Степями таврическими
(Путешествие)
Таврические степи…
Кто из люда нашего не знает их?..
Степями этими безмежными когда-то запорожские казаки-всадники скакали, потом чумацкие возы степными шляхами скрипели, за солью да за таранью гейкая, а потом…
Потом залились степи пшеницей буйною, расцвели селами да хуторами, табунами коней, отарами овец, стадами скота рогатого…
И не скачут уже теперь по ним казаки запорожские, не скрипят возы чумацкие…
Трактор тарахтит в степях в таврических, электричество мигает, пробегают авто, сусликов да орлов степных распугивая…
МЕЛИТОПОЛЬЩИНА
Ровно… Так ровно, как на ладони… Так ровно, что не обо что взгляду вашему удариться, и летит этот взгляд на десятки верст — и вперед, и назад, и вправо, и влево — и только изредка наткнется в голубой мгле на крест церковный и задержится там…
Там-там, где тот крест торчит…
— А сколько же верст вон до того креста? До церкви?
— Да верст, вероятно, двадцать!..
На двадцать верст взор ваш степные просторы охватывает…
Ровно…
Стол перед вами, зеленый пшеничной скатертью застланный…
Тарахтит арба-мажара, рысцой качаются кони, рассыпает битое стекло песни жаворонок, плавает в голубизне орел-степовик, шарахаются в норы суслики перепуганные…
Ищешь где-то над дорогой хотя бы кустик спорыша нашего… Нет…
Вдоль шляха не спорыш, а синец степной бледненькой синькой с листа брызжет…
А вокруг пшеница зеленеет…
Растет труд крестьянский, хозяйское око радуя…
И нет деревца тебе нигде, нигде ни кустика…
Степь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
Село Покровка… Ново-Троицкий район на Мелитопольщине…
Как всюду в степных селах, глина да изредка только черепица…
Как везде и всюду, голо: нет деревьев…
Хаты, а за хатами — стога из соломы огромные…
Сельский клуб… А на нем афиша… И на сельском Совете афиша… А на афише той кто-то кого-то на кресте распинает.
ВЫСТУПЛЕНИЕ ИЗВЕСТНОГО ГИПНОТИЗЕРА ГНЕЗДИЛОВА
Будет демонстрироваться
Распятие на кресте
Это Покровка развлекается.
"Распятием" политико-воспитательную работу в сельском клубе проводят.
Кого тот "известный" Гнездилов будет распинать, неведомо…
Было бы хорошо, если бы в самом деле распять заведующего тем клубом, а вместе с ним и культурно-просветительную комиссию…
Испытали бы они, каково это на кресте висеть, возможно, тогда и отыскали бы развлечения поумнее для "уверенного им населения"…
А то получилось, как раз на пасху…
Очевидно, так и приспособлено это "распятие" к такому подходящему дню.
Только что миновала "страстная неделя", когда господа нашего Иисуса Христа, сына божьего, Анно-Кайяфа распял, а теперь, мол, полюбуйтесь, как это в натуре выглядит…
Очень хотелось посмотреть, как вот оно там, в Покровке, распинают, но некогда было… Ехать дальше нужно…
* * *
На Чурюк!
И катится мажара дальше степью, тарахтит по шляху синцом расцвеченным…
Чурюк — остров на юге Мелитопольщины… Там, за Чурюком, через небольшую протоку, уже советский Крым вытыкается…
Сиваш, Гнилое море, тот остров охватывает…
А Гнилым морем называется северная часть Черного моря, заливы, что в Мелитопольщину соленой водой врезаются…
И гнилое оно потому, что соленое без предела, и нет в нем ни рыбы, ничего… Ничто не выживает в этой воде, кроме рачков крошечных каких-то, которые мириадами кишат в зеленоватой воде…
Чайки скулят над морем, свистят кулики, да поблескивают на солнце над водой тучи снежно-белых мартынов…
Село Чурюк прижалось над заливом… Небольшое, дворов, может, с полсотни, а может, и в сотню… Такое село, как все степные села.
Дальше плотина через залив из глины да из соломы…
А за плотиной за той село Петровка… Последнее уже село… Дальше остров, частично распаханный, частично под целиной…
А дальше проток и Крым…
* * *
— Тр-р-р! Здравствуйте!
— Здравствуйте!
— Как живете-можете?
— Помаленьку!
Останавливаюсь у хозяина… Середняком называется…
Большое подворье. Большая хата с пристроенной к ней конюшней. Пара коней… Четыре коровы…
— Ну, как живете?
— Да ничего…
— Растет? Родит?
— Да понемногу…
В сенях сепаратор. Во дворе жнейка.
— А сколько земельки?
— Да слабовато… По три десятины на душу… Маловато земельки…
— А "душ" сколько?
— Батько старый да мать… Да я, да жена… Да брат… Да деточек трое… Вот и все…
— Слава тебе, господи…
— Да так… Да только стеснение насчет земли. Своей маловато, приходится из фонда подарендовывать….
— А сколько же из госфонда подарендовываете?
— Да сколько поднять можем…
"Ничего себе, — думаю, — стеснение…"
Народ румяный, ветрами обвеянный, соленой водой оплесканный. Соленый народ… Степной…
— Больше за скотом ходим… Масло продаем… Скот… За лето выпестуем на выпасах, а осенью продаем… Потом снова покупаем запущенный, выпасем и продаем… Народ мы бедный…
— Дай, господи, всем такими бедными быть…
— Да оно так…
— Да так уж… Так…
* * *
Подымается на ноги земля степная, советская… Пшеницей звенит, травами степными шелестит, молоком пахнет…
Засека украинская — Мелитопольщина…
* * *
Эх, степи таврические!
Степи советские!
Цветите цветом буйным, крестьян и рабочих радуя!
1926
Перевод И. Собчука.
Бердянск
Такой себе маленький, такой себе чистенький, такой себе Бердянск. Город… Притулился себе на бережку Азовского моря и сидит. Спереди у него море, сзади у него небольшие горы — бывший крутоватый берег моря Суражского, а он между морем и горами днем зелеными кудряшками акаций шелестит, ночью электричеством блестит. Тихий такой, невеличкий…
Вот такой. А лет ему уже сто… Целый век Бердянск провековал. Уже и моря Суражского нет, уже вместо него Азовское, а Бердянск как был, так и есть.
Текла себе (и сейчас течет) речушка Берда в море Суражское. А рыбы в море было пропасть. Рыбаки халуп понастроили, основали поселок, и рос он помаленечку, а в 1826 году его заметили, окрестили Бердянском и на карте черную точку поставили… А оно — море, а оно — гавань, а оно — земля вокруг черная, степная, что соками буйными пшеницу преотлично поит. И росло селение и выросло вскоре…
Тогда в календарях записали:
"1826 года стараниями князя Воронцова возник Бердянск…"
Рыбаки халупы строили, переселенцы переселялись, а "старался", выходит, князь Воронцов…
Вот так и родился Бердянск.
До того, как на речке Берде рыбаки халуп понастроили, тут скифы были, так как скифские могильники около Бердянска есть. Были и ногайцы…
Давно ушли скифы. Ногайцы тоже ушли двумя "исходами" — в 1812 и 1855 годах. А вместо них пришли на места бердянские куряне, орловцы, полтавцы да черниговцы, отаборились здесь и наплодили, дай им боже здоровья, население края Бердянского.
И не увидишь уже здесь даже вот такусенького ногайца… Нету!..
Есть здесь особый тип населения берлинского, который, говорят, от ногайцев пошел. Называются эти потомки ногайские "шахаями". В Харькове они называются "раклами", в Киеве — "босяками", а вообще в УССР — "жуликами"… Никто здесь их историческое прошлое не изучает, а печется о них бердянская милиция, и то больше всего в области дактилоскопической.
Вообще же население смешанное: украинцы, русские, евреи, немцы, болгары, греки.
Азовская рыбка и степная пшеница — вещи интернациональные и привлекали и привлекают сюда человечество разной национальности и различного вероисповедания.
Итак, значит, в 1826 году Бердянск родился, а уже в 1835 году его окрестили городом. В 1842 году Бердянск уже был уездным городом. Карьера, как видите, блистательная… И пошел после этого Бердянск расти да развиваться. И торговля заграничная, и порт, и финансы, и консулы держав всяких — все было в Бердянске… Выросли колонии, выросли рыбацкие селения, пошли заводы, гимназии, банки, экспортные конторы, магазины, проспекты, театры и прочие атрибуты культурного центра, у которого деньжата в кармане побрякивают. Приплывали в порт корабли, забирали пшеницу, привозили товары. Так вот Бердянск и рос. Так и вырос…
Заглядывал сюда, говорят, Емельян Пугачев, на широкий шлях чумацкий с Дона угадал. Был он, рассказывает одна старющая баба, в корчме на Кобезевской горе, которая считается здесь, в Бердянске, местом страшным. Зачем был, как был — никто не знает, только живет такая легенда, что Емельян Пугачев в Бердянске был.
А позже, после пятидесятых годов прошлого столетия, гулял в Бердянске прославленный среди бердянской голытьбы разбойник Астраил. Еще и теперь бабы с мутовкой, за бесштанными рыбальчатами гоняясь, шипят старческими губами:
— Астраил ты анафемский!..
Потрошил Астраил купцов, что на здешней рыбе толстые деньги наживали: пугал их, а порой и туда посылал, "идеже несть ни печали, ни воздыхания…". Брал Астраил деньги и раздавал их бедноте. Беднота любила своего заступника, прятала его, перепрятывала. И долго гулял Астраил, пронзительным посвистом холодный пот на лбы купеческие нагоняя…
Это от степей, от ветров степных.
А от капиталов своих и зарубежных — "благоустройство и процветание": электростанция, артезианские колодцы, знаменитый своими жнейками "Идеал" — завод сельскохозяйственных машин, теперь 1-го Мая (некогда Гиреева); курорт с целебными бердянскими грязями да сладким бердянским виноградом…
А потом революция… Окружной город. А потом для Бердянска "обида". В район превратили. Но и в "районном звании" Бердянск есть Бердянск. Такой же чистенький, приветливый и все так же при деньгах…
— Ни у кого денег не одалживаем, дефицита не знаем и в драных штанах не ходим… И музыка ежедневно в парке играет… Вот!
Да еще и добавляют:
— Хозяин у нас крепкий. Голова наш — хозяин добрый. Живем и хлеб жуем. А что район — так это нам без внимания!..
Населяет Бердянск 25 000 люда трудящего и нетрудящего. Делится это население на рабочих, служащих и "прочих"…
Рабочие работают, служащие служат, а "прочие" "прочают"…
Что рабочие работают? Как что? Жнейки "Идеал" делают, кожу мнут, рыбачат, виноградарствуют, в порту пшеницу и разное там зерно грузят, пароходы чинят, "Рудзутака" клепают. "Рудзутака" не живого, а того, что из моря песок вычерпывает.
Служащие? Вообще… как везде… Пишут, торгуют и на советской платформе стоят…
Прочие? Тут уж "вообще" не скажешь. Те "прочие" в каждом городе разные. Они, так сказать, определенного цвета не имеют и каждому кусочку земли советской колер не придают. Что в Бердянске "прочие" делают? Много кое-чего делают… А много делают потому, что их самих много.
Больше всего в Бердянске, по-моему, эти "прочие" фотографируются. Серьезно. Такая тьма в Бердянске фотографий, что глаза разбегаются… Нужно, видимо, каждому жителю не меньше двух раз в день фотографироваться, чтобы у фотографов была работа. А какие фотографии? Думаете, простые? Совсем не простые. Там такие фотографии, что хочешь не хочешь, а зайдешь, чтобы тебя на "клише" взяли. Ну, как, примером, вы устоите, если вам плакат вот такое кричит:
------------------
ГРАЖДАНЕ РОДИТЕЛИ!
Показалось солнышко!
Несите своих птенчиков в фотографию
Ямпольского!
Все есть для деток:
Лошадь-велосипед, лошадь-"форд"!
Снимаю быстро, без долгой возни!
Великолепно обставленная фотография!
------------------
И что вы думаете? "Граждане родители" несут своих "птенчиков" в фотографию Ямпольского. Сидят в витрине "птенчики" и на коне, и на велосипеде, и на "форде". "Форд" новой конструкции: простой себе детский возочек, а на нем большими буквами написано: "ФОРД".
Это для "птенчиков".
А есть и для солидных "птиц"…
------------------
КУРОРТНЫЕ И ПРИЕЗЖИЕ!
Что вы увезете на память о Бердянске?
Нужно зайти к Ямпольскому.
Свой пляж никого не обжигает,
своя лодка на 15 чел.
Декораций сколько — выбирай любую,
какая по душе; украинцам — украинская,
для учащихся своя декорация,
для пикников своя декорация.
Все! Все! Все!
------------------
Придется пойти. Хоть раз в жизни сфотографироваться на фоне "украинской декорации"… Нельзя иначе: жилка же национальная трепещет! Или как по-вашему?!
И сидят… И в "своей" лодке сидят и на фоне "декорации" сидят… Лежат и на пляже, так как никого "не обжигает"…
А вторая фотография — та берет выше:
Портреты всех великих вождей революции!!!
Только великих. Маленьких нет… А на витрине портрет девочки с кошечкой… Не смахивает на "великого вождя"?.. Это ничего. Может быть, из этой девочки громаднейший "вождь" вырастет? Кто знает!
Фотографироваться, одним словом, есть где. И бердянцы фотографируются…
Что еще делают "прочие"?
Мороженое едят, так как мороженщиков полный город. Чтобы травились — не слышно…
На музыку в сад ходят.
Особенных эмоциональных страстей не заметил. Это я на основе (прости меня, судьба!) подслушанного разговора:
— Вы говорите: любовь? Никакой любви нет! Вот сегодня мне докладчик понравился, а завтра он мне "разонравился"… А вы говорите: "любовь — сила!" Какая же это сила?
— Да я, Мария Андреевна, не про ту любовь, а про эту, которая вот здесь… И здесь… Близехонько от нас. Так та любовь — большая сила. Ей-богу, могу эту тумбу выворотить, если пожелаете…
— Не верю я в любовь, что она сила!..
Не верит, что вы ей сделаете! Человек для нее тумбы выворачивать собрался, а она не верит…
Какие же еще "занятия" имеют бердянские "прочие"?
Ага! Вот что их захватывает сильнее всего… Бычков в море ловят… Ловят и ловят, и никак их выловить не могут. Да как еще ловят!
— Сел я на вот эту одну удочку. Тяну, и тяну, и тяну… Восемь человек позади стоят да с крючка снимают, а я тяну… Тысячи две натаскал!
Вот так ловят…
Видел я одну из "прочих" с особенной профессией: ждет денационализации зданий… И не в Бердянске, а в Харькове…
— Вы, случайно, не из Харькова?
— Из Харькова.
— Не знаете, уже прошел тот закон, что дома возвращает?
— Не знаю.
— Дал бы господь…
— А вам что, бабуся?
— Да у меня на Пушкинской два дома, так того… Я это сюда к сестре еще в 1919 году переехала, а там, говорят, возвратят…
Семечками бабка торгует.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так и живет Бердянск. Так живут и бердянцы… Живут себе, на рынок ежедневно ходят. А на рынке всяческая живность продается для "пропитания"…
Там, на базаре, еще и бабуся слепая сидит с тарелочкой в руке, сидит и причитает:
Пометите, папаши, помогните, мамаши,
Да помогните же, сестрицы,
Помогните, голубицы.
Когда б я свет божий видала,
Я бы вашей дорожки не заседала…
А даст бердянец копеечку бабусе и получает за ту копейку:
Сохрани господь вас в поле,
Сохрани господь вас в доме,
Сохрани господь вас в пути,
Сохрани господь вас в дороге.
И все это за копеечку!..
* * *
Ну и что же еще в Бердянске есть?
Пляж есть. Там купаются, на солнце выгреваются. Это ясно.
Почта есть. На почте открыток почтовых нет. Но это же не от Бердянска. Это от Наркомпочтеля. А Наркомпочтель решил: пусть пишут закрытые письма. Больше напишут…
Аптека в Бердянске есть. В аптеке плесневелые капсулы с касторкой продают. И снова не виновен в этом Бердянск, ни капельки: это Укрмедторг так ему ножку подставил.
Вот что есть в Бердянске.
Думаете, все? Нет, не все!
Напоследок я вам о главнейшем расскажу… О детках бердянских. Хорошие деточки… Праздновали они вот этими днями окончание школьного года.
Вот как высыпали на берлинские улицы. Как затопили… Больше трех тысяч пионеров в Бердянске! И пели, и декламировали в городском саду, и инсценировки всякие разыгрывали…
А как двинули песни, что вот и:
Капитан — комсомолец,
Кочегар — комсомолец,
Все матросы — комсомольцы,
Коминтерна славны хлопцы,
Одно слово — ленинцы!
Так куда вам?
И еще не как-нибудь, а с нажимом:
ЛЕ-НИН-ЦЫ!
Старая баба так не может. И "прочие" не могут,
Они, детки, они могут!
А вы говорите, Бердянск! Вот вам и Бердянск!
1926
Перевод И. Собчука.
Симферополь — Ялта
(Дорожные впечатления)
Взяли вы, значит, Перекоп и жарите на Симферополь…
До Симферополя Крымский полуостров ничего особенного собой не представляет, и до самого Симферополя вы спите, спокойно похрапывая под тра-та-та-та пульмановского вагона.
А от Симферополя уже начинается настоящий Крым с его дивами дивными и чудами чудными, и каждый, даже сокращенный, "Путеводитель" рекомендует всем — и экскурсантам и простым смертным — ворон не считать, потому что именно в Симферополе все и начинается…
Симферополь — центр Крыма, столица его. Очень древний город: раскопки в нем и в окрестностях свидетельствуют, что еще до рождества Христова на месте том было греческое селение Неаполис, где сидел скифский царь Скилур…
Долго или недолго сидел тот Скилур, царь скифский, в Симферополе, до этого еще не докопались, но известно, что примерно через двадцать два столетия после Скилура в Симферополе сидел уже не царь, а Врангель, и сидел, как говорят крымские легенды, очень недолго… Исчез он в направлении Царьграда, и так "фундаментально" исчез, что никакими раскопками до него не докопаешься…
Симферополь поражает путешественника своими старинными постройками, памятниками седой старины и прекрасными окрестностями, о которых можно писать, писать и еще раз писать… А поскольку вы, невзирая на его древность, все-таки его проспали, значит, и писать о нем не будете…
Дальше идет Бахчисарай, резиденция крымских ханов, со знаменитым дворцом последнего крымского повелителя и не менее знаменитым Бахчисарайским фонтаном…
Проспав Бахчисарай, подъезжаете к Севастополю, конечному пункту вашего железнодорожного путешествия…
— Вставайте: уже!
— Симферополь?
— Севастополь!
— А Симферополь? А Бахчисарай?
— Давно забыли.
— Какая жалость! Такие исторические места! Как же так?
— Продрыхли!
— Подумать только?!
Севастополь — порт. Блеснула перед вами знаменитая Севастопольская бухта, и вас уже втиснули в автомобиль, чтоб ехать по шоссе в Ялту…
Вы оглядываетесь, вертитесь, чтоб хоть одним глазком взглянуть на бухту, на набережную, а мадам, белая-белая и пышная мадам под газовым шарфом, сидящая вплотную к вам справа, поучает вас:
— И что интересного? Вертится, как на шиле. И толкается! Ну, бухта! Ну, море! Но зачем же толкаться?!
…Гррррр! Чок-чок-чок!
Поехали…
Поехали вы прекрасной дорогой, протянувшейся на восемьдесят две версты от Севастополя до Ялты…
Выноситесь за город… Машина рванула на просторе, волю почуяв, и мчит вас туда, где встают перед вами в туманной дали серые великаны…
Тихо… Тихо… Утро…
Убаюканные машиной, завороженные прекрасными контурами высоченных горных кряжей, прозрачным воздухом, солнечными лучами, травою, водою и всем, чем еще может заворожить крымский Пан, — сидите вы, прищурившись, вглядываясь и вслушиваясь…
И весь вы внимание, и весь вы глаз, и весь вы слух. Ведь вы читали и слышали, что дорога от Севастополя до Ялты полна дивных зрительных и слуховых сюрпризов.
Тихо… Тихо…
Вдруг:
— Б-б-бах!
Слуховой сюрприз!
Метнули вы свой острый взгляд туда, ввысь, где вздымаются серые великаны…
Не уснувший ли вулкан пробудился?!
Не скала ли в миллион пудов ринулась в море, сметая на своем пути все живое и неживое?!
А может…
— Эх, елки зеленые! — кричит шофер. — Говорил, подлатать надо! Не слушают, заразы!
Шина лопнула!
Слуховой сюрприз, который потом переходит в зрительный, в желудочный и, наконец, в ножной и спинной…
— Вылезайте, граждане!
"Граждане" вылезают… Столпились вокруг машины и стараются разглядеть, где ж они, эти самые "елки зеленые", которые высадили их из автомобиля… (Зрительный сюрприз.)
Потом садятся на травку у шоссе; развязывают узелки и уписывают, что у кого осталось (желудочный сюрприз); потом часть идет рвать цветы у дороги (ножной!), а другие ложатся на травку лицом вверх и мурлычут какой-нибудь соответствующий моменту и настроению романс, вроде:
На дороге жук, жук,
На дороге черный…
…Подлатались — и дальше.
Дорога все в гору, в гору…
Что ж вы на этой дороге видите?
Или хотя бы не на дороге, а над дорогой или у дороги?
Ничего вы не видите, так как справа от вас белая-белая пышная московская мадам, из-за которой ничего не увидишь, имей вы хоть восемнадцать глаз: настолько эта мадам и широка и глубока…
А слева от вас "молодой человек, наверное, брунет" закрылся от солнца подушкой… Попробуйте увидеть!
Видно только вперед и вверх…
А там, вверху, серые великаны громоздятся!
А что же могли бы вы увидеть по дороге из Севастополя в Ялту, в той ее половине, что поднимается к Байдарским воротам?
Много чего!
На четвертой версте от Севастополя отходит дорога, ведущая к Юрьевскому монастырю… На шестой версте у шоссе — французское кладбище, где похоронены французские офицеры и солдаты в 1854–1855 годах. Дальше — дача "Альфа", служившая штаб-квартирой французам во время осады Севастополя в 1854 году…
Потом шоссе пересекает Кучук-Мускумскую долину, а оттуда делает прыжок в красивую Байдарскую долину, которая тянется на шестнадцать верст в длину и на восемь — десять верст в ширину… В долине село Байдары, откуда четыре версты до знаменитых Байдарских ворот, сооруженных в 1848 году на высоте двухсот сорока трех сажен над уровнем моря.
Перевал…
Дальше дорога вниз! На Южный берег Крыма!
Разумеется, у Байдарских ворот отдых. Есть здесь нечто вроде "ресторации", где вам дадут пообедать, если захотите. Если захотите, стало быть, дадут, а когда дадут, так уж не захотите! Но это к географии и этнографии не относится!..
Хотите — обедайте, не хотите — не обедайте, все равно за Байдарскими воротами море!
Выезжаете из Байдар — и сразу:
— Ах!
И ваша соседка справа — "ах!", и ваш сосед слева — "ах!", и соседи спереди — "ах!", и соседи сзади — "ах!", и вы сами — "ах!"…
Только шофер не "ах", а косо на помощника:
— Внимание!
Столбовая дорога завертелась… Белым ужом под высокими скалами изогнулась, переплелась петлями, узлами, восьмерками… То тут, то там покажет спину, и снова куда-то под скалу, за скалу, под обрыв, за обрыв, падает вниз, карабкается вверх.
Проехали немного — и конец… Дальше бездна… А она вильнула влево и пошла дальше… И снова нету… Бездна. А она вильнула вправо, пробежала десять саженей — и снова за скалу и снова за каменную стену…
А внизу — море! Сколько видит глаз — море!.. В чадре из тумана, только у берега серебром переливается… И манит неведомым и страшит необъятностью своей…
Черное море… Синее море… Понтийское море…
Черное море красные берега омывает… И они не чернеют…
А над ним, к нему сбегая, в него окунаясь, прильнули к берегу: Тесели, Форос, Мшатка, Ай-Юры, Мелас, Лимнеиз, Мухалатка, Кастрополь, Кикинеиз…
И дальше… Симеиз, Алупка, Мисхор, Гаспра, Ай-Тодор, Ласточкино гнездо, Ореанда, Ливадия, Ялта…
Море их моет, а сверху их яйла обнимает… Обнимает могучими объятиями вековечных скал…
И гордо закинул над ними свою зубчатую голову Ай-Петри…
Всесоюзная здравница…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
1924
Перевод А. и З. Островских.
"Природа и люди"
Нет, не "природа и люди", а скорее наоборот — "люди и природа"…
Как, значит, люди на крымскую природу едут, и как эта самая крымская природа на тех людей воздействует, и что из этого воздействия природного проистекает…
* * *
Еще в Севастополе, на вокзале…
— Ох! Устал, знаете, до чертиков!.. Голова — ну никуда. Хоть выкинь! И, знаете, "верхушки"… и выдох, и звук тупой! Температура начала еще последние месяцы подниматься! Сдал, что называется, вовсе! Работоспособность упала… Едва-едва дотянул до мая… Комиссия прямо сказала:
— Поезжайте! И чем скорей поедете, тем лучше! Поедете, говорят, подышите крымским воздухом, отдохнете, поправитесь!..
— А я думаю, что вряд ли мне уже поправиться. Сил — ни вот столечки! Да и не диво: семь лет революции как в котле кипел… А теперь и комиссии, и подкомиссии, и совещания… Чего только не тянешь?! Как ты его тянешь — и сам не знаешь! Инерция, должно быть! Да вы поглядите на меня: разве в двадцать шесть лет таким человек бывает? Да я уже старик! Вот еду и не верю, что выйдет из этого что-нибудь… Просто еду, чтоб потом не жалеть, что не воспользовался возможностью побывать в Крыму. Приеду, лягу и пролежу все два месяца… Ни ногой, ни рукой… Просто лежать буду… За семь лет отлежусь! Как бы это в такую санаторию попасть, чтоб поменьше суетни, чтоб без шума, без гама… Только лежать, дышать, отдыхать… А главное — лежать, лежать… Долго нам еще ехать?! Хоть бы поскорей! Ой, лежать! А вы тоже — на отдых? Легкие?
— Нет. Командировка. Надо поглядеть, как там народ трудовой поправляется…
— Не больны, значит! Вот счастливый! А я — лежать! Только лежать! Поправиться, кто его знает, поправлюсь ли, а отлежусь так уж отлежусь!
И вглядываешься в его усталые глаза, такие грустные-грустные, и в серое лицо вглядываешься: бледное-бледное, прямо землистое, и синеватые губы, и круги под глазами, и вялые руки, и слабый голос. Спутанные, потные волосы… И безразличие, безразличие…
"Да-а… — думаешь, — потрепало человека… Резолюция не танец… Она как возьмет в свои боевые руки, так только держись…"
* * *
Уже в санатории. Через неделю…
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Бритая голова, бритая борода, белый костюм, на голове тюбетейка, сандалии на ногах, на лице уже какие-то краски, легкий загар, в глазах блеск и чертики… Крымская тросточка, и тросточка эта в руке вывертом, вывертом…
— Ну что? Как? Лежите?
— Да, полеживаю понемногу. Да чего, собственно, лежать? Здесь и походить неплохо… Му-гу-гу! "Ха-ра-шо жить на востоке-е-е!.."
— Распеваете?
— Почему ж и не попеть? А вы как?
— Да ничего. Хожу, присматриваюсь понемножку!
— Скучный вы какой-то! Чего это вы?! Такая природа, так чудесно вокруг!.. А вы нос повесили… Выше голову!.. А-а! Товарищ Надя! Куда? На пляж? И я с вами! Простите, товарищ… "С той поры, как стала шансонеткой я, я, мои друзья, на сцене тру-ля-ля"! Ля-ля! Товарищ Надя! А ну наперегонки!
.. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через две недели…
Ночь… Луна…
— Добрый вечер!
— Добрый вечер! Куда вы таким галопом?
— Не видите разве? Вон луна восходит! Пойду посижу немножко… "Лунные ванны"! Не пробовали? Эх вы! "Чум-ча-а-ра-чу-ра-ра! Ку-ку!"
— Поправляетесь?!
— Отчего ж мне не поправляться?! Чепуха! Не такой уж я больной! Ну, бывайте! Ау! Ого-го-го!..
— Я здесь (тоненький голосок).
— Иду-у-у.
* * *
Через месяц…
Смеются глаза… Черное, со здоровым румянцем лицо… Пружинят ноги! Острый взгляд! Резкие движения! Тросточка в руках колесом! На месте — приплясом, по проспекту — орлом…
А на руке загорелая Надя.
— Ха-ха-ха!
— Хи-хи-хи!
И брызжет веселье! И смех!
И шуткой покажутся совещания, игрушкой конференции…
"Харрашо жить на востоке-е-е!"
1924
Перевод А. и З. Островских.
Море
(Кое-что из природоведения)
Ну, вот и море!
В данном случае — Черное море, то есть такое море, которое черное.
Не Белое, а Черное море…
Это, значит, такая вроде яма, здоровенная-здоровенная, налитая соленой водой доверху…
Края этой ямы называются берегами… Дно — так и будет дно… Вода — так и остается вода… Это и есть — море…
Море это самое служит для того, чтобы в нем купаться и на него смотреть…
Если на море смотреть, то будет вид на море…
Если в нем купаться, то так это и называется: купаться в море.
Еще по морю корабли плавают, пароходы, броненосцы разные там, но это далеко от берега, рукой не достанешь…
Я буду писать только о том море и о том — в море, что можно, так сказать, проверить на ощупь, помня мудрое изречение: "Не поверю, пока не пощупаю!"
Когда вы смотрите на море, вам прежде всего бросается в глаза вода… Подойдя к морю, трогаете рукой: мокро… Руку в рот — соленое и капает… Значит, вода…
Потрогали берег — твердый…
Значит, верно: море… Вы не ошиблись…
Удостоверившись, что вы на море, можете продолжать его обследовать…
Море бывает трех сортов: тихое море, беспокойное море и бурное море…
Тихое море — это такое море, в котором вода тихая…
Она медленно колышется, потихоньку, лениво плещет о берег и выгибает спину под горячими лучами солнца.
Беспокойное море — это пастух. Оно гонит к берегу огромную отару белых баранов, кричит на них, подхлестывает, злится, обгоняет их, выбрасывает на берег с плеском, с грохотом, с гневом… Бараны, выскочив на берег, катятся по гальке, захватывают ее своим белым руном, грохочут, скрежещут и, разбив руно белоснежное о круглую гальку, откатываются назад в море и тонут… А море в ярости, что ни одного барана не может на берег целым выгнать, еще ожесточеннее, еще упорнее гонит их.
И так день, два, а то и три, пока не махнет рукой:
— Пустая, мол, работа!
Успокоится, превратится в тихое море и снова сонно колышется, тихонько плещет о берег и полощет в волнах своих солнечные стрелы…
Наработалось!
А иногда… О, иногда оно, гоня белые отары барашков, как разбушуется, как разволнуется, как запрыгает, как заревет, как зашумит, тут уж — помяни, господи, царя Давида!
Тогда оно демонстрирует свой третий сорт — бурное море!
Мамочка моя! Эти барашки беленькие становятся белыми слонами (между прочим, море водки не пьет) или вырастают в целые горы, ревут, скачут, мечутся из стороны в сторону, бешено бьются о берег, вздымая с диким хохотом прибрежную гальку, выскакивают далеко на сушу и рассыпаются тучей неистовых брызг…
Тогда всем, кто его видит, становится страшно…
А мне не страшно, потому что я бурного моря не видел…
* * *
Морская вода, как я уже отметил выше, вода соленая, ибо содержит в себе так называемую глауберову соль…
Поэтому, если бы кому-нибудь вздумалось варить из морской воды уху, солить эту уху не надо.
В море живут разные морские животные. Отличительная их особенность — они никогда не страдают запором (глауберова соль!).
Из морских животных, которых я видел собственными глазами, отмечу следующих: дельфин, султанка, камбала, морской конь, морская корова, краб, рыба-игла, медуза…
Дельфин — это вроде нашего речного рака, только во сто раз больше… Отличается от рака тем, что у рака шейка и клешни, а у дельфина ни клешней, ни шейки… У рака глаза сзади, а у дельфина спереди. У рака тело покрыто скорлупой, а у дельфина — кожей… Раки живут в норах под корягами и в водяной крапиве, а дельфины — у самой поверхности моря, красиво кувыркаясь, выплескиваясь из воды, когда играют… Рак ест падаль, а дельфин — живую рыбу… Рака едят, дельфина не едят… Рак так всегда и называется "рак", а дельфина за его живость и веселый нрав прозвали "морской ласточкой"… Это все различия между раком и дельфином… Но есть у них одна общая черта, придающая им сходство друг с другом: и рак и дельфин плавают…
Султанка — это рыба. Настоящая рыба. Называется она султанкой потому, что турецкие султаны никогда такой дрянной рыбки не ели.
Камбала. Циклоп-рыба, потому что одноглазая. Круглая рыба, вроде сита. Вкусная рыба, если на сливочном масле…
Морской конь. Маленькая, заморенная, невзрачная морская скотинка с вздернутым хвостом, без гривы, с лошадиной мордой. Не ржет и овса не ест… На нем морские рыбы друг к другу в гости ездят…
Морская корова. Длинная, большеголовая, с двумя на этой голове рогами, бурая коровка. Не мычит, не доится…
Краб. Совершенно не похож на нашу щуку. Не похож и на окуня, и на карася, и на линя, даже с верховодкой ничего общего… Некоторые считают, что он чуть ли не брат нашему раку, но раз уж я сравнил рака с дельфином, то сравнивать с ним еще и краба как-то неудобно. Выйдет так, что в море одни раки. Не стану отрицать, что у краба есть скорлупа, клешни, что живет он под камнями, а все-таки он не рак, а краб. Одно дело — рак, другое — краб. Разница большая… А щиплется, тварь, здорово!
Рыба-игла. Самая обыкновенная цыганская иголка. Такая, какой у нас мешки латают. Употребляется султанкой и камбалой для штопки чулок и лифчиков, когда они собираются друг к другу на свадьбу…
Медуза. Морской студень… Круглое, как миска, белое, зыбкое, скользкое, холодное и прозрачное… Возьмешь в руки — тает, не берешь в руки — не тает…
Летают над морем рыболовы (птицы) и бакланы. Рыболовы — блондины, бакланы — брюнеты. Ловят рыбу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот более или менее точный научный очерк о Черном море на основе собственных наблюдений.
1924
Горы
Горы — штука высокая… Это — вообще…
Крымские горы тоже не низкие и не маленькие…
Впрочем, если с моря на них посмотришь:
— Чепуха! Далеко, говорите? Какой там далеко: рукой подать! Это Ай-Петри?! По-вашему, высоко? Стоит хорошенько разбежаться — и там!..
Можете не разбегаться: поверьте, что не близко…
Верст двадцать пять до Ай-Петри от вас — это если напрямик, а если кружить тропками, к нему добираясь, так и все сорок прокрутите…
Обманывают горы, и здорово-таки нас, степняков, обманывают…
Если уйти на лодке в море верст за пятнадцать — двадцать и посмотреть на берег, то покажется, что гор этих Крымских всего-то горсточка…
А что они тянутся от Севастополя до Феодосии, так что с того?! Взял бы в охапку и понес… Так их с виду немного. А ведь сто верст!
На сто верст тянутся с запада на восток Крымские горы… Тянутся на целых сто верст и всюду называются яйлой.
Обнимает яйла берег Южный Крымский, заслоняет его от холода и ветров северных, и тепло на том берегу…
А снимите яйлу, сострогайте ее каким-нибудь огромным рубанком — и не будет знаменитого Южного Крымского берега, и кипарисов не будет, и магнолий не будет, и лавров не будет…
Гладко всюду будет. Проводники исчезнут… И дамы будут проливать тогда слезы с орех величиной…
Не о проводниках (что вы, что вы!) будут они слезы проливать, а о горах… Ведь красивы горы! Могучи горы! Великаны горы! Как же по таким горам не заплакать?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Откуда взялись Крымские горы?
От бога!
В один из шести дней, когда бог создавал мир, создал он и Крымские горы…
Геологи, народ неверующий, пытаются доказать, что Крымские горы возникали постепенно, на протяжении нескольких геологических периодов, путем отложения глубоководных осадков (известняков), в результате землетрясений и т. д. и т. п.
А княгиня Е. Горчакова (княгиня, а не какой-нибудь там геолог), лежа на Сакской площадке, просто и ясно пишет, глядя на горы:
И горит мое сердце любовью,
Взор усталый туманит слеза,
И хвалу всемогущему богу
С тайным трепетом шепчут уста.
А за что "с тайным трепетом шепчут уста"?
Думаете, даром?!
За то, что бог сотворил горы. Да и не только горы, но и дачу, и виноградники, и слуг, и ренту…
И все это конкретное, такое, за что можно подержаться…
А геологи что?!
"Периоды"?! "Эпохи"?!
И все это абстракция.
Бог! Никто больше не мог создать такие прекрасные топы, как Крымские!.. И не спорьте!
.. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждая гора в отдельности, а значит, и все горы вместе состоят из трех частей: подошвы, склона и вершины… Подошва — это то, что внизу, склон — это несколько выше, а вершина — это уж совсем высоко…
Труднее всего взбираться в горах на подошву… Очень трудно…
Туристы этим особенно гордятся.
— Был на Ай-Петри!
— На вершине или на подошве?
— На подошве!
— Вот молодец! Ай да рыцарь!
А у "рыцаря" улыбка по самые уши: взошел-таки…
На склон значительно легче. Особенно, если сверху, от вершины…
А на вершину вовсе ерунда… Взял палочку в руки и пошел…
А после того недели две лежишь в постели, перевариваешь, так сказать, впечатления… Тихо лежишь, спокойно лежишь; не шевельнешь ни рукой, ни ногой… В такое погружаешься "самоуглубление" от пережитых и увиденных красот горных…
Да и не удивительно: ведь, к примеру, взлететь с легкостью серны на гору Бабуган — большое удовлетворение. Тысяча пятьсот сорок три метра высоты — это, сами подумайте, немножко повыше, чем харьковская Холодная гора… А вы знаете, что с Холодной горы, если вечером смотреть на город, очень красиво… А каково же, если с Бабугана, или с Чатыр-Дага, или с Ай-Петри?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
На подошве горы — дачи. На склоне — леса. На вершине — снега, и летом снег, и зимой снег!
А по склонам — горные ручьи.
А в лесах — буйволы, дикие козы, "зеленые"…
"Зеленые", положим, за последнее время перевелись… А при Врангеле, говорят, было их в горах видимо-невидимо… "Поддерживали" барона в его святой миссии — восстановить "единую и неделимую Россию… Святую Русь!".
Самое главное в горах для нас, грешных, — горный воздух. Много его тут. Он не продается, просто так: бери и дыши сколько хочешь…
Только вывозить не разрешается… Хотя кое-кто из туристов и берет с собою с Чатыр-Дага или Бабугана мешочек воздуха…
Воздух здесь чистый, прозрачный, легкий, свежий…
Очень здесь горы пугливые! Названия их чаше всего с "Ай" начинаются: "Ай-Петри, "Ай-Никола", "Ай-Тодор", "Ай-Я" и т. п.
И это, между прочим, заразительно…
Очень часто слышите в компании, которая карабкается на горы, возгласы:
— Ай, боже мой!
— Ай, мать моя родная!
А то просто:
— Ой, держите меня!
— Ой, спасите!
1924
Перевод А. и З. Островских.
Там, где царь пешком ходил
В Ливадии их царское величество пешком ходили… До Ливадии ехали, а тут можно было и пройтись, даже кроме тех моментов в жизни венценосцев, когда вообще "царь пешком ходит".
Неплохо в Ливадии…
Не дурак были их императорское величество, когда облюбовали место сие…
И море, и горы, и розы, и глицинии, и кипарисы, и лавры, и "вид на сюда", и "вид на туда"…
Все, можно сказать, "волосок к волоску", чтобы миропомазавшись во благовремении, удобно было управлять "возлюбленным народом нашим"…
И дворец воздвигли "любовью народа" ничего себе… Правильный дворец…
И для себя и для "возлюбленной супруги нашей", их императорского величества, государыни императрицы Александры Федоровны…
И для "деток наших" и для "свиты его величества"…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ливадия в двух верстах от Ялты… На запад. Протянулась по нижнему склону Могаби от шоссе, идущего из Севастополя в Ялту, до самого моря. Тут два дворца: старый (Александра III) и новый. Парк, усадьба, виноградники, службы и т. д.
Большой дворец построен в 1910–1911 годах на месте бывшего дворца Потоцкого (когда-то Ливадия была собственностью Потоцких).
В этом дворце пятьдесят восемь комнат, а всех помещений (с балконами и галереями) — сто шестнадцать.
Доминирует стиль "ренессанс".
Знаменательно! Накануне "декаданса" — дворец в стиле "ренессанс".
Но в этом дворце (в разных его комнатах) встречаются абсолютно все стили, какие известны на земле… От I до XX века.
Внутри дворец отделан деревом под цветной мрамор и под металл! Отделан мастерски, на удивление!
Союзу деревообделочников есть чем гордиться: умеют его члены работать… Хоть и черт знает для кого, а сделано славно.
Например, "деловой" кабинет Николая… Под зеленый мрамор отделан. Здесь "они работали".
Спальня — под белый мрамор…
Царицына гостиная — стилизованная ионика, под желтый мрамор…
Это все верхний этаж.
Тут и комнаты Алексея рядом с "дядькой" Деревянко, концертный зал (ионика), гостиная царевен (итальянская). В одном из коридоров — итальянское окно с прекрасной живой картиной, отражающейся в висящем против него зеркале.
В нижнем этаже — парадные покои. Вестибюль в римском стиле I века. Столовая — "ренессанс" XI века, Флоренция. Приемная — копия зала "Совета пятисот" во Дворце дожей в Венеции. Бильярдная — каштановая, в английском стиле. Маленький дворик возле дворца — копия монастырского дворика в Италии (типа св. Марка во Флоренции).
Тут и молельня царицы (богомольна ведь была!) в стиле московских церквей XVI века.
Вообще — стили. Стиль даже там, где ни один человек о стиле не думает, а только — лишь бы скорее! Так и там, говорят, стиль!
А сдобрены были все эти стили вот уж поистине "бузой", как харьковские "папиросники" говорят…
Иконы! Иконы! Иконы!
И в головах иконы, и в ногах иконы, и везде иконы, и всюду иконы!
Теперь эти иконы, как государственная ценность, вывезены в музеи, а остались только "киоты" (или как там они называются)…
Роскошь… Давит эта роскошь непривычного человека…
И холодно во дворце…
Нет "духа живого"… Того "духа уюта", который всегда чувствуется в человеческом жилье.
Так и хочется стать посреди зала "Совета пятисот во Дворце дожей в Венеции", заложить в нецарственный рот два нецарственных пальца и… свистнуть!
И чтобы посвист этот победно ударил и по "ренессансу", и по "ионике", и по "Флоренции", и по "стилю Жакоб".
И чтобы он отскакивал от стен, бился о потолок из папье-маше, пронизал мавританские двери, вырвался в итальянское окно и Черным морем на барашках волн по всему миру раскатился:
— Нет! Царя нет! И не будет!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А в парке магнолии, лавры, мирты, кедры, пинии, сосны, розы…
Для царя пахли…
А теперь для нас пахнут!
1924
Перевод А. и З. Островских.
Алупка
Алупка — это курорт, расположившийся под Ай-Петри на горном склоне, в шестнадцати верстах к западу от Ялты…
Курорт, очевидно, еще не национализированный, потому что когда вы в Алупку въезжаете, то видите такую на столбе надпись:
------------------
Алупка.
Имение княгини
Е.В.Воронцовой-Дашковой
------------------
То ли не успели еще национализировать Алупкинское майоратное поместье князей Воронцовых-Дашковых, то ли Главное курортное управление просто не торопится снимать эту надпись…
Кто его, мол, знает!
Алупка — прославленный курорт.
Есть там горы, есть море, есть дачи, есть проводники и т. п….
Но всего славнее Алупка знаменитым дворцом князей Воронцовых-Дашковых, хотя рядом с дворцом существует еще и санаторий Украинского Красного Креста, с украинским поэтом Владимиром Сосюрой в нем и с надеждой, что вскоре туда приедет еще Валерьян Полищук… И кто тогда будет знаменитее — неизвестно…
Равны будут!
С одной стороны "готика", с другой стороны "Гарт" [1]… Оба на "гы" начинаются.
Попасть в Алупку из Ялты или из Симеиза можно и без "Путеводителя по Крыму". Просто нанимается чалая кобыла, запряженная в трясуче-гремучую "линейку", со смуглым человеком на козлах и с кнутом у того человека в руках, и нахлестывается эта чалая кобыла тем кнутом нещадно…
Таким чином довозят вас до самого Воронцовского дворца…
Потом говорится той чалой кобыле:
— Тпрр!
И вы на месте…
Встаете и идете осматривать знаменитый дворец и знаменитый парк.
Подходите и говорите:
— М-да! Неплохо жили, пусть их сиятельствам легонько икнется! Незачем им было социальную революцию устраивать! Можно было просуществовать и без революции… И даже неплохо просуществовать.
Кругом одна тебе готика…
Столетний дворец (начали его строить в 1820 году, кончили в 1837-м) из серого камня "угобзишася" над морем, под вековечным "хаосом" вздыбленных какой-то катастрофой скал.
Дворец этот — и мрачный в величии своем, и веселый, благодаря террасе мавританской, копии с террасы Альгамбры, что спускается к морю, охраняемая шестью белыми мраморными львами, шестью чудами искусства, красавцами и во сне и в бодрствовании. И глядят со столетних стен столетние портреты работы разных знаменитых мастеров, отошедших во тьму столетий…
Екатерина Великая в расцвете своей эротически-постельной красоты и Екатерина Великая с запавшим старческим ртом…
И Петр Великий, и Александр Великий, и Николай I Великий, и шведский король Великий.
И все они великие… великие… великие…
И нет среди них маленьких… Только в аванзале смотрит со стены из-под татарской шапочки старый дедок Абдул Хурза, бывший слуга царский, а ныне "слуга революционный", который ходит по этому дворцу уже 52 года (с 1872 года служит здесь)…
Повесили, уже после революции, и его портрет рядом с Александром Первым, да еще и "благословенным"…
И ходишь по "голубым" гостиным, по "ситцевым" будуарам, по "дубовым" на полтораста человек столовым…
Ходишь и думаешь…
О "любви" к господам думаешь…
А из угла смотрит на тебя в столовой "ванна для шампанского".
Ели-ели графы и князья, "земли русской радетели", пили-пили, а потом еще и купались в шампанском.
А сверху, с хоров, музыка гремела:
Царствуй на славу наш
Царь православный,
Боже, царя храни!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А кругом вековой парк. И беседки, увитые розами, и беседки, увитые виноградом, и копии с "Бахчисарайского фонтана", и фонтаны "Амуры с Психеями"…
И "дворцы" для челяди…
70 человек слуг для двоих "геморроидально-моченедержательных" князя и княгини…
И триста человек "рабов божьих и княжеских" парк прибирают…
Прибирают, и копают гроты, и ставят памятники "возлюбленной собачке нашей"…
И лежит "прах" княжеской собаки под могильным камнем, человеческими натруженными руками возведенным…
И молитвенно шепчут уста:
Тише! Здесь царство покоя:
Цюця здесь барская спит…
И возносятся очи горе.
Упокой, господи, цюцину
душу и водвори ее в рай.
Вместе с князем и княгиней.
Водвори… Водвори… Водвори…
1924
Перевод А. и З. Островских.
[1] Украинское литературное объединение 20-х годов.
Гурзуф
Прощай же, море! Не забуду Твоей торжественной красы И долго, долго слышать буду Твой гул в вечерние часы. В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою полн, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн.Хорошие стихи?
Это не я. Это Александр Сергеевич Пушкин написал, когда был в Гурзуфе. Тот самый А.С.Пушкин… 8 июня как раз минуло сто двадцать пять лет со дня его рождения.
Что и говорить! Пушкину-таки далеко до нынешних футуристов или там имажинистов… Однако при случае почему не вспомнить и о нем, а еще сидя в Гурзуфе под знаменитым его (А.С.Пушкина) платаном или любуясь синим морем из его (А.С.Пушкина) грота в крутой над морем скале…
Сижу и думаю, что написал бы, глядя на море, имажинист?
Может быть, так:
Адью! О море! Ты снимаешь С прибрежья синие штаны… И жадно гальку оголяешь На пузе взбешенной волны. [1]А футурист (наш) такое бы учудил:
О, кабле-волны! Кабле-море! О вы, прибоя кабле-силы! Мы жеребца с электровзором Родим от радиокобылы!Воздвигнут имажинисты и панфутуристы этими своими стихами себе "памятник нерукотворный", к которому "не зарастет народная тропа", или не воздвигнут — неизвестно.
А.С.Пушкин воздвиг…
Между прочим, это, оказывается, не так-то легко…
Можно сидеть под тем же платаном, под которым сидел Пушкин, ходить теми же тропками, по которым и он ходил, смотреть на море, приставив палец ко лбу, а "памятника нерукотворного" не создать.
Не выходит…
Кажется, обстановка та же: и море, и горы, и волны — все есть…
А по-пушкински не выходит…
… Зарастут к нам, грешным, "тропы".
Разве что пьяный когда-нибудь забредет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гурзуф — курорт и деревня раскинулись в четырнадцати верстах на восток от Ялты…
Старый курорт, с просторным пляжем и великолепным парком. В парке стоит дом, где в 1820 году жил Пушкин. Перед домом огромное дерево платан, под ним поэт любил отдыхать… Платан напоминает наш клен. Только это не клен, а платан…
В парке есть еще и пушкинский кипарис…
Много фонтанов, среди них обращают на себя внимание "Нимфа" и "Первая любовь"…
Названия не материалистические.
"Нимфа" — это такая себе нимфа, взрослая уже нимфа…
А "Первая любовь" — это маленький мальчонка и девчушка под зонтиком. Когда они успели завести роман, просто диву даешься… Это только в Крыму возможно…
Над Гурзуфом яйла высокая… Под Гурзуфом море широкое…
На восток от него у самого моря наклонился и пьет воду могучий Аю-Даг…
Аю-Даг по-татарски означает — "Медведь-гора".
Это тот самый медведь, которого когда-то аллах послал наказать жителей Крыма за то, что они забыли бога.
Давненько это было. Вот что рассказывают старики.
В ту пору Крым весь цвел, не то что теперь. Не было тогда бесчисленных скал и огромных камней. Всюду росли виноград, табак и фруктовые деревья.
А бога все-таки забыли.
Тогда аллах и послал в эти края могучего медведя.
Медведь приплыл морем оттуда, где круглый год снег, и лед, и холод, как зимой на вершине Чатыр-Дага.
Приплыл к Байдарским воротам и пошел берегом, круша все на своем пути. Под его ногами земля сползала с камня, как мясо с костей, и обнажались кости земли, а он дробил их своей тяжелой стопой, земля стонала, и целые селения гибли под обломками этих костей, что рушились на них.
Так дошел он до самого Артека, остановился, усталый, припал к морю напиться…
Тут великий аллах смилостивился над правоверными, остановил медведя, превратил его в гору и приказал пить воду и отдыхать до тех пор, пока бог не прикажет ему двинуться дальше… [2]
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стоит медведь, ждет приказа аллаха.
А возле него Гурзуф цветет…
А в Гурзуфе красноармейцы оздоровляются…
А татары аллаха помаленьку забывают.
А медведь все воду пьет…
Долго ему, бедняге, пить придется, потому что воды много…
А аллах голоса что-то не подает.
Охрип аллах.
1924
Перевод А. и З. Островских.
[1] Не ахти что, правда, но я ведь не имажинист. Имажинисты, выправьте! — О.В.
[2] Легенду эту записал (или написал) Влас Дорошевич. — О.В.
Ялта
В коробке Ялта…
В каменной коробке яйлы исполинской. Западная стена той каменной коробки — мыс Ай-Тодор, восточная — мыс Ай-Никита…
С севера — главная гряда яйлы крымской… Сверху — голубое небо… А с юга — море синее…
И в коробке этой Ялта приютилась.
Ялта — столица курортов Южного Крыма… Главковерх над всем южнокрымским воздухом, южнокрымским солнцем, луной, морем, горами… В ее распоряжении все это находится…
Это вовсе не значит, что она красивее всех на Южном берегу Крыма… Это вовсе не значит, что, распределяя воздух, солнце, море, горы, она себе самые лучшие из них оставляет… Совсем нет! И даже наоборот… На других курортах все эти дары Крыма значительно красивее, свежее и, главное, чище, однако столица — Ялта. Ничего не поделаешь… Старше она всех курортов и по праву старшинства держит кормило в своих руках…
Так, положим, часто в жизни случается: командует вовсе не тот, кому бы надлежало…
И лежит или сидит Ялта в бухте этой, в коробке, высунула поганенький мол в море и задается…
А чего, спрашивается?
Культурный, думаете, центр Южного Крымского берега?
Какое там?! Только после революции музеи открылись…
_Восточный_ музей в бывшем дворце эмира Бухарского.
Цель музея — распространение и изучение художественного творчества Востока, его жизни и культуры… Основан в 1921 году.
_Народно-художественный_ музей. Основан тоже в 1921 году. Здесь собраны художественные произведения с дач, оставленных владельцами, когда бежали те владельцы из Крыма, специально для того, чтобы спасти "дорогое отечество"…
И только один есть старый музей — _Историко-природоведческий_, основанный в 1891 году. Главный его отдел — крымоведение.
Торговый, думаете, центр Ялта?
Какое там?!
Продает камешки черноморские на фунт и на штуку, ракушки, трости крымские, чадры татарские, чубуки, портсигары, бусы, пудру, одеколон, плохонькое вино, сандалии… Сандалий больше всего…
Стоит замызганная лавчонка, а в ней сандалии, а над ней вывеска. Лев забрался в сандалию и рвет ее, несчастную, и зубами и лапами… А наверху написано:
_Разорвешь, а не распорешь!!_
А купите эти сандалии, наденете, пройдетесь разок по улице — и льва не надо — распорются и разорвутся вмиг…
Так чего же Ялта задается? Какая тому причина?
А вот какая:
— Дада! Дай деньги! Много дай деньги! Кулай пошла! Катер пошла! Кулай Ялта пошла…
Вот в чем дело!
"Кулай" в Ялте можно… И можно "кулай" сколько душеньке угодно…
Такая уж у Ялты традиция…
"Кулай"!
Вот этим "кулай" и жила Ялта прежде, ныне, и присно, и во веки веков…
Особенно "прежде".
Слеталась туда вся "утомленная", "переутомленная", "истощенная", "недоедающая", "недопивающая" царская аристократически-бюрократически-помещичье-купеческая Россия и гуляла, отдыхала в гостиницах, в ресторациях, на яхтах, в авто, в фаэтонах от "трудов праведных", дробя зеркала, лапая наяд пудрокрашеных и устраивая "акварии" из рояля и коробки сардин при посредстве своей трипперно-диабетической мочи…
А музыка хрипела "Коль славен" и "На сопках Маньчжурии".
А покоренное крымское население таращило глаза на великодержавных культуртрегеров, подхватывало пьяных под жирную, кисло-вонючую "мышку" и развозило "блюющих и рыгающих" по "меблированным комнатам с видом на море"…
…А на набережной и на молу пахло дамским потом, пудрой, духами "Коти", шелестели шелка, прикрывая угреватые сине-зеленые с расширенными венами бедра, и летели брызги слюны на сморщенные, обложенные ватой дрябло-желтые "бюсты", облапанные и "отечественными саврасами" и покоренными смугло-горячими с блеском в карих глазах проводниками…
Называлось это:
"Ах, как мы в Крыму отдохнули!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну, теперь Ялта, конечно, не та!
И взгляд на вас, на приезжих, не тот!
— Куда ты, мол, годишься?! Вот раньше! Что с тебя теперь возьмешь?!
А в глазах у каждого туземца так и сквозит, так и скачет алчность…
И глаза эти гак и сверлят твой карман:
"Да стоит ли с тобой разговаривать? Сколько там у тебя есть?!"
А вы полагаете, что теперь в Ялте нет казино? Рулетки? Нет шмендефера?
Есть! Все это есть!
Сидит крупье, рулетка вертится, прыгает "шарик", счастливых отыскивая:
— Прошу делать игру!
— Игра сделана!
— Двадцать три! Красная нечет! Вторая половина!
И мелькают длинные лопаточки, скользят по расчерченному столу, передвигают фишки к дрожащим рукам "счастливчиков" и "несчастливчиков"…
А на "открытой сцене" выламывается дева с кастаньетами…
Все это есть!
Да только…
— Ах! Эти налоги! Они в гроб вгонят!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не вгоняют, очевидно!
Плавают еще по набережной имени Ленина такие "экземпляры", что диву даешься, как их только выдерживает "Советская платформа"… Как у этой "платформы" буксы не горят, как оси не лопаются.
1924
Перевод А. и З. Островских.
Туристы
— А вы чем занимаетесь? Ваша профессия?
— Собственно, доктор, ничем. Пишу. Сижу и пишу.
— Сидите и пишете? Так! Видите ли, если вы ничего не делаете, а только беспрерывно сидите и пишете, от этого не то чтоб ваши легкие сильно портились, но просто часть их совсем не дышит. Экскурсия, как говорим мы, доктора, ваших легких не полна. Сидите согнувшись, всегда в одном положении. Ну и, сами понимаете, часть легких дышит как следует, на все сто, а часть сжата… А время идет… Целый год так просидите — вот эта часть и отвыкает от работы, сморщивается, всякие там застойные явления… Как плуг, если им не пахать, ржавеет… Расправить, значит, надо… Это у нас здесь можно… Горы… Лучше всего для таких легких — на гору да с горы… Тогда грудная клетка расширяется, легкие до отказа наполняются воздухом, расправляются до самого дальнего уголочка, кровь начинает правильно окисляться… Человек становится бодрым, веселым, розовым, молодым… Айда в горы! Молодцом станете!
— Спасибо, доктор!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Айда в горы!
— Куда это вы такой веселый?
— В горы: легкие не так дышат. Экскурсия не полна! Застойные явления… Кровь не окисляется. Молодеть надо! Бодреть… Веселеть… Хорошеть… Какого черта сидим! Гулять, расправляться, сил набираться!.. Вот как!
— Да ведь высоко…
— Высоко? Нам, туристам, высоко? Нам, туристам, ничто не высоко. Нам, туристам, все низко. Высоко?!
Адью-с!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А гора… гора. Как гора! "Кошкой" называется!
Бодро по скалам, крутыми тропками, с песнею вольной:
Здесь стоит гора,
Там стоит гора…
А меж гор крутых -
Алая заря…
И голос перекатывается, перекатывается, эхом… Гремит…
Так… саженей пять гремит…
Вверх! Вверх!
— Фу-у-у! Хи-и… Здесь… стоит… гора…
А высоко, будь оно неладно!
— И там стоит гора-а! Фу-у-у!
Сел!
Гляди! Нам, туристам, еще и далеко!
…А ну, бодрее! Легкие будут дышать вовсю, кровь окисляться!
Айда выше!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ой, высоко там еще?
Сел!
…Фу-у-у!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А ну вставай, турист!
О-о-о-х!
Вв-е-е-е-рх! Ну и далеко же еще вве-е-е-рх!
Сел!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А ну-ка, вставай!
Сел!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А ну…
Сел…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сел…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сел…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сел…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сижу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эй, люди добрые! Может, хоть одна христианская душа внизу найдется? Ловите меня, подхватывайте нас, туристов, а то проклятые ноги почему-то не хотят на горе держаться… Ох!
…Дррр!
…Пошли, господи, на пути пусть не кедр ливанский, так хоть нашу родную бузину, чтоб можно было за что-нибудь уцепиться, а то, ей-богу, и черепков не соберут…
…За сосну ухватился!
Ох!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И лежал на ложе, как Иисус Христос, потому что ноги, как гвоздями пробитые!
Легкие расправишь — ноги сведет… Ноги расправишь — легкие сведет… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Одним словом — туристы!
1924
Перевод А. и З. Островских.
Под парусом
Когда синее море отары белых баранов к скалистому берегу гонит, швыряет о берег скалистый, разбивает в белую, влажную пыль…
Когда синее море гневно, когда оно шумит и злится…
— Поехали?
— Отчего ж? Я, ей-богу, не боюсь! Только я никогда не ходил по морю под парусом… Не укачало бы!
— А бывает, что и переворачиваются?
— Что, уже труса празднуешь?
— Я?! Чепуха! Едем… Ездят же рыбаки — и веселы и здоровы! Чего там бояться? Едем! Пошли! А… сильно качает?..
— А я так совсем не боюсь! Хоть и не ходила, а не боюсь! Только вот волнуется оно здорово?! А нельзя, чтоб под парусами и чтоб море было спокойное? Это бы, по-моему, лучше было!
— Да и по-моему лучше… А чтоб бояться, так нет!.. Только ветер не чересчур сильный?
— Садитесь, товарищи! Сейчас как рванем!
— Товарищ Антон, не слишком качает?
— Ничего! Давай назад!
Отчалили…
Везут нас старые рыбаки — дядя Гриша, серогубый, седоусый, меднолицый дядя, который уже больше двадцати пяти лет на Черном море рыбачит, и Антон, его помощник, крепкий, подвижной, с татуировкой на груди, белесый, терпкий и соленый весь, как морская вода.
С ними двое "зеленых" — молодые ребята, они еще только приучаются к тяготам рыбачьего труда на море. Один — красивый, смуглый, стройный, с живыми карими глазами, а другой — неуклюжий, с сонными рачьими буркалами, вздернутым к голубому небу носом, и мысли у него скрипучие, как немазаная татарская мажара [1].
— Эх, и зеленый же! Поворачивайся, зануда!
Следует тяжкий вздох. Хриплый и соленый и такой многоэтажный, как зубчатый Ай-Петри… Во вздохе этом "печенки", "селезенки", "артерии", "вены", "предсердия", "желудочки" сплелись с морской "матерью" в самой "поднебесной канцелярии".
И вздох этот сопровождается жалостным и вместе с тем презрительным взглядом в сторону нашей спутницы.
— "Дама! Низзя!"
А его так и распирает, выдержанного в морском рассоле Антона, и волчком вертит на лавке.
Зачем тут дама?!
Не было бы дамы — выскочили бы все эти "печенки" и "селезенки" в сопровождении "матери" из души Антоновой, оттолкнулись бы и поскакали, подхваченные ветром, по морским барашкам, по всему Понтийскому морю…
И легче стало бы на душе у Антона, и не вертело бы его волчком на лавке. А так остались в распоряжении Антона лишь "зараза" с "занудой" да убийственное:
— И-и-и!! Зеленый! И кто тебя сделал такого?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
В руках у Антона руль и парус…
"Дя" Гриша сидит посреди лодки, сосет цигарку и всматривается в синюю даль, прищурив большие серые глаза…
Сколько раз дя Гриша видел это море?! Сколько раз оно готово было поглотить его вместе с его яликом "Константином"? Сколько раз, может быть, дя Гриша уже "отходную" себе читал, железной рукой сжимая руль?!
Об этом знает только дя Гриша…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Какая же это зануда парус развязывала?! Эх!.. (И длинный "вздох".)
Это Антон.
Плохо развязали парус… Один конец его затянут узлом… И неладно идет лодка; не всем парусом ветер забирает.
Дя Гриша цедит:
— Моряки! Майнарить надо!
"Майнарить" — означает убрать парус. В данном случае убрать, чтоб натянуть как следует. А майнарить в море, при изрядном ветре — это штука не легкая, да и не безопасная… Но приходится: кто ж выйдет в открытое море с неисправным парусом… Да уж не дя Гриша, конечно. Он не "портач" и не "зеленый" — ему это не к лицу…
— Майнарь, хлопцы!
Дррр!
И парус уже в лодке.
Движения ловкие, быстрые, уверенные!
Раз! Раз! Раз!
— Поправь конец! И-и-и! (Вздох: "Дама!")
Ррррраз!
И снова трепещет над головой полотно, надутое сердитым ветром!
— Прямо! В море! "Откроем" Аю-Даг — и назад.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Мчится "Константин", с волны на волну перескакивая…
И таким маленьким кажется этот "Константин" по сравнению с синим морем безбрежным… И все мы такие малютки, малютки. Даже дя Гриша, серогубый, седоусый, меднолицый дя, — и тот малюсенький…
…Плещут белые барашки о лодку…
Хлюп! Хлюп!
И все.
… Айда! Айда!
И трепещет белое полотно в жаркой дрожи и рвется, бессильное, из железных рук Антона…
…Айда! Айда!
— Открыли Алупку! Четыре версты от берега!
— Держи на буек [2]! Во-о-он белым флажком в волнах трепещет! Там "татарские" крючки на камбалу!
— Ай!
Нас окатило соленым дождем. Это Антон нарочно "окрестил" нас, "зеленых", разрезав носом волну.
— Не взяли ковша воду выливать, разини! Случается ведь, что зачерпнешь воды!
Дя Гриша подмигивает Антону: зачерпни, мол! Пускай отведают!
Но Антон не хочет: не стоит поначалу пугать:
— Как-нибудь другим разом!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А берег как на ладони! Весь тут! Вот он!
— Смотрите! Вон за Алупкой гора голубеет! Это Аю-Даг! Медведь-гора у Гурзуфа! Отсюда верст тридцать пять — сорок. Это его "хвост"! Сейчас всю откроем.
— Ничего, не мутит?
— Нет.
— Иных мутит.
Через несколько минут "открыли" мы Аю-Даг, гору-великан, что медведем разлеглась за Гурзуфом, уткнув морду в самое море.
— Поворачивай! Восемь верст от берега! Майнарить будем?
— Нет! Зачем майнарить? И так повернем!
Это довольно рискованно — переводить парус при ветре, в открытом море, не спуская его…
— Ну, хлопцы! Рррраз!
Раз-раз-раз!
И уже с другой стороны бьется в руках у Антона полотнище!
Мчимся к берегу!
…Ай-да! Ай-да!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Майнарь, хлопцы!
…Несколько взмахов весла — и мы у берега!
— И совсем не страшно!
Антон:
— Приходите еще, можно страшней исделать!
1924
Перевод А. и З. Островских.
[1] Повозка. — О.В.
[2] Знак, где поставлены сети или другая рыбацкая снасть. — О.В.
Бережком!.. Бережком!.
— До Ялты?! Да верст, должно, двенадцать! Вот так вдоль пляжа до вон той будки, а потом направо в гору тропка лезет виноградниками… Так по этой тропке выйдете на шоссе и по шоссе, по шоссе… до самой до Ялты… Тут недалеко… По пути Никитский сад… А от сада уже и Ялту видать… Часика за два там будете. Еще до вечера…
Ну, пошли!
Бросили прощальный взгляд на парк в Гурзуфе, где отдыхал Пушкин, на дом, где он жил у генерала Раевского, на Аю-Даг.
Пошли, пошли! Вдоль пляжа, а потом тропинкой через виноградник! Пошли!
И двинули…
Если прямо вперед смотреть — дорога. Это еще ничего…
А вот если вверх голову задрать, — солнце, крымское солнце! Это уже "чего"… Ох, знали бы вы, как оно печет! И особенно тогда печет, когда вам надо идти пешком двенадцать верст (крымских верст), а вы уже взбирались на скалы, искали пушкинский платан, ходили в его дом и перемерили все улочки Гурзуфа в поисках хоть какой-нибудь захудалой субтропической клячонки, чтоб отвезла вас в Ялту.
Ох, как оно печет! Голова пухнет! Язык вываливается…
А ноги?! Словно они на заржавленных "шалнерах"… Гудят, скрипят и не хотят… Идти не хотят…
Пошли! Пошли! Оно, знаете, пешком еще и лучше. Все увидишь! Едешь-то быстро — так многого и не разглядишь, а пешком — там остановился, тут присел — и все как на ладони… Да и не так уж это и далеко! Каких-то там двенадцать верст! Ну, два часа… Подумаешь?! Пошли!
Да идем же! Идем…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Идем… Идем… Идем…
И все тебе видно… Тут остановился, там присел…
Двенадцать верст?! Пустяк?!
— Здрасьте!
— Здрасьте!
— Сколько верст до Ялты?
— Да верст так пятнадцать, а может, и больше!
— А до Гурзуфа?
— Да верст пять.
Вот тебе и на! Хорошая арифметика… От двенадцати верст отнимешь пять, выходит пятнадцать! Ну-ну!
Пошли дальше.
А идешь ведь не по нашей дороге, среди ржи там или гречки. Здесь и туда виноградник и сюда виноградник. Экзотика кругом. И впереди экзотика, и позади экзотика. И сверху экзотика… Одно только мешает: степные ноги. Если б вам еще штуки этак четыре горных — ну, скажем, козьих — ног и если б за вами сзади бежали штуки три борзых и меткий стрелок, — вы бы эти "двенадцать верст" за полчаса взяли…
А так как-то уж очень медленно выходит… И медленно и мокро. Вгоняет вас сперва в пот, потом в мыло… Потом вы обсыхаете. Потом снова взмокаете. И шея у вас вытягивается, и глаза неотрывно смотрят под ноги (чтоб ничего не пропустить), и дышите вы, как Рябко, который в спасов день бежит за дядькой верст сорок до уездного города специально для того, чтоб возле потребиловки гавкнуть на "кооперативного" Лыска…
— Девчата! Только по совести: сколько до Ялты?
— Да верст двенадцать!
— А до Гурзуфа?
— До Гурзуфа — десять.
— Слушайте, товарищи, мы не туда идем! Да провались оно на месте: если так дальше пойдет, то часа через четыре до Ялты будет уже сорок!..
…Ох, уж эти мне крымские версты! Наша верста и верста крымская! Небо и земля… Ну, что стоит, скажем, добежать из Буд в Вязево на посиделки? Ерунда! Полторы версты. Бежишь и поешь:
Ой, на поле три дорожки розно, -
Ходил казак до дивчины поздно!
Пробежал эти полторы версты, и еще бежать хочется.
У нас версты везде одинаковые: и на Полтавщине, и на Киевщине, и на Харьковщине…
А здесь нет. Здесь если в гору, так верста примерно как от Харькова до Люботина…
А если с горы, так наоборот: она, верста эта, совсем короткая. Вот такусенькая. Зато очень быстрая. А результат один: версту на гору — весь в мыле, и язык на плече; версту с горы — весь в крови, и язык опять-таки на плече…
Хоть крути-верти, хоть верти-крути…
Называется вся эта музыка так:
"Путешествие по Южному берегу Крыма с целью насладиться прекрасной природой, величественными пейзажами и чарующими горизонтами…"
Можете назвать это экскурсией. Ни вам, ни мне от этого легче не станет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот и Никитский сад. Знаменитый ботанический сад, прославленный чуть ли не на всю Европу…
Тут такое растет, такое цветет, такое родит, что если б у вас не разламывались от усталости ноги и если б вы в состоянии были разевать рот, — вы бы его разинули…
И "ива вавилонская", та самая, под которой "седохом" когда-то и "плакахом"…
Кактусы разные… Алоэ в грунте растет… Японский клен… Знаменитый самшит… Бамбук японский…
Целый лес пробкового дуба… Просто отдери себе кусочек коры и затыкай, что тебе там заткнуть надо…
Тут и тростник испанский и папирус, из которого египтяне в древности бумагу делали.
Есть тут и лавровишневое дерево, и шелковая акация, и кедры гималайские, и кедры африканские, и кедры ливанские… Мирты, оливковое дерево, японская хурма…
Посреди парка красуется тысячелетнее терпентиновое (скипидарное) дерево…
Растет здесь и знаменитая пампасская трава… Вот это травка! Одна травинка больше, чем у хорошего хозяина чересседельник…
Траву эту бизоны едят… Бизон — вроде нашего теленка, только в сто раз больше…
Растет эта трава огромными кустами… Можно сесть за куст и зареветь бизоном… Получится полная иллюзия южноамериканских пампасов…
Хороший садик. И порядок в нем есть. За растениями ухаживают, поливают, окапывают. Садик этак в 90 десятин.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из Никитского сада вы, не спрашивая уже, сколько верст, шагаете в Ялту…
Идете — и все тут… Плюнули на ноги, плюнули на поясницу, на все плюнули… Путешествовать так путешествовать!
И нечего скулить!
И вот… Слава те господи, автотранспорт! Машина возвращается в Ялту…
Сели… Поехали…
Вы никогда не ездили на машине по крымскому шоссе?
Рекомендую попробовать.
Только обязательно садитесь в машину, в которой зававтотранспортной конторой с шофером и помощником ездили из Ялты пить безакцизное вино…
Очень сильное ощущение!!
Шоссе вьется над пропастью, петляет и кружит — голова бы у него так кружилась!..
Мотор барахлит…
Шофер:
— Да я, елки-палки, еще за десять лет до войны здесь на машинах летал! Доставлю, как на крыльях…
И вот он вас доставляет…
Мотор: рам-там-там!
Стоп!
— Эх! (Поминает родительницу!)
Починили. Мчитесь…
Обгоняете компанию, которая тоже ездила пить безакцизное вино… "Положение компании неустойчивое"… Даже на линейке.
— Садись, Петя, на машине подвезу…
— Погоняй! Погоняй!
Мчитесь дальше…
Мотор: рам-там-там!..
Стоп!
— Эх! (Поминает родительницу!)
Компания вас обгоняет.
— Садись, Миша, на лошадке подвезу!
Починили. Мчитесь…
Шофер с завконторой "шалят"… Зав хочет вести, шофер не дает. Машина ходуном ходит… А рядом пропасть…
Вы вцепились в машину и потихоньку бормочете:
— Прощай, сынок! Отец твой разбил голову о камни, путешествуя по Южному берегу Крыма… Тело твоего отца едят морские крабы под экзотической Массандрой, на берегу прекрасного южного Черного моря. Вырастешь, сын, не садись в машину, а ходи, сын, пешком… Недаром твоя, сынок, покойная бабка говорила: "Пешком пойдешь — быстрей дойдешь…"
А машина прямо-таки ревет.
Шофер отпихивает зава и кричит:
— Чтоб я кому-нибудь покорился?!
А машина подпрыгивает. А машина ревет…
И прыгают у вас печенки, прыгают губы, зубы и другие части вашего тела.
— О аллах! О Магомет!.. О целитель Пантелеймон! И зачем вас в революцию моль поела!.. Вы, только вы и можете спасти…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Стоп! Ялта! Ф-фу!
— Ну, как?!
— Спасибо! Очень хорошо везли!
— Я старый шофер… Еще до революции летал…
— Это и видно… . . . . . . . . . . . . . . . . .
И лежите вы в южной гостинице, на южной кровати и по-южному стонете.
… Бережком. Бережком.
1924
Перевод А. и З. Островских.
"Дева" и "Монах"
Аквамариновым очам.
Автор.
(Легенда)
О прекрасной Деве, наяде морской, о монахе-аскете, суровом горном отшельнике, легенду послушайте…
Древняя легенда, старая, как белый свет, легенда, горами поднебесными рожденная, солнцем южным согретая, кристально чистой водой морской омытая…
Как жила Дева прекрасная, очи голубые, на дне морском, в море Понтийском… Дева прекрасная, волосы шелковые, голос флейтою, шея лебедем… В море купалась, и кувыркалась, и так далее… Смех — колокольцем, всплеск — что весельце… То вдруг ныряла, то выплывала… Чайками любовалась, на солнце красовалась… Словом, жила…
Хорошо жила, весело жила, вроде как "нетрудовой элемент"…
А в горах каменных, в суровых горах, под вершиной снежной, в пещере глубокой, в пещере темной чернец жил… Черный чернец, аскетичный чернец, худой чернец, отшельник-чернец… Чернец духа крепкого, благочестия нерушимого, воли стальной…
Одним словом, жил чернец, что дал зарок навек остаться на все сто процентов… "девою"… Насчет, значит, того-этого — и не заикайтесь…
"Помилуй мя, боже, помилуй мя… "
А в море синем, в море Понтийском Дева купалась и кувыркалась… Волосы шелковы, голос — флейтою, шея — лебедем и так далее… Смех — колокольцем, всплеск — что весельце…
Дева в море. Чернец в горах.
Дева — жизнь. Чернец — смерть.
И вышел однажды чернец суровый к морю… Вышел чернец оком святым на море взглянуть, господа бога и творца восславить…
А в море синем, в море Понтийском Дева купалась и кувыркалась…
…Ну, вы же понимаете! Не выдержал чернец суровый. Чернец духа крепкого, духа, как скала, неколебимого, благочестия нерушимого, воли стальной.
И заржал першероном чернец суровый, и припустил чернец суровый, задравши мантию, прямо к Деве…
А Дева в море, а чернец за нею…
А бог с неба:
— Ата-та-та! — говорит. — Ты куда ж это подался, старче божий?!
И наступил чернец с перепугу Деве на волосы шелковы и… окаменел.
И вскинулась Дева прекрасная станом гибким, и выпрямилась, дивную голову закинув, и… окаменела…
И стоят теперь возле Симеиза крымского две скалы в море — "Дева" и "Монах".
И омывают их волны изумрудные, ласкает их ветер, окутывают туманы.
А по шелковым Девиным волосам подымаются на прекрасную "Деву" люди грешные и любуются морем, горами, пейзажами.
И на белом Девы челе пишут:
"Мура и Шура издесь были и целовались"…
Или:
"Коля Рябошапка из Харькова".
И не слышит того Дева, белой грудью к широкому морю обернувшись…
А "Монах" позади "Девы" стоит, стыдливо голову опустивши, святые руки на грешном чреве скрестивши…
А море плещет, море шепчет, море рокочет, море грохочет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мораль?
Девы! Не искушайте монахов… Не искушайте, а то непременно погонится… И наступит, растяпа, на ваши волосы… Хорошо, если они накладные (чужие) — можно вырваться… А не то будете стоять, белую грудь в море купая.
И на челе у вас оставят надпись:
"Издесь свистел Ванька из Панасовки".
Чернецы! Не кидайтесь на Дев прекрасных… Умерщвляйте плоть! А то камнем стыдливо за Девами стоять придется… Бог все видит!..
В писании о вас ясно сказано:
"Аще ты мних — мнишествуй…"
Не скачи, значит, першероном за девчатами.
1924
Перевод А. и З. Островских.
Крымская ночь
(Лирика с экзотикой)
Только уйдет солнце за "Кошку" [1], спрячется, подмигнув, за ее мохнатой спиной — в Крыму вечер наступает… Голубой вечер.
Знаете, какой вечер?
А вот какой: было ясно, было светло, а потом перестало быть ясно и светло. Это и есть вечер… Он голубой… Он с яйлы голубой чадрой Южный Крымский берег — бац! — и накрыл… И голубая чадра эта — в море, в море, в море, туда, где море с небом слились, обняло небо море, а море небо… Вон куда голубой вечер…
А за вечером ночь тихо подкрадывается… Подкрадется, столкнет голубой вечер в море изумрудное, а сама — на сосны, на кедры, на магнолии, на лавры… И сидит… Сидит ночь… Крымская ночь…
Из-за моря луна выглянула… Поднялась, рассыпала щедрой рукой по синему морю червонцы, а червонцы те из-за моря покатились-покатились к берегу Южному Крымскому, ударились о скалы и откатились туда, где море с небом обнимаются… И лежат и поблескивают золотыми блестками, без звона, без шума на легких волнах перекатываясь…
Крымская ночь…
Сидит ночь, крымская ночь, легенды рассказывает… А кипарисы слушают… И поят ночь ароматами, и ласкают ночь ветвями своими, и шелестят тихо-тихо хвоей со старыми легендами в лад…
И старый лавр задумался, плотно ствол пахучий листвой окутав… Ему ночь его крымское детство напомнила…
…В далекие-предалекие времена темной ночью выходили на берег страшные женщины-чудища и душили детей…
И решил крымский царь убедиться в том собственными глазами. И отплыл царь на маленькой лодке далеко от берега и стал ждать… В полночь лодку его окружили чудища морские. Испугался царь. Но чудища превратились в прекрасных наяд и сказали царю, что отведут его к своей царице, давно уже желавшей видеть земного владыку…
И опустилась вдруг лодка на дно морское, и оказался царь в подводном царстве… В прекрасной лавровой роще он увидел два трона из чистого жемчуга. На один посадили его, на другой села царица подводного царства…
— Мудрый владыка крымский, — сказала царица, — отгадай загадку, которая давно меня мучает, но никто, кроме тебя, не может ее разгадать.
— Говори, царица!
— Скажи ты мне, мудрый владыка, вернется ли в Крым Врангель?
Усмехнулся царь и ответил:
— Дуля с маком!
И спустилась царица с трона, сорвала лавровую ветвь, протянула мудрому и сказала:
— Посади эту ветку у себя на земле, мудрейший из царей. Пока будут расти и зеленеть в твоем царстве лавры, никто из моих подданных не осмелится ступить в твой благословенный край…
И только кончила царица свою речь — очутился царь с лавровой ветвью на берегу…
С тех пэр в Крыму растут лавры и ни одно морское чудовище не выходит из глубин…
И никто не душит крымских детей…
И растут крымские дети комсомольцами…
Слушает старый лавр о себе легенду…
…Крымская ночь…
Ах, ночь! Ах, крымская ночь! И кто тебя выдумал?! И зачем ты такая синяя? И зачем ты такая прозрачная?! И отчего так пьянишь ароматами?!
Ах, ночь! Ах, крымская ночь!
Ты погляди только, крымская ночь, что ты с людьми творишь?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Барышни, вам, кажется, скучно?
— Уйдите! Вы нахалы!
…Но пять минут, всего лишь пять минут крымской ночи — и голова "уйдите" уже на плече у "нахалов"…
И голос нежен… И дрожат поджилки… И бьется сердце… И кипит кровь…
Ах, ночь! Ах, крымская ночь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какие у тебя, крымская ночь, звуки! Какие запахи! Какие шорохи! Какие шумы! А песни у тебя какие, чарующая крымская ночь! Южные песни!
Эх, красное яблочко,
Розовый цвет!
Он ее любит,
Она его — нет!
Она его не любит! Но это ничего! Она его полюбит, ведь из-под другого куста или с другой скалы уже несется, прорезая ночную тишину:
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша…
Какие песни?! Какие южные песни?! Кипарисовые песни!
И шелестят кусты! И шепчут кусты! И прислоняются в кустах головки с бантами к головам без бантов:
— Что будет?! Что может быть?!
А на горе, на Чатыр-Даге, демон машет мохнатым крылом…
А в кустах упоенно:
Сладки песни эти!..
A демон хохочет:
Сладки песни эти?!
Может, ничего не будет…
А может… Может, будут дети…
Ах, ночь! Ах, крымская ночь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И затихает крымская ночь. Темнеет и затихает…
И легко дышит крымская ночь…
Крымским воздухом дышит ночь…
И море тихо плещет…
Молчат лавры… Молчат кипарисы.
Ночь спит…
А за окном черные тени… За окном тишина…
Тишина… Тишина…
Ах, ночь! Ах, крымская ночь!
1924
Перевод А. и З. Островских.
[1] Это гора так называется — "Кошка". — О.В.
Крымское солнце
После ночи, после крымской (Ах, ночь! Ах, крымская ночь!) — солнце!
Солнце, солнце крымское, из-за Ай-Петри зубчатого…
Когда черно-синяя ночь молоком голубым подернется, когда чадру свою ночь сбросит, синюю чадру, темную, как вороново крыло, а море, чадру эту подхватив, в кристально чистых волнах своих отмоет, отполощет, и станет она что молозиво у первородящей, и море на себя ее накинет, вот тогда — солнце!
Оно к Ай-Петри подкрадывается тихо-тихо, а там, подпрыгнув, вдруг хлоп его золотой метлой по зубастой, неуклюжей голове! — и сразу вверх, вверх, вверх по голубому небосводу… Удирает…
Как тряхнет тут Ай-Петри седой косматой головищей, как замотает бородищей — а борода-то клочьями, а волосья-то лохмами, да ветерок только — ф-фу! — и облысел старый Ай-Петри… Ни клочка не осталось на нем руна бело-туманного!
А солнце хохочет! А солнце хохочет!.. Вверху!
И хохочут тогда волны на море, и кипарисы смеются, и лавры со смеха помирают, и веселые улыбки — на абрикосах, на винограде, на веллингтониях…
Хохочет Крым! Над Ай-Петри потешается.
Но Ай-Петри гордый, ведь он всех выше, всех старше… Он молчит.
Пускай, думает, мелюзга порезвится…
И поют тогда птицы, и гудит радостно мошкара, и ржут кони, и быстрее мотают хвостами коровы, и, захлебываясь, ревет, пуская "петуха" на не столь уж высокой, но очень громкой и препаскудной ноте, крымский осел…
И тогда море — серебристо-голубая степь, с белыми и синими на нем степными дорогами, а над дорогами — чайки, а по дорогам тем "морские ласточки" резвятся-кувыркаются, разрезая их острыми хвостами своими…
Тогда поет Крым…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А солнце выше… А солнце еще выше…
Оно играет… Оно горит жемчужно-золотым сиянием и брызги горячего золота щедрой рукой бросает и вперед, и назад, и направо, и налево…
И согревается море, и теплеют горы, и в горячей истоме шелестит хвоей черный кипарис.
А солнце выше!.. А солнце все выше!
И все живое тянется за ним… Простирает к нему сочную лозу виноград, и поднимается кедр, и пышная веллингтония вершиной своей устремляется к нему, догнать его хочет…
Горячо дышит море и дыхание свое шлет навстречу его золотым лучам…
А оно выше! А оно еще выше!
С высоты недосягаемой льет солнце на все живое силу свою горячую, и нежит все, и наливает соками, и бродят соки, бурлят и бунтуют…
И в соках тех, как во чреве материнском, взращивает природа плоды свои…
Горячи эти соки…
И от тепла родит природа быстрее. На глазах наливаются черешни, и желтеют персики, и зреют сливы…
Ибо жарко бродят соки! Ибо горячи они…
И лишь кизил остается твердым и мертвым.
Кизил — "шайтанова ягода".
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда аллах сотворил мир и кончил свою работу, наступила на земле весна, и почки на деревьях в земном раю стали одна за другой распускаться.
И потянулось к побегам тем все живое, и увидел аллах, что нужно навести порядок. Созвал всех к себе и повелел каждому выбрать какое-нибудь дерево или цветок, чтоб потом только от него и кормиться.
Один просит то, другой — это. Просит и шайтан.
— Выбрал, шайтан? — спрашивает аллах.
— Выбрал, — прищурив хитрый глаз, сказал нечистый
— Что же ты выбрал?
— Кизил.
— Кизил? Почему кизил?
— Так, — не захотел признаться шайтан.
— Ладно, бери себе кизил, — усмехнулся аллах.
И запрыгал весело шайтан. Всех обдурил. Кизил первым зацвел, значит, и дозреет раньше всех. А первая ягода — дорогая ягода: повезет кизил свой на базар, хорошо продаст, дороже всех, потому что он первый.
Наступило лето. Стали поспевать плоды: черешня, вишня, абрикосы, персики, яблоки, груши, — а кизил все зеленый. Твердый и зеленый. Скребет затылок шайтан, злится.
— Да поспевай ты скорей!
Не зреет кизил.
Стал шайтан на ягоду дуть: точно пламя, заалел кизил, но по-прежнему твердый и кислый.
— Ну, как же твой кизил? — посмеиваются люди. Плюнул в сердцах шайтан — почернел кизил.
— Ну и дрянь! Не повезу на базар! Собирайте сами!
Так и сделали. Когда сняли в садах все плоды, пошли люди в лес собирать вкусную, сладкую, черную ягоду и потихоньку смеялись над шайтаном.
Прогадал, мол, шайтан!
Шайтан разъярился и решил отомстить. Устроил так, что на следующую осень уродилось кизила вдвое больше, и, для того, чтобы он дозрел, пришлось солнцу послать на землю вдвое больше тепла.
Обрадовались люди такому урожаю: не разгадали, что тут шайтанов подвох.
А солнце обессилело за лето, и наступила такая зима, что вымерзли у людей сады и сами они едва живы остались.
С тех пор примета: если урожай на кизил — будет холодная зима, потому что до сих пор не успокоился шайтан, не перестал мстить людям за насмешки над ним [1]…
Берег все живое у солнца огонь его золотой, животворный…
А оно щедрое… Оно, как сказочный богатырь, швыряет этот огонь пригоршнями… И смеется…
И людей солнце крымское не чурается…
Осеняет золотыми своими ресницами их белые, малокровные, истощенные тела, впивается в них золотыми стрелами и оживляет, бодрит, расцвечивает…
И нежно так щекочет. Осторожных щекочет… Зато над неосторожными подшучивает. И даже иногда жестоко.
Высмотрит с голубой перины своей, кто зазевался. Подкрадется, ласкает потихоньку, нежит, убаюкивает… А меж тем со смехом золотым сдирает со лба, с носа, с шеи кожу. Лоскутьями сдирает. Сперва нежит, потом красной краской покроет, потом — пузырями, а тогда освежует.
Кается разиня, и стонет, и ахает, и охает, и почесывается, и вертится, и ойкает.
А оно смеется!
Крымское солнце золотое!
1924
Перевод А. и З. Островских.
[1] Н.Маркс. Легенды Крыма. — О.В.
Пляж
Если с горы к морю спуститься, из парка симеизского — на раздорожье столбик, а на столбике дощечка, а на дощечке надпись:
------------------
"ПЛЯЖ МУЖСКОЙ" "ПЛЯЖ ЖЕНСКИЙ"
------------------
Под "Пляжем мужским" — стрелка сюда, а под "Пляжем женским" — стрелка вон туда…
Это, значит, чтоб человек, чувствуя себя мужчиной ли, женщиной ли, не попал туда, куда ему попадать не след. Чтоб уложил тот человек свое тело на горячей гальке именно там, где надлежит сему телу лежать.
И спускаются "православные", без различия пола и национальности, тропкою с горы к морю синему, доходят до столбика с надписью и, если "православный" этот мужчина, останавливается он у столбика и смотрит на женскую сторону в нерешимости, сердечный, и думает, что ему бы как раз удобнее, и лучше, и для здоровья полезнее было бы лечь именно там, где грудой лежат тела с широкими тазами (мисками) и не таким, как у него, "благоустройством" на грудной клетке спереди.
А если спускается женщина, то бросает испуганный взгляд на мужскую сторону и… Нет, женщина, разумеется, никогда не подумает, что ей и лучше, и удобней, и для здоровья полезнее лечь именно там, где протянули свои "жерди" представители сильного пола, все прекрасные, как Аполлоны Бельведерские, носы кверху, черепа сплюснуты, "исподники" от солнца на государственных головах.
Это и есть пляж.
Вверху солнце, внизу горячая галька, впереди море, а на гальке голые тела…
Здесь жарятся советские граждане.
Выжаривают совещания, конференции, съезды, "входящие", "исходящие", резолюции, постановления, спецставки, чистку, сокращения штатов, биржу труда, налоги…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вон черный с волосатой, как у библейского Исава, грудью, лысый, с ассиро-вавилонской бородкой дядя выставил раздутый до барабанных размеров желудочно-кишечный тракт и сопит, и кряхтит, и ерзает…
Из синдиката, наверно… Что он выжаривает? Может быть, рабоче-крестьянскую инспекцию, может быть, накладные на "казенную" квартиру и на десятисильного "бенца"… Он стоически лежит под горячими стрелами, переворачивая своего Homo sapiens'a с живота на спину и со спины на живот…
Он бы, верно, с радостью выжарил из себя всю Советскую власть, чтобы опять сидеть в своей банковской или промышленной конторе и работать для восстановления мирового "народного" хозяйства и для всемирной культуры…
Иногда он вскакивает и идет, осторожно ступая по гальке, к морю… Ступит бережно в воду, остановится, заткнет большими пальцами уши, указательными — ноздри и:
— Уф!
Окунается в море…
Окунувшись, вертит ассиро-вавилонской бородкой, как козел, и озирается вокруг…
А кругом ребята хохочут, даже море смеется. Они кувыркаются, как дельфины, ныряют, подплывут вдруг к ассиро-вавилонской бородке и ляпнут по тресто-синдикатской "барыне".
— Ух, мерзавцы! Поймаю, голову оторву! Хулиганы! Тогда уж не поплаваешь, сукин ты сын!
А ребята катаются со смеху.
Станут вокруг, заткнут уши и ноздри пальцами…
— Заткни, Петька, еще одну дырку, а то рук не хватает! — И:
— Уф!
Окунаются в море. Дразнят "барина".
Волосатое чрево с сердцем плюет, ругается и вылезает на берег.
Петька стремглав кидается к нему с криком:
— Кот!
"Барин" в ужасе подпрыгивает и падает на гальку.
А ребята уже кувырком в море, с криками поплылии к скале, что торчит среди волн, белой пеной обрызгана.
— У-у! Ракальи!
И лежат вповалку "православные", прогреваются…
А солнце их кипятком, кипятком…
И стонут, и охают, и кряхтят "православные", с боку на бок перекатываясь.
А потом вскакивают, бегут к морю, бросаются в его волны сине-зеленые:
— Ух! Ух! Ух!
И кружатся, хлопают, плещутся… Хорошо!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проходит иной раз мимо мужской стороны прекрасный пол… И заслоняется платочком, и отворачивает личико и лишь одним глазом из-под платочка: зырк! зырк!
Анатомией человеческого тела интересуется.
А иногда кто-нибудь из Аполлонов на женскую забредет "задумавшись". Тогда веерами взлетают полотенца и экстренно прикрывается все, что составляет непреложную принадлежность прекрасной половины рода человеческого…
Чтоб не сглазил ненароком!
А вот у камня старичок, усы торчком. Он бесстрастен и невозмутим. Пришел исключительно с лечебной целью. Рядом с ним бинокль. И когда никто не видит, он поскорее за бинокль и… на женскую сторону…
"Лечится" старичок.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А на стороне на той, на женской, как раз вытаскивает из моря свои телеса какая-то Венера, пудов этак на девять с половиной.
Под ее "гибким" станом галька скрипит, а волны о нее разбиваются, как о скалу Деву…
У нее, очевидно, чахотка "восемнадцатой стадии"…
Вытащила и расплылась студнем на берегу. Тяжело дышит, две подушки на груди подкидывая…
Заслонила горизонт…
Так и хочется сказать словами Саши Черного:
Мадам! Вы задом затмили солнце. А солнце прекраснее вас!1927
Перевод А. и З. Островских.
Комментарии к книге «Под парусом», Остап Вишня
Всего 0 комментариев