«Шашлык на свежем воздухе»

1. ЗНАКОМАЯ ЛИЧНОСТЬ

ГИПНОЗ

Я примостился в хвосте вагона, неподалеку от кондуктора, насколько возможно втиснувшись между сиденьями, чтобы занимать поменьше места. В троллейбусе было тесно — палец не просунешь.

Позади меня стоял крупный дядя в черной полудошке, какие обычно носят хоккейные болельщики. Вдруг он заволновался, задышал и, наддав животом, спросил:

— У «Маяковского» выходите?

— У «Маяковского»? — переспросил я и поднял глаза кверху. — Знаете что, давайте так: до «Маяковского» еще семь остановок. Это, минимум, двадцать минут. Кроме того, разочка два-три на поворотах соскочит штанга — так что кладите все тридцать. Поэтому сейчас постоим спокойно, через пару остановок помаленьку начнем пробиваться вперед, а там поменяемся местами, и вы…

Дядька суеверно посмотрел на меня и так яростно полез вперед, словно троллейбус охватило пламя.

Меня он зацепил плечом, продавил до середины вагона и опрокинул на колени какой-то старушки.

«Нет худа без добра, — подумал я, тыкаясь носом в хозяйственную сумку. — По крайней мере—продвинулся».

— В центре сходишь, сынок? — улучив момент, спросила старушка.

— Отдыхайте, мамаша, — еще четыре остановки, — буркнул я.

Старушка поднялась, как загипнотизированная, прижала к груди сумку и молча стала проталкиваться вперед.

Я с трудом вывернулся, работая одновременно на кручение и изгиб, и в результате расположился спиной к движению. Теперь передо мной оказалась миловидная дама. У нее был спокойный профиль, трогательные ямочки в уголке рта, розовое ушко застенчиво выглядывало из-под берета.

В нервной обстановке вагона она была как глоток валерьянки, и я проникся к ней симпатией.

«Интересно, — подумал я, — правда это или нет: если долго и пристально смотреть на человека — он должен почувствовать взгляд и обернуться?»

Дама почувствовала. Она медленно повернула ко мне лицо и спросила:

— Через одну сходите?

— Да… То есть нет, — смешался я.

— Так что же вы стоите! — вспыхнула дама. — Стоит, как пень! — и нанесла мне короткий, но чувствительный удар бедром.

— Граждане, пройдите вперед! — крикнула кондуктор. — Впереди свободнее.

Я послушался совета и немножко прошел. Тем более, что миловидная дама как раз расчищала дорогу, энергично раздавая удары направо и налево тем самым способом.

Я бочком продвигался вперед и все время слышал, как меня неотступно преследует какой-то возбужденный гражданин. Когда мы остановились, гражданин положил подбородок мне на плечо и жарко зашептал:

— На следующей схоишь?

— Схожу! — сказал я, чтобы отвязаться.

— А он схоит? — спросил гражданин, указав глазами на впередистоящего.

— Почем мне знать? — огрызнулся я.

— А ты спроси, — настаивал гражданин.

Я спросил. Впередистоящий пообещал сойти.

— А перед ним схоит? — не унимался гражданин. Тот, что перед ним, тоже выходил.

— А дальше схоют?

— О, черт! — остервенился я и, расшвыривая локтями пассажиров, полез вперед.

Я добрался до самой кабины водителя и приник к ней спиной, втянув живот и распластав руки. Я почти впрессовался в стенку кабины — так, что теперь мимо меня можно было идти в колонну по три человека.

Путь был почти идеально свободен. Только напротив меня, нежно обняв поручень, стоял молодой человек. Но он никому не мешал. И ему тоже никто не застил. Видимо, молодой человек и сам чувствовал эту свою независимость — держался он довольно безмятежно и даже, вытянув трубочкой губы, чуть слышно что-то насвистывал.

Случайно молодой человек встретился со мной взглядом. В глазах его промелькнула тень тревоги. Он перестал насвистывать и раскрыл рот…

— На следующей, — опережая его, прохрипел я, — сходите?

Молодой человек покорно вздохнул, отжал ногой дверь и выпрыгнул на ходу.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

Судили нас с удовольствием. Чувствовалось, что члены товарищеского суда соскучились по настоящей работе. Дом наш тихий, бесконфликтный. По контингенту жильцов, не считая меня да еще двух-трех человек, предпенсионный. Так что бури все отгремели. А тут — здрасте пожалуйста!

Нам для первого раза вынесли общественное порицание. Заставили помириться.

— А мы проконтролируем, — сказал председатель, — всем коллективом. — Он сделал широкое обнимающее движение. — Верно, товарищи?

Так в решении и записали: взять под контроль всего коллектива. Мы-то сами окончательно помирились уже после суда.

— Ты мне прости этого «барбоса», Ваня, — сказал сосед. — Прости лысому дураку.

— А вы мне — «старую кочерыжку», Иван Никифорович. Молодой я, глупый.

— Эх, чего там! — махнул рукой сосед. — Возьмем, что ли, маленькую?

Мы взяли маленькую и обмыли наше замирение. Чудесно провели вечер.

На другой день к нам заявился первый представитель коллектива. Инженер из шестнадцатой квартиры.

— Вот, — сказал он, — вымученно улыбаясь. — Шел мимо, думаю — дай заскочу.

— А-а, вы насчет этого! — бесцеремонно зашумел Иван Никифорович. — Помирились мы! Так и доложите: тишь — мол, и гладь, и божья благодать!

Разоблаченный инженер оробел вовсе. Я понял, что его надо выручать, и сказал:

— Ах, как хорошо, что вы зашли! Раздевайтесь, будем чай пить.

Потом, уже за столом, представитель осмелел. Он прихлебывал чай и ликующим голосом человека, вырвавшегося из одиночного заключения, рассказывал:

— Иду, понимаете, а у самого ноги трясутся. Ведь в свидетелях за всю жизнь не был!..

Ровно через сутки пришел второй представитель. Им оказался совсем ветхий старик Рубакин — бывший мужской парикмахер.

— Па-тревожу, молодые люди! — бодро крикнул старик, устремился вперед и повалил вешалку.

Уступая приобретенной еще в дверях инерции, он дробной рысью обежал всю квартиру, стукнулся рикошетом о гладкий бок холодильника и с возгласом «па-тревожу!» исчез.

— М-да! — произнес Иван Никифорович. — Ну и ну!

— Ладно, — сказал я. — Раз надо — что поделаешь! Наступил третий вечер — и пожаловала представительница.

— Нас уже проверяли, — занервничал Иван Никифорович. — Два раза. — И показал зачем-то на пальцах, два.

— Неважно, милый, — успокоила его представительница. — Семь раз проверь — один раз поверь.

Видимо, она имела опыт в таких делах, потому что сразу прошла на кухню и заглянула во все кастрюли. Потом отворила дверь в мою комнату, увидела на стене боксерские перчатки и спросила:

— Это что?

— Перчатки, — ответил я.

— Для чего?

— Для бокса.

— Так, так, — сказала представительница и потыкала перчатки пальцем. — Чтобы, значит, следов не оставалось.

— Каких следов? — не понял я.

— На теле… человеческом! — зловеще округлила глаза представительница.

Она задержалась на пороге, окинула соболезнующим взглядом угрюмо молчавшего Ивана Никифоровича и поджала губы.

Четвертый вечер мы провели в сквере, на скамеечке. Иван Никифорович достал из внутреннего кармана несколько журналов с кроссвордами и сказал:

— Вентиляция мозгов. Очень полезно на свежем воздухе.

Дотемна мы вентилировали мозги, а потом со всеми предосторожностями отправились домой. Мы прошли через соседний двор, прокрались вдоль дома, чтобы нас не заметили с балконов, выключили свет в подъезде и ощупью, стараясь не топать, стали подниматься наверх.

— Пять, шесть, семь, — шепотом отсчитывал марши Иван Никифорович.

На площадке четвертого этажа кто-то зашевелился. Иван Никифорович вскрикнул и зажег карманный фонарик.

Возле нашей двери сидел на корточках представитель.

— Ну-с?! — яростно спросил Иван Никифорович. Представитель поморгал глазами и сказал:

— Закурить вот ищу… Я отдал ему всю пачку.

Он осторожно выбрал одну сигаретку, возвратил пачку и пошел за нами в квартиру.

— Что вам еще?! — зашипел Иван Никифорович, отрезая ему дорогу.

— Спичку, — пробормотал тот.

Иван Никифорович выстрелил у него перед носом пистолетом-зажигалкой.

Представитель отшатнулся, слегка побледнев, но назад не повернул.

— Кхе, кхе, — сказал он, прикурив. — Посмотреть надо бы… То да се… Пятое — десятое.

…Двенадцатого представителя мы ждали с большим нетерпением. Волновались, Иван Никифорович даже расстелил в коридоре новую дорожку. Но я критически осмотрел ее и сказал;

— Пожалуй, лучше убрать. Пол у нас хороший. Еще запутается в ней, чего доброго.

Наконец раздался звонок. Я открыл дверь и сказал, кланяясь и отступая:

— Добро пожаловать! Просим! Очень рады!

Тем временем Иван Никифорович предательски зашел гостю в тыл и сделал ему подножку.

— Держи! — хрипло крикнул он, навалившись на представителя животом. — Хватай его!

Потом мы взяли его за руки и за ноги, вынесли на площадку и… Он жил двумя этажами ниже.

Завтра нас с Иваном Никифоровичем опять будут судить.

В БОРЬБЕ ЗА…

Пока я сражался с ускользающим блином, Жора быстро проглотил свой кефир и поднялся.

— Ну, доедай тут, — сказал он. — А я бегу. У нас сегодня летучка с утра.

— А номерок, — напомнил я. — Нас же на один повесили.

— Сиди — я принесу, — сказал Жора.

Однако одетого Жору в зал не пустили, и он, пританцовывая от нетерпения, стал делать мне знаки. Я добежал до двери, схватил номерок и вернулся обратно.

…Завтрака моего на столе не было.

Я глазам своим не поверил. Оглядел соседние столики — на них тоже было пусто.

— Где же мой завтрак?! — громко удивился я.

Немногочисленные посетители подняли головы и с интересом посмотрели на меня: дескать, что это еще за граф выискался — завтрак ему подавай!

— Здесь, между прочим, столовая самообслуживания, гражданин, — заметил ближайший ко мне молодой человек. — Берите подносик и катите себе по прилавочку.

— При чем здесь подносик! — огрызнулся я. — Вот здесь стоял мой завтрак, а теперь его нет!..

— Товарищ! — кинулся я к старушке, толкающей впереди себя тележку с грязной посудой. — Вы, что ли, увезли мою еду?

— Ничего я не знаю, ничего не увозила, — скороговоркой ответила старушка, — окромя пустых тарелок.

— Как пустых, — закричал я. — Там же еще были недоеденные блины, полное яйцо, творог и кофе! Это, по-вашему, пустое, да?

— Иде? — спросила старушка, остановившись. — Иде были, покажи? На каком столе?

— На каком, на каком… — сказал я, еще раз оглядывая совершенно одинаковые, чистые столы. — Вот на этом, очевидно… А может, на этом.

— От, граждане! — митинговым голосом обратилась к прочим старушка. — Видали такого, а? Не помнит даже, за каким столиком сидел!

Граждане понимающе переглянулись.

— В конце концов, это не имеет значения! — запротестовал я.

Но протест мой не был услышан. Старушка, пригвоздив меня к позорному столбу, уже катила свою тележку в другой конец зала.

Ситуация образовалась стыдная. Я поискал глазами хотя бы одно сочувствующее лицо и не нашел. Кассирша сидела, скрестив на груди могучие руки, и каменно смотрела мимо меня. Девушка раздатчица с отсутствующим видом перетирала тарелки.

— Так, — сказал я. — Это что же получается, уважаемые? Значит, смылили завтрак — и все молчок?

Тогда из-за столика, стоящего на отшибе, поднялась чрезвычайно полная дама и, вытирая рот салфеткой, строго спросила:

— Что вы кричите, гражданин? Что вы разоряетесь?

— А вы уж не заведующая ли? — догадался я. — Хороши у вас порядки, нечего сказать! Не успеешь отвернуться — из-под носа тащат!

— Не тащат, а убирают! — поправила меня дама. — Это ее обязанности. Мы боремся за паспорт санитарного благополучия…

— Ах, боретесь! — воскликнул я. — Чудненько! Значит, это у меня в порядке борьбы завтрак ликвидировали? Вот не знал!

— Тетя Груня! — окликнула заведующая старушку. — Какой такой завтрак ты у гражданина увезла?

— Ничего я не видела, ничего не увозила, — хмуро буркнула тетя Груня, — окромя пустых тарелок.

— Видите, — сказала заведующая. — Этого не может быть, — и, повернувшись к другим посетителям, громко повторила: — У нас этого не может быть!

— Замечательно! — взмахнул руками я, апеллируя к той же аудитории. — Выходит, я здесь кино разыгрываю! Чтобы поесть на дармовщинку! Обобрать вас хочу на полтинник! Выходит, я вымогатель! Похож я на вымогателя, товарищи?!

Товарищи, уткнувшись в тарелки, трусливо молчали. У них-то завтраки никто не уводил.

— Почему вымогатель, — сказала заведующая. — Просто, может быть, вы скушали, а потом забыли.

— Да как же скушал! — застонал я. — Там еще блины недоеденные, полное яйцо, творог и…

— Иде? — спросила подкатившаяся тетя Груня. — Пусть покажет — иде.

— Тьфу! — взорвался я. — Тут у вас концов не найдешь! — и пулей вылетел из зала.

Гардеробщик мне посочувствовал.

— Вот и позавтрикал! — весело сказал он. — Назавтрикался — хоть плачь.

— Горите вы синим огнем! — махнул рукой я.

— А ты всех не равняй! — обрезал меня гардеробщик. — Не равняй всех!

Когда я выходил из столовой, в зале раздался вопль. Кричала заведующая. Оказывается, пока мы беседовали, тетя Груня увезла ее завтрак.

ТОННЕЛЬ

В нашем городе построили подземный переход. Построили его в самом гробовом и неблагополучном, с точки зрения дорожных происшествий, месте. На этом участке каждую минуту проходило двадцать четыре груженых самосвала в одну сторону и двадцать четыре порожних—в обратную. Шли также автобусы и троллейбусы, легковые автомашины и мотоциклы. Проскакивали, кроме того, панелевозы, подъемные краны и легкие колесные тракторы марки «Беларусь».

В общем место было определено бесспорное. И не удивительно, что в день открытия тоннеля все газеты опубликовали короткие сообщения, а главный архитектор города и начальник местного ОРУДа выступали по радио. Сначала главный архитектор доложил про конструктивные особенности и внешнюю отделку перехода, а потом начальник ОРУДа долго развивал версии о значении его для безопасности движения. Он даже высказал уверенность, что статистика наездов автомобилей на пешеходов круто пойдет вниз. Правда, какова эта статистика, начальник не сказал, но любители утверждали, что давят на проклятом участке каждый божий день.

Тоннель открылся вечером, а на следующее утро возле него объявились первые пешеходы. Они подходили, осматривали бетонный парапет, некоторые даже спускались по ступенькам и нерешительно заглядывали внутрь. Но затем вылезали обратно и шли через дорогу старым путем.

До самого вечера над переходом скрежетали тормоза, и рассыпалась нервная шоферская матерщина. За весь день только один молодой человек спустился в тоннель. Он прошел его насквозь, постоял на той стороне и опять нырнул под землю. Выбравшись на прежнее место, молодой человек пожал плечами и отважно ринулся в узкую брешь между бензовозом и троллейбусом…

То же самое повторилось на второй, третий, четвертый и пятый день. Переход стоял или, будем говорить, залегал мертвым капиталом. На ступеньках его оседала пыль и копились окурки.

Иногда к переходу подъезжал сам председатель райисполкома. Он гулял по тротуару и печально гладил облицовочную плитку парапета.

Так и пустовал тоннель, пока внутри сама по себе не начала осыпаться штукатурка и не выщербился почему-то цементный пол. Тогда под землей организовали ремонтные работы, а наверху укрепили табличку:

Спускаться в тоннель

воспрещается

Штраф 50 коп.

Первый пешеход, которого задержал внизу бригадир штукатуров, рванув на груди рубашку, крикнул:

— Значит, пусть меня давит, так?! Пусть калечит, да?!

— Куда ж я теперь, с дитем? — всхлипнула подоспевшая следом за ним мамаша.

А сзади уже колыхались и наседали не желающие быть задавленными.

— Вот, значит, как! — злорадно сказал некий, возвышающийся над остальными, гражданин. — Значит, и по земле нельзя, и под землей нельзя! Рабочему человеку, выходит, ступнуть негде!

— Да что с ним разговаривать! — взвизгнули где-тоу входа.

В следующий момент жидкий заслон из ремонтников был опрокинут, и толпа пешеходов потекла через тоннель.

СКРОМНАЯ ПОМОЩЬ ПРИРОДЕ

Вечером мы были приглашены на юбилей главного инженера, и в обеденный перерыв я заскочил в парикмахерскую — побриться.

— А постричься вы разве не хотите? — спросила мастер.

— Можно, — сказал я. — Заодно.

Парикмахерша развернула передо мной журнал мод на страничке «Мужчина и прическа» и, — ткнув в один из шикарных проборов, спросила:

— Такую?

Честно говоря, все прически показались мне совершенно одинаковыми, и я безразлично кивнул:

— Да, пожалуйста…

— Вам эти очки не идут, — деликатно заметила парикмахерша, расчесывая мою обработанную голову. — Вот посмотрите-ка, — она показала мне страничку «Мужчина и очки».

— У меня вообще-то есть другие, — сказал я и вынул из кармана очки. — Я в них читаю.

— Эти — в самый раз, — сказала мастер. — Вы их и не снимайте.

Она еще раз придирчиво осмотрела меня, склонив набок голову.

— Галстук я бы перевязала.

— Знаете, сроду не умел их завязывать, — сознался я. — Раз в месяц ношу приятелю — он навязывает мне узлов.

— Разрешите, — прищурилась мастер и ловко перевязала мне галстук.

— Хм… Действительно, — сказал я, потрогав узел. — Страничка, надо полагать, называется «Мужчина и галстук»?

— Нет. «Детали делают моду», — ответила мастер…

На улице меня окликнули.

Меня окликнула дама, вышедшая из соседних дверей «Дамский зал и маникюр».

— Привет! — оказала дама и помахала ручкой.

— Добрый день, — вежливо кивнул я и подумал: «Обозналась, видать, тетя».

— Ты что, милый, не узнаешь меня? — удивилась дама.

Вот те раз!

Кто же это такая? Я растерянно уставился на нее и заморгал.

Дама рассмеялась и сняла темные очки.

— А теперь?

— Ну, теперь! — сказал я, переминаясь с ноги на ногу. — Теперь… Совсем другой коленкор. Хе-хе. Теперь…

«Черт побери! Где же я видел эти глаза? Где, где, где, где?!! Вот совсем недавно и близко…».

— Ладно, не мыкайся! — начиная сердиться, сказала дама. — Вижу, что не узнаешь.

«Стоп!!! Вспомнил! Вспомнил, где видел. В журнале «Силуэт» — под рубрикой «Скромная помощь природе». Вот дела!»

— А если так? — сказала дама, быстро сдернула с шеи розовый платочек и прикрыла им замысловатую рыжую прическу, смастерив некое подобие лысины.

«Мать честная! Главбух наш! Дубейко! Петр Кириллыч! Вылитый!» Я чуть было не заорал: «Петр Кириллыч! Что это ты вырядился, старый хрен?!» Однако вовремя спохватился: Петр Кириллыч пониже будет. И потом… некоторые, так сказать, особенности фигуры. У Дубейко их никак не могло быть…

— Да ты что, смеешься! — вспыхнула дама, срывая платочек.

И тут я решился. Набрал полную грудь воздуха и выпалил:

— Извините, гражданочка, вы меня принимаете за кого-то другого.

И пошел.

— Стой! — угрожающе крикнула дама и погналась за мной, на ходу подсучивая правый рукав.

«Кошмар! — похолодел я. — С мужем спутала. Сейчас врежет по физиономии».

Но, видно, дама была настроена не столь воинственно. Она ткнула мне под нос обнаженный локоть и спросила:

— А это что?!

И тут я увидел родинку. Милую, знакомую, тысячу раз целованную родинку.

— Господи, Машка! — закричал я. — Ты, что ли?

— Ну! — сказала жена, распуская рукав. — А кто же еще… Сегодня иду со своим благоверным на юбилейный вечер — надо же выглядеть красивой…

А ЧТО ДЕЛАТЬ?

Свободных мест в ресторане, конечно, не было. Были свободные ряды. На столиках правого ряда стояли таблички — «Для делегаций», на столиках левого ряда лежали бумажки — «Не обслуживается».

Я быстро оценил обстановку и вернулся к буфету. Там я потолкался некоторое время, рассматривая витрину, пока не подошла молоденькая официантка.

— Уф! — сказала официантка, облокачиваясь на прилавок. — Замоталась!.. Триста коньяку, восемьсот водки и сто пятьдесят сухого.

Дождавшись, когда она унесет заказ, я повернулся к буфетчице:

— Скажите, пожалуйста, как зовут эту девушку?

— А вам для чего? — насторожилась буфетчица.

— Вопрос жизни, — сказал я и сделал роковые глаза.

— У всех у вас вопрос жизни, — ревниво поджала губы буфетчица. — Лена ее зовут… Не успеет девчонка устроиться, как уже липнут.

Стоп! Такую информацию да пропускать!

— Она что — недавно здесь? — спросил я.

— Четвертый день, — сказала буфетчица. — Из кафе «Эврика» перевелась.

Ну, порядок в танковых войсках! Теперь я знал все, что надо. И даже больше, чем надо.

Походкой светского льва я прошествовал к пустому столику, сел и небрежно отодвинул маскировочную табличку «Для делегаций». Четверо мужчин с соседнего ряда уставились на меня воспаленными глазами. Судя по расползающейся из пепельницы горе окурков, они ждали заказ часа полтора и уже позеленели от табака и злости. Я скользнул по ним равнодушным взглядом и тоже закурил.

Ага! — вот и моя краля.

— Привет, Ленок! — затормозил я ее. — Ты что это — из «Эврики»-то? Сделала тете ручкой?

— Да ну их! — сказала официантка. — Что я, железная!.. Посиди маленько — сейчас подойду.

Она подошла через полминуты. На соседнем ряду тоскливо заскрипели стульями.

— Волнуются трудящиеся? — насмешливо спросил я.

— А! — тряхнула головой Лена. — Не облезут… Обедать будешь?

— Угу, — кивнул я. — Надо… подзаправиться… Суп молочный, котлеты паровые и кисель.

— Ну, даешь! — рассмеялась Леночка. — А выпить что?

— Уй! — сказал я, хватаясь за голову. — Лучше не говори! После вчерашнего слышать не могу!

— Где это ты так? — посочувствовала она.

— Было дело, — неопределенно сказал я. — Под Полтавой…

Минут через двадцать, плотно пообедав за делегатским столом, я отправился стричься.

Из парикмахерского салона навстречу мне вышел молодой человек с трагическими, полными слез глазами.

— Дайте жалобную книгу! — петушиным голосом сказал он кассирше.

Затылок молодого человека был выработан частыми уступами, как открытый угольный карьер.

— Эге-ге! — подумал я. — Надо применить метод. И поймал за рукав пробегавшую уборщицу.

— Будьте добры, — зашептал я, — как зовут ту блондинку за крайним креслом, от которой только что встал этот клиент?

— А что? — спросила заинтригованная уборщица.

— Вопрос жизни! — сказал я шепотом, прижимая руку к груди.

— Ой! — радостно испугалась уборщица. — Таня!.. Только у нее муж!

Муж меня не смущал. Даже два мужа.

— Привет, Танюха! — сказал я, усевшись в кресло. — Ну, как там твой угнетатель? Все… поживает?

— Поживает, — ответила блондинка. — Что ему сделается. Вчера на бровях домой пришел, паразит!.. А ты чего долго не был?

— Дела, мамочка, дела, — бодро сказал я.

— Держите меня, дела! — прыснула Таня. — Опять, поди, какая-нибудь юбка… Постричь тебя, что ли?

— Ага. Только покрасивее.

— Ну, что я говорила! — взмахнула ножницами Таня. — Конечно, юбка! Покрасивее его — не как-нибудь.

— На этот раз серьезно, старуха… Вопрос жизни. Ты уж постарайся.

— Тогда сиди, не дергайся, — сказала Таня. — Сделаем прическу, как на конкурс красоты…

Когда я, идеально постриженный, причесанный и надушенный, вышел в зал ожидания, молодой человек, непримиримо шмыгая носом, писал жалобу.

«Молодец, — завистливо вздохнул я. — Упорный парень».

Теперь мне оставалось купить сыну подарок и устроить еще кое-какие мелкие дела.

В детском магазине, в отделе игрушек, висел стихотворный лозунг:

Куклы, погремушки и прочие игрушки мы предлагаем вам, дорогим нашим покупателям-малышам!

Под лозунгом стояла продавщица, а против нее топтался какой-то задетый за живое гражданин.

— Куклы вижу, — говорил покупатель желчно. — Погремушки тоже имеются. А где же прочие игрушки, а?

Продавщица высокомерно отворачивалась. Я заложил крутой вираж и двинулся к противоположному прилавку — «головные уборы».

— Как звать вашу подругу из игрушек? — спросил я.

— Мою подругу? — кокетливо прищурилась продавщица. — Ее звать Муся.

— Вопрос жизни, — на всякий случай пробормотал я и пошел обратно.

— Привет, Мусик! Ну, как план товарооборота? Выпо или перевыпо?

— Балдеж! — презрительно сказала Муся.

— Хм, — затоптался я. — Слушай, My, ты этого… Пашку помнишь?

Мусик вскинула брови.

— Еще новый год вместе встречали, — подсказал я (встречала же она где-нибудь новый год!).

— Это когда балдели? — спросила Муся.

— Вот-вот! Да помнишь ты его. Такой… весь на элеганте.

— Балдежный парень! — вспомнила Муся.

— Женился, — сообщил я. — С ребенком взял, представляешь?

— Обалдеть! — сказала Муся.

— Короче, завтра у его сына день рождения — подарок надо, соображаешь?

— Может, хоккей? — сказала Муся. — Тут от него все балдеют.

Она достала из-под прилавка страшно дефицитную игру «Хоккей» и начала заворачивать. И пока она заворачивала, у меня дрожали колени — я за этим хоккеем полгода гонялся по всему городу.

Ну, кажется, на сегодня все: сыт, пострижен, подарок вот он — под мышкой. Ах, да! Чуть не забыл! — еще же надо туфли жены в починку отнести…

…ПРИГЛАШЕНИЕ «НА ИНОСТРАНЦА»

Мишу Побойника я встретил на второй день после возвращения.

— Привет, иностранец! — обрадовался Побойник. — Сенькю вери матч! Хорош ты гусь — заявился и в кусты! А кто будет впечатлениями делиться, а? Пушкин?

— Да какие там впечатления, — попробовал отговориться я. — Всего месяц и покрутился-то за границей…

— Ты это брось, старик, — сказал Мишка.

— Был в Европе? Был. И все. Имей в виду, я с тебя не слезу, пока обо всем не расскажешь. Лучше говори, когда придешь. Давай сегодня.

— Сегодня не могу, — замотал головой я, — Сегодня мы у тещи.

— Тогда завтра, — предложил Миша. — Завтра у нас пельмешки сибирские. Ты, поди, уж забыл, с чем их едят.

Я вынул записную книжку, полистал и вздохнул:

— Не выйдет завтра.

— Стыдись! — возмутился Миша, отнимая у меня книжку. — Забюрократился там, в Европах! К друзьям по расписанию ходишь…

В общем, мы сторговались на послезавтра.

— Черт с тобой! — сказал Миша. — Перенесу пельмешки!

На другой день Миша позвонил мне по телефону.

— Ну, старик, — оживленно закричал он. — Все на мази. Придут Левандовский с женой и дядя Браля. Помнишь дядю Бралю? Да знаешь ты его — он еще шапку мне переделывал.

— Дядя Браля, дядя Браля! — забормотал я. — А-а-а! Ну, как же!.. Дядя Браля…

— Ты знаешь дядю Бралю? — повесив трубку, спросил я у жены. — Он переделывал Мишке шапку.

— Представления не имею, — недоуменно пожала плечами жена.

Вечером Миша позвонил снова.

— Рассказал про тебя шефу, — захлебываясь от возбуждения, доложил он. — Веришь — нет, аж затрясся человек. Без меня, говорит, не начинайте. Чувствуешь, как цена на тебя растет. Смотри, не подкачай. Приготовься вечером поработать.

Я забеспокоился.

Разложил на столе проспекты, путеводители, открытки — решил кое-что освежить в памяти. Повторил про себя несколько габровских анекдотов — ввернуть к слову.

— Ты им про Тырново расскажи, — посоветовала жена. — Как мы с бразильским ансамблем встречались.

— Вот спасибо! — обрадовался я. — Совсем из головы выскочило. А может, еще про комбинат «Плиска»? Дегустация и все такое.

— Про дегустацию, пожалуй, не стоит, — выразила сомнение жена. — Освети лучше жилищное строительство. Этот Мишин начальник — он ведь с чем-то таким связан.

— Да-да, — согласился я. — Конечно, про жилищное строительство. Как это я раньше не подумал!

Короче, шли мы к Побойнику основательно подготовленными.

— Витоша, на здраве, кибирит, — бормотал я, сжимая в кармане тезисы. — Рильский монастырь, Провадия, ракия гроздова, ракия сливова…

Миша преподнес меня гостям торжественно, как бутылку шампанского.

— Вот! — произнес он, бомбардируя окружающее пространство квантами жизнерадостности. — Вот наш иностранец! Прошу любить и жаловать!

— Бдымов. — сказал Мишин начальник, пожимая мне руку.

Дядя Браля вместо приветствия пошевелил складками на затылке — он был занят телевизором.

Миша решительно согнал всех к столу и обратился ко мне:

— Ну, старик, сразу начнешь делиться или сначала закусим?

— Э-э-э, — начал было я и нечаянно взглянул на дядю Бралю. Дядя Браля весь набряк от нетерпения. Желудочные соки его, клокоча, подступали к красной черте. Опасаясь, что он взорвется, я сказал:

— Давайте закусим.

— Со знакомством, — торопливо прохрипел дядя Браля, опрокинул рюмку и припал к винегрету.

— Ну, давай, теперь выкладывай.

«У любви, как у пташки крылья!..» — надсаживался телевизор.

— Не помешает? — крикнул Миша. — А то, может, прикрутим?

— Ммм, — я украдкой огляделся.

Волосатое ухо подобревшего дяди Брали сторожко пасло телевизор.

— Ничего, — сказал я. — Обойдемся.

— Значит, поездил? — спросил Миша. — Понасмотрелся. Ну, и как там… погода?

— Погода там нельзя сказать, чтобы… — начал я.

— А здесь — просто удивительно, что творилось. — сказал Миша. — Ну Крым и Крым.

— До половины октября в пиджаках ходили, — поддержал его Бдымов.

— Точно. До половины, — сказал Миша. — Восемнадцать градусов в тени. Думали уж — совсем зимы не будет.

— Я в Гагры собирался, — наклонился ко мне Бдымов. — И вдруг по радио слышу — в Гаграх похолодание. В Гаграх! Представляете? Вот вам игра природы! Фантастика!

— Выходит, погода там ерундовая, — подвел итог Миша. — Зато фруктов, наверное, поели?

— Да уж фруктов, само собой, — встрепенулся я. — Уж фруктов…

— А нас здесь виноградом завалили, — сказал Миша, взглядом приглашая окружающих подтвердить. — Просто наводнение виноградное. Ходили по нему, можно сказать.

— Я в Гагры собрался, — толкнул меня в бок Бдымов. — Думаю: а леший с ним, с похолоданием — хоть на фрукты попаду. Когда гляжу — а здесь и виноград, и груши…

— Во груши! — показал Миша, сложив вместе два десятикилограммовых кулака. — Рубль двадцать за кило. А виноград — пятьдесят копеек.

— Двадцать пять, — сказала Мишина жена.

— По двадцать пять не было, — возразил Миша.

— Вот не люблю, когда не знаешь, а суешься спорить, — взвинтилась Мишина жена. — Если я сама покупала. Возле рыбного магазина. Можем сейчас пойти к рыбному и спросить. Там продавщица — свидетельница.

В это время пришли Левандовские. Левандовский долго снимал в коридоре боты «прощай молодость», и было слышно, как жена шипит на него:

— Ты можешь хотя бы за стенку держаться, горе луковое?

Наконец, Левандовский снял боты и вошел.

— Ну, Степа, — сказал он мне, — давай все сначала.

— Погоди! — решительно остановил Левандовского Миша. — Лучше скажи — почем осенью виноград брал?

— Нашли у кого спрашивать! — презрительно фыркнула Левандовская. — Он не знает даже, почем хлеб кушает.

— Верно, — согласился Левандовский, обезоруживающе улыбаясь. — Я не знаю, почем кушаю хлеб.

— Вот почем водку жрет — это он знает!

— Ага, — сказал Левандовский и поднял на жену влюбленные глаза.

Дядя Браля, видимо желая переменить тему, вдруг подмигнул мне и запел:

— Летят у-утки, И-и два гу-уся!..

Через полчаса мы уходили. Миша Побойник, помогая нам одеваться, говорил:

— Спасибо, старик! Спасибо, что свиньей не оказался — пришел, порассказывал! Завидую тебе, конечно, старик. Молодец ты! Просто молодец!

Бдымов, приобняв меня за плечи, сказал:

— Теперь будем друзьями! Будем знакомыми. Не обижай нас. Меня лично. Рад буду. В любое время.

А дядя Браля искренне даванул мне руку.

СТРАННЫЕ ЛЮДИ

Мишкин и Машкин встретились на четвертый день нового года.

— Как праздничек? — спросил Мишкин.

— Представь себе, отлично, — похвастался Машкин. — На елочку ходили, с горочки катались, свежим воздухом дышали.

— На елочку?! — вытаращил глаза Мишкин. — С горочки?!

— Ага, — сказал Машкин как ни в чем не бывало. — Знаешь, решили на этот раз — никуда. И к себе — никого. Исключительно в семейном кругу. За три дня выпили две бутылки шампанского, и все. Голова — как стеклышко.

Он постучал по голове. Звук получился отчетливый и прозрачный.

— Две бутылки! — ахнул Мишкин. — А мы-то! Господи!! Елку чуть не спалили! Мама родная!

— Нет, а мы хорошо, — снова начал Машкин и даже мечтательно улыбнулся. — Надоели все эти компании, возлияния, дым коромыслом… Книжки почитали, телевизор взяли напрокат…

— Напрокат?! — удивился Мишкин.

— Напрокат, — сказал Машкин. — Семь двадцать за месяц.

— Эх, надо же! — сокрушенно прошептал Мишкин.

— В лото поиграли, — весело продолжал загибать пальцы Машкин, — снежную бабу слепили, концерт по заявкам слушали, кукольный театр устроили…

— Кукольный театр! — чуть не плача, закричал Мишкин. — А мы-то! Мы-то! Уй-уй-уй-уй-уй. Слушай, — сказал он и взял Машкина за пуговицу. — Давай как-нибудь соберемся. Ну, хоть в воскресенье. Вы да мы — и больше никого. Посидим в своем кругу. Тихонмирно. Ну, как ты рассказывал. А?

— А что, — сказал Машкин. — Это идея.

Мишкин и Гришкин встретились на пятый день нового года.

— Ну, как праздничек? — здороваясь, спросил Мишкин.

— Мрак! — сказал Гришкин. — Мрак и ужас! Просто кошмар! Пришел этот змей Яшкин. А потом этот циклоп… Ну как его?… — Гришкин потер над бровью и болезненно сморщился.

— Пашкин, — подсказал Мишкин.

— Вот-вот, с Кошкиным. Что там было! Что было! Описать невозможно.

— Ну и дурак! — сказал Мишкин. — Вот мы с Машкиным в воскресенье собираемся. Тихо-мирно. Чайку попьем, телевизор посмотрим, кукольный театр для детишек…

— Братцы! — сказал Гришкин. — Возьмите меня. Не могу я больше так! Пропаду я, братцы!..

Гришкин и Яшкин встретились на шестой день нового года.

— Хорош ты был в тот раз, — неодобрительно сказал Гришкин.

— А что, а? — завертел головой Яшкин. — Все в норме, старик. Было дело — кошка съела. Все хорошо кончается, что не кончается в вытрезвителе. Шик каламбурчик, а?

— Ну ладно, — махнул рукой Гришкин. — В общем, послезавтра приходи к Машкину. Чай будем пить.

— Крепкий? — подмигнул Яшкин.

— Я вот тебе дам, — сказал Гришкин и погрозил Яшкину кулаком.

Яшкин позвонил Пашкину по телефону.

— Привет, Пашкин! — крикнул он. — Это Яшкин. Ты что завтра делаешь? В театр идешь? Ой, держите меня! Зачем? На театральный се-сон? Шик каламбурчик, а? Ну вот что, ты это брось. Завтра все собираемся у Машкина. На чай. Понял?

— Заметано, — сказал догадливый Пашкин. — Я Кошкина приведу.

Мы встретились с Мишкиным в понедельник.

— Доброе утро! — поздоровался я.

— Хе! — иронически сказал Мишкин.

Он сидел за столом, левой рукой закрывал фиолетовую гулю над глазом, а правой писал заявление на Машкина в товарищеский суд…

НЕПРОДАЮЩИЙ И ПРОДАЮЩИЙ

Не знаю, может, бывают совсем никудышные елки, но этой почему-то все восхищались.

— Ах, какая милая елочка! — разулыбалась шедшая навстречу дама. — Не продаете?

— Что вы! — сказал я. — С таким трудом достал.

— Жаль, жаль, — потухла дама.

Потом меня заприметили, видимо, молодожены. Они долго шли следом и шептались. Наконец молодой человек решился. Догнал меня и, смущенно откашлявшись, спросил:

— Извините, где елочку брали?

— Там уж нет, — сочувственно сказал я.

— А эту не уступите? — залился краской молодой человек. — Жене очень понравилась.

— Эх, браток! — вздохнул я. — И рад бы, да свой карапуз дома ждет.

После молодоженов откуда-то из подворотни вывернулся плечистый мужчина. Этот сразу схватился за комель и скомандовал:

— Продай!

— Сам купил, — сказал я, прижимая елку к груди.

— Бери, что хочешь! — не отступал мужчина.

Мне ничего не требовалось. Я выдернул елку и убыстрил шаг. Мужчина долго еще шел за мной и клянчил:

— Может, договоримся, а, хозяин? Недалеко от дома меня окружила целая толпа. Задние спрашивали:

— Что там, елки продают?

— Витя! — кричала какая-то женщина. — Плюнь на него — переплати рублевку!

Я с трудом взобрался на пустые ящики и закричал:

— Граждане! Елка не продается! Что вы делаете! Не ломайте ветки!

Меня, ворча, отпустили.

…Я потихоньку открыл свою квартиру и увидел жену и сына, восторженно прыгающих… вокруг елки.

— Нам повезло! — сияя, сказала жена. — С трудом уговорила одного прохожего уступить!..

— Не беда, — пробормотал я, пятясь к двери. — Пустяки. Сейчас я все устрою.

Я вышел и схватил за рукав первого встречного:

— Купите елочку! Правда, красавица?

Он подозрительно осмотрел меня и спросил:

— Почем?

— Ерунда, — сказал я. — Полтора рубля.

— Что так мало? — хихикнул он. — На пол-литра не хватает?

Я ринулся навстречу женщине с девочкой.

— Барышня! — сладким голосом сказал я. — Смотри, какая елка! Пусть мама тебе купит!

— Пошли, пошли, детка! — испуганно сказала женщина, увлекая девочку в сторону. — Мы лучше найдем, в магазинчике. Неизвестно еще, где он ее взял.

Некоторое время я топтался на тротуаре и сиротливо тянул:

— Имеется елочка — зеленая иголочка. Лучшая утеха для детей…

Меня старательно обходили.

В конце концов я не выдержал, взмахнул ею, как знаменем, и заорал:

— Граждане! Кому елку?! Налетай! Задаром отдам.

Граждане подняли воротники и бросились врассыпную…

ТОЛЬКО ПРАВДА

Сразу за Туапсе открылось море, и все прилипли к окнам.

— М-да, — общительно сказал толстый дядька из соседнего купе. — Рай! Не то что у нас в Сибири…

— А что у нас в Сибири? — ревниво приподняла брови Милка.

— Известно что, — сказал дядька. — Холод, глушь, тайга дремучая.

Пассажиры залюбопытствовали, окружили сибиряка кольцом.

— М-да, — продолжал дядька, легко овладевая вниманием. — Пойдешь к приятелю рюмочку выпить — держись за веревку. А то унесет к едрене-фене — милиция не разыщет.

— И милиция тоже есть? — изумилась одна из слушательниц.

— Да это я так, — махнул рукой дядька — К слову. Какая там милиция. Закон — тайга, медведь — прокурор.

Милка выскочила в тамбур и плюнула.

— Так рождаются дурацкие басни! — сердито сказал я.

Мы тут же поклялись всем рассказывать про Сибирь только правду.

И уличать бессовестных вралей.

В первый же день на пляже я решительно прервал сивоусого колхозника, нахваливавшего свою Полтавщину, и громко спросил:

— А вы слышали о том, что в Сибири вызревает виноград?

Колхозник, хитро прищурившись, оказал, что про «це» он «не чув». Но зато он «чув» про бананы, которые у нас вырастают здоровенными, «як та ковбаса»…

Все кругом засмеялись и моментально утратили к нам интерес. Мы обиделись и подсели к другой компании. Здесь респектабельного вида мужчина, которого все называли профессором, рассказывал что-то интересное про Аргентину. Импресарио профессора — загорелый молодой человек в усиках, организовывал слушателей. Нам он запросто махнул рукой и спросил:

— Вы откуда?

— Сибиряки, — с достоинством ответили мы.

— Ну так грейтесь, — великодушно разрешил молодой человек. — Двадцать семь в тени.

— Подумаешь! — с вызовом сказал Милка. — А у нас тридцать три!

— Мороза? — уточнил импресарио.

— Жары! — сказал я.

Молодой человек вежливо не поверил.

— У нас — заводы, — сникли мы.

— Институты…

— Миллионный город…

— На каждом углу газвода… Честное слово.

Профессор глянул на нас с досадой. Загорелый молодой человек приложил палец к губам. И все отвернулись.

Я помолчал немного и осторожно кашлянул:

— Конечно, случаются иногда… похолодания.

— Градусов до сорока пяти, — пискнула Милка.

— Запуржит, заметелит, — зловеще сказал я. — Тайга — закон…

— Вечная мерзлота, — осмелела Милка. — На двадцать пять метров в глубину.

Компания зашевелилась. Профессор отставил жаркие страны и сказал:

— Ну-ну… Любопытно.

Молодой человек махнул какой-то парочке и спросил:

— Вы откуда?

— Из Майкопа, — ответили те.

— Садитесь, — сказал наш импресарио. — Послушайте, что люди говорят.

…На следующий день мы появились на пляже независимые и многозначительные, как индейцы. Профессор на прежнем месте врал про свою Аргентину.

— Это что! — нахально сказал я, оттирая его плечом. — Вот у нас в Сибири — глушь, дикость!

— Только сядешь чай пить, а он в окно лезет, — бросила Милка.

— Кто? — истекая любопытством, застонали бывшие слушатели профессора.

— Медведь, конечно, — сказал я. — Белый. Это если утром. А к вечеру бурые начинают попадаться. Бывает, так и не дадут чаю попить.

СЛУШАЙТЕ НАС ЕЖЕДНЕВНО

Только я устроился на тахте в руках с журналом «Для дома, для быта», как знакомый женский голос из радиоприемника сказал: «Начинаем передачу «Это вам, романтики!» И знакомый баритон мягко и вместе с тем тревожно запел:

Романтика! Сколько славных дорог впереди…

Тахта подо мной неуютно заскрипела. Я встал и прошелся по комнате: от окна к двери и обратно. За окном ТУ-104 аккуратно прострочил голубое небо белой ниткой.

Под крылом самолета О чем-то поет Зеленое море тайги,—

прокомментировал этот факт баритон.

Под крылом самолета, а вернее под расплывшейся строчкой, ни о чем не пели чахлые тополя, магазин «Бакалея-гастрономия» и районный штаб народной дружины по охране общественного порядка.

Я вздохнул и отвернулся.

Ко мне на вокзал Не приходит жена,— пожаловался баритон.

«Ха-ха! Радоваться надо! — мысленно сказал я. — Приди она на вокзал, ты бы далеко не упрыгал! Будь уверен!..»

Я прикрутил радио и вышел за сигаретами.

Когда я вернулся, жена была уже дома.

— Тише! — сказала она и кивнула на радио. — Очень интересная передача — «Для тех, кто в пути».

Я уехала в знойные степи, Ты ушел на разведку в тайгу…—

пел на этот раз женский голос.

«Эх, живут люди! — подумал я, с омерзением ступая по ковровой дорожке. — Он геолог, она геолог. Тропы, перевалы, буреломы… Солнцу и ветру брат… А тут! Сам — технолог, жена — филолог…». Я посмотрел на жену. Она, как ни в чем не бывало, стряпала пельмени.

— Опять эти пельмени! — завопил я. — Когда ты расстанешься со своим мещанством?!

— Господи! — сказала жена, уронив руки. — Чем же тебя кормить?

— Сухарями! — топнул ногой я. — Рыбными консервами! Печеной картошкой!

— Слушайте нас ежедневно с восемнадцати до двадцати часов, — вмешалось радио…

— …Здравствуйте, товарищи! — сказало оно утром. — Начинаем урок гимнастики… — Первое упражнение — бег на месте. Раз, два, три, четыре!..

Я бежал и прислушивался к сопроводительной музыке.

Там, где речка, речка Бирюса, Ломая лед, шумит, поет на голоса…—

выговаривало пианино.

«Ну да, — горько думал я. — Она там шумит, поет, а я здесь… Бег на месте. Тьфу!»

Во время обеденного перерыва ко мне подошел Блов.

— А диванчик тот — помнишь? — я вчера купил, — похвастался он.

— Диванчик? — сардонически сказал я. — Диванчик-одуванчик? Пташечки-канареечки? О люди!.. И сказок про вас не напишут, и песен про вас не споют!..

— А про вас споют? — обиженно спросил Блов. «Верно, — думал я, шагая в столовую. — Конечно, он прав. И про нас не споют».

Между первым и вторым блюдами динамик на стене осипшим голосом сказал: «Начинаем передачу «Шуми, тайга».

Снег, снег, снег, снег. Снег над палаткой кружится!

Народный судья хотел примирить нас с женой. Но я посмотрел на него с глубоким отвращением и сказал:

— А вы на земле проживете, как черви слепые живут!

Это и решило исход дела.

Нас развели.

Через месяц я сидел в дремучей тайге у костра.

Позади меня стояла палатка. Впереди меня лежало болото. Слева возвышался утес. Справа чернела пропасть.

Хотелось домой. К телевизору. К диванчику. К пельменям.

Я вздохнул и повернул рычажок транзистора.

— С порога дорога зовет на восток, —

запел знакомый баритон.

БУДЕМ СНИСХОДИТЕЛЬНЫ

Дядька сначала толкнул меня плечом, потом навалился всем корпусом и заоткровенничал:

— Выпил я, сынок, — сообщил он. — Ох, я сегодня выпил!.. Возражаешь — нет? Имеешь чего против?

Вообще я пьяных не люблю. Ну, не поголовно всех, разумеется, а таких вот, явно перебравших. И, честно говоря, мне захотелось этого дядьку с ходу обрезать: дескать, раз выпил — иди домой, нечего тут шарашиться в общественном транспорте, к людям приставать.

Но я постарался сдержать себя и ответил ему достаточно великодушно:

— Ну, какие могут быть возражения! Выпили и выпили. Пьяный, знаете ли, проспится, вот дурак — никогда.

— Так-так! — оживилась сидящая напротив старушка.

— Кто дурак? — подозрительно спросил дядька.

— Да мало ли кто, — сказал я. — Их ведь искать не требуется. — Тут я повернулся к старушке и, угадывая в ней ценительницу народных мудростей, добавил:

— Дураков на наш век хватит.

— Так-так! — радостно закивала старушка. — Истинно.

— Значит, я дурак? — набрякнув, спросил дядька и взял меня за грудки. — Дурак, да?!

— Эй, товарищ! — оторвался от газеты второй наш сосед. — А нельзя ли без рук?

— Он меня дурачит! — пояснил дядька.

— Ыш ты! — неодобрительно сказала старушка. — Человек маленько выпил, а уже он его дурачит.

— Да вы что, бабуся, в своем уме! — закричал я, потрясенный таким предательством.

— Ну вот, и еще один дурак обнаружился! — сострил кто-то в глубине вагона. — Глядишь: маленько-помаленьку — он у нас один умный останется.

— Товарищи! — взмолился я. — Да вы что, ей-богу!.. Никто здесь никого не дурачит! Просто вот гражданин спросил, как я отношусь к тому, что он выпил, а я…

— За что?! — всхлипнул дядька, не выпуская, однако, моей рубашки. — За что позоришь?

— Пустите! — замотал головой я. — Кто вас позорит? Это же пословица такая! Присказка!.. Допустим, я дурак, а вы…

— Тогда другое дело, — сказал дядька. — Ты дурак?

— Ну, я, я!.. А вы пьяница, скажем…

— А ты меня поил? — спросил дядька — Поил он меня, граждане?!

— Господи! Это просто кошмар какой-то! — возмутилась интеллигентная дама. — Сначала он дураком пожилого человека обозвал, теперь — пьяницей. А мужчины помалкивают. Их это не касается!

— Молодой человек! — воинственно распрямился мой второй сосед. — Мы вас высадим!

— Да я сам… — сказал я, отрывая железные дядькины пальцы. — Сам уйду… с удовольствием.

И стал пробираться к выходу.

— Привет, умный! — поддел меня на прощанье остряк. — Дай ума взаймы!

— Иди, иди, анчутка! — сказала старушка, больно ткнув меня в спину костяным кулаком.

ЗНАКОМАЯ ЛИЧНОСТЬ

Я уже собирался укладываться спать, когда в купе вошел немолодой белобрысый человек с большим дорожным портфелем. Меня словно что-то кольнуло: где я его мог видеть? Удивительно знакомое лицо! Я быстро перебрал в уме всех своих знакомых, сослуживцев, вспомнил школьных друзей. Никого похожего.

Белобрысый повернулся ко мне спиной и снял плащ. При этом он исключительно знакомо шевельнул лопатками. «Сейчас достанет из портфеля «Огонек», — подумал я.

Белобрысый достал «Огонек».

Тьфу, пропасть! Вот ведь как не повезло! Целился отдохнуть в поезде, отоспаться, так его черт подсунул! Теперь, пока не вспомню, — ни спать, ни есть не буду. Такой идиотский характер.

— Вы чего смотрите? — спросил белобрысый и придвинул поближе портфель.

— Очень знакома мне ваша личность, — ответил я. — Не могу только вспомнить, где мы встречались. Причем близко встречались, кажется, разговаривали и будто бы даже неоднократно. В Новосибирском строительном институте вы не учились? Между сорок седьмым и пятьдесят первым?

— Нет, — покачал головой белобрысый. — Я закончил технологический факультет.

— В Москве?

— В Томске.

— Мимо, — сказал я. — Если бы в Москве… Там меня с технологического выперли в сорок шестом… Скажите, а в Арзамасе вам бывать не приходилось?

— Никогда, — сказал белобрысый. — Смутно представляю даже, где он находится.

— Между Муромом и Горьким.

— Это какой же Муром? — заинтересовался он. — Тот самый?

— Тот самый, — сказал я. — Там и село Карачарово есть.

— Ишь ты! — удивился он.

— Есть, — кивнул я. — Сохранилось. Карача… Господи! Вы в Карачах не лечились? Грязевые ванны и все такое?..

— Не лечился, — сказал он. — Мне предлагали путевку. Но тут подвернулся Трускавец…

— Когда были в Трускавце? — схватил я его за руку.

— В шестьдесят первом.

— А в шестьдесят третьем не отдыхали?

— В шестьдесят третьем я по Военно-Грузинской дороге путешествовал, — сказал он.

— Ну, где же я вас видел?

Белобрысый хмыкнул и развел руками.

— Ничем не могу помочь, — сказал он и принялся устраивать постель.

Я тоже забрался на свою верхнюю полку.

Лежал там и таращил глаза.

На курсах усовершенствования в пятьдесят шестом… ни одного блондина во всей группе не было.

К Вике Сигизмундовне в день рождения, помнится, забрел какой-то незнакомый человек, пришлось милицию вызывать. Да, но этот в Арзамасе не жил…

— А, дьявол! — ударил кулаком подушку белобрысый. — Загадали вы мне загадку. Нарочно ведь самолетом не полетел, думал в дороге отоспаться…

— Хе-хе! — сказал я. — Один вы такой умный!

Он достал папиросы и зашарил на столике спички. Я протянул ему зажигалку.

— Послушайте, — сказал он. — А в Норильск вам заглядывать…

— Отпадает Норильск, — вздохнул я. — Ни сейчас, ни в дальнейшем. По причине здоровья.

— Так, может, Тула?

— Не был, — ответил я.

— Ну, давайте спать, — предложил белобрысый.

Угу! Заснешь тут, как раз! Значит, он сел в Топорище. Топорище на одной параллели с Крутой Водой. В Крутой Воде обогатительная фабрика. Там директор — блондин. Недавно его в Бугры перекинули…

— А-а-а! — заорал вдруг белобрысый. — Вспомнил!

Он вскочил и схватился руками за мою полку.

— В прошлом году! В июле!

— Ну?!

— Поезд Новосибирск—Адлер! Вы еще всю дорогу ко мне привязывались: «Где я вас видел да где я вас видел!» Так, между прочим, и не вспомнили.

— Фу ты! — с облегчением вздохнул я. — А ведь правильно. Там и встречались. Ну, спокойной ночи.

Я отвернулся к перегородке и моментально заснул.

«МОЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ДВОЙНИК»

Мужчина, подсевший за мой столик в ресторане, вел себя крайне беспокойно. Он ерзал в кресле, барабанил пальцами по столу, перекладывал с места на место нож и вилку, потом принялся теребить салфетку и за короткое время превратил ее в труху, При всем этом мужчина украдкой бросал на меня какие-то странные взгляды.

Наконец он, видимо, решился на что-то, покраснел, схватил себя за ухо и, основательно закрутив его, сказал:

— А я вас знаю. По телевизору видел. Ведь вы писатель, да? Вот только фамилию неразборчиво назвали…

— У вас какой телевизор? — спросил я.

— «Рубин».

— У «Рубина» часто изображение струится, — заметил я.

— Не скажите! — возразил он. — У моего исключительно четкое.

— Возможно, — сказал я. — Только вы все равно ошиблись. Ведь вы имеете в виду писателя такого-то (я назвал фамилию)?

— Вот-вот, — закивал мужчина.

— Что ж, не вы первый, не вы последний, — сказал я. — Многие нас путают. Мы, видите ли, очень похожи… можно оказать — двойники.

— Вон что! — удивился мужчина, но уже как-то сдержаннее. — Бывает, значит?

— Случается.

— Угу, — промычал мужчина и углубился в меню.

— Не так давно казус был, — помолчав, оказал я. — Нас жены перепутали.

— Хе-хе, — отозвался он.

— Да-а, — продолжал я. — Его жена застукала его, когда он, то есть я, конечно, шел к моей, то есть к его, разумеется, школьной подруге… А моя супруга увидела меня — это был он, как вы понимаете, — из окна троллейбуса. Причем он как раз, то есть я, на самом деле, — нес куда-то бутылку коньяку и коробку конфет. Ну вот… а домой заявился — ни того, ни другого. Представляете? Куда девал? Где был?.. Насилу разобрались. Целый вечер вчетвером просидели…

Мужчина оживился.

— А вы, что же, так хорошо с ним знакомы? — спросил он.

— Пришлось, — сказал я. — Из-за этого сходства. Познакомились, подружились… Знаю его, как облупленного.

— Скажите, — мужчина придвинулся ко мне. — А к этой своей, то есть к вашей подруге, он что, по делам шел?

— Какие там дела, — сказал я. — Теперь там уж никаких дел нет… Бросил он ее.

— Как? — опешил мужчина.

— Да так… Сначала женился, а потом и бросил, — пояснил я.

— Ааа… как же та? — заморгал он.

— Которая?

— Ну та, что из окна… застукала.

— Хоо! Так это когда было! — сказал я. — Ту он еще раньше бросил.

— Дает! — восхищенно подпрыгнул мужчина. — Значит, холостой теперь?

— Зачем холостой, — сказал я. — Опять женился. Эта уже седьмая у него. Он ее с Алеутских островов привез…

— Kxa! — поперхнулся мужчина, расплескал пиво и начал торопливо промокать лужицу салфеткой.

— …куда его ссылали, — закончил я.

Мужчина прижал к груди мокрую салфетку и уставился на меня дикими глазами.

— Как ссылали? — прошептал он. — За что?

— Ну, за что их обычно ссылают, — пожал плечами я. — За литературный скандальчик. Ударил Тамбуринова… собранием сочинений…

— Своих? — спросил мужчина.

— Своих у него пока на собрание не хватает. Его же, тамбуриновскими, и ударил… Не признает, видите ли. Категорически.

— Надо же! — сказал мужчина. — Ну и ну! А ведь вот книжку его — недавно вышла — просматривал: все тихо-мирно.

— Тихо? — переспросил я. — Да вы как читали? Подряд, наверное? А вы попробуйте через строчки: первую, затем — третью и сразу девятую… потом — вторую, шестнадцатую, двадцать четвертую и восьмую.

— Вон оно, значит, что! — соображающе приподнял бровь мужчина. — То-то я гляжу — уж очень тихо. И слишком мирно. Даже не верится…

Через два дня я зашел в книжный магазин. Там шла энергичная торговля моим залежавшимся на прилавках сборником. Очередь волновалась. Особенно нервничали задние — боялись, что не достанется.

— Товарищ продавец! — умоляли они. — Выдавайте по книжке в одни руки!

— У этого, в шляпе, чек не берите — он не стоял!

— Как так — не стоял! — отбивался тот, что в шляпе. — Вот же я — за девушкой!

Тут он протиснулся к прилавку, лег на него животом и счастливым голосом сказал:

— Восемь экземпляров!

Я улыбнулся и тихо вышел из магазина.

ДВА С МЯСОМ, ОДИН С КАРТОШКОЙ

Кажется, возле раздатчицы стоял Додя Розенфельд. Похоже, это он там телепался. Все телодвижения были Додины, и рост был Додин — примерно один метр девяносто восемь сантиметров, и щека его. Единственно что — лысина на Доде была чья-то посторонняя.

Пока будто бы Додя получал там, что ему причитается, и потом лавировал между столиками, выбирая место, я все наблюдал за ним и не заметил, как сам вплотную приблизился к окошечку кассы.

— Два с мясом, один с картошкой, — произнес вдруг стоящий впереди меня майор очень знакомым голосом.

«Господи! Да неужели же?..» — подумал я.

Майор между тем повернулся в профиль ко мне и оказался вылитым Валькой Данилушкиным.

— Простите, — тронул я его за погон. — Ваша фамилия не Дани…

— Ба! Кого я вижу! — закричал майор радостно.

— А я кого! — закричал тогда и я.

— Ты откуда взялся? — спросил майор Валька Данилушкин.

— Как это откуда, — радостно ответил я. — Ниоткуда. Я все время здесь и жил.

Тут дама, стоящая за мной, занервничала.

— Гражданин, вы берете или не берете? — сказала она. — Если брать — так берите, а не брать — так не берите!

— Что значит — не берите, — возразил я, — беру, конечно… Два с мясом, один с картошкой, пожалуйста.

Мы с Валькой Данилушкиным получили свои пирожки и пробрались с ними в уголок, за дальний столик.

— Ну и ну! — покрутил головой я. — Где ж ты пропадал эти годы?

— Да все тут, в штабе округа, — сказал Валька. — Как получил назначение, так все тут. Тебя-то, скажи, где носило?

— Меня-то? — переспросил я. — Собственно, где же меня носило… Да вот, ездил в Болгарию по турпутевке, два раза в Трускавце был, а так больше — никуда.

— Ясно, — кивнул Валька и указал надкушенным пирожком на мужчину в замшевой куртке. — А вон ту рыжую крысу ты не узнаешь?

— Неужели Федька Костромин? — спросил я, присмотревшись.

— Он, жаба, — подтвердил Валька. — Народный артист, представь себе.

— Уже народный?! — изумился я. — Ах ты, индюк! — и еще раз с любопытством взглянул на Федьку… Через два столика от него, обжигаясь, торопливо доглатывал пирожки — два с мясом, один с картошкой — человек, похожий на Додю Розенфельда.

— Кстати, Валя, — сказал я. — Ну-ка, глянь: этот длинный — вон он как раз очки салфеткой протирает — не Додька ли Розенфельд? Я смотрю, смотрю — вроде Додька, только лысина почему-то чужая.

— Какой же это Додька, — сказал Данилушкин, мельком глянув на длинного. — Что ты путаешь. Это Жора Сосискин.

— А верно — Жорка! — признал я Сосискина. — А я смотрю — чья же это у Розенфельда лысина? А это вон, оказывается, чья…

— Часто здесь бываешь? — спросил меня Данилушкин на улице.

— В пирожковой-то? Да забегаю иногда.

— А я часто, — сказал он. — На днях встретил Марусю Гранину…

— Маню-Граню?! — воскликнул я.

— Ага. С Петькой Кузудеевым. Помнишь Кузудеева? Он еще в четвертом классе чернила выпил у Музы Игнатьевны. Красные.

— Это который ушами шевелил?

— Нет, ушами шевелил Рафик Дымарский… Он больше не шевелит. Он теперь главный специалист, его недавно в Монголию услали по обмену — месяца четыре уже, как здесь не появляется…

После нашей встречи с Валькой Данилушкиным прошло полгода. Я теперь регулярно хожу в пирожковую. Уже встречал первого нашего комсорга Лизу Маковейко, Зяму с Кариной, бывшего своего тренера по боксу Шоту Отарьевича и некоего Бугло (мы с ним лечили в Трускавце печень в 1963 году). Заходит также прежний декан нашего филологического — он обыкновенно берет пирожки на вынос.

Валька Данилушкин с горизонта исчез — ему дали подполковника и перевели с повышением в Приморский военный округ. Рафик же Дымарский, наоборот, возвратился из Монголии, и мы с ним видимся почти ежедневно. Ушами Рафик действительно не шевелит — говорит, что разучился.

А вчера ко мне на работу зашел окончательно замордованный Левандовский.

— Ну, старик, — сказал он, — это последняя попытка. Давай еще одно объявление через вашу газету. Найду — найду, не найду — гори они синим огнем. У меня эти розыски уже два пианино съели, если не больше. Я из-за них Вовке который год не могу инструмент купить. Я, может, его способности гроблю.

Дело в том, что Левандовский у нас круглый сирота. Папу и маму, как таковых, он вообще не помнит, а воспитывался с дядей и тетей. Но во время войны они его потеряли. То есть сначала потерялась тетя, и Левандовский остался с дядей. Затем уже потерялся сам Левандовский. А дядя, в свою очередь, потерялся сразу после войны, отправившись будто бы на розыски. Этот самый дядя не догадался посидеть некоторое время на месте, по старому адресу, и где он с тех пор мотается — черт его душу знает.

— Что же, Веня, — сказал я. — Пытайся. Попытка — не пытка. Только мой тебе совет: деньги сегодня не вноси, подожди до завтра. Может, я помогу твоему горю без объявления.

С этими словами я взял Левандовского под руку и повел в пирожковую. Там мы купили себе пирожков и заняли наблюдательный пост в моем любимом углу.

…Дядя пришел через двадцать минут.

— Вот он! — тихо воскликнул Левандовский, схватившись дрожащей рукой за мое плечо.

— Два с мясом, один с картошкой, — заказал ничего не подозревающий дядя.

Мы осторожно, чтобы не повыбивать из рук у граждан тарелочки с пирожками, стали пробиваться к тому месту, где он примостился со своим обедом.

Неожиданно Левандовский остановился и обессиленно припал к моему рукаву.

— Тетя! — прошептал он, туманным взором провожая какую-то даму, уже выходившую из пирожковой, — Боже мой! Тетя!.. Как же они с дядей-то?..

— Да не переживай ты, старик! — сказал я Левандовскому. — Не трясись, ради бога. Встретятся они. Не сегодня, так завтра. Встретятся — куда им деваться…

ВЫХОД

Мы столкнулись нос к носу на довольно широкой улице.

Я шагнул вправо, уступая ему дорогу. Он тоже шагнул вправо.

— Извините, — сказал я и шагнул влево.

— Виноват, — пробормотал он и потеснился влево.

Лучше всего в подобных случаях сразу повернуться и пойти обратно. Квартала через два можно перебраться на другую сторону улицы. И если тому субъекту не придет в голову проделать такой же маневр, все будет в порядке.

Но я торопился. Он, видимо, тоже.

— Простите, — сказал он, пытаясь обойти меня справа.

Я шагнул вправо и понял, что это надолго. Я подался влево. Он — тоже. Я шагнул вправо и стукнулся лбом о его подбородок.

Вокруг начали собираться любопытные. Мы, нежно обнявшись за плечи, топтались посреди улицы. Случайно я увидел его глаза. В них была растерянность и безысходность, С такими глазами уже ничего не придумаешь.

Толпа зевак запрудила перекресток. Гудели машины. Звенели трамваи. Назревала катастрофа.

Наконец подошел милиционер, оштрафовал нас и развел, как дуэлянтов, в разные стороны.

Пробка рассосалась. Улица приняла свой первоначальный вид. На всякий случай я подождал еще несколько минут и двинулся вперед.

И тут заметил, что он идет мне навстречу. Глаза его горели остаточным магнетизмом. Мы начали медленно сближаться. Спасения не было.

Судорожно вздохнув, я полез на осветительную опору…

2. МОИ ДОРОГИЕ ШТАНЫ

ЧЕЛОВЕК В РЫЖЕМ ПЛАЩЕ

Мы вошли в троллейбус — я и Бобик. То есть вошел, разумеется, я, а Бобик сидел у меня за пазухой, высунув наружу нос, блестящий, как шарикоподшипник. Значит, мы вошли и скромно встали в уголок на задней площадке.

— Прелесть собачка, — проворковал добродушный гражданин, потеснившись. — Это он или она?

— Он, — сказал я.

— Где собака? — встрепенулся вдруг пассажир в рыжем плаще. — Ну да! И без намордника!

— Да что вы, — улыбнулся добродушный гражданин. — Зачем намордник такому малышу? Ведь он же еще щеночек.

— Этот? — нервно подпрыгнул человек в рыжем плаще. — Ха-ха! Ничего себе, щеночек! Вот откусит он вам ухо или нос, узнаете.

Добродушный гражданин отодвинулся и на всякий случай прикрыл ухо шляпой.

— Кондуктор! — продолжал волноваться человек в рыжем плаще. — В троллейбусе везут собаку! Я требую!.. Собак возить запрещается!..

— Ох, господи! — вздохнула какая-то бабушка. — Леночка, подбери ножки, детка. Собака, слышишь, забегла бешеная.

— И выпускает он кобеля ростом с годовалого телка, — уже рассказывали в другом конце вагона. — И говорит, что, дескать, у него четыре диплома и шесть медалей…

— Так и есть, — принюхиваясь, сказала кондуктор. — Кто-то везет керосин. Граждане, кто везет керосин? Керосин провозить запрещается!.

— Это возмутительно! — взвизгнул человек в рыжем плаще. — В то время, как в троллейбусе находится волкодав, вы замазываете глаза керосином! Я жаловаться буду! Назовите ваш нагрудный номер! Товарищи, у кого есть авторучка!

— Черт знает, что такое! — не выдержал стоявший рядом пожилой товарищ. — По мне везите хоть носорога! Но почему он у вас действительно пахнет керосином?

— Кто? — спросил я.

— Волкодав ваш!

— Да что вы! — обиделся я. — Вы понюхайте!

— Нет уж, увольте, — попятился он.

— Ага! — закричал человек в рыжем плаще, уставив в меня палец. — Он еще покажет вам, этот щеночек!

А с другого конца вагона катилась отраженная волна:

— Собака укусила!

— Кого?

— Вот этого, в шляпе…

— А мне его медали до лампочки…

— Граждане, кто везет керосин?

— А-а-а-а! Она здесь! Здесь!

— Что вы нервничаете? Это моя муфта.

— И, главное, без намордника…

— Сдать его милиционеру.

— Так всю лодыжку и вырвал…

— Граждане, керосин провозить!..

Наконец, эта волна вынесла на гребне крупного мужчину с желтым портфелем под мышкой.

— Этот? — кивнул он на меня.

— Он! — выдохнул рыжий плащ.

— А ну-ка! — сказал мужчина, уверенно расчищая себе плацдарм. — Троллейбус остановить! Так… Вот вы, вы и вы! Помогите мне.

Мобилизованные товарищи дружно взяли меня под руки и переставили на тротуар. Следом за мной вывалился человек в рыжем плаще, и дверь захлопнулась.

— Ну, и чего вы добились? — спросил я — Вот теперь вместе пойдем пешком.

— Не-ет, — сказал он. — Я приехал. Как раз моя остановка.

И, распахнув плащ, вытащил большой бидон с керосином.

— А песик у вас хороший. Ах ты, пупсик-мопсик! — и он протянул руку, чтобы погладить Бобика.

— О, провокатор! — сказал Бобик и укусил протянутую руку.

БЕДНЫЕ ДОБРЫЕ ЛЮДИ

Вечером, придя с работы, старший товаровед Лев Казимирович Макурчик переоделся в полосатую пижаму, поужинал, удалил в спальню жену и детей, сел к столу и написал три письма. Первое письмо Лев Казимирович адресовал в редакцию областной газеты.

«Дорогой товарищ главный редактор! — писал он. — Извините, — не знаю вашего имени-отчества. Обращается к вам ударник коммунистического труда экскаваторщик Лев Макурчик. Экипаж нашего шагающего экскаватора взял на себя повышенное обязательство, неустанно борется за экономию горючих и смазочных материалов и за безаварийную работу. А на днях мы добились большой победы: готовясь достойно встретить международный праздник Первое мая, выполнили план на 180 %. По этому случаю я написал стихотворение, которое мои боевые товарищи одобрили и похвалили. «Если стихи напечатают в газете, — сказали они, — мы обязуемся в другой раз выполнить план на 200 %».

От имени всего экипажа, дорогой товарищ редактор, прошу напечатать эти стихи в очередном номере вашей газеты. С горячим приветом Лев Макурчик».

Второе письмо предназначалось для редакции «Вечерней газеты»:

«Уважаемая редакция! Пишет Вам бывший преступник Лев Макурчик. В молодости я совершил много ошибок — воровал и грабил, за что был осужден нашим справедливым советским судом. Недавно я вышел из заключения полноправным гражданином. Первое время, конечно, тянуло на старую дорожку — воровать и грабить, но меня удержали от этого шага стихи, которыми я начал заниматься еще в исправительно-трудовой колонии.

Теперь вся моя жизнь и мое спасение — в поэзии, и если Вы не напечатаете данное стихотворение — боюсь, опять поверну на старую дорожку, т. е. начну воровать и грабить. С уважением Л. Макурчик».

Третье письмо Лев Казимирович написал в редакцию комсомольской газеты «Голос молодой Сибири».

«Дорогой «Голос» милой «Сибири!» Мне 16 лет, меня зовут Лев Макурчик. Месяц назад, 24 марта 1967 года, ко мне пришла первая любовь, но она оказалась подлой и теперь гуляет с Пашкой Губиным из четвертого подъезда. Я хотел повеситься, но вдруг написал вот эти стихи. Опубликуйте их в вашей газете, а если нет — то, наверное, повешусь. Гонорар слать по адресу: Глиноземная, 4, кв. 37, Макурчику Льву Казимировичу».

Примерно через полмесяца на Глиноземную, 4, кв. 37 пришло три письма. Из редакций областной и вечерней газет с плохо замаскированным испугом писали, что стихи будут опубликованы в ближайших литературных страничках, посвященных творчеству молодых поэтов. Только в «Голосе» не повезло. Ответ из комсомольской газеты состоял всего из двух слов: «Лучше повесьтесь. С приветом литконсультант Ю.Кубликов».

Лев Казимирович мстительно задышал, сказал: «Ах ты, сопляк!» — и немедленно переадресовал стихи в отзывчивую «Вечерку»:

«Дорогие товарищи! — написал он. — В ожидании Вашего ответа чуть было не свернул на прежнюю дорожку — т. е. воровство и грабеж. Но вот пришло письмо и временно удержало мою не окончательно исправившуюся руку. В связи с этим посылаю…» и так далее.

ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ

Спор разгорелся в самом начале. Отстаивая свое мнение, главный технолог Подпужнянский неосторожно сказал:

— И вообще, товарищи, думать надо! Мы — не обезьяны!

— Обезьяна тоже думает! — неожиданно взвился начальник отдела труда и зарплаты Осмомыслов. — Вы что думаете — она не думает?!

Подпужнянский тонко усмехнулся и ответил, что специально этой проблемой не занимался, а слова его надо понимать фигурально.

— Ах, фигурально! — ехидно сказал Осмомыслов. — Фигурально выражаются лирики, а инженеру Подпужнянскому следовало бы выражаться научно обоснованно.

И он в категорической форме потребовал ответить: думает обезьяна или не думает?

— Товарищи! — застучал карандашом о графин председатель. — Мы уклоняемся от задачи нашего совещания…

— Это Подпужнянский уклоняется! — перебил его Осмомыслов. — Уклоняется от принципиального разговора!

— Товарищ Осмомыслов, — укоризненно сказал экономист Девушкин. — Как не стыдно.

— Правильно! — закричали с «Камчатки» молодые специалисты Шуберт и Дранкин. — Пусть ответит!

Подпужнянский вспыхнул и обиженно сказал, что раз коллега Осмомыслов выдвинул сию гипотезу — пусть он ее и доказывает.

— А надо ли… — заикнулся было председатель.

— Верно! — крикнули Шуберт и Дранкин. — Пусть докажет!

— И докажу! — сказал Осмомыслов.

Он вылез на трибуну и начал популярно излагать школьный курс основ дарвинизма.

— Викентий Измаилович! — не выдеожал председатель. — Переходите ближе к существу — у нас совещание о рентабельности изделий.

— Мне истина дороже! — отрезал Осмомыслов. Тогда председатель, воспользовавшись паузой, объявил большой обеденный перерыв.

— Не убедили вы их, — сказал Осмомыслову Шуберт и побежал в буфет за пивом.

— Аргументов маловато, — на ходу подзюзюкнул Дранкин и устремился за Шубертом.

— Будут аргументы! — крикнул ему в спину Викентий Измаилович.

Весь обеденный перерыв он просидел в общественной библиотеке: читал литературу по естествознанию и периодическую печать.

Как только совещание возобновилось, Осмомыслов поднял руку:

— Есть сообщение!

— Я не даю вам слова! — поспешно сказал председатель.

— Ничего, я с места, — успокоил его Осмомыслов. Он встал и, перекрывая недовольный ропот, сообщил о том, что в английском городке Твикросе, а точнее в тамошнем зоопарке, проживает обезьян Дженни, который сумел освоить мотоцикл и теперь катает на нем свою обезьяниху Рози.

Осмомыслов победоносно оглядел зал и спросил:

— А кто из вас может водить мотоцикл? Присутствующие растерянно молчали. Мотоцикл никто водить не умел.

— Та-ак, — сказал Осмомыслов и перевернул страницу густо исписанного блокнота. — Следующее доказательство…

…Когда он привел четырнадцатый сногсшибательный факт из газеты «Тайме оф Индиа» о том, что член королевского общества Англии профессор Роберт Хинде работает над составлением обезьяньего словаря и уже перевел около шестидесяти звуков, движений и жестов, председатель малодушно сказал:

— Товарищи, я считаю, нам следует согласиться с Викентием Измаиловичем относительно его утверждения по поводу обезьяны. Как, товарищи, согласимся?

— Согласимся! — крикнули молодые специалисты Шуберт и Дранкин, радостно поглядев на часы.

— Требую голосования! — непримиримо сказал Осмомыслов.

Проголосовали. Большинством голосов подтвердили, что обезьяна думает.

Подпужнянский от голосования воздержался.

…Вопрос о борьбе за рентабельность изделий перенесли на следующую пятницу.

ПЕССИМИСТ

Мы встретились утром, на трамвайной остановке. Из-за новых крупнопанельных домов, построенных с опережением графика, всходило желтое, как апельсин, солнце. Трамваи прибывали строго по расписанию. Пахло свежеполитым асфальтом и редиской. Юго-западный ветерок дул со скоростью пять метров в секунду. Температура воздуха в тени была двадцать два градуса с перспективой подняться к полудню до двадцати семи.

— Какое утро! — сказал я. — Обалдеть можно!

— А от чего, по-твоему, в наше время нельзя обалдеть? — спросил он. — Ну, назови.

Я поискал глазами поблизости какое-нибудь подходящее явление, ничего не нашел и растерянно заморгал.

— Вот видишь, — злорадно сказал он. — И не найдешь. Например, ты думаешь, что сейчас тихо? Ничего подобного. Слава богу, человеческое ухо способно воспринимать только определенный диапазон звуков. Если бы мы могли услышать все, наши головы разлетелись бы в пыль. Вокруг нас грохот, визг, трамтарарам. Просто кошмар! Человеку это не под силу. Все мы кандидаты в сумасшедшие.

— Что же делать? — спросил я, с тревогой обнаруживая, что начинаю воспринимать отдаленный стрекот компрессора, электровозные гудки и передаваемый по радио урок гимнастики.

Он пожал плечами с таким видом, будто хотел сказать: «А что делать? Делать нечего. Один выход — ложись да помирай».

…За обедом он подошел ко мне с бутылкой кефира в руке и брезгливо окинул взглядом стол. Я спешно прикрыл салфеткой свиной бифштекс с яйцом и зеленым луком.

— Мы ежеминутно играем со смертью, — сказал он, взбалтывая кефир. — Мы просто занимаемся медленным самоубийством, обедая каждый день. Недоваренная и тем более сырая пища плохо усваивается желудком. Очень вредны яйца, если их есть со скорлупой. Фрукты и овощи, вымоченные в растворе сулемы, могут убить на месте. Я просто удивляюсь, как мы до сих пор живы…

Вечером он позвонил мне по телефону:

— Ну, чем занимаешься?

— Да так, — сказал я, — лежу вот с книжечкой на диване.

— У тебя еще хватает мужества лежать на диване? — сказал он. — В то время, как…

Я бросил трубку и остаток вечера простоял босиком на раскаленной электроплитке. А утром повесил на шею две пудовые гири, обсыпал голову содержимым пепельницы и в таком виде отправился на работу.

И снова повстречал его на трамвайной остановке…

— Между прочим, — сказал он, заметив у меня во рту сигарету, — если вдыхать табачный дым, перемешанный с выхлопным газом, ипритом и люизитом…

Я молча опустился на колени и положил голову на прохладную рельсу.

…Кажется, трамвай пришел точно по расписанию.

КАРАНДАШ

— А тебе я привез вот что! — сказал мой друг, вернувшись из туристской поездки. Он с таинственным видом запустил руку в карман и достал карандаш. Отличный самозатачивающийся карандаш из цельного грифеля знаменитой фирмы «Хартмут».

Я полюбовался карандашом и спрятал его в стол. Большой нужды в нем не было — писал я авторучкой. Может, он так и пролежал бы в столе или потерялся, как терялись все другие мои карандаши, если бы не случай.

Карандаш увидел очеркист Небыков. И сразу же схватился за него двумя руками.

— Отдай! Бери за него что хочешь!

Мне очень нравилась ленинградская зажигалка Небыкова. Хороши были у него также старые мозеровские часы. Но я застеснялся. Правда, дареному коню в зубы не смотрят, но, все-таки, карандаш стоил не больше тридцати копеек.

— Не могу, — ответил я. — Подарок.

— Отдай, — угрюмо сказал Небыков. И потянул карандаш к себе. Я потянул обратно.

В этот момент вошел художник Малявко, увидел карандаш и, по своему обыкновению, захныкал:

— Я рисую. Я штрихую. Я тушую. Подари, голубчик! Уступи. Променяй. Зачем тебе? Я твой портрет нарисую. В рост.

— Идите вы все к черту! — сказал я и положил карандаш на место.

Потом зашел наш редакционный поэт Жора Виноградов, заговорил мне зубы анекдотом и попытался унести карандаш в рукаве пиджака. Я догнал его на пороге и сделал подножку.

— Ладно, — сказал Жора, разминая ушибленное колено. — Собственник! Все равно не убережешь.

После Жоры заявился председатель месткома Курчавый. Он поставил передо мной карманный радиоприемник и повернул рычажок. Радиоприемник заиграл танец маленьких лебедей.

— Между прочим, Москву ловит. Работает на длинных, средних и коротких волнах, — сказал председатель. — Чудо техники.

— Ну и что? — спросил я.

— Как что! — удивился Курчавый. — Берешь? За карандаш.

— Между прочим, я был чемпионом факультета по боксу, — прорычал я.

— Понятно, — сказал Курчавый. — Значит, не берешь.

Когда я после работы спустился вниз, из-за угла выскочил Небыков. Он схватил меня за шиворот и, кровожадно улыбаясь, сказал:

— Пошли в ресторан! Выпьем по махонькой! Я вырвался и побежал.

— Держи его! — крикнул мне вслед Небыков.

…Утром на троллейбусной остановке меня подкараулил Малявко.

— Я рисую, — затянул он, не здороваясь, — я тушую. И тут меня осенило.

— Знаешь, — сказал я. — Поговори с Небыковым. Я уже пообещал ему. Теперь неудобно отказывать.

Я усадил Малявко в троллейбус и позвонил из автомата Небыкову.

— Привет, старик! — бодро сказал я. — Понимаешь, решил уступить карандаш Малявко… за велосипед.

После этого я не торопясь, пешком, отправился на работу.

Первым в редакционном коридоре мне встретился Жора Виноградов. Он быстро нес куда-то свою любимую пишущую машинку «Оптима». Меня Жора не заметил и даже толкнул плечом.

Небыков явился на службу только в обед с рюкзаком за плечами, в котором что-то позвякивало.

Курчавый ходил задумчивый и время от времени о чем-то шептался с председателем кассы взаимопомощи.

Через два дня Малявко оказался владельцем радиограммофона РГ-ЗМ, опасной бритвы, пылесоса и машинки для перемалывания кофе. Жора Виноградов получил двуствольный винчестер. Кроме того, Курчавый задолжал ему пятнадцать рублей, а сам Жора обязан был передать Небыкову полученные от Малявко болотные сапоги и четыреста метров «Сатурна». У Курчавого к этому времени были две теннисные ракетки, велосипед, Жорины боксерские перчатки и шестьдесят рублей долга в кассе взаимопомощи. Небыков имел кожаную куртку с четырьмя «молниями», охотничий нож и подержанный акваланг в потенциале. Акваланг должен был передать ему Малявко после того, как Жора выменяет его где-то на холодильник «Газоаппарат».

Про карандаш никто из них больше не вспоминал.

НОВОСЕЛЬЕ

Еще когда мы с домоуправом первый раз поднимались наверх, чтобы осмотреть мою квартиру, я обратил внимание на эту бабку. Маленькая такая, аккуратная старушка, Она сидела на трехногом стульчике на площадке четвертого этажа и совершенно ничем не занималась.

Старушка кивнула на меня и миролюбиво спросила домоуправа:

— Новый жилец?

Домоуправ заскрежетал зубами и бросился вверх по лестнице. А я остановился и сказал:

— Новый, бабуся! С иголочки! Новее не бывают! Когда мы спускались обратно, старушка спросила:

— Клопов нет?

— Что вы, — ответил я. — Какие клопы! Переезжал я на другой день.

— Будете ремонтировать? — спросила старушка, когда я появился на четвертом этаже с тумбочкой в руках.

— Здравствуйте, — сказал я. — Нет, зачем же. Дом ведь новый.

Я преодолел еще четыре марша, оставил тумбочку и пошел за кроватью.

— Некоторые сразу ремонтируют, — сказала бабка, когда я с ней поравнялся.

— Вот как! — удивился я. — М-да!..

— Семью перевезете в другой раз? — спросила она, воспользовавшись тем, что кровать моя застряла на площадке.

— Да, — ответил я. — Собственно… видите ли, я — холост.

— Дети — большое беспокойство. Не правда ли? — сказала старушка, когда я спускался за чемоданом.

— Возможно, — пожал плечами я, — не знаю.

— Родители ваши живы? — спросила она во время следующего рейса.

— Частично, — пробормотал я и прибавил ходу, насколько позволяли бьющие по ногам чемоданы.

«Мужайся, старик! — сказал я себе. — Не поддавайся панике. Старушек много, а здоровье одно». Обратно я стремительно съехал по перилам.

— Они живут в деревне? — донеслось мне вслед. Внизу оставались еще корзина с книгами, постель и чайник. Я взял в правую руку корзину, в левую — постель, в зубы — чайник, открыл дверь головой и побежал по лестнице со скоростью четыреста метров в секунду.

— И держат корову? — крикнула бабка, умело рассчитав упреждение.

Я запер дверь на два поворота ключа, отдышался, достал одеяло, разрезал его на полоски и свил веревку. Потом спустился из окна шестого этажа и на первом телеграфном столбе прибил объявление:

«Меняю квартиру со всеми удобствами в центре города на жилплощадь в любом отдаленном районе».

ВСЕВОЗМОЖНЫЕ БЛАГА

Экскурсовод остановился возле кривобокого деревца и стал объяснять, что это исключительная редкость.

Степану Петровичу стало скучно. Он украдкой скосил глаза в сторону и… обомлел. Прямо под ногами, в небольшом круглом бассейне, плавали жирные, золотые караси. Карасей было сковородок на двадцать…

— Товарищ, — вежливо остановил его экскурсовод.

— Я только потрогать хотел, — сказал Степан Петрович, вытирая руку о штаны.

Экскурсия двинулась вдоль по аллее. Не прошли и двадцати метров, как руководитель сказал:

— Обратите внимание: направо — югланс региа…

На чистой полянке, ничем не огороженное и никем не охраняемое, стояло высокое развесистое дерево, усыпанное грецкими орехами — по три рубля за кило.

«Не может быть», — сказал себе Степан Петрович и оглянулся — нет ли где сторожа или собаки.

Потом тронул за рукав экскурсовода, кашлянул и вкрадчиво спросил:

— Я извиняюсь, конечно… Это что… те самые, которые… этого самого?

— Те самые, — ответил экскурсовод, — можно так есть, можно халву делать.

Степан Петрович вернулся и еще раз обошел югланс региа. «Ай-ай-ай! — думал он, пятясь от ствола по спирали. — Это если на базар да килограммами… Два деревца — и вот тебе дорога в оба конца самолетом».

На шестом витке Степан Петрович чувствительно стукнулся обо что-то затылком. Он повернулся и вздрогнул. Непосредственно перед его носом торчали из земли бамбуковые удилища, — по два пятьдесят штука.

«Господи боже мой! — затосковал Степан Петрович. — Всевозможные блага! Под ногами валяются!»

…Экскурсию он догнал в конце аллеи. Спутники его кружком стояли возле какого-то дерева, а экскурсовод интригующе говорил:

— Пожалуйста, товарищи, можете потрогать. Степан Петрович протиснулся в середину. На дереве торчали настоящие полуторарублевые мочалки в доброкачественной зеленой упаковке…

И тут Степан Петрович не выдержал. Он приотстал от экскурсии, торопясь и нервничая, отломил четыре мочалки, завернул их в газету и, не оглядываясь, побежал к выходу из дендрария.

МОИ ДОРОГИЕ ШТАНЫ

Я принес в мастерскую химчистки брюки.

— В покраску? В чистку? — спросила девушка-приемщица и протянула руку.

— Минуточку, — сказал я, прижимая сверток к груди. — Вообще-то, в чистку… Только скажите — это долго, нет?

— Как обычно — десять дней, — ответила девушка. — Но если хотите, можете оформить срочным заказом. Тогда — пять дней.

— Пять ничего. Это меня устраивает. А какие гарантии?

— То есть? — не поняла девушка.

— Ну, чем вы гарантируете, что именно пять, а не шесть или семь?

— Такой срок, — сказала девушка. — Не я устанавливала. Обычно мы его выдерживаем.

— Хм… допустим… Это что же — в субботу можно будеть забрать?

— Да.

— Суббота — короткий день, — намекнул я.

— Ну и что же? — спросила девушка.

— Вдруг не успеете.

— Постараемся, — заверила силы.

— Хорошо, — вздохнул я и отдал брюки. — Только учтите — вы мне обещали.

— Разумеется, — согласилась девушка, кинула туда-сюда штанины и сказала: — Износ — пятьдесят процентов.

— Да вы что! — обиделся я. — Значит, осталось их только выкрасить да выбросить. Пятьдесят!.. Когда же это я успел их так износить?

— Не знаю, — тихо сказала девушка. — Но износ все-таки пятьдесят процентов. Да вы не волнуйтесь. Это ни на чем не отразится. Просто формальность. Так положено.

— Ладно, пишите, — сказал я — Пишите… Вы организация — за вами сила…

Девушка тихонько вздохнула и стала выписывать квитанцию.

— Общее загрязнение, — отметила она.

— Конечно, я топтал их ногами, — буркнул я.

— Вы не так поняли, — снова вздохнув, сказала девушка. — Это значит, нет особых пятен, клякс и так далее. Просто легкое загрязнение. Почти чистые… Посчитайте-ка лучше пуговицы.

— Что, разве теряются пуговицы-то? — встревожился я.

— Мы их отпарываем, — пояснила девушка. — Потом обратно пришиваем. Четыре копейки с пуговицы.

— Четыре копейки! Ничего себе — сервис!.. Раз, два, три… А если какая-нибудь все же потеряется?

— Поставим свою, — сказала девушка.

— Свою?! Хотел бы я знать, где вы ее возьмете? Это же импортные пуговицы, немецкие… пять, шесть, семь… мелкие тоже считать?

— Считайте все.

— Ага… восемь, девять, десять… Интересно, а эта для чего здесь? Никогда ее не застегиваю… Вот черти драповые — понашьют пуговиц с неизвестной целью… одиннадцать, двенадцать… Тринадцать штук. Ужас! На одних пуговицах пятьдесят две копеечки теряю…

Я забрал квитанцию и вышел.

Потом вернулся.

— Так, значит, в субботу? — еще раз переспросил я. — С утра можно прийти или лучше к обеду?

— Можно с утра, — сказала девушка. — Но лучше к обеду.

— А поточнее вы не можете сказать?

— Сейчас не могу, — ответила она.

— Что ж, заскочу завтра, — сказал я.

— Ну, как наши дела? — спросил я, заявившись на другой день. — Что вы на меня смотрите? Не узнаете? Брюки я вам вчера сдал. Серые. Пятьдесят процентов износа, как вы тут мудро установили.

— В производстве, — сказала девушка.

— Ишь ты! — удивился я. — Звучит-то как! Можно подумать, что у вас здесь машиностроительный гигант. В производстве, стало быть. А на какой стадии?

Девушка пожала плечами.

— Тэк-с, — сказал я. — Кстати: если какая-нибудь пуговица все-таки закатится бесследно, я тут в одном магазинчике присмотрел очень похожие. Запишите-ка адрес и как доехать: Юго-Западный поселок, Вторая Газобетонная…

— Да почему же она закатится! — возразила приемщица. — Раньше не закатывались…

— Что было раньше, меня не касается, — сказал я. — Пишите, пишите адрес — пригодится… Вот так-то лучше… Между прочим, вечером вас где найти можно?

— Это для чего еще? — вспыхнула девушка.

— Ну мало ли… Знаете ведь, как бывает: в обед еще ничего неизвестно, а к вечеру, глядишь, что-нибудь и прояснилось.

— Вечером я пойду в театр, — сказала она.

— Вы — в театр, — вздохнул я. — А мне, по вашей милости, не до театра. Ближайшие пять дней. А то и все десять…

Поздно вечером я все-таки дозвонился к ней — разыскал домашний телефон через справочное бюро.

— Какие новости? — спросил я. — Пока никаких? Жаль, жаль… А я тут кино смотрел по телевизору. Фитиль. Знаете ли, история, аналогичная моей. Тоже сдал человек в химическую чистку брюки, а получил обратно одну штанину. Что? У вас так не случается? Обе штанины будут на месте? Ну, посмотрим, посмотрим. Завтра зайду — поинтересуюсь…

Назавтра, когда я зашел в мастерскую, приемщицы там не оказалось. Вместо нее за барьерчиком сидел маленький грустный инвалид.

— Папаша, — обратился я к нему. — Тут раньше девушка была…

— Была-была, — сказал инвалид. — Была, а теперь сплыла.

— Обедает? — спросил я.

— Может, и обедает, — хмыкнул инвалид. — Кто же ее знает.

— Уволили? — сообразил я.

— Сама ушла, — сказал инвалид и горестно моргнул глазами. — Доел ее тут один гад… из клиентов… Какого работника потеряли! Можно сказать, на ней вся мастерская держалась. Теперь опять начнем штаны населению дырявить да пуговицы терять…

КОШМАРНЫЕ ВЕЩИ

На сочинском пляже разговаривали две дамы.

— Сидел он, сидел на волноломе, — говорила первая дама. — Потом махнул рукой приятелю, нырнул — и готов. На четвертый день поймали возле Мацесты…

— Кошмар! — округлила глаза вторая. — Один мой знакомый, стоматолог, я у него зубы лечила, в прошлом году перевернулся на лодке. Лодку вытащили, а его по сей день ищут. И если бы плавать не умел. А то чемпион каких-то там игр, неоднократный.

— Ужас! — сказала первая дама. — Это у него судороги. Наплюйте мне в глаза. На Ривьере утонула целая семья. Между прочим, я их хорошо знала. Первым стал тонуть отец. Мать попыталась его спасти — и туда же. За мать схватился сын, за сына — жена сына, за нее — их дочка, за дочку — внучка. Ни один не вынырнул, можете себе представить — у всех судороги.

— Боже мой! — простонала вторая. — Куда спасатели смотрели!

— Хороши спасатели! — возмущенно фыркнула первая дама. — Да вы знаете…

И тут она рассказала действительно жуткую историю. У одного профессора, отлично знакомого даме, эти спасатели украли молодую жену. Подплыли на четырех лодках, сказали два слова и — с приветом.

— Вообразите себе, эта нахалка, когда ее нашли, не захотела вернуться, — сказала она. — Профессор, понятно, камень на шею и…

— В море?! — ахнула вторая.

Первая скорбно опустила глаза.

Через полчаса дамы обнаружили, что все их знакомые, знакомые знакомых, соседи и сослуживцы либо утопленники, либо безнадежно травмированные морем люди.

Тогда, достав платочки, они приступили к родственникам.

— Свояченица моего двоюродного брата, — всхлипнула первая дама, — утонула, бедняжка, среди белого дня, при полном безветрии, в двух метрах от берега…

— Дорогая, я вас понимаю, — сказала вторая. — Недавно мы схоронили шурина дяди по отцовской линии — не догадался защемить нос, когда нырял за крабом, и вот, пожалуйста…

— А люди едут к морю, — вздохнула первая дама. — Рассчитывают поправить здоровье.

— Безобразие! — решительно сказала вторая. — Не санатории здесь надо строить, а крематории.

К вечеру дамы, наконец, утонули. Первую хватило судорогой. Вторая забыла, что находится под водой, и глубоко вздохнула.

На Черноморском побережье стало как-то безопаснее.

ЗАГАДКА ПРИРОДЫ

Мы узнали о поразительном качестве Левандовского случайно. Ждали на остановке троллейбус.

— Эх, тюха-матюха! — хлопнул себя по лбу Левандовский. — Мне же носки купить надо! Вы не уезжайте, я мигом.

И он нырнул в промтоварный магазин. Вышел оттуда Левандовский через три минуты, сладко жмурясь и покачиваясь.

Маралевич потянул носом и тихо оказал мне:

— Странно. По-моему, он клюнул. А ну, понюхай.

Я принюхался: так и есть.

До вечера мы ломали головы над этой загадкой — в промтоварах никому еще выпить не удавалось. Потом не выдержали, поехали в магазин и произвели разведку.

Ничего. Заведение как заведение. Ткани, галантерея, трикотаж. Никакой гастрономии, никаких соков.

— А может, директор знакомый? — сказал Маралевич. — Заскочил к нему в кабинет, опрокинул пару стаканов.

Так мы и решили.

Однако на другой день у Левандовского были гости — тесть и теща. Сидели, играли в подкидного дурака, пили чай с малиновым вареньем.

— Веня, — сказала жена. — Достань мне душегрейку.

Трезвый, как стеклышко, Левандовский полез на антресоли за душегрейкой. Там он поколдовал некоторое время, а спускаясь обратно, вдруг оступился и отдавил подстраховывающему его тестю ухо. Потом упал весь, повесился на шее у тестя и забормотал:

— Папаша! За что я вас так безумно люблю?!

У тестя получился припадок астмы.

А за Левандовским установили наблюдение. Дома — родственники, на работе — сослуживцы.

Но все было тщетно.

Допустим, они с женой садились в автобус. Жена по праву слабого пола шла в переднюю дверь. Левандовский — ни в одном глазу — в заднюю. Когда они встречались на середине автобуса, он бывал уже хорош.

На службе Левандовский неожиданно говорил:

— Ой, что-то живот схватило! И сворачивал под литер «М».

При этом ожидавшие его сотрудники определенно знали: выйдет оттуда Левандовский ни бе ни ме.

И был даже такой случай. На улице у Левандовского развязался шнурок.

— Подожди, я только завяжу, — сказал он товарищу. Когда Левандовский разогнулся, его пришлось сдать в вытрезвитель.

Наконец жена пошла на крайность. Однажды она заперла Левандовского в пустой квартире. Причем по случаю ремонта вещи и обстановка из комнат были перенесены к соседям, а там оставалось только ведро с известкой, две малярные кисти и четырнадцать килограммов метлахской плитки.

Через полтора часа я позвонил Левандовскому.

— Что поделываешь, старик? — спросил я.

— Ваводя! — закричал он. — Ува-бу-бу!..

— Готов! — сообщил я Левандовской и повесил трубку.

После такого невероятного события Левандовским заинтересовалась общественность. Местное отделение Академии наук выделило специальную комиссию в составе одного профессора, двух доцентов и четырех младших научных сотрудников.

Ученые, с целью развеять миф вокруг Левандовского, присмотрели на молодом Обском море удаленный островок. Островок, как полагается, сначала был проревизован на предмет необитаемости, а потом туда отвезли исследуемого. С ним отгрузили: восемь банок консервов «Лосось», мешок сухарей, байковое одеяло и две пары китайских подштанников — на всякий случай и на похолодание.

Вслед за этим на море ударил шторм девять баллов. Так что добраться к островку было невозможно. Кроме того, расставленные по берегам пикеты тщательно просматривали окрестности в бинокль.

Шторм бушевал трое суток. Лишь только он стих, катер с экспедицией направился к острову. Когда один из младших научных сотрудников, засучив штаны, собрался прыгнуть в воду, чтобы принять чалку, из кустов донеслась разудалая песня:

— Скакал казак через долину!..

И навстречу изумленным членам комиссии вышел пьяный в дым Левандовский.

Видя такое дело, профессор, неоднократный лауреат различных премий, развел руками и сказал:

— Наука здесь бессильна.

Но тамошний бакенщик дядя Федя, промышлявший самогоном для личных нужд, напротив, высказал предположение, что на острове растет винный корень.

Целый месяц дядя Федя с двумя сынами допризывного возраста вел на острове раскопки. Но корня так и не обнаружил. Тогда он выругался, сказав: «Свинья везде грязи найдет», — и засеял всю территорию картошкой.

ЕМУ ТРУДНЕЕ

Жизнь прожить, уважаемые товарищи, — не поле перейти. Бывает, поле переходишь — и то в какую-нибудь колдобину забабахаешься. А в жизни все гораздо сложнее. То и дело случаются разные неприятности, утраты, изъяны и недоразумения. И в такой ситуации хорошо иметь родственную душу, доброго приятеля, к которому можно зайти в любое время и поделиться своими осложнениями. Ну, если не помощь получить, то хотя бы поматюгаться вместе в адрес этих непредвиденных неприятностей и недоразумений. Или просто помолчать.

У меня, к счастью, такой знакомый имеется. Очень удобный в этом смысле человек. Достаточно минут пятнадцать с ним пообщаться, как все ваши личные неприятности отлетают на задний план.

Помню, первый раз я к нему зашел, когда меня обчистили в трамвае. Какой-то сукин сын вырезал карман у нового демисезонного пальто, вместе с деньгами и двумя пригласительными на торжественный вечер по случаю праздника Восьмое Марта. Даже пачку сигарет забрал, подлец. Начатую.

И вот я оказался в таком дурацком положении. Во-первых, курить страшно хочется от волнения — а нечего. Во-вторых, денег на обратный проезд нет. Деньги у меня вообще-то были. Во внутреннем кармане лежало четырнадцать рублей. Но не мои — профсоюзные. И я к ним, конечно, притронуться боялся.

Дай, думаю, зайду к приятелю — он как раз тут поблизости живет. Посижу у него, перекурю и мелочи стрельну на дорогу.

И зашел.

Приятель оказался дома. Он стоял посреди комнаты, а вокруг него лежали не полностью еще распакованные венские стулья.

— Привет, — поздоровался я. — С обновкой тебя, выходит? Ну, поздравляю. Я вот тоже пальто завел себе новое. Вернее, было новое. До сегодняшнего дня. А сегодня какой-то…

— Купил вот, как видишь, — перебил он меня. — Да разве это стулья? Дрова это! — он мрачно пнул ногой ближайший. — По девять рублей штучка. Последние деньги угробил — завтра побираться пойду. А на черта они мне нужны? — спроси. Ты думаешь, я на них сидеть буду? Да пусть меня лучше расстреляют! У меня вон табуретка есть. И то я ей не пользуюсь. Я в крайнем случае на корточках посидеть могу. А эту поганую табуретку на всякий случай держу — может, повеситься с нее придется.

— Да что ты, что ты! — испугался я. — Какие слова говоришь! Тебе еще жить да жить. Ну, купил, ну, аллах с ними — со всяким бывает. Запихай их в кладовку или на балкон выбрось…

Часа полтора я его утешал. Кое-как поднял настроение. Денег дал взаймы до получки—казенных. Восемь рублей.

А сам пошел домой пешком. За карман свой выпластанный уже, конечно, не держался. Господи! — что там мой ничтожный карман, когда у человека такие потрясения!

В другой раз я завернул к нему, когда мне в очередной, уже четвертый, раз отодвинули очередь на квартиру, Нашелся более нуждающийся товарищ, который, в связи с переездом на его жилплощадь престарелого папаши, не мог дальше помещаться с женой и двумя детьми в прежней трехкомнатной секции. Понятно, домой заявляться с такими новостями для меня было нож острый, и я побрел к нему.

Он как раз затаскивал на четвертый этаж только что купленное пианино. То есть заносили, разумеется, нанятые грузчики, а он стоял внизу и истерично выкрикивал:

— Так!.. Бей его о ступеньки! Царапай! Вали его, сволоча, набок! Ломай его! Уродуй!..

Увидев меня, он сделал плаксивое лицо и сказал:

— Есть у тебя раскладушка, старик? Ночевать попрошусь — не выгонишь?.. Мне уж теперь здесь не жить. Здесь теперь пианино жить будет. А я по квартирам пойду. На постой! В Закаменку, к спекулянтам! Докатился до веселой жизни!

Я охнул и, развернувшись, рысью побежал в магазин за бутылкой — сразу понял, что его в этаком состоянии насухую не утешишь. Никакие слова не возьмут…

Когда у меня сгорел сарай вместе с мотоциклом «Ява», я уже знал, куда надо идти.

Правда, нашел его не сразу. Оказалось, что он сменял квартиру и переехал в другой район. Пришлось разыскивать по адресу.

Застал я его в чрезвычайно угнетенном состоянии. Он лежал на кушетке, отвернувшись лицом к стене, и первое время даже не отвечал на вопросы. Только отбрыкивался локтями. Потом перевернулся на спину и, уставив скорбные глаза в потолок, тихо спросил:

— Ну, видал?

— Кого?

— Квартиру? — скривился он.

— Еще бы. Аэродром!

— Конура, — сказал он. — Да не в этом дело. Ты комнаты сосчитал?

— А как же! Четыре штуки. Причем две несмежные.

Люкс! Помирать не надо.

— Теперь соображаешь? — спросил он. — Четырехкомнатную легче на две отдельные поменять. Я только сейчас дотумкал. Лежал, лежал — и дотумкал.

— Зачем же тебе менять? — удивился я. Он горько усмехнулся.

— Мне-то не надо, — и, приподнявшись на локтях, шепотом сказал — Бросить она меня решила! Понял?

— Кто? Тася?.. Да что ты плетешь, опомнись!

— Точно, — сказал он. — Сомнений больше нет. Сам подумай: зачем ей четыре комнаты понадобилось? Площадь-то почти не прибавилась — каких-нибудь три квадрата… Бросит, змеюга. По глазам вижу.

— Ладно, — сказал я. — Лежи. И будь спокоен. Я с ней поговорю…

А сегодня у меня особенно мрачный день. Строгий выговор объявили. За растрату профсоюзных средств. И как я про те восемь рублей забыл!

Вдобавок еще пальто новое, которое я после вырезания кармана в ремонт относил, в четырех местах прожгли. Насквозь, до подкладки.

Но это все семечки, по сравнению с тем, что случилось у него. Он на днях телевизор выиграл по лотерее — Рубин-106.

Надо идти к нему. Может, сумею чем-нибудь помочь.

СТРАШНАЯ МЕСТЬ

Машкин долго вертел в руках рубль, хмыкал, пожимал плечиком и смотрел на меня прозрачными глазами бессребреника.

— Ну, что ты жмешься?! — не выдержал я. — Бери! Твой это рубль.

— И когда я тебе давал? — сомневался Машкин. — Убей — не помню.

— Зато я помню. Ты давал его мне в позапрошлую пятницу, возле дверей столовки, там еще Зина Федоровна стояла… Зина Федоровна! Правильно я говорю?

Зина Федоровна подняла голову от бумаг и сказала:

— В позапрошлую пятницу? Это когда в буфете пельменное тесто давали? Да, что-то такое было. Сумму не заметила, но помню — кошелек вы доставали. У вас ведь желтый кошелек?

Машкин вынул кошелек и удивленно посмотрел на него, будто впервые видел.

— Действительно, желтый, — наивно сказал он.

— Слава тебе господи! — вздохнул я. — Теперь-то припоминаешь?

— Нет, — сказал Машкин и покачал головой. — Не помню, старик. Там еще кого-нибудь рядом не было?

— O-o! — застонал я и выскочил из комнаты.

Я выскочил из комнаты и чуть не сбил Гришкина, топтавшегося у дверей.

— Слушай, — забормотал Гришкин. — Не в службу, а в дружбу — отдай за меня Машкину пятерку, — он протянул деньги.

— Нашел дурака! — обозлился я. — Еще за пятерку к этой скотине не пойду!

— Да-а, — поскучнел Гришкин. — Вот это ситуация!.. А может, ты возьмешься? — обратился он к подошедшему Яшкину.

— Ну его к черту! — сказал Яшкин. — Я ему вчера полтинник аж домой возил. С тремя свидетелями. Свидетелей туда-обратно на такси пришлось катать. Полчаса гада уламывали. Не признавался.

— Ах, угнетатель! — Гришкин даже плюнул. — А давать любит. Хлебом не корми.

— Любит, — подтвердил я. — Только потом делает вид, что не помнит.

— Как же, не помнит он! — сказал Яшкин. — Рассеянным прикидывается. Все жилы вымотает, оконфузит при людях с головы до ног. Ух, я бы ему устроил!

— Не брать — и все, — предложил я.

— Мало! — кровожадно блеснул глазами Яшкин. — Надо другое что-то придумать.

И мы придумали…

Перед зарплатой нахватали у Машкина, кто сколько мог. Еще подговорили Кошкина с Пашкиным. И те по десятке одолжили.

— Здорово, Машкин! — сказал я в день получки. — Держи-ка, брат, трешку!

— Трешку? — как обычно, изумился он. — Какую? Что-то я не помню…

— Ах, да! — спохватился я. — Это же не ты, это Файнберг мне занимал! Ну, извини.

Машкин кисло улыбнулся. Следующий удар нанес ему Гришкин.

— Брал я у тебя семь рублей или не брал? — потирая лоб, спросил он. — Вот зарежь — не могу вспомнить…

— Давай подумаем вместе, — бледнея, сказал Машкин.

— Нет, — просветлел лицом Гришкин. — Кажется, не у тебя. Кажется, у кого-то другого. Пойду поспрашиваю.

Окончательно добил его Пашкин.

— А ну, гони двадцатку, жила! — развязно заорал он.

— Какую двадцатку? — испуганно спросил Машкин. — Я не брал.

— Вот-те здравствуйте, возмутился Пашкин. — А между прочим при людях клянчил. Ну-ка, ребята, подтвердите.

Мы с Яшкиным мрачно кивнули.

Машкин достал свой желтый кошелек и дрожащими руками отсчитал двадцать рублей.

— В другой раз помни, — безжалостно сказал Пашкин. А то неудобно получается — со свидетелями тебя долг выколачиваешь.

ОН НАЧАЛ ПЕРВЫЙ

В нашем дворе дрались двое мальчишек. Один лежал на земле, а второй сидел на животе у поверженного и старался выковырнуть ему глаз. Господи, до чего же скверные пошли дети! Ведь вот в наше время все было по-другому. Нет, конечно, мы тоже дрались. Но все-таки глаза не выковыривали. Откуда в них эта жестокость? Ишь, что делает негодяй, — схватил за волосы и стучит головой об землю. А второй тоже хорош — нечего сказать! Изловчился и укусил верхнего за палец.

— Да разнимите их! — сказала соседка из четвертого подъезда. — Вы же мужчина.

Ну, я растащил мальчишек, хотя у них, наверное, есть отцы и это не мое дело.

— Ты зачем ему глаз выковыриваешь? — сказал я верхнему, — У-у, варвар!

— А что! — крикнул бывший верхний. — Он первый начал! — И пнул бывшего нижнего.

Нижний прицелился и плюнул верхнему на подбородок. И началось…

Я оттрепал их за уши, заставил помириться и пошел домой.

Жена встретила меня слезами.

— Брыкин опять вымазал дверные ручки олифой! — рыдая, сказала она.

— Ах, так! — прорычал я и выхватил из кармана нож. Я побежал на кухню, отрезал шнур от брыкинской плитки, неслышно подкрался к дверям его комнаты и прочно закрутил их, использовав скобки для висячего замка.

Потом отошел в сторону и крикнул:

— Горим!

Брыкин со всего размаху ударился о дверь и, подвывая, заметался по комнате.

А мы с женой сели пить чай.

Пока мы пили чай, Брыкин просунул в щель ножовку, перепилил провод, выкатил в коридор пылесос, включил его на обратный ход и вдул нам через замочную скважину полтора килограмма пыли.

Я ощупью выбрался из комнаты, поймал кошку Брыкина и выбросил ее в мусоропровод.

Брыкин метнулся к себе, нажал какую-то кнопку — и у нас разом полопались все лампочки в люстре.

Тогда, не говоря ни слова, я выбежал во двор, сбил замок с гаража Брыкина и проткнул вилкой все четыре колеса у его «Москвича». Потом немного подумал и выпустил из бачка бензин, В конце концов, он первый начал.

УЙМИТЕСЬ, ВОЛНЕНИЯ СТРАСТИ

Вот, говорят, — инфаркт-инфаркт… Будто бы в наше время без него обойтись почти невозможно. Инфаркт там, невроз и так далее. И даже если у которого человека случается инфаркт, то его имя уже начинают произносить с уважением и почтительностью. Дескать, слышали? — у такого-то инфаркт. Словно, такой-то получил повышение по службе.

Лично я считаю, что это не такая уже неизбежность. И в наше время можно прожить спокойно и положительно. Надо только всегда правильно объяснять окружающие жизненные явления. Чего, к сожалению, многие товарищи делать совершенно не умеют.

Вот, сегодня, к примеру, встречаю я своего близкого соседа Федю Костромина. Встречаю при следующих обстоятельствах. Прихожу утром на остановку, жду трамвай. Спустя некоторое время трамвай подходит. Хороший такой трамвай, еще довольно целый, вполне пригодный к эксплуатации.

А в самом вагоне, вижу, сидит ужасно мрачный Федя Костромин и от большого расстройства грызет ногти.

Вот, думаю, странное дело: едет человек в таком замечательном трамвае, не стоя едет — сидит, и более того — рядом место свободное. А между тем, на лице совершенно безрадостное выражение.

— Здравствуй, Федя, — говорю, — чего это ты угрюмый такой?

— Будешь тут угрюмым, — отвечает Федя. — Опять наши пермякам продули.

— Так, — говорю я, быстро смекая, в чем дело. — А Пермь, Феденька, она что — в Америке находится?

— Обалдел ты! — говорит Федя. — Наш, советский город. Такое не знать!..

— Хорошо, — продолжаю я. — Допустим, иногда и наши ведут себя хуже ихних. Они как, пермяки-то, грубили, подножки ставили или клюшками по головам?

— Да нет, — говорит Федя. — Корректно играли, сволочи!

— Может, судья попался несправедливый? — спрашиваю.

— Брось! — говорит Федя, воспаляясь. — Я за такого судью голову отдам.

— Отлично! — киваю я и подвожу итог. — Что же получается, Федя? Наши советские хоккеисты проиграли нашим же советским хоккеистам, как более подготовленным в техническом отношении. Причем, судейство велось на высоком принципиальном уровне. Значит, трезво размышляя, мы приходим к выводу, что места огорчению здесь не должно быть. Теперь ты видишь, что твое горе как бы недействительно?

— Верно, — соглашается Федя. — Верно, твою-мою бабушку! Так оно и есть. — А сам откидывает правую руку—совершенно уже без ногтей — и принимается за левую.

…Приезжаю на работу и застаю следующую обстановку: сотрудники мои — Ойкина и Рубанович — сидят, закусив удила, и подчеркнуто не смотрят друг на друга.

— Прошу ко мне, товарищи, — говорю я. — В чем дело?

Дело в том, что Ойкина вчера посмотрела итальянский фильм «Рокко и его братья» и сегодня пришла на работу с мигренью, потому что ей очень жалко героиню фильма, ну, ту самую, извиняюсь, проститутку, которую один из братьев зарезал. Дескать, ей жалко эту, виноват, героиню, за ее изломанную жизнь.

Рубанович же, сам в прошлом боксер, категорически возразил, что такую шлюху мало зарезать.

— Минуточку, — говорю я. — Давайте разберемся. В чем суть вашего конфликта? Во-первых, дело происходит в чуждом нам капиталистическом обществе. Во-вторых, эта конкретная история, хотя и подчеркивает общую закономерность, конечно, вымышлена. И, следовательно, в-третьих, режут там не живого человека, а киноактрису, и режут не по-настоящему. Так что, вполне возможно, сейчас эта артисточка сидит где-нибудь и попивает кофе или винцо, вполне довольная и счастливая. Теперь вы понимаете, товарищи, что ваши огорчения и ваш конфликт не имеют под собой реальной почвы?

Ойкина промакивает платочком слезы и, краснея, отворачивается. Рубанович шевелит бровями и бормочет:

— Гм… Действительно…

— Ну, раз так — пожмите друг другу руки и — за работу.

— Лучше я эту руку под трамвай суну! — взвивается Ойкина.

— А я, если на то пошло, — заявляет Рубанович, — лучше этой рукой напишу заявление об уходе.

…Вечером дома застаю жену в слезах. Оказывается, у них в институте было собрание, и председателем месткома, большинством в четыре голоса, вместо Жучика избрали Волчика.

— Послушай, дорогая, — говорю я. — Этот Волчик, насколько мне известно, не растратчик?

— Честнейший человек! — дергает плечом жена.

— И не пьяница, надеюсь?

— В рот не берет! — с вызовом отвечает жена.

— Вот видишь. А Жучик, мне говорили, хоть и не злоупотребляет, однако не отказывается от рюмочки-другой. К тому же, если коллектив выразил свою волю…

— Свою! — нервно говорит жена. — А чью же еще, ха-ха! Конечно, свою!

— В таком случае я не вижу причин…

— Ох! — говорит жена и включает на полную мощь телевизор. Включает и садится к нему лицом.

Телевизор грохочет, но мне все равно слышно, как жена там, возле него, всхлипывает и сморкается…

3. ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ

ЧЬЯ ВОЗЬМЕТ?

Мы собрались на пляж. Он вынес на плече какой-то жиденький круг и сказал:

— Будем крутить хула-хуп.

— Как? — спросил я.

— Вот так, — сказал он и покрутил.

— Ах! — всплеснула руками Танечка.

Я презрительно сплюнул и выкатил со двора штангу.

— Будем выжимать!

— Ох! — сказала Танечка.

На реке он начал демонстрировать технику плавания. Доплыл до ограничительного буйка кролем, вернулся брассом, махнул туда еще раз баттерфляем и закончил дистанцию на боку.

Все, кто был на берегу, стали аплодировать. И Танечка — тоже.

— Ну ладно, — сказал я, выбрал камень потяжелее и нырнул.

Прошла минута — я сидел под водой. Прошло три минуты — я не выныривал. Минуло пятнадцать минут — я крепился.

Через полчаса меня вытащили спасатели. Причем я отчаянно сопротивлялся и даже укусил одного из них за икру.

Накупавшись, мы пошли в кино.

Возле самого кинотеатра дорогу нам преградил трамвай. Трамвай ехал медленно-премедленно, а между тем было слышно, как в кинотеатре звенит уже третий звонок..

— О-о, как ползет! — сказала Танечка и топнула ножкой.

Он забежал вперед и крикнул вагоновожатой:

— Будьте любезны, прибавьте скорость!

Я молча обошел трамвай сзади и толкнул его плечом…

Когда мы отыскали свои места, он спросил:

— Тебе хорошо видно?

— Шляпа! — поморщилась Танечка.

— Гражданин! — наклонился он к впередисидящему. — Простите, ради бога, но ваша шляпа… кхе-кхе… Еще раз извините.

Гражданин снял шляпу.

— А теперь? — спросил я.

— Ухо, — сказала Танечка. — Полэкрана заслоняет. Я достал ножик и отрезал ухо.

Интересно все-таки — чья возьмет?..

ФИАСКО

Я человек неглупый. Во всяком случае, знаю интегральное исчисление, легко сужу о классической и современной поэзии, о теории относительности Эйнштейна и ультразвуке. Могу ввернуть в разговоре какое-нибудь словечко, вроде «консонанс» или «психоламаркизм» и не растеряюсь, если при мне упомянут о Ван-Гоге или Чюрленисе.

Словом, в своем кругу я давно завоевал репутацию тонкого и остроумного собеседника. Сам профессор Дубаков здоровается со мной за руку и любит поболтать на разные темы. «Поабстрагироваться», как он любит выражаться.

И вот я, со своей эрудицией и утонченностью, самым преэлементарнейшим образом сел в лужу.

Был вечер. Над деревьями парка висела луна, пониже висели фонари, чуть повыше — звезды.

А на скамейке сидела девушка. Я взглянул на нее — и образ профессора Дубакова моментально полинял, а наши институтские интеллектуалки с их ироническим подтекстом и психоанализом показались жалкими кривляками.

«Познакомлюсь, — решил я. — Конечно, она глупенькая, это видно за десять шагов. Но ничего — я подтяну ее до своего уровня. Она станет умной и в то же время не успеет заразиться этой нашей интеллигентской гнилостью».

— Добрый вечер! — как можно проще сказал я, опускаясь на скамейку.

— Салютик! — прыснула девушка.

«Ах, милое и непосредственное дитя асфальтных прерий!» — растрогался я и проговорил:

— Как это замечательно, когда совершенно незнакомые люди могут приветствовать друг друга вот такими словами: «Добрый вечер!» Не правда ли?

— Эй! — настороженно сказало дитя. — Ты ко всем так привязываешься?

Я растерялся… Сказать, что не ко всем, — может обидеться: «Ах, значит только ко мне!» Ответить «ко всем» — хорошо же я буду выглядеть?!

— Э-э-э, — оказал я. — Ммэ-э…

Пока я мычал, из боковой аллейки вывернулся парень в простроченных джинсах. Он лениво выплюнул сигарету и, почти не глядя на мою собеседницу, позвал:

— Цып-цып-цып, крошка!

Красотка встала и пошла за ним, как покорная овечка.

Я разинул рот… Я сравнивал свое джентльменское обращение с этим небрежным «цып-цып-цып» и не мог понять, в чем преимущество моего соперника.

А между тем крошка уже повисла на руке кавалера.

Тогда я догнал их, отозвал парня в сторону и спросил:

— Скажи, брат, ты со всеми так… гм… знакомишься?

— А че с ними чикаться, — осклабился парень.

«Как это просто и мудро, — думал я, шагая по желтой парковой дорожке. — Именно «цып-цып-цып»… Вот она, первозданная жизнь, которую мы заморочили философией и распяли на кресте сомнений…»

Впереди показалась еще одна скамейка. На ней сидела девушка. Она была точно такая же, как и первая. С таким же начесом, в таких же шпилечках, с такими же продолговатыми глазами.

Ну, теперь-то я знал, как надо действовать.

Я плюнул сигаретой в прохожего и сказал:

— Кис-кис-кис, дуся! Девушка подошла.

— Интересно, вы со всеми так… знакомитесь? — спросила она, раскрыв баклажанный ротик.

— Брось выламываться, рыбка! — сказал я. — Давай прошвырнёмся.

— Прошвырнёмся? — переспросила девушка. — Ну, давайте. — Она отважно взяла меня под руку. — А куда?

О черт! Я оглянулся. Парня в строченых брюках поблизости не было. Предстояло выкарабкиваться самому. Куда же их водят?..

— В кабак! — припомнил я. — Промочим горло!

— А может, прошвырнёмся на симфонический концерт? — сказала девица.

Хм… Симфонический концерт предусматривался в моей просветительной программе последним номером. Ну что ж — начнем с конца, раз предмет слепо идет в ловушку.

Для порядку я еще покапризничал.

— Драбадан! — лихо сказал я. — Муть голубая… Ну, пойдем, подремлем, если птичке хочется.

…В театре я, наконец, все понял.

— Пустите, — глухо сказал я, когда мы вышли на улицу. — Честное слово, больше не буду.

— Не-ет, — проворковала птичка, цепко держа меня за локоть. — Ты мой прекрасный дикарь. Ты — дитя каменных джунглей. Теперь я возьмусь за твое образование. Скоро ты станешь совсем хорошим мальчиком. Вот увидишь…

РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ

Я всегда считал, что в семейной жизни самое главное — родство душ. И поэтому очень настороженно относился ко всем своим знакомствам и увлечениям.

Помню, как-то представили меня одной брюнетке. Она была обворожительна. Высокая, стройная, большеглазая. Настоящая Джина Лоллобриджида. Я знаю, таким сравнением принято щеголять, но эта действительно походила на Лоллобриджиду.

Мы гуляли по набережной. Разговаривали. О том, о сем. Я нарочно ввернул слово «эквилинеарность». «Лоллобриджида» не поняла.

— До свидания, — сказал я тогда. — Будет время — позвоню.

Больше мы не встречались.

В другой раз я познакомился с прелестной блондинкой. Она была хрупкая, трогательная и доверчивая.

Помню, мы выходили из кино.

— Не правда ли, весна была какая-то саврасовская? — спросил я. — А море прямо айвазовское?

— Я бы того черненького не бросила, — вздохнула она в ответ.

И хотя это можно было понять, как намек на цвет моих волос, и расценить для себя обнадеживающе, я сказал:

— Всего хорошего. Как-нибудь позвоню. С тех пор мы не виделись.

Наконец, я повстречал ее. Она была… Впрочем, совсем не важно, какая она была.

По случайному совпадению мы гуляли вдоль той же набережной.

— Посмотрите, это же настоящий лермонтовский парус, — сказал я.

— «А он, мятежный, просит бури», — задумчиво процитировала она.

У меня сладко заныло сердце.

— Давайте сядем, — предложил я, чтобы скрыть прихлынувшее вдруг волнение.

— «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу»? — тонко усмехнувшись, спросила она есенинской строчкой.

…Я позвонил ей в тот же вечер. Не выдержал.

— Вы еще не спите?

— «Я сплю с окошками открытыми, а где-то свищет звездопад», — зябким трогательным голосом сказала она.

«О, милая!» — я с нежностью прижал к щеке телефонную трубку.

Настало утро, и мы опять встретились.

Я принес ей первые цветы — полусонные, в капельках холодной и прозрачной ночной росы.

— «С цветов, зарей вымытых, сбивая росу, я на руках вытянутых сердце несу», — многозначительно сказала она.

«Рождественский!» — догадался я, проникаясь к ней еще более пылким чувством.

…Через неделю я сделал ей предложение.

— Будьте моей женой! — сказал я и вспыхнул от стыда за банальность и бескрылость этих слов.

— «Нас обручили грозы летние с тобой!» — ответила она знаменитой строчкой Луговского.

И вот прошло два года. Я сижу за столом и дописываю этот рассказ. Входит она. Смотрит на испещренные листы и понимающе говорит:

— «Еще одно, последнее сказанье…».

Я молча швыряю в нее пепельницей…

БЛОНДИНКА НА БУКВУ «Л»

— А ну-ка, постой, — сказал Гришкин. — Стой, не дергайся!

И он снял с моего рукава длинную белую нитку.

— Ого! — загоготал Мишкин, — Блондиночка вбабахалась. А говорил — не любишь блондинок.

— А это не он их любит, — встрял Машкин. — Это они его. Чем меньше мы блондинок любим, тем больше нравимся мы им, Хи-хи-хи!

— Минуточку, — сказал Гришкин и стал мотать нитку на палец.

Нитка кончилась на «Л».

— Лена, — сказал Мишкин. — Или Леля. Ну влип ты, старик.

— Да это не он влип, — уточнил Машкин. — Это она влипла.

— Ох, и трепачи вы! — сказал я. — Ну и трепачи. В этот момент подошел мой троллейбус.

— Пока, — сказал я и прыгнул на ступеньку.

— Эй, а нитку! — крикнул Гришкин.

— Оставь себе! — махнул рукой я.

— Везет же некоторым, — завистливо вздохнул Машкин.

— В такого крокодила и влюбилась блондинка.

— Сам ты крокодил! — обернувшись, сказал я. Впереди меня в троллейбусе стояла блондинка. «Начинается! — усмехнулся я. — Хорошо, что этой банды рядом нет».

И стал смотреть в окно.

Лицо блондинки отражалось в стекле. Она была ничего.

Миленькая.

«Интересно, как ее звать?» — подумал я.

Тут парень, стоявший еще дальше, поднял руку с билетами и крикнул: «Я взял!»

Блондинка кивнула.

Муж, — догадался я. — Или жених. Ну что она в нем такого нашла? Правда, высокий. И широкоплечий. Лицо благородное.

А нос все-таки подгулял. На боку чуть-чуть нос.

Даже здорово на боку.

Так в ухо и целит.

Собственно, трудно понять, где нос, а где ухо.

До чего женщины бывают неразборчивы!

«Нет, — решил я, выйдя из троллейбуса. — Это не дело — искать свою блондинку в городском транспорте. Одних автобусов, говорят, выходит ежедневно 150 штук. А там еще трамваи, троллейбусы вот, такси. И вообще, о чем это я думаю, идиот! Глупости какие! Буду лучше думать о своем насосе».

В коридоре института мне встретилась техник Каридазова.

— Здравствуйте, Пал Семеныч! — сказала она.

— Здравствуйте, Леночка! — ответил я.

И будто меня чем по голове ударили. Леночка! Блондинка! То-то я все замечаю… Вот это компот-изюм! Ай-ай-ай!

— Позовите-ка техника Каридазову, — на ходу бросил я рассыльной, — с чертежами.

Вошла Леночка.

— Ну садитесь, милая. — сказал я. — Рассказывайте, как дела?

Леночка зашуршала чертежами.

— Нет-нет! — удержал я ее руку. — Бог с ними. Я про другое. Совсем про другое, Леночка. Вот смотрю — грустная вы какая-то. Какая-то сама не своя. Может, случилось что? Вошло, так сказать, в жизнь? Какое-нибудь большое чувство, а?

Леночка опустила глаза.

«Эге! — смекнул я. — Так оно и есть. Ах ты, пичуга!»

— Ну что же вы молчите? — как можно нежнее произнес я. — Блондинка на букву «Л».

— Я не на «Л», — сказала Леночка. — Я на букву «Е» — Елена.

— Вот как!

— Да, — вздохнула Леночка. — Елена.

— М-гу… Ну, а если у вас ничего не случилось, — раздраженно сказал я, — никаких таких потрясений, то работать надо, Каридазова. Работать! А не по углам мыкаться!

Вот ребус, а! А может, перемотал этот Гришкин? Может, все-таки «Е» выпадало? Палец у него тонкий. Какой там к черту палец. Шило, а не палец… А если не перемотал, кто же тогда? Людмила Федоровна не полная блондинка. Скорее шатенка. Люка Изяславовна — благодарим покорно. Пусть она в подъемный кран влюбляется. Или в семафор. Софья Куприяновна? Софочка? Конечно, чистая блондинка, хоть пробу ставь. Но ведь на «С».

— Вас к Лиане Матвеевне!

— Куда?!

— К Лиане Матвеевне, — повторила рассыльная. Мать честная! Какой остолоп! Ну, конечно же, Лиана!

«Ах, Павел Семеныч, этот привод у вас такой оригинальный! Ах, Павел Семеныч, вы считаете, как арифмометр!»

Ха-ха! Привод! Повод, а не привод! Только круглый дурак мог не догадаться!

Так!.. Галстук на месте? Брр!.. Что за галстук! Тряпка, а не галстук! Удивительно даже, что, несмотря на это-галстук, такая женщина и… Нет, какой я все-таки осел!

— Сама вызывает? — остановила меня Софья Куприяновна.

— Сама Лиана Матвеевна! — с достоинством ответил я.

— Любопытно, что понадобилось этой крашеной мегере?

— Не понял. Что значит — крашеной?

— Боже! Как мужчины наивны! — сказала Софья Куприяновна. — Вы думаете, она натуральная блондинка? Черта лысого!

По дороге домой я ругал Гришкина последними словами. «Удавиться тебе на этой нитке, интриган!» — свирепо думал я.

— Ты ничего не замечаешь? — спросила жена, открыв мне дверь.

— А что такое я должен заметить?!

— Присмотрись внимательно, — сказала она.

— Пожалуйста! — я демонстративно посмотрел налево, потом направо. — Еще! Или достаточно? У нас появилась лишняя комната? Стал выше потолок?

— Нет, — сказала жена. — Просто я покрасила волосы… в рыжий цвет.

— Потрясающе! — всплеснул руками я. — Непонятно, почему дремлет радио!

И я ушел на кухню. И просидел там час. Но потом, подталкиваемый одной неотвязной мыслью, открыл дверь и крикнул:

— Люба! А, собственно, какого цвета ты была раньше?!

ОДИН

С работы я обычно хожу один. А на этот раз присоединился к Гайдукиной Марье Ивановне. Не то чтобы мы с Гайдукиной были в каких-то очень дружеских отношениях, а просто у нее изо всех наших сотрудников особенно доброе лицо. Отзывчивое какое-то. Вот я с ней вместе и подгадал.

Прошли мы некоторое расстояние, вдруг Гайдукина слегка так вроде бы занервничала и говорит:

— Что-то вы не торопитесь. Медленно очень шагаете.

— Да куда же, собственно говоря, торопиться? — сказал я. — Некуда мне больше торопиться, дорогая Марья Ивановна… Жена от меня ушла.

— Вот тебе раз! — удивилась Гайдукина. — Чего это она?

— Так ведь, знаете, как бывает, — горестно пожал плечами я. — Характерами, говорит, не сошлись.

— Ай-яй-яй! — сказала Гайдукина. — Ай-яй-яй… А я, знаете ли, тороплюсь. Спешу очень. За телефон надо успеть заплатить. А то грозились обрезать.

— Да-а, — вздохнул я. — Вот так… Не сошлись, говорит, характерами…

— И что это у них за манера такая — возмущенно сказала Гайдукина. — Чуть что — угрожать. За телефон не уплатил — обрежем, за свет немножко опоздал — обрежем. А телефон этот, прости господи, никуда не дозвонишься.

— Это уж точно, — согласился я. — Скорее бегом добежишь, чем по телефону.

— Мне бы кому чего обрезать! — сказала Гайдукина. — Ну, я направо. До свидания.

И она свернула. А я побрел дальше один. Так я прошел квартала два и неожиданно встретил хорошего своего приятеля Мишу Побойника.

— Миша! — сказал я. — Мишенька! Бог тебя послал. Давай зайдем куда-нибудь, выпьем по стаканчику.

— Ч-черт! — обрадовался Миша. — Ты как в воду глядел! Сам только об этом подумал, да очень уж одному скучно.

Мы зашли в закусочную, взяли по стаканчику.

— Хоть бы поинтересовался, с чего это я выпиваю, — грустно сказал я.

— Ас чего ты выпиваешь? — хмыкнул Миша. — Похмеляешься, небось?

— Хуже, Мишенька… Гораздо хуже. Жена от меня ушла.

— Совсем, что ли? — спросил Миша.

— Навсегда. Характерами, видишь ли, не сошлись.

— Это причина, — сказал Миша. — Это, брат, такая причина… Он покачал головой. — М-да… А я похмеляюсь. Вчера у Жорки Виноградова были, ну и налились, конечно. До помутнения. И, ты понимаешь, обратно шел — подошву оторвал. Штырь какой-то из асфальта торчал, представляешь? Я об него и царапнулся. Еще совсем новые туфли были. Импортные. Коричневые… И, главное, куда я эту подошву сунул, убей, не помню! Утром пошел в мастерскую. Ничего, говорят, сделать не можем, товар импортный, мы такого не имеем. Ты понял, а? Задрипанной подошвы у них нет. Мировые стандарты, понимаешь!.. Ну, пришлось другие купить. Во! Как находишь?

— Вполне, — оценил я, — подходящие ботиночки.

— Тридцатку отдал, — сказал Миша. — С этого бы дорожного начальника слупить стоимость, чтоб помнил, гадюка!.. Ну, еще по стаканчику?

— Давай, — сказал я. — За твои новые туфли.

Мы выпили еще по стаканчику, и я отправился домой. Возле нашего подъезда в задумчивой позе стоял мой сосед с ведром в руках.

— Здравствуй, Петрович, — приподнял я шляпу. — На закат любуемся?

— Ага, — сказал Петрович. — Машину караулю мусорную.

— Кури. — Я протянул ему пачку «Беломора». — Ленинградские, имени Урицкого.

— Можно, — сказал Петрович. Мы закурили.

— Заходи вечером в шахматы сразиться, — пригласил я. — Теперь свободно, Петрович. Никто мешать не будет. Ушла от меня жена-то, слышал? Бросила…

— От, лахудра! — сказал Петрович и плюнул папиросой. — Опять к четырнадцатому дому завернула!

И он резво погнался за мусорной машиной, держа на отлете ведерко.

В ЭТОТ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ

— Смотри, смотри, — толкнул меня локтем Левандовский. — Опять красавица!

Я посмотрел. Навстречу нам действительно шла красавица. Уже седьмая — на протяжении двух кварталов. Она шла празднично и счастливо, будто несла свою красоту на вытянутых руках, распахнуто и хлебосольно даря ее улице. «Я красива, красива, красива!» — отстукивала она каблучками, и лукавая улыбка вздрагивала на ее губах: «Любуйтесь, любуйтесь!..»

— Ффууу! — перевел дух Левандовский и вдруг схватил меня за руку. — Гляди, еще одна!

Тут он закружился на тротуаре, как щенок, которому внезапно отдавили лапу.

— Не могу больше, — ослабшим голосом пробормотал Левандовский. — Свернем на другую улицу.

Мы свернули на другую улицу с неподходящими для существования красавиц условиями: по этой улице громыхали трамваи и мчались, разбрызгивая перемешанный с грязью снег, многотонные самосвалы.

— Ах-ах, старик! — заговорил Левандовский, неразборчиво ступая по жирным бензинным лужам. — Эх-эх, гонимы вешними лучами…

Против трамвайной остановки «Пляж», сбившись в кружок, стояло десятка полтора мужчин. Они стояли, опустив плечи, и, сосредоточенно, как часовщики, рассматривали что-то, находящееся в центре.

От этой толпы вдруг шагнул к нам человек и, отвернув полу телогрейки, показал ларец, доверху насыпанный зеленым изумрудом.

— Берем? — спросил он.

— Что это? — замлел восхищенный Левандовский.

— Мормыш, — таинственно шепнул человек.

— Не берем, — сказал я. — Мы — не рыбаки.

— Они — не рыбаки! — с мукой в голосе выкрикнул человек. — Не рыбаки они!!! Видали таких?

— А может, возьмем? — спросил Левандовский, и глаза его нежно заголубели. — Ведь они живые. Смотри — шевелятся. Давай возьмем, а?

— Ладно, — сказал я. — Только вместе с ящиком. Отдашь с ящиком, хозяин?

— С ящиком! — невыразимо страдая, закричал человек. — Они хотят с ящиком! Видали?.. Ну, берите!

Мы купили изумрудных мормышей и пошли дальше по улице, безопасной в смысле красавиц.

— Ай-ай-ай, старик! — бормотал Левандовский, прижимая к груди ящичек. — Ай-ай-ай! С окрестных гор уже снега… сбежали.

В одном месте из подвального оконца дома выпрыгнула мышь.

Она села на крышку канализационного колодца и быстро зашевелила носиком.

В Левандовском вдруг проснулся охотник.

— Гу! — закричал он и погнался за мышью. Мышь, спасаясь, сделала крутой зигзаг. Левандовский затормозил, высекая подкованными ботинками искры из асфальта.

Мышь улепетывала в переулок.

— Ы-эх! — крикнул Левандовский и метнул в нее шапкой. Но промахнулся….

— Ты видел? — возбужденно сказал он, вытряхивая шапку о колено. — Мышь! Живая! В городе! Ах, черт, не накрыл! Вот бы Алешке ее. Представляешь?..

Возле дома Левандовского пацаны гоняли грязный мяч.

— Кыня, пасуй! — забегая сбоку, умолял тоненький, интеллигентный мальчик.

Но красномордый индивидуалист Кыня не пасовал. Тяжело сопя и валяя защитников, он ломился к воротам в одиночку.

— Пасуй, Кыня! — страдал тоненький. — Ну, пасуй же!

Кыня все-таки пасанул, и тоненький с ходу пробил по воротам. Плохо надутый мяч прошел выше воображаемой штанги и угодил в лицо невольному зрителю Левандовскому.

— Весна, — сформулировал, наконец, Левандовский, соскребая со щеки лепешку грязи.

Тут из подъезда вышла Левандовская, посмотрела на травмированного мужа и сказала:

— Опять натрескался?

— Клава, посмотри-ка, что у нас, — заулыбался Левандовский и открыл ящичек с мормышем.

— У тебя семья есть? — дрожащим от негодования голосом спросила Клава.

— А что такое? — обеспокоился Левандовский.

— Есть у тебя семья? Долг? Обязанности?.. Я тебя просила соли купить, а ты!..

— А я купил! — обрадовался Левандовский. — Вот! — он достал из кармана пачку соли.

— По-твоему это «Экстра»? «Экстра» это, мучитель?! — и Клава шмякнула пачкой о землю.

Пачка взорвалась, и крупная непервосортная соль застучала по бурым штанам Левандовского.

— Тзк-с, — сказал он, провожая взглядом жену. — Слушай, ты не знаешь, к чему это, когда соль рассыплется?

Правый глаз его, в который било отраженное от мормышей солнце, казался зеленым и озорным; левый, из центра грязного пятна, смотрел печально и растерянно.

НАШ ХОЛОСТОЙ ДРУГ

Семен Разгоняев поискал глазами — куда бы бросить окурок, ничего подходящего не нашел и пульнул его в дальний угол комнаты. После этого Семен брезгливо сказал:

— Ну и озверел же ты здесь! Ужас просто. Жениться тебе надо, а то совсем очертенеешь.

— А правда, Игореша! — оживился Левандовский. — Что это ты теряешься? Квартиру ты раньше всех нас получил — уже лет шесть у тебя в преферанс играем… Шесть или семь?

— Семь, — сказал Трущеткин.

— Ну вот, видишь! Семь лет. Мы уже детей понарожали, а ты все как был.

— Да я не против, — зарумянился Трущеткин. — Я разве против. Женили бы вы меня, ребята, а?

— Женим, женим, — рассеянно пообещал Миша Побойник. — Почему не женить…

Тут Побойник раскрыл карты и увидел, что ему пришло шесть пикей..

— Раз! — сказал он. Остальные спасовали. Миша взял прикуп — и там обнаружил еще пикового туза.

— Женим, старик! — бодрым голосом заверил Миша Трущеткина. — Еще как женим! В ногах валяться будешь. Приходи завтра к нам — я тебя с подругой жены познакомлю…

В следующую пятницу, вечером, к томившимся во дворе на скамеечке Мише Побойнику и Семену Разгоняеву подошел Левандовский.

— Привет! — поздоровался он — Слыхали новость? Трущеткин женится.

— Иди ты! — не поверил Семен.

— Точно, — сказал Левандовский. — Больше не на что подумать. Второй день моет полы.

— Заливаешь, — отмахнулся Разгоняев. — Чтобы Трущеткин пол мыл!..

— Не веришь — позвони, — сказал Левандовский.

Семен пошел к автомату и набрал номер Трущеткина.

— Здорово! — крикнул он в трубку. — Чем занимаемся?

— Пол мою! — счастливым голосом ответил Трущеткин.

— Чего это ты? — неодобрительно поинтересовался Семен. — До октябрьских еще далеко.

— Женюсь, Сема! — хихикнул Трущеткин. — Вроде как женюсь.

— Ах, женишься! — протянул Разгоняев. — Ну, давай, давай… Дело хозяйское. Жениться — не напасть, как бы женившись не пропасть.

— Это ты о чем? — насторожился Трущеткин.

— Да нет, ничего, — сказал Разгоняев. — Так я… Тут ведь раз на раз не приходится. Некоторым, бывает, даже повезет. Редко кому, правда… Ты-то свою давно знаешь?

— Да уже… неделю, — сказал Трущеткин — С того дня, как у Миши познакомились.

— Неделю! — ужаснулся Семен. — Вот это стаж! Ты хоть запомнил, какого она цвета? Небось, на улице встретишь — не узнаешь.

— Почему не узнаю, — обидился Трущеткин. — Она блондинка.

Обратно Разгоняев вернулся мрачный.

— Женится, мазурик! — оказал он. — На блондинке. На Мишкиной протеже…

— Как на блондинке?! — подскочил Миша Побойник. — Вот это хохма! Ну-ка, дай двушку. — И он рысью ударился к телефону.

— Привет! — сказал Миша, услышав далекий голос Трущеткина. — Это я. Пол что ли моешь?

— Ага, — подтвердил тот. — Домывал. Да тут Сема позвонил — теперь уже и не знаю.

— Слушай, — затоптался в будке Побойник. — Такое дело, понимаешь… Надо бы мне сразу тебя предупредить, как друга… Но лучше поздно, верно?.. В общем, не блондинка она, старик, Ну, красится, понял? То ли хной, то ли какой другой чертовщиной. Мелочь, конечно, в наше время… Но считаю своим долгом. Чтобы обид не было… И потом еще одна штуковина — замужем она была. Ты слушаешь? Ну вот… И муж от нее ушел. Или ушел, или она его поперла — не знаю: дело семейное, темное. Короче, сбежал он. В Норильск. Может, сам гусь добрый, а может, она догрызла — тут гадай не гадай… Зола, конечно, в наше время. Но я тебе сообщил, имей в виду. Чтоб разговоров потом не было…

— Ну, хохма! — повторил Миша уже на скамейке. — Едва успел…

Помолчали.

— Так что, пульку сообразим? — сказал Левандовский.

— А где? — спросил Семен Разгоняев. — Квартирка-то улыбнулась.

— Об этом я не подумал, — бледнея, сознался Левандовокий.

— Не подумал! — желчно передразнил Семен. — Чужой дядя за вас думать будет!

— Пойду, — сказал Левандовский, поднимаясь. — Пойду к нему! — решительно повторил он и застегнул макинтош. — Все выложу. Всю подноготную своей семейной жизни. Молчал я, ребята, вам ничего не говорил. А теперь нельзя. Раз такое дело…

— Холодище у тебя собачий! — сказал Миша Побойник, дуя на пальцы.

— Так зима же на дворе, — объяснил Трущеткин.

— А верно, Игореша! — поддержал Побойника Левандовский. — : Зима — зимой, а ты бы окна заклеил.

— Да гори они! — махнул рукой Трущеткин. — Я вон лучше фуфайку надену. Много мне надо, одному? Другое дело — когда семья… Женили бы вы меня, ребята, а?

— Женим, женим, — рассеянно пообещал Семен Разгоняев, сдавая карты. — Почему бы не женить…

ТИХАЯ МАНЯ

В воскресенье вечером на квартире у бабки Зыбунихи шло невеселое чаепитие. Хотя женщины и распробовали перед этим бутылку тридцать третьего портвейна, прихваченную из столовки Фридой. Настроение, однако, не возникало.

Чай, впрочем, пили довольно прилежно. Даже с некоторым ожесточением. Все, кроме Мани. Маня к своей чашке не притрагивалась. Сидела, положив на колени пухлые руки с маленькими круглыми ямочками над казанками, и скорбно помаргивала.

— Значит, так-таки ушел? — в который уже раз спросила бабка Зыбуниха.

— Так-таки, — откликнулась Маня.

— И что ж он, парень-брат, заявляет что, или как? Может, говорит, характерами не сошлись?

— Да что же он говорит, — вздохнула Маня. — Ничего он не говорит.

— Как же, станет он разговаривать, дожидайся! — сказала Манина соседка и подружка Зина Никанорова. — Все они такие… Сделал ей ляльку — и до свидания.

— Отцов, парень-брат, — как зайцов, — философски заметила Зыбуниха. — А мать одна.

— Это верно, — согласилась Маня.

— Ну, не от меня он ушел, — воинственно повела плечами Фрида. — Я бы ему так ушла, паразиту!

— Что же сделаешь-то, — сказала Маня.

— Сделаешь!.. Захочешь—так сделаешь. Вон у нас шеф-повар тетя Дуся своему устроила… Тоже бросил ее с тремя ребятишками — молодую себе нашел. Да еще набрался нахальства, — черт щербатый! — пришел домой за магнитофоном. Представляете, заявился красавчик: в новом костюме, при галстуке, без усов и зубы золотые. Ах, — говорит тетя Дуся, — магнитофон тебе, подлюке! На тебе магнитофон! — и раз ему в шары кислотой!

— Вот так вот, парень-брат! — молодо воскликнула бабка Зыбуниха. — Выжгла ему гляделки-то!

— Глаза остались, — сказала Фрида. — Он их зажмурить успел. А рожа так сразу и запузырилась. Теперь ходит весь в рубцах — родные не узнают. Хорошо, говорит, что зубы вставил золотые. А то сначала хотел железные—и пропали бы деньги. А золото кислоте не поддается.

— Кислоту где-то люди берут, — задумчиво приподняла брови Зина Никанорова, тоже год назад брошенная мужем и до сих пор еще не отмщенная.

— Берут, — сказала Фрида. — Захочешь — возьмешь… Из-под земли выкопаешь. — При этом она посмотрела на Маню долгим испытующим взглядом.

— Насильно мил не будешь, — робко защитилась Маня.

— А ты пробовала? — спросила Фрида. — Из тебя насильник, я погляжу… Ты вон губы сроду не красила — боялась ему не понравиться. А он взял теперь, да к намазанной и ушел.

— Марея у нас тихая, — поддержала Фриду бабка Зыбуниха. — Другая бы, конечно, не попустилась. Вот я вам, девки, расскажу случай… Жили у нас тоже одни наискосок — семейство. Их только двое и было. Он сам-то, парень-брат, магазином заведовал золотопродснабовским, так у ней чего-чего не было: и отрезы, и полушалки, и польта. Хорошо жили, зря не скажешь. Только и слов, что Петя да Катя, Катя да Петя. Ну, что же, детей нет — почему не жить. Катерина-то все хвасталась: мой, дескать, Петя сто сот стоит… И что ты думаешь, парень-брат? Этот стосотельный-то взял да и спутался с какой-то. Спутался, да ребенка и прижили. Вот он к своей-то Кате и приезжает на подводе — вещи делить. А ей уж раньше соседки переказали, что едет, — она пластом лежит на кровати. А он — вот он тебе, заходит. Ну, говорит, Катя дорогая, парень-брат, пожили мы с тобой хорошо — друг дружку не обижали, а теперь у меня другая жена и ребенок. И уж возчик в дверях стоит — помочь чего вынести.

Катерина-то и отвечает: что ж, Петя, вольному воля, я тебя не держу. Давай, раз такое дело, хоть простимся — поцелуемся. Наклонился он к ней, парень-брат, проститься — она ему возьми нос-то и откуси!

— Господи, кошмар какой! — с радостным испугом визгнула Зина Никанорова.

— Да-а, — продолжила Зыбуниха, насладившись эффектом. — Отсекла ему нос, голубчику. Вот, говорит, Петя, какой ты красивый стал. Иди теперь к своей новой жене — пусть она тебя так полюбит, как я любила.

— Я бы такому не только нос откусила! — взвинченным голосом сказала Фрида. — Я бы ему, змею, уши объела и руки-ноги повыломала! Пусть бы он к своей шмаре боком катился!

— А вот у нас на работе история была… — начала Зина Никанорова.

Маня вдруг поднялась.

— Пойду, — сказала она и плотно запахнула жакетку. — Мой обещался за раскладушкой прийти — надо встретить…

— Надо встретить! — повторила она, как-то диковато глядя поверх голов своих притихших товарок.

— Выжжет она ему глаза, девки! — сказала бабка Зыбуниха, суеверно глядя на дверь и крестясь. — Осподи, осподи, — что делается!..

— Манька-то? — откликнулась Фрида. — У нее не заржавеет. Она, не смотрите, что молчаливая… У нас вон теть Дуся тоже не шибко разговорчивая, а змея — первый сорт.

— Вот вам и тихоня! — охнула Зина Никанорова.

— В тихом-то озере, парень-брат, черти и водятся, — строго напомнила бабка Зыбуниха…

ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ

Обстановка в доме была исключительно нервной: Нусик за три месяца до получения аттестата зрелости, несмотря на строгий предэкзаменационный режим, каждый день возвращалась домой после одиннадцати вечера; дважды мама Серафима Павловна, обходя дозором свой пятистенник, спугивала с подоконника Нусиковой комнаты какого-то губастого парня, а один раз захватила в квартире подозрительно чисто одетого электромонтера. Щеголь-электромонтер пробормотал что-то насчет ослабших контактов и поспешил откланяться.

Серафима Павловна наблюдала за ним через щелку в заборе. Электромонтер, выйдя за ворота, облегченно, как показалось Серафиме Павловне, вздохнул, полез зачем-то в свой чемоданчик и выронил оттуда не отвертку и кусачки, а готовальню и несколько толстых тетрадей в клеенчатых обложках.

Больше всего маму тревожило окно, в которое запросто можно было шагнуть прямо с тротуара. Мама потеряла сон. Она ставила к дверям Нусиковой светелки раскладушку и по целым ночам слушала — не раздастся ли из комнаты какой-нибудь стук или шорох. В конце концов это бдение ее иссушило, Серафима Павловна взяла молоток и, обдирая колени о неструганую завалинку, заколотила в раму четыре граненых гвоздя.

Молчаливо сносившая все предыдущие мелкие ограничения, Нусик на этот раз устроила бунт. Она заявилась к родителям и, сузив свои красивые глаза, категорически потребовала вырывания гвоздей, пригрозив в противном случае тут же выйти замуж.

— Василий, послушай, что она говорит! — сжимая «иски, закричала мама. — Она хочет меня убить!

Анкл Вася, родной дядя Нусика, в прошлом цирковой борец, принимавший энергичное участие в судьбе племянницы, сбычив шею, прохрипел, что он переломит хребет любому негодяю, который осмелится… В это можно было поверить: давно оставивший арену анкл Вася весил сто сорок килограммов. Когда он ходил по дому, половицы под ним явственно прогибались.

— Анна! — трагическим голосом сказал интеллигентный и болезненный папа Эрнест Пименович. — Если это случится — я повешусь. Так и знай.

Нусик, однако, не вняла предупреждениям и на другой же день привела домой жениха. Таковым оказался статный моряк с косыми полубаками и кокетливо расположенной золотой фиксой. Вряд ли это был всамделишный жених. Скорее всего, он выполнял роль подставной фигуры для конкретного запугивания несносных родителей. Однако, действовал моряк весьма правдоподобно. Он красиво напрягал грудь и снисходительно говорил остолбеневшим анклу Васе и Серафиме Павловне «папаша-мамаша».

Придя в себя, мама и анкл Вася гнали жениха до перекрестка улицы Низменной со Вторым Глиноземным переулком.

Папа Эрнест Пименович, по причине слабого сердца не смогший принять участия в погоне, болел за исход ее, судорожно вцепившись побелевшими руками в воротный столб.

К сожалению, догнать жениха не удалось. Он бежал легко и пружинисто, закусив поблескивающей фиксой ленточки своей флотской бескозырки…

Возможно, все и ограничилось бы мелким и безопасным ухажерством, вполне естественным в юном возрасте, не займи домашние сразу такой железной позиции. Но они заняли, и Нусик закусила удила. Она обошла родительский фронт с тылу и в один прекрасный день выложила на стол медицинскую справку о беременности. Первопричину возникновения этой справки — пожилого, углубленного аспиранта Прудикова — Серафима Павловна и анкл Вася разыскали в одном студенческом общежитии. Аспирант Прудников не долго запирался. Он боязливо поморгал глазами на разъяренную маму, оценил чугунный загривок анкла Васи и, понурив лысеющую голову, признал себя виновным.

Все эти волнующие события происходили восемнадцать лет назад.

А в настоящий момент Анна Эрнестовна и ее муж доктор Прудиков сумерничали на веранде своей дачи.

— Меня очень тревожит Зинаида, — начала разговор Анна Эрнестовна. — Ты слышишь или нет?!

— Угу, — откликнулся доктор Прудиков. — Маленькие дети — маленькое горе, большие дети…

— Оставь свой идиотский фольклор! — нервно сказала жена. — Хотя бы сейчас!.. Мне крайне не нравится этот прилизанный тип с пробором, который возле нее крутится. Ты заметил.

— Голубчик, — вздохнул папа Прудиков. — Они теперь все прилизанные. И все с проборами. Важен не пробор, а то, что под ним.

— Ты полагаешь, что под ним мысли? — съязвила Анна Эрнестовна.

— Безусловно, — кивнул муж. — Целая философия. У них теперь очень передовая философия. Она заключается в том, что долго гулять неприлично. Не успеем оглянуться — как станем бабушкой и дедушкой. Шведское влияние.

— Не знаю, чье это влияние, — сказала мама Прудикова, — но в городе я чувствую себя спокойнее. Там все-таки четвертый этаж. А здесь… ты посмотри на ее окно: туда же можно въехать на тракторе.

— Так замуруй его, — пожал плечами папа.

— И замурую, — сказала Анна Эрнестовна. — Еще как замурую!

Она решительно поднялась, обошла дачу кругом и заколотила в раму Зининой светелки четыре железнодорожных костыля…

4. ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

ШАШЛЫК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ

У нас тут с недавних пор ввели новшество — шашлыки на городском пляже затеяли продавать. Да не какие-нибудь, поджаренные на сковородке и для блезиру насаженные на шампура, а естественные. Поставили жаровню; повар возле нее крутится — настоящий грузин или, может быть, армянин; два подручных у него — один угли ворошит, другой мясо готовит. В общем, — конвейер.

При нашем резко континентальном климате и, стало быть, очень жарком лете — полная имитация Кавказа. Не надо в Сухуми ехать или куда на Пицунду. И, конечно, среди отдыхающих на пляже это дело сразу получило громадную популярность.

В прошлое воскресенье мы с Жорой Виноградовым тоже соблазнились. Подошли и заняли очередь. Очередь порядочная — человек восемьдесят голых людей. Однако двигается. И довольно быстро. Как минута — шашлык, как еще минута — еще шашлык.

Конечно, большинство товарищей берут по два, так что, в общем и в целом, время удваивается, но, в принципе, терпимо.

Ну, значит, стоим — ждем. Слюнки пускаем.

Как вдруг сбоку, слева подходит к повару какой-то гражданин в кепочке, по-выходному одетый и говорит:

— Здорово, Гога. Подкинь-ка мне один прутик. А то жарко что-то.

— А-а, — говорит повар, не переставая орудовать возле жаровни, — салям, салям, — и подкидывает этому гражданину одну порцию, какая получше.

Ну, мы молчим. Не возражаем. Видим, ничего здесь особенного — вполне рядовое явление. Когда человек на такой жаре целый день возле огня калится — имеет он право угостить хорошего знакомого? Имеет.

Дальше события развиваются так: этот, в кепочке, быстро очистил прутик — видно, действительно, крепко согрелся человек — и говорит:

— Давай второй.

Очередь опять молчит. Отчасти потому, что народ у нас все же очень терпеливый, отчасти потому, что каждый, наверное, думает про себя: «Ну, кто не без греха».

Да… А этот, в кепочке, доел второй шашлык и говорит:

— Давай третий.

Тут самая передняя гражданка не выдержала.

— Послушайте, товарищ, — говорит, — это уже свинство! Ну сколько можно? Ну один, ну два, но не три! Я полтора часа отбухала на солнце, а теперь должна ждать! Что — этот гражданин привилегированный или красивее других?

— Зачем красивее? — отвечает повар. — Это грузчик наш.

— Что-то он не похож на грузчика! — замечают из очереди. — Ишь, выфрантился!

— А он сегодня выходной, — поясняет один из подручных.

Ну, ладно. Опять замолчали. Раз грузчик — это понять можно. У нас ведь людям лишнего объяснять не требуется. Черт с ним, пусть этот грузчик нажрется своих подопечных шашлыков — мы не облезем.

А грузчик, между тем, прикончил третий шашлык и говорит:

— Давай четвертый.

Жора Виноградов позади меня захлебывается:

— Ах, наглец, — и тычет в спину кулаками.

Я повернулся, схватил его за плечи.

— Жора! — говорю. — Тише! Меня-то не калечь — я тут при чем!

Но у него уже глаза стеклянные, и он, кроме этого выходного грузчика, никого и ничего не замечает.

А грузчик, видать, насчет дипломатии ни в дугу — никак не может оценить обстановку. Утерся и говорит:

— Давай пятый!

…Короче — на седьмом шашлыке все и произошло. Задние поднаперли, передние не удержали, а может, не захотели удерживать — жаровня перевернулась, шашлыки — в разные стороны, угли на землю. Там кто-то необутыми ногами по углям прошелся — и, боже мой, что началось!..

Милиционер прибежал, а кого забирать — не знает, все же голые. Ну, он схватил этого будто бы грузчика — как одетого. И еще одного постороннего товарища замел — при галстуке и лицо довольно интеллигентное.

Мне лично за все это сделалось стыдно — за это, в общем-то стихийное недоразумение и мое невольное в нем участие.

ТЕАТР НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСТИБЮЛЯ

— Все! — стукнул ладошкой по столу Миша Повойник. — Завтра же идем в театр!

— Верно! — поддержал его я. — А то живем, понимаешь, как свиньи. От всех веяний отстали. Два выходных нам дали, как людям, А мы куда их? То в «Подснежник», то в «Березку», то в «Незабудку», то в этот… как его…

— Точно… в этот, — покаянно моргнул Миша.

— Надо же — два года в театре не были!

— Я — три, — сказал Миша.

— И никаких откладываний на завтра! — заявил я. — Сегодня же пойдем. Немедленно!

— Сегодня? — растерялся Миша. — Тогда вот что: сейчас хватаем такси, рвем домой, быстренько гладим штаны, бреемся, надеваем галстуки…

Через какой-нибудь час — выбритые, отутюженные, при галстуках — мы, вытягивая от нетерпения шеи, медленно переступали ногами в солидной и воспитанной театральной очереди.

Билетерши в дверях не оказалось. Вместо нее усатый гренадер с обтянутыми ляжками рвал билеты, а корешки колол на трехгранный штык.

— Елки-палки! — от восхищения замотал головой Миша. — В «Березке» ты такое увидишь?!

— Хе! — сказал я. — Нашел, что вспоминать! Дальше, в глубине вестибюля, стояли три румяные девушки в сарафанах и средняя держала на вытянутых руках хлеб-соль.

Ну, девушек этих с хлебом-солью мы обошли. Черт его знает, может, начальника какого ждут на спектакль, а мы тут вытремся.

Миша только, глотнув слюну, сказал:

— Между прочим, старик, с этой самодеятельностью мы сегодня останемся без ужина. Чувствуешь?

— Чувствую, — огрызнулся я. — Говорил тебе: не возись со штанами. Сходил бы в неглаженых — не облез. Зато успели бы забежать в «Незабудку» — перекусить.

Миша хотел что-то ответить, раскрыл рот и — оцепенел. Возле колонны четвертая девушка торговала настоящими блинами. Некоторые загодя пришедшие зрители уже наедались ими, держа в руках бумажные тарелочки.

— Еще есть время, — толкнул я застывшего Мишу. — Возьмем по парочке.

— Зачем по парочке, — очнулся Миша. — Возьмем по четыре. Блины — это вещь… под водочку. Так они не идут.

— Господи! — сказал я. — Что ж ты топчешься?! Давай тогда бегом — на второй этаж, в буфет. Выпьем по стаканчику — и сюда, закусывать.

— Ты что, тронулся?! — вытаращил глаза Миша. — Там же дикая наценка. Театральная. В буфет ему, пижону, — когда гастроном в трех шагах.

Мы кинулись к выходу.

— Браток! — сказал Миша, хватая гренадера за рукав. — Выпусти нас! Смотри — мы даже не одетые. Только доскочим тут в одно место — и сразу назад.

— Нельзя, товарищи, не положено, — нахмурился гренадер.

— А ты будь человеком! — сказал Миша.

— Все, все! Через пять минут начало.

— Товарищ! — взмолился я. — Посмотри — из нашей форточки уже дым идет! — я ткнул пальцем в окно на какую-то дымящую трубу. — Мы утюг дома забыли!

— Ладно, — сдался гренадер. — Только по-быстрому.

…В театральном буфете, куда мы скоро прибежали, было уже проще. Два стакана томатного сока, хоп, хоп! — и тара подготовлена. Конечно, в домашних условиях делаешь по-другому: сначала льешь водку, а уже сверху томатный сок. Но в театре — не дома. Театр, в этом смысле, имеет свои недостатки.

— Ну, — сказал Миша, катнув под столом пустую бутылку. — Быстро вниз, а то блины расхватают.

Блины внизу не расхватали, однако продажу их уже закончили, поскольку звенел как раз третий звонок.

— Дочка! — отчаянным голосом сказал Миша. — Мы эту постановку уже видели. Там первое действие — мура, мы сразу на второе пойдем.

— Нельзя, мальчики, — улыбнулась продавщица. — Запрещают нам здесь. Или ждите антракта, или поднимайтесь в буфет. Какая вам разница — блины-то все равно оттуда.

В буфете блинов оказалось навалом. Как это мы сразу не сообразили. Мы взяли по восемь штук.

— Елки-палки! — сказал Миша, расстроенно глядя на наши полные тарелки. — Как же их теперь есть… без водки. Если бы сразу… А ну сиди здесь, жди, я пойду с этим усатым потолкую. Какая ему теперь разница — постановка так и так началась.

…Между предпоследним и последним антрактами Миша и гренадер сошлись возле дверей врукопашную — этот змей принципиально не хотел выпускать нас за третьей бутылкой…

Сейчас Миша лежит в больнице, с двойным переломом ноги. Он сломал ее, когда мы отступали по лестнице от гренадера и трех гусар, прибежавших ему на выручку.

Но духом Миша не упал.

Недавно я навестил его, отнес передачу. Разные там апельсины-мандарины и кое-что другое в банке из-под сливового компота.

«Иди под окно», — написал Миша.

Я пошел.

Миша стоял одной ногой на подоконнике, вцепившись руками в раму. Ждал меня.

— Ну как, достал?! — крикнул он через приоткрытую форточку.

— Ага! Вот они! — я помахал толстой пачкой абонементов. — На весь сезон!

— Молоток! — похвалил меня Миша. — Смотри без меня не ходи! Я скоро выпишусь!..

НЕМНОЖКО ВЫДУМКИ…

Культбытсектор Муся Прозрачных, ставя нам первую тройку за относительную чистоту, сказала:

— Ну вот, ребята. У вас стало опрятнее. Честное слово. Теперь надо придумать что-нибудь более эффективное. Систему штрафов, например. Вы же такие изобретательные.

Мусино предложение показалось нам дельным. Мы тут же сорвали расписание дежурных и повесили вместо него прейскурант нарушений.

За курение в комнате — 10 копеек.

За лежание на постели в верхней одежде — 15 копеек.

За ругательство — 5 копеек (пословно).

За плевание на пол — 3 копеек.

В первую неделю сумма штрафов составила 6 рублей 84 копейки. Мы упразднили банку из-под компота «Слива» и завели глиняную кошку-копилку.

Дальше дело пошло хуже. Система чувствительно била по карману. Мы прикусили языки, стали курить в коридоре и плевать только в урну.

Как-то вечером к нам зашел первокурсник Рецептер обменяться мнениями по вопросу связи высшей школы с производством. Мы лежали под одеялами без верхней одежды и слушали Рецептера. Жора Виноградов сказал:

— По-моему, у него скоро вылезут волосы — он слишком много думает.

— С кудрявыми это чаще всего случается, — подхватил я. — Обычно они лысеют в одну ночь.

— Ох, и противный он будет без волос, — хихикнул Игорь Трущеткин. — Ада его наверняка бросит.

— Слушай ты, плешивый! — угрожающе сказал Миша Побойник. — Что ты лезешь судить о вещах, в которых не смыслишь?!

— Сволочи! — обиженно сказал Рецептер. — Питекантропы! Уголовники!

Тут мы схватили его за плечи, подвели к двери и заставили вслух прочесть положение о штрафах.

Мы крепко держали Рецептера. Ему пришлось выложить двугривенный.

Скоро по общежитию распространился слух, что в комнате 232 можно курить, ругаться и даже лежать на кроватях — за плату. К нам потянулись любопытные. Сначала они курили, потом расплачивались, потом начинали ругать нас. Совершенно искренне. И довольно энергично.

Мы вынуждены были дописать в прейскурант два пункта: за тушение окурков в обеденной посуде и нанесение обитателям комнаты оскорбления действием.

Самым прибыльным посетителем был кочегар дядя Граня. Он приходил, выкладывал на стол целковый и крыл нас на все, без сдачи. Напоследок дядя Граня еще плевал на пол за особую плату.

Через месяц, в день рождения Жоры Виноградова, мы разбили копилку.

В ней оказалось 34 рубля 65 копеек, три пластмассовые пуговицы и одна металлическая шайба. На всю сумму мы купили вина и закусок. В этот день курили в комнате, не очень следили за чистотой своей речи и даже лежали на постели в ботинках.

Наутро снова повесили прейскурант. Карающие ставки увеличили вдвое.

ТОВАРИЩЕСКАЯ ВСТРЕЧА

— Еще раз напоминаю, бой показательный, — сказал тренер. — Что такое показательный? Расшифровываю. Противники имитируют отдельные удары и комбинации, не нанося друг другу фактического ущерба. Короче, встреча товарищеская. Ее внешняя цель — продемонстрировать технику и пощекотать нервы зрителям. Ее высокое, так сказать, назначение — популяризировать бокс как вид спорта и привлечь к нам в секцию свежие силы первокурсников.

Тренер у нас был теоретик. Любил пофилософствовать.

Мы с Борькой договорились проще.

— Кинем показуху, — сказал Борька. — Не будем уродоваться.

— Сымитируем, — кивнул я.

— Ты свой коронный проведи пару раз, — сказал Борька. — Понарошке. На него клюнут. А я свой проведу. Договорились?

— Железно, — сказал я.

Спортивный вечер подходил к концу. На сцене соорудили ринг. Тренер остановился возле кулисы и объявил, что направо, дескать, боксер такой-то, а налево такой-то.

Затем прозвучал гонг и мы сошлись на середине.

Я сделал несколько обманных движений и красиво помахал кулаками перед Борькиным носом.

Он отпрыгнул в сторону и слегка толкнул меня в плечо.

Я помог себе пяткой и эффектно отлетел на канаты.

— А-ах! — дружно выдохнул зал.

Тогда я тигром кинулся на Борьку и классически провел коронный. Борька очень правдоподобно растянулся на ковре.

— Раз! Два! Три! Четыре! — махал рукой тренер. На счете «пять» Борька шевельнулся, приподнял голову и снова уронил.

«Ну, артист!» — подумал я.

— Восемь! — крикнул тренер, и Борька встал на дрожащие ноги.

Я опять метнулся к нему, делая вид, что хочу добить. Борька испуганно шарахнулся в угол.

— Молодец! — шепнул я и затеял длинную комбинацию, со свистом рассекая воздух над Борькиными ушами.

И тут он неожиданно провел свой коронный. Но не понарошке. У меня перехватило дыхание. А подлец Борька, не заметив ошибки, ловко влепил мне под глаз и еще в челюсть.

Я повис на канатах уже всерьез. Он ураганом бросился в атаку. Я сделал умоляющие глаза. Но куда там! Борька двумя ударами расквасил мне губы.

В это время, слава богу, ударил гонг и первый раунд кончился.

«Ах, змей! — думал я в перерыве, сморкаясь и отплевываясь. — Ну, погоди же! Я тебе устрою «для вида»! Я тебе покажу «не будем уродоваться»!

И как только мы опять вышли на середину, я старательно прицелился и расплющил Борьке нос.

Он кровожадно замычал и хватил меня по уху.

Я прижал его к канатам и сравнял все выступы на физиономии.

Борька, обезумев, полез в ближний бой.

— Ты чего?! — прохрипел он и своротил мне скулу.

— А ты чего?! — ответил я и влепил ему под ложечку.

Когда закончился раунд, мы не слышали. Мы яростно катались по рингу и рычали, кусая друг друга за перчатки…

С тех пор я больше не «кидаю показуху». И если предстоит товарищеская встреча, я подкарауливаю противника в раздевалке и говорю:

— Считаю своим долгом предупредить вас, что драться буду честно и самоотверженно. Опасайтесь моего левого крюка — особенно правого завершающего — снизу в подбородок. Будьте здоровы, товарищ. Ни пуха, ни пера!

ШИЛО НА МЫЛО

— Стой! — сказал вахтер. — Что в мешке несешь?

— Мыло, — сознался я.

— Тогда ничего, — помягчел вахтер. — Ступай с богом. Вот если бы шило…

— Что вы! — сказал я. — Разве мы не понимаем. Шило в мешке не утаишь.

— От меня, дорогой товарищ, и мыло не утаишь, — сказал вахтер. — Но только я за это не переживаю. Раз у тебя мыло, иди спокойно. Мыла мне не жалко. У нас тут никому мыла не жалко. Потому, мыло у нас — предмет производства. Мы его вырабатываем. Но если ты, к примеру, в другой раз шило попрешь, я тебе спуску не дам. Потому, шило у нас дефицит. Оно у нас средство производства. А мыло ты неси на здоровье. Хочешь, с хлебом его ешь, хочешь, так кушай.

Я вышел из проходной, свернул за угол. Здесь меня дожидался знакомый парень.

— Ну, как? — спросил он.

— Есть такое дело, — сказал я. — А у тебя?

— Порядок! — мигнул он.

И мы сменяли шило на мыло.

— Интересно, как тебе удается? — сказал я. — Такой дефицит.

— Шило-то? — спросил он. — Да господи! Кто у нас их считает. Собственная же продукция. Хоть возом вези. Вот с мылом у нас, действительно, строго…

КАК Я СТАЛ ПОЭТОМ

— И все стихотворения? — спросил редактор, прищурившись на рукопись.

— Есть и поэмы, — сказал я.

— М-да, — редактор взвесил папку на ладони. — Килограмма четыре?

— Пять двести, — уточнил я.

— Здоровье, однако, требуется, — вздохнул он.

— На здоровье не жалуемся, — ухмыльнулся я.

— Это заметно, — грустно сказал редактор.

Он вытянул страничку из середины рукописи и углубился в чтение…

Потом достал вторую. Потом третью.

— Что ж, — сказал редактор. — В общем, стихи. Гладкие и… как говорится, соответствующие. Налицо и рифмы, и содержание. Но, если откровенно, никакие это, конечно, не стихи. И вы никакой не поэт. Извините, но с вашими данными я бы занялся чем-нибудь другим.

— Чем же? — повесил голову я.

— Ну… классической борьбой, например, — сказал он.

— Вы думаете, получится? — спросил я.

— Уверен, — сказал редактор.

Он вышел из-за стола и попросил меня согнуть руку.

Я согнул.

Редактор осторожно потрогал пальцем бицепс и даже зажмурился.

— Больше чем уверен, — сказал он. — У вас — редкий талант.

В тот же день я купил две трехпудовые гири и начал тренироваться. А скоро записался в секцию. Тренер после первого знакомства стал, здороваясь, протягивать мне две руки, сложенные вместе. Он тоже подтвердил присутствие у меня редкого таланта. Особенно после того, как я надолго вывел из строя трех сильнейших перворазрядников и одного мастера. Правда, я вывел их не по правилам, что несколько огорчило моего учителя.

— Ну, ничего, дарагой, — сказал он. — Техника — это дело наживное. Сегодня нэт, завтра нэт, послезавтра есть.

Мало-помалу я действительно ею обзавелся. И с тех пор не знал поражений. Всех противников я клал исключительно на лопатки. Всякие там «очки» — это существовало не для меня. В газетах так и писали: «Его стиль — только на лопатки».

И, наконец, пришел день, когда я победил неоднократного чемпиона и призера, знаменитого и прославленного Подбаобабова. Я победил его очень убедительно. За три секунды. С ковра он вставал потом восемь минут. Но все было по правилам.

Меня тут же окружили корреспонденты.

— Как вам удалось добиться такого успеха? — спросил один.

— Это не моя победа, — ответил я. — Это победа моего любимого тренера Шоты Отариевича. Это достижение моих друзей-одноклубников и всей спортивной общественности. А я здесь ни при чем.

Корреспондент удовлетворенно кивнул и стал записывать мои слова в блокнот.

— Говорят, вы серьезно увлекаетесь поэзией? — спросил другой и сунул мне под нос микрофон. — Прочтите одно из ваших стихотворений.

Я выбрал, которое покороче, и прочел. Все захлопали.

А корреспондент отнял у меня микрофон и быстро сказал в него:

— Что же, пожелаем нашему чемпиону таких же блистательных успехов на тернистом пути литератора, как и на спортивной арене!

На следующий день все газеты вышли с отчетом о соревнованиях. Отчеты были оживлены выдержками из моих стихотворений и назывались по-разному: «Побеждает мужество, помогает поэзия», «Второе призвание чемпиона». Один заголовок мне особенно понравился — «И муза на лопатках!».

После обеда позвонили из журнала.

— От имени редколлегии поздравляю с важной победой! — сказал приятный голос. — Мы тут решили в ближайшем номере поместить две ваши поэмы. Не возражаете, если их будет открывать та фотография, где вы стоите на пьедестале почета?

— Валяйте, — разрешил я.

Затем стихами заинтересовались студия телевидения, издательство художественной литературы и Дом народного творчества. Причем с телестудии звонила какая-то бойкая девушка, которая сказала, что «все это — собачье мясо! — будет выглядеть потрясающе! Поэзия борьбы и — чтоб мне сдохнуть! — борьба поэзии!»

Но всех обошел тот знакомый редактор. Он напечатал в своей газете большую подборку моих стихов с добрым напутствием одного судьи всесоюзной категории.

Мне захотелось поблагодарить этого, так много сделавшего для меня человека. Тем более и Шота Отариевич сказал:

— Сходи, дарагой. Большой свиньей будешь, если не зайдешь.

И я пошел в редакцию. Но благодетеля своего не застал. Вместо него за столом сидел маленький рыжий человек.

— Вы новый редактор? — нерешительно спросил я.

— Сам его жду, — сказал человек. — С утра караулю. Стихи вот принес.

— Хм… Разрешите взглянуть.

Стихи были, в общем, ничего. Как две капли воды похожи на мои.

— Н-да, — сказал я. — Ну, а что-нибудь еще вы можете делать? Выжимать штангу? Боксировать?

— Что вы! — испугался человек и посмотрел на свои руки.

Я тоже посмотрел.

Руки были тонюсенькие, как две макаронины.

Только-только удержать ложку.

— В таком случае, плохо ваше дело, — сказал я. — Мало надежд. Очень мало. Неужели совсем ничего не умеете?

— Ну, разве вот это, — рыжий активно зашевелил ушами.

— Хорошо! — одобрил я. — Но недостаточно.

— Я вообще-то кандидат наук, — подумав, сказал он.

— Господи! Так сделайте какое-нибудь открытие!

— Трудно! — вздохнул рыжий.

— Тогда усиленно тренируйтесь… По линии ушей, — посоветовал я.

— А без этого нельзя? — с тоской спросил он.

— Бесполезно, товарищ! — сказал я. — Уж поверьте моему опыту.

РЕМОНТ

Мой правый ботинок запросил каши. Я завернул его в газету и понес к холодному сапожнику. Сапожник осмотрел ботинок со всех сторон, колупнул большим желтым ногтем рант и сказал:

— Нет коротких гвоздей.

— Прибейте длинными, — попросил я.

Но длинных гвоздей у него тоже не было.

— Что же будем делать? — заволновался я.

— Посадим на клей, — сказал сапожник. — Если сдюжите. Встанет дороже.

— Ничего, сажайте, — согласился я. — Сдюжу.

Посадили на клей. Я расплатился и ушел.

Через несколько дней каши запросил левый ботинок. Пришлось нести в ремонт и его. На этот раз в будке сидел другой сапожник. С таким же невозмутимым лицом, но без усов.

— Ну что, хозяин, — тоном стреляного воробья сказал я, — посадим? На клей?

— Клея нет, — ответил сапожник и протянул ботинок обратно.

— Ага, — не растерялся я, — понятно. А что есть?

— Возьмем на гвозди, — сказал сапожник. — Только это дороже обойдется.

Взяли на гвозди.

Через неделю у того ботинка, который был посажен на клей, отвалилась подошва. Я пришел к сапожнику.

— Эх, мастера! — брезгливо сказал он. — Руки пообломать за такую работу!

Работа, между прочим, была его. Но я решил не обострять отношений. Только спросил:

— На гвозди возьмем?

— Гвоздей нет, — буркнул сапожник.

— Значит, посадим на клей?

Сапожник отрицательно мотнул головой, выловил негнущимися пальцами из обрезков кожи и резины какую-то занозу, сунул ее мне под нос и сказал:

— Прошьем деревянной шпилькой. Дороговато, правда, зато износу не будет.

Прошили шпилькой. Это оказалось дороже, чем гвозди и клей, вместе взятые.

Через два дня развалились оба ботинка. Я связал их веревочкой и понес в мастерскую, командующую всеми холодными сапожниками.

— Вот! — грохнул я своей ношей об стол директора. — Произвол, понимаешь! Сидите тут!..

Директор внимательнейшим образом изучил ботинки и радостно сообщил:

— Не наша работа!

— То есть как не ваша? — удивился я.

— А вот так, — развел руками директор. — У нас, дорогой товарищ, ни гвоздя, ни шпильки, ни клея в наличии нет.

ХУЛИГАН

Мы с Жорой сидели на скамейке в городском сквере и рассматривали прохожих. И тут он к нам подошел. У него была рыжая челка и клеши тридцать восемь сантиметров.

— Че уставился? — спросил он. — Узнал, да?

— Нет, не узнал, — ответил я. — Почему я должен вас узнавать?

— Не узнаешь, падло! — сказал он. — Богатый стал, да? Умный?!

Я подумал, что с людьми, обладающими такой стремительной логикой, не следует вступать в дискуссию, и промолчал.

— Молчишь, фраер! — нехорошо усмехнулся он. — Разговаривать не хочешь? За человека не считаешь, да?!

Я пожал плечами.

— У-у, стиляга! — сказал он и взял меня за галстук.

Я подумал, что могу очень просто сбить его. Нижним справа в солнечное сплетение, а потом левым крюком в угол челюсти. У меня отличный левый крюк. Нокаутирующий. Почти королевский. Всем корпусом, отрывая левую ногу. Тренер всегда хвалит. Рыжий так и покатится по дорожке.

Как только я представил такую картину, мне стало вовсе не страшно. Даже весело. Любопытно посмотреть, что он еще выкинет.

— Инженера, да? — сказал он, повернувшись к Жоре. — Синус-косинус? Да я вас могу со штиблетами купить. Во, видел! — и он достал из кармана пиджака мятую гроздь винограда.

— Ешь! — крикнул он, сунув виноград под нос Жоре. — Закусывай! Налетай — подешевело!

Жора с возмущением отвернулся.

— Брезгуешь, да?! — сказал рыжий. — Заелся, гад! Лопай! Ну! Нажимай—витамины!

Он раздавил гроздь о Жорин подбородок. Потом ударил меня по уху. Два раза. Не очень сильно. Разве так бьют! Бить надо нижним справа и добавлять левым крюком. По-королевски.

Хулиган еще немножко попинал Жору, запел про ландыши и пошел в сторону проспекта.

— Вот экземпляр, — сказал Жора, отряхивая пиджак. — Испортил все настроение.

— Главное, противно, — сказал я. — Морально тяжело наблюдать таких типов.

В голове у меня шумело. Кажется, он все-таки повредил мне барабанную перепонку.

ТЕЛЕГРАММА

В редакцию пришла телеграмма: «Диофанту 85 лет. Форезкин».

Телеграмма была отбита в двадцать три часа пятьдесят минут по московскому времени, и первым ее обнаружил репортер Володя Ключников. Володя всю ночь проездил с оперативниками на «воронке» — готовил большой репортаж к Дню милиции. В редакцию он заскочил на минутку; машина поджидала его внизу, чтобы отвезти домой.

Ключников взял телеграмму и понес ее ответственному секретарю Свирекулову. Свирекулов сидел у себя в кабинете и спешно дорисовывал макет очередного номера. Вокруг его головы плавали перистые табачные облака.

— Матвей Серафимыч, — сказал Володя, обмахиваясь телеграммой. — Тут сообщают, что Диофанту какому-то восемьдесят пять стукнуло.

— Пятьдесят строк на четвертую полосу, — отрывисто буркнул трудно различаемый за дымовой завесой Свирекулов. — Оставляю дырку.

…Володя положил телеграмму на стол заведующему отделом культуры Драгунскому, придавил пепельницей, черканул на отрывном календаре: «Старик! Под этот славный юбилей Свирекулыч оставил тебе пятьдесят строк. Разворачивайся. Салют!» — и уехал отсыпаться.

Драгунский пришел на работу в половине десятого. Он прочел записку, потом телеграмму и небрежным голосом спросил у молодого сотрудника Стаей Зубрика, отвечающего за раздел «Наш календарь»:

— Ну, как там поживает Диофантик?

— Диофантик? — растерялся Зубрик. — Какой Диофантик, Олег Сергеич?

— Да вы что! — грозно нахмурился Драгунский. — С луны свалились! Человеку восемьдесят пять лет, в газете оставлено место, а вы — «какой»!

Зубрик побледнел. Он работал в редакции первый месяц и не прошел еще испытательного срока.

— Я щас! — залепетал он, не попадая в рукава пальто. — Бегу, Олег Сергеич… В библиотеку…

— К двум часам — сто пятьдесят строчек! — крикнул ему вслед Драгунский. — Как штык!

Зубрик убежал, Драгунский отправился к ответственному секретарю.

— Ну, как наш Диофантик? — спросил он, здороваясь. — Имей в виду — будет не меньше ста строчек. Зубрик уже диктует машинистке.

— Пятьдесят, — сказал Свирекулов и ткнул кадандашом в макет. — Вот сюда.

— Смеешься?! — обиделся Драгунский. — Это что тебе — из зала суда?

— Да хватит! — обрезал его Свирекулов. — На какого-то дерьмового Диофанта. Кто он такой? Чемпион мира?

— Кто-кто, — горько усмехнулся Драгунский. — Эх, ты! — и пошел к редактору.

— Вот, Иван Петрович, — пожаловался он. — Можно так работать? В прошлый раз на Козьму Пражского дали восемьдесят строчек. Теперь на Диофанта — пятьдесят. На Диофанта! А дальше что будет?..

— Ладно, — сказал редактор. — Разберемся. Спустя некоторое время к Драгунскому влетел красный, как помидор, Свирекулов.

— Ну, где этот ваш Гиацинт?! — зарычал он, раздувая ноздри.

— Диофант, — мягко поправил его Драгунский.

— Черт с ним! — сказал Свирекулов. — Провались он сквозь тридцать три земли! Пусть хоть Гомер! Через пятнадцать минут мне на стол!

И он так круто повернулся, что образовавшийся смерч взметнул на столе Драгунского письма трудящихся.

А ровно через пятнадцать минут позвонил Стася Зубрик.

— Олег Сергеич, — дрожащим голосом сказал Зубрик, — а их два.

— Кого два? — недоуменно спросил Драгучнский.

— Диофанта, Олег Сергеич. Один — математик из Александрии, а другой — полководец Митридата. Он еще восстание Совмака подавил. И со скифами воевал.

— Какие скифы! Какой Совмак! — зашипел в трубку Драгунский. — Вам же русским языком сказано — восемьдесят пять лет ему! Русским, а не скифским!

— Понял, Олег Сергеич! — сказал Зубрик. — Ищу третьего.

Летучка проходила в нервной обстановке.

— Считайте, товарищ Драгунский, — сказал редактор, — что выговор вам обеспечен! Считайте, что вы здесь сидите, а он там уже висит! Безобразие! Заранее надо готовиться к таким событиям, сколько раз можно повторять!..

А Свирекулов, потрясая макетом, яростно кричал:

— Что прикажешь в полосу ставить?! Чем дырку затыкать?! Выговором твоим? Или героической биографией товарища Зубрика?

…Тем временем в редакцию пришел энтузиаст-ребусник, студент физмата Володя Докумейко, на договорных началах руководивший субботним уголком «Ваш досуг — ваше богатство». Он послонялся по пустым кабинетам и нашел телеграмму. Глаза его азартно заблестели. Он сел к столу и, шевеля губами, начал что-то писать. Скоро заметка была готова. Она начиналась словами: «Правильный ответ на задачу, помещенную в номере 179 нашей газеты, прислал в редакцию читатель тов. Форезкин…»

Впервые за много месяцев Свирекулов не промариновал опус Докумейко, а наоборот, вырвал его «с руками». В нем оказалось ровно пятьдесят строк.

Володя долго еще не мог успокоиться, ходил по коридору, ловил за рукав сотрудников и ликующим голосом сообщал:

— Прошла заметуля… Горяченькая пошла. С колес.

ПОСЛЕ ЛЕКЦИИ

Да, что и говорить, эта лекция многих пристыдила. Редко кто осмеливался прямо и открыто смотреть на лектора. Сидели, помаргивали, крутили пуговицы. Потому что наверняка, если не всех, то девяносто процентов находящихся в зале произносимое с трибуны касалось непосредственно. Особенно неуютно мы себя почувствовали, когда лектор перешел к конкретным примерам и стал называть фамилии отдельных граждан, в разное время малодушно прошедших мимо фактов хулиганства и не осмелившихся вмешаться. Тут все поняли, что эти фамилии так или иначе фиксируются, и выходит, никто не гарантирован, что однажды его где-нибудь на подобной лекции не пригвоздят к позорному столбу.

После лекции я поблагодарил лектора от лица месткома и пошел проводить его.

— Очень хорошо вы объясняли, — сказал я по дороге. — Просто очень хорошо. Доходчиво… Давно этим занимаетесь?

— Чем? — спросил лектор. — Ах, этим… Да уж восемь лет.

— Смотри ты! — покачал головой я. — Ас виду такие щуплые.

— У меня эта лекция не самая удачная, — скромно сказал лектор. — Я ею не абсолютно доволен. Не было, знаете ли, местных примеров, с вашего предприятия.

— Кхм, — сказал я. — Ну, разумеется… Примеры — это само собой. И у нас на предприятии, конечно, есть еще отдельные подобные товарищи. Но теперь, думаю, после этих ваших слов подобных товарищей не останется. Лично я, скажем, для себя решил никогда в дальнейшем мимо таких фактов не проходить…

Тут мы повернули за угол и неожиданно увидели безобразную картину: прямо против освещенных окон универмага с ужасным топотом, выкриками, буханьем и хэканьем дрались двое парней. А вокруг, засунув руки в карманы плащей, стояло человек, может, шесть любопытных прохожих.

— Ну, товарищ лектор! — крикнул я, на ходу подсучивая рукава. — В чью пользу вмешиваться будем?!

— Черт-те, — растерянно сказал лектор. — Надо бы разобраться… Кто кого и за что.

— Выясним! — сказал я и кинулся к молоденькой девушке, с краю: — Давно здесь стоите? Кто из них первый-то начал?

— Да только подошла, еще не разобралась, — пожала плечами девушка.

— Может, блондин? — спросил я. — Смотрите — как старается.

Блондин как раз поднажал. Он повесил противника на перильца, ограждающие тротуар, и энергично выколачивал из него пыль.

— Ха! — оживилась девушка. — Это что! Вы бы посмотрели, как минуту назад брюнет его мутузил!..

Я тронул за рукав стоявшего рядом мужчину и повторил ему свой вопрос.

— Понимаете, — сказал мужчина. — Вот уж сколько смотрю — и никак не могу определить. Лично мне брюнет более симпатичен — он честнее как-то дерется, ноги в ход не пускает. Но, с другой стороны, — у блондина лицо поинтеллигентнее. А вообще-то, темное дело.

— Нет ясности, — доложил я, вернувшись к лектору.

— М-да, — сказал он и почесал затылок.

— Может, скрутим того, кто в данный момент одолевает? — предложил я, покосившись на дерущихся. В данный момент, кстати, одолевал брюнет, а блондин, соответственно, висел на перилах.

— Гм, — сказал лектор. — А справедливо будет?

— Почем мне знать! Вы же подкованные в этой области — вот и решайте!

— Так-то оно так, — замялся лектор. — А все-таки…

— Ну, схватим обоих. Вы — одного, я — другого.

— Схватишь их, дьяволов! — тоскливо сказал лектор. — У вас какой вес?

— Шестдесят одно кило.

— Ну вот, — вздохнул он. — А у меня — пятьдесят четыре. А это ж, посмотрите, что делается — бой быков!

В конце концов мы нашли выход. Подговорили зрителей (тут лектор, правда, поработал) и все вместе начали скандировать:

— Пре-кра-тить! Пре-кра-тить!.. Парни остановились.

— Че надо? — спросил блондин, выкатив на нас невидящие глаза.

— Прекратите это отвратительное побоище! — вибрирующим от душевного напряжения голосом произнес лектор.

— Ух, гнида! — сказал брюнет и честно гвозданул лектора в ухо.

Слава те, господи! Вот теперь все прояснилось. Я издал боевой клич и ринулся на брюнета. Через секунду мы с брюнетом и примкнувшим блондином бешено катались по земле…

Думаю, что теперь у лектора есть конкретный пример с нашего предприятия. Правда, учитывая приговор народного суда (всем троим дали по десять суток), вряд ли этот пример будет положительным.

ВИНО ИЗ РЕВЕНЯ

Откровенно говоря, я довольно долго не решался взяться за этот рассказ. Меня и так некоторые товарищи упрекают. Почему это, говорят они, в ваших произведениях так много пьют? Вы, собственно, на что этим намекаете?

А я, честное слово, ни на что специально не намекаю. Просто жизнь ежедневно подбрасывает свежий материал на эту тему. Потому что в действительной жизни пьют у нас все еще исключительно много. И это бы, как говорится, полбеды. Ну, кто не пьет? Разве только курица. Тревожит другое: уж очень в последнее время безбоязненно стали пить люди. Другой товарищ молоко с большей осторожностью покупает. Он, бывает, не отойдет от прилавка, пока не выяснит досконально: и какой процент жирности, и пастеризованное ли оно, и точно ли выпущено в четверг, как значится на крышечке, а не во вторник, и нет ли в районе ящура. А вот что ему иной раз на дружеской пирушке в стакан набабахали — денатурат или марганцовку — даже не поинтересуется.

Хотя наши уважаемые медики много сил кладут на то, чтобы популярно объяснить возможный вред от неразборчивого употребления алкоголя. Но им почему-то редко кто верит. А зря. Все-таки, не всегда товарищи медяки бывают неправы.

Позвольте в подтверждение этого своего заявления рассказать действительный кошмарный случай, который произошел не так давно с приятелем одного моего хорошего знакомого.

Все началось именно на дружеской пирушке. Как говорится, «вино лилось рекой, сосед поил соседа». Что касается вина, то оно, на самом деле, лилось рекой. Дело в том, что этот мой знакомый — садовод, держит мичуринский участок. И надо сказать, выращивает колоссальные урожаи. А поскольку на базар фуговать излишки ему неудобно, он приспособился перегонять их на вино. И достиг в этой области большого совершенства: варит самые неимоверные сорта — из вишни, из крыжовника, из ранеток. Даже научился, представьте, изготовлять самое настоящее шампанское «Брют» из какой-то специальной смородины. Хоть сейчас на международную выставку.

Вот, значит, сидят они, и мой знакомый потчует своего приятеля.

Наливает ему бокал вина — из крыжовника, что ли — и говорит:

— А ну, давай пробуй.

Приятель, конечно, не заставляет себя ждать — пробует.

— Ничего, — говорит. — Сладковатое такое, вроде сиропа. Не берет, правда, но пить можно. Если магазинного нет.

— Ха! — говорит хозяин. — Магазинного! Скажешь тоже! Да в магазине знаешь что? Суррогат—вот что… Ну-ка, давай пробуй другое. — И наливает ему из второй бутылки.

— Это, вроде, получше, — отмечает приятель. — Уже горчит маленько. Тоже пока не берет, но, кажется, начинает приближаться.

— То-то, — смеется хозяин и кричит жене — Маруся! Подай-ка сюда мою солдатскую кружку!.. Вот ты у меня сейчас еще этого вот попробуешь — из четверти. — И льет в свою солдатскую кружку с краями.

Гость выпивает эту полную кружку, утирается ладонью и выносит заключение:

— Хорошо… Но не берет.

— Фу ты! — говорит тогда хозяин. — Ну что с тобой делать—прямо не знаю… Маруся! Неси, что ли, то… экспериментальное.

Тут Маруся вносит двухлитровую банку с какой-то довольно мутной жидкостью и нацеживает гостю так примерно с полстакана.

Гость пьет и чувствует, что глаза у него сводит к переносице.

— Вот это берет! — говорит он, вытирая слезы. — Из чего гнал?

Хозяин смеется:

— Даже неудобно сознаваться. Считай, что не из чего. Травка такая есть — ревень. У нас в Сибири произрастает. Вот из нее. Ну, маленько там сахару, маленько того-cero, а так почти задаром.

— Спиши рецепт, — говорит приятель. — Обязательно дома такую штуку сделаю. Тем более, раз почти задаром.

Ну, знакомый мой и списал ему рецепт. Приятель раздобыл ревеню и по этому рецепту на другой же день заварил вино.

Заварил он его в четверг, а через два дня подходит воскресенье. И как раз День строителя — есть повод опробовать.

— Мать, — говорит приятель жене во время завтрака. — Тащи сюда эту косорыловку — посмотрим, что там нахимичилось.

Выпил он стаканчик, колбаской закусил и сидит, ждет эффекта — когда глаза к переносице полезут.

И дождался. Только совсем другого эффекта. Вдруг его всего скрючило и аж переломило пополам. Схватился он за живот — и ходу. В совмещенный санузел.

Жена — за ним. Стучит в дверь кулаками:

— Петя, что с тобой?! Что такое?!

— Вино проклятое! — отвечает приятель.

— Да не может быть! — говорит жена. — Это тебя, наверное, с колбасы. Я ее, раззява, забыла вчера в холодильник положить.

— Ох, с вина это! — стонет муж.

Пока они там перестукивались, малолетний сын приятеля из детского любопытства вытянул пару стаканчиков. Выскакивает он в коридор и ревет:

— Папка, выходи!

— Да что вы, черти такие, голову мне морочите! — говорит жена. — Ну, ты сопливый еще — ладно. А этот-то слон… В него же ведро влей — ничего не будет.

Короче, мать, чтобы разоблачить, как она полагала, обман, пошла в комнату и лично выпила полстаканчика. Буквально через минуту она убедилась, что мужчины ее не разыгрывали, и тоже заняла очередь за сыном.

И вот в такой пиковый момент заявляется к ним в гости свояк приятеля. Ему, конечно, быстренько (тут уж не до разговоров) объяснили ситуацию — что к чему. А надо оказать, что свояк в смысле выпивки вообще профессор был. Он даже рассердился, услышав такую версию.

— Да вы что тут, — говорит, — белены пообъедались! Кому-нибудь другому арапа вправляйте, только не мне. Я понимаю, если бы вы натощак кефира напились — тогда другое дело. А с вина этого никогда не может быть. Вино только дезинфицирует — и больше ничего. Да я сейчас на ваших глазах четыре стакана выпью—и хоть бы хны. Где оно у вас тут? Ага… Вот смотрите: раз… два…

До трех свояк, конечно, не досчитал — вылетел из комнаты весь белый, как бумага, покрутился, покрутился, видит: ничего положительного ему в этих малогабаритных условиях не дождаться — и на автобусную остановку.

А живет он, между прочим, на Западном поселке — сорок минут езды. Он, правда, догадался — сунул водителю десятку и говорит:

— Останавливай по первому требованию! И сам примостился возле передних дверей. Только отъехали метров четыреста, свояк кричит:

— Тормози!

Ну, пассажиры первый случай перетерпели, не сразу сообразили, что к чему, думали, может, колесо спустило.

А свояк, через километр, примерно, снова кричит:

— Тормози!

Тут, понятно, начался ропот, возникли трения между пассажирами и водителем. Все-таки надо учитывать: воскресенье, люди спешат провести его поинтереснее — едут кто в гости, кто куда, а вместо этого, извольте видеть, должны ждать какого-то авантюриста.

Словом, после третьей остановки свояка из автобуса поперли. Так что он на этом деле потерял десятку. Чистыми.

Хорошо еще, что высадили его где-то в районе нахаловки. Там как раз к проезжей части примыкает довольно необитаемый овраг, в котором свояк и отсиживался полтора суток.

Вот так вот, дорогие товарищи… Вы спросите — к чему я все это рассказал? Да просто к тому, чтобы еще раз заострить ваше внимание на одной, может быть, не оригинальной мысли: пить-то пей, но все же маленько и опасайся.

СТРОГАЧ

— Кто за, прошу голосовать, — сказал наш предместкома товарищ Подкидной и первым поднял руку.

За Подкидным, не глядя на меня, поднял руки Зейц и Миша Побойник.

— Единогласно, — подвел итог Подкидной.

— Тогда я пошел, — сказал я, закручивая жгутом кепку. — Спасибо, как говорится… Всего, как говорится, наилучшего.

— Погоди, — остановил меня Подкидной, не отрывая скорбного взгляда от скатерти. — Садись сюда.

Я сел.

— Ну? — глухо спросил Покидной. — Сам-то как расцениваешь?

— Что тут расценивать, — криво усмехнулся я. — Влепили строгача и точка… Ясно-понятно.

— Так, — сказал Подкидной, — обижаешься. А ты наше положение почувствуй. Войди в него.

Я посмотрел на их положение. Они сидели за красным столом в глубоком расстройстве. Зейц нервно протирал очки. Побойник катал по столу граненый карандаш, извлекая пулеметный стук.

— Куда уж мне до вашего положения, — желчно сказал я и поднялся. — Меня с таким пятном и близко не подпустят.

Предместкома подавленно вздохнул. Миша Побойник с треском сломал карандаш…

Через часа полтора к моему рабочему столу подошел Миша Побойник. «Началось!» — со злостью подумал я, приникая к бумагам. (Побойник осуществлял у нас по линии месткома контроль за трудовым прилежанием).

Миша повздыхал, поскрипел пудовыми ботинками, потом ухватил меня за локоть и сказал:

— Айда, покурим.

«Провоцирует», — смекнул я и ниже склонился над столом.

— Не могу. Срочное задание.

— Да брось! — запанибратским тоном сказал Миша. — Работа — не медведь.

— Ну, если не медведь, — я поднялся, — тогда что же…

Мы вышли в холл.

— Мои, мои! — запротестовал Миша, увидев, что я достаю сигареты. — Я пригласил — я угощаю.

Закурили Мишиных.

— Что ты смолишь без передышки! — возмутился он. — Гонится за тобой кто? Ты кури нормально, не торопись.

Я стал курить помедленнее.

— Слушай, — замявшись сказал Миша, — забери у меня билет на сегодняшний хоккей. А?

— А ты как же? — удивился я.

— Я не могу, — вильнул глазами Миша. — Мне тещу надо встречать.

— Свою?

— Нет, женину, — сказал он.

— А-а… Ну, раз так, давай. Только ведь туда пораньше надо — место захватить. Придется с работы отпрашиваться.

— Устроим, — заверил Миша.

Наступил обеденный перерыв, и я, как обычно, вышел в коридор с шахматной доской в руках. Сотрудники трусливо кинулись по кабинетам. Только один Зейц не кинулся. Он остался в коридоре и, напружинившись, как тореадор, храбро ждал моего приближения, Но я не собирался бодать Зейца. Я стал забирать влево, намереваясь обойти его. Однако Зейц заступил мне дорогу и сказал:

— Давай сыграем.

— Тебе со мной неинтересно будет, — отворачиваясь, буркнул я. — У тебя же первый разряд.

— Какой там первый! — заскромничал Зейц. — Первый от заду. Пойдем, не ломайся. Я тебе индийскую защиту покажу.

Мы расставили фигуры, и Зейц сделал ход. Я схватился за голову и начал думать. Зейц на цыпочках отошел в уголок, чтобы не мешать. Он покурил там, прочистил мундштучок, перелистал подшивку «Вечерки», потом негромко кашлянул.

— Может, тебе сходить е-два — ё-четыре? Для начала?

— Погоди, не подсказывай. Сам додумаюсь, — сказал я. — Хм… е-два — е-четыре, говоришь?.. А что, неплохо, в общем-то. Пожалуй, даже верно… Ну вот, сходил.

Зейц быстро ответил.

Я схватился за голову и начал думать.

— Да, плохо мне придется, — сказал Зейц, обежав раза четыре вокруг стола. — Если ты сейчас выведешь слона…

— Слона? — переспросил я. — Конечно, выведу. Уж не проморгаю, будь спокоен.

И я вывел слона. Зейц быстро ответил. Я схватился за голову и начал думать.

— Ну чего колеблешься? — сказал Зейц, нервно притопывая. — Бери ферзя!

— Чьего? — перепугался я.

— Моего, разумеется, — сказал Зейц.

— Ловушку готовишь? — обиделся я.

— Какая, к черту, ловушка! — закричал Зейц. — Мат мне через три хода. Вот, вот и вот!

— Смотри-ка! А ведь точно, — я легко поставил Зейцу мат. — Что это ты сегодня так жидко?

— Почему жидко? — сказал Зейц. — Просто ты сегодня здорово играл. — Он потряс мне руку. — В другой раз захочешь сразиться — приходи, не стесняйся…

За полтора часа до конца работы я запер стол и, чувствуя знакомый озноб под ложечкой, помчался на стадион. На улице, у парадного, постукивая ногой об ногу, ждал кого-то заиндевевший товарищ Подкидной. Я хотел было прянуть за колонну, но Подкидной замахал руками:

— Согласовано, согласовано. Не хоронись, — и он засеменил рядом, подстраиваясь под мои торопливые шаги.

— А меня в обком союза чего-то такое вызвали, — объяснил он, забежав с правого боку. — Так что попутно.

— Да вроде не совсем, — сказал я. — В обком-то обратно надо.

— Ага, — согласился Подкидной. — Чуть-чуть в сторону. Ну, провожу тебя маленько.

— Эх, брат! — сказал он, забежав с левого боку. — Ты думаешь мне этих выговоров не давали? Огребал в свое время. Как навешают, помню, курочке клюнуть негде.

— Ай-ай-ай! — посочувствовал я. — Ну, и как же вы?

— Да плюну, бывало, — беспечно сказал Подкидной. — Плюну и разотру.

Тут мы поравнялись с кафетерием, и Подкидной схватил меня за рукав.

— Зайдем. Минералочки выпьем.

— Спасибо большое, — стал отнекиваться я. — Холодно, знаете перед хоккеем-то.

— А мы тепленькой попросим, — сказал Подкидной.

— Два стакана коньяку, — распорядился он в кафетерии. — Давай-ка, брат, грейся.

— Ой, непривычно его, заразу, стаканами-то! — передернул плечами я.

— Пей, — сказал Подкидной. — Здоровее будешь.

Я зажмурился и выпил.

— Хороший коньячок. Армянский, — одобрил Подкидной. — Пей второй.

— Ммм! — затряс головой я — Самм-то вы что же?

— Обо мне не беспокойся, — сказал Подкидной. — Я свою норму давно перевыполнил. Бывало, как назюзкжаешься…

— Вот так вот, брат! — говорил он на улице, придерживая меня за талию. — Не звери мы какие-нибудь. Небось, завтра тебе на работу после хоккея и этих… переживаний трудно будет? Ты не спеши, отоспись, как человек. Часочка на два можешь задержаться — уладим это дело…

СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ

— Эй вы, пиджаки! — сказал Яшкин, заявившись утром на работу. — Слыхали сенсационную новость? Я вчера Машкина в шахматы прибил!

— Врешь! — не поверили мы. Зав. отделом Машкин был у нас чемпионом всего четвертого этажа, включая лестничную площадку, на которой временно размещался отдел изысканий.

— Прибил, прибил, — самодовольно ухмыльнулся Яшкин. — Поставил ему, голубчику, детский мат.

— Что за шуточки! — сказал пораженный Мишкин. — Ты же, кроме преферанса, ни во что не играешь.

— Дело мастера боится! — развязно заявил Яшкин.

Мы все-таки не поверили и всем коллективом пошли к Машкину за подтверждением.

— Обыграл, — развел руками Машкин. — Я, знаете, сам не ожидал. Сел за доску, думаю, — разомнусь маленько. Вдруг чувствую — тиски!.. По-моему, у него способности.

— У кого? — спросил Гришкин. — У этого трепача?!

— Ну, почему трепача, — сказал деликатный Машкин.

— Трепач и есть! — безжалостно повторил Гришкин. — Вы, Пал Сергеич, не расстраивайтесь. Вызовите его на матч-реванш. Это же случайность.

Однако на другой день Яшкин потряс всех новым сообщением.

— Вчера прибил Поликарпыча, — сказал он и почему-то задумчиво добавил: — Вот так вот…

Мы повскакивали с мест.

Главный инженер проекта Кирилл Иванович Поликарпов возглавлял сборную нашего института, сам играл на первой доске и уже восемь лет являлся членом правления городской секции шахматистов.

— Может, он больной был? — ошеломленно спросил Мишкин.

— Да нет, вроде здоровый, — сказал Яшкин. — Я к нему когда зашел, они как раз с Зейцем из сметного на пальцах тянулись. Поспорили на бутылку коньяку — кто кого. Зейц свободной рукой за сейф схватился, так Поликарпыч его вместе с сейфом утянул…

К Поликарпычу мы справляться не пошли. Не решились. Зато в обеденный перерыв подсмотрели любопытную сцену. Поликарпыч, загнав в угол нашего зава Машкина, тряс у него перед носом каким-то листочком и бубнил:

— Я дома партию проанализировал, понял? До полночи сидел… Все верно, просчета нет.

В понедельник Яшкин пришел на работу раньше всех. Когда мы собрались, он уже сидел за столом. Вид у него был бледный и подавленный.

— Такая хохма, ребята, — сказал он, глядя на нас виноватыми глазами. — Я вчера Киршенблюма прибил.

— Чемпиона области! — ахнул Мишкин.

— Ага, — кивнул Яшкин, — Кандидата в мастера.

— Как же это ты? — опросил я, не решаясь приблизиться к Яшкину.

— А черт его знает, — растерянно пожал плечами он. — Зашел в городской сад, а они там играют. В павильончике. Ну я сел — и прибил.

И тогда молчавший до сего времени Пашкин сказал:

— Все! Вечером поведешь в сад. Будешь играть еще раз. При свидетелях!

Вечером мы пришли в сад.

Всем отделом. Мы стояли за спиной Яшкина и тяжело молчали.

Яшкин ерзал на стуле, крутил шеей, бросая на нас заискивающие взгляды, и смело двигал фигуры.

Знаменитый Киршенблюм сидел напротив. Схватившись руками за подбородок, чемпион панически глядел на доску. Белесый заячий пух на его голове стоял дыбом.

Через восемнадцать ходов чемпион остановил часы, пожал Яшкину руку и, шатаясь, пошел на свежий воздух…

А недавно Яшкин прибил самого Бента Ларсена на международном турнире.

По этому поводу мы купили водки, закуски, закрыли двери нашего отдела на стул и устроили маленькое торжество.

Без Яшкина, к сожалению. Он еще не вернулся из Ноттингема.

— Удивительные бывают случаи, — нюхая корочку, сказал Гришкин. — Просто невообразимые! Ведь, между нами говоря, арап этот Яшкин каких мало.

— Ну почему же арап, — заступился за Яшкина сердобольный Машкин. — Он все-таки справлялся с работой… иногда.

— Арап, арап! — сказал Гришкин. — Даже не спорьте. Здесь все свои — чего скрывать. Арап, а вот возьми пожалуйста. Гремит теперь!..

После второго тоста засобирался уходить Мишкин.

— Ты чего это компанию разваливаешь? — нахмурился Гришкин.

— Мне это… — покраснел Мишкин. — На спевку надо к полседьмому. Я тут в кружок записался… уже два месяца как… в детстве маленько пел, так вот, вдруг, думаю, получится…

— Конечно, идите! — участливо сказал Машкин. — Идите, идите, чего там. Способности грешно зарывать. Глядишь, певцом станете…

— М-да, — сказал Гришкин, когда за Мишкиным захлопнулась дверь. — Вот ведь тоже — дуб порядочный. Дуб, дуб — не машите на меня. Еще поискать таких дубов. А вполне возможно, будет петь. А мы контрамарочки у него просить будем.

Пашкин вдруг схватил хлебный мякиш и начал его лихорадочно тискать. Тискал, тискал и на удивление всем вылепил зайчика.

— Разрешите-ка, — попросил Машкин. — Очень похоже. У вас наверняка способности. Нет, правда, как здорово!

— Елки! — охрипшим от волнения голосом сказал Пашкин. — Даже не думал, что умею!

— Да-а, — вздохнул Машкин и посмотрел на нас с извиняющейся улыбкой. — А вот у меня никогда никаких талантов не было. С детства. Интересно, правда?.. Ну, ладно, продолжайте тут, — Машкин поднялся. — Посидел бы еще, да надо по торговым точкам. Семья, знаете ли…

— Не повезло мужику, — сочувственно причмокнул Гришкин после ухода Машкина. — Что верно, то верно: никаких талантов. А такому бы не жалко. Крепкий парень, Как специалист — нас всех сложить и то не потянем.

— И человек редкий, — заметил я.

— И человек, и семьянин, — сказал Гришкин. Пашкин молчал. Он сосредоточенно лепил из хлебного мякиша козлика.

ЧУЖОЙ РЕБЕНОК

В субботу позвонил Яшкин.

— Алло! Это ты, очкарик? — спросил он. — Ну, как делишки, сколько на сберкнижке?

Яшкин — это Яшкин, он не может без каламбуров.

— Миллион двести тысяч, — в тон ему сказал я.

— Чтоб мне так жить! — обрадовался Яшкин. — Ну, так сними полмиллиона и поедем завтра за город.

— Люсь! — окликнул я жену. — Тут Яшкин звонит — за город приглашает.

— Что ты, — вздохнула жена и показала глазами на сына, — Куда мы с ним.

— Эй, Яшкин, — сказал я. — Не можем мы. Нам ребенка не с кем оставить.

— Это причину пожара-то? — спросил Яшкин. — А вы его с собой.

— Люсь, он говорит — с собой взять!

— Еще чего! — дернула плечом жена. — Представляю, что будет за отдых.

— Нет, Яшкин, — сказал я. — Отпадает такой вариант.

— Заедаешь счастливое детство? — весело спросил Яшкин. — Вот я сейчас Пашкину трубку передам — он тебе врежет.

— Ай-ай-ай! — оказал Пашкин. — Ай-ай-ай, отец! Как же это ты, а? Ну, сам воздухом не дышишь — ну, не дыши, а ребенка-то почему лишаешь?

Затем трубку взял Гришкин.

— Нехорошо, старик, — загудел он. — Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей, не поможем вам с ребенком… Дай-ка мне старуху.

Я позвал к телефону жену.

— Нехорошо, старуха, — сказал ей Гришкин. — Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей… Погоди-ка, тут Яшкин хочет еще добавить.

Яшкин добавил и передал трубку Пашкину. Пашкин, заклеймив нас, вернул ее Гришкину…

Короче, когда они зашли по четвертому кругу, мы не выдержали и сдались.

B воскресенье утром Яшкин, Пашкин и Гришкин встретили нас на вокзале.

— Что-то я не вижу здесь ребенка! — притворно сказал Яшкин. — Ах, простите, вот этот молодой человек! Ого, какой богатырь! А папа не хотел его за город брать. Ну и папа! По боку надо такого папу! Верно? И мама тоже хороша — с папой соглашалась. Рассчитать надо такую маму. Как думаешь?

— Здорово! — сказал Гришкин. — Тебя как звать? Кузьма? Ну, садись мне на шею.

— Зачем вы? — запротестовала жена. — Он сам ходит.

— Да ладно, — отмахнулся Гришкин. — Мне же не трудно.

И Кузьма поехал в вагон на шее у Гришкина.

В поезде к нашему ребенку подключился Пашкин.

— Ну, оголец, хочешь конфетку? — спросил он.

— Не хочу! — мотнул головой Кузьма и покраснел.

— Ишь как вымуштровали, — недовольно заметил Гришкин.

— Это ты зря, оголец, — сказал Пашкин. — Зря отказываешься. Ты действуй так: дают — бери, а бьют — беги.

— Кхым-кхым… Вот что, Кузьма, — толстым голосом сказал я. — Относительно второй части… Это, видишь ли, дядя шутит. Когда бьют — надо не убегать, а давать сдачи.

— Сам-то шибко даешь? — спросил Гришкин.

— Да глупости это, — сказал Пашкин. — Материи… Лично я, например, бегал. Убегу — и все. Ну, правда, что бегал я здорово. Меня сроду догнать не могли.

— Вы! Звери! — не выдержал Яшкин. — Позвольте ребенку конфетку-то взять!

— Ладно, Кузьма, возьми, — разрешил я. Кузьма взял.

— А что надо сказать? — строгим голосом спросила жена.

— Дядя, дай еще! — подсказал Яшкин.

— Яшкин! — зашипел я. — Ты чему учишь!..

— Да бросьте вы, честное слово! — возмутился Гришкин. — Ребенок — он есть ребенок…

Мы вылезли на станции Ноздревой, и Кузьма сразу же увидел кур. Куры неподвижно лежали в пыли под плетнем.

— Они умерли? — спросил Кузьма.

— Спят, — ответил Пашкин.

— Нет умерли, — не согласился Кузьма.

— А ты возьми палку да турни их — враз оживеют, — сказал Гришкин.

— Кузьма, назад! — закричала жена. — Брось эту гадость!

— Пусть погоняет, — удержал ее Пашкин. — Где еще он куриц увидит.

Куры, исступленно кудахча и сшибаясь друг с другом, летели через плетень, в воздухе кружился пух.

— Ну, силен! — повизгивал Яшкин. — Вот рубает! Ай да причина пожара!

На берегу речки Яшкин с Кузьмой начали готовить костер.

— Тащи дрова! — командовал Яшкин. — Волоки сушняк, гнилушки, бересту, ветки — все пойдет!

— Кузьма! — сказал я, нервно протирая очки. — Не смей ломать эти прутики! Их посадили тети и дяди, думая о теба и о таких, как ты. Каждый человек должен…

— Пусть заготовляет, не мешай! — оборвал меня Гришкин. — Ломай, парень, их здесь до хрена. Век не переломаешь.

Тем временем Яшкин и Люся, расстелив на земле клеенку, «накрыли стол».

— Так много луку! — удивился подошедший Кузьма.

— Ничего — осилим, — заверил его Пашкин. — Под водочку он так ли еще пойдет.

— Все равно — до хрена, — сказал Кузьма.

Жена побледнела.

— Кузьма! — вскочил я. — Немедленно встань в угол!

Яшкин как стоял, так и покатился по траве.

— А угла-то! — задыхался он. — Угла-то… Угла-то нет!..

— Нет угла, — хмуро сообщил Кузьма.

— Хорошо! — сказал я. — В таком случае встань под кустик.

Кузьма встал.

— Под кустиком! — сказал Яшкин и снова затрясся от смеха. — Под кустиком полагается сидеть… А не стоять… Ты садись, старик. Садись.

Кузьма сел.

— Товарищи! — не выдержала жена. — Нельзя же так…

— Ну-ну-ну! — сказал Пашкин, разливая по кружкам водку. — Вы тоже меру знайте. Совсем замордовали человека. Родители… Давайте-ка вот лучше выпьем.

Выпили. Закусили луком и редисочкой. Луку, действительно, было до хрена. Пашкин стал наливать по второй.

— Ой, мне не надо! — прикрыла кружку жена.

— Я тоже… воздержусь, — буркнул я, покосившись на Кузьму.

— Эт-то как же так? — спросил Пашкин. — Эт-то что же такое? А ну-ка—в угол! Немедленно.

— Под кустик! — застонал от восторга Яшкин.

— Ребята! Ребята! — испугался я. — Вы чего!..

— Под кустик! — рыкнул Гришкин.

— Под кус-тик! Под кус-тик! — стали скандировать они втроем.

Мы с женой, улыбаясь дрожащими губами, встали под кустик.

— А ты выходи, — сказал Пашкин Кузьме. — Ты свое отбыл.

Кузьма вышел.

— Братцы! — взмолился я. — Что же вы делаете!

— А когда в углу — тогда не разговаривают, — поддел меня Кузьма.

— Что, съел? — спросил Яшкин. — Ты, Кузьма, папку не слушай, — сказал он. — Папка у тебя — вахлак. Очкарики, вообще, все вахлаки.

Пашкин, между тем, разлил по третьей.

— Ну, будем здоровы! — сказал он и обернулся к Кузьме. — А ты чего же сидишь-скучаешь? Тоже мне — мужик! Ну-ка, давай за папу с мамой — выручай их!

— Я не пью еще, — ответил Кузьма.

— Ничего, научишься, — сказал Гришкин. — Это дело такое. — Он вдруг оживился. — Вот у меня племянник — чуть разве побольше Кузьмы, — а пьет. Сядут с отцом, вжахнут пол-литра — и песняка.

— Ранняя профессионализация? — живо откликнулся Яшкин. — Бывает. У меня, у соседей — девчонка. Представляете, девчонка…

И потек милый интеллигентный разговор.

Возвращались мы вечером, в переполненной электричке. Кузьма спал на коленях у матери.

— Ну вот и вся проблема отцов и детей, — нравоучительно сказал Пашкин, — А то, понимаешь, ребенка оставить им не с кем… Эх вы, эгоисты! Да для него этот день знаете какой! Он его, может, на всю жизнь запомнит…

ЧЕТВЕРНОЙ ОБМЕН

— Значит, у вас — трехкомнатная? — переспросил Он, упершись напряженным взглядом в разложенные на столе бумаги. — И у папаши трехкомнатная?..

— Именно так, — закивал я. — Только она не вся моя, понимаете? У меня вот, обратите внимание, две из трех, — я выхватил из этого пасьянса нужную бумагу и пододвинул к Нему. — А в третьей, вот здесь отражено, — я отыскал другую бумагу, — проживает одиночка — гражданка Виолетта Буркина.

— Ага, — сказал Он, наморщив лоб. — А у папаши?

— У отца та же история, — вздохнул я. — Вернее, не та, а совсем наоборот: у него одна из трех. А в двух других еще семья живет. Но, знаете, если бы у него даже две из трех было, он бы все равно согласился ко мне.

— Согласился бы? — недоверчиво спросил Он. — А какой ему интерес?

— Так ведь родные, — сказал я. — Хочется вместе. Свой своему, как говорится, поневоле друг.

— М-да? — вскинул брови Он. — Ну, допустим, допустим… А эти?

— О-о, эти! — сказал я, поворачиваясь к соседней стопке документов. — Мы этот вариант, верите ли, полтора года искали. У них положение аналогичное нашему. Тут, значит, в двухкомнатной малогабаритке — семейство: муж, жена и двое ребятишек. А с другой стороны — ихняя мамаша и, так сказать, бабушка…

— С какой стороны? — спросил Он.

— Ну, это так — для упрощения, — пояснил я. — Не с другой стороны, а в соседнем районе у ихней бабушки собственная однокомнатная квартира… Кооперативная.

— Ах, кооперативная! Так-так… — сказал Он, как бы делая себе зарубочку на память. И зарубочку явно не в нашу пользу.

— Так вот, — заторопился я. — Эти муж, жена и ребятишки с дорогой душой согласны в отцову трехкомнатную. И бабушку забирают…

— У отца, выходит, трехкомнатная?

— Трех, — сказал я. — Вместе с соседями — объяснял уже… Значит, они туда. И бабушка, естественно. Отцовы же соседи, тоже с дорогой душой, — в эту двухкомнатную малогабаритку. А моя соседка, если помните — гражданка Виолетта Буркина — в бабушкину кооперативную. А отец — ко мне. — Я, наконец, перевел дух.

— Хха! — сказал Он, сгреб со стола бумаги и начал тасовать их. — Эти — туда, а те — сюда!.. Одни — назад, другие — обратно! Ловко закручено, ничего не скажешь! Не-е-ет, здесь что-то не так. Кто-то кому-то сунул.

— Чего сунул? — не понял я.

— Бросьте, не маленький! — сказал Он. — Не знаете, как суют.

— Честное слово! — сказал я, холодея от догадки. — Если вы насчет этого самого, то напрасно! Тут все обоюдно… Конечно, такая история на первый взгляд может показаться темной…

— А вот мы ее посмотрим на второй, — сказал Он и упрятал бумаги в стол. (Черт меня дернул с этим «первым взглядом»!) — Посмотрим на второй, мало будет — на третий посмотрим… Зайдите через недельку…

— Плохо дело! — объявил я, когда все заинтересованные стороны собрались в моей комнате. — Боюсь — сорвется мероприятие. Подозревают взятку.

— Эт что ж, не обменяют, стал быть? — спросила кооперативная бабушка.

— Могут не обменять, — сказал я.

— Деточки мои, кровиночки! — привычно запричитала намыкавшаяся с обменами бабушка. — Внучики мои, ягодки! Ягодки мои, смородинки!..

— Перестаньте, мама! — нервно сказал ее сын. — Кто вас гнал покупать эту кооперативную квартиру! Жили бы себе и жили в двухкомнатной — горя не знали.

— Кабы знать, где упасть, — присмирев, сказала бабушка.

Мой идеалист папаша немедленно взвился.

— Как это можно подозревать честных людей?! — запальчиво выкрикнул он. — Честных людей, отдающих все силы!.. К прокурору его за такие слова!

— Ишь ты, — язвительно хмыкнул подкованный в смысле гражданских прав папашин сосед. — К прокурору!.. Ты его к прокурору, а он тебя — к нарсудье.

— Возьми характеристику! — не унимался папаша, яростно вытряхивая из баночки валидол. — На производстве! Ты человек известный — четвертый год на доске почета висишь! Тебе коллектив зарплату распределять доверяет!

— Почета, — задвигался на стуле сосед. — Ты ему — почета, а он тебе показателей…

— А ну-ка, повтори еще разок, — попросил наш предместкома товарищ Подкидной.

Я повторил все сначала.

Товарищ Подкидной долго соображал, охватив руками голову, потом сказал:

— Нарисовать можешь? Схему начертить?

Я нарисовал схему: две трехкомнатные, двухкомнатную, однокомнатную, распределил по ним жильцов и затем показал стрелками, кто куда переселяется.

— Молоток! — восхищенно сказал Подкидной, постигнув, наконец, смысл будущей перетасовки. — Не думал, не гадал, что ты из этого положения выпутаешься!.. От меня-то что требуется?

— Ты мне характеристику напиши, — попросил я. — Подтверди, что я не этот… не взятодавец и… не взятовзявец. Больше ничего.

— Таких характеристик не даем, — сказал Подкидной. — Таких даже и не бывает. Можем, если хочешь, дать насчет того, что морально устойчивый и политически выдержанный. Эту — пожалуйста. А за твои квартирные махинации как я могу поручиться?

Через неделю, как было назначено, я появился у Него. Он сидел за столом очень прямо и глядел на меня с веселой строгостью. Видимо, Он посмотрел все на второй взгляд, может быть, даже на третий и теперь чувствовал себя крепко вооруженным.

— Прошу, прошу! — пригласил Он меня. — Ну, как там гражданка Буркина? По-прежнему согласна? В кооперативную?

— Согласна, — хмуро сказал я. — В кооперативную.

— Что вы говорите? — притворно удивился Он. — Добровольно? За так?

Я почувствовал, что сейчас Он выложит свой главный козырь и, чтобы не томиться дальше, быстро ответил: — Да, да! Добровольно, за так!

И Он выложил козырь. Он пристукнул ладонью о стол, жестом, означающим «Вот ты и попался, голубчик», перегнулся ко мне и сказал:

— Расскажите это в другом месте! Кто же поедет за так в кооперативную квартиру!

— А она едет! — строптиво сказал я. — Она вот такая!

— Ладно, — он отложил в сторону бумаги Виолетты Буркиной. — Возьмем старушку.

— Возьмем, — согласился я.

— Из собственной квартиры! — начал Он, явно сострадая бабушке. — Из однокомнатной! Отдельной!! Переезжает в какую-то угловую комнатенку. — Тут Он по-сиротски подпер рукою щеку. — Такая бескорыстная бабушка, верно?

— Так ведь к де-тям она! — не выдержал я. — К внучатам!..

— И никто никому не сует? — спросил Он.

— Ыыых! — застонал я.

— Ну, хорошо, — сказал Он, глубоко уязвленный моим запирательством. — Пусть решает комиссия… комиссия в пятницу.

— В какую?.. — спросил я.

— В ту, — ответил Он.

Сегодня был этот четверг…

…Я купил в аптеке большой флакон валерьянки и пошел объявлять заинтересованным сторонам о новой отсрочке.

Комиссия собралась в позаследующий вторник.

Я скромно сидел в уголке, на стуле для просителей.

В приемной подкованный сосед и Виолетта Буркина держали за руки рвавшегося в кабинет папашу.

Кооперативную бабушку скорый поезд вторые сутки мчал в Нахичевань — ее на время, от греха подальше, снарядили к младшей дочери.

Пока члены комиссии перелистывали наши бумаги, Он смотрел на меня буравящим взглядом. «Вот так-то вот, дорогуша! — говорил его взгляд. — Сколь веревочка ни вьется…».

Однако члены комиссии не сочли нужным вдаваться в подробности этого дела. С недовольным видом людей, вынужденных отрываться от важных государственных дел, они сказали, что такой мелкий вопрос возможно решить в рабочем порядке.

Через два дня вопрос был решен.

Бабушке отбили телеграмму. «Немедленно возвращайся новоселье». Папашу срочно отправили в санаторий.

Еще через день получали ордера. Я вышел на улицу, недоверчиво ощупывая карман, где лежала эта бросовая на вид бумажка, и тут увидел Его — на переднем сиденье готовой отъехать машины.

Он тоже меня заметил и поманил пальцем.

— Слушайте, — заговорил Он интимным голосом. — Ну, теперь-то… когда все позади… между нами, разумеется… Сознайтесь: кто-то кому-то сунул?

Я наклонился к нему и шепотом ответил: — Сунули. Они—нам… А мы — им… по четыреста рублей.

— Так я и знал, — удовлетворенно вздохнул Он. — Подозревал с самого начала… Трогай, Паша.

НА СПОР

Зима в нынешнем году, надо сказать, просто уникальная. С одной стороны, морозы жмут — то под сорок, то за сорок; с другой стороны, снегу навалило выше всяких допустимых пределов. По горло засыпало. Я думаю, если весь снег, нападавший за последние десять лет, вместе сгрести — и то столько не наберется.

Тут к соседям родственник из села приехал погостить, так прямо фантастические вещи рассказывает. Зайцы, говорит, в деревню бегут. Не могут в лесу держаться — тонут. А в деревне все же маленько утоптано. Вот они и бегут. Ну, а за ними, естественное дело, волки. Жуткая обстановка. До ветру боишься выскочить. Недавно, говорит, один заяц в избу залетел. Видать, его волки вдоль по улице фуганули, он, как от них лупил — так стекло оконное мордой вышиб и на стол свалился.

Может быть, конечно, родственник насчет зайца приврал — уж очень неправдоподобно все это выглядит.

Хотя, чем черт не шутит. В городе вон тоже в связи с заносами такие иногда казусы происходят, что расскажи постороннему человеку — не поверит.

Например, у нас тут в одной квартире, у Сереги Званцева, под старый Новый год собралась небольшая компания. Сам Серега с женой, дальний родич его пришел — дядя Гена, тоже с половиной, и еще Серегин сменщик Дубов. Собрались они в таком, почти что домашнем, кругу и решили вторично отметить праздник.

Дяди-Генина супруга, уже досыта хлебнувшая семейной жизни, в том числе подобных вечеринок, сразу достала вязанье и ушла с ним в дальний угол — дескать, горите вы синим огнем.

Мужчины, конечно, окопались за столом. Вокруг водки и винегрета. И Серегина Лелька с ними. Ну, эта, во-первых, как хозяйка, а во-вторых, она всего второй месяц с Серегой жила, буквально от рукава его не отлипала, и ей пока все интересно было, даже малосодержательные мужские разговоры.

А разговор, действительно, завязался какой-то довольно пустой. Не знаю уж, с чего он начался, но только Дубов с дядей Геной стали наперебой вспоминать разные отчаянные случаи из своей жизни: кто в молодости сколько раз двухпудовую гирю выжимал, кто с парашютной вышки прыгал, кто быка за рога удерживал и так далее.

Лелька рот раскрыла и глаз с них не сводит. Дубов же с дядей Геной, польщенные вниманием молодой и прекрасной особы, еще больше распаляются.

А Серега парень тоже заводной. Послушал он их, послушал и говорит:

— Это все семечки. Хотите — я сейчас с третьего этажа прыгну?

— Ну, и что? — спрашивает дядя Гена. — Прыгнешь — и что? Башку расшибешь.

Более гуманный Дубов говорит:

— Почему башку? Я сам со второго этажа выскакивал. Из полногабаритного дома. Прыгнуть можно — с башкой ничего не случится. А ноги он переломает, Запросто.

— С третьего?! — говорит дядя Гена. — И только ноги? Ых ты, какой ловкий! Это бы все так прыгали, если только ноги!

В общем, заспорили. Притащили лист бумаги, карандаш — давай высчитывать: сколько будет в трех этажах панельного дома и как прыгать надо — если пролезть между прутьями балкона да повиснуть на руках, а потом отпуститься…

— Да ни на чем я веситься не буду, — посмеивается Серега. — Я прямо с перил махну.

Дядя Гена бросил карандаш и вспылил:

— Ну, прыгай, обормот, прыгай! Расшибешь башку, тебе говорят! Сто рублей кладу, что расшибешь!

— Заметано! — говорит Серега. — А вы все — свидетели. Значит, если не расшибу, — с тебя, дядя, сотня, — И поворачивается к Дубову — что тот скажет.

Дубов побледнел, но стоит на своем:

— Ты, Сергей, должен сломать ноги. Ну… если хочешь доказать… полета рублей.

— Пойдет! — говорит Серега. — За каждую. Держи пять. — И стаскивает через голову галстук.

Тут Лелька поняла, наконец, что они уже не шутят, а всерьез, и повисла на Сереге — не пущу! Дяди-Генина супруга из угла кричит:

— Брось ты его, Лелечка, не держи! Пусть они все, паразиты, повыскакивают — туда им дорога!

Серега с трудом затащил жену в кухню и говорит ей шепотом:

— Дура! Ну, че психуешь? Там же сугроб, под балконом, метра три. Нырну в него — и двести рублей в кармане. Люди из самолета выпадывают в снег…

— Пусть выпадывают! — ревет Лелька. — А ты не смей!

Кое-как он ее от себя отцепил, выбежал из кухни и придавил дверь.

— А ну, мужики! — кричит. — Подержите маленько! А то все у нас накроется!

— Давай, — говорят те. — Только по-быстрому. Серега отодрал балконную дверь, выскочил наружу и, прикинув по памяти — с какой стороны сугроб, прыгнул в темноту.

И представьте — угадал!

Через пять минут заявился в квартиру — грязный, как трубочист.

Но целый. Только что физиономию немного поцарапал об дерево, когда мимо пролетал.

Но поскольку насчет физиономии уговора не было, Серега по закону счистил с Дубова и дяди Гены двести рублей.

Ну, дядя Гена, тот ничего. Отдал деньги и похохатывает: мне, говорит, все равно надо было ему какой-то приличный подарок покупать в связи с женитьбой. Так что эта сотня у меня списанной считалась.

А Дубов очень переживает. Как подопьет, так начинает жаловаться.

— Я все же, — говорит, — надеялся, что он ноги переломает. И вот ведь, гадство! — вроде правильно рассчитал. Как раз перед этим по телевизору выступали — говорили об аварийном положении и призывали всех выйти на уборку снега. Ну, думаю, пока мы тут базарим — там уж все выскребли, до асфальта. Но в этом доме такое сволочье живет — хоть бы один с лопатой вышел!.. Ну, ничего. Я его за свою сотню еще подсижу на чем-нибудь.

Однако, я думаю, вряд ли Дубову удастся в будущем подсидеть своего сменщика. Серега на выспоренные деньги купил телевизор и сам теперь в курсе всех последних событий.

ПЫЖИКОВОЕ УХО

Очень обидная история произошла на почве повышенных холодов нынешней зимы с Витькой Изотовым — токарем из четвертого механического. Как раз было минус тридцать семь с ветерком, и Витька заскочил в гастроном погреться. Он взял там стакан черного кофе, стоял себе, грелся и сожалел, что потрепаться не с кем — про эти жуткие морозы и, вообще, за жизнь. Потрепаться Витька всегда имел желание — в любом случае и с кем угодно. Такой он был общительный человек. За ним даже прозвище держалось «Тиберий Гракх». Еще со школы.

Но знакомых в гастрономе не было, а незнакомые люди от него как-то сторонились. На всякий случай. Витька, хотя и неплохой человек был, но вид имел несколько приблатненный: золотая фикса, челочка и широкий алюминиевый перстень на правой руке, с изображением костей и черепа. «Как трахну — так и кранты!» — говорил обычно Витька, расшифровывая смысл этих костей. Но говорил он так, конечно, не всерьез. Придуривался.

Так вот, стоял Витька в тепле, помаленьку отогревался и скучал. И вдруг увидел, что в магазин входит его кореш Гошка Зямин.

— Привет, Зяма! — страшно обрадовавшись, заорал Витька. — Иди сюда — врежем по стопарю горяченького!

— Нет, ты понял, — а? — сказал Витька, когда Зяма подошел. — На улице-то… Калуга!.. Жмет северный мороз южного человека. По берегам замерзающих рек — понял-нет? — снег, снег, снег!

Поделившись, таким образом, своими впечатлениями о погоде, Витька перекинулся на внешний вид Зямы.

— Но, ты-то, а? — гыгыкнул он, кивнув на Зямину пыжиковую шапку с поднятыми ушами. — Все форсишь? Картинки кидаешь? Рукавицы на боку — понял-нет? — шапка на макушке… А ты ходи как все, фраер!

С этими словами Витька, дурачась, рванул вниз уши Зяминой шапки. Не очень сильно рванул, скорее символически. Но правое ухо почему-то осталось у него в руке. То ли оно уже надорвано было, то ли черт его знает почему.

— Вот хохма, понял, — растерянно сказал Витька, протягивая Зяме ухо.

Зяма принял ухо и с интересом уставился на него. Наверное, он решил в первый момент, что Витька показывает ему фокус. Но мало-помалу до Гошки начало доходить, что, возможно, это ухо от его собственной шапки — интерес в глазах Зямы померк, а лицо стало приобретать задумчивое выражение. И когда дошло окончательно, он зажал в кулак этот клочок меха и, не меняя задумчивого выражения лица, аккуратно ударил Витьку в левое ухо.

Голова у Витьки опасно мотнулась в сторону, норовя оторваться, но сам он, понимая, что нашкодил, не обиделся сначала.

— Ну, извини меня, — сказал Витька. — Извини меня, прости… Ну, хочешь, ударь еще.

Этим своим толстовством Витька как бы подчеркнул глубину раскаяния, надеясь в то же время, что кореш оценит его смирение и они замнут инцидент.

Зяма не заставил себя просить — развернулся и врезал Витьке по другому уху.

— Ну, ты! — сказал Витька теперь уже обиженно. — Обрадовался на бесплатное! Я что — нарочно, да? Говорят тебе — отогнуть только хотел. Чемпион какой выискался! В спортзал иди тренируйся — понял?

Зяма выслушал Витькины возражения, глядя мимо его головы, на замызганную стенку гастронома, после чего экономным боксерским движением расквасил приятелю нос.

— Гад, — сказал Витька, промакнув юшку шарфом. — За что бьешь, а? За это поганое ухо? А еще друг называется.

Но, видать, Зяма был другого мнения о своем ухе. Все с тем же выражением окаменелой задумчивости он залимонил Витьке по правому глазу, потом по левому, потом, вытянув губы трубочкой, бегло оглядел результаты своей карающей деятельности и, не найдя другого, более подходящего пятачка, еще раз съездил по разбитому уже носу.

— Ну, бей, бей, — сказал затосковавший Витька — Тиберий Гракх. — Бей, что ты остановился… Ухо пришить можно, а это не зашьешь, — Витька тронул рукой рассеченную бровь. — Бей, фашист!

Тут Зяма, наконец, открыл рот и произнес первое слово.

— А ну, повтори, — приказал он.

— А что, неправда? — спросил Витька. — Конечно, фашист. Эсэсовец…

— За фашиста! — сказал Зяма, снял с Витькиной головы шапку, бросил на пол и вытер об нее ноги.

— Тебе бы, Изотов, к народному судье обратиться, — на другой день сказал Витьке председатель цехкома. — Ишь как он тебя разукрасил, дружок твой. Носом-то дышишь?

— Какой он друг, — непримиримо буркнул Витька. — Говорю — фашист он.

— Не исключено, — сказал председатель. — Ну, не хочешь к народному — не ходи. А товарищеским мы его, подлеца, и без твоей просьбы судить будем.

…Товарищеский суд, однако, не состоялся. Накануне его Витька принес заявление, в котором писал, что они с Гошкой помирились. Витька пришивает на место пыжиковое ухо, а Зяма ставит ему пол-литра.

Все вышло точно по заявлению. Витька пришил ухо, Зяма выставил ему бутылку. Они распили ее вместе и пошли на улицу бороться. Витька пихнул Зяму в сугроб.

Зяма, падая, оборвал хлястик у Витькиного пальто. Витька, вспомнив пыжиковое ухо, щелканул Зяму этим мерзлым хлястиком по роже. Зяма догнал Витьку, свалил и катал пинками по заледеневшей дороге, пока не устал… Теперь Зяме наверняка не избежать товарищеского суда.

Хотя, вполне возможно, что все у них закончится полюбовно. Если Зяма пришьет хлястик.

А Витька поставит ему полбанки.

ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

У нас хороший город. Хоть кого спроси. Большой, красивый, благоустроенный. Словом, как про него в газетах пишут, — культурный, промышленный и научный центр.

Но — молодой. И в связи с молодостью имеет еще ряд недостатков роста. Недостатков разного масштаба — от малых до крупных — в общем, порядочное количество, Однако, надо сказать, что большинство жителей, как патриоты своего города, мирятся с ними. А с другой стороны власти тоже на лаврах не почивают: мало-помалу, в плановом порядке, ликвидируют то один, то другой недостаток. Так что город благоустраивается.

Недавно таким образом ликвидировали очень крупный недостаток. У нас раньше с пивом случались частые перебои. Вернее, не то, чтобы перебои, а его, вообще, редко можно было встретить. Разве когда в ресторане наткнешься или знакомый киоскер шепнет, что, мол, завтра ожидается завоз — готовь посуду. И тогда человек, которому шепнули, с вечера занимает очередь и караулит момент. Между прочим, мы в тот период, где-нибудь в Москве или в Ленинграде, очень легко своих земляков опознавали. Как увидишь: сидит человек — полный стол пивом заставил и блаженствует, так подходи смело и здоровайся — обязательно это наш окажется.

Ну вот, а теперь у нас открыли свой пивоваренный комбинат и буквально залили город пивом. Хоть купайся в нем. И надо заметить, что сразу как-то обстановка изменилась. И на улице, и в общественных местах. Больше стало порядку и культуры. Уже теперь люди не бегут за пивом с остекленевшими глазами, как на пожар. А также очереди эти безобразные, со взаимными оскорблениями, а иногда и драками, отошли в прошлое. И это понятно, поскольку, как известно, условия жизни влияют на сознание людей.

Хотя влияют они, видимо, не сразу, а постепенно. Особенно на сознание некоторых людей. Они, конечно, головой понимают, что в условиях такого изобилия ничего катастрофического произойти не может, но из-за предыдущего длительного отсутствия пива в них все еще гнездится какой-то страх, который заставляет их расхватывать бывший дефицит бидонами и канистрами.

И вот на этой почве возникают иногда разные нездоровые случаи, вроде того, который произошел не так давно с одним товарищем, слесарем ЖКО, и двумя его корешками.

У них на предприятии как раз, с большим опозданием, ввели два выходных дня в неделю. Они, конечно, это долгожданное событие отпраздновали — в первый день. Наутро просыпаются, смотрят — опять выходной! Надо его как-то убить, а денег почти нет. Тогда один из корешков вспомнил, что в таких положениях можно еще за город ездить. Вытряхнули они все карманы — набрали на ведро пива, туда-обратно на троллейбус, слесарь у своей жены ведро выпросил эмалированное — и поехали. В Заюлинский парк культуры и отдыха.

Приехали. Народу в парке — почти что никого. А пива — навалом. Полная цистерна.

Корешки говорят слесарю:

— Ты пока набирай пива, а мы пойдем в кустиках поваляемся. А то голова что-то гудит.

Слесарь налил полное ведро, отставил его в сторону, давай деньги выгребать.

— Вот, — говорит продавщице, — здесь ровно на ведро. Считать будешь или так поверишь?

— Вам поверишь! — отвечает продавщица. — Ишь, какой свояк выискался!.. Как наливать — так «давай полнее», а как рассчитываться — так «тетя, поверь». А ну, давай сюда деньги!

Короче, продавщица начинает пересчитывать деньги, а слесарь — раз такое отношение — наблюдает внимательно, чтобы не сжульничала. Минут десять, наверное, она ихние медяки сортировала. Но все точно получилось, даже восемь копеек лишних.

Повернулся слесарь, чтобы ведро взять, глядит — а оно пустое. Только рядом стоит какая-то лошадь, и у нее с губ пивные капли капают… Слесарь как стоял, так схватил ведро, завизжал нечленораздельно и трахнул этой лошади по морде. И тут, неожиданно, лошадь его лягнула. Передней ногой. То ли специально, то ли нечаянно. Он потом рассказывал: слышать, мол, слышал, что лошади могут не только задними ногами лягаться, а и передними, но как-то не верилось. Пока, значит, на собственной шее не испытал. А точнее — на другом месте. Она его под другое место зацепила.

На шум выскочили из кустов корешки. Видят — приятель их с лошадью дерется.

— Вася, за что она тебя? — спрашивают.

— Пиво, гадюка, выпила, — плачущим голосом объясняет слесарь. — И смотрите-ка — ни в одном глазу.

Корешки сначала не поверили. Взяли слесаря за грудки.

— А ну, — говорят, — не темни! Сам, наверное, выхлестал!

— Да вы что, ребята! — вырывается слесарь. — Я дохнуть могу!

И дохнул. Те понюхали — точно: пивом не пахнет. Вчерашним перегаром отдает, а пивом — нет. Однако все еще не верят: как это так, удивляются, лошадь — и чтобы пиво! Один из корешков насмелился — пошел к лошади, понюхать. Та, как увидела его приближающуюся рожу, головой с перепугу мотнула и угадала корешку под салазки.

Так он по травке и закувыркался.

Вскочил на ноги очень обиженный. Даже слезы в глазах.

— Вот, гадюка! — говорит. — Я же ничего. Только понюхать хотел.

Кинулся к забору, выломал доску — и за ней.

А слесарь, с другой стороны, — ведром ее, ведром!..

До самой ограды парка культуры и отдыха гнали.

Второй корешок тоже вооружился каким-то валявшимся шлангом, все забегал спереди и махал у нее перед храпом — боялся, что она перепрыгнет через ограду и тогда уйдет.

Но лошадь, конечно, после такой схватки ограду перепрыгнуть не смогла. И тут уж они на ней отоспались… Слесарь ведра даже не пожалел. Эмалированного. Хотя жена наказывала беречь его пуще глаза.

А когда он увидел, во что ведро превратилось, то вырвал у первого корешка доску и добавил этой лошади еще и за ведро.

Вот, товарищи, какие иной раз случаются истории в результате хронических перебоев с отдельными материальными благами.

Но, конечно, это явления временные. Я думаю, что скоро сознание у всех дорастет до условий жизни, и тогда любая лошадь сможет безопасно гулять, где ей вздумается.

НЕСКОЛЬКО ТЕПЛЫХ СЛОВ

Я принес рукопись своей книжки в издательство. Прошло каких-нибудь полгода, и мне позвонил редактор.

— Прочитал ваши рассказы. Знаете, довольно занятно. Я бы сказал, даже остроумно. Есть у вас этакая божья искра. Думаю, кашу мы сварим.

Прошло еще полгода. К этому времени мы с редактором уже были приятелями. Ходили друг к другу в гости по субботам, ездили за грибами и на рыбалку. Сварили две ухи, четыре каши и один суп из консервов «Лосось».

— Вот, что, старина, — позвонил как-то редактор, — надо сочинить небольшую аннотацию на будущую книжку. Для книготорга, управления, туда-сюда. Только срочно. Чтоб завтра — на стол.

— Как? Писать? Самому? На себя? — удивился я.

— Не будь ребенком! — нетерпеливо сказал редактор. — Может, ты считаешь, что другим их сочиняет Пушкин? Сядешь и напишешь. Несколько теплых слов. И помни о книготорге! Товар надо подать лицом.

И он повесил трубку.

Я достал стопку чистой бумаги, заправил чернилами авторучку, переменил ленту в пишущей машинке, заточил четыре карандаша.

«В этой маленькой книжке…» — написал я и задумался. Хм, маленькой! Маленькой… Тоненькой. Серенькой. Плюгавенькой… Я зачеркнул «маленькой» и вписал «небольшой». Ну, вот так: не большая, но и не маленькая.

«В этой небольшой книжке собраны веселые…» — Стоп! — сказал я себе. — Не хватало еще написать «уморительно веселые» или «чрезвычайно остроумные». Не слишком ли ты расхвастался дружок? Я зачеркнул слово «веселые» и написал «довольно нескучные рассказы».

Короче говоря, следующим утром я нес в издательство аннотацию, из которой явствовало, что в книжке средних размеров собраны некоторые рассказы, в рассказах действуют отдельные герои, попадающие в кое-какие ситуации.

Одно место в аннотации заставляло меня краснеть. То, где было сказано про ситуации, что они подмечены «автором». Я зашел в аллейку и вычеркнул слово «автором».

Пусть будет просто «подмеченные ситуации».

— Ну, вот и чудненько! — бодрым голосом сказал друг-редактор. — Вот и прекрасно, старина.

Но распрощался он со мной почему-то холодно. По плечам, как обычно, не хлопал и жене кланяться не наказывал.

Через день редактор не поздоровался со мной на улице. Прошел рядом — даже бровью не повел.

Через два дня я случайно подслушал, как он говорил обо мне знакомому:

— Скучный человек. Унылый и примитивный. Нет божьей искры. Не сваришь кашу.

В ту же ночь я подкрался к издательству с разводным ключом за пазухой.

Я оглушил сторожа, связал его по рукам и ногам колючей проволокой и по водосточной трубе проник в кабинет редактора.

Аннотация лежала на столе. Я разорвал ее на узкие полоски, сжег их одну за другой и проглотил пепел. Потом выдрал лист из блокнота и торопливо написал: «В этой замечательной и своеобразной книге собраны по-настоящему талантливые, подлинно остроумные, наюлго запоминающиеся произведения…».

Завтра мы с редактором поедем на рыбалку. И, может быть, сварим кашу.

Оглавление

1. ЗНАКОМАЯ ЛИЧНОСТЬ

  ГИПНОЗ

  ДВЕНАДЦАТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

  В БОРЬБЕ ЗА…

  ТОННЕЛЬ

  СКРОМНАЯ ПОМОЩЬ ПРИРОДЕ

  А ЧТО ДЕЛАТЬ?

  …ПРИГЛАШЕНИЕ «НА ИНОСТРАНЦА»

  СТРАННЫЕ ЛЮДИ

  НЕПРОДАЮЩИЙ И ПРОДАЮЩИЙ

  ТОЛЬКО ПРАВДА

  СЛУШАЙТЕ НАС ЕЖЕДНЕВНО

  БУДЕМ СНИСХОДИТЕЛЬНЫ

  ЗНАКОМАЯ ЛИЧНОСТЬ

  «МОЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ДВОЙНИК»

  ДВА С МЯСОМ, ОДИН С КАРТОШКОЙ

  ВЫХОД

2. МОИ ДОРОГИЕ ШТАНЫ

  ЧЕЛОВЕК В РЫЖЕМ ПЛАЩЕ

  БЕДНЫЕ ДОБРЫЕ ЛЮДИ

  ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ

  ПЕССИМИСТ

  КАРАНДАШ

  НОВОСЕЛЬЕ

  ВСЕВОЗМОЖНЫЕ БЛАГА

  МОИ ДОРОГИЕ ШТАНЫ

  КОШМАРНЫЕ ВЕЩИ

  ЗАГАДКА ПРИРОДЫ

  ЕМУ ТРУДНЕЕ

  СТРАШНАЯ МЕСТЬ

  ОН НАЧАЛ ПЕРВЫЙ

  УЙМИТЕСЬ, ВОЛНЕНИЯ СТРАСТИ

3. ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ

  ЧЬЯ ВОЗЬМЕТ?

  ФИАСКО

  РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ

  БЛОНДИНКА НА БУКВУ «Л»

  ОДИН

  В ЭТОТ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ

  НАШ ХОЛОСТОЙ ДРУГ

  ТИХАЯ МАНЯ

  ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ

4. ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

  ШАШЛЫК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ

  ТЕАТР НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСТИБЮЛЯ

  НЕМНОЖКО ВЫДУМКИ…

  ТОВАРИЩЕСКАЯ ВСТРЕЧА

  ШИЛО НА МЫЛО

  КАК Я СТАЛ ПОЭТОМ

  РЕМОНТ

  ХУЛИГАН

  ТЕЛЕГРАММА

  ПОСЛЕ ЛЕКЦИИ

  ВИНО ИЗ РЕВЕНЯ

  СТРОГАЧ

  СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ

  ЧУЖОЙ РЕБЕНОК

  ЧЕТВЕРНОЙ ОБМЕН

  НА СПОР

  ПЫЖИКОВОЕ УХО

  ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

  НЕСКОЛЬКО ТЕПЛЫХ СЛОВ

Реклама на сайте