«224 избранные страницы»

Семен Альтов 224 избранные страницы

Живой уголок

Началось это семнадцатого числа. Год и месяц не помню, но то, что двадцать третьего сентября, это точно. Меня выдвинули тогда от предприятия прыгать с парашютом на точность приземления. Приземлился я точнее всех, поскольку остальных участников не удалось вытолкать из самолета.

За это на собрании вручили мне грамоту и здоровый кактус. Отказаться я не смог, притащил урода домой. Поставил на окно и забыл о нем. Тем более что мне поручили ориентироваться на местности за честь коллектива.

И вот однажды, год и месяц не помню, но число врезалось — десятого мая 1969 года, я проснулся в холодном поту. Вы не поверите — на кактусе полыхал огромный бутон красного цвета! Цветок так на меня подействовал, что впервые за долгие годы безупречной службы я опоздал на три минуты, за что с меня и срезали тринадцатую зарплату, чтобы другим было неповадно.

Через несколько дней цветок сморщился и отвалился от кактуса. В комнате стало темно и грустно.

Вот тогда я начал собирать кактусы. Через два года у меня было пятьдесят штук! Ознакомившись со специальной литературой, для чего пришлось выучить мексиканский язык, я сумел создать у себя дома для кактусов прекрасные условия, не уступающие естественным. Но оказалось, что человек в них выживает с трудом, поэтому я долго не мог приспособиться к тем условиям, которые создал для кактусов. Зато каждый день на одном из кактусов горел красный бутон!

Я завязал переписку с кактусистами разных стран и народов, обменивался с ними семенами. И тут как‑то, не помню в каком месяце, но помню, что двадцать пятого числа 1971 года, какой‑то идиот из Бразилии прислал рыжие зернышки. Я сдуру посадил. Росло это безобразие очень быстро. Но когда я понял, что это такое, было поздно! Здоровенный баобабище пустил корни в пол, вылез ветками из окна и облепил стекла соседей сверху. Они подали в товарищеский суд. Мне присудили штраф в размере двадцати пяти рублей и обязали ежемесячно подрезать ветки у соседей сверху и обрубать корни соседям снизу.

Каких только семян не присылали! Скоро у меня появились лимоны, бананы и ананасы. Кто‑то написал на работу, что ему непонятно, как я на свою зарплату могу позволить себе такой стол. Меня пригласили в местком, поручили собрать деньги на подарок Васильеву и проведать его: «Как‑никак человек болен. Уже два месяца не ходит на работу. Может быть, он хочет пить».

Наверно, я путаю хронологию, но осенью, после обеда, ко мне пришел человек с портфелем. Попили чаю с банановым вареньем, поболтали, а перед уходом он сказал: «Извините, я чувствую, вы любите растительный мир вообще и животный в частности. Я уезжаю на месяц в плавание, пусть это время Лешка побудет у вас». Он вынул Лешку из портфеля. Это был питон. Того человека я больше не видел, а с Лешкой до сих пор живем бок о бок. Ему очень нравятся диетические яйца, пельмени и соседка по площадке, Клавдия Петровна.

Вскоре ко мне стали приходить журналисты. Они фотографировали, брали интервью и ананасы.

Боюсь ошибиться в хронологии, но в том году, когда я собрал небывалый для наших широт урожай кокосов, юннаты из зоопарка принесли маленького тигренка Цезаря. В том же урожайном году моряки теплохода «Крым» передали мне в дар двух львят, Степана и Машку.

Я никогда не думал, что можно так жрать! Вся зарплата и ананасы, не съеденные журналистами, шли в обмен на мясо. И еще приходилось халтурить. Но я кормил не зря. Через год я имел в доме двух приличных львов и одного тигра. Или двух тигров и одного льва? Хотя какое это имеет значение?

Когда Цезарь сошелся с Машкой, я думал, что сойду с ума! Степан устраивал мне дикие сцены. И с горя загрыз страуса Ипполита. Зато у меня освободилась постель, потому что гнездо, которое в ней устроил Ипполит, я выкинул за ненадобностью.

Как‑то утром, принимая ванну, я почувствовал, что принимаю ее не один. И точно. Какие‑то хулиганы подбросили крокодила!

Через полгода крокодил принес потомство, хотя я до сих пор не пойму, откуда он его принес, поскольку был один. В газетах писали, что это «редкий случай, потому что крокодилы в неволе размножаются с трудом».

Один только раз я смалодушничал и, как посоветовали, оставил на ночь дверь открытой. Сказали, может, кто‑то уйдет. Результаты превзошли все ожидания. Мало того что никто не ушел, утром я обнаружил у себя еще трех кошек, одну дворнягу и соседа, от которого ушла жена. Наутро к нам попросились женщина из сорок второй, к которой вернулся супруг, и пенсионер, который сильно страдал одиночеством. А как прикажете выставить пару с годовалым ребенком? Сказали: «Больше жить с тещей не можем. Что хотите, то и делайте!» Выделил им местечко около баобаба.

И потянулся народ. Через месяц наше племя насчитывало вместе с животными пятнадцать человек. Живем дружно. Вечерами собираемся у костра, одни поют, другие подвывают тихонько, но мелодию держат все!

Не так давно была экскурсия. Люди из другого города приехали поглядеть на наш живой уголок. Остались все, кроме экскурсовода. Она поехала за следующей группой.

Да, однажды анонимка была. «Почему столько непрописанной живности проживает незаконно на площади тридцать три квадратных метра, а я с супругом ютюсь вдвоем на площади тридцать два квадратных метра? Чем мы хуже ихней скотины?» Мы знаем, кто писал. Это из тридцать четвертой Тонька Тяжелая Рука. Собачатся с мужем, бьются до синяков, а после говорят, что, мол, звери распоясались, к незнакомым женщинам пристают!

Эх, спустить бы на них Цезаря со Степаном! Да ладно. Что ж, выходит, если с волками жить, так всем по‑волчьи выть, что ли?

Но что ж они делают, а? Яд на лестнице сыплют, капканы ставят. Сиволапов с рогатиной ломился в дверь, кричал: «Пусти на медведя один на один, а то накипело!» Ну, дикари!

А у нас тихо, мирно: ты подвинешься, я сяду, я встану, ты ляжешь.

Да, если кому‑нибудь нужны семена баобаба или просто детеныши крокодила — заходите. На обмен приносите... ну, я не знаю... бусы красивые, зеркальце, топоры. И такие палочки, знаете... тоненькие... Потереть о корочку — огонь получается. Честное слово!

Длина цепи

Лохматый пес неопределенной национальности шагал не спеша. От зеленого забора до синего. От синего до зеленого. Лениво брякала железная цепь, на которой сидел пес.

Неподалеку остановились две вкусно пахнущие женщины. Одна держала на поводке собачку, которых пес в жизни не видел. Откуда ему, серому, было знать, что голубая изящная овечка называется бедлингтон?!

Скосив на барбоса черные с поволокой глаза, бедлингтон сказал:

— Хеллоу! Эй, псина! Как тебя там?!

— Тузик, сэр!

— О, Тьюзик! А меня Лорд! Ну что, всю жизнь так и сидим на цепи, май френд?!

Пес, однако, за словом в карман не полез:

— А вы все за хозяйкой на поводке бегаете, френд — май... июнь?!

Бедлингтон переступил с ноги на ногу:

— Знал бы ты, куда я бегаю! На приемы, на выставки, вот, видишь, медаль золотая! За экстерьер получили!

— Это за форму морды, что ли?

— Да, за овал лица! Эх, знал бы ты, где мы бываем! А что едим! Тебе и не снилось! Я лично предпочитаю жульены с грибами. Это о'кей!

— Врать не буду, окея не ел, но хорошая кость — это полный бульен с мясом!

— А я тут в сауне побывал! — гордо сказал бедлингтон.

— Это что такое?

— Собираются приличные люди и часами потеют.

— А кроме как в сауне уже и попотеть негде? — удивился пес. — Ну, дела!

— Видео тут смотрели у знакомых! Фильм ужасов! Вот это да! Три ночи потом лаял во сне!

— Видео не видал, — признался пес, — но тут вчера сосед возвращался... Полчаса ключом забор открывал. Вот это было кино!

— А меня на той неделе везут в Москву в свадебное путешествие! Причем девочка специально приезжает из Швеции! Нас в мире всего семь осталось. Нам с кем попало нельзя! Представляешь, девочку везут из Швеции ко мне замуж!

— Постой! — изумился пес. — Постой! Так ты, только когда твоя приезжает из Швеции?! Ну дела! А я любую могу! Какая тут пробежала, какую к забору прижал, — моя! Бывает по две в день! Кстати, могу познакомить!

— Нельзя мне! — вздохнул бедлингтон. — Породу надо беречь. Будь она проклята!.. Зато потомки мои идут по триста рублей! А твоих коктейльтерьеров никто и за рубль не возьмет!

— Да! В отличие от некоторых, мои не продаются и не покупаются! Зато сколько их по белу свету бегает безвозмездно!

— Вот тут мерси! — обиделся бедлингтон. — Я действительно гуляю по миру. На той неделе у нас круиз вокруг Европы! А ты сидишь тут, зато на цепи! Извини, искьюз ми!

— Нет, это вы меня искьюз! — ответил пес. — Вы же на поводке! Веселенький круиз, вокруг целой Европы на поводке волочат!

— А ты‑то, ты‑то! — завизжал бедлингтон. — Что ты тут видишь?! Круиз от зеленого забора до синего? Годами сидишь на цепи!

— Кто вам сказал, что я сижу на цепи! Искьюз меня! Могу встать на цепи! Могу лечь на цепи! Что хочу, то и делаю! Меня никто не дергает! Сам себе хозяин!

— Ух, здорово! — Бедлингтон попробовал лечь, но повис на поводке, захрипел.

— Се ля ви! — сказал пес. — Что в переводе с английского значит «свобода определяется длиной цепи»!

Взятка

Тридцать восемь лет Леня Козлович со своим семейством честно прожил в коммунальной квартире на двадцать пять человек.

Леня привык к соседям, которых не было только в постели, к удобствам, которых не было, и к своей комнатке площадью двадцать два не очень‑то квадратных метра, такая она была вытянутая коридорчиком.

Шанс на расселение был один: если дом треснет. Жильцы дебоширили, как могли, раскачивая здание.

И вот, слава Богу, дом треснул и пошел под капитальный ремонт.

Людей расселяли в отдельные совершенно квартиры.

В понедельник Леня, радостный, как предпраздничный день, вошел в отдел распределения жилплощади.

Принимал инспектор Чудоев Максим Петрович.

Максим Петрович был чудовищно хорош в черном костюме, зеленой рубашке и синем галстуке. Небольшие карие глазки его косили так, что встретиться с Максимом Петровичем глазами было практически невозможно! То есть посетитель видел Чудоева, а вот видел ли Чудоев посетителя, поручиться было нельзя.

Леня наклонился к уху Чудоева и прошептал:

— Знаю, что нельзя, но смерть как охота трехкомнатную!

Максим Петрович развел глаза в стороны и сказал:

— Если бы вы были матерью‑героиней или хотя бы идиотом со справкой... А если вы нормальный человек, увы, ничем помочь не могу.

И тут Леня выплеснул из себя фразу, бессмысленную до гениальности:

— Максим Петрович! Размеры моей благодарности будут безграничны... в пределах разумного!

Максим Петрович оглянулся и прошелестел одними губами:

— Тс‑с! Зайдите в четверг после трех. И не забудьте размеры границ!

Дома, сидя за столом и тряся над борщом перечницу, Леня сказал жене:

— Люсь, падай в обморок! Я, кажется, выбил трехкомнатную!

Люся, как при команде «воздух!», рухнула на пол.

— Леньчик! Миленький! Положена двухкомнатная, будем жить! Раз ты что‑то задумал — и однокомнатную не дадут! У тебя, как на грех, легкая рука! Из ничего — бац! И беда!

— Цыц! Сначала послушай, а потом убивайся! Тут все чисто! Ну, придется немного дать!

— А что ты пообещал?

Леня наморщил лоб, вспоминая неповторимую фразу:

— Я сказал так... Размеры моей благодарности будут безграничны. В пределах разумного.

— Переведи с идиотского на русский! Сколько это в рублях?!

— А я откуда знаю. Сколько у нас в заначке?

— Осталось сто пять рублей тридцать пять копеек!

— Значит, столько и получит!

Люся заплакала:

— Леньчик! Тебя посадят! Ты не умеешь давать! Тебя возьмут еще в лифте, в автобусе! А за дачу взятки от трех до восьми лет. Значит, тебе дадут десять!

Леньчик, на кого ж ты нас бросаешь! Ты никогда в жизни не мог ни дать, ни взять! Вспомни дубленку, которую ты достал мне по дешевке за двести пятьдесят рублей! Этот кошмарный простреленный милицейский тулуп, который еле продали через год за сто рублей вместе со шкафом!

А сметана, которую Коля вынес нам с молокозавода! Ты ее тут же разлил в проходной под ноги народному контролю! Тебя чуть не посадили, списав на тебя все, что с молокозавода вынесли трудящиеся!

Леня сидел как оплеванный, выкладывая в тарелке вермишелью нецензурное слово.

— Ну а что делать? Посоветуй, если ты такая умная!

— А что, если... — Люся медленно поднялась с пола. — Все в конвертах дают? Так вот, сунь туда вместо денег сложенную газету, заклей и отдай конверт только после того, как получишь ордер! И беги! У тебя был второй разряд по лыжам? Вот и беги! Не станет он орать, что взятку ему недодали!

— Молодец, Людка! Соображаешь, когда не ревешь. Номер экстра‑класса! За трехкомнатную — газета «Советский спорт»!

За ночь Люся на всякий случай подготовила три конверта с газетами, сложенными под взятку.

Назавтра Леня, покрывшись красными пятнами, вошел в кабинет.

— Поздравляю! Вопрос решен положительно! — сказал Максим Петрович. — Осталось подписать у Новожилова и все!

— Максим Петрович, так вы бы уж подписали... И тогда размер моих границ... не имел бы никакой благодарности!

Чудоев вернулся через пять минут и помахал перед носом у Лени подписанным вкусно пахнущим ордером. Там было написано: «трехкомнатная»!

Леню потянуло за ордером, но Максим Петрович изумленно глянул в ящик стола, потом на Леню, как бы прикидывая: войдет Леня в ящик или не войдет?

Выхватив ордер, Леня бросил в ящик пухлый конверт и, пятясь к дверям, бормотал:

— Большое спасибочко! Заходите еще!

И тут, как из‑под земли, выросли двое и хором сказали:

— ОБХСС! Ни с места!

Старший из них ласково поманил людей из очереди, очевидно, чтобы они разделили его радость:

— Будете понятыми. Подтвердите дачу взятки.

Младший оперативник открыл ящик и достал оттуда конверт.

— Ваш?

Леня кивнул.

Старший жестом профессионального фокусника закатал рукава, дабы все убедились, что в рукавах ничего нет, и, ловко вскрыв конверт, бережно достал аккуратно сложенный «Советский спорт».

Подмигнув понятым, давая понять, что сам фокус еще впереди, он начал нежно разворачивать газетный лист.

Понятые, распахнув рты, с огоньком лютой справедливости в глазах, ждали финала. Ничто не делает нас такими честными, как чужое преступление.

Наконец газета была развернута в два полных печатных листа. Работник ОБХСС, не сняв улыбки, тупо оглядел газету с обеих сторон. Ударил бумагу ладонью. И начал трясти, надеясь, что посыпятся денежки.

Увы, фокус не удался!

— Синицин, чтоб я сгорел, по‑моему, это «Советский спорт»! — сделал он тогда смелый вывод.

Максим Петрович, для которого этот вывод был еще более неожиданным, чем для остальных, недоверчиво потрогал газету рукой, ущипнул себя, работника ОБХСС. И к нему вернулся дар речи:

— Естественно, «Советский спорт»! А что, по‑вашему, должно было быть еще? Я с детства мечтал его прочитать! А товарищ любезно принес, как мы с ним и договорились!

Младший работник ОБХСС, с лицом человека, похоронившего за день всех родственников, машинально сложил газету, сунул в конверт и бросил в ящик стола. В глазах его стояли слезы.

А Максим Петрович бросился к Лене и долго тряс его руку:

— Спасибо за газету! Даже не знаю, как вас благодарить! Просто не представляю, как бы я жил без этой газеты!

Леня сказал:

— У меня журнал «Огонек» есть. Могу принести.

— Нет, нет! За это статья, правда, товарищи? И заберите свой конверт! А то подумают: я с посетителей конверты беру!

Максим Петрович сунул конверт из ящика обратно Лене в карман.

— Ну вы жук! — Старший погрозил Чудоеву пальцем. — Все свободны. Хотя, конечно, жаль!

Дома Леня, не раздеваясь, схватил жену в охапку и закружил по комнате.

— Люська! Трехкомнатная! Держи!

Прочитав текст, Люся заплакала:

— Любименький! Такая удача и ты на свободе! Садись кушать, радость моя!

Леня уплетал обжигающий борщ и, давясь, рассказывал, как все было.

— Представляешь, жучина, говорит: «Чтобы ничего не подумали, я возвращаю вам конверт!»

Леня бросил на стол мятый конверт. Люся подняла его. И вдруг оттуда посыпались песочного цвета ассигнации. Сторублевки. Десять штук.

— Ленечка, это тысяча рублей! Ты кого‑то нечаянно убил?

Люся приготовилась плакать.

Леня медленно лил борщ на брюки, не отрываясь глядя на невиданные деньги.

— Может, это инспектор тебе взятку дал за то, что ты его спас?!

— Погоди, Люсь, погоди! Вот, значит, как оно как! У него в ящике лежала чья‑то взятка в таком же конверте. Он побоялся, что станут искать, и сунул конверт мне в карман. Сволочь! Не отдам. Это нам на новоселье от ОБХСС!

— Ленчик! — Люся привычно опустилась на колени. — Узнают, что ты трехкомнатную получил и за это взятку взял! В законе еще статьи для тебя не придумали!

— Не отдам. — Леня смотрел на жену исподлобья. — В кои‑то веки мне дали взятку. Когда я еще получу? Не все взятки давать нечестным людям, пора и честным давать!

— Ой, Ленчик, не гонись за длинным рублем, дороже выйдет!

Они бранились целый день и даже ночью. К утру Леня сдался.

В конце рабочего дня он вошел в кабинет Чудоева и, вздохнув, сказал:

— Подавитесь своим конвертом!

Максим Петрович, воровато закосив глаза за спину, протянул руку. И в тот же миг в кабинет откуда‑то сверху впрыгнули два человека, дышавших так тяжело, будто они сутки гнались друг за другом. Это были все те же работники ОБХСС.

Старший прохрипел:

— Попрошу конвертик, дорогие мои товарищи!

Младший дрожащими руками открыл конверт, затряс им в воздухе. Максим Петрович рухнул в кресло. Леня зажмурился. Тяжкий стон заставил его открыть глаза.

Из конверта выпадал... «Советский спорт».

У работников ОБХСС было такое выражение лица... выражение даже не лица, а черт знает чего! Максим Петрович окосел окончательно. Его глаза смотрели уже не наискось, а вовнутрь.

И тут Леня начал смеяться. Он‑то понял, в чем дело!

По рассеянности он взял вместо конверта с деньгами тот запасной конверт с газетой, который Люся приготовила в прошлый раз.

Леня смеялся как ненормальный.

Выходит, конверт с тысячей, который лежал рядом, он по ошибке бросил утром в мусоропровод!

Вот повезло, так повезло!

Я же все время говорил Люське: «Со мной не пропадешь!»

Орел

Всем известно, кукушке подложить яйцо в чужое гнездо — раз плюнуть! Однажды взяла и снесла яйцо в гнездо воробья.

Вернулся воробей вечером домой и видит: все яйца как яйца, а одно здоровенное, ну, прямо орлиное!

— Так! — сказал воробей. — А ну, воробьиха, поди сюда! Выходит, это правда?!

— Что «правда»? — спросила воробьиха и покраснела.

— А то, что тебя видели с орлом! А иначе откуда у нас в доме орлиное яйцо?!

— Побойся Бога! — закричала воробьиха. — Я не то что на орла, на слонов не гляжу! Как ты мог такое подумать?! — и воробьиха заплакала.

Воробей еще поорал, поорал, а потом подумал:

«А может, она и не врет?.. Вдруг от меня? А что? Вырастет с орла ростом, а глаза и клюв — мои! Все будут говорить: „Ай да воробей! Орел!“»

С блохой и без

Не гляди, что уши висят, лапы короткие! Да, из дворняг. Но английской королеве лапу давала! Вот эту, которой сейчас тебе по шее дам. Так что ты, рыжий, держи дистанцию, понял? Отодвиньсь!.. Еще!.. Сидеть!

А была у меня тогда блоха. Ну, доложу тебе, кусачка! Вот такусенькая, кусать нечем, а жрала так — за ушами трещало! Как начнет меня вприкуску — я в вприсядку и к потолку! Не то что шею, горы могла свернуть!

В таком приподнятом состоянии как‑то через высоченный забор перемахнула аллюром. Один мужик это дело увидел, обомлел, в дом пригласил. Накормил, напоил, на соревнование выставил.

Ну, мы с блохой там шороху дали! Слышишь, рыжий, мы там врезали прикурить! Этим вычесанным, чистопородным, чуть ли не от английского короля проишедшим, рядом с нами делать нечего было! Они еще на старте землю скребли, а мы с блохой финишную ленту в клочья рвали и дальше неслись! Медаль бы на грудь повесили, да не смогли на мотоциклах догнать!

На какие только соревнования не выезжала! Чью не защищала честь! Само собой, приемы сплошь на высоком уровне вплоть до курятины. Как говорится, из грязи в князи! Шутка ли, единственная в природе скоростная дворняга! Ученые на меня набросились. Целым институтом вцепились. Задумали новую породу вывести — дворняга‑экспресс. Слушай, с кем только не скрещивали! Борзые, овчарки, бульдоги, причем не какие‑нибудь — все из хороших семей. Ну, нарожала я им, а толку‑то?! Во‑первых, ради науки, а значит, без любви. Во‑вторых, не меня с будьдогом скрещивайте, а блоху с бульдогом — и тигр получится! Единственное, за что меня ругали в печати, — «нет стабильности результатов». Какая стабильность? Когда блоха не кусала, какого лешего я побегу, верно, рыжий? Да хоть бы там мозговая косточка засияла! Материальные стимулы — ерунда по сравнению с моральными. А блоха грызет тебя, как совесть. Цель в жизни появляется и несет тебя через преграды прямиком в светлую даль.

Я тебе вот что скажу: порода, кровь голубая — ничто, пока эту кровь пить не начнут. А так, живешь бесцельно, что хочешь, то и делаешь, а значит, не делаешь ничего. Лучшие годы псу под хвост. Без блохи сто раз подумаешь: «Стоит ли заводиться, а зачем, а куда?» С блохой думать некогда, и, естественно, результат. Вот такие дела, рыжий!

Но в одно прекрасное утро пропала блошечка. Проснулась в холодном поту, оттого что меня не кусали. Дикое ощущение! Не знаешь, куда себя деть. То ли выкрали блоху, то ли переманили. А без блохи я, сам видишь, никто, как и ты. Уши висят, лапы короткие. Барахло! Ну и выгнали в шею!

Но на меня, скажу тебе откровенно, посадить хорошую блоху, я бы знаешь где сейчас была?.. Сегодня четверг?.. В Лондоне на бегах брала б главный приз. Вот так‑то вот! А без блохи сам ни в жизнь не почешешься. Правильно сказала одна болонка французская: «Шерше ля блох» («Ищите блох!»).

Восемь с половиной

Никому нельзя верить! Москвичи божились, что возьмут Мыловидову обратный билет до Ленинграда, но в последний момент, сволочи, извинились, мол, не получилось. Игорь Петрович приехал на вокзал в сильном расстройстве. Как любой советский человек в чужом городе без билета, он чувствовал себя заброшенным в тыл врага без шансов вернуться на родину. Он постучал в окошечко кассы условным стуком тридцать пять раз.

— Лишнего билетика не имеете? — безнадежно спросил он кассиршу.

— Остались «эсвэ», будете брать?

— А сколько стоит?

— Двадцать шесть с постелью. Берете?

Мыловидов слышал об этих развратных купе на двоих, но в жизни ими не ездил, потому что вдвое дороже, а командировочным оплачивают только купейный. Но выбора нет. Ночевать негде.

— Черт с ним! Гулять так гулять! — Мыловидов, вздохнув, отдал четвертной и рубль с мелочью.

До отправления была уйма времени. Игорь Петрович, пыхтя сигареткой, гулял по перрону.

«А если действительно? Купе‑то одно на двоих! Мало ли кого Бог пошлет на ночь! Вдруг с дамой один на один? Зря, что ли, берут сумасшедшие деньги?» — Кровь забурлила и ринулась Мыловидову в голову.

Наконец подали «Красную стрелу». Мыловидов ступил в таинственное купе, где на расстоянии вытянутой руки два диванчика, столик, ромашки в стакане — и все. Воровато оглянувшись, цапнул ромашку, быстренько оборвал на «любит», «не любит». И вышло «любит»! «А кто именно, сейчас узнаем!» — возбужденно шептал Мыловидов, откинувшись на диване.

Розоватый туман сгущался в мозгу, принимая очертания славной блондинки.

Игорь Петрович мысленно вел с ней диалог:

— Позвольте помогу чемоданчик закинуть?

— Спасибо. Сразу видно, в купе настоящий мужчина!

— Насчет этого не сомневайтесь! За знакомство не откажите стаканчик портвейна на брудершафт? (Он вез из Москвы бутылку портвейна, купленную по случаю).

Выпив, блондиночка жарко зашепчет:

— Вы не могли бы помочь расстегнуть... Такие молнии делают, без мужчины до утра не разденешься...

И вот оно началось‑поехало! Само восхитительное безобразие он представлял смутно, но одно только «И вот оно, началось‑поехало» — обжигало.

По коридору пошли пассажиры. Мыловидов напрягся всем телом, уши встали, как у собаки. Когда проходила женщина, он обмирал, когда топал мужчина, все равно обмирал. Одно дело — ночь пополам с женщиной, другое дело — один на один с мужиком, тут ведь тоже шанс, прости Господи!

— Не иначе француз изобрел такой пикантный вид транспорта, купе на двоих! Тут может случиться все, что угодно! — возбуждал себя Игорь Петрович. — Куда денешься! Тут хочешь не хочешь. Но, правда, на весь роман по расписанию отпущено восемь с половиной часов. Полдевятого в Ленинграде. Приехали!

А вдруг я — портвейн, а она потребует коньяку да лимона? Небось опытный сердцеед возит в походном наборе все: напитки, лимоны, предохранительные средства!.. А привезешь домой СПИД? Тьфу‑тьфу! Только этого не хватало! Остальное вроде все есть! Да не может такого быть: первый раз в жизни и сразу в десятку! К тому же в «эсвэ» ездит приличная публика. Я тоже порядочный. Жену уважаю, честно смотрю ей в глаза одиннадцать лет. Сколько можно?

А вдруг портвейном напоишь — уснет, не добудишься! Вот будет номер! Рискнуть без портвейна? На трезвую голову приличная дама в контакт не войдет! Черт бы побрал эти «эсвэ»! То ли дело в плацкартном! Все друг на друге и никаких мыслей, скорей бы доехать! А тут...

Мыловидов настолько увяз в вариантах, что не сразу заметил на диване напротив блондинку, точь‑в‑точь такую, как он себе представлял! Облачко в штанах!

Игорь Петрович протер глаза, вскочил и пробормотал:

— Портвейна не желаете?

— Какого портвейна? — Синие глаза девушки стали огромными.

— Португальского!

— Вы сумасшедший? — спросила блондинка.

— Нет. Командировочный.

Девушка начала рыться в сумочке.

— Могу помочь положить чемодан! — вдруг выдавил из себя Мыловидов, вспомнив заученный текст.

— Какой чемодан?

— Любой!

В это время в купе влетел загорелый парень. Девушка бросилась ему на шею. Пока они целовались, Игорь Петрович глупо улыбался, ему казалось, он смотрит в кино заграничный фильм с хорошим концом.

Прервав поцелуй, парень через спину блондинки спросил:

— А вы что тут делаете?

— Я тут еду.

— А ну, покажите билет?

— Билет есть. Вот он.

Взяв билет, парень покачал головой.

— Очки носить надо, дедуля. Это шестое место, а у вас шестнадцатое.

Счастливого пути! Дверь захлопнулась!

«Ну вот оно, началось‑поехало! — вздохнул Мыловидов. — Но я ж еще не видел, что выпало на шестнадцатый номер! Надо поглядеть!»

И, напевая «Не везет мне в смерти, повезет в любви», он зашагал к своему купе. Дверь оказалась закрытой. Изнутри женский голос произнес:

— Минутку! Я переоденусь!

«Не мужик, уже повезло! Значит, так. „Позвольте помогу положить чемодан...“»

— Войдите! — донеслось из‑за двери.

Мыловидов вошел. Слева на диване, закутавшись с головой в одеяло, лежало тело. Голос, безусловно, был женский, но под одеялом фигуру, тем более лицо угадать невозможно. Как знакомиться в такой ситуации? Тем более чемодана не было, так что с козырной карты тут не пойдешь.

— Добрый вечер!

Из‑под одеяла прошипели:

— Учтите, я замужем! Будете приставать — закричу! Вас посадят!

— А я, может, и не собирался приставать! К кому? Вы бы хоть личико показали!

— Может, еще что‑нибудь показать?! Помогите!

«Ничего себе стерву подложили! — подумал Мыловидов. — Слава Богу, рожу не видно, а то потом сам с собой не заснешь!»

Сев на место, он осторожно достал бутылку портвейна. «Выпью и спать! К чертовой матери! Все равно лучше моей Светки никого нет! Вот с кем бы на ночь в одном купе оказаться!»

Он отхлебнул из бутылки. В тишине глоток прозвучал громко, и тут же из‑под одеяла вынырнула рука с монтировкой. Перед ним предстала страшная баба в плаще, застегнутом на все пуговицы, в темных очках и в каске. Вылитый водолаз в скафандре.

Мыловидов вскочил, проливая портвейн:

— Что вам от меня надо, в конце концов?

— Чтобы не прикасался!

— Да кто к вам прикоснется, посмотрите на себя в зеркало!

— Это ко мне‑то не прикоснутся?! Да я глазом моргну, стая таких, как ты, налетит!

— Вы правы, вы правы, — бормотал Игорь Петрович, не сводя глаз с монтировки. — Такая женщина! Я же вас не видел, а когда целиком... Конечно, целая стая. Вас разорвут!

— Смотри мне! — Тетка улеглась, тщательно замотав себя в одеяло. Что‑то в ней металлически звякнуло. «Гранаты», — сообразил Мыловидов.

Тут дверь приоткрылась, приятная женщина поздоровалась и сказала:

— Простите, в моем купе едет мужчина. Может, поменяемся, если ваша соседка женского пола?

— Конечно, конечно! — Мыловидов расшаркался. — О чем разговор? Вы женщина, и под одеялом лежит то же самое. — Игорь Петрович выскочил из купе и перекрестился. — Фу! Наконец повезло! Во сне не так повернешься, психопатка убила бы!

— Вечер добрый! — дружелюбно сказал он, входя в купе. — А я с вашей соседкой поменялся! Эти женщины вечно чего‑то боятся! Дурочки! Кому они нужны, верно?

Здоровенный мужик с горящими глазами и орлиным носом гортанно сказал:

— Ты с ней нарочно менялся, да? Такую женщину Бог послал! Назло, да? Что я с тобой в одном купе делать буду?

— Как что? Спать! — неуверенно сказал Игорь Петрович.

— С тобой? — взорвался детина.

— А с кем же еще, если тут вы да я. Значит, со мной!

— Тьфу! — Мужчина схватил свои вещи. — Ищи других, педераст старый!

Оставшись один, Мыловидов отхлебнул из бутылки:

«Ничего себе вагончик! Притон на колесах! Одни уголовники! Что я ему такого сказал? Будем спать вдвоем... Господи! Идиот!»

— До отправления скорого поезда номер два «Красная стрела» остается пять минут! Просьба провожающим покинуть вагоны!

«Погулял, пора отдыхать! Двадцать шесть рублей заплатил, зато в кои‑то веки буду спать один на двух диванах! У кого еще такая жена? Сложена как богиня! Кожа — шелк! Прости меня, солнышко! — В глазах Игоря Петровича защипало. — Сукин я сын! Решил расслабиться! Погулять в „эсвэ“ за двадцать шесть рублей на полную катушку! Стрелять таких мужей надо!»

Игорь Петрович расстелил постель, заправил одеяло и простыню, и тут в дверь постучали. Он открыл. На пороге стояла роскошная брюнетка:

— Добрый вечер! Мне сказали, здесь свободное место. Вы не могли бы помочь кинуть наверх чемодан?

Казалось, вроде кровь угомонилась, но при виде брюнетки враз закипела, забулькала. Тем более наконец возник чемодан!

— С удовольствием! — по‑гусарски пророкотал Мыловидов.

— О, португальский портвейн! Обожаю! Можно глоточек?

— Хоть два! — удачно сострил Игорь Петрович и налил полный стакан.

Дама выпила, откинулась на диване, и в глаза Мыловидову бросились два чудных колена. Он почувствовал себя молодым и свободным: «Вот оно! Началось‑поехало!»

— Ваше имя, мадам? — спросил Мыловидов.

— Ириша. А вас?

— Игорь Петрович.

— Очень славно. Игорек, расстегни молнию, если не трудно!

Можно было подумать, Ириша учила тот же сценарий!

Поезд мягко тронулся с места. «Началось‑поехало!» — бормотал Игорь Петрович, ломая молнию на платье. И тут в окне возник взмыленный офицер. Он махал Ирише рукой, крича непонятное. Ириша, улыбаясь ему, помахивая рукой, стараясь закрыть Мыловидова телом. Но полковник увидел его и свирепо припечатал к стеклу прямо‑таки генеральский кулак. Какое‑то время бежал рядом, посылая воздушные поцелуи и могучие кулаки. Наконец на шестом километре, увязнув в болоте, отстал.

— Чего‑то я замерзаю! — прошептала Ириша, оставшись в комбинации, гордясь своим телом.

Игорь Петрович смотрел на полуобнаженную грудь и видел два генеральских кулака.

«Муж‑полковник! Убьет! У военных своя авиация! Прилетит самолетом, встретит на вокзале, расстреляет обоих! Меня‑то за что?»

— Игорек, я выпила. Теперь ты!

— Не хочу. Пейте сами!

— А чего это мы вдруг на «вы», не ломайся!

Мыловидов машинально кивал, не слушая Иришину болтовню, соображая, как спасти жизнь. А эта идиотка раскраснелась, клала руки куда ей надо, пыталась поймать губы, а он отбивался:

— Как вам не стыдно! Что вы себе позволяете! Ирина, простите, не знаю отчества! Муж — офицер Советской Армии! Наш защитник! А вы только в поезд...

— Муж это муж, а поезд это поезд! — хохотала Ириша.

Еще немного, и произошло бы непоправимое! Игорь Петрович высвободился, рванул дверь: «Помогите!»

— Ну и дурак! — сказала Ирина, укрылась одеялом и всхлипнула: — Дураки вы все!

Игорь Петрович скоренько собрался и выскочил в коридор. Куда податься? В любом купе могли ждать новые неприятности. Игорь Петрович заглянул к проводнице:

— Простите. Я храплю, даме мешаю. Может, есть свободное местечко переночевать?

— Идите на восемнадцатое, — зевнула девица. — У меня там один храпун спит. Давайте на пару.

Мыловидов нашел купе по звуку. Храпели действительно здорово. Не зажигая свет, он лег, не раздеваясь, и оставил незапертой дверь на случай, если придется катапультироваться. Игорь Петрович не спал. Сквозь храп соседа ему слышался стук копыт коня. Это полковник нагонял поезд и размахивал монтировкой.

Наконец варфоломеевская ночь кончилась. Поезд прибыл в город‑герой Ленинград. Мыловидов с измятым, как после загула, лицом, вышел в коридор и налетел на Ирину. Она была свежа, как майская роза. Улыбнувшись, сказала:

— Игорек, поднеси чемодан, побудь мужчиной.

За ее спиной в купе, мурлыча, одевался тот самый мужчина, который отказался спать с Мыловидовым. Его глаза уже не горели жарким огнем, они тихо тлели. Игорь Петрович задохнулся то ли от ревности, то ли от обиды: «Со мной спать не захотел, гад!»

Мыловидов с Ирининым чемоданом выскочил на перрон и нос к носу столкнулся с родной тещей, Галиной Сергеевной. Она кого‑то встречала с цветами. Увидев Игоря Петровича с чужим чемоданом рядом с Ириной, теща вскрикнула.

Мыловидов упал на колени:

— Галина Сергеевна! Я вам все объясню! Я спал совершенно в другом купе! С другими людьми! Дама подтвердит!

Ирина послала ему воздушный поцелуй. Теща влепила пощечину. Игорь Петрович чуть не заплакал с досады: «Мало того что за двадцать шесть рублей всю ночь ни с кем не спал, так за это еще и по морде!»

Игорь Петрович затравленно оглянулся. Сзади, стоя к нему спиной, Ирину обнимал военный с генеральскими погонами. Мыловидов чуть не потерял сознание: «Муж! Догнал все‑таки! Когда же генерала успели присвоить? Вот оно, началось‑поехало!»...

От греха подальше

Не иначе народ умом тронулся. Толком объяснить ничего не могут!

Вот вам пример. Встречал девушку на платформе Сестрорецк. Ветку сирени сломал по дороге, стою на платформе, жду.

Точно в 22.40 подходит электричка. Я с цветами, а из вагона вылетают трое орлов и, ни слова ни говоря, давай мутузить. Да так, слова не вставишь!

Стоянка минута. Точно по расписанию бить кончили, вскочили в тамбур, орут:

— Передай Серому, с ним то же самое будет!

Откуда мне знать, какому Серому?

А электрички след простыл.

Неделю пролежал, пока зажило, а сам думаю: «Не в сумасшедшем доме живем. Может, действительно что‑то важное. А Серый не в курсе».

Когда зарубцевалось, пошел встречать свою девушку. Ветку сирени сломал по дороге, стою на платформе, жду.

А что, если ветка сирени — условный знак? У кого ветка, того и бить! От греха подальше, сирень выбросил.

22.40. Электричка. Опять три орла вылетают, снова отделали за милую душу:

— Передай Серому, с ним то же самое будет!

Хотел переспросить, какому Серому, черт возьми! Но без зубов не поговоришь.

Две недели пластом. Как быть, думаю. Надо срочно искать Серого. Пока жив.

Поспрашивал соседей. Оказывается, есть такой бандит по имени Серый. Все знают: Школьная, 42.

Звоню. Открывает мужик. Ну, точно, Серый! Жаль, мне досталось то, что ему положено!

Говорю:

— Вы товарищ Серый будете?

— Ну я. Какие вопросы?

— Вглядитесь в меня внимательно. Учтите, с вами то же самое будет.

Серый обрадовался:

— Угрожаешь, сука?

И в одиночку отметелил так, что тем парням и не снилось!

Я, когда дышать начал, шепчу:

— Зря вы распоясались. Ребята из электрички просили передать, я передал.

— Какие ребята, покажи!

Я говорю:

— Показать смогу недели через две.

Договорились.

Через две недели Серый заехал на «мерседесе». Давно на таком прокатиться мечтал. Доехали до платформы. Я, чтобы накладок не было, ветки сирени вручил Серому.

Электричка ровно в 22.40.

Из вагона, как кукушечки из часов, выскакивают три орла, но я успел крикнуть: «Серый левей!»

Серый пиджак скинул:

— Ну пацаны, какие претензии?

Орлы крылья сложили и говорят:

— А нам другой Серый был нужен. Прости, что потревожили, братан. Этот тип чего‑то напутал.

Слово за слово, помирились они. А дружба, как известно, скрепляется кровью. Вчетвером они из меня отбивную сделали!

На мое счастье, ОМОН проезжал. И могу вам сказать: пока есть ОМОН, можете спать спокойно. Вмиг раскидали всех!

А мне врезали так!.. Только на вторые сутки я понял: до того меня толком не били, а по попке, любя, шлепали.

До сих пор перед глазами искры, будто в мозгу вечный бенгальский огонь. Как говорится, праздник, который всегда с тобой. По крайней мере врач пообещал, что еще год искры будут.

Но я выводы сделал. Теперь меня спросят на улице, который час, а я ноги в руки и бежать!

Если увидите бегущего человека в спортивном костюме на костылях и в гипсе — это я. Голыми руками уже не возьмешь!

Сказочная женщина

— Доктор, помогите, пожалуйста! Каждую ночь снится одна и та же женщина! Третий месяц! Видеть ее больше не могу!

— У вас с ней что‑нибудь было?

— Во сне?

— Наяву.

— Наяву ничего. Честное слово! Она и во сне близко не подпускает!

— Тогда зачем приходит?

— А черт ее знает, доктор! «Не трогай меня! — кричит. ‑Уйду к Васильеву! Он не такая скотина, как ты!» — орет как резанная.

— Ну, так пусть себе уходит к Васильеву! Если он не такая скотина, как вы!

— А я ей и говорю! «Пошла ты! — говорю. — Чего приходила?» Вот так я ее по‑мужски.

— Это наяву?

— Во сне.

— А она что?

— Она начинает: «Да ты посмотри на себя, образина! Такая женщина тебе может только присниться!»

— И вы всю ночь терпите? Да я б такую...

— Вы ж их не знаете, доктор. Женщина! Сразу в слезы. Повернулась, пошла. Дверью как жахнет! Штукатурка сыплется. Соседи в стену дубасят: «Прекратите хулиганить!»

— Это все во сне?

— Нет, это уже наяву. Она так хлопает дверью, я сам просыпаюсь!

— Господи! Возьмите снотворного, выкиньте ее из головы! Спите спокойно!

— Страшно, доктор! Без нее останусь совсем один.

Комплект

По случаю взял своей косметичку английскую. Коробочка аппетитная — шелк, а там дивности всякие: кисточки, красочки, чем чего красить неясно, но очень хочется!

Моя на шею бросилась, обняла, в ухо шепчет:

— Спасибочки, дорогой! Но из чего, по‑твоему, эту прелесть вынимать?

Ну что скажешь? Права! Из ее кошелки потертой такую вещицу на людях не вытащишь. Решат, своровала!

Купил ей сумочку из ненашей кожи. Мягкая, как новорожденный крокодил!

Моя захлопала и говорит:

— Ты считаешь возможным ходить с такой сумочкой и косметичкой в этих лохмотьях? — и остатки платья на себе в слезах рвет. Ну что скажешь? Стерва права.

Ради жены чего только не прошибешь лбом. Приволок платье французское, все из лунного серебра.

И вот она вся в этом платье, достает из кожаной сумочки косметичку и заявляет:

— Пардон, месье считает, что это все гармонирует с драными шлепанцами? Тебе же будет стыдно ходить рядом со мной! Я тебя опозорю!

Что говорить? С француженкой не поспоришь! Пошел туда, не знаю куда, принес то, не знаю что. Надела — ей в самый раз! Ножки в туфельке — не узнать! Платье надела.

— Ну, как? — спрашивает.

А у меня язык отнялся и прочие органы. Неужели мне, простому смертному, все эти годы довелось жить с королевой?

Она тушью ресницы свои навострила, щечки в краску вогнала, встала рядом у зеркала, и понял я, что один из нас лишний!

Короче, в этих туфлях, платье, с косметичкой в сумочке тут же у меня ее увели.

Мужики, послушайте пострадавшего. Если вы свою любите, ничего не покупайте! В том, что есть, она никому, кроме вас, не нужна. Если хотите избавиться — другой разговор!

Дворничиха на балконе

Разбудил Штукина странный звук. На балконе явно скреблись, хотя на зиму было заклеено в лучшем виде. Значит, попасть на балкон могли только с улицы. Как это с улицы, когда пятый этаж? Может, птичка шаркала ножкой в поисках корма? Воробей так греметь лапами никогда бы не стал... «Цапля, что ли? — туго соображал со сна Штукин. — Сейчас я ей врежу прямо в...» Он никогда не видел цаплю, поэтому смутно представлял, во что ей можно врезать. Штукин подошел к балкону и долго тер глаза: за стеклом вместо цапли скреблась крохотная дворничиха в желтом тулупе. Ломиком била лед, веничком посыпала из детского ведерка песком. Штукин, разом проснувшись, с хрустом отодрал заклеенную на зиму дверь и заорал:

— А ну брысь! По какому праву скребетесь, гражданка?!

— Это мой долг! — сладко распрямилась дворничиха. — Уменьшается травматизм на балконах, рождаемость приподнимается. А то жить некому.

— Чего? Вы б еще на крыше песком посыпали! Люди ноги ломают не там, где вы сыпете? Ироды! — свирепел окоченевший Штукин, кутаясь в домашние трусы.

— А кто вам мешает ноги ломать, где посыпано? — Дворничиха заглянула в комнату. — Ох ты! Где ж такую грязь достаете? Не иначе жилец тут холостой! Так и быть, песочком посыплю. — Она щедро сыпанула из ведерка на пол. — Хороший паркетик, вьетнамский! Его песком лучше, а солью разъесть может. Вот в сороковой пол посолила, как попросили, а то у них тесть пьяный подскальзывался. Так верите, нет, — весь паркет белый стал! Соль, что вы хотите! Зато тесть пить бросил. Не могу, сказал, об соленый паркет бить челом, подташнивает! И не пьет третий день! Представляете? — Дворничиха потопала на кухню, по дороге посыпая песком. — От холода содрогаетесь или от страсти? Я женщина честная, пять благодарностей. А вы сразу в трусах. Сначала чаю поставлю. Ух ты! У вас брюква имеется! Сделаю яичницу с брюквой. Это полезно. А для мужчины вообще! Скушаете и на меня бросаться начнете! А зовут меня Марья Ивановна!

Как ни странно, яичница с брюквой оказалась приличной, к тому же Штукин опять не поужинал.

— Ну вот, накормила. Это мой долг. Пожалуй, пойду, пока с брюквы на меня не набросились! — Мария Ивановна шагнула к балкону.

— Нет, нет! Прошу сюда! — Штукин галантно распахнул дверь. И тут, как нарочно, на площадку выскочили соседская собака с хозяином и замерли в стойке, принюхиваясь в четыре ноздри, не сводя глаз с дикой пары: Штукин в трусах и румяная коротышка в тулупе. Покраснев до колен, Штукин захлопнул дверь:

— На ровном месте застукали, сволочи!

— По‑моему, вы меня опозорили, — прошептала дворничиха.

— Чем же это? Вот вы меня опозорили, факт! Как докажу, что между нами ничего не было, как? Раз ночью в трусах рядом с бабой, скажут — развратник!

Дворничиха, сыпанув под себя песку, грохнулась в полный рост и зарыдала. Крохотная такая дворничиха, а ревела как начальник РЖУ.

Опасаясь, что ворвутся собаки с соседями, Штукин, нагнувшись к лежащей, одной рукой гладил дворничиху по голове, второй сжимал ее горло:

— Тихо! Миленькая моя! Заткнись! Люди спят! Что теперь делать?! Не жениться ведь...

— Я согласная на замужество. Ой, полпятого! Скоренько спать! Теперь это наш долг! Да вы еще после брюквы! Я вас опасаюсь! — Дворничиха хохотнула и, скинув тулуп, прыгнула в постель, где исчезла.

Как бы вы поступили на месте Штукина? Устроить в пять утра жуткий скандал, соседей порадовать? Глупо. Штукин, как воспитанный человек, решил по‑хорошему лечь с дворничихой, а вот утром выставить невесту за дверь, чтобы ноги ее не было!

Он проснулся полвосьмого от звонка будильника. Оказалось, Марья Ивановна ушла по‑английски, не попрощавшись, прихватив с холодильника кошелек.

Ложась спать полпервого, Штукин снова заклеил дверь на балконе, радуясь тому, что свободен, но чуточку было и жаль. Дворничиха хоть и небольшая, но оказалась на редкость вся миловидная.

В два часа ночи с балкона настойчиво постучали. Штукин проснулся и, проклиная всех дворников мира, отодрал свежезаклеенную дверь. Марья Ивановна подпрыгнула и повисла на шее:

— Волновались, что не приду? Сейчас яишенку с брюквой изображу, потерпите.

И Штукин начал терпеть.

Марья Ивановна ежедневно устраивала генеральные уборки. Жилье блестело, сверкало, и казалось Штукину, что он не дома, а в гостях, и все время тянуло уйти. Марья Ивановна готовила всевозможные блюда, обязательно с брюквой, очень полезной для мужчин, а сама по ночам исчезала с ведерком песка, говорила: пошла по балконам.

— Береги себя! — бормотал вслед Штукин, в глубине души надеясь на чудо, вдруг сорвется с балкона и вниз! Но увы, Марья Ивановна соблюдала технику безопасности и каждый раз возвращалась цела и невредима. Мало того, на Пасху привезла откуда‑то пару родителей.

— Не обращайте внимания, они тихие, им недолго осталось, потерпите.

Старики смущенно лузгали семечки, сидя вдвоем в одном кресле. Старость надо уважать, куда денешься? Пусть живут, тем более много места не занимают.

Тесть относился к Штукину уважительно. Когда тот садился за диссертацию, тесть залезал на стол, располагался под лампой и, посасывая трубочку, крутил головой: «Ну ты грамотей!» Курил тесть собственный самосад, на редкость вонючий и стойкий. Поначалу Штукин кашлял до слез, но постепенно привык, и без этого запаха ему не работалось. Теща попалась на редкость болтливая, все рассказывала, как в детстве упала в колодец и оттого не росла. Рассказывая, теща ревела. А поскольку у нее был крепчайший склероз, отревевшись, начинала историю заново. И так каждый день. Откуда она брала столько слез, одному Богу известно!

Тесть был мужиком хозяйственным. Спали все на одной и той же тахте, но старики в ногах — поперек. Чтобы не смущать молодых, тесть смастерил фанерный щит с фигурной резьбой и укреплял его на ночь. Штукину приходилось подтягивать ноги, но куда больше неудобства доставлял храп стариков, слаженно высвиставших до утра что‑то похожее на «Эх, ухнем!».

Как честная женщина, Марья Ивановна ровно через девять месяцев принесла двух малышей. По правде говоря, они не столько были похожи на Штукина, сколько на Гвоздецкого, циркового акробата, который жил двумя балконами выше. Но детишки, чьи бы ни были, всегда в радость, пока не знаешь, в кого они вырастут.

Мальчишки пошли, очевидно, в мамочку. Еще шепелявить толком не научившись, они самозабвенно играли в дворников. Поднимали пыль детскими метелками, пол посыпали песком, протирали все тряпкой, в которую превратили трусы отца, и орудовали так весело, что Штукина тянуло броситься из окна. Он надеялся, пацаны все уберут, выметут и успокоятся. Но теща обеспечивала фронт работ. Бедняга роняла и била что попадалось под руку, да еще поливала слезами, бубня бесконечную сказку с колодцем. Малыши ползали за старушкой, как грузовички за снегоуборочной машиной, и без конца убирали...

Марья Ивановна радовалась: «Если бы не дети, была б кругом грязь!» Штукин возражал: «Если бы не мать твоя, убирать было бы нечего!»

По ночам Марья Ивановна заставляла гладить свой круглый животик, она опять кого‑то ждала.

В назначенное время Марья Ивановна принесла новую двойню. Вместо чепчиков детские головки украшали сияющие медные касочки. «Чувствует мое сердце, будущие пожарники!» — гордо сказала Марья Ивановна.

Сердце Штукина сжалось. Он понял: скоро придется проявлять отвагу при пожаре.

— У‑тю‑тю! — сделал он козу малышам и тут же ударили в живот две струи. «И правда, пожарники!» — подумал он с ужасом.

Дети сейчас растут быстро, пожарники тем более. Как следует не умея ходить, они стремительно ползали на карачках, завывая пожарной сиреной, из клизмочек поливая понарошку загоревшийся дом, но при этом на полном серьезе норовили выкинуть в окна уцелевшее от пожара имущество. А тут еще тесть по рассеянности кидал горящие спички прямо на пол. Как говорится: туши не хочу!

Под Новый год Марья Ивановна принесла детям подарки: дворникам — подростковые металлические ломы, пожарникам — югославские пенные огнетушители.

— На кой черт огнетушители? — испугался Штукин.

— Здравствуйте! — обиделась Марья Ивановна. — Югославских нигде не достать! От них пена гуще и аромат крепче!

В ту же ночь Штукин в этом смог убедиться. Проснулся весь в пене. Она была густая и ароматная. Вокруг подыхали со смеху дети, корчилась от хохота Марья Ивановна. И Штукину вдруг стало смешно и легко.

В эту ночь, всласть наглотавшись пены, Штукин, как говорят, второй раз родился, а, может, первый раз умер. Проснулся он другим человеком. У всех жизнь примерно одинакова, но одни считают, что живут в сумасшедшем доме, а другие в сумасшедшем доме сидят и чувствуют себя как дома. Важно найти точку, с которой не страшно смотреть...

Детишки и вправду забавные, не бездельники, наоборот, с утра до вечера убирали, тушили пожары, вытаскивали Штукина из огня, делали искусственное дыхание, а он тихо лежал, размышляя о том, что искусственное дыхание, если кто не понимает, ничуть не хуже естественного. А тут еще дети играючи раскидали по комнате диссертацию, тесть, естественно, выронил спичку, листы само собой загорелись, но обошлось. Потушили и вымели. В доме стало чище на одну диссертацию.

— Все равно бы не дописал! Черт с ней! Все, что ни делается, все к лучшему! — облегченно вздохнул Штукин, сделал из уцелевшего титульного листа самолетик и пустил в окно.

В семье наступил мир и покой. Редкие скандалы, правда, случались, когда пожарники сцеплялись с дворниками. А все потому, что дворники нарочно загромождали мусором запасные выходы! Они, как орали пожарники, должны быть свободны на случай эвакуации тел! Членораздельно они выкрикивали одно слово «эвакуация». Мальчишки дрались до крови, до слез. Развести их могла только милиция, так что Марья Ивановна очень кстати принесла к тому времени двух, как она сказала с гордостью, «будущих милиционеров». Вместо сосок во рту у них торчали свистки, они непрерывно свистели.

Оказалось, что, свистя, дети растут очень быстро. В один прекрасный день милиционеры расчертили пол мелом. Переходить можно было только по пешеходным переходам. Пару раз, когда, казалось, никого нет, Штукин перебежал в неположенном месте, но был остановлен свистком. Маленький милиционер вылез из‑под стола и провел беседу: «Жизнь дадена один раз, — с трудом выговаривал он, — а вы перебегаете в неположенном месте! Или жить надоело?»

Штукин аж прослезился. Разве посторонний милиционер так душевно поговорит? Штрафанул бы и все! Свой родненький милиционер — другое дело! Он сунул сыну конфетку, но тот замотал головой, мол, на работе нельзя.

Растроганный Штукин по зеленому сигналу светофора пошел в туалет. У двери ему козырнул второй милиционер. Отдав честь, заикаясь, спросил:

— По‑по‑как‑какому вопросу?

— По личному. Разрешите идти?

— И‑идите! По личному не б‑более трех минут. Потом я стре‑ляю!

Спал Штукин абсолютно спокойно. Даже не проверял, закрыта ли дверь. Зачем? Ведь кто‑то из милиционеров дежурил в засаде. Правда, ночью случались проверки. Светили фонариком в глаза, шепелявили: «Папа, ваши документы?» А у Штукина под подушкой паспорт. Он его р‑раз! А ему: «Извините, можете спать!» И Штукин тут же провалился в сон, радуясь, как все устроилось. Одному в жизни страшно, а когда кругом свои, — ни черта! Свои дворники, милиционеры, пожарники, да еще Марья Ивановна задумчиво поглаживала живот, кого‑то снова ждала. Глядишь, после брюквы эскадрилью летчиков принесет! Значит, и сверху будут свои... Словом, Штукин чувствовал, что живет как у Христа за пазухой. Если не глубже.

Аристократ

Раньше человека из общества узнать было просто: заговорил по‑французски и все с ним ясно. Сегодня сложнее, но тем не менее отличить можно.

Хорошее воспитание отличается даже по запаху.

Вот Сергей Петрович Вострецов интеллигент в пятом колене. Считайте, аристократ. Так оно и чувствуется.

Извините, в гостях человек может зайти в туалет. И это естественно. И потом, пардон, некий запах в квартире, если у хозяев нет в наличии освежителя воздуха. В результате один человек портит настроение целой компании. Гости и хозяева подозрительно глядят друг на друга, окольным путем выясняя, кто автор.

Намеки, обиды. Вечер испорчен! По сути из‑за ерунды.

Не ходить в гостях в туалет, терпеть до дому? Тогда зачем ходить в гости?!

Сергей Петрович Вострецов — дело другое! Тут тонкость чувствуется, дабы не обеспокоить других. Что и есть аристократизм подлинный, а не мнимый.

У Вострецова всегда в кармане флакончик из Франции, дезодорант с великолепным ароматом жасмина.

Когда Сергей Петрович зашел в туалет, для гостей никаких неприятностей! Наоборот! Через минуту на все помещение изысканный запах жасмина. И все знают: в туалет сходил Сергей Петрович! Даже кто сам факт не видел, по запаху чувствуют: Вострецов!

Иногда до нюансов доходит. Когда воздух не совсем благоприятен для публики, ну, там подгорело или накурено, хозяйка отзывает Сергея Петровича в сторону и просит его, в виде отдолжения, сходить в туалет, чтобы сменить аромат в гостиной.

И он не откажет. Это и есть тонкость хороших манер, когда в туалет сходил один человек, а всем облегчение!

Хорошее воспитание, его не скроешь! Как и наоборот. Однажды Сергей Петрович действительно зачастил в туалет, запах жасмина обволок всю гостиную. Так один из гостей, не буду называть его фамилию, при всех огорошил: «Сергей Петрович, судя по убойному аромату жасмина, уж не понос ли у вас, дорогой?»

Вот вам пример бестактности.

А Вострецов — что значит аристократ! — ни слова на хамство не ответил и в туалет пулей! Чтобы опять сделать людям приятное.

Разве этим тонкостям молодежь научишь!

У истинного аристократа запах жасмина в крови.

Разбудить зверя

Муравей сладко спал, когда слон нечаянно наступил ему на заднюю лапку. Муравей от боли как завопит:

— Под ноги смотреть надо! Идиот!

От неожиданности слон попятился и раздавил весь муравейник. Тут муравей окончательно глаза продрал, видит, над ним слон, муравейника нет. От ужаса голову потерял, кричит сам не знает что:

— Куда прешь?! Глаза ушами завесил! Пошел отсюдова вон!

Слон таких отчаянных муравьев в жизни не видал. «Не иначе он каратэ занимается. Вон рожа какая бандитская!» Повернулся слон — и бежать.

Муравей сначала глазам не поверил, а потом от радости ошалел:

— Да, никак, он меня испугался, а?! Струсил, толстозадый! Решил, лучше со мной не связываться. Догнать! Пару раз в ухо съездить! Когда еще такой случай представится? — и помчался муравей в погоню.

Слон бежит, деревья валит, земля дрожит. За ним муравей с веточки на сучок переваливается, орет:

— Держи толстого, держи жирного! Ух, бивни повыбиваю!

Но слон быстро бегает, не каждый муравей его догонит, особенно по пересеченной местности. Отстал муравей.

На поляне тигр завтракает. Шум услышал — антилопа поперек горла встала: «Что случилось? Слон со всех ног бежит. От кого? Если уж слоны побежали...»

Тут муравей выскакивает, весь в мыле:

— Фу! Слышь, старый, слон такой толстый не пробегал?

— Пробегал. А вы с ним в пятнашки играете?

Ну, муравью кровь в голову бросилась, ничего не соображает.

— Цыц! Матрац полосатый! Погоди, со слоном покончу, тобой займусь! Не буди во мне зверя — укушу! — и за слоном вдогонку побежал.

«Так, — подумал тигр. — Надо сматываться. Пока не загрыз».

Скоро все узнали, какой жуткий муравей в лесу объявился: за слонами да за тиграми гоняется. А сам никого не боится. Чуть что, как пискнет страшным голосом — у всех мурашки по коже.

Медведя из берлоги выгнал, живет там с молодой львицей, которую у старого льва отбил.

В лесу что‑то страшное творится. По всяким спорным вопросам извольте явиться к нему, к мудрейшему. И еще, представляете, требует, чтобы перед ним на колени вставали. Нет, на колени‑то каждый встать может, было видно перед кем! А в траве как его разглядишь, кровопийцу рыжего? А вы спрашиваете, почему у нас звери в очках...

Тьфу! Вот зверюга свалился на нашу голову, не приведи Господь...

Вечер встречи

Когда‑то они дурачились вместе на площадке молодняка. Прошли годы. Жизнь раскидала кого куда, и вдруг приглашение на вечер встречи.

Собрались на опушке леса. Заяц с зайчихой, лев со львицей, волк с волчицей, лисица с бобром.

Выпили, разговорились.

Зайца от выпитого развезло, льва по плечу хлопает:

— Лева, я тебя вот таким помню. Давай поцелуемся, не пожалеешь! Как ты вырос, Лева! А я что ни ем, все такой же! Как говорится, не в коня корм! Да и корм то есть, то ни хрена нету!

— Как это «ни хрена нету»? — удивился лев. — Я проверял: с кормом все в порядке.

— Какой там порядок, Лева! Морковка не уродилась!

— Оленина зато уродилась! Что за манера: есть то, чего нет! Оттого и не растешь, заяц!

Волчица метала в пасть куски мяса, косясь на лисицу:

— Слушай, рыжая, что у тебя со шкурой? Оно не заразное?

Лисица дернула плечиками:

— До чего ж ты, серая! На мне крокодилова кожа!

— Крокодилова? — Волчица перекрестилась. — У нас в лесу крокодилы отродясь не водились!

— "У нас в лесу!" Дальше своего леса ничего не видите! А я за границу от нашего леса выезжала! Муж, бобер, ты знаешь, работает соболем. Они на экспорт идут. Я их сопровождаю.

— Кого? Мужей, что ли?

— Пушнину! Кстати, скажи зайчихе: заячьи шубы давно не носят. Дурной тон. Неужели заяц не может достать чего‑то приличного!

Заяц вскинулся:

— А на какие, позвольте спросить, шиши?!

— Не понял! — Лев сплюнул косточку. — У нас каждый получает такие шиши, какие ему положены. Вот ты сколько, заяц?

— Да ни шиша!

— Значит, тебе столько и положено! Я лев, побольше тебя, поэтому тысячу!..

— Ой, ну ты прямо королева! — Лисица подсела ко львице. — Страшно рада за тебя, просто страшно! Слушай, а твой на сторону не бегает?

— Бегает. Но говорит: «Задержался, исполняя служебные обязанности».

— И ты веришь?

— Что я, дура? Конечно, верю. А он спрашивает меня: «Мордастая, говорят, тебя видели с тигром. Это правда?» Я говорю: «Ложь!» И он мне верит. Закон джунглей: все держится на доверии. А не поверишь, — разорвет. Кстати, твой старик исполняет супружеские обязанности?

— Бобруша мой? — Лисица порозовела. — Как умалишенный! Все хатки строит, хатки. На лето сдает. Приличная сумма набегает. Знаешь, в этом браке я по‑настоящему счастлива! Тьфу, тьфу, тьфу!..

Заяц долго кашлял на ухо задремавшему льву:

— Лев, а правду говорят, ты козлика задрал? С нашей площадки, серенького, помнишь?

Льва передернуло:

— Что за народ! Козел пригласил на день рождения. Ну выпили. А закусывать нечем! Я же не алкоголик. «Задрал!» Надо же, так исказить факты! Кстати, заяц, зашел бы с зайчихой по старой дружбе! Фигура у нее какая стала! Прелесть!

— Да ты что, ты что, Лева! Вглядись: кожа да кости!

— А я говорю: фигура хорошая! Ничего в зайчатине не понимаешь, даром что заяц!

Волк совсем нализался, еле языком ворочает, но заводится:

— Я санитар леса! Отец был санитаром леса! Кто была моя мать? Санитарка леса! Кто зверей кругами гоняет, чтоб не зажирели!

— Ты, ты! — зарыдала волчица. — Гомеопат ты наш единственный!..

Заяц дрожащими лапками поднял бокал:

— Хочу произнести тост за нашу площадку молодняка, которая сдружила навеки! За вас, друзья!

Лев, чокаясь, подмигнул зайчихе:

— Завтра в десять утра. Устроим завтрак на траве. Только ты да я. Не пожалеешь!

Вечер прошел в теплой и дружественной обстановке.

Дуплет

Рыбкин ехал на старушке «восьмерочке» вдоль тротуара, прикидывая, где втиснуться. Обнаружил приличную щель и, по‑воробьиному вертя головой, аккуратно вписался без всяких проблем.

«Мастер за рулем!» — похвалил себя Вадим. Нагнувшись за сигаретами, случайно надавил газ и услышал, как погребальный набат: бздым!

Вадим поднял чугунную голову.

Мама родная! Вошел в «мерседес»! Едва задел заднюю панель, но «мерседеса»! Все равно что чихнуть рядом с тигром!

Рыбкин резко сдал взад. И тут раздался «бздым» круче первого.

Не веря своему счастью, Вадим повернул голову.

БМВ! Фара!

Как говорится, одним выстрелом двух зайцев! Причем за каждого полагалась смертная казнь.

Из «мерседеса» вылезала девица. Формы покруче, чем у авто.

«Вот в кого въехать бы передком! Повезло, что баба, — не убьет же!»

И тут к девице по бокам пристроились двое. Телохранители! Хотя в галстуках и морды нестрашные.

— Ну что, мужик, — улыбнулся блондин. — Ты аккуратный. В пятьсот баксов уложился!

Рыбкин покрылся холодным потом.

— Ребята! Вы же интеллигентные люди! Откуда такие деньги?

— Ты же не спрашиваешь, откуда у нас деньги. И мы не спрашиваем про твои деньги. Надо уважать коммерческую тайну, верно? Тебе осталось до похорон полчаса. Ищи деньги!

Рыбкин затравленно оглянулся и увидел сорвавшихся с цепи пару бритоголовых, не иначе хозяев БМВ.

— Мы тебя сейчас в асфальт закатаем!

За Рыбкина вступились «интеллигенты» из «мерседеса».

— Пацаны, повежливей! Товарищ нам должен пятьсот баксов. Будете за нами!

Орлы из БМВ пиджаки разом скинули и пошли стенка на стенку.

Рыбкин, радуясь, что всех пристроил, дал деру.

Через минуту его догнали все четверо.

— Дружбан, не спеши! Мы тут с ребятами посовещались: в сумме ты гульнул на тысячу баксов. Даем тридцать минут. Потом пойдет счетчик.

— Миленькие! — взвыл Рыбкин. — Я инженер. Полгода сижу без работы!

Крепыш посмотрел на часы:

— Осталось двадцать девять минут! Держи трубу, звони близким, пусть поторопятся.

Честно говоря, у Вадима за семь лет была накоплена заначка в три тысячи долларов. На всю оставшуются жизнь: зимние сапоги жене, ремонт и себе на похороны. Неприкосновенный запас, о котором никто не знал.

«Будем считать, потратил на похороны».

Рыбкин набрал номер соседа.

— Никита! Беги к нам в туалет! На полке слева, в коробке из‑под «Тайда», отсчитай тысячу долларов так, чтобы жена не видела! И пулей к магазину «Нептун»! Иначе через полчаса меня похороните!

Сосед поперхнулся и бросил трубку.

Блондин предложил:

— Может, еще кому позвонить хочешь? Льготный тариф.

А в это время, как выяснилось позже, Никита вломился в квартиру к Рыбкиным и в туалет пулей.

Галя, жена Вадима, опешила:

— У вас туалет засорился, что ли?

И слышит, за стенкой все рушится. Решив, что Никита потерял сознание, Галя рванула дверь и видит: сосед из «Тайда» вытряхивает доллары!

У Гали глаза на лоб:

— Никита, ты в нашем туалете деньги хранишь? У нас проценты больше, чем в вашем?

Никита орет:

— Твоему жить осталось двадцать минут! — и с тысячей вон из квартиры...

Никита успел вовремя. С ребятами рассчитались. Они дали свой телефон. «Будут лишние деньги, звони, постукаемся!»

Вернулся Рыбкин домой через час.

Жена в темной прихожей кинулась на шею. У Вадима на глазах слезы. Целует, а сам чует что‑то неладное.

Вошли в комнату, и тут Рыбкин видит на жене новую шубку. На шее золотая цепочка. И пахнет от нее отвратительно. Дорогими духами!

В голове раздался «бздым», будто врезался в «мерседес»!

— Вадюша, я как увидала у нас лишние две тысячи долларов, решила купить самое необходимое. А то потратим на ерунду!

Рыбкин застонал:

— Черт! Отказываю себе во всем, а эта за час пустила по ветру две тысячи долларов!

Эх, знать бы раньше, что пропадут деньги! На все три тысячи въехал бы паразитам по самые помидоры!

Хоть раз в жизни душу отвел!

Эстетика

— Журавль, а журавль, скажи, почему, когда вы летите по небу, люди улыбаются, говорят: «Журавлиная стая летит». А когда мы, коровы, — носы воротят, ворчат: «Стадо коровье прется!» А в чем разница?

Журавль гордо задрал голову и сказал:

— Ну мы как‑никак журавли. А вы коровы!

Буренка замотала головой:

— Но мы даем людям молоко, мясо, шкуру последнюю отдаем! А вы, ну что вы даете человечеству?

— Ну, не знаю, — обиделся журавль. — Зато мы летим красиво! Не как‑нибудь, — журавлиным клином. А вы бредете как попало, стадом! Неэстетично!

Буренка задумалась: «А ведь журавль прав. Нам бы... клином! По журавлиному! И люди скажут: „Полюбуйтесь! Вон коровья стайка прошла!“»

На следующий день коровы возвращались домой, построившись несколько странно. Впереди бежала Буренка. Она то и дело оглядывалась и мычала, чтобы коровы подравнялись, держали линию.

Пропуская коров, люди, прижатые к заборам, ругались:

— Совсем озверела, скотина! Всю улицу заняли!

Коровы прошли. Остались на земле коровьи лепешки.

Кто‑то сказал: «Смотрите! Смотрите! Лепешки‑то как легли! Прямо журавлиный клин получился!»

Услышав последние слова, Буренка радостно замычала:

— Что значит — эстетика! Выходит, и мы можем!

Хор

Последний раз Ниночка видела у директрисы такое лицо в апреле, когда стало известно, что Васильев, Никонов и Цузин после третьего урока отправились искать золото на Аляску и неделю их не могли найти ни здесь, ни там.

Директриса закрыла за Ниночкой дверь, задернула занавески и при свете настольной лампы шепнула учительнице пения на ухо:

— Завтра вы будете выступать в австрийском посольстве!

— Слава богу! Я уж подумала, что‑то серьезное!

— Нина Васильевна! Не понимаю, чему вы радуетесь?! — Елена Александровна навела на нее двустволку близко посаженных глаз. — Можно подумать, ваш хор по вечерам распевает в посольствах! Вы понимаете, какая это ответственность?!

— Так, может, не выступать? — упавшим голосом сказала Ниночка.

— Сказали «надо выступать»! И предупредили, в случае чего... понятно? Соберите хор после урока. Я буду говорить.

Когда Елена Александровна вошла в класс, крики чуть поутихли, а когда директриса трагическим голосом произнесла: «Товарищи!» — наступила гробовая тишина.

— Товарищи! Завтра у вас ответственнейшее мероприятие! Вам предстоит выступать в австрийском посольстве! Надеюсь, не надо объяснять, какая это честь и чем она может для вас кончиться! Я повторяю, Сигаев, не в грузинском посольстве, а в австрийском! Это не одно и то же. Другими словами, вы как бы отправляетесь за границу. Заграница — это местность, где проявляются лучшие качества человека. Как в разведке! Ни на минуту не забывайте, что у вас самое счастливое детство из всех детств! Обувь почистить, уши вымыть! В туалет сходить заблаговременно. Дома. Сигаеву подстричься, как нравится мне, а не твоему папе. Челка — полтора пальца моих, а не его! Австрийцы говорят по‑немецки, у вас — английский! Что бы ни предлагали, отвечать «данке шен», то есть «спасибо»! У наших австрийских друзей ничего не брать! Они должны понять, что у вас все есть! Вы поняли? — повторила директриса. — У вас все есть! Сигаев, и у тебя тоже! Руки в карманах не держать, матерям зашить! Будут задавать вопросы — пойте! Будут угощать — не ешьте! И вообще держитесь как можно раскованней. Прочитайте газеты, выясните, где эта Австрия, кто глава государства, чем занимается население... Кто сказал «земледелием и бандитизмом»? Сигаев, не путай со своими родителями!

Директриса пошла к дверям, улыбаясь и так приветливо помахивая рукой, что всем стало жутко. Расходились молча, по‑одному.

Всю ночь родители гладили, подшивали, мыли, стригли. Утром хористы появились в школе чистенькие, страшненькие, как приведения на выпускном балу.

Ровно в десять к школе подкатил иностранный автобус с темными стеклами. Елена Александровна по такому поводу в парадном кожаном пиджаке и юбке, надетой на левую сторону, — проверила у всех ногти, уши, обняла крепко Ниночку, и траурная цепочка исчезла в автобусе.

Минут через сорок подъехали к трехэтажному особняку. Ворота с чугунными кружевами распахнулись, и автобус мягко въехал во двор, другими словами, за границу.

Навстречу вышла загорелая женщина в голубом платье и непонятно с какой стати заговорила по‑русски. Наверно, приглашая идти за собой...

Иностранная территория угнетала неестественной чистотой и подозрительно пахло чем‑то вкусным, очевидно международным скандалом. У Потемкина оборвалась пуговица, которую он нервно тискал свободной от Кирилловой руки. Он хотел бросить пуговицу в урну, но, подумав, решил не рисковать, а просто сунуть пуговицу в карман. Карманы оказались зашитыми! Тогда Потемкин принял единственно верное решение: незаметно для себя сунул пуговицу в рот и языком пристроил ее к щеке.

В зальчике, где предстояло петь, около небольшой эстрады в креслах сидели пять взрослых и человек десять иностранных детей, одетых так аккуратно, будто они тоже должны были петь. Хористы парами стали взбираться на сцену, отчего возникла заминка, поскольку мальчики, как учили, пропускали девочек вперед, при этом продолжая крепко держать каждую за руку. Блеснуть хорошими манерами в таком положении оказалось непростым делом.

Наконец хор выстроился. Ниночка вышла вперед и, с трудом подбирая русские слова, увязая в прилипшем к гортани «данке шен», выговорила, что они рады присутствовать в этом зале у своих австрийских друзей. «Мы любим и знаем вашу страну, — бормотала Ниночка, — особенно любим красавицу Вену, подарившую миру короля вальсов Штрауса и канцлера Крайского!»

Переводчица с трудом перевела и, как бы поправляя прическу, наклонившись к Ниночке, шепнула: «Это не австрийское посольство, а венгерское!»

Ниночка качнулась от ужаса, лихорадочно соображая: что хуже: австрийское или венгерское? И еще: международный это скандал или пока нет?!

Зрители ждали. Надо было что‑то петь.

Ниночка отчаянно всплеснула руками, и хор, стиснув зубы, запел «День рожденья только раз в году». Ребята пели, стоя плечом к плечу, мужественно вскинув головы, не мигая глядя в зал. Не знающему русский язык могло показаться, что это осужденные на казнь поют последнюю песню.

Согласно утвержденному репертуару, вторым шел «Светит месяц». Солировать с третьего такта должна была Чистякова, но когда Ниночка сквозь взмах руки глянула на Иру, то поняла, что соло не будет! Чистякова стояла, закатив глаза, уронив набок голову, и не падала лишь потому, что с двух сторон ее подперли плечами Сигаев и Фокин. Ниночку обожгло: «Вот он, международный скандал!» Она продолжала машинально размахивать руками, и вдруг на двенадцатом такте песню повела Муханова, староста хора. В другой тональности, не тем голосом, но кто тут считает!

«Господи, миленькая моя!» — подумала Ниночка, непроизвольно загоняя темп.

Еще три песни, и, слава Богу, концерт кончился!

Раздались аплодисменты. На сцену поднялся австро‑венгерский посол, вручил Ниночке вымпел и тяжелый альбом, на котором было написано «Будапешт».

«Выходит, все‑таки Швеция!» — мелькнуло у Ниночки в голове. Она с ужасом смотрела, как дети спускаются со сцены, и, значит, вот‑вот рухнет потерявшая сознание Чистякова. Но со сцены спустились все! Сигаев и Фокин, зажав неживую Чистякову плечами, бодро снесли ее вниз и зашагали дальше с таким видом, будто с детства так и ходили втроем плечом к плечу.

— Фу! Обошлось! — имея в виду международный скандал, вздохнула Ниночка. Но оказалось, самое страшное — впереди! Гостей завели в зал, где был накрыт стол. Но какой! Разноцветные бутылки с кока‑колой, вазочки с пирожными, конфетами, жвачками! И все пахло так вкусно, что сводило челюсти! Посол сделал широкий жест рукой, мол, угощайтесь. Провокатор!

Ребят потянуло к столу, но они устояли на месте! Так как смотреть на стол не было сил, все завели глаза к потолку и, сглатывая слюну, принялись разглядывать роспись потолка, где упитанные амуры целились из луков в полуголых бессовестных женщин.

Посол в это время, рассказывая что‑то смешное, налил Ниночке шампанского и предложил сигарету. Учительница пения не курила, но ухватилась за сигарету и начала торопливо ее посасывать, тревожно обегая глазами маленьких сограждан, при этом улыбаясь послу и непринужденно стряхивая пепел в карман его светлого пиджака.

В это время Сигаев, ох этот Сигаев, что значит неблагополучная семья! Он схватил бокал с лимонадом и опрокинул в рот. Это оказалось Ниночкино шампанское. Наступила жуткая пауза. Все ждали последствий. И они последовали буквально через две минуты. Алкоголь быстро впитался в кору детского головного мозга, и пьяный Сигаев устроил дебош! Он развязно взял из вазы пирожное и съел его! Потом взял второе и съел! Третье — съел! Сунул в рот четыре конфеты разом! Под влиянием алкоголя, очевидно забыв, что у него все это есть, Сигаев выпил два фужера шипящей кока‑колы и, потянув посла за рукав, спросил: «А где игрушки? Витька говорит, у вас игрушки здоровские!»

Посол улыбнулся и распахнул дверь в соседнюю комнату. Да, игрушки были действительно здоровские! Полкомнаты занимала настоящая железная дорога! Поезда, вагончики, светофоры! Кто‑то что‑то включил, и красный паровозик, присвистнув, припустил по узким рельсам. При виде этого чуда Сигаев чуть не протрезвел.

А в это время иностранные девочки показывали нарядных, словно живых кукол. Женская половина хора замерла в восхищении, и только староста Муханова, не растерявшись, очень к месту сказала: «А по запасам железной руды мы превосходим всю Европу, вместе взятую!» А вот Кравцова не выдержала. Пойдя на поводу у материнского инстинкта, она взяла куколку и сжала так, что та пискнула что‑то похожее на «мама»! Судя по вытаращенным глазам австро‑венгров, до этого дня кукла молчала!

Сигаев выхватил из груды игрушек почти настоящий пистолет и с аппетитом прицелился в Муханову. Черноглазый мальчик знаками объяснил, что пистолет можно забрать насовсем. Муханова, презрительно усмехнувшись, сказала: «Вот уж незачем. У нас в стране у всех есть пистолеты!»

— А железная дорога у вас есть? — спросил черноглазый через переводчицу.

— Железная дорога? — Муханова на секунду задумалась и, словно отвечая по английскому текст «Моя семья», протарахтела: — У меня есть железная дорога. У меня есть брат и сестра. Мы живем в пятикомнатной квартире с лужайкой. Имеем гараж и машину. По воскресеньям имеем традиционный пудинг со взбитыми сливками. И на машине отправляемся за город, где имеем уик‑энд!

— А у тебя есть железная дорога? — спросил назойливый черноглазый у Носова.

Носов чуть не проболтался, что у него есть настоящая железная дорога под окном и все время кажется, что паровоз вот‑вот влетит в дверь! Но, взяв себя в руки, он четко повторил все, что говорила Муханова. Только вместо «взбитые» сливки он сказал «избитые», а упомянув про традиционный пудинг, поморщился, вспомнив, как отец в воскресенье, приняв «традиционный пудинг», гонялся за матерью с утюгом...

Оказалось, что еще у четверых опрошенных есть железная дорога, пятикомнатная квартира, воскресный пудинг, машина, брат, сестра и уик‑энд.

Этот черноглазый, «зануда такая», еще спросил: «У вас на всех один отец?»

— Отцы у нас разные, жизнь одинаковая! — гордо сказала Муханова.

— Ну, нам, наверно, пора! — сказала Ниночка, переступая с ноги на ногу, чуя близкое окончание визита. — Нам сегодня еще в башкирское посольство!

— А я останусь! — сказал Сигаев, радостно целясь в товарищей из пистолета.

— Как «останусь»?! — воскликнула Ниночка, представляя лицо директрисы, когда та узнает, что Сигаев остался за границей.

— А что такого? — сказал Сигаев. — Поиграю и приду!

— Смотри, доиграешься! — сказала Муханова. — Мы бы все с удовольствием остались, но нам надо подстригать лужайки у дома, пока не поздно! Сереженька, дай пистолетик!

Муханова схватила кисть сигаевской руки и стала ее выкручивать. Сигаев рванул пистолет на себя, и грянул выстрел.

Резиновая пулька с присоской ударила в люстру, срезала белоснежный плафон, и тот лихо напялился на голову посла, который уже падишахом опустился на пол.

«Нарочно люстру над Сигаевым повесили, специально!» — бормотала Ниночка, разорвав блузку и силой пытаясь перевязать посла, а тот отбивался со словами: «Не стоит беспокоиться! Вот зараза!»

Кое‑как посла из плафона вынули, голову перебинтовали, пол подмели, потом долго жали друг другу руки и, наконец, выбрались из помещения вон. Ребята быстренько влезли в автобус и оттуда с ужасом смотрели на посла с перевязанной головой. Он помахивал рукой и, морщась, приглашал приезжать еще.

И вот автобус выехал с территории посольства на родину. Ехали молча, только всхлипывала пришедшая в себя Чистякова, да чем‑то вызывающе хрустел Сигаев. И вдруг, словно по взмаху руки невидимого дирижера, весь хор разом рванул песню «Ой, мороз, мороз!». Дети пели таким чистым, таким наполненным слаженным звуком, которого Ниночка от них добиться никогда не могла! Особенной красотой и лихостью выделялся голос Потемкина. Как потом выяснилось в больнице, он на радостях проглотил пуговицу.

Документик

У входа стоял человек с кобурой.

Преградив путь, он сказал:

— Ваши документы?

Я ответил:

— Мои.

— Проходи!

При этом даже не посмотрел документы.

Так продолжалось неделю.

— Ваши документы?

— Мои.

— Проходи!

И тут в понедельник ни с того ни с сего говорит:

— А ну, покажите!

Я протягиваю.

Он долго смотрит на фотографию, на меня, опять на фотографию, опять на меня. Показывает мне документ. А там тетка мало того что голая, так еще и спиной!

Он спрашивает:

— Это ваши документы?

Я отвечаю:

— Вы же видите. Документы не мои, скорее всего они женские.

Он говорит:

— Правильно. Проходи!..

И так месяц. Он меня спрашивал: «Ваши документы?» Я показывал чужие документы и честно говорил: «Не мои».

— Проходи...

И вдруг дурацкий вопрос:

— А чьи?

— Понятия не имею. Можно пройти?

— Нет, нельзя! Узнайте, чьи документы, тогда пройдете.

— Но вы же пускали, зная, что не мои, почему вдруг сегодня...

Он руку на кобуру:

— Я здесь для чего стою?!

— Не знаю.

— Ну наверно, поставили не просто так! Для проверки документов.

— Так вы их и проверили! Установили: документы не мои!

— Значит, я свой долг выполнил... Проходи!

Очки

У меня семь пар очков. На каждый день недели.

В понедельник надеваю с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Слава Богу, целый день меня никто не видит. Правда, и я в этих очках ни черта не вижу.

Во вторник, ошалев от вчерашнего мрака, так хочется чистого, яркого, синего неба хочется! Надеваю синие очки. И в любую погоду — синее небо! Все синее. Трава синяя. Дети синие. Огурцы свежие синющие! Не пробовали синие огурцы? Гадость!

Естественно, в среду хочется настоящих зеленых огурчиков с весенним запахом и пупырышками.

Ради Бога! Зеленые очки! И все вокруг такое молодое, зеленое, аж скулы сводит! Какие огурцы, когда вокруг зелененькие женщины и, не поверите, в этих очках каждой семнадцать лет!

«Простите, вас как зовут, зеленоволосая?»

И они не краснеют, а сильней зеленеют, причем не от злобы — от возбуждения! Еще бы! Я сам в зеркале в этих очках зеленоглазый, зеленозубый, супер‑пупер! Кажется, можешь перевернуть весь мир позеленевший!

В ночь с зеленого на четверг жутко чешутся руки.

Утром бегу, не позавтракав, цепляя очки с дальнозоркими стеклами, чтобы определить фронт работ... Подробно видишь линию фронта. Руки перестают чесаться, начинают дрожать. Оказывается, многое сделано до тебя, и ты видишь как.

Ну почему никак не увидишь все таким, как хочется!

Чтобы совпало, надеваю розовые очки. Надеваю в пятницу.

Пятница — жизнь в розовом цвете.

Ах, эта розовая действительность! В ванной не налюбуешься на розовое упругое тело. Надеваешь розовые носки с розовой дырочкой. Жена орет, а глаза у самой добрые, розовые.

По телевизору новости одна другой розовее. Доллар не отличишь от рубля, оба розовые. Кого‑то завалило розовым снегом. Не жизнь — сказка!

И суббота! Летишь в очках с простыми стеклами, надеясь, что дело вовсе не в стеклах! И спотыкаешься обо все нерозовое, столько его кругом! В парадной куча нерозовая. Рожи у всех небритые, злые. Глаза жены накрашены — точь‑в‑точь тараканы. В углу тараканы шевелятся, как глаза жены.

Зажмурившись, жду воскресного вечера. Надеваю выходную оправу без стекол, чтобы не выбили. Иду в ресторан. Там смело мешаю цвета и вроде все приобретает желаный цвет, правда, затрудняюсь назвать, какой именно...

Кто дал по голове, не разглядел. Хорошо, что в оправе не было стекол...

В понедельник надеваю оправу с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Мрак полный.

Но я знаю: дома лежат синие очки!

Семейка

Супруги Карпухины дружно зевали у телевизора, поглаживая белую пуделиху по кличке Шалава, которая, наевшись, разлеглась на диване, дурея от прикосновения любящих рук.

Пальцы супругов повстречались в кудряшках шерсти, но, задумавшись о своем, они не сразу сообразили, что гладят не пуделиху, а пальцы друг друга. Карпухины разом вздрогнули. Вадим наклонился к жене и, стиснув зубы, сделал громкий чмок в шею. Лида взъерошила редкие волосы на голове мужа, положила руку ему на колено. Оба тоскливо посмотрели в сторону спальни.

«Придется заняться любовью, — подумал Вадим. — Пишут, без этого у женщин характер портится, баба стервенеет».

«Бедняга! — вздохнула Лида. — Месяц без женщины. Говорят, мужики на стену лезут от воздержания. А мой пока по полу ходит».

— Пошли, дорогой, в кроватку! — Лида, вздохнув, направилась в ванную.

Вадим лег в постель и зевнул так, что скрипнула челюсть: «Завтра день сумасшедший! Выспаться бы! Ну ничего, зато потом месяц свободен!» Он высморкался:

— Иди ко мне, королева! Я весь дрожу!

Лида скинула халатик и легла в постель.

«Фигурка у нее до сих пор ничего. Обидно, такая баба и уже десять лет как моя!»

Вадим привычно просунул левую руку под Лидину шею, правой начал искать крошечную грудь. Лида шаловливо прикусила зубами ухо супруга. Где‑то она прочла, это их возбуждает. Из уха торчали жесткие волоски. «Раньше у него волос в ухе не было, а теперь их тут больше, чем на голове. Значит, чего‑то в ухе такое есть, чего нет в голове».

Вадим наконец нашарил грудь жены: «Надо же так побелить потолки! Месяц прошел, уже сыплется!»

Супруги слились в поцелуе.

«Боже! — думала Лида. — Где взять денег на новые сапоги, этот идиот приносит копейки!»

Она в сердцах прикусила губу мужа, он застонал: «Черт! Как завтра быть с Милюковым! Платить за него в ресторане или пополам? Не заплатить — обидится, заплатить — оскорбится. Как бы так оскорбить, чтобы он не обиделся... сволочь такая...»

Вадим сжал супругу, что‑то в ней хрустнуло.

— Сумасшедший! — шепнула Лида. — Не торопись.

Тут вошла пуделиха и прыгнула на кровать.

— А ну, кыш отсюда! — рявкнул Вадим, мгновенно переключившись с жены на собаку.

— Что у нее во рту? — Лида села на кровати. — Шалава, ко мне!

Вадим выхватил тряпку из пасти:

— Лифчик твой! Собака тащит то, что плохо лежит!

— Дай сюда! — Жена взяла лифчик. — Бессовестная собака! Накажу!

— Всыпь ей, Лидушка, сейчас же! — бормотал Вадим, кутаясь в одеяло. — Вечно эта собака припрется не вовремя. Такое настроение сбила, правда, Лид?! — Вадим сладко, с хрустом зевнул, будто раскусил кусок сахару.

— А чей это лифчик? — спросила жена.

— Честное слово, не мой, — засыпая, буркнул Вадим.

— Проснись! Чей это лифчик, я тебя спрашиваю?! — Лида пнула мужа ногой.

— Психопатка! Отстань от меня со своими лифчиками! — Вадим сел на кровати.

— Это не мой! — отчеканила Лида.

Вадим понял: сон отменяется. Он с ненавистью переводил взгляд с лифчика на лицо супруги и обратно, как бы сопоставляя размер бюстгальтера с размером физиономии жены.

— Да, это не твой! Тебе до него расти и расти! Это шестой размер, если не двадцать шестой! — Глаза Вадима вспыхнули.

— Как ты мог! И главное, с кем! Где ты нашел эту корову‑рекордистку!

— Погоди ты! — Вадим протер глаза. — За десять лет я, кроме верности, ни в чем не был замечен. Так что напрасно машешь этим гамаком. Я с ним и рядом не лежал!

Лида носилась по комнате:

— Спасибо собаке, глаза мне открыла!

«Ничего не понимаю, — думал Вадим. — Ведь каждый раз проверяю все, до волоса на подушке! Уксусом пол поливаю, только бы духи не унюхала, а тут такая улика! Уличища! Не иначе Наташка подсунула. Решила отомстить! Неужели у нее такой бюст! Во, скрытная баба!»

Лида продолжала маршировать, выкрикивая лозунги про свою чистоту и про мужнину грязь.

— Прекрати мелькать! — крикнул Вадим. — Сядь! Вспомни, может, кто из подруг забыл?

— Из чьих подруг? Из твоих?

— Погоди! Ты вчера белье гладила? Вот свое и разгладила!

— Я гладила утюгом, а не танком!

— А может, купила на вырост?

— Дурак! Никогда у меня такого не будет, не надейся! Я ей глаза выцарапаю!

«Какая связь между лифчиком и глазами? — Вадим нервно курил. — Может, Света? В темноте размер не зафиксируешь. Нет, но такое я бы запомнил навеки! Шалавы!»

— Я спрашиваю, кто у тебя здесь был?

— Погоди! Водопроводчик! Вчера был водопроводчик!

— Не идиотничай! Он был в кепке, без лифчика!

— Откуда ты знаешь, ты его раздевала?

Лида, упав лицом в подушку, зарыдала.

— Лидочка, ну это глупость! Шалава откуда‑то приволокла этот чудовищный лифчик, может, с улицы? Женщин с таким бюстом нет в природе. Ну что ты из пальца скандал высасываешь? Ты же умница. — Он покрыл поцелуями шею и плечи жены.

Лида, всхлипывая, прижалась к мужу:

— Ладно, мир. Но что бы подумал ты, если бы Шалава притащила чужие кальсоны?

Оба засмеялись, радуясь, что скандал позади.

Тут снова вошла Шалава, держа в зубах тряпку.

— Вот тебе и кальсоны... — еле выговорила Лида.

Вадим, задыхаясь от хохота, нагнулся и вырвал из пасти материю.

— Носок! У‑у, воришка! Допрыгаешься!

— Выбрось его! — Лида прильнула к мужу всем телом.

Вадим оттолкнул жену.

— Погоди! Чей это носок?!

— Ну не мой же!

— Посмотри на размер! — Вадим приставил носок к своей ступне. Носок был в два раза больше. Вадим вскочил и, как только что жена, забегал по комнате, принюхиваясь к носку, словно пытался найти владельца по запаху.

— Кто у тебя был в этом носке?!

— Вчера был водопроводчик! — прошептала Лида и покраснела.

— Это мы уже слышали! Интересно, что ж это за такой засор в ванной был, если человек раздевается догола и ныряет!

— Какая чушь! — Лида прижала ладони ко лбу. — Какая чушь! «Неужели Сергей? — думала она. — Нет! Интеллигентный мужчина, переводчик, всегда уходит по‑английски, в носках. Михаил? Бывший разведчик. Пароли до сих пор помнит».

Вадим сел на корточки перед пуделихой:

— Это надо же нас так опозорить!

Шалава кивнула.

Вадим кое‑как оделся и выскочил на лестницу, комкая в кармане бюстгальтер. «Всех обойду, кому подойдет лифчик, ту и убью!»

Лида отревелась, оделась, накрасилась.

— Поеду к Семену. Не могу оставаться в этом дурдоме. — Она сунула носок в сумочку. — Работает в уголовном розыске, по носку найдет всего мужика.

Расстроенная Лида ушла, забыв запереть дверь.

Шалава выбежала на балкон, нежно тявкнула. Сидевший напротив дома барбос метнулся в парадную. Взлетев на третий этаж, проскользнул в приоткрытую дверь. Шалава лежала на кровати Карпухиных, кокетливо свесив язык. Пес взвизгнул от радости, прыгнул в постель и прижался к Шалаве. Она лизнула его морду, барбоса забила сладкая дрожь.

В это время наверху затопали, закричали: «Где мои носки?! Сколько раз говорил, не вешай на балкон, ветром сносит! Единственные носки! Еще и лифчик?! Поздравляю! Мало того что есть нечего, так теперь еще и не в чем!» Потолок задрожал.

Барбос, испугавшись, залез под кровать. Там долго ворчал и наконец вылез, серый от пыли, держа в зубах что‑то рыжее. Глаза его налились кровью. Нос злобно сморщился, пес зарычал негромко, но страшно. Шалава зажмурилась: «Черт! Вчера заходил Рекс! Идиот старый линяет. Но он брюнет, а этот рыжий... Кто же тут был и у кого?»

Ну и семейка!

Между

Ничем в жизни человек так не обеспечен, как тоской. Оттого тоскуем, что ко всему привыкаем.

То, чего когда‑то не хватало, как воздуха, теперь не замечаем, как воздух, которым дышим.

Недавно радовала крыша над головой, уже раздражают низкие потолки под этой крышей.

Любимый человек — жена, ближе которой никогда никого не было и нет, вот что досадно, плюс ее замечательный борщ со сметаной, ложка в котором стоит по стойке «смирно». Но сам борщ стоит уже вот здесь!

То же с любимой работой, от которой ежедневно получаешь удовлетворение с восьми до семнадцати как проклятый. Оживление вызывает только обвал потолка, но, к сожалению, это не каждый день.

И один умный посоветовал: надо все менять. Чтобы забыть, как кошмарный сон, очнуться в другом месте, потом вернуться, а там все как в первый раз, даже лучше.

Значит, так, когда жена и борщ становятся поперек горла, зажмуриваешься, посылаешь к черту и с головой ныряешь в работу, забывая все на свете. День и ночь работаешь, работаешь, причем с удовольствием. И так вплоть до полного отвращения. До аллергии на товарищей по работе.

Тогда зажмуриваешься, посылаешь к черту и ныряешь в другой город, в командировку. А там все новое: дома, женщины, консервы, тараканы в гостинице — кошмар какой‑то! Вплоть до того, что жена сниться начинает. Значит, пора в семью. Зажмуриваешься и с головой ныряешь в дом родной, в борщ, к жене, к детям. Млеешь там день, два, три, пока сил хватает, пока не бросишься из дому вон, на улицу, к незнакомым людям.

Вот так, окуная себя то в одно, то в другое попеременно, носишься между своими привязанностями, к которым привязан на всю жизнь. Улетаешь, чтобы вернуться, как бумеранг. Через отвращение идешь к радости. И все как в первый раз. Даже хуже. Потому что со временем темп возрастает. И, не успев толком плюнуть на работу, рвешь в командировку, от которой тошнит уже при посадке, поэтому первым же рейсом — назад, в дом, из которого хочется бежать, едва переступил порог.

Поэтому человек так любит переезды — в пути находишься между тем, что было, и тем, что будет.

Вот почему так хорошо в поездах, самолетах, такси и на верхней палубе теплохода. Потому что между.

Сметана

Нервы стали ни к черту. Ну как у всех. Чуть что не так, а не так все, — сильно тянет убить. Но когда весной холодильником запустил в машину соседа — он ночью бибикнул, — понял: допрыгаюсь.

Лег к другу в больницу. Уколы, таблетки, массаж. И, вы знаете, размяк. Ни на что не реагирую. Благодать.

Сосед по палате час в носу ковыряет — мне хоть бы что!

Словом, вернулся домой другой человек.

Детки сначала по углам жались, а потом подползли!

Жена и та на третьи сутки рискнула одним одеялом накрыться!

Но у меня‑то нервы смазаны, а у других нет.

Нелеченная жена держалась неделю. А тут в субботу я принес из магазина хлеба, булки, сметану. И вдруг жену прорвало:

— Когда ремонт будем делать, спим, штукатуркой накрывшись! Мужик ты или не мужик!

А у меня‑то на душе благодать. Говорю:

— Оленька, поверь, это мелочи жизни! Посмотри в окно: на деревьях почки набухли!

Жена завелась:

— Когда Николай долг отдаст! Другой бы пятки ему подпалил! Мужик ты или не мужик?!

Я зубы стиснул, говорю:

— Оленька, повторяю! На деревьях почки набухли!

Моя орет:

— Сосед уже третью машину меняет, а у тебя даже самоката никогда не будет! Ты не мужик!

Чувствую, нервы натягиваются, как струны гитары, а жена колки крутит, крутит. Слышу, зазвенело внутри. Кричу:

— Оля, скройся с глаз долой! Убью — пожалеешь!

Ни в какую.

— Смотри, в чем хожу десять лет, не снимая! Стыдуха! Ты не мужик!

— Ах не мужик?! — и банку сметаны об пол хрясь!

Как граната рванула. Пол в осколках, жена в сметане, контуженная, глаза круглые, рот настежь.

И тишина.

Я с утра в магазин. Вернулся, банку сметаны держу в руках.

— Доброе утро, дорогая!

Только она рот открыла, я банку сметаны об пол хрясь!

И тишина.

Каждое утро приношу по банке сметаны. Об пол — и тишина.

У кого с нервами нелады, лучшее средство — сметана.

Баночку натощак об пол. И тишина!

Подсекай

Мужика надо брать в мужья теплым, пока он к тебе не остыл. Подставь ему ножку, — во‑первых, он ее увидит, во‑вторых, растянись в полный рост рядом с ним, — обоюдный перелом лучший повод для знакомства.

Пригласил в ресторан, а тебе не в чем идти! Мол, купила новые клипсы, а к ним нету ни платья, ни сумочки, ни туфлей, ни пальто. Купит. Купит! Пока в организме влюбленность, они не жмутся. А потом подсчитает столбиком, сколько в тебя вбухал, и пожалеет кому‑то отдать. Так что тряси его до свадьбы, как грушу, после свадьбы не вытрясешь ничего.

Понахальнее, понаглее! С ними иначе нельзя! Вот сколько на белом свете хорошеньких, умненьких, скромненьких, до конца дней ни одного мужа не заарканили. Им гордость не позволяет на шею вешаться. А не повесишься вовремя на шею сама, кто тебе поможет повеситься в старости?!

Бери его на испуг. Чуть что, «я в положении». Ух, они этого боятся! Будто не ты в положении, а он сам! Припугнула — и сразу покупай соски, распашенки, буквари. Пусть смирится, что он отец.

И все по плану, когда что позволить, когда по физиономии дать, — чередуй! Это их возбуждает.

Есть еще хороший приемчик. Шли по улице, разговаривали, вдруг на ровном месте в слезы и убегай! Хоть на дерево влезь, — догонит! Это как кошка с собакой. Пока кошка сидит, собака вялая. Кошка рванула, собака за ней! Шерсть дыбом, в глазах интерес! Секс начинается с беготни.

Но главная задача — выйти замуж, а потом пусть бегает, пока ноги держат.

«Любит, не любит» — это для пионеров. Главное — расписаться. Как у людей чтобы. Да, есть муж, а как же! Вон пасется рыжий с яблоком!

В старые добрые времена, говорят, мужика можно было брать голыми руками. Увидев краюшек туфли, в обморок падал от перевозбуждения. Сейчас такие экземпляры только в заповеднике.

Поэтому надо окружить его лаской со всех сторон, загнать в угол, а там брать за глотку.

Шепнул ночью в забытьи «люблю» — врубай свет, вызывай понятых!

«Повтори при людях, что ты сказал?»

Он жмурится, простынкой маскируется, а ты ему: «В глаза! В глаза! Что ты сказал, подонок, повтори!»

Куда он денется при свидетелях.

А лучше магнитофончик. Брякнул ночью, ополоумев, «милая» или что покруче, а ты ему запись утром прокрути: «Вам знаком этот голос? Или мы расписываемся, или завтра это прозвучит в программе „Итоги“».

Поплачет и поползет в загс как миленький.

Поняли. Мужика надо брать живьем, пока тепленький.

Ходить на него лучше весной и летом. В нем тогда кровь бродит, подпускает близко, из рук ест. А ты его прикорми. Накидай мясца, зелени вокруг накроши, плесни наливочки.

Они же от домашнего дуреют. У холостых за день в пузе кофе с огурцом — все!

А как он, значит, корм заглотнет — подсекай! Поводи, поводи, тащи к берегу, а там булыжником по башке и в загс.

Девочки, я знаю, что говорю. Опыт есть. Восемь мужей — это серьезная цифра. Правда, все смылись, не выдержали радостей семейной жизни. Ну ничего. Скоро весна. Опять на охоту пойду. В хороший сезон три‑четыре мужа взять можно. Конечно, если знать места.

Вон, видели, пошел толстый в свитере красном! Даже не взглянул, паразит!

Как я с ним жить буду, просто не представляю!

Укусы

Не так боюсь холеры, как одиночества. На стенку лезешь, ухо к полу прикладываешь: не идет ли кто! Иногда полжизни дурацкой отдал бы за голос человеческий. Чтоб разговаривали со мной, смотрели в глаза мне; как дикторша на экране всем в душу заглядывает одновременно, чтоб вот так мне одному! Надежда на телефон красненький. Но друзья звонят, только когда им что‑то надо. А когда мне надо, ни один сукин сын не наберет!

Самому, что ли, позвонить? Ноль восемь...

«Двадцать три часа две минуты...»

Во, женщина неприступная! Но все равно есть номера, по которым можно людей на дом вызвать!

Раньше горели самостоятельно. Без посторонней помощи. А теперь поджег, набрал ноль один — и лезут в окна несгораемые ребята с топорами и в касках. Поливают живой водой из брандспойта — и, хочешь не хочешь, живешь дальше.

Опять заскучал — заманиваешь в квартиру вора. Пока он ищет драгоценности, ты заветные ноль два набираешь. И люди мужественной профессии взламывают дверь, всех арестовывают, сажают за стол: до утра разговариваете, пьете кофе, даете показания.

Сердечко прихватило — не горюй! До аппарата доползи, ресничками наскреби ноль три — и «скорая помощь» найдет тебя живого или мертвого. Кольнут в белу рученьку — глаза откроешь, а над тобой люди склонились, — значит, снова ты не один!

С телефоном не соскучишься, это не телевизор. Газ включил, а спичку не зажег — вот и запахло противненьким. Немедленно звони женщине по ноль четыре. «У меня газом пахнет, чувствуете?» И трубку к плите подносить. Не успеешь газом надышаться — приезжает «аварийная». Бесплатно делают искусственное дыхание, молоком отпаивают, переживают: умер ты или нет?! А что еще человеку надо, кроме искусственного дыхания и заботы?

Ну почему все спят, когда я не сплю! Телефонов‑то в справочнике, телефонов!.. Вот! При укусе животного знаете куда звонить? Ни вы, ни животное не в курсе. А здесь написано: 240‑41‑40. Даже при укусе паршивого животного есть куда жаловаться! А кому звонить, если блоха не укусит, — просто тоска гложет. Позвонить, что ли, противостолбнячным товарищам? Приедут с гитарой, шприцами звеня. Посидим, потреплемся, а чтоб у них на работе неприятностей не было, поймаем животное, заставим укусить...

«Двадцать три часа тридцать пять минут...»

А если нет денег, вызываешь уголовный розыск на дом вместе с овчарками, даешь им понюхать рубль, собачка берет след и находит тридцать рублей!

Потом на все эти деньги закажу разговор с Парижем. Запросто. Чтоб позвонили мне, — все оплачено. Наверно, я ничего не пойму, кроме «жэ тэм» и «Нотрдам», но дело не в этом! Не понять француженку — кто откажется?

«Двадцать три часа сорок семь минут...»

Да, это не француженка! Хотя по голосу лет тридцать, не больше. Раз Париж не дают, значит... Париж занят. Ну, занята моя парижанка парижанином, у них это, как у нас мороженого поесть! И черт с ней!

Кому бы позвонить, а?..

«Двадцать три часа...» Вот зануда!

«Ноль часов три минуты...»

Конечно, можно поговорить с сыном. У каждого должен быть в первом часу ночи сын. Или дочь. Чтобы позвонить. У меня должен быть сын! Сидит у телефона в маечке, ждет, когда же я позвоню. Неужели у меня нет ни одного сына? Набрать по справочнику, допустим... ноль сорок два... «разговор с сыном». Но как с ним говорить, я понятия не имею! Дам‑ка лучше ему телеграмму! «Моему сыну от папы. Тчк.»

«Ноль часов пятнадцать минут...»

И должны быть в телефонной книге на букву "Н" телефоны всех негодяев, чтобы звонить им ночью и говорить в лицо все, что думаешь. Пусть потом гадают, кто это такой смелый нашелся!

Поставив негодяев на место, позвонить и срочно вызвать женщину, которая придет, уберет квартиру, постирает, сготовит и уйдет молча.

Потом вызвать другую, которая останется до утра и уйдет без слов, без слез. Молча.

Тогда срочно вызвать третью, с которой можно говорить обо всем, и чтоб слушала молча. И наконец, почувствовать ко всему этому отвращение. Найти в телефонной книге на букву "Л" номер любимой женщины, с ней одной можно делать все то, что с теми в отдельности, — вот почему жить с ней невозможно. Зато молчать с ней по телефону можно часами, слушая, как она прекрасно дышит! И не надо, кажется, в жизни другого, лишь бы она там дышала и касаться ее губ через телефонную трубку.

«Ноль часов тридцать пять минут...» Да слышу я, слышу! Отстань!

Дали бы всем мой телефон, честное слово, я бы говорил время лучше нее! У меня бы никто никогда не опаздывал! И погоду на завтра буду обещать только хорошую! Не позволю себе никакой облачности, а о ветре всегда можно договориться. И при укусе животного не пугайтесь, звоните мне, я скажу: «Смажьте место укуса йодом...» Я буду утешать, веселить, делать гадости — все, что пожелаете! Лишь бы быть кому‑нибудь нужным!

«Ноль часов сорок пять минут...»

Тьфу! Да кто ж так говорит?! «Ноль часов сорок пять минут!» Чувствуешь разницу, дура! А теперь давай припев на два голоса:

«Ноль часов пятьдесят мину‑у‑ут...»

Как медленно летит время.

Позвоните мне, пожалуйста! А то подожгу, вызову пожарных или животное укушу!..

...Алло! Алло! Да, я слушаю! Петю?! Вы не туда попали! Как вы меня назвали? Ух ты!.. Погоди, дорогой! Не бросай трубку! Отведи душу. Поругайся еще. И тебе того же, сукин сын!.. Фу! Поговорили.

Отлегло. Так, сколько у нас времени, дорогая?

«Ноль часов пятьдесят пять минут...»

Разве так важно знать, сколько времени прошло? Лучше бы говорила каждому, сколько ему осталось. Тогда не хандрила бы, поняли: на это просто нет времени.

«Ноль часов пятьдесят семь минут...»

Вокруг света

15 мая. Сегодня в 12.30 ушел от жены в открытое море... Не могу больше жить на одной и той же суше, ходить по одним и тем же улицам! Нет больше сил видеть лица, противные даже со спины! Так иногда тянет в открытое море, хоть из дома уходи!

Своим беспримерным подвигом хочу доказать, что человек может выжить не только среди людей, но и без них. К тому же так хочется что‑нибудь открыть, назвать своим именем.

Настоящий мужчина должен хоть что‑то назвать своим именем! Чтобы потом не было разговоров, на моей лодке «Санта‑Лючия» все честно, никаких удобств: ни жены, ни телевизора, ни еды. Питаться буду исключительно планктоном, которого взял несколько килограммов.

Я в открытом море! Светит солнце и никакой тени, кроме моей собственной. До чего же хорошо кругом!

16 мая. На горизонте показалось неизвестное мне судно «Академик Петров». Мне что‑то просигналили флажками, после чего хотели взять на абордаж, но я не дался. Тогда меня флажками обматерили и оставили в покое в открытом море.

Снова тишина! Ни души! Сижу в одних трусах, дурею. Почему я не ушел в открытое море раньше?! Тут не надо бриться, носить брюки. Не надо выносить мусорное ведро, уступать место женщине!

Ощущаю, как разглаживаются морщины на лице. Глубоко дышу порами. Аппетит зверский. Сейчас бы мяса с картошечкой! Поел планктона и лег спать.

17 мая. Попал в сильное течение. Кажется, в Гольфстрим. Гольфстрим был весь в масле и другой гадости. Что за манера сливать всю дрянь с земли в воду?

Поймал рыбешку, выжал из нее все, что мог, выпил полученный сок. Кажется, это был бензин.

Ночью не спал. Смотрел на звезды. Над морем они совсем другие. Большие и мокрые. Неужели и там живут? Интересно, какие у них женщины? Высокие или блондинки?

Что‑то Валя моя сейчас делает? Небось ревет белугой.

18 мая. Переименовал судно из «Санта‑Лючия» в «Валентину». По горло в ледяной воде полдня выскабливал ногтем старое название и писал на борту авторучкой новое. Три раза шел ко дну, потом обратно, но все‑таки переименовал! Сделал сам себе искусственное дыхание и, чтобы не окоченеть от холода, выпил немножко планктона.

Перед сном открыл необитаемый остров. Назвал его «Валентинины острова» и нанес на карту.

Ночью опять смотрел на звезды. Пузырев из 56‑й квартиры уже наверняка приперся домой, жену лупит. Потолок у нас дрожит, штукатурка на ковер сыплется...

А надо мной никакая штукатурка не сыплется! Только иногда звездочка упадет в воду, да и то неслышно. Интересно, лифт починили? Вторую неделю починить не могут, бездельники!

19 мая. На горизонте показалась земля. Подгреб к ней и увидел на берегу живых туземцев! На наших похожи, только смуглее. Одеты своеобразно: набедренные повязки на голое тело, а некоторые еще и в лифчиках. Очень красивое зрелище.

Попытался войти с ними в контакт с помощью английского словаря. Не вошел. Местные жители не понимали меня ни по‑французски, ни по‑испански. Кое‑как объяснился с дикарями по‑русски. На градусник и зубной порошок выменял много разного планктона. В мою честь был дан обед с песнями, танцами и даже маленькой дракой. Туземцы уговаривали меня остаться, предлагали высокооплачиваемую работу, но я отказался, несмотря на дочь вождя в красном купальнике. Мое кругосветное путешествие еще не закончено, глупо бросать такое мероприятие на полпути!

Ушел от них в открытое море. Внезапно с берега донеслось женское пение. Это была песня на слова Ильи Резника: «А я говорю: роса, говорю, она говорит — мокро...» Думал, сойду с ума: так захотелось повернуть обратно! Но вспомнил аналогичный случай с Одиссеем и сиренами. Плача, привязал себя к мачте, заткнул уши планктоном и только тогда смог плыть дальше.

И снова кругом вода!

20 мая. Пока не затекли ноги, стоял на цыпочках: смотрел, нет ли где какой‑нибудь земли! Пусто. Одна вода! Наводнение, что ли?

Черканул Вале записку. Запихал ее в бутылку из‑под планктона и бросил в открытое море. Интересно, сколько идет отсюда бутылка до нашего города?

21 мая. Увидел родное судно «Академик Петров». Замахал трусами и закричал «SOS», но «Петров» не среагировал. Попробовал взять его на абордаж, но «Петров» дал деру!

Целый день пил планктон и пел песни народов мира. Спел все, что знал, сто раз и сорвал голос.

Сколько можно плыть?! А еще говорят, земля круглая! Вранье! Пропаганда!

Три часа стучал по борту кулаком азбукой Морзе, передавал в эфир сигнал бедствия. Ни ответа ни привета! Вот так у нас думают о людях.

22 мая. Ровно в четыре часа плюнул на свой беспримерный подвиг. Натянул на мачту рубашку, штаны, майку, трусы и под всеми парусами полетел домой. Хватит! Нашли дурака! Чувствую, что еще немного и свихнусь.

23 мая. Иду полным ходом. Скорость 20 узлов. Остались позади Америка, Австралия, Копенгаген, Петрозаводск.

Показалась родная земля! Из последних сил подгреб к берегу. Сразу же ко мне бросились люди. Двое начали отталкивать лодку шестами, а третий закричал, что посторонним здесь причаливать запрещено. При этом все трое здорово ругались. Ну вот я и дома...

7 июня. Позавчера вышел из больницы. Лечили от невроза. Сижу дома, курю. С потолка сыплется штукатурка. Это Пузырев.

Еще вчера из окна был виден кусочек моря. Сегодня его закрыл девятый этаж нового дома.

Ночью не спал. Смотрел в потолок и видел звезды. Большие и мокрые.

Тюбик с ультрамарином

Первый стакан пива Бурчихин выпил грамотно, в четыре глотка. Налил из бутылки второй стакан, посмотрел, как шевелится пена, поднес ко рту. Дал лопающимся пузырикам пощекотать губу и весь отдался покалывающей холодком влаге. После вчерашнего пиво действовало как живая вода. Бурчихин блаженно зажмурился, маленькими глотками растягивая удовольствие... и тут почувствовал на себе чей‑то взгляд. «Вот гадина!» — подумал Витя, кое‑как допил пиво, звучно поставил стакан на стол и оглянулся. Через два столика от него сидел тощий тип в синем свитере, длинный шарф был намотан вокруг несуществующей шеи, в руках трехцветная авторучка. Тип бросал на Бурчихина цепкие взгляды, будто сверяя его с чем‑то, и водил авторучкой по бумаге.

— Опись имущества, что ли?! — Бурчихин сплюнул и пошел на тощего.

Тот улыбнулся, продолжая чиркать на бумаге.

Бурчихин подошел и взглянул на лист. Там была нарисована родная улица Кузьмина, а на ней... Бурчихин! Дома были зеленые, Витя — фиолетовый! Но самое страшное, Бурчихин был вроде и не Бурчихин!

Нарисованный Бурчихин отличался от оригинала чисто выбритым лицом, веселыми глазами, доброй улыбкой. Витину фигуру облегал прекрасно сшитый костюм. На лацкане краснел значок какого‑то института. На ногах красные туфли, а на шее такой же галстук. Словом, пижон!

Большего оскорбления Бурчихин не помнил, хоть вспомнить было что.

— Так! — хрипло сказал Витя, поправив ворот мятой рубахи. — Мазюкаем?! Не умеешь рисовать — сиди, пиво пей! Кто вот это, ну кто, кто? Разве я?! Да еще в галстуке! Тьфу!

— Это вы, — улыбнулся художник. — Конечно, вы. Только я позволил себе представить, каким бы вы могли быть! Ведь как художник я имею право на вымысел?

Бурчихин задумался, уставившись на бумагу.

— Как художник имеешь. А из кармана что торчит?

— Платочек!

— Скажешь тоже, платочек! — Витя высморкался. — А глаза зачем такие вымыслил? Причесал волосы, главное. Вот подбородок у тебя хорошо получился, узнаю. — Бурчихин положил руку тощему на плечо. — Слушай, я тебе ничего плохого не сделал. Зачем бы тебе это выдумывать? А меня побрить, помыть, переодеть — буду как на картинке! Запросто!

Бурчихин посмотрел в свои ясные фиолетовые глаза, попробовал улыбнуться нарисованной улыбкой и почувствовал боль на щеке от царапины.

— Будешь?

Художник взял папиросу. Закурили.

— А это что? — спросил Бурчихин, дотронувшись до нарисованной черточки на щеке, и присел к столу.

— Шрам, — объяснил художник, — сейчас там у вас царапина. Она заживет, а след останется.

— А в семейном плане что ожидается? — Витя нервно отбросил папиросу.

Художник взял авторучку и на балконе дома набросал зелененький силуэт. Откинулся на стуле, посмотрел на рисунок и чиркнул рядом детскую фигурку.

— Девочка? — фальцетом спросил Бурчихин.

— Мальчик.

— А кто женщина? Судя по платью, Люся?

— Галя, — поправил художник.

— Галя! Ха‑ха! То‑то я замечаю, она меня видеть не хочет! А значит, кокетничает! Ну, женщины, скажи, да? — Витя засмеялся, не чувствуя боли от царапины. — А ты хороший мужик! — Он хлопнул художника по узкой спине. — Пива хочешь?

Художник сглотнул слюну:

— Очень! Очень хочу пива!

Бурчихин подозвал официанта.

— Пару жигулевского! Нет, четыре!..

Витя разлил пиво, и они молчал начали пить. Вынырнув на середине второго стакана, художник, задыхаясь, спросил:

— Как вас зовут?

— Бурчихин я!

— Понимаете, Бурчихин, я вообще‑то маринист.

— Понимаю, — сказал Витя, — это сейчас лечат.

— Вот, вот, — обрадовался художник. — Мне море рисовать надо. У меня с легкими плохо. Мне надо на юг, к морю. Чтобы ультрамарином! Здесь этот цвет ни к чему. А я люблю ультрамарин неразбавленный, чистый. Как море! Представляете, Бурчихин, — море! Живое море! Волны, утесы и пена!

Они выплеснули пену из стаканов под стол и закурили.

— Не переживай, — сказал Бурчихин, — ну?! Все будет хорошо! Сидеть тебе в трусах у моря с ультрамарином!

— Правда?! — Глаза художника вспыхнули и стали как нарисованные. — Вы думаете, я там буду?!

— О чем разговор? — ответил Витя. — Будешь у моря, о легких забудешь, станешь большим художником, купишь дом, яхту!

— Скажете тоже — яхту! — Художник задумчиво покачал головой. — Разве что лодку, а?

— А еще лучше — и мальчик, и девочка! Здесь на балконе у тебя запросто девчушка поместится! — Бурчихин обнял художника за плечи, на что ушло полруки от локтя до ладони. — Слушай, друг, продай полотно!

Художника передернуло.

— Как вы можете?! Хотите подарю?!

— Спасибо тебе, — сказал Витя. — Спасибо, друг! Только сними с шеи галстук: не могу на себе его видеть — дышать тяжело!

Художник чиркнул по бумаге, и галстук превратился в тень пиджака. Бурчихин осторожно взял лист и, держа его перед собой, пошел между столиками, улыбаясь нарисованной улыбкой, шагая все тверже и уверенней. Художник допил пиво, достал чистый лист и положил на мокрый столик. Улыбнувшись, нежно погладил боковой карман, где лежал нераспечатанный тюбик с ультрамарином. Потом поднял глаза на паренька за соседним столом. На руке у него было вытатуировано: «Нет счастья в жизни». Художник нарисовал фиолетовое море. Алый кораблик. Зеленого бравого капитана на палубе...

Птичка

Жила в клетке птичка. Бывало, с утречка, как солнце глянет, до того весело тренькает, — спросонья так и тянет ее придушить! Кеныреечка чертова! Нет, поет изумительно, но спозаранку надо совесть иметь! Не в филармонии живем все‑таки!

Хозяева со сна начинали крыть нецензурными выражениями, которые ложились на птичий свист, и складывался, как говорят музыканты, редкостный, едрена корень, речитативчик.

И тогда хозяева, кеныровладельцы, как посоветовали, накрыли клетку темной тряпочкой. И произошло чудо. Кеныреечка заткнулась. Свет в клетку не проникает, откуда ей знать, что там рассвело? Она и помалкивает в тряпочку, то есть птичка получилась со всеми удобствами. Тряпочку снимут — поет, накинут — молчит. Согласитесь, такую кенырейку держать дома одно удовольствие.

Как‑то позабыли снять тряпочку, — птичка сутки ни звука. Второй день — не пикнет! Хозяева нарадоваться не могли. И птичка есть, и тишина в доме.

А кеныреечка в темноте растерялась: не поймешь, где день, где ночь, еще чирикнешь не вовремя. Чтобы не попасть в дурацкое положение, птичка вообще перестала петь.

Однажды кеныреечка в темноте лущит себе семечки и вдруг ни с того ни с сего тряпка свалилась. Солнце в глаза ка‑ак брызнет! Кеныреечка задохнулась, зажмурилась, потом прослезилась, прокашлялась и давай свистать позабытую песню. Стрункой вытянулась, глазки выпучила, тельцем всем содрогается, кайф ловит. Ух, она выдала! Пела о свободе, о небе, словом, обо всем том, о чем тянет петь за решеткой. И вдруг видит — е‑мое! дверца клетки открыта! Свобода! Кеныреечка о ней пела, а она — вот она тут! Выпорхнула из клетки и давай по комнате кренделями! Села, счастливая, на подоконник перевести дух... Мама родная! Открыта форточка! Там свобода, свободнее не бывает! Вставлен в форточку кусочек синего неба, и в нем карнизом выше голубь сидит. Свободный! Сизый! Толстый! Ему бы ворковать о свободе, а он спит, дурак старый! Интересно, почему о свободе поют только те, у кого ее нет?

Кеныреечка подпрыгнула, и что ж она с ужасом видит?! За стеклом на карнизе сидит рыжий котяра и, как истинный любитель птичьего пения, в предвкушении облизывается.

Кенырейкино сердце шмыг в пятки и там «ду‑ду‑ду»... Еще немного, и свободно попала бы коту в пасть. На черта такая свобода — быть съеденным? Тьфу‑тьфу‑тьфу!

Кенырейка пулей назад к себе в клеточку, лапкой дверцу прикрыла, клювиком щеколду задвинула. Фу! В клетке спокойней! Решеточка крепкая! Птичке не вылететь, но и коту не попасть! Кенырейка на радостях зачирикала.

Кеныреечка, скажу вам, пела как никогда! Потому что близость кошки рождала вдохновение, решетка гарантировала свободу творчества. А это два необходимых условия для раскрытия творческой личности.

Стреляный воробей

Старый воробей, прислонясь к рваной калоше, обратился к собравшимся на помойке молодым воробьям:

— Ну, птенцы желторотые, что клювы разинули? Да, я тот самый знаменитый стреляный воробей Чирик Сорвиголова! Кое‑кто норовит унести свой богатый опыт в могилу. А я жизнь прожил, можно сказать, стоя одной ногой в могиле, потому делюсь опытом, пока второй ногой с вами тут, а не обоими там. Если нет ко мне вопросов — отвечу на них подробно. Первый вывод, который сделал на собственной шкуре: с волками жить — не все коту масленица!

Летел как‑то, знаете, с приятелями за город, на банкет. Свалка открылась на сорок персон. Вдруг с высоты птичьего полета видим: на полянке быки отношения выясняют. Два здоровенных бугая сшибаются лбами: мозг в мозг! Воробьи врассыпную, а я быков разнимать бросился... Цирк!.. Растащил и их... Потому что очнулся, быков никаких не вижу. Вообще ничего не вижу. Темнота. Вот так приполз к выводу: одна голова хорошо, а две лучше, если ты не между ними! С тех пор меня зовут Сорвиголова! Цирк!

Вы, конечно, хотите спросить: почему это у меня левый глаз дергается не так, как правый? Хороший вопрос. Отвечаю. Что нужно для соколиной охоты? Правильно. Сокол. А я тогда еще соколом был. Устроили, понимаешь, охоту на медведя. Уже думали все, уйдет косолапый! Тут я соколом на медведя р‑раз! И в это время один охотник, сволочь, из двух стволов как даст крупной дробью!.. Медведь‑то ушел. Я его грудью прикрыл. Три дробины принял на себя. Лежат дома в почетном углу, рядом с шашкой, которой меня рубанули казаки... Цирк! Какой вывод выведем на чистую воду? Помогая ближнему, держись от него подальше!

Остановлюсь подробнее на эпизоде с военными учениями. Точка. Тире... Точка... Тире... Тире... Точка... Нет, я не заговариваюсь! Просто блеснул знанием азбуки Морзе. Кстати, был у меня товарищ. Знал эту азбуку, как никто. Никто не знал, а он знал! И уважали все! Потому что никто не знал, а он знал! Как никто!.. Цирк! О чем это я? При чем тут Морзе?.. Заморозки... Ага! О военных учениях!

Меня пригласили в качестве наблюдателя. Вернее, никто не приглашал, но я участвовал. Ну, самолеты, танки и еще кое‑что, чего разглашать не имею права, потому что не помню ни черта, а то бы с удовольствием разгласил! Я тогда, как сейчас помню, очутился на стороне «синих»! Они еще в желтом были для маскировки... Когда мы в атаку пошли на «зеленых», те засандалили ракету «земля‑воздух». А я как раз в воздухе был... Цирк! Как говорится, грубо говоря, смелого пуля боится, а ракета, оказывается, не очень! Другими словами, в жизни всегда есть место подвигу, хочешь ты того или нет! У каждого должна быть голова на плечах или в любом другом удобном для нее месте... Хотя лично мне кажется, что сегодня январь... Цирк! После прямого попадания в ракету у меня шок случился. Шокнутый немного, хотя в глаза не бросается. Да плюс, вернее, минус несмыкание клюва. Не смыкается клюв, зараза! Хочу чирикнуть — не могу! Вместо чирка — «цирк» получается! Говоришь одно, а понимают другое. Я ж говорю — цирк!

Отойдите подальше, счас буду при вас делать выводы. Что ж это: случайность эпизодности? Или идиотизм закономерности? Формулирую формулировку формулы: «Не плюй в колодец, если клюв не смыкается!»

Есть вопросы? Не?! Не слышу! Уж год ни черта не слышу! Полный Бетховен! Зато на ошибках мы что делаем? Учимся, желторотики! Ученье, товарищи, свет, потому что ошибок тьма!.. Но я ни о чем не жалею. Жил по полной программе. Есть что вспомнить. Жаль, нечем. Остается на старости лет одно: щедро делиться опытом с молодежью. Чем я и занимаюсь по месту жительства, поскольку вчера угодил ногой в мышеловку! Слава Богу, не в первый раз. Дай Бог, не в последний! То есть нашел свое место в жизни, будь оно проклято!.. Чего и вам желаю.

Про того, кому больше всех надо

Зимой люди переходили речку по льду, летом шли по пояс в бурлящей воде. Человек сделал из бревен мостик. Теперь все шли по мосту, было тесно, люди ругались:

— Да что же это делается? Придумал, понимаешь, мост, давку устраивает! Что ему, больше всех надо, что ли?

Человек вырыл возле дома колодец. Люди наливали полные ведра чистой воды, вскидывали на плечо коромысло, кряхтели:

— Ну, тип! Вечно ему больше всех надо! Ни у кого нет колодцев — и ничего, а у него, видите ли, — возле самого дома!

Чтобы летом не было пыльно и жарко, человек посадил вдоль улицы деревья, и уже через несколько лет шумела прохладная листва, к осени под тяжестью плодов гнулись вниз ветви. Люди рвали сладкие плоды, сидя в тени, сплевывали косточки и возмущались:

— Тьфу! Раньше была улица как улица. Куда ни глянешь, горизонты какие‑то. А теперь?! Как в лесу живем, честное слово! И что ему, больше всех надо?

Умирая, человек попросил похоронить его на кладбище рядом с отцом и матерью.

— Ишь ты, какой хитрый! На кладбище и так не повернуться, а его, видите ли, возле папы с мамой положи. Все не как у людей.

И похоронили его в стороне на высоком холме.

Глядя издали на его могилу, люди говорили:

— Вот, полюбуйтесь! Все лежат на кладбище друг на друге, понимаешь! А этот разлегся на холме, как у себя дома. Ему и при жизни больше всех надо было.

И люди начали хоронить своих близких на холме, рядом с могилой человека.

Помесь

Никитины пошли на базар за клубникой, а купили собаку. Ну так получилось... Лысый толстяк уронил щенка, и тот, грохнувшись на асфальт, заплакал, как дитя. Маша прижала кроху к груди и оторвать уже не смогла.

Смекнув, что в бабе сработал материнский инстинкт, мужик содрал сотню долларов, мотивируя тем, что родители щенка сплошь чемпионы и второго такого пса в мире нет. Никитины не уточнили тогда, что значит «родители сплошь чемпионы», полагается всего‑навсего два.

Более ласковое смышленное существо трудно было придумать. Фердинанд ел все, что плохо лежит и быстро набирал вес. Правда, рос почему‑то в длину.

Через полгода он напоминал фигурой многоместную таксу. И в профиль чистая таксочка. Ножки кавычками, как положено.

А теперь полюбуйтесь на фас! Мордуленция кулачком, наподобие мопса.

Никитины, округлив глаза, кружили вокруг зверя часами... Вид сверху — вроде бульдог! При этом уши кудряво висели до полу. Спаниель, что ли?

Хвост закорючкой к собакам вообще отношения не имел, скорей намекал на то, что в роду были свиньи!

Напуганные Никитины набрали литературы, стремясь докопаться, что за мичуринская порода произрастает в доме.

Фердинанд, чуя неладное, спозаранку вертелся у зеркала, после чего в ужасе тряс головой и лез под диван. Бедняга не знал, повадкам какой породы ему соответствовать. Решив, что он по национальности такса, отрабатывал норный инстинкт, зарываясь в землю по пояс. То, насмотревшись на отражение мопсом, сопел, как астматик, вгрызался в прохожих, демонстрируя охранные навыки. Или, задрав голову, мчался за самолетами, как спаниель, натасканный на летучую дичь.

Диапазон собачьих способностей приводил Никитиных в ужас.

По ночам Фердинанд скулил под диваном, проклиная родителей. Днем, желая загладить вину, услужливо суетился: без конца подавал газеты, тапочки, спички. По звонку снимал трубку и, облаяв абонента, аккуратно клал трубку на место.

Не собака, а чудо! При этом снаружи чисто оборотень!

Все мысли Никитиных вертелись вокруг Фердинанда. Он рос в длину, тасуя породы, и медицина была тут бессильна.

Его выводили теперь поздно ночью и рано утром, когда на улице никого.

У Никитиных развился комплекс неполноценности. Из‑за собаки появилось ощущение, что и они не такие, как все.

Этот пес приносил несчастье... Обещанное Диме повышение по службе откладывалось. Машу выживали с работы.

И вдруг, то ли пес съел что‑то без спросу, то ли гены кувыркнулись по‑новому, Фердинанд начал расти резко вверх! Прибавлял в день по сантиметру! Плюс дикая линька! Шерсть валилась клоками, под ней лоснилась гладкая шкура. Кукиш морды разжался. Ноги, сохранив кривизну таксы, вытянулись. Походка вразвалочку кавалериста. Не исключено, предки Фердинанда командовали эскадроном.

Каждый день приносил изменения. Никитины, просыпаясь, с надеждой и ужасом подзывали собаку, гадая, кто войдет в комнату.

Собаки с опаской смотрели на странного зверя, мотая башкой, пытались понять, с кем, собственно, имеют дело. Самые любопытные обнюхивали возле хвоста и отпрыгивали, ошарашенные полученной информацией, мол, не может этого быть!

С таким мощным псом пройтись одно удовольствие!

Жизнь постепенно налаживалась. Маша нашла на улице триста долларов, и только сто оказались фальшивыми. Соседка скончалась, и квартирка стала отдельной. У Димы перестали выпадать волосы — наоборот, быстро росли, особенно на спине.

Любимец Фердинанд щеголял золотой медалью, которую отхватил на выставке, оказавшись единственным в своем роде. Судьи совещались: давать, не давать. А Фердинанд подошел, рявкнул и взял медаль со стола. Отбирать не решились. Так он стал чемпионом.

Полгода пролетели как сон. И вдруг, то ли солнце было слишком активно, то ли снова гены на дыбы встали, но с Фердинандом опять стало твориться неладное.

Полезла сквозь шкуру клочьями шерсть, причем, как у колли, болталась до полу! Но какое же это, прости Господи, колли, если темно‑синего цвета!

Снова Фердинанд бился в истерике около зеркала. На прогулке рвал поводок, стремясь затянуть на шее потуже.

Никитиных тоже тянуло с моста в реку.

А сослуживцы не могли понять, что случилось. Как Дима, воспитанный человек, на вопрос, сколько времени, отвечал подробно и матом! Маша, интеллигентная женщина, в обед стакан водки залпом!

Случайно издерганный Дима наткнулся в метро на типа, который продал щенка... Их еле розняли.

Дима орал: «Убью, сволочь! Что за породу подсунул?!»

Испуганный дядька признался во всем. Мать Фердинанда была чемпионка, догиня. В 1995 году в Москве прямо на выставке от жары у нее началась преждевременная течка. И лучшие кобели всех пород и национальностей, обезумев, рванули за ней. Вернулась догиня к утру в положении. Кто был отец и сколько их было, окутано тайной. Щенок, как говорится, стал сыном полка. Но зато отцы в своей породе самые лучшие!

Дима заплакал...

По утрам тяжело, как с похмелья, Фердинанд брел в прихожую к зеркалу. Насмотревшись, завывал и брел в комнату. Увидев собаку, завывали Никитины.

Каждый день в собаке что‑то менялось. Зад не соответствовал переду, бока разные. Уши в верх, уши вниз...

Да и Никитиных, честно говоря, вы бы опознали не сразу.

Но каждое утро все трое с надеждой и ужасом смотрелись в зеркало, ожидая, что все переменится. Не сегодня, так завтра. Тем более что шерсть на спине Димы с каждым днем становилась короче...

Потомственный неудачник

Старый слуга Патрик объявил:

— Сэр Эдвард Беккерфильд с супругой!

Гости устремились к дверям:

— Неужели тот самый знаменитый Беккерфильд‑младший?

Поговаривали, что Беккерфильд‑младший происходил из старинного рода потомственных неудачников. Не чета нынешней мелюзге! Эдвард происходил из тех самых, настоящих, проклятых Богом неудачников конца шестнадцатого — начала семнадцатого века.

Если Беккерфильды сеяли пшеницу, соседи обязательно сажали картофель, и в тот год пшеницу обязательно поедали грызуны. Когда они прогуливались по улице в щегольской одежде, соседки поспешно снимали с веревок белье, и тут же разражался чудовищный ливень.

Во все века к Беккерфильдам приходили за советом. Если они говорили, что ни за что не купили бы этот участок земли, надо было хватать его с закрытыми глазами! Алмазы, в крайнем случае золото, там находили обязательно.

Вот такой это был легендарный род Беккерфильдов. Естественно, им не везло в картах, но это была сущая ерунда по сравнению с тем, как им не везло в любви. Если они лезли на балкон к любимой, то всегда попадали сначала в спальню родителей, а уж потом их вышвыривали из окна, причем увечья, полученные ими, были мелочью по сравнению с убытками, которые носило их тело в результате падения.

Дети у них рождались похожими на соседей, зато дети соседей чем‑то походили на их жен.

Если где‑то вспыхивали драки, то забирали в участок, как вы понимаете, Беккерфильдов, которые проходили мимо.

Все разыскиваемые полицией государственные преступники были в профиль и в фас похожи на Беккерфильдов, отчего последних нередко сажали в тюрьму и выпускали только тогда, когда находили настоящего преступника, которым по ошибке опять‑таки оказывался, сами понимаете, родственник Беккерфильдов!

Леди и джентльмены! Не было на свете ямы, куда бы они не провалились среди бела дня, а споткнуться на ровном месте для них было раз плюнуть.

Словом, неудача шла за ними по пятам и стала им как родная. Невезение вошло в кровь и плоть Беккерфильдов. Зато они стали людьми уверенными в завтрашнем дне. Они не сомневались — хуже не будет. Более того, они научились в каждой неудаче находить крупицу удачи.

Когда по большим праздникам загорался их дом, они отгоняли соседей с баграми, уверяя их, что не сгори дом дотла сегодня, он непременно обрушится завтра, придавив всю семью. Когда у них вытаскивали кошелек, они радовались тому, что в нем были не все деньги. Доставая из сундука приданое дочери и обнаружив, что сукно поела моль, они смеялись: «Наевшись этого сукна, моль долго не протянет!»

Вот какие замечательные люди были сэры Беккерфильды.

...Старый слуга Патрик повторил: «Сэр Беккерфильд‑младший с супругой!» И они вошли в зал. Эдвард с достоинством поклонился. Супруга шаркнула ножкой, сбила мужа, и оба грохнулись на пол.

Гости бросились на помощь, но, поскользнувшись на скользком паркете, попадали на пол. А Беккерфильды уже поднялись на ноги и, улыбаясь, глядели на визжащий ворох гостей. «Надо же, какая с ними неприятность приключилась», — бормотал Беккерфильд‑младший, прикладывая вечно холодную руку жены к растущей на лбу шишке.

Об Англии

Англия, или, как ее почему‑то называют, Великобритания, расположена наискосок от Франции. Разделяет их пролив Ла‑Манш, или, как говорят в народе, Па‑де‑Кале, что не одно и то же. Интересно, что в хорошую ясную погоду, когда ниоткуда не дует норд‑ост, из Франции хорошо видно Англию, в то время как из Англии ни черта не видно. Потому что французы очень скрытные люди, как и японцы, впрочем.

Общая длина береговой линии четыре тысячи километров, если обходить Англию слева направо, держа Гольфстрим чуть сзади.

Гольфстрим — модное течение в Западном полушарии, несущее англичанам тепло, рыбу и мусор со всего света. Иногда попадаются любопытные вещи.

Особенность климата Англии: умеренная зима, прохладное лето, а грибов нет вообще.

К сведению собирающихся в Англию. В поездах дальнего следования не курят. Или, как говорят англичане, «у нас не смокинг». Не путать с русским — «не смокинг», то есть не пиджак, а рубашка. Не знающие в совершенстве английский язык, по‑ихнему «ленгвич», ни в коем случае не должны обращаться к прохожим, которых в Англии до сих пор несколько тысяч. Лучше сразу обратиться к полицейскому, который может в Англии у вас или у вашей хорошей знакомой принять роды. Может, поэтому в Англии так и растет преступность, что полицейские все время принимают роды, а преступники, наоборот, воруют?

Но зато в Англии самая высокая рождаемость на улицах. Урожайность сахарной свеклы значительно ниже. Она в Англии вообще не растет, как и в Японии, кстати.

Гостиницы дґороги, но нетрудно найти частную комнату за пятнадцать‑двадцать шиллингов в неделю, что недорого, если учесть, что один шиллинг равен сорока пяти песо. Рестораны дороги, но хороши в смысле еды. Есть так называемые гриль‑рум, где продают мясо, тут же при вас изжаренное и съеденное. Цена такого обеда — два‑четыре шиллинга, что недорого, если учесть, что один шиллинг равен сорока лирам.

Что надо посмотреть в Лондоне? Конечно же, мост Тауэр, другими словами, Тауэр‑бридж. Длина моста — полмили туда, полмили обратно, всего семьсот пятьдесят метров. Очень хорош мост вечером и ночью, когда из‑за тумана ничего не видно, но прекрасно виден туман. Это главная достопримечательность английской столицы. По вечерам тысячи туристов выходят на улицы, чтобы полюбоваться прекрасным туманом. Слышны шутки, смех, свистки полицейских — словом, какой‑то кошмар! Вот такой туман получается в Англии. Англичане очень гордятся своим туманом и говорят: «Ну и туман у нас!»

Посмотрите знаменитый памятник Роберту Пирсу, командовавшему английскими войсками во время англо‑турецкой войны. Это была трудная война. Потому что, прежде чем сцепиться с турками, англичанам пришлось воевать с испанцами, поляками, итальянцами, греками, и только в 1842 году они наконец дорвались до войны с турками. Но к этому времени английские солдаты так возненавидели турок, что боевой дух был в два раза выше, чем нужно. Поэтому война была недолгой. Пока англичане возвращались с победой домой через страны Европы, их окончательно разбили. Вернулся только Роберт Пирс. Посмотрите его памятник. Ему будет приятно.

В заключение обзора хочется подчеркнуть: Англия резко отличается от Японии. Хотя бы по количеству японцев. В Японии их куда больше. Зато нигде вы не увидите столько англичан, сколько в Англии.

Сенкью за внимание!

Магдалина

А теперь, товарищи, давайте получим удовольствие от этой картины. Встаньте пошире, чтобы всем было видно. Тебе сколько лет, мальчик? Пятнадцать? Отвернись, тебе еще рано смотреть такие вещи. Внимание! Я начинаю!

Центральное место в творчестве так рано ушедшего от нас Эль Греко по праву занимает полотно площадью полтора квадратных метра — «Кающаяся Мария Магдалина». На холсте Магдалина изображена в необычном ракурсе, на берегу моря. Невольно возникает вопрос: что она здесь делает в такое позднее время? Она здесь откровенно кается.

Художники с давних пор обращались к образу прекрасной грешницы. Но всех их Магдалины каялись как‑то неубедительно. Без огонька. Совсем в другой, оригинальной манере кается Мария Магдалина у Эль Греко.

Сразу видно, что она глубоко раскаивается в содеянном. «И как это меня угораздило?» — как бы говорит Мария. И ей как бы веришь.

В правом верхнем углу мы видим ветку с листьями. Листьев ровно пятнадцать. Желающие могут меня проверить. Ну? Тринадцать? Вот народ! Вчера еще было пятнадцать.

Так. А теперь перенесемся в левый верхний угол. Перенеслись? Там сразу в глаза бросаются три птички. Кое‑кто на Западе полагает, что это колибри, но наши ученые опознали в них диких уток.

И наконец, в центре кульминационное пятно картины — сама Магдалина. Эль Греко умышленно расположил Марию смотрящей в сторону. Она не может смотреть людям в глаза. Ей стыдно. Поэтому она вынуждена смотреть влево. И если зайти слева, то можно встретиться с Магдалиной глазами, и тогда ей становится так стыдно, что ее лицо краснеет.

Распущенные как попало волосы говорят нам о распущенности Марии в прошлом. Но правая рука уже полностью прикрывает трепетную грудь. Значит, в Магдалине заговорила‑таки совесть.

Известно, что Эль Греко рисовал в ужасные времена господства испанской инквизиции. В те годы на кострах горело немало способной молодежи. Поэтому никто не смел открыто думать, рисовать, лепить. И большие художники вынуждены были прибегать к аллегориям. Прибежал к ним и Эль Греко. Магдалина не просто крупная женщина с хорошей фигурой, как это может показаться неискушенному зрителю. Нет! Каждая черточка на картине незаметно для себя бросает вызов испанской инквизиции.

Даже пейзаж за спиной Магдалины написан не только ради того, чтобы как‑то заполнить свободное от Марии место, — это промозгло‑серые, опостылевшие коричневые тона кричат об ужасных условиях, в которых жили простые, никому не нужные испанцы.

На всех картинах художнику удавались глаза. Особенно хорош у Магдалины правый глаз. Ниже, под глазом, хорошо виден рот, из которого доносится немой вопрос.

Давайте дружно вглядимся в нежное тело, написанное в теплых тонах. Да, Мария, девушка не из рабочей семьи! На руках ни одной царапины, тем более мозоли. Трудно придется Магдалине в дальнейшей жизни.

На коленях у Марии лежит книжка и чей‑то череп. Сейчас трудно сказать, кто позировали художнику. Над этим придется поломать голову нашим искусствоведам.

Слева от черепа мерцает графин с какой‑то жидкостью. Что это? Вода, вино или другой яд? Неизвестно! Но вкус приятный.

В целом картина поражает своей чистотой. Белоснежные кружева, покрывало поверх Магдалины все это говорит нам о тяжком труде испанских прачек, день и ночь стирающих белье испанской знати, погрязшей в роскоши, вине и женщинах.

Таким образом, можно рассматривать «Кающуюся Марию Магдалину» как суровый документ той далекой эпохи.

Документ, подписанный рукой Эль Греко, замечательного художника, умершего в 1614 году, не дожившего до правильного понимания своей картины более трехсот шестидесяти лет.

Умелец

Золотые руки у Федота Березова!

Когда первый раз заходишь к нему в дом, кажется, что в нем абсолютно пусто. И только когда хозяин начинает знакомить со своей удивительной коллекцией, начинаешь понимать, какие сокровища собраны под этой крышей!

Федот — мастер уникальной миниатюры. Вот передо мной на стене висит известная картина «Иван Грозный убивает своего сына». Пронизанное драматизмом полотно выполнено масляными красками на срезе конского волоса. А всего в картинной галерее Березова пятнадцать картин.

Хозяин приглашает пить чай. На столе прелестный чайный сервиз на двенадцать персон, расписанный картинами из жизни природы. Сервиз состоит из двенадцати маковых зернышек.

Крошечная девочка, очевидно дочурка Федота, просит у папы денег на мороженое.

— Возьми сама, — ласково говорит отец и кивает на кошелек, искусно сшитый из шелупайки семячки подсолнечника.

Кошелек лежит на тумбочке возле двуспальной кровати. Весь спальный гарнитур вырезан из почек карельской березы.

Как говорит Березов, «хозяйство ведем экономно, у нас ничего не пропадает!»

Хорошо смотрятся на стене часы с кукушкой в рисовом зернышке. Каждый час кукушка выскакивает и что‑то кричит.

Подойдем к книжным полкам, уставленным шедеврами мировой литературы. Все это каким‑то чудом уместилось на кусочке пчелиных сот величиной с ладонь. От меда странички несколько слиплись.

Отдельно на окне лежит любимая книга Федота. «Три мушкетера» Александра Дюма. Она позаимствована из библиотеки.

А вот и последняя работа Березова. В стеклянной бусинке два микроба. Один в синей маечке, другой, — в красной. И оба в черных трусах. Их сшила жена Федота, Мария, тоже большая искусница!

Что‑то шелестит за дверями. Оказывается, пришла с поля кормилица семьи, корова Эсмиральда! Мария, гремя ведрами из ольховых шишечек, уходит. Очевидно, пошла доить.

Кстати, все экспонаты в этом доме‑музее настолько тонкой ювелирной работы, что их трудно заметить невооруженным глазом. Все эти чудеса можно рассмотреть только под микроскопом. Этот микроскоп, увеличивающий в тысячу раз, тоже смонтирован руками Федота! Сложнейший прибор с механикой, оптикой уместился в зерне озимой пшеницы и лежит в мешке, где этой пшеницы пуда полтора.

Постоянно слышен приятный звон. Это Федот подковал всех блох в доме серебряными подковками.

«Какой талант, Господи!» — думаю я, разглядывая Федота Березова через микроскоп, увеличивающий в тысячу раз.

Лингвист

Просто гора с плеч. Три года отдал, думал, мозги свернутся, но добил! Можете меня поздравить. Я наконец выучил будунуйский язык. Читаю, правда, со словарем, но болтаю без напряжения. Пожалуйста, спросите меня что‑нибудь по‑будунуйски. Ну? Любое спросите! «Как вас зовут?» «Который час?» Чего молчите? А‑а! Не можете спросить по‑будунуйски. Вы языка не знаете, даже как он выглядит. И выглядит ли. А я могу спросить кого угодно о чем угодно, и мне никто не ответит. Кроме меня! И еще двух человек.

Будунуйцы — древнейшее племя на юге Африки. Причем от племени осталось человека два с небольшим. Две старушки и старичок. Но им жизнь не грозит, в газетах писали. Так что чуть‑чуть потерпеть — и я останусь единственным в мире, кто в совершенстве владеет будунуйским языком. Единственный в мире! Наконец я смогу высказать вслух все, что у меня накипело! Трихонда брухерто! Да‑да, так и скажу: «Трихонда брухерто в конце концов!»

Вот чем мне будунуйцы нравятся: что думают, то и говорят.

Нарушение

П о с т о в о й. Сержант Петров. Попрошу документы.

В о д и т е л ь. Добрый день!

П о с т о в о й. Ваши документы! Права!

В о д и т е л ь. И не говорите! Очень жарко!

П о с т о в о й. Права.

В о д и т е л ь. Как?

П о с т о в о й. Вы плохо слышите?

В о д и т е л ь. Говорите громче.

П о с т о в о й. Вы нарушили правила! Ваши права!

В о д и т е л ь. Вы правы! Жарища! Я весь мокрый. А вы?

П о с т о в о й. Вы что, глухой? Как знак висит! Знак висит какой?

В о д и т е л ь. Где?

П о с т о в о й. Вон там наверху!

В о д и т е л ь. Я вижу. Я не глухой!

П о с т о в о й. Красное с желтым наверху для чего повешено?

В о д и т е л ь. Кстати, там что‑то висит. Видите? Надо бы снять, а то отвлекает.

П о с т о в о й. Посередине, на желтом фоне что чернеет, такое красное!

В о д и т е л ь. Громче, а то пить хочется.

П о с т о в о й. Вы глухой?

В о д и т е л ь. Я плохо вижу.

П о с т о в о й. Глухой, да еще слепой, что ли?

В о д и т е л ь. Не слышу.

П о с т о в о й. Как же вы за руль‑то сели!

В о д и т е л ь. Спасибо, но я не курю. Да вы не волнуйтесь. Вон в машине двое сидят. Один видит. Другой слышит. А я рулю.

П о с т о в о й. Черная стрелка направо зачеркнута! Зачеркнута! Что это значит?! Не слышу!

В о д и т е л ь. Вы что, глухой? Зачеркнута? Неверное, поставили, потом зачеркнули.

П о с т о в о й. Вы в своем уме? Это значит направо поворачивать нельзя!

В о д и т е л ь. Кто вам сказал?

П о с т о в о й. Я что, по‑вашему, идиот?

В о д и т е л ь. Вы много на себя берете. Куда я, по‑вашему, повернул?

П о с т о в о й. Повернули направо!

В о д и т е л ь. Да вы что?! Лично я поворачивал налево. Вы просто не тем боком стоите!

П о с т о в о й. Господи! Где у вас «лево»?!

В о д и т е л ь. Вот у меня «лево». Эта рука левая рука, а эта, наоборот, правая. Простите, а у вас?

П о с т о в о й. Ну, хорошо, вон идет прохожий, сейчас мы спросим у него! Слава Богу, у нас в стране не все идиоты! Товарищ! Ответьте нам: какая рука левая, какая правая?

П р о х о ж и й (вытягиваясь по стойке «смирно»). Виноватый!

П о с т о в о й. Я не спрашиваю вашу фамилию! Какая рука левая, какая правая?!

П р о х о ж и й. Первый раз слышу!

П о с т о в о й. Не иначе в сумасшедшем доме день открытых дверей! Я последний раз спрашиваю: какая ваша левая рука правая!?

П р о х о ж и й. Лично у меня вот эта левая, а эта правая. Или с сегодняшнего дня переименовали?

В о д и т е л ь. А вы мне не верили, товарищ сержант! Видите: у нас‑то ручки совпадают. А у вас перепутаны!

П о с т о в о й. Ничего не понимаю!

П р о х о ж и й. Я могу идти?

П о с т о в о й. Идите, идите!

П р о х о ж и й. Куда?

П о с т о в о й. Идите прямо, никуда не сворачивая, и уйдете отсюда подальше!

П р о х о ж и й. Спасибо, что подсказали. А то два часа иду, не могу понять — куда!

В о д и т е л ь. Товарищ сержант, вам надо что‑то делать с руками. Я никому не скажу, но при вашей работе могут быть неприятности.

П о с т о в о й. И я про вас никому не скажу. Езжайте. Да, когда свернете налево. Ну вы‑то, направо! Там проезд запрещен. Обрыв. Но вам туда можно!

Конец света

Одна фирма урвала на проекте «Конец света» три миллиона долларов.

В газете появилось рекламное объявление:

"17 августа на центральном стадионе состоится кра‑

сочное шоу «Конец света»!

В программе:

ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРЕЗИДЕНТА

КОНЦЕРТ ЗВЕЗД ЭСТРАДЫ

ФЕЙЕРВЕРК

Автор сценария НОСТРАДАМУС

По предварительным расчетам, в результате столпотворения погибнет около 150 человек. Раненых порядка полутора тысяч. Восемьдесят человек пропадет без вес‑

ти. Приглашаются все желающие, имеющие билеты".

Цены были бешеные, но любой понимает, что конец света случается раз в жизни. Пропустить такое мероприятие, согласитесь, было бы глупо.

Солидная публика была уверена, что все это блеф, натуральное хамство, но масштабы надувательства делали представление уникальным. Хочешь не хочешь, надо идти.

Сработал один из законов бизнеса: чем яростней пресса убеждала народ, что это афера, тем быстрей расходились билеты...

Столпотворение, на которое рассчитывали устроители, было неизбежно.

17 августа к утру солдаты окружили стадион живой цепью.

Народ начал стекаться к полудню.

Уже к трем часам началась давка. Пройти жаждали все, а число билетов ограниченно. Плюс на всякий случай были проданы двойные билеты на одно место.

Выяснение отношений началось при рассадке. Мордобой, крики, брань. Те, кто еще были снаружи, по воплям решили, что представление началось без них и бросились в рукопашную.

Солдаты по команде начали палить в воздух. На выстрелы поспешили те, кто остался дома: больные, старики, инвалиды.

Стадион брали штурмом, с криками «ура» и «караул». Все шло по программе, включая обещанный конец света.

Представление началось ровно в семь.

Президент произнес краткую речь:

— Дорогие сограждане! Глубоко символично, что конец света впервые происходит не где‑нибудь, а именно в нашей стране!

На трибунах закричали «ура», затопали ногами, и, подтверждая теорию резонанса на практике, центральная трибуна с грохотом рухнула. Как и планировали авторы сценария, началась паника.

Ошалевший радист, глядя в сценарий, где значилось выступление звезды эстрады, врубил фонограмму.

Рабочий сцены, как положено, пустил дым.

Знаменитый певец, услышав из динамиков свой чарующий голос, рванул на эстраду и принялся хлопотать ртом. Над кошмарным зрелищем по стадиону поплыла заводная мелодия.

Пиротехник, опасаясь, что через пару минут его мастерство уже никто не оценит, решил: «Гори оно все огнем» — и поднес спичку.

Вспыхнуло сразу. Ракеты метнулись в разные стороны, в том числе в правительственную ложу. Охрана открыла ответный огонь.

Такого фейерверка еще не видели в мире.

Когда подсчитали доходы, вышло, что количество жертв соответствовало объявленному в программе.

Остальные были счастливы, потому что остались живы.

На устроителей нельзя было подать в суд: никакого обмана не было. Что обещали, то и произошло.

Выходит, для успеха такого крупного мероприятия, как «конец света», надо только заранее объявить дату и время, а остальное народ возьмет на себя.

Оазис

Во дворе вдоль дома прямо под окнами тянулся газончик. Три метра на десять, не меньше. Это не ботанический сад, но в городской пыли, ругани, считайте, оазис. Травка росла, две березки вставали на цыпочки солнышко посмотреть, плюс ромашки, да еще крыжовника куст! Глаз городской по зеленому изголодался, а тут смотри, нюхай, вплоть до крыжовника жуй!

Естественно, собак там выгуливали. А где еще? Псина годами живет в помещении, пусть хоть нужду справит на лоне природы! Помочиться на воле, согласитесь, праздник! Словом, на газон и собак и кошек, и детей и взрослых тянуло, потому что оазис.

Тут жилец новый въехал, окошки на втором этаже в аккурат над газончиком. Как он под собой эту мирную картину увидел, забрызгал слюной:

— Собак не потерплю! Гадют под окнами! Не имеют права, поскольку я участник войны!..

Ему народ возражает:

— Не горячитесь, уважаемый! Они, действительно гадят под окнами, но с наружной стороны окон, а не с внутренней! Окошко закройте, будем гадить раздельно!

Дед пуще синеет:

— Милицию вызову! — и вызвал.

Она приехала:

— Старый хрыч прав. Какая ни есть, зеленая зона. Собачий выгул запрещен исключительно. Ведите к речке, хоть весь берег уделайте, а при людях типун на язык!

Ага! До той речки чесать километра три!

Сержант говорит:

— Вот и чешите!

Ему снова:

— Товарищ сержант! Поставьте себя на место собаки. На такой марш‑бросок ее мочевой пузырь не рассчитан!

Милиционер аж подпрыгнул:

— А как мы в армии с полной выкладкой по жаре в сапогах марш‑бросок...

— Да кто ж сравнивает! Собаке с полной выкладкой в сапогах по жаре ни в жизнь не добежать, чтоб пописать! Но поймите специфику собачьего организма. Ей даже генерал не объяснит, что согласно закону надо три километра бежать, чтобы задрать одну несчастную ногу. У нее инстинкт, как у вас: увидели военного, рука сама к козырьку, отдать честь. И собака. Увидела куст, лапа к козырьку!

Сержант говорит:

— Если честно, мне‑то плевать! Но старик всех доведет до могилы, хотя сам двадцать лет при смерти, как огурчик!

Вот так.

Пытались смельчаки на газон прорваться с собаками ночью, но старик начеку, в окне машет шашкой, рот пенится. Как в такой обстановке собачке оправиться?

И что в результате? Конечно, до реки никто не дошел. А выгуливали тайком, где попало: по подворотням, по дворикам. Конечно, не всем нравится, особенно когда в новых туфлях в темноте. Да еще с дамой! Но тут надо выяснить, во что вляпался. В собачье или человечье? Сейчас не стесняются. А внешне не отличишь. Питаемся одинаково.

То ли дело газон! Все растворялось, усваивалось и, казалось бы, гадость, но путем обмена веществ превращалось в крыжовник! Я пробовал!

Но не в том дело, а вот в чем изумление! Раньше под окнами деда цвело, созревало, к концу июля крыжовник аж лопался. А тут, как собак выгнали, чахнуть стало. Трава полегла. Вместо ягод у крыжовника колючки набухли.

Дед в панике. Оказывается, он баночки подготовил, варенье крыжовенное на зиму закатать. На‑ка, выкуси, колючки, дедуля! Он каким‑то составом газон поливал, химическим прыскал. В результате гусеницы развелись. Старик хоть и выжил заслуженно из ума, но смекнул: наверно, было чего‑то в том, что собаки нужду в газон оправляли! Раз при них все росло, цвело, пахло. Пробовал дед собак заменить собой лично. Не стесняясь, ходит под куст, под березки. И что в результате мелиорации? Кроты завелись. Роют землю, не иначе метро задумали.

Старика свезли в госпиталь: жадность сердце сдавила, весь на удобрения вышел.

Как его увезли, народ с собаками объявился. Лай, визг, разговоры. И, вы не поверите, за неделю зелень выпрямилась, ромашки принарядились, на крыжовнике ягоды выскочили! Гусеницы исчезли, как класс, кроты эмигрировали! Значит, то, что собаки, задрав ногу, выделывали, было естественно!

Вывод какой? Простите за выражение, но иначе не высказать: когда насрано от души, оно всегда во благо. А если со зла, хоть гору наложи, все равно вред!

Чужой пассажир

Провожающие уже вышли из вагонов, когда по перрону промчался человек с чемоданом.

Добежав до шестого вагона, он ввалился в тамбур и, протянув проводнице билет, вздохнул: «Фу ты, еле успел!»

— Минутку! — строго сказала девушка в пилотке. — Успели, да не туда. Это не ваш поезд!

— Как не мой? А чей? — испугался пассажир.

— Наш двадцать пятый, а у вас двадцать восьмой. Он час назад ушел! До свидания! — Проводница выпихнула мужчину на перрон.

Тепловоз гукнул, и состав медленно тронулся с места.

— Постойте! — закричал пассажир, набирая скорость вместе с поездом. — Я купил билет! Дайте влезть! — Он ухватился рукой за поручень.

— Я тебе влезу! — рявкнула проводница. — Не лапайте чужой поезд! Бегите в кассу, поменяйте билет, тогда сажайтесь, если догоните! Или дуйте к бригадиру! Он в десятом вагоне едет!

Гражданин прибавил скорость и, поравнявшись с десятым вагоном, завопил в открытое окно:

— Извините! У меня билет в шестой вагон, а она говорит: не на мой поезд!

Бригадир, поправляя перед зеркалом фуражку, не оборачиваясь, сказал:

— У меня сейчас обход состава. Если не трудно, загляните минут через тридцать!

Через полчаса он вернулся и, взяв через окно билет, начал его разглядывать.

— Все в порядке! Во, печатают, да? Ни черта не разберешь! Скажите Гале, я разрешил.

Пассажир сбавил скорость и, поравнявшись с шестым вагоном, закричал:

— Галочка! Вам привет от бригадира! Он сказал: сажайте меня!

Девушка недовольно посмотрела на билет:

— "Он сказал"! У нас тринадцатое место! Вот! А на нем уже едет женщина! Незамужняя! Что вы с ней на одной полке делать будете? Не посажу! Так бригадиру и передайте!

Мужчина чертыхнулся и побежал разбираться.

Состав давно набрал скорость и грохотал на стыках. Пассажиры начали раскладывать на столиках ужин.

— А ведь хорошо бежит товарищ. Я в его годы по утрам тоже, бывало, как выбегу! — сказал пассажир в тренировочном костюме, прожевав бутерброд. — Могу поспорить: дома он будет раньше нас!

Пассажир в бабочке перестал нарезать огурец и заметил:

— По асфальту‑то каждый может. Посмотрим, как он по болоту пойдет, родимый!

...Мужчина с чемоданом продолжал мотаться по шоссе вдоль поезда от проводницы к бригадиру и обратно. Он был уже в трусах, майке, но при галстуке. В это время по вагонам пошли ревизоры.

— Кто это там бежит?

— Да вроде с нашего поезда, — сказал кто‑то.

— С вашего? — Ревизор высунулся в окно. — Товарищ! Эй! А билет у вас есть?

Бегущий кивнул и полез в трусы за билетом.

— Не надо! Верю! Надо людям верить! — сказал ревизор, обращаясь к пассажирам. — Бегите, товарищ! Бегите себе, раз билет есть. А то, знаете, некоторые зайцем норовят! За государственный счет! Счастливого пути!

В купе ехали бабушка с внучкой и двое мужчин. Бабушка начала кормить девочку с ложечки, приговаривая:

— Это за маму! Это за папу! Это за того дядю, который бежит к своей бабушке!

Мужчины при этом чокались и повторяли: «За папу! За маму! За того мужика!»

Проводница пошла разносить чай. Проходя мимо окна, за которым маячил пассажир, она спросила:

— Чай пить будем?

Тот замотал головой.

— Ну как хотите? Мое дело предложить! — обиделась проводница.

Пассажиры начали укладываться спать. Четыре женщины долго метались по вагону, менялись местами с соседями, чтобы оказаться в одном купе без мужчин. После долгой торговли удалось выменять девичье купе целиком. Счастливые, женщины лениво переодевались ко сну, и тут дама в красном халате заметила бегущего мужчину с чемоданом.

— Девочки! Он все видел! — Она возмущенно рванула занавеску, и та, естественно, упала, с металлическим штырем на стол. Женщины завизжали, пряча свои прелести кто куда.

Наконец занавеску приладили, в темноте долго говорили о том, какие наглые пошли мужики и где их взять. Расслабленные воспоминаниями, задремали. И тут дама в спортивном костюме вскочила:

— Девочки, послушайте, что он делает? Ухает, как паровоз!

— Да это паровоз и есть! — сказала женщина с нижней полки.

— Не надо! Паровоз делает так: «У‑у‑у...», а этот: «ух‑ух!». Мне сны нехорошие приснятся!

Дама в красном халате постучала в стекло:

— Можно потише? Вы здесь не один.

...Человек бежал. Может, открылось второе дыхание, но бежал он с каким‑то сияющим глазом. И внезапно запел: «По долинам и по взгорьям...»

Проводница шестого вагона сидела в купе и шумно пила чай, поглядывая в окно. Там в свете редких фонарей мелькал человек с чемоданом.

И тут проводница не выдержала. Чуть не вывалившись в окно, она заорала:

— Ни днем ни ночью нет покоя! В глазах рябите! Убирайтесь отсюдова!

Пассажир странно улыбнулся, дал гудок и рванулся вперед.

Попутчик

Я возвращалась из Одессы в Москву.

Купированный вагон на четверых, но пассажиров двое: я и молодой человек довольно интересной наружности. Мужчина и женщина в одном и том же купе, сами понимаете, ситуация двусмысленная, ночью всякое может случиться. Тем более я женщина вполне интересная, хотя и в возрасте. Который мне только пусть попробуют дать!

Когда стемнело, я сказала, что буду ложиться. Он вышел. Я переоделась в спортивный костюм. Надушилась. Легла.

Парень, постучавшись, вошел. В темноте, очевидно, разделся и говорит:

— Я слышал, в поездах воруют, если не возражаете, у меня блокиратор, я запру дверь.

Я говорю:

— Делайте что хотите!

А саму в жар бросило. Никто не сможет войти, теперь он сможет делать со мной все, что захочет!

Слышу, он бутылкой звякает и говорит:

— Освежиться не желаете?

Я говорю:

— Делайте что хотите!

Я же все понимаю: «Сейчас напоит, зная, что пьяная женщина не соображает, что делает трезвая!»

Тут парень говорит «спокойной ночи» и лезет на верхнюю полку надо мной, хотя напротив место было свободно. Я же не девочка! Само собой, вот‑вот начнет грубо приставать!

И как чувствовала!

Через пять минут молодой человек свалился в проход.

Извинился, полез обратно и тут же рухнул опять!

Так, думаю, началось! Примеривается! Хочет как бы нечаянно упасть на меня и познакомиться!

Две попытки мимо! Ну третья уж, думаю, наверняка!

Я под одеялом вся сжалась. Ночь, дверь закрыта и периодически мимо пролетает молодой человек! Это может кончиться чем угодно.

Бац! Третий раз загремел! И, вы не поверите, снова мимо!

Я говорю:

— Да что ж это такое, в конце концов! Вы тут не один! Почему без конца падаете мимо меня на пол! Вы что, пьяный?!

Он говорит:

— Извините, мадам, слегка выпимши. Больше это не повторится. Я себя привяжу полотенцем.

С ума сойти! Как же парня ко мне тянет, если, бедняга, полотенцем привязывается!

Короче, за ночь он падал тридцать пять раз! Я глаз не сомкнула. Ведь он мог упасть на беззащитную женщину, и куда бы я делась?! А он всю ночь мимо да мимо!

Ни за что больше с пьяным в одном купе не поеду! Не хочу рисковать!

Пруха

В кармане десять долларов. Ни гульнуть по‑настоящему, ни продержаться до получки с достоинством. И тут напротив высвечивается казино «Фортуна». Думаю, поставлю‑ка все, что есть, тем более фактически ничего нет. По теории вероятности, хоть раз в жизни должно повезти! Все сходится: с детства не везло в карты, в любви даже во сне не везло! Неудачи поднакопились, и, по теории вероятности Эйнштейна, пора выпасть выигрышу!

Вхожу. Огляделся. Посмотрел, как ставки делают. И поставил на цифру «пять». Столько раз меня собака кусала.

Бац! Пятьдесят долларов!

Я эти пятьдесят на цифру «восемь». Столько раз обещали зарплату повысить.

Бац! Сто пятьдесят снял!

Ставлю на «семь». Девять раз жене изменял, но два раза не полностью.

Триста!

Народ магнитом ко мне потянуло. Лица сосредоточенные, как у пенсионера на унитазе. Хотят разгадать, по какой системе я ставлю.

И промахиваются! Потому что, как у Эйнштейна, у меня непростая теория. Ставлю не просто так, а со смыслом.

Ставлю на «красное». Почему? Да потому, что у меня майка красная!

Восемьсот долларов! Ну, чем не теория?!

И пошла пруха, как семга на нерест, не остановить!

На что не поставлю — мое!

Под стол пять долларов уронил. Поднял — десять!

За полчаса набрал две тысячи долларов!

— Всего доброго, — говорю. — Спасибо за доставленное удовольствие.

И к выходу.

А там два любезных молодых человека берут под руки, чуть не плачут:

— На кого ж вы нас покидаете! Поиграйте еще!

— Не могу, — говорю. — Дела! Я еще в два казино обещал заглянуть.

— Сделайте одолжение, — говорят. — Выиграйте у нас еще пару тысяч!

Ну, не огорчать же ребят, тем более у них пальцы как клещи.

Вернулись к столу.

Ребята говорят:

— Поставьте на цифрочку «три», не пожалеете!

Я говорю:

— На «три» ставить не имею права, по моей теории с этой цифрой ничего не связано. Из уважения к вам могу поставить на «четыре». У меня в холодильнике осталось ровно четыре яйца.

Фишки ставлю на «четыре», они пихают на «три» и руки мне за спину, при этом стол так качнули, шарик обезумел и на «три» рухнул, как ребята советовали. Они так на крупье глянули — тот в обморок, и уже другой товарищ отсчитал мне пятьсот долларов.

Народ ликует, целуются, будто я за всех отомстил.

Кладу деньги в полиэтиленовый мешок и к дверям. Молодые люди за мной:

— Никто от нас с такими деньгами еще не уходил!

Я говорю:

— Значит, я буду первым!

Меня за пиджак и к столу:

— Поиграйте еще! Публика просит! — И кулак к носу примеривают.

Чуднґые ребята, я же их разорю! Пруха пошла, бесполезно бороться!

Я говорю:

— Только учтите, в этот раз на «три» ставить не буду. Из принципа!

Ребята сквозь зубы:

— Ставьте хоть на «четыре», раз у вас в холодильнике четверо огурцов!

— Не надо путать! Четыре яйца! Но по теории вероятности дважды на одну цифру ставить нельзя! Читайте Эйнштейна. Ставлю на «двадцать одно».

— Не иначе у вас столько пельменей осталось!

— Откуда вы знаете?

— По глазам видно.

Шарик носится, ребята стол трясут, как эпилептики. Шарик заметался и на «двадцать одно» упал, как подкошенный. Парни в сердцах стол на попа! Шарик ни с места, как приклеенный. Ребята по столу кулаками грохнули — погас свет!

В темноте публика вопит:

— Было «двадцать одно», было! Дайте освещение! Не имеете права грабить в темноте, только на свету!..

Короче, напихал полный мешок долларов.

На улицу меня вывели, говорят:

— У нас предчувствие, что с такой суммой вы до дому не дойдете! — и с этими словами вломили за милую душу.

Очнулся — долларов нет. Во рту зубов навалом. Левым глазом в упор вижу ухо, но мы друг друга не узнаем...

Что вам сказать? Никогда не выигрывал столько денег! И никогда меня так крепко не били! По теории Эйнштейна, все сходится. Повезло не когда выиграл, а если с выигрышем ноги успел унести. А я замешкался, в теорию не вписался.

Жаль, Эйнштейна рядом не было, когда били. Взял бы в долю.

А может, старик прав? Денег нет, зато не убили!

Выходит, пруха моя продолжается!

У камина

Петр Сергеевич Голицын с шестого этажа ремонт в квартире затеял. Старые обои с песнями рвал, и вдруг — мать честная! — дыра в стене обнаружилась. Петр Сергеевич давай руками грести, облизываясь, в надежде, что клад подложили. Нагреб сажи полную комнату, на том драгоценности кончились.

Ух, он ругался! Строителей, что вместо кирпича уже сажу кладут, крепко клял. Мало того что стенка дырявая, так еще в дыре ничего путного нет!

Потом соседка Ильинична прояснила, дыра‑то, оказывается, чуть ли не царского происхождения! Когда‑то весь дом принадлежал князю Михайлову. В залах были камины. А потом князей постреляли для справедливости, камины поразбивали для порядка, залы перегородили для уютности, паровое провели, чтобы жилось лучше. Это раньше господа с трубочкой ноги к камину протягивали, догов разных гладили от безделья, а трудящемуся зачем? Это вообще дурная привычка английских лордов Байронов.

Голицын, жилец проверенный, без темного прошлого, не имел в роду ни лордов, ни Байронов, но почему‑то со страшной силой захотелось ему протянуть ноги к живому огню, пробудилось такое желание. Петр Сергеевич вообразил, что, гладя дога, шевеля ногами в камине, вряд ли станешь вести заунывные разговоры о том, что творится. Эти выматывающие разговоры за жизнь, которой нет, велись повсеместно на кухнях за водочкой у батарей парового отопления. А у камина другой разговор, не правда ли, господа?

Он начал подготовку к вечерам у камина. Приобрел томик Байрона. Оказалось, это стихи, да еще на английском, то есть в подлиннике, черт бы его побрал! Но картинки указывали на то, что разговор у Байрона шел о любви, морях, шпагах. Так что издание попалось, по сегодняшним дням, очень редкое.

Породистого дога Голицын, конечно, не потянул, да и где ему прокормить эту лошадь, которая в рот не возьмет то, чем кормился он сам. Но судьба свела в подворотне с собачкой. Это был кто угодно, только не дог. «Но ведь и я не лорд Байрон!» — вздохнул Петр Сергеевич и пригласил песика в дом. На свету разглядел. Безусловно, это было собакой, хотя вместо шерсти колола щетина, хвостик свернулся поросячьим кольцом. Но глазки живые, а в них преданность до конца дней. За всю жизнь никто из родных и близких не смотрел на Голицына такими, все отдающими донорскими глазами. В честь Джорджа Байрона он назвал псинку «Жоржик».

Трубка и табачок обошлись не так дорого. Осталось одно — сам камин.

Попробуйте сегодня найти печника! Они вымерли за ненадобностью. Знакомые с трудом раскопали одного старика. Тот пришел и гордо представился, клацая челюстями:

— Потомственный печник Муравьев‑Апостол! Сто лет печи клал, вплоть до крематориев, и одни благодарности вместо денег!

Он долго ковырялся в дыре, нюхал, дул, слюнявил палец и, пожевав сажу, сказал:

— Королевская тяга! Не дураки делали! Достаньте огнеупорный кирпич. Триста штук с головой хватит. Я вам за двести тысяч сложу не камин — доменную печь!

— Мне бы хотелось камин, — сказал Петр Сергеевич.

— Тогда двести пятьдесят, — подытожил печник.

Голицын договорился с ханыгой у магазина насчет кирпича.

В половине шестого, когда все шли с работы, самосвал на ходу опрокинул кирпич. Петр Сергеевич крикнул:

— Договорились поднять!

Шофер газанул:

— Извиняюсь, облава! — и машина умчалась.

Пришлось Голицыну на шестой этаж без лифта кирпичины волочь на себе. Сначала брал он по шесть, потом пять, четыре, три, два и последние еле волок по одной, отдыхая на каждой площадке.

Пенсионеры на лавочке, само собой, клювами туда‑сюда водят, перемножая в уме, из которого выжили, число кирпичей на количество ходок.

— Триста штук! — озабоченно сказал хроменький с палочкой. — Не иначе, решил дачу отгрохать!

— Какую дачу, если тащит на себе на шестой этаж! — возразил кривенький с сопелькой. — Бункер замыслил на случай конца света!

— Тьфу на вас! Оставьте конец света в покое! Подумайте мозгом! Потолков‑то у вас не видать, охраняется государством! Вот умные и стелят втихаря второй потолок, две квартиры в одной получается, а платят как за одну! — зашелся хроменький.

— Аморальность кругом! — вставила Анна Павловна, бывший бухгалтер. — Мутейкин из двадцать второй антресоли офицеру сдает, а тот баб на антресоли водит! В памятник архитектуры! Одни баб таскают, другие кирпич! Кругом разврат общества!

В три часа ночи Петр Сергеевич сидел на полу в кирпичах, шаря по телу рукой в поисках сердца. Верный Жорж слизывал пот с его лба, содрогаясь всем тельцем от невысказанной любви.

...Через неделю потомственный печник Муравьев‑Апостол закончил кладку, еще раз прихвастнув, что будет не камин, а доменная печь. То ли он действительно замышлял доменную печь, но двести кирпичин осталось лишних посреди комнаты.

— Облицовщика для красоты восприятия подошлю. Ожидайте! — сказал печник. — Человек с кладбища, там у них все: гранит, мрамор, гробы. И держитесь его. Свой человек на кладбище не помешает. Мне там отгрохали склепик получше вашей квартирки! А за доменную печь не тревожьтесь, я гарантирую!

Весь дом жил тем, чтґо там Голицын у себя с кирпичом замышляет.

— Да камин же, обыкновенный камин! — оправдывался он.

— Взглянуть можно? — наседали соседи.

— Нельзя! — твердо говорил Петр Сергеевич, решивший никого из соседей к камину не подпускать. Тут полагалась иная изящная публика.

— Нет, но чего это вдруг вы решили камин?

— Просто хочется вечерком ноги к нему протянуть! — бормотал Голицын.

— Интересно! — возмущались соседи. — Неужто для того, чтобы у нас протянуть ноги, непременно нужен камин? Петров из тринадцатой почему‑то загнулся без всяких каминов! Ох, затеяли вы противозаконное и скрывается что! Народ не простит!

Слежка за Петром Сергеевичем велась днем и ночью.

А он мучительно думал, куда же девать лишних двести штук кирпичей! Тащить снова вниз не было сил, да и засмеют насмерть, что с кирпичами взад‑вперед носится.

Рискнул одну кирпичину ночью в мусоропровод спустить, но она пронеслась вниз по желобу с грохотом, будто по мусоропроводу пустили экспресс «Красная стрела». Соседи в нижнем белье на лестницу высыпали: «Слыхали, рвануло!» Слава Богу, не у нас! Опять промахнулись!

Что тогда Голицын придумал? Замотав кирпич в тряпочку, потихоньку бил молотком, а потом ссыпал щепотками в мусоропровод. За три дня накрошил одиннадцать кирпичей и, чудак, радовался! Но тут мусорщики, возившие мусор, устроили забастовку: «Кто‑то долбит дом, а нам отвози! Это нетрудовые доходы!» Соседи дружно указали на Петра Сергеевича. Грузчики пообещали убить, если увидят хоть крошечку.

Вот такие дела. Вместо того чтобы балдеть у камина с собакой и трубочкой, «князь» Голицын ломал голову, как вынести из дома кирпич.

Друг детства Коньков предложил:

— Чего над собой измываешься, Петр? Погрузим ко мне в «Жигули», кинем на стройку, и ты свободен! Еще спасибо скажут строители.

В одиннадцать ночи погрузили проклятый кирпич в «Жигули», отъехали два квартала к забору, где строился дом, и быстренько перекидали кирпич. Осталось три штуки, когда из темноты вынырнул сторож с ружьем:

— Попались, ворюги! Руки вверх! Сто тысяч или стреляю!

Голицын пролепетал в наведенное дуло, как в микрофон:

— Вы не поняли! Никто не ворует! Наоборот! Мы сами вам привезли!

— Я не пацан, — сказал сторож. — Столько лет сторожу, что только на моей памяти не выносили! Но не было хамства, чтоб добровольно кирпич привозили назад! Сто тысяч или убью! Выбирайте!

Пришлось Петру Сергеевичу рассказать всю историю про камин лорда Байрона. Сторож недоверчиво качал головой, но фамилия Байрона почему‑то подействовала.

— Ладно. Верю. Забирайте кирпич!

— Почему забирайте? — взвыл бедный Голицын. — Выходит, воровать можно, а возвращать нельзя?

— Кирпич твой огнеупорный! На стройке такого нету. Увидят, спросят: а где остальные? Начнут проверять, представляешь, сколько народу посадят?! Увозите или открываю огонь!

Чертыхаясь, покидали ненавистный кирпич обратно в багажник. Когда отъехали, Коньков заявил:

— Петр, знаешь сам, руку, ногу отдам за тебя, но тащить кирпич назад на шестой этаж не согласен! Свалим на пустыре, к чертовой матери, и по домам!

Тут из‑за поворота вылетела машина с мигалкой.

— Милиция! — Коньков инстинктивно нажал на педаль, «Жигули» скакнули вперед. Милиция следом. Коньков, как угорелый, нырял в переулки, петлял, но милиция дышала в затылок, пугая спящих воплем сирены. На улице Бармалеева преследователи ловким маневром перегородили дорогу. Вооруженные милиционеры окружили машину:

— Выходи по одному! Руки вверх!

Пришлось подчиниться.

— Почему дали деру? — лукаво спросил лейтенант.

— Потому что догоняли! — буркнул Коньков, опустив руки.

— Руки вверх! Мы догоняли, оттого что вы убегали!

— Не догоняли бы, никто не убегал бы! — сказал Голицын.

— Хватит валять дурака! Что в багажнике?

— Кирпич!

— Что ж это за кирпич, с которым так драпают?! Покажите!

Коньков отпер багажник. Милиционеры рассмеялись с чувством выполненного долга:

— Отлично! Воруем?!

— Это личный кирпич! — заорал вдруг Коньков. — Хотели сдать государству, но черта с два!

— "Сдать государству"! — У лейтенанта от хохота отлетела пуговица на шинели. — Вываливайте тут, государство само подберет! Лишь бы вам не досталось! Ворюги! А ну, живо!

Ворюги, ликуя, набросились на кирпич. Милиционеры, довольные своей выдумкой, хохотали. Это был тот редкий случай, когда противоборствующие стороны не сомневались, что надули друг друга.

Давно Голицын так легко не взбегал на шестой этаж.

Спал Петр Сергеевич, как ребенок, и во сне улыбался. Разбудил звонок в дверь. На площадке стояли счастливые, потные школьники. Старший отрапортовал:

— Мы из сороковой школы. Помогаем пожилым на дому. Нашли кирпич, нам сказали, что ограбили вас. Кирпич здесь!

Пока Голицын, потерявший дар речи, как альпинист, цеплялся за стенку, ребята сложили посреди комнаты памятник огнеупорному кирпичу.

Старший спросил:

— Может, еще чего‑нибудь принести?

— Воды! — прошептал Петр Сергеевич.

Дети подали воду, отсалютовали и, шагая в ногу, ушли. Проклиная Байрона с его камином и кирпичами, Голицын поплелся к Витьке Рыжему. Поговаривали, вроде попал тот в дурную компанию, которая чистит квартиры.

Витька сосредоточенно курил заграничную сигаретку, хищно глотая импортный дым.

— Вить, помоги старику. Может, знаешь ребят, из квартиры кое‑что вынести. Вознаграждение гарантирую.

— Не понял! — Витька осторожно притушил сигарету и спрятал окурок в карман. — Что значит «вынести» и за какое такое вознаграждение?

— Надо вынести кирпичи, но так, чтобы их никогда не вернули! Двести тысяч без всякого риска — достаточно. Вот ключ от квартиры.

— Кирпичи?! Мои друзья такими темными делами не занимаются! Тем более за двести тысяч рисковать дураков нет!

Петр Сергеевич добавил еще сотню: «Я с собакой постою на атасе, за час всяко управитесь».

Витька исчез с ключом и деньгами.

Когда Голицын вернулся с Жоржиком, кирпичей не было! Правда, ребята не удержались и прихватили пыжиковую шапку, но это был такой пыжик, вы меня извините! В доме с камином такую шапчонку держать неудобно. К тому же моль уйдет вслед за шапкой, поскольку ей больше питаться тут нечем.

В среду Петр Сергеевич в ожидании облицовщика сидел дома, мучаясь Байроном. Вдруг Жоржик, ощетинившись, зарычал на камин. Там что‑то пыхтело, потом, дико матерясь, вывалился обуглившийся сосед Черемыкин. Его карий глаз лазерным лучом заметался по комнате.

— Это сорок шестая квартира? — спросил он, сплевывая сажу.

— Сорок девятая, — ответил Голицын, удерживая Жоржика, который отчаянно лаял, желая доказать, что не даром ест хлеб.

— Значит, ошибся, — сказал Черемыкин, направляясь к дверям. — А где ваш кирпич? — как бы невзначай спросил он.

— Спрятал на черный день, — изрек Петр Сергеевич.

— Ага, — кивнул Черемыкин, — тогда до свидания.

И по дому пошли разговоры:

— Одно из двух: или Голицын идиот, или мы! Может, правда, пора кирпичом запасаться? Кругом инфляция. А кирпич всегда кирпич. Его на хлеб обменять можно будет. Твердая валюта. Говорят, за доллар дают одиннадцать кирпичей".

Жильцы начали запасаться на черный день кирпичом.

А Петру Сергеевичу безумно хотелось усесться с Жоржиком у пылающего камина, облицованного по всем правилам.

И вот явился наконец облицовщик. Жизнерадостный, шустрый работник кладбища. Только хороня других ежедневно, можно так радоваться жизни.

— Папаша, склеп задумали на века или на каждый день, подешевле? — весело спросил гробовщик.

— Мне бы каминчик облицевать для красоты восприятия!

— Домашний крематорий! — хохотнул мастер. — Сделаем! И не таких хоронили! Камин, как могила, один на всю жизнь, тут жаться нет смысла. Три сотни — по‑божески, из уважения к покойному, то есть к вам!

Через неделю могильщик приволок мрамор и облицевал в лучшем виде. Единственное, что смущало, — приблизившись, можно было разобрать на мраморе, хоть и выскобленное, «Голицын. 1836 — 19..».

— Ну как вам надгробие? — спросил мастер, любуясь работой.

— Симпатично. Но вот надпись... Все‑таки это камин, — неуверенно сказал Петр Сергеевич. — Хотя фамилия тоже Голицын.

— Надо же, как удачно совпало! — обрадовался гробовщик. — А может, вы из князей Голицыных будете! У нас же никто не знает, от кого кто произошел. Самородки! Ваше сиятельство, три сотни отсыпьте! Благодарю. Здесь телефон, надумаете умирать, я к вашим услугам! Плита на могилку, считайте, у вас уже есть! Так что спите спокойно.

И вот наступил торжественный день. Петр Сергеевич под рубашкой тайком от соседей пронес семь полешек. Поужинав, сел на стул, раскурил трубочку, усадил рядом Жоржика и дрожащей рукой поднес спичку к камину. Огонь, прыгнув с газеты на щепочки, отсалютовал красными искрами. Голицын завороженно уперся глазами в камин, позабыв, где он, кто он, синим пламенем горели заботы и уносились, проклятые, в дымоход. Пес Жоржик встал у камина, потянулся и рыкнул английским баском, колечко хвоста распрямилось, не иначе Жорж почувствовал себя догом.

Петр Сергеевич расхохотался, пыхнул трубочкой, раскрыл Байрона и начал читать. Проглотив три страницы, сообразил, что читал по‑английски! Хотя и не знал языка! Значит, знал! Просто создайте человеку условия, где он все хорошее вспомнит. А для этого надо, чтобы он все плохое забыл. Вот и вышло, что человеку для счастья нужен камин.

Голицыну удалось кайфануть минут двадцать. Дым, заблудившись в развалинах дымоходов, вылез на лестницу и начал клубами спускаться вниз.

Захлопали двери, соседи забегали, раздувая ноздри, как гончие псы: «Горим, горим, горим!» Взяв след, по запаху вышли на квартиру Голицына и забарабанили в дверь.

Петр Сергеевич открыл и, не выпуская изо рта трубку, вежливо спросил: «Хау ду ю ду?» В ответ ему дали по голове, ворвались в комнату, где безмятежно трещали дровишки в камине.

Кто‑то плеснул ведерко воды, огонь обиженно зашипел, завоняло удушливо гарью, и все успокоились.

— Понятно! — радостно потер руки Тутышкин из двадцать второй. — Поджигает памятник архитектуры без особого на то разрешения! Пять лет строгого режима, считайте, уже имеем! Да еще, я вижу, плита с кладбища? Замечательно! Осквернение могил без соответствующего разрешения горисполкома! Приплюсуйте еще пару лет! Захотелось последние дни провести в тюрьме! Понимаю. Ну что ж, мы поможем!

— Да что я такого противозаконного сделал? — шептал Петр Сергеевич, ощупывая голову. — Хотел посидеть сам с собой у камина! Неужели нельзя?

— Значит, так, — улыбнулся Тутышкин. — Стену заделать, чтобы камином тут и не пахло. Плиту в течение суток вернуть покойному! И скажите спасибо, что не сдали в милицию, как положено!

Пришлось Петру Сергеевичу звонить гробовщику‑облицовщику. Тот долго смеялся, но все‑таки согласился увезти плиту на ее законное место.

Голицын поехал вместе с плитой, которая стала ему дорога как память о любимом камине.

Могила Голицына давно никем не посещалась, заросла, валялись доски, банки, мусор. Печальное зрелище.

Голицын навел на могилке порядок, привел в божий вид. Убрал мусор, песочку подсыпал, оградкой обнес, серебрянкой покрасил. Сделал скамеечку. Посадил цветы. Славное местечко получилось. На кладбище тишина, воздух чистый, живых людей нет!

Петр Сергеевич приходил на могилку, садился на скамеечку и чувствовал, что вокруг все свои. Спасибо князю Голицыну! Оставил в наследство кусочек земли два метра на полтора. И Жоржик, обходя владения, держался так гордо, будто голубая княжеская кровь текла если не в нем, то где‑то рядом.

Охрана

Построили мы с женой дачку. Не Бог весть какую, но если разобрать по кирпичику, набегает приличная сумма!

А по зиме, сами знаете, с голодухи грабят избушки вплоть до крупы и наволочек!

Что ж выходит: десять лет строил, недоедал, — и все это без боя отдать?!

Естественно, народ на охране чокнулся!

Кто во что горазд: колючая проволока на заборе, волчьи ямы, капканы, ревуны...

Мне повезло. Сосед Михалыч, мужик смекалистый. Он себе и нам напридумывал всякого.

Пустил по проволоке ток, какое‑то там реле с прерывателем. Все время потрескивает, и в ночи видно, как искра по проволоке мечется в поисках жертвы. Жуть!

Не скажу где, а то вы с места сорветесь, достал Михалыч взрывчатку. Заминировали туалет и подходы к дому.

На окошках секретки. Если кто решетку взломает, за раму схватится, там крохотная такая иголочка. А на кончике — яд!

Так что, милости просим!

Ну а кто замок выломает, в дверь войдет, его ждет сюрприз! Планочку заветную не отвел, — тут же гарпун на пружине сквозь тебя — фить! Так что, извини, друг, по второму разу не сунешься!

Словом, к зиме подготовились. Один только Петрович, старый лентяй, со своей хибарой как бельмо на глазу: ни решеток, ни замков, дверь на одной сопле держится!

На зиму уезжали спокойные. Только смертник, камикадзе к нам сунется!

По первому снегу в ноябре решили проверить.

Приезжаем. И чуем неладное!

На снегу следы. Вещи раскиданы.

Кинулись по домам.

С горя о предосторожностях позабыли!

Тимофеич на своей же проволоке сгорел, за искру ухватился!

Митрюхины на родном минном поле подорвались!

Сигналова в волчью яму ухнула. А там волк неделю без пищи!

Я к своей избе подбегаю. Окна выбиты! Обнесли!

Влетел на крыльцо, про гарпун‑то забыл!

Дверь на себя рванул. Мама родная! Как он просвистел под мышкой и, кроме соседа, никого не задел, до сих пор загадка!

Бог ты мой, что внутри делалось! Все вверх дном! Будто искали чего‑то! Но на первый взгляд вроде все здесь. Учитывая, что в принципе брать‑то нечего! Последние деньги в охрану вбухали.

Смотрю, на столе записочка приколота ножом.

«Что ж ты, сука, столько нагородил, будто внутри все из золота, а ни хрена нету! Сволочь ты нищая!»

Короче, обнесли всех в садоводстве, у кого охрана была.

Один только дом не пострадал. У Петровича, как была дверь на сопле, на той сопле и болтается!

А он, ненавистный, хохочет:

— Когда у соседей охрана наворочена, считай, ты в полной безопасности!

Стакан воды

Думал, умру, так и не повидав заграницы. Нет, умру, повидав!

В Швецию съездил. Ничего не посмотрел, по распродажам ходил, торговался, чтобы на сто долларов, которые были, побольше купить барахла. Мороженого не лизнул, в автобус не сел, в туалет не сходил, на стриптиз с мужиками не пошел скрепя сердце. Потом они рассказали, показали — вспотел так, будто сам посетил!

Себе ничего не купил, жене — жвачку. Все — доченьке.

Вернулся, жена на стену полезла, где и сидит пятый день:

— Дурак старый! Сколько нам осталось! Так и умрем босыми, голыми! Умные барахла с распродажи привозят мешками, оденутся, да еще продадут, предыдущую жизнь оправдав! Говорят, на улице там баки здоровенные стоят — «Армии спасения», шведы туда все, что не надо, скидывают. А что им не надо, нам только давай! Соседка ночь в баке просидела с фонариком, оделась, как куколка! Да еще напродавала, купила автомобиль! Я ж тебе адрес бака дала! А ты все этой соплюхе!

Что с жены взять? Дура. Я знаю, что делаю. Видели бы, как дочка тряслась, щебетала, когда в тряпье копошилась. Я смотрю не на день вперед. Дальше. «Кому спасибо за все?» — «Тебе, папочка родненький!» Родненький! А до того — грубила как отчиму. Знает: по нашим меркам, если человек на тебя до копейки валюту потратил, ты в неоплатном долгу!

Говорю дочке:

— Теперь стакан воды поднесешь отцу, когда помирать буду?

Отвечает:

— Папочка, подносить буду до тех пор, пока не умрешь!

Во как! Но на всякий случай расписочку взял. «Обязуюсь на сто долларов носить воду по курсу и так далее».

Так что в старости ни в чем себе отказывать не буду!

Кто там?

Галя еще раз проверила закрыты ли окна, спички спрятала и, присев у зеркала, говорила, отделяя слова от губ движениями помады:

— Светочка, мама пошла в парикмахерскую. Позвонит приятный мужской голос, скажешь: «Мама уже вышла». Это парикмахер... Позвонит противный женский голос, спросит: «А где Галина Петровна?»... Это с работы. Скажешь: «Она пошла в поликлинику... выписываться!»... Не перепутай. Ты девочка умненькая. Тебе шесть лет.

— Будет семь, — поправила Света.

— Будет семь. Помнишь, кому можно открывать дверь?

— Помню, — ответила Света. — Никому.

— Верно! А почему нельзя открывать, не забыла?

— Бабушка говорит: «По лестнице нехорошие бандиты с топорами ходят, прикидываются водопроводчиками, тетями, дядями, а сами непослушных девочек топят в ванне!» Правильно?

— Правильно.

— А бабушка придет, ей открывать? — спросила Света, откручивая кукле ногу.

— Бабушка не придет, она на даче. Приедет завтра.

— А если сегодня?

— Я сказала: завтра!

— А если сегодня?

— Если сегодня, это уже не бабушка, а бандит! По домам ходит, деток ворует. Еще есть дурацкие вопросы?

— Нету вопросов! — ответила Света, внимательно глядя, куда мать прячет от нее французские духи.

— Вроде порядок. — Галя цепким взглядом таможенника ощупала отражение в зеркале. — Буду часа через два. Нет, через три!

— Так долго обстригать будут? Ты не слон!

— Не обстригать, а стричь. Это плохой мастер все делает тяп‑ляп, а хороший мастер, — Галин голос потеплел, — настоящий мастер все делает хорошо, поэтому долго. Никому не открывать!

Мать чмокнула Свету и, хлопнув дверью, ушла.

Света достала из тумбочки французские духи, полфлакона опрокинула на голову кукле, приговаривая:

— Вымоем Дашке голову и будем обстригать. Не волнуйтесь, настоящий мастер все делает так долго, пока вам не станет хорошо!

Тут раздался звонок в дверь.

Света побежала в прихожую и звонко спросила:

— Кто там?

Хриплый голос ответил:

— Открой! Это я — твоя бабуля!

— Здравствуй, бабуля! А зачем таким страшным голосом говоришь?

— Да простыла, внученька! Уж и молоко с медом пила, а все хриплю! Открывай!

— Бабушка! Мама сказала: ты завтра приедешь! А сегодня еще сегодня!

— А я сегодня и приехала! Открой! Темно на лестнице, и ноги сильно болят!

Света набросила на дверь цепочку.

— Бабушка, — задумчиво сказала она через дверь, — я открою, а ты — бандит?

— Какой еще бандит?! — Бабушка закашлялась.

— Обыкновенный. Сама говорила. Прикинешься бабушкой и в ванне утопишь! Приезжай завтра, будешь бабушкой!

Старушка спустилась на ступеньку, заплакала:

— Стыд‑то какой! Во, дите воспитали! Родной бабке через двери не верит! Бессовестная! Когда мать с отцом будут?

— Папа после работы, — донеслось из‑за двери. — А мама пошла выписываться к парикмахеру.

— Куда? — Бабушка вскочила. — Все Сереже расскажу! Вертихвостка! И ты вся в нее, вся! Вот возьму и умру тут!

— Бабуль! Бабуль! — пробивался из‑за двери детский голосок. — Ты не умрешь! Мама сказала, ты сначала всех нас похоронишь!

— Это Галка про меня такое сказала? Змеюка! Все Сереже расскажу! Про всех парикмахеров! Еще неизвестно, от какого парикмахера дочь!

В это время по лестнице поднимался мужчина в сапогах и спецовке.

Разглядев в тусклом свете умирающей лампочки старушку в слезах, он остановился.

— Кого оплакиваем, бабуля?

Признаться постороннему, что тебя не пускает в дом собственная внучка, было так стыдно, что бабушка, проглотив слезу, соврала:

— Давление у меня пониженное, сынок... Второй день с лестницы падаю.

— А мы в квартиру позвоним, валерьяночки хлопнешь! — весело сказал мужчина, нащупывая на двери звонок.

— Кто там? — спросила Света.

— Ребятенок, открой! Тут старуха концы отдает!

— Дядя! Там темно, вы потрогайте, эта старуха, может, старый бандит!

— Мерзавка! — взвыла бабушка. — Перед людьми не позорь!

— А как там внучка твоя оказалась? — сообразил мужчина. — Чья бы там внучка ни была, а отпереть будь любезна! Слышь меня, стерва несовершеннолетняя!

— А при детях ругаться нельзя! — сказала Света. — Папа при мне никогда не ругается. Сначала уложит спать, дверь закроет и потом ругается с мамой! Понял, сын сукин?!

— Во дает! — одобрительно хмыкнул мужчина. — Перспективная девочка подрастает!

— А вы кто такой там? Один — бабушка, второй — дедушка, что ли?

— Я‑то? Я дядя Коля‑водопрово...

Бабушка, ладошкой зажав мужчине рот, зашипела:

— Не водопроводчик! Только не водопроводчик! Ей про водопроводчиков такого наговорили! Вы... почтальон!

Дядя Коля, пытаясь оторвать от себя бабушку, бранился шепотом:

— Чтоб вы сгорели! Почему водопроводчиками пугаете? У нас что, почтальон не может стать бандитом?

— Но я прошу вас! Скажите: почтальон, — она откроет!

Дядя Коля сплюнул в сердцах:

— Слышь, ты там! Открой! Оказывается, я почтальон!

— А голос как у водопроводчика!

— Бабусь, внучка воспитана неслабо! Граница на замке! Придется ломать дверь!

— Ломайте! — Бабушка махнула рукой. — Только аккуратно, как свою.

Водопроводчик достал инструменты и, напевая романс «Отвори потихоньку калитку», начал выламывать дверь. Удары кувалды гулко бухали на всю лестницу. Но, во‑первых, соседи плохо знали друг друга в лицо. Во‑вторых, на площадке был полумрак. А в третьих, как‑то неловко спрашивать у незнакомого человека, в свою квартиру он ломится или в чужую?

Видя, как дверь начинает шататься, Света заплакала:

— Мама! Мамочка! Меня утопят! — Она дрожащей рукой задвинула засов старого замка, которым давно не пользовались, но с двери так и не сняли.

По лестнице, насвистывая, поднимался Светин папа. Увидев в полутьме сопящих у его двери, Сергей с ходу заехал водопроводчику в ухо.

— Сереженька, не бей! Это свои! — завопила бабушка и бросилась разнимать. Мужчины метили друг в друга, но в темноте в основном все доставалось бабушке, как обычно и достается разнимающим.

Когда старушка была положена на обе лопатки, мужчины успокоились и начали приводить ее в чувство. Наконец все очухались, помирились и, потирая ушибленные места, уставились на дверь.

— Света, открой, деточка! — простонал Сергей, держась за скулу.

— Сейчас, папочка, — ответила Света. — А ты правда мой папа?

— Другого папы у тебя пока что нет!

— А бабушка говорит, я от какого‑то парикмахера получилась...

— От какого парикмахера?

— Сереженька, — бабушка в темноте выразительно посмотрела на сына, — ты его не знаешь! Я все расскажу, если попадем в квартиру!

В это время на площадке остановился пухлый мужчина. Переводя дух, он сказал:

— Бог в помощь! А что с дверью делаете?

— Видите ли... — замялся Сергей, — сигнализацию ставим. Мало ли...

— Ага, — ухмыльнулся водопроводчик. — Можно вызвать на дом, а можете сами дверь в милицию отволочь. Установка дешевле обойдется!

— Понял! — Пухлый стал быстро подниматься по лестнице.

Сергей тряханул дверь.

— Светочка, открой немедленно, гадина! У меня ключи, отопру, выпорю!

— Выпорешь, если отопрешь! — Света вздохнула. — Я на старый замок закрыла, от него ключей ни у кого нету. Даже у папы, если он это вы.

— Ну что делать? — Сергей закурил. — Деньги мне надо забрать! Деньги! До двух держат цветной телевизор маленький за двести рублей!

— Как двести? Он четыреста стоит? — удивился дядя Коля.

— Да цельнотянутый! Прямо с завода!

— Что такое цельнотянутый? — спросила бабушка.

— Ворованный, утянутый, значит, — объяснил водопроводчик. — Цельнотянутый грех не взять, грех!

— А мой папа говорил: «Воровать нехорошо! Значит, вы там одни бандиты собрались!»

— Нехорошо родному отцу дверь не открывать! — крикнул дядя Коля. — Дура старая!

В это время наверху что‑то громыхнуло, охнуло и, ругаясь, покатилось вниз. Это были супруги Бирюковы из 57‑й. Они волокли дубовую дверь. Тяжелая, она неслась быстрей Бирюковых, била их о стены, перила, мотая из стороны в сторону.

— Что случилось? — успел крикнуть водопроводчик.

— Сказали, сегодня всем поставить сигнализацию! Завтра бандитов ждут!..

— Сумасшедшие! — Бабушка покачала головой. — Уже слух пустили с вашей легкой руки про сигнализацию! Сейчас все двери посрывают!

И действительно, наверху что‑то грохнуло. Потом еще раз грохнуло в другом месте. Люди рвали двери с петель.

— Света! — Сергей постучал в дверь кулаком. — Слушай внимательно! Мама сказала, чтобы ты никому не открывала дверь, и ты молодец, что слушаешься, дрянь! Но про то, что деньги просовывать под дверь нельзя, мать ничего не говорила, правда же? А если человек, не заходя в дом, скажет, где у вас лежат деньги, значит, он тебе кто?

— Вор! — ответила Света.

— Идиотка! Он твой отец!

— Были бы моим папой, знали бы, что денег у нас нет! Папа все время кричит маме: «Нету их, я не ворую!» Никак бандитом не может устроиться!

Сергей стукнулся головой в дверь:

— Светочка! У меня в копилке кое‑что припрятано! Клянусь тебе, в ванной. За ведром. В мыльнице. Под мылом лежат деньги! Вынь, просунь бумажечки под дверь!

За дверью было тихо. Наконец послышались Светины шажки.

— Бандиты, вы здесь?

— Здесь мы, здесь, доченька! Просовывай!

— Там нет мыльницы с деньгами, только папины носки. Сувать?

— Украли! — взвился Сергей. — В кои‑то веки в доме появились деньги и сперли! Бандюги, пронюхали! А может, они там?! Дядя Коля, навались!

Мужчины прыгнули на дверь и вместе с ней рухнули в квартиру...

Вечером вся семья и дядя Коля ужинали, смотря новенький телевизор. Дверь уже поставили на место, с водопроводчиком расплатились и он, возбужденный червонцем, хвалил хозяйку.

— Что ж ты папочку обманула, доченька, — перебила его Галя, — сказала, «мыльницы нет»?

— Испугалась! Бандиты узнают, деньги есть, и дверь выломают. А они все равно разломали!

Все засмеялись.

— Соображаешь! Молодец! — сказал водопроводчик, укладывая на хлеб десятый кружок колбасы. — Запомни: детям обманывать старших нехорошо! Сначала вырасти, стань человеком!..

За стеной временами слышались стоны и треск. Это соседи волокли двери на установку сигнализации.

— Ничего не понимаю, — сказала Галя. — Тащат и тащат! Может, правда, весь дом засигнализируется, а мы опять, как дураки?

— На какие, позвольте спросить, шиши?! — вскинулся Сергей. — Я и так весь в долгах!

— Папочка, заплати, а то меня в ванне утопят!

— Да где ж я денег возьму, доченька?

— Я знаю где, — сказала Света, — у бабушки на антресолях полваленка деньгами набито!

— Врунья бессовестная! — завопила бабушка. — Какие полваленка? Там батик крохотный.

— Значит, в валенке мамочка деньги свои прячет! Это у папы в мыльнице кусок мыла остался, долги отдать!

Наступила тишина.

Разряжая обстановку, водопроводчик дипломатично высморкался и сказал:

— Я извиняюсь. Домой надо. Девять часов... Пора сына пороть. Ведь кроме меня у него никого нет. Это у вас нормальная семья. Счастливо оставаться!

Проездом

Сосед Кубикова по купе откусил огурец и посмотрел на часы: «Через полчаса будет Кусыкино. У меня там дочка. Все собираюсь заехать, но поезд там, как назло, не останавливается!»

Через полчаса он открыл окно, вытащил из коробки нарядную куклу и высунулся, как мог, наружу.

Вскоре мелькнул белый домик, девочка в красном платьице. Она махала поезду рукой.

«Доченька!» — заорал пассажир и, прицелившись, метнул в окно куклу.

Девочка крикнула в ответ, но ветер стер слова.

Мужчина залпом выпил стакан водки, обхватил голову руками и заплакал.

Кубиков хотел спросить: как может быть дочка, если поезд не останавливается?

Но вспомнил, а ведь у него тоже дочь где‑то в Белоруссии. Или сын? Вернее, на Украине...

Понимая, что у человека большое горе, Кубиков, как воспитанный человек, решил промолчать.

Сила воли

Кубикову приснилось, будто кто‑то толкает его в бок. Он открыл глаза. Рядом на подушке темнела женская голова.

«Ничего себе, сновиденьице!» — усмехнулся Кубиков и закрыл глаза.

Открыл снова. Рядом дышала какая‑то женщина.

«Возьму себя в руки, и все пройдет!»

Кубиков взял себя в руки. Женщина делала вид, будто ей все до лампочки.

«Ну знаете, это уже чересчур!» — Кубиков вскочил с кровати, схватил видение и выставил за дверь. После чего лег и тут же захрапел.

Утром, выбрасывая в мусоропровод женское платье, чулки, туфли, Кубиков мотал головой и бормотал:

— Приснится же такое!

Раковина

Кубиков нашел под кустом морскую раковину. Здоровая, как дыня, только с рогульками, как мина.

«Ух ты!» — подумал Кубиков, повертел раковину в руках и приложил к уху. Где‑то писали, будто бы из раковины слышен шум моря.

«Ух ты!» — Действительно, в ухе плескалось далекое море.

Кубиков рассмеялся и, приладив раковину к уху, пошел дальше.

Шум моря стал затихать.

— Не туда иду, что ли? — Он потоптался на месте и повернул в обратную сторону, забыв, за чем шел.

Море из раковины впадало в ухо. Шум нарастал. Послышались чайки. Кубиков никогда не видел моря, да и слышал его только по радио полгода назад. Поэтому инстинктивно ускорил шаги, будто впрямь мог выйти к морю, хотя здесь его отродясь не было. Степь кругом, в степи засуха.

А в раковине уже пенились волны, в гальке шебуршился прибой. В ухе стало свежо, на губах солоно.

Кубиков зажмурился:

— Ух ты, ух ты! Как настоящее! Во, раковину нашел! Или у меня такие уши морские! — Весь в предвкушении настоящего моря, Кубиков, зажмурившись, шагал по степи, прижав к уху раковину, не замечая, что ноги лижет настоящий прибой.

Вода дошла до колен. Кубиков ойкнул, когда прохлада стиснула тело в области таза и то, что было в тазу.

В раковине сквозь крики чаек донесся, ну, натурально человеческий голос: «Заходить за красные буи запрещено!»

Кубиков, не открывая глаз, восхитился: «Во, раковина! Рассказать — не поверят!»

Кубиков с трудом продвигался, толкая животом тяжелую воду, которая скоро накрыла его с головой. Стало нечем дышать, вода лезла внутрь.

«Ух ты! — подумал Кубиков. — Один к одному, тону! Ай да раковина! Сдохнуть можно!»

И утонул.

Когда Кубикова вытащили на берег, губы его были сведены улыбкой человека, мечта которого сбылась.

Общий язык

Как тебе псина? Двухгодовалым взял. А собаке два года, в пересчете на человечий, считай, четырнадцать лет. Пока сукин сын вышел, я тебе про него расскажу.

Чему его учили хозяева до меня, не знаю, но характер у мерзавца сформировался полностью. Такого уже и гестапо не обломает!

После двух месяцев драк, скандалов и поножовщины я его раскусил. Смысл его жизни, призвание — делать назло.

Хочешь, чтобы он сделал то, чего тебе надо, дай команду, как делать не надо. Общайся наоборот.

Во, слышь! За дверью скребется, подслушивает, гад!

Сейчас, я его позову:

«Пошел вон!»

Слышь, башкой бьется, — хочет войти! Потому что «пошел вон» у нас с ним означает «иди сюда»!

Разбегается. Сейчас или дверь разнесет, или в окно той комнаты выбросится, в это окно впрыгнет!

Ну, что я тебе говорил! А ведь живем на пятом этаже! Когда назло — силы утраиваются!

А ну, скотина, не смей смотреть телевизор!

Уставился! Назло потому что.

Ум, помноженный на вредность, эффект дает потрясающий! Но формулируй четко наоборот.

Когда ухожу из дому, квартиру можно не запирать. Говорю ему: «Если взломают дверь, это гости. Подай тапочки, поиграй!»

Разорвет в клочья!

А чтобы самому попасть в дом, что надо сказать в замочную скважину?

«Свои»? Ребенок! Да он тебя с потрохами сожрет! «Свои»!

Я вот что говорю, как пароль: «Слышь ты, сука рыжая, только гавкни! Воры пришли, хозяина резать будем!»

Открывает дверь лапой. Ножик выносит. Хвостиком виляет!

Так что с любой живностью общий язык найти можно.

А ты с бабой своей поладить не можешь!

Ощущение

Ощущение — это чувство, которое мы ощущаем, когда что‑то чувствуем!

— Слушайте, слушайте! Меня пригласил в ресторан очаровательный мальчик! Заказал вина, спаржу, форель, глаза голубые, волосы белокурые! Посидели чудесно! Давно не было такого восхитительного ощущения! — сказала француженка.

— Ну что вы, мадам, — возразил француз, — право же, кушать рыбу грех, а вот ловить! Мадам, очевидно, не довелось испытать настоящего клева! Когда ты с рыбой один на один, без жены! Сердце за поплавком дрогнет, качнется, нырнет, и ты подсекаешь! Полчаса восхитительной борьбы, и вытягиваешь наконец роскошную форель! Хватаешь руками упругое гибкое тело, а она бьется, бьется — и затихает! Она твоя! Мадам, поверьте мне, как мужчине, это ощущение не с чем сравнить!

— Ну почему же не с чем, месье? — сказала форель. — Представьте, что вы голодны. И вдруг перед вами проходит вприсядку упитанный червячок, игрун этакий в собственном соку! Вы его, месье, естественно, глотаете! И в ту же секунду жало крючка впивается в вашу, пардон, мадам, верхнюю губку! Мало того, неведомая сила тянет вверх! Кошмар! Когда тебя подсекают во время еды, весьма острое ощущение, весьма...

— Что вы знаете об ощущениях! — сказал червяк и его передернуло. — Мадам, месье, мадемуазель форель! Представьте себя на минуту червяком, насаженным на крючок, в момент, когда вас заглатывает рыба, плюс к этому какая‑то сволочь, пардон, мадам, какая‑то скотина с удочкой рвет вас из чужой пасти наверх! Поверьте, в сумме получается очень острое ощущение!

Типы мужчин (СЕКСУАЛЬНО - ЮМОРИСТИЧЕСКОЕ ЭССЕ)

«Попугайчик»

Мужчина беспокойный и сексуальный. Точнее, сексуально‑обеспокоенный.

В самый неподходящий момент спрашивает у женщины, хорошо ли ей с ним?

Она, захваченная страстью, шепчет:

— Хорошо, хорошо!

Его это не устраивает. Переспрашивает:

— Хорошо, как ни с кем?

Женщина бормочет, не сбиваясь с ритма:

— Так, как ни с кем, так, как ни с кем!

Однако он продолжает интересоваться:

— Не обманываешь? Правда, так хорошо, как ни с кем хорошо не было? Или хорошо так, как с кем? Или как ни с кем?!.

В результате женщина кричит:

— Плохо! Мне с тобой плохо!

Он допытывается:

— Плохо так, как ни с кем?

— Да, как ни с кем!

Тут он успокаивается и шепчет:

— Так я и знал!

Кстати, есть точно такой же тип женщин‑"попугайчиков". Они добиваются положительного ответа «да, хорошо» столько раз, пока он не перейдет в истерически‑отрицательный.

Такое ощущение, что они вступают в интимные отношения для того, чтобы убедиться: хуже, чем с ними, ни с кем быть не может!

Особенно хороши в постели два «попугайчика». Он и она.

Сквозь поцелуи страстно пытают друг друга, насколько с ними нехорошо.

Убедившись, что соперников у них в мире нет, получают полное взаимное удовлетворение.

«Аполлон»

Мифологически красив. Никаких изъянов снаружи. Гладкий, как морская галька. Знает, что хорош, и приглашает всех полюбоваться собой как произведением искусства. Представьте: вы пришли в Эрмитаж. Вернее, Эрмитаж пришел к вам!

Не сомневается: женщина, лаская его прелести, получает неземное наслаждение. Поэтому в постели не мешает любить себя, лежит бревном, на котором написано: «Что хотите, то со мной и делайте, раз уж вам так повезло!»

Ум отсутствует за ненадобностью. Его с лихвой заменяют мускулы. К тому же от ума, как известно, мысли, морщины, прочие дефекты. А так кожа гладкая, что на попке, что на лице.

Любит летом возникнуть из моря в сверкающих каплях воды, сохнуть в лучах солнца и девичьих глаз, балдея от себя вместе с народом. Знает, что на его фоне любят фотографироваться. Поэтому периодически застывает, подняв красивую ногу. Вызывая у собак восхищение!

Умные женщины с хорошим вкусом любят приглашать его в гости и ставить с бокалом в углу рядом с напольной вазой. Получается замечательная икебана.

«Революционер»

Мужчина талантливый, но дар его расположен не тем концом и предназначен только для разрушения того, что есть, ради того, что, возможно, никогда не будет. Его волнует процесс, а не результат. Поэтому в постели думает только о себе.

Секс для него сродни борьбе за счастье народа. Это последний и решительный бой. То, как он овладевает женщиной, чем‑то напоминает взятие Бастилии.

В постели беспощаден. Не иначе, мстит за гибель соратников.

Крикнул: «Родина или смерть!» — значит, грядет оргазм.

Разнообразен в любовных утехах, поскольку и тут идет своим путем, все не как у людей! Поверьте, это не разврат, а поиск нестандартного решения. Если человечеству известны 926 позиций, он вам предложит 927, из которой без посторонней помощи не выпутаться!

От женщины ему главным образом надо знать, пойдет ли она за ним в Сибирь, поскольку уверен, без Сибири не обойдется.

Если вы разумная женщина, увезите его в Сибирь.

Принесите в жертву себя. Иначе ради своих амбиций, он готов принести в жертву страну.

«Мученик»

В первую же брачную ночь вываливает на партнершу автобиографию, где череду несчастий прерывают лишь стихийные бедствия, в которых он уцелел чудом. Не успокоится, пока не разжалобит и не доведет до слез.

Измученные разговорами женщины отдаются ему из сострадания. Он возбуждает в них материнские чувства. Жалко отлучать его от груди.

В момент близости причитает, всхлипывает. Не обращайте внимания. Это он о своем, о девичьем. Утром постель мокрая от его слез.

Создается ощущение, что секс для него и грех, и искупление греха одновременно. К такому извращению готова не каждая женщина.

«Творец»

Интеллигентный мужчина с больной психикой. Наличие таланта подтверждено диагнозом.

«Творцу» кровь из носа необходимо вдохновение, для чего надо иметь под рукой женщину, как музу.

Нет большего хама в любви, чем настоящий художник. В момент интимной близости кубарем на пол с кровати: записать гениальную мысль!

Если ваш спутник по жизни ни с того ни с сего рыдает, колотит посуду, бегает за вами с топором, не принимайте близко к сердцу. Идет творческий процесс, так рождается замысел.

Если брызгая слюной, мешает с грязью вас и ваших родителей, не реагируйте! Он оттачивает слог, ищет эпитеты.

Если он хорош в постели, не обольщайтесь! Не исключено, он не с вами, а с героиней нового романа.

Настоящий художник жить вам не даст, зато увековечит пером или топором.

А какую щемящую надпись выбьет на вашей могильной плите! Женщины об этом могут только мечтать!

«Правдолюб»

Мужчина‑гибрид, в котором сплелось несовместимое: честность и сексуальность.

Изменив жене, как честный человек, не может молчать. Войдя в дом, валится в ноги с повинной: так, мол, и так, дорогая, я тебе только что изменил! Вот этими вот руками! Как я мог! Как я мог! Ты бы видела эту фигуру! Голова, под ней ноги! А где остальное, я тебя спрашиваю! Солнце мое, в который раз убедился: ты лучше их всех, вместе взятых!

Женщине такое услышать приятно, тем более от мужа.

Постепенно жена привыкает к похождениям муженька и, когда он является ночью, не прерывая вязания, кричит:

«Негодник, как сегодня ты смог в день нашей свадьбы?!» Заранее зная, что она снова была вне конкуренции!

Вот так пара живет долго и счастливо, несмотря на измены, а вернее, благодаря им.

«Отелло»

Одни женятся из‑за любви, другие из ревности.

Это наполняет жизнь смыслом. Пока ревную, я живу.

«Отелло» плевать на то, что она живет с ним. Лишь бы не с другим.

Перехватывает взгляды, требуя объяснительной записки по каждому.

Сличает отпечатки пальцев на ее теле со своими. И, боже упаси, не совпасть!

Соседи за стеной по ночам слышат стоны, скрежет зубов, после чего девичьи слезы. Кажется, за стеной ежедневно теряют невинность! А на самом деле, «Отелло» выясняет: верна или неверна!

Супруге «Отелло» всегда нужно алиби. Где была? С кем? Кто подтвердит?

Высший кайф для «Отелло»: унизить подозрениями, избить, а после валяться в ногах, моля о прощении.

Примирение приравнивается к половому акту. На большее нету сил.

Удовлетворены оба. Она тем, что отстал! «Отелло» потому, что, тьфу‑тьфу, она опять никому не досталась!

«Сержант»

В постели всегда строг и подтянут. С ним хорошо слабой женщине, которая любит повиноваться.

Все четко. И по команде.

«Нале‑во! Напра‑во! Равняйсь! Целую! Кругом! Стоять! Вольно!»

Да, нету шарма, нету романтики! Зато каждый день в одно время. И без выкрутасов!

Правда, с годами команды становятся все короче. Это тот редкий случай, когда, чем выше звание, тем, увы, скромнее возможности.

«Буйвол»

Мужские достоинства сведены к одному, но к какому!

Гордится своей достопримечательностью, считает ее народным достоянием.

В постели безотказен. Гарантирует качество, и количество, поскольку профессионал: секс для него дело чести!

Выражение «встал в позу» для него имеет буквальное значение. Поскольку нету позы, в которую бы он не встал, не лег, не сел.

Если не вылезать из постели, с ним удивительно! Вне постели с ним скучно. Он знает свое слабое место, поэтому всех тянет в постель, где провел лучшие годы.

Забавно смотреть на него в зоопарке. Подолгу стоит у клетки со слоном, разглядывая могучее животное со всех сторон. При этом выражение лица скептическое. Типа «подумаешь!».

Уходит, подмигнув слонихе.

Старость для него равносильна смерти.

Перестав функционировать как мужчина, не понимает, зачем дальше жить. Уныло смотрит на свои достопримечательности, как на доспехи, напоминающие о былых баталиях. Повесить на стенку... нельзя. Остается одно — умереть.

Надеюсь, вы понимаете, что бы он хотел видеть на могиле в виде памятника.

Ты глянь

Вась, ты посмотри, какая женщина!

Ножка оканчивается каблучком, естественно, будто так и родилась на свет!

Ты никогда не стоял на каблуках, Вась? Я по молодости минуту стоял, потом полгода лежал. Это прием каратэ. Стопу выворачивает. А они, смотри, на каблуках бегают. Они на них по лестнице вверх к ребенку больному. Они на каблуках вниз к начальству на ковер. На каблуках ждут, надеются, плачут на каблуках, целуются, живут на каблуках!

Вась, кто‑нибудь смотрел на твои ноги? А ты сам на них смотрел? Понимаю. Твои ноги никого не волнуют. А ее ноги волнуют всех!

Она ножки легкие переставляет, цок‑цок ими делает и глазом даже не ведет, потому что спинным мозгом чувствует, сзади все в порядке: мужики шеи вывернули и окосели. А ей больше ничего и не надо!

А сколько еще на ней непростого на кнопочках, крючочках, шнурочках, — ты бы во всем этом задохнулся, Вася. А она дышит! Причем как! Посмотри, посмотри! Грудь поднялась, опустилась, опять поднялась! Нет, что делает, а?!

Просто она так дышит. А у тебя, Вась, дыхание перехватывает, хотя твою грудь ничего не стесняет...

Глянь на ее лицо, Вась! Правей. Ну как? Это ты побрился и король, а не побрился, — тоже король, только небритый. А у нее, посмотри... Да не показывай ты пальцем! Достаточно того, что я газетой показываю! Видишь: тени, крем, тушь, помада, румяна, тон и все так положено, что фиг догадаешься, где кончается лицо и начинается косметика!

Ты никогда не красил глаза, Вась? Да они у тебя и так вечно красные. А она каждый день глазки себе рисует. Ее глаз — произведение искусства! Глаз женщины, это надо видеть, Вась, если она тебя в него пустит!

Смотри, смотри, какая пошла! Не та, вот эта еще лучше!

Ну, как тебе моя?

Кажется, так и вскочила утром с постели румяная, глаз под челкой горит. И кажется, все у нее хорошо. Спрятала неприятности под румяна, обиду по скулам вверх, в стороны развела, слезы назад втянула и взгляд получается влажный...

Вась, я от них балдею! Ты посмотри: пуговка у нее на блузочке вроде бы растегнулась.

У тебя растегнулась, оборвалась — это небрежность, Вася! А у нее на одну пуговку не застегнуто, тут точный расчет, здесь тайный умысел! Попробуй глаза отвести от мягкой ложбинки? Не можешь. И я не могу. Никто не может! А всего‑то растегнута одна пуговка! Учись, Вася! Пуговку‑то свою застегни, — неприлично!

А ты представь, сколько на все это надобно времени. И где ж его взять! Ведь в остальном у нас все полы равны. Материальные ценности они создают наравне, вот этим вот пальчиком с гладеньким ноготком. А в свободное время рожают в основном они Вася. Я узнавал, они!

И кормят нас — они. Когда успевают?

Да, зато им бриться не надо. Это ты прав. Вот это они себе выбили!

По сути, годами терпят нас и живут рядом с нами, так ни разу толком и не изменив, храня верность черт знает кому!

И при этом еще норовят одеться по моде. Ты знаешь, что такое «модно», Вась?

Когда надеты оба носка, причем одного и того же цвета? Сильно сказано. Запиши.

А у них журнальчики, выкройки, на последние деньги чего‑то еще покупают, а на голодной фигурке платьице висит в самый раз...

Для чего они муки терпят? Что им надо?

А надо им всем одного — семьи, гнездышка, плеча сильного рядом.

Так выпьем же за их светлую мечту! За тебя, Вася!

Бери, не бери...

— Как ты думаешь, дорогой, свитер мне брать с собой?

— Бери.

— Тебе хорошо говорить «бери», а я в нем на юге запарюсь.

— Не бери!

— Ну днем‑то жара, а вечером, наоборот, прохладно. Без свитера как пить дать простужусь и умру.

— Бери.

— Что ты заладил: «бери, не бери»! А, тебе плевать, жена умрет или нет! Хочешь от меня избавиться! Убийца!

— Солнышко, делай, как тебе удобно!

— Боже мой, такую мелочь не может решить самостоятельно: брать жене свитер или не брать?!

— Чтоб ты сгорела, бери!

— Пожалуй, ты прав. Чего таскать с собой лишнее, верно? Не возьму.

Пластическая операция

До чего дошла медицина, с ума сойти можно!

Решилась я на пластическую операцию. Все‑таки возраст.

Лицо, как сухофрукт, съежилось. Фигурка оплыла, как свеча. Не то что мужчины, птицы и те шарахаются, как от пугала огородного.

А подружки подначивают:

— Давай, Женя, ты себя не узнаешь! Мы как пластическую операцию сделали, отбоя от мужиков нет! Потому что снаружи стали, как девочки. А накопленный опыт! Мужики от этого сочетания умом трогаются!

Что делать? И хочется, и колется. А вдруг неудачно?!

Глянула в зеркало. Нет, неудачней уже не будет!

Пошла.

Хирург, симпатичный, кудрявенький такой, говорит:

— Не волнуйтесь, Евгения Петровна! Все будет хорошо. Вас усыпят. Ничего не почувствуете. Зато очнетесь другим человеком. Я вам гарантирую!

Три часа под наркозом кромсали, резали поперек и вдоль. Натянули кожу на лице до того, что нога в коленке не гнется!

Сидеть могу, только ноги вперед! Слова изо рта сквозь зубы, потому что рот шире не растянуть! Только если пальцами! Так для этого надо руку в локте согнуть!

Упала бы в обморок — ноги не гнутся!

А врач кругами ходит, приговаривает:

— Не волнуйтесь! Это пока вам в себе тесно. Через пару дней кожа разносится и привыкнете! Лучше в зеркало полюбуйтесь! Вы ахнете!

Глянула я туда. Мама родная! Кто там такой?!

А врач руку жмет: «Поздравляю, Евгений Петрович!»

Вот такие дела, мужики!

Геракл

Согласитесь, в каждом приличном городе должна быть достопримечательность. В Париже — Эйфелева башня, в Риме — развалины Колизея в хорошем состоянии. У нас в Зареченске таких достопримечательностей было две: дуб, в тени которого проездом стоял Пушкин, и скульптура античного героя Геракла, как известно, мужчины героических пропорций, причем из одежды — меч в могучей правой руке.

Рассказывают, городское начальство, обходя немногочисленные очаги культуры, остановилось перед Гераклом как вкопанное.

— Что я вижу? — возмутилось начальство.

Сопровождающие лица объяснили, что, мол, грек, из античных, звать Гераклом.

Начальство авторучкой ткнуло в середину композиции и сказало:

— Что грек, без вас вижу! А это что?!

Сопровождающие лица стали оправдываться:

— Нашей вины никакой нет! Недосмотрели десять веков назад при высечении товарища. Извините, конечно, за фрагмент, время было такое. А теперь из песни слова не выкинешь! Вроде памятник культуры!

Начальство, говорят, возмутилось до крайности:

— Памятник культуры культурно должен выглядеть! В центре города в таком виде? Дети в школу идут мимо чего? Конечно, низкая успеваемость! Горсад — это лицо города! А что у нас с лицом?! У себя в Афинах пусть стоит нагишом, а у нас чтоб было как у людей! Завтра же!

Наутро у Геракла все было как у людей. Он стоял, прикрывшись фиговым листком, работы местного мастера Каравайчука. Розовый, как говорится, никем не надеванный листок нарядно смотрелся на потемневшей от времени могучей фигуре.

...Каким ветром занесло в Зареченск комиссию по охране памятников из Москвы — неизвестно. Увидев Геракла в обновке, комиссия чуть в обморок не попадала:

— Охраняется государством! Девятый век! Немедленно отодрать эту гадость!

Ну, ясное дело, Каравайчук за ночь свою «гадость» отодрал, и опять Геракл стоял честно, по‑античному.

...Греческие туристы ворвались в город с востока месяца через три. То ли автобус сбился с маршрута, то ли с другими целями. Правда, Зареченск — городок незакрытый и ничего такого там не делается, но то, что делается, лучше не показывать, если ты любишь свой город.

Ну, греки народ шумноватый, вроде и не пьют, а навеселе! Все норовят сфотографироваться! Хорошо, что пленку купили в зареченском универмаге, ее срок годности истек в 1924 году.

Естественно, горсад оккупировали, а там земляк стоит! Греки от радости очумели, поют, местных жителей целуют, причем в губы метят принципиально!

Вдруг один из них, профессор, наверное, в очках, штанишках коротеньких, по‑ихнему закудахтал, переводчица перевела:

— Господин говорит, что, мол, это оскорбление их национального достоинства, поскольку акт вандализма недружественный ко всему греческому народу!

Оказывается, то ли Каравайчук перестарался, то ли ветром сдуло, только стоит Геракл в чем мать родила, но не полностью!

Видя такое возмущение греческих товарищей, начальство дало команду: присобачить фрагмент в кратчайшие сроки.

Каравайчук опять не подвел. Наутро, когда греки продрали свои греческие глаза, Геракл был укомплектован полностью! Греки на память нащелкались с ним, как могли.

...Письмо из Москвы пришло месяца через два. С вырезками из греческих газет и переводом. Очевидно, у кого‑то из туристов оказалась своя фотопленка. Геракловеды утверждали, что непонятно, с кого был вылеплен зареченский Геракл, поскольку отдельные пропорции не соответствуют ни исторической истине, ни медицинской!

Через дипломатические круги были получены точные параметры, снятые с оригинала в Афинах. Данные пришли шифрограммой. Поседевший за ночь Каравайчук собственноручно расшифровал, и через день многострадальный Геракл ничем не уступал афинскому оригиналу. Более того, мог дать ему сто очков вперед!

Бедный Геракл простоял так три дня. Тревогу забила участковый врач Сергеева, бежавшая домой с дежурства. Она вызвала милицию и заявила, что повидала в жизни всякого, но такого безобразия еще не видела! Смущенные ее доводами милиционеры набросили на Геракла шинель и связались с начальством, не зная, как действовать в данном нетипичном случае.

То ли Каравайчук расшифровал неточно, то ли сведения были получены не с того оригинала, но фрагмент не вписывался в Геракла. А вернее, наоборот!

Дальнейшие реставрационные работы были поручены зав. мастерской по изготовлению надгробий и памятников Завидонову Никодиму. Что он там сделал и сделал ли — неизвестно, потому что было принято единственно верное решение — заколотить Геракла досками. То есть памятник охраняется государством — и все!

Теперь никто не мог сказать, будто у Геракла что‑то не так! Но как только античного героя заколотили, к нему началось паломничество! Сказалась вечная тяга народа к прекрасному. Гости города фотографировались на фоне заколоченной скульптуры и уезжали с чувством выполненного долга. Кто‑то стал сбывать из‑под полы фотографии Геракла без досок... По рублю штука. Скоро выяснилось — жульничество! Никакой это был не Геракл, а то ли Зевс, то ли Хемингуэй в юности! Когда обман обнаружился, фото пошло по два рубля!

Что творилось у заколоченного памятника! Как будто там за досками выставили Джоконду Леонардо да Винчи! Люди скреблись в зазорах, втискивали глаза в щелочки, оказывали сопротивление милиции.

Старушки, умирая, требовали показать им мученика Геракла.

В городе создалась угрожающая обстановка. Стали поговаривать, что за досками никого и нет, наоборот, видели в пивной здоровенного мужика, который выдавал себя за Геракла, в доказательство размахивая фиговым листком.

Поползли по городу слухи. Говорили, что Геракла заколотили потому, что, оказывается, его лепили с двоюродного брата атамана Петлюры.

В один из воскресных дней огромная толпа смяла наряд милиции, раскурочила доски, и наступила жуткая тишина! За досками никакого Геракла не было...

В городе снова стало спокойно и тихо.

Что касается Геракла, кое‑что в городе скажет вам, где он. Зав. мастерской по изготовлению надгробий и памятников Завидонов Никодим, согласовав вопрос с начальством, вывез скульптуру из горсада на кладбище. Очень кстати скончался один старичок, безымянный, глухонемой. Вот Никодим и водрузил ему на могилку памятник Геракла с душераздирающей надписью: «Внучеку от дедули».

Так что в Зареченске опять две достопримечательности: дуб, в тени которого проездом стоял Пушкин, и могила великого сына греческого народа — Геракла. Причем, чтобы не было разночтений, Геракл вкопан в землю по пояс. Отчего памятник только выиграл.

Муха

Старая муха самоотверженно билась башкой о стекло. Наверно, часа полтора. Отлетала назад, разворачивалась и, свирепо жужжа, бесстрашно шла на таран.

По другую сторону окна, там где улица, сидела молодая, зеленая еще, муха и полтора часа, затаив дыхание, глядела на то, что делает старая. Молодая никак не могла взять в толк, зачем пробивать головой стекло, когда рядом открыто окно настежь!

Два часа героически сражалась старая муха. Уже стекло вроде дрогнуло, но и муха упала без сил. По‑пластунски добралась до открытого окна, перевалилась на карниз, где и раскинулась, дергая лапками.

Молодая муха подбежала и робко спросила:

— Простите, если не секрет, зачем биться о стекло, когда рядом открыто?!

Старая муха ответила, еле двигая челюстями:

— Глупая ты! Оттого что молодая! В открытое окно любой дурак вылететь может! Ну а радости‑то? Влетел, вылетел, влетел, вылетел! Разве живем ради этого?! А вот ты поработай своей головой, пока не распухнет, пока пол с потолком не сольется! И когда жужжать уже нечем, вот тут и ползешь туда, где открыто! Если б ты знала, как мне сейчас хорошо!

Молодая муха старалась не смотреть на распухшую голову старой, а та продолжала:

— Мой папа всю жизнь бился головой о стекло. Мама покойная билась. И мне завещали: только преодолевая трудности, почувствуешь себя человеком!

Котовасия

На углу Морской и Центральной вы увидите дуб. С виду простенький, а, по сути, с изюминкой. Дело в том, что на уровне метров трех дуб раздваивается и получилось местечко.

Поселился там кот по имени Мурзик.

Вы скажете, что такого? Как влез, так и спустится.

А вот тут есть изюминка! Мурзик влез и два месяца не спускался! Казалось бы, как же так: а пожрать и прочие надобности, для чего необходима земля?!

Горожане ломали головы: может, объявил голодовку? Но если голодать, то чтоб все знали, чего ради именно! Или из солидарности с шахтерами? Может, в знак протеста против ядерных испытаний? Или в виде кота знак обозначился божий? Уж не конец ли света забрезжил, что назрело давно!

А что, если кот обезумел от несчастной любви? Кто она, эта сука?

Короче, чем ближе к скелету делался кот, тем красочней про него слагались легенды.

Сердобольные старушки молоком ему брызгали снизу. Мужики с рыбалки окушка обязательно.

Мурзик внимания ноль!

Юных кошечек в бантах вокруг дуба выгуливали.

Хвостом отмахивается!

Ну чисто монах! Ангел в кошачьей шкуре. Морду на лапы уронит и смотрит сверху на жизнь, как на некую суету.

Если уж коты о смысле жизни задумались, человеку сам Бог велел! А задумчивость противопоказана. Сложишь неприятности столбиком, в оконцовке выходит: пора вешаться. А пока не задумываешься, вроде и ничего!

Стал Мурзик достопримечательностью. Молодожены после Дворца бракосочетания прямиком к дубу, Мурзику поклониться. Туристов на его фоне фотографировали за деньги. Даже Би‑би‑си снимало под рубрикой: диссиденты в России. Узник совести.

А кот, как Снегурочка, таял, кожа да кости, только глаз зеленым огнем в ночи светит, будто на дереве такси ждет.

У нас, сами знаете, мучеников обожают, спокойно умереть не дадут. Приставили лесенку, влезли и со слезами на глазах, как говорится, на смертном одре устроили Мурзику пир. Натащили рыбки жареной, курченка, сметанки, вареничков, стол по первому разряду, только что без шампанского!

Все эти запахи ему в нос, деликатесы в глаза! Каким бы святым кот ни был, минут двадцать крепился, а после взвыл страшным голосом и пожрал пищу вчистую с дубовой корой.

Бабки в ладоши хлопают: «Покушал, родимый!»

И еще ему, и еще. Короче, худел Мурзик месяц, а разбух в три часа. Раньше от голода не мог спрыгнуть, теперь не слезть из‑за диаметра толщины. Тем более сел на трехразовое питание ежедневно!

Но с местными котами что сделалось! Пока Мурзик голодовал, коты над ним потешались. Мяукали в оскорбительной форме, демонстративно мочились на ствол, всеми способами давая понять, мол, ты козел, импотент, а на земле жизнь прекрасна! Но когда наверху каждый вечер банкет, а у тебя в брюхе ветер, коты в ненависти своей объединились! От запаха пищи дурея, карабкались наверх. Чисто, штурм Зимнего! А Мурзик отъевшейся лапой по мордам, по мордам! Коты с матюгами кубарем вниз.

Ночью к нему поднимались самые стройные, самые гибкие кошечки.

Мурзик сытыми глазками каждую раздевал, одних пинком с дуба вон, других оставлял до утра. Причем каждую ночь гулял с новой. Словно мстил за голодное прошлое. По ночам на дубу разгуляево начиналось, хоть сам на дерево лезь!

И вы не поверите, коты кошачьим мозгом доперли: сытый тот, кто в центре внимания, посерединке скандала устроился!

Началось массовое переселение котов на дубы. Раньше на ветвях птички пели, теперь коты воют, стараются. А чем больше стараются, тем звук омерзительней.

Ну одного кота всем городом прокормить можно, а всех не потянуть. Тем более когда на каждом дереве по коту, экзотики уже никакой!

Плюнули на котов и, соответственно, никакой спонсорской помощи: ни рыбешки тебе, ни корочки.

И тут Мурзик, до чего мудрый кот, опять фитиля вставил! Спустился на землю тихонечко первым! Все коты наверху глотки рвут, а он тут под рукой, уникальный наземный кот Мурзик! Об ноги трется, мурлычет. А людям кошачья ласка приятна, тем более никакой другой нет. Как не дать кусок курочки!

И опять Мурзик в центре внимания. Погладить — очередь! Переспать с ним в обнимку — до драки.

Коты на деревьях зверели в ожидании пищи, а Мурзик на весь город домашний один. Заказывает, что на завтрак подать, что к ужину. И при этом зеленым глазом подмигивает, мурлычет, всем своим видом доказывая: есть смысл быть отшельником! Главное, им стать вовремя.

Катастрофа

Стюардесса объявляет по трансляции:

— Товарищи пассажиры! Наш самолет потерял управление и падает в море! До катастрофы остается две с половиной минуты. Просьба всем надеть спасательные пояса и оставаться на местах. Давайте проведем катастрофу организованно, без паники. Желающим будут предложены прохладительные напитки!

В салоне начинается нечто невообразимое.

Загорелый мужчина срывает с себя пиджак и кричит соседке:

— Анна Павловна, вы слышали объявление? Раздевайтесь!

Женщина вздыхает:

— Зачем? Все равно я не умею плавать.

— Анна Павловна, раздевайтесь! Стюардесса предупредила: у нас осталось на все про все две с половиной минуты! — Мужчина остался в одних трусах и рвет одежду на соседке.

— Сергей Тимофеевич, напрасно обо мне беспокоитесь! Я утону.

— Раздевайтесь! Перед смертью последнюю радость получим! Если успеем.

Соседка краснеет, не спеша расстегивает кофточку и тут же застегивает обратно:

— Как? Прямо тут?

— А вы предпочитаете под водой?

— А если узнает ваша жена? Она этого не переживет!

— Она‑то как раз переживет! Снимай чертову кофту, кому сказал!

— Не кричите! — Женщина перестает раздеваться. — А вдруг мы не разобьемся?

— Все будет хорошо! Разобьемся!

— Все вы так говорите! Сначала надо привыкнуть друг к другу, а уже потом...

Мужчина топает ногами:

— Сначала потом! Привыкать будем на том свете всю жизнь!

Женщина, глядя в зеркало, красит губы:

— Нет, я так не могу! За кого вы меня принимаете? Хоть бы сказали, что любите меня! Не можете без меня жить! Ну? Можете или не можете?

— Черт возьми! Не могу без тебя жить... ровно минуту! Ты часы видишь?!

— Ваши отстают. Сейчас без четверти.

— Господи! И зачем я с тобой связался! Вон роскошная блондинка лежит в обмороке, но я до нее уже не добегу! Посмотри, что люди вокруг делают! Пьют! Раздеваются! Целуются! Берегут каждую секунду! Одни мы с тобой...

— И правда! Что делается! А те, в проходе, что вытворяют! А до того сидели серьезные, как террористы! Неужели для того, чтобы люди почувствовали себя свободно, непременно надо попасть в авиакатастрофу? Ну ладно, милый. Так и быть. Поцелуй меня в шейку!

— Сама себя целуй! Поздно!

— Сколько у нас еще времени?

— Девять секунд!

— Маловато. Но запомни на всю оставшуюся жизнь: приличная женщина так сразу не может!..

И тут самолет ударяется обо что‑то твердое, бежит по земле и останавливается. Полуодетые, растрепанные пассажиры замерли на месте.

Стюардесса объявляет:

— Наш самолет произвел вынужденную посадку, с чем вас и поздравляю!

Женщина вздыхает:

— А кто говорил «разобьемся»! Обманщик!

Мужчина чертыхается:

— Опять не успел!

Дырки

Вы меня извините, но когда сыр швейцарский лежит, я понимаю, за такие деньги килограмм никто не возьмет, но сто грамм, чтобы освежить в памяти, могу позволить в кои‑то веки.

Я слюну проглотила и говорю:

— Мне, пожалуйста, сто грамм, если можно без дырок.

Продавщица, наглая такая, заявляет:

— Это настоящий швейцарский сыр, он без дырочек не бывает!

Я ей говорю:

— Видите ли, дорогая, я на свои кровные желаю ровно сто грамм, чтобы забыться, вспомнить молодость. Поэтому прошу ввиду исключения сыр целиком.

А она, наглая такая, шипит:

— Что ж я вам его лобзиком выпиливать буду?

Вышла заведующая. И, не разобравшись, накинулась:

— Выходит, вам только сыр, а кому же я дырки от сыра продам?

— А это, — говорю, — ваши проблемы. Одни просят мясо с косточкой, другие без — и дают без разговоров.

Заведующая говорит:

— Ради Бога! Если хотите сыр с косточкой, я принесу! Можно без косточки, как пожелаете! Но без дырок сыр швейцарский в природе не существует!

Я говорю:

— Не дадите, объявлю прямо тут голодовку и, даю слово, подохну к утру!

Чертыхнулись, отрезали. Правда, три дырки всучили. Две больших и маленькую одну.

Пришла домой, нарезала тоненько‑тоненько, ровно двести пятьдесят кусочков вышло, плюс корочка, и с булочкой, маслицем, чаем индийским!

Вкуснятина! Думала, растяну на неделю. Гляжу: к часу ночи сыр кончился! Съела до крошечки, и знаете, сыра нет, а запах остался. Три дня ем булку голую, а запах — будто с сыром! Не иначе дырки пахнут! Дуреха, брала бы дырок побольше, глядишь, месяц как сыр в масле каталась бы за те же деньги!

Нет, швейцарцы не дураки, что в сыр дырки кладут!

Последнее фото

В воскресенье Николай Николаевич с дочкой, зятем и внучкой гуляли по городу, восхищаясь товарами на витринах и ужасаясь их ценам. Пятилетняя Даша без устали тыкала пальчиком и голосила: «купи, купи, купи...». Ребенок еще не знал арифметики, не умел делить желания на возможности без остатка.

Остановились около фотоателье. За стеклом на глянцевых фотографиях застыли нарядные лица. И тут вдруг дед заявил:

— Снимусь‑ка на фотокарточку для могилки!

— Папа, что за бред такой? — удивилась его дочь Таня. — Чего вас в могилу ни с того ни с сего потянуло?

— Уж больно фото красивые, — сказал Николай Николаевич. — Скоро помирать, а дома ни одной приличной фотокарточки нету! Одна качественная, где я в Сочи на пляже играю в футбол в 1971 году. Так я там в трусах, на памятник вроде неловко. А хочется остаться в памяти у людей симпатичным. Сегодня вроде я ничего.

— Да кто ж это заблаговременно фотографию для того света готовит? — ухмыльнулся зять.

— Все‑таки, Петя, ты дурак, хоть и лысый, — незлобно сказал Николай Николаевич. — Ну зачем мне на могильной плите фотография, где я уже мертвый в гробу?! Я‑то умру, а люди по кладбищу гулять будут. Зачем глядеть на них синим покойником? Человека заботит, как он выглядит и после смерти! Доживешь до моих лет, поймешь!

— Николай Николаевич, вы меня извините! — распалился зять. — Да, у вас была пара инфарктов, кто считает! Но вы у нас окружены такой заботой и вниманием, комар не проскочит! И ваши намеки на кладбище неуместны! Мы вас оттуда оттаскиваем, а вы рветесь! Пока живы, берите от жизни все, что возможно! Идемте, я вас на карусели покатаю! На том свете будет, что вспомнить!

— Желаю фотографироваться и все! — Старик затопал ногами.

— Ну, если это ваше последнее желание, черт с вами, папа!

Родственники вошли в фотоателье.

— Прошу! — Фотограф сделал улыбочку. — На паспорт? На права? Для души дружным семейством желаете?

— Мне бы на могильную плиту! Если можно, посимпатичнее!

— Ради Бога! Будете как живой! Присаживайтесь!

— И я с дедой! — обрадовалась внучка.

Таня схватила дочку за ногу:

— Слезь с деда! Он фотографируется для кладбища!

— Хочу с дедой для кладбища!

— Тебе еще рано. Вырасти, состарься, тогда другой разговор!

— А пусть с внучкой! — Николай Николаевич прижал девочку к себе. — В земле лежать будет легче, зная, что ты не один!

— Николай Николаевич, вы знаете, как мы вас любим! Но, если я правильно понял, помирать вы собрались один! Или нас с собой приглашаете за компанию? — Зять нервно размял сигарету.

— У нас не курят! — предупредил фотограф. — Решайте, как вас снимать? Всколькиром?

— А давайте все вместе?! — улыбнулся старик. — Таня, Петя, присаживайтесь! Уважьте старика!

Таня скрипнула зубами:

— Папа, дай вам Бог здоровья, но куда ж вы нас в могилу с собой тянете? Люди придут на кладбище, увидят на фотографии нас вместе, решат, погибли в автокатастрофе, начнут звонить, выражать соболезнование. Придется оправдываться, почему до сих пор живые. Вернитесь с того света на этот!

— Желаю вместе на кладбище! — Старик побледнел, схватился за сердце. — Или откажу в завещании, все отдам Нинке!

— Тань! Брось, не связывайся. Не видишь, человек из ума выжил. Отдаст все твоей сестре, точно попадем на кладбище! Не отказывай покойнику, грех!

— Хорошо! — Таня с грохотом поставила рядом два стула. — Только из любви к вам! Хотя лучше бы вам с Нинкой сняться, она фотогеничнее!

Таня достала из сумочки зеркальце, с ненавистью уставилась на себя:

— Хоть бы предупредили заранее! Черт знает, на кого похожа! Люди придут на кладбище, увидят, как я выгляжу, что они скажут?! Решат: здесь похоронена эта старая мымра!

— Мымра и есть! — Петя начал затирать пятна на брюках. — Сколько раз говорил — постирай брюки! Посмотри, на кого я похож! В таком виде не то что на кладбище, в туалет войти стыдно!

— Товарищи! — скомандовал фотограф. — Приготовились!

— А что такое мымра? — спросила внучка. — Если мама мымра, то папа мымр?

Петр шлепнул дочку по попе, она заплакала.

— Не смей бить ребенка, старый мымр! — крикнула Таня. — Это ты меня такой сделал. Ничего! Пусть люди увидят, кто довел меня до этого состояния. Снимайте, товарищ, этого уголовника!

— Если бы не ты... — начал Петя, но рев дочки перекрыл слова.

— Снимаю! — крикнул фотограф. — Улыбочку! Отлично! Все свободны!

...Через три недели Николай Николаевич действительно скончался. Его похоронили и, согласно последней воле, на гранитной плите под стеклом вставили фотографию. На ней Николай Николаевич радостно улыбался, внучка плакала, а родители сидели с перекошенными лицами.

Однажды у могилы остановились двое ребятишек. Один сказал:

— Смотри, дедушка веселый, а остальные все грустные. Кто из них умер?

— Не видишь, что ли? Тот, кто умер, тот и радуется. А этим еще долго мучиться, вот они и расстроились!

Месть

Овчарка была молодая и наглая. Пудель старый, из хорошей семьи. Летом они жили рядом на соседних участках. Однажды, когда собак выгуливали, овчарка ни с того ни с сего бросилась на пуделя и, пока не разняли, жестоко трепала его. Причем на глазах симпатичной болонки.

Старый пудель, зализывая раны, поклялся отомстить.

Через два дня овчарка покусала прохожего. Ее привязали около дома, посадили на цепь. Она могла как угодно лаять, рычать, но дотянуться, чтобы укусить, — фигушки!

Когда хозяева были на работе, старый пудель спокойненько перешел на соседский участок.

Овчарка облизнулась, мысленно жуя пуделя, зарычала и метнулась вперед, но упала, подсеченная цепью.

А пудель, невозмутимо шагал по чужому участку, делая вид, что не видит овчарку в упор. Обошел клумбу. Обнюхал поленницу. Подумал. И, подняв ногу, окатил дрова.

Оскорбленная до глубины души, овчарка зашлась в жутком лае.

А пудель как ни в чем не бывало подошел к кусту роз. Понюхал. И опрыскал его. После чего снова понюхал и, довольный, двинулся дальше.

Овчарка взвыла так, будто ее режут.

Пудель, как интурист, продолжил осмотр. Он дотошно опґисал все, что можно было опґисать. А розовый куст — дважды!

Овчарка, сорвав голос, лежала пластом и лишь вздрагивала каждый раз, когда пудель заносил карающую лапу. От бешенства из пасти стекала слюна.

Прикинув расстояние, на которое могла прыгнуть привязанная овчарка, пудель подошел, сел на корточки и, по‑стариковски кряхтя, наложил кучу перед носом овчарки. Та грызла землю, из глаз лились слезы.

Пудель хотел «расписаться» на углу дома. Но уже было нечем!

Тогда он зевнул и, виляя задом, затрусил к дому.

Назавтра все повторилось сначала. Пудель проводил опись участка.

Овчарка во время этой пытки, стиснув зубы, скулила. Ее темная шерсть седела буквально на глазах.

Если бы не цепь, ах, если бы не проклятая цепь! Она разорвала бы этого пуделя в клочья, а на сладкое — в лоскуты!

От позора овчарка сходила с ума. А пудель ликовал! Это были лучшие минуты его жизни. Никогда физические отправления не доставляли ему такого глубокого морального удовлетворения!

На пятый день, чувствуя, что вот‑вот явится черный мучитель, овчарка, собрав последние силы, рванулась. Цепь зацепилась за сук, и собака повисла.

Когда пудель полвосьмого, как на работу, явился на соседский участок, он ахнул! Овчарка повесилась! Вот этого свинства он от нее не ожидал!

Через неделю пудель скончался.

Все говорили: наверно, на него смерть овчарки подействовала.

Глупости! Просто жизнь потеряла для пуделя смысл.

Невозможный человек

Поселился в доме сосед по имени Иван Петрович. С виду как все, а оказалось, невозможный человек!

Ходит и зудит: «Так жить невозможно! Так жить невозможно!» — а сам при этом живет.

Ему говорят: «Что ж вы себя мучаете! Взяли бы да умерли, как честный человек! А вы только других подначиваете!»

Допустим, так жить невозможно, но зачем вслух говорить, настроение портить?

А Иван Петрович ходит и свое гнет: «Так жить невозможно!»

Ну и уговорил.

Настасья Филипповна, старушка восьмидесяти лет, послушалась его, на сквозняке что‑то съела, вскрикнула и умерла. Может, и не из‑за Ивана Петровича, но в результате.

Михаил Григорьевич, инженер пятидесяти лет, под программу «Итоги» схватил жену за руку и увлек за собой из окна на смерть.

А Иван Петрович ручки потирает и бубнит: «А я что вам говорил! Так жить невозможно!»

Вскорости, считай, полдома приговорил. И вправду стало жить невозможно, когда вокруг косяком умирают.

Тогда оставшиеся в живых сговорились, пригласили Ивана Петровича на крышу, салют посмотреть. И на шестом залпе с криками «ура» вниз скинули с божьей помощью.

Потом все подтвердили, что несчастный случай произошел самопроизвольно и умышленно. Поскольку упавший утверждал «так жить невозможно», что и доказал личным примером.

Как Ивана Петровича не стало, вздохнули свободно. Думали сразу другая жизнь начнется. Ан нет! Все то же самое! Никто вслух не говорит, но чувствуют одинаково «так жить невозможно»!

Вот такой человек был Иван Петрович. Умер, а дело его живет!

ДТП

16 сентября сего года произошло дорожно‑транспортное происшествие на Посадской улице.

Водитель грузовика Кубыкин, заметив женщину, которая стояла на пешеходном переходе, затормозил, пропуская пешеходку.

Гражданка Рыбец, которой ни разу в жизни ни одна машина и даже лошадь не уступала дорогу, продолжала стоять, ожидая, когда машина проедет.

Кубыкин, убедившись, что женщина переходить не собирается, тронулся с места.

Рыбец, видя, что грузовик едет медленно, прикинула, что, как обычно, успеет проскочить. И бросилась через дорогу.

Водитель резко затормозил и сделал жест рукой, мол, проходите, гражданочка!

Рыбец истолковала жест в смысле «проваливай, пока не переехал» и метнулась на тротуар обратно, дожидаясь, по ее словам, «когда этот псих проедет».

Грузовик встал.

Рыбец остановилась, не зная, с какой скоростью он поедет, без чего не рассчитать, с какой скоростью надо перебегать.

Кубыкин пришел к выводу: «Женщина сумасшедшая». Дав задний ход, он скрылся за углом, чтобы она успокоилась и перешла.

Рыбец разгадала маневр так: водитель хочет разогнаться и выскочить на полном ходу. Поэтому переходить не стала.

Когда Кубыкин через сорок минут выехал из‑за угла, женщина стояла как вкопанная. Грузовик попятился, не зная, чего от нее ждать. Предчувствуя, что добром это не кончится, Кубыкин решил сделать крюк и проехать другой дорогой.

Когда грузовик опять скрылся, Рыбец, не зная, что этот тип задумал, в панике бросилась бежать проходными дворами с криками «Убивают, спасите!».

В 19.00 на углу Посадской и Бебеля они вылетели навстречу друг другу.

Кубыкин едва успел затормозить. Рыбец едва успела перекреститься.

Поняв, что, не раздавив ее, грузовик не уедет, Рыбец показала Кубыкину кукиш. Мол, не раздавишь!

Водитель, у которого, по его словам, уже плыли перед глазами круги, увидев в красном круге кукиш, принял его за дорожный знак «Водитель, освободи проезжую часть!». И выехал на тротуар, освободив шоссе идиотке.

Так они маневрировали часа четыре. Стало смеркаться.

И тут до Кубыкина дошло: тетку в детстве хорошо переехали, а он похож на водителя, который тогда ее недодавил!

Чтобы она перестала бояться, водитель натянул на лицо черные колготочки, которые вез жене.

Вглядевшись, Рыбец опознала в Кубыкине особо опасного преступника, фото которого было в газете. Она решила его обезвредить и с криком «ура» метнула в машину бидон молока.

Кубыкин резко вывернул в сторону и врезался в фонарный столб, который, падая, придавил некого Сидорчука, которого действительно пять лет разыскивала милиция!

Вот так, благодаря решительным действиям наших граждан, был задержан особо опасный преступник.

Зверь

Как тебе песик? Не смотри, что неказистый, лапы разные, — зверь! Что ты! Хоть вешай на грудь череп с косточками — «не подходи — убьет!». Погладить? Жить надоело?

Ну что, звереныш, нравится дядя? Видал, хвостом завилял? Нравишься ему, нога твоя левая. Да не бойся, видишь, морда в наморднике. Иначе, твой до гроба! В горло вцепится и висит, пока другое горло не подсунешь! Что ты! Скотина редкостная! Кто посмотрел косо, шагнул резко, икнул без предупреждения — покойник!

Шварценеггер, ко мне! Сидеть! Видишь, лег. Стоять! Место!.. Ушел. Во, характер! Чтоб по евоному было!

Видал, палец! Нет его, верно! Шварценеггера натаскивал, «апорт» разучивали. Зато научил. То ли тигры у него в роду были, то ли бензопила.

А ногу видал? Стой, не падай! Пять швов наложили, до кости дошел! Команду «фас» репетировали! Теперь скажи «фас», тут же ногу несет!

Где брат, где брат... Отрабатывали охоту на медведя, где брат...

Что? Где ухо? Зайду с другой стороны — будет тебе ухо! Во, прыгучесть, да? С угла комнаты рванул, на ухе повис, чего‑то в «новостях» ему не понравилось... Да брось ты, вторым ухом слышу все, что надо.

Знают его тут, все знают, — видишь, шарахаются! Грузовичок развернулся, другой дорогой поехал. Транспорт вообще не ходит. Шалунишка! Я его и кормлю в наморднике, а ты как думал! Специальный намордник на физиономию свою надеваю, а то он, когда жрет, родного отца схавает! Конечно, с ним страшно! А с другой стороны, без него сегодня на улицу не выходи, загрызут!

Знание — сила

— Мужики, летим вечером в сауну! — сказал молодой комарик приятелям.

— Это где же такое? — спросил старый комар.

— Да хорошего лету час! Погреемся, свежей кровушки тяпнем! Полетели!

А сауна действительно замечательная. Тепло, тела молодые, распаренные, хоботок в кожу входит легко, кровь горячая. С мороза, ну, просто кайф!

— Вон баба молодая томится! — пискнул молодой. — Смотрите, кровь с молоком! Угощаю! Кровь мне, молоко вам!

Напились комары до поросячьего визга, жалом в тело не попадают, промахиваются.

Старого комара разморило, крылышки кинул, осоловел:

— Мужики, а сколько градусов? При какой температуре гуляем?

Молодой комар боком взлетел к потному градуснику:

— Фу! Сто шесть! Я ж говорил: отличная банька!

— Как сто шесть?! — встрепенулся старый комар. — Я сам читал: при температуре выше ста комар гибнет! — Он попытался взлететь, но подергался и затих.

Молодой комар спросил у второго:

— А чего старый гикнулся?

— Он читал: если больше ста градусов — комар дохнет!

— А ты про такое читал?

— Нет.

— Слава Богу, неграмотные!

Так что знание — страшная сила, а незнание — божий дар!

Апорт

У Михаила Ивановича Лукина на стене висело ружьишко, и на семидесятилетие взяли да подарили ему щенка лаечку, мол, ружье без собаки такая же глупость, как собака без оружия.

Щенок был симпатичным, смышленым, и Михаил Иванович, как человек обстоятельный, купив книгу по собаководству, приступил к обучению собачьим премудростям.

Умница Кузя буквально с полуслова понимала команды «Ко мне! Сидеть! Цыц!».

Лукин никогда не был начальником, всю жизнь подчиненным. Он с удовольствием рявкал: «Лежать! Стоять! Вон отсюда!» Долгие годы эти команды выполнял он, и вот наконец ему подчинялись другие.

Дошла очередь разучивать команду «апорт». Палки в доме не нашлось, и тут жена Михаила Ивановича очень кстати подала старенький кошелек:

— Деньги вываливаются, решето, а собаке все равно, что хватать!

С третьей попытки Кузя сообразила, что «апорт» — это кошелек, и, гордая, как отличница, мчалась к хозяину с добычей в зубах.

Через день во время прогулки Кузя пропала, но скоро вернулась, держа в зубах чей‑то тапок. Хвост ходил ходуном, она была уверена, что принесла в дом нужную вещь.

Лукин ласково пожурил собаку:

— Что ж ты делаешь? Оставила кого‑то без обуви! Кому нужен один тапок, дурочка!

Назавтра Кузя приволокла второй тапок. Михаил Иванович, размахивая тапками, ходил по комнате, объясняя собаке:

— Кузя, ты с ума сошла! Кто просил тапки? Тем более у меня и у Вали тридцать девятый размер, а это минимум сорок второй! Накажу!

Кузя виновато поджала хвост, давая понять, что больше ни одного тапка в дом не притащит.

Разговор не прошел даром. На следующий день собака явилась с футляром для очков. Отличный светлой кожи футляр.

Лукин вертел его в руках, бормоча:

— Я ни разу в жизни чужого не взял, а эта тащит и тащит! Того и гляди, арестуют, как скупщиков краденого!

Собака, опустив голову, пожимала плечами, не понимая, ну чем плох футляр?

Через три дня Кузя принесла кошелек. Почти такой же кидал Михаил Иванович, обучая команде «апорт». Но этот был с тридцатью рублями!

Супруги, краснея наперегонки, уставились друг на друга. Естественно, кошелек надо отдать. Но кому?! Кстати, за телефонные переговоры надо было платить именно эту сумму.

— Если узнают, посадят не собаку, а нас!

— А если не узнают! — с надеждой прошептала супруга. — На собаку никогда не подумают, она же не человек!

Следующие два кошелька были с мелочью, зато третий принес двести долларов!

Лукин заперся с Кузей в комнате и провел с ней беседу:

— Пойми, глупое животное, воровать нехорошо! «Апорт», только когда я тебе говорю, я! И потом, если тащишь кошельки, смотри, что внутри! Ты же не дура! Лучше не с такими бумажками — он дал ей понюхать сторублевую купюру, — а вот с такими! — Михаил Иванович обтер собачью морду стодолларовой бумажкой. — Или не воруй! А то сидеть тебе в тюрьме!

Услышав знакомое слово «сидеть», собака послушно села.

Теперь Кузя носила одни кошельки. То больше денег, то меньше, но это была регулярная добавка к пенсии. Лукины прикупили кое‑что из мебели, новый телевизор, справили Валентине Петровне пальто.

Возвращаясь к ночи, кормилица Кузя с достоинством пожирала бутерброды с ветчиной, запивала топленым молочком, а хозяева, задернув шторы, пересчитывали добычу и ласково поругивали собаку, объясняя, что воровать все‑таки нехорошо! Счастье Кузи, что она не человек, а собака. Иначе ответила бы за хищения в особо крупных размерах! Тьфу‑тьфу‑тьфу! Супруги сплевывали через плечо и долго стучали по деревянному.

Тут как‑то друзья уговорили Лукина пойти на охоту. Ружье есть, собака к нему имеется, грех не охотиться!

Михаил Иванович нехотя согласился.

В лесу Кузя чуть с ума не сошла, балдея от запахов, носилась как угорелая. Внезапно в небе нарисовалась утиная стая. Охотники начали беспорядочно палить, расстреливая небеса, утки бросились врассыпную.

На всякий случай Михаил Иванович скомандовал «апорт!».

Кузя исчезла на два часа. Уже начали беспокоиться. Лукин с ужасом думал: «Сейчас явится, как обычно, с чужим кошельком, идиотка! Тут‑то нас и повяжут!»

Но Кузя вернулась, волоча зайца. Где она его надыбала?! Они тут отродясь не водились.

Михаил Иванович вместе со всеми нахваливал собаку, в душе радуясь, что тайна кошельков не раскрылась, хотя ловил себя на мысли, что было бы приятнее принести с охоты не зайца, а два‑три кошелька.

— Ну, как охота? — спросила дома жена.

— Вот тебе заяц.

— И все? — удивилась супруга.

— Все! — взорвался Михаил Петрович. — В нашем лесу кошельки не водятся!

На следующий день к вечеру Кузя, валясь с ног, приволокла еще одного зайца.

Первый раз Лукин побил собаку. Потом извинялся, долго объяснял, что заяц — это фу, а кошелек — это молодец!

Кузя кивала, но на следующий день принесла полевую мышь! Это было началом трагедии. Хозяева ругали собаку, морили голодом, лупили, но перебить проснувшийся инстинкт не смогли. Кузя, вместо того чтобы таскать кошельки, охотилась на зайцев, мышей, ящериц и прочую гадость!

Когда она принесла в дом ужа, Михаил Иванович, пока жена была в обмороке, топча ногами змею, орал как ненормальный: «Убью, сволочь, убью!»

Кузя, зажмурившись, мотала башкой, не понимая, ну, почему хозяева предпочитают жесткие кошельки вкусной и здоровой пище?!

Лукины стремительно приближались к порогу бедности. Вскоре собаку продали, причем за бесценок.

Соседи удивлялись:

— Ведь, говорят, у нее нюх будь здоров!

— Нюх‑то он нюх, — злобно отвечал Михаил Иванович. — Что нюхать‑то у бедных стариков? Самим прокормиться бы! Скотину в доме держать нет возможности!

Во сне Лукин частенько выкрикивал слово «апорт», шарил по простыне в поисках кошельков, но находил только жену и, проснувшись, тоскливо ругался.

Сны

Пришла женщина к врачу и говорит:

— Что мне делать? Муж кричит во сне. Привык спать, руки под себя заломив, ножки штопором скрючит, при этом еще свернется калачиком, да под подушку сунуть голову норовит! Ну естественно, снится ему, будто всю ночь с лестницы скидывают, а он об ступеньки стукается и кричит: «Поберегись!». Представляете? Всю ночь рядом с вами орут: поберегись! Я со сна шарахаюсь и падаю на пол! Утром вся в синяках!

Врач подумал и говорит:

— А вы ему перед сном руки свяжите. Ножки забинтуйте туго одна к другой. Голову прикрутите к спинке кровати, чтобы он не рыпался, а спал ровно!

Женщина так и сделала. Через неделю приходит опять, вся в слезах.

— Доктор! Теперь ему снится, будто его связали враги и до утра пытают! Он орет во сне: «Лучше убейте меня! Убейте!» Я бы убила, но чем?

Доктор снова подумал и говорит:

— А вы шепните ему на ухо «пиф‑паф»! Он и успокоится вечным сном!

Женщина так и сделала. И действительно, муж, как услышит «пиф‑паф», тут же засыпает как убитый. И очень эта женщина довольна была.

Но через месяц приходит к врачу, вся в черном.

— Он спит? — спрашивает доктор.

Женщина в слезы:

— Неделю назад перепутала и вместо «пиф‑паф» ляпнула «ба‑бах»! Муж во сне заорал: «Ложись! Воздух!» Скатился с постели и подорвался на мине, приняв за нее бидон с молоком!

— Слава Богу, — сказал доктор, — что вас осколками не задело!

Клондайк

Слушайте, местечко нашлось — полный Клондайк!

Съездил в отпуск в эту, ну, как ее... Турцию в смысле, в Грецию на Кипр, другими словами. Дешевле не бывает!

Почему не коричневый?

Когда загорать, если обнаружилось, что у них спиртное в два раза дешевле, чем у нас! Золотое дно! Тут, извините, не до загара!

Через пару суток оправдали дорогу.

К концу недели отбили проживание.

Но чтобы отдых получился бесплатным, приходилось в день три‑четыре литра осилить.

А когда обратно летели, в аэропорту магазинчик «дути‑фри», там вообще коммунизм! В три раза дешевле! Тут уже и грудных еле оттаскивали!

Когда вернулись на родину, оклемались, сложили и вычили, набежало с учетом выпитого, в пересчете на наши цены, долларов на пятьсот многие приподнялись! Если пить не здесь, а там, но платить как бы не там, а тут!

Представляете! Мало того что провели отпуск незнамо как, где и с кем, так еще и приплатили за это! Клондайк!

— Почему все с юга коричневые, а я синий?

Так я ж говорю: вкалывали по‑черному!

Собачьи радости

Марго, добродушная псина черной шерсти с белой полосой вдоль спины, жила у Бунькиных пять лет.

Щенка в ту лютую зиму всучил Юре окоченевший мужик, который трусил рядом с Бунькиным и, клацая зубами, как азбукой Морзе, передавал информацию:

— Это уникальная порода бенгальский тигролов. Их нет даже в Бенгалии, чудом остался один. Отдам с учетом обледенения организма за три тыщи рублей, иначе при вас дам дуба вместе с собакой. Не берите грех на душу.

Бунькин прибавил шагу:

— То, что бенгальский, допустим. А чем докажете, что тигролов?

— Полоса на спине чем не тигровая! А тихий он с холоду, отогреется — зверь! Клыки как у слона бивни! Рвет в клочья танк. За три тысячи, ну!

Крохотный тигролов за пазухой тихо скулил, роняя льдинками слезы.

Мужик бубнил:

— При нем ни замков, ни дверей! Заменяет ОМОН!

Двухмесячный «омоновец» горестно взвыл и протянул лапку. Бунькин сдался.

Бенгальский тигролов оказался женского рода. Назвали Марго. Малышка ходила по нужде строго в одно место: на ковер, даже когда его замывали и вешали. Ела Марго все подряд, но на сладкое оставляла обувь. Однако Бунькины прощали ей все и мчались с работы домой, где их ждали, но как! При встрече хозяев ее буквально разрывало от счастья. Вынести мусорное ведро — три минуты туда и обратно, а у Маргоши истерика, будто вернулся после амнистии.

Словом, купите собаку и поймете, для чего живете на свете.

Что касается замены дверей и замков на собаку, тут были вопросы. Когда звонили в дверь, Маргоша разражалась чудовищным лаем, чтобы не сомневались: в доме бенгальский тигролов. Но только вошли — все, ты гость! Маргоша, виляя хвостом, волокла тапки.

Возможно, Маргоша была незаменима при охоте на тигра. Но проверить не представлялось возможности. Тем более настали нелегкие времена. Маргоша вместе с хозяевами плавно перешла с деликатесов: молока, мяса, сыра — на макароны, капусту, хлеб. Однажды удрала, но вечером вернулась с куском мяса.

— Кормилица наша! — Бунькины тискали собаку. — Может, и правда тигролов?!

Но такая добыча была большой редкостью.

Юра, сознавая, что главный добытчик в доме не Маргоша, а он, ломал голову, где и как заработать?! Правда, было два варианта, с виду простых, но, увы, непосильных. В рэкетиры Юра не проходил по мягкости сердца и мускулов, а Ира стеснялась идти на панель. Других способов заработать на жизнь никто не знал.

Перед сном Юра, как обычно, выгуливал Маргошу в садике напротив дома. Волоча на поводке горбатого хозяина, неподалеку рыскал чудовищный пес, одной масти с Марго, только белая полоса не вдоль спины, а поперек. Можно было подумать, что животные произошли от одних родителей, только зачаты в перпендикулярных позах.

Собаки возбужденно обнюхивались, тыча носами в интимные места. Очевидно, так проще узнать, с кем ты имеешь дело. У людей глаза — зеркало души, у собак — наоборот.

Владелец пса внимательно поглядел на Маргошу:

— Погодите! У нас с вами одна порода! Морда, окрас! Сука?

— Она.

— Боже мой! Однополчане! Где вы были все эти годы! — Горбатый раздул ноздри, обнюхивая Бунькина.

— Вы спутали. У меня бенгальский тигролов.

— Сами вы бенгальский тигролов! Вылитый доберман‑мореход. Хотите сделаем бизнес?

— Хочу!

Горбатый схватил Юру за рукав:

— Сейчас за хорошую сторожевую, да еще какой ни у кого нет, можно снять тыщу долларов!

— Да ну?

— Точно! Наладим производство щенков...

Тут пес, заметив пьяного, рявкнул. Рык был устрашающим. Пьяный протрезвел, отдал честь и строевым шагом двинулся в обратную сторону.

— Хотите, скажу Колумбу «фас»? — предложил горбатый.

— Не надо! — Бунькин побледнел. — Неужели Маргоша доберман‑мореход? Мухи не обидит!

— Не беда! У Колумба такие гены — с болонкой скрестите, получится людоед!

Маргоша вертелась перед Колумбом как последняя шлюха, строила глазки и попки. Колумба трясло от возбуждения.

Горбатый закурил:

— Настоящий мужик. С бабами ласков, к врагам беспощаден. И добросовестный. Трех щенков настругаем, минимум! Одного за работу мне, вам остальные! Считайте, три тысячи долларов на ровном месте. Плюс удовольствие вашим и нашим. Пардон, когда у вас течка?

— Примерно через неделю.

— Отлично!

Колумб прислушался и кивнул.

Собачья свадьба вылилась в эротическую трагикомедию. Но это отдельная история.

Колумб и Горбатый, содрав за половой акт последние пятьсот долларов, больше не появлялись.

До родов оставалось два месяца. Маргоша подолгу сидела у окна, будто ждала суженого.

Юра подкармливал собаку разными вкусностями. То кусочек сыру притащит, то колбасной кожуры принесет. Он нежно гладил Маргошу, задумчиво щупая собачий живот.

— Ищешь блох? — спросила Ира.

— Прикидываю, сколько щенков поместится. Если расположить с умом... десять тысяч долларов в пузо влезет запросто.

— Кроме твоих щенков в животе у собаки внутренности. Вычти их.

В ночь на шестое июля Маргоша заскулила и приползла к Бунькиным.

— Ира, к тебе пришли! — набросив куртку, Юра кинулся к двери.

Через полчаса Юра вернулся с веткой сирени, как молодой отец в роддом за наследником.

— Сколько? — крикнул с порога.

— Один!

— Давай еще, давай, милая!

К утру набралось четыре щенка, но Маргоша еще стонала и тужилась.

— Четыре по тысяче долларов, одна Горбатому, три тысячи нам! Собака рожает два раза в год. Четыре тысячи долларов плюс четыре — восемь! А если постараться, по пять щенков — десять тысяч долларов!.. А если рожать ежемесячно... — Бунькин богател на глазах. Ввалившиеся глаза сверкали, как доллары.

Маргоша поднатужилась и родила пятого щенка. Несмотря на кусок колбасы, рожать кого‑то еще Маргоша наотрез отказалась.

Время шло, щенки открыли глаза, обросли мягкой шерсткой и каждый день устраивали бесплатный цирк, хотя вовсе не бесплатный, потому что все пятеро непрерывно хотели жрать.

У Иры начало дергаться левое веко.

Маргоша, поняв, что щенки выросли, заботилась о них меньше. Однажды убежала и не вернулась.

Прошло два месяца. Пришла пора продавать.

Бунькин развесил объявления, но звонков не было. Правда, в воскресенье позвонил какой‑то заика, но, услышав от Юры, что щенок стоит полторы тысячи долларов, перестал заикаться, матюгнулся и бросил трубку.

— Как полторы! — У Иры задергался второй глаз. — Это щенок, а не дойная корова!

— Учитывая, что доберман‑мореходов в природе практически нет! Кто понимает, тот денег не пожалеет!

— А кто понимает, кто? Один идиот позвонил и того спугнул!

Неделю телефон молчал. Юра начал нервничать, чуя недоброе.

Он орал на жену, когда та куда‑то звонила:

— Не занимай телефон! Люди дозвониться не могут!

Через две недели Юра скинул тысячу долларов и приписал: «Доберман‑мореход (людоед)». Последовало семь звонков. Людям импонировал «людоед», но смущала необычность породы. Всем хотелось иметь дома убийцу попроще.

Бунькин кричал в трубку:

— Их папа Колумб! Эта собака открыла Америку! Если бы не она, ничего бы не было бы: ни Америки, ни Клинтона, ни тебя, козел!

Юра бодрился, но мысль о том, что опять влип, червяком копошилась в мозгу, доводя до мигрени.

Головную боль снимали только ни о чем не подозревавшие щенки. С одной стороны, забавы щенков хоть на время заслоняли сумрак реальности, а с другой стороны, пять непроданных щенков, разоривших семью, напоминали о тщетности попыток выжить в этой стране. Юра то с любовью гладил щенков, то с ненавистью пинал.

У Ирины помимо век начала дергаться еще и щека.

Бунькин по вечерам стал уходить со щенком за пазухой и предлагал прохожим собаку, мгновенно снижая цену, переходя с долларов на рубли, опускаясь до символических цифр. Собиралась толпа. И дети и взрослые тянули руки к симпатяге, на лицах проступало человеческое, но, вздохнув, прохожие отходили. Еще один рот в доме никто себе позволить не мог.

Первый щенок, однако, принес полмиллиона рублей. На рынке дерганый парень предлагал желающим урвать счастье в наперстки. Старинная забава, ловкость рук и сплошное мошенничество. Бунькин завороженно смотрел, как парень у всех на глазах обирает людей за их деньги.

— Мужик, рискни, по глазам вижу, везучий. Ставлю пятьдесят тысяч, угадаешь — твои.

Юра знал, что обманут, но деньги были очень нужны. Он зажмурился и угадал. Угадал и второй раз, и третий. Через пять минут карманы были набиты деньгами.

Тут парень сказал:

— Ставим по полмиллиона! Угадаешь — твое! Не угадаешь — извини!

Бунькин собрал волю в кулак, сосредоточился и не угадал.

— Извини.

— Держи, — Бунькин протянул щенка, — доберман‑мореход. Продавал по миллиону. Сдачи не надо!

Пока наперсточник тупо смотрел на щенка, Бунькин смылся.

Дома Юра вывалил мятые деньги на стол:

— Одного пристроил!

Ирины щеки впервые за последнее время порозовели.

Второго щенка Бунькин всучил ночью в парадной под угрозой ножа пьяному за сто тысяч. Больше у мужика не было.

Третьего Юра подкинул в открытое окно на минуту оставленной «вольвы».

Осталась пара щенков. Придурок и Жулик. Первый все время чему‑то радовался как ненормальный, второй таскал то, что плохо лежит.

Ирина молча ела овсяную кашу из одной миски с доберманами и сразу ложилась спать.

У нее дергалось все, кроме ног.

Бунькин устроил засаду возле детского сада. Обросший Юра спускал собаку, и дети, клюнувшие на щенка, с ревом валились на землю, требуя купить! Родители, ругаясь, волокли ребятишек в сторону.

Только одна миловидная женщина не смогла отказать дочке, сунула ей щенка:

— Не будешь есть кашу, выгоню обоих!

— А деньги?! — возмутился Бунькин.

Миловидная сплюнула:

— Скажи спасибо, что взяли, ведь пошел бы топить, бандитская рожа!

Дома Юра нашел лежащую пластом Иру. Она смотрела в потолок и почему‑то не дергалась.

— Ты живая? — спросил Бунькин.

Ирина не отвечала.

Раз не разговаривает, значит, живая!

Юра тоскливо обвел глазами ободранную, загаженную щенками квартиру, лежащую трупом жену, глянул на жуткое отражение в зеркале и, перекрестившись, пошел к речке.

Юра вылил в консервную банку пакет молока, скормил Жулику шоколадку, поцеловал и швырнул в воду.

Бунькин упал лицом в песок, чувствуя себя убийцей. Через минуту что‑то ткнулось в голову. Мокрый Жулик, отряхиваясь, сыпал песком в глаза.

Бунькин прижал щенка к груди, поцеловал и, зажмурившись, швырнул в реку подальше.

На этот раз силенок Жулику не хватило. Поняв крохотным мозгом, что это не игра, он взвыл детским голосом, что означало «помогите!». Сработал инстинкт. Не раздумывая, Юра бросился в воду и вытащил полуживого щенка. Тот икал, закатывал глазки, цепко хватая Юру лапками, не веря, что спаситель хотел утопить.

Бунькин плакал скупыми слезами, Жулик слизывал горячим язычком слезу с небритой щеки.

И тут послышался жалостный вой. В воде барахталась чужая собака, взывая о помощи. И опять в Бунькине сработал чудом не угасший инстинкт, он полетел в воду за вторым псом. Это был кокер‑спаниель, судя по дорогому ошейнику, из хорошей семьи.

В это же самое время Ира, лежавшая дома пластом, вдруг вскочила. Долгожданная тишина резанула слух. Она оглядела пустую без щенков комнату и зарыдала:

— Он утопил Жулика! Зверь!

Тут распахнулась дверь, вошел мокрый Юра. Ира с ходу влепила мужу пощечину:

— Убийца!

Бунькин отшатнулся, щенки грохнулись на пол.

Ира схватила Жулика и расцеловала.

— А это кто?

Юра прочитал на ошейнике «Арамис» и получил вторую пощечину.

— Псарню устраиваешь!

Юра выругался:

— Топишь — плохо, спасаешь — еще хуже! Пятерых кормили, а тут всего два! Посчитай выгоду!

Вечером, похлебав из одной миски, уселись все четверо у телевизора.

Дикторша читала по бумаге:

«Передаем объявления. Пропал кокер‑спаниель по кличке Арамис. Просьба вернуть за вознаграждение. Телефон: 365‑47‑21».

Бунькин умудрился, подпрыгнув, схватить карандаш, чмокнуть в щеку жену и при этом записать телефон на обоях.

Юра набрал номер, откашлялся:

— Вы потеряли собаку по имени Арамис? Хотите получить за вознаграждение? А сколько... Сколько я хочу? — Бунькин задохнулся. Откуда он знал, сколько он хочет? — Три... тысячи... долларов!

В трубке вздохнули. Юра хотел выпалить: «В смысле три тысячи рублей!», но мужской голос произнес: «Совсем оборзели. В девять у метро „Маяковская“!»

Через час Юра ворвался в дом.

— Ирка! Три тысячи долларов за одну собаку! Бизнес есть бизнес!

И Бунькины отправились в круиз вокруг себя! Наелись, напились, приоделись! Ира перестала дергаться, похорошела. Они ходили, взявшись за руки, и без причины смеялись. Прохожие говорили с завистью:

— Гляньте! Рэкетир с проституткой!

Но в понедельник около часу дня доллары кончились.

Два дня Юра молча курил оставшиеся дорогие сигареты. На третий день оделся и ушел с мешком.

Вернулся за полночь еле живой и вывалил из мешка двух псов. Они без устали лаяли, кидались на дверь.

— У кого ты их взял? — испугалась Ира.

— Завтра по телевизору узнаем, у кого.

Но по телевизору никаких объявлений о пропаже собак не было. И на следующий вечер. И всю неделю.

За это время Бунькин приволок еще пять собак. Итого в доме их было восемь, с хозяевами — десять. От лая Ира оглохла. Плюс к тому всех надо было кормить и выгуливать.

— Скоты, — психовал Бунькин. — Пропала любимая собака, а им хоть бы хны! Не люди — звери!

У Иры опять начал дергаться левый глаз. Юра чувствовал, она скоро сляжет, скорей всего, навсегда. Он всячески избегал в разговоре резких выражений типа: бизнес, выгода, прибыль, деньги... Сам кормил и выводил псов на улицу. Соседи шушукались:

— Без спроса собачью гостиницу устроили!

В воскресенье вечером в дверь позвонили. Озверевший Бунькин распахнул дверь.

Дама в роскошной шубе с таксой в руках улыбнулась:

— Мне сказали, у вас гостиница для собак! Я на неделю еду в Париж. Возьмите Лизоньку, только учтите, ест мясо парное, спит под одеялом и с соской. Пятьсот долларов хватит?"

Юра кивнул, вернее, у него чуть не отвалилась башка.

— Завтра зайдет подруга, жена дипломата, у них сенбернар. На две недели. Собака сложная, так что заплатит дороже. До свидания!

Бунькин уставился на доллары, как эскимос на Коран. Собаки сбились в кучу вокруг таксы и сплетничали.

Юра очнулся и кинулся трясти полуживую супругу:

— Что я говорил! Собачий бизнес — это настоящий бизнес! Оказывается, все рассчитал правильно! Открываем гостиницу «Собачья радость»! Псина не человек, за нее никаких денег не жалко!

Собаки дружно задрали хвосты, судя по всему, предложение было принято единогласно.

Врачи

Тут за углом доктор поселился, — к нему не попасть! Сумасшедшие платят деньги, ночью записываются. Вплоть до драки на костылях. Лечит неизлечимое!

Каждому слово скажет ласковое, пошутит, заговорит. У него есть лекарство ото всего! Причем, что интересно, одно и то же. Каждому выписывает по таблетке три раза в день принимать регулярно до смерти. И дает упаковку на тридцать штук. Всем до смерти хватает. Причем запивать исключительно водочкой! Кто от такой щадящей медицины откажется? И больной, с песней, переходит с этого света на тот, не почувствовав разницы.

Есть, правда, еще один врач. Старый профессор, сорок книг написал, чего‑то там лауреат. Ну все знает! С чем ни придешь, он, вместо того чтобы успокоить, головой качает, языком цокает, на часы смотрит и говорит, сколько вам осталось с точностью до минуты. И ошибается. Пациент через день отдает Богу душу, опровергая диагноз.

Либо профессор предложит курс лечения года на полтора. Причем неукоснительно; того нельзя, сего нежелательно, об этом забудьте... Так проще умереть в хорошей компании, чем жить в муках! И кто к такому доктору сунется? Диагност чертов! Естественно, к нему никого! Даже бесплатно!

Кому интересно знать о своей неизлечимой болезни?! Не говори, чем я болен, скажи, чем я здоров! Наври то, что человеку хочется. За это никаких денег не жалко! А правду знать — дураков нет! Потому что жить хочется!

Истина

Новенький красный с белым трамвай подкатил к остановке. Наверху, где положено, номер: 49. А в нижнем углу под стеклом другой номер: 25. Очевидно, один из номеров при перемене маршрута, забыли с трамвая снять.

Люди, толкаясь, лезли в двери, тревожно переспрашивая друг у друга:

— Как он идет, идет как? По 49‑му или по 25‑му?

— Слепой, что ли? Номер наверху видал? 49!

— Ничего подобного! Это 49, но сегодня пустили по 25‑му по просьбе трудящихся!

— Дайте влезть! Вы в 49 садитесь?

— Сажусь. Но не в 49, а в 25!

Короче, набился полный трамвай тех, кто сел в 49, и тех, кто влез в 25. Двери захлопнулись. Трамвай поехал.

— Товарищи! Кто‑нибудь может толком сказать, в каком трамвае я еду?

— Лично я еду в 49!

— Ага! Посмотрите на нее! Все едут в 25, а барышня — в 49! Я сейчас от смеха умру!

— Умрете вы позже! Когда мы приедем на 49 на кольцо, в Кузьминки!

— Милая моя, сначала вы доедете с нами в Момоново. А вот оттуда на такси за триста рублей рванете к себе в Кузьминки! Да вас еще никто и не повезет! Оттуда не уезжают!

— Спросите у вожатого, уж он должен знать, куда едет!

— Вожатый закрылся. У него орет транзистор, чего‑то объявляет в микрофон, но звука нет!

— Граждане! Друзья! Мы же разумные существа! Дама, я вас не имею в виду! Проголосуем! Проголосуем! Куда едет большинство, туда поедут все!

Кто едет в этом трамвае в Кузьминки, поднимите руки! Так, пятьдесят пять! А есть идиоты, которые думают, что они в этом же трамвае приедут в Момоново? Тоже пятьдесят пять...

— Женщина, прекратите истерику, не сморкайтесь в меня! До моста 49 и 25 идут одинаково. А там он повернет налево!

— А я говорю «направо». Это и ежу понятно!

— То‑то я не вижу здесь ни одного ежа! В отличие от вас ежи никогда не садятся в трамваи, которые идут по двум маршрутам одновременно!

— Что значит «одновременно»! Как можно идти налево и направо одновременно! Или трамвай за мостом разваливается напополам?!

— Дама, кончай реветь! У всех муж дома голодный! У тебя муж где голодает: слева или справа? Слева? Поздравляю! Умрет голодным!

— Послушайте, товарищ! Все орут, а вы молчите! Некрасиво! Или вы один знаете, куда идет трамвай?

— Да, я знаю. Но вам не скажу!

— Почему?

— Вы тогда выброситесь!

— Вы меня пугаете. Куда идет этот трамвай?!

— Между нами, он идет по восьмому маршруту. Я дал вожатому доллар, он обещал подвезти!

— Как это по восьмому? Пустите, я выброшусь!

— Никто не выбросится. Двери заклинило. До кольца никто живым отсюда не выйдет!

— Дайте водителю по башке! Скажите, что это ему от меня. Мы имеем право знать, куда мы едем!

— Если дать ему по башке, трамвай сойдет с рельсов!

— Пусть! Лучше сойти с рельсов, чем по рельсам неизвестно куда!

— Уступили бы место старушке! Бугай в кепке, я вам говорю!

— Это я‑то старушка?! Да я моложе вас всех, вместе взятых! Просто после вчерашнего плохо выгляжу!

— Видите: она моложе меня! С какой стати уступать место! К тому же я еду в 49, а бабушка в 25! Пусть сначала к нам в трамвай пересядет!

— Слушайте, может быть, это террористы!

— В каком смысле — террористы?

— Ну, угнали трамвай, и на нем в Грецию!

— С каких это пор 49 начал ходить в Грецию?!

— Простите, жена просила купить дрожжи. Вы не в курсе, в Греции дрожжи есть?!

— В Греции есть все! Но на 25 вы туда никогда не доедете!

— А на 49?

В это время трамвай выехал на мост. Все замерли. Направо не повернул. Половина пассажиров восторженно взвыла. И налево не повернул. Тут подпрыгнула от радости вторая половина и бросилась целовать первую.

Трамвай шел вперед, прямо, туда, куда никому не было нужно. Но все были счастливы. Потому что справедливость восторжествовала.

Завтрак на траве

На окраине немецкого города Дюссельдорфа лагерь для прибывших из России эмигрантов. Комфортабельные вагончики, отдельная квартирка на колесах со всеми удобствами, только не едет.

Тут наши немцы из Казахстана, евреи из разных мест, но в основном люди прочих национальностей, которые правдами и неправдами выправили документы, что якобы они чистокровные немцы или евреи, и рванули в Германию в надежде на лучшую жизнь, наивно думая, что счастье — понятие географическое.

Время такое: одни уезжают из России, другие остаются, причем те, кто уехал, считают себя умнее тех, кто остался. И наоборот. Дай Бог, чтобы все оказались умнее!

Вчера новая партия из России приехала. Решили это дело отметить, как у нас принято.

Трое армян из Казахстана, с документами, что они чистокровные немцы, выставили ящик армянского коньяка, причем настоящего! Не на продажу, а для себя. Вкус райский, тянет грецким орехом, и чем больше пьешь, тем умнее делаешься. Протрезвел — все как рукой, дурак дураком, а пока в тебе коньяк бродит, заслушаешься!

Цыгане из Махачкалы, естественно, немцы, где‑то умыкнули барана, а может, протащили через таможню с собой. Чеченец — по документам приобский баварец — тут же пырнул барана ножом, содрал шкуру. Узбеки из Ташкента, косящие под евреев, тушу барана разрезали, чего‑то заскворчало, запахло пловом до невозможности. Грузин, по немецкой фамилии Енукидзер, шашлык замариновал. В итоге над лагерем такой запах сгустился, что перелетные птицы от головокружения кувыркались, юг с пловом путая.

Люди слюной истекли. Наконец в восемь вечера все было готово. Расположились рядом в лесу, то ли в парке, у немцев же не поймешь: порядок как на плацу, все деревца под линеечку, кусты стрижены под полубокс, травка равнение на юг держит, о мусоре можно только мечтать. Красиво, но чересчур чисто, не по‑людски!

Ясное дело, костерок развели, баранину на шампуры насадили, над углем вертят, поливают вином, уксусом, лук, помидоры, зелень... Все перечислить слюны не хватит.

И наконец, коньяк по бумажным стаканчикам выплеснули. Ну, с Богом! Чокнулись! Выпили! Ах! Закусили! М‑м‑м‑м... Хорошая страна Германия, не хуже России.

Кто ж знал, что там, в этой Германии, каждый кустик чей‑то и без разрешения бесплатно не везде ступать можно. А ломать ветки, костры жечь в зеленой зоне — уголовное преступление, хуже, чем изнасилование. Или лучше.

И тут, как говорится, откуда ни возьмись, полицейский патруль собственной персоной. Они как этот «завтрак на траве» увидели, чуть не гробанулись в кювет. Чтобы такой дебош в наглую на виду у всех?! Не иначе пьяные наркоманы в последней стадии, когда мозги заволокло окончательно.

Полицейские автоматы навскидку, окружили банду, орут: «Хенде хох!», в смысле «руки вверх, пристрелим, к чертовой матери!».

Наши товарищи в недоумении: «Что, собственно, произошло? Какие претензии? Мы кого‑нибудь из местного населения обижаем? Или высказывались неуважительно в адрес вашего бундестага? Сидим, никого не трогаем, присоединяйтесь к нашему шалашу». И одна дама из Одессы, кровь с молоком, причем того и другого много, отодвигается, приглашая немцев присесть, а земля под ней теплая‑теплая.

Один где стоял, там и сел, рядом с дамой, два других трясут автоматами, но от злобы пальцы свело, на крючок не нажать!

Армяне обиделись. Что же получается? Зовут к себе узников совести, страдающих от режима! Мы пошли им навстречу, приехали, и такой вот прием? Мы и обратно можем уехать! Хотите выпить, так и скажите! И подносят полицейским по коньячку. Те автоматы на изготовку, но пригубили чуть‑чуть, для анализа. А коньячок настоящий, без дураков, грецким орехом тянет, и чем больше пьешь, тем умнее делаешься. А еще стаканчик, чтобы аромат ощутить!

Полицейские чувствуют, дело серьезное! Оружие отложили, рядом с одесситкой присели. Полицейские помягчели. Во‑первых, бесплатно. А у них все считают, пфенниг к пфеннигу, на шесть гостей — пять бутербродов, а вот так, да еще на халяву, — не каждый год. Поэтому вкусно вдвойне. Уже выпили за канцлера Коля! Ура! С одесситкой на брудершафт в очередь, за товарища Ельцина!

Часа через два выпили за товарища Вильгельма Теля и постреляли из автоматов по яблочку, стоящему на фуражке полицейского. Но никто не попал даже в полицейского. Все пули ушли в молоко, точнее, в цистерну, которая молоко везла.

Сели снова к огню, и веселая немка Оксана Ивановна из ямало‑ненецкого округа на чудном украинском языке запела: «Дивлюсь я на небо», немец полицейский подхватил: «Та й думку гадаю» и дальше все национальности хором: «Чому я ни сокил, чому не литаю».

Такого в Германии еще не было. К утру народ подтянулся.

Короче, что вам скажу. Там, где кончается коньяк и плов, начинается межнациональная рознь. А когда всем хватает плова и коньяку — там межнациональная близь. Поэтому позвольте тост! За плов во всем мире!

Кошки‑мышки

В ночном небе загудел самолет.

— Наши полетели! — сказала полевая мышь дочке.

— "Наши" это кто?

— Как «кто»? Летучие мыши!

— А разве мыши летают? — удивилась мышка.

— Когда сильно мечтаешь, оно непременно произойдет!

Наутро мышка села у норки и давай изо всех сил мечтать, как она полетит.

Мимо шла кошка. У нее тоже была мечта — пожрать. И ее мечта тут же сбылась.

Сбылась ли при этом мечта мышки?

Трудно сказать.

Оттого что мечты у всех разные, нередко происходят трагедии. Одни мечтатели гибнут в результате того, что сбываются мечты других мечтателей.

Позвольте дать совет: прежде чем мечтать, посмотрите по сторонам. Убедитесь, что поблизости никто не мечтает! А иначе мечты сбудутся, но не уверен, что ваши.

В лампочке

По вечерам оживает лампочка. На свету видно, что внутри каким‑то чудом очутился маленький паучок. Сплел себе паутинку и греется. Да еще у него там своя персональная муха. Тоже греется. В лампочке тепло, светло, не дует.

Паучок гоняется за мухой для видимости. Как же, съест он ее! Останется во всей лампе один. И кому будет хуже?

Так и ползают еле‑еле. Иногда паучок засыпает во время погони.

Муха тормошит его лапкой:

— Шевелись, старый! Двигайся, двигайся, ты же паук!

Паучок, просыпаясь, ворчит, но бегает. «Сцапать ее, что ли? А то забывать стала, кто в лампе главный! Ну да пусть!»

Когда живешь в лампе один на один, выбора нет: либо убей, либо живи в любви и согласии!

Лампочка зажигается по вечерам. Из углов комнаты пауки и мухи смотрят с завистью. Живут же некоторые!

Памятник

Человек копал землю лопатой, уходя все глубже и глубже. Он поднял наверх, наверно, полтысячи ведер. Проступившая вода доходила до пояса, а он все копал и копал, пока наверху не выросла огромная гора глины. Тогда человек выбрался из ямы и, отсекая все лишнее, принялся лепить из глины себя.

К вечеру здоровенная скульптура была закончена. Человек устало улыбнулся: «Ну вот, теперь меня не забудут!»

...Прошли годы. В жаркий полдень, подняв из колодца ведро ледяной воды, люди пьют до изнеможения и, опустившись на глиняный бугорок, шепчут: «Какой прекрасный человек вырыл этот колодец!»

Notes

Оглавление

Живой уголок

Длина цепи

Взятка

Орел

С блохой и без

Восемь с половиной

От греха подальше

Сказочная женщина

Комплект

Дворничиха на балконе

Аристократ

Разбудить зверя

Вечер встречи

Дуплет

Эстетика

Хор

Документик

Очки

Семейка

Между

Сметана

Подсекай

Укусы

Вокруг света

Тюбик с ультрамарином

Птичка

Стреляный воробей

Про того, кому больше всех надо

Помесь

Потомственный неудачник

Об Англии

Магдалина

Умелец

Лингвист

Нарушение

Конец света

Оазис

Чужой пассажир

Попутчик

Пруха

У камина

Охрана

Стакан воды

Кто там?

Проездом

Сила воли

Раковина

Общий язык

Ощущение

Типы мужчин (СЕКСУАЛЬНО - ЮМОРИСТИЧЕСКОЕ ЭССЕ)

Ты глянь

Бери, не бери...

Пластическая операция

Геракл

Муха

Котовасия

Катастрофа

Дырки

Последнее фото

Месть

Невозможный человек

ДТП

Зверь

Знание — сила

Апорт

Сны

Клондайк

Собачьи радости

Врачи

Истина

Завтрак на траве

Кошки‑мышки

В лампочке

Памятник .

Реклама на сайте