«Вот оно - село!»

Моя автобиография

У меня нет никакого сомнения в том, что я родился, хотя и во время моего появления на свет белый и позже — лет, пожалуй, десять подряд — мать говорила, что меня вытащили из колодца, когда поили корову Оришку.

Произошло это событие первого ноября (старого стиля) 1889 года в местечке Грунь, Зиньковского уезда, на Полтавщине.

Собственно, событие это произошло не в самом местечке, а на хуторе Чечве, около Груни, в имении помещиков фон Ротт, где мой отец работал у господ.

Условия для моего развития были подходящие. С одной стороны, колыбель на веревочках, с другой — материнская грудь. Немного пососешь, немного поспишь — и растешь себе помаленьку.

Так оно, значит, и пошло: ешь — растешь, а потом растешь — ешь.

Родители мои были, как и все родители.

Отец отца был в Лебедине сапожником. Отец матери был в Груни хлеборобом.

Более глубокой генеалогии мне проследить не довелось. Отец вообще не очень любил рассказывать о своих родичах, а когда, бывало, спросишь у бабушки (отцовой матери) о дедушке или о прадедушке, она всегда отвечала:

— Такой стервец был, как и ты вот! Покоя от него не было.

О материнской родне также знаю немного. Только то и помню, что отец частенько говорил матери:

— Не удалась ты, голубушка, в свою мать. Царство небесное покойнице: и любила выпить и умела выпить.

А вообще родители были ничего себе люди. Подходящие. За двадцать четыре года совместной их жизни послал им господь, как тогда говорили, всего только семнадцать детей, потому что они умели молиться милосердному.

Стал, значит, я расти.

— Будет писать, — сказал как-то отец, когда я, сидя на полу, размазывал рукой лужу.

Оправдалось, как видите, отцовское пророчество.

Но от правды не уйдешь: много еще времени прошло, пока отцовское предсказание воплотилось в жизнь.

Писатель не так живет и не так растет, как обыкновенный человек.

Что обыкновенный человек? Живет, проживет, умрет.

А писатель — нет. О писателе подай, обязательно подай: что повлияло на его мировоззрение, что его окружало, что организовало его, когда он лежал у матери на руках и чмокал губами, не думая совсем о том, что когда-нибудь придется писать автобиографию.

А вот теперь сиди и думай, что на тебя повлияло, отчего ты стал писателем, какая нелегкая понесла тебя в литературу, когда ты стал задумываться над тем, "куда дырка девается, когда бублик поедается".

Потому что писателями так, спроста, не становятся.

И вот когда припоминаешь свою жизнь, то приходишь к выводу, что писателю в его жизни действительно сопутствуют явления необычайные, явления оригинальные, и, если бы этих явлений не было, не был бы человек писателем, а был бы порядочным инженером, врачом или просто толковым кооператором.

Навалятся эти явления — и пошел человек писать.

Главную роль в формировании будущего писателя играет природа — картофель, конопля, бурьяны.

Если у мальчика или у девочки имеется склонность к задумчивости, а вокруг растет картофель, или бурьян, или конопля, — амба! Так уже и знайте, что из ребенка вырастет писатель.

И это вполне понятно. Когда ребенок задумается и сядет на голом месте, разве ему дадут как следует подумать?

Сразу же мать пугнет:

— И куда это он сел, сукин сын!

И вдохновение с перепугу развеялось.

Тут картофель — в самый раз.

Так было и со мной. За хатой недалеко — картофель, на грядке — конопля. Сядешь себе: ветер веет, солнце греет, картофель навевает мысли.

И все думаешь, думаешь, думаешь… Пока мать не крикнет:

— Поди-ка, Малашка, погляди, не заснул ли там, часом, Павло? Да осторожненько, не напугай, чтобы рубашку не замарал. Разве на них настираешься?!

С того оно и пошло. С того и начал задумываться. Сидишь и колупаешь перед собой ямку.

А мать, бывало, ругается:

— Что за дьявол картофель подрывает? Ну, уж если поймаю!!

Порывы чередовались. То вглубь тебя потянет, — тогда ямки колупаешь, то увлечет тебя ввысь, на простор, вверх куда-нибудь. Тогда лезешь в клуню [1] на балку воробьев гонять или на вербу за галчатами.

Конституции я с малых лет был нервной, впечатлительной: как покажет отец ремень или кнут-восьмерик — моментально под кровать и дрожу.

— Я тебе покажу балку! Я тебе покажу галчат! Если бы сразу убился, то еще ничего! А то ведь покалечишься, сукин ты сын!

А я лежу под кроватью, трепещу, носом шмыгаю и думаю печально: "Господи, чего только не приходится переживать из-за этой литературы?!"

Из событий моего раннего детства, которые повлияли (события) на мое литературное будущее, твердо врезалось в память одно: упал я с лошади. Летел верхом по полю, а собака из-за кургана как выскочит, а лошадь — в сторону! А я — шлеп! Здорово упал. Лежал, пожалуй, с час, пока очнулся… Недели три после этого хворал. И вот тогда я понял, что я для чего-то нужен, если в такой подходящий момент не убился. Неясная во мне шевельнулась тогда мысль: наверное, я для литературы нужен. Так и вышло.

Вот так, между природой, с одной стороны, и людьми — с другой, и промелькнули первые годы моего детства золотого.

Потом отдали меня в школу.

Школа была не простая, а "Министерства народного просвещения". Учил меня хороший учитель, Иван Максимович, доброй души старикан, белый-белый, как бывают белыми у нас перед весенними праздниками хаты. Учил он добросовестно, так как сам был ходячей совестью людской. Он уже умер, пусть земля ему будет пухом. Любил я не только его линейку, которая ходила иногда по нашим рукам школярским, испачканным. Ходила потому, что такая тогда "система" была, а ходила она всегда, когда было нужно, и никогда не ходила яростно.

Где теперь она, эта линейка, что помогла мне выработать стиль литературный? Она первая прошлась по руке моей, по той самой руке, что пишет нынче автобиографию. А писал ли бы я вообще, если бы не было Ивана Максимовича, а у Ивана Максимовича не было бы линейки, которая принуждала заглядывать в книгу.

В это самое время начала формироваться и моя классовая сознательность. Я уже знал, что вот это господа, а это не господа. Потому что частенько, бывало, отец посылал меня с чем-то к барыне в горницу и при этом наказывал:

— Как войдешь, сразу же поцелуешь барыне ручку.

"Великая, — думал я про себя, — значит, барыня персона, если ей ручку целовать надо".

Правда, какой-то неясной была тогда моя классовая сознательность. С одной стороны, целовал барыне ручку, а с другой — клумбы цветов ее топтал.

Чистый тебе лейборист. Между социализмом и королем вертелся, как мокрая мышь.

Но уже и тогда хорошо запомнил, что господа на свете есть.

И когда, бывало, барыня накричит за что-то, ногами затопает, тогда я залезу под господскую веранду и шепчу:

— Погоди, эксплуататорша! Я тебе покажу, как триста лет нас и т. д. и т. д.

Отдали меня в школу рано. Не было, наверное, мне и шести лет. Окончил школу. Пришел домой, а отец и говорит:

— Мало ты учился. Надо еще куда-нибудь отдать. Повезу в Зиньков, поучись еще там, посмотрим, что из тебя выйдет.

Повез отец меня в Зиньков, хоть и трудно ему было тогда, потому что нас уже было шестеро или семеро, а зарабатывал он не шибко. Однако повез и отдал в Зиньковскую городскую двухлетнюю школу.

Зиньковскую школу я закончил в году 1903 со свидетельством, что имею право быть почтово-телеграфным чиновником какого-то очень высокого (чуть ли не четырнадцатого) разряда.

Но куда мне в те чиновники, если "мне тринадцать минуло".

Приехал домой.

— Рано ты, — говорит отец, — закончил науку. Куда же тебя, если ты еще такой маленький? Придется еще поучиться, а у меня и без тебя уже двенадцать.

И повезла меня мать в самый Киев, в военно-фельдшерскую школу, поскольку отец, как бывший солдат, имел право отдавать детей в ту школу на "казенный кошт".

Поехали мы в Киев. В Киеве я на вокзале разинул рот и так шел с вокзала через весь Киев до самой Лавры, где мы с матерью остановились. Приложились ко всем мощам, ко всем чудотворным иконам, ко всем мироточивым головам — и экзамены сдал.

И остался в Киеве. И закончил школу и стал фельдшером.

А потом пошла неинтересная жизнь. Служил и все учился, все учился — будь оно неладно! Все экстерном.

А потом в университет поступил.

Книга, которая произвела на меня самое сильное впечатление в жизни, — это "Катехизис" Филарета. До чего же противная книжка! Еще если бы так — прочитал и бросил, оно бы и ничего, а то на память.

Книги я любил сызмальства. Помню, попался мне Соломонов "Оракул". Целыми днями сидел над ним и шарик из хлеба пускал на круг с разными числами. Пускаю, пока голова кругом пойдет, пока нагрянет мать, войдет, схватит тот "Оракул" и по голове — трах! Тогда только и брошу.

Вообще любил я книжки с мягкими переплетами.

Их и рвать легче, и не так больно они бьют, если мать увидит.

Не любил "Русского паломника", который мать читала лет двадцать подряд. Очень большая книга. Как, бывало, замахнется мать, у меня душа в пятки.

А остальные книги читались ничего себе.

Писать в газетах я начал в 1919 году, за подписью Павла Груньского. Начал с фельетона.

В 1921 году начал работать в газете "Вiстi" переводчиком.

Переводил я, переводил, а потом подумал:

"Чего я перевожу, если могу фельетоны писать. А потом — писателем можно стать. Вон сколько разных писателей есть, а я еще не писатель. Квалификации, думаю, у меня особенной нет, бухгалтерии не знаю, что же, я думаю, буду делать".

Сделался я Остапом Вишней да стал писать.

И пишу…

1927–1955

Перевод Е. Весенина.

[1] _Клуня_ — овин.

Чудак, ей-богу!

Малыш иногда сует свою рожицу туда, куда ему вовсе и не следует.

Мне до сих пор странно, что меня в детстве интересовало. Бывало, пасешь гусей и придешь домой, мать уложит тебя спать, а у тебя в голове, словно сверлом, одна мысль так и крутит, так и вертит.

А о чем?

Я все думал да гадал: "Есть ли у попа штаны?"

Встретишь, бывало, попа, руки так и чешутся, ну до того чешутся — подбежать, поднять рясу и хоть одним глазком взглянуть, в штанах ли он.

Бывало, придешь к матери:

— Мама!

— А?

— А есть ли у насего попа станы?

— Дурной ты!

На глазах даже слезы засверкают.

Тут аж жжет, ну аж-аж-аж хочется узнать, а она:

— Дурной!

Ну, пускай дурной, пускай!

Но я хочу знать! Хочу — и баста!

— Мама!

— Ну?

— Наверное, у попа станов нема, а то если бы они были, он бы такую юбку, как у вас, не носил!

— И какой же ты дурной! Ну, не все ли тебе равно, есть ли у попа штаны, или нету!

— Э, все равно! А почему он в юбке? Нету, наверное!

И я твердо решил, что нету! Нету у попа штанов. А то вон наш батя в штанах, и юбки он не носит.

А я хоть и без штанов, но я еще маленький.

И ошибся.

У попа штаны есть.

И узнал я об этом скоро.

Однажды раненько утром гоню в поле гусей, а Панас тетки Одарки кричит:

— Остап! Бези сюда, цто-то рассказу!

Я аж затопал. И гусей бросил.

— Сто?

— А у нас в кладовке поповы станы висят. Вцера нас Иван и Омельков Михаило насего попа у Приськи застукали. Так он станы забыл. А они станы забрали и принесли!

— Покази! Пуговицку дам!

— Запертые!

— Ты вресь! Разве у попа есть станы?

— Ну да, есть. Если бы не было, не забыл бы их у Приськи!

"Смотри, — думаю про себя. — Станы у попа есть. А зачем же тогда юбка?"

Ага!

Пригнал гусей домой

— Мама!

— А?

— Ага! Теперь я узе знаю! У попа станы есть. Он у Приськи забыл. А цто он юбку носит, так это, стоб от Приськи удирать, так стоб не видно было, сто он станы там забыл. . . . . . . . .

Ну и били же меня!..

1921

Перевод Е. Весенина.

Дорожные впечатления

Начнем по трафарету. Как начинает каждый порядочный "собственный корреспондент".

Разница лишь в том, что обычно "собственный" пишет свои дорожные впечатления недельки за две до отъезда, а я не успел, и вот приходится писать, прибыв уже на место "капитального ремонта".

Я, пожалуй, опущу, как я до вокзала ехал. Во-первых, это для вас не представляет большого интереса, а, во-вторых, я не ехал, а шел, зорко следя, чтоб по дороге кто-нибудь не хапнул с таратайки узла с вещами. Так что в это время ровно никаких впечатлений, кроме "узла", не было. А узел — он узел и есть.

Дальше пошли уже и "впечатления"…

Немалое впечатление на меня произвели два грозных вопроса дородной молодицы, стоявшей на ступеньках вагона с коромыслом в руках.

Первый вопрос: куда я пру, а второй: не повылазили ли у меня зенки.

Я галантно ответил, что "пру" я в вагон, и что глаза у меня пока еще на месте.

На все это резолюция молодицы была:

— Черти их тут носят!

Однако спасибо "чертям". Они внесли-таки меня в вагон, растолкав по дороге еще пяток молодиц, и усадили, скрюченным в четыре погибели, на собственный узел.

Пока пробил третий звонок, дыхание у меня ускорилось на 10, а пульс на 20–30 в минуту.

Я, зная из медицины, что в моем распоряжении для дыхания и для пульса остается еще единиц по десять, особенно не волновался…

Бам! Бам! Бам!

Дерг!

— Ох! (это я).

Меня отшвырнуло назад на чью-то талию и уложило затылком как раз туда, где у задней соседки талия переходит в "и так далее".

Там я и застыл…

А передняя соседка тут же шлепнулась на меня, на то место, где грудь переходит в "и так далее". Села, да еще (чтоб ей легонько икнулось) поёрзала — умащивалась.

Отсюда и "ох!".

"Прощай, — подумал, — Харьков!"

Пахло потом… Пахло молоком (коровьим)… Пахло… Да чем только не пахло?!

— Разные на свете запахи бывают! — говорил мне когда-то один хороший человечина, Кондрат, в свое время померший "от горилки".

И таки правду говорил.

Ведь и верно: "Разные на свете запахи бывают"…

Особенно в вагоне и особенно, когда журналист отдыхать едет.

Весенние запахи…

…Сидела "на груди моей", должно быть, середнячка. Куркульки [1] я наверняка не выдержал бы, а под незаможницей [2] было бы, надо полагать, легче.

Я тихонько стонал, нежно прижимаясь к талии задней соседки, меж тем как середнячка, сидя на моем животе, громко щелкала семечки.

А за окном рожь красовалась, пшеница наливалась, голубели васильки на полях, куковали кукушки в лесах…

А за окном серебряно звенели в солнечных лучах жаворонки…

А за окном:

…ширь без границ… и где, и кем

поставлены для солнц семестры

в лазурно-синем молоке?

Так это ж за окном!

А до окна (даже подумать страшно!) еще талий пятнадцать, пудов шестьдесят живого женского веса, не считая коромысел, кувшинов и кошелок!..

Эта моя "смычка с селом" длилась три пролета.

Все это время я вспоминал чьи-то мудрые слова:

"К крестьянству надо подходить умеючи, иначе вместо смычки черт знает что получится".

Истинная правда… Именно "подходить" и именно "умеючи".

А я "подлег" под крестьянство и, должен вам сказать, подлег очень неудобно и вовсе не умеючи.

Вот вместо "смычки" и получилось одно "ох!".

Через три пролета — последний "мазок" широким фундаментом по моему чреву, последнее "гуп", и вот уже мое, на этот раз счастливое и радостное, последнее "ох"…

С меня встали…

Взметнулись юбки…

Чьи-то стройные молодые ноги вдруг спрыгнули с верхней полки прямо на мою печенку.

Кто-то схватил меня за голову и с криком: "Гляди! А я думала — кринка!" — бросил.

Я зажмурился. И мне ясно представилось, будто я лежу в южноамериканских прериях, а надо мной вихрем шпарит табун напуганных тигром бизонов…. . . . . . . . .

Потом я уже и хлеба видел, и васильки для меня синели, покачивая нежными головками, и поля улыбались:

"Что, мол, проехался?!"

"Чего вы, — думаю, — смеетесь?! Ну, проехался! И что?! Вы улыбаетесь?.. А с вами разве не случалось? Разве не о вас поется:

Ой, поля, вы, поля,

Мать родная — земля…

Сколько крови и слез

По вас ветер разнес…

А у меня еще до крови не дошло… Да и слез незаметно… Так только… побаливало.

Мерефа… Езерская… Бирки…

В вагоне я да еще дедок один, что все время с меня глаз не сводит. Вижу, что хочет заговорить.

Наконец, отважился.

— Как вы думаете, без веры жить можно?

Я размышлял о своей печенке, об английском ультиматуме, о том, повысят ли в июле ставки.

— Можно! — буркнул в ответ.

Дедок отодвинулся и запел:

"Возбранный воеводе победительная…". . . . . . . . .

Беспаловка!

Финиш, значит!..

А от Беспаловки — вы же знаете — и до Пасек уже недалеко. Как сойдете с поезда, так сразу налево вдоль колеи немножко, а потом вбок, наискось, по дороге на Гомёльшу…

Гомельшу знаете?

Нет?

Неужто не знаете?! Это по пути к Пасекам! Меж нивами зелеными дорога протянулась. Идете, а справа — нивы и слева тоже нивы…

Если не знаете дороги, идите за подводой, что везет ваши вещи.

Так и дойдете.

Вот уже Пасеки видны…

Вот и школа…

— Тпррр!..

Приехали…

1923

Перевод А. и З. Островских.

[1] _Куркулька_ — кулачка.

[2] _Незаможница_ — беднячка.

Вот оно — село!

Село! И сердце отдыхает…

Т. Шевченко.

I

Ох, и харрашо же на селе!

Вот тут тебе вишня под окном, а рядом осина, а под осиной жито, а за житом тыквы, а за тыквой картошка, а за картошкой нужник…

Все вкупе, все растет, все красуется, все шелестит, и все пахнет…

Ох, и хорошо же на селе!

Знаете ли вы, что такое село? Не из тезисов, не из статистических ведомостей уездных продкомиссаров, не из донесений сельсоветов и волисполкомов — не официальное село, а просто себе село. Село — и только. Как в медицине говорят: perse [1] село. Так вот, это perse село вы знаете?

Ох, и хорошая штука село!..

Нет тут ни долготы, ни широты, меридианы разные его не касаются. А так, вышел на горбочек, и все вокруг как на ладони. Прямо напротив школа. За школой "расправа", а вот так — живет Сторчиха, а наискосок — кума Ульяна, а посередине — площадь, а на площади свиньи.

Солнце восходит на селе с востока, а заходит на западе. Когда надо обедать, оно взберется так, что: "Ой-ой-ой! А солнце уже высоконько!" И представьте себе, какое это солнце на селе послушное: никогда оно не взберется раньше или позже, а только тогда, когда надо обедать.

Живут на селе люди, называют себя украинцами. По правде говоря, население смешанное. Кроме 800 человек украинцев, есть еще одна дивчина, которую тут зовут: "Да она "руська"!" Приехала недавно из Саратовской губернии. Национальной розни не замечается: спит с местными парубками, спит мощно, убежденно и еженощно, и до того спит, что на том конце говорят: "Да что они там все сдурели, этак целехонькую ночь гоготать?.."

Плодится население не через инкубаторы. Результаты хорошие: у Мотри — Ивасик, у Оксаны — Гапочка, у Одарки — Митрофан. Это за неделю.

Туго с харчами.

— Коли, даст бог, уродит, у нас это дело веселей пойдет, — говорил мне дядько Онисько. — С грушевой муки не очень-то запляшешь. Одним словом, тяжеленько.

Веры население православной. В церковь ходят. Хотя уже очень заметно влияние последних церковных событий. Да и местные причины иной раз переворачивают вверх тормашками устоявшиеся, вековые и крепкие, как дуб, церковные традиции.

Вот, к примеру, религиозная трагедия: местного батюшку с земляники вспучило. Хотя ветры и отходят, но править службу тяжело, да и небезопасно. Беда да и только!

Есть и атеисты.

— Что ж, мол. Ну, вспучило батюшку. Что ж такого. Пускай матушка служит. Не все одно? Неужто ж батюшка, прожив столько с матушкой, да не передал ей своей святости.

— Так-то оно так. Да…

А с другой стороны:

— Вы бы, матушка, посоветовали своему батюшке: подались бы они к автокефалистам: автокефалистов пока с земляники еще не пучило.

Бурлит приход…

II

Впрочем, есть там одна штука, что чуть не заставила меня при въезде в село рявкнуть:

"Вставай, проклятьем заклейменный!.."

Как бы вы думали, что это за штука?

Арка!

Как раз против самой школы. Украшенная сосновыми ветками, с вот такусеньким красным флажком наверху…

— До чего ж попервоначалу кони пужались, так и не доведи царица небесная! — говорит Митро Федорович.

— А теперь?!

— Разве ж не видите? Идет, нечистая сила, и хоть бы тебе что! Попривыкали!.. Это на Первое мая такую отчубучили!

На шестом году революции Пасеки арку увидели!

Все-таки увидели. И теперь, когда беседуешь с кем-нибудь из пасечан, так и скачет у него и в глазах и в усах:

— Ай да мы!

Да, уж хвастаться, так хвастаться!

Есть у нас еще и "трибунал".

Везде, положим, этот "трибунал" просто трибуной называется, а у нас он "трибунал".

Но это ничего: нам можно!

По правде говоря, кто-то с этого "трибунала" помост свистнул и выдернул одну ногу, но три остальные ноги с гордостью свидетельствуют, что Первого мая на пасечанской площади "революция шла"… [2].

— Вредные хлопцы! Ну нет на них никакой управы!.. Да и то сказать, дерево отменное: на подсошник или на люшню!.. Ну и не удержались!

…Так что вы, братцы, с нами не шутите!

Почем вы знаете: может, мы в том году на Первое мая или на Октябрьскую революцию такой "трибунал" отгрохаем, что вы там в столице на Николаевской площади со своим просто:

— Закройсь! "И никаких гвоздей!" [3].

А так тихо у нас.

Пашем. Сеем. Плодимся, как и все православные…

Живем, одним словом…

Хотя тетка Сторчиха… (знаете, что через дорогу живет. У нее черные ворота и петух голошеий), так та тетка как ударит о полы обеими руками:

— Ей же богу, до Покрова не выдержу!

— Чего это вы, теточка, так?!

— Ой, Михайлович, не выдержу! Байстря зарежет!

— Чье?!

— Наше с дочкою!

— Так чье ж оно: ваше или дочкино?

— Ох, голубчик, и не знаю, и не скажу!!

Ишь ты…

— Не иначе как сглазили! И берегла ж, и приглядывала! Вы ж подумайте: семнадцатый годочек ей, вот как жито зацвело, пошел… И откуда оно взялося?! Ну никуда ж, никудашеньки со двора не ходила!

— "Само", может, теточка, во двор пришло?

— Это еще в Филипповки, вбежала в хату, как полоумная.

"Чего ты?" — спрашиваю.

"Что-то мне, говорит, мама, привиделось!"

А сама белая-белая… Вот с той поры и… А оно, гляжу… а оно… Ох, не выдержу, люди добрые, не выдержу!

— Ничего, тетечка! Бабкой будете!

— Ох, не выдержу!. . . . . . . . .

Видите, как у нас?!

А у вас разве бывает, чтоб с перепугу дети рождались?!. . . . . . . . .

Да как же его не любить — село?

За тайны за эти! За неожиданности!

Разве его постигнешь? Разве его опишешь?

Вот лежу я на горбочке под вишней! А почем вы знаете, что под тем горбком?! Может, там такая, как говорится, "курская аномалия", что копни только — тебя самого торчком поставит… А может, нефть так ударит, что сам Керзон [4] лапками кверху хлопнется!

Или поглядите: вон овражком, ухватив теленка за хвост, чей-то белоголовый в драных холщовых штанишках стрелою мчит…

Разве вы знаете, что из этого белоголового выйдет?

Может быть, это будущий редактор "Вiстей" [5]?

А может, председатель "Плуга" [6]?

А не может разве быть так, что лет через двадцать пять — тридцать придете вы в "Червоний шлях" [7], а он в редакторском кресле сидит и рукописей ваших не принимает…. . . . . . . . .

За возможности необъятные любите село…

От него пойдет! Все от него пойдет!

Оно еще спит! Сладко спит, и на ниве ковыряясь и за теленком во весь дух мчась!

Разбудите его. Не так уж много для этого и нужно.

Вставьте только стекла в школе, да чтоб в шкафу, где теперь мыши бегают, чтоб в том шкафу книжки завелись!

Тогда из того голопузого, что со двора выскочил, наверно, Валерьян Полищук получится.

А из того, что на колодах подпер кулаком голову и на солнце глядит, — Павло Тычина будет.

1923

Перевод А. и З. Островских.

[1] В чистом виде (лат.).

[2] Из стихотворения П.Тычины "На майдане возле церкви революция идет…".

[3] Признаюсь: это выражение украдено из перевода одной пьесы. Догадайтесь, какую фразу так "перепер" переводчик. — О.В.

[4] Министр иностранных дел Великобритании, консерватор.

[5] Украинская газета, орган Советов депутатов трудящихся УССР.

[6] Литературное объединение украинских крестьянских писателей.

[7] Украинский журнал.

"Главполитпросвет"

В городе учреждение, что "Главполитпросветом" называется, огромные апартаменты занимает, с кабинетами, залами, с канцеляриями, с музкомами, теакомами и другими прочими "комами".

А на селе все это гораздо проще. Портативнее, так сказать.

Видите: вон через дорогу, под кумы Ульяны воротами, несколько колод лежит…

Это и есть наш "Главполитпросвет"…

"Работа" начинается так же, как и в городе: в 9-10 часов. Только там — утра, а тут — вечера.

Коллегии нет. Каждый сам себе "коллегия".

Тезисов не пишут…

Вместо тезисов гармошка…

А с этим тезисом все идет, как по писаному.

За председателя — Андрей.

Кто такой Андрей, хотите знать?

— Ну и сукин же сын! — так характеризует его Ульяна. — Земля под ним, анафемой, ходуном ходит! Как молвит, как примолвит, как топнет да как ухватит мою Химку на "польку", так ну что твой вихрь! Шельма-хлопец!

…Работает "Главполитпросвет" регулярно каждый вечер.

Как только начнет это темнеть, вы слышите из лесочка за Ульяниным огородом:

— А-чххи! Чернявая!

Это председатель "Главполитпросвета" на "занятия" пожаловал!

А там, глядишь, кто по улице, кто через тын, являются и постоянные посетители нашего культурно-просветительного учреждения.

И начинается…

Начинается работа всегда с "польки".

Продолжается "полькой".

Конец — все та же "полька".

"Метелицы" или там еще чего, что мы в свое время отплясывали, нету…

"Полька"!

Каких только коленец "музком" не выкомаривает!

И так… и сяк… и этак…

А Андрей!! Андрей!!

Он и боком, он и задом, и согнется, и разогнется, и присядет, и подскочит…

Э-e-e-e-e-x!

— Поверите, — рассказывает Ульяна, — под пятьдесят уже мне, а, ей же богу, иной раз сижу у окна, и разбирает меня! Ну, что шилом кто, поверите, подкалывает! Старик, случается, даже прикрикнет:

— Ты б, — говорит, — старая корчага, лучше святую евангелию почитала!

— А мне не удержаться! Ну, толкает меня, кидает меня, не в хате будь сказано!

…Да где там устоять!

И вы бы, ей-богу, не устояли!

Уж я, кажется, всякого повидал, а сидишь это на крылечке да за перила так и держишься!

Ноги как-то сами собой: дрыг, дрыг, дрыг! И хватаешься то за левую, то за правую.

А тут еще если молодой месяц, оседлав Большую Медведицу, на Млечный Путь выкатит, да еще если черт под самое крыльцо соловушку принесет — ну, нет тебе спасения, и все!

Иногда гармошка затихает…

Тишина, тишина…

Но вот прорезало эту тишину звонкое "ляп".

Верещит не то Химка, не то Марина…

И в голосе том и боль, и счастье, и протест, и поощрение!

Одним словом:

И хочу! И не хочу! Не разберешь!

Это Андрей в "эмансипацию" сунулся [1].

Минута… и хохот!

Звонкий, раскатистый хохот неистово обрушился через перелесок в яр. Колесом докатился до дубовой рощи, что во-он на той стороне, за пшеницей, и несется назад по пшенице перепелом…

…Музыкальное отделение кончилось…

Следующее — вокальное!

Запевает Тимоха:

Как была я молода,

Так была я резва…. . . . . . . . .

Тут уж мои соседи решительно уходят в хату и затворяют дверь…

Высоким фальцетом кончает Тимоха последний куплет…

И снова хохот…

И снова "ляп"…

И так до часа, до двух, а то и позднее…

Напоследок еще буйный взрыв "польки" и вихрь из юбок и сапог.

Заключительный аккорд. И "Главполитпросвет" идет спать… Уходят парами…

1923

Перевод А. и З. Островских.

[1] К читателям. Я фиксирую, разумеется, то, что сам вижу на селе. Мне было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь подумал, что я в данном случае разрешаю себе порнографию. Приводя разные выражения (чаще оригинальные, а иногда комбинированные), я хочу показать, какое значение (по большей части шутливое, а иногда и серьезное) приобрели на селе новые слова. — О.В.

"Женотдел"

Коли глянете, бывало, на наше село, — разведете руками:

Ну, чисто тебе "женотдел"…

Видите? Вон Сторчиха за воротами кого-то честит.

Кого?

Спросите ее, она и сама не знает… Такая уж у нее профессия…

Просыпается с "холера б…" и ложится с "а, сто чертей…".

Вон кума Тетяна лупит Миколку за то, что шапку, стервец, потерял.

Вон Наталка Василину веником учит:

— Слушайся, сукина дочка, матери! Слушайся!

Вон Домаха… Вон Параска… Вон Устя… Вон Горпина…

Вон… вон… вон…

Нет, лучше перечитайте святцы: там всех найдете…

И это ж только на улице. А ведь еще по огородам, по хлебам, по садам, по клуням…

Дед Глушко, тот прямо говорит:

— Бабы этой у нас, ну, что жука-кузьки!

Заправилой у них здесь — Ульяна.

Она главный организатор, вожак и советчик.

Заседания "женотдела" проводятся в воскресенье днем на тех же колодах, где вечером работает "клуб"…

Повестка?

Эх, голубoчки мои! Если б вы там, в столице, за каких-нибудь четыре-пять часов могли разрешить столько вопросов, сколько наш "женотдел" разрешает, я с чувством величайшего уважения преподнес бы вам свою суковатую грушевую палку, которой я в лесу гадюк бью!

Начинается (не так, как у вас!) с "текущих дел"!

— …Водили вы уже свою Муру к бугаю?

— …И что-то я, голубонька, примечаю, молока у моей становится меньше! Как бы, упаси господи, не ведьма!

— …И не говорите, матинка, чур ему, чур! На той неделе, в Свинарном, входит Чопиха, уже под вечер, в хлев… А тут из-под коровы — шмыг!

— …А слышали, у Сторчихи — дочка? Я ей говорила: "За своими, шалава, смотри!" А теперь, к петрову дню: "Нате вам, мама, внука!"

— …А та! Щербатая! "Чхать, — говорит, — я на вас хочу!" Ишь, какая! Только мужик со двора, так что твой ероплан через плетень в сад к Петрову Гнату!.. "Чхать!.." Матери своей в пасхальный очипок чхай, сукина дочка!..

Затем следует самый главный и самый жгучий вопрос.

Вопрос исключительно женской компетенции. Религия.

Тут уж "дискуссия" на высоких тонах, с позами, с жестами, подбоченясь…

Здесь идет турнир баптистов, адвентистов и православных.

Преобладают баптисты.

"Православие" молчит.

Если кто и сунется:

— А все-таки церква, она не то, что ваши чтения да пения под поветью!

— "Церква"?! "Под поветью"?! Поп, должно, подморгнул?

(Местный "батюшка" очень слаб насчет "адамовых ребрышек" и чуть не каждую неделю за эту слабость расплачивается собственными святыми ребрами…)

Религиозные дискуссии редко кончаются без пострадавших за "веру христову".

Больше всего "мук святых" достается очипкам…. . . . . . . . .

Как я уже отмечал, главный успех имеют баптисты. Хотя и такую солидную "религию", как баптистская, иной раз побивает самая обыкновенная глиняная кринка.

Оришка уже совсем было к баптистам пристала. Уже с месяц и на моленья их ходила, и церковь забросила, и ругаться перестала.

И надо ж было ей одолжить Христе свою глиняную (ну, совсем новенькую!) кринку. А та разбила!

— Так вот ты какая, сякая-такая, святая да божья? Живой на небо прешься! А кринку раскокала и: "Сестрица, не бранись!" Не бранись? А купит мне такую кринку бог твой баптицкий? Глаза под лоб закатила и уже Варвара, думаешь, великомученица?! Берешь, срамница, кринку, не бей, голова б у тебя треснула!

И в первое же воскресенье пошла в церковь. Еще и на частицу подала…

Гром среди ясного неба!

В воскресенье сход!

Председатель сельсовета объявляет:

— Жена имеет такие же права, как муж! Если какой-нибудь станет бить или ругать, каждая имеет право привести его на суд. Здесь мы знаем, что с ним сделать! Выбирайте делегаток!

"Владыки" улыбаются:

— Будет, положим, моя кухарить, как до сих пор кухарила!

А дед Глушко пыхнул люлькой, сплюнул и:

— Это и мою в делегатки? Не будет толку!. . . . . . . . .

Но и у бабы Глушихи и у той, что "будет кухарить, как кухарила", где-то глубоко-глубоко, на са-а-амом донышке, в глазах огоньки загорелись…

1923

Перевод А. и З. Островских.

"Село — книга"

Сказать, что на селе нет печатного слова, нельзя.

Такое "слово" на селе есть. И его немало.

Если взять хозяев с достатком, у которых и в 1921 году кое-что уродилось, то у каждого из них можно найти целый ассортимент печатного слова издания 1921 и 1922 годов…

Издания этих лет всего больше.

Печатного слова времен дореволюционных, времен Центральной рады, гетманщины уже поменьше. Но кое-что есть.

Лежит это печатное слово чаще всего на чердаке, в тайничках, в мешочках.

Кое-кто запихал его в бутылки, засмолил и закопал в землю.

Читают это слово печатное очень редко.

Случается, долгим зимним вечером вытащит Кондрат Степанович торбочку [1] или сундучок, откроет, вывалит на стол то слово печатное, почешет затылок и покачает головой:

— На какого дьявола я все это собирал? Ну и дурак! Вот дурак!

— А не говорила я тебе?

— Говорила! "Говорила, да не вразумила"!

— Вот и любуйся!

— Ни тебе закурить, ни тебе хоть что-нибудь! Ну, куда ты его?

И снова засовывает в торбочку или в сундучок и взгромождает на чердак до следующей "перетруски". Издания 1923 года мало.

— Не хватает! Да и где его набраться, когда супонь — полсотни! Дела!

И вот теперь, когда вспомнишь, сколько этого "печатного слова" брошено было в деревню в 20, 21 и 22-м годах, просто диву даешься, как это до сих пор не ликвидирована на селе неграмотность.

Правду говорит пословица: "Век живи — век учись".

Что бы вместо разных рисуночков да "водяных знаков" на этом "слове" напечатать азбуку и букварь.

На все бы учебники хватило.

На "лимонах" — азбука.

На "пятилимонах" — букварь.

На "десятилимонах" — другой учебник.

И т. д., и т. д.

Вот теперь в долгий зимний вечер и было бы что почитать Кондрату Степановичу, торбочку или сундучок перетряхивая. А так Кондрат Степанович нервничает, потому что:

— Ни к чему оно мне!. . . . . . . . .

Путной книги, что и говорить, на селе нехватка.

— Нет ли там у вас какой газетки или книжки? А то глядите, до чего докурился!

Читаю: "Царь бо царствующих и господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным".

— Видите, до чего дошло? Царь царствующих пришел снедать с верными, а я из него цигарку! Грех да и только!

— Поверите, "богородицу" еще до пасхи скурил! До чего ж бамага добренная: тоненькая да выдержанная! Кинулась на троицу Килина "богородицу" искать, чтоб Ванько ей про вспение прочитал, а я и корочки на чердак забросил. Туда она и сюда она, шарила и за иконой и за дежкой [2]… А я сидю под яблоней: "Ищи, — думаю, — ищи! На небе уже твоя богородица! С дымом, пусть бог простит!"

— А ведь оно на том свете так даром не пройдет. Как посадят на сковороду да этой самой "богородицей" и начнут поджаривать.

— А что поделаешь? Ее ж, бамаги этой, не накупишься! Да что уж про меня говорить? Я не из больно праведных… Вон дед Оверко и в петровку и в спасовку каждый год говеет, а и тот не удержался. "Деяния" докуривает… Сядет на завалинке, развернет: "И бысть внезапу с небесе шум, яко носиму дыханию бурну и исполни весь дом, идеже бяху седяще".

Слова-то какие!

А он утрет слезу:

— Прости меня, господи, грешного!

Др-р-р-р!

— Уже последний листочек только… А что дальше делать будем, так и не знаю. На все село один-единый часослов у Панаса остался… Еще его покойный дед в Алексеевке на ярмарке купил! Да и от того кто-то титул отодрал…

— Так коли случится какая газетка, дайте, спасибо вам!

Дал! Дал и со своей "усмешкой". Не страдать же человеку!. . . . . . . . .

Так вот, как видите, на селе с "путными" книгами тяжко. Нету!

Пощекочите, пожалуйста, правление "Село — книга".

Село думает, что за два года уже можно успеть все места перечесать.

Даже те, что никогда не чесались…

Тут у нас слух пошел, что "Село — книга" в Москве изрядную партию книг закупила, тех, что там не идут…

У нас они пойдут…

Ежели они на русском языке, да еще с такими словами, как "апперцепция", "конъюгация", "девальвация", "пертурбация", "сигнализация" и "акация", то тут их вмиг расхватают…

Такие "козьи ножки" свернут, как у завторготделом "Село — книга" правая нога!

Так ждем!

Сколько ей, этой "Село — книге", надо времени, чтоб до села книжку довезти?

Два года, как видим, мало. Ну, подождем еще два… А тогда сами станем писать, сами и печатать.

Ведь сказал же на днях Ивашко:

— Сто за церт: урок тебе зададут, а сто ты его, из батькова картуза выуцись? Ей-бо, сам себе книзку напису!..

Так-то!

1923

Перевод А. и З. Островских.

[1] _Торбочка_ — сумка.

[2] _Дежка_ — бочка.

"Профобр"

Рано начинается на селе профессиональное образование.

Тогда оно начинается, когда Ванько или Одарочка уже "отлучены" и когда рубашонка Ванька или Одарочки подымается выше того места, о котором вы сейчас как раз думаете, и завязывается узлом на спине.

— Чтоб не замарало. А то оно у меня, простите, на затычку слабовато…

Ванько (или Одарочка) в эту пору своей жизни трудовой уже крепко держится за родительскую юбку, и только от него и слышишь:

— Мама! Мони!

— Да не мамкай ты у меня над душой! На вот тебе прутик: гони гусей за ворота! Он у меня хороший мальчик! Гони, гони! Мама на базар поедет, гостинца купит!.. Вот так! Так их! Гиля, — кричи, — гиля! Вот так! Вот цаца, Ванько! Вот цаца! А Меланя — кака! Она маму не слушает… Гони! Гони!

Это первые, самые ранние шаги на пути профессионального просвещения будущего гражданина Украинской Социалистической Республики, может быть, будущего члена Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета, а возможно, будущего писателя.

"Гуси" — это первый и непременный этап профессионального образования, воспетый поэтами:

Когда пас я мальчонкой гусят, Солнце мне улыбалось любовно… [1].

(А. Панов.)

Программа профессионального образования у нас на селе сложилась, с одной стороны, на основе извечных традиций, с другой — на основе требований жизни.

Наробразом служат у нас наши выгоны, наши рощи, яры, балки, наши "поля необозримые", наше солнце золотое и наше "лазурное молоко"…

Их инструкциями мы руководствуемся, по их указаниям мы действуем.

Само собой, как и при всяком обучении, немалую, а может, и важнейшую роль играет возраст ученика.

Так, значит, первая ступень — это гуси…

Пасти гусей, уследить, чтоб к чужой копне не подобрались, пригнать домой всех до одного — это программа нашего "техникума" 1-ой, можно сказать, ступени, первой группы.

Если вы этого зачета не сдадите, если у вас отберут где-нибудь на чужой стерне или в чужом просе картуз или же вы, практикуясь в бросании камешков в цель, попадете гусю в голову и пригоните домой вместо одиннадцати десять, не говоря о том, что об вас будет истрепан новехонький веник, вы никогда не перейдете в следующую группу…

Следующая группа — свиньи.

Сами вы, конечно, понимаете, что дело это уже куда серьезнее, чем гуси.

Свинью вам уже в одной рубашонке пасти невозможно. Тут уж обязательно нужны штаны и вместо прута палка…

Это дело поручается гражданину не моложе шести лет. Раньше — ни-ни. Потому что здесь уже нужна определенная профессиональная квалификация, а главное, солидность.

Сказать:

— А-ля! Чтоб она тебе сдохла!

Это не то что невинное и наивное:

— Гиля-гиля!

Тут уж надо, чтоб свинья чувствовала, что над ней есть верховное начало, суровое, непреклонное и властное…

Надо вовремя и умеючи огреть ее палкой, надо не спеша и не нервничая, а с сознанием собственного достоинства, так, как бы между прочим, раскатить по выгону басом:

— А куда ж это ты пошла? Скажи, а?! Куда ря-я-я-ба-я?!

А потом степенно добавить:

— Сибирки на тебя нет!

"Властителем" над свиньями гражданин бывает до 10–11 лет.

Затем иерархическая лестница профессионального образования такова:

Телята

Овцы

Коровы

Лошади…

После перехода в "телячью" группу уже разрешается стащить у отца бумаги и закрутить цигарку из конского кизяка или попросить у прохожего (не из своего села):

— Дядя, закурить нету?

— Нет!

— Так дайте хоть спичку!

В эту пору (зимой) начинается и общее образование в местной школе…

Дойдя до "лошадей", уже можно вечером, пригнав коней домой, убежать на часок и на колоды в "Главполитпросвет"…

Если мать и заведет:

— Уже, каторжник, в хате ему смердит! Уже на улицу?

Можно ей ответить:

— Да?!.

А если заведет отец, лучше молчать… Потому что у отца аргументы куда более веские:

— Ты не того! Не очень-то! Уже сапоги "бутылками" прилаживаешь? Еще чего! Растреплю на сукином сыне чистик [2] в щепу!

Можно только иногда сказать (да и то потихоньку):

— Да разве я?!.

"Лошадьми" заканчивается образование в "профтехникуме" первой ступени.

К этому можно лишь добавить, что одновременно идет образование и в другой области.

Попутно с "коровами" ученик обучается еще и специальности погоныча.

Образование в "техникуме" первой ступени получают как мальчики, так равно и девочки.

Есть, конечно, вариации, но они особого значения не имеют.

Во второй ступени функции хлопцев и девчат уже резко размежевываются.

Хлопец идет в пахари и косари, а дивчина — в полольщицы и вязальщицы…

Заканчивается "профобр" обычно стереотипным заявлением матери:

— Женить уже оболтуса пора!

Или:

— Да моя уже на возрасте. Кума говорила, что в Западне Иванов Максим словцо закидывал. Надо быть, в мясоед и окрутим! Пора!

Finis "профобру"…. . . . . . . . .

А там уж…

А там уж… дело не наше!

1923

Перевод А. и З. Островских.

[1] Цитирую по памяти. За точность не ручаюсь, — О.В.

[2] Чистик — палочка с наконечником для очистки плуга от земли.

На Гомельшу!

Как из калитки выйдешь, вот так, направо, промеж хаток дорога протянулась. Это на Гомельшу. А Гомельша — село на высокой-высокой горе, и вокруг леса, леса, леса… Когда-то там, говорят, крепость стояла, и гора будто руками невольников насыпана…

Хотите, пройдемся?

Только, прошу прощения: хоть у меня и есть "корреспондентский" билет, но я не из тех, что:

"Наше авто, словно чем-то недовольное, с сердитым рокотом и стоном выскочило на горку… А за горкой село… А за селом речка серебром блеснула… А в селе, как увидели наше авто, так и стар, и мал, и гусята, и поросята, и телята, и цыплята — все как есть высыпали на улицу… Шапками машут! Пономарь в колокола звонит! Коровы ревут! Столетний дед упал на колени и воздел руки к небу!"

Одним словом, "собственного корреспондента" встречают!

Так вот, говорю, я не из таких "собственных". У меня "авто" свое… Даже два их у меня, если хотите! И никакая чертова душа меня не встречает. Разве что Пилипов Лапко выскочит, специально чтоб оставить вашего "собственного" без последних штанов…

А коли вас завидки берут на тех "собственных", что авто своим православных по селам пугают, так есть выход: понюхайте зажигалку, чтоб и вам бензином воняло и прогудите по-автячьи разика два.

Тогда, может, и в самом деле Килина на вас через тын поглядит, а потом обернется к Степану и покрутит пальцем у лба:

"Чердак, мол, у этого "панка" не в порядке! Гудит!"

Ну, идемте!

Только палку не забудьте взять… А то шутки шутками, а Лапко и впрямь штаны порвет, он такой!

Ну, так (пусть уж будет по-модному) "выскочили" вы за село…

Вот, братцы, картина!

Черт его знает, как это можно так складно все эти овражки, буераки, вырубки, рощицы и леса расположить?!

Слева у вас яр! Глубокий-глубокий яр, зелеными рушниками устланный. По тем рушникам низкий кустарник узорами стелется!

А вот так, прямо, — большой лес… Там вурдалак живет. Микола сам его видел… Рыжий такой и, как заметил Миколу, мекнул да в лес… Только шорох пошел…

А справа от леса — на вырубке — молодая поросль, дубки густые шелестят, ясеньки поскрипывают… И пахнет-пахнет! И клубникой, и земляникой, и чабрецом, и душицею…

А дорога упала промеж леса и вырубки, упала и покатилась вниз, туда, туда, где орешник толпой, как на митинге, руками-ветками голосует…

Что, если б на то место, где я стою, да поставить какого-нибудь поэта?! Да он бы вам таких "образов" настрогал, левый глаз прищурив, что не приведи господи!

Потому что — таки красиво!

— Ну до того ж у нас за селом ладно, — сказала мне вчера Христя…

И правда ладно!. . . . . . . . .

— Что так смотрите? Может, козу дикую увидели? Они у нас тут есть! Здравствуйте!

— Да так, задумался! Доброго здоровья!

— На Гомельшу?

— Туда.

— Идем вместе… веселей будет!

— Идем!. . . . . . . . .

Дошли до орешника… Гущина — взглядом не пробьешь… Аллея зеленая и затишная!

— Ну и хорошо же здесь! Смотрите, словно живая зеленая стена!..

— Неплохо! Чаща какая! Прошлый год тут один поляк, беженец, детей своих и жену топором зарубил! Местечко, что и говорить, примечательное… Хорошее место! Год ищи, черта лысого найдешь…

Дальше — дубняк молодой. Непрочищенный, с орешником переплетается… Шумит, шумит…

— Эх и лесок! Лет через двадцать — тридцать какие богатыри будут! Хоть корабли строй!

— Подходящий лесок! Два месяца назад гомельшанского мужика с перерезанным горлом нашли! И лошади пропали и подвода! На железном ходу! С мельницы муку вез… За таких лошадей теперь миллиардов пятьдесят отдай! Да и то еще купишь ли! Хороший лесок! Важнецкое дерево!

— А хлеба, хлеба! Ишь как волнами перекатываются… Прямо хоть броненосец пускай! Скоро-скоро уже косы зазвенят! Смотрите, как славно, когда под лесом нива! Тени какие! Цвета!

— Да что тут говорить?! Залюбуешься! Здесь всегда хлеба хорошие… Земля тучная. Это на раскорчевках, когда-то леса большие стояли!.. Земля тут добрая. В этом году еще дождей у нас маловато, а в хорошее дождливое лето, так хлеба до ветвей добираются… Да густые-густые, что камыш… Ступил шаг, и никто тебя не найдет… Прошлый год как косили, так на два тела наткнулись зарубленных… Когда б не жнива, вековать бы им там! Где ж в такой гущине их углядеть?.. Добрая земля, добрые места… красивые места!..

Дальше молодая поросль…

— Ох и земляники! Глядите, дядько… Вон! Вон! Вон! Все усыпано… Вот, верно, бабам работы! А почему не видно никого?.. Не собирают, что ли?!

— Да-а-а! Ягод, ягод! Как травы! Почему не собирают? Собирают! Да вот на прошлой неделе пошли из Гомельши по ягоды, так к вечеру прибежали голехоньки. Что смеху было?! И сорочки поотбирали!.. Раздели в лесу. А ягод у нас очень много… и хорошие ягоды! Эх, и места тут у нас! Благословенные места!. . . . . . . . .

Вот и Гомельша!

Высокая-высокая гора, за ней шпили церковные торчат…

Подымаемся…

Думается:

"Чьи руки эту гору сложили? Сколько их было? Немало видела она слез, плетей, крови! А теперь свободные гомельшане на свободной земле… И даже с такой высокой горы нигде ни единого пана не углядишь… Сколько глаз хватает — все наше!". . . . . . . . .

Под вечер назад!

Лес, вырубки, хлеба, орешник…

Попутчик на Пасеки…

— Что это вы так крепко нажимаете? Краса какая! Глядите, дорога, как в пасть какого-то черного зверя, скатилась… Садитесь, отдохнем!

— Нет, дядечка, давайте лучше поскорее домой… Красивые места… Благословенные места…

— Да не бегите так! Боитесь, что ли?!

— Это кто боится?! И чего бы мне бояться?! Спешу, очень спешу! Ждут меня. . . . . . . . .

Хоть бы орешник проскочить!

P.S. Банды, которые бесчинствовали в этих местах, теперь уже уничтожены…

1923

Перевод А. и З. Островских.

В хвосте сила

Жарит…

До того жарит, что дед Панас, тот, что ни за что в жизни без шапки за ворота не выйдет, стоит сегодня за воротами, рукой глаза заслонив, без шапки и кличет:

— А-ця-ця-ця-ця-цю!

Куры на погребице. Гуси в холодке, под "потребиловкой" (уже четыре года запертая стоит!), а Иванов стригунок, рыженький, что:

— Ну и конь будет! Во, брат, конь! Да и не удивительно: с заводским случал — вот оно и жеребец как жеребец!

Так тот стригунок стоит на выгоне, солнечными копьями пронзенный, да головкою только:

Так-так! Так-так!

"На все, мол, согласен".

Выскочишь из хаты (выскочишь, само собой, в таком виде, как только на селе это можно себе позволить), да и то, в чем выскочишь, хочется с себя содрать… Дерешь шкуру и ругаешься, что грудь у тебя не на пуговках. Расстегнул бы этак все сразу, распахнулся, чтобы дунуло туда и выдуло из тебя эти сорок градусов реомюровых.

К одиннадцати время идет…

В воздухе камертоны золотые:

Дз-з-з! Дз-з-з! Дз-з-з!

Медовые камертоны, что на спаса бабе Мелашке коржи подсластят, а на "страсть" свечку слепят.

Будет трещать и плакать перед "всех свербящих радости" та свечка желтая, старческими бабы Мелашки руками скатанная, а баба Мелашка будет стоять на коленях, бить поклоны:

— Покрой нас, заступница, честным твоим семафором…

И прольет слезу баба Мелашка, моля у "заступницы" "семафора" на свою седую голову, преклоненную, ибо отколь знать бабе Мелашке, "семафор" ли у "заступницы", а "омофор" на железной дороге, или "омофор" у "заступницы", а "семафор" на железной дороге…

Камертонам медвяным нет до того дела:

Дз-з-з! Дз-з-з! Дз-з-з!

Они трудятся…

В лес! Под грушу, под дуб, под орешник!.. Под черта, под дьявола… Под что угодно, а то жарит!.. А то сверлом раскаленным голову тебе просверлит насквозь огненный глаз, что проткнул голубую перину меж двух пуховых облачков-подушечек!. . . . . . . . .

…В лесу… Фу! Словно веером опахнуло…

Лежишь, и ни до чего тебе дела нет…

Убьет ли Пилсудский Шептицкого в их поединке или Шептицкий Пилсудскому черепную расколет коробку… Только иногда мыслишка в голове, как кирпич, тяжело повернется: "А лучше, чтоб этот того, а тот этого… Обоюдно".

…Жарит…

— Тпр-р-р!.. Куда, Рябая?! Да куда ж это ты, Рябая? Скажи, а?! Тпр-р-р! Тпр-р-р! Да чтоб ты ж ему сдохла! Тпр-р-р!

В лесу содом… Трещит орешник, летят сухие ветки… Какая-то бешеная лавина мчится лесом к опушке…

И в этом шуме, в этой буре треска и топота, то и дело взрывается зло, встревоженно, со слезами:

— Куда, Манька?

— Куда, Мура?!

— Куда, Рыжая?!

— А подохла б она тебе?!

— Тпр-р-р! Тпр-р-р! Тпр-р-р!

А лавина несется…

Вот выскочила Мура на опушку… Глаза дикие, красные… Вся дрожит… Стала…

Хвост автомобильной шиной…

— Пр-р-р, Мура!

…Что раскаленным железом жигануло!..

Мячиком пляшет на месте, подскакивает, как молодая серна, яростно вскидывает задними ногами, хвост свернулся еще круче…

М-м-му!

И стрелою в яр!..

Берет барьер, как премированный скакун, и катит рожью, просом, огурцами к колодцу…

За ней "колбасой" лупит Кондратов третьяк половый…

Он идет как-то с вывертом. Голова набок, передними ногами загребает так, словно хочет схватить что-то впереди, прижать к себе, стиснуть и переть дальше… У него "м-м-м-у" мужественное, злобное и угрожающее… Хвост обручем…

На миг останавливается перед огорожей-барьером… Вдруг с силой бьет левой задней, и уже только "обруч" его мелькает среди колосьев…

Мура осталась далеко позади…

…Минута… И развернутой колонной вихрем шпарит все стадо…

Молодняк идет шаля, "с коленцами"…

Солидная Чернуха, которая "вот уж восьмую весну все бычков да бычков", трусит в арьергарде, как "комическая старуха" за балетом в веселой оперетке…

…Огорожи нет. Торчат только колья…

И плачет, распрямляясь, рожь, плачет просо, плачут огурцы…

А по лесу, приближаясь к опушке, бежит, спотыкаясь:

— Тпр-р-р! Тпр-р-р! Тпр-р-р!

— Не уберег, охламон?! Не уберег?!

— А что я сделаю, когда они чисто сказились!

— Сказились?! Как на улицу, так на цепи не удержишь, а скот, так в жите?!

— Сами попробуйте! Завернет хвост, да и подался! Что я его, за хвост весь день держать буду?

— И держи! Видишь, что задирает, возьми и "отдери"!

Хлясь! Хлясь! Хлясь!

— Я больше не буду! Ей-бо, не буду!..

А Онисько:

— Вот же нечистая сила! Отрубишь ему хвост — мух нечем отгонять… Оставишь ему хвост — бесится. . . . . . . . .

Положение безвыходное.

1923

Перевод А. и З. Островских.

Мед

— Мед — штука сладкая…

Это старейший у нас пасечник дед Глушко говорит. Сидим на пасеке, трубками попыхиваем, пчелками любуемся…

А они дождем золотым на солнце к летку падают.

И гудят, гудят, гудят…

— Гудёт! Медок несет!

— Хорошая, дедусь, насекомая! Маленькая такая, проворная… А гляди, будет с чем зимой коржи есть!

— Тваринка действительно бедовая! Ишь, как гудёт!.. Да-а-а! Загудел это и я как-то!.. Во, брат, загудел! Думал, амба мне! Конец, думал, старому Глушко!

— А вы чего "загудели"? По-пчелиному, что ли?

— По-пчелиному… Как грохнулся, так думал, что черепков старуха не соберет… А все язык наш поганый! Не удержишься, скажешь, согрешишь, вот оно тебя и кинет!.. С пчелами надо по-хорошему… Божья она тварь и порядок любит…

— А что случилось, дед?

— Случилось… Такое случилось, что по сю пору в три погибели согнувшись хожу… Рой снимал… Только это пообедали, вышел в сад, гляжу, летит… Я колоду, лестницу и жду, где сядет… Сел, видите, вон на тот бересток… Хоть оно и высоконько, а чтоб неудобно — сказать нельзя! Лестница достает, и колоду подставить можно так, что стряхнешь — и все. Мой, думаю, будет! Поставил лестницу, полез… И колоду в самый раз пристроил… Только наладился стряхнуть — оно, бисова тварь, прости господи: дзз! и в самый нос — раз!

Да так больно, как никогда.

Отмахнулся! Только слезы: кап! кап! кап! Чувствую, разносит мой нос! Как на рысаке несет!

Тряхнул еще…

А их штук десять в лоб как ужарят!

— Черти б вас!..

Только это промолвил "черти", как:

Трах!

(А колоду с роем держу!)

Трах! — да как поперло, как поперло, так ей-богу, прости господи, саженей с пять, ноги кверху, головой вниз, летел, что ястреб. А потом, как шваркнуло, я аж крякнул.

Шваркнуло да еще и колоду на голову надело! Они как жиганут меня со всех сторон, еле из колоды выдрался да так драпанул, что к борову в хлев угодил…

Упал и стону!

Выволокла старуха из хлева, насилу опамятовался! Чуть богу душу не отдал. Такого мне меду дали!

Вот как бывает!

"А ты не чертыхайся, ежели с пчелами возжаешься", — говорит старуха.

Оно и правда. Я уже сам приметил: коли на пасеке черта помянул, удирай лучше. Особливо когда за роем лезешь.

Черт, знаете, да еще при трухлявой лестнице, всегда вам такую холеру отмочит…

А мед… мед, что и говорить, штука сладкая.

1923

Перевод А. и З. Островских.

Как я рыбу ловил

Ну и утро! Не утро, а стихи!

Вверху — небо. Внизу — земля. А впереди — пруд… Знаете ли вы, что такое пруд?

Это такая большая-пребольшая в земле глубокая тарелка, а в ней не "Soupe a-la pejsann" (как в меню "Ренессанса" пишут), а вода.

А в воде — рыба, раки…

Предо мной, как удильщиком, задание: поймать эту рыбу, а если случится, то и рака.

Это во-первых.

Во-вторых, получить от этого всего: 1) удовольствие, 2) отдых душе моей истерзанной и 3) уху из свежей рыбы…

Для этого я с собой взял:

а) обязательное постановление Харьковского губисполкома за № 118 (правила ловли рыбы):

б) сантиметр;

в) циркуль;

г) зонтик (солнце);

д) кошелку с пятком таранок, бутылкой перцовки (довоенного качества), два фунта хлеба и пр.;

е) удостоверение личности;

ж) учетную карточку;

з) удочку;

и) жену.

Все, значит, что полагается.

Закинул…

— Клюет, дядя?

— Проходи! Проходи! В свое время клюнет!

Ушел… И издалека уже, на мотив "гречаников":

Удит, дядя, удит,

Чем ужинать будет?..

"Смейся, думаю, смейся!"

Первые два с половиной часа стоически смотрел в пруд и думал: "Представить себе только: кислород с водородом, какое-то там H2O, а сколько рыбы…".

А я, можно сказать, человек, homo, и хоть бы паршивенькая тюлька.

Как вдруг: прыг-прыг-прыг! Поплавок!

Дерг!

— Есть!! Ага! Лови, жена, лови-лови-лови! Держи! Поймала?

— Вот!

— Карасик? Давай сантиметр. Давай циркуль! Давай обязательное постановление губисполкома. Там как сказано? "Карась не меньше чем в три вершка. Мерить от середины глаза до заднепроходного плавника"… Хорошо! Ищи глаз!

— Есть!

— Ищи середину глаза! Нашла? Клади сантиметр… Та-а-ак-с! Держи!.. Ищи заднепроходный плавник!

— Я не знаю где!

— Ищи сзади! Раз заднепроходный, значит, сзади. В проходе! Нашла?!

— Да нет его!

— Зоологию забыла? Чему вас только в гимназиях учили? Давай сюда!

— Ай! Уже!

— Что уже?

— Выскользнул! В воду! Вон-вон-вон! По-о-плыл!

— Вот тоже! А еще на курсах была! И в Вукоопспилке [1] служила! Паршивой рыбки удержать не можешь!..

Прыг-прыг-прыг! Поплавок.

— "Прочая рыба"?! Сколько там для "прочей" отмерено?

— Три вершка!

— Давай сантиметр! Глаз есть! Поворачивайся, "прочая". Где тут у тебя "плавник заднепроходный"? Нету! Смотри: плавника нет! Щука отъела! Как же теперь?

— А я не знаю!

— Выпущу! Иди обратно в пруд! Плавают тут без "заднепроходных". А потом отвечай!

— О-о-о! Рачок! Иди, иди, иди! Ну смотри, как там раки? Откуда их мерить?

— Два вершка! От конца головы до конца хвоста!

— Давай сантиметр! Начнем с головы.

— Да это ж ты с хвоста начинаешь!

— Как с хвоста?! Это же "шейка"! А на шее и голова!

— Да это хвост, а не шея. Сам ничего не знаешь, а ругаешься!

— Не все ли тебе равно — от хвоста к голове будем мерить или от головы к хвосту?

— Ну?!

— Вершок и семь восьмых. Иди к черту! Плыви! Не мог на паршивенькую восьмушку вырасти?! А тоже лезет! Идем домой!. . . . . . . . .

Ужинал дядя не "чем", а таранью.

1923

Перевод А. и З. Островских.

[1] _Вукоопспилка_ — Всеукраинский союз обществ потребительской кооперации.

Когда сельских клубов еще не было

Тому лет этак…

Да что там лет?!

Молодые, словом, были! Зеленые! На сердце зелено… Подмывало что-то… Жгло… Рвалось наружу…

Если по-нынешнему — допризывники.

Лежишь это, бывало, на леваде, смотришь на небо, как Большой Пес Медведице подмигивает, и самому подмигивать хочется…

А в спину тебя словно что-то подталкивает…

Лежишь и вскидываешься…

В жилах — электрификация.

Во взгляде — стабилизация.

В отношении садов — конфискация.

В отношении девчат — концессии.

А уж как выскочишь со двора, черта с два вспомнишь о репатриации, возвращении в отчизну.

Это — по теперешней терминологии, новые слова.

А по-тогдашнему — так мать скупым словом все это квалифицировала:

— И чего тебя, сукин ты сын, черти крутят?!

А вас бы не крутили?

На небе месяц. В пруд кто-то полтинников набросал: они покатились-покатились и стали — прилаживаются, как бы им поудобнее лечь. И без звона.

Вот так — хата в саду… Сад большой-большой, и кругом липы. За садом левада. За левадой вербы кудрявые, а за вербами клуня, а в клуне Ганна, а Ганне семнадцать…

Еще с полудня:

— Ганна, приду…

— Там видно будет!

— Ганна!

— Ишь… Молоко не обсохло. Парубки…

— Ганна!

— Собак напущу!

— Убери Лапка…

— Куда?

— В клуню! К себе!

— А ты тихо… Батько в сенях.

— Ладно…. . . . . . . . .

Тихо-тихо… Только где-то далеко на выгоне:

Черня-а-вую да беля-а-вую…

Плетень. Да какой там плетень?! Нету плетня… Нет и стены, и решеток бы не было.

Вербы… Стежка… Вишняк…

Мимо крыльца кошкою: "Батько в сенях"…

Стук-стук… Стук-стук…

— Ганна!

— Грррр!

— Лапко! Лапунь! Лапуся! На-на-на! Тш…

— Ганна!

— Грррр! Гав!!

— Лапунечка! Тшш… тшш…

— Гав! Гав! Гав! Гррр! Гав! Гав! Гав!

Скрип…

— Какой там чертов сын?.. А?..

Батько… У батька чистик…

Молнией по стежке…

Гоп! И на ограде…

Фью-ю-ю!

— Ой!

Чистик вонзается прямо в поясницу…

Кувырк…

— Будешь ходить?!. . . . . . . . .

Клубы, беседы, кружки, собрания…

Тут поясница не заболит.

1922

Перевод А. и З. Островских.

Борись!

Самогон надо вывести.

(Из газет.)

Он самый обыкновенный человек.

У него шесть десятин земли, две кобылицы, один жеребенок, девять кур с петухом, подсвинок, шестеро детей (две дочки на выданье, два сына-подростка, а другие еще малы — в школу ходят), жена, женина мать и корова…

Одним словом, он хозяин…

Продналог сдал, подворно-денежный сдал… на посев осталось…

Пудов двадцать, пожалуй, еще и лишнего. Далее: у него ведь шестеро детей! Стало быть, шестеро кумовьев, шесть кумушек, две невестки, шестеро сватов, четыре золовки, три свояка, четыре брата, тридцать три племянника и племянницы, двадцать семь соседей (в одной стороне живут, ей-богу!), пятнадцать просто очень хороших людей; у того, гляди, гвоздочек, у того ремень на чересседельник, у того еще что-нибудь…

У него "храм", новый год, богоявление, сорок святых, мясоед, масленица, заговенье, великий пост, Евдокии, разговенье, светлое воскресение, вознесение, троицын день, Параскевы, Прокопия, Петра, Полупетра, Ильи, спаса, первая пречистая, вторая пречистая, Семена, воздвижения, покрова, Андрея, Кузьмы, Демьяна, Михаила, Филиппа, филипповка, рождество, канун Нового года.

Это ведь обязательно: хоть тресни, а выпей.

Слушайте дальше.

Родины, крестины, вводины [1], обручение, свадьба, похороны, девятый день, сороковый день, годовщина…

Как, по-вашему, все это не обязывает?!

А корова отелится, а кобыла жеребенка приведет, а свинья опоросится?..

Опять-таки кабана закололи?

Надо или не надо?

А поездка на базар или на ярмарку?

Сапоги надо?

Надо!..

А обмыть их надо?

Нет?!

Бросьте, пожалуйста, шутки…

Черта лысого они вам тогда носиться будут!..

А покупать сапоги, да так, чтобы через месяц головки пришивать?..

Да ведь на это какие "лимоны" нужны — на головки!..

А колеса нужны?

А макотра нужна?

А спички нужны?

И это чтобы без магарыча?!. . . . . . . . .

Безнадежное дело!

1923

Перевод С. Радугина.

Гинекология

Медицинского персонала на селе немного…

Вот и тут… Село немалое, окруженное со всех сторон хуторами, а больница за восемь верст.

Между тем, благодарение милосердному, санитарная неграмотность среди населения понемногу ликвидируется…

Немало тут "специалистов" по всяким болезням, начиная от сглаза и кончая бешенством, но ни в одной области не просветился так люд православный, как в области гинекологии, крайне необходимой на селе, очень деликатной науки… Мы не ошибемся, если скажем, что чуть ли не каждая особа женского пола, хоть немного, а знает-таки, что делать, когда над хатой кружит аист, чтобы принести счастливцу мальчика или девочку…

А немало есть и хороших специалистов-гинекологов, которые имеют большую практику, яйца зарабатывают целыми копами, а полотно — целыми штуками и разрешают вопросы гинекологии значительно скорее и смелее, чем какой-нибудь харьковский профессор…

Р-р-раз, и готово.

Клиник, операционных комнат еще нет: операции делаются в хате, в амбаре или в овине. Оперируют в большинстве случаев женщины, но есть и мужчины-гинекологи…

Есть даже, как мне рассказывали, простой дьяк, который сделает вам операцию — что орех раскусит.

Мне хочется познакомить горожан с опытом села в этом деле… Ибо часто приходится видеть, как прекрасная женщина, сидя за конторским столом или за "Ундервудом" или просто идя по улице, задумывается, глаза ее затуманиваются, и на прекрасное лицо ложатся тени… Как знать, может быть, ей просто замуж хочется, но частенько настроение это от того, о чем вы догадываетесь…

* * *

Вот что в таких случаях делают опытные дочери нашего села…

Когда дочь Евы, вставши утром, чувствует, что вот сюда у нее подкатывает и сильно тянет на соленый огурец, она начинает подпрыгивать на месте. Стоит, стоит, а потом изогнется и вдруг бешено прыгает.

Гоп! Гоп!..

И прислушивается…

Ничего…

Грустно покачает головой и идет полоть картофель.

На другой день, когда тяга к соленому огурцу еще больше, еще сильнее, она берется поднимать сундук.

Наклоняется к нему, обхватывает руками и тянет вверх…

— Что ты, Малаша, делаешь? — спрашивает мать.

— Да что-то наш сундук будто боком стоит… Так вот я хочу его прямо поставить…

— Так давай вдвоем!

— Нет, я сама… Он не очень тяжелый… Вот смотрите… Ги… Ги…

— Надорвешься, сумасшедшая!..

— Вот еще!..

Повозившись с сундуком, женщина или девушка стоит и прислушивается.

Ничего…

Тогда она идет под навес и чего-то долго возится там…

Приходит отец и говорит:

— Какой это черт мне веялку перекинул?

…Не берет и веялка…

Много еще существует и других подобных же способов "управиться с ношей"…

Часто случается видеть, как молодая девушка рысью мчит через канавы к речке с кадкой, полной мокрого белья…

Или в хлеву живую корову с места на место переставляет…

Да всего и не перечтешь!..

И после каждого такого приема стоит грустная и прислушивается…

Ничего…

После этого еще мрачнее становится лицо и глаза бегают по избе…

Дальше идет уже "химизация"…

Химизация до тех пор, пока в ушах, как на пасху, во все колокола зазвонит.

Не берет…

Тогда применяют так называемый артиллерийский способ.

Набивают себя порохом.

Не стреляет…

Тогда идут в рожь за "рожками".

"Рожки" эти едят ложками…

Не трубит…

Тогда крадут из кладовой десяток яиц и направляются к "специалисту".

— Голубушка!

Самодеятельности в области гинекологии конец… Работа переходит уже к специалисту.

* * *

Специалисты…

Ну, тут уж, ясное дело, деталей нельзя указать: у каждого свои способы…

В большинстве случаев в качестве гинекологического инструмента пользуются головной шпилькой, изогнутой в конце крючком…

Операция эта называется: "Выцарапывать"…

Во многих случаях помогает также и острое веретено…

Это называется: "Прокалывать".

После операции кровь струится восемь верст — до ближайшей больницы.

И все.

Потом месяцев шесть ходит женщина, согнувшись в три погибели.

— Что-то у меня внутри… Одни говорят грыжа, а другие соячница [1].

Курс лечения закончен…

Способы эти можно легко применять и в городе, разумеется, с небольшими вариациями…

Вместо кадки можно бегать по лестнице с "Ундервудом", вместо сундука можно подымать письменный стол или пытаться передвинуть железную кассу, если работаешь в бухгалтерии, или просто шкаф с "делами".

Ну, а о городских "специалистах" не буду писать: там их достаточно.

1925

Перевод С. Радугина.

[1] _Соячница_ — болезнь желудка.

Про веселое сусличье житье-бытье

Борьба с вредителями в сельском

хозяйстве прошла хорошо с помощью

обязательных постановлений.

(Из доклада на съезде

по борьбе с вредителями.)

На зеленом ковре озими степной была глубокая нора… А в той норе жил да поживал старый Суслик, председатель исполнительного комитета сусличьих советов…

Только три дня, как вылез старый Суслик из глубокой норы, разбуженный стрелами весеннего солнца…

Сидит старый Суслик у глубокой норы, под ласкающими лучами весеннего солнца, обвеваемый нежным степным зефиром.

Сидит старый Суслик на задних лапках, острым взглядом сусличьим степи черноземные оглядывая, передними лапками по животу барабаня…

"Ох и работка же будет!" — думает старый Суслик…

А работа будет, ибо дружно взялась озимая пшеница, ибо рожь сочная буйно кустится, мощь черноземную в колосья всасывая…

Усмехается старый Суслик, любуясь на буйные зеленя…

И радостный свист, пронзительный свист разнесся по зеленой озими, с нивы на ниву перекидываясь.

То свистит старый Суслик, председатель исполнительного комитета сусличьих советов, пробуждая люд сусличий трудящийся от зимнего сна…

Крепко спал всю зиму люд сусличий, украинскую пшеницу переваривая…

Просыпается люд сусличий трудящийся, потягивается, лапкой умывается, из черных глубоких нор на весеннее солнышко выскакивая…

Слышит посвист радостный, пронзительный и бежит к норе председателя исполнительного комитета сусличьих советов.

И держат суслики совет: как дальше быть, чтоб лето красное любо-весело всем прожить, чтоб сытыми и здоровыми заснуть в предстоящую зиму…

И свистнул председатель исполнительного комитета советов сусличьих.

— Слушайте меня, суслики, товарищи мои милые и дорогие… Муха гессенская, пролетая над моей норой, прогудела мне весточку грозную… Прогудела мне муха гессенская, что собрался в Харькове II съезд всеукраинский, чтоб начать борьбу с вредителями… Лютый съезд, многочисленный съезд… Купоросом зеленым размахивает, парижской жидкостью побрызгивает, газами шипит ядовитыми… Что делать будем, как спасем себя?!

И свистнул рыжеватый суслик, умудренный опытом:

— А видела ли муха этот купорос? А нюхала ли она газы ядовитые?!

— Не спрашивал я, видела ли то… А по постановлениям о борьбе сама, говорит, лазила…

— По постановлениям?..

И как свистнет рыжеватый суслик радостно, как подскочит на три сажени!.. И прошелся гопаком да метелицей:

И жить будем,

И гулять будем…

И пошло по зеленой озими сусличье веселье…

Танцы, песни и прыжки…

И свистнул старый Суслик, председатель исполнительного комитета советов сусличьих:

— Тише, ребята! Вносите резолюцию!

Свистит рыжеватый суслик, умудренный опытом:

— Предлагаю резолюцию:

"Общее собрание украинских сусликов, всесторонне обсудив предложение, выражает горячую благодарность Наркомзему за заботливое к ним отношение… Особенно сердечный привет станции по борьбе с вредителями…

Да здравствуют постановления!

Гессенскую муху, золотогузку, боярышницу и братьев своих полевых мышей просим присоединиться к нашей резолюции!..

Украинские суслики".

И поднялся лес лапок сусличьих на зеленой озими…

И опять завел рыжий суслик веселую песню:

И жить будем,

И гулять будем,

А как родится пшеница,

Поедать будем…

1924

Перевод С. Радугина.

Вечорницы

Песня есть такая:

Ой, не ходи, Грицю, Та й на вечорницi, Бо на вечорницях Дiвки-чарiвницi.

Славная песня… Жалобная такая, жалобная… Про вечорницы песня…

Вот и песня есть о вечерницах хорошая, и девчата на тех вечерницах чародейки, а вспоминать о них мне нелегко…

Тяжеловато мне о вечерницах вспоминать…

Персональные, сказать бы, воспоминания.

Вот, допустим, вы? Скажите, только по совести скажите, если бы вам на двадцатый повернуло, да если в груди мех кузнечный, а там, где теперь перебои да колики, так там все время:

— Та-тах! Та-тах! Та-та!

Твердо так, как молотом по наковальне…

А ниже, где теперь изжога, где икота, где бурчит и неприятно саднит, так вот там распирало… Вот так подкатится снизу к легким, обхватит таким горячим-горячим, сожмется, стиснется и рвет… Просто-таки рвет… И в виски пламенем полыхает… А по жилам вороной баской жеребец так и смалит во весь дух…

Да если бы из хаты, что вот так наискосок от вашей, совсем недалечко, через дорогу только прыгнуть, чтобы из той хаты по сугробам скакало веселое:

Ой, на дворе метелица, Что же старший не женится…

Усидели бы вы дома? Не выскочили бы как бешеный из сеней и не ударили бы наискосок, через дорогу?

Нет?

Брешете! Не усидели бы!

И меня мать за это била…

Била и еще приговаривала:

— А не ходи, висельник, на те вечорницы!

Да чапыгой — раз!

Не люблю я ни вечорниц, ни той песни!..

Хоть и пела ее мать на иной голос, да все равно слова, может, только чуть-чуть не одинаковые…

Личное, скажете?

Да, личное, но что поделаешь?.. Факт остается фактом…

И этот факт испортил мне все впечатление от вечорниц…

А в самом деле, какая хорошая штука — эти вечорницы!..

Особенно для девушек…

Танцы, песни, веселье…

Хлопцы веселые, а девчата еще веселее…

Тот подбежит, щипнет, тот подскочит, лапнет…

Да все с присказками, с припевками…

На столе чарка, сало, кныш…

— Выпей, Марина!

— И такое выдумаешь… Сроду не пила…

— Сроду ты маленькая была… Вот на, попробуй…

— И-и-и! Да горькое какое!

— Это сначала горькое, потом будет сладкое…

И вправду, потом так сладко-сладко делается… Голова будто на качелях… А потом жарко… И кровь горит…

А потом ворота дегтем вымазаны…

А еще аж потом-потом — ребеночек…

А потом батька со двора гонит. Мать за волосы волочит…

Сладко так, сладко после вечорниц!..

Где же, как не на вечерницах, про все узнаешь, обо всем доведаешься?..

И что на Ониськовом поле что-то колосья скрутками покрутило. Что ни зайдет Онисько ячмень косить — никак не косится… Только бабка Паталиха и научила.

"Выйди, — говорит, — на свою ниву после полуночи, когда еще и петухи не пели. Да стань ты задом к месяцу, трижды перекрестись, а тогда правой ногой дрыгни, а левой топни. Да двенадцать раз вокруг нивы оббеги так, чтобы не дышать, а тогда упади на меже на колени да проговори:

— Сгинь! Сгинь! Сгинь! Пропади, нечистая сила!

Тогда и закосится".

Где же об этом дознаешься?

…А что под старой греблей гадюка сажен двенадцать длиной живет, а на голове у нее венец тот, которым ведьмы на Ивана Купала венчаются…

…А у Иванихи позавчера ночью ведьму видели. Корову доить приходила. Насилу Иваниха открестилась. Дважды перекрестилась — не берет. Тогда она третий раз ка-а-ак крестанется, так та ведьма туманом-туманом через Филиппову леваду так и поплыла…

А Иваниху утром еле живую нашли. Ничего и выговорить не может, только плюется да крестится.

Еще вечером совсем здоровая жинка была, даже два кухля самогонки выдула.

…А до Свирида вурдалак прошлой ночью приходил. Кудлатый такой и мохнатый. Стучал в дверь да: "Отдай, Свирид, кошелек с золотом, а то я из тебя кровь выпью!" Свирид перед иконой свечку засветил да за топор… Скрип, из хаты, а оно как ударится об землю да, словно человек, на коня! Да улицей! Свирид вдогонку топором. И не попал. А ехало — ну точнехонько шенгереевский стражник.

…А что земля на трех огромных рыбах стоит, на китах… Так вот недели две тому назад у одной рыбы пузо зачесалось. Она повернулась почесаться, а в той Африке, где китайцы живут, земля трястись пошла… Множество церквей разрушено.

Где же об этом узнаешь, кроме вечорниц?

А теперь что?

— В клуб идите! На собрание идите! На чистку идите! Во Всерабземлес идите…

И парубки не щиплются, и самогонки нет, и ворота чистые, и ребеночка нет. Волосы на голове целые. Родные не проклинают…

Ну, что за жизнь?

И вспомнить нечего…

Да рассказывают тебе, что земля круглая, что она вокруг себя сама вертится и вокруг солнца вертится…

В голове бы у них вертелось!.. . . . . . . . .

Нет, вечорницы лучше.

1923

Перевод И. Собчука.

Бороться за книгу!

"К десятой годовщине Октябрьской революции не должно быть в советских республиках неграмотных… "

Это сказал товарищ Ленин!

Десятая годовщина через три года…

Неграмотных у нас четыре миллиона… Чтобы их выучить, нужно что-то около 12000 школ…

В каждое село нужна школа…

С 23 октября до 1 ноября состоится Неделя борьбы с неграмотностью…

За эту неделю в каждом селе нужно подыскать помещение для школы, где будут обучаться неграмотные, нужно его подремонтировать, оборудовать, купить дров и т. п. Одним словом, нужно эту хатенку сделать такой, чтобы можно было в ней за книжкой сидеть и пальцы не застывали.

Устроив такую школу, можно будет браться за науку…

* * *

Допустим, что в селе найдутся люди (а что они найдутся — сомнений у нас нет), что такое помещение найдут, оборудуют, учителя посадят, неграмотных перепишут.

Ходи и учись!

Вот тут и начинается самодеятельность этих неграмотных…

Учиться нужно!

Оно, что и говорить, было бы очень хорошо, если бы за пуд гречихи нанял кого-то за себя, чтобы оно в школу ходило, а ты дома сидел и понемногу грамотным становился…

Но так невозможно. Может быть, когда-то и додумаемся до такого способа всех грамотными поделать, но теперь еще приходится самому немного лоб потереть, чтобы прочесть одну-две странички букваря…

Втолковать себе нужно вот что:

Если приобрести наилучший букварь, посоветоваться с наилучшим учителем, а потом взять этот букварь да порвать его на стельки или скурить, от этого грамотным не будете. Даже если взять книжку в воскресенье, подложить ее под голову и выспаться на ней до обеда, пока скотину вечером не вести на водопой, не прочитаете от этого ни единой буквы.

Нужно обязательно ходить в школу и слушать, чему там учитель будет вас учить… Тогда только будет толк…

Также и с женщинами…

Лучше накрывать кринку кружочками, чем книжками… И печку разжигать лучше кострой или соломой, а книжка пусть себе лежит на столе… От нее так больше пользы будет… Даже если будет лежать, не говорю уже про то, как ту книжку открывать и всматриваться в нее, думая, что в ней написано…

Вот и еще.

Если встретите на улице куму и, поздоровавшись, спросите: "Кумасю, записались в школу?" — "Записалась!" — скажет кумася…

Не говорите:

— Вот дура!

Потому не говорите, что дура вовсе не та кума, которую вы встретили, а совсем другая кума…

1924

Перевод И. Собчука.

Вот задача!

Не те все-таки времена настали.

Что не те — то не те.

И погода изменилась, и люди не те.

И жизнь, можно сказать, для нашего брата хлебороба пошла такая, что и не знаешь, как дальше быть…

Менять, выходит, надо жизнь…

Как же ты ее не изменишь, когда посмотрите сами: дождей маловато, земля трескается, колос вянет, зерно сохнет…

А раз зерно вянет, а раз колос сохнет — чертова батька будешь лепешки есть…

Это не мы, старые люди еще так говорили…

Выходит, новые способы нужны, потому старые подкачали…

Хотя, ежели по правде вам сказать, старые те способы… Эх, и хорошие же были способы!..

Возьмите земледелие.

Сеешь… Так думаешь разве о том, как глубоко пахать и какой сеялкой сеять?..

Дурак был бы я так думать!..

Вышел, надел мешок на шею, перекрестился:

— Во имя отца и сына и святого духа, аминь! В добрый час!

Посеял, стал посреди нивы, поглядел на все четыре стороны, еще раз перекрестился:

— Уроди, боже, на трудящего, на ледащего, на просящего, на крадящего и на всякую долю.

И все.

Пришел домой и — к жинке:

— Уже! Давай поужинать.

И ходишь себе, по хозяйству там что-нибудь поделаешь, а она тебе и растет да растет…

И бог был как бог.

Если и не уродит на трудящего, то на ледащего, и на просящего, и на крадящего обязательно уродит…. . . . . . . . .

Севообороты теперь пошли…

Делят десятины на участки и высчитывают потом, где, что и когда посеять…

А прежде хорошие хозяева сами знали, где сеять нужно…

Где раньше всего загремит гром, там и сей, потому что там лучше всего уродит…. . . . . . . . .

Опять же засуха…

Чего только теперь не выделывают, чтобы от засухи избавиться! И ранние пары, и унавоживание, и бурьяны уничтожаешь, и землю разрыхляешь, и пропашные растения сеешь…

А раньше разве это делалось?..

Да никогда на свете!..

Обольешь, бывало, водой пастухов или украдешь крест с могилы висельника и бросишь его в болото, и пойдет дождь.

А то запрягутся девчата ночью в плуг, вспашут улицу, нарвут овощей, посадят в свежие борозды, возьмутся за руки и вокруг того "огорода" нового:

— Дождик, дождик, приходи!

И пошлет господь дождь. . . . . . . . .

Хороши были старые способы!

Да, времена теперь не те!

Не берут они, эти способы, не помогают.

Бог испортился…

Молишь-молишь, молишь-молишь — ничего. Нету урожая…

Вот тут и задуматься нужно…

Нужно, потому что посмотришь на совхоз или на коллектив — там лучше…

И рожь лучше, и пшеница лучше, и все лучше.

Что бы оно значило?

Сказать, что богу молятся, так нет.

Выходит, что земля изменилась, новых способов требует…

С одной стороны — в коллектив идти очень все-таки не хочется, ибо что там ни говори, а оно "коммуния"…

А с другой стороны — нужда наседает… До того наседает, что такими местами светишь, какими сроду не светил.

Вот тут тебе и покумекай.

Что делать, и не скажу…

Оно все-таки правда. Как-то заехал мне в ухо Пилип, а человечище он здоровый. Один не осилю… Попросил кума — вдвоем хорошо набили… Втроем, пожалуй, еще лучше бы набили.

Выходит, вроде коллективом лучше…

Вот задача. . . . . . . . .

Между прочим, на Украине уже тысячи коллективов…. . . . . . . . .

Вот задача!

1925

Перевод Е. Весенина.

Днепром

Плыви коса, уплыви с водой, Я пойду вслед за тобой…

Это песня такая…

Пойте ее, если охота, сами, так как меня она в данном случае абсолютно не касается.

Я не коса, никто мне не поет жалобно "плыви", и никакая дивчина, что косу чешет, не идет "вслед" за мной. Единственное, что из этой песни мне осталось, — это то, что я вправду "плыву, уплываю с водой", но этого для песни, да еще для жалобной, маловато.

Просто плыву, и все.

Приехал на пристань, взошел на "Коммунар" (пароход так называется) и сел на скамейку…

Гудок прогудел трижды, командир крикнул:

— Отдай концы!

Концы эти ему отдали, он нагнулся и гаркнул в медную дудочку:

— Вперед! Малый!

Пароход тронулся, по его бокам залопотали колеса, я "сделал ручкой" знакомым, что стояли на пристани, и поплыл, — и все.

Так вот и плыву…

* * *

Поплыл я, нужно вам знать, от Киева. Поплыл, как уже сказано, "уплыви с водой", то есть в ту сторону, куда течет река.

Река, которой я плыву, называется Днепром.

Ну что же, значит, про Днепр.

Нет, давайте я сначала про Киев, как на него с Днепра смотрится, а потом уже про Днепр, а то Киев вот-вот уже исчезнет, а Днепр протянулся аж туда, где врангелевские жабы дают вот той самой штуки, что… Как же оно называется?..

Ну и красивый же с Днепра Киев, "мать городов русских"! Разлегся старый над кручей, слепящими огоньками прикрылся, зелеными ветками окутался, закурчавился и лежит…

Да такой уж он зеленый, да такой уж он пышный, да такой уж он высокий и приглядный, что глаз от него оторвать невозможно.

Вот взгляните вы на него.

Вон Перунов холм. Там золотой бог стоял, громы и молнии в старых людей метал. Сердитый бог был!.. Падали перед ним люди до тех пор, пока он сам не упал головой в седые днепровские волны.

Владимирская горка, Пролетарский сад. Все это высоко, все это зелено, все это над Днепром…

Над Днепром, а не над Лопанью.

Вот плывем и на Днепр заглядываемся.

Челночок сзади нас плывет, а в челне парочка… Прижались друг к другу плотненько, уцепились один в другого и милуются… На воде милуются.

Да расцепитесь же, православные, ведь место же какое историческое! На этом самом месте Владимир коллективно всех киевлян перекрестил. Ай, ай, ай! Такое место, а они целоваться! Ну и народ пошел!

Печерск… Там "Арсенал". Понимаете, что это значит? То-то!

Это нынешнее.

А рядом Аскольдова могила… Это побочное.

А дальше Лавра. Это сплошные мощи.

А чтобы до Лавры доплыть, под новым цепным мостом плыть нужно. А он в алых флагах весь да в сосновых ветках…

А над ним Лавра.

А в Лавре:

— Бам!

А флажки — красные флаги на новом цепном мосту:

— Трип, трип, трип.

За животы хватаются, хохочут красные флаги.

Это они над Лаврой.

А дальше Выдубецкий монастырь (один дядько называл его не иначе, как "Вылупецкий"). Там где-то кто-то выдыбал и не выдыбнул.

И кручи, кручи, кручи… Да зеленые, зеленые, зеленые! Да кудрявые, кудрявые, кудрявые! Да хорошие, хорошие, хорошие! Да высокие, высокие, высокие! Да пахучие, пахучие, пахучие!

А вы в Харькове сидите. . . . . . . . .

Так вот над Днепром кручи, значит, пошли.

А под ними, под кручами теми, Днепр.

Ну давайте теперь про Днепр.

Тут много не скажешь. Николай Васильевич Гоголь (был такой русский корреспондент) опередил.

Прочитайте Н.В.Гоголя про Днепр, все равно я против него вряд ли врежу.

Знаете вот это его: "Чуден Днепр при тихой погоде", и т. д.

Так и теперь еще "чуден Днепр". "Когда вольно и плавно" несет он воды свои до моря до Черного. И вода в нем хороша. Синяя такая вода и мокрая. Вот только воды этой теперь маловато. Зима была поганенькая, паводка не было, и даже Турханов остров и Слободка около Киева в этом году не купались в весенних днепровских волнах. Побаиваются, выдержит ли в этом году Днепр навигацию, так как уже теперь — а это еще май месяц — голенькие у него такие места, которые в такое время никогда голыми не бывают.

А все-таки хорош Днепр!

Плывет себе и плывет. Мерцают в нем звезды, месяц золотую дорогу по нему вымостил, а от мостов киевских кто-то в него огненные штанги повтыкал, и не гаснут, и не шкварчат, и не парят они. Не боятся эти штанги холодной воды днепровской.

А по Днепру плоты плывут, а на плотах на тех костры горят, а от тех костров ветерок искры вздымает…

Это сверху, из Полесья, на низ деревесину трудящийся люд гонит, гонит и песни распевает. А деревья те под зубастую пилу пойдут, пила та поделит их на доски и на горбыли, а досками теми наша республика отстраивается…

Плывет Днепр…

А справа над Днепром круча, а слева поля да луга.

Может быть, про природу хотите?

Какая природа на Днепре?

А как вы считаете, какая такая может быть на Днепре природа, если на дворе май месяц?

Такая, братцы, природа, что петь хочется. Зеленое все. Кудрявое все. И панов нигде не видно. Вот вам и природа.

Вон поля, вон луга, вон сенокосы, вон лесочки, вон села, и все это наше. Вот вам и природа. Вот там в верболозе соловей техкает, так, как вы думаете, для кого он техкает? Для пана? Черта лысого! Для дядька техкает. Нет панов.

Знаете, что уже восемь лет паны в Днепре не купаются. А если где-нибудь и выкупается, так все равно он без права голоса, — вода по нем только сверху перекатится, не пристанет, потому что Днепр теперь "трудящий элемент", а не для игрушек каких-то плывет.

Вот вам и природа.

Плывем…

Триполье.

* * *

Здесь бандит Зеленый красную кровь пускал, синие волны днепровские краснели от крови рабоче-крестьянской…

А на той крови союз вольных республик вырос…

Стайки… Ржишев… Ходоров… Переяслав… Канев…

На Монашьей горе Тарас Григорьевич стоит, солнцу усмехается, так как:

Расковались, побратались,

Царя отдали палачу.

Учимся. И чужому научаемся и своего не чуждаемся.

Чтоб поля необозримы,

Чтобы Днепр и кручи

Было видно…

И летают по Днепру селянские челночки, а над Днепром птицы…

А Днепр плывет да плещется в зеленых берегах.

Содрогнется только, как "Коммунар" гаркнет звонким паром, и вновь плывет.

Плывет да грудь "Коммунару" подставляет… И не больно Днепру, что по груди его волнистой "Коммунар" бежит.

С чего бы ему было больно, если всего год, как увидел он на груди своей такие пароходы, как "Коммунар"?

Советская власть такой пароход оборудовала — гордость Днепровского пароходства.

Так с чего бы ему болеть?

Наоборот, Днепр гордится, весело плещет в новенькие, беленькие борта "Коммунаровы".

Не задавайся, мол, Волга, и у меня уже есть такой, как у тебя.

* * *

Плывем.

Плывем и в воду глядимся…

И сколько же в воде этой гидроэнергии… Вот бы запрячь…

Ох, и завертела бы она все, что вокруг Днепра разлеглось!

Ох, и закрутила бы!

А то только и того, что мельницы водяные под берегами крутит.

Смотришь в воду, а она, гидроэнергия эта, так и прыщет. Аж пищит, бедняга, — вот так ей завертеть кого-то хочется.

* * *

Плывем…

Плещется старый Днепр…

И сквозь плеск тот слышится:

— Люди добрые, запрягите меня!.. Ох, и поработаю же я на вас. Только перед тем, как запрягать, возьмите берега мои в "шоры", не давайте мне заиливаться, чистите меня, углубляйте… Ведь уже у меня перекаты случаются. Ведь уже местами пески на грудь мою навалились, давят меня, развернуться мне не дают…. . . . . . . . .

Ну и хватит!

Вот уже Кременчуг. Вылезать нужно.

1925

Перевод И. Собчука.

Темная ночка-петровочка

Эх, и "тюкают" же темной ночкой-петровочкой!

Вот так:

— Тю-ю-у-у!

Это "тю-у-у" разрывает, как выстрелом, черную запаску полтавской ночи, лентой вьется меж кустов, меж деревьев рощи кудрявой, несется лугами, через Псел перескакивает, бьется о берег и, ударившись о береговые кручи, обессиленное, возвращается в рощу, ложится в траву таким слабым, таким истомленным…

— Тю-ю-у-у-у…

Так бывает темной ночкой-петровочкой. Когда в избе-читальне закрыты ставни, когда в избе-читальне мыши книжки "читают", а на скамье за столом сидит домовой и проводит политпросветработу…

Страшно тогда в избе-читальне… Боже упаси заглянуть в нее: там сидит "сика-ляля-вова-хо" — нечто страшное, лохматое, черное, таинственное, которое гонит и девушек и парней из избы-читальни, выгоняет их из дому, берет за шиворот и швыряет на бревна, что за церковью

А там, у бревен, играет гармошка, там, взявшись за руки, топчут траву молодыми ногами, ибо нельзя же не топтать, нельзя же устоять, когда из двухрядки вылетает такое залихватское;

Польки-польки

И кадрили…

Тогда в избе-читальне и в сельбуде [1] домовой — полный хозяин. Он сидит, развалившись на скамье, ехидно похихикивает и благословляет темную ночку-петровочку за то, что она сделала его хозяином этого политпросветительного учреждения.

Он, домовой, никого в эту ночь не боится, ни к чему не прислушивается, ибо он знает, что ни в избу-читальню, ни в сельбуд никто не заглянет ни днем, ни ночью, так как и днем и ночью плотно закрыты ставни.

А темная ночка-петровочка крепко обнимает село, к гармошке прислушивается, звездами подмигивает и регистрирует в народных судах "дела об алиментах"…

И если в такую ночь ляжешь под косматым кустом на влажную траву и вслушаешься, то услышишь и смех счастливый, и гармошку, и "тю-у-у", и песню, и вздохи, и обещания, и клятвы…

— А дальше что? — спрашиваешь ночку…

— А дальше овин… — говорит ночка.

— А дальше что?

— А дальше ребенок…

— А дальше что?

— А дальше суд…

— А дальше что?

— А дальше поди и послушай!..

— Ну, и пойду… Ну, и послушаю…

Когда темная ночка-петровочка уже за Пслом, за береговыми кручами, когда она убежала уже за моря, за леса, за горы, за долы, подстегиваемая солнцем, тогда пробегает селом народный судья 10-го района, Кременчугского округа…

Он такой маленький, низенький, черненький, спокойный; бежит и улыбается.

А за ним с огромной папкой бежит секретарь судьи 10-го района, Кременчугского округа.

Возле дома, где происходит суд, стоят подводы, и люди сидят, и дети плачут.

Плачут детки:

— Уа-уа-уа-уа…

Молодые матери укачивают маленьких детей и напевают.

Поют не о том, как Летел жук Через Маринину хату Пу-у-у-к, А у Марины живот Пу-у-у-х Тю-у-у-!

Так поют на бревнах будущие матери.

А на крыльце возле суда они вот что напевают:

Ой, ну, котку, котку, Не лезь на колодку. Разобьешь головку, Головка буде болеть, Нечем буде полечить, А-а-а-а. А-а-а-а.

* * *

Выходят судья и народные заседатели и садятся за красный стол…

Ветер слушает рассказ отца и матери и выскакивает в окно, летит за леса, за горы, за моря, за долы и рассказывает темной ночке-петровочке, а она хохочет, и приплясывают на Чумацкой дороге [2] звезды и, приплясывая, приговаривают:

— А не закрывайте в избе-читальне ставней! Не закрывайте! Не закрывайте!

А ветер передает это темной ночке-петровочке.

И сказал судья:

— Марина Половенкова и Григорий Гниденко, идите сюда, к столу… Идите и свидетели… Расскажите, Марина, как было дело… Когда познакомились, как, что и к чему. Суду нужно говорить только правду. За ложь будете отвечать по закону. Так все и знайте: и свидетели и истцы. Говорить нужно только правду… В этом у вас и расписка отбирается… Ну, Марина, рассказывайте!

А Марина — платок на самые глаза и фартук мнет в руках…

— Что ж рассказывать? Гуляли. На бревнах, на улице гуляли. Ухаживал. Ходил спать в овин… Сначала "по-хорошему" спали… А потом стал уговаривать. Говорил: "Замуж возьму"… А как "вошла в положение", перестал ходить… И в глаза не смотрит… А потом родился ребенок. Отец и мать из дому гонят… С ребенком работать нельзя… Прошу присудить с него на ребенка!..

— Правду говорите?

— Правду…

— А теперь вы, Григорий, расскажите!

— Ложь все… Ходить ходил — это правда. А чтоб такое что было — так нет… Это она наговаривает на меня. К ней много парней ходило. Она со многими спала, а потом все на меня свалила… Не виноват я… Гулял, как вообще все парни гуляют с девушками… Она где-то нагуляла, а теперь меня по судам таскает.

Ветер рассказывает темной ночке-петровочке, а ночка хохочет, а звезды подпрыгивают:

— Не закрывайте наглухо ставней избы-читальни! Не закрывайте!

А ветер рассказывает…

Потом показывают свидетели. Одни выливают помои на голову Марины, а другие на голову Григория. Одни надрываются, настаивая, что Марина — "цаца", а Григорий — "кака", а другие, что Григорий — ангел, а Марина — дьявол… И смотрит Марина в землю, глазами моргая, а Григорий смотрит в сторону, носом потягивая… Марине — восемнадцать, Григорию — двадцать… А родители сидят на скамье, прислушиваются…

И глядит пристально на всех судья, и вглядываются народные заседатели.

— Кто из вас лжет а кто правду говорит?

— Ходил?

— Ходил.

— Спал в овине?

— Спал. Только ничего ж не было. Разве только я ходил? Многие ходили.

— Кто ходил?

— Разве я помню, кто ходил? Многие.

— Когда родился ребенок?..

— Перед пасхой.

— Когда ты ходил…

— Ну, летом ходил…

— До каких пор он к тебе ходил?

— Да еще после покрова ходил… А потом, как узнал, так и оставил…. . . . . . . . .

…Семь рублей в месяц до восемнадцатилетнего возраста.

— Вы свободны!. . . . . . . . .

И смеется темная ночь-петровочка… И подпрыгивают золотые звезды…. . . . . . . . .

А в избе-читальне мыши книжки "читают" и домовой сам зажаривает лекцию на тему:

"Половая жизнь".

"Половая" не по масти [3], а по существу.

1925

Перевод С. Радугина.

[1] _Сельбуд_ — сельский клуб.

[2] _Чумацкая дорога_ — Млечный Путь.

[3] _Половая_ — светло-рыжая.

Так ни черта и не вышло

Такое прекрасное дело, а лопнуло из-за пустяка.

И не простое дело, а дело культурно-просветительное… Хорошее дело.

Было это давненько…

Было это тогда, когда мои однолетки были еще молодыми и буйными и когда я сам был, так сказать, не совсем чернявый, а так: нестарый и радостный.

А на сцене тогда играть хотелось еще сильнее, чем остаться с дьяковой дочкой в саду под теми тремя дубами, что из одного корня растут!

Ах, как тогда на сцене хотелось играть!..

И что бы вы думали: сорганизовались…

Вот так собрались, поговорили, обсудили и решили:

— Будем играть!

И пьесу выбрали, и в волости подходящую комнату дают, а артистов хоть пруд пруди!

— Будем играть!

И вдруг тогда как гвоздем в спину:

— А режиссер где? Все же мы, что называется, ни папы, ни мамы в этом деле. Кроме талантов — ничегошеньки!

— Стойте, хлопцы! — Семен говорит. — В городе есть такой делопроизводитель, что на сценах играл! Он выучит…

— Катай, хлопцы, к делопроизводителю.

Поехали…

— Пять рублей, — делопроизводитель говорит, — и после спектакля ужин… Сюда и туда подвода… И чтобы слушались, матери вашей черт!

— Ладно.

— Пишите там афишу и укажите, кто режиссер…

— Хорошо, укажем!

* * *

Началось. Выписали роли… Выучили их, как "царю небесному, утешителю".

Три афиши разрисовали, фамилии на афишах всех участников (а как же вы думали?!), а внизу:

"Режиссер Иван Степанович Леваденко".

Все как бог приказал…

* * *

В воскресенье спектакль, а в четверг Иван Степанович приехал… Встретили его, как архиерея…

— Ну начнем, — говорит Иван Степанович. — Афиши готовы?

— Вот!

Посмотрел Иван Степанович на афишу, из глаз у него искры. А потом как гаркнет:

— Как?! Это меня такими буквами напечатали? Меня? Который уже одиннадцатый год на сценах?!

И сразу аж две фиги:

— Вот! Чтобы я с вами здесь канителился?! Подводу!

— Да Иван Степанович! — мы к нему. — Да что вы?! Да мы вас, какими хотите, напечатаем!

— Чтобы вот такими, иначе — подводу!

— Бегите, — говорю, — хлопцы, за бумагой… Склейте сколько там листов и пишите большими…

Побежал Кондрат за бумагой… Клеит…

Как вдруг артисты один за другим к Кондрату:

— И меня тоже большими!

— И меня!

— И меня!

Суфлером волостной писарь был… Пришел с квадратиком, отмерил на нем вершков так с пять:

— А меня если вот не такими, и в будку не полезу, и из волости выгоню…

— Клей, — говорю, — Кондрат, чтобы на всех хватило…

Склеил Кондрат афишу сажени на три, если не больше. Написал всех такими, как хотели. А режиссера в конце вывел таким, что аж до Кузьмина (семь верст!) было видно…

Готова афиша.

А куда же ее прицепить?

На колокольню батюшка не позволяет, а так нигде не помещается.

Решили нацепить на бакалейной лавке. Достали лестницу, приставили.

— Цепляй!

Собралось все село на ту процедуру смотреть.

Полез Кондрат на лестницу, потянул афишу…

А тут кто-то дядьку Пилипа толкнул… Дядька Пилип наступил на афишу и оторвал режиссера вместе с "начало в 8 час. вечера"…

Как увидел это Иван Степанович, да как закричит:

— Подводу, матери вашей черт! Я вам покажу, как режиссера отрывать!.. Режиссер — все!

На подводу — и в город… И ужинать не захотел…

Спектакль не состоялся…

Теперь не то… Теперь режиссеры не такие, чтобы на буквы обращали внимание…

А раньше!..

А чтоб ему: дело все лопнуло.

1923

Перевод Е. Весенина.

Оглавление

Моя автобиография

Чудак, ей-богу!

Дорожные впечатления

Вот оно — село!

"Главполитпросвет"

"Женотдел"

"Село — книга"

"Профобр"

На Гомельшу!

В хвосте сила

Мед

Как я рыбу ловил

Когда сельских клубов еще не было

Борись!

Гинекология

Про веселое сусличье житье-бытье

Вечорницы

Бороться за книгу!

Вот задача!

Днепром

Темная ночка-петровочка

Так ни черта и не вышло