«Мраморный бюст»

Варвара Карбовская Мраморный бюст

Опытный пианист, едва коснувшись клавиатуры, тотчас узнает, что рояль расстроен.

Совершенно так же и жена, прожившая с мужем много лет, по первому звуку мужнина голоса почувствует: слегка фальшивит, или бессовестно врет, или расстроен до последней степени и нужно принимать меры.

Это, может быть, старое сравнение, но им как раз удобно начать рассказ о том, что произошло в семье Сидоровых. Или, скорее, о том, чего, слава богу, не произошло.

Как только Виктор Акимыч вернулся с работы, Ольга Николаевна сразу поняла по его лицу, что у него есть какая-то скрытая от нее мысль. Поняла хотя бы по тому, что он, такой приметливый, не обратил никакого внимания на новый половик в прихожей.

Как же это можно было не заметить? Прежде под ногами был просто линолеум, а теперь благодаря ее заботам два метра малиновой бархатной дорожки по сто двадцать рублей за метр. И вдруг – ноль внимания! Ольга Николаевна промолчала, уверенная, что будут еще какие-нибудь признаки невежливой рассеянности со стороны мужа. Тогда уж она выскажется обо всем сразу.

Виктор Акимыч сел за ужин, но на лице его по-прежнему было отсутствующее выражение. Значит, мысленно он находился где-то в другом месте. Ольге Николаевне это было очень обидно. Близкий человек запрятал какую-то мысль в несгораемый шкаф своей души и держит ее под замком. А у нее даже нет подходящей отмычки…

– Тебе какой пирожок, капустный или мясной? – спросила Ольга Николаевна, потому что у нее были напечены и те и другие.

Виктор Акимыч, не отрывая взгляда от старой шторы на окне, нерешительно произнес:

– Мраморный… – но сейчас же сам себя перебил и быстро сказал: – Нет, лучше бронзовый!

Ольга Николаевна обомлела. Двадцать два года она прожила с мужем и привыкла к тому, что он всегда выражал свои желания определенно: мясной так мясной, а уж если капустный так капустный. И так во всем, без всяких иносказаний и намеков. А как понимать, что ему захотелось бронзового пирожка?

«Заболел, – тревожно подумала Ольга Николаевна, – но поскольку нет жара, то это что-нибудь психическое, еще хуже. Надо обходиться с ним как можно бережнее и узнать исподволь».

И она назвала его уменьшительным именем, которое употреблялось, как праздничное платье, только в особых случаях:

– Витюша…

Витюша отвел взгляд от шторы, которая его безусловно ничуть не интересовала, придвинулся к столу и сказал:

– О, да какие у тебя сегодня вкусные вещи.

Ольга Николаевна продолжала наблюдать за ним и заметила, что он как-то особенно внимательно разглядывает подставку под чайником.

– Ты что? – настороженно спросила она.

– Потускнел этот… пьедестальчик, – задумчиво ответил Виктор Акимыч. – Надо бы отникелировать. Но… лучше всего из гранита.

Когда вернулась Лида, – из института или из кино – у нее никогда не поймешь, – Ольга Николаевна прошла к ней в комнату.

– Дочка, по-моему, с отцом что-то неладное.

– Да? – сказала Лида.

У нее тоже было отсутствующее выражение лица. Но Ольга Николаевна знала: это потому, что Лида влюблена.

– Разве тебя это не тревожит? Отец какой-то странный…

– Ах, просто твоя очередная фантазия! – нетерпеливо оказала Лида.

Она училась на литературном, и слово «фантазия» у нее было в ходу. Сама она была мастерица фантазировать или попросту – сочинять, как говорила Ольга Николаевна.

Вчера, например, она звонила своему студенту и спрашивала его озабоченным голосом:

– Сеня! Ты случайно не вынул из моего Флобера пропуск в институт?

Наверно, недогадливый Сеня отвечал, что ни в коем случае не позволил бы себе этого.

– Просто не представляю, куда я его дела! Я тебе только поэтому и звоню, – безразличным тоном сказала Лида, нервно барабаня пальцами по картонному пропуску, который лежал перед ней на столе. – Да, кстати, один мальчик предлагал мне пойти в кино, но я с ним не хочу! Забрала у него оба билета. Ты не пойдешь?

«Никто тебе ничего не предлагал», – улыбаясь подумала тогда Ольга Николаевна.

А Сеня, по-видимому, дал согласие, потому что Лида крикнула в трубку:

– Ровно в девять, у входа! – и тут же начала звонить в кино, опрашивая, есть ли билеты на девятичасовой сеанс. А потом взяла у матери десять рублей и сломя голову побежала, наверно за билетами.

«Ничего, – подумала Ольга Николаевна. – Мальчик, по-видимому, не настырный, учится в другом институте, а Лидушке не терпится с ним повидаться. Тут уж не до самолюбия».

Но теперь, когда дело касалось отца, Ольге Николаевне стало обидно, что Лида так равнодушно отнеслась к ее словам и занята только своим студентом.

«У отца что-то свое, у дочери тоже свое, а я как чужая», – подумала она и, сказав, что у нее болит голова, легла в постель.

Когда в двенадцать часов в спальню вошел Виктор Акимыч, она притворилась спящей. «Вот и я тоже фантазирую, врать научилась. С кем поведешься, от того и наберешься». И начала глубоко дышать с очень натуральным присвистом.

Виктор Акимыч заглянул ей в лицо, разулся и, неслышно ступая в носках, быстро подошел к зеркальному шкафу.

«А ну, как сейчас по зеркалу трахнет!» – испугалась Ольга Николаевна. Ей стало жаль и зеркала, и мужа, и себя. Ведь сколько мучений предстоит, если он заболел психически…

Нет, Виктор Акимыч не разбил зеркала. Он долго и пристально вглядывался в свое отражение, заложив руку за шнур своего халата. Потом сбросил халат, достал из шкафа, стараясь не скрипнуть дверцей, свой самый лучший костюм. Но весь костюм надевать не стал, а надел только пиджак. Прямо на голубые кальсоны. Это было некрасиво.

«Зачем же он это делает? – старалась догадаться Ольга Николаевна, следя за мужем из-под одеяла. – Сверху солидно, а снизу прямо какой-то голенастый кузнечик, да еще в полосатых носках».

Дальнейшие поступки Виктора Акимыча ничего ей не объяснили. Он осторожно снял с высокой деревянной подставки банку с фикусом, бесшумно опустил ее на пол, а подставку установил перед зеркалом и облокотился на нее, скрестив руки на груди. Некоторое время он стоял в этой позе и смотрел на себя в зеркало. Потом поморщился и принял новую позу, спрятав руки за спину. При этом он уперся о подставку грудью, закинул голову и повернул ее слегка вбок.

«Сниматься, что ли, собирается до пояса? – предположила Ольга Николаевна и сейчас же у нее возникла ревнивая мысль: – Для чего, для кого? Может быть, завел себе любовницу и хочет ей подарить поясной портрет? Я-то забочусь, как дура, только и думаю о них с Лидкой, а они живут в свое удовольствие, наслаждаются».

И вдруг в эту минуту Виктор Акимыч задел ногой за подставку. Она загремела, он вздрогнул, оглянулся и встретился глазами с Ольгой Николаевной. Теперь ей уже больше нельзя было играть в прятки. Да и незачем, надо было все выяснить сразу. Она села на кровати и враждебно спросила:

– Ты что это такое делаешь?

– Да вот тут что-то морщит у меня…

Он сконфузился.

– Врешь ты – морщит! – крикнула Ольга Николаевна. – Я ведь все вижу: ночью перед зеркалом пялишься… Для чего это? Для кого это тебе понадобилось изображать из себя?…

Она не уточнила, что именно изображать, но женским чутьем угадала – это совсем не то, что она подозревала.

Он подошел к ней, виноватый, и заискивающе произнес:

– Оленька, это я… в общем, одно дело задумал. Я тебе потом скажу. Ничего плохого, честное слово! Даже хорошее. Ты не обижайся, только я сначала с Лидой посоветуюсь, потому что у нее развит художественный вкус. Ты даже сама потом будешь довольна, вот увидишь. Разве я тебя когда-нибудь обманывал?

Все это было сказано так искренне и таким нормальным голосом, что Ольга Николаевна совершенно успокоилась: нет, никакой болезни у него нету и уж во всяком случае нет никакой любовницы. Это самое главное, чтоб ни того, ни другого. А если не хочет говорить – все равно долго не продержится.

– Ну ладно, – сказала она примирительно. – Только поставь обратно фикус. Фантазии у вас, что у отца, что у дочки. Да ложись спать, первый час!

Разговор с дочерью у Виктора Акимыча состоялся через два дня, в воскресенье, когда Ольга Николаевна пошла в магазин.

Лида говорила по телефону:

– Для меня это серьезно… Что? Не знаю, как для тебя, Сеня, а для меня это очень серьезно…

– У меня тоже к тебе серьезный вопрос, – тихо сказал Виктор Акимыч.

Лида махнула рукой и еще минут сорок говорила о том, что она что-то понимает, а чего-то не понимает, и ей надо выяснить, и надо обязательно встретиться, потому что по телефону она не может…

«Ох, любит моя дочка поговорить», – подумал Виктор Акимыч и, усевшись в кресле, терпеливо стал ждать конца телефонно-любовного разговора.

Когда Лида наконец оторвалась от трубки, он сказал:

– Дочка, мне нужно с тобой посоветоваться. Понимаешь, захотелось мне осуществить одну мечту. Ты вот, например, мечтаешь о своем студенте. – Лида пожала плечом и посмотрела на часы. – Да ты не обижайся. Разве я говорю, что это плохо? Вое девочки мечтают. Как поется в частушке: «Загорелася солома, так и пыхает огонь, захотелось девке замуж, так и топает ногой». Ну-ну, не буду, извини, если не понравилось. Так вот я о чем. Все мы, как в старину говорилось, под богом ходим: сегодня ты, а завтра я.

– Слишком длинное предисловие, папа. Частушки, поговорки. – Лида опять посмотрела на часы. – Покороче, пожалуйста.

– Могу и короче. Узнал я, дочка, что есть такая мастерская, где делают памятники… Постой, не перебивай. Я, конечно, отдаю себе отчет, что, несмотря на кое-какие мои заслуги, – между нами говоря, не такие уж ничтожные, – памятника мне не поставят. Хотя я и приношу, пользу в своей области, может быть, не меньше, чем любой поэт…

– Папа, оставим литературу в покое, – нетерпеливо сказала Лида. – Поэты украшают жизнь.

– Хозяйственники тоже украшают, – заметил Виктор Акимыч. – Но не в этом суть. Суть в том, что умри я и…

– Фантазия! – авторитетно сказала Лида. – Ты еще лет тридцать проживешь.

– Конечно, я не против этого, – согласился Виктор Акимыч. – Но и через тридцать лет и через сорок умирать – не миновать. И вот, когда я думаю о том, что – умрешь, похоронят, как не жил на свете, и современники даже позабудут черты твоего лица, не говоря уже о потомках, которые и представления не будут иметь, то как-то немножко обидно становится… Нет, Лидушка, откровенно тебе скажу: я не об этом думаю, и в данном случае не о потомках, я их не знаю, они меня не знают, так на так. Просто узнал я про эту мастерскую и мне захотелось увидеть свой бюст в мраморе или в бронзе…

– Какая чепуха, – сказала Лида. – Когда соберешься умирать, лет через тридцать, тогда об этом и говорить.

– Лидуша, кому ж тогда интересно – старческий бюст! Если заказывать, то именно теперь, когда в расцвете сил. Я опять-таки повторяю, что умирать не собираюсь, но если это когда-нибудь случится, то ни мать, ни ты, не говоря уже о вышестоящих организациях, памятника мне не поставите. Вы пожалеете денег, откровенно скажу, хотя сбережения у нас имеются. Мы выиграли по золотому займу и еще, может быть, выиграем. А вот ты представь себе такую картину, что я увековечен где-нибудь, ну хоть на Ваганьковском кладбище. Или лучше на Новодевичьем. И каждый проходящий, посмотрев на бюст и прочитав золотую надпись, заинтересуется, может быть, почувствует благодарность или просто полюбуется на художественное произведение. Все равно приятно.

Лида посмотрела в окно и задумалась. Недаром она училась на литературном и развивала свою фантазию. Ей живо представилось: весна (она мысленно сократила срок жизни своего папы на тридцать лет), цветет сирень, поют птички, солнце светит с высоты, и они с Сеней идут по дорожке. Останавливаются перед мраморным бюстом. Гордая голова, широкие плечи. «Это мой папа», – говорит она, и прозрачная слеза затуманивает ее большие голубые глаза. А Сеня, высокий и стройный, осторожно обнимает ее за плечи и привлекает к себе: «Не грусти, Лида, я люблю тебя…» До сих пор он не говорил ей этих слов, но тут, в располагающей тишине… Даже у Мопассана есть рассказ вроде этого.

– Ты о чем задумалась, дочка?

– Знаешь, папа, я думаю, что это не так уж глупо.

– Вот видишь! Я знал, что найду в тебе поддержку. А мать сейчас начнет выспрашивать – почем мрамор, то да се. Конечно, это не дешево, я уже примерно справлялся: материал, скульптор и это… что под себя… пьедестал. Но я знаю, что потом ведь и вам будет приятно: отцовский памятник, собственный монумент.

При этих словах Лида насторожилась и спросила:

– А какого размера?

– Ну, я так полагаю ориентировочно… метра полтора в высоту.

– Папа, ну хорошо, сделают тебе этот памятник. А пока где ты его будешь держать?

– Где? – Виктор Акимыч на минуту задумался. – Что значит – где? Можно в квартире.

– Полутораметровый мраморный бюст в квартире! Ты себе представляешь, что это такое? Гости входят в столовую, на столе вино, закуски, а в углу стоит надгробие – милости просим!

– Необязательно в столовой. Можно в спальне.

– Да ты что! Мама же с ума сойдет.

– Н-да, я этого обстоятельства не учел. В прихожей тоже неловко, будто швейцар у двери или вроде медведя в вестибюле. А что, если в твою комнату, Лидушка?

Лида еще сама себе не сознавалась в своих сокровенных мечтах, но тут ясно представила: наступит день, когда Сеня, как в прошлый раз, встретится с ней и пожалуется – поссорился с родителями! Он, кажется, часто с ними ссорится. И тогда она, ласковая и нежная, возьмет его за руку и шепнет: «Бедненький мой, загрызли тебя совсем. Хочешь, переезжай к нам?» (Не ждать же, когда он сам до этого додумается.) А он обнимет ее, привлечет к себе и скажет: «Лидуша, какая ты… особенная!» Переедет, а в углу памятник, папин бюст. Извольте при этом бюсте целоваться и… вообще ужас! И Сеня, в чьей любви она пока еще не слишком уверена, возьмет и переедет обратно к родителям. Нет!

– Нет, папа, как хочешь, но к себе в комнату я тебя с твоим бюстом не пущу! Может бытв, можно заранее приобрести место на кладбище и сразу там установить?

– Я живой, здесь, а он там? – неуверенно и даже несколько испуганно спросил Виктор Акимыч.

Лида опять посмотрела на часы. До встречи с Сеней осталось сорок минут. Она обычно приходила на свидание первая, но скрывалась где-нибудь за углом или в магазине. А когда видела, что он уже на условленном месте, выжидала минут пять и выбегала к нему: «Ах, Сенечка, я, как всегда, опаздываю!» И теперь ей тоже не терпелось уехать. Но нельзя было оставить разговор о памятнике, незаконченным. Отец еще, пожалуй, натворит глупостей, закажет, потратит уйму денег. И тут ей в голову пришла мысль, которая показалась ей разумной.

– Папа, а может быть, вообще не надо этого памятника? У тебя впереди еще много лет, ты можешь сделать еще много хорошего и, если люди будут вспоминать тебя добром, это, право же, самый лучший памятник! Нерукотворный. Гораздо лучше всякого мраморного бюста. Ты подумай об этом, папка, а я побегу, мне пора.

Виктор Акимыч стал думать, и в конце концов он пришел к выводу, что памятника действительно не нужно. Но это не здравая мысль Лиды, высказанная второпях, повлияла на такое решение. Она имела лишь второстепенное значение. Главное же было то, что ему отказали в мастерской. Потому что он все-таки ходил туда и подробно выяснял – почем памятники и можно ли заказать. Но ему деликатно ответили:

– Частных заказов не принимаем. Да, это именно в нашей мастерской работали над памятником Юрию Долгорукому и над множеством других памятников. Но это государственные заказы. А частных не берем.

Виктор Акимыч расстался со своей мечтой о мраморном бюсте, но не почувствовал себя обескураженным. У него, на худой конец, оставалась перспектива, нарисованная Лидой. Жене он рассказал обо всем, умолчав только, что ему отказали в мастерской, и добавил:

– Лидушка права, лучше бороться за нерукотворный. Это в принципе правильно. А кстати сказать, монумент и поставить негде. Вообще-то, я ведь исключительно для вас хотел, чтоб вам было приятно впоследствии.

Расстроганная Ольга Николаевна заткнула себе уши и воскликнула, что слышать об этом не хочет и что Витюша ее переживет, – это ее единственное желание.

С тех пор у себя в учреждении Виктор Акимыч как-то особенно доброжелательно стал относиться к людям и как-то особенно рьяно принялся за работу. И при каждом более или менее заметном достижении он взял себе за обычай повторять:

– На памятник я, конечно, не рассчитываю, нет, я ни в коем случае не рассчитываю на памятник, достаточно и того, если добрые люди скажут – спасибо.

Вот как было дело.

Впрочем, я представляю себе, что читатель может сказать:

– Не было такого! Да и не может быть в наше время. Это все придумано.

Тогда я позволю себе добавить: нет, как раз дело в том, что основное не придумано. Действительно, в московскую мастерскую, где работали над памятником Юрию Долгорукому и работают над другими памятниками по государственным заказам, приходило несколько таких частных заказчиков. Они выражали желание иметь про запас свои бюсты в мраморе или в бронзе. А один даже высказался в том смысле, что жена, или, уже скорее, его вдова, об этом не позаботится, она лучше купит себе норковую шубу. А ему хочется увековечиться, оставить о себе художественно выполненную память. И он, дескать, за деньгами не постоит.

Вот как было в действительности. И я представила себе такого заказчика, который при жизни не слишком утруждает себя славными и хорошими делами, но все же мечтает увековечиться при помощи мраморного бюста. А все остальное, второстепенное, я уже нафантазировала, как это делала Лида в моем рассказе.