«Зверь из бездны»

Роберт Говард Зверь из бездны

* * *

Проведя большую часть жизни в дебрях быстро растущих нефтяных городов, я неплохо знал, как выглядит издерганное, искалеченное человечество. Чаще, чем хотелось, я видел людей страдающих, истекающих кровью и умирающих от аварий на производстве, ударов ножа, огнестрельных ран и других несчастных случаев. И все-таки я считаю, больнее всего смотреть на кошку-калеку, хромающую по тротуару и волочащую за собой сломанную ногу, которая висит только на куске кожи. На этой раздробленной культе животное пытается идти, время от времени издавая тихий стон, лишь отдаленно напоминающий знакомое всем кошачье мяуканье.

Невероятно мучительно видеть страдающее существо; последняя степень отчаяния, без малейшей надежды на осмысление происшедшего самим животным, делает это зрелище более ужасным и трагическим, чем вид раненого человека. В мучительном кошачьем крике, кажется, сосредоточена вся слепая бездонная боль черных космических дыр. Это крик из джунглей, смертельный вой несказанно далекого Прошлого, забытого и почему-то отрицаемого человечеством, Прошлого, лежащего в сонной тени самых дальних уголков подсознания, но готового пробудиться душераздирающим криком животного.

Не только в мучениях и смерти кот заставляет нас вспомнить это жестокое Прошлое. В гневных криках и криках любви, в плавном скольжении по траве, в голоде, бесстыдно горящем в полузакрытых глазах, во всех его движениях и действиях прослеживается его родство с дикими животными, его неукротимость и презрение к человеку.

Кот ниже собаки, но, тем не менее, больше похож на человеческое существо. Потому что он тщеславен, но подобострастен, прожорлив, но привередлив, ленив, похотлив и эгоистичен. Последнее свойство вообще присуще всему семейству кошачьих. Он необычайно эгоистичен. В любви к своей особе он искренен и бесстыден.

Ничего не давая взамен, он требует все, и эти требования звучат в ноющем, голодном, жалобном вое, словно сотрясающемся от жалости к себе и обвиняющем весь мир в вероломстве и нарушении договора. Его взгляд подозрителен и жаден, этот взгляд буравит насквозь. Его манеры и надменны, и уничижительны. Он выгибает спину, трется о ногу человека, жалобно напевая какую-то скорбную песнь, в то время как глаза его горят угрозой, а когти судорожно выскальзывают из своих мягких ножен.

Он неумерен в своих требованиях и ничем не благодарит за щедрость. Его единственная религия – неколебимая вера в божественные права кошек. Собака существует только для человека, человек существует только для кошек. Кот, сосредоточенный лишь на самом себе, считает себя центром вселенной. В его узком черепе нет места более сложным чувствам.

Выньте тонущего котенка из сточной канавы, уложите его спать на мягкой подушке и вдоволь кормите сливками. Дайте ему кров, балуйте и нежьте его всю его бесполезную и сконцентрированную на самом себе жизнь. Что вы получите взамен? Он позволит вам гладить свою пушистую шерстку и будет снисходительно мурлыкать, словно проявляя к вам великую благосклонность. Этим его благодарность и исчерпывается. Ваш дом может гореть у вас над головой, к вам могут ворваться бандиты, изнасиловать вашу жену, ударить по голове дядюшку Теобальда, а вас подвесить за пальцы, чтобы выпытать, где вы храните свои сокровища. Среднестатистическая собака умерла бы, защищая даже дядюшку Теобальда.

Но ваш откормленный, избалованный кот будет взирать на эту страшную сцену безо всякого интереса; он не сделает ни малейшего движения в вашу сторону, а когда потасовка закончится, скорее всего с удовольствием полакомится вашим беззащитным телом.

Я знаю только один случай, когда кот платил за свое благополучие, и то не по своей добродетели, а, скорее, по изобретательности его хозяина. Много лет тому назад один странник пересекал штат Арканзас на легкой двуколке в сопровождении огромного толстого кота неизвестной породы. Этот путник ехал ни слишком быстро, ни слишком медленно, он был высоким, худощавым и выглядел изможденным и голодным даже после сытного обеда.

Способ странника добывать еду был прост и артистичен. Спрятав коня и двуколку в зарослях, он с котом на руках, слегка пошатываясь, словно после долгой, утомительной ходьбы, подходил к какому-нибудь фермерскому дому и стучал в дверь. Когда с опаской выходила хозяйка, наш путник никогда не прибегал к такой грубой тактике, как выпрашивание милостыни. Нет, держа шляпу в руке, он покорно просил дать ему щепотку соли.

– Бога ради, – почти всегда слышал он в ответ. – Но зачем вам соль?

– Мэм, – дрожащим голосом отвечал наш гений, – я так голоден, что собираюсь съесть этого кота.

Услышав такое, добрые женщины, как правило, тащили слабо протестующего путника в дом и набивали его желудок – и желудок кота – самыми лучшими яствами из своих кладовых.

Я не могу назвать себя жертвой котофобии, которой поражены многие люди, но и не питаю к ним любви. Я могу взять кошку, но могу и расстаться с ней.

В детстве у меня почти всегда были кошки. Одних мне дарили, другие сами забредали в наш дом, гостили, а потом столь же таинственно исчезали. Я говорю об обычных деревенских уличных кошках, кошках без завидной родословной и породистых предков. Животные нечистых кровей, как и люди, наиболее интересны для изучения.

В наших краях дорогостоящие чистокровные кошки появились сравнительно недавно. Такие слова, как персы, ангорцы, мальтийцы, мэны и тому подобное, говорили здешним жителям очень мало или вовсе ничего. Кошка была кошкой, и оценивали ее только по ее способности ловить мышей. В последнее время я замечаю явные изменения в обычной американской уличной кошке; на самую обычную почву попали кристально чистые струйки, в результате чего появились кошки с замечательным окрасом и формой. Только сама кошка может ответить на вопрос, улучшит ли это демократичную популяцию беспородных животных или нет.

Лично я не знаю ничего лучше уличного кота. До сих пор помню, с каким отвращением я впервые увидел высокопородного аристократа – нескладный шарик серого меха с глупейшим, лишенным всякого выражения, взглядом. Собака с бешеным лаем пробежала по двору, а избалованный дурень молча вытаращил глаза, затем неторопливо и неуклюже прошел в ворота и попытался вскарабкаться на столб. Любой уличный кот взлетел бы на этот столб, как вспышка серой молнии, чтобы занять выгодную позицию и выплюнуть на голову врага поток самой отборной брани. Этот же высокородный монстр позорно свалился с верхушки, перекувырнулся в воздухе и распластался на спине перед собакой, в высшей степени потрясенной этим феноменом и решившей, что ее добыча – вовсе не кот. Это был не первый случай, когда в поединке побеждала неуклюжая глупость.

Когда-то я жил на ферме, кишевшей крысами. Они нападали на наседок, уничтожали яйца и цыплят и прогрызали норы в полу дома. Здание было старым, полы прогнившими, а крысы довершали их разрушение. Я закрыл проделанные грызунами дыры полосками олова, и ночью до меня доносился скрежет крысиных зубов по олову и разъяренные и возмущенные крики тварей. Ловушки тоже не спасли. Крысы мудры, и их не так легко поймать в ловушку, как мышей. Естественной альтернативой были кошки – а точнее, одиннадцать кошек. Старая ферма превратилась в поле боя. Огромные серые, как мы их называли корабельные, крысы – серьезный враг для кошек. Мне не однажды доводилось видеть, как крыса в жестокой битве побеждала большого, сильного кота. Жестокость припертой к стене крысы вошла в поговорку, и, в отличие от многих подобных поговорок, эта подтверждена действительностью. Десятки раз мы с кузеном, вооружившись кирпичами и бейсбольными битами, спешили на помощь нашим четвероногим друзьям.

Самым отважным из всей команды был серый кот, которого по каким-то непонятным причинам звали Фесслером. Несмотря на то что однажды он был позорно разгромлен гигантской крысой в поистине троянской битве, которая могла бы послужить Гомеру основой целой героической саги о героях-грызунах, этот кот был всем котам кот.

В его поведении были весомость и достоинство – качества, присущие большинству кошек. В нем было мужество, которым, несмотря на легенды, утверждающие противоположное, кошачий род не отличается. Фесслер славился как самый лучший мышелов. Это был самый умный кот, которого я когда-либо знал.

Когда все коты умерли от чумки – а она мгновенно косит кошачье племя, – смертельно больной Фесслер удалился в амбар и там в одиночку вел неравную борьбу с недугом; но когда смерть уже почти настигла его, он, шатаясь, превозмогая боль, вышел из своего убежища и свалился под моим окном, где на следующее утро и нашли его тело. Казалось, в последние минуты жизни, он вполне осознанно, а не инстинктивно, искал помощи у человека.

Остальные коты умирали, забившись подальше в укромные уголки. Один черный котенок поправился, но был настолько слаб, что не мог стоять. Мой кузен застрелил кролика, разрезал его и решил накормить котенка сырым мясом. Малыш уткнулся в теплое мясо и съел столько, что даже большой кот разорвался бы от такого количества. Потом он повернулся на бок, улыбнулся ясной человеческой улыбкой и погрузился в смерть, словно заснул. Я не однажды видел, как умирает животное, но никто из них никогда не умирал более спокойно и довольно. Мы с кузеном похоронили котенка вместе с его братьями и сестрами, погибшими от чумы, и произвели в его честь салют. Хорошо бы и моя смерть была такой же легкой!

Живет на свете одна кошечка – настоящая кошка-феникс, бросившая вызов смерти и поднимающаяся из руин целой и невредимой, и всякий раз со свежим горланящим приплодом.

Она была большая и пестрая – некая беспорядочная смесь белого, рыжего и черного. Голова у нее была темная, поэтому ее звали Черномордочка. Как только начался повальный мор кошек, она исчезла, и я предположил, что она тоже поражена болезнью и удалилась умирать в кусты. Но я ошибся. После того, как последний из ее друзей отправился к праотцам, после того, как оскверненные места их сборищ были очищены временем и стихиями, Черномордочка вернулась домой. Вместе с ней пришел выводок длинноногих котят. Она оставалась на ферме до тех пор, пока не пришло время отнимать детенышей от груди, а потом опять исчезла. Вернулась она через несколько недель, и вернулась одна.

Я снова начал собирать вокруг себя кошек, и пока жил на ферме, таинственная чума возвращалась не раз и уносила их с лица земли. Но Черномордочки чума так и не коснулась. Каждый раз перед началом повального кошачьего мора она таинственно исчезала и возвращалась, лишь когда последний кот умирал и опасность больше не грозила. Это повторялось так много раз, что не могло быть простым совпадением. Каким-то известным ей одной образом она избегала роковой участи своих сородичей.

Она была молчалива, скрытна, отягощена таинственной мудростью, более древней, чем сам Египет. Она не воспитывала своих котят поблизости от дома. Думаю, она понимала, что в густонаселенных местах всегда подстерегает какая-то опасность. Как только котята были в состоянии позаботиться о себе сами, она уводила их в лес и оставляла там. Как это ни покажется странным, никто из них никогда не возвращался на ферму, с которой Черномордочка их уводила, но вся округа прямо-таки наводнилась "дикими" кошками. Ее сыновья и дочки обитали в населенных москитами низинах, в колючих кустарниках и среди кактусов. Некоторые поселились в жилых домах и стали прославленными мышеловами; но большинство оставалось неприрученными охотниками и убийцами, пожирателями птиц, грызунов, молодых кроликов и, подозреваю, цыплят.

Таинственная Черномордочка появлялась ночью и ночью исчезала. Она вынашивала котят в дремучих лесах, приносила их в цивилизованный мир, чтобы они были в безопасности, пока совсем малы и беспомощны, и возвращала в лес, когда они подрастали.

Проходили годы, и ее возвращения становились все реже и реже. В конце концов, она даже перестала приносить свои выводки на ферму, а растила их среди дикой природы. Ее звала первозданность, и этот зов был сильнее стремления к легкой жизни в лени и неге. Она была молчалива и первобытна и решила уйти из мира людей. Она больше не подходила к жилищу человека, но иногда мельком я видел ее на заре или в сумерках, сверкающую в высокой траве, как слиток золота, или скользящую, как призрак, сквозь заросли москитовых деревьев. Огонь не потух в ее шалых глазах, мускулы, перекатывающиеся под шерсткой, не стали с годами дряблыми. Это было почти двадцать лет назад, и я бы не удивился, узнав, что она все еще живет в зарослях кактусов или в густых кустарниках на холмах.

Я не могу с уверенностью сказать, сколько у меня сейчас кошек. Мне не доказать свои права ни на одну из них. Они приходят, живут в кладовой с провизией и возле черной лестницы, позволяют кормить себя, а иногда удостаивают меня мурлыканьем. Пока никто их не хватится, я считаю их своими.

Не знаю точно, сколько у меня питомцев, потому что их полку постоянно прибывает. Я слышу, как они истошно вопят в стогах сена, но мне ни разу не представилась возможность пересчитать их. Я только знаю, что это отпрыски приземистой, ленивой серой кошки, в чью беспородную кровь влились несколько капель крови высокопородной.

Однажды их было пять. Черный с белым приходил украдкой, а вскоре и вовсе исчез. Вторая серая с белым низкорослая кошечка, как все хорошие мышеловы, подобно настоящему убийце, обладала особенно тонким жалобным голосом. Так как она предпочитала кладовые и продовольственные ларьки, ей дали кличку Амбарщица. Третий был чудесным воплощением первобытной дикости – громадный рыжий котяра, явно нечистокровный, помесь беспородной кошки и, вероятно, перса. Поэтому все называли его Персом.

Я обнаружил, что среднестатистический рыжий кот невероятно труслив. Перс был исключением. Я не знал кота больше и сильнее, более беспородного и более свирепого. Он не был ленивым или привередливым. Он был крепким солдатом фортуны, без каких-либо нравственных норм и угрызений совести, и обладал завидной жизненной силой.

Амбарщица питала к нему самые нежные чувства, ни одна женщина не могла бы действовать с большим кокетством, чем она. Перс в высшей степени заискивающе добивался ее расположения, но получал в ответ лишь оскорбления в виде плевков и царапин. Могущественный, как лев, среди существ своего пола, с Амбарщицей он превращался в ягненка.

Как только он наипочтительнейшим образом приближался к ней, она превращалась в плюющую, когтистую фурию. А когда он, совершенно обескураженный, удалялся, она неизменно с ворчанием следовала за ним, дразня и не давая бедняге ни минуты покоя. Когда же, получив мимолетную надежду на взаимность, Перс предпринимал решительные шаги, Амбарщица мгновенно принимала вид оскорбленной девственности и встречала его оскаленными зубами и выпущенными когтями.

Ее обращение с Хуту, большим черным котом с белыми пятнами, похожим из-за своего окраса на хоккейного вратаря в шлеме и в маске, было совсем другим. Хут был слишком ленив, чтобы ухаживать за Амбарщицей, и она терпела его, вернее, полностью игнорировала. Он мог вытолкнуть ее из облюбованного укромного местечка, наступить ей на ухо по пути к миске с едой или даже присвоить себе лакомые кусочки из ее добычи, а она не проявляла никаких признаков негодования, тогда как если бы подобную вольность позволил себе Перс, она разорвала бы его на куски. С другой стороны, не скрывая своего презрения к Хуту, она никогда не сердилась на него и не дразнила. Такие знаки внимания доставались только Персу.

Их роман очень напоминал человеческий и, как и все романы на свете, однажды подошел к своему логическому завершению. Перс был бойцом. Поэтому большую часть своей жизни он оправлялся от ран – на голове и туловище у него вечно красовались незажившие царапины. В конце концов, однажды он прихромал со свежими ранами и сломанной ногой. Некоторое время он лежал, не принимая никакой помощи, а потом исчез. Я полагаю, что, повинуясь инстинкту, он уполз куда-нибудь умирать.

Амбарщица не на много пережила Перса. В одно прекрасное утро вскоре после того, как ее возлюбленный исчез, она появилась с почти оторванным хвостом и жуткой кровавой раной на животе. Она единственная из всей команды снискала высокое звание мышелова, и, так как она никогда не избегала встреч с огромными серыми крысами, думаю, в печальной участи Амбарщицы виноваты именно они. Во всяком случае, она тоже исчезла и больше не вернулась.

Хут по-прежнему живет у меня и продолжает спать на солнышке, ленясь даже почиститься. Я даже не подозревал, что среди котов встречаются такие грязнули! После песчаной бури он представляет собой просто позорное зрелище. Вероятно, ночью он все-таки ловит мышей, но днем не проявляет энтузиазма ни в чем, кроме безделья.

Жизнь кота коротка, неистова и трагична. Он страдает и, если может, заставляет страдать других. Он примитивен и эгоистичен. Короче, это существо ужасных и неведомых возможностей, в котором выкристаллизована первородная любовь к себе, материализована вся чернота и тайна бездны. Это зеленоглазый, мускулистый, мохнатый сын Преисподней, не знающий ни света, ни сочувствия, ни мечты, ни надежды, ни красоты – ничего, кроме голода и его утоления. Но кот живет с человеком с самого Начала, и, когда будет умирать последний человек на Земле, он будет наблюдать за его агонией, а потом, скорее всего, утолит свой бездонный голод остывающим телом.