Демократические реформы Деникина
(Фельетон. Материалом для конституции служить не может)
Поделить землю между крестьянами — дело не маленькое. Надо все предвидеть, взвесить, обосновать, присмотреться к местным особенностям, к почве, к повадкам населения и т. п. и т. д.
И земельные комитеты, и земельные управы, и крестьянские съезды, инструкторы, разъяснения, циркуляры…
Департамент земельной реформы с комиссиями, специалистами…
Вообще дело большое.
Это у нас!
У Деникина все гораздо проще!
Приезжает в село отряд.
— Собрать сход!
Собрали.
— Кто хочет землю — вперед!
Кое-кто выходит. Большинство земли не хочет: не шевелится!
Но вот тут-то проявляется знание крестьянской мысли: командир отряда заранее знает, кто хочет землю,
У него такой список…
И все безземельные или малоземельные.
Вызывает. Выходят.
Делят…
Одному двадцать пять, другому пятьдесят, а иному и до ста достается.
Бывает иногда, что шомпол ломается, тогда берут новый…
Кто больше добивался, тому больше и дают…
Зависит также и от помещика.
Чем помещик значительнее, богаче, тем больше дают.
Беднее — меньше.
Все как следует!
Это земельная реформа.
А свобода…
Есть ли где-нибудь еще такая, например, свобода совести, как у Шульгина?
Нигде не найдете!
Заверяю вас, что нигде в мире не позволят распустить так "свободно" свою совесть, как распустил ее Шульгин.
Неужели вы полагаете, где-нибудь есть такая свобода слова, как у "Киевлянина" или у "Киевской Дуньки"? [1].
А свобода собраний какая!
Вы только почитайте, как "собирают" с киевского населения "самообложение" в пользу Добровольческой армии.
"Собирание" поголовное!
Нет, что ни говорите, а сразу видать людей с государственным опытом…
1919
Перевод Е. Весенина.
[1] _"Киевлянин"_ и _"Киевская мысль"_ — русские газеты, помещавшие лживые сообщения о нашем деле. — О.В.
В школе
Белогвардейский генерал Кутепов заложил в Галиполи школу по подготовке губернаторов, вице губернаторов и земских начальников.
(Из телеграмм.)
— Ну вот, к примеру, князь Задери-Хвостецкий, вы губернатор харьковский. Вступили в должность… Что собираетесь делать?
— Я, Ваше Превосходительство, прежде всего справляю в сослужении сонма духовенства во главе с архиепископом Нафанаилом молебен с благодарствием господу милосердному за блестящие победы нашей рыцарской армии "о покорении под нози ее всякого врага и супостата…"
— Дальше?
— После этого я, Ваше Превосходительство, в сослужении сонма духовенства во главе с архиепископом Нафанаилом отслужу торжественную панихиду по тем, кто жизнь свою отдал за веру, царя и отечество…
— Потом?
— Потом, Ваше Превосходительство… потом… Потом было уже раньше, Ваше Превосходительство… До того, как я еще вступил в эту должность… Военные власти всех уже перевешали…
— Это так… А что дальше должен делать губернатор?
— Дальше, Ваше Превосходительство, я обращаюсь с воззванием к населению вверенной мне губернии, что, наконец, пришла настоящая, богом данная, твердая и непоколебимая власть, которая обеспечит народу покой и защитит его от издевательства всевозможных социалистов и прочих врагов порядка и государственности, Ваше Превосходительство.
— Дальше?
— Дальше, Ваше Превосходительство… Дальше…
— Ну! Ну! Вы ведь были уже вице-губернатором?
— Был!
— Ну, что же дальше вы вместе с губернатором делали?
— Дальше!.. Дальше мы упаковывали чемоданы, Ваше Превосходительство, и удирали…
— Садитесь!.. Единица! Даже двойки вам поставить не могу… Вы, князь Задери-Хвостецкий, и того не поняли, что по прибытии на место вашей должности никогда не следует распаковывать чемоданы. Садитесь!..
1922
Перевод Е. Весенина.
Антанта
(Научный вывод)
Антанта!
Скажите, кто не слыхал этого слова?
Отыщется ли в самом темном закутке земного шара человек, который никогда не слыхал бы или не произносил бы слово "антанта"?!
В последнее же время это название пролезло в уши, в глаза, в нос.
Оно, будто кислород или водород, превратилось в составную часть воздуха!
Антанта позволила!
Антанта не позволила!
Антанта так сказала!
Антанта… Антанта…
Антанта здесь! Антанта там!
Везде Антанта!
И вот, несмотря на такую огромную популярность этой самой Антанты, в литературе я нигде не встретил более или менее беспристрастного описания особы, притаившейся под магическим названием Антанта
Это белое пятно в мировой литературе я с присущей мне скромностью постараюсь замазать.
Замазывать буду старательно и упрямо.
Посему — внимание!
* * *
Антанта — это там! Во-о-он там, куда сейчас все смотрят. В Европе. На Западе.
Это Франция, Англия и Америка. Вместе взятые.
Была еще и Италия, но, как говорят, загудела. Может быть, не совсем загудела, но гудит. Гудит упорно и громко. Но это нас мало трогает. Пусть гудит. Не будем ей мешать.
Откуда же взялось это страшное и вместе с тем большое слово: Антанта?!
Множество ученых (между прочим, и сверхученый киевский Шульгин) уверяют, что слово "антанта" французское и будто бы обозначает согласие.
— Entante — согласие!
Нет, голубчик, ты докажи, и научно докажи. А так каждый может сказать:
— Pardone — извините!
Это всякому понятно, а вот Entante — нечто иное.
До сих пор мне довелось встретить намек на объяснение этого слова в знаменитой книге знаменитого французского ученого Шалапанде (т.1, стр.6).
Но всего лишь намек. Дальнейшие соображения неожиданно дали мне более или менее правдивые данные происхождения слова "антанта".
Оказывается, что слово "антанта" сложное.
Слагается оно из двух слов.
En — вместо нее, него, них… и tante — тетка, тетя, тетенька.
Вместе: entante — вместо тетки.
Вот это уже, безусловно, больше походит на истину.
В самом деле, какое Антанта — согласие? При согласии, даже незакордонном, редко когда сообщники за чубы берутся. А у Антанты это водится.
Аж чубы трещат.
Я не буду касаться причин "треска" антантовских чубов, так как в моем труде это меня тоже не касается.
Я буду полностью объективным.
Второе название (Антанта — вместо тетки), как я уже сказал, несомненно, более правдивое.
Все державы всего земного шара будто сговорились, считают пани Антанту тетей.
И так вокруг нее и сяк около нее:
— Не позволите ли, тетенька?
А тетя, надутая тетя, только головой покачивает.
Сама же ни с места.
Старая уже тетя, пузатая. Трудно ей соваться.
И всем она вместо тети, потому и Антанта.
Кажется, вывел?!
* * *
Родилась Антанта с огромными потугами в 1914 году. Худенькая родилась, квелая, бледненькая. На первых порах пришлось даже искусственное дыхание применять, чтобы немножечко ее оживить. Искусственное дыхание выполнял известный немецкий доктор Гинденбург. Дышала она тогда часто и прерывисто. Но "отдышалась".
В 1917 году захворала тетя, и тяжко захворала, российской революцией. Хворала почти целый год. Едва-едва не скончалась. Но в 1918 году господь смиловался над ней и послал немецкую революцию. Немецкая революция круто подняла больную Антанту на ноги, и с того часа, дай боже не сглазить, начала поправляться наша тетя, и сейчас так ее разнесло, что не узнать.
Вначале выздоровевшая тетя была не очень сердитая. Особенно приветливой она казалась малым племянникам. Ко всем с этакой ласковой усмешечкой:
— Вы, говорит, мои надежды!
Уж так она с ними любезненько.
Главный ее управитель, Вильсоном прозывается, так целых 14 пунктов пустил нациям на утеху.
Пятнадцатого так и не выдумал. Хотя и сейчас еще говорят, лежит и в голове ковыряет. Выковырнуть пятнадцатый хочет.
Хорошие такие те пункты.
Всех тетя не забыла. Всем надлежащее пообещала…
Пообещала тетя!
Ну, знаете: "Обещание — игрушка, а дураку радость!"
Все, значит, как следует.
Как по-писаному…
Есть еще у тети помощник-управитель Клемансо. Но это уже человек в летах, староватый. Держит его тетя исключительно для того, чтобы поясницу ей чесать, когда у нее социалистические прыщи свербеть начинают. Да иногда еще если сядет где-нибудь у тети социалистическая конференция (и такое бывает), то йодом мажет, чтобы быстрее расходилось. На манер домашнего лекаря, значит.
* * *
В последнее время хворать тетя стала. Часто блокадами кашляет, в голове "добровольцы" завелись. Чешется все время, нервничает. На домашнем совещании кровные решили, чтобы тетя начала малые нации кушать. Начала. Но, говорят, рак желудка начался, и недержание. Что-то там у тети не держится. Кажется, колонии. Помрет, вероятно, тетя…
Но она еще бодрится… Попугивает… Кое-кто слушает…
* * *
Это я пришел к научному выводу.
Он будет неполным, если не добавлю к нему еще и взгляд Антанты на широкие круги населения.
Потому что, знаете: vox populi — vox dei! [1].
Встретил я как-то крестьянина, который панскую землю запахивал.
Говорю:
— Что, дядюшка, панскую? А Антанты не боитесь?
— А дрючок, — говорит, — у меня для чего?
Перевод И. Собчука.
[1] Глас народа — глас божий! (Лат.)
Мы выправим!
Какую дату мы проворонили!!
Какую знаменитую дату!
Оказывается, 13 сентября этого года исполнилось ровно год, как мы имеем "благочестивейшего и самодержавнейшего государя и императора всея Руси…"
Кириллом императора этого зовут. Кириллом Первым…
Первым он называется потому, что Кириллов у нас еще не было.
Были всякие: вторые, и третьи, и первые, а это господь еще и Курилку (или вот Кирилку) послал…
Вот это самое его императорское величество Кирилл издал в прошлом году манифест ко всем верноподданным, в котором (манифесте) и провозгласил себя нашим императором.
А в этом году, значит, с того времени миновал год…
Может быть, кто не знает, что это за Кирилл?
Это тот самый очень великий князь, сын Владимиров, почти брат Николая Второго…
Тот самый, что в японскую войну не утонул во время аварии с броненосцем "Петропавловск".
Тогда о нем было сказано:
— …"малиновое варенье" и в воде не тонет.
Ну, не утонул, вода, значит, не приняла…
А мы знаем, что все, что в воде не тонет, на царя годится.
Вот оно и пошло на царя.
Живет "господом данный нам государь" в Кобурге…
Народа, правда, сейчас у него маловато. Возможно, там кухарка или горничная, но император надеются, что вскоре придут во "многострадальную Россию править ее многими людскими миллионами…"
О том, как они будут править, когда к нам придут, они и рассказали одному заграничному корреспонденту в день годовщины своего царствования.
Править собираются, спасибо им, не плохо.
Они имеют точные сведения, что мы уже здесь, под большевиками, пообрастали шерстью и бугаями ревем…
Так вот они придут, шерсть с нас остригут, придадут нам человеческий вид и зауправляют…
— Царь и народ! — они говорят. — Народ, — говорят, — русский не может, — говорят, — без царей жить, — говорят. — Народ русский кричит, — говорят, — "Дайте нам царя! Дайте нам царя!" Так вот я, — они говорят, — и жду подходящего часа, чтобы приехать и сказать: "Вот и я! Ваш царь!.."
Они восстановят частную собственность на основе основных законов российских.
Они против насилия, но русский народ так осатанел под большевиками за это время, что кто и знает, смогут ли они удержать его от эксцессов. Во всяком случае, говорят император, коммунистам и их пособникам вряд ли будет хорошо
— Будет хорошо только русскому народу, — говорят император.
Как уж там получится с тем русским народом, если он пособлял коммунистам, не знаем. Царь сами об этом понятия не имеют.
Интереснейшее в речи царской то, как они о земельной реформе думают.
Его императорское величество заявляют:
— Теперь у крестьян слишком много земли. Они, бедняги, прямо падают от работы над землей, а обработать ее никак не могут.
Мы, император всероссийский, полагаем, что доведется, вероятно, дать крестьянам столько земли, сколько они могут обрабатывать. Не загружать наших верноподданных трудом непосильным…
Остальная земля пригодится…
Земля есть не просит…
— Мы верим, — говорят царь-государь, — что господь бог поможет в деле нашем великом…
* * *
Так вот это знаменитое событие мы прозевали!.. Царский юбилей прозевали!
Придется как-то выправлять, потому что неудобно, как-никак царя с годовщиной не приветствовали…
Вот что: мы выправим, когда уж он приедет…
Мы приветствуем!
Не забудет ни он, ни его императорские потомки.
Поприветствуем да еще споем:
Славься, славься…
Мы не гордые — прославим!
1923
Перевод И. Собчука.
До какой же погибели мы дошли!
За две недели (знаменитые две недели) мы, выходит, не пали…
Падали мы, можно сказать, уже совсем… Окончательно падали, и так падали, что никакая сила — ни земная, ни небесная — не была в силах остановить это падение, весьма желанное и весьма мудрыми вещунами предвозвещенное.
— Две недели! Вот-вот-вот! Только две недели! Падут!
Получается, как видите, уже восемь лет не пали… Хотя за это время, по мудрым пророчествам очень мудрых пророков, мы должны были пасть не менее чем 208 раз…
Не пали. Двести раз не пали…
А теперь научились не падать. За две недели не падем…
Названия нам, должен вам сказать, нашими врагами очень здорово подобраны:
Вот кто мы?
1. Узурпаторы.
2. Ярыжники.
3. Бандиты (красные).
4. Палачи (красные).
5. Взбунтовавшаяся чернь.
6. Дьяволы (красные)
7. И вообще сволочь (красная).
Вот это, значит, мы…
Что же мы делали все это время?
Одна-единственная была у нас работа:
"Вели страну к гибели…"
Если сложить о нас "предложение", то по синтаксису Петрова или Смирнова это "предложение" будет "слитным" и окажется примерно следующего содержания:
"Узурпаторы, ярыжники, палачи, взбунтовавшаяся чернь, дьяволы, и вообще сволочь, вели страну к гибели…"
В этом предложении 5 подлежащих и одно сказуемое.
Сказуемое — вели…
Куда вели?
К гибели…
Кого вели?
Страну вели…
Ну уж коли мы ее, "страну" эту, куда-то вели, значит, мы ее куда-то уже довели… До какой-то погибели все-таки довели.
Давайте поищем той погибели, до которой мы страну довели.
Какая-такая может быть для страны погибель?
По-нашему, вот такая:
1. Политическая погибель.
2. Культурная погибель.
3. Экономическая погибель.
Начнем с первой, с погибели политической…
Гибла уже наша бедная страна политически, до того, можно сказать, гибла, до того она погибала, что не выдержали гуманные сердца всех стран и на Западе и на Востоке и давай они нас признавать и де-юре и де-факто… И попризнавали…
Довели мы уже страну до окончательной, как говорят, "ручки"… Взять бы да и погибнуть себе потихоньку…
Не дали… Признали…
И теперь мы уже "международным объектом" являемся… Да еще и таким объектом, что Чемберлен себе бутылки с горячей водой к животу прикладывает.
Такова вот наша политическая погибель.
Давайте за культурную погибель возьмемся…
Так вот и начали мы культурно погибать.
— Погибаем?
— Погибаем!
— Ну уж коли погибаем, так давайте хоть грамотными погибнем.
— Давайте, — говорим.
И взялись мы за всеобщее обучение, взялись за ликбезы…
Погибать, так образованными.
Создавай школы, создавай вузы, создавай театры, музеи, дома крестьянина и хаты-читальни, издавай книги, издавай газеты… Погибель веселее будет…
Так вот теперь и гибнем…
К десятой годовщине Октября не будет у нас и вот-такусенького неграмотного…
Ляжем, газету или книгу в руки и будем погибать потихонечку. Культурно погибать будем.
Такова наша культурная погибель.
Экономическая погибель.
И тут мы точно так же гибнем…
Только опять-таки:
— А чего нам погибать без ничего? Давайте новые заводы строить. Давайте Днепрострой строить, давайте скооперируемся… Чтобы гибнуть было в чем. Погибая, хоть загрохочем так, что грохот по всему миру прокатится…
Так и взялись…
Днепрострой строим.
Заводы и сельскохозяйственные, и металлургические, и тракторные, и паровозостроительные, и вагоностроительные строим.
Кооперация создается.
Селяне в крик:
— Погибать — так с трактором.
Осточертело с плугами гибнуть.
И лопочут сейчас три тысячи тракторов на одной только Украине.
В самом деле: погибель с пшеничным хлебом, да с сахаром, да еще если и пан на тебя не смотрит — не такая уж страшная погибель. Гибнем с удовольствием. Пошли нам судьба и впредь такую погибель.
1925
Перевод И. Собчука.
Специально дворянский
Сегодня в дворянском собрании съезд
(Из подслушанных разговоров.)
Что, если бы на сессию ВУЦИКа да пустить настоящего дворянина, с кокардой, с красным околышком на фуражке, со "Станиславом" в петлице и в николаевской шинели?
Умер бы!
Вот так посмотрел бы, схватился бы сразу за палку, потом за "Станислава", потом за лоб.
А потом покраснел бы, а потом посинел, а потом бы крикнул:
— Ввв…
А потом упал бы.
А потом захрипел.
А потом задвигал бы правой дворянской ногой, отдал бы богу милосердному свой дворянский дух.
И если бы на том свете тот дворянин встретился с харьковским предводителем, то заплакал бы.
И долго бы плакал дворянин слезами дворянскими.
— Помилуйте же душу мою, ваше превосходительство! В вестибюле нашего собрания — мужик!
— Ну?! Мужик?!
— Мужик, ваше превосходительство! В кирее, в шапке, в рваных сапогах, ваше превосходительство!
— Ну?! В шапке?!
— В шапке, ваше превосходительство! Трубку курит, ваше превосходительство!
— А на моем месте, на председательском?!
— Ой, ваше превосходительство, сидит… И небритый, нестриженый и… о позор! — без галстука, ваше превосходительство!
— И без погон?!
— И без погон!
— Ну, а как! Начинает как?! "Господа дворяне, на вас смотрит царь, на вас…"
— И не "господа", ваше превосходительство! И "на вас не смотрит"… А просто говорит: "Товарищи! Помещики, говорит, хищники, эксплуататоры…"
— Ой! А полицмейстер? Молчит?
— Молчит, ваше превосходительство… Да что молчит?! Кричит: "Правильно!"
— Сменить! Написать губернатору! В рог его, рак-к-калию, в бараний!
— И губернатор за них!
— К министру! К командующему войсками!
— И министр их! А командующий войсками вышел: "Товарищи, говорит, буржуазные эксплуататоры готовят новые каверзы…"
— Погоны с него!
— Без погон, ваше превосходительство… В блузе…
— Ну, а вы?! Что вы сделали?!
— Умер, ваше превосходительство!
И долго еще бы капали слезы у Тигра и Евфрата, где находится еще и до сих пор не национализированный рай божий…
1922
Перевод Е. Весенина.
С царями нехорошо
В Дании проводится тайный сбор пожертвований для бывшей царицы Марии Федоровны, так как аграрный банк, где были ее капиталы, прогорел и она осталась без ничего.
(Из телеграмм.)
Нехорошо с царицей…
Нищенствует царица…
"Августейшая", можно сказать, окончательно "задекабрилась".
Следует поддержать.
Всяк, кто верноподдан, обязан лепту дать. Какой-нибудь динарий или еще там что.
Все же "кесарево — кесарю".
А если "кесаря" вкесарили, значит, "кесаршино — кесарше"!
Нужно дать.
Следует поддержать.
А то ведь бедует.
"Русская государыня" — и без юбчонки. Да еще на Западе! Просто срам для русского народа!
А то послать бы ей какие-нибудь две-три тысячи (1923 г.) и имели бы:
"Пребываю к вам неизменно благосклонная.
Собственной ее импер. величества рукою начертано
Мария".
Хорошо…
И ее реноме поддержали бы, и весь Запад по головке нас погладил:
— Вот хорошие люди! Вот как к своей династии!
А то подумайте только, царица вдруг да напишет:
"Мосье Пуанкаре! Не прислали бы вы царице несколько франков на чепчик, а то старый замызгался и неудобно верноподданным аудиенции давать.
Пребываю к вам неизменн. Мария".
Просто срам берет, когда подумаешь даже…
Следует поддержать!
Да и вообще нехорошо с нашей династией…
Кирилл пьянствует, у Николая (главнокомандующего), говорят, от седла геморрой, а Дмитрий Павлович день и ночь в очко режется.
А не забывайте, что каждого из них уже раз по пятнадцать на престол выбирали.
Цари, значит, а вот такое выкомаривают.
Неудобно.
Нужно им место дать.
Раз уж выбрали их царями, построить им по престолу где-нибудь в Москве.
Лезьте, мол, правьте!
Дать им рулон бумаги, пусть манифесты пишут.
Сопьются же, окаянные.
И в церквах пусть бы их поминали.
А то встретился знакомый диакон и жалуется.
— Не за кого, — говорит, — и "многая лета" как следует прореветь. Раньше, бывало, как начнешь: "Благочестивейшего, самодержавнейшего-о-о-о-го-го, великого-го-го…" Да как пойдешь-пойдешь, да все на "о", да на "о", да как допрешь до "лета", как попрешь "лета", то чувствуешь, что есть что переть, куда переть, и за кого переть… Аж окна бренчат. А теперь разве на одной "богоспасаемой державе" так попрешь?
Аж заплакал, бедняга.
А то попирал бы себе прямо трех сразу.
И царей бы выручили, и диаконам удовлетворение.
Нужно об этом поразмыслить…
1923
Перевод И. Собчука.
Ну и куда его?
В Болгарии революция. Царь Борис отрекся от престола.
(Из газет.)
Плохо, ей-богу, плохо быть царем.
Царствуешь, царствуешь, вдруг вот тебе — на! Наставляют колено, подталкивают — и лети!
Летишь, а тебе еще сзади:
— Катись! Катись!
И катись, потому что не покатишься, — все равно поддадут.
Покатился, значит, и остановился:
— Ну и что? Что делать?
Царем был — работы было не очень много.
Натянул мантию или там еще какую лихую годину, насадил на голову корону, взял в руки скипетр. И иди себе, головой, словно кобыла в "спасовку", покачивай.
Тебе отовсюду "ура", "слава" тебе летит со всех сторон, полицейскими нагайками подогнанная.
Хар-рашо!
Подадут тебе закон, покажут пальцем место, где нужно расписаться, ты себе тихонечко, будто волостной старшина, и выводи:
"Николай" или "Борис".
И все!
И жалованье доброе, и есть что есть, и жена не скулит, и дети твои, царенята, не голодные… Просто не жизнь, а чай с сахаром…
А теперь что?
Куда пойдешь, кому скажешь?
Даже писарем в сельсовет не примут, потому новых порядков не знаешь.
И в комнезам не возьмут.
Может быть, на первых порах как-нибудь и втерся бы, так потом все равно вычистят.
"Примазался, — скажут. — Элемент!"
Определить бы общественных свиней пасти, так не упасешь, лихую годину. Поразбегаются.
О стаде я уж не говорю, потому оно же сроду коровы не видело, а молока захочет украсть, сядет, дурное, бугая доить.
А бугаи этого страх не любят.
Убьет, а всему обществу и отвечай.
Морока с этими царями безработными!
Ну, куда ты его приткнешь?
Не иначе, как воз песку купить — пусть в пирожки играет.
1923
Перевод И. Собчука.
"Пожалуйте!"
Сотый раз собираются монархисты в эмиграции на тайные собрания и в сотый раз рассуждают на тему "Когда позовет их народ…".
Именно так Савинков в газете "За свободу" и пишет.
Седьмой год, бедняги, тычутся по Европе, седьмой год про то же самое:
— Когда позовете?
А мы глухие… Мы народ — и хоть бы тебе "ха"!
Бессовестный мы народ!
Ну и покликали бы. Ну, что нам это стоит?
А то помилуйте же вы мою душу: великий князь Георгий Михайлович в Берлине лакеем служит!
Такой благородный, такой молодой, такой "великий" и такой князь, и вдруг на тебе:
— Вам с гарниром-с?!
Царица, и не какая-нибудь простая себе царица, а "августейшая" царица, в приживалках у датской королевы сидит и пятки ей чешет… За это и кормят!
Великий князь Кирилл Владимирович сырец пьет. Это после шампанских! Боже мой! Боже мой! Чтобы вот так после собственных винных погребов (да каких погребов?! Да с какими винами?!), после собственных министров "двора" да сырец с солеными огурцами?!
У Николая Николаевича, у "верховного", можно сказать, "главнокомандующего", командовать некем. Козой командует… Да и козу "верноподданные" подарили, так как его величество, кроме козьего молока, ничего не едят… Старые стали, голова облезла… Корону если вечерком надевают, бумаги подкладывают, а то до самого носа, словно решето, налезает…
А гетман?! Наш родной гетман Скоропадский? Бунчук уже проел.
Гетманские регалии в Берлине на базар носит — никто купить не хочет…
А какие все были…
Бывало, как едут! Или как идут!
Почета того, почета, да людей около них, людей!
А теперь вши едят…
А мы молчим!
Бессовестные мы!
Давайте позовем.
Просто так себе:
— Пожалуйте, ваши величества!
Жирные деньги на них заработать можно.
Вы же только подумайте, — если бы собрать их всех да, к примеру, хотя бы в "Миссури"… [1].
По сертификатам бы платили, только бы на них поглядеть…
Не умеем мы так, как за кордоном. Там даже помои и те используются…
1924
Перевод И. Собчука.
[1] "Миссури" — ресторан в Киеве.
Паскудное слово
Оно не очень большое то слово, но очень ученое и очень панское.
Чужеземное слово.
Называется это слово "_интервенция_".
А означает это слово… Ох, очень много для нашего селянина оно означает…
Если вдумаешься, так, может, только слово "царь" так много для нас значило, как "интервенция".
А что получится, если перевести это слово на простой наш крестьянский язык?
По-пански — интервенция, а по-нашему — насилие!..
Сколько же было того этого насилия за те времена, как закордонное панство проводило у нас "интервенцию"?! Когда проходили нашими полями да селами — деникины, врангели, колчаки, юденичи, французы, поляки, румыны, и т. д., и т. п.?
Сколько изнасиловано, сколько покалечено, сколько перепугано, сколько посходило с ума?!
По-панскому — интервенция, а по-нашему — убийство! Сколько селянских костей позапахано на нивах украинских, сколько их еще белеет по оврагам, лесам, по балкам и буеракам?!
По-пански — интервенция, а по-нашему — пожары, реквизиции, контрибуции, издевательства, пытки, грабежи, мобилизации…
Сколько пошло наших сел огнем и дымом?! Сколько разного горбом, потом да кровью нажитого добра селянского съедено, изгажено, перепорчено этими контрибуциями и реквизициями?! Сколько мордовали, пытали, грабили паны и наймиты ихние по городам и местечкам, по селам и хуторам?!
А мобилизациями разными разве мало наше крестьянство утратило времени своего дорогого?! А подводами?! А бегством в камыши, в болота от "благодетелей" народных?!
По-ихнему интервенция, а по-нашему:
— Караул! Спасите, кто в бога и в черта верует!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот такое то слово "интервенция"… Страшное слово! Не слово, а чума…
Так что, так и подарить?! Все это простить панам и паненятам?
Слишком богатый подарок…
Когда их турнули да имения отняли, так — доля ты моя — какой гвалт поднялся:
— Верните!
А мы все это опишем, подсчитаем, проверим да:
— Возвращайте и вы!
Кто кого ограбил? А?. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот и подсчитывайте, обращайтесь в комиссию, что называется "Помощь жертвам интервенции"…
Пусть знают и они, что это за слово такое:
"Интервенция".
1924
Перевод И. Собчука.
О рыцарях, что животы своя на алтарь отечества великого собрались было положить
И бабахнуло в Сараеве…
И опрокинулся эрцгерцог…
И опрокинулись эрцгерцог австрийского престола апостольского, и пошел из них апостольско-эрцгерцогский дух…
И заворочалось…
И увидели дружественные державы, что у каждой из них нации угнетены… И нарушена во всех основах своих справедливость…
И начали державы нации эти подневольные освобождать и справедливость ту нарушенную восстанавливать…
Прицепляли справедливость ту к остриям штыков, к сорокавосьмисантиметровым снарядам и посылали их в соседнюю державу…
И наполняли справедливостью той и вызволением подневольных наций баллоны с газом, шипели справедливость и освобождение наций, туманом лезли через овраги, через буераки, через балки, через окопы в соседнюю державу, в очи, в нос и в рот угнетенных наций…
"Вызволяли" подневольные нации…
И гаркнули с высокого престола миропомазанник божий:
— Отечество в опасности!!
И поднялось дворянство:
— Спаси, господи, люди твоя.
— И благослови достояние твое.
— И "победы даруй"…
И кадили, кадили, кадили…
Кадили на "просительных", кадили на "благодарственных"…
И гул гудел дворянский от "Алтая до Кавказа, от Амура до Днепра":
— До последней капли крови!
— Животы на алтарь отечества великого! Все животы!.. Покладем! Покладем! Покладем!
И стройными шеренгами пошли животы в фуражках с кокардами и алыми околышами на алтарь отечества, великого и неделимого отечества…
Пошли животы дворянские и дорогой приустали…
И сели животы дворянские отдыхать в земском союзе, в городском союзе, в военно-промышленном комитете, в Красном Кресте…
И сделались животы дворянские земгусарами. С погонами, в галифе и в сапогах со шпорами…
И защищали великое отечество.
Защищали, земгусарскими саблюками размахивались, земгусарскими шпорами позвякивали…
И громким гулом отечество наполнялось:
— И жен отдадим! И жен для отечества!
— И детей отдадим! И детей для отечества!
И жены ихние и дети ихние отмобилизовались. И жили себе в поездах, в госпиталях, в складах — патронессами…
Жили — воевали, от врага лютого защищались, земсоюзными пайками кормились…
И распевали тонко и распевали толсто:
— Спаси, господи, люди твоя…
— И благослови достояние твое…
— И "победы даруй"…
Аж до "победного конца"… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тысячи тысяч крестьянских, тысячи тысяч рабочих трупов.
А над ними пьяное:
— Спаси, господи, люди твоя.
— И благослови достояние твое…
И ладан, и смирна, и восковой чад.
Тысячи тысяч беженцев желто-зеленых и тысячи тысяч детских головенок — и долинами, и речками, и шляхами, и дорогами…
…Победу благоверному над супротивныя даруй…
И земгусарский всероссийский посвист… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Животы несут… Все, какие только дома поотыскались: и старые животы, и молодые животы, и женские, и детские… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так и не донесли.
В земгусарах задержались.
Полверсты, может, только до алтаря и осталось.
А хорошие были животы: упитанные, плотные.
Так ни на что и перевелись.
Как напала после Октября на прекрасные животы "барыня"…
До сих пор бегают…
Только уже острыми те животы сделались, исхудали.
И алтаря нет.
Некуда положить.
1924
Перевод И. Собчука.
Когда-то и теперь
Что, если бы когда-то, при царе, во время какой-нибудь переписи, спросили бы тебя:
— Ты какой национальности?
А ты взял бы да и брякнул:
— Украинец!
Вот так штука была бы! И пристав мчался бы с колокольчиками, и исправник тарахтел бы с пристяжными — чтобы на такое диво дивное подивиться — на живого украинца.
А губернатор одну телеграмму отстукал бы исправнику:
"Доставить мне это чудо-юдо в губернию",
а другую — министру внутренних дел:
"Честь имею доложить Вашему высокопревосходительству, что в селе таком-то один мужик украинцем назваться посмел. Уже сидит. Молебен за здравие государя императора отслужили. Жду указаний".
А министр — телеграмму-ответ:
"Выслать в 24 часа!"
И был бы ты аж в Нарымском крае, кандалами громыхал бы.
А теперь мы и украинцами зовемся, и дома живем, и в школе по-украински учимся.
А вы вот спросите своего учителя, который учительствовал до революции, как ему было приказано нас учить.
Что ему было бы, если бы посмел он с детьми какую-нибудь украинскую песню разучить.
Он вам вот что расскажет…
Едва только послышится в школе украинская песня, батюшка в ту же ночь садится за стол и пишет инспектору народных школ:
"Ваше высокоблагородие, считаю своим пастырским долгом с прискорбием сообщить Вам, что появился в школе нашей гетман Иван Мазепа, который выделить намеревается Малую Русь из-под скипетра Великого Белого Царя. Дети в школе поют уже "Ой, за гаем-гаем, гаем зелененьким". В случае если не будут приняты неотложные меры, в селе нашем будет республика.
Ваш покорный слуга
отец И.Пресвятобогородицкий".
И вот (словно случайно) приезжает в школу инспектор.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Ну, как тут у вас дела?
— Да ничего.
— Поют детки?
— Поют.
— Можно послушать?
— Можно. До-ля-фа. "Боже, царя храни".
— А еще какие песни ваши детки поют?
— "Коль славен".
— А еще?
— "Во саду ли, в огороде".
— А местные, малороссийские — не поют?
— Бывает, что и свои споют.
— Ага… Ну, спасибо-с.
А потом — в учительской:
— Ну-с, вот что. Вы бы, пожалуй, подали бы прошение… пока — о переводе на хутор. Это я, только детей ваших принимая во внимание, не увольняю вас вовсе…
— Да за что же?
— Так, знаете, "для пользы службы".
И уедет себе инспектор.
А теперь…
Теперь и всеукраинский день музыки есть, не то что "Ой, за гаем-гаем…". Теперь мы — украинцы, и никто никого об этом по телеграфу не извещает, и никто за это нигде кандалами не бряцает…
И уже десять лет!
И все будто бы так просто, что иначе и быть-то никогда не могло.
И живем мы, украинцы, и живут вместе с нами русские и немцы, болгары и поляки, молдаване и греки.
И каждый народ имеет свою школу, суд на своем языке и даже целые свои районы.
И за чубы друг друга не таскаем.
А перейдите-ка из нашего Подолья всего-навсего за реку Збруч — и сразу вас за решетку.
И сколько слез и крови надо пролить, чтобы добиться своей украинской школы! А есть ли хотя бы в той же Польше украинский суд?
А напишите вы там какое-нибудь прошение по-украински — что с вами там сделают?. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот вам и революция!
Вот вам и Октябрь!
1927
Перевод А. Тверского.
Как от головного атамана одна "могила" осталась
Петлюра, который последнее время жил в Польше, на днях бежал оттуда с паспортом на имя Степана Могилы.
(Из газет.)
(Сказка)
Жила себе, была себе великая Петлюра.
Жила себе эта Петлюра в Польше, панам пятки лизала. Украину продавала, головным атаманом себя называла, денежки народные в Варшаве проедала, "войско" свое в Польше за колючей проволокой истязала, на Украину воротиться желала.
Жила себе и жила…
Кабинеты министров созывала, рады разные собирала, "универсалы" к "своему" народу писала — все потому, что на Украину воротиться желала.
Желала, желала, желала, желала…
Сидела и желала.
Сидела Петлюра, сидела и желала, а того и не ведала, не знала, что уже в "могиле" обеими ногами стоит.
Четыре года желала… Вдруг — гоп! — и она уже не великая Петлюра, а великая Могила…
Понабежали польские паны, паны шляхетные, те самые, что Петлюру угощали да привечали, одевали-обували и золото ей давали. Глянули — нет головного атамана Симона Петлюры, а сидит перед ними Могила…
— Пропали, — воют, — наши денежки!
— Пустите, — бормочет Могила, — пустите меня, па-ночки, в Венгрию… Я там сам себе курган насыплю…
— Сыпь! — говорят паны. — Чтоб тебе и вдоль и поперек хватило. А нам кто деньги отдаст?
— Пусть вам Петлюра, — говорит Могила, — отдаст… А я Могила!.. Голый! А с голого — как со святого… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стоит курган, петлюрина могила, на венгерской земле. Воробьи на нее прилетают, хвостиками машут и чирикают:
Поганая Петлюра
Панам лизать умела,
Панов она любила,
Да с тем и околела…
1924
Перевод А. Тверского.
Мы — такие!
Американцы были взволнованы страшно: приехала делегация советских ученых-почвоведов.
Большевистские ученые!
Чем их угощать?
Что они едят?
Как к ним подступиться, как с ними держаться?
Подойдешь к нему, а он еще накинется, цапнет, да голову и откусит…
Суеты было… Страху было. Трепету…
А не пойти, не поглядеть — нельзя: как-никак — делегация. И с другой стороны — интересно: живые ведь большевистские ученые…
Большевистские!
Лютый народ!
Кроме как про "зверства", разговоров и не было и быть не могло.
Пошли. Встречали.
Детей попрятали. Жен попрятали. Впереди — те, кто посильнее. Сзади — те, кто послабее. И — в панцирях…
А вот и советские ученые.
Академик Глинка, профессор Соколовский, профессор Виленский…
— Не выходите вперед, сэр! Одиночку-то сразу схватят! Если кого-нибудь есть начнут, защищайте все! Один за всех и все за одного!. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разочарование было большое: ни на кого большевистские ученые не накинулись и никого не съели…
До того растерялись американцы, что в газетах пропечатали:
_"Нет в облике академика Глинки ничего большевистского"._
А ведь академик Глинка — глава делегации!
Ну, а если уж глава никого не съел, то о членах и говорить не приходится!
Люди как люди.
Пассаж!
Большевики — народ очень хитрый: все-таки одурачили американцев…
Американцы думали: большевики такие наивные, что запросто покажут свою звериную суть.
Как бы не так!
Американцы и знать не знали, что наша делегация перед поездкой в Америку целый месяц живыми детьми питалась и кровь горячую пила…
Чтобы в Америке не хотелось…
И еле вытерпела…
Говорили нам члены делегации, что хотели они было одного американского журналиста съесть и уже было зубы ощерили, да вот помешало им, что чем-то очень противным от него несло…
— Терпели, — говорят, — пока уж домой вернемся…
А вот приехали — так до сих пор живое мясо едят, никак не наедятся.
Очень уж соскучились…
Мы — хитрые.
1927
Перевод А. Тверского.
Тем, которых с Украины повымели
Не знаю, как мы с вами, читатели наши, назовем тех, которых Красный Октябрь за пределы Украины, ну, "попросил", что ли, — так, наверно, надо сказать, чтобы они не обиделись.
Праздник у нас сейчас, так мы уж повежливее выражаться стараемся.
Да и зачем нам ругаться? Мы лучше к ним обратимся так, как им и полагается:
"Паны и господа".
И скажем им:
"Несмотря на все ваши старания, паны и господа, не пали большевики, а вместе с ними все рабочие и крестьяне, не пали через две недели, как вы и писали и говорили.
Не пали они даже и еще через две недели.
Представьте себе, что и после этих вторых двух недель они тоже не пали.
И вот так за все десять лет революции не пали они ни разу и ничего с ними не случалось каждые две недели.
Прожили они в полном здравии целых десять лет, живут и дальше и опять-таки не кашляют.
Живут, стало быть, большевики, а с ними вместе — рабочие и крестьяне.
Как живут?
Жить под большевиками, если уж вам правду сказать, очень тяжело.
Вы ведь сами знаете, что большевики — звери, а не люди.
Видели вы когда-нибудь живого большевика?
Это ужас.
Зубы у них большие-пребольшие. И острые.
Как сделает вот так: "Ам!" — так аж мороз по коже пробирает.
Живых детей едят.
Ей-богу, правда!
В каждом селе сидит в ячейке такой большевик, каждый месяц председателю сельского Совета декрет пишет:
"Завтра — новолуние. Приказываю доставить мне оттуда-то девочку трех месяцев от роду. Я ее съем, потому что без человеческого мяса жить мне никак нельзя".
Сколько уж тут плача материнского, сколько крика! Да ведь ничего не поделаешь: нужно дать. И дают!
Вы ведь из нас всего только каких-нибудь 300 лет кровь пили, а эти, поди, и за 1000 лет не успокоятся.
Боже наш, господи!..
Да разве это все?
А что они с вашими усадьбами да с землею сделали!
Крестьянам роздали. Роздали и кричат:
— Обрабатывай! Уродится — ешь или продавай.
Крепостное право вернули.
И несчастные крестьяне теперь землю обрабатывают. Всю. И свою, и бывшую помещичью.
Вот ведь они какие, большевики!
И это тоже еще не все.
Когда-то были у нас и исправники, и земские начальники, и губернаторы. Да кого только у нас не было, что нами управляли!
А большевики прицепились:
— Сами собой управляйте! Сами над собой командуйте! К нянькам привыкли. Мы — вам!..
И приходится теперь страдать: то в сельсовет тебя выберут, то в исполком, а то и в самый ВУЦИК или даже в ЦИК СССР.
Вот и езжай тогда в столицу, вот и заседай! Ну ладно бы еще так: позаседал бы немного — и все. Так нет же: скажи им, как государством управлять, подскажи, как хозяйство наладить, посоветуй, как с финансами, как со школами, как то, другое, десятое.
Вы, спасибо вам, сами нами управляли, никогда, дай бог вам здоровья, нас не спрашивали, что нам нужно, что надобно… Отдашь, бывало, вам последнюю корову и живешь потихонечку, как бог велел.
А уж если, бывало, найдется такой, что скажет вам, что ему нужно, так вы уж, спасибо вам, пошлете его или в Вологодскую губернию, или в Нарымский край. Сидит он себе там тихо и мирно и не шевелится.
А теперь? Отдохнуть тебе некогда. Радио это по селам завели, спать не дают.
До того мы поистощились, до того поизмотались, что как про все вспомним, так не то что за дубину, а за оглоблю схватиться хочется.
И это за десять лет.
Всего только за десять
И как оно дальше пойдет, знать не знаем, гадать не гадаем. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну, а вы-то там как?
Целуете князей и гетманов?
Целуйте и дальше, пошли вам, господи, длинные губы да скользкий язык.
Чтоб, поцеловав, еще и лизнули.
Князьям да попам это очень приятно.
Прощайте!
С десятой вас годовщиной житья вашего зарубежного!"
1927
Перевод А. Тверского.
Лучше земля, чем купчая
Помещички наши шевелиться за границей начинают.
Вот уж проели-пропили все, что от нас повывезли, и снова в ту сторону поглядывают, где Украина. Поглядывают и видят зеленые нивы, крепкие хозяйства и много-много косцов и пахарей, жниц да полольщиц.
Снятся панам их былые сады, резвые кони, горы сала, масла и меду, сундуки с червонцами.
И точь-в-точь, как утопающий за соломинку, они за последнее цепляются.
А может, мол, хоть что-нибудь перепадет из былого добра…
Письма крестьянам пишут.
Хочется им, видите ли, знать, как там их хутора, их имения, что в них да кто в них
Никак примириться не могут с тем, что все это уже не их.
Все еще купчие перепрятывают, любуются на них каждое утро и вечер каждый, молятся на бумаги, потому что нет для этих господ на свете ничего дороже, чем купчие.
И острым гвоздем в головах помещичьих засело:
"Все еще может быть… все еще может…"
Получил крестьянин Балковой Г.К. письмо от своего помещика, который в Польшу сбежал, — от Бубулы.
Пишет пан Бубула:
"Забудем, что между нами было, мы уже все забыли, претензий к вам не имеем, а так как вы на нашей земле осели, мы предлагаем вам эту землю купить. У нас и купчая на руках, так напишите ж нам, как вы смотрите на такое наше предложение…"
Купчая, видите, у них на руках, значит, и хутор их…
Вот и написать бы им:
"Дорогой наш, незабвенный пан!
Купчая у вас, а земля у нас. Вы себе сейте пшеничку на купчей крепости, а мы уж на земле сеять будем. На том и порешим.
Целуем вас от высокого неба и до сырой земли.
Будьте здоровы и не кашляйте.
С почтением".
Вот и все.
Будут с купчей хлеба или не будут — это еще бабушка надвое сказала. Ну а с землицы-то будут — это уж точно
1927
Перевод А. Тверского.
И мы — лорды!
Нет уж, что вы там ни говорите, а страна мы все-таки о-о-о-чень отсталая.
В хвосте мы, товарищи, плетемся, и в длиннющем хвосте…
Если сравнивать с заграницей, конечно.
Ох, и отстали же! Лет, поди, на пятьсот!
Бомбы там в 125 пудов весом делают, да в две сажени длиной, да в сажень шириной… Ахнет такая бомбочка — и десятисаженная ямища сразу вам…
Танки там уже летают. Имеет этакая "таночка" двенадцать пулеметов и две пушки. Пишут, что пятьдесят таких "игрушечек" за один раз могут дотла уничтожить такой город, как Нью-Йорк, Париж или Лондон.
Но это еще ничего. Это им необходимо, потому что они, все эти державы, дай бог им здоровья, — все они против войны, все они пацифисты и все они единодушно за "восстановление разрушенного войной мирового хозяйства".
А само собой разумеется, что без танка и без бомбы на сто двадцать пять пудов народного хозяйства не восстановишь.
Мы — головорезы, мы — висельники, у нас нет ничего святого, мы — похитители, так что нам, собственно, нечего заглядываться на их танки.
Потому что если все эти пацифисты сунутся "восстанавливать" наше хозяйство, все равно какая-нибудь сотня из какой-нибудь тердивизии выкрикнет:
— Даешь летающий танк!
И "дадим"… И будет эта "таночка" у нас летать…
Да станет еще смотреть на нее "казачище" в буденовке и ладонью будет "таночку" эту похлопывать:
— Что, голубушка, залетела?! Это тебе не Америка! Мы по-быстрому приземлиться заставим!
Так что танки будут у нас, когда надо будет…
Интереснее другое.
Возьмем, например, Англию.
Вот-вот перейдет там власть в руки рабочей партии…
Макдональд — премьер, остальные "рабочие" — портфели разные поразберут…
И что же?
А то, что не смогла рабочая партия большинства на выборах добиться, Макдональд тут же к королю и — стук-стук:
— Ваше величество, пожалуйте лорда! И коллегам — тоже что-нибудь в этом роде…
Вот что такое англичанин.
А мы?
Семь лет сами государством управляем, семь лет полновластные хозяева.
— А кто у нас правит?
— Товарищ Петровский!
— А кто он такой?
— Рабочий-металлист!
— А кто еще?
— Товарищ Чубарь!
— А кто он такой?
— Рабочий-металлист!
Или (еще лучше):
— Кто?
— Одинец!
— Кто он?
— Крестьянин!
— Имущественный ценз?
— Свитка, штаны ситцевые, шапка-ушанка, кошелка плетеная да посох.
— Ну что за власть?!
Дать ему немедленно "лорда"!
А на самом-то деле, жалко нам, что ли?!
Дать ему и лорда, и графа, и дона, и фона, и пэра!
Пускай тогда померятся с нами силами!.. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это, по-моему, самое главное задание VIII съезду Советов!
1927
Перевод А. Тверского.
Комментарии к книге «Мы - такие!», Весенин
Всего 0 комментариев