«Конец пути»

Джон Барт Конец пути

Глава первая В некотором смысле я Джейкоб Хорнер

В некотором смысле я Джейкоб Хорнер. За преподавание я взялся по совету Доктора; какое-то время я преподавал грамматику в Государственном учительском колледже Вайкомико, штат Мэриленд.

Доктор довел меня до некой терапевтической точки в соответствии с принятым изначально курсом (дело было в июне 1953 года), а потом, когда в один прекрасный день я приехал из Балтимора в Центр Ремобилизации, каковой находился в ту пору невдалеке от Вайкомико, он мне сказал:

— Джейкоб Хорнер, вы не должны больше сидеть без дела. Вам придется найти себе работу.

— Не то чтоб я бездельничал напропалую, — сказал я. — Нанимаюсь куда-нибудь время от времени, работаю.

Мы сидели в Комнате Директив и Консультаций этого самого Центра или, как было принято его называть. Фермы; на теперешней Ферме есть точно такая же, правда, это уже в Пенсильвании. Средних размеров комната, вроде гостиной в обычной квартире, только потолок гораздо выше. Простые беленые стены, на окнах подъемные жалюзи, обычно закрытые, и свет идет от круглой приспособы под самым потолком. Во всей комнате только два стула, белых, с прямыми спинками, друг против друга, в центре, и никакой другой мебели. Стулья стоят очень близко, так что коленями вы едва не упираетесь в колени консультанта.

Чувствовать себя свободно в Комнате Директив и Консультаций никак невозможно. Доктор садится прямо перед вами, слегка расставляет ноги, кладет руки на колени и немного наклоняется вперед. Откинуться назад, съехавши чуть-чуть по стулу, у вас не выйдет, потому что в этом случае ваши колени как раз упрутся в его. Закинуть ногу за ногу, на мужской ли, на женский манер, вас тоже не тянет: если на мужской, так, чтобы левая щиколотка лежала на правом колене, то ваша левая туфля коснется левой же штанины Доктора чуть выше колена и, вероятнее всего, испачкает его белые брюки; если на женский, так, чтобы левое колено покоилось на правом, то кончик вашей туфли уткнется в ту же самую штанину, только ниже, на голени. Сесть боком вам, конечно же, и в голову не придет, а стоит только попытаться расставить колени на тот же манер, что и Доктор, у вас немедленно возникнет пренеприятнейшее ощущение, что вы его копируете, обезьянничаете, словно у вас ничего своего за душой нет и не было. Ваша поза, следовательно (за вами сохраняется видимость свободы выбора, никто ведь не приказывает вам сидеть так, а не иначе, но выбора у вас, по сути, нет никакого, поскольку альтернативы все равно не существует), выглядит так: вы сидите, будто аршин проглотив, на белом стуле, ваша спина и ваши бедра составляют заданный формою стула прямой угол, вы держите ноги вместе, а бедра и голени составляют еще один прямой угол.

Положение рук — отдельная проблема, интересная сама по себе и, на свой лад, даже более сложная, хотя и не столь важная, ибо, куда их ни приткни, Доктора, вероятнее всего, никак задеть не выйдет. Вы можете делать с ними все, что вам заблагорассудится (исключая, естественно, желание опустить руки на колени, как явную имитацию его позы). Я, как правило, не оставляю их надолго в состоянии покоя, давая им на какое-то время застыть в одном удобном положении, а затем переводя в другое. Скрестить, упереть в бока, опустить; уцепиться пальцами за краешек сиденья, положить руки на бедра, или закинуть их за голову, или сплести пальцы на животе — таковы (со всеми возможными вариациями и промежуточными стадиями) основные вполне приемлемые позиции для рук, для ладоней и пальцев, и если я перевожу их из одной в другую, то данное перемещение не есть проявление нервозности или, по крайней мере, уже не есть — после первой полудюжины моих с Доктором встреч; это скорее признание того факта, что, когда перед тобой множество равно желанных возможностей, ни одна из них, буде ты отдашь ей предпочтение, надолго тебя не устроит перед лицом остального, равно желанного множества, хотя по сравнению с любой другой возможностью, если брать по отдельности, она ничуть не хуже.

Мне вдруг сейчас пришло в голову (то есть в 7.55 вечера, во вторник, 4 октября 1955 года, когда я все это пишу, наверху, в спальном блоке), что если принять последнее наблюдение за метафору, то как раз и выйдет история моей жизни в одной фразе — если быть точным, в последнем члене двойного номинативно-предикативного выражения, являющегося, в свою очередь, второй независимой частью этого более чем замысловатого сложносочиненного предложения. Ну, убедились, я и в самом деле преподавал грамматику.

Оно, в общем-то, и не предполагалось, что вы будете чувствовать себя свободно в Комнате Директив и Консультаций, потому что, в конце концов, вы приходили сюда не расслабляться, а за советом. Чувствуй вы себя совершенно свободно, советы Доктора вы стали бы принимать этак между делом, с ленцой, вроде как завтрак, который вам приносит в постель облаченный в ливрею слуга, то есть излишне критично — это взяв, а то отодвинувши в сторону, и ели бы столько, сколько вам хочется, не больше и не меньше. И, ясное дело, подобное состояние духа было бы в Комнате Директив и Консультаций абсолютно неуместным, поскольку здесь не кто-нибудь, а вы сами вверяли себя в руки Доктора; ваши желания подчинены его желаниям, а вовсе не наоборот; и совет дается вам не для того, чтобы ставить его под сомнение или даже просто обдумывать (сомнение есть дерзость явная; обдумывание же бессмысленно), а для того, чтобы ему следовать.

— Это совершенно неудовлетворительно, — сказал Доктор, имея в виду мое тогдашнее обыкновение работать только тогда, когда у меня кончались деньги, и браться в подобных случаях за первое, что подвернется под руку. — С этим пора кончать.

Он сделал паузу и принялся меня разглядывать — такое у него обыкновение, — гоняя сигару из угла в угол рта и показывая розовый испод языка.

— Отныне вам предстоит взяться за труд куда более осмысленный. Карьера, вы понимаете меня? Призвание. Дело всей жизни.

— Так точно, сэр.

— Вам тридцать.

— Так точно, сэр.

— И вы что-то там закончили. А специальность? История? Литература? Экономика?

— Искусства и науки.

— Вы что, специалист-универсал?

— Ну, не так чтобы совсем…

— Искусства и науки! А есть хоть что-нибудь на этом свете, что не являлось бы наукой или искусством? Вы изучали философию?

— Да.

— Психологию?

— Да.

— Политологию?

— Да.

— Так, погодите минутку. Зоологию?

— Да.

— Ага, и филологию тоже? Романскую филологию? И культурную антропологию?

— Это было чуть позже, сэр, в аспирантуре. Если вы помните, я…

— Архх, — сказал доктор, как будто харкнул, чтобы плюнуть на мою аспирантуру. — А искусство взламывать замки вы в аспирантуре не изучали? А искусство адюльтера? А парусное дело? А искусство перекрестного допроса?

— Нет, сэр.

— А эти что, не искусства с науками?

— Я собирался писать магистерскую диссертацию по английскому, сэр.

— Черт вас подери! По английскому чему? Мореплаванию? По английской колониальной политике? По английскому некодифицированному праву?

— По английской литературе, сэр. Но я не закончил. Сдал все устные экзамены, но диссертацию так и не написал.

— Джейкоб Хорнер, вы дурак.

Мои ноги остались стоять прямо передо мной, как и прежде, но я убрал закинутые за голову руки (эта поза, что ни говори, в большинстве случаев предполагает недостаточно серьезное отношение к происходящему) и перевел их в позицию, так сказать, промежуточную: левая рука держится за левый лацкан пиджака, а правая лежит ладонью кверху, пальцы расслаблены, примерно посередине правого бедра.

Немного погодя Доктор сказал:

— Есть ли у вас серьезные причины, которые могли бы помешать вам устроиться на работу в небольшой учительский колледж прямо здесь, в Вайкомико?

В мгновение ока целая армия аргументов против каких бы то ни было попыток устроиться на работу в Государственный учительский колледж Вайкомико предстала перед моим мысленным взором, но в ту же самую секунду напротив выстроилась равная по численности шеренга контраргументов, баш на баш, и вопрос о поисках работы повис сам собой в воздухе, чуть заметно подрагивая, вроде как серединный флажок во время перетягивания каната, если силы обеих команд абсолютно равны. И это тоже, в некотором смысле, история всей моей жизни, неважно, что она не похожа на ту, предыдущую, несколькими абзацами раньше; спустя какое-то время после этого самого собеседования, когда мы логически дошли до мифотерапии, я начал понимать, что одна и та же жизнь способна втиснуться в огромное множество историй — параллельных, концентрических, взаимозависимых или каких там еще, на ваше усмотрение.

Ну и ладно.

— Нет таких причин, сэр, — сказал я.

— Значит, договорились. Подавайте заявление немедленно, как раз успеете к осеннему семестру. А что вы собираетесь преподавать? Иконографию? Автомеханику?

— Может быть, английскую литературу?

— Нет. Дисциплина должна быть более чем строгая, иначе это будет просто труд, а не трудотерапия. Нам нужна жесткая система правил. Как вы насчет классической геометрии, общий курс, не очень?

— Вы знаете, я бы… — я сделал эдакий вопросительный жест, чуть отогнув рукой лацкан, вытянув одновременно указательный и средний пальцы, но лацкана не отпустив, — жест, который я тут же аранжировал, стремительно подняв (и так же стремительно опустив) брови, поджавши на секунду губы и покачав в сомнении головой.

— Чушь. Конечно, это не для вас. Скажите им, что вы будете преподавать грамматику. Английскую грамматику.

— Видите ли. Доктор, — начал я, — существует как описательная, так и предписательная грамматика. В смысле, мне показалось, что вы говорили о жесткой системе правил.

— Вы будете преподавать предписательную грамматику.

— Ясно, сэр.

— И никаких описаний. Никаких нестандартных ситуаций. Ограничьтесь правилами. Самой что ни на есть правоверной грамматикой.

Консультация закончилась. Доктор быстро встал (я едва успел отдернуть ноги) и вышел из комнаты, а я, уплатив положенное миссис Доки, сестре-регистраторше, вернулся назад в Балтимор. В тот же вечер я сочинил письмо ректору Государственного учительского колледжа Вайкомико, попросил назначить дату собеседования и выразил желание влиться в коллектив в качестве преподавателя предписательной грамматики английского языка. По крайней мере этому искусству в процессе моих туманных университетских штудий я научился в совершенстве, вернее, меня ему научили в совершенстве: искусству писать такого рода письма.

И меня пригласили приехать для собеседования почти сразу же, в июле.

Глава вторая Государственный учительский колледж Вайкомико расположился посреди обширного плоского поля

Государственный учительский колледж Вайкомико расположился посреди обширного плоского поля, окруженного нечесаным сосновым лесом, на юго-восточной окраине города Вайкомико, Мэриленд, Восточное побережье. Состоит он, собственно говоря, из одного-единственного некрасивого кирпичного здания с двумя выступающими по бокам флигелями, чересчур громоздкого для того псевдогеоргианского стиля, в котором он выстроен. От Колледж авеню к главному входу ведет изогнутая глубокой дугой подъездная аллея.

В июле, как только подошел назначенный мне день, я затолкал в свой «шевроле» пожитки и сдал с концами ключ от бывшей моей комнаты на Ист-Чейс-стрит, в Балтиморе, потому что я собирался в тот же самый день подыскать себе жилье в Вайкомико, вне зависимости от того, возьмут меня на работу или нет. Дело было в воскресенье. Вообще-то мне назначили на вторник, по крайней мере в ответном письме ректора так было написано: вторник. Но в субботу, в середине дня, прежде чем я успел убраться из Балтимора, ректор позвонил мне и попросил приехать в понедельник. Слышно было плохо, но, мне показалось, я прекрасно понял, что он перенес собеседование на понедельник.

— Я могу приехать в любой день, — помнится, сказал я.

— Ну, честно говоря, нам, по большому счету, тоже все равно, — ответил мне ректор. — Понедельник ли, вторник. Но может так случиться, что понедельник для некоторых членов комитета окажется несколько удобнее. Конечно, если у вас понедельник не занят. А что, вам вторник больше подходит?

— Хоть в понедельник, хоть во вторник, никакой разницы, — сказал я. И подумал, что на самом-то деле вторник (о котором, как вы помните, изначально и шла речь) и в самом деле подходит мне больше, потому что в последний момент, перед самым отъездом из Балтимора может срочно понадобиться какая-нибудь мелочь, а в воскресенье вечером магазины будут закрыты. Но я не собирался делать из этого проблему, а потому вполне мог приехать и в понедельник. — Если понедельник вас всех больше устраивает, я не возражаю.

— Я знаю, что мы сначала договаривались на вторник, — поспешил признать ректор, — я просто подумал, что в понедельник будет лучше.

— В любой день, сэр, — сказал я.

Итак, в воскресенье я сложил одежду, несколько книг, патефон, пластинки, виски, скульптуру и всякое разное мелкое барахло в машину и взял курс на Восточное побережье. Тремя часами позже я зарегистрировался в гостинице «Полуостров» в Вайкомико, где намеревался жить, пока не подыщу себе подходящее жилье, и, перекусив, отправился искать квартиру.

Первое, что не могло меня не насторожить, так это что я сразу же нашел абсолютно, то есть по всем параметрам подходящую комнату. Как правило, в вопросах съема жилплощади я крайне разборчив. Мне нужно, чтобы надо мной никто не жил; чтобы потолок был высокий, а окна большие; чтобы кровать была высокая, широкая и очень мягкая; чтобы в ванной был хороший душ; чтобы хозяин не жил в том же доме (и чтобы он был не особо привередлив как по части своего движимого и недвижимого имущества, так и жильцов); чтобы прочие жильцы не слишком многого от меня требовали; и чтоб была горничная. Из-за этой моей разборчивости квартиру приходилось порой искать не просто подолгу, а подолгу, и все равно в ней чаще всего чего-нибудь да не хватало. Но тут, как назло, первая же попавшаяся мне на глаза по дороге от гостиницы до Колледж авеню комната под съем удовлетворяла всем моим обычным требованиям. Хозяйка, весьма импозантная вдова лет пятидесяти, которую я поймал на выходе, в дверях старого двухэтажного кирпичного дома, сама и показала мне комнату, во втором этаже, окнами на улицу.

— Преподаете в колледже? — спросила она.

— Так точно, мэм. Грамматику.

— Что ж, приятно познакомиться. Меня зовут миссис Олдер. Давайте сразу обо всем и договоримся, потому что вам не часто придется меня здесь видеть.

— А вы сами что, здесь не живете?

— Жить здесь? Господи, да нет, конечно! Терпеть не могу, когда жильцы снуют у меня перед глазами. То того им подай, то этого. Я круглый год живу в Оушн-Сити. Если что-нибудь понадобится, мне не звоните; звоните мистеру Прейку, он присматривает за домом. Он тут живет, в городе.

Она показала мне комнату. Шестифутовые окна, три штуки. Потолок — двенадцать футов. Темно-серая штукатурка, белые деревянные косяки, подоконники и рамы. Невероятная кровать: три фута в высоту, семь в длину и по меньшей мере семь в ширину; могучее черное чудище под балдахином, на четырех ножках, каждая толщиной в корабельную мачту, с продольными желобками и поперечными кольцами, и резное изголовье, которое еще фута на три возносилось над валиком под подушку. Мечта! Прочая мебель являла собой смешение всех времен и стилей — как будто забрел ненароком в ту комнату в музее, где хранятся разрозненные предметы, — вот только всякая вещь здесь была в своем праве. Это определение, в своем праве, сразу пришло мне на ум, оттеснивши в сторону на своем месте. У здешней мебели был такой вид, как будто она была в своем деле ас и знала себе цену настолько хорошо, что едва ли снизошла бы даже внимание обратить на ваши жалкие попытки использовать ее в своих целях. И нужен был не просто человек, нужен был человек, чтобы заставить ее с собой считаться. Мне это понравилось. Короче говоря, место было райское. И душ, и горничная — как по заказу.

— А прочие постояльцы? — спросил я с некоторой тревогой.

— Да так, то пусто, то густо. Холостяки по большей части, иногда молодые парочки, проезжие, сестры из госпиталя.

— А студенты? — В Балтиморе о студентах-соседях можно было только мечтать, поскольку уж кем-кем, а придирами они не бывают, но мне пришло на ум, что здесь, в Вайкомико, и студентов, и преподавателей не так уж много, и все они слишком хорошо друг друга знают.

— Никаких студентов. Они обычно живут в общежитиях или снимают комнаты подальше от Колледж авеню.

Это было уже чересчур хорошо, и во мне проснулась подозрительность.

— Да, наверное, стоит вас предупредить: я упражняюсь на кларнете, — сказал я. Ложь чистой воды: у меня даже и слуха-то нет.

— Какая прелесть! Я ведь и сама тоже пела, вот только после смерти мистера Олдера голос пропал. А когда была помоложе — какой у меня был преподаватель по вокалу в консерватории Пибоди, вы и представить себе не можете! Фаррари. Он, Фаррари, мне и говорил: «Олдер, — говорил он мне, — ты уже умеешь все, чему я мог тебя научить. В тебе есть точность, стиль, eclat.[1] Ты una macchina cantanda, — так он говорил, это по-итальянски. — Жизнь сама сделает все остальное. Иди и живи!» — такие были его слова. Но вот жить у меня никак не получалось, покуда пять лет назад бедный мистер Олдер не отдал богу душу, а к тому времени голос уже весь вышел.

— А как вы относитесь к домашним животным?

— К каким таким домашним животным? — в голосе миссис Олдер звякнул металл. И мне показалось, что я обрел наконец путь к спасению.

— Ну, не знаю. Я люблю собак. Может, надумаю завести себе боксера или добермана.

Моя хозяйка облегченно вздохнула.

— Да, я и забыла, что вы преподаете грамматику. А то жил у меня тут как-то раз один биолог, — пояснила она.

Я ухватился за последнюю соломинку:

— И я не могу платить больше двенадцати долларов в неделю.

— Я беру восемь, — сказала миссис Олдер. — Горничная обойдется вам еще либо в три, либо в четыре пятьдесят.

— Господи, а разница в чем?

— Она еще и стирает, — ровным тоном сказала миссис Олдер. Крыть было нечем, и я снял комнату. Я заплатил за месяц вперед, хотя она просила только за неделю, и проводил ее до машины, «бьюика» с открытым верхом, пяти лет от роду.

Сей подарок судьбы я склонен был считать неудачей по одной простой причине: теперь мне абсолютно нечего было делать весь день, весь вечер и все следую щее утро в придачу. На выписку из «Полуострова», переезд на новую квартиру и на то, чтобы разложить все вещи по своим местам, ушло не более полутора часов; дальше — тишина. Знакомиться с видами Вайкомико у меня желания не было: обычный маленький городишко, виден насквозь с первого взгляда — совершеннейшая бесхарактерность. Банальный деловой центр, стандартный парк, окруженный среднего достатка жилыми кварталами, вся разница в возрасте домов и ухоженности палисадников. Что же касается Государственного учительского колледжа Вайкомико, двухминутное созерцание оного вполне могло удовлетворить даже самое неуемное любопытство. Это был государственный учительский колледж.

Я поколесил по городу безо всякой видимой цели минут двадцать и вернулся на квартиру. Единственный пыльный тополь за моими окнами истощил свои сценические возможности за полминуты. Пластинки — почти сплошь один Моцарт — не вызывали ничего, кроме раздражения, в этой комнате, к которой я еще не успел привыкнуть, чтобы чувствовать себя как дома. Скульптура на каминной полке, большая гипсовая голова Лаокоона, настолько злила меня пустоглазой своей гримасой, что, будь я человеком, практикующим подобного рода жесты, я бы повернул ее лицом к стене. У меня начинался классический мандраж, по полной программе. В конце концов, хоть и было всего только девять (но в таком состоянии я пребывал уже с половины четвертого), я улегся в кровать, и ее гротескное великолепие немного меня успокоило, однако спать мне захотелось еще очень не скоро.

Утром было еще того хуже. Я старательно проспал до десяти и отправился завтракать с дурной истомой во всем теле, с опухшими глазами и дремлющей под спудом головной болью. Собеседование было назначено на два, и времени на то, чтобы окончательно пасть духом, у меня было в достатке. Читать никак не получалось, музыка выматывала в несколько минут. Я два раза порезался во время бритья, а сапожный крем кончился прежде, чем я успел навести глянец на пятку левой туфли. А поскольку чистку обуви я отложил на самый конец, надеясь хоть таким несложным способом скрасить последние, самые скверные мгновения перед уходом, ехать в центр за кремом не было уже никакой возможности. Я психанул и пошел вниз, к машине. И вспомнил, что забыл авторучку и кейс, который, хоть в нем ничего и не было, намеревался взять с собой для пущей солидности. Я рванул назад и, уже с кейсом под мышкой, так зыркнул на бедную сестричку, выглянувшую неосторожно из собственной двери, что та втянула ртом воздух и тут же захлопнула дверь. Кинув кейс на заднее сиденье, я тронул с места в карьер, с визгом, как на автогонках, и поехал в колледж.

Раздражение — не самый худший стимул, и я благополучно добрался бы до ректора, если бы на ступеньках у самого входа не расположилась группа молодых людей. Я принял их за студентов, хотя, учитывая, что время было каникулярное, вряд ли они и в самом деле были студенты. Так или иначе, на мою подъезжающую машину они воззрились с любопытством пусть и не откровенно издевательским, но все же достаточно хамским. И я струсил; я не стал останавливаться и, проезжая мимо, с безразличным видом глянул на наручные часы, дав понять, что притормозил я только для того, чтобы сверить время. Часы над входом в колледж пришли мне на помощь и тут же пробили два; я кивнул, как если бы остался доволен точностью хода собственного хронометра, и деловито вырулил обратно на Колледж авеню. Там я опять разозлился, пуще прежнего, теперь уже на себя самого, за то, что меня так просто сбить с толку. Я снова направился к въезду и завернул для следующей попытки. Однако, если даже в первый раз мне не хватило силы духа пройти мимо бесстрастных этих привратников, взирающих пустыми, как у Лаокоона, глазами, на дурацкую аллею вдоль подъездной дорожки, то для того, чтобы вторично сунуться под обстрел, нужно было бы иметь смелость откровенно геройскую. Я утопил педаль газа на полную и прогнал свой «шевроле» через весь полукруг за считанные доли минуты, не удостоив их даже взглядом. И пусть эти обормоты думают что хотят! В третий раз я не стал колебаться и секунды — просто доехал не спеша до парковки с обратной стороны здания и вошел в первую попавшуюся дверь. Я опоздал на шесть минут.

Ректорский кабинет я нашел без особого труда и представился секретарше.

— Мистер Хорнер? — повторила она, слегка смутившись.

— Он самый, — сказал я коротко.

— Подождите минутку.

Она исчезла за дверью, и я услышал, как она там с кем-то приглушенным голосом переговаривается, должно быть, с доктором Шотгом, ректором. Мне стало как-то не по себе.

Из двери, улыбаясь, вышел седой отеческого вида господин; секретарша шла в кильватере.

— Мистер Хорнер! — воскликнул он, поймав меня за руку. — Я Джон Шотт! Рад вас видеть!

Доктор Шотт был человек восклицательный.

— А я — вас, сэр. Прошу прощения за некоторое опоздание… Я уже заготовил целый список: пусть небольшой, но совершенно незнакомый город, не знал, где поставить машину, не сразу, что вполне естественно, нашел нужный кабинет и т. д.

— Опоздание! — вскричал доктор Шотт. — Мальчик мой, вы приехали на двадцать четыре часа раньше намеченного срока! Сегодня же понедельник!

— Но разве мы не на сегодня договорились с вами по телефону, сэр?

— Что ты, сынок! — доктор Шотт рассмеялся в голос и обхватил меня за плечи. — На вторник! Разве не так, Ширли? — Ширли радостно кивнула: она беспокоилась недаром. — Понедельник в письме, вторник по телефону! Ну, вспомнили теперь?

Я рассмеялся и почесал в затылке (левой рукой, на правой у меня висел доктор Шотт).

— Честное слово, мне казалось, что мы вторник поменяли на понедельник. Простите, Христа ради. Так глупо получилось.

— Да бросьте вы! Было бы о чем беспокоиться! — доктор Шотт снова хохотнул и выпустил наконец мою руку. — Разве мы не уточняли с мистером Хорнером насчет вторника? — опять в сторону Ширли.

— Боюсь, именно так все и было, — подтвердила Ширли. — Из-за бойскаутов мистера Моргана. Понедельник в письме, вторник по телефону.

— Один из членов нашего комитета — скаутский вожатый! — объяснил доктор Шотт. — Он отправился с ребятами в двухнедельный поход к лагерю Родни, и вернуться они должны только сегодня. Джо Морган, отличный парень, ведет у нас историю! Вот потому-то мы и сдвинули собеседование на вторник!

— Мне правда очень неловко, — я попытался улыбнуться, и улыбка вышла жалкой.

— Нет-нет! Что вы! Я и сам вполне мог что-нибудь напутать! Что ты, собственно говоря, и сделал.

— Ну что ж, завтра заеду еще раз.

— Погодите! Погодите минутку! Ширли, позвоните-ка Джо Моргану, может быть, он уже вернулся. Он вполне уже мог вернуться. А мисс Баннинг и мистер Картер наверняка сейчас дома.

— Нет, не надо, — начал было я, — я лучше завтра.

— Тихо! Не мешайте! Не мешайте!

Ширли позвонила Джо Моргану.

— Алло? Миссис Морган. А мистер Морган дома? Понятно. Нет, я знаю, что его нет в городе. Да, конечно. Нет-нет, ничего особенного. Тут приехал мистер Хорнер, совершенно внезапно, на собеседование; он перепутал дату, должен был завтра, а приехал сегодня. И доктор Шотт, он просто подумал, а вдруг мистер Морган вернулся чуть раньше. Нет, не беспокойтесь. Извините, что я вас побеспокоила. О'кей. Счастливо.

Мне захотелось плюнуть Ширли в морду.

— Ладно, увидимся завтра, — сказал я.

— Конечно увидимся! — воскликнул доктор Шотт. Он проводил меня до самой до парадной двери, где, к немалой моей печали, я обнаружил все ту же бессменную стражу, на боевом посту. Но объяснять ему здесь и сейчас, что моя машина стоит с задней стороны здания, — нет уж, увольте.

— Ладно-ладно, до скорого! — сказал доктор Шотт, методично тиская мою руку. — До завтра, слышите, вы приезжаете завтра!

— Я понял, сэр.

Мы вышли во двор, и часовые немедленно на меня тупо уставились.

— А где ваша машина? Вас куда-нибудь подвезти?

— Нет-нет, спасибо; я поставил ее там, сзади.

— Сзади! Так вам же совсем не к этой надо было двери! Пойдемте, я покажу вам другой выход! Ха!

— Не беспокойтесь, сэр, — сказал я, — я лучше прогуляюсь вокруг здания.

— Ага! Ха! Н-да, ну, как хотите! — но посмотрел он на меня странновато. — До завтра!

— До свидания, сэр!

Я уверенным шагом прошествовал мимо бездельников на ступеньках.

— Вы найдите-ка это письмо! — крикнул уже из дверей доктор Шотт. — На всякий случай, а вдруг мы ошиблись!

Я нехотя обернулся и помахал ему в знак признательности, но когда, вернувшись к себе в комнату (которая показалась мне до ужаса родной и уютной), и в самом деле принялся искать письмо, обнаружил, что выкинул его еще в Балтиморе. А поскольку в ближайшую сотню лет мне явно не светило настолько освоиться в приемной доктора Шотта, чтобы запросто попросить Ширли покопаться в ее собственных папках с исходящими, вопрос о назначенной мне дате никак не мог быть разрешен путем прямой апелляции к фактам объективной реальности.

Вам может показаться, что из-за такого вот неудачного начала состоявшееся на следующий день собеседование далось мне труднее, чем могло бы, однако подобное предположение, пусть даже вполне логичное, не соответствует фактам. Совсем наоборот, мне было уже настолько на все плевать, начиная с собственной особы, что это собеседование было мне так, семечки. На следующее утро я даже не удосужился начистить остаток левой туфли; позавтракав, я отправился в парк, просидел там несколько часов, глядя, как дети возятся в маленьком искусственном озерце, и за все это время мысль о предстоящем собеседовании посещала меня два-три раза, не более. А когда она меня все-таки посещала, я отгонял ее прочь простым подергиванием мускулов правой щеки. Без десяти два я подъехал к колледжу, припарковался, ничтоже сумняшеся, прямо напротив парадной двери и вошел через главный вход. Ступеньки были на сей раз необитаемы, но не было уже на свете такого комитета, который оказался бы в состоянии меня смутить. Такое у меня было настроение.

— А, привет, — просияла мне навстречу Ширли.

— Добрый день. Не будете ли вы так любезны известить доктора Шотта, что я уже здесь?

— Все уже здесь, насей раз. Подождите минутку, мистер Хорнер. Я включил улыбку и тут же выключил ее, на манер джентльмена, который вежливо, но совершенно бесстрастно коснется полей шляпы при встрече с любой знакомой дамой, вне зависимости от того, заслуживает она подобной чести или нет. Ширли вошла в кабинет доктора Шотта и тут же вышла назад.

— Входите, мистер Хорнер.

— Благодарю вас.

Внутри доктор Шотт представил меня мисс Баннинг, преподавателю испанского и французского, эдакой милой старушке, которую только и оставалось воспринимать как милую старушку, потому что кроме того ловить там было нечего; доктору Гарри Картеру, преподавателю психологии, сухому, ученого вида старичку, увидев которого, вы сразу начинали мучиться вопросом: а что он, собственно, делает в Вайкомико, — однако не настолько остро, чтобы буквально в следующий момент не прийти к выводу, что у него наверняка есть на то свои причины; и мистеру Джозефу Моргану, вожатому местных скаутов и преподавателю античной, европейской и отечественной истории, высокому, атлетически сложенному очкарику, до жути энергичному и настолько очаровательному по всем статьям — такой уж он был умный, деловой и подающий большие надежды, — что приходилось изо всех сил держать себя в руках, чтобы быть с ним хотя бы просто вежливым, и с первого же взгляда становилось ясно: самый факт его существования, во-первых, уже предполагает постоянное с ним сравнение и сопоставление, а во-вторых, это сравнение всегда будет не в вашу пользу, что неизбежно делало факт его существования устойчивым раздражающим фактором, не говоря уже о возможности приятельских с ним отношений.

Прозвучало несколько любезных замечаний о моем рвении, настолько сильном, что даже на собеседование я явился на день раньше. Затем комитет погрузился в оживленное обсуждение летних трудов и дней каждого из присутствующих. Сопровождаемое шутками и дружеским подтруниванием. Претенденты на штатную должность в Государственном учительском колледже Вайкомико явно были здесь не столь привычной публикой, чтобы такого рода заседания комитета по штатам успели стать рутинной добавкой к повседневным обязанностям его членов.

— Вы можете твердо рассчитывать на голос мисс Баннинг, мистер Хорнер, — посмеиваясь себе под нос, сказал доктор Картер. — Ей нужны новые жертвы — а то кому еще она будет показывать свою коллекцию чашек для усатых.

— В самом деле? — сказал я. Замечание доктора Картера адресовано было не ко мне, а сквозь меня: так бабушки иногда издеваются над собственными дочерьми, обращаясь в их присутствии исключительно к внучке.

— У меня и вправду совершенно восхитительная коллекция, мистер Хорнер, — искренне оживилась мисс Баннинг. — Вы просто обязаны на нее взглянуть. Ой, дорогой мой, но ведь у вас же нет усов, а?

Все рассмеялись. И я тут же обратил внимание, что у Джо Моргана усы были.

— Этель мне уже четырнадцать лет не дает покоя, чтобы я отрастил усы! — загоготал доктор Шотт, обращаясь ко мне. — И не какую-нибудь там «ниточку», вроде как у Джо, а настоящие, пышные, чтобы я мог перепробовать всю ее коллекцию! Ну что, может, переключишься теперь на мистера Хорнера, а, Этель!

Этель совсем уже собралась было ответить доброй какой-нибудь шуткой, но тут Джо Морган мягко ввернул вопрос о моем прежнем опыте преподавания в высшей школе.

— Вы, насколько я понял, закончили университет Джонса Хопкинса, так ведь, мистер Хорнер?

— Так точно, сэр.

Все остальные одобрительно закивали: они оценили тактичность, с которой Джо перешел к делу. Он был просто находкой, этот мистер Морган. И здесь у них явно надолго не задержится. Все внимание сосредоточилось на мне.

— Только, пожалуйста, без всяких сэров! — запротестовал доктор Картер. — Мы здесь, в провинции, без церемоний.

— И то верно! — милостиво согласился доктор Шотт.

Затем последовал, минут на двадцать, достаточно бестолковый допрос относительно моей дипломной работы и опыта преподавания — последний, если не считать спорадических частных уроков в Балтиморе и краткого курса, читанного мной в вечерней школе при университете Джонса Хопкинса, был равен нулю.

— А почему вы решили снова взяться за преподавание, мистер Хорнер? — спросил доктор Картер. — Вы, кажется, прежде этой профессией не злоупотребляли. Я передернул плечами.

— Ну, вы же знаете, как это бывает. Вы просто чувствуете, что все остальное теперь — не для вас.

Собравшиеся признали справедливость моего наблюдения.

— К тому же, — осторожно добавил я, — и мой доктор рекомендовал мне вернуться именно к преподавательской деятельности. Он, кажется, считает, что это занятие как раз по мне и лучше бы мне как раз его и держаться.

Хорошо сказал. Экзаменаторы были теперь на моей стороне, и я развернулся.

— Знаете, мне никогда не приносили удовлетворения обычные способы зарабатывать себе на жизнь. Когда работаешь только ради денег, в этом всегда есть что-то… лишающее твой труд смысла. Хм, не люблю клише, но факт остается фактом: другие профессии лишены отдачи. Вы же понимаете, что я имею в виду.

Они понимали, что я имел в виду.

— К вам попадает в руки мальчик — умный, глаза смышленые, одна беда, ему никогда не приходилось мыслить всерьез, жить в атмосфере, где интеллектуальная деятельность столь же естественна, как еда или сон. Перед вами свежий юный ум, у которого просто не было возможности тренировать, так сказать, мышцы. Может быть, он просто не владеет хорошим, грамотным английским. Никогда не слышал правильной английской речи. Это не его вина. И, по большей части, даже не вина его родителей. Но — он такой, какой есть.

Моя аудитория была вся внимание, вся, кроме Джо Моргана, который смотрел на меня спокойно и холодно.

— И вы начинаете с ним работать. Части речи! Глаголы, существительные! Определения! Дополнения\ И, немного погодя, основы риторики. Подчинение! Сочинение! Эвфония! Вы гоняете его в хвост и в гриву, вы объясняете до хрипоты и все это время видите, как мальчик нащупывает дорогу, и спотыкается, и падает, и делает неверные шаги. А потом, когда вы уже готовы все бросить…

— Я знаю! — выдохнула мисс Баннинг. — Приходит день, такой же, как все прочие, и вы в десятый раз повторяете одно и то же — и щелк! — Она с торжествующим видом щелкнула пальцами в сторону доктора Шотта. — Он понял! Ну, и что тут такого! — говорит он вам. — Это же ясно как божий день!

— Для того-то мы все и нужны! — сказал доктор Шотт с тихой гордостью в голосе. — Для того-то мы и живем. Мелочь, не так ли?

— Мелочь, — согласился доктор Картер, — но это величайшее чудо на всем Божием свете! И таинственнейшее из чудес.

Джо Морган, похоже, не стал бы под этим подписываться обеими руками, однако последняя реплика доктора Картера была адресована именно ему. Загнанный в угол, Морган издал некий звук, с силой всосавши воздух левым уголком рта, что должно было, видимо, символизировать священный и глубоко личный трепет перед названной выше тайной.

— Мне в таких случаях иногда приходит на ум образ человека, разводящего костер при помощи кремня и кресала, — спокойно сказал я, глядя на Джо Моргана в упор и зная, что вот теперь я его достал. — Он ударяет раз, другой, третий, но трут лежит под его рукой как лежал, холодный и мертвый. Но вот еще один удар, ничем не отличимый от прочих, и огонь занялся!

— Прекрасный образ, — сказал доктор Картер. — И сколько радости, когда увидишь вдруг в студенте эту искру! И в самом деле, лучшего слова не подобрать: искру Божию!

— И потом его уже не удержишь! — рассмеялся доктор Шотт, но так, как положено, наверное, смеяться, лицезрея благодеяние Божие. — Как лошадь, которая почует в конце пути запах стойла!

Прокатились благостные вздохи. Я мог уверенно почивать на лаврах. Джо Моргану удалось на пару минут вернуть разговор к моим предшествующим заслугам, но, по законам стилистики, наступил момент антиклимакса. У прочих членов комитета охота задавать вопросы сошла на нет, и доктор Шотт уже начал расписывать во всех подробностях систему оплаты в государственных колледжах Мэриленда, мою предположительную нагрузку, внеаудиторные обязанности и так далее.

— Ну что ж, мы скоро дадим вам знать о результатах собеседования, — сказал он в заключение и встал, чтобы пожать мне руку. — Может быть, даже завтра. — Я отправился вкруговую, собирать рукопожатья. — Проводить вас на сей раз к задней двери? — Он жизнерадостно изложил подробности моего вчерашнего отбытия.

— Нет, благодарю вас. Сегодня я припарковался у парадного подъезда.

— Прекрасно, прекрасно! — горячо обрадовался доктор Картер, я так и не понял — чему.

— Мне с вами по пути, — оказавшись вдруг со мною рядом, сказал Джо Морган. — Я живу буквально за углом.

Он проводил меня через дорожку к машине и даже постоял у переднего крыла, пока я не забрался внутрь и не хлопнул дверцей. Я завел мотор, но трогаться пока не стал: у будущего моего коллеги явно было что мне сказать.

— Ну, надеюсь, еще увидимся, Хорнер, — он улыбнулся и пожал мне руку через открытое окно.

— Конечно.

Мы расцепили руки, но Джо Морган так и остался стоять, опираясь на дверцу автомобиля, и лицо его сияло благодушием и приязнью. Он неплохо загорел в этих своих лагерях, и весь его вид говорил о раннем подъеме, о питательной диете и об иных разнообразных доблестях. Глаза его были чисты.

— Скажите, ведь вы нарочно надо мной издевались? — спросил он все так же весело. — Со всей этой чепухой насчет кремня и кресала?

Я тоже улыбнулся и пожал плечами: он застал меня врасплох, и я не знал, что сказать.

— Мне просто показалось, что это было к месту. Джо Морган коротко рассмеялся.

— А мне все казалось, что вы вот-вот поскользнетесь на очередной лепешке, но вы, похоже, знаете, что делаете.

Настроение я ему, понятное дело, подпортил, но он не собирался предъявлять мне счет прямо здесь и сейчас.

— Что ж, заодно и посмотрим, чем дело кончится. — Очень надеюсь, что место будет за вами, — сказал он, — если, конечно, вы этого на самом деле хотите.

Я дослал рычаг на задний ход и выжал сцепление.

— Ну, до скорого.

Но Джо Морган, похоже, кое-что еще не успел прояснить. На его лице, как сквозь стекло аквариума, было видно все происходящее внутри, до мельчайших подробностей, и даже когда машина покатилась понемногу назад, на дорожку, я отчетливо увидел знак вопроса, проступивший сквозь кожу на ясном этом лбу.

— Что вы скажете, если мы с Ренни пригласим вас к обеду — прежде чем вы вернетесь в Балтимор, независимо от того, получите вы работу или нет? Я так понимаю, вы уже сняли жилье где-то в городе.

— Ну, мне кажется, я еще побуду тут некоторое время, вне зависимости от результата. И повестка дня чиста.

— Замечательно. Как насчет сегодняшнего вечера?

— Да нет… пожалуй, нет. — Мне показалось, ответ был правильный.

— А завтра?

— Завтра, наверное, будет лучше.

Но было и что-то еще, помимо приглашения на обед:

— Знаете, может быть, не стоило вам ерничать насчет кремней и кресал просто так, из чистого хулиганства, а, как вам кажется? Я не вижу ничего особо глупого в том, чтобы работать со скаутами. Вы можете иронизировать надо мной или спорить, но так вот издеваться, только чтобы задеть — какой смысл? Это слишком просто.

Сей спич меня удивил: я немедля провел его по ведомству дурного тона, но, должен признать, мне стало стыдно, и в то же время я оценил изящество, с которым Морган, прежде чем хоть в чем-то меня упрекнуть, ввернул приглашение. Улыбался он все так же сердечно.

— Извините, если я вас обидел, — сказал я.

— Да какие, к черту, обиды! На самом деле меня не так уж и легко задеть, но какого черта, нам, может быть, придется вместе работать; уж лучше попробовать понять друг друга — хотя бы чуть-чуть. Ну, ждем вас завтра к обеду. Пока!

— Пока.

Он повернулся и пошел прямиком через лужайку и, в отсутствие студентов, показался мне еще выше ростом, чем был. Судя по всему, Джо Морган был из тех, кто, увидевши цель, шпарит к ней напрямик, собственным примером утверждая мысль, что дорожки следует прокладывать там, где ходят люди, вместо того чтобы ходить там, где проложены дорожки. Оно, может, и неплохо для историка, помнится, подумал я, но вот боюсь, что против предписательной грамматики ему не сдюжить.

Глава третья Отказ от приглашения на обед неким таинственным способом погасил

Отказ от приглашения на обед неким таинственным способом погасил во мне манию, источник чистой радости, пережал на тонкой флейте моей души те самые ноты, драгоценные, редкие, которые на несколько минут вознесли меня на небеса.

Все началось с Лаокоона на каминной полке, с его немого стона. Форма его рта служила мне по утрам лучше всякого барометра, предсказывая формулу дня; и в среду после собеседования, когда я проснулся и обратил к нему вопрошающий взор, гримаса была откровенно вакхической! Вот оно! Я выскочил из постели в чем мать родила и поскорее, пока заклятие было в силе, завел патефон. Танец. Противу полчищ Моцарта я имел в своем распоряжении один-единственный рус ский танец, из «Ильи Муромца», ритмичный и искрящийся, живой и напряженный — ну наконец-то, Лаокоон!

Пыльный тополь раскалился добела; солнце шпарило шрапнелью в окна и заливало комнату бурлящим светом, а я плясал, подобный казаку разоблаченному, скакал и вертелся на месте. В кои-то веки я всей кожей чувствовал этот свет и — о сладкая мания — наслаждался им три минуты, не более, пока не позвонил телефон.

Я вырубил музыку, вне себя от ярости. Человек, которому дали покейфовать всего пару несчастных минут, а потом оборвали, имеет после этого право всю жизнь не отвечать на телефонные звонки.

— Алло?

— Алло, Джейкоб Хорнер? — Это была женщина, и я тут же остро почувствовал свою наготу.

— Да.

— Это Ренни Морган, жена Джо Моргана. Джо, кажется, уже пригласил вас к нам на обед сегодня вечером, не так ли? Я просто звоню, чтобы пригласить вас официально.

Я ничего ей не ответил.

— Просто после вашего собеседования мы, знаете ли, решили удостовериться, что вы придете именно в назначенный день. Пауза.

— Джейкоб? Вы меня слышите?

— Да. Прошу прощения. — Я разглядывал свой барометр: вид у него был весьма удрученный. Батыево нашествие не пощадило нас обоих.

— Ну что, значит, договорились? В любое время после половины седьмого: в полседьмого мы кладем детей спать.

— Хм, видите ли, миссис Морган, мне кажется…

— Ренни. О'кей? Вообще-то меня зовут Ренё, но никто меня так не называет.

— …мне кажется, я все-таки не смогу сегодня к вам прийти.

— Что?

— Нет-нет, точно не смогу. Спасибо, что пригласили.

— А почему? Вы уверены, что никак не получится?

Почему? Ах ты сука, ах ты скаутская хаусфрау, да у меня весь месяц должны были быть одни воскресенья, начиная с сегодняшнего праздника, а ты мне взяла и все испортила! Да плевать я хотел на твой обед!

— Я вроде как собирался съездить вечером в Балтимор, туда-сюда. Тут, знаете, дело одно подвернулось.

— А может, вы просто не хотите к нам зайти? Ну, скажите честно; мы же ничем друг другу не обязаны. — Это жены у них так разговаривают? — Чего вы боитесь — да плевать мы хотели, если имели вдруг несчастье вам не глянуться.

Пойманный flagrante delicto,[2] я покраснел, а потом меня бросило в пот. Если женщина оседлает эту тварь по имени честность — да что же это получится? От меня ждали ответа: я слышал, как жена Джо Моргана дышит в мое обнаженное ухо.

Я осторожно опустил трубку на рычаг. Мало того: первые три шага в сторону я сделал на цыпочках, покуда не поймал себя на этом и, поймав, снова не залился краской.

Ну вот, волшебство разрушено, и я прекрасно знал, что слушать еще раз Глиэра с его «Ильёй Муромцем» — только хуже будет. Он, Глиэр, как шампанское, добавишь его в «Коллинз»,[3] и коктейль заиграет, но это же не водка; шутки там, ушли-пришли, с моими маниями так нельзя. А мне теперь не просто было жаль, что все пропало, мне теперь было плохо.

И обидно! Коли склад у вас маниакально-депрессивный, вас нетрудно будет утешить — если, конечно, мания у вас настоящая, без дураков; но что касается меня, я был человек умеренно-депрессивный: вроде колонки с одним динамиком, сплошь низы и никаких верхов. То есть низы мои были воистину низами, а вот верхи — ни то ни се, в среднем регистре. А потому, если меня посещала настоящая мания, я нянчил ее как ребенка, и горе тому, кто испортит мне праздник! Это с одной стороны. С другой, я не люблю, когда меня тычут носом в мое единожды солгавши, да еще женщины. Да, я не эталон правдивости, но разве в этом дело? Господи ты боже мой, Морганы, мир не настолько прост!

Пока я одевался, телефон опять принялся трезвонить, да так настойчиво, что я сразу понял: на том конце провода миссис Морган. Момент был самый пикантный (я как раз натягивал брюки), и я бы с удовольствием подставил этому Диогену в юбке для диалога свою голую задницу, да вот незадача, упустил момент. Ренни, девочка моя, сказал я сам себе, меня нет дома; будь довольна, что я не совершил распутных действий в отношении милого твоего голоска за то, что ты испортила мою детскую радость. Вешай трубку, гёрл-скаут: твоя добыча сделала от тебя ноги.

Тем же утром, чуть позже, я проехал тридцать миль, отделявшие Вайкомико от Оушн-Сити, чтобы поджарить мою меланхолию на солнышке и замариновать в океане. Но от тепла и света она, напротив, только расцвела. Пляж был занят мириадами человеческих существ, и мне, как выяснилось, они были решительно неприятны; в иное время они вполне могли показаться гротескными и даже милыми, вроде этой моей новой мебели, но день был явно неподходящий, и они меня просто раздражали. К тому же, может, просто оттого, что я приехал среди недели, на всем этом пляже не было ни единой девчонки, ради которой стоило бы нести обычную необходимую для съема чушь. Сплошной лесоповал: ноги, изуродованные после родов; вислые груди, дряблые животы, изношенные лица; крысиное гнездо мерзких каких-то детишек, в равной степени придурковатых и несносных. Трудно сыскать зрелище более отвратительное, чем пляжная публика, если ты сам не в соответствующем расположении духа.

Достигнув точки насыщения — а произошло это часов около трех дня, — я смыл с себя песок и направился к машине. Однако человек, приехавший подобно мне в Оушн-Сити в состоянии мрачной решимости, не сдастся, пока, хотя бы для проформы, не совершит положенной при съеме девочки последовательности телодвижений; это все равно что залезть на Пайкс-Пик и не плюнуть с верхушки вниз — экскурсия лишается всякого смысла. По дороге вдоль пляжа и впрямь прохаживались барышни, тройками и парочками, одетые по большей части в футболки с оттиснутыми на них названиями колледжей либо каких-то женских организаций. Я стал на них смотреть, но выходило у меня слишком мрачно, они в ответ смотрели свысока, и всяк считал другого неподходящей компанией. Я прошел три квартала, как раз до машины, и не встретил никого, кто заслуживал бы пули, а потому, как всякий повернувший к дому охотник, оказался перед выбором: либо перестать привередничать, либо возвращаться ни с чем.

Женщина лет сорока — неплохо сохранившаяся, но все ж таки лет сорока, — чья машина была припаркована прямо перед моей собственной, с безнадежностью во взоре дергала за ручку дверцы: я как раз подошел. Она была не толстая, с не слишком большой грудью, загорелая, и ничего экстраординарного в ней не наблюдалось. Я утратил вкус к дичи и прошел мимо.

— Прошу прощения, сэр, вы не могли бы мне помочь?

Я обернулся и уставился на нее. В свою классическую просьбу она вложила максимум очарования, но под моим взглядом сразу сникла.

— Я вам, наверно, покажусь ужасно глупой — я захлопнула в машине ключи.

— Я не умею взламывать замки.

— Да что вы, я вовсе не об этом! Я живу в мотеле, прямо за мостом. Вот я и подумала, может, вы меня подбросите, если вам, конечно, по дороге. У меня запасной ключ есть, в чемодане.

Стрельба по птицам, которые прилетают и садятся вам на кончик ствола, конечно, не самый правильный вид спорта, но покажите мне охотника, который хотя бы раз в жизни от этого удержался.

— Хорошо.

Шарма во всей этой ситуации было ноль целых хрен десятых, и пока я вез мисс Пегги Ранкин (звали ее так) через мост из Оушн-Сити на большую землю, я еще и несколько смешался вдобавок, позволив себе мысль, что она подобной суровой оценки, скорее всего, не заслуживает. Она оказалась весьма неглупа, и, будь я ее муж, я бы непременно гордился тем, что моя жена и в сорок лет сохранила стройность тела и живость духа. Но я не был ее мужем, а потому гордиться мне было нечем: она была сорокалетняя дамочка под съем, и нужно ой как много. Чтобы таким определением тебя не придавило.

Мисс Ранкин трещала без умолку всю дорогу до мотеля, а я честно не слышал ни слова. Что для меня необычно, ибо, хоть я и восхищался всегда способностью уходить в себя и не возвращаться, я, как правило, слишком сильно завязан на всем, что меня окружает, чтобы у меня у самого такое получалось. Очко не в пользу мисс Ранкин.

— Вот здесь, — сказала она наконец, тыча пальчиком не то в «Прибрежный», не то в «Приморский» или еще какой-то в том же духе мотель у обочины дороги. Я свернул на подъездную дорожку и припарковался. — Так мило с вашей стороны, что вы и в самом деле согласились мне помочь. Большое вам спасибо. — И она выпорхнула из машины.

— Может, вас и обратно подбросить? — спросил я, не слишком настойчиво.

— Правда, вы не шутите? — Ей это понравилось, но ни удивления, ни особого чувства благодарности мой жест явно не вызвал.

— А не найдется у вас чего-нибудь выпить, попрохладнее, а, Пегги? А то у меня что-то совсем в горле пересохло. — Это была та самая крайняя точка, до которой я был готов в данный момент дойти в этом унылом сюжете: если она не Предложит мне войти, я тут же дам задний ход и уеду в Вайкомико, так я решил.

— Ну конечно, давайте заходите быстрей, — она сделала приглашающий жест, ничуть, опять же, не смутившись. — Холодильника в комнате нет, но тут в двух шагах стоит автомат с содовой, а у меня есть виски. А нет у вас случайно с собой двух больших бутылок имбирного эля? И кучи льда вдобавок? Сделали бы себе по «хайболлу».

Я сделал нам обоим по «хайболлу», и мы стали пить их у нее в комнате: она — свернувшись калачиком на кровати, я — скрючившись на единственном стуле. Моя тоска была со мной, но переносить ее стало как-то легче; в особенности когда мы обнаружили, что можем говорить или не говорить вообще и не чувствовать себя при этом скованно. В конце концов наступил момент, как я того и ожидал, когда мисс Ранкин спросила меня, чем же я, собственно, зарабатываю на жизнь. Не то чтобы в интрижках подобного рода я придерживался незыблемых правил честности, я вообще с трудом могу себе представить, как бы я стал искренне отвечать на такой вот заезженный вопрос; но «я как раз устраиваюсь в Государственный учительский колледж Вайкомико, преподавать грамматику» и есть ответ, который обычно в сходного рода обстоятельствах невольно приходит в голову, и я, сам того не заметив, сказал ей правду.

— Да что вы говорите! — Пегги была искренне удивлена и разом обрадована. — А я ведь закончила именно УКВ. Боже, как же это было давно, даже вспомнить страшно! А сейчас преподаю английский, там же, в Вайкомико, в средней школе. Забавное совпадение, правда? Встретились два учителя английского языка!

Я согласился, что совпадение и в самом деле забавное, но больше всего мне хотелось допить «хайболл» и перейти к делу. Причем действовать надо было быстро, пока мы окончательно не отклонились от курса. В моем бумажном стаканчике осталось жидкости не больше чем на полдюйма: я опрокинул ее в рот, уронил стаканчик в корзину для мусора, подошел к кровати, на которой, опираясь на локоть, полулежал мой новоявленный коллега, — и обнял мисс Ранкин с некоторым даже пылом. Она тут же открыла рот и протолкнула язык между моими зубами. Глаза у нас у обоих были открыты, и я был рад истолковать сей факт символически. И пусть не будет ни ужимок, ни прыжков промеж учителей английского, — сказал я себе и без лишней суеты принялся расстегивать молнию на ее купальном костюме.

Мисс Ранкин как приморозило: она зажмурила глаза и сжала мне плечи, но противиться акту агрессии не стала. Молния уже разошлась чуть ниже талии, и я получил доступ к узкой полосе незагорелой кожи, но дальше без ее помощи было не обойтись.

— Пегги, давай мы снимем с тебя купальник, — предложил я. Это ее задело.

— Ты не слишком спешишь, а, Джейк?

— Послушай, Пег, мы уже не настолько молоды, чтобы прикидываться глупее, чем мы есть на самом деле.

Она чем-то булькнула во рту и, все еще держа меня за плечи, уперлась лбом мне в грудь.

— Значит, ты считаешь, что я уже слишком старая и не заслуживаю, чтобы ради меня делали глупости? — всхлипнула она. — Считаешь, что женщина в моем возрасте не может позволить себе быть скромной?

Слезы. Нет, сегодня все положительно сговорились тянуть из меня правду, только правду и ничего, кроме правды.

— Зачем ты делаешь себе больно? — спросил я поверх ее волос у стоявшей на ночном столике бутылки виски.

— Это ты мне делаешь больно, — зарыдала мисс Ранкин, глядя мне прямо в глаза. — Ты просто из штанов выпрыгиваешь, чтобы дать мне понять, какое ты мне сделал одолжение, что подцепил между делом, но вот на то, чтобы хоть чуть-чуть побыть ласковым, твоих щедрот уже не хватает! — Она бросилась вниз лицом на подушку, правда не слишком резко, и закопалась в ней как могла. — Тебе же абсолютно плевать, умная я, или глупая, или какая там еще, ведь так? А я, может быть, даже интереснее тебя, потому что я немного старше! — Сей последний перл самобичевания, от которого у нее у самой на секунду перехватило дыхание, настолько ее разозлил, что она снова села и впилась в меня глазами.

— Мне очень жаль, — осторожно сказал я. И подумал, что, будь она даже талантлива, как, скажем, талантлива Беатрис Лилли, ради того чтобы лицезреть эдакое вот представление, клеить ее все равно было бы не обязательно: лучше пойти купить билет и посмотреть то же самое, но в театре.

— Тебе жаль, что потратил на меня время, ты это имеешь в виду! — возопила Пегги. — Одно то, что я вынуждена теперь защищаться, это низко с твоей стороны, низко!

На подушку. И тут же назад, к прямосидению.

— Да ты понимаешь вообще, что ты со мной сейчас сделал? Я сегодня последний день в Оушн-Сити. И за две недели ни одна живая душа со мной не заговорила, да что там, даже не посмотрела в мою сторону, кроме мерзкого какого-то старикашки. Ни одна собака. Женщины в моем возрасте выглядят развалинами, но я-то не выгляжу развалиной: я просто уже не ребенок, вот и все. И за душой, черт побери, у меня тоже кое-что есть! И вот в последний день появляешься ты и подбираешь меня, как ненужную вещь, просто от скуки, и обращаешься со мной как с последней шлюхой!

И она, конечно же, была права.

— Я мерзавец, — с готовностью согласился я и встал, чтобы уйти. Я мог бы добавить кое-какие детали к картине, нарисованной мисс Ранкин, но, надо отдать ей должное, на мир она смотрела трезво. И ошиблась она, по большому счету, только в самом начале, когда в ней шевельнулось чувство протеста и она сразу облекла его в слова. Игра, конечно, была безнадежно испорчена: я окончательно утвердил мисс Ранкин на роль Сорокалетней Дамочки Под Съем, и ей приходилось теперь, пусть с трудом, при моем-то дурацком настроении, но соответствовать; и мне дела не было до того непростого (и, вне всякого сомнения, интересного, ежели приглядеться) человеческого существа, каковым она была вне этой роли. Что ей следовало бы сделать, как мне казалось, учитывая, что хотели мы с ней друг от друга одного и того же, так это назначить меня на роль, которая тешила бы ее самолюбие, — ну, скажем. Свежего Но Туповатого Молодого Человека Чье Тело Ты Используешь Для Собственного Удовольствия Не Принимая Его Впрочем Всерьез, — и вот тогда мы могли бы взяться за дело по-настоящему, и никому бы не было больно. Чувство, которое я испытывал, при всей понятной разнице масштабов, было тем же самым чувством, которого трудно избежать, когда оператор на бензоколонке или водитель такси пускается рассказывать вам всю как есть свою жизнь; как правило и в особенности именно тогда, когда вы спешите или сильно не в духе, и хочется вам только одного: чтобы он был Самым Исполнительным Оператором На Бензоколонке или Самым Шустрым Водителем Такси. Вы, в собственных своих интересах, наделяете их на время новыми сущностями, вроде как беллетрист делает из человека Прекрасного Юного Поэта или Ревнивого Старого Мужа; и хотя вы прекрасно отдаете себе отчет в том, что ни единая душа за всю историю человечества не могла быть только Исполнительным Оператором На Бензоколонке или Прекрасным Юным Поэтом, вы тем не менее готовы игнорировать все остальные, сколь угодно привлекательные, но не относящиеся к делу черты вашего персонажа — вы просто обязаны их игнорировать, если хотите сладить в конце концов с сюжетом или вовремя добраться в нужное вам место. Об этом, впрочем, позже, когда у нас речь пойдет о Мифотерапии. Сейчас довольно будет сказать: каждый из нас — своего рода завтруппой, и это едва ли не основная наша работа, и мудр тот, кто знает, что, распределяя роли, он искажает личности актеров и что делает он это совершенно произвольно; но еще мудрее тот, кто понимает: произвольность эта, вероятнее всего, неизбежна и даже по-своему необходима, если ты и вправду хочешь чего-то достичь.

— Поищи-ка ты лучше ключи, — сказал я. — Я буду ждать тебя в машине.

— Нет! Джейк! — Мисс Пегги Ранкин соскочила с кровати. Меня поймали в самых дверях и обняли сзади, под мышками. — О господи, только не уходи вот так, сразу! — Истерика. — Прости, я рассердила тебя, да? — Она тянула меня из всех сил обратно в комнату.

— Ну, брось, не надо. Успокойся, пожалуйста.

Красота сорокалетней дамочки под съем, если она вообще имеет место быть, есть вещь сугубо хрупкая, а потому истерика в сочетании с потоками слез не мог ла не сказаться на личике Пегги самым разрушительным образом; на личике, которое, кстати, в более счастливые минуты было продолговатым, загорелым, с ровной чистой кожей и вообще не лишенным привлекательности.

— Ты ведь останешься? Не обращай внимания на все, что я тебе тут наговорила!

— Я не знаю, что делать, — сказал я как мог искренне, пытаясь совладать с последствиями взрыва. — Тебя ударило куда сильнее, чем меня. И винить тут некого. Я просто боюсь, что окончательно все испорчу, если уже не испортил.

Но Пегги вцепилась насмерть.

— Зачем ты меня унижаешь! Ради бога, не заставляй меня упрашивать!

Теперь она уже в любом случае оставалась в проигрыше. Мы вернулись в койку: то, что за этим последовало, было совершенно неудобоваримо, для меня во всяком случае, да и Пегги вряд ли сохранила о наших с ней объятиях приятные воспоминания, независимо от того, получила она удовольствие в процессе или нет. Все было как-то не по-людски: она ушла с головой в нарочитое этакое желание услужить — унижаться так унижаться, — а я оказался вовсе не на то настроен. Она едва наполовину отошла от истерики и выказывала явственную склонность к мазохизму: пыталась вылепить гранд-опера из скромного сельского кантус фирмус, и если в том не преуспела, винить надо меня, ибо она была самозабвенна. В другое время мне бы, глядишь, такое даже и понравилось — нужно только соответствующее настроение и желание потакать сладострастному этому самоуничижению, — но день сей явно был не мой день. Сей день имел дурное начало, продолжение было скучным, и вот теперь настала очередь развязки, нелепой, если и не откровенно тошнотворной: мне всегда было несколько не по себе с женщинами, которые слишком всерьез относятся к своим сексуальным порывам, а мисс Пегги Ранкин явно была не из тех, кого с легким сердцем оставляют лежать на кровати, в конвульсиях и стонах, и уходят, напевая себе под нос и застегивая на ходу ширинку.

Хотя именно так я от нее и ушел, в пять часов пополудни. В четыре сорок пять от нее, как и следовало ожидать, начало откровенно искрить, она меня ненавидела, я уж не знаю, понарошку (тоже ведь возбуждает) или всерьез, потому что глаз она не открывала и лицом отвернулась к стене. Она принялась повторять одну и ту же фразу, глубоким хрипловатым голосом: «Будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза…», в ритм совершаемому между тем действу, и я был не настолько удручен, чтобы мне это не показалось забавным. Но я устал от драматических эффектов, искренних или нет, забавных или нет, и когда процесс достиг естественного denouement,[4] я ушел со вздохом облегчения, совершенно забыв о ключах от машины. У этой женщины был талант, но никакой дисциплины. И я был уверен, что мы оба с превеликим удовольствием расстались на всю оставшуюся жизнь.

Я поел в придорожной забегаловке на выезде из Вайкомико и наконец к половине седьмого добрался до дому. Чувствовал я себя отвратительно. Я всегда был человеком достаточно цельным, но вот запас прочности у меня небольшой. И мне уже было не по себе из-за этой самой Пегги Ранкин — и даже обидно, что она, в ее-то годы, все еще не научилась оборонять свои позиции и по возможности использовать не самые приятные особенности возраста себе не во вред, — а еще я принялся сочувствовать ее слабости. Мне, по крайней мере теоретически, до жути симпатична именно эта разновидность человеческой слабости — когда человек не в состоянии вести себя так, чтобы соответствовать своим же собственным стандартам, или наоборот, так выдрессировать свои стандарты, до последнего закуточка души, чтобы они подверстывались под его поведение, — хотя на практике меня именно это порой и задевает. Все, что случилось с мисс Ранкин, могло бы стать настоящим искусством — угодливость, истерика и масса другого прочего, о чем для посторонних глаз я писать не собираюсь, — если бы только она была внутри себя цельной; да вот боюсь, она еще сто лет себе не простит, что унижалась всерьез, а не в шутку, и в этом ее главная ошибка, а моя — в том, что надо было уйти сразу, как только собрался уходить, и бог бы с ними, с истериками. Если бы я тогда ушел, и сам бы не переживал теперь, и дал бы возможность мисс Ранкин восстановить утраченное равновесие, она бы стала презирать меня, а не нас обоих. А так я поступил разом и противу рыцарского чувства, к коему я зачастую склонен, хотя и не верю в него, и против привычного моего обыкновения покидать любое представление, сколь бы убогим или душераздирающим оно ни было, сразу же по окончании первого акта.

Но есть определенный промежуток времени, по истечении которого я уже не в состоянии активно не любить себя, и когда сей предел дал о себе знать — что-то около пятнадцати минут восьмого, — я просто-напросто отправился спать. От наклонности к самоубийству меня спасала только глубина и ограниченная продолжительность черных чувств: по сути дела, эта моя привычка ложиться спать, как только жить становится невмоготу, эта способность прервать день в любой точке тоже была разновидностью самоубийства и цели своей достигала не менее успешно. Мои настроения были маленькие такие человечки, и когда я их убивал, они не воскресали.

Звонок в парадное разбудил меня в девять, и пока я встал, пока завернулся в халат, Джо Морган и его жена уже стояли у моей двери. Я удивился, но с радостью пригласил их войти, потому что понял, едва успев раскрыть глаза, что сон переменил палитру моих чувств: я ощущал себя совсем другим человеком.

Ренни Морган, которой меня тут же и представили, была весьма далека от моего идеала красивой женщины, ни дать ни взять жена привратника. Широкая кость, блондинка, сложение потяжелее моего, сильная на вид и вообще какая-то слегка избыточная — тот самый тип женщин, о котором (по крайней мере, об этой женщине точно) инстинктивно начинаешь думать в исключительно сексуальной терминологии. Хотя, конечно, нужен был еще и я, чтобы оценивать ее в сексуальной терминологии: мое послеполуденное приключение не могло не повлиять как на суть оценки, так и на вердикт.

— Вы как насчет чего-нибудь пожевать? — спросил я у нее, и их реакция меня обрадовала: они, судя по всему, были в прекрасном расположении духа.

— Да нет, спасибо, — улыбнулся Джо, — мы уже столько съели, что хватило бы на всех троих.

— Увидели у дороги вашу машину, — сказала Ренни, — и решили узнать, не изменились ли ваши планы насчет поездки в Балтимор.

— От вас, от Морганов, даже и в собственной норе не укрыться! — парировал я, как сумел.

Поскольку все мы были, кажется, настроены дружески и поскольку Джо и Ренни достало такта не делать cause celebre из fait accompli,[5] если можно так выразиться, я принес бутылки с элем из ящика, который у меня стоял на льду внизу, в кухне, и пересказал им в лицах весь мой день, опустивши разве что самые неудобослышимые детали (да и те скорее из смущения, нежели из желания пощадить чувства Ренни, которая, как мне показалось, была в достаточной степени свой парень).

Мы прекрасно поладили. Ренни Морган была оживлена, но, судя по всему, чувствовала себя не совсем уверенно; некоторые из ее ужимок — вроде привычки зажмуривать глаза и качать из стороны в сторону головой, если надо было продемонстрировать самый что ни на есть безудержный восторг, или весьма экзальтированная жестикуляция, когда она говорила, — были откровенно заимствованы у Джо, как, собственно, и сам строй ее мысли и манера выражаться. Было понятно, что, немало преуспев в желании во всем уподобиться мужу, она тем не менее ясно сознавала до сей поры существовавшую меж ними разницу. Если Джо случалось взять под сомнение высказанную ею мысль, Ренни дралась до конца, зная, что именно этого он от нее и ждет, но была в ее манере судорожная некая готовность уступить, как у школьника, боксирующего на уроке в спарринге с учителем физкультуры: Данной метафорой, если вы добавите к ней чуть-чуть от Пигмалиона и Галатеи, вполне исчерпывается все то, что я успел понять из их отношений в тот вечер, и хотя я ничего не имею против — в конце концов, Галатея действительно была замечательная женщина, а часть напористых юных бойцов и впрямь дорастает до Джина Танни, — но само присутствие двух этих равно волевых людей действовало ошеломляюще: я несколько раз ловил себя на том, что качаю на их манер головой в ответ на какую-нибудь особенно удачную реплику или, желая особо подчеркнуть сказанное, начинаю размахивать руками.

Что касается Джо, то после первого же часа общения стало ясно, что голова у него просто блестящая, одна из самых светлых голов, которые мне доводилось встречать. Он говорил, как правило, негромко и не торопясь, с легким южным акцентом, но было такое чувство, что медлительность у него не от природы; что это результат самоконтроля, желания держать в узде неуемную внутреннюю энергию. И только если в разговоре возникал особенный какой-то поворот, который на самом деле задевал его за живое, его речь становилась быстрее и громче — и он то ерошил яростным жестом волосы на голове, то тычком отправлял на место сползшие по переносице очки, а руки начинали говорить сами по себе, и достаточно внятно. Я выяснил, что и бакалавра, и магистра он получил в Колумбийском университете — первую степень по литературе, вторую по философии — и что докторская у него уже на мази, по истории, в Джонсе Хопкинсе, и осталось только представить сам текст диссертации. Вайкомико был родиной Ренни, а УКВ — ее альма матер: Морганы решили обосноваться здесь, чтобы Джо без помех и без спешки мог закончить диссертацию. Долгий, в целый вечер длиной, разговор с ним будоражил, стимулировал, возбуждал — я был под сильным впечатлением от его энергии, от его ума, сильного и емкого, от его свободной и вместе сдержанной манеры — и, как все будоражащее, в конце концов выматывал.

Мы глянулись друг другу с первого же вечера: было ясно, что пройдет совсем немного времени, если, конечно, я останусь в Вайкомико, и мы станем друзьями. Мне пришлось полностью пересмотреть мою первую, с налета, оценку; оказалось, что все, чем он занимался, как и некоторые его личные особенности, по которым я с такою легкостью тогда прошелся, были по большей части плодами тщательно обдуманных и неординарных по сути решений. Я понял, что Джо Морган по своей воле никогда не сделает ни шага, не скажет ни единой фразы, которых не обдумает заранее, тщательно и не торопясь, а потому ничуть не потеряет в силе и в уважении к себе в том случае, если его решение окажется неудачным. Он никогда не позволит себе оказаться в положении мисс Ранкин, к примеру, или в моем собственном положении, когда я в понедельник днем нарезал круги мимо колледжа. Такого рода нерешительность была, судя по всему, ему просто-напросто незнакома: он твердо стоял на ногах; он действовал быстро, в случае необходимости мог в любой момент объяснить свои действия, а извинения за ложный шаг счел бы откровенным излишеством. Более того, все мои четыре самые несчастливые особенности — застенчивость, боязнь попасть в неловкое положение, слабость к мелким разным чепуховинам и едва ли не в абсолют возведенная непоследовательность — также были ему чужды, насколько я мог судить. С другой стороны, по крайней мере в присутствии третьих лиц, он был склонен к этакому жеманному благонравию (моя история ему откровенно не понравилась), и, невзирая на то, что относительно легкая его возбудимость была лишена естественности и теплоты (что само по себе странно для скаутского вожатого), он был человеком, которого крайне сложно было подвергнуть критике. И, наконец, хорошо это или плохо, он был абсолютно лишен умения врать и всей той многоликой изобретательности, которая только и держится на искусстве пусть даже самой маленькой, но лжи — хотя назвать его наивным было никак невозможно; и его не интересовала карьера, в какой бы то ни было форме. И все это выматывало, невероятно выматывало с непривычки. Мы проболтали — и не то чтобы о пустяках — до половины второго ночи (я даже и не пытался вспомнить, о чем именно), и, когда Морганы отчалили, я почувствовал, что у меня был самый удачный вечер за последние несколько месяцев; что в лице Джо я приобрел невероятно интересное новое знакомство; и что я ну никак не горю желанием это мое новое невероятно интересное знакомство лицезреть в течение ближайшей — по меньшей мере — недели.

Уже в дверях Ренни вдруг встрепенулась:

— Господи, Джейк, мы же совсем забыли поздравить вас с новой работой. (Такого рода забывчивость, как я выяснил позже, была вполне в духе Морганов.)

— Вы не слишком опережаете события, а?

— В смысле? — спросил меня Джо. — А что, доктор Шотт до вас еще не дозвонился?

— Нет.

— В общем, место за вами. Комитет собирался сегодня утром, и все уже решено. Шотт, вероятно, звонил, когда вы были в Оушн-Сити или когда спали вечером.

Они оба поздравили меня, весьма неловко, потому как выразить симпатию, дружеские чувства или даже просто поздравить с чем-нибудь человека — это было не по их части. На душе у меня было слишком легко, чтобы ложиться спать, а потому я стал читать «Всемирный альманах» и завел на патефоне Моцартов Musikalischer SpaЯ. Я уже начинал понемногу чувствовать себя в этой комнате как дома; Морганы мне понравились; и я все еще пребывал в необычайно возбужденном состоянии — из-за послеполуденного своего приключения и из-за умностей Джо. Но я, должно быть, от этого всего и устал до крайности, плюс еще день на пляже, потому что проснулся я — рывком — в полседьмого утра, не заметив даже, как уснул здоровым крепким сном. «Всемирный альманах» лежал у меня на коленях, открытый на странице 96: «Протяженность авиалиний между крупнейшими городами мира»; Musikalischer SpaЯ играл, наверное, уже в пятидесятый раз; а солнце, как раз показавшееся в прогале меж двух кирпичных темных зданий через улицу напротив, выхватило ослепительно ярким лучом — мимо меня, по-над лежащим на коленях «Альманахом» — белую гипсовую рожу Лаокоона, на коей ясно читалось: мол, я здесь ни при чем.

Глава четвертая Я поднялся, расправив затекшие члены

Я поднялся, расправив затекшие члены, побрился, переоделся и вышел в город позавтракать. Из-за того ли, что вчерашний день был перенасыщен, на мой вкус, разного рода событиями, или просто из-за того, что я мало спал (должен заметить, что причины меня не слишком интересуют), но голова у меня была совершенно пустая. Всю дорогу до ресторанчика, все то время, пока я ел и пока шел обратно, было такое впечатление, что никакого Джейкоба Хорнера на сегодняшний день не обещается. Позавтракав, я вернулся к себе, сел в кресло-качалку и качался, качался там, плавая на воздусях и ни о чем не думая.

Однажды я видел сон, в котором мне почему-то было очень важно узнать прогноз погоды на завтра. Я перерыл все-газеты, но на обычных местах ничего не обнаружил. Я включил радио, но дикторы в новостях даже и не упоминали о погоде. Я набрал нужный номер по телефону (действие происходило в Балтиморе), но тамошний записанный на пленку голос, пересказавший мне все, что касалось сегодняшней погоды, никакого прогноза на завтра тоже не дал. В конце концов я позвонил в бюро прогнозов, но время было позднее и там никто не брал трубку. Я откуда-то знал номер главного метеоролога и позвонил ему прямо домой. Я долго-долго слушал гудки, потом он наконец подошел к телефону; мне сразу показалось, что голос у него какой-то странный.

— В чем дело? — спросил он.

— Я хочу знать, какая у нас на завтра ожидается погода, — как можно убедительнее проговорил я. — Это очень, очень важно.

— И нечего на меня давить, — ответил мне метеоролог. — Нечего на меня давить. А что вас, собственно, навело на подозрения?

— Уверяю вас, сэр, я просто хочу знать, какая завтра будет погода. И не вижу в своем вопросе ничего особо подозрительного.

— Не будет завтра никакой погоды.

— Что?

— Что слышали. Не будет завтра никакой погоды. Все наши приборы говорят одно и то же. Никакой погоды.

— Но так же не бывает!

— Как хотите, так и понимайте, я свое слово сказал, — погодоуправец рассердился уже не на шутку. — Не будет погоды, и все тут. И оставьте меня в покое, я спать хочу.

Сон на этом кончился, и я проснулся очень расстроенный. А рассказал я этот сон, чтобы подчеркнуть различие между настроениями и погодой, в том смысле, в каком их обычно сравнивают: день без погоды попросту немыслим, в то время как у меня, по крайней мере изредка, случались дни совершенно безо всякого настроения. В такие дни Джейкоб Хорнер переставал существовать, если не брать в расчет бессмысленного, чисто метаболического существования — поскольку никакой выраженной личности я из себя не представлял. Подобно тем микроскопическим существам, которых биологи вынуждены подкрашивать, чтобы вообще хоть как-то увидеть, меня надлежало сперва подкрасить тем или иным настроением, чтоб получить на выходе более или менее узнаваемую личность. Тот факт, что все мои разрозненные, сменяющие друг друга «я» связаны промеж собой двумя ненадежными нитями — телесностью и памятью; тот факт, что в западных языках само слово «изменение» предполагает нечто, с чем это изменение происходит; тот факт, что пусть даже некий одноклеточный биологический вид невидим без красителя, сам краситель не является биологическим видом, — я был в курсе всех этих ценных соображений, но они меня абсолютно не интересовали.

В мои внепогодные дни тело мое покоилось в кресле-качалке и качалось, и качалось, и качалось, а душа была пуста, почти как межзвездное пространство. Таков был день после визита Морганов: я сидел и раскачивался в кресле с половины девятого утра часов, наверное, до двух пополудни. Если я вообще смотрел в то утро на Лаокоона, я о том не помню. Но где-то около двух зазвонил телефон и вызвал из небытия Джейкоба Хорнера, каковой Джейкоб Хорнер выскочил из кресла и взял трубку.

— Алло?

— Джейкоб? Это Ренни Морган. Вы не пообедаете с нами сегодня вечером?

— Почему, черт подери? — Этот самый Джейкоб Хорнер был весьма нервный тип.

— Что значит почему?

— То и значит. Почему, объясните мне на милость, вы, Морганы, из кожи вон лезете, чтобы накормить меня обедом?

— Вы что, сердитесь?

— Нет, я не сержусь. Я просто хочу знать, почему вы лезете вон из кожи, чтобы накормить меня обедом.

— А вы не хотите к нам приходить?

— Я этого не сказал. Почему вы лезете вон из кожи, чтобы накормить меня обедом? Вот и все, о чем я вас спросил.

Пауза. Ренни всякий вопрос понимала буквально; ответить абы что, просто чтобы замять ситуацию, ей бы и в голову не пришло — она всерьез начала искать причины. Твоя школа, Джо, подумал я. Любой другой на ее месте ответил бы вопросом на вопрос, эдак язвительно: «А почему вообще люди приглашают друг друга на обед?» — и тем обрядил незнание в костюм очевидности. Помолчав с минуту, она ответила, очень осторожно, как если бы проверяла по ходу свой ответ на слух.

— Ну, я думаю, потому, что Джо всерьез решил, что хочет узнать вас получше. Ему очень понравился вчерашний разговор.

— А вам — нет? — я прервал ее из чистого любопытства. Я не видел веских причин, по которым разговор должен был ей так уж понравиться, поскольку говорили мы исключительно о вещах отвлеченных и участие в нем Ренни, хотя и подразумевалось само собой, носило характер несколько ограниченный — в первую очередь поразившим меня молчаливым, но очень внимательным — контролем со стороны мужа. Я вовсе не хочу сказать, что в интересе Ренни к разговору было что-то неискреннее, хотя она и была до жути естественной, или что в манере Джо бдеть за ее умозаключениями было нечто от поведения мужа, стесняющегося собственной жены; он был похож на классного руководителя, который слушает ответ главного своего любимчика, а когда ставил ее мнение под вопрос, то делалось это на самый что ни на есть безличный, мягкий и никоим образом не педантический лад. Джо, он, знаете ли, не был педант.

— Да нет, мне, пожалуй, тоже. А вы считаете, что между визитами должен соблюдаться какой-то особенный интервал, а, Джейкоб?

Я был удивлен.

— А как вам кажется?

Снова короткая пауза, потом ответ, на полном серьезе.

— Мне кажется, для этого нет никаких оснований, если только один из нас не испытывает чувства, что ему еще какое-то время не хочется видеть другого. Я думаю, иногда такое случается. Вы чувствуете что-то похожее, Джейк?

— Дайте-ка мне подумать, — сказал я рассудительно и тоже немного помолчал. — Мне кажется, вы абсолютно правы, когда ставите под вопрос валидность социальных условностей, вроде этих самых промежутков времени между визитами, поскольку нельзя не признать одного непреложного факта, а именно: все они в конечном счете не имеют никакого рационального обоснования. Но из этого не следует, что если некая вещь не имеет рационального обоснования, то она лишена всякой ценности. И нужно иметь в виду, что отказ от условностей, даже самых идиотских, всегда заключает в себе некий риск — вы можете вдруг оказаться во власти беспричинного чувства вины, просто потому, что условности склонны оставаться условностями. Возьмем, к примеру, привычку пить пиво за завтраком, или ездить ночью на красный свет, или совершать адюльтер с одобрения вашего собственного мужа, или практиковать эвтаназию…

— Вы смеетесь надо мной? — спокойно спросила Ренни, как если бы ее интересовала исключительно информативная часть ответа.

— Как вы догадались?

— Знаете, мне кажется, что в большинстве случаев один человек высмеивает другого потому, что ощущает неудобство от несовпадения взглядов и не знает при этом, как взгляды этого другого можно опровергнуть. Он чувствует, что должен знать, но не знает, и вместо того чтобы признаться в этом самому себе, вникнуть в проблему и найти убедительные возражения, просто смеется над аргументами противной стороны. Это слишком легко — смеяться над аргументами. И — я так чувствую — к вам это в немалой степени относится, Джейк.

— Ага. Вот и Джо говорил то же самое.

— Вот теперь вы точно надо мной смеетесь, правда? Я был полон решимости не позволить миссис Ренни Морган еще раз поставить меня в дурацкое положение. Это было и впрямь несложно.

— Послушайте, я буду сегодня у вас и съем этот ваш обед. Я приеду в шесть часов, после того как вы уложите детей спать, я ничего не перепутал?

— Но ни я, ни Джо — мы не хотим, чтобы вы приезжали, если вам самому не хочется, Джейк. Вы должны…

— Погодите минутку. А почему вы не хотите, чтобы я приезжал, если мне этого делать не хочется?

— Что?

— Я спросил, почему вы не хотите, чтобы я приезжал, если мне этого делать не хочется. Видите ли, единственным вашим основанием для отказа от обычая выжидать должный промежуток времени между визитами была бы следующая позиция: социальные условности, может, и необходимы для поддержания стабильности на уровне тех или иных групп, но не являют собой необходимости абсолютной, и в особых ситуациях — если они препятствуют достижению поставленных вами целей — вы можете не принимать их в расчет. Другими словами, вы же собираетесь заполучить меня сегодня к обеду не ради социальной стабильности, а просто потому, что мы все вроде как этого хотим. То есть социальная стабильность вас в данном случае не интересует. Затем предположим, что вашей целью является еще один разговор и у вас есть все основания предполагать, что я, буде все равно окажусь у вас, приму в нем участие, вне зависимости от того, хотел я к вам ехать или нет — а что, большинство гостей так и делают, — ив таком случае вас никак не должно интересовать, хочется мне к вам ехать или нет, поскольку ваша цель достигается в любом из вариантов.

— Вы опять надо мной смеетесь.

— Ну уж нет, так просто вам от меня не ускользнуть. Дело не в том, смеюсь я над вами или нет. Вы уходите от вопроса.

Тишина.

— В общем, так: я приезжаю на обед к шести часам, хочу я того или нет, и если к этому времени у вас не будет готов ответ на мой последний довод, я все скажу Джо.

— Дети ложатся в половине седьмого, — сказала Ренни с едва заметною ноткой обиды в голосе и повесила трубку. Я отправился обратно в кресло и качался еще полных сорок пять минут. Время от времени я улыбался, сам не знаю чему — никакого конкретного чувства эти улыбки не выражали. Я просто несколько раз себя на этом ловил, вроде как в тех случаях, когда, прогуливаясь в одиночестве, я часто ловил себя на том, что повторяю рассудительнейшим тоном и не соблюдая при этом никакого ритма: Пепси-кола в точку бьет; двенадцать унций; вам везет, — сопровождая движение губ наморщиванием лба, застенчивым эдаким подергиванием уголка рта и, время от времени, быстрым движением правой руки. Прохожие часто принимали меня за человека, с головой ушедшего в решение серьезнейших проблем, и порой, когда я оглядывался на кого-нибудь из них, прошедших мимо, я и его ловил на вороватом быстром пассе правой рукой — он пробовал жест на вкус.

В пятнадцать минут пятого позвонил доктор Шотт и подтвердил мое зачисление в штат Государственного учительского колледжа Вайкомико на должность преподавателя грамматики и основ композиции с начальным жалованьем 3200 долларов в год.

— Мы, знаете ли, — сказал он, — не платим столько, сколько платят в больших университетах! Просто не можем себе этого позволить! Но это не означает, что мы берем на работу кого угодно! У нас тут, честно говоря, нечто вроде закрытого клуба, и мы приняли вас на работу, потому что — нам кажется — вы разделяете наши чувства насчет важности нашего труда!

Я заверил его в том, что да, и в самом деле разделяю, а он меня в том, что он во мне и не сомневался. Я был не в большом восторге от необходимости преподавать еще и основы композиции, то бишь сочинения — в мои планы входила одна лишь предписательная грамматика, — но Доктор велел мне найти работу, и я решил соглашаться на все.

К дому Морганов я подъехал в половине шестого, безо всякой видимой на то причины. День все-таки обрел свою погоду, я был покладист и тих. На лужайке перед домом Джо и Ренни лениво перебрасывались футбольным мячом, хотя, по правде говоря, было жарковато. Увидев меня, они не выказали особого удивления, — наоборот, даже обрадовались и пригласили присоединиться.

— Да нет, спасибо, — сказал я и пошел туда, где оба их сына, одному было три, другому четыре, бросали свою собственную маленькую футбольную дыню с соответствующим возрасту умением. Я сел на травку и стал на всех на них смотреть.

— Если вам показалось, что вы меня задели сегодня по телефону, не обращайте внимания, Джейк, — жизнерадостно крикнула мне Ренни между пасами.

— Не обращайте внимания на то, что я могу наговорить по телефону, — ответил я. — Я вообще не умею разговаривать по телефону.

До сих пор я не видел женщины, которая умела бы правильно поймать и бросить футбольный мяч, — Ренни Морган была первым и единственным исключением. Она вообще-то была существо достаточно неуклюжее, однако стоило делу дойти до любого рода серьезной физической нагрузки, в ней откуда-то сами собой являлись свобода и даже своеобразная грация. Она ловила и передавала мяч тем же самым манером, с той же быстротой и точностью, с какими делал бы все это тренированный мужчина.

— Ну что, насчет сказанного не передумали? — спросил Джо, следя глазами за мячом.

— Я даже и не помню, что я там такого сказал.

— В самом деле? А вот Ренни запомнила весь разговор, слово в слово. Вы и вправду не помните или просто не хотите ставить ее в неловкое положение?

— Я и вправду ничего не помню, — сказал я и даже сам почти в это поверил. — Я уже усвоил, что неловкие ситуации — не по вашей части. Я просто никогда не помню доводов, моих собственных или чьих-то еще. Запоминаю выводы, а не доводы.

Это наблюдение, которое мне самому показалось достаточно привлекательным, Джо почему-то не понравилось. Он потерял интерес к разговору и принялся объяснять старшему сыну, как правильней держать мяч. И тихим голосом наговоренный совет отца мальчик выслушал так, как если бы с ним говорил сам Кнут Рокне;[6] Джо проследил, чтобы он три раза правильно бросил мяч, и только потом повернулся к нам.

— Держи, Джейк, — сказал он и бросил мне мяч. — Почему бы вам с Ренни не покидать еще немного, пока я займусь обедом, а потом бы мы чего-нибудь выпили. Зачем дожидаться половины седьмого, раз уж ты все равно здесь.

Я уже сказал чуть раньше, что был в тот вечер покладист и тих. По собственной воле я бы никак не стал участвовать в игре, но и вставать на уши, чтобы только отказаться, я бы тоже не стал. Джо ушел в дом, сопровождаемый по пятам эскортом из мал мала меньше, и следующие двадцать минут мы с Ренни пуляли друг в дружку мячиком. К счастью — потому что я, как правило, не люблю выглядеть неумехой — я в футболе не новичок; с Джо мне, конечно, не равняться, но бросить так же точно, как Ренни, и чтобы мяч на лету не вихлялся — это было вполне по моим силам. Ей, судя по всему, особо нечего было мне сказать, мне тоже, так что за эти двадцать минут на лужайке были слышны: легкий шорох, когда рука толкает мяч, во время перебежек тихое шуршание пружинящей под ступнями травы, мягкие шлепки приемов и тяжкое наше дыхание. Ничего приятного в этом не было, неприятного тоже.

Наконец с крылечка нас окликнул Джо, и мы пошли обедать. Морганы снимали половину первого этажа. В квартире было очень чисто; мебель исключительно модерновая, в жестком функциональном стиле, и ее было очень немного. А поскольку комнаты были относительно велики, выглядели они едва ли не голыми. Ни ковров на деревянных полах, ни занавесок, ни штор на вымытых до блеска окнах и ни единой мебелюшки сверх необходимого минимума; кушетка, два шезлонга, две лампы, книжный шкаф и письменный стол в гостиной; маленький обеденный стол и четыре складных стула на кухне; двухъярусная кровать, два бюро и рабочий стол со скамейками в единственной спальне, отведенной под детскую. И стены, и потолки были белые, а потому от лившегося сквозь поднятые жалюзи солнечного света гостиная буквально сияла. Мне пришлось прищуриться: в этой комнате, на мой вкус, было слишком много света.

Мы выпили по стакану пива; дети тем временем ушли в ванную, сами там разделись и сами же, безо всякой посторонней помощи, искупались в ванне, которую Джо уже успел для них наполнить. Я выразил удивление — такая самостоятельность в три и в четыре года. Ренни пожала плечами.

— В том, что касается чисто физических навыков, мы их поблажками не балуем, — признался Джо. — Какого черта, в Новой Гвинее дети учатся плавать раньше, чем ходить, а в возрасте Джои уже гребут по морю на бамбуковых бревнах. Мы решили, что чем меньше они будут от нас зависеть, тем лучше мы с ними поладим.

— Не думайте, что мы их слишком уж заездили, — сказала Ренни. — Нам в общем-то все равно. Оно как-то само собой выходит.

Эту ее последнюю реплику Джо выслушал с особым интересом.

— Почему ты сказала, что тебе все равно? — спросил он.

Ренни слегка всполошилась, подобного вопроса она явно не ожидала.

— В смысле… я имею в виду в конечном счете. В конечном счете, так или эдак, не все ли равно, разве нет? Но вот именно здесь и сейчас это действительно важно, потому что, если они не научатся быть самостоятельными, нам придется пройти через весь этот бардак, через который проходит большинство семей, и мальчики будут зависеть от такого количества всяких костылей и подпорок, что даже и подумать страшно.

— В конечном счете вообще ничего слишком важного не существует, — провозгласил Джо. — Но вот то, что важно в данный момент, важно на все сто.

— Я именно это и имела в виду, Джо.

— Что я пытаюсь сказать: мы не должны считать ту или иную ценность менее реальной оттого, что она не является ценностью абсолютной, поскольку никаких других нам попросту не дано. Вот что твоя фраза про в общем-то все равно в действительности означала.

Так, теперь пас Ренни — я наблюдал за ними поверх стакана с пивом, как если бы то было на лужайке перед домом, — но матч был прерван: звякнул таймер в кухонной плите. Ренни пошла накрывать на стол, а Джо вытер мальчиков полотенцем и помог им надеть пижамы: застегивание кнопок на спине, судя по всему, не входило в список обязательных физических навыков.

— А почему бы вам не приучить их застегивать друг другу кнопки? — вежливо поинтересовался я. Ренни бросила на меня из кухни несколько растерянный взгляд — она как раз раскладывала рис по тарелкам, неловко, потому что ложка была слишком маленькая, — но Джо с готовностью рассмеялся и расстегнул на мальчиках пижамы, чтобы они могли поупражняться. Сработало.

Стульев на кухне было только четыре, а потому Ренни, мальчики и я ели за столом, а Джо — стоя у плиты. Шезлонг у стола все равно бы не встал, а на то, чтобы съесть порцию отварного риса с креветками и выпить стакан пива, времени особо много не требовалось. Мальчики — крепенькие пацаны с наклонностью к хорошим манерам — задавали за столом тон, и им это явно было не впервой; суеты и шума, как от любых других не слишком заторможенных детей их возраста, от них хватало, вот только эти были и впрямь куда более ловкими и умели держать себя в руках. Как только мы закончили есть, они прямиком отправились в спальню, хотя на улице было еще светло. И больше я их не слышал.

У Морганов была договоренность с соседями по первому этажу, и если одной из пар хотелось вдруг вечером пойти прогуляться, они просто открывали настежь дверь, соединявшую обе квартиры, чтобы слышно было и своих детей, и соседских. Чем мы и воспользовались, перемыв предварительно тарелки, и пошли пешком через засеянное клевером поле за домом и через маленькую сосновую рощицу. Гуляли Морганы весьма энергично, что не слишком отвечало моей внутренней умиротворенности, но и отказываться составить им компанию мне тоже не хотелось. Ренни, юная натуралистка, успевала на полном скаку обращать наше внимание то на травку, то на птичку, то на козявку, а Джо — скреплять вердиктом точность ее наблюдений. Не могу сказать, что я от этой прогулки получил удовольствие, хотя Морганы удовольствия получили просто уйму. Когда мы добежали до финиша, Ренни ушла в дом писать какое-то письмо, а мы с Джо сели на лужайке в шезлонгах. Разговор у нас, по воле Джо, зашел о ценностях, раз уж мы начали его чуть раньше.

— Большая часть из того, что ты наговорил Ренни днем по телефону, отнюдь не лишена смысла. — Джо был непререкаем. — Я рад, что ты с ней поговорил, и ты правильно сказал, что дело не в том, смеешься ты над ней или нет. Тут ей еще учиться и учиться. Она слишком болезненно относится к такого рода вещам.

— Вся в тебя, — сказал я. — Вспомни бойскаутов.

— Да нет, я — совсем другое дело, — ив голосе у него было что-то такое, от чего пропадало желание настаивать на обратном. — Единственная причина, по которой я тогда вообще затронул скаутскую тему, в том, что я решил присмотреться к тебе повнимательней, а слишком уж явное внимание такого рода обычно мешает сколь-нибудь серьезному разговору. Вот и все.

— Ну и хорошо. — Я предложил ему сигарету, но он, как выяснилось, не курил.

— Что мне действительно нравится: ты постоянно поддеваешь Ренни, но при этом, судя по всему, готов воспринимать ее всерьез. Мужчина, который действительно хотел бы и умел воспринимать женщину всерьез, — большая редкость, и именно этого Ренни недостает больше, чем чего бы то ни было еще.

— Это, конечно, не мое дело, Джо, — сказал я покладисто и тихо, — но, будь я Ренни, я бы с лестницы спустил любого, кто бы так настойчиво заботился о том, что мне необходимо. Ты о ней говоришь, будто она твоя пациентка.

Он рассмеялся и подтолкнул вверх по переносице очки.

— Наверное, ты прав; но я не нарочно. Когда мы с Ренни поженились, мы прекрасно отдавали себе отчет, что ни один из нас не станет жить с другим, если не сможет сохранить к нему полное уважение и доверие. Идти на какие-то жертвы ради-того-чтоб-семья-не-распалась я не стану, и Ренни тоже. Понятие брака само по себе никакой особой ценности не представляет.

— А мне показалось, что на свой собственный брак ты смотришь совершенно иначе, — это было предположение, не более того.

Джо эдак разочарованно на меня прищурился, и я почувствовал, что, будь на моем месте его жена, ей бы сейчас досталось куда крепче.

— Ты сейчас совершил ту же самую ошибку, что и Ренни, тогда, перед обедом: если ценность не является самоочевидной, объективной и абсолютной, значит, она не реальна, — это ложное допущение. Я сказал только, что не собираюсь абсолютизировать семейные отношения, как и ничто другое вообще. Но это не означает, что я их не ценю; более того, мне кажется, что мои отношения с Ренни есть для меня наивысшая в мире ценность. Это означает, что, если ты отказываешься принимать брак за абсолют, тебе самому приходится определять условия, при которых он для тебя сохраняет значимость. Ну как?

— Мне нравится, — сказал я вяло.

— Нет, ты со мной согласен или нет?

— Конечно согласен. — И вот так, будучи загнан в угол, я, пожалуй, и впрямь был с ним согласен — да только жило во мне смутное желание держаться в стороне от такого рода систематизации, даже если бы сам Господь Бог взял меня за шкирку и принялся тыкать носом, как оно все есть на самом деле.

— Видишь ли, — сказал Джо, — я не тот человек, который хочет быть женат во что бы то ни стало; я тебе больше скажу, есть масса условий, при которых я и вовсе не смог бы терпеть семейной жизни; и одно из моих условий для сохранения любых отношений, и в первую очередь брачных, такое: стороны должны принимать друг друга всерьез. Если я время от времени одергиваю Ренни и говорю ей, что то или иное ее замечание иначе как идиотским не назовешь, и даже если я иногда откровенно ставлю ей палки в колеса, это все потому, что я ее уважаю, а для меня уважать — значит не давать поблажек. Поблажки — это, может быть, очень по-христиански, но я не могу всерьез воспринимать человека, которого все время нужно гладить по головке. И это единственное, что меня не устраивает в твоей манере поднимать Ренни на смех: не потому, что это может задеть ее чувства, а потому, что ты ей делаешь скидки: она, мол, того, женщина, или еще что-нибудь в этом роде.

— А не кажется тебе, что ты саму эту идею насчет принимай-меня-всерьез возводишь в абсолют? — спросил я. — Ты ведь хочешь, чтобы вы с Ренни принимали друг друга всерьез при любых обстоятельствах, или нет?

Данное наблюдение Джо явно понравилось, и, к собственному своему стыду, я ощутил всплеск необъяснимого счастья: наконец-то мне удалось сказать что-то, достойное его похвалы.

— Прямо в точку, — он просиял и тут же влез на трибуну. — Стандартнейший аргумент против таких людей, как я, звучит следующим образом: любая логика в конце концов необходимо упирается в некую последнюю окончательность, которая на всю совокупность позволяет смотреть как на совокупность сугубо относительных величин, сама же эта последняя окончательность никак не поддается рациональному обоснованию, если мы не признаём существования абсолютных ценностей. Такого рода окончательности могут быть внеличностными, вроде «интересов государства», или же сугубо личными, вроде стремления воспринимать всерьез собственную жену. Как бы то ни было, если ты вообще собираешься защищать существование этих последних окончательностей, я думаю, тебе придется рано или поздно назвать их субъективными. Но их и невозможно объяснить с логической точки зрения; они относятся к разряду психологических данностей и различны для разных людей. Есть четыре вещи, которые более всего меня восхищают, — легкая смена тона, — это единство, гармония, вечность и универсальность. В моей этике самое большее, на что вообще способен человек, это стоять на своем, быть уверенным в собственной правоте; я не вижу причин что бы то ни было кому бы то ни было объяснять; ждать, что кто-то примет твою точку зрения, — причин еще меньше, и единственное, что человек действительно может, это действовать в соответствии с ней, поскольку больше-то все равно ничего нет. И спокойно принимать неизбежные конфликты с людьми или же целыми институтами, которые также правы со своей точки зрения, вот только сама эта точка зрения отлична от твоей.

Представь себе, к примеру, что в силу своего характера я жутко ревновал бы Ренни, — продолжил он. — Конечно, ничего подобного нет и не было, но ты представь, что это часть моего внутреннего склада, что верность в браке для меня — одна из данностей, субъективный эквивалент абсолютной истины, одно из условий, которое я непременно стал бы добавлять к любому этическому конструкту. Теперь представь, что Ренни мне изменила за моей спиной. С моей точки зрения, всякие отношения с ней потеряли бы свой raison d’etre,[7] и я, наверное, просто хлопнул бы дверью, если не застрелил бы ее или сам не застрелился. Но с общественной точки зрения, например, я все равно был бы обязан ее содержать, потому что общество, в котором люди по всякому такому поводу станут хлопать дверью, попросту невозможно. С точки зрения моих сограждан, я бы должен был платить алименты, и жаловаться на то, что их точка зрения не совпадает с моей, нет никакого смысла: она и не может совпадать. Точно так же и государство будет в своем праве, если велит меня вздернуть или расстрелять за то, что я застрелил свою жену, — как и я был вправе ее застрелить, понимаешь? Или католическая церковь, будь я католиком по вероисповеданию, вправе отказать мне в освященной земле для похорон — как и я был бы вправе совершить самоубийство, если бы супружеская верность была для меня одной из жизненных данностей. И я был бы полным идиотом, если бы ждал от мира, что он оправдает меня на том основании, что я в состоянии внятно объяснить свои поступки.

Потому-то я никогда и не извиняюсь. — Джо, судя по всему, вышел на финишную прямую. — У меня нет права ждать от тебя или от кого-то еще полного приятия моих слов или дел — но я всегда могу объяснить каждое мое слово, каждый мой поступок. Извиняться просто нет смысла, ибо ни одна из позиций в конечном счете защите не подлежит. Но человек в состоянии действовать последовательно; он может действовать так, чтобы в случае необходимости всегда уметь объяснить логику своего поведения. Для меня это важно. Знаешь, в первый месяц после свадьбы у Ренни была дурацкая такая привычка: стоило каким-нибудь там друзьям к нам заехать, и она просто места себе не находила, все извинялась за то, что у нас в доме слишком мало мебели. Она прекрасно знала, что нам не нужна лишняя мебель, даже если б мы могли ее себе позволить, но продолжала извиняться перед чужими людьми за то, что у нее другая точка зрения. И вот в один прекрасный день, когда она извинялась пуще обычного, я дождался, пока вся компания убудет восвояси, и врезал ей в челюсть. Вырубил с одного удара. А когда она пришла в себя, очень подробно ей объяснил, за что и почему я ее ударил. Она заплакала и стала передо мной извиняться за то, что извинялась перед другими людьми. Пришлось ее еще раз вырубить.

Ни следа бравады в голосе у Джо, когда он мне это все рассказывал, не было; как, собственно, и сожаления о случившемся.

— Вся беда в том, Джейк, что чем сложнее становится твоя нравственная система, тем сильнее должен быть ты сам, чтобы элементарно оставаться на плаву. И как только ты сделаешь ручкой объективным ценностям, тебе всерьез придется глядеть в оба и мышцы держать в полной боевой готовности, потому что теперь, кроме самого себя, тебе не на кого рассчитывать. Тебе понадобится энергия: и не только твоя собственная, но и, так сказать, культурная энергия, или пиши пропало. Энергия — вот в чем разница между американским прагматизмом и французским экзистенциализмом; где еще, черт побери, кроме Америки, возможен жизнерадостный нигилизм, скажи ради бога? Наверное, бить Ренни было жестоко, но это был своего рода момент кризиса. Кроме того, она ведь извиняться-то перестала.

— Понятно, — сказал я.

Теперь: очень может быть, что Джо столь долгой и связной речи в одночасье и не произносил; я только уверен, что в ходе вечера он все это так или иначе сказал, а я — здесь и сейчас — изложил в форме единого монолога, дабы соблюсти некие условности, проиллюстрировать природу его ученых штудий и заодно добавить штрих-другой к его портрету. Я все это выслушал покладисто и тихо; но, хотя и сам я при случае был не прочь высказать пару схожих мыслей (частности притом предпочитая честности), возражения противу чуть не каждой им сказанной фразы вскипали во мне ежеминутно. Однако я ни в коем случае не взялся бы утверждать, что он при желании не мог бы моих аргументов опровергнуть — да я и сам бы сумел, наверное, сделать это не хуже. Как обычно в тех случаях, когда я сталкивался с по-настоящему продуманной и ясно изложенной позицией, я был склонен к формальному — на чисто понятийном уровне — ее принятию, поскольку все равно не мог противопоставить ей собственной, столь же взвешенной. В подобных ситуациях я обыкновенно прибегал к тому, что в психологии носит название «недирективных техник»: я говорил просто «Да?» или «Понятно», и — куда вывезет.

Но история о том, как Ренни впервые столкнулась с философией морганизма, и о той неопровержимой системе доказательств, которую задействовал Джо, чтобы открыть ей глаза на истинную суть привычки извиняться, меня заинтриговала. Она ясно свидетельствовала, что философствование для мистера Моргана не есть игра; что свои умозаключения он проводит в жизнь недрогнувшей рукой; и Ренни сразу стала отчего-то фигурой более занятной. Я даже осмелюсь утверждать, что этот маленький анекдот именно и заставил меня согласиться на предложение, сделанное Джо чуть позже, когда Ренни вышла к нам на лужайку.

— Джейк, а вы любите ездить верхом? — спросила между делом Ренни.

— Никогда раньше не пробовал.

— Да что вы, это же такой кайф; вам обязательно надо попробовать — как-нибудь, со мной.

Я поднял брови.

— Да, мне кажется, начать лучше именно с этого, а уже потом перейти к лошадям.

Ренни хихикнула и качнула головой; Джо рассмеялся в голос, но, как мне показалось, без особого энтузиазма. А потом я увидел, как морщины на его челе разгладились.

— Слушай, а ведь неплохая идея! — воскликнул он, обращаясь к Ренни. — Научи Джейка ездить верхом! — Он повернулся ко мне. — Родители Ренни держат на ферме, тут, совсем неподалеку, скаковых лошадей; у меня времени на прогулки верхом считай что нет, а Ренни терпеть не может ездить одна. Я занят с утра до вечера, начитываю материал, пока не начались занятия. Почему бы Ренни тебя не поучить — соглашайся. У Ренни будет возможность побольше времени проводить на свежем воздухе, а заодно и наговоритесь вволю.

Внезапно вспыхнувший в Джо энтузиазм несколько меня шокировал, как и откровенно дурной тон, — то, что разговоры со мной пойдут Ренни на пользу, подразумевалось само собой. И я получил удовольствие весьма предосудительного свойства, когда заметил, что и Ренни, в свою очередь, недобро эдак прищурилась: муж явно не настолько еще ее выдрессировал, чтобы его непосредственность время от времени не действовала ей на нервы, хотя она тщательнейшим образом постаралась скрыть свое неудовольствие от Джо.

— Что ты по этому поводу думаешь? — он от нее отставать не собирался.

— Я думаю, идея просто грандиозная, если, конечно, Джейк согласится, чтобы я его учила, — быстро ответила Ренни.

— А ты согласен? — спросил у меня Джо.

Я пожал плечами.

— Да мне, в общем, все равно.

— Ну, что ж, если тебе все равно, а мы с Ренни за, значит, договорились, — рассмеялся Джо. — Короче говоря, хочется тебе этого или нет, вопрос решен, если ты не собираешься отказываться наотрез, вроде как с этим обедом!

Мы усмехнулись, переглянулись и оставили тему, потому как Джо со счастливейшей из мин принялся растолковывать мне, что мое утверждение (по телефону, насчет прибытия на обед вне зависимости от того, хочу я этого или нет) по сути своей нелогично.

— Если бы ты не сбил Ренни с толку этим своим подначиванием, она бы тебе сказала, — он улыбнулся, — что единственным достоверным критерием человеческих желаний являются поступки — конечно, говоря в прошедшем времени: если человек что-то сделал, значит, именно это он сделать и хотел.

— То есть?

— Разве не понятно? — спросила меня Ренни, а Джо откинулся в шезлонге и расслабился. — Суть в том, что у человека могут возникнуть самые разноречивые желания или нежелания — ну, скажем, нежелание ехать к нам на обед и нежелание нас обидеть. Но раз уж ты все-таки приехал, значит, второе было сильней, чем первое: при прочих равных ты бы к нам не поехал, но прочих равных не бывает никогда, и тебе дешевле было с нами отобедать, чем обидеть нас отказом. И ты приехал — случилось именно то, чего ты в конечном счете хотел сам. Тебе не следовало говорить, что ты пообедаешь с нами, хочешь ты этого или нет, тебе следовало бы сказать, что ты пообедаешь с нами, если желание ехать пересилит в тебе желание не ехать.

— Это вроде как сложить плюс сто и минус девяносто девять, — сказал Джо.

— В ответе получаешь плюс пшик, но все-таки плюс. Вот тебе еще одна причина, по которой глупо извиняться за сделанное тобой — на том основании, что ты этого делать не хотел; раз сделал, значит, хотел сделать. Об этом важно вспоминать почаще, особенно если ты преподаешь историю.

Я заметил, как покраснела — едва заметно — Ренни при упоминании об извинениях.

— Ммм, — ответил я Джо, на самый что ни есть недирективный манер.

Глава пятая Неловкая сила Ренни привлекала меня

Неловкая сила Ренни привлекала меня в течение нескольких недель, последовавших за обедом из креветок, риса, пива и ценностей, которым меня угостили Морганы. Была неловкость физическая, была неловкость речевая — Ренни могла споткнуться на ровном месте, могла и сморозить незаметно для себя нечто несусветное, — и мне было любопытно, от чего это в ней: от врожденной дубоватости или от силы, природной и лишенной грации.

По крайней мере, в самом начале наших тренировок я думал о ней именно так. Я смотрел на нее свысока, я был исследователь, а она — предмет исследования, но высокомерен я не был и к любопытству примешивал изрядную долю симпатии. Да и чувство превосходства пришлось как нельзя более кстати и помогло мне с честью одолеть первый этап обучения, иначе, боюсь, я просто махнул бы на все рукой. Страшила меня не работа, а неизбежное при овладении чем-то новым состояние дискомфорта, дурацкое мироощущение новичка, салаги, и вряд ли я когда-нибудь научился бы ездить на лошади (гипертрофированным интересом к данному виду спорта я и раньше не страдал), если бы эти особого рода любопытство и особого рода чувство превосходства не уравновешивали уязвленной гордости.

Ренни была великолепной наездницей и отменным учителем. Выезжали мы обыкновенно по утрам, довольно рано, иногда после ужина, и делали это каждый день, если дождь не стоял стеной. Я подруливал к дому Морганов в половине восьмого или в восемь, а то и раньше, и садился с ними завтракать; потом Джо принимался за дневную норму книг и конспектов, а Ренни, мальчики и я делали еще четыре мили до фермы. Миссис Макмэхон, мать Ренни, брала на себя детей, а мы отправлялись кататься. Она ездила на горячем мышастом жеребце-пятилетке пятнадцати ладоней в холке (ее характеристика), по имени Том Браун; мне досталась гнедая кобыла Сюзи, семи лет от роду, с белым пятном на морде, шестнадцати ладоней, которую и Ренни и ее отец в один голос провозгласили покладистой, хотя мне она показалась весьма норовистой. Отец Ренни держал эту пару для собственного удовольствия, но выгулять их как следует время у него выдавалось нечасто, так что идея Джо и ему пришлась по вкусу. Первое, что он сказал, когда увидел нас в надлежащей сбруе (Ренни настояла, чтобы я купил себе хлопчатобумажные галифе и специальные сапоги), было: «Н-да, Рен, я вижу, Джо приглядел тебе компаньона!»

— Это Джейк Хорнер, па, — отрывисто сказала Ренни. — Я буду учить его верховой езде. — Ей показалось, что отец выдал мне что-то, о чем мне вовсе не обязательно было знать, а именно, что идея у Джо родилась не спонтанно, а была продумана заранее, — и сама эта мысль сделала ее еще более неловкой. Она тут же ушла на выгон, где паслись обе лошади, оставив нас с мистером Макмэхоном обмениваться рукопожатиями и любезностями по нашему собственному усмотрению.

Нет нужды входить в подробности процесса обучения: это и не слишком интересно, и мало что может добавить к написанному мной портрету Ренни. Едва ли не единственная деталь, которая была мне известна до начала наших занятий: на лошадь садятся с «ближнего», то бишь левого бока; и даже этот крошечный параграф лошадиного устава, как выяснилось, действовал не всегда. Меня посвятили в тайну мундштуков и недоуздков, трензелей и цепок, уздечек и шенкелей, а также аллюров со всеми их разновидностями. Я прошел через все обычные ошибки начинающих наездников — висел на стременах, цеплял ногами, откидывался в седле — и понемногу свел их на нет. То обстоятельство, что я поначалу до судорог боялся свою зверюгу, к делу не относится, потому что я ни при каких обстоятельствах не выказал бы страха перед Ренни.

Сама она была «сильной» наездницей — шенкелями орудовала по полной программе, и склонный к импровизациям Том Браун ходил у нее как шелковый, — однако большая часть ее отрывистых рекомендаций была направлена как раз на то, чтоб я ими не злоупотреблял.

— Перестань стесывать ей бока, — бросала она мне на ходу. — Ты пятками даешь ей понять, чтобы она шла быстрее, и сам же ее сдерживаешь, руками.

Час за часом я практиковался в езде шагом, рысью или мелким галопом (обе лошади были трехаллюрные), без седла или без поводьев. Я усвоил, как вести в поводу лошадь, которой нужно совсем в другую сторону; как предугадать заранее, что вот сейчас она шарахнется вбок, или вскинется, или понесет, и сделать так, чтобы этого не произошло; как ее седлать, и взнуздывать, и чистить.

У Сюзи, моей кобылы, была дурная привычка кусать меня, когда я подтягивал подпругу.

— Дай ей как следует по носу, — велела мне Ренни, — а в следующий раз держи ее левой рукой покрепче за холку, и она не станет вертеть головой куда не надо.

Том Браун, ее жеребец, имел обыкновение высоко вскидывать задом два или три раза, как только его выводили из стойла. Однажды, когда он именно так и сделал, я пришел в ужас, увидев, что Ренни откинулась в седле так далеко, как только позволяли поводья, покуда Том не потерял равновесия и не начал, молотя копытами воздух, с испуганным ржанием падать через спину навзничь. Ренни пулей вылетела из седла и успела уйти из опасной зоны буквально за секунду до того, как тысяча сто фунтов конского веса грохнулись оземь; она поймала поводья прежде, чем Том успел встать на ноги, и успокоила его буквально в несколько секунд, нашептывая ему что-то на ухо.

— Будет ему урок, — усмехнулась она.

Но:

— Ты сам виноват, — мне, когда Сюзи выкинула как-то раз со мной ту же самую штуку. — Она знает, что ты еще только учишься. Не тушируй ты ее, Христа ради; она станет вести себя лучше, когда ты как следует научишься ею управлять.

И слава богу, потому что, если бы Ренни дала мне понять, что Сюзи требуется тот же урок, что и Тому, я бы из чистой гордыни попытался повторить ее подвиг. Меня вообще нетрудно испугать; я по сути своей человек весьма робкий, вот только тщеславие чаще всего заставляет меня об этом забыть.

Короче говоря, мало-помалу я стал неплохим лошадником и даже научился свободно чувствовать себя в седле, но вот энтузиаст конного спорта из меня никак не получался. Овчинка была что надо, но выделки все равно не стоила. Мы с Ренни изъездили за август большую часть округи; выглядело это следующим образом: час-полтора в седле, потом отдых минут на пятнадцать-двадцать и к дому. К тому времени как мы успевали расседлать, вычистить и накормить лошадей, переваливало за полдень: мы забирали мальчиков, ехали назад в Вайкомико, к позднему ленчу, за которым Джо, опухший от книжек, расспрашивал меня или Ренни о моих успехах.

Но начал-то я с неловкой силы Ренни. В седле, где есть свои устоявшиеся и — при всем том — вполне разумные правила посадки для каждой конкретной минуты времени, одно удовольствие было смотреть на ее сильное, немного тяжеловатое тело, как оно контролирует каждое движение идущей шагом лошади или посылает ее рысью, — прямое, свободное, на скулах от ветра румянец, сияют карие глаза, блестят на солнце коротко стриженные светлые волосы. Тогда она бывала даже и красива, сильной и динамичной красотой. Но управляться с собственным телом в тех ситуациях, для которых не существовало жестких правил, ей было куда как трудно. На ходу ее постоянно тянуло вперед. А если она просто стояла, то не знала, куда девать руки, и к тому же имела обыкновение переносить весь свой вес на одну ногу, а другую на нелепый какой-то манер отставлять в сторону. Во время кратких наших остановок, когда мы просто сидели и курили, она была совершенно лишена не то что стиля, но элементарной грации: она бухалась на землю мешком и ни минуты не сидела спокойно, все ерзала на месте. Мне кажется, осознание этой своей неловкости, неумения владеть собственным телом и провоцировало ее во время наших с ней прогулок говорить свободнее и откровенней, чем обычно, потому как Морганы, оба, особой тягой к задушевным излияниям в общем-то не страдали, а Ренни в присутствии Джо и вовсе старалась помалкивать. Но в августовские эти утра мы наговорились вволю — если программа, спланированная Джо, в чем и преуспела, так именно в данной части, — и свойственная Ренни манера говорить являла мне порой все ту же неловкую силу.

Чаще всего мы ехали к небольшой речушке, протекавшей через сосновую рощу милях в девяти от фермы. Там можно было в жаркие дни напоить лошадей, да мы и сами зачастую надевали под кавалерийскую нашу сбрую купальные костюмы, потом, добравшись до места, делали короткий заплыв, а потом весьма благопристойно переодевались в лесу, мальчики направо, девочки налево. Место мне нравилось: речушка была, во-первых, чистая, а во-вторых, уютная до чрезвычайности, затененная соснами, которые к тому же выстлали землю мягким, скользящим под ногою слоем бурых иголок. Я сказал как-то Ренни, жаль, мол, что Джо тут с нами нет, то-то бы он порадовался.

— Перестань говорить глупости, — сказала она, слегка нахмурившись.

— Всякая вежливость умом не блещет, — улыбнулся я. — А мне из чистой вежливости его жаль: роется, бедняга, в своих книгах, пока мы носимся верхом и плещемся в реке.

— Ему об этом лучше не говори; он терпеть не может жалости.

— Ну и глупо с его стороны, а, как ты считаешь? — я постарался сказать это как можно мягче. — Смешной он парень, Джо.

— Что ты имеешь в виду? — Мы отдыхали после заплыва; я, лениво раскинувшись, лежал на спине под деревом у самой воды, пожевывал зеленую сосновую иголку и щурился на привязанных неподалеку Сюзи и Тома Брауна. Ренни, которая несколько минут назад мешком плюхнулась под то же дерево и закурила, привстала теперь и воззрилась на меня едва ли не в священном трепете. — Да как только тебе в голову пришло назвать Джо глупым?

— Тебя интересует способ, которым эта мысль пришла мне в голову, или то, почему она пришла в голову только мне?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду: как ты мог назвать Джо глупым? Господи ты боже мой!

— Ага, — рассмеялся я. — А что может быть глупее, чем расстраиваться, когда с тобой пытаются быть вежливым. Если мне и впрямь его жаль, так это мое дело, а не его; а если я просто говорю, что мне его жаль, из чистой вежливости, тем меньше поводов для беспокойства, потому как это не более чем сотрясение воздуха.

— Но само это сотрясение воздуха разве не абсурдно?

— Естественно. Но с какого такого потолка вы с Джо взяли мысль, что если та или иная вещь абсурдна, ей не должно быть места под солнцем? Вот уж глупость очевидная. И, с этой точки зрения, ничего глупее попытки жить сообразно с раз и навсегда выбранной логикой и выдумать-то невозможно.

Признаюсь заранее, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что и как Джо мог бы мне на все на это ответить; позвольте первым признать непрозрачность, нелогичность моей системы аргументов. Моей целью было не доказательство доктрин, а наблюдение Ренни. А Ренни будто громом поразило.

— Ты шутишь, Джейк! Ведь ты же не серьезно?

— И, бог ты мой, что вообще может быть глупее мысли о двух людях под одной крышей, которые оба именно так и живут!

Ренни вскочила. Такие же лица были, наверное, у афинян в то утро, когда они обнаружили, что Алкивиад испакостил всех в городе мраморных богов до единого. Немой ужас.

— Да сядь ты, — рассмеялся я; ее оцепенение и впрямь меня развеселило. — Видишь ли, Ренни, все дело в том, что любая позиция с этой точки зрения может выглядеть абсолютно идиотской, и чем она последовательней, тем более идиотской будет казаться. Она вовсе не глупа с точки зрения Джо, потому что позволяет ему достичь своих целей, каковы бы они ни были. Но, честное слово, я боюсь, что он и от прочих разных ждет, когда же они наконец выстроятся ему в затылок.

— Неправда! — выкрикнула Ренни. — Все наоборот!

— А почему как-то раз он тебя ударил за то, что ты извинялась — то есть, точнее, два раза ударил. Просто так, чтобы не потерять боксерской формы? И почему ты боишься сказать ему, что тебе его жаль, даже если тебе его действительно жаль?

Я спросил об этом безо всякого желания сделать ей больно, обычная провокация, но тут, к немалому моему удивлению, Ренни вдруг разрыдалась.

— Тихо, тихо! — сказал я мягко. — Извини меня, пожалуйста, Ренни, я не хотел тебя задеть. — Я взял ее за руку, и она вздрогнула, как будто я тоже ее ударил. — Эй, мне правда очень жаль, ну прости ты меня, ради бога.

— Джейк, прекрати! — еще один приступ рыданий, и я усвоил, что мотание головой с зажмуренными накрепко глазами используется для выражения не только радости, но и горя, причем горе получалось убедительней. Немного придя в себя, она спросила: — Тебе, конечно, наша семья кажется очень странной, правда?

— Просто до чертиков, я в жизни еще такого не видал, — с радостью признался я. — Но честное слово, это вам не в укор.

— Но ты считаешь, что я полный нуль, ведь так?

Н-да. Что-то во мне отозвалось, дернулось в ответ на сей не слишком, в общем, трогательный вопрос.

— Я не знаю, Ренни. А как тебе самой кажется?

Ренни начала отвечать, и ответ ее обернулся в конце концов историей их с Джо союза. Ее лицо — начнем с того, что лицо у нее было довольно широкое, — покраснело, глаза распухли от слез, и будь я настроен чуть более критически, мне, пожалуй, было бы не слишком приятно здесь и сейчас на него смотреть, но так уж получилось, что она сорвалась, а меня это каким-то образом задело, и странная симпатия к ней, возникшая с той самой минуты, когда я впервые услышал о том, как Джо ее нокаутировал, — симпатия, которая не имела ничего общего с абстрактным сочувствием к нелегкой женской доле, — ожила и дергала за ниточки. И эту симпатию я наблюдал теперь с чувством легкого изумления из некой иной, удаленной точки собственной моей души, как и то обстоятельство, что мне не было неприятно смотреть на зареванное, скомканное лицо Ренни. Вот что она мне рассказала, в сокращенном и исправленном для издательских целей виде.

— Знаешь, я жила как в тумане, в полном тумане со дня моего рождения и до тех пор, пока не встретила Джо, — сказала она. — На меня обращали внимание и все такое, но, клянусь тебе, я как будто проспала всю школу и весь колледж впридачу. Меня ничто особенно не интересовало, я ни о чем не думала, и даже сделать хоть что-то мне, собственно, и в голову не приходило — даже радости от жизни не было никакой. Я просто спала себе и спала, как большой такой пузырь сна. А если и задумывалась время от времени о себе, то мне казалось, что я живу по возможностям и по средствам, потому что уж чем-чем, а самоедством я никогда не занималась.

— Звучит чудесно, — сказал я, не слишком искренне, потому что звучало, конечно же, банальней некуда. И интересно мне было только по одной причине: картинка отвечала образу той закусившей удила лошадки, которая, как мне кажется, проглядывала порою в Ренни.

— Да ну тебя, — Ренни было не до любезностей. — Ничего во мне не было, чудесного или еще какого, вообще ничего. После колледжа я отправилась в Нью-Йорк, просто потому, что моя соседка по комнате там уже нашла работу и хотела, чтобы я составила ей компанию, вот там-то я и встретила Джо — он был тогда в Колумбийском, в магистратуре. Мы стали встречаться, не очень часто: я была от него не в восторге, да и во мне он вряд ли мог что-нибудь найти. А потом однажды вечером он ухмыльнулся мне в лицо и сказал, что больше никуда со мной ходить не будет. Я спросила почему, и он ответил: «Ты только не думай, что я тебя шантажирую; я просто не вижу больше в этом никакого смысла». Я сказала: «Это все потому, что я с тобой не сплю?» А он мне и говорит: «Если бы речь шла об этом, я первым делом завел бы себе какую-нибудь девочку-пуэрториканку и не тратил на тебя время».

— А он и впрямь не дурак, — заметил я.

— Он сказал, что просто не видит нужды общаться с женщиной: общение для него было прежде всего связано со взаимопониманием на всех возможных уровнях, а секс — это секс, я же не могла дать ни того ни другого. Причем, поверь мне на слово, он не пытался вкрутить мне мозги. Он все это говорил совершенно серьезно. Он сказал, что, как ему кажется, я, может, и пуп земли, но пустышка при этом абсолютная, в чем он, конечно, был прав, и что он не думает, чтобы ради него я дала себе труд радикально перемениться. Ничего, что отвечало бы моей тогдашней системе ценностей, он мне взамен предложить не мог, я, такая, как есть, ему была не интересна — так о чем речь.

— И что, ты упала в его объятья?

— Нет. Мне стало обидно, и я ему сказала, что он тоже не бог весть что.

— Правильно!

— Джейк, не говори глупостей.

— Беру свои слова обратно.

— Ты как будто не замечаешь, что делаешь сейчас именно то, чего Джо никогда бы не сделал. Все эти бессмысленные реплики, и половина из них только для того, чтобы лишний раз меня поддеть. Джо просто пожал плечами в ответ и ушел, оставив меня сидеть на лавочке, — на хорошие манеры ему всегда было плевать.

— На лавочке?

— Да, я забыла тебе сказать. В тот вечер мы с моей подругой закатили вечеринку, нашелся какой-то повод, и там были все наши нью-йоркские друзья — обычные, ничем не примечательные люди. Мы пили, говорили всякие глупости, бесились и все такое: я даже и вспомнить не могу, чем мы там занимались, потому что я все еще была в тумане. Где-то в самой середине вечера Джо сказал, что хочет прогуляться, мне не слишком-то хотелось уходить, но я пошла. Мы побродили по Риверсайд-парку, и когда он сел на скамейку, я подумала, что вот, сейчас начнет приставать. Он раньше даже и обнять меня не пытался ни разу, и меня это несколько удивляло. А он мне вместо этого наговорил всего, а потом ушел. И вот тогда я в первый раз поняла, что я пустое место!

Я вернулась на вечеринку и постаралась надраться, как только могла, и чем больше я надиралась, тем ужаснее они все мне казались. Я поняла, что до сей поры ни разу в жизни по-настоящему не слушала, что говорят люди, а теперь, когда в первый раз прислушалась, это было такое потрясение! Ни единой фразы, одна сплошная глупость. И моя подруга была хуже всех — я-то раньше думала, она у меня умница, а теперь все слушала, слушала, какую же чушь она несет. И мне стало казаться, что вот еще одно слово, и я умру.

Под конец, когда я была совсем уже тепленькая, моя подружка стала меня уговаривать забраться в койку с одним парнем. Все уже разошлись, кроме двоих — подружкиного ухажера и этого, другого, — и вот они решили с нами переспать. Подружка была не против, если я была не против, а я была на нее такая злая, не из-за того, что она хотела сделать, а из-за того, что она была слишком тупая, чтобы все получилось естественно и просто. Но Джо меня заставил почувствовать себя настолько пустой и никчемной, что мне уже было все равно, будь что будет; и пускай он катится к такой-то матери.

Это был такой цирк, Джейк, ты не поверишь. Я была девственница, но мне всегда на это было плевать, с любой точки зрения. Этот парнишка, он вообще-то был неплохой, такой худощавый, заурядного вида мальчик, но он здорово выпил и принялся меня щупать и лапать, как будто круче его на свете не сыскать. Когда я окончательно решила, что мне плевать, я ухватила его обеими руками за волосы и — лицо в лицо. И свалила его на пол с кушетки, он был такой субтильный, этот мальчик!

Другая парочка уже оккупировала спальню, так что я стала снимать с него брюки прямо в гостиной. Как он меня боялся! Ему хотелось выключить свет, и чтобы была музыка, и раздеть меня в темноте, а потом он лапал меня, наверное, с полчаса, пока не решился взяться за дело, и так, и эдак, и черт знает как еще — я обозвала его педиком, уронила на пол, на ковер, и искусала в кровь. И знаешь, как он на это отреагировал? Он просто лежал и хныкал и говорил: «Ну, перестань, пожалуйста!»

— Бог мой, бедный мальчик! — сказал я.

— В общем, я поняла, что если срочно чего-нибудь сама не сделаю, будет поздно, потому что с каждой секундой я все больше себя ненавидела. Но тут этот твой бедный мальчик потерял сознание, прямо на полу. А мне показалось, что будет забавно, если я сяду на него верхом, прямо как он есть, и стану ему делать искусственное дыхание…

— О господи!

— Ты не забывай, что я тоже была пьяная в дым. Но у меня все равно ничего не вышло, и в довершение всего меня вырвало, прямо на него, на бедного. Я покачал головой.

— А потом мне стало так муторно, что я убежала из дома и отправилась прямиком на квартиру к Джо — я жила на Сто десятой, а он на Сто тринадцатой, прямо возле Бродвея. Мне после этого мальчика было уже все равно, что он со мной сделает.

— Я тебя не спрашиваю, что он с тобой сделал.

— Он сделал; он только глянул на меня и сразу засунул под душ, прямо в одежде, в чем была: я и себя тоже неплохо уделала. Включил холодную, и я там сидела, пока он не спроворил мне суп и стакан томатного сока, потом он надел на меня пижаму и еще сверху халат, и я стала есть суп. Вот и все. Я в ту ночь даже и спала с ним…

— Послушай, Ренни, ты вовсе не обязана мне все это рассказывать.

Ренни удивленно на меня посмотрела.

— Да нет, в смысле, что я спала. Он меня и пальцем не тронул, но он же ни за что в жизни не станет всю ночь мучаться в кресле ради того, чтоб соблюсти какие-то там приличия. Ты не хочешь обо всем об этом слышать?

— Конечно хочу — если ты мне хочешь рассказать.

— Я хочу тебе рассказать. Я раньше никому не рассказывала, и мы с Джо тоже никогда об этом не вспоминаем, но ведь никто никогда и не говорил, что наша семья может выглядеть странной или глупой, и, наверное, мне самой важно это тебе рассказать. Я, кажется, даже и не думала ни о чем таком, пока ты не начал над нами подсмеиваться.

Мне стало неловко, и я сказал:

— Я просто восхищаюсь самообладанием Джо.

— Знаешь, Джейк, он, наверное, и впрямь в каком-то смысле бойскаут, но у него были и другие причины так себя вести. Когда я протрезвела, он сказал мне, что ему просто не настолько хотелось, чтобы он позволил себе воспользоваться моим состоянием. Он сказал, что ему бы хотелось заниматься со мной любовью, но не только ради секса — все, что мы будем делать, мы должны делать на одном и том же уровне, смотреть на все под одинаковым углом зрения, иметь общие цели, и чтобы никто никому не делал поблажек, в противном случае его это не интересует. Но он сказал, что не против, чтобы у нас сложились более или менее постоянные отношения.

В смысле, ты хочешь на мне жениться? — спросила я. А он ответил: «Да мне, в общем-то, плевать, Ренни. Можно и жениться, просто потому, что мне не нравится все это дерьмо собачье, которое непременно липнет к людям, когда они просто любовники, но ты должна понять, что я имею в виду под более или менее постоянной связью». Он имел в виду, что мы не расстанемся до тех пор, покуда каждый из нас не перестанет уважать все связанное с другим, абсолютно все, и завоевать это уважение — наша первейшая задача. И сама по себе жена или любовница его интересовала куда меньше, чем воплощение этой его идеи, у него просто глаза горели.

И знаешь, чем мы занялись? Мы проговорили два дня и две ночи почти без перерыва, и за все это время он сам ни разу ко мне не прикоснулся и мне не позволил. Я не пошла на работу, он тоже не пошел на занятия, потому что мы оба знали: это куда важнее всего того, чем мы до сей поры занимались. Он объяснил мне, как он смотрит на мир, до последней малости, и столько всего обо мне выспросил — во мне еще никто и никогда так не копался. «Мир по уши в дерьме, никому не нужном, — сказал он. — Мало что в этом мире представляет для меня хоть какую-то ценность, и это — едва ли не самое главное». Мы договаривались по каждому пункту, сколь бы ничтожным и тривиальным он ни казался, мы совершенно объективно сравнивали наши оценки и разбирали их до мельчайших подробностей, по крайней мере на несколько лет вперед, и он меня сразу предупредил, что, пока у меня не войдет в привычку ясно выражать свои мысли — пока я по-настоящему не разберусь, как это делается, — большая часть здравых идей в силу необходимости будет исходить от него. Мы просто забудем на время о моих идеях… Он хотел, чтобы я вернулась в колледж и много еще чему научилась, и не потому, что образование превыше всего; это его сфера деятельности, так уж получилось, и если я в ней буду профаном, мы в силу объективных причин будем с каждым годом все больше и больше удаляться друг от друга. И никаких разговоров о покупках, никакого деления на мои интересы и его интересы. Что один из нас примет всерьез, другой должен также научиться принимать всерьез, и наши отношения в списке всегда будут по значимости первыми, выше карьеры, выше амбиций или чего бы то ни было еще. Он сказал: я буду ждать от тебя таких же суровых требований ко мне и к себе самой, какие и я, в свою очередь, буду предъявлять к себе и к тебе, и это всегда будут одни и те же требования.

— Бог ты мой!

— Понимаешь, что он имел в виду? У Джо совсем не было друзей, потому что и от друзей он бы требовал того же самого, разве что чуть менее жестко, — ясности, ума, самоконтроля. И я избавилась от всех моих бывших друзей, потому что всегда приходилось делать им скидки то на одно, то на другое; а как после этого можно всерьез на них рассчитывать? Мне пришлось полностью пересмотреть отношение не только к родителям, но и к собственному детству. Я-то думала, у меня было прелестное, чуть ли не идеальное детство, а теперь поняла, что воспитывалась под стеклянным колпаком, сплошная вата и сахарный сироп. Все мои прежние мнения — к черту, потому что я не могла их аргументированно доказать. Мне кажется, Джейк, я вообще себя стерла, как ластиком, под ноль, чтобы все начать заново. И знаешь, в чем проблема: не думаю, чтобы мне когда-нибудь удалось стать такой, какой меня видит Джо, — мне всегда будет не хватать уверенности, и объяснять свою точку зрения он всегда будет лучше, чем я, — но другого пути у меня все равно нет. Как говорит Джо, есть только то, что есть.

Я покачал головой.

— Звучит мрачновато, а, Ренни?

— Нет, что ты! — она была никак не согласна. — Джо замечательный; дай мне возможность все отыграть назад, я не соглашусь ни за что на свете. Не забывай, я выбирала сама: я могла в любой момент хлопнуть дверью, и он бы все равно обеспечивал и меня и детей.

Мне, однако, показалось, что выбирала она примерно так же, как я мог выбрать себе позу в Комнате Директив и Консультаций.

— Джо — он, конечно, замечательный, — согласился я, — если ты в такого рода вещах находишь кайф.

— Джо — он замечательный, — эхом повторила Ренни. — Клянусь тебе, я никого даже близко похожего на Джо никогда не встречала. Он прямой, как стрела, и мыслит так же прямо. Мне иногда кажется: все, о чем бы ни подумал Джо, силой его ума превращается в нечто гораздо более значительное. Тебе это может показаться странным, даже нелепым, но я думаю о Джо, как думала бы, наверное, о Боге. Даже если он совершает ошибку, резоны, по которым он поступил именно так, а не иначе, куда ясней и обоснованней, чему у кого бы то ни было еще. Ты только не смейся надо мной, ладно?

— Он нетерпим, — я нашелся, что сказать.

— Бог тоже нетерпим. Но ты же знаешь причину: он нетерпим исключительно к глупости — в тех людях, до которых ему есть дело! Джейк, я стала много лучше, чем была; ведь раньше меня, можно сказать, вообще не было. Так что я потеряла?

Я усмехнулся.

— Видимо, мне нужно что-нибудь сказать насчет индивидуальности. Принято считать, что в подобных случаях речь идет об индивидуальности.

— Мы с Джо и об этом говорили. Джейк, бога ради, ты хоть его-то не считай наивным! Он говорит, что одна из самых трудных и значимых задач — всегда осознавать возможные альтернативы твоей позиции.

— То есть?

— Ну, во-первых, предположим, что всякая личность и в самом деле уникальна. Разве из этого следует, что, если вещь уникальна, она непременно являет собой некую ценность? Ты утверждаешь, что лучше быть настоящей Ренни Макмэхон, чем подделкой под Джо Моргана, но это же не очевидно, Джейк, отнюдь. Романтизм чистой воды. Я скорее соглашусь на какого-нибудь вшивого Джо Моргана, чем на первосортную Ренни Макмэхон. И к черту гордыню. Вся эта уникально-личностная лабуда тоже ведь не абсолют.

— Отвечу тебе, Ренни, цитатой из Евангелия, — сказал я. — Из этого не вытекает также, что если вещь не есть абсолют, она не являет собой ценности.

— Джейк, перестань! — Ренни снова начала проявлять признаки беспокойства.

— Но почему? Ты точно так же можешь принять и иную точку зрения: Ренни Макмэхон не представляла собой никакой особой ценности, но она была, а есть только то, что есть. Позволь задать тебе вопрос, а, Ренни: как ты думаешь, по какой такой причине Джо заинтересовался моей скромной персоной? Он же не мог не знать, что я никогда не встроюсь ни в какую из его программ. Я всем готов давать поблажки, и в первую очередь себе. Да, господи, а разве я не делаю поблажек Джо! И он со своей стороны это допускает, а следовательно, также делает мне поблажки. Почему он так устроил, чтобы мы с тобой беседовали почаще? Он не знал, что я тебе скажу насчет всего этого дела — что это либо смешно, либо просто оторопь берет, в зависимости от настроения?

— Джейк, ты, наверное, просто не догадываешься, какой Джо сильный. Это в нем самое главное: сила. Он настолько силен, что давно бы от меня отказался, если бы первый встречный способен был убедить меня, что я совершила ошибку.

— Я не вижу особых признаков силы в этой заранее спланированной кавалерийской акции. Глядя со стороны, можно подумать, что ему хочется, чтобы у нас с тобой завязалась маленькая такая интрижка.

Ренни даже глазом не повела.

— Он настолько силен, что может себе позволить время от времени выглядеть слабым. Таких сильных людей вообще больше нет.

— Он суперскаут, всем скаутам скаут, — радостно согласился я.

— Даже и в этом, — сказала Ренни. — Он такой сильный, что даже может иногда себе позволить быть карикатурой, пародией на силу, и ему плевать. Мало кому такое по плечу.

— А я, в таком случае, приглашен на роль адвоката дьявола? Что ж, из меня выйдет чертовски хороший адвокат дьявола.

Ренни как-то занервничала.

— Не знаю… Тебе это может не понравиться, Джейк. Я правда не знаю, почему ты произвел на Джо такое впечатление. Его никто раньше не интересовал — у нас совсем не было друзей, они нам были просто не нужны, — но после твоего собеседования он сказал, что ты ему интересен, а после первых нескольких ваших с ним разговоров он вообще был как-то очень возбужден. Мне он сказал, что для меня будет полезно поближе познакомиться с первоклассным умом, совершенно отличным от его собственного, но было, кажется, что-то еще.

— Я польщен, — сказал я и сам себе не понравился, потому что это была правда. — А тебе показалось, там было что-то еще, просто потому, что сама ты во мне ничего первоклассного не углядела?

— Да ну тебя к черту. Что меня иногда в тебе пугает, знаешь: очень часто ты как раз и не являешься противоположностью Джо — наоборот, ты слишком на него похож. Я от каждого из вас даже слышала совершенно одинаковые фразы, в разное время, независимо друг от друга. Ты часто исходишь из тех же самых посылок. — Вот уже несколько минут, как Ренни начала нервничать и, пока говорила, нервничала все заметнее. Наконец ее прямо-таки передернуло. — Джейк, ты мне не нравишься!

Это меня охладило: одна только фраза, и всякое внутреннее неудобство как рукой сняло, и настроение волшебным образом переменилось. Я был теперь сильный, спокойный, немного мрачноватый Джейкоб Хорнер, не имеющий ничего общего с тем напыженным от собственной умности пижоном, который только что выслушал эту поучительную историю любви. Я улыбнулся Ренни.

— Я надеюсь, что Джо вовсе не этого добивался, — сказала она. — Мне и самой это не нравится. Я не хочу быть несправедливой к тебе, Джейк, но, знаешь, месяц назад я чувствовала себя много увереннее и более счастливой, что ли, — пока мы не встретили тебя.

— Скажи об этом Джо.

Зажмурилась, замотала головой — совсем не весело.

— Джо слишком на меня полагается, а я не дотягиваю, — сказала она коротко. — Я уже чувствую себя виноватой, что рассказала тебе так много. С моей стороны это была слабость: почти как если бы я ему изменила.

— Давай я сам ему скажу, — предложил я. Ренни прерывисто вздохнула и покачала головой.

— Вот видишь? В том-то все и дело. Я не могу сказать тебе, чтобы ты не говорил, но если ты скажешь, я пропала. Я никогда его не догоню.

Я видел, и очень ясно: малая толика прежней Ренни Макмэхон уцелела и пыталась навести мосты.

— Но ты же не могла не понимать, что будут люди, которым весь План Моргана покажется одной большой хохмой.

— Конечно, понимала. Но это были бы просто некие «люди». Меня действительно испугало, что вот приходит человек, который признает логику Джо и все его посылки — наши с ним посылки, — понимает их, признает их правильность, а потом смеется над нами.

— Может быть, именно этого Джо и добивался.

— Может быть, но тогда, выходит, он меня переоценил! Я такие вещи не могу принимать спокойно. Он может, и его это не слишком беспокоит — помнишь, когда он говорил о развитии физических навыков у детей, а ты взял и предложил, чтобы они научились сами застегивать себе пижамы? Я это и имела в виду, когда сказала, что он может себе позволить выглядеть карикатурой на самого себя, — все эти мелочи вокруг него, над которыми ты все время издеваешься. Когда ты это предложил, я испугалась, по-настоящему испугалась. Я не знала, что он станет делать. Господи, Джейк, он ведь иногда бывает совершенно бешеный! Но он рассмеялся и сделал по-твоему, только и всего.

— Ренни, да ведь он тебя до смерти запугал. Это из-за того случая, когда он тебя ударил?

Всякий раз, когда я ей об этом напоминал, она принималась плакать. Удар-то вышел посильней, чем то казалось Богу.

— У меня просто сил не хватает, Джейк! — сквозь слезы. — Это моя вина, но я для него недостаточно сильная.

И я изрек:

— Я понял: Бог — он холостяк.[8]

Как и приведенные выше рассуждения Джо по вопросу о ценностях, эта история семейных катаклизмов вовсе не была представлена мне в том сжатом и готовом к употреблению виде, в котором я ее здесь пересказал. А случилась далее вот что: наши ежедневные эквитации переменили характер. Теперь мы, как правило, молча и с забавной эдакой целеустремленностью скакали к нашей речушке в соснах, чтобы спокойно поговорить, и оставались там не меньше чем час, вместо прежних двадцати минут. Интересное наблюдение: Ренни перестала говорить о чем бы то ни было серьезном на ходу; и всякое утро она седлала Тома Брауна с видимым неудовольствием. Но ехали мы всегда в одно и то же место — дай волю лошадям, они бы наверняка и сами по привычке пошли именно туда, и, должен признать, не раз и не два мы с Сюзи брали инициативу на себя и шли впереди.

Дома, у Морганов, Ренни умолкала напрочь, покуда Джо прямо не спрашивал ее о том, как прошло утро. Он часто именно так и делал, и Ренни мрачно врала насчет темы нашей очередной беседы. Мрачно и неуклюже: это было не самое приятное зрелище. Джо слушал ее внимательно и чаще всего с видом весьма неопределенным; иногда он улыбался. Возможно, он понимал, что она ему лжет, хотя человеку, знающему истинное положение вещей, трудно оценить искусство лгущего. Однако, если и понимал, его это не слишком беспокоило. Он и впрямь был очень сильный человек.

Мы с ним раз от раза ладили все лучше. Он отчаянно спорил со мной о политике, истории, музыке, цельности, логике — обо всем на свете; мы играли с ним в теннис и в кункен, и я выудил и вычистил две-три грамматические несогласованности из рукописи его диссертации — весьма эксцентрического и притом блестящего труда о спасительной роли наивности и энергии в политической и экономической истории Америки. Мое отношение к Джо, к Ренни и ко всей остальной вселенной менялось так же часто, как улыбка Лаокоона: сегодня я был правоверный левый демократ, назавтра одна только мысль о возможности каких бы то ни было перемен приводила меня в ужас; я был то аскет, то раблезианец; то гиперрационалист, то ярый противник всякого рационализма. И каждый раз я защищался до последнего патрона (за исключением беспогодных дней), а Джо смеялся и разбивал меня в пух и прах. Мне этот способ убивать по вечерам время казался не лишенным приятности, вот только чем ближе дело шло к концу августа, тем более мрачной делалась Ренни. И в соснах она то принималась мне что-то доказывать, то пожимала плечами, то болтала, то плакала.

Она попалась.

Что до меня, я так покуда и не разобрался, свидетельствует ли ее постоянное стремление стушеваться, уйти в тень о великой слабости или о силе столь же необычайной; такие вещи трудно оценить, когда они работают на полную катушку. Но я тем не менее находил ее все более и более привлекательной, и та моя часть, которая выбрала роль наблюдателя, уже с пониманием относилась к части заинтригованной (и много, много еще было всяческих частей, которым вообще до всего этого не было дела): я думаю, главную роль для меня здесь играл тот факт, что Ренни была единственной из знакомых мне женщин, да и вообще, наверно, единственным представителем рода людского, который внимательнейшим образом вглядывался в себя и не находил там, внутри, ничего. В подобном случае вопрос о цельности теряет смысл.

31 августа 1953 года ее поведение как-то вдруг переменилось. Всю первую половину дня шел дождь, и мы отправились на обычную прогулку после ужина; Джо параллельно с нами отбыл на какое-то скаутское мероприятие. Она всю дорогу сдерживала Тома Брауна, шла шагом, с некой, я бы даже сказал, опаской; ни силы, ни стиля, и разговор был — так, шелуха. Но в соснах она посерьезнела и успокоилась.

— Все в порядке, Джейк. — Она улыбнулась, и улыбка вышла весьма прохладная.

— Что в порядке?

— Мне до сих пор неловко, что я распустила язык, но теперь с этим покончено.

— То есть?

— Знаешь, я ведь и в самом деле какое-то время тебя боялась. Мне даже казалось иногда, что я не могу с уверенностью сказать, кто сильнее, ты или Джо. Только он загонял тебя в угол, глядь, а тебя там уже и нет, хуже того, даже когда он в пух и прах разносил какую-нибудь из твоих позиций, мне казалось, что тебя-то он даже и не задел — потому что ни одной из них ты не слишком дорожил.

— В самую тютельку, — рассмеялся я.

— Вот-вот, — она не хотела, чтобы я ее перебивал, — ты только смеешься, когда из-под твоих идей выдергивают костыли. А потом я начала думать: «Если его мнения не есть он, что же тогда он?»

— Грамматика подкачала.

Ренни и ухом не повела.

— И знаешь, Джейк, до чего я додумалась? Мне стало казаться, что тебя вообще не существует. Тебя слишком много. И это не просто маски, которые ты то надеваешь, то снова снимаешь — у нас у всех есть маски. Но ты меняешься совершенно, насквозь. Ты отменяешь себя прежнего. Ты больше всего похож на персонажа из сна. Ты не сильный, но ты и не слабый. Ты просто — ничто.

Я счел уместным не ответить ей — ничем.

— Две разные вещи случились, Джейк, — холодно сказала Ренни. — Во-первых, я почти уверена, что опять забеременела — задержка на неделю, а я обычно как часы. Во-вторых, я решила, что больше не должна ни думать о тебе, ни вообще иметь с тобой дело, потому что ты не существуешь. Джо выиграл.

Как-то днем, на той неделе, — продолжила она, — я видела сон, а может быть, просто пригрезилось в полудреме, что Джо вот уже несколько недель как подружился с дьяволом и для забавы спорит с ним и играет с ним в теннис, пробует силу. Не смейся.

— Даже и не собирался.

— И я подумала, что Джо специально пригласил дьявола, чтобы и меня заодно проверить, — может быть, просто потому, что ты в тот раз упомянул об адвокате дьявола. И этот дьявол меня напугал, потому что я еще не настолько сильная и что для Джо игра, для меня — смертельная схватка. — Здесь Ренни запнулась. — А потом, когда Джо увидел, как оно все получилось, он мне сказал, что дьявол не настоящий и что он создал дьявола из собственной силы, как то и должно Богу. И потом еще раз сделал мне ребенка, чтобы я поняла: единственная реальность это он — и чтобы не боялась, и чтобы…

(Сей фантастический сюжет Ренни начала очень спокойно, но с каждой фразой напряжение росло — он и построен-то был с одной-единственной, совершенно очевидной целью: хоть как-то уравновесить постоянную необходимость лгать, — покуда под конец весь ее свежеобретенный внешний самоконтроль не рухнул и она не начала захлебываться слезами.)

— …и чтобы я могла стать такой же сильной, как он, и сильнее всякого, кто на самом-то деле даже и не настоящий!

Но сильней она от этого не стала. Я погладил ее по голове. Ее била дрожь, и стучали зубы.

— О господи, вот если бы Джо был тут! — выкрикнула она.

— Я знаю, что бы он сказал, Ренни. Слезы к делу не относятся: ты просто уходишь в сторону от решения проблемы. Вся эта придумка насчет дьявола чересчур проста. И позволяет тебе от меня отделаться под абсолютно ложным предлогом.

— Ты ненастоящий, нереальный, а Джо настоящий! Он каждый день один и тот же человек, совершенно! Он правильный! Вот в чем разница.

Она сидела на земле, уронив голову на колени, и я гладил ее волосы.

— А я неправильный, — сказал я.

— Да!

— А как насчет тебя?

В ответ она быстро мотнула головой.

— Не знаю. Джо достаточно силен, чтобы заботиться и обо мне тоже. Это не мое дело.

Чушь полная, и мы оба это поняли. Я, вместо ответа, снова стал гладить ее по голове, и ее опять передернуло. Так мы и сидели минут, наверное, пять, не говоря ни слова. Потом Ренни встала.

— Я очень надеюсь, что ты знаешь, что делаешь с нами, Джейк, — сказала она.

Я промолчал.

— Джо — он достаточно реален, чтобы справиться с тобой. Он настолько реален, что его хватит на нас обоих.

— Ничто плюс один будет один, — с готовностью согласился я.

Ренни поджала губы и нервически потерла рукой живот.

— Ты прав, — сказала она.

Но самое неожиданное случилось потом. Мы поставили лошадей в стойло и, не говоря лишних слов, поехали к дому. Было такое чувство, как будто множество самых разных предметов, идей и ощущений повисло в состоянии зыбкого равновесия — быстро сгущалась тьма на фоне пустого из конца в конец летнего неба, и в самой этой бесшумной деловитой поспешности чудился едва ли не отзвук гигантского коловращения Земли, — и хотелось быть тихим, потому что единое слово могло вдруг вышибить космос из от века заведенного порядка. Когда мы остановились у дома Морганов, было уже темно, и я отконвоировал Ренни через темную лужайку.

— Джо дома, — сказал я, заметив свет сквозь закрытые жалюзи гостиной. И, услышав, как шмыгнула в ответ Ренни, понял, что она и в машине тоже плакала.

— Тебе, наверное, лучше не входить прямо сейчас, давай подождем пару минут, а, как ты думаешь?

Она ничего не ответила, однако, дойдя до самого крыльца, остановилась, и мы постояли немного в темноте. Дотрагиваться до нее мне не хотелось. Я покачался немного на пятках, напевая про себя: Пепси-кола в точку бьет. Потом заметил, что, хотя жалюзи и были закрыты, опущены до конца они не были: свет пробивался наружу сквозь щелку в полдюйма толщиной вдоль подоконника.

— Хочешь, пошпионим? — шепнул я Ренни на ухо, поддавшись минутному порыву. — Давай, это же здорово! Наблюдение животных в естественных условиях обитания.

Ренни ошарашенно поглядела на меня.

— Зачем?

— Ты хочешь сказать, что никогда ни за кем не подсматривала — если человек один? Это же такой кайф! Ну, давай, пакостить так пакостить! Ничего более подлого по отношению к другому человеку и сделать нельзя!

— Джейк, ну и дрянь же ты! — прошипела Ренни. — Он просто читает! Ты что, первый день с ним знаком?

— В смысле?

— Настоящие люди, когда одни, такие же, как всегда. Никаких масок. Они аутентичны, понимаешь: что ты видишь, то и есть на самом деле.

— Чушь собачья. Аутентичных людей не бывает. Давай глянем.

— Нет.

— А я гляну. — Я подкрался к окну, нагнулся и заглянул в гостиную. И тут же обернулся к Ренни.

— Ну что там? — прошептала она.

— Сюда, быстро! — Пакостник должен пакостить: вот я и напакостил.

Она нехотя подошла к окну и пристроилась рядом.

Это и впрямь величайшая мерзость — подглядывать за человеком, который знает, что он совершенно один. Джо Морган, вернувшись со своего бойскаутского мероприятия, и в самом деле, скорее всего, собирался почитать, потому что на столе и на полу у книжного шкафа лежали раскрытые книги. Но Джо не читал. Он стоял точно в центре пустой просторной комнаты, одетый в форму, и отточенно и четко выполнял команды. Кру-гом! Нап-право ррав-няйсь! Смирно! Вольно! Он отдавал честь, резко, лицо его горело, и кончик языка был высунут наружу, а потом он принялся скакать по комнате — вертясь, делая пируэты, кланяясь, подпрыгивая, вскидывая ноги. Я смотрел как зачарованный, потому что, наверное, даже в самые мои дикие минуты (а у холостяков такие случаются) мне до него было далеко. Ренни дрожала вся, с головы до пят.

Ага! Джо поймал свой собственный взгляд в маленьком настенном зеркале. Что? Чтэ-э? Эй, ты там! Он подошел поближе, сделал реверанс, и приблизил лицо к самому стеклу. Мистер Морган, не так ли? Как она жизнь, мистер Морган? Бла блу бла. Уу-у-у бла-блу слву-арп. Он корчил самому себе рожи, оттягивая уголки глаз, разблублепливая губы в стороны, напузыривая щеки. Миффер Моргл. Ньейнг ньянг ньюмпф. Вглиббл вглоббл вглап. Вглигги блуу\ Фслаки фслаки фею.

Он подтолкнул очки по переносице вверх. Услышал что-то? Да нет. Он вернулся к письменному столу и вроде как сел за книжки, повернувшись к нам спиной. Спектакль, судя по всему, был окончен. Хотя — погодите-ка, один момент — ну, точно! Он повернулся совсем чуть-чуть, и мы увидели: заткнув старательно кончик языка в угол рта, Джо мастурбировал и ковырял при этом в носу. И напевал, должно быть, в такт задорную песню.

Ренни была уничтожена. Она закрыла глаза и прижалась лбом к подоконнику. А я стоял с ней рядом, вне пробивавшейся из ярко освещенной комнаты полоски света, и гладил, гладил ее по голове, нашептывая ей на ухо на том лишенном грамматики и слов безумном языке, которому она меня обучила, чтобы успокаивать лошадей.

Глава шестая В сентябре настало время повидаться с Доктором

В сентябре настало время повидаться с Доктором еще раз: и как-то утром, в первую же неделю месяца, я поехал в Центр Ремобилизации. Погода была чудесная, и изрядное число других его пациентов, весьма немолодых мужчин и женщин, принимали воздушные ванны, рассевшись рядком у самого крыльца кто в креслах-каталках, кто в допотопных камышовых креслах. Как обычно, глядели они на меня исподлобья: любого рода визитеры, в особенности же визитеры моих лет, на Ферму забредали нечасто и прием встречали отнюдь не самый сердечный. Не обращая внимания на их суровые взгляды, я пошел засвидетельствовать почтение миссис Доки, сестре-регистраторше. Я нашел ее в приемной, Доктор был там же.

— Здравствуйте, Хорнер, — просиял Доктор.

— Здравствуйте, сэр. Добрый день, миссис Доки.

Миссис Доки, большая мужиковатая баба, кивнула в ответ, как то и было у нее заведено, не говоря ни слова, а Доктор велел мне подождать его в Комнате Директив и Консультаций, каковая, вместе со столовой, кухней, приемной, ванной и Комнатой Процедур, занимала первый этаж этого старого каркасного дома. Верхний этаж переделали — убрали перегородки между бывшими там когда-то спальнями и сделали два больших дормитория, мужской и женский. У Доктора наверху тоже была своя маленькая спальня, а еще там были две ванных комнаты. Я тогда и понятия не имел, где спит миссис Доки, да и вообще, ночует она на Ферме или нет. Она была женщина до крайности необщительная.

В первый раз я встретил Доктора по чистой случайности — по счастливой случайности — 17 марта 1951 года в помещении, которое на Пенсильванском вокзале в Балтиморе считается главным залом ожидания. Произошло это на следующий день после моего двадцать восьмого по счету дня рождения; я сидел на одной из вокзальных скамеек, и рядом со мной стоял чемодан. Я пребывал в необычайнейшем из состояний: не мог пошевелиться. За день до этого я выписался из бывшей своей меблирашки в «Брадфорде», заведении гостиничного типа на углу Сент-Пол и Тридцать третьей, принадлежавшем университету Джонса Хопкинса. Я жил там с сентября прошлого года, когда, безо всякого энтузиазма, поступил в аспирантуру и начал работать над диссертацией, которую должен был, согласно учебному плану, закончить к июню следующего года.

Однако 16 марта 1951 года, сдав устный экзамен, но даже и не приступив еще к работе над самой диссертацией, я собрал чемодан и съехал с квартиры, чтобы просто куда-нибудь прокатиться. Приучившись с недавних пор не слишком интересоваться причинами и биографическими подробностями, я склонен приписать сей порыв обычному именинному синдрому, той разновидности сплина, которая близко знакома достаточно большому количеству людей, что, в свою очередь, освобождает меня от необходимости давать дальнейшие пояснения. Именинный синдром, скажем так, напомнил мне, что у меня нет никаких самоочевидных причин издеваться над собой, чем я, собственно, и занимался вплоть до семи часов вечера 16 марта 1951 года. В кармане у меня было тридцать долларов и еще какая-то мелочь; упаковав чемодан, я взял такси, доехал до Пенсильванского вокзала и встал в очередь к билетной кассе.

— Слушаю вас? — сказал кассир, когда очередь дошла до меня.

— Хм — вам это может показаться театральным, — сказал я, несколько смешавшись, — но у меня тридцать долларов или около того, и я хочу куда-нибудь уехать. Не будете ли вы так любезны сказать мне, докуда я могу добраться с этой станции, ну, скажем, за двадцать долларов?

Кассир не выказал ни тени удивления. Он подарил меня понимающим, если не сказать сочувственным, взглядом и сверился с чем-то вроде таблицы.

— Вы можете доехать до Цинциннати, штат Огайо, — сообщил он. — Можете доехать до Крестлайна, штат Огайо. Так, поглядим еще — вы можете доехать до Дейтона, штат Огайо. Или до Лимы, штат Огайо. Вот, кстати, славный городишко. У моей жены родственники как раз живут неподалеку от Лимы, штат Огайо. Хотите туда?

— Цинциннати, Огайо, — неуверенно повторил я. — Крестлайн, Огайо; Дейтон, Огайо и Лима, Огайо. Огромное вам спасибо. Я еще подумаю, а потом подойду за билетом.

Итак, я отошел от окошка билетной кассы и сел на скамейку в самом центре зала ожидания, чтобы принять решение. Вот там-то у меня и вышли все мотивы, вроде как в машине кончается бензин. Причины ехать в Цинциннати, Огайо, у меня не было ровным счетом никакой. Как и причины ехать в Крестлайн, Огайо. Или в Дейтон, Огайо; или же в Лиму, Огайо. Не было также причин ехать обратно в «Брадфорд», как, по большому счету, и вообще куда бы то ни было ехать. Причин не осталось никаких и ни для чего. Мои глаза — если воспользоваться несколько неточным наблюдением Винкельмана насчет глаз античных статуй — были слепы для здешнего мира, глядели в вечность, созерцали конечные пределы, а если уж доходит до такого, резонов делать хоть что-нибудь просто не существует — даже сфокусировать глаз и то незачем. Кстати, может быть, именно по этой причине статуи и стоят себе смирно. Болезнь, называемая космопсис, то бишь космическое зрение, овладела мной. Когда на тебя такое находит, чувствуешь себя примороженным, совсем как лягушка-бык, которой фонарь охотника ударит прямо в глаза, вот только при космопсисе нет никакого охотника и нет хватательного движения руки, чтобы прервать состояние транса, — есть только свет.

Вокруг меня суетились близорукие твари, вбегали и выбегали из дверей, ведущих на платформы; поезда прибывали и убывали в неизвестную мне даль. Женщины, дети, торговцы мелочным товаром, солдаты и носильщики неслись через зал ожидания, пытаясь поспеть к отходящему поезду, а я сидел, недвижный, на скамье. Чуть погодя Цинциннати, Крестлайн, Дейтон и Лима выветрились у меня из головы, и место их заняла ключевая фраза, камертон моего сознательного бытия, Пепси-кола в точку бьет, произносимая — про себя, естественно — медленно и с подвыванием, на манер оракула. Потом и она, в свою очередь, растаяла во мгле, и ничто не пришло ей на смену.

Если вы похожи на бродягу, вряд ли вам удастся спокойно провести всю ночь на вокзальной скамье, даже и на самом оживленном терминале, однако если вы одеты более или менее прилично, имеете при себе чемодан и сидите прямо, ни полицейские, ни станционный персонал вас не тронут. Я сидел на том же самом месте, в той же позе, когда на следующее утро до чумазых вокзальных окон дотянулось солнце, и, согласно природе недуга, наверное, просидел бы так до второго пришествия, если бы где-то около девяти утра юркий маленький человечек лет пятидесяти не остановился прямо напротив меня и не уставился мне прямо в глаза. Он был лысый, темноглазый, фатоватый, он был негр, он носил седоватые усики и щегольской твидовый костюм. Тот факт, что мои зрачки даже и не дрогнули под его взглядом, сам по себе весьма показателен, потому что в обычном состоянии посмотреть незнакомому человеку прямо в глаза вещь для меня почти невозможная.

— А не вас ли я видел на этом самом месте вчера вечером? — спросил он голосом громким и резким. Я не ответил. Он подошел поближе, наклонился к самому моему лицу и поводил у меня перед глазами указательным пальцем, дюймах в двух, не дальше. Но мои глаза не стали следить за пальцем. Он сделал шаг назад, оглядел меня эдак критически, а потом вдруг щелкнул пальцами прямо у меня перед носом. И я невольно моргнул, хотя головой и не дернул.

— Ага, — сказал он и еще раз меня оглядел. — И часто это с вами бывает, молодой человек?

Именно из-за резкости и уверенности его тона, вероятнее всего, во мне и набухло, подобием отрыжки, ответное нет. И, подавив сознательным усилием воли желание выпустить его наружу (по большому счету, опять-таки, не было никаких особенных причин вообще отвечать на вопрос), я уже понял, что с этого момента искусственно поддерживаю вполне естественное дотоле состояние неподвижности. Вообще не делать выбора попросту невозможно: раньше я выбрал бездействие, поскольку на момент выбора уже находился в состоянии покоя. Теперь, однако, удержать язык было труднее, требовало больших усилий, нежели вытолкнуть наружу то, чем был набит мой рот, поэтому чуть погодя я и ответил: «Нет». И, конечно, транс прошел. Я смутился, поспешно встал со скамьи и, на негнущихся ногах, сделал попытку уйти.

— Куда это вы собрались? — с улыбочкой спросил меня негр.

— Что? — нахмурился я. — Ну… сяду на автобус, поеду домой. До свидания.

— Подождите. — Голос был тихий, но тон приказной совершенно. Я остановился. — Не выпьете со мной кофе? Я врач, и мне было бы любопытно обсудить с вами ваш случай.

— Нет у меня никакого случая, — буркнул я в ответ. — Я просто… я просто присел тут на пару минут.

— Ничего подобного. Я видел вас вчера вечером, когда сам приехал сюда десятичасовым из Нью-Йорка, — сказал доктор. — Вы сидели в той же позе. Вы были парализованы, не так ли?

Я хохотнул:

— Ну, если вам так будет угодно; но только со мной все в порядке. Не знаю, что на меня такое нашло.

— Конечно, не знаете, зато я знаю. Я специализируюсь на различных видах физической иммобилизации. Вам повезло, что я сегодня утром снова здесь оказался.

— Нет, вы не поняли…

— Я вывел вас из ступора, ведь так? — весело сказал он. — Держите. — Он вынул из кармана полтинник и сунул его мне в руку — и я взял, прежде чем успел понять, что я делаю. — Мне туда, в этот бар, нельзя. Возьмите два кофе, и мы тут с вами посидим пару минут, подумаем, что делать дальше.

— Нет, послушайте, я…

— А что вас смущает? — рассмеялся он. — Давайте, давайте. Я вас тут подожду.

В самом деле, почему бы и нет?

— У меня своих денег хватит, — начал было я, протянув ему его полтинник, но он только махнул рукой и раскурил сигару.

— Давайте быстрее, — спокойным, не допускающим возражений тоном, не вынимая сигары изо рта. — Двигайтесь, и поживей, если не хотите снова застыть. И не думайте ни о чем, кроме кофе, который я вас попросил принести.

— Ладно. — Я развернулся и с достоинством направился ко входу в бар.

— Быстро! — захохотал за моей спиной доктор. Я покраснел и невольно ускорил шаг.

В ожидании кофе я попытался вызвать в себе то чувство удивления в отношении как собственного недуга, так и незваного моего спасителя, которое, по логике вещей, должен был испытывать, но невероятная усталость, сковавшая и мозг и тело, лишила меня способности удивляться. Я вовсе не хочу сказать, что состояние было неприятным — некое подобие наркоза, едва ли не общей анестезии, и чувствовать такое мне, пожалуй, даже нравилось, хотя и не слишком — вот только оно выматывало, как выматывает слишком долгий сон, и так же не хватало сил сбросить с себя эту хмарь, как если проспал, скажем, сутки кряду и выбрался наконец из кровати. И в самом деле, как предупреждал меня Доктор (именно тогда, не зная еще моего благодетеля по имени, я и начал думать о нем с большой буквы «Д»), соскользнуть обратно в неподвижность прямо здесь, у стойки станционного буфета, оказалось до смешного просто: я уже почувствовал, как начал закостеневать мой мозг, и только настоятельный императив буфетчика: «Тридцать центов, пожалуйста» — вернул мне способность действовать — к счастью, потому что Доктор никак не смог бы войти в бар для белых, чтобы оказать мне помощь. Я расплатился и благополучно донес бумажные стаканчики с кофе до скамейки.

— Вот и славно, — сказал Доктор. — Садитесь.

Я замешкался. Потому что стоял прямо напротив него.

— Сюда! — рассмеялся он. — С этой стороны! Вы прямо как ослик меж двух охапок сена!

Я сел там, где он велел, и мы стали прихлебывать кофе. Подспудно я ждал, что вот сейчас он начнет задавать мне всякие вопросы. Доктор, однако, меня попросту игнорировал.

— Спасибо за кофе, — неуверенно сказал я. Он глянул на меня, коротко, скучающим этаким взглядом, как если бы я был бессловесный до сей поры попугай, который вдруг ни с того ни с сего сморозил какую-то глупость; и вернулся к созерцанию вокзальной толпы.

— Мне нужно еще сделать пару звонков, прежде чем мы сядем на автобус, — заявил он чуть погодя, даже не повернувши головы в мою сторону. — Это не займет много времени. Мне просто хотелось убедиться, что вы еще здесь — пока я не уехал из города.

— Что значит сядем на автобус?

— Вам придется проехать на Ферму — в мой Центр Ремобилизации, это возле Вайкомико — и задержаться там на денек-другой для обследования, — холодно объяснил он. — У вас же нет никаких других дел, верно?

— Ну, мне, пожалуй, надо бы вернуться в университет. Я учусь.

— Понятно, — усмехнулся он. — Об этом на некоторое время можно забыть. Вы сумеете вернуться через несколько дней — если будет желание.

— Постойте, у вас, должно быть, и в самом деле сложилось неверное представление о том, что со мной такое было. Я не паралитик. Просто очень глупо все получилось, правда. Я вам сейчас все объясню, если хотите.

— Да нет, не беспокойтесь. Я не хочу вас обидеть, но те вещи, которые вам кажутся важными, могут вообще не иметь никакого отношения к делу. То, что мои пациенты имеют мне рассказать, меня по большей части не слишком интересует. Им только дай волю — все на свете поставят вверх ногами. В конце концов, какая разница, из-за чего так получилось, раз уж все равно получилось? — Он улыбнулся на все тридцать два. — Моя Ферма в этом смысле нечто вроде женского монастыря — я никогда не спрашиваю, по каким таким причинам мои пациенты ко мне попали. Забудьте о причинах; я не психоаналитик.

— Но именно это я и имел в виду, сэр, — я попытался рассмеяться, и смех вышел натужный. — С психической точки зрения я абсолютно здоров.

— Если не считать того, что вы не могли пошевелиться, — сказал Доктор. — Как вас зовут?

— Джейкоб Хорнер. Я аспирант в Джонсе Хопкинсе…

— Стоп, стоп, стоп, — остановил меня он. — Никаких биографических подробностей, Джейкоб Хорнер. — Он допил кофе и встал. — Пойдемте поймаем такси. Не забудьте свой чемодан.

— Но — постойте!

— Что такое?

Я лихорадочно соображал, как бы от него отделаться; бред какой-то.

— Нет… это просто бред какой-то.

— Ну и что?

Я замялся, моргая и облизывая губы.

— Думайте, думайте! — рявкнул Доктор.

Мой мозг работал как мотор на холостом ходу. Ответа не было.

— Нет, я… вы уверены, что все в порядке? — Я и сам не понял, что имел в виду.

Доктор издал короткий насмешливый звук (нечто вроде «Хаф!») и повернулся ко мне спиной. Я покачал головой и увидел в тот же момент, будто со стороны, как нерешительно топчусь на месте, а потом подхватил чемодан и пошел вслед за Доктором туда, где у края тротуара выстроились свободные такси.

Вот так и начался мой alliance с Доктором. Мы заехали сперва в одно заведение на Северной Ховард-стрит, где он заказал два кресла-каталки, три пары костылей и еще какие-то штуки для своей Фермы; потом в оптовую фармацевтическую фирму на Южной Пака-стрит, и там он тоже что-то заказывал. Потом мы поехали на автобусную станцию «Даблью Би энд Эй» на углу Ховард и Редвуд-стрит и сели на «Красную звезду», рейс к Восточному побережью. Докторов «меркюри», микробус, был припаркован в Вайкомико, у автовокзала; он довез меня до деревушки под названием Вайнленд, милях в трех к югу от Вайкомико, свернул с шоссе на боковую дорогу, а потом мы еще долго тряслись по извилистому проселку, покуда не подъехали к Центру Ремобилизации, старому, но чисто выкрашенному в белый цвет, крытому дранкой дому, — а дом стоял в дубовой рощице, а рощица на холмике, а холмик выходил к безымянному какому-то ручью. Сидевшие у входа пациенты, весьма престарелые леди и джентльмены, обрушили на Доктора поток ворчливо-жалобных приветствий, не лишенных своеобычного энтузиазма, и он, в свою очередь, им ответил. На меня они смотрели с откровенной подозрительностью, если не сказать враждебностью, но Доктор моего присутствия никак не стал им объяснять — и я понял, что рассчитывать придется только на себя.

В доме меня представили мускулистой миссис Доки и препроводили в Комнату Директив и Консультаций для первого собеседования. Я прождал в этой комнате, чистой и с голыми стенами, хотя и не слишком похожей на обычный медицинский кабинет — просто пустая белая комната в большом сельском доме, — минут, наверное, десять, а потом вошел Доктор и сел прямо напротив меня, пожалуй даже чересчур напротив. Он успел надеть белую клинического вида тужурку и выглядел теперь лицом официальным и компетентным до чрезвычайности.

— Я в двух словах вам кое-что объясню, Джейкоб, — сказал он, наклонившись вперед: руки на коленях, сигара между фразами перекатывается во рту. — Ферма, как вы уже поняли, создана для лечения паралитиков. Большинство моих пациентов — люди в возрасте, но вы не должны из этого делать вывод, что у нас здесь что-то вроде дома престарелых. Это не так. Вы, вероятно, обратили внимание, когда мы подъехали к дому, что мои пациенты меня любят. В недавнем прошлом, в силу тех или иных причин, я несколько раз менял дислокацию Фермы. Мы базировались неподалеку от Тройя, Нью-Йорк; потом возле Фон-дю-Лака, Висконсин; потом в районе Билокси, Миссисипи. И еще были всякие другие места. Едва ли не все пациенты, которые живут сейчас здесь, на Ферме, со мной еще со времен Фон-дю-Лака, и если завтра мне придет в голову перебраться в Хелену, Монтана, или в Фар-Рокавей, большинство отправится туда за мной следом, и не потому, что им больше ехать некуда. Только не думайте, что и я питаю к ним такую же точно любовь. Каждый из них представляет собой ту или иную, более или менее интересную проблему в области двигательных дисфункций, а меня, соответственно, интересует разработка методов лечения для каждой из них. Вам я это говорю, им — нет; ваша проблема такова, что вам подобная информация не повредит. И, если уж на то пошло, вы ведь все равно не знаете, правду я вам говорю или все это — лишь часть моего общего, составленного специально для вас терапевтического плана. Вы даже не можете знать, истинно ли то зерно сомнения, которое я сейчас заронил в вашу душу, или и оно тоже является своего рода лечебной процедурой: продвижение к истине, Джейкоб, и даже сама вера в существование оной есть терапия либо антитерапия, в зависимости от проблемы. Единственное, в чем вы можете быть уверены, так это в существовании вашей проблемы самой по себе.

— Да, сэр.

— Зачем вы это сказали? — спросил Доктор.

— Что я сказал?

— «Да, сэр». Зачем вы сказали: «Да, сэр»?

— Хм… я просто признал все то, что вы сказали.

— Признали правоту мною сказанного или же просто сам факт, что я это все сказал?

— Мм-да, — я замешкался, засуетился. — Я не знаю, сэр.

— Вы не знаете, сказать ли вам, что вы признаете правоту мною сказанного, тогда как в действительности вы ее не признаете, или сказать, что вы признаете сам факт некоего сообщения, рискуя обидеть меня подозрением, что вы не согласны со сказанным. А?

— Н-ну, я согласен отчасти, — нашелся я.

— С которыми частями вы согласны? С какими положениями?

— Я не знаю, вероятнее всего… — я торопливо обыскал все закоулки памяти, пытаясь вспомнить хотя бы одну фразу. Он с минуту понаблюдал, спокойно и холодно, за тем, как я барахтаюсь, и продолжил свой монолог так, будто никакой паузы и в помине не было.

— Агапотерапия — терапия, основанная на чувстве привязанности, — зачастую показана пациентам старшего возраста, — сказал он. — Одним из наиболее действенных стимулов для восстановления двигательных способностей является в подобных случаях привязанность к конкретной фигуре, к лечащему врачу или к кому-нибудь из администрации. Это позволяет им сосредоточить внимание. По сей причине я время от времени меняю дислокацию, даже если со всех других точек зрения это и не обязательно. Когда они принимают решение следовать за мной, им это идет на пользу. Агапотерапия — лишь одна из множества иных возможных терапевтических техник, как планомерных, так и симультанных, которые я применяю к моим пациентам. И вам не найти двух пациентов, которые проходили бы один и тот же курс, потому что не бывает двух одинаковым образом парализованных людей. Авторы учебников по медицине, — добавил он с ноткой презрения в голосе, — как, впрочем, и все мы, выходят на уровень обобщений за счет игнорирования частностей. Они полагают, что можно вылечить от паралича, прочитав учебник и выучив правила — как будто все больные парализованы исключительно в соответствии с правилами. Не существует такой вещи, как паралич, Джейкоб. Есть только парализованный Джейкоб Хорнер. И я не лечу паралич: я выстраиваю систему терапевтических техник, дабы ремобилизовать конкретного Джона Икс или Джейкоба Хорнера, если уж таковой подвернулся под руку. Поэтому я и не стал вас слушать, когда вы пытались мне объяснить, что вовсе не парализованы — наподобие тех людей, что сидят сейчас у крыльца. Я не буду лечить ваш паралич; я буду лечить парализованного Джейкоба Хорнера. И пожалуйста, не говорите: «Да, сэр».

Желание поддакнуть есть вещь почти необоримая, но я таки сумел смолчать и даже не кивнуть в ответ.

— У вас, мне кажется, даже не одна проблема, а несколько. Рискну предположить, что вы и понятия не имеете о количестве зрительских мест на Кливлендском муниципальном стадионе, а, что скажете?

— Что?

Доктор даже не улыбнулся.

— Вам показалось, что мой вопрос абсурден, хотя у вас нет никаких оснований для такой оценки, как, впрочем, и для противоположной, — но вы меня, судя по всему, прекрасно слышали и поняли вопрос. Возможно, вы просто хотите оттянуть момент, когда я окончательно удостоверюсь, что вы не знаете, какова вместимость Кливлендского муниципального стадиона, поскольку ваше тщеславие будет задето в том случае, если вопрос не является абсурдным, и даже в том случае, если он таковым является. Совершенно не важно, Джейкоб Хорнер, абсурден мой вопрос или нет: это вопрос, заданный вам вашим доктором. Итак, существуют ли какие-нибудь веские причины, по которым Кливлендский стадион не мог бы вместить пятьдесят семь тысяч четыреста восемьдесят восемь человек?

— Я таковых не вижу, — ухмыльнулся я.

— И не притворяйтесь, что вам весело. Конечно, их нет и быть не может. А есть такие, по которым он не может вмещать восемьдесят восемь тысяч четыреста семьдесят пять человек?

— Нет, сэр.

— Естественно. И до тех пор, покуда речь идет о Разуме, его — стадиона — вместимость может быть едва ли не любой. Логика ни при каких обстоятельствах не даст вам ответа на мой вопрос. Дать его может исключительно Познание Мира. Нет таких непреложных причин, по которым Кливлендский стадион должен вмещать ровно семьдесят семь тысяч семьсот человек, однако так уж вышло, что именно столько он и вмещает. Нет, по здравом размышлении, никаких причин, по которым Италия не могла бы иметь очертаний, ну, скажем, сосиски, а не сапога, но, опять же, так получилось. Мир есть все то, о чем идет речь, а то, о чем идет речь, не есть предмет логики. Если вы просто не знаете, сколько народу может усесться на Кливлендском муниципальном стадионе, у вас нет никаких достаточно веских резонов предпочесть одно число другому, даже если допустить, что у вас вообще есть возможность выбора — понимаете? Но если Познание Мира снабдило вас необходимой информацией, вы будете вполне в состоянии сказать: «Семьдесят семь тысяч семьсот» — и точка. Проблема выбора не стоит.

— И все-таки, — сказал я, — все равно придется выбирать, отвечать тебе вообще или нет, и отвечать ли правду, даже если ты знаешь правильный ответ, да?

Взгляд Доктора, ровный и пристальный, дал мне понять, что вопрос я задал глупый, хотя мне он и показался вполне логичным.

— Первое, что вам надлежит сделать, — сказал он сухо, — так это пойти купить себе «Всемирный альманах» за 1951 год и взяться скрупулезнейшим образом за его изучение. Это должно оказать на вас дисциплинирующее воздействие, и вам придется изучать «Альманах» долго и всерьез, может быть, несколько ближайших лет. Информационная терапия — одна из техник, которые нам нужно будет ввести с самого начала.

Я покорно мотнул головой и усмехнулся себе под нос.

— И что, все ваши пациенты зубрят наизусть «Всемирный альманах», а. Доктор? Я мог бы с тем же успехом вообще не открывать рта.

— Миссис Доки покажет вам вашу койку, — сказал Доктор и встал. — Я в скором времени еще раз с вами побеседую. — Уже в дверях он остановился и добавил: — Кое-кто из пожилых джентльменов, возможно, позволит себе ночью наверху, в дормитории, некоторые вольности. Они проходят курс Сексуальной Терапии, и я нахожу подходящими и полезными в их случаях отношения скорее гомо-, нежели гетеросексуальные. Но не думаю, что вы обязаны отвечать им взаимностью — конечно, если такого рода контакты не являются для вас естественными. Вам вообще следует как можно меньше осложнять себе жизнь, по крайней мере некоторое время. Дайте им понять — поделикатнее, — что вам это не интересно, и они вернутся друг к другу.

Что я мог ему на это сказать? Немного погодя миссис Доки показала мне мою кровать в мужской общей спальне. Соседям меня не представили, и сам я тоже представляться не стал. Фактически (хотя с тех пор я и узнал их чуть короче) за те первые три дня, проведенные мною на Ферме, мы обменялись едва ли дюжиной слов, а гомосексуальных домогательств было и того меньше. Когда я уехал, они дружно перевели дух.

Каждый день Доктор два или три раза уделял мне по часу. Он и в самом деле почти не задавал мне вопросов личного свойства; наши разговоры состояли главным образом из его филиппик в адрес профессиональной медицины, ничего не смыслящей в том, что касается паралича, а также обвинений в мой адрес, ибо состояние мое целиком и полностью было следствием дурного характера и неправильного развития моих умственных способностей.

— Вы заявляете, что в целом ряде ситуаций оказывались не способны сделать выбор, — сказал он мне однажды. — А я утверждаю, что эта неспособность только теоретически может быть приписана самой ситуации при отсутствии человека, который делает выбор. При наличии конкретного субъекта подобное просто немыслимо. Но поскольку в вашем случае невозможность выбора все же имела место, винить в этом нужно не ситуацию, а отсутствие субъекта. Возможность выбора есть основа основ нашего существования: доколе вы не выбираете, вы и не существуете. Все, что мы делаем, ориентировано на выбор и на действие. И неважно, является ли это действие более мотивированным, нежели бездействие, или менее мотивированным; важно то, что оно бездействию противоположно.

— Но почему человек обязан выбрать именно действие? — спросил я.

— Нет такой причины, — сказал он, — как и нет причины предпочесть бездействие. Вас нужно лечить просто потому, что вы в конце концов норму предпочли аномалии, а не потому, что одно состояние по определению лучше другого. Весь мой курс на первых порах будет направлен на то, чтобы вы научились отдавать себе отчет в факте собственного существования. Неважно, будете ли вы действовать конструктивно или хотя бы просто последовательно, главное, чтобы вы действовали. Неважно, в нашем с вами случае, достоин ваш характер восхищения или же порицания — если вы уверены, что у вас вообще есть характер.

— Я одного не понимаю, — сказал я, — по какой такой причине вы, Доктор, сделали свой выбор и принялись нас, несчастных, лечить.

— Не ваше дело, — ответил мне Доктор.

Вот так оно и поехало. Меня обвиняли, прямо или косвенно, во всех смертных грехах, от умственной нечистоплотности и тщеславия до того, что меня, собственно, просто не существует. Если я пытался протестовать. Доктор умозаключал: мои протесты указывают на то, что я признаю его утверждения верными. Если я просто сидел, молчал и мрачно слушал, он умозаключал: мой мрачный вид есть свидетельство того, что я признаю его утверждения верными.

— Ну ладно, — я наконец решил сдаться. — Все, что вы сказали, чистая правда. От первого до последнего слова.

Доктор выслушал меня с непроницаемым выражением лица.

— Вы сами не знаете, что говорите, — сказал он. — Такой вещи, как правда, вообще нет в том виде, в каком вы себе это представляете.

Эти, по всей видимости, бессмысленные собеседования не были единственным моим занятием на Ферме. Перед каждым приемом пищи я вместе с остальными пациентами занимался под руководством миссис Доки своего рода гимнастикой. Для самых дряхлых упражнения были очень простыми — кивать головой или сгибать и разгибать руки, — хотя отдельные старички выделывали просто чудеса акробатики: один джентльмен, лет семидесяти от роду, оказался мастером лазать по канату, а две старушки довольно живо крутили сальто. Каждому из нас миссис Доки предписывала свое; моей специальностью были произвольные, однако же безостановочные движения. Даже и во время еды, когда любые сложные движения были по понятным причинам исключены, я должен был все время крутить пальцем или притаптывать ногой, А еще мне было ведено всю ночь ворочаться с боку на бок: требование, должен заметить, отнюдь не лишенное оснований, потому что я и без того всю жизнь ворочался по ночам, даже во сне — с самого раннего детства.

— Движение! Движение! — восклицал, едва ли не патетически. Доктор. — Вы должны постоянно осознавать, что вы движетесь!

Существовали особые диеты и, для многих пациентов, особые медикаментозные курсы. Я узнал о существовании Пищевой Терапии, Медикаментозной Терапии, Хирургической Терапии, Динамической Терапии, Информационной Терапии, Разговорной Терапии, Сексуальной Терапии, Агапотерапии, Терапии Занятости и Терапии Суеты, Терапии Добродетели и Терапии Порока, Теотерапии и Атеотерапии — и, наконец, Мифотерапии, Философической Терапии, Скриптотерапии, а также великого множества всяких иных терапий, применяемых к здешним пациентам в различных сочетаниях и последовательности. С точки зрения Доктора, на свете нет ничего, что не оказывало бы на человека терапевтического, антитерапевтического или же неопределенного воздействия. Он своего рода суперпрагматик.

В конце последнего нашего собеседования — было решено, что я, пробы для, вернусь в Балтимор, и мы посмотрим, вернется ли ко мне мой ступор, а если вернется, то как скоро, — Доктор снабдил меня набором инструкций.

— В вашем конкретном случае, — сказал он, — в Бога верить не показано. Вера будет способствовать упадку духа. Но, пока мы вам чего-нибудь не подберем, неплохо бы уверовать в какую-никакую философскую систему. Почему бы вам не почитать Сартра и не заделаться экзистенциалистом? Это заставит вас не сидеть на месте, покуда не найдется что-нибудь более подходящее. Читайте «Всемирный альманах»: это вам вместо требника. Найдите себе работу, в дневные часы, предпочтительно на производстве, не слишком квалифицированную, но и не слишком простую, чтобы вы во время работы могли связно думать. Так, чтобы надо было выполнять не одну операцию, а несколько разных, друг за другом. По вечерам выходите в город; найдите себе компанию, играйте в карты. От покупки телевизора я бы советовал на время воздержаться. Если захочется почитать что-нибудь кроме «Альманаха», читайте исключительно пьесы — никаких романов, никакой документалистики. Делайте гимнастику, постоянно. Почаще ходите пешком, и на большие расстояния, но только всегда идите к заранее намеченной точке, а как только доберетесь до нее, тут же поворачивайте обратно к дому. И подыщите себе другую квартиру; лишние воспоминания вам ни к чему. Не женитесь и не заводите постоянных связей: если не хватит духу на проституток, займитесь пока мастурбацией. И, самое главное, действуйте импульсивно: не позволяйте себе раздумывать над альтернативами, иначе вы пропали. Вы не настолько сильны. Если альтернатива чисто пространственная, выбирайте то, что слева, если временная, следуйте порядку очередности. Если ни то ни другое не подходит, выбирайте по первым буквам, в алфавитном порядке. Сие суть принципы Левосторонности, Первоочередности и Алфавитной Последовательности; есть еще и другие, совершенно случайные, однако не бесполезные. Всего доброго.

— До свидания. Доктор, — сказал я, слегка задохнувшись, и собрался идти.

— Если будет еще один приступ, свяжитесь со мной сразу же, как только придете в себя. Если ничего не случится, приезжайте через три месяца. Мои услуги обойдутся вам в десять долларов за визит — за первый я с вас денег не возьму. Собственно говоря, ваш случай мне не слишком интересен, Джейкоб, как и тот вакуум, который у вас вместо личности. Это ваша проблема. И помните: движение, постоянное движение. Будьте engage.[9] Вмешивайтесь во все, во что только можно.

Я вышел, слегка ошалевший, и сел на автобус в Балтимор. Там, будучи наконец предоставлен самому себе, я получил возможность решить: что же я, собственно, думаю о Докторе, о Ферме Ремобилизации, о бесконечном списке всяких Терапий и о моем ко всему этому отношении. Одно было ясно как божий день: Доктор практиковал либо вообще вне закона, либо же где-то на самой грани. Сексуальная, к примеру. Терапия — одно только название чего стоит — вряд ли могла быть одобрена Американской медицинской ассоциацией. Потому-то, вне всякого сомнения, его заведение так часто и переезжало с места на место. Он был явный чудак — хотя, скорее всего, и не бездарный, — а потому невольно возникал вопрос, есть ли у него хоть какая-то лицензия и имеет ли он вообще право практиковать. Поскольку — если не обращать внимания на все его умствования — от прочих его пациентов я весьма и весьма отличался, трудно было не предположить, что я для него представляю некий особенный интерес: тогда он, вполне возможно, несостоявшийся психоаналитик. Или, в худшем случае, гибрид шарлатана и пророка — Отец Небесный, Сестра Кении и Бернарр Макфадден в одном лице (все они, заметим, были фигуры весьма впечатляющие), с присовокуплением народного целительства и салонного фрейдизма, — который тянет потихоньку свой полулегальный гешефт, дом отдыха для престарелых эксцентриков; и все-таки смеяться над ним не хотелось, он был человек сильный, и его наблюдения слишком уж часто били в точку. Короче говоря, мне так и не удалось составить сколь-нибудь определенного мнения ни о нем самом, ни о его Ферме, ни о методах лечения.

Доктор и впрямь более чем странный. Я продолжал тешить себя мыслью, что просто не даю пропасть хорошей шутке, но тем не менее перебрался из «Брадфорда» на Ист Чейс-стрит, подальше от центра; нанялся сборщиком на линию по сборке «шевроле» на Бренинг-хайвей, где я при помощи пневматического ключа крепил болтами рессоры на левой стороне шевролетного шасси, и вступил в профсоюз. Я начал читать Сартра, но у меня тут же возникли определенные трудности с применением его идей в конкретных ситуациях. (Как, спрашивается, при помощи экзистенциализма вы можете решить дилемму: брать вам завтрак с собой на работу или покупать его в заводском кафетерии? Нет, я решительно не философского склада человек.) Я поигрывал в покер с такими же, как я, сборщиками, регулярно ходил пешком от Чейс-стрит до моря и обратно и посещал второразрядные киношки. В силу собственного темперамента я и без Доктора был чаще всего атеист; запрет на женщин также не лег на меня тяжким грузом, потому что я, как правило, не слишком сексуально озабочен. Я правовернейшим образом исповедовал Принципы Левосторонности, Первоочередности и Алфавитной Последовательности (хотя бывали случаи, когда я затруднялся с выбором, который из них применить к данной конкретной ситуации). И вот уже два года я регулярно, раз в три месяца, езжу консультироваться на Ферму Ремобилизации. Дальнейшие рассуждения на тему, как и почему я подписался на странный этот альянс, который чаще всего приносит мне одни обиды и внутреннее неудобство, я считаю излишними — надеюсь, что всякий интересующийся причинами и поводами индивид найдет в вышеизложенном вполне достаточный материал для размышлений на эту животрепещущую тему.

Остановился я, насколько помнится, на том, как я сидел в Комнате Директив и Консультаций, в сентябре 1953 года, и ждал Доктора. Настроение в то утро у меня было необыкновенное; по большей части, переступая порог Фермы, я почти «внепогоден», и беспогодность, на мой взгляд, не худшее состояние для того, чтобы слушать советы, но в то утро, пусть я и не испытывал волнения или особенных каких-то чувств, погода все-таки была. Я был сух, и ясен, и уверен в себе, по некой неведомой мне причине мой ум был цепок и остер, и ни следа неловкости. С точки зрения метеорологии мое состояние можно было квалифицировать как sec superieur.[10]

— Как ваши дела, Хорнер? — добродушно спросил Доктор, входя в комнату.

— Спасибо, Доктор, лучше не бывает, — беззаботным тоном ответил я. — А вы как?

Доктор сел на место, расставил колени и, не ответив на мой вопрос, критичнейшим образом всего меня оглядел.

— Преподавать начали?

— Нет еще. С той недели. Два курса грамматики и два — композиции.

— Вот как. — Он покатал во рту сигару. Интересовал его я сам, а не то, что я скажу. — Вам не следовало бы преподавать композицию.

— Все сразу не бывает, — жизнерадостно ответил я, вытянул ноги к нему под стул и закинул руки за голову. — Такие были условия, все или ничего, и я согласился. — Доктор оценил положение моих рук и ног.

— Как зовут этого самоуверенного типа, с которым вы изволили подружиться? — спросил он. — Тоже тамошний преподаватель? Н-да, гонора ему не занимать!

Я покраснел: мне вдруг пришло в голову, что я и впрямь подражал Джо Моргану.

— С чего вы взяли, что я кому-то там подражаю?

— А я такого вовсе и не говорил, — улыбнулся Доктор. — Я только спросил, кто этот уверенный в себе человек, с которым вы, судя по всему, успели свести довольно близкое знакомство.

— Не ваше дело, сэр.

— Ого. Что ж, прекрасно. Жаль, что вы не можете позаимствовать эту манеру раз и навсегда — тогда бы вам мои услуги больше и не понадобились! Но для этого ваше состояние еще недостаточно стабильно, Джейкоб. К тому же — ведь вы не можете так себя вести, когда вы в его обществе, не правда ли? И тем не менее я рад, что вы научились принятию роли. Вы, вероятнее всего, подготовили этот сюрприз специально для встречи со мной: человек с характером этого вашего приятеля никогда не позволил бы полоумному чудику с охапкой идиотских методик над собой измываться, а?

— Вы правы, Доктор, — сказал я; и пар из меня понемногу вышел весь.

— Это лишний раз доказывает, что вы, и с терапевтической точки зрения тоже, готовы к переходу на Мифотерапию — поскольку, сами того не сознавая, уже ее практикуете. Но было бы лучше, если бы вы четко себе представляли, что вы, собственно, делаете, чтобы не ляпнуться по незнанию. Насколько помню, я некоторое время назад рекомендовал вам заделаться экзистенциалистом. Вы читали Сартра?

— Кое-что, не все. Честно говоря, я вряд ли родился экзистенциалистом.

— Вы уверены? Ну что ж, теперь это уже не слишком важно. Мифотерапия построена на двух допущениях: что человеческая экзистенция предшествует человеческой эссенции, если оба эти термина и в самом деле хоть что-нибудь означают; и что человек волен не только выбирать свою эссенцию, но и менять ее по своему усмотрению. И то и другое — недурные экзистенциалистские посылки, а истинны они или нет, для нас в данном случае не важно: в вашем случае они полезны.

И он стал объяснять основы Мифотерапии.

— В жизни, — сказал он, — не бывает персонажей, по сути своей основных или второстепенных. С этой точки зрения вся беллетристика, все биографические и большая часть историографических сочинений лживы насквозь. Всяк есть герой своего собственного романа. «Гамлета» можно пересказать от лица Полония и озаглавить «Трагическая история Полония, гофмейстера датского». Вряд ли он сам считал себя второстепенным персонажем в чьей-то там чужой истории. Или, допустим, вы шафер на свадьбе. С точки зрения жениха, он и есть тут главное действующее лицо; всем прочим, в том числе даже и невесте, уготовано играть свиту. С вашей же точки зрения, вся эта свадьба — не более чем проходной эпизод в увлекательнейшей истории вашей собственной жизни, а жених с невестой играют в массовке. И вы сами принимаете роль второстепенного персонажа: вам, может быть, просто нравится притворяться фигурой менее значительной, чем — и вы это прекрасно знаете — вы есть на самом деле, как это делает Одиссей, когда, преображенный, теряется среди свинопасов. И каждый участник свадебной церемонии видит себя именно протагонистом, который снизошел до того, чтобы зайти посмотреть на спектакль. В таком ракурсе беллетристика не ложь, а истинное воплощение свойственного человеку способа искажать действительность.

Далее, мы ведь не только главные действующие лица наших собственных историй, мы еще и сценаристы и отводим всем прочим участникам роль второстепенных персонажей. Но, поскольку ни одна человеческая жизнь не является, как правило, последовательным изложением одного и того же сюжета, нам постоянно приходится придумывать героя заново, а заодно — в соответствии с ним — и множество второстепенных ролей для всех остальных участников. Это общая закономерность. Если человек изо дня в день, с утра до вечера предстает в одном и том же образе, это означает, что либо он напрочь лишен воображения, вроде актера, способного играть одну-единственную характерную роль, либо же воображение у него настолько всеобъемлющее, что он во всякой частной жизненной ситуации видит эпизод некоего огромного сверхсюжета и способен таким образом все эти ситуации искажать, чтобы один и тот же герой был в состоянии с ними справиться. Но это в высшей степени нетипично.

Этот способ наделять людей ролями есть мифотворчество, а когда он применяется — осознанно или бессознательно, в целях защиты или повышения статуса собственного эго, — он и становится Мифотерапией. Вот мы и подошли к сути вопроса: ступор, каковой нашел на вас на вокзале, возможен исключительно в том случае, если по тем или иным причинам человек, его испытывающий, отказался от Мифотерапии. Тогда, на скамейке, вы не были ни главным, ни второстепенным действующим лицом: вы вообще не были действующим лицом. И, поскольку с вами такое однажды произошло, мне приходится объяснять вам вещи, с которыми другие люди рождаются. Это вроде как заново учить паралитика ходить.

Теперь: значительная часть так называемых жизненных кризисов случается именно оттого, что роль протагониста, принятая человеком для какой-то конкретной ситуации или ряда ситуаций, не отвечает ситуации, пришедшей ей на смену, или — что дает нам тот же результат — оттого, что человеку просто недостает воображения, чтобы исказить, приспособить новую ситуацию к прежней роли. Это сплошь и рядом происходит с родителями, когда вырастают их дети, или с любовниками, когда один из них начинает охладевать к другому. Если новая ситуация слишком значима, чтобы ее можно было игнорировать, человек может стать шизофреником — последняя, так сказать, маска — или просто невротиком. Как только вы начинаете говорить о человеческой цельности, данное обстоятельство нельзя не принимать во внимание, потому что цельный человек — это человек, верный тому сценарию, который он для себя написал.

Как я уже сказал, ваше состояние слишком нестабильно, чтобы позволить вам играть все время одну и ту же роль — и воображение у вас тоже не бог весть, — так что справляться с кризисами вам будет проще всего, меняя сценарии по ходу, столько раз, сколько потребуется. С этим вы справитесь; только не забывайте, вам необходимо постоянно отдавать себе отчет в том, что вы в данный момент творите, чтобы не оказаться вдруг совсем без сценария или в сценарии, не подходящем к данной ситуации. Очень, кстати, было неплохо для начинающего: как вы сегодня сюда вошли — уверенно, чуть ли не с вызовом — и приписали мне роль шарлатана. Но вы должны научиться мгновенно менять маски: на тот случай, если мне вдруг каким-то образом удастся сделать вашу стартовую позицию проигрышной. Допустим — это всего лишь первое пришедшее на ум предположение, — вы могли бы представить меня, ну, скажем. Мудрым Старым Ментором, этаким Гибридом Нестора и Макиавелли, а себя — Простодушным Но Подающим Надежды Молодым Протеже, юным Александром, который в один прекрасный день применит все полученные знания на практике и уйдет много дальше, затмит учителя своего и наставника. Суть уловили? Или — идейка дрянная, но на крайний случай сойдет — Негодующим В Глубине Души Молодым Человеком, который терпит бредни Престарелого Дурика, но ни за что на свете не позволит ему задеть себя за живое. А дрянная она потому, что, если вы когда-нибудь попробуете надеть эту маску, вы тем самым отрежете себе путь к знаниям.

Для вас необычайно важно отдаваться каждой роли всей душой. И не думайте, что там, в глубине, под маской есть что-то еще: ни черта там нет. Эго означает я, я означает эго, а эго по определению есть маска. Там, где отсутствует эго — вроде как у вас тогда, на скамейке, — там отсутствует «я». Если у вас иногда появляется ощущение, что ваша маска лишена искренности — словечко-то какое! — так это просто потому, что одна из ваших масок никак не сочетается с другой. Нельзя же напяливать по две за раз. Отсюда конфликт, а конфликт между масками, как и отсутствие маски, есть источник иммобилизации. Чем острее вы сможете драматизировать ситуацию и четче определить собственную вашу роль и роли каждого из участников, тем в большей вы будете безопасности. С точки зрения Мифотерапии абсолютно безразлично, играете вы в данном случае главную роль или же второстепенную — до тех пор, пока она четко прорисована; однако, в силу общей природы вещей, роль вы берете на себя, как правило, все-таки главную. Ну, теперь скажите что-нибудь вы.

Я не мог.

— Говорите! — приказал Доктор. — Действуйте! Войдите в роль!

Я честно попытался хоть что-нибудь придумать, но у меня ничего не вышло.

— Черт вас подери! — взвился Доктор. Он пинком отправил стул куда подальше, прыгнул на меня, свалил на пол и принялся молотить что есть силы.

— Эй! — завопил я, ошарашенный этим внезапным нападением. — Прекратите сейчас же! Какого черта! — Преимущество и в силе, и в весе было на моей стороне, и мне довольно скоро удалось его с себя сбросить. Мы стояли друг против друга, отдуваясь, с трудом переводя дыхание.

— Полегче на поворотах, вы! — во мне проснулся боевой дух. — А то ведь можно и по-настоящему схлопотать, я больше шутки шутить не буду!

— Что у вас тут такое происходит? — миссис Доки осторожно приоткрыла дверь и заглянула к нам в комнату. Вот с ней бы мне лучше не связываться, подумал я.

— Нет-нет, ничего особенного, — улыбнулся Доктор, отряхивая беленькие брючки от колен и ниже. — Маленький курс Взбучкотерапии специально для Джейкоба Хорнера. У нас все в порядке. — Она закрыла дверь. — Ну что, продолжим наш разговор? — спросил Доктор, и глаза у него блеснули. — Речь у нас шла о возможности схлопотать, и тон у вас был очень мужественный.

Но у меня как-то разом пропало настроение участвовать во всем этом цирке. И желание видеть этого старого идиота тоже — по крайней мере, на ближайшие три месяца.

— Или, может быть, вы на сегодня сыты Старым Чудиком по горло, а?

— Интересно, — проворчал я, пробуя на вкус чувство внутренней неловкости, — а что о вашей Ферме сказал бы местный вайкомикский шериф? Представляете, приезжает вдруг полиция и начинает выяснять насчет Сексуальной Терапии?

На Доктора мои угрозы впечатления не произвели.

— И наведете их, конечно, вы? — он был сама любезность.

— Думаете, не наведу?

— Понятия не имею, — сказал он, все так же мило улыбаясь.

— Думаете, пороху не хватит?

Этот мой вопрос, по какой-то не вполне очевидной для меня причине, явно его расстроил: он посмотрел на меня в упор.

— Да нет, не думаю, — быстро ответил он. — За вами не застрянет. Мне искренне жаль, если моя методика ремобилизации по-настоящему вас задела. Я хотел как лучше. Видите ли, вы и в самом деле снова впали в ступор.

— Дерьмо собачье! — медленно ухмыльнулся я. — Вы сами и вся ваша чушь насчет ступоров.

— Нет, и правда, Хорнер, на сегодня хватит! Вон отсюда! Надеюсь, что следующий ступор посетит вас в машине, по пути домой, на скорости шестьдесят миль в час! — Он уже почти кричал. — Убирайтесь, вы, недоумок хренов!

Его гнев, по всей видимости непритворный, оказавшийся на поверку, конечно же, очередной его маской, и только, мигом рассеял мой собственный.

— Извините меня. Доктор, — сказал я. — Что-то на меня такое нашло, больше это не повторится.

Мы обменялись улыбками.

— Ну отчего же? — рассмеялся он. — Есть такие ситуации, в которых терять над собой контроль не только приятно, но и полезно с терапевтической точки зрения. — Он подобрал и раскурил потерянную в схватке сигару. — Последние несколько минут продемонстрировали нам два весьма небезынтересных явления, Джейкоб Хорнер. Но я ничего не могу вам о них сказать до следующего вашего визита. А теперь, до свидания. Не забудьте расплатиться с миссис Доки.

И он вышел вон, спокойный и чистый как стеклышко, а несколько секунд спустя вышел и я: Немного Взвинченный Но Уверенный В Себе.

Глава седьмая Танец секса: даже если б не было иной причины согласиться

Танец секса: даже если б не было иной причины согласиться с Фрейдом, как притягательна, как зазывно чарует нас идея, что весь водевиль мироздания, весь головокружительный круговорот истории — лишь причудливый брачный танец. Что диктаторы жгут на кострах евреев, а бизнесмены голосуют за республиканцев, что кормчие стоят у кормил, а леди играют в бридж, что барышни штудируют грамматику, а молодые люди — инженерное дело только лишь по велению Великой и Всеобщей Генитальности. Когда нахлынет вдруг желание видеть вещи в комплексе, что нас утешит, что даст нам надежную точку опоры, когда бы не простая мысль: одна на всех, но пламенная страсть, нелепый маленький коитус — лишь он в ответе за рожденье городов и монастырей, параграфов и поэм, спортивных состязаний и военных тактик, метафизики и гидропоники, профсоюзов и университетов. Кто из нас не пришел бы в восторг, выпади ему возможность сказать туристу из далеких галактических пределов: «На нашей планете, сэр, особи мужского и женского пола имеют обыкновение совокупляться. Более того, им нравится совокупляться. Но в силу самых разных причин они не могут заниматься этим, когда хотят, где хотят и с кем только хотят. Вот потому-то и возникла вся эта суета, которую мы с вами наблюдаем. А потому, стало быть, и возник наш мир». О, взгляд воистину терапевтический!

Мои занятия должны были стартовать седьмого сентября, в роскошный синий день, хрусткий, как накрахмаленные блузки барышень, дружными рядами вошедших в мой класс и нервически рассеявшихся по местам. Стоя за кафедрой, ровно в восемь часов утра, в свежевыглаженном костюме и с подбородком, выскобленным едва ли не до блеска, я чувствовал, как у меня ходят ноздри, вдыхая, на манер самца-оленя по весне, тугой, ощутимый запах плоти, возбужденной и вымытой мылом, подхихикивающей и влажной; бедра мои дернулись, и я зевнул, яростно. Были и юноши, зеленые, худые, безусые и жизнерадостные, они поводили плечами, они вертелись и ерзали от одной только близости молоденьких грудок и попок, налитых, будто свежие, с легкой зеленцою персики. В первый день семестра воздух в классе наэлектризован сексом, как озоном после летних гроз, и мы все это чувствовали, хоть и не все природу чувства понимали: румяные лапочки елозили на своих сиденьях и натягивали юбки пониже на белые, мурашками пошедшие коленки; свежие, как на пружинах заведенные юнцы то горбились, то расправляли плечи и проводили наскоро рукой по стриженым затылкам; я сложил руки на груди, напряг ягодицы и, подавшись чуть вперед, дал краешку стола тихо лечь мне на ширинку подобием ласковой руки. Раннее синее утро есть эротичнейшее время суток, начало школьного семестра есть эротичнейшее время года; и я не знаю, кем нужно быть, чтоб не кивнуть об эту пору в сторону Фрейда.

Мы оценивающе друг друга оглядели. И я сказал, коротко, сжато, как настоящий профессионал:

— Я Джейкоб Хорнер, прошу любить и жаловать; мой кабинет в комнате двадцать семь, здесь рядом, за углом, добро пожаловать. Расписание присутственных часов на двери кабинета.

Затем я дал список текстов и краткое представление о курсе; ну и хватит на сегодня, вполне достаточно. Наша с ними игра — я в роли ученого мужа, они в роли прилежных студентов (они записали мое имя и номер кабинета с таким торжественным видом, как будто я продиктовал им Ключ к Тайне Тайн) — была настолько шита белыми нитками, мы так откровенно играли в школу, что любая попытка дать настоящий урок выглядела бы совершенной нелепостью. Да у любого нормального мужика, окажись он перед этакой вот батареей любопытных грудок и деликатесных попок, ладонь сама собой начнет оглаживать округлости в пространстве; и желание послать по адресу все церемонии и игры и взять этих славных девочек в оборот прямо здесь и сейчас становится просто невыносимым. Что, интересно, сказала бы нация, если бы в сентябрьское некое утро всякий что ни есть в стране молодой преподаватель выкрикнул свербящее в мозгу: «К черту всю эту чушь, мужики: хватайте их, пока не разбежались!» — о мысль утешительная!

— На сегодня все. Купите книги, и в следующий раз, в диагностических целях, начнем прямо со словарного диктанта.

Вот именно! Надиктую им для разгона сотню слов, достаточно быстро, чтобы они не отрывались от тетрадей, а сам, вознесшись над столом, буду всем сердцем ловить и принимать в себя каждый вздох заполняющего комнату Женского Начала (храни вас Бог, американские начальные школы, где маленьких девчушек приучают занимать передние ряды!). Может быть, тогда, налюбовавшись вволю, я и впрямь смогу вести занятия. Ибо точно так же, как человеку следует сперва привыкнуть к мебели, прежде чем спокойно усесться читать в своей комнате, нужно хорошенько переварить это обилие девических аксессуаров, чтобы обрести способность сосредоточить внимание на трезвых предписаниях английской грамматики.

Четырежды я повторял литургию, слово в слово — в восемь и в девять утра, потом в два и в три пополудни. Перерыв я провел в кабинете, нянчил, застыв за столом, великолепную эрекцию и взглядом собственника перебирал шеренги юных прозелиток, марширующих мимо двери. Мне ничего не оставалось делать, кроме как прокручивать за разом раз ленивый сон, полуденную грезу об абсолютной власти — как у Нерона, как у Калигулы, власти, которая способна забить кабинет под завязку сменными составами первокурсниц, горячих и покорных, — о плотоядные мечты преподавателей!

К четырем часам, когда мой первый рабочий день подошел к концу, танец настолько успел меня захватить, что я уже испытывал боль чисто физическую. Я зашвырнул в машину пустой кейс и помчался через весь город прямиком к школе, чтобы выкопать из-под земли мисс Пегги Ранкин; пара-тройка вопросов в кабинете директора, и я как раз успел ее поймать на выходе из учительской.

— Поехали! — сказал я, с трудом переводя дыхание. — У меня к тебе очень важное дело!

Она меня узнала, вспыхнула и начала нести в знак протеста нечто невнятное.

— По-ехали! — я улыбнулся как мог широко. — Ты не представляешь, насколько это важно! — Я схватил ее за руку и мигом вытащил на улицу.

— В чем дело, Джейк? Куда мы едем?

— Куда прикажешь, — сказал я и открыл для нее дверцу.

— Джейк, ради всего святого, ты что, опять пытаешься просто-напросто меня снять? — у нее прямо-таки челюсть отвисла.

— Просто? Что ты имеешь в виду? Девочка моя, тут все не так просто, как тебе кажется.

— Ну конечно! Нет, это чистая фантастика! Ты мне скажи, Христа ради, за кого ты меня принимаешь?

Я поставил ногу на педаль газа.

— Так мы куда едем, к тебе или ко мне?

— Ко мне! — она была в ярости. — И на полной скорости! Я никогда в жизни не встречала такого чудовища! Ты же просто чудовище\

— Я не просто чудовище, Пегги: я, кроме прочего, и чудовище тоже.

— Нет, ты все-таки мерзавец! Вот самая твоя суть — ты совершеннейший мерзавец! Ты настолько поглощен собой, что даже намека на уважение к кому бы то ни было другому у тебя не осталось! Здесь налево.

Я повернул налево.

— Четвертый дом с правой стороны. Приехали.

Я припарковал машину.

— А теперь посмотри на меня, Джейк. Посмотри на меня! — она уже почти кричала. — Ты что, не понимаешь, что я такое же человеческое существо, как и ты? Да как ты вообще осмелился посмотреть мне в глаза после всего, что было? Даже если б ты настолько набрался наглости, чтобы просто позвонить и извиниться, даже и это было бы, наверно, слишком, но такого…

— Слушай, Пегги, — я был краток и прямолинеен. — Ты говоришь, что я тебя не уважаю. Это потому, что я не стал тогда, в Оушн-Сити, льстить тебе, а потом не извинился, а вчера вечером не позвонил и не договорился о сегодняшней встрече?

— Ну конечно! А ты думал почему? В тебе же ни на грамм обычной человеческой порядочности, даже и вежливости ни на грамм! Я… я не знаю, что сказать! Да ты и не мужчина вовсе после этого.

— Так, — сказал я мрачно, — объясняю один раз, повторяться не буду: мне казалось, ты достаточно взрослая, чтобы безо всяких пояснений понимать вещи, которые в пояснениях не нуждаются.

— Ты о чем это?

— Боюсь, Пегги, я тебя переоценил, — печально сказал я. — Встретив тебя, я было подумал, что ты и есть та Женщина, которой показалась мне с первого взгляда. Но, видишь ли, ты, судя по всему, обыкновенная беспросветная серость.

Она лишилась дара речи.

— Ты что, не понимаешь, — улыбнулся я, пересиливая тупую боль в мошонке, — что секс для меня значит, может быть, куда меньше, чем для всех тех мужчин, которых ты знала раньше?

— Боже ты мой!

— Я получаю от него удовольствие, как получал бы, наверное, удовольствие от большого количества денег, но мириться ради этого со всякой чепухой я не намерен.

— Ни даже намека на обыкновенное уважение к женской гордости!

— Вот-вот, в самую точку, — спокойно сказал я, — обыкновенное уважение, обыкновенная вежливость, обыкновенное то, обыкновенное се. А теперь собери все это вместе, и ты получишь обыкновенную интрижку, а вот этого-то мне и не надо. Ты, наверное, и впрямь не та женщина, которая мне нужна, Пегги, хотя какое-то время я готов был поклясться в обратном. Женщине, которая мне нужна, дела нет до обыкновенного к ней уважения: ей нужно уважение необычайное, а это означает такие отношения, где никто никому не станет делать обыкновенных, человеческих, как ты говоришь, поблажек.

— Я тебе не верю, — сказала Пегги растерянно и с тревогой в голосе.

— Ты сама себе противоречишь, — сказал я тихо. — Разве ты не понимаешь, что весь этот цирк собачий, вся эта лесть, галантность — весь тот театр, который мужчина закатывает для женщины — и есть неуважение? Любая ложь — неуважение, а разве это все не ложь? Рыцарский кодекс есть выдумка мужчин, которые не дают себе труда воспринимать женщину всерьез. В тот самый миг, когда мужчина и женщина начинают играть в эти игры, они перестают думать друг о друге как о полноценных человеческих существах: они потому и берутся играть по правилам, что не хотят глядеть своим партнерам прямо в лицо. Что, конечно же, отнюдь не лишено смысла, если думать только о сексе. Теперь, когда все равно уже слишком поздно, я даже могу сказать тебе, Пегги, что ты была единственной женщиной в моей жизни, которую я пытался уважать и принимать серьезно, по большому счету, так же, как я принимаю себя самого. Никакой лжи, никаких мифов, никаких поблажек, никакого лицемерия. Тот единственный возможный для меня вариант отношений с женщиной, которая была бы мне так же интересна по вертикали, как и по горизонтали.

Пегги разразилась нервным смехом.

— Я бы на твоем месте не стал над этим смеяться, Пегги, — сказал я глухо.

— Бог ты мой! — она никак не могла остановиться. — Бог ты мой!

Я повернулся к рулю боком и аккуратнейшим образом врезал ей справа, в скулу. Ее голова, откинутая ударом, стукнулась об оконное стекло, и она тут же начала плакать.

— Вот видишь, я все еще принимаю тебя всерьез, — сказал я.

Тихий стон.

— Попытайся понять меня, Пегги, я не настолько озабочен, чтобы просто укладывать женщин в постель. Я как-нибудь обойдусь. Но я никому не позволю швырять мои Кардинальные Ценности мне же в лицо! Я не привык бить женщин. К черту женщин. Мне нужен человек женского пола, к которому я смог бы относиться так же серьезно, как к себе самому. Если тебя это не устраивает, выкатывайся отсюда, но не смей смеяться над единственным мужчиной, который за всю твою жизнь в первый раз попытался отнестись к тебя на равных.

— Джейк, ради бога! — захлебнулась Пегги и рухнула лицом мне в колени. Новые потоки слез. — Как ужасно быть женщиной!

Я потрепал ее по затылку.

— Наше общество даже искренность заставляет звучать как самую большую ложь.

— Джейк?

— Что?

Загар успел сойти, а потому глаза у нее казались еще более красными, чем тогда, в июле.

— Я умру, если ты скажешь, что уже слишком поздно.

Я пригладил ей волосы.

— Я ведь ударил тебя, не так ли? А это уж совсем не по-рыцарски.

— И слава богу! — Она глянула в зеркало, оценила распухшую щеку. — Пусть бы она никогда, никогда не прошла!

— Знаешь, Пегги, я ведь и в самом деле просто подвез тебя домой, — сказал я, поигрывая ручкой дверцы. — Когда я смогу с тобой встретиться?

Вот теперь ее и впрямь как будто громом поразило.

— Джейк?

— Что?

— Господи, Джейк, сейчас! Ты просто обязан пойти ко мне прямо сейчас!

Я мысленно отдал честь Джо Моргану, il mio maestro,[11] и еще раз — доктору Фрейду, поименователю космической сей свистопляски; и мы проследовали в квартиру мисс Ранкин. И pas de deux, и entrechat,[12] и все такое. Начало было многообещающее, вот только захочу ли я обещания выполнять?

Ты сослужил мне славную службу в тот день, и жаль, что настал вечер, вечер первого моего по-настоящему подпольного визита к Ренни, а я уже не был готов стать тобою, Джо Морган, или другим каким-нибудь танцором. Секс никогда не играл в моей жизни особо значимой роли. Интервалы между женщинами затягивались надолго, и даже полное отсутствие постели меня, как правило, не слишком беспокоило. Эротическое вдохновение, вроде того, что я испытывал большую часть моего первого рабочего дня, посещало меня достаточно редко и быстро рассасывалось. И после первой удачно отыгранной сцены я был обыкновенно более чем труден на подъем — примерно как среднестатистический евнух.

И все же у Ренни, вероятно, в ночь нашего первого с ней адюльтера, вскоре после того как мы сыграли с ней в тайный сыск, сложилось обо мне совсем иного рода мнение — истинного вдохновения, подобающего пылкому любовнику, мне достичь трудно, но я таки в конце концов его достиг, — однако вечером, по пути к ней, я о таких своих способностях даже и не думал. И не было во мне ни усталости, ни скуки, ни печали; ни возбуждения, ни свежести, ни счастья: я был просто мирное животное, лишенное желаний и страстей.

Изначальный акт был результатом образцово-неизбежного стечения обстоятельств. Три дня спустя после шпионской нашей авантюры Джо отправился в Вашингтон (ему нужно было поработать в библиотеке Конгресса) и перед самым отъездом попросил меня на время его отсутствия составить Ренни компанию — просьба вполне морганистическая. Я так и сделал и всю вторую половину дня играл с мальчишками. Никакой необходимости выполнять его просьбу не было, но не было в том и ничего предосудительного. Ренни безо всякой задней мысли спросила, не останусь ли я к обеду, и я остался, хотя, опять же, никаких причин отказаться от привычного ужина в ресторанчике не существовало. Мы едва обменялись парой фраз. Один раз она сказала: «Мне очень не хватает Джо», — но я так и не нашелся, что ей ответить, и, честно говоря, не понял, что же она, собственно, имела в виду. После обеда я вызвался проследить за вечерней ванной мальчишек, потом состряпал им на ночь сказку и уложил их спать. Я мог уйти сразу, но и в том, чтобы остаться еще ненадолго и выпить с Ренни эля, тоже не было ничего экстраординарного. Говорили мы ни о чем и не слишком связно — больше молчали, но мы часто молчали с ней вдвоем и не испытывали при этом неудобства, и я, честное слово, мало что помню из нашего с ней разговора, кроме того, что Ренни пожаловалась на усталость и поблагодарила меня за помощь.

Я хочу сказать, что, если смотреть объективно, не было никакого осознанного действия, ни слова, ни жеста, который бы ясно означил желание — ни с ее, ни с моей стороны. Я, конечно, не могу не признать, что Ренни в тот день выглядела более чем привлекательной. В ней разом были и усталость и сила: движения тяжелые и свободные, как у рабочего, который только что отстоял две смены кряду; вечером она по большей части сидела, почти не двигаясь, и часто, моргнув, оставляла глаза закрытыми на полные полминуты, а потом открывала их, широко, и переводила дыхание. Мне это нравилось, очень нравилось, но на этакий слегка отстраненный манер, и желание сексуального свойства, если оно вообще возникало, носило тот же более или менее абстрактный характер. Мы мало говорили о Джо, а о том, что мы видели в окошко гостиной, и вовсе не было сказано ни слова.

Потом, в половине десятого или около того, Ренни сказала: «Я, наверное, приму душ и пойду спать, Джейк», а я сказал: «Конечно». Чтобы добраться до ванной, ей нужно было пройти через примыкавший к гостиной небольшой предбанник; и мне, чтобы взять куртку, нужно было подойти к вешалке в этом же предбаннике, — что же удивительного в том, что мы одновременно встали и вышли в этот самый предбанник. А там, когда она, уже на пороге ванной, обернулась ко мне, кто с уверенностью скажет, что «Доброй ночи!» не вертелось у нее на кончике языка — и у меня тоже? Случилось так, что мы обнялись прежде, чем успели двинуться каждый своим путем — но, думаю, даже замедленная съемка не смогла бы выявить, кто сделал первое движение, — а после (я не сказал бы, что это было неизбежно) мы, идучи каждый своим путем, оказались в одной постели. Но если бы мы взялись вдруг анализировать наши первые шаги — за себя могу ручаться: и в мыслях не было, — мы к тому времени наверняка пришли бы к одному и тому же выводу, а именно, что первый шаг уже сделан — неважно кем. Я говорю об этом просто потому, что случай-то в общем типический — такое часто бывает с людьми, рассуждающими о своем поведении в ситуациях, о которых им впоследствии приходится сожалеть: можно смотреть на небо с утра и до самой полуночи или двигаться вдоль спектра от инфракрасного до ультрафиолетового, и никогда у вас не получится ткнуть пальцем в конкретную точку, где происходит качественное изменение; никто не может сказать: «Именно здесь сумерки стали ночью, или синий — фиолетовым, или невинность — виной». Вот так же точно можно докопаться до самых глубин и не найти того слова или жеста, на которые с полным на то основанием можно было бы возложить ответственность за происшедшее, проникнуть так глубоко, что ты вдруг понимаешь: а изменение-то уже произошло и успело стать историей, и дальше тебя несет по инерции, согласно чувству неизбежности происходящего, согласно чувству запоздалости, в которое ты, по большому счету, даже и не веришь и которое в силу тех или иных причин считаешь вообще не относящимся к делу.

Я бы мог проиллюстрировать сей феномен на примере данного конкретного случая буквально шаг за шагом — ну, скажем, до той самой точки, когда рога на супружеском челе Джо Моргана стали свершившимся фактом; но деликатность, к коей я зачастую наклонен, не позволяет. Мы провели бессловесную, бурную ночь, полную трудных поз, и сплетений, и содроганий, и как таковая она была хороша на вкус, но вот описывать ее было бы скучно; принимая во внимание соседей, я уехал затемно.

Этим я и ограничусь — сознательно ограничусь — в описании нашего адюльтера: он не слишком много для меня значил. Я не имел ни понятия, что там творится в душе у Ренни, ни, до поры до времени, желания туда заглянуть, пробившись сквозь ее обычную неразговорчивость, но моя собственная душа, я в этом уверен, была пуста. И дело не в беспогодности; во мне существовало сначала общее, а после специфическое желание в сочетании со вполне определенным, хотя и не выходящим за некие рамки чисто мужским любопытством: другими словами, мне хотелось совокупиться, потом мне хотелось совокупиться с Ренни и вдобавок хотелось знать не только «какова она в постели», но и какой будет та наша близость (я не имею в виду близость сексуальную), которая, как я предполагал, возникнет в результате полового акта. Хотя я чаще всего не только необщителен, но, пожалуй, даже и замкнут, я вполне в состоянии проявлять повышенный и постоянный интерес к тому или иному человеку, иногда даже к двум сразу.

Вот и все. Иных каких-либо чувств или мыслей, за исключением вышеизложенных, внятных едва наполовину, не было. Ренни оказалась партнером, склонным в постели к атлетизму, на мой тогдашний вкус, пожалуй, даже несколько чрезмерному, и более чем удовлетворила мои желания как общего, так и специфического свойства, а любопытство удовлетворилось само, тем фактом, что со временем его удовлетворят непременно. Я не могу провести мое участие в процессе по разряду односторонней выгоды, как немотивированное — я знаю, зачем в каждый конкретный момент совершал то или иное действие, — но я бы назвал его разом специфически (если не в общем смысле) непредумышленным и совершенно нерефлексивным. Тот парень, который все это совершил, желал и действовал, а не мыслил.

На следующий день меня одолела охота почитать пьесы, коих несколько томов я по совету Доктора позаимствовал из библиотеки колледжа, и больше я сей эпизод не почтил ни единою мыслью. Это был эпизод не важный, незначащий и — для меня лично — лишенный каких бы то ни было следствий. Я не слишком люблю читать, но если на меня находит стих, читаю запоем; четыре дня я едва выходил из дому, чтобы поесть, и прочел семь больших сборников — общим счетом от семидесяти до восьмидесяти пьес. Следующий день после того, как я перевернул последнюю страницу, был первый день занятий, день этой главы, и тогдашнее могучее эротическое возбуждение было вызвано, по-моему, вовсе не пятидневной давности постельным подвигом, а скорее освобождением от тягостной диеты из чужих страстей.

Вечером, после ужина, я почувствовал себя черепахой или даже скорее лишайником и, если бы меня оставили в покое, просидел бы, покачиваясь в кресле, запеленутый в уютное оцепенение, до самого сна. Эта инертность, которую должно отличать как от беспогодности, так и от ступора вроде тогдашнего, на вокзале, носит характер слегка эйфорический — мозг мой не опустошен и не застыл в мертвом штиле, но рассредоточен, и населяющий его безалаберный народец беглых мыслей копошится на фоне всеобъемлющей, космической уверенности, почти реальной и на ощупь, и на слух, которую я могу сравнить разве что с текстом «Я чую ветерок, иных планет дыханье» из Второго струнного квартета Шёнберга или, ежели убавить эзотерики, ничего не теряя при этом в точности образа, с атмосферными шумами в радиоприемнике, когда регулятор громкости стоит на полную. Из такого состояния я в принципе могу выйти по собственной воле, но не слишком часто хочу. И случилось так, что разрушил его, как и в случае с июльской манией, телефонный звонок от Ренни.

— Джейк, мне кажется, будет лучше, если ты ко мне приедешь, — сказала она. — Нам нужно повидаться.

— Хорошо. — Никакого особого желания ехать у меня не было, если не брать в расчет чувства смутного, описанного выше любопытства. — Когда?

— Прямо сейчас. Джо у скаутов.

— Хорошо.

Я с готовностью узрел на горизонте возможность отполировать то украшение, которое мы утвердили на ясном челе Джо, и по дороге к Морганам с некоторым даже рвением пытался получить удовольствие от иронического фона ситуации: ведь Джо, как-никак, был у скаутов. Но ничего не вышло. И в самом деле: я был раздражен, мне совсем ничего не хотелось; я чувствовал себя обычным, нормальным человеком и рабом условностей; я хотел чувствовать себя, нормальным человеком; а вот думать о себе не хотел. И может быть, именно по этой причине, в первый раз с тех пор, как встретил Морганов, я ощутил вдруг упоительное чувство вины.

И, вслед за первым этим чувством, вина прихлынула тяжкою мощной волной, у меня закружилась голова, рот сам собой приоткрылся, на лбу и ладонях выступил пот и даже начало слегка подташнивать. Батюшки, да что же я такое делаю? И боже ж ты мой, что я наделал? Кошмар. Неужто Джейкоб Хорнер умудрился обмануть единственного человека, которого он мог считать своим другом, а потом еще и усугубил вину, сокрывши сам факт преступления? Я мучился, как никогда еще не мучился в жизни. И более того, страдания мои были порядка наполовину безличного: я не был уверен, что вижу, слышу, ощущаю Джейкоба Хорнера, страдающего от душевных мук. А если бы ощутил, то увидел бы наверняка лицо, похожее на лицо Лаокоона.

Мгновенное принятие на себя огромного груза вины раздавило меня. Мне захотелось повернуть назад или, еще того лучше, ехать и ехать вперед, убраться прочь из Мэриленда и не возвращаться. Чувство было новое, но у меня не хватило сил, или смелости, или, может быть, элементарной широты кругозора, чтобы испытать по этому поводу хотя бы обыкновенное любопытство, с которым я чаще всего воспринимаю подобные — редкие — эмоционально насыщенные моменты. Но и на то, чтобы сбежать, у меня тоже не хватило духа. Я припарковался напротив дома Ренни, подождал немного, а потом пошел к двери. Я и понятия не имел, что буду делать дальше: вот только на повторное злодеяние я был ну никак не способен.

Ренни отворила дверь, белая как полотно. Увидев меня, она попыталась что-то сказать, но поперхнулась и тут же залилась слезами.

— Что случилось, Ренни? — Я взял ее за плечи и обнял бы, просто для того, чтобы дать нам обоим возможность хоть как-то успокоиться, но она в ужасе отпрянула и упала на стул. Она была просто сама не своя, и я от этого еще острее почувствовал тошноту: меня прошиб холодный пот, колени ослабли, и я подумал, что меня вот-вот вырвет.

— Нет, это просто чертовщина какая-то, Ренни! — голос у меня сорвался. Она посмотрела на меня, но сказать ничего, наверное, просто не смогла, и у меня на глаза навернулись слезы. Пришлось сесть. — Господи, почему такая слабость! — сказал я. Я совершил по отношению к Джо колоссальную несправедливость, и это оказалось очень больно. Я представил его себе на встрече бойскаутов, и никогда еще он не стоял предо мной таким красивым и сильным. — О чем, черт побери, я только думал? А сам я в это время где был?

Ренни закрыла глаза и мотала головой из стороны в сторону. Немного погодя она чуть-чуть успокоилась и вытерла глаза тыльной стороной запястья.

— Что нам дальше делать, Джейк?

— Он уже знает?

Она покачала головой и прижала ко лбу согнутую в запястье руку.

— Он в Вашингтоне работал как проклятый, чтобы набрать материала на много времени вперед, а когда приехал домой, — она захлебнулась, — он был со мной такой ласковый, как никогда раньше. Мне хотелось умереть. А когда я подумала… что носила его ребенка, когда это все случилось…

Я изнывал от стыда.

— Знаешь, что я сделала? Я пошла сегодня утром к доктору и попросила эрготрат, чтобы у меня был выкидыш. Он так на меня кричал. Он меня знал совсем еще маленькой, и он очень разозлился, и сказал, что мне должно быть стыдно.

— Ох, боже ты мой.

— А потом оказалось, что эрготрат мне вовсе и не нужен. У меня после обеда началась менструация. Никакой беременности не было; просто задержка.

Она опять стала плакать; судя по всему, тот факт, что она не была беременна, каким-то образом усугубил ситуацию.

— А Джо? Ты скажешь Джо? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она как-то тускло. — Я даже и представить себе не могу, как это я ему вдруг скажу. Боже, мы ведь никогда, никогда ничего друг от друга не скрывали! Эти пять дней… это какая-то пытка, Джейк. Приходилось все время делать вид, что мне весело и хорошо. И, клянусь тебе, единственная причина, по которой я не покончила с собой, — ведь так бы я еще сильнее его обманула.

— А как, по-твоему, он это воспримет?

— Не знаю! И это самое страшное. Он может сделать все что угодно, может просто посмеяться, а может взять и застрелить нас обоих. Ужаснее всего то, что я и в самом деле понятия не имею, что он сделает — ведь никому из нас такое и во сне бы привидеться не могло! Ты думаешь, надо ему сказать?

— Я тоже не знаю, — ответил я; чувство вины настолько меня придавило, что я вдруг испугался.

— Ты его боишься, правда? — спросила Ренни.

Хорошо, что она об этом спросила: хотя упрек в ее голосе был едва обозначен — истинный-то смысл вопроса заключался в том, что она сама тоже боится, — но это был фундаментальный, может быть самый фундаментальный, упрек, который один человек может бросить другому. И я тут же взял себя в руки.

— Я боюсь насилия, — сказал я. — Я всегда опасался насилия в любом его виде, даже чувств, если они чересчур агрессивны. Но ты должна понять: если речь идет о чем-то по-настоящему важном, я и на йоту не отступлю, чтобы избежать насилия. Страх и трусость — вещи разные. Если я не хочу, чтобы ты ставила в известность Джо, так это потому, что насилие возможно и я его боюсь, но я и пальцем не пошевелю, чтобы убедить тебя этого не делать. Человек не в состоянии избавиться от страха, но быть или не быть ему трусом, он решает сам.

Я говорил искренне; по крайней мере в ту минуту мне так казалось. В обычных обстоятельствах я не трус, если меня не захватят врасплох. Но вот слабость, дурацкая слабость: слабостью было забраться к Ренни в постель, это первое; не сказать Джо об этом сразу же — еще одна слабость; и слабость же — бояться теперь, что он узнает. Одно дело боязнь насилия; но страх, что он во мне будет разочарован, страх неприятия или даже презрения с его стороны был не менее сильным — и я чувствовал, что бояться такого рода вещей, на которые в иные времена я плевал бы с высокого дерева, тоже слабость. И я все мог понять и простить себе, кроме изначальной слабости, кроме бездумного предательства по отношению к Джо, потому что одна слабость рождает многие слабости, так же как сила рождает силу; но изначальной слабости прощения нет. И мне было плохо.

Еще немного погодя Ренни сказала:

— Джо вернется через несколько минут.

Я встал, чтобы уйти.

— Ренни… господи, так все по-дурацки вышло. Делай, как знаешь. Она на меня даже и не взглянула.

— А я не знаю, что делать. Я иногда просыпаюсь утром с радостным таким чувством: он — а мы всегда спим обнявшись… — Ее вдруг как будто и впрямь придавило, физически, на несколько секунд. — А потом я все вспоминаю, против воли, и тогда мне хочется умереть. Или вовсе не просыпаться. Я будто даже не верю, что это вообще случилось. Я, наверное, так и не успела поверить, что это было на самом деле. Этого не могло случиться, Джейк: я ведь не могла с ним так поступить.

— Вот и я чувствую то же самое, — сказал я. И чуть было не взялся ей объяснять, как ему будет больно, если он узнает, но вовремя остановился, из страха: вдруг она подумает, что я пытаюсь ее отговорить — как оно, по сути, и было, — и именно поэтому все ему и расскажет. А я меньше всего на свете хотел, чтобы она ему рассказала.

— Делай так, как считаешь нужным, — сказал я. — И постарайся быть сильной.

Я ушел и поехал обратно к себе на квартиру. Пробовать спать или читать смысла не было никакого: шанса ускользнуть в чужой мир или иным каким способом избавиться от своего собственного, который взял меня за глотку, попросту не существовало. Я мог думать только о Ренни, о том, что она сейчас под одной крышей с Джо, может, даже в одной постели; и о том, насколько ей достанет сил сопротивляться его объятиям, его привычке спать, прижавшись к ней, его этой новой, неожиданной нежности. И моя душа была полна разом и глубочайшего сочувствия к Ренни, которую именно я загнал в этот угол, и страха, что вот сейчас она ему все и расскажет. Он пришел, должно быть, минут через десять после моего ухода, не позже — я подумал, что еще чуть-чуть, и мы бы столкнулись в дверях, и меня прошиб пот.

Потом мне пришло в голову, что, с учетом моего глубочайшего сочувствия к Ренни, нежности и общей обеспокоенности ее самочувствием, я мог бы, наверное, пойти к Джо и сам ему во всем признаться. И каждая уходящая минута лишний раз уличала меня в самом настоящем мошенничестве. Итак, мне, судя по всему, придется признать, что я и вправду трус: я прелюбодей, обманщик, я предаю друзей и, ко всему вдобавок, трус. После этого откровения я снова обрел способность смотреть на себя со стороны; я смотрел и видел, что не желаю замечать телефона, у самой у кровати, в изголовье, — телефона, по которому можно прямо сейчас позвонить Джо Моргану; и что у дверей стоит «шевроле», на котором я за несколько минут могу до него доехать. Трусость, судя по всему, разрастается не хуже слабости. Усилие воли, необходимое для того, чтобы совершить элементарное движение — снять трубку, — нет, это оказалось выше моих сил. Заодно со способностью оценивать себя со стороны вернулось и любопытство. Я положил руку на трубку и некоторое время с интересом изучал красного как рак индивида с бегающими глазами, который так и не смог ее снять.

Глава восьмая Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения

Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения. Сон тут был не в помощь, потому что спать сверх положенного я был категорически не способен. И не было под рукой ни грандиозного какого-нибудь начинания, ни духовных потрясений, чтобы избавить меня от этой злой напасти. Я был сам себе противен, и это мешало мне переваривать пищу, которая комом ложилась на дно желудка; и отравляло мой дух, так что попытки отвлечься — книги, кино — отдавали истерикой, а игра в профессора оборачивалась горьким фарсом. И словно бы нарочно, в полном соответствии с настроением, три дня подряд лил дождь: добежав от автомобиля до парадного и от парадного до автомобиля, человек успевал промокнуть насквозь; в аудиториях пахло мокрой одеждой, мелом и затхлостью; студенты сонно пялились в окна. Меня тошнило от собственного голоса, долдонящего этаким свихнувшимся попугаем какую-то чушь о наречиях и предлогах; и никто меня не слушал. А оставшись в комнате наедине с собой, я впадал в помешательство.

Неделя подобного самоотторжения довела бы меня, наверное, до самоубийства: по правде говоря, большую часть времени я именно об этом и думал. Я завидовал всякой мертвой твари — жирным земляным червям, которые попались кому-то под ноги и остались лежать на мокрых дорожках, животным, чье мясо я поедал за обедом, людям, тихо истлевающим на кладбищах, — но все никак не мог найти способ покончить с собой, такой, чтобы мне на него достало смелости.

Стендаль утверждает, что однажды отложил самоубийство из чистого интереса к современной политической ситуации во Франции: он хотел посмотреть, что будет дальше. Меня, помимо трусости, останавливали соображения того же порядка — с тех пор как мы в последний раз виделись с Ренни, Джо в колледже так ни разу и не появился. Ширли, секретарша доктора Шотта, довела до общего сведения, что он болен, однако выйдет на работу если не завтра, то послезавтра. Его отсутствие рождало во мне мучительное состояние неопределенности: он что, на самом деле болен, или Ренни ему таки сказала? И какова взаимосвязь между ее признанием и его отсутствием? И, что самое важное, как он на это отреагировал? Вопросы были те еще, однако, хотя меня бросало в дрожь от одной только мысли о том, что рано или поздно придется столкнуться с ним лицом к лицу, они же, проклятые эти вопросы, служили своего рода противовесом желанию свести счеты с жизнью; я не мог убить себя по крайней мере до тех пор, пока не получу на них ответа; ведь в противном случае я никогда не узнаю, так уж ли необходимо было лезть в петлю.

На третий день, после обеда, Джо пришел в колледж и отчитал свои вторые часы. Повстречав его случайно в коридоре, на перемене, я побледнел; оттого что времени у нас хватило только поздороваться, нервы мои разыгрались еще сильнее. Он был совершенно спокоен, мое же смятение, должно быть, можно было углядеть за милю. Понятия не имею, как я умудрился довести до конца последнюю пару.

В четыре часа я отправился в свой кабинет, чтобы проверить первую партию сочинений, и буквально через несколько минут вошел Джо. Двое других преподавателей, мои, так сказать, соседи по кабинету, ушли домой. Джо сел на краешек соседнего стола.

— Как оно? — спросил он.

Я затряс головой, изнемогая от желания объяснить ему все как есть, прежде чем он успеет сказать, что он в курсе; но к тому времени я был уже совершенно деморализован, я поставил на себе крест и ничего, кроме смутной возможности — а вдруг он еще не знает, — видеть не желал и не мог. До тех пор пока эта возможность существовала, признаться не было сил, хотя я прекрасно понимал: едва она исчезнет, мое признание лишится всякого смысла.

— Первый, так сказать, урожай, — сказал я, не отрывая глаз от стопки сочинений. — Как ты себя чувствуешь? Ширли говорит, ты был болен.

— Ara, — сказал Джо. Его лицо, вне всяких сомнений, тут же расшифровало бы для меня эту реплику, но я не мог смотреть ему в лицо. Я притворился, будто изучаю сочинение, отчаянно надеясь, что это «ага» ничего особенного не означает.

— Ну, а ты как? — спросил он; ни следа сарказма — любопытство, и ничего, кроме любопытства. У меня немножко отлегло.

— Да, в общем, как обычно.

— Не простудился? Такие дожди…

— Да нет. Меня никакая простуда не берет. — Я чуть не рассмеялся вслух: такое облегчение! Стыд придет позже, сомневаться не приходится, но сейчас-то! Каким таким чудом я вывернулся? Он не знает! И я от всей души поблагодарил про себя Ренни — я почти что любил ее в тот момент.

— Ас тобой что стряслось? — спросил я, куда ровней и радостней. — Мононуклеоз? Гонорея? — И даже осмелился поднять на него глаза, чтобы поглядеть, как он среагирует на мою скромную шутку.

— Хорнер, — проговорил он с болью в голосе, — скажи ты мне, ради Христа, ты зачем трахнул Ренни?

Меня словно по голове ударили: перед глазами поплыло и желудок свернулся кукишем. На пару секунд я в прямом смысле слова потерял дар речи. Он ждал и разглядывал меня со странным, как мне показалось, выражением лица — восхищение с отвращеньем пополам.

— Черт, Джо… — еле вытолкнул я. При первом же звуке собственного голоса, от чисто физического усилия сказать хоть что-нибудь, я покраснел, вспотел как мышь и глаза заволокло слезами. Мне нечего было сказать.

Джо отправил очки по переносице вверх.

— Почему тебе этого захотелось? Причину, назови мне причину.

— Джо, я не могу сейчас говорить.

— Можешь, — сказал он ровным голосом. — И будешь говорить именно сейчас, а не то я повышибу из тебя все твое дерьмо.

Вот в этом, я бы сказал, был двойной тактический просчет: подвела, так сказать, прямая натура. Во-первых, пусть даже угроза насилия меня испугала, она тут же вызвала во мне желание защищаться, а если желание защищаться и есть симптом нечистой совести, оно же угрызения совести и заглушает: у преступника, решающего, как бы ему увернуться от наказания, нет времени размышлять о безнравственности совершенного им деяния. А во-вторых, как мне кажется, вообще-то говоря, единственная возможность добиться от кого бы то ни было правдивых ответов на свои вопросы и быть при этом уверенным, что ответы правдивые, — это создать хотя бы видимость, что любой ответ будет принят со всей душой, и никаких наказаний.

— Я не хотел этого делать, Джо. Я не знаю, почему я это сделал.

— Чушь собачья. Тебе, может быть, и не нравится то, что ты сделал, но раз ты сделал, значит, хотел сделать. Человек из всего, что ему хочется сделать, делает в конце концов только то, за что он готов принять на себя ответственность. А как ты думал тогда, почему тебе этого захотелось?

— Я не думал, Джо. Если бы я вообще о чем-нибудь думал, я бы этого не сделал.

— Ты что, думал, мне это понравится? За кого ты меня принимаешь?

— Я не думал, Джо.

— Ты старательно работаешь под дурачка, Хорнер, и меня это раздражает.

— Может, я и вел себя, как дурак, но никаких обдуманных намерений не было. Я не знаю, какие у меня могли быть неосознанные мотивы, но они были неосознанные, и я ничего о них не знаю и знать не могу. — И, мысленно добавил я, не могу нести за них ответственность. — Но клянусь тебе, сознательных мотивов не было никаких.

— Ты что, не хочешь нести ответственность? — недоверчиво спросил Джо.

— Хочу, Джо, поверь мне, хочу, — сказал я, покривив душой лишь отчасти. — Но я же не могу говорить о причинах, которых нет и не было. Ты хочешь, чтобы я их выдумал?

— Что ты себе вообразил насчет меня и Ренни, а, скажи ты мне, ради бога? — Джо явно начал злиться. — Я просто в ужас прихожу, когда представлю себе, что ты должен был думать о наших с ней отношениях, коли уж осмелился выкинуть этакий номер! Я знаю, ты много над чем у нас смеялся — и мне приходилось многое тебе прощать, всякое там дерьмо собачье, потому что ты мне был интересен. Ты что, решил, мол, Ренни легкая добыча, раз уж я держу ее на коротком поводке, так, что ли? А легкая добыча означает, что играть по-честному уже не обязательно? И ты всерьез рассчитывал настолько ее от меня отколоть, что она такое вот станет держать в тайне?

— Джо, ради бога, я знаю, что напакостил сверх всякой меры! И не пытаюсь защищать ни ложь, ни супружескую измену.

— Но ты виновен и в том и в другом. Почему ты так поступил? Неужели ты считаешь, мне есть дело до того, что ты там думаешь насчет седьмой заповеди? Мне плевать на супружескую неверность и на обман как на греховные деяния, Хорнер, но мне совсем не плевать на то, что ты поимел Ренни, а потом попытался заставить ее скрыть это от меня. Послушай, я чихать на тебя хотел. Ты утратил всякие права — если тебе казалось, что они у тебя есть, — на мою дружбу. С этой точки зрения ты для меня больше не существуешь. Очень может быть, что и Ренни тоже, но тут я ничего не могу сказать наверняка, пока не узнаю всего, до мельчайших подробностей. Я хочу услышать твой вариант истории, если он у тебя есть. Ренни я уже выслушал — только этим и занимался последние три дня. Но память у нее не абсолютная и, как и у всех прочих, избирательная. Естественно, то, что я услышал, выставляет ее во всей этой истории в самом выгодном — по возможности — свете, а тебя в самом невыгодном. Не забывай, меня же там не было. Ренни вовсе не пытается играть в невинность, но мне нужны все факты и все возможные интерпретации фактов.

— Джо, что я могу тебе сказать?

Он легко соскочил со стола.

— Я зайду к тебе после ужина, — сказал он. — Будет лучше, если Ренни останется на этот раз в стороне. И не переживай, Джейк, — добавил он с толикой презрения в голосе, — стрелять я в тебя не стану. О насилии бы даже и речи не было, если б Ренни не сказала, что ты этого ждешь.

Я поужинал, хотя кусок не лез в горло. Но как бы то ни было, мысль о самоубийстве в голову больше не шла. И словно специально, чтобы отметить перемену внутренней погоды, дождь начал понемногу слабеть и к шести часам совсем стих, хотя небо оставалось все таким же мрачным. Я даже поймал себя на том, что провожу недавнее жуткое чувство вины по списку прочих моих слабостей и точно так же начинаю о нем сожалеть. Не то чтобы я стал проще относиться к совершенным мною прегрешениям — совращение жен близких друзей и затем попытка ввести их самих в заблуждение были, с моей точки зрения, злом (в тех случаях, когда я обладал какой бы то ни было выраженной точкой зрения), — однако я стал к ним относиться иначе. Теперь, когда все вышло наружу, мне и впрямь стало легче, а то обстоятельство, что теперь я имел дело непосредственно с Джо, сдвинуло фокус моего внимания с переживания вины на необходимость что-то предпринять, чтобы сохранить элементарное уважение к себе. Если я собираюсь жить дальше, мне придется жить с самим собой, а поскольку большую часть времени я был животное моральное, спасательные работы приобретали теперь первостепенное значение. Что сделано, того не воротишь, но прошлое в конечном счете существует исключительно в памяти тех, кто думает о нем в настоящем, и, значит, в тех интерпретациях, которые по ходу возникают. В этом смысле никогда не поздно с прошлым что-нибудь сотворить. Не то чтобы я хотел переиграть инцидент заново, а lа Москва, в выгодном для себя ключе: вся трудность была в том, что не было у меня ни желания оправдываться, ни возможности что-либо объяснить. Джейкоб Хорнер, у которого теперь чесались руки защищаться до последнего патрона, не имел ничего общего ни с тем придурком, который залез по глупости в кровать Джо Моргана с его же собственной, Джо Моргана, женой, ни с тем, что изводился стыдом и тайными страхами несколько дней спустя: этот Джейкоб Хорнер был объектом неприязни и отвращения со стороны Джо Моргана — Хорнер теперешний и все, друг другу в затылок, будущие Хорнеры. И, хорошо это или плохо, сей индивид раскаивался в совершенном — и глубоко раскаивался, — но сопли жевать намерения не имел.

Джо явился ко мне на квартиру чуть после семи, и по тому, как он присел на один из моих гротескных стульев, я понял, что он чувствует себя не слишком уютно. Сам факт, что он пришел сюда, вместо того чтобы пригласить меня к себе, хотя, конечно же, это было единственно возможное решение, показался мне еще одной тактической ошибкой — по крайней мере, манера у него была иная, куда мягче, нежели днем. Но, как он сам непременно возразил бы мне, будь я вправе делать подобные замечания вслух, Джо по самой своей природе был чужд всякой тактики. Ему было попросту не интересно вчинять мне какой бы то ни было иск, а оттого и строительство оборонительных сооружений становилось делом куда более трудным, если и не безнадежным.

— Позволь, я объясню тебе мою позицию, Джейк, — начал он.

— Господи, Джо, твоя позиция, наверное, единственная из всех не нуждается ни в каких объяснениях!

— Ничего подобного. И то, что ты не понимаешь, почему она нуждается в объяснении, есть часть твоего неверного понимания нашей с Ренни ситуации.

— Джо, я прекрасно понимаю, что ты имеешь полное моральное право изметелить меня по самое мое… или даже вовсе вышибить мне мозги. Я сознаю свою вину.

— А мне до твоей вины нет дела, — сказал он. — И вообще вся эта песенка насчет твоей виновности и моего права ссать кипятком есть не что иное, как попытка упростить проблему. Ты делаешь вид, будто весь сыр-бор у нас горит из-за нарушенных заповедей, и потому позволяешь себе не воспринимать все это всерьез — ведь мы оба с тобой прекрасно знаем, что заповеди абсолютом не являются. Мне не интересно никого и ни в чем обвинять. Если бы ты по-настоящему нас понял, ты бы и это принял к сведению — хотя, конечно, если бы ты по-настоящему нас понял, ничего подобного бы не случилось.

— Да уж, дорого бы я дал, — сказал я с жаром.

— Не говори глупостей. Единственный плюс в этой ситуации, если можно говорить о плюсах, — то, что реальные проблемы, о существовании которых я даже и не догадывался, вышли на поверхность. Ты только не забывай, что ни сам ты, ни твои трудности меня теперь совершенно не трогают. Если это задевает твое чувство собственного достоинства, я могу тебе сказать одно: твое чувство собственного достоинства не есть предмет моей наипервейшей заботы. Если я смогу объяснить тебе суть проблемы, нашей с Ренни проблемы, может быть, ты поймешь, что имеет отношение к делу, а что нет.

И он объяснил:

— Самая важная в мире вещь для меня — можно, наверное, сказать, один из моих абсолютов — это отношения между Ренни и мной. Ренни уже рассказала мне все, что могла вспомнить из того, что рассказывала тебе о нас во время ваших верховых прогулок. То, что она тебе это рассказывала, тоже одна из моих проблем, но поскольку уж она все равно это сделала, наверное, будет лучше, если ты услышишь и мою версию тоже.

Ты знаешь, что я встретил Ренни в Нью-Йорке, когда учился в Колумбийском. Меня привлекало в ней то, что она была самая самодостаточная девушка из всех, кого я когда-либо видел; а может быть, и вообще единственная — наша культура не слишком часто производит таких на свет. Она многим нравилась, но было такое впечатление, что ни популярность, ни даже дружба ей совсем не нужны. Если она когда-нибудь и чувствовала себя одинокой в те времена, то просто потому, что не всякий раз осознавала эту свою самодостаточность, — и к тому же ей наверняка не слишком часто бывало одиноко. Это меня в ней и привлекало. До Колумбийского я был в армии, а до армии, в колледже еще — в студенческом братстве, и в достаточной степени наскакался по бабам, чтобы не путать один вид влечения с другим. А ты — ты многих успел осчастливить, а, Джейк?

— Не так чтобы слишком, — честно ответил я.

— Я спросил только для того, чтобы уточнить, не относится ли к делу — в твоем случае — эта путаница разных видов влечения. Возможно, это скорее относится к Ренни: она ведь до Меня ни с кем не спала.

Меня так и передернуло от стыда и раскаяния.

— Вот из-за этой ее самодостаточности, которую, как мне показалось, я в ней углядел, я и решил, что смогу выстроить с ней те самые отношения, она тебе о них рассказывала, — более или менее постоянную связь. Они были бы возможны только между двумя независимыми людьми, каждый из которых уважал бы в должной мере самодостаточность другого. Тот факт, что мы не были нужны друг другу с точки зрения обычных «основных» инстинктов, как раз и означал, казалось мне, возможность чертовски хорошо состыковаться в иных, более важных для меня плоскостях. Но ты, я думаю, уже все это слышал. Тут, кстати, и объяснение, почему я был удивлен и встревожен, когда узнал, что Ренни тебе все это рассказывала, там, в сосновой роще — не потому, что интимность сама по себе чего-то там стоит: интимность была мерой той свободы, которую мы с ней, как нам казалось, делили вдвоем.

Только постарайся понять, что я не придерживаюсь каких-то там строгих теорий насчет сексуальной морали, упаси бог. Но мы вроде как оба молча уговорились, что секс на стороне так же исключен для нас, как, скажем, ложь или гомосексуальные связи: нам они просто были без надобности. И у меня не только нет и не было четкой философской позиции в вопросе о сексуальной морали — даже и чувств, автоматически возникающих в этой связи, тоже не было. А вот у Ренни были. И очень сильные. Не думаю, чтобы она была в состоянии защищать свои позиции на чисто рациональном уровне — это, по большому счету, вообще невозможно в отношении какой бы то ни было этической программы. Может, сказалось семейное воспитание. Но она была резко против супружеской неверности, и этого было вполне достаточно, чтобы определить нашу дальнейшую стратегию совместного существования: это ее чувство не вступало в конфликт ни с одной из моих основополагающих идей и к тому же вполне встраивалось в ту картину, которую мы для себя нарисовали, — все оставалось только между нами.

Таков был мой идеальный портрет Ренни: самодостаточность, сила (я многое мог бы тебе порассказать о том, какая она сильная) и ориентация на интимность. Согласно моему представлению о Ренни, того, что случилось, произойти не могло никак. Согласно ее представлению о себе самой-тоже. Однако все-таки произошло. Поэтому даже сейчас нам трудно поверить в реальность случившегося: ведь мы вынуждены признать не только сам факт ее поступка, но и тот факт, что она этого хотела, — ты же не думаешь, что я стану обвинять тебя в изнасиловании. А признание этих фактов требует скорректировать наше общее представление о том, кто такая Ренни, и сейчас мы не понимаем; как любой из возможных вариантов совместить с теми отношениями, которые, казалось нам, между нами существуют.

А эти отношения именно и определяли ценность всех остальных аспектов наших с ней жизней — всего, что бы мы ни делали. Это куда важнее для меня, чем стать великим ученым или еще кем угодно, столь же великим. Если нам придется от этого отказаться, все остальное теряет смысл. И я тут не в эмоции играю — это самая последовательная и полная картина, которую я только могу сейчас себе представить, исходя из того, что мы с Ренни делали все это время, и из того, что на данный момент все остается в подвешенном состоянии, покуда мы не решим, как нам оценить случившееся. И Ренни считает так же. Именно об этом мы и говорили все три дня напролет, и нам об этом еще говорить и говорить, если, конечно, она не покончит жизнь самоубийством, пока я тут с тобой беседую.

Я был весь перед ним как на ладони.

— Джо, мне так жаль.

— Но к делу-то этого не подошьешь! — рассмеялся он не то чтобы слишком весело. — Единственная причина, по которой меня интересует твоя доля участия во всей этой истории, причина, по которой я, собственно, и спрашиваю тебя, почему ты это сделал и что такого ты увидел в нас с Ренни, что дало тебе повод попробовать ее на прочность, — я просто хочу знать, в какой степени твои действия повлияли на ее действия.

— Джо, клянусь, я принимаю на себя всю ответственность, в полной мере, за все, что случилось.

— Но помочь мне, я вижу, ты не хочешь. Ты в полной мере принимаешь ответственность за тот факт, что ей в первый раз в жизни было с тобой до конца? Ты что, сам себе поставил засос на плечо? Твою мать, я же тебе говорю, Ренни в невинную овечку играть не собирается! То, чего мы с ней друг от друга хотим, невозможно до тех пор, пока мы, каждый из нас, не будет действовать совершенно свободно — или не притворимся, что действуем свободно, даже если и подозреваем, что на самом деле это не так. Почему ты с таким упорством продолжаешь играть в эти игры, Джейк? Ведь я же откровенен с тобой настолько, насколько это вообще возможно. Один раз в жизни, бога ради, брось ты все свое актерство и поговори со мной честно и просто!

— Я стараюсь как могу, Джо, — сказал я и почувствовал себя еще хуже прежнего.

— Но ты же отказываешься забыть о себе хоть на минуту! Чего ты хочешь? Если ты пытаешься вызвать во мне сочувствие, понимание, клянусь тебе, ты выбрал не тот способ. Я не знаю, какой способ тот, но знаю, что единственный твой шанс — быть со мной сейчас абсолютно искренним.

— Думаю, тебе сейчас все покажется неискренним — кроме того, что ты хочешь услышать, а я не знаю, что ты хочешь услышать, иначе давно бы сказал. Задавай вопросы, а я буду на них отвечать.

— Зачем ты трахнул Ренни?

— Я не знаю'.

— Какие, как тебе кажется, у тебя могли быть причины?

— Не могу назвать тебе ни единой, которая была бы похожа на правду.

— Зараза, Хорнер, нельзя же просто что-то делать! Что было у тебя на уме?

— Ничего у меня на уме не было.

У Джо заходили желваки.

— Послушай, Джо, — взмолился я. — Тебе придется смириться с мыслью, что люди — может быть, за исключением тебя самого — не для каждого своего поступка выстраивают предварительно иерархию причин. Во всякой автобиографии всегда найдутся две-три вещи, которых они тебе не смогут связно объяснить. И когда такое случается, человек выдумывает для них разумные причины — в твоем случае они, наверное, начинают сыпаться как горох, едва ты успеешь подумать о том, что секунду назад сделал, — но только задним числом, Джо.

— Хорошо, — Джо отступать не собирался. — Но если даже согласиться с тем, что ты сейчас сказал, я все равно считаю: разумные основания нужно подводить подо все, даже и задним числом, и человек обязан отвечать за свои поступки — и за свои разумные основания, если хочет оставаться существом нравственным.

— Тогда изволь пойти немного дальше и признать, что иногда человек даже и осознать случившегося не в состоянии. Просто ничего не идет на ум. Тебя не устраивает, что я в полной мере готов принять на себя ответственность, и, когда я отказываюсь от всякой ответственности, тебя это тоже не устраивает. Но в данном конкретном случае я не вижу, что у нас посередке.

Я прикурил сигарету. Я нервничал, я был одновременно счастлив и несчастлив, оттого что, несмотря на нервозность, чувствовал себя отменно, мыслил ясно, и мне нравилась моя способность последовательно выдерживать роль, которая, меня вдруг осенило, была, конечно, дерьмовата на вкус и на ощупь, но, скорее всего, неизбежна. Так и есть, я знал, что это всего-навсего роль, но не был уверен, что, вывернись я сейчас наизнанку, это тоже не будет, в свою очередь, роль, а никакой другой приемлемой роли я для себя не видел. И если, что само по себе весьма вероятно, большего сделать никто не может — уж я во всяком случае, — почему бы тогда и не означить данное положение вещей термином искренность.

— Все это к делу не относится, — сказал Джо. — Меня не интересует, как ты оцениваешь меру своей ответственности. Я хочу знать, что случилось, и уж тогда я сам позабочусь, как распределить ответственность, примешь ты ее или нет. Когда тебе пришла на ум идея, что ты, пожалуй, смог бы уложить Ренни в койку?

— Не знаю. Может, когда мы уже очутились в постели, может, сразу, как только я вас увидел, а может, где-то в промежутке. Я вообще об этом не задумывался.

— Что она такого сделала или сказала, что идея возникла?

— Я вовсе не уверен, что идея вообще была. В тот день, когда ты уехал, я же был у вас, с обеда и до самого вечера, и всякое сказанное — или не сказанное — ею слово мог интерпретировать как знак готовности лечь со мной в постель или, наоборот, как отсутствие знака. А я, сдается мне, вообще в тот день ничего интерпретировать не собирался.

— О чем вы говорили?

— Господи, да я же никогда не помню разговоров! Разве Ренни тебе не рассказывала?

— Конечно, рассказывала. Ты правда не помнишь или опять играешь под дурачка?

— Я правда не помню.

— Ну и какого же черта мне теперь делать? — Джо дошел до крика. — Ты клянешься, что у тебя не было никаких осознанных мотивов. А неосознанных ты, соответственно, не осознаешь. Рационально оценивать случившееся ты не хочешь. Действия Ренни ты никак сознательно не интерпретировал. И разговоров ты тоже не помнишь. Мне что, согласиться с Ренни и признать, что ты попросту не существуешь? А что еще делает человека человеком, за вычетом всех этих вещей?

Я пожал плечами.

— Я мог бы кое-что добавить к этому списку.

— Не утруждай себя. Разве ты не понимаешь, Хорнер: если ты сможешь меня убедить, что Ренни действовала в основном по твоей указке, ничего хорошего в этом не будет, потому что она вроде как не должна легко идти на поводу. А если ты докажешь мне, что никак или почти никак не влиял на ее поступки, тут опять же не будет ничего хорошего, потому что это не совпадает с образом нашей Ренни. Так что я вовсе не пытаюсь решить проблему, просто сняв с себя всякую ответственность. Проблема в том, что я не знаю и не могу знать точно, какую проблему должен решать, пока не разобрался, что случилось и почему оно случилось именно так, а не иначе — в каждой мелочи.

И тут я почувствовал себя достаточно сильным, чтобы сказать:

— Мне кажется, у тебя изрядно бы поубавилось проблем, имей ты хоть чуточку уважения к ответу: «Я не знаю». Такой ответ может быть чертовски честным, Джо. Когда близкий человек ни с того ни с сего вдруг делает тебе больно и ты спрашиваешь: «Скажи мне, бога ради, зачем ты это сделал?» — а он отвечает: «Я не знаю», — такой ответ, по-моему, заслуживает уважения. А если это говорит тебе человек, которого ты любишь и которому веришь, и если он искренне раскаивается в том, что сделал, тогда, я думаю, на этом и вовсе можно порешить.

— Но если человек тебе такое сказал, — ответил мне Джо, — если он вынужден был такое сказать, как ты можешь после этого судить, оправданы ли та любовь и то доверие, благодаря которым, по твоим словам, на том и можно порешить?

И в самом деле — как? Я мог бы ответить ему, что представить, как я бы дошел до такого вопроса, я просто не в состоянии, зато вполне способен представить себе в этой ситуации человека по имени Джо Морган.

— Нет, Джейк, так дело не пойдет, — сказал Джо и как-то вдруг засобирался. — Если это и есть твой ответ, не знаю, как смогу с тобой дальше общаться, а если это еще и ответ Ренни, не знаю, как я смогу дальше общаться и с Ренни тоже. Такой ответ просто не вписывается в космос Джо Моргана. Может быть, я в неправильном космосе, но только в нем я вижу возможность наладить по-настоящему серьезные отношения. А еще тебе, наверное, следует знать, что Ренни едва ли не во всем винит только тебя.

Не могу сказать, что это меня совсем не удивило, но я только наморщил лоб и сделал уголком рта что-то вроде быстрого звука «ц».

— Не вижу, почему бы тебе ей не поверить, — отчеканил я.

— А ты считаешь, что на нее это очень похоже, не так ли? Женщины, они вроде как и должны таким образом поступать, а?

— У меня нет определенного мнения по этому поводу, — сказал я. — Или нет, я скорее придерживаюсь обоих мнений сразу.

После этого моего заявления Джо дернулся, сжал кулаки и вышел вон.

Я мог бы сказать, что этот разговор меня разбередил, но точнее было бы, наверное, другое слово: он оставил меня в состоянии крайнего возбуждения, и мандраж мой был от возбужденности, а не от чувства вины, тот самый мандраж, который остается обыкновенно после долгих и сложных споров, — он не то чтобы приятен, но и неприятным его не назовешь, он бодрит, он освежает голову, он возникает после всякой дуэли двух разных артикуляций, двух способов выражать себя, где дуэлянты ставят на кон базисные ценности и где игра — даже если это всего лишь игра — всегда идет всерьез.

Артикуляция! Ты, с точки зрения Джо, была бы моим абсолютом, если бы я вообще мог таковой иметь. Как бы то ни было, только в отношении тебя я чувствовал порою, и не раз, то, что полагается, наверное, испытывать по отношению к абсолютам. Претворять пережитое в речь — то бишь классифицировать, подводить под категории, под концепции, под грамматику, под синтаксис — всегда и всюду означает предавать пережитое, фальсифицировать его; но только с таким вот преданным и оболганным опытом и можно иметь дело, а только имея с ним дело, чувствуешь себя человеком, который жив и шевелится. Вот потому-то, когда мне вообще случалось об этом думать, я отзывался на прециозный этот обман, на это ловкое, искусное мифотворчество с тем отчаянным весельем сердца, с каким работает любой художник. Когда мои мифорежущие бритвы бывали остро отточены, какая же славная была игра — сечь направо и налево, рубить реальность в капусту. Во всех прочих смыслах я в гробу ее видал, эту самую артикуляцию.

Глава девятая Во что, среди прочего, я не счел нужным посвящать Джо Моргана

Во что, среди прочего, я не счел нужным посвящать Джо Моргана (поскольку это означало бы, что я и дальше намерен сам себе рыть яму): мне по временам не составляло труда придерживаться, с великолепно сбалансированным равнодушием, противоположных, или по меньшей мере противостоящих точек зрения на один и тот же факт. Если принять во внимание общую мою психическую ригидность, это у меня получалось, пожалуй, даже слишком легко. Так, мне казалось, что Доктор — шизик, но и умница тоже; что Джо блестящ и что он нелеп; что Ренни разом сильная и слабая; и что Джейкоб Хорнер — сова, павлин, хамелеон, осел и попугай, сбежавший из средневекового бестиария, — великан и в то же время карлик, полнота и вакуум, и восхищения достоин, и презрения. Если бы я попытался втолковать все это Джо, он бы тут же занес полученные данные в разряд доказательств того, что я попросту не существую: мне же казалось, что из данного обстоятельства с одинаковым успехом можно сделать как этот, так и прямо противоположный вывод. Я пускаюсь в объяснения с одной-единственной целью: сделать предельно ясным смысл слов, когда я говорю, что разом был шокирован и ни капли не был удивлен, что мне было противно и приятно, что ощутил я и возбуждение, и в то же время скуку, когда, на следующий вечер после описанного выше разговора, ко мне на квартиру явилась Ренни. Лекции в тот день я отчитал на славу, ловко жонглировал герундиями, частицами и инфинитивами, и собственное красноречие снабдило меня впрок полярными чувствами вины и полной при том беспечности в отношении дела Морганов.

— Мать моя женщина! — сказал я, когда ее увидел. — Давай, давай заходи! Тебя что, уже успели отлучить от церкви?

— Я сюда ехать не хотела, — коротко сказала Ренни. — Я вообще не хотела тебя больше видеть, Джейк.

— Вот оно как. Но люди-то, они ведь делают только то, что желают сделать.

— Джейк, это Джо меня заставил. Он мне сказал, чтобы я шла к тебе. Здесь, по сценарию, должна была взорваться бомба, но у меня в тот день настроение было не взрывоопасное.

— И за каким, прости за любопытство, чертом?

Ренни отыграла дебют недрогнувшей рукой, мрачновато и твердо, но вот теперь она запнулась и не смогла или не захотела ответить на мой вопрос.

— Он выгнал тебя из дому?

— Нет. Ты что, не понимаешь, зачем он меня сюда прислал? Пожалуйста, не заставляй меня объяснять! — На грани слез.

— Если честно, понятия не имею, Ренни. Мы должны переиграть сцену преступления на более внятный для анализа манер, так, что ли?

Что ж, на этом ее самоконтроль вышел весь; и она, понятное дело, принялась мотать головой. И так уж вышло, что Ренни показалась мне невероятно привлекательной. Просто до ужаса. Она явно многое пережила, перестрадала за последние несколько дней, и, как в случае с усталостью и силой, это придавало ей невыразимое очарование, свойственное порой глубоко страдающим женщинам. Во мне шевельнулось нежное, на любовь похожее чувство.

— Это все такой кошмар, я просто места себе не нахожу, — сказал я и положил ей руку на плечо. — Ты и представить себе не можешь, как я переживаю за Джо, и за тебя еще того сильней. Но по-моему, он пытается из всего из этого устроить какой-то балаган, тебе не кажется? Большей нелепости, чем прислать тебя сюда, и выдумать не выдумаешь. Это что, такой вид наказания?

— Никакой нелепости тут нет, это ты их всюду ищешь, — сказала Ренни со слезами в голосе, но очень убежденно. — Конечно, для тебя по-другому и быть не может, ты же никогда не принимал Джо всерьез.

— Да в чем дело-то, скажи ты мне, ради бога!

— Я не хотела тебя больше видеть, Джейк. И сказала об этом Джо. Он пересказал мне все, что ты ему тут наговорил вчера вечером, и сперва мне показалось, что ты все врал. Ты ведь, наверное, догадываешься, как я тебя ненавидела все это время, начиная с того момента, как ты ушел от меня утром; когда я рассказывала об этом Джо, я ничего не упустила — ни единой детали, — но только я во всем винила тебя.

— Ну и ладно. У меня все равно нет на этот счет своей точки зрения.

— Но я не могу тебя больше винить, — продолжила Ренни. — Это слишком просто и ничего не решает. У меня, должно быть, тоже нет своей точки зрения — и У Джо.

— Да иди ты!

— Он просто подавлен, совершенно подавлен. И я тоже. Но он не собирается уходить от решения проблемы или, скажем, принимать абы какое решение, чтобы залатать пробоину. Ты не представляешь, он как одержимый! Мне иногда казалось, что мы за эту неделю оба сойдем с ума. Просто пытка какая-то! Но Джо скорее даст разрезать себя на кусочки, а проблему подменять не станет. Поэтому я здесь.

— Почему?

Она повесила голову.

— Я сказала ему, что не смогу тебя больше видеть, неважно, виновен ты или нет. Он рассердился, сказал, что это мелодрама, что я ухожу от ответственности. Мне даже показалось, что он опять меня ударит! Но он, наоборот, успокоился — он даже занялся со мной любовью — и объяснил мне, что, если мы вообще собираемся из этой передряги выпутываться, надо быть предельно осторожными и не позволять себе выдумывать какие-то версии, которые помешают нам смотреть фактам в лицо. Самое лучшее, что мы можем сделать, это брать и брать факты приступом, чем чаще, тем лучше, и плевать на синяки и шишки. Он сказал, что на данный момент мы потерпели поражение, и единственный шанс хоть что-то спасти, это ни на минуту не оставлять проблему. Я сказала ему: еще несколько дней такой жизни, и я умру, а он говорит: я, может быть, тоже, но другого пути нет. Ты, наверное, и это находишь нелепым, ведь правда?

— Точка зрения отсутствует, — сказал я, имея в виду множественность точек зрения.

— Чего сейчас никак нельзя делать, считает он, так это терять тебя из виду или дать тебе потерять из виду нас. Поэтому он меня сюда и привез. Отказ видеться с тобой — уход от темы.

— Что ж, я чертовски рад тебя видеть, но, должен сказать, я всей душой за то, чтобы вообще не затрагивать тем, которые, с одной стороны, причиняют боль, а с другой — рождают вопросы без ответов. А ты — нет?

Она — да, вся как есть, это было видно невооруженным глазом.

— Нет, — решительно сказала она. — Я целиком согласна с Джо.

— Ну, чем тогда займемся? Поговорим о философии?

Голова из стороны в сторону.

— Джейк, Христа ради, скажи мне честно, что ты думаешь о Джо.

— Я честно придерживаюсь целого ряда мнений, — улыбнулся я.

— Каких, например?

— Ну, во-первых — не по силе ощущения, — он само благородство.

Ренни разом засмеялась и заплакала.

— Он благороден, смел, силен, больше, чем кто бы то ни было, кого я знаю. А его несчастья — это несчастья рассудка, интеллекта и цивилизованности, потому что он квинтэссенция всех этих вещей. И во всех Соединенных Штатах равного ему не найти. Я серьезно.

Ренни настолько растаяла, что, будь у меня такое желание, я мог бы обнять ее сейчас без малейшего с ее стороны протеста.

— Во-вторых, — сказал я, — он нелеп просто донельзя. Ничтожество. Клоун, софист и невежа. Самонадеянный, мелочный, нетерпимый, не без жестокости и даже, прости, не без глупости. Он пользуется логикой и детской этой игрой в честно-благородно и как дубинкой, и как щитом одновременно. А можно смотреть на него просто как на помешанного, на маньяка, который вбил себе в голову не первой свежести сказку насчет интеллекта, каковой в состоянии решить все проблемы.

— Но ты же прекрасно знаешь, что он мог бы тебе на это ответить!

— Конечно, он может отстаивать свои позиции и свой метод, только вот разрешить с его помощью и ко всеобщей радости данную конкретную проблему не в состоянии. Но все эти картинки существовать могут только вместе, потому что они — крайности. И последняя из моих точек зрения, которой я придерживаюсь ничуть не в ущерб двум первым: он и из того и из другого теста, всего понемногу, а по большей части он просто обычный такой, ничем не примечательный сукин сын, и место ему скорее не в трагедии, а в фарсе, и там он более забавен, нежели жалок. Этакий слегка отдающий гротеском персонаж, не слишком щедро наделенный очарованием или даже просто привлекательностью. Дурковат и ужасно наивен. Таков наш Джозеф во всей красе и славе. Не тот человек, которого стоило бы принимать всерьез по той простой причине, что даже и позицию свою он представляет отнюдь не блестяще и не слишком последовательно. Хочу только добавить, что все это я вполне отношу и к собственной персоне, и много чего еще к ней отношу сверх сказанного.

— Джейк, ты же знаешь, он мог бы ответить на все твои обвинения.

— Не сомневаюсь. Но красота конструкции в том, что, мог бы или не мог, не играет роли. Это ведь не обвинения, Ренни, — точки зрения. И самое главное, не вздумай возводить на меня напраслину: мне ведь нравится Джо, честное слово.

— Ты так свысока о нем говоришь.

Я рассмеялся.

— Еще одно из моих мнений: я по большинству параметров куда ниже Джо, но при этом, по большинству же параметров, много выше. А теперь скажи мне прямо: что было у Джо на уме, когда он отправлял тебя ко мне?

— Нам пришлось признать, что, хотя именно ты все и закрутил, я могла бы не позволить тебе влиять на меня, если бы сама не хотела оказаться под твоим влиянием. Ты воспользовался моей слабостью, такой уж был момент, но ведь ты же меня не насиловал. Я не могу отрицать правоту Джо, когда он говорит: если ты оказалась с ним в конце концов в постели, значит, по большому счету, ты этого хотела, и не важно, что сейчас тебя воротит от одной даже мысли… Он спросил, как бы я отреагировала три недели назад, если бы он тогда предложил мне с тобой переспать, и мне пришлось сказать: «Я не знаю». Тогда он спросил, а как бы я отреагировала на то же предложение сейчас, и я сказала ему, что меня это пугает и противно. А он сказал, что подобных реакций нам следует опасаться, потому что они замутняют виденье проблемы. Мы должны быть максимально честными по отношению к тем вещам, в которые верим, и не смешивать их с тем, во что, как нам кажется, сейчас надежней или безопасней верить, и действовать мы должны исключительно в соответствии с истинными нашими постулатами, чтобы всегда знать, на чем мы стоим. И скорее всего — Джо так сказал, — я верю, что спать с другими мужчинами, или по крайней мере с тобой, правильно, хочу я это признавать или не хочу, раз уж я все равно так сделала.

— Матерь божья!

— Джейк… он послал меня сюда сделать это еще раз.

— Но ведь ты же с ним не согласна, правда?

Конечно, она была не согласна, как и с необходимостью ни в коем случае не уходить от темы, но уже заставила себя согласиться с ним в этом, а значит, и во всем остальном. Она помолчала чуть-чуть, потом ответила:

— Мне это совсем не нравится, Джейк! Во мне просто все переворачивается, как подумаю… Но это как с моим отношением к тебе. Никто не должен мне указывать. Джейк, я совсем потерялась! Я не такая сильная, как Джо, и даже не такая, как ты. Я не настолько сильная, чтобы со всем этим сладить!

Такие дела. Мне пришло на ум, что выбранная Джо позиция, хотя она и строилась против всякой логики (единственная измена Рении, ясное дело, отнюдь не обязательно означала принципиальную приемлемость для нее секса на стороне, будь то в принципе или в моем конкретном исполнении; в лучшем случае отсюда можно было сделать вывод, что ей захотелось этого по крайней мере один раз), давала мне шанс достать Ренни до самого донышка — при желании. Было большое такое искушение закруглить разговор и сказать: «Ну что ж, голубушка, вот тебе койка»; но я в тот день не был настроен мучить женщин вообще и Ренни в частности.

— Так ты хочешь спать со мной или не хочешь? — спросил я.

— Нет! Чего я точно не хочу, так это еще раз оказаться с тобой в постели!

— Джо просто чокнулся. Послушай, а он у нас часом не извращенец?

— Валяй, выдумывай. И не нужно будет напрягаться, чтобы его понять.

— Нет, мне положительно нравится твоя логика, — рассмеялся я. — Кто бы и что бы про него ни сказал, она все сведет на нет. Вот это самое и еще та твоя идея, мол, он настолько силен, что может себе позволить быть даже карикатурой на самого себя, — с такими оборонительными сооружениями ни до кого не доберешься.

— Но в его случае и то и другое верно, — очень настойчиво.

— Во сколько он за тобой заедет?

— Мы решили, что после ты сам отвезешь меня домой, — бойко сказала Ренни.

— После того как мы оба кончим?

— Перестань, пожалуйста!

— Ну что, тогда поехали? В смысле, домой?

Она посмотрела на меня в полной растерянности.

— Он же не будет тебе всякий раз учинять допрос с медосмотром, или как? — ухмыльнулся я. — Да и проверить ничего не сможет. Все, что тебе нужно сделать, это поклясться скаутской присягой, что мы честно исполнили свой долг.

Вот здесь-то она впервые по-настоящему разглядела дилемму, перед которой оказалась: или ей придется лечь со мной в постель, чего ей не хотелось, или соврать Джо, чего ей также совсем не хотелось; третья альтернатива-утвердить свою собственную позицию, просто-напросто отказавшись следовать в русле его большой политики, — была ей, очевидно, не по силам.

— Господи! А что бы ты сделал на моем месте, Джейк?

— Послал бы его к чертовой матери! — бодро сказал я. — Во-первых, я бы сюда не поехал. Но раз уж я здесь оказался, я бы на твоем месте, ни секунды не поколебавшись, наврал бы ему с три короба. И побольше кровавых деталей. Скажи, что мы пять раз душили друг друга в объятиях и еще два раза совершили грех содомский. Он сам напросился. Голову даю на отсечение, что больше он тебя ко мне не пошлет, если ты, конечно, распишешь ему небо звездами. Это же старый фокус — избавиться от дурного закона, доведя его до абсурда.

Ренни куснула костяшку кулака и коротко мотнула головой.

— Я не смогу ему солгать. И лечь с тобой в постель — тоже не смогу.

— Тогда пошли его к черту.

— Ты просто не понимаешь, как это все на него повлияло, Джейк. Он не сумасшедший; я даже и невротиком его назвать не могу. Мне кажется, он думает сейчас более ясно и напряженно, чем когда-либо. Но для него это вопрос жизни и смерти. Для нас обоих. Это наш самый серьезный кризис.

— Что он сделает, если ты скажешь, что не можешь с ним согласиться в одном-единственном данном конкретном случае?

— Что угодно. Он может просто встать и уйти — навсегда, а может застрелиться или перестрелять нас всех. Я даже могу себе представить, как он везет меня обратно к тебе, сразу же, и сам приходит вместе со мной, чтобы убедиться…

— Чтобы убедиться, что ты проделаешь все то, что должна хотеть проделать? Ренни, это же смешно!

— Он подумает, что я окончательно его предала. Сдалась и опустила руки.

— Господи ты боже мой, ну пойдем тогда в постель. Если уж ты не можешь притвориться, что принимаешь его всерьез, давай и в самом деле примем его всерьез. Я тебе гарантирую, что больше он тебя сюда посылать не станет. — Я встал. — Давай-ка, милая моя: ты сможешь пересказать ему все то, что я нарисовал тебе раньше, и говорить будешь чистую правду. Закатим старине Джо урок с наглядной демонстрацией материала.

— Да как ты и думать-то об этом можешь? — закричала Ренни. Честно говоря, чувства у меня — впрочем, как обычно — были самые разноречивые. Ренни переживала классический конфликт между тем, чего тебе хочется, и тем, что ты считаешь должным, — вернее, между нежеланием дальнейших супружеских измен и нежеланием врать Джо Моргану; в моем же конфликте оба варианта, во-первых, были для меня вполне приемлемы, а во-вторых, мне разом хотелось и того и другого. Я был бы рад навсегда отделаться от всякого дальнейшего участия в этой истории, разрушившей нестандартные отношения между Морганами (каковыми отношениями, кстати говоря, я был готов восхищаться, но примерить их всерьез на себя, при моей-то смене настроений — нет уж, увольте), и в то же время в данном случае я был готов помочь Джо: потому, что обещал свою помощь, а также потому, что одна добрая доза этого лекарства должна была заставить его выписать другой рецепт. Кроме того, хотя по временам я ничего не имею против толики садизма в сексе, у меня был не тот настрой, чтобы устраивать Ренни пытку, а постель для нее была бы сейчас пыткой; но при этом, как я и сказал уже раньше, меня к ней тянуло, и тянуло всерьез. Чувство вины — так уж вышло, хотя в его уместности я до сих пор ничуть не сомневался — куда-то подевалось в суматохе, вызванной мелодраматическим жестом Джо. Я был слишком удивлен и заинтригован развитием событий, чтобы вспоминать лишний раз о своей виновности.

— Я не стану занимать позиций, — твердо сказал я. — Я тоже ухожу от темы, но только через задницу. Что бы ты ни сделала, я — за.

— Я не могу в постель! — взвыла Ренни.

— Тогда поехали домой.

— Я не могу\ Пожалуйста, ну пожалуйста, Джейк, спусти меня с лестницы или изнасилуй! Я ничего не могу сделать сама!

— А я не собираюсь принимать за тебя решения, — сказал я. И это тоже, наверное, был своего рода садизм, зато все по-честному; я и в самом деле не смог бы от всей души сделать ни того, ни другого, а вполдуши лучше сидеть тихо, нежели делать драматические жесты. Ренни, скорчившись на стуле, заливалась слезами полных две минуты; ей было по-настоящему плохо.

Твою мать, а сколько всяких иных путей можно было придумать. Очень может быть, подумал я, что в конечном счете Морганы погибнут просто от недостатка воображения. Я глянул на Лаокоона: гримаса была отстраненной и безо всяких намеков.

Глава десятая Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное

Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное — по большей части, ибо хоть она и говорила, что, мол, личность не является ценностью в силу одной только своей уникальности, но я-то чаще всего не получаю удовольствия, усугубляя несчастья ближних, в особенности когда они на самом деле ближние. Гуманизмом здесь и не пахнет: на человечество как общность мне в высшем смысле наплевать, и душевное состояние отдельных знакомых индивидов, ну, скажем, Пегги Ранкин, также нимало меня не волнует. Это просто описание моих реакций — выстраивать аргументацию в защиту данного положения я бы никак не взялся.

Беда, наверное, в том, что, чем больше мы знаем о конкретном человеке, тем труднее становится приписать ему тот или иной характер, который позволил бы в пиковых ситуациях эффективно с ним взаимодействовать. Короче говоря, практиковать Мифотерапию становится все труднее, поскольку закрывать глаза на явную неадекватность предписанных ролей уже не получается. Экзистенция не просто предшествует эссенции: в случае с человеческими существами она скорее бросает эссенции вызов. И едва ты узнаешь человека настолько близко, что можешь составлять о нем противоречивые суждения, Мифотерапия приказывает долго жить и воскресает ненадолго, лишь когда ты не совсем в себе, забыл с утра проснуться.

Бывало и такое, но редко. Заключительная часть описанного выше вечера складывалась следующим образом: когда я наконец отнес Ренни в постель (подивившись, какая она все-таки тяжелая), мне это удалось по той простой причине, что, к худу или к добру, острота и ясность чувств сильно померкли, и оттого я смог драматизировать ситуацию как эпизод в романтической мистерии смыслов. Джо был Разум, или Бытие (в качестве сценической площадки я использовал космос Ренни); я был Иррациональное, или Не-Бытие; и мы сражались не на жизнь, а насмерть за обладание Ренни, как Бог и Сатана за душу Человека. Это чистой воды онтологическое манихейство не выдержало бы, конечно, никакой серьезной критики, зато обладало тремя достоинствами: можно было не наделять Ренни специфической, ей одной — а не всякой Душе Человеческой — присущей эссенцией; можно было попирать законы брака с поистине мефистофельским наслаждением; и, наконец, можно было не задумываться о мотивах, поскольку я осуществлял, так сказать, суть сути, эссенцию эссенции. Не станете же вы требовать, чтобы Сатана анализировал свои поступки?

Что же касается Ренни, она к тому времени была едва ли не в параличе и, кажется, с некоторым даже облегчением позволила мне навязать ей роль Человечества; какая там разыгрывалась драма у нее в душе, я понятия не имею. После я отвез ее домой.

— Не зайдешь на минутку? — деревянным голосом спросила она. Но мое желание играть в мистерию ушло за сексуальным пылом вслед, и я был холоден как овощ.

— Да нет. Как-нибудь в другой раз.

А в общем, я испытывал к Морганам некое расплывчатое чувство жалости, особенно к Ренни. Джо в конечном счете весьма последовательно отстаивал собственную позицию, а это всегда как-то успокаивает, даже если данная позиция не ведет ни к чему иному кроме проигрыша, кроме беды, как в случае с игроком в бридж, когда он блестяще разыгрывает безнадежную партию, или в случае с Отелло, любовь которого лишена мудрости, но все же это любовь, и какая! Но у Ренни-то вообще не было больше никакой позиции, чтобы, отталкиваясь от нее, она могла вести себя последовательно или непоследовательно, а по складу своему, в отличие от меня, в твердой точке опоры она нуждалась для элементарного самосохранения.

Она приходила ко мне три раза в сентябре и один раз в октябре. Первый визит я уже описал. Второй, на следующей неделе, в среду, был совершенно в ином роде: Ренни казалась разгоряченной, сильной, не без толики радостного этакого куража. Мы сразу же, с юным пылом, бухнулись в постель — и она до того распоясалась, что принялась надо мной подтрунивать, мол, почему это муж у нее энергичней в сексе, чем любовник, — а потом выставила принесенную с собой кварту калифорнийского мускателя и оживленнейшим образом монологизировала целый час или около того.

— Бог ты мой, какая я все это время была дура! — смеялась она. — Тоже, развесила сопли, ну прямо как школьница!

— В смысле?

— И с чего это я вообще всю эту бодягу приняла близко к сердцу? Знаешь, что со мной случилось прошлой ночью?

— Нет.

— Я подскочила в три часа утра — сна ни в одном глазу, у меня так каждую ночь, с тех пор как все тут у нас закрутилось. Обычно меня сразу начинает трясти, и я либо сижу до утра в поту и в корчах, или бужу Джо, и мы с ним начинаем по сотому разу перебирать все заново. Ну вот, прошлой ночью я проснулась как обычно, луна сияет, Джо спит — он прямо как подросток, когда спит, — и, черт его знает почему, пока я на него смотрела, он начал во сне ковырять пальцем в носу! — Она хихикнула, а потом рыгнула, нечаянно и тихо, от вина. — Извини, пожалуйста.

— Ничего страшного.

— Ну, и я вспомнила про ту ночь, когда мы подглядывали за ним в окошко гостиной, только тут меня это никак не задело, а, наоборот, показалось смешным, ну прямо до чертиков! Вся эта чертова кутерьма показалась мне смешной до чертиков — и то, как мы ее воспринимаем. Джо показался мне недорослем, который пытается из ничего раздуть трагедию, а ты, ты — просто полным неудачником. Ты сердишься? — Она рассмеялась.

— Нет, конечно.

— А я сама — сопливая девчонка, которая вечно хнычет и позволяет двум придуркам издеваться над собой из-за какой-то чертовой ерунды. У меня возникает похожее чувство, когда я позволяю детям низвести себя до их уровня. Часто бывает: они весь день дерутся и кричат, а я настолько от них устаю, что под конец сама начинаю кричать и плакать, а потом всегда чувствую себя ужасно глупо, и даже становится стыдно — слегка. Как только взрослые люди могут устраивать из-за эдакой малости такой вот балаган? Тем более если у них у самих семья, дети?

— Бедный маленький коитус, — улыбнулся я. Если честно, хорошее настроение Ренни рождало во мне чувства совершенно противоположного порядка: чем счастливее она выглядела, тем больше я мрачнел, и чем явственней она склонялась к легкому, едва ли не легкомысленному восприятию ситуации, тем черней сгущались тучи на личном моем горизонте.

— Это же нонсенс — принимать всерьез такую мелочь! О ней и задумываться-то не стоит, не то что затевать развод! Да я могу переспать хоть с сотней разных мужиков и не стану при этом относиться к Джо ни на каплю иначе!

— Оно конечно, — я сварливо перебил ее гимн свободе, — ничто не серьезно, не важно само по себе, но становится серьезным, если ты сам готов принять его всерьез. И я не вижу особого повода смеяться над чужой серьезностью.

— Да перестань ты, в конце-то концов! — воскликнула Ренни. — Ты прямо как Джо, ничуть не лучше. По-моему, все наши беды оттого, что мы слишком много думаем и слишком много говорим. Говорим, говорим, а получается в результате полная чушь, которая тут же исчезла бы, если бы все попросту заткнулись. — Она опрокинула очередной стакан — уже четвертый или пятый по счету, тогда как я все еще нянчил свой первый. — Знаешь, что я думаю? Я думаю, ничего подобного в жизни бы не случилось, не будь у нас такого количества свободного времени. Правда-правда. Ты вот клянешься и божишься, что понятия не имеешь, как во все это влез, а я вот думаю, ты во все это влез просто от скуки.

— Да брось ты.

— А что, амбиций у тебя никаких, ты не слишком занят, красавцем тебя тоже не назовешь, живешь только для себя. Мне кажется, ты целыми днями сидишь вот так, качаешься в своем этом кресле, подремываешь и придумываешь всякие пакости исключительно потому, что тебе скучно. Мне кажется, ключик-то к тебе элементарный: тебе просто-напросто скучно.

— Я не просто то или се, Ренни, — вяло отозвался я. — Мне, может быть, среди прочего и скучно тоже, но мне никогда не бывает просто скучно. — Ренни, ясное дело, пыталась учинить сеанс любительской Мифотерапии: всякий, кто начинает говорить о людях с точки зрения подбора ключиков, занимается откровенным мифотворчеством, поскольку таинство души человеческой через ключики не объяснить. Но я был слишком мрачен, чтобы расщедриться по поводу ее сюжетослагательских дерзновении на что-нибудь кроме самых поверхностных замечаний.

— А мне кажется, тебе просто скучно; и мне плевать, что ты по этому поводу думаешь. Мне вообще больше нет дела до того, что вы оба думаете обо всем об этом или там обо мне: я вас больше всерьез принимать не намерена. Я даже и думать об этом перестала.

— Весьма неглупо с твоей стороны.

— Что, задело? — рассмеялась она. — Правда ведь, всякий интерес пропадает, если мне больше не будет больно? Ну и черт с тобой! Мне больше не будет больно. Что это ты такой надутый, а? Можно подумать, ты в штанишки наделал или еще чего хуже. — Ей самой стало смешно, и она пьяненько хихикнула. — У Джо сегодня утром вид был точь-в-точь такой же — насупился, что твой пророк библейский. Я испортила вам игру, вот вы теперь и дуетесь. Да перестань ты строить козью морду, и давай мы с тобой напьемся, а нет, так отвези меня домой.

Я докончил стакан и налил себе еще.

— Ты, надеюсь, понимаешь, что я не поверил ни единому твоему слову. Смело, конечно, но не убеждает.

— У тебя просто духу не хватит поверить, — съехидничала Ренни.

— И у меня не хватит, и у тебя не хватит, даже под прицелом.

— Давай мели, — заявила Ренни. — А мне плевать.

— А еще я не думаю, что Джо хоть что-нибудь знает.

— И плевать.

— Он ведь не станет сидеть с мрачным видом. Он хлопнет дверью, и все дела.

— Это тебе так кажется. Мы слишком тесно связаны. Я вообще в толк не возьму, и чего я, собственно, паниковала: да разве такая вот малость может нам с Джо помешать? Для этого нужен кто-нибудь посильнее, чем ты, Джейк. Ты же ничего про нас, про Джо и про меня, не знаешь. Ничегошеньки.

— Я уже говорил тебе в прошлый раз, чтобы ты послала его к черту.

— Я еще, может, вас обоих пошлю к черту.

— Замечательно, девочка моя, но когда будешь приводить приговор в исполнение, не забудь про его коронный хук левой.

Эта моя последняя фраза протрезвила ее стакана на три, не меньше.

— Не думаю, что Джо еще когда-нибудь меня ударит, — серьезно сказала она.

— Тогда скачи скорей домой, пока ты под мухой, щелкни его по носу и скажи, что не станешь больше принимать всерьез всякую чушь вроде вашей с ним половой жизни, — предложил я. — Скажи ему, что все проблемы оттого, что он слишком много думает.

— Джейк, он больше не станет меня бить. Никогда.

— Он свернет тебе к чертовой матери челюсть. Только скажи ему, что он ведет себя как школьник! Он дух из тебя вышибет, и ты это прекрасно знаешь. Ну, давай, я составлю тебе компанию. Если ты права, ка-ак мы все начнем тут хохотать, и фыркать, и утирать друг другу сопли. А потом соединим по-братски руки, и все наши беды прикажут долго жить.

Ренни окончательно протрезвела.

— Я тебя ненавижу, — сказала она. — Ты ведь даже на минуту не дашь мне побыть хоть вполовину, хоть чуточку такой счастливой, как раньше. Даже и притвориться счастливой я не имею права.

И (mirabile dictu[13]) едва она помрачнела, как я был исцелен — ее былая легкость перешла ко мне, и я налил себе еще стакан мускателя.

— Вот теперь ты доволен, да? — почти навзрыд.

— Н-да, хорошо быть извращением. Мне правда очень жаль, Ренни.

— Ты правда счастлив как задница! — сказала она, мотая головой из стороны в сторону.

Но такие случайные приступы бодрости у Ренни и такая ненужная жестокость с моей стороны бывали нечасто. Как второй ее визит не был похож на первый, так и третий (и последний в сентябре) ничего общего не имел со вторым. К этому времени я уже достаточно увлекся образовательным процессом, и причину моих настроений все чаще и чаще следовало искать в аудитории. В тот день, в последнюю пятницу сентября, я был проницателен, изобретателен, остер как бритва просто потому, что с утра у меня была грамматика и объяснял я правила управления падежными формами местоимений: редкостное чувство благоденствия и ясности, если и не прямо-таки просветления, приходит к человеку, когда он может не только сказать вслух, но и понять от и до, что местоименное дополнение ставится при переходном глаголе в родительном падеже при отрицании или при указании на часть предмета, во всех же иных случаях правомерен исключительно винительный падеж. Я поделился данным наблюдением с полной аудиторией юных ученых и торжественно подвел черту.

— «Я могу принять решение, а могу и не принимать никаких решений»! Вопросы есть?

— Эй, послушайте, — раздался вдруг голос нарушителя спокойствия — в заднем ряду, где же еще, тот самый стервец, которого я уже пообещал себе непременно завалить за наглость на первом же зачете, — а что появилось раньше — язык или учебник по грамматике?

— Что вам угодно, Блейксли? — спросил я, отказываясь принять участие в игре по его правилам.

— Ну, у меня такое ощущение, что люди научились говорить куда раньше, чем принялись писать учебники, а задача учебников — объяснить, каким таким образом разговаривают люди. Вот, например, если моему соседу по комнате звонит по телефону приятель, я его потом спрошу: «Чего он хочет?» И любой здесь в аудитории спросит точно так же: «Чего он хочет?» Я готов поспорить, что девяносто процентов населения вообще в этом случае скажут: «Чего ему надо?» И никто, совсем никто не сформулирует вопрос: «Что, собственно говоря, ему угодно?» Спорим, даже и вы так не скажете? Оно ведь и звучит как-то странно, разве не так? — Аудитория осклабилась. — А поскольку предполагается, что у нас демократия, так раз уж никто кроме горстки ученых чудиков никогда не скажет: «Что, собственно говоря, вам угодно?», зачем притворяться, что мы все идем не в ногу, а они — в ногу? Почему не поменять правила?

Вылитый Джо Морган: дорожки следует прокладывать там, где ходят люди. Я возненавидел его всеми фибрами души.

— Мистер Блейксли, вы ведь, должно быть, едите жареного цыпленка руками?

— Чего? Да, конечно. А вы — нет?

Класс, увлеченный дуэлью, захихикал, но после этой его последней откровенно хамской выходки они уже не так однозначно болели за нахала Блейксли.

— Ну а бекон за завтраком? Руками или вилкой, мистер Блейксли?

— Руками, — ответил он с вызовом. — Ну конечно, руки ведь были раньше вилок, так же как язык — раньше всех этих ваших учебников.

— Но позвольте заметить, не ваши руки, — холодно улыбнулся я, — и, бог мне свидетель, не ваш английский язык! — Класс дружными рядами перешел под мои знамена: предписательная грамматика одержала победу. — Все дело в том, — подытожил я, обращаясь уже ко всей аудитории, — что, будь мы до сей поры дикарями, мистер Блейксли имел бы полную волю есть как свинья и не нарушал бы при этом никаких правил, потому что правил не существовало, и он бы мог вопрошать: «Звучит как-то странно, разве не так?» хоть каждые пять минут, и никто бы не обвинил его в безграмотности, поскольку грамотности — правил грамматики — попросту не было. Но как только устанавливается определенная система правил, будь то правила этикета или грамматики, и как только она принимается за норму — имеется в виду некий идеал, а не среднестатистическая норма, — вы получаете свободу нарушать их в том и только в том случае, если согласны, чтобы все прочие смотрели на вас как на дикаря или на совершенно безграмотного человека. И не важно, сколь бы догматическими или противоречащими здравому смыслу ни были эти правила, они — некая всеобщая условность. А в случае с языком есть и еще одна причина следовать любым существующим правилам, даже самым что ни на есть идиотским. Мистер Блейксли, что означает для вас слово лошадь?

Вид у мистера Блейксли был мрачнее некуда, но он ответил:

— Животное. Четвероногое животное.

— Equus caballus, — согласился я, — непарнокопытное травоядное млекопитающее. А что означает алгебраический символ «икс»?

— Икс? Все что угодно. Это неизвестное.

— Прекрасно. В таком случае мы можем приписать символу «икс» любое значение, по нашему с вами усмотрению, при условии, что в данном уравнении его значение останется неизменным. Но ведь лошадь есть точно такой же символ — некий шум, производимый нашим речевым аппаратом, или определенная система черточек на доске. И, теоретически, мы также можем приписать ему любое значение. Ну, предположим, мы с вами условимся, что слово лошадь станет для нас означать учебник по грамматике, тогда мы будем иметь право сказать: «Откройте вашу лошадь на двадцатой странице» или «Вы принесли сегодня на занятия свою лошадь?» И оба прекрасно друг друга поймем, как вы считаете?

— Ну да, конечно. — Всей своей душой мистер Блейксли не хотел со мной соглашаться. Он чувствовал какой-то подвох, но деваться ему было некуда.

— Что вполне естественно. Но больше никто нас понять не сможет — на этом основан любой шифр. И тем не менее в конечном счете нет такой причины, по которой лошадь не могла бы во всех случаях жизни означать учебник по грамматике, а не Equus caballus: значения слов по большей части связаны с формой совершенно условным и сугубо произвольным образом; обычная историческая случайность. Но соглашение о том, что слово лошадь будет означать именно Equus caballus, было достигнуто задолго до того, как мы с вами вообще получили право голоса, и если мы хотим, чтобы наша речь была внятной для достаточно широкого круга людей, мы должны соблюдать соглашения. Нам придется говорить лошадь, когда мы имеем в виду Equus caballus, и учебник по грамматике, когда мы имеем в виду вот этот скромный предмет на моем столе. Вы можете не соблюдать правил, если вам не важно, поймут вас или нет. А вот если это вам все-таки важно, тогда единственный способ стать «свободным» от правил — настолько ими овладеть, чтобы они сделались вашей второй натурой. Есть такой парадокс: в любом сложно организованном сообществе человек обычно свободен в той мере, в которой он освоил существующие правила и нормы. Кто в большей степени свободен в Америке? — спросил я в заключение. — Человек, бунтующий против всех и всяческих установлении, или же человек, который следует им всем настолько автоматически, что никогда о них даже и не задумывается?

Вопрос, конечно, на засыпку, но я, собственно, не собирался никого ни в чем убеждать; я пошел на вы, чтобы спасти предписательную грамматику от грязных лап нечестивого мистера Блейксли и, буде то представится возможным, уничтожить между делом его самого.

— Но, мистер Хорнер, — раздался юношеский голос — само собой, из первого ряда, — разве люди не стараются постоянно делать то или иное все лучше и лучше? А для того чтобы совершенствоваться, обычно приходится менять правила. Если бы никто и никогда не восставал против правил, не было бы никакого прогресса.

Я благосклонным взором оглядел бойкого юного прозелита: в эту почву я могу внести любую дозу конского дерьма, и только плодороднее будет.

— Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом, — сказал я ему. — Во все времена бунтарями и радикалами становятся люди, которые не могут не замечать, что правила зачастую являются сугубо произвольными — а в конечном счете все они произвольны, — и которые терпеть не могут произвольных правил. Таковы сторонники свободной любви, таковы женщины, курящие сигары, или те чудики из Гринич-виллидж, которые принципиально не желают стричься, да и вообще любые реформаторы. Но величайшим бунтарем в любой общественной системе является человек, который насквозь видит произвольность норм и социальных установлении, но настолько презирает, настолько ни в грош не ставит окружающее его общество, что с улыбкой принимает всю эту чертову гору чепухи. Величайший бунтарь — тот, кто ни за что на свете не станет менять общественных установлений.

Во как. Бойкий юноша, голову даю на отсечение, не на шутку расстроился, для остальной аудитории это была китайская грамота, я же к достигнутому состоянию остроты и проницательности прибавил еще и легкий привкус улыбчивого парадокса. Состояние продержалось весь день: я вышел из школы этаким Янусом, созерцающим амбивалентность бытия, и, сквозь ласковое равновесие вселенной, сквозь вездесущие полярности стихий, зашагал к дому, туда, где в девять вечера Ренни застала меня в кресле-качалке, и я все еще улыбался другу моему Лаокоону, чья гримаса была — сама красота.

Ренни нервничала, но нервничала тихо. Мы поздоровались, и она еще с минуту неловко постояла среди комнаты, прежде чем сесть. Я понял: достигнута некая новая стадия.

— Что теперь? — спросил я.

Вместо ответа, она дернула щекой, а правой рукой сделала неопределенный жест.

— Как Джо?

— Все так же.

— Ага. А ты?

— Не знаю. Схожу потихоньку с ума.

— Похоже, Джо не слишком тебя доставал, а? Она посмотрела на меня. Отвела взгляд.

— Он Бог, — сказала она. — Он просто Бог, и все.

— Я так и понял.

— Всю эту неделю он был… ну просто лучше некуда. Не сравнить с тем, каким вернулся из Вашингтона, — тогда он был сам на себя не похож. Знаешь, можно подумать, что все забыто, что вообще ничего не было.

— А почему бы и нет? Я сам именно так себя и чувствовал на следующий же день после…

Она вздохнула.

— Ну, я и сказала как-то мимоходом, что мне бы не хотелось сюда больше ездить — что я не вижу в этом смысла.

— Понятно.

— Он не сказал ни слова. Он просто посмотрел на меня, долгим таким взглядом, и мне захотелось умереть прямо там же, на месте. А сегодня ночью он сказал, что уже привык принимать это как часть меня, хотя и не совсем понимает, как оно так получилось, но что он больше станет меня уважать, если я буду последовательна в своих действиях, чем если вздумаю от них отречься. А потом он сказал, что не видит нужды больше говорить об этом, ну, в общем, вот и все.

— Так, господи, а в чем же дело, проблема решена, или я чего-то не понимаю?

— Проблема в том, что я ему не поверила и, даже если поверила, сама себя больше не узнаю.

— Ничего страшного. Со мной так чуть не каждый день.

— Но Джо-то, он всегда узнаваем. И ничего не получится, пока я не смогу стать такой же цельной, как он, и все свои поступки видеть так же ясно, как он видит свои. Джо, он всегда узнаваем.

Я улыбнулся:

— Почти всегда.

— Ты про то, когда мы за ним подглядывали? О, господи Иисусе! — Она качнула головой. — А знаешь что, Джейк? Мне кажется, лучше бы я ослепла, прежде чем посмотрела тогда в окно. С этого все и началось.

Сладостное чувство парадокса.

— Или ты могла бы сказать: на этом все и кончилось. Но начаться либо кончиться оно могло только для человека по фамилии Морган. Для человека по фамилии Хорнер ничего подобного не случилось. В моей вселенной всяк отчасти шимпанзе, в особенности когда он один, и никто особо не удивляется тому, что творят другие шимпанзе.

— Джо не такой.

— А тебе не приходило в голову, что человек, который признает, что все мы попросту валяем дурака, — может быть, он из нас из всех самый трезвый? Сладостное, сладостное чувство парадокса!

— Мы с Джо в этом смысле повторили, по-моему, подвиг Марселя Пруста, — с печалью в голосе сказала Ренни. — Мы рассматривали ситуацию со всех точек зрения, какие только могли придумать. Иногда мне кажется, я ничего так глубоко не понимала в жизни, а иногда — вроде как в прошлый раз, когда я была у тебя, или вот сейчас — до меня вдруг доходит, что я ни сейчас, ни вообще когда бы то ни было ничего, ровным счетом ничего не понимала, не понимаю и, наверное, уже не пойму. Сплошной туман. И меня всю просто наизнанку выворачивает, даже если вроде бы и не от чего.

— А что Джо последнее время обо мне думает?

— Я не знаю. Не думаю, что он все еще тебя ненавидит. Может, ему больше неохота с тобой видеться, только и всего. Он считает, что ты играешь роль, очень на тебя похожую.

— На меня которого? — рассмеялся я. — А как насчет тебя?

— Наверно, я все так же тебя презираю, — спокойно сказала Ренни.

— Всего насквозь?

— Насколько глаз хватает.

Меня пробрало, с головы до пят. До этой фразы Ренни сегодня была мне безразлична, теперь же я вдруг проникся к ней жгучим интересом.

— Это что, с тех самых пор, как мы оказались в одной постели?

— Я уже не знаю, Джейк, что было тогда, а что я придумала потом; сейчас мне кажется, ты мне с самого начала не понравился, но, скорее всего, это не так. Было у меня к тебе странное такое чувство, по крайней мере с тех пор, как мы начали ездить верхом, и, насколько я теперь могу судить, это была неприязнь. Или нет, отвращение, так будет точней. Я не верю в предчувствия, но, клянусь тебе, уже тогда, в августе, мне казалось, что лучше бы ты вовсе не попадался на нашей дороге, хоть я и не могу объяснить почему.

Я почувствовал себя в двух шагах от вершины, я мыслью обнимал миры, и ни облачка на горизонте; стоглазый Аргус был в сравнении со мной подслеповат и темен.

— Спорим, я знаю одну такую точку зрения, до которой вы с Джо не додумались, а, Ренни?

— Мы перепробовали все, — сказала она.

— Но не эту. А по Закону Экономии она куда как хороша, поскольку при минимуме исходных посылок объясняет максимум известных фактов. Проще некуда, Ренни: это был не секс — это была любовь. То, что ты чувствовала и в чем никак не хотела себе признаться — ты в меня влюбилась, Ренни.

— Ты прав, — выдохнула она, подаривши меня злым, едким взглядом.

— Есть же такая вероятность. Я это не из тщеславия говорю. По крайней мере, не только из тщеславия.

— Да нет, я не то имела в виду, — сказала Ренни, и фраза далась ей не без труда. — Я имела в виду… неправда, что я никогда об этом не думала.

Вот теперь у нее в глазах и впрямь читалось отвращение, только неясно, к кому или к чему.

— Черт меня побери совсем!

— Что, среди прочего, меня и довело до ручки, — сказала Ренни. — Мысль о том, что я в тебя влюбилась, никак не идет из головы, и еще всякие мысли: что я тебя презираю и что вообще, по идее, не могу испытывать к тебе каких-либо чувств просто потому, что ты не существуешь. Ты ведь понимаешь, о чем я. Я не знаю, которая из них — правда.

— А если они все вместе именно и есть — правда, а, Ренни? И коли уж на то пошло, может быть, не я не существую, а Джо?

— Нет, — она медленно покачала головой. — Я не знаю.

— Вряд ли стоит бояться мысли, что ты испытываешь ко мне чувство, похожее на любовь. Это же никак не скажется на твоем отношении к Джо, если тебе, конечно, не захочется поиграть в романтику. Да и вообще я не вижу, как и на чем это может сказаться, разве что весь этот сюжет станет чуть менее загадочным, и противности в нем тоже сильно поубавится.

Но Ренни все это явно пришлось не по вкусу.

— Джейк, я не смогу сегодня лечь с тобой в постель.

— Ну и ладно. Давай я отвезу тебя домой.

В машине я наклонился к ней и осторожно ее поцеловал.

— Мне кажется, это просто здорово. Хотя, конечно, смешно до чертиков.

— Вот тут ты, пожалуй, прав.

— А Джо ты об этих своих чувствах не докладывала?

— Нет. — Она потупилась. — И не смогу. В том-то вся и беда, понимаешь, Джейк, — сказала она и посмотрела мне прямо в глаза. — Я все так же его люблю, сильнее, чем он или кто угодно может вобразить, но того, что было раньше, нет. Кончилось. Дальше так нельзя. Даже если на самом деле я тебя и не люблю, сама возможность — то, что я ни в чем не уверена, — убивает все на свете. И это не решает никаких проблем: это и есть проблема. Ты можешь себе представить, что я чувствую, когда он говорит, будто принимает наши с тобой отношения — и пытается жить как ни в чем не бывало? Это ложь, все, насквозь, одна сплошная ложь — с той самой минуты, когда я призналась себе, что в принципе могу в тебя влюбиться.

— Только… Ренни, ничего не нужно ломать.

— А все уже сломалось, все, что у нас с Джо раньше было, и прекрасней этого ничего и никогда еще не бывало между мужчиной и женщиной. Там не может быть места ни для лжи, ни для дозированных чувств. Такое ощущение, будто меня обокрали на миллион долларов, Джейк! Если бы я его застрелила, и то, наверное, было бы легче!

— Хочешь, я войду с тобой вместе? — спросил я.

— Нет.

— А тебе не приходит в голову, что ты просто-напросто откладываешь все на потом?

— Я откладываю на потом все, что только могу, — сказала она, — и чем дальше, тем лучше. Я в полном тупике, и это единственное, на что я сейчас способна.

— Джо тоже мог до этого додуматься, — сказал я. — Он никогда не боялся крайностей.

— Мне это безразлично.

— Я просто не вижу никакого тупика. В моем мире тупиком бы тут и не пахло.

— Меня это не удивляет, — сказала Ренни. Плакала она или нет, я так и не понял, в машине было темно. Должно быть, плакала. Мы еще немного посидели молча, потом она открыла дверцу.

— Господи, Джейк, я понятия не имею, куда все это катится.

— Как, собственно, и Джо, — настроение у меня пошло вверх. — Он сам мне об этом сказал, прямо с порога.

— Только, бога ради, попытайся запомнить одну простую вещь: если я вообще тебя люблю, я не только люблю тебя. Честное слово, я тебя еще и ненавижу, со всеми твоими мерзкими потрохами!

— Я запомню, — сказал я. — Спокойной ночи, Ренни.

Она не ответила, она просто вошла в дверь, а я отправился домой, чтобы покачаться немного и поразмышлять над новой реальностью. Я был польщен сверх всякой меры — я всегда легко и с некоторой даже чрезмерностью откликался на любое проявление добрых чувств со стороны тех людей, которыми восхищался или хотя бы просто за что-то их уважал. Однако… н-да, может показаться, что я слишком вдаюсь в тонкости, но ведь знаток, он по природе буквоед. Дело в том, что даже в тогдашнем моем состоянии ничего особенно парадоксального я в чувствах Ренни не наблюдал, и это мне было обидно. Знаток (каковым я и был примерно с половины десятого утра) от парадокса — если этот парадокс достоин вызвать у него легкую улыбку, что, собственно, и позволяет нам признать в нем знатока, — так вот, от парадокса он ожидает чего-то большего, нежели простой двусмысленности, вызванной нечеткостью тех или иных языковых средств; в идеале парадокс должен представлять собой захватывающее дух противоречие концептов, чья истинная совместимость постигается исключительно посредством тонких и изящных умозаключений. Видимая противоречивость чувств Ренни по отношению ко мне, боюсь, являла собой — как и все мои внезапные, диаметрально противоположные чувства, коими я привык развлекаться на досуге, — всего лишь ложное противоречие, чей корень в языке, а не в скрытых за его символической природой концептах. Я, честно говоря, совершенно уверен, что испытываемые Ренни чувства не были ни противоречивыми, ни даже особо сложными: а были они монолитны и просты, как, впрочем, и любое чувство, но, так же как и любое чувство, носили характер сугубо уникальный и частный, и все беды начинались там и тогда, где она пыталась навесить на них ярлык в виде простенького какого-нибудь существительного вроде любви или отвращения. Вещи можно обозначить через существительные, только если вы согласны игнорировать их исконные друг от дружки отличия; но эти отличия, если почувствовать их достаточно глубоко, именно и заставляют нас ощущать неадекватность существительных и приводят любителя (но не знатока) к убеждению, что он столкнулся с парадоксом, с противоречием, тогда как в действительности речь идет всего лишь об иксах, которые отчасти лошади, а отчасти учебники по грамматике, но ни то и ни другое целиком. Приписывать имена вещам — то же самое, что приписывать людям роли: вы по необходимости искажаете суть вещей, однако искажение это необходимо, если вы хотите справиться с сюжетом; для знатока же, для ценителя это источник чистой радости.

Значит, Ренни любила меня и при том ненавидела! Так давайте скажем, что она привела меня к иксу и что радости ей это не доставило.

За этот месяц я, конечно, несчетное количество раз видел Джо в колледже, хотя общаться мы и не общались. Была бы такая возможность, я бы и вовсе его избегал, и не потому, что стал меньше уважать, восхищаться им или к нему охладел — совсем наоборот, да плюс еще чувство симпатии и сострадания, — а просто потому, что при одном его виде меня тут же охватывали смущение и стыд, вне зависимости от того, что я чувствовал минуту назад. Чтобы не сожалеть о прошлых своих грехах — как это лихо удавалось Джо, — нужно по меньшей мере ощущать себя цельной личностью, а вот это-то у меня, среди прочего, никогда и не получалось. И в самом деле, тот конфликт между различными индивидуальными точками зрения, который Джо считал едва ли не основой своей концепции субъективности, я бы еще развил, поскольку субъективизм предполагает личность, а там, где в одной душе личностей как минимум несколько, вам обеспечен все тот же самый конфликт, только на сугубо внутриведомственном уровне, и каждая из ваших личностей будет претендовать на столь же неопровержимую точку зрения, на какую, по системе Джо, претендуют обыкновенно индивиды и социальные институты. Иными словами, насколько я могу судить из собственного опыта, индивид индивидуален в той же мере, в которой атом при ближайшем рассмотрении оказался атомистичен: его еще можно делить и делить, а субъективизм никак не возможен до тех пор, пока вам не удастся локализовать субъект. И уверяю вас, если бы не это досадное обстоятельство, я обеими руками подписался бы под Моргановой этикой. Но поскольку уж оно имеет место быть, то, если я утверждаю, что иногда согласен с этой этикой, а иногда нет, непоследовательности здесь не больше, чем, скажем, во фразе: «Некоторые люди согласны с Морганом, а некоторые нет». Точно так же, когда я сталкивался с Джо в коридоре, или в кафетерии, или в кабинете, мне становилось очень стыдно за все то горе, которое я ему причинил, — ив глубине души я не только сожалел о совершенном прелюбодеянии, но и отказывался признавать саму возможность такого поступка: я чувствовал, что ни за что на свете не сделал бы того, в чем оказался замешан этот самый Джейкоб Хорнер, и не желал иметь с вышеозначенным придурком ничего общего. Однако из чистого чувства чести (которое кое-кому из всей моей компании Хорнеров все-таки было присуще) я об этом плюрализме помалкивал, опасаясь, что Джо может усмотреть тут очередную увертку.

Только один раз за весь сентябрь у нас вышло что-то вроде разговора. Дело было в самом конце месяца, он просто увидел, что я в кабинете один, и зашел на пару слов. Выглядел он как всегда: свеж, подтянут, умен и остер.

— Мистер Макмэхон жалуется: лошади, мол, набирают лишний вес, — сказал он. — Ты что, окончательно решил поставить на уроках верховой езды крест?

Я покраснел.

— Мне показалось, курс окончен.

— А как насчет продолжить? Их ведь приходится гонять, выгуливать, а у него на это совсем нет времени.

— Да нет, пожалуй. Я вроде как потерял к этому делу интерес, да и Ренни — не думаю, чтобы это доставило ей большое удовольствие.

— Ты серьезно потерял интерес? А почему ты думаешь, что она… Я не смог отследить в его тоне ни намека на злую волю, но отделаться от ощущения, что меня умышленно ставят в идиотское положение, тоже не мог.

— Ты ведь прекрасно знаешь, почему, а, Джо? Как тебе только в голову такое пришло? — Мне вдруг стало обидно за Ренни. — Мне очень неловко читать тебе мораль, но я все в толк не возьму, почему ты с таким упорством давишь ее и давишь, а ведь ей и без того уже несладко, Джо.

Он пихнул очки по переносице вверх.

— Ты за Ренни не переживай.

— В смысле, поздновато я спохватился? Согласен. Вот только я никак не могу понять, зачем ты заставляешь ее приходить ко мне на квартиру, если это, конечно, не хитрый такой способ наказания.

— У меня и в мыслях нет кого бы то ни было наказывать, Джейк; и ты это знаешь. Я просто пытаюсь ее понять, только и всего.

— Ты что, не понимаешь, что она все эти дни — на одних нервах? Я вообще удивляюсь, как она до сих пор держится.

— Она сильная женщина, — улыбнулся Джо. — Тебе, наверное, даже и представить трудно, что в каком-то смысле последние несколько недель у нас с ней были самыми счастливыми за долгий, долгий срок.

— И как вам это удается?

— Ну, во-первых, едва все завертелось, я тут же отложил диссертацию, и мы стали гораздо больше времени проводить вместе. Мы говорим с ней о нас много больше, чем вообще когда-либо говорили, по необходимости — ну, и все такое. У меня просто дух захватило.

— По ней не сказать, чтобы она лопалась от счастья.

— Я о другом счастье, должно быть, не о том, которое ты имеешь в виду. Естественно, о беззаботности и речи быть не может; но разве беззаботность и счастье — одно и то же? Дело в том, что мы очень плотно и безо всякой предвзятости с ней общаемся и пытаемся забраться друг в друга настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Здесь у нас все просто замечательно. И гуляем мы теперь подолгу и часто, потому что не собираемся гробить свое здоровье из-за всей этой неразберихи. Мы, должно быть, даже стали с ней ближе, чем раньше, вне зависимости от того, решаются наши проблемы или нет.

— Ты в этом уверен?

— Ну, я уверен, что нам удалось многое прояснить за это время. В первую очередь это касается целого ряда вещей, которые, оказывается, связывают нас, и всерьез, и о которых мы раньше даже понятия не имели, так что, очень может быть, мы не расстанемся с ней, даже если и не все придет в норму. Вряд ли я смогу уважать ее так, как прежде, — было бы странно с моей стороны, согласен? Во всяком случае, я не смогу уважать ее за то, за что привык уважать. Но держится она молодцом. Чертовски сильная — большую часть времени, и я это в ней ценю. А как тебе все эти дни моя подружка Ренни, что ты о ней думаешь?

— Я? — Я и думать не думал, что я там о ней думаю, по крайней мере после ее откровений двухдневной давности. Так что соображать приходилось по ходу дела, и очень быстро. — Ну, не знаю, — я попытался выиграть время.

— У тебя, наверное, было несколько странное представление о нас — раньше. И мне бы очень хотелось знать, что ты думаешь о ней теперь. Тебя не раздражает, что она иногда сама не знает, какие испытывает чувства?

Я откинулся на спинку стула и принялся созерцать кончик красного карандаша, которым правил упражнения по грамматике.

— Честно говоря, — сказал я, — может так оказаться, что я в нее влюблен.

— Правда? — быстро спросил он, и глаза у него загорелись.

— Я бы не удивился. Пару дней назад это была бы чистая правда. Теперь я уже не настолько в этом уверен, но и в обратном я не уверен тоже.

— Это же замечательно! — рассмеялся Джо; мне кажется, он имел в виду: Это очень интересно. — Ты поэтому и полез к ней в постель, тогда, в самый первый раз, да? Что же ты сразу не сказал?

— Нет. Тогда я этого не чувствовал.

— А Ренни об этом знает?

— Нет.

— А как она к тебе относится?

— Какое-то время назад презирала. А вот на прошлой, что ли, неделе, сказала, что ей все равно.

— Она тебя любит? — спросил он, улыбаясь.

Я, конечно, много раз говорил, что Джо работал безо всякой задней мысли, но вот поверить в отсутствие двойного дна в человеке почти невозможно. Великая, наверное, с моей стороны несправедливость, что я не смог поверить открытой улыбке и ясному лику Джо, но, каюсь, не смог.

— Я почти уверен, она до сих пор меня презирает, — ответил я.

Джо вздохнул. Он сидел на вращающемся стуле, со мной рядом; теперь он водрузил ноги на стоявший прямо перед ним стол и закинул руки за голову.

— А тебе никогда не приходило на ум, что винить во всем происшедшем, быть может, стоило бы именно меня? Массу всего можно было бы достовернейшим образом объяснить, если исходить из мысли, что в силу той или иной извращенной логики я сам все взял да и подстроил. Просто возможное объяснение, среди прочих. А, как ты думаешь?

— Извращенность? Ну, не знаю. Если я в чем и вижу извращенность, так это когда ты раз за разом отправляешь ее ко мне.

Он рассмеялся.

— Пожалуй, когда я вас обоих друг к другу подталкивал, это можно было бы и впрямь объяснить извращенностью — теперь, когда мы знаем, что из этого получилось, — но если некая доля извращенности там и была, то неосознанная. Однако ты же это не всерьез: я, мол, заставляю Ренни приходить к тебе сейчас, потому что я извращенец. Я просто ее проверяю, испытываю. Она должна решить раз и навсегда, что она чувствует в отношении тебя, и меня, и себя самой, а ты ведь не хуже моего, наверное, знаешь, что, будь ее воля и не гоняй я ее к тебе, она постаралась бы вычеркнуть все из памяти, и чем быстрее, тем лучше.

— А тебе не кажется, что ты попросту расковыриваешь раны?

— Да, пожалуй. Конечно, именно этим я и занимаюсь. Но в данном случае мы не можем позволить им затянуться, покуда не установим, что это за раны и насколько глубоко повреждена ткань.

— А мне всегда казалось, что единственно правильный метод — это лечить раны, причем любыми средствами.

— Ты чересчур увлекся образом, — улыбнулся Джо. — Это ведь не физическая рана. Если ты прекратишь обращать на нее внимание, она, быть может, и перестанет давать о себе знать, но в отношениях между двумя людьми такого сорта раны не лечатся простым игнорированием факта — и если ты так поступишь, они откроются сами. — Он переменил тему. — Так, значит, ты любишь Ренни?

— Не знаю. Было такое чувство, раз или два.

— А ты бы женился на ней, не будь она за мной замужем?

— Я не знаю. Честно.

— А как бы ты поступил, если бы оказалось, что наилучший выход — некая постоянная связь между тобой и Ренни? Я имею в виду треугольник без всяких там замешанных на тайнах и ревности конфликтов?

— Не думаю, что это выход. Я-то, может, и смог бы так жить, но ты или Ренни — навряд ли. — И заметил не без интереса, что при одном только упоминании о женитьбе и о постоянной связи на меня вдруг накатилась усталость. Нет, все-таки забавно быть извращением! На роль мужа я никак не годился.

— Согласен. А где, в таком случае, выход, а, Джейк? Давай, твоя очередь.

Я покачал головой.

— А может, мне вас обоих застрелить? — осклабился он. — Я уже кольт припас, сорок пятый, и дюжину патронов впридачу. Когда нам с Ренни в первый раз пришла в голову такая мысль — это когда я три дня отлынивал от школы, я раскопал в подвале старенький свой кольт, зарядил его и положил на полочку в чулане, ну, знаешь, в гостиной, на случай если кому-нибудь из нас захочется пострелять — в себя или в кого другого.

Я вдруг страшно встревожился. Н-да, а не в Джо ли Моргана я в конце концов влюбился? Он встал и дружески хлопнул меня по плечу.

— Ответа нету, а?

Я опять же покачал головой.

— Будь я проклят, Джо, если я знаю, что сказать.

— Ну, короче говоря, — сказал он, потягиваясь и направляясь к двери, — он все еще там, в чулане. А вдруг пригодится.

Кольт сорок пятого калибра, принятый на вооружение в армии Соединенных Штатов в качестве личного стрелкового оружия, — пистолет большой, тяжелый и вида весьма устрашающего. Его отдача отбрасывает руку вверх, а толстая свинцовая блямба, которой он стреляет, лупит с такой силой, что сшибает человека с ног. Образ жуткого этого монстра полностью овладел моим воображением дня на три — на четыре, едва только Джо о нем упомянул: я думал о нем, должно быть, параллельно Джо и Ренни, которые тоже думали, как он лежит, как глыбится на чуланной полке, день и ночь, пока они анализируют и разбирают по кусочкам каждую мельчайшую деталь адюльтера, — и ждут кого-нибудь, кто примет, наконец, решение. Немудрено, что Ренни по ночам не спится! Вот и меня одолела бессонница, как только сей механизм эдак походя был вброшен в наш сюжет. Даже в моей собственной комнате он возвещал о себе сгустившимся, едва ли не зримым воплощением Выбора: сам факт его существования, по сути дела, изменил условия игры и придал моим размышлениям на заданную тему тот привкус сиюминутной значимости, который, я в этом уверен, Морганы почувствовали сразу, я же, в силу изолированности — если и не иных каких причин, — был от него до времени свободен.

Этот пистолет снился мне по ночам, и днем он мне грезился тоже. Воображение рисовало его крупным планом, с фотографической точностью, он был тяжелый и плоский и лежал в темноте на полочке в чулане, а сквозь дверцу доносились голоса Джо и Ренни, которые все говорили без остановки, день и ночь. И говорили, говорили, говорили. Я слышал только интонации: Ренни — сдержанность, отчаяние, истерика, поочередно; Джо рассудителен и спокоен, без вариантов, час за часом, пока сама эта спокойная его рассудительность не становилась безумием, ночным кошмаром. Я клянусь: ничто и никогда не заполняло мою голову настолько плотно, как образ этого кольта. Он являлся мне в разнообразии смыслов никак не меньшем, чем Лаокоонова улыбка, но только если каждый помножить на окончательность и неотвратимость. Именно эти, последние, ингредиенты и сообщали кольту жуткую жизнеспособность. Он был со мной всегда и везде.

И когда, немного времени спустя, я столкнулся с этим пистолетом нос к носу, в собственной комнате, в которой он и так уже не первый день обитал на манер проклятого духа, это было похоже на кошмар, ставший явью; по сей причине я и побледнел, и почувствовал слабость в коленях, потому что в принципе я пистолетов не боюсь. Ренни пришла в восемь, а перед тем, примерно за час, позвонила и сказала, что ей необходимо со мной встретиться, и, к немалому моему удивлению, с ней вместе прибыл Джо, а вместе с Джо прибыл кольт, в бумажном пакете. Ренни, должно быть, недавно плакала — щеки бледные и глаза припухли, — но у Джо вид был вполне жизнерадостный. Первое, что он сделал, едва заметив, что я с ним поздоровался, — вынул пистолет из пакета и осторожно положил его на маленький стоячок под пепельницу, каковой, в свою очередь, водрузил в самой середине комнаты.

— А вот, Джейкоб, и наш маленький друг, собственной персоной, — засмеялся он. — Все, что есть в нашем доме — твое.

Я — издалека — оценил пистолет, хихикнул в ответ на плоскую полушутку-полужест и, как уже сказал чуть выше, побледнел. Машинка была что надо, точь-в-точь по мерке моих ночных кошмаров, и вид у нее был — мрачная решимость. Джо следил за моим лицом.

— Как насчет пива? — спросил я. Чем старательнее я пытался скрыть тревогу — меньше всего на свете мне сейчас хотелось чувствовать именно тревогу, — тем явственней различал ее в собственной манере и в голосе.

— Дело хорошее. Ренни? Ты будешь?

— Нет, спасибо, — откликнулась Ренни, и голос у нее был прямо как у меня.

Она присела на заваленный всяким хламом стул у окна, а Джо — на краешек моей чудовищной кровати, так что, когда я открыл бутылки и занял единственное оставшееся пригодное для сидения место, кресло-качалку, мы самым идиотским образом образовали правильный равносторонний треугольник, с пистолетом в центре. Джо заметил это в ту же секунду, что и я: за его усмешку ручаться не стану, но моя-то вышла кривой и безрадостной.

— Итак, что стряслось? — спросил я его.

Джо толкнул очки по переносице и закинул ногу за ногу.

— Ренни беременна, — ровным голосом сказал он.

Если ты спал с женщиной — неважно при каких обстоятельствах, — в подобных новостях всегда есть что-то от удара лошадиного копыта. Пистолет еще подрос в размерах, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы собраться и сообразить: мне-то беспокоиться как бы и не о чем.

— Поздравляю!

У Джо на лице висела все та же, отнюдь не ласковая, улыбка, Ренни разглядывала коврик на полу. Минута молчания.

— А в чем, собственно, дело? Что не так? — спросил я, пытаясь выяснить, чего мне бояться.

— Ну, скорее всего, в том, что мы не уверены, кого, собственно, имеет смысл с этим поздравить, — сказал наконец Джо.

— Почему? — я зарделся. — Вы что же, боитесь, что отцом могу оказаться я?

— Я, по большому счету, ничего не боюсь, — сказал Джо. — Но отцом можешь оказаться и ты.

— Фу ты, Джо, поверь мне, тебе тут совершенно не о чем беспокоиться, — и я не без удивления посмотрел на Ренни, которой, на мой взгляд, не стоило бы выдумывать лишние сложности.

— Ты хочешь сказать, что всякий раз предохранялся. Я это знаю. Я знаю даже, сколько раз тебе приходилось это делать и какие именно контрацептивы ты предпочитаешь, Джейкоб.

— Так в чем же дело-то, черт побери?

— Дело в том, что и я тоже всякий раз использовал контрацептивы — и, если уж на то пошло, те же самые.

Я сомлел. Пистолет.

— Следовательно, — продолжил Джо, — ежели, как меня уверяет мой нежный друг Ренни, наш треугольник никогда не был прямоугольником и если не врет ее акушер, когда говорит, что презервативы дают гарантию примерно на восемьдесят процентов, поздравления можно считать взаимными. Фактически, при прочих равных, у нас один шанс из четырех, что отец именно ты.

Ни голос Джо, ни светлое его чело не выдавали, в каком таком свете он эту вероятность рассматривал.

— А ты уверена, что и в самом деле беременна? — спросил я у Ренни. И, к вящей моей печали, голос мой на этой фразе дрогнул.

— У меня… у меня большая задержка, — сказала Ренни, два или три раза прочистив горло. — И последние два дня меня постоянно тошнит.

— Ну, знаешь, тебе не так давно уже казалось, что ты залетела. Она покачала головой.

— Там я сама себя накрутила. — Ей пришлось подождать секунду, прежде чем она смогла сказать что-то еще. — В тот раз я хотела забеременеть.

— Сомневаться особо не стоит, — сказал Джо. — И строить на сомнениях надежды. Если срок в пределах месяца, акушер, конечно, не станет давать гарантий, но Ренни свои симптомы знает.

Я вздохнул — неопределенно, ведь Джо еще даже и намеком не дал понять, что он чувствует.

— Н-да, это несколько усложняет дело…

— Ты так считаешь? И какие ты здесь видишь новые сложности?

— Мне кажется, все от вас зависит, от того, как вы сами на это смотрите.

— Да брось ты. Послушай, Хорнер, тебе придется наконец определиться. Ренни от меня на том же расстоянии, что и от тебя.

— Нам, наверное, нужно было подумать о такой возможности, — рискнул я заметить.

— То есть ты хочешь сказать, что это мне нужно было подумать, прежде чем посылать Ренни к тебе? Я и рассматривал самые разные варианты. Но это вовсе не означает, что я должен быть в восторге, если она беременна твоим ребенком. И мне такая перспектива, да будет тебе известно, ни хрена не нравится, и ничего подобного я не хотел и не ждал. Но вот о возможности этого я думаю прямо с той минуты, когда впервые услышал, что ты ее трахнул. А если вы не думали, то, извините, это ваша собственная дурь.

— Я вообще о таких возможностях стараюсь не думать, — и я улыбнулся печально. — Если все холостяки только об этом станут думать, ох и одинокая у них будет жизнь.

— Боже упаси.

Я пожал плечами. Мне было неясно, насколько я вправе испытывать раздражение: ситуация была уж слишком запутанная. Мы опять помолчали. Джо неторопливо жевал на большом пальце ноготь, Ренни по-прежнему гляделась в коврик, а я все пытался изгнать пистолет из поля зрения и вообще из головы.

— Ну, и что ты предлагаешь, а, Джо?

— Ты мне это перестань, — взвился Джо. — Это не только мой ребенок. Что ты предлагаешь?

— А что я могу предложить, если даже не знаю, собираетесь вы его оставить у себя, или отдать на усыновление, или еще чего. Ты прекрасно знаешь, я оплачу акушера, и клинику, и все такое, и дальше буду помогать, если ты решишь его оставить, а если на усыновление, тоже сделаю все, что в моих силах. Если б я сам мог его вырастить и воспитать, так бы и сделал.

— Но блевать-то ты за Ренни не сможешь, и схватки родовые тоже ведь напополам не разделишь.

— Нет, здесь от меня вряд ли будет толк.

— Ты слишком все упрощаешь, даже когда говоришь, если я, мол, приму решение оставить ребенка. Ты перекладываешь ответственность на одного меня. Обещаешь взять на себя расходы, но дело-то не в этом, и ты это прекрасно знаешь. Перевести проблему в план практический, деньги там, туда-сюда, милый мой, слишком просто. Я был бы тебе весьма признателен, если бы ты просто взял на себя свою долю ответственности. Только не бей себя пяткой в грудь и не тяни все это гребаное одеяло на собственную задницу. Тоже слишком просто.

— И как же это сделать — взять на себя свою долю ответственности? — спросил я. — Объясни, я готов.

— Тогда, бога ради, займи хоть какую-нибудь позицию и держись ее, чтобы мы знали, с кем имеем дело! И не отбрасывай мячик мне. Как тебе кажется, что я должен делать? Скажи Ренни, что ты хочешь, чтобы она сделала, и чего ты хочешь от меня, а потом мы тебе скажем за себя. И вот тогда, с божьей помощью, можно будет наконец взяться за дело всерьез!

— Джо, у меня четких мнений нет, — твердо сказал я. Беда была, конечно, в том, что у меня их было слишком много. Я болел за всех за нас разом.

Джо соскочил с кровати, схватил пистолет и направил его мне в лицо.

— А если я тебе скажу, что спущу курок, будут у тебя мнения по этому поводу? К горлу у меня подкатила тошнота.

— Валяй, жми собачку.

— Зараза; значит, ты вообще никогда и ничего не сможешь решить. — Он положил пистолет назад на подставку. Ренни наблюдала за этой сценой со слезами на глазах, но плакала она не по нам.

— А что ты собираешься делать? — спросил ее Джо достаточно резко, и, когда она покачала в ответ головой, я заметил, что глаза у него тоже подернулись влагой, хотя выражение лица не изменилось. Нет, не было против меня альянсов: всякий плакал о своих печалях.

— Мне все равно, — сказала Ренни. — Делайте что хотите.

— Вашу мать! — заорал Джо, и слезы потекли у него по щекам. — Я не собираюсь думать ни за него, ни за тебя. Думай сама, или я больше знать тебя не знаю! Я не шучу!

— Я не хочу этого ребенка, — сказала ему Ренни.

— Хочешь отдать на усыновление?

Она покачала головой.

— Не выйдет. Если я буду носить его девять месяцев, я все равно его полюблю, а я не хочу его любить. Я не хочу носить его девять месяцев.

— Прекрасно; вот тебе пистолет. Стреляйся.

Ренни посмотрела на него, печально.

— Я так и сделаю, если ты этого хочешь, Джо.

— Какого хрена я хочу!

— Ты считаешь, что нужен аборт, так, Ренни? — спросил я. Ренни кивнула.

— Я хочу избавиться от этого ребенка, я не хочу этого ребенка носить.

— Ну и где, скажите на милость, вы собираетесь в этой чертовой дыре найти врача, который станет делать аборт? — с омерзением в голосе спросил Джо. — Это вам не Нью-Йорк.

— Я не знаю, — ответила Ренни. — Но я не собираюсь вынашивать этого ребенка. Я его не хочу.

— Ну что, пойти опять к доктору Уолшу, как в прошлый раз, и пусть он над тобой поиздевается в свое удовольствие, так что ли? — предложил Джо. — Да он тебя с лестницы спустит! Я вообще не верю, чтобы во всем этом графстве был хотя бы один специалист по абортам.

— Я ничего не знаю, — сказала Ренни. — Я знаю только, что либо сделаю аборт, либо застрелюсь. Джо, я решила.

— Да, звучит, конечно, смело, но, Ренни, если смотреть правде в глаза: ты кого-нибудь здесь знаешь, кто делает аборты?

— Нет.

— Ив Балтиморе никого не знаешь, и в Вашингтоне, и вообще нигде. И знакомых, которым приходилось через это пройти, их ведь у тебя тоже нет, не так ли?

— Нет.

— Прекрасно. Значит, ты говоришь, что сделаешь аборт или застрелишься. Допустим, начать придется с завтрашнего дня: что ты собираешься предпринять, чтобы найти специалиста?

— Я не знаю! — и Ренни разрыдалась.

— Черт тебя побери совсем, если и нужно было когда-нибудь нам всем думать ясно, сейчас самое время, но ты думать ясно не желаешь. Ты только ставишь либо — либо, хотя ни одно из этих «либо» в действительности даже и невыполнимо.

Ренни тихо вскрикнула и бросилась к стоячку, но, поскольку я не хуже Джо понимал, к чему идет дело, я успел ее упредить. И нырнул головой вперед из кресла, пытаясь дотянуться до кольта. Достать я его не достал (физическая координация движений никогда не была моей сильной стороной), но сумел в падении уцепиться кончиками пальцев за стоячок и опрокинул его вместе с пистолетом и со всем на свете на себя. Ренни, по инерции, ударила меня носком туфли по голове, да так, что потемнело в глазах, и тоже бухнулась на колени. Она рванулась было за пистолетом, который шлепнулся мне на левое плечо, а потом сполз куда-то под мышку, но я успел перекатиться на живот, закрыв пистолет от нее, а потом сам до него дотянулся, а ее блокировал спиной и локтями, покуда не встал. Отнять у меня пистолет она не стала даже и пробовать, а просто пошла, села обратно на стул и закрыла лицо руками. Меня била дрожь, я оставил стоячок лежать где лежал, а пистолет придержал при себе.

— Вы, ребята, с ума посходили, — сказал я.

Джо так и не двинулся с места, хотя ему это, судя по всему, далось нелегко.

— Ну-ка, Хорнер, объясни, почему, — он тоже был взвинчен.

— А пошел ты, — сказал я. — Ты что, хочешь, чтобы она себе башку к чертовой матери снесла?

— Я хочу, чтобы она думала сама за себя, — ответил мне Джо. — А у тебя, раз уж ты ее остановил, должно быть, появилось некое мнение. Или ты просто не хотел, чтобы в комнате был бардак? Может быть, ты считаешь, что нам лучше отправиться к себе домой и уж там стрелять сколько влезет, а?

— Ради всего святого, Джо, ты любишь свою жену или нет?

— Это не аргумент. А ты ее любишь? Ты поэтому ее остановил?

— В данный момент я никого не люблю. Я думаю, что вы оба — психи.

— Перестань говорить вещи, в которых мало чего смыслишь. Ты что, с большей охотой заставил бы ее родить ребенка, которого она не хочет?

— Срать я хотел на все ваши дела, но пистолет я вам не отдам.

— Ты городишь полную чушь, — со злостью сказал Джо. — Ты отказываешься думать. Ты продолжаешь говорить про всех нас. хотя прекрасно знаешь, что это натяжка. Ты говоришь, что тебе нет дела, что и как будет с Ренни, но при этом отнимаешь у нее возможность выбора. Ты изо всех сил мешаешь внести ясность.

— Да ты-то, черт тебя подери, чего хочешь? — заорал я.

— Я хочу, чтобы ты четко себе представил, что относится к делу и что к делу не относится! — яростно отчеканил Джо. — Люди действуют, когда готовы действовать, независимо от того, насколько ясно они мыслят, и если мне вздумается пришить тебя, Хорнер, я знаю, за что я тебя пришью: ты настолько умудряешься все запутать, что нам приходится сначала действовать, а потом уже рассуждать, — да еще за то, что в такой сложной ситуации исключаешь свободу выбора.

— А что в таком случае не относится к делу?

— Твое дурацкое стремление все упрощать не относится к делу, это во-первых; вопросы ко мне как к мужу по поводу моей позиции; обращение к нам с Ренни как единому целому, будто мы тут заговор против тебя затеяли; то, что ты мешаешь ей действовать; несешь какую-то чушь об извращенцах и психах.

— Мама родная, Джо, да если бы я не прыгнул, она была бы сейчас .мертвая'. Ты этого, что ли, добивался?

— А мы тут, Джейк, не в игрушки играем! Забудь все фильмы, которые ты видел, и все романы, которые ты читал. Все забудь, кроме этой самой проблемы. От всего от прочего только муть и ни хрена не видно. И перестань пялиться на меня, точно я какое-то чудовище! — он окончательно вышел из себя и кричал уже в голос. — Если есть на свете человек, который просто и ясно обо всем этом думал, так это я! Могу тебе сообщить, если тебе это интересно, что, пусти Ренни пулю в лоб, мы с тобой тоже могли бы сейчас быть мертвы, оба; но я все равно останавливать ее не стал и не стану. Ты вообще до сих пор не встречал человека, который любил, который мог бы любить человеческое существо женского пола, Хорнер: все, кого ты знал, любят только красивые картинки в собственных дурацких башках. Если бы я не любил Ренни, думаешь, я сидел бы вот так и глядел, как она рванула к пистолету? Христа ради, Хорнер, разуй глаза\ Один-единственный раз в жизни разуй ты свои чертовы глаза и постарайся понять другого человека!

— Ты хочешь, чтобы я положил пистолет обратно?

— Прекрати спрашивать меня, чего я хочу!

Я не знал, что и делать.

— На, — сказал я и вручил пистолет Джо. — Если ты такой задвинутый на своих идеях, давай, клади его на место сам.

Джо взял кольт и недрогнувшей рукой протянул его Ренни.

— Вот, — сказал он мягко, ухватившись за спинку ее стула. — Он тебе нужен?

Ренни покачала головой, даже не посмотрев в его сторону.

— А может, она хочет, чтобы ты ей оказал эту маленькую услугу? — спросил я, и яду не пожалел, но так при этом разволновался, что даже голова закружилась. Джо глянул на меня.

— Ты хочешь, чтобы я тебя застрелил, а, Ренни? — саркастически спросил он. Она опять покачала головой. Джо поднял с пола стоячок, положил на него пистолет и вернулся назад, на кровать.

— Итак, Джейк, ты решил, что ребенка мы оставляем. Будут еще какие мнения? Говорить я не мог. И только покачал, как Ренни, головой. Когда имеешь дело с человеком, который безоглядно воспринимает следствия своих идей и готов идти вдоль намеченных линий до конца, до последних пределов, это деморализует.

— Судя по всему, мнений больше нет, — презрительно бросил Джо. Он встал и принялся надевать плащ. — Ты домой поедешь? — обратился он к Ренни.

— Послушай, Джо, — спохватился я, когда они были уже в дверях. — А если бы у Ренни получилось найти специалиста, что бы ты тогда сказал?

— О чем ты? Какая разница, что бы я там ни сказал?

— Я имею в виду, как бы ты отнесся к мысли о том, что она и вправду может сделать аборт?

— Мне это не нравится, — Джо был прям как стрела. — Если бы это была действительно профессиональная операция в хорошей клинике и если бы выполнил ее квалифицированный специалист, тогда никаких возражений, но так не бывает. У Ренни прекрасное здоровье, а в этом городе она сможет найти разве что какого-нибудь полудурка, у которого руки растут из задницы и который изуродует ее на всю оставшуюся жизнь. — И он повернулся, чтобы уйти.

— Я попробую найти специалиста, — сказал я, — и если специалист будет и в самом деле хороший, за операцию плачу тоже я.

— Чушь собачья, — сказал Джо.

Глава одиннадцатая На следующий день, рано утром, глаза мои вдруг открылись сами собой

На следующий день, рано утром, глаза мои вдруг открылись сами собой, и я вскочил с кровати в холодном поту с ужасным ощущением, что Ренни умерла. Я тут же позвонил Морганам и не поверил своим ушам, когда трубку сняла Ренни собственной персоной.

— Извини, что разбудил тебя, Ренни. Черт, я вдруг испугался, что ты уже застрелилась.

— Нет, я не застрелилась.

— Послушай, — умоляющим голосом попросил я. — Обещай, что не станешь этого делать, хотя бы некоторое время.

— Я ничего не могу обещать, Джейк.

— Но ты обязана, черт тебя побери!

— С какой стати?

— А с такой, если уж до всего остального тебе дела нет, что я тебя люблю. — Это была неправда, по крайней мере в том понимании, в котором любая лишенная смысла фраза правдой не является, как не является она и неправдой. Я даже не уверен, что я, собственно, имел в виду, когда поставил Джо в известность о своих нежных чувствах к Ренни, и уж во всяком случае в теперешнем моем заявлении смысла не видел никакого.

— Вот и Джо говорит то же самое, — съязвила в ответ Ренни.

— Да, замечательно, давай на том и порешим: он так сильно тебя любит, как я никогда и никого любить не смогу. Он так тебя любит, что готов позволить тебе стреляться за милую душу, а мне ты настолько безразлична, что и стреляться я тебе тоже не дам.

Ренни повесила трубку. Я набрал номер еще раз. На сей раз у телефона был Джо.

— Ренни не хочет с тобой говорить. То, что ты сказал минуту назад, глупость — или откровенная провокация.

— Извини. Слушай, Джо, ты думаешь, она покончит с собой?

— А мне откуда знать?

— Побудешь сегодня с ней дома, а? И проследишь, чтоб ничего такого не случилось? Всего один день, пожалуйста.

— И не подумаю. По одной простой причине. Если я начну ее пасти, завтра она точно застрелится.

— Значит, ты этого не хочешь, ведь правда?

— Это к делу не относится.

— Всего один день, Джо! Понимаешь, я, кажется, смогу кое-что для нее придумать, если ты не дашь ей сегодня отправиться на тот свет.

— У тебя есть знакомый специалист? Почему ты вчера ничего не сказал?

— Я не уверен. У меня-то у самого нет, но я знаю несколько человек в Балтиморе, у которых вполне может оказаться знакомый доктор. И я хочу побыстрее до них дозвониться. Заставь ее пообещать, что она не станет дергаться, пока я все не выясню.

— Ренни моим приказам не подчиняется и подчиняться не станет.

— Еще как станет, и ты это прекрасно знаешь. Скажи ей, что доктор у меня есть, но мне нужно с ним созвониться и обсудить условия.

— Нет, с нами этот номер не пройдет.

— Всего один день, Джо!

— Не вешай трубку, — сказал он. — Ренни? — Я услышал, как он ее позвал. — Ты собиралась сегодня стреляться?

Я услышал, как Ренни спрашивает, зачем мне это знать.

— Хорнер говорит, что у каких-то его балтиморских друзей может быть знакомый специалист по абортам, — сказал Джо. Я был готов убить его за то, что он сказал ей правду. — Он собирается им звонить и что-то там выяснять.

Ренни ему ответила, но я не расслышал.

— Она говорит, что ее все это не интересует, — сказал Джо.

— Слушай, Джо, я обзвоню всех, кого только смогу. Может быть, аборт даже и не понадобится. Я постараюсь раздобыть немного эрготрата. Самый простой и надежный способ. Скажи ей, что мне нужны на это сутки и что я либо привезу ей эрготрат, либо наверняка с кем-нибудь договорюсь.

— Ладно, скажу, — согласился Джо и повесил трубку.

Теперь: это была не то чтобы правда — честно говоря, это была совсем неправда, — что у меня в Балтиморе есть друзья, которые могут знать специалиста по абортам, потому как друзей у меня не было ни в Балтиморе, ни в других местах. И вот я начал обзванивать всех по очереди вайкомикских врачей, в алфавитном порядке. Первому из них я сказал: «Здравствуйте. Меня зовут Генри Демпси. Мы не так давно приехали в ваш город и личным врачом обзавестись пока не успели. Ну, короче говоря, моя жена попала в очень неприятную историю: у нас уже есть двое детей, а она, кажется, опять забеременела. Она у меня дама здоровая — с физической точки зрения никаких проблем, но, видите ли, с психическим здоровьем у нее не все в порядке. Если честно, то она состоит под наблюдением у психиатра. И я, право слово, думаю, что еще одни роды — это для нее будет слишком.

— Да что вы говорите? — ответил мне доктор. — А как фамилия вашего психиатра?

— Вы его, наверное, не знаете, — сказал я. — Он из Уайт-Плейнс, штат Нью-Йорк, где мы жили раньше. Банке. Доктор Джозеф Банке.

— А ваша жена что, ездит на свиданья с психиатром в Уайт-Плейнс? — доктор был сама невинность.

— Я ведь уже сказал вам, доктор, мы только что переехали и не успели еще подыскать себе нового психиатра.

— Ну, это не моя специальность.

— Я знаю, сэр; да, в общем, не о том и речь. Я боюсь, как бы из-за этой беременности она не покончила с собой, пока я найду другого психиатра. Она в жутком состоянии. Если честно, я думал, может, вы выпишете ей эрготрат или еще что-нибудь этакое. Я знаю, так не полагается, но случай уж больно отчаянный. Вот пройдет годик-другой, она придет в себя, и будут у нас тогда еще и дети — все будет; мы, знаете ли, не хотели заводить большую семью, но три, даже четыре ребенка это, по-моему, в самый раз. А вот эта ее беременность, она может нам все поломать.

— Мне очень жаль, мистер Демпси, — ледяным тоном сказал доктор. — Но я этого сделать не могу.

— Ну пожалуйста, доктор! Я же не прошу вас выходить за рамки закона. Я привезу вам аффидевит[14] от доктора Банкса из Уайт-Плейнс, заверенный по всей форме. Этого будет достаточно? Он возьмет на себя всю ответственность.

— Нет, мистер Демпси, я понимаю, вы попали в весьма затруднительную ситуацию, но я вам ничем помочь не могу.

— А разве не сказано в законе, что вам разрешено принимать должные меры, если жизнь женщины под угрозой?

— Боюсь, это не в законе так сказано: это люди в городе привыкли считать, что в законе так сказано, и, если уж на то пошло, здешние жители настроены против искусственного прерывания беременности, так же как и я сам, и не важно, медикаментозный это аборт или хирургический. Кроме того, если проблемы у вашей жены по психической части, я бы не стал так уж категорически утверждать, что речь идет о жизни и смерти.

— Именно так! Доктор Банке вам подтвердит!

— Извините, мистер Демпси. Всего хорошего.

Я обкатал эту историю на всех врачах, которые значились в телефонной книге — вернее, на тех, кто вообще стал меня слушать, — вот только мифического моего психиатра я переселил из Уайт-Плейнс в Филадельфию, на случай, если придется туда ехать, чтобы поставить настоящий штемпель на письме с фальшивым свидетельством. Кроме того, сверившись с филадельфийским телефонным справочником в холле гостиницы „Полуостров“, я изменил имя психиатра с Джозефа С. Банкса на Гарри Л. Зигриста, самого настоящего практикующего психиатра, которого я выудил из этой самой книги. Но мне отказали все до единого. Нервы у меня начали сдавать: мне так хотелось действовать в рамках законности и я, как правило, настолько боялся дурного мнения о себе даже самых случайных людей, которых я знать не знал и на которых мне по большому счету было глубоко плевать, что правдоподобно рассказать свою продуманную до мельчайших подробностей историю я смог, по-моему, всего один раз, и с каждым следующим отказом повторять ее становилось все труднее.

Доктор номер семь, однако, к моему невыразимому облегчению, отнесся к этой моей байке более или менее благосклонно. Звали его Мортон Уэллек, и, судя по голосу, он был несколько моложе прочих своих здешних коллег.

— Итак, мистер Демпси, — сказал он мне, когда я оттарабанил свой монолог, — вы отдаете себе отчет, что врач, который согласился бы помочь вашей жене, взял бы на себя колоссальную ответственность?

— Да, конечно, доктор Уэллек. И если существует законный способ принять ответственность целиком на себя, я сделаю это с радостью.

— К сожалению, такого способа нет. Я, однако, весьма вам сочувствую, а закон гласит, что, в случае серьезной угрозы для жизни пациента, могут быть предприняты определенные шаги — по усмотрению лечащего врача. Вы признаете, что физическое здоровье миссис Демпси беспокойства не вызывает, следовательно, весь вопрос в том, действительно ли ее психическое состояние настолько серьезно, насколько это представляется вам. Такие вещи бывает необычайно трудно доказать, если кому-нибудь взбредет в голову сделать из этого проблему, а я могу сказать вам по секрету, что кое-кто из моих старших коллег здесь, в Вайкомико, — им только дай возможность раздуть скандал из случая вроде вашего. Я, честно вам скажу, по характеру не камикадзе.

Но я уже уловил в тоне доктора Уэллека проблеск надежды.

— А, скажем, нотариально заверенный аффидевит от доктора Зигриста не мог бы сыграть роль волшебной палочки? — умоляющим тоном спросил я. — Он обещал мне всяческую помощь.

— Не исключено, — согласился доктор Уэллек. — Конечно, я должен сперва сам обследовать миссис Демпси, хотя бы просто для того, чтобы убедиться, что она и в самом деле беременна! — Мы оба рассмеялись, я — более натянуто, чем он. — И еще я, пожалуй, задал бы ей несколько вопросов, хотя я, понятное дело, не психиатр.

— Разумеется. Я немедленно отправлю ее прямо к вам в приемную. — Я поднял очи горе, истово надеясь, что доктор Уэллек в городе недавно.

— Так и сделаем, — сказал он, — и, будьте любезны, попросите доктора Зигриста позвонить мне из Филадельфии. Мы решим, нужен ли аффидевит, и, надеюсь, он детально опишет мне случай миссис Демпси.

Перспектива мчаться с места в карьер в Филадельфию и изображать из себя психиатра привела меня в ужас, но это, судя по всему, был единственный выход.

— Хорошо, — согласился я, — я позвоню ему, как только освобожусь, и попрошу перезвонить вам.

— Вот и славно, — сказал доктор Уэллек. И помолчал немного. — Надеюсь, вы понимаете, мистер Демпси, я ничего не могу обещать. Вайкомико и хренова туча других таких же городишек горой стоят за матушку-природу. В основном, конечно, виноваты здешние врачи, все это старичье: тут, наверное, лет сто уже не делали абортов, по крайней мере легальных. Если забыть на время о профессиональной этике, они, между нами, просто шайка старых пердунов. И если вся эта свора плюс кое-какие местные религиозные сообщества пронюхают что-нибудь насчет такого вот дельца, они же с того бедолаги, который, в смысле, сделает аборт, с живого шкуру сдерут. Мы не всегда имеем возможность быть настолько либеральными, насколько некоторым из нас того хочется.

— Я прекрасно вас понимаю, доктор, но речь действительно идет о жизни и смерти.

— Ну что ж. Посмотрим, что я смогу для вас сделать.

Манера, в которой говорил со мной доктор Уэллек, давала некоторые основания надеяться, что его не сложно будет обвести вокруг пальца. Во-первых, он чересчур разговорчив: трое из моих собеседников вообще отказались что бы то ни было обсуждать по телефону, а прочие — по части болтливости — и рядом с доктором Уэллеком не стояли. Дальше: из того, как сложился наш разговор, я заключил, что в конкурентной борьбе с более старшими местными врачами ему приходится нелегко, может быть просто потому, что он в городе недавно. А с профессионалом, который в телефонном разговоре с совершеннейшим незнакомцем начинает вдруг проезжаться на счет своих коллег, возможны, я так понимаю, самые неожиданные сделки.

Но вот Филадельфия! Одно дело фальшивое письмо — в письме я могу быть кем угодно, — однако даже сыграть по телефону роль Генри Демпси мне оказалось едва-едва по силам: что уж говорить о Гарри Л. Зигристе? Но и времени тоже не было: на часах уже десять, а Филадельфия в двух с половиной часах езды от Вайкомико. К счастью, день был субботний — занятий нет, а библиотека в колледже открыта. Я тут же заехал в библиотеку, взял первый попавшийся под руку учебник по патопсихологии и помчался в Филадельфию. Не успел я проехать и десяти миль, как мне пришло в голову: если придется отправлять аффидевит из Филадельфии, его непременно нужно будет отпечатать на машинке, а найти в чужом городе пишущую машинку дело почти невозможное. Я развернулся и, не обращая внимания на дорожные знаки, рванул назад, к себе на квартиру. Добрался я туда уже после одиннадцати.

Всем, кого это может касаться, писал я, отчаянно лепя на ходу фразы: Сьюзен Бейтс Демпси, двадцати восьми лет, жена Генри Дж. Демпси из города Вайкомико, Мэриленд, являлась моей пациенткой с 3 августа 1951 года по 17 июня 1953 года включительно; вскоре после означенного числа мистер и миссис Демпси выехали из Филадельфии на постоянное местожительство в Вайкомико. Миссис Демпси стала моей пациенткой по настоянию ее мужа и ее лечащего врача, доктора Эдварда Р. Раиса, Филадельфия, после часто повторявшихся приступов тяжкой депрессии. Будучи в подавленном состоянии, дважды угрожала покончить жизнь самоубийством, а один раз даже порезала себе кухонным ножом запястья. Обследование выявило в случае миссис Демпси явные тенденции к маниакально-депрессивному психозу, тем более опасные, что в течение периода обострения объектом враждебного отношения со стороны пациентки неоднократно становились двое ее малолетних детей, хотя в обычное время она и выказывает себя как вполне компетентная и даже образцовая мать. Миссис Демпси страдает навязчивой идеей, выражающейся в страхе потерять привязанность супруга: во время депрессивной стадии уверена, что рождение двух сыновей нанесло непоправимый ущерб ее женской привлекательности, что проявляется в негативном отношении к детям. Тем не менее, поскольку речь идет именно о враждебном отношении, а не об открытой агрессии и поскольку периоды депрессии чередуются с периодами интенсивной и даже радостной жизнедеятельности, в диагнозе я склоняюсь скорее к неявной форме маниакально-депрессивного психоза, нежели к паранойе.

За время лечения амплитуда маниакально-депрессивного цикла у миссис Демпси выказала явственную тенденцию к снижению, угрозы самоубийства, как и угрозы в адрес детей, прекратились вскоре после начала регулярных психотерапевтических процедур. Сбалансированное лечение обещает в данном случае весьма положительные результаты, и в случае продолжения оного состояние больной, вероятнее всего, должно стабилизироваться. Когда чета Демпси покидала Филадельфию, я рекомендовал продолжить начатое лечение, однако в личном разговоре с мистером Демпси объяснил, что срочности здесь никакой нет. Тем не менее я рекомендовал также избегать беременности до полного излечения миссис Демпси, поскольку именно предшествующие предродовые и постродовые периоды во многом и стали причиной ее теперешнего состояния.

Я считаю, что в данный период времени незапланированная беременность может иметь результатом критический рецидив заболевания; больная вполне в состоянии вернуться к навязчивой идее самоубийства как к альтернативе вынашиванию плода; я уверен также, что она способна привести угрозы в исполнение, даже при немедленном возобновлении психиатрического вмешательства. Я со всей категоричностью рекомендую, в целях сохранения здоровья как детей миссис Демпси, так и ее собственного, прервать ее беременность на возможно более ранней стадии.

Я подмахнул письмо: Гарри Л. Зигрист, Д. M.,[15] сунул его в конверт и скатился вниз, к машине. По дороге я остановился только один раз, съесть ленч и подзубрить насчет маниакально-депрессивного психоза; в самом начале четвертого я уже стоял в телефонной будке в аптеке „Пенн-Велан“ на Уолнат-стрит в Филадельфии и набирал по междугородной вайкомикский номер доктора Уэллека. Руки у меня тряслись; я был мокрый как мышь. Когда я услышал голос секретарши доктора Уэллека и оператор велел опустить шестьдесят центов, я уронил четвертак на пол, и у меня едва хватило духу подобрать его и попросить к телефону доктора Уэллека.

— Прошу прощения, доктор Зигрист, — сказала секретарша, как только я представился. — Доктор Уэллек сейчас в клинике.

— Экая досада! — доктор Зигрист был разочарован, и он был хамоват. — А связаться с ним вы, понятное дело, не в состоянии.

— Боюсь, что нет; сегодня после обеда он в хирургии.

— Черт знает что! — я испытал невероятное чувство облегчения, я готов был прыгать от радости, что мне не придется с ним говорить, но в то же время мой план был под угрозой срыва.

— Если хотите, я попрошу его перезвонить вам, как только он вернется из клиники.

— Ну уж нет, так дело не пойдет, — сварливым тоном сказал я. — У меня сегодня первый день отпуска, и мы с миссис Зигрист намерены весь октябрь провести на Бермудах. Слава богу, мистер Демпси успел до меня дозвониться — мы уже запирали парадное! Еще бы часок — и ищи-свищи. Вы понимаете, дело, конечно, отлагательств не терпит, но у меня самолет через два часа, а где я буду эти два часа, одному богу известно. Доктор Уэллек, он ведь выпишет эрготрат, не правда ли? Иначе все может очень плохо кончиться.

— Ему нужно сперва переговорить с вами, доктор Зигрист.

— Да знаю, знаю. Ладно, слушайте, я велю своей секретарше отпечатать аффидевит, пока я здесь, — дело-то плевое, сами понимаете. — заверю его у нотариуса, отправлю вам срочной почтой, и все такое. Чччерт, поговорить бы, конечно, с вашим доктором Уэллеком! — сказал я раздраженно. — Случай настолько серьезный, что ждать можно чего угодно. Миссис Демпси, она, знаете ли, может выглядеть абсолютно нормальной, а через минуту вышибет себе мозги, если уже этого не сделала. Я со всей ответственностью заявляю, что доктор Уэллек обязан дать ей эрготрат, и чем скорее, тем лучше. Сегодня же вечером, если будет такая возможность; в крайнем случае, завтра утром. Я уже договорился с мистером Демпси, что он передоверит свою жену заботам одного из моих коллег, пока я не вернусь, но сперва придется разобраться с этим.

— Я сразу же обо всем сообщу доктору Уэллеку, — сказала секретарша, и, судя по голосу, впечатление я на нее произвел.

— Будьте так любезны, а завтра утром он непременно получит мой аффидевит.

— Сэр, а не могли бы вы дать мне ваш бермудский адрес, на случай, если доктор Уэллек захочет с вами связаться?

Вот черт!

— Мы с миссис Зигрист остановимся в „Принс-Джордж-отеле“, — сказал я, искренне надеясь, что такой там есть.

— Так, „Принс-Джордж“. Спасибо, сэр.

— И пожалуйста, передайте доктору Уэллеку, чтобы он этот эрготрат затолкал в миссис Демпси как можно скорее. Я из-за этакой дури пациента терять не намерен. Человек, конечно, должен быть осмотрительным, но, честное слово, будь я на его месте, она бы уже сейчас отдыхала после аборта. Ежу понятно, что у нее маниакально-депрессивный психоз, и суицид там — из каждой щели. Ну, до свидания.

Я повесил трубку и чуть не упал в обморок. Так, с этим справились, но впереди-то еще того хуже. Нотариуса я разыскал в помещении ломбарда, двумя кварталами ниже по Уолнат-стрит (которая, боже упаси, тоже ведь могла оказаться участком настоящего доктора Зигриста), и сразу же переступил порог, пока мои нервы окончательно не разыгрались. Такая уж у меня судьба, я всегда выгляжу чуть старше собственного возраста, но не знаю, кем нужно быть, чтобы принять меня за дипломированного психиатра. К тому же разыгрывать из себя невесть кого лицом к лицу с человеком, которого обманываешь, куда труднее, чем заниматься этим по телефону. И наконец, я не был уверен, что нотариусы не требуют какого-нибудь удостоверения личности, прежде чем перейти непосредственно к печатям и клятвам. Я принял самый светский вид, на какой только был способен, и спросил у клерка, где тут, собственно, нотариапьная контора: он тут же перенаправил меня к столу заместителя директора в другой конец комнаты.

— Оч-приятно, — улыбнулся мне замдиректора, коренастый лысый мужичонка с жеваной сигаркой во рту и в очках с металлической оправой.

— Моя фамилия Зигрист, — добродушнейшим образом начал я, — Гарри Зигрист. Где-то у меня тут должна быть бумажка, которую надо бы заверить, если я, конечно, не оставил ее в приемной, — я улыбнулся и начал не спеша перебирать карманы. — Ага, вот ты где, пакость такая мелкая, — я выудил письмо из внутреннего кармана пальто, развернул и наскоро его просмотрел. — Ммм-хмм. Теперь ваша очередь, сэр.

Замдиректора так же бегло прочитал документ.

— Вот блин, — сказал он. — Да она настоящая ведьма, а, док?

— У нас еще и не такие попадаются, — ухмыльнулся я.

— Ха! — сказал нотариус. — Видели бы вы, какие сюда дурики забредают. Вы бы на них себе состояние сделали.

Я все ждал, когда же он попросит меня удостоверить личность Гарри Л. Зигриста.

— Вот уж, право слово, — сказал нотариус, задумчиво и отстраненно. — Черт-те что там у них в головах творится. Н-да… — он начал рыться в ящике стола. — Вам не трудно будет чуть-чуть приподнять правую руку, а, док?

Я поднял, он тоже.

— Ну, короче говоря, клянетесь ли вы перед Богом и бла-бла-бла, и все такое? — спросил он, продолжая шарить другой рукой в столе.

— Клянусь.

— Оно, в общем, без разницы, клянетесь вы или нет, если я не найду эту чертову печать, — радостно сказал он. Перед глазами у меня поплыло — найти в чужом городе нотариуса настолько циничного и настолько доверчивого и после этакой удачи споткнуться о самый что ни на есть пустяк?

— А, вот она где, — сказал он, едва не по плечо ушедши в стол. Он шлепнул на мое письмо положенный штемпель и расписался закорючкой. Потом подозвал двух близсидящих клерков, чтобы те расписались за свидетелей. — И нечего всякую дрянь читать, глаза сломаете, — сказал он им. — Поставьте ваши „Джон Калямаля“ где положено, и свободны. — Они поставили. — Ну, доктор, вот и все дела: с вас полтора бака.

Я вынул бумажник, расплатился, стараясь, чтобы мое собственное удостоверение личности не попалось ему на глаза, и вышел вон с письмом в руках; письмо я опустил в первый же почтовый ящик. Филадельфией я был сыт по горло: времени четыре часа, и нужно срочно ехать домой. В общем и в целом я был восхищен свершенными мною деяниями, но четыре вещи не давали мне покоя. Во-первых, я не знал, поверит ли доктор Уэллек в мой на живую нитку сшитый аффидевит, в котором, насколько я мог судить, любой человек с высшим медицинским образованием, не дай бог со степенью, сразу же обязан углядеть подделку; во всяком случае было весьма вероятно, что, зародись только у него какие-никакие сомнения, скоропалительный отъезд доктора Зигриста тут же превратит сомнения в скепсис, а если подозрительности у него хватит на то, чтобы взять да и» набрать номер приемной настоящего доктора Зигриста, я пропал. Во-вторых, я умышленно не оставил Уэллеку собственного номера, а в вайкомикском телефонном справочнике, естественно, никаких Генри Демпси не было и в помине; невзирая на тот факт, что существуют в мире люди без телефонов, сама невозможность связаться со мной, буде ему еще до моего повторного звонка этого захочется, также может навести его на подозрения. Третье неизвестное было хуже всего: даже если все пойдет как надо и Уэллек согласится выписать эрготрат, может так оказаться, что в городе он отнюдь не новичок и знает Ренни. И наконец, пусть и здесь все сойдет гладко, существовала еще одна опасность: во всем, что касается абортов, я полный профан, но нельзя ведь исключить возможность, что ему потребуется по той или иной причине поместить Ренни в клинику, раз уж операция у нас легальная, и даже если он сам ее ни разу в жизни в глаза не видел, кто-нибудь из персонала наверняка с ней знаком.

Едва добравшись до квартиры, я тут же позвонил Уэллеку, прямо домой.

— Ах, это вы, мистер Демпси, — в голосе был неприятный холодок, — а я уже пытался до вас дозвониться.

— Извините меня, доктор. Мы еще не успели обзавестись телефоном, и приходится использовать хозяйский. Я бы и раньше вам позвонил, но вот решил свозить жену на природу, ей, знаете ли, не мешает иногда отвлечься.

— Тут доктор Зигрист звонил из Филадельфии.

— Правда? Вот здорово! Я едва успел его перехватить, он уезжает куда-то в отпуск. Он вам все объяснил?

— Мне с ним переговорить не удалось. Я был в хирургии. Он говорил с моим секретарем и обещал прислать аффидевит. Насколько я понял, он самым настоятельным образом рекомендует аборт.

— Фу-ты, — и я рассмеялся. — Вы представить себе не можете — как камень с души.

— Да-да. Он что-то такое говорил моему секретарю насчет сегодняшнего вечера, но, боюсь, я не смогу дать вашей жене эрготрат, пока не буду иметь на руках аффидевит. Если он отправил его срочной почтой сегодня днем, самое позднее к понедельнику, к утру, он будет у меня.

— Ну и прекрасно.

— Дайте мне номер вашего домовладельца, и, как только придет аффидевит, я тут же дам вам знать; доставите миссис Демпси ко мне в приемную.

— Видите ли, мой домовладелец не слишком любит, когда мне звонят по его телефону, да к тому же это и не его ума дело. Лучше, чтобы он вообще ничего не знал, такой, знаете, сплетник. Может, лучше я вам позвоню?

— Наверное, вы правы. Оно, конечно, ничего незаконного, но лишний шум ни к чему. Позвоните мне в понедельник часов около двенадцати, и, если будет аффидевит, я назначу вам на после обеда.

— Чудесно.

— Да, и еще. Есть такая официальная форма на случай стерилизаций, абортов и так далее. Вам с женой придется обоим ее подписать и заверить у нотариуса. Если хотите, можно сделать это в понедельник, в первой половине дня. Формы возьмете у меня в приемной, у секретаря.

— Хорошо. Договорились. Доброй ночи, доктор.

Еще один документ, еще один нотариус, еще одна проблема на мою задницу — но к этому времени мне было уже все равно. Усталый и торжествующий, я отправился к Морганам, чтоб доложить о своих успехах. Уже на пороге меня вдруг пробрал холодок: я целый день черт знает где мотался — а вдруг уже слишком поздно? Дверь открыл Джо.

— А, привет, Джейк. Неважно выглядишь.

— С Ренни все в порядке?

— Она все еще с нами, если ты об этом. Давай заходи.

Ренни натирала воском кухонный пол. Меня она едва заметила.

— Ну, думаю, дело улажено, — сказал я, старательно изображая невозмутимость. — Если ты не передумала насчет аборта, Ренни, можешь получить свой укол эрготрата в понедельник после обеда.

Джо никак на эту новость не отреагировал. Ренни, с навощенной тряпкою в руках, вышла в дверной проем и прислонилась к косяку.

— Хорошо. Куда нужно ехать? В Балтимор?

— Не-а. Прямо здесь, в городе. Только не говори мне, что ты знакома с доктором Мортоном Уэллеком.

— Доктор Уэллек. Нет, я его не знаю. А ты, Джо?

— Что-то слышал. Приехал года два назад. Хочешь сказать, что этот говнюк занимается абортами?

— Ничего подобного, — сказал я не без гордости. — У него совершенно открытая частная практика, и врач он, насколько я знаю, не из худших. И все будет сделано строго в рамках законности. Никакой партизанщины, все просто и по правилам.

— Ну, и как же ты все это умудрился устроить? — спросил Джо.

— Признаться, я не говорил ему почти ничего, кроме правды. Я сказал, что у тебя уже двое детей и ты была бы не против — потом — завести еще, но сейчас настолько подавлена беременностью, что приходится опасаться, как бы ты чего над собой не сделала. Хотя, конечно, легенда слегка пообросла подробностями.

— Какими подробностями, Джейк? — озадаченно спросила Ренни.

— Ну, в общем, пришлось помутить воду. Начнем с того, что ты теперь моя жена — на время, конечно. Миссис Генри Дж. Демпси, из филадельфийских Демпси.

— Что?

День, полный приключений, бродил в моей крови, и я рассыпался соловьем, расписав им во всех подробностях телефонные звонки, поездку в Филадельфию, письмо, перевоплощения доктора Зигриста и, на сладкое, замдиректора ломбарда. Они внимали удивленно.

— Итак, все, что осталось теперь сделать мистеру и миссис Демпси — подмахнуть в понедельник утром эту самую бумажку, заверить ее у нотариуса, и дело в шляпе. Ни суеты, ни маеты, получишь свой укол и можешь смело обо всем забыть.

Джо с интересом воззрился на Ренни.

— Бред какой-то, — тут же сказала она.

— Правда, фантастика? — осклабился я, все еще надеясь, что мои уши лгут.

— Это просто чудовищно!

— Но ведь ты согласна, да?

— Конечно нет. Без вариантов.

— Без вариантов! Боже ты мой, Ренни, да я сегодня наизнанку вывернулся, чтобы все это устроить, а ты говоришь: без вариантов. Ничего не случится, я тебе клянусь!

— Не в этом дело, Джейк. Я просто не стану больше лгать. Даже если бы не нужно было ничего подписывать и говорить, все равно это ложь. Тебе стоило бы догадаться, что для меня такие вещи неприемлемы.

И вся конструкция рухнула. Джо даже бровью не повел, но я почувствовал, сколь велико единение их душ. В котором для меня места не было.

— Ну и хрен с тобой, стреляйся тогда на здоровье! — заорал я. — Я для нее носился весь день как проклятый, а она, видите ли, еще не решила, делать ей аборт или нет. Тогда не хрена было вчера оперетту разыгрывать.

Ренни улыбнулась.

— Джейк, я и в самом деле застрелюсь, как только станет ясно, что аборта ты устроить не в состоянии. Это было не актерство. Мне не важно, кто это сделает, и где, и как все это будет выглядеть, но я не стану врать, и принимать участие во вранье, и притворяться кем-то другим тоже не стану. Я никого не знаю, Джо тоже. И если бы ты не сказал, что у тебя кто-то есть на примете, я не стала бы так долго ждать. — Она провела рукой по животу, туда и обратно. — Я не хочу этого ребенка, Джейк. Он может оказаться твоим.

Она говорила совершенно искренне. Я в отчаянии обернулся к Джо, но Джо глядел уклончиво. Я снова ощутил меж ними вязкую субстанцию единства. Мне вдруг пришло в голову: а что, если напасть на них прямо сейчас, предъявить им обвинение в романтизме, поднять на смех их идиотское чувство чести — видит бог, оно того заслуживает, — и преизрядная часть моей души уже готова была с радостью ринуться в бой, но больше я в такую тактику не верил: они уже приняли решение, и решение это от моих наскоков, чего доброго, станет только тверже.

— Ты пока этого не делай, а, Ренни, — устало сказал я. — Я еще что-нибудь соображу.

— Что еще ты можешь сообразить, Джейк? Если бы у тебя и в самом деле были какие-то варианты, стал бы ты затевать такую нелепую авантюру, как сегодняшняя, а? Ты считаешь, если достаточно долго будешь тянуть резину, я передумаю? Ты ошибаешься, Джейк.

— А как насчет мальчиков? О них ты подумала, или им тоже светит по дырке в голове?

— Ты задаешь вопросы, на которые не имеешь права, — сказал Джо.

— Джейк, хватит в игрушки играть, — сказала Ренни. — У тебя на самом деле что-то есть, или ты опять врешь?

— Есть, — твердо сказал я. — У меня есть одна знакомая, здесь, в городе, и у нее были аборты, один или два. Не будь я на нервах, сразу бы о ней и вспомнил. Завтра же ее разыщу и выясню, где она их делала.

— Я тебе не верю, — сказала Ренни.

— Чистая правда, клянусь.

— Тогда — как ее зовут? И давай без фокусов.

— Пегги Ранкин. Учительница, английский в средней школе.

Ренни тут же подошла к телефону и сверилась со справочником.

— 8401, - сказала она. — Я ей сейчас позвоню и сама все узнаю.

— Ты что, с ума сошла? Она не замужем. И станет незнакомому человеку рассказывать такие вещи по телефону?

— Тогда звони ты. Прямо сейчас. Вы с ней, видно, неплохо знакомы, раз ты в курсе.

— Ты требуешь невозможного. С женщинами так нельзя — с остальными женщинами, по крайней мере. Я встречусь с ней завтра, и к вечеру ты все будешь знать.

— Мне кажется, ты опять финтишь, Джейк.

— Протри глаза, чтоб не казалось! Тебя что, так тянет к пистолету, что ты не в состоянии подождать двадцать четыре часа? — Я был в таком отчаянии, что, казалось, вот сейчас меня разорвет на куски, но Джо наблюдал нас все так же бесстрастно. На письменном столе у телефона лежали раскрытые книги — блокноты и книги: он продолжал работать над диссертацией!

Ренни задумалась на несколько секунд.

— Я подожду до завтра, до вечера, — сказала она и снова принялась натирать в кухне пол.

Ренни попала в самую точку, заподозрив меня в тактике проволочек и саботажа, но больше на эту карту ставить смысла не было. Я, конечно, и понятия не имел, делала ли Пегги Ранкин хотя бы раз в жизни аборт, более того, у меня не было ровным счетом никаких оснований надеяться, что она захочет мне помочь, даже если сможет, потому как с того самого раза, в начале сентября, я ее и в глаза не видел. Она мне звонила — тон был сперва окрыленный, потом оскорбленный и, наконец, умоляющий — за последнюю пару недель не раз и не два, но я был тверд как кремень. На следующее утро, в воскресенье, я ей позвонил.

— Это Джейк Хорнер, Пегги. Мне нужно увидеться с тобой по очень важному делу.

— А я тебя видеть не желаю, — сказала она в ответ.

— Пегги, но это и в самом деле чрезвычайно серьезно, поверь мне, пожалуйста.

— Ага. Ровно месяц прошел, правда, забавно?

— Послушай, речь вовсе не о том. Я пытаюсь помочь одному человеку, которому эта помощь очень нужна.

— Да, ты же у нас специалист по гуманитарной помощи.

— Пегги, ради бога! Я не стану притворяться, что думал о тебе днем и ночью, но положение и впрямь отчаянное. Я понимаю, что у тебя нет причин оказывать мне какие бы то ни было услуги.

— Это ты верно подметил.

— Ну все, все, ты положила меня на обе лопатки. Ты, может статься, вообще ничем не поможешь этим моим друзьям, даже если очень захочешь, но ситуация настолько аховая, что я на все готов, только бы они выбрались. Твои условия.

— Чего ты от меня хочешь?

— Только-то и всего, чтобы ты позволила поговорить с тобой несколько минут. Я же сказал, ты, может быть, даже и не в состоянии будешь помочь, но есть и другая вероятность, и я не хочу ее исключать.

— Что это за друзья?

— Я не могу сказать по телефону. Мы можем сегодня с тобой увидеться?

— Джейк, если это очередной твой фокус, честное слово, я тебя убью.

— Никаких фокусов! — с пылом отчеканил я. — Ко мне это вообще не имеет отношения. Когда к тебе подъехать? Чем быстрее, тем лучше.

— М-да. Ну, ладно. Давай приезжай прямо сейчас. Но, Джейк, Христа ради, не вздумай фокусничать.

— Ни боже мой.

Я отправился к ней сию же секунду; встретила она меня подозрительней некуда: было такое впечатление, будто она ждет, что вот сейчас я начну ее лапать.

— Лучше было бы вообще не пускать тебя в дом, — нервически выговорила она. — В чем дело?

— Жена одного из моих сослуживцев беременна, и, Пегги, она собирается покончить жизнь самоубийством, если не сможет вовремя сделать аборт. Пегги окаменела.

— И за помощью ты решил обратиться ко мне! Ну ты и сволочь!

— Ты не так поняла. Они оба мои хорошие друзья, и они знать не знают, где тут найти специалиста.

— А я, стало быть, знаю? А почему бы ей, интересно, не родить этого ребенка, раз она замужем? — Последняя фраза — не без горечи.

— У нее уже двое, и, честно говоря, не слишком ясно, кто отец этого, последнего. Понимаешь, она в совершенном отчаянии. Муж все знает. Она оступилась, только и всего.

— Джейк, скажи мне честно, это твоя работа? Вопрос, похоже, был из породы ключевых: ее-готовность помочь могла зависеть от того, что я отвечу, а я понятия не имел, какой ответ она хотела бы услышать.

— Да, Пегги, ты угадала. — Я поставил ва-банк на честность и посмотрел ей прямо в глаза. — Это самая большая глупость за всю мою жизнь, а она теперь надумала стреляться. Я у них там все перевернул вверх дном. И единственное, чего я теперь хочу — попытаться хоть что-то исправить.

— И когда ты вдруг решил заняться исправительными работами?

— Два дня назад. Если я не найду способ помочь им до сегодняшнего вечера, будет поздно. Больше тянуть нельзя.

— Не станет она стреляться, — презрительно сказала Пегги. — Если бы каждая женщина в порыве раскаяния пускала себе пулю в лоб, меня бы не было в живых по меньшей мере с июля месяца.

— Станет, Пегги, она — станет. Она бы уже умерла, если бы я ее вовремя не остановил, и умрет наверняка завтра утром, если я ничего не сделаю.

— И много ты готов для нее сделать?

Я все еще смотрел ей прямо в глаза.

— Я же сказал, что пытаюсь хоть что-то исправить.

— Ты имеешь в виду данную ситуацию.

— Я имею в виду все возможные ситуации.

Есть такие ситуации, где уже ничего исправить нельзя.

— Очень может быть. Но я постараюсь.

— То есть?

— Я не знаю, Пегги. Дело не слишком для меня привычное. Пока я пытаюсь делать только то, чего от меня хотят другие. Я же сказал — назови свои условия.

Пегги какое-то время молча на меня смотрела.

— Кто эта женщина?

— Ренни Морган. Ее муж преподает историю в колледже.

Но Пегги явно была сосредоточена на собственной персоне.

— И ты подумал, что уж кто-кто, а я наверняка делала раньше аборты. Конечно, именно так ты и подумал, или я не права?

— Ничего я не думал. Просто была надежда: а вдруг ты знаешь кого-то, у кого был аборт, или слышала о каком-нибудь специалисте.

— Ну а если и в самом деле слышала?

— Я уже говорил, что у тебя нет никаких причин оказывать мне услуги и, я так понял, до Ренни Морган тебе тоже особого дела нет — а может, она тебе и вовсе неприятна, я нс знаю. Одно тебе могу сейчас сказать — это мой последний шанс спасти ее от самоубийства, и я на все готов, лишь бы только ты мне помогла.

— Ты ее, наверное, очень любишь.

— Возможно, хотя мне это неизвестно. Ты знаешь специалиста, Пегги? Она выдержала паузу и сказала:

— Да, знаю. Мне самой пришлось его искать два года назад.

— Кто он?

— Я еще не решила, Джейк, стану ли тебе помогать.

— Послушай, — я постарался выжать из себя всю возможную и невозможную искренность, до капли, — тебе незачем лишний раз отстаивать свои позиции; я все понял И торговаться тоже не придется; ты сама себе выпишешь чек.

— Да, я могла бы, наверное, тебе помочь, — сказала Пегги, — этот человек, он все еще здесь, и он свое дело знает. Его обычная цена двести долларов.

Мне показалось, что будет не лишним подойти поближе, положить ей руки на плечи и, чуть подавшись вперед, заглянуть в глаза. Так я и сделал.

— А твоя? — с подобающей ноткой спокойствия и твердости.

— Знаешь, Джейк, цена ведь может оказаться очень высокой! Ты в отчаянии день или два, но я-то… у меня это длилось полных пятнадцать лет!

— Говори.

— Зачем? Как только ей сделают операцию, ты опять меня бросишь.

— Ты хочешь, чтобы я на тебе женился, да, Пегги?

— Да, это моя цена, — сказала она.

— Я так и сделаю.

— Да, пожалуй. А что ты сделаешь потом? Пошлешь меня к черту или будешь мучить всю оставшуюся жизнь?

— Не сказал бы, что это наилучшие выходы из трудного положения, — усмехнулся я.

— Но ведь ты же меня просто возненавидишь, Джейк. Мужчина не может любить женщину, которая силой гонит его под венец.

— А ты попробуй — вдруг у меня получится.

Пегги вся была на нервах, взбудораженная тем, что ей удалось-таки загнать меня в угол, и немного ошалевшая от собственной смелости.

— А разве я могу тебе верить, Джейк? У меня же нет ни единого повода тебе доверять.

— Я знаю.

— И при этом ты говоришь, что на сей раз все будет честно?

— Именно.

— Ты меня не любишь.

— Я никого не люблю. Но я достаточно долго прожил холостяком, и, даже если забыть об этой операции, столько тебе задолжал, что хватит не на год и не на два.

Пегги стряхнула мои руки с плеч и принялась качать головой, ни дать ни взять Ренни Морган.

— Ну почему с тобой всегда так, а, Джейк? Даже когда ты добрый, ты все равно ставишь меня в дурацкое какое-то, унизительное положение.

— Погоди, погоди, успокойся. Давай я сам сделаю тебе предложение. Я решил, что хочу на тебе жениться. И если когда-либо в жизни я говорил искренне, так это сейчас.

— Но ведь ты никогда раньше не был искренен со мной, разве нет?

— Был, только что. Я бы сегодня на тебе женился, если бы в воскресенье можно было где-нибудь оформить документы. Мы их оформим завтра, а в среду поженимся.

— Ты сказал, она будет ждать только до вечера.

— Сказал. Тебе придется всего лишь сообщить ей, что ты знаешь нужного человека. Можешь прямо сейчас ей и позвонить. Я, думаю, этого будет достаточно. Скажи, что по личным причинам, или там еще по каким, ты не сможешь назвать его имени до среды. Если она согласится ждать, я буду на седьмом небе от счастья.

— А если не согласится, что тогда?

Еще один ключевой вопрос, но тут за правильным ответом далеко ходить не нужно.

— Если она не согласится, что ж, я больше ничего не смогу для нее сделать, но я не вижу, как это может повлиять на мои перед тобой обязательства. Ты сделаешь все, о чем я просил, и я сделаю все, что обещал.

Тут Пегги, изнуренная борьбою чувств, ударилась в слезы.

— Я женюсь на тебе и буду любить тебя так, как только смогу любить женщину, — до самой смерти, — я произнес слова присяги.

Она все плакала и плакала, пока я не начал беспокоиться. Нужно было сделать что-то еще, и немедленно. Скажем, если ее обнять: это решит дело или, наоборот, окончательно все испортит? Я отчетливей некуда понимал, что сейчас любое сказанное мною слово, любой жест — или не сказанное слово и не сделанный вовремя жест — могут убедить ее вдруг в полной моей искренности — или неискренности. Пегги Ранкин! Черт подери это мое дурацкое воображение, слишком богатое, чтобы использовать его в практических целях, для предугадывания человеческих поступков: независимо от того, сколь глубоко и долго я знал своих ближних, я мог представить и обосновать самые что ни на есть противоположные их реакции на одни и те же — почти любые — раздражители. Вот вроде как с этим поцелуем: сочтет она его доказательством того, что я безбожно переигрываю, или, наоборот, симптомом глубочайшей искренности — того, что мне уже плевать, заподозрит она меня во лжи или нет? А если я не двинусь с места, примет ли она мое бездействие как свидетельство того, что я отказываюсь дальше тянуть дурацкую эту волынку и настолько уверен в собственной победе, что не желаю даже снизойти до еще одного маленького жеста, — или же что в порыве глубочайшей искренности я боюсь даже пальцем пошевелить: а вдруг она таки примет мое предложение за гнусную уловку?

Я взял ее лицо обеими руками и притянул к себе. На долю секунды она замешкалась; потом ответила на долгий нежный поцелуй.

— Слава богу, ты поверила мне, Пегги, — тихо сказал я.

— Нет.

— Что?

— Я не поверила ни единому твоему лживому слову, с той самой минуты, как ты переступил порог. И почему я сразу не повесила трубку, когда услышала твой голос? Сделай милость, убирайся вон.

— Но, боже мой, Пегги! Ты просто обязана мне поверить!

— Если ты не уберешься, я буду кричать. Я не шучу.

— Ты что, не веришь, что Ренни Морган собирается пустить себе пулю в лоб? — закричал я.

Она и в самом деле завопила во весь голос, и мне пришлось зажать ей ладонью рот. Она лягалась, молотила меня кулаками и попыталась укусить за руку.›1 толкнул ее обратно в кресло и сел — верхом — ей на колени, чтобы нейтрализовать ноги, а свободной рукой схватил за горло. Силенок ей было не занимать, и я едва-едва удерживал ее на месте — с Ренни у меня и этого бы не вышло.

— Все гораздо серьезней, чем тебе кажется! Я сказал, что женюсь на тебе, и я не шутил, и готов это повторить, хотя, честное слово, сию же секунду задушу тебя к чертовой матери, если ты откажешься мне помочь.

Глаза у нее стали совершенно круглыми, я отнял руку и, едва она опять принялась голосить, как следует сжал ей глотку — без дураков, вогнав большой и указательный пальцы в ямки по обе стороны горла.

— Перестань! — просипела она. Я тут же убрал руки, испугавшись — а вдруг у нее и в самом деле что-нибудь там сломается. Она хватанула воздуха, со скрежетом, на всхрипе.

— Как зовут специалиста? — я не дал ей опомниться.

— Да не было, не было специалиста, — держась за горло, сказала она. — Не знаю я никаких специалистов! Я просто хотела…

Я врезал ей от всей души и выбежал вон.

Все, полный тупик: был я с ней честен или нет, врала она сама или говорила правду, не имело теперь никакого значения. Я поехал домой и уселся в кресло-качалку. Была уже половина двенадцатого. Соломинок, за которые имело смысл цепляться, не осталось ни одной, силы у меня кончились, я был опустошен и выжат как тряпка. Я было попытался напрячь воображение и выдумать еще какую-нибудь лихую комбинацию, но в голову шла одна только Ренни, как она молча направляется из гостиной в чулан, и до сцены этой осталось не то десять, не то восемь часов. Джо, вероятнее всего, будет сидеть за письменным столом, уткнувшись в тетрадку. Наверное, он услышит, как Ренни отложит в сторону — газету? — и пойдет к чулану. А он так и будет тупо смотреть в тетрадку, не видя ни слова, или, может статься, повернет голову и проследит, как она откроет дверь в чулан. Мальчики спят себе в дальней комнате. Ренни, конечно же, не станет возвращаться в гостиную. Там, в чулане, где от Джо ее отделит приотворенная дверь, она возьмет с полки кольт, снимет с предохранителя, приставит дуло к виску и тут же спустит курок, прежде чем металлический холодок ствола чуть правей и выше глаза успеет вызвать у нее рвотный рефлекс. Да, а сначала она, скорей всего, сядет на пол.

Дальше моя фантазия отказывалась меня пускать, потому что мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть убитого человека — в луже крови, и все такое. Часа, наверное, два — где-то до половины второго — эта сцена раз за разом прокручивалась у меня в голове, до точки взрыва. Крутые меры: я мог отправиться туда и — что, ворваться в дом и схватить пистолет? И что я с ним буду делать? Они даже с места не встанут, просто будут сидеть и смотреть на меня, а Ренни вечером выдумает что-нибудь другое. Скрутить Ренни руки и, если получится, удерживать силой? Что, всю жизнь? Позвонить в полицию и сказать им, что женщина вот-вот покончит жизнь самоубийством? А они что смогут сделать? Ренни тихо-мирно сидит дома и читает газету, Джо трудится за письменным столом. Сказать ей, что я договорился насчет аборта — с кем? На когда? Сказать ей — что?

Амплитуда кресла сошла понемногу на нет. Кроме образа Ренни с кольтом у виска и образа свинцовой блямбы, затаившейся в глубине железного своего дупла, — и это был даже не образ, а некая физическая напряженность, вроде жужжания или гула за ушами, — ничего другого в голове не осталось. Мой мочевой пузырь был переполнен: надо было бы сходить в ванную, но я не пошел. Через какое-то время в ванную идти перехотелось. Я попытался запустить Пепси-кола в точку бьет, но после первого куплета забыл начать второй. Желание помочиться вернулось — и куда сильней, чем прежде. Я никак не мог решиться встать.

Внизу кто-то врубил радио, и я вскочил. Было три часа: мне казалось, я не мог себя заставить встать и отправиться в ванную полминуты, не больше, а прошел час с четвертью! Минутой позже я скатился с лестницы и прыгнул в машину; я пронесся мимо дома Морганов на скорости шестьдесят миль в час — из города, вон, в сторону Вайнленда и дальше, на Ферму. В холле миссис Доки увязывала шпагатом какие-то коробки из гофрированного картона.

— Где Доктор? Я должен видеть его прямо сейчас.

Она мотнула головой в глубь дома. Я прошел через приемную — там были свернутые рулонами ковры, составленная в кучу мебель и снова коробки, коробки, коробки.

— Вы чем-то расстроены, — едва меня увидев, проницательно подметил Доктор. Одетый в черный шерстяной костюм, он читал воскресную газету на задней веранде, которая с наступлением холодов превращалась в некое подобие солярия. К счастью, он был один: пациенты в большинстве своем либо грелись на солнышке у переднего крыльца, либо сидели в приемной. — Присаживайтесь.

— У меня сегодня днем опять было что-то вроде приступа, — сказал я.

— Обездвиженье? — Он отложил газету и посмотрел на меня более внимательно. — Значит, вы манкируете терапевтическими курсами.

— Да нет, я бы вам сразу так и сказал. Хотя — последнее время я был очень занят.

Снаружи было прохладно, пожалуй что даже и холодно, но солнце сияло вовсю, и над заболоченной речушкой позади дома неподвижно висела поймавшая встречный ветер большая скопа. Я не знал, с чего начать.

— Если это и в самом деле так, — недоверчиво сказал Доктор, — тогда я отказываюсь понимать, с чего это вы вдруг потеряли способность двигаться.

— Я, кажется, могу вам объяснить. Я был занят тем, что пытался разрешить две-три возникшие в последнее время проблемы.

— Н-да. На сей раз, боюсь, мне придется ознакомиться с сутью этих ваших проблем, поскольку они возникли уже после того, как мы начали курс лечения. Может, переместимся в Комнату Директив и Консультаций?

— Я все могу вам рассказать прямо здесь. Это не займет много времени.

— Нет. Мы пойдем в Комнату Директив и Консультаций. Идите вперед — заглянете по пути к миссис Доки, чтобы она была в курсе, где мы, — а я сию минуту вас догоню.

Я так и сделал; чуть погодя он вошел в комнату и сел напротив меня. Он переоделся в белую докторскую тужурку.

— Ну, выкладывайте.

Я поставил колени прямо, руки скрестил на груди и рассказал ему о моем скоротечном романе с Ренни и тех последствиях, к которым он привел. Получалось это у меня на удивление гладко — до той поры, пока я придерживался фактов и не пытался вникать в чьи бы то ни было мотивы. Труднее всего было с глазами: Доктор, как обычно, наклонился вперед и, гоняя из угла в угол рта незажженную сигару, все время пялился мне прямо в лицо; я попытался сосредоточиться сперва на его левом глазе, потом на правом, потом на лбу, на переносице, на кончике сигары — и мне было жутко неудобно, оттого что я не в состоянии удержать взгляд на одном и том же месте больше чем на несколько секунд. Я в деталях рассказал ему, как искал врача, — даже о свидании с Пегги Ранкин и то не забыл. Выговорился, и словно гора с плеч упала.

— О том, что Ренни передумает, нечего и мечтать, — наконец подытожил я. — Если я не смогу ей сообщить ничего определенного, она покончит с собой сегодня же вечером, а я исчерпал все возможности сегодня к половине двенадцатого утра. После этого, собственно, и наступил паралич, и длился примерно час с четвертью, покуда кто-то на первом этаже не включил радио на полную громкость. Она застрелится через пять-шесть часов!

— Такие, стало быть, у нас представления о тихом и спокойном образе жизни, да? — раздраженно рявкнул Доктор. — Я говорил вам, чтобы вы избегали всяческих сложностей! Я говорил, я особо настаивал на том, чтобы вы не связывались с женщинами! Вы что, думали, я тут с вами в бирюльки играю? Вы развлекаться сюда ко мне ездили?

— Я не знаю, сэр.

— Знаете, еще как знаете. Вы с самого начала считали меня шарлатаном, чудиком или еще того хуже. Мне это было ясно с первого нашего свидания, но я позволял вам держать ваше мнение при себе, покуда вы делали все, что вам скажут, потому что в вашем случае подобный аттитюд сам по себе не лишен терапевтического смысла. Но как только вы начали пренебрегать моими рекомендациями, данный аттитюд стал более чем опасен, что мы, собственно, в настоящий момент и наблюдаем.

— Так точно, сэр.

— Вы хоть понимаете, что, делай вы все, как вам было сказано, вы бы тут сейчас не сидели? Если бы вы штудировали свой «Всемирный альманах», не думали ни о чем, кроме уроков грамматики, и свято следовали правилам Левосторонности, Первоочередности и Алфавитной Последовательности — особенно в том случае, если бы вы считали их абсурдными и тем не менее соблюдали, — ничего бы с вами не случилось, и не было бы никаких проблем.

— Доктор, если честно, я в последнее время больше думал о Морганах, чем о себе.

— И что из этого вышло! Я не велел вам заводить друзей! Вам не следовало думать ни о чем, кроме вашего ступора.

Самое бы время сказать ему о причине моего визита, но он все говорил и говорил.

— Совершенно очевидно, что перед нами иной, чем прежде, тип паралича. Тогда, на вокзале, вас обездвижила невозможность сделать выбор. Этот случай меня заинтересовал, и я его лечил. Но теперь вы просто-напросто загнали себя в тупик — вульгарное, идиотское положение, даже никакая и не дилемма, и, нате вам, из-за этого идет насмарку вся проделанная работа.

— Доктор, я прошу прощения — женщина собирается покончить жизнь самоубийством.

— Если ее муж после этого пристрелит еще и вас, вам это пойдет только на пользу. Мифотерапия… Мифотерапия избавила бы вас ото всех возможных видов вовлеченности, если бы вы только дали себе труд неукоснительно ее практиковать. Собственно говоря, этим вы и занимались, но только выбрали себе — как последний идиот — самую невыгодную роль. Даже роль негодяя и то бы подошла, но только настоящего, без страха и упрека! Но вам взбрело в голову играть кающегося грешника, причем именно тогда, когда посыпать голову пеплом уже не было никакого смысла, — а лучшей роли, чтобы вогнать вас в полный паралич, я и представить себе не могу. Вот уж воистину! — вскричал он, разойдясь не на шутку. — Ваш случай был самым любопытным за годы и годы моей практики, а вы мне все изгадили!

Он полных две минуты молча жевал сигару и глядел на меня в упор злыми черными глазами. А я физически ощущал, как утекает время.

— Не могли бы вы…

— Молчать! — раздраженно рявкнул он. — Если она и в самом деле покончит с собой, на вас это окажет крайне антитерапевтическое воздействие. Пожалуй, даже катастрофическое. Во-первых, вас может убить ее муж или, чего доброго, вы сами застрелитесь, рецидивчик-то у вас не из приятных. Обе эти возможности я мог бы предотвратить, оставив вас на Ферме, но он может пустить по вашему следу полицию, как только обнаружит, что вы исчезли, а мне тут только полиции не хватало. Как же вы все испакостили! Два года работы псу под хвост — из-за дурацкой какой-то интрижки!

— А вы не могли бы сделать ей укол эрготрата, а, Доктор? — быстро спросил я. Доктор даже вынул на секунду сигару изо рта, чтобы поуничижительнее на меня глянуть.

— Дорогой вы мой, из каких таких соображений я стал бы держать здесь эрготрат? Вы что, всерьез считаете, что эти леди и джентльмены совместными усилиями способны кого-нибудь зачать?

Я покраснел.

— Ну… может, вы могли бы выписать рецепт?

— Не пытайтесь выглядеть большим идиотом, чем вам это на роду написано. С тем же успехом вы его можете выписать собственноручно.

— Господи. Я не знаю, что делать.

— Хорнер, перестаньте валять дурака. Вы приехали сюда просить меня сделать ей аборт, а не болтать об иммобилизации.

— А вы сделаете? — умоляющим голосом спросил я. — Я заплачу любые деньги.

— Вздор. А если я запрошу семь тысяч долларов? Вы хотели сказать, что готовы отдать долларов, ну, скажем, в пределах пятисот. А поскольку, едва я закончу операцию, вы тут же забудете о необходимости расплатиться, реальная сумма, скорее всего, сведется к сотне, ну, к двум. Если я не ошибаюсь, у вас ведь на руках больше-то и нет?

— У меня сейчас около двухсот семидесяти пяти долларов, Доктор. И я вам с радостью их отдам.

— Хорнер, я не занимаюсь подпольными абортами. За всю свою жизнь я их сделал, наверное, не больше десятка, и это было очень давно. Согласившись, я поставлю на карту, во-первых, это вот мое заведение, во-вторых, будущее благополучие моих пациентов и, в-третьих, собственную свободу. И что, по-вашему, ради двухсот семидесяти пяти долларов стоит рискнуть? Или ради пяти тысяч, если уж на то пошло?

— Мне больше нечего вам предложить.

— Есть, и если вы это сделаете, я сделаю барышне аборт.

— Я согласен на любые условия.

— Еще бы. Другое дело — собираетесь ли вы сдержать свое слово. Я намерен переменить дислокацию Фермы — вы, конечно, обратили внимание, какой у нас в холле и в приемной бардак. В виде исключения мы на сей раз переезжаем по собственной воле, а не потому, что нас к этому вынуждают; я нашел местечко получше, в Пенсильвании, и в среду мы отсюда снимемся. Миссис Доки должна была с вами завтра связаться — но раз уж вы все равно здесь… Если бы не переезд, насчет аборта можно было бы и не заикаться; но поскольку нас все равно здесь скоро не будет, я сделаю его сегодня же ночью.

Меня от неожиданности прошибла слеза, и я ни с того ни с сего рассмеялся.

— Лучше всего было бы просто дать вам для барышни катетер. Она бы походила с ним денек-другой, начались бы схватки, и — выкидыш обеспечен. Плюс, конечно, сильное кровотечение, но тут уж ни одна больница ей в приеме не откажет, в порядке экстренной медицинской помощи. А нравится мне этот вариант потому, что ей не нужно было бы сюда приезжать; однако дело это нескорое, схватки могут начаться только в среду, а катетер в матке доставит ей такие незабываемые ощущения, что она, глядишь, и без того пустит себе пулю в лоб. Привезете ее сегодня ночью сюда, я вычищу зародыш, и все дела.

— Привезу, конечно, привезу. Господи, как здорово!

— Ничего здорового. Дело это грязное и неприятное до крайности, но я возьмусь за него — как за последнюю возможность спасти ваш случай. Взамен вы не только отдадите мне все ваши деньги — этот переезд вылетит мне в копеечку, — но и сами уволитесь с работы и поедете с нами. Мне это нужно по двум причинам: во-первых, и это главное, для того, чтобы успешно вернуть вас в график терапевтических процедур, я должен иметь вас под рукой двадцать четыре часа в сутки; во-вторых, мне понадобится молодой мужчина — пока мы окончательно не устроимся на новом месте, у нас будет масса тяжелой физической работы. Это и будет ваш первый терапевтический курс. Трудотерапия. Может, цена чересчур высока?

Я вспомнил о старичках в дормитории.

— Не тяните резину, Хорнер, — сурово сказал Доктор, — я ведь могу и передумать. Ваш случай — это мое хобби, и я им увлечен, но не до одержимости, а вы раздражаете меня едва ли не чаще, чем забавляете.

— Я согласен, — сказал я.

— Превосходно. Сегодня ночью я сделаю ей аборт. По случаю воскресенья деньги отдадите чеком. Завтра скажете в колледже, что уходите с работы, а в среду утром будьте на вайкомикском автовокзале, терминал «Грейхаунд», в восемь тридцать. Там встретитесь с миссис Доки и кое с кем из пациентов — и отправитесь с ними вместе на автобусе.

— Хорошо.

— Стоит вам объяснять, что я могу сделать, чтобы принудить вас сдержать слово или по крайней мере заставить горько раскаяться, если вы его все-таки нарушите?

— Нет необходимости. Доктор, — сказал я. — У меня больше просто нет сил. И слово я сдержу.

— Вот и мне тоже так кажется, — он улыбнулся, — безотносительно к силам. Ну что ж, на том и порешим. — Он встал. — Пациенты ложатся в девять. Барышню доставите в половине десятого. Не светите фарами в окна и не поднимайте шума, а то вы мне весь дом перебудите. И чек привезете вместе с банковской книжкой, чтобы я мог убедиться, что он выписан на всю имеющуюся сумму. До свидания.

Я вышел; в холле миссис Доки все так же флегматично увязывала шпагатом картонные коробки.

— Доктор мне объяснил насчет переезда, — сказал я ей. — Похоже, я еду с вами, по крайней мере на какое-то время.

— Ясно, — рыкнула она, даже не подняв ко мне лица. — Встречаемся ровно в восемь тридцать. Автобус отходит в восемь сорок пять.

— Буду, — сказал я и почти бегом кинулся к машине. Дело шло к пяти.

Глава двенадцатая Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь

Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь к ужину или зачем-нибудь еще. И Джо и Рении были в кухне, готовили, не торопясь, детям ужин. Настроение у них, судя по всему, было превосходное, и они, видимо, даже шутили.

— Ну, и где ты был на этот раз? — спросила Ренни.

— Я все устроил, — сказал я.

— Тебе нужно всего лишь навсего успеть на ближайший рейс до Ватикана, — подхватил Джо, подладившись под мой голос и под мою усталость с облегчением пополам, — и объяснить по прибытии, что ты сожительница Папы Римского.

— Я раз и навсегда официально заявила, что больше врать не стану, — рассмеялась Ренни.

— Я заеду за тобой в девять, — сказал я. — Нам назначено на полдесятого. И это будет не эрготрат.

Улыбка на лице у Ренни как-то вдруг увяла; она даже побледнела немного.

— Ты что, действительно кого-то нашел?

— Да. Он врач, сейчас на пенсии, содержит в Вайнленде реабилитационный центр.

— Как его фамилия? — спросил Джо; он тоже перестал улыбаться.

— Он пожелал остаться неизвестным. Я думаю, его можно понять. Но врач он хороший. До того как я сюда приехал, мы уже несколько лет были знакомы. По правде говоря, на преподавательскую работу я устроился именно по его совету.

Вид у них был слегка ошарашенный.

— Никогда не слышала, чтобы в тех краях был центр реабилитации, — с сомнением в голосе сказала Ренни.

— Просто он не слишком жалует посторонних — и пациентам так спокойней, да и сам он негр, а клиентура у него исключительно белая. Мало кто о нем знает.

— Он хороший специалист? — неуверенно спросил Джо. К этому времени они уже оба стояли у кухонной двери, в проеме.

— Это не важно, — быстро сказала Ренни и вернулась к плите.

— Соберешься к девяти? — спросил я.

— Соберусь.

— Ты тоже, наверное, захочешь поехать? — я посмотрел на Джо.

— Не знаю, — как-то тускло сказал он. — Позже решу.

Было такое впечатление, будто я им что-то испортил.

Едва я вернулся домой, впервые за последние несколько дней расправив плечи, началась реакция не только на недавнюю суету, но и на всю и всяческую взятую мною на себя ответственность. Почувствовать облегчение от того, что удалось-таки предотвратить самоубийство Ренни, было несложно, куда труднее было вывести из этого всего некую мораль, а я именно и хотел вывести для себя мораль. Я хотел, чтобы эта авантюра научила меня — по отношению к самому себе — следующему: что каких бы там расплывчатых и подвижных — если рассуждать абстрактно — этических норм я ни придерживался, но играть сколь-нибудь последовательно одну и ту же роль (быть «настоящим», в терминологической системе Ренни) и, значит, глубоко входить в жизни других людей, не причиняя при этом вреда — не только им, но и собственному спокойствию, — я не способен; что мои не поддающиеся рациональному объяснению вспышки совестливости и жестокости, сострадательности и цинизма — проще говоря, все та же моя неспособность выступать достаточно долго в одном амплуа — могут в равной степени причинять боль не только окружающим, но и мне самому; и что эта вот непоследовательность сводит на нет мою способность подолгу и со спокойствием душевным пребывать в неприятных для меня ситуациях — каковой способностью обладает, к примеру, Джо. Не то чтобы я постоянно нуждался в друзьях или стремился их завести, но разве не ясно (и этому я тоже хотел бы себя научить), что, принявши во внимание мой собственный, особый вариант личной целостности, я, ежели вообще говорить о друзьях, должен избегать вовлеченности — должен оставить их в покое.

Урок несложный, но читать самому себе мораль я, похоже, так пока и не научился. Я чувствовал все сразу: нелепость ситуации, и облегчение, и замешательство, и злость, и неловкость, и сентиментальную привязанность к Морганам, и раздражение — а зачем они такие идиоты, а зачем я такой идиот, — плюс судорожный коктейль из прочих разных чувств, включая полное безразличие ко всей этой дурацкой ситуации.

Кроме того, я ни капли не устал ни от собственной персоны, состоящей из более мелких и частных персон, ни от самой этой моей маленькой тайны. И хотя, по правде говоря, я не собирался держать данное Доктору слово и ехать за ним в Пенсильванию, я все же написал доктору Шотту записку с известием о том, что увольняюсь: играть в ответственность мне в самом деле надоело, и я дозрел до желания оставить и Вайкомико, и Морганов. В новом городе, с новыми друзьями, даже и с новым именем — может, у меня и выйдет изобразить на публику достаточную долю цельности, чтоб притвориться личностью и жить с миром в мире; может, при наличии определенной актерской выучки и практики… Может, я женюсь на Пегги Ранкин; возьму ее фамилию; сделаю ей ребенка. Я улыбнулся.

Без нескольких минут девять я заехал за Ренни — они с Джо как раз заканчивали поздний ужин при свечах.

— Есть что отметить, — сухо сказал Джо. Он тут же включил свет, задул свечи, и я увидел, что на ужин у них были сосиски в тесте и кислая капуста. Джо предоставил Ренни возможность самой надеть плащ и занялся посудой.

— Это надолго? — спросил он меня.

— Не знаю, Джо, — мне стало вдруг ужасно неловко. — Не думаю, чтобы слишком.

— Я готова, — сказала Ренни. Вид у нее был еще тот: бледная, руки дрожат. Джо дотронулся до ее лица губами, включил кран и принялся мыть тарелки.

— Ты не едешь? — спросил я.

— Нет.

— Ну, значит… — начал было я; Ренни уже шла к дверям. — До скорого.

Мы вышли наружу. Ренни нелепою своей припрыжкой протопала вперед меня к машине и открыла дверцу прежде, чем я успел ей помочь. Она пару раз шмыгнула носом, но сумела загнать слезы в какой-то свой дальний угол. Я вырулил на вайнлендскую трассу.

— Да уж, нечего сказать, попали в переплет, — сочувственно сказал я. Она молча глядела в окно. — Извини, что так все получилось.

Она была непроницаема. И я вдруг остро ощутил, насколько же она одинока, со всем тем, что уже с ней случилось и что ей еще предстоит пережить, — фундаментальным, окончательным одиночеством всякого попавшего в экстремальную ситуацию живого существа. Оно никогда не бывает до конца взаправдашним, это одиночество, но есть такие моменты в жизни, когда оно подступает вплотную, и вот тогда, в машине, я понял, насколько Ренни далека от Джо, и от меня, от ценностей, мотивов, от мира и от истории — одинокий зверь, загнанный, попавший в западню. И Джо, там, дома, моет тарелки. Одинокие звери! И нет таких причин, таких решений или философских систем, в которые мы бы сумели заткнуть себя без остатка, так, чтобы хоть малая наша часть не осталась снаружи — удивляться и быть одинокой.

— Он правда хороший доктор, — минутою позже сказал я.

Ренни окинула меня непонимающим взглядом, как если бы я вдруг заговорил на иностранном языке.

— Ренни, может, отвезти тебя назад, домой?

— Если ты отвезешь меня домой, я застрелюсь, — хрипло сказала Ренни.

Когда до конца проселка, шедшего от дороги к Ферме, осталось совсем немного, я выключил фары и тихо въехал во двор. Я, конечно, объяснил Ренни, что Доктор просил меня не тревожить пациентов, но, боюсь, что эдакая театральность не прибавила ей присутствия духа. У входа в дом я взял ее под руку: она дрожала. Миссис Доки и Доктор ждали нас в приемной. Оба тут же весьма недвусмысленно уставились на Ренни, причем у миссис Доки выражение лица было откровенно презрительным.

— Добрый вечер, миссис Морган, — сказал Доктор. — Начать можем прямо сейчас. Миссис Доки проводит вас в Комнату Процедур.

Не говоря ни слова, миссис Доки направилась к Комнате Процедур; Ренни, после секундного колебания, тоже вдруг встрепенулась и пристроилась к броненосцу в кильватер. У меня на глаза навернулись слезы. Я не слишком понимаю разницу между состраданием и любовью: наверное, то, что я чувствовал к ней, было чистой воды сострадание.

— Вы привезли с собой чек и банковскую книжку? — требовательным тоном спросил Доктор.

— Да, — я вручил ему книжку. На предпоследнем корешке была проставлена итоговая сумма: двести восемьдесят семь долларов тридцать два цента; следующий чек был выписан на всю эту сумму без остатка и подписан. — Я не знал, на чье имя выписывать.

— Имя я и сам впишу. Ну что ж, тогда за дело. Я хочу, чтобы вы при сем присутствовали, в воспитательных целях.

— Нет уж, я лучше здесь подожду.

— Если вы хотите, чтобы я сделал ей аборт, — сказал Доктор, — тогда идите со мной и смотрите от и до.

Делать было нечего, я пошел. Доктор нацепил свою белую куртку, и мы прошли в Комнату Процедур. Ренни уже лежала на столе, накрытая простыней по самое горло. Я было испугался, что она станет возражать против моего присутствия, но она не подала ни единого знака. Миссис Доки бесстрастно стояла у стола. Доктор вымыл руки и убрал простыню у Ренни с живота.

— Ну-с, давайте сперва убедимся, что вы и в самом деле беременны. Она вздрогнула, резко, судорожно, едва его пальцы коснулись ее. Минуту или около того спустя, когда Доктор надел резиновые перчатки, смазал пальцы и начал внутреннее обследование, она принялась плакать, всхлипывая и хватая ртом воздух.

— Вы мне это прекратите, — сварливо сказал Доктор. — Вам уже приходилось рожать детей. — Немного погодя он спросил у нее: — Как вам кажется, каков ваш срок? — Ренни промолчала, и больше он ни о чем ее не спрашивал. — Ладно, можем приступать. Пожалуйста, расширитель и кюретку, — сказал он, обращаясь к миссис Доки, та пошла к стерилизатору и стала звякать какими-то инструментами; рыдания стали глубже и громче. Ренни извернулась на столе и даже попыталась приподняться.

— Лежать, и лежать тихо! — резко прикрикнул на нее Доктор. — Вы мне тут всех перебудите.

Ренни снова откинулась назад и закрыла глаза. Как только Доктор принял из рук миссис Доки блестящую кюретку, у меня к горлу подкатила тошнота; и я решил смотреть на Ренни, на ее лицо, а не туда, где шла операция.

— Затяните ремни, — сказал Доктор, снова обращаясь к миссис Доки. — Вам наверняка и раньше приходилось это делать. — Ренни перетянули в районе диафрагмы широким кожаным ремнем. — Так, теперь вы держите правую ногу, а вы, Хорнер, левую. Поскольку акушерские проблемы нас тут редко беспокоят, специального кресла у нас, сами понимаете, нет.

Он поднял Реннины ноги и растянул их в стороны. Миссис Доки схватила правую и прижала голень к своему бедру, а я, весьма неохотно, взялся за левую.

— Прости меня, Ренни, — сказал я.

Ренни стонала и мотала головой. Еще чуть позже — Доктор, должно быть, как раз пустил кюретку в дело, но я не глядел и точно сказать не могу — она стала кричать и попыталась вырваться.

— Держите ей ноги! — рявкнул Доктор. — Она же всю себя изрежет! Хорнер, сделайте с ней что-нибудь!

— Ренни… — На большее я оказался не способен. Она была напугана; мне даже показалось, что она меня больше не узнает. Из глаз у меня текли слезы, лицо Ренни плыло. На долю секунды она расслабилась, пытаясь взять себя в руки, но тут же — еще одно движение кюретки? — закричала опять и рванулась кверху.

— Ладно, — Доктор раздраженно поглядел на миссис Доки. — Кюреткой тут делать нечего. Отпустите ногу и заставьте ее замолчать.

Миссис Доки толкнула голову Ренни назад, на стол и зажала ей рот. Ренни несколько раз отчаянно лягнула освободившейся ногой — Доктор отлетел в сторону, опрокинувши по дороге стул, и выругался. Я невольно поднял глаза и увидел кровь: кровь на простыне под Ренни, кровь у нее на бедрах, кровь на перчатках Доктора. Тошнота поднялась прямо к горлу, и у меня едва хватило сил ее перебороть.

— Кровотечение она себе уже устроила, — сказал Доктор миссис Доки. — Подержите ее еще минутку, я приготовлю наркоз.

Я начал чувствовать Ренни — ее страх. Она снова затихла и смотрела на меня умоляющим взглядом.

— Уберите руку, — сказал я миссис Доки. — Она не будет кричать. — Миссис Доки осторожно отняла ладонь, но было видно, что она в любой момент готова вернуть ее на место.

— Джейк, я боюсь, — тихо, сквозь слезы и дрожь, сказала Ренни. — Он делает мне больно. Я не хочу бояться, но ничего не могу с собой поделать.

— Доктор, как вы считаете, еще можно остановить операцию? — спросил я через всю комнату: Доктор в дальнем углу прилаживал резиновую трубку к двум стоящим на металлической тележке баллонам.

— Смысла нет, — отозвался он. — Я бы давно уже все сделал, если бы не эта ее дурь.

— Ренни, ты хочешь домой?

— Да, — она опять расплакалась. — Только пусть он сначала закончит. Я пытаюсь держать себя в руках, но у меня ничего не получается.

— Ну, об этом мы сейчас позаботимся, — сказал Доктор; все его раздражение вдруг как рукой сняло. Он подкатил баллоны с газом к изголовью стола. — Вы, голубушка моя, так скакали, что я едва не проткнул вам матку. А теперь расслабьтесь.

Ренни закрыла глаза. Доктор отдал маску миссис Доки, которая, не без злорадного удовольствия, прижала ее ко рту и к носу Ренни. Доктор тут же отвернул оба краника, и с тихим ровным шипением газ пошел в маску.

— Дышите глубже, — сказал Доктор, щурясь на манометры.

Ренни глубоко вдохнула — два, три, пять раз, как если бы только и мечтала потерять сознание. Дрожь утихла, и ноги постепенно расслабились.

— Проверьте пульс, — сказал Доктор.

Но едва только миссис Доки свободной рукой дотронулась до запястья Ренни, ту будто вывернуло наизнанку — и вырвало прямо в маску. Секундой позже раздался жуткий чавкающий звук и следом еще один. Глаза у нее наполовину приоткрылись, быстро, один раз.

— Бронхоскоп! — резко сказал Доктор, сдергивая маску вон. Лицо у Ренни посинело: чавкающий звук исчез. — Хорнер, снимите ремень! Быстро!

Я вцепился в ремень и никак не мог сквозь слезы разглядеть застежку. Внутри у Ренни что-то громко булькнуло, как будто взорвалось под спудом.

— Бронхоскоп! — крикнул Доктор.

Миссис Доки добежала наконец до стола с длинным, на трубу похожим инструментом, Доктор вырвал инструмент у нее из рук и начал втискивать его Ренни в рот. Все лицо у нее было в рвоте, и под головой, на волосы, тоже натекла маленькая лужица. Лицо потемнело еще больше; глаза открылись, зрачки бессмысленно метались. У меня поплыло перед глазами.

— Готовьте кислород! — приказал Доктор. — Хорнер, пульс! Я схватил Ренни за руку. Может, и был один-единственный удар в самом начале — и больше ничего.

— Я его не слышу! — закричал я.

— Нет, — сказал потускневшим голосом Доктор. Он вынул бронхоскоп у Ренни из горла и отложил его в сторону. — Кислород не нужен, миссис Доки. — Миссис Доки медленно подошла к столу, посмотреть.

Вот эту картину мне и пришлось запомнить навсегда: темная Комната Процедур, если не считать единственной яркой лампы над самым столом; мертвая Ренни с перепачканным лицом, широко открытыми глазами и ртом; рвота капает из лужицы у нее во рту в другую, у нее под головой; широкий черный кожаный пояс, расстегнутый наконец, лежит на простыне, под которой грудь Ренни и ее живот; нижняя часть тела обнажена, окровавлена, ноги неловко и вяло свисают с края стола.

— Ф-фу ты, — выдохнул Доктор.

— Как это случилось? — спросила миссис Доки.

— Она, наверное, перед тем как ехать сюда, плотно поела, — ответил он. — О чем только люди думают. Глотнула эфиру, ее вырвало, а потом она все это вдохнула в легкие. Этакая чушь!

Я был настолько ошарашен, что не мог даже плакать. Меня словно обухом по голове ударили, и я чудом успел нашарить сзади стул, на который и упал.

— Соберитесь, Хорнер; так дело не пойдет.

Ответить не получилось. Я плавал где-то на грани между головокружением и тошнотой.

— Пойдите лягте в приемной на кушетку, — приказал Доктор, — и задерите ноги кверху. Это пройдет. Мы ее обмоем, а потом вам придется ее отсюда забрать.

— Куда? — у меня началась едва ли не истерика. — Что я буду с ней делать?

— Ну, отвезете обратно, домой. А что, вы думаете, мужу тело без надобности? Я побрел к двери, но грохнулся в обморок через несколько шагов. Очнулся я в приемной на кушетке, и Доктор стоял рядом.

— Нате выпейте, — он протянул мне две таблетки и стакан воды. — А теперь слушайте внимательно. Дело серьезное, но все обойдется, если вы возьмете себя в руки. Мы перенесли ее в вашу машину. Не вздумайте дурить — избавиться от нее по дороге или что-нибудь вроде того. Я уже созвонился с мужем и сказал ему, что она через некоторое время придет в себя после анестезии и отправится домой. Лучшее, что вы можете сделать, — привезти ее прямо домой и сказать мужу, что она умерла. Побольше паники. Скажите ему, что все было в порядке, а потом, на полдороге, ее вдруг начало рвать, и она задохнулась — вскрытие подтвердит ваши слова. Он позвонит в «Скорую помощь»; они, конечно, обнаружат последствия аборта, но здесь нет ничего страшного. Вам станут задавать вопросы; тоже не страшно. Не говорите им, где делали аборт, до завтрашнего утра; потом это уже не будет иметь никакого значения. Я с частью пациентов уеду сегодня же ночью, поездом, а миссис Доки останется и сделает все, что нужно будет сделать. Дом и телефон записаны на ее имя, и она скажет, что была одной из моих пациенток и сдавала дом под клинику. Вы моего имени не знаете, она назовет фальшивое и будет разыгрывать невинную овечку. Ни вас, ни ее привлечь к ответственности не смогут, а до меня им не добраться. Вот, возьмите, — он дал мне конверт. — Здесь вам на автобус и еще немного денег, хватит, чтобы прожить до среды. Планы у нас прежние. Вы встречаетесь с миссис Доки и с остальными пациентами на автовокзале, на «Грейхаунд», и если, паче чаяния, что-то изменится, она вам сообщит. Вы в состоянии вести машину?

Ответить ему я не смог: вернулось сознание, а вместе с ним вернулось горе и затопило меня с головой.

— Вид у вас почти нормальный, — отрывисто сказал Доктор. — Хорнер, виноваты мы все. Пусть нам всем это будет урок. Давайте, не сидите сиднем; чем быстрее все кончится, тем лучше.

Должно быть, таблетки и в самом деле подействовали: когда я встал, голова не кружилась. Я вышел и сел в машину. Ренни, свернувшись калачиком, лежала на заднем сиденье, одетая, умытая, с закрытыми глазами. Слишком многое случилось, чтобы думать, чтобы знать, какие чувства испытывать. Я автоматически довел машину до Вайкомико, подъехал к их дому.

Добрался я часам к одиннадцати. У дома было темно, в доме, кажется, тоже, и ни одной машины на шоссе. Я позвонил в дверь и, когда Джо открыл, сказал ему: «Джо, она умерла».

Он вздрогнул и толкнул очки по переносице вверх. На глазах у него выступили слезы и тут же покатились по обеим щекам.

— Где она?

— В машине. Ее начало рвать — от эфира, — и она задохнулась.

Он прошел мимо меня к машине. С трудом вытянул ее с заднего сиденья, отнес в дом и осторожно уложил на диван. Слезы все так же текли у него по лицу, но он не всхлипывал и вообще не издавал звуков. Я беспомощно стоял рядом.

— Как зовут доктора?

— Не знаю. Джо, богом клянусь, я его не покрываю. Я ездил к нему несколько лет, но он ни разу не назвался. Я все тебе объясню, потом, когда ты придешь в себя.

— Где он делает операции?

— Это недалеко от Вайнленда. Я объясню полицейским…

— Убирайся отсюда. Живо.

— Хорошо, — сказал я и ушел.

Остаток ночи я просидел в кресле, ждал звонка от Джо или из полиции, но так и не дождался. Мне до судорог хотелось самому позвонить в полицию, позвонить в больницу, позвонить Джо — но повода звонить куда бы то ни было никак не находилось. Я понятия не имел, что сейчас делает Джо; насколько можно было судить, ничего — так, наверное, и смотрит на нее, как она лежит на диване, и что-то для себя решает. Но я-то уже решил: не вмешиваться, пусть делает что хочет — пусть даже убьет меня — без моего участия, раз уж помощью моей он пренебрег. Я собирался на все вопросы отвечать только правду — вот разве что Джо станет отвечать по-другому — и очень надеялся, что Доктор ошибся: я надеялся, что существует такая возможность, при которой в ответе могу оказаться именно я. Я жаждал ответственности.

Но никто не позвонил. Утром передо мной встала дилемма: идти сегодня в колледж или нет, и я решил идти. Может быть, там кто-нибудь что-нибудь знает — позвонить Джо я не осмелился.

Добравшись до колледжа, я прямиком направился в кабинет доктора Шотта, под тем предлогом, что мне надо просмотреть почту. Шотт был в предбаннике вместе с Ширли и доктором Картером, и по выражению их лиц было видно, что они уже знают о смерти Ренни.

— Доброе утро, — сказал я, не зная, как меня встретят.

— Доброе утро, мистер Хорнер, — на отчаянной какой-то ноте сказал доктор Шотт. — Мы только что получили кошмарное известие! Прошлой ночью внезапно скончалась супруга Джо Моргана!

— Что? — переспросил я, автоматически изобразив на лице удивление и шок. Похоже, о моем соучастии в этой смерти они ничего не знают: что ж, покуда я не знаю планов Джо, удивление вполне уместно.

— Кошмарное известие! — повторил доктор Шотт. — Такая молодая женщина, и двое маленьких детей!

— Как это случилось, сэр?

Он покраснел.

— Поймите меня, мистер Хорнер, я не в той ситуации, чтобы… Джо только что мне позвонил и говорил, конечно, не слишком вразумительно… Шок, знаете ли — жуткий для него шок! Она, кажется, умерла под наркозом, в больнице, вчера поздно вечером. Какая-то срочная операция.

— Ужасно, — сказал я, качая головой.

— Кошмарное известие!

— Давайте я позвоню в больницу, — предложила ему Ширли. — Может быть, они что-то знают.

— Нет-нет, — поспешно запротестовал доктор Шотт. — Нам не следут проявлять излишнего любопытства. Я сам позвоню Джо, попозже, и узнаю, не можем ли мы чем-нибудь помочь. Я просто ушам своим не поверил! Миссис Морган… такая молодая, здоровая женщина!

Было совершенно ясно: он знает больше, чем говорит, но что бы там такого Джо ему ни сказал, ко мне это не имело никакого отношения. Доктор Картер заметил у меня на глазах слезы и похлопал меня по плечу. Все знали, что у нас с Морганами вроде как дружба.

— Тут не угадаешь, — он вздохнул. — Благие умирают молодыми, может, это и к лучшему.

— А как же дети? — спросил я.

— Бог знает! Такая трагедия! — было не совсем ясно, что он, собственно, имел в виду.

— Пожалуй, нам вообще не стоит об этом рассуждать, — изрек доктор Картер, — пока мы не владеем всей полнотой информации. Для нас для всех это большое горе.

Я понял, что доктор Шотт уже успел поделиться с ним той информацией, которой владел сам.

Итак, в понедельник и во вторник я вел занятия так же, как обычно, хотя в душе моей зияла пустота и в этой пустоте носился дух тревоги. Во вторник после обеда тело Ренни предали земле, но, поскольку официально объявить по данному поводу выходной администрация не имела права, доктор Шотт был на похоронах единственным представителем от колледжа. Мисс Баннинг прошла по кругу, собрала на венок: я дал доллар из той жалкой суммы, что оставил мне Доктор. В тот момент, когда Ренни опускали в могилу, я, кажется, рассказывал студентам про точку с запятой.

В колледже объявили, что миссис Морган, как выяснилось, умерла вовсе не под наркозом, а задохнулась от попавшего в дыхательные пути куска пищи и скончалась по дороге в больницу. Та же информация появилась и в газете во вторник утром — доктор Шотт, пожалуй, и впрямь был в местной общине фигурой весьма влиятельной. Кроме того, прошел слух, что мистер Морган увольняется с работы; все были согласны, что причиной тому стала нелепая смерть жены, — совершенно понятно, что Джо на время лучше изменить образ жизни. За детьми присматривали мистер и миссис Макмэхон, родители Ренни.

Чуть позже во вторник я узнал об истинном положении вещей от доктора Картера, который поймал меня за рукав, когда я в последний раз спускался по парадной лестнице Государственного учительского колледжа Вайкомико.

— Я знаю, вы дружили с Морганами, — заговорщицким тоном сказал он, уводя меня от стоявшей неподалеку кучки студентов, — так что стоит, наверное, рассказать вам, что там случилось на самом деле. Вы же не станете разносить сплетни.

— Нет, конечно, — поддакнул я. — А в чем дело?

— Мы с доктором Шоттом просто не знали, что и думать, Хорнер, — сказал он. — Такое впечатление, что миссис Морган скончалась в результате криминального аборта — где-то за городом, здесь поблизости.

— Не может быть!

— Боюсь, это правда. В больнице, куда ее отвез Морган, установили, что она задохнулась под наркозом, и обнаружили явные признаки аборта.

— Боже, стыд-то какой!

— Вот-вот. Доктору Шотту удалось замять дело, и полиция ведет расследование в тайне, хотя они пока все равно ничего не нашли. Морган клянется, что не знает ни имени врача, ни места, где была проведена операция. Говорит, что жена, мол, сама обо всем договорилась и что когда это все случилось, его там не было. Я не знаю, врет он или не врет; правды-то все равно не узнаешь.

— Господи ты боже мой! А его могут привлечь к ответственности?

— Нет, не выйдет. И еще одна неприятность: доктор Шотт, конечно, дело-то замял, но, по совести говоря, разве он может после такого держать Моргана в штате? История и без того скверная, — а что будет, если узнают студенты? Вы же понимаете, маленький колледж в маленьком городке вроде Вайкомико. Могут быть большие неприятности. Открою вам еще один секрет: он попросил Моргана написать заявление об уходе.

— Бедняга!

— Да, жаль, конечно. Но… вы ведь никому не скажете?

Я покачал головой.

— Ни единой живой душе.

Итак, возможности публично взять на себя ответственность мне, похоже, не дадут. Ренни лежит в могиле. Я в колледже, и репутация моя не пострадала, а Джо остался без работы.

Господи, как все нелепо, какие дыры всюду, и торчат клочки! Я прошелся по комнате; вздохнул прерывисто; застонал. Я мог, наверное, пойти и публично покаяться — но не будет ли это еще одним, последним, унижением для Джо, который изо всех сил старается лишить меня моей доли ответственности или, по крайней мере, пытается сделать так, чтоб не делить свое горе со мной. Я мог, наверное, нести свой нелепый крест втайне, в Вайкомико или где-нибудь еще, женившись на Пегги Ранкин или послав ее ко всем чертям, под своим именем или под каким другим — но разве я таким образом не избавлю общество, в котором живу, от причитающегося ему по праву, и не есть ли это скрытый способ избежать публичного позора? И, если уж на то пошло, я никак не мог решить: женитьба на Пегги Ранкин будет с моей стороны актом милосердия или жестокости; и если я пущу полицию по следу Доктора, правильно это будет или неправильно? Я даже не мог решить, какие чувства я должен испытывать: внутри меня жила одна только боль, без образа и цели.

Я места себе не находил. Начинал писать письма, с дюжину, не меньше — Джо, в полицию, Пегги, снова Джо, — и ни единого не закончил. Пустое дело: я не мог сосредоточиться на одном каком-то состоянии, на одной мысли, чтобы обвинить, наконец, хоть кого-нибудь — Доктора, себя самого, кого угодно — или решить, как мне действовать дальше. Я выкинул в конце концов исписанные листки и бросился в кресло-качалку, измученный, пропитанный болью. Эта дурацкая неполнота, незаконченность заставляла меня ежесекундно бросаться из крайности в крайность; мои мышцы взывали к действию; но члены мои, как члены Лаокоона, стянули два страшных змея — Знание и Воображение, — и разрослись в гигантских пустотах времени, и не искушали более, а иссушали.

В конце концов я разделся, лег в темноте на кровать, хотя о сне не могло быть и речи, и вступил в неспешный — молча — диалог с моим старым и верным другом.

— Мы слишком далеко с тобой зашли, — сказал я Лаокоону. — Как только люди могут жить в этом мире?

Ответа не последовало.

Где-то посередине ночи зазвонил телефон. Я был гол как перст и, поскольку шторы не были задернуты, снял трубку в темноте. В трубке был голос Джо, сильный, чистый, тихий и прямо над ухом.

— Джейк?

— Да, Джо, это я. — Каждый мой нерв изогнулся и встал дыбом — кроме прочего, я тут же вспомнил и о пистолете на полочке в чулане.

— Ты в курсе?

— Да. Кажется, в курсе.

Пауза.

— Ну, и какие у тебя дальше планы? Что-то конкретное?

— Не знаю, Джо. Нет, наверное. Я подумал, что все теперь зависит от тебя, как ты решишь, так и будет.

Еще одна пауза.

— Я, должно быть, тоже уеду из города, — сказал я.

— Да? Что это вдруг?

Ни полтона выше, ни полтона ниже, и ни следа хоть каких бы то ни было чувств.

— Я не знаю. А как насчет тебя, а, Джо? Ты что теперь собираешься делать?

Он не заметил моего вопроса.

— Так, и что у тебя на уме, Джейк? Что ты обо всем об этом думаешь?

Я замешкался. Смятение полное.

— Господи, Джо… я не знаю, с чего начать, не знаю, что мне делать!

— Что?

Все тот же голос, чистый, тихий, у самого моего уха. Слезы потекли холодным ручьем по лицу, по горлу, дальше, на грудь, и меня прошибло вдруг жутким, вселенским холодом.

— Я сказал, что я не знаю, что мне делать.

— А.

Еще одна пауза, очень длинная; потом он повесил трубку, и я остался с мертвым аппаратом, в темноте.

На следующее утро я побрился, оделся, собрал вещи и вызвал такси. Ждал, качаясь в кресле, и курил сигарету. Погоды не было никакой. Через несколько минут шофер посигналил мне с улицы; я подхватил чемоданы и вышел, оставив бюст Лаокоона стоять, где стоял, на каминной полке. Машину, поскольку больше нужды в ней не предвиделось, я тоже оставил стоять, где стояла, на обочине дороги, и сел в такси.

— Терминал.

От переводчика

Как и Джейкоб Хорнер, главное и время от времени действующее лицо «Конца пути», свой путь во взрослую жизнь Джон Симмонс Барт-младший начал (после нескольких месяцев занятий в музыкальном училище по классу оркестровки и музыкальной гармонии) в Балтиморском университете Джонса Хопкинса, где специализировался в той же, что и Хорнер, весьма расплывчатой области знаний. Получив в 1951 году университетский диплом и оставшись в alma mater в магистратуре, Барт представил через год свой первый, до сих пор не изданный роман «Хитон Несса» и получил искомую магистерскую степень. После чего, не закончив работу над докторской, был вынужден, в связи с очередным прибавлением семейства, устроиться на преподавательскую работу на английское отделение Пенсильванского университета.

В 1955 году Барт пишет первую «пару» романов (в дальнейшем его тексты также будут появляться в основном тандемами): «Плавучую оперу» и «Конец пути», и с этой поры карьера университетского профессора Джона Барта попадает в зависимость от литературных успехов Джона Барта — известного писателя, признанного отца-основателя и законодателя вкусов для целого направления в американской литературе, получившего не вполне адекватное наименование «черного юмора». По крайней мере, каждый свой следующий академический пост Барт с завидной регулярностью получает после присуждения ему очередной литературной премии.

Традиция американского «черного юмора» в отечественный литературный обиход просачивалась исподволь. Еще в советские времена переводили — как фантаста — иногда и впрямь фантаста Курта Воннегута. «Поправку 22» (под названием «Уловка 22») Джозефа Хеллера «протащили» как сатиру на американскую армию, и то в сокращенном виде. В 90-е годы ситуация кардинально изменилась. Не знаю, простое это совпадение или жесткая взаимосвязь, но параллельно с выходом добившихся относительного коммерческого успеха переводов из Тома Шарпа, слабого английского эпигона американских авторов «черной комедии», стали появляться и действительно сильные вещи действительно сильных авторов: Патрика Донливи, Джозефа Хеллера, Доналда Бартелми, Томаса Пинчона, Джона Ирвинга и, наконец, Джона Барта.

«Конец пути» — наверное, самый «черный» роман Барта. Целиком построенный на провокации. На постоянных подножках читателю, привыкшему — по «романтической» традиции — идентифицировать себя с протагонистом; здесь подобная попытка обернется нарастающим чувством дискомфорта. Все ползет, на что ни поставишь ногу. И я с трудом могу представить себе человека, который, дойдя до последней страницы «Конца пути», с готовностью взялся бы его перечитывать.

Условия человеческого существования в мире Джона Барта можно свести, пожалуй (при всей условности этой операции), к названию его более позднего текста: «Затерянные в комнате смеха». Смех в комнате смеха — смех странный и самый, наверное, близкий к истинной своей природе. Он не имеет ничего общего с тем, что мы ценим в смехе сегодня — с юмором, мягкой иронией, тем более с сатирой. Ирония и юмор — дети развитой личности, развлекающей себя (и прочих — по ходу) некоторым несовпадением личной точки отсчета с общепринятой. Сатира всегда социальна и утопична, она зубоскалит над миром уныло и тяжеловесно, ибо стремится его переустроить и потому прячет за кривой ухмылкой пророчество. В комнате смеха, напротив, мир издевается над человеком.

Отчего смешно? От того же, отчего бывает страшно. Когда возникает зазор между виденьем мира и истинной, не подлежащей именованию сутью, когда глянет в эту щель черный (для нас, дальтоников) глаз Бога — тогда смешно. Или страшно. Или же смешно и страшно разом.

Прямое утверждение этических — да и вообще каких угодно — императивов для Барта невозможно. Однако возможно преподнести их читателю через ту или иную ситуацию, способную «заразить» его ключевыми человеческими чувствами — беспомощностью, унижением и состраданием. Как в сцене смерти Ренни (отзвук «Госпожи Бовари» продолжает бродить по закоулкам литературной традиции) или в последнем не-разговоре между Джейком и Джо: два сидящих порознь в темных комнатах голых человеческих существа, соединенных черным телефонным кабелем, которым нечего сказать друг другу…

Город называется Вайкомико. Так и хочется перевести: «Что смешного?»

Примечания

1

Блеск (франц.). (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

На месте преступления (лат.).

(обратно)

3

Коктейль из чего-нибудь крепкого плюс лимонный сок, сахар и лед.

(обратно)

4

Разрешение, развязка (франц.).

(обратно)

5

Громкого дела из свершившегося факта (франц.).

(обратно)

6

Кнут Рокне (1888–1931) — знаменитый американский футболист и тренер.

(обратно)

7

Смысл (франц.).

(обратно)

8

Возможен и дополнительный оттенок смысла. Bachelor по-английски не только холостяк, но и бакалавр.

(обратно)

9

Ангажированный, вовлеченный, участвующий; доброволец, волонтер (франц.). Поскольку речь только что шла об экзистенциализме и о Сартре, возможна пародийная аллюзия на позицию, занятую этим французским мыслителем в 40-60-х годах.

(обратно)

10

Великая сушь (франц.) — показатель, соответствующий крайне высокому уровню атмосферного давления.

(обратно)

11

Моему учителю (итал.).

(обратно)

12

Па-де-де; антраша (франц.).

(обратно)

13

Странно сказать (лат.).

(обратно)

14

Письменное свидетельство, подтвержденное торжественной присягой.

(обратно)

15

Доктор медицины.

(обратно)

Оглавление

Джон Барт . Конец пути

  Глава первая . В некотором смысле я Джейкоб Хорнер

  Глава вторая . Государственный учительский колледж Вайкомико расположился посреди обширного плоского поля

  Глава третья . Отказ от приглашения на обед неким таинственным способом погасил

  Глава четвертая . Я поднялся, расправив затекшие члены

  Глава пятая . Неловкая сила Ренни привлекала меня

  Глава шестая . В сентябре настало время повидаться с Доктором

  Глава седьмая . Танец секса: даже если б не было иной причины согласиться

  Глава восьмая . Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения

  Глава девятая . Во что, среди прочего, я не счел нужным посвящать Джо Моргана

  Глава десятая . Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное

  Глава одиннадцатая . На следующий день, рано утром, глаза мои вдруг открылись сами собой

  Глава двенадцатая . Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь

  От переводчика . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте