«Письма с того света»

Письма с того света (fb2) - Письма с того света (пер. Рашид Абдуллович Аганин,Натта Аврумовна Айзенштейн,Лейла Османовна Алькаева,Акпер Агарза оглы Бабаев,Ашот Патваканович Базиянц, ...) 1468K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Азиз Несин

Азиз Несин Письма с того света

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ИНСТИТУТ НАРОДОВ АЗИИ

Издательство восточной литературы

Москва 1960

Азиз Несин

Каждый раз, когда острота социальной борьбы в Турции доходила до высокого напряжения, в турецкой литературе на первый план выдвигалась сатира.

В периоды общественных потрясений сатира отбрасывала в сторону добродушную иронию и выступала в роли разоблачителя. Не случайно, что самыми действенными, влиятельными и популярными газетами и журналами в Турции всегда были сатирические, юмористические. В сатирических произведениях народ выражал свою ненависть, любовь и симпатию.

В 1946 г., когда в Турции наметился подъем демократического движения, прогрессивные деятели страны начали издавать сатирические газеты и журналы «Нухун гемиси» («Ноев ковчег»), «Гевезе» («Болтун»), «Папаган» («Гриф») и др., вокруг которых собрались почти все передовые поэты, писатели и журналисты. Многие из них определили свой путь в литературе и свою творческую манеру именно благодаря участию в этих сатирических изданиях.

Особенно выделялась газета «Марко паша», названная так по имени полулегендарного мудреца, который будто бы способен был исцелять любое горе. Газету эту издавали известный писатель Сабахаттин Али и журналист Азиз Несин. Последнему и принадлежало большинство сатирических статей в газете.

Власти неоднократно закрывали газету «Марко паша», некоторое время она продолжала выходить под другими названиями, а вскоре и вовсе прекратила свое существование. Сабахаттин Али был предательски убит, а второй ее издатель — Азиз Несин — стал сотрудничать в одной вечерней газете, чтобы заработать себе на жизнь. Работа в газете «Марко паша» определила судьбу Азиза Несина: он стал писателем-сатириком.

Родился Азиз Несин в 1915 г. в Стамбуле. Окончил военно-техническое училище. Занимался журналистикой. Был владельцем книжного магазина, работал фотографом. В настоящее время является штатным сотрудником газеты «Акшам», где почти в каждом номере печатает рассказы и фельетоны.

Азиз Несин приобрел имя в литературе лишь в 1956 г., когда он получил первую премию международного конкурса писателей-юмористов, проводившегося в Италии. А когда через год ему была вторично присуждена первая премия на том же конкурсе в Италии, издатели по-настоящему оценили этого турецкого писателя, которого они раньше не замечали. За три года было издано более тридцати книг Азиза Несина, он стал самым популярным писателем в современной Турции. Его начали переводить за рубежом.

«Письма с того света» (в турецком издании — «Умерший Ишак») — четырнадцатая книга Азиза Несина. Написана она в 1957 г. и вышла в свет в 1958 г. Это было время продолжавшегося ухудшения экономического положения Турции, усиления реакции и подавления демократических сил.

Примечательно само название книги — «Умерший Ишак». Есть турецкая поговорка: «Умершему ишаку нечего опасаться волка», означающая крайнее отчаяние. Но оказывается, эта поговорка уже устарела. Умереть в мендересовской Турции — это еще не избавление от забот.

«Письма с того света» — острозлободневные фельетоны о жизни Стамбула. Человек умер, «потеряв надежду на свободу, на сахар, на воду, на лекарства, на любовь». Попав в ад, он чувствует себя в родной стихии, потому что жизнь его на земле была подобна аду. Когда же его помещают в рай, он страдает от непривычного комфорта.

В повествование «вмонтированы» критические замечания автора на те или иные политические события, происходившие в Турции в недалеком прошлом, или на темы городской жизни.

Почти каждое письмо завершается ироническим замечанием писателя по поводу партийной карьеры. Принадлежность к той или иной партии расценивается как удача или неудача человека. Если он член правящей партии — удачлив; если он состоит в оппозиционной партии — неудачлив. Писатель издевается над «принципиальными» деятелями, которые наживают себе политический капитал, переходя из одной партии в другую.

Едкий смех Азиза Несина, его мастерство в построении сюжетной линии, умение находить смешное не в анекдотических ситуациях или каламбурах, а в самой жизни, наблюдательность и сочный язык завоевали ему славу лучшего юмориста и сатирика современной Турции.

Перевод сделан по изданию: Aziz Nesin, Ölmüş eşek, Istanbul, 1958, — включающему три самостоятельных рассказа, близких по тематике «Письмам с того света». Эти рассказы сохранены также в русском издании. Перевод выполнен коллективом переводчиков в составе: Р. А. Аганин, Н. А. Айзенштейн, Л. О. Алькаева, А. Бабаев, А. П. Базиянц, М. А. Гасратян, К. К. Кямилев, А. А. Кямилева, К. М. Любимов, С. Ф. Орешкова, Л. А. Орнатская, Б. М. Поцхверия, Ю. Н. Розалиев, А. К. Сверчевская, А. З. Трофимов, С. Утургаури, Р. О. Юсипова.

А. Бабаев

Письма с того света, написанные умершим Ишаком его другу Слепню

Первое письмо

Любимый брат мой Слепень!

Ты, конечно, будешь поражен, получив мое письмо.

— Мы ведь считали, что он уж давно с копыт долой, из какого же хлева он пишет? — с удивлением скажешь ты.

Но ты не удивляйся. Я нахожусь сейчас на том свете и вот оттуда пишу тебе это письмо.

Здесь находятся самые большие, именитые люди, жившие когда-либо на белом свете. И представь себе, среди них пребываю и я.

— Вах-вах! Не знали мы цены этому парню, — станешь ты сейчас горько сокрушаться. И будешь совершенно прав. Ведь на самом деле, в проклятом бренном мире никогда не оценивают по достоинству всех великих людей. Только после их смерти, дорогой мой братец Слепень, дело коренным образом меняется. Так что не сетуй на трудности, которые ты испытываешь в земной юдоли. Зато когда ты умрешь, о тебе останется хорошая память у живущих, а на том свете ты обретешь вечное блаженство.

Письмо, которое отправляют из Кадыкёя в Каракёй, ты не смог бы получить и в течение месяца. Но на том свете дела более упорядочены, чем у вас. Письмо отсюда ты получишь сразу же. Да, дружок, получишь тут же, немедленно. Ведь в здешнем Управлении связи нет чиновников. А поскольку нет чиновников, то нет места и для почтового отделения, которое создано для того, чтобы заставлять людей сходить с ума от любопытства. Если кто-нибудь с того света вздумает написать письмо кому-либо из живущих на белом свете, то все, что он захочет сказать, сразу же становится известным его адресату.

Любимый брат мой Слепень!

В этом первом своем письме я расскажу тебе, как я умер. Мой рассказ, надеюсь, поможет тебе в особенно трудные времена, когда жить станет совсем невмоготу.

Так вот, слушай!

Я умер, умер бесповоротно. Это не то, что в летнюю жару хлебнуть холодного напитка со льдом и причитать: «Ох, боже, я умираю!» Нет, это не такая смерть. Я умер по-настоящему.

Ты скажешь с упреком: «Разве можно шутить со смертью?» Но милый мой, ведь если сама жизнь людей, подобных нам, одна сплошная шутка, то смерть уж просто позор. Ведь на белом свете осталось только два человека, которые будут плакать и убиваться по мне: это — Василь и Ведат. Одному я должен пятьсот, а другому — сто лир. Видеть их физиономии было для меня хуже смерти. И в конце концов я решил, что лучше умереть сразу, чем умирать каждый день, так сказать, в рассрочку.

Вначале я задумал было умереть дома. Но поразмыслив, отказался от этой мысли, ибо все тогда увидели бы, в какой бедности и нищете я жил, и я бы опозорился на весь мир.

— Не смог я при жизни побывать в красивых местах, так хоть умру в одном из них, — сказал я себе, — и, как породистая кошка уползает околевать, так и я направил свои стопы в далекую прекрасную местность.

Перед тем как умереть, я спросил самого себя:

— Каково твое последнее желание? Ну, говори!

— Жить, — раздался ответ из глубины моей души.

— Ну, это ты брось, — сказал я. — Если тебя спросили, каково твое последнее желание, то нечего задаваться и поднимать кверху нос. Ты скажи что-нибудь такое, что бы было выполнимо.

— Жить! — снова раздался из глубины души тот же голос.

— Замолчи, бессовестный! — отчитал я этот голос и тут же заткнул себе рот рукой, боясь допустить какое-нибудь новое нарушение закона о печати.

— И что же ты хорошего видел на этом свете, чертов сын? Ведь жил, как муха под хвостом лошади.

Сказав это, я закрыл глаза и отошел в обитель вечности, где господствует милосердие всевышнего и вечный покой[1]. Мое тело вытянулось в придорожной канаве. Какой-то прохожий пнул меня раза два ногой, потом начал всего обыскивать. Когда он рылся в моих внутренних карманах, мне стало щекотно. Но поскольку я умер, то я, конечно, не должен был подавать голоса.

Денег он не нашел. Не обнаружив на мне даже маленькой годной на что-нибудь безделицы, вроде авторучки, кольца или зажигалки, он с негодованием плюнул мне в лицо и затем окликнул проходящего мимо полицейского.

— Вот здесь кто-то умер. И на человека-то не похож!

Они вместе с полицейскими еще раз обыскали меня.

— На нем ничего нет. Нельзя выяснить, кто он такой, — сказал прохожий.

Однако полицейский не согласился:

— Ну, нет, так не выйдет. Я сейчас же, немедленно, выясню, кто он!

И показав на свой номер и револьвер в заднем кармане, добавил:

— Не зря же, дорогой мой, мы носим все это. Нам даже сам ветер иногда кое-что говорит! Я сейчас же без труда узнаю, кто он.

— А как же ты узнаешь?

— Заставлю сказать, — рассмеялся полицейский.

— Но ведь он же мертвый.

— А ты не торопись. Живого всякий сумеет заставить говорить. У меня, вот увидишь, мертвый соловьем зальется. Мы можем заставить говорить не то что мертвых, у нас даже камни надгробные заговорят, да еще так, что подумаешь, будто это сам хафиз Бурхан читает газели.

Рылись, рылись они в моих карманах и наконец нашли там стихи, написанные мною одной золотушной девице из квартала Фатих и учительнице из Бурсы.

— Нет, не стоит, не стоит, — заявил полицейский, увидев стихи, — не стоит заставлять его говорить. Ведь этот тип — поэт. Заставить его говорить — пара пустяков, но если он заговорит, тогда его уж не остановишь, пусть хоть соберутся полицейские силы семи великих держав и прибудет представитель Организации Объединенных Наций.

С этими словами полицейский оставил меня в покое и зашагал прочь.

— А зачем же ты уносишь стихи? — поинтересовался прохожий.

— Стихи — очень темная вещь. Может быть, по ним можно будет установить доказательства виновности, вот потому я и беру их.

А я так и остался лежать в канаве.

Вот каким образом, брат мой Слепень, я умер. Но этим дело не кончилось. Да и как оно могло этим кончиться? Ты думаешь умереть — это так просто? Куда там! Поверь мне, если ты умрешь когда-нибудь, то будешь тысячу раз раскаиваться в этом. Мы уже дошли до такой точки, что и жить не живется, и умирать не умирается.

В следующем своем письме я расскажу тебе, что со мной приключилось дальше. А пока передай привет всем помнящим и спрашивающим обо мне. Кстати, я сказал «всем спрашивающим» и вдруг вспомнил. Дорогой мой, умоляю тебя, не говори, пожалуйста, моим кредиторам, где я. Ты ведь знаешь, среди них есть один, который, чтобы заставить меня расплатиться, пойдет даже на смерть и придет сюда. Так что не давай мой адрес всякому встречному и поперечному вроде этого моего кредитора.

Целую тебя в глаза.

Твой брат

Умерший Ишак

Второе письмо

Любимый брат мой Слепень!

В предыдущем письме я рассказал тебе о том, как я умер, вернее, как я растянулся в придорожной канаве. Но главные неприятности начались потом. Около меня начали останавливаться прохожие. Собралась толпа. Какой-то гражданин, став надо мной, закричал:

— Ой! Что же мы за люди? На наших глазах умирает человек, а нам хоть бы что!

Другой поддакнул:

— Верно сказано, клянусь честью! В стране не осталось и одного человека! Сколько тут народа, но никто и пальцем не пошевельнет!

Затем раздались голоса:

— Нет ли доктора? Доктор!..

— Самое лучшее позвонить…

— Пока дозвонишься, человек умрет.

— Ох, если б только умер! Птицы растащат и черви съедят, так что и кусочков не соберешь.

— Думаете, в нынешние времена легко поговорить по телефону? Только болтают об этом.

— Вай-вай! Человек на глазах умирает! Эх, братцы, нет у нас жалости и сострадания…

Какой-то юноша сказал рядом стоящему:

— Вот в Европе и Америке таких вещей не происходит. Это страны цивилизованные. Там организации общественной помощи. Стоит упасть собаке на улице, сейчас же подбегают к ней, кладут в машину и отправляют в ветеринарную больницу.

— Дудки, — возразил его сосед. — В Европе и Америке никто ни в чьи дела не вмешивается. Там каждый занят своим делом. Если кто-нибудь скажет соседям: «Умираю, дайте воды, ради бога», — никто и глотка не даст. Понял ты это?

— А вы, эфенди[2], ездили в Европу, что так говорите?

— Если и не ездил, то слышал от тех, кто ездил. К тому же я и читаю… Можно подумать, что вы там были?

— Разумеется. В прошлом году наше общество взаимопомощи на пароходе «Битлис» предприняло двухнедельный туристический рейс по Средиземному морю. Должен вам сказать, эфенди мой, объездил я всю Грецию, Италию, Испанию, все страны на берегу Средиземного моря. И в результате узнал я такое, что…

— Эй! Неужели среди вас нет ни одного совестливого человека, а?

— А если и есть, то что!

— Надо бы позвонить с полицейского поста.

— Вот если бы сюда «скорую помощь»…

— В Европе и Америке никто из частных граждан не вмешивается в дела живых и умирающих. Почему? Потому что это цивилизованные страны и там есть специальные люди, которые должны заниматься такими делами. Существуют специальные организации, которые подбирают упавших на дорогах, упавших и умирающих, упавших, но еще не умирающих. Там, не так как у нас, прохожие не останавливаются около умирающего человека, чтобы поглазеть, как он умирает, а проходят себе мимо. Пусть его подымают и делают, что хотят, те, кто уполномочен.

— Надо хотя бы расстегнуть ему ворот.

— Лучше всего было бы сделать ему массаж.

— А если растереть ноги и руки да нажать на грудь, он, может быть, придет в себя.

— Да нет, наверное, уж умер.

— Душа наша ведь подобна птице, сейчас она здесь, а глядишь — ее уж и нет.

— Всех нас ждет такой конец.

— Нет, братец, мы не люди. Столько толпится народу, и никто не поможет несчастному!

Любимый брат мой Слепень! Сказать по правде, такой разговор мне очень понравился. Знай я, что все это обернется так забавно, то раньше, в трудную минуту, непременно выкинул бы подобный номер, притворившись мертвым на многолюдной площади большого города. Но теперь я не мог выкидывать номера, ибо дал себе слово умереть. К тому же нарушить слово при народе, менять свое решение, просто стыдно. Ведь это смерть, а не политика, чтобы вертеть то в одну, то в другую сторону.

Около меня все время толпились люди. Они внимательно разглядывали меня, а когда им надоедало, уходили. Вместо них приходили другие, и их оказывалось еще больше.

Чтобы посмотреть, как я умираю, люди толкались, давили друг друга, кричали.

Одна женщина, толкнув стоявшего перед ней ребенка, сделала ему замечание:

— А тебе, такому клопу, что здесь нужно?

— Нет у нас никакого воспитания. А ведь вроде для родины растят детей! Бросают на произвол судьбы, надеясь на милость господню.

— Сынок, у тебя что, дела нет?

— Нынче свет прямо без отцов и матерей.

Наступила очередь изучать мою персону, мою голову, уши, глаза.

Один заметил:

— Взгляните на его обувь. На одном ботинке черный шнурок, на другом коричневый.

Я так смутился, что хотел убрать под себя ногу, чтобы спрятать этот злосчастный черный шнурок. Но ведь я умер, и мне стыдно было двигаться. Тогда-то я понял, что перед тем как совершить какое-либо дело, человек во что бы то ни стало должен все как следует обдумать. Если тебе надлежит умереть, заранее обдумай, какую позу надо принять в земле, и ложись соответственно.

Я совсем забыл, что у меня разные шнурки, и не подумал, что внимательные граждане это сразу же заметят.

Другой сказал:

— Держу пари, что его обувь чинили не меньше четырех раз.

Больше всех огорчилась одна женщина, пожилая, но еще не настолько, чтобы обивать пороги мечети и лишать себя красок и штукатурки:

— Вах-вах! Посмотрите-ка на эти ресницы, какие длинные-предлинные! Жаль человека!

Людей никогда не поймешь. Кто интересуется ресницами, кто волосами. Кому могло прийти в голову, что эта женщина влюблена в длинные ресницы?

— Брюки-то внизу — мочалкой.

— Эй вы!.. Ну что вы стоите, сообщите же кому-нибудь. Позвоните… Доктора!

— Да, в людях не осталось ничего похожего на сострадание.

— Прямо на глазах умирает.

— Посмотрю-ка, жив ли?

— Жив ли, нет ли, братец, надо нам как-то проявить свою человечность.

— Сколько, вы думаете, ему лет?

— Лет сорок пять.

— Не думаю, от силы лет тридцать.

— Я знаток людей. Только раз посмотрю и сразу определяю. Это какой-нибудь чиновник. К тому же с ограниченным доходом.

— И ростом мал.

— Рост не определяет возраст.

— А знаете, что я вам скажу? Такая смерть — что за смерть! Вот когда человек повесится, тогда есть на что посмотреть!

Любимый брат мой Слепень! Ровно семь часов и тридцать четыре минуты валялся я в той канаве. Сограждане мои один за другим приходили смотреть, как я умираю. Все жалели, охали и с горечью говорили друг другу, что мы люди недоброго сердца и нисколько не помогаем друг другу. Были и такие, что заходили в своей ругани еще дальше.

В момент, когда меня должны были извлечь из канавы, некто, по моему предположению, учитель, заявил:

— Если бы я узнал раньше, то привел бы сюда детей и показал, как умирает человек. Это было бы им полезно.

— Ты что, ни разу в жизни не видел смерти? — заметил ему гражданин, пытавшийся протолкаться через толпу.

В это время другой выскочил с криком:

— Граждане! Прошу вас, станьте в очередь, тогда все увидим.

— У-ух, ну и денежки были бы в этом дельце! — сокрушался один ловкач. — Что бы мне отпечатать билеты и показывать, как умирает человек! Ведь богачом мог стать.

Когда меня бросали в машину «скорой помощи», подбежал какой-то любопытный гражданин и взмолился:

— Подождите немного! Ну что вам стоит! Если бы вы знали, как долго я бежал, чтобы только посмотреть!

Его спросили:

— Это что, знакомый ваш или родственник?

— Нет, но мне сообщили, и я заинтересовался. Только поздно сказали. А ведь я из такой дали прибежал.

Очень жаль, что меня не показали этому любопытному гражданину. Дети и несколько юношей некоторое время бежали за автомобилем, пока не поняли, что человек не может состязаться в беге с машиной.

Любимый брат мой Слепень!

Свое путешествие в машине «скорой помощи» опишу тебе в следующем письме.

Шлю привет, целую твои глаза.

Твой брат

Умерший Ишак

Третье письмо

Любимый братец Слепень!

Прежде всего приветствую тебя и целую твое жало. Посылаю третье письмо.

В предыдущих двух письмах я рассказывал, как умер и как мой труп, валявшийся в канаве у дороги, бросили в машину «скорой помощи». Теперь же слушай о том, что стряслось со мной дальше.

Меня положили в машину. Не проехали мы и пятидесяти метров, как мотор чихнул и замолк. И больше уж не заработал. Шофер некоторое время ругался, как оратор, извергающий огонь на своих политических противников, затем стал нажимать на стартер и копаться в моторе. Все его усилия были напрасны, машина не трогалась с места и стояла как вкопанная. Собралась толпа.

— У нас чуть что, сразу толпа. Прямо-таки живем толпами, — сказал шофер и обратился к людям. — Подтолкнем-ка немного машину, ребята!

Никто не откликнулся. Шофер повторял свою просьбу и каждый раз по-иному: взывал к совести, состраданию, заговорил о родине, о нации. Наконец, увидев, что ни на кого это не действует, взмолился: «Ради Аллаха!» Не успел он произнести «ради Аллаха», рвение напало на народ. Машину схватили справа и слева, спереди и сзади, за колеса и за крышу. Но делали они это так, как иногда дама высшего света, вынужденная пожать руку человеку низкого общественного положения, касается этой руки этак слегка, самыми кончиками пальцев. Вот как толкали машину. Зато, обрати внимание, как шумели и кричали! Все воодушевляли друг друга:

— Ну-ка, возьмемся, ребята!

— За дело, соотечественники!

— Эй, подтолкнем еще немного! Если эта поганая «скорая помощь» не поспеет вовремя в больницу, дело будет плохо.

— Ра-а-аз-два, взяли!!!

— Держись, правоверные! А ну-ка! Давай, братцы!..

Если бы ты слышал эти крики, то подумал бы, что охваченные рвением соотечественники вот-вот унесут вместе с фундаментом здание отеля Хилтона, но, увы, машина «скорой помощи», стоявшая на четырех колесах, ни на миллиметр не сдвинулась с места.

— Еще раз! Все вместе, ребята!

— Общими усилиями! Хооп!

— Давай! Ведь это не муниципальный автобус, который может опаздывать. «Скорая помощь» должна лететь, как ветер!..

По лицу шофера, сидящего за рулем, струился пот. Он все время тоже толкал машину изнутри. Может ли быть толк, если толкают изнутри?

— Еще немного подтолкнем, ребята! Еще немного нажмем! Ведь дело благое!

— Все вместе, братцы!

— Разом! Хооп!

— Если бы только шевельнулась, чуть дрогнула, сразу бы поехала, — говорил шофер.

Какой-то старик пытался издали воодушевить толкающих:

— Старания великих мира сего сдвинут горы! Ну-ка! Все разом!..

Старики и женщины, собравшись вокруг толкавших машину, тоже кричали:

— Ну, ну, давай! Все разом!..

— Хооп!

— Давай, мусульмане!

— Поднажмем, единоверцы!

Однако раздавались и такие суждения:

— Сейчас бы эту машину в Америку, как ветер понеслась бы!

— Как бы ни была совершенна машина, лишь только привезут ее к нам — не работает. Не работает, братцы… Привезли электрический поезд. Сколько разговоров было об этом! Ну и что ты скажешь — не пошел.

— Однажды купили в Германии корабль. Корабль шел со скоростью не то 40, не то 60 миль в час… До наших берегов корабль летел, как ветер. Но стоило ему приблизиться к нашим берегам — остановился, как упрямый ишак, неподвижно, задрав нос кверху. И сколько ни бились, не пошел. Ни немецкий капитан, ни наши не могли привести его в движение. Повернули корабль носом в противоположную сторону, и — бог ты мой! — понесся, словно ветер. Повернули его в нашу сторону — опять остановился.

— Давай, ребята, еще немного поднатужимся!

— Все разом, хооп!

— Выходит, эфенди мой, не смогли заставить двигаться корабль в наших водах?

— Все оттого, что не осталось старых капитанов. Где они, эти морские волки?.. Они-то смогли бы заставить сдвинуться с места не только корабль, сделанный неверными, но и Принцевы острова.

— Рассказывают такой случай. Один из наших опытных капитанов говорил: «Дайте мне парус, и я вам сдвину остров Крит». Но такого паруса не сумели сделать. А говорят, что если бы сделали, то капитан Дерия-паша сдвинул бы острова и создал бы флот из островов. И корабли были бы не нужны.

— А ну, соотечественники! Еще разок!

— Давай, братцы, хооп!

— Эх, голубчик, те времена прошли. Это было в старину. Да, были времена… Говорят были у нас отряды музыкантов. Когда ударяли янычарские барабанщики в большой барабан, земля дрожала. Все трепетало… Вот и сейчас привести бы янычара-барабанщика с большим барабаном. Пусть бы он хорошенько ударил колотушкой по тому барабану. Посмотрели бы тогда, устоит ли эта «скорая помощь» на месте? Один удар, и, ей-богу, полетит, как реактивный самолет!

— Этого я не знаю, но вот немецкий пароход не могли привести в движение. Даже сам Барбарос[3], да будет над ним благословение Аллаха, не смог бы заставить его сдвинуться с места.

— Давай единоверцы!

Шофер покрикивал:

— Еще одно усилие, и пойдет, проклятая!

— Хорошо, но почему пароходы, автобусы, поезда, которые привозят к нам из других мест, не двигаются?

— От климата, братец, от климата… В каждой стране свой климат. Эти машины приспособлены для климата других стран. Наш климат им не подходит.

— Ну не стыдно ли так говорить?.. Разве есть где-нибудь климат лучше нашего?

— Да я не об этом климате говорю. Вот если бы у нас были свои предприятия, то мы бы делали машины для своего климата. Иначе все не то.

— Еще немного!

— Держись!

Крики земляков воодушевили и меня, так что я того и гляди начал бы вместе с ними толкать машину, забыв, что я умер. Вот вам оборотная сторона смерти. Раз уж ты умер, то если и хочешь, все равно не можешь помочь живым. Но еще хуже то, что ты не можешь даже стоять в стороне и кричать: «Хооп!»

И вот, любимый братец Слепень, в тот момент, когда мы все, живые и мертвые, воодушевлялись до предела, неожиданно сзади подлетела чья-то частная машина и врезалась в нашу «скорую помощь». Мотор захрипел, и наша машина двинулась вперед, как бульдог-сторож на жулика, залезшего в сад. Ну как тут не сказать: «Слава Аллаху!» Машина наша пошла, и не то что пошла — полетела. Шофер был прав. Разве он не говорил: «Одно усилие, и тотчас пойдет». И вот мы летим. Шофера охватил страх, и он сказал сидящему рядом:

— Чересчур уж шибко толкнули. Теперь эта машина не остановится.

— А ты затормози!

Я был внутри машины и не мог всего видеть, но мне помнится, что мы несколько раз проезжали мимо ворот больницы «скорой помощи», а шофер все никак не мог остановить машину. Он обратился к сидящему рядом, вероятно, своему помощнику:

— Парень, ты чем машину заправил, бензином или машинным маслом?

Помощник промолчал.

Мы долго кружили по улицам Стамбула. Слава Аллаху, что не произошло несчастного случая, так как шофер все-таки ловко управлял рулем. Для меня-то это было все равно, но я говорю о еще здравствующем злосчастном шофере и его помощнике.

Любимый братец Слепень! В следующем письме я расскажу тебе, как закончилась наша поездка на этой машине, напоминающая праздничные прогулки, и, может быть, твое лицо, усталое от слушанья речей о мировой демократии, озарится улыбкой… Вверяю тебя партии и желаю с помощью Аллаха вскоре стать районным партийным руководителем.

Твой брат

Умерший Ишак

Четвертое письмо

Наконец машине «скорой помощи» удалось затормозить. Раздался страшный скрежет. Один прохожий оказался ее жертвой. Его состояние было так опасно, что он мог выбыть не только из списка избирателей, но и из списка живых вообще. «Скорую помощь» и раненого окружила со всех сторон толпа зевак, которые не могли пойти в увеселительное заведение из-за отсутствия денег, а это зрелище было ведь бесплатным. Один из них сказал:

— Как ему повезло!

— Да, пожалуй. Здорово повезло! — заметил другой.

— Ты прав. Ведь надо же было попасть под машину «скорой помощи»!

— Пусть молится Аллаху. Разве не говорится, что к удачливому больному врач сам подходит.

— Да, если бы раздавила другая машина, то можно было бы лежать на дороге, пока отправят в больницу, хоть неделю, а «скорая помощь» не приехала бы.

— Это вопрос удачи, брат мой. В огромном Стамбуле, где столько тысяч грузовиков, столько тысяч частных такси, едва ли наберется пять-шесть машин «скорой помощи». Ты подумай только, как повезло человеку, если из тысяч машин на него наскочила именно «скорая помощь».

— Даже если человеку выпал бы крупный выигрыш в лотерее, все это ничто по сравнению с такой удачей.

— Верно. Если есть у кого шанс, так задавит его именно «скорая помощь».

Все углубления в асфальте заполнились кровью, непрерывно бьющей из человека, отброшенного машиной на добрый десяток метров.

— Аллах великий, ну и много же крови! — сказал кто-то из толпы.

— Совершенно ясно, что это важный человек, — заметил другой.

— Как-то раз меня тоже сбил грузовик. Я потерял сознание. Но если говорить по правде, то сознание-то я потерял еще до того, как на меня наехал грузовик… Ну, так вот, на меня налетел шеститонный грузовик, и — что ты скажешь — ни одной капли крови из меня не вытекло. На следующий день положили меня в больницу. Доктор сказал, что надо делать операцию. Моя бедная мать со слезами на глазах умоляла доктора: «Сынок, — говорила она ему, — уж если нужно делать операцию, так вырежь заодно грыжу и аппендицит. Что тебе стоит?» Доктор принялся за дело. Но как ни резал он меня, как ни резал, а ни одной капли крови не вытекло.

— Что ж, у тебя кровь высохла?

— Да нет же, брат, где ты видел, чтобы кровь высыхала? Как только у человека начинает высыхать кровь, пусть выпьет водки, и она снова потечет.

— Выходит, кровь у тебя порченая.

— Что он говорит? Объясняют тебе, что крови нет, где же ей высыхать?

— А разве человек без крови может жить? Что же это за жизнь?

— И доктор-то поразился! «Хорошо, что крови нет», — сказал он. Ведь если бы была кровь, то я бы умер от кровотечения еще тогда, когда меня сшиб грузовик. Но ее нет…

— Шутишь! Разве может быть человек без крови?

— Нет, конечно. Но у всех-то кровь красная, не так ли? А у меня, оказывается, белая.

— Значит, как у желтого арбуза. Ведь иногда у арбуза середина бывает не красная, а желтая.

— Верно ты сказал, браток, у меня кровь точь-в-точь такого же цвета, как желтый арбуз. С самого моего рождения мы жили в подвале, и солнышко так и не смогло окрасить мою кровь.

Человека, которого сбила «скорая помощь», бросили около меня. Теперь нас стало двое: один мертвый и один раненый. А машина снова заупрямилась. Не могли ее сдвинуть, убей ее бог! Подталкивая, еле добрались до ближайшей авторемонтной мастерской. Механик открыл капот мотора, посмотрел и разорался:

— Что это такое?

А шофер хладнокровно спрашивает:

— О чем ты?

— О чем, о чем! Да я, брат ты мой, в жизни своей не видел такой машины! Она у тебя собрана из самых разнообразных частей, начиная от частей швейной машины и кончая бритвенным прибором.

— Ошибаешься, — заявил шофер. — Это не часть от бритвенного прибора, а винт от паровозного поршня. Однажды, когда мы на предельной скорости везли двадцать километров умирающего в больницу «скорой помощи», у нас вдруг испортилась машина. Подъехали к мастерской, а там заменить поломанную деталь оказалось нечем.

— Да, это верно, — подтвердил механик, — сейчас не найдешь ни одной запасной части. Запасные части совсем не поступают…

— Не в этом дело, — продолжал шофер, — а в том, что наши машины «скорой помощи» очень устарели, к ним нигде нельзя найти запасных частей. И вот, эфенди мой, посмотрели мы тогда друг на друга и подумали: «А ведь так больной может остаться на дороге!» Если бы это случилось в городе, то машину поставили бы на обочину, больного бы завернули, попросили кого-нибудь посмотреть за ним, а сами — в больницу. И вот тут-то нас один и надоумил. Неподалеку была железнодорожная мастерская. Там уж много лет работал чертовски ловкий механик: он чинил тракторы паровозными частями, а частями от трактора — подъемные краны. Очень хороший мастер, сказали нам про него. Мы пошли к нему. Он и вправду оказался знатоком своего дела. С одного взгляда понял, в каком месте испортился мотор. И все винтики, болтики, которые только были в этой большой мастерской, он стал приспосабливать к нашему мотору. В конце концов он вставил в наш мотор винт от паровозного шатуна, оставшийся от личного поезда султана Азиза[4]. Машина заработала. Вот с тех пор при езде она и пыхтит, как паровоз.

— Ну, знаете, удивляет это меня, — заявил механик.

— Что — машина или мастер? — спросил шофер.

— И машина и мастер, — ответил механик.

— Потом, эфенди мой, случилось так, что в Турцию приехал один служащий иностранного завода, где выпускают машины «скорой помощи». Дошла до него слава о нашей машине. Оказывается, они разыскивали самые старые модели своего завода, чтобы выставить в музее. Увидев нашу машину, этот человек прямо-таки затанцевал от радости. Сошлись на ста тысячах долларов. Он начал было отсчитывать деньги, но вдруг захотел взглянуть на мотор. Посмотрел и остолбенел. «Помилуй, мистер, что случилось, не сошел ли ты с ума?» — спросили мы. Переводчик перевел нам его ответ. Я, говорит, пятьдесят лет имею дело с автомобилями, а в жизни своей еще не видел такого мотора. В нем собрано все: части от всех автомобильных моторов, от пароходов, от фабричных станков, какие только есть в мире. Единственное, чего в нем нет, продолжал он, так это ни одного винтика от наших первых моторов.

Выходит, мы постепенно извлекли из машины все, что там было вначале, и заменили все тем, что попадалось под руку. Американец начал копаться в моторе. Попалась ему веревка. «Что это?» — спросил он. «Сломался маховик, так я на его место приспособил пояс от брюк. А когда он порвался, я снял подтяжки с больного, которого вез в больницу», — ответил я американцу. Американец чуть в обморок не упал. При этом он толкнул машину, и из нее посыпались гвозди. Я вцепился в американца: «Аллах великий, что ты делаешь? Такую машину нельзя трясти, как гражданина, которого притащили на допрос в Управление безопасности!» Американец спросил меня через переводчика: «А это что за гвозди? Вы что, возите в машине гвозди?» — «Э-э, — говорю, — этими гвоздями мы подбиваем рассыпающиеся части машины. При подъеме на гору они высыпаются на землю и помощник их подбирает». Американец побледнел; «Как же работает такой мотор и как ходит такая машина?» — спросил он. Тут уж я не мог выдержать, пришла моя очередь говорить. Схватив американца за руку, посадил его на место шофера. Сказал ему через переводчика: «Смотри на зеркальце. Видишь над ним висит надпись с молитвой. Вот — „Во имя Аллаха“. Вот — „Аллах великий“. А здесь на стенке висят заклинание и священные бусы от дурного глаза. Вот подкова счастья, старый башмак и головка чесноку. А это кожа от черепахи… Мистер, мистер, очнись! Здесь тебе не Америка. Эта машина работает не на бензине и не на силе мотора, а благодаря Аллаху и моленьям его пророков. Все эти бензины и моторы — суета. Если мы и заправляем мотор бензином, то лишь для того, чтобы не нарушать обычая».

Американец отказался купить нашу машину. И эта «скорая помощь» осталась на мою голову.

Любимый братец мой Слепень! Я тебе в следующем письме напишу, как починили сломанную машину и как довезли до больницы меня и того раненого человека. Если мои близкие будут спрашивать про меня, скажи им, что я их жду по пути на тот свет.

Твой брат

Умерший Ишак

Пятое письмо

Дорогой братец мой Слепень!

В прошлом своем письме я описал тебе аварию, которая произошла с нашей машиной и передал рассказ шофера механику. Теперь слушай, что было дальше.

Раненый лежал на мостовой, истекал кровью, механик возился с мотором, пытаясь обнаружить, где же неисправность. Он не мог ее найти и злился. Отведя душу руганью, он вновь и вновь склонялся над мотором и копался в нем.

— Здесь нет ни одной целой части, — орал он, — какую же прикажете найти неисправность у этой мерзости?!

Пнув машину ногой, он отошел и сел у порога мастерской.

Я был мертвый, меня нельзя уже было спасти. Но этого раненого человека… Помощник шофера плюнул в его сторону:

— Тьфу! Такого невезучего человека я еще не видел.

Шофер тоже был в ярости:

— Ходят по дороге и не глядят по сторонам. Попадают под машины, а нам за них теперь отвечать.

— Ну, от того, что посмотрят по сторонам, еще мало толку. Ведь чаще всего попадают под машину, которая идет сзади. Главное, чтоб человек смотрел назад.

— Да простит меня Аллах! Не мое дело вмешиваться в дела бога, но зачем он, дав человеку два глаза, поместил их рядом? Неужели уж не мог поставить один глаз на лбу, а другой на затылке?

Шофер начал умолять механика:

— Мастер, дорогой, ведь человек вот-вот отдаст богу душу, истекает кровью. Жалко парня. Кто знает, может, еще важная персона. Умрет, и бед не оберешься. Поторопись же, братец мой!

Механик поднялся и снова склонился над мотором. В конце концов он нашел место повреждения.

Но найти-то нашел, а заменить испорченную деталь ему было нечем. После долгой возни он заявил:

— Я испробовал все части и детали, что у меня имеются, но ни одна из них не подходит. На днях мне в руки попалась деталь самолета марки «Жет». Посмотрим, не подойдет ли она? Если этому человеку еще не суждено умереть, то подойдет…

Мастер со словами «Да поможет Аллах!» установил на моторе машины «скорой помощи» деталь самолета «Жет» и от удовольствия воскликнул:

— Благодаренье Аллаху!.. Как по заказу.

Раненого опять бросили рядом со мной. Шофер сел на свое место. Механик предупредил его:

— Смотри не гони сильно машину. Как-никак, а установили деталь авиационного мотора. Избави Аллах, машина может взлететь.

Едва шофер завел машину, помощник с испугом спросил:

— Помилуй! Неужели мы полетим?

— Пока что не летим, — ответил шофер, — а вообще полететь можем.

Машину качнуло.

— Уж не попали ли в воздушную яму? — захныкал помощник.

Шофер разозлился и прикрикнул на него:

— Эй ты, не высовывай руку наружу!

— Почему?

— Превратится в крыло — и полетим.

Мы колесили по улицам города.

— Это уж машина такая, — сказал шофер, — не заводится, не заводится, но если завелась, то ее не остановишь. Вот ведь несчастье… От вибрации рассыпались все детали мотора.

— Ой, не говори так!

— В этой машине уже нет ничего, что можно было бы назвать мотором.

— Ну хорошо, а как же мы все-таки двигаемся?

— Получили первоначальную скорость и вот этой скоростью и движемся.

С улиц города мы попали в район Аязага. Помощник воскликнул:

— Эй, черт возьми, куда мы едем?

Шофер ответил:

— О, если бы я знал! Идет себе машина, идет. Рулем я уже не могу управлять. Куда она захочет, туда и двигается. Раз машина потеряла управление, так больше уж она не подчиняется.

— То ли дело ишак! — воскликнул помощник. — Что может быть лучше его? О, если бы мы сейчас сидели на ишаке! Ведь он, как бы ни упрямился, в конце концов всегда возвращается в свое стойло. Если сидишь на нем и не можешь заставить его слушаться, то надо только повернуть его голову в сторону стойла, и он сразу останавливается. Благословенное животное. Совсем как человек. А это что? Пока не изобретут такую машину «скорой помощи», которая, исколесив все кругом, сама сможет добраться до гаража, до тех пор ни один гражданин не может считать себя в безопасности.

Шофер ответил:

— Брось болтать. Эта машина не остановится. Бензин уже кончился, а она все мчится. Эх, если бы эта машина на что-нибудь налетела, тогда бы мы спаслись. Другого выхода у нас нет.

— Послушай, хозяин, уж если ты разобьешь машину, то выбери хотя бы привлекательное место. Чтоб было с видом на море…

— А если будет дерево, что тогда?

— Дерево — тоже неплохо, но ведь я неудачник. Того и гляди, налетим на ясень или дикую грушу. Тогда наша смерть станет позорищем на весь мир. Уж если налететь, так на цветущее, плодоносящее дерево.

— Тьфу!

— Послушай, хозяин, только смотри не ударь об стену! А то останутся отпечатки наших физиономий, и все сочтут нас за рекламу автомобильных агентств.

Пока искали подходящее место для столкновения, машину качнуло. Я и раненый столкнулись. Истекавший кровью раненый произнес:

— Пардон!

Сразу было видно, что человек побыл в Англии.

Даже умирая, он оставался воспитанным. Но я, поскольку был мертвецом, остался безмолвным.

Тут послышался голос шофера:

— Слава Аллаху, налетели и спаслись. И дешево отделались.

Вот каковы дела, любимый мой братец Слепень! Если бы знал здравствующий, что его ожидает после смерти, разве он умер бы?

О том, что дальше выпало на нашу долю, я напишу тебе в следующем письме. Приветствую тебя и желаю тебе всю жизнь переходить из одной партии в другую, неизменно добиваясь успеха.

Твой брат

Умерший Ишак

Шестое письмо

Милый брат мой Слепень!

В своих письмах к тебе я описал, как трудно умирать. Но не думай, что я собираюсь вселить в тебя чувство полной безнадежности. Нет, я просто рассказывал тебе все, как было. Ты же поступай так, как подскажет тебе совесть: сможешь — продолжай жить, если нет — умирай.

В прошлом письме я рассказал, как наша карета «скорой помощи» налетела на дерево. Слушай же, что было дальше.

Помощник шофера выскочил из разбитой машины.

— У меня нет инструментов, чтобы чинить, — заявил он.

— У меня тоже нет, — сказал шофер.

— Что же мы теперь будем делать? — спросил помощник.

— Проклятие Аллаха, — ответил шофер, — в машине мертвый и раненый. Мертвого можно бы оставить, а вот что делать с раненым?

Мертвым в машине был я. Раненый же истекал кровью.

— Попробуем остановить какую-нибудь машину, — сказал помощник.

Слева и справа по дороге с большой скоростью проносились машины.

— Ни одна из них нас не возьмет, — заявил шофер. — Кто посадит к себе раненого? В нынешнее время шоферы не берут в машину не то что больного, но и здорового человека. До того как стать шофером «скорой помощи», мне пришлось работать на маршрутном такси. Я болельщик футбольной команды «Фенербахче» и украсил машину эмблемами «Фенера». Стала она у меня как невеста. А саму машину раскрасил в два цвета: желтый и темно-синий… И вот, к примеру, подходит ко мне клиент. Я сначала осмотрю его с ног до головы. Если он мне не нравится, то я ему заявляю, что я занят. А если ничего, нравится, то спрашиваю: куда ехать? Если он называет место, куда мне хочется ехать, я его беру. Если же он называет место, куда ехать у меня душа не лежит, то не сажаю. Если вижу, что парень из зубастых — приходится брать. Но и тогда везу, а сам расспрашиваю, за какую команду он болеет, к какой партии принадлежит. Если он из другой партии, то думаю, ладно, пусть его, лишь бы не был антидемократом, но все же везу его так медленно, что он опаздывает к назначенному сроку. Но если парень не болеет за «Фенербахче», то в самом отдаленном месте я заявляю ему, что машина сломалась, и высаживаю. Причем высаживаю там, где другой машины не найти. Пусть идет на своих на двоих. Да, сын мой, машину-то каждый может вести, а шофером быть — дело нешуточное. Надо многое знать.

— Что же нам теперь делать? — снова спросил помощник.

— Если мы сможем остановить машину, — сказал шофер, то дальше для нас дело плевое: посмотреть на флажок, узнать, за какую команду болеет хозяин, и сразу же сказать, что ты тоже за эту команду. А как только ты ему скажешь, что наши на прошлой неделе играли здорово, но не использовали всех своих возможностей — вы тут же как будто породнитесь. Сядешь в машину, ну а все остальное зависит от тебя самого — как поведешь беседу. Парень даже денег с тебя не возьмет. Вопрос только, как остановить машину. Пойди попробуй.

Помощник вышел на дорогу. Поднял руку и дал знак приближающемуся автомобилю. Это была частная машина. Сидевший в ней человек высунул руку в окно и также помахал нам. Машина быстро пронеслась мимо.

— Этот тип нас приветствует! — сказал помощник.

— И ты его приветствуй, — кротко ответил шофер. — Привет — это благословение Аллаха. Даже если заклятый враг приветствует тебя, ты должен ответить ему: «Селям алейкум».

Помощник сделал знак второму автомобилю. Из его окна высунулась наружу женская нога. На этот раз помощника приветствовала нога женщины. Он рассвирепел:

— Вай, бессовестная, приветствует ногой.

— Не лезь в бутылку, — сказал шофер, — это она не тебя приветствует, а того, кто в машине.

Когда помощник захотел остановить еще одну приближающуюся машину, шофер сказал ему:

— Эта не остановится. Видишь, во-первых, частная и, во-вторых, за рулем сидит женщина. Если даже ты сейчас перед этой машиной построишь баррикаду, она проскочит и ее. Возможно, только если перед ней станет муж этой женщины, ну тогда не могу сказать — может и остановится.

Как предсказал шофер, так и вышло. Частная машина пролетела с такой скоростью, что от поднятого ею ветра помощник свалился на землю.

— Вот черт, — сказал он, — эту не остановишь и специальным указом падишаха. Ну что же мы будем здесь делать? Ведь человек там кровью истекает. Эх, будь что будет, какая бы машина ни подошла, выскочу перед ней на дорогу. Или остановлю, или пусть наедет и раздавит.

В этот момент появился автомобиль. Он летел, как буря. Помощник бросился перед ним, но шофер с необыкновенным проворством схватил его за руку и вытащил прямо из-под колес.

— Ты что, сошел с ума? — кричал он. — Посмотри-ка на номер машины, которую ты хотел остановить! Человек рыщет по дорогам в поисках жертвы, а ты сам себя подставляешь[5].

Следующая машина ехала уже с другой стороны. Но что за странная манера ездить! Она выписывала по шоссе зигзаги, бросаясь из стороны в сторону.

— Если она даже остановится, — сказал наш шофер, — то садиться в нее нельзя: ее будущее мрачно. Мотор заправлен не бензином, а водкой. Завтра в газетах будем читать: такая-то машина свалилась с моста в море.

Раненый, лежавший рядом со мной, спросил меня:

— Чего мы ждем?

— Извините меня, — ответил я, — я мертвый, мне нельзя говорить.

— Ого! — в это время воскликнул шофер. — Сколько времени торчим здесь и не заметили, что кругом под деревьями машины! Пойди, посмотри, что там.

Помощник пошел и посмотрел. Его сведения были неутешительны.

— Там, хозяин, представители высшего общества, — сказал он.

— Откуда ты знаешь?

— Полчаса делал рентген и обнаружил, что состояние тех, кто находится в машинах, весьма неподобающее. Ясно, что они принадлежат к высшему обществу.

В конце концов около нас остановилось какое-то такси, приняв нас за пассажиров. Но узнав, что мы не пассажиры, а пострадавшие от аварии граждане, шофер бросил нам:

— Я занят.

Тогда наш водитель сказал шоферу такси:

— Я записал твой номер, смотри, как знаешь…

— Ладно, все же совесть не позволяет, — ответил ему шофер такси. — Дадите двадцать лир, доставлю вас в ближайшую больницу.

Но когда раненого начали переносить в машину, шофер такси запротестовал:

— Нет, дело не выйдет, отказываюсь, — сказал он. — Человек истекает кровью, он здесь все испачкает. Не могу взять.

Тогда шофер «скорой помощи» спросил:

— Послушай, друг, за какую ты команду болеешь?

— За команду «Бешикташ».

— Так как же друг, если ты тоже бешикташец, можешь ты бросить посреди дороги этого раненого? Ты ведь даже не спросил, кто он, истекающий кровью. Разве это не Захир — центр нападения нашего «Бешикташа»?

Сказав это, наш шофер стал так, чтобы закрыть лицо раненого.

— О-о-о! — вскричал человек. — Неужели это наш Дюбюк Захир? Вот уж не знал! У-у-у! Влезайте в машину, друзья. Пожалуйста. Надо было, братцы, с самого начала сказать, что вы бешикташцы… Жертвую машину, пожалуйста, душа и голова моя ваши…

Мы сели в машину, выдавая себя за болельщиков команды «Бешикташ». Меня, поскольку я как-никак был мертвым, засунули в багажник.

Отправились в путь. Ах, братец Слепень! Хоть умереть-то я умер, но никак не могу освободиться, потому что официально я еще жив.

Твой брат

Умерший Ишак

Седьмое письмо

Любимый брат мой Слепень!

Думал я, что вот наконец все завершится. Но оказалось, что предстоит еще претерпеть многое, очень многое.

Поскольку я был как-никак мертв, меня тогда втиснули в багажник. Раненого положили в машину. А чтобы машина не испачкалась кровью, его ноги выставили через дверцу наружу. Остальные тоже разместились в такси. Тронулись.

Кончился бензин, заправили машину бензином. Кончилась вода, набрали из источника воду и наполнили радиатор. То есть наполняли они. Я как мертвый ни во что не вмешивался. Спустила шина — накачали шину. Проехали немного — шина лопнула. Общими усилиями сменили шину. После — тысяча и одно приключение, и к вечеру мы прибыли в ближайшую больницу.

Но старания наши пропали даром. Там никак не могли найти дежурного врача. Медсестра посмотрела на раненого, все время истекавшего кровью, и спросила:

— Когда он ранен?

— Еще до полудня, — радостно ответил шофер. У него появилась надежда.

— Так чего же вы до сих пор заставили ждать?

— Кого заставили ждать? Мы с утра в дороге. В наше время, если человек спешит, он ни за что не должен садиться в машину.

— И больной с самого утра так истекает кровью?

— Да!

— Какой же, однако, полнокровный человек! — поразилась сестра.

Из-за отсутствия дежурного врача здесь у нас ничего не вышло. Поехали в другую больницу. Повезло: нашли дежурного врача. Но бедняга доктор только развел руками:

— Очень жаль, ничем не могу помочь! Нет лекарств ни для того, чтоб остановить кровотечение, ни для того, чтоб заставить циркулировать застоявшуюся кровь. Нет ничего, кроме аспирина, хинина, йода. Если хотите, я их вам дам, используйте, если понадобится…

Шофер и помощник его воскликнули в один голос:

— Но ведь человек того и гляди умрет!

— А когда он был ранен?

— Перед полуднем.

— И все время вот так истекает кровью?

— Да!

— Ба! Какой же полнокровный человек!

Из этой больницы мы поехали в следующую. На этот раз нам повезло. И врач, и сестра, и лекарства — все было.

— Редко бывает так, чтоб все было вместе. Вы приехали в счастливый час! — сказал врач.

Мы обрадовались. Но на этот раз не оказалось регистратора, который должен был записать сведения о раненом в больничный журнал. Как его ни искали, не могли найти.

— Приступайте к лечению, человек-то умрет! Зарегистрируете после, — забеспокоился шофер.

Но врач возразил:

— Пока больной не зарегистрирован, мы не сможем указать, на какие цели израсходовано лекарства Получится злоупотребление.

Мы выбились из сил, разыскивая регистратора.

— Он придет после пяти, — сказали нам.

— Давайте мы зарегистрируем сами, — умолял шофер.

Но в это время появился регистратор, который, оказывается, хотел переночевать в больнице, и записал больного.

Тогда врач сказал:

— Формальности окончены. Но я ничем не могу помочь, так как нет рентгена. А без рентгена я ничего не могу предпринять.

Шофер рассвирепел:

— Раз нет рентгена, так зачем же заставили нас ждать какой-то регистрации? Столько времени мы потеряли зря!

— Регистрация одно, лечение другое. Каждый месяц мы сообщаем, сколько больных поступило в больницу. Если бы не было регистрации, как бы мы знали к концу года, сколько людей обращалось в больницу за помощью? В нашей больнице регистрация налажена очень четко.

В момент, когда машина выезжала из больницы, врач спросил:

— А когда он ранен?

— Утром.

— И с утра истекает кровью?

— Да!

— Вот так-так! Какой же полнокровный человек! Поехали дальше в четвертую больницу. И хотя мы нашли там и дежурного врача, и медсестру, и регистратора, и лекарства, и даже рентген, врач с сожалением сказал нам:

— Испортился рентген, не работает. Нет запасных частей. А когда этот человек ранен?

— Утром.

— Не может быть! Столько крови, столько крови!.. Ну и ну…

Так мы объезжали все больницы. Вдруг шофер нашей «скорой помощи» заметил шоферу такси:

— Мы подъехали к городской больнице «скорой помощи». Остановимся здесь.

— Ну что ж, можно. И сколько же больниц мы объездили! То нет медсестры, то нет врача. А если есть и врач и сестра, то нет лекарств. Там, где мы нашли все вместе, не оказалось рентгена. Нашли рентген — нет запчастей. Интересно, на что же ты надеешься, привезя раненого в больницу «скорой помощи»? Думаешь, там вдруг окажется все налицо?

— Главное, что мы нашли больницу! Высади нас здесь.

— Я от этого дела не оказался в барыше! — заявил шофер такси. — Если бы открыть счетчик, то набежало бы, наверно, сто лир, не меньше. Но я все время интересовался, в какой же все-таки больнице найдем мы все вместе: и медсестру, и врача, и лекарства, и рентген? Вот из-за этого я и катаюсь с вами целый день. Если бы не это — давно бы уж от вас улизнул.

Пока они так разговаривали, мы подъехали к больнице «скорой помощи». С машины сняли раненого, который лежал с торчащими снаружи ногами, дабы не испачкать машину кровью. Но багажник никто не открыл. Обо мне забыли.

А что я мог поделать? Закричать: «Я здесь!»? Но ведь мертвым кричать не подобает! А не подать голос, значит, отойти в иной мир, будучи забытым в багажнике. И вот, пока я размышлял, что же мне предпринять, вдруг сзади нас раздались дикие крики и страшный грохот. Я приподнял слегка крышку багажника и выглянул на улицу. Это был отряд моторизованной полиции. Полицейская машина остановилась. С машины спрыгнуло несколько человек. Один крикнул:

— Сдавайтесь!

— Ни с места! — подхватил другой.

— Руки вверх! — поддержал третий.

Шофер такси, шофер «скорой помощи», его помощник и привратник больницы подняли руки вверх. А подняв их, естественно, выпустили из рук носилки, и раненый вместе с носилками упал на землю.

Нас окружили. Один из полицейских сказал:

— Вы арестованы. Вы попали в руки правосудия! Шофер «скорой помощи» немного пришел в себя: — А за что же мы попали в руки правосудия?

— Где зарезанный вами мул, давайте его сюда! — закричал командир отряда.

— Но мы не резали никакого мула! — уверял шофер.

— Не резали?! Мы следим за вами от самого Маслака. Нашли вас по следам крови, которые вы оставляете! Посмотрите-ка, все улицы Стамбула в крови! Столько воды не натекло бы из поливальных машин муниципалитета. Выходит, вы режете мулов в Маслаке, привозите мясо в Стамбул и обманываете стамбульцев, продавая его как мясо ягненка? Вы не платите налоги в муниципалитет и контрабандно торгуете мясом. К тому же мясом ни в чем не повинного мула!..

— Это не мул, — заявил шофер.

— А если не мул, тогда, значит, ишак? Где это видано, чтобы из одного ишака вытекало столько крови? Конечно, вы зарезали мула! И совершенно ясно, что это мул, недавно взятый в артиллерийский обоз. Иначе откуда могло бы быть столько крови?

— Да, ей же богу, это не мул, это человек.

— Что-о-о? Человек? — прогремел чей-то голос. — Вы что, уже стали кормить людей человечьим мясом? И что это вы собирались изготовить, окорок или колбасу?

— Постойте, — вмешался другой, — быть может, это те самые убийцы из Сарьери, которых мы разыскиваем уже шесть лет?

— Мы честные люди, — запротестовал шофер. — Я шофер «скорой помощи»…

И он рассказал вкратце обо всех наших приключениях:

— Мы привезли сюда одного раненого и одного мертвого.

Команда была поражена. Один из слушателей, глядя на раненого, лежавшего в носилках на земле и все еще истекавшего кровью, воскликнул:

— Бог мой! Какой же полнокровный человек! Этот гражданин является прямым доказательством высокого уровня нашего благосостояния! Пусть это увидят и поймут наши оппозиционеры.

Из больницы вышли два санитара. И в момент, когда они хотели внести раненого в здание, командир отряда приказал:

— Раз уж мы приехали сюда, то установим их личности…

Вот тогда-то вспомнили, что в багажнике находится покойник, то есть я. Меня вытащили из багажника.

— Вот умерший, — сказал шофер. — В жизни во всяком случае он был невезучий. Все наши несчастья пошли из-за него.

— А у него кровь уже засохла.

Меня начали обшаривать. Не найдя ничего, что бы помогло установить, кто я такой, полицейские принялись обыскивать раненого. Из кармана его извлекли паспорт и удостоверение личности.

Полицейский, потрясая удостоверением, воскликнул:

— Оказывается, неспроста у него столько крови!

— Кто он? Партийный руководитель районного или местного масштаба? — спросил другой.

— Нет. Торговец скобяными товарами!

— Ну, у такого крови хватит на целую неделю!

— Бывает же так, столько крови в человеке!..

Меня унесли. Что сделали с тем, раненым, я не знаю. Меня же бросили в больничный подвал. Я так устал от дорожной тряски, что уснул тут же, на каменном полу.

Ах, брат мой Слепень! Если у тебя есть хоть крошечка ума, то не вздумай говорить: надоело жить, хочу умереть. Не воображай, что умереть по своему желанию так же легко, как, проголосовав, привести к власти какую-нибудь партию. Только я знаю, что это значит. Жить, может быть, и трудно, но умереть, поверь мне, намного трудней.

С приветом твой брат

Умерший Ишак

Восьмое письмо

Любимый брат мой Слепень!

В больнице «скорой помощи» врачи нашли мою смерть подозрительной. Доктор, который должен был ее засвидетельствовать, спросил сестру, действительно ли я умер.

Сестра сказала:

— Меня, господин доктор, санитар и так уж называет лгуньей. А сам утверждает, что этот человек умер.

Доктор разнервничался.

— Я человек осторожный. Пока окончательно не буду уверен, что умерший действительно умер, я не могу дать свидетельство. Ведь мы живем в такое время, когда нельзя довериться ни живому, ни мертвому. Приходят сюда умершими, мы, поверив им на слово, записываем: «Умер, можно хоронить», — а там, глядишь, они нас подводят. Один мертвый корчится от щекотки, когда его обмывают, другой просыпается, когда его кладут в гроб, говорит, зевая: «Ох, опять опоздал на работу!» — и убегает. Им-то ничего, а вот мы конфузимся перед народом. Раз ты в себе не уверен, чего, спрашивается, приходишь к нам и утверждаешь, что умер!

— А помните, господин доктор, — сказала сестра, — позавчера привезли старуху, сказали, что мертвая. Вы засвидетельствовали смерть и велели похоронить, а она взяла и воскресла.

— Я поверил ее невестке. И как было не поверить? Пришла ко мне в кабинет, целый час так приятно объясняла, как умерла ее свекровь. И такая была красивая женщина, что мне и в голову не пришло, что она может соврать. Впрочем, невестка здесь не виновата, во всем виновата сама свекровь. Все решили, что ты уже умерла. Кому нужно плакать, тот поплакал, кому нужно горевать, тот погоревал. Я же дал справку о твоей смерти. Все формальности выполнены. Словом, все честь честью, дел-то осталось всего на две минуты, засыпать землей — и все тут. Неужели не может человек потерпеть каких-нибудь две-три минуты? Ну что с того, если даже не умерла?.. А неожиданно выскакивать из гроба, это совсем неприлично!

— Да… Иной раз приходится вам конфузиться, господин доктор.

— Да нет же, не в этом дело. Какой там конфуз! Я, например, мог бы насильно похоронить эту старуху. Достаточно мне было сказать, что она научно считается умершей. Но я этого не сделал. А ведь кому поверили бы, солидному врачу или безграмотной старухе? Вы же знаете, какой невежественный у нас народ. Умирают и даже не знают, что они умерли. Конечно, все может случиться, и не каждый все знает про себя. Но если сам доктор засвидетельствовал, что ты умер, то это нужно признать, если ты человек. По крайней мере из вежливости нельзя возражать. И вот этим людям, которые даже не знают, умерли они или нет, еще хотят дать демократию, свободу! Куда это годится? Я лично знаю многих людей, которые согласно медицинской науке давно уже должны были умереть. Но ты можешь говорить сколько хочешь, свидетельствовать сколько угодно, никто из них не считается с наукой! Мы, говорят, живы, и еще настаивают на этом. А какой толк в том, чтобы идти против науки?

— От невежества это, господин доктор.

— Конечно, от невежества. Ну и сказал же я этой воскресшей старухе тогда: «Нехорошо, — говорю, — ты поступила. Сколько по тебе плакали, убивались, сколько по тебе горевали! Разве не жалко, что все это пошло впустую? Умри ты сейчас снова — станут ли так плакать? Неужели о тебе несколько раз плакать? Ну, а если даже поплачут, разве это будет то?»

— А как вы объяснили ее воскрешение?

— Как? Дал научно обоснованное медицинское объяснение. Медицинская литература мира полна такими случаями воскрешения мертвых. В медицине это бывает очень часто. Сердце вдруг останавливается. Проходит неделя, десять дней, месяц, иногда года два, а потом оно снова начинает работать.

Так беседовали доктор и сестра у моего изголовья. Доктор еще раз спросил у сестры:

— Ну, а этот действительно умер?

Сестра ответила так же, как и в первый раз:

— Меня санитар и так называет лгуньей. Сам он говорит, что умер.

— Позовите санитара!

Сестра позвала санитара. Доктор обратился к нему с вопросом:

— Умер этот человек?

— Ей-богу, не знаю, господин доктор, — ответил санитар. — Вчера ночью дежурил не я. Но я слышал, как говорил сторож: «Этот мертвый, бросьте его в морг».

— Позовите мне сторожа!

Когда санитар пошел за сторожем, доктор сказал сестре:

— Человек, чем бы он ни занимался, должен любить свое дело. Вот к примеру: будь на моем месте сейчас другой доктор, пощупал бы пульс больного, стал бы слушать сердце, и все сразу стало бы ясно. А я нет. Помимо всего этого, я нахожу себе двух-трех свидетелей. Ведь все может случиться. Поэтому нужно подтверждение свидетелей. Помню, я только начинал работать в одной больнице. Как-то вечером мы с друзьями крепко выпили. Потом я пришел на дежурство:

И ведь бывает же, как не везет человеку! Надо же было так случиться! Именно в мое дежурство, именно в эту ночь, как будто мне назло, трое больных взяли да и умерли.

— Господин доктор, — сообщили мне, — умерло трое больных.

— Царство им небесное! Да простит им всевышний Аллах их грехи, — ответил я. Что же я мог еще сказать? Ведь покойников надо поминать добрым словом.

— А разве вы не будете обследовать и составлять акт? — спросили меня.

— A-а, обследовать? Обязательно, — ответил я. Ответить-то ответил, но водка уже сделала свое дело: я никак не могу встать с места. С трудом меня подняли на ноги. Взял я руку покойника, пощупал пульс. Боже мой! Что такое? Пульс бьется бешено. Насколько мне известно, нормальный пульс — шестьдесят пять — шестьдесят, ну пусть восемьдесят, ну от силы девяносто. А тут сто двадцать!

— Принесите второго, — сказал я. Приносят. Такой же пульс и у этого. И у третьего то же самое.

— Послушайте, они же не умерли! Эти несчастные просто тяжело больны, — заявил я. — Смажьте им спины йодом, чтобы сбить пульс, и давайте по одной таблетке аспирина через каждый час.

— Помилуйте, господин доктор, от аспирина пульс участится еще больше, — возразила сестра.

— Тогда дайте хинин.

— От хинина то же самое. — Вы, конечно, не примите это на свой счет, но некоторые сестры любят лезть не в свое дело.

Я страшно рассердился:

— Ты что — сестра или не сестра? И ты что на меня так уставилась? Неужели ты не знаешь, что надо давать человеку, чтобы сбить пульс? — крикнул я.

— Когда я болею, мама дает мне липовый цвет, — ответила сестра.

— Вот и отлично, дай им липовый цвет. Хочешь, я сейчас напишу рецепт?

— Рецепта не надо. В больнице ведь нет аптеки. Я возьму у бакалейщика, — сказала сестра и ушла.

Приходит через некоторое время и говорит:

— Не кушают, господин доктор.

— Кто не кушает?

— Покойники не кушают липовый цвет.

— Дура! Разве липовый цвет едят? Липовый цвет пьют.

И как вам нравится? Смотрю, сестра впихивает в рот больным сухие листья и цветы липы.

— Ты разве его не вскипятила? Больным надо давать отвар липового цвета, — сказал я.

— Простите, господин доктор, я никогда не занималась домашним хозяйством.

Через некоторое время возвращается:

— Покойники не пьют липовый цвет, у них рты не открываются.

— В таком случае сделай укол.

— А какой иглой? — спрашивает она.

— Такой, какая есть в больнице.

— В больнице, кроме английской булавки, ничего нет. А ею я, извините, застегнула свой халат.

В это время приходит регистратор:

— Господин доктор, как записать этих умерших? От какой болезни они умерли?

— Они не мертвые, они живы.

— Что вы, эфенди! Они не живые.

— У них есть пульс!

— У них нет пульса!

— Есть пульс!

Мы сцепились.

— Ведь я обследовал его. Кому — врачу или регистратору — лучше знать, живой человек или мертвый?

— Живые принадлежат докторам, а мертвые — регистраторам. Потому что мертвые не могут платить за визит. Вы говорите, что обследовали. Обследуйте еще раз и увидите сами.

Я схватил руку одного из мертвых. Регистратор начал смеяться.

— Что вы делаете, господин доктор, вы же щупаете свой собственный пульс.

— Тьфу.

Оказывается, я спьяну вместо пульса покойника щупал свой пульс. И вот с тех пор каждый раз, когда умирает человек, я составляю акт лишь при условии, что при мне находятся два-три свидетеля.

В это время явился сторож, за которым послал доктор. Доктор обратился к нему:

— Этот покойник действительно умер?

— Умер. И по-настоящему.

— Откуда известно?

— Как откуда? Я тридцать лет служу сторожем в этой больнице. Какие только покойники не прошли через мои руки!.. Во-первых, зарабатывал этот человек от силы двести лир в месяц…

— Откуда ты это узнал?

— Да вы сами поглядите: у него что шея, что талия одинаковы. Вот-вот оборвутся.

— Верно.

— Теперь перейдем к его делам. Видать, что этот человек очень много пережил и очень устал.

— Откуда это знаешь?

— Да вы посмотрите, господин доктор, какие у него впалые щеки и запавшие глаза. Вдобавок, у него на иждивении шесть человек.

— А это откуда узнал?

— Помилуйте, господин доктор, вы только взгляните на его плечи. Как они согнулись! Разве не видно, какую тяжесть бедняга носил на своих плечах?

— Пожалуй, верно.

— А как содержать шесть человек на двести лир в месяц? Это, конечно, невозможно. А какой выход? У честного человека только один…

— А откуда видно, что он честный?

— Да, как же, господин доктор, разве умер бы он, если бы не был честным? Он жил бы, как другие.

— И то правда…

— И умный был человек.

— До сих пор все было правильно. Но откуда ты взял, что он умный?

Сторож огрубелыми пальцами поднял мое веко:

— Да вы посмотрите на эти глаза, господин доктор. Даже мертвые, они смеются.

— Так.

— Еще скажу, это был человек чуткий.

— Ну это-то почему?

— А разве не видно, господин доктор? У него на лице будто написано смущение тем, что своей смертью он потревожил людей.

— Правильно.

— И каким же ему быть еще? Человек это…

— Ясно! Значит, этот человек в самом деле умер. Вы знаете, чего я опасаюсь? Некоторые вот приходят и пытаются меня уверить, что они мертвые. Когда при них нет рекомендательных писем, я записываю против их имени: «Еще не умер, обязан жить», и возвращаю обратно. Ну хорошо, этот человек действительно умер. Ну, а от чего?

— В случаях, когда причина смерти неизвестна, регистратор больницы записывает: «от истощения».

— Да, пожалуй, так. Но смерть этого мне все-таки показалась немного подозрительной. Отправлю-ка я его на судебно-медицинскую экспертизу. Пусть у них тоже будет чем заняться.

Так вот каковы дела, мой любимый брат Слепень! В следующем письме я расскажу, что со мной было на экспертизе.

До свиданья, милый Слепень!

Твой брат

Умерший Ишак

Девятое письмо

Любимый брат мой Слепень!

Как я уже писал тебе в предыдущих письмах, умереть-то я умер, а вот умереть официально никак не мог.

Да, трудно жить на белом свете по всей форме, но умереть формально тоже нелегко.

В больничном подвале, кроме меня, было еще несколько мертвецов. Справа от меня лежал молодой парень, слева — пожилая женщина. Я обратился к парню:

— От чего вы умерли?

— Я покончил самоубийством, — ответил он.

— Ну и как, легко ли кончать самоубийством?

— О-о-о!.. Самоубийство — это легко было раньше. А сейчас покончить с собой много труднее, чем жить… Сперва я решил броситься в море. И вот, обойдя из конца в конец Анатолийский и Румелийский берега огромного Стамбула, я не смог отыскать свободного клочка, откуда можно было бы утопиться. Все море вокруг Стамбула занято. Дачи, особняки, виллы, лодочные станции, сады… Я взывал, надеясь, что кто-нибудь войдет в положение:

— Во имя человечности, разрешите мне броситься с этого места в море!

Мне отвечали:

— Ты безумец! Посмотри на эту красоту!.. Разве человек может оставить этот прекрасный, этот радостный мир и убить себя?

И так я все искал и искал, но найти на морском побережье место для самоубийства оказалось просто невозможным.

— А вы бы отправились на какой-нибудь пляж.

— Под конец я так и сделал. Сделал, но попробуйте-ка вы на пляже найти кусочек моря! «Прощай, белый свет!» — говорю я, бросаюсь в воду и вдруг слышу под собой крик. Оказывается, я плюхнулся кому-то не то на живот, не то на спину. Вот и получается: пляж есть, а моря нет.

— А вы бы сели на пароход.

— Ты что же думаешь, я не садился, что ли? Во-первых, на пароходе такая давка — как влез, так и не шевельнешься. А если и пошевелишься, то все равно не сможешь добраться до борта, чтобы утопиться. Ну, допустим ты добрался, так все равно ты ничего не сможешь сделать из-за тесноты. Все время застреваешь, зацепляешься то руками, то ногами за чье-нибудь тело. Но если ты все-таки пробьешься и бросишься в море, тебя сразу спасают. Короче говоря, покончить с собой в море нет никакой возможности.

— Ну и что же вы сделали?

— Я решил отравиться газом. Друзьям, приятелям, всем своим знакомым я написал и разослал письма следующего содержания: «После того как наша команда потеряла звание чемпиона, мне опостылел белый свет. Особенно сейчас, после поражения на последнем матче, я не могу больше жить и кончаю жизнь самоубийством. Бог даст, скоро свидимся». Затем я пришел домой, тщательно заткнул все отверстия, открыл газовые краны и растянулся на полу. Прошло около получаса. Я начал ощущать в себе какую-то легкость, умиротворение. На душе у меня становилось спокойно, сердце наполнилось радостью. Вот странное дело! «Значит, когда человек умирает, он себя так вот и чувствует, — сказал я себе. — Знал бы я раньше, что смерть так прекрасна, так разве стал бы столько терпеть ради жизни?»

В это время сильно застучали в дверь. «Должно быть, ангелы слетелись», — подумал я и никак не мог решить — открыть мне дверь или не открывать. Раз я умер, то открывать дверь — не моя забота. Уж если это ангелы, то им что дверь, что стена — все равно войдут. Так оно и случилось. Они приналегли на дверь и вошли… И что я вижу: все, кому я адресовал свои прощальные письма, все пришли.

— Значит, вы не вынесли разлуки со мной, и тоже себя убили. Вот это называется дружба! — сказал я. А дни в ответ:

— Ты что, с ума сошел?

— Что значит — с ума сошел? Разве мертвецы бывают сумасшедшими? Да разве я не умер?

— Какое там умер — да ты здоровехонек, — отвечают они.

Тут я сказал:

— Извините, друзья, — я умер и очень доволен этим.

А они спрашивают:

— А каким образом ты покончил с собой?

— Отравился газом.

Не успел я это сказать, как раздался хохот:

— А где же взялся газ для такого дела? Из этого крана поступает не газ, а воздух, причем самый чистый, так что больные, которые из-за безденежья не могут поехать куда-нибудь подышать чистым воздухом, сейчас припадают носом к кранам и дышат. Да и есть ли еще где-нибудь в Стамбуле чистый воздух, кроме как в газовых трубах? Он очень помогает против чахотки. Смотри, как надышался ты чистого воздуха, так у тебя даже лицо порозовело.

— Значит, неспроста я чувствовал в себе какой-то прилив бодрости и думал, что это смерть. А выходит, это от газа, — огорчился я.

— А вы бы приняли большую дозу снотворного, — сказал я юноше.

— Я принимал, — ответил он. — Но разве вы совсем не читаете газет? Разве газеты не пишут каждый день о молодых девушках, которые кончали самоубийством, приняв несколько таблеток снотворного, и были спасены? А ведь никто их вовсе и не спасал. Теперешние таблетки — местного производства, и потому «действуют сильно». Примешь одну штуку — и на неделю теряешь сон. Такие теперь таблетки…

— А вы бы приняли импортные пилюли.

— Да где же их взять? Не только снотворное, но и никакие другие лекарства из-за границы не поступают. Теперь мы глотаем свои собственные пилюли… Затем, эфенди мой, я решил выпить яд. И по мере того как я каждый день пил самый сильный яд, я день ото дня наливался силой. И удивительное дело: попивая так эти яды, стал я здоров, как Самсон. За что ни возьмусь рукой — все ломается. «И что бы это было такое?» — недоумевал я и отправился к доктору. Доктор сказал:

— Все понятно… Вы уроженец Стамбула?

— Да.

— Ну вот, яд вам и полезен. И напротив — поедете вы в какое-нибудь место, где воздух абсолютно чист, не загрязнен, и там вы будете задыхаться. Вы привыкли к издающему зловоние мусору, который скопляется на стамбульских улицах. Вы притерпелись к пыльному, грязному воздуху Стамбула. Да что об этом, приятель, одна вода в Золотом роге чего стоит! От этой водицы идут ядовитые испарения, от которых мужчины теряют свою мужскую силу, а женщины становятся бесплодными. Ты стамбулец, твой организм свыкся с ядом, и пока ты принимал яд, чтобы умереть, ты, славу богу, день от дня становился крепче…

— А вы бы взяли веревку и повесились, — сказал я.

— Ты что ж, думаешь, я не делал этого? Иду я и покупаю самую прочную веревку. Но только повисну, как веревка рвется. И веревки-то гнилые, брат мой.

— А ты бы перерезал себе вены бритвой.

— Говорят, так сделал в свое время султан Азиз. А ну-ка, попробовал бы султан Азиз перерезать себе вены нынешними бритвами. Ведь эти бритвы и бороду не бреют, так где уж им перерезать вену. Это просто заржавленные железки.

— А надо было броситься вниз с высокого места.

— Я и это испробовал. Сколько раз я поднимался на высокие здания. Сейчас в Стамбуле сносят дома, разве ты не знаешь? Ну и вот, пока я добираюсь до верхнего этажа, начинают разбирать нижние.

— Хорошо, но как же ты, брат, все-таки покончил с собой?

— Ха-ха! Сейчас расскажу. В наши дни остался один-единственный способ самоубийства. Если у твоих родственников есть дочь, ты должен стараться выдать ее замуж. Нынешние зятья, если они люди выдержанные, то после женитьбы, а не выдержанные — еще до свадьбы, — убивают свою будущую жену и всех ее близких и дальних родственников. Но не из дурных побуждений, а от большой любви, чтобы избавить их от жалкого существования…

У моих дальних-предальних родственников была дочь. Один парень хотел на ней жениться. Родители девушки, все родственники всполошились:

— О горе нам, что мы теперь будем делать?

А я им сказал:

— Отдадите вы девушку или не отдадите — он зять и всех нас перекрошит.

— Он что — из горячих? — спросили они.

— Э-э, любезные, разве сейчас зятьев выбирают — горячие они или спокойные? Скажет: «горячий» — и зарежет; скажет: «спокойный» — и все равно зарежет. Скажет: «девушку не дали» — и убьет. А отдашь — скажет: «Отдали на мою голову» — и опять убьет. Не может прокормить жену — убивает. Есть деньги, а мужской силы в нем нет, ну и опять убивает. Зять есть зять, и как бы там ни было, он всех нас перебьет.

Девушку выдали замуж. Зять взял жену к себе, навестил всех родственников.

— Смотри, не вышло по-твоему. Они живут, как голубки. Приходят вот и навещают нас, — говорили мне.

— Э-э, да это он ходит по гостям, чтобы определить родственников, которых он собирается убить. Потом сами увидите, — изрек я. И вышло так, как я сказал. Зять всех нас поубивал. И он спасся и мы…

— А почему же он убил?

— Неизвестно. Он твердит: «Если я беру нож в руки, что потом делается — не помню». Но по-моему во всем виновата девушка. Я ей говорил: «Смотри, сестра, не давай зятю в руки нож… Стоит зятьям взять нож в руки, как они уже не помнят, что делают». А она во время обеда и скажи: «Любимый, нарежь хлеба». Как только зять взял в руки нож, в глазах у него потемнело. Что было потом, он никак не может вспомнить. Вот я и попал сюда.

Милый брат мой Слепень! В следующем письме я расскажу тебе, от чего умерли остальные. На этом я кончаю свое письмо. Целую твои глаза.

Твой брат

Умерший Ишак

Десятое письмо

Дорогой мой Слепень!

Может быть, тебе уже надоели мои письма. Наверное, ты про себя думаешь: «Господи, скорее бы он умер и оставил меня в покое». О, если бы мне было дано умереть за всех! Жили бы вы тогда, не зная печали. Но, как я уже писал тебе, нелегко живется на белом свете, нелегко и умирается. Умереть, может быть, не так уж и трудно, но очень много времени надо на оформление смерти. Ты сейчас скажешь: «Какие же могут быть формальности после смерти?» Оказывается, и после смерти есть много всяких формальностей, а не только при жизни. Я-то теперь знаю, что значат формальности для покойников. Все это узнал я от мертвецов, с которыми мне пришлось лежать в морге. Когда двое служителей уносили покойника, лежавшая рядом со мною женщина сказала:

— Счастливый человек! Всего четыре дня тому назад прибыл сюда, а сегодня его уже уносят. Эх, скорей бы закончилось оформление нашей смерти и унесли бы отсюда и нас! Формальностям нет конца. Видать, у него есть покровители.

Услышав это, я сказал женщине:

— Что вы говорите, тетушка! Ведь мы мертвые. А мертвецы-то все одинаковые, у них не может быть покровителей. И какие могут быть здесь формальности?

— Вы только что прибыли и еще ничего не знаете, — ответила она. — А вот возьмите, к примеру, меня. Как раз в тот день, когда я умерла, меня призвали на военную службу.

Я посмотрел на нее и рассмеялся. А она говорит:

— Ты не скаль зубы. Мертвецам это не к лицу. Лучше слушай.

— Но ведь вам, наверно, не меньше шестидесяти?

— Мне стукнуло шестьдесят семь лет. И моим детям надо теперь доказать через свидетелей, что мне именно шестьдесят семь лет. Потом надо будет судебным постановлением установить, что я женщина. Только после этого можно будет доказать, что я действительно умерла. Иначе меня возьмут в солдаты.

— Почему же ваши дети не постараются сделать все, что надо?

— Стараются. Они уже доказали, что мне шестьдесят семь лет и что я женщина. А вот, что я умерла, доказать не могут.

— Почему?

— Да потому, что квитанция на получение угля выписана на мое имя. А известно ли вам, чего стоит получение этой квитанции? Если будет установлено, что я умерла, то нашу квитанцию на уголь аннулируют и мои домашние неизвестно сколько зим будут трястись от холода. Вот из-за этого угля они и не хотят заявлять о моей смерти. А теперь подумайте, что из этого может получиться. Если они не заявят о моей смерти, то меня должны будут взять в солдаты. К тому же, если они не докажут, что я умерла, они не получат оставленного мною наследства. Одним словом, затянулся такой узелок, который и развязать невозможно. Дети мои просто не знают, что им делать: не то отказаться от наследства, не то от квитанции на уголь, не то отдать меня в солдаты. Пока ничего не могут решить. Вот поэтому я и лежу здесь, и давно уж. И все другие, кого ты здесь видишь, также ждут, когда будут закончены формальности. Вот, например, посмотри на этого парня. Видишь? За два дня до смерти было вынесено решение о его аресте. Теперь, если будет установлено, что он действительно умер, он будет освобожден от ареста. Вот он и ждет, когда будет это установлено. А ведь кто знает, может быть, он нарочно притворился мертвым, чтобы избавиться от тюрьмы?

— А разве доктора не могут установить, умер он или притворяется?

— Что ты, сынок! Доктора пока не могут объяснить даже, что происходит с живыми. Где же им понять мертвеца? Вот посмотри сюда. У той стены на полу лежит женщина. Она девять раз умирала и столько же раз оживала. Вдруг ей приходит в голову мысль, что дальше жить невозможно, она падает и умирает. Но перед самыми похоронами она вдруг оживает и встает на ноги.

— Если бы я был доктором, я бы сразу ее похоронил.

— Вот чудак! У докторов нет времени почесать за ухом. Каждое утро они приходят в больницу и с десяти до одиннадцати изучают больных. Они и держат эту женщину здесь, чтобы как следует убедиться, по-настоящему ли она умерла или кое-как. Вот закончатся формальности, тогда ее похоронят.

В это время послышался густой бас:

— Да, формальности тянутся очень долго.

Я посмотрел в ту сторону и увидел солидного господина.

— Вы тоже умерли? — спросил я.

Он ответил самоуверенным и строгим тоном:

— Нет, я не умер. Я скончался. Разве вы не читаете газет?

— Читаю, — сказал я.

— Разве вы в таком случае не читали в газетах о том, что я скончался? Во всех газетах о моей кончине было помещено по нескольку траурных объявлений. От моей семьи, от моих компаньонов, от предприятия, основателем и директором которого я являюсь. Все дали объявления. Даже слепой бы это заметил.

— Не знаю, я как-то пропустил.

— Такие прекрасные объявления, что я их помню наизусть и сейчас. Вот послушайте, одно объявление начиналось словами «Тяжелая утрата». Другое гласило: «Огромная потеря», а далее шло так: «Ушел от нас наш дорогой и горячо любимый отец, муж, брат, сын, дядя, один из видных деловых людей нашей страны, потомок великого везира Сулейман-паши, внук Махмуд-паши, племянник Касым-паши, сын зятя Байрам-паши…»

Человек передохнул и хотел было продолжать дальше, но я его перебил:

— Не затрудняйте себя, уважаемый господин, — сказал я, — я узнал вас.

Человек все же продолжал:

— «…Он переселился в обиталище вечности, где господствуют милосердие всевышнего и вечный покой…»

— Я узнал вас, господин! — закричал я. — Узнал! Но, скажите, какие же формальности заставляют находиться здесь и вас?

— Видите ли, мои родные не могут найти подходящего места для могилы. Оказывается, на кладбищах нет свободных мест. Вы же знаете, что теперь и участки на кладбищах в руках спекулянтов. Есть, конечно, и такие, которые еще не захвачены спекулянтами, но эти места неважные, они не нравятся моей семье. Им хочется, чтобы вокруг могилы была неописуемая красота.

— Какое значение имеет неописуемая красота для умершего человека?

— Не для меня нужна красота, а для посетителей. Мои родные хотят, чтобы моя могила была очаровательной. Тогда они охотно будут приходить с цветами в руках и плакать, плакать и приговаривать: «Как же ты мог оставить этот прекрасный мир?..» Так что не мне нужно, а им нужно красивое местечко на кладбище. А если моя могила будет в плохом месте, как же они смогут плакать? Но дело не только в этом. В нашей семье есть чувство чести и достоинства. Надо, чтобы могила соответствовала нашему положению. А раз это вопрос чести, место для могилы надо купить у спекулянтов. Но и это еще не все. Три месяца тому назад умер директор одного конкурировавшего с нами предприятия. Ему купили на черной бирже очень дорогое место. Теперь подумайте, если я буду похоронен в худшем месте, чем тот директор, то будут задеты честь моей семьи и престиж нашего предприятия. Теперь, надеюсь, поняли? И вот мои компаньоны ищут для меня очень дорогое место.

— Ну и что же, никак не могут найти?

— Могут, конечно. Но видите ли, все хорошие места на кладбищах скупило наше предприятие. Точнее сказать, я сам скупил. Они теперь в наших руках. Но если меня похоронят сразу, то цены на черной бирже могут снизиться. Вот они и задерживают. В интересах рекламы надо поднять цены на могилы. Поняли?

— Понял, господин.

Дорогой мой брат Слепень! Ты даже не знаешь, как много я тебе могу рассказать. Забот и дел у мертвых, оказывается, ничуть не меньше, чем у живых. И вот я порой задумываюсь над своим будущим. Может быть, мне отказаться от смерти. Ах, если бы я раньше знал, что так трудно умереть официально, то ни за что не решился бы на это дело. Скорее бы кончились эти формальности, и я смог бы благополучно умереть по всей форме!

Так что, дорогой мой брат Слепень, если ты задумаешь умереть, то поспеши с этим делом. Ведь вскоре спекулянты могут захватить на кладбищах все места. Что ты тогда будешь делать? И умереть даже не сможешь, мой друг.

Целую твои глаза.

Твой брат

Умерший Ишак

Одиннадцатое письмо

Милый брат мой Слепень!

Как тебе известно, если какие-нибудь бумаги в учреждении попали под сукно, они уже застревают там навсегда. Точно так же застряли и мы в морге.

В одно утро отворилась дверь, и покойники с радостью закричали:

— В анатомичку, в анатомичку!..

Живые не слышат голосов покойников. Точь-в-точь как на белом свете. Ведь многие живущие там не слышат голосов тех, которые полагают, что они тоже живут.

В сопровождении двух сторожей в морг вошел средних лет крестьянин.

Он закричал:

— Где мой сын, где мой сын?

— Не съели мы твоего сына. Что ты орешь, — ответил ему один сторож. — Раз его нет ни в одной из лечебных палат, то ясно, что он здесь.

— Пропал мой сын прямо на глазах. Я сам положил его в больницу. А мне говорят: «Нет его здесь. Наверно, ты его положил в другую больницу». Я совсем потерял голову.

Служащий спросил:

— Ты что, думаешь, в огромном Стамбуле только одна больница? Откуда известно, что ты положил его сюда? У нас здесь как в банке. Отсюда ничего не может пропасть, кроме наволочек и простынь с казенных коек.

— Я положил сына сюда, — твердил крестьянин. — Вот справка с его номером.

Служащий взял из рук крестьянина бумагу и начал осматривать мертвецов. Подойдя к одному из них, он сказал:

— Вот твой сын. Запомни, что отсюда ничего не может пропасть. Эта больница подобна банку. А ты плачешь: «Где мой сын, мой сын!» Найти в больнице человека то же самое, что найти номер в лотерейной таблице. Сперва посмотри в погашении, а потом в выигрышах. Пришел в больницу, сперва огляди мертвых. Если не смог найти, иди осмотри живых в палатах. И в больнице есть своя система.

Крестьянину указали на пожилую женщину, лежавшую рядом со мной:

— Вот твой сын.

Крестьянин долго смотрел и сказал:

— Нет, это не мой сын.

Сторож вспылил:

— Что это значит? Выходит мы тебе врем? Вот, смотри, его номер.

— Аллах, Аллах, да ведь это же совсем не похоже на нашего сына.

— Когда он лег в больницу?

— В эту пятницу будет две недели.

Служащий укоризненно покачал головой:

— Эх ты! Здесь, брат, ведь больница. Разве можно узнать человека, который пролежит в больнице две недели. Те, кто лежит в платных палатах, становятся толстыми, кто лежит в бесплатных палатах, худеют и тощают. Ведь это же больница…

Но крестьянин никак не соглашался.

— Эх, брат, нам сына один раз уже перепутали в благотворительном родильном доме. Случилась какая-то путаница, и мальчика подменили. Хоть сейчас-то не подменяйте его.

— Но ведь тут его номер стоит.

Крестьянин нагнулся над старой женщиной.

— Помилуй бог, — закричал он, — это совсем не наш парень! Ведь это же женщина, старая женщина.

Сторож рассудил следующим образом:

— Послушай, ведь оперируют же некоторые места. Мужчины тогда становятся женщинами, женщины — мужчинами. Меняется пол человека. Откуда известно, что пол твоего парня не изменился при лечении?

Но крестьянин никак не соглашался.

— Ну пусть все так, брат… Но нашему парню было двадцать лет, а это — старуха.

— Аллах, Аллах! Но ведь он был в больнице. Это царство докторов. Давали ему хинин, аспирин, чтобы протянуть его существование. Он состарился, и после этого с ним покончили. Так что забирай этого, земляк.

Крестьянин с криком припал к трупу женщины.

— Вай, сын мой, — причитал он, — сын мой! Я тебя ведь совсем не признал. Вай, сын мой!

Двое сторожей вынесли старую женщину.

— Смотри, ведь как повезло этой женщине, — сказал один мертвец. — Спаслась, выбралась отсюда. О, если бы появился еще какой-нибудь крестьянин, сказал бы «мать моя, теща моя» и унес бы меня!

Я спросил говорившего:

— Вы не знаете, что случилось с сыном этого крестьянина?

Он ответил:

— Позавчера его унесли в анатомичку. Доктора интересовались, почему, мол, молодой парень умер. А по-моему, это совсем не интересно, отчего люди умирают. Интереснее бы узнать, почему они живут и не умирают? Не правда ли?

Любимый брат мой Слепень! Меня очень интересует, что происходит на белом свете и что там говорят обо мне. Считают ли мою смерть невозместимой утратой или же заявляют, что стало одним микробом меньше. Но что бы ни говорили — я выиграл. Ведь я умер или во всяком случае близок к этому. Пусть оставшиеся в живых лопаются от зависти. Я все же впереди.

Кстати, тот поэт — имени его я не припомню — неужели все еще считает, что он живет? Вот глупец!

Будь здоров, Слепень!

Твой брат

Умерший Ишак

Двенадцатое письмо

Брат мой Слепень!

В конце концов я попал в морг. Три дня я там лежал в большом холодильнике.

И вот лучшими днями, прожитыми мною на этой земле, хотя, правда, после смерти, были эти самые три дня, а самым прекрасным местом был для меня этот холодильник.

Когда семья, потерявшая одного из членов, обращается к работникам судебной медицины, те открывают дверь холодильника и указывают на меня.

Один мужчина, от которого сбежала жена, вначале как будто признал ее во мне. Но потом почему-то отказался. Показывали меня также женщине, у которой пропал ребенок, матери, потерявшей тринадцатилетнюю дочь, и одной ханум, у которой исчезла породистая собака. Но никто не нашел сходства; посмотрели, посмотрели, да так и ушли, не найдя во мне ничего привлекательного.

В холодильнике вместе со мной лежала двадцатилетняя девушка поразительной красоты. Ресницы ее были покрыты снегом, волосы и брови — льдом.

— Ты отчего умерла, дитя мое? — спросил я ее. — Пусть умираем мы, никому не понравившиеся. Ну, а ты почему?

— Я не умерла, меня убили, — ответила девушка, — я очень многим нравилась, потому и умерла.

А потом, как всякая женщина, воскликнув: «Моя жизнь — целый роман», начала рассказывать о своих приключениях.

— Рассказывать подробно эту историю, — добавила она, — нет надобности. Это обычная история, о которых мы слышим по десять раз в день и читаем в каждом номере газеты. Он полюбил ее. Потом он полюбил другую, а эта другая полюбила третьего. После этого второй приревновал третьего. Отправились на пляж, и в семейной кабине он нанес ей восемь ножевых ран!.. Вот и вся история.

— Девушка, — сказал я, — если бы ты рассказала мне эту историю до своей смерти, это бы имело смысл.

— Разве я потеряла прежнюю красоту? — спросила она.

— Нет, тебя порезали ножом по закрытым местам.

И вот мы, во льду словно эскимосы, только стали влюбляться друг в друга, как меня вдруг унесли в анатомический кабинет. Положили на операционный стол, закрыли дверь и ушли.

В анатомичке, как в обществе нюистов[6], — группа голых женщин, мужчин, молодых и пожилых. Трупы собрались вокруг меня.

— Так значит, ты и есть тот самый человек, а? — спросили они у меня.

— Какой человек? — не понял я.

Мне в руку сунули пачку газет. Я стал быстро просматривать газетные заголовки:

«Невозместимая утрата».

«Мы потеряли самого крупного фантазера!»

«Это самоубийство или убийство?»

Мои товарищи-писатели, которые в последние годы со мной даже не раскланивались, оказывается, сочинили про меня такие статьи, что даже я сам поплакал по поводу своей смерти. Они написали воспоминания, в которых не было ни одного слова правды, и рассказывали о вещах, о которых я не имел никакого представления. В сочинении небылиц они все намного превзошли меня!

А в одной из них под названием «Безвременная кончина. В то время когда он должен был создать чудо, он совершил глупость — взял да умер» было написано такое, что не приведи господь. Оказывается, я каждую ночь приводил к себе домой женщин, щекотал их до того, что они закатывались от смеха и умирали. И поскольку я будто бы помешался на том, чтобы смешить людей, то и избрал профессию писателя-юмориста. Даже Фрейд якобы описал мою болезнь в своей книге под названием «Двадцать уроков о психическом анализе». Я, оказывается, был психопатом-неврастеником. И еще чего только там не было написано!

А другой писатель опубликовал воспоминания о совместно проведенных днях, о чем я тоже не имел представления. Мы, оказывается, пьянствовали с ним четыре дня и четыре ночи, а потом были захвачены полицейскими в публичном доме, причем в самом непристойном виде.

В статье указывалось, что этот случай чрезвычайно важен для истории нашей литературы.

Какой-то доктор-профессор, читающий в университете лекции по психологии, в статье, написанной им для одной газеты, заявил, что я страдал каким-то душевным недугом, который называется что-то вроде «gipo». И этим он научно обосновывал причины того, почему я смог в своей жизни придумать столько вранья. В заключение он указал, что я являюсь самым крупным лжецом в мире.

Другой ученый установил, что с самого рождения у меня был поврежден центр управления зрением в коре головного мозга, и при этом даже привел латинское название этой болезни. Отсюда, как заявил он, и получилось, что я видел на свете только одно плохое, низкое, отвратительное, вульгарное и выкладывал это в своих произведениях.

Был еще и такой автор, который утверждал, что я из-за своего маленького роста всегда испытывал чувство неполноценности и поэтому старался осмеять всех и вся.

Любимый мой брат Слепень! Итак, я умер… Вместо меня на земле сейчас ты. Ты знаешь, на что направлять свое жало. В моих мертвых глазах две застывшие капли слез, а на губах саркастическая усмешка. Я унес с собой свои слезы и свой смех. При жизни я пытался слезы, которые вызывали у меня люди, превратить в смех, так, как выдавливают виноградный сок. Я старался, чтобы люди смеялись. Я мстил людям тем, что заставлял их самих смеяться над своими пороками. Я мстил им и этим и другим.

Сейчас же я умер, Слепень. Передай оставшимся в живых, что теперь им не придется опасаться необходимости подавать мне руку. Моим приятелям теперь не нужно будет переходить на другую сторону тротуара, чтобы избежать встречи со мной. Им уже не придется стыдиться самих себя за то, что, отвернув голову, они притворялись, что не видят меня. Я умер и выручил их.

Теперь и друзья и враги мои, говоря об мне, скажут только: «Хороший, приятный был человек». Скажут и замолчат. Замолчат потому, что я унес с собой все свои пороки. Я не оставил им больше ничего для сплетен.

Я умер. Я умер, чтобы причинить им самое большое зло.

«Хороший, приятный был человек», — скажут очи и замолчат.

Ну, а теперь о морге.

— Доктор идет! — воскликнул кто-то. Все трупы кинулись на свои прежние места. Я же, который при жизни никогда не мог найти свое место, не нашел его и здесь. Вытянулся на полу. У докторов на лицах были белые повязки, а на руках — резиновые перчатки. Зажгли большие лампы. Меня положили на стол. Доктор, который должен был сделать мне вскрытие, по-видимому, знал меня:

— Я, — заявил он, — не верю, что этот тип умер. Под видом умершего он собирается сделать нам какой-нибудь подвох.

Доктор отогнул было мою голову вниз, но она поднялась вверх, как стрела.

— Даже мертвый он с поднятой головой! — сказал доктор. Затем приставили к моему черепу стальной тренаж и начали сверху бить по нему молотком. Били, били, и кто-то сказал:

— Расколоть этому типу череп трудно, давайте подорвем его динамитом.

Увидел я, что дело принимает плохой оборот, и стал более уступчивым. Когда мой череп раскололся, как ракушка, на две части, все от удивления пораскрывали рты на целый аршин.

— А-а-а-а!.. У него, оказывается, есть мозг!

— Итак, мои возлюбленные ученики, — сказал доктор окружавшим его людям, — перед нами мозг, который мы давно не встречали в трепанируемых нами черепах. В человеческом теле это бесполезный и вредный член, даже более бесполезный и вредный, чем миндалевидные железы и слепая кишка. Установлено, что эта опухоль, образовавшаяся в черепе человека и носящая название мозга, непригодна ни к чему другому, как только ввергать человека в неприятности. Сейчас нам ясно, почему на голову покойного постоянно валились одни беды.

Проводя дальнейшее вскрытие, доктор с ловкостью мясника на бойне разрезал мне живот:

— Вот видите, — объяснил он окружающим, — желудок от бездействия совершенно атрофирован, а кишки высохли.

Повернувшись к ассистенту, он добавил:

— Теперь в свете этих фактов вам понятны причины смерти этого человека?

— Да, я понял, — ответил ассистент, — он умер от дум и голода.

Я невольно усмехнулся про себя. Да разве есть у человека при жизни время на раздумье? Он занят футбольными матчами, весенними праздниками, шумом радио, авантюрными и порнографическими кинофильмами, борьбой политических партий. Что же касается голода, то у нас, собственно говоря, есть письменное обязательство голодать, заверенное у нотариуса.

— Обмойте тело, — приказал доктор.

— Нет воды, — ответили ему.

— Впрочем, это был чистый парень. Можно и не мыть, — сказал доктор.

Веселый, симпатичный человек, занимающийся обмыванием покойников с большим знанием дела, обтер мое тело песком. Затем меня водрузили на «безмолвный корабль» Яхьи Кемаля. У Бакы[7] в одном месте сказано: «Эй, Бакы, цену себе ты узнаешь под погребальным камнем. Станут рядом, скрестив руки, друзья, верные, любящие тебя». Утешая себя этим, я стал наивно ждать этого погребального камня и почтивших меня верных друзей. Но эти надежды мои на последнем полустанке бренного мира оказались тщетными.

Когда меня несли на место вечного покоя, нас догнал почтальон:

— Стойте! — сказал он. — Тут есть судебное предписание об уплате долга.

Говорят, умерший ишак не боится червей, но у меня все же дрогнуло сердце. Пусть даже в ад, но не хотел я уходить должником.

Вдруг навстречу нам выехала длинная вереница автомашин. Их было, может, сто, а может быть, и целых пятьсот. А венки какие там были!.. Все выходившие из машин присоединялись к моей траурной процессии. Если бы я не был мертвым, то сильно удивился бы. Но покойники ничему не удивляются. Значит, люди так горячо меня любили. Вокруг меня поставили венки.

На поднятых руках несут гроб. Пройдя положенный маршрут, процессия подошла к вырытой могиле. На середину вышел один человек. Он с жаром стал рассказывать о моих заслугах, о том, какое количество валюты я обеспечил стране построенными мною заводами по производству жевательной резинки. Слушавшие же его люди горько-горько плакали и восклицали:

— Разве можно было умирать такому человеку?!.. Один из знавших меня толкнул соседа и сказал ему:

— Боже, когда же этот тип построил завод жевательной резинки? Мы ничего не знали об этом. Сколько раз он просил у меня денег взаймы!

— Трудно узнать, у кого есть деньги и вера, — ответил тот. — Чтобы ты не просил у него денег взаймы, он сам просил у тебя.

Вышел на середину другой и рассказал, что я являюсь самым известным в стране игроком в бридж и одним из богатейших коллекционеров дамских бюстгальтеров.

— Покойный Джафер-бей… — так начал было свою речь обо мне четвертый оратор, но тут к нему подбежал запыхавшийся человек:

— Послушайте! — вскричал он. — Джафер-бей там! Несчастный ждет-поджидает вас. А вы что здесь делаете? Кроме могильщика Махмуда, там нет ни одной души!..

— Тьфу ты! — сказал человек, который первым выступил с речью у моей могилы. — Выходит, что я столько времени говорил не у могилы Джафера, а у могилы другого.

— А как трогательно вы говорили, бей эфенди!

— Жалко стало…

— И поплакали мы…

Вытирая слезы на глазах, схватив венки, все мигом помчались на могилу короля жевательных резинок Джафер-бея.

Не увидев больше на моих похоронах венков, машин, плачущих людей, все могильщики, духовные лица, хафизы[8], нищие осыпали меня самыми последними ругательствами и покинули мою могилу.

— О мусульмане, — спросил имам, — каким был покойный?

В ответ было зачитано мнение одного знакомого, мнение самое плохое.

Бросили в могилу. И в этот самый момент прибежал владелец нашей газеты.

— Эй, послушай, ведь ты же должен был дать материал к сегодняшнему номеру! Мы считали тебя человеком, выдали тебе аванс!

От стыда я еще глубже провалился в землю. Владелец газеты вне себя продолжал кричать:

— И нашел же время умирать! Ведь ты даже не дождался, пока я тебя выгоню! Впрочем, вся твоя жизнь, с первого до последнего дня, была несуразной. Действительно, я умер не вовремя.

— Но что я могу сделать? — ответил я. — Я умер, умер от тоски, потеряв всякую надежду на свободу, на сахар, на воду, на лекарства, на демократию, на любовь… Но я с того света буду посылать вам письма. Расплатимся.

На лице владельца газеты появилась улыбка:

— Ну ладно, помилуй тебя бог, — напутствовал он меня.

— Благодарю, — ответил я.

Стали засыпать меня землей. Не слышно больше голосов. Ох, мир людской!..

Твой брат

Умерший Ишак

Тринадцатое письмо

Любимый брат мой Слепень!

Отныне у меня уже страха нет. Я прибыл туда, откуда уже ни одна душа обратно не возвращается. Поднялся. Смотрю, предо мной какая-то касса. Над окошечком объявление: «Обратные билеты не выдаются». Перед кассой выстроилась очередь. Я тоже встал в очередь. Стал присматриваться к тому, что делают стоящие впереди меня.

Кассир их о чем-то расспрашивал и, получив ответ, выкрикивал:

— Первый!

— Раёк!

— Кресла! Кресла в первом ряду!

— Ложа!

И тут же выдает разноцветные билеты. Получившие билеты разделялись на соответствующие группы.

Подошла моя очередь. Кассир сказал мне:

— Дайте вашу карточку!

— Какую карточку? — спросил я.

— У вас нет рекомендации?

— Нет.

— Если у вас нет рекомендации, мы вас не можем пропустить.

Затем он покопался в каких-то бумагах, лежавших перед ним. Нашел какую-то записку и фотографию. Посмотрел сперва на фото, потом на меня:

— Ага. Гм… Гм… Все понятно. Это вы, не так ли?

— Да, я…

Он позвонил и сказал вошедшему служителю ада:

— Возьми этого. Опасный и подозрительный тип. Он может перевернуть у нас все вверх дном. Придется допросить.

Адский прислужник схватил меня и протолкнул в какую-то дверь. Здесь никого, кроме меня, не было. Я почувствовал себя свободнее. Тут меня кто-то сжал за локти, как будто тисками.

— Кто вы? — спросил я.

— Железная рука правосудия! — гласил ответ.

Это уже другое правосудие. Не то, которое мы знаем. Это божий суд. Если тебя угораздит попасть не в чистилище, а в самый ад, и там тебя настигнет рука правосудия.

Таким образом, схваченный двумя адскими прислужниками, я очутился у двери божьего суда. На двери — барельеф, изображающий женщину с весами в руках и с завязанными глазами.

— Что продает эта женщина? — спросил я.

— Она вершит правосудие.

— Зачем же тогда у нее глаза завязаны?

— Чтобы не пропустить правду. Эта женщина — древняя римлянка. В древнем Риме…

Но в этот момент закричал судебный пристав:

— Умерший Ишак!

Меня ввели в зал суда. Так как это мне было уже привычно, то, ничуть не дичась, я направился к скамье подсудимых.

Судья спросил:

— Как тебя зовут?

— Умерший Ишак!

— Как звали твоего отца?

— Господин судья, вы же все знаете. Зачем вы шутите?

— Не нарушай формальностей.

— Слушаюсь.

— Где ты родился?

— Полагаю, что в постели…

После вопросов о моем происхождении судья спросил:

— С какой целью ты явился сюда?

— Я избрал свободу.

— Ты ведь знаешь свою вину, не так ли? Твоя вина заключается в том, что ты мочился против солнца.

— Я не хотел поворачиваться к нему задом — это было бы неуважительно.

— Чем ты занимаешься?

Ответить на этот вопрос было довольно трудно.

— Когда бывает возможность, я пишу.

— Что пишешь?

— О том, о сем, о воздухе, о воде.

— Довольно! Вина налицо. Обвиняемый сознался. Он писал о том, о сем, о воздухе, о воде.

— Но я еще не написал. Я только сказал, что пишу и напишу, непременно напишу.

— Это все одно, написал ты или только намереваешься писать. Намеревался ты или нет?

Намереваться-то я намеревался, но только о том, о сем, о воздухе, о воде.

— Довольно. Воздух — значит торговля. Торговля же значит… торговля. Не так ли?

— Так, эфенди мой.

— Ясно. Выходит, значит, что, задевая воздух, ты оскорбил и то и другое.

— Да, господин.

— За это — пять лет тюремного заключения. Перейдем теперь к твоим писаниям о воде.

— Перейдем, эфенди.

— Что ты подразумевал, сказав, что пишешь о воде? Что в стране есть водянистого? Речи. А кто их произносит? Итак, обвиняемый нанес оскорбление тем или иным лицам. Так или нет?

— Значит так, эфенди.

— Достаточно. Обвиняемый сознался. За это тоже пять лет. Итого десять. Держи это в своей голове.

Перейдем к другим вопросам. Обвиняемый заявил, что он писал о том, о сем. А кто такой «то»? Значит, обвиняемый кого-то оскорбляет. Так или нет?

— Не знаю, эфенди, выходит так.

— За это тебе еще пять лет. Не сбейся со счета. Получилось пятнадцать лет.

— Получилось, эфенди мой.

— О чем еще ты пишешь?

— Я не пишу, эфенди мой.

— Пишешь, пишешь. Признавайся!

— Пишу письма…

— Довольно! Нет необходимости разъяснять здесь, что обвиняемый, когда он пишет письмо, то непременно пишет его кому-то. Не так ли? Да или нет?

— Да, эфенди мой.

— Еще пять лет! Итого двадцать.

— До какой цифры вы дойдете, господин мой?

— Прекратить! Что значит этот вопрос? Оскорбление лица, находящегося при исполнении служебных обязанностей! Не так ли? А ну, говори, так это или нет?

— Я не делал этого, эфенди мой.

— Признавайся!

Затем судьи стали шептаться:

— Шшш… шшш… шшш…

— Хорошо, но шшш… шшш…

— Шшш… шшш…

— Принимая во внимание, что установлен состав преступления, но что обвиняемый еще не осуществил своих злоумышлений, суд единогласно вынес решение о сокращении срока тюремного заключения с двадцати до девятнадцати лет и трехсот шестидесяти двух с половиной дней и приговаривает подсудимого к ссылке в ад на десять лет. Если он за это время не отдаст богу душу, то выдать его наследникам, а если же он не исправится, то посадить его на кол на Сырат Кёпрюсю[9]. После того как был оглашен приговор божественного суда, судья спросил меня:

— Что скажешь?

— Аллах, — говорю я.

— Так не говорят. Говори юридическим языком.

Меня снова спросили:

— Что скажешь? Что думаешь?

— У меня нет ничего тайного.

— Так не говорят. Скажи так, как следует говорить на суде.

Он хотел, чтобы я заговорил непонятными, длинными фразами.

— Так как в уголовном кодексе того света имеется специальный параграф, предусматривающий, в каких случаях суд происходит при закрытых дверях, то поэтому разбирательство этого дела…

— Кончай, — прервал меня судья. — Суд уже вынес решение.

— Да здравствует правосудие! Да здравствует футбольная команда «Фенербахче»! — закричал я.

Вот такое-то дело, любимый брат мой Слепень. А какие новости у вас? Заходил ли к нам в квартал мусорщик? Все так же ли трудно с водой? Вы даже не знаете, как я беспокоюсь о всех вас.

С любовью целую твои глаза.

Твой брат

Умерший Ишак

Четырнадцатое письмо

Дорогой брат!

Мне здесь не нашлось места. Преступления мои оказались так велики, что даже ад не вместил их. Меня временно поместили на самом дне ада.

Когда я был жив, нас пугали адом. Но я убедился что здесь совсем не так уж плохо. Сейчас я опишу тебе это место. Нам говорили, что в аду сначала все пылает огнем, а затем все вдруг леденеет. Так и есть. То есть точь-в-точь как летом и зимой в подвале, где я жил на земле. Но, как ты знаешь, в подвалы, где мы жили, ниоткуда не проникал воздух. Здесь же, как ни говори, когда входит в ад новый преступник, все-таки через открытую дверь попадает свежий воздух. Короче, я хочу тебе сказать, что температура ада меня не затронула, даже скорее пошла мне на пользу. Когда я жил на белом свете, то мне не удалось ни разу побыть на летней даче. А здесь я живу вроде как на даче. К тому же тут нет ни мух, ни клопов, ни блох, не услышишь ни шума радио соседа, ни возгласов «Эй!» молодых людей, подзывающих друг друга, ни рева ослов, ни крика торговцев. Ты только подумай, мой брат, подумай, здесь нет даже газет. Лежу себе спокойно и вовсю толстею. При жизни в нашем доме, особенно на верхних этажах, стоял непрерывный шум. Здесь еще не додумались до такой пытки. На поверхности земли зимой я так намерзся, что только сейчас в пламени ада могу согреть свои кости. Адские прислужники поражаются, когда я умоляю их: «Подбавьте еще огня!»

Мне говорили, что ад битком набит людьми и все они плачут и кричат. Но я на это даже не обратил внимания. Поверь, что здесь не так тесно, как было у нас в доме. Там в двух маленьких комнатах жили теща, моя мать, пятеро детей, жена, я — всего девять человек. Ад устроен не так тесно. Сочли, что это было бы слишком негуманно.

Дорогой брат, я, наверно, так и не закончу письмо, восхваляя свое местопребывание. Ведь таким, как мы, давно пора было умереть и прибыть сюда. Да не знали мы. Я упрекнул двух товарищей, которых здесь встретил:

— Попали в такое место, и не могли сообщить нам хоть запиской из двух строк!

— Дудки! Ты хочешь, чтобы об этом узнали остальные на земле и повалили сюда. Так пропадет вся прелесть ада, — сказал один из них.

— Я написал тебе письмо, — ответил другой, — но разве ты не знаешь нашей почты. Ведь если послать даже телеграмму-молнию из Анкары: «Приезжаю, встречай», то она придет на два дня позже твоего приезда. Я написал тебе письмо, но почтальон доставил его тебе домой уже после твоей смерти.

Да, чуть не забыл, брат мой, самое великолепное здесь то, что нет никаких квартирных невзгод и домовладельца. Ведь ты помнишь, на земле я никогда не жил в одном доме больше четырех месяцев. По судебному постановлению все наши пожитки выкидывали за дверь. Здесь же нет страха, что хозяин вот-вот выбросит тебя из дома. Нет ни квартирной платы, ни судебных решений, живи себе спокойно. И как жаль, что мой отдых здесь оказался непродолжительным! Адские прислужники, увидев, что я изо дня в день лишь поправляюсь и приобретаю солидное брюшко, как какой-нибудь политик или сановник, обратились к высшей инстанции.

— Это такой человек, — жаловались они, — что ни в огне не горит, ни в холоде не мерзнет, а когда прижгешь его раскаленным железом, то только слышишь сладостное: «О-хо-хо!»

Высшая инстанция запросила у министерства безопасности на Земле, какова причина этого, и потребовала мое личное дело. От министерства безопасности поступил нижеследующий ответ: «Поскольку на земле нет ни одной пытки, которую бы этот человек не перенес, он притерпелся, привык ко всяким невзгодам, болям, мучениям, страданиям. Поэтому-то переход в ад пошел ему лишь на пользу и он быстро акклиматизировался. Если хотите его пытать, то перебросьте в рай. Покой и удобства его измучат. Он к ним не привык и в раю не выживет. Это будет для него самой большой пыткой».

Дорогой брат, не могу тебе передать, что я пережил с того времени, как пришел этот ответ с Земли. Меня тут же извлекли из ада и бросили в рай. А это не место жилья для тех, кто не привык к спокойствию и удобствам. Я очень мучаюсь. Знаешь ли ты, что называется раем? Я кратко объясню тебе. До прихода к власти каждая оппозиционная партия расписывает картину будущей жизни в стране при ее управлении. Так вот и здесь что-то в этом роде. Можешь себе представить, в каком тяжелом положении мы находимся. Но обещают, что если в будущем году вовремя пойдет дождь, не случится наводнения и не будет засухи, то положение улучшится.

Я не могу представить себе большего порядка.

Этот божественный рай напоминает харчевню Христа. Только здесь вина хранятся не в кувшинах и не в бутылках. Всюду вокруг журча льется нектарное вино. Наливай сколько тебе угодно и пей, мой милый! И никто не спрашивает денег. Не приходится думать о том, как бы провести хозяина, чтобы выпить в долг. Под каждым деревом музыка и любовь. С одной стороны гурии, с другой… В общем, живи, Мемет, живи!

Этот рай, о котором я тебе пишу, настолько прекрасен, что человек в нем может подохнуть от скуки. Я не привык к такому отдыху, и я задыхаюсь. Начинаю скучать по аду. Стараюсь перетерпеть первые дни, чтобы не догадались, что со мной. А там, может быть, снова бросят в ад. Нет, брат мой, рай не такое место, где можно было бы жить.

Как только получишь мое письмо, сообщи товарищам, чтобы они не совершали такой глупости, как я. Ведь все они, поскольку это наши товарищи, непременно попадут в ад. Так пусть же они не показывают вида, что им хорошо в аду, пусть время от времени нарочно вопят: «Ах, ох!» А не то их, как и меня, забросят в какой-нибудь уголок рая. Тогда пропащее дело.

Вчера здесь я встретил одного нашего земляка. Он, оказывается, умер уже давно.

— Что нового на родине? — спросил он.

— Ничего нет, — ответил я.

— Значит, все изменилось? — сказал он.

— Нет. Ничего не изменилось, — ответил я.

— А баня?

— Та же старая баня. Не ломают ее, говорят, что она представляет историческую ценность. Ждут, пока сама развалится.

— Ну, хорошо, а таз?

— Тот же старый таз… Его тоже не меняют из-за древности. Только лудить стали чаще.

— A-а, так, так. А на какой работе сейчас Бекри Мустафа?

Я огляделся по сторонам.

— Не бойся, — сказал он, — здесь этого нет. Говори что хочешь.

Привычка — плохая вещь, брат мой. Я опять не мог ничего сказать, опустил голову. Увидев это, он сказал:

— Да-а…

— Да-а… — промолвил я в ответ.

Любимый мой брат Слепень! Может быть, это мое последнее письмо к тебе. Передай привет моим друзьям и недругам. Дела мои пока обстоят так, а что будет дальше, не знаю.

— Да-а…

— Да-а…

Может быть, в один прекрасный день мы и встретимся. В ожидании целую твои глаза.

Твой брат

Умерший Ишак

Полицейский-любитель

Об этом случае я вспоминаю всегда в праздник Курбан. Это было в тысяча девятьсот…, кажется, в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Тогда я учился в лицее и еще был жив мой дядя. Это был состоятельный человек, и он постоянно приглашал нас на свою богатую виллу в Эренкёе. Там он рассказывал нам свои бесконечные воспоминания из военной жизни, от которых у нас пухли головы. Когда он принимался рассказывать свои истории, ни у кого не хватало сил и терпенья дослушивать его.

У этого восьмидесятилетнего старика в жизни были только две радости: сон и воспоминания. Когда он не рассказывал, то спал, когда же не спал, то рассказывал. Одни и те же истории нам приходилось выслушивать по сорок, пятьдесят и сто раз. Как только он начинал: «Когда генерал Хафыз Хаккы…» — уже ничто не могло его остановить.

Дядя был некогда командиром второй батареи артиллерийского полка какой-то, не помню, дивизии при армии генерала Хафыза Хаккы. Вспоминая то время, он приходил в такое возбуждение, что представлял себя на фронте во главе батареи, срывал висевшую на стене саблю, обнажал ее и кричал:

— Дистанция две тысячи… Три заряда… Огонь!

Однажды батарея дяди оказалась окруженной противником.

— Но в этом не было нашей вины, — повторял старик. — На наше несчастье, мы тогда не спали четверо суток.

— А что же вы делали, если не спали, дядюшка генерал? — полюбопытствовал я. (Дядюшка вышел в отставку всего в чине капитана в то время, как его товарищи уже имели чин генерала. Считая себя обойденным, он начал себя называть генералом и вскоре сам в это поверил, а достигнув семидесятишестилетнего возраста, он заставил и всех называть себя так. Многие, познакомившись с ним, думали, что он в самом деле генерал.)

— Ты спрашиваешь: «Вы не спали четверо суток, так что же вы делали?» Видишь ли, у нас в это время кончились боеприпасы. Со дня на день ожидали их подвоза. Вся батарея не спала четверо суток, а потом заснула. Проснулись мы от шума. Пока радовались, думая, что прибыли боеприпасы, противник и окружил нас.

Я заинтересовался:

— А что было потом, дядюшка паша?

— Потом? Потом мы вырвались. Наши противники, оказывается, тоже не спали, и даже больше, чем мы. Взяв нас в плен, они тотчас заснули сами. А мы к этому времени уже выспались, быстро окружили их и взяли в плен. Вот по этому случаю я и был произведен в генералы. Да… В наше время война была трудным делом, не игрушкой, как сейчас.

Говоря все это, он снова вскипал, срывал саблю и рычал как лев:

— Дистанция две тысячи… Три заряда… Вторая батарея… Огонь!

Воспоминания дядюшки о войне настолько нам надоели, что мы стали ходить к нему только в праздничные дни.

И вот в один из праздников, когда мы собрались к нему, с нами напросился идти и сын другого дяди:

— Я тоже пойду с вами. Ведь я лет десять не видел дядюшку.

Мы взяли его с собой, а по пути учили, как держать себя, чтобы он не ляпнул чего-нибудь лишнего.

— Смотри не вздумай называть его просто дядя. Зови дядюшкой пашой. Ведь он уже двадцать лет как произвел себя в генералы.

И вот в первый день праздника Курбан наша семья в составе восьми человек пошла в гости к дядюшке паше. Он до позднего вечера рассказывал нам свои воспоминания из военной жизни, те самые, которые мы слышали уже множество раз. Ночью мы все разошлись по комнатам. Дом был большой.

В то время в Стамбуле телефон был в очень немногих домах, в числе их был и дом дядюшки. В полночь чей-то голос разбудил меня. До меня доносились слова: «Вор… Вор здесь…» Я выбежал в столовую. Тетя, жена дядюшки паши, уже вешала трубку телефона.

— Что случилось, тетя? — спросил я.

— Тсс, молчи. В доме вор. Уже несколько часов я слышу его. Сейчас позвонила в полицию.

Только она это сказала, как что-то с шумом и с грохотом покатилось по лестнице второго этажа и упало у самых дверей. Мы выглянули и увидели сына младшего дяди.

— Это что такое? — спросил я.

— Лучше не спрашивай, — ответил он. — Покажи-ка мне скорее, где здесь уборная. В таком большом доме я не нашел ни одной уборной и к тому же не знаю, где тут электрический выключатель. Два часа как мучаюсь. Открыл все двери, а двери в уборную так и не нашел. Где же она?

В общем, оказалось, что сына младшего дяди тетя приняла за вора.

— Вай-вай! Сейчас придут полицейские! Что делать?

— А я сейчас туда позвоню, объясню все.

Но полицейский комиссар заявил мне в ответ:

— Полицейского мы уже послали, он находится в пути. Когда придет, объясните сами, что вышла ошибка.

Не успели мы кончить разговора, как во дворе раздался лай собаки, а затем последовало два револьверных выстрела. И сразу же кто-то стал резко звонить у парадного. Проснулся весь дом, кроме дядюшки генерала. И как хорошо, что он так крепко спал! А ведь проснись он от этих выстрелов, то со сна вообразил бы себе, что наступает противник, и тут же схватился бы за саблю.

Все в испуге спрашивали друг у друга:

— Что такое? Что случилось?

А стук в дверь не прекращался. Все мы, полные страха, на цыпочках спустились вниз. Тетя спросила в щелочку двери:

— Кто там?

В ответ раздался грубый голос:

— Открывайте именем закона!

Мы не пошевелились. Человек за дверью снова закричал:

— Открывайте, говорю. Именем закона! Не то взломаю дверь!

Я решился:

— Кто вы?

— Узнаете, когда откроете. Не задерживайте. Открывайте!

Дверь открыли и увидели полицейского.

— Не двигаться! Пусть все стоят на месте, — заорал он, войдя в дом.

Затем обвел глазами всех нас, притихших и застывших на месте:

— Это вы звонили в полицию?

— Да, но это была ошибка… — сказал я. — Мы думали, что в доме вор. Но оказалось, что никакого вора не было. Так что извините, что беспокоили вас напрасно.

Полицейский многозначительно усмехнулся:

— Хм, хм… Ошиблись… Хм… Значит, была ошибка. Вора никакого не было… Не так ли?

Я поддакнул ему со смехом:

— Да, да, ошибка! Кто-то ходил, а мы подумали вор. Уж вы извините нас.

— Замолчать! — вдруг заорал полицейский. — Был здесь вор или нет, это судить мне. А вы все марш наверх!

И загнал нас по лестнице, как кур на нашест. Уж очень был грубый человек. Потом затолкал всех в одну комнату.

— Так вот что. Вор был, и вы его поймали. Но он стал плакаться и молить вас. Вы его пожалели и спрятали.

— Да нет же. Совсем не так, — начал было я.

— Что-о? Вы отпустили его, дали ему возможность убежать от меня?!

— Что за выдумки! С чего это нам было его отпускать?

— А! Если не отпустили, то подавайте его сейчас же, немедленно! Терпеть не могу лишних разговоров!

Старая жена дядюшки генерала стала умолять полицейского:

— Сын мой, ей-богу, здесь нет никакого вора. Неужели бы мы не передали его вам, если бы он был?

— Хм, хм… Кому ты все это объясняешь? Мы, тетенька, прекрасно знаем, как это все бывает. Пожалеют вора, спрячут его. А потом они грабят дома. Ну, подавайте его живо сюда!

С этими словами он вытащил револьвер. Моя мать потихоньку сказала мне на ухо:

— Пожалуй, нам не вырваться от него. Скажи, что ты вор. А потом в полиции все выяснится. Ты объяснишь, что надо же было нам как-то спастись.

Но не успел я и рта раскрыть, как загремел голос полицейского:

— О чем вы там шепчетесь? Уж не строите ли планы, как спрятать вора?

— Да нет же, господин полицейский. Ей-богу, нет. Никакого вора здесь нет. Просто была ошибка. Извините, что беспокоили вас зря…

— Раз я пришел, то не уйду, пока не найду вора.

Мы все знали, что никакого вора в доме нет. Я наконец вспылил:

— Господи, да нет же никакого вора! — и хотел выйти из комнаты, но полицейский задержал меня:

— А может, вор кто-нибудь из вас? Ну-ка, предъявите все документы!

Он запер дверь и каждого из нас по отдельности выпускал за документами. Когда мы все доказали, что мы не воры, он заявил:

— Теперь, значит, дело за мной. Я сейчас буду искать вора и найду его.

И вот — впереди полицейский, за ним мы — все стали искать вора. Полицейский так тщательно искал его, что мы постепенно тоже уверовали в то, что в доме в самом деле есть вор. И все интересовались, откуда же он выйдет. Вместе с полицейским мы обшарили весь дом. Он осмотрел все комнаты, открывал шкафы, сундуки, развязывал узлы. Заглянул в уборные, под кровати, перетряхнул постели. За два часа в доме все перевернулось вверх дном. Одежда, белье, книги, сапоги, пища — все было смешано в кучу. Полицейский поднимал даже ковры. При этом он неумолчно рассуждал:

— Человек не должен работать только по обязанности. И мало толку, если он будет работать из-за денег. А вот будь на моем месте другой полицейский, он, наверное бы, поверил вам. Разве не так? Вы бы сумели его провести. А меня провести нельзя. Почему? Потому что я работаю ревностно. Разве я работаю в полиции из-за денег? О нет! Любой человек на любой работе, если у него нет влюбленности в свое дело, всегда прищемит свой хвост. Такому грош цена. Нужны ли деньги? Нужны, конечно. Но любовь к долгу — это другое. Если меня позвали ловить вора, то считайте, что он погиб. Я его извлеку даже из мышиной норки. Почему? Потому что в человеке должен быть дух любителя… Да, где мы еще не искали?

Время от времени кто-нибудь из нас не выдерживал:

— Ну, разве сюда может войти вор?

— Хм! Из каких только щелей я не извлекал воров! — отвечал полицейский, загадочно усмехаясь. — Вот другой на моем месте сказал бы: «А ну его к шуту!» — и ушел бы. И вроде бы верно: кто-то там спрятал вора, а ты мучайся, ищи его… Но я не такой!

— Господин полицейский, братец наш. Умоляем вас. Ведь, ей-богу, зря ищете. Жалко ваших трудов. Мы ошиблись, заявив, что был вор. Лучше бы не заявляли.

— Нет, очень хорошо сделали, что заявили. Вы почему-то думаете, что его нет, а он есть. Эти воры выскакивают перед человеком в самый нежданный момент. Я поймаю вора. Как же может быть так, чтобы был дом, а вора в нем не было? Этого не может быть. А это чьи следы? Подойдите-ка все сюда. Сличим ноги. Я вам говорю, что нет места, где бы не было вора. А человек должен работать с душой. В нашем деле нет мелочей… Верхний этаж мы, кажется, еще не осматривали?

И вот так, рассуждая и объясняя, полицейский не оставил необследованной ни одной щелки в доме. На уборку и приведение вещей в порядок теперь не хватило бы и целого месяца. Остался неосмотренным лишь мезонин. Там, в большой комнате, спал дядюшка паша. Впереди полицейский, сзади мы — все стали подниматься по лестнице. Вдруг послышался голос дядюшки. Он видел во сне военные действия и проснулся от поднятого нами шума. В ночной, до колен, рубашке, поверх которой был накинут фланелевый халат, он предстал перед нами на площадке лестницы. В руках у него была обнаженная сабля. С криком: «Вторая батарея! Цель… Высота… Три заряда!.. Огонь!» — он бросился на нас.

Полицейский, влюбленный в свое дело, птичкой пролетел над нашими головами, перепрыгнул сразу восемь ступеней и лишь таким образом спас себя от сабли дядюшки. Мы тоже ринулись вслед за ним. Все выбежали из дома. Дядюшка паша вообразил, что мы — армия противника, окружившая его батарею.

Полицейского-любителя потом нам удалось уверить, что в доме вора не было. Но дядюшка паша с той самой ночи уже никак не мог поверить в то, что мы не враги его. Ибо боевой дух дядюшки был раздавлен ревностностью служителя полиции.

Дом на границе

Это случилось на второй день после нашего переезда в новый дом. Справа от нас живет сосед. Его дом выходит прямо на улицу. Сей довольно пожилой человек сказал мне, выглянув в окно:

— Лучше бы вы не снимали этот дом.

Я сердито посмотрел на него:

— Как мне известно, когда человек вселяется в новый дом, обычно приходят к нему с поздравлениями и говорят: «С новосельем вас!» Что значит «лучше бы вам не переезжать в этот дом»? Разве можно говорить такое соседям?

— Мое дело предупредить, — хладнокровно заметил сосед. — В этот дом часто захаживают воры, вот я и сказал.

— В этот дом заходят воры, а в другие нет, что ли?

Я разнервничался. Захотелось покурить, и я зашел в бакалейную лавку, что находится на углу.

— Какие же есть бестактные люди! — пожаловался я бакалейщику.

— А что случилось? — спросил он.

— Да вот рядом с нами живет какой-то впавший в детство старик. Я проходил мимо его дома, и вдруг он говорит мне: «В ваш дом захаживают воры. Лучше бы вы не переезжали сюда».

— Он сказал правду, — заметил бакалейщик. — В самом деле, лучше бы вы не переезжали в этот дом. Туда действительно заглядывают воры.

Не проронив ни слова, я ушел.

Настроение у меня было испорчено на весь день. Вечером к нам пришли посидеть соседи, живущие слева от нас. В полночь, собираясь уже уходить, сосед между прочим сказал:

— Это хороший дом, но сюда захаживают воры.

Так как время было позднее и сказано это было в дверях, то я не решился спросить:

— А почему же воры заходят в этот дом, а в ваши нет?

— Послушай, — сказала мне жена, заметив мое беспокойство, — неужели ты не понимаешь, что они ищут способ вытурить нас из дома. Они хотят запугать нас ворами и вынудить съехать отсюда. Арендная плата здесь низкая, и они собираются или сами переехать, или устроить каких-то своих знакомых.

Я, конечно, все это смекнул, однако почему-то всю ночь не мог сомкнуть глаз. Я все ждал этого вора, как будто он мне назначил свидание. Затем незаметно уснул. Проснулся от шороха. Тут же выхватив револьвер из-под подушки, я закричал во все горло в темноту:

— Не шевелись, не то выстрелю!

Я никак не мог найти выключатель. Ведь мы только что переехали сюда, и я еще не знал, где что находится. Так я и ходил ощупью по комнате, ударяясь то об одну, то о другую стену. Но вдруг я споткнулся о что-то и с шумом упал на пол. Подумав, что это вор подставил мне ножку, я уже собирался выпустить все пули ему в живот, но когда я падал, револьвер куда-то отскочил.

— Ха-ха-ха! — раздался в темноте жуткий хохот, от которого волосы встали дыбом.

— Эй ты! Послушай, что мы, снимаемся для детективного фильма, что ли? Если ты мужчина, выходи, померяйся со мной силой, подлец! — закричал я.

— Вы, по-видимому, искали выключатель. Он находится направо от двери. Новые квартиранты всегда так мучаются первое время, пока его не найдут, — донесся голос из темноты.

— Ты знаешь, кто я и что я могу сделать с человеком? — заорал я.

Незнакомый голос из темноты ответил:

— Нет, не знаю. Если разрешите, я зажгу свет и помогу вам.

С этими словами он повернул выключатель, и в комнате стало светло. Оказывается, я, упав на пол, очутился под столом, а моя жена забилась под кровать. Передо мной стоял огромный детина, в два раза выше меня ростом. Если я встану, то, конечно, не смогу испугать его.

Поэтому я спросил басом со своего места:

— Кто ты такой?

— Я вор.

— Послушай, меня ты не проведешь. Ты не вор. Ты хочешь испугать нас и заставить выехать из этого дома. Ну-ка, посмотри мне в глаза…

— Сейчас ты увидишь, вор я или нет, — заявил он и начал рыться повсюду, словно это был его отчий дом, и собирать все, что для него подходило.

— Значит, эту комнату вы сделали спальней. А у живших до вас здесь была гостиная. И у тех, что были до них, — тоже, — бормотал он между делом.

— Послушай, ты занимаешься воровством, я донесу на тебя, — пригрозил я ему.

— Можешь жаловаться и доносить кому угодно, — не отрываясь от своего занятия, ответил вор. — Передай также им привет от меня, — добавил он.

— Но ведь ты же удерешь, пока я схожу в полицейский участок?

— Не удеру.

— Ей-богу, удерешь! Соберешь все, что есть в доме, и смоешься. Поэтому я тебя сначала свяжу, а потом пойду и сообщу в отделение.

— На помощь! — не своим голосом закричала жена.

Жители нашего квартала тут же заполнили комнату. Можно было подумать, что все они были наготове и ждали у дверей нашего дома. Они не удивлялись ничему, а некоторые из них даже запросто заговаривали с вором, как старые знакомые, справлялись о здоровье и т. д. Он же, ничуть не испугавшись, без всякого смущения продолжал рыться в вещах.

— Дорогие соседи, помогите мне связать этого вора. Я сейчас пойду и сообщу в отделение.

— Конечно, вам лучше знать, — сказал один из соседей, — но все это, думается мне, напрасный труд.

Я был буквально ошеломлен. Куда же мы переехали? Жена принесла веревки, на которых обычно развешивали белье. Вор не сопротивлялся. Мы крепко его связали и втолкнули в одну из комнат. Заперев как следует дверь на ключ, мы с женой побежали в отделение. Она рассказала комиссару все, что случилось. Он спросил наш адрес. Мы сказали.

— А-а-а, тот дом?

— Да, тот дом, — ответил я.

— Этот дом нас не касается. Он находится вне границ нашего района.

— Ну, а что же нам делать? Выходит, мы понапрасну связали беднягу?

— Если бы вы жили домом выше, вы бы входили в наш район. Тогда мы занялись бы этим делом.

— Но дом справа от нас был занят, что же поделаешь?.. — вмешалась жена.

Оказывается, наш дом стоял как раз на границе двух районов, забота о безопасности которых входила в компетенцию разных полицейских участков.

— Ваш дом входит в отделение участка №— заявил комиссар.

Отделение, о котором он сказал, находилось очень далеко. Пока мы дошли туда, уже наступило утро. Пришли, рассказали все. Там спросили, где мы живем. Мы назвали свой адрес.

— А-а-а, тот дом! — сказал один из полицейских.

— Да, тот дом, — подтвердил я.

— Если бы это было домом ниже, мы бы занялись этим делом. Но ваш дом остается вне границ нашего района.

— Вай-вай! — сказала жена. — Ведь мы туго-туго связали того человека.

— К какому же отделению относится наш дом? — спросил я.

— Ваш дом находится в ведении жандармского управления. Туда отделение безопасности не вмешивается. Вам нужно обратиться в жандармский участок.

Мы с женой снова зашагали. Но вдруг она остановила меня.

— Знаешь, зайдем сперва домой и посмотрим, что с вором. Жив ли он?

Конечно, она была права. А вдруг вор еще умрет с голоду или от застоя крови? Ведь мы его так туго связали. Хочешь поймать вора, а тут станешь еще убийцей! Пошли домой. Вор так и сидел связанный, как мы его оставили.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Чувствую я себя прекрасно, но вот проголодался здорово, — ответил он.

Жена принесла поесть. Но, как на зло, кроме бобов, дома ничего не было, а вор, оказывается, их не ел. Так вот, жене пришлось тут же пойти к мяснику, купить бифштексов, нажарить их и подать вору. Потом мы пошли жаловаться в жандармский участок. Рассказали там все. Начальник жандармерии спросил, где находится дом. Мы сказали наш адрес.

— А-а-а… Ах, это тот дом? — спросил он.

Да, наш дом знали все.

— Ваш дом не входит в компетенцию жандармского участка, он находится в ведении полицейского отделения, — заявил начальник жандармерии.

— Ах, господин! — воскликнул я. — Что же получается? Мы идем в полицейское отделение, там нам говорят, что наш дом находится в компетенции жандармского участка. Приходим туда, нам говорят, что наш дом находится в ведении полицейского отделения. Так кто же ведает нашим домом? Мне кажется, что кто-то все же должен ведать им.

Начальник жандармерии вытащил какую-то карту и спросил меня:

— Вы понимаете что-нибудь в карте? Вот смотрите. Здесь водонапорная башня. А это холм с отметкой 208 метров. Граница нашего жандармского участка проходит здесь. Если бы дом, в котором вы живете, был бы построен на два метра северо-восточнее, тогда он вошел бы в район жандармерии.

— Помилуйте, дорогой! Неужели все это из-за двух метров? Что может значить такая ерунда?

— Что значит? Вам это, конечно, безразлично, но мы-то хорошо знаем, что значит!

Показывая на карту, он пояснил еще:

— Вот видите, где находится ваш дом? Он стоит как раз на границе, которая разделяет жандармский участок и полицейское отделение. Понятно вам? Правда, сад примерно на два с половиной метра заходит в наш район, но ведь воровство же произошло не в саду.

Не оставалось ничего другого, как снова идти в полицейское отделение.

— Но прежде давай зайдем домой и посмотрим, что с вором. Не дай бог, умрет еще, не оберешься тогда хлопот, — предложила жена.

Пришли домой.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я вора.

— Сгораю от жажды, скорее дайте мне воды, — ответил он.

Утолив жажду, он пригрозил нам:

— Смотрите, я пожалуюсь, что вы покушались на мою свободу. Вы не имеете на это права. Как только освобожусь, я сразу подам на вас в суд.

— Эх, братец, — примирительно сказал я. — Что же нам делать? Не установлено, к какому району относится наш дом, и мы не знаем, куда идти жаловаться на тебя. Разве можно было строить дом в таком проклятом месте, на самой границе между двумя участками!

— А что я говорил вам? Лучше отпустите меня, иначе я загоняю вас по судам за покушение на мою свободу.

— Разреши нам еще один раз до вечера сходить в полицию, — взмолился я.

— Ты, конечно, можешь сходить. Но эти дела нам уже давно знакомы. Прежде всего должны будут решить, к какому все же району относится ваш дом. Или же придется изменять границы участков. А до тех пор ничего не выйдет.

Мы пошли еще раз в полицию. Начальник полиции тоже вытащил карту.

— Смотрите, — показал он нам. — Граница жандармского участка проходит вот здесь, видите? Сад входит в район жандармерии. Итак, часть вашего дома относится к нам, а часть к жандармерии.

— Спальня как раз входит в ваш участок. А кража произошла именно в спальне, — сказал я.

— Да, но это надо установить, — возразил начальник полиции. — К тому же вор забрался в спальню ведь не по воздуху, а, конечно, через сад. Сад же, как известно, входит в черту жандармского участка. В общем, это дело не новое. Оно пока находится в стадии разрешения. Посмотрим, в какой район зачислят ваш дом, и тогда начнем действовать.

Мы ни с чем возвратились домой. Тот же сосед из дома, что находился справа от нашего, крикнул в окно:

— Примите мои соболезнования! Говорят, что к вам забрался вор.

— Да, забрался, — ответил я.

— В этом доме не может жить ни один съемщик. Потому-то его и сдают так дешево. Хозяин, бедняга, и сам не может там жить и съемщиков не находит. Он уже собирался этот дом передвинуть на два метра дальше. Но тут подвернулись вы, и он сдал его вам.

— Не ваша тут вина, — вмешалась жена старика, — а вина хозяина дома. Когда строят себе дом, не забывают ни о воде, ни об электрическом освещении, ни о газопроводе, ни о его фасаде, в общем предусматривают все, а вот в какой район он будет входить — об этом не думают. Разве можно было строить дом вот так, прямо на границе двух полицейских участков?

Что было делать? Покинуть этот дом мы никак не могли, ибо арендная плата была уплачена нами за год вперед. Вернувшись домой, мы распустили веревки, которыми был туго-туго связан вор. Он безо всякого стеснения уселся с нами за стол, и мы даже поужинали все вместе.

А затем он попрощался с нами и ушел, предупредив:

— Пока до свидания, я опять приду.

Сейчас уже не один, а несколько воров стали постоянными посетителями нашего дома. В нашем квартале все их знают. Мы же стали с ними сотрудничать. Сообща охраняем наш дом от других, чужих, воров, чтобы тем неповадно было. Поживем, увидим, что из этого выйдет. Или до истечения контракта будем жить восьмером в нашем доме — шесть воров и нас двое, или же этот дом в конце концов все же прикрепят к какому-нибудь району. Тогда мы сможем поймать воров и сообщить о них в участок. Но надо сказать, что мы уже так свыклись друг с другом, что будет совестно доносить на них и жаловаться. Ведь они даже несут часть расходов по дому.

Не люблю подхалимства

Он вошел к нам в редакцию. В этой редакции нас работало девять человек. Я его видел впервые. Едва он показался в дверях, как все мои товарищи вскочили на ноги. Я же продолжал сидеть, так как не знал, кто это. Но один из сослуживцев толкнул меня:

— Джазим-бей…

Услышав слова «Джазим-бей», я тотчас вскочил: у этого человека более 30 миллионов, к тому же он наш хозяин.

— Садитесь, — велел он.

Мы все сели. Только один Шевки остался стоять на ногах.

— К чему это вставание! Я не люблю подхалимства, — недовольно бросил Джазим-бей.

— Слушаюсь, эфенди мой, слушаюсь… Как вам угодно… Сейчас сядем, эфенди мой, — бормотал Шевки, продолжая стоять. — Ваше превосходительство правы, господин эфенди…

Хоть стоял бы уж прямо, а то руки покорно сложены на груди, спина согнута… Шевки — заведующий нашей редакцией. А ведь все совершенно ясно. Наш хозяин Джазим-бей очень богатый человек и не хочет, чтобы перед ним подхалимничали из-за его денег. Честь и слава ему! Я в упор смотрю на Шевки, покорно стоящего перед хозяином. А он ничего не понимает и только повторяет без конца:

— Да, господин эфенди. Пусть каждый делает свое дело…

— Садитесь! — закричал Джазим-бей, обращаясь уже прямо к нему.

— Извольте, я сейчас сяду, эфенди мой, — пробормотал Шевки, но не сел.

Какой позор! Человек ему прямо в лицо говорит: «Я не люблю подхалимства», а он подобострастно склонил голову и бормочет: «Слушаюсь, эфенди мой, как прикажете, эфенди мой». Стой я рядом с ним, дернул бы его за полу и крикнул:

— Сядь же ты, дурень!..

Джазим-бей вышел из себя:

— Да сядь же! Не люблю я этого. Сядь, продолжай работать!

— Извольте, господин эфенди, слушаюсь. Как вам угодно, — отвечает Шевки и не садится.

Джазим-бей, видимо, собирался уйти, а может быть, хотел кое о чем спросить нас, но его раздражал вид Шевки-бея, смиренно стоявшего перед ним.

— Сядьте же, друг мой, прошу вас, сядьте, — произнес он на этот раз более мягко. — Не беспокойтесь.

А Шевки все свое:

— Да что вы, эфенди мой, помилуйте, какое беспокойство! Разве мы можем допустить непочтительность к вашему превосходительству…

На этот раз даже Джазим-бей не выдержал, рассмеялся. Но каким смехом! Видно было, что он разозлился.

— Вас зовут Шевки-бей, не так ли?

— Да, эфенди мой.

— Шевки-бей, я не люблю ни подобных демонстраций, ни таких слов…

А Шевки не дает даже договорить:

— Что вы, что вы, эфенди мой, не извольте беспокоиться!

Во время этого разговора меня так и подмывало встать, отвесить ему пару оплеух, схватить за шиворот и усадить. До этого я слышал от товарищей по службе, что Шевки — большой подхалим, но не очень верил этому. Ведь я здесь работаю всего один месяц.

— Да сядьте же, друг мой!

— Не извольте беспокоиться, эфенди мой. Я не осмеливаюсь сидеть в вашем присутствии. Разрешите, я уж постою. Мне так удобнее…

Так умоляет, что кажется, вот-вот расплачется.

Джазим-бей окончательно рассвирепел. Поняв, что Шевки не удастся усадить, он повернулся к нему спиной и, обращаясь к нам, сказал:

— Я не люблю подхалимства. Поняли? Когда я вхожу к вам, никто не должен вставать. Пусть все продолжают работать.

И раздраженный направился к выходу, а Шевки продолжал стоять, бормоча ему вслед:

— Да, эфенди мой, слушаюсь, эфенди мой…

Во время обеденного перерыва я сказал одному из сослуживцев, Кериму:

— Ну и подхалим. Еще ни разу не видел таких.

— Да, мода на такое подхалимство уже прошла. Это так называемое восточное подхалимство.

— А разве подхалимство может быть восточным или западным? Собственно, ведь это присуще, пожалуй, только Востоку!

— О нет! Не скажи. Есть еще и западное подхалимство. Времена восточного подхалимства прошли. Это все позади. Понял ты, прошла мода на восточное подхалимство! А между тем каждый человек любит лесть. Ты здесь недавно, многое тебе непонятно. Вот Джазим-бей на каждом слове повторяет: «Я не люблю подхалимства». А попади он к западному подхалиму, что с ним станет! Раз человек разбогател, возле него обязательно должен быть какой-нибудь подхалим… Жаль мне нашего Джазим-бея. У него есть все: миллионы, имения, особняки, машины, жена, любовницы. А он несчастлив. Почему? Потому, что около него нет подхалима. Его слова «Я не люблю подхалимов» означают «Не могу найти подходящего подхалима». Очень мне жаль беднягу… Какое основное занятие секретарей американских миллионеров? Подхалимство! Это западное подхалимство…

— О, ты, видно, хорошо знаешь эту науку, Керим, — сказал я.

— Да, знаю, — ответил он, — и науку эту и ее философию. Вот увидишь, вскоре кое-что произойдет.

Прошло совсем немного времени после нашего разговора, и то, о чем говорил Керим, действительно стало происходить. Мой месячный оклад был 250 лир. Керим, который устроился на эту работу за три месяца до меня, получал столько же. А через неделю после нашего разговора его оклад вдруг повысился до 300 лир. Те, кто работал в этом учреждении уже два-три года и получал всего лишь 150 лир, стали недовольно ворчать. Но пусть себе ворчат, а Керим тем временем стал получать 400 лир, как и наш заведующий Шевки.

Вскоре Керим с окладом 500 лир был назначен нашим заведующим, а Шевки стал его заместителем. На работе Керим появлялся два раза в неделю. Но и на этой должности он долго не задержался. С окладом 750 лир его перевели на другую работу.

По мере того как рос оклад Керима, росло и расстояние между нами. Бывшие друзья стали называть его Керим-бей. А уж наш Шевки при виде Керима, который прежде работал под его началом, сразу подтягивался и в разговоре с ним употреблял такие выражения, как «уважаемый бейэфенди», «ваше превосходительство».

Вскоре до нас дошли слухи, что Керим отправился с Джазим-беем в путешествие по Европе. По возвращении его мы услышали, что он стал получать уже 2000 лир. Но и это было не все. Потом мы узнали, что его оклад достиг 5000 лир в месяц. А что он собственно делал — этого никто не знал. Считался секретарем, помощником, заместителем Джазим-бея. Когда Джазим-бея не было, всеми его делами ведал Керим. Затем получилось обратное. Когда не было Керима, его дела начал вести Джазим-бей. А ведь этот Керим не был ни способным, ни трудолюбивым. И никаких знаний у него не было. Никто не мог понять, отчего он так преуспевает. Только я знал, что он возвысился благодаря западному подхалимству. В чем оно заключалось, это западное подхалимство, я узнал позже.

У Джазим-бея было пять-шесть предприятий. Наше было самым старым из них. Однажды нам сообщили, что будет отмечаться двадцатая годовщина основания нашего учреждения. Всем выдали премию в размере месячного оклада. Кроме того, в честь этого события в ресторане одного из самых больших отелей устроили банкет на 80 человек.

И вот тут я наконец узнал, что такое западное подхалимство, узнал, в чем секрет успеха Керима. На банкете Джазим-бей сидел во главе стола, рядом с ним — Керим. Мое место было через три человека слева от Керима. Я с большим интересом и вниманием наблюдал за Керимом, не пропускал ни одного слова, ни одного движения.

Вот Джазим-бей взял рюмку, хотел поднести ко рту, но в это время его руку схватил Керим.

— Нельзя, — сказал он. — Знаете сами, вам вредно.

— Ну, всего маленькую рюмку, — взмолился Джазим-бей.

— Раз нельзя, значит, нельзя. Впрочем, как знаете… Хотите, пейте… Только я уж тогда ни при чем. Ведь вы же знаете, что нельзя из-за сердца.

Джазим-бей поставил рюмку, поднятую за его здоровье, и сел на место.

Затем Джазим-бей заметил:

— Жарко здесь что-то. Окно бы открыть…

Не успел он сказать это, как Шевки, восточный подхалим, опережая официантов, сорвался с места. Повторяя на ходу: «Извольте, господин эфенди, извольте!», он подбежал к окну.

Вдруг раздался строгий голос Керима:

— Оставьте! Не надо открывать!

И, повернувшись к Джазим-бею, укоризненно сказал:

— Ну что вы делаете? Право, хуже ребенка… Вы же потный. Разве можно…

— Да нет же, я не вспотел, — уверял Джазим-бей.

— Что значит «не вспотел»! Как будто, дорогой мой, я не знаю, вспотели вы или нет.

Джазим-бей наливает себе воду. Керим тут как тут:

— О-о-о! — восклицает он. — Что вы делаете, бога ради? С ума сошли, что ли?

— А что? — говорит Джазим-бей. — Воду себе наливаю…

— Бог ты мой, — качает головой Керим. — Ну что вы за человек? Разве я дам вам пить простую воду? Если вам хочется пить, почему не спрашиваете у меня? Гарсон! Быстро бутылку содовой!

Что бы ни вздумал сделать Джазим-бей, Керим не разрешает. А тот слушается Керима, подчиняется ему и время от времени, как избалованный ребенок, капризничает:

— Разреши мне. Всего одну рюмку!.. Можно?

— Нельзя, нельзя! Сказано нельзя, дорогой… Вы совсем не хотите думать о своем здоровье.

Но тут же Керим, ни капельки не стесняясь, делал все обратное тому, что говорил. Только что запретил открывать окна, а когда все вспотели, вдруг, обращаясь к Джазим-бею, сказал:

— Жарко, не правда ли? Душно тебе?

— Нет, не душно.

— Нет, душно! Я знаю, что тебе душно. Откройте окна!

Наш восточный подхалим, бросив вилку, нож, со словами: «Извольте, господин эфенди», побежал открывать окно.

— Остановитесь! Сколько раз я говорил, что не люблю подхалимства. Отойдите, эфенди. Пусть откроет гарсон.

— Слушаюсь, господин эфенди. Сажусь, эфенди мой. Не извольте гневаться…

Джазим-бей обратился к Кериму:

— Можно мне выкурить одну сигарету?

— Одну можно, — ответил Керим. — Но вторую не разрешу. Ведь это уже четвертая за день.

Я никого и ничего не замечал, лишь продолжал наблюдать за ними.

— Сколько раз я вам говорил, что на банкеты не следует одевать этот коричневый костюм, к тому же еще спортивный. У меня уже язык устал… У вас совсем нет вкуса. Прямо ни на одну минуту нельзя вас оставить одного, что-нибудь натворите…

Я посмотрел на Джазим-бея. Взрослый мужчина, миллионер, лепечет, как избалованное дитя:

— Ах, я забыл…

Керим заявил сидящим за столом:

— Вы его не знаете. Это просто ребенок, ей-богу!.. Шевки, восточный подхалим, попытался возразить:

— Что вы, эфенди мой, разве можно так говорить?

Но его оборвал сам Джазим-бей:

— Замолчи ты… Господи! Ну что за подхалим! Ну, конечно, я как ребенок. Если бы не Керим, я бы давно уже заболел и умер.

Керим посмотрел на свои ручные часы.

— Нам пора идти. Вам уже время ложиться в постель. Вставайте!

— Посидим еще немного, — уговаривает Джазим-бей.

— Нельзя. Уже половина десятого. Пока доедем, будет десять. Нет, нет! Мы и так задержались. Ровно в десять вы должны быть в постели. Ну, вставайте же!

Поднимаясь с места, Керим потянулся за рюмкой. В это время я схватил его за руку:

— Что вы делаете? — начал выговаривать я. — Ради бога! Я все время наблюдаю за вами. Ведь это уже пятая рюмка. Разве можно? Вы совсем не хотите думать о своем здоровье. Поставьте!

Керим начал уговаривать меня:

— Ну, что тут такого? Только эту и выпью.

— Ладно уж, на этот раз можно… Но чтобы этого я больше не видел.

Рука Керима опустилась мне на плечо. Он отвел меня в сторону и сказал:

— Браво! Ты быстро усвоил разницу между западным и восточным подхалимством. А сколько еще поучительного мы можем перенять у Запада! Ведь мы еще даже подхалимничать не умеем. Какой у тебя оклад?

— Двести пятьдесят.

— Я тебе назначаю пятьсот. С завтрашнего дня ты займешь место Шевки, а он будет твоим заместителем.

А Шевки был уже у дверей и, открывая дверь перед Джазим-беем, бормотал:

— Дай бог вам долгих лет жизни, здоровья, счастья! Вы осчастливили нас сегодняшним банкетом…

— Убирайся отсюда, подхалим! — закричал я. — Ты опозорил подхалимство! Убирайся! Чтобы глаза мои тебя не видели!

Примечания

1

Слова заупокойной мусульманской молитвы.

(обратно)

2

Эфенди — «господин» (вежливое обращение).

(обратно)

3

Барбарос — знаменитый турецкий флотоводец XVI в. Хайреддин Барбаросса.

(обратно)

4

Султан Азиз (Абдул Азиз) царствовал в 1861–1876 гг.

(обратно)

5

По-видимому, намек на полицейский автомобиль.

(обратно)

6

Нюисты (от фр. nu — голый, обнаженный) — представители реакционного мелкобуржуазного течения, проповедующие «возврат к природе», к первобытным формам взаимоотношений между людьми, в частности требующие отказа от одежды.

(обратно)

7

Бакы — турецкий поэт XVI в.

(обратно)

8

Хафиз — чтец Корана.

(обратно)

9

Сырат Кёпрюсю — мифический «мост испытания», по которому проходят души умерших прежде, чем попасть в чистилище.

(обратно)

Оглавление

Азиз Несин Письма с того света

Азиз Несин

Письма с того света, написанные умершим Ишаком его другу Слепню

  Первое письмо

  Второе письмо

  Третье письмо

  Четвертое письмо

  Пятое письмо

  Шестое письмо

  Седьмое письмо

  Восьмое письмо

  Девятое письмо

  Десятое письмо

  Одиннадцатое письмо

  Двенадцатое письмо

  Тринадцатое письмо

  Четырнадцатое письмо

Полицейский-любитель

Дом на границе

Не люблю подхалимства Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg