«Классические мифы Греции и Рима»

Классические мифы Греции и Рима (fb2) - Классические мифы Греции и Рима (пер. П. А. Медведев,В. И. Покровский) 5686K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Генрих Вильгельм Штоль

Генрих Штолль Все классические мифы Древней Греции и Рима

Штоль Г.В. Мифы классической древности = [Die Sagen des klassischen Altertums]. Пер. с немецкого В.И.Покровского и П.А.Медведева.

Под редакцией Вл. Южина

Вступительная статья В. Лукьянской

ООО "Остеон-Групп"

Том первый. Истории богов и героев

Предисловие

Давным-давно, на юге Балканского полуострова и прилегавших к нему многочисленных островах, разбросанных в Средиземном море зародилась уникальная цивилизация. Благодатная эта страна, казалось, была просто создана для любви, красоты и процветания. С трех сторон полуостров окружает спокойное синее море; далеко-далеко раскинуло это море свои глубокие воды, а над водой раскинулось необъятное синее небо, и где кончается море и начинается небо – различить трудно.

Греческий акрополь сегодня

По морю раскинулись острова; некоторые из них очень велики; все они заросли лаврами и кипарисами и зеленеют точно плавучие сады посреди синего моря.

С трех сторон окружило Грецию море, а с четвёртой стороны по самой ее границе тянутся горы) и они отрезали эту маленькую землю от всех других земель.

Длинные ряды невысоких гор тянутся и по самой Греции; они изрезали всю страну вдоль и поперек. Между горами лежат тихие, ровные долины; светлые ручьи и реки сбегали сюда с гор в старину и катили по ним свои воды. По склонам гор высятся леса; велики и дремучи были эти леса в старину, и высокие дубы и буки росли в них.

Хороша Греция еще и теперь, хотя местность ее сильно выжжена солнцем и покрылась слоем сыроватой земли, выветрившейся из скал; леса и рощи большей частью повырублены, многие ручьи и реки, когда-то весело сбегавшие с гор и пробегавшие по долинам иссякли и исчезли с лица земли, но чудо как хороша была эта страна в старину, когда по берегам ее вечно зеленели лавровые рощи, серебрились серо-зеленые оливы, черно-зеленые кипарисы, точно громадные свечи, поднимали к синему небу свои острые верхушки. Каме плоды там зрели, какие прекрасные цветы цвели и благоухали!

Климат в Греции здоровый; по краям страны, у моря, никогда не бывает зимы со снегом, деревья вечно зелены; нет там и зноя, потому что от моря постоянно дует освежающий ветер. Чуть дальше от моря – и зимою уже выпадает снег, и деревья на зиму теряют зелень, но и там зима не суровая, а лето не очень знойное.

Густая разнообразная растительность, спокойное синее море, тихо плещущееся у берега, зубчатые, невысокие горы на фоне синего яркого безоблачного неба под золотым солнцем, – все в меру и все прекрасно, вот какова была в старину Греция, «Эллада», как звали свою страны древние греки, сами же себя они называли «эллинами».

Теперь Греция – одно из небольших государств Европы; жизнь населяющего ее народа сравнительно мало чем отличается от жизни других народов, но когда-то, очень давно, эта небольшая страна выделялась из ряда других стран своей культурой, развитием науки и искусства – которые позже легли в основу развития всей европейской цивилизации. От греков поздние и другие народы переняли не только науки, но и законы, обычаи, порядки, ремесла и искусства, которые дошли и до нашего времени. Уже в очень далекие времена, за много лет до Рождества Христова, среди греков были удивительные мудрецы и замечательные поэты, от которых и теперь по их книгам узнать можно много истинного и прекрасного.

Но не всегда, разумеется, были греки такими мудрыми и просвещенными – сначала и они были людьми темными, дикими, и лишь мало-помалу, спустя многие тысячи лет воспитания собственной культуры, после долгих трудов стали они людьми искусными и светлыми разумом.

О древнейшем периоде развития эллинской цивилизации нам рассказывают классические мифы Эллады.

Первый народ, пришедший из Азии в Грецию, звался «пеласгами». В то время, когда пеласги только что пришли в Грецию, она была еще вся покрыта болотами и непроходимыми лесами, наполненными дикими зверями, и мест, годных для жизни, там было мало. Но пеласги, не жалея трудов, шаг за шагом осушили болота, вырубили непроходимые леса и на вырубленных местах стали заводить скот, а поздние стали обрабатывать землю и разводить хлеб.

Мало-помалу вся страна изменилась: болота сделались редкими, леса остались только по горам. а долины превратились в луга и в пашни.

Прошло около 500 лет, и в Грецию пришли новые азиатские выходцы – эллины и, покорив их, поселились тут же. Эллины говорили на том же языке, что и пеласги; у них было много сходных порядков и обычаев, и поэтому эти два народа скоро смешались между собою в один народ, и все стали называться эллинами, а страну свою стали называть Элладой. Разумеется, это было не первое и не единственное государство на свете.

К тому времени в некоторых местах земли люди уже давно и крепко осели на одном месте, основали города и большие государства с городами и селами: Египет, Ассирия, Финикия и другие.

Финикия находилась в Азии, у самого Средиземного моря. Финикияне издавна были хорошими мореходами; они с незапамятных времен начали делать корабли и плавать в них по морю. Финикияне были торговым народом; они возили свои товары по морям и заезжали с ними в разные земли. В больших царствах, египетском и ассирийском, они скупали ткани, цветную посуду и прочие товары и возили все это продавать в другие земли, где не умели делать таких вещей. Там они меняли товары на металлы, ценный лес или же на шкуры зверей и другое сырье.

После того, как в Грецию пришли эллины, стали и сюда приезжать финикийские купцы с своими товарами и торговать с греками, и между финикиянами и греками завязались постоянные торговые сношения. Греки покупали у финикийских торговцев разные вещи, каких до того не знали, а потом стали и сами пробовать себя в ремеслах. Скоро они стали и сами строить себе корабли на манер финикийских и плавать по морю.

Сначала финикийцы только изредка приезжали в Грецию, но потом некоторые из них стали селиться на полуострове и соседних островах, и так образовались целые поселения финикийцев. Греки стали присматриваться к жизни финикийцев, к их порядкам и обычаям, стали у них многое перенимать и по их примеру устраивать свою жизнь. В ту пору– у финикийцев уже существовали разные науки; они умели уже прокладывать по морю путь по звездам, умели читать, писать, знали счет и вес товаров, и греки переняли у них все это.

Мы уже говорили, что вся Греция пересечена вдоль и поперек горами. Хоть горы эти и невысоки, но все же переходить через них из одной долины в другую было непросто, и люди, жившие в разных долинах, редко общались между собой. Каждая долина жила своей отдельной жизнью, в каждой долин было все, что нужно для жизни: свои леса, свои реки, свои поля и свои пастбища для скота. Но, несмотря на это, все греки считали себя одним народом, потому что они говорили на одном языке, имели одну религию, одни предания и много общих обычаев.

Греки того времени вели очень простую, незатейливую жизнь: их одежда, жилище, пища, домашняя утварь, – все было очень просто.

Вся одежда грека состояла из туники – недлинной широкой белой рубахи с короткими рукавами, перехваченной поясом, или из хитона, то есть просто из куска материи без рукавов, окутывавшего всего человека, с ног до головы, и из гиматиона – длинного темного плаща, накидывавшегося сверху. Гиматион этот больше надевали, когда выходили на улицу, вместо верхней одежды.

Женщины носили такие же туники, только длинные, до земли, а выходя из дома, накидывали сверху плащ-гиматион, или пеплос. Голову греки обыкновенно ничем не покрывали и только в дальний путь надевали круглую войлочную шляпу. Обувь греков состояла из одной подошвы, привязанной к ноге ремнями; такая обувь называлась сандалиями.

Так как климат в Греции был теплый, здоровый, то греки мало сидели дома, – вся жизнь их проходила на вольном воздухе, под открытым небом, а жилье им было нужно только для сна и обеда; поэтому греки не нуждались в просторных, богато устроенных жилищах, – их дома были очень невелики и были устроены очень просто и незатейливо: низенький домик, с битым земляным полом, под легкой плоской деревянной кровлей, нисколько скамей для сиденья да нисколько кувшинов и блюд для питья и воды, – вот все, что нужно было греку для полного счастья. Пища его была так же проста, как и жилище: нисколько олив (маслин), кусок хлеба да немного молока было достаточным греку для обеда.

Сначала все греки, как бедные, так и богатые, много трудились – даже цари их сами плотничали и пасли скот, а их жены и дочери (царицы и царевны) сами стирали и пряли и ткали одежду на себя и на всю семью. Каждый хозяин семьи сам обрабатывал свою землю и приготовлял со своими домашними и слугами любой инструмент и утварь, нужную для дома, в то время, как женщины ткали и занимались домашней работой.

«Праздный человек одинаково противен и богам и людям: это то насекомое без жала, тот жадный трутень, который откармливается в бездействии работой пчел. Трудясь, ты станешь любезен и богам и людям, потому что они не терпят праздности. В труде нет ничего постыдного: постыдна только леность»… – вот как пел великий греческий поэт Гесиод в одной из своих песен.

Древние греки жили семьями. У отца семейства над всеми членами семьи была полная и непререкаемая власть. Под именем отца семейства греки понимали главу всей семьи, а семьи тогда были очень большие, потому что тогда семейные не расходились по разным домам, и женатые братья и сыновья со всеми чадами и домочадцами жили все вместе одной общей большой семьей, которая называлась родом.

После смерти старшего в роду его имя и власть переходили по наследству к его старшему сыну, и он становился теперь в свою очередь отцом семейства, начинал приносить жертвы и молиться богам за всю семью и получал власть над всеми домашними; все члены семьи: мать, братья, сестры и даже старики, подчинялись его власти и называли его отцом. Ни у кого из семейных не было своего имущества: все имущество у семьи было общее, а заботился о нем и распоряжался им, как хотел, один старший в роду.

Отец семейства был волен даже над жизнью и смертью своих детей; он мог наказывать их за проступки, как только хотел и имел право даже убить провинившегося. Если старшему в роду были нужны деньги, он мог продать в рабство своего сына или дочь, а брат мог продать своих сестер. Такие суровые были тогда обычаи.

О верованиях древних греков

Как только человек стал пробуждаться от своего дикого состояния, как только стал он сознавать себя самого и окружающий его мир, стал он в то же время сознавать, что есть что-то вне его в этом мире возвышенное, нечто непостижимое и необъятное – Вселенная, время, мироустройство, стихии. И стал он пытаться постичь это возвышенное, почувствовал потребность преклониться перед ним, стал искать у него помощи и покровительства; так возникала религия.

Вначале, как и делают по сей день многие дикие племена, греки молились душам своих умерших родственников и считали их за богов. Они много думали над тем, что делается с человеком после его смерти и верили, что он не может исчезнуть бесследно. Они полагали, что душа не умирает вместе с телом, а продолжает жить в прежней жизнью – в могиле. Там, в земле, она становится сильным, могущественным существом, маном; она может приносить пользу или вред людям, поэтому ее нужно задабривать – хорошо кормить и поить, – тогда она будет помогать своим живым родственникам и посылать им удачу, а если родственники забудут ее или не принесут ей даров или обидят ее чем-нибудь, то душа эта будет мстить и пошлет на всю семью страшные несчастья. Поэтому похороны у греков считались важнейшим из всех обрядов и проходили с большой пышностью.

Покойника одевали в лучшие одежды, румянили ему щеки, окуривали дорогими куреньями, клали на богато украшенные носилки или на колесницу и с громким плачем, причитаниями и с музыкой отвозили его к могиле. Впереди покойника шли плакальщицы с распущенными волосами, в белых одеждах; они громко кричали, плакали, стонали, рвали на себе волосы, били кулаками в грудь, царапали себе ногтями лицо. Был установлен целый порядок похорон, и отступить в чем-нибудь от этого порядка считалось большим грехом, за который покойник, сделавшись богом, может страшно отомстить.

Поэтому греки старались задобрить души умерших родственников и просили у них разных благ для себя; они молились им и приносили на их могилы пищу и питье, потому что полагали, что душа, как и смертный человек, должна есть и пить, чтобы не мучиться голодом и жаждой. Греки часто приходили навещать родные могилы и подолгу просиживали тут, ведя длинные разговоры с покойниками. Иногда они приходили сюда с музыкой, чтобы повеселить своих покойников, приносили на могилы молоко, хлеб, вино и мясо; мясо и хлеб сжигали, а вино и молоко выливали на землю. Это называлось «приносить жертву».

Земля, где были похоронены отцы и деды семьи, считалась священной. Никто из чужих не смел подходить к ней и даже видеть ее; поэтому место, где греки хоронили своих покойников, всегда огораживалось высокой стеной. Точно за такой же крепкой стеной находился и дом.

За преступления тогда наказывали тем, что лишали погребения, то есть человеку заявляли, что после смерти его не будут хоронить, а просто выбросят его мертвое тело. Это наказание считалось тогда ужасным, потому что греки думали, что душа, лишенная жилища, век не будет иметь покоя. Ей предстоит веками скитаться по свету, не отдыхая ни на минуту; вечно голодная, вечно жаждущая, тоскующая, она носится, будто бы, по свету, отыскивая своих родственников. Она не дает покоя живым; она мучает их болезнями, трясет лихорадками, пугает страшными видениями, губит их поля и бесит скот. Так объясняли себе греки все, что было им непонятно; все, что их страшило.

Так и жили греки ранней эпохи – каждая семья жила своей жизнью обособленно за своей высокой стеной, молилась только своим богам, только за себя и за свою семью. До других людей и их богов ей не было никакого дела – всякий другой человек из другой семьи, был для нее – чужаком, один взгляд которого на священную землю, где были похоронены их предки, уже оскорблял эту землю. Каждая семья не только не хотела общаться с другими семьями, но старалась всячески удаляться от них, и на чужого тогда смотрели как на врага.

Общая же вера тесно связывала между собою всех членов семьи. Греки молились своим богам не только на могилах, но и у себя в доме; они верили, что души их предков постоянно невидимо носятся в доме, где они жили до своей смерти, и живут в огне, который горит на домашнем очаге.

Очагом называлась большая печка, которая устраивалась посреди дома. В каждом греческом доме был непременно такой очаг, и на этом очаге неугасимо горел огонь.

Мать семейства должна была заботиться о том, чтобы он никогда не потухал. Перед этим огнем отец семейства несколько раз в день молился за всю семью богам.

Здесь же, вокруг очага, собиралась вся семья обедать и ужинать; перед едой греки опять всегда молились своим богам.

Если в семью вступал какой-нибудь новый член, прежде всего необходимо было приобщить его к своим богам – упросить богов принять его под свое покровительство.

Если же кто-нибудь по какой-то причине выходил из семьи, – выдавали ли дочь замуж, изгонял ли отец сына за какой-нибудь проступок, уходил ли кто-нибудь из домашних добровольно, не захотев подчиниться отцу семейства, – всякий раз первым делом такого человека отлучали от богов, и тогда считалось, что он порвал всякую связь с семьей, домашние боги переставали быть его богами, и он делался вдруг совершенно и навеки чужим для семьи. На этом основывались все обряды и порядки в древнем греческом быту.

Когда в семье родился ребенок, его подносили с молитвами к домашнему очагу и просили богов принять его под свою защиту и покровительство; после этого ребенок считался уже своим, родным.

А вот как справляли у древних греков свадьбы. Прежде всего отец семейства невесты при всей семье и при женихе заявлял перед очагом, что он отдает свою дочь такому-то. Считалось, что боги слышат это заявление и с той минуты перестают заботиться о девушке и покровительствовать ей. Так лишалась девушка своих прежних богов; с той минуты как домашние боги оставили ее, она становилась совершенно чужой в родительском доме; она отрекалась от прежних богов и должна была служить другим богам в доме своего мужа.

Затем невесту выводили из родного дома, сажали на колесницу и с песнями и музыкой везли в дом к жениху. Невеста была одета в белые одежды, лицо у нее было закрыто покрывалом, а на голову был надет зеленый венок.

Жених встречал ее на пороге своего дома; он снимал ее с колесницы и переносил на руках через порог в дом, где ждала вся ее новая семья.

Там он вел ее к домашнему очагу, где невеста должна была в первый раз молиться новым богам; она приносила им жертву и в первый раз прикасалась к священному огню, горевшему на очаге, а домашние кропили ее водой.

Наконец, новобрачные, помолившись вместе богам делили между собой пирог, хлеб и нисколько плодов, и тем свадьба кончалась.

С этих пор молодая женщина считалась принятой под покровительство домашних богов мужниной семьи и делалась в новой семье своим человеком.

В то время при семьях были уже и рабы. Эти рабы помогали в работе и считались как бы членами семьи. Как только приводили в семью нового раба, отец рода подводил его к очагу и молил своих богов принять еще одного нового человека в семью. После этого раба окропляли освященной водой, и он молился вместе со всеми у домашнего очага.

Греки любили своих родных, почитали старших, любили детей и были ласковы к гостю, переступившему порог их дома; но вообще к посторонним людям, как мы уже говорили, они относились еще враждебно. Всякий посторонний человек считался у них чужим, чужому не жаль и не стыдно было нанести всякую обиду и зло. Даже убить чужого не считалось преступлением, а убийство на войне считалось даже весьма достославным делом, потому что оно обороняло своих– свою семью и очаг. За всякую обиду, нанесенную чужаком мстила вся семья.

Месть считалась похвальным делом; считалось, что дети должны непременно мстить убийце за смерть отца, иначе душа его не будет иметь покоя. Того, кто платил злом за зло и мстил за отца или за брата, хвалили и прославляли, а того, кто не мстил, называли трусом, и родная мать отрекалась от него и, случалось, проклинала его за это.

С самого раннего детства мать и все домашние учили ребенка чуждаться посторонних людей. Они говорили ребенку, что он растет для того, чтобы заступаться и мстить за родных, чтобы явиться мстителем за отца или брата, если кто-нибудь из них будет убит на войне, – мстить кровью не только тому, кто убьет их, но и тому, кто чем-нибудь их обидит. Вырастая с такими жестокими понятиями, греки сызмальства смотрели на войну и на месть как на важное и наиболее святое дело своей жизни.

Благодаря постоянному пребыванию на чистом воздухе, греки были здоровы, бодры, веселы и любили жизнь простую, тихую, спокойную. У них не было вечной заботы о куске хлеба, они не страдали от холода, не мучились голодом, а вокруг них все было так прекрасно – и синее безоблачное небо, и яркое благодетельное солнце, и красивые горы, и прекрасная густая зелень у тихого моря.

Вся жизнь греков проходила среди этой тихой жизни природы. Грек от души любил и яркое золотое, греющее его, солнце, и ясное небо, и тихое море, – он восторженно радовался им; он страшился бури, боялся тьмы, закрывающей от него на ночь солнце, дрожал перед тучей с дождем и вихрем, которая грозила побить его поле и оставить всю его семью без хлеба, он изумлялся величию сил природы, и ему казалось, что все эти чудеса: и солнце, и небо, и туча, и море, – все это отдельные живые существа; каждое из них делает свое дело в мире, и человек бессилен и ничтожен перед ними. Он назвал их богами и преклонился перед ними.

Одних богов он чтил за их красоту и за то добро, которое, как он думал, они приносили ему; других он боялся и молил их не делать ему зла. Так стали греки молиться разным силам природы.

Все, что видели греки дивного и непонятного в мире, назвали они богами: и солнце, и земля, и море, и далекое небо, – все это были у них отдельные боги. Эти боги, – думалось грекам, – сильны и могущественны; они, каждый порознь, делают в мире свое дело и часто борются между собою: солнце каждый день борется с тьмою, море и небо с непогодой и так далее.

Вся жизнь человека зависит от них: они светят ему и греют его, дают ему жизнь или губят его, вызывают из земли травы и деревья, поят и кормят его или иссушают его поля, поселяют в нем хорошие и дурные мысли, чувства и желания.

Греки считали, что все, что они думают, чувствуют, желают, все это они делают не сами по себе, а что все это посылают им боги.

Греки представляли себе своих богов такими, каковы они были сами, – тоже людьми, но только самыми прекрасными, самыми сильными, могущественными и мудрыми, каких только можно себе представить. Для людей они были невидимы, но все же греки верили, что где-то, в невидимом мире, на небесах, боги живут как и простые люди: – женятся, ссорятся и мирятся, советуются о делах и спорят между собой.

Мало-помалу у греков появилось много разных сказаний о жизни этих богов; они чтили гору Олимп, на вершине которой боги будто бы собирались вместе для совета и судили о своих и людских делах.

Все непонятное для себя греки старались объяснить делами богов и складывали для объяснения всего для них непонятного разные сказания. В их сказаниях, которые мы теперь называем мифами, мир богов был устроен точно так же как и мир людей – боги вынуждены повиноваться старшему в своей семье, а за его спиной интриговали друг против друга. Боги могли быть и жестокими, хитрыми, мстительными и очень часто непокорными. Великий Зевс убивает своего отца, чтобы завладеть царством, Венера постоянно обманывает мужа, Гера постоянно старается навредить подружкам своего супруга – и это продолжается бесконечно! Но греки даже и не замечали того, что боги их дурны, ведь под именем богов они понимали самых лучших, совершеннейших в мире существ!

Насчитывалось двенадцать главных богов-олимпийцев: верховный бог Зевс, его супруга Гера, его брат Посейдон и сестра Гестия; дети – Феб-Аполлон, Артемида, Гермес, Афина-Паллада, Гефест, бог войны Арес и его жена Афродита и еще бог Солнца – Гелиос.

Кроме того, эллины верили в существование еще множества других младших богов, которые подчинялись старшим и служили им. Боги-олимпийцы были самые сильные и могущественные боги, и все в мире подчинялось им и жило по их воле. Но и над этими богами также была сила, которой они не могли противиться, – это был Рок, или Судьба, которую олицетворяли три древние старухи Мойры, как называли их греки. Всё течение жизни, все дела богов решала заранее Судьба, и они ничего не могли сделать, чтобы отклонить это решение.

Самым старшим и могущественным из богов-олимпийцев был бог неба Зевс. Во время грозы он бросал с неба молнии; Зевс всегда присутствовал в мире и руководил жизнью всей земли и людей, а также и всеми остальными богами, которые должны были подчиняться ему. Гера, жена Зевса, была богиней земли.

Книга первая. Великие титаны и боги Эллады

Глава 1. О происхождении богов По поэмам Гесиода «Теогония» и «Труды и дни»)

1. Первые боги

Прежде всего, прежде самых предвечных богов и небесных светил во Вселенной зародился Хаос, а следом на свет появилась широкогрудая мать-Земля – Гея. Она вначале породила равное себе ширью Звездное Небо, Урана, чтобы он в точности покрыл ее всюду и чтобы служил прочным сводом для всех созданий живых и жилищем для блаженных богов.

Одновременно с Ураном Гея создала и его противоположность – всеобщий безопасный приют – сумрачный Тартар, залегающий в глубоких земных недрах.

Под оплодотворяющим дождем Урана Гея породила на свет травы, цветы и деревья, произвела зверей и птиц, и наконец мыслящую субстанцию – титанов и титанид.

Ею же был создан прекраснейший из вечных богов – бог любви Эрос. Он обладает способностью обволакивать сладкой истомой и покорять души всего живого на земле – зверей и людей, богов и растений, он лишает их всех способности рассуждать и побуждает лишь к любви.

Но из Хаоса же родились и черная Никта-Ночь и угрюмый бог мрака Эреб. Ночь же, сочетавшись с Эребом в любви, зачала и породила воздух-Эфир и сияющий День, или Гемеру.

А кроме того Гея родила обитающих в чащах горных лесов нимф, затем; ни к кому не всходив на ложе любви Гея также родила, шумное и бесплодное море, Понт. А потом, разделив ложе с Ураном, она произвела на свет глубокий Океан, титанов Коя и Крия, а еще – Гипериона и Иапета, Фею и будущую матерь богов – Рею, великую богиню правосудия Фемиду и божество памяти Мнемосину, увенчанную золотым венком титаниду Фебу и миловидную Тефию. Позже, сочетавшись браком с Океаном, Тефия породила три тысячи речных потоков: рек, ручейков, речушек и речонок.

Также Гея родила троих надменных циклопов – и звали их Бронтом, Стеропом и Аргом. Во всем они были похожи на прочих богов, но у каждого из них на середине лица находился лишь единственный глаз: потому-то они и звались «круглоглазыми» или «циклопами». Хотя были они искусными мастерами, и для работы была у них сила, и мощь, и сноровка.

Также другие еще родились у Геи с Ураном трое огромных и могучих сыновей– Котт, Бриарей и суровый Гиес. Они были просто несказанно ужасны, поскольку каждый обладал полусотней крепких голов и целой сотней чудовищных рук, которые росли между плеч этих великанов. Они обладали просто неподступной силой и гигантским ростом.

После всех родился самый ужасный из детей Геи – хитроумный Кронос. Полный ненависти ко всем своим браться и сестрам, он более остальных ненавидел своего всемогущего отца.

Дети, рожденные Геей-Землею и Небом-Ураном, были ужасны и стали ненавистны даже своему отцу. С первого взгляда, едва лишь появлялся кто-либо из детей его на свет, Уран каждого прятал в недрах Земли, не выпуская на белый свет и наслаждаясь собственным злодейством.

Великанша Земля тяжко стонала с полной утробой. И тогда ей пришло на ум весьма коварное дело.

Вначале она произвела на свет само железо, затем выковала из него огромный серп и показала его своим детям.

И, возбуждая в них смелость, сказала Гея, преисполненная печали:

– Дети мои и нечестивого вашего отца! Если хотите быть мне послушными, мы сможем справедливо воздать отцу вашему за его злодеяния: поскольку он замыслил против вас ужасные вещи.

Так говорила Гея, но объятые страхом дети ее молчали и ни один из них не проронил ни звука, страшась гнева всесильного отца. Лишь хитроумный Крон набрался смелости и немедленно отвечал милой матери:

– Мама, я с возьмусь за такое дело с величайшей охотой и меня при этом мало огорчает жребий нашего злодея-отца, раз уж он первым против нас такое задумал.

Услышав эти слова, обрадовалась исполинская Гея. Запрятав сына в укромное место, она дала ему в руки острозубый серп и обучила его коварству.

И вот, ведя за собою Ночь, появился Уран, и возлег он около пышнотелой свой Геи, пылая любовным желанием, и мигом распространился повсюду. Неожиданно его сын вытянул из засады левую руку, а правой взмахнул огромным серпом и мигом лишил милого родителя плодородия.

Однако ни одна из кровавых капель не пропала даром – все их приняла Земля и с годами из них произошли мощные богини мести Эринии и великие соперники богов – воинственные гиганты и нимфы-мелиады, которыми позже был воспитан Зевс.

Около одной из капель взбилась пышная морская пена, и внезапно в той пене зародилась прелестная девушка. Сначала она подплыла к священным Киферам, но там ей не понравилось, и она пристала к омытому морю Кипру. И вот на берег вышла прекрасная богиня. Стоило ей ступить своей стройной ножкой на землю, как из земли тут же пробивалась трава, стоило ей взять руку ветку – и самая сухая ветвь расцветала. Боги и люди прозвали ее Афродитой, «Пенорожденной», еще «Прекрасновенчанной Кифереей» – потому, что вначале она пристала к Киферам, «Кипророжденной» (или Кипридой) также ее зовут, поскольку родилась она все же на Кипре. Богиня родилась – и тут же отправилась к племени вечных блаженных богов.

Деве сопутствовал бог любви Эрос, за нею же следовал и бог любовного желания прекрасный Гимер. С самого начала ей в удел были даны во владение: любовный девичий шепот, и улыбки, и смех, и любовные обманы, и сладкая нега любви, и пьянящая радость объятий – и этой силе подчинялись как земные люди, так и бессмертные боги.

Проклял своих детей-титанов некогда великий, а ныне повергнутый Уран-повелитель за то, что они посмели простереть руку к нечестивому делу и совершили злодеяние, – будет им кара за это, и победителю своему Кроносу предрек он, что будет он свергнут с небес своими же собственным сыном.

Ночь родила еще и ужасного бога смерти Танатоса с черными богинями бед и страданий Керами. Она также родила она и бога сна – Гипноса и толпу Сновидений.

Ночью было порождено божество сплетен и злословия по имени Мом, а потом родила она и Печаль, источник страданий; Ночью же были рождены и очаровательные сестрички-Геспериды, – они с давних пор живут далеко за океаном и холят и лелеют в своем саду золотые, прекрасные яблоки.

Кстати та же Никта-Ночь родила и богинь судьбы – Мойр. Всего их три древних сестры – Клото, Лахезис и Атропос. Людям они при рождении определяют несчастье и счастье. Клото из перепутанной пряжи вытягивает и скручивает нитку человеческой судьбы, Лахезис протягивает ее столько, сколько жизни этой суждено продлиться, а Атропос большими железными ножницами обрезает ее.

2. Кронос и Зевс

Победитель Кронос взял себе в жены Рею, и та родила ему светлых детей – вечную деву-Гестию, богиню плодородия Деметру и Геру, которая в знак своего высокого достоинства обувалась в золотые сандалии. Могучий и не знающий жалости в сердце Аид отправился под землю и воссел в царстве мертвых – Тартаре.

Затем Рея произвела на свет «колебателя волн» – шумного Энносигея, который позже был прозван богом морей Посейдоном и тогда же проведающего мысли людей Зевса, который стал владеть громами и молниями.

Но ужасы, которым подвергал детей своих Кронос, были пострашнее Урановых, поскольку Кронос, боясь соперничества, не запирал своих детей в застенки, а опасаясь соперничества, попросту пожирал их, стоило лишь младенцу попасть ему на колени – очень уж боялся он, как бы царская власть не досталась кому-то из более сильных, чем он потомков Урана. Помнил он проклятие Урана, что суждено ему быть свергнутым его же собственным сыном. Так что приходилось Кроносу быть вечно начеку и проглатывать каждого произведенного на свет ребенка.

А мать богов Рею охватило неизбывное горе. И вот как-то раз, когда она как раз собиралась родить Зевса, будущего владыку, отца смертных и бессмертных, взмолилась она к своим родителям – великой Гее и бесплодному, но все еще могучему звездному Небу-Урану.

– О милые родители мои! Подайте совет, как бы мне после рождения спрятать милого сына, чтобы не попал он в пасть Кроноса, но чтобы смог вырасти и отомстить отцу за злодеяния?

Гея с Ураном вняли молитвам любимой дочери и точно сообщили ей, какая судьба ожидает и могучего Кроноса-царя и его сына. А затем они послали ее в плодородную критскую область Ликтос, на покрытую диким лесом Эгейскую гору. Там, посреди тенистой чащи, когда наступило время родить, Гея восприняла у матери младенца. А дочь она надоумила завернуть в пеленки большущий камень и подать Кроносу. И повелитель богов, не глядя, схватил завернутый в пеленки валун и без зазрения совести проглотил его!

Вот ведь злобный нечестивец! Не ведал он, и в мыслях своих не держал, что остался невредимым его сынишка, что растет он у бабки в полной безопасности, и что скоро предстоит ему взять верх над отцом, свергнуть его с трона и самому стать владыкой над богами. Нимфа Адрастея воспитывала его и кормила сладким молоком волшебной козы Амалфеи. Золотая колыбелька младенца-Зевса висела на дереве, чтобы Кронос не сумел его найти ни на земле, ни на воде, ни в небесах, а служители Реи куреты денно и нощно плясали вокруг колыбельки и пели громкие воинственные песни, ударяя мечами и копьями о щиты. И тем самым заглушали они могучий плач божественного малютки.

У юного Зевса начали быстро прирастать силы – мчались года за годами. Перехитрил он отца, послушавшись предписаний Геи. А вышло так. Когда Зевс стал юношей, он по совету титаниды Метиды, попросил мать назначить его виночерпием во дворце Кроноса. Рея замолвила за него словечко, а потом еще и достала для сына соль и горчицу. Их Зевс подмешал в медовый напиток Кроноса и тот… моментально изрыгнул наружу вначале проглоченный им камень (позже этот камень поставили в городе Пифоне, в долине под самым Парнасом, «чтобы всегда там стоял он как памятник, смертным на диво»), а потом всех проглоченных им ранее детей – братьев и сестер Зевса. Все они сплотились против Кроноса, но победить его было непросто – ведь за ним было целое племя титанов.

Благодарные за свое спасение братья и сестры Ураниды, которых отец буздумно вверг в заключение и которых вывел на свободу Зевс, вручили брату гром и палящую молнию, которые до той минуты скрывала великанша-Земля.

Так началась великая война богов-олимпийцев с титанами, которая продолжалась долгие десять лет и была прозвана людьми «титаномахией». Прежде всего сами титаны отстранили от руководства Кроноса, как бездарно упустившего пленников, и назначили своим руководителем титана Атланта. Затем они привлекли к битве гигантских чудовищ-гекатонхейров. Но не все было ладно в стане титанов, были среди них и такие, которые не одобряли соперничества с Зевсом

3. Прометей

Когда Зевс начал борьбу с верховным богом Кроносом и титанами, чтобы вырвать у них власть над миром, титан Прометей советовал своим родственникам-титанам покориться Зевсу, далеко превосходящему их мудростью. Но дикие и могучие титаны, полагаясь на свою великую силу, со смехом отвергли совет своего родича, понадеявшись на то, что им легко будет устоять против Зевса. Отважно вступили они с ним в борьбу. Тогда Прометей отделился от своих и вместе с матерью, титанидой Фемидой, перешел на сторону Зевса. Заранее предупрежденный предсказанием матери, которая могла провидеть будущее, он знал, что победа останется на той стороне, где вместе с силой будет и мудрость. После страшной борьбы, продолжавшейся десять долгих дет, Зевс, благодаря всего поддержке Прометея, одержал победу над Кроносом и надменными титанами и низверг их, по совету Прометея, в глубокий тартар. Однако Кронос во время падения произнес над сыном проклятие, какое когда-то изрек над ним самим низверженный им самим отец его Уран. Поэтому и Зевсу надлежало ждать участи, подобной участи отца его Кроноса. Однако никто этого проклятия не услышал – никто, кроме Прометея.

После победы новый властитель начал распределять почести и должности в своем царстве, управляемом новыми законами. Разумеется, все теплые места распределялись между младшими, родственными ему, богами. Нужно было стереть с Земли последние следы владычества титанов. Даже тех из них, которые помогали ему, Зевс вместо благодарности отстранил от себя. Океан был удален на самый край земли, прорицательница Фемида должна была уступить свой оракул в Дельфах сыну Зевса Аполлону; а люди, жившие при Kpoне и возносившие ему почести, должны были погибнуть и очистить место новому поколению. Тогда-то за бедный род людской вступился Прометей и возвестил Зевсу, что придет время – и жена смертного родит героя, Геракла, который будет побеждать львов, и только смертному– дано будет тогда освободить отца богов и людей Зевса от тяготеющего над ним отчего проклятия. Зевс уступил и избавил род человеческий от гибели; но Прометея, оказавшего ему столько услуг своим мудрым советом, возненавидел он, как последнего из могучего рода титанов, который осмелился противиться его воле. Сам Прометей очень скоро дал властителю повод к гневу и наказанью.

В далекие первобытные времена, когда миром еще правил Кронос, боги и люди, произошедшие от одной общей матери – Земли, дружно жили вместе, едва ли сознавая, есть ли между ними какое-либо различие. Когда же, по низвержении Кроноса, власть над миром принял его могучий сын Зевс, и когда жилищем богов стала высокая вершина Олимпа, – боги пожелали отделиться от людей. В конце концов, они были бессмертны, они были могучи, они были способны управлять силами природы, повелевать мыслями людей и даже внушать им какие угодно мысли и желания… Разумеется, они захотели, чтобы люди поклонялись им и возносили почести за их благодеяния. И вот однажды боги и люди собрались на совет по этому случаю в сикионском городе Меконе. Зевс взял на себя защиту интересов богов, представителем же людей вызвался быть Прометей, сын титана Иафета, из рода божественных титанов, которые, после долгой борьбы с Зевсом, были низвергнуты им в бездны Тартара. Разумный и хитрый Прометей понадеялся на собственный ум и задумал перехитрить Зевса, мудрейшего из богов. Прометей забил большого быка, разобрал его на части и предоставил небожителям выбрать для будущих жертвоприношений ту из частей, которую они пожелают. Части эти он сложил в две кучи. В одной поместил куски мяса и съедобные, жиром покрытые внутренности, плотно покрыв их кожей жертвенного животного, а сверху положил желудок – самую отталкивающую часть. В другую кучу он искусно сложил кости и покрыл их отменным жиром. Таким образом он придал лучшей части невзрачный вид, а худшей же – весьма привлекательный. Отец богов и людей всеведущий Зевс, посмеиваясь, сказал:

– О, могучий сын Иафета, верный друг мой, как неравно распределяешь ты части!

Прометей же с улыбкой молвил:

– Досточтимый Зевс, величайший из бессмертных богов, выбери ту часть, какая тебе по душе.

Зевс избрал самую привлекательную часть. Обеими руками снял он отменный жир и, когда увидел белые кости и убедился в хитром обмане, сказал с гневом:

– Поистине, сын Иафета, ты великий знаток коварства; не разучился ты обманывать! Вот только будет ли тебе толк с того обмана?

Однако сделанного не воротишь. И с этих-то пор люди стали сжигать на дымящихся алтарях кости жертвенных животных, а мясо съедали сами.

За обман Прометея и в наказание ему Зевс не дал людям огня. Но Прометей хитростью похитил огонь с Олимпа.

Люди тех времен были жалким, бессильным племенем, без мудрых мыслей и каких-либо надежд. Глядя, они ничего не видели; слушая – ничего не слышали, бродили, как тени; мысли их путались и они, тупоумные, не разумели того, что ощущали. Не ведали люди светлых, каменных домов, не знали и плотничьего искусства. Лишь подобно кишащим муравьям, жили они в глубоких подземельях, гнездились в лишенных солнечного света пещерах, не зная близости зимы, цветоносной весны и обильной плодами осени. Все, что ни творили они, делалось необдуманно и беспорядочно. Сжалился тогда Прометей над бедными созданиями. Он отправился на остров Лемнос, в кузницу своего друга Гефеста, на огненную гору Мосихл, добыл там искру божественного огня и, схоронив ее внутри тлеющей феруловой тростинки, принес людям и научил их различным искусствам и наукам. Он объяснил им почему бывает восход и закат небесных светил, научил их науке складывания чисел, употреблению письма, дал их мозгу силу воспоминания, заложил основы вещего искусства. Дикого горного вола впряг он для людей в ярмо, а гордого коня в колесницу, построил корабль и окрылил его льняным парусом, чтобы плавал он по водам морским. По его же наставлению люди научились находить, добывать и употреблять на пользу сокрытые в земле сокровища: медь и железо, серебро и золото. До той поры, если человека настигала болезнь, не было никаких средств к исцелению – ни питья, ни мази: Прометей научил людей составлять целебные смеси, от которых унимается беспощадная сила болезни. Тогда же открыл он им различные средства угадывать будущее: толковать сны, понимать голоса и звуки, разуметь полет птиц, смотреть во внутренности животных. Освободил он людей и от мучительного предчувствия и страха смерти и вселил в них слепую надежду, так что они и думать забыли о смерти. Так люди были посвящены Прометеем во все искусства жизни и из своего дикого, беспомощного состояния перешли к лучшей и гораздо более счастливой жизни.

За этот самовольный поступок Зевс озлобился на титана, особенно же за похищение против его воли божественного огня. Прометея, правда, предостерегала мать его Фемида, уверяя, что новый властитель только о том и думает, как бы избавиться от последнего из титанов. Провидев его будущее, она предрекла сыну, как будет он, прикованный, мучиться за свой поступок тридцать тысяч дет, пока, истомленный и обессиленный всевозможными мучениями, не примирится с властителем. Но Прометей не боялся гнева Зевса; его гордый дух, его любовь к человеческому роду влекли его к погибели.

Радуясь, что нашел вину за гордым, непокорным высшей власти титаном, Зевс повелел могучим исполнителям своей воли богине силы Биа и богу власти Кратосу, схватить Прометея, отнести его в Скифскую страну, на самый край земли, и приковать его там к голым, омываемым волнами, скалам Кавказа. Цепи для титана выковал сам Гефест, но исполнил он волю Зевса с тайным нежеланием: ведь с давних пор был он дружен с Прометеем.

Гефест наложил несокрушимые железные оковы на руки и ноги, на бока и бедра, и адамантовым клином пронзил другу грудь. В то время как он, глубоко вздыхая, преисполненный сострадания, оковывал своего друга железною сетью, грубые спутники его, издеваясь над несчастным, бросали ему жестокие слова и укоряли за преступную гордость, сгубившую его; но сын титана гордо и упрямо молчал, не издав ни единого стона. Только когда удалились его мучители и он остался один, начал он громко жаловаться на свои муки, на свой позор, и голос его далеко разносился по скалистым берегам моря. Всего же более скорбел он о том, что терпит муки за доброе дело, за благодеяния людям; противодействие же свое воле Зевса считает он справедливым.

Прекрасные океаниды из далекого грота своего отца услышали стук молота, которым приковывали страдальца к скале. Полные участия, прилетали они утешить его и склонить к уступкам новому властителю: он ведь с ними одного племени, отцы их – братья а супруга Прометея, Гесиона, – им родная сестра. Приходил и сам старец Океан и увещевал Прометея покориться могучему Зевсу, которому и сам он мудро уступает. Океан готов идти аж на самый Олимп, лично к Зевсу и замолвить о Прометее словечко. Но титан не пожелал никакого ходатайства, – ведь сострадание к нему может навлечь на Океана ненависть нового властителя. Прометей твердо, непреклонно решился испить чашу страданий, пока, наконец, не укротится гнев и ненависть в груди Зевса.

Только отошел Океан, как по побережью пробежала нестерпимо мучимая оводом Ио, злосчастная дочь аргивского царя Инаха, превращенная женою Зевса, ревнивой Герой в корову. Теперь, пострадавшая за любовь к ней Зевса бедняжка Ио в страшных мучениях блуждала по земле, не принимая ни питья, ни пищи и нигде не находя покоя из-за злосчастного овода. Прометей тотчас же узнал Ио своим провидящим умом и возвестил ей, что придется ей пройти страны в Европы и Азии, пока она, наконец, после долгих странствий, найдет избавление от своих страданий в далеком и знойном Египте. Там прикоснется к ней кроткой рукою Зевс, и она родит сына Эпафа; от него в тринадцатом колене произойдет отважный герой Геракл, которому суждено освободить титана от мучений. Тогда и Зевс, наконец, склонится к примирению.

Да и сам Зевс находится под всемогущею властью богинь судьбы Мойр, и ему не избегнуть грозного рока без помощи Прометея.

Проклятие отца, Кроноса, которого Зевс сверг с престола, грозит и ему тем же низвержением, если только он вступит в брак, о котором помышляет. Судьба Зевса – в руках Прометея. Он один знает от своей вещей матери имя богини, которая родит ему могучего сына, если Зевс вступит с ней в брак. Сын этот будет сильнее отца и лишит его власти над миром. Эту тайну Прометей скроет в груди своей, и никакие пытки, никакие хитрости не заставят его открыть ее, если Зевс не освободит его от оков; а не сделает он этого, тогда престол его будет низвергнут, и сам он падет с великим позором.

С высокого неба Зевс услышал угрозы титана. Он послал своего вестника Гермеса к Прометею с повелением открыть роковую тайну. Громом и молнией грозил он раздробить скалу, к которой прикован титан, и повергнуть его в мрачную пропасть, где будет он томиться целые тысячелетия; а если и возвратится в светлый мир, то мощный и жадный орел Зевса вновь будет терзать его исстрадавшееся тело и пожирать его печень. И не кончатся муки эти до тех пор, пока один из богов добровольно не сойдет за него в ад, в мрачную область смерти. Но не устрашил он Прометея угрозами. Мятежный титан решился хранить свою тайну, даже когда все вокруг разрушится. И вот задрожала земля, проревел глухой отголосок грома, молния сверкнула огненными извивами, прах взвился вихрем. Все ветры, освобожденные от цепей, рванулись в общую битву; поднятое море слилось с небесами, и скала, вместе с титаном при завывании бури низверглась в пропасть.

Зевс оставил людям огонь, но люди показались ему уж слишком счастливыми. Оказалось, что непокорный Прометей тайком от всех освободил людей от всех бедствий: злобы, зависти, голода, болезней, страданий. Да не просто освободил, а собрал все эти беды в один потайной ящик и дал на хранение своему брату Эпиметею.

На новую войну с титанами Зевс пока не решался. Тут следовало действовать не силой, а хитростью. По его повелению, бог-искусник Гефест создал из земли и воды чудную деву, голосом и силой подобную другим людям, лицом же – подобную бессмертным богиням. Афина, вместе с Пейфо[1], харитами и орами[2], опоясала и одела прекрасную деву в белую, пышную одежду; вычесали ее волосы и украсили ее косы венком дивных цветов; на голову ей надели тонкий, искусно сотканный покров и возложили еще золотой венец работы Гефеста, затейливо изукрашенный разноцветными изображениями животных. Афина научила ее искусству рукоделия; Афродита окружила ее прелестью и преисполнила ее облик соблазнительными чарами и ревнивым желанием нравиться; Гермес дал ей скрытность и вкрадчивую речь.

Боги подивились прекрасной деве и назвали ее Пандорой – что означало «всеми одаренная», ибо все они осыпали ее дарами.

Когда на пагубу людям была создана чарующая дева, по воле Зевса Гермес ввел Пандору в дом Прометеева брата Эпиметея. Прометей часто предостерегал брата, чтоб не принимал он от богов никаких даров – не произошло бы от того людям какого горя; но простодушный Эпиметей давно позабыл о предостережении брата и с благодарностью принял роковой, дар. Он даже вступил с Пандорой в брак, и она стала праматерью всех жен на земле. Только впоследствии понял Эпиметей какое горе принял он в дом свой, да уже поздно. Красавица Пандора отыскала секретный ящик, не долго думая открыла его огромную крышку и высвободила из него на волю все людские бедствия, – так и разошлись они между людьми по земле. Только надежда осталась вверху, на краю ящика: и по воде Зевса, Пандора быстро захлопнула крышку.

С той поры бесконечный рой бедствий носится над смертными; горе и скорбь наполняют и сушу, и море. И незваные болезни, днем и ночью подступают к людям, подступают тихо, в молчании: Зевс не дал им голоса. И приносят они людям много горя и скорую смерть. Прежде же смерть подходила к людям тихо, как сон.

* * *

Целые тысячелетия скованный Прометей одиноко томился в мрачной, глубокой расселине скал; но сердце его было непоколебимо. Неизменно, каждый третий день, мощнокрылый орел медленно опускался с вышины, вонзал свои лютые когти в чрево страдальца и выклевывал ему печень, всякий раз выраставшую снова. Кровь, сочащаяся из ран в течение веков, свернулась на теле его в отвратительный сгусток и, согреваемая палящим солнцем, каплями падала на каменистую землю.

Такие мучения, длившиеся целые тысячи лет, могли бы сломить самый упорный дух, самую исполинскую силу. И Прометей наконец утомился; он пожелал примирения и освобождения. Прежние сообщники его, титаны, давно уже смирились с новым миpoустройством, со властью громовержца-Зевса. Свободные от цепей, они снова вышли из тартара, пришли к своему злосчастному родичу и дали ему совет покориться. Приходила и Фемида, старая, скорбью согбенная мать Прометея, и напоминала ему, что уж близко время, когда Зевс пожелает вступить в роковой брак, который станет причиной его падения. Теперь-то, говорит Фемида, Зевс станет просить у тебя совета и примирения; это – последний случай спастись: не следует упускать его».

Зевс слышал слова мудрой Фемиды и, в виду близкой опасности, начал помышлять о примирении с Прометеем.

С течением времени, смягчился прежний, властолюбивый дух Зевса: трон его был настолько прочен, что ему нечего было бояться титанов. и повелел тогда Зевс странствовавшему по свету Гераклу зайти к Скифской скале и своей стрелой убить на груди Прометея жадного орла. Но и этого было мало для освобождения титана – для его полного избавления требовалось, чтобы кто-то из бессмертных добровольно сошел за него в пасть Тартара.

И лишь когда Геракл обещал, что друг его, божественный кентавр Хирон, случайно получивший от отравленной стрелы его неизлечимую рану, добровольно умрет за Прометея, Зевс повелел ему разорвать Прометеевы оковы.

С дружескими речами послал он Гермеса к титану, и тот охотно открыл, наконец, свою тайну. Вот она: «если Зевс вступит в брак с дочерью Нерея, Фетидой, то, по решению судьбы, она родит сына более сильного и могучего, чем отец, и этот сын низвергнет его с престола. А потому, пусть выдаст ее Зевс за вождя ахеян Пелея, от этого брака у него родится сын – Ахилл, славнейший из героев Эллады. Чтобы завершить примирение, пришел и страдающий от нестерпимо болящей раны Хирон и объявил, что он готов снизойти за Прометея в подземный мир. В воспоминание же о том, что он был прикован, и в знак того, что он покорился и предался Зевсу, Прометей возложил себе на голову ивовый венок и с той же целью стал носить с тех пор железный перстень, в который был вставлен камушек, отбитый от кавказской скалы. Так миновала Зевса роковая беда, а Прометей стал свободен от оков, и на свадьбе Фетиды с Пелеем олимпийские боги праздновали свое окончательное примирение с титанами. Впрочем, как выяснилось, праздновали они рано, поскольку решающая схватка им еще предстояла.

Богини бедствий и мщения Керы тяжко карают и людей и богов за проступки, и никогда не бывает, чтоб их яростный гнев прекратился раньше, чем любой виновный в проступке получит отплату за свои проступки.

Божественная Ночь-Никта также родила специально для отмщения людям богиню Немезиду, а за нею – были рождены Обман, Сладострастие, Старость, а также несущая беды богиня раздора Эрида.

Хотя и грозна и ненавистна Эрида, но и ей был порожден утомительный Труд, а также богиня голода Лимнос, ею же были порождены богини Забвения и Скорби, источающие слезы у простых смертных. От Раздора на свет произошли жестокие Схватки, Битвы, Избиения и Убийства, Ложь, Словопрения и Судебные Тяжбы. Этот печальный парад замыкают родные друг другу Ослепление души с Беззаконием. Но более других горя приносит смертным бог Орк, наказывающий тех, кто давая клятву сознательно солжет.

Глава 2. Ранние времена человечества (По поэме Гесиода «Труды и дни»)

4. Пять веков

В то время, когда над миром владычествовал Кронос, жило золотое поколение людей. Подобно богам, вели эти люди блаженную жизнь, чуждую забот и труда. Не знали они хилой старости; постоянно бодрые и сильные, не знакомые ни с каким горем, тешились они веселыми пирами, жили долго, и тиха, как сон, была смерть их. При жизни же не было у них недостатка ни в каком добре: кормилица-земля, невозделанная, в изобилии приносила дары свои; многочисленные стада паслись у них на полях; спокойно, мирно и счастливо люди заканчивали свои повседневные деда. Блаженные боги были к ним благосклонны и находились с ними в дружеском общении. Золотое поколение людей жило без законов, без принуждения, жило честно и справедливо. Не было тогда судей, ничего не ведали люди о страхе наказания, а между тем все жили в безопасности. Еще не срубалась сосны в горах, не спускались еще корабли на морские волны – и не посещали стран им чуждых, поскольку люди никуда не отдалялись от родных берегов.

Золотой век человечества

Города в те блаженные века не окружались еще рвами; медная труба, меч и шлем были неизвестны; беззаботно, удобно, спокойно жили люди и без наемных войск. Не тронутая киркой, не взрытая плугом, земля все давала сама собой; довольствуясь пищей, даруемой землею, люди собирали в горах душистые ягоды, толокнянку и землянику, ежевику и кизил, а также желуди, падавшие с широковетвистого дерева Юпитера. На земле была вечная весна; Тихий ветер лелеял цветы; никем не посаженные семена всходили и созревали на не паханном поле. Текли тогда молочные реки и ручьи нектара, а с зеленых дубов капал золотистый мед. Когда же исчезли с земли эти люди, то они стали добрыми гениями, духами – хранителями смертных. Незримые, обходят они землю, охраняют на ней право, карают зло и подают людям богатство и счастье. Таково их царственное служение, возложенное на них волей великого Зевса.

Когда же Кронос был низвергнут в мрачный Тартар и миром стал править Зевс, возникло серебряное поколение людей. Оно было далеко не равно золотому по телесной силе и не сходно с ним нравом. Это поколение было хуже золотого, но лучше медного. Весна в ту пору не цвела уже круглый год, как во времена первобытные: зиму, лето и осень Зевс отделил от краткой весны. То зной стоял над землей, обезвоживая и раскаляя воздух, то цепенела земля от страшного северного ветра, и ледяная кора одевала сучья деревьев и скалы. Тогда-то в первый раз люди стали искать себе убежища в пещерах, густых кустарниках и стали жить шалашах из связанного тростником хвороста. Только теперь они стали бросать зерна на милость Цереры во взборожденную плугом землю, и тяжело застонал под ярмом рабочий вол.

По сто лет проводили эти люди в младенчестве; сто лет дитя неразумное оставалось дома, на глазах у заботливой матери. Достигнув, наконец, зрелого возраста, эти люди жили недолго, но вместо того чтобы мирно и разумно наслаждаться благами жизни, омрачали они и эти немногие годы своим безрассудством: легко вступали в распри между собой; буйные и дерзкие, они оскорбляли друг друга; нерадивые, не приносили они богам подобающих жертв. За непочтение к богам. Кронион-Зевс, в гневе своем, истребил этих людей и сокрыл их под землею, где ведут они блаженную жизнь; не бессмертны они и не так мощны, как блаженные люди золотого века, но не лишены и они почета.

И вот третье поколение людей сотворил Зевс, медное, серебряному не равное; из ясеня, что идет на древки смертоносных копий, создал он это племя, жестокосердое, крепкое, могучее. Кровавое дело войны, своевольство и насилие были этим людям потехой и отрадой. Твердо, как алмаз, и неукротимо было их сердце; роста они были исполинского, силы непомерной; страшна была тяжелая рука их. Из меди они строили дома, из нее же выделывали орудия войны и труда; темного железа у них еще не было. Дикие и войнолюбивые, они истребили друг друга и без имени низошли в ад, – как ни могучи были они, а не осилили страшной смерти.

Когда же земля поглотила и это поколение, Зевс вызвал к жизни четвертое – божественный род героев. Они были благороднее, правдивее людей медного века и в старину назывались полубогами. Губительная война и кровавые битвы истребили их. Одни погибли в Кадмейской земле, в войне с семивратными Фивами, ратуя за Эдиповы стада; другие пали под Троей, в кровопролитных битвах из-за похищенной Елены. По смерти же, отец Зевс поселил их далеко от жилищ людей и бессмертных – на самом краю земли, у потоков океана, – там, на блаженных островах, где властвует Кронос и где земля трижды в год приносит сладкие свои плоды, ведут они беззаботную, счастливую жизнь.

Пятый род, живший после героев и продолжающий жить и доныне, называется железным. Днем и ночью, без отдыха, изнуряют себя эти люди трудами, томятся печалями, и боги посылают им все новые и новые заботы. Суетны, нечисты помыслы и дела их. Отец не любит сына, сын отца; хозяин не верен гостю, товарищ – товарищу; да и между братьями нет той любви, какая была во дни былые. Нет уважения к сединам родителей; жестокими словами и дурным обращением оскорбляют их дети и остаются неблагодарными за их попечения. Повсюду самоуправство; один разрушает у другого город; везде царит неправда, клятвопреступления, надменность, зависть, злоба, и человек дурной и вероломный в большей силе, чем справедливый. Богини святого стыда и справедливости, в своих белых одеждах, отлетели от земли на небо, и ничего не осталось людям, кроме безысходного горя.

Исчезли и стыд, и правда; место их заступили хитрость и обман, коварство, насилие и наглое корыстолюбие. В этот век корабельщик распустил паруса навстречу неизвестным ветрам, и сосна, долго стоявшая нетронутой на высоких горах, дерзнула переплыть чуждые ей воды. И земля, прежде общая, как воздух и солнечный свет, теперь тщательно измерена и разделена длинными межами. Не только с тучной почвы стали люди собирать жатву и добывать пищу, но проникли и внутрь земли и начали вынимать из недр ее глубоко сокрытые в них металлы, корень всему злу. Извлечено уже из земли пагубное железо и золото, еще более губительное. Поднялась ратующая и золотом, и железом война, и кровавой рукой потрясает оружием. Все живет грабежом; не в безопасности гость у хозяина, шурин у зятя, редка стала любовь и между братьями. Муж замышляет убийство жены, а она – мужа; мачехи готовят из бледноцветных трав ядовитый напиток, и сын нетерпеливо добивается прежде времени узнать о часе кончины отца. Исчезла всякая любовь и верность, и дева Астрея, друг справедливости и права, последняя из бессмертных оставляет оскверненную кровью землю. Всевозможные ужасные дела стали совершаться в это железное время и конца ему еще не видно.

5. Великий потоп

(По «Метаморфозам» Овидия)

Много дурных вестей о людской испорченности дошло до Зевса, отца богов. Желая убедиться, что слухи эти несправедливы или преувеличены, он решился оставить небо и в человеческом облике постранствовать между людьми и увидеть всё в собственными глазами. К несчастью, он нашел, что на самом деле все обстояло еще хуже, чем гласила молва. Всюду встречал он бесчестие и дикость. Как-то раз поздними сумерками прибыл Зевс в аркадский город Ликосуру, в дом царя Ликаона. Войдя в дом, он тотчас же явил знамение своей божественности, и толпа почтила его молитвами и обетами. Но Ликаон, глумясь над мольбами толпы, сказал себе: «Вот испытаю я, бог это или смертный». Он задумал умертвить своего гостя ночью во время сна; но наперед испытать пришельца иным образом. Был в его доме заложник от народа молосов. Ликаон мечом пронзил ему горло, сварил и изжарил еще трепещущие члены несчастного и предложил это кушанье своему гостю.

«Узнает ли он, – думал Ликаон, – что это за пища?» Но Зевс не только сразу узнал, но и покарал нечестивца. Карающей молнией царь богов поразил дом Ликаона и разметал его. Объятый ужасом, бросился злодей из разрушающегося дома и завыл, будучи не в силах говорить человеческой речью. Кровожадный, как и прежде, неистово бросился он на стада. Одежда Ликаона распалась в грубые клочья, руки превратились в мохнатые лапы и вот… он становится волком, сохраняя еще следы своего прежнего вида – те же седые волосы, те же кровожадные глаза, ту же дикость во взгляде и движениях.

С той поры положил Ликаон начало кровавому племени волков-оборотней. Тайком живут они на земле, ничем до поры не выделяясь из людей, но настаёт их пора– и сбиваются они в стаи, превращаются в кровожадных волков и выходят на охоту. И горе несчастному, который попадется среди ночи на их пути.

Дом Ликаона был разрушен; но гнев царя богов был велик. Не одному дому следовало подвергнуться этой участи. Отец богов и смертных решил истребить все нечестивое человечество. Тотчас по возвращении на небо созвал он на совет всех богов. Дорогой бессмертных, блистающим Млечным путем, поднялись они к небесным царственным чертогам великого громовержца. Когда блаженные боги длинной вереницей вошли и расселись в мраморной палате Зевса и сам он, опираясь на скипетр из слоновой кости, воссел он на высоком троне, трижды, четырежды потряс он мощной главой, от мановения которой заколебались земля и море, и молвил так:

– Никогда еще не боялся я так, как теперь, за свое царство, даже в то время, когда змееногие гиганты громили небо. На всей земле, от одного края до другого, не нашел я ничего кроме страшных беззаконий. А потому следует нам истребить все человечество.

Услышав историю Ликаона, все боги одобрили решение Зевса; только, озабоченные, спросили они:

– В каком же состоянии будет земля, когда истреблены будут люди? Кто же станет приносить богам фимиам и жертвы?

Но царь богов успокоил их и обещал населить землю новыми, лучшими, чем нынешние, людьми. Он уже берется за сноп молний, чтобы рассеять их по земле; но стал опасаться, как бы не зажегся эфир и не сгорело бы небо. Припомнил он, что, по решению судьбы когда-то настанет время, когда земля, море и небесная твердь разрушатся в страшном пожаре. Отложил он свои перуны и решил истребить людей небесной водой.

И вот все ветры, что разносят облака и расчищают небо, заключил Кронион в пещеры Эола; волю дал лишь южному ветру, дожденосному Ноту. И влажнокрылый Нот полетел над землею, покрыв голову непроницаемым мраком. Вначале капли воды падали с его седых волос, крыльев, груди и длинной бороды. Толпою окружили его облака, и лишь подавит он их рукою, как сплошной ливень со страшным шумом начинает литься на землю; богиня радуги Ирида в сияющей одежде без устали черпала воду и питала ею облака. Уже прибиты дождем нивы, рушилась надежда земледельца, погибли плоды долгого года трудов; а разгневанному Зевсу все мало небесных вод: брат его, бог моря Посейдон, помогал ему своими водами и призвал все реки.

– Прорвите все плотины, – повелевал он им, – откройте водохранилища, дайте водам вашим полный простор!

Реки повиновались, и сам Посейдон вонзил трезубец в землю: задрожала земля, и водам, таившимся в недрах ее, открылся свободный исток. И вот реки вышли из берегов и стали уносить с собою посевы, деревья, людей и скот, дома и храмы. Нет больше границ между водой и сущей – все стало единым безбрежным морем.

Там, где паслись прежде стройные козы, очутились безобразные тюлени; дельфины кишели в лесах; нимфы морей, нереиды, дивились никогда ими прежде не виданным рощам, домам и целым городам подводным. Беспорядочной толпой носились по волнам волки и овцы, львы и тигры; не в помочь вепрю его страшная сила, не в помощь оленю быстрота его бега, и птица, напрасно искавшая себе места для отдыха, падает, наконец, утомленная, в море. А люди? Одни искали спасения на холмах и горах, другие в челнах и кораблях; но вода залила и холмы, и горы – если же кого и щадила вода, того губил голод.

* * *

Между Этой и Беотией лежит плодородная земля Фокида – точнее она была плодородной, пока еще была землей; теперь же и она стала частью моря, широкой водной поляной. Здесь далеко над облаками возвышается двувершинный Парнас; и нигде вокруг нет горы ему равной. Вершины Парнаса не коснулась волна, и на нее высадились спасшиеся на небольшом корабле последние из оставшихся на земле людей: это были сын Прометея Девкалион и его жена – дочь Эпиметея и Пандоры, красавица Пирра.

Перед потопом, по совету отца своего Прометея, Девкалион построил небольшой, но крепкий и отлично укрытый от непогоды и чужих глаз корабль и надолго снабдил его припасам. Когда начался потоп, он с Пиррой взошли на корабль и предоставили свою судьбу воле волн. Так избежал Девкалион гибели. Когда же Зевс увидел, что из стольких тысяч людей осталось лишь двое безгрешных и отличавшихся от других благочестием, он рассеял темные тучи, снова открыл небу землю, а земле небо. Согласно его воле и Посейдон повелел тритонам трубить отбой морским волнам. Море опять вошло в берега, а реки и ручьи в свои русла; из волн выступили холмы, леса, луга, и земля открылась своем в прежнем виде.

Когда, по окончании потопа, Девкалион увидел одинокую и пустынную землю, он со слезами на глазах сказал Пирре:

– О сестра и супруга моя, единственная жена на всей земле, от солнечного восхода до заката нет в мире людей, кроме нас: всех поглотили волны. Да и мы еще не в безопасности: каждое облако страшит мою душу. Если и минуют нас опасности, то и тогда – что делать нам, одиноким, на опустелой земле? Хорошо, если бы я научился творить людей, вдыхать жизнь в глиняные формы.

Так говорил он, и зарыдали оба и решили испросить через оракула совета и помощи у бессмертных. Они разыскали место дельфийского оракула, где будущее возвещала тогда еще Фемида. Коснувшись ступеней покинутого храма, пали они на землю и облобызали полуразрушенный алтарь:

– Скажи нам, Фемида! – взмолились они ей, – каким искусством можно возместить гибель человеческого рода, – дай опустошенному миру новую жизнь!

Богиня же в ответ им изрекла:

Выйдите из храма Головы ваши покройте, пояс одежд отрешите Матери кости великой бросьте назад чрез себя…

Долго стояли они и дивились. Наконец Пирра прервала молчание и заявила, что не желает повиноваться богине и со страхом умоляет ее о прощении. Как бы люди ни проклинали ее мать, Пандору, но Пирра не могла оскорбить тень матери, не желала разбрасывать ее костей. Однако Девкалион не слушал ее. Все глубже и глубже вдумывался он в темные слова изречения богини и вдруг для него прояснился смысл. Ласковым словом успокоил он супругу:

– Cлушай, жена, или разум мой меня обманывает, или слова богов святы и не заключается в них никакого преступления. Великая мать – это земля; а кости в той земле, думается мне, ни что иное как камни: вот их-то мы и должны перебросить назад.

Правда, они еще сомневались в справедливости толкования, но отчего ж не попытать счастья? Девкалион и Пирра спустились в долину, освободили свои одежды от поясов и… начали бросить камни за спину. Камни же – о чудо! – начали терять свою твердость и хрупкость, понемногу размягчались и вырастали. С ростом они стали принимать и более приятный и привычный вид; в них виднелись, хотя еще и неясно, человеческие формы, как это бывает в тех фигурах, которым ваятель еще не придал последней отделки. То, что было в камнях влажного, землистого, стало мясом; твердое и негибкое – костью, а жилы так и остались жилами. И так вот, в короткое время, по воли богов, камни, брошенные Девкалионом, превратились в мужчин, а брошенные Пиррой – в женщин. Так заселилась земля людьми. И до сих пор видно, какого мы происхождения – суровое, выносливое в труде племя.

Скоро возникли вновь и другие живые существа. Когда жаркие лучи солнца прогрели глубокий ил, осажденный водами потопа, этот ил разрыхлился, распался, и под ним зародилась новая жизнь. Возникли самые разнообразные создания, многочисленные виды животных распространились по земле, в водах и в воздухе – живут они и по сейчас.

6. Падение Фаэтона

(по «Метаморфозам» Овидия)

Прекрасный юноша Фаэтон, сын бога Солнца Гелиоса и океаниды Климены, вырос у своей матери, в солнечной восточной Эфиопии. Гордясь своим происхождением от бога солнца, Фаэтон как-то осмелился поставить себя вровень со своим ровесником и таким же гордецом Эпафом, сыном Зевса и Ио. Эпаф поднял его на смех и высказал сомнение в его божественном происхождении. Мучимый стыдом и гневом, Фаэтон поспешил к своей матери Климене, бросился к ней на грудь и пожаловался на обиду.

– Дай мне верный знак, – молил он мать, – того, что отец мой – и впрямь бессмертный Гелиос.

Климена подняла руки в небу и, обратив взор свой к светлому солнцу, сказала:

– Этими всевидящими лучами заклинаю тебя: ты – сын Гелиоса; если я тебе лгу, пусть глаза мои в последний раз видят свет солнца! Близко от земли нашей и дом отца твоего; если желаешь, ступай к нему и сам спроси его о своем происхождении.

При этих словах радость объяла юношу, и он тотчас же поспешил он из Эфиопии через горы Инда прямиком на восход солнца. Там, на высокой горе стояли светлые чертоги солнца, окруженные высокими колоннадами, сиявшие в огне золотом и яркими цветными каменьями. Кровля их была из роскошной слоновой кости, серебром блистали створы ворот.

Но драгоценнее самого материала была на воротах лепная работа. Гефест изобразил на них землю, море и небо. В воде видны были боги морские, а на суше – люди и города, леса со зверями и дичью, реки и нимфы; на небе же были изображены блистающие звёзды: шесть созвездий на правой и столько же на левой створке ворот.

По крутой тропинке прибыл туда Фаэтон; великолепными вратами вошел он во дворец отца; но не в силах был вынести яркого солнечного света: он стал в отдалении и увидел Гелиоса. В пурпурной одежде восседает бог на троне, блистающем изумрудами. Справа и слева стоят перед ним день и месяц, год и столетие и, в равных друг от друга расстояниях, часы. А вот и юная, увенчанная цветами Весна, вот и обнаженное Лето, в венке из колосьев, с колосьями в руках, и забрызганная соком винограда Осень, а рядом с нею – седовласая, ледяная Зима.

Как только Гелиос увидел своим всевидящим оком юношу, с удивлением смотревшего на все эти чудеса, он спросил его:

– Что привело тебя сюда, Фаэтон? Чего ищешь, сын мой, в чертогах отца?

А он в ответ:

– Светлый отец мой, если позволишь мне употребить это имя, – на земле сомневаются в том, что я твой сын, – и порочат мать мою. А потому и пришел я спросить у тебя знамения, которым мог бы убедиться в моем происхождении.

Так говорил он.

Тогда Феб снял с головы роскошный, лучезарный венец, ослеплявший очи юноши, подозвал его к себе, обнял и сказал:

– Климена правду сказала; достоин ты назваться сыном моим, и никогда я не отрекусь от тебя. А чтоб не оставалось у тебя сомнения, проси себе любой милости – получишь, клянусь тебе подземными волнами Стикса.

Только произнес Феб эти слова, как Фаэтон стал просить, чтобы отец предоставил ему на один день управление крылатой солнечной колесницей.

Ужаснулся отец и раскаялся в своей клятве; трижды, четырежды покачал он блестящей своей головою и сказал:

– Сын мой, ты заставил меня изречь безумно отважное слово!… Если б я только мог его взять назад, то, признаюсь в этом одном желании я отказал бы тебе. Но я должен тебе его отсоветовать. Твое желание соединено с большой опасностью; далеко не по твоим оно юношеским силам; ты смертен, а то, чего ты желаешь, дело бессмертных. Нет, ты желаешь еще большего, чем дано бессмертным. Только я и могу стоять твердо на оси огненной колесницы; даже властитель Олимпа, десница которого потрясает страшными молниями, не в силах управлять этой колесницей. Путь ее сначала крут, едва могут одолеть его ранним утром кони со свежими силами. Среди неба достигает он страшной выси; даже я со страхом взираю оттуда вниз – на землю и море. К вечеру колесница несется по покатой дороге к морю, и, не правь я твердою рукой, не удержаться бы ей на небе. К тому же подумай, что небо со всеми звездами постоянно вращается, и я должен править навстречу этому круговороту. Неужели ты в силах это сделать? Ты думаешь, быть может, встретить там прекрасные рощи, города, храмы богов? Не встретишь этого. Там животные, страшные видом; там Бык грозит своими рогами, Стрелец луком, Лев своею пастью, Скорпион и Рак[3] своими страшными клешнями. Сын мой, откажись от своего желания, перемкни его на лучшее; перед тобой целый обширный мир со всеми своими благами: требуй их; оставь только это желание, – оно не честь принесет тебе, а кару.

Но напрасны все увещивания отца. Юноша обнимает его и просит, и умоляет, а отец, произнесший святую клятву, должен исполнить желание безумца. Подводит он его к высокой солнечной колеснице, что смастерил и подарил ему Гефест.

Из золота были ось и дышло, и ступицы колес, из серебра – колесные спицы; на ярме блистали ряды хризолитов и драгоценных камней. Пока Фаэтон, вне себя от радости, дивится колеснице, Эос[4] открывает пурпурные врата востока и розами усыпанные чертоги; скрываются звёзды, гонимые денницей – звездою утра[5] и звезда эта сама удаляется с небесной стражи.

Лишь увидел Гелиос, как зарумянились земля и небо, он повелел быстрым орам впрячь коней в колесницу. Проворно исполняют они это: отводят пышущих огнем, амброзией вскормленных коней от яслей и взнуздывают их бренчащей уздою. Священною мазью Гелиос помазал лицо сына, чтоб истребительный огонь не причинил ему боли; с глубоким вздохом, с сердечной болью возлагает он ему на голову лучезарный венец, предчувствуя близкое горе.

– Не гони коней, сын мой, – предостерегает юношу Гелиос, и крепче держи поводья, – кони бегут очень быстро и сами, и стоит большого труда сдержать их. Путь твой идет вкось огромною дугой, а на юге пересекает три пояса неба: ты ясно сможешь различить стезю, оставленную колесами; держись ее, не спускайся ниже и не подымайся слишком высоко. Прочее вручаю судьбе: да будет она благосклонна и позаботится о тебе лучше, чем сам ты. Итак, вперед! Мрак рассеивается; пробуждается день; возьми вожжи иди – есть еще время! – прими совет мой и дай мне самому править колесницей.

Падение Фаэтона

Не слушая слов отца, юноша весело вспрыгивает на колесницу. Четыре крылатых коня дышат огнем; далеко раздается в воздухе их ржанье; нетерпеливо бьют они подковами в сдерживающую их преграду, падает, наконец, преграда, и перед ними – широкое небо. Бодро пробивают кони густой туман; быстро понеслись они. Но колесница слишком легка; ей недостает привычной тяжести: колеблясь из стороны в сторону, несется она по небесным пространствам, подобно кораблю без балласта. Лишь заметили это кони, бешено бросились они в сторону от обычной дороги. Испугался юноша; в отчаянии направляет он коней то в одну сторону, то в другую. С эфирной выси взглянул он на землю и побледнел; задрожали колени, тьма покрыла очи. Тут желал бы он никогда не знать о своем происхождении, никогда не трогать коней отца. Но уже слишком поздно; велико им пройденное пространство, впереди же путь еще длиннее. Не зная, что делать, юноша не решается ни опустить вожжи, ни осадить коней. Не может он назвать их по имени. И вот, объятый страхом, видит он разных чудовищ, страшных небесных зверей. Скорпион грозно простирает к нему свои сильные клешни. В страхе юноша бросает вожжи, и еще стремительней, еще беспорядочней понеслись кони. То высоко подымаются они в эфир, то мчатся низко над самою землей, Задымились опаленные облака, зажглись высоты гор, земля расседается глубокими трещинами, сохнет трава, горят деревья и нивы; гибнут целые города с своими башнями, пламенем объемлются леса, покрывающие склоны гор. Горящий пар, смешанный с пеплом и искрами, охватывает несчастного возницу, и во страхе не знает он, куда мчат его кони.

Тогда-то, думают, у египтян кипучая кровь прилила к коже и вычернила ее навсегда; тогда-то Эфиопия стала песчаной безводной пустыней. Нимфы рек и озер громко рыдают, видя, как кипят и испаряются реки. Нил в ужасе бежит в далекие страны и скрывает – до сих пор неизвестно где – свое начало. Сквозь трещины земли свет проникает в глубины Тартара и вопли теней устрашают Плутона и Прозерпину. Море суживается; там, где было дно морское, теперь – широкое, сухое песчаное поде. Рыбы ищут глубокого дна, а безжизненные тюлени носятся по теплым волнам; сам Нерей[6] и жена его Дорида[7] с дочерьми убегают в глубокие гроты, но и там жар томит их.

Посейдон трижды хотел поднять из волн руки и мрачное лицо свое, но жар заставлял его снова погружаться в волны. Но вот досточимая Теллус[8] поднимает из земли свою опаленную голову и молит Зевса о спасении погибающего мира, и Зевс бросает, наконец, свою молнию в несчастного Фаэтона и пламенем тушит пламя.

Кони вырываются из разбитой колесницы и в страхе разбегаются в разные стороны. Безжизненный упал Фаэтон, и горящая голова его кажется с земли падучей звездою; упал он далеко от родины, в сторону солнечного заката, в волны реки Эридан. Гесперийские наяды схоронили разбитое тело юноши и на могильном камни начертали такую надпись:

Здесь лежит Фаэтон, он правил отца колееницей; Править конями не смог он, сгубил его замысел смелый.

Когда Гелиос узнал о бедствии своего сына, впал он в глубокую скорбь, – покрыл свою голову, и целый день – если тому можно поверить – совсем не светило солнце, свет издавало лишь пламя пожаров.

Безутешная Климена долго искала труп сына и нашла, наконец, в чужой земле его могилу. На могиле Фаэтона вместе с Клименой горюют дочери ее, Гелиады, дочери солнца, фаэтонтиды, и четыре месяца оплакивали они милого брата. Совершилось тут дивное чудо. Раз, в то время, как сестры плакали на могиле брата, раздался жалобный крик старшей сестры Фаэтусы: желая пригнуться к земле, почувствовала она, что ноги ее коченеют. Лампетия хочет придти к ней на помощь, но ее удерживает какой-то корень; третья сестра в ужасе хватает себя за голову, но не волосы она рвет на себе, а листья; одна жалуется, что ноги ее срослись в ствол древесный; другая, что руки ее приняли вид зеленеющих ветвей. Пока они с удивлением смотрят на это, кора облекает им ноги и все тело. Остаются одни только уста, и уста эти зовут Климену. Мать спешит то к одной дочери, то к другой, целует их, тщится снять кору с их тела, оторвать молодые ветви, вырастающие у них из рук, – из-под коры и из надломов падают кровавые капли.

«Пощади, о мать, – умоляют они, – не кору ты срываешь, а тело. Прощай!» – восклицают гелиады все вместе, и тут же уста их закрываются корою. Тополями стали они. С тех пор слезы текут с этих деревьев и, сгустившись на ветвях от лучей солнца, обращаются в янтарь. Светлая река принимает в себя блестяшие золотистые слезы и несет их к своему устью… И эти слезные капли становятся украшением девам земли.

7. Ио

(по „Метаморфозам" Овидия).

У Инаха, бога одной аргивской реки и первого аргивского царя, была красивая дочь по имени Ио. Зевс полюбил ее. Когда узнала об этом Гера, Зевс, желая избавить свою любимицу от мести суровой богини, обратил Ио в прелестную белоснежную телицу. Гера выпросила ее у Зевса себе в дар и отдала стеречь исполину Аргусу, сыну Арестора.

У Аргуса было сто глаз, из которых постоянно сомкнуты были только два, другие ж смотрели во все стороны. Днем он пас бедную телицу и тщательно стерег ее; ночью же запирал ее и заковывал ее нежную шею в цепи. Бедная дева, сохранявшая и в превращенном виде человеческий разум, питалась древесными листьями и горькой травой, пила из мутной реки, спала на жесткой земле. И не было у нее никаких средств понятно выразить свое горе: ни рук, чтобы простереть их с мольбой к жестокосердому стражу, ни человеческой речи; вместо жалобных воплей, у ней вырывалось мычанье, и пугалась она собственного голоса. Вот пришла она к берегу отчей реки, где так часто прежде игрывала; увидала в водах свою неуклюжую голову и рога свои, ужаснулась она, убежала от собственного вида. Не узнали Ио сестры ее, речные наяды, не узнал и сам Инах. Она же подошла к отцу, к сестрам, дала себя поласкать, полюбоваться собою. Старец Инах нащипал ей травы; она стала лизать ему руки и не могла удержаться от слез. Будь у ней человеческий голос, взмолилась бы она о помощи, назвалаа бы себя, поведала б о своем горе.

Но все это для нее было невозможно. И тогда на песке ногою написала она про свою печальную участь.

– Горе мне злосчастному! – воскликнул Инах и с плачем и воплями припал к шее превращенной дочери. Но к чему его вопли? Безжалостный страж Аргус отстранил его, и погнал телицу к другому дальнему пастбищу, а сам воссел на вершину горы, чтобы далеко видеть во все стороны.

Но отец богов не мог долее смотреть на страдания возлюбленной Ио и повелел Гермесу убить исполина. Покорный сын Зевса тотчас же слетел с неба на землю; сняв с себя сандалии с крыльями и окрыленную шляпу, он взял лишь свой волшебный прут и, наигрывая на своей пастушеской свирели, сиринге, прелестные напевы, погнал перед собою стадо коз, невдалеке от Аргуса. С наслаждением прислушался исполин к приятным звукам и закричал ему:

– Кто б ни был ты, подойди ко мне, присядь на эту скалу; нигде нет такой роскошной травы; а какая прохладная тень здесь для пастухов!.

Гермес подсел к исполину, проболтал с ним день и пытался усыпить его звуками свирели.

Аргус старался преодолеть сон, и хоть иные из ста глаз его сомкнулись от дремоты, зато другие бодрствовали. Чтобы не заснуть, Аргус задавал собеседнику то те, то другие вопросы, спросил его и о том; как изобретена сиринга, – она ведь изобретена недавно. Тогда вот что разсказал ему хитрый бог:

– В горах Аркадии жила прекраснейшая из всех нимф, наяда Сиринга; неприступнее этой наяды не было девы на земле: тщетно преследовали ее своею любовью сатиры и прочие боги лесов и лугов. Ее подругой и образцом была строгая Артемид: подобно ей, высоко подпоясанная, охотилась она по лесистым горам, и по всему можно было бы счесть ее за Артемиду, только у богини лук золотой, а у Сиринги он был резной. Да и так ее часто принимали за дочь Латоны. Раз возвращалась Сиринга с ликейской горы и увидал ее Пан, шаловливый бог стад и пастбищ, полей и лесов и, очарованный ее красотою, сказал… Гермесу следовало еще передать о том, что сказал ей; и как нимфа, презрев его искание, убежала в непроходимые горы и достигла поросшего тростником берега Ладона; как бегство ее было остановлено волнами этой реки и как взмолилась она здесь богу реки, чтоб дал он ей иной образ и укрыл ее от преследователя. Бог уже готов был схватить ее, но схватил вместо нимфы тростник. Застонал Пан, и в колеблющейся, ковылистой чаще тростника его стон повторился тонким, печальным отзвуком. Очарованный прелестью звуков, бог воскликнул: «так соединюсь же я неразрывно с тобою!» – и разрезал ту тростинку на неравные дудочки, слепил их воском и назвал эту тростниковую флейту Сирингой, по имени любимой нимфы…

Все это хотел еще рассказать хитрый Гермес, как увидел, что все очи стража смежились сладкой дремотой. Тотчас умолк он; тихо касается своей волшебною тростью глаз Аргуса, и сомкнулись они, отягченные глубочайшим сном. Своим серповидным мечом отрубил он поникшую во сне голову великана, и, брызгая кровью, покатилась голова со скалы. Сто глаз верного Аргуса поместила потом Гера на хвосте павлина и, словно блистающими звёздами, украсила ими свою любимую птицу.

Гера украшает глазами верного Аргуса павлиний хвост

Так избавилась Ио от своего мучителя; но разгневанная Гера выдумала для несчастной новую муку. Она наслала на обращенную в телицу деву огромного шершня, который своим жалом довел ее до безумия; мучимую страхом, гнал он ее по всем странам земли, чрез Иллирио, другие страны Скфию, Кавказ, страну Амазонок, чрез Киммерийский Босфор, через все страны Азии, до того ущелья на юге, где, с гор Библоса, Нил начинает сливать свою. плодотворную воду на почву Египта. По течению Нила дошла наконец Ио до его низовьев, до той треугольной страны, которая опоясывается рукавами Нила. Здесь нашла она новую родину и освободилась от долгих мучений.

Тут, у берега реки, в изнеможении припала несчастная дева на колени и с плачем и стоном умоляла Зевса положить конец ее страданиям. Он укротил, наконец, гнев своей супруги и возвратил деве ее прежний вид. И вот шерсть сходить с ее тела, опадают рога, орбиты глаз суживаются, толстые гyбы изменяются и превращаются в человеческие, исчезают копыта, и нечего не остается от ее недавнего вида – одна только блестящая белизна кожи. Выпрямляется и встает Ио в прежней, человеческой красе. Боязливо пытается она воспользоваться голосом: все боится еще, не замычать бы по-прежнему; но – о, радость! – она опять говорит человеческой речью.

Нежной рукой прикоснулся к ней Зевс, и родила Ио в Египте Эпафа, которому суждено было властвовать над этой страной.

Впоследствии египетский народ стал почитать Ио богиней под именем Изиды.

8. Данай и Данаиды

(Эсхил „Молящие о защите").

У Бела, потомка, Эпафа, было два сына, Египт и Данай; первому он отдал Ливию, другому – Египет. Египт от разных жен имел пятьдесят сыновей, Данай – столько же дочерей: многочисленным, цветущим потомством благословили боги род Ио. Но Гера, с такою враждой и так долго ее преследовавшая, так неохотно прекратившая свои гонения, продолжала преследовать и род ее: в дома обоих братьев вносит она раздор. Египт, по ее внушенью, пошел войной на брата и лишил его царства, а пятьдесят сыновей его, объятые бесстыдной страстью, возжелали обладать данаидами, Но данаиды ненавидели похитителей трона отца их и возмущались самой мыслью о браке в таком близком родстве. Когда же сыновья Египта решились принудить их к тому силой, Данай построил пятидесятивесельный корабль – до него таких кораблей не строили – и вместе с дочерьми тайно оставил страну.

На острове Родосе, лежавшем у них на пути, они построили храм Афине-Палладе и установили ей культ; затем отсюда поплыли к Аргосу, родине своей праматери Ио. Вступив на аргивский берег, запуганные, как преследуемая голубиная стая, сели они с только что сорванными ветвями у подножья одного из алтарей, дабы снискать этим право на защиту в чужой стране. Царь этой страны, Пеласг, узнав о прибытии гостей, пришел к ним в сопровождении вооруженных людей и спросил о причине их появления, Данай ответил, что его преследуют племянники, что они, вероятно, скоро прибудут сюда с войском, чтобы силой увезти его дочерей; данаиды же объявили, что они сами лишат себя жизни у алтарей, если Пеласг не даст им просимой защиты. Царь устрашился войны с сильным войском египтян, но страшился и гнева небожителей, в случае если безбожно выдаст просящих о защите. Вместе с народом своим, он решился защищать чужеземцев, и когда, во главе многочисленного войска, появились в Аргосе сыны Египта, он вышел на встречу им с вооруженною силой. Дошло дело до битвы, и Пеласг был побежден.

Царем аргивяне избрали Даная, как прямого потомка Ио, а Пеласг переселился, в северную часть своего царства. Чтобы сохранить за собой новое владение, Данай должен был принять мир, предложенный ему племянниками, и выдать за них дочерей. Бракосочетание совершилось; но, принужденный уступить силе, Данай решился избавиться от ненавистных притеснителей кровавою хитростью. Он роздал дочерям своим кинжалы и велел им ночью умертвить новобрачных супругов.

Данаиды охотно свершили кровавое дело, лишь одна Гипермнестра, из любви, пощадила своего Линкея. Сестры за это обвинили ее, и Данай настоял на том, чтоб аргивяне предали ее суду. Однако богиня любви Афродита явилась на суд и защитила любящую супругу. Судьи оправдали ее. Гипермнестра была объявлена не виновной. И тогда Данай самовольно вверг дочь в темницу. Однако прошло время и он разрешил ей снова соединиться с Линкеем.

От этой четы произошел славный род героев, к которому принадлежит Геракл, спасший людей от многих бед и, по совершении на земле славных дел для блага рода людского, достигший бессмертия.

Остальные данаиды, убив своих мужей, а также родственников приняли на себя великий грех; но Зевс, предок этого славного рода, при посредстве Гермеса и Афины, умилостивил тени умерщвленных и очистил руки убийц. Чтоб опять выдать дочерей своих замуж, Данай устроил общественные игры, на которых они отданы были в награду победителям. В подземном же царстве, данаиды потерпели жестокую кару за свое злодейство: они из века в век вливают воду в дырявый сосуд – бесцельная, бесконечная работа.

9. Персей

(по „Метаморфозам", Овидия)

Аргивскому царю Акрисию, внуку Линкея, возвещено было оракулом, что у дочери его, Данаи, родится сьн, от которого ему суждено быть убитым. Желая избежать этого, Акрисий заключил дочь свою в подземные медно-каменные покои; но золотым дождем проник туда Зевс, и Даная родила сына Персея, предизбранного судьбою для великих подвигов. Когда царь услыхал крик мальчика, игравшего в подземной темнице, он вывел из нее и мать, и малютку и, заключив их в ящик, пустил по широкому морю. Долго несчастная мать с любимым малюткой носилась по бушующим волнам и, наконец, приплыла к острову Серифу. Диктис, в то время ловивший близ берега рыбу, вытащил ящик на берег и привел Данаю с сыном к брату своему Полидекту, царю острова. Радушно принял их царь, удержал у себя и дал малютке тщательное воспитание. Но впоследствии, когда Персей, уже юноша, стал препятствовать насильному браку царя с Данаей, Полидект невзлюбил его и, чтобы избавиться от него навсегда, поручил ему достать голову Медузы.

Три страшные сестры-горгоны: Сфейно, Эвриала и Медуза, из которых лишь последняя не была бессмертна, обитали на самом крайнем Западе, в области ночи и смерти. Это были крылатые, змеевласые девы, с такими страшными лицами и взором, что обращали в камень всякого одним своим видом. Полидект, стало быть, мог надеяться, что Персею не воротиться от них. Но боги помогли доблестному сыну Зевса: ему содействовали мудрая Афина да хитроумный Гермес.

С мужеством в сердце, отправился юноша в путь и после долгих странствий прибыл к сестрам горгон – граям. Эти старухи так и родились с седыми волосами, и у всех троих был один только глаз и один зуб, которыми они пользовались поочередно; они стерегли горгон и только они одни знали путь к ним. Персей похитил у них единственный глаз и старужи вынуждены были согласиться ему помочь.

Персей похищает глаз у грай. С картины Э. Борн-Джонса

Путь этот вел прежде всего к нимфам; нимфы дали Персею окрыленные сандалии, которые могли поддерживать его на воздухе, мешок и Аидов шлем-невидимку; Гермес дал ему серповидный меч, а Афина – металлический гладкий, светлый, как зеркало, щит. В этом вооружении Персей прибыл к горгонам.

Страшные сестры спали. Персей мгновенно отрубил Медузе голову и бросил ее в мешок, данный ему нимфами. Все это совершил он, держа пред собою зеркально гладкий щит Афины, дабы видеть в нем отражение Медузы, от которой он отвратил лицо, чтоб самому не обратиться в камень. Из туловища обезглавленной горгоны возник крылатый конь Пегас и исполин Хрисаор, создания бога Посейдона.

Персей убивает Медузу. С картины Э. Борн-Джонса

Едва лишь окончил Персей свое дело, как проснулись обе сестры Медузы. Чтобы избежать их преследования, Персей надел шлем-невидимку и в окрыленных своих сандалиях полетел в обратный путь Когда пролетал он над Ливийской пустыней, на землю упали капли медузиной крови; из этой крови возникли ядовитые ехидны, и с тех пор Ливия кишит ими.

Скоро потом бурные ветры подхватили Персея и стали носить его то в одну сторону, то в другую. К вечеру достиг он крайнего запада, царства исполина Атланта, и, не желая ночью вверяться непостоянным ветрам, опустился на землю.

Атлант был богатый царь, владелец многочисленных стад и роскошных, обширных садов. В одном из садов находилось дерево с золотыми ветвями, листьями и плодами. Еще в глубокой древности предречено было Атланту, что к нему придет некогда сын Зевса и снимет с дерева золотые плоды. Высокой, крепкой стеной исполин окружил сад, золотые же яблоки поручил охранять семи сладкоголосым нимфам-гесперидам, дочерям Никты и Эреба и страшному дракону, и ни одного чужеземца не велел им подпускать к своим пределам. Когда Персей, назвав себя сыном Зевса, стад просить у него гостеприимства, Атлант, припомнив древнее предсказание, грозными словами стал гнать от себя юношу и уже хотел прибегнуть к насилию, как вдруг Персей вынул голову горгоны и показал ее исполину. Не смог Атлант устоять перед ее страшной силой: кости его обратились в камень, голова стала вершиной горы, плечи и руки стали отрогами гор, борода и пряди волос превратились в густые леса. И подымается и разрастается гора эта до необъятных размеров; вот поднялась она до неба, и, по воле богов, небо всею тяжестью своею, со всеми звёздами покоится с тех пор на плечах Атланта.

На другой день, рано утром, герой опять поднялся на воздух. Было тихо; долго летел Персей и, наконец, прибыл на берег Эфиопии, в страну Кефея. Там, на пустынном и скалистом берегу, увидел он прекрасную Андромеду, дочь Кефея и Кассиопеи. Дочери выпало на долю искупить надменную речь матери, похвалившейся, будто она прекрасные всех нимф морских. Разгневанные нимфы жаловались Посейдону и попросили его отомстить за них. Посейдон послал великий потоп на Эфиопскую землю и страшное морское чудовище, которое, выходя из моря, поглощало людей и животных. Оракул Зевса-Аммона возвестил Кефею, что он должен отдать дочь свою на съедение морскому чудовищу, и народ принудил царя исполнить веление оракула.

Персей увидал прикованную к скале Андромеду. Неподвижная стояла она, и если б легкий ветерок не шевелил ее кудрей, если бы не видно было горючих слез, Персей принял бы ее за мраморную статую. Подивился юноша деве, летел и почти не правил крыльями, – любовь овладела его сердцем, Тотчас же спустился он к ней, спросил, кто она, из какой страны и за что прикована к этой скале. Дева молчала, не смея вымолвить юноше ни слова. Она стыдливо закрыла бы лицо свое, если бы не была скована; теперь же она могла лишь проливать обильные слезы. Персей настаивал, и девушка, не желая, чтоб он счел ее виновной, назвала себя, свою родину и рассказала о проступке матери. Еще не окончила она речь, как зашумели волны, чудовище вышло из глубины и подплыло, покрывая грудью все прибрежье. Ужаснулась дева, вскрикнула; на крик бросились к ней злосчастные родители и заключили узницу-дочь в объятия. Помощи не принесли они, принесли лишь жалобные стоны да плач.

– Поберегите слезы, – крикнул им чужеземец, – спасенье близко. Я – Персей, сын Зевса и Данаи, Персей, умертвивший горгону. Зятя такого, как я, конечно, не стыдно будет иметь вам: отдайте мне вашу дочь, если, при помощи богов, я спасу ее.

Родители охотно приняли предложение и умоляли Персея спасти Андромеду, да еще в приданое обещали отдать свое царство.

Подплыло чудовище, бороздя волны, как быстровесельный корабль, и когда приблизилось на такое расстояние, что в него можно было добросить камнем, юноша поднялся на воздух. В зеркальной глади вод зверь увидел тень его и бешено бросился на нее. Но как орел налетает на змею, так налетел и юноша на чудовище и глубоко вонзил в него меч.

В страшных муках, то взлетало оно на воздух, то бросалось в сторону, как дикий вепрь, преследуемый собаками.

Быстрый крылья помогали юноше уклониться от врага, сам же он наносил ему рану за раной, и вот потоком хлынула из пасти зверя черная кровь. В пылу битвы намокли крылья Персея и едва ли донесли бы его до берега; но вовремя увидел он выступающую из волн вершину подводной скалы и стал на нее. Придерживаясь левой рукой за камень, правой нанес он чудовищу еще нисколько ударов. И вот истекая кровью, погрузилось оно в пучину.

Громкие крики одобрения раздались по прибрежью, и вторило им пространное небо. Обрадовались Кефей и Кассиопея, приветственными словами встретили спасителя дочери, а своего нареченного зятя, и вместе с дочерью поведи его в свой блистающий золотом дворец, где тотчас же устроили свадебный пир.

На свадьбе присутствовали Амур и Гименей с факелами в руках; фимиам и душистые цветы разливали свое благоухание; звуки флейт и лир и радостные песни раздавались по горницам. Длинной вереницей садились за стол гости; пили сладкий, веселящий сердце, сок винограда и внимали Персею, рассказывавшему о своих приключениях.

Но вдруг во дворце послышался стук оружия и раздались воинственные клики. Брать царя Финей, домогавшийся прежде руки своей племянницы, но покинувший ее в черные дни несчастья, с вооруженною толпой ворвался во дворец и потребовал своей невесты. Уже поднял он копье на Персея, но царь заслонил его и сказал брату:

– Что замышляешь ты, брат безумный? Персей не отнимал у тебя невесты: Андромеда не была уже твоею в то время, когда, прикованная к скале, не дождалась помощи от тебя, своего жениха и дяди. Что бы тебе самому совершить великие подвиги? Дева была бы тебе наградой.

Ответа не было. Онемев от злобы, Финей глядел то на брата, то на Персея, и не знал, в кого прежде бросить копье.

Но вот решился: из всех сил, – силы придала ему злость, – метнул он копье в юношу, да не попал; копье вонзилось в подушку. Тут вскочил со своего места Персей и тем же копьем, наверное, пронзил бы Финею грудь, когда бы тот не скрылся быстро за жертвенником. Вместо него был ранен один из спутников Финея. Поднялась кровавая схватка: все новые и новые толпы приходили на помощь Финею; трудно было устоять против них малочисленным противникам.

Персей бился как лев; наконец его окружили со всех сторон тысячи врагов, с самим Финеем во главе, и градом отовсюду посыпались на Персея стрелы. Прислонясь к колонне, отбивался он от нескольких тысяч врагов. Толпами падали они, но наконец мужество его должно было уступить численному превосходству, и Персей решился на последнее средство.

– Прибегну же я к старому врагу, коли вы меня к тому вынудили. Кто друг мне, обернись назад! – сказал он и вынул голову горгоны.

– Пугай других своими диковинами! – воскликнул один из противников и хотел было бросить в Персея копье, как вдруг превратился в каменную статую: так и остался стоять он с поднятым копьем. Один за другим окаменели враги героя; наконец у Финея осталось всего двести приверженцев: высоко подняв голову горгоны, Персей сразу же обратил их всех в камень.

Тут только спохватился Финей и почувствовал свою неправоту. В отчаянии огляделся он вокруг: и справа, и слева него ничего не было, кроме статуй в самых разнообразных положениях. Друзей узнал он в этих статуях, звал их по имени; не желая верить глазам своим, он дотрагивался до ближайших из них, но нет, все они превратились в камень! Ужаснулся Финей, с мольбою простер к победителю руки и, отвратив от него лицо, сказал:

– Ты победил, Персей; спрячь чудовище, спрячь ужасную голову: только жизнь оставь мне; бери невесту, бери все добро мое.

Гневно воскликнул Персей:

– Не беспокойся, тебя не коснется железо: несокрушимым памятником поставлю я тебя в доме моего тестя;– пусть образ прежнего жениха будет утехой моей супруге.

Так, насмехаясь, сказал он и направил на него Медузину голову. Как ни уклонялся Финей, Персей заставил его взглянуть на страшную голову, и Финей превратился в каменную статую. Но и окаменелый сохранил он тот же пугливый, тот же униженный вид, те же поникшие руки.

Скоро после того Персей с молодою супругой отправился на остров Сериф. Мать свою нашел он в храме, где укрывалась она от Полидекта, желавшего насильно жениться на ней. Boвремя прибыл сын: он спас свою мать и отомстил за нее: он обратил Полидекта в камень в то время, как тот бражничал на роскошном пиру.

Власть над островом отдал Персей брату Полидекта Диктису, который ему и Данае всегда всегда выказывал нежную дружбу. Сандалии Персей возвратил Гермесу, а Гермес – нимфам. Он же доставил Аиду шлем-невидимку. Голову Медузы получила в дар Афина-Паллада и прикрепила ее к своему щиту.

Затем Персей с женою и матерью отправился в Аргос.

Между тем дед его, Акрисий, не забывший о старинном предсказании оракула, убежал из Аргоса, как только узнал о приближении внука; но бегство не укрыло его от неизбежного рока. Царь города Лариссы устроил в честь своего отца похоронные игры, в которых принял участие и Персей. Во время состязания по метанию диска он нечаянно нанес своему деду смертельный удар диском. Узнав, кто был убитый им незнакомец, Персей похоронил его со всем возможным великолепием. Герой побоялся оставить за собой наследие убитого им деда, и власть над Аргосом передал одному из своих родственников, Мегапенфу, себе же взял Тиринфское царство.

10. Сизиф и Салмоней

Сын Эола, Сизиф, был самый лукавый и самый корыстолюбивый из смертных; богам не уступал он ни в хитрости, ни в мудром совете. Он построил город Коринф и был первым его властителем. Умом своим и изворотливостью он нажил несметные богатства; только сгубила его корысть да чрезмерная самонадеянность. Лукавец заметил, как Зевс похитил дочь бога реки Асоп, прелестную Эгину, и как увлек ее на остров, впоследствии названный ее именем. Асоп стал разыскивать свою дочь и, прибыв в Коринф, спросил Сизифа, не знает ли он, где Эгина и как ее отыскать. Сизиф открыл Зевсову тайну; за что Асоп обязался создать в Акрокоринфе прекрасный источник и такой полноводный, что воды его хватало бы на целый город и на кремль. В наказание корыстолюбивому предателю, Зевс наслал на него Смерть и повелел ей низвести его в область Аида.

Однако Сизиф заметил приближение Смерти, подстерег ее и заключил в крепкие оковы. Перестали тогда люди умирать, и до тех пор не умерло на земле ни одного человека, пока могучий бог войны Арей не освободил узницу. Сам же Арей отвел Сизифа в царство теней; но еще до этой минуты Сизиф наказал жене своей Меропе не предавать земле его тела и не приносить на могиле его надгробных жертв.

Властителям подземного мира, Аиду и Персефоне, не по сердцу пришлось такое пренебрежение жертвами, и хитрый Сизиф успел уговорить их отослать его обратно на землю, чтобы наказать жену за ее нечестивость. Так лукавый Сизиф снова поселился на земле и задумал уже не возвращаться в подземный мир. Самым неумеренным, самым роскошным удовольствиям предался он на земле, но не надолго. Раз как-то бражничал он, как вдруг пришла за ним Смерть и, неумолимая, отвела его в область Аида. Там, в наказание за свои проступки, он осужден был на страшные муки. Одиссей, видевший Сизифа в царстве теней, так повествует о них:

Видел я также Сизифа, казнимого страшною казнью: Тяжкий камень снизу обеими влек он руками В гору; напрягши мышцы, ногами в землю упершись, Камень двигал он вверх; но едва достигал до вершины С тяжкою ношей, – назад устремлялся обманчивый камень. Снова силился вздвинуть тяжесть он, мышцы напрягши, Тело в поту, голова вся покрыта черною пылью.

Брат Сизифа, Салмоней, основатель элидского города Салмоны, также тяжко провинился пред богами. Гордец осмелился выдать себя людям за Зевса и требовать ceбе жертв. На медной грохочущей колеснице разъезжал он по земле; размахивая факелами, ударяя по медным сосудам и натянутой коже, думал он подражать молнии и грому Кронида. За это истинный громовержец из густых туч послал на него свою молнию, поразил насмерть надменного хвастуна и стер с лица земли его город. В подземном же царстве, Салмоней со своими чадными факелами, со своими медными чашами принужден продолжать свое шутовское подражание громам и молниям Зевса.

11. Беллерофонт

(из «Илиады» и Пиндара)

У Сизифа был внук, великий Беллерофонт, сын Главка, а по другому преданию – бога Посейдона. Убив нечаянно одного коринфского гражданина, Беллерофонт должен был бежать из родного города. Убежал он в Тиринф, к царю Прэту.

Радушно принял юношу царь, очистил его от преступления и охотно дал ему место в своем доме. Дивного юношу полюбила супруга Прэта, Антея; но Беллерофонт не разделял ее любви. Оклеветала она его перед супругом, наговорила на него, будто он преследует ее своей любовью. Прэт, веря речам супруги, стал помышлять, как бы погубить Беллерофонта. На дорогого до сей поры гостя сам Прэт боялся наложить руки, и вот послал он его к тестю своему, ликийскому царю Иобату. Юноше Прэт вручил дощечку складную, а на дощечке той начертаны были злосоветные знаки.

Много на дщице складной начертал их, ему на погибель; Дщицу же тестю велел показать, да от тестя погибнет. Беллерофонт отошел, под счастливым покровом бессмертных. Мирно достиг он Ликийской земли и пучинного Ксанфа. Принял его благосклонно ликийских мужей повелитель: Девять дней угощал, ежедневно тельца закалая, На воссиявшей десятой заре розоперстой, Гостя расспрашивал царь и потребовал знаки увидеть, Кои принес ему он от любезного зятя, от Прэта. И когда он приял злосоветные зятевы знаки, Юноше Беллерофонту убить заповедал Химеру Лютую, коей порода была от богов, не от смертных: Лев головою, задом дракон и коза серединой; Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным. Грозную он поразил, чудесами богов ободренный.

Беллерофонт поразил Химеру при помощи крылатого коня Пегаса.

Когда Пегас возник из туловища обезглавленной Медузы, он полетел над землей и в первый раз опустился на землю в Акрокоринфе, у источника Пирены. Здесь увидел его Беллерофонт, и неодолимое желание овладеть прекрасным конем проникло в сердце юноши; но как ни ловил он коня, тот не давался. По совету прорицателя Полиида, Беллерофонт лег возле жертвенника Афины-Паллады и ждал, не поможет ли ему богиня. Bo сне явилась ему Афина, принесла золотую уздечку и сказала:

– Спишь ты, эолийский вождь… Встань, возьми эту смиряющую коней уздечку, покажи Посейдону и принеси ему в жертву лучшего быка.

Юноша тотчас проснулся, проворно встал и – диво! – чудная уздечка была перед ним. Обрадованный, поднял он ее, поспешил к Полииду и разсказал о случившемся; прорицатель посоветовал ему тотчас же последовать совету богини, принести быка в жертву Посейдону и построить Афине-Палладе алтарь. Юноша исполнил все это и, с помощью Посейдона и Афины, поймал быстролетного коня, надел на него золотую уздечку и, облеченный в медные доспехи, сел на него. С той поры божественный конь постоянно служил герою; им Беллерофонт и поразил Химеру в Ликийских горах.

Высоко поднявшись на воздух, он метал в огнедышащее чудовище свои стрелы, пока оно не испустило дух.

Когда Беллерофонт возвратился с победой к царю Иобату, царь поручил ему покорить солимов, часто нападавших с своих гор на землю ликийцев. Счастливо воевал герой с этим храбрым, войнолюбивым народом.

В подвиге третьем разбил амазонок он мужеобразных; Но ему, возвращавшемуся, Прэт погибель устроил: Избранных в царстве пространном ликиян храбрейших Выставил он на пути; но они своего не увидели дома: Всех поразил идя воинственный Беллерофонт непорочный. Царь наконец-то познал знаменитую отрасль бессмертных, В доме его удержал и дочь сочетал с ним царевну; Отдал ему половину блистательной почести царской; И Ликийцы ему отделили удел превосходный; Лучшее поле для сада и пашен, да властвует оныйи. Трое родилося чад от премудрого Беллерофонта. Мужи – Исандр, Гипполох и прекрасная Лаодамия.

Гипполох был отцом мужественного Главка, блистательно сражавшегося под Троей; Лаодамия родила Зевсу Сарпедона, сопровождавшего Главка под Трою. Впоследствии, когда Беллерофонт стал ненавистен богам, Артемида сразила Лаодамию своею быстро губящею стрелой, Исандр же пал в войне с солимами.

Увы, тем счастьем, которое Беллерофонту даровали благосклонные боги, не наслаждался он до конца жизни. Счастье омрачило ум его, очерствило сердце: ему стало мало человеческих радостей, – он возжелал поравняться с богами. На быстролетном коне хотел он подняться на небо, в жилище отца богов; но Зевс послал на коня овода, который довел его до бешенства; бессмертный конь сбросил смертного всадника, а сам устремился к своим яслям. Беллерофонт же упал на землю и охромел.

Став небожителям всем ненавистен, Он по Ахейскому полю скитался кругом, одинокий, Сердце тоскою круша, убегая следов человека… Так страдал он, пока настигнут не был горькою смертью.

Книга вторая. Отпрыски богов

12. Европа (по Мосху „Идиллии")

Дивно-прелестная Европа была дочерью сидонского царя Агенора.

Раз на заре, когда полный неги сон лишь слегка смежает ресницы, когда над спящими носятся роем неложные сновидения, богиня любви Афродита послала деве сладкий, редкостный сон. Снилось ей, будто o6е части света – Азия и та, что лежит напротив нее на западе – в образе женщин спорят из за нее между собою. Одна из женщин имела вид чужестранки, другая (Азия) – соотечественницы. Последняя особенно горячо спорила и никак не хотела уступить Европу противнице: «Она принадлежит, мне – я породила, я воспитала ее», – говорила Азия.

Но другая из споривших мощной рукой отстранила Азию и увела царевну за собой, ибо ей предоставлена была Европа в дар мироправителем Зевсом.

С трепетом в сердце пробудилась Европа и быстро поднялась на своем мягком ложе; сон этот был так жив, что казался действительностью. Долго сидела она молча; перед ее очами все еще носились образы обеих споривших из-за нее женщин. Наконец, замирающим голосом, проговорила она:

– Кто из небожителей послал мне это видение? Кто была чужестранка, виденная мною во сне? Как стремилось к ней мое сердце, как любовно сама она привлекала меня к сей и называла дочерью! Да даруют блаженные боги благое исполнение моему сну!

Так говорила она, затем встала и пошла созывать своих сверстниц, верных подруг, вместе с которыми забавлялась она хороводными плясками, купалась в прохладных волнах источника и рвала на лугах благовонные лилии. Тотчас собрались подруги и с корзинками в руках пошли вместе с царевной, на цветущий берег моря, где собиралась обыкновенно их веселая толпа, где любовались они распускающимися розами и слушали шум морских волн. Сама Европа несла в руках золотую корзинку работы Гефеста, подарившего ее Ливии в то время, когда она вступала в брак с Посейдоном.

Корзинка эта – истинное сокровище – вся была покрыта искусными рисунками, изображавшими историю Зевсовой любимицы Ио.

Придя на луг, девушки стали рвать цветы. Одни искали душистые нарциссы или гиацинты; другие собирали фиалки и бальзамический шафран. Блистая красою, как Афродита среди харит, стояла царевна среди своих подруг и нежной рукой срывала алые розы. Но не долго суждено было ей любоваться прелестью цветов. Лишь только увидал ее Кронион Зевс, как воспылал он к ней любовью, – пронзила его стрела Киприды, имеющей власть и над Зевсом. Но, дабы избежать гнева ревнивой Геры и не смутить девушки, Зевс совлек с себя божественный образ и принял вид быка – только не простого, не такого, какие кормятся у яслей, запрягаются в плуг или в телегу и пасутся на пастбищах: все тело его блистало, как яркое червонное золото, только среди лба выступало круглое серебристо-белое пятно; на темени было два красивых рога, подобных серпам молодой луны.

Таким явился он на лугу. Но явление его не испугало девушек: им захотелось подойти ближе и поласкать этого быка, дыханиее которого было благовоннее аромата цветущего луга.

Бык подошел к красавице Европе и стал ласкаться к ней; царевна гладила его, трепала и обтерла ему своей рукой белую пену у рта. Он лег к ногам царевны и, глядя ей в глаза, подставил свою широкую спину. Видя это, Европа обратилась к своим прекраснокудрым спутницам: «Давайте покатаемся на быке! – сказала она, – как на корабле, снесет он нас всех на широкой спине своей. Как кротко и дружелюбно смотрит он – совсем не так, как другие быки; так и кажется, что ум у него человеческий, и нет только человеческой речи».

Так сказала она и, смеясь, вспрыгнула быку на спину. То же сбирались сделать и подруги царевны; но бык мгновенно поднялся – он похитил ту, которую хотел похитить, – и устремился с своею ношей прямо к морю. Простирая руки, девушка обратилась к подругам и позвада их на помощь, но подруги не смогли подоспеть к ней. Подбежав к морю, бык, бросился в волны и поплыл быстро, как дельфин.

Толпами теснятся вокруг него нереиды, всплывая из глубин на хребтах морских животных; владыка моря Посейдон сам правит брату своему путь по волнам и предводительствует шествием, окруженный обитателями темных соленоводных пучин, тритонами. Трубят тритоны в раковины и играют на них брачные гимны. Трепещущая девушка одной рукой держится за рог быка, другою же бережно подбирает полы одежды, дабы не коснулись их и не смочили морские волны.

Когда Европа была уже далеко от родной земли, и когда взорам ее не представлялось ничего, кроме неба вверху и безбрежного моря под ногами, – полная тоски, оглянулась она кругом и сказала:

– Кто ты, божественный бык, и куда несешь меня? Как можешь ты ступать бестрепетно по волнам морским? Море – путь кораблям; быки страшатся соленых вод морских. Если ты бог, то зачем же делаешь то, чего не надлежит делать богам? Не было видано, чтобы дельфины бродили когда по суше, а быки плавали по морю; ты же, невредимый волнами, как веслом развеваешь их своим копытом; скоро, кажется мне, поднимешься ты, подобно быстрокрылой птице, и в синюю высь эфира. Горе мне бедной, покинувшей отчий дом; горе мне! Посейдон, властитель пучин! Не без соизволения богов и не без твоего руководительства совершаю я этот путь по волнам водообильного моря.

Так говорила она, и бык отвечал ей:

– Утешься, дитя мое, и не страшись моря! Я – Зевс, и только принял вид быка. Но могу я облечься во любой образ, в какой только пожелаю. Любовь к тебе побудила меня принять на себя этот вид и искать пути по водам морским. Тебя примет Крит, прелестный остров, бывший и моей колыбелью; там поставлен будет твой брачный чертог, и там родишь ты славных сынов – скипетроносных царей, которые будут владычествовать над народами.

Так говорил он, и сбылось то, что было им сказано.

Вскоре показался из воды Крит и принял невесту Зевса.

Здесь стала она матерью великих царей – Миноса, Радаманта и Сарпедона.

13. Кадм и Гармония

(по „Метаморфозам" Овидия)

Когда Зевс похитил Европу, ее отец Агенор послал сыновей своих – Феникса, Килика и Кадма – отыскивать ее и повелел им не возвращаться до тех пор, пока ненайдут сестры.

Феникс и Килик вскоре прекратили свои поиски: первый поселился и основал царство в Финикии, другой – в Киликии; Кадм же, после долгих странствий, достиг Фракии вместе с матерью своей Телефассой, которая тут умерла.

Похоронив мать, он отправился в Дельфы спросить оракула Аполлона, в какой земле ему поселиться: найти сестру он уже не надеялся, возвращаться домой не хотел, страшась отчего гнева. Феб-Аполлон возвестил Кадму:

– В безлюдной долине встретишь ты корову, еще не бывшую под ярмом; ее возьми ты в путеводительницы, и там, где она остановится и ляжет на мягкую траву, построй город и назови его Беотийскими Фивами».

Едва лишь покинул Кадм Дельфийское прорицалище, как увидел он корову. Не было заметно на ней никаких следов ярма; никем не охраняемая, медленно расхаживала она по лугу.

Кадм пошел по следам ее, а сам тихо молился Фебу-Аполлону. Перешел уже Кадм брод реки Кефиса, миновал и Панопейские луга, как вдруг остановилась корова и, подняв к небу красивые рога свои, громко замычала. Окинув взором следовавших за нею мужей, она легла на мягкую траву. Обрадовался Кадм, облобызал он чуждую ему землю и приветствовал неведомые луга и горы. Желая принести жертву Зевсу, Кадм послал спутников своих к бьющему из скалы ключу за водою для священных возлияний.

Неподалеку возвышался дремучий, первобытный лес, которого не касалась еще рука человека. Среди этого леса, под высокой скалой была пещера, густо обросшая травой и кустарником, – из нее-то бил обильный водою ключ. Страшный Ареев дракон жил в той пещере и стерег он источник.

Огнем пылали глаза дракона, блистал как золото на голове его высокий гребень, все тело его было пропитано ядом. Три страшных, шипящих языка, три ряда зубов выказывались из его огромной пасти. Когда фракийских мужей злой рок привел в эту рощу, и когда погрузили уже они кружки свои в журчащие воды потока, злой дракон высунул из пещеры голову и страшно зашипел на них. В ужасе выронили они кружки, смертельный страх сковал их члены. Быстро бросился на них дракон, одних искусал он до смерти, других задушил в своих объятиях, иных же убил ядовитым своим дыханием.

Настал уже полдень. Дивился Агеноров сын, не зная, где замешкались его спутники, и собрался искать их. Накинув на себя шкуру собственноручно убитого льва, вооружившись дротиком, да железно-острым, блестящим копьем, а главное мужеством, – оно вернее всякого оружия, – Кадм пошел к лесу. Едва лишь вступил он в темный лес, как увидел безжизненные тела своих спутников, увидел, как страшный дракон лижет истерзанные члены несчастных.

– Или отомщу я за вас, друзья, воскликнул Кадм, – или пойду за вами в область Аида.

С этими словами схватил он огромный камень и бросил его в дракона. Высокие стены с грозными башнями сотряслись бы от этого удара, а дракон остался цел и невредим: чешуя и твердая кожа защитили его подобно панцирю, и только острому дротику уступило крепкое тело.

Жало дротика, пройдя сквозь искривленный хребет, глубоко вонзилось во внутренности дракона.

Яростно заревев от боли, дракон закинул голову назад, взглянул на рану и с силой вырвал из нее дротик, но острие осталось в хребте. Все больше и больше, вместе с болью, росла свирепость дракона: вздулась шея его и белою пеной наполнилась пасть; чешуйчатым хвостом забил он о землю и заревел, заражая воздух черным, ядовитым дыханием. То свертывался он клубком, то вытягивался во всю длину, но рана все больше и больше терзала его.

Яростно бросился он на Кадма, как горный поток в половодье, грудью напирая на могучие деревья, повергает их на землю. Кадм уклонился несколько в сторону, прикрылтся львиной шкурой и встретил дракона копьем. Яростно схватил дракон копье зубами, но не сломить ему крепкого копья; уже полилась кровь из опухшей шеи и обагрила траву. Рана была легкая: сумел дракон вывертнуться из-под копья Кадма. Но вот Кадм успел наконец вонзить в гордо дракона свой меч и пронзил его насквозь.

В то время, как победитель смотрел на убитого дракона, неизвестно, откуда, но очень ясно, послышался ему голос: «Что так глядишь ты, Агеноров сын, на убитое чудище? Придет время, и сам ты примешь вид его». Долго стоял герой, недвижимый и бледный, объятый холодным ужасом. Но вот предстала Кадму благосклонная к нему Афина-Паллада и повелела посеять драконовы зубы во взборожденную землю. Кадм исполнил волю богини, провел по земле длинную борозду и побросал в нее зубы дракона.

И – трудно поверить! – глыбы земли пришли в движение, и из земли показалось сначала острое жало копья, затем густогривый шлем, грудь и мощные, вооруженные щитом и копьем руки. Так возникло из земли целое племя вооруженных витязей.

Ужаснулся Кадм при виде новых врагов: уже взялся он за оружие, как один из порожденных землею витязей воскликнул: «Остановись, не мешайся в наши раздоры», и с этими словами ударил мечом одного из братьев своих, повалил его на землю, но и сам пал от чьего-то дротика.

Не долго жил и тот, кто нанес этот последний ударь. Так яростно истребляли братья-витязи друг друга, и вот уже почти все они, истекая кровью, полегли на грудь земли-матери, только что их породившей. Осталось всего пятеро витязей. Из них первый Эхион, по воле Афины-Паллады, бросил свой меч и предложил братьям покончить усобицу; за ним последовали другие.

Эти, землею порожденные, меднодоспешные мужи помогли Кадму и спутникам его основать город Фивы с кремлем Кадмеей и были прародителями фиванской знати. Когда Кадм основал город и устроил новую общину, небожители дали ему божественную супругу Гармонию, дочь Арея и Афродиты.

Все боги пришли в Кадмею на свадьбу своего любимца и принесли новобрачным дивные дары. Среди даров были ожерелье и одежда – чудные, прекрасные дары; но натерпелась горя от этих даров семья Кадма. Много счастливых дней боги послали сыну Агенора, но много и тяжких бед вытерпел Кадм и весь дом его.

Гармония родила ему сына Полидора и четырех дочерей: Автоною, Ино, Семелу и Агаву. Ино и Семела, испытав тяжкие несчастья, стали богинями, у Агавы же и Автонои сыновей постигла горькая участь.

Кадм прозрел бедственную судьбу своих детей и внуков и в глубокой старости, согбенный под ударами судьбы, вместе с женою Гармонией, оставил он фиванскую землю и удалился в Иллирию. Там, как возвестил ему некогда оракул, Кадм, как и Гармония, обращены были в драконов, и в этом виде вступили в Елисейские поля, в страну блаженных, куда после смерти попадают герои и праведники.

Добавим, что хотя список подвигов этого героя не слишком велик, но величайшая его заслуга перед народом в том, что Кадму приписывают изобретение греческого алфавита.

14. Актеон

(по „Метаморфозам" Овидия)

Актеон, внук Кадма, сын Автонои и Аристея, был мощный, мужественный юноша. Страстно любил он охотиться и странствовать по высоким горам. Как-то охотился он с товарищами на Кифероне. С раннего утра до полудня загоняли они прытких зверей в расставленные сети, и лов их часто бывал удачен. Раз, томимый полуденным зноем, юноша оставил своих товарищей и один стал искать в обильных ущельями горах укромного места, где бы можно было освежиться и отдохнуть после продолжительной, трудной охоты. Долго блуждал он и, наконец, вошел в поросшую кипарисом и пихтой долину, посвященную богине Артемиде – тожестрастной охотнице.

В глубине долины был прохладный, очаровательный грот. Так искусно создала его природа, так приладила камень к камню на своде его, что можно было счесть этот грот за дело рук человека. Вправо от него, в зеленеющей траве берегов журчал чистейший источник.

Часто бывала здесь Артемида: утомясь от охоты, водой этого источника освежала девственное тело свое. Раз вошла она в грот, одной из спутниц-нимф отдала свой дротик, колчан и ослабленный лук, а другой – одежду; две нимфы сняли с ног ее сандалии, а нимфа Крокада заплела ее длинные до плеч кудри в одну косу. Затем девы урнами стали черпать воду и обливать ею обнаженное тело богини.

В это время злой рок привел Кадмова внука по незнакомой тропинке к гроту. Как только увидели юношу нимфы, все они, с громкими криками, ударяя себя в грудь, стеснились около своей повелительницы и старались прикрыть ее собою; но богиня на целую голову была выше их всех.

Как румянит облака заходящее солнце, как пурпуром рдеет утренняя заря, так зарделось лицо богини, когда увидел ее наготу внук Кадма. Будь у нее стрелы, поразила бы она юношу. И вот поспешно зачерпнула богиня горсть воды, брызнула ею в лицо Актеона и воскликнула:

– Теперь хвастай, что видел меня без одежды, если только уста твои смогут вымолвить хоть слово.

И вот на окропленной голове юноши выросли рога оленя, шея его удлиннилась, руки превратились в ноги, на ногах вырасли копыта, и все тело покрылось шерстью. Пугливый, как олень, кинулся бежать он, и дивился сам быстроте своего бега. В воде увидал он, наконец, свой образ: «О, я несчастный!» хотел было воскликнуть Актеон, но не слушались уста его, – они издавали лишь стоны: слезы текли по лицу его, но нет – это не его лицо. Весь изменился он, и лишь дух его, лишь разум прежний остался.

Что ему делать? Воротиться домой, в царские чертоги стыдно, а в лесу остаться страшно. В раздумии стоял превращенный Актеон, как вдруг его увидели его же собаки: пятьдесят гончих псов брал он с собой на охоту. Со страшным лаем бросились они на оленя, погнали его по горам и долам и по ущельям гор, и наконец настигли, вонзили они в него острые зубы, кусали и рвали его члены. Закричал превращенный юноша, и стоны его наполнили воздух. В изнеможении пал он на кольни; истерзанный, обращал он взоры то в ту, то в другую сторону, моля о пощаде. На лай собак пришли спутники охотника и стали еще более натравлять разъяренную стаю на неузнанного хозяина; жаль только им, что нет среди них Актеона и не удалось ему порадоваться с ними удачной ловле. Со всех сторон оцепили они оленя и охотничьими дротиками пронзили насквозь ему тело.

Так, покрытый бесчисленными ранами, испустил дух бедный юноша; так Артемида, в гневе своем, покарала его за то, что видел ее наготу.

На пути из Мегары в Платеи долго еще показывали роковой источник и скалу, на которой сиживал Актеон, утомленный охотой. Чтобы успокоить блуждавший в этих местах дух Актеона, прикрыли землей уцелевшие куски его тела и поставили ему на скале медную статую.

15. Дионис – рождение

Дочь фиванского царя Кадма и богини Гармонии по имени Семела обладала необычайной красотой. Когда она подросла, то стала прислуживать богам, которые порой пировали в доме ее отца. Тогда-то и приметил ее царь богов, всемогущий Зевс. Однажды ночью он явился в спальню девушки и признался ей в любви, однако не показывал ей своего обличья. Семела ответила на любовь божества, еще не зная, кто ее возлюбленный и каков он с виду. От этой любви она забеременела, но ревнивица Гера узнала об этой связи и вознамерилась ее разрушить. Однажды она явилась к Семеле под видом старушки-соседки и стала учить ее уму-разуму.

– Девочка моя, как ты можешь быть такой беспечной, – всплеснула она руками. – Люди говорят, что ты беременна невесть от кого! Что о тебе скажут родственники! Твой отец и мать будут опозорены!

– Но мой возлюбленный – бог! – защищалась Семела. – Самый настоящий. Я правда, не знаю, кто это такой…

– А вот ты и заставь показаться тебе в своем истинном обличии, а то мало ли какой голодранец заверяет тебя в своем божественном происхождении, а на самом деле он какой-нибудь пастух или горшечник…

Той же ночью, когда Зевс явился на любовное свидание, Семела потребовала от него предъявить веские доказательства его божественности. Зевс изумился. До той поры никто не смел усомниться в его праве, а тут какая-то девчонка… Вначале он пытался свести все к шутке, потом призвал к логике – разве мог бы не бог проникнуть сквозь заглухо запертые двери?

Но Семела была неумолимой – нет доказательств, не будет и любви!

Разъяренный Зевс скинул с себя личину бледной тени – вмиг спальня царевны озарилась светом, и перед ней предстал царь богов в истинном своем царственном обличии: огромная и величественная фигура, вся в грохоте грома и сверкании молний, от него исходил нестерпимо яркий и жаркий свет, так что запылали занавески, покрывала, подушки и наконец одежда девушки. Ее жалобные мольбы и вопли были не слышны сквозь грохотание грома, так что когда Зевс обратил наконец внимание на свою прелестницу, ее тело уже наполовину обгорело, лишь у ног ее копошился недоношенный плод – ребенок, которого она зачала от Зевса.

Мигом явившийся Гермес, подхватил и ребенка, и Зевс позволил зашить его себе в бедро, где в положенный срок снова родился мальчик Дионис, который затем стал богом виноградарства и виноделия.

В сущности, несмотря на свой веселый нрав, это был самый несчастный из олимпийских богов, поскольку с самого момента рождения он подвергался непрестанным преследованиям ревнивой жены Зевса Геры. Опасаясь ее преследований, Гермес даже на период детства превратил его в козленка, и нимфы горы Ниса выкармливали его медом.

Когда же он чуть повзрослел, то его наряжали в женское платье и прятали среди других нимф.

Затем подросший юноша оправился странствовать по свету с целью обрести себе паству – ведь до тех пор, пока люди не будут знать о новом боге, они не станут приносить ему жертвы, а что за бог без верующих в него? В этих странствиях с Дионисом произошло множество удивительных приключений.

16. Дионис и Тирренские корабельщики

(по „Метаморфозам» Овидия)

Тирренские корабельщики под предводительствои молодого Акойта, плыли на Делос. Раз при наступлении ночи расположились они на берегу Xиoca. Лишь только занялась заря, Акойт поднялся со своего ложа, приказал своим товарищам принести свежей воды и указал им дорогу к источнику.

Между тем сам он взошел на ближайший холм и, посмотрев, какова погода и откуда ветер, стал сзывать своих людей и пошел к кораблю.

– Мы здесь! – крикнул ему один из корабелыциков, ведя за собою женоподобного юношу, который – так думал этот корабельщик, – был хорошей добычей в пустынном месте. Пленник отроческих еще лет едва мог за ним следовать, шатаясь подобно опьяневшему или сонному.

Акойт посмотрел на его лицо, походку и одежду и, не веря, чтобы это был простой смертный, сказал своим спутникам:

– Какое божество облечено в это тело, я не знаю; но верно, что в нем скрывается божество! – И, подойдя к юноше, он обратился к нему с такой речью: – Кто бы ты ни был, будь к нам милостив и дай нам успех в нашем деле. Прости взявшего тебя в плен.

– Не трудись просить за нас! – воскликнул один из толпы грубых корабелыциков, а за ним и другие. Желание добычи ослепило их.

– Я не потерплю, – сказал Акойт, – чтобы наш корабль принял на себя это священное бремя и привлек этим на себя несчастие; я воспользуюсь своею властью!

С этими словами он стал против своих спутников и возбранил им вход на корабль. Тут Ликабас, самый строптивый из всех корабельщиков, схватил Акойта за плечи и хотил было бросить его в море, но тот запутался в веревочных снастях корабля. Наглая толпа, смеясь, хвалилась своей поживой и ввела пленника на корабль, в надежде продать его в неволю и выручить за него хорошие деньги.

Казалось, только теперь шум пробудил чужеземного юношу от тяжелого сна и привел в чувство.

– Что они дедают, отчего такой шум?» – спросил он. – «Скажи, корабельщик, как я попал сюда, куда хотят они меня везти?

– Не бойся ничего, – сказал Пророй, – скажи только, к какой гавани желаешь ты пристать, там мы тебя и высадим на берег.

– К Наксосу, – отвечал юноша, – Наксос мое отечество, и вы будете радушно приняты там.

Лживая толпа поклялась ему всеми богами, что исполнит его желание, и приказала Акойту поднять паруса. Наксос лежал вправо; и когда Акойт направил корабль в ту сторону, закивали ему корабельщики и зашептали на ухо:

– Что делаешь, безумный? Повороти влево!

Акойт изумился и сказал:

– Так пусть же кто-нибудь другой займет мое место! – и, сказав это, сложил с себя свою обязанности шкипера. Глухой ропот послышался в толпе, и Эфалион насмешливо воскликнул:

– Да, в тебе одном ведь все наше спасение! – И с этими словами встал он на место Акойта к рулю и направил корабль в сторону, противоположную Наксосу.

Бог Дионис – а это был именно он в образе юноши – притворился, что только теперь заметил обман, и, окидывая взором море с кормы корабля, сказал, как бы плача:

– Это не та земля, на которую вы обещали меня высадить, не здесь желал я сойти! Что я вам сделал? Какая вам слава в том, что вы обманете меня: вас много, а я один!

Мятежная толпа отвечала смехом на слова юноши и крепче налегала на весла; судно быстро неслось по воднам. Вдруг корабль остановился посреди моря, как бы став на твердую землю. Удивленные, с удвоенной силой ударяли корабельщики веслами по воде, поднимали все паруса. Но внезапно ветви плюща, опутали весла, потянулись вверх и обвили паруса. Бог же облек чело свое венцом из виноградных гроздий, взял в руки тирс[9], обвитый виноградной листвой, и вокруг него стали собираться призрачные образы тигров, рысей и пестрых пантер. Быстро, как бы одержимые безумием или страхом, повскакали гребцы с своих мест. Первым поднялся Медон: спина его была изогнута, тело искривилось, и на нем выросли рыбьи плавники.

– Что за странный вид у тебя! – воскликнуд Ликабас, и не успел еще кончить, как голова его стала рыбьей и кожа покрылась жесткой чешуей.

Дибис хотел упереться веслом, как вдруг его руки срослись и превратились в плавники. Кто-то распутывал канат, и вдруг глядит: а у него рук уже нет, ноги превратились в рыбий хвост, и он прыгает в волны.

Со всех сторон бросается превращенная толпа в море, то ныряя в глубь, то всплывая на поверхность; дико кружатся и тиснятся они, превратившись в стаю дельфинов. Из двадцати корабельщиков уцедел только один Акойт, хозяин корабля; он все время стоял испуганный и дрожал от страха, пока подошел к нему бог и не ободрил его словами:

– Не бойся, Акойт, и направь корабль к Наксосу.

Прибыв на остров, Акойт принес могущественному богу благодарственную жертву за свое спасение.

17. Пенфей, Агава и Дионис

(по Эврипиду „Вакханки")

Юный бог Дионис странствовал но земле, распространяя всюду дар свой, веселящий сердце – живительный плод винограда. Благо было тем, кто признал его богом, могучим сыном Зевса; но страшная кара ожидала всякого, кто не хотел признать Диониса и приносить ему жертв. Дионис странствовал не один: его сопровождала многочисленная толпа восторженных женщин, менад. Менады – его непобедимое войско. Вооруженные обвитыми плющем тирсами, восторженные, полные мужества, одаренные от Диониса неодолимой силой, прошли они с богом своим всю Азию и проникли даже до далекой Индии. Всюду на пути своем Дионис распространяя свой культ и осчастливливал людей своими благодатными дарами; всюду основывал города, устанавливал законы. Прибыл он наконец и в Европу, и прежде всего пожелал посетить родной город свой Фивы; но здесь-то и встретил он больше всего противников, не желавших признавать его богом.

В Фивах царем был в ту пору Пенфей – сын Агавы и порожденного землей витязя Эхиона, которому передал царство престарелый дед его, Кадм. Мать Пенфея, Агава, как и сестры ее, не раз обижали мать Диониса Семелу; не раз утверждали они, будто Диониса родила Семела не от Зевса, а от смертного, и будто за неправду Громовержец спалил Семелу огнем, а горницу ее разгромил своими перунами. Пенфей поверил злым женским речам и, завидуя славе родственника, гордец, никак не хотел почтить его.

Дионис пришел отомстить Пенфею и доказать свою божественность. Вначале мать Пенфея, сестер его и всех жен и дев Кадмова города Дионис привел в вакхическое исступление. Побросав веретена и ткацкие станки, поспешили они в Кифеpонские леса и там, на скалистых горах, под тенью вечно зеленых пихт совершали служение Дионису. Даже Кадм и провидец Тиресий, маститые старцы, давно уже признавшие божественность Диониса, собрались идти в Киферонские горы, чтобы достойно почтить Дениса бога. Но навстречу им попался юный властитель Фив – Пенфей, возвращавшийся домой после недолгого отсутствия. Он уже слышал, что фивянки ушли из города на праздник, что блуждают по лесистым горам, водят хороводы во славу обретенного бога. Разгневался Пенфей, услыхав о служении новому богу, развращающем, как ему думалось, людские нравы. Он уже велел схватить и ввергнуть в темницу нескольких вакханок, надеялся также удержать и образумить мать Агаву и теток – Ино и Автоною.

Всего же больше хотелось Пенфею схватить предводителя иноземных вакханок – этого скомороха, этого волшебника, доведшего фивянок до такого исступления; а он и не знал того, что этот волшебник – сам Вакх, да и никто не подозревал в нем бога. Дабы вернее отомстить Пенфею, Дионис принял вид служителя Дионича, явился цветущим, чернооким, длиннокудрым юношей, с белым, нежным, почти женственным лицом. Не диво, что фивянки были без ума от очаровательного юноши; но что Тиресий и Кадм, маститые старцы, увлеклись им, этого Пенфей понять не мог. В сильном гнев сделал он им резкие упреки, не желая слышать никаких поучений Тиресия о новой религии, никаких просьб Кадма; все более и более раздражался он и наконец издал приказ отыскать обманщика чужестранца, связать его и привести: «Горем отпразднует он этот праздник фиванской земли, – не миновать ему побиения камнями».

И привели ему слуги скованного юношу, которого искали.

Они рассказали, как нашли его на Киферонской горе, как сам он отдался им охотно, как, улыбаясь, велел связать себя и вести к Пенфею. Повидали они также, как вакханки, заключенные Пенфеем в темницу, сами сбросили с себя оковы и как бродят теперь с подругами по горам и величают бога, подавшего им спасенье. Не образумило Пенфея это чудное происшествие, и с язвительною усмешкой подошел он к своему узнику, внушившему даже грубым служителям благоговейный ужас. Бесстрашие чужеземца, его спокойный, полный достоинства вид и уверенность, что могучий бог защитит его от насмешек и угроз юного властелина, также не образумили Пенфея; он повелевает сковать юношу и привязать к яслям в темной конюшне, спутниц же его, менад, продать в рабство или засадить за ткацкий станок.

Узника увели; сам властитель пошел за ним и желая самолично приковать его к яслям; но тут помрачил бог Дионис разум Пенфея. Быка, находившегося у яслей, принял царь за волшебника-юношу и, в поте лица, задыхаясь от бешенства, принялся крутить его веревками по коленам и копытам.

А юноша сидел себе спокойно и глядел на него, как вдруг потряслись палаты Пенфея, дрогнули мраморные колонны, движимые невидимой Вакховою силой; над могилой Семелы, там, где она, пораженная молнией, сгорела в огне Крониона-Зевса, поднялся огненный столб. Увидев это, Пенфей подумал, что весь дом его объят пламенем; в ужасе заметался он то в одну, то в другую сторону, стал звать слуг тушить огонь; но напрасны были все старания слуг. Думая, что узник освободился от оков, се обнаженным мечом побежал он во внутренние покои своего дома и в преддверии встретил призрак Диониса. Полный ярости, бросился он на этот призрак, ударил его мечом и подумал, что поразил его. Вдруг рухнуло все здание; пораженный Пенфей выронил меч из рук и упадал, а узник между тем спокойно вышел из разрушающегося здания и поспешил к вакханкам, в страхе глядевшим на разрушение дома: знали они, что это дело Диониса. А затем и Пенфей вышел из обрушившихся покоев; помутился ум его, все еще ищет он чужестранца, ускользнувшего из его рук, а юноша – перед ним, и без страха, спокойно выслушивает его угрозы. В это время пришел пастух из Киферона и вот что рассказал о виденных им оргиях фивянок.

– Рано утром, – говорил пастух, – гоню я стада свои на гору и вижу три хора вакханок: в одном заметил я впереди всех Автоною, в другой мать твою, Агаву, в третьем Ино. Bcе эти жены и девы лежали, объятые дремотой. Одни, прислонясь к ветвистым пихтам, другие, беззаботно раскинувшись на покрывавших землю дубовых листьях. Малейшей нескромности я не заметил ни в лицах их, ни в одежде; не были они отуманены, как говорил ты, ни вином, ни звуками флейт. Вдруг послышался в горах рев быка; громко воскликнула тогда мать твоя и стала будить вакханок, возвещая им, что слышала рев быка. Пробудились юные и старые; встали, сошлись пестрой толпой; распустили они сплетенные волосы, перевязали пеструю оленью шкуру, покрывавшую их, и стали опоясываются змеями, а змеи кротко лобзали их ланиты; увенчанные плющом и дубовыми ветвями. Брали вакханки на руки волчат и кормили их грудью. Одна взяла в руки посох, ударила им по скале, и из скалы звучно заструился источник чистейшей воды; другая ударила посохом о землю, и бог послал источник вина; из земли же текло молоко от малейшего прикосновения к ней; потоки меда лились из зеленых листьев тирса. Когда бы тебе пришлось все это видеть, молитвой почтил бы ты бога, над которым издеваешься постоянно. Увидав эти диковинки, все мы, пастухи овец и быков, сошлись потолковать. Между нашими пастухами один, часто бывавший в городе, великий мастер говорить, обратился к нам с такой речыо: «Обитатели святых высот Киферона, не отвлечь ли нам от этой толпы служительниц Вакха Агаву, Пенфееву мать?.. Угодили б мы этим царю». Речь пришлась всем по нраву; мы скрылись в кустах и выжидали. В известный час торжественно замахали вакханки тирсами, призывая бурного Вакха, Зевсова сына, и вся гора, и все дикие звери и птицы откликнулись на этот радостный клик. В пляске пронеслась предо мною Агава. Я выскочил из засады, схватил царицу, она же воскликнула: «Встаньте, мои легконогие вакханки! – мужи преследуют меня… Вооружитесь тирсами и спешите на помощь ко мне!». Тут пустились мы бежать, страшась, как бы не растерзали нас вакханки; но они бросились на стадо коров и быков и проникли в него без железа и оружия. С силой схватила одна мычавшую корову, другие разрывали телят и разбрасывали окровавленные члены их по земле, метали их на деревья. Ярых, круторогих быков повергали на землю тысячи девичьих рук, и в один миг срывали с них шкуры. Подобно птицам легкокрылым, устремились вакханки на города Гизии и Эритреи, что лежат у подножия Киферонских гор, и, как вражье войско, не оставили в них камня на камне. Из домов уносили они детей; на плечах, без всяких повязок несли они их, но не упал на землю ни один ребенок. Полные гнева, бросились на вакханок обитатели тех городов; но тут приключилось неслыханно-странное чудо: острый копья мужей не наносили ран, не капнуло от них у вакханок ни капли крови; девы ж и жены тирсами наносили раны мужам и, не без помощи бога обратили их в позорное бегство. Затем воротились фивянки к источникам, что даровал им Дионис, и смыли с рук кровь… Властитель, прими ты в наш город мощного бога; кто бы он ни был – сила его необорима! Он же, гласит так преданье, нам, людям, принес виноградную лозу. Не будь вина, говорят, не видать бы людям и радости на земле.

Хотя Дионис, по рассказу пастуха, и достаточно проявил свою мощь, но Пенфей еще больше укрепился в своем намерении преследовать его и бороться с ним до конца. Собрал он все свое войско, чтобы положить конец безумству женщин. Дионис, правда, предостерегал его, уверяя, что безумно выходить против бога с оружием, что лучше будет принести богу жертву, чем возбуждать его гнев. С горечью отверг Пенфей его совет:

– Кровь преступных жен, – говорил царь, – будет моей жертвой этому богу.

Но близка была уже кара Пенфею от Диониса: бог привел его в полное помешательство, уговорил его одеться в женское платье, выйти на Киферонские горы и там поглядеть на пляски и неистовства восторженных фивянок. В то время, как шли они по улицам Фив, Пенфею казалось, что спутник его превратился в быка круторогого; двоилось перед ним солнце, двоились и семивратные Фивы. Вот достигли они Киферона, незаметно подкрались к той замкнутой скалами долине, в которой, под тенистыми пихтами, уселись поклонницы Вакха; одни из них украшали свой тирс свежим плющом, другие пели веселые хороводные песни во славу чтимого ими бога. Не видя менад, Пенфей сказал Дионису:

– Чужеземец, не лучше ли с холма или с высокой пихты посмотреть нам на вакханок: отсюда я ничего не вижу.

Услышав это, Дионис ухватился за высокую пихту, пригнул ее дугою к земле и на высокий сук посадил Пенфея. Дав пихте медленно распрямиться, Дионис исчез, оставив Пенфея на дереве в виду у вакханок. И, с высот эфира послышался голос его:

– Девы! я привел к вам того, кто издевался над вами, надо мной и моими оргиями: воздайте же ему за это.

И с этими словами в воздухе заблистала молния Зевса.

Смолк тогда эфир, притихли листья на деревьях, притихли звери и птицы. Вакханки, не вслушавшиеся в слова Диониса, осматривались вокруг с напряженным вниманием; но когда вторично раздался призыв Диониса, мать Пенфея, Агава, сестры ее и все вакханки бросились, как легкокрылые лесные голубки, в ту сторону, откуда раздавался клик. Воодушевленные пламенным Вакхом, устремились они через горы и скалы и, увидев царя на пихте, взобрались на соседнюю скалу и оттуда стали бросать в Пенфея камни и тирсы.

Но тщетны были их усилия: пихта, на которой сидел беспомощный, несчастный Пенфей, была слишком высока. Тогда дубовыми сучьями принялись они окапывать дерево, желая вырыть его с корнем; но не по силам им был такой труд. И тогда мать Пенфея воскликнула наконец:

– Окружим-ка проворней дерево, схватимся за него и изловим зверя: не будет он тогда нарушать таинственные хороводы бога.

Тысячи рук схватились за дерево и вырвали его из земли. Несчастный Пенфей упал на землю, горько зарыдал и застонал, видя свою беду неминучую. И вот мать его, Агава, первая наложила на него свои убийственные руки. Пенфей сорвал с головы повязку, чтобы мать признала его и не предавала смерти и, прикасаясь к ее лицу, так говорил:

– Милая мать, я сын твой Пенфей, порожденный тобою в дому Эхиона: сжалься ты надо мною, не убивай преступного сына.

Но мать, в исступлении, не слышала его; дико, как безумная, поводила она вокруг глазами: так помутил ее ум Дионис. Схватила Агава сына своего за левую руку, уперлась ногою в грудь его и вырвала руку по самое плечо. С тем же исступлением Автоноя и Ино бросились на Пенфея, а за ними целая толпа вакханок. Пока еще жив был злосчастный, громко стонал он, и радостными кликами отвечали ему менады. Но вот жизнь оставила Пенфея – по скалам и густому кустарнику разбросали вакханки части его тела.

Мать Агава приняла голову его за голову львенка и, насадив на тирс, ликуя, понесла голову сына в высоковратные Фивы, величая победу дарователя фина Диониса, и в Фивах с торжеством показала славную добычу всему народу и отцу своему Кадму, только что вернувшемуся с Тиресием с Киферонских гор.

Силою слова избавил Кадм Агаву от помешательства, и сознала она свое ужасное дело, и познала праведную кару Диониса, которому воспротивился его же собственный его род.

18. Ион

(по Эврипиду „Ион")

У Креузы, дочери знаменитого афинского царя Эрехфея, родился от Аполлона сын. Страшась отчего гнева, скрыла она своего малютку. В непроглядную ночь положила она его в гроте Пана, на склоне северной афинской скалы. Надеялась Креуза, что Аполлон не даст своему сыну погибнуть. Бережно завернув ребенка в свое покрывало, уложила она его в корзинку и с ним положила золотую драгоценную вещь, по которой, думала она, со временем, может быть, ей удастся открыть сына. Аполлон не забыл о своем детище и молвил брату своему Гермесу:

– Поспеши, милый брат мой, в Афины, к народу Афины-Паллады, перенеси из Панова грота в Дельфы новорожденного малютку, и в Дельфах, в той же корзинке, положи его у храмового входа. О дальнейшем я сам позабочусь: ребенок тот – сын мой.

Гермес в ту же ночь перенес малютку в Дельфы и там положил его на пороге Аполлонова храма, в который смертные приходили за предсказаниями, и, сняв с корзинки крышку, удалился. Рано утром, вступая в храм, провозвестница будущего, Пифия, увидела мальчика и, подозревая, не лежит ли на нем какое-нибудь преступление, уже решилась было отнести его подальше от священного порога; но вдруг Феб изменил ее помыслы: исполнилась Пифия сострадания, подняла малютку и решилась его воспитать. Так, играючи, вырос сын Аполлона у алтаря отца своего, и когда достиг юношеских лет, дельфийцы вручили ему на хранение ключи от храма. В храме с тех пор и поселился юноша.

Креуза же, мать его, вышла за Эолова сына Ксуфа, который, переселившись из Фессалии в Аттику, поддерживал Эрехфея в упорной войне его с эвбейцами, за что царь и отдал ему руку своей дочери. Долго не было у них детей, и вот вздумали супруги отправиться в Дельфы к оракулу Аполлона. «Не услышит ли, думали они, бог нашей молитвы, не благословит ли он нас детьми?». Сам Аполлон внушил им эту мысль.

В тот день, когда Креуза появилась в Дельфах, рано утром вышел из дверей храма благочестивый юноша и приветствовал начинающийся день:

– Вот на пламенных конях своих поднимается над землею Гиперион[10]. Улетают звёзды от лучезарного лица его в область священной ночи! Необитаемые высоты Парнаса освещаются светом пробуждающегося дня, лучи восходящего солнца разливаются на племена людские. От согретой солнцем мирры блогоухание восходит к горе Аполлона, где на священном престоле восседает дельфийская жрица и возвещает народу эллинов волю грозного Аполлона. Дивное служение совершаю я тебе, о Аполлон, в священном храме! Никогда не отступлю я от своего достохвального дела. Величаю тебя, о Феб, величаю тебя воспитатель мой, отец мой – Пеан, Пеан[11]! Радуйся, радуйся вечно, отрасль Латоны!

Таким гимном сопровождал юноша свое служение Аполлону. С песнями увешивал он колонны храма венками и ветвями лавра, окроплял храмовый пол водою, обметал его лавровыми ветвями и отгонял от храма птиц, чтобы не садились они на блистающие золотом зубцы кровли, чтобы не портили священных предметов, принесенных в дар Аполлону. Еще не окончил юноша своего дела, как увидел он: окруженная толпою прислужниц, стройная, величественная видом и уже не молодая женщина приближается к храму. Поражен был юноша величественной наружностью незнакомки и, видя, что не с радостью, как другие, а со слезами подходит она к Аполлонову храму, юноша вышел ей навстречу, спросил о причине печали; спросил, откуда она и как ее имя. Креуза назвала себя, сказала, что она дочь славного Эрехфея и супруга Ксуфа, властвующего теперь над Афинами, что, бездетная, пришла она с мольбою к Фебу – разрешить ее бесплодие. Утаила Креуза прямую причину слезь своих при виде Аполлонова храма; не сказала она, что припомнилась ей давнишняя любовь Аполлона, что вспомнила она про сына, может быть, погибшего, растерзанного дикими зверями; но про участь свою рассказала, скрыв себя под чужим именем.

– Одну подругу мою, – так начала Креуза, – осчастливил некогда любовью своей Аполлон, но скоро покинул ее, вероломный. Ребенок был оставлен матерью тотчас же по рождении, и с тех пор нет о нем никакого слуха. Я хочу вопросить оракула Аполлона об этой злосчастной женщине. Теперь, о юноша, сын ее был бы уже в твоих летах: счастливица твоя мать, что вырастила такого прелестного сына!

А юноша ей в ответ:

– У меня нет матери, и отца я не знаю. Какими судьбами я здесь, мне неизвестно. Жрица храма воспитала меня, как служителя Аполлона, как его достояние.

– О как жаль мне тебя, друг мой! Как судьба твоя сходна с моей: ты горюешь о том, что у тебя нет матери, а подруга моя горюет о сыне.

Так говорила Креуза, но смолкла, увидев супруга своего.

Ксуф возвращался в это время от Трофониева оракула[12], что в Беотийской Ливадии, и принес от него благоприятный ответ.

Правда, Трофоний не хотел давать полного ответа прежде, чемь не даст его Аполлон, и возвестил лишь, что Ксуф и Креуза не возвратятся бездетными из дельфийского храма. По наставлению юного Аполлонова служителя, Ксуф вошел во внутреннее святилище храма за ответом Пифии; Креуза же, увенчанная лавровым венком, пошла к отдаленному алтарю Аполлона и взмолилась ему о благоприятном ответе. А в это время юный служитель Аполлона продолжал свое дело в притворе храма.

По вот отворилась дверь святилища, и Ксуф возвратился из него; радостно обнял он приближающегося к нему юношу и назвал его своим сыном. Юноша, сочтя Ксуфа за помешанного, оттолкнул его от себя, но старик не отходил от него.

– Сам бог даровал мне тебя в сыновья, – он возвестил мне, что сына встречу я, выходя из святилища; повинуйся же богу, дитя мое, признай отца своего.

А юноша ему в ответ:

– Не доверять богу грешно, итак приветствую тебя и обнимаю тебя как отца.

И радостно заключили они друг друга в объятия. Не понимали отец и сын, как могло все это случиться, но можно ли не верить Аполлону – богу?

Не желая, чтобы принятие в дом неожиданного для Креузы пасынка не внушило ей каких-нибудь подозрений и не огорчило ее, Ксуф решил сначала ввести Иона – так наименовал он сына – в дом свой, как чужеземца. Впоследствии же, в благоприятное время, когда Креуза полюбит юношу, с ее согласия, он решил признать его сыном и наследником власти.

Ксуф удалился с Ионом из храма, чтобы через глашатая призвать дельфийцев на великий пир, который хотел он устроить в честь своего сына или – как он говорил – гостя.

А в это время Креуза, вместе со старым слугой, возвращалась от алтаря Аполлона, ничего не зная о случившемся.

Прислужницы Креузы, которые, ей на горе, слышали и видели, как Ксуф усыновил Иона, открыли ей тайну, которой, до времени, не должна была знать Креуза и разглашать которую запретил им Ксуф под страхом смерти.

– Муж твой, – говорили они, – тебе на позорь хочет ввести в дом взрослого своего сына – юного стража Аполлона. Здесь, наверное, кроется какой-нибудь злой обман; приемыш этот, наверное, сын Ксуфа, рожденный ему какой-нибудь посторонней. И вот безродный чужеземец наследует со временем трон Эрехфея, а сама дочь Эрехфея, возлюбленная властительница паша, бездетная и презираемая, будет влачить жизнь изгнанницы в своем собственном доме.

Невыносимою казалась такая будущность для прислужниц, еще невыносимее она была для исполненной страха и гнева царицы. Под одною кровлей жить с этим пришельцем казалось ей невозможным. Оскорбленная, не помня себя от печали и гнева, Креуза одобрила даже план старого, преданного царскому дому служителя, который решился отравить юношу на пиру.

В это время Ксуфа уже не было в Дельфах. Он удалился на двойную вершину Парнаса, посвященную Аполлону и Дионису, чтобы там принести богам жертву в благодарность за дарование сына; Ион же в его отсутствие должен был устроить в Дельфах великий пир. На красивых колоннах раскинул он великолепную палатку и украсил ее коврами и пышными тканями. Во множестве пришли дельфийские мужи на пир; длинною вереницей уселись они, увенчанные венками из цветов, за столы, уставленные богатыми золотыми и серебряными сосудами, и с наслаждением вкушали сладкие яства и пили прекрасные вина. Когда, после еды, следовало совершить возлияние богам, вошел в палатку старый слуга и развеселил всех гостей своею услужливостью. Поспешно подавал он гостям воду для омовения рук, зажигал курения и разносил золотые кубки. Когда раздались потом звуки флейты и когда чаши были наполнены вином, смешанным с водою, старый слуга поставил перед гостями большие кубки, чтобы гости скорее предались веселью. Молодому же своему господину поднес он самый красивый кубок, наполненный до краев.

Когда Ион приготовился вместе с другими совершить богам возлияние, у одного раба случайно вырвалось богохульное слово.

Ион, выросший в храме, среди гадателей, увидел в том не добрый знак, вылил вино на землю и предложил гостям последовать его примеру и наполнить кубки свежим вином.

Гости, в молчании, последовали совету Иона. В это время прилетела целая стая священных голубей, которых держали неподалеку от Аполлонова храма. Голуби стали летать по обширной палатке. Томимые жаждой, слетелись они к пролитому вину и утоляли жажду. Все голуби оставались невредимы, лишь одна голубка, та, что ближе всех подлетела к Иону, как только испила вина, пролитого из Ионова кубка, задрожала, закружилась, стала издавать странные, пронзительные звуки.

Все изумились, видя мучения голубки. Не долго металась и трепетала бедняжка: скоро протянула она пурпурные ножки свои и испустила дыхание. Вскочил тогда Ионе со своего места, разорвал на себе одежду и воскликнул:

– Какой смертный замышляет мне смерть? Говори, старик, – из твоих рук принял я кубок!

Перед пыткой сознался раб, что в вино подмешал он яду и что Креуза знала об этом.

Ион перед старейшинами дельфийскими обвинил Креузу в покушении на убийство. Судьи единогласно решили, что чужестранка, дочь Эрехфея, покушавшаяся на жизнь человека, посвященного богу, и осмелившаяся исполнить свое намерение близ святилища Аполлона, должна быть побита камнями.

Все дельфийцы принялись искать преступницу. Креуза скрылась у одного алтаря перед Аполлоновым святилищем, и там Ион нашел ее. Уже готов был юноша поразить Креузу, как из храма показалась воспитательница его, Пифия, которую чтил он как мать, и остановила его. Жрице нужно было видеть Иона, чтобы вручить ему ту корзинку, в которой он найден был когда-то у порога дельфийского храма; эту мысль внушил ей бог Аполлон.

– До сей поры, говорила жрица, – Аполлону было угодно, чтобы ты был служителем в его храме, а потому я держала корзинку у себя. Теперь, когда Аполлон указал, кто твой отец, когда настало для тебя время покинуть храм и отправиться вместе с отцом в Афины, я должна возвратить тебе ее, как средство найти мать.

Полный светлых надежд, Ион взял убранную венками и лентами корзинку из рук своей воспитательницы, но скоро овладели им грустные мысли: Пифия напомнила ему о матери, которая безжалостно его покинула, не вскормила своей грудью; припомнил Ион и то, как рос он, безыменный ребенок, не видя материнских ласк. «Не лучше ли, думал он, забыть мне мать свою, чем искать встречи с нею? Но нет, ни одному смертному не избегнуть своей участи, – не буду и я противиться милости бога, который вознамерился возвратить мне мать. Возьму же я лучше корзинку и открою ее».

Креуза, все это время не отходившая от алтаря, видела все, расслышала разговор и узнала корзинку, в которую когда-то положила своего милого ребенка. Быстро сошла Креуза со ступеней алтаря и бросилась к своему сыну.

– Хватайте, вяжите ее, она хочет бежать! – воскликнул Ион; но Креуза уже заключила его в свои объятия. – Что за чудо! Она меня ловит!

– Нет, ты не понял меня: я нашла любимого сына. Ты – сын мой, сокровище мое!

– Лживая, неужели ты надеешься обмануть меня и избежать казни?

– Эта корзинка будет говорит за меня; спроси, и я скажу тебе, что в ней. Разверни ткань, я сама ее вышивала: в средине на ней вышито изображение горгоны, еще не оконченное, – это была только проба, – вокруг горгоны вышиты змеи.

Юноша нашел все это.

– Что еще в корзинке?

– Два маленьких золотых дракона, старинный дар Афины-Паллады, – это шейный убор для новорожденного малютки. Здесь же найдешь венок из ветвей оливы, растущей на скалистых высотах Паллады, на Афинском Акрополе: им я увенчала тебя. Если ветви еще целы, то зелень их свежа: Oни были отломаны от неувядающей оливы Афины-Паллады.

И в самом деле, не поблекший венок лежал на дне корзинки.

– О, дорогая моя, о, мать моя! – воскликнул юноша и вне себя от восторга, бросился в объятия счастливой матери.

Так нашла мать своего сына, которого, думала она, давно нет на свете. Когда Ион пожелал видеть Ксуфа, отца своего, чтобы с ним разделить свою радость, Креуза открыла юноше, что отец его не Ксуф, а сам Аполлон.

– Аполлон дал тебя, сына своего, другому отцу, супругу твоей матери, чтобы властвовать тебе над Афинами.

Так прекрасный сын Аполлона, усыновленный Ксуфом, прибыл в Афины и, как потомок Эрехефея, восстановил славный, уже угасавший царственный род Эрехфидов. От внука Эрехфеева Иона получило имя далеко распространенное племя ионян.

19. Прокрида и Кефал

(из „Метамофоз" Овидия)

Прокрида, дочь афинского царя Эрехфея, была прекраснее всех сестер своих. Нежно любила она прекрасного юношу Кефала, сына Гермеса и Герсы, и им была нежно любима. Охотно исполнил отец желание обоих, сочетал их браком, и были Прокрида и Кефал счастливейшею в мире четой. Счастье их не продолжалось однако и двух месяцев. Как-то рано утром Кефал охотился на оленей на цветистых высотах Гиметта.

Увидала его прекраснокудрая богиня Эос и, мгновенно объятая любовью к нему, увлекла его в пурпурный чертог свой. Но как ни прелестна была богиня, Кефал не полюбил ее. Не мог он забыть своей Прокриды и томился по ней тоскою.

– Перестань печалиться, неблагодарный! Пусть будет твоей Прокрида, только не пожалел бы ты, что она была твоею.

Так сказала Эос и отпустила упрямца. На прощание она внушила Кефалу недовеpиe к супруге и посоветовала ему, незаметно для нее, испытать ее верность. Неузнанный, вошел он в дом. Прокрида все еще оплакивала погибшего супруга. Напрасны были все попытки чужеземца снискать любовь Прокриды, и в дом-то пустила она его не вдруг.

– Я принадлежу одному лишь, говорила Прокрида, где бы он ни был, я буду верна ему.

Будь Кефал в здравом уме, ему было бы довольно этих доказательств верности; по нет, безумный, он продолжал настаивать. На свое же горе, предлагал он ей всё больше и больше ценных подарков, давал всевозможные обещания, и твердость Прокриды начинает колебаться.

– Теперь-то я вижу вину твою! – торжествующе, наконец, вскричал Кефал. – Не пришлый я искатель руки твоей, я – Кефал, свидетель твоей неверности, подлая!

Прокрида в ответ ему не сказала ни слова. Глубоко оскорбленная такой злою пыткой, мучимая стыдом и раскаяньем, удалилась она на остров Крит и там, презрев из-за одного всех мужчин, вместе с богиней Артемидой стала охотиться по горам. Но и на Критских горах не могла она забыть любовь свою. Артемида подарила любимице быструю, как ветер, собаку (пса по кличке Лайлап) и дивный охотничий дротик. Никогда тот дротик не давал промаха и всякий раз, после удара, возвращался в руки того, кто его бросал.

С этими дарами возвратилась Прокрида на родину, и не узнанная, подошла к своему, охотившемуся в лесах, супругу.

Быстроногий пес и чудный дротик привели его в такой восторг, что Кефал готовь все отдать за них. Прокрида сделала вид, что согласна уступить их Кефалу, если он станет ее супругом и, получив согласие, открыла ему себя. Теперь оба могли попрекнуть друг друга в неверности и простили друг друга, и зажили они опять в добром согласии.

С собакой и дротиком, дарами своей супруги, Кефал не раз хаживал на охоту. Так. однажды, по приглашению фивян, принял он yчастие в охоте на злую тевмесскую лисицу, которую наслал разгневанный Дионис на Беотийскую землю. Молодые охотники окружили широкое поле, на котором держалась лисица; но легко перескакивала она растянутые сети и быстрее птицы скрывалась от преследовавших ее собак.

Молодежь обратилась к Кефалу, прося его спустить и своего пса, уже давно рвавшегося из тесного ошейника. Едва лишь спустили его; как он, как из лука стрела, погнался за лисицей и в один миг скрылся из виду, только след его виднелся на песке. С ближнего холма наблюдал Кефал эту погоню.

Уже пес догонял лисицу, готов уже был схватить ее, но та вновь и вновь уворачивалась и убегала. То прямо мчится она, то кружится по широкому полю, а пес все за ней по пятам. Так и кажется, что пес вот-вот схватит ее, вонзит в нее свои зубы; но, нет, снова и снова кусает он воздух. Кефал решился наконец прибегнуть к не дающему промаха дротику. Прилаживая дротик, Кефал на мгновенье упустил из виду лисицу и ее преследователя; но как только обратил опять в ту сторону свой взор, увидел он дивное чудо: на поле стоят две мраморные фигуры, лисица как будто бежит, а пес не может догнать ее. Бог Зевс пожелал, чтобы ни за той, ни за другим не осталась на этом состязании победа.

Прокрида и Кефал

Много лет после этой истории Прокрида и Кефал прожили в любви и согласии. Прокрида не предпочла бы даже Зевса милому супругу, Кефал же ей – Афродиты. Каждый день, с первыми лучами солнца, Кефал выходил на охоту, без слуг и коня, без собаки и сети, – ему довольно было верного копья. Утомясь, ложился он в тени деревьев и призывал он ветерок освежить горячую его грудь.

– Авра![13] – говорил он, – радость моя, ты подаешь мне отраду, ты услаждаешь мое уединение, при тебе так отрадно в лесу, твое дыханье так освежительно.

Кто-то подслушал эти слова и подумал: «Не иначе как эта Авра, которую Кефал так часто и так нежно призывает, – это какая-нибудь любимая им нимфа». Поспешил подслушавший к Прокриде, и все рассказал ей. Прокрида поверила, – так легковерна любовь! Как убитая, без чувств упала она на землю и, когда поднялась, горько стала жаловаться на неверного супруга и сетовать о своем горе: даже тени боится Прокрида, боится соперницы, которой нет. Но по временам овладевают Прокридой другие мысли; она начинает сомневаться в справедливости слышанного и не теряет надежды убедиться, что Кефал оклеветан. Не доверяя предателю-подслушнику, она решилась собственными глазами убедиться, справедливы ли слова его, прежде чем обвинить в измене милого.

На другой день, лишь только пробудилась румяная заря, Кефал пошел в лес на охоту. Опять стал он призывать Авру, как вдруг услышал чей-то глубокий вздох.

– Приди ко мне, радость моя! – повторил Кефал, но вот тихий шелест послышался в кустах. Кефалу показалось, что в кустарнике скрывается дичь, и метнул он в ту сторону свое не дающее промаха копье.

– Горе мне! – воскликнула Прокрида – то была она: копье попало ей прямо в грудь.

Услышал Кефал голос своей верной супруги, без памяти бросился к ней и увидел: Прокрида, полуживая, истекая кровью, вынимает из раны копье – свой собственный дар милому мужу. Бережно поднимает Кефал с земли супругу, берет ее на руки, перевязывает рану, останавливает кровь и молит милую не умирать, не покидать его, преступного. Обессилев и чувствуя близкую смерть, Прокрида с трудом промолвила еще нисколько слов.

– Нашей любовью, Кефал, богами света и смерти заклинаю тебя, не вводи ты этой Авры в нашу брачную горницу.

Тут только Кефал понял несчастную ошибку; успокоил он супругу, да уж поздно. Вместе с кровью, оставили ее последние силы. Пока жива еще была Прокрида, смотрит она – не насмотрится на мужа, будто хочет в уста его вдохнуть свою душу; но скоро смерть смежила ей очи, и она спокойно скончалась.

20. Дедал

(по „Метаморфозам" Овидия)

Потомок Эрехфея, Дедал, величайший художник древности, прославился своими чудными произведениями. Далеко разнеслась молва о сооруженных им прекрасных храмах и дворцах, особенно же о его чудных статуях, которые, казалось, вот-вот сейчас начнут двигаться и глядеть. Статуи прежних художников имели вид мумий: ноги придвинуты одна к другой, руки плотно прижаты к торсу, глаза закрыты, – Дедал же открыл своим статуям очи, придал им движение и развязал им руки. Он же изобрел множество полезных для своего искусства орудий, таких как: топор, бурав, ватерпас. У Дедала был племянник и ученик Тал, своей изобретательностью и гениальностью обещавший превзойти дядю; еще мальчиком, без помощи учителя, изобрел он пилу, на мысль о которой навел его рыбий плавник; затем изобрел он циркуль, долото, гончарный круг и многое другое. Всем этим возбудил он в дяде ненависть и зависть к себе, и Дедал убил своего племянника, сбросив его с афинского утеса Акрополя. Дело получило огласку и, чтобы избежать казни, Дедал вынужден был покинуть родину. Он убежал на остров Крит вместе со своим маленьким сыном Икаром, к царю города Кносса Миносу, который принял его с распростертыми объятиями и поручил ему множество художественных работ. Между прочим, Дедал построил в Кноссе знаменитый лабиринт – огромное здание, со множеством извилистых и запутанных ходов. в котором держали страшного быкоголового человка – Минотавра.

Хотя Минос дружески обращался с Дедалом, тем не менее художник скоро заметил, что царь смотрит на него, как на своего пленника, и, желая извлечь из его искусства возможно больше для себя пользы, вовсе не хочет когда-либо отпустить его на родину. Когда же Дедал увидел, что за ним следят и его стерегут, горькая доля изгнанника стала ему еще тягостнее, а любовь к родине пробудилась в нем с двойной силой, и он решился убежать с Крита каким бы то ни было способом.

«Пусть закрыты для меня водные и cyxиe пути, – думал Дедал, – передо мною небо, в моих руках воздушный путь. Всем может владеть Минос, только не небом.

Так подумал Дедал и стал помышлять о неизвестном ему дотоле предмете. Искусно стал он прилаживать перо к перу, начиная с самых маленьких; в средине перевязал их нитками, а внизу слепил воском, и составленным таким образом крыльям придал небольшой изгиб, так что они стали вполне схожи с настоящими крыльями.

Пока Дедал занять был своим делом, сын его Икар стоял возле него и всячески мешал работе. То бегал он со смехом за летавшими по воздуху перышками, то мял желтый воск, которым художник прилеплял перья одно к другому.

Изготовив крылья, Дедал надел их на себя и, взмахнув ими, поднялся на воздух. Пару небольших крыльев сработал он и своему сыну Икару и, вручая их, дал ему такое наставление:

– Держись средины, сын мой; если ты опустишься очень низко, волны смочат твои крылья, а поднимешься слишком высоко, солнце опалит их. Между солнцем и морем избери средний путь и следуй за мною.

И вот прикрепил он крылья к плечам сына и научил его подниматься над землею.

Давая эти наставления Икару, старец не мог удержаться от слез, и руки его дрожали. Растроганный, обнял он в последний раз сына, поцеловал его и полетел, а сын за ним. Словно птица, в первый раз вылетевшая из гнёзда вмести с детенышем, боязливо оглядывался Дедал на своего спутника, ободрял его, указывал, как нужно владеть крыльями. Скоро поднялись они высоко над морем, и все сначала шло благополучно. Немало народу дивилось этим воздушным пловцам. Рыбак, закинув свою гибкую удочку, пастух, опираясь на посох, земледелец – на рукоятку плуга, глядели на них и думали, не боги ли это плывут по эфиру. Уже за ними лежало широкое море, и Патмос и Делос, слева оставался остров Самос, справа – Лебине и Калимна. Ободренный удачей, Икар стад лететь смелее, оставил своего руководителя и высоко поднялся к небу, чтоб омыть грудь свою в чистом эфире. Но вблизи от солнца растопился воск, слеплявший крылья, и они распались. Несчастный отрок в отчаянии махал голыми руками, но воздух уже не держит его и падает Икар в глубокое море. Едва успел он прокричать в испуге имя отца, как жадные волны уже поглотили его. Отец, испуганный его отчаянным криком, напрасно озирался вокруг, напрасно искал он сына, – нет у него быльше сына.

– Икар, Икар! – взывал он. – Где ты? Где искать мне тебя?

Но вот увидел он перья, носимые волнами, и все стало для него ясно. В отчаянии Дедал опустился на ближайший остров, и там, проклиная свое искусство, бродил он, пока волны не прибили к берегу Икарова трупа. Похоронил он здесь отрока, и с тех пор остров тот стал называться Икарией, а море, поглотившее его, Икарским.

Из Икарии Дедал направил путь свой к острову Сицилии.

Там он был радушно принять царем Кокалом и не мало художественных работ исполнил он для этого царя и для его дочерей. Минос же тем временем узнал, где поселился художник, и с большим военным флотом прибыл в Сицилию, чтобы потребовать выдачи беглеца. Но дочери Кокала, полюбившие Дедала за его искусство, коварно умертвили Миноса: они приготовили ему теплую ванну, и в то время, пока он сидел в ней, разогрели воду так, что Минос из нее уже не вышел.

Дедал так и умер на Сицилии, или, если верить афинянам, под старость лет возвратился на родину, в Афины, где славный род Дедалидов, от которого произошел мудрый Сократ, считает его своим родоначальником.

21. Эак

(по „Метаморфозам" Овидия)

Однажды Зевс, приняв вид орла, похитил нимфу Эгину – дочь бога реки Асопа. На острове Энона, Эгина родила Зевсу сына Эака, который, достигнув зрелого возраста, стал властвовать над этим островом, который переименовал в честь имени матери своей в Эгину.

Эак был добродетельнейший муж во всей Греции и за свою правдивость, благочестие, набожность и кротость был любимцем и другом богов. Так правдив был Эак, что сами боги избирали его судьей в своих спорах, и, по смерти, посадили его вместе с Миносом и Радамантом судьей в царстве теней.

Когда вся Греция страдала от страшной засухи, Дельфийский оракул предсказал, что бедствие не прекратится до тех пор, пока не помолится богам любимец их, благочестивый Эак. Со всей Греции собрались в Эгину послы, и по просьбе их Эак принес на Панелленской горе жертву Зевсу, защитнику всех эллинов, и тогда, по воле Зевса, пролился на землю обильный дождь.

Эака любили все боги, кроме одной лишь Геры: не могла она забыть, что Эак – сын Зевса от ее соперницы. Самый остров, носивший имя ее соперницы, был ей ненавистен, и решилась она поразить этот остров великим бедствием – страшной болезнью, моровой язвой.

Густой туман спустился над Эгиной, и только через четыре месяца теплый, но зловредный ветер рассеял туман. Тысячи ядовитых змей появились тогда в источниках, реках и на суше, все отравляя своим прикосновением. Первыми жертвами язвы были: домашний скот, птица и дичь. Внезапно падал бык в плуге; обессилев, валился ретивый конь у своих яслей; вяло бродил олень; робко поникли головою вепрь и медведь; трупы их заражали воздух, загрязняли леса, поля и дороги. Ни пес, ни хищная птица не касаются их; они гниют и распространяют заразу среди народа в селениях и в пригородах, И вот стали гибнуть и люди. Первыми признаками болезни были: внутренний жар и горячее дыхание. У больного опухал язык, сохли губы и глотка, и горячечное тело не могло выносить ни одежды, ни постели. Чтоб освежиться, больные бросались на голую землю, рвались к колодцам, источникам и рекам, желая утолить свою жгучую жажду; но все напрасно. Многие, припав к воде или погрузившись в нее, так и не вставали; а вслед за ними другие с жадностью бросались к той же воде и гибли. Дома опустели. Чуть живые, бродили по улицам их обитатели, пока могли держаться на ногах, или валялись по земле. Сначала трупы хоронили или сжигали, но скоро для могил не находилось места, а для костров – дров. Помощи, спасения ждать было не откуда, – исчезла всякая надежда, всякое мужество.

С отчаяньем в сердце видел царь бедствия свох граждан: куда ни взглянет он, всюду гибнет народ, всюду грудами распростерты по земле трупы. Как опавшие яблоки под яблоней, как желуди под истерзанным бурею дубом, лежат на земле умирающие и уже испустившие последнее дыхание. У кого есть еще силы, те идут в храм Зевса, приносят ему жертвы, молят его о спасении; но и во время молитвы вдруг падают, и тьма покрывает их очи. Сам Эак пожелал принести пред алтарем Зевса жертву за себя, за троих сыновей своих и за народ. Вдруг с ревом упал на землю жертвенный бык. Жертвоприношение не удалось; посмотреть во внутренности животного, узнать по ним волю богов – не было возможности. Спасения нигде нет. Перемер весь эгинский народ, остались в живых лишь Эак да сыновья его.

Безутешный, поднял тогда Эак руки к небу и воскликнул: «О, Зевс! если правда, что я сын твой, возврати мне народ мой или дай и мне последовать за ним в область Аида».

Не успел он окончить, как заблистала молния и раздались страшные раскаты грома. Обрадовался Эак и воскликнул:

– Зевс, отец мой, пусть этот гром и эта молния будут для меня знамением грядущего счастья!

Тут взглянул Эак на стоявший подле него дуб, выросший от желудя додонского священного дуба, и увидел целый рой муравьев, усердно работавших над своим хозяйством. Подивился Эак их многочисленности и воскликнул:

– Столько граждан дай мне, отец мой, чтоб я мог заселить ими опустелый город!

Задрожал тогда высокий дуб, зашумел ветвями, а ветра не было в то время никакого. Содрогнулся Эак, пал на землю, облобызал он ее и священный дуб Зевса. Мало надеялся он на то, что Зевс исполнит его желание, но все же надеялся, и желанье свое затаил в сердце.

Настала ночь, и сон объял его усталые члены. Во сне привиделся ему тот же ветвистый дуб, а на ветвях те же хлопотливые муравьи. Вдруг затрясся дуб, и муравьи попадали на землю. Вот как будто становятся они все больше и больше, выпрямляются, теряют худобу и черноту свою и принимают человеческий образ. Увидев это, пробудился Эак и проклял свое виденье, и посетовал на богов, что не помогают они ему. Но вот слышит он в доме своем сильный шум: послышались человеческие голоса, от которых уже отвык он.

«Не сон ли и это?» думает Эак, но к нему бросился сын его Теламон и сказал:

– Погляди, отец мой, ты увидишь то, о чем ты никогда не думал, на что никогда не надеялся.

Царь пошел за ним и увидел тех же людей, что явились ему в видении. Мужчины подошли к Эаку и приветствовали его, как своего царя.

Эак возблагодарил Зевса за милость; новому же народу отдал опустелый город и лишенные владельцев поля. Народ свой он назвал мирмидонами, потому что они произошли из муравьев. Люди эти остались верны прежней своей природе: они по-прежнему деятельны, настойчивы в труде, малым довольны и бережливы.

Род Эакидов отличался необыкновенной, вошедшей в пословицу, силой. У Эака было три сына: от Эндеиды – Пелей и Теламон, а от нереиды Псамафеи – Фок. Позже Пелей и Теламон убили Фока за то, что он одержал над ними верх в военных состязаниях, и должны были бежать от разгневанного отца. Пелей удалился в Фессалию и основал там свое владычество во Фтии, где родился у него сын Ахилл; Теламон же поселился на острове Саламине, где избран был царем. Сын Теламона, Аякс (или Эант), был – после Ахилла – всех храбрее и сильнее в войсках осаждавших Трою греков.

22. Тантал и Пелопс

Тантал, сын Зевса и богини богатства Плутос, царствовал в городе Сипиле, на горе того же имени в Лидии. Больше чем кого-нибудь из людей его любили и жаловали боги. Гора Сипил в изобилии давала ему золото; обширны были его роскошные нивы, виноградники и плодовые деревья; многочисленные стада быков и овец паслись на его пажитях. Боги почитали Тантала за равного себе, и не раз приглашали к себе на Олимп, где он принимал участие в их пирах и совещаниях. Боги посещали его также в Сипиле и пировали с ним в его блестящем, украшенном золотом замке. Но, будучи простым смертным, Тантал не мог выдержать такого редкого счастья: он забыл о разнице между ним и богами, возгордился, и преступление погубило его. Тайны небожителей, вверенные ему Зевсом, Тантал выдавал людям; за столом бессмертных похитил он нектар и амброзию и угощал ими своих смертных гостей.

Однажды Зевс позволил Танталу обратиться к нему с какой-либо просьбой. Но надменно и хвастливо ответил ему Тантал: «Ни в чем я не нуждаюсь, ибо участь моя подобна участи богов и не нужно мне твоей милости».

Как-то раз царь Пандарей[14] отдал Танталу на сохранение золотого пса. Пес этот когда-то охранял малютку Зевса на острове Крит и впоследствии приставлен был Зевсом стеречь критский храм, но был украден Пандареем.

Когда Гермес, посланный Зевсом, прибыл в Сипил, чтобы вытребовать пса, Тантал уверял, что у него такового нет, и, в подтверждение своих слов, произнес ложную клятву. Еще и в другом важном преступлении был он виновен. Раз, когда пришли к нему в Сипил боги на пир, он убил сына своего, еще мальчика, Пелопса, рассек его на части, сварил и изжарил и предложил в пищу богам. Он хотел испытать, заметят ли обман бессмертные, во всеведении которых он сомневался. Но боги погнушались ужасным яством и не дотронулись до него. Одна Деметра[15], горюя о похищенной дочери Персефоне, ничего не подозревая, рассеянно съела плечо мальчика. Боги положили куски убитого в котел и поручили Гермесу какими-нибудь волшебными средствами возвратить ему жизнь. Когда вынули они мальчика из котла, у него не доставало плеча. На место его боги приделали плечо из слоновой кости: вот отчего все потомки Пелопса отличаются ослепительно-белым пятном на одном плече.

Всеми этими преступлениями Тантал истощил терпение Зевса. Он низверг его в подземное царство и казнил его страшною казнью.

В озере светлом стоял он по горло в воде и, томимый Жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался. Только что голову к ней он склонял, уповая напиться, С шумом она убегала, внизу ж под ногами являлось Черное дно, и его осушал во мгновение Демон. Много росло плодоносных дерев над его головою— Яблонь, и груш, и гранатов, златыми плодами обильных, Также и сладких смоковниц и маслин роскошно цветущих. Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку, Разом все ветви дерев к облакам подымалися темным. (Одиссея. XI, 582–592).

Но этого мучения Зевсу показалось мало, и он воздвиг над ним огромный утес, постоянно грозивший ему падением: несчастный мучился еще и вечным страхом.

Пелопс же наследовал власть отца своего в Сипиле, но был изгнан троянским царем Илом и с богатыми своими сокровищами прибыл на полуостров, который стал называться Пелопоннесом (т. е. Пелопсовым островом). Там искал он руки Гипподамии, дочери царя города Писы Эномая. Но это сватовство сопряжено было с большой опасностью. Гипподамия была единственной дочерью царя. Так как имелось предвещание оракула, что Эномай погибнет от руки зятя, то он не хотел выдавать дочь замуж. Чтоб отдалить многочисленных искателей руки дочери, являвшихся из ближних и далеких стран, он объявил, что за того отдаст ее, кто победить его в ристании на колеснице; кого же он победит, тому наказанием станет смерть. Эномай был самый лучший возница во всей Греции, и кони его были быстрее северного ветра. И все-таки к его двору являлись женихи за женихами, привлекаемые красотой царской дочери и богатым царством – ее приданым. Но сватовство это всем приносило погибель. Ристалище, на котором они состязались с царем ради прекрасной награды, простиралось от Пизы до алтаря Посейдона на Коринфском перешейке. Эномай давал каждому жениху опередить себя на все то время, пока он приносил Зевсу в жертву барана.

По окончании жертвы он ступал на колесницу, которой правил возница его Миртил, и, замахнувшись копьем, гнался за своим противником. Настигнув его, Эномай бросал ему копье в спину. Так погибли многие; их головы Эномай прибивал к воротам своего дома, в острастку будущим искателям руки Гипподамии.

Юный Пелопс, с мужеством в сердцу и со светлыми надеждами, прибыл в Пису; но как только он увидел головы своих злосчастных предшественников, страх проник в его душу, поколебалась его вера в собственное счастье, в свою счастливую судьбу. А потому стал искать он союзника против такого опасного противника. Вначале он подкупил царского возницу Миртила, Гермесова сына, и взял с него обещание не приставлять к колесам чек. Оба состязавшиеся понеслись на своих гремящих колесницах, Пелопс впереди, а позади него, еще быстрее жестокосердый Эномай, с поднятым на юношу копьем. Он уже настигал его, как вдруг колеса соскочили с осей его колесницы, он пал на землю и убился до смерти. Пелопс же остался цел: он победил и стал обладателем прекрасной Гипподамии и царем Писы. Выступил тогда перед ним Миртил и потребовал обещанной за измену награды. Пелопс обещал ему половину царства, но теперь, обладая им, и не подумал делиться. Он повел Миртила на морской берег и коварно сбросил его в море, которое и зовется с тех пор Миртийским. Умирая, Миртил проклял Пелопса со всем его родом, и хотя Пелопс, чтоб умилостивить дух Миртила, воздвиг ему великолепный надгробный памятник, а чтоб смягчить гнев Гермеса, воздвигнул этому божеству храм, – все-таки проклятие убитого исполнилось, и род Пелопидов своими злодействами и бедствиями приобрел печальную известность.

У Пиндара встречается другой рассказ про Пелопса. Поэт сообразно со своими чистыми понятиями о богах и со своим уважением к великому герою Пелопсу, изменяет и как бы исправляет общеизвестный миф о нем.

Не может поэт допустить, чтобы боги пожирали человеческое мясо и чтобы любимец богов Пелопс запятнал себя коварством и убийством.

Когда парка Клото омыла новорожденного Пелопса в чистом, ничем еще не запятнанном котле, плечи младенца заблистали белизною, будто слоновая кость. Красавца Пелопса полюбил Посейдон, могучий сотрясатель земли. И вот, однажды, когда Тантал, отец младенца, столь часто деливший трапезу с богами, пригласил их к себе на пир, Посейдон увез младенца в златой колеснице и сокрыл в высоком чертоге Зевса, куда впоследствии был перенесен и Ганимед. Исчез Пелопс, и гонцы, посланные его матерью на розыски, возвратились ни с чем. И прошла тогда молва между соседями Тантала, будто боги, пировавшие у него, изрезали младенца на куски, разварили их в кипятке и посъедали эти куски – все до единого. Но да будут далеки от нас столь хульные речи о богах! Бессмертные любили Тантала, но сам он не сумел удержать за собой своего счастья: надменность вовлекла его в великую беду. Зевс повесил над головой своего сына Тантала тяжеловесный камень, каждый миг угрожавший ему падением и отнимавшиий у него все радости жизни. На такую горькую жизнь обречен он был безвозвратно за то, что похитил у богов нектар и амброзию и предложил их в снедь своим собутыльникам на земле. За это отвергли бессмертные его сына и поселили его снова на земле, среди недолговечного рода людского. В годы расцвета молодости, когда темный пушок только еще начинал оттенять ланиты Пелопса, он задумал искать руки дивной Гипподамии Элидской. Темною ночью пошел он к серому морю и воззвал к Посейдону, мощному сотрясателю земли. И Посейдон предстал пред ним.

– Если ты любил меня когда, владыка Посейдон, – взмолился Пелопс, – если дорога тебе моя любовь, отстрани от меня медно-острое копье Эномая, на быстролетных конях унеси меня в Элиду и даруй мне победу. Эномай предал смерти уже тринадцать искателей руки царевны, – та же участь грозить и поныне всякому искателю. Но опасности привлекают сильного духом. Никому из нас, земнородных, не избежать смерти: что же за охота влачить дни в ленивом бездействии, дожить до старости, не стяжав себе славы громкими подвигами? Нет, не уклонюсь я от боя, мне предстоящего; ты же, владыка, помоги мне увенчать мое дело счастливым успехом!

Так молил Посейдона Пелопс, и мольба его не осталась втуне.

Бог доставил ему золотую колесницу и крылатых, не ведавших устали, коней: одержал Пелопс победу и овладел рукой царевны. По смерти он был погребен в Олимпии, там, где протекает Алфей; здесь он чествуется богатыми жертвами, ибо считается покровителем олимпийских состязаний.

Став богатейшим и могущественнейшим царем на всем острове, Пелопс соединил под одною властью Олимпию и Пису и с пышным великолепием возобновил Олимпийские игры.

23. Зет и Амфион

Во время несовершеннолетия Лабдака, Фивами правил Никтей. Была у него красавица дочь Антиопа, и красавицу эту полюбил Зевс. Предстал он перед девушкой в образе сатира и хитрыми ужимками соблазнил девушку. Страшась гнева отца, Антиопа бежала в Сикион к царю Эпопею, и вступила с ним в брак. Никтей не раз требовал возвращения дочери, но, получая постоянные отказы, собрал большое войско и пошел войной на Сикион. Но счастье не благоприятствовало Никтею в этой войне: он был разбит и, тяжело раненый, привезен назад в Фивы. Умирая, передал он опеку над Лабдаком брату своему Лику и завещал ему – отомстить Эпопею и Антиопе. Лик исполнил завещание брата: победил и умертвил Эпопея, Антиопу же взял с собою в Фивы, где и жила она с тех пор, томясь в горе и перенося жестокие обиды от дяди и жены его Дирки. Тайно родила в Фивах Антиопа двух близнецов – Зета и Амфиона, сыновей Зевса. Страшась своих мучителей, снесла она младенцев в горы и оставила там – в надежде, что Зевс не покинет своих детей. Младенцы были найдены и вскормлены каким-то пастухом. Когда они подросли, между ними не было никакого сходства. Зет был сильный, грубый пастух и охотник: воинские доспехи, стук оружия и охотничьи крики были ему утехой. Амфион же был кроток и тих, и любимой забавой ему было пение и игра на лире.

Была у него лира, подаренная ему Аполлоном; юноша играл на ней так искусно, что при его игре двигались деревья и скалы.

Отроки стали уже юношами, но все еще жили вместе с пастухом, считая его за отца и не подозревая ничего о своем истинном происхождении. Мать их все еще томилась в цепях, мучимая лютой Диркой и ее мужем, терпя каждодневно обиды. Только однажды, действием тайной божественной силы, сами собою упали оковы с тела узницы Антиопы, свободная от уз, устремилась она в горы, в то место, где жили ее сыновья. Но едва подошла она к их жилищу, как лицом к лицу столкнулась с мучительницей своей Диркой, которая забрела сюда случайно: вместе с другими женами она справляла в горах шумный праздник Диониса.

Увидав освободившуюся Антиопу, Дирка пришла в великую ярость. Коварством и клеветами убедила она юношей привязать Антиопу к шее дикого быка и таскать ее до смерти. Но, к счастью, вовремя подоспел к юношам старик-пастух: он узнал Антиопу, и известно ему было, что Зет и Амфион – сыновья ее. Тут открыл пастух своим питомцам, что Антиопа их мать, и не попустил совершиться ужасному делу, не дал сыновьям убить свою мать. Исполнясь гнева, юноши схватили лживую Дирку, мучительницу их матери, и, привязав ее к дикому быку, обрекли ее тем мукам, которые готовила она Антиопе. Изуродована была Дирка диким зверем, носившимся с ней по скалам и колючему терновнику. Растерзанный труп ее братья бросили в поток, протекающий вблизи Фив, и с тех пор поток тот стал именоваться Диркой.

После всего этого Амфион и Зет вместе с матерью отправились в Фивы, убили Лика и овладели его царством. В городе Кадмее была сильная крепость, ее выстроил никогда Кадм, сам же город не был обнесен стеной и оставался беззащитным. Зет и Амфион принялись возводить вокруг города крепкую стену. Силач Зет, напрягая всю свою мощь, таскал тяжеловесные камни и накладывал их один на другой: стоила ему эта работа великих трудов и усилий.

Амфион же спокойно, не трогаясь с места, звуками струн своей лиры заставлял каменные глыбы двигаться и слагаться в плотную стену. Долго братья правили городом сообща, жили счастливо и дружно между собою; но впоследствии им обоим пришлось испытать великое горе. Супругой Амфиона была Танталова дочь Ниоба, супругой Зета – Аэдона, дочь царя Пандарея Эфесского.

24. Ниоба

(по „Метаморфозам" Овидия)

Hиo6y, супругу фиванского царя Амфиона, боги любили не меньше, чем отца ее Тантала; но надменная подобно отцу, дерзнула она равнять себя с богами, и тем разрушила все свое счастье. Гордилась Ниоба родом своим и родом мужа, своим могуществом и искусством Амфиона, который звуками лиры своей приводил в восторг даже камни. Но всего больше гордилась Ниоба своими детьми. Было у нее семь сыновей и столько же дочерей, и была бы она счастливейшею матерью на свете, если бы не воображала так много о себе.

Был как-то праздник бога Аполлона и матери его Латоны. Объятая неземным восторгом, прорицательница Манто призывала дев и жен фивянских почтить молитвою и жертвой богиню с ее детьми.

– Собирайтесь, фивянки, – взывала она к ним, – украсьте лаврами ваши волосы и воскурите фимиам Латоне и божественным ее детям. Так повелевает Латона моими устами.

Все фивянки повиновались ей, украсили волосы свои лавровыми венками и с благоговейными молитвами воскурили фимиам на священном огне. Но вот приближается к ним царица Ниоба, окруженная толпою прислужниц, в златотканной, лучезарной одежде, прекрасная, насколько можно быть прекрасной в гневе. Окинула она взором собравшихся фивянок и так говорила:

– Безумные! вы почитаете богов, которых никогда не видали; а тех, кто среди вас, оставляете без жертв и курений. Вы приносите Латоне жертву, а мне, божественной, не покланяетесь? Тантал, отец мой, сиживал за трапезой богов; мать моя – одна из плеяд; дед мой, великий Атлант, держит на плечах своих небо. Зевс также мне дед, да и к тому же еще и свекор. Мне повинуются народы Фригии, мне принадлежит Кадмова крепость и фиванские стены, воздвигнутые звуками Амфионовой лиры. Куда ни обращу я взоры, всюду вижу несметные богатства. К тому же и лицом я богине подобна; семь сыновей у меня, семь дочерей, да столько же снох и зятьев. Могу ли я не гордиться? Неужели осмелитесь вы предпочесть мне дочь титана Латону, отверженную когда-то землею, морем и небом и блуждавшую по земле до тех пор, пока не сжалился над нею Делос и оказал ей гостеприимство? На острове этом Латона родила своих близнецов. Только и есть двое детей у богини: почти бездетна она в сравнении со мною. Я блаженна, – кто может отрицать это? Я буду вечно блаженна, – кто может усомниться в этом? Прочь же от алтарей, уходите скорее, сбросьте с себя лавровые венки!

Объятые ужасом фивянки повиновались царице, оставили недовершенной жертву, но оставляли они ее с тихой молитвой, – этого не могла им запретить царица.

Вознегодовала Латона, и к детям своим, бывшим с нею на Киносской горе, обратилась с такими словами:

– Дети мои! Меня оскорбила смертная. Вашу мать, не уступающую кроме Геры ни одной богине, не хотят считать богиней; если не поможете вы мне, меня лишат алтарей, на которых искони приносились мне жертвы. Но этого мало: гордая дочь Тантала дерзнула вас, мою гордость, унизить пред своими детьми и, надменная, назвала меня – о, да падет на нее то название! – бездетной.

Так говорила богиня и к словам этим хотела присоединить мольбы о мести, но..

– Довольно! – воскликнул Феб, – довольно, мать моя: уже давно пора покарать преступную!

То же сказала и Артемида. Быстро понеслись брат и сестра над землею и, окутанные облаком, достигли Кадмейского кремля, мысля стрелами своими отметить за оскорбление, нанесенное их матери.

Перед фиванскими городскими воротами была широкая и гладкая поляна, куда молодежь собиралась на состязания в верховой езде и ристании на колеснице. Там забавлялись играми и сыновья Ниобы. Старший из них, Исмен, на ретивом коне бодро кружился по гладкой поляне, как вдруг воскликнул он:

– Горе мне! – и выпустил из рук поводья. Пронзенный стрелой прямо в грудь, упал он с коня на землю.

Второй сын Ниобы, Сипил, услышал, как в воздухе зазвучала стрела; желая избегнуть опасности, пустил он во весь опор коня своего: так корабельщик, завидя тучу – предвестницу бури, распускает все паруса, чтобы спастись от грозы неминучей. Но не спасся и Сипил: роковая стрела поразила 6егущего, пронзив насквозь ему шею. Наклонившись вперед, падает он и орошает землю своею горячею кровью. В это время Файдим и Тантал – наследник имени деда – пробуют юные силы свои в единоборстве: грудью примкнули они друг к другу, и вот разом пронзила их обоих одна и та же стрела. Разом застонали оба вместе упали, с согбенными от боли членами, на землю и в один и тот же миг испустили дыхание. Видит это Алфенор. Ударяя себя в грудь, подбежал он к братьям, обнимал холодные их трупы, но вот падает и он, – губительной стрелой своей Аполлон угодил ему прямо в грудь.

Вынимая стрелу, Алфенор вырвал зубцами ее кусок легких; потоком хлынула из раны его кровь, а с ней отлетела и жизнь. Юного Дамасихтона дважды поразил бог сребролукий. Раненый в подколенок, мальчик силился извлечь рукой губительную стрелу, но другая стрела пронзила ему гордо. В ужасе поднял тогда к небу руки Илионей, самый младший из братьев.

– О, пощадите меня все, на Олимпе живущие боги!

Так он воскликнул: бедный, не знал, кого умолять надлежало. Тронут был Аполлон сребролукий мольбою отрока, но уже поздно: не вернуть ему страды роковой. Пал юный Илионей, но пал от самой легкой раны: стрела едва лишь коснулась его сердца.

Быстро разнеслась по городу страшная весть; проникла она и в царский чертог. Не мог пережить горя своего Амфион, и наложил на себя руки. Видит Ниоба народную скорбь, слышит рыдания домашних: нельзя ей не верить страшной молве. Дивится только она, как могли, как дерзнули боги нанести ей такой удар, – ужели имеют они на это право?

О, как не похожа теперь Hиo6a на ту гордую Ниобу-царицу, которая так величаво шествовала по улицам Фив и отгоняла народ от алтарей Латоны! Тогда позавидовали бы ей даже друзья, теперь же пожалел бы о ней и недруг. Полная скорби и гнева, поспешила она с дочерьми и со всем народом в поле, бросилась на холодные трупы сыновей своих милых, стала обнимать и целовать их в последний раз.

– Насыться, насыться, Латона, скорбью моею! – восклицала несчастная мать, подняв к небу бледные руки, – горем моим утоли жестокое сердце. Гибель семерых детей низводит меня в могилу. Ликуй, торжествуй, злобная победительница! Но от чего ж победительница? При всем своем несчастии я имею больше, чем ты, счастливая!

Едва лишь вымолвила это Ниоба, как взвыла тетива невидимого лука; трепет объял всех, кроме одной Ниобы, – горе придало ей мужества.

Пред погребальными носилками братьев, в черных одеждах, с распущенными волосами стоят дочери Нюбы. Но вдруг одна из них падает лицом на брата: стрела засела ей прямо в сердце. Другая спешит утешить бедную мать, но вдруг умолкает, – подкашиваются ноги у нее от невидимой раны. Третья хочет бежать, но падает. Гибнут за ней и другие. Осталась, наконец, младшая из всех дочерей: она ищет спасенья в объятиях матери. Мать прикрывает ее одеждой, хочет защитить ее собою.

– Оставь хоть одну мне! – умоляет Ниоба богиню, – хоть самую меньшую из стольких дочерей, хоть одну оставь мне, Латона!

Но тьмою покрылись уже очи и той, за которую молилась царица.

Осиротелая, сидит она среди трупов детей и супруга и цепенеет от горя. Ветерок не шевельнет волос ее, в лице – ни кровинки; глаза без движения: окаменела Ниоба.

Холодная смерть объяла ее, но из глаз льются слезы, как будто скорбь жива еще в ее груди. И схвачен был камень вихрем и перенесен на родину Hиoбы. Там, на вершине Сипила, стоит ее мраморный образ, и точат этот мрамор обильные слезы.

25. Аэдона

(по «Одиссее» Гомера)

Аэдона, дочь Пандарея Эфесского, была замужем за Зетом, братом Амфиона. Подобно невестке своей Hиобе, и Аэдона осуждена была вечно оплакивать вину свою. Ниоба прогневала богов своею надменностью, невестка же ее – черной завистью. Шестеро сыновей и шесть дочерей было у Ниобы, у нее же всего один сын Итил. Невыносимо было Аэдоне видеть счастье невестки; и вот решилась завистница убить ее старшего сына. Темной ночью, со смертоносным оружием в руке, прокралась она в горницу, где вместе се Итилом спал сын Ниобы, и совершила страшное дело. Только на утро узнала Аэдона, что убила своего же ребенка. Бесконечна была скорбь несчастной матери. Зевс сжалился над ней и превратил ее в соловья, и вот с тех пор —

Плачет Аэдона, Пандареева дочь, бледноликая плачет; Звонкую песню она заунывно с началом весенних Дней благовонных поет, одиноко таясь под густыми Сенями рощи, и жалобно льется рыдающий голос; Плача, Итила любимого, сына Зетова, медью острой Нечаянно ею сраженного, мать поминает.

26. Диоскуры и Афареиды

Братья Диоскуры – Кастор и Полидевк – родились от Зевса и Леды.

Прозывались они также Тиндаридами – по Тиндарею, спартанскому царю, которого люди почитали земным отцом их. То были героические юноши. Никто лучше Кастора не умел смирять коней и искуснее править ими; Полидевк же отличался в рукопашных боях. Они принимали участие во всех подвигах современных им героев: и в походе Аргонавтов, я в Каледонской охоте. И сами по ceбе они совершили не один смелый поход со своими двоюродными братьями, сыновьями Афарея, царя мессенского, Линкеем и Идасом. Линкей был одарен таким острым зрением, что мог видеть все, что творится в недрах земли. Брат же его Идас отличался силой и мужеством; раз он отважился даже на борьбу с самим Аполлоном. Сватался Идас одновременно с светлокудрым богом за красавицу Марпессу и похитил ее на крылатой колеснице, подаренной ему Посейдоном. Аполлон погнался за ним, намереваясь отнять у него похищенную деву.

Идас не оробел и вступил в бой с могучим богом.

Зевс разнял бойцов и предоставил Mapпессе отдать свою руку тому, кого из них сама она выберет. Дева выбрала Идаса: опасалась она, что бог покинет ее, когда с годами увянет ее краса.

С этими-то двумя братьями Диоскуры были связаны дружбой. Много трудных подвигов, много опасных походов совершили они вместе с ними. Однажды вторглись они в Аркадию, овладели стадом быков и угнали их с собою; дележ добычи предоставлен был сильному Идасу. Разрезал Идас быка на четыре равные доли и предложил такой дележ: пусть половина стада достанется тому, кто прежде других съест свою долю, а другая – тому, кто управится с своей долей вслед за первым. Прежде всех других сел свою долю сам же Идас, после чего он помог и брату своему доесть его часть.

По уговору, забрал он с братом и все стадо и погнал его в Мессению. Разгневанные Диоскуры, не получившие части в добыче, вторглись в Мессению, похитили все стадо и, кроме того, угнали много скота, бывшего бесспорною собственностью Афареидов. Увели они с собой и невест Афареидов: Фейбу и Гидайеру, дочерей дяди их Левкиппа.

Сокрыв стадо в надежное, безопасное место, Диоскуры cели в засаду, намереваясь врасплох напасть на братьев, если те вздумают преследовать их. Но Линкей взобрался на вершину Тайгета, самой высокой горы на Пелопоннесе, откуда был виден весь полуостров, и стал высматривать похитителей. С этой горы увидал он своих противников, притаившихся в дупле старого дерева, и указал их озлобленному Идасу. Быстро побежали Афареиды к дереву. Идас ударил в него копьем и поразил Кастора. Выскочил тогда Полидевк из засады и вступил с противниками в бой. Крепко теснил он их, так что спустя некоторое время обратились они в бегство и бежали до могилы своего отца. Здесь схватили они каменное изваяние Аида и бросили им в грудь Полидевка. Только не удалось им тем камнем убить Полидевка: бесстрашно наступая на них, он пронзил копьем грудь Линкея; умирая, пал Линкей наземь, а Полидевк вступил в упорный бой с Идасом. Но Зевс положил конец этому бою, молнией поразив Идаса: небесный огонь пожрал и его, и труп его брата.

Поспешил тогда Полидевк к брату Кастору, боровшемуся еще со смертью, и, вздыхая и проливая горючие слезы, воскликнул:

– О, Кронион, отец мой, чемь уврачуешь ты мое горе! Пошли смерть и мне, миродержец! Дай и мне умереть вместе с братом! Что в жизни тому, кто лишился близких сердцу!

И Зевс предстал перед ним и молвил:

– Ты – мой истинный сын, брат же твой был рожден от смертного. Даю тебе волю – избирай себе долю по желанию: хочешь ли, избежав смерти и никогда не ведая ненавистной старости, обитать на Олимпе с Афиной и Ареем, или во всем делить судьбу брата, вместе с ним, живя попеременно – то в подземном царстве теней, то в златых небесных чертогах.

Так говорил Зевс, и Полидевк, не колеблясь, пожелал иметь долю, общую с братом. Тогда Зевс отверз очи опоясанному медью Кастору и возвратил ему голос. С тех пор оба брата-героя живут вместе: один день витают они в чертогах блаженных богов на Олимпе, другой же проводят в подземных обителях теней. Смертные воздают им почести, как божественным героям, ибо они – защита и оплот людей во всех опасностях жизни, под родимою кровлей и на чужбине, на всех путях – по суше и по водам морским.

27. Орфей и Эвридика

(по «Метаморфозам» Овидия)

Орфей, знаменитейший певец мифической древности, родом из Фракии, был сыном речного бога Эагра и музы Каллиопы. Женой его была прелестная дриада Эвридика, нимфа Пенейской долины.

Едва лишь совершилась свадьба Орфея с нежно-любимой Эвридикой, как смерть уже похитила у него милую. Однажды весной рвала она с подругами цветы на лугу; увидел ее полубог Аристей и стал ее преследовать. Убегая от него, наступила она на ядовитую змею, скрывавшуюся в высокой траве, и умерла от ее укуса. Спутницы Эвридики, нимфы, громко оплакивали ее, и воплями своими оглашали долы и горы фракийской земли. Сам Орфей со своей лирой сидел на пустынном берегу реки, с утра до позднего вечера и с вечера до утра и изливал глубокую скорбь свою в таких дивных, грустных песнях, что вся природа с сочувствием внимала ему – деревья и скалы, птицы и звери, Наконец, решился он снизойти в царство теней. «Не сжалится ли, – думал он, надо мною властитель мертвых, – не возвратит ли мне милую?» Тенарской пропастью спускался Орфей в подземный мир и безбоязненно проходил мимо толпящихся теней.

Подойдя к трону подземного властителя, заиграл он на своей лире и молвил:

– Боги подземного царства! Пришел я сюда не за тем, чтоб осмотреть мрачный Тартар, не для того, чтобы сковать змееобвитое чудовище Цербера, – пришел я ради супруги, лишенной жизни жалом змеи. Я пытался перенести это горе, но не могу. Не в силах я превозмочь любви моей: вас самих, если старинное преданье не ложно, соединила любовь.

Так говорил он и в то же время ударял по струнам лиры, – и бескровные тени, полные сострадания к нему, заливались горькими слезами. Тантал забыл о своей жгучей жажде; как очарованное, остановилось колесо Иксилна, и Сизиф, забыв о своих страданиях, стал прислушиваться к сладким звукам и остановился, опершись на свой роковой камень. Тронуты были даже – и это в первый раз – богини мщения Эвмениды: и они прослезились; Персефона с мрачным своим супругом не могла отказать певцу в его просьбе. Призвали они Эвридику и позволили ей возвратиться с супругом на землю, но лишь с условием, чтобы Орфей во все время пути в область света не оглядывался назад, не обращался к Эвридика, – иначе милость подземных богов ни к чему для него не послужит.

Любящие супруги отправились в длинный путь по крутой пустынной тропинке. Молча шел Орфей, в глубоком молчании следовала за ним Эвридика. Уже приближались они к царству света, как Орфей вздумал обернуться назад, – любовь и забота о милой пересилили его; но Эвридика тот же час удалилась, напрасно простирая к милому руки, и, умирая во второй раз, едва внятным голосом сказала она ему свое последнее «прости». Безутешный, поспешил Орфей за исчезающей во мраке супругой; но Харон, не взирая на его просьбы и жалобы, не перевез его на другой берег. Семь дней без пищи и питья сидел Орфей на берегу Ахеронта и лишь в слезах находил отраду. Наконец, сетуя на жестокость Эреба, возвратился он в безлюдные долины Фракийских гор. Здесь прожил он еще три года, далекий от мира, в печали и скорби. Единственным утешением ему была песнь. Ей чаровал он леса, скалы и зверей пустыни.

Однажды сидел он на зеленеющем, освещенном солнцем холме и пел свои грустные песни. Деревья, привлекаемые силой пленительных звуков, толпились вокруг певца и давали ему тень и прохладу. Очарованные скалы теснились к нему; птицы лесные оставляли чащу, а звери – свои чащобы, и тихо и кротко внимали сладким песням. Увидали тут Орфея фракиянки, шумно праздновавшие Диониса в горах.

Давно уже гневались они на певца за то, что, потеряв супругу, не хотел он полюбить другую женщину. Неистово бросились они на Орфея.

– Посмотрите, вот кто презирает нас! – воскликнула первая, приблизившаяся к певцу и бросила ему в лицо свой тирс. Листья, которыми тирс был увит до острия, защищают певца, не дают его ранить. Другая вакханка бросила в него камень; но очарованный звуками голоса и лиры, камень падает к ногам Орфея, как бы моля о прощении. Волнение однако растет. Крики и вопли, оглушительные звуки флейт и рожков, гром литавров – все это вместе заглушает звуки его лиры, и камни свободно сыпятся на певца и обагряют его кровью. Неистовые, бросаются на него менады, как стая яростных собак на издыхающего оленя, бьют его своими тирсами, сучьями и камнями, не щадят и тех уст, что трогали скалы, укрощали диких зверей, – и отлетел дух Орфея.

О смерти его пожалели птицы и звери; твердые скалы, так часто внимавшие его песням, проливают слезы; деревья от печали лишаются листьев; дриады и наяды, в темных одеждах, с плачем рвут на себе волосы. Тело несчастного певца разорвано в клочки и разбросано. Голову его и лиру бросают вакханки в реку Гебр, и – диво! – в то время, как волны уносят их, лира издает тихие, грустные звуки, язык лепечет едва внятные жалобы, и берега отвечают тихими, печальными отзвуками. Так плывут голова и лира по реке в море, морем к берегу острова Лесбоса, того острова певцов, где впоследствии пел Алкей и прославленная Сафо, где соловьи поют нежнее, чем где-нибудь на земле. Но тень певца сошла в царство смерти, стала искать и нашла свою Эвридику, заключила ее в свои объятия и никогда больше с нею не разлучалась.

Книга третья. Деяния Геракла

1. Рождение героя и его юность

Геракл был сыном Зевса. Мать его Алкмена и отчим Амфитрион принадлежали к славному аргивскому роду Персеидов, и оба были внуками великого героя Персея. Сам Геракл был величайшим из героев древности, муж огромной силы, непобедимого мужества, поставивший себе задачей быть неизменно покорным воле отца своего Зевса и сражаться во благо людей против всего нечистого и злого, если даже это будет соединено с трудами и опасностями. Геракл – в высшей степени благородная натура, он достоин был самой счастливой участи, но злая доля преследовала его с самого рождения, и только прожив жизнь, полную величайших усилий и страданий, вознаграждается он за свои подвиги бессмертием и общением с блаженными богами.

Несчастья Геракла начинаются с самого его рождения. Родился он на чужбине, в изгнании. Отчим его Амфитрион нечаянно убил тестя своего Электриона и за это изгнан был братом его, Сфенелом, из Аргоса – своей отчизны. Вместе с женой искал он пристанища у дяди своего по матери, фиванского царя Креона, который дружески его принял и смыл с него тяжкое преступление. В Фивах, в месте изгнания отчима, родился Геракл; но истинный отец его Зевс задумал отдать ему владычество над Аргивской землей – царством Персеидов. В день рождения Геракла, на Олимпе, в собрании богов, богиня похвальбы и безрассудных поступков Ата помрачила разум царя богов Зевса, и тот, полный самых светлых ожиданий, сказал:

– Выслушайте меня, все боги и богини! Ныне родится на свет тот, кому властвовать над всем потомством Персее и над всем Аргосом.

Но супруга Зевса, Гера, ревниво оберегавшая свои супружеские права, разгневалась на похвальбу мужа и лукаво ответила:

– Лжешь, Кронион; никогда не исполнится твое слово. Добро, поклянись мне не ложною клятвой, что тот, кто сегодня родится в семье Персеидов, будет царствовать над Аргосом и над Персеидами, от твоей крови происшедшими.

Зевс не заметил хитрости супруги и произнес клятву. Тогда устремилась Гера с вершины Олимпа в Аргос, где, как ей было известно, супруга персеида Сфенела скоро должна была родить. Как богиня родов, Гера распорядилась так, что у жены Сфенела до срока родился слабый ребенок, и в то же время замедлила роды Алкмены.

Возвратилась богиня на Олимп и молвила Зевсу:

– Выслушай меня, отец Зевс: только что родился Эврисфей, сын Сфенела, также из твоего рода; он будет властвовать над всеми аргивянами.

Опечалился, разгневался Кронион, что обманула его Ата, схватил в гневе ее за волосы и сбросил ее с Олимпа, и пала она на землю к людям; и поклялся Зевс страшной клятвой, что никогда уже не возвратится она на совет богов. Геракл, правда, родился в тот же день; но право первородства предоставляло Эврисфею владычество над всем родом, а стало быть, и над ним. Так сильный подчинен был владычеству слабого, и впоследствии Зевс, видя как томился сын его, служа Эврисфею, не раз раскаивался в своей роковой поспешности.

Но он обратил на благо сыну своему эту ошибку, заключив с Герой договор, по которому Геракл, совершив двенадцать подвигов, по поручению Эврисфея, удостоится бессмертия.

А чтобы Геракл не изнемог от трудных своих подвигов, он послал ему благою помощницей в трудах дочь свою Афину.

В одно время с Гераклом родился Ификл, другой сын Амфитpиoнa. Лишь только узнала Гера, что оба ребенка родились и лежат в пеленках, как побуждаемая гневом, она послала, на пагубу малюткам, двух огромных змей. Тихо прокрались они через открытые двери в спальню Алкмены и, прожорливые, уже готовы были схватить малюток, но Геракл поднял голову и испытал свои силы в первой борьбе. Обеими ручонками схватил он змей за шею и удавил их: бездыханны стали страшные чудовища. Ужас объял прислужниц при спальне Алкмены, и сама она, раздетая, без памяти бросилась с постели, чтоб остановить чудовищ. Быстро на крик ее сбежалась толпа кадмейских витязей в медных доспехах; в страхе прибегал и Амфитрион с обнаженным мечом. Изумленный, остановился он, полный страха и вместе с темь радости, неслыханное мужество и силу увидав в своем сыне. Велел он призвать соседа своего, великого Зевсова пророка Тиресия, и тот предсказал ему и всему собранию судьбу младенца: сколько злобных зверей погубит он на суше и на море, сколько злобных и кичливых людей предаст смерти. Даже когда на Флегрейском поле боги начнут борьбу с гигантами, и тогда стрелами его много светлых голов будет повержено во прах; наконец, он будет вечно наслаждаться в мире покоем – достойная награда его великих трудов: в чертогах богов он вступит в супружество с цветущей Гебой[16], и брачное пиршество будет у чертогах у Зевса, Кронионова сына, и насладится он блаженною жизнью.

Этими немногими словами прорицатель очертил всю судьбу нашего героя.

Амфитрион убедился в великом предназначении своего питомца и дал ему достойное героя воспитание. Обучать Геракла военному искусству он поручил отличнейшим знатоками дела. Стрельбе из лука научил его Эврит, знаменитейший стрелок своего времени; единоборству – хитрый и искусный Автолик, сын Гермеса, дед хитроумного Одиссея; владеть тяжелым оружием – Кастор, один из братьев Диоскуров; править же колесницей научил его сам Амфитрион, опытный в этом искусстве. В т времена воину необходимо было умение править колесницей, так как в битвах сражались с боевых колесниц. Кроме этого телесного и военного развития должно было развить ум мальчика искусствами и науками. Но, кажется, юный Геракл не достиг в них желанных успехов. По крайней мере, учитель Лин часто имел причины порицать его и наказывать. Раз он ударил Геракла, отчего тот пришел в сильный гнев и кифарой ударил учителя по голове. Удар был так силен, что Лин замертво упал на месте. За убийство мальчик был привлечен к суду; но он оправдывал себя изречением Радаманта: «получивший удар обязан его возвратить», – и его оправдали.

Амфитрион, опасаясь, чтобы мальчик не наделал еще каких-нибудь подобных выходок, удалил его из города и отослал к своим стадам на Киферонские горы. Здесь Геракл вырос крепким юношей и всех превосходил ростом и силой. С первого взгляда можно было узнать в нем Зевсова сына. Он был 6 футов[17] ростом и имел мощное телосложение. Глаза его блестели огненным блеском. В стрельбе из лука и метании дротика он был так искусен, что никогда не давал промаха.

В то время как Геракл жил на Кифероне, еще восемнадцатилетним юношей убил он страшного киферонского льва, который, часто сходя в долину, душил быков отца его. Шкуру убитого льва Геракл набросил на себя так, что она спускалась со спины его, передними лапами стянута была на груди, а пасть ее служила ему шлемом.

Это был первый подвиг, совершенный Гераклом на благо людей. Когда Геракл возвращался с этой охоты, повстречались ему послы орхоменского царя Эргина, шедшие в Фивы за сбором дани, которую фиванцы должны были им вручить.

За то, что один фиванец умертвил Эргинова отца, Климена, орхоменский царь пошел войною на Фивы и принудил их в течение 20 лет ежегодно платить по 100 быков. Когда Геракл встретил послов, то спросил их куда они идут. Послы надменно отвечали ему, что идут еще раз напомнить фиванцам, как великодушно поступил Эргин, что не отрубил им носов, ушей и рук. Обиженный подобной наглостью, Геракл и сам стал мучить их: отрезал им носы и уши и, завязав за спины руки, отослал их с такою данью обратно в Орхомен к царю.

Такое оскорбление повело, разумеется, к войне между Орхоменом и Фивами. Эргин выступил с большим войском, но Геракл в дивных, блестящих доспехах, подаренных ему его помощницей его и другом Афиной стал во главе фиванской рати, победил вражеское войско и собственной рукой убил царя. Этою победой Геракл не только избавил фиванцев от позорной дани, но принудил орхоменцев платить им двойную дань. Однако в той битве пал земной отец Геракла – Амфитрион. Он отличился храбростью так же, как и брат Геракла, Ификл.

Оба брата были награждены благодарным царем Креоном. Зa геройские подвиги Гераклу он дал в супружество старшую дочь свою Мегару, а Ификлу – младшую.

Когда Геракл праздновал свой брак с Мегарой, небожители сошли с Олимпа и приняли участие в пышном празднестве, как в былое время на свадебном пире Кадма и Гармонии, и одарили героя превосходными подарками. Гермес подарил ему меч, Аполлон – лук и стрелы, Гефест – золотой панцирь, Афина – прекрасную одежду. Палицу свою Геракл срубил себе впоследствии в Немейской роще.

2. Геракл на распутье

Во время пребывания Геракла на Кифероне, в том возрасте, когда отрок становится уже юношей и впервые заглядывает в свое будущее, он удалился однажды от пастухов и стад в уединение и, погруженный в глубокую думу, размышлял, какой бы путь избрать ему в жизни. Тогда увидел он, что по направлению к нему идут две стройные женщины.

В одной было много приличия и благородства; в наружности ее выражалась непорочность, а в ее поступи – скромность; чиста и незапятнанна была ее одежда. Другая имела упитанное и изнеженное тело; белизна и румянец ее были усилены искусственно; ее манеры были слишком живы; одежда ее была рассчитана на то, чтобы как можно больше выказать прелести тела. Часто с самодовольством оглядывала она себя и осматривалась вокруг, видят ли ее другие; часто глядела она на свою собственную тень. Вот ближе и ближе подходят они к Гераклу; первая спокойно продолжает свой путь, другая же нетерпеливо спешит к юноше и говорит ему:

– Вижу, Геракл, что ты раздумываешь, каким путем идти тебе в жизни. Избери меня спутницей: и я поведу тебя путем самым приятным и удобным. Нет радости, которой ты не испытаешь, и жизнь проживешь без труда. Мало будут заботить тебя войны и другие предприятия; единственною заботой твоей будет, как бы поесть отменного кушанья, как бы попить тонкого вина, как бы понежить взор, слух и другие чувства. Будешь спать ты на самой мягкой постели и без труда и забот доставлять себе все эти утехи. О средствах ко всему этому не заботься; все это не будет стоить тебе больших умственных и физических усилий: ты будешь наслаждаться плодами чужих трудов и не будешь нуждаться ни в чем. Друзьям своим я даю возможность из всего извлекать пользу.

Когда Геракл услышал эти обещания, спросил:

– Женщина! как же твое имя?

А та ему в ответ:

– Друзья называют меня Блаженством; а враги, желая унизить, – Пороком.

Подошла между тем и другая женщина и сказала:

– Вот и я к тебе, любезный Геракл; я знаю родителей твоих, и нрав твой, и твое воспитание. По всему этому сужу, что из тебя мог бы выйти славный работник в великих подвигах добра и что через тебя я могла бы достигнуть еще большего уважения. Только не хочу рисовать перед тобою обманчивую картину наслаждений, а скажу тебе все по правде, как установили боги. Знай же, Геракл: без труда боги никогда не дают людям добра. Если хочешь, чтобы милостивы к тебе были боги, служи им; хочешь, чтобы почитали тебя сограждане, – будь им полезен; будь благодетелем Эллады, и тогда вся Эллада будет удивляться твоей добродетели. Если хочешь, чтобы земля приносила плоды, возделай ее; хочешь, чтобы стада твои плодились, – ходи за ними; хочешь воевать и побеждать, – научись прежде военному искусству; хочешь тело свое сделать послушным твоей воле, – закали его трудом в поте лица.

– Ну, вот видишь, любезный Геракл, вмешалась тут ее спутница, – как долог и труден путь, на котором эта женщина обещает тебе счастье и радости; я же поведу тебя к блаженству более легким и коротким путем!

– Несчастная, – отвечает ей Добродетель (а именно так ее звали), – что есть у тебя хорошего? Ты прельщаешь всевозможными наслаждениями, предупреждая свои желания; ты ешь прежде, чем придет аппетит, и пьешь, не ведая жажды; чтобы поесть с охотой, ты выдумываешь искусные блюда; чтобы с удовольствием попить, ты добываешь себе тонкие вина. Никакая постель для тебя не достаточно мягка: ты ложишься не от усталости, а от скуки. Друзей своих ты учишь бражничать целую ночь и спать лучшую часть дня; оттого они и обессиливают в молодых летах и тупеют в старости; беззаботно проводят они юность, с трудом влачат жизнь свою в старости; стыдятся того, что сделали; тяготятся тем, что делают. Вот за что тебя, хоть и бессмертную, отринули от себя боги; вот за что презирают тебя люди. Ты никогда не слыхала того, что приятнее всего звучит – похвалы себе). Не видала ты никогда того, что приятнее всего взору – добрых дел. Я же, напротив, дружна с богами и добрыми людьми; без меня не делается ничего прекрасного ни у богов, ни у людей. Художнику – я добрая помощница; отцу семейства – верный страж. слуге – любезное пособие. Я – честная участница в мирных занятиях, надежная союзница в войне и вернейший друг. Питье, пища и сон друзьям моим доставляют больше наслаждения, чем ленивцам, ибо они предаются всем этим удовольствиям, когда явится в том потребность. Юноши – в любви у стариков; старики – в уважении у юношей. С наслаждением вспоминают они о прежних подвигах; с радостью делают то, что требуется в настоящую минуту; благодаря мне, они любезны богам, милы друзьям своим, в уважении у сограждан.

После смерти же их воспетое и прославленное имя не предается забвению, а переходит к потомству и сохраняется в памяти всех времен. Решись на такую жизнь, Геракл, сын почтенных родителей, и ты достигнешь высшего счастья.

Не задумываясь долго, благородный юноша последовал зову Добродетели, и с тех пор терпеливо шел по трудной стезе долга к своему счастью.

3. Геракл и Эврисфей

По бракосочетании своем с дочерью фиванского царя Мегарой, Геракл прожил несколько радостных лет в счастливой семье, близ славного трона, и на будущее смотрел с самыми светлыми надеждами. Но враждебная ему Гера не могла видеть счастливым ненавистного ей человека. Она наслала на него расстраивавшую ум болезнь; в безумии своем он до смерти убил и бросил в огонь троих своих детей, рожденных ему Мегарой, и троих малюток Ификла. Когда, наконец, оставила его болезнь, он впал в глубокую печаль и, чтобы наказать себя за убийство, удалился в добровольное изгнание. Друг его Феспид в городе Феспии очистил его от убийства и отправил в Дельфы к оракулу Аполлона спросить, где ему жить на будущее время. Должно быть, именно тогда назвала его Пифия Гераклом, т. е. героем, славу которому доставят преследования Геры; раньше же звали его Алкидом, т. е. сыном силы. Оракул повелел ему удалиться в Тиринф, старинное местопребывание отца его, и двенадцать лет служить двоюродному брату своему Эврисфею, царю Микенскому, после чего он получит бессмертие.

4. Немейский лев и гидра

На первый раз Эврисфей поручил Гераклу умертвить чудовищ, живших в Аргивской земле: немейского льва и лернейскую гидру. – Геракл должен был принести ему шкуру немейского льва, который происходил от огнедышащего чудовища Тифона и исполинской змеи Эхидны и жил в долине между Немеей и Клеонами. Еще в Клеонах Геракл зашел к 6едняку Молорху, собиравшемуся в то время принести Зевсу жертву. Геракл уговорил его отложить жертвоприношение на 30 дней, ибо желал, по возвращении с опасной охоты, принести с ним вместе жертву Зевсу-спасителю. На случай же, если бы Геракл не вернулся с охоты, Молорх должен был, по условию, жертвоприношением успокоить тень его. Геракл отправился в лес и нисколько дней отыскивал льва; наконец нашел его и бросил в него стрелу, по лев был не уязвим: стрела отскочила от него, как от камня. Тогда Геракл поднял на льва свою палицу; лев убежал от него в пещеру, имевшую два выхода. Герой загородил один выход, а другим подошел к зверю. В одно мгновение лев вскочил ему на грудь. Геракл охватил льва своими могучими руками и задушил его, потом взвалил его на плечи и понес в Микены. К Молорху он пришел на тридцатый день по своем уходе и застал его собирающимся принести заупокойную жертву по Гераклу. Тут оба совершили жертвоприношение Зевсу-спасителю и тем положили основание Немейским играм. Когда Геракл принес льва в Микены, Эврисфей пришел в великий ужас при виде мощного героя и страшного зверя, и отдал такое приказание: отныне Геракл доказательства своих подвигов будет показывать с городских ворот.

Герако должен был убить еще и лернейскую Гидру, страшную змею с девятью головами: восемь из которых были смертны, средняя же бессмертна. Гидра была также порождением Тифона и Эхидны.

Она выросла в Лернейском болоте, близ источника Амимоны, и оттуда нападала на стада и опустошала страну. С мужеством в сердце, Геракл отправился на эту борьбу в колеснице, которою правил его племянник Иолай, мужественный сын Ификла.

Прибыв в Лерну, Геракл сошел с колесницы и стал искать врага. Он нашел Гидру в пещере, имевшейся в одной скале, и выгнал ее оттуда своими стрелами; дело дошло до опасной борьбы. Зверь бешено бросился на героя; но Геракл наступил на него ногой и держал ее под собою: между тем как Гидра длинным хвостом своим обвила ему другую ногу, Геракл своею дубиной смело стал наносить чудовищу удары по шипящим головам. Но не мог он умертвить чудовища: каждый раз вместо отбитой головы вырастали из туловища две другие. К тому же явился еще и новый враг – огромный рак, щипавший ноги Геракла. Геракл раздавил его и призвал Иолая к себе на помощь. Юноша поджег часть ближайшего леса и горячими головнями обжигал раны гидры, чтобы из них не могли расти новые головы. Наконец, осталась только одна не умирающая голова. Геракл снял и ее, и похоронил возле дороги под тяжелой скалою. Потом разрезал тело чудовища и омочил свои стрелы в его ядовитой желчи. С тех пор стрелами своими Геракл стал наносить неизлечимые раны.

5. Керинейская лань. – Эриманфский вепрь и Стимфалийские птицы

За первыми двумя подвигами следуют три других, совершенные Гераклом на охоте в аркадских лесистых горах.

Третьим подвигом Геракла было доставить керинейскую лань в Микены живой. То была прекрасная, посвященная Артемиде, златорогая и медноногая дань, неутомимая в беге и невероятно быстрая. Так как Геракл не хотел ни убивать ее, ни ранить, то целый год гнался он за нею до Гиперборейской страны и источников Петра и потом опять пригнал в Аркадию. Наконец, утомившись долгой охотой, Геракл выстрелил в лань в то время, как она хотела перейти через реку Ладон, ранил ее в ногу, схватил ее, взвалил на плечи и понес в Микены. Встретившаяся ему на пути Артемида стала упрекать его за лань и хотела отнять ее. Геракл же перед ней оправдывался и свалил вину на Эврисфея, повелению которого он повиновался, и Артемида успокоилась. Так живою принес он лань в Микены.

Когда Геракл доставил лань в Микены, Эврисфей поручил ему поймать Эриманфского вепря. Этот вепрь жил на Эриманфской горе, между Аркадией, Элидой и Ахайей, и часто вторгался в пределы города Псофа, где опустошал поля и губил людей. По пути на эту охоту Геракл перешел через высокие и лесистые горы Фолос, в которых жили кентавры, с тех пор как были изгнаны лапифами из Фессалии. Усталый и голодный Геракл пришел к пещере кентавра Фола и радушно был им принят, ибо Фол (получеловек и полуконь, как и другие кентавры), не был, подобно Хирону, так груб и зверски дик, как остальные существа его породы. Он угостил Геракла вареным мясом, между тем как свою порцию, не успевшую свариться, съел сырою. Геракл, любивший после трудов и усилий выпить за трапезою хорошего вина, изъявил желание выпить: но хозяин боялся открыть сосуд с вином, драгоценный подарок кентаврам от Диониса, находившийся у него на хранении: боялся он, что придут кентавры и в диком гневе своем, нарушат гостеприимство, Геракл ободрил его, и сам открыл сосуд. Оба они весело выпили полными чашами, но вскоре, как и опасался хозяин, явились другие кентавры. Почуяв сладкий аромат вина, со всех сторон бросились они к пещере Фола, в дикой ярости вооружились глыбами скал и стволами пихт и напали на Геракла. Он отразил нападение, бросая им в грудь и лицо горящие головни, и выгнал их из пещеры. Затем он преследовал их своими стрелами и последних оставшихся гнал до Малейского мыса, где они искали убежища у Хирона, прогнанного сюда из Пелионских гор. В то время, как кентавры, ища убежища, теснились около него, в колено ему попала стрела Геракла. Тут только герой узнал своего старого друга, с великою скорбью поспешил он к нему, приложил к ранам целебные травы, данные ему самим Хироном, перевязал их; но рана, нанесенная отравленною стрелой, была неисцелима. Поэтому Хирон впоследствии добровольно и принял смерть за Прометея. Геракл возвратился в пещеру Фола и, к великому своему горю, нашел и его мертвым: Фол вынул стрелу из раны одного убитого кентавра и, рассматривая ее, дивился, как такая маленькая вещь может замертво положить исполина. Но вдруг выпала у него стрела из руки, ранила его в ногу, и тотчас же поразила его насмерть. Геракл с грустью похоронил своего хозяина и отправился отыскивать Эриманфского вепря.

Криком выгнал он зверя из лесной чащи и преследовал до самой вершины горы, где вепрь засел в глубоком снегу. Герой добрался до него, сковал его и привел живым в Микены. Когда Эврисфей увидел страшного зверя, то от страха спрятался в медную кадку.

Стимфалийские птицы жили в глубокой лесистой долине, у озера, близ аркадского города Стимфала. Это была огромная стая страшных хищных птиц, величиною с журавлей: у них были медные крылья, когти и клювы, и могли они бросать свои перья словно стрелы. От них во всем крае было не безопасно, – они нападали на людей и на животных и поедали их. Геракл исполнил поручение и выгнал их. Когда пришел он в долину, стаи этих птиц рассыпались по лесу. Стал Геракл на одном холме и вспугнул их страшным шумом двух медных трещоток, данных ему с этой целью Афиной, чтобы лучше в воздухе настичь их своими стрелами. Но не мог он перебить всех: часть их улетела далеко на остров Аретиас, к Эвксинскому Понту, где впоследствии встретили их аргонавты.

6. Авгий и его конюшни

Геракл очистил в один день скотный двор Авгия; это был его шестой подвиг. Авгий был сыном лучезарного бога солнца Гелиоса и царем Элиды. Он прославился своим безмерным богатством, которым обязан был своему любящему отцу.

Бесчисленны, как облака небесные, были стада его быков и овец. У трехсот его быков ноги были белы как снег; двести были пурпурового цвета; двенадцать быков, посвященные богу Гелиосу, были белы как лебеди, а один, по имени Фаэтон, блистал, как звезда. На большом скотном дворе, куда загонялись все эти животные, накопилось со временем столько навоза, что, казалось, невозможно было его вычистить. Когда явился Геракл, то предложил он Авгию очистить двор в один день, если царь отдаст ему десятую часть своих стад. Авгий охотно принял условие, ибо сомневался в исполнимости этого дела. Геракл призвал Авгиева сына Филее в свидетели договора, и тогда, разломав в двух противоположных местах стену скотного двора, провел через него обе реки Алфей и Пеней; напором воды в один день снесло все нечистоты со двора, и таким образом Геракл выполнил свое дело. Но Авгий не отдавал ему договорной платы и даже стал запирать даже в своем обещании. Он готов был даже вести дело судом. Собрали суд, и Филей стал свидетельствовать против отца. Тогда Авгий, прежде чем решение суда состоялось, изгнал из своей страны Филее и Геракла. Филей отправился на остров Дулихий и поселился там. Геракл же воротился в Тиринф.

Впоследствии, когда Геракл освободился от службы Эврисфею, он отомстил Авгию: собрал большое войско и напал на Элиду. Но племянники Авгия, близнецы, сыновья Актора и Молионы, называемые поэтому Акторидами или Молионидами, подстерегли его войско в засаде и разбили его. Сам же Геракл в это время был болен. Скоро потом сам он подстерег Молионидов при Клеонах в то время, как они отправлялись на Истмийские игры, и перебил их. Потом он снова пошел на Элиду и предал ее огню и мечу. Наконец, стрелою своей убил он и самого Авгия. После этого собрал в Писе он все свое войско и принес туда богатую добычу, затем отмерил отцу своему Зевсу священный участок земли и посадил на нем оливы. Наконец принес жертву двенадцати олимпийским богам и богу реки Алфее и установил Олимпийские игры. Отборнейшие воины из Гераклова войска, попытав свои силы в различных состязаниях, вечером, при очаровательном лунном свете, справляли дивный пир и пели победные песни.

Из Элиды Геракл направился в Пилос, вотчину царя Пелея, союзника Авгия. В Пилосе дело дошло до страшной битвы, в которой участвовали и боги. Могучий герой выступил против самих Арее и Геры и своею палицей ударил по трезубцу Посейдона и по скипетру Аида, по тому самому скипетру, которым подземный властитель гонит мертвых в свое царство. Сопротивлялся Геракл даже серебряному луку могучего Аполлона. С помощью Зевса и Афины, Геракл одержал победу; завоевал город Пилос, разорил его, убил Пелея и одиннадцать прекрасных, юных сыновей его. Из них больше всего возился он с Периклименом, который от Посейдона получил дар превращений. Гераклу он представлялся в виде льва, орла, змеи, пчелы; когда же, намереваясь напасть на героя, он, обратившись мухой, сел за колесницу Геракла, Афина открыла своему герою очи; увидел он истинный образ врага своего и выстрелил в него из лука.

Из всей семьи Пелея остался в живых только Нестор, младший из двенадцати сыновей. В это время он был в Герении, и оттого впоследствии было дано ему прозвище Геренийский.

7. Критский бык. Кобылицы Диомеда

Критский бык был выслан Посейдоном из моря царю критскому Миносу с тем, чтоб он быка этого принес ему в жертву. Но Минос оставил прекрасного и сильного быка в своем стаде и заколол другого. За это Посейдон привел быка в ярость, тот он производил опустошения на всем острове. Эврисфей поручил Гераклу поймать это страшное животное и доставить в Микены. С помощью Миноса Геракл поймал быка и укротил его могучей рукой. Потом он приплыл на нем в Микены и привел его к Эврисфею.

Убежав от Эврисфея, бешеный бык стал бродить но всему Пелопоннесу и, наконец, пришел в Аттику, страну Марафонскую, где и поймал его однажды Тезей.

Геракл должен был еще привести в Микены коней фракийского царя Диомеда. Эти кони были так дики и сильны, что их нужно было приковывать к яслям крепкими железными цепями. Они ели человеческое мясо: свирепый Диомед, укрепленный замок которого находился на морском берегу, бросал им чужестранцев, которых море прибивало к берегу. На корабле отправился Геракл во Фракию, взял коней и сторожей их и повел их к кораблю. Тогда у морского берега встретил его Диомед с своими, воинственными фракийцами, и разгорелась тут кровавая битва, в которой Диомед был убит, а тело его Геракл бросил на съедение его же коням.

Во время битвы Геракл отдал коней на сохранение любимцу своему Абдеру, но, возвратясь с битвы, не нашел его: прекрасный юноша был разорван конями. Горько оплакивал его Геракл, совершил погребение и над могилой его воздвиг величественный курган. На месте, где погиб Абдер, Геракл учредил в честь юноши игры и основал город, названный им Абдерой.

Приведенных ему коней отпустил Эврисфей, и на Ликейских горах, в Аркадиии, были они растерзаны дикими зверями.

8. Пояс Ипполиты. Быки Гемона

Некогда воинственным народом амазонок правила царица Ипполита. Знаком ее царского достоинства был пояс, подаренный ей богом войны Ареем. Дочь Эврисфея, Адмета, пожелала иметь этот пояс, И тогда Эврисфей поручил Гераклу добыть его. По Эвксинскому Понту приплыл Геракл к столице амазонок Фемискире, что на устье реки Фермодонта[18], и стал близ нее лагерем. Вскоре пришла к нему сама Ипполита со своими амазонками и спросила о цели его прибытия. Величественный вид и благородное происхождение героя расположили Ипполиту в его пользу: она охотно пообещала отдать ему пояс. Но Гера, желая погубить ненавистного ей Геракла, приняла вид амазонки и распустила слух, будто чужеземец хочет похитить царицу. Тогда взялись амазонки за оружие и напали на лагерь героя. Началась страшная битва, в которой с Гераклом состязались самые знаменитые и храбрые амазонки. Раньше других напала на него Элла, за дивную быстроту свою прозванная «Вихрем», но в Геракле нашла она еще более быстрого противника. Побежденная Элла искала спасения в бегстве, но герой догнал и убил ее. Погибла и Протоя, семь раз остававшаяся победительницей в единоборстве. Три девы, подруги Артемиды и спутницы ее на охоте, никогда не дававшие промаха охотничьим копьем, вместе цапали на героя, да не угодили на этот раз в цель и под ударами противника пали, прикрываясь своими щитами, на землю. Многих других воительниц предал Геракл смерти, полонил и храбрейшую сестру предводительницы амазонок Меланиппу. Обратились тогда амазонки в бегство, и много их погибло в этом бегстве. Пленил Геракл и подругу Ипполиты, отважную и прекрасную дочь самого бога Ареса воинственную Aнтиoпy – ее он отдал в дар своему другу и спутнику Тезею. Меланиппу же герой отпустил на свободу, когда Ипполита выполнила свое обещание, данное ему перед битвой и вручила ему свой пояс.

Из далеких восточных стран Геракл прибыл на крайний запад. Эврисфей повелел ему пригнать в Микены стада трехглавого исполина Гериона, пасшиеся на острове западного океана, Эрифия. Пурпурных, блестящих быков охраняли великан Эвритион и страшный пес Орф. До Эрифее лежал далекий и трудный путь через Ливию и Европу, через варварские страны и пустыни. Достигнув пролива, отделяющего Европу от Ливии, Геракл в память об этом самом дальнем путешествии по обеим сторонам пролива поставил по столповидной скале, и зовутся с тех пор эти скалы «Столпами Геракла». Вскоре потом прибыл он к берегу океана, но до Эрифии, цели путешествия, было еще далеко: как достичь ее, как переплыть мировую реку-Океан? Не зная, что предпринять, мучимый нетерпением, до самого вечера сидел Геракл на берегу океана, и вот видит, на лучезарной своей колеснице к океану катится Гелиос с высокого неба.

Тяжко было герою смотреть на близкое солнце, и в гневе натянул он свой лук на лучезарного бога. Подивился бог смелости дивного мужа, но не разгневался на него, уступил ему даже кубковидную ладью, на которой каждую ночь объезжал, северную половину земли. На этом челне прибыл Геракл на остров Эрифию. Здесь тотчас же бросился на него пес Орф, но герой убил его своей палицей. Убил он также и Эвритионa и погнал стада Гериона. Но пастух подземного царства Менойт, пасший невдалеке стада Аида, был свидетелем похищения и рассказал о том Гериону. Исполин погнался за героем, но погиб от его стрелы. Геракл поместил быков на ладью солнца и поплыл обратно в Европу, где возвратил Гелиосу судно. И погнал он стада свои через Иберию и Галлию, через Пиренеи и Альпы.

Преодолев много опасностей, прибыл Геракд к реке Тибр, к тому месту, где впоследствии был построен город Рим.

Остановившись в прекрасной долине Тибра, Геракл беззаботно предался сну, а в это время двух самых красивых быков из стада похитил огнедышащий исполин Как, живший в пещере Авентинской горы и производивший страшные опустошения во всей окрестной стране. На следующее утро Геракл хотел уже гнать дальше своих быков, да заметил, что не все стадо цело. И пошел он по следу затерявшихся быков и достиг пещеры, задвинутой огромной, тяжелой скалой. Головы и тлеющие кости убитых людей развешаны были по скале у входа и разбросаны по земле. Геракл подумал, не обитатель ли подозрительной пещеры похитил быков его, но – дивное дело! – след вел не в пещеру, а из нее. Этого не мог он понять и поспешил погнать стада свои из негостеприимной страны. Тогда заревел один из быков Геракла, как бы сетуя на оставшихся, и такой же рев послышался в ответ ему из пещеры. Полный гнева, Геракл возвратился к жилищу Кака, могучими плечами отвалил тяжелый камень входа и ворвался в пещеру. Исполин бросал в него обломки скал и стволы деревьев, но не мог ни устрашить, ни удержать врага. Подобно вулкану, с страшным ревом изрыгал он на него дым и пламя, но не устрашил и этим разгневанного героя. Перескочив чрез поток пламени, трижды, четырежды ударил он Кака по лицу; упало страшное чудовище на землю и испустило дух.

В то время, как в благодарность за победу Геракл приносил в жертву Зевсу быка, пришли к нему окрестные жители и между другими– Эвандр, переселившийся из Аркадии и здесь положивший первые начала высшей культуры. Все они приветствовали Геракла, как своего избавителя и благодетеля. Эвандр, узнав в Геракле Зевсова сына, воздвиг ему алтарь, принес жертву и на веки вечные установил ему культ на месте последнего подвига, – месте, которое и впоследствии римляне считали священным.

Когда Геракл прибыл к Сицилийскому проливу, одип из быков его упал в море и приплыл к западной части острова Сицилия, где царь Эрикс присвоил его. Поручив Гефесту стеречь оставшихся быков, Геракл отправился за потерянным. Отдать быка Эрикс соглашался только в том случае, если Геракл одолеет его в единоборстве; Геракл одолел и убил его. На берегу Ионийскогo моря новая неудача постигла Геракла. Гера привела быков его в ярость, рассеяла их, и собрать стадо стоило герою большого труда. Наконец, собрал он большую часть и пригнал в Микены, где Эврисфей принес их в жертву Гере.

9. Яблоки Гесперид. Цербер

На дальний запад увлек Геракла одиннадцатый подвиг его. Здесь, на краю земли, на берегу океана, было дивное, златоплодное дерево, которое вырастила некогда Земля и подарила Гере во время бракосочетания ее с Зевсом. Дерево то находилось в душистом саду Атланта небодержателя; ухаживали за ним нимфы Геспериды, дочери исполина, а стерег его страшный дракон Ладон, глаза которого никогда не смежались сном. Геракл должен был принести три золотых яблока с чудного дерева – дело тем более трудное, что не было в точности известно, в какой стране находится дерево Гесперид.

Преодолевая неимоверные трудности, Геракл долго блуждал по Европе, Aзии и Ливии и прибыл, наконец, на крайний север, к берегам реки Эридан. Нимфы посоветовали ему подкрасться к морскому старцу, богу-провидцу Нерею, напасть на него и вынудить его открыть тайну золотых яблок. Так и Геракл и сделал: сковал он бога морского и тогда лишь выпустил, как узнал от него путь к Гесперидам.

Путь его лежал через Ливию, и там напал Геракл на сына Земли, исполина Антея, и вызвал его на борьбу. Пока прикасался Антей ногами к матери Земле, сила его была неодолима; но когда Геракл, обняв Антея, поднял его с земли, исчезла вся мощь великана: одолел его Геракл и убил. Из Ливии Геракл прибыл в Египет. Египтом правил в то время Бусирид, приносивший в жертву Зевсу всех иноземцев.

Когда Геракл прибыл в Египет Бусирид и его сковал и повел к алтарю; но разорвал герой оковы и убил Бусирида вместе с его сыном.

Наконец, Геракл у Атланта, державшего на плечах своих свод небесный. Атлант обещал Гераклу добыть яблоки Гесперид; но герой должен был держать за него на это время небо. Геракл согласился и на могучие плечи свои взвалил свод неба. Возвратившись с золотыми яблоками, Атлант предложил герою подержать тяжесть еще некоторое время, сам же взялся доставить золотые плоды в Микены.

– Согласен, – ответил ему Геракл, – дай мне лишь сделать подушку, положу я ее себе на плечи: слишком уж давит меня небесный свод.

Атлант поверил; но когда он стал на прежнее место, давимый тяжелою ношей, Геракл поднял с земли свой лук, стрелы и яблоки и дружески простился с обманутым исполином. Герой отдал яблоки Эврисфею, но, получив их обратно в дар, принес в жертву Афине-Палладе; богиня же возвратила их на прежнее место.

Самым трудным и самым опасным подвигом Геракла на служении Эврисфею был последний. Герой должен был снизойти в мрачныйТартар и достать оттуда пса Цербера.

Цербер был страшный, треглавый зверь, хвост которого имел вид и свирепость живого дракона; на гриве же зверя извивались всевозможные змеи. Перед совершением подвига Геракл посетил Элевсин, и там жрец Эвмолп посвятил его в элевсинские таинства, освобождавшие человека от страха смерти. Затем герой прибыль в Лаконику, откуда чрез мрачную расселину лежал путь в подземный мир. По этому мрачному пути Гермес – путеводитель мертвых – и провел Геракла.

Близ ворот Аидова жилища Геракл увидел Тезее и Пирифета, приросших к скале за то, что осмелились низойти в подземный мир с целью похитить оттуда величественную супругу Лида, Персефону. И простерли они к герою руки, моля оторвать их от скалы, избавить от мучений.

Геракл подал руку Тезею и освободил его; но когда хотел оторвать от скалы Пирифета, задрожала земля, и Геракл увидел, что богам неугодно освобождать этого преступника.

В ужасе бежали тени при виде могучего мужа: лишь Мелеагр и Медуза не тронулись с места. На Медузу уже поднял Геракл меч, но Гермес остановил его, сказав, что это уже не та страшная окаменяющая взглядом горгона, а лишь тень ее, лишенная жизни. Дружески побеседовал герой с Мелеагром и, по его желанию, обещал взять в замужество сестру его Деяниру.

Чтоб оживить безжизненные тени кровью, герой убил одну из коров Аида, которых пас Менойт. Из-за коровы завязалась у них борьба; Геракл обхватил Менойта и переломал ему ребра.

Достиг, наконец, Геракл трона Аида. Как посвященного в элевсинские тайны, милостиво принял его бог подземного мира и дозволил взять с собою на землю пса, если только сумеет он одолеть его без оружия. Прикрытый панцирем и львиной шкурой, герой вышел на чудовище, нашел его у устья Ахерона и тотчас же напал на него. Могучими руками обхватил Геракл тройную шею страшного пса и хотя нестерпимо больно язвил его дракон, служивший хвостом чудовищу, герой душил Цербера до тех пор, пока, побежденный, дрожа от страха, не тот не припал к его ногам. Геракл сковал его и привел на землю. Ужаснулся пес ада, когда увидел свет дневной; ядовитая пена полилась на землю из тройной его пасти, и от этой пены выросла ядовитая трава борец. Геракл поспешил привести чудовище в Микены и, показав его оцепеневшему от ужаса Эврисфею, отвел обратно в область Аида.

Так совершил Геракл свои двенадцать подвигов. Исполненный удивления к могучему герою, обезоружившему самую смерть, Эврисфей освободил его от служения себе. Геракл отправился в Фивы, где верная Мегара, во время долгого отсутствия мужа блюла его дом. С этого времени Геракл мог уже свободно располагать собой.

10. Геракл у Эврита

Не долго Геракл пожил в Фивах: его томила жажда деятельности; к тому же невыносимо было для него жить с Мегарой, троих детей которой убил он в припадке безумия. Выдав Мегару за любимого племянника и друга своего Иолая, Геракл отправился на остров Эвбею, в Эхалию, горную крепость Эврита. Царь Еврит был самый меткий в древности стрелок из лука; сам бог Апoллoн научил его этому искусству и дал ему лук свой в подарок. От него научился стрельбе из лука Геракл, бывший с ним издавна в дружеских отношениях. Узнав, что Эврит обещал выдать прекрасную дочь свою. Свою в жены тому, за того, кто одержит над ним верх в стрельбе, Геракл явился между соискателями руки царевны: горел он желанием состязаться с таким знаменитым стрелком, да и к тому же любил прекрасную Иолу. Одержав верх над Эвритом, Геракл потребовал, чтобы царь отдал ему Иолу, которая и сама чувствовала сильное влеченье к великому герою.

Однако Эврит не только отказал ему, но нарушая святость гостеприимства, вместе с сыновьями своими издавался над ним, попрекнул его рабской службой Эврисфею и убийством собственных детей.

Глубоко огорченный, удалился Геракл из царского дома и долго блуждал он, ища себе новых подвигов.

В это время у Эврита пропали быки. Быков тех украл Автолик, сын Гермеса, хитрейший вор в древности. Эврит же подумал, что похитителем был обиженный им Геракл.

Но за героя вступился Ифит, единственный из сыновей Эврита, дружный с Гераклом. Чтобы доказать невинность героя, Ифит решился сам искать быков. Во время странствий своих встретился он с Гераклом, возвращавшимся из фессалийского города Фер, от гостеприимного царя Адмета, и попросил героя помочь ему отыскать быков. Геракл дал слово, пригласил Ифита к себе в Тиринф и радушно угостил его.

Но когда взошли они на высокие тиринфские стены посмотреть, не видать ли быков, в Геракле пробудилось воспоминания о позоре, который перенес он в доме Эврита: гнев овладел им и жажда мести. Мгновенно пришел он – не без содействия Геры – в ярость, сбросил друга своего с высокой зубчатой стены и убил его до смерти.

Преступление это не могло остаться безнаказанным. Хотя впоследствии Геракл и очистил себя от него, но Зевс поразил его трудной и продолжительной болезнью.

Геракл прибыл в Дельфы и просил Аполлона избавить его от страданий, но Пифия изгнала его из храма, как оскверненного убийством, и отказала ему в прорицании. Тогда Геракл взял треножник, с которого возвещались обыкновенно предсказания, вынес его из храма и хотел основать свой собственный оракул. Не мог допустить этого Аполлон, и вот началась борьба между сыновьями Зевса – героем и богом.

Но Громовержец ударом молнии, упавшей между борцами, разлучил противников. Помирились братья, и Гераклу возвестила жрица:

– Исцелишься ты, если три года пробудешь в рабстве и уплатишь Эвриту мзду за убийство.

Охотно подчинился Геракл своей участи и дал Гермесу продать себя лидийской царице Омфале. Пеню Гермес принес к Эвриту, но царь не принял ее и остался, несмотря на все унижение Геракла, врагом ему.

Геракл и Омфала

За три года пребывания в рабстве у Омфалы натерпелся Геракл самых тяжких унижений: прежняя геройская сила. казалось, оставила его совершенно. Гордая царица любила тешиться над своим великим пленником, изнеживала и усыпляла его воинский дух. Одевала она его в женское платье, обувала в мягкие сандалии и заставляла прясть шерсть. Усадив покорного раба своего за прялку, сама она набрасывала на себя его львиную шкуру и, улыбаясь, играла тяжелой палицей, повергавшей некогда на землю исполинов и чудовищ.

Позволяла царица иногда рабу своему отправляться в соседние страны; так, однажды, был Геракл в Эфесской земле.

Улегшись под тени ветвистого дерева, беспечно предался он сну; в это время подкрались к нему карлики-керкопы, лукавый, бесполезный народ. Полюбилось им прекрасное оружие Геракла и захотелось им украсть его. Но пробудился Геракл, схватил этих вороватых забавников, связал им руки и ноги, повесил их вниз головой на длинный шест и понес, взвалив шесть на плечо. Но и в этом неприятном положении забавники не оставили своих шуток и развеселили героя так, что он отпустил их на свободу.

Был Геракл и во Фригии, в городе Кедены, где царем был в то время Литиерс. Царь этот заставлял проходивших по его владениям путников жать на поле своем хлеб, сам же пировал и бражничал в то время, как они работали. Вечером отрубал он им головы, связывал обезглавленные тела в снопы и с песнями относил домой. То же хотел сделать Литиерс и с Гераклом, но герой убил его и бросил тело его в Меандр. Подобным же образом умертвил он в Авлиде Силея, заставлявшего чужестранцев окапывать ему виноградники. Геракл, вместо того, чтобы окапывать лозы, вырвал их и стал пировать на счет своего нанимателя. Разгневанный Силей хотел наказать его, но Геракл убил его и, отведя русло соседней реки, потопил все его хозяйство.

Так постепенно пробуждался в Геракле геройский дух и жажда деятельности; для Омфалы и лидийцев принимал он участие не в одном великом предприятии. В это же время ходил он на калидонского вепря и участвовал в походе Аргонавтов. Но истечении трех лет Геракл получил свободу и снова стал обладать полной геройской силой.

12. Геракл и Адмет

(по Еврипиду „Алкестида")

Изгнанный из дома Эврита, Геракл зашел в фессалийский город Феры, к благочестивому и гостеприимному царю Адмету. Адмет был любимец Аполлона. Осужденный Зевсом на год рабства за избиение циклопов, Аполлон избрал себе наказанием служение Адмету и стал пасти его стада. С этого времени благодать снизошла на Адмета: на полях его стали произрастать самые прекрасные плоды, а кони – славиться своей красотой и быстрым бегом. Аполлон же помог любимцу своему овладеть рукою Алкестиды, прелестнейшей из дочерей Пелия.

Царь Пелий обещал отдать дочь свою в замужество тому, кто сможет впрячь в его колесницу льва и медведя. Аполлон исполнил Адмета великой силы и помог ему впрячь в колесницу диких зверей.

Еще одно благодеяние оказал Аполлон Адмету. Ои упросил богинь судьбы, мойр, чтобы не давали они умереть Адмету в назначенный час, если другой кто-нибудь согласится принять за него смерть. Настал роковой для Адмета час, и никто из друзей не решался умереть за него; даже престарелые родители его, ждавшие смерти с часу на час, не хотели сохранить юного, полного сил Адмета для его жены и детей. Лишь любящая супруга его, юная Алкестида, решилась отказаться от полной радостей жизни и низойти в мрачную область Аида.

Едва лишь высказала Алкестида свое желание, как уже явился мрачный жрец смерти Танатос; жертвенным мечом своим он готов был уже отрезать у Алкестиды локон волос и увести ее в подземный мир. На всех алтарях приносил Адмет богатые жертвы, моля богов отвратить страшное несчастие; но жертвы и мольбы напрасны: Алкестида уже чувствует смерть в груди своей и готова умереть. Омылась она, облеклась в чистую одежду, подошла к домашнему алтарю Гестии[19] и молила ее даровать счастье и благодать милому супругу ее и дорогим детям. Подходила она и к другим домашним алтарям, увенчивала их миртами и молилась с твердостью, без жалобных стенаний. Печальная легла потом Алкестида на свое ложе в ожидании близкой смерти. С плачем припадали к ней дети и муж и молили не покидать их. Плачет весь дом о милой царице. Подав им руку, Алкестида старалась утешить их, обнимала детей и супруга.

– Мой милый! – говорила она, – охотно отдаю я жизнь, чтобы спасти тебя. Я не могла бы жить с моими сиротами. И радостно, с любовью отвергаю я благо жизни и блеск молодости…

„Отец и мать твои, которым подобало б Вступить в чертоги смерти для спасенья сына Великодушной смертью, – измучили тебя, А ты – единственным у них был сыном. О, мы вести еще могли бы радостную жизнь; Ты не был бы лишен супруги, не остался бы, Скорбя, один хранителем сирот! Но так устроил горький бог. Конечно, как отец, детей ты носишь. Не менее, чем я сама. Не допусти же, Чтобы они лишились права здесь, В дому их матери, господствовать. Не дай Им матерью такую женщину, что ниже Была б меня достоинством. Она Из зависти наложить дерзко руки На них… Молю, исполни же ты эту просьбу…

Адмет, заливаясь слезами, обещал никогда не вводить в дом к себе другой жены:

– Как в жизни, так и в смерти ты мне пребудешь единственной и верной супругой.

Объятый глубокою скорбью, Адмет стал готовиться к погребению умершей супруги и всему народу повелел целый год носить по ней траур. Плакали фессалийцы о смерти царицы и славили ее как благороднейшую и великодушнейшую из жен, когда-либо живших; остригли волосы, облеклись в траурные одежды, остригли гривы лошадям. В это время к Адметову дому подошел Геракл. Адмет, вышедший на ту пору из дома, узнал его и встретил дружески. Как ни старался царь скрыть печаль свою, Геракл догадался, что в доме случилось какое-то несчастье, и хотел уже искать гостеприимства в чьем-либо другом доме. Но Адмет, никогда не отгонявший от своей двери чужеземца, так уклончиво отвечал на вопросы Геракла, что уговорил его войти в дом свой.

Геракл поверил, что в доме умерла дальняя родственница.

Адмет велел слуге отвести пришельца в покой, предназначенный для приема гостей, сам же отправился совершать погребение супруги. Усталый от продолжительного пути, Геракл с наслаждением вкушал предложенную ему пищу и пил вино, и когда вино начало горячить его кровь, он увенчал чело свое миртовым венком и с полным кубком в руках ликовал и предавался шумной радости.

– Что смотришь ты на меня так угрюмо и важно? – обратился он к слуге, – слуга должен быть приветлив с чужеземцем и не показывать ему мрачного вида. Велико горе, что у твоего господина умерла дальняя родственница! Поди сюда, я дам тебе мудрый совет; утешься, выпей со мной и наслаждайся радостями текущего дня. Друг! полный вином кубок разглаживает морщины на челе.

С ужасом отвернулся от пришельца слуга.

– Не знаешь ты нашего горя, – сказал он: не можем мы смеяться и ликовать при том ударе, каким поражен господин наш.

– Что такое? Да скажи мне, что случилось, кто у вас умер?

Слуга открыл ему наконец, что умерла Алкестида, супруга его господина.

– Что говоришь ты? Он лишился такой супруги и, несмотря на свое горе, все-таки дружелюбно принял в свой дом чужеземца и скрыл от него свою печаль; а я, в доме скорби и сетований, ликовал и венчал миртами свое чело. Скажи, где погребена жена Адмета, где мне найти ее могилу?

– Если пойдешь отсюда в Лариссу, на пути тебе встретится великолепный мавзолей – это и есть ее могила.

С этими словами слуга удалился.

Геракл был глубоко тронут гостеприимством, оказанным ему Адметом, и решился отплатить ему достойным образом.

– Я должен спасти умершую и снова возвратить ее в дом моего хозяина, – решил он. – Пойду и скроюсь за мавзолеем, когда же властитель теней, Танатос, облеченный в черные ризы, придет на могилу пить жертвенную кровь, я выскочу из засады, схвачу его и не выпущу до тех пор, пока он не отдаст мне усопшей. Если же он не придет, если попытка моя не удастся, я низойду в царство теней и вытребую Алкестиду у Плутона.

С этими словами Геракл тихо вышел из дома Адмета и отправился к мавзолею. Плача возвратился Адмет в свое опустелое жилище и горько сетовал и скорбел о том, что безрадостным стало его существование: лучше бы было для него умереть вместе с супругой. Но вот возвращается Геракл и ведет за руку закрытую покрывалом женщину.

– Ты не прав был, Адмет, – так начал Геракл, – что сокрыл от меня свою скорбь и в день сетования принял меня под свой кров. По неведению совершил я великое нечестие: ликовал, венчал чело миртами и творил небожителям радостные возлияния в твоем злополучном доме. Теперь порицаю я все это, но не хочу более смущать тебя. Обрати внимание на то, зачем пришел я к тебе еще раз. Видишь ли, я получил эту женщину в награду за победу в единоборство; приюти ее у себя до той поры. когда я снова возвращусь сюда.

Ужаснулся Адмет и стал просить Геракла, чтоб он отвел женщину к кому-либо из своих друзей, живших в городе: боялся он держать ее у себя, чтобы не навлечь на себя нарекания граждан и не оскорбить тени своей супруги.

– Дивное сходство в этой женщине с моей женой: и ростом и сложением напоминает она ее. О, уведи ее с моих глаз и не мучь меня ее видом! Надрывается у меня сердце и рекой льются из очей слезы, лишь только взгляну на нее.

Но Геракл неотступно убеждал его приютить у себя приведенную женщину, и Адмет изъявил наконец согласие и готовь был ввести ее в дом свой.

– Так береги же ее, – сказал Геракл, – взгляни-ка однако на нее еще попристальнее: действительно ли она похожа на твою жену? Полно тебе горевать!

С этими словами Геракл снял с женщины покрывало: и полный радости и ужаса, увидел Адмет перед собою свою супругу.

– Что это– тень из подземного царства, или кто из бессмертных, сжалясь надо мною, воззвал к жизни мою дорогую супругу?

– Это твоя жена, живая; я своими руками похитил ее на могиле у Танатоса. Только голос ее услышишь ты не прежде, как по истечении трех дней. Введи ее теперь в дом и наслаждайся счастьем с нею. Я похитил ее для тебя из области смерти за то, что ты оказал мне такое великодушное гостеприимство.

С радостью в сердце благодарил Адмет героя за возвращенное счастье, приглашал его остаться на некоторое время и принять участие в веселье, сменившем скорбь и сетования в Адметовом доме; но судьба влекла героя к новым подвигам.

13. Геракл и Лаомедонт

После победы над амазонками, Геракл, возвращаясь на родину, прибыл к берегу Трои. Здесь, на берегу моря, встретил он горько рыдавшую деву, прикованную цепями к одной из приморских скал. То была красавица Гесиона, дочь Лаомедонта, царя Трои. Случилось так, что властитель морских пучин, Посейдон, и светлокудрый Аполлон провинились перед Зевсом и, исполняя волю царя богов были отправлены на службу к Лаомедонту. За время своего рабства они укрепили город Лаомедонта, воздвигнув вокруг него крепкие стены. Но когда они окончили работу, вероломный царь Трои отказал им в обещанной награде и изгнал их из своей страны, погрозив отрезать им уши, если они попадутся еще когда-нибудь в его руки; Аполлона хотел он в таком случае сковать по рукам и ногам, продать в рабство на далекий остров.

Исполненные гнева, оба бога покарали Трою великими казнями. Аполлон поразил город губительной язвой, Посейдон же наслал на него из морской пучины страшное чудовище, опустошавшее страну и пожиравшее людей. Одно спасение оставалось жителям Трои, одно средство избавиться от беды: царь Лаомедонт должен был отдать чудовищу на съедение свою собственную дочь Гесиону. Удрученный горем, народ принудил царя пожертвовать дочерью.

Приковали Гесиону к прибрежному утесу и безнадежно несчастную оставили ее здесь ждать смерти, ждать той минуты, когда поглотит ее лютая пасть морского зверя. Но во время еще подоспел Геракл. Увидев девушку и узнав судьбу ее, он пообещал спасти ее, если только Лаомедонт даст ему в награду коня, полученного им никогда от Зевса, за содействие при похищении Ганимеда. В своем безысходном горе, Лаомедонт соглашался на всевозможные условия, и Геракл приготовился к бою с чудовищем.

Он притаился вблизи Гесионы, за высокой насыпью, наскоро сооруженной троянцами: и когда чудовище выплыло из морских вод и устремилось на обреченную ему деву, Геракл, выскочив из засады, с криком бросился на него, вонзил в пасть его меч и проколол тело зверя до самой печени. Зверь упал бездыханным, и девушка была спасена от смерти.

Но вероломный царь и на этот раз оказался неверен данному слову: не дал он Гераклу обещанного коня и с угрозами изгнал его из своей земли. Геракл удалился, ибо должен был не медля доставить в Микены пояс амазонской царицы, да и войско, ему сопутствовавшее, было малочисленно: нельзя было с таким войском осилить царя, скрывавшегося за крепкими городскими стенами. Уходя, Геракл дал себе в мыслях зарок обязательно возвратиться сюда при первой возможности, и наказать вероломного властителя.

Когда Геракл освободился от Омфалы, первым его предприятием был поход на Трою. На нескольких кораблях собрал он надежную рать из героев, добровольно пожелавших идти с ним на Лаомедонта. В числе спутников Геракла были Теламон и Пелей, сыновья Аякса, и Оиклей, отец славного прорицателя Амфиарая.

Когда они прибыли к берегу Трои, Геракл с большею частью своей дружины пошел к городу, оставив для прикрытия кораблей незначительный отряд под предводительством Оиклея. На этот-то малочисленный отряд Лаомедонт с лучшими из своих воинов совершил внезапное нападение и умертвил большую часть отряда. Геракл, возвратившись к кораблям, отразил атаку Лаомедонта, снова загнал его в город, сам же город взял приступом. Первым проник в Трою Теламон; Геракл же – вторым после него.

Не мог вынести герой, что пришлось ему уступить первенство другому, Вскипев гневом, готов уже был он пустить в Теламона копьем и поразить его насмерть; но тот вовремя заметил грозившую ему опасность, быстро нагнулся к земле и стал собирать камни. Изумленный, спросил у него Геракл: что хочет он делать?

– Воздвигаю алтарь Гераклу Каллинику, славному победителю, – так отвечал Теламон, и утих гнев героя. Лаомедонта и всех сыновей его, за исключением Подарка, Геракл умертвил своими стрелами.

Подарок же и сестра его, Гесиона, взяты были пленниками.

Царственную деву Геракл отдал другу своему Теламону в награду за победу; она стала женой Теламона, последовала за ним в Саламин и здесь родила ему сына Тевкра, воевавшего впоследствии под стенами Трои так же доблестно, как воевал некогда и отец его. Гесионе было дано позволение избрать одного из пленников и даровать ему свободу. Она выбрала своего брата Подарка. При освобождении ей надлежало дать за него примерный выкуп, и она отдала свое покрывало; и с тех пор брат ее стал называться Приамом, т. е. «искупленным». Он остался царем в Троянской земле, но пал впоследствии в другой войне, еще более ужасной.

Когда Геракл возвращался из-под Трои, Гера, раздраженная счастьем ненавистного ей героя, наслала на его корабли сильную бурю и прибила их к острову Косу, где войско Геракла ожидала опасная битва. При помощи бога сна Гера усыпила на это время Зевса, так что он и не заметил козней своей супруги. Во время пробудился однако Зевс и провел своего сына невредимым в Аргос, Геру же он изгнал с Олимпа. Искал он также и Гипноса, бога сна, – искал по всему Олимпу; сбросил бы он и его с своего высоковершинного капища в морскую бездну, но темная Ночь приняла Гипноса под свою защиту и сокрыла его от гнева Зевса.

14. Геракл и гиганты

После битвы с Лаомедонтом Геракл был призван Афиной-Палладой принять участие и борьбы богов с гигантами.

То были исполины необоримой силы, со страшными лицами, длинными бородами и густыми волосами на голове; вместо ног у них были змеиные хвосты, покрытые чешуей. При помощи этих хвостов и больших крыльев, похожих на крылья летучих мышей, они двигались по земле с быстротою равной быстроте молнии. Зародились гиганты из капель крови Урана, упавшей на землю в то время, когда с ним боролся сын его Кронос. Сильна была крамольная гордыня гигантов: надеясь на свои исполинские силы, они вступили в борьбу с богами, желая вырвать из их рук власть над миром. Вооруженные громадными глыбами камней, пылающими стволами деревьев, собрались гиганты на флегрейских полях в Фессалии, вблизи Олимпа, обиталища богов; здесь и разгорелась страшная битва.

Зевс громил чудовищных исполинов громом и молнией; Афина разила их своим мощным копьем, Посейдон – трезубцем, Аполлон – луком, другие боги– иным оружием. Долго шла таким образом борьба, но долго оставалось неизвестным, за которой из борющихся сторон останется победа.

Не легко было гигантам побороть силы богов; но с другой стороны, и оружие богов было бездейственно против гигантов: мать их, Гея, волшебством и чарами защитила детей своих от оружия бессмертных. От силы же и оружия смертных не дано было гигантам защиты. Ведал это Зевс и послал Афину привести Геракла на помощь богам. Лишь только выступил Геракл на поле битвы, Гее стала искать волшебной травы, которая могла бы защитить ее детей от оружия человеческого;– но Зевс воспретил на небе являться солнцу, луне и утренней звезде Венере и сам срезал волшебную траву. Тогда совершилась судьба гигантов. Старший, самый высокий и самый сильный между ними, Алкионей – исполин с гору величиною, сражен был стрелою Геракла; но так как на месте рождения своего, в Паллене, где происходила битва, Алкионей был бессмертен и, прикасаясь к земле, приобретал от нее новые силы, то Геракл, по совету Афины, оттащил его за Палленскую границу и здесь предал смерти.

Порфирион, самый страшный из всех гигантов, напал на Геру и разорвал на ней одежду; Зевс поразил его за это молнией, а Геракл после того умертвил своею стрелой. Аполлон наметил Эфиальта и стрелой выбил ему левый глаз, Геракл же – правый. Дионис низложил Эврита тирсом, Гефест – Клития; на искавшего спасения в бегстве Энкелада Афина набросила остров Сицилию; Посейдон преследовал по морю Полибута и бросил на него часть острова Коса, и из этой части возник остров Низирос. Остальные гиганты были низложены другими богами, и более прочих богов и богинь в этой битве вместе с Зевсом слава досталась Афине-Палладе. Всех низложенных богами гигантов Геракл должен был добивать своими стрелами.

15. Геракл и Деянира

В этолийском городе Калидоне жил царь Ойней – кроткий, добродушный и гостеприимный. У него была дочь Деянира, Молва о необыкновенной, чарующей красоте Ойнеевой дочери дошла до самых отдаленных стран, и отовсюду сходились в Калидон искатели руки царевны. В числе женихов ее был также бог соседней реки Ахелой, являвшийся в дом Ойнее в различных видах: то в образе человеческом, то в виде сильного, круторогого быка или змеи, иди же в виде неслыханного чудовища: туловище у него было человеческое, голова – рогатая, бычачья, а из мохнатой бороды беспрерывно струилась вода. Ужасом наполнялось сердце Деяниры, когда Ахелой являлся в дом отца ее; но Ойней не осмеливался отказать мощному богу соседней реки, обладавшему возможностью посылать благодать на дом царя и карать его гибелью.

Вот однажды в числе женихов царевны появился и Геракл.

Еще в то время, когда герой нисходил в царство теней, Мелеагр рассказывал ему о своей бесценной сестре и просил его взять Деяниру себе в супруги. Пред славным сыном Зевса и мощным Ахелоем отступили все остальные женихи; спрашивалось только: который из двоих соперников овладеет рукой царевны? Так как отец не осмеливался взять на себя решение дела, то соперники положили решить его боем. На ровном месте, перед городом, пред очами царя, царицы и Деяниры, стали друг против друга Геракл и Ахелой, речной бог, принявший на этот раз человеческий образ. Вышли они в бой без всякого оружия. С трепетным, замирающим сердцем ожидала Деянира решения своей участи. Какого исхода желала она битве понять нетрудно; мощный сын Зевса, славный герой, пленил ее сердце.

Геракл, искусный во всех видах битв, нападал на неуклюжего Ахелоя то с той, то с другой стороны: то хватал он его за шею, то за жилистую крепкую ногу, – но не мог, несмотря на всю свою силу и ловкость, побороть исполина: Ахелой стоял твердо и незыблемо, как стена, как плотина, на которую тщетно напирают с шумом яростные волны. Истощенные и обессиленные, расходятся бойцы и схватываются снова. Напирая грудью на грудь, охватывая друг друга руками, борются они подобно двум разъяренным быкам. Трижды пытался Алкид грудью осадить назад напиравшего на него речного бога; при четвертой попытке ему удалось высвободить свои руки, и всею силой, всею тяжестью своего тела, как гора, налег он тогда на противника; жал и душил он его до тех пор, пока тот, задыхаясь, не опустился на колени и не прикоснулся лицом к земле. Едва лишь опустился Ахелой на землю, как превратился в змею. Извиваясь, скользит она из рук Геракла, шипит и разевает на него свою пасть.

– Бороться со змеями я умел еще в колыбели; лернейская гидра грозила мне не одной пастью! – воскликнул насмешливо Геракл и схватив змею обеими руками и крепко сжал ее.

Но змея внезапно обратилась в круторогого быка. Стоит бык перед Гераклом и грозит своими страшными рогами. Бестрепетной рукой схватил Геракл его за рог и бросает наземь с такой силой, что вырвал у него рог. Тогда только бог признал себя побежденным и, опозоренный, отказался от руки царевны.

Вырванный же рог выменял он на наполненный цветами и плодами рог изобилия, доставшийся ему от божественной козы Амалфеи.

Вступив в брак с Деянирой, Геракл долго оставался в доме своего гостеприимного тестя; но один несчастный случай заставил его удалиться и отсюда. Раз на пиру юноша, прислуживавший гостям за трапезой, подал ему для омовения рук воду, предназначенную дли мытья ног. Геракл хотел слегка наказать рассеянного парня; но рука его была так сильна, что мальчик замертво упал на землю. Хотя отец убитого простил герою невольное убийство и не потребовал никакого удовлетворения, но Геракл, несмотря на это, добровольно обрек себя на изгнание и вместе с молодой супругой отправился в Трахину, где намерен был поселиться у друга своего, царя Кеика.

Когда, идя в Трахину, дошли они до реки Эвен, то в пустынной и безлюдной стране встретили Несса, одного из рассеянных по земле кентавров; он занимался здесь прибыльным промыслом – перевозил на своей широкой спине путников через реку. Геракл поручил ему перевезти Деяниру, сам же пошел через реку в брод. Находясь уже на другом берегу реки, вдруг услыхал он громкий крик своей супруги; обратился назад и видит: грубый кентавр, прельщенный красой Деяниры, дерзко обнимает ее и, плывя вниз по реке, увлекает ее за собою.

– Мои стрелы быстрее твоих ног, разбойник! – воскликнул Геракл и вонзил ему в грудь остроконечную стрелу. Знал раненый кентавр, что стрелы Геракла смертоносны; вполне уверен был он, что гибель его неизбежна, и, без всякой надежды ждет минуты своей смерти. Но те мгновения, которые ему оставалось прожить, он употребил на то, чтобы погубить своего убийцу. Схватил он сгусток крови, вытекшей из раны и смешанной с ядом стрелы, и вручил ее Деянире.

– Тебя последнюю пришлось мне перевозить через реку, – проговорил он, – и тебе отдам я талисман, которым обладаю. Возьми эту кровь, укупори ее хорошенько и храни бережно, чтобы не коснулся ее ни один луч света. Если когда-нибудь случится, что супруг твой разлюбит тебя и полюбить другую женщину, смажь этою кровью его одежду, и любовь его возвратится к тебе снова и уже навсегда.

Деянира поверила кентавру и приняла его дар, упустив из вида, что дар этот шел из рук умирающего врага ее супруга. Прежде чем Геракл успел подойти к ней, она скрыла полученный талисман в плотно закупоренный сосуд, в намерении воспользоваться даром кентавра, если когда-нибудь представится в нем нужда. Этот мнимый талисман, это привораживающее средство и стало впоследствии причиной смерти Геракла.

После трудного пути по пустынным высотам Парнаса и Ойты, Геракл прибыль в Трахину, где его дружески принял Кеик и где он остался на житье на долгое время.

16. Смерть Геракла

(из Софокла „Трахиниянки")

Много лет прожил Геракл в Трахине с женой и детьми, но никак не мог он отстать от своего прежнего образа жизни и постоянно странствовал: то пойдет наказать кого-нибудь, то кого-нибудь выручить, спасти от погибели. Так пошел он со своею ратью в поход на Эврита, изгнавшего его никогда с позором из своего дома. Протек год и еще пять месяцев со времени отбытия Геракла, а Деянира не имела о нем никаких известий и не знала, где он и что с ним сталось. В прежнее время, когда герой отправлялся на какое-нибудь предприятие, он уходил из дома бодрый и веселый, в твердой уверенности, что скоро вернется победителем, и Деянира расставалась с ним без всякой заботы и печали; в этот же раз она с самого отхода супруга постоянно кручинилась и томилась боязнью об его участи. Да и сам герой был смущен печальным предчувствием чего-то недоброго. Он оставил жене дощечку, на которой было начертано предсказание оракула, предрекшего некогда: если когда-нибудь Геракл пробудет на чужбине, вдали от своего дома, более года и трех месяцев, то или смерть постигнет его, или же, если с ним не случится в это время никакого несчастия, он, возвратившись под кровлю своего дома, остальные дни жизни проведет мирно и беспечально среди близких ему людей, Веря предсказанию оракула, Геракл заблаговременно разделил между своими сыновьями землю, составлявшую достояние их предков, и определил, какую часть из его имущества должна наследовать Деянира.

Мучимая тоской Деянира сообщила все свои опасения старшему сыну своему Гиллу и внушила ему мысль самому отправиться на розыски отца. В то время как Гилл был уже готов отправиться в путь, к дому Геракла поспешно подошел один из его рабов и сообщил Деянире, что муж ее жив и скоро возвратится домой, увенчанный победой. Раб слышал это за городом из уст Лихаса, посланного Гераклом, чтобы сообщить Деянире радостную весть о его возвращении. Причиной же тому что вестник еще до сих пор не предстал пред Деянирой была радость и любопытство народа, обступившего его тесными толпами и требовавшего от него самых точных и подробных сведений обо всех приключениях, случившихся с Гераклом.

Наконец, пришел и сам Лиxac с радостной вестью. Геракл разрушил вражеские твердыни и предал смерти кичливого царя со всеми детьми его; так отомстил герой Эвриту за нанесенное некогда ему оскорбление. Геракл прислал с Лихасом Деянире лучших из пленниц, взятых в последней войне; сам же остался на берегу Эвбеи, у Кенейского мыса, – здесь намеревался он принести по обету торжественную жертву Зевсу в благодарность за дарованную победу.

С грустью и страданием смотрела Деянира на пленниц, на этих несчастных девушек, не имеющих более ни рода, ни отчизны, обреченных на вечное рабство в чужой земле. Из всей толпы пленниц одна особенно привлекла внимание Деяниры своей дивный красой и царственным видом.

– Несчастная, – сказала, обратившись к ней, Деянира, – как жаль мне тебя, как тяжела твоя горькая участь! Скажи мне, кто ты и кто твои родители? Вид твой показывает, что ты происходишь, из знатного рода. Кто она, Лихас, скажи мне? Несчастная может только плакать, и не хочу своими расспросами растравлять печали ее сердца. Она не от крови Еврита?

– Откуда мне это знать, – отвечал Лихас с лукавым видом, – я не знаю ни имени, ни происхождения ее; должно быть, она из какого-нибудь знаменитого рода.

Деянира не расспрашивала более и приказала отвести пленниц в дом и обходиться с ними человеколюбиво.

Едва успел удалиться Лихас с приведенными пленницами, как к Деянире подошел тот раб, который первый принес ей весть о прибытии гонца от Геракла, и стал говорить такие речи:

– Не верь вестнику, присланному к тебе от мужа: он скрывает от тебя правду. Я сам из его же уст в присутствии многих свидетелей слышал, что муж твой из-за этой девушки и пошел войной на Эврита, из-за нее он убил его и разрушил его город. Пленница эта – Иола, дочь Эврита; Геракл искал некогда ее руки и до сего времени питает любовь к ней. Он прислал ее сюда не затем, чтобы сделать рабыней: она будет любимицей твоего мужа.

Речи раба поразили Деяниру: не скоро пришла она в себя.

Призвала она Лихаса, собиравшегося уже в обратный путь в Эвбею, и стала расспрашивать его снова.

– Ты солгал мне, когда я спрашивала тебя о происхождении и судьбе приведенной тобою пленницы; скажи мне теперь всю правду, без утайки. Я знаю – это Иола, Геракл ее любит. Заклинаю тебя великим Зевсом, не скрывай от меня истины. Или ты думаешь, что я могу гневаться на мужа за то, что любовь, властная над всем живущим, победила и его сердце? Или считаешь меня способной ненавидеть эту несчастную, которая не сделала мне никогда ничего дурного? С грустью и состраданием смотрела я на нее; краса ее сгубила ее счастье и повергла в рабство ее отчизну!

Лихас открыл ей наконец, истину и прибавил, что до сих пор он не говорил правды потому, что боялся смутить царицу. Спокойная, по-видимому, Деянира отослала от себя Лихаса и велела ему повременить отъездом в Эвбею; в благодарность за присланных ей пленниц она хотела послать Гераклу подарок своей работы.

Сердце Деяниры было подавлено тяжкой скорбью. С этой поры она уже не обладала безраздельно любовью Геракла, она не была более полной хозяйкой в его доме; у нее явилась соперница – юная, цветущая красавица, а Деянира была уже близка к той поре, когда красота начинает блекнуть и увядать; как же было ей не опасаться того, что ей придется скоро только по имени быть женою Геракла, любовь же его обратится к другой? Не могла бы перенести этого Деянира. И тогда вспомнила она о талисмане, данном ей когда-то Нессом, и с радостно взялась она за это средство, которое, как она верила, возвратит ей навсегда любовь мужа. Достала она волшебное снадобье, которое держала так долго втайне, вдали от огня и дневного света, и им натерла великолепную одежду, которую предназначала она в дар супругу. Бережно сложив одежду, уложила она ее в ящик и отдала Лихасу.

– Отвези эту одежду моему супругу – это мой дар, я сама изготовила ее. Но проследи, чтобы никто из смертных не дотрагивался до нее, чтобы не касался ее ни луч солнца, ни блеск огня до тех пор, пока Геракл, облеченный в нее, не подойдет торжественно перед всем народом к алтарю богов и не принесет на нем своей жертвы. Такой дала я обет – изготовить ему пышную одежду к тому времени, когда он, по возвращении с войны предстанет пред жертвенником богов для принесения благодарственной жертвы. А что дар этот от моих рук, в том пусть убедит его вот эта печать, которой я запечатываю отсылаемый ларец.

Лихас обещал в точности исполнить приказание своей госпожи и поспешил в Эвбею. А беззаботная и полная радостных надежд Деянира стала дожидаться возвращения супруга.

Только непродолжительно было спокойствие Деяниры, и радость ее скоро сменилась великим горем. Когда Деянира вошла случайно в ту комнату, где приготовляла она одежду супругу, она не нашла шерстяных концов которыми натирала ткань волшебным снадобьем; концы эти, как ни к чему более не нужные, бросила она на пол: но согретая лучами солнца шерсть истлела и распалась в прах; на месте же, где лежали концы, вздувалась и шипела какая-то ядовитая пена. Сомнение и боязнь овладели душой Деяниры: не случилось бы с Гераклом от ее дара какого несчастья! И мог ли кентавр дать ей добрый совет, – тот самый кентавр, который из-за нее был предан смерти ее мужем? В смущении, с тоскою в сердце ждала она вестей о своем супруге.

Внезапно в доме появился Гилл, который, не будучи в состоянии дожидаться дома прибытия отца, отправился к нему в Эвбею; Гилл принес смущенной Деянире страшную весть.

– О, мать! воскликнул он, полный гнева и ужаса, – лучше бы тебе не родиться на свет, лучше бы тебе не быть тебе моей матерью! Ты отняла у меня отца, ты умертвила своего супруга!

– Что говоришь ты, сын мой? – воскликнула Деянира, – кто внушил тебе, что я виновница несчастья?

– Я не от других слышал, я видел сам, своими глазами, – продолжал потрясенный юноша. Прибыл я к отцу в то время, когда он, воздвигнув Зевсу у подошвы Кенея множество алтарей, готовился приступить к торжественному жертвоприношению. В то же время прибыл в Эвбею и Лихас с твоим даром, со смертоносной одеждой. Отец обрадовался дорогому дару и, по желанию твоему, надел на себя присланную одежду и в ней приступил к принесению жертвы. Но в ту минуту, как он, полный гордого упоения одержанною победой, благоговейно поднял руки к небесам, тело его внезапно покрылось страшным потом, содрогнулись все его кости, словно поразило его жало ядовитой ехидны. Подозвал он к себе вестника, принесшего ему от тебя в дар одежду, и стал спрашивать: по чьему коварному внушению принес он отравленную ядом одежду?

Вестник не мог сказать в ответ ничего, кроме того, что одежду эту он получил от тебя, и едва успел он представить ответ, как Геракл, терзаемый невыносимою болью и судорогами, схватил несчастного, ни в чем не повинного раба за ногу и в дикой, безумной ярости ударил его о прибрежную скалу; волны поглотили обезображенный труп несчастного. Все присутствовавшие при этом ужасном событии испустили крик соболезнования о судьбе погибшего раба, и никто не решался приблизиться к 6есновавшемуся Гераклу.

То пригибало его к земле, то подкидывало высоко вверх, причем он издавал страшные крики и стоны, и этим стонам вторило эхо гор. Когда, наконец, обессилев от боли, он упал и, катаясь по земле, стал громко проклинать брак с тобою, – брак, принесший ему преждевременную гибель, взор его случайно упал на меня. Проливая горькие слезы, я стоял неподалеку от него. «Подойди ко мне, сын мой! – сказал он мне: – Не оставляй меня в трудную минуту, унеси меня из этой страны, не дай мне умереть на чужбине!» Тут перенесли мы его на корабль и поплыли с ним к берегам Эллады. Труден был путь для страдальца: терзаясь страшными мучениями, дрожал он и беспрерывно стонал и кричал… Скоро прибудет корабль, и может быть вы увидите еще несчастного живым; но скорее всего он испустил уже дух… Мать, твое это дело; да покарают тебя мстительные Эриннии! От руки твоей погиб бесславною смертью лучший из мужей Эллады».

Ни слова не сказала Деянира в ответ на упреки сына.

Пораженная скорбью и отчаянием, безмолвно удалилась она во внутренние покои и долго бродила, как тень по опустелому дому; наконец, рыдая, бросилась на ложе, расстегнула золотые пряжки на одежде, развязала пояс и обнажила грудь.

Одна из служанок, последовавшая за Деянирой во внутренность дома и наблюдавшая за ее поступками, видя, что задумывает госпожа ее, пришла в ужас и бросилась звать к ней сына.

Когда Гилл с служанкой вошли в опочивальню Деяниры, они нашли ее уже бездыханной, плавающей в крови: обоюдоострым мечом поразила она себя в грудь и вонзила тот меч до самого сердца. Проливая горькие слезы, бросился сын на труп матери и горько скорбел о том, что так необдуманно обвинил ее в ужасном преступлении. Позднее уже узнал он от домочадцев о том, как обманута была Деянира коварным кентавром и как стала она невольной причиной смерти Геракла.

Еще Гилл покрывал поцелуями труп матери, как на дворе раздались шаги каких-то незнакомцев. То были люди, принесшие на одре Геракла. Стенания Гилла пробудили его из забытья, и снова стал он терзаться невыносимой мукой.

– Где ты, сын мой? – восклицал Геракл: – Сжалься надо мною, возьми меч и вонзи его мне в грудь; избавь меня от мучений! О, неблагодарные дети Эллады! Неужели никто из вас мечом или огнем не положить конца моим мукам? А сколько страдал я, сколько подвигов совершил, сколько понес трудов для блага Эллады! Посмотрите, вот те руки, которыми осилил я немейского льва и лернейскую гидру, которыми боролся я с гигантами и с псом Аида: где же моя прежняя необоримая мощь? Бессильны теперь мои мышцы, иссякла кровь у меня в жилах, и высох мозг в моих костях! И не копье вооруженного врага поразило меня, не рать гигантов, не чудовище пустыни, – меня сгубила рука женщины. О, приведи ее, сын мой, поражу я ее страшною казнью!

Тут поведал Гилл отцу то, что сам только недавно узнал от домочадцев, что вина Деяниры невольная: была она обольщена кентавром, вручившим ей, пред своей смертью, мнимый талисман – кровь из своей раны, смешанную с ядом лернейской гидры; этим волшебным, привораживающим снадобьем она и натерла посланную мужу одежду, веря, что этим средством снова привлечет к себе любовь его.

Рассказ сына смягчил гнев героя, и увидел он, что конец его близок: оракул некогда предсказывал ему, что никто из живых никогда не лишит Геракла жизни, – умертвить его сможет только мертвец. Тут только и уразумел герой это гадание. Поспешно обручив сына своего Гилла с Иолой, он велел нести себя на вершину Эты: хотелось ему умереть на этой горе, а не в другом месте, Здесь по его приказанию воздвигнут был огромный костерь; и Геракл возлег на него и просил сына и всех окружавших воспламенить костер. Никто однако не решался исполнить просьбы. Тут подошел к костру Филоктет, друг Геракла, повелитель соседней области.

Убежденный героем, Филоктет согласился зажечь костерь, и в награду за это получил смертоносные, не ведавшие промаха стрелы Геракла. Когда костер запылал, пламя его было усилено ударившей в него молнией; с неба спустилось густое облако, и Геракл, осененный облаком, при раскатах грома, был увлечен на вершину Олимпа. Пламя пожрало в герое бренное, смертное естество, и он, обоготворенный и уже бессмертный, вознесся в жилище богов.

На Олимпе преображенного героя приняла Афина-Паллада и повела его к отцу Зевсу и к Гере, преследовавшей Геракла во все время его многотрудной земной жизни, но теперь примирившейся с ним. Зевс и Гера сочетали обоготворенного Геракла с дочерью своей Гебой, вечно юной и вечно прекрасной богиней, и Геба родила Гераклу двух божественных сынов: Аникета – «непобедимого» и Алексиара – «отвратителя бед».

17. Гераклиды

(из Эврипида «Гераклиды»)

По смерти Геракла на детей его, Гераклидов, нашла великая напасть. Некоторые из них жили у Гилла, в Тиринфе, в крепости, построенной отцом их в Аргивской земле. Эврисфей же, ненавидевший и притеснявший Геракла всю его жизнь, стал преследовать и детей его. Чтобы избежать смерти, Гераклиды бежали из Тиринфа и отправились в Трахин. Но повелитель Трахина Кеик был слишком слаб и не мог им доставить защиты от преследований Эврисфея. Когда последний потребовал от Кеика выдачи укрывавшихся у него Гераклидов, они покинули Трахин и, бесприютные, блуждали по Элладе, переходя из одной страны в другую; никто не давал им убежища: все боялись мести сильного Эврисфея.

Такова была судьба сынов героя, страдавшего и трудившегося всю жизнь свою на благо эллинам. Наконец, нашелся человек, решившийся принять к себе гонимых Гераклидов: то был седой Иолай, старый друг и соратник Геракла. Принял их Иолай, как отец, и, укрывая от преследований, сам, несмотря на тягость лет своих, странствовал с ними из одной земли в другую. Прибыли они, наконец, в Афины, над которыми в то время царил Демофонт, сын Тезея. Моля о защите, старик сел с сыновьями Геракла на площади у алтаря Зевса. Алкмена же, чтобы не дать своих внучек в обиду толпе, вошла с ними в один из соседних храмов. Гилл вместе со старшими братьями послан был искать верного места, где можно было бы укрыться детям Геракла в том случай, если бы им пришлось бежать и из Афин.

Было еще раннее утро, и площадь была безлюдна, перед скитальцами вдруг появился посланник Эврисфея, Копрей, прибывший в Афины затем, чтобы схватить Иолая с Гераклидами. Найдя старца, он стал осыпать его позорной бранью и повлек его вслед за собою. Громким голосом призывал к себе Иолай афинских граждан, моля их о защите и помощи. Граждане толпами выходили из домов на площадь и посредине нее увидали распростертого на земле немощного старца, терзаемого послом Эврисфея, а вокруг этого старца толпу рыдавших детей. Вскоре пришел на площадь и Демофонт, царь города, и спросил вестника: кто он и чего ищет в Афинах?

– Я – из Аргоса; царь мой, Эврисфей, послал меня сюда затем, чтобы схватить этих 6еглецов и возвратить их в родную землю, где закон изрек уже над ними смертный приговор. Неотъемлемо наше право судить людей нашей земли; и ты, царь, не сделаешь неблагоразумного поступка: не укроешь у себя этих беглецов и нс войдешь в распрю с моим могучим повелителем. Если же ты, глядя на их слезы и рыдания, нарушишь наше право, – меч решит дело.

Афинский царь, достойный сын мудрого Тезея, так ответил на эти речи:

– Можно ли решить какое-нибудь дело, не выслушав обвиняемой стороны? Скажи, воспитатель юношей, говори все, что можешь сказать в свое оправдание.

– Юноши эти, – так начал Иолай, – дети Геракла; а я – друг и соратник отца их, принял их под свою защиту. Эврисфей изгнал нас из Аргоса и преследует по всей Элладе. Как может он называть нас своими подданными и присваивать себе право судить нас, – он, лишивший нас отечества и имени аргивян? И разве тот, кто был изгнан из Аргоса, не может уже иметь пристанища ни в какой стране эллинской? Нет, из Аттики его не изгонят: могучий город Афины и благородные граждане его не устрашатся силы Аргоса и не отгонят от божеских алтарей нас, молящих о защите. Умрут они, а не посрамят столь постыдно своей свободы и чести. И ты, царь, не откажешь в защите гонимым отрокам, родственным тебе: Тезей, отец твой, и Геракл – оба были потомки Пелопса и братьями по оружию; я и сам участвовал в одном из их походов, когда они плыли доставать пояс амазонской царицы. А разве ты не знаешь еще, что Геракл освободил отца твоего из обители смерти? В награду за это благодеяние Геракла, сжалься над детьми его; будь им другом, отцом и братом!»

Не колеблясь, Демофонт изъявил готовность защищать гонимых чужеземцев.

– Три причины, – сказал он, – побуждают меня покровительствовать этим несчастным: благоговение к Зевсу, у священного алтаря которого они сидят; родство между мной и ими и память о благодеянии, оказанном Гераклом моему отцу; и наконец, страх позора, величайшего из зол. Если б я, из страха перед аргивским царем, дозволил отвлечь от алтаря молящих о защите, – каким позором покрыл бы я свою голову, как могли бы тогда Афины называться свободным городом? Ступай же, вестник, назад к своему повелителю: не выдам я ему Гераклидов».

Вестник ушел, угрожая, что вернется скоро с сильным войском:

– Сам Эврисфей, – говорил он, – с армией тяжело вооруженных воинов стоит на границе, готовый идти на Афины, и силой меча заставить афинян выдать ему Иолая вместе с Гераклидами.

Демофонт с народом афинским вооружился и собрался выступить в поход против аргивского царя. Вперед были посланы разведчики; жрецы приносили торжественные жертвы и по внутренностям жертвенных животных гадали об исходе предстоявшей войны. К ужасу царя и народа, прорицатели возвестили, что афинское войско только в том случае победит врага, если перед битвой принесена будет в жертву богине смерти дева благородного племени. Демофонт передал это прорицание Иолаю, все еще остававшемуся у алтаря Зевса, и объявил, что ни сам он и никто другой из афинских граждан не желает обрекать дочери на жертву ради спасения чужеземцев. Подобно человеку, потерпевшему кораблекрушение, счастливо добравшемуся до берега и снова бросаемому во власть диких морских волн, Иолай, с ужасом и отчаянием, видит, что у него снова отняты всякие надежды на спасение. Отдал бы он охотно себя в жертву за детей Геракла, но ведь Эврисфей – в этом без труда убеждает Иолая Демофонт – не удовольствуется жизнью старика: он всего более ненавидит и страшится сыновей героя, которые со временем могли бы отомстить ему за несправедливости, оказанные их отцу. Полный отчаяния, старец, вместе с детьми, разражается громкими жалобами и стенаниями.

В это время из храма, в котором пребывала Алкмена с дочерьми Геракла, вышла дева высокого роста. То была Макария, великодушная дочь несчастной Деяниры, единственный ребенок, прижитый ей с Гераклом. Услыхала она вопли старца и своих братьев, узнала, какое горе удручает их, и что сказали прорицатели и тотчас же предложила себя в жертву.

– Чем оправдаемся мы, – говорила она, – если из-за нас весь город подвергнется опасности и если другие падут жертвой смерти в то время, как мы будем страшиться и избегать ее? Никогда не потерплю я этого. Ведите меня на место заклания, украсьте чело мое жертвенным венком и принесите меня в жертву подземным богам. Тогда победа останется за вами: добровольно, безропотно отдаю я жизнь в жертву за братьев.

Изумился народ, внимая бесстрашным, мужественным речам девушки. Наконец, стал говорить Иолай и сказал ей:

– О дитя! Речи твои достойны дочери великого героя. Буду я вечно гордиться ими, хотя и оплакиваю судьбу твою. Только справедливее было бы, мне кажется, призвать сюда других дочерей Геракла и здесь, перед алтарем, бросить жребий: пусть жребий решит, кому из вас жертвовать жизнью за братьев.

– Нет, воскликнула Maкaрия, – не хочу я умирать по произволу случая: бесславна и безрадостна такая смерть; я отдаю свою жизнь добровольно. Не медлите же более, не допустите, чтобы враг напал на вас прежде, чем вы изготовитесь к битве; тогда бесполезна будет и жертва. Да позаботьтесь еще о том, чтобы мне довелось испустить дух на женских руках.

Увели великодушную девушку, пожелавшую положить жизнь для спасения братьев. Глядя, как повели ее готовить к смерти, Иолай закрыл руками лицо и с воплем упал на землю.

Немного спустя, к рыдавшему старцу приблизился вестник и сообщил ему, что Гилл подошел к Афинам с сильной армией и, соединясь с афинским войском, стал напротив неприятеля; что обреченные на заклание жертвы уже выведены перед рядами союзного войска, и скоро начнется кровавая битва.

Весть о близости битвы снова оживила геройский дух старца; он поднялся на ноги и, несмотря на возражения окружавших его и самой Алкмены, потребовал себе оружия и стал готовиться к битве. Сопровождаемый вестником Гилла, поспешно отправился он на поле сражения.

Когда сблизились длинные ряды двух войск, Гилл вышел вперед и предложил Эврисфею, во избежание напрасного пролития крови, решить дело поединком.

– Если ты победишь меня, – возьми и веди за собою детей Геракла; а если падешь от моей руки, пусть предоставят нам право жить на родине и пользоваться властью, принадлежащей нам от предков».

Оба войска одобрили предложение Гилла, но трусливый Эврисфей отказался от единоборства: для него было безопаснее заставить биться свое войско; надеясь на его силу и многочисленность, он был вполне уверен в победе. Гилл отошел к своим рядам. Пала под жертвенным ножом жреца Макария, и началась кровавая сеча. Загремели литавры, раздались боевые крики; стоны и мольбы раненых, предсмертные вопли умирающих вскоре покрылись стуком щитов и мечей.

В начале битвы многолюдная рать аргивян сильно напирала на ряды афинского войска; но мужественно и стойко выдерживали афиняне натиск и заставили врага отступить. Долго продолжалась лютая сеча, наконец аргивяне обратились в бегство и падали под мечами преследовавших их неприятелей. Вместе с другими афинскими воинами преследовал бегущих аргивян также и Гилл на своей боевой колеснице. Увидал его Иолай и с мольбою простер к нему руки, прося, чтобы он уступил ему колесницу. Гилл исполнил просьбу, и вот седовласый старец помчался вслед за неприятелями, ища всюду ненавистного Эврисфея. Когда быстроногие кони примчали Иолая к святилищу Палленской Афины, он увидал вдали колесницу Эврисфея, несшегося во весь опор. Поднял старец к небесам руки и воззвал к Зевсу и Гебе, моля их ниспослать ему на один день силы юности, дабы смог он настигнуть своего исконного врага, Гераклова мучителя, и наказать его за содеянные им злодеяния. Тут совершилось великое чудо.

Упали с неба две светлые звёзды (думали, что этими звёздами были сам Геракл и Геба), и темное облако окутало колесницу; когда же исчезли звёзды и рассеялось облако, Иолай стоял на колеснице во всей силе и красе своей юности. Вблизи Скиронской скалы, на границе Мегары и Коринфа, догнал он Эврисфея, одолел его без труда и, скованного, привел в стан афинян. Победитель был встречен громкими приветственными криками союзных войск; с триумфом вошел он в Афины и передал пленника Алкмене.

С яростной злобой встретила Алкмена мучителя своего сына и своих внучат.

– Наконец-то, ты в моих руках! – воскликнула она. – Наконец-то карает тебя правосудие богов! Не опускай глаз в землю, дай мне вглядеться в тебя: ты ли тот изверг, который так долго и так безжалостно терзал моего сына, посылал его, живого, в царство теней, заставлял бороться со львами и гидрами? И тебе еще мало было тех мук, которые перенес он от тебя: ты и после его смерти, стал преследовать и меня, и детей Геракла; ты не давал нам нигде убежища. Ты, безбожник, хотел оторвать нас даже от этого алтаря; погибнуть бы нам, если бы не защитил нас свободолюбивый народ и не нашлось бы людей, не побоявшихся твоей силы. Добро, что ты попался мне в руки: ты поплатишься теперь за все твои злодеяния, – не уйти тебе от смерти!

Трусливый Эврисфей, видя перед собой неизбежную смерть, держал себя так, как нельзя было ожидать: он не обнаруживал перед Алкменой никакого страха, не унизил себя никакой мольбой о пощаде. Гилл и афиняне заступались за него, говоря, что было бы незаконно и бесчеловечно предать смерти врага после битвы, плененного и обезоруженного; но доводы их не могли смягчить Алкмены: воспоминание о бедствиях, которые претерпела от Эврисфея ее семья в прошлом и мысль о недавней тяжелой утрате, о гибели Макарии, ожесточили сердце Алкмены и вселили в нее неодолимую жажду мести. Она настояла на том, чтобы враг ее семьи предан был смерти, и собственными руками вырвала ему глаза. Труп Эврисфея афиняне погребли вблизи храма Палленской Афины, и за то, что они не лишили труп врага погребения, а честно предали его земле, гроб Эврисфея стал впоследствии спасительной защитой для всей Аттики.

Книга четвертая. Тезей

1. Рождение Тезея и его путешествие в Афины

Царь афинский Эгей, из рода Эрехфея, два раза вступал в брак, но ни от одной жены не имел детей. Стал он уже седеть, и приходилось ему встречать одинокую и безрадостную старость. И вот отправился он в Дельфы вопросить оракула о том, как стяжать ему сына и наследника престола. Оракул дал Эгею ответ темный, которого он никак не мог объяснить себе: наказал он Эгею не развязывать концов винного меха, пока не вернется в Афины, или однажды ему придется умереть от великой печали. Поэтому, мучимый неизвестностью, из Дельф он и отправился прямой дорогой в Трезены, к славному своей мудростью царю Питфею: питал он надежду, что Питфей уяснит гадание оракула. Вникнув в слова предвещания, Питфей усмотрел, что афинскому царю суждено иметь сына, который доблестными подвигами своими стяжает себе среди людей великую славу, но послужит и причиной смерти отца. Дабы сделать причастным к этой славе и свой род, Питфей выдал за афинского царя дочь свою Эфру; но брак этот счел нужным скрыть до времени от народа, а когда Эфра родила сына, Питфей распространил слух, что отец родившегося младенца – никто иной как сам Посейдон, бог моря. Младенца назвали Тезеем, и дед усердно заботился о его воспитании.

Эгей же, вскоре после бракосочетания с Эфрой, покинул Трезены и снова удалился в Афины, боясь, чтоб его ближайшие родичи, пятьдесят сынов Палланта, не овладели его областью. Оставляя Трезены, Эгей закопал в землю, свой меч и пару сандалий, завалил их тяжелой каменной глыбой, и наказал жене своей Эфре, когда сын их вырастет и достигнет такой силы, что будет в состоянии сдвинуть с места каменную глыбу, пусть заставить она его достать зарытые в землю меч и сандалии и с этими знаками пришлет его в Афины. До тех же пор его сын ничего не должен был знать о своем происхождении.

Когда пришел назначенный срок, Эфра разрешилась от бремени прекрасным златокудрым мальчиком, которого назвали Тезеем. Когда ребенку исполнилось 16 лет, мать повела его к камню, над которым он должен был испытать свою силу. Без труда приподнял юноша тяжеловесную глыбу и достал из-под нее меч и сандалии. Тогда открыла Эфра сыну, кто его отец, и велела отправляться к нему в Афины. Сильный и мужественный юноша тотчас же сталь снаряжаться в путь.

Мать, вместо с дедом, просила Тезее ехать в Афины морем, а не сухим путем: морской путь был безопаснее, а по сухому пути в Афины, на Коринфском перешейке, жило много чудовищных исполинов, бродило множество диких зверей.

В прежнее время Геракл очищал землю от нечистых чудовищ: он боролся с ними повсюду, теперь же Геракл находится в Лидии, в невольничестве у Омфалы, и все дикие чудовища и злодеи, скрывавшиеся доселе из страха пред героем, свободно рыскали по свету и беспрепятственно совершают свои злодеяния. Слушая речи матери и деда, юный Тезей решился взять на себя то служение, которому задолго до него посвятил себя Геракл. Тезей был родней Гераклу по матери (Эфра и Алкмена были внучками Пелопса) и чувствовал в себе присутствие духа и силы великого героя, стяжавшего своими доблестями всемирную славу. С раннего детства Тезей избрал его себе образцом и с нетерпением ждал той поры, когда он будет в силах, подобно своему прообразу, вершить великие геройские подвиги. Не хотелось ему также предстать пред отцом, не прославившись никаким великим делом: пусть не по мечу и сандалиям, а по великим и славным делам узнает в нем Эгей своего сына и потомка доблестного Эрехфея. Так думал Тезей, и потому не отправился в Афины морем, а пошел более опасным, сухим путем.

Лишь только перешел Тезей границу царства своего деда и вступил в область Эпидавра, в темном лесу набрел он на хищного исполина – Перифета. Нападая на путников, Перифет поражал их тяжелой железной палицей. Бестрепетно пошел юноша к нему на встречу и, после недолгой борьбы, одолел его и предал смерти. Железную палицу убитого врага Тезей взял себе и носил ее постоянно с собою – подобно тому, как Геракл носил шкуру немейского льва. На Коринфском перешейке, в пихтовом лесу, посвященном Посейдону, Тезей встретил другого хищника в человечьем обличье – Синиса. Прохожих, попадавших в его руки, Синис терзал и умерщвлял самым мучительным образом: пригнув к земле две пихты, он привязывал к их вершинам свою жертву, и пихты, выпрямляясь, разрывали тело несчастного страдальца. Тезей таким же образом умертвил и этого хищника, и на месте победы над ним, на Коринфском Истме[20], впоследствии, когда он уже стал царем в Афинах, основал в честь Посейдона Истмийские игры. Юная и прекрасная дочь хищного разбойника по имени Перигуна бежала от Тезее и скрылась в пустынной стране, заросшей густым кустарником; прячась в кусты, она с детской простотой молила их скрыть ее от чужеземца и обещала никогда не рвать с них ни одной ветки и не жечь их в огне. Тезей дружески призвал ее к себе, уверил ее, что он не причинит ей никакого зла, и принял на себя попечение о ее судьбе. Впоследствии он выдал ее за Ифита, сына эхалийского царя Эврита.

Ее потомки никогда не жгли в огне ветвей кустов, которые дали некогда убежище в своей чащи их прародительнице.

Идя далее, Тезей пришел в густой Кроммионский лес, в чаще которого обитал страшный вепрь, причинявший множество бед жителям окрестных местностей. Тезей обещал избавить их от страшилища и, отыскав вепря, умертвил его. Затем дошел он до границы Мегары, до так называемой Скиронской скалы. На вершине ее, на краю крутого обрыва к морю, сидел великан Скирон и злодействовал над проходившими мимо него путниками: с наглыми ругательствами он заставлял их мыть ему ноги, и в то время, как они исполняли это дело, сталкивал их ногою со скалы в море. Тела же разбивавшихся о скалу путников пожирала исполинская черепаха. Тезей сбросил самого злодея в море.

При Элевсине, недалеко от границ Мегары, выступил против юного героя царь этой местности, Керкион и заставил его биться с собою; исполин этот принуждал вступать с ним в бой всех проходивших мимо чужеземцев. Тезей, опытнейший из бойцов своего времени, осилил Керкиона и умертвил его, власть же над страной передал Гиппофою, сыну Посейдона и Алопы, прекрасной дочери убитого Керкиона. Алопа, при самом своем рождении ребенка была брошена отцом без призрения; кобылица вспоила ее молоком своим, а пастухи соседних стран воспитали ребенка.

Затем Тезей встретился со свирепым Дамастом, который зазывал прохожих к себе в дом и предавал их потом самой мучительной смерти. У него было ложе, на которое должны были ложиться попадавшие в дом его путники: если ложе было для них коротко, Дамаст обрубал им ноги; если же было длинно, он бил и вытягивал путнику ноги до тех пор, пока ложе не приходилось ему в пору. Поэтому Дамаста звали также Прокрустом – «вытягивателем». Тезей самого его принудил лечь на ужасное доже, и так как исполинское тело Дамаста было длиннее ложа, то герой обрубил ему ноги, и злодей кончил свою жизнь в ужасных мучениях.

После стольких подвигов и приключений, Тезей благополучно прибыл к потоку Кефису. Здесь ой был дружески принят некоторыми из рода Фиталидов, которые очистили его от пролитой им крови и проводили до самого города. Когда юный герой, в длинной истмийской одежде, с красиво причесанными волосами, проходил по улицам города, его увидали рабочие, строившие храм Аполлону, и стали насмехаться над девицей, которая бродит по улицам одна, без провожатого. Разгневанный Тезей выпряг быков из стоявшей вблизи повозки и этой повозкой запустил в глумившихся над ним работников, сидевших вверху на крыше храма. С изумлением и страхом увидали они тогда, что им приходится иметь дело не со слабосильной женщиной, и были весьма рады, когда Тезей, оставив их в покое, пошел далее.

2. Тезей в Афинах

Чужестранцем вступил Тезей в дом своего отца и не был им узнан. В доме старого царя хозяйничала в то время злая и хитрая Медея. Бежав из Коринфа, она прибыла в Афины и была здесь радушно принята Эгеем, которому обещала возвратить своим колдовством силу юности. Медее узнала в пришельце Тезея, Эгеева сына, и, боясь, чтоб он не вытеснил ее из дома своего отца, стала думать о том, как бы извести юношу. Она уверила слабого и боязливого царя, что прибывший в его дом чужестранец – соглядатай, подосланный врагами, и убедила старца разрешить ей отравить гостя за обедом. За столом Медее поставила перед юношей питье, в которое была подложена отрава. Тезей, желая поразить отца внезапною радостью, вынул, чтобы разрезать мясо, тот самый меч, по которому старик должен был узнать в нем своего сына.

Обрадовался и ужаснулся тогда Эгей, быстро опрокинул он кубок с отравой и крепко обнял сына, которого так долго и с таким нетерпением ждал. Медее же сочла за лучшее немедленно оставить дом старика Эгее и бежать из пределов его царства.

Эгей тотчас представил сына собравшемуся народу и рассказал о его подвигах и приключениях, случившихся с ним ни пути. Радостно приветствовал народ юного героя, своего будущего царя. Скоро представился Тезею случай показать афинянам свое мужество и свою силу. Пятьдесят сынов Палланта, брата Эгея, до сих пор находились в твердой уверенности, что по смерти их старого бездетного дяди власть его перейдет в их руки. Теперь же, когда к старику неожиданно откуда-то прибыль сын, о котором до сих пор никто ничего не знал, надежда эта оказалась тщетной, и дикие Паллантиды в яростном гневе вооруженные напали на город, с намерением убить старого царя и его сына и присвоить себе власть над городом. Подойдя к Афинам, Паллантиды разделились на два отряда: один отправился к городским воротам, другой сел в засаду, и последний отряд должен был напасть на Тезее с тыла, во время борьбы его с передовыми Паллантидами. Однако проведал Тезей о плане врагов и начал с того, что отыскал тех из них, которые скрывались в засаде, и перебил всех до последнего; остальные же после этого обратились в бегство. Так избавлен был Эгей от притеснений и опасностей, которыми грозило ему постоянно властолюбие племянников – с тех пор дни его текли мирно. Вскоре после этой победы юный царевич оказал великое благодеяние и всем жителям Аттики. На полях Марафонских свирепствовал страшный бык, о котором мы уже знаем из истории Геракла. Привезенный Гераклом из Крита в Микены и отданный Эврисфею, бык этот сбежал из Микен, долго бродил по Эллaде и пришел, наконец, Марафонскую страну, где стал страшилищем и бичом людей и животных. Теней поборол быка, привел его в Афины и принес его здесь в жертву Аполлону.

3. Путешествие Тезея на Крит

Афиняне терпели в то время великое горе. Несколько лет тому назад пришел на праздник в Афины Андрогей, сын могучего критского царя Миноса, и на играх победил в единоборстве всех лучших бойцов города. Такой позор поразил афинян и более всех других царя Эгея. Решился он извести победителя и послал его с этою целью на марафонского быка; расчет удался, и в битве с быком Андрогей пал мертвым. Весть о его смерти быстро дошла до Минoca, находившегося тогда на острове Фapoc: он, по обету, приносил здесь богам жертвы. Критский царь снарядил сильный флот, и сам отправился с ним к берегам Аттики, собираясь отомстить вероломным афинянам за смерть своего сына. Покорив союзную с Аттикой Мегару, он расположился лагерем под Афинами и держал город в осаде до тех пор, пока голод и болезни не заставили жителей сдаться.

Тяжелейшей данью обложил тогда Минос афинян: через каждые восемь лет они должны были отсылать на Крит по семи юношей и по семи девушек; те и другие обрекались на съедение Минотавру, страшному чудовищу-людоеду, получеловеку и полубыку. Жил Минотавр в построенном Дедалом лабиринте – здании с бесчисленными и запутанными ходами. Лишь только несчастные жертвы приставали к берегам Крита, их тотчас же отводили в это здание, где чудовище пожирало их.

Во время пребывания Тезее в Афинах прибыли туда послы Миноса и потребовали обычной дани; уже в третий раз приходилось афинянам платить эту дань. Город наполнился скорбью и воплями. По установившемуся обычаю, жертвы выбирались по жребию. Убитые горем отцы, у которых были взрослые сыновья и дочери, горько упрекали Эгея, говоря, что он, будучи виновником всего зла, один остается непричастен народному горю, один не несет наказания и, вместе с сыном, спокойно и безучастно смотрит на то, как у граждан отнимаются дети и отсылаются на лютую смерть. Услыхав эти упреки и ропот, Тезей решился добровольно поехать на Крит вместе с теми, которые будут указаны судьбою. Отец умолял и заклинал его остаться дома: тяжело было бы старику умереть бездетным после, того как судьба послала ему под старость счастье, которого он жаждал всю жизнь, – дала ему сына, наследника его имени и престола. Тезей не изменил однако своего решения. Он заверил отца, что у него хватит сил побороть Минотавра и что он не только освободит обреченных на съедение жертв, но и навеки избавит город от обязанности отбывать ужасную повинность. По договору, заключенному между афинянами и критским царем они обязаны были платить эту дань только до тех пор, пока Минотавр будет жив. Эгей уступил, и Тезей, призвав со своими спутниками на помощь Аполлона, мужественно и бодро отправился в путь на корабле, оснащенном, в знак печали, черными парусами.

Дельфийский оракул дал Тезею совет – испросить напутствия у Афродиты, богини любви, и ее избрать путеводительницей. Хотя Тезей не понял смысла слов оракула, но перед отплытием принес богине жертву на берегу моря. Только по прибыли на Крит прояснился для Тезее смысл услышанного им от оракула. Увидала юношу Ариадна, прелестная дочь свирепого Миноса, и почувствовала к нему безграничную любовь.

Тайно вручила она ему клубок ниток, при помощи которого он мог найти выход из лабиринта. Когда Тезей, вместе с несчастными жертвами Минотавра, был отведен в лабиринт, стоявший в дикой и пустынной местности, он прикрепил один конец нити при входе в здание и, распутывая моток, пошел по извилистым переходам, до того места, где ожидал его Минотавр. Тотчас же напал Тезей на страшилище и после жаркой борьбы, умертвил его. Потом, держась за нить, он вместе со спасенными юношами и девами пошел назад, и благополучно выбрался из лабиринта. Радостны были клики спасшихся от смерти, когда они вышли из лабиринта и снова увидали лучи солнечного света.

Ариадна ждала путников в трепетном волнении и боязни. Увенчав кудри миртами и розами, при радостных кликах и пении, плясали спасенные юноши с девушками веселую пляску. Ряды пляшущих постоянно мешаются, путаются и выделывают замысловатые фигуры, походя на запутанные извилины лабиринта. Впоследствии, на Делосе плясали эту пляску в память освобождения афинских юношей и девушек. Недолго однако ликовали они и радовались; узнав о спасении их из лабиринта, Минос пришел в великую ярость, и новая беда готова была разразиться над ними. Тезей с своими спутниками стал поспешно готовиться к отплытию с острова. Вместе с ними покидала Крит и Ариадна: любовь заставляла ее следовать за Тезеем на чужбину; боялась она также гнева своего отца, если бы он узнал, что афиняне вышли из лабиринта при ее помощи. Перед отплытием от Крита, Тезей, по совету Ариадны, прорубил днища на всех критских кораблях, дабы Минос не имел возможности немедленно отправиться в погоню за беглецами.

Ариадна на Наксосе

Так счастливо и невредимо достигли они острова Наксоса, где на некоторое время остановились. Здесь явился Тезею во сне Дионис и возвестил, что Ариадна не должна следовать далее за Тезеем: по воле судьбы, ей предназначено быть супругой Диониса. Тезей страшился навлечь на себя гнев бога и исполнил повеление его. С тяжкой скорбью в сердце отплыл он от острова в то время, когда Ариадна заснула. Пробудившись, она увидала себя покинутой, одинокой на пустынном острове и разразилась громкими жалобами на свою беспомощность и на вероломство юноши, для которого пожертвовала всем. Тут предстал ей бог Дионис, поведал ей судьбу ее и успокоил обещанием сделать ее причастной блаженству богов. Так Ариадна стала невестой Диониса, и Зевс приобщил ее к лику богов, Венец, который надет был на нее при обручении с Дионисом, впоследствии был помещен на небо и превращен в созвездие, и до сих пор еще звёзды эти блистают на небе, и называют их люди Венцом Ариадны.

Тоскуя по потерянной Ариадне, плыл Тезей от Наксоса к берегам Аттики. Прощаясь с отцом, он обещал ему, что если предприятие удастся, заменить на корабле, при возвращении, черные паруса белыми. Пораженный скорбью, Тезей, приближаясь к берегам родины, забыл о своем обещании, и не снял черных парусов.

Много уже дней сидел старый афинский царь у взморья, на высокой скале, и смотрел в даль на море: все ждал он любимого сына. И вот, наконец, показался вдали давно ожидаемый корабль, но – о горе! – паруса на нем черные: пал Эгеев сын в смертном бою с Минотавром! В отчаянии, несчастный отец бросился в море и потонул в волнах его. Между тем Тезей прибыл в гавань, немедленно приступил к принесению богам обещанной жертвы и послал в город гонца – с вестью об избавлении от постыдной дани. Гонец изумился, видя, что только часть граждан радуется принесенной им вести и сбирается венчать его как вестника радости, большинство же внимает ему с печалью. Вскоре разъяснилась эта загадка. Быстро разнеслась по городу весть о смерти Эгея, и лишь узнали об этом несчастном событии афинские граждане, все они преисполнились великой скорби. Вестник, присланный Тезеем, принял подобавший ему венец, но не украсил им чела, а печально возложил его на свой посох и возвратился в гавань к своему господину. Тезей не кончил еще жертвоприношения, а потому гонец, дабы не смутить скорбной вестью священнодействия, остановился перед храмом и ждал. Тезей окончил жертвоприношение щедрою раздачей подаяния. Тогда подошел к нему гонец и поведал о бедственной кончине отца.

Тезей был потрясен печальною вестью и, полный скорби, тихо вошел в сетовавший город, – город, который надеялся он видеть ликующим и приветствующим его громкими криками радости.

Корабль, на котором Тезей совершал путешествие на Крит и обратно, афиняне почитали священным и хранили его в продолжение многих веков, употребляя только для священных посольств, которые ежегодно посылались из Афин на Делос, к празднику Аполлона. Когда, какая-нибудь часть корабля приходила в ветхость, она немедленно заменялась новой, и таким образом на корабле том, с течением времени, все части были заменены другими, новыми частями.

4. Тезей и Ипполит

(из Еврипида „Ипполит")

По смерти Эгее царем в Афинах стал Тезей. Мудрыми учреждениями и законами он установил в государстве такой порядок, что почитался истинным основателем Афинского царства. Правил он кротко, человеколюбиво, и царство его почиталось убежищем для всех угнетенных и преследуемых.

Так, кроме славы великого героя, Тезей стяжал славу мудрого правителя. Но жажда подвигов, томившая его душу, не давала ему покоя и часто увлекала его далеко за пределы Афинского царства. Он принимал участие в Калидонской охоте, в походе Аргонавтов и, вместе с Гераклом, ходил в страну амазонок. Во время последнего похода он взял в плен амазонскую царицу Антиопу, привез ее в Афины и здесь вступил с нею в брак. Войнолюбивые амазонки не могли перенести такого позора. С могучим войском пошли они в Элладу, чтоб отомстить грекам за поражение и освободить из плена свою царицу. Они дошли до самых Афин и взяли приступом город; афиняне удалились в крепость, амазонки же расположились на холме Арея. На соседней равнине возгорелась жаркая битва, в которой Антиопа, полная страстной любви к мужу, билась вместе с ним в рядах афинского войска до тех пор, пока, пораженная в грудь копьем, не пала к ногам супруга. Эта горестная для обеих сторон потеря ослабила пыл битвы и повела к торжественному примирению. По заключении мира, амазонки отступили.

Еще до войны Антиопа родила Тезею сына – Ипполита. Отец послал мальчика на воспитание в Трезену, к деду своему по матери, Питфею. Вырос Ипполит и стал прекрасным юношей; много девушек пылало к красавцу любовью. Но целомудренный юноша холоден был к красоте и любви. Его подругой была чистая, девственная Артемида: вместе с ней блуждал он по лесистым горам, охотясь на ланей и вепрей; не искал он дружбы с Афродитой. Гневом воспылала на него за это богиня любви и решила погубить гордеца, вселив нечистую любовь к нему в сердце мачехи его Федры.

Федра была дочерью Миноса и младшей сестрой Ариадны. Тезей вступил с ней в брак, находясь уже в преклонных летах. Так была – похожа Федра на свою старшую сестру, что когда Тезей ввел в свой дом молодую жену, ему показалось, будто он снова переживает свои счастливые дни юности и видит осуществление надежд и мечтаний своей молодости. Одно лишь упустил из вида Тезей, что годы его не соответствовали возрасту молодой жены и что юная красота, которою он привлекал некогда женское сердце, давно уже миновала.

Однажды Ипполит пришел из Трезен в Афины, на праздник Элевсинских таинств. Тут Федра в первый раз увидала своего пасынка: таким же красавцем был Тезей в молодые годы. С первой же встречи Федра горячо полюбила юношу, – такова была воля Афродиты. Таила супруга Тезее свою страсть и старалась подавить ее; но бессильна была ее воля, не властна была она над собою. Когда Ипполит ушел опять в Трезены, Федра на высоком холме построила храм Афродите; здесь часто просиживала она по целым дням и, томимая страстью, смотрела на дальний берег, где жил ее пасынок.

В скором времени Тезей должен был ехать вместе с нею в Трезены и пробыть там довольно долго; близость прекрасного юноши еще более усилила любовь к нему Федры.

Она уже не хотела более подавлять свою страсть: муки любви стали для нее наслаждением и счастьем. В то время, как Ипполит упражнялся в единоборство на арене, царица садилась под тень миртового дерева, на ступени храма Афродиты, стоявшего на ближнем холме, и отсюда, никем не зримая, любовалась красотой юноши и не сводила глаз с него, а когда мучения страсти становились невыносимы, царица, заливаясь слезами, рвала листья мирта и пронзала их шпильками. Так изводилось пагубной страстью ее болящее сердце; сохла она, увядала ее краса. День и ночь Федра томилась в своем одиноком замке, бледная и недужная, и наконец решилась умереть. Три дня отвергала она всякую пищу, полуживая, недвижимо лежала на своем ложе, и никто не мог постичь причины ее страданий. Пришла, наконец, к царице ее старая кормилица и начала расспрашивать о ее горе; несчастная открыла ей свою тайну. Хитрая кормилица, питавшая к госпоже безрассудную, слепую любовь, задумала открыть Ипполиту, как любит его мачеха, и убедить его не отвергать ее чувства. Узнав о намерении кормилицы, Федра не поощрила ее ни одним словом, но и не воспретила исполнить задуманное.

Ипполит только что возвратился из нагорных лесов, где охотился со своими сверстниками. В их веселом обществе, воспевая хвалебные гимны, отправился он к храму защитницы своей, девственной Артемиды. Украсив статую богини венком из цветов, он беззаботно вступил в дом деда своего Питфея. Здесь-то и встретила его старуха-кормилица.

Взяв с царевича клятву, что он не откроет никому того, что услышит от нее, старуха сообщила ему о страсти Федры и убеждала его не отвергать этой любви. С ужасом и негодованием выслушал целомудренный юноша рассказ и предложение старухи и, возмущенный, проклиная всех женщин, тотчас же удалился из дома и пошел в горы бродить по лесам; здесь, на лоне мирной, непорочно-прекрасной природы, искал он успокоения смущенной душе своей и не хотел возвращаться домой до тех пор, пока не вернется отец его, бывший в то время в Дельфах.

Когда узнала Федра, каким гневом воспылал Ипполит, слушая речи ее кормилицы, и как быстро скрылся он потом из дома, – стыд и отчаяние овладели душой несчастной царицы, и она решилась умертвить себя. Какими глазами стала бы она смотреть теперь на своего супруга и на юношу, ведавшего уже ее вину и гнушавшегося ее страстью? Одна только смерть – так казалось несчастной – может избавить ее от позора и искупить вину ее; смертью же думала она отомстить и тому, кто своим гордым презрением оскорбил и разбил ее сердце: не миновать и ему гибели, – общая участь постигнет их обоих, и не будет он больше с гордым безучастием смотреть на злую судьбу ее. Удалившись в опочивальню, царица накинула на шею петлю и удавилась. Но перед смертью она написала на дощечке мужу, что, в отсутствие его, Ипполит сделал покушение на ее честь и что только смертью могла она спастись от угрожавшего ей позора.

Украшенный лавровым венком, спокойно возвращался Тезей из Дельф, надеясь, что будет встречен радостными приветствиями домочадцев; но, подъехав к дому, он, вопреки ожиданиям, услышал вопли женщин и печальные крики рабов, Уж не умер ли престарелый Питфей, не случилось ли несчастия с кем-нибудь из малолетних царевичей? Только слышит он, что не Питфей умер, а умерла Федра, сама наложив на себя руки. Быстро вбежал он в дом, бросился к трупу и, в отчаянии горькими слезами оплакивал потерю жены – лучшей из всех жен на земле.

Увидев в руке ее дощечку, он взял ее и прочитал. Собственноручно писала Федра мужу, что сын его Ипполит покушался на честь ее и что это покушение было причиной ее самоубийства. Полный гнева и невыносимой скорби, проклинает Тезей преступного, сына, взывает к бурегонителю Посейдону:

– Отец Посейдон! Ты любил меня всегда как сына и дал мне некогда обещание исполнить три мои желания: молю, покарай преступного; если не ложно было твое обещание, пусть не переживет он этого дня. Если же владыка Посейдон, – прибавил Тезей, – не низошлет в Аид моего сына, я сам изгоню его из пределов нашей земли; пусть в горе и нужде, тяготимый проклятием отца, влачит он дни свои на чужбине.

Тезей пылал еще гневом, когда Ипполит возвратился домой. Ничего не зная о причине отчего гнева, он с участием стал расспрашивать его о том, что случилось. С невозмутимым спокойствием, в полном сознании своей непорочности, защищался Ипполит от обвинения и упреков, которыми осыпал его отец; но, связанный клятвою, нe мог он открыть истинной причины самоубийства Федры и не убедил отца в своей невинности. Тезей изгнал сына из отечества.

Проливая горькие слезы, Ипполит, перед уходом еще раз торжественно призвал в свидетели своей невинности Артемиду, выдавшую непорочность его сердца, и Зевса, охранителя клятв.

Не зашло еще солнце того дня, как к Тезею явился гонец с вестью о гибели сына его Ипполита. С горькой усмешкой спросил ослепленный гневом отец:

– Кто умертвил его? Не пал ли он от руки врага, жену которого оскорбил так же, как жену отца своего?

– Нет, – отвечал раб – Собственные кони убили его… Видно, погубило его проклятие; которое изрек ты над ним, когда призывал на его голову кару Посейдона.

– О боги, о Посейдон! – воскликнул Тезей, – Как же милостив ты был ко мне в этот день, как отец внял ты мольбы моей и исполнил ее! Но скажи мне, вестник, как поразила преступного праведная кара гневного бога?

– Были мы на берегу моря, – начал рассказывать вестник, – мыли мы там и чистили коней Ипполита, и вот дошла до нас весть, что царевич навсегда изгнан тобою из родины. Вскоре за тем подошел к нам и сам царевич, сопровождаемый толпой опечаленных друзей, и подтвердил нам то, что слышали мы от других; потом велел запрягать коней в колесницу: земля его предков стала теперь для него чужой землею. Когда кони были впряжены в колесницу, он взял в руки поводья и сказал, воздев руки к небу: «Зевс всевидец! Пусть поразит меня смерть, если я повинен в возводимом на меня беззаконии! Рано или поздно, при жизни моей пли после смерти, пусть отец мой узнает, как несправедливо поступил он со мной!» С этими словами пустил он коней, мы же пошли вслед за ним – по дороге к Эпидавру и Аргосу. Когда, миновав Трезены, прибыли мы к Саронскому заливу, на пустынный берег моря, мы услыхали раскаты грома, раздававшегося как будто из-под земли. Испуганные кони навострили уши, и в страхе стали мы озираться во все стороны, отыскивая, откуда исходили громовые звуки. Обратившись к морю, мы увидали неслыханно-высокий вал: до небес вздымался тот вал и совершенно скрывал от нас скалы противоположного берега. Вскоре пенящиеся, седые волны с шумом устремились на берег, на дорогу, по которой ехала колесница царевича, и из волн вышел огромный, чудовищный бык, от дикого рева которого содрогались прибрежные скалы и утесы. Страх обуял коней. Сын твой, опытный в искусстве править колесницей, изо всех сил натягивал поводья и всячески старался сдержать бешеных коней; но, закусив удила, мчались они по дороги, и не было возможности сдержать их никакой силой. Ипполит старался направить коней к равнине, но бык бросался на них с этой стороны, пугал их своим ревом и гнал в противоположную сторону – к скалистому, крутому побережью. Так пригнал он коней к обрыву скалы; кони бросились вниз и разбили колесницу. Бешено помчались они по берегу, влача за собой по песку и по камням запутавшегося в поводьях царевича; голова и тело несчастного все время бились о камни и выступы прибрежных утесов. Мы бросились к нему на помощь, но не могли догнать мчавшихся без устали коней. Наконец, высвободившись из оборвавшихся поводьев, разбитый и окровавленный царевич пал на землю и лежал, еще борясь со смертью. Кони исчезли из виду, скрылся также и бык – словно его поглотила земля. Господин, – сказал в заключение вестник, – я раб твой, но никогда не заставишь ты меня думать, что сын твой преступен; в моих глазах он вечно будет добродетельнейшим из людей.

Тезей, все еще убежденный в преступности Ипполита, сказал после долгого молчания:

– Не радуюсь я несчастью сына, но не могу и жалеть о злодее. Принесите его сюда, умирающего, с глазу на глаз уличу я его – не может он более запираться в своем злодеянии: гнев богов-карателей обличает его.

Пока Тезей ждал прибытия умирающего сына, внезапно явилась ему девственная богиня Артемида, подруга Ипполита, сопутствовавшая ему на охотах по горам и лесам, и обратилась к афинскому царю с такой речью:

– Зачем радуешься ты, Тезей, гибели сына? Несчастный! Ты поверил лживым словам жены и погубил неповинного сына! Вечным позором покрыл ты свою голову, и нет тебе отныне места между правдивыми. Узнай же злосчастную судьбу свою. Жена твоя Федра, распаленная ненавистной мне богиней, любила твоего сына; пыталась она подавить в себе эту любовь, но не смогла и погибла, послушав своей старой кормилицы. Кормилица открыла любовь госпожи своей Ипполиту, он же с негодованием и ужасом отверг эту любовь. Тогда Федра написала тебе лживое письмо, и им погубила твоего сына, – ты же поверил письму. Сын же твой, дал кормилице клятву молчать об услышанном от нее, не нарушил клятвы. Великое преступление совершил ты: увлеченный гневом, не разбирая дела, поразил сына проклятием и погубил его, ни в чем не повинного.

Как убитый, стоит Тезей перед богиней. Знает он теперь, что сын его умирает безвинно, жертвой безрассудного отцовского гнева.

– Погиб я, – восклицает Тезей, – нет для меня более радостей в жизни!

С громкими рыданиями бросается он навстречу сыну: покрытый кровью, избитый и еле живой лежит перед ним Ипполит. Прожил он, однако, столько времени, что успел простить убитого горем отца и снять с него вину в неповинно пролитой крови.

Полный глубокой скорби Тезей похоронил сына под миртовым деревом, под которым так часто сиживала Федра, томимая муками любви. И тело Федры погребено было под тем же деревом – в месте, которое так любила она в последние дни жизни: Тезей не хотел лишать своей несчастной жены чести погребения. Трезенские жители стали воздавать Ипполиту почести, подобающие полубогам, и установили в память ему ежегодные празднества. Девушки оплакивали судьбу целомудренного юноши, любимца Артемиды, принявшего смерть от оскорбленной им Афродиты: они приносили ему в жертву кудри волос своих и пели в честь его сладкозвучные песни.

5. Свадьба Пирифоя. Битва кентавров с лапифами

(по Овидию „Метаморфозы")

Пирифой, царь воинственных лапифов, обитавших в Фессалии, мужественный, необоримый герой, много слышавший о Тезее и его геройских подвигах, захотел узнать его поближе и померяться с ним силой. Он прибыл в Аттику, в Марафонскую страну, и угнал стадо быков, принадлежавшее Тезею. Когда Тезей узнал об этом, то немедленно пустился за похитителем в погоню. Подпустив преследователя на близкое расстояние, Пирифой быстро обернулся и стал против него, готовый тотчас же вступить в бой; но когда противники сошлись лицом к лицу, каждый из них был поражен силой и мужеством другого до такой степени, что забыли они про битву, протянули друг другу руки на мир и заключили между собою братский союз,

В скором после этого времени Тезей отправился в Фессалию, на свадьбу своего нового друга, вступавшего в брак с Ипподамией, прелестнейшей из всех фессалийских красавиц. На Пейрифоеву свадьбу сошлось великое множество гостей: пригласил он к себе на пир всех Фессалийских царей, многих из друзей своих, живших вдалеке от Фессалии, пригласил также и соседей своих кентавров – дикий, суровый народ, обитавший на соседней горе Пелионе. Тело кентавров было получеловеческое и полуконское: голова и верхняя часть туловища человеческие, грудь же и ноги конские. Обширные палаты царского замка не могли вместить всех прибывших на пир, и многие из гостей сели за столы, поставленные в просторном, осененном деревьями гроте. Радостный шум стоял в брачных чертогах Пирифоя, пелись брачные песни, многочисленные светильники пылали на алтарях, и гости вкушали ароматные вина и сладкие яства. Юная невеста Пирифоя, блистая красотою, сидела посреди палаты, окруженная толпой женщин, и со всех сторон слышались похвалы ее красоте; все гости завидовали хозяину, вступавшему в брак со столь прелестной девушкой.

Долго шел пир, не смущаемый ничем. Но в середине его Эвритион, самый дикий и самый сильный из всех кентавров, отуманенный вином, вдруг поднимается со своего места, бросается на Ипподамию и, схватив ее за волосы, увлекает за собою. Следуя его примеру, и остальные кентавры бросились на присутствовавших на пиру женщин и повлекли их за собою. Быстро вскочили с своих мест лапифы и другие герои Эллады; бросились они на похитителей, и пошел в брачных чертогах Пирифоя дикий, ожесточенный бой, какой бывает на улицах города, в который ворвались неприятельские войска. Самые мужественные и могучие из героев Эллады ратовали против грубой силы и зверской дикости кентавров. Тезей напал на Эвритиона:

– Какое безумие побудило тебя, – воскликнул герой, – нападать в моем присутствии на Пирифоя и оскорблять нас обоих?

С этими словами бросился он на кентавров и вырвал у них похищенную ими девушку. Не говоря в ответ ни слова, Эвритион напал на Тезея, ударил его своими сильными кулаками в грудь; но Тезей схватил большой, тяжеловесный медный кубок и изо всей мочи ударил им кентавра в лицо: с разбитым черепом пал кентавр, забил копытами о землю и испустил дух.

– К оружию! – вскричали остальные кентавры, видя смерть сильнейшего из них. – К оружию!

Стали бившиеся метать друг в друга кубками, чашами и большими медными блюдами.

Кентавр Амик схватил тяжелый светильник со всеми горевшими в нем свечами и размозжил этим светильником череп лапифу Келадону; но тотчас же и сам пал на землю, пораженный в голову ножкой стола, которою вооружился на него Пелат. Кентавр Гриней поднял с земли высокий алтарь и бросил его в средину лапифов, но не кентавру прошло это даром: Эксадий выколол ему оленьими рогами оба глаза. Ройт, самый страшный кентавр после Эвритиона, схватил с алтаря пылающую головню, ударил ею в висок Харака и всадил ее в рану: вспыхнули волосы на голове у Харака и потоком хлынула из раны кровь, шипя, как раскаленное железо, погружаемое в холодную воду. Раненый извлек головню из раны, вынул из пола тяжелую каменную плиту и плитой решил было поразить врага; но тяжесть камня была слишком велика, – Харак выронил его из рук, и камень, падая, раздавил и Харака, и стоявшего возле него Комета. Радуясь своей победе, Ройт бросился на других лапифов и убил юного Корифа и Эвагра; но когда наскочил кентавр на Дрианта, тот всадил ему в шею длинный, спереди обожженный кол. Издавая стоны, старался раненый кентавр извлечь кол, засевший глубоко в кости, и, истекая кровью, обратился в бегство.

Вслед за ним побежали и другие кентавры, и в доме Пирифоя остался один Афеидас. Отягощенный вином, он лежал на шкуре мохнатого медведя, вытянувшись во весь рост и держа в ослабившей уже руке наполненный вином кубок. Увидав его, Форбас проколол копьем ему гортань и с насмешкой воскликнул при этом:

– Смешай себе вино с водою Стикса!

Без мучений умер опьяневший кентавр; черная кровь его разлилась по ложу, на котором застала его смерть, и часть этой крови попала в кубок.

После бегства кентавров из Пирифоева дома битва продолжалась с прежним пылом, но сражающиеся дрались уже обыкновенным своим оружием. Кентавр Петрей обхватил руками дуб и силился вырвать его из земли, но Пирифой вонзил ему в ребра копье и пригвоздил его тело к стволу дерева. Пали еще три другие кентавра от копья Пирифоя.

Диктис искал от него спасения в бегстве, но упал с вершины утеса вниз и при падении разбился о высокий ясень. Увидев смерть Диктиса Афарей и решился отомстить за него: оторвал он от скалы огромный камень и собирался бросить его в царя лапифов, но Тезей своею палицей

разбил Афарею руку. Убить его до смерти герой не желал или не имел времени: вспрыгнув на широкую спину Бианора и держа его левой рукой за волосы, правой бил его палицей он по вискам. Еще одного врага умертвил афинский герой.

Демолеон хотел идти на него с высокой пихтой и долго силился вырвать ее из земли с корнями, но, увидав, что Тезей подошел к нему совсем близко, он, не теряя времени, обломил пихту у корня и бросил ею в приближавшегося неприятеля.

Тезей отскочил в сторону, и сосна попала в соратника Пелеева Крантора. Пелей пронзил Демолеона дротиком. Всячески старался кентавр извлечь копье из раны, но не мог этого сделать. Бросился он на Пелея, намереваясь забить его копытами, но Пелей прикрылся щитом и шлемом и успел вонзить врагу в грудь меч. Подобным же образом бился и Нестор, герой Пилоса: грудами ложились вокруг Нестора окровавленные трупы могучих кентавров.

Благообразней всех других кентавров был Киллар, самый юный из них. Щеки его только начинали покрываться бородой, светло-русые волосы волнистыми кудрями спадали по плечам. Тело было сложено так изящно, как будто было изваяно самым искусным скульптором; даже нижняя часть тела, конская, была безупречно прекрасна: при блестяще черном цвете туловища ноги и хвост были белы. Многие из дев-кентавров любили Киллара и оказывали ему знаки внимания, но сам он любил одну Гилоному, прелестнейшую из всех обитательниц лесистых вершин Пелиона. Чтоб удержать за собою любовь Киллара, прелестница старалась всеми средствами усилить красоту свою: гребнем по нескольку раз в день расчесывала свои волосы, украшала их розмарином, фиалками, лилиями и розами; по два раза в день мылась в студеной, чистой воде горных потоков. Оба они любили друг друга одинаково горячо и никогда почти не разлучались, вместе бродя по лесистым горам и межгорным долинам. Оба пришли на брачный пир к царю лапифов и вместе приняли участие в битве, возгоревшейся на этом пиру.

В самом разгаре боя кто-то из лапифов пустил в Киллара копьем и поразил его на смерть. Падающего, подхватила его Гилонома на свои руки, старалась остановить льющуюся из раны кровь и употребляла все средства, чтобы возвратить умирающего к жизни. Увидав же, что Киллар лежит перед ней уже бездыханный, она в отчаянии схватила поразившее его копье и вонзила себе в грудь. Умирая, она все еще обнимала труп своего супруга.

Все более и более теснили лапифы кентавров. Пирифой, Тезей, Нестор и Пелей– совершали чудеса храбрости; но всех сильнее бился в этой схватке лапиф Кеней, исполин необоримой силы. По воле Посейдона, милостивого к Кенею, его нельзя было ранить никаким орудием. Градом сыпались на него дротики, стрелы и всякие другие орудия кентавров, но лапиф оставался невредим. Увидав, что против Кенея не может действовать никакое оружие, кентавры стали громоздить на него целые горы древесных стволов и скал; подавленный этим бременем, Кеней испустил, наконец, дух.

После его смерти, герои Эллады напали на врагов еще сильнее, и с наступлением ночи битва окончилась: большая часть кентавров осталась на месте, остальные искали спасения в бегстве. Так одолели герои дикую силу.

В последовавшие за тем дни Пирифой с своими соратниками изгнал остатки кентавров из соседних гор и загнал их на Пинд[21] и за границу Эпира[22].

6. Первое похищение Елены. Смерть Тезея

Недолго жил Пирифой с своей женой: прекрасная Ипподамия умерла вскоре после свадьбы. Подобно Пирифою, Тезей жил в это время также вдовцом; поэтому, несмотря на свой пятидесятилетний возраст, он изъявил согласие принять участие в отчаянном предприятии своего друга – в похищении Елены. Эта дочь Зевса и Леды, своей красой и легкомыслием погубившая впоследствии Трою, в то время была почти еще ребенком; но молва о ее красоте прошла уже далеко. Прибыли Тезей с Пирифоем в Спарту и похитили деву в то время, как она вместе с другими спартанками совершала служение Артемиде в ее храме. Похитители бежали с своей добычей в горы Аркадии. Долго гнались за ними спартанцы, но вблизи Тегеи остановились и не преследовали далее похитителей, ибо видели, что погоня была бесполезна. На досуге стали теперь друзья рассуждать о том, что им делать с похищенною девушкой, и согласились бросить жребий: кому выпадет жребий, тот и возьмет себе Елену.

Но при этом положен был еще и такой уговор: получивший Елену должен будет помочь своему другу похитить другую невесту, какую бы последний ни выбрал. Бросили жребий, и Елена досталась Тезею. Он отвез ее в Аттику, поместил в крепкомь замке своем в Афинах и поручил ее матери своей Эфре.

По условию, Тезей должен был добыть теперь невесту для Пирифоя. Но не привык Пирифой довольствоваться малым: он пожелал похитить из Тартара Персефону, супругу Плутона, властителя теней. Тезей, дав слово, не мог отказаться от него и последовал за своим другом в царство теней. Пошли они вдвоем, и у местечка Колона спустились в подземную обитель Аида – через ту пропасть, по которой нисходил в Аид и Эдип. Почти достигли они ворот Аида и здесь присели на камень отдохнуть и поразмыслить о том, как бы лучше исполнить предприятие. Когда же хотели они подняться с камня, чтобы продолжать путь далее, то обнаружили, что приросли к камню, на котором сидели. Долго пришлось им сидеть, и горько раскаивались они, что затеяли такое безрассудно-дерзкое дело. Впоследствии, когда Геракл нисходил по этой дороге в царство Плутона, чтобы достать оттуда Цербера, Тезей с Пирифоем простерли к герою руки, моля освободить их. Геракл подал Тезею руку и оторвал его от скалы: боги позволили Гераклу освободить Тезея, – он был муж благочестивый и всегда воздавал богам подобающие почести, в дерзкое же предприятие пошел не сам собою, а вовлечен был Пирифоем. Когда же Геракл хотел освободить от скалы и другого страдальца, – с громом содрогнулась земля. Богам неугодно было освобождать дерзкого нечестивца. Так сидит он и доселе, прикованный навсегда к скале и терзаемый мстительными Эринниями.

Когда Тезей возвратился из Аида на землю, в царстве его все шло не по-старому: замок его в Афинах был разрушен, мать его Эфра уведена в плен, и Афинами правил новый царь. Во время отсутствия Тезея прибыли в Аттику близнецы Диоскуры, Кастор и Полидевк, отыскивавшие сестру свою Елену. Пришли они в Афины и требовали от граждан Возвращения сестры. Афиняне отвечали, что у них в городе нет никакой Елены и что они даже не знают, где скрыл ее Тезей. Диоскуры стали грозить войной. Знал тайну Тезея лишь Академ и выдал ее Диоскурам. Они пошли на Афины, разрушили крепость Тезея, освободили сестру и увезли ее на родину; а вместе с Еленой увезли они также и мать Тезее Эфру. С той поры Эфра стала рабыней Елены и сопровождала ее впоследствии в Трою. Удаляясь из Аттики, Диоскуры наказали Тезея еще и тем, что царем в Афинах поставили врага его Менесфея, Петеева сына, из рода Эрехфея. Долго, но напрасно стремился Тезей завладеть афинским престолом. Вступив в Афины, он не встретил сочувствия к себе; Менесфей же был боготворим афинской чернью, и власть его была так прочна, что старый царь счел за лучшее оставить всякие посягательства на царскую власть и удалился на чужбину. Двух младших сынов своих, Акаманта и Демофонта, он послал на Эвбею, к своему другу Элефенору, сам же отправился на остров Скир, где у него было много родичей и оставалось еще наследственное имущество. Отойдя недалеко от Афин, Тезей торжественно изрек проклятие на неблагодарных афинян, и место это называется с того времени «полем проклятия».

На Скире царствовал в то время Ликомед, овладевший всем достоянием Тезея. Когда же Тезей потребовал от него возвращения своей собственности, Ликомед притворился, будто готов отдать все охотно, и повел пришельца на вершину крутой прибрежной скалы, дабы оттуда показать ему все его владения. В то время, как Тезей любовался видом прекрасного острова, коварный Ликомед столкнул его со скалы в море. Так окончил свою жизнь престарелый герой – вдали от царства своих предков, в печальном изгнании. Оба сына его вместе с Элефенором участвовали в Троянской войне и прославили себя доблестными подвигами. По разрушении Трои, они с бабкой своей Эфрой, освобожденной ими из неволи, возвратились в Афины и по смерти Менесфея овладели престолом своих предков.

Несмотря на то, что Тезей был предан и изгнан афинянами, он и после своей смерти был им другом и помощником. Рассказывают, что когда они сражались на Марафонских полях с персами, герой встал из могилы и повел афинскую рать к победе. После этой славной битвы вспомнили афиняне о своем благодетеле и порешили перенести его кости со Скира в отечество. Когда полководец Кимон[23] взял Скир и стал искать на нем гробницу Тезея, то внезапно ему явился орел: то парил он над прибрежным холмом, то опускался вниз и взрывал когтями землю. Кимон велел копать на месте, которое указывал орел. Стали копать и нашли гробницу: в ней лежал исполинский остов и возле него – медное копье и меч. Кимон доставил священные останки в Афины, где они были встречены с торжественными почестями и преданы родной земле. В центре города герою был воздвигнут великолепный храм – Тезейон; развалины этого храма видны еще и поныне. С той поры благодарные афиняне чествовали Тезея, как основателя и благодетеля их государства.

7. Калидонская охота (Мелеагр)

Борьба этолийцев и куретов

(Гомер «Илиада»)

Царь Ойней, повелитель этолийцев, приносил однажды в городе своем Калидоне жертвы богам. Деметре достались полевые плоды, Вакху – вино, Афине – масло олив. Каждому из богов принес Ойней подобающую жертву, только алтари богини Артемиды, дочери громовержца Зевса, остались без жертвенного курения. С умыслом ли обошел Ойней алтарь Артемиды, или сделал это по нерадивой рассеянности, – вина его во всяком случае была велика. Разгневанная богиня наслала на земли этолийцев дикого, лютого вепря.

Был тот вепрь величиною с быка; огнем горели у него налитые кровью глаза, копьями торчала щетина, а клыки величиной не уступали бивням слона; от знойного дыхания вепря блекла трава, и увядали листья на деревьях. Страшные опустошения производил дикий зверь на полях Калидонских: опустошал он и тучные нивы, и цветущие виноградники; с корнями вырывал из земли оливы и другие деревья в садах. Пастухи калидонские не могли более пасти стад: хищника не только нельзя было отогнать от стада собаками, – он ломал и умерщвлял самых сильных и ярых быков. Жители Калидона считали себя в безопасности только в стенах города.

Мелеагр встречается с Аталантой на Калидонской охоте

В такой беде юный герой калидонский Мелеагр, сын Ойнея, призвал из всех стран Эллады самых неустрашимых и могучих воинов и с ними пошел на лютого вепря. Пришли в Калидон, по зову Мелеагра, оба Диоскура, Кастор и Полидевк; пришли Тезей с Пирифоем, сыновья Афарея, Идас и Линкей, Пелей и Теламон; явились из Фессалии Ясон и Адмет, из Фив – Ификл и Иолай, из Элиды – сросшиеся ниже пояса близнецы Эврит и Ктеат, и много других охотников и героев.

Из Аркадии на калидонскую охоту пришла Аталанта, дева, обитавшая в лесах с самых ранних лет. Тотчас по рождении она брошена была в лесу; здесь нашла ее медведица и вспоила своим молоком, потом ее призрели у себя звероловы, и от них научилась она искусству охоты. По красоте своей и быстроте бега, подобная покровительнице своей Артемиде, Аталанта, как и она, чуждалась любви, и намеревалась всю жизнь остаться девой. И одевалась она совершенно так же, как Артемида. Волосы заплетала она искусно сзади в одну косу; ее короткая охотничья одежда застегивалась на правом плече гладкой пряжкой, а на левом висел костяной колчан, наполненный стрелами; в левой руке был у нее лук. Едва увидал Мелеагр прекрасную, стройную девушку, как почувствовал к ней любовь. «Счастлив тот, – сказал себе он, – кого она выберет себе в супруги».

Девять дней Ойней угощал своих гостей, а на десятый отправились они на вепря. Пришли в темный и густой лес; высокоствольных деревьев этого леса никогда еще не касался топор дровосека. Здесь одни из охотников стали расставлять сети, другие – спускать со своры собак, третьи пошли исследовать лесные тропинки, сгорая нетерпением найти поскорее ход к логовищу страшного зверя. Идя далее, они в скором времени дошли до глубокой ложбины, дно которой поросло густым ивняком, непроходимой чащей тростника и осоки. Как молния из черной тучи, выскочил из этой чащи вепрь, поднятый голосами охотников, и бросился на них. Громкими криками встретили его охотники и уставили против него остроконечные копья свои. Зверь бросается в сторону, бьет и увечит клыками набегающих на него собак и пробивается сквозь их свору. Со всех сторон летят в него копья; но одни из охотников из-за поспешности не попадают в цель, копья же других, ударяясь в жесткую щетину, отскакивают или наносят только легкие раны. Придя в еще большую ярость, вепрь снова обращается назад, и как камень, пущенный тараном, бросается на охотников. Троих из них он повергает на землю и нападает уже на четвертого – на Нестора, стяжавшего впоследствии столь громкую славу; погиб бы тут преждевременно Нестор, если бы не успел вовремя вскочить на сучья соседнего дуба. В лютой ярости зверь стал точить клыки свои о ствол дуба и, изощрив их таким образом, поразил ими ближайшего к себе неприятеля. В это время близнецы Диоскуры, Кастор и Полидевк, сидевшие на высокорослых конях, готовы были нанести вепрю своими блестящими копьями тяжелые раны; но вепрь убежал от них и скрылся в темной чаще леса, в которой его нельзя было преследовать на коне, нельзя было даже попасть в него копьем. Бросились по следам зверя Теламон с Пелеем, а также и Аталанта. Пустила Аталанта стрелу и, метко попав в вепря, нанесла ему рану около уха. То была первая рана, от которой щетина зверя обагрилась кровью. Мелеагр первый увидал кровь и, указывая на нее товарищам, сказал Аталанте: «Тебе, о дева, должна принадлежать честь победы!»

Охотники покраснели от стыда, видя, что всех их превзошла женщина. Раздраженные, бросились они вслед за убегающим зрем и тучами метали в него стрелы и копья, но горячность их еще более портила дело. Аркадиец Анкей, исполин необычайной силы, догнал вепря и, подняв общими руками секиру, воскликнул:

– Вот увидите, может ли женщина владеть оружием лучше мужчины! Если бы зверя стала теперь защищать сама Артемида, и тогда ему не уйти от мой руки!

Так похвалялся Анкей, уязвленный успехом своей соотечественницы, и замахнулся уже на вепря секирой; но, прежде чем успел нанести ему ударь, упал окровавленный на землю: лютый зверь всадил ему в тело оба клыка.

Наконец, после многих промахов других охотников, Мелеагр нанес зверю копьем рану в спину. Заметался зверь и пришел в неистовую ярость; Мелеагр же подскочил к нему и нанес ему еще одну рану – под лопатку. От этой раны вепрь упал на землю и издох.

С радостными криками поспешили к победителю охотники и признали за ним право на добычу; дивились они страшному зверю, лежащему распростертым у их ног. Мелеагр, став ногой на голову вепря, мечом снял с него шкуру и, подавая ее Аталанте, сказал ей:

– Возьми, дева Аркадии, принадлежащую мне добычу; ты достойна разделить со мной славу победы.

С радостью приняла девушка дар Мелеагра. Но тогда в толпе охотников послышался ропот зависти, и два сына царя Фестия, Плексипп и Токсей, дяди Мелеагра по матери, с поднятыми кулаками бросились на Аталанту и закричали:

– Оставь сейчас же добычу и не присваивай себе того, что должно принадлежать нам; иначе не спасет тебя ни красота, ни защита Мелеагра.

Тут вскипел Мелеагр бурным гневом:

– Знайте же вы, не признающие заслуг и прав других, – знайте, что угрозы не то, что дело!

Так закричал на них герой, и вслед за тем поразил мечом сперва Плексиппа, а потом и другого своего дядю.

В это время Алфея, мать Мелеагра, шла в храм принести богам благодарственную жертву за победу, дарованную ее сыну.

Но на пути в храм встретила она людей, уносивших трупы ее братьев. С громкими воплями ударила Алфея себя в грудь, сорвала с себя златотканные, праздничные одежды и облеклась в черное, траурное платье. Когда же она узнала, что братья пали от руки ее родного сына Мелеагра, печаль ее сменилась гневом, возжаждала она мести и преисполнилась желания покарать убийцу.

Тем временем Артемида, еще более разгневанная удачей этолийцев в этой охоте, подняла шумную распрю между ними и участвовавшими в охоте куретами[24]: стали спорить о том, кому должна достаться клыкастая голова убитого вепря.

Разгорелся жестокий, губительный бой, и в том бою плохо пришлось куретам; хотя числом они и превосходили этолийцев, но не могли стоять против них в открытом поле, вне своих стен. Но когда Мелеагр, увлеченный гневом, покинул поле битвы, счастье отвратилось от этолийцев. Разгневан был Мелеагр проклятиями матери своей Алфеи. Пав на колени и обливая грудь слезами, исступленная Алфея с воплями била о землю руками и взывала к Аиду и Персефоне, моля их наслать смерть на ее сына. И носящаяся во мраке ночном, беспощадная Эринния из темной бездны вняла воплям и проклятиям матери.

Озлобленный сердцем, праздно сидел Мелеагр у супруги своей Клеопатры, прекрасной дочери могучего Ида и Марпессы, но скоро под стенами и башнями Калидона и перед воротами его раздался стук мечей и крик громившего город неприятеля – куреты подступили к городу целым войском. Тогда старшие из этолийских граждан послали к Мелеагру избранных жрецов и через них молили героя выйти на брань и спасти родной город. Обещали этолийские старейшины великий дар Мелеагру: на тучных калидонских полях они обещали ему отрезать пятьдесят десятин земли, на половину покрытой виноградниками, а на половину не тронутой еще плугом. Отец героя, престарелый Ойней, поднявшись до порога его опочивальни, долго стучал в створы дверей и, пав на колени, молил сына; много просили его и сестры, и другие родственники, но Мелеагр упорствовал даже более, чем прежде. Приходили к нему и друзья, чтимые им и любимые более всех в Калидоне; но и их мольбы не тронули ожесточенного сердца.

Гибель Мелеагра

Так коснел Мелеагр в злобе до тех пор, пока не потрясся его собственный дом от ударов вражеского оружия, пока куреты не взошли на городские башни и не начали жечь великий город. Рыдая, стала тогда молить Мелеагра жена его и исчисляла перед ним все бедствия, которым подвергается взятый врагами город: режут воины граждан, предают огню жилища и людей и толпами уводят в плен детей и женщин.

Внял Мелеагр просьбам жены, встал, покрылся пышными и блестящими доспехами и отразил гибель от родного города.

Только не вернулся он с битвы: Эринния, внявшая проклятиям, которыми поразила героя мать, подсказала ей путь к его смерти.

Случилось так, что еще при рождении Мелеагра, в покой Алфеи вступили три богини судьбы, три мойры, и бросили в пламя очага головню со словами: «Пока не погаснет эта головня, до тех пор будет жив и твой младенец».

Когда богини удалились, Алфея встала с своего ложа, выхватила из огня головню и спрятала ее, желая продлить жизнь сына на возможно долгое время. Теперь же, когда сердце Алфеи объято было жаждой мести, достала она роковую головню, бросила ее на очаг, подложила под нее хвороста и зажгла этот хворост.

Четыре раза готова была она сжечь головню и четыре раза останавливалась, отходила от очага: чувство матери боролось в ней с чувством сестры. Лицо ее то бледнело от боязни, то пламенело гневом; то выражалась в нем гневная суровость, то сострадание и готовность простить сына. Как колеблется на воде челн, гонимый ветром против течения, так колебалась дочь Фестия между двумя равносильными влечениями сердца. Наконец, любовь к братьям взяла верх над любовью к сыну.

– Пусть смерть поразит моего сына! – воскликнула она. – Придите сюда, тени братьев моих, посмотрите, какую жертву приношу я фуриям! Злодеянием караю я злодеяние, смертью искупаю смерть. Видите, дорогие тени, что делаю я ради вас; примите мою искупительную жертву: не легко приносить мне эту жертву, предавать смерти сына. – Так говорила она и, отвратив лицо, дрожащей рукой бросила роковую головню в пламя.

Когда огонь охватил головню, из нее послышался – так показалось, по крайней мере, Алфее – жалобный вздох. В тот же миг юный Мелеагр, не ведавший, что творит над ним разгневанная мать, был поражен нестерпимой, жгучей болью.

Первоначально он еще в силах был переносить эту боль, но вскоре стал перед нею бессилен и посетовал, что приходится ему умирать бесславной смертью, позавидовал он судьбе друзей, павших в битве с врагом. С громкими стонами призвал он к себе престарелого отца, братьев, сестер и горячо любимую жену; вместе с ними призывал он к себе, может быть, и мать свою. Чем более пожирал огонь роковую головню, тем сильнее и мучительнее становилась боль, терзавшая Мелеагра; когда же головня догорела и превратилась в пепел, юный герой испустил дух.

Пораженный скорбью, оплакивал гордый Калидон своего героя; более же всех других скорбели о нем отец его, жена и сестры. Мать же Мелеагра, сознав всю тяжесть своей вины, мечом пронзила себе грудь.

Так закончилась Калидонская охота.

Книга пятая. Яcон и аргонавты

1. Фрикс и Гелла

В Орхомене, богатейшем городе Беотии, жил царь Афамант, сын бога ветров Эола. Супругой его, родившей ему двух детей, Фрикса и Геллу, была божественная Нефела, богиня облаков. Но когда, помимо нее, он соединился брачными узами со смертной женщиной Ино, дочерью фиванского царя Кадма, разгневанная Нефела покинула его дом, и с той поры гибель воцарилась в семье Афаманта.

Ино была злою мачехой Фриксу и Гелле и всячески старалась отделаться от них. Она уговорила фивянок тайно иссушить зерновой хлеб, предназначенный для посева; когда же на полях не оказалось ожидаемой жатвы, и Афамант отправил посольство к дельфийскому оракулу, чтоб узнать, каким образом устранить бесплодие почвы, то послы, подкупленные Ино, принесли ему ложное предсказание: «бесплодие прекратится, когда Фрикс будет принесен в жертву Зевсу». Афамант, принуждаемый жителями страны, приготовился к закланию сына и повел его на Лафистийскую гору, где обычно совершались жертвоприношения. Мальчик уже стоял у жертвенного алтаря, когда мать его Нефела послала ему с облаков дивного златорунного овна[25]. Пока оторопелый Афамант взирал на это чудо, юный Фрикс подхватил свою сестричку, усади ее на загривок овна, сам вскочил верхом, и чудесный небесный овен устремился в путь на восток.

На всем протяжении пути дети с восторгом созерцали расстилавшиеся внизу далеко под ними леса, поля, города и реки. Однако, когда они пролетали пролив, отделявший Европу от Азии, маленькая Гелла почувствовала себя плохо, у нее закружилась голова и она упала вниз и утонула. Позже этот пролив люди в честь нее назвали Геллеспонтом.

После долгого пути по воздушным пространствам, овен, неся на себе Фрикса, достиг страны Айи, или Колхиды, что на крайнем востоке Черного моря, где течет река Фасис[26]. Там царствовал знаменитый царь-чародей Эет, сын бога солнца Гелия. Дружелюбно принял он мальчика, оставил его при себе и, когда Фрикс стал сильным юношей, женил его на дочери своей Халкиопе. В благодарность за свое избавление Фрикс принес златорунного овна в жертву Зевсу, «покровителю побегов», а золотое руно подарил царю, столь благосклонно его принявшему. Эет повесил диковинную драгоценность на дубе в священной роще Ареса и на страже около нее поставил ужасного, никогда не засыпавшего дракона. Там, под верной охраной, долго висело руно, и добыть его оттуда считалось одним из труднейших и опаснейших предприятий. В Греции же повсюду была распространена молва об этом чудесном руне, и у родственников Фрикса возникло желание достать его, так как от обладания им зависело благоденствие и спасение рода.

2. Ясон и Пелий

(из Пиндара «Пифейская ода»)

Крефей; брат Афаманта, построил в Фессалии, у одного залива, город Иолк, который, благодаря плодородию окрестных полей, торговле и мореплаванию, достиг цветущего благоденствия. Владычество над городом оставил он своему старшему сыну Эсону; но сводный брат последнего, Пелий, человек несправедливый и кичливый, свергнул его с престола, и пришлось Эсону жить в городе простым гражданином. Когда у Эсона родился сын, он и супруга стали опасаться, чтобы жестокий царь не умертвил их младенца, которому по праву надлежало наследовать престол. А потому они объявили, что дитя умерло тотчас же после рождения и устроили в своем доме тризну; сына же тайно отослали в Пелионские горы на воспитание к мудрому кентавру Хирону. В пещере кентавра, на руках воспитателя своего, супруги его Харикло – и матери Филиры, вдали от света, вырос Ясон (такое имя получил он от Хирона) и стал прекрасным мальчиком; Хирон наставлял его во всех геройских доблестях. Когда Ясон достиг двадцатилетнего возраста, он оставил тихое убежище своей юности и отправился в родной Иолк с намерением возвратить себе отцовскую власть. Добрался он благополучно, только когда он пересекал речушку, протекавшую перед родным городом, у него развязалась одна сандалия, и ее унесло потоком.

На рынке, среди собравшегося народа, появился он, гордый своею силой и сияющий красотою. На нем была обыкновенная местная одежда, но через плечи, в защиту от холодного ливня, висела пестрая шкура барса; длинные кудри волнистых волос доходили до спины. В руках, по обычаю героев, он держал два крепких копья. Свободно и неустрашимо стоял он и искал где бы ему купить сандалию взамен недостающей, а народ с изумлением смотрел на прекрасного чужеземца, спрашивая себя: не спустился ли к ним с небес лучезарный Аполлон или это сам могучий Арес.

Тут приехал на великолепной колеснице, запряженной быстрыми лошаками, царь Пелий. Он испугался, заметив, что юноша был обут только на одну ногу. Некогда получил Пелий от оракула предсказание: «Остерегайся человека, на одну ногу обутого, который спустится с горы в равнинуИолка, будь то чужестранец иди туземец; тебе суждено погибнуть от силы или от неизбежной хитрости потомков Зола». Испуганный Пелий вспомнил предсказание, но затаив в сердце боязнь, насмешливо спросил чужеземца о роде и племени.

– Одно только посоветую тебе, сказал он надменно, – не оскверняй себя ненавистной ложью, – я враг ее.

Спокойно и дружелюбно отвечал юноша:

– Я всегда верен наставлениям мудрого Хирона, учившего меня правде и честности у себя в пещере, при жене и матери и при добродетельных дочерях своих. Двадцать лет прожил я у них и ни разу не провинился ни словом, ни делом; теперь же я вернулся сюда в дом отца моего Эсона, чтобы потребовать унаследованную от предков власть, насильственно захваченную, как я слышал, несправедливым Пелием. Любезные сограждане, укажите мне дом моих геройских предков, я тоже уроженец этой страны, я – сын Эсона.

Так отвечал он; когда же вошел в дом родителей, отец тотчас узнал его, и слезы радости навернулись на седых ресницах при виде прекрасного юноши-сына. При известии о возвращении Ясона, прибыли заявить ему свою приязнь братья Эсона: Ферет – из соседнего города Фер и Амифаон– из далекой Мессении, оба со своими сыновьями Адметом и Меламподом. Ясон радушно принял их в родительском доме и почтил их прекрасными дарами; угощая их, как нельзя лучше, в продолжение пяти дней и пяти ночей и занимая их дружественною беседой и всякою забавой, он, на шестой день, завел речь о деде и объявил им свое намерение. Они одобрили его, все встали тотчас же со своих седалищ и отправились в дом Пелия.

Услышав их быстрые шаги, Пелий вышел им на встречу, и тогда Ясон кротко обратился к нему с следующими словами:

– Сын Посейдона! Сердце человека более склонно к выгодной несправедливости, чем к правде; но вследствие этого порой нежданно-негаданно впадают люди в беду. Мы же с тобой укротим все бурные порывы. Из одного мы рода и, как кровные родственники, не должны прибегать к копью и мечу, чтобы решить, кому подобает сан предков. Итак, оставляю тебе все стада овец и быков и все земли, отнятые тобою у моих родителей; но скипетр и престол, на котором некогда восседал мой отец, – только этого я и домогаюсь, – отдай мне добровольно, чтобы не было новой беды.

– Я согласен на это, – отвечал Пелий хладнокровно, но тая злой обман в сердце, – только прежде всего примири тяготеющий над нашим домом гнев богов преисподней. Умерший вдали от родины, Фрикс умоляет, чтоб отозвали его душу из Аида и даровали бы ей мир. Он умоляет, чтобы отправились мы ко дворцу Эета и добыли оттуда руно овна, на котором некогда он избежал гибели в море и ушел от преследований мачехи. Чудесное сновидение возвестило мне это. Чтобы узнать, не лживо ли было сновидение, обратился я к Кастальскому источнику[27] и бог мне повелел немедленно снарядиться к морским странствиям. Но меня удручает старость, ты же находишься еще во цвете юности: решайся же на этот подвиг, и, клянусь, я безропотно уступлю тебе тогда власть и царство.

Ясон согласился на это и стал набирать себе спутников для похода по всей Греции.

3. Приготовление аргонавтов к походу

(из поэмы Аполлония Родосского „Аргонавтика")

Ясон объехал всю Грецию и повсюду вызывал известнейших героев того времени на общий поход в Колхиду. Все они с радостью обещали ему свою помощь и обязались прибыть к назначенному сроку в Иолк. Из спутников Ясона назовем мы знаменитого певца Орфея и аргивского прорицателя Амфиарая, Зета и Калаида – крылатых сыновей Борея, братьев Диоскуров – Кастора и Полидевка, Идаса и Линкея, Теламона и Пелея, Гeракла, Мелеагра, Тезея, Лаэрта – отца, и Автолика – деда Одиссея по матери, сильного Анкея из Аркадии, Адмета; Акаст – сын Пелия – против воли отца своего заключив тесную дружбу с Ясоном, тоже принял участие в этом походе. Когда же герои, мужественные и отважные исполины, цвет всей Греции, собрались в Иолк, они нашли здесь, на песчаном побережье, совершенно готовый к отплытию корабль, на котором им надлежало отправиться в море. То было прекрасное, пятидесятивесельное судно, необычайно легкое и быстроходное – первый большой корабль, на котором греки отважились пуститься в открытое море. Его соорудил у подножия Пелиона Арг, сын Арестора, с помощью Афины, обратившей особенную благосклонность к Ясону; потому корабль этот и назывался «Арго»; герои же, плывшие на корабле, были прозваны аргонавтами, то есть «плавававшими на «Арго»». Афина вставила в корму корабля кусок священного дуба из рощи Додонского оракула – это должно было оберегать корабль во время путешествия.

Кроме Афины, аргонавтов под свое покровительство взяла богиня Гера. Гневалась она на Пелия за то, что он отказал ей в жертвоприношении и поклонении; и поэтому она желала, чтоб Ясон привез в Иолк волшебницу Медею, которая смогла бы ей послужить для наказания царя. К Ясону же Гера была милостива. Однажды, зимнею порой, охотился он в горах и пришел к стремительному, разлившемуся от дождей потоку. Старуха, стоявшая на берегу, рыдала и просила перенести ее через бушующий поток. Юноша сжалился над ней и перенес ее на своих плечах. То была богиня Гера, принявшая образ старухи, дабы испытать Ясона. С того времени он пользовался благоволением и помощью могущественной богини, как это и оказывалось неоднократно во время похода.

Аргонавты, видя, что они все на лицо в иолкской гавани, начали с избрания предводителя. Все обратили взоры свои на Геракла, могучего Зевсова сына, славнейшего из героев, и просили его принять начальство над ратью: но он всеми усилиями отклонял от себя эту честь и указал на Ясона. Ясон принял начальство и прежде всего приказал спустить «Арго» на воду; слугам же своим велел снабдить его съестными припасами. Затем, по жребию, распределили они места на корабле: пришлось по два гребца на каждую лавку; на среднее весло, без жребия, избрали самых сильных героев – Геракла и Анкея. Тифий избран был в кормчии, а дальнозоркий Линкей – в лоцманы.

Между тем привели Ясону из стада его двух самых красивых быков и, по его же повелению, воздвигли на берегу алтарь Аполлону. Прежде всего, думал Ясон, надлежит принести жертву этому богу, так как он оракулом своим подал и мысль о плавании и, вместе с тем, обещал счастливый исход. Подвели к алтарю быков, одного убил Геракл палицей, а другого Анкей – тяжелой железной секирой.

Когда сожгли куски жертвенного мяса, и Ясон, воззвав к светлокудрому богу, совершил священное возлияние, – ярко вспыхнуло пламя. Основываясь на этом, прорицатель Идмон предсказал счастливое возвращение; ему же самому, прибавил он, суждено умереть вдали от родины, на азиатской земле. Герои, сожалея об участи любимого спутника, обрадовались тем не менее счастливому предсказанию и с наступившим вечером принялись за веселое жертвенное пиршество. Расположившись на берегу, на мягкой листве и траве, наслаждались они едой и питьем, тешились веселым разговором и внимали сладкозвучным песням Орфея. На следующее утро, чуть занялась заря, Тифий разбудил их; сели они на «Арго» и, совершив богам возлияние в море, ради счастливого плавания, бодро отплыли из гавани.

Преследуя далекую цель, должны были они плыть мимо берегов Фессалии, Македонии и Фракии. Попутный ветер надувал паруса, и весело, под мирные звуки песен Орфея, без помощи весел, скользил по волнам «Арго». В восторге прислушивались герои к песням, а рыбы и другие обитатели вод морских, вынырнув из глубины, очарованные сладостными звуками, плыли за кораблем, подобно, стаду, идущему за свирелью пастуха.

4. Аргонавты на Лемносе

(из поэмы Аполлония Родосского «Аргонавты»)

После нескольких дней плавания, аргонавты пристали к острову Лемносу. Здесь, за год до их прибытия, женщины умертвили своих мужей за измену их, за связь с пленницами, привезенными ими с соседнего материка. Кроме мужей и все дети мужского пола тоже были ими умерщвлены, ибо они могли со временем отомстить за смерть отцов. Только царская дочь Гипсипила успела спасти отца своего Фоанта: тайно спустила она его в закрытом ящике в море, и у берега острова Сикина был он вытащен из воды рыбаками. Итак, лемниянки принуждены были пасти стада и возделывать поля и, подобно воинственным амазонкам, ходили в вооружении своих мужей, постоянно опасаясь нападения фракийцев, родственников их соперниц. А потому, увидев, что красивый корабль приближается к острову, ринулись они к берегу с поднятым оружием (царица Гипсипила была во главе их) к берегу, чтобы воспрепятствовать высадке.

Аргонавты же, не подозревая ничего плохого, отправили к царице вестника, прося позволения переночевать на берегу. Вследствие этого Гипсипила отвела свое женское войско в город и созвала на площади народное собрание для обсуждения просьбы иноземцев. Она восседала на каменном престоле отца своего; возле нее помещалась седая кормилица, по обе стороны которой стояли две белокурые девы; кругом же расположился народ. Девственная царица встала и сказала:

– Любезные сестры! Мы доставим чужеземцам на их корабль яства, питье и все, что они пожелают, только пусть они не выходят на наш остров и не ведают, какое преступное дело совершено нами. Наверное, они погнушались бы им, и дурная молва о нас далеко распространилась бы по земле. Таков мой совет; если же кто имеет предложить другое, пусть говорит.

Встала тут ее старая кормилица царицы и, опираясь на посох, сказала:

– Да, пошлите иноземцам подарки, я тоже согласна с этим; но вместе с тем подумайте, что будет с вами, если войско фракийцев или какой-нибудь другой народ нападет на вас. Даже если кто-либо из богов и устранит от вас эту напасть, то мало ли еще каких зол предстоит вынести вам? Когда мы, старухи, перемрем, а вы, молодые, состаритесь, разве быки сами собой станут впрягаться под ярмо и влачить плуг по полям? А когда созреет жатва, уж не они ли, вместо вас, срежут колосья? Ведь все это вам будет не под силу. Что касается до меня, я скоро сойду в могилу; но вам, молодые, советую взять чужих мужчин к себе в дома и доверить им имущество и управление городом, чтоб они защитили вас от внешней опасности, а дети могли бы охранять вас от бедствий старости.

Совет старухи понравился всему народу, и Гипсипила тотчас же отправила деву Ифиною к Ясону пригласить чужеземцев на берег, в город. Ясон накинул на плеча драгоценное пурпурное одеяние, подаренное ему Афиной, взял в руки копье и, подобный лучезарной звезде, вместе с Ифиноей направился к городу. У городских ворот вышли ему радостно на встречу жены и девы и, изумленные, проводили его до дворца царицы; широко растворили ему служанки высокие двери, и Ифиноя повела его в покои своей повелительницы. Войдя к ней, он сел против царицы на великолепное седалище.

Гипсипила опустила взоры, и лицо ее зарделось от стыдливости.

После краткого молчания, смущаясь, сказала она юному герою:

– Чужестранец, отчего вы так долго пребываете вне наших стен? В городе нашем не обитают мужчины, и опасаться вам нечего. Они пашут фракийские поля по ту сторону моря. В царствование отца моего Фоанта они переправились на ту сторону, опустошили страну, унесли богатую добычу, увели множество дев пленницами. С ними вступили они в брак и покинули наш остров, чем жестоко обидели своих законных жен и детей. Когда же они опять покинули они Фракию и заявились сюда, то при их возвращении мы затворили перед ними ворота, дабы принудить их поступать с нами по справедливости или отправляться куда-нибудь с своими любимицами. Они потребовали отдать им своих сыновей и вместе с ними отправились во Фракию, где и живут по сию пору. Так остались мы беспомощными. А потому, если хотите, придите к нам и останьтесь у нас; ты же, если желаешь расположиться здесь на житье, прими власть отца моего и будь царем острова. Право, страну эту ты не будешь хулить, – это плодороднейший и красивейший остров во всем море. Итак, вернись к своим, объяви им наше предложение и не оставайтесь долее за городом.

Так говорила царица, сознательно умолчав о преступном умерщвлении мужчин.

Ясон отвечал ей следующими словами:

– Царица, мы охотно готовы придти вам на помощь. Я только оповещу своих товарищей и тотчас же вернусь; власть же над островом пусть остается в твоих руках: суровый бог призывает меня отсюда в дальнюю страну.

Он подал царице правую руку и вернулся на корабль. В то время, как он шел по улицам, женщины веселыми толпами провожали его до ворот; затем они живо снарядили колесницы, положили на них дары для гостей и поспешили к морю. Аргонавты с радостью приняли весть Ясона и последовали за женщинами в город. Ясон поселился во дворце у Гипсипилы, другие же расположились в различных частях города. Один Геракл с несколькими выборными остался сторожить корабль.

Настало веселое время – дни воинов проходили в празднествах.

Пиршества сменялись веселыми хороводами; повсюду поднимался с алтарей благовонный жертвенный пар. Из всех богов наиболее чествовали жертвами и пением Гефеста, бога-покровителя острова, и прелестную супругу его Афродиту. Каждый день отсрочивался отъезд, и аргонавты пробыли бы на острове, вероятно, еще долее, если бы Геракл тайно от женщин не собрал своих товарищей и с бранью и укорами не напомнил им о цели их плавания. Пристыженные герои вняли увещаниям Геракла и стали снаряжаться к отъезду. Лемниянки, подобно пчелиному рою, с мольбами и плачем окружили уезжающих друзей; со слезами на глазах, жали они им руки и выражали пожелания счастья в дальнейшем плавании. При расставании Гипсипила, с полными слез глазами, протянула Ясону руку и сказала:

– Отправляйся же, и да позволят боги тебе и твоим спутникам привезти домой желанное руно. Если ты когда-нибудь счастливо вернешься сюда, я сдам тебе власть над островом. Но знаю, этому не бывать, – нет у тебя такого намерения. Так, живя вдали от меня, сохрани по крайней мере память обо мне.

Тронутый Ясон простился с царицей и сел на корабль, а вслед за ним и другие.

Аргос оттолкнул корабль от берега, весла пришли в движение, и скоро исчез из виду прекрасный остров.

5. Кизик

(из Аполлония Родосского)

Геллеспонтом достигли аргонавты острова Кизик в Пропонтиде, близ фригийского берега; остров этот был соединен с материком узким перешейком. Там, на «Медвежьей горе», обитали дикие исполины. Каждый из них был о шести могучих руках: по две на широких плечах и по четыре на боках. А вокруг перешейка и на равнине обитали долионы, которыми правил царь Кизик. Они вели свой род от Посейдона, бога моря; он-то и защищал их: несмотря на близкое соседство, исполины же не причиняли им вреда. Тут аргонавты стали на якоре в прекрасной гавани и высадились на берег. Кизик и долионы, услышав о высадке благородных героев, поспешили к ним, приняли их дружелюбно и уговорили направить корабль в городскую гавань. Царь Кизик был еще в юношеском возрасте; едва пробивался у него на подбородке и щеках нежный пушок и лишь за нисколько месяцев до этого женился он на прелестной Клейте, дочери Меропа. Некогда оракул возвестил ему, что он должен радушно принять божественное воинство героев, которое, быть может, когда-нибудь прибудет к нему, и с этими героями он не должен вести войны. Поэтому Кизик снабдил аргонавтов вином и жирными овцами, и сам прибыл принять участие в их трапезе; услыхав о цели их путешествия, он дал им наставления относительно пути. На следующее утро взобрался он с ними на высокую гору, дабы дать им возможность обозреть положение острова в обширном море; в это самое время часть аргонавтов, в том числе и Геракл, собрались вывести корабль из гавани. Тут, с другой стороны горы, ринулись на них исполины и принялись запирать вход в гавань огромными каменными глыбами, обломками скал. Но Геракл схватил свой лук – и стали падать исполины один за другим.

Между тем и другая часть аргонавтов спустилась с горы и луками и копьями помогла одолеть исполинов, всех до последнего. Подобно огромным стволам, срубленным топором дровосека, лежали исполины один на другом: кто головой и грудью в воде, ногами же на берегу; кто тяжелым туловищем на песке, а ногами в воде; как те, так и другие были желанной поживой для рыб и для птиц.

После этой битвы Аргонавты, напутствуемые пожеланиями долионов, пустились в море. Весь день попутный ветер гнал перед собою «Арго»; ночью же ветер переменил направление, чего герои, однако, не заметили, и пригнал их обратно к острову долионов.

Они вышли на берег, но в темноте не узнали союзного острова; долионы же, услышав о высадке вооруженных людей, подумали, что это пеласги, морские разбойники, частенько устраивавшие набеги на остров, и, вооруженные, вышли им на встречу.

Страшный бой начался во мраке, и ни одна сторона не узнала другой. Аргонавты положили на месте множество долионов, а Ясон поразил копьем царя Кизика прямо в грудь. Бой продолжался до утра, и лишь тогда с ужасом увидели бойцы несчастную ошибку. Три дня аргонавты и долионы с распущенными волосами оплакивали любимого царя, погибшего во цвете лет; потом погребли его с большими почестями и над высокой могилой, которую можно было видеть и в позднейшее время, устроили погребальную тризну. А Клейта, юная супруга царя, не вынесла одинокой жизни: самоубийством покончила она дни свои.

Ее оплакивали нимфы соседних рощ, и из слез их, обильными струями орошавших землю, боги создали источник, которому дали имя бедной Клейты, так рано покончившей с жизнью.

6. Гилас

(из Аполлоний Родосского)

Однажды вечером, после бурного плавания, аргонавты высадились на берегу Мисии, на том самом месте, где впоследствии находился город Бирос иди Бирусий, теперешняя Брусса. Туземцы приняли их радушно и снабдили съестными припасами и напитками. Пока герои после дневных трудов отдыхали на мягкой траве и подкреплялись ужином, Геракл отправился в соседний лес срубить дерево для весла: в этот день он, в борьбе с напиравшими на корабль волнами, переломил свое весло. Вскоре нашел он пихту, которая показалась ему пригодной, и, отложив свои лук, колчан и львиную шкуру, схватил ствол обеими руками и вместе с корнем вырвал его из земли.

Между тем его оруженосец, прекрасный мальчик Гилас, вышел из стана добыть воды себе и своему господину Гераклу. В лесистой низменности юноша нашел источник; но в то самое время, как он нагибался, чтобы медной кружкой зачерпнуть воды, нимфы источника, воспламененные любовью к нему, схватили его и повлекли за собой в пучину. Прекрасный Гилас исчез в воде, подобно светилу, сияющему во мраке и гаснущему при падении. Аргонавт Полифем, друг Геракла, ожидавший его возвращения близ этого самого источника, услышал крик мальчика и подумал, что он схвачен диким зверем или что разбойники влекут его в горы. Подобно льву, рыскающему за добычей, с обнаженным мечом устремился он в ту сторону, откуда ему послышался зов, но не нашел там мальчика. Тут встретил он Геракла, возвращавшегося с пихтой из леса.

– Несчастный, закричал он ему навстречу, отчего мне первому суждено принести тебе печальное известие! Гилас отправился к источнику и не вернулся: либо разбойники похитили его либо дикие звери растерзали на части, – я сам слышал его крик.

Когда Геракл это услышал, пот показался у него на висках, и кровь прихлынула к груди. Разъяренный, бросил он пихту наземь и, подобно быку, уязвленному слепнем, заметался во все стороны. Всю ночь они искали Гиласа и звали его громкими голосами, и вот, как будто издалека, достигли до их ушей слабые звуки откликавшегося мальчика. Они и не подозревали, что голос этот исходил из соседнего источника, где нимфы старались на своих коленях поцелуями унять боязнь и тоску прелестного юноши.

Лишь только взошла над горой утренняя звезда и поднялся попутный ветер, Тифий стал увещевать спутников воспользоваться ветром и пуститься в море. Радостно и на всех парусах поплыли они по волнам, и тогда только заметили отсутствие Геракла и Полифема; начался спор о том, оставить или нет храбрейших спутников. А Ясон, беспомощный и озабоченный, сидел, не говоря ни слова. Гнев одолел, наконец, Теламона, вернейшего друга Геракла. Обратившись к Ясону, он воскликнул:

– И как ты можешь так спокойно сидеть?… Да, выгодно тебе оставить Геракла! Все это случилось по твоему старанию: боялся ты, чтобы великий герой не затмил твоей славы. Впрочем, к чему слова! Я не желаю продолжать путь с тобой и твоими спутниками: вы задумали и выполнили все случившееся.

Нимфы похищают Гиласа

Затем с блистающими гневом глазами кинулся он на кормчего Тифия и принудил бы его повернуть корабль назад и опять направиться к мисийскому берегу, если б оба Бореада с бранью не удержали его.

И в то же самое время из глубины моря вынырнул морской бог и прорицатель Главк с взъерошенной головой. Твердой рукой схватил он киль корабля и объявил аргонавтам, что Геракл и Полифем остались на острове по воле богов; что Гераклу суждено свершить для Эврисфея двенадцать подвигов и за это обрести бессмертие; что Полифем, по воле рока, должен основать город Киос и окончить жизнь свою в стране халибов; что, наконец, оба они остались, отыскивая Гиласа, похищенного влюбленными нимфами. Затем бог погрузился в бурную пучину. Герои обрадовались предсказанию, а пристыженный Теламон подошел к Ясону и попросил простить ему грубое слово, вырвавшееся в печали. Ясон охотно согласился, и они весело продолжали они путь.

После долгих и тщетных поисков любимого Гиласа, Геракл отправился в Аргос служить Эврисфею; но перед этим он заставил мисийцев поклясться в том, что они будут искать Гиласа до тех пор, пока не найдут его. Вот отчего и впоследствии обитателя этой страны ежегодно бродили по лесам, отыскивая Гиласа. Полифем же остался у них и выстроил город Киос.

7. Амик

Ранним утром следующего дня аргонавты направили корабль к далеко вдающейся в море косе вифинского берега.

Там находились жилище и двор царя бебриков Амика. То был дикий человек исполинского роста и силы. Он не отпускал от своего берега ни одного чужеземца, не померившись с ним силою в кулачном бою. Не один человек из соседних стран, приведенный судьбою на роковой берег, пал под его тяжелой рукой. И теперь, видя, что «Арго» причаливает к берегу, прибежал он туда и с кичливою гордостью закричал вступавшим на берег аргонавтам:

– Услышьте, морские бродяги, то, что надлежит вам знать! Не один чужеземец не смеет выехать отсюда, не померившись со мной силами. А потому выбирайте из своей среды сильнейшего и выставляйте его здесь для кулачного боя. Если же вы этого не исполните, то горе вам!

Ярый гнев обуял героев, особенно же возмущен был Полидевк, лучший из кулачных бойцов во всей Элладе. Он выскочил вперед и закричал:

– Успокойся и перестань грозить. Мы подчиняемся твоему закону; я готов выйти на состязание с тобой.

Грозно взглянул Амик на смелого юношу, – взглянул, как раненый в горах лев смотрит на того, кто первый нанес ему рану. Но Тиндарид спокойно снял с себя плащ и приготовился к состязанию; Амик тоже сбросил черный плащ и кинул пастушескую дубину, которую носил обыкновенно при себе. Между тем по обе стороны расположились смотреть на бой эллинские герои и толпы пришедших бебриков. Дикий царь был страшен и подобен сыну ужасного Тифона; бодро стоял юный Полидевк, подобный лучезарной звезде на вечернем небе. Правда, первый пух еле пробивался на его щеках; но он в себе чувствовал непобедимую силу, и чем более смотрел на противника, тем более росло в нем гордое мужество.

Полидевк махнул рукой, чтобы посмотреть, не оцепенела ли она от долгой гребли. Не двигаясь, стоял против него Амик, и жажда крови так и светилась в мрачных глазах его. Тут слуга Амика бросил на землю между противниками крепкие кулачные ремни.

– Возьми без жребия, который захочешь, – сказал царь, – чтобы потом не жаловаться. Обвяжи ремнем руку – и скоро ты увидишь, что я хороший шорник и умею окрашивать кровью человеческие щеки.

Полидевк с улыбкой поднял тот ремень, который лежал поближе, и с помощью друзей обвязал им кулак; то же самое сделал Амик, и начался ужасный кулачный бой.

Бой Полидевка с Амиком

Мощными руками закрыв лицо, устремились они друг на друга. Как тяжелая волна, напирающая на корабль, внезапно ринулся Амик на юного Полидевка и принялся наносить ему удар за ударом; но юноша, ловко уклоняясь, оставался невредим и, в свою очередь, хорошо подметив слабые стороны противника, нанес ему не один чувствительный удар.

Неутомимо наносили бойцы друг другу удары, от которых хрустели челюсти и зубы; остановились лишь, когда у них прервалось дыхание. Тут отошли они в сторону и с тяжелыми стонами утерли льющийся пот. Но вскоре, подобно двум быкам, они опять устремились в бой. Амик высоко замахнулся, намереваясь приподняться на носки и изо всей силы ударить кулаком Полидевка по голове; но последний так изловчился, что только слегка был задет по плечу, и тут же нанес своему противнику такой удар по уху, что переломил ему кость; Амик от боли упал на колено. Громко возликовали друзья Полидевка, а умирающий Амик склонил голову на землю.

Видя смерть своего царя, бебрики, с дубинами и копьями, ринулись на Полидевка. Но товарищи с обнаженными мечами поспешили защитить его. Дошло до жаркого боя. Полидевк сам положил на месте первых, набежавших на него: одному так ступил ногой на грудь, что тот и не встал; другому кулаком вышиб глаз. Кастор, стоя возле брата, мечом поражал одного за другим, а Анкей, аркадкий великан, в щетинистой кабаньей шкуре, неистово замахал тяжелой секирой. Тут овладел бобриками панический страх, и они поспешно обратились в бегство. Аргонавты преследовали их далеко во внутрь страны. Затем они напали на хлев со скотом и увели богатую добычу. Ночь провели на берегу, перевязав раны и принеся жертву богам. Увенчав головы лаврами, сидели они, радостно пируя, и, с наполненными кубками в руках, наслаждались веселыми песнями и игрою Орфея. Воспевали они Полидевка-героя, победоносного Зевсова сына.

8. Финей

На следующий день аргонавты пристали к берегам Фракии. Здесь жил прозорливый старец Финей, бывший прежде царем Фракии, теперь же влачивший жизнь в великом горе и бедствиях. Аполлон ниспослал Финею дар прорицания, но тот стал злоупотреблять этим даром и открывал людям тайные советы Зевса. За это на склоне дней он был поражен слепотою, и злые гарпии – девы, имевшие вид хищных птиц – лишали несчастного пищи, которую приносили ему люди за его гадания: лишь только, бывало, поднесет он кусок ко рту, гарпии тотчас же вырвут кусок из его рук. Поэтому Финей постоянно был мучим страшным голодом. Если даже когда гарпии и оставляли ему какую-нибудь часть пищи, то пропитывали ее таким зловонием, что никто не мог есть ее. Когда Финей услыхал шум шагов проходивших мимо его дома чужеземцев, прозрел он, что чужеземцы эти – аргонавты, и вспомнил сделанное ему предвещание, что тогда перестанут мучить его гарпии когда к фракийским берегам пристанут сыновья Борея с своими спутниками. Поднялся старец с своего ложа и побрел, опираясь на посох и ощупывая стены, навстречу аргонавтам. Но едва лишь дошел он до порога своего дома, как обессиленный опустился на землю. Увидав несчастного старца, исхудалого, дрожавшего всем телом, аргонавты почувствовали к нему жалость и обступили его толпою. Когда Финей несколько оправился, то сказал еле слышным голосом:

– О, герои Эллады! если я не обманываюсь, если вы те, которых ведет Ясон за добычей золотого руна, то помогите мне, спасите меня от невыносимой муки. Мстительные Эриннии не только лишили меня света очей, но отнимают у меня даже и пищу, томят и изводят меня голодом. Было мне открыто некогда, что от этой муки должны меня освободить Бореады. Заклинаю вас, спасите меня. Я не чужой вам: я – Финей, сын Агенора; некогда царствовал я над фракийцами и был женат на Клеопатре, сестре Бореадов, находящихся между вами.

Герои не могли смотреть без слез на несчастного старца, и Зет, один из сынов Борея, обнял страдальца и обещал при помощи своего брата освободить его от мучительниц-гарпий, если только будет на то соизволение богов. Тогда Финей, подняв к небу свои безжизненные, тусклые очи, поклялся аргонавтам, что не лживо было то предсказание, которое предвещало ему спасение от сыновей Борея, и что боги не разгневаются на них за оказанную ему помощь. Герои тотчас стали готовить Финею обед, и этот обед должен был быть последней добычей гарпий: Бореады стали вблизи с обнаженными мечами.

Аргонавты сражаются с гарпиями

Едва старец успел прикоснуться к поставленной перед ним пище, как с громким криком налетели они быстрокрылые, и похитили у него пищу. Аргонавты подняли шум, но птицы не испугались этого шума и пожрали все, что было поставлено перед Финеем до последнего куска; потом с криком же полетели он за море, оставляя за собой невыносимое зловоние. Бореады, с обнаженными мечами, понеслись вслед за ними: как сыны северного ветра, они одарены были крыльями. Долго гнали они гарпий и вблизи Пифейских островов подлетели к ним так близко, что могли схватить их руками. Схватились Бореады за мечи, но быстрая вестница богов, Ирида, низошла с неба и воспретила героям умерщвлять гарпий. Она подтвердила, что, по воле богов, гарпии отныне никогда не будут посещать Финеева дома. Веря словам богов, сыны Борея возвратились к кораблям своим, и с той поры Пифейские острова стали именоваться Строфадами– островами возвращения.

Аргонавты омыли Финея, закололи овцу, взятую ими из стад Амика, и стали готовить злополучному старцу сытный обед. Довольные и радостные, сели они за стол и с изумлением смотрели, с какой жадностью утолял Финей свой голод, томивший его так долго и так сильно. Самому ему казалось, будто все это он видит во сне. Дожидаясь возвращения сынов Борея, всю ночь просидели аргонавты за столом, с кубками в руках; Финей же, сидя между ними у очага, пророчествовал о судьбах дальнейшего их плавания.

– Боги не позволяют, – начал Финей, – сказать вам всего, что открыто мне о судьбах вашего предприятия; но вот что скажу я вам, вы же внемлите словам моим. Прежде всего вы приплывете к двум гибельным скалам – Симплегадам; по тесному проливу между этими скалами не проходил доселе ни один из мореплавателей, ибо скалы те не стоять твердо на месте, а беспрерывно сталкиваются одна с другой и снова расходятся. А потому, когда вы приблизитесь к скалам, будьте предусмотрительны и подплывайте к ним с величайшей осторожностью. Вы пустите наперед перед собой голубя: если голубь пролетит между скалами невредимо, дерзайте и вы, гребите веслами изо всех сил и не забудьте призвать на помощь богов. Если же голубь погибнет между скалами, то плывите другим путем: гибель голубя должна показать, что вам не суждено проплыть между скалами. Миновав Симплегадские скалы, вы берите направо и плывите вдоль берега, но не слишком близко: там много отмелей и скалистых мысов, далеко вдающихся в море; да к тому же на берегу том, по местам, живут дикие и воинственные народы. Вы поплывете мимо городов, где обитают амазонки, мимо башен мосинэкского народа, построенных на вершинах лесистых гор; минуете вы также и страну халибов, в поте лица выкапывающих железо из земли. Наконец достигнете берега Колхиды в том месте, где Фасис изливает в море свои шумные воды, и здесь станете на якорь. В той страны, на берегах Фасиса, стоит высокобашенный замок царя Эета, и висит на высоком дубе золотое руно, денно и нощно охраняемое страшным, никогда не смыкающим очей драконом.

Молча и не без прискорбия внимали Аргонавты речам прозорливого старца; но он утешил их обещанием счастья и полной удачи в том случае, если благополучно минуют Симплегадские скалы. Завещал он им также, прибыв в Колхиду, испросить помощи у хитроумной Киприды, богини любви.

Многое еще хотели расспросить аргонавты у прозорливца, но внезапно появились среди их Бореады, возвратившиеся с победой. И закипел праздничный пир.

9. Симплегады

Корабль бодро бежал по волнам, рассекая их своим заостренным носом. Море было небурным, лишь порой напоминая о своей сокрытой мощи, когда било волною о борт, и тогда пенистые фонтаны обрушивались на героев, сидевших на веслах. Справа зеленел пологий берег.

Но вот откуда-то издали донесся мерный шум, постепенно переросший в могучие ритмичные удары. Грохот то пропадал, то вновь низвергался, словно где-то в небесах затаился молот, который изо всех сил обрушивался на наковальню. И вскоре поняли аргонавты, что приближаются они к страшным скалам-Симплегадам, о которых их предупреждал слепой провидец Финей.

Ясон взял на руки голубку, которую дал им с собою Финей и взошел на нос корабля.

И вот показались сами Симплегады – огромные, иссиня-черные утесы. Один от другого они были отделены не более полусотней локтей. Незыблемые высились они высоко над морем и нельзя было их обойти, ибо вокруг них кружили сильные водовороты.

Герои, закаленные в десятках битв и поединков, не боявшиеся людей, исполинов и чудовищ, рисковавшие порою бросить вызов богам, они оробели перед мощью слепой стихии, ибо сломить ее было не в силах человеческих. Вот уже рядом зловещие утесы, уже увлекает корабль к ним сильнейший поток.

– Выпускай свою птишку! – крикнул Тифий.

Ясон бросил голубку высоко над головой. Белоснежная птичка вспорхнула ввысь и устремилась в полет между утесами. Почуяв живое, каменные громады соединились с ужасающим грохотом. Но затем они разошлись, и все увидели, что голубка сумела пролететь, лишь в воздухе кружились несколько перышек с ее хвоста.

– Теперь и наша очередь! На весла! – закричал кормщик Тифий и сам налег на рулевое весло, направляя корабль между утесами.

Единым духом налегли герои на весла, и корабль словно сам взлетел от такого напора. Черные скалы надвинулись на них… они уже близко, еще мгновение… И «Арго» вылетел на чистую воду, лишь жуткий трек скрипнул по сердцу каждого, ибо героям показалось, что корабль их раскалывается надвое – но нет! Это лишь треснуло кормовое весло, не избежавшее удара страшных каменных челюстей.

В тот же вечер герои уже отдыхали в кругу дружественного народа мариандинов. Однако на следующий день, как планировали, отплыть они не смогли, поскольку славный кормщик Тифий, который столько сделал для похода, заболел и вскоре умер. Похоронив его, аргонавты назначили на его место могучего Анкея и вновь пустились в море.

Много дней и много ночей плыли они вдоль южного берега и Эвксинского Понта, минуя различные царства неведомых им дотоле народов. Наконец стали они приближаться к некоему острову. Когда они подплывали к берегу, с острова поднялась огромная птица. Пролетая над кораблем, она роняла на него свои перья – остроконечные, как стрелы; одно из них попало в плечо Филею. От боли Филей выронил из рук весло; Аргонавты же с изумлением рассматривали странное оружие, поразившее их сподвижника. Сосед Филея вынул перо из раны, омыл и перевязал ее. Вслед за первой птицей появилась другая. Лишь только подлетела она к кораблю, Клитий, подстерегавший ее с луком в руках, пустил в нее стрелу, и птица упала в море, вблизи корабля. Тут только догадались герои, что остров, к которому они приближались, есть остров Аретиада, а птицы, взлетавшие с берега на встречу кораблю, – птицы бога войны Арея, стимфалиды: изгнанные из Аркадии Гераклом, они поселились на этом острове. По совету Амфидамата, герои надели на головы шлемы, вооружились копьями и прикрылись щитами. Так подплыли они к острову. Приближаясь к берегу, аргонавты закричали громкими голосами, стали бить в свои щиты и подняли такой шум, что птицы густыми стаями поднялись с берега и, осыпая корабль тучей перьев-стрел, пронеслись над ним высоко в воздухе и полетели к близ лежащему материку.

Теперь аргонавты могли безопасно пристать к берегу. Но при самом вступлении их на остров, они встретили четырех юношей, жалких видом, в изорванных одеждах. То были сыновья Фрикса. Умирая, отец завещал им возвратиться в страну предков – в Орхомен, в богатый дом Афаманта. С надеждою в сердцах отплыли юноши на корабле, который им дал дед их Эет; но в первую же ночь плавания, в темную, страшную ночь, на море поднялась грозная буря, волны разбили корабль и выбросили пловцов на негостеприимный берег острова Ареса. На их счастье на этот же остров скоро прибыли и аргонавты, избавившие несчастных от горя и нужды. Встретив аргонавтов, юноши попросили у них пищи и одежды и рассказали им о судьбе своей и о своем происхождении. Герои весьма обрадовались встрече с несчастными юношами, и Ясон объявил им, что они ему родственники по деду. Дали им с корабля одежду, накормили и напоили их.

За обедом Ясон сообщил юношам, что он плывет со своими спутниками в Колхиду за золотым руном, и просил их быть проводниками аргонавтам и помощниками в трудном предприятии. Услыхав это, юноши пришли в ужас, и Аргос, старший между ними, так отвечал Ясону:

– Друзья! Мы сколько можем будем помогать вам; но знайте, что лют и жесток дед наш Эет; он ведь сын Гелиоса и могуч как сам Арей; к тому же повелевает сильным и многочисленным народом, во всем покорным его воле. Руно это охраняется страшным драконом: трудно похитить его у такого стража, если бы даже и сам Эет согласился на это.

Бледностью покрылись лица у некоторых аргонавтов при рассказе Аргоса, но Пелей воскликнул:

– Не пугай нас, друг, по пустому! Мы не так бессильны, чтобы страшиться Эета; понимаем и мы кое что в ратном деле, и в жилах многих из нас тоже течет кровь богов. Нет, коли не уступит он нам эту шерсть добровольно, плохо ему придется тогда со всей его колхидской ратью!

Смелая речь Пелея ободрила смущенных, и снова в стане аргонавтов пошли живые и веселые речи, продолжавшиеся до самой ночи. С рассветом следующего дня пловцы, в сопровождении сыновей Фрикса, подняли паруса и пустились в дальнейший путь. Плыли они целые сутки, и на другой день плавания вдали, на востоке, засинели перед ними высокие вершины Кавказа. К одной из кавказских скал был в то время прикован Прометей, питавший своей печенью хищного орла. Вечером, когда ночная тьма стала покрывать землю, Аргонавты увидали, как пролетел над их кораблем хищный орел, спешивший к своей жертве; летел он высоко, под облаками, но от взмахов его мощных крыльев паруса на корабле бились и вздувались, как от сильного ветра. Вскоре аргонавты услыхали стоны и болезненные крики титана: орел терзал уже его грудь. Через некоторое время птица полетела назад той же дорогой.

В ту же самую ночь аргонавты достигли устья Фасиса – реки, орошающей Колхиду. Радостно опустили они паруса, ударили в весла и направили корабль вверх по реке. Слева был у них Кавказ и столица Эета, а справа – священное поле и роща Арея, где находилось руно, охраняемое драконом.

Ясон встал тогда со скамьи, наполнил золотой кубок чистым вином и стал лить жертвенное вино в воду реки: приносил он жертву матери-земле, богам страны и душам героев, отошедших в Аид; им творил он жертвенное возлияние и их молил быть пособниками аргонавтов. Совершив жертвоприношение, герои, по совету Аргоса, направили корабль в бухту реки, поросшую высоким тростником; здесь они встали на якорь и, немного спустя, заснули один за другим.

Но не долог был сон путников: вскоре на светлом небе занялась рассветная заря.

Сцена на Олимпе

Между тем, когда Ясон с своими спутниками благополучно прибыл в Колхиду, Гера и Афина, две богини, которым особенно было близко дело аргонавтов, сошлись на совет и повели речь о том, как бы лучше помочь Ясону добыть золотое руно. Гера посоветовала идти к Афродите и просить ее, чтоб она чрез сына своего Эрота, бога любви, поселила в сердце волшебницы Медеи, дочери Эета, страсть к Ясону – своим волшебством Медея могла бы помочь ему овладеть руном. Афина приняла совет Геры, и обе богини отправились в жилище Афродиты. Они застали богиню одну, ибо муж ее, искусник Гефест, занимался в то время работой в своей кузнице на острове Липаре. Сидя на пышно изукрашенном троне, богиня расчесывала золотым гребнем благовонные кудри, волнами падавшие на белые плечи, и заплетала их в длинные косы.

Лишь только увидала Афродита, что Гера вместе с Афиной приближаются к ее чертогу, тотчас же поднялась с своего трона, приветствовала их и, введя в свои покои, усадила на золотые кресла. Потом села сама, быстро закинула кудри назад, наскоро перевязала их и с веселой и дружеской улыбкой спросила:

– Что привело вас ко мне, богини? Вы так редко удостаиваете посещением меня, низшую богиню.

– Не упрекай нас, дорогая, отвечала Гера, – много забот и дум у нас на душе. Ясон со своими спутниками плывет теперь по водам Фасиса, желая достать золотое руно; боимся мы за них, и всего более за Ясона. Дорог мне этот герой; знаю я его доброе сердце, и его избрала я также для исполнения кары над ненавистным Пeлиeм, отказывающим мне в жертвах.

Афродита, не зная, чего хочет от нее Гера, сказала тихо и медленно:

– Если я могу, богини, содействовать Ясону словом или делом, то охотно окажу ему помощь. Что может только и сделать моя бессильная рука?

– Не нужно, дорогая, тут силы, отвечала Гера, – вели сыну своему Эроту наполнить любовью к Ясону дочь Эета Медею. Если она станет помогать герою, ему не трудно будет достать руно: хитра и разумна Эетова дочь.

Уклончиво отвечала на это Киприда:

– Вас, богини, – сказала она, – мальчик послушается скорее, чем меня. Перед вами он хоть немного будет робеть; на мои же слова он не обращает и внимания, постоянно ссорится, со мной и сердит меня, и я не раз собиралась изломать ему и лук, и стрелы.

Богини улыбнулись и переглянулись между собою. Афродита же продолжала грустным голосом:

– Печаль моя вам покажется забавной, богини; знаю, не следовало бы мне рассказывать об этом другим… Но я попытаюсь исполнить ваше желание и уговорить мальчика; может быть, он и послушается.

После этих слов, богини поднялись со своих мест, и Гера, взяв в свои руки нежную руку богини любви, сказала ей на прощанье:

– Исполни же свое обещание, Киприда, и не ссорься с мальчиком, – он со временем исправится.

По уходе богинь, Афродита оставила свой дом и пошла по Олимпу искать сына. Эрот был далеко, в саду Зевса, где играл с Ганимедом, юношей, которого Зевс, прельщенный его красотой, похитил на Олимп. Оба мальчика тешились игрою в кости. Лукавый, краснощекий Эрот стоял и придерживал левой рукой рубашку на груди: вся пазуха у него была наполнена выигранными костями; опечаленный же Ганимед тихо сидел на земле и, раздосадованный своею неудачей и смехом Эрота, спешил поставить две оставшиеся у него кости. Стали играть; Ганимед проиграл и последние, и с пустыми руками пошел прочь, не замечая приближавшейся Киприды. Богиня подошла к своему сыну, взяла его за подбородок и сказала:

– Чему смеешься ты, шалун? Верно опять сплутовал и обыграл простака! Слушай, какое я поручу тебе дело. Я дам тебе прекрасную игрушку Зевса, сделанную для него его кормилицей Адрастеей в то время, когда он был еще ребенком: золотой шар с золотыми кольцами вокруг. Такой игрушки ты никогда еще не видывал; если бросить этот шар вверх, он полетит по воздуху подобно длиннохвостой комете. Вот что я подарю тебе. Но за это ты должен поразить стрелой дочь Эета, чтобы она полюбила Ясона. И сделай это скорее; если будешь медлить, то мне не надо никаких услуг от тебя.

Мальчик поспешно бросил все свои игрушки, обеими руками схватился за одежду матери и стал просить ее, чтоб она тотчас же отдала ему подарок. Она же обняла его и, лаская и целуя, сказала с веселой улыбкой:

– Кянусь твоей и своею головой, будет у тебя игрушка, я не обману тебя; только пусти сперва стрелу в Эетову дочь.

Мальчик быстро вскочил, собрал выигранные им кости и бросил их в одежду матери, потом взял колчан, висевший на ветвях соседнего дерева, схватил лук и стрелы и поспешно вышел из Зевсова сада. Оставив за собой эфирные врата Олимпа, Эрот опустился с небесной высоты на землю, где между горами и реками стояли многолюдные города и широко раскидывались нивы и луга земледельцев.

11. Ясон во дворце Эета

Рано утром поднялись аргонавты и стали держать совет.

– Друзья! – начал Ясон, – вот как, кажется мне, пора начинать дело. Все вы оставайтесь на корабле, я же, взяв с е собой сыновей Фрикса и еще двоих из вас, отправлюсь к Эету и посмотрю, согласен он будет уступить руно добровольно или нет. Если, полагаясь на свою силу, он отвергнет нашу просьбу, мы обсудим тогда, что делать; но добрым словом, вы знаете, делается иногда больше, чем силой, – некогда царь этот дал же у себя приют Фриксу.

Аргонавты одобрили план Ясона, и он, сопутствуемый сыновьями Фрикса, а также Теламоном и Авгеем, покинул корабль и, и с Гермесовым посохом мира в руках, направился к городу. Пришли они на так называемое Киркейское поле и здесь с ужасом увидали множество трупов, подвешенных цепями к деревьям. Но то не были трупы преступников или врагов, а тела обычных жителей, мужчин. Считая беззаконным закапывать в землю или сжигать трупы мужчин на огне, колхидцы вешали их на деревья, закутав в грубые бычьи кожи, дабы воздух иссушил тела. Трупы женщин же колхидцы напротив предавали земле, дабы воздух и земля одинаково действовали на них.

В то время, как Ясон с своими друзьями шли к городу, Гера покрыла их и весь город густым туманом: не замечаемые и не оскорбляемые никем, шли аргонавты по многолюдным улицам Эетовой столицы. Когда же они подошли к царскому дворцу, богиня разогнала туман. С изумлением смотрели герои на обширный дворец колхидского царя, на высокие стены с многочисленными башнями и широкими воротами и на длинные ряды колонн, окружавших стены дворца. Молча вступили аргонавты во двор царского жилища. Здесь, осененные густолиственными, тенистыми виноградными лозами, били четыре прекрасных фонтана: из одного струилось молоко, из другого – вино, из третьего – благовонное масло, из четвертого– чистая, кристально-прозрачная вода, зимою теплая, а летом холодная, как лед. Все эти чудеса созданы были руками хитроумного искусника Гефеста. Кроме того, он сделал для Эета быков с медными ногами и медными головами, а из пасти своей быки извергали страшное пламя. Он же сковал ему плуг из чистого железа. Все это сработал Гефест в благодарность Гелиосу, отцу Эета: в битве богов с гигантами Гелиос спас изнемогавшего уже Гефеста, умчав его на своей колеснице. Затем пришельцы вступили во внутренний двор царского дворца: за рядами изящных колонн увидали они множество двустворчатых дверей, ведших во внутренние покои.

Дворцовых теремов было два, и стояли они рядом, один против другого: в одном, более высоком, жил сам Эет с женой своей Идией; в другом – сын его Абсирт, рожденный от кавказской нимфы еще до брака Эета с Идией, дочерью Океана и титаниды Тефиды. Колхидцы звали Абсирта Фаэтоном (лучезарным), – он превосходил красотой всех юношей Колхиды. В зданиях, стоявших вокруг двух этих теремов жили две дочери Эета: Халкиопа, вдова Фрикса, и младшая незамужняя сестра ее Медея. Медея, жрица богини колдовства Гекаты, ежедневно посещала храм богини, где и оставалась обыкновенно до вечера; но в этот день Гера вложила ей мысль остаться дома. Медея вышла из своих покоев, чтобы проведать сестру свою Халкиопу, как на дворе дворца встретила входивших героев. Испугавшись, она громко вскрикнула.

Халкиопа и ее прислужницы, услыхав этот крик, оставили свои прялки и веретена и поспешно вышли во двор. Когда Халкиопа увидала перед собой детей своих, то с благодарностью подняла к небесам руки, радостно бросилась к детям и, проливая слезы, заключила их в объятия.

На радостные крики Халкиопы вышли из дворца Эет с женой, и в скором времени в царском дворце поднялся шум и великие хлопоты. Одни из слуг забивали большого быка, другие рубили дрова, третьи грели на огне воду для омовения чужеземцам; не было раба во всем дворце, остававшегося без дела. Никем не видимый, прилетел в царский дворец юный Эрот с своим луком и колчаном со страдами. Он спрятался сперва за одну из колонн, натянул тетиву у лука и достал из колчана стрелу; потом, тайком же, пробрался он к Ясону и, прячась за ним, пустил стрелу в грудь Медеи. После этого он поднялся в эфир и, смеясь, полетел на Олимп. Девушка, глубоко пораженная стрелой в сердце, стояла безмолвно, томимая тоскою и трепетом. Жгучая боль терзала ей грудь; на нежных щеках ее бледность сменялась ярким румянцем; глубоко вздыхая, бросала она, украдкой от окружавших, взоры на Ясона, и всю душу ее наполнила сладостная грусть.

Между тем царские слуги уже приготовили обед, и герои, закончив омовение, сели за стол и стали вкушать предложенную им пищу и пить вино. За обедом Эет спросил Аргоса о причине его внезапного возвращения и о прибывших с ним чужеземцах. Аргос рассказал о своем несчастном плавании, о том, как корабль был разбит буреи и как встретившиеся им на пустынном острове чужеземцы спасли его и братьев от неминуемой гибели; назвал юноша каждого героя по имени и сообщил также, кто из них откуда родом. Не скрыл он от царя и причины прибытия героев в Колхиду.

– Царь одной из областей Эллады, – объяснял Аргос деду, – поручил Ясону добыть золотое руно: царь тот боялся силы Ясона и послал его на такое опасное дело в надежде, что герою не воротиться живым из похода.

Устрашился Эет, слушая речи внука, и вскипел на него гневом: подумалось ему, что чужеземцы прибыли в Колхиду по наущению его внуков. Яростью заблистали его глаза из-под густых сдвинутых бровей, и он воскликнул:

– Прочь с глаз моих, коварные злодеи! Знаю я ваши козни: не за руном прибыли вы сюда, а за тем, чтобы похитить у меня престол. Если бы вы не сидели за моей гостеприимной трапезой, клянусь, я вытянул бы у вас языки, размозжил бы вам кости…

Тут поднялся с места Эакид Теламон и хотел было ответить престарелому царю гневной речью, но Ясон удержал его и так отвечал Эету:

– Успокойся, царь; не со злыми намерениями прибыли мы в Колхиду и вступили в дом твой. Кому придет охота предпринимать такое дальнее путешествие по бурному морю для того только, чтоб ограбить другого? Нет, нас побудила на это дело судьба да воля злого царя. Отдай нам руно, и мы будем прославлять тебя по всей Элладе. Мы будем согласны сослужить тебе за это, какую хочешь службу: если, допустим, ты пойдешь воевать на сарматов или какой другой соседний народ, возьми нас с собой, – мы тебе будем верными помощниками».

Так говорил Ясон, стараясь смягчить гнев царя. Слушая его, царь не знал, на что решиться: приказать ли тотчас схватить пришельцев и предать их смерти, или испытать сперва их силы? Наконец, он остановился на последнем.

– Зачем тратить столько слов, – сказал он, – если вы действительно божественного происхождения, если вы не уступаете мне достоинством, я отдам вам руно. Но прежде я подвергну вас испытанию: вы должны исполнить работу, которую обыкновенно исполняю я собственноручно, – так она опасна. На поле Арея пасутся два меднокопытных быка, извергающих пламя из ноздрей. Этими быками вспахиваю я широкое поле Арея, потом бросаю в борозды семена, только не хлебные зерна, а зубы дракона, и из них вырастают облеченные в доспехи витязи. Когда они окружат меня толпою, я умерщвляю их копьем. Ранним утром запрягаю я быков в плуг, а и к вечеру отдыхаю после жатвы. Если ты справишь мне эту работу, я в тот же день отдам тебе руно, и вези его своему царю. Но без этого я не уступлю тебе руна: сильный не должен уступать более слабому человеку.

Долго сидел Ясон, опустив глаза и не говоря ни слова, – все обдумывал он предложение царя: опасность была слишком велика, и герою не хотелось спешить обещанием. Наконец, сказал он царю:

– Прав ты, требуя от меня исполнения такого трудного дела. Но как ни велика опасность, я решаюсь, – повинуюсь судьбе, приведшей меня в твое царство.

– Ну, ступай же теперь, – мрачно сказал царь, – к своим спутникам; но обдумай хорошенько наперед, сможешь ли исполнить дело, за которое берешься. Ведь если ты побоишься запрячь быков или биться с витязями, то предоставь лучше это дело мне и удались из нашей земли.

12. Медея обещает аргонавтам свою помощь

Ясон поднялся с своего места и, вместе с Авгеем, Теламоном и Аргосом, оставил дворец Эета. Остальные сыновья Фрикса – по знаку, данному им старшим братом – остались при матери. Когда молодой герой удалился из дворца, Медее не спускала с него глаз, лишь к нему неслись ее мысли.

Когда же она осталась одна в своем покое, по ее щекам заструились слезы, и тихим годовом стала она говорить сама с собой: «Несчастная! зачем горюешь ты? Что тебе до этого юноши: каков бы он ни был, лучший ли он из всех героев, или худший из людей, – гибель его неизбежна! Но, если б только могла я спасти его! О, Геката, чествуемая мною богиня, спаси его, возврати его невредимого! Если же суждено ему пасть, пусть, по крайней мере, знает, что я не радуюсь и не буду радоваться его печальной судьбе».

Так печалилась и мучилась заботами девушка в своем тихом жилище. Герои же шли в это время назад к своему кораблю. Услыхав ответ царя, они первоначально пришли в уныние, потом воспылали бурным гневом. В это время выступил вперед Аргос и предложил им мудрый совет:

– Друзья! – сказал он, – не употребляйте пока никаких насильственных мер: гибельно будет для нас всякое насилие. Во дворце Эета живет девушка, искусная в чародействе; девушка эта – Медея, сестра моей матери. Я отправлюсь к матери и буду просить ее, чтобы она склонила сестру свою помочь Ясону волшебством. Если Медея не откажет вам в своей помощи, вы спасены.

Едва Аргос успел закончить свою речь, как к кораблю подлетел голубь, которого преследовал хищный коршун; спасаясь от преследователя, голубь влетел за пазуху Ясону, коршун же упал на днище корабля. Тогда поднял голос прозорливец Мопс и сказал:

– Друзья! Это было знамение, явленное нам богами; мы должны молить эту девушку о помощи, и, думается, она нам не откажет. Вспомните, что предрекал Финей: только при содействии Афродиты суждено нам благополучно возвратиться в отечество. Любимая птица богини на наших глазах была спасена от смерти. Призовем же на помощь Афродиту и последуем совету Аргоса.

Герои изъявилисогласие, и Ясон отослал Аргоса снова в город, к матери его Халкиопе.

Между тем Эет собрал колхидский народ и рассказал о прибытии чужеземцев и о намерении их. Отдал царь приказание стеречь корабль и всех на нем находящихся, чтобы не мог уйти ни один из них. При этом Эет имел такое намерение: лишь только падет предводитель чужеземцев, тотчас же обложить корабль дровами и сжечь его вместе со всеми людьми, на нем находившимися. Особенно жестокую казнь готовил Эет сыновьям Фрикса, которые привели, как он думал, чужеземцев в Колхиду за тем, чтобы похитить у него престол.

Между тем Медея лежала на своем ложе, и беспокойные сны летали над ее изголовьем. Снилось ей, что юный герой, в ее присутствии вступает в битву с быками, но не за тем, чтобы добыть золотое руно, а за тем, чтобы получить ее руку. Потом ей снилось, будто сама она борется с теми же быками и счастливо одолевает их; но родители ее не хотят сдержать слово, не хотят отдать руки ее чужеземцу, словно быков следовало побороть не ей, а предводителю чужеземной рати. Обе стороны вступают в горячий и шумный спор, и решение его предоставляют Медее. Она принимает сторону чужеземцев. Опечалились тогда и разгневались на нее родители, грозно закричали на нее, и этот крик заставляет ее пробудиться. Испуганная, обвела она глазами стены своей спальни и долго не могла придти в себя. Решилась она потом идти к сестре своей Халкиопе, ибо думает, что та ради детей, станет просить ее помочь чужеземцу. С обнаженными ногами поднялась она с ложа и вышла из своего терема; но стыд удержал ее, и она снова возвратилась к себе. Трижды отворяла она дверь и трижды отходила от нее; наконец, измученная, бросилась она снова на ложе и зарыдала.

Одна из рабынь ее услыхала эти рыданья и тотчас же передала о них Халкиопе, которая сидела в это время с Аргосом и другими своими сыновьями и рассуждала о том, как бы убедить свою сестру подать Ясону помощь. Тотчас отправилась Халкиопа к сестре; та в слезах лежала на своем ложе.

– Что случилось с тобой, бедная сестра, – спросила ее Халкиопа с участием, – что мучит твое сердце? Не заболела ли ты, не услыхала ли, что отец наш задумывает злое против меня или детей моих? О, как бы я желала никогда не видать более дома отца нашего, как бы хотела жить в такой дальней стороне, где не ведают даже имени колхидцев!

В смущении слушала Медея речи сестры; хотела отвечать ей, по слова не шли у нее с языка. Наконец, пересилила они себя и начала говорить:

– Печалить меня, сестра, судьба детей твоих; боюсь я, что отец предаст их смерти вместе с чужеземцами. Снились мне зловещие сны. О, если бы боги не попустили исполниться этим снам!

Страх объял Халкиопу при этих словах. Она охватила обеими руками колена сестры, скрыла лицо свое в ее одежде и, проливая горькие слезы, заклинала ее спасти юношей. Долго плакали они обе, обняв друг друга. Медее обещала сделать для них все, что будет в состоянии сделать.

– Если так, – сказала ей Халкиопа, – то, ради моих детей помоги предводителю чужеземцев; дай ему какой-нибудь талисман, при помощи которого он мог бы осилить врагов в предстоящей ему битве. Пришел ко мне от него Аргос; просит он твоей помощи.

При этих словах Халкиопы затрепетало от радости сердце Медеи, лицо ее покрылось ярким румянцем, и, полная восторга, воскликнула она:

– Будь спокойна, сестра, и не сокрушайся об участи детей; я исполню твою просьбу. Завтра, ранним утром я пойду в храм Гекаты и вручу чужеземцу талисман, который поможет ему укротить быков. Только ты храни это в тайне, чтобы не знали об этом родители.

Халкиопа прокинула жилище сестры и поспешила сообщить радостную весть сыновьям. Медея же, оставшись одна, не могла сомкнуть глаз всю ночь. Стыд и любовь, сострадание и боязнь боролись в ее смущенном сердце; плакала она и дрожала и не могла успокоиться. То решалась она спасти чужеземного героя, избранника своего сердца, и умереть потом; то передумывала и хотела умертвить себя немедленно, в эту же ночь: никто тогда не упрекнет ее в измене отчизне и родителям.

С этою мыслью поднялась она с ложа и достала ларец, в котором хранила лекарства и губительные, смертоносные яды. Поставила она ларец к себе на колени и залилась слезами. Открыла она уже крышку ларца и достала яд; но тут пробудилась в ней жажда жизни, вспомнилась ей пора счастливого детства, вспомнились подруги детских игр. Жизнь показалась ей слаще, чем когда-либо, и овладел ею непреодолимый страх смерти. Гера изменила ход ее мыслей и придала ей сил. Она твердо решилась спасти Ясона и с нетерпением дожидалась наступления утра.

13. Свидание Медеи с Ясоном

Ранним утром, когда Аргос, возвратясь к кораблю аргонавтов, сообщил им радостную весть об обещании Медеи, она готовилась уже идти в храм Гекаты. Заплела она свои русые кудри, отерла слезы с лица, умастила тело благовонным маслом и, надев лучшие из своих одежд, застегнула платье золотыми пряжками. Потом надела на голову роскошное покрывало и, не думая более о своей печали и об опасностях, весело вышла из своих покоев и приказала своим служанкам (двенадцать рабынь прислуживали Медее) запрягать лошаков в колесницу. Между тем достала она из ларца мазь, носившую название «Прометеева масла». Кто, призвав на помощь Гекату, натирал этой мазью тело, того не разило в тот день железо, не палил огонь, не мог побороть никакой враг. Мазь эта составлялась из черного сока корня одного растения, выросшего в лесах Кавказа из Прометеевой крови. Темной ночью собирала тот сок вещая дева. Облеченная в черные одежды, семь раз омывала она предварительно руки в воде потока и семь раз взывала к Гекате, потом разрезала она корень и собирала сок из него в раковину; при раскатах грома сотрясалась в тот час земля, и громко стонал Прометей, терзаемый лютой болью. Этот-то сок и вынула теперь Медее из ларца и сокрыла его за поясом; потом села на колесницу и с двумя рабынями отправилась в храм Гекаты.

Вскоре пришел туда и Ясон, сопровождаемый Аргосом и предсказателем Мопсом. Гера придала герою дивную красоту: даже спутника его смотрели на него с изумлением. Когда они приблизились к храму, Аргос и Мопс отошли назад, и, Ясон один вошел в храм, где дожидалась его девушка.

Когда Медее увидала героя, замерло сердце в ее груди, тьма покрыла ей глаза, ноги как будто приросли к земле. Долго стояли они друг против друга, не говоря ни слова. Так в н нагорном лесу, возле ели беззвучно стоит в час затишья высокий дуб; но вдруг поднимется буря, и зашевелятся тогда вершины обоих деревьев, и ветер зашумит между их ветвями. Так и Ясон с Медеей; движимые любовью, они спустя немного времени повели между собою живые и быстрые речи.

– Что ты так боишься меня? – спросил Ясон, – я не питаю никаких дурных умыслов; спрашивай меня и говори все, что тебе вздумается. Помни только, что мы находимся в священном месте; обмануть в этом святилище – тяжкое преступление. Меня привела сюда нужда, я пришел молить тебя о помощи; заклинаю тебя Гекатой и Зевсом, – он опора и оплот всех молящих о защите, – дай мне тот талисман, который ты обещала мне через свою сестру. Я отплачу тебе, чем ты только пожелаешь, и вместе с другими героями прославлю твое имя по всей Элладе. Будут восхвалять тебя за это жены и матери моих спутников, – они теперь уже, я думаю, сидят у моря и оплакивают нас. Ведь подала же помощь Тезею Миносова дочь Ариадна, и боги наградили ее за благородный поступок: высоко блестит в эфире ее венец.

Медее с улыбкой подняла глаза на юного героя и хотела было отвечать ему, но не могла сказать ни одного слова. В смущении, молча, вынула она из-за пояса припасенный талисман и подала его Ясону, который принял этот дар с великою радостью. Потупив глаза в землю, стояли они друг против друга; наконец, преодолев свой стыд и смущенье, девушка сказала Ясону:

– Выслушай же теперь, чем могу я помочь тебе. Когда отец мой отдаст тебе зубы дракона, ты оденься в черное и в полночь ступай один к реке. Искупавшись в ее водах выкопай яму, принеси над ней в жертву овечку и всю ее сожги на костре, в яме. Потом облей жертву медом и принеси мольбу могучей Гекате. Когда после этого ты пойдешь назад, не сбивайся с пути, не иди на лай собак, не оборачивайся, – иначе не поможет тебе твоя жертва. Утром же ранним возьми эту мазь и натри ею все тело: ты почувствуешь в себе великую, безмерную силу. Натри этой мазью также копье, щит и меч свой. Тогда не повредит тебе ни оружие витязей, которых породит земля из зубов дракона, ни пламя быков. Такую силу даст тебе талисман только на один день; но ты не смотри на это и не отказывайся от предприятия, Вот что еще я должна сказать тебе. Когда посеешь в землю зубы дракона и увидишь, как станут толпою подниматься из земли воины, брось им камень: яростно, как псы из-за брошенного куска, начнут они драться между собою; ты в это время нападай на них и убивай их. Так добудешь ты руно и повезешь его с собой в Элладу, далеко, далеко от берегов Фасиса. Да, вези его, куда хочешь, куда влечет тебя твое сердце.

Так говорила она и безмолвно потупила очи в землю, и горькие слезы потекли по ее ланитам: горько ей стало при мысли о том, что скоро уплывет Ясон далеко от нее. Печально продолжала она затем свою речь и сказала:

– Когда же возвратишься домой, не забывай о Медее; буду и я вспоминать о тебе. Скажи мне однако, в какой стране ты живешь, куда понесет тебя корабль твой? Расскажи мне также и о благородной деве, дочери Миноса, о которой ты вспоминал с похвалою, – она не чужая моему роду.

Слезы девушки пробудили любовь к ней и в сердце Ясона, и он отвечал ей:

– Если я спасусь от смерти и возвращусь в Элладу, то никогда не забуду о тебе. Родина же моя – город Иолк, лежащий в плодородной Фессалии, где Девкалион, сын Прометея, основал много городов и воздвиг много храмов богам. Но к чему говорю я много о своей родине? Минос ради дочери помирился и подружился с Тезеем, – если б и твой отец был благосклонен к нам обоим»…

С грустью отвечала на это девушка:

– Нет, суров и злобен Эет – нечего тебе и думать о мире и дружбе с ним. Не забывай же меня, когда возвратишься в Иолк; я буду о тебе помнить, что бы ни было со мной. Если же ты когда-нибудь забудешь обо мне – о хоть бы птицы принесли мне тогда весть о том, – на крыльях ветра понеслась бы я в Иолк, в дом твой, и стала бы напоминать тебе, что благодаря мне ты спасся от смерти.

Так говорила она, проливая слезы.

– О, если бы ты решилась уехать с нами в Элладу, – сказал ей Ясон. – Отцы и матери, супруги и сестры спасенных тобою героев чествовали бы тебя, как божество; ты была бы тогда моею, и ничто, кроме смерти, не смогло бы разлучить нас.

Радостно стало при этих словах на душе у Медеи, и хоть грустно было покидать ей отчизну и родителей, но какая-то чудная сила влекла ее в далекую и прелестную Элладу. Гера вселила это чувство в душу вещей девы: желательно было богине, чтобы Медее отправилась в Иолк и погубила там Пелия.

Давно уже поджидали царевну сопутствовавшие ей рабыни: время ей было возвращаться в дом матери. Она же, увлеченная беседой с Ясоном, и не думала о возвращении, пока не напомнил ей Ясон.

– Время уже разойтись, – сказал он, – скоро будет заходить солнце; тебя станут искать, и тогда легко смогут узнать обо всем. Мы снова сойдемся после – в этом же храме.

Так расстались они. Ясон отправился назад к кораблю, а Медея – к ожидавшим ее рабыням; увидав ее, те торопливо пошли к ней на встречу. Но Медея почти не заметила их: мысли ее носились далеко. Весело вспрыгнула она на колесницу, взяла в руки поводья и направилась к городу.

14. Подвиги Ясона

На следующее утро Аргонавты выбрали из среды своей двух героев и послали их в город – спросить у Эета зубы дракона. Он дал им зубы того самого чудовища, которое убил Кадм вблизи Фив, и был в полной уверенности, что Ясону никогда не довести до конца порученного ему деда. Ясон же выкупался ночью в реке, оделся в черное, принес жертву, как учила Медея, и вознес мольбу подземной богине Гекате. Когда же, после всего этого, он пошел назад, то перед ним явилась и сама страшная богиня, окруженная ужасными, огнедышащими драконами и сопровождаемая лаем своих подземных псов.

Земля содрогалась под богиней, нимфы рек и лугов издавали громкие вопли; Ясон же, памятуя наставления Медеи, не смотрел по сторонам, но, одержимый страхом, шел поспешными шагами к кораблю, на котором дожидались его спутники. Вскоре над снежными вершинами Кавказа занялась утренняя заря.

В этот час Эет облекся в броню, подаренную ему самим Ареем, который снял ту броню с могучего повергнутого исполина Миманта, на которого во время битвы богов с гигантами Гефест вылил целый ковш расплавленного металла. На голову Эет надел золотой шлем, блиставший как восходящее солнце. Затем взял он тяжеловесный щит и копье, которым не мог бы биться никто, кроме Геракла, сел на боевую колесницу, поданную ему сыном Абсиртом, взял в руки поводья и быстро поехал к Арееву полю взглянуть, как будет Ясон исполнять возложенную на него работу. Вслед за царем туда же шли и толпы колхидского народа.

Между тем Ясон, по наставлению Медеи, натер волшебным маслом свои щит, копье и меч. Спутники его стали пытать свою силу над копьем, но никто не мог согнуть его. Идас ударил, в досаде, по копью мечом своим, но меч отскочил от копья, как молоток от наковальни; видя это, герои громко воскликнули от изумления и радости. Потом натер Ясон себе маслом все тело, и великая, страшная сила проникла во все его члены. Руки его напряглись и стали крепки как железо; взял герой свои доспехи, и поплыли аргонавты к полю Арея, на котором должна была произойти битва. Здесь нашли они Эета, дожидавшегося их в своей колеснице на берегу реки, народ же расположился вокруг царя, по склонам кавказских гор.

Когда корабль был привязан к берегу реки, Ясон, со щитом и копьем в руках, выпрыгнул на берега, надел на голову шлем и опоясался мечом. Осмотрев поле, он увидал на земле тяжелое медное ярмо, а возле него – железные плуг и сошник. Подойдя к плугу, осмотрел свои доспехи, снял шлем и, прикрываясь щитом, пошел по полю искать страшных быков. Внезапно выскочили гефестовы быки из подземной пещеры, где были их стойла, и, дыша пламенем и покрываясь черным паром, бросились на героя. Устрашились аргонавты, но Ясон, держа перед собою щит, стоял неподвижно и спокойно дожидался нападения чудовищ. Со страшным ревом набежали на него быки, и оба разом ударили в него рогами, но герой не покачнулся; рассвирепев еще более, быки снова напали на него и палили его пламенем, но, благодаря талисману, данному Медеей, Ясон остался невредим. Схватил он правою рукой одного из быков за рога и привлек его к плугу, привлек потом и другого; надел он им ярмо на шею, и с помощью Тинтаридов, Кастора и Полидевка, запряг их в плуг. Подивился тогда Эет необычайной силе героя. Ясон же, снова накрыв голову шлемом, взял щит и копье, и погоняя копьем свирепых извергавших пламя быков, стал пахать поле и засевать его зубами дракона. Когда солнце стало склоняться к западу, все поле Арея было вспахано и засеяно, и неутомимый пахарь выпряг быков из-под плуга. Освободив быков, Ясон так напугал их своим оружием, что они из всех сил бросились бежать от него по широкому полю; сам же он направился к кораблю, – из земли не взошли еще те витязи, с которыми предстояло ему вступить в бой. Друзья обступили героя толпой и ободряли его; слушая их речи, он нагнулся к реке, зачерпнул шлемом воды и утолил томившую его жажду; потом расправил свои члены и ощутил в себе великую силу и мужество. На поле между тем стали появляться из земли вооруженные витязи в блестящих шлемах и доспехах, и вскоре все Ареево поле покрылось щитами и остроконечными копьями. Тут вспомнил Ясон наставление Медеи. Поднял он тут с земли большой и претяжелый камень: четверо силачей едва ли могли бы сдвинуть этот камень с места; Ясон же без труда приподнял его и бросил в толпу воинственных медных воинов. Сделав это, он опустился на колена и укрылся своим щитом. Увидав, с какой легкостью бросил герой тяжеловесный камень, громко воскликнули колхидцы и взволновались как море; Эет же оцепенел от изумления. Дикие воители бросились один на другого, как бешеные собаки: каждому казалось, что камень был брошен другим. Бились воители между собою и как сосны или дубы, сваливаемые ураганом падали на землю и испускали дух. Бросился на них тогда Ясон и стал рубить их мечом. Падали они под ударами меча его, как падают на хлебной ниве побитые градом соломины; поле было покрыто их трупами, черная кровь рекой текла по бороздам.

Полный гнева и скорби, смотрел Эет на подвиги героя. Не сказав ни слова, поехал он в город и размышлял дорогой, как бы извести чужеземцев. Ясон же, при наступлении ночи, отправился к кораблю и здесь в кругу своих друзей расположился отдыхать от понесенных им трудов.

15. Похищение руна

Эет созвал во дворец свой знатных колхидцев и всю ночь совещался с ними о том, как бы погубить аргонавтов. Яростным гневом пылал на них колхидский царь и был убежден, что Ясон совершил возложенный на него подвиг не без содействия его же дочерей-колдуний. Гера смутила мысли Медеи и исполнила ее непреодолимого страха. Трепетала царевна как лань. заслышавшая в лесу лай охотничьих собак, и казалось ей, что отец знает ее вину и измышляет ей страшную, небывалую кару. Как безумная, бродила она по своему жилищу, рвала на себе волосы и готова была принять смертоносный яд, но Гера изменила ее мысли и внушила ей намерение бежать с сыновьями Фрикса. Мысль эта снова окрылила упавший было дух Медеи; она отрезала прядь волос со свой головы и положила их на ложе: эту прядь оставляла она матери на память о себе; после этого поспешно вышла из своего покоя.

Движимые силой ее заклинаний, сами собой растворялись перед ней ворота дворца. Выйдя из него, она босыми ногами стремительно пошла по полю окольными путями и тропинками, которые хорошо разузнала во время своих ночных странствований за волшебными травами; шла к тому месту, где находился корабль чужеземцев. Селена, тихое светило ночи, увидала Медею, идущую ночью в стан аргонавтов, и тихо сказала сама ce6е: "Вот, не одна я мучусь любовью! Когда тебе бывало нужно искать волшебных трав во тьме ночной, ты часто заклинаниями своими низводила меня с небес и заставляла идти в Латмийскую пещеру, куда влекла меня любовь; теперь же и сама ты терзаешься любовью к Ясону! Ступай же; но как ни хитра ты, а много тебе придется перенести горя».

Так говорила Луна-Селена. Медея же спешила к сверкавшему у реки огню, который развели на всю ночь спутники Ясона в честь его победы. Подойдя к берегу, громко кликнула она Фронтиса, младшего сына сестры своей. Фронтис с братьями и Ясон тотчас узнали голос Медеи и трижды ответили ей на ее троекратный призыв. Герои стали грести к берегу, и прежде чем успели причалить, Ясон, Фронтис и Арг выпрыгнули на берег и подошли к девушке. Обняла Медея колена племянников и робко и тоскливо стала молить их:

– Спасите меня от гнева отца моего: все открыто, и нет мне более никакого спасения. Я вам достану руно, чарами усыплю охраняющего его дракона; но ты, Ясон, поклянись мне перед твоими соратниками, что сдержишь свое обещание и будешь охранять меня, осиротевшую, от всякого позора.

Ясон поднял царевну и обнял ее:

– Олимпийским Зевсом и Герой, охранителями брака, клянусь я тебе, что женой введу тебя в дом свой, если только суждено нам возвратиться в отчизну».

Произнося эту клятву, он вложил руку свою в ее руку. Медея же велела ему тотчас же плыть к священной рощи Арея, – хотелось ей, чтобы герои в эту же ночь овладели руном. Когда корабль прибыл к назначенному месту, Медея и Ясон оставили корабль и по узкой тропинке пошли в лес, к тому дубу, на котором висело золотое руно, блиставшее как облако, облитое золотистыми лучами утренней зари. Когда они приблизились к дереву, страшный дракон, свирепо поводя налитыми кровью глазами, вытянул свою длинную шею и зашипел, и шип тот раздавался далеко по берегам реки и по темной дубраве. Бестрепетно подошла к чудовищу Медее и тихим голосом стала призывать на помощь бога сна, могущественнейшего из богов, и Гекату. Ясон не без страха следовал за ней. Обессиленный ее заклинаниями, дракон лежал уже вытянувшись по земле, только голова его поднималась еще, вытягивалась вперед и грозила пришельцам. Медея, брызнула ему в глаза несколько капель волшебной воды и произнесла самое сильное заклинание. Силой своих чар она усыпила дракона: он сомкнул очи, закрыл грозную пасть и, засыпая, опустил отяжелевшую голову на землю.

Медея, продолжая обрызгивать очи дракона волшебною водой, держала его в усыплении; Ясон же в это время снял с дуба золотое руно. После этого оба покинули рощу и поспешили к кораблю. Руно, ниспадавшее с плеч героя до ног, бросало вокруг себя золотистый блеск и освещало им путь. С первыми лучами утренней зари пришли они к кораблю; Аргонавты немало подивились на драгоценное руно, блиставшее, искрившееся, как молнии Зевса. Толпой теснились они около Ясона: каждому хотелось осязать дивное руно, но Ясон прикрыл его своей одеждой. Посадил он девушку на корму корабля и обратился к своим спутникам с такою речью:

– Незачем нам долее медлить здесь, тотчас же повернем корабль и поплывем к родным берегам. Сокровище, за которым мы прибыли в Колхиду, теперь в наших руках, благодаря помощи этой девушки, которую я женой введу в свой дом. Боюсь я, как бы Эет не направился с своим народом к устью реки и не воспрепятствовал нашему отплытию; а потому пусть половина из вас тотчас же возьмется за весла, а другая пусть станет на стражу со щитами в руках, – охраняя нас от оружия колхидцев.

Быстро обрубил он мечом канаты, которыми корабль был привязан к прибрежным сваям, и гребцы, дружно взмахивая веслами, погнали корабль вниз по реке.

И прав был Ясон: Аргонавтам нужно было спешить. Эет узнал уже о любви дочери своей к Ясону, о бегстве ее и о похищении золотого руна; еще ночью поднялся он со всем своим многочисленным народом в погоню за похитителями и за предательницей-дочерью. Когда же колхидцы прибыли к устью реки, корабль аргонавтов был уже далеко в море. Полный гнева и скорби, старый царь Колхиды поднял к небу руки и призвал Зевса и Гелиоса в свидетели злодеяния, а потом объявил своим подданным, что если они не доставят ему в руки преступную дочь, он всем им снесет головы с плеч. Тотчас же стали колхидцы готовить к отплытию в море корабли свои и в тот же день под предводительством Абсирта отплыли от берегов Колхиды, в погоню за аргонавтами.

16. Возвращение

На всех парусах аргонавты поплыли далее. Гера послала им попутный ветер, ибо хотела, чтобы Медее как можно скорее прибыла в Элладу и погубила Пелия. На третий день пристали они к устью реки Галиса и тут вспомнили, что Финей советовал им возвращаться домой не тем путем, каким плыли они в Колхиду. Сын Фрикса, Арг, настаивал на том, чтобы аргонавты плыли рекой Истром. Далеко на севере, за жилищем Борея, берет начало эта река; достигнув же области скифов и фракийцев, разделяется на два рукава: один изливается в Ионийское, а другой в Сицилийское море. Только что Арг дал героям этот совет, как Гера послала им благоприятное знамение, из которого с радостью узнали они, что должны следовать совету сына Фрикса. Длинная, лучезарная стезя показалась на небе, и в ней увидали герои направление своего пути. С радостью подняли они паруса, и благоприятный ветер не прекращался, а лучезарная стезя не угасала на небе, пока не достигли они ионийского устья Истра. Но еще раньше них, руководимые Абсиртом колхидцы достигли Истра кратчайшим путем, и, заняв бухты и острова, лежащие в устье реки, преградили им путь. У одного острова, не занятого еще колхидцами, аргонавты бросили якорь; но, увидав, что не справиться им с многочисленным войском колхидцев и туземцев, они вступили с врагами в переговоры. Решено было, что руно останется у аргонавтов, ибо Эет обещал его Ясону. В случае же, если совершить он все возложенные на него поручения, Медею решено было заключить на одном из островов реки в храм Артемиды до тех пор, пока один из соседних царей не решит, должна ли она следовать за аргонавтами или возвратиться к отцу.

Узнав об этом, Медея со слезами заклинала Ясона не забывать об ее услугах, не предавать ее мести жестокого отца. Ясон успокоил Медею. «Этот договор, – сказал он ей, – заключили мы для виду, желая избежать битвы, в которой пришлось бы погибнуть бы всем нам, и тебе вмести с нами. Теперь нам только бы заманить на корабль Абсирта, вождя врагов наших: без него колхидцам не будут помогать соседи, и нам легко победить их».

Так говорил Ясон, а Медее в ответ ему сказала:

– Выслушай меня, Ясон! Вступив раз на стезю преступления, возвратиться назад я не в силах. Рок влечет меня от проступка к проступку. Не вступай в битву с колхидцами, – я заманю тебе Абсирта. Чтобы внушить ему к себе доверие, пошли ему с вестниками богатые подарки, а я темною ночью приглашу его к себе на тайные переговоры в уединенный храм, в который вы меня заключите. Я уверю Абсирта, что тайно от вас хочу вручить ему руно золотое. Там ты и сможешь ты убить его, – этого требует необходимость.

Так и случилось. Приняв дары, доверчивый Абсирт, ничего не подозревая, попал в сети, расставленные ему родною сестрой. В тихую ночь с одним кораблем пристал он к священному острову. Многочисленных спутников своих оставил он на корабле, а сам пошел в храм Артемиды. В то время, как брат умолял сестру вручить ему золотое руно, Ясон, с обнаженным, блестящим мечом, бросился на него из своей засады. Накинув на голову покрывало, Медея отвратила лицо свое от страшного зрелища. Как жертвенный агнец, пораженный смертоносным железом, упал в приврате храма юноша; напрасно пытался он остановить кровь, – потоком полилась она и обрызгала одежду Медеи. Гневным оком посмотрела богиня-мстительница Эринния на это черное дело.

Ясон обрубил убитому руки и ноги; трижды прикоснулся он устами к его кровавой ране и трижды выплюнул кровь: так делают наемные убийцы, чтобы отвратить от себя мщение за кровавое дело. Потом закопал он тело Абсирта в землю.

В то же время Медея зажгла факел, и тем подала аргонавтам сигналь к нападению на оставшихся на корабле колхидцев.

Как ястребы налетают на голубиную стаю, как бросаются львы на стадо овец, так бросились аргонавты на колхидцев и истребили их всех, Когда, по совершении ужасного деда, на помощь спутникам пришел Ясон, победа была уже решена.

В ту же ночь аргонавты, не замеченные остальными колхидцами, поплыли вверх по Истру. С наступлением дня колхидцы было хотели пуститься за ними в погоню, но страшной молнией своей Гера остановила их. Не желая возвращаться к гневному царю Эету, они рассеялись в разные стороны и расселились на чужбине, кому где пришлось.

Аргонавты между тем миновали многие острова и многие прибрежные страны и думали уже, что чрез несколько дней достигнут родины, как вдруг буря опять отбросила их далеко назад. Гнев Зевса тяготел над ними из-за убийства Абсирта.

– До тех пор, возвестил им их вещий корабль, – будет тяготеть над вами гнев Зевса, пока Цирцея, дочь Гелиоса и сестра Эета, не очистит Ясона от его кровавого дела.

После долгого и опасного плавания по северным водам, прибыли они наконец к острову Айи, жилищу волшебницы.

Этой ночью видела Цирцея страшный сон: снилось ей, что дом ее залит кровью и что пламя пожрало все ее волшебные снадобья; она же, черпая рукою кровь, гасила кровью пламя. Устрашенная этим видением, рано утром Цирцея вышла на взморье, чтоб омыть морскою водой косы свои и одежду. Как за пастухом стадо, следовали за нею на берег отвратительные, не похожие на других животных твари – то были заколдованные ею люди, которых несчастная судьба прибивала к берегу. С этими диковинными провожатыми возвращалась она к своему жилищу, поглаживая то того, то другого. Ужаснулись, увидев ее, аргонавты: по всему видно было что то была волшебница Цирцея, сестра Эета, Ясон приказал своим спутникам остаться на корабле; а сам вместе с Медеей, отправился во дворец Цирцеи. Она не знала, чего хотят чужеземцы, и предложила им сесть на драгоценные стулья; но они, не говоря ни слова, поспешно подошли к очагу и сели на него. Медее склонила голову на руки, Ясон же воткнул перед собою в землю сразивший Абсирта меч, положил на него руку и устремил глаза вниз. Тут ясно стало для Цирцеи, что это убийцы, бежавшие по совершении своего злого дела и молившие очистить их кровавые руки. Страшась Зевса, который не отвергает бегущего убийцы и дает ему очищение, она решилась совершить над ними обряд.

Взяв поросенка, она перерезала ему горло и горячей кровью его полила запятнанные убийством руки Ясона. Потом, воссылая моление Зевсу-Очистителю, совершила она ему очистительные возлияния, и в то время, когда служительницы ее, нимфы, относили к морю употребленные для совершения обряда снадобья, она во внутреннем покое дома, стоя у очага, сжигала жертвенные хлебы и заклинала Эринний оставить свой гнев, а Зевса-Очистителя – сжалиться над убийцами.

Окончив обряд очищения, Цирцее пригласила пришельцев встать с очага и поместиться на драгоценных стульях, сама же села напротив них. Тут стала она расспрашивать, откуда они и что стало причиной прибытия их на остров. Страшный, кровавый сон все не выходил у нее из памяти; у чужеземки же богиня не спросила о роде-племени, ибо едва подняла Медея на нее глаза, как по золотому блеску их узнала Цирцее в ней породу Гелиоса, от которого происходила и сама: все потомки бога солнца отличались злато-блестящими, лучезарными глазами. Ничего не скрыла от богини Медея; только сознаться в убийстве брата была не в силах. Богиня узнала истину, но сжалилась над рыдающей девушкой и сказала ей:

– Бедная! Велико преступление твое, и бегство твое постыдно. Не надолго, думаю я, избежала ты отчего мщения: скоро прибудет отец твой в Элладу и отомстить за Абсирта. Hо ты мне родная; с мольбой о защите вошла ты в дом мой, а потому не причиню я тебе никакого зла; удались только из моего дома, удались с этим чужеземцем, за которым последовала ты против воли отца. Не проси меня ни о чем более: ни намерений твоих, ни твоего бегства не могу я одобрить».

Так говорила Цирцея, и лютая скорбь овладела Медеей. Горько зарыдала она и, рыдая, закрыла лицо одеждой. Взяв Медею за руку, Ясон увел ее из дворца волшебницы.

На дальнейшем пути Аргонавты много раз подвергались большим опасностям, но благосклонная к ним Гера всякий раз спасала их. Так, случилось героям плыть мимо цветущего острова сирен. Очаровательными песнями своими сирены привлекали к своему острову мореходов и губили их. И аргонавты, очарованные их пением, уже готовы были бросить у берега якорь, но Орфей взял свою лиру и дивными звуками ее заглушил голоса сирен. Забыв обольстительниц, герои поплыли далее.

Один Бут, сын Телегона, придя в восторг от очаровательных песен сирен, бросился в море и поплыл к острову; но Афродита спасла его из клокочущей пучины и перенесла в Лилибей, где он и поселился. Скоро после того герои достигли Сциллы и Харибды, между которыми путь был еще более опасен. Но по воле Геры благодатная богиня моря Фетида, с сестрами своими нереидами благополучно провела аргонавтов по опасному месту.

С их же помощью, счастливо миновав губительные для мореходов Планкты, доплыли они до острова Схерия, на котором жили феаки с своим добрым и справедливым царем Алкиноем. Дружелюбно приняли Аргонавтов гостеприимные феаки, и приятно было героям гостить у них; но вот неожиданно появилась у острова многочисленная рать колхидцев. Колхидцы требовали, чтоб им была выдана Медея, и в случай отказа грозили захватить ее силой. Противники готовы уже были и вступить в битву, но царь Алкиной стал между ними и не допустил схватки; ему хотелось, чтобы спор был решен без пролития крови. Медея боялась, как бы не выдал ее Алкиной колхидцам, и умоляла супругу царя, Арету, вступиться за нее перед мужем. Ночью Арета говорила с царем о Медее и сумела склонить его на сторону злосчастной девушки. Царь обещал, что не будет принуждать Медею возвратиться к отцу, если она – жена Ясона. В ту же ночь Арета тайно, через вестника, повелела Ясону тотчас же совершить обряд бракосочетания с Медеей. На следующее утро, когда Алкиной в присутствии греков, колхидцев и всего своего народа, объявил о начале суда, Ясон с торжественною клятвой объявил, что Медея – его законная жена. Царь решил, что Медею не следует разлучать с мужем, а так как колхидцы воспротивились этому, то он предложил им – или мирно гостить у феаков, или удалиться с острова. Боясь возвращаться к Эету, колхидцы остались, Аргонавты же еще семь дней пробыли на острове Cxepии. После стольких испытаний и бедствий эти дни провели герои в радостях и забавах; на восьмой же день, щедро одаренные хозяевами, снова подняли они паруса.

Аргонавты приближались уже к берегам Эллады, как вдруг поднялся сильный, порывистый ветер; девять дней и девять ночей носились они по Ливийскому морю, пока ветер не загнал их в бухту, неподвижные, грязные воды которой были покрыты морскими водорослями. Перед ними расстилалась обширная песчаная равнина, и нигде не видно было ни зверя, ни птицы, Сильные волны прибили корабль к берегу, и киль его так глубоко засел в прибрежном иле, что только небольшая часть корабля находилась в воде. В ужасе соскочили герои на берег и с горестью смотрели на широкую полосу земли, которой, казалось, и конца не было. Не было видно ни ручья, ни тропинки, ни строения, – все вокруг пребывало в мертвом молчании.

– Что это за земля? – спрашивали они друг друга. – Куда прибила нас буря? Лучше бы нам было погибнуть разбитыми о подводные скалы или пасть в каком-нибудь отважном предприятии.

– Погибли мы! Нет более спасенья! – воскликнул кормчий Анкей. – Пусть другой покажет свое искусство, я же думаю, что Зевс отнял у нас всякую надежду на возврат в Элладу».

Так говорил он и, рыдая, сел на свое место. Безутешные, как тени, блуждали воины по берегу. Наступил вечер. Злосчастные, подали они на прощание друг другу руки, улеглись на песок и, завернувшись в свои одежды и не приняв ни питья, ни пищи, ожидали наступления дня, а с ним и приближения смерти. Двенадцать рабынь, которых на прощание подарила Медее Арета, рыдали всю ночь и, подобно предсмертной песне лебедя, далеко раздавались их рыдания в воздухе; в отчаянии посыпали себе девушки голову желтым песком. Погибнуть бы всем аргонавтам бесславио на этом пустынном прибрежье, если бы не сжалились над ними три ливийские нимфы, властвовавшие над этой страной. В знойный полуденный час подошли они к распростершемуся по земле Ясону и тихо сняли прикрывавшую его лицо одежду.

– Злосчастный! – сказали они ему, – к чему ты так упал духом? Встань и ободри спутников. Когда Амфитрита, богиня моря, отпряжет коней от колесницы Посейдона, подобным же образом поступите и вы со столь долго носившим вас Арго, и тогда вы благополучно вернетесь в свою прекрасную Грецию».

С этими словами исчезли богини; Ясон же поспешил к своим спутникам и сообщил им о своем видении. Пока они размышляли о дивном прорицании, из моря выскочил на берег мощный, златогривый конь и, стряхнув с себя белую пену, быстро, как вихрь, побежал по песчаной равнине. Радостно молвил тогда Пелей изумленным своим спутникам.

– Теперь Амфитрита распрягла колесницу Посейдона; взвалимте же на плечи корабль наш и понесем его по следу коня через пустыню; этот след приведет нас к какому-нибудь морскому заливу.

С радостью последовали аргонавты его совету, взяли корабль на плечи и двенадцать дней и двенадцать ночей несли его по пустыне. Достигли они, наконец, Тритонова залива и здесь спустили на воду корабль, а сами, как псы, томимые жаждой, побежали отыскивать пресной воды. Геспериды – то была их страна – указали Орфею источник, который незадолго перед тем выбил из скалы Геракл, во время странствий своих за яблоками Гесперид.

Герои снова опустили на воду корабль свой, сели на него и поплыли; но целый день не могли выйти из Тритонова залива в открытое море. Как змея, палимая жаркими лучами солнца, извивается в разные стороны и, разинув шипящую пасть и сверкая глазами, ищет ущелья, где могла бы укрыться, так и «Арго», кружась по пенистым волнам залива, напрасно искал выхода в открытое море. Тогда Орфей посоветовал своим спутникам посвятить богам этой страны большой жертвенный треножник и просить у них помощи. Едва лишь исполнен был этот совет, как в образе юноши явился перед аргонавтами бог Тритон. Подняв с берега глыбу земли, он подал ее, как дар гостеприимства, одному из героев, Эвфему со словами:

– Возьмите это, воины, – ласково сказал он, – вот самое лучшее, что могу я предложить вам. Если же вы ищете выхода из незнакомого моря, я укажу вам путь. Я – Еврипил; отец Посейдон поставил меня владыкой над берегом этого моря. Взгляните: там, где, черная, вода крутится над пучиной, где по обеим сторонам залива рядами встают белые скалы, там вы найдете узкий выход в открытое море. Оттуда, плывя вправо, достигнете вы острова Крит, а от Крита до Пелопоннеса путь не далек.

Так, желая добра путешественникам, говорил им Тритон, и весело сели они снова на корабль. Подняли весла герои, ударили ими и видят: юноша взял оставленный ими треножник на плечи и скрылся с ним в волнах морских. Тут догадались аргонавты, что то был благоприятствовавший им бог, и повелели Ясону принести богу этому жертву.

Ясон заколол овна, бросил его в волны и молил бога не оставлять аргонавтов во время дальнейшего их плавания.

Скоро после этой молитвы увидели они – из глубокого моря поднимается бог Тритон в своем собственном образе, берется он за корму корабля, безопасно выводит его в открытое море, а сам исчезает в волнах.

Много дней плыли герои до острова Крит. На острове этом властвовал Минос, которому для охранены его владений Зевс подарил медного исполина Талоса; трижды в день обходил исполин владения царя. У Талоса была одна всего жила, которая от головы шла по всему его телу и на пятке замыкалась медным гвоздем. Увидев приближавшихся к острову аргонавтов, исполин стал бросать в них огромные камни. Но страшными заклинаньями укротила исполина Медея и сомкнула глаза его. Очарованный, зацепился исполин за выступ скалы, и гвоздь выпал из отверстия его жилы. Свинцовым потоком хлынула божественная кровь из его раны. Исполин пытался было зажать рану гвоздем и удержаться на медных ногах, но поток крови был неудержим, и силы оставили Талоса. Как повергается бурей на землю подрубленная ель, так низвергся со скалы исполин на дно глубокого моря.

Миновав опасность, аргонавты вышли на берег и до утра отдыхали на взморье. Плывя по широкому Критскому морю, темной ночью потерпели они страшную бурю. В этой беде помог им бог Аполлон. Став невдалеке от них на одном острове, он из золотого лука своего метал блестящие лучезарные стрелы и, озарив аргонавтов внезапным светом, открыл им остров, к которому можно было пристать.

В благодарность герои воздвигли Аполлону-Фебу алтарь, остров же назвали Анафой.

На дальнейшем пути Эвфему привиделся странный сон: увиденная им во сне молодая и прекрасная девушка пообещала ему, что если он бросит ее в море, то она всю оставшуюся жизнь будет кормить его детей. Проснувшись, Эвфем рассказал этот сон Ясону и тот истолковал сон так: если Эвфем бросит в море глыбу, подаренную им Тритоном, то последствия будут благоприятны для его потомства. После этого Эвфем бросил в море подаренную Тритоном глыбу земли, и вдруг из глубины поднялся прекрасный цветущий остров. Герои назвали его Каллистой. Потомки Евфема поселились на этом подаренном их предку острове и назвали его Ферой.

Скоро после этого Аргонавты достигли Эгины и оттуда без всяких злоключений прибыли в иолкскую гавань. Корабль Арго посвятили они Посейдону в его святилище, на Коринфском перешейке.

17. Смерть Пелия

(по „Метаморфозам» Овидия)

Пелий не думал, что Ясон когда-нибудь возвратится на родину. Чтоб упрочить свое могущество, жестокий тиран истребил весь род Ясона. Первым погиб Эсон. Узнав, что Пелий готовить ему гибель, Эсон испросил у него позволения самому себе избрать род смерти. Получив согласие царя, Эсон устроил жертвоприношение и кровью жертвенного быка отравил себя. С горя повесилась жена его, осыпая проклятиями жестокого тирана. После нее остался ребенок Промах, но Пелий убил его собственною рукой,

Прибыв в Иолк, Ясон вручил Пелию золотое руно; но царь не сдержал своего обещания, не возвратил ему наследия отцов. И вот Ясон стал искать случая отомстить вероломному и хитрому тирану, и Медея охотно обещала ему свое содействие. Коварному и жестокому человеку придумали они достойную смерть. Медее притворилась, будто она разошлась с Ясоном, и сблизилась с дочерьми Пелия. Горькими жалобами на неблагодарность Ясона и рассказами о своем мастертсве чародейки она вкралась в их доверие. Медея умела между прочим возвращать старикам молодость, и это искусство свое испытала над старым бараном. Она заколола его, разрубила на части и сварила его с разными волшебными травами в медном котле. Члены животного опять соединились и срослись, исчезли большие крутые рога, в котле послышалось нужное блеянье, и пока дивились девы этому чуду, из котла выскочил резвый ягненок и стал прыгать вокруг них. Изумленные дочери Пелия неотступно просили волшебницу чарами своими возвратить старому отцу их юношеские силы, и после долгих колебаний Медее согласилась. Прошли три дня и три ночи, и вот в светлую, звёздную ночь Медея поставила на огонь медный котел, влила в него воды и насыпала трав.

Потом отправилась с девами в опочивальню отца их Пелия и своими могущественными заклинаниями погружает его и стражей в глубокий сон. Подойдя к ложу старца, Медее обратилась к девушкам с такими словами:

– Что же вы медлите? Вынимайте ножи и избавляйте старца от старческой крови; жилы его я наполню юной кровью. Жизнь и долговечность отца в ваших руках. Если любите его, окажите ему эту услугу– избавьте его от старых, испорченных соков!»

Ободренные этими словами, дочери Пелия принялись за страшное дело. Отвратив лицо свое – взглянуть на отца были они не в силах – вонзили девушки в спящего старца свои ножи и покрыли его ранами. Отец пробудился; обагренный кровью, силился он вскочить со своего ложа, простирал к дочерям своим дряхлые руки и восклицал:

– Что делаете вы, дочери? Что вооружило вас против отца?

Дочери пали духом, руки у них опустились; но в это же время Медея пронзила старику горло и бросила его изрубленное тело в котел. Котел же тот коварная волшебница наполнила одной водой да травами, не имевшими волшебной силы. Тело Пелия сварилось в кипятке, и обманутые дочери напрасно ждали пробуждения умерщвленного ими отца. Так, по воле Геры, безбожный царь Пелий погиб от рук Медеи.

Позже сын Пелия Акаст учредил в честь отца блестящие похоронные игры и сам воцарился в Иолке. Язона же, с которым до тех пор был в дружбе и которого сопровождал в Колхиду, Акаст вместе с Медеей изгнал из страны. Они удалились в Коринф.

18. Ясон и Медея в Коринфе

(из Эврипида „Медея")

Много лет счастливо и согласно жил Ясон с Медеей в Коринфе. Два прекрасных мальчика были плодом их брака. Но когда стала увядать красота Медеи, Ясон охладел к ней. Коварно отрекся он от жены и детей и, ничего не сказав Медее, стал искать руки Главки, юной дочери коринфского царя Креонта. Породнившись с царским домом, надеялся он смягчить для себя жребий изгнанника и достигнуть высоких почестей.

Успехом увенчались его старания. Охотно обещал ему царь руку дочери, и уже назначен был свадебный пир. От посторонних людей Медее узнала об измене неблагодарного мужа, который был ей так многим обязан, для которого пожертвовала она родиной и семьей, убила родного брата. Гнев и скорбь овладели обиженной, позорно отвергнутой женщиной; горячая любовь ее к Ясону превратилась в жажду кровавой мести. Могучая, страстная колхидянка была непоколебима в своих решениях; ничем не смущалась она, не отступала ни пред какими ужасами, когда чья-либо несправедливость возбуждала гнев ее. Теперь же, подавленная горем, то лежала она, не принимая пищи, недоступная никаким утешениям, никаким увещеваниям, то вскакивала с своего ложа и, как разъяренная львица, бросала вокруг гневные взгляды: припоминала она клятвы, который давал ей когда-то Ясон, жаловалась богам на то, как заплатил ей Ясон, и взывала о мщении; страшными проклятьями и угрозами осыпала она Креонта и дочь его, которые довели мужа ее до измены.

Узнав об этом, от своих наушников Креонт пришел в ужас. Боясь, чтобы дому его не причинила какого вреда дикая, неукротимая волшебница, царь поспешил к жилищу Медеи и повелел ей вместе со своими детьми в тот же день оставить Коринфскую область. Медея подавила свой гнев и обратилась к царю с такими словами:

– Чего ты боишься, царь? Не такова я, чтобы погрешить против властителя. Да ты и не причинил мне зла. Безукоризненно ты поступил, выдав дочь за того, кто пришелся тебе по сердцу. Но Ясона я ненавижу: за добро он воздал мне неблагодарностью; он забыл свою клятву. Пусть однако будет так, как он хочет: пусть женится Ясон на твоей дочери и в радости живет с ней; только позволь мне остаться в здешней стороне. Хоть я и обижена, но буду молчать и не стану противиться сильным.

Подозревая, что страшная женщина под сладкой речью таит пагубные замыслы, царь не изменил своего решения.

Медее бросилась к его ногам и, обнимая его колени, умоляла, чтобы дозволил он ей хоть один день пробыть в Коринфе.

– Сжалься над детьми моими; ведь и сам ты отец, и у тебя есть дети! Будь милосерд, как повелевает природа. Не за себя страшусь я бегства, – сердце мое разрывается при мысли, что дети пойдут со мною в изгнание». Так говорила Медея, и царь был тронут.

– Я не жесток, – сказал он ей, – и не бесчеловечен. Сострадание часто вредило мне, – боюсь ошибиться и на этот раз; но все же исполню твою просьбу. Останься еще на один день, но знай: если завтра луч восходящего солнца застанет тебя в моих владениях, ты умрешь. За сегодня же ты, конечно, не успеешь совершить то, чего я опасаюсь.

Так Медее выиграла время, чтобы привести в исполнение свой страшный замысел, и этого времени ей было довольно, чтобы погубить соперницу, жениха ее и отца. Какой же путь избрать ей для совершенья мести: поджечь царский дворец, поразить мечом ненавистную соперницу? Но прежде, чем успеет Медея совершить свое дело, – в то время, как будет красться она ко дворцу, ее могут схватить. Тогда станет она посмешищем для врагов, и гибель ее неизбежна. Нет, Медее изберет путь более верный, – Главка погибнет от яда.

Между тем Ясон воротился от невесты и стал оправдывать перед женою своею измену.

– Не из пресыщения твоею любовью, не из желанья иметь молодую жену вступаю я в этот новый брачный союз. Нет, этим браком хочу я принести пользу и тебе, и детям. Породнившись с царем, я доставлю им почетную, и обеспеченную жизнь; они будут воспитаны как царские дети. Ты же, неразумно страстная женщина, в гневе своем, не видишь благодеяний, которые тебе оказываются, и сама готовишь себе гибель. Ты должна радоваться, что за угрозы царскому дому осуждена только на изгнание. Не укроти я гнев царя, жизнью поплатилась бы ты за свое безумие.

Так говорил он. Гневом и презреньем отвечала ему Медея:

– Жалкий ты человек! Ты до того бесстыден, что являешься ко мне на глаза и оправдываешь свою измену. Кто спас тебя, когда ты должен был надеть ярмо на извергавших пламя быков и сеять смертоносные зубы дракона? Кто дал тебе руно? Из любви к тебе предала я отчий дом и родину, ушла с тобой на чужбину за широкое море; за тебя отметила Пелию самой мучительной в мире смертью – от руки собственных детей. И за все это ты изменяешь мне, берешь другую жену, забываешь клятву. Не думаешь ли ты, что теперь царствуют другие боги, а не те, перед которыми ты обещал мне верность? Скажи же мне, спрашиваю тебя как друга: куда бежать мне: в дом ли отца, которого предала я, или к дочерям Пелия? Да, дружба твоя приготовила мне завидную участь. В то время, как будешь ты праздновать свою свадьбу, твоя покинутая жена, с покинутыми детьми, изгнанная из этого царства, убежит в неприязненную чужбину; дети твои, как нищие, будут скитаться в изгнании».

Так сказала Медея и с презрением отвернулась от вероломного мужа, он же остался непоколебим. Холодно предложил он ей в дар деньги и ходатайство у своих знакомых, с которыми водил хлеб-соль. Все это отвергла Медея.

– Ступай, празднуй свадьбу свою, – сказала она Ясону; но, быть может, проклянешь ты когда-нибудь день этой свадьбы!

Беседа с вероломным супругом еще сильные взволновала все страсти в груди Медеи и побудила ее поспешить с мщением. Одна лишь мысль беспокоила ее: где найти ей верное убежище по совершении дела. В то время, как думала Медее и об этом, повстречалась она с шедшим мимо ее дома афинским царем Эгеем. Он был на пути из Дельф и шел в Трезены, чтоб узнать от мудрого Питфея разгадку довольно темного отвита Пифии. Эгей, к которому Медее обратилась с просьбой, обещал ей верное убежище, когда прибудет она к нему в Афины.

Едва Эгей удалился, как Медее стала приводить в исполнение свои замыслы. Призвав Ясона для новых переговоров, она приняла вид, будто одумалась и простила ему.

– Ясон! – сказала она. – Прости мне все, что я тебе сказала прежде. Я безрассудно гневалась на тебя, а теперь вижу, что твое решение, благоразумно и клонится к нашему благополучию. Я сама, безумная, должна была привести тебе царственную невесту, чтобы через это иметь могущественных родственников и приготовить детям прекрасную будущность. Для пользы детей охотно отказываюсь я от своих прав. Сама пойду в изгнание, как повелел царь и как мне подобает. Малюток же сыновей оставлю я здесь, – пусть вырастают они под твоим отеческим присмотром. Они не должны подвергаться изгнанию. Попроси же царя, чтоб позволил он им быть при тебе, и если он не согласится, пусть склонить его к тому твоя молодая невеста. Я сама постараюсь расположить ее в нашу пользу. С нашими детьми пошлю я ей тонкое, златотканное покрывало и золотой венец, подаренный некогда моему отцу Гелиосом. Отведи ты их сам во дворец царственной невесты твоей». Ясон поверил словам Медеи и повел детей во дворец. Увидав их, слуги царского дома пришли в великую радость, – они полагали, что миновала вражда между Ясоном и Медеей. Кто из них целовал руки малюток, кто – их белокурые головки, иные же, полные радости, следовали за ними до самых женских покоев.

Когда, вместе с детьми, Ясон вошел к молодой невесте, она в восторге остановила взор свой на милом, но не заметила детей. Увидав же их, Главка отвернулась: при мысли об их матери пробудилась в ней ревность. Но Ясон успокоил ее и сказал: «Не гневайся более на тех, которые расположены к тебе! Взгляни на них и считай друзьями тех, кого любит супруг твой. Прими дары их и моли своего отца, чтобы сыновей моих не подвергал он изгнанию.

Увидав прекрасные дары, Главка не выдержала и обещала все, что он просил. Едва Ясон с детьми оставил дворец, как она, ничего не подозревая, надела блестящую, золотистую ткань и возложила на свои локоны венец. Довольная редким убором, она смотрелась в блестящее зеркало и с детскою радостью расхаживала по покоям дворца. Но вот лицо ее побледнело, тело задрожало; мучимая смертельной болью, она упала. С пеной у рта, с диким, неспокойным взором лежала она и задыхалась от боли. Вот вскочила Главка с ужасным воплем: заколдованный венец извергал на нее пожирающее пламя, насыщенная ядом ткань терзала ее нежное тело. Вскочив с своего места, она бросилась бежать, старалась сбросить с головы горящий венец, но золотой обруч еще крепче охватывал ее. Упала Главка на землю; из головы ее струилась кровь, и когда наконец на жалобные крики прислуги появился Креонт, лицо ее и все тело так изменились, что никто, кроме отца, не мог узнать Главки.

Громко жалуясь богам на свое горе Креонт бросился к бездыханной дочери, обнимал и целовал ее. Но не мог уже и он подняться, – так плотно пристало к ткани дряхлое тело, что никакими усилиями не мог старик освободиться от ядовитого платья дочери. Измученный, подавленный силою пагубного волшебства, впал он в оцепенение и жизнь его оставила. Прибыл наконец и Ясон и увидел лишь страшно изуродованные волшебным пламенем трупы дочери и отца.

Так отомстила разгневанная Медее тем, которые склонил к измене ее супруга. Но и этого ей показалось мало. Когда дети возвратились из царского дворца, в сердце Медеи началась страшная борьба. В гневе своем она решилась поразить ненавистного ей супруга самым тяжелым ударом… Но так нежно улыбаются ей милые малютки!. Нет, она не в силах наложить на них свою руку, она уведет их с собой из этой страны: чтоб огорчить отца их, ей пришлось бы вынести еще более страшные муки. Они будут живы; Медея забудет о своем намерении….

– Но чего же хочу я? – восклицает она: —Быть посмешищем всего света, оставить не наказанными врагов моих и 6ежать? Но нет, я должна отважиться, нечего робеть, нечего задумываться! Горе мне! Неужели оставить врагам детей моих, чтобы посмеялись они надо мной? О нет, я не оставлю своих милых деток на радость врагам моим! О, идите сюда, дети мои! Дайте мамочке руки, она поцелует их! О, милая ручка! О, дорогие губки, прекрасное личико! Дети мои, вы будете счастливы, но только не здесь, – отец отнял у вас земное счастье. О, как нежно обнимает меня мой малютка! Как нежна его щечка, как сладостно дыханье его! Ступайте, ступайте, дети, – не в силах я долее смотреть на вас! Горе мое выше сил моих. Чувствую, жестоко задуманное мною дело, но гнев мой сильнее сострадания. Пусть же совершится задуманное!»

Медее была непоколебима. Она готова уже совершить страшное дело и ждет лишь вести о гибели ненавистной царевны и ее отца. И вот эта весть пришла. Томимая жаждой мести, как фурия, бросилась она на собственных детей. Жалобный вопль бедняжек, как нож, пронзает ей сердце, но бешенство омрачило ее чувства, придало ей твердости: твердою рукой вонзила она меч в грудь малюток.

Едва лишь свершилось кровавое дело, страшно взволнованный, поспешил к Медее Ясон, чтоб отомстить ей за убийство невесты и Креонта. С ужасом услышал он от дворни, что и дети его умерщвлены. Медее торжествовала. С надменностью взирала она на невыносимые страдания ненавистного ей мужа и холодно смеялась над ним. Со всех сторон сходился коринфский народ, чтобы вместе с Ясоном отомстить преступнице, но она улетела на запряженной драконами колеснице, некогда доставшейся ей от ее предка – солнечного бога Гелиоса.

В Афинах у царя Эгея нашла она надежное убежище. Но впоследствии, когда Медее покусилась на жизнь Эгеева сына, вынуждена она была бежать в Колхиду, где снова возвратила престол и могущество своему свергнутому отцу.

Не один тяжелый год прожил Ясон еще в Коринфе: Медея разрушила все его счастье, все его надежды. Часто ходил он на Коринфский перешеек, где в святилище Посейдона стоял «Арго»; там с наслаждением вспоминал он о счастливых, славных днях своей юности. Корабль разрушался, дряхлел и Ясон. После славного плавания к отдаленным берегам широкого моря, одинокий, почти забытый стоял теперь «Арго», и мало-помалу разваливались брусья его и доски.

Раз, в жаркий полуденный час, усталый и утомленный жизнью лежал Ясон в тени его; как вдруг развалился гордый корабль и под развалинами своими похоронил некогда великого мужа и воителя, искавшего под ним тени.

Книга шестая. Эдип

1. Юность и преступление Эдипа

(по Софоклу «Царь Эдип»)

Жил никогда в Фивах царь Лай, сын Лабдака, из рода Кадма. Был он женат на Иокасте, дочери Менекея, потомка одного из исполинов, возникших из посеянных Кадмом зубов дракона. От брака с Иокастой у Лая не было детей, и потому он обратился к оракулу Аполлона в Дельфах. Такой ответ дал Аполлон царю Фив:

Лай, сын Лабдака! ты молишь богов даровать тебе сына; А между тем тебе лучше б остаться бездетным. Боги исполнят прошенье, но ведай: сыновнею рукой Жизни ты будешь лишен – так по воле Крониона-Зевса; Клятва Пелопса свершится.

Когда-то Лай, изгнанный из родной земли, был дружелюбно принят Пелопсом, царем Писы, и долго прожил у него; но за оказанное ему гостеприимство он отплатил добродушному царю преступной неблагодарностью – похитил у него сына Хрисиппа и увез с собою. Мальчика он подверг насилию, так что в итоге ребенок покончил с собой, не вынеся позора. За это-то похищение Пелопс и поразил Лая губительной клятвой – пожелал ему погибнуть и от руки собственного сына. Вот почему прорицание оракула привело в ужас Лая. Стал он избегать своей жены, прятаться от нее по ночам, не ночевал он больше в супружеской постели. Иокаста, молодая жена его, недоумевала о причинах внезапного охлаждения к ней супруга. И однажды за ужином налила она мужу полный кубок неразбавленного вина, затем стала подливать… А когда Лай напился до бесчувственного состояния – вынудила его исполнить свой супружеский долг.

Когда прошел положенный срок, у них родился сын. На третий день по рождении младенца, отец связал ему ноги, железным гвоздем проколол ему ступни, забросил за плечо как ягнячью тушу и велел жене забыть о том, что у нее был сын. Сам же он отдал новорожденного рабу с тем, чтоб тот бросил его на пустынных Киферонских горах: надеялся он, что младенец, от которого он ждал себе в будущем погибели, умрет на Кифероне от голода или будет растерзан дикими зверями; а если бы он даже вопреки ожиданиям уцелел, то его не трудно было бы опознать по искалеченным ногам.

Однако раб Лая, пасший его стада был милосерднее царственных родителей несчастного младенца и не решился исполнить поведения своего господина. Он передал ребенка другому пастуху, рабу коринфского царя Полиба, часто пригонявшему стада своего повелителя на Киферон. Коpинфский пастух отнес младенца к своему царю, и так как Полиб был бездетен, то он, вместе с женой своей Перебеей, решился усыновить принесенного ему ребенка. Найденыш был назван Эдипом, то есть «пухлоногим».

Так Эдип, отвергнутый своими жестокосердными родителями, нашел родительскую любовь и заботу на чужбине. Здесь рос он, окруженный заботами чужих ему людей, и готовился стать наследником славного престола. Став юношей, он видел всеобщее уважение к себе, – все считали его лучшим гражданином Коринфа, но неожиданно одно незначительное событие смутило мир и счастье его юности. Раз на веселом пиру какой-то запьяневший юноша назвал Эдипа «подменышем», поскольку он совершенно не был похож на своих родителей. Оскорбленный этим словом, Эдип едва смог дождаться следующего дня и ранним утром отправился к своим родителям расспрашивать их о своем несходстве. Всячески старались успокоить его родители, но тайны ему не раскрыли. И Эдип, не получив желанного объяснения и тяготясь сделанным ему упреком, тайно отправился в Дельфы – узнать о своей тайне от оракула. Оракул не разрешил его сомнений, но предсказал ему ужасную судьбу: ему суждено было убить собственного отца, вступить в брак с родной матерью и стать главою преступного, ненавистного людям рода!

Услыхав страшное предсказание, Эдип решился, скрипя сердце, покинуть навсегда дом своих родителей, чтоб избежать предсказанных ему несчастий. Он не возвратился в Коринф, а пошел из Дельф неизвестной ему дорогой, руководясь на своем пути одними небесными звездами. Так, после счастливой юности, проведенной в доме коринфского царя, Эдип снова стал одиноким, бездомным скитальцем. Грустный, странствует он по неизвестной ему Фокиде, не зная даже, куда приведет его избранный путь. Раз шел он по дороге из Давлии в Беотию. В пустынной стране, на распутье, где сходятся три дороги, повстречалась ему процессия: на колеснице сидел мужчина преклонных уже лет, с поседевшими волосами: перед ним сидел глашатай, правивший колесницей, а позади нее шли несколько слуг. Дорога была узкая.

Возница и старик, сидевший на колеснице, хотели столкнуть путника с дороги. В гневе ударил юноша возницу и хотел продолжать свой путь. Но когда поравнялся со стариком, то получил от него удар по голове бичом. Юноша в свою очередь нанес посохом такой удар старцу, что тот выпал из колесницы и тут же испустил дух. Пылая гневом, странник бросился на спутников убитого и перебил их всех, за исключением одного лишь раба, успевшего спастись бегством.

Эдип продолжал свой путь, не особенно задумываясь о случившемся. Он не считал себя виноватым: не он начал бой, его заставила биться необходимость. Ему и в голову не приходило, что убитый им был отцом его, Лаем, бывшим царем города Фивы.

Вскоре Эдип пришел в Фивы, где знали уже о смерти Лая: раб, спасшийся бегством, принес в город весть о кончине своего господина. Но жители Фив поражены были в то время таким бедствием, что не могли долго горевать о смерти Лая. Страхом и трепетом объяты были фиванцы. Вблизи города, на скалистой горе, поселилась Сфинкс – крылатое страшилище, высланное на землю из темных недр ее. Голова и руки были у чудища женские, туловище львиное, и на этом крылатом туловище – хвост дракона. Стоном и плачем наполнились Фивы и все их окрестности. Сфинкс предлагала фиванцам загадки, терзала и пожирала всех, не сумевших разрешить их. Так погибло много жителей города и окрестных мест. Сын Креонта, брат Иокасты, правивший государством после смерти Лая, сделал попытку разгадать загадку Сфинкс и освободить родной город от тяготевшего над ним бедствия; но и этот доблестный юноша, лучший из всех фиванских юношей, пал жертвой чудовища.

Когда Эдип узнал, каким бедcтвиeм поражены Фивы, он решился попытать счастья и предстал пред Сфинкс. Сфинкс предложила ему такую загадку:

– Есть существо – поутру оно ходит на четырех ногах, в полдень на двух, а вечером на трех. Вид его изменяется более, чем у какого-нибудь другого существа на земле: когда оно бывает о четырех ногах, силы и быстроты в нем менее, чем в другое время.

– Это человек, отвечал сфинксу Эдип: на заре своей жизни, в годы слабого, беспомощного детства, он ползает на руках и ногах, – взрослый, ходит на двух ногах, на закате же дней, в пору дряхлой старости, ему нужен бывает костыль, и тогда он на трех ногах.

Загадка была решена, и сфинкс в отчаянии бросилась со скалы в море: определено ей было не жить, если какой-нибудь смертный решит ее загадку.

Ликующие фиванцы в благодарность за спасение города от чудовища, сделали Эдипа своим царем и отдали ему руку Иокасты. Так воссел Эдип на престол своего отца, павшего от его же руки, и вступил в брак с своей матерью. От этого то преступного брака произошло беззаконное, ненавистное людям потомство.

2. Последствия преступлений Эдипа

(из Софокла „Царь Эдип")

Много лет царствовал Эдип в земли фиванской, любимый своими подданными, чтимый всеми за свою мудрость и доброту. Он был окружен цветущею семьей; Иокаста родила ему четверых детей: двоих сынов – Полиника и Этеокла, и двух дочерей – Антигону и Исмену. Но не забыли боги его преступных деяний и не оставили их безнаказанными. Хотя преступления Эдипа были совершены им по неведению, невольно; но ими нарушались и оскорблялись самые основы нравственного бытия человека, потому-то боги и обличили, наконец, деяния Эдипа и покарали его. По воле богов, фиванская земля была поражена страшным мором: тысячами умирали люди, падал скот на полях, гибли хлебородные нивы. В такой беде Эдип послал в Дельфы шурина своего Креонта спросить оракула, чем может избавиться город от тяготеющего над ним бедствия. Народ же фиванский толпами ходил по храмам и собирался у алтарей богов, принося им жертвы и моля о спасении.

Раз толпа народа, предшествуемая жрецами, собралась на площади, пред дворцом Эдипа. Старцы, дети и юноши – все, с молитвенными ветвями в руках, сели на ступенях алтарей, курившихся жертвенным фимиамом. Думали и надеялись фиванцы, что мудрый царь найдет средство спасти от беды свой народ. Эдип вышел к народу и, обратившись к почтеннейшему из старцев, жрецу Зевса, осведомился о причине появления народной толпы перед дворцом.

– Ты видишь, царь, – отвечал жрец Зевса, – какое бедствие тяготеет над городом: гибнуть поля и нивы наши, мрут стада на пастбищах, пустеют жилища людей, Аид же наполняется стенаниями и плачем фиванцев. Пришли же мы к тебе с просьбой: мы считаем тебя первым из людей; ты однажды уже спас город наш от гибели; молим тебя и теперь, измысли спасение городу Кадма.

– О, бедные дети мои! – отвечал Эдип. – Не безызвестно было мне, зачем собрались вы здесь; знаю, что все вы скорбите и болеете, но из всех вас никто не болеет так, как я: каждый из вас страдает лишь за себя, моя же душа болит и скорбит и за меня, и за весь народ фиванский. Вы не спящего пробудили меня от сна своими мольбами и воплями, – нет, денно и нощно скорбел я и плакал о вашем горе, измышлял средства спасения и, что мог придумать, тотчас же привел в исполнение. Я послал шурина моего Креонта в дом Феба в Дельфы, чтоб он спросил, чем можно спасти город наш от бедствия. Заботит меня теперь, отчего он так долго не возвращается. Когда же Креонт принесет нам веление оракула, я исполню все, что прикажет бог, – иначе я был бы дурным царем.

Едва Эдип кончил свою речь, явился Креонт, украшенный, как подобает вестнику бога, лавровым венком, и сообщил народу веление оракула: фиванцы должны открыть живущего среди них убийцу Лая и, как осквернителя страны, предать его смерти или навсегда изгнать с фиванской земли. Эдип стал осведомляться о том, как именно погиб старый царь, и узнал, что Лай был убить разбойниками на пути из Фив в Дельфы, что, вместе с царем, убиты были и все его спутники, за исключением одного, который успел спастись бегством. Ужас, наведенный на Фивы сфинксом, был причиной того, что фиванцы не занялись в то время обстоятельным расследованием дела. Раб, сообщивший гражданам Фив весть о смерти царя Лая, солгал, сказав, что господин его был убить разбойниками: ему стыдно было признаться, что всего лишь один человек пересилил и перебил такую толпу царских спутников, а его самого заставил искать спасения в бегстве.

Не предчувствуя, что сам он и есть тот убийца, которого повелел отыскать оракул, Эдип ревностно принялся за розыски. Он распустил собравшийся вокруг его жилища народ и призвал к себе на совет народных старейшин. Лишь только собрались старейшины, царь сообщил волю богов и потребовал от них содействия в розыске преступника.

– Если кому из вас, – говорил им Эдип, – известен убийца Лая, тот должен тотчас же назвать его. Если убийца сознается сам в своей вине, он будет наказан только изгнанием. Кто же из страха за друзей своих укроет виновных в убийстве Лая и тем самым станет их соучастником, тот будет изгнан из этой страны; я воспрещаю ему участие в жертвоприношениях и служение богам, воспрещаю и всякое общение с гражданами. Если же убийца Лая утаится и не обличит себя перед нами, пусть поразит его мое проклятие, да влачит он жизнь свою в болезнях и муках, и дни его да окончатся в несчастьях. Если бы я сам заведомо укрыл злодея-убийцу, пусть и меня поразит произнесенная мною клятва.

Старейшины уверяли царя, что они неповинны в смерти Лая, что им неизвестны виновные в убийстве и что прежний царь, по слухам, убить какими-то путниками. Посоветовали они ему обратиться к прорицателю Тиресию, вещему служителю Аполлона: прозорливый старец Тиресий скорей, чем кто-либо иной в Фивах, сможет открыть убийцу.

Эдип отвечал старейшинам, что он, по совету шурина своего Креонта, посылал за прорицателем, и неизвестно, почему тот до сих пор не явился.

Но приходит, наконец, слепой старец Тиресий, руководимый мальчиком. Он давно уже прозрел все духом, но не хотел говорить своего вещего слова, дабы не погубить чтимого царя и род его; потому-то и медлил предстать пред собранием старейшин. Эдип принял старца с почетом, сообщил ему изречение оракула и просил помочь родному городу – указать виновного в смерти Лая. Выслушав речь царя Эдипа, вещий старец стал тужить о том, зачем покинул он свое жилище и явился пред народом.

– Увы! – воскликнул он, – как страшно знание, когда оно приносит гибель. Не подумал я об этом, а не то никогда не пришел бы сюда. Отпусти меня домой, повелитель; поверь, и ты, и я – мы оба легче снесем свою судьбу, коль ты меня отпустишь.

Эдип был поражен ответом порицателя и стал просить его еще усерднее, чтобы он ради народного блага открыл все, что знает. Вместе с царем и народ умолял прозорливого старца и бросался к ногам его, но Тиресий остается непреклонен.

– Пусть пылаешь ты, царь, на меня гневом, но никогда не скажу я ни слова про то, о чем меня расспрашиваешь: не хочу обнаруживать твоих злосчастных дел.

Раздраженный упорством Тиресия, Эдип, действительно, пришел в великий гнев и бросил в лицо прорицателю горькие упреки:

– Не ты ли сам, – воскликнул Эдип, – был, как мне кажется, сообщником убийцы; не будь ты слеп, я сказал бы, что ты своею рукой лишил Лая жизни.

Оскорбленный столь чудовищным упреком, Тиресий, в свою очередь пришел в гнев.

– Так думаешь ты? Держись же своего слова. С этой поры ты не должен говорить ни с ними, ни со мной, ибо ты сам – царь Эдип и есть нечестивый осквернитель этой страны, ты сам – и есть тот убийца, которого ищешь. Я скажу тебе еще более: ты не знаешь еще, как осквернишь то, что тебе всего дороже. Обличит Аполлон все содеянное тобою.

При этих словах прорицателя нетрудно было бы вспомнить Эдипу о том, что было ему предсказано никогда дельфийским оракулом; но гнев и страсть ослепляли злополучного царя.

Когда Тиресий возвестил, что Аполлон готовить пагубу преступному Эдипу, в нем зародилось подозрение: ведь Креонт был в Дельфах, Креонт же первый подал ему совет обратиться к Тиpecию, – несомненным показалось Эдипу, что Креонт домогается царской власти и действует против него заодно с коварным кудесником. Полный скорби и гнева, посетовал Эдип на вероломство своего друга и родича, прорицателя же Тиресия назвал злодеем и обманщиком, способным прозревать только свои собственные выгоды.

– Когда страна страдала от Сфинкс, – говорил разгневанный царь, – провидец был слеп: не он тогда разрешил ее загадку; а теперь этот слепой и жадный кудесник хочет столкнуть меня с престола, надеясь стать поближе к престолу Креонта. Поплатится же он за это слезами.

Бесстрашно отвечал царю оскорбленный Тиресий и снова подтверждал слова свои и грозил Эдипу страшною карой богов и гибелью. Выведенный из терпения, Эдип прогнал безумного прорицателя.

– Родители твои, – отвечал Тиресий, – никогда не считали меня безумным.

При этих словах Эдип вспомнил о неизвестности своего происхождения; он начал было расспрашивать вещего старца о своих родителях, но Тиресий не дал ему ответа и велел мальчику, который его водил, вести его прочь от Эдипова дома.

4. Обличение преступлений Эдипа

Едва успел удалиться Тиресий, как появился Креонт. Он слышал, какими упреками осыпал его Эдип, и пришел защитить себя от этих наветов, убедить его в своей невинности. Но ослепленный царь не внимал никаким доводам, а продолжал упрекать Креонта в вероломстве и предательстве и грозил ему смертью. На громкие крики спорящих выбежала из дворца Иокаста, супруга Эдипа и сестра Креонта. Узнав о причине распри между мужем и братом, она постаралась успокоить и примирить их между собою. Уступая просьбам жены и всего народа, Эдип изъявил согласие отпустить Креонта живым, но не мог примириться с ним и изрек над ним свое проклятие.

Только по уходе Креонта узнала Иокаста подробно, из-за чего началась вражда между ее мужем и братом; узнала она и что вещий Тиресий назвал Эдипа убийцей Лая. Как умела, стала она успокаивать мужа.

– На слова прорицателей, – говорила она, – не стоит обращать внимания. Вот и моему Лаю было когда-то предсказано дельфийским оракулом: «примешь, мол, ты смерть от руки сына», а вышло совсем не так: как гласит молва, на самом деле его убили разбойники на распутьи, где сошлись три дороги. Сын же его не прожил и трех дней, как Лай, связав младенцу ноги и проткнув их гвоздем, велел отнести его в пустынные горы; там он и погиб – так что не мог он, следовательно, быть отцеубийцей, как предсказывал оракул в Дельфах.

Упоминание о распутье, где сошлись три дороги, еще более смутило Эдипа.

– Ты, кажется, сказала, что Лай был убит на таком месте, где сходятся три дороги? Где же это место?

– Место это находится в Фокиде, там, где сходятся дороги из Дельф и из Давлии.

– А давно это было?

– Незадолго до того времени, как ты принял власть над Фивами.

– Каких лет был супруг твой и каков он был видом?

– Он был высокого роста, в и голове его показалась уже седина, видом он немного отличался от тебя.

– Еще один вопрос, скажи мни: Лай отправился в путь с немногими, или его, как царя, окружала многочисленная свита?

– Всех спутников у него было пятеро, считая и глашатая; но колесница была одна, и на ней сидел сам Лай.

– Гope мне! Теперь мне все становится ясно! Кто же рассказал тебе все это, кто принес в Фивы весть о гибели Лая?

– Весть о его смерти принес раб; он один лишь и спасся из всех спутников Лая. С тех пор, как раб этот увидал, что над страною царствуешь ты, он неотступно просил меня послать его в поля пасти стада: хотелось ему жить как можно далее от Фив. Я исполнила его просьбу, – он был всегда самым верным слугой нашего дома.

Терзаемый тоской и отчаянием, Эдип отдал приказание привести к нему старого раба как можно скорее.

Между тем он рассказал жене о том, что с ним случилось на распутье, вблизи Давлии.

– Одна лишь надежда остается у меня, – в заключение сказал Эдип – ты говоришь, что мужа твоего убили разбойники; и если это правда, то Лай пал не от моей руки. Но боюсь, как бы проклятие, которое изрек я сегодня, не пало на мою голову. А если мне придется быть изгнанным из Фив, куда обратиться несчастному?.. Не могу я отправиться в мою родную страну, в Коринф, поскольку мне предсказано, что вступлю я в брак с моею матерью и буду убийцей отца.

В то время, как Эдип с нетерпением ожидал прибытия раба, от которого надеялся узнать подробнее о смерти Лая, а Иокаста, убедившись в невозможности успокоить мужа, отправилась молить Аполлона о защите, явился вестник из Коринфа и объявил, что царь Полиб умер и что граждане Кoринфа хотят звать на царство Эдипа. Радостно позвала Иокаста мужа.

– Вот новое доказательство лживости всяких предвещаний: Полиб, отец твой, умер своею смертью, а не от руки сына, как предсказывал оракул.

Эдип разделил радость жены: он чувствовал себя теперь свободным от страха быть отцеубийцей; боялся он теперь другого предсказания оракула: предвестия того, что он вступить в брак с собственной матерью.

Услыхав от Эдипа эти слова, вестник воскликнул:

– Что же я медлю и не скажу тебе! Знай, юноша, что ты ведь вовсе не сын Полиба и Меропы! Я своими руками принял тебя от раба царя Лая в то время, как пас Полибовы стада на Кифероне. Помню: ноги твои были крепко связаны и изуродованы железным гвоздем. Отнес я тебя в то время к Полибу, и он принял и воспитал тебя как собственного сына. Затем-то я и пришел теперь; дай, думаю, снесу ему весть о смерти Полиба; когда станет наш Эдип коринфским царем, не забудет меня.

Тут только уразумела Иокаста судьбу своего мужа. Она заклинала Эдипа отказаться от дальнейших розысков, и когда тот отверг ее мольбы, она назвала его «несчастным» и с воплями убежала во внутренние покои своего дворца.

Эдипу же казалось, что жена просила его бросить расспросы потому, что опасалась, как бы не обнаружилось его бесславное происхождение. Еще раз подтвердил он перед всеми, что не успокоится до тех пор, пока не объяснит себе совершенно своей загадочной судьбы.

Наконец, появился раб Лая, которого Эдип ждал с таким нетерпением. Старик тотчас понял, зачем его призвали в Фивы, и на вопросы Эдипа отвечал медленно, уклончиво и неясно; но когда царь стал грозить старику наказанием, тот открыл все: иокаста отдала ему младенца с приказом – забросить его в пустынных горах Киферона; младенец тот был сын Лая и Иокасты, и родители хотели его лишить жизни, страшась бед, предсказанных богами: было им предсказание от оракула, что сын их убьет своего родителя. Он же, грешный, не решился убить ребенка, а отдал его коринфскому пастуху, который и отнес несчастного младенца в чужую сторону.

– Горе мне, горе! – воскликнул Эдип: – Ясно мне теперь стало все! О, свет, в последний раз тебя я вижу в этот день! Родился я от тех, от которых не должно бы мне было родиться; жил я с теми, с кем не мог жить, и умертвил того, на кого бы не смел поднимать руки!

Так говорил злосчастный царь и с воплями удалился во внутренние покои своего дворца.

Пораженный ужасом и горем, народ остался перед царским дворцом, дожидаясь, чем окончится страшное дело.

– О, род людской, род смертный! – слышалось на площади. – Как малоценна жизнь и судьба твоя! Где такой счастливец, который, блеснувши счастьем, не упал бы потом с высоты? Видя злополучную судьбу твою, о Эдип, никого на земле нельзя почитать счастливым. Достиг ты полного блаженства, когда сгубил вещую деву с кривыми когтями и стал нам щитом от смерти. С той поры, став царем могучих Фив, ты был чтим паче всех в стране нашей. А теперь – кто несчастней тебя, кому так изменяло счастье, кого повергала судьба в столь ужасные беды? О, благородный Эдип! лучше бы было никогда не видать нам тебя, хоть благодаря тебе мы и вздохнули свободно.

В то время, как народ говорил эти скорбные речи, из дворца Эдипа вышел один из слуг и рассказал о том, что случилось в царских палатах. Покинув площадь, Иокаста быстро вошла в свое жилище. Издавая стоны и терзая руками волосы, прошла она в опочивальню. Вошла и, заперев все двери, стала она призывать умершего Лая и горько плакала над ложем, на котором рожала детей от мужа и от сына. Как умерла она, служители не видали, ибо все внимание их привлек Эдип: быстро вбежал он и стал метаться по комнатам, требовал себе меча и спрашивал, где найти ему жену, что была матерью и ему, и его детям. Никто из служителей не мог сказать ни слова. Тогда, как будто увлекаемый невидимой силой, кинулся он к двойным дверям, сорвал их с петель и быстро вбежал в супружескую опочивальню.

Тут увидал он свою жену: несчастная удавилась, накинув петлю на шею. Страшно вскричал он, увидав труп Иокасты, и развязал шнурок, на котором висел ее обезображенный труп. И когда он уже лежал на полу, Эдип сорвал с одежды золотые пряжки и стал бить ими свои глаза, говоря: за то, что не видали зла, которое терпел я и сам творил, пусть не смотрят впредь на тех, кого не должно бы было им видеть. Так говоря, бил он острыми пряжками свои очи, и кровь ручьем лилась по его щекам.

Объятый ужасом, народ слушал еще рассказ служителя, как из дворца вышел сам Эдип – слепой, с лицом покрытым кровью. Он обратился к гражданам и стал молить их – изгнать его, отягощенного позором, в пустыню, где не видал бы его глаз человеческий, побить его камнями или бросить в море. Народ с глубоким состраданием внимал скорбным речам злополучного и любимого царя. На просьбу его об изгнании и о смерти фиванцы отвечали, что судьбу его решит Креонт, оставшийся стражем их земли.

При имени зятя Эдип вспомнил, какую обиду нанес он ему еще недавно; но благородный Креонт забыл обиду и не помышлял о мести. Он попросил Эдипа удалиться во внутренние покои дворца и объявил ему, что поступит так, как укажет дельфийское прорицалище. Опираясь на руку Креонта, Эдип удалился, слыша изъявленияя глубокого сострадания со стороны присутствовавшего народа. Так, один день разрушил все счастье именитейшего из людей фиванской земли, и судьба его была глубоко поучительна для свидетелей его злоключений – уразумел тут народ, что тогда только можно почитать смертного счастливым, когда он дойдет до предела своей жизни, не изведав бед и скорби.

3. Смерть Эдипа. Антигона

(из Софокла „Эдип у Колона")

В первом порыве скорби, после обличения своих невольных злодеяний, Эдип желал умереть, или быть изгнанным в пустыню; но никто из фиванцев не согласился тогда исполнить просьбы злополучного царя; когда же, с течением времени, смягчилась скорбь его сердца и когда сам он примирился со своею судьбой, тут фиванцы нашли нужным изгнать из своей земли несчастного старца: верилось им, что его присутствие оскверняет страну и привлекает на нее несчастья.

Сыновья Эдипа, Полиник и Этеокл, были в то время уже взрослыми и могли бы воспрепятствовать изгнанию отца; но так как они желали присвоить себе власть над городом, то не сопротивлялись решению горожан и, по изгнании Эдипа, разделили между собою и с Креонтом власть над Фивами таким образом, что каждому из них приходилось царствовать поочередно по году – через два года в третий. Убогим странником вышел слепой Эдип из города, над которым некогда царствовал, и, прося подаяния, пошел бродить из города в город, из одной страны в другую. Погибнуть бы злополучному старцу, если бы не было у него двух доблестных, благородных и любящих дочерей. Антигона, старшая из дочерей, последовала за отцом и, бродя с ним по бесплодным пустыням и глухим лесам, была неотлучной водительницей старца; трудную скитальческую жизнь с отцом она предпочла спокойному пребыванию в доме вероломных братьев.

Эдип и Антигона

Исмена же, младшая дочь, осталась в Фивах: здесь она, насколько могла, служила делу отца и время от времени подавала ему вести о том, что делается в городе и в доме ее братьев.

После долгих странствований по различным странам, Эдип вместе с дочерью пришел в Аттику, в местечко Колон, находившееся на расстоянии получаса езды от Афин. Здесь, на скале, находилась роща, посвященная Эвменидам. Было раннее, тихое утро; мирно покоилась природа, мир проник и в многоскорбное сердце так долго страдавшего Эдипа.

– Кто почтит сегодня убогим даром странника? – спросил Эдип у ведшей его дочери: – немногого прошу я, но готовь принять и меньше, чем прошу; с меня и того будет довольно. Приручен я к терпению страданиями, и давним временем, и мужеством души. Но остановись, дитя мое; найди, где бы мне присесть – в священной роще или в ином месте посади меня, и осмотрись, куда зашли мы с тобою.

Антигона увидела перед собой городские башни и предположила:

– Город этот, должно быть, Афины; роща и же, в которой мы находимся, – священная роща: лавр, олива и виноград растут в ней густою чащей, и соловьи поют в этой чаще свои сладостные песни.

Антигона посадила отца на камень, а сама хотела идти разузнать, как называется место, где они находились. Тут приблизился к рощице один из обитателей местечка Колона; жители этого местечка должны были хранить рощу Эринний и не допускать ее осквернения.

Эдип хотел расспросить о месте, где он находился; но подошедший обыватель прежде всего потребовал, чтобы старец вышел из священной рощи: никто из смертных не смел вступать в нее.

„Как же называется это место, чужеземец, – спросил Эдип, – и какому богу посвящено оно?

– Роща эта – достояние ужасных богинь, дочерей Земли и Мрака; народ наш называет их Эвменидами – благодушными.

– Пусть же милостиво примут они, благодушные, молящего о защите; мни не сойти уже с этого места, – таково решение судьбы моей.

Житель Колона решил оставить старца в покое и сказал, что должен уведомить о нем своих сограждан; Эдип же стал просить его рассказать подробные об этом месте.

«Вся окрестная страна, – сказал колонянин, – посвящена Посейдону и огненосцу – титану Прометею; место же, на котором ты стоишь, посвящено Эвменидам и называется медными вратами Аттики, опорою Афин. Ближние селения считают своим основателем героя Колона и носят его имя. Царь же земли нашей живет вот в этом городе, в Афинах; имя ему – Тезей, он сын Эгея.

– Не сходит ли кто к нему, – спросил Эдип, – и не призовет ли его ко мне? Царь ваш за малую помощь приобрел бы великую награду.

Усомнился колонянин и не поверил, чтобы немощный старик мог оказать услугу афинскому царю; но благородная наружность слепого старца внушала невольное уважение к нему, и колонянин, оставив Эдипа в священной роще, пошел в селение оповестить сограждан о пришествии в страну их чудного старца.

Эдип же познал, что он пришел в то место, где ему суждено было умереть и найти себе вечное успокоение. Никогда Феб, предвещая ему постигшие его впоследствии несчастья, предсказал также, что после долгих блужданий по земле придет он, наконец, в святилище великих богинь, и место их будет ему пристанищем, где он упокоится и окончит свою жизнь. И тогда великое благо будет, прибавил оракул, тому, кто примет тогда скитальца, и великое горе тем, которые его отвергнет. Теперь, вступив в рощу Эринний, Эдип познал, что они-то и суть те богини, о которых предрекал ему оракул; что Эринний, преследовавшие его всю жизнь теперь примут его дружелюбно и дадут ему мир и успокоение.

Поэтому, оставшись наедине с дочерью, он обратился с такой мольбой к богиням-мстительницам:

– Сжальтесь надо мною, грозные, блаженные богини! У вас первых нашел я приют в здешней стране: вами – ясно мне это – приведен я в эту рощу. Дайте же мне мир, богини, как обещал никогда Аполлон; положите предел моей жизни, если не думается вам, что я мало еще страдал, – я, бывший весь свой век рабом страданий! Услышьте меня, о дочери первобытной Тьмы! Услышь и ты, досточтимый город великой Паллады! Сжальтесь над бедною тенью Эдипа; не тот уже я теперь, что был прежде.

Едва успел Эдип окончить молитву, как явилась толпа колонских граждан, почтенных старцев – узнав от своего соплеменника, что никому неизвестный убогий странник проник в рощу Эвменид, колоняне поспешили изгнать его оттуда.

При приближении колонских граждан, Эдип по его просьбе был уведен дочерью в глубь священной рощи: боялся он, чтоб его не изгнали из места, где ему надлежало обрасти успокоение

Подойдя к краю рощи, колоняне принялись совещаться.

– Где он, куда он, нечестивец, скрылся? – восклицали они. – Это явно какой-то бродяга, зашедший к нам из дальней страны: иначе не посмел бы он вступить в рощу грозных богинь, которых мы страшимся даже называть по имени. Не взирая в ту сторону, мы проходим мимо святилища и раскрываем уста для того только, чтобы прошептать молитву; он же теперь, мы слышим, вошел в глубь рощи. Как ни глянем, нигде не видим его. А ну выходи оттуда, нечестивец!.

Эдип по началу таился, но когда колонцы стали называть его дерзким поругателем святыни, он не вытерпел и мгновенно вышел из рощи. Колонские старцы, стоявшие вдали, ужаснулись при виде страдальца.

– Кто это?.. Кто ты, сделал несчастный старец? Ты, должно быть, слеп от рождения? Но по виду твоему думаем, что несчастьe твое – не недавнее! Но, да избежишь новых зол, выйди из рощи, подойди сюда, здесь можно невозбранно вести речи в священной же роще не произноси ни слова.

Эдип повиновался требованию колонских граждан. Он взял с них обещание, что никто, вопреки его воле, не изгонит его из страны, и Антигона тихо и осторожно вывела его за руку из рощи Эвменид. Приблизившись к старцам и отвратив, по требованию их, лицо от священной рощи, Эдип сел на камень. Только теперь стали расспрашивать его старцы, кто он и откуда. Эдип сначала уклонялся от ответов и просил старцев не пытать его вопросами, но наконец должен был уступить им.

– Известен ли вам кто-нибудь из дома царя фиванского Лая?

– О ужас!

– И из рода Лабдака?

– О Зевс! великий Зевс!

– Не знаете ли несчастного Эдипа?

– Так это ты?

– Не страшитесь того, что сказал я.

– Горе, о горе! Несчастный!..

Полные тоски, безмолвно стояли перед Эдипом старцы и не знали, что делать им; Эдип же в нетерпении ожидал, что скажут колонские граждане, услыхав его страшное имя. Наконец, старцы потребовали, чтоб Эдип вместе с дочерью немедленно удалился из их страны: устрашились они, как бы пребывание у них преступного Эдипа не навлекло бы на их страну гибельного гнева богов. Тщетно напоминал им Эдип о данном ему обещании, тщетно молила их Антигона, – старцы требовали, чтоб он немедленно оставил страну их. – «Итак, лжива всеобщая молва, начал тогда Эдип, – будто Афины благочестивее всех других городов Эллады и всегда готовы принять под защиту и злополучного чужеземца, и несправедливо преследуемого и молящего о помощи!»

Объяснил Эдип колонянам, что преступления его невольные, что дела свои он скорее выстрадал, чем совершил, что он приходит к ним святым и чистым, неся с собою благо их стране.

– Вот, когда придет ваш правитель, вы убедитесь в словах моих», – сказал он в заключение.

Тут только смягчились колонские граждане и согласились дожидаться прибытия царя.

Между тем Антигона увидала, что вдали по дороги, к месту, где они находились, едет женщина, сопровождаемая служителем. Ехала она на прекрасном коне, лицо ее было прикрыто широкими полями шляпы. Долго всматривалась в эту женщину Антигона и, наконец, признала в ней сестру свою Исмену. Велика была радость Эдипа и дочерей его, но и много скорбных, горьких слез пролили они при этом свидании.

Наконец, Эдип спросил дочь о причине ее прибытия в Колон. Стала тогда Исмена рассказывать ему про братьев: сначала предоставили они престол Креонту, ибо страшились гибельной судьбы, тяготевшей над их домом; теперь же какой-то злой бог внушил в их преступные сердца желание царствовать над всей фиванской землей. Младший брат лишил Полиника престола и изгнал его из отчизны; Полиник же, как рассказывают в Фивах, бежад в Аргос, там снискал себе новое родство, друзей и союзников и идет с войском на Фивы в намерении покорить землю Кадма или же пасть в битве. Исмена сообщила отцу, что фиванцам было сказано от оракула: тогда лишь они останутся победителями в предстоящей им войне, когда в земле их будет Эдип, живой иди мертвый, – в нем вся сила их.

– Губили тебя прежде боги, – закончила Исмена, – теперь же возносят.

– Грустно, пав юношей, подняться старцем, – отвечал ей Эдип.

Между тем фиванцы всерьез решили овладеть Эдипом, и Креонт отправился уже из Фив искать его. Но не хотел Креонт впустить Эдипа в свою землю, а имел намерение поместить его где-нибудь на границе, дабы не привлек он гнева богов и гибели на родную страну. Так же и фиванцывовсе не хотели погребать Эдипа в своей земле, а лишь на границе ее. Разгневанный Эдип твердо решился не следовать за Креонтом.

Наконец, пришел и афинский царь Тезей. Он тотчас дружески приветствовал Эдипа и с участием спросил, какую нужду имеет он в нем.

– Я готов сделать для тебя все, что могу, – сказал великодушный царь Эдипу: – сам я перенес много горя в то время, как рос на чужбине.

– Я же принес тебе в дар свое несчастное тело, – отвечал старец. – Нет в нем красы, но много принесет оно тебе пользы, если схоронишь его в своей земле.

Одного только попросил Эдип у Тезея– приюта на последние дни жизни и погребения по смерти; могила его будет стражем и защитой Аттики.

– Ты думаешь, Тезей, – говорил Эдип, – что услуга, о которой я прошу тебя, дело маловажное? Нет, тебе предстоит немалая борьба. Фиванцы, изгнав меня из своей земли, теперь хотят перевезти меня к себе насильно. Знают они от оракула, что им суждено потерпеть великое поражение на этой земле, у моей могилы, в то время, когда возгорится вражда между ними и вами. Мой холодный, погребенный в земле труп напьется их горячей крови, если только Зевс – еще Зевс, и Феб – сын Зевса.

– Кто же может отвергнуть благосклонность такого человека?» – с удивлением отвечал Тезей. «Исстари наши роды были связаны узами дружбы; ты пришел к богиням как молящий о защите, и не малый дар несешь ты мне и всей земле нашей. Поэтому я охотно дам тебе в моей стране убежище и защиту. Коли хочешь оставаться здесь, я велю охранять тебя этим мужам; если же предпочтешь идти со мною в город, иди свободно.

Эдип пожелал остаться в Колоне: ведал он от оракула, что здесь он из гроба одержит победу над изгнавшими его из своей земли; боялся он только одного, чтобы фиванцы, напав на него, не увели его за собою. Тезей успокоил его, уверив, что народ афинский не допустить совершить такое дело, и затем вместе со всем присутствовавшим народом пошел к алтарю Посейдона: намерен он был принести богу великую жертву.

Так обрел себе, наконец, Эдип надежную защиту и мог уже спокойно оставаться в Колоне. Старцы колонийские, оставшиеся хранителями его, стали ему восхвалять красоту окрестных мест и величие своей отчизны.

– Пришел ты, друг, – говорили ему старцы, – в самую лучшую местность этой богатой конями страны, в белый Колон. Здесь, в глубине цветущих долин, сладкозвучней, чем где-либо, поют соловьи, – любят они темную зелень плюща и обильную плодами, тенистую чащу виноградных доз, в которую не проникает никакой бурный ветер; ходит по той чаще неистовый бог Дионис в хоре нимф, своих божественных кормилиц. Поимый небесною росой, расцветает там прекрасногроздный нарцисс и золотистый шафран; никогда не иссякают здесь без умолка журчащие потоки Кефиса: обновляясь и оживая, льются они по широким полям. Любят край наш хоры муз и Афродита с золотыми вожжами. Здесь растет дерево, какого не производила ни одна из стран Азии, не производил и великий остров Пелопса, – украшенная блестящею листвой олива. Ни юный летами царь враждебной земли, ни престарелый вождь враждебной рати не сгубят этого дерева: вечно блюдет его всевидящий взор Зевса и светлоокой Афины. И еще другою красотой нашей земли можем мы похвалиться, дарами великого бога: конями и морскою силой. Ты, владыка Посейдон, сын Кроноса, даровал нашей земле эту славу: здесь впервые создал ты узду для укрощения коней, и дивно летит по морским волнам многовесельный корабль, послушный рукам человека, сопровождаемый хором бесчисленных нереид.

Между тем прославленному могуществу Афин предстояло серьезное испытание: из Фив в Аттику прибыл Креонт в сопровождении многочисленной вооруженной охраны. С ласковыми речами обратился он к колонскому старейшине, устрашенному его появлением.

– Хилый старик, пришел я сюда не со злым намерением, не для того, чтобы дозволить себе насилие над вашим городом, который я считаю славнейшим в Элладе. Нет, хочу я мирно убедить моего зятя, любезного мне Эдипа, возвратиться в родные Фивы.

3атем столь же ласково обратился Креонт к злополучному слепцу и именем всего фиванского народа умолял его возвратиться. Притворно изображая глубокую скорбь о бедствиях старца, о скитальческой и нищенской жизни юных дочерей его, Креонт заклинал Эдипа не обнаруживать более перед светом семейного позора, а скрыться в кругу милых ближних.

Эдип же проник в тайный смысл льстивых речей своего шурина, прежде так мало обращавшего внимания на их родство, и, не тая гнева, раскрыл его злые замыслы:

– Пришел ты не с тем, чтобы возвратить меня семье; на границе фиванской земли хочешь ты бросить меня, чтоб избавить свой город от гневной кары афинян. Но не бывать этому, а будет то, что в стране твоей навеки поселится моя мстительница-тень. Нечестивым же сыновьям моим из всего наследия достанется не больше, чем нужно мертвым. Это я знаю лучше, чем знаешь ты: то Зевс открыл мне и вещий сын его Феб. Уходи же и оставь нас: не худо мы проживем и здесь, когда будем довольны.

Как только увидел Креонт, что Эдип проник в его намерения и что мирным путем с ним не сладить, он обратился к насилию. И прежде прибегал он к этому средству; так, еще до начала беседы с Эдипом велел он своим вооруженным людям схватить и привести к себе Исмену, которая, до совету колонских старцев, была послана отцом на священное место холма, чтобы совершить там возлияние Эвменидам.

В гневе открыл он это Эдипу и в то же время готов был захватить с собою оставшуюся с отцом Антигону. Тронутые воплями и мольбами Эдипа, старцы стали сопротивляться Креонту, но были слишком слабы перед вооруженною силой.

На громкие крики их не вдруг пришли к ним на помощь сограждане. Антигона была уведена, и отчаяние овладело Эдипом. Креонт же обратился к нему с наглой речью:

– Ну вот, старик, отняты у тебя твои посохи; не будет тебе теперь в пути опоры. Но так как ты желаешь взять верх над друзьями и отчизной, то побеждай. Поздно узнаешь ты, что ни прежде не сделал ты себе добра, ни ныне. Назло друзьям, поддался ты гневу, а гнев всегда был тебе на погибель». Так сказал Креонт и хотел удалиться, но старцы стали удерживать его и требовали, чтобы дал он свободу дочерям слепца. Тогда Креонт дерзнул схватить и самого Эдипа.

Страшное проклятие изрек тогда Креонту старец:

– Пусть Гелиос всевидящий даст тебе испытать на старости такую же участь, какую терплю я.

Тем временем на призыв колонян вовремя подоспел Тезей, и когда услышал он от Эдипа, какие насилия совершил Креонт, тотчас же послал он в погоню за похитителями конный и пеший отряды. Креонту же, как своему пленнику, повелел следовать за собою и указать, где скрыл он – если скрыл – дочерей Эдипа. Воины, посланные Тезеем, одолели фиванцев и отняли у них обеих девушек. Креонта же великодушный Тезей отпустил на родину.

С трогательною радостью встретил Эдип милых дочерей и не мог выразить всей своей глубокой благодарности Тезею за доброе дело. Но все еще не успокоился 6едный старец. Недавно изгнанный, презренный, теперь по воле богов стал он предметом домогательств, желанным гостем. Полинику, который с аргивским войском приближался уже к Фивам, было предречено, что лишь тогда восторжествует он над врагами, когда отец будет на его стороне. И вот войско отправило самого Полиника в Колон. Боясь, что отец немилостиво примет его или даже отвергнет совсем, Полиник припал к алтарю Посейдона, желая выказать свое благочестие и вместе с тем предохранить себя от обиды. Когда услышал Эдип, что близ него находится сын, так тяжко перед ним согрешивший, он не хотел допускать его к себе; но Тезей и Антигона убедили Эдипа выслушать сына. Громко рыдая, упал Полиник к ногам старца. Не помышлял он, что встретит отца в таком жалком виде; бедный, стоял перед ним слепой старец в ветхой, грязной одежде, и всклокоченные волосы его развевались по ветру.

– Сознаюсь я, злосчастный, забыл я об отце моем, – каялся Полиник. – Но для всякой вины у Зевса есть милость. Милостив будь же и ты, отец мой! Прости мне, в чем я согрешил перед тобой. Молчишь ты, отвращаешь от меня лицо. О, не отпускай меня от себя без ответа!… Сестры! попытайтесь хотя бы вы тронуть отца, да не презрит он приближающегося к нему под защитой бога, да не отгонит его от себя, не молвив слова.

А в ответ ему Антигона сказала так:

– Сам ты поведай ему, злосчастный брат, что привело тебя сюда; быть может, речь твоя и развяжет ему уста.

И разсказал тогда Полиник отцу, как свергнут был с престола и изгнан из Фив, как изгнанный Этеоклом, нашел он в Аргосе, у царя Адраста радушный прием и как породнился с этим могучим властителем; как аргивское войско, выйдя с ним против Фив с целью возвратить ему престол, грозно раскинулось уже по земле Фиванской. И стал Полиник просить отца идти с ним на Фивы и своим присутствием доставить ему победу.

– Чью сторону ты примешь, если верить богам, с тем и победа будет. Умоляю, последуй за мной. С тобой без труда низвергну я с трона ненавистного брата; тебя на троне я утвержу и утвержусь сам. Но без тебя я – и спастись-то не в силах.

– О, нечестивый! – сказал в ответ ему разгневанный старец. – Ты был виной того, что я лишен отчизны, что я ношу рубище, вид которого трогает тебя до слез. Но не помогут слезы; я должен подчиниться року. О, дети-изверги! На гибель вы обрекли меня. Лишь этим дочерям, кормилицам моим, обязан я тем, что еще жив. Но скоро отомстит обоим вам мой дух-каратель. Не удастся тебе разрушить Фивы; скорее падешь ты, в крови родного брата запятнанный, а брат – в твоей крови. От взаимных ударов падете вы. Прочь с глаз моих, презренный! Неси проклятие, которое я на тебя призвал! Иди и возвести твоим соратникам и всем кадмейцам, что детям в дар определил Эдип.

Устрашенный проклятием отца, Полиник удалился. Антигона хотела было еще кроткими речами уговорить брата не нападать с аргивским войском на Фивы и предотвратить исполнение страшных проклятий отца; но не хотел Полиник выказать себя трусом, не желал он отступать без боя и оставлять своему ненавистному брату обладание городом. И вот, увлекаемый неодолимой силой отцовского проклятия, устремился он на верную смерть в роковой войне против родного города.

Не удались фиванцам их попытки увести Эдипа из места, в котором он должен был умереть. Приблизился, наконец, час его кончины. Раздались глухие удары грома, и все присутствовавшие исполнились ужаса; самому же Эдипу гром тот служил знамением близкой смерти. Стал он звать Тезея, удалившегося от него для окончания жертвоприношения, боялся он, что Тезей не застанет его в живых. Трижды прогремел гром, и старцы Колона громкими голосами стали звать своего царя. Пришел Тезей и узнал от Эдипа, что удары грома – знамение близкой кончины его.

– Хочу умереть, не обманув тебя и граждан афинских в том, что обещал», – сказал Эдип. Место, где надлежало умереть ему, он надеялся найти сам, без вожатого; Тезей не должен был говорить никому, где находится могила Эдипа, – она будет ему защитой от всех врагов. Еще нечто должен открыть Тезею Эдип, но лишь наедине и с условием, чтобы Тезей хранил открытое, как великую тайну, и передал перед смертью старшему сыну, а тот – своему наследнику. Простившись со страной Афинской и с гражданами города и благословив их, Эдип, сопровождаемый Тезеем, дочерьми своими и несколькими служителями, отправился на место, где он должен был умереть.

Но – чудо! – слепой и дряхлый старец пошел бодро, без помощи вожатого; как бы ведомый незримой рукой; дошел он до того места, где находился темный спуск в подземное царство. Здесь сел он, снял с себя убогое одеяние, велел дочерям принести воды из священного источника, омыть его тою водой и надеть на него чистые одежды. Когда все это было исполнено, из подземной глубины послышались раскаты.

Дочери Эдипа бросились к отцу и громко зарыдали; он обнял их и сказал:

– Дети мои, с этой поры у вас не станет отца, у вас будет отнят тот, кто любил вас больше всего в мире.

Долго проливали слезы страдалец Эдип и его дочери, а когда стихли их рыдания, из подземной глубины послышался голос, наполнивший ужасом всех присутствовавших.

– Скорее, Эдип! – вещал таинственный голос, – что медлишь так долго?

Услыхав это, Эдип подозвал к себе Тезея, вложил руки дочерей своих в его руку и просил его не покидать сиротеющих дев. Затем простился с своими детьми и со всеми бывшими с ним и отослал их прочь, оставив при себе одного Тезея: только Тезею можно было присутствовать при последних минутах страдальца. Громко рыдая, оставили сестры умирающего отца. Когда они с своими проводниками отошли от него и, немного спустя, оглянулись назад, Эдипа уже не было видно. Тезей же стоял, заслонив глаза рукою: словно перед ним явился страшный, невыносимый для зрения призрак; потом увидели, что он простирает руки к земле и поднимает их к небу – так творил он молитву подземным богам и богам Олимпа. Но какой смертью скончался Эдип, этого никто не видел кроме Тезея. Не был страдалец убить огненосной стрелой Зевса, не был унесен бурей: может быть, земля, расступившись, дружелюбно приняла его в свое незримые недра, или какой-нибудь вестник богов мирно низвел его в темную подземную обитель теней, и здесь страдалец, примиренный с мстительными Эринниями, обрел себе вечный мир и покой? Известно лишь, что с той поры неведомая никем могила его была во все времена крепким оплотом для Аттической земли.

Фиванские войны

(по Эсхилу „Семеро против Фив", по Еврипиду „Финикиянки").

1. Бегство Полиника. Семеро вождей идут на Фивы

С тех пор, как царь Эдип в отчаянии вырвал себе очи, родные его, чтобы люди не видали позора царственной семьи, стали скрывать его во внутренних покоях дворца. В связи с малолетством сыновей Эдипа Фивами стал править Креонт.

Целые годы не выходил печальный слепец из дворца предков своих, и мало-помалу стала подкрадываться к нему старость. Правда, время нисколько примирило Эдипа с судьбою, – он стад спокойнее; но по временам обнаруживался еще в нем прежний неукротимый дух: малейшее оскорблениe, малейшая невнимательность глубоко огорчали больное сердце Эдипа. Сыновья, уже взрослые, не всегда оказывали ему должное уважение. Однажды, за семейным обедом, на котором Эдип, как глава семьи, занимал первое место, Полиник осмелился коснуться вещей, составлявших родовое и священнейшее достояние Эдипа. Без отчего позволенья он вынул из поставца серебряный стол, принадлежавший когда-то благочестивому Кадму, и поставил стол этот перед старцем; потом вынул из ларца золотой кубок убитого Эдипом Лая и наполнил его ароматным вином. Этеокл, брат Полиника, все это видел и допустил. Как только отец узнал, что перед ним поставлены прадедовские драгоценности, напоминавшие ему об убитом Лае, лютой скорбью исполнилось сердце его, и в гневе на столь непочтительных и безжалостных сыновей изрек он над ними страшное проклятие: «Никогда не поделите вы отчего наследия, никогда не прекратится распря и война между вами».

Так сказал старец, и с тех пор под различными предлогами, сыновья стали держать его в заключении, и обедал он отдельно от семьи. От каждого жертвенного животного сыновья посылали ему, как главе семьи, лопатку, почетную часть; но однажды, по рассеянности или по другой причине, прислали худшую часть – бедро. Эдип отбросил присланное и воскликнул:

– Горе мне! На позор мне прислали сыновья мои этот кусок!

И стал он молить Зевса и других богов, чтобы вражда из-за отчего наследия низвела нечестивых сыновей его в область Аида. Услышали боги мольбу оскорбленного старца и мстительницы – богини Эриннии восстали против сыновей его.

Чтоб отвратить исполнение отчего проклятья, Полиник и Этеокл согласились царствовать в Фивах поочередно, каждый по году. Но скоро обоими овладело прежнее властолюбие, Этеокл поднял против брата своего знамя восстания и изгнал его из фиванской страны. Полиник 6ежал в Аргос, где у царя Адраста думал найти себе убежище. В бурную ночь прибыл юноша к запертым дверям дворца Адраста и в приврате хотел проспать ночь. С той же целью пришел ко дворцу и другой юноша, сын калидонского царя Ойнея, Тидей, бежавший с родины в связи с совершением какого-то убийства. Юноши повздорили из-за ночлега, зашумели, принялись драться и стуком своего оружия разбудили Адраста. Когда Адраст увидел юношей, схватившихся как лютые звери, и заметил у одного из них на щите изображение льва, а у другого вепря, – он тут же вспомнил об изречении оракула, завещавшего ему одну из дочерей своих выдать за вепря, другую за льва. И вот Деипилу выдал Адраст за Тидея, а Аргейю – за Полиника, пообещав помочь зятьям своим с оружием в руках возвратить каждого в отчизну и восстановить их права.

Вскоре затем Адрастом был предпринят поход на Фивы. Всех родных своих, знатных вождей страны, приглашал он к участие в походе; но больше всего хотелось ему привлечь шурина своего Амфиарая, славившегося по всей Элладе храбростью, благочестием и даром прорицания. Амфиарай и Адраст воевали когда-то друг с другом из-за обладания Аргосом. Адраст был побежден и 6ежал в Сикион.

Впоследствии они помирились, и Адраст снова сел на аргивском престоле. Амфиарай же вступил в брак с Эрифилой, сестрой прежнего своего противника, и с зятем своим заключил такой договор: «Если когда-нибудь возникнет между нами несогласие, посредницей у нас да будет Эрифила». Вот и представился такой случай. Адраст потребовал от Амфиарая, чтобы шел он с ним против Фив, Амфиарай же не соглашался, ибо, имея дар провидеть будущее, он знал, что поход окончится совершенной гибелью войска. Тогда Полиник подарил тщеславной и корыстолюбивой Эрифиле ожерелье и тем подкупил ее: спор между супругом и братом решила она не в пользу супруга. Таково было роковое действие ожерелья, над которым тяготело проклятие Арея: дому, владевшему им, приносило оно гибель. И вот теперь изменница Эрифила, с полным сознанием того, что делала, послала мужа своего на верную смерть. Амфиарай вынужден был уступить;

Узнав же об его участии в походе, охотно снарядились в поход и остальные родичи Адраста: потомок Прета, неустрашимый герой-исполин Капаней, могучий Гиппометонд, племянник Адраста, Парфенопай, сын аркадянки Аталанты, нашедший в Apгосе новую родину, и Ифисов сын Этеокл. Все эти витязи (с Полиником и Тидеем их было семеро), предводимые Адрастом, выступили в поход, и каждый из семерых вел свою дружину. Юные, неустрашимые герои решились или обратить в развалины семивратные Фивы, или пасть под их стенами. Не обратили герои внимания на неблагоприятные пророчества Амфиарая: на погибель свою последовали они за юношей, над которым тяготело отчее проклятье.

Когда приготовления к походу были окончены, герои собрались в доме Адраста, который почтил их богатым угощением. На этом пиру сказано было не одно смелое слово; самонадеянные, отважные, все юные герои горели желанием как можно скорее испытать свои силы в борьбе с гордым фиванским народом. Один Амфиарай, хоть был и грозный воитель, не радовался предстоявшей войне. Грустный, простился он с семьей и на прощанье сыновьям своим дал такой завет:

– Когда вступите в юношеский возраст, отомстите за отца изменнице матери: за презренное золото послала она отца вашего на верную смерть.

И на этот раз никто в собрании героев не обратил внимания на мрачные пророчества Амфиарая. В блестящих доспехах, полное ратного мужества, выступило из городских ворот гордое аргивское воинство, и впереди всех Адраст на прекрасной своей боевой колеснице, везомой дивными конями: Кером и Арионом.

Прибыв в лесистую Немейскую долину, войско напрасно искало источник в этой всегда обильной водою стране. По повелению Диониса, в Фивах рожденного бога, нимфы песком засыпали все источники этой страны. После долгих, бесплодных поисков встретили, наконец, аргивяне мужи скитающуюся женщину с ребенком на руках. То была Гипсипила. За то, что во время общего избиения мужей на острове Лемносе Гипсипила спасла отца своего Фоанта, лемнийские жены продали ее на чужбину, и вот царская дочь стала служанкой немейского царя Ликурга и жены его Эвридики и нянькой сына их Офельта.

Герои обратились к ней с просьбой указать им источник. Уложив малютку под тенью дерева, она по густому лесу повела их к единственному оставшемуся источнику.

Радостно утолили здесь воины жгучую жажду, но, когда возвратились к месту, где оставила Гипсипила малютку, они не нашли уже его в живых, – его истерзала огромная змея, лежавшая у ступеней алтаря. Громко зарыдала в отчаянии Гипсипила.

Печальные и изумленные, окружили ее герои. Тогда Капаней бросил в змея копье и пронзил ему шипящую пасть.

Скоро прибежали туда несчастные мать и отец малютки.

Не помня себя от горя, Ликург с мечом в рук бросился на Гипсипилу, желая убить ее, но Адраст и Амфиарай успокоили его и спасли девушку. Потом герои собрали разбросанные кости малютки и погребли их. Амфиарай и на этот раз возвестил друзьям своим горькую участь.

– Как малютка Офельт, – сказал он им, преждевременно погиб от зубов змея, так в цвете лет погибнете и вы от фивян, происшедших от посеянных Кадмом драконовых зубов.

Потому и назвали герои малютку Архемором, т. е. преждевременно погибшим. В честь его отпразднованы были великолепные погребальные игры, носившие впоследствии название немейских и повторявшиеся чрез каждые три года. Распорядители этих игр в память об Археморе носили черные траурные одежды.

2. Осада Фив

Весело отпраздновали герои воинские игры, и перестал уже тревожить их мрачный образ Архемора, С прежним мужеством, полные надежд, радостно продолжали они путь. Hе доходя Фив, расположились они на цветущем берегу Асопа и отсюда послали в Фивы Тидея, поручив ему попытаться примирить Этеокла с братом. Тидей один вошел во вражеский город, один вступил в дом Этеокла, куда собрались в ту пору на пир знатные кадмейцы. Бесстрашный предстал он пред ними и высказал, что было ему поручено. Фиванцы отвергли Тидеевы предложения, но пригласили его пировать с собою.

С негодованием отказавшись от приглашения, он стал вызывать всех гостей поочередно на поединок и одолел всех до единого. Вознегодовали на это фиванцы и, когда Тидей уходил из города, хотели коварно погубить его. Пятьдесят знатных кадмейцев с двумя вождями во главе напали на него из засады; но всех поразил их неукротимо-отважный Тидей. Одного лишь Меона, Гемонова сына, пощадил герой, чтоб отнес он домой весть о позорном поражении фиванцев.

После всего этого о примирении нельзя было и думать. Гнев и вражда возгорались с обеих сторон с новой силой. Аргивяне подошли к фиванским стенам. Когда после нескольких жарких схваток в открытом поле фиванцы были оттеснены к стенам, аргивяне стали готовиться к приступу. Семеро вождей закололи Арею и другим богам в жертву быка и над черным щитом омыли в жертвенной крови свои руки. Поклялись они кровожадным богом Ареем или овладеть Фивами и разрушить Кадмовы твердыни, или пасть и напоить фиванское поле своей кровью. Предчувствуя близкую смерть, предреченную Амфиараем, венками и прядями волос увешали они колесницу Адраста на память о себе милым ближним. Слезы навернулись на глаза героев, но ни у одного из них не вырвалось ни единого жалобного звука. Бесстрашные, как разъяренные львы, горели они лишь одним желанием – желанием кровавого боя.

Затем семеро вождей бросили жребий и таким образом решили, кому на какие из семи фиванских ворот сделать с дружиной нападение. Этеокд, взявший на себя защиту родного города, через провидца Тиресия проведал о близкой опасности, а от посланного им разведчика узнал обо всем, что происходило во вражьем стане. Взволновался город; страха исполнились все фиванцы, и лишь один Этеокл не терял мужества: он потребовал, чтобы к защите родины приготовились все способные носить оружие, даже старцы и несовершеннолетние. А когда увидел он перед дворцом своим толпы плачущих дев и жен, то с укорами отослал их по домам, чтобы жалобными воплями не смущали мужей. Затем принес Этеокл богам жертву, моля их о спасении города и обещая, если спасут, возжечь им священную гекатомбу. Еще раз послал он соглядатая высмотреть, как расположилась аргивская рать.

Около царя Этеокла собрался тем временем уже весь вооруженный народ, когда возвратился разведчик и принес царю такие вести:

– Претовым воротам грозит уже яростный, смелый Тидей. Он готовь был перейти реку Исмен, но провидец Амфиарай, прозревший недоброе во внутренностях жертвенных животных, возбранил ему переход. Бранью ответил Тидей мудрому пророку и укорил его в трусости. Трижды потряс он при этом густовласым шлемом своим и звенящим щитом.

На щите его красовалась смелая эмблема: мрачное небо ночное, а на нем – полный сияющий месяц и лучезарные звезды.

– Как ретивый боевой конь, стоит он на берегу реки и требует боя», – говорил разведчик, а в царь Этеокл отвечал ему:

– Не боюсь я Тидея во всех его пышных доспехах. Эмблемы ран не наносят; ни султаны на шлемах, ни колокольчики на щитах не опасны. А та ночь, что изобразил Тидей на щите своем, предвещает, быть может, вечную ночь самому герою – и сама собой укротится тогда кичливость безумца. Противником ему пусть будет знаменитый Астаков сын Меланипп. Наш Астакид терпеть не может кичливых речей, но за то вдвойне храбр он в кровавом бою. Иди же, достойная отрасль спартов, защити от копья врагов родной город.

И вот с дружиной своей выступил Меланипп к вратам Прета.

– Громить Электрийские ворота, – продолжал разведчик, – жребий выпал Капанею, исполину-герою. «Угодно или нет то богам, воскликнул он, – я разрушу, я должен разрушить Фивы; не удержит меня и сам Зевс в гневе своем. И громы, и молнии его мне не страшнее, чем луч полудневного солнца!»

На щите Капанея изображен обнаженный муж с факелом в руке, а пред ним золотая надпись: «выжгу город.

– Когда мужи, – ответствовал Этеокл, – поддаются горделивым помыслам, то в речах своих себе находят осуждение. Страшные угрозы расточает городу Капаней и уже готов их исполнить; смертный, полный презрения к богам, оскорбил он их надменною речью. Вот услышит Кронион его дерзновенные клики: скоро, уверен я в том, поразит его жгучая молния – молния-мстительница, не похожая на солнечный луч.

Пусть противником Капанею будет Полифонт: при помощи богов, он будет верною опорой родному городу». И Полифонт направился к Электрийским воротам.

– У Неитских врат, продолжал соглядатай, – стал с дружиною своей Етеокл-Претид. Неудержимо-стремительны его кони; его щит украшен изображением мужа, быстро восходящего на вражескую башню по лестнице, а под ним надпись: «с башни не сбросит меня сам Арей». Против этого мужа царь послал Мегарея, Креонтова сына.

– К воротам Онкейской Паллады приближается Гиппомедонт, муж исполинского роста. На щите у него страшный Тифон, из огнедышащей пасти изрыгающий черный дым, а по краям щита – грозные змеи. С громкими воинскими кликами выступает впереди дружины своей Гиппомедонт: неистовый, подобно вакханке, томится он жаждою боя; смертью грозить его дикий взгляд». Так сказал разведчик, а в ответ ему царь Этеокл сказал:

– Больше всего я надеюсь на помощь Афины-Паллады. Поборется с надменным героем и Гипербий, доблестный сын Ойнопса: противнику своему не уступит он ни видом, ни мужеством. На щите у него изображен отец Зевс с пламенною молнией. Как Зевс поразил Тифона, так, думаю я, и Гипербий поразит своего яростного противника». И Гипербий с дружиной направился к Онкейским воротам.

– У пятых, Борейских ворот стоить аркадиец Парфенопай. Едва оттенено бородой его прелестное, юное лицо, но в груди у него мужественное сердце. Полный отваги, грозно подступает он к фиванским твердыням, и дерзкий клянется разрушить Кадмов город, будь или не будь на то водя Зевса, клянется копьем своим, а копье для него дороже зеницы ока. На щите у Парфенопая изображен кровожадный сфинкс, поборовший кадмейского мужа».

Против гордого юноши Этеокл выставил мужа, не любившего хвастливых речей, а жаждавшего лишь доблестных дел: то был Гипербиев брат, Арктей.

– У Гомолойских врат стал Амфиарай, блогороднейший и смелейший муж. Громко порицал он столь жаждавшего битвы Тидея; называл его убийцей, опустошителем Аргоса, служителем Эринний, виновником бедствий аргивского народа; упрекал его в том, что он вовлек Адраста в эту роковую войну.

Затем, полный скорби, обратился он к Полинику и воскликнул:

– Да! есть чем помянуть тебя потомству; угодное богам ты замыслил: с чужеземным войском пришел ты истребить город отцов твоих и храмы богов родины. Очистишься ли ты когда-нибудь от той родной тебе крови, которую собираешься ты сейчас пролить обильным потоком? Пусть победишь ты, пусть возьмешь родной город: неужели когда-нибудь будет твоею союзницей в бою опустошенная тобою родина? Моя же участь известна мне: пасть на этом же поле, на чужой земле. Но смело пойду я в кровавую битву, – не бесславная ждет меня смерть».

Так говорил прорицатель, потрясая медным щитом. На круглом щите Амфиарая нет никаких знаков: доблестным желает он не казаться, а быть.

– О судьба! судьба! – воскликнул, услыхав это царь Этеокл. Мудрого, праведного, доблестного мужа, провидца великого соединил злой рок с нечестивыми смертными. Во всяком деле всего хуже сообщество нечестивых: это поле бедствий, на котором пожинают смерть. Думаю я, что не будет он громить наших стен не по недостатку мужества, не потому, что душа его не чужда страха, а потому, что знает он близкую гибель свою, предреченную богом дельфийским. Провидцу противопоставлю я доблестного мужа Ласфена, старца видом, а крепостью юношу.

– У последних, седьмых, ворот стоит сам Полиник. Как проклинает, как злословит он свой родной город! Хочет взойти он на укрепления, провозгласить себя царем; сойтись с тобою, померяться с тобой силами, убить тебя или пасть вместе с тобою; если же останешься в живых, отомстить тебе за свой позор позорным изгнаньем. Призывает Полиник богов своей родины, прося их выслушать его мольбы.

В руки у Полиника медный щит, огромный и крепкий; на нем изображена Дика, ведущая вооруженного воина, а под нею надпись: «я возвращу родине этого мужа: вступить он в обладание домом отчим и родным городом». Как только услыхал Етеокл, что брат его ищет, чтобы с ним сразиться, увлекаемый ненавистью к брату и темной, неодолимой силой отцовского проклятия, он решился выйти против него.

– Увы! – воскликнул царь, – время настало исполниться проклятью отца. Дайте копье мне и колесницу! Пусть сразится теперь вождь с с вождем, брат с братом, как враг с врагом. Пусть в мрачную область Аида низойдет весь Лаев род, если угодно это богам. Предо мною грозная Эринния; «победой насладишься ты, взывает она ко мне, потом умрешь». Давно уже забыли обо мне боги: единственной приятной им от меня жертвой будет смерть. Гибели моей ищет судьба: зачем же малодушно молить ее о пощаде? – Так сказал Этеокл и, поспешил к Диркейским воротам.

– Горе! горе! – воскликнули, увидев его, фиванские женщины и девушки. – Страшное готовится дело: подступает к нам Эринния, богиня-истребительница. Трепещем мы, слыша ее страшный голос! Неумолимая, мрачная Эринния, призванная отцом твоим, готова исполнить проклят, которые в ярости своей изрек Эдип. Спешить она к своему роковому делу. На гибель спешат сыны Эдипа. Острый металл решить их участь; роковой дар Халибской страны, сталь поделит между ними отчее наследье; он, безжалостный, уделит им по клочку земли, где их похоронят: ничего не достанется им из богатого наследства. Когда погибнуть они, поразив друг друга роковым ударом, когда прах земной напоят они преступной, черной кровью, чья рука омоет тогда тела их? О, злосчастный род! к пережитым бедствиям твоим скоро присоединятся еще новые. Много времени прошло с тех пор, как согрешил сын Лабдака. Сам он скоро наказан был за проступок, а вот и внуки должны нести за него наказание. Трижды на этом месте, на этом средоточии миpa, Лаю возвестил дельфийский оракул, что если хочет он спасти Фивы, то должен умереть без потомства; но глас Аполлона не был услышан. Внял злополучный Лай советам безумцев, на гибель свою дал жизнь Эдипу. И вот, с тех пор море зол устремилось на город наш и грозит нам гибелью. Трепещем мы: падут Фивы вместе со своими царями. Трепещем мы, не исполнили бы мстительницы Эриннии проклятие Эдипа!

А между тем под стенами Фив завязалась страшная битва.

Как кровожадные орлы, с громкими криками устремились аргивские герои на фиванские укрепления и стали влезать уже на зубчатые стены; но отчаянное сопротивление оказали им мужественные фиванские воины. И у ворот, где друг напротив друга стояли родные братья, происходила страшная, решительная битва. Но вот, чрез глашатая, Этеокл призвал оба враждующих войска к вниманию и с высокой башни обратился к ним:

– О, вожди Эллады, вожди аргивского войска, и вы, о фиванцы, выслушайте меня! Довольно проливать вам кровь, дайте мне сразиться с братом моим. Убью я его, тогда оставьте за мной власть над Фивами; если же он меня одолеют, пусть берет себе родной город». Громкими кликами одобрения ответили Этеоклу фиванцы и аргивяне. Заключили перемирие, и вожди перед обоими войсками поклялись не нарушать его. Жрецы принесли жертву, и братья, став между двух войск, стали готовиться к поединку. Полиник молился Гере, богине аргивян, прося ее даровать ему победу над братом, Этеокл же – Афине-Палладе, защитнице Фив, чтобы помогла она ему копьем пронзить грудь брата, пришедшего разорить страну его предков. Подали знак к началу поединка.

Страшно, как ярые клыкастые вепря, бросились друг на друга братья с копьями, но осторожно каждый прикрывал себя щитом и отклонял удары. Но вот Этеокл споткнулся о камень, и на одно мгновение тело его оказалось лишено защиты. Полиник воспользовался этим мгновением и, подскочив к брату, пронзил копьем ему бедро. Возликовало аргивское воинство. Но в то же мгновение, увидев, что плечо брата раскрыто, раненый Этеокл быстро метнул копьем в это не защищенное место. Конец древка надломился в кольчуге, и вот, лишенный копья, Полиник должен был отступить. Проворно схватил он тяжелый камень, бросил им в копье брата, и сломал копье. Взялись тогда братья за мечи и, прижав щит к щиту, снова вступили в бой. Тут Этеокл придумал хитрость: отклонив почти уже нанесенный брату удар, он, прикрываясь щитом, отступил на шаг назад, но в то же мгновение неожиданно устремился на брата и нанес ему в живот такой страшный удар, что меч прошел до самого хребта: отклонился тогда Полиник в сторону и, истекая кровью, повергся в прах. Уверенный в победе, Этеокл откинул в сторону меч свой и бросился к павшему брату, чтобы снять с него доспехи; но Полиник, испускавший уже предсмертное хрипение, держал еще в руке меч.

Собрав последние силы, глубоко вонзил он меч свой в грудь ненавистному брату, и пал Этеокл на землю. Тесно прижались братья друг к другу и вместе испустили дыхание, не примирившись, не окончив распри. Исполнилось проклятие Эдипа.

Перемирие, заключенное войсками ради поединка, было не продолжительно. Только что полегли братья на месте боя, как с новой силой устремились аргивяне на городские укрепления. Креонт, снова вступивший в управление страной, обратился за советом к старцу Тиресию, и провидец, после долгих колебаний, возвестил ему, что на том месте, где Кадм когда-то убил Ареева дракона, должен быть принесен в жертву Арею Менойкей, сын Креонта – только эта жертва и может примирить бога с ненавистным ему фиванским народом. Гневный, требует он себе в жертву потомка спартов, а лишь один Креонт с детьми и принадлежит к этому роду по отцу и по матери. «Когда падет юная голова Менойкея, – возвестил провидец, – поможет Арей осажденному городу и спасет его от гибели».

Ужаснулся Креонт и воскликнул:

– Свою жизнь охотно отдал бы я за родной город, но не пожертвую сыном; не обрушу на себя такого страшного бедствия. Пока весь город не узнал об изречении провидца, беги, сын мой, из города, беги из области Фиванской – в Дельфы, в Калидон, в Додону! Спасайся от гибели».

Менойкей, спокойно слушавший Тиресия, сделал вид, что намерен исполнить веление отца, и удалился, но не за тем, чтоб оставить родину, а чтоб умереть за нее. «В то время, как без всякого зова оракула мужественно встречают смерть фиванские мужи, думал благородный юноша, неужели я как трусь, убегу я из страны моих предков и, спасая себя, предам брата, отца и родной город? Где бы я ни жил тогда, жребием моим был бы позорь. Нет, жизнь моя принадлежит тебе, моя родина!»

И вот поспешно направился он к кадмейским твердыням, к той мрачной пропасти, где жил когда-то дракон. Здесь пронзил он мечом себе грудь и, истекая кровью, упал с зубчатой стены в пещеру дракона,

Весть о том, что Менойкей принес себя в жертву Арею, оживила утомленных фиванцев: с новыми силами стали они отражать атаки аргивян от стен и башен. А в рати аргивян, что воевала под стенами Фив, страшно свирепствовал бестрепетный сын Гиппоноя. Длинную лестницу приставил Капаней к зубчатой стене и, прикрываясь щитом от копий и камней, сыпавшихся на него, уже взбирался на стену.

– Сам Громовержец не удержит меня пламенною молнией!» – надменно воскликнул он, и уже былд почти наверху зубчатой стены, как вдруг разразился над ним удар грома. Загрохотала земля от того удара. И, закружившись, упал Капаней бездыханный на землю.

Ужас объял аргивян, и в беспорядке обратились они в бегство, фиванцы же, ободренные знамением Зевса, пешие и конные, устремились из городских ворот в открытое поле и там нанесли аргивянам страшное поражение. Все горделивое войско было разбито с гордыми своими вождями. Тидея ранил Меланипп.

Когда, полумертвый, лежал Тидей на ратном поле, Афине, постоянной его защитнице, Зевс дал позволение обессмертить героя за его нечеловеческую храбрость. Амфиарай, провидец, ненавидевший Тидея, увидел богиню и, уразумев ее намерение, поспешно отрубил он павшему Меланиппу голову и бросил ее Тидею. В ярости своей раздробил ее сын Ойнея и выпил и высосал мозг. Как только увидела это Афина, отступила она от него, оскорбленная этаким зверством – и умер страшный жестокий и безжалостный Тидей.

Самого же Амфиарая Периклимен преследовал до Исменского брода и уже хотел в спину бегущему вонзить копье, как упала на землю молния Зевса, расступилась земля, и благочестивый прорицатель с конями и колесницей и с возницей своим Батоном погрузился в расселину. На том месте, где поглотила Амфиарая земля, возник оракул. С той поры по воле Зевса герой-прорицатель из глубины возвещает смертным будущее. Из всего аргивского войска остался в живых только Адраст. На быстром, черногривом коне своем Арионе ускакал он в Аттику.

3. Погребение аргивян

(из Еврипида „Просительницы")

Узнав о поражении войска, матери убитых аргивских героев поспешили в Фивы и вместе с Адрастом умоляли фивян выдать дорогие им трупы, чтобы с честно предать их земле. Но надменные победители отказали им в просьбе: «Тела врагов наших, покушавшихся обратить в прах семивратный город, пусть, не преданные земле, будут добычею хищным птицам и псам». Тогда Адраст и престарелые аргивянки решились идти в Аттику и просить царя Тезея, чтобы вступился он за их права: божественные и человеческие законы нарушает тот, кто отказывает в погребении даже убитому неприятелю. Прибыли они в Элевсин, где находился великолепный храм Деметры и Коры. Эфра, мать Тезея, намеривалась в том храме принести Деметре жертву и помолиться об урожае хлеба. Входя во святилище, увидела она, что на ступенях соседнего с ним алтаря сидят престарелые аргивянки с малолетними своими внуками в траурных одеждах и с оливковыми ветвями в руках. У входа в храм стоял, проливая слезы, старец Адраст, с покровом на голове. С участием спросила Эфра у незнакомок, кто они и зачем в таком глубоком трауре, и как только услышала о причине их появления, поспешно отправила вестника в Афины за своим сыном. Тронутая до слез, печальная сидела Эфра с плачущими аргивянками, когда, поспешивший на зов матери, пришел в Элевсин царь Тезей.

– Скажи мне, мать, что неожиданное приключилось? Кто эти чужестранки в черных одеждах с остриженными, в знак печали, волосами? Что значат эти слезы, эти жалобные вопли?»

– Ты видишь, сын мой, убеленных сединами матерей тех героев, что пали недавно под Фивами; а вот и предводитель тех героев, Адраст, властитель аргивский: сам он лучше разрешит твое недоумение.

И пал тогда царственный старец к ногам Тезея и так говорил он:

– Знаешь, конечно, ты, властитель афинский, какой несчастный поход совершил я: все мое войско разбито и с доблестными вождями своими полегло под стенами Фив. Просил я фиванских граждан выдать мне тела убитых, чтобы мог я с честью предать их земле. Но преступно-надменные, они отказали мне в справедливом желании. И вот к тебе я пришел, доблестный властитель афинян! По всей Элладе слывешь ты за – благочестивого друга злополучных и гонимых: помоги мне предать земле моих соратников; я совсем обессилел с тех пор, как под Фивами пала вся моя армия.

Долго Тезей не решался обещать свою помощь Адрасту, затеявшему войну вопреки знамениям бессмертных. Но когда сама мать Тезея, Эфра, рыдая, бросилась к ногам его, Тезей обещал свою помощь, но лишь в том случае, если даст на то согласие афинсий народ, ибо в Афинах власть царя ограничена волей народа. В сопровождении Адраста, Тезей возвратился в свой стольный город и без труда испросил у благородного афинского народа согласие на свое предложение. Афиняне, всегда готовые подать обиженным помощь, согласились идти войной на Фивы если тела убитых не будут выданы Адрасту мирным путем.

Тезей воротился в Элевсин, чтоб отправить отсюда посольство к царю Креонту, как ему сообщили, что прибыл посол из Фив.

Надменно и дерзко подошел посол к царю и так заявил ему:

– Я и весь фиванский народ запрещаем тебе, властитель афинский, давать убежище Адрасту в Аттике; хоть ты и обещал ему свое содействие. Нарушь свое обещание и изгони его из страны своей: что тебе и афинскому народу до аргивян? Если ты последуешь моим словам, Тезей, тогда ты мирно будешь править своим городом; если же нет, то страшная гроза разразится над тобой и твоими союзниками.

Спокойно и без страха отвечал Тезей на угрозы фиванца:

– Ступай и скажи царю своему Креонту, что не властелин он над нами и, знаю я, что не так он силен чтобы подчинить своей воле город Афины-Паллады. Требуете вы невозможного, и потому спор наш решится оружием. Но не я начинаю войну; и не из-за Адраста буду я воевать с вами, – нет, верный обычаям эллинов, хочу я, не обижая вас, предать умерших земле: всю Элладу оскорбляет тот, кто у мертвых отнимает право на могилу.

Едва лишь удалился посол, как вооружились, по повелению Тезея, все афиняне и, с царем во главе, выступили в поход против фиванцев. В боевом порядке ждало уже их у стен семивратного города фиванское войско, загородив собою тела аргивян, из-за которых возникла борьба. Еще раз Тезей заявил фиванцам, что не для убийств и пролития крови пришел он, а для того лишь, чтобы предать погребению умерших, как того требует святой обычай эллинского народа.

Креонт же в ответ ему – ни слова. Вооруженный, стоял он, ожидая нападения афинян. Началась битва. Впереди всех афинян устремился на врагов Тезей. С тяжелой палицей, отнятой некогда у Перифета, бросился он в самые густые ряды неприятелей, сокрушая все, что ему сопротивлялось. После жаркой схватки фиванцы обратились в 6егство, и по всему городу послышались плач и крики отчаяния. Но Тезей, хоть и победитель, не хотел вступать в город, и после победы он объявил фиванскому народу, что пришел он не разрушать город, атолько требовать выдачи мертвых.

Пала гордыня фиванцев: охотно выдали они тела убитых, и афинское войско перенесло их в Элевферы, чтобы там похоронить их. На семи высоких кострах сожжены были тела воинов семи дружин; но тела вождей взял Тезей с собою в Элевсин, чтоб отдать тела героев матерям их и Адрасту. На одном костре сожжены были все они, кроме Капанеева тела. Капаней был убит молнией Зевса, а по эллинскому верованию труп убитого молнией считался священным. Воздвигнут был другой костер. Когда высоко поднялось уже погребальное пламя, внезапно появилась супруга Капанея, Эвадна.

Узнав о гибели мужа, она ушла, без ведома отца своего Ифиса и родных, из дому. В торжественной, великолепной одежде взошла она на скалу, подымавшуюся над костром, чтобы принять смерть вместе с любимым супругом. Прах Капанея погребен был в Элевсине вместе с прахом супруги и воздвигнут над ними был громадный могильный холм.

Останки прочих героев взяли их престарелые матери с собою в Аргос. С плачем понесли отроки урны с прахом отцов своих, и уже тогда решились они отомстить за них со временем Фивам. Так, на родину возвратились не герои, столь гордо выступавшие в поход, а горсть праха.

4. Антигона

(по трагедии Софокла „Aнтигoнa»)

Став царем в Фивах, Креонт издал повеление, чтобы тело Этеокла, павшего за родную страну, с почестями предать земле; тело же Полиника, вторгшегося в отечество с иноземным войском, с намерением погубить родную страну и ниспровергнуть алтари богов ее, не погребать и не оплакивать, а бросить в поле, на добычу псам и хищным птицам.

Тем же, кто осмелится ослушаться повеления его, Креонт угрожал побиением камнями. Это нечестивое, бесчеловечное поведение фиванского царя возмутило благородное сердце Антигоны, истой дочери Лабдакского рода. Думалось ей, что градоправитель Фив, пуст ь даже и будет победителем не имеет права бесчестить и лишать погребения мертвых: непреложна воля богов, заповедавших остающимся в живых с честью и миром предавать земле усопших. Священная заповедь богов была высшим законом для мужественной дочери Эдипа: пренебрегая повелением Креонта, она решилась исполнить долг свой пред умершим братом, если бы даже это стоило ей жизни.

Отправилась она к сестре своей Исмене и стала убеждать ее разделить с ней труд погребения. Исмена, душа любящая, но робкая, ужаснулась, узнав о непреклонном намерении сестры, и старалась отговорить ее от исполнения задуманного.

– Подумай, сестра, – говорила она Антигоне, – в каком презрении влачил дни свои и погиб наш отец, как бесславно окончила потом свою жизнь мать его и вместе жена. А после того два брата наших умертвили друг друга в злополучной вражде, и теперь изо всего рода нашего остались только мы с тобой; так еще, несчастные, погибнем и мы, если ослушаемся закона и поступим против воли градоправителя! Подумай, ведь мы – женщины, и не нам бороться с мужами; мы зависим от старших и должны повиноваться им, если бы даже они приказывали нам что и что худшее. Нет, молю подземных богов, да отпустят они т вину мою, если я, оставшись покорною власти, прегрешу против них.

Антигона не в силах понять малодушия сестры, из страха отказывающейся от исполнения священной обязанности, и в негодовании ушла от нее, намереваясь тотчас же приступить к делу.

На просьбу же Исмены держать, по крайней мере свой замысел в тайне, Антигона отвечала, что желала бы поведать о своем поступке всему миру, поскольку знает она, что поступок ее будет приятен для милых ей теней.

Между тем Креонт собрал перед своим дворцом народных старейшин и держал к ним речь о том, как будет он править государством; просил он их и убеждал исполнить изданное им повеление – не предавать земле тело Полиника, врага отчизны.

Вдруг вбежал один из стражей, поставленных у трупа Полиника, и рассказал об ужасном деле: тело кем-то уже посыпано прахом, и воля царя, стало быть, оказалась нарушена.

При этом известии Креонт воспылал гневом: первое повеление, отданное им, оказалось попранным. Пришло ему на ум, что враги его подкупили стражей, и он стал грозить им страшными муками и смертью, если они не откроют нарушителей его воли. Страж, принесший известие о погребении Полиника, ушел из дворца, благодаря богов за то, что остался жив, и изъявляет намерение не возвращаться во этот дворец вторично, будет ли открыть преступник или нет. Но, спустя немного времени, он, радостный, возвратился назад, ведя за собою дочь царя Эдипа, Антигону.

– Вот та, – заявил он, – которая совершила преступление! Мы схватили ее в то время, когда она готовилась предать земле тело своего брата». Изумился Креонт и не хотел верить словам стража: непонятно было ему, как могла слабая девушка осмелиться нарушить волю градоправителя.

Словоохотливый страж, обрадованный поимкой преступницы, рассказал все подробности события.

– Когда я передал сотоварищам твои грозные речи, царь, – рассказывал страж, – все они устрашились не меньше меня; смели мы с трупа весь прах, которым покрыла его рука неизвестного нам ослушника твоей воли, и, притаившись за холмом, вблизи трупа, стали ждать, не подойдет ли к нему кто. Долго сидели мы настороже. Вдруг, – время было около полудня, – поднялась страшная буря, столбом вздымалась пыль с земли и наполняла воздух, с свистом носился ветер над долиной и гудел в древесной чаще. Мы сидим и, закрыв глаза, ждем, когда пройдет буря. И вот, когда стихло, открыли мы глаза и видим эту девушку: стоит она над обнаженным телом и горько рыдает, подобно звонкоголосой птице, завидевшей, что из гнёзда ее похищены птенцы. Издает она громкие вопли и проклинает тех, кто обнажил тело от покрывавшего его праха. А потом, набрав сухого пепла, она снова посыпает тело и совершает над ним троекратное возлияние из прекрасной медной чаши. Увидев это, мы тотчас бросились и схватили ее; она же нисколько не испугалась нас и была тиха и спокойна. Когда мы стали уличать ее в прежнем преступлении и в настоящем, она не запиралась и не отрекалась ни от того ни от другого.

Во все продолжение этого рассказа Антигона стояла спокойно, опустив голову; и, когда Креонт стал спрашивать ее, сознается ли она в своем преступлении и было ли ей известно повеление его, она отвечала свободно и безбоязненно, что о его запрещении ей было известно, и что, несмотря на это, она приступила к погребены брата и не отрекается от своего дела.

«Не от Зевса была та заповедь, – сказала она, – и не от богини правды, Дики, обитающей с подземными богами. Не думаю я, чтобы законы твои, законы смертного, могли иметь большую силу, чем неписанные, незыблемые заповеди богов: не вчера и не сегодня явились они, а жили вечно, и никому неведомо их начало. Этих-то заповедей и не хотела я нарушить из страха перед волей и силой человека, в преступлении их не хотела я быть виновной перед богами. Знала я и без твоего решенья, что не могу избегнуть смерти; если же мне придется умереть преждевременно, для меня и в этом будет выгода: разве смерть не выгода для того, кто подобно мне влачит жизнь в бесконечных несчастьях? Потому-то нисколько не прискорбна для меня смерть, меня ожидающая… Но если бы брат мой лежал без погребения, я скорбела бы об этом более, чем о судьбе своей».

Речи великодушной Антигоны кажутся Креонту дерзкими, и гнев его возрастает тем сильные, чем спокойные говорить она.

– Дерзость вдвойне! – воскликнул Креонт. – Сперва она пренебрегла законом, а теперь хвалится своей виной и радуется ей. Но знай: упрямые и дерзкие скорее всех падают духом; крепчайшее, в огне закаленное железо легче другого ломается в куски. Сказать поистине, не я – она будет мужчиной, если сойдет ей безнаказанно такая отвага. Нет, хотя они и одной со мной крови, но не избежать им самой горькой смерти – ни ей, ни сестре ее. Я твердо уверен, что и другая сестра была не без участия в этом деле. Приведите ее ко мне. Я сейчас ее видел: бродить по дому, как помешанная, не помня себя; так всегда смущается преступная душа и смущением обличает свою тайну.

– Если ты хочешь убить меня, – продолжала Антигона, – то чего же ты медлишь? Как в твоих речах мне все противно, так и тебе не могут нравиться ни речи мои, ни поступки. Но знаю я: предав земле тело брата, я стяжала себе великую славу, и эти граждане стали бы хвалить мой поступок, если бы страх не сковывал им языки.

– Из всех кадмейцев никто не станет хвалить тебя за то, что ты сравняла изменника отчизне с тем, кто пал, защищая родную землю.

– Смерть все равняет и примиряет всякую вражду.

– Нет, враг не будет другом и в Аиде.

– Я рождена на свет не для вражды взаимной, а для любви».—

– Ну, так ступай в царство теней и люби там, если ты рождена для любви: а я пока жив, не потерплю, чтобы надо мной властвовала женщина.

В это время у дверей дворца показалась рыдавшая Исмена.

Креонт обратился к ней с гневной речью; называя ее ехидной, спрашивал он: принимала ли она участие в погребении брата? Несчастье придало силы слабой и боязливой Исмене. Не было в ней силы и смелости действовать, но страдать и терпеть ей было по силам. Она признала себя виновной в нарушении закона и заявила, что готова принять наказание равное с сестрой, – не может она жить без сестры. Антигона опровергает признание сестры и берет на одну себя ответственность за все содеянное: не хочет она признать соучастницей своей сестру, которую любит только на словах, а не на деле.

Отвергнутая так сурово собственной сестрой, Исмена пыталась смягчить сердце Креонта просьбами, напоминая ему, что Антигона – невеста его сына Гемона. Вместе с Исменой и старейшины города просили царя пощадить невесту его сына. Но гневен и непреклонен остался Креонт и не склонился ни на какие просьбы:

– Сын мой найдет себе другую невесту, – заявил он. – Вы, служители, уведите обеих дев и стерегите их: от смерти не прочь бывают бежать и храбрецы.

Народ, присутствовавший при допросе и суде над дочерьми Эдипа, принимал в них участие, одобрял в душе поступок Антигоны и скорбел о ее участи, но никто из народа не осмелился перечить воле градоправителя.

Гемон, младший сын Креонта, услыхав, что отец хочет предать смерти его невесту, поспешно пришел в собрание с намерением умолять отца о помиловании Антигоны. Креонт встретил сына такими словами:

– Ты должен, сын мой, во всем уступать воле отца; враги отца твоего должны быть и тебе врагами, а друзья его – друзьями и тебе. Не теряй же ума из-за женщины; с презреньем оттолкни от себя преступницу, которая всенародно презирает мою волю. Я не буду лжецом пред городом и, клянусь Зевсом, предам ее смерти. Если я потерплю непокорность в своем семействе, мне скоро не станут повиноваться и вне моего дома. Нет, не женщине лишить меня власти!»

До сего времени Гемон был всегда покорен своему строгому родителю и ни в чем не выходил из его воли; но теперь, слушая гневные речи отца, стал противоречить ему и защищать Антигону, говоря, что весь город сострадает несчастной девушке, весь народ фиванский втайне скорбит о том, что благородная дочь Эдипа погибнет бесславно за славное дело.

– Не считай одного себя разумным, отец мой, ведь мужу, как ни будь он мудр, никогда не стыдно слушать совета других; не следует быть слишком упорным. Дерево, которое во время разлива клонится к земле, спасает свои ветви; деревья же, стоящие прямо, бывают иногда вырваны со всеми корнями. Пловец, натягивая во время бури паруса слишком туго, опрокидывает ладью свою вверх дном.

– Как, – воскликнул ослепленный гневом Креонт, – мне, в моих летах, придется учиться у мальчишки?! Ты из-за женщины осмеливаешься противиться воле отца?.. Не бывать этому, не возьмешь ты ее в жены живую!

– Так ты решился умертвить ее?.. Смерть ее погубит еще другого!

– Ты смеешь грозить мне?.. Привести сюда преступницу, пускай сейчас же умрет она на этом месте, перед его глазами!

– Не умрет она перед моими глазами – не думай этого, и меня ты не увидишь в глаза с этих пор: безумствуй с послушными тебе друзьями, которым, по сердцу твое безумство!» – С этими словами Гемон поспешно скрылся.

Городские старейшины, присутствовавшие на совете Креонта, предостерегают его: Гемон ушел в крайней и скорби, а в таких летах отчаяние и гнев смущают ум и легко доводят до гибели. Но Креонт оставался глух к предостережениям старцев:

– Пусть делает, что хочет, – сказал он, – ничем не спасти ему преступных дев.

– Так ты хочешь предать смерти обеих дочерей Эдипа?…

Этот вопрос старцев заставил Креонта задуматься. Решил он: Исмену, как не принимавшую прямого у частая в погребении, пощадить, Антигону же предать страшной, мучительной смерти. Заключенная в уединенную пещеру в подземном склепе Лабдакидов, она должна была, по решению Креонта, умереть голодной смертью.

Вскоре вывели из дворца Антигону и, скованную, повели к месту, где она должна была умереть. Мужество и смелость, одушевлявшие девушку до сих пор, ослабли и естественные чувства любви к жизни и страха перед смертью поднялись в ее женственном сердце во всей своей силе. Громко рыдает она и жалуется на судьбу свою: без друзей, без слез участия, отходить она от безрадостной жизни в темный могильный склеп, где живая должна будет ждать смерти среди мертвых.

Безучастно слушал речи Антигоны гневный градоправитель Фивь, не трогается его сердце жалостью к юной девушке, дочери сестры его, невесте сына; коснея во гневе, велел он исполнителям своей воли отвести злополучную на место ее казни.

Народ стоял еще толпой около дворца и втайне скорбел о несчастной судьбе дочери царя Эдипа, как вдруг является вещий старец Тиресий, ведомый юношей за руку. Судьбы градоправителя и граждан города Кадма заставили его покинуть свое уединение и явиться перед народом.

– Ты идешь опасным путем, – объявил он Креонту – послушай, что открыло мне вещее знание. Сидел я в хижине, служащей у меня пристанищем пернатым; вдруг слышу – птицы издают неизвестные мни дотоле громкие крики и странно шумят крыльями. Догадался я, что они бьются и убийственно терзают одна другую когтями. Испугался я, и тотчас стал искать знамения в жертвах на всесожигающих жертвенниках. Из тучных, жиром покрытых бедер не показывалось пламя; влага, истекавшая из жертвенного мяса, дымилась, пенилась и поглощалась пеплом; желчь, вздуваясь, исчезала в воздухе. Дурные это все знамения, великие бедствия предвещают они городу. И город будет страдать из-за тебя: осквернены все наши жертвенники, псы и хищные птицы наполняют их остатками пожираемого ими тела Полиника, которого ты лишил погребения. Боги не принимают более от нас ни жертв, ни молений; птицы гадателей, напитавшись тучною кровью павшего мужа, издают зловещие звуки. Подумай об этом, сын мой! Человеку свойственно грешить, но согрешившего нельзя еще назвать безумным и несчастным. Внимая благим советам, он, если пожелает, сможет уврачевать зло. Перестань гневаться и враждовать с мертвыми, не позорь мертвеца. Совет мой от сердца, – добра я тебе желаю.

Слушая речи вещего старца, Креонт решил, что тот подкуплен его врагами.

– Все вы против меня! – воскликнул гневно градоправитель. – Всеми путями подкапываетесь вы под меня, и даже прорицатели вещают против меня; да, знаю я этих кудесников, известна мне их продажность. Только тщетны все усилия врагов моих: никакие предвещания, никакая сила – истрать они все богатства золотоносной Индии – не заставят меня возвратить честь телу изменника, разве что орлы Зевса похитят его и унесут на Олимп! Тебе же я вот что скажу: и вещие старцы-прорицатели гибнуть в позоре, когда начинают из корысти высокими своими речами прикрывать злые умыслы!

Оскорбленный обвинением Креонта в продажности Тиресий высказал ему всю горькую правду, которую не хотел возвещать.

– 3най же, царь, – объявил он Креонту – не много раз промчат быстрые кони Гелиоса его колесницу, и ты поплатишься смертью одного из кровных твоих; будет тебе кара за то, что ты живую душу бесславно заключил в гроб, а также и за то, что держишь поверх земли непогребенное тело и отнимаешь у подземных богов им принадлежащее. За эти злодеяния покарают тебя вскоре губительные мстительницы Эриннии, и дом твой наполнится плачем и стенаниями; вместе с тобою будет бедствовать и город Кадма. Вот какими стрелами поражаю я твое сердце за то, что ты оскорбил меня. И слово мое не лживо: не уйти тебе от этих стрел. Веди меня теперь отсюда, юноша; пусть царь изольет свой гнев на людей более меня юных; вперед будет скромней на язык и крепче разумом.

С тягостным молчанием смотрели на удалявшегося старца народная толпа и сам Креонт. Наконец старейшины осмелились заметить градоправителю, что предсказания Тиресия всегда сбывались, что, вероятно, и теперь слова его не совсем уж лживы. И сам Креонт поражен был ужасными предсказаниями вещего старца.

Страшная, мучительная тоска овладела им; он уже не упорствует и готов последовать советам друзей, дабы отвратить от себя предсказанные беды.

– Иди, – говорили Креонту друзья, – выведи девушку из подземного склепа и предай земле не погребенное тело; но поспеши, царь, – быстро мщение богов преступникам их заповедей, поспеши отвратить гнев мстительниц.

Оробевший Креонт поспешно позвал слуг и велел идти с ним к телу Полиника: решил он самолично предать тело земле, а потом немедля освободить скованную и заключенную среди гробов Антигону.

Когда Креонт пришел с своими спутниками на холм, где лежало тело Полиника, уже истерзанное псами, принес он молитву Гекате и Плутону, чтоб они милостиво остановили гнев свой; потом омыл труп священной водой, сжег останки его на свежесорванных ветвях и над прахом сделал высокую насыпь из родной земли. Окончив обряд погребения над трупом Полиника, Креонт тотчас же пошел к заложенной камнями могильной пещере, ставшей брачным чертогом юной Антионы. Подходя к могильному склепу, кто-то из служителей Креонта услыхал громкие рыдания и обратил на них внимание своего господина. Креонт ускорил шаги. Вблизи склепа рыдания и плачь были слышнее, чем прежде.

– Горе мне, несчастному, – вскричал испуганный Креонт, – что пророчить мне сердце! Неужели путь, по которому я иду теперь, печальней всех пройденных мною? Это же голос сына… Бегите скорее, поглядите чрез отверстия между камнями, точно ли это голос Гемона, или я обманываюсь?

Побежали слуги, взглянули, и видят: девушка висит в глубине пещеры, вокруг шеи ее петля, скрученная из одежды; Гемон же лежит вблизи нее, держит ее в объятиях и плачет, горько плачет о гибели невесты и о жестокосердом поступке отца. Когда Креонт увидел сына, тяжело вздохнул он, вошел к нему в пещеру и, рыдая, начал звать к себе:

– О, несчастный, что хочешь ты сделать над собой, какую гибель готовишь ты себе? Выйди отсюда, сын мой; на коленях умоляю тебя, выйди ко мне.

Диким взором, с презрениемь, окинул его Гемон и в ответ ему не сказал ни слова. Молча вынул меч и за махнулся им на отца, и едва спасся Креонт от удара бегством. В гневе на себя, несчастный вонзил тогда меч себе в грудь. Борясь со смертью, он все еще обнимал слабеющею рукой труп несевты: кровь его, извергаемая дыханьем из уст, пурпурными струями текла по ее лицу. И когда отлетела от него жизнь, мертвый, он по-прежнему держал труп в объятиях; в обители Аида пришлось несчастному справлять свадебный пир свой.

Сокрушенный горестью, Креонт взял на руки тело сына и, рыдая и проклиная свое жестокосердное упорство и безумие, понес его в дом свой. У ворот дворца он встречен был вестью о новом несчастье. Жена его Эвридика, узнав о смерти своего последнего сына, наложила на себя руки. Во внутренних покоях дворца, пред жертвенником, мечом пронзила она себе грудь, поразив страшным проклятием того, чья преступная вина лишила ее сына.

– Горе, горе мне! – воскликнул Креонт – Цепенею я от ужасной тоски! Зачем никто не поразит меня мечом? Несчастный, я умертвил и сына, и жену: никто кроме меня не виноват в их страшной смерти! Ведите меня отсюда; скорей, скорей ведите меня; я ничего не значу более, я жалкий безумец!

Глубоко потрясенные фиванские старцы, уводя разбитого скорбью Креонта во дворец, говорили друг другу: «Да, поистине, первый залог земного счастья – мудрость; следует покоряться воле богов и чтить все божественное; надменное же велеречие приносит строптивым позднюю мудрость и раннюю гибель».

5. Война эпигонов

Спустя десять лет после похода семи вождей на Фивы, возмужавшие сыновья падших на этой войне, так называемые эпигоны, стали снаряжаться в новый поход на город Кадма, дабы отомстить фиванцам за смерть отцов своих. Старый Адраст принял участие и в этой войне против Фив, хотя преклонные лета его и не позволяли уже ему принять главного начальства над войском. Обратились тогда эпигоны к дельфийскому оракулу и спросили у него, кому вручить начальство над армией. Оракул же пообещал им победу, если во главе их войска будет Алкмеон, сын Амфиарая, доблестью вполне равный своему отцу.

Сам же Алкмеон колебался взять на себя предводительство над войском эпигонов: он считал себя обязанным исполнить сперва завещание отца своего – отомстить за его смерть матери Эрифиле. Поэтому Алкмеон отправился в Дельфы и вопросил оракула, что ему делать. Оракул повелел ему исполнить оба дела: и отомстить вероломной матери, и принять начальство над ратью эпигонов в их походе против Фив.

Эрифила же тем временем получила от Ферсандра, сына Полиника, новый дар – великолепную одежду, которую некогда сама Афина подарила Гармонии во время брака ее с Кадмом; эта одежда досталась по наследству Полинику, и ее-то дарил теперь Ферсандр матери Алкмеона, дабы уговорила она сына идти на Фивы.

Эрифила, в самом деле, стала убеждать и Алкмеона, и брата его Амфилоха принять участие в походе эпигонов, и Алкмеон отложил совершение мести над матерью до своего возвращения из похода.

Таким образом, молодые герои выступили в поход под председательством Алкмеона. Между ними были: Эгиалей – сын Адраста, Промах – сын Парфенопая, Ферсандр – сын Полиника, Диомед – сын Тидея, Сфенел – сын Капанея, Евриал – сын Мекистея. С меньшей силой, чем отцы их, пошли они на семивратные Фивы, но сильна была вера их в знамения, поданные им от Зевса, и в помощь богов. Вступив в фиванскую землю, они начали опустошать окрестные поля и селения, а потом пошли и на самый город. Фиванцы, разбившие никогда в конец войско отцов эпигонов, вышли навстречу им под предводительством своего царя Лаодаманта, сына Этеокла. У подножия горы Гипатон, вблизи Кадмеи, оба войска вступили в битву. Из аргивян в этой схватке пал отважный Эгиалей от руки Лаодаманта. Но, подобно Ахиллу, отомстившему троянцам за смерть Патрокла, немедленно отомстил Алкмеон за своего друга и убил Лаодаманта. После гибели своего царя фиванцы обратились в бегство и засели за стонами своего города.

Эпигоны же приступили прежде всего к погребению павших в битве соратников. Похоронили их на самом поле битвы, насыпали над ними высокий курган (его и теперь еще показывают в той долине) и пошли к вратам Фив. Упавшие духом фиванцы обратились за помощью к старцу Тиресию. По его совету, они послали переговорщика в стан аргивян; сами же ночью, посадив на колесницы жен и детей, тайно покинули город и отправились к ближней, почти недоступной Тилфосской горе, у подошвы которой протекал священный источник Тельфусса. Здесь потеряли они своего прорицателя, вещего старца: умер Тиресий, напившись студеной воды священного потока. С великими почестями похоронили фиванцы прорицателя, жившего так долго и так много раз вещим знанием своим подававшего городу Кадма помощь и спасение. Затем пошли они далее и остановились в Акарнанию[28], где основали город Гестию.

Когда эпигоны узнали, что большая часть фиванцев покинули свой город, они тотчас напали на него, взяли приступом городские башни и ворота и, после непродолжительной схватки с оставшимися фиванцами, овладели Фивами.

Прежде других в город проник вождь эпигонов, мужественный Алкмеон. Обогатившись добычей, стали аргивяне разрушать городские укрепления; жителей же, оставшихся в живых, обратили в рабство. В благодарность за счастливый исход предприятия, они послали часть добычи в Дельфы в дар Фебу за то, что он помог их делу знамениями и советом. Самым ценным из всех даров, посланных в храм Феба, была дочь вещего Тиресия, прорицательница Манто – ее послали аргивяне в Дельфы согласно ранее данному обету принести, по взятии Фив, в дар богу самую ценную часть добычи. Власть над взятым городом, а также и над всею фиванской землею эпигоны вручили Ферсандру, сыну Полиника, единственному в то время потомку Лабдака, и потом, увенчанные победой, пошли назад, в родную страну. На обратном пути эпигонов умер престарелый Адраст, – сгубила его печаль по единственном сыне Эгиалее; дорого поплатился старец за исполнение своего сердечного желания, за унижение Фив.

6. Алкмеон

Возвратившись из-под Фив, Алкмеон стал помышлять об исполнении второй заповеди Аполлона: отомстить преступной матери, погубившей из корыстолюбия своего доблестного супруга и его отца Амфиарая. Вражда Алкмеона к матери возросла еще более, когда он узнал по своем возвращении, что Эрифила из столь же корыстных видов, и его посылала в поход на Фивы. Мечом лишил Алкмеон мать свою жизни. Но как произошло с Орестом, так же было и с ним: хотя он умертвил мать по повелению Аполлона, но матереубийство все-таки не осталось безнаказанным. Мстительная богиня Эринния восстала против него и, преследуя его, изгнала из родной страны. Гонимый безумием, с гибельными дарами фиванцев его матери, он бежал в Аркадио и пришел к Псофиду, в дом царя Фегея.

Царь Фегей очистил его от преступления и отдал за него дочь свою Арсиною. Дары фиванцев Эрифиле подарил Алкмеон молодой жене. Но и в новом отечестве своем матереубийца не нашел себе мира и спокойствия. Присутствие его стало гибельно для Псофиды: по воле богов, страна была поражена бесплодием и мором. Обратился Алкмеон к дельфийскому оракулу и получил ответ, что мира и спокойствия ему надо искать в стране, которая возникла после смерти его матери: только над такою страной не имеет силы проклятие его матери.

Эрифила же, умирая, призывала гибель на страну, которая приютит в себе матереубийцу. Получив от оракула такой ответ, Алкмеон покинул жену и малолетнего сына своего Клития и, после долгих странствований, остановился при устье реки Ахелой. В этом из ила, нанесенного водой во время разлива, не задолго до прибытия Алкмеона, образовался остров. На этом-то острове Алкмеон и обрел, наконец, мир, которого тщетно искал так долго. 3десь поселился он навсегда и, забыв о покинутой жене и сыне, вторично вступил в брак с Каллироей, дочерью бога реки Ахелоя.

Каллироя слыхала о богатых дарах фиванцев матери своего мужа и стала просить у него этих сокровищ. Алкмеон поoбещал исполнить ее просьбу и отправился в Псофиду, к царю Фегею и к первой жене своей, и стал требовать от них гибельные дары, уверяя, что он намерен принести их в жертву АполлонуДельфийскому. Фегей вручил зятю сокровища, но в скором времени узнал от одного из рабов, что Алкмеон женился во второй раз и спрашивает сокровища совсем не за тем, чтобы принести их в дар Аполлону.

Царь Фегей призвал сынов своих, Проноя и Агенора, и поручил им, когда Алкмеон пойдет из их дома назад, подстеречь его и убить. Сыновья Фегея исполнили волю отца, отобрали гибельные сокровища, принесли их сестре своей Арсиное и, гордясь своим делом, рассказали ей, как отомстили они ее вероломному мужу.

Арсиноя же, все еще горячо любившая мужа, несмотря на его измену, впала в безутешную тоску и прокляла братьев. За это отомстили они ей самым жестоким образом: отправили ее в Тегею, к союзнику своему, царю Агапенору, и там предали смерти за то, что она будто бы лишила жизни мужа своего Алкмеона. Так, гибельные сокровища, подаренные фиванцами матери Алкмеона, стали причиной смерти и его самого, и его жены.

Но не только их двоих – сокровища эти погубили весь дом царя Фегея. Когда Каллироя узнала о смерти мужа, в глубокой скорби, сгорая желанием мести, пала она лицом на землю и попросила у Зевса милости. Молила она ниспослать малолетним сыновьям ее, Акарнану и Амфотеру, силу взрослых мужей, дабы смогли они отметить за убийство отца своего. Зевс внял мольбе Каллирои.

Вечером сыновья ее легли спать младенцами, а поутру проснулись цветущими, сильными юношами. Отправились они в Тегею, умертвили обоих сынов Фегея и овладели сокровищами Гармонии, который Проной и Агенор намеревались принести в дар в дельфийский храм Феба. После этого юноши поспешили в Псофиду, проникли в дом царя Фегея и умертвили и его самого, и жену его.

Жители Псофиды, а также и другие аркадцы пустились за ними в погоню, но юноши успели спастись от их преследования, невредимые прибыли к матери и вручили ей сокровища Гармонии. Но, чтобы сокровища эти не привлекли несчастий и гибели и на их род, они, по совету деда своего Ахелоя, сами отнесли их в Дельфы и посвятили Аполлону. Там, в священном доме бога, охранителя смертных, остались навсегда гибельные дары фиванцев матери Алкмеона. По имени Акарнана страна, которую заселили они с братом, названа была Акарнанией. Клитий, сын Алкмеона и Арсинои, после смерти отца, боясь родичей матери своей, бежал из Псофиды и поселился в Элиде.

Книга седьмая. Метаморфозы (по «Метаморфозам Овидия)

1. Дафна

Первою любовью Аполлона была нимфа Дафна, дочь бога фессалийской реки Пенея. Не случайно полюбил Аполлон красавицу нимфу: мстил ему гневный Эрот. Могучий бог только что умертвил своею стрелой страшного дракона Пифона и, еще гордый своею победой, стал издеваться над Эротом, говоря ему:

– Ну и к чему тебе, веселый шалун, такое воинственное оружие? Носить лук впору мне: я вот совсем недавно своими стрелами умертвил чудовище. Довольствовался бы ты своим светильником и не тягался бы со мною.

Уязвленный Эрот отвечало:

– Пусть твои стрелы, Феб, властны над всем живым: моя же стрела будет властна и над тобой. Пусть все живое подлежит твоей власти, слава твоя все же меньше моей.

С этими словами взмахнул он крыльями и поднялся высоко над вершиной Парнаса. Там вынул он из своего колчана две стрелы, обладавшие совершенно различными свойствами: одна стрела отгоняла любовь, другая – зарождала; одна была тупая, свинцовая, другая – золотая, с блестящим острием. Золотой поразил Эрот Аполлона, а свинцовой – Дафну. В тот же миг объят был любовью Аполлон, Дафна же стала избегать его и одиноко, подобно девственной Артемиде, бродила и охотилась по лесам и горам. Много юношей искало руки прекрасной девушки, но она отвергала всех. Часто отец просил ее вступить в брак и подарить ему внука, но она оставалась непреклонной и, ласкаясь к отцу, упрашивала его дозволить ей обречь себя на вечное девичество. Отец был не прочь согласиться; но красота нимфы готовила ей иную судьбу.

Увидел ее Аполлон и горячо полюбил ее; нимфа же, увидав бога, понеслась от него, словно гонимая ветром, и не внимала его мольбам.

– Постой, о дева Пенея! – взывал он и спешил вслед за нею. – Не с злым умыслом преследую я тебя. Остановись, о нимфа! так спасается агнец от волка, голубь от орла – от врагов своих; меня же преследовать тебя заставляет любовь. Ты оцарапаешь свои ноги о шипы терновника, и я буду считать себя тогда причиной твоих страданий. Земля, по которой бежишь ты, неровна, – беги тише, и я тише буду следовать за тобою. Спроси, кому ты нравишься; ведь я не грубый горный пастух: мне служат Дельфы, и Делос, и Кларос; отец мой – Зевс, я – изобретатель лиры и лука, и мир называет меня целителем и спасителем. Только против любви моей не могу я найти никакой целительной травы!»

Еще многое хотел сказать Аполлон, но девушка удвоила шаги, и еще быстрее пришлось ему бежать за нею. Быстро неслись они: один – окрыляемый надеждой, другая – гонимая страхом. Аполлон на крыльях Эрота неутомимо преследовал Дафну и не давал ей отдохнуть ни на мгновение.

Вот уже настигает он ее, нимфа уже чувствует его горячее дыхание; силы ее ослабли, и она побледнела, утомленная напряженным бегом. Взглянув на волны Пенея, воскликнула она:

– Если твои воды, отец мой, имеют божественную силу, то помоги мне! Расступись, земля, и поглоти меня или совлеки с меня образ, приносящий оскорбления!

Аполлон и Дафна. С картины Э. Борн-Джонса

Едва лишь окончила она свои мольбы, как тяжелое оцепенение сковывает ее члены. Шершавая кора облекает ее молодую грудь, волосы ее превращаются в зеленую листву, руки – в ветви; корнями врастают в землю ее еще недавно быстрые ноги. Но и в этом виде остается она красавицей, и в этом образе все еще любит ее Феб. Обняв рукою ствол, он чувствует, как под корой еще трепещет ее грудь. Нежно охватывает он руками дерево и покрывает его поцелуями. Но и превратившись в дерево, она уклоняется от его поцелуев.

– Ты не могла быть моею супругой, так будь, по крайней мере, моим деревом, – с печалью сказал Аполлон. – Отныне ты, драгоценный лавр, будешь обвивать мою голову, лиру и колчан. И как с моей головы постоянно ниспадают вьющиеся кудри, так и твоя вершина пусть будет украшена вечно-юною зеленью.

Так говорил Аполлон. В ответ на эти речи лавр взмахнул своими свежими ветвями и задвигал вершиной, словно кивая головой.

2. Нарцисс и Эхо

Нарцисс, сын речного бога Кефисса и нимфы Лириопы, был юноша чудной красоты: всякий, увидевший его, пленялся им. Но под этой прекрасною наружностью таилось черствое, гордое сердце, отвергавшее всякую женскую любовь. Раз на Кифероне в то время, как Нарцисс загонял испуганного оленя в охотничью сеть, увидела юноша нимфа Эхо и, очарованная его красотой, тайно последовала за ним, пробираясь по кустам, горам и долинам; и чем дальше шла она за Нарциссом, тем сильнее разгоралась ее любовь к нему.

Нимфа же эта была наказана Герой: не могла она ни говорить первая, ни молчать в то время, когда говорили другие. Страстно желала она теперь сказать юноше ласковое слово, но была не в силах этого сделать, и дожидалась, пока ей представится случай открыться ему, отзываясь на его речь.

Вот юноша сбился с дороги и отстал от своих спутников. В смущении озирался он кругом, восклицая:

– Есть ли кто здесь?

– Здесь, – отвечала ему Эхо.

Остановился Нарцисс в изумлении, осмотрелся вокруг.

– Сюда! – воскликнул он.

– Сюда, – отвечал ему таинственный голос.

Оглянулся назад – нет и назади никого.

– Зачем ты преследуешь меня? – воскликнул он.

А голос повторял:

– Что ты преследуешь меня?

– Выходи сюда, мы будем друзьями.

И голос нежно отвечал ему:

– Будем друзьями.

Из чащи кустарника показалась нимфа, простирая к юноше руки. Он же бежал от нее и, убегая, кричал:

– Не хочу я твоих объятий! Умру, а не подружусь с тобой.

И на это Эхо ответила:

– Подружусь с тобой…

С этими словами нимфа исчезла в лесу и скрыла пристыженное лицо свое в зеленеющихся ветвях. С тех пор таится она, стыдливая, в уединенных гротах. Но не оставила ее любовь, а усилилась еще более от оказанного ей презрения. И печаль эта, возрастая, иссушила ее цветущее тело, – жаль было смотреть на нее. Покрылась она морщинами, высохло ее тело, – истощила ее печаль, и остались в ней только голос да кости. Голос ее звучит с прежнею силой, кости же стали скалой; слышен ее голос по лесам и по горам, и хоть видеть ее невозможно, но слышится она всем.

И еще несколько нимф так же страдали от гордого, бессердечного юноши. Одна из презираемых им нимф воскликнула, простирая руки к небу:

– О, пусть и он так же несчастно любит, как мы! Пусть и он не видит утешения от любимых им!

Нарцисс и Эхо. С картины Уотерхауза

И оскорбленная Афродита вняла ее мольбе. Однажды, в жаркий летний день, охотясь на Геликоне, утомленный Нарцисс, подошел к серебристо-светлому, тихому потоку, под густую тень высоких деревьев. Он присел на сочную траву, на берегу источника, и наклонился попить; в воде увидал он чудно-прекрасного юношу. Это было отражение его собственного образа, сокрушившего безнадежной любовью множество сердец: эта красота извела бедняжку Эхо и превратила ее в призрак.

Теперь ему суждено было поразить и извести свое собственное сердце. Словно прикованный волшебной силой, глядел он на милый образ и объят был безграничною любовью к нему, не подозревая, что он восхищается и любить себя самого. Смотрит он и не может насытиться и налюбоваться видимым в воде образом; его уста ищут уст прекрасного юноши и целуют студеные струи; полный страсти, простирает он руки и охватывает ими волны. Забывает он пить и есть, забывает поспать.

– Кто когда-нибудь переносил ли более сильные муки! воскликнул он. – Не моря разлучают нас, не горы, – мелководная струя источника не позволяет нам сблизиться. Выйди же из твоего источника, прелестный юноша, полюбуйся на мою красу! Я прекрасен, и ты, я знаю, ко мне благосклонен. Когда я простираю к тебе руки, ты открываешь мне свои объятия; когда я улыбаюсь, ты отвечаешь мне также улыбкой; когда я плачу, и ты проливаешь слезы; на мою речь ты отвечаешь дружески, – это я вижу по движению твоих прекрасных уст, только не могу понимать твоего ответа. – Горе мне! Чувствую, что я прельщаюсь своим собственным видом – люблю себя самого.

Истощаются его силы, уже предчувствует он приближение смерти, но все-таки не может отвести глаз от своего собственного образа. Неподвижно сидит он, снедаемый страстью, и глядит на источник, иссыхая, как роса перед восходящим солнцем. Эхо, которую некогда презирал он, видела его и, хотя она не забыла еще своего позора, но любила юношу и соболезновала о его печали. Как только он воскликнет: «горе мне!», и она вслед за ним повторит: «горе мне!». Вздохнет он, вздохнет и она.

Опускает Нарцисс усталую голову на свежую траву, и смерть смыкает его очи. Плачут вокруг него лесные дриады, плачет с ними и нимфа Эхо. Собрались они погребать умершего юношу, стали искать его тело, но нигде не смогли найти. На том месте, где склонил Нарцисс на траву свою красивую голову, вырос из земли цветок с белыми лепестками холодной безжизненной красоты. Цветок тот назван был нарциссом.

3. Дочери Миния

(по „Метаморфозам", Овидия)

По улицам Орхомена шел жрец Диониса и побуждал жен и девушек кончать обычные дневные занятия и идти на праздник хмельного бога. Жены и девушки, вместе с служанками, оставляли веретена и пряжу и, перевязав лентами распущенные волосы, с зеленеющими тирсами в руках, спешили из города в ближайшие рощи. Там радостными кликами восхваляли они бога, били в тимпаны и играли на флейтах. Только дочери орхоменского царя Миния, Алкифоя, Левкиппа и Арсиппа, не приняли участия в торжестве: не признавали они божественности Бахуса, сына фивянки Семелы. Они смеялись над глупым, как им казалось, дионисовым культом и, окруженные своими служанками, весело сидели дома за пряжей и тканьем, полностью отдавшись служению домостроительнице Палладе. Весь день, до вечерней зари, работали они, не покладывая рук и коротая время за рассказами о чудесных приключениях.

Не успели еще они отдохнуть от работы, как. вдруг раздаются по всему дому звуки флейт и тимпанов, разливается благоухание мирры и шафрана; прялки и пряжа обвиваются зеленым плющом и виноградными побегами, нитки на ткацком станке превращаются в лозы. Сотрясаются стены дома, разливается свет факелов по горницам, и стаи диких зверей с воем врываются в дом.

Объятые страхом, бросаются женщины в разные стороны, в темных углах ища спасения от ослепительного света факелов. И вот– о, чудо! – незаметно для них самих, конечности их внезапно превращаются в кожистые крылья, они становятся летучими мышами, кружатся и летают по комнате. И до сих пор еще они не покидают человеческих жилищ: зеленый лес и блестящий свет солнца ненавистны им.

5. Пирам и Фисба

Пирам, прекраснейший из юношей и Фисба, прекраснейшая из девушек восточных стран, жили в Вавилоне, городе Семирамиды, в двух соседних домах. С ранней юности они знали и любили друг друга, и любовь их росла с годами.

Хотели они уже вступить в брак, но отцы воспретили им, однако не могли они воспретить им любить друг друга. Лишь только не было свидетелей, влюбленные говорили друг с другом знаками, и чем более приходилось им таить любовь свою, тем сильные она разгоралась в них. В стене, соединявшей оба соседних дома, давно была щель, которую никто не замечал, но чего не откроют очи любви! Пирам и Фисба избрали это отверстие посредником своих разговоров и часто шептались чрез него и говорили друг другу ласковые речи.

Часто жаловались они, что ревнивая стена разъединяет их, и сильное желание быть ближе друг к другу возрастало еще более от таких разговоров. Так сговорились они в одно утро, лишь только наступит ночь, тайком пробраться из дому, обмануть своих стражей и сойтись за городом, у гробницы ассирийского полководца Нина[29]. Там, вблизи прохладного источника, стояло высокое шелковичное дерево, покрытое белоснежными плодами. Под его-то покровом и условились они встретиться.

Лишь только прошел этот длинный день, и ночь простерла свое черное крыло над землей, Фисба осторожно и тихо выскользнула из родительского дома и, закрыв лицо, понеслась одна, – любовь придала ей мужества, – к назначенному месту и там, сев под деревом, дожидалась своего милого. Но не долго просидела Фисба, как к ручью подошла утолить жажду львица, только что вернувшаяся из стада, где пожрала несколько телят. Свет месяца падал на львицу; девушка, увидев ее издали, быстро побежала в ближайшее безопасное место. В бегстве мешала ей, рвалась ее широкие одежды.

Львица, утолив свою жажду, хотела уже возвратиться назад в лес, но увидев на земле платье, она разорвала его своей окровавленной пастью.

Пирам, вышедший из города позднее Фисбы, только что пришел к назначенному холму. С ужасом видит он на песке следы хищного зверя, видит разорванное и запачканное кровью платье Фисбы и, полный ужаса, восклицает:

– Да будет же эта ночь для нас обоих последней в жизни! Я – виновник твоей смерти. Зачем заманил я тебя в эту пустыню и не пошел вместе с тобою!

Пирам поднял окровавленную одежду и понес ее под тень дерева, на условленное место. Он покрывал поцелуями и слезами платье и, воскликнув: «Обагрись теперь потоками моей крови!» – пронзил мечом себе грудь. Он упал на спину. При падении, меч выпал из дымящейся еще раны, кровь заструилась вверх, и струя ее достигла ветвей дерева. Белые плоды, обагренные кровью, потемнели, и смоченный кровью корень окрасил обильно висевшие ягоды шелковицы в красный цвет.

Но вот возвращается назад, еще полная ужаса Фисба, боясь обмануть своего милого. Ищет она его глазами и сердцем, желая поведать ему, какой великой опасности она только что избежала. Возвратившись снова на условленное место и увидев, что плоды на дереве приняли другой цвет, она остановилась, думая: то ли это место? И видит – на окровавленном лугу ложит трепещущее тело.

Побледнев от страха, хочет она бежать. Но не побежала Фисба. В сомнении, робко оглядывается назад и убеждается: это ее милый!

Бьет она себя в грудь, рвет волосы, обвивает руками тело Пирама и орошает его рану слезами. Мешаются слезы Фисбы с кровью ее милого. Покрывает она поцелуями холодное лицо Пирама и восклицает: «Услышь меня, Пирам, – твоя дорогая Фисба говорит с тобою; открой очи свои».

Долго взывала Фисба к юноше, но смерть уже навсегда сомкнула его очи. Только теперь увидала Фисба у него в руках свое окровавленное платье и ножны от меча и воскликнула:

– О горе! Несчастный, любовь заставила тебя умертвить себя своею собственной рукой! И мне любовь придаст мужества, чтобы нанести себе последний удар. Пускай смерть разлучила нас, но она и соединит нас. О, если бы исполнилось мое последнее желание: если бы родители наши погребли нас вместе в одном rpoбе; и ты, дерево, покрывающее ветвями одного, скоро прикроешь нас обоих. Будь же памятником нашей смерти; пусть плоды твои, прикрытые печальной темно-зеленой листвою, напоминают о нашей печальной судьбе.

Сказав это, Фисба вонзила в грудь свою еще дымящийся кровью меч Пирама. И, как желала она, так и исполнили боги и их родители: плоды шелковичного дерева, созревая, отныне чернеют, а прах Фисбы и Пирама покоится в одной урне.

6. Арахна

Арахна, дочь колофонского красильщика Идмона, не знатная по происхождению, славилась по всей Лидии своим искусством в тканьё. Даже нимфы виноградных кущ Тмола и вод Пактола приходили в маленький городок Гипею, где жила искусница Арахна, и с изумлением смотрели на ее работу.

Словно она училась ткать у самой Паллады. Впрочем, когда Арахну хвалили такими словами, она бывала недовольна и говорила при этом:

– Пусть эта богиня придет и потягается со мной; клянусь, я ни в чем не уступлю ей.

Слышала Паллада про искусство Идионовой дочери, ведомы ей были также и заносчивые, хвастливые речи юной гипейской ткачихи, и вот как-то раз приходит она в дом Арахны в виде старой, седой старухи. Опирается старуха на костыль и говорит:

– Не отвергай, Арахна, совета старого человека, люди старые – бывалые. Я тебе вот что скажу: старайся ты превзойти, в искусстве всех смертных, а перед богиней смирись и проси у нее прощения в том, что оскорбляешь ее кичливыми словами, – она и простит тебя.

В гневе выронила Арахна из рук нитки и, сурово посмотрев на старуху, сказала:

– Вижу я, ты от старости совсем с ума сходишь! Ступай и учи свою сноху или дочь, а я и своим умом могу жить. Что я говорю про богиню, то верно: отчего же она не придет, да не потягается со мной?

– Ну, вот я пришла! – объявила богиня и, сбросив с себя дичину старухи, явилась в своем истинном виде.

Нимфы и лидийские женщины, бывшие в горнице Арахны, воздали богине подобающие ей почести; сама же Арахна, хотя и смущенная, не смирилась перед ней и не чествовала ее. Ярким румянцем зарделось лицо ткачихи, но румянец этот исчез так же быстро, как и появился: так, в час утра светлое небо быстро покрывается пурпуром зари, но румянец зари исчезает бесследно при появлении первых лучей солнца. Упорствует Арахна и стремится вступить в состязание с богиней, заранее уверенная в своей победе.

Началось состязание. Обе соперницы – и богиня, и смертная– встали к станкам и искусными руками принялись за работу.

Принялись они ткать великолепные ткани, пурпуром и всякими другими красками выводили на них цветные узоры. Афина-Паллада изобразила посреди своей ткани скалу афинского замка и славный свой спор с Посейдоном за обладание Афинской страной: двенадцать богов, полных величия, восседают судьями, и в средине их – Зевс. Посейдон источает своим трезубцем из скалы воду, а сама Паллада – в шлеме и эгиде, со щитом и копьем в руках – острием копья извлекает из земли оливковое дерево, благословенный дар Аттической земли, и признается судьями победительницей. По углам полотна богиня изобразила четыре картины, представлявшие примеры того, как карают боги людскую кичливость; по краям же выткала кайму из листьев посвященного ей дерева – оливы.

Состязание Арахны

Арахна же представила на своей ткани историю похищения Европы Зевсом: приняв вид быка, Зевс увлекает на своем хребте похищенную девушку и плывет с ней по волнам моря. Кроме того, выткала она и много других картин, представлявших слабости и пороки небожителей, а вокруг всего – кайму из листьев плюща, переплетенных цветами.

Ничего не смогла сказать Паллада против искусства Арахны; никакой зложелатель не мог похулить ее работы, – ткань ее ни в чем не уступала ткани богини. Только по выбору рисунков было видно, что искусница питала в душе презрение к богам. Увидав эти нечестивые рисунки, Паллада изорвала в клочья всю ткань Арахны и трижды-четырежды ударила ее ткацким челноком, который еще держала в руках. Не вынесла этого Арахна; свила она шнурок, сделала из него петлю и повесилась. Жаль ее стало тогда Палладе, вынула она несчастную из петли и сказала:

– Не хочу я твоей смерти, живи, – но живи, вися в воздухе, и пусть эта кара тяготеет над всем потомством твоим.

Удаляясь, богиня окропила висевшую Арахну соком чудодейственной травы, и в то же мгновение упали у Арахны волосы, она свернулась, конечности ее вытянулись и превратилась она в отвратительного паука.

7. Латона и Ликийские поселяне

В глубокой Ликийской долине находится небольшое светловодное озеро. Посредине озера имелся остров, а на острове – жертвенник, весь покрытый пеплом сжигавшихся на нем жертв и обросший тростником. Жертвенник тот был посвящен не наядам вод озера и не нимфам соседних полей, а богине Латоне, явившей здесь некогда в гневе свою божественность. Латона, любимица Зевса, только что произвела на свет близнецов, Аполлона и Артемиду, и вот снова начала ее преследовать Гера, ревнивая супруга отца богов. Латона должна была покинуть приютивший ее Делос и вместе с детьми блуждать по земле, отыскивая себе новый приют. Раз, в жаркий летний день, пришла она, истомленная долгим путем, на ликийское поле.

Солнце палило своими лучами лишенную покрова голову изнемогавшей от жажды богини. В глубине долины увидала она небольшое чистоводное озеро; по берегам его поселяне резали и собирали тростник. Латона подошла к озеру и, став на колени, нагнулась и хотела глотком чистой воды утолить свою жажду. В тот же миг с криком бросилась на нее толпа поселян и принялась гнать ее от воды. Богиня возражала им:

– Почему вы воспрещаете мне напиться воды? Вода – ведь общее достояние, как свет солнца, как воздух. Прошу вас, не отгоняйте меня от воды; я не собиралась купаться в волнах озера, а хотела только утолить жажду. Изнемогаю я, еле могу говорить от жажды; глоток воды был бы для меня сладким нектаром, он возвратил бы меня к жизни. Сжальтесь, если не надо мною, то над этими несчастными малютками; видите, как жаждут они и с какой мольбой простирают к вам руки.

Кто бы, казалось, не был бы тронут в этот миг мольбами несчастной! Но грубая толпа коснеет в злобе: гонят ликийцы богиню от озера, бранят ее и грозят ей. Мало им показалось этого: они вошли в озеро и, подняв ил со дна, замутили воду. Богиня воспылала гневом. Подняв руки к небу, она воскликнула:

– Ну, так живите же вы в этой тине вечно!

И тотчас же исполнилось слово богини: ликийцы так и не вышли из воды. Любо им стадо житье в тине: то ныряют они в глубь мути, то всплывают наверх, выходят на берег и опять ныряют в воду. Сохранили они и до сих пор свои прежние нравы: сидя под водою, злословят и ругаются они между собою. Изменился, правда, теперь их голос: хрипло квакают они в тинистом иле. Изменился и вид их: вздулась и укоротилась шея, спина стала зеленой, брюхо вздулось и побелело. Такими живут они и поныне, укрываясь, в виде лягушек, в тине Ликийского озера.

8. Прокна и Филомела

Раз фиванцы пошли войной на афинского царя Пандиона. Плохо пришлось бы несчастному Пандиону, если бы не выручил его из беды храбрый фракийский царь Терей, во-время подоспевший к нему на помощь со своими войсками. В благодарность за такую помощь, Пандион отдал фракийцу руку дочери своей Прокны. Молодая чета встречена была во Фракии торжественно; все желали новобрачным счастья, а сами они приносили богам благодарственные жертвы. Но горькая судьба ждала новобрачных. Не Грации председательствовали на их брачном пиру, не Гемен с Юноной управляли им: грозные Эвмениды присутствовали на том пиру – с факелами, возжигаемыми при погребении мертвых; зловещая сова сидела в час пира на крыше брачной храмины.

Давно уже Прокна живет во Фракии: пять жатв успели уже снять фракийцы со своих полей с тех пор, как она вошла в дом мужа. Приходит к ней желание видеть сестру Филомелу; страстная любовь к сестре явилась в сердце Прокны, и стала она неотступно просить мужа отпустить ее, хоть на короткое время на родину или привезти во Фракию Филомелу. Терей велел снарядить корабль, и сам поплыл на нем к берегам Аттики. Едва успел он, по прибыли в Афины, приветствовать тестя и объяснить ему причину и цель своего прибытия, как является красавица Филомела, роскошно одетая, в царских пышных украшениях. Лишь только увидал ее фракийский царь, страсть диким пламенем вспыхнула в его груди, как вспыхивает в поле иссохшая трава, когда прохожий путник бросит в нее тлеющую искру.

Он решился овладеть Филомелой, чего бы это ему ни стоило, хотя бы пришлось лишиться всех сокровищ своего царства.

С этого мгновения каждая минута промедления отъезда во Фракию ему становится невыносимой; он непрестанно напоминает царю о том, как томится теперь Прокна, с страстным нетерпением дожидающаяся сестры. Любовь делает его красноречивым и убедительным. Требуя ускорения отъезда из Афин, он даже проливает слезы. Слушая рассказы Терея о том, как горячо любит ее сестра и с каким мучительным нетерпением ждет ее к себе, Филомела сама, как могла только, стала просить отца отпустить ее к сестре поскорее, и Пандион согласился, наконец, на ее просьбы.

После беспокойно проведенной ночи, ранним утром Терей приготовился к отплытию из Аттики. Старый афинский царь со слезами на глазах умолял его, при прощании заботиться о Филомеле, беречь ее и доставить ее назад в Афины в возможно скорейшем времени. Полный мрачных предчувствий, простился старик с дочерью и зятем. Когда Филомела села на корабль и когда море вспенилось под дружными ударами весел, радость взыграла в душе варвара: добыча была теперь в его руках.

После непродолжительного плавания, корабль пристал к берегу Фракии. Утомленные путем, пловцы немедленно вышли на берег и разошлись в разные стороны – каждый к своему дому. Терей же привел свою пленницу в уединенное жилье, скрытое среди диких, лесом покрытых гор, и заключил ее здесь как в темницу. Предчувствуя что-то не доброе, бледная и трепещущая, вошла Феломела и, обливаясь слезами, просила Терея поскорей отвести ее к сестре. Терей же солгал, сказав ей, что Прокна умерла, а затем стал понуждать ее вступить с ним в брак. Как пленница в темнице, сидела Филомела в одиноком жилище, окруженная многочисленными сторожами, и томилась страхом и сомнениями.

Думалось ей: зачем бы Терею увлекать ее из дома отца ложью и обманом, если Прокна действительно умерла? Зачем ему теперь держать ее, свою невесту, вдали от народа, в такой мрачной темнице? Стала она расспрашивать охрану и, к ужасу своему, узнала, что Прокна жива и что сама она, вопреки собственному желанию, стала соперницей сестры. Когда в очереной раз к ней явился Терей, она осыпала его упреками и пригрозила ему при первой возможности предстать пред народным собранием в раскрыть его преступление перед всеми. В ответ на эти упреки и угрозы, варвар связал ей руки и мечом отсек ей язык. Теперь, ему казалось, он был в безопасности: если бы даже Филомеле и удалось убежать, она не могла бы никому выдать его тайну. Совершив это постыдное злодеяние, он возвратился к жене и на вопрос ее, где он Филомелу оставил, с притворными отчаянием и печалью рассказал, что Филомела умерла во время поездки в море. Рыдая, сняла с себя Прокна златотканное платье и оделась в черное; стала она совершать по сестре своей погребальную тризну и, чтоб успокоить тень ее, принесла много жертв.

Целый год страдала злополучная Филомела. Что могла она сделать, как могла выйти из своего отчаянного положения? Сидя за высокими стенами, окруженная многолюдной стражей, она не могла и подумать о бегстве, не могла даже никому из людей подать о себе весть. Но горе делает ум изобретательным. Филомела, в уединении своем, изготовила белую ткань, пурпурными нитками выткала на ней несколько слов и открыла, таким образом, тайну преступления Терея.

Один из слуг, глубоко сострадавший несчастной судьбе Филомелы, передал ткань сестре ее. Когда Прокна узнала о страданиях сестры, она оцепенела от ужаса и горя: но не вымолвила ни слова, не проронила ни одной слезинки. С того времени она только о том и думала, как бы отомстить своему преступному мужу.

Наступил праздник Диониса. Фракиянки на этот праздник шумными толпами уходили ночью в горы. Вслед за другими, пошла и царица Прокна. Возложив на голову венок из листьев плюща, с тирсом в руке, шла она в толпе своих служанок, палимая, как внешне казалось, священным огнем бога, на самом же деле терзаемая нестерпимым горем. Достигнув уединенного помещения Филомелы, царица и ее спутницы с громкими кликами: «Эвое, эвое!» – вошли внутрь дома.

Прикрыв лицо сестры листьями плющевого венка, Прокна увлекла ее за собою. Когда они подошли к дому Терея, страдалица Филомела побледнела от ужаса и не решалась следовать за сестрой. Введя ее за собой почти силою, Прокна сняла с нее праздничный венок и крепко сжала ее в своих объятиях. Громко рыдала Филомела и проливала горючие слезы; сестра же ее, видя эти слезы, еще сильные воспылала злобой на мужа и воскликнула:

– Не помогут теперь слезы! Надо действовать оружием – я готова на все! Я спалю огнем дом Терея и самого его брошу в пламя, вырву ему язык и глаза, поражу его тысячами ножей… Не знаю, что совершу, но совершу я страшное дело.

В то время, как Прокна говорила такие речи, подошел к ней малютка – сын ее Итий. Дико взглянув на сына, она воскликнула: «Как похож он на отца своего!» и смолкла; в эту минуту зародилась в ней мысль о страшной мести преступному мужу. Младенец протянул к матери руки, обнял ее, стал ласкаться к ней и целовать ее. Ласки ребенка пробудили в сердце Прокны чувства материнской любви; стих на минуту гнев в ее груди, и на глазах показались слезы.

Но при взгляде на сестру снова вскипает она злобой, хватает сына и поспешно уносит его на руках. Младенец, предчувствуя гибель, рыдает и жалобно просить мать о пощаде; но Прокну не трогают его мольбы. Схватив нож и отвратив лицо, она умертвила дитя одним ударом. Затем обе сестры принялись рубить на куски еще трепещущее тело младенца, часть которого сварили в кипятке, а другую изжарили на вертеле.

Позвала Прокна мужа обедать и поставила перед ним страшные яства. Ничего не предчувствуя, Терей спокойно сел за трапезу и стал насыщаться предложенными ему кушаньями. Вставая из-за стола, он вдруг вспомнил про сына и спросил:

– Где же Итий?

– Он недалеко от тебя, – отвечала ему Прокна с злобной радостью.

Испуганный видом жены, Терей озирается кругом и громко зовет сына; в это время подбегает к нему покрытая кровью Филомела и показывает ему голову сына. Страшно вскрикнул Терей, опрокинул ногами стол и, издавая громкие вопли, стал бегать взад и вперед по комнате. Обнажив затем меч, он бросился потом на дочерей Пандиона и стал гоняться за ними. Но не догнать ему их: у обеих внезапно вырастают крылья, и одна несется в лес, а другая взлетает под кровлю – Прокна стала соловьем, Филомела же – ласточкой. В перьях той и другой до сих еще пор видны кровавые пятна, следы их преступления. Сам же Терей, преследовавший их, превратился в удода – он и до сего дня преследует и соловья, и ласточку.

9. Филемон и Бавкида

На холмах Фригии стоит старый дуб, а возле него липа. Оба дерева обнесены невысокой изгородью, и на ветвях их красуются венки, навешанные благочестивыми руками. Неподалеку от этих деревьев есть озеро. На месте этого озера было некогда селение; ныне же место это залито водой, и живут на нем только куропатки да нырки. Некогда прибыли сюда отец богов Зевс и сын его Гермес. Оба они приняли человеческий образ в намерении испытать гостеприимство местных жителей. Обошли они с тысячу домов, стучась во все двери и прося ce6е приюта, но всюду были отвергнуты. В одном только доме не затворилась перед пришельцами дверь. Дом тот был не велик, и кровля на нем была покрыта соломой и тростником. Но в этом убогом жилище обитала добрая, благочестивая чета: седой Филемон и тех же лет его супруга старушка Бавкида. Жили они в той хижине с давнего времени – с тех самых пор, как вступили в брак, когда оба были еще молоды. Не было у них служителей, и сами они прислуживали друг другу; из них двоих и состояло все их семейство.

Когда боги вступили в убогую хижину престарелой четы, их встретил сам хозяин и пригласил сесть. Хозяйка протянула над ними полог, а потом пошла к очагу, выгребла из-под пепла искру, развела огонь и поставила на него котел. В то время, как она занималась чисткой овощей, Филемон достал свиного мяса и, отрезав большой кусок, положил его в кипящую воду. Чтобы гости не соскучились в ожидании приготовляемого обеда, хозяин с хозяйкой старались, как могли, занять их разговором.

Затем принес старик воды и предложил гостям омыть ноги.

Бавкида стала собирать обед; поставила на стол олив и всяких других плодов и овощей, какие у нее только были, поставила сосуд с молоком, принесла яиц и вина и вынула, наконец, из котла сварившееся уже мясо. Стали гости трапезничать. Радушно прислуживают им старики и усердно потчуют их – только видят: гости едят и пьют, а яств и питья на столе не убывает; опустошаемые сосуды наполняются снова. Изумились они такому чуду и, смущенные и испуганные, простерли к божественным гостям руки, моля простить их за дурной прием, – нечем им было больше потчевать великих гостей. Был у них гусь, служивший стражем их убогого дома, и этого гуся хотели они принести в жертву божественным посетителям; но дряхлая Бавкида никак не могла изловить быстрокрылой птицы, – гусь перелетал с места на место и, казалось, хотел, наконец, искать защиты у самих богов. Боги воспретили убивать птицу и, обратясь к хозяевам дома, сказали:

«Мы – боги; готовим мы кару всем вашим безбожным соседям, вас же не коснется уготованная им гибель; оставьте только это жилище и ступайте на вершину горы».

Филемон с Бавкидой повиновались и, опираясь на посохи, медленно пошли в гору. Дойдя до вершины, оглянулись они назад и видят: все селение превратилось в озеро, уцелела одна только их хижина. Смотрят они и тужат об участи своих соседей, как вдруг видят новое чудо: убогая хижина их превращается в великолепный храм, солома на крыше становится золотом, ряд колонн поддерживает крышу; вместо прежней же низкой двери являются двери художественной дорогой работы; стены и пол покрываются мрамором. Слышат Филемон с Бавкидой дружественный голос Зевса:

– Скажи мне, праведный старец, и ты, достойная супруга его, чего хотите вы от богов?

Переговорив с женою, Филемон принес отцу богов и людей такое моление:

– Хотим мы быть вашими жрецами и хранителями вашего храма! И еще просим, дайте нам обоим умереть в один час, чтобы ни я не видал смерти жены, ни она моей.

Желания престарелой четы были исполнены. Старики были жрецами и хранителями того храма. Спустя много лет, оба они стояли перед входом в храм и вспоминали о том, как чудодейственно возник он по воле Зевса и божественного его сына; взглянули они друг на друга и видят – оба покрываются зеленой листвой, оба превращаются в деревья. Говорят они друг другу нежные речи, а тела их покрываются корой, и из коры растут густолиственные ветви. «Прощай!» сказали они друг другу в одно и то же время, и кора навсегда затянула уста их. Филемон превратился в дуб, а Бавкида стала липой.

10. Кипарис

На Карфайских лугах, на острове Keoc, пасся дивный, посвященный нимфам олень. Широковетвистые рога его блистали как золото, гибкая шея была увешана блестящими, драгоценными камнями, серебряный бубенчик на тонком ремне висел у него на рогах, в ушах красовались жемчужные серьги. Давно утратил тот олень свою природную дикость и робость: входил он в жилища людей и ласкать себя позволял даже незнакомой руке. Никто так не любил прекрасного и кроткого животного, как сын кеосского царя, прекрасный юноша Кипарис.

Водил он оленя на пастбище, где была сочная и свежая молодая трава, где были светлы и чисты воды источника; увивал он рога его яркими цветами, садился ему на спину и, точно всадник, разъезжал на нем по широкому лугу.

Однажды, в жаркий полуденный час, утомленный, улегся олень в лесной тени и, распростершись в высокой траве, упиваясь живительною прохладой. Тут и поразил его охотничий дротик, пущенный неосторожным Кипарисом. Отчаяние овладело юношей, когда увидел он, как любимый олень умирает от мучительной раны. И сам он пожелал умереть и молил Аполлона о смерти, как о милости. Аполлон же, друг прекрасного Кипариса, старался успокоить его, но напрасно.

Безутешно рыдает юноша и одной лишь милости просит у богов:

– Даруйте, – молит он их, чтобы во веки веков не прекращалась печаль моя!

И вот, истомленные скорбью и плачем, его конечности начинают зеленеть; кудри, обвивавшие белоснежное чело, твердеют и превращаются в кипарисовую хвою, и сам юноша превращается в высокое кипарисовое дерево.

Глубоко вздохнул Аполлон, видя превращение любимца, и, полный грусти, промолвил:

– Друг мой! Вечно буду я оплакивать тебя; вечно и ты будешь оплакивать чужое горе и скорбеть о людских печалях.

11. Гиацинт

Никого так не любил юноша бог Аполлон, как прекрасного юношу Гацинта, сына лаконского царя Амикла. Часто, покинув дельфийское жилище, приходил он в долину Эврота и забавлялся охотой и играми с юным своим любимцем.

Однажды в жаркий полуденный час оба они сняли с себя одежды, тела свои умастили маслом и стали играть в диск.

Мощной рукой сперва взял тяжелый медный диск Аполлон и бросил его вверх так высоко, что он потерялся из виду.

Но вот диск упал обратно на землю. Юноша поспешил к нему, желая поскорее выказать свое искусство в метании, но в это время упав на землю диск отскакивает и попадает Гиацинту в лицо. Пораженный на смерть, побледнел юноша.

Объятый ужасом, блудный, спешит к нему бог и поднимает упавшего. Согревает его, отирает льющуюся потоком из раны кровь и целебные травы прикладывает к ране, – все напрасно. Как лилия, сорванная в саду, опускает свои нежные листья и приникает к земле увядающей головкой, так, умирая, наклонил голову к земле и прекрасный юноша, и отлетел дух его.

Объятый глубокой скорбью, стоит Аполлон перед бездыханным своим любимцем и жалеет, что не может умереть вместе с ним; но, чтобы не безвозвратно погиб Гиацинт, чтобы не навсегда разлучиться с ним, из павшей на землю крови его Аполлон вызвал к жизни кровяно-красный цветок гиацинт.

На лепестках его как бы начертаны те слова, что так часто, исполненный грусти, повторял Аполлон. Каждую весну, в память о юноше, с новым блеском расцветает цветок гиацинт, а в жаркую летнюю пору, в честь богу Аполлону и юноше, в Спарте и в Амиклах совершается великое празднество: начинается оно сетованиями о рано погибшем юноше и заключается ликованиями о его возрождении.

12. Пигмалион

Кипрский художник Пигмалион, боясь довериться женщине, не вступал в брак и жил одиноко. И удалось ему из белоснежной слоновой кости изваять статую девы такой совершенной красоты, что на земле никогда не видано было подобной. Как будто жизнью одарена была дева; казалось, хотела она сойти с своего места, заговорить, да робость удерживала ее. В произведении искусства видно было что-то высшее, чем художественное произведение. С удивлением смотрит на свое создание художник, и все сильнее и сильнее охватывает любовь его душу. Испытующей рукой часто прикасается он к своему произведению, словно желая дознаться, кость это слоновая, иди одаренное жизнью тело, но не может уверить себя, что прикасается к кости. Целует Пигмалион свою статую и кажется ему, что и она отвечает ему поцелуями; говорит он с нею, обнимает, ласкает ее, приносить ей любезные девам подарки: роскошные цветы, раковины, птиц, в прекрасные одежды облекает он ее члены, руки ее украшает кольцами, шею – великолепными ожерельями.

Был однажды праздник Афродиты – богини, чтимой на всем Кипре. На алтаре, дымившемся благовонными курениями, Пигмалион принес богине в жертву белого, с позлащенными рогами, быка. По совершении жертвы, стал он у алтаря и робко произнес такую молитву.

– О боги! Если все возможно для вас, то пусть женою моей будет… – хотел он сказать: «дева, что создал я из слоновой кости», – да не посмел, а промолвил: – женою моей пусть будет дева, подобная созданной мною.

Афродита, сама присутствовавшая на празднестве, уразумела желание Пигмалиона и, в знамение исполнения молитвы, трижды, по воле ее, ярко вспыхнуло жертвенное пламя. Возвратившись домой, поспешил художник к любимой статуе, нежно наклоняется к ней, целует ее. И показалось ему, что губы ее теплы. Рукой касается он ее и чувствует, что слоновая кость мягка, как воск, согретый лучами солнца. Дивится художник, не верит своему счастью, – боится, не обманывают ли его чувства, и еще раз прикасается к статуе… О, радость! перед ним живое существо, – жилы бьются под испытующей рукой. Не знает юноша, как выразить свою благодарность Афродите, и заключает деву в свои объятия.

13. Адонис

Никого так не любила Афродита, как дивно-прекрасного Адониса, сына ассирийского царя. Уже и Паф, и Книд и металлоносный Амафунт, места, где так охотно бывала прежде богиня, забыты ею – для Адониса забыла она и самое небо. Не рядилась она и не нежила себя как прежде: до колен подобрав одежду, бродит она с юношей по горам, лесам и по скалам, поросшим колючими растеньями; с собаками преследует она ланей, зайцев и других неопасных зверей, но мощного вепря, медведя и волка избегает, и Адонису советует держаться подальше от этих зверей.

– О, милый мой! Хорошо быть храбрым перед бегущими; смелость опасна. Не будь безрассудно отважен: не нападай на зверя, которому природа дала опасное оружие. Ни лев, ни щетинистый вепрь не пожалеют, как я пожалела бы, ни юности, ни красоты твоей. Берегись их: твое мужество может быть опасно и тебе самому.

Так не раз говорила богиня, и следовал юноша ее советам, пока она бывала при нем. Но раз, на Кипре, удалившись от Афродиты на время, забыл Адонис об ее советах. Псы его выгнали из чащи на поляну страшного вепря, и Адонис метнул в него своим охотничьим дротиком. Раненный, разъяренный вепрь обернулся и бросился на юношу – не спасло несчастного бегство. Клыками своими вепрь нанес юноше в бок такую рану, что мгновенно пал он на землю, испуская дух.

Издали услыхала Афродита стоны умирающего и в запряженной лебедями колеснице поспешила на место, где случилось несчастье. Увидев убитого юношу, быстро сбежала она с колесницы, разрывает на себе одежды, терзает себе грудь и горько рыдает. Но воплями не воскресить умершего. Чтобы совершенно не погибла память о нем, с божественным нектаром смешала Афродита кровь его и превратила ее в красный как кровь цветок. Кратко, как жизнь юноши, время его цветения; скоро сдувает ветер его быстро блекнущие лепестки и оттого назвали его адонисом.

14. Мидас

Бурный бог Дионис шел из Фракии во Фригию, к горным склонам Тмола, поросшего виноградниками, и к реке Пактолу, волны которого тогда еще не блистали золотым песком. Целая толпа вакханок и сатиров сопровождала его, не было лишь старого гуляки Силена. В то время, как старец, опьяненный вином, бродил по розовым садам фригийского царя Мидаса, жители той страны схватили его, связали цветами ему руки и привели к царю. Тотчас же узнал царь Мидас товарища и друга Диониса и радушно принял его. Десять дней и десять ночей пышно угощал он Силена и на одиннадцатый утром привел его к Дионису. Возрадовался бог, увидев снова любимца, и обещал Мидасу исполнить любое его пожелание. И сказал Дионису царь:

– О, бог могучий! Сделай так, чтобы все, до чего я ни дотронусь, обращалось в золото.

Исполнил бог желание царя, да вскоре пожалел потом сам царь, что не пожелал лучшего.

Обрадованный роковым даром, удалился фригийский царь и стал испытывать, верно ли обещание бога. Отломил он густолиственную дубовую ветвь и – трудно поверить! – в руке у него очутилась ветвь золотая. Поднял с земли камень, и камень стал зодотым. Яблоком Гесперид оказывалось всякое яблоко, какое срывал он в саду; в золотой поток превращалась вода, которой умывал он руки. И не ждал Мидас такого счастья. Полный радости, повелевает он приготовить себе пышный обед. Вкусными мясными блюдами, белым хлебом и ароматным вином уставляют трапезу слуги. Но лишь только хочет Мидас поднести ко рту кусок хлеба,—

хлеб мгновенно превращается в твердое золото. То же превращение происходит и с мясом. Смешивает Мидас вино с водой, и во рту его смесь эта превращается в золотую жидкость.

Ужаснулся Мидас: не ждал он такого горя. Богач и вместе жалкий 6едняк, хочет он 6ежать от своего богатства, которого домогался так сильно. Не может он утолить своего голода; жгучая жажда томить его: противное золото карает– и поделом! – безумца-царя.

И простирает он руки к небу и взывает к Дионису-богу:

– Отец Дионис, прости мне: coгрешил я пред тобою. Сжалься, молю тебя, надо мной, избавь меня от этого бедственного блеска.

Исполнил благодушный бог мольбу раскаявшегося безумца и взял назад свой губительный подарок.

– А чтобы не осталось на тебе и следа желанного тобой золота, ступай к реке Пактол, что течет у Сард, и по берегу дойди до самого ее истока. Там, где сильнее всего клокочет быстрый поток, погрузи голову свою в пенистые волны, омой тело свое и смой прегрешенье».

Исполнил царь Дионисовы слова и мигом лишился златотворной силы, сообщив ее реке.

С того времени воды Пактола[30] несут с собой блестящий золотой песок и обильно осаждают его на близлежащих лугах.

* * *

С тех пор возненавидел Мидас богатство, зажил просто и умеренно; часто бродил по лесам и лугам и стал ревностным почитателем Пана, бога лесов и полей. Но так как он, как и прежде, недалек был разумом, то и еще раз, благодаря неразумию, получил подарок, с которым не разлучался уже до самой смерти. Случилось так, что бог Пан, разыгрывавший на Тмоле перед нимфами свои веселые песни, дерзнул состязаться в музыке с самим Аполлоном. Тмол, бог горы, избранный обоими соперниками судьей, сел на своем почетном месте; вокруг него, желая послушать игру, стали нимфы и другие божества той местности, а также и царь Мидас. Начал бог Пан играть на своей флейте, и с наслаждением внимал Мидас его варварским звукам. Потом выступил соперник его Аполлон, увенчанный парнасским лавром, облеченный в прекрасную таларию[31]. В левой руке держал он блестящую слоновой костью и драгоценными камнями кифару, а в правой – плектрон[32]. Искусною рукой так дивно заиграл он на кифаре, что, очарованный сладкими ее звуками, не задумался Тмол провозгласить за ним победу. Все слушатели и слушательницы согласились с его приговором. Один Мидас не одобрил судью и назвал его приговор несправедливым. Разгневался бог Аполлон на неразумное слово царя и не пожелал допустить, чтобы глупые уши его имели вид ушей человека. Он вытянул их в длину, одел серою шерстью, дал им гибкость и удобоподвижность. И навсегда на человечьей голове Мидаса остались ослиные уши.

Устыдился царь нового украшения и бережно прикрыл его пурпурной чалмой. Лишь от одного слуги своего, стригшего ему волосы и бороду, не мог царь скрыть своего украшения; но и ему строго запретил он разглашать тайну. Однако болтливый брадобрей не смог ее сохранить. Не осмеливаясь сообщить ее людям, удалился к соседней реке, выкопал в земле ямку и шепнул в нее: «У царя Мидаса ослиные уши», и бережно закопал эту ямку. Не много прошло времени, и на том месте, где погребена была тайна, разросся густой камыш, и при каждом дуновении ветра одна тростинка шептала другой: «У царя Мидаса ослиные уши».

Так и все люди узнали про царскую тайну.

15. Кеик и Алкиона

Юный трахинский царь, сын Фосфора, утренней звезды, по имени Кеик, устрашенный зловещими событиями и предзнаменованиями, хотел отправиться к оракулу Аполлона в Кларос, чтоб узнать, чего ждать ему в будущем. К такому дальнему оракулу решился отправиться Кеик потому, что горный путь из Трахины в Дельфы был заперт флегийским царем Форбасом. Но прежде, чем собрался царь в дорогу, сообщил он о своем намерении юной супруге своей Алкионе, дочери бога ветров Эола. Ужас объял Алкиону, когда услышала она о намерении мужа, побледнела как смерть и залилась горькими слезами. Когда же она несколько успокоилась от слез и рыданий, то так сказала супругу:

– Чем провинилась я пред тобой, мой ненаглядный, отчего отвращается от меня твое сердце? Где же та забота обо мне, которую сохранял ты прежде? Теперь уже можешь ты быть вдали от твоей Алкионы! Teбе приятно совершить далекое путешествие, – или издали я тебе милее! Хоть бы путь сухой предстоял тебе, – тогда скорбью, а не страхом томилась бы я. Теперь же море страшит меня и его мрачная пучина. Недавно видела я на берегу доски разбитого бурей корабля, а как часто на надгробных камнях приходилось мне читать имена несчастных, потонувших в море. Не рассчитывай на свое родство с Эолом, властвующим над ветрами; когда разбушуются бурные ветры и овладеют морем, нет им тогда преград, – и море и суша пред ними бессильны. Чем больше я знаю их, – а в доме отца моего, в девицах, я их часто видала, – тем больше боюсь их. Но если уж не тронется мольбою моей твое сердце, если твердо решился ты плыть, возьми и меня с собой. Разделим вместе, что рок пошлет нам; мне же ничего не пошлет он мучительнее страданий, которые испытываю я теперь.

Так говорила она, и тронули Кепка рыдания супруги. Но как решиться ему подвергнуть милую опасностям столь далекого плавания? Отменить задуманное Кеик не хочет, и вот старается он утешить взволнованную душу супруги, но все напрасно. Только тогда несколько успокоилась она, когда торжественно обещал ей супруг возвратиться прежде, чем дважды обновится луна.

Немедленно спущен был в море и снаряжен корабль. Содрогнулась при виде его Алкиона, точно предчувствовала тяжкое горе. Полная страха, обливаясь горючими слезами, удерживает она отплывающего супруга: не хочет она разлучаться с ним ни на мгновенье. Когда наконец освободился Кеик из ее обятий, – грустно промолвила Алкиона милому «прости», – и без чувств упала на землю.

Кеик хотел еще помедлить с отплытием, но дружно ударили уже юноши, спутники его, в весла, и быстро понесся корабль в открытое море. Устремила Алкиона омоченные слезами очи свои в ту сторону, куда направился ее милый, и видит: стоить он на корме корабельной и рукой посылает ей прощальные поцелуи; жаркими поцелуями отвечает и ему Алмона. Все дальше и дальше отплывает корабль, и нельзя уже различить лица Кеика; но все еще взором следить Алкиона за удаляющимся кораблем. Наконец скрылся из виду даже белый парус. В отчаянии возвращается Алкиона домой и, рыдая, бросается на свое ложе.

Блогодаря могучим гребцам, быстро очутился корабль в открытом море. Подул легкии ветерок, гребцы сложили несла и распустили парус. Ясно было небо; дул попутный ветерь, легко и весело бежал корабль по слегка взволнованному морю. Наступал вечер; пловцы достигли уже почти половины дороги, как с юга подул бурный ветер, и вспенилось мрачное море.

– Реи долой! Паруса плотнее привязывай к реям! – воскликнул кормчий, но за шумом волн и ревом бури никто не слыхал его приказаний, и каждый распоряжался по-своему: кто складывал весла, кто затыкал весельные отверстая, а кто срывал парус с мачты; иные поспешно выливали воду из корабля, иные хватались за реи. А буря становится страшней и страшней. Со всех сторон подымаются сильные ветры, неистово борются они друг с другом и вздымают гневное море.

Оробел сам кормчий и не знал уже, что делать, что приказывать, и что запрещать: в такой тяжкой беде потеряешь всякое искусство. Громко вопят пловцы, скрипят канаты. Со страшным шумом сталкиваются волны, грохочет грозное небо. Высоко подымаются пенистые волны, будто хотят достигнуть до неба и обрызгать мрачные облака. То опускаются они в глубь, до дна морского, и, унося оттуда злато-жёлтый песок, сами блистают золотом, то кажутся мрачнее вод подземного Стикса. И трахинский корабль то будто погружается в бездны Тартара, то, охваченный мощными волнами, подбрасывается ими к высокому небу. Часто от удара волн трещат бока корабля и так сильно, как медный таран или стенобитный камень громить разрушающуюся твердыню. Уже расшатываются клинья, показываются трещины и открывают путь роковым водам. Ливмя льет дождь из разреженных туч: будто хочет небо всей массой своей погрузиться в море, а море, громоздя волну на волну, силится достигнуть небесных высот. Обильным потоком льется вода с парусов, и в одну массу сливаются небесные воды с морскими.

Не видать звезд на небе, – буря еще более усилила ночную тьму. Лишь там и сям рассекают воздух блестящие молнии и ярким светом обливают прозрачные волны.

Вода проникла уже внутрь корабля. Как мужественный воин, не раз уже пытавшийся взобраться на стену осажденного города, воодушевленный, наконец, надеждой на победу и томимый жаждой славы, один из целых тысяч взбирается на стену, – так яростно устремляется на корабль девятый вал и до тех пор не перестает громить его, пока не уступит ему усталое судно. Водой наполнилась уже почти вся полость корабля. Задрожали от страха путешественники: подобный ужас царствует в осажденном городе, когда часть вражьего войска подкапывает извне стены, а другая уже ворвалась в город.

Никакое искусство не может теперь спасти несчастных; всякая новая волна грозит новой бедой. Упали духом пловцы: кто из них плачет, кто простирает к небу руки, произносить обеты и напрасно молит богов о спасении. Иные стоят в изумлении, как оцепенелые; иные завидуют тем, кого ждет спокойная смерть; иные думают о братьях и отце, о жене и детях, и всякий о том, что всего дороже ему на родине. Об одной Алкионе думает Кеик: лишь ее имя призывает он, и хоть к Алкионе одной он стремится, но все же рад, что она далеко. Хотел бы Кеик взглянуть на берега своей родины, да не знает, в какой стороне родина, – так бушует бурное море, так непроглядна беззвёздная ночь.

Ветром уже сломало мачту, сломило руль; высоко поднявшись, горделиво смотрит на свою добычу торжествующая волна и точно Афон иди Пинд, брошенный в открытое море, падает она и тяжестью своей погружает корабль в пучину. С ним погружается в воду часть экипажа и гибнет. Остальные, желая спастись, хватаются за обломки киля. Рукой, державшей скипетр, Кеик держится за последние рассеянные обломки корабля и напрасно взывает о помощи к отцу и к тестю; но чаще всего на устах у несчастного пловца имя Алкионы. Об ней думает он, ее призывает, к ней желает быть принесенным волною, когда постигнет его неминуемая гибель, ее руками хочет быть погребен. Алкиону призывает Кеик, пока позволяют ему напирающие на него волны, и даже поглощенный волнами шепчет он ее имя. Фосфор, отец Кеика, в ту ночь не показывался из мрака. Нельзя ему было сойти с высокого неба, и вот в густых облаках скрыл он лицо свое.

Дочь же Эола Алкиона, не зная о тяжкой беде, считала ночи и дни, остававшиеся до возвращения супруга. Она приготовила уже одежды, в которые должен был, по возвращении, нарядиться ее супруг. Всем небожителям воскуряла она фимиам, но чаще всего приступала к алтарям Геры, защитнице брака, и молилась о супруге своем, чтобы возвратился он здоровым, чтобы не разлюбил ее, не полюбил другую. Одно лишь это последнее желание Алкионы было исполнено. Но не потерпела Гера-богиня, чтобы возносились ей мольбы за умершего, и чтобы не простирала напрасно к алтарям ее руки царица, повелела она верной вестнице своей Ириде поспешить в жилище бога снов и повелеть ему послать Алкионе сновидение, которое бы открыло ей глаза на гибель супруга. Оделась Ирида в свою блестящую тысячецветную одежду и, блистая радугой, поспешила к жилищу Сна.

На крайнем западе, близь страны киммерийцев, в одной горе есть глубокий и пространный грот, жилище Сна. Никогда не проникает внутрь его солнечный луч; из земли подымаются там темные пары и наполняют пещеру полумраком.

Не пробуждает там утренней зари петух, лай псов не нарушает глубокой тишины; не слышно ни рева зверей, ни людского говора. Лишь у подножия скалы струится ручеек Лета и своим, едва слышным журчаньем манит ко сну. Перед входом в пещеру цветет плодовитый мак и бесчисленное множество других трав, из сока которых ночь собирает лишающий чувств сон, чтобы с небесною росой разлить его по всей земле. Во всем чертоге Сна нет ни одной скрипучей двери, на порогах – ни одного сторожа. В дальнем, внутреннем покое, на кровати из черного дерева мягкая постель под черным пологом. На ложе том распростер усталые, ослабевшие члены свои владыка снов. Вокруг него, в различных положениях, лежат быстролетные сны, бесчисленные, как листья древесные, как полевые колосья.

Когда взошла Ирида в жилище бога, ярко осветилось оно блеском ее одежды. Пораженный этим блеском, с трудом поднял Сон свои очи и долго не мог еще преодолеть дремоты своей. Наконец освободил от нее свои члены и, опираясь на руку, спросил богиню о причине ее прибытия.

И сказала Ирида:

– О, Сон! ты подаешь успокоение всему существующему. Самый кроткий из богов, ниспосылаешь ты людям мир душевный и рассеваешь их заботы; ты освежаешь члены, усталые от дневного труда, и обновляешь их. Пошли Алкионе в Трахину сны, чтобы не ложно изобразили они гибель Кепка и крушение его корабля. На то воля Геры.

Исполнив поручение, поспешила Ирида в обратный путь – чувствовала она уже, что сон проникал в ее тело. По прежнему радужному пути своему возвратилась она на Олимп.

Из тысячи сыновей своих Сон призывает Морфея, умевшего принимать вид людей, облекаться в их одежды, подражать их движениям, даже речам. Морфей изображал лишь людей, другой же сын бога сна (люди его звали Фебетор) превращался в диких зверей, змей и птиц. Третий же, Фантаз, принимал вид безжизненных предметов, скал, воды, досок. Эти трое являлись лишь царям и героям, остальные же – простому народу. Божественный старец Сон поручает Морфею исполнить веление Геры, а сам, объятый сладкою дремотой, вновь опускается на мягкое ложе.

Быстро на беззвучных крыльях своих долетел во мраке ночи Морфей до Трахины и принял вид Кеика. Бледный, как мертвец, обнаженный стал он пред ложем злосчастной супруги; влажна была борода его, с головы падали тяжелые капли воды. Наклонившись над изголовьем Алкионы, грустный промолвил он ей:

– Узнаешь ли ты своего Кеика, злосчастная супруга, или изменила образ мой смерть? Да, изменила: не супруга ты видишь, а тень его. Не помогли мни, Алкиона, ни мольбы твои, ни обеты. Погиб я, не думай о моем возврате. В Эгейском море настигла нас буря, разбила корабль наш, и волна залила мне уста в то время, как напрасно силился я произнести твое имя. Не вестник сомнительный приносит тебе эту горькую новость, не смутная молва; сам Кеик возвещает тебе беду свою. Встань, облекись в одежды печали, и слезами почти меня, чтобы не сошел я неоплаканным в область Аида.

Глубоко вздохнула Алкиона во сне и простерла руки к удалявшемуся супругу. «Останься, милый! куда спешишь ты? Пойдем вместе!» – Так говорила она и пробудилась. Осматривается она вокруг, ищет глазами Кеика: нигде не видать его.

В отчаянии ударяет она себя в грудь, раздирает одежды свои, и когда кормилица спросила ее о причине скорби; то так ответила ей:

– Уже нет Алкионы; вместе с Кеиком погибла она. Потонул Кеик: я узнала его в сновидении. Погиб он. Моря бесчувственней была бы душа моя, если бы пожелала я еще жить. Нет, за тобою последую я, дорогой мой! Если не в одной ypне погребен будет прах наш, то хоть имена наши вместе будут начертаны на одном камни могильном.

Было утро. Печальная, вышла из дому Алкиона на берег, к тому месту, с которого следила взором за отправлявшимся на Кларос супругом, и припоминала час их прощанья. И вот на море, в некотором отдалении от берега, видит она будто труп человека. Она не ошиблась. Глубоко тронул ее вид несчастного, хоть и незнакомца, потерпевшего кораблекрушение.

– Жаль мне, злосчастный, тебя, кто бы ты ни был! Горе супруге твоей, если имел ты супругу!

Так восклицала она. А между тем все ближе и ближе прибивает волна тело к берегу, и чем дольше смотрит на него Алкиона, тем большим ужасом исполняется сердце ее. Труп уже недалеко от берега. Это Кеик.

– Это он! – восклицает Алкиона и разрывает одежды свои, рвет не себе волосы и, простирая к супругу дрожащие руки, говорит: – Таким-то возвратился ты ко мне, дорогой мой, злосчастный супруг!

У самого взморья была плотина, сооруженная для того, чтобы дать первый отпор гневному морю, чтобы остановить бурные волны его. На этой плотине очутилась Алкиона: диво, как могла она перелететь туда.

Крыльями прикасаясь к поверхности вод, летит превращенная в птицу Алкиона далее и жалобными криками наполняет воздух. Юными крыльями прижимается она к бездыханному телу супруга и жестким, холодным клювом своим напрасно целует его. Приподнялся Кеик: не знают люди, почувствовал ли он те поцелуи или поднялся от напора волн. Но Кеик почувствовал их.

И Кеика боги превратили в птицу зимородка. Неразлучны, как прежде, Алкиона и Кеик в своем новом виде, и так же нежно любят друг друга. Семь тихих дней, в зимнюю пору, спокойно сидит Алкиона в свесившемся над волнами моря гнезде своем. Безопасен тогда путь по морю. Эол, отец ее, чтобы не тревожить птенцов, сдерживает на все это время ветры.

16. Эсак

Эсак, из древнейшего рода троянских царей, был сыном Приама; дочь речного бога Граника, прелестная Алексироя, тайно родила его у подножия тенистой Иды. Юноша ненавидел городскую жизнь; его манило вдаль от блестящего двора, в сельские поля и в уединенные горы. Изредка только приходил он на собрания троянцев. И однако не грубое сердце билось у него в груди, и нежное чувство любви не было ему незнакомо. Часто преследовал он в лесах прелестную нимфу Гесперию, дочь речного бога Кебрена. Однажды увидел он, как на берегу отцовской реки она сушила на солнце раскинутые по плечам волосы. И только лишь приблизился он к нимфе, она пустилась бежать и бежала, как испуганная лань от серого волка, как утка от ястреба, напавшего на нее вдали от покинутого ею пруда. Троянец неотступно преследует нимфу, и они стремятся вдаль, он – движимый любовью, она – страхом. Вдруг ехидна, скрывавшаяся в траве, жалит бегущую нимфу в ногу, и яд остается в ране. Вместе с жизнью прекращается и бегство.

Юноша вне себя от горя обнимает бездыханную.

– О, как раскаиваюсь я, – восклицает он, – как раскаиваюсь в своем поступки. Ведь я этого не мог предвидеть, ведь не такой жертвой желал я достигнуть победы. Мы оба убили тебя, бедная: змея тебя ужалила, но причиною твоей смерти все-таки стал я. Я стал бы хуже ехидны, если бы сейчас не искупил смерти твоей своею смертью.

Сказав это, он бросился с утеса в море. Фетида сжалилась над погибавшим: тихо приняла она его в свое лоно, покрыла его перьями, в то время как он был погружен в волны, и таким образом не допустила его до страстно желаемой смерти.

Любящий юноша гневается, видя себя, вопреки собственному желанно, осужденным на жизнь, видя, что душе его не дозволено покинуть жалкую оболочку; одаренный крыльями, летит он вверх и оттуда снова бросается в волны, но перья облегчают падение. Эсак приходит в ярость, снова низвергается, головой вниз, в пучину, но, тщетно он ищет себе смерти.

Любовь иссушает его, необыкновенно удлиняются его исхудалые ноги и шея. Он любит море и, так как в нем ныряет, то называется нырком.

17. Акид и Галатея

Акид, сын Фавна и нимфы Симфеиды, полюбился своей красотой нереиде Галатее. Ему было не более 16 лет, и едва заметный пушок оттенял его щеки. Сердце его было исполнено любви к прелестной нереиде, и она тоже была счастлива только с ним. Но в то же время преследовал ее безграничною любовью исполинский циклоп Полифем. На нем выказалось все могущество Афродиты – это лютое чудовище, к которому не заходил безнаказанно ни один чужеземец, этот грубый презритель богов небесных, познал любовь. Страсть к Галатее полностью овладела им, сердце его пылало ярким пламенем, и позабывал циклоп стада свои и пещеры. Появилось в нем желание нравиться, и он стал заботиться о красе тела: мотыгой причесывал он щетинистые свои волосы и стриг серпом косматую бороду, смотрелся в воду и изучал выражения своего лица. Природная его дикость и кровожадность исчезли, и чужие корабли проплывали мимо него безопасно.

Приплыл однажды в Сицилию знаменитый предсказатель Телем и, посетив циклопа, предрек ему, что Одиссей лишит его единственного глаза, находившегося на средине лба.

– O, глупый прорицатель! – сказал, смеясь, циклоп, – другая уже похитила у меня глаз.

Клинообразною вершиной выдавался далеко в море скалистый утес, с обеих сторон омываемый прибоем волн. Туда-то часто приходил дикий циклоп со своими овцами и садился на самую середину возвышенности. Положив к ногам сосну, длиною с мачту, служившую ему посохом, он брал свирель, составленную из ста трубок, и так сильно дул в нее, что суровые звуки далеко раздавались за горами и морем. Галатея, ради которой и пелись эти песни, сидела где-нибудь, скрытая в гроте, и, прижавшись к груди любимого Акида, внимала этим звукам и песне.

Акид и Галатея

– Галатея! – так пел исполин, – белее ты белоснежных головок бирючины, свежее луга, усеянного цветами, стройнее высокой ольхи, резва ты как нежный козленок. Галатея! ты нежнее пушка лебединого и свернувшегося молока, но вместе с тем ты и тверже скалы и дуба, неукротимее медведицы… Ты бежишь от моей печали как олень, преследуемый собаками, или, лучше, как воздушное дыхание. А если бы ты меня знала, раскаялась бы ты в своем упорстве, прокляла бы свою недоступность и постаралась бы пленить меня. Есть у меня глубокая пещера в горе, и там не почувствуешь ты ни полдневного зноя, ни ночного холода; есть у меня деревья, отягченные яблоками, есть лозы с золотыми и пурпурными гроздьями, и как то, так и другое храню я для одной тебя. В лесной тени найдешь ты землянику и персики, каштаны и другие плоды; всякое дерево обязано тебе служить. Все эти овцы и козы – мои; много еще бродит их в долинах, много – в лесах, много также находится в пещере, в хлеву, и если бы ты спросила, сколько их, – я бы не мог дать тебе ответа. Только бедный считает свой скот! Если б я стал похваляться им, ты бы мне не поверила; сама должна ты увидеть, как переполнено вымя у моих овец и козочек. Молоко, белое как снег, всегда у меня в изобилии; часть его идет на питье, другая на сыр. И необыкновенные, не легко добываемые дары – не зайцев или молодых коз, не пару голубей или гнездо с пташками – получишь ты от меня! У меня есть два медвежонка, только что пойманные в горах и так похожие друг на друга, что едва ли тебе различить их, и с этими медвежатами можешь ты играть, – их получишь ты в дар от меня.

Покажи над волнами свою миловидную головку, Галатея, и приди сюда, не отвергая даров моих. Наружность моя мне, право, известна, еще недавно смотрелся я в зеркало вод, и мне понравился мой вид. Посмотри, как я велик! Сам Зевс на небесах и тот не более меня. Изобильные и крепкие волосы высятся над важным челом моим и, подобно лесу, покрывают плечи. Посреди лба, величиною с могучий щит, огромный и блестящий глаз. Разве не одним блестящим кругом смотрит с высоты небесной на обширную землю Гелиос?

Вспомни, что отец мой, владыка вашего моря, будет твоим свекром. Сжалься же, Галатея, услышь мольбы мои, одной тебе я покоряюсь. Я презираю и Зевса, и небо, и всесокрушающую молнию, но тебя я почитаю, и гнев твой для меня ужаснее молнии. Если бы ты не любила, я легче переносил бы твое презрение. Но отчего любишь ты Акида, а меня презираешь; отчего объятия его предпочитаешь моим? Акид может нравиться, он может – с прискорбием сознаюсь в том – нравиться тебе; но попадись он мне под руку, тогда увидит, что есть-таки сила в исполинском моем теле. Я разорву его на части, я поволоку по полю содрогающееся его сердце, его изодранные члены, и побросаю их в твои волны – соединяйтесь тогда. Сердце мое пылает яростью, оскорблена любовь моя; в груди моей бушует Этна со всем ее пламенем. А тебе, Галатея, все это ни почем!

Тщетны были рыдания циклопа, и вдруг вспрыгнул он и стад неистовствовать как бешеный бык. Увидел он Галатею и Акида, спокойно отдыхавших, не опасаясь чудовища,

– Вижу вас! – вскричал он разгневанный, так что на голос его отозвалась Этне, – и клянусь, в последний раз нежитесь вы вместе!

Испуганная Галатея нырнула в море, а Акид бежал и кричал устрашенный:

– Спаси меня, Галатея! Спасите меня, отец мой и мать, – я пропал!

Дикий циклоп преследует его, отторгает от горы скалу и мечет ее в юношу. Только крайняя оконечность утеса попала в него, и он был ею весь покрыт и раздавлен.

Умоляемые о спасении родители и Галатея не могли спасти Акида, но превратили его, – то дозволил рок, – в реку. Алая кровь текла из-под скалы. Вскоре алый цвет стад мало-помалу исчезать и река приняла цвет воды, мутной от дождя.

Скоро исчез и этот цвет, и светлая река потекла из-под треснувшей скалы. Вдруг – о чудо! – из пучины вынырнул до пояса юноша с увенчанною тростником головой. То был речной бог Акид. Он стал только более прежнего и лицо его, как речного бога, приняло голубоватый цвет. До сих пор река эта называется Акидом.

18. Пик и Цирцея

Латинский царь Пик, сын Сатурна, был красивый, юный герой, любимый всеми нимфами гор и вод Лациума. Сам же он любил только молодую супругу свою, дочь Януса и Венилии, прелестную нимфу Каненту, т. е. певицу. Это имя было дано ей было за чарующее ее пение. Бывало, идет она по полям, распевая, а скалы, деревья, лесные звери, прислушиваясь, идут вслед за нею; реки задерживают свое течение, птицы, летя в воздухе останавливаются в своем полете. Однажды тешилась она своим искусством, а супруг ее Пик в лесах лаврентских охотился на вепря. Бодро сидел он на борзом коне, держа в девой руке два копья; пурпурное одеяние его было стянуто золотой пряжкой.

В тех самых лесах пребывала тогда дочь солнца, Цирцея, известная чародейка; она прибыла с своего острова собрать на плодородных холмах новых трав для колдовства. Притаившись в кустах, увидела она прекрасного юношу и так поражена была его внешностью, что уронила собранные травы. Страсть загорелась в ее крови. Лишь только оправилась она от первого волнения, как решилась признаться юноше в любви; но быстрота коня и окружавшая его толпа спутников помешали ей. «Не уйти тебе от меня, даже если б ураган унес тебя с собою», – сказала она, и волшебством своим создала призрачного вепря, который как будто пробежал мимо царя и скрылся в чащу леса – туда, где сросшийся кустарник преграждал коню путь. Пик быстро спрыгивает с усталого коня и пешком устремляется в лес за призраком. В это самое время Кирка произносит волшебные изречения и мольбы, таинственными заклинаниями призывая таинственные силы. Вслед за этим поднявшийся с земли туман застилает небо, и спутники царя теряют след его на перекрещивающихся тропинках. Волшебница, пользуясь местом и временем, подходит к молодому царю.

– Светлыми твоими очами, очаровавшими меня, – сказала она, – прелестным твоим видом, меня покорившим, заклинаю тебя, юноша, сжалься над моей любовью, не презирай жестоко Кирку; всевидящий бог солнца будет тебе тестем.

Но дерзко отверг Пик ее мольбу.

– Кто бы ты ни была, – воскликнул он, – твоим я не буду; другая уже владеет мной – Канента, дочь Януса, и ей одной буду я принадлежать всю мою жизнь, если только боги будут милостивы ко мне.

Нисколько раз возобновляла Кирка свои мольбы, но все тщетно.

– Даром это тебе не пройдет, – в гневе сказала она, наконец, – уж не видать тебе более Каненты. Увидишь, что может сделать оскорбленная, любящая женщина.

Тут обратилась она два раза к востоку, два раза к западу и три раза дотронулась до юноши жезлом, проговорив волшебные заклинания.

Пик убегает и удивляется, что 6ежит скорее прежнего; он замечает на своем теле перья и, досадуя, что ему так внезапно приходится увеличить собой число птиц в лаврентских лесах. Он втыкает твердый свой клюв в древесные стволы и, разъяренный, пронизает высокие ветви их. Пурпурное одеяние его превратилось в пурпурные перья; там же, где прежде золотая запонка стягивала платье, растет пух, а на затылке свивается золотое кольцо – увы, от прежнего Пика осталось одно только имя; латины и стали звать дятла picas.

Между тем спутники Пика тщетно искали повсюду своего господина. Встречают они наконец волшебницу, – ветер и солнце разогнали туман, – и, осыпая ее укорами, требуют от нее вернуть им своего царя, угрожают ей насилием и уже поднимают оружие.

Но Цирцея распространяет и на них свой яд и волшебными криками призывает богов ночи и тьмы, Вдруг – о страшное чудо! – лес задрожал и пришел в движение, ближайшие деревья поблекли, растения вокруг окропились каплями крови, и как будто ревут камни, лают собаки, шипят в траве черные ехидны и в воздухе царят легкие тени умерших. Юноши стоят в оцепенении. Цирцея касается их своим ядовитым волшебным жезлом и превращает в разных диких зверей. Никто из них не сохранил своего прежнего вида.

Солнце уж начинало заходить, а Канента все еще ждала любимого супруга. Слуги и народ бродят с факелами по лесам, но не находят царя. Нимфа рыдает, рвет на себе волосы, бьет себя в грудь, спешить вон из дому и, бесчувственная, бродить по полям. Шесть ночей и шесть дней видели ее блуждавшую без пищи и сна по горам и долинам; наконец утомленная дорогой и горем, пала она на свежий берег реки Тибр. В тихих жалобах, проливая слезы, воспела она там свои страдания, подобно тому, как лебедь поет предсмертную песнь перед близкой кончиной. Наконец, горе проникло ее до самой глубины души и, испустив последнее дыхание, она исчезла, как легкое дуновение ветра.

Книга восьмая. Амур и Психея

(из Апулея «Метаморфозы»)

В некотором городе жили царь с царицей. Было у них три дочери, все три – красавицы. Можно еще было описать красоту двух старших царевен, но никакими словами нельзя было передать всей прелести младшей. Отовсюду, из ближних и дальних стран, сходились люди в тот город; стар и млад – все дивились девушке и чтили ее как Афродиту. Думали, что богиня, рожденная из недр морских и вскормленная пеной волн, совлекла с себя божественное естество и поселилась между смертными, или что творческая сила небесных звезд снова оплодотворила уже не море, а землю, и породила новую Афродиту, девственной красотой своей равную богине, рожденной из пены. Опустели храмы истинной Афродиты. Никто более не отправлялся на поклонение богине ни на Паф, ни на Киферы. Деве воссылались мольбы, как великой богине, принявшей человеческий образ, к ней взывали при совершении жертв, ее призывали за жертвенными пирами. По улицам вокруг нее теснился народ, дарил ей венки и рассыпал перед нею цветы.

Гнева исполнилась Афродита, видя, как божеские почести расточаются смертной деве.

– Как! Неужели я, праматерь мира, воззвавшая к бытию стихии, неужели я, богиня, подающая благодать всему миру, должна делиться почестями со смертной? Неужели образом моим будет облечено земное существо? Напрасно же Парис, фригийский пастух, предпочел меня Афине и Гере. Но не на радость себе похитила дева мои почести: будет она плакаться на свою красоту.

Так говорила сама с собой Афродита и призвала сына своего, резвого мальчика Амура, что неотразимыми стрелами своими наносит раны и богам, и людям. Привела богиня Амура в тот город, где жила Психея (так звали красавицу-царевну), и, рассказав, в чем провинилась перед ней соперница, обратилась к нему, полная гнева и скорби, с такими словами:

– Узами материнской любви, сладостными ранами стрел твоих заклинаю тебя, сын мой, отомсти за меня этой негодной девке, накажи гордую красавицу; исполни это мое желание. Пусть воспылает она жгучею страстью к самому презренному из людей, к смертному, которому не дала судьба не только почестей и богатства, но даже не обеспечила от нищеты и нужды, к такому низкому и жалкому человеку, который не находил бы себе подобного на земле.

Так говорила богиня и покрывала поцелуями милого сына.

Потом пошла она на берег моря. Лишь только нежные ноги богини коснулись разлившихся по взморью волн, море готово уже служить ей. Тритоны везут на себе золотую колесницу ее и, играя на раковинах, веселой толпой следуют за ней по волнам; одни защищают богиню от солнца, другие подставляют ей зеркало, чтобы полюбовалась и порадовалась она на красу свою. Сидя на спинах дельфинов, толпою сбираются вокруг нее дочери Нерея, вместе с ними плывет и отрок Палемон[33]; поют нереиды веселые песни. Так шествует богиня по водам морским к Океану.

Между тем красота Психеи становилась ей не в радость. Все любовались на нее, вей ее восхваляли, но никому из людей не приходило на мысль искать руки ее – красоте царевны дивились как созданию искусного художника. Две старшие сестры Психеи вступили уже в брак и наслаждались семейным счастьем; а Психея все еще оставалась безбрачной и жила в одиночестве, более и томясь душою и проклиная красоту свою, превозносимую такими восторженными похвалами. Отец Психеи, полагая, что причина несчастья его дочери – гнев кого-нибудь из богов, отправился в Кларос к древнему оракулу Аполлона. Принося богу мольбы и жертвы, испрашивал он дочери супруга. И такое предсказание дано было ему от оракула:

Деву младую поставь на вершине горы многоходной, Пышно одетую в брачно-могильные ризы. Зятя себе ты не жди от смертного рода людского: Страшен и дик будет зять твой и видом дракону подобен. Он, быстрокрылый, носясь по эфиру, все побеждает, Все сокрушая мечом и пламенем в прах обращая; Зевс сам страшится его, перед ним и все боги трепещут; Воды послушны ему, как и темное царство Аида.

С сердцем, полным скорби, воротился отец Психеи в свой дом и передал жене слова оракула. Загоревали царь с царицей, денно и нощно сокрушаются они и льют горькие слезы, но, наконец, решились они приступить к исполнению повеления оракула.

Приготовили для несчастной девушки брачные одежды и, по совершены жертвоприношения, повели ее, оплакиваемую всем народом, на вершину крутой скалы. Па пути Психея, видя горькие слезы и безутешную печаль родителей, обратилась к ним с такими речами:

– О чем вы плачете и сокрушаетесь? Не видите разве, что над нами тяготеет месть разгневанной богини? Когда слава о красе моей гремела между народами, когда мне воздавались божеские почести, и люди единогласно называли меня новой Афродитой, – вот тогда бы следовало вам плакать и сокрушаться. Вижу я, что это поклонение моей красоте и погубило меня. Ведите же меня скорее на скалу, указанную оракулом. Влечет меня скорее увидать обещанного супруга. Чего мне страшиться И мне ли отвергать имеющего власть и силу над всем сущим?

Так говорила Психея, и родители, сопровождаемые народной толпой, повели ее к скале.

Войдя на вершину, потушили брачные светильники и печальные с поникшими головами, пошли все назад, оставив девушку на вершине пустынной горы. Трепеща от страха, стояла Психея и проливала слезы. Вдруг ощущает она легкое веяние Зефира. Подхватив деву, он несет ее вниз со скалы, в глубокую долину, и бережно опускает на мягкую траву.

Отдохнув на шелковистой травке и успокоившись от страха, Психея впала в сладкую дремоту. Пробудившись от сна, она почувствовала себя бодрой и спокойной. Видит она – перед ней зеленая роща и из рощи струится тихий, светловодный поток; неподалеку от того потока стоит пышный дворец, построенный, очевидно, не человеческими руками, а каким-нибудь божественным зодчим. При самом входе во дворец было видно, что он служит жилищем кому-то из богов. Кровля, сделанная из лимонного дерева и слоновой кости, держалась на золотых колоннах, a стены были покрыты фигурами и изображениями, искусно вычеканенными из серебра. Даже полы были изукрашены рисунками, составленными из мелких кусочков дорогих камней. В иных покоях стены были сплошь покрыты золотом и сияли блеском даже и в то время, когда не освещались лучами солнца.

Поистине, такие чертоги могли бы быть достойным жилищем Зевса, если б ему пожелалось жить на земле между людьми.

Привлеченная блеском дворца, Психея подошла к нему ближе и осмелилась даже войти внутрь него. Идет она по чудесным палатам и дивится всему, что видит; входит в горницы, где хранятся сокровища: груды драгоценностей лежат на полу, не запертые и никем не охраняемые. Смотрит она на эти драгоценности и слышит, какие-то голоса говорят ей:

– Что ты, царевна, смотришь на эти сокровища? Все это твое. Ступай в опочивальню, приляг на ложе и успокой усталое тело; а мы приготовим тебе ванну, – освежи сперва свое тело омовением. Мы, говоряшие с тобой, твои служительницы; мы будем усердно ходить за тобой. Когда ты вымоешься и отдохнешь, обед твой будет уже готов.

Дивно было все это для Психеи. По предложению чудесных своих служительниц, она омылась и освежила себя сном.

Вставь с ложа, видит – перед нее ставится стол и кресло; на столе появляются различные яства и сладкие напитки, и все это подается не служанками, а как будто приносится дыханием ветра. Видеть она никого не видит, а слышит только чьи-то голоса; это – голоса ее прислужниц. Когда она встала из-за стола, слышит – вошел кто-то в горницу и начал петь, а другой, пришедший вместе с ним, заиграл на цитре; только ни певца, ни музыканта, ни его цитры Психее не было видно. После этого послышалось пение хора; пел тот, также невидимый хор веселые, плясовые песни.

Амур и Психея. С картины Бужеро

Наступил вечер, и Психее пошла в опочивальню. Жутко стало ей ночью одной в огромном дворце; но услыхала она ласковый голос своего супруга и успокоилась. На рассвете голос стих, и незримый супруг удалился. Тотчас же явились на службу новобрачной голоса, служившие ей, и ждали ее приказаний. Так продолжалось долго: каждую ночь к Психее невидимо приходил таинственный супруг ее, и звуки его голоса служили для нее отрадой в ее уединении.

Между тем родители Психеи непрестанно скорбели и сокрушались о ней. Когда слух о ее гибели дошел до старших сестер, живших далеко, они прибыли к родителям, чтобы их утешить и разделить с ними печаль. В ночь накануне того дня, когда сестры Психеи прибыли в родительский дом, муж говорил ей: «Психея, дорогая подруга моя! будь осторожна: судьба готовить тебе испытание. Сестры твои думают, что ты погибла, и разыскивают тебя всюду; скоро придут они на ту скалу, с которой унес тебя слуга мой Зефир. Когда ты услышишь их вопли, не отвечай на них и не показывайся даже сестрам, иначе – горе и мне, и тебе.

Психее обещала во всем слушаться мужа. Но утром, лишь только он от нее скрылся, принялась она плакать и жаловаться на судьбу свою.

– Несчастная я, – говорила она, – эти роскошные чертоги для меня темница. Никогда больше не слыхать мне человеческой речи; обо мне плачут и тоскуют сестры, а я не только не смею утешить их, но не могу и взглянуть на них.

Так целый день проплакала Психея и не вкушала в тот день никакой пищи, не омылась ни разу в ванне; дождавшись ночи, в слезах удалилась она в опочивальню.

Скоро явился к ней муж на этот раз ранее обыкновенного. Видит он слезы Психеи и спрашивает ее:

– Разве так обещала вести себя моя Психея? Чего же мне ждать от тебя, на что надеяться? Целый день протомилась ты сегодня и прострадала… Ну, делай, как знаешь; только не забудь моего первого предостережения, иначе горькая судьба ожидает тебя.

Плачет Психея и молит мужа позволить ей повидаться с сестрами и утешить их. Муж согласился и позволил ей даже, когда придут к ней сестры, одарить их золотом и всякими другими драгоценностями. Только еще раз убеждал он жену, чтобы не поддавалась она любопытству сестер, когда они начнут расспрашивать: кто ее муж и каков он из себя. Если же она возымеет желание проникнуть в роковую тайну и увидеть его лицом к лицу, брак их должен быть расторгнуть. Благодарит Психея мужа и весело говорить ему в ответ:

– Лучше соглашусь умереть сто раз, чем разлучиться с тобою: мне все равно, кто бы ты ни был, я люблю тебя больше жизни и считаю тебя лучше самого Амура. Только исполни ты мою просьбу, прикажи Зефиру принести ко мне сестер моих.

Муж Психеи, против воли своей, уступает и обещает исполнить ее желание. Лишь только занялась на небе утренняя заря, как он снова исчез из объятий Психеи.

В непродолжительном времени на скалу, с которой унесена была Зефиром Психея, пришли ее сестры и стали громко рыдать и звать к себе погибшую, как они полагали, сестру.

Услыхав их вопли и рыдания, Психея, вне себя, выбежала из своего дома и закричала им:

– О чем вы убиваетесь? Вот я, не плачьте обо мне; ступайте сюда, обнимите меня! – И тотчас же приказала Зефиру принести к ней со скалы сестер.

Свиделись сестры, обнялись и плакали уже не горькими слезами, а слезами радости.

– Ну, о чем теперь тужить? – весело сказала Психея сестрам. – Пойдемте ко мне в дом, порадуйтесь на мое житье!

Повела она их в золотые покои, стала показывать им свои сокровища и удивлять их голосами невидимых слуг своих, потом велела изготовить для сестер омовение и накормила их истинно царским обедом. Дивятся сестры роскошному житью Психеи и ее богатствам и чувствуют к ней зависть. Наконец одна из них начинает выспрашивать у нее, кому принадлежат эти чертоги, кто ее муж и каков собою. Психея говорит им, что муж ее – юноша, борода только что начинает пробиваться на его лице; что занимается он, большею частью, охотой в лесах и на горах.

Затем, чтобы не проговориться и не выдать роковой тайны, она осыпала сестер всякими подарками – золотом, самоцветными каменьями и другими драгоценностями, призвала Зефира и велела ему отнести гостей обратно на скалу.

Возвратились сестры домой, и чем более думают они о богатстве и счастье Психеи, тем сильнее вскипает в них зависть.

– О слепое, неразумное счастье! – говорит одна. – Как плачевна наша доля в сравнении с долей младшей сестры! Мы живем почти невольницами, вдали от родины и отцовского дома; а у нее столько всяких богатств, и муж ее не простой смертный. Видела ты, какие груды сокровищ лежать в ее доме? Сколько у нее золота, драгоценных камней, какие пышные одежды! Даже полы у ней выстланы золотом да дорогими камнями, она и ходить-то по золоту! Если правда, что муж ее так хорош, как она говорить, во всем мире нет подобной счастливицы. Муж ее так любит, он и ее со временем сделает богиней. Она уж и теперь загордилась: будучи еще смертной, держит себя богиней, распоряжается невидимыми слугами и повелевает даже ветрами. А я то, несчастная! муж у меня старше моего отца, дряхлый, плешивый и такой ревнивец, что все двери в доме держит на запоре.

Другая сестра подхватила:

– А у меня муж весь разбит и изувечен подагрой; мне приходится растирать его кривые, костлявые ноги разными вонючими мазями; я не жена ему, я его сиделка. Как тебе покажется такая судьба?.. Нет, не могу вспомнить о сестре нашей, за что досталось ей такое счастье?… Вспомни, как гордо встретила она нас; сколько у нее всякого богатства, а что она нам дала? Да и то, что дала, с какой неохотой предложила. И посещение-то наше ей, видно, было в тягость; сейчас и сбыла нас от себя, велела ветру нести нас назад. Жить не хочу, если не расстрою ее счастья! Если и ты разделяешь мои чувства, давай действовать вместе. Только ни отцу, ни матери и никому другому не скажем мы того, что видели; не скажем, как счастливо живет сестра наша Психея: тот еще не счастлив, о счастье которого никто не знает. Теперь мы с тобой разъедемся, поедем к мужьям, в убогие дома свои; когда же надумаем, как действовать, то давай опять прибудем в эту страну и употребим все силы, чтобы наказать гордячку.

Так говорили между собой сестры. Скрыли они все дорогие подарки, полученные от Психеи, растрепали волосы, исцарапали лица и, громко рыдая и оплакивая гибель сестры, возвратились в дом родителей. Простившись с ними, они разъехались: каждая их них поехала к своему мужу, и обе затаили в сердце мысль погубить Психею какими бы то ни было средствами.

Между тем Психею снова предостерегал муж:

– Опасное испытание готовит тебе судьба; злые волчицы замышляют против тебя козни, и если ты не устоишь, то быть беде! Сестры хотят уговорить тебя взглянуть мне в лицо; а помнишь, что я говорил тебе: если ты заглянешь мне в лицо, то никогда больше не увидишь меня. Когда придут сюда злодейки, – а придут они непременно, я это знаю, – не вступай с ними ни в какие разговоры; если же у тебя не хватить духа поступить с ними таким образом, то, по крайней мере, не слушай их речей про меня и не отвечай на их расспросы обо мне. Скоро родится у нас сын – божественный малютка, если ты не откроешь тайны нашего брака, но станет смертным, если ты эту тайну откроешь.

Радостью и восторгом исполнилось сердце Психеи, когда она услыхала, что от нее родится божественный младенец; с нетерпением стала она дожидаться того времени, когда станет матерью.

Наступило, наконец, время испытания, о котором говорил Психее муж: сестры ее были уже на пути к ней и спешили скорее исполнить то, что задумали в злых сердцах своих.

Накануне прибытия их муж еще раз предостерегал Психею.

– Вот наступает день испытания, решительный день! Порождения злобы изощрили ножи свои и уже готовы поразить тебя ими. Беда нам, дорогая моя! Пожалей ты себя и меня; не губи, не делай несчастным нашего сына! Злые жены, которых тебе не следовало бы называть сестрами, придут на гору и, как сирены, привлекут тебя к себе, станут рыдать и вопить и оглашать своими стенаниями горные утесы. Не гляди ты на них тогда, не слушай их.

Заплакала Психее и, обливаясь слезами, рыдая, отвечает мужу:

– Не в первый раз сомневаешься ты в моей верности тебе; вот увидишь, обладаю ли я твердостью души. Только прошу тебя, вели Зефиру принести ко мне сестер; ты не позволяешь мне взглянуть на твое священное лицо, позволь же мне взглянуть хоть на сестер. Исполни эту просьбу, заклинаю тебя моей любовью к тебе и младенцем нашим, в лице которого я увижу твой образ. Не стала б я заглядывать в лицо тебе, если б и не скрывала его от меня тьма ночи.

Так просила Психее мужа и плакала, и ласкалась к нему. Очарованный ее ласками, растроганный слезами, муж ее во второй раз соглашается исполнить ее просьбу. Утром рано, при первых лучах зари, он, стирая с своих кудрей слезы жены, прощается с нею и исчезает.

Прямо с корабля, не заходя в дом родителей, поспешили сестры Психеи к скале и, не дожидаясь, пока подхватит их и понесет к ее дому ветер, сами отважно прыгают вниз со скалы. Но Зефир, послушный воле своего господина, вовремя, хотя и не охотно, подхватил их и бережно опустил на землю. Психея радостно и радушно встречает сестер и обнимает обеих.

Они же, тая коварные замыслы в сердце, говорят ей:

– Ты уже не дитя теперь, Психея, скоро, думаем, будешь матерью. О, как мы счастливы, как будет нам приятно заняться воспитанием дорогого ребенка! Да, если он, как и надо надеяться, будет походить на родителей, – то будет настоящим Купидоном.

Так говорят коварные и мало-помалу овладевают сердцем Психеи. Хочет она успокоить сестер с дороги, предлагает нм отведать пищи е потчует их своими божественными яствами, велит играть для них на цитре и на флейтах. Играют невидимые музыканты, невидимый хор певцов поет чудные песни; но ни сладость пения, ни прелесть звуков цитры и флейт не могут смягчить злобы, питаемой к Психей ее сестрами.

Заговорив с нею снова, они лукаво начинают выпытывать нее, кто ее муж и каков он собою. Забыв свои прежние речи, Психее отвечает сестрам, что муж ее – родом из соседней страны, занимается денежными делами, что он человек средних лет и что на голове у него пробивается уже седина. Избегая дальнейших расспросов, она поспешила одарить сестер всякими драгоценностями и поручила Зефиру отнести их на скалу.

Возвращаются сестры домой и ведут между собой такие речи.

– Заметила ты, говорит одна, – как бесстыжая лжет? В тот раз сказала, что муж ее юноша и что на щеках его только что пробивается борода; а теперь говорит, будто он уже пожилой человек, с проседью на голове. Видишь, как скоро успел состариться! Уж что-нибудь одно: или лжет, или не знает мужа в лицо. Если правда последнее, то мужем у нее, наверное, кто-нибудь из богов, и дитя ее будет божественное. Ну, если только она будет когда-нибудь матерью бога, я возьму тогда веревку да и удавлюсь!» Кипя злобою, вошли они в дом родителей и у них провели ночь. Рано утром бегут они снова па скалу; опустившись на крыльях ветра в глубину долины, приходят к Психее и, проливая перед ней горькие слезы, говорят:

– Блаженна ты, сестра, что не ведала до сей поры своего несчастья и жила беззаботно среди опасностей. А мы вот, заботясь и сокрушаясь о тебе, узнали страшную тайну и мучимся теперь за тебя, и не знаем, что делать. Не можем скрыть от тебя того, что знаем: муж твой – страшный видом дракон. Вспомни, что сказано было о тебе оракулом, как пророчил он тебе брак со страшным чудовищем. Многие из жителей здешней страны, охотясь в горах, видали твоего дракона; по вечерам он часто плавает по ближней реке. Все говорят, что не долго он будет ласкать тебя, холить да лакомить, а скоро поглотит тебя вместе с твоим младенцем. Решайся теперь и выбирай: хочешь – спасайся с нами, сестрами твоими, готовыми отдать за тебя жизнь; а не то – оставайся и жди, когда пожрет тебя твое чудовище. Как знаешь, так и поступай; мы с своей стороны, сделали все, что следовало сделать любящим сестрам. Может быть, тебе сладко жить в этой безлюдной темнице; может быть, ты так любишь своё чудовище, что не можешь его покинуть…

Ужаснулась Психее и, в отчаянии, забыла все предостережения мужа и свои обещания. Трепеща и бледнея, еле слышным голосом говорит она сестрам:

– Кажется мне, справедливо то, что сказывали вам люди здешней страны – никогда я не видала лица моего мужа и не могла дознаться, кто он; я только и знаю его по голосу: по ночам он является ко мне и говорит со мною. Он не дозволяет мне взглянуть ему в лицо, стращает меня, говорит: если я когда-нибудь увижу его, то быть со мной большой беде. Если вы хотите меня спасти, не покидайте меня.

Так выдала бесхитростная Психея свою тайну. А сестры, видя ее смущение и ужас, говорят ей: «Как же нам, твоим сестрам, не заботиться о тебе? Мы знаем средство спасти тебя, и средство это – единственное. Возьми острый нож и положи его тайком около ложа; потом зажги светильник, поставь в опочивальне и бережно прикрой сосудом. Когда явится к тебе дракон и уляжется на ложе, ты жди, пока он заснет. Увидишь, что он заснул крепко, тихо подойди к светильнику, сними с него сосуд, бестрепетно подними руку и ножом порази чудовище в шею. А мы будем ждать тебя; когда ты убьешь дракона. Mы поспешно соберем все твои богатства и умчимся отсюда. Будешь ты тогда свободна и блаженна и вступишь в другой брак – не с чудовищем, а с человеком, которого изберет твое сердце.

Так говорили сестры, и коварные речи их еще более смущали и распаляли Психею. Видя, дело их сделано, и опасаясь последствий, они поспешно стали сбираться домой. Со скалы, на которую принес их Зефир, они, не заходя в дом родителей, прямо отправились к своим кораблям и поплыли, каждая в свою сторону.

Оставленная сестрами Психее томится и мучится. Хотя она и решилась поступить, как учили ее сестры, но, приступая к делу, ощущает робость, колеблется и не знает, что ей делать: то решается она исполнить замысел, внушенный ей сестрами, то снова впадает в раздумье и сомнения; не верит им и пылает на них злобой. Так прошел остаток дня. Наступил вечер, стемнело, и она поспешно стала готовиться к делу, о котором еще недавно не могла бы и помыслить без ужаса.

Была уже ночь. Явился к Психее муж и в скором времени заснул крепким сном. Обыкновенно слабая и робкая Психея, влекомая судьбой своей, становится сильной и мужественной. Поднимает она с пола светильник, берет в руки нож и с не женственною смелостью приступает к исполнению задуманного дела. И вот подносит она к ложу светильник и видит: перед нею вместо чудовищного дракона лежит сам прелестный, юный бог Амур. Ужаснулась Психея, испугалась задуманного дела и смущенная, трепещущая, безжизненно-бледная пала на колени. Старается она скрыть нож и не знает куда, готова даже вонзить его в грудь свою; но нож падает у нее из рук. Потрясенная и обессиленная, полная отчаяния, стоить Психее перед ложем и смотрит на красу божественного лица, и красота эта придает ей новую силу. Смотрит она на роскошные, умащенные амброзией кудри, раскинувшиеся по белым плечам и окаймившие пурпурные ланиты; из-за плеч видны ей легкоперые крылья Амура: недвижимо покоятся крылья, но легкие перья их колеблются и переливаются из цвета в цвет. В ногах у бога лежат его победные доспехи: лук и колчан со стрелами.

Смотрит Психее и любуется, и не может налюбоваться на красу своего мужа. Дивится она и доспехам его и хочет испытать остроту стрел: вынула из колчана стрелу и хотела дотронуться до остры ее пальцем; руки у нее дрожали, и по неосторожности она глубоко уколола стрелой себе палец, и из раны показалась капля алой крови. Так, не ведая силы тех стрел, поразила себя Психея и объята была пламенной любовью к Амуру.

Сгорая от любви к супругу, Психее жарко лобзала его и дивилась, что ее ласки и поцелуи не могут пробудить спящего бога. В то время, как она ласкалась к нему и любовалась им, вспыхнула лампа, и капля горячего масла упала на плечо бога. Пробужденный болью, он быстро поднялся с дожа, взглянул на Психею и, не сказав ни слова, вырвался из ее объятий и готов был скрыться; но Психее успела обеими руками схватиться за правую ногу его и вместе с ним поднялась вверх. Долго носились они вдвоем по эфиру; и наконец, Психея, обессиленная, выпустила из рук ногу Амура я упала на землю. Любящий бог не оставил ее одну: взлетел он на ближнее кипарисное дерево и, полный глубокой скорби, говорил ей:

– О, неразумная Психея! Ослушался я воли матери моей, просившей меня вселить в тебя любовь к самому злополучному и ничтожному из людей, и сам полюбил тебя. Дурно я сделал, вижу теперь: уязвил я себя собственным оружием; сделал я тебя своей женой, а ты считала меня чудовищем, занесла на меня руку, вознамерилась лишить меня света очей, которые смотрели на тебя с такой любовью. Сколько раз предостерегал я тебя, и ты все-таки меня не послушалась. Ну, советницы и руководительницы твои поплатятся мне за это; тебе же будет от меня одна кара – мое проклятие.

Поели этих слов он взмахнул крыльями, поднялся и полетел. Долго следила Психея за его полетом, горько рыдала и издавала громкие вопли. Когда же он совершенно скрылся из виду, она встала, пошла к протекавшей вблизи реке и бросилась в воду. Однако бог той реки, страшась Амура, властного и над водами, взволновал в реке воду, и волны бережно подняли Психею и вынесли ее на цветущие берега.

На прибрежном лугу сидел в тот час бог пастбищ и лугов Пан, сидел он и играл на свирели, а вокруг него весело бродили по лугу козы. Знал козловидный бог судьбу и несчастье Психеи и, завидев ее, любовно подозвал к себе и стал утешать.

– Красавица моя! – говорил он ей. – Я живу в полях, среди стад; но, благодаря летам моим, опытен и я во многом. Если не ошибаюсь, мучит тебя злополучная любовь. Послушай меня: не ищи ты себе смерти, не налагай на себя рук; обратись лучше с мольбою к Амуру, сильнейшему из богов, и постарайся привлечь к себе любимого тобой юношу лаской и покорностью.

Ничего не сказала ему в ответ Психея, но благой совет его сокрыла глубоко в сердце. Идет она дорогой и приходит в неизвестный ей город; оказывается, что над городом властвует муж одной из ее сестер. Узнав об этом, Психее пошла к царскому жилищу и велела известить сестру о ее прибытии.

Ввели ее к сестре, обнялись они; сестра спрашивает о том, что привело ее в город, а Психея ей отвечает:

– Помнишь, ты научила меня как убить таинственного мужа моего – чудовище, сбиравшееся будто бы пожрать меня вместе с моим младенцем? Сделала я, как ты меня учила: взяла нож, зажгла светильник и подошла к ложу, на котором покоился муж, спящий сладким сном; но представь, вместо чудовища я увидала дивно-прелестного юношу, божественного сына Венеры – Амура. Засмотрелась я на красоту его; стою, любуюсь и не вижу, как вспыхнул в руках у меня светильник и капля горячего масла брызнула ему на плечо. Пробудившись от боли, он быстро поднялся с ложа и, увидав меня с огнем и ножом в руках, воскликнул: «Прочь от меня, бесстыдная злодейка! Ты не жена мне более. Я лучше вступлю в брак с твоею сестрой…» И он назвал твое имя. После того тотчас же приказал он Зефиру унести меня из своего дома.

Еще не успела кончить Психее своего рассказа, как сестра ее, распаленная злыми страстями, стала измышлять как бы обмануть собственного мужа. Сказав ему, что до нее дошли слухи, будто родители ее находятся при смерти, она спешит на корабль и отправляется в страну, где жила Психея и где стоял дом Амура. Прибежав на скалу, она стремительно бросилась вниз, воскликнув:

– Прими меня, о Амур, супругу, достойную тебя! А ты, Зефир, неси скорее твою повелительницу!..

Мертвой упала она в долину, разбившись о каменистые ребра скалы, и тело ее стало желанной добычей хищным зверям и плотоядным птицам. Продолжая путь, Психее пришла в другой город, в котором жила другая ее сестра. Психее и ей рассказала то же, что говорила первой. Подобно той, и эта сестра отправилась на скалу, бросилась вниз, призывая Амура и погибла.

Между тем Психее шла далее; долго бродила она из страны в страну, ища любимого ею бога. Амур же, больной и изнуренный, лежал тем временем в чертогах своей матери. Белоперая птица-чайка прилетела к Океану, быстро нырнула в его пучину, подплыла к носившейся по водам морским Афродите, и сказала ей, что сын ее страдает и больной, раненый, лежит в ее чертогах и отчаивается за свою жизнь.

– Люди ропщут, – говорила богине птица, – и трунят над твоею семьей. Один, говорят, тешился и беспутствовал в горах, другая безвыходно плещется в море; а потому надо бы пока оставить веселости-то и забавы, стоит пожить потише, да поскромнее.

Так пела в уши богине болтливая птица. Слушая ее речи, Афродита воспылала гневом.

– Так вот что: сын мой нашел уже себе избранницу сердца! Скажи-ка мне, верная моя птица, какая же богиня прельстила безбородого юношу? Богиня она, нимфа иди служительница моя – одна из граций?

Болтунья-птица так говорила на это богине:

– Не знаю я путем, кто она. Кажется, обычная смертная дева, зовут ее, если не лгу, Психеей.

Гневно воскликнула тогда Венера:

– Так вот кого любит он – Психею, соперницу мою, осмелившуюся состязаться со мной в красоте и посягать на мою славу! Уж не думает ли он, что я поручила ему наказать дерзкую деву только для того, чтоб он посмотрел на нее, чтобы свести их между собою!..

С этими словами разгневанная богиня быстро вышла из воды и поспешно направилась в свои золотые чертоги. Переступив порог своего жилища и увидав больного сына, в отчаянии лежавшего на ложе, богиня гневно воскликнула:

– Хорошо ли это и достойно ли божественного юноши, моего сына!? Ты не только презираешь и попираешь ногами волю твоей матери и повелительницы, ты вступаешь еще и в брак с противницей моей, с этой Психеей! Погоди, ты мне поплатишься за все это. Я возьму себе в сыновья вместо тебя кого-нибудь из своих рабов, отдам ему твой лук и светильник, и колчан твой и стрелы. Избаловала я тебя во время твоего детства; много спускала я тебе, ты теперь и не знаешь над собой ничьей воли: язвишь стрелами богов, старших тебя, знать не хочешь матери. Только поплатишься ты мни за все за это, проклянешь свой брак с Психеей!.. К кому только обратиться мне с жалобой на тебя? Не идти ли мне искать помощи у неприятельницы моей Воздерженности, которую я сама не раз оскорбляла из-за этого мальчишки? Тяжело мне просить эту угрюмую, неуклюжую бабу, а делать нечего; кроме нее никто не сумеет наказать негодного, как следует. Она с ним сладит: она опорожнить ему колчан, переломает стрелы и лук, потушит светильник, да и самого накажет больно, чтобы вперед был поумней! Я же своими руками снесу с головы его кудри, которые, бывало, сама украшала, обрежу крылья, которые так часто на груди своей обливала нектаром…

Так говорила богиня и, полная гнева, стремительно вышла из своих чертогов. Встретились ей Деметра с Герой и, видя краску гнева на лице ее, спрашивают: на что она сердится и зачем искажает гневом прекрасное лицо свое? Венера отвечала:

– Вы кстати мне встретились, богини! Умоляю вас, помогите мне отыскать эту потаскушку Психею. Ведь вам не безызвестна моя семейная история и дела моего любезного сынка?

Богини не знали хорошенько, что такое случилось в семье Венеры, и стали успокаивать ее.

– Что же особенно дурного сделал, богиня, твой сын? – говорят они. – За что ты так гневаешься на него и хочешь погубить ту, которую он любит? Что за беда, если он полюбил смертную красавицу? Или ты забываешь о его возрасте, – ведь он теперь уже не мальчик! Ты мать его, богиня разумная, неужели хочешь вечно водить сына на помочах, воспрещать ему всякое удовольствие, наказывать за всякую проказу и преследовать за любовь? Не похвалить тебя никто из богов и ни один смертный, если ты, сама порождая всюду любовь, станешь безжалостно угнетать ее в своей семье и не впустишь в свой дом ни одной женщины.

Так говорили богини, заступаясь за Амура: боялись они всесильных его стрел, потому и заступались за него перед матерью. Венера же, слушая их, разгневалась и озлобилась еще более, – показалось ей, что богини не приняли к сердцу ее дела и готовы шутить над ее семейным позором. В гневе покинула она их и быстрыми шагами пошла по эфиру к морю.

Психея же все странствовала из страны в страну и денно и нощно искала своего супруга; страстно желала она увидать прелестного бога, надеясь смягчить его гнев уже не ласками супруги, а смиренными мольбами рабыни. И раз увидела она на вершине горы величественный храм. Видит его Психея и думает: «Не здесь ли обитает божественный супруг мой?»

Быстро идет она к той горе, входит в храм и видит: грудами лежать на полу снопы пшеницы и ячменя, а между ними валяются венки из колосьев, серпы и всякие другие орудия жатвы, и все это в беспорядке разбросано на полу. С великим старанием и заботой приводит Психея все в порядок, думая, что не следует ей оставлять в запустении храм неведомого бога, что следует ей в ее печали искать милости и сострадания к себе у всех богов. В то время, как она трудится, стараясь очистить храм и привести его в порядок, является перед ней благая мать Деметра и говорит ей:

– Ах, злополучная Психея! По всей земле ищет тебя разгневанная тобой Афродита. Кипит она на тебя злобой и готовит великую кару, а ты заботишься о благолепии моего святилища и не помышляешь о спасении!

Обняла Психея колени богини и, орошая ее ноги потоками слез, взмолилась к ней:

– Молю тебя, благая богиня, не покинь злополучной, бесприютной скиталицы, не отгоняй меня от себя; позволь мне скрыться на нисколько дней под этими снопами, пока смягчится гнев Афродиты, или пока я соберусь с силами для дальнейшего пути: нет у меня сил идти далее.

Отвечает Психее богиня:

– Трогают меня. Психея, мольбы твои и слезы, и желала бы помочь я тебе; но не могу погрешить пред родственной мне богиней, – мы исстари жили с ней в приязни. Нет, скорей ступай из этого храма и не ропщи на меня, что не могла я дать тебе у себя приюта и защиты.

Изгнанная против ожидания из святилища Деметры, Психея печально пошла неведомым ей путем. Долго скиталась она и пришла к другому храму: стоит он среди долины, в роще.

Вошла Психее и в этот храм, пала на кольни перед алтарем, и, обняв его руками, стала воссылать мольбы к Гере (то было ее святилище), слезно прося о защите и помощи; но и Гера из страха перед Венерой отказала молящей Психее и выслала ее вон из своего храма. Решилась тогда Психея идти в храм самой Афродиты и смирением и покорностью смягчить ее гнев; питала она также некоторую надежду и на то, что в храме Афродиты, быть может, встретить своего супруга. Афродита же, недовольная безуспешностью своих розысков, задумала искать Психею иным путем: запрягла в свою золотую колесницу, сделанную для нее Гефестом, белых голубей и понеслась к царственному жилищу Зевса. Стала она просить у него дать ей в службу Гермеса, быстрого вестника богов. Зевс исполнил ее просьбу. Весело спустилась тогда богиня вместе с Гермесом с небес на землю и говорит ему:

– Ты, конечно, знаешь, как давно ищу я эту Психею, но все тщетно; осталось одно: хочу назначить награду тому кто ее поймает. Исполняй же скорей мое поручение; облети все страны земли и описывай хорошенько приметы беглянки, чтобы никто не смел после сказать: видел, да не узнал ее.

С этими словами дала она ему лист, на котором написано было имя Психеи и все прочее, что надлежало знать вестнику.

Затем богиня отправилась в чертог свой, а Гермес помчался по земле. Быстро переходил из одной страны в другую и возглашал:

– Кто откроет убежище царской дочери Психеи, беглой рабы Афродиты, или кто поймает беглянку, пусть обратится к вестнику богов Гермесу. В награду ему будет от Афродиты семь сладостных поцелуев».

Вот какую цену ставила богиня за поимку Психеи. И обещание такой награды подняло на ноги всех смертных. Знала это Психея и, не колеблясь, пошла в храм Венеры. Едва лишь успела она переступить порог святилища, ей навстречу идет одна из служительниц богини и кричит так громко, как только может:

– Поняла ли ты, наконец, негодная, какую власть имеет над тобой богиня? Или ты дерзка по-прежнему и знать не хочешь, сколько труда положено нами, чтобы изловить тебя? Добро, что ты попалась мне в руки; я проучу тебя за твою гордость!

И дерзкою рукой схватила она злополучную Психею за волосы и повлекла за собой. Когда ввели Психею в чертоги Венеры и представили пред ее очи, богиня засмеялась громким смехом, как смеются одержимые злобой и гневом и покачав головой, сказала:

– Так ты наконец удостоила свекровь посещением!… Или ты, может быть, пришла сюда навестить раненого тобой мужа? Не беспокойся; я приму тебя, как следует принять добрую сноху…. – И богиня воскликнула: – Где служительницы мои Забота с Печалью?

Пришли две рабыни и увели Психею. Били они бедную, всячески мучили и терзали и снова повели к своей повелительнице. Увидав Психею во второй раз, богиня опять засмеялась злым смехом, быстро подошла к ней, разорвала на ней одежды и растрепала волосы; потом велела принести пшеницы, ячменя и гороха, мака и бобов, проса и всякого другого зерна, все это смешала вместе, ссыпала в одну кучу и говорит Психее:

– Хочу я посмотреть на твое трудолюбие; разбери ты мне эту кучу всю по зернышку и каждый род зерен складывай в особую кучку. И чтобы к вечеру было все сделано, а я приду и посмотрю.

Задав бедняжке такую работу, Венера пошла пировать на свадьбу. Закручинилась Психея, и смущенная, неподвижно стояла перед кучей зерен: нечего, думает, и приниматься за такую работу, – где же разобрать к вечеру такую громадную кучу по зернышку.

Подползает тут к бедняжке малютка-муравей, великий искусник в трудных работах подобного рода; видит горе злополучной супруги великого бога и проникается к ней жалостью – бежит он и созывает своих собратьев:

– Сжальтесь, трудолюбивые дети плодообильной матери-земли, сжальтесь над бедной женой Амура и подайте ей помощь, выручите ее из беды!

Густыми толпами, киша и теснясь, сбегается шестиногий народец на помощь Психее; спешно принимаются муравьи за работу и растаскивают кучу. Закончив дело, они с прежней поспешностью бегут назад, к своим муравейникам. При наступлении ночи возвращается с пира Афродита, умащенная амброзией и увенчанная миртом и розами. С крайним изумлением увидала она, что заданная Психее работа окончена, и воскликнула:

– Нну, это ты не своими руками сделала; это помог тебе тот, кто страдает теперь, пораженный тобою!

Бросила ей богиня кусок черного хлеба и велела идти спать.

Амур между тем лежал во внутреннем покое материнских чертогов; стерегла его все это время зоркая стража. Так оба любящие супруга провели эту страшную ночь под одною кровлей, но разлученные друг с другом. Едва занялась на небе заря, как Афродита позвала к себе Психею и говорит ей:

– Видишь рощу вон ту, что на скале? В той роще пасутся золоторунные овцы: ты должна мне доставить с них шерсти. Иди и делай, как знаешь, но шерсть чтоб была.

Охотно пошла Психея, только не за тем, чтоб исполнить данное ей поручение, а чтобы броситься с крутого обрыва скалы в реку и положить конец своим страданиям. Подходит она к реке и слышит, колышется и шумит речной тростник, тихо колеблемый ветромь, и так говорить ей:

– Бедная Психея, горькая страдалица! Не оскверняй ты чистых вод реки своею насильственною смертью и не ходи к страшным чудовищам – овцам, к которым послала тебя богиня. Те овцы впадают от солнечного жара в неистовое бешенство – бьют они острыми рогами и каменно-твердыми лбами и насмерть кусают людей. Подожди пока солнце начнет садиться и овцы улягутся отдыхать; пройди тогда по роще. На кустах и на деревьях много найдешь ты их шерсти, много виснет ее на древесных стволах в густой чаще.

Так научил бедную Психею прибрежный тростник. Последовала она доброму совету и, точно, без труда набрала большое количество золотистой волны и отнесла ее своей повелительнице. Но и этим вторым своим делом не смягчила она гневной богини. Улыбнулась Венера и насмешливо сказала:

– И тут успел тебе помочь негодный сын мой. Хорошо, я дам тебе новое поручение; исполнишь, тогда скажу, что ты точно, трудолюбива и не робка. Видишь вершину вон той скалы? Внизу с нее струятся мутноводные потоки, разбегающиеся потом по соседней долине и питающие своими водами стигийские топи и бурные воды мрачного Коцита. Ступай на ту скалу, зачерпни из родника студеной воды и принеси мне скорее.

С этими словами подала она Психее хрустальный сосуд.

Психее поспешно пошла на вершину скалы, надеясь найти здесь смерть себе. Только подойдя ближе к скале, увидела она, на какое страшное дело послала ее гневная богиня – передо ней высится громадная, утесистая, неприступная скала; из глубоких расселин утесов струятся страшные потоки, быстро сбегающие вниз и исчезающие между скалами. Из ущелий повсюду высовываются страшные драконы: вытягивают они длинные шеи, щелкают зубами, шипят трехконечными, острыми языками и бьют крыльями. Зорко стерегли те драконы воды нагорных источников и никогда – ни днем, ни ночью – не смыкали очей. Шумят мутные волны потоком, и в шуме их слышится Психее:

– Беги отсюда! Что делаешь ты, на что идешь? Беги скорей, спасайся, – погибнешь!

Пораженная ужасом, как окаменелая, стоит Психея на месте и не знает, что ей делать. Вдруг из поднебесной выси, широко взмахивая крыльями, быстро опускается к ней могучий орел, царственная птицей миродержца Зевса; берет орел из рук ее сосуд, летит к источнику потоков и, отбиваясь от драконов крыльями, черпает воду. Сказал он драконам, что он на службе у Афродиты и черпает воду по ее повелению, – этим только и мог он несколько усмирить неистовую ярость свирепых драконов.

С радостью приняла Психее от орла сосуд с водой и поспешно понесла его Афродите. Только и этим не угодила богине и не смягчила ее гнева. Язвительно засмеялась Афродита и говорит:

– Ну, теперь вижу, что ты чародейка сильная и искусная. Только вот что: я потребую от тебя, моя милая, еще одной услуги. Возьми этот ларец и сходи в царство теней, в подземную обитель Аида. Отдай ларец Персефоне и скажи ей от меня: «Венера просит тебя уделить ей частицу твоей красоты – немного, чтобы хватило на один только день. Свою красоту она всю извела, ухаживая за больным сыном». Смотри только, не опоздай назад: снадобьем, которое пришлет мне Персефона, мне надо будет умастить тело перед темь, как идти на совет богов».

Отчаялась тут Психея за свою жизнь: приходилось ей снизойти в самую глубь Тартара. Пошла она на верх высокой башни, сняла с себя одежды и хотела было броситься вниз; думалось ей, что так легче и верней попадет она в подземное царство.

Но в то мгновение, когда она хотела броситься вниз, из башни обращается к ней чей-то голос:

– Зачем ты, несчастная, хочешь лишить себя жизни? Когда ты умертвишь себя, то действительно низойдешь в Тартар, но оттуда не будет тебе возврата. Послушайся моего совета. Неподалеку отсюда находится Лакедемон; там в дикой, непроходимой местности, на Тенарском мысе, отыщи сход в царство мертвых. Крутой, пустынною тропинкой низойдешь ты прямо в жилище Плутона. Иди в этот путь не с пустыми руками; сделай лепешки из ячменной муки с вином и медом и возьми в руки несколько этих лепешек, а в рот себе положи две монеты. На полпути встретишь ты хромого осла, навьюченного тяжелою ношей; ослом тем управляет хромоногий же погонщик. Станет просить тебя погонщик, чтобы ты пособила ему подобрать с земли то, что свалилось из его клади, – но ты не говори в ответь ни слова и молча проходи мимо. Вскоре затем придешь к большой реке; перевозом через ту реку управляет Харон.

Он тотчас же потребует с тебя деньги за перевоз, а потом сядет в свой челнок и повезет путников через реку.

Старику Харону отдай одну из монет, которые будут у тебя во рту; только пусть сам он, своею рукой, вынет у тебя изо рта монету. Когда переплывешь ты тиховодную реку, увидишь жалкую тень старца, подплывающего к берегу: протянет к тебе старец руки и станет молить, чтобы ты помогла ему причалить к берегу, притянула бы в челнок его. Не слушай его просьбы и не делай ничего. Пройдя немного далее, встретишь старых прях: будут они прясть и ткать и станут просить, тебя помочь им хоть немного; и их не слушай, а молча ступай дальше. Много и других теней будут обращаться к тебе с просьбами о помощи; будут все это они делать по наущению Афродиты затем, чтобы ты выпустила из рук лепешки. Не думай, что потеря ячменных лепешек не будет для тебя важна. Пред порогом мрачного жилища Персефоны, безжизненного, пустынного дома Плутона, лежит огромный и страшный видом пес; сторожит он дом Плутона, лает на проходящие тени и наводит на них страх. Пса того сможешь ты легко укротить, бросив ему кусок лепешки. Когда придешь к Персефоне, она примет тебя благосклонно и ласково, пригласит тебя сесть на мягкое сиденье и станет предлагать тебе различные вкусные яства – но не садись ты на то сиденье, а сядь на землю, и не вкушай роскошных яств, а спроси себе ломтик черного хлеба. Сообщив просьбу Афродиты и получив то, зачем она посылает тебя в Тартар, тотчас отправляйся назад. Пса опять укроти подачей лепешки, отдай корыстолюбивому Харону за обратный перевоз другую монету и, переправившись через реку тем же путем, каким шла к Прозерпине, возвращайся на землю. А на обратном пути ты больше всего берегись открывать ларец, который будешь нести; не любопытствуй и не гляди на сокрытую в нем божественную красоту.

Психее последовала совету таинственного голоса. Запаслась она монетами, изготовила ячменных лепешек, как учил ее неведомый голос, пошла в Тенарскую страну, отыскала там спуск в подземное царство Плутона, и пустынной тропинкой низошла в царство теней. Встретила она на пути хромого осла с хромоногим погонщиком, и молча прошла мимо; одну из монет заплатила за перевоз, ни слова не сказала в ответ на коварные просьбы тени старца и старых ткачих и прядильщиц. Подойдя к обители Плутона, она бросила псу лепешку, не села на мягкое седалище, на которое предлагала ей сесть Персефона, и не отведала ни одного из поданных ей кушаний, а спросила себе небольшой ломтик черного хлеба. Передав Персефоне просьбу Афродиты и получив в руки ларец, чем-то наполненный и запертый на ключ, Психея отправляется в обратный путь; снова бросает псу лепешку и отдает Харону другую монету. Наконец, благополучно выходит она из темного царства теней на землю.

С радостью увидала снова Психее свет дневной и восторженно приветствовала лучезарное светило. Мало-помалу душой ее овладело мучительное любопытство. Говорит она себе: «Что же я, глупая, несу в руках красоту и не воспользуюсь ею хоть немного сама для себя? Быть может, больше, чем теперь, стал бы любить меня супруг мой?».

С этими словами раскрыла она ларец. Только не красота заключалась в ларце, – в нем был сокрыт подземный, истинно стигийский[34] сон.

Объял этот сон Психею и одолел ее. Густой туман застилает ей глаза, тяжелеют у нее все члены; не помнит она, что делается с ней, без чувств падает на землю и лежит, объятая сном, недвижимая, как труп.

Между тем Амур, излечившись от раны, стал тосковать по своей Пcиxeе, и не мог преодолеть желания видеть ее. Сквозь узкое окно покоя, в котором держала его мать в заключении, выпорхнул он на волю и полетел к своей любимице. Освободив Психею от тяготившего ее сна и снова заключив его в ларец, легким прикосновением своей стрелы пробуждает он спавшую.

– Видишь, – говорит он ей, – любопытство опять довело было тебя, несчастную, до погибели. Ну, неси скорей ларец моей матери, а об остальном не заботься; все остальное – мое дело». С этими словами взмахнул он крылами и полетел, Психея же торопливо понесла Афродите дар Персефоны.

На крыльях любви взвился Купидон к небесам и предстал с мольбою пред великим отцом своим, миродержавным Зевсом, прося у него помощи. Ласково принял сына Зевс, коснулся устами его щеки и сказал:

– Хотя ты, сын мой, никогда не воздавал мне подобающих почестей, а, напротив, постоянно погрешал передо мною, легкомысленно оскорблял божественное величие мое и разил грудь мою своими стрелами; но я, благодушно памятуя годы младенчества твоего, кладу конец твоим страданиям и дарую исполнение твоим желаниям. Будет время, ты отплатишь мне за это своей службой.

Так говорил миродержец и послал Гермеса сзывать к себе на совет всех богов. И когда собрались боги, Зевс обратился к их светлому сонму:

– Вы, бессмертные, собравшиеся здесь, в моем дворце! Ведаете вы все, как рос этот юноша под моею рукой и как обуздывал я до времени бурные его порывы. Выбрал он теперь себе жену по сердцу; хочу я скрепить их союз и даровать им блаженство. – И, обратившись к Афродите, Зевс объявил: – Ты же, дочь моя, не печалься и не страшись, что сын твой вступает в брак со смертной; я возвышу ее и сделаю равной бессмертным.

И тотчас же послал царь богов Гермеса за Психеей, велит принести ее на небеса. Подал ей миродержец чашу с амброзией и сказал:

– Прими, Психея, эту чашу и будь бессмертна; отныне никогда не отлучится от тебя муж твой.

А вслед за тем началось брачное пиршество. На том пиру, на первом месте сидел Амур, держа в объятиях дорогую свою Психею; возле них воссел Юпитер с Юноной, а дальше все прочие боги. Чашу Юпитера наполнял нектаром его кравчий, вечно юный Ганимед, чаши прочих богов– Дионис, а кушанья готовил Гефест.

Оры изукрасили брачный чертог розами и другими цветами; грации оросили его бальзамом.

Аполлон, светлокудрый бог, играл на цитре; ему вторили музы и пели сладкозвучными голосами радостные песни. И под звуки этих песен красавица Афродита плясала богам свою веселую пляску.

Том второй. Истории народов и войн

Книга девятая. Троянская война

Предисловие. Чему нас учит древнейшая мировая война

Человечество пережило много войн. Но то, что произошло под стенами Трои почти 4 тысячи лет тому назад, вошло в плоть и кровь человеческой истории и культуры почти так же прочно, как Всемирный потоп. С именем Трои связывалось первое громкое дело всей эллинской нации, состоявшей в ту пору из отдельных племен, называвшихся тогда ахеянами, аргивянами, данайцами и др. Имена героев Троянской войны сделались нарицательными, выражения из Гомеровских поэм вошли в поговорку. Не одни поэты, но также историки и философы-моралисты в своих изысканиях и рассуждениях отводили видное место Трое, троянской войне. Художники-ваятели заимствовали из сказаний об этой войне сюжеты для своих произведений, предназначавшихся для украшения храмов, общественных зданий и т. п. Словом, память о Трое проходит красной нитью через всю античную литературу и через все античное искусство, а через них перешло и в наши дни, будучи постоянно оживляемой тем или другим способом. К эпохе Троянской войны восходило начало многих греческих городов, многих знатных фамилий; благодаря этому, имя Трои служило связующим звеном для самых отдаленных одна от другой частей античного мира.

Можно смело сказать, что Троянская война была первой в истории нашей планеты исторически зафиксированной мировой войной. Войны, как средство разрешения конфликтов или как средство наживы и расширения ареалов обитания были известны, без сомнения, достаточно давно, о них рассказывают мифы Китая и Индии, исторические хроники Древнего Египта. Однако никогда друг против друга не ополчались несколько десятков государств единой, достаточно высокоразвитой цивилизации. Певцы легендарной древности-аэды рассказывали, что в этой войне самое деятельное участие принимали участие даже сами боги. Однако легенды не убавляют ее значимости – ведь богам поклонялись люди. В боевых событиях участвовали самые выдающиеся деятели тогдашней эпохи, и тогда же люди дерзко бросили вызов богам. Боги в те годы олицетворяли неизбежную волю рока, они символизировали тайные движения человеческой души, боги допускали трагические и роковые случайности. А кроме того, боги никогда не являлись людям явно, а только тайно, в видениях, представали перед внутренним взором героев, точно так же, как они являлись и древним египтянам, и евреям, и индусам, и позже европейцам… Природа богов за несколько тысяч лет не слишком изменилась, хотя изменения претерпели наши верования.

Нам сказания о Троянской войне известны по выдающемуся и не имеющему себе равных в мировой культуре эпосу Гомера «Илиада» и «Одиссея». Но из этого отнюдь не следует, что Гомер сам сочинил эту историю. Он мог ее записать стихами, мог ее приукрасить, чем-то дополнить, но город на Гиссарлыкском холме, легендарная Троя, город великий, могущественный действительно существовал и был разрушен страшным пожаром – об этом неопровержимо свидетельствуют археологические данные.

Сказания о Троянской войне были распространены в греческом народе еще задолго до сложения Гомеровского эпоса: автор первой рапсодии «Илиады» предполагает в своих слушателях подробное знакомство с циклом этих сказаний и рассчитывает на то, что Ахилл, Атриды, Одиссей, Аякс, Гектор уже знакомы им. Разрозненные части этого сказания принадлежат разным векам и авторам и представляют собою хаотическую смесь, в которой историческая правда незаметными нитями связана с мифом. С течением времени желание возбудить интерес в слушателе новизной сюжета побуждало поэтов вводить все новых героев в излюбленные сказания: из героев «Илиады» и «Одиссеи» Эней, Сарпедон, Главк, Диомед и много других второстепенных действующих лиц совершенно чужды древнейшей версии Троянского сказания. Позднее в сказания о битвах под Троей, похоже, были введены еще ряд других героических личностей, таких как амазонка Пентесилея, египетский царевич Мемнон, сын Ахилла, юный Неоптолем и другие. Однако ядро предания содержится в 2-х поэмах – «Илиаде» и «Одиссее» и главным образом этим двум поэмам герои и события Троянской войны обязаны своей славой. В то же время, если сюжетов с участием этих героев нет в «Илиаде», это далеко не значит, что они и в самом деле не участвовали в исторических событиях Троянской войны – ведь даже Гомер не мог объять необъятного и перечислить решительно всех героев, которые принимали участие в этой исторической битве и событиям ей сопутствующим. Поэтому грандиозность труда Генриха Штолля заключается не только в том, что он пересказал поэму Гомера простым разговорным и доступным современному читателю языком, но и в том, что он связал ее с предыдущими и последующими древнеэллинскими мифами и преданиями – об Агамемноне. Оресте, Пиладе, Ифигении, Клитемнестре и Антигоне и многих, многих других героях и сюжетах, вошедших в легенды и ставших краеугольными камнями в мировой драматургии и поэзии.

Поводом к войне считается похищение Елены Прекрасной, жены спартанского царя Менелая молодым царевичем Парисом, сыном троянского царя Приама. Все это явилось следствием ссоры в среде богов, вызванного провокацией богини вражды Аты. Дальнейшая история о «яблоке раздора» стала уже хрестоматийной. Достаточно того, что повод к войне был избран, разумеется пустяковый, не хуже и не лучше всех остальных поводов, которыми люди и позже оправдывали свои хищнические устремления – от убийства четы эрцгерцога Фердинанда в Сараеве в августе 1914 г. до Данцигского коридора в сентябре 1939 г.

Для чего же и кому была нужна эта ужасная война? Показательно, что ахейские и троянские народы не были враждебны друг другу. Одним и тем же божествам поклонялись и ахейцы и троянцы; в рядах троянцев были столь же прославленные герои, достойные противники доблестнейших ахейских бойцов. Глубоким сочувствием поэта запечатлены картины страданий врагов.

Древние верили в историческую реальность Трои и связанных с ней событий, только отбрасывая из песен об ней лишь то, что находили неправдоподобным; философы, особенно стоики, допускали аллегорическое толкование мифологических и легендарных образов и отношений. По свидетельству Геродота, Ксеркс принес жертву троянской богине Афине в Пергаме Приама и объяснил, что идет на Элладу для того, чтобы отомстить эллинам за Приамидов. Когда при Писистрате афиняне отняли Сигей у митиленян, то они оправдывались тем, что митиленяне не имеют особенных прав на этот город преимущественно перед прочими эллинами, помогавшими Менелаю отомстить за похищение Елены. Александр Македонский принес жертву самому Приаму на алтаре Зевса Геркея, потому что считал себя потомком Неоптолема со стороны матери и желал отвратить гнев Приама от потомства Ахилла. Вера позднейших греков и римлян в Гомеровскую Трою поддерживалась существованием в Троаде города того же имени, населенного эолянами, который и считался наследником территории древнего Илиона. Из уважения к памяти этого древнего города Александр Македонский, Лисимах, Юлий Цезарь оказывали историческому Илиону всякие милости.

Глядя в исторический перспективе можно сказать, что падение могущественного и высокоцивилизованного соседа открыло Грецию для для азиатских, прежде всего персидских поработителей.

В то же время война явилась и неким своеобразным обновлением для цивилизации, поскольку в качестве приморского торгового города стал развиваться Карфаген, а спустя несколько десятилетий возник и Рим.

Но стоили ли эти достижения столь ужасных жертв?

Разумеется, Троянская война решала экономические проблемы эллинских племен. Соперник в лице крупного и богатейшего торгового города-порта, без сомнения, был сильным конкурентом эллинским городам-государствам. Более того, как и ахейцы, Троя объединяла целую коалицию народов, которые приняли в войне с ахейцами самое деятельное участие. Так что, назвав эту войну «мировой», мы ни в чем не погрешили против истины. Однако как и любая другая война, осада и падение Трои явились трагедией как для побежденных, так и для победителей. Погибли практически все самые прославленные эллинские герои, а тех, кто вернулся, ждала самая плачевная участь. Редкие из ее героев смогли встретить свою старость в почете, в окружении преданно внимающих их рассказам детей и внуков. Ужасная судьба ждала прославленного победителя Агамемнона, тяжкие испытания обрушились и на его детей. Не говоря уже и о судьбе Одиссея, которого сам Гомер называет никак иначе, чем «многопечальным»… Как ни обидно, но мы то же самое вынуждены констатировать и для всех последующих попыток человечества решить свои проблемы военным путем – касается ли то погибшего во цвете лет Александра Великого или последующих великих полководцев древности. Коварно убитый великий полководец Ганнибал, бесславно погибший победитель Митридата Гней Помпей, безжалостно зарезанный заговорщиками покоритель Галлии Юлий Цезарь… Экстраполируя эту цепочку в будущее, в современность, мы видим сраженных мечом судьбы великого полководца Карла XII, лишенного всех чинов Бонапарта, расстрелянных сталинскими палачами советских командармов…

Поучительным фактом стало и то, что человечество не извлекло никаких уроков из этой величайшей войны древности – не стало лучше, умнее, добрее; красота не спасла мир, а гуманизм не стал всеобщей философией.

В образах героев древнего мира наивность соседствует со смекалкой, корысть с преданностью, жестокость с милосердием. Герои исправно приносят жертвы богам, но в то же время могут и замахиваться на них мечом. Все эти черты присутствуют и в наших современниках. Это огорчает – мы не стали лучше. Но это и обнадеживает – мы не стали хуже.

Чему же в таком случае учат современника герои Троянской войны? Прежде всего тому, что жизнь продолжается и задача каждого человека наполнить ее прежде всего для самого себя великим смыслом и не быть равнодушным свидетелем происходящих в ней бед и несправедливостей. Суждено ли нам выиграть мы или победить – каждый из нас должен с достоинством испить свою чашу радостей и страданий и не уклоняться от нее. И тогда потомки действительно будут гордиться деяниями своих отцов и дедов.

Вл. Южин

Начало и первые девять лет Троянской войны

1. Предыстория и первопричины войны

(По поэме Гомера «Илиада»)

Город Илион, или Троя, был некогда самым знаменитым и могущественным городом Передней Азии. Вместе со своей высокой твердыней – крепостью Пергамом – он стоял в плодородной, холмистой стране, между отрогами горы Иды и Геллеспонтом. С двух сторон Трою орошали две реки: Симонс и Скамандр; обе они протекали по широкой долине и впадали в ближайший залив моря. В незапамятно древние времена, задолго до постройки Трои, по склонам Иды жил народ тевкров, которым правил царь Тевкр, сын бога реки Скамандр и нимфы Идеи.

Тевкр дружелюбно приютил у себя Дардана, сына Зевса и плеяды Электры: бежав во время голода со своей родины, Аркадии[35], Дардан поселился сперва на острове Самофракии, а отсюда перешел на фригийский берег Азии, в области царя Тевкра.

Царь Тевкр радушно принял его, отдал ему в супружество дочь свою Батэйю и отвел ему полосу земли. На этой земле Дардан построил город, который назвал своим именем – Дарданом. Троянское племя, заселившее город и его окрестность, также стало называться дарданами.

Ганимед по традиции изображался с кувшином и орлом

У Дардана был сын Эрихфоний: он покорил всю троянскую землю и почитался своими современниками как богатейший из смертных. Три тысячи шелкогривых кобылиц паслось у него на лугах: двенадцать из них обладали такой легкостью и быстротой, что фригийцы прозвали их порождениями бурного Борея: они носились по волнующимся нивам и не сбивали копытами колосьев, носились по залитому волнами взморью и не касались волн, не мочили в их пене быстрых ног своих.

Эрихфонию наследовал его сын Трос, по имени которого народ стал называться троянцами. У Троса было три сына: Ил, Ассарак и Ганимед. Не было на земле человека, который мог бы сравниться с Ганимедом красотою. Однажды отец богов и людей, миродержец Зевс велел своему орлу похитить юношу и доставить его на Олимп: здесь жил он между бессмертными богами и служил Зевсу – наполнял за трапезой его кубок[36]. Царю же Тросу взамен похищенного сына Зевс даровал упряжь божественных коней.

По смерти отца Ил и Ассарак разделили между собой его царство. Ассарак стал родоначальником дарданских царей; у него был внук Анхис – юноша такой красоты, что им пленилась сама Афродита. От брака Анхиса с богиней родился герой Эней, бывший во время Троянской войны царем над дарданами. Ил, старший сын Троса, был родоначальником царей троянских. Раз пришел Ил во Фригию и победил на состязании всех бойцов. В награду за победу фригийский царь дал ему пятьдесят юношей и пятьдесят девушек, дал еще, по велению оракула, пеструю корову и заповедал: где остановится корова, там пусть он построит город.

Ил пошел за ней вслед и шел до возвышения, называвшегося холмом фригийской Атэ, – здесь корова остановилась. Богиня Атэ, губительница людей, омрачительница ума, дерзнула некогда смутить разум самого Зевса, за что была низвергнута им с Олимпа; она пала на землю во Фригии, вблизи холма, названного впоследствии ее именем. На этом-то холме Ил и построил город Илион, или Трою.

Приступая к построению города, он просил у Зевса доброго знамения и, проснувшись поутру, увидел перед своим шатром палладион[37], брошенный с небес на землю Зевсом: изображение богини должно было служить залогом божественной помощи, оплотом и защитой гражданам возникшего города.

Таким по представлениям древних греков был палладион богини Афины

Радостный, приступил тогда Ил к постройке города и для хранения палладиона воздвиг храм. Выстроив город, он обнес его высокими стенами с бойницами: нижняя же часть города обнесена была стеною позже – при сыне Ила, Лаомедонте.

Однажды к Лаомедонту пришли Посейдон с Аполлоном: за какую-то вину[38] Зевс послал их на землю и велел провести год на службе у смертного.

Боги, не открывая своей божественности, предложили Лаомедонту – за известное вознаграждение – обнести его город стеною. Как некогда Зет и Амфион воздвигали стены Фив, так же трудились над постройкой троянских стен и Аполлон с Посейдоном.

Владыка морей Посейдон приложил немало сил: он из недр земли выкапывал каменные глыбы, таскал их к городу и складывал из них стену: Аполлон же приводил в движение камни звуками струн своей лиры: сами собой складывались камни и сама собой воздвигалась стена.

Построенная богами твердыня была бы неразрушима – врагам города никогда не разгромить бы ее, но вместе с богами в постройке укреплений участвовал и смертный – Эак[39], родоначальник могучего рода Эакидов, к которому принадлежали Теламон и Аякс, Пелей и Ахилл: часть стены, воздвигнутая Эаком, была разрушима. Аполлон и Посейдон сознательно взяли с собой смертного, поскольку если бы они и впрямь построили неразрушимые стены вокруг города, у троянцев бы был повод возгордиться и бросить вызов богам.

В истории Геракла было рассказано, как поступил вероломный Лаомедонт с Аполлоном и Посейдоном и как он был наказан за свое вероломство. Геракл пошел на него войной и взял его город. Могучий Теламон, сын Эака, первый взошел на городскую стену – в том месте, где работал его отец. Из всей семьи царя при этом разгроме Трои остались в живых только дочь Лаомедонта, Гесиона, да младший сын его – малолетний Приам. Гесиону Теламон взял себе в супруги и увез с собой на Саламин; Приам же, с соизволения Геракла, был оставлен в Трое и стал впоследствии царем троянской земли. Под его властью город расцвел снова и стал так же славен и могуществен, как и в прежние времена[40].

Царь Приам умер в глубокой старости. Жил он со своей женой Гекубой[41] в богатом, блестящем дворце, в крепости Пергам, окруженный многочисленным и цветущим потомством, и все завидовали его богатству и славе и почитали его счастливейшим из людей. Но не следует превозносить счастье смертного, пока не дошел он до предела жизни. В великой скорби окончил дни свои царственный старец Приам. Троянская война, опустошавшая его царство в продолжение десяти лет, окончилась гибелью Трои: в прах пала высокотвердынный, крепкостенный город, пал под мечами врагов и сам старец Приам со всеми своими сыновьями; престарелая же Гекуба и все царевны, дочери Приама, были отведены в неволю.

2. Яблоко раздора

Когда Пелей[42], сын Эака, вступал в брак с дочерью Нерея Фетидой, на брачный пир к нему, на гору Пелион, сошлись все небожители: все они пожелали почтить тот пир своим присутствием и осчастливить новобрачных дарами. Пришли Зевс с Герой, владыки Олимпа, Афина и Арей на этот раз безоружные, Аполлон и Артемида, Афродита и Гефест, оры, хариты, музы и все нереиды, сестры новобрачной.

Весело было на пиру у Эакова сына. Юный Ганимед, кравчий Зевса, наполнял кубки благовонным нектаром; Аполлон, златокудрый бог, играл на кифаре, а музы пели сладкозвучные песни; хариты и оры, взявшись за руки, плясали веселую пляску, и в их хоровод вмешивались Арей, Гермес и другие божественные юноши.

Из всех бессмертных одна только Эрида, богиня раздора, не участвовала в веселом пиршестве. Гневаясь на то, что ее исключили в тот день из праздника богов, Эрида бродила вблизи Пелиопа и измышляла месть, думая, как бы омратить пир. Не замечаемая никем, она приблизилась к собранию богов и бросила в их среду золотое яблоко, сорванное с дерева Гесперид; на том яблоке написано было: «Превосходящей всех красотой». Тотчас поднялись три богини: Гера, Афина и Афродита, и все три объявили притязание на яблоко. Ни одна из них не хотела уступить первенства другой; долго спорили они и обратились к Зевсу, требуя, чтобы он присудил, кому владеть яблоком.

Но Зевс уклонился и не захотел быть судьей в том споре; он передал яблоко Гермесу и велел ему идти с богинями в троянскую землю, на гору Иду: пусть там рассудит богинь никому не известный красавец Парис, пусть он и решит, которой из трех должно принадлежать яблоко.

Парис же, в ту пору и впрямь безвестный, был сыном троянского царя Приама и Гекубы. Перед тем как ему родиться, Гекуба видела страшный сон[43], который снотолкователи объяснили так: Гекуба родит сына, и сын тот уготовит гибель Трое и всему царству Приама. Поэтому лишь только родился младенец на свет, царь Приам призвал одного из своих пастухов, по имени Агелай, велел ему отнести новорожденного на вершину Иды и там бросить. Спустя пять лет Агелай нашел младенца невредимым: оказалось, что его вскормила медведица. Пастух взял мальчика к себе, воспитал как собственного сына и назвал Парисом. Так рос сын троянского царя между пастухами, и вырос, стал красивым и сильным юношей. Не раз случалось ему защищать стада и самих пастухов от нападения разбойников и диких зверей; за мужество и силу, которую показывал в подобных случаях Парис, он получил имя Александр[44].

Мирно текли первые годы юности Париса; был он счастлив дружбой с нимфой Эноной, дочерью бога реки Кербена. Вместе бродили они по лесистым отрогам обильной потоками Иды, и не желал и не искал Парис другого счастья. Лучше было бы для него, если б он и навсегда остался в безвестности, не покидал бы тех мест, где прошли первые годы его безмятежно счастливой юности!

Однажды стоял он на вершине лесистой Иды, под тенью сосен и дубов, и играл на пастушеской свирели; вокруг него, на лугу, паслись быки и овцы. Вдруг видит Парис, что к нему идет вестник богов Гермес и с ним – три богини. Объятый страхом, юноша обратился было в бегство, но Гермес остановил его и успокоил.

– Не бойся, Парис, – вскричал Гермес, – и не беги от нас! Этих богинь прислал к тебе сам Зевс: ты должен решить, которая из них превосходит других красотою: той, которую найдешь лучшей, и отдай это яблоко.

Тут Гермес вручил Парису золотое яблоко и исчез. Богини приблизились к юноше, ставшему, по воле Зевса, судьей их красоты. Гера и Афина, верховные богини Олимпа, понадеялись на свое величие и достоинство и не употребили никаких средств, чтобы придать себе большую прелесть.

Афродита же поступила не так: она надела блестящую, цветистую одежду, пропитанную благовониями весенних цветов; хариты и оры расчесали ее пышные кудри и украсили их цветами и золотом.

Юноша Парис был так ослеплен лицезрением богинь, что не мог судить о виде и красоте их и думал только о достоинстве даров, которые обещали ему богини.

Гера, могущественнейшая из богинь, первая подошла к Парису и обещала дать ему силу и власть, обещала сделать царем над Азией и Европой; воинственная Афина, богиня мудрости, подошла вторая и сказала, что готова дать ему славу побед, славу первого между героями и мудрецами; после Геры с Афиной к оробевшему юноше приблизилась Афродита, стоявшая доселе поодаль; ласково взглянув на Париса, она с улыбкой взяла его за руку и обещала ему величайшее счастье в любви – обладание Еленой, прелестнейшей из всех смертных жен, подобной красотою самой Афродите.

Очарованный красотой богини и прельщенный ее обещаниями, Парис отдал яблоко Афродите. С тех пор она стала верной защитницей и помощницей Париса. Афина же и Гера возненавидели не только его, но и Трою, – с того часа стали они помышлять о том, как бы погубить отчизну Париса. Таким образом, яблоко Эриды[45] стало не только причиной вражды между первыми богинями Олимпа, но и породило распрю и гибельную, многолетнюю войну между двумя народами Европы и Азии. Начало же распрям положено было на брачном пиру родителей Ахилла, одного из славнейших героев Троянской войны.

Вскоре после этого события в судьбе Париса произошла перемена. Случилось это так. Гекуба не могла забыть о своем злополучном сыне, брошенном, по воле отца, в лесистых пустынях Иды: царица терзалась сердцем и не могла утешиться. Чтобы развеять ее печаль, Приам учредил в память о сыне блистательные игры и назначил в награду победителю прекраснейшего быка из стад своих, пасшихся на Иде. Оказалось, что лучший из быков царя Приама был в стаде Париса; юноша не мог расстаться со своим любимцем и сам повел того быка в город.

Когда Парис увидел состязания царевичей и знатнейших юношей Трои и соседних городов, захотелось и ему испытать свою силу: стал он бороться на самых играх, которые были учреждены ему в память, – и победил всех троянских царевичей, даже Гектора, Деифоба и Идопея. Это раздражило царственных юношей. Деифоб извлек из ножен меч и намерен был поразить им дерзкого пастуха. Парис прижался тогда к алтарю Зевса; у алтаря в ту минуту стояла Кассандра-провидица, вещая дочь старца Приама. Едва взглянув на юношу, она узнала в нем своего брата и сына Приама, в память которому и учреждены были игры. Велика была радость родителей, обретших сына: любуясь на него, они повели его в свои царственные чертоги.

Одна лишь Кассандра, провидевшая будущие судьбы своего рода, противилась принятию Париса в дом Приама, но ее, по обыкновению, никто не хотел слушать. Этой очаровательной девушке от Аполлона был послан дар провидеть будущее, но за ее непокорность[46] вещий бог наложил на нее великую кару: никто не верил предсказаниям прозорливой девы.

3. Похищение Елены

Внезапное изменение в судьбы Париса, ставшего из бедного пастуха троянским царевичем, заставило его позабыть мечты о счастье, обещанном Афродитой; богиня сама напомнила ему наконец о поездке в Спарту, где жила Елена. Дочь Зевса и Леды, Елена, была женой спартанского царя Менелая из рода Атрия[47].

Еще в годы первой своей молодости она славилась красотой по всей Элладе. Тезей с Пирифоем похитили девушку из Спарты, но ее братья – отважные Диоскуры Кастор и Полидевк, сыновья спартанского царя Тиндарея, супруга Леды, освободили сестру из рук похитителей и возвратили ее в дом своего отца[48].

В скором времени в Спарту отовсюду стали стекаться искатели руки Елены и Тиндарей недоумевал, кого из них выбрать в зятья: он печалился и не знал, что делать: ему казалось, что когда сделает он выбор, остальные женихи, оскорбленные отказом, поднимут спор и брань и станут мстить как ему, так и молодой чете.

Тут мудрый Одиссей, царь Итаки[49], дал Тиндарею совет – предоставить выбор самой Елене, с женихов же взять предварительную клятву, что они не только не станут мстить тому кого девушка изберет себе в мужья, и даже при необходимости будут оказывать ему помощь и защиту. Так Тиндарей и поступил. Женихи дали требуемую клятву, и Елена избрала себе в мужья Менелая. Перед смертью Тиндарей передал зятю власть над Спартой, сыновьям же своим, Кастору и Полидевку, предоставил Амиклы. Так Менелай стал спартанским царем.

Парис, при помощи своей защитницы Афродиты, построил у подножия Иды крепкий корабль – на этом корабле собирался он плыть в Грецию и привезти Елену в Трою.

Любящая и преданная ему нимфа Энона, провидя замыслы Париса, плакала и молила его остаться дома; но глух был юноша к ее мольбам. Хотя Энона и примирилась со своей судьбой, но не перестала отговаривать Париса от поездки в Спарту: провидела она, какую гибель уготовит он родной земле, если похитит жену Менелая.

И прозорливец Гелен, вещий сын Приама (брат Кассандры), предостерегал брата и пророчил ему несчастья и гибель; но Парис, побуждаемый Афродитой, не внимал ничему и, радостный, полный светлых надежд, сел па корабль и поплыл к берегам прекрасной Эллады. Со скорбью в сердце взглянула Кассандра на парус отплывающего корабля и, обращаясь к отцу и ко всему собравшемуся народу, воскликнула:

– Горе, великое горе родной земле и нам, ее чадам! Вижу я: пламенем объяты святыни Илиона, и сыны его, распростертые во прахе, исходят кровью. Вижу: победители влекут за собою рыдающих жен и дев – влекут их из разрушенной Трои в далекую чужбину на позорное, тяжкое рабство!

Так восклицала Кассандра; но зловещим словам ее и на этот раз никто не поверил.

Во время плавания Париса на море поднялась страшная буря; но не смутился он перед той бурей, не потерял отваги и смело плыл дальше к берегам Греции. Плывя мимо берегов фессалийской земли, он издали видел высокие бойницы Фтии, родины Ахилла, видел потом Саламин и Микены, где жили в то время Аякс и Агамемнон, и прибыл наконец в Лакейский залив, в который изливает свои волны Эврот, многоводная река Спарты. Здесь, при устье Эврота, вышел Парис на берег и вместе с Энеем[50], сопутствовавшим ему по воле матери своей Афродиты, пошел по долине реки внутрь страны.

В Амиклах они посетили Диоскуров, братьев Елены, и были радушно приняты ими. Потом оба отправились в Спарту, к царю Менелаю. Достойный властитель встретил пришельцев за порогом своего дома, дружески приветствовал их и ввел под свою кровлю. Во время обеда Парис в первый раз увидел хозяйку дома Елену и поднес ей дорогие дары. Красота Елены очаровала его; со своей стороны и Елена не осталась равнодушной к своему гостю. В скором времени Менелаю срочно потребовалось отплыть на остров Крит[51]. Не предчувствуя никакой беды, он беззаботно стал собираться в путь и перед отъездом поручил жене усердно заботиться о гостях все время, пока они будут оставаться под кровом его дома. Лишь только Менелай отплыл, Парис стал убеждать Елену бежать с ним в Трою, в царство отца его Приама. Елена согласилась и, покинув дом супруга и свою малолетнюю дочь Гермиону, последовала за чужеземным юношей, успевшим совершенно овладеть ее сердцем. Перед отплытием Парис завладел множеством драгоценностей, принадлежавших Менелаю, и перенес их на свой корабль.

4. Предупреждение Нерея

Во время обратного плавания Париса к берегам Трои корабль его был внезапно остановлен божественным старцем Нереем. Всплыл Нерей из пучины морской и, поднявшись над волнами, остановил корабль и изрек похитителю жены Менелая пророческое слово:

– На погибель себе везешь ее в дом свой! Сильной ратью встанут эллины и пойдут вслед за вами; расторгнут они союз ваш и сокрушат древнее царство Приама. Горе! Сколько пота прольют мужи, сколько трудов понесут всадники и кони их, сколько героев дарданских падет в кровавых сечах! Яростью кипит Паллада и облекается уже в шлем свой и в доспехи. И тщетно будешь ты надеяться на помощь Афродиты: тщетно станешь уклоняться от битв, хорониться в своем дому от тяжеловесных копий и кносских[52] стрел: прахом и кровью покроются твои юные кудри. Или не страшны тебе ни Одиссей с Нестором, ни Аякс с Тидеевым сыном Диомедом[53]? Как робкая лань от волка, побежишь ты в бою от Тидида! Гнев Пелида Ахилла замедлит гибель Илиона, но когда исполнится время – пламя пожрет твердыни Пергама, в прах падет Илион и погибнет царство Приама!

Так возвестил Нерей и снова погрузился в водную пучину.

Устрашил он беглецов появлением своим и предсказанием, но ненадолго: скоро забыли они про него и беззаботно плыли дальше. На третий день пути прибыли они к берегу Трои: Афродита управляла их плаванием и послала им попутный ветер.

Менелай собирает дружину

Быстрая вестница богов Ирида дала знать Менелаю о том, что произошло нечто важное в его доме. Поспешно отплыл он с Крита и, прибыв в Спарту, собственными глазами увидел, что Елена покинула его дом и что сокровища его похищены.

Полный скорби и гнева, отправился он к брату своему, могучему царю Микен Агамемнону, женатому на сестре Елены Клитемнестре; с ним хотел посоветоваться Менелай о том, что ему делать. Агамемнон разделил скорбь и негодование брата и дал ему совет – немедленно идти войной на Трою и пригласить с собой всех царей ахейской земли.

В силу клятвы, данной Тиндарею, все ахейские цари, искавшие прежде руки Елены, обязаны были помочь Менелаю – они должны были или возвратить ему супругу, или отомстить дерзкому похитителю.

Прежде всего Атриды (Менелай и Агамемнон) отправились в Пилос, к престарелому и славному герою Нестору[54], сыну Нелея.

Перед очами многоопытного старца проходило уже третье поколение людей: первое – поколение сверстников его юности – давно уже сошло с лица земли; Нестор царствовал над сынами их, а когда и они вымерли, – над поколением, за ними последовавшим. Будучи еще юношей, Нестор был свидетелем гибели своих братьев и отца, умерщвленных Гераклом; впоследствии он вместе с лапифами бился против кентавров, победил Акторидов*, участвовал в калидонской охоте и в других славных предприятиях старого времени. Любили и чествовали ахейские народы мудрого и благодушного старца: славным памятником прошлого, живым оракулом древних дней был он перед людьми; охотно делился он сокровищами своей мудрости со всяким, кто просил у него совета. И теперь, когда Атриды прибегли к нему за утешением и советом, он сумел наставить и утешить их. Рассказал он Агамемнону много примеров того, как боги мстили виновным за вероломство и злодеяния, и поддержал в нем намерение идти на Трою войной. Сам Нестор изъявил готовность принять участие в походе и взять с собой обоих доблестных сынов своих: Фрасимеда и Антилоха. Хотя и не было в старце прежней силы, но не угасли еще в душе его воинственный пыл и отвага юности. Вызвался также Нестор сопутствовать Атридам в их путешествиях по различным странам Эллады для созывания героев на брань против Трои.

Атриды охотно приняли предложение всеми чтимого старца и вместе с ним отправились странствовать по Элладе. Прибыли они на Крит.

Критский царь Идоменей, внук Миноса, был издавна в тесной дружбе с сынами Атрея и тотчас же изъявил готовность участвовать в походе на Трою.

Принял участие в их деле и Диомед, доблестный, воинственный сын Тидея[55], бывший в то время царем в городе Аргосе: он охотно согласился идти под Трою вместе с другом и соратником своим Сфенелом. Вслед за ними пристали к Атридам сын эвбейского царя Навплия мудрый Паламед; царь Эты Филоктет, сын Поя, обладавший стрелою Геракла, без которой нельзя было взять Трои; сын Теламона, могучий Аякс[56], царь Саламинский, – он шел в поход вместе с братом своим Тевкром; вступил в рать Атридов и Аякс Локрийский, сын Оилея, отважный, мужественный герой, называемый, в отличие от Аякса Саламинского, Младшим Аяксом.

Много и других вождей и героев готовы были идти под Трою: большая часть их шла, чтобы сдержать клятву, данную Тиндарею; иных же увлекало желание славы, жажда подвигов. Но как те, так и другие согласны были в том, что в лице Менелая, одного из знаменитейших ахейских вождей, была оскорблена и опозорена вся Эллада и что обида эта не могла оставаться без отмщения.

Разумный и хитрый сын Лаэрта Одиссей (Улисс), царь Итаки, недавно вступивший в брак с красавицей Пенелопой[57], не имел желания покидать жену и своего малолетнего сына Телемаха[58] и плыть на войну в далекую Трою. Когда Атриды, вместе с Нестором и Паламедом, прибыли в дом Одиссея, он прикинулся помешанным: запряг в плуг осла с быком и стал пахать землю и засевать ее солью. Паламед провидел обман; он взял Телемаха и положил на полосу, по которой Одиссей проходил плугом. Дойдя до места, где лежал младенец, Одиссей остановился и сознался в притворстве. Не было у него теперь предлога отказаться от участия в предприятии Атридов, не сдержать клятвы, данной Тиндарею; стал он собираться в поход, но с того дня затаил в душе непримиримую злобу к Паламеду.

Не было в рати Атридов еще одного великого юноши – Ахилла, сына Пелея, царя фтийского, и бессмертной Фетиды. Юный Пелид был цветом героев Эллады, и без него ахейцам нельзя было сокрушить твердыни Илиона – так предсказывал им вещий Калхас, микенский прорицатель, отправлявшийся вместе с другими в поход под Трою. Ахиллу суждено было стяжать в той войне громкую, бессмертную славу, но не дано было возвратиться под кровлю отчего дома. Божественная мать его Фетида знала судьбу сына и старалась отвратить ее. Когда Ахилл был младенцем, она очищала его тело огнем и умащала амброзией, дабы сделать его бессмертным[59].

Раз ночью Пелей увидел, что супруга его держит младенца над огнем: в ужасе вскочил он с ложа и бросился на нее с обнаженным мечом. Испуганная Фетида убежала из Пелеева дома и скрылась в морской пучине, в обителях отца своего, седовласого старца Нерея. Пелей же отвел сына на гору Пелион и отдал на воспитание кентавру Хирону. Мудрый кентавр обучал младенца управляться с конями и охотиться на диких зверей, учил его ратному делу и игре на лире; питал он младенца печенью львов и диких вепрей, мозгами медведей и развил в своем питомце такую силу, что на седьмом году он одолевал львов и вепрей, без собак догонял быстроногих оленей.

Когда Атриды отправились набирать дружину, чтобы идти войной на Трою, Фетида увезла сына на остров Скирос, к царю Ликомеду. Здесь хотела она укрыть юношу от судьбы его: одетый в женское платье, Ахилл жил в доме Ликомеда, неотличимый между дочерьми царя. Вещий старец Калхас открыл Атридам, где скрывается Ахилл, и хитроумный Одиссей, вместе с Диомедом, отправился на Скирос. В одежде странствующего купца вступил он в дом Ликомеда и разложил перед царевнами свои товары: пышные одежды, дорогие украшения, а также и различные боевые доспехи и оружие. В то время как царевны рассматривали товары и любовались ими, спутники Одиссея, остававшиеся на дворе царского дома, затрубили в военную трубу, застучали оружием и подняли громкий крик.

Услышав звуки трубы и боевые крики, царевны в ужасе разбежались: Ахилл же, схватив меч и копье, бросился из горницы, навстречу мнимым врагам. Так был открыт юный герой, и Одиссею нетрудно было убедить его принять участие в походе под Трою – Ахилл охотно согласился. Вместе с ним шел на войну и верный друг его Патрокл, и старец Феникс. Некогда Феникс, будучи еще юношей, бежал от своего отца и был радушно принят Пелеем: в младенческие годы Ахилла он часто укачивал его у себя на коленях, горячо любил его и не мог расстаться с ним и теперь.

Все вожди и герои, пожелавшие участвовать в походе под Трою, собрались в храме аргосской Геры, находившемся между Аргосом и Микенами; здесь совещались они о приготовлении к походу и о выборе вождя. Главным вождем над всеми ахейскими ратями выбран был Агамемнон, сын Атрея, внук Пелопса. Богатствами своими и славой Агамемнон превосходил всех других ахейских вождей: под его властью находилась большая часть аргосской земли и все соседние с ней острова: кроме того, он царствовал над Коринфом, Сикионом и Ахайей. Во всей Элладе не было царя, равного могуществом Агамемнону.

5. Первая неудача в походе под Трою

Когда все было готово к отправлению в поход, вожди со своими дружинами и кораблями собрались в Авлиду[60]. Сюда стекались воители из всех стран Эллады: ратных мужей собралось более ста тысяч; они помещались на 1186 кораблях.

Большая часть собравшихся греков была из Ахайи[61] – из Ахай и пришли, например, дружины Агамемнона и Ахилла. Потому поэты и называют обыкновенно рать греков, бившихся под Троей, ахейской ратью; а так как верховным вождем над ней был аргосский царь Агамемнон, то называют ее также и аргосской ратью, а иногда – данайской: ахейцы, жившие в Аргосе, прозывались данайцами – по имени древнего героя Даная.

Войска, прибывшие в Авлиду, собрались у алтарей, сооруженных около высокоствольного платана, вблизи светловодного источника.

Здесь приносили они богам жертвы и просили себе помощи и успеха в предпринимаемом деле. Тут послали им боги великое знамение: страшный, красноцветный дракон вышел из-под одного алтаря и поднялся на вершину платана. На древесных ветвях, между листьями, висело птичье гнездо – было в нем восемь птенцов, с ними, девятая, сидела мать – всех их, вместе с матерью, пожрал дракон и после этого превратился в камень. Дивились греки и недоумевали, что значит увиденное ими. Встал тогда вещий Калхас и, обратясь к ним, сказал:

– Чему дивитесь вы, кудреглавые ахейцы? Миродержавный Зевс послал нам великое знамение: хоть и поздно свершится исполнение его, но покроет оно нас бессмертной славой. Как дракон разорил гнездо и пожрал в нем птенцов вместе с матерью их, так и мы разорим Трою: но девять лет придется нам биться под ее стенами и только на десятый год возьмем мы высокотвердынную, широкую своими улицами Трою.

Радостными криками отвечали греки на слова прорицателя и, полные надежд и мужества, поспешили к кораблям и поплыли к берегам Азии. Они высадились в Мизии, стране тейфранийской, над которой царствовал Телеф. Сам Телеф происходил из Аркадии: он был сыном Геракла и Авги, дочери тегейского царя Алея.

Страшась гнева своего отца Алея[62], Авга отнесла новорожденного младенца в горы, а сама убежала в Азию, где нашла себе приют у мизийского царя Тейфра.

Младенец же, брошенный в пустыне, был вскормлен ланью и найден потом пастухами. Когда Телеф возмужал, он отправился и Дельфы и вопросил оракула о своем происхождении; оракул велел ему идти в Мизию, к царю Тейфру. Здесь нашел Телеф свою мать, вступил в брак с дочерью Тейфра и стал наследником его престола.

Пристав к берегам Мизии, ахейцы были в твердой уверенности, что прибыли уже в троянскую землю, и стали разорять и опустошать страну. Телеф вышел на ахейцев с сильным войском и вступил с ними в бой. Отважный и доблестный Ферсандр, сын Полиника, внук Эдина, первый пал в той сече, пораженный копьем Телефа; греки были отбиты и отброшены к кораблям. Тут бросился на Телефа Ахилл, и вокруг них разгорелся кровавый бой: на одной стороне бился Телеф со своими друзьями, на другой – Ахилл, Патрокл, Протесилай и другие греческие герои. Наконец греки должны были отступить вторично, и только Ахилл с Патроклом продолжали биться с мизийцами. В этом бою в первый раз увидел Ахилл геройское мужество и силу своего друга: раненый, Патрокл не отступал ни на шаг от Ахилла; с тех пор стали они еще более неразлучными друзьями.

Но вот Пелид одолел наконец Гераклова сына и обратил его в бегство. Мизийцам пришлось бежать по виноградникам: Телеф, по воле оскорбленного им Диониса[63], запутался в чаще виноградных лоз и был здесь настигнут Ахиллом.

Ранил его Пелид копьем, но ранил не насмерть. При помощи подоспевших друзей Телефу удалось убежать от врага и скрыться в городе. Только на следующее утро, подбирая трупы павших в битве, греки узнали, что они бились не с врагом, а с союзником своим, сыном великого героя их Геракла, чтимого всеми народами Эллады.

Заключили они с Телефом мир и стали убеждать его идти вместе с ними на Трою; Телеф был готов оказать грекам всякую услугу и помощь, но от похода на Трою отказался: он был женат на одной из дочерей Приама.

Расставшись с Телефом, греки отплыли из его владений в троянскую землю. Во время плавания их на море поднялась страшная буря и разнесла корабли в разные стороны.

После долгих странствований по морю различными путями ахейцы снова собрались в авлидскую гавань.

6. Стан в Авлиде. Принесение в жертву Ифигении

(Еврипид. «Ифигения в Авлиде»)

Прибыв в Авлиду, греки вытащили корабли свои на сушу и расположились станом вблизи моря. Многие из участвующих в походе разошлись по домам своим, ибо были уверены, что не скоро еще можно будет отправиться в поход вторично: не было у греков такого человека, который мог бы провести корабли их к берегам Трои. Было сказано ахейцам от оракула, что путь к Трое может им указать только Телеф, недавно бившийся с ними и при заключении мира отказавшийся от всякого участия в войне против Приама. Не знали ахейцы, как заставить его провести их войска к Трое; по внезапно дело приняло благоприятный для них оборот. Рана Телефа не поддавалась никаким врачебным средствам, воспалилась и болела сильнее и сильнее. Он отправился в Дельфы и узнал от прорицателя, что исцелить его от раны может только тот, кто нанес ее. Поспешно отправился тогда Телеф в Микены, к царю Агамемнону – через него думал он просить Ахилла о помощи. Чтобы избежать оскорблений, чтобы не быть узнанным в стране тех, с которыми он недавно еще бился, Телеф принял вид нищего: оделся в лохмотья и. хромая и опираясь на костыль, неузнанный подошел к царскому дому. Прежде чем Агамемнон увидел его, Телеф успел открыться его жене Клитемнестре и испросить у нее совета и содействия. По ее наставлению он выхватил из колыбели Ореста, сына Агамемнона, подбежал с ним к домашнему жертвеннику и стал грозить Агамемнону, что разобьет младенца о камень, если он, царь, не исполнит просьбы человека, угнетенного бедой и болезнью. Узнав, в чем дело и желая спасти жизнь сына, а также памятуя слова оракула, Агамемнон тотчас отправил гонцов за Ахиллом. Ахилл объявил послам, что он несведущ во врачебном искусстве, не может исцелить Телефа, а потому и не последует за ними к царю Агамемнону. Тут стал убеждать Пелида мудрый Одиссей и так объяснил ему смысл гадания, слышанного в Дельфах Телефом: «Не о твоем искусстве говорил Аполлон, а о силе копья твоего: копье твое нанесло рану Телефу, оно подаст ему и исцеление». Послушался Ахилл слов Одиссея, настрогал с копейного острия железа и посыпал теми стружками рану Телефа: стихла боль, и рана исцелилась. Благодарный Телеф охотно согласился тогда провести ахейские корабли к берегам Трои.

В скором времени в Авлиду собрались все соратники Атридов и готовы были вторично плыть к Илиону. Но отъезд их замедлился надолго: Артемида подняла над морем неблагоприятный для греков ветер.

Гневалась богиня на Агамемнона за то, что он убил однажды посвященную ей лань и, убив, горделиво воскликнул: «Сама Артемида не могла бы ловчее сразить быстроногого зверя!»[64]

Ахейцы, горевшие нетерпением сразиться с врагом, должны были ждать перемены ветра и проводить время в бездействии. Чтобы занять их и избавить от скуки, Паламед изобретал различные игры[65]; но ни игры, ни боевые упражнения не могли успокоить воинов. К довершению несчастий в ахейском стане появились губительные, повальные болезни; роптавшие войска готовы были восстать против вождей своих. В это время вещий Калхас возвестил вождям ахейской рати: только тогда богиня смилостивится и отвратит от ахейцев гибель, когда принесена ей будет в жертву дочь Агамемнона – юная Ифигения.

Первоначально гадание Калхаса известно было только Агамемнону, Менелаю да Одиссею. Агамемнон никак не соглашался предать смерти любимейшую из своих дочерей и скорее готов был отказаться вовсе от похода и от всякой славы, чем пожертвовать ею. Он призвал к себе глашатая Талфибия и велел ему обойти шатры ахейцев и распустить дружины. Менелай всеми силами старался убедить брата в необходимости пожертвовать дочерью для общего блага; долго убеждал и молил он его, и наконец Агамемнон уступил. Он послал к своей супруге гонца с письмом и велел ей немедленно прислать Ифигению в авлидский стан: «Ахилл, писал Агамемнон, не хочет выступать в поход до тех пор, пока не получит руки Ифигении».

Вскоре, однако, в сердце царя снова пробудилась отеческая любовь во всей ее силе; тайно от всех он написал ночью письмо Клитемнестре и приказывал ей не присылать дочери в Авлиду: Ахилл будто бы согласился отсрочить заключение брака. В ту же ночь передал он это письмо одному своему старому рабу и велел ему спешить в Аргос. Однако Менелай, боявшийся, чтобы брат его не отказался от своего решения принести дочь в жертву прогневанной Артемиде, всю ночь бродил вокруг его шатра и поймал раба с письмом в ту самую минуту, как тот хотел выйти из стана. Прочитав письмо, Менелай поспешно вошел в шатер царя Агамемнона и стал корить его и осыпать горькими упреками.

– Помнишь ли, брат, – восклицал он в негодовании, – как ты, желая приобрести верховную власть над ратью, упрашивал всех ахейцев идти на войну против Трои? Ты в то время открывал двери свои для всех и со всеми был ласков, всем старался угодить, даже самым ничтожным в войске. Но как быстро изменился ты, лишь только добился желаемого: тебя не узнавали и лучшие из твоих друзей, к тебе никому не стало доступа! Не так поступают достойные мужи: чем более возносит их судьба, тем более пекутся они о друзьях.

Когда дул на море противный нам ветер и дружины роптали, готовы были покинуть стан и разойтись в разные стороны, ты был поражен тогда и с отчаянием спрашивал у всех, что тебе делать; боялся ты в то время, как бы не утратить власти над ратью, не лишиться славы. И когда Калхас, просветленный откровением богов, велел тебе принести в жертву Артемиде дочь, ты изъявил готовность покориться воле прогневанной богини и послал гонца за Ифигенией. Теперь же тайно от всех шлешь ты жене новое письмо – не велишь присылать дочери, не хочешь пожертвовать ею для общего нашего блага! Ты поступаешь так же. как и многие: стремишься к власти и славе, а лишь только дело дойдет до жертвы, позорно отступаешь, отказываешься и от того, что уже дано тебе. Только знай: гибельна такая слабость; желающему стать первым в народе надлежит быть доблестным и твердым.

Упреки брата скорбью и гневом преисполнили сердце царя Агамемнона, но обуздал он свой гнев и сделал попытку на язвительную речь Менелая отвечать спокойно, без гнева и страсти.

– Скажи мне, – отвечал он, – за что ты злобишься на меня, чего от меня хочешь? Желаешь, чтобы я возвратил тебе Елену? Но ведь я не могу исполнить твоего желания сам ты видишь. Ты бы прежде тщательней берег жену: твоя вина, что не ты уберег ее; а мне, не виноватому ни в чем, из-за чего же мне искупать твою вину такой тяжкой, ужасной жертвой Честолюбие мое возмущает тебя? Да почему ж и не искать мне чести? Ты коришь меня за то, что я был готов совершить гибельное дело, да передумал, изменил намерение; безумствуешь ты, укоряя меня: не могу я отдать на заклание дочери для того чтобы возвратить тебе жену! Никогда не подниму я руки на дочь; денно и нощно терзался бы я и проливал горькие слезы, если бы совершил это кровавое дело».

Братья продолжали еще спорить и упрекать друг друга, как вошел глашатай и объявил Агамемнону, что Ифигения уже прибыла в стан. Сама Клитемнестра привезла ее в Авлиду привезла также и сына Ореста. Утомленные длинным и трудным путем, от остановились вне лагеря, у источника, выпрягли усталых коней и пустили их по лугу. Ахейцы толпа ми спешили взглянуть на прекрасную дочь своего вождя и, не зная ничего о намерениях Агамемнона спрашивали друг у друга: зачем велел царь привезти дочь в ратный стан. Одни полагали, что Агамемнон обещал руку дочери кому-нибудь из вождей и хотел совершить брак до отправления в поход; другие думали, что царь соскучился по семье своей – потому и вытребовал в Авлиду и супругу, и детей; некоторые же говорили: «Неспроста прибыла царевна в наш стан: она обречена на жертву Артемиде, властительнице Авлиды».

Самого Агамемнона весть о прибытии супруги и детей привела в отчаяние. Как взглянуть ему теперь на Клитемнестру? Она ехала к нему в уверенности, что везет дочь к брачному алтарю, и должна теперь узнать, что то был обман: дочь их пойдет не к брачному алтарю, а к жертвеннику гневной богини! А сама Ифигения – как зарыдает она, когда узнает о судьбе своей, как будет молить отца, чтобы не отдавал он ее на смерть, не обрекал на заклание! Даже Орест – не в силах еще будет младенец понять, какое дело совершается в семье, но и он поднимет крик и станет плакать вслед за другими.

Тяжело было Агамемнону: мучился он и скорбел и не находил себе спасения. Страдальческий вид его тронул сердце Менелая: жаль его стало Менелаю, жаль стало и несчастной девушки; подошел он к брату раскаялся перед ним, что оскорбил его упреками и злой, язвительной речью, и отказался от всех требований своих.

– Утри слезы, брат, прости меня: я беру назад все, что говорил тебе перед этим. Омрачился мой разум; безумен я был, как малоумный, пылкий сердцем юнец; вижу теперь, каково поднимать руку на детей своих! Распусти дружины, разойдемся по домам; не допущу я, чтобы для меня ты принес такую неслыханную ужасную жертву!

Благородное слово брата порадовало Агамемнона, но не рассеяло его печали.

– Доброе, великодушное слово сказал ты, Менелай – отвечал Агамемнон, – но не спасти мне теперь дочери. Рати ахейцев, собравшиеся здесь, заставят меня принести ее в жертву. Калхас возвестит волю богини перед всем народом; а если бы старец и согласился молчать – про его гадание знает Одиссей. Честолюбив и хитер Одиссей и любим народом; он, если захочет, возмутит все войско: умертвят нас с тобою, а потом и Ифигению. Если же соберусь я бежать мне от них в свое царство – они всей ратью пойдут вслед за мною, разорят города мои и опустошат мою страну. Вот каким беспомощным горем одарили меня боги! Об одном прошу тебя, брат: позаботься, чтобы Клитемнестра ничего не знала о судьбе дочери до самой той поры, когда не падет она под жертвенным ножом. Хоть этим облегчи мою скорбь».

Между тем Клитемнестра въехала в стан и приближалась к шатру супруга. Менелай оставил брата, а Агамемнон один пошел навстречу супруге и детям и старался скрыть свою печаль и отчаяние. Лишь только успел он сказать несколько слов с Клитемнестрой, подбежала к нему Ифигения и, радостная, нежно обняла отца.

– Как рада я, что вижу тебя опять, после долгой разлуки! Только что же ты мрачен так, чем озабочен ты, отец?

– Много забот у вождя, дитя мое!

– О, полно сокрушаться заботами, отец: проясни чело, взгляни на нас с братиком: мы опять с тобою; будь же весел, оставь свою суровость.

– Я рад, дитя, что вижу тебя такой веселой.

– Рад, а у самого текут слезы из глаз!

– Больно мне думать, что вскоре опять мы расстанемся, и расстанемся надолго.

– Ах, если б можно было и нам отправиться с тобою в путь.

– Скоро отправишься ты в путь – в далекий путь, и вспомнишь ты во время того пути об отце своем!

– Что же – одна я отправлюсь в путь или вместе с матерью?

– Одна: и отец, и мать, далеко будут от тебя.

– Что бы ни было, отец мой, ты только скорей возвращайся к нам из похода!

– Прежде чем выступить в поход, мне нужно принести еще здесь жертву, и при этом жертвоприношении ты не будешь праздной зрительницей.

Не мог Агамемнон продолжать далее разговора с дочерью, нисколько не предчувствовавшей близкой гибели своей; снова слезами наполнились его глаза и, обласкав дочь, он велел ей идти в приготовленный для нее шатер. После ухода Ифигении Клитемнестра стала расспрашивать мужа о роде и достатке жениха их дочери и о том, что было приготовлено для брачного празднества и какие приготовления нужно будет еще сделать Тяжело было Агамемнону скрывать от супруги убийственную истину. Мрачно и коротко отвечал он на ее расспросы и посоветовал ей наконец возвратиться назад, в Микены, и остаться там до дня бракосочетания.

– Неприлично, – говорил он, – жить женщине в воинском лагере, среди мужчин, да и дочери, оставшиеся дома, нуждаются в присмотре и заботах матери.

Клитемнестра не послушалась мужа и не согласилась предоставить ему заботы об устройстве брачного торжества. Безутешный, вышел тогда Агамемнон из своего шатра и пошел к Калхасу: надеялся он, что провидец найдет, может быть, средство спасти его дочь от смерти.

Немного спустя к шатру Агамемнона поспешно подошел Ахилл и стал расспрашивать у рабов, где ему найти царя. Не мог Ахилл совладать со своими мирмидонянами: требовали они, чтобы Агамемнон или плыл немедленно к берегам Трои или распустил дружины; да и самому Пелиду, болевшему сердцем по славе, невыносимо стало праздною бездействие. Клитемнестра услыхала голос Ахилла и, узнав от рабов, кто это, вышла к нему из шатра и дружески приветствовала его называя нареченным зятем.

– О какой помолвке говоришь ты? – спросил ее изумленный Ахилл. – Я никогда не искал руки вашей дочери, и Агамемнон ни слова не говорил мне про свадьбу.

Застыдилась тогда Клитемнестра и, смущенная стояла перед Ахиллом, потупив очи в землю: непристойными показались ей теперь ее речи к юноше, и не помышлявшему вступать в брак с их дочерью. Ахилл старался успокоить растерявшуюся царицу.

– Не смущайся, – сказал он ей, – и не сердись на того, кто подшутил над тобой: мне же прости, что я, изумленный твоими речами, опечалил и смутил тебя.

Тут вышел к ним из шатра старый раб, которого Агамемнон посылал с тайным письмом в Микены: раб тот служил еще отцу Клитемнестры и последовал за нею в дом ее супруга. Трепеща от страха, он открыл своей госпоже, что Агамемнон намерен принести дочь в жертву Артемиде. Ужаснулась Клитемнестра, пала к ногам Ахилла и, рыдая, обняла его колена.

– Не стыжусь я, – говорила она, – припасть к ногам твоим: я – смертная, ты же – сын бессмертной богини. Помоги нам, спаси мою дочь! Брачный венец возложила я на ее голову, когда везла ее сюда, а теперь должна одеть в могильные ризы. Вечный позор будет тебе, если ты не защитишь и не спасешь нас! Заклинаю тебя всем, что тебе дорого, божественной матерью твоей заклинаю тебя – защити нас: видишь, я не у алтарей ищу себе защиты, а припадаю к твоим коленам. Нет у нас здесь защитника, нет человека, который стал бы за нас; если и ты отвергнешь мои мольбы, дочь моя погибнет.

Тронут был Ахилл мольбами и рыданиями царицы и вознегодовал на Агамемнона за то, что дерзнул он злоупотребить его именем, дабы обмануть свою супругу и похитить у нее дочь. Поднял Пелид громко стенавшую Клитемнестру и сказал ей:

– Я буду твоим защитником, царица! Клянусь Нереем, божественным родителем матери моей Фетиды: не коснется твоей дочери никто из ахейцев, даже сам Агамемнон. Я был бы презреннейшим из трусов, если бы позволил именем моим привлекать людей к смерти! Если допущу Агамемнону исполнить, что он задумал, – я навеки запятнаю свое имя!

Так говорил царице Ахилл и дал ей совет – попытаться сперва упросить мужа, смягчить его сердце мольбою, ибо доброе, от сердца исходящее слово имеет иногда более власти, чем сила. Дав еще раз обещание быть бдительным защитником Ифигении, Ахилл удалился.

Возвратясь в свой шатер в твердом намерении принести дочь в жертву Артемиде, Агамемнон с притворно спокойным видом сказал супруге:

– Приведи ко мне дочь: я все уже приготовил для ее бракосочетания: готова и священная вода, и жертвенная мука, и телицы, кровью которых окропляют при заключении браков алтари Артемиды.

– Сладкие речи льются из твоих уст, – воскликнула полная гнева и ужаса Клитемнестра. – Дело же, которое ты замыслил, – страшное, злодейское дело! Поди сюда к нам, дочь моя, и знай, что хочет сделать над тобой отец; возьми с собой и Ореста.

И когда Ифигения вошла в шатер отца, Клитемнестра продолжала:

– Посмотри, вот стоит она перед тобой – покорная, готовая во всем повиноваться твоей воле. Скажи ты мне: неужели же и вправду ты хочешь отдать дочь на заклание?

– Горе мне, злополучному, – воскликнул Агамемнон в отчаянии. – Погиб я, открыта моя тайна!

– Все знаю я, – продолжала Клитемнестра. – Самое твое молчание и твои вздохи обличают тебя. Ради чего обрекаешь ты на смерть нашу дочь? Чтобы возвратить Менелаю Елену? Правду сказать, великая цель, достойная кровавой, страшной жертвы! Из-за чьей-то распутной жены жертвовать детьми, отдавать за непотребное то, что для нас всего дороже! Когда ты уйдешь на чужбину, а я возвращусь домой, – как взгляну я на опустелые покои дочери и что скажу другим дочерям, когда они станут спрашивать меня о сестре? И ты – как осмелишься ты поднять к богам руки, обагренные кровью дочери: чего молить у богов детоубийце! Скажи еще мне: почему именно наша дочь должна пасть жертвой у алтаря богини? Отчего не созовешь ты вождей и не скажешь им: «Вы хотите, арговяне, плыть во фригийскую землю? Бросим же жребий о жертве: пусть жребий решит, чья дочь должна пасть у алтаря Артемиды. Почему же сам Менелай не хочет пожертвовать своей дочерью Гермионой? Ведь вы идете на войну из-за его обиды! Что же молчишь ты? Отвечай – уличи меня, если слово мое лживо; если же я говорю правду – одумайся, не поднимай руки на дочь, не отдавай ее на заклание!

Тут пала к ногам Агамемнона и сама Ифигения и, рыдая, стала молить его о пощаде.

– О, отец мой! – говорила дева. – Если бы даны были мне уста Орфея, двигавшие горами! Но бессильно слово мое, сила моя в слезах и стенаниях. Молю и заклинаю тебя: не губи меня; сладок мне свет солнца, не отсылай меня в обитель тьмы! Что мне до Париса с Еленой? Разве виновата я, что Парис похитил жену у царя Спарты! О, брат мой, заступись за сестру; плачь вместе со мною, моли отца младенческими слезами своими, чтобы не обрекал он меня на смерть! Сжалься надо мною, отец, пощади меня!

Но неумолим был Агамемнон и не изменил своего решения.

– Знаю я, что делаю! – воскликнул он. – Не меньше тебя, жена, люблю я дочь; тяжело мне отдавать ее в жертву Артемиде, но не могу я не исполнить воли богини. Видите, какой сильной ратью окружены мы, сколько могучих вождей в медных доспехах собралось здесь, в Авлиде: никому из них не бывать под Троей, если я не принесу в жертву дочери, – Калхас возвестил это; а дружины ахейцев волнуются и ропщут, что так долго не плывем мы к Илиону: горят они нетерпением отомстить дерзкому похитителю жены Менелая. Если я буду сопротивляться воле богини, возвещенной Калхасом, ахейцы умертвят всех нас. Не ради Менелая приношу я дочь в жертву, а для блага всей Эллады– откажись я, меня силою заставят сделать это ахейцы!

С этими словами Агамемнон вышел из шатра. И едва успел он удалиться – в стане поднялся шум, послышались крики и звон оружия; Ахилл поспешно прибежал к шатру Агамемнона и стал облекаться в доспехи, словно готовясь идти в бой. Все ахейское войско было в волнении.

Одиссей открыл народу то, что слышал от Калхаса, и воины взволновались и готовы были силой заставить Агамемнона принести дочь в жертву. Ахилл выступил один против всех и торжественно объявил, что не дозволит поднимать ножа на девушку, обещанную ему в супруги; на доблестного юношу бросились все, даже и сами мирмидонцы, и на месте побили бы его камнями, если бы он не успел спастись бегством. Несчетной толпой, с грозными криками пошли тогда ахейцы, предводимые Одиссеем, к шатру Агамемнона и намерены были тотчас же схватить Ифигению и вести ее к алтарю Артемиды.

Ахилл же, облеченный в боевые доспехи, с мечом в руке, поджидал толпу у царского шатра: он решился силой отражать силу и не выдавать Ифигению. Кровавая, страшная сеча должна была разгореться перед шатром царя Агамемнона.

Сама же Ифигения внезапно вырвалась из объятий рыдающей матери и с геройской твердостью воскликнула:

– Не плачь, мать моя, и не ропщи на отца: не можем мы идти против воли рока. Великодушен и мужествен наш защитник, но не отстоять ему нас с тобою. Слушайте, что положили мне на сердце боги. Не страшусь я более смерти и охотно иду к жертвеннику умирать за дело Эллады. На меня устремлены теперь взоры всех арговян, я открываю им путь к враждебной Трое, я паду жертвой за честь ахейских жен: никогда более не посмеет варвар похитить арговянку. Счастливая смерть неувядаемой славой увенчает меня – славой освободительницы родной земли! Доблестному же сыну Пелея не следует жертвовать жизнью для спасения девы и вступать из-за нее в бой со всем войском аргосским. Нет, если Артемида избрала меня в жертву, я не стану сопротивляться воле богини и охотно пойду к ее алтарю. Рада я пасть под ножом жреца, вы же плывите к берегу Трои, разрушайте ее твердыни: развалины Трои будут моим памятником».

– Великодушно слово твое, благородная дочь Агамемнона! – восторженно воскликнул Ахилл. – О, как бы счастлив был я, если бы богам угодно было даровать мне твою руку!

Но подумай; страшна смерть душе человека; коли пожелаешь, я готов спасти тебя и супругой увезти отсюда в дом свой.

– Много вражды между мужами, много убийств причинила дочь Тиндарея; из-за меня же не прольется крови: ты не поднимешь руки ни на кого из ахейцев, не падешь и сам под их мечами.

– Если такова твоя воля, достойная дочь Эллады, – сказал Ахилл, – я не дерзаю прекословить тебе и отхожу от тебя; но если ты, придя на место заклания, содрогнешься сердцем и изменишь мысли, то я поспешу тогда к тебе на помощь и спасу тебя из-под ножа жреца.

После этих слов Ахилл удалился.

Ифигения стала утешать рыдавшую мать и уговаривала не скорбеть о ней, не оплакивать ее, умирающую столь славною смертью; потом призвала она слуг отца и велела вести себя к месту, где находился жертвенник Артемиды. Клитемнестра, по настоянию дочери, осталась в шатре. Громко зарыдала несчастная царица, когда осталась одна, и, рыдая, пала на землю, терзаемая скорбью и отчаянием.

Перед станом ахейцев, на цветущем лугу, в священной дубраве, стоял жертвенник Артемиды. Сюда собрались греки и густой толпой стали вокруг жертвенника богини. Ифигения, сопровождаемая слугами, прошла сквозь изумленную толпу и стала около отца. Тяжкий вздох вырвался из груди Агамемнона; он отвернулся от дочери и одеждой закрыл лицо, орошенное слезами. Девушка же, обратясь к отцу, сказала:

– Взгляни на меня. Зачем ты отвращаешь от меня глаза? Я не по принуждению – добровольно пришла сюда умереть за ахейский народ. Будьте счастливы все, и да даруют вам боги победу и скорое возвращение на родную землю! Пусть никто из арговян не прикасается ко мне: я сама подойду к жертвеннику и бестрепетно предстану перед жрецом».

Изумилось все войско греков, видя геройское мужество и великодушие царевны. Глашатай Талфибий повелел толпе хранить молчание. Вещий жрец Калхас, стоявший у жертвенника, обнажил острый жертвенный нож и положил его в золотую корзину, потом надел венец на голову девы. Подошел тогда к алтарю и Ахилл; взял он корзину с жертвенной мукой и сосуд со священной водой и, обходя вокруг алтаря, окропил его этой водой и так взывал к Артемиде:

– Прими, о богиня, жертву, приносимую тебе ахейским народом и царем Агамемноном; преклонись на милость, пошли нам благополучное плавание и победу над народом Приама!

Атриды, все ахейское войско и все вожди народов стояли молча, потупив очи в землю. Взял Калхас нож и занес его над девушкой: все смолкло вокруг; безмолвно стояли ахейцы и, затаив дыхание, ждали роковой минуты. Вдруг, перед очами всех, совершилось великое чудо! Калхас нанес удар, но в ту минуту, как нож коснулся шеи девушки, – девушка исчезла, а на месте, где стояла она, явилась раненая, объятая предсмертным трепетом лань. Вскрикнул от изумления Калхас, вскрикнуло и все войско ахейцев.

– Видите ли, ахейцы? – радостно воскликнул вещий старец. – Вот какую жертву избрала себе богиня: неугодно было ей, чтобы алтарь ее обагрился кровью благородной Ифигении. Радуйтесь: богиня примирилась с нами; пошлет она нам теперь счастливое плавание и победу над силой Илиона!

Мужайтесь; сегодня же оставим Авлиду и отправимся в путь по Эгейскому морю.

Когда жертвенное животное было сожжено на алтаре и Калхас еще раз призвал богиню на помощь, войско радостно и поспешно побежало к кораблям: начинал уже дуть попутный ветер. Агамемнон отправился в шатер, чтобы сообщить супруге о том, чем кончилось жертвоприношение; оба они были уверены, что дочь их была приобщена к сонму бессмертных.

Ифигения же была похищена богиней и перенесена на берег дальней Скифии (в племя тавров); здесь должна она была служить жрицей в одном из храмов Артемиды[66].

7. Первые девять лет войны

Путь из Авлиды в Трою был проделан благополучно. Из ахейских героев злой рок поразил только одного – царя Филоктета, обладавшего стрелой Геракла. Когда корабли ахейцев достигли небольшого и безлюдного острова Хрисы, находящегося вблизи Лемноса, пловцы вышли на берег и стали искать алтарь нимфы Хрисы: ахейцам было сказано от оракула, что не взять им Трои, если не принесут они на том алтаре жертвы. Алтарь Хрисы построен был Ясоном в то время, как он собирался идти в Колхиду; на нем совершил жертвоприношение Геракл, отправляясь под Трою. Филоктет, бывший спутником Геракла во время его похода под Трою, знал, где стоит алтарь, и вызвался провести к нему своих спутников. Лишь только подошел он к месту, где стоял полуразрушенный уже жертвенник, как из кустов внезапно выскочил дракон[67], страж святыни, и укусил героя в ногу. Страшно разболелась рана, наполненная губительным, разъедающим ядом; денно и нощно страдал Филоктет и не знал покоя. Нельзя было ахейцам приносить жертв и творить возлияний: священнодействия прерывались стонами и криками страдальца. К тому же гной, вытекавший из раны, распространял зловоние. Все это вредно действовало на войско, и вот Атриды сошлись на совет с Одиссеем и порешили удалить от рати благородного героя, впавшего в несчастье при служении общему делу.

Подплывая к Лемносу, вожди пересадили страдальца, объятого в то время глубоким сном, на другой корабль и отвезли на скалистый, пустынный берег. Положив подле спавшего Филоктета лук со стрелами, одежду и некоторое количество пищи, они предоставили его судьбе.

Девять лет прожил несчастный один среди угрюмых скал, покинутый и забытый всем миром; только на десятый год вспомнили о нем ахейцы: поняли они, что без стрелы Филоктета не взять им неприступных стен Трои, и послали гонцов отыскать героя и привезти его в ахейский стан.

Когда греки подплывали к Трое, троянцы сильной ратью вышли им навстречу в намерении не допустить их высадиться на берег. Предводителем троянцев был Гектор, старший сын Приама, мужественнейший и великодушнейший из всех героев Илиона; сам же Приам был в те годы уже стар и слаб и не мог лично участвовать в войне.

Грекам от оракула было сказано, что тот из них, кто первый вступит на троянскую землю, погибнет. Знал это фессалиец Протесилай и решился пожертвовать собой – все другие ахейцы страшились и медлили сходить с кораблей, а он бестрепетно ступил первый на землю Трои и тут же пал, пораженный копьем Гектара.

Когда весть о смерти Протесилая дошла до юной супруги его Лаодамии, она впала в безутешную скорбь и стала молить богов преисподней, чтобы возвратили они ей супруга хоть на три часа – хоть бы три часа только провести ей на земле с нежно любимым супругом! И боги аида вняли мольбам ее: Гермес отвел Протесилая на землю. Когда же пришло ему время снова возвратиться в обитель теней, Лаодамия умерла вместе с ним. На фессалийском берегу Геллеспонта, напротив Трои, показывали впоследствии место, где был похоронен юный царь с супругой; на их могиле росли вязы. Весенней порой ветви деревьев, обращенные в сторону Илиона, раньше других ветвей покрывались зеленью и цветами; но зелень и цветы быстро увядали и падали на землю, напоминая ранним увяданием своим о безвременной смерти благородного героя.

После того как Протесилай пал за своих соратников, греки быстро сошли с кораблей на сушу, горя нетерпением отомстить троянцам за смерть героя. Тут завязалась кровавая сеча, и много доблестных воителей полегло на том месте, много пало как ахейских, так и троянских героев. Между греками яростней всех других бился в той битве Ахилл, между троянцами – Гектор и союзник Трои – царь Кикнос. Кикнос царствовал в Колонах, в троадской земле; род его шел от владыки морей Посейдона и нимфы Каликэ. Был Кикнос исполин ростом и силой; неустрашимый и твердый как железо, телом он был бел, как лебедь, отчего и получил свое имя[68]. Будучи родственником и соседом Приама, он поспешил на помощь троянцам, лишь только заслышал о приближении аргосской рати к берегам Трои, и теперь губительно свирепствовал в рядах врагов: никто из ахейцев не мог устоять против Кикноса. Видя это, устремился на него с колесницы своей Ахилл и, потрясая копьем, громко воскликнул:

– Кто бы ты ни был, троянец, умирая, ты можешь утешиться тем, что пал от копья Ахилла, сына Фетиды! – С этими словами Пелид бросил в противника копьем. Тяжеловесное копье попало прямо в цель: ударилось острием в грудь Кикноса, но не поранило его.

Изумился Ахилл, а Кикнос воскликнул:

– Не дивись, сын богини, и не думай, что броня со щитом защитили меня от твоего копья; доспехи я ношу для красы, а если бы снял я и броню, и шлем, и бросил бы щит – ты и тогда не нанес бы мне раны. Ведь я не сын какой-нибудь нереиды, а сын великого, мощного бога, имеющего силу и власть и над Нереем и над дочерьми его, и над всем царством вод морских.

Так воскликнув, Кикнос в свою очередь бросил копье в Ахилла и попал ему в щит: пробило копье медь щита и девять толстых воловьих шкур, облекавших его, и застряло острием в десятой шкуре. Вынул Ахилл копье из щита и во второй раз метнул его в противника, но и тут не нанес ему раны. В третий раз бросил Пелид копье, и третье копье не повредило Кикноса, хотя он стоял перед врагом не покрытый никакими доспехами.

Яростью вскипел тут юный герой ахейский и, испытав рукой острие копья, бросился на ликийца Меноита.

– Посмотрю я, рука ли моя ослабела, или притупилось копье!

Так воскликнул Пелид и, бросив копьем в Меноита, поразил его в грудь и ранил его насмерть. Быстро выхватив копье из дымившейся еще кровью раны, Пелид бросил им в Кикноса: копье отскочило от него, как будто ударилось в скалу.

Извлек тогда Пелид меч из ножен и с мечом устремился на врага; прорубил он Кикносу шлем и щит, но не мог нанести ему ни одной раны. Тогда Пелид левой рукой высоко поднял щит свой и трижды ударил им врага по лицу: правой же держал меч и рукояткой меча наносил Кикносу удары в виски. Не выдержал этого троадский герой и обратился в бегство. Ахилл погнался за ним и преследовал его до тех пор, пока тот в изнеможении не упал на землю. Придавив Кикноса щитом и коленом наступив ему на грудь, Пелид задушил противника, стянув ему шею ременными подвязками шлема[69].

Гибель Кикноса навела на троянцев ужас: быстро отступили они и заключили с греками перемирие, дабы предать земле тела павших в битве. Кончив обряд погребения, ахейцы вытащили корабли па берег и вблизи моря, в долине между горами Сигейоном и Ройтейоном, устроили себе шатры. Два сильнейших героя в войске – Ахилл и Аякс – поставили свои шатры на двух противоположных концах стана: Ахилл – у Сигейона, Аякс – у Ройтейона; Одиссей же поставил шатер в середине стана, вблизи шатра Агамемнона, у того места, которое предназначалось для народных собраний. Весь стан свой ахейцы обвели высокой насыпью.

Устроив стан, греки послали в город Менелая и Одиссея – для переговоров о выдаче Елены и сокровищ, похищенных вместе с нею из Менелаева дома. Благородный и мудрый Антенор, один из наиболее почетных троянских старцев, принял послов в своем жилище и разделил с ними трапезу. Узнав, зачем пришли ахейские послы, Приам созвал на совещание весь троянский народ.

Менелай с Одиссеем вышли перед собранием троянцев и объявили, чего требуют ахейцы от царя Приама и граждан Трои. Речь Одиссея произвела сильное впечатление на собравшийся народ, и когда он окончил, Антенор[70] признал требования греков справедливыми, а народ порешил возвратить послам Елену и похищенные у Менелая сокровища. Парис всеми силами противился решению народа; его поддерживали другие сыновья Приама, и Антимах[71] предложил даже схватить Менелая и предать смерти. Этому воспротивились и Приам, и Гектор, и большинство граждан; большая часть народа была все еще согласна с Антенором и требовала, чтобы Елена была возвращена Менелаю вместе с сокровищами, похищенными у него Парисом. Но под конец совещания встал с места предсказатель Гелен, один из сынов Приама, и смутил разум троянцев, возвестив, что боги обещают сынам Илиона заступничество и помощь в предстоящей войне. Троянцы поверили Гелену и удержали у себя Елену, а послов, угрожавших им местью и войной, выслали из город.

Тогда греки приступили к осаде Трои.

8. Начало осады Трои

Трижды пытались они ворваться в город, пробив городскую стену: по попытки их были безуспешны. Война должна была завязаться надолго: у греков было недостаточно войска, чтобы оцепить город со всех сторон, а троянцы, страшась силы Ахилла, не решались делать вылазки и вступать в битву в открытом поле. Началась тогда война мелкая, но опустошительная. Более всех других ахейцев свершил славных ратных дел Ахилл: и с моря, и сухим путем нападал он на троянские города и на города союзников Трои, взял тридцать три города, жег и опустошал в них жилища граждан, мужчин предавал смерти, а жен и детей уводил в неволю. Добыча, взятая из завоеванных городов, доставлялась в стан и делилась между ахейцами.

В Гипоплакских Фивах[72] жил царь Киликии Ээтион, отец Андромахи, супруги Гектора. Ахилл пошел на Фивы войной и предал смерти семь сыновей царя – всех в один день, потом взял город и умертвил самого Ээтиона, престарелого, но мужественного героя. Правда, боясь гнева богов, Ахилл не снял с него доспехов, а сжег тело на костре вместе со всем блестящим вооружением убитого. Супруга Ээтиона, мать Андромахи, отведена была в стан ахейцев; впоследствии за пленную царицу был предоставлен дорогой выкуп, и она, получив свободу, возвратилась в Киликию, где в скором времени поражена была стрелой Артемиды. Вместе с другими пленницами из Фив в стан ахейцев приведена была и дочь жреца Аполлона Хриса, юная Астинома (Хрисеида). Незадолго до нашествия Ахилла она прибыла в Фивы навестить сестру Ээтиона Ифиною и принести жертву Артемиде. При разделе добычи арговяне отдали Хрисеиду царю своему Агамемнону.

Много терпели от Ахилла и сами троянцы: он сторожил их и не давал им выходить за стены города. Так, он пленил Антифа и Иса, сынов Приама; впрочем, оба они были вскоре выкуплены отцом из плена. Другого сына Приама – Ликаона, Ахилл, взяв в плен, продал на Лемнос.

Раз младший из сыновей Приама, Троил, выехал из города в поле: думая, что ахейцы стоят станом далеко от Трои, он хотел прокатиться по полю, невдалеке от городской стены. Вместе с ним вышла из города сестра его Поликсена; сопровождаемая несколькими вооруженными людьми, она пошла к ближнему колодцу, прикрытому густым кустарником и высокими, тенистыми деревьями. Троил, поездив в поле, вздумал напоить коней и погнал их к колодцу. Внезапно из чащи кустов показался Ахилл и, с копьем в руке, бросился на юношу. Троил и Поликсена, оба испуганные, пустились бежать; Ахилл погнался за ними на своем коне.

В это время старец Приам сидел на башне, над Скейскими воротами, выходившими к морю и стану ахейцев. Прибежал к нему сторож, смотревший в поле с другой башни, и сообщил ему весть о том, в какой опасности находится Троил. Старшие сыновья Приама, Гектор, Полит и Деифоб, поспешили па помощь к брату, но не поспели вовремя.

Быстроногий Ахилл догнал Троила вблизи Аполлонова жертвенника, у которого тот хотел искать защиты; здесь ахейский герой ухватил отрока за кудри, сбросил его с колесницы на землю и, умоляющего о пощаде, насмерть поразил копьем. Когда дети Приама, вместе с Энеем, подбежали к алтарю, перед ними лежал бездыханный Троил. Не успели они спасти юношу, но не покинули его тела, не оставили его на растерзание хищным птицам и зверям: вступили они в бой с Ахиллом, и герой должен был уступить численному превосходству их: он отступил и оставил им тело. Гектор понес его на своих плечах в город.

Царственный старец Приам и множество троянских мужей и жен, ожидая возвращения сыновей Приама и Энея, стояли на городской стене и смотрели в поле; громко зарыдали, увидев Гектора с телом Троила: жаль стало им мальчика, погибшего безвременной смертью.

С той поры Аполлон прогневался на Ахилла, дерзнувшего совершить убийство вблизи его алтаря; гнев бога и стал впоследствии причиной ранней смерти самого героя.

В первые же годы войны пал и Паламед, мудрый и правдивый царь эвбейский, принесший грекам так много пользы своими советами и изобретательностью. В то время как Атриды набирали войско, Паламед усердно убеждал всех, кого знал, принять участие в походе на Трою; большая часть вождей пошли в поход, именно убежденные речами Паламеда. В Авлиде он изобретал для тяготившегося бездействием войска различные занятия и игры, а во время голода в стане привез с острова Делоса дочерей Ания[73] (Элайо, Спермо и Ойно, которых прозвали ойнотрофами), обладавших способностью превращать в хлеб, вино и масло все, к чему только они прикасались.

Как в Авлиде, так и под стенами Трои он, зная силу трав, излечил многих ахейцев. Мужеством и благородством души он не уступал другу своему Ахиллу, с которым постоянно делил боевые труды: Ахилл охотно делал его соучастником всех своих предприятий. Провидя, что война с Троей протянется много лет, Паламед стал советовать ахейцам оставить брань и возвратиться в отечество. За такой совет многие из вождей восстали на Паламеда, а более всех Лаэртид Одиссей: с трудом его увлекли в поход, но когда ахейцы прибыли под Трою, он и слышать не хотел об окончании войны прежде, чем будут разрушены стены Илиона. Одиссей и прежде еще ненавидел Паламеда, а впоследствии ненависть эта возросла еще более: видел он, что Паламед превосходит его и мудростью советов, и изобретательностью и что ахейцы чтут эвбейского царя более, чем кого-либо из вождей. Одиссей воспользовался неудовольствием, которое произвели миролюбивые речи его противника на большую часть рати; он стал уверять ахейцев, что Паламед изменил своим и вошел в тайные сношения с троянцами. Увлеченный кипучей, непреодолимой злобой, Одиссей тайно от всех скрыл в шатре Паламеда мешок с золотом, потом написал к нему от имени царя Приама письмо, в котором говорилось об обещании предать троянцам стан ахейцев и о золоте, посланном, будто бы, за это дело из Трои.

Письмо это Одиссей тайком отдал одному из пленных фригийцев и велел отнести его Приаму. Но только лишь фригиец успел отправиться в путь, как на него напали Одиссеевы слуги и убили его, а письмо принесли к своему господину. Одиссей отправился к царю Агамемнону и обвинил Паламеда в измене; привели в царский шатер обвиненного – он не знал за собой никакой вины и не мог признать справедливыми возводимые на него обвинения. Тогда, по предложению Одиссея, вожди отправились в шатер Паламеда и, обыскав шатер, нашли в нем мешок с золотом: золота было такое именно количество, какое было обозначено в письме.

Улика была сильна; Агамемнон созвал к себе всех вождей ахейского войска и стал с ними судить Паламеда. Одиссей так убедительно доказывал его преступность, что судьи не захотели слушать никаких оправданий подсудимого, забыли все его прежние славные подвиги и заслуги и присудили побить изменника камнями. Наложили на Паламеда оковы и повели его на берег моря – здесь хотели совершить над ним казнь. Не произнес невинный страдалец ни одной жалобы, не обращался к губителям своим ни с какой мольбой, только, умирая, сказал:

– Нет правды среди людей, правда умерла прежде меня!

Так погубили ахейцы благородного Паламеда, лучшего из своих героев. Но смерть героя не прошла им безнаказанно. Когда ахейцы, возвращаясь в Элладу – уже по разрушении Трои, – достигли берегов Эвбеи, на море разразилась страшная буря: Навплий, отец Паламеда, чтобы отомстить ахейцам за убийство сына, расставил маячные огни на самых опасных местах прибрежья. Много ахейцев погибло в ту ночь в волнах бурного моря; те же, которые успели спастись и выйти на берег, пали под мечами эвбейцев.

Царь Агамемнон воспретил предавать погребению тело Паламеда, но праведный Аякс Теламонид не послушался повелений ослепленного гневом царя и с честью предал тело земле. Не верил Аякс, что Паламед действительно изменил грекам и хотел предать их стан в руки врагов.

Книга десятая. Гнев Ахилла

1. Спор Ахилла с Агамемноном

(по Гомеру, «Илиада» П.1)

Вот уже девять лет прошло с тех пор, как ахейцы начали войну с троянцами; наступил и десятый год, в который, по предсказанию Калхаса, греки должны были взять враждебный город, но, вопреки предсказанию, надежды на близкое окончание войны не было никакой. Кроме прежних трудов и лишений ахейцам пришлось в том году переносить еще и новые, тяжкие беды: много героев пало в кровавых сечах, вдали от родной земли, вдали от супруг и детей своих; много нужды, болезней и горя пришлось перенести бойцам, страдая от губительной язвы, от вражды вождей и оружия лютых врагов.

В день победы Ахилла над Фивами, вместе с другими девами, взята была в плен Хрисеида, дочь престарелого Хриса, жреца Аполлона.

Ахилл отдал пленницу в дар царю Агамемнону. На десятый год Троянской войны пришел старец Хрис в стан ахейцев и принес за дочь свою богатый выкуп. Держа в руках, на золотом жреческом жезле лавровый венец – венец Аполлона, старец обращался со слезной мольбой ко всем ахейцам и, более всех других, к обоим сыновья Атрия – Агамемнону и Менелаю.

– Атриды, вожди народов, и вы, доблестные мужи ахейцы! – говорил почтенный старец. – Да помогут вам боги Олимпа разрушить город Приама и счастливо возвратиться в страну свою! Вы же освободите мою дочь, примите за нее выкуп: воздайте честь Зевсову сыну, стреловержцу Аполлону!

Все ахейцы были согласны оказать честь жрецу Аполлона и принять за дочь его выкуп, но не по сердцу это было Агамемнону; он обругал старца, отогнал его от ахейских судов и поразил жестоким, грозным словом.

– Убирайся, старик! – вскричал он. – Не попадайся мне на глаза, чтобы никогда не встречал я тебя в нашем стане, а то не спасет тебя ни жезл твой, ни венец Аполлона! Дочери твоей я не отпущу на свободу: до старости будет она жить в неволе в дому моем, в Аргосе. Ступай отсюда и не гневи меня, если хочешь остаться живым!

Ужаснулся старец и ушел. Молча побрел он домой по берегу бесконечно шумящего моря, и когда был уже далеко от ахейского стана, поднял он руки и, печальный, взмолился Аполлону Фебу.

– Внемли мне, сребролукий бог! Вспомни, как украшал я твои храмы, как сжигал на твоих алтарях тучные бедра коз и овец; исполни теперь мое желание: за слезы мои и печаль покарай данайцев твоими божественными стрелами!

Так молился служитель Феба, и бог внял его мольбе. Гневный, сходил он с вершины Олимпа, неся за плечами лук и отовсюду закрытый колчан со стрелами; в ярости шел он, мрачный, как ночь, и грозно звенели в его колчане крылатые стрелы. Сел Аполлон напротив кораблей ахейских и пустил в них смертоносную стрелу; страшно зазвенел серебряный лук бога. Сперва разил он животных, потом стал истреблять и людей: в стане ахейском беспрестанно пылали погребальные костры. Люди умирали сотнями от моровой язвы. Девять дней метал Аполлон стрелы в ахейскую рать, на десятый Ахилл созвал ахейцев на совещание; то вложила ему в сердце Гера, благосклонная к грекам: скорбела она, видя, как опустошаются их дружины губительной язвой.

Когда собрался народ, Ахилл подал совет – привести прозорливого жреца или гадателя снов: пусть скажут, чем раздражен Феб, прогневан ли он не совершением какого обета или небрежением о жертвах, и каким даром можно укротить его гибельный гнев. Тут встал го своего места Калхас, вещий старец, и, обратись к Ахиллу, сказал:

– Ты желаешь знать причину гнева Аполлона? Я скажу тебе; только поклянись сперва, что ты защитишь меня, если я раздражу своим словом некоего могучего, властью облеченного мужа.

– Верь мне и надейся на мою защиту, провидец, – отвечал Ахилл. – Открой нам, что знаешь. Клянусь Фебом. пославшим тебе дар прорицания: пока я жив, никто из ахейцев не наложит па тебя руки – даже сам Агамемнон, верховный вождь ахейской рати.

Смело сказал тогда Калхас:

– Нет, не за неисполнение обетов гневается Аполлон, а за оскорбление жреца своего: обесчестил Агамемнон непорочного старца, не отдал ему дочери; и до тех пор не отвратит бог от нас гибели, пока мы не освободим Хрисеиду без выкупа и не отошлем к отцу ее священной гекатомбы для Аполлона Феба. Только тогда можем мы склонить бога на милость.

Поднялся тут царь Агамемнон: злобой вскипело в нем сердце, гневом пылали очи.

– Предвещатель бед! – воскликнул он. – Любо же тебе, должно быть, пророчить беды: доброго ты никогда не скажешь и не сделаешь. Вот и теперь ты толкуешь данайцам, будто Аполлон наслал на нас язву за то, что я не отпустил на свободу дочери Хриса. Хотелось бы мне удержать ее, но, ради спасения народа, я согласен дать ей свободу. Только взамен Хрисеиды вы предоставьте мне другую награду.

– Не будь корыстолюбив, славный Атрид, – возразил Агамемнону Ахилл. – Где нам теперь взять для тебя награду? Все, что было добыто в разоренных городах, все разделили мы между собою; как же можно требовать от кого-нибудь то, что однажды было отдано ему? Лучше исполни волю бога и отпусти скорее девушку; а если Зевс поможет нам разрушить Трою, мы заплатим тебе за Хрисеиду втрое или вчетверо.

– Не измышляй лжи, доблестный Ахилл, – воскликнул Агамемнон. – Не проведешь ты меня! Сам ты не отдаешь назад своей части, а от меня требуешь, чтобы я отдал. Нет, если не удовлетворят меня ахейцы новым даром, я сам пойду к тебе в шатер и своими руками возьму твою добычу, а не то вознагражу себя из части Аякса или Одиссея: гневайтесь тогда, как хотите! Да об этом после; теперь к делу! Снаряжайте корабль: сведем на него Хрисеиду и отправим священную гекатомбу: кто-нибудь из вождей пусть плывет к Хрису с дарами – вот, хоть бы ты, Пелид, страшнейший из ахейских воителей.

Грозно взглянув на него, Ахилл отвечал:

– Кто из ахейцев станет вперед повиноваться тебе, бесстыдному корыстолюбцу, кто пойдет с тобою на брань? Я ведь не за себя пришел воевать с троянцами – они мне ничего худого не сделали: из-за тебя бился я с ними, да из-за брата твоего Менелая. Ты же все презираешь и грозишь, что похитишь у меня добычу, мзду тягостных трудов моих, дарованную мне ахейцами! При разгроме вражеских городов мне никогда не приходилось получать такой награды, какую ты брал себе: моей рукой добывается в бою победа, а дойдет до дележа – ты заберешь себе все лучшее, а я, истомленный боем, без ропота иду, бывало, к кораблям, довольствуясь и малым. Нет, больше я тебе не помощник: уйду я назад, в свою Фтию, богатей тут без меня, наживай себе сокровища один!

– Что же, – отвечал ему надменный царь Агамемнон, – беги, коли тебе хочется. Я не прошу тебя оставаться здесь для меня: много у меня достойных бойцов и без тебя; от них мне всегда будет честь, а еще больше, чем от них, – от промыслителя Зевса. Нет для меня человека ненавистней тебя: вечно бы тебе спорить, заводить раздоры да битвы. Не кичись и не ставь ты себе в заслугу своей силы и мужества: сила твоя – дар тебе от богов. Нет, иди к кораблям и плыви со своей дружиной домой; властвуй там над своими фессалийцами, а над нами тебе властвовать не придется. Гнев твой мне не страшен; я еще вот что скажу тебе: Хрисеиду я отошлю к отцу, но после того приду в твой шатер и сам возьму у тебя юную Брисеиду, твою пленницу; сделаю я это, чтобы ты уразумел, сколь выше я тебя властью, и чтобы никто не дерзал впредь тягаться со мною и сопротивляться мне.

Гневом вскипело сердце в мощной груди юного Пелида; не знал он, на что решиться ему: извлечь ли меч и положить Агамемнона на месте или обуздать и подавить в себе гнев. Так волновался он и наконец, почти непроизвольно, схватился за рукоятку меча и хотел извлечь его из ножен, но в это время приблизилась к нему Афина Паллада, посланная с Олимпа Герой: любила и хранила Гера обоих враждовавших вождей. Незримая никем из ахейцев, встала богиня позади Ахилла и взяла его рукой за русые кудри. Изумленный, обернулся он назад и тотчас узнал Афину и сказал ей:

– Зачем ты, богиня, низошла к нам с Олимпа? Или хотелось тебе видеть буйство Атрида? Не ложно мое слово: погубит он себя своей гордыней.

Афина в ответ:

– Я сошла с Олимпа, чтобы укротить гнев твой; сколько хочешь язви противника словом, но не извлекай меча. Повинуйся мне и верь: скоро заплатит он тебе за обиду дарами, втрое более ценными, что будут отняты у тебя сегодня.

Покорился юный герой слову богини и опустил меч в ножны; но зато, не обуздывая более гнева, стал он язвить Агамемнона злыми словами.

– Бесстыдный, презреннейший из трусов! Осмелился ли ты хоть однажды вступить в бой с врагом, садился ли ты хоть когда-нибудь в засаду вместе с другими? Нет, и то, и другое для тебя страшнее самой смерти! Вот по тебе дело – грабить добычу у того, кто дерзнет прекословить тебе. Ты царствуешь над презренными трусами – иначе не посмел бы ты обижать бойцов! Но вот что скажу тебе и клянусь в том великой клятвой: придет время, и ахейцы толпами будут падать от руки губителя Гектора, ты же не в силах будешь подать гибнущим помощь; все тогда взыщут сердцем Ахилла, и сам ты горько будешь раскаиваться, что обесславил доблестнейшего из ахейцев.

И сказав это, гневно бросил он на землю свой скипетр и сел. Царь Агамемнон хотел отвечать Ахиллу не менее гневной и оскорбительной речью, но тут поднялся с места благочестивый старец Нестор и встал между двумя вождями: словом, полным мудрости, старался он укротить гнев в них и примирить их между собою – дабы распря первых вождей не погубила всей рати. Только старания старца не увенчались успехом, и слова его было бессильны.

– Справедливы и разумны твои речи, старец, – сказал ему Агамемнон. – Но видишь – он хочет быть выше всех здесь, хочет над всеми начальствовать и господствовать. Боги хоть и сотворили его храбрым воителем, но не дали ему права оскорблять и бесславить других.

– Поистине, – прервал его Ахилл, – я был бы ничтожнейшим из трусов, если бы стал покоряться каждому твоему слову. Повелевай другими – не мною. Одно еще скажу я тебе: из-за пленной девушки не подниму я меча ни на тебя и ни на кого из ахейцев – отнимайте свой дар, коли хотите; но другого ничего не возьмешь ты из моего шатра, а если дерзнешь – я тотчас же омочу копье мое в твоей черной крови!

Разошлось собрание. Пелид вместе с Патроклом и другими друзьями пошел к своим шатрам, Агамемнон – к берегу моря; здесь снаряжали корабль для отсылки к Хрису; водителем корабля выбран был Одиссей. В стане ахейцев сжигались на алтарях жертвы; народ, по повелению царя, очищался омовениями.

Возвратясь от кораблей в шатер свой, Агамемнон послал к Ахиллу двух вестников, верных клевретов своих Талфибия и Эврибата, – и велел им взять у героя его пленницу. Вестники повиновались и пошли, хотя и неохотно, к берегу моря, в стан мирмидонян. Ахилл сидел перед своим шатром. Смущенные, встали они перед ним в почтительном страхе и не дерзали сказать, зачем пришли. Ахилл сам все понял и встретил их без гнева.

– Здравствуйте, славные глашатаи! – начал он. – Подойдите ко мне; вы не виноваты передо мной – виноват Агамемнон; он прислал вас за Брисейдой? Друг Патрокл, отдай им пленницу! Вы, вестники, будьте свидетелями перед богами и перед людьми, и перед царем своим: если будет когда ахейцам нужда во мне, если станут они просить меня о помощи – помощи от меня им не будет!

Вывел Патрокл пленную девушку и отдал ее вестникам. Печальная, последовала за ними Брисеида: сердцем полюбила она прекрасного, благородного юношу. Ахилл же, покинув друзей, пошел к берегу моря. Одинокий, сидел он здесь и, смотря на темноводную пучину, простер в слезах руки к матери своей Фетиде. Быстро, как легкое облако, вышла из бездны Фетида, села возле милого сына, лившего горькие слезы, и, нежно лаская его, говорила:

– Что рыдаешь ты, сын мой, какая скорбь посетила твое сердце? Не скрывай, скажи мне.

Рассказал ей тут Ахилл все, что претерпел от царя Агамемнона, и просил ее, чтобы взошла она на Олимп и склонила Зевса даровать победу троянцам и отвратить счастье от греков – да познают они, сколь преступен их царь, обесчестивший храбрейшего из ахейцев. Фетида обещала исполнить желание сына, лишь только Зевс возвратится на Олимп.

– Зевс, со всем сонмом богов, отправился вчера на жертвенный пир к благочестивым эфиопам, к отдаленным берегам океана: на двенадцатый день он снова вернется на Олимп. Тогда предстану я перед ним и припаду к ногам его; верится мне, что исполнит он мое моление. Ты же до тех пор оставайся при судах и не вступай в битву.

Так говорила она и снова скрылась в пучине моря; Ахилл же удалился в свою ставку и сидел в ней, питая в сердце скорбь об отнятой у него девушке.

Между тем Одиссей прибыл к Хрису. Возвратил он жрецу дочь и отвел к алтарю Аполлона привезенную гекатомбу. Радостно обнял старец дочь и воздел к Аполлону руки, моля его отвратить от ахейцев гибельный мор. Аполлон внял ему.

2. Слово Зевса

На двенадцатый день сонм богов возвратился на Олимп. На рассвете дня Фетида всплыла из моря и с ранним туманом поднялась на Олимп; здесь, на самой вершине горы, восседал Зевс, уединившийся на ту пору от прочих богов. Села к нему Фетида, обняла его колена и стала умолять, чтобы взыскал он милостью ее сына, посылал бы троянским ратям победу до тех пор, пока ахейцы с царем своим Агамемноном не воздадут надлежащей чести оскорбленному Ахиллу. Долго сидел тучегонитель Зевс безмолвно; Фетида продолжала обнимать его колена и, припав к ним, умоляла:

– Скажи мне свое непреложное слово; ты не ведаешь страха: исполни же моление мое или отвергни. Коли отвергнешь, так и буду знать, что среди богинь я самая последняя.

Глубоко вздохнул отец Кронион и отвечал ей:

– На беду ты меня наводишь, заставляя действовать против желания Геры: озлобит меня Гера бранными речами. Она и так беспрестанно ссорится со мною и плачется перед богами, что я в этой брани стою за троянцев. Ступай теперь, чтобы не увидела тебя Гера; я исполню твое моление. Смотри же – я киваю тебе главою: это для бессмертных священнейший залог моего слова, непреложный обет для меня.

Так говорил Зевс и повел черными бровями, и пряди благовонных волос опускались ниц с бессмертной главы его. От знамения того содрогнулся многохолмный, высоковершинный Олимп. Покинув гору богов, богиня Фетида снова низошла в пучину моря, Зевс же возвратился в свои чертоги, куда, к его трапезе, собрался весь сонм богов.

Навстречу отцу своему все боги поднялись с мест и благоговейно приветствовали его; Зевс воссел на престол свой. Гера, видевшая, как супруг ее говорил с Фетидой, обратилась к нему с язвительной речью и стала корить его – уверенная, что он уже обещал Фетиде даровать честь ее сыну и поразить ахейцев гибелью. Но строгим словом остановил ее Зевс и повелел ей сидеть безмолвно, чтобы он, встав с престола, не наложил на нее мощных рук своих. Устрашилась Гера угрозы и умолкла, смирив свое гневное сердце; смолкли также и все прочие боги, смущенные ссорой владык Олимпа.

Встал тогда Гефест и, подойдя к матери с кубком, убеждал ее не раздражать отца, а смягчить его ласковым, угодным ему словом.

– Перетерпи, мать, – говорил Гефест, – и снеси это, как ни горестно твоему сердцу; не дай мне видеть, как покарает он тебя, исполнясь гнева: я не помогу тебе тогда. Ты знаешь, как, когда я ринулся к тебе на помощь, он схватил меня за ногу и сбросил с порога Олимпа: весь день летел я стремглав и уже при заходе солнца, еле живым, упал на Лемнос…

Улыбнулась Гера в ответ на добродушный совет сына и приняла из рук его кубок. Радостный, стал он поспешно обходить тогда и всех других богов и подносить им сладостный нектар. И снова оживилась беседа блаженных небожителей, подняли они несказанный смех, глядя, как суетился хромоногий Гефест. С прежним весельем пировали бессмертные боги в Зевсовых чертогах до самого захождения солнца.

3. Агамемнон испытывает рать

Терсит (Гомер. Илиада. II. II)

Всю ночь не спал Зевс и все думал о том, как бы ему исполнить слово, данное Фетиде. Наконец он решился послать Агамемнону обманчивый сон и подвигнуть его на битву ложным обещанием победы. Встал от сна Агамемнон и тотчас же велел созывать народ на совет; но прежде того он собрал вождей к кораблю Нестора и совещался с ними: решено было испытать народ предложением окончить многолетнюю бесплодную брань и возвратиться на отчизну.

Когда ахейцы многочисленной толпой сошлись на совет и когда глашатаи уняли громкий говор, встал Агамемнон и обратился к собравшемуся народу:

– Други мои, герои данайские! Зевс вовлек меня в погибель: прежде обещал он, что не возвращусь я на отчизну, не разрушив крепкостенной Трои; теперь же велит мне бесславно плыть назад в Аргос – мне, погубившему столько народа. Стыд и позор будет нам: великая числом, мужественная рать ахейцев тщетно воевала столько лет и не могла одолеть меньшей силы врагов. Ведь если бы нас, ахейцев, разделить на десятки, а потом собрать всех троянцев, сколько их есть в городе, и на каждый наш десяток брать из троянцев по одному виночерпию – многим десяткам у нас пришлось бы остаться без виночерпиев: вот как превосходим мы врага числом! Но на нашу беду много у троянцев союзников, много других городов подает им помощь; они-то и не дают мне разрушить твердынь Илиона. Девять лет уже прошло, стали подгнивать корабли наши, истлели на них снасти: дома ждут нас, сетуя, жены с детьми – мы же томимся бесплодно, не видя никакого конца делу, для которого покинули отчизну. Так не лучше ли исполнить волю Зевса и отправиться назад в Аргос: ведь не взять нам пышной Трои!

Слушая речи царя, встал и взволновался народ, подобно бурному морю. С громкими криками бросились ахейцы к кораблям, столбом поднимая пыль по дороге: перекрикиваясь между собою, убеждали они друг друга живее приниматься за дело и спускать корабли в море. Тут Агамемнон и другие вожди опустили руки. И непременно отплыли бы ахейцы и, вопреки судьбе своей, воротились бы в Аргос, если бы в их дело не вмешалась сила бессмертных.

Гера, питавшая непримиримую вражду к троянцам, устрашилась при мысли, что греки могут уплыть на родину, не разрушив Трои. Стала она просить Афину поспешить в стан греков и удержать их. Быстро спустилась Афина с вершин Олимпа к аргосским кораблям и увидела здесь мудрого Одиссея: объятый скорбью, молча стоял он у своего корабля и один из всех ахейцев не думал спускать его на воду. Подошла к нему богиня и сказала:

– Так вы точно собираетесь бежать отсюда? Вы, стало быть, хотите увенчать Приама славой и оставить троянцам Елену, из-за которой столько ахейцев пало здесь, под стенами Трои, вдали от родной земли? Нет, не бывать этому! Иди скорей к народу и убеждай каждого из ахейцев не спускать кораблей в море.

Узнал Одиссей голос благосклонной к нему богини; быстро сбросил он на руки вестника своего Эврибата верхнюю одежду и поспешно отправился в стан. На пути ему встретился Агамемнон. Взял Одиссей у него из рук скипетр и со скипетром пошел далее: всех попадавшихся вождей он удерживал убедительным дружеским словом, заставлял воротиться назад и убеждать других. Крикунов же и буянов разил он скипетром и обуздывал грозной речью.

Так ходил Одиссей по стану и овладевал ахейцами, и гнал их прочь от кораблей. Бурно бросился народ от кораблей и стал собираться на место совещания; шумела и волновалась толпа, как разбивающиеся о берег морские волны. Рассевшись по урочным местам, ахейцы, мало-помалу, смолкли; один только голос осмеливался в то время поносить вождей. То был Терсит, дерзкий и безобразнейший из всей ахейской рати. Был он косоглаз и хромоног, горбатые плечи его спереди совершенно сходились между собой, промеж уродливых плеч острым клином торчала почти безволосая голова. Питая непристойные помыслы, он всегда поносил вождей и осмеивал их, если только мог придумать про них что-нибудь смешное для народа; более всех других вождей злословил он славнейших между ними – Ахилла и Одиссея. Теперь же он поносил Агамемнона и кричал своим пронзительным голосом:

– Что ты сетуешь, Атрид? Шатры твои переполнены медью и пленницами – избранными пленницами, которых тебе первому отдаем мы, арговяне, когда возьмем неприятельский город. Или золота у тебя мало и ждешь ты, чтобы кто-нибудь из троянцев принес тебе выкуп за пленного сына, которого пленил я или другой кто из арговян? Или не хочешь ли ты новой жены? Нет, нехорошо тебе, вождю нашему, вовлекать нас, ахейцев, в беды. Трусы мы, ахеянки мы, не ахейцы! Вставайте-ка, отплывем ко дворам; пусть останется под Троей один, пусть насыщается добычей, пусть узнает, служим ли мы ему подпорой в бранном деле или нет. Он, вот недавно, отнял у Ахилла пленницу и владеет теперь ею. Кстати, этот Ахилл – тоже баба, а то – полно бы тогда тебе, Агамемнон, обижать ахейцев!

Такими речами поносил Терсит Агамемнона, владыку народов. Но внезапно подошел к нему Одиссей, с царским скипетром в руках, грозно взглянул на него и воскликнул:

– Смолкни, безумный крикун! Из всех ахейцев, пришедших под Трою вместе с сынами Атрея, нет никого презренней тебя. Осмелься только еще позлословить в адрес сынов Атрея – пусть не сносить мне головы на плечах, пусть не зваться мне больше отцом Телемаха, если я не сниму с тебя одежд и не опозорю тебя, не прогоню, избитого и плачущего навзрыд, из народного собрания к кораблям!

С этими словами он так ударил Терсита скипетром по спине и по плечам, что из-под тяжелого скипетра вдруг вздулась багровая полоса, и крикун, заплакав, сжался и, трепеща от страха, сел на место. С безобразно наморщенным от боли лицом отер он со щек слезы. И глядя на него, ахейцы, как ни были смущены в то время, посмеялись от всего сердца и говорили друг другу:

– Правду сказать, много славных дел совершил Одиссей; только нынешнее дело – самый знаменитый из всех его подвигов.

Выступил тогда перед народным собранием Одиссей, держа царский скипетр в руках; возле него стала Паллада Афина в образе вестника.

Вестник воззвал к народу и повелел всем смолкнуть – чтобы и в ближних, и в дальних рядах слышны были слова Одиссея. Начал он речь и стал убеждать ахейцев не покрывать позором Агамемнона, которому обещали они не возвращаться из-под Трои до тех пор, пока не сокрушат ее твердынь.

– Лучше подождать и потерпеть, – убеждал Одиссей. – Близится время, в которое, но предсказанию Калхаса, ахейцы должны одолеть троянцев и взять их город.

Словом своим Одиссей пробудил воинственный дух в ахейцах – веселые крики раздались в толпах народа, но снова все стихло, когда стал говорить мудрый старец Нестор.

Обратил старец речь свою к Агамемнону и побуждал его вести и теперь данайцев в битву с той же непоколебимой твердостью, какой отличался он и прежде. Но, чтобы испытать вождей и узнать, какой из народов робок и какой мужествен, Нестор советовал Агамемнону разделить ахейцев на племена и колена и каждое из колен посылать в битву отдельно: тогда будет видно и то, почему невредимы стоят илионские твердыни – по воле ли бессмертных или по слабости войска и незнанию вождями ратного дела. Радостно отвечал ему Агамемнон:

– Всех нас ты, старец, превосходишь мудростью! Будь у меня в войске десять таких советников, как ты, скоро пал бы тогда перед нами город Приама, обращенный в прах. Но лишь одни беды посылает мне Зевс: вступил я из-за пленной девки во вражду с Ахиллом; сам я начал ту распрю. Если же когда-нибудь мы снова примиримся с ним, не устоять тогда Трое. Теперь, ахейцы, ступайте обедать, подкрепите силы свои для битвы. Наточите копья, изготовьте щиты, дайте корм коням и тщательно осмотрите колесницы: целый день, без отдыха, будем мы биться с врагами. Кто же станет уклоняться от битвы и останется возле судов – тот будет добычей псам и плотоядным птицам.

Громкими криками отвечали ахейцы на речь царя. Зашумели народные толпы подобно волнам, вздымаемым бурей и напирающим на прибрежные утесы. Вскоре дым поднялся над шатрами ахейцев: спешили они скорее обедать и приносили жертвы – каждый тому из богов, от которого ждал и просил помощи в предстоящей битве. Царь Агамемнон принес в жертву Зевсу тучного пятилетнего быка и пригласил к обеду знатнейших из вождей ахейской рати – Нестора и Идоменея, обоих Аяксов, Диомеда и Одиссея; незваный пришел также к нему и брат его Менелай. Когда они привели к алтарю жертвенного тельца и приготовились приступить к принесению жертвы, громко взмолился царь Агамемнон:

– Славный, великий Зевс! Прежде чем зайдет солнце и низойдет мрак на землю, пошли мне разрушить дом Приама, разбить на груди Гектора крепкую броню и поразить союзников его!

Так взывал он к Зевсу. По бог не склонился к его мольбе: принял он жертву, но труд и беду готовил державному Агамемнону.

Окончив жертвоприношение, Агамемнон велел глашатаям сзывать народ на битву. Быстро собирались и становились в строй ахейцы. В среде вождей явилась Паллада и, вооруженная эгидой, носилась по ратным рядам и возбуждала воителей к битве. Мужеством и силой исполнились ахейцы и вновь готовы были биться без устали: битва стала им милее возвращения па родную землю.

Так бесчисленными, шумными толпами выступили они на поле битвы; красивее всех вождей ахейских был в тот день державный Агамемнон, Зевсу подобный лицом и очами, мощной грудью – Посейдону, станом – Арею.

4. Единоборство Париса с Менелаем

(Гомер. Илиада. П. III)

Ирида, быстрая вестница Зевса, приняв вид соглядатая Полита, принесла троянцам весть о приближении ахейской рати. Троянцы же в то время собрались на совет перед воротами дворца Приама. Тотчас распустил Гектор собрание, и народ троянский бросился к оружию; пешие и конные – все шли толпами из города навстречу неприятелю. У древней могилы Мирины[74] троянцы и их союзники построились в боевой порядок и под предводительством Гектора пошли далее с громкими криками, подобными тем, которые издают журавли, летящие стаей высоко над землей к Океану на брань с малорослыми пигмеями. Ахейцы же густыми толпами подходили к ним в безмолвии, готовые стоять один за другого до последней возможности.

И когда оба войска сблизились, из троянских рядов выступил вперед Парис; у него за плечами, прикрытыми леопардовой шкурой, висел лук, при бедре – меч, в руках у него было два острых копья. Высоко поднимая свои копья, он стал вызывать храбрейших из ахейцев на единоборство с собой. Когда увидел его, гордо выступающего перед ратью, Менелай, возрадовался он, как радуется голодный лев, неожиданно набредший на лакомую добычу, на рогатого оленя или горную серну; замыслил он тут же отомстить похитителю и быстро, во всеоружии, спрыгнул с колесницы на землю. Но лишь заприметил его Парис – побледнел от страха и бросился назад в ряды троянцев так же стремительно, как отскакивает назад путник, внезапно увидевший перед собой ехидну. Мужественный Гектор возмутился робостью брата и стал его корить и позорить горькими словами:

– Жалкий Парис, ты – герой лишь по виду, женолюбец! Лучше бы тебе не родиться на свет или умереть безбрачным! Лучшим бы это было для тебя, чем служить поношением и позором для целого света! Слышишь, ахейцы издеваются над тобой и говорят, что очень ты красив с виду, а нет в тебе ни силы, ни отваги. Трус! Ведь хватило же у тебя храбрости поплыть за море, в чужую землю, и похитить красавицу, сестру и невестку могучих воителей – что ж не вышел ты теперь на бой с Менелаем?! Узнал бы ты теперь, у кого похитил жену: не помогли бы тебе ни кифара, ни дар Афродиты – пышные кудри твои и красота. Робок троянский народ, а то давно бы им надо побить тебя камнями за те беды, которые навлек ты на них!

Устыженный, отвечал ему Парис:

– Гектор, ты вправе хулить меня! Непреклонно твое сердце и нет в нем любви ко мне: но не порочь ты даров Афродиты: благодатны дары бессмертных. Коли желаешь, чтобы я вышел на бой, вели успокоиться и ахейцам, и троянцам: я выйду перед ратью и сражусь с Менелаем. Кто из нас победит – пусть возьмет тот и Елену, и все сокровища. Вы же заключите тогда мир: вы мирно владейте Троей, а ахейцы пусть плывут назад, в свою Ахайю.

Обрадовался Гектор таким словам брата, вышел вперед перед ратью и успокоил троянцев. Ахейцы же, увидев Гектора, стали целиться в него копьями и камнями: но громко воскликнул к ним Агамемнон:

– Стойте, аргивяне! Не мечите копий, сыны Ахайи! Гектор хочет говорить с нами.

Ахейцы остановились и смолкли, и Гектор стал в середине между двумя враждебными ратями и сообщил предложение Париса.

Молча стояли ахейцы, наконец Менелай прервал молчание и сказал:

– Внемлите же теперь и мне: сердце мое больше чем у кого-либо из вас томится печалью. Кажется, близок теперь конец бедам, переносимым нами из-за вражды между мной и Парисом; один из нас – тот, кого обречет судьба, – должен погибнуть. Вы же, не медля, примиряйтесь и кладите конец многолетней войне. Несите, троянцы, двух ягнят: белого – в жертву Солнцу, черного – и жертву матери Земле, а мы, ахейцы, заколем третьего – Крониду Зевсу. Призовите сюда и старца Приама – пусть сам он скрепит нашу клятву, да будет она непреложна: уж больно сыны его горделивы и вероломны.

Так говорил Менелай, и радостью преисполнились троянцы и ахейцы, надеясь на скорый конец изнурительной для обоих народов брани. Сошли воители с колесниц, сняли с себя доспехи и положили их на землю.

Гектор послал в город двух глашатаев – принести жертвенных агнцев и вызвать Приама. Агамемнон велел Талфибию принести ягненка из стана ахейцев.

Между тем Ирида, приняв образ прекраснейшей из дочерей Приама – Лаодики, супруги Антенорида Геликаона[75], явилась к Елене.

Елена сидела в своем тереме и ткала большой покров, изображая на нем битвы и бранные подвиги троянцев и данайцев в войне, поднятой из-за нее. Подошла к ней Ирида и сказала:

– Пойдем, дорогая, со мною; посмотри, какое чудо творится перед стенами Трои. Ахейцы и троянцы, сошедшиеся в поле с враждой и громкими криками, безмолвно стоят теперь – рать против рати: покоятся воители, облокотясь на щиты и воткнув копья в землю.

Слова Ириды пробудили в душе Елены сладкие чувства, мысли о прежнем супруге, родном городе и родителях; надев свои сереброцветные одежды, с глазами, полными слез, поспешно вышла она из терема, сопутствуемая двумя служительницами – Эфрой и Клименой. Пришли они к Скейским воротам; здесь был в то время Приам и другие старцы – с башни смотрели в поле, на рати троянцев и ахейцев. Когда увидали старцы подходящую к башне Елену, тихим голосом заговорили между собой:

– Нет, нельзя осуждать троянцев и ахейцев, что они ведут войну за такую женщину и терпят из-за нее великие беды: бессмертным богиням подобна она красотой; только пусть лучше она удалится на данайских кораблях в Элладу, а то вовлечет и нас, и детей наших в новые беды.

Приам дружелюбно подозвал к себе Елену:

– Подойди сюда ближе, дитя мое, и сядь возле меня; отсюда ты увидишь и первого мужа своего, и родных, и друзей. Подойди – ты передо мной не виновата: войной покарали нас боги. Скажи мне, кто этот могучий воитель, выдающийся ростом и величием перед другими ахейцами? Есть среди них и выше его, но такого прекрасного и благородного видом воина никогда не случалось мне видеть; царю подобен этот воин.

Отвечала Елена Приаму:

– Слова твои, свекор, исполняют меня скорбью и страхом. Лучше мне было предпочесть лютую смерть, чем, покинув и родину, и дочь, и друзей, следовать за твоим сыном. Но так поступила я и лью теперь об этом горькие слезы. Спрашивал ты меня: кто тот воин? То – сын Атрея, могучий Агамемнон, мудрый правитель и доблестный воин.

Прекрасная Елена была прекрасна также и в скорби

– Был он мне деверем; ах, если бы он теперь был им…

– О, счастливец Агамемнон, – воскликнул Приам, глядя на него с удивлением. – Сколько народов ахейских повинуются тебе. Некогда был я в обильной виноградом фригийской земле, видел я там бесчисленную рать быстроконных фригийцев – станом стояли они вдоль берегов Сангария; пристал и я к ним, как верный союзник: но не столько их было тогда, как здесь ахейцев. Ну, а это кто, дитя мое: он целой головой ниже Агамемнона, но шире в плечах и сильнее грудью; доспехи его покоятся на земле, сам же он ходит взад и вперед по рядам данайцев?

– То – Лаэртид Одиссей, муж мудрый и хитрый; родом он с каменистой Итаки.

– Правду ты говоришь, – сказал Елене Антенор, сидевший рядом с Приамом. – Раз был у нас Одиссей – прислали его к нам послом, вместе с воинственным Менелаем, по твоему делу; я их тогда принимал у себя в дому и угощал дружески: тут узнал я их обоих. Бывало, стоят они перед собранием троянцев – широкоплечий Менелай выше Одиссея целой головой; а сядут – Одиссей против Менелая много почтенней кажется. Когда, бывало, говаривали они пред собранием – Менелай говорит коротко, бегло, но разительно, метко, а Одиссей начнет говорить – встанет и стоит тихо, очи потупит в землю, скипетр в руках держит неподвижно: подумаешь – или злобствует, или умом недалек. Но когда, бывало, возвысит он мощный свой голос – речи летят из уст его, что снежная вьюга, и никто из смертных не был бы, кажется, в силах состязаться с ним.

– Ну, а кто этот третий? – продолжал выспрашивать Приам у Елены. – Осанистый и рослый, он выше всех между ахейцами и шире других плечами.

– Это Аякс, сын Теламона, – отвечала Елена. – Аякс – твердый оплот данайцев. Впереди, между критскими дружинами, стоит богоподобный Идоменей; кругом его столпились предводители критян. Часто Менелай угощал его в нашем доме, когда

он, бывало, приезжал с Крита. Вижу я всех доблестных вождей родной моей земли и всех их могла бы назвать тебе по именам; не видать мне только двух могучих бойцов, – Кастора и Полидевка[76], братьев моих. Дома ли они остались или прибыли сюда с другими данайцами, но не желают вступать в этот день в битву, стыдясь позора сестры своей.

Так говорила она, не ведая, что братья ее давно уже покоятся в Лакедемоне, в недрах родной земли.

В это время вестники несли по городу двух жертвенных агнцев и вино в козьем меху. Вестник Идей, несший блестящую чашу и серебряный кубок, подошел к Приаму и стал звать его в поле для скрепления договора о поединке между сыном его и Менелаем. Старец Приам ужаснулся при вести о поединке, но велел запрячь коней в колесницу. И когда кони были впряжены, Приам вместе с Антенором, почетнейшим из троянских старцев, взошел на колесницу и через Скейские ворота направил коней в поле. Приблизясь к войску, они сошли с колесницы и пошли между рядами троянцев и ахейцев. Им навстречу тотчас же встали царь Агамемнон и Одиссей. Вестники привели жертвенных животных, смешали в одной чаше вино и окропили той смесью руки царей.

Тут Агамемнон обнажил острый нож, который у него всегда висел при ножнах меча, и срезал у ягнят с голов прядь шерсти: вестники разделили срезанную прядь между вождями троянцев и ахейцев. После того, подняв руки, Агамемнон воззвал к богам:

– Могучий Зевс, преславный и великий! Ты, Гелиос, всевидящий и всеслышащий! Реки, Земля и вы, подземные боги, каратели клятвопреступлений! Будьте все вы свидетелями и храните нашу клятву. Если Парис умертвит Менелая, пусть удержит и Елену, и все сокровища; мы тогда отплывем назад в Аргос. Если же Менелай умертвит Париса, граждане Трои должны возвратить Елену и все богатства и заплатить арговянам надлежащую пеню – такую, чтобы память о ней сохранилась до поздних потомков наших. И если Приам и сыны его не пожелают выплатить пени – я останусь здесь и не положу меча до тех пор, пока не достигну, чего хочу.

После этих слов пересек он жертвенным ножом животным гортани и, объятых предсмертным трепетом, положил их на землю. Черпая кубком вино из чаши, стали все возливать его на жертву, вознося громкие молитвы богам:

– Ты, славный Зевс, – говорили троянцы и ахейцы, – и вы все, бессмертные боги! Пусть у нарушителей клятаы нашей мозг разольется но земле, как это вино, – у них, и у детей их.

После этого старец Приам обратился с речью к обеим ратям:

– Внемлите моему слову, троянцы и ахейцы; я удалюсь отсюда и возвращусь снова в холмистый Илион – нет у меня сил смотреть, как станет биться сын мой с царем Менелаем. Ведает Зевс и другие бессмертные, кому из двух предназначен смертный конец в этом бою.

Сказав это, он положил на колесницу жертвенных агнцев и, взойдя на нее вместе с Антенором, погнал коней назад в Илион.

Тогда Гектор с Одиссеем стали измерять место битвы и положили в шлем жребий – дабы решить, кому первому бросать в противника копье. Народ же воздевал к богам руки и так взывал к ним:

– Могучий, многославный Зевс! Кто из них двух виновник всех распрей и бед – пусть, пораженный, низойдет в область Аида; нам же ты даруй мир и крепкую дружбу.

Так молились троянцы и ахейцы. А Гектор, отвернувшись, сотрясал в это время жребий в шлеме; и выпал из шлема жребий Париса. Воины расселись рядами, каждый возле своего коня и своих доспехов; бойцы же стали готовиться к бою. Во всеоружии выступили они на середину боевого поля – гневом блистали их грозные очи; близко сошлись они и, потрясая копьями, стали на указанных местах. Первым, согласно жребию, пустил копье Парис и ударил Менелая в щит, но не пробил щита: согнулось копье, ударясь о твердую медь. Тогда поднял копье Менелай.

– Всевластный Зевс! – воскликнул он. – Помоги мне покарать оскорбившего меня! Пусть позднейшие потомки наши ужасаются и не дерзают воздавать злом за приветливость и добродушное гостеприимство.

С этими словами бросил он копье и ударил им Париса в блестящий щит: пробило копье щит, и броню, и хитон на теле Париса: сам же он избежал, однако, гибели, подавшись в сторону.

Стремительно обнажил Менелай меч и ударил им по шлему врага: но меч разбился о шлем, раскололся на куски и выпал из рук бойца.

– Зевс-зложелатель, за что лишил ты меня победы? – воскликнул Менелай, подняв взор к небу, и, бросившись снова на противника, схватил его за пышногривый шлем и повлек за собой, к рядам ахейцев.

Тут и погубил бы он противника, и стяжал бы себе великую славу, если бы не спасла Приамова сына Афродита: оборвала она ремни, которыми крепко привязан был шлем под подбородком Париса и освободила его. Шлем один и остался в сильной руке Менелая. Полный гнева, бросил его Менелай к рядам данайцев – они его подняли: сам же герой ринулся снова на Париса. Но Афродита одела своего любимца темным облаком и, незримого, унесла в полную благовония опочивальню его, а потом привела к нему Елену, все еще стоявшую на Скейской башне вместе с другими троянками. Войдя в опочивальню, Елена села напротив супруга, отвернула от него взор и стала корить его:

– Ты возвратился с боя? О, лучше бы тебе погибнуть от руки могучего мужа, бывшего мне прежде супругом! Не сам ли ты хвалился раньше, что ты сильнее Менелая и победишь его в бою? Ну, ступай, вызови его еще раз на бой. Нет. впрочем, лучше лежи здесь и не осмеливайся биться с Менелаем, а то укротит тебя его копье.

Отвечал ей Парис:

– Не печаль ты мне сердце упреками. Сегодня Менелай победил меня благодаря помощи Афины; придет время, и победа будет за мной; и мне покровительствуют боги.

В то время как Парис находился в доме Елены, Менелай, подобно хищному зверю, рыскал по рядам троянского войска, озираясь кругом, не увидит ли где противника; но ни один из троянцев и никто из союзников не мог указать ему Париса.

Никто не скрыл бы его теперь из дружбы: всем троянцам он стал ненавистен, как смертная погибель. Наконец Агамемнон громким голосом воскликнул:

– Внемлите мне, троянцы с данайцами и вы, союзники! Победа, бесспорно, осталась на стороне Менелая; итак, выдайте нам арговянку Елену со всем похищенным у Менелая богатством и заплатите нам немедленно должную пеню.

На эти слова царя Агамемнона ахейцы отвечали громкой хвалой ему, троянцы же не сказали ни слова.

5. Покушение Пандара. Битва

(Гомер. Илиада. П. 1 V, V)

Между тем на Олимпе в покоях Зевса собрались все бессмертные боги и беседовали о том, дать ли исполниться договору, заключенному между троянцами и греками, или снова разжечь между ними вражду и брань. Гера и слышать не хотела про мир и требовала, чтобы ненавистная ей Троя была разрушена. Уступил ей Зевс, отец бессмертных и смертных, и повелел Афине идти в стан троянский и искусить троянцев, побудить их, чтобы они первые нарушили клятву, которой клялись перед данайцами. Быстро понеслась богиня с высокого Олимпа, словно яркая звезда, падающая с неба, и, приняв вид Лаодока, сына Антенора, вступила в стан троянцев и подошла к Пандару, искусному стрелку из лука, пришедшему со своими ликийцами на помощь Трое.

– Воинственный сын Ликаона, – говорила богиня Пандару, – не осмелишься ли ты пустить стрелу в Менелая? Будут тебе за то благодарны все троянцы, а более всех Парис: великими дарами наградит он тебя за умерщвление Менелая.

Дерзай, Пандар! Принеси мольбу луконосцу Фебу и рази стрелой царя Менелая.

Безрассудный Пандар согласился, взял в руки лук, натянул тетиву и пустил крылатую стрелу в вождя ахейцев: загудела тетива, и понеслась остроконечная, губительная стрела. Правда, Афина не дала погибнуть Менелаю: отразила от него стрелу и направила ее в то место брони, где смыкались, около пояса, золотые застежки и где броня была двойная. Но так силен был удар, что стрела пробила пояс, и пряжку, и броню и ранила, оцарапала кожу на теле героя – багряная кровь заструилась из раны вниз по бедрам.

В ужас пришел Агамемнон, увидав кровь брата, лившуюся потоком из раны: ужаснулся и сам Менелай. Но лишь только заприметил царь, что пернатые шипы стрелы находятся вне тела, – стал утешать и ободрять громко стонавшего брата.

Тотчас велел Агамемнон привести врача Махаона[77], сына Асклепия[78]; врач вынул стрелу, осмотрел рану и приложил к ней болеутоляющую мазь.

Пока Махаон и другие данайцы хлопотали около раненого Менелая, троянцы вооружились и густыми рядами наступали на неприятеля. Быстро оделись ахейцы в воинские доспехи и изготовились к бою. Пылая гневом на вероломных троянцев, пеший, обходил Агамемнон ряды ахейских бойцов и побуждал их к битве, распалял вдохновенными речами, хвалил и ободрял поспешавших на бой, медливших порицал и корил. Скоро все отряды ахейцев были готовы к бою и, один за другим, выступали на битву с троянцами, стремясь вперед, подобно бурным волнам морским, гонимым к берегу ветром.

Безмолвно шли данайские бойцы, пышно сияя ярко блиставшими доспехами; слышны были только голоса вождей, отдававшие приказы предводимым фалангам. Не так вышли на битву троянцы: разноязычная речь, крик и шум стояли в их рати; все они, как и союзники их, шумели, подобно стану блеющих овец. Мужеубийца Арей, кровожадный бог войны, предводительствовал в тот день троянцами; ахейцами же руководила сама Афина Паллада.

И когда сошлись обе армии, разом бросились они одна на другую; сшибались щиты со щитами, разили бойцы друг друга копьями, шум и гром встали над полем битвы. Скоро смешались предсмертные стоны гибнущих и радостные крики победителей, земля обагрилась потоками крови. Сын Нестора Антилох первый поразил насмерть одного из троянцев – Эхепела, бившегося в передовых рядах; поразил его Антилох копьем в лоб, раздробил ему кости: тьма покрыла очи Эхепела, и грянулся он наземь, словно высокая башня.

Тело павшего схватил за ноги Элефенор, вождь абантов, и потащил его за собой; но в то время как он нагнулся к трупу, троянец Агенор медным острым копьем поразил его в бок, не прикрытый щитом. Пал Элефенор и испустил дух. И над трупами павших разгорелся яростный бой между троянцами и ахейцами; как волки, бросались бойцы друг на друга.

Сын Теламона Аякс пронзил копьем грудь юного Симоисия; Антиф, сын Приама, вознамерился отомстить за смерть друга и бросил в Аякса копье, но промахнулся и попал в Левка, друга Одиссея. Гневом воспылал Одиссей, выступил из рядов вперед и, осмотревшись кругом, бросил копье в толпу троянцев.

Расступилась толпа перед ударом могучего Одиссея: но копье было брошено им не впустую: попало оно прямо в висок Демокоону, побочному сыну Приама, разбило висок и вышло с другой стороны головы.

Загремели на юноше медные доспехи, и с шумом пал он на землю. Подались тогда назад передние ряды троянцев, и с ними сам Гектор; ахейцы же с громкими криками ринулись вперед и завладели трупами павших. Увидев это, разгневался Аполлон, смотревший на битву с высот Пергама, и стал побуждать троянцев не уступать врагам; ахейцев же возбуждала Афина Паллада. И вот снова началась страшная битва.

Той порой Афина мужеством и силой исполнила Тидеева сына Диомеда, чтобы прославился он между всеми ахейцами и стяжал себе громкую славу. Ярким, лучезарным светом покрыла она шлем и щит Диомеда, светом озарила лицо его и послала в середину бившихся войск, где шла самая жаркая сеча. Первыми встретили его здесь Фегес с Идеем, сыновья богатого жреца Гефеста Дареса, искусные во всех родах битв: они были на боевых колесницах, Диомед же – пеший.

Фегес бросил в Диомеда копье, но не попал – копье пронеслось мимо; Диомед же ранил противника прямо в грудь и сшиб его с колесницы на землю. Идей не посмел защитить трупа своего братв: соскочив с колесницы, он искал спасения в бегстве; не уйти бы и ему от гибели, но Гефест, дабы не сокрушить печалью старца Дареса, покрыл тьмою бежавшего Идея и сокрыл его от врагов.

Диомед между тем, изловив коней, вскочил на пышно изукрашенную колесницу сынов Дареса и погнал ее к рядам данайцев – велел он им отвести колесницу к кораблям. Видя, как один из сынов Дареса пал бездыханный, а другой обратился в бегство, троянцы, исполнясь сострадания и гнева, напрягли свои силы и с ожесточением ударили по грекам.

Афина Паллада, взяв тотчас за руку брата своего Арея, носившегося между рядами троянцев, стала убеждать его и говорила ему так:

– Бурный Арей, кровью покрытый истребитель людского рода! Не следует ли нам предоставить троянцев и данайцев их силам: пусть решит промыслитель Зевс, которому из двух народов остаться победителем. Уйдем отсюда, чтобы не навлечь на себя Зевсова гнева.

С этими словами увела она его с поля битвы и усадила на высоком берегу Скамандра; и вскоре после отшествия Арея страх и трепет напал на троянцев, и обратились они в бегство, преследуемые храбрейшими из ахейцев. Агамемнон и Идоменей, Мерион, Менелай и многие другие губительно разили троянцев.

Диомед носился по рядам их, и волновались от его ударов густые фаланги троянцев; реял он по бранному полю, подобно реке во время разлива от осенних дождей, – всесокрушающей, ничем не удержимой.

Увидел Пандар, как обращает сын Лакиона троянцев в бегство, натянул лук и пустил в него стрелу: угодила стрела в правое плечо, и броня Диомеда обагрилась алой кровью. Гордый удачей, Пандар громко воскликнул:

– Вперед, троянцы: пал тот, кто служил ахейцам оплотом; не устоять ему против мощной стрелы, недолго ему, я думаю, наслаждаться светом солнца!

Но пораженный стрелой Диомед не упал духом: он отошел немного назад и подозвал к себе Сфенела[79], сына Капанея[80].

Сфенел извлек из раны стрелу, и взмолился тогда Диомед Афине:

– Дай мне поразить того, кто нанес мне рану и в гордости своей предсказывает, будто недолго осталось мне жить между людьми и наслаждаться светом лучезарного солнца.

Афина придала легкость рукам и ногам Диомеда и, приблизясь к нему, говорила:

– Возвратись, Диомед, и вступи снова в бой с троянцами; я вселила в тебя непоколебимый дух и силу отца твоего Тидея и отвела от очей твоих мрак, окружавший их прежде: теперь ты ясно распознаешь в битве бога от смертного мужа. Коли предстанет пред тобой кто-нибудь из бессмертных богов, то ты не дерзай ополчаться на бессмертного, но если вмешается в битву Афродита, рази ее медноострым копьем.

Стремительно, подобно раненому льву, бросился Диомед в толпу врагов и в короткое время умертвил восемь доблестных троянцев. Когда увидел его Эней свирепствующим в рядах троянцев, стал он искать Пандара, отыскал его, взял на свою колесницу, и оба вместе пустились они на Диомеда. Заприметил их Сфенел, сын Капанея; и, не медля, предупредил друга своего Диомеда, советуя ему стать на колесницу и бежать от страшных воителей. Грозно взглянул на него Диомед и отвечал:

– Не говори мне ни слова о бегстве! Не по мне скрываться от врага и отступать в битве: есть у меня еще силы – незачем мне и на колесницу всходить, я встречу врагов пеший; думаю, не уйти им от нас, даже на колесницах. Вот о чем только прошу я тебя: если удастся мне умертвить их обоих, ты возьми коней Энея и гони их к задним рядам данайцев: кони Энея происходят от тех благородных коней, которых некогда Зевс даровал Тросу за юного сына его Ганимеда.

Так говорил Диомед; враги же между тем неслись на него быстро и были уже недалеко. Пандар, не веря более в силу своих стрел, бросил в Диомеда копьем: пробило копье щит и ударилось в медную броню. Радуясь, воскликнул Пандар:

– Меток пришелся удар мой; недолго, надеюсь, придется тебе страдать от раны!

– Не удалось тебе меня ранить! – отвечал Диомед и, и свою очередь, бросил копье в противника. Афина направила тот удар: пришелся он Пандару в нос, близ глаз; проникло копье в рот, пронзило язык и вышло острием из-под подбородка. Загремев пышными, блестящими доспехами, повалился он с колесницы на землю и испустил дух.

Со щитом и с копьем в руках, быстро соскочил тогда с колесницы Эней. Страшась, чтобы ахейцы не похитили тела Пандара, стал он над мертвым, страшный, как рыкающий лев, и готов был поразить каждого, кто бы дерзнул покуситься завладеть телом павшего. Увидев это, Диомед взял в руки камень – страшно тяжелый, какого не поднять бы и двоим, и пустил тем камнем в Энея, попал ему в бедро, раздробил кости и разорвал тугие, мощные жилы и кожу. Пал тут Эней на колено, оперся в землю могучей рукой, и черная ночь покрыла его очи. И погибнуть бы тут ему неизбежно, если бы не помогла ему мать его Афродита – обняв сына лилейно-белыми руками и прикрыв его от врагов складками своей блестящей одежды, унесла она его с бранного ноля.

Сфенел не забыл наставлений Диомеда – схватил коней Энея, угнал их в задние ряды ахейской рати и, передав их здесь одному из друзей, быстро помчался назад, к Диомеду. Тот же из всех сил гнался за Афродитой, зная от Афины, что Афродита бессильна в драках. Пролетев сквозь густые толпы бойцов и настигнув богиню, он ударил ее копьем в нежную руку, ранил ей кисть, и заструилась из раны бессмертная кровь, и оросила землю. Громко вскричала богиня и выпустила из объятий сына своего. Но в тот же миг взял его на руки Аполлон и прикрыл темным облаком.

Терзаемая болью, понеслась Афродита из битвы на руках Ириды к брату своему Арею, сидевшему во всеоружии вблизи поля битвы. Пав на колени перед братом, богиня просила у него коней и колесницы, чтобы достигнуть Олимпа. Быстро понеслась она с Иридой на ветроногих копях Арея и, достигнув вершин Олимпа, вошла к матери своей Дионе. Мать обняла ее и, нежно лаская рукою, стала расспрашивать:

– Кто из бессмертных так дерзко поступил с тобою, дочь моя? Кто нанес тебе эту рану?

С громким стоном отвечала Киприда:

– Диомед меня ранил, надменный: ранил за то, что я хотела унести от него Энея, дорогого моего сына: теперь ведь война идет не между одними троянцами и ахейцами: гордые данайцы сражаются даже и с богами.

Нежно ласкала и утешала ее мать, отирала ей кровь на руке; унялась боль в ране, и рука внезапно исцелелилась. Афина и Гера насмешливо смотрели на Киприду и говорили Зевсу:

– Верно, Киприда уговаривала сегодня еще какую-нибудь ахеянку бежать в Трою, столь дорогую богине; и должно быть, когда ласкала ахеянку, наколола себе нежную ручку о пряжку ее пышной одежды.

Отец бессмертных и смертных улыбнулся и, подозвав к себе Афродиту, сказал:

– Милая дочь! Не тебе предоставлены бранные дела: ты строй свадебные пиры, а войнами пусть ведают бурный Арей с Афиной.

Между тем на поле битвы Диомед стремительно нападал на пораженного уже Энея, хотя и знал, что Энея защищает сам Аполлон. Трижды нападал он на раненого и трижды отражал его атаки бог; и когда он наскочил на Энея в четвертый раз, грозно и гневно вскричал Аполлон:

– Опомнись, надменный сын Тидея, отступи и не думай равняться с богами; никогда не сравнится племя бессмертных с племенем смертных людей, влачащихся в прахе!

В страхе перед гневом бога Диомед отступил назад.

Энея же Аполлон унес на вершину Пергама, в свой храм, где его приняли на свое попечение Лета с Артемидой. Возвратившись же на поле битвы, Аполлон в тот же миг создал подобие Энея, и вокруг призрака того сшибались и бились ряды троянцев и данайцев.

Побуждаемый Аполлоном, убеждавшим изгнать Диомеда из битвы, бурный Арей ринулся в ряды троянских бойцов и возбуждал в них мужество и силу. Предводимые Гектором троянцы дружно напирали на врагов, и ахейцы подались назад, отступил и Диомед, гонимый бурным богом Ареем.

Встретились в пылу битвы ликиец Сарпедон[81] с Гераклидом Тлиполемом; Сарпедон был сыном Зевса, Гераклид же – внуком его.

Издеваясь над Сарпедоном, Гераклид воскликнул:

– Что ты трепещешь, малодушный Сарпедон! Лжецы были те, которые пустили слух, будто ты рожден от Зевса. Вот мой отец Геракл был сыном Зевса – он не в тебя был: с малой дружиной прибыл к стенам Трои и разгромил ее. А ты – трус; будь ты в сто раз сильнее, тебе не уйти бы от моей руки; скоро, пораженный мною, низойдешь ты в царство Аида!

Сарпедон отвечал ему:

– Правда твоя, Тлиполем: отец твой, карая безумное коварство Лаомедонта, разорил некогда Трою; только далеко тебе до отца; тебе я предвещаю гибель под стенами Трои, положит тебя здесь копье мое.

И оба, в одно и то же время, бросили друг в друга копья.

Сарпедон насмерть поразил врага в гортань, но и сам был ранен его копьем в левое бедро. Друзья унесли Сарпедона из битвы, но не догадались извлечь из раны острие копья: спешили они уйти от Одиссея, яростно преследовавшего их и избивавшего одного ликийца за другим.

Увидал тут Сарпедон приближающегося Гектора и стал умолять его о помощи, просил не предавать его, раненого, в руки греков. Не сказав в ответ ни слова, Гектор быстро ринулся на врагов и, с помощью Арея, стал разить и опустошать ряды их.

Гера с Афиной нашли нужным подать помощь ахейцам. Запрягла Гера в свою пышную колесницу быстроногих коней, Афина облеклась в бранные доспехи, набросила на плечи страшную, грозную эгиду, дарованную ей Зевсом, и обе понеслись на поле битвы.

На пути они встретили Зевса – одинокий, он сидел на вершинном холме Олимпа и смотрел на битву; Гера приостановила коней и обратилась к нему:

– Зевс, отец наш, неужели ты взираешь без гнева на злодейства Арея, погубившего столько доблестных воителей в ахейских войсках? Прогневаешься ты или нет, если я мощным ударом заставлю его оставить поле битвы?

Зевс отвечал ей:

– Пошли на Арея Афину Палладу: лучше всех других бессмертных умеет она насылать на него тяжкие скорби.

Быстро помчались богини далее.

На том месте, где Симонс и Скамандр сливают свои волны, Гера удержала коней и покрыла их и колесницу темным облаком. Легкой поступью, подобно быстрокрылым голубкам, поспешили богини на помощь ахейцам.

Гера направилась прямо туда, где густые сонмы доблестных данайцев, подобно кровожадным львам или мощным вепрям, толпились вокруг Диомеда; там стала богиня перед ахейскими воителями и, приняв вид могучего Стентора[82], обладавшего голосом, равным по силе голосам пятидесяти других мужчин, возопила:

– Стыд и позор вам, арговяне, презренные трусы! Пока ратовал в ваших рядах Ахилл, троянцы не смели выступать из ворот города, а теперь они бьются далеко от стен, перед самыми судами вашими.

Речью своей богиня снова возбудила мужество в сердцах арговян. Афина же подошла к Диомеду: он стоял у своей колесницы и врачевал рану, нанесенную ему стрелой Пандара.

– Нет, Диомед, – говорила ему Афина, – не похож ты на отца своего: тот был великий воитель, один погубил в Фивах пятьдесят кадмейцев. Устал ты, что ли? Или трусость тебя обуяла?

Ей отвечал на это Диомед:

– Узнаю тебя, богиня, светлоокая дочь Зевса! Нет, не устал я и не оробел, а уклоняюсь от битвы, памятуя слова твои: ты воспретила мне вступать в бой с Ареем, а он борется теперь за врагов наших.

– Друг Диомед, – продолжала богиня, – теперь не страшись более ни Арея, ни какого другого бога: я сама буду помогать тебе. Направь колесницу на Арея и бестрепетно рази его, не бойся свирепого, буйного бога-губителя!

С этими словами она свела Сфенела на землю и сама взошла на колесницу, взяла вожжи и погнала коней на Арея: он снимал в это время доспехи с мощного Перифаса, доблестного этолийского воителя. Чтобы быть незримой для Арея, Афина покрылась шлемом Аида.

Лишь только завидел бог-губитель Тидеева сына, оставил он Перифаса и устремился на Диомеда, пустил в него свое медноострое копье; но Афина отклонила удар, и копье отлетело в сторону, Занес тогда копье и Диомед и при помощи Паллады ранил Арея, насквозь пробив на нем медный пояс.

Страшный крик издал Арей: словно вскрикнуло девять или десять тысяч мужей, вступающих в ярую битву; от того крика содрогнулись в ужасе все – дружины троянцев и дружины ахейцев. Подобно мрачному облаку, несомому бурным вихрем, понесен раненый бог к жилищу бессмертных, высоковершинному Олимпу Там сел он, печальный и мрачный, близ Зевса и, показав ему кровавую рану, стал жаловаться на Афину и Диомеда. Но, грозно взглянув на него, Зевс отвечал:

Не вой ты передо мною, переметчик! Ты ненавистен мне между богами: вечно у тебя на уме распри, брани да убийства; матери дух в тебе необузданный, строптивый. Но ты сын мой: не могу я тебя видеть страдающим; будь ты рожден от другого бога – давно бы тебе быть в Тартаре. И велел Зевс врачу бессмертных Пеону[83] врачевать рану Арея. Быстро исцелил его Пеон; Геба омыла его и одела в пышные одежды, и, радостный и гордый славою, сел Арей возле отца своего Крониона Зевса.

Гера с Афиной, обуздав губителя Арея, возвратились с поля битвы на Олимп, обиталище бессмертных.

6. Продолжение битвы. Гектор

(Гомер. Илиада. П. У1-У11, 312)

После отшествия богов с поля битвы троянские и ахейские дружины продолжали биться с прежним ожесточением, и вскоре ахейцы стали одолевать, троянцы же готовы были бежать в город. Стал тогда мудрый птицегадатель Гелен убеждать брата своего Гектора, чтобы шел он поспешно в город и заставил мать их Гекубу с другими благородными троянками просить помощи у Афины Паллады– да помилует богиня жен и невинных младенцев и отразит от Трои бурного воителя Диомеда. Гектор послушался брата и, обойдя еще раз ряды троянцев и распалив дух их на брань, поспешно пошел в город.

Той порой на поле битвы сошлись друг с другом ликиец Главк, сын Гипполоха, внук Беллерофонта, и Диомед.

Диомед встретил Главка такими словами:

– Кто ты, доблестный воин? Никогда не встречал я тебя прежде в боях: сегодня ты всех превосходишь отвагой – если осмеливаешься противостоять моему копью. Если ты бог, нисшедший с Олимпа, – я не дерзну вступать в бой с бессмертным; если же смертный ты муж, подойди поближе – так скорее низойдешь в царство смерти.

Главк отвечал:

– Доблестный сын Тидея! Что расспрашиваешь ты меня о роде моем и происхождении? Сыны человеческие – что листья в дубраве: ветер сшибает одни и разносит по земле, а дубрава, расцветая весной, порождает другие. Коли хочешь знать о моем роде, слушай: жил некогда в Коринфе Сизиф, славный своей мудростью; у него был внук Беллерофонт, победивший химеру. Так вот тот Беллерофонт был моим дедом.

Когда услыхал это Диомед, возрадовался, воткнул копье в землю и так приветствовал Главка:

– Сын Гипполоха! Знай же, что ты – стародавний друг мне; дед мой Иней двадцать дней угощал доблестного Беллерофонта, и в то время обменялись они друг с другом дорогими дарами: Беллерофонт подарил моему деду золотой кубок; тот кубок я храню в моем доме доселе. Отныне мы друзья с тобою и никогда более не вступим в бой друг с другом: много найдется троянцев для меня, для тебя – много ахейцев. Давай обменяемся доспехами: пусть все знают, что мы гордимся дружбой со времен праотеческих.

Тут соскочили они с колесниц, взялись за руки и поклялись в дружбе. Главк отдал Диомеду свои золотые доспехи, а от него взял медные.

Гектор между тем приблизился к Скейским воротам. Здесь его толпой окружили женщины и девушки троянские и стали расспрашивать о детях и братьях своих, супругах и друзьях.

Он всем им велел молиться бессмертным и поспешил к роскошному дому отца своего Приама. У отцовского дома встретила героя его престарелая мать, взяла его за руку и сказала:

– Зачем оставил ты, сын мой, бранное поле? Верно, сильно теснят вас ненавистные мужи ахейцы, и ты пришел сюда – с замка троянского воздеть руки к Зевсу? Погоди, я вынесу тебе чашу вина: сделай возлияние Зевсу и другим бессмертным, а потом выпей и сам; много силы придает вино истомленному трудом мужу.

Гектор отвечал матери:

– Не носи мне вина, милая мать: обессилю я от вина и потеряю мужество: Зевсу же не дерзну я творить возлияний неомытыми, покрытыми кровью руками. Собери, мать, благородных троянок и ступай с благовонным курением в храм Паллады Афины, положи ей на колена одежду, лучшую из всех, которые хранятся у нас в доме, и дай пред богиней обет – принеси ей в жертву двенадцать однолетних; непорочных телиц, если только помилует она город, жен наших и невинных младенцев, если отразит от Трои бурного губителя Диомеда. Я же пойду к Парису и вызову его из дома на битву, если послушает он моих слов. Будь он пожран землей! На погибель Трое, Приаму и всем нам, сынам Приама, создал его Зевс. Кажется, если б я увидел его нисходящим в аид, позабыл бы все бедствия.

Гекуба исполнила волю сына: отнесла в храм Паллады роскошную одежду – лучшую из всех, какие были у нее в доме, и положила обет о жертве; но богиня не вняла мольбам троянок. Гектор же пришел в дом Париса, стоявший неподалеку от домов Приама и самого Гектора.

Войдя в дверь, Гектор увидел, что Парис, праздный, чистит и испытывает свои доспехи: возле него за тканьем сидит арговянка Елена, окруженная служанками.

Взглянув на брата, Гектор стал его корить такими речами:

– Не вовремя разгневался ты, несчастный, и ушел с поля битвы, сел дома: гибнет теперь народ в битве с врагами, бой идет под самыми стенами города; а из-за тебя ведь началась эта брань, из-за тебя пошли гибельные битвы. Сам бы ты стал упрекать всякого, кто оставил бы битву да засел спокойно дома. Ступай в бой, пока еще не зажгли ахейцы нашего города!

Парис отвечал ему:

– Справедливы, Гектор, твои укоры; только не оттого сижу я дома, что разгневался на троянцев, – меня сокрушила печаль. Сейчас вот ободряла меня супруга и посылала в бой – я согласен идти. Подожди немного, я надену доспехи; а не то иди, я догоню тебя.

Ни слова не сказал ему в ответ Гектор; к нему же с лаской обратилась Елена и смиренно говорила ему:

– Дорогой деверь! Лучше бы было мне, бесстыдной виновнице бедствий, погибнуть в тот день, когда породила меня мать. Если бы в тот день бурный ветер умчал меня на пустынную гору или бросил бы в пучину морскую, не свершилось бы тогда таких бед! Или пусть дали бы мне боги в супруги лучшего мужа, способного чувствовать стыд перед людьми: этот и теперь легкомыслен, и всегда будет таким, и поплатится он за ленивую беспечность. Но войди ты к нам и присядь, успокойся: тебе больше всех других достается забот и трудов – все из-за меня, бесстыдной, и из-за вины Париса. Злую участь послал нам Кронион: и после смерти помянут нас потомки бесславными песнями.

Ей отвечал на это Гектор:

– Не упрашивай меня сесть; влечет меня сердце идти на подмогу троянцам: ждут они нетерпеливо моего возвращения на ратное поле; торопи мужа, пусть он догонит меня еще в городе – я ненадолго зайду домой, взгляну на домашних, на жену и сына: как знать, возвращусь ли к ним из битвы.

С этими словами Гектор удалился.

Но дома он не нашел Андромахи: услыхав, что ахейцы одолевают троянцев, она, с сыном и кормилицей, поспешно пошла к Скейским воротам и с башни смотрела на ратное поле, стеная и проливая слезы. Когда Гектор, возвращаясь из Трои, подошел к воротам (через них шла дорога из города в поле), Андромаха поспешила к нему навстречу; вслед за ней шла кормилица, держа на руках младенца – сына Гектора Астианакса[84].

С безмолвной улыбкой взглянул Гектор на сына; Андромаха же в слезах подошла к мужу, взяла его за руку и стала говорить ему такие речи:

– Жестокосердный, не жалеешь ты ни младенца сына, ни несчастной жены; скоро буду я вдовой: скоро убьют тебя ахейцы, нападут на тебя все вместе. Лучше мне тогда низойти в аид: если лишусь я тебя, не будет мне никакой отрады; только горести придется переносить мне. Нет у меня ни отца, ни матери: отца моего умертвил Ахилл в день, когда взял и разорил Фивы; от его же руки пали и братья – всех семерых братьев, до единого, умертвил Ахилл; вскоре затем смерть поразила и мать. Ты один у меня теперь, ты – все для меня: и отец, и мать, и брат мой, и супруг. Сжалься же надо мною, Гектор, останься здесь на башне; не сделай сына сирым, меня вдовою! Поставь войско там, на холме, под смоковницами: в этом месте врагам всего легче взобраться на стены.

Ласково отвечал ей на это Гектор:

– Тревожит все это и меня, дорогая супруга; только стыдно было бы мне взглянуть на каждого троянца, на каждую троянку, если бы я, как трус, удалился от боя и, праздный, стал смотреть на него издали. Не могу я этого сделать: привык я биться в передовых рядах войска, добывая славу отцу и себе самому. Пророчит мне сердце: настанет некогда день, и в прах обратится священный Илион, погибнет Приам и народ копьевержца Приама. Но не так сокрушает меня грядущее горе троянцев, участь дряхлой матери моей, отца и братьев, как твоя горькая судьба: плачущую возьмут тебя ахейцы в плен, будешь ты, невольницей[85], ткать чужеземке и носить воду; увидит кто-нибудь тебя, льющую слезы, и скажет: «Вот, смотрите, жена Гектора, превышавшего мужеством всех троянцев, бившихся у стен Илиона», – скажет и пробудит в тебе новую горесть: вспомнишь ты тогда о муже, который защитил бы тебя от рабства, избавил бы от горькой нужды. Нет, лучше пусть погибну я, пусть засыплют меня землей прежде, чем увижу тебя в плену, услышу твои стенания!

Так говорил он и пожелал обнять младенца сына. Но младенец испугался и припал к кормилице: страшен был ему блеск медных доспехов и косматая грива на шлеме отца.

Улыбнулись отец с матерью; снял Гектор шлем с головы и положил его на землю, потом, взяв на руки сына, стал целовать его и качать и взмолился Зевсу и прочим бессмертным:

– Зевс и вы все, бессмертные боги! Да будет мой сын, подобно мне, знаменит в троянском народе, да будет он, как и я, крепок силою и да царствует мощно над Илионом! Когда будет он, на радость матери, возвращаться из битв, отягощенный богатой добычей, пусть скажут о нем: он превосходит и отца своего!

Сказав это, он передал сына на руки супруге; улыбаясь сквозь слезы, Андромаха прижала младенца к своей груди. Смущенный и умиленный, Гектор обнял жену и, лаская ее, говорил ей:

– Не круши сердце скорбью: против судьбы человек не лишит меня жизни, от судьбы же не удалось уйти никому еще из земнородных. Ступай домой, займись тканьем и пряжей, оставь ратные дела мужам: о войне пусть заботятся мужи, и из троянцев я – более всех других.

Сказав это, он поднял с земли шлем, а Андромаха, безмолвная, пошла к дому, часто оглядываясь назад и проливая горькие слезы. Когда пришла она к себе домой и служительницы увидали ее в слезах – печаль ее тронула всех их, и стали они оплакивать Гектора, как будто он был уже умерщвлен данайцами.

Парис недолго заставил ждать себя. Одевшись в пышные, блестящие доспехи, он быстро шел по улицам Трои – словно бодрый конь, сорвавшийся с привязи и бегущий к прохладной реке. Он догнал брата в то время, когда Гектор только что расстался с супругой, и оба они, пылая отвагой, устремились на бранное поле. Обрадовались троянцы, увидав между собой обоих героев, и исполнились мужества. Бой разгорелся снова.

Увидев, что битва возобновилась с ожесточением пуще прежнего, богиня Афина помчалась с Олимпа к Трое; у древнего Зевсова дуба встретилась она с братом своим Аполлоном. Стали они говорить между собой и порешили положить на этот день конец кровопролитию, заставить Гектора выйти один на один с храбрейшим из ахейцев. Сын Приама Гелен, мудрый прорицатель, прозрел духом волю богов и сообщил ее брату своему Гектору. Гектор охотно согласился на единоборство. Успокоясь, сели воители той и другой рати на землю, а Афина Паллада и Феб, приняв вид ястребов, взлетели на высокий дуб Зевса.

В ту пору Гектор выступил на середину ратного поля и громким голосом стал вызывать из данайцев охотника вступить с ним в единоборство.

Ахейцы сидели в глубоком молчании; стыдно им было отвергнуть вызов Гектора и страшно принять его. Наконец встал с места Менелай и, полный гнева на робость своих соратников, начал поспешно надевать на себя воинские доспехи, но Агамемнон схватил его за руку и удержал от единоборства с Гектором. Нестор же стал корить и стыдить вождей ахейских, и такова была сила речей его, что из рядов вождей встали сразу девять и изъявили готовность идти в бой с Гектором: первым вызвался Агамемнон, потом Диомед, оба Аякса, Идоменей и соратник его Мерион; за ними – Эврипил, Фоас и Одиссей. Бросили жребий, и жребий выпал Теламониду Аяксу. Улыбнулся суровый Аякс и, надев боевые доспехи, выступил вперед, подобный Арею, потрясая длинным копьем и прикрывая грудь медным щитом.

Глядя на мощного бойца, арговяне радовались, троянцы же исполнились страха и трепета; даже у самого Гектора забилось сердце, но не мог он теперь отступить, ибо сам вызвал Аякса на единоборство.

Когда бойцы сблизились друг с другом, Аякс грозным голосом воскликнул:

– Теперь узнаешь ты, Гектор, что в ахейском войске есть и кроме Ахилла бойцы, мужеством подобные львам; ну, начинай бой.

Гектор отвечал ему на это:

– Сын Теламона, благородный Аякс! Не испытывай меня как младенца или как робкую деву, не ведающую ратного дела. Знаю я брань, опытен во всех родах битв; только не имею намерения одолеть тебя хитростью, поразить тебя исподтишка, а иду на тебя открыто.

И с этими словами мощной рукою бросил он в Аякса длинное копье свое и поразил его в медный щит, покрытый семью воловьими кожами; шесть кож разорвало копье, в седьмой увязло. После того и Аякс, размахнувшсь, пустил в противника копье – пробило копье щит и броню, и хитон на теле, и не успей Гектор податься телом в сторону, не избегнуть бы ему гибели черной. Быстро схватили бойцы новые копья и бросились друг на друга, как кровожадные львы или свирепые вепри.

Гектор ударил копьем в середину щита Аякса, но не пробил щита; изогнулось копейное острие, ударясь о твердую медь; Аякс же пробил насквозь щит его, ранил его в шею, и черная кровь заструилась из раны. Но Гектор не прервал боя; он подался назад, схватил огромный камень, валявшийся в поле. и бросил его в щит врага; быстро подхватил Аякс другой, еще более тяжеловесный камень и бросил им в Гектора, пробил ему щит и ранил в колено – опрокинулся Гектор на спину, но не выпустил из рук щита. Подал ему помощь Феб: поднял его на ноги. Бросились бойцы друг на друга с мечами в руках и изрубили бы один другого, если бы не разлучили их вовремя подоспевшие вестники Идей и Талфибий – один от троянцев, другой от греков; протянули вестники скипетры между бойцами, и Идей убеждал их такими речами:

– Кончайте бой, дети; оба вы равно любезны Зевсу, оба храбрые бойцы – все мы знаем это. Но приближается уже ночь, покоритесь ночи.

– То, что сказал ты, вестник, – отвечал Аякс, – вели произнести Гектору: он вызвал меня на поединок, пусть он и закончит его; коль пожелает, я готов покориться.

Так отвечал Гектор на слова Аякса:

– Сын Теламона, Аякс! Кто-то из бессмертных даровал тебе величие, и мощную силу, и разум – ты славнейший боец между ахейцами. Кончим на нынешний день борьбу, после сойдемся и снова вступим в бой и будем биться до тех пор, пока не дадут боги одному из нас победы. Приблизилась ночь – покоримся ночи. Разойдемся теперь, пойдем и обрадуем ближних наших, трепетавших об нас. Но прежде чем разойдемся, почтим друг друга; пусть скажут о нас и троянцы, и ахейцы: бились герои, пылая взаимной враждой, но разошлись, примиренные дружбой.

С этими словами Гектор отдал Аяксу свой меч с серебряной рукояткой, вместе с мечом – и ножны, и драгоценную перевязь: Аякс же вручил ему свой пурпурный пояс. Так разлучились бойцы: Аякс пошел к ахейскому стану, Гектор – к троянцам. И троянцы повели его в город, радуясь, что невредимо избег он могучих рук Аякса.

7. Новая битва. Победа троянцев

(Гомер. Илиада. П. VII, 313 – VIII)

На следующий день греки заключили с троянцами перемирие, дабы предать погребению трупы павших в боях. Временем этим греки воспользовались также и для укрепления своего стана: обнесли его стеною с крепкими бойницами и окопали глубоким рвом.

На заре того дня, в который должен был окончиться срок перемирия, Зевс Кронион собрал к себе всех бессмертных и говорил им:

– Слушайте слово мое, бессмертные боги, и вы, богини! Если дерзнет кто из вас отправиться в этот день на ратное поле и помогать троянцам или ахейцам – с позором верну того на Олимп и покараю, или же схвачу и низвергну в мрачный тартар, в подземную адскую бездну: пусть узнает, сколь могущественней я всех прочих бессмертных! Померяйтесь со мной силами, коли хотите: спустите с неба золотую цепь и свесьтесь по ней все, до последнего бога и до последней богини – не совлечь вам на землю Зевса, вышнего строителя; если же я захочу – подниму всех вас, с самой землею и с морем, и десницей своей привяжу цепь к вершине Олимпа. Такова моя мощь, и настолько я превыше всех бессмертных и смертных.

Глубокое молчание хранили все боги, пораженные грозной речью отца своего; одна только Афина, любимейшая дочь Зевса, осмелилась вымолвить слово и стала просить отца, чтобы дозволил он ей хоть советом помочь угнетенным ахейцам. Милостиво улыбаясь, выслушал ее отец и согласился на ее просьбу. Затем впряг он в свою колесницу золотогривых коней и погнал их на Иду, где на одном из холмов была посвящена ему роща и алтарь; отсюда окинул он взором Трою и корабли ахейцев.

Той порой выступали в поле обе враждебные рати: ахейская и троянская. Троянцы числом уступали ахейцам, но сильны были мужеством, решимостью биться с врагом смертным боем: выходили они в поле защищать жен и детей своих. Когда обе рати сошлись, сшиблись щиты со щитами и сразились копья, страшный гром встал тогда над ратным полем, смертные стоны смешались с победными криками и земля обагрилась кровью.

Целое утро длился бой, и ни одна из бившихся ратей не успела осилить другой; но когда солнце дошло до середины неба – промыслитель Зевс взял в руки золотые весы и бросил на них два жребия смерти: жребий троянцев и жребий ахейцев. Взял он весы посредине и поднял: жребий ахейцев преклонился до земли, жребий же троянцев поднялся до небес. Страшно грянул тогда Кронион с высокой Иды и бросил молниеносную стрелу в ахейскую рать: ужас объял всех ахейцев, побледнели и затрепетали храбрейшие из героев их.

Идоменей и Агамемнон и оба Аякса обратились в бегство, и только Нестор один оставался на месте битвы, да и то не по доброй воле: ранил Парис стрелой его коня в голову, взвился конь на дыбы и грянулся оземь. Тем временем, как Нестор старался перерубить мечом упряжь раненого коня и отделить от него коня уцелевшего, налетел на него Гектор, преследовавший на своей легкой колеснице бежавших ахейцев. И погиб бы тут неизбежно благородный старец, если бы не увидал его Диомед.

Громким голосом позвал он на подмогу себе Одиссея, но Одиссей не слышал его зова и промчался мимо, к кораблям. Диомед, один уже, поспешил на помощь к Нестору и взял его к себе в колесницу. Взялся Нестор править конями и погнал их прямо на Гектора. Диомед пустил в него копьем, но промахнулся: в Гектора не попал, а убил возницу его Эниопея. Стал Гектор искать в толпе другого возницу; Диомед же с Нестором нападали на него тем временем сильней и сильней.

Погиб бы тут Гектор, и троянцы, как овцы, скрылись бы в своем городе, но вовремя прозрел Зевс все своим оком. Со страшным громом бросил он пламенный перун свой и ударил им в землю перед конями Диомеда; задрожали от ужаса кони и отпрянули назад, выпали из рук старца Нестора поводья, и он, с трепещущим от страха сердцем, стал говорить Диомеду:

– Друг Диомед, бежим отсюда; разве не видишь, что не тебе посылает Зевс победу: он прославляет в сей день Гектора. После, быть может, дарует победу и нам.

– Прав ты, старец, – отвечал ему Диомед, – но болит, замирает во мне сердце, как подумаю, что Гектор, похваляясь, станет говорить обо мне перед троянцами: сын Тидея, устрашенный, убежал от меня к кораблям.

– Что говоришь ты? – сказал на это Нестор. – Если б Гектор и назвал тебя робким, не поверил бы ему никто из троянцев и ни одна троянка.

Говоря это, старец поворотил коней и погнал их к ахейским кораблям; вслед им Гектор и другие троянцы со страшными криками пустили целый дождь стрел.

– Сын Тидея! – кричал Гектор Диомеду. – Больше всех почитали тебя ахейцы и в собраниях народных, и на веселых пирах – теперь же не почтут никогда: ты хуже трусливой женщины. Беги скорее, робкая дева! Не тебе взбираться на наши стены и уводить в плен жен наших – я скорее свергну тебя в аид!

И, слушая те поносные речи, волновался и колебался Тидид и не знал, что ему делать: не возвратиться ли назад и не сразиться ли с Гектором; трижды решался на это и трижды грозно гремел с Иды Зевс, возвещая троянцам победу. И, смущенный знамением отца богов, Диомед быстро помчался к кораблям, преследуемый кичливым Гектором.

Богиня Гера была возмущена такой кичливостью Гектора. Гневная, всколебалась она на своем престоле, и дрогнул высоковершинный Олимп. Подозвала к себе богиня многомощного колебателя земли Посейдона и стала убеждать его помочь ахейцам: но Посейдон не дерзнул идти против воли Зевса, могущественнейшего из богов. Между тем ахейцы, страшно теснимые Гектором, толпами сбегались к своему стану: все пространство между рвом и стеной покрыто было пешими и конными воинами. Гектор готов был уже истребить огнем корабли ахейцев, но Гера вложила в мысли царю Агамемнону возбудить народ к битве. Держа в руках пурпурный плащ свой, он скорыми шагами пошел к кораблям и, став на корабль Одиссея, громко воскликнул, обращаясь к ахейцам:

– Стыд вам, ахейцы! Куда девалась теперь ваша прежняя отвага и похвальбы ваши? Какой тяжкой карой покарал ты меня, Зевс! Никогда не обходил я алтарей твоих, на всех сжигал тебе тучные жертвы. Исполни же мне, Кронион, хоть одно желание: дай хоть самим-то нам спастись, убежать от врагов, не допусти нас погибнуть бесславной смертью от рук троянцев.

Так взывал Агамемнон, проливая слезы, и умилился отец богов Зевс, сжалился над ним и избавил ахейцев от гибели. Тотчас послал с небес орла, вещую птицу свою: нес орел в когтях молодого оленя и близ алтаря Зевса бросил его на землю. Когда увидели ахейцы знамение Зевса, исполнились они мужества и снова бросились на троянские рати. Первым перескочил через ров Диомед и убил троянского ратника Агелая: троянец поворотил коней и хотел искать спасения в бегстве – в это-то время и положило его копье Диомеда.

Вслед за Тидеевым сыном бросились на троянцев Агамемнон и Менелай, Аяксы, Идоменей, Мерион, Эврипил. Тевкр, знаменитый стреловержец, стал со своим луком под щит брата своего Аякса: высматривая из-под щита, метко стрелял он в толпы врагов, и как только пустит Тевкр стрелу, кто-нибудь из троянцев упадет, бездыханный, на землю. Девять троянцев сразил Тевкр одного за другим, десятого – Архептолема, возницу Гектора. Бросился тогда на него Гектор с огромным камнем в руках, и в то время, как Тевкр натягивал тетиву, Гектор пустил в него камнем и раздробил ему плечо. Пал стрелок на колена, и выпал у него лук из руки. Аякс не оставил павшего брата и заградил его своим щитом: два верных друга подняли раненого и стенавшего Тевкра и понесли его к кораблям.

Той порой Зевс снова исполнил отвагой троянцев: ударили они по ахейцам и погнали их назад к валу. Впереди несся Гектор и преследовал ахейцев, подобно тому, как охотничий пес гонит следом льва или дикого вепря, хватая зверя то за бока, то за ноги и сторожа все извороты его.

Бегом бежали ахейцы и падали от вражеских рук; когда переступили они ров – тут только остановились и, воздевая руки, стали молить всех богов. Гектор же, грозный, подобный Горгоне взором, носился вокруг их дружин. Увидав с Олимпа поражение греков, Гера преисполнилась жалости к ним и предложила Афине идти на помощь ахейцам, несмотря на воспрещение Зевса. Афина была сговорчивей Посейдона и тотчас изъявила согласие. Надела она броню и ратные доспехи, Гера впрягла коней в колесницу, и понеслись богини к Трое, пылая гневом на Гектора и троянцев. Но Зевс увидал поезд богинь, тотчас послал к ним быструю вестницу свою Ириду и велел возвратиться на Олимп:

– А не то я перуном своим сражу их с колесницы и сокрушу ее в прах, и в десять лет не залечить тогда им ран, которые нанесет перун мой.

Ужаснулись богини и обратились назад. Вскоре и Зевс погнал коней своих к Олимпу; вошел он в чертог свой, где собраны были боги, и воссел на золотой престол, и многохолмный Олимп задрожал под ногами владыки. Смущенные, сидели Афина с Герой вдали от Зевса и всех прочих богов и не смели вымолвить ни слова. Только когда Зевс начал корить их и упрекать, и насмехаться над ними, Гера не сдержала в груди своей гнева и, переча отцу богов, вступилась за ахейцев.

Обратившись к ней, Кронион сказал тогда:

– Завтра, коли захочешь, можешь ты видеть еще большее поражение греков: не успокоит рук своих от брани Гектор до тех пор, пока перед ахейскими судами не явится Ахилл; а будет это в тот день, когда ахейцам, теснимым врагами, придется отбиваться от них перед самыми кормами кораблей своих, около трупа Патрокла. Так решено судьбою; бессилен гнев твой и твоя злоба.

Черная ночь низошла на землю и положила конец битве – на радость ахейцам, троянцам на горе. Гектор отвел свои дружины от ахейских кораблей к берегу Скамандра, где оставалось свободное от трупов место; здесь стали на ночь троянцы – в намерении снова вступить в бой, лишь только займется небо рассветной зарею. Выпрягли они из колесниц своих коней покрытых потом и дали им корма; из города поспешно пригнали в ратный стан овец и волов, принесли хлеба и вина, и стали воины готовить себе ужин. На ночь по всему стану разведены были сторожевые огни: тысячи огней пылали в поле, и перед каждым сидело по пятидесяти троянских воинов; а дабы враги не напали в продолжение темной ночи на оставленный без защиты город, Гектор велел на бойницах и в домах зажечь огни.

Старцы и дети ходили по стенам городским и сторожили на бойницах; жены бодрствовали в домах. Так охраняли троянцы свой стан и город.

8. Попытка Агамемнона примириться с Ахиллом

(Гомер. Илиада. II. IХ)

Ахейцы же всю эту ночь провели в страхе, терзаемые великой скорбью, Сам Агамемнон упал духом и не видел впереди никакой надежды.

Унылый, тихо ходил он по стану и созывал вождей на совещание; и когда собрались вожди, стал он перед ними и, проливая горькие слезы, предложил сесть на корабли и возвратиться назад, в Аргос: не было более никакой уже надежды взять хоть когда-нибудь Трою. Долго сидели безмолвно сокрушенные скорбью вожди, наконец встал Диомед и объявил, что если даже все данайцы убегут с ратного поля, он со своим другом Сфенелом, останется и будет биться до тех пор, пока не разрушит Трои, ибо не без соизволения божественного прибыли данайцы к ее стенам.

Смелая речь Диомеда обрадовала ахейцев; громкими криками одобрениями отвечали на нее вожди. Нестор похвалил его за разумные слова и заставил Агамемнона устроить в своем шатре пир для вождей: пусть вожди вечеряют и, вечеряя, пусть измышляют, как спасти дружины от угрожающей гибели. Младшие же дружинники сядут за стеной стана, у рва, – там разведут они огни и станут стеречь стан от нападения врагов. Агамемнон сделал все, что советовал Нестор. И вот, когда вожди утолили за вечерней трапезой голод, поднялся тот же Нестор, мудрый старец, и стал убеждать Агамемнона примириться с оскорбленным Ахиллом, смягчить его гнев дарами и ласковой речью. Царь Агамемнон внял и этому совету старца Нестора: сознался он, что был неправ, погрешил перед Ахиллом, и изъявил готовность загладить свою вину. Много ценных, почетных даров готов был теперь Агамемнон отослать оскорбленному им юноше: семь новых треножников[86], не бывших еще на огне; десять талантов[87] золота, двадцать блестящих тазов, двенадцать быстроногих могучих коней, семь дев, красавиц и великих искусниц во всех рукоделиях; обещал он также возвратить и похищенную Брисеиду, а если помогут боги взять Трою, наполнить золотом и медью весь корабль Ахилла и дать ему, по его собственному выбору, двадцать троянок, красивейших из всех после Елены.

– Если же возвратимся мы в Аргос, на благодатную родину, я отдам ему в жены любую из дочерей своих и сравняю его честью с сыном своим Орестом, в приданое же за дочерью дам семь многолюдных цветущих городов.

Нестор тотчас же снарядил посольство к Ахиллу и избрал в послы Феникса, старинного друга Ахилла, Аякса Теламонида и Одиссея; с ними отправлены были глашатаями Годий и Эврибат.

Когда послы пришли к шатру Ахилла, он сидел и услаждал свое сердце песнями про славу древних героев – пел и играл на драгоценной, пышно украшенной лире: перед ним сидел друг его Патрокл и молча ждал конца песни. Увидев послов и Одиссея, шедшего впереди других, Ахилл, изумленный, вскочил с места и, с лирой в руках, пошел к ним навстречу, с ним вместе и Патрокл: оба они дружески приветствовали пришедших.

– Здравствуйте, верные друзья мои! – говорил Ахилл, простирая к ним руки. – Верно, нужда привела вас ко мне; и гневному мне вы милее всех из ахейцев.

С этими словами он ввел послов в свой шатер, посадил и, обратясь к Патроклу, сказал:

– Принеси, друг Патрокл, побольше чашу с цельным вином и поставь перед каждым по кубку: доблестные, дорогие моему сердцу мужи собрались сегодня под моей кровлей.

Патрокл пошел за вином, сам же Ахилл, при помощи друга своего Автомедонта, принялся рубить и дробить на куски козье мясо, хребет тучной овцы и окорок жирного борова: изрубив мясо, он изжарил его на вертеле и поставил на стол. Патрокл расставил по столу корзины с хлебом; Ахилл своими руками разделил яства между гостями и сам сел за стол, напротив Одиссея. После того Патрокл бросил на огонь жертвенные начатки пира, и сидевшие за столом приступили к трапезе. И когда они насытили свой голод, Аякс подал знак Фениксу, что следует ему начать теперь речь; но Одиссей, заметивший этот знак. предупредил Феникса, наполнил свой кубок и, взяв за руку Ахилла, приветствовал его и так говорил:

– Здравствуй, славный сын Пелея! Всем изобилен твой пир, только не пировать мы к тебе пришли – пришли мы по великой необходимости, видя перед собой грозную, близкую гибель. Троянцы и союзники их стоят теперь станом перед самыми нашими судами. Гектор, кичась своей силой и крепко полагаясь на помощь Зевса, благосклонного к троянцам, страшно свирепствует и губит ахейцев. Он и теперь мыслит нам злое: ждет не дождется зари, хвалится, что завтра спалит все наши суда и перебьет нас самих. Встань, доблестный Ахилл, подай нам помощь, пока не ушло еще время; горько будет после и самому тебе, коли допустишь ты совершиться угрозам врагов. Вспомни, чему учил тебя отец в тот день, когда отсылал тебя с нами из Фтии: «обуздывай гордую душу, говорил он тебе, кротость и мир лучше гнева и распрей». Вот что заповедовал тебе старец отец твой, а ты позабыл его слова. Смягчи гнев свой на Агамемнона: посмотри, какие дары он тебе шлет, чтобы искупить перед тобой спою вину.

И стал тут Одиссей перечислять дары, но Ахилл отвечал ему:

– Благородный сын Лаэрта! Я скажу тебе прямо, что мыслю и что почитаю лучшим: как врата аида, ненавистен мне тот, кто держит на уме одно, а говорит другое. Ни Агамемнон и никто другой из ахейцев не смягчит во мне сердца; не было мне от них чести, равная доля была от них нерадивому и тому, кто беспрестанно, без устали бился с врагами, – одна честь и трусам, и доблестным. Много положил я трудов для ахейцев – сколько бессонных ночей, сколько дней кровавых провел я под Троей, проливая кровь в жестоких сечах с врагами. Двенадцать многолюдных городов разорил я с кораблей, одиннадцать взял пеший: и что брал в каждом из них добычи, все отдавал Агамемнону: удерживал он много, а мне выделял мало, напоследок же отнял и то, что было мне дороже всякой добычи, – отнял мою Брисеиду. Обманул он меня, оскорбил – напрасно прельщает теперь. Знаю я его, меня не уверить, пусть с другими совещается, как бы сохранить от огня корабли! Много успел он и без меня, один, сделать: огородил стан стеной, вывел перед ней окоп и вбил в него колья – только, должно быть, не удержать ему этим Гектора. Пока я сражался в рядах ахейцев, Гектор не осмеливался заходить в бою дальше Скейских ворот и Зевсова дуба. Больше не стану я биться с Гектором. Завтра, рано по утру, принеся жертвы бессмертным, я нагружу свои корабли и спущу их в море; дня через три буду, думаю, во Фтии. Обманул меня один раз Агамемнон, в другой не получится, будет с него! Даров его я не возьму, хоть бы он давал мне столько, сколько песку на берегу моря или пыли в поле: гнусны мне дары его! Дочери его не возьму в жены, будь она красивей Афродиты, разумней и способней Афины Паллады: пусть поищет себе другого зятя: мне же, когда возвращусь домой, сам отец выберет жену: много благородных ахеянок есть и в Элладе, и во Фтии: любую из них могу взять в супруги.

Часто стремлюсь я сердцем бросить губительную войну и жить спокойно и счастливо с любимой супругой, пользуясь богатствами, которые собрал для меня отец: по мне нет ничего драгоценнее жизни: раз отлетит, и не воротишь ее, не уловишь.

Мне говорила мать перед отъездом, что впереди меня ждет двоякий жребий: если останусь ратовать под Троей – не будет мне возвращения в отчий дом, но будет за то бессмертная слава; если же возвращусь в родную землю – славы не стяжаю, но век мой будет долголетен, смерть постигнет меня не безвременно. Так лучше уж я поеду домой; я и другим ахейским вождям советовал бы сделать то же; никогда вам не взять высокостенного Или-она – его охраняет сам Зевс Вот что скажите вы от меня вождям данайцев: пусть найдут какое другое средство спасти суда и дружины; а то, что замыслили они с Агамемноном, не удастся: гнев мой непреклонен, и слово мое непреложно. Феникс пусть останется здесь, успокоится у нас. Завтра, коли захочет, может вместе со мной отплыть к берегам родной земли; впрочем, неволить его я не стану.

* * *

Долго послы, пораженные речью Ахилла, хранили молчание. Старец Феникс, обливаясь слезами, стал молить своего питомца, но мольба его была напрасна – Ахилл оставался непоколебим; желая скорее выпроводить от себя послов, он подал Патроклу знак, чтобы стелили для старца мягкое ложе. Первый поднялся Аякс и, поднявшись, сказал Одиссею:

– Время идти, благородный сын Лаэрта; не добиться нам того, за чем пришли: дикую беспредельную гордость питает Ахилл в сердце, ни во что не ставит он дружбу ближних своих, дружбу, какой отличали вы его перед всеми. Смягчи ты гнев свой, Пелид; почти дом свой: мы – пришельцы под твоей кровлей, гости твои, вернейшие из друзей твоих!

– Благородный сын Теламона! – отвечал ему Ахилл. – Верю я, что слово твое не лживо; но не проси меня: гневом вскипает сердце, лишь только вспомню, как обесчестил меня Агамемнон перед целым ахейским народом. Нет, и не подумаю я о брани до тех пор, пока Гектор, разбив ахейские рати, не подойдет к кораблям и не зажжет их.

После этих слов все встали с мест и, молча взяв кубки, сотворили возлияния богам. Одиссей, Аякс и глашатаи, бывшие с ними. вышли из шатра; Феникс же, печальный, остался у Ахилла.

9. Одиссей и Диомед идут соглядатаями в троянский стан

(Гомер. Илиада. II. X)

Когда Одиссей с Аяксом передали ответ Ахилла собранию ахейских вождей, все они упали духом и долго сидели в глубоком молчании; наконец смелый Диомед стал ободрять данайцев и успокоил их своей речью.

Начали они расходиться по шатрам, на покой, в твердой решимости всеми силами защищать стан в предстоящей битве. Всю эту ночь Агамемнон не смыкал очей. Томимый скорбью, он то смотрел на огни шумного троянского стана, то на суда и войско ахейцев, и глубокие вздохи вырывались из груди его, стесненной скорбью. Наконец он решился идти к Нестору и с ним посоветоваться, как спасти народ от гибели. Быстро надел он хитон и набросил на плечи длинную львиную шкуру; и когда брал он в руки копье и хотел уже выйти из шатра, к нему вошел брат его Менелай, также охваченный страхом и заботой. Агамемнон поручил брату привести на совет Аякса и Идоменея, сам же пошел к Нестору. Расходясь, они условились сойтись всем за стеной, у окопа – в месте, где стояла сторожевая дружина Мериона и Фрасимеда, Нестерова сына.

Вскоре подняты были от сна Нестор, Одиссей и Диомед, младший Аякс и Мегей, сын Филея; все они отправились к назначенному месту. Стражей застали они недремлющими: бодро сидели воины, с оружием в руках, и бдительно охраняли лагерь, подобно тому, как верные псы стерегут овец у овчарни, когда почуют в ближнем лесу хищного зверя. Старец Нестор похвалил стражей. Перейдя ров, вожди сели на поляне, на месте, свободном от трупов, и стали совещаться о предстоящей битве. Первым заговорил Нестор:

– Друзья, – начал он, – не решится ли кто пробраться теперь в стан троянцев? Может быть, ему удалось бы захватить в плен какого-нибудь троянца или подслушать какой разговор во вражеском стане – мы бы узнали тогда, что они замышляют, решились ли они оставаться здесь, в поле, или собираются, победив нас, отступить от наших судов и снова возвратиться в город.

Диомед вызвался идти во вражеский стан, если только вместе с ним пойдет еще кто-нибудь; охотников сопутствовать ему оказалось много, и Диомед выбрал из них Одиссея:

– Пусть спутником мне будет любимец Паллады, Одиссей – благородный, твердый в трудах и бедах; с ним из огня воротишься целым: разумен он на вымыслы и отважен сердцем.

– Не хвали и не хули меня слишком, Диомед, – сказал в ответ Одиссей – Лучше пойдем скорее; быстро убегает ночь и близка уже заря, мало у нас с тобой осталось времени!

Поспешно надели на себя оба героя воинские доспехи. Диомед взял щит и меч Несторова сына Фрасимеда и надел на голову его шлем без гребня и без блях; Одиссей взял у Мериона лук, колчан, меч и кожаный шлем, покрытый снаружи белыми клыками вепрей. Вооружась таким образом, отправились они в стан врагов, скрываемые сумраком ночи.

Пройдя немного, услыхали они с правой стороны крик цапли – то было знамение, посланное им Афиной; обрадованные счастливым предзнаменованием, герои взмолились богине, прося у нее помощи к совершению дела. Сотворив молитву, пошли они дальше по ратному полю, ступая по трупам, потокам крови, по разбросанному оружию и доспехам убитых.

В то же время Гектор, собрав троянцев, искал между ними охотника отправиться соглядатаем в стан греков. Охотник нашелся – Долон, сын вестника Эвмеда. Был Долон единственным сыном у отца, много у него было всякого добра, золота и меди; с виду он был невзрачен. Надеясь на свою хитрость и быстроту ног, Долон обещал Гектору пройти стан греков от одного конца до другого, пробраться к судам и даже к шатру Агамемнона и подслушать, какие разговоры ведут между собой ахейские вожди и на что намерены они решиться; все это обещал сделать Долон, если Гектор даст ему коней и колесницу Ахилла. Гектор поклялся исполнить его желание, и Долон быстро собрался в путь. Забросил он за плечо лук и колчан, покрылся косматой шкурой серого волка, надел шлем из хорьковой кожи, взял в руки копье и быстро пошел по дороге к стану греков. Издалека заприметил его в поле Одиссей и сказал спутнику своему Диомеду:

– Вон идет человек из троянского стана: то – или соглядатай, подбирающийся к нашим судам, или хищник, вышедший в поле грабить трупы; пусть подойдет поближе к нам, тогда бросимся и схватим его.

Сговорясь между собой, оба припали к земле и притаились между грудами трупов. Быстро пробежал мимо них Долон, не чуя беды. Дав ему немного отбежать от себя, герои вскочили и погнались за ним; услышав за собой поспешные шаги, Долон остановился, думая, не друзья ли догоняют его по повелению Гектора. Но лишь приблизились к нему герои на полет копья, он узнал в них врагов и побежал от них. Одиссей с Диомедом пустились в погоню и погнали к судам. Близко был уже Долон от ахейских стражей – Тидид Диомед закричал ему тогда:

– Стой, а не то пущу в тебя копье – не миновать тебе тогда смерти. – И бросил копье, но с намерением не попал в троянца. Пролетев над правым плечом его, копье воткнулось в землю.

Долон побледнел от ужаса, затрясся, застучали у него даже зубы во рту. Задыхаясь, подбежали к нему Диомед с Одиссеем и схватили его. Горько плача, взмолился Долон:

– Пощадите меня, я дам вам за себя богатый выкуп: много у меня в дому золота, и меди, и железа.

– Будь спокоен, – отвечал ему Одиссей, – и не думай о смерти; скажи вот мне лучше, зачем бродишь ты темной ночью, когда все покоятся сном; грабишь ли ты трупы в поле или послан ты Гектором в наш лагерь – высмотреть, что у нас делается? Говори мне правду! Трепеща от страха, Долон отвечал:

– Гектор, на погибель мою, послал меня соглядатаем в ваш стан; искусил он меня – обещал коней и колесницу Ахилла.

Улыбнулся Одиссей и молвил:

– Ну, не пустых даров захотел ты от Гектора. Скажи мне еще вот что: где оставил ты Гектора, где у него боевые доспехи, где его кони? Где стоит ваша стража и дружины ваших союзников?

Долон отвечал:

– Гектор, когда я уходил, сидел между вождями, подле могилы Ила. Стражи особой нет в троянском стане: воины сидят вокруг огней и все сторожат лагерь; союзники же теперь спят: нечего им сторожить, нет у них близко ни жен, ни детей, ни имущества. Если хотите пройти в троянский стан – вон там, в конце лагеря, лежат фракийцы, пришедшие недавно, с ними и царь их Рес, сын Эионея. Кони у Реса – каких никогда не видал я доселе: белее снега, быстры, как вихрь; колесница его вся изукрашена золотом и серебром, сам он одет в дивные, золотые доспехи: не нам бы смертным, – богам только носить такие доспехи. Отведите же меня теперь к кораблям вашим или оставьте, связанного, здесь, пока не вернетесь назад и не увидите, правду ли я вам говорил или нет.

Грозно взглянув на него, сказал Диомед:

– Нет. не думай о спасении: попался ты в мои руки – больше никогда не будешь ты вредить арговянам.

И с этими словами замахнулся и ударил пленника острым мечом по шее: быстро слетела голова с плеч еще кричавшего и молившего о пощаде Долона. Сняли они с головы убитого шлем из хорьковой кожи, взяли лук его, и копье, и волчью шкуру: все это Одиссей поднял вверх, принося в жертву Афине, даровательнице добычи, и поднятое положил на ветви тамариска, обозначив место видными, верными приметами – чтобы вернее найти и взять положенное по возвращении из троянского стана.

После этого, шагая через трупы, пошли они дальше но бранному полю, пропитанному кровью.

Утомленные трудностями пути, фракийцы спали крепким сном; подле них сложены были на земле в три ряда все их блестящие доспехи, и перед каждым из воинов стояла пара коней, впряженных в боевую колесницу. Рес спал посередине, и быстроногие копи его стояли рядом, привязанные к колеснице. Первым заприметил его Одиссей и сказал Диомеду:

– Вот фракийский вождь, и вот его кони, о которых говорил нам убитый троянец: приступай скорее к делу: отвязывай копей или убивай воинов, а коней отвяжу я.

Как лев бросается на стадо коз или овец, так бросился Диомед на спящих фракийцев и начал рубить их своим мечом: послышались страшные стоны, кровью обагрилась земля. Одиссей оттаскивал каждого убитого в сторону, чтобы не испугать не привычных еще к трупам коней. Двенадцать фракийцев умертвил Диомед и подошел к самому Ресу; тот стонал во сне, мучимый тяжелым сновидением; быстрый удар Диомеда лишил спавшего жизни. Одиссей поспешно выпрягал коней, надевал им узды и выводил из фракийского стана: свистнул потом Одиссей, подавая знак Диомеду. Диомед же стоял и думал, какой бы смелый подвиг совершить ему еще: взять ли ему царскую колесницу вместе с находившимся на ней оружием и увезти ее за дышло, вынести ли ее из стана на руках, или убить еще нескольких троянцев? Так размышлял он и стоял, не двигаясь на зов Одиссея; но подошла к нему и это время Афина и посоветовала идти скорее к Одиссею: дурно будет, если кто из враждебных грекам богов разбудит от сна троянцев. Диомед узнал голос богини и поспешно вскочил на коня: Одиссей ударил коней луком, и быстро понеслись они к судам ахейцев.

Благосклонный к троянцам Феб Аполлон видел, как Афина говорила с Диомедом. Негодуя на богиню за помощь грекам, он устремился в троянское войско и пробудил от сна фракийского вождя Гиппокоонта, родича Реса. Вскочив на ноги и увидев пустое место там, где стояли быстрые кони, увидев убитых, трепетавших еще соратников, плававших в крови, он громко зарыдал и стал кликать по имени дорогого своего друга. Крик понесся по троянскому стану, поднялась тревога; быстро сбегались толпы и дивились на ужасные дела, совершенные убежавшими врагами.

Одиссей же с Диомедом, доехав до места, где был убит Долон, остановились: Одиссей сдержал коней, а Диомед, сняв с дерева обагренные кровью доспехи троянца, подал их спутнику. Одиссей снова ударил по коням, и покорные кони помчались к шатрам ахейским. Нестор первым услыхал их топот и сказал о том бывшим с ним, и не успел еще старец кончить своей речи, как герои явились сами. Приветствуемые радостными криками ахейцев, соскочили они с коней и стали рассказывать о своих похождениях. Одиссей перегнал коней через ров и, пригнав их к шатру Диомеда, привязал ремнями к яслям; доспехи же Долона отнес он на корабль в намерении принести их в жертву Палладе.

Потом оба героя омылись в море и, когда очистили тело от праха и пота, умастили тела свои елеем, сели с друзьями за пир и полными кубками возливали сладкое вино Палладе Афине, благодаря ее за оказанную им помощь.

10. Второе поражение греков

(Гомер. Илиада. П. XI, 1-596)

На следующий день началась новая битва. Ранним утром вышел Агамемнон и громко стал созывать свои дружины и побуждал их скорее выходить в поле. Призывая на битву других, он и сам поспешно облекался в боевые доспехи. Надев на голову пышный шлем с высоким, густогривым гребнем, захватив два крепких, острых копья, выступил он перед войском, и Афина с Герой, чествуя могучего царя. грянули громом.

Пешие бойцы в медных доспехах вышли вперед и перед рвом построились в ряды; конные, на колесницах, стали позади них. Шум и смятение поднялись внезапно в ахейском войске: Зевс смутил их толпы, послав с эфирных высот на них своих багровую росу, с растворенной в ней кровью; многих храбрых полагал Зевс ниспослать в тот день в обитель Аида.

На противоположном возвышении поля ополчались троянцы и собирались вокруг вождей своих: Гектора, Полидаманта, Энея и трех сынов Антенора. Как яркая звезда на облачном небе то появляется из-за туч, то снова погружается в них, так реял по ратным рядам Гектор, появляясь то в передовых дружинах, то в задних; всюду он строил бойцов и ободрял их к битве. Вскоре за тем сошлись враждебные рати, и началась великая сеча. Ахейцы и троянцы бились с равным мужеством и были яростны в битве, как волки. Все утро и всю первую половину дня длилась эта сеча, по победа не склонялась ни на ту, ни на другую сторону; только около полудня ахейские дружины, крикнув все разом, ударили по троянцам и разорвали их фаланги.

Прежде всех других ринулся в бой Агамемнон: он поразил героя Бианера и возницу его, умертвил он двух сынов Приама, Антифа и Иса, потом – Пизандра и Гипполоха, юных сынов Антимаха, который, будучи подкуплен Парисом, более всех других противился предложению выдать Елену царю Менелаю. Как огонь, носимый ветром по густому лесу, сокрушает огненной бурей деревья, так разил копьем и мечом Агамемнон троянцев, дальше и дальше проникая в смятенные толпы их; много троянских бойцов пало во прах. и с громом носились по полю праздные колесницы убитых.

Троянцы обратились в бегство и бежали поспешно, в смятении и беспорядке. Только у гробницы Ила и у Скейских ворот остановились они, вняв слову Гектора, который по воле Зевса был удален доселе от битвы. В тот час Зевс, покинув высокое небо, восседал на холме обильной потоками Иды и держал в руке свои перуны. Подозвав к себе быструю вестницу свою, золотокрылую Ириду, он сказал ей:

– Иди к Гектору: пока Агамемнон будет свирепствовать в битве, пусть Гектор уклоняется от него и не вступает с ним в бой: когда же ахеец будет ранен и бросится на колесницу, тут пусть и нападет на него Гектор: я пошлю тогда ему силу и победу.

Выслушав Ириду, Гектор пошел по рядам троянской рати, распаляя своим словом сердца бойцов. И возжег он новую, ужасную сечу. Первым стал против Агамемнона мощный герой Ифидамант, сын Антенора: после короткой схватки Ифидамант пал от руки ахейского царя. Брат павшего Коонт видел, как Агамемнон снимал с убитого доспехи; полный скорби, тихо подкрался Коонт к победителю, быстро ударил его копьем и ранил в руку, возле локтя. Затрепетал от страха Агамемнон, но не покинул боя: бросился на Коонта, поспешно тащившего труп брата, и поразил его копьем; упал Коонт и на трупе брата испустил дух. После этого Агамемнон шел дальше, избивая троянцев копьем и мечом и добивая их камнями. Так разил герой врагов, пока из раны его струилась кровь: когда же рана засохла и кровь унялась – поднялись в руке нестерпимые боли. Он вскочил на колесницу и велел вознице гнать коней к кораблям.

Лишь только увидел Гектор, что раненый Агамемнон бежит с поля битвы, он, памятуя веление Зевса, быстро бросился на врагов. В короткое время поверг он на землю девять вождей аргосских и множество простых дружинников, и была бы от него ахейцам еще большая гибель, если бы Одиссей не призвал на бой друга своего Диомеда.

– Что мы стоим, Диомед, – воскликнул Одиссей. – Стыд будет нам, если Гектор отнимет у нас корабли!

И как вепри бросаются на гонящих их псов, так бросились Диомед с Одиссеем на троянцев и приостановили напор их.

Увидел Гектор, с какой силой бьются два троянских героя, и с криком устремился на них. Стойко встретили они его, и Диомед пустил в него копьем: копье попало в шлем и отлетело, ударясь о твердую медь; несмотря на это, Гектор отскочил в толпу и пал на колено, опираясь могучей рукою в землю, – черная ночь осенила в тот час его взор. Но пока Диомед бежал сквозь ряды вслед за брошенным копьем, Гектор успел собраться с силами и, вскочив на колесницу, поскакал к толпам и избежал гибели. Раздраженный неудачей, бросился тогда Диомед на другого троянца и поразил его насмерть: но когда наклонился он над убитым, чтобы снять с него доспехи, Парис, скрывавшийся за столбом, на могиле Ила, пустил в Диомеда стрелу и ранил его в правую пятку. Торжествующий, с радостным смехом выскочил тогда Парис из своей засады и стал насмехаться над раненым, оскорблять его. Не робея, отвечал ему Диомед:

– Герой, стреляющий из засады! Что ты гордишься, что удалось тебе оцарапать мне ногу? Мне ведь это ничего: все равно, что ударила женщина или ребенок.

Той порой подоспел к нему Одиссей и, став впереди, защитил его от врагов; Диомед же, присев на землю, вынул из раны стрелу – страшная боль пробежала по телу. Вскочив на колесницу, он велел вознице гнать коней к судам.

Одиссею, покинутому Аяксом и другими ахейцами, грозила великая беда; но он, несмотря на опасность, не обращался в бегство. Как гордый, клыкастый вепрь, окруженный со всех сторон псами и охотниками, отбивается от них грозными, белыми клыками, так отбивался Одиссей от напиравших на него троянцев и разил их одного за другим. Ранил он копьем Харопа и поверг его на землю. На помощь Харопу поспешил брат его Сок, славный копьевержец; он с размаха ударил копьем в щит Одиссея: копье насквозь пробило щит и ранило Одиссея, разорвало кожу на ребрах, но глубже в грудь не вонзилось – такова была воля Паллады.

Когда Одиссей увидел, что ранен не насмерть, он отступил немного назад и воскликнул:

– Несчастный, постигнет тебя в этот день гибель! Ты помешал мне биться с троянцами: отплатит тебе за это копье мое.

С этими словами он бросил вслед Соку копье – угодило копье в спину и вышло острием спереди груди; с шумом повалился Сок на землю, загремев доспехами. Вслед за тем Одиссей вынул копье из собственной раны: хлынула кровь из раны, боль пронзила тело, и обессилел на время Одиссеей. Троянцы же, увидев кровь Одиссея, бросились на него толпою. Одиссей отступил и стал звать на помощь друзей: трижды вскричал он – громко, как только мог. Услышал те крики Менелай и вместе с Аяксом побежал на зов.

Толпой окружали враги истекавшего кровью Одиссея. Как в горах кровожадные волки целым стадом бросаются на раненого оленя, успевшего спастись от рук зверолова, но приходит грозный, рыкающий лев, и волки бегут перед ним врассыпную, так было и тут – когда приблизился грозный, могучий Аякс с копьем в руках и огромным, широким щитом, троянцы разбежались. Менелай взял Одиссея за руку и отвел к колеснице.

Аякс же бросился на троянцев и стал разить их одного за другим. Как горный поток, наводненный ливнем, бурно низвергается в долину, ломает и мчит за собою дубы и старые, высокорослые сосны, так волновал ратное поле Аякс, разя и мужей, и коней. Гектор не видал той смуты: он бился в то время на левом конце поля, на берегу Скамандра; шла здесь жаркая сеча около Идоменея и старца Нестора. Гремели здесь бранные крики, падали головы бойцов. Гектор губительно опустошал ахейские фаланги; но ахейцы стойко выдерживали натиск и не оставили бы поля, если бы Парис не поразил стрелой доблестного Махаона, мудрого врача. Увидев его раненым, Идоменей воскликнул:

– Нестор, почтенный Нелид, слава ахейцев! Становись скорей в колесницу, возьми с собой Махаона и гони копей к кораблям; врач, умеющий вырезать стрелы, опытный в целении, драгоценнее многих других бойцов!

Нестор поспешно встал на колесницу и отвез Махаона к кораблям. Между тем Кебрион, возница Гектора, издали увидал смятение троянской рати, бившейся вокруг Аякса, и направил туда колесницу. Бросился Гектор в толпу ахейцев и многих из них поверг на землю, но уклонился от боя с Аяксом. Зевс же нагнал страх на Аякса: увидав Гектора, стал он в смущении, забросил на спину широкий щит и начал отступать, озираясь вокруг и медленно переступая с ноги на ногу; так свирепый лев, отраженный от стада волов, тихо отходит в дуброву, досадуя, что не мог завладеть и насладиться тучной добычей. Троянцы и их союзники преследовали его и бросали в него копьями; но Аякс не ускорял шага, а когда обращался лицом к троянцам, они отступали перед ним и на время оставляли преследование.

Эврипил, сын Эвемона, увидел, как теснят Аякса враги, и поспешил к нему на помощь. Став возле Аякса, он поразил копьем Апизаона – в печень, под сердце проникло копье, и раненый пал бездыханен. Эврипил подошел к нему и нагнулся, чтобы снять с убитого доспехи; но в то время Парис ранил его в плечо стрелой.

Избегая смерти, Эврипил поспешно отступил к своим дружинам и закричал ахейцам:

– Друзья, спешите на помощь Аяксу: самому ему не управиться с врагами – погибнет он в схватке с ними!

Подняв вверх копья и держа перед собою щиты, быстро пошли данайцы к Аяксу: увидев возле себя своих, он вновь обратился к троянцам и вместе с другими ахейцами снова вступил в бой с врагами.

11. Битва у стены

(Гомер. Илиада. II. ХII)

Греки были отброшены за ров и за стену, которыми обнесли свой стан, и отбивались от врага с бойниц на стене стрелами и камнями. Гектор, могучий герой, бурным вихрем носился по рядам своих дружин и убеждал бойцов перейти ров. Но глубина рва и колья, вбитые по краям его, пугали коней: храпели они, вздымались на дыбы и упирались ногами в землю. Тогда пешие бойцы перебрались через ров. Доблестный Полидамант предложил всем конникам сойти с колесниц и пешим перейти через окоп. Гектор принял совет Полида-манта и первый сошел с колесницы на землю; вслед за ним – и другие конники. Прикрываясь щитами, тесными рядами пошли троянцы к окопу; разделились они на пять отрядов: первым, самым людным, предводительствовали Гектор, Полидамант и Кебрион; вторым – Парис, Алкафой и Агенор; третьим – прорицатель Гелен, Деифоб и Азий, сын Гиртака, прибывший в Трою из дальней Аризбы; во главе четвертого пошли Эней и два сына Антенора; пятый отряд состоял из дружин троянских союзников, им руководили ликийские вожди Сарпедон и Главк.

Все троянцы и все союзники Трои последовали благому совету Полида-манта, один только Азий не хотел сойти с колесницы, он повел свой отряд к месту, где ахейцами оставлен был проезд для их колесниц; у того проезда ворота были отворены: ахейцы растворили их для того, чтобы каждый бегущий с ратного поля мог скорее спастись в стане. С громким криком понеслись к тем воротам троянцы, предводительствуемые Азием; думали они, что ахейцы не устоят и побегут к кораблям. Но в самых воротах их встретили два бесстрашных исполина, два лапифских вождя: Леонтей, сын Корона, и Полипет, сын Пирифоя. Незыблемо стояли лапифские герои, подобно могучим нагорным дубам, невредимо выносящим и бури, и ливни; надеясь на силу свою и на помощь ахейского народа, спокойно поджидали они Азия. Бросил Полипет первое копье и поверг наземь Дамаса: ударилось копье в шлем, не сдержала медь удара, раскололась – разбило копье шлем и кости черепа, и пал Дамас бездыханный. После того Полипет поразил Пилона и Ормена; Леонтей же умертвил Гиппомаха, а потом вынул меч из ножен, стал биться мечом и поверг на землю Антифата и трех других троянцев.

Той порой как Азий бился с лапифами и спутники Азия падали вокруг него под ударами вражеских копий и мечей, к стене ахейского стана приближался пеший отряд Гектора и Полидаманта. Подойдя ко рву, многие из воинов этого отряда пришли в ужас и остановились и нерешительности: слева над ними взлетел орел, несший в когтях огромного, обагренного кровью змея. Змей был еще жив – бился он в когтях у орла, крутился в кольца и наконец укусил своего похитителя в грудь, около шеи; терзаемый болью, орел выпустил добычу, и змей упал на землю, посреди отряда, собиравшегося переходить через ров. Троянцы ужаснулись, увидев пестрого змея, лежавшего между ними, и приняли его за зловещее знамение грозного Зевса. Полидамант, испуганный, просил Гектора не идти дальше:

– Не постигла бы нас участь орла, не донесшего добычи в гнездо, к птенцам.

Змея была символом Трои, а орел – ахейцев

Грозно взглянул на него Гектор и угрюмо сказал в ответ:

– Видно, боги похитили у тебя разум, коли говоришь ты такие речи. На птиц нечего смотреть, верить надо в одно – в волю великого Зевса, обещавшего мне победу. Если же ты бежишь из боя или будешь смущать своими речами других – вмиг испустишь дух под моим копьем.

Так говорил Гектор и пошел вперед; вслед за ним с громкими криками понеслись и другие.

Тут Зевс с вершины Иды воздвиг великую бурю: густыми облаками поднималась пыль с земли и понеслась на ахейские суда; пали духом ахейцы, троянцы же ободрились.

Начали они уже разрушать ахейскую стену, разбивали забрала, срывали башенные зубцы, подкапывали ломами сваи; казалось им, что скоро они пробьют стену. Но ахейцы не поддавались, не сходили с места и камнями били врагов, подступавших под стену. Оба Аякса, управлявшие битвой на башнях, быстро ходили кругом, возбуждая ласковой речью одних, других же – суровой.

Как хлопья снега беспрерывно падают в час зимней вьюги, покрывая и вершины горных утесов, и тучные нивы, и степи, так падали в тот час камни, летая от одного воинства к другому. Но не разбить бы Гектору с троянцами накрепко запертых ворот ахейского стана, если бы Зевс не даровал особенной силы сыну своему, ликийскому вождю Сарпедону, и не подвигнул его на битву против ахейцев. Подобно голодному свирепому льву, бросающемуся в овчарню, несмотря на крики пастухов и на сторожевых собак, ринулся он прямо к стене и на бегу закричал Главку:

– Сын Гипполоха, благородный друг мой! Если в жарких, кровавых сечах мы с тобой не будем первыми между бойцами, за что же чествовали нас ликийцы как равных небожителям, из-за чего отличали они нас на пирах своих и почетным местом, и полной чашей? Смертному не миновать смерти: иди же скорее в бой – вместе добудем славы или прославим других!

Так он воскликнул, и Главк не противился, не отрекся: оба они ринулись вперед, а вслед за ними вся великая рать ликийцев.

Афинянин Менесфей ужаснулся, когда увидел ликийцев, грозной силой подступающих к его башне. Стал он смотреть с башни кругом, не увидит ли кого из своих, кто мог бы подать ему помощь, и увидел Аяксов и Тевкра; бились они неподалеку, но нельзя было призвать их на помощь – шумно было побоище, до небес раздавался гром от щитов, копий и всяких доспехов, от ударов каменьями в стены и ворота; не услыхали бы вожди из-за того грома призывного крика. Менесфей послал туда вестника, велел ему звать на помощь Аякса Теламонида и брата его Тевкра. Быстро пошли к Менесфею Аякс с Тевкром и подоспели вовремя: ликийцы взбирались уже на самую стену. Схватил Аякс острогранный, огромный камень – такого камня не поднять бы и двум человекам из ныне живущих! – и бросил его в Эпикла, доблестного друга Сарпедона. Разбил камень шлем и кости на черепе, и Эпикл мертвый грянулся со стены на землю. Тевкр ранил стрелой Главка, взбиравшегося на стену; Главк соскочил со стены и притаился, чтобы не увидел его кто из ахейцев и не надругался бы над ним.

С грустью смотрел Сарпедон, как друг его уходит из боя, но сам не переставал биться: он бросил копьем в Алкмеона и глубоко ранил его в грудь; и когда Сарпедон потащил копье из раны назад, Алкмеон, загремев броней, упал на землю. Могучей рукой ухватясь за зубец стены, Сарпедон повлек его вниз: оторванный зубец рухнул на землю, стена обнажилась, и открылась тогда дорога для многих. Быстро бросились на разрушителя Тевкр с Аяксом.

Тевкр пустил в него стрелу и попал стрелой в ремень, к которому привязан был щит; Аякс же ударил его в щит копьем – оттолкнул Сарпедона тем ударом, подался тот назад, но не оставил боя и, обратясь к своим ликийцам, воскликнул:

– Не уступайте, ликийцы, не забывайте прежней доблести! Мне одному, как я ни силен, не разрушить стены и не проложить вам дороги к судам: ударим разом, труд совокупный успешней!

Побуждаемые вождем, ликийцы сильнее стали наступать на врага; но и арговяне напрягли свои силы, отражая натиск ликийских дружин. Страшная, кровавая сеча пошла между ними. Насмерть разили друг друга бойцы, потоками проливалась кровь, но победа не склонялась ни на ту, ни на другую сторону: крепко стояли ахейцы, ничто не могло устрашить их, и троянцы не могли проложить себе пути к кораблям данайским; но и сами троянцы не отступали – не могли их данайцы отразить от стены. Так шла битва, пока Зевс не взыскал славою Гектора: тот первый ворвался в ахейский стан, Зычным, оглушительно громким голосом закричал он своим:

– Вперед, троянцы! Проломите стену и предайте пламени корабли врагов!

Так возбуждал он своих соратников; и все они услышали его голос, толпами приступили к стене и быстро начали подниматься вверх, к зубцам.

Сам же Гектор поднял с земли громадный, острогранный камень и, напрягая силы, бросил его в ворота.

Загремели ворота, не выдержал засов; раскололись разбитые створы, и камень рухнул внутрь стана. Грозный, как черная, бурная ночь, ринулся Гектор, сияя медными доспехами и потрясая копьем; огнем горели его очи. Никто из смертных не мог бы сдержать его в тот миг, как ворвался он в ворота. Обратясь к троянцам, он велел им скорее взбираться на стену, и все они немедленно ринулись к ахейскому стану – одни стали взбираться на стену, другие поспешно входили в ворота, вслед за Гектором. Ужас овладел данайцами; в страшном смятении бросились они к кораблям.

12. Битва у кораблей

(Гомер. Илиада. II. ХIII-ХIV, 123)

Введя Гектора и троянцев в неприятельский стан, приблизив их к судам данайцев, Зевс, восседавший на вершине Иды, предоставил бившихся их собственной судьбе и отвратил свои светозарные очи от ратного поля вдаль, на земли фракийцев, мирзян и гиппомолгов. Той порой Посейдон, великий бог, сидел на лесистой вершине Сама Фракийского и смотрел на битву под стенами Трои: виделась ему великая Ида, виделся город Приама, стан и корабли ахейцев. Сострадал он им и роптал на брата своего Зевса. Вдруг, исполнясь негодования и гнева, встал Посейдон и, быстро ступая, пошел к Эге; под стопами в гневе идущего бога задрожали горы и дубравы. В Эге, на дне морской пучины, у Посейдона была обитель – золотой, лучезарный, нетленный дом. Придя домой, он запряг в золотую колесницу своих бурных, меднокопытных, золотогривых коней, оделся в золотые доспехи и, став на колесницу, погнал коней по волнам, к ахейскому стану. Между Тенедосом и дикоутесным Имбром бог – колебатель земли – остановил коней и скрыл их в обширной пещере, сам же отправился на битву, к ахейским дружинам. Здесь троянцы, вслед за Гектором, громадными толпами напирали на ахейцев, уверенные, что скоро им удастся взять ахейские корабли и истребить перед ними всех данайцев. Приняв вид прорицателя Калхаса, Посейдон вошел в ряды данайцев и громким голосом стал ободрять их и распалять к битве; более всех других увещевал он Аяксов, бившихся в самом опасном месте, отражая нападения Гектора. Оба героя узнали могучего бога. Он прикоснулся к ним жезлом и исполнил их силой и мужеством. После того Посейдон стал возбуждать к битве данайцев, в унынии сидевших у судов; изнурены были те воины тяжким трудом, и скорбь налегла на сердца их при виде троянцев, толпой перешедших за высокую скалу. Явившись перед ними, Посейдон ободрил их и поднял на ноги. И сходились фаланги вокруг героев Аяксов; загорелись арговяне желанием сразиться с врагом. Но троянцы упредили их и первыми сделали нападение. Снова началась смертная сеча и раздались ужасные крики.

Вождь критских дружин Идоменей вынес из боя юного друга своего, раненного копьем: передал он юношу врачам, а сам пошел в свой шатер взять новое оружие для битвы.

На пути предстал ему владыка Посейдон в образе сына этолийского царя Фоаса и речью своей воспламенил в нем дух; поспешно надел Идоменей новые доспехи и, взяв два крепких копья, стремительно пошел в битву. Повстречался ему Мерион, шедший к себе в шатер за новым копьем: прежнее надломил он, ударив им в щит Деифоба. Идоменей вынес ему копье из своего шатра, и оба поспешными шагами пошли к месту битвы.

Средние корабли защищали Аякс и Тевкр, бившиеся с Гектором и его соратниками; мощному сыну Теламона не нужна была помощь, и потому Идоменей с Мерионом направились к левым рядам. Увидав их, троянцы испустили громкий крик и бросились на них: великий, жаркий бой начался при корабельных кормах.

Идоменей, воин уже поседевший, с юношеской отвагой и силой устремился на врагов и обратил их в бегство. Первым поразил он Африонея, недавно еще прибывшего в Трою: просил он у Приама прекраснейшую из дочерей его Кассандру и обещал совершить великий подвиг – изгнать из троянской земли данайцев. Старец готов уже был выдать за него дочь.

И вот теперь, когда Африоней гордо выступил перед рядами троянцев, поразило его копье Идоменея: с шумом грянулся он на землю. Торжествуя, вскричал победитель:

– Величайшим из людей буду я считать тебя, Африоней, если ты исполнишь все то, что обещал Приаму, прося себе в супруги Кассандру. Если бы ты помог нам разрушить Трою, мы отблагодарили бы тебя не хуже: отдали бы за тебя лучшую из дочерей Атрида. Пойдем к судам нашим, там окончим разговор о браке; мы тоже не скупы на приданое.

С этими словами он потащил Африонея за ноги к кораблям. Но тут явился мститель за убитого – Азий. Пеший устремился он на Идоменея и занес уже копье, но герой упредил его: сам ударил копьем противника в гортань, и пал Азий, как падает подсеченный у корня дуб или высокорослая сосна, и, скрежеща зубами, раздирая руками землю обагренную кровью, испустил дух.

Деифоб видел смерть друга своего Азия. Пылая мщением, пошел он на Идоменея и пустил в него копьем. Но вовремя насторожился Идоменей, прикрылся огромным крепким щитом – копье пролетело над ним, слегка только коснувшись края щита, но зато насмерть поразило стоявшего вблизи вождя Гипсенора.

Громко вскричал тогда Деифоб:

– Нет, не без отмщения пал Азий: радуется он теперь сердцем: не один вступает он в широкие врата мрачной обители Аида – я дал ему спутника!

К падшему Гипсенору приблизился Антилох и загородил его щитом; двое других друзей убитого, наклонясь к земле, подняли тело и понесли его к кораблям. Идоменей же бился, не ослабевая; он ударил копьем Алкафоя, зятя Анхиса, и разбил на нем медную броню – зазвенела броня, и с громом упал раненый на землю.

Величаясь победой, Идоменей воскликнул:

– Верно ли я расплатился с тобой, Деифоб? Трех положил я за одного! Ты величаешься только; подойди ко мне – увидишь во мне потомка Зевса: Минос, дед мой, был сын Громовержца.

Деифоб стоял в нерешимости, не зная одному ли выйти на Идоменея или взять себе на подмогу кого-нибудь из троянских героев. Так колебался он, и показалось ему – лучше позвать на помощь своего родича Энея. Идоменей же, увидев шедших на него троянских героев, не отступил ни на шаг, не обратился в бегство, но, неподвижно стоя на прежнем месте, поджидал их, как горный вепрь, уверенный в своей силе, неподвижно стоит, выжидая нападения псов зверолова. Не счел он, однако, бесполезным призвать к себе на помощь некоторых соратников своих, испытанных бранью воителей.

– Други, ко мне! – кричал он им. – Не равен мне Эней ни годами, ни духом: юн он и могуществен, полон юной, первой силой жизни.

И все. кого звал он, охотно поспешили к нему на помощь: Аскалаф и Афарей. Дейпир, Мерион и Антилох – все они устремились к Идоменею и, уставив щиты вперед, стали возле него. Но и Эней не оставался без подмоги: к нему подоспели Парис и Агенор со своими ратями.

Сошлись противники и начали битву, стали биться копьями – много пролито было тут крови и с той, и с другой стороны; но Носейдон даровал ахейцам мужество и силу, и они, перебив многих троянцев. ранив Гелена и Деифоба, одолели наконец врага.

Между тем Гектор бился с ахейцами на прежнем месте, у срединных судов, но бился без успеха: его отбивали Аяксы, не отступавшие один от другого. Вслед за Теламонидом напирали на троянцев и дружинники его – многолюдное, бодрое войско, опытное в рукопашных боях.

Дружинники же Младшего Аякса, локрийцы, держались позади, ибо не могли выдерживать стойкого рукопашного боя: не было у них ни шлемов, ни щитов, ни длинных, ясеневых копий; пришли они на войну, вооруженные одними луками да пращами, и, стоя вдали, за другими, метко разили теперь троянцев своими стрелами. Бурно кипел бой в том месте; гром оружия, крики бойцов достигали небес.

Устрашенный ратными криками, Нестор вышел из своего шатра, где лежал раненый Махаон, и стал в нерешимости, не зная, что делать – тотчас ли отправится в битву или пойти сперва на совет к Агамемнону? Решился он наконец идти искать Агамемнона. Но тот сам попался ему на пути – шел он вместе с Одиссеем и Диомедом от кораблей своих к месту боя; все трое шли рядом, опираясь на копья: ранены были все три вождя и ушли с ратного поля, но не вытерпели и снова пошли взглянуть на ход битвы. Стали они совещаться с Нестором о том, что теперь делать, и Агамемнон предложил – если троянцы ночью отступят, сесть на корабли и искать спасения в бегстве.

Одиссей с негодованием отверг предложение царя, а Диомед советовал не терять времени и поспешно идти к толпам сражавшихся ахейцев – не за тем, чтобы биться самим, а чтобы ободрять и поощрять сражающихся. Совет Диомеда был принят, и все четверо пошли к месту битвы. На пути им предстал Посейдон в образе старого воина; взял он Агамемнона за руку и сказал ему:

– Позор и гибель Ахиллу, радующемуся теперь горю и бегству данайцев! Ты же, Агамемнон, не вконец ненавистен богам: может быть, скоро увидишь ты, как побегут от ваших судов троянские вожди и владыки.

С этими словами он понесся от них по широкому полю и издал оглушительно громкий крик – словно разом крикнуло девять или десять тысяч сильных бойцов, вступающих в горячую, яростную сечу. Услыхав тот крик, ахейцы исполнились бурной силы и готовности биться снова.

Гера, златотронная царица, став на Олимпе, с радостью смотрела на дела великого брата своего, повелителя вод морских; увидела она и Зевса, восседавшего на вершине Иды: ненавистен стал сердцу богини супруг ее, и начала она думать, как бы обольстить разум царя Зевса, скрыть от него то, что творится на ратном поле. Взяв с собою бога сна, одев и себя, и его облаком, богиня полетела по эфиру на Иду и, приблизясь к отцу богов, усыпила его крепким сном. И когда заснул Зевс, Гера послала бога сна к Посейдону, чтобы спешил он помочь данайцам, пока почивает царь Зевс. Тотчас устремился Посейдон к передним рядам ахейцев и обратился к ним:

– Арговяне! Неужели мы уступим Гектору победу и допустим его взять корабли наши? Он хвалится и величается теперь, зная, что Ахилл, разгневанный, остается в бездействии. Но мы обойдемся и без Ахилла, коли будем работать дружно. Надевайте же скорее шлемы, берите лучшие щиты и медно-острые, длинные копья; храбро ступайте за мною – я поведу вас вперед! Трудно будет устоять против нас Гектору, как ни силен он, как ни яростен в битвах.

Так взывал владыка Носейдон, и все вняли его призыву; даже раненые вожди забыли про раны, поспешно принялись строить воинов и, обходя ряды их, заставляли менять доспехи: сильные бойцы брали доспехи тяжелые, слабым же отдавались более легкие.

Быстро ополчились данайцы и выступили в поле, предводимые Посейдоном, державшим в мощной деснице страшный, длинный меч, подобный пламенной молнии. Страх и трепет обуял тогда троянских бойцов.

Но Гектор не поддался общему страху. Он построил в ряды своих бойцов и повел их навстречу арговянам. Со страшным криком сшиблись ратные ряды, и закипела битва – шумнее бурного моря, вздымаемого дыханием Борея, страшнее пламени, пожирающего нагорные леса в час вихря и бури. Первый бросил копье Гектор – пустил он его в Аякса и наметил верно: попал в грудь, в то место, где сходились ремни от щита и от меча; но копье не нанесло Аяксу раны, и Гектор, разгневанный неудачей, отступил назад, в ряды троянцев. Аякс бросил ему вслед камень; пролетев над щитом, камень поразил Гектора в грудь, близ шеи: выронил герой из рук копье и щит и, загремев броней, повалился на землю, как мощный дуб, пораженный молнией Зевса. С громким криком побежали к нему ахейцы и устремили на него копья: но упавшего немедленно окружили храбрейшие из троянцев: Полидамант, Эней, Агенор, Сарпедон и воинственный Главк.

Стали они вокруг Гектора и прикрыли его щитами, а другие подняли его на руки, положили на колесницу и повезли его в город. Прибыв к броду реки Ксанфа, раненого опустили с колесницы на землю и стали орошать его лицо свежей водой: Гектор приподнялся, раскрыл глаза; кровь потекла у него изо рта, и он скоро опять опрокинулся на землю, и мрачная ночь снова осенила ему очи.

Увидев, что Гектор оставил поле битвы, греки еще ожесточеннее напали на троянцев и обратили их в бегство. Быстро побежали троянцы, переправясь через окопы ахейского стана, и остановились только у своих колесниц. В это время на вершине Иды Зевс пробудился от сна. Взглянул он на ратное поле и увидел, что троянцы бегут, гонимые ахейцами и Посейдоном, что Гектор лежит распростертый на земле, окруженный опечаленными друзьями.

Жалостью и гневом исполнился Зевс и послал к Посейдону быструю вестницу свою Ириду – велел ему немедленно оставить битву. Вознегодовал бог морей на властного брата своего Зевса, но скрыл гнев и повиновался. К Гектору Зевс послал Аполлона – велел ему исполнить героя силой и вывести его снова в бой. Когда прибыл Аполлон к берегу Ксанфа, Гектор не лежал уже на земле, а сидел; прекратилась у него одышка и пот не покрывал его тела: Кронион восстановил силы Гектора.

Подойдя к нему ближе, Аполлон стал говорить ему:

– Гектор, утешься! Кронион Зевс в помощь и защиту тебе послал меня; и я прежде защищал сильной рукою и тебя, и город Приама. Ступай скорее к дружинам, вели своим конникам ударить по врагам; я сам пойду перед вашими полками, сам буду ровнять путь коням троянцев и в бегство обращу ахейцев.

Так говорил Аполлон и вдохнул в Гектора великую силу: вскочил он и полетел к своим полкам и, встав на колесницу, повел их на врагов. Лишь только увидели Гектора ахейцы, дрогнули все, упали духом и остановились; так звероловы, преследующие со своими псами рогатую лань или козу, немедленно сами обращаются в бегство, лишь увидят льва, выходящего на их крики из лесной чащи.

– Горе! – воскликнул этолийский вождь Фоас, воин доблестный в боях и красноречивый в советных собраниях. – Ужасное чудо я вижу: Гектор снова перед нами, Гектор воскрес, избегнув смерти! Мы же все думали, что он испустил дух под рукой Аякса. Не без воли Зевса стоит он, неистовый, опять перед воинством троянцев. Друзья! Последуйте моему совету: велим большей части бойцов отойти к кораблям; сами же, сколько ни есть нас, слывущих в рати храбрейшими, останемся здесь: может быть, нам удается остановить Гектора. Как ни неистов он в битвах, но, надеюсь, содрогнется сердцем, увидев перед собою фаланги доблестных бойцов, уставляющих навстречу ему ряд медноострых губительных копий.

Так говорил герой, и с ним согласились все ему внимавшие. Быстро собирались герои вокруг Аякса и Идоменея, Тевкра, Мериона и Мегеса, внука Ав-гея, а ратная толпа отступила назад, к кораблям.

Троянцы густой толпой шли на ахейских героев. Предводительствовал ими Гектор, а перед ним шествовал, одетый в облако, Феб Аполлон; нес он в руках страшную эгиду[88] Зевса, сделанную для Кронида, на ужас людям, искусным художником Гефестом.

Ахейские герои тесно сомкнулись между собой.

Разом, с обеих сторон, раздался крик, и полетели быстрые стрелы и копья; многие из стрел вонзались в тела бойцов и наносили им смертельные раны, другие же безвредно падали на землю. Некоторое время битва шла нерешительно; но когда Аполлон, грозно и громко воскликнув, потряс перед ахейцами страшной эгидой Зевса – ахейцы ужаснулись и побежали в разные стороны, как бежит при виде льва оставленное пастырем стадо. Троянцы с ожесточением преследовали бегущих и загнали их за вал. Звучным голосом вскричал Гектор, приказывая своим ратям нападать на суда.

– Бросьте снимать доспехи с убитых врагов! – кричал Гектор. – Поспешайте к судам; если увижу кого удаляющимся от судов – быть тому добычей псам и хищным птицам!

И с этими словами он ударил коней бичом и помчался вперед, а за ним вслед со страшным криком понеслись и все другие троянские конники. Феб Аполлон ударом ноги обрушил перед ними окопы в середину вала и умостил троянцам широкий путь, и по тому пути понеслись ратные фаланги. Феб с эгидой в руках шел перед ними. Ударом эгиды разрушил, в прах рассыпал он стену данайцев – так же легко, как ребенок, играющий на берегу моря, разрушает песчаную насыпь, сделанную им для забавы. Бледные от страха, быстро побежали данайцы и остановились только тогда, когда достигли судов; собравшись здесь, они стали ободрять друг друга и воздевали руки, моля о помощи всех небожителей. Старец же Нестор, подняв руки к небу, молил Зевса и так взывал к нему:

– Зевс Олимпиец! Если кто из нас умел когда-либо угодить тебе тучными жертвами и всесожжениями, вспомни теперь о том и отврати час погибели; не дай гордым троянцам вконец сокрушить нас.

Так молился Нестор, и, вняв благосклонно молению старца, Кронион дал ему доброе знамение – загремел ему с высокого неба. Но троянцы, истолковавшие знамение Зевса в свою пользу, бросились на колесницах за стену и быстро примчались к ахейским судам; здесь вступили они с ахейцами в рукопашный бой.

Совершались судьбы Зевса: разгорелся страшный кровавый бой при кормах ахейских судов, грудами падали на взморье тела героев. Троянцы бились с колесниц копьями, данайцы же, стоя на кормах кораблей, отбивались длинными корабельными шестами. Ободряемые Гектаром, троянцы, как кровожадные львы, подступали к кораблям; данайцы же, сомкнувшись вокруг Аякса, отбивались от них с отчаянным мужеством, готовые скорее умереть, чем отдать врагу свои суда и обратиться в бегство. Но не было данайцам успеха: Зевс желал увенчать Гектора славой и положил помогать ему до тех пор, пока не предаст он пламени суда греков и не исполнится роковое моление Фетиды.

С этой целью Зевс исполнял героя яростью и отвагой и, грозного, устремлял его в бой. Бурей, огнем истребительным летал Гектор в битве, и страшен был вид его: клубом стояла пена у рта, гневом искрились очи из-под угрюмых, грозно сдвинутых бровей: вздымаясь гребнем, страшно качался и гремел шлем на голове его.

И не выдержали наконец ахейцы – отступили от передних судов, обратились в бегство: только немногие остались на судах вместе с Аяксом.

Вооруженный крепким корабельным шестом в двадцать два локтя[89] длиною, Аякс быстро перескакивал с кормы на корму и громким голосом беспрерывно побуждал данайцев оборонять суда и стан. Но, наконец, могучей рукою Гектор схватился за корму корабля, на котором прибыл к берегам Трои Протесилай. Не повез его тот корабль обратно на родину: Протесилай пал первым из греков в троянской земле.

– Давайте огня, – кричал Гектор, – сходитесь скорее сюда! В этот день Зевс вознаградит нас за все прежние беды, в этот день мы овладеем кораблями врагов! Сам Зевс зовет и ведет нас!

Еще ожесточеннее пошла сеча между троянцами и ахейцами: не метали они более стрел и копий – грудь с грудью сходились бойцы и бились мечами, тяжеловесными секирами и ножами. Много пышных мечей падало из рук бившихся на землю, черной кровью заливалась земля. Гектор, поджидая огня, не выпускал из руки корабельной кормы. Аякс же принужден был сойти с края кормы: тучами сыпались на него стрелы и копья врагов.

Он отступил назад и, став на середине корабля, отбивал длинным копьем своим всех приближавшихся к судам с пламенем в руках. Так умертвил он перед судами двенадцать троянцев. Отовсюду сыпались на него стрелы, копьями разили его враги и в шлем, и в медный щит: но ничто не могло сбить его с места, крепко стоял он и не отступал ни на шаг, хоть и тяжко ему приходилось: онемела рука, долго и крепко державшая щит, пот ручьями лился по всем его членам. Задыхался он от напряжения, но не мог вздохнуть свободно ни на минуту.

И вот вдруг вскочил на корабль Гектор и, набежав на Аякса, ударил мечом по длинному ясеневому копью и рассек копье: отлетело медное острие и звякнуло, упав на берег. Тут познал вострепетавший сердцем Аякс, что все его ратные замыслы Зевс обращает в ничто, троянцам же дарует победу. Отступил герой, а троянцы немедленно подожгли корабль, и корму быстро охватило свирепое, губительное пламя.

Аякс в битве за корабли буквально спас греческую армию

13. Смерть Патрокла

(Гомер. Илиада. II. XI, 597–848; XV, 390–405, XVI)

Когда огонь охватил корабль Протесилая, дело греков, казалось, было потеряно: но неожиданно пришла к ним помощь и пришла еще вовремя.

Во время битвы перед станом греков Ахилл стоял на корме своего корабля и смотрел на ратное поле. Видел он бегство арговян, видел, как Нестор на своей колеснице увозил из битвы раненого Махаона, только Махаона он не мог разглядеть и узнать, а потому и послал к шатру Нестора друга своего Патрокла – осведомиться, кого привез к себе с битвы старец. Когда Патрокл вошел в шатер, Нестор сидел возле раненого и беседовал с ним; юная Гекамеда, темедосская пленница, ставила перед ними яства и кубки с вином. Увидев Патрокла, Нестор встал, радушно встретил гостя, взял его за руку и упрашивал сесть. Патрокл отказался и поспешил объяснить цель своего прихода. Нестор отвечал ему:

– Что заботится так Ахилл о данайцах, пораженных в бою! Разве он не знает, какое горе постигло наше войско: лучшие из бойцов лежат у кораблей, раненные стрелами или копьями. Ранен стрелой Диомед, ранены копьями Одиссей и Агамемнон, вот и его привез я из сечи – тоже раненного стрелой. Нет, не жалеет Ахилл данайцев! Или, быть может, он ждет, когда запылают наши суда и когда сами мы падем возле них? Если бы я был молод и силен, как в ту пору, когда бился с элеянами!.. Ахилл доблестью и силой своей служит только себе. А помнишь ли, что заповедовали вам с Ахиллом отцы ваши в тот день, когда мы с Одиссеем, собирая рать в ахейской земле, прибыли за вами во Фтию? Старец Пелей завещал сыну непрестанно стремиться к славе, стараться превзойти других подвигами; а тебе говорил отец твой Менетий: «Сын мой, Ахилл превосходит тебя силой и родом знаменитей тебя, ты же старше его летами – ты управляй им, руководи его мудрым советом». Вот что заповедовал тебе отец, а ты забываешь. Попытайся хоть теперь: не успеешь ли тронуть сердца Пелида, убедить его взяться за оружие? Если же он страшится какого-нибудь пророчества, если удерживает его от битвы слово Зевса, пусть он отпустит в бой тебя и с тобою – мирмидонскую рать; пусть позволит тебе облечься в его доспехи и ополчиться его оружием: может быть, троянцы примут тебя за него, прекратят битву и дадут хоть немного отдохнуть нашим бойцам».

Слова Нестора тронули благородного Патрокла, и он поспешно от правился назад, к Ахиллу. Подходя к кораблям Одиссея, он повстречал Эврипила: раненный стрелою в бедро, Эврипил шел, хромая и опираясь на копье; холодный пот ручьми лился у него с лица, а из раны струилась черная кровь. Стал раненый герой просить Патрокла отвести его к кораблям и подать ему помощь – полагал Эврипил, что Патрокл выучился лечить раны у друга своего Ахилла, который, как гласила молва, был посвящен в тайны врачевания кентавром Хироном.

Сжалился Патрокл и, поддерживая раненого, повел его в свой шатор: здесь положил он героя на раскинутую по полу воловью шкуру, вырезал стрелу из раны, омыл ее теплой водой; потом руками растер в порошок целительный корень и присыпал тем порошком рану. Вскоре унялась кровь, и боль стихла.

Той порой, как Патрокл врачевал в своем шатре раненого вождя и утешал его дружеской беседой, на ратном поле троянцы все более и более теснили греков и загнали их за стену. Когда крики и тревога данайцев дошли до шатра, где лежал Эврипил, Патрокл быстро поднялся с места и, полный скорби, сказал раненому:

– Нет, Эвринил, не могу я более оставаться с тобой: страшная идет теперь битва, громкие крики поднимаются из рядов ахейских: пусть утешает тебя твой благородный сподвижник, я же поспешу к Ахиллу – может быть, боги помогут мне убедить его выйти на битву.

Лишь только успел он произнести эти слова, как устремился к кораблю Ахилла. Горько плакал Патрокл, подходя к шатру своего друга; лил он из очей слезы, как черноводный поток льет с утеса свои воды. Жалость взяла Ахилла, стал он спрашивать у друга о причине его скорби. Тяжко вздохнув, отвечал ему сын Менетия:

– О Пелид! Величайшее горе постигло ахейцев: ранены все лучшие бойцы их, и близка к ним конечная гибель. Не будь непреклонен, подай им помощь! Если же тебя устрашает какое-либо грозное пророчество, если удерживает тебя от битвы слово Зевса – отпусти в бой меня с мирмидонской ратью, позволь мне облечься в твои доспехи: может быть, троянцы примут меня за тебя, прекратят бой и дадут вздохнуть данайским бойцам.

Так упрашивал Патрокл своего друга. Ахилл не согласился идти в бой: объявил он давно, что не прежде смягчит гнев свой, как увидит тревогу и битву перед самыми судами своими; но Патроклу он позволил вести в бой мирмидонскую рать, отдал ему свои доспехи, но не велел поражать троянцев вконец: отразив их от судов ахейских, Патрокл должен был вернуться назад, дабы не ополчился против него кто-нибудь из благосклонных Трое богов.

Между тем троянцы успели в это время зажечь корабль Протесилая.

Увидев гибель судов, Ахилл в гневе ударил себя по бедрам и воскликнул:

– Поспешай, благородный Патрокл, скорей облекайся в доспехи! Пылают уже ахейские суда: если враги истребят корабли наши, не возвратиться нам тогда в родную землю! Вооружайся скорее, а я пойду соберу ополчение.

Быстро снаряжался Патрокл в бой: надел он крепкие поножи и броню, перекинул через плечо щит, покрыл голову шлемом с высоким гребнем и длинной конской гривой, взял меч и два копья, но не взял копья Ахилла: тяжеловесно было оно, никто из ахейцев, кроме самого Ахилла, не мог им биться. Копье это было сделано кентавром Хироном для отца Ахилла, Пелея. Пока Патрокл облачался в боевые доспехи, друг его Автомедонт запрягал для него в колесницу быстроногих, рожденных от ветра коней Ахилла – Ксанфа и Балия, сам же Ахилл собирал воинов. Пылая жаждой боя, быстро собирались вокруг Патрокла мирмидонские вожди со своими дружинами; среди них стоял Ахилл, возбуждая воинов и строя их в ряды.

Пятьдесят кораблей привел за собой Ахилл к Трое, и на каждом корабле было по пятидесяти воинов: всю эту рать разделил он теперь на пять отрядов и вождями над ними поставил Менесфея, Эвдора, Пизандра, старца Феникса и Алкимедонта. Построив дружины, Ахилл обратился к ним с речью и так говорил им:

– Каждый из вас, мирмидонцы, пусть вспомнит те угрозы, которые обращали вы к троянцам в дни моего гнева; вот дождались вы боя, которого так желали: идите же скорее, разите врагов.

Выслушав слово вождя, бойцы мирмидонские сомкнули ряды свои еще плотнее и пошли к месту битвы, предводительствуемые Патроклом и Автомедонтом. Могучий Ахилл, отправив дружины в бой, пошел в свой шатер, вынул из поставца прекрасный, драгоценный кубок: из того кубка никто из людей не пил вина, никому из богов не творил из него герой возлияний – одному только метателю грома Зевсу. Вынув заветный кубок, Ахилл вычистил его сначала серой и омыл водой речной, потом омыл себе руки и, наполнив кубок вином, стал посредине своего двора: подняв очи к небу и возливая вино, он молил Зевса даровать Патроклу победу и возвратить его из битвы невредимым. Преклонился Кронион к первой мольбе героя и исполнил ее, вторую же отринул. Окончив возлияние и моление Зевсу, Ахилл снова вошел в свой шатер и спрятал кубок, потом вышел и стал перед шатром, желая видеть, как пойдет битва между троянцами и ахейцами.

Мирмидонская же рать, возбуждаемая своим вождем Патроклом, быстро шла вперед, горя нетерпением скорее сразиться с врагом; далеко кругом раздавались их воинственные крики. Троянцы же, лишь только увидели подходящую рать, устрашились. Взволновались их густые ряды, и каждый из бойцов озирался вокруг – куда бы бежать от грозной гибели; показалось троянцам. что ратью врагов предводительствует сам Ахилл. Патрокл первый бросил копье прямо в середину врагов, на корабль Протесилая; попало копье в Пирехма, вождя пеонян; грянулся Пирехм наземь, пеоняне же обратились в бегство – ужас навел на них Патрокл, поразив насмерть их вождя.

Всех других троянцев отразил герой от судов и потушил огонь на полусожженом корабле. Снова собрались данайцы, ободренные неожиданной помощью, и со всех сторон напали на троянцев; снова закипела сеча, снова бросились на врагов Менелай, Антилох, Фрасимед. оба Аякса, Идоменей, Мерион и другие ахейские герои. В скором времени вся троянская рать обратилась в бегство; бежал, наконец, и сам Гектор – быстро мчали его кони и, невредимого, перенесли через вал. Многих же других троянцев удерживала глубина рва: одни из бежавших отступали и искали других путей, другие падали с колесниц – здесь настигали их и предавали смерти соратники Патрокла. Те, которым удалось счастливо перескочить через ров, толпами бежали через поле к городу – пыль густым столбом, достигавшим до облаков, поднималась из-под ног бежавших. Патрокл, всюду искавший Гектора, быстро бегал по фалангам врагов, разбивал их отряды, разил и гнал от города обратно к судам.

Когда ликийский вождь Сарпедон увидел, как много из друзей его пало от руки Патрокла, он созвал вокруг себя своих ликийцев, сошел с колесницы и, пеший, поспешно пошел на врага. Патрокл тоже сошел с колесницы, и, как два коршуна, устремились герои друг против друга. Увидел их с высокого Олимпа Зевс и, соболезнуя, сказал супруге своей Гере:

– Горько мне: вижу я, падет сегодня Сарпедон от руки Патрокла! Не знаю, на что мне решиться: извлечь ли его из брани и перенести в цветущие долины плодоносной ликийской земли или оставить его на поле битвы – пусть гибнет от руки Патрокла?

Быстро отвечала ему на это богиня Гера:

– Что за речи говоришь ты, Кронион! Ты желаешь избавить от гибели смертного, участь которого решена уже роком? Но если ты спасешь от смерти сына твоего Сарпедона, то и другие боги пожелают подавать своим чадам спасение в битвах: много ведь детей богов воюют перед великим градом Приама. Нет, лучше предоставь Сарпедона его собственной судьбе: пусть, коли надо, погибнет от руки Патрокла. После, когда падет Сарпедон, ты повели Танатосу и Морфею (Смерти и Сну) перенести его тело с чуждой земли в плодоносную Ликию: там братья и друзья героя предадут его земле и воздвигнут ему в память могильную насыпь и столб.

Так говорила Гера, и внял ей отец бессмертных: чествуя сына, судьбой которому было пасть от руки Патрокла, вдали от родной земли, он ниспослал на землю кровавую росу.

Когда оба героя сошлись, Патрокл бросил копье и поразил им Фрасимеда, отважного соратника Сарпедона; бросил копье и Сарпедон, но промахнулся; бросил он во второй раз – и снова копье пролетело мимо, над левым плечом Патрокла. Патрокл же не промахнулся: ранил Сарпедона в грудь, около сердца, и пал герой, как падает дуб или горная сосна, подсеченная топором дровосека. Распростертый на земле, лежал он перед своей дружиной, скрежеща зубами и раздирая руками землю, громко стонал он и звал к себе друга своего Главка – просил его отомстить ахейцам и не отдавать его тела врагу на поругание. Скоро смерть сомкнула ему очи. Главк же стоял безмолвно, терзаемый скорбью: не мог он подать помощи другу, не мог биться с ахейцами: мучила его рана, нанесенная Тевкром при битве под стеной лагеря.

Томимый печалью, герой взмолился к Аполлону:

– Бог сребролукий, помоги мне: исцели мою рану, утоли боль и исполни меня силой, дабы мог я сразиться с врагами и отомстить им за смерть Сарпедона!

Аполлон услышал его моление. Быстро уврачевал он рану и исполнил мужеством душу героя. Полный отваги, бросился Главк к троянским дружинам и, отыскав Агенора, Полидаманта, Энея и Гектора, просил их общими силами отнять тело Сарпедона у данайцев, чтобы не могли они надругаться над мертвым и совлечь с него доспехи. Яростно ударили троянские герои на ахейцев, и жаркий бой разгорелся над телом Сарпедона. Зевс распростер над бившимися глубокую тьму, дабы сделать еще более ужасной битву над телом любимого своего сына. Шум и стук поднимались на месте побоища, подобный шуму, наполняющему горный лес, когда дружно работают в нем топорами толпы дровосеков: далеко разносился тот шум по ратному полю. Тело Сарпедона все – с головы до ног – было покрыто стрелами, пылью и кровью: лучший из друзей не смог бы узнать его; вокруг него грудами лежали тела других бойцов. Наконец троянцы вместе с Гектором пустились бежать к городу и бросили тело ликийского вождя.

Ахейцы сняли с него доспехи, Патрокл велел отнести их к кораблям. После этого, по повелению Зевса, Аполлон поднял обнаженное тело Сарпедона, перенес его к светлоструйному Ксанфу, омыл от крови, умастил амброзией и одел в божественную одежду, потом повелел двум близнецам – Сну и Смерти – нести Сарпедона на родину его, в плодоносное и пространное ликийское царство. Здесь родичи и друзья убитого предали тело земле.

Отважный Патрокл забыл о предостережении Ахилла и преследовал троянцев до самых стен города. И взяли бы тут ахейцы с Патроклом Трою, если бы Феб Аполлон не защищал троянцев с бойницы, не замыслил бы гибели сыну Менетия. Трижды взбегал Патрокл на высокую стену, и трижды отражал его Феб, ударяя в щит бессмертной рукой: и когда он устремился в четвертый раз, грозно воскликнул ему бог-стреловержец:

– Отступи, Патрокл: не твоему копью суждено разорить твердыни троянцев, не дано будет это и Ахиллу, несравненно сильнейшему тебя.

И быстро отступил тогда Патрокл, избегая гнева мощного бога, стреловержца Феба.

Гектор же в недоумении остановился у Скейских ворот и думал: поворотить ли ему коней назад и снова ехать на побоище или запереться со своими ратниками в илионской твердыне. Тут предстал ему Аполлон, принявший образ юного и мощного Азия, дяди Гектора, родного брата Гекубы; встал он перед Гектором и снова устремил его в битву: герой немедленно велел вознице своему Кебриону гнать коней назад. Увидев их, Патрокл соскочил с колесницы, подхватил большой, увесистый камень и бросил его в них.

Камень попал в Кебриона, поразил его в лоб, разбил череп, и, бездыханный, упал и колесницы возница Гектора. Издеваясь над павшим, Патрокл воскликнул:

– Какой проворный да ловкий малый: как он ловко нырнул! Видно, долго занимался рыболовством на море, привык нырять, ища устриц: много бы устриц наловил он при таком искусстве; среди троянцев, как я вижу, есть много отличных водолазов!

Так издеваясь, Патрокл, подобно разъяренному льву, бросился к Кебриону. Гектор тоже соскочил с колесницы, и оба они сошлись у трупа и сразились: Гектор схватил за голову убитого и не выпускал ее из рук. Патрокл же тащил труп за ногу. Вокруг них столпились и начали сечу другие данайцы и троянцы – сшибались и боролись они, как борются два бурных ветра, восточный и южный, столкнувшиеся в узкой, межгорной долине. И только к вечеру ахейцам удалось одолеть троянцев и овладеть телом Кебриона. Патрокл снова грянул тогда на троянцев: грозный и бурный, как сам Арей, он трижды врывался в их середину, и каждый раз умерщвлял по девяти бойцов: но когда он ринулся на врагов в четвертый раз – тут пришел его конец.

Одетый мраком, незримо пошел на него Феб Аполлон и, приблизясь сзади, мощной рукой ударил в спину, между плечами: света не взвидел Патрокл, закружилось все перед его глазами: сбил потом Феб с головы его шлем, раздробил копье, сорвал с плеч броню, выбил щит из рук и страхом смутил его сердце: неподвижно стоял герой – словно потерял память. Тут подбежал к нему Эвфорб, сын Панфоя, ударил его с тыла копьем, но не сразил героя: исторгнув копье из раны, Эвфорб побежал назад и укрылся в толпе своих соратников, ибо не отважился лицом к лицу биться с Патроклом, пусть и безоружным. Патрокл же, избегая смерти, отступил к мирмидонским дружинам. Лишь только увидал Гектор, что противник его ранен и отступает из битвы, бросился за ним вслед сквозь ряды бившихся троянцев и данайцев и, приблизившись, бросил в него копье. Попало копье в пах и насмерть поразило Патрокла: с шумом упал он на землю, ужас поразил тогда данайцев. Так пал могучий герой от руки Гектора.

Гордый победой над ним, Гектор воскликнул:

– Что, Патрокл! Собирался ты в прах разрушить Трою, пленить наших жен и увести их за собой на судах в далекий Аргос: нет, безрассудный! Их обороняет сам Гектор – умеет он владеть копьем! Не помог тебе и Ахилл! А верно, отправляясь в битву, ты обещал ему снять с Гектора обагренную кровью броню!

Слабым, томным голосом отвечал ему благородный Патрокл:

– Радуйся и гордись теперь, Гектор! Зевс и Аполлон даровали тебе победу: они обезоружили и победили меня: а не вмешайся они в битву – двадцать таких, как ты, сокрушил бы я. поверг бы в прах. Враждебный рок погубил меня, поразил меня Аполлон, бог-стреловержец, а из смертных – Эвфорб: ты же напал на меня, уже сраженного ими. Но слушай, что скажу я тебе, отходя от жизни: близок и твой конец, близко стоит перед тобою суровая смерть – скоро падешь ты от мощной руки Ахилла.

Так сказал Патрокл, и мрак смерти осенил ему очи; тихо отлетев от тела, душа его низошла в печальную обитель Аида. И уже к мертвому Патроклу Гектор, упоенный победой, обратился с гордой речью и воскликнул:

– Что ты пророчишь мне грозную гибель! Кто знает – не Пелиду ли еще, сыну Фетиды, придется пасть под моим копьем?

С этими словами он вырвал из раны Патрокла копье свое и бросился с ним на Автомедонта, возницу Ахилла; но быстрые кони умчали возницу и спасли его от гибели.

14. Ахилл решается идти в бой

(Гомер. Илиада. II. XVII–XIX)

Не успев догнать Автомедонта и овладеть конями Ахилла – знаменитыми конями, даром Пелееву сыну от бессмертных богов, – Гектор снова возвратился к месту, где лежал убитый Патрокл и где вокруг его трупа бились ахейцы с троянцами. Ближе всех других ахейцев бился здесь Менелай: подняв копье и держа перед собою щит, стоял он над трупом, готовый исторгнуть душу у всякого, кто покусился бы овладеть телом павшего героя. Эвфорб, ранивший Патрокла, приблизился к его телу; но пал бездыханный, пораженный копьем Менелая. Ринулся тут на ахейцев Гектор и отогнал их от тела Патрокла. Снял он с павшего доспехи Ахилла и надел на себя, свои же велел отнести в Илион. С высокого неба своеге увидел миродержавный Зевс, как Гектор облекается в доспехи божественного Эакида, и, помахав главою, помыслил в глуби не сердца:

«Несчастный! Не предчувствуешь ты близкой смерти, облекаешься ты божественными доспехами великого мужа, перед которым трепещут другие; ты умертвил его кроткого, доблестного друга и с бесчестьем сорвал с головы его и плеч доспехи! Не суждено тебе вернуться из битвы, не примет от тебя твоя Андромаха славных доспехов Пелида; но взамен того я дам тебе великую силу в битве и еще раз увенчаю тебя победой.»

Так помыслил отец бессмертных и смертных и исполнил сердце Гектора бурным воинственным духом Арея, и почувствовал герой необоримую силу во всем теле. С громким криком обходил Гектор троянские дружины и призывал к себе соратников – убеждал их ударить по данайцам и отбить у них тело Патрокла. С другой же стороны, Менелай скликал к себе данайцев, и на зов его собрались герои: оба Аякса, Идоменей, Мерион и другие. Снова закипела битва над телом Патрокла, с обеих сторон падали грудами тела бойцов, и земля обагрилась их кровью. Наконец данайцы не в силах были сопротивляться Гектору и его соратникам и обратились в бегство; даже Аякс, мощный сын Теламона, потерял надежду на успех и, обратясь к бившемуся вблизи Менелаю, говорил:

– Пошли скорее сказать Ахиллу, что верный друг его погиб в бою; посмотри, не увидишь ли Несторова сына Антилоха: пусть он идет скорее к Ахиллу.

Послушался его Менелай, стал искать Антилоха и нашел его на левом конце ратного поля: обходил он ряды воинов и ободрял их, возбуждая на битву. Услыхав от Менелая о гибели Патрокла, Антилох ужаснулся и онемел от ужаса, быстро наполнились слезами его очи, но, послушный повелениям Менелая, бросился он к шатру Ахилла передать ему горькую весть о смерти друга их Патрокла.

Ахилл сидел одиноко при судах, размышляя о том, что совершалось перед ним. Увидев, что ахейцы побежали к кораблям, он, вздохнув, говорил сам себе:

– Что за причина, что ахейцы бегут в смущении назад к кораблям? Уж не наслали ли на нас боги того несчастья, о котором предвещала мне мать: говорила она, что еще прежде меня под Троей падет храбрейший из мирмидонской рати?

Так размышлял и томился Ахилл, и в это время подошел к нему сын Нестора и, проливая слезы, воскликнул:

– Горе нам, Пелид! От меня ты услышишь весть о том, что никогда не должно бы свершиться. Пал наш Патрокл. и ахейцы бьются теперь за обнаженное тело его; с падшего Гектор снял уже все доспехи.

Мрачная скорбь объяла душу Ахилла. Быстро схватив в обе руки пепла с земли, он осыпал им голову и лицо, и всю благовонную одежду свою, потом пал на землю и начал рвать волосы на голове. Пленницы Ахилла и Патрокла выбежали из шатра и, услыхав горькую весть и увидев Пелида, распростертого на земле, подняли громкий плач, били себя в груди и ломали в отчаянии руки; возле Ахилла, обливаясь слезами, стоял Антилох и держал его за руки, боясь, чтобы он, пораженный горем, не поразил себя мечом.

Из глубоких пучин седого моря, из подводных чертогов отца своего услыхала Фетида стоны и вопли сына и громко зарыдала сама; собрались к ней все сестры ее, нереиды, и, видя отчаянную горесть богини, били себя в перси и рыдали вместе с нею.

– Горе мне бедной, – восклицала Фетида. – Горе мне, несчастной, родившей героя, первого между всеми. Взрастила я его, воспитала с великой заботой и пустила на брань к Илиону против троянцев. Никогда не видать мне его в отчем доме, в светлых чертогах Пелея. Да и пока еще жив сын мой, пока видит он сияние солнца – он должен страдать, и я не могу подать ему помощи. Пойду, взгляну на милого сына, узнаю, какое горе поразило его, непричастного в битве.

С этими словами Фетида покинула подводные чертоги Нерея, за ней последовали и сестры ее: достигнув Трои, нереиды, одна за другою, тихо вышли на берег, где стояли корабли мирмидонян. Подошла Фетида к горько плакавшему сыну, обхватила руками его голову и, горько рыдая сама, говорила ему:

– Что плачешь ты, сын мой? Какая скорбь посетила твое сердце? Не скрывай от меня ничего, все открой мне! Зевс исполнил все, чего просил ты: данайские рати с позором отбиты к самым судам своим, терпят великие бедствия и готовы умолять тебя о помощи.

Тяжело вздохнув, Ахилл отвечал ей:

– Знаю я все: Зевс-Олимпиец исполнил все, чего просил я; но какая мне в том радость, когда я потерял Патрокла, которым дорожил как своей головою. Гектор, умертвив его, снял с него и те дивные доспехи, которые боги даровали отцу моему Пелею в день вашего брака! О, не хочу я жить на земле между людьми, если Гектор не падет под моим копьем и не поплатится мне за убийство Патрокла!

Горько рыдая, сказала Фетида:

– Не долго видеть тебе, сын мой, сияние солнца: за смертью Гектора скоро пошлется смерть и тебе!

– Готов я умереть теперь же, – отвечал пораженный скорбью Ахилл. – Что мне в жизни, если не мог я спасти от убийцы дорогого мне друга! Далеко от родины пал он, злополучный, и, верно, призывал меня в беде на помощь! О, да будет проклята вражда и ненавистный гнев, губящий даже и мудрых: сладостней меда он, когда зарождается в груди, но скоро, возрастая, душит и губит, как дымное, чадное пламя. Вот и меня лишил разума гнев мой: я не спас от смерти ни Патрокла, ни других друзей, павших от руки Гектора, праздно сидел я перед судами, бесполезно обременяя собой землю. Но да будет забыто все, что прошло уже; укрощу я гнев оскорбленного сердца и пойду искать Гектора, погубившего дорогого моего Патрокла! Смерть же я всегда готов принять, когда ни рассудят послать ее мне Кронион и прочие боги. Много троянок заставлю я надрывать грудь вздохами, обеими руками отирать с цветущих щек горькие слезы; скоро узнают враги, что долго отдыхал я от битв! Нет, пойду в бой! Не удерживай, не послушаюсь я тебя!

– Прав ты, сын мой, – сказала на это Фетида. – Благородно быть защитой для угнетенных друзей; но вспомни, у тебя нет доспехов: ими владеет теперь Гектор. Только недолго кичиться ему: близка его гибель! Ты же не вступай в бой, пока я не приду сюда снова: завтра на рассвете возвращусь я к тебе и принесу для тебя доспехи от Гефеста.

Так говорила богиня и быстро понеслась на светлый, мпогохолмный Олимп, к славному искуснику Гефесту; сестры же ее, нереиды, снова погрузились в лоно неумолчно шумящего моря.

Тем временем на поле битвы ахейцы подняли тело Патрокла и понесли его к своему стану; с громкими криками погнались за ними толпы троянцев, предводительствуемые Гектором и Энеем. Трижды Гектор хватал за ноги тело Патрокла, трижды отражали его от тела Аяксы; но не одолеть бы им троянца и не отогнать бы его от тела, если бы Гера не послала к Ахиллу Ириды и не велела герою через нее выйти к окопу и устрашить троянцев своим криком. Афина облачила мощные плечи Пелида эгидой Зевса и осенила его голову пламенным, светозарным облаком. Выйдя за стену, он стал над рвом и громко воскликнул три раза – оглушительны были те крики, подобные звукам трубы, возвещающей городу приступ грозных врагов: неописуемый ужас обуял троянцев, дрогнуло сердце у всех, испуганные кони сами бросились назад. Тут, среди всеобщего смятения, двенадцать сильных бойцов троянских погибло под колесами собственных колесниц.

* * *

Между тем ахейцы, пользуясь смятением врагов, овладели телом Патрокла и положили его на смертное ложе. Печальной толпой окружили убитого друзья его; пришел и Ахилл и горько заплакал, увидев своего друга лежащим на смертном одре – друга, которого сам недавно посылал в бой на своей колеснице, на своих конях.

Солнце тихо скрывалось в волны океана, и рать ахейцев успокоилась от бранной тревоги, от долгого, губительного боя. Но всю ночь не смыкали очей друзья Патрокла – всю ночь провели они над его телом, рыдая и издавая стоны: более всех других тужил и скорбел Ахилл.

– Боги, боги! – говорил он. – Праздное слово произнес я в тот день, как старался утешить Менетия. Говорил я ему, что приведу к нему сына из-под Трои, увенчанного славой, обогащенного добычей! Многое замышляют смертные, но не всему задуманному человеком допускает Зевс совершиться! Одну и ту же землю суждено нам обоим обагрить своей кровью: и меня не встретит преста релый Пелей в своих чертогах, и меня сокроет земля здесь, у стен Трои. Но так как я схожу в могилу после тебя, дорогой мой Патрокл, то погребу тебя с честью: только не прежде, как повергну здесь, перед тобою, доспехи и голову Гектора, твоего убийцы. Вокруг твоего костра я предам смерти двенадцать славнейших троянцев – так отомщу я сынам Трои за твою гибель. До той же поры покойся, друг, здесь, перед моими судами!

Так говорил Ахилл и лелел скорее омыть тело своего друга от запекшейся крови и пыли и умастить дорогим маслом: положили потом тело на изукрашенное ложе и прикрыли тонким блестящим покровом.

* * *

Той порой Фетида достигла светлого дома Гефеста, самим им построенного на высоком Олимпе из ярко блистающей меди. Когда Фетида вошла в дом бога-искусника, он работал в кузнице; богиню встретила Харита, молодая жена Гефеста: ласково взяла она гостью за руку, посадила на пышное, изящно украшенное седалище и позвала мужа.

– Иди сюда, Гефест! – кликнула она громким голосом. – У Фетиды до тебя есть дело.

Обрадовался хромоногий Гефест, услыхав, что его посетила Фетида.

– Как! – вскричал он. – В дом мой пришла благородная, чтимая мной богиня, спасшая мне жизнь в то время, как мать моя Гера сбросила меня, бедного младенца, с неба! Если б не дочери Океана, Фетида с Эвриномой, – не сдобровать бы мне тогда. Девять лет прожил я в подводной обители их, на дне бурного моря; там не мог меня видеть ни один олимпиец и никто из смертных. Так вот какая гостья у меня в дому! Должен я отдать ей долг за спасение жизни: чествуй, Харита, богиню, я сейчас выйду– приберу только мехи и другие орудия.

Прибрав рабочие инструменты, Гефест вытер губкой лицо, руки и волосатую грудь, оделся и, хромая и опираясь на посох, вышел из кузницы. Его поддерживали две прислужницы, выкованные им из золота, – юные, совершенно подобные живым девушкам, одаренные силой, разумом и голосом. Подойдя к Фетиде, Гефест сел возле нее и, взяв ее за руку, говорил ей:

– Благородная, дорогая богиня! Что заставило тебя навестить мой дом? Ты никогда у нас не бываешь; скажи, что у тебя за нужда до меня, – я исполню твое желание, если только смогу и если оно исполнимо.

И Фетида, заливаясь слезами, рассказала Гефесту о том, что совершилось под стенами Трои, и просила она изготовить для ее сына щит и шлем, поножи и латы: бог-искусник охотно согласился изготовить воинские доспехи и тотчас же приступил к делу. Он сработал для Ахилла сначала огромный и крепкий щит: из пяти листов сделал он тот щит, обвел его тройным блестящим ободом и приделал к нему серебристый ремень. На середине щита Гефест представил землю, море и небо с венчающими его звездами, месяцем и солнцем; тут же представил он два города: в одном совершалось брачное пиршество, а на одной из площадей творился народный суд – вокруг тяжущихся толпился народ, глашатаи и судьи; другой город осаждали неприятельские рати – на стенах стояли женщины, дети и старцы, а взрослые мужи собирались и строились в ряды, готовые вступить в кровавую сечу с врагами. Кроме того, Гефест изобразил на щите много картин из мирной сельской жизни: широкое поле, тучную пашню, вспахиваемую волами, ниву в день жатвы, густой сад виноградный с ликующими юношами и девами, собирающими гроздья, стадо волов, на которых нападают два густогривых льва, стадо овец и веселую хороводную пляску. Вверху щита, над всеми этими изображениями, Гефест представил мощную силу реки-Океана[90].

Отделав и изукрасив щит, бог-искусник сработал броню, блестевшую ярче пламени; сделал он также тяжеловесный шлем с золотым гребнем и, наконец, оловянные поножи.

И когда хитроумный художник-олимпиец отделал все эти доспехи, он взял и положил их перед Фетидой на землю: она же, подняв блестящие доспехи, быстро устремилась с ними с посеребренного снегом Олимпа в стан ахейцев.

Румяноперстая Эос[91], несущая свет и бессмертным и смертным, вышла из волн Океана, когда Фетида пришла к сыну: окруженный толпой друзей, он рыдал над телом Патрокла.

Она положила перед сыном блестящие доспехи, какими не облекался ни один из смертных. Мирмидоняне вздрогнули, ослепленные безмерной силой блеска, и не могли смотреть на доспехи прямо; Ахилл же при взгляде на них разгневался еще более: огнем засверкали из-под насупленных бровей его очи. С радостью взял он в руки блестящие доспехи, долго любовался даром бога, и когда нарадовал сердце свое, обратился к матери с такой речью:

– Великое чудо – твой дар мне, тотчас же надену я эти доспехи и пойду в бой: одно только смущает и томит меня как бы мухи не проникли в глубокие раны убитого Патрокла и не расплодили в них червей: исказят они образ умершего, быстро истлеет тогда тело.

И ему отвечала на это Фетида:

– Не заботься об этом, сын мой: я буду печься о теле твоего друга, я буду отгонять от него мух, и хоть бы год пролежал он – тело его будет невредимо – я умащу его амброзией и нектаром; ты же пойди и созови на собрание ахейских героев, примирись с Агамемноном и скорее ополчись на бой.

Быстро пошел Ахилл по берегу моря и громким голосом сзывал ахейцев на собрание. Все поспешили на призыв Пелеева сына, шли даже и те, которые прежде всегда оставались при судах; пришли, опираясь на копья, и Одиссей с Диомедом, страдавшие от ран, и царь Агамемнон, раненный копьем Коона Антенорида. И когда ахейцы сошлись и расселись по местам, встал перед ними Ахилл и начал говорить: раскаивался он в том, что вступил во вражду с Агамемноном и разрешил врагам лишить жизни столь многих доблестных ахейских воителей, изъявил он готовность положить конец вражде и немедленно идти в бой на троянцев. Услыхав от него такие речи, ахейцы возликовали; Агамемнон встал со своего места и так говорил перед целым собранием ахейцев:

– Слушайте слово мое, данайские герои, бесстрашные слуги Арея! Часто винили вы меня за то, что я начал вражду с сыном Пелея; но я не виновен в этой вражде – воздвигли ее Зевс и Мойра, и бродящая во мраке Эриния: они смутили мой разум в тот злополучный день, как я похитил у Пелида награду. Дорого поплатился я за свою вину! Но теперь я готов загладить ее и искупить какою бы ни было ценою. Доблестный Ахилл, выступи в бой; а что до даров – я предоставлю тебе все, о чем говорил тебе вчера Одиссей. Если хочешь, слуги мои тотчас принесут тебе дары с моих кораблей: я не постою ни за чем.

Ахилл отвечал ему:

Сын Атрея, славный вождь Агамемнон! Предоставишь ли ты мне дары примирения или удержишь их – твоя на это воля. Теперь без отлагательства подумаем о битве: не свершено еще великое дело, многое еще не готово для боя. Что же нам медлить? Кто желает следовать за мной, пусть быстрее готовится к битве: влечет меня сердце скорее вступить в бой с сынами Трои!

На это возразил Одиссей:

– Нет, Пелид, не веди в бой с троянцами голодных ахейцев: не на короткое время завяжется теперь битва; лучше вели ты ахейцам подкрепить свои силы хлебом и вином. Агамемнон же пусть представит дары собранию народа: пусть все их увидят и сам ты порадуешь ими свое сердце.

Агамемнон охотно соглашался на все. Дары примирения были представлены собранию народа, а потом отнесены и шатер Ахилла. Туда же отведены были семь пленных девушек, а с ними и Брисеида. Увидев тело Патрокла, Брисеида громко зарыдала: он был ей добрым другом и утешителем в те дни, когда ее, осиротевшую, увели из родной земли на далекую чужбину. К Ахиллу той порой пришли ахейские старейшины и стали звать его на пир, приготовленный для него царем Агамемноном; но Ахилл отказался от пира, ибо не хотел прикасаться к пище, пока не отомстит троянцам. Одиссей, оба Атрида, Нестор, Идоменей и Феникс отправились вместе с Ахиллом в его шатер и старались утешить печального героя; но лишь только взглянул тот на тело убитого друга, как снова скорбь обуяла его сердце и снова зарыдал он.

Тронут был Зевс скорбью героя и послал к нему Палладу – велел оросить ему грудь нектаром и амброзией, чтобы не объяла его, не подкрепившегося пищей, слабость в предстоящей битве.

Насытясь пищей, ахейцы стали вооружаться и выходить из своих шатров и судов. Как густые снежные клочья, гонимые ветром, неслись они несчетными толпами в поле; до небес восходил блеск от их доспехов и оружия, берег гремел под их стопами. Вооружался в то время и великий Ахилл и пылал он на троянцев неописуемым гневом: скрежетал зубами от гнева, огнем светились, пылали его грозные очи. Надев блестящие доспехи Гефеста, Ахилл стал испытывать их: впору ли они ему, легко ли и свободно ли в них членам: и как крылья поднимали они героя, придавали ему легкость и силу. Взял он наконец отцовское копье – ясеневое, огромное, тяжеловесное: тем копьем не мог владеть никто из данайских героев, кроме Ахилла. Кентавр Хирон, на пагубу героям, сделал то копье из ясеня, срезанного на вершине Пелиона, и подарил его отцу Ахилла Пелею.

Между тем Автомедонт и Алким запрягли коней в боевую колесницу, Автомедонт, взяв в руки вожжи, встал на колесницу; вслед за ним вскочил Ахилл, сиявший доспехами, как солнце, и громким, грозным голосом крикнул на быстрых коней:

– Ксанф мой и Балий! Старайтесь благополучно доставить назад седоков, когда мы насытимся битвой: не бросьте меня, как Патрокла, мертвым на ратном поле.

И было тут Ахиллу дивное знамение от Геры: понурив голову, касаясь земли пышною гривою, конь заговорил и произнес вещее слово:

– Сегодня вынесем тебя, Пелид, из боя живого, но приближается последний день твой! И не мы будем тогда виною, а мощный бог и самовластная судьба. Не от медленности нашей погиб Патрокл: поразил его многомощный Феб, даровавший Гектору славу победы. И тебе назначено судьбою погибнуть от руки мощного бога и смертного мужа.

Так возвестил конь и при последних словах его эринии отняли у него голос. Мрачен и гневен обратился Ахилл к своему верному коню:

– Что ты, мой Ксанф, пророчишь мне смерть? Знаю я и сам, что мне суждено погибнуть на чужой земле, вдали от отчего дома. Но не положу рук, не сойду с колесницы, пока не совершу над троянцами мести!

Так говорил Ахилл и с громким криком погнал своих быстроногих коней.

15. Битва богов

(Гомер. Илиада. II. ХХ-ХХI,520)

Когда ахейское войско сошлось в поле с войском троянцев, Зевс созвал к себе бессмертных богов и всем им дозволил принять участие в битве и помогать, кому кто из них пожелает.

– Если один Ахилл свободно будет ратовать против троянцев – не выдержать им: и прежде они трепетали, лишь только его завидят; теперь же, когда он пылает на них гневом за гибель своего друга, я и сам боюсь, чтобы Эакид[92], вопреки судьбе, не разрушил в этот день Трои.

Так говорил Зевс собравшимся у него богам, и боти поднялись с Олимпа на ратное поле. На помощь к ахейцам пошли Гера и Афина Паллада, могучий Посейдон, объемлющий землю, Гермес и хромоногий Гефест; к троянцам же – Арей, Феб Аполлон, Артемида и мать их Лето, бог реки Скамандра, или Ксанфа, и Афродита Киприда.

Пока бессмертные не приблизились к воюющим армиям, ахейцы стояли бодро, гордые тем, что с ними снова был Ахилл, так долго не выступавший на ратное поле; в троянской же рати царил страх – у каждого из бойцов трепетало сердце: страшен был всем им Ахилл, блиставший доспехами, словно сам смертоносный Арей. Но едва приблизились боги к армиям – Эрида подняла смущение в обеих дружинах: Паллада возбуждала к бою ахейцев, Арей – троянцев, Зевс страшно грянул с Олимпа своими громами, а Посейдон потряс беспредельную землю и все горы на ней. Все затряслось: и вершины Иды, и Илион, и суда данайцев в медных доспехах. Ужаснулся под землею владыка преисподни Гадес и в страхе соскочил со своего престола: убоялся он, не разверз бы Посейдон лона земли и не открыл бы очам бессмертных и смертных мрачные, ужасные обители Гадеса, от которых трепещут и сами боги. Все взволновалось, когда бессмертные вступили в брань между собою! Против Посейдона выступил стреловержец Аполлон, против Арея – Паллада, против Геры вышла златолукая Артемида, сестра Аполлона, против Лето – крылатый Гермес, против Гефеста – Ксанф, бог быстроводной реки.

В то время как боги выходили в бой одни с другими, Ахилл искал в толпах троянцев Приамова сына Гектора. Аполлон, приняв вид Ликаона, сына Приама, подошел к Энею и возбудил его на битву против Пелида.

Увидела это Гера, призвала к себе Афину и Посейдона и предложила им или отразить Энея, или исполнить Ахилла еще большей силой, чтобы видел он, что его любят и защищают сильнейшие из богов.

Так отвечал на это Посейдон Гере:

– Не хотелось бы мне, богиня, чтобы боги вступили в брань с богами: лучше отойдем с ратного поля и сядем на холме, предоставив битву самим смертным. Если же вмешаются в битву Арей или луконосец Феб и если станут препятствовать они Ахиллу, тогда и мы начнем воевать, и скоро они – я надеюсь – возвратятся на Олимп, в сонм бессмертных, укрощенные нашей силой.

Вняли слову Посейдона Гера, Афина и другие благосклонные к ахейцам боги: отошли они от ратного ноля и, одетые в облако, сели на холме Геракла; холм тот воздвигли некогда троянцы с богиней Афиной в помощь Гераклу, чтобы мог он укрыться за ним от страшного морского чудовища. Боги, ратовавшие за троянцев, сели напротив Геры с Афиной на вершинах Калликолоны; здесь воссели Аполлон и Арей, а вокруг них и другие небожители. Медлили те и другие боги начинать печальную брань, но Зевс возбуждал их с небес.

Когда толпы воинов покрыли собой все поле, из рядов колесниц и вооруженных бойцов вышли вперед два знаменитых мужа: сын Анхиса Эней и Пелея Ахилл. Первым выступил Эней: страшно качался тяжеловесный шлем на его голове, перед грудью держал он щит и грозно потрясал длинным копьем. Увидев его, Пелид поспешно пошел навстречу и, приблизясь к нему, спросил его:

– Что ты, Эней, выбежал вперед перед войском? Или ты спешишь сразиться со мной в надежде, что будешь наследником Приама, будешь царствовать над Троей? Или троянцы обещали уделить тебе лучшее поле, если ты меня одолеешь и умертвишь? Труден для тебя такой подвиг! Разве ты забыл, как раз бежал от меня без оглядки – от вершин Иды до стен Лирнесса? Спас тогда тебя от гибели Зевс Громовержец и другие боги, но сегодня вряд ли они спасут тебя. Послушайся моего совета: пока не стряслось над тобой беды, уходи скорее в толпу.

Эней отвечал на это Ахиллу:

– Напрасно, Пелид, надеешься запугать меня, как младенца, словами: я и сам умею говорить колкие, обидные речи. Знаем мы один другого, знаем происхождение друг друга: ты, говорят, сын Пелся и морской нимфы Фетиды; а мой отец – Анхис, а мать – богиня Афродита. Не будем препираться словами, начнем скорее бой: в бою измерим силы оружием.

С этими словами он бросил копье в щит Ахилла, но не пробил дивного щита. Копье же Ахилла ударилось в край Энеева щита и насквозь пробило на нем и медь, и воловью шкуру: сгорбясь, пригнулся Эней к земле и стремительно поднял щит вверх, и копье, пролетев над его спиною, глубоко вонзилось в землю. Мглой покрылись очи Энея, замер он от ужаса и стоял неподвижно; Ахилл же, выхватив меч, со страшным криком бросился на противника. Эней быстро схватил с земли большой, тяжеловесный камень, какого не подняли бы и двое из ныне живущих, современных нам людей, – а он поднял его легко. Только тем камнем Энею не удалось бы сразить Пелеева сына: его божественные доспехи отразили бы гибель: сам же Эней, наверное, пал бы под мечом Пелида, если бы не спас его могучий колебатель земли Посейдон.

Вовремя увидел он опасность, угрожавшую Энею, и устремился к нему на помощь. Разлил он тьму перед очами Пелида, вырвал из щита Энея ясеневое копье и положил его к ногам Ахилла; Энея же мощной рукою поднял от земли и высоко подбросил в воздух: пролетев над толпами бойцов, над рядами коней и колесниц, Эней опустился на землю на крайнем конце ратного поля, где снаряжались в бой кавконы, союзники троянцев. Там предстал ему Посейдон и с укором молвил:

– Кто из бессмертных ослепил тебя, Эней, кто научил вступить в бой с Ахиллом: он сильнее тебя и любезнее богам. Если и впредь повстречаешься с ним отступай скорее: а не то, вопреки судьбе, низойдешь в обитель Гадеса. Когда не будет Ахилла, смело бейся в передних рядах дружин: никто другой из ахейцев не лишит тебя жизни.

Дав Энею такой совет, Посейдон перенесся к Ахиллу и рассеял туман перед его очами.

– Великое чудо я вижу! – вскричал Ахилл. – Копье мое лежит передо мной на земле, бойца же, в которого я его бросил, не вижу. Верно, сын Анхиса дорог богам! Пусть радуется, избежав смерти; не отважится он больше сразиться со мною.

И вслед за тем бросился он в ряды ахейской рати и стал побуждать бойцов к битве и распалять их воинственно-пламенной речью.

А с другой стороны троянцев призывал к бою Гектор. Сам он, по совету Аполлона, долгое время уклонялся от встречи с Ахиллом. Но когда под копьем грозного сына Пелеева пал Полидор, юнейший из сынов Приама, которого отец еще ни разу не пускал доселе в битву, Гектор не выдержал: подняв блестящее копье, он стремглав бросился на Ахилла.

Увидев убийцу своего друга, Ахилл радостно и гордо воскликнул:

– Вот человек, глубоко поразивший мое сердце! Рад я, что встретился с тобой! Не будем бегать друг от друга по ратному полю; подойди ко мне поближе – скорей попадешь в обитель смерти!

Без смущения и страха Гектор отвечал ему:

– Не думай, Пелид, что успеешь запугать меня, как младенца, словами. Знаю я твою доблесть, знаю и то, что я гораздо слабее тебя; но ведают лишь одни боги – кто из нас одолеет другого; может быть, и мне, слабейшему чем ты, удастся исторгнуть из тебя гордую душу: ведь на моем копье острие пока еще не затупилось.

И с этими словами, потрясая копьем, он метнул его в Ахилла: но Афина легким дуновением отразила копье от Ахилла: отлетев назад, оно упало к ногам Приамида. Страшно вскричав, ринулся Ахилл на противника и замахнулся на него копьем. Тут Феб Аполлон осенил Гектора глубоким мраком: трижды нападал на противника Пелид и трижды вонзал копье в мрачный, густой туман, осенявший его; наконец, налетев в четвертый раз, гневным, страшным голосом он воскликнул:

– Снова избежал ты смерти, собака! Гибель висела над твоей головой, и снова спас тебя могучий Феб! Но если и у меня есть покровители между богами, не уйти тебе от меня: попадешься мне после, и разделаюсь я с тобою!

И затем Ахилл напал на других троянцев и начал страшно опустошать их ряды. Потоками струилась кровь по ратному полю, кони Пелида носились по грудам трупов, разбивая копытами щиты и шлемы на павших бойцах, вся ось колесницы и все края ее были обрызганы кровью. Как страшный пожар свирепствует в густой чаще горного леса, раздуваемый бурным ветром, так свирепствовал гневный Ахилл в толпах троянцев – гнал их и разил копьем и мечом, обагряя в крови их свои сильные руки.

В смятении бежали троянцы, и когда достигли они брода светлоструйного Ксанфа, Ахилл разбил их на две толпы и одну погнал по долине к городу – тем путем, которым накануне бежали разбитые ахейцы. Гера распростерла глубокий мрак перед бежавшими и заградила им путь. Другая толпа побежала к реке; со страшным криком бросались троянцы в воды глубокого Ксанфа: люди и кони поплыли по воде и носились волнами с места на место.

Увидев это Ахилл оставил на берегу свое копье и с мечом в руках бросился в воду.

Начал он рубить мечом по обе стороны, и в скором времени кровью обагрились волны реки и поднялись отовсюду громкие, страшные вопли.

Как бегут от дельфина робкие мелкие рыбки и, ища себе спасения, укрываются в безопасные глубины залива, так бежали от Пелида троянцы и старались укрыться от него под крутизной берегов. Ахилл же, утомив руки сечей, опустил меч и, выбрав среди троянцев двенадцать юношей, схватил их и, обезумевших от страха, вывел из реки и передал своим соратникам: этих юношей он обрек на смерть при погребении Патрокла.

После этого он снова бросился в реку и снова начал разить троянцев и копьем своим, и мечом: трупами переполнилась река и не могла более изливать вод своих в священное море.

В гневе поднялся тогда из глубины вод бог реки и повелел Ахиллу изгнать троянцев из воды и биться с ними в поле. Ахилл обещал исполнить волю бога и уже вышел на берег, но, увлеченный боем, скоро забыл свое обещание и снова бросился с берега в реку. Страшно поднялась тогда река, бушуя волнами: вся, до дна, взволновалась она и с шумом изгнала трупы на берег. Затем высокий, пенистый вал поднялся на Ахилла и разбился о щит его: от этого удара зашатался герой и поспешно схватился за толстый, развесистый вяз. Не устоял вяз, упал в воду и мостом протянулся через реку; герой выбрался по нему на берег и побежал от реки по долине. Но разгневанный бог не отстал от него: он погнал вслед за бежавшим по полю героем речные волны, с шумом бежали они за Ахиллом, били ему под ноги, вздымались черными валами и падали на его плечи. И удрученный бедою Пелид, взирая на высокое небо, громко взмолился богам, прося о помощи. Внезапно явились перед ним в образе смертных Посейдон с Афиной: взяли они его за руки, наполнили сердце его мужеством, а тело – силой, и, при помощи их, выпрыгнул он из воды и побежал по полю.

Но яростный Ксанф не обуздал своего гнева: залил он водою все поле, затопил все холмы и призвал еще себе на помощь брата своего Симонса.

Когда увидела Гера, какая опасность грозит Ахиллу, как обхватывают его стеной со всех сторон бурные волны, громко вскрикнула она, страшась, чтобы река не потопила, не умчала героя, и послала к нему на помощь своего сына, повелителя бурного пламени, хромоногого Гефеста. Тотчас устремил Гефест против Ксанфа всепожирающее пламя. Быстро распространился огонь по полю; пожег он грудами лежавшие трупы, иссушил поле и вогнал воду в берега; после этого Гефест обратил пламя на саму реку: вспыхнули прибрежные вязы и тамариски, и зеленые ивы, затомились и заныряли в реке рыбы, пламенем объяты были наконец и самые волны потока, и бог реки возопил тогда к Гефесту:

– О Гефест огнедышащий! Никто из бессмертных не осилит тебя, никогда не вступлю я с тобой в битву! Кончи ты брань: пусть хоть сейчас Пелид изгонит троянцев из их города; я отрекаюсь от участия в его распрях с ними и не стану помогать им.

Так вопил, томимый пламенем, бог. Между тем раскалились и клокотали воды реки: изнуренная знойной силой Гефеста, река стала и не могла двигать своих волн; Гефест не смягчался, не склонялся к мольбам терзаемого огнем бога. Тут обратился Ксанф с мольбою к торжествующей Гере и так взывал к ней:

– За что сын твой мучит меня? Я прегрешил перед тобою не больше других бессмертных, защищавших троянцев; да я. притом, готов и укротиться, если ты велишь стихнуть Гнфесту. Поклянусь тебе неложной клятвой, клятвой бессмертных: никогда не буду помогать троянцам, если бы даже данайцы зажгли Трою.

Услышав такие речи, Гера велела сыну угасить огонь, и снова мирно покатились светлые волны реки в священное лоно моря.

Так окончили вражду могучие боги, Ксанф и Гефест, успокоенные Герой.

Но между другими богами вспыхнула тем временем бурная, страшная злоба. Гневные, устремились они на брань, и глубоко застонала земля, и криками их, как громогласной бранной трубой, огласилось великое небо. Услышал это Зевс, восседавший на Олимпе, и с радостной улыбкой посмотрел на богов, поспешавших на битву. Сойдясь, боги недолго стояли в бездействии; первый начал Арей.

Он, потрясая копьем, налетел на Афину Палладу и закричал:

– Снова сводишь ты, дерзкая, бессмертных на брань; вечно свирепствуешь ты, вечно сеешь вражду! Ты побудила Тидида Диомеда поднять на меня руку и сама, перед всеми схватив копье, нанесла мне рану! Теперь поплатишься ты мне за все, совершенное тобой!

И вслед за этими словами он ударил копьем в страшную эгиду Афины, пред которой бессильны и пламенные громы Зевса. Афина отступила и мощной рукой подхватила с земли огромный камень, сыздавна лежавший в поле межою; тем камнем бросила она в Арея; с громом упал он на землю, прахом покрылись волосы на голове; семь десятин покрыл он своим мощным телом.

Улыбнулась Афина и радостно воскликнула:

– Или не знал ты, безумный, превосходства моего над тобою и в неведении покусился на борьбу со мною. Тяготеют над тобой гнев и проклятия матери, готовящей тебе кару за то, что ты, изменник, бросил ахейцев и стоишь за вероломных троянцев!

Сказав это, богиня отвратила от него свои ясные очи. Тяжко стонавшего бога взяла за руку Афродита и увела с побоища. Увидела то Гера и сказала Афине:

– Видишь, бесстыдная уводит из битвы губителя Арея! Скорее преследуй их!

Быстро бросилась Афина за Кипридой и могучей рукой ударила ее в грудь: обомлели у Киприды и сердце, и ноги, и пала она вместе с Ареем, на землю. Громко и радостно воскликнула тогда Афина:

– Вот, если б все защитники Трои были так же отважны и сильны, как Афродита, союзница Арея, давно бы все мы успокоились от войны, давно бы Троя лежала в прахе!

Так говорила Афина, и Гера тихо улыбалась на ее речи.

Колебатель земли Посейдон воззвал к Аполлону:

– Что ж мы с тобой, Аполлон, стоим вдали от других, когда другие боги начали уже битву! Стыдно будет нам, если вернемся на Олимп, не приняв участия в битве! Начинай: ты моложе меня. Безрассудный! Коротка у тебя память, забыл ты уже, сколько трудов мы с тобой понесли, сколько бед претерпели здесь, около Илиона, в то время как, повинуясь Зевсу, работали на лютого Лаомедонта, удержавшего нашу плату и с позором изгнавшего нас из своей страны! Или ты теперь потому и благодетельствуешь троянцам, потому и не хочешь принять участия в борьбе нашей с вероломными?

Аполлон отвечал ему:

– Колебатель земли! Ты почел бы меня за слабоумного, если б я из-за смертных вступил в брань с тобой: нет, не пойду я биться с богами – пусть люди ссорятся и бьются между собой.

Так говорил Аполлон и обратился назад, страшась поднять руки на отцова брата. Слышала речи сребролукого бога сестра его Артемида и, исполнясь гнева, стала укорять брата:

– Ты бежишь, стреловержец, и предоставляешь победу и славу Посейдону? Зачем же, малодушный, носишь ты лук: к чему он тебе? Не хвастайся же никогда с этой поры, что собираешься вступить в бой с Посейдоном!

Ничего не сказал в ответ сестре Аполлон, но Гера пришла в ярость и стала жестоко язвить Артемиду.

– Как смеешь ты, бесстыдная, идти против меня! Чем тягаться со мной, ты охотилась бы лучше в лесах на ланей: не по силам тебе придусь я! Если же хочешь узнать, сильнее ли я тебя, – попробуй, узнаешь тотчас же. – И сказав это, Гера левой рукой схватила обе руки Артемиды, а правой сорвала с ее плеч лук и стала бить ее луком; звонкие стрелы выпали из колчана и рассыпались по земле, и богиня, оскорбленная, убежала в слезах.

Лето подобрала стрелы и лук и вслед за опечаленной дочерью пошла на Олимп. Войдя в чертоги Зевса, трепещущая и плачущая Артемида села на колени к отцу. Кронион прижал дочь к сердцу и ласково спросил ее:

– Кто из бессмертных оскорбил тебя, дочь моя?

Зевсу отвечала на это Артемида:

– Гера, супруга твоя, оскорбила меня! Гера – сеющая раздоры и брань между богами!

Вскоре возвратились на Олимп и другие боги, воевавшие под Троей; один лишь Аполлон остался на месте битвы: боялся он, чтобы данайцы, вопреки судьбе, не разрушили в тот день крепких стен города Приама.

16. Смерть Гектора

(Гомер. Илиада. II. XXI, 521 – XXII)

Гневный Ахилл носился по рядам троянцев, разил их копьем и мечом и обращал в бегство: толпами бежали они к городским воротам. Царь Илиона, престарелый Приам, в этот час стоял на священной башне; увидев гибель и бегство троянцев, он зарыдал и, сойдя вниз, приказал стражам растворить ворота, а потом снова запереть их накрепко, лишь только вбегут в город троянские бойцы.

Чтобы отвратить гибель от сынов Трои, Феб Аполлон подвиг к бою Агенора, славного сына Антенора: бог исполнил его сердце отвагой, и Агенор дерзнул вступить в бой с грозным Ахиллом. Держа круглый щит перед грудью, он долго метился в героя и наконец метнул в него копье: ударилось копье в колено, но не ранило героя, а отскочило назад, отраженное божественными доспехами, даром великого искусника Гефеста. Бросился тогда Ахилл на Агенора, но Аполлон покрыл троянца глубоким мраком и, невредимого, увел его с боя: сам же бог принял образ Агенора и побежал от Ахилла к берегам Скамандра; Ахилл погнался за ним и оставил остальных троянцев. Так обольстил бог Пелида и помог бежавшим с поля троянцам скрыться за стенами города. В великом смятении бежали к городу троянцы; каждый думал только о своем спасении, никто не заботился о других, никто не справлялся, жив ли его товарищ или погиб в битве.

Вбежав в город, троянцы вздохнули, отерли пот с лица и утолили утомившую их жажду. Один только Гектор оставался в поле: словно окованный злым роком, он неподвижно стоял перед Скейскими воротами и не думал войти в город. Ахилл же той порою все гнался еще за Аполлоном; внезапно бог остановился и, обратясь к Нелиду, сказал:

– Что преследуешь ты, смертный, бессмертного? Или ты не узнал еще во мне бога? Не убьешь ты меня, я не причастен смерти. Рыщешь ты по полю, а пораженные тобою троянцы скрылись уже за городские стены!

Тут узнал Пелид Аполлона и, вспыхнув гневом, вскричал:

– Обманул ты меня, стреловержец, отвлек от троянцев! Многим из них пасть бы в прах и кусать бы зубами землю! Ты похитил у меня славу победы и спас их без труда и опасности для себя: что тебе страшиться мести смертного! Но как бы я отомстил тебе, если б только мог!

Так восклицал герой и быстро побежал к городу.

Старец Приам первый увидел со стены Ахилла, бежавшего по полю: ярко блистал герой доспехами своими – словно та зловещая звезда которая называется людьми Псом Ориона[93]: осенней порой, между неисчислимыми звездами, горящими в сумраке ночи, ярче всех светится она, предвещая смертным грозные беды.

Вскрикнул Приам и, рыдая, схватился руками за седую голову и стал молить сына, все еще стоявшего в поле, пред Скейскими воротами, и поджидавшего приближения Ахилла.

– Гектор, возлюбленный сын мой! – говорил ему Приам. – Не жди ты Ахилла в поле один, без соратников: он сильнее тебя в битвах. О, губитель! Если б боги любили его так же, как я, давно бы псы и хищные птицы терзали его труп, и не томилось бы более печалью мое сердце! Скольких могучих сынов моих умертвил он, скольких продал в неволю народам, живущим на далеких островах! Войди же в город, сын мой; будь защитой мужам и женам илионским. Пожалей ты меня, несчастного; пред дверями могилы Зевс казнит меня ужасною казнью, заставляет переживать тяжкие беды: видеть смерть сынов моих, плен дочерей и невесток, разгром домов наших, избиение неповинных, беззащитных младенцев. Истребив всех троянцев, враги умертвят и меня, и псы, которых сам я вскормил, будут терзать мое тело, упьются моей кровью!

Так молил сына старец и рвал свои седые волосы. Вслед за отцом стала умолять Гектора и мать его Гекуба; рыдая, говорила она сыну:

– Сын мой, пожалей свою бедную мать! Не вступай в бой с Ахиллом: одолеет он тебя, увлечет тебя, не оплаканного ни матерью, ни супругой, к своим кораблям, растерзают там твое тело мирмидонские псы!

Но мольбы отца и матери не изменили намерений Гектора: упершись щитом в основание башни, он стоял и ждал Ахилла. И вот подбежал к нему Ахилл, грозный и страшный, как сам Арей; высоко поднимал он свое копье, ярким, ослепительным светом сияли на нем доспехи. Увидел его Гектор, вострепетал и, гонимый страхом, побежал от него: Ахилл же погнался за ним, как сокол за робкой голубкой: в стороны бросается голубка, а хищник, горя нетерпением скорее овладеть добычей, налетает на нее прямо. Быстро убегал от противника трепещущий Гектор; но Ахилл без устали преследовал его. Мчались они вдоль стены городской, мимо холмов, поросших смоковницами, и прибежали к источникам быстроструйного Ксанфа. Как собака зверолова гонится за поднятым ею оленем, так гнался Ахилл за Гектором и не давал ему приблизиться к стене, где бы троянцы могли защищать его с башен стрелами.

Три раза обежали они вокруг города и уже в четвертый раз подбегали к источникам Скамандра. Отец бесмертных и смертных, промыслитель Зевс, взял в руки золотые весы, бросил на них два жребия смерти: один жребий Ахилла, другой – Приамова сына; взял Зевс весы посредине и поднял: жребий Гектора поникнул к земле. С той минуты отступил от него Аполлон, и приблизилась неминуемая смерть. Сияя радостью, Афина подошла к Ахиллу и сказала:

– Остановись и отдохни, Пелид: Гектору не уйти теперь от нас; погоди, я сведу его с тобой, внушу ему желание самому напасть на тебя.

Ахилл покорился слову богини и, полный радости, стал, опершись на копье; Афина же быстро догнала Гектора и, приняв вид брата его Деифоба, обратилась к нему с такой речью:

– Бедный мой брат, как жестоко преследует тебя лютый Ахилл! Остановимся лучше, встретим его здесь и бесстрашно вступим с ним в бой.

Ей отвечал на это Гектор:

– О Деифоб! Всегда я любил тебя больше, чем других братьев, теперь же стал ты мне еще милее и дороже: ты один вышел ко мне на помощь, другие же все не дерзают выйти изза стен.

– Гектор, – сказала Афина, – и отец с матерью, и друзья – все умоляли меня остаться с ними, но не вытерпел я: сокрушилось тоской по тебе мое сердце. Стой же, сразимся с Ахиллом, не будем щадить более копий; увидим: Ахилл ли умертвит нас обоих или ему придется смириться перед нами.

Так обольстила богиня героя Трои и свела его на бой с Ахиллу.

И когда сошлись оба героя, Гектор первый сказал врагу:

– Сын Пелея, не стану я более бегать от тебя: велит мне сердце мое сразиться с тобою: пусть исполнятся судьбы. Но прежде чем вступим в бой, положим клятву и призовем богов в свидетели ее: если Зевс дарует мне победу над тобой, тела твоего я не буду бесчестить – сниму только с тебя твои славные доспехи, тело же от дам данайцам; так же и ты поступи.

Грозно взглянул на него Ахилл и отвечал:

– Не тебе, Гектор, предлагать мне условия договора! Как невозможны соглашения между львами и людьми, между волками и овцами, так невозможны соглашения и договоры и между нами: одному из нас должно сегодня насытить своей кровью свирепого бога Арея. Вспомни же теперь все свое ратное искусство: сегодня ты должен быть отличным, неустрашимым борцом: бегством тебе уже не спастись. Скоро Афина Паллада укротит тебя моим копьем и разом ты мне заплатишь за все, что потерпели от тебя друзья мои!

И с этими словами Ахилл бросил в противника, отбрасывающее длинную тень копье свое: но Гектор, приникнув к земле, избежал удара: пролетев над ним, копье вонзилось в землю. Афина вырвала копье из земли и вновь подала его Пелиду: Гектор не видел, что сделала Афина, и, радуясь, громко воскликнул:

– Неверно метил, Ахилл! Нет, видно, Зевс не возвестил тебе моей судьбы, как ты передо мной хвастался сейчас; думал ты запугать меня, но ошибся, не собираюсь бежать пред тобою. Берегись теперь моего копья!

Так говорил Ахиллу Гектор и бросил в него копьем и не промахнулся: попало оно в самую середину щита Ахилла, только не пробило щита, а, ударясь о медь, отскочило далеко назад. Увидев это, Гектор смутился и потупил глаза: не было у него другого копья: громко стал он звать к себе своего брата Деифоба, требуя от него другого копья, но Деифоб исчез.

Постиг тут герой, что был обманут богиней Афиной и что не избежать ему теперь смерти, а чтобы не пасть бесславно, не совершив ничего великого. он обнажил свой острый и длинный меч и, взмахнув им, как орел, устремился на Ахилла. Но и тот не стоял в бездействии: гневный, бросился он навстречу Гектару, потрясая острым копьем и выбирая на его теле место для более верного удара. Все тело троянца было покрыто пышными, крепкими доспехами, похищенными им с тела Патрокла; обнажена была только часть гортани – вблизи ключиц. В это место и направил Ахилл свой удар: прошло копье насквозь всю шею, и герой грянулся наземь. Громко вскричал тогда торжествующий Ахилл:

– Думал ты, Гектор, что смерть Патрокла останется без отмщения! Ты забыл обо мне, безрассудный! Псы и хищные птицы растерзают теперь твое тело, Патрокла же арговяне погребут с честью.

С трудом переводя дух, стал молить победителя Гектор:

– У ног твоих заклинаю тебя жизнью и родными тебе людьми: не бросай моего тела на растерзание мирмидонским псам; возьми какой хочешь выкуп, требуй, сколько пожелаешь, меди, золота – все вышлют тебе отец мой и мать; только возврати тело мое в дом Приама, чтобы троянцы и троянки могли предать меня погребению.

Мрачно взглянув на него, Ахилл отвечал:

– Тщетно обнимаешь ты мне ноги и заклинаешь меня: никому не дано будет отогнать от твоей головы алчных псов и хищной птицы! Не быть тебе оплаканным Гекубой, если бы даже отец твой согласился взвесить твое тело на золото!

Издавая стоны, сказал ему тогда несчастный Гектор:

– Знал я тебя, знал, что нельзя тебя тронуть никакой мольбою: в груди у тебя железное сердце! Но трепещи гнева богов: скоро настанет день – стреловержец Феб и Парис у Скейских ворот лишат тебя жизни.

Так пророчествовал Гектор и смежил свои очи: тихо излетела душа из его уст и сошла в обитель Аида. Вырвав из тела умершего копье, Ахилл воскликнул:

– Не собираюсь я бежать от судьбы своей и готов встретить смерть, когда ни пошлет ее Зевс и другие бессмертные!

И затем он отбросил копье в сторону и стал снимать с Гектора свои собственные доспехи, залитые кровью. Между тем сбежались к трупу и другие ахейцы и дивились, смотря на Гектора, на исполинский рост его и чудный образ. Ахилл же, обнажив тело убитого, стал посреди ахейцев и так сказал им:

– Друзья-ахейцы, бесстрашные слуги Арея! Вот помогли мне боги предать смерти того, кто сделал нам более зла, чем все троянцы. Ударим теперь на крепкостенную Трою, изведаем помыслы троянцев: думают ли они бросить свои твердыни или намерены продолжать защищаться, несмотря на то, что нет уже в живых их вождя? Но что замышляю я, что говорю вам! Неоплаканный, непогребенный еще лежит Патрокл у судов! Пойте же, ахейские мужи, победную песнь и пойдем к кораблям: добыли мы великую славу, повержен нами мощный герой, которого троянцы чтили как бога!

Так говорил Ахилл, а затем проколол на ногах Гектора сухожилия, и, продев ремни, привязал тело его к колеснице, потом, подняв снятые с погибшего доспехи, встал на колесницу и ударил коней бичом. Быстро понесся Ахилл к кораблям, влача за собой тело Гектора; растрепались черные кудри Приамова сына, черной пылью покрылось лицо его: допустил Олимпиец опозорить героя на родной земле его, которую так долго и так доблестно защищал он от врагов. Это увидя, громко зарыдала Гекуба, рвала седые волосы на голове, била себя в грудь и, исступленная, пала на землю; горько рыдал и старец Приам, подняли плач и все граждане Трои: вопли раздавались по целому городу – словно разрушался весь Илион, от края до края объятый гибельным пламенем.

* * *

Андромаха сидела в то время в отдаленнейшем тереме дома и ткала, не предчувствуя никакой беды; она велела прислужницам развести огонь и греть воду: чтобы была готова вода для омовения Гектору, когда он вернется с ратного поля. Вдруг слышит Андромаха крики и вопли на Скейской башне: вздрогнула она и, от испуга, выронила из рук челнок; знала Андромаха, что супруг ее никогда не бьется вместе с другими, а всегда летит вперед, и подумалось ей: уж не отрезал ли Ахилл Гектора от троянцев и не напал ли на него, одинокого, вдали от стен Илиона?

Затрепетало в ней сердце, и, как безумная, бросилась она из терема к башне. Войдя на стену и увидев, как бурные кони Пелида мчат по полю тело Гектора, Андромаха упала навзничь и, казалось, испустила дух.

Вокруг нее собрались невестки и золовки, подняли ее и, бледную, убитую скорбью, долго держали на руках. Придя наконец в себя, бедная зарыдала и, обращаясь к окружавшей ее толпе троянских жен, так говорила:

– О, Гектор, горе мне бедной! На горе мы с тобой оба родились на свет: ты – в Илионе, я же, несчастная, в Фивах, в доме царя Ээтиона. Ты нисходишь, супруг мой, в обитель Аида, в подземные бездны, и навеки покидаешь меня, безутешную, с сирым и бедным младенцем: много горя предстоит сироте впереди, много нужды и оскорблений! С поникшей головой, с заплаканным, в землю потупленным взором будет он ходить по отцовым друзьям и знакомцам и смиренно просить милости то у одного, то у другого. Иной, сжалясь, протянет бедному чашу и даст омочить в ней уста – только уста, нёба во рту из чаши омочить не позволит. Чаще же всего сироту будут гнать прочь от трапезы, будут бранить и оскорблять грубым, бессердечным словом: «Поди прочь, – скажет ему счастливый семьянин, – видишь, отца твоего нет между нами!» И, плачущий, возвратится несчастный, голодный младенец к матери своей, бедной вдовице. Чего ни испытает, чего ни перенесет теперь Астианакс, лишась отца! Нагой лежит теперь отец его Гектор у кораблей мирмидонских, черви гложут его бездыханное тело, терзают его алчные псы!

Так, горько рыдая, говорила Андромаха; с ней вместе рыдала и стенала вся толпа троянских жен.

17. Погребение Патрокла

(Гомер. Илиада. II. XXIII)

Возвратясь к своим судам, на берег Геллеспонта, греки быстро разбрелись по широкому ратному стану. Но мирмидонцам Ахилл не позволил расходиться. Не отпрягая коней, они на колесницах своих направились к месту, где лежал Патрокл, и трижды объехали всей ратью вокруг тела, рыдая и скорбя сердцем о безвременной гибели вождя; обильными потоками струились слезы по лицам воинов, орошались слезами доспехи их, орошался песок под их ногами.

Потом, сняв доспехи и отпрягши коней, мирмидонские бойцы сели вокруг корабля Ахилла: здесь устроил им Пелид блистательный похоронный пир. В это время пришли к Ахиллу ахейские вожди и увели его в шатер царя Агамемнона: здесь приготовлена была вождям трапеза: Агамемнон велел развести огонь и согреть воды: хотел он убедить Ахилла омыться от крови и бранного праха, но тот не стал трапезовать с вождями и отказался от омовения.

– Клянусь Зевсом, высочайшим и сильнейшим из богов! – воскликнул он. – До тех пор сосуд омовений не коснется головы моей, пока не предам огню тела друга и не насыплю над ним высокого кургана!

Агамемнон не перечил огорченному герою, и вожди сели за трапезу. И когда они утолили голод, все разошлись по шатрам успокоиться после дневных тревог. Только Ахилл не пошел в свой шатер – пошел он на берег немолчно шумящего моря и, окруженный толпой мирмидонцев, лег на землю. Звучно бились о берег мутные, пенистые волны: и в скором времени шум их усыпил истомленного боем героя: тихий, сладкий сон, утешитель печальных, укротитель тревог, разлился над героем. Тут явилась ему душа несчастного Патрокла, стала она у спящего в головах и, печальная, так говорила ему:

– Спишь. Ахилл! Неужели ты успел забыть меня? Ты горячо любил меня живого – неужели будешь безучастен к мертвому? Погреби же ты меня, впусти поскорее во врата аида: тени умерших гонят меня от своей обители и, томясь, скитаюсь я без пристанища перед широкими вратным царства мертвых. Дай руку мне, друг: больше не приду я на землю, не будем, как бывало, бродить мы с тобой вдвоем и совещаться о ратных делах; злой рок разлучил меня с живыми друзьями. Близок и твой час, Ахилл: и тебе, герой, подобный бессмертным, суждено пасть здесь, под высокими стенами Трои! И еще одну мольбу обращу я к тебе – ты внемли ей и исполни: пусть кости мои покоятся вместе с твоими, в одной урне; как мы с тобой не разлучались от дней юности, так да не разлучатся и наши кости.

– Все совершу я, все исполню, как ты завещаешь! – воскликнул Ахилл, простирая руки к дорогой тени, но тень исчезла, как исчезает дым или облако в небе.

Быстро вскочил Ахилл, пораженный видением, и, всплеснув руками, так говорил мирмидонцам:

– Так подлинно души умерших нисходят в подземные обители Аида! Целую ночь стояла надо мной тень несчастного Патрокла – бесплотный, печальный и стенающий призрак!

Слова вождя пробудили новую скорбь в душах мирмидонцев.

В небе занялась румяная заря, предвестница близкого утра. Тут мирмидонцы приступили к погребению Патрокла: царь Агамемнон послал отряд воинов за лесом для погребального костра. Взяв в руки топоры и веревки, воины под предводительством Мериона отправились на лесистую Иду; дружно принялись они рубить высокие дубы – с треском и громом падали подрубленные деревья, а ахейцы рассекали их на бревна; часть подрубленного леса повезли мулы, а другую понесли сами дровосеки. Весь лес этот громадной кучей сложен был на берегу Геллеспонта, на том месте, где Ахилл хотел насыпать могильный курган над прахом Патрокла. После того Пелид дал позволение мирмидонцам скорей облекаться в доспехи и впрягать коней в колесницы: и тогда бойцы, облеченные оружием и доспехами, взошли на колесницы, подняли тело Патрокла и понесли к костру. Впереди ехали конники, за ними густой, многочисленной толпой шли пешие; посредине толпы друзья Патрокла несли его тело, голову сзади поддерживал Ахилл. Печален был вид Пелида; тяжело было ему провожать верного друга в обитель Аида.

Когда шествие приблизилось к месту, на котором назначено было предать огню тело Патрокла, Ахилл, подойдя к костру, срезал с головы своей русые волосы, посвященные отцом его Сперхию, богу фессалийской реки, и, взглянув на темную пучину моря, воскликнул:

– Сперхий, напрасно отец мой Пелей обещал по возвращении моем принести тебе пятьдесят тучных овец.

Ты не внял мольбе Пелея, не исполнил ее – не видать мне родной земли; пусть же мои кудри пойдут в могилу вместе с доблестным Менетидом Патроклом!

Так сказал Ахилл и вложил срезанные волосы в руки верного друга: то видя, плакали ахейцы, сожалея как о Патрокле, так и о безутешно печальном Ахилле. Царь Агамемнон, по желанию Ахилла, отослал народ от костра и оставил при нем одних вождей войска.

Вожди, вместе с Ахиллом и Агамемноном, положили на высокий костер тело Патрокла и с головы до ног покрыли его туком овец; мясо же жертвенных животных разложили они кучами вокруг костра. Кроме того, Ахилл поставил возле тела кувшины со сладким медом и чистым маслом, бросил на костер четырех коней и двух из девяти псов своих, которых сам он вскормил остатками от своих трапез. Наконец возложил Пелид на костер двенадцать тел троянских юношей, убитых им накануне в реке Ксанф, и, разжигая костер, воскликнул:

– Радуйся, Менетид Патрокл, радуйся в самой обители Аида. Все совершаю я для тебя, что обещал совершить. Вместе с тобой пожрет огонь и двенадцать юношей, славных сынов Трои; но Приамова сына, Гектора, огонь не коснется; не пламя пожрет его тело, а алчные псы!

Так угрожал Пелид, полный гнева и скорби, но не сбылись его угрозы, алчные псы не касались тела Гектора: денно и нощно стерегла его Киприда и умащала его благовонной амброзией, Аполлон же защищал от солнечных лучей густым, тенистым облаком.

Между тем костер под мертвым Патроклом разгорался медленно и слабо. Встав в отдалении от вождей, Ахилл взмолился ветрам Борею[94] и Зефиру[95]: возливая вино золотым кубком и обещая принести обильную, пышную жертву, Пелид умолял ветров скорей поспешить к нолю, раздуть пламя костра и скорее сжечь тело.

Быстрокрылая Ирида, услыхав мольбы его и обеты, полетела вестницей к ветрам (в то время все они собрались в доме шумного Зефира на веселый пир). Прилетев к жилищу Зефира, Ирида стала на пороге храмины и так говорила пирующим ветрам:

– Мощный Борей и громкозвучный Зефир! Вас призывает быстроногий Ахилл Пелид и обещает обильную, пышную жертву, если вы поспешите раздуть костер Патрокла Менетида.

Быстро встали тут ветры и, шумные, понеслись, гоня пред собою тучи и вздымая на море пенистые волны. Достигнув Трои, все они налегли на костер и взволновали, распалили огонь. Всю ночь ходил Ахилл вокруг костра; творя возлияние, он черпал кубком из золотого сосуда вино, орошал им лицо земли и призывал к себе тень злополучного друга Патрокла. И когда загорелась на востоке заря и озолотила своими лучами вечно подвижную поверхность многошумного моря, погребальное пламя потухло, весь костер превратился в пепел; отошел тогда Пелид от костра и, изнуренный, прилег на землю; сладостный сон тихо смежил его очи. Но недолго покоился Ахилл; скоро подбежал к нему Агамемнон с другими вождями – и их шепот пробудил Пелида от сна. Исполняя его волю, вожди полили вином тлеющую золу костра, собрали кости Патрокла, положили их в золотую урну и, покрыв урну тонкой драгоценной пеленой, отнесли ее в шатер; потом, обозначив место могилы, насыпали они курган и, проливая слезы, разошлись в молчании.

Ахилл же созвал к себе весь народ ахейский: хотел он устроить в память усопшему блестящие игры. Рассадив народ вокруг места, назначенного для состязаний, Ахилл вынес из своего шатра награды для бойцов: золото, серебряные кубки, блюда, дорогие треножники, оружие и доспехи, вывел быстрых коней и круторогих волов. Тут выступали ахейские герои в различных состязаниях друг с другом: боролись и бились оружием, скакали на колесницах, метали копья и стреляли из лука. Все были довольны Ахиллом, даже побежденные не отходили от него, не получив себе какого-нибудь дара. Игры продолжались весь день, и только по захождении солнца народ разошелся по кораблям и шатрам.

18. Погребение Гектора

(Гомер. Илиада. II. XXIV)

Когда кончились игры, ахейцы, разойдясь по шатрам, поспешили подкрепиться вечерней трапезой и, утомленные трудами дня, почили сладким сном. Но Ахилл не смыкал глаз всю ночь. Метаясь по ложу, он вспоминал о друге своем, злополучном Патрокле, и проливал горькие слезы; наконец, покинув ложе, встал и пошел на берег моря; здесь, тоскующий и одинокий, бродил он до той поры, пока заря не озарила пурпуром и берег, и самое море. Быстро запряг тогда он коней, привязал к колеснице тело Гектора и трижды обволок его вокруг могильного кургана Патрокла; потом бросил он снова тело на землю и ушел в свой шатер. Феб Аполлон позаботился о теле сына Приама, берег его и покрывал своим золотым щитом, чтобы не повредилось оно, влачась по земле за колесницей Пелида.

Жалостью объяты были бессмертные боги, когда увидали, как влачил Ахилл за своей колесницей тело Гектора. Кроме Геры, Посейдона и Афины, все олимпийцы вознегодовали тут на героя и стали убеждать Гермеса похитить тело троянского героя. Долго продолжалась распря между бессмертными, наконец Зевс призвал на Олимп мать Ахилла Фетиду и повелел ей идти к сыну и убедить его, чтобы смирил он гнев свой и, взяв за тело Гектора выкуп, отдал его троянцам. Быстро понеслась Фетида к своему сыну и нашла его все еще в глубокой тоске по другу. Села она возле Ахилла, приласкала его рукой и так говорила:

– Дитя мое милое! Долго ли крушить тебе сердце свое? Не думаешь ты ни о питье, ни о пище, ни обо сне. Жить не долго тебе: пред тобою близко стоит неизбежная Смерть и суровая Участь. Выслушай слово мое, его возвещаю тебе от Зевса. Боги, сказал Громовержец, на тебя прогневались: в исступлении гнева ты, не принимая выкупа, удерживаешь тело Гектора, непогребенное, у судов мирмидонских. Возьми за тело выкуп и отдай его троянцам.

Той же порою Зевс послал в дом Приама Ириду. Дом старца исполнен был воплей и рыданий: царственный старец покрыв прахом седовласую голову, лежал распростертый на земле: вокруг старца сидели сыновья его и обливали слезами свои одежды. Во внутренних покоях дома рыдали и терзались дочери и невестки Приама, вспоминали они о супругах и братьях, павших от рук данайцев.

Приблизясь к Приаму, Ирида тихим голосом заговорила с ним и сказала:

– Не бойся меня, Приам; я пришла к тебе не со злою вестью – Зевс послал меня в дом твой: печется он и болит о тебе душою. Возьми с собой глашатая и ступай с ним к Ахиллу, отнеси ему выкуп за сына и привези его тело в Трою. Не бойся смерти, не страшись ничего на пути: с тобой пойдет Гермес и не отступит от тебя, пока ты не дойдешь до шатра Ахилла; когда же войдешь ты в его шатер, ни сам он не подымет на тебя руки, ни другим не позволит. Сын Пелея не безумец, не нечестивец: дружелюбно и милосердно принимает он всех приходящих к нему с мольбами.

Так говорила Ирида Приаму и, легкокрылая, отлетела подобно быстрому ветру. Приам же велел сыновьям запрячь мулов и привязать к возу короб, потом поспешно вошел в горницу, где хранились сокровища, и призвал туда супругу свою Гекубу.

– Явилась мне вестница Зевса, – говорил супруге Приам, – велела идти к кораблям данайцев, отнести Ахиллу дары и молить его о выдаче тела Гектора, нашего злополучного сына. Что скажешь ты об этом, верная супруга моя? Сильно побуждает меня сердце сегодня же отправиться в стан ахейцев.

Громко зарыдала Гекуба и отвечала мужу:

– Горе мне, бедной! Или погиб твой разум, которым славился ты в былое время и у чужеземных народов, и в собственном царстве? Ты, старец, один хочешь идти к кораблям данайцев, хочешь предстать пред очами мужа, погубившего столько сильных и доблестных сынов наших? Железное сердце бьется у тебя и груди! Когда кровопийца увидит тебя в своих руках, разве он пощадит тебя, разве уважит твою печаль и седины? Нет, лучше оплачем сына здесь, дома; видно, так суждено роком, чтобы сын наш насытил своим телом псов мирмидонских! О, если б могла я отомстить его убийце, если б могла, впившись в грудь его, растерзать его лютое сердце!

Так отвечал на это жене державный Приам:

– Не противься, Гекуба, не будь зловещей птицей – не изменю я своего решения. Сам Зевс, сочувствующий нам, повелел мне идти к Ахиллу. Если суждено мне умереть перед судами ахейцев – я готов! Пусть умертвит меня кровопийца, лишь бы дозволил обнять тело милого сына!

С этими словами Приам поднял крыши ларей и вынул из них двенадцать праздничных, драгоценных одежд, двенадцать ковров, столько же тонких хитонов и верхних одежд, отвесил на весах десять талантов золота, вынул четыре золотых блюда и два дорогих треножника, вынул и бесценный, прекрасный кубок, подаренный ему фракийцами в то время, когда ездил он послом во фракийскую землю: так сильно было п нем желание выкупить тело милого сына.

Выйдя потом на крыльцо, Приам увидел толпу троянцев, пришедших уговаривать его не ходить к Ахиллу: гневный, разогнал он толпу жезлом своим и грозно закричал на сынов своих, Гелена и Париса, Агафона, Деифоба и других:

– Кончите ли вы, негодные, рожденные мне на позор? Лучше бы вам всем пасть вместо Гектора перед судами данайцев! Горе мне, бедному: много было у меня доблестных сынов, и не осталось от них ни единого! Остались вот эти – лжецы, скоморохи, знаменитые лишь в плясках, презренные хищники стад народных! Долго ли вы будете запрягать мулов, скоро ли вложите в короб все то, что надо мне взять с собой?

Устрашенные грозным видом отца и гневными его словами, сыны Приама быстро окончили свою работу: запрягли мулов, привязали к возу короб с дорогими дарами, выкупом за тело Гектора, и вывели коней – сам Приам вместе со старшим глашатаем запрягли тех коней в колесницу. В это время подошла к колеснице печальная сердцем Гекуба и подала мужу золотой кубок с вином – чтобы сотворил он возлияние Зевсу.

Царь Приам, омыв руки водою, стал посередине двери; творя возлияние, поднял он взор к небу и, молясь, воскликнул:

– Зевс, отец наш, обладающий с Иды! Помоги мне склонить к милосердию гневное сердце Пелеева сына! Пошли мне знамение, да с верой отойду я к кораблям данайцев!

И в ту же минуту над Троей, с правой стороны, показался мощнокрылый орел, вещая Зевсова птица; увидев парящего орла, возрадовались троянцы, и старец Приам, полный упования на помощь всемогущего Зевса, быстро взошел в свою колесницу и погнал коней к городским воротам; мулы с возом отправлены были вперед – ими правил Идей, старший из глашатаев троянского царя. Все дети Приама и все родичи его, печальные, провожали старца до городских ворот и оплакивали его. как идущего на верную смерть.

Выехав в поле, путники скоро прибыли к могиле Ила и остановили у чистоводной реки лошадей своих и мулов, желая напоить их; вечерний сумрак опускался уже на землю. Оглянувшись, Идей увидел невдалеке от себя мужа, страшного, как показалось Идею, вида. Испуганный вестник указал на него Приаму и сказал:

– Взгляни сюда, царь: беда грозит нам с тобою! Видишь ли этого мужа: убьет он нас обоих! Ударим по коням и ускачем поскорее или пойдем припадем к его ногам и будем молить о пощаде!

Смутился старец, оцепенел от страха: дыбом поднялись у него седые волосы. Но незнакомец, прекрасный, благородный видом юноша, дружески подошел к путникам, ласково взял старца за руку и спросил его:

Куда это едешь ты, отец, в такой час, когда все люди покоятся сном? Или ты не боишься данайцев? Коли кто из них увидит тебя в поле ночью и с такой поклажей, беда тебе будет: сам ты слаб и хил, и проводник у тебя такой же старец, как ты: вас обидит первый встречный. Меня ты не бойся, я не оскорблю тебя. Я и другого отразил бы от вас: сильно, старец, напоминаешь ты мне видом моего родителя.

– Справедливо говоришь ты, сын мой, – отвечал юноше Приам. – Но, видно, не отступились еще от меня боги, если посылают такого спутника, как ты.

– Скажи мне правду, – продолжал юноша. – Ты ведь, желая спасти свои богатства, отсылаешь их в чужую землю? Верно, хотите вы покинуть Трою? Ведь пал ее защитник, любезный сын твой, не уступавший доблестью в боях никому из ахейцев!

– Кто ты, добрый юноша? – воскликнул Приам. – Откуда ты родом? Радуют скорбное сердце старца твои речи о павшем Гекторе, злополучном моем сыне!

– Отца моего зовут Поликтором, – отвечал юноша. – Я – служитель Ахилла, мирмидонец родом, сына твоего я часто видел в боях в те дни, когда Ахилл, гневаясь на царя Агамемнона, не пускал нас на ратное поле: издали сматривали мы на Гектора и дивились, как сокрушал он ахейцев губительной медью.

– Если ты подлинно служитель Пелида Ахилла, – взмолился Приам, – скажи мне, умоляю тебя: лежит ли тело сына моего до сих пор при судах или Ахилл рассек его на части и разбросал алчным псам мирмидонским?

– Ни псы не терзали тела Гектора, ни смертное тление не прикасалось к нему: невредимый лежит он до сего времени у судов. Правда, Пелид ежедневно на утренней заре волочит тело вокруг гроба друга своего Патрокла, но мертвец невредим, сам ты изумишься, когда его увидишь: свеж и чист лежит сын твой, как умытый росою, нет на нем ни пятна нечистого Так милосердуют боги о твоем сыне. даже и мертвом: близок был он всегда сердцу бессмертных олимпийцев.

Возрадовался тут старец и, радостный, воскликнул:

– Сын мой, блаженны приносящие небожителям должные дани. Сын мой всегда чтил богов, и это помянули бессмертные теперь, после его злополучной кончины.

Вынул Приам из короба золотой кубок и, подавая его юноше, просил, чтобы он принял их под свою защиту и проводил до шатра Ахилла.

Юноша побоялся принять дар тайно от своего вождя, но охотно согласился проводить путников, быстро вскочил в колесницу и, захватив могучими руками вожжи, погнал коней к стану мирмидонцев.

Радовался старец Приам, что боги послали ему в защитники и провожатые доброго, сильного юношу: юноша же этот на самом деле был Гермес, посланный с Олимпа на помощь Приаму отцом своим Зевсом.

В то время как Приам с двумя своими спутниками подъехал к ахейскому стану, воины, стоявшие на страже у ворот, вечеряли. Гермес, прикоснувшись к ним своим чудодейственным жезлом, погрузил их всех в глубокий, сладостный сон, отодвинул запор у ворот и ввел Приама и его повозку с дарами внутрь стана. Вскоре достигли они шатра Ахилла. Шатер этот, построенный из крепкого елового леса и крытый мшистым, толстым камышом, стоял посредине стана, на широком дворе, обнесенном высоким частоколом: ворота, ведшие во двор, запирались толстым еловым засовом: трое силачей едва могли отодвигать тот засов, Ахилл же легко отодвигал и задвигал его один. Гермес отворил перед старцем ворота и ввел его с дарами на двор, потом, обратившись к Приаму, сказал:

– Перед тобою, старец, не смертный юноша – перед тобой стоит Гермес, сошедший с Олимпа: отец мой послал меня тебе в провожатые; ступай же скорее к Ахиллу, припади к ногам его и моли выдать тебе тело сына.

Вслед за этим Гермес скрылся с глаз Приама и вознесся на высоковершинный Олимп.

Приам же поспешно сошел с колесницы и, оставив Идея у воза с дарами, вошел в шатер. Ахилл в ту пору сидел за столом, только что окончив вечернюю трапезу: в некотором отдалении, за другим столом, сидели и вечеряли друзья его. Никем не замеченный, старец тихо подошел к герою, пал к его ногам и стал покрывать поцелуями руки – страшные руки, сгубившие у Приама стольких сыновей.

– Вспомни, бессмертным подобный Ахилл. – так начал старец, – вспомни отца своего, такого же старца, как я: может быть, в этот самый миг и его теснят злые враги, и некому избавить дряхлого старца от горя. Но отец твой все-таки счастливей меня: он веселит сердце надеждой, что сын его скоро возвратится к нему из-под Трои, невредимый, покрытый славой; у меня же, несчастного, нет надежды! Пятьдесят сыновей было у меня, и большую часть их истребил мужегубец Арей; один сын оставался у меня, старика: он был опорой и защитой всем троянцам, – ты убил и его. Я ради него пришел к тебе, Пелид: принес я тебе за Гектора выкуп. Почти богов, Ахилл, побойся их гнева, сжалься над моими несчастьями, вспомни своего отца. Я еще более жалок, чем он, я переношу то, чего не испытывал ни один смертный на земле: лобзаю руки убийце детей моих!

Речи убитого скорбью старца возбудили в Ахилле печальные думы; взяв Приама за руку, он тихо отклонил его от себя и горько заплакал: вспомнился герою престарелый отец, которого не суждено было ему увидеть, вспомнился и юный Патрокл, безвременно сошедший в могилу.

Старец Приам рыдал вместе с Пелидом, оплакивая гибель милого сына, бывшего защитой Илиону. Быстро встал потом Ахилл и, тронутый скорбью старца, поднял его за руку и сказал:

– Бедный, много горестей изведал ты! Как ты решился один прийти в стан ахейцев, к человеку, погубившему у тебя стольких сильных, цветущих сыновей? Не робок ты сердцем, старец! Но успокойся, сядь здесь; скроем печали наши в глубине сердец, воздыхания и слезы сейчас ни к чему. Всесильные боги ссудили людям жить на земле в скорби: одни боги беспечальны. В обители Зевса, перед порогом его, стоят две великие урны: одна наполнена горестями, другая – дарами счастья; смертный, для которого Кронион черпает из обеих урн, испытывает в жизни попеременно то горе, то счастье, тот же, кому даются дары только из первой, из урны горестей, тот бродит, несчастный, по земле, отринутый богами, презираемый смертными, всюду гоняется за ним нужда, скорби грызут ему сердце. Так и Пелей – боги осыпали его дарами: счастьем, богатством, властью, но кто-то из бессмертных ниспослал ему и горе: один только сын у старца, да и тот кратковечен, и тот не покоит старости Пелея, а бьется на ратных полях вдали от отчизны, под высокими стенами Трои. Вот и ты, старец, благоденствовал прежде: блистал между людьми и богатством, и властью, и доблестью сынов своих; но и на тебя боги послали беду, воздвигли вражду ахейцев на Трою и посетили твою семью скорбью. Будь же терпелив, не круши себя печалью: печалью не поможешь беде, плачем не поднимешь мертвого.

Так отвечал на это Пелиду державный старец Приам:

– Нет, любимец Зевса, не сяду я, пока Гектор будет лежать непогребенным в твоем шатре! Отдай мне тело и прими выкуп – дары, что привез я тебе!

Грозно взглянув на Приама, Ахилл сказал ему:

– Старец, не гневай меня! Сам я знаю, что следует возвратить тебе сына; Зевс повелел мне отдать тебе тело, знаю, что и ты приведен сюда помощью богов, где бы тебе пройти в стан наш, охраняемый недремлющей стражей, где бы отодвинуть засовы на моих воротах? Молчи же и не волнуй мне сердце.

Так сказал Ахилл, и Приам, испуганный его гневом, умолк. Пелид же быстро, как лев, бросился к двери, за ним вслед пошли двое из друзей его: Алким и Автомедонт, которых он чтил и любил больше всех после Патрокла. Быстро отпрягли они коней и мулов, ввели Идея в шатер, потом выбрали из воза все дары, привезенные Приамом, оставили только две ризы да тонкий хитон – в них хотели они одеть Гектора. Вызвал Пелид рабынь и велел им омыть и намазать тело душистыми маслами, одеть его в оставленные ризы, но сделать это тайно и вдали от шатра, чтобы Приам не увидел сына обнаженным и не воспылал бы гневом: боялся Ахилл, что тогдо и сам он не удержится тогда от гнева, поднимет руку на старца и преступит волю Зевса. Когда рабыни омыли тело несчастного, одели его в хитон и покрыли ризами, Ахилл сам положил его на смертный одр и велел поставить одр на колесницу.

Потом снова войдя в шатер, Ахилл сел на пышно украшенное седалище, против царя Приама, и сказал ему:

– Сын твой возвращен тебе, как желал ты, старец; завтра на заре ты можешь увидеть его и везти в Илион, теперь же подумаем о трапезе: пищи не могла забыть и Ниобея, несчастная мать, разом потерявшая двенадцать детей; будет у тебя время оплакать сына, когда привезешь его в Трою.

Так говорил Ахилл и, встав, заколол белорунную овцу и велел друзьям готовить ужин. И когда старец Приам насытился пищей, он долго сидел молча и дивился виду и величию Ахилла: казалось старцу, что он видит перед собой бога, равно и Ахилл дивился на Приама: полюбился ему почтенный старец, полюбились ему и разумные речи его.

Так сидели они и смотрели друг на друга, наконец старец прервал молчание и сказал Ахиллу:

– Дай мне теперь заснуть, любимец Зевса: с того дня как сын мой пал от твоей руки, глаза мои не сомкнулись ни на один миг: терзаемый скорбью, стенал я и лежал распростертый в прахе, сегодня в первый раз с той поры вкусил я и пищи.

Тотчас же велел Ахилл друзьям своим и рабыням постелить на крыльце две постели, покрыть их коврами и положить шерстяные плащи, которыми старцы могли бы прикрыться во время ночи, потом, обратясь к Приаму, он молвил:

– Ляг лучше на дворе у меня, старец: иногда данайские вожди приходят ко мне на совет и ночью: если кто из них увидит тебя здесь, тотчас же сообщит о том царю Агамемнону, а он замедлит, быть может, выдачей тела твоего сына. Да скажи мне еще вот что: сколько дней станешь ты погребать сына? Во все эти дни я не выйду на битву, удержу также от битв и дружины.

Приам отвечал ему:

– Если ты прекратишь брань на эти дни и позволишь мне почтить сына погребением, ты окажешь мне великую милость: мы, как знаешь, заключены в стенах, лес для костра должны возить издалека – с гор, а троянцы повергнуты в ужас и боятся выехать в поле. Девять дней желал бы я оплакивать Гектора у себя в дому, на десятый приступить к погребению и устроить похоронный пир, в одиннадцатый насыпать могильный холм, в двенадцатый же, коли будет нужно, ополчимся на битву.

– Будет совершено, как ты желаешь, почтенный старец, – сказал Ахилл. – Прекращу войну на столько времени, на сколько ты просишь. С этими словами взял он Приама за руку, ласково сжал ее и с миром отпустил от себя старца.

* * *

Все бессмертные боги и все люди на земле покоились сном: не спал один только Гермес: думал и заботился он о том, как вывести Приама из стана ахейцев. Став над головою спавшего старца, Гермес обратился к нему с такой речью:

– Что спишь ты, старец, и не подумаешь о грозящей тебе опасности? Много даров привез ты Пелиду в выкуп за сына, но детям твоим придется заплатить за тебя втрое более, если только о присутствии твоем здесь проведает царь Агамемнон или кто другой из ахейцев.

Ужаснулся Приам, пробудился от сна и поднял своего глашатая.

Гермес в одно мгновение запряг коней и мулов и сам провел их через ахейский стан в поле; никто из ахейцев не увидел Приама. Когда они доехали до брода реки Скамандра, в небе занялась заря. Тут Гермес скрылся от очей путников и вознесся на Олимп. Приам же, стеная и плача, направил коней и мулов к городским воротам. Той порой все в Трое – мужчины и женщины – покоились сном, одна только Кассандра, прекрасная дочь Приама, красотой подобная Афродите, покинула в тот ранний час ложе: взошла на башню и издалека еще увидела отца, и вестника Идея, и тело брата, везомое мулами. Громко зарыдала Кассандра и, обходя широкие улицы Трои, восклицала:

– Ступайте, мужи и жены троянские, посмотрите на Гектора, распростертого на смертном ложе, встречайте и приветствуйте мертвеца все вы, привыкшие встречать его с радостью, победителем приходящего из битв: радостью был он и защитой Илиону и его чадам.

Мужи и жены троянские – все устремились из города в поле и толпами стали у городских ворот. Впереди всех стояла Андромаха, молодая супруга Гектора, и мать его Гекуба; и когда подвезен был мертвец к воротам, обе они зарыдали, рвали на себе одежды и волосы и, бросясь к телу, с воплями обнимали голову Гектора и орошали ее потоками слез: горько плакал и народ троянский, скорбя о гибели Приамида, бывшего несокрушимым оплотом Илиону. И целый день, до заката солнца, продолжались бы рыдания и стоны над доблестным Гектаром, если бы Приам не воззвал со своей колесницы к народу:

– Дайте дорогу, друзья, пропустите мулов; после насыщайтесь плачем, когда привезу я мертвеца в дом свой.

Толпа расступилась и открыла дорогу.

Когда поезд подъехал к жилищу царя Приама, тело Гектора положили на пышное ложе и внесли внутрь дома: подле смертного ложа поместили певцов, певших плачевные, погребальные песни; женщины вторили им рыданиями и стонами. Первая подняла плач Андромаха, обнимая руками голову мужа и горько рыдая, она говорила:

– Рано погиб ты, супруг мой, рано оставил меня вдовою, оставил беспомощным и младенца сына! Не видать мне сына юношей: скоро в прах падет Троя, ибо пал ты, неусыпный хранитель ее, ты, оплот народа, защитник жен и младенцев. Скоро данайцы повлекут троянских жен к кораблям своим и увезут с собою в неволю, увезут и меня с моим младенцем: будем мы с ним изнурять силы в позорных работах, будем трепетать от гнева сурового властелина; или, быть может, в день падения Трои данаец возьмет младенца за руку и с высокой башни бросит на землю.

Так говорила Андромаха, рыдая, и вслед за нею рыдали и стенали троянки. После нее подняла плач Гекуба:

– Гектор, дражайший из сынов моих! И живой ты был у меня любезен богам, не покинули они тебя и после смерти: копьем исторг лютый Ахилл твою душу, безжалостно влачил он тебя по земле вокруг Патрокла, сколько дней лежал ты у мирмидонских кораблей, распростертый во прахе, и вот покоишься ты теперь в доме отца – невредим и чист, словно омытый росою, словно сраженный легкой стрелою сребролукого Аполлона.

Так взывала Гекуба, и толпа лила горькие слезы. Третья плач подымает Елена:

– О, Гектор, из всех родственников любезнейший моему сердцу! Вот уже двадцатое лето[96] идет с тех пор, как я прибыла с Парисом в Илион, и во все эти годы ни разу не слыхала я от тебя горького, обидного слова; даже когда и другой кто из домашних укорял меня – деверь ли, золовка или свекровь – ты останавливал их, смягчал их гнев кротким, разумным словом и каждого делал добрее ко мне. Нет теперь у меня друга, нет защитника и утешителя во всем Илионе: равно ненавистна я всем!

Так оплакивала Гектора Елена, и стенала с ней вся несчетная толпа троянского народа. Наконец старец Приам обратился к народу:

– Теперь, троянцы, отправляйтесь в горы за лесом, не бойтесь засад и нападений ахейцев: сам Ахилл, отпуская меня от судов, обещал не тревожить нас в продолжение одиннадцати дней.

Быстро запрягли троянцы в возы лошадей и волов и девять дней возили лес в город, на десятый же день на заре вынесли тело Гектора, положили на костер и раздули пламя.

Утром одиннадцатого дня весь город собрался к костру: потушили пламя, багряным вином залили все пространство, по которому разливался огонь; братья и друзья Гектора, горько рыдая, собрали из пепла белые кости героя и, собрав, положили их в драгоценную урну, обвили урну тонким пурпурным покровом и опустили ее в глубокую могилу.

Наполнив могилу землей и плотно устлав сверху камнями, троянцы насыпали над Гектором высокий курган. Во все это время вокруг работавших стояли стражи и смотрели в поле, чтобы данайцы не напали на них врасплох. Насыпав могильный курган, народ разошелся, но спустя немного снова собрался – на погребальный пир, в дом любезного Зевсу Приама.

Так погребали троянцы доблестного Гектора.

Книга одиннадцатая. Гибель Трои. События, произошедшие после описанных в «Илиаде»

1. Пенфесилея

(Квинт Смирнский[97]. Posthomerica)

Когда Гектор пал под ударами Ахилла, троянцы, боясь копья страшного Пелида, скрывались за стенами родного города. Весь народ горевал, оплакивал Гектора и многих других доблестных героев, погибших в последних битвах, и уже с трепетом помышляли все о погибели Илиона. Тогда обрадовала троянцев неожиданная помощь. Из далекой понтийской страны явилась к ним, в сопровождении двенадцати дев, царица амазонок Пенфесилея, bcnbyyfz дочь Арея. Пенфесилея горела желанием помериться в бою со знаменитыми героями ахейцев, но не одно это желание влекло ее: роковым ударом копья поразила она на охоте, вместо оленя, сестру свою Ипполиту, и вот решилась она отправиться на кровавую войну, чтобы умилостивить гневных эриний.

Увидев стройных дев, приближавшихся к ним в блестящих доспехах и на борзых конях, увидев Пенфесилею, выдававшуюся среди своих спутниц, как луна среди звезд, прелестную, как утренняя заря, подошли к амазонкам обрадованные и удивленные троянцы. Приам, и тот забыл свою глубокую скорбь; повел он юную царицу во дворец и почтил ее, как отец чтит родную дочь, возвратившуюся после долгого отсутствия из далекой чужбины. Старец устроил для Пенфесилеи пир и щедро одарил ее. Дары еще драгоценнее посулил он девушке, если спасет она осажденный город. И та обещала совершить дело, превышающее человеческие силы: Ахилла и всех ахейцев обещала она низринуть в прах и сжечь все ахейские корабли.

Андромаха, горестная вдова Гектора, услышала хвастливые речи царицы и тронула ее сердце кроткими словами:

– Что говоришь ты, несчастная? У тебя недостанет сил, чтобы сравняться с ужасным Ахиллом, и скоро падешь ты от копья его. Несравненно сильнее тебя был Гектор, и тот пал, мне и троянцам на горе.

С закатом солнца окончился ужин, и Пенфесилея с подругами удалилась, чтобы предаться сну. В то время как глубокий сон овладел ее усталыми членами, перед ее ложем в образе Арея явился посланный Афиной бог сновидений: он повелел девушке бодро выступить на бой с сыном Пелея, возвестил, что она прославится его гибелью. Несчастная, не подозревала она, что Афина Паллада желает ее гибели.

Радостно поднялась она рано утром со своего ложа. Не мешкая, облеклась она в блестящие доспехи, надела золотые поножи, сверкающий панцирь, привесила меч в ножнах из серебра и слоновой кости; взяла щит, сиявший подобно луне, восходящей над поверхностью моря, на голову надела блестящий златогривый шлем. Под щитом в левой руке было у нее два длинных копья, а в правой – обоюдоострая тяжелая секира. В таком вооружении на боевом коне – крылатых гарпий быстрее – явилась она перед воинами дворца. С удивлением взирали на нее толпившиеся вокруг троянские воины и забыли всякую боязнь. С новым мужеством, с новыми силами последовали они за нею и храбрыми ее спутницами. В то время как выходили они, ликующие, полные надежд, из ворот Трои, старец Приам поднял руки к небу и так молился:

– Отец Зевс! Да падут во прах рати ахейцев от руки воинственной дочери Арея, и да возвратится она невредимая в дом мой. Сделай это в честь могучего Арея, сделай это из любви к ней: отрасль она твоего рода и подобна бессмертным богиням. Сделай это меня ради, меня, столь много претерпевшего, меня, отца стольких сыновей, павших под ударами арговян. Помоги нам, пока хоть что-нибудь еще осталось от крови Дардана, пока город наш стоит несокрушимый; дай отдохнуть нам от губительной брани.

Удивились ахейцы, увидев со своих кораблей, что троянцы, столько времени не дерзавшие показываться из-за стен, так мужественно выступают теперь из городских ворот. И говорили они друг другу:

– Кто же это снова соединил троянцев? Горя желанием битвы, снова мужественно выступают они из ворот. С ними, наверное, какой-нибудь бог, и он-то их понуждает. Подумаем и мы о битве, и да нас не оставят боги сегодня!

Так говорили они и, наскоро вооружившись, выступили из стана врагу навстречу. Начался ужасный бой, обе стороны бились с одинаковой храбростью: от крови скоро побагровела земля. Впереди троянцев сражалась Пенфесилея, и от копья царственной девы падали ахейцы один за другим. С таким же мужеством сражались и ее спутницы. Но вскоре храбрейшие герои ахейского войска поспешили к тому месту, где свирепствовали амазонки, и не одна из них погибла ранней смертью.

Подарк, сын Ификла, поразил Клопию, но не безнаказанно. Пенфесилея, раздраженная смертью подруги, копьем пронизала ему правую руку: быстро отошел он в сторону и на руках друзей испустил последнее дыхание. Идоменей метнул копье в правую грудь Бремузы: как ясень, срубленный на горе дровосеком, опустилась она, стеная, на землю и тут же скончалась.

Рядом с Идоменеем бился Мерион и сразил Эвандру и Фермодессу, одну копьем, другую мечом.

Локриец Аякс убил Дериону, Диомед – Алкибию и Деримахию. Так в короткое время пало семь амазонок, а с ними и несколько троянцев. Керы, смертоносные богини, кровожадные, носились по троянским полкам. Но неустрашимая и непобедимая Пенфесилея не уступала ахейцам: как бросается на быков кровожадная львица, так врезалась она во вражеские ряды, и где только ни показывалась, испуганные бойцы подавались назад.

– Собаки, – грозно крикнула она, – сегодня поплатитесь вы за поношение Приама: вы будете добычей птиц и хищных зверей, и не будет памятника над вашим прахом; ни один из вас не вернется жене и детям на радость. Где ж теперь Тидид, где Ахилл и Аякс, где они, храбрейшие в войске? Не смеют они выступить против меня, боятся смерти от моей руки.

Так сказала она и устремилась на данайцев, секирой и мечом поразила много бойцов. У нее в запасе, на случай, был лук и наполненный стрелами колчан. Братья и друзья Гектора мужественно следовали за ней, и падали, как древесные листья, люди и кони ахейцев. Все дальше и дальше отступали ахейцы и, безумные, радовались уже троянцы, что истребят врагов своих. Вскоре они достигли кораблей и готовы были их сжечь.

Между тем Ахилл и сын Теламона Аякс не участвовали в битве. Они лежали у могилы Патрокла и с грустью вспоминали о друге. Но когда троянцы появились с факелами близ кораблей, Аякс услышал шум битвы и сказал Ахиллу:

– Друг, до меня доносится страшный шум, точно загорелся бой жестокий. Поспешим туда, не то троянцы опередят нас, перебьют арговян и сожгут корабли. Великим будет это для нас позором.

Теперь и Ахилл услышал боевые клики и жалобные стоны; оба героя бросились к оружию и, вооружившись, поспешили к месту битвы.

Обрадовались теснимые ахейцы и вздохнули свободней, когда увидели, что в блестящем вооружении спешат к ним на помощь могучие герои. Аякс врезался в толпу троянцев и положил на месте четырех храбрых передовых воинов, меж тем как Ахилл сразил пять амазонок. И вот стали они опустошать густые ряды врагов, подобно огню, раздуваемому бурным ветром в дремучем нагорном лесу. Пенфесилея увидела их, грозных и губительных; как тигрица бросается на охотников, гневная, устремилась она на них и метнула копье в Пелида; но как от твердой скалы отскочило копье, разбившись вдребезги. Тогда направила она другое копье в Аякса и грозно крикнула героям:

– Безуспешно пустила я первое копье, но этим надеюсь лишить вас и силы и жизни, вас, что считаетесь сильнейшими из данайцев. Подойдите ближе и увидите, насколько мы, амазонки, сильнее вас, мужей.

Засмеялись ахейцы похвальбе девушки, и Теламонид метнул копье ей в ногу, но копье не ранило ноги. Не заботясь более о ней, обратился он к толпе троянцев, предоставляя Ахиллу сражаться с амазонкой: он знал, что Пелиду так же легко одолеть ее, как ястребу голубицу.

Безуспешно пустила Пенфесилея в Ахилла и второе копье, а он гневно крикнул ей:

– Дерзкая, как посмела ты выступить против нас, величайших на земле героев из рода великого Зевса. Гектор, и тот боязливо отступил перед нами и пал под моим копьем, а ты безумно грозишь погубить нас. Поверь, близок твой последний час.

Так он сказал и, потрясая смертоносным копьем, ринулся на нее и нанес ей рану над правой грудью; заструилась черная кровь, и девушка лишилась сил. Помутился взор ее, секира выпала из рук; но скоро оправилась она и взглянула на врага, приближавшегося с намерением стащить ее с коня. Пока она думала, обнажить ли ей меч и встретить стремительное нападение или же молить о пощаде, дикий и гневный Ахилл одним ударом копья пронзил и коня и всадницу. Умирая, упала она на землю и прислонилась к лежавшему в пыли коню, подобная стройной ели, сраженной северным ветром.

Увидев гибель амазонской царицы, смущенные троянцы обратились в бегство по направлению к городу, где и оплакали несчастную дочь Арея и соотечественников, погибших в роковой битве. А ликующий Ахилл воскликнул:

– Лежи же, несчастная, во прахе и будь добычей псов и птиц! Кто побудил тебя выступить против меня? Ты надеялась, возвратившись с поля битвы, получить от старца Приама несметные дары за поражение арговян. Но не так решили боги; мрачные Керы и твоя опрометчивость увлекли тебя, презревшую женские занятия, на войну, ужасную даже для мужей.

Так молвил он и выдернул копье из тела умиравшей девы.

Затем снял с ее головы блестящий шлем и взглянул ей в лицо: несмотря на смертельную бледность, несмотря на пыль и кровь, все еще сияло оно красотой. С удивлением взирали ахейцы на дивную воительницу, в вооружении распростертую на земле и подобную спящей Артемиде, когда уставшая на охоте богиня покоится в лесу. Сам Ахилл, удивленный и опечаленный, стоял, погрузившись в созерцание ее чудной красоты; и любовь к прелестной юной героине вкралась в его сердце. Не убивать ее, а супругой следовало увести ее во Фтию.

В то время как Ахилл, унылый, все еще стоял перед прелестным телом, оторваться от которого было выше сил его, из окружавшей толпы вышел известный наглец Форсит и принялся поносить юного героя такими словами:

– Глупец, что грустишь ты по амазонке, причинившей всем нам столько вреда? Сердце твое, падкое до женщин, любовно тоскует о ней, как о милой невесте. Отчего не пронзила она тебя копьем, тебя, помышлявшего только о женщинах и забывшего доблесть.

И, ругаясь, воткнул, бесстыдный, копье в глаз умершей девы. Но едва совершилось недостойное дело, как разъяренный Пелид с такой силой ударил его по щеке, что с потоком крови выпали изо рта все зубы, и, упав навзничь, трус Ферсит тут же испустил дух.

Все ахейцы обрадовались, что наконец постигла дерзкого насмешника заслуженная кара, один Диомед разгневался на убийство – Ферсит был ему родней: дед его Эней и Агрий, отец Ферсита, были родные братья.

И дошло бы до кровавого боя между Диомедом и Ахиллом, если б не удалось успокоить их совокупным старанием прочих ахейцев. С согласия Атридов Ахилл отдал тело Пенфесилеи, которую полюбил он уже мертвую, вместе с доспехами Приаму.

На огромном костре сожгли его скорбные троянцы, а пепел похоронили в могиле Лаомедонта. С Пенфесилеей вместе погребены были ее двенадцать спутниц, подобно ей павших в битве и отданных Атридами троянцам.

2. Мемнон

(Квинт Смирнский. Posthomerica)

После гибели Пенфесилеи положение троянцев вновь стало бедственным. И днем и ночью стояли стражи на стене и на башнях, боязливо высматривая, не идут ли на приступ ахейцы, предводимые Ахиллом. Многие предлагали уже покинуть родной город и поискать себе убежище где-нибудь на чужбине.

Тогда с далекого востока, с берегов океана явился к ним на помощь с несметной родней юный, доблестный царь эфиопов. То был Мемнон – красивейший из смертных, сын богини Эос и Тифона, племянник царя Приама. Еще раз вздохнули свободно троянцы, ибо новый их союзник был достойным противником Ахиллу, воин необыкновенной силы. Как и Пелид, был он сын богини и, подобно ему, получил в дар от Гефеста дивные доспехи. На другой же день после своего прибытия выступил Мемнон с полчищем эфиопов и с ожившими снова троянцами и их союзниками против ахейского стана; мрачной туче, гонимой бурей, была подобна эта армия, и вся равнина покрылась толпами воинов, поднимавших под собой густую пыль. Живо вооружились ахейцы и мужественно пошли навстречу врагу, ибо вел их могучий, как титан, Ахилл, в своих красивых доспехах сиявший, как восходящее солнце. И на другой стороне, не уступая ему ни в чем, выделялся Мемнон из толпы своих. Страшно, как шумные, бурливые волны, столкнулись неприятельские рати; засвистал воздух от копий и мечей, глухо зазвенели щиты, со всех сторон поднялся к небу крик убиваемых и поражавших.

Впереди всех свирепствовали Мемнон и Ахилл, и целые ряды падали перед ними. Но Пелид не искал великого своего противника: он знал от матери, что сам падет вслед за Мемноном; а потому, дав полную волю своей ярости, сражался вдали от Мемнона.

Прежде всего со смертоносным копьем своим устремился Мемнон на старца Нестора: не мог сын Пелеев спастись бегством на колеснице – одного из его коней положила па месте стрела Париса. Теснимый, старец призвал на помощь сына своего Антилоха. Бросившись между наступавшим Мемноном и отцом, Антилох метнул копье, но промахнулся и попал в Мемнонова друга Эфопса. Тогда гневный, как лев, Мемнон ринулся на Антилоха. Второпях швырнул сын Нестора в Мемнонов шлем тяжелый булыжник, но не раздробил шлем, и, пронзенный копьем Мемнона в самое сердце, мгновенно повалился Антилох мертвый.

Зарыдали но дорогому юноше данайцы, а более всех старик отец, ради которого любимый сын пожертвовал жизнью. Торопливо крикнул он сыну своему Фрасимеду:

– Поспеши, Фрасимед; оттесним убийцу от тела твоего брата или же за него погибнем в бою!

Горе овладело Фрасимедом, когда услышал он о смерти брата, и с другом своим Фереем поспешил он туда, чтобы стать грудью против Мемнона. Но теснимый с нескольких сторон эфиоп стоял непоколебимо, подобно вепрю или медведю, на которого тщетно нападают в горах охотники; он принялся снимать с Антилоха доспехи, меж тем как вокруг него шипели стрелы Фрасимеда и Ферея, и пораженные ими падали один за другим его товарищи. Увидел старец Нестор, как похищают доспехи сына: горестный, кликнул он своих друзей и сам на колеснице устремился против сильного врага. Но при виде престарелого воина Мемнон проникся к нему благоговением и закричал ему:

– Удались, непристойно мне сражаться с тобою, седовласым старцем. Издали показался ты мне юным бойцом, но теперь вижу, что я ошибся. Удались, не то поневоле убью тебя, и назовут тебя безумцем за то, что ты вступил в неравный бой.

Нехотя удалился Нестор и, меж тем как эфиопы и ахейцы яростно сражались над трупом Антилоха, поспешил к Ахиллу, бившемуся на другом конце поля.

– Помоги, Ахилл, – закричал он ему, – любимый сын мой пал, и Мемнон овладел его оружием. Боюсь, чтобы его тело не стало добычей псов. Вперед, вспомни о друге.

Печалью и гневом исполнилось сердце Ахилла – после Патрокла Антилох был любимейшим его другом.

Тотчас же, не думая о предостережении матери, устремился он на Мемнона. Увидев Ахилла, Мемнон бросил в него огромный камень. Камень ударился о щит, но неустрашимый Пелид добрался до Мемнона и пронзил ему правое плечо. Не обращая внимания на рану, эфион метнул свое копье и попал Пелиду в руку, и заструилась из раны черная кровь. Тогда, хвастливо и суетно радуясь, воскликнул он:

– Надеюсь, что скоро ты погибнешь от моей руки, ты, безжалостно погубивший столько троянцев. Ты считаешь себя храбрейшим из смертных; но теперь видишь перед собою сына бога, могучего сына той Эос, которая со светлого неба являет день и богам и людям, меж тем как Нереида, твоя мать, праздная и неизвестная, сидит на дне морском, среди рыб и чудовищ.

– Мемнон, – сказал Пелид, – отчего ослепление влечет тебя против меня, потомка Зевса и могущественного Нерея? Вот когда – а будет это сейчас же – мое стальное копье проникнет тебе в печень, узнаешь ты, какая богиня мне мать. Гектора наказал я за смерть Патрокла, а тебе отомщу за гибель Антилоха; ведь ты убил друга не бессильного человека. Но к чему пустые слова? Вперед!

Этапы боя Ахиллеса с египетским царевичем Мемноном: вверху Гермес взвешивает на весах исход боя (гирьками выступают крылатые фигурки гениев, то есть духовных покровителей героев; справа от него молящая его Фетида; слева – в отчаянии рвущая на себе волосы богиня Эос; внизу Ахилл поражает Мемнона

Сказав это, схватил он тяжелый меч, Мемнон сделал то же, и они устремились друг на друга. Неукротимые и яростные, и лезвием и острием наносили они удары, заслоняя себя щитами: ни один не уступал. Самому Зевсу любо было смотреть с Олимпа на страшный бой героев, он увеличил их рост и силу, дабы походили они на богов, а не на смертных. Долго бились они; божественные матери обоих героев, Эос и Фетида, умоляющие, стояли по обе стороны Зевса, от которого зависела судьба их сыновей; и прочие боги столпились около владыки Олимпа и с участием, боязливо и заботливо взирали на бойцов.

И дошло бы между бессмертными до распри и боя, если бы Зевс не решил дела. Он ниспослал на поле битвы двух богинь рока и повелел мрачной стать рядом с Мемноном, а светлой присоединиться к Ахиллу.

Громко закричали бессмертные, кто от радости, кто от горя. Герои упорно продолжали биться, нс замечая приближения роковых богинь, и бились они, как неукротимые гиганты или титаны, хватаясь то за копье, то за меч, то за тяжелый камень. Ни тот ни другой не боялся и не уступал; стояли они как утесы, а вокруг резались их товарищи, и земля была пропитана кровью, усеяна трупами. Наконец Пелид глубоко вонзил копье в грудь Мемнона: заструилась черная кровь, и с глухим стоном повалился он на землю.

Мирмидонцы бросились снимать с трупа доспехи, а сам Ахилл до самого города преследовал троянцев. Эос, мать погибшего, со стоном исчезла в темном облаке и послала на поле битвы – испросив на то дозволение Зевса – детей своих, чтобы они, крылатые ветры, воздушным пространством унесли тело погибшего. Они перенесли его на берег реки Эзепа, в прелестную рощу нимф, дочерей Эзепа; нимфы соорудили над прахом Мемнона высокий памятник и оплакали его кончину. А товарищи его, волей одного из богов превращенные в птиц, последовали за трупом, и с того времени ежегодно появляются над могилой, чтобы оплакивать умершего и совершать в честь него тризну.

С удивлением заметили арговяне внезапное исчезновение тел Мемнона и эфиопов; что же касается троянцев, то, запуганные Ахиллом, они убежали в город, оставляя во власти ахейцев поле битвы. На следующее утро опечаленные ахейцы с воплем сожгли труп благородного Антилоха, смертью своею купившего жизнь отца, а пепел положили в драгоценную урну, дабы впоследствии похоронить его под одним курганом с пеплом вернейших его друзей, Патрокла и Ахилла.

3. Смерть Ахилла

(Квинт Смирнский. Posthomerica)

После погребения Антилоха снова собрался Ахилл выместить смерть друга на троянцах. Несмотря на все неудачи, они, увлеченные роком, опять вступили в бой, пытаясь спасти Илион. Но после непродолжительной стычки Ахилл с храброй дружиной угнал их обратно в город. Еще несколько мгновений, и, выломив Скейские ворота, он перебил бы в городе всех троянцев. Тогда с Олимпа сошел Аполлон, страшно разгневанный на ахейцев за бедствия троянцев, и пошел навстречу Ахиллу; страшно звенели у него на плечах лук и колчан, земля тряслась от его шагов, и ужасающим голосом воскликнул бог сребролукий:

– Удались от троянцев, Пелид, и перестань свирепствовать, не то тебя погубит один из бессмертных Олимпа.

Но яростный от боя Ахилл не удалился, не внял велению бога, ибо мрачный рок уже стоял с ним рядом: он дерзко воскликнул:

– Феб, зачем вызываешь ты меня против моей воли на бой с богами и заступаешься за кичливых? Ты уже раз обманул меня и отвлек от Гектора и троянцев. Удались же теперь к прочим богам, не то поражу тебя копьем, хотя ты и бог.

Сказав это, он бросился на троянцев, которые все еще врассыпную бегали по полю; а разгневанный Аполлон сказал:

– Горе! Как свирепствует он! Никто из бессмертных, даже сам Зевс не дозволил бы ему так долго предаваться ярости и противиться бессмертным.

И, покрывшись густым облаком, он пустил смертоносную стрелу[98]. Стрела попала Ахиллу в пятку. До самого сердца проникла вдруг сильная боль, и он упал, как башня, низринутая землетрясением.

– Кто это, – воскликнул он, озираясь, – кто это пустил в меня губительную стрелу? Пусть выступит он против меня, пусть открыто сразится со мной, и мой меч тут же разорвет его внутренности, и окровавленного низринет в аид. Я знаю, что смертному не одолеть меня в открытом бою, но трусливый коварно подстерегает сильнейшего. Пусть выступит, если даже он небожитель! Да, я чувствую, что это Аполлон, облекшийся во мрак. Давно уже предсказывала мне мать, что я паду под его губительной стрелой близ Скейских ворот: она говорила правду.

Так сказал он и вынул стрелу из неизлечимой раны; черной струей потекла кровь, и смерть достигла сердца. Сердито бросил он копье, которое ветер тотчас же донес до рук Аполлона, вернувшегося на Олимп в собрание богов. Словами, исполненными горечи, встретила его Гера:

– Что за губительное дело совершил ты сегодня, Феб? Ведь на свадьбе Фетиды и Пелея ты играл на цитре среди пирующих богов и вымаливал новобрачным сына: этого сына ты сегодня убил. Но не поможет это твоим троянцам: скоро со Скироса прибудет сын Ахилла, по доблести равный отцу, и бедою разразится он над ними. Безумец, какими глазами будешь ты смотреть на Нерееву дочь, когда она явится на олимпийское наше собрание.

Так говорила она, порицая бога: Аполлон ничего не отвечал, страшась супруги отца, и, опустив взор, молча сел вдали от прочих богов.

Ахилл не утратил еще храбрости, кровь его, алчная до боя, кипела в могучих членах. Никто из троянцев не осмеливался подойти к нему, распростертому на земле: так робкие поселяне стоят поодаль от льва, что поражен охотником в самое сердце и с закатившимися глазами и стиснутыми зубами борется со смертью. Так и гневный Пелид, подобно раненому льву, боролся со смертью. Еще раз воспрянул он и с поднятым копьем устремился на врагов. Орифаону, другу Гектора, он пронзил висок, так что острие копья проникло в мозг, а Гиппофою выколол глаз; затем сразил он Алкифоя и многих других из троянцев, разбежавшихся в страхе. Но мало-помалу похолодели у него члены и исчезла сила. Однако он устоял и, опершись на копье, страшным голосом закричал бежавшим врагам:

– Горе вам, малодушные троянцы, и после смерти моей не уйти вам от моего копья, всех вас достигнет мой мстящий дух.

Троянцы обратились в бегство при последнем клике, думая, что он еще не ранен; но Ахилл с окоченевшими членами упал среди других мертвых тел, тяжелый, как скала; затряслась земля и загудело его оружие. Троянцы увидели это, но не дерзнули к нему приблизиться, трепеща подобно овцам, пугливо бегущим от убитого близ стада хищного зверя.

Прежде всех осмелился Парис увещевать троянцев приблизиться к упавшему: не удастся ли, думал он, похитить тело с доспехами и принести его в Илион на радость троянкам и троянцам? Наконец Эней, Агенор, Главк и многие другие, боязливо до того бегавшие от Ахилла, вместе с Парисом ринулись вперед: но Аякс Теламонид и прочие сильные друзья Пелида выступили против них. Из-за тела и доспехов падшего завязался страшный бой: холмами нагромоздились кругом трупы и ручьями потекла кровь убитых.

Битва продолжалась целый день, до самого вечера. Тогда в бурном вихре пронесся между сражавшимися Зевс и допустил ахейцев спасти тело и оружие. Сильный Аякс на плечах вынес тело из схватки, меж тем как осторожный Одиссей оттеснял наступавшего врага. Благополучно донесли ахейцы тело до кораблей, вымыли и умастили его миррой[99]; затем, облекши его в тонкие и нежные одеяния, положили его, сетуя и плача, на ложе и остригли ему волосы.

Услышав на дне морском печальное известие, Фетида со всеми своими сестрами-нереидами приплыла к ахейскому стану, оглашая воздух такими громкими воплями, что гул от них разносился далеко над волнами, исполняя страхом сердца ахейцев. Несчастная мать и девы моря, сетуя, стали в траурном одеянии вокруг одра; хор девяти муз сошел с Олимпа и запел в честь умершего надгробные песни, а вокруг горевало и плакало опечаленное войско. Семнадцать дней и семнадцать ночей потребовалось как бессмертным богам, так и людям, чтобы почтить слезами и погребальными песнями любимого героя; на восемнадцатый день положили они облеченное в драгоценные одеяния тело на костер и сожгли его со множеством закланных овец и быков, с медом и миррой; в продолжение всей ночи вооруженные ахейские герои торжественно обходили и объезжали пылающий костер. Рано утром, когда все было истреблено пламенем, собрали они пепел и белые кости героя и положили все это вместе с пеплом Патрокла в золотую урну работы Гефеста, которую Дионис подарил Фетиде. Таково было желание друзей.

Затем поставили урну в гробницу, которая уже была сооружена на Скейском мысе, на берегу Геллеспонта, Патроклу; там же поставили пепел друга их Антилоха и над всем этим насыпали памятник для грядущих поколений – высокий курган: виден курган этот издали, с Геллеспонта.

После погребения Фетида в честь сына устроила в войске ахейцев тризну с великолепием, не виданным доселе смертными. Первые герои войска показали в разнообразных игрищах силу свою и ловкость, и из рук Фетиды приняли прекраснейшие дары.

4. Смерть Аякса

(Софокл. «Аякс»)

Когда окончились устроенные в честь Ахилла погребальные игры, золотые, сработанные Гефестом, доспехи Фетида пожелала отдать тому из героев, кто оказал больше услуг ее сыну и кто всех достойнее в войске. Соискателями объявили себя Аякс и Одиссей: они унесли с поля битвы тело Ахилла, оба, по смерти Ахилла, были первыми в войске: один – по уму и ловкости в деле и слове, другой – по исполинской силе и мужеству. Ахейцы боялись сами решить спор между такими знаменитыми героями и, не желая оскорбить ни того ни другого, решились по совету мудрого Нестора в судьи избрать пленных троянцев, находившихся в стане; троянцы же решили этот спор в пользу Одиссея. Но Атриды тут поступили нечестно: завидуя великому Теламониду, они неверно сосчитали голоса – в этом подозревало их войско, желавшее, чтобы награда досталась Аяксу; подозревал и сам Аякс. Гневный, удалился герой в свою палатку; здесь овладела им такая тоска, что ночью выбежал он из шатра и, в гневе на Атридов и на прочих ахейцев, с мечом в руке ушился отомстить виновникам своего позора. Но когда вошел он в шатер Атридов, Афина омрачила ум его; в помешательстве бросился Аякс на стада и поразил множество быков, воображая, что поражает Атридов и остальных ахейцев.

Уже давно гневалась Афина на Аякса. Когда, отправляясь под Трою, прощался герой с отцом своим, то Теламон, сам восходивший некогда на троянские стены, увещевал сына воевать мужественно и никогда не забывать богов; но юный герой, понадеясь на свою могучую силу, в безумном увлечении сказал отцу: с помощью богов и слабый может одержать победу, я же славу хочу приобрести без помощи их. Впоследствии, когда в битве под стенами Трои Афина обещала Аяксу свою помощь, но гордо отверг он ее и сказал:

– Богиня, будь помощницей ахейцам; там же, где я стою со своею дружиной, враг не пробьет себе дороги.

За такую надменность и упрямство Афина хотела наказать прежде столь доблестного героя, чтобы научился он быть скромнее, и вот, с ее помощью, Атриды подменили жребий Аякса и лишили его высшей награды. И тут помрачила богиня ум его.

Долго предавался неистовый Аякс истреблению стад; наконец взял он множество овец и быков, принятых им за Одиссея, Атридов и других сговорившихся против него вождей, и с торжеством погнал их в свою палатку. Там привязал он их, стал бичевать и душить; радовался их страданиям. Когда же понемногу стал он приходить в себя и увидел в шатре своем груды убитого скота, застонал он, ударил себя в голову и схватил себя за волосы, в немом отчаянии сел между трупами убитых животных. Текмесса, любимая его пленница, дочь фригийского царя, родившая Аяксу сына Эврисака, была свидетельницей неистовства героя; онемев от скорби, в отчаянии, стояла она около него и не осмеливалась прервать его тяжелой думы.

Вдруг вскочил Аякс и со страшными угрозами стал требовать от Текмессы, чтобы открыла она ему, что случилось. В страхе, все открыла ему Текмесса. И снова стал стенать и вздыхать Аякс, и опять погрузился он в тяжкое раздумье: как будто размышлял о страшном своем поступке.

А между тем вокруг палатки Аякса собрались верные его сподвижники посмотреть, что сталось с их предводителем. Весть о страшной резне, происходившей ночью, разнеслась уже по всему ахейскому стану. В поле нашли убитых пастухов и трупы животных, один лазутчик видел, как с окровавленным мечом в руке бегал Аякс по равнине, и Одиссей по следам, ведшим к шатру героя, открыл, что некому было, кроме Аякса, совершить это кровавое дело.

Все это, думали сподвижники героя, сделано по злобе на Атридов и остальных ахейцев. Разговаривая с Текмессой, вышедшей из шатра, слышат они стоны Аякса, слышат, как призывает он сына своего Эврисака и Тевкра, своего брата. Потом открывает Аякс шатер, видит верных соратников, жалуется на горе свое, на позор – теперь только ясно стало ему, до чего дошел он. Нигде не видит Аякс спасения от позора и неясными намеками дает друзьям понять, что одна смерть может восстановить его геройскую честь. Любовью своей, всем святым для него на свете заклинает героя Текмесса не покидать ее, не давать ее в обиду чужим людям, и слова ее подействовали. Но Аякс старается заглушить в себе голос сердца.

Сурово удаляет он от себя Текмессу и призывает Эврисака.

Слуга приносит малютку отцу, Аякс берет сына на руки и поручает его покровительству саламинских героев и брата своего Тевкра, в то время находившегося во Фригийских горах.

Оружие свое завещал он положить с собой в могилу, только щит, дорогое родовое сокровище, желает он передать сыну. Затем Аякс велит рыдающей Текмессе затворить палатку: он решился умереть.

Но для того чтобы умереть спокойно, прямодушный Аякс, не знающий хитрости и обмана, притворяется, будто переменил мрачные мысли и хочет остаться жить для своих близких.

– Пойду я, – говорит он, – на берег моря, смою там вину свою, укрощу страшно разгневанных богов; а роковой меч Гектора, подаренный мне им после нашего единоборства, воткну в землю и посвящу Ночи и Аиду! С тех пор как принял я его из рук смертельного моего врага, ничего хорошего, ничего дружественного не сделали цля меня арговяне.

Поверили Аяксу его соратники, поверила и Текмесса, и радовалась она, что изменил герой свои помыслы. С мечом Гектора пошел Аякс на пустынное взморье и там решился умереть. Глубоко вонзил он меч свой в землю и так воззвал к бессмертным богам:

– Отец Зевс, тебя молю я еще об одном благодеянии. Пусть тело мое первым увидит брат мой Тевкр и пусть с честью похоронит его, а не бросает на поругание врагам моим, птицам и псам на съедение. Помоги мне и ты, Гермес, путеводитель усопших, скорее дай умереть мне, чтобы не томился я в судорогах, когда этот меч растерзает грудь мою. Призываю и вас, досточтимые эринии: видите вы на земле все страдания: отомстите же за смерть мою Атридам, виновникам всей беды моей, и всему войску ахейцев. Гелиос! Если твой луч падет на мою родную землю, удержи золотыми вожжами бег коней своих и поведай про горе мое и про смерть старику отцу и злополучной матери. Бедная, как будет страдать она, когда услышит эту весть. Но не время издавать бесплодные стоны: скоро должен я совершить задуманное. Смерть, смерть, приди, взгляни на меня. Прощай, о луч дневного света, прощай и ты, родной мой Саламин, и ты, священный город Афины, и вы, источники, поля и реки этой, столь долго питавшей меня, троянской земли: последний вам привет мой!

С этими словами бросился злополучный герой на воткнутый им в землю меч.

Скоро после того как Аякс удалился из своей палатки, от Тевкра прибыл в нее вестник с поручением как можно тщательнее оберегать Аякса и целый день не выпускать его из шатра. Тевкр, как только прибыл в ахейский стан, узнал о несчастье брата, но в то же время от провидца Калхаса услышал утешительное слово:

– Афина будет гневаться на героя только в течение одного дня: переживет он этот день, и тогда бояться нечего: если же Аякса сегодня оставят одного – быть беду великой.

Когда вестник прибыл к шатру Аякса, Текмесса с друзьями героя в страхе и отчаянии отправилась искать его. И на поросшем кустарником взморье нашли они окровавленное тело героя, а под ним меч, воткнутый в землю. Громко зарыдали они. Пришел Тевкр. Смерть милого брата, которого он еще надеялся спасти, исполнила его глубокой печалью, застонал он и погрузился п горькие думы.

– Брат мой был всегда мне верным соратником, как покажусь я без него на глаза отцу: и без того уже старость сделала его суровым и печальным. И здесь, перед Троей, окружают меня враги.

Так в раздумье стоял перед телом Аякса Тевкр и придумывал, как бы поднять могучее тело героя, дабы предать его погребению. В это время поспешно подходит к нему Менелай и запрещает погребать Аякса:

– Вместо повиновения и содействия выказал он к друзьям своим вражду, дажеке замышлял их убийство, и за это пусть тело его лежит на желтом песке, пусть будет оставлено оно на съедение птицам, и никто из ахейцев да не осмелится предать его земле. Коли не хотел он, чтобы на земле мы повелевали ему, то теперь хотим, чтобы воля наша была исполнена над ним бездыханным. Подвластный человек должен повиноваться: без повиновения и покорности власти не может стоять ни одно государство. Не прикасайся к телу, если не хочешь сам низойти в аид.

Тевкр упорно оспаривал слова Менелая, доказывал, что не имел он права повелевать Аяксу, такому же вождю, как и он, что похоронит он брата и без его согласия. После крупной перебранки, в которой Менелай должен был уступить, тот удалился, грозя употребить против Тевкра силу.

Тевкр стал готовиться к погребению брата. Текмессу с ребенком привел он к телу брата, заставил их преклониться перед ним и, вверив их покровительству бессмертных богов, поручил соратникам Аякса беречь тело от всякого нападения.

Сам же удалился, чтобы отыскать место для могилы. Когда Тевкр возвратился, приблизился к нему в сильном гневе Агамемнон, уже знавший от Менелая о его упрямстве и угрозах.

Но не устрашился сын Теламона. Он укорил Агамемнона в неблагодарности к великому герою, к великим заслугам мужественного Аякса, и объявил, что будет отражать силу силой. После жаркого спора дошло бы до беды, если б на шум вовремя не подоспел Одиссей. Хотя при жизни Аякса Лаэртид был врагом ему, все же был он настолько благороден, что не преследовал своею ненавистью усопшего. Он стал уговаривать Атрида, чтобы не допускал он насилия, чтобы не презирал прав героя, не лишал почетной могилы того, кто после Ахилла был первым в войске.

– Смерть всех уравнивает!

Речи мудрого и великодушного Одиссея успокоили мстительного Атрида: хоть и не перестал он ненавидеть Аякса, все же дозволил предать его погребению. Одиссей предложил даже Тевкру свое содействие при похоронах, но это предложение Теламонид отклонил, боясь, не оскорбилась бы этим тень Аякса.

Так герой, которого ахейцы считали самым доблестным после Ахилла, искупивший вину свою добровольной смертью и восстановивший честь свою, был почтен торжественным погребением. Могильный курган ему насыпан был на берегу Геллеспонта, на мысе Рэтионе, близ могилы Ахилла; виден курган этот даже по сегодняшний день.

5. Филоктет

(Софокл. «Филоктет»)

Пали Аякс и Ахилл, великие потомки Эака, один от своей руки, другой от руки бога, а Троя еще стояла. Если бы силы и мужества было достаточно, чтоб разрушить крепкостенный город, давно бы разрушили его мощные герои: но чего не могла совершить бурная сила, совершили хитрость и мудрость, столь прославившие Одиссея. По смерти Ахилла и Аякса Одиссей с решимостью и благоразумием руководил всеми действиями ахейского войска. Так, захватил он троянского прорицателя Гелена, сына Приама, и узнал от него, что для взятия Трои необходимо содействие Филоктета, обладавшего стрелами Геракла, и сына Ахилла – Неоптолема. Вместе с Диомедом отправился Одиссей на остров Скирос, где жил Неоптолем с матерью свой Деидамией у деда своего, царя Ликомеда.

Одиссей уговорил юношу отправиться с ним под Трою, а оттуда на Лемнос за Филоктетом.

На Скиросе Одиссей и Диомед без труда достигли своей цели; могучий, мужественный, подобно своему отцу, Неоптолем охотно последовал за ними в ахейский стан, как ни жаль было матери расставаться с ним.

Больше трудностей и опасностей представляло путешествие на Лемнос. Уязвленный в ногу ехидной, Филоктет был оставлен греками на безлюдном острове Лемносе еще в то время, как плыли они под Трою.

Оскорбленный нанесенной ему кровной обидой, озлобился Филоктет на безжалостных ахейцев, всего же более на Одиссея, давшего этот совет и приводившего его в исполнение. Убедить Филоктета действовать в пользу ахейцев казалось делом не легким. Одиссей однако же взялся за него; решено было привлечь Пэасова сына в стан ахейцев силой или хитростью.

Высадившись на скалистом берегу Лемноса, на том месте, где, как ему показалось, оставил он погруженного в сон страдальца, Одиссей послал Неоптолема осмотреть местность. Близ источника Неоптолем увидел пещеру, которую нашел некогда для Филоктета Одиссей.

Пещера эта имела два выхода; зимой пригревало ее то восходящее, то заходящее солнце, летом свободный ток воздуха давал ей прохладу. Но обитателя пещеры Неоптолем не встретил, а нашел лишь постель из листьев, а возле нее деревянный кубок и очаг. Немного дальше, на солнце, сушились жалкие лохмотья, которыми, по-видимому, перевязывалась гнойная рана. Стало быть, Филоктет жив, и ушел, с больной ногой, недалеко; или вышел он поискать пищи, или достать целебной травы для утоления боли. Чтоб Филоктет не застал их врасплох, Одиссей поставил на страже одного из своих спутников, сам же сообщил Неоптолему план, как удобнее всего овладеть Филоктетом и его стрелами.

Неоптолем должен был играть в этом плане главную роль, Одиссей же – скрываться в засаде. Неоптолема не было в войске ахейцев, когда страдалец был оставлен на острове Лемносе; Одиссей же в случае, если бы узнал его Филоктет, мог подвергнуться великой опасности от его неотвратимых стрел.

– Останься здесь, – сказал Лаэртид сыну Ахилла, – и жди Филоктета; если спросит он, кто ты, скажи ему правду – скрывать ее нет тебе нужды. Но прибавь, что ты возвращаешься из-под Трои на родину, что ахейцы оскорбили тебя, не отдали доспехов Ахилла, а присудили их Одиссею. На меня можешь возвести какое хочешь обвинение, я не обижусь, но горе всем арговянам, если ты не согласишься обмануть на этот раз Филоктета: без стрел его не взять нам Илиона. Употреби все усилия, чтобы завладеть его стрелами; остальное устроится само собою.

Честному, прямодушному юноше не по душе была роль обманщика, он готов был сразиться с героем в открытом бою.

– Юный друг мой, – сказал в ответ ему Одиссей, – силой нельзя с ним бороться, стрелы его не дают промаха, хитрость тут нужна нам да разумное слово. И я в юности ленив был на речи и скор па дело, но научил меня опыт, что мир управляется словом, а не делом. Знай, что только обладая этими стрелами можно разрушить Трою. Последние слова подействовали на славолюбивого юношу; он уступил и принял на себя роль, несогласную с его прямым, откровенным характером.

Одиссей с соглядатаем удалился и оставил Неоптолема с несколькими спутниками. Вскоре увидели они Филоктета: с громкими жалобными воплями брел он к своей пещере.

Увидев чужеземцев, обратился он к ним с такими словами:

– Кто вы, чужеземцы, из какого вы рода, из какой страны прибыли вы на этот негостеприимный берег? Одежда на вас – дорогая мне эллинская одежда, я мог бы понять и речь вашу. Не ужасайтесь при виде меня. дикаря; сжальтесь надо мною. над злосчастным покинутым: говорите, друзьями ли пришли вы ко мне?

Неоптолем открыл ему, что он сын Ахилла и возвращается из-под Трои домой. Радостно воскликнул тогда изумленный страдалец:

– О сладкие звуки эллинской речи! О сын дорогого мне мужа! Любезный мне Ликомедов питомец! Так и ты был под Троей, но ведь не было тебя с нами в походе!

– Стало быть, и ты участвовал в кровавой войне? – спросил Неоптолем.

– Так ты не знаешь, дитя мое, кто перед тобой? Ты и не слышал моего имени, ни разу не слыхал о моих страданиях? Горе мне, злосчастному! – в Элладе не знают о моих мучениях! И враги мои, безбожно покинувшие меня, смеются и хранят молчание, в то время как болезнь моя становится все сильнее и сильнее. О дитя мое, о сын Ахилла, перед тобою Филоктет, обладающий, как ты, вероятно, слыхал, стрелами Геракла. Атриды и вождь кефалленян Одиссей позорно бросили меня в этой пустыне с моей страшной, изъедающей мое тело язвой. Увидев, что после продолжительных страданий я погрузился в сон, радостно поспешили они покинуть меня и оставили лишь две жалкие тряпки и немного пищи, изверги! Как думаешь ты, дитя мое милое, каково было мне пробудиться? Как плакал я и как стенал, когда увидел, что удалились от меня все приведенные мною корабли, и нет ни одного человека, кто бы помог мне в тяжкой болезни! Куда ни обращал я взор, всюду находил лишь горе, всюду видел его в избытке. Однообразные дни проходили за днями; в этой низкой пещере избрал я себе жилище; луком добывал себе пропитание. Застрелю голубя и тащусь за ним со своей больной ногой; также достаю с большим трудом воды из ключа, дров. Но у меня не было огня: я стал ударять камень о камень и ударял до тех пор, пока, с великим трудом, не удалось мне извлечь огонь; жизнь стала с тех пор сноснее, но не утихла болезнь моя. И посмотри, что это за остров! Добровольно не пристает к нему ни один корабельщик: ни гавани нет здесь, ни складочного места, ни гостеприимного крова. Кое-кто заезжал сюда поневоле; всякий выражал мне па словах свое сожаление, давал немного пищи и одежду, но никто не хотел взять меня с собою; десять лет уже томит меня здесь горе и голод, десять лет снедает ненасытная язва. Всему этому причиной Атриды и Одиссеи, да воздадут и им тем же боги!

Глубоко тронут был Неоптолем изображением страданий героя, но он подавил в себе душевное волнение и продолжал исполнять свою роль.

– Да, знаю я этих Атридов и этого Одиссея, и мне они сделали много зла.

И рассказал тогда он вымышленную историю о том, как Одиссей с Атридами лишил его доспехов павшего отца. Когда Филоктет услышал о смерти Ахилла, пожалел он о милом друге своем: спросил о Патрокле, об Аяксе Теламониде и узнал, что нет уже их на свете, что Нестор оплакал Антилоха, своего доблестного сына.

– Горе! – воскликнул Филоктет. – Лучшие убиты, а презренные живут еще, жив коварный сын Лаэрта!

– Да. – в ответ ему сказал Неоптолем, – в войске арговян он теперь в величайшем почете. Но отныне далек буду я от Илиона. Там, где негодяя предпочитают честному, труса – храброму, там меня не будет. Теперь возвращаюсь я на родину, на скалистый Скирос: там спокойно буду жить и в доме своем.

Так сказал сын Ахилла и подал Филоктету руку, будто хотел он проститься с ним и отправиться и путь. Объятый ужасом, Филоктет схватил Неоптолема за руку, отцом, матерью, всем святым на свете заклинает взять его с собой на Скирос или высадить на родном берегу близ Эты.

– О, обещай мне это; правда, я – тяжкое бремя, но и всего-то пути какой-нибудь день; посади меня на самое дно корабля, на нос корабельный, на корму, туда, где всего меньше мог бы я тревожить тебя и твоих спутников: только возьми меня, заклинаю тебя Зевсом милующим.

Неоптолем обещал исполнить его просьбу – хотя на уме у него иное: думал он отвезти Пэасова сына к Илиону, а не на родину. Когда безумный от радости Филоктет хотел войти с юношей в свою пещеру, чтобы проститься с ней, появился один из спутников Одиссея, одетый в платье корабельщика, в сопровождении одного из спутников Неоптолема и передал Ахиллову сыну слух о том, что Феникс и сыновья Тезея посланы за ним и хотят силой отвезти его в стан ахейцев.

– Почему же не сам Одиссей отправлен за мной? – спросил Неоптолем и получил ответ, что Одиссей с Диомедом отправился за Филоктетом на Лемнос; без Пэасова сына – возвестил Гелен – Троя не может быть взята ахейцами.

Крайне раздраженный Филоктет умолял Неоптолема, поторопиться с отъездом, чтобы не дал он ему попасть в руки Одиссея: не желал он плыть к Илиону. Тогда велел ему Неонтолем поскорее захватить все, что ему нужно, и обещал тотчас же отплыть.

Вместе отправились они в пещеру, чтобы захватить там целебной травы.

Когда они шли из пещеры к берегу, трижды повторился с Филоктетом страшный припадок, и все с большей и большей силой; в страшных мучениях падал он на землю. В промежутках времени между этими припадками он отдал Неоптолему лук и стрелы, умоляя защитить его в случае нужды от Одиссея и заклинал не покидать его.

У Неоптолема уже были в руках желанные стрелы, но невыносимые мучения бедного Филоктета подействовали на него так сильно, что он не мог продолжать своей роли и открыл страдальцу всю правду. Филоктет пришел в отчаяние: не ожидал он, что его обманет этот юноша. Не может Филоктет плыть к Илиону: жестоко оскорбленный ахейцами, он желал лучше погибнуть на этом пустынном острове. Он просил, заклинал Неоптолема возвратить ему лук.

И уже готов был юноша, движимый состраданием, исполнить просьбу страдальца, но вдруг появился Одиссей и встал между ними. Он объявил Филоктету, тотчас же узнавшем у своего старинного врага, что для общей пользы тот должен отправиться под Трою, даже если его возьмут силой. Чтобы избавиться от Одиссея, Филоктет готов броситься со скалы и лишить себя жизни, но Одиссей велел слугам схватить его и удержать, поскольку для взятия Трои необходимо было ахейцам овладеть не только стрелами Филоктета, но и самим Филоктетом, сам же Одиссей удалился с Неоптолемом, грозя оставить страдальца без стрел и лука: пусть Тевкр или какой-нибудь другом стрелок добудет стрелами Геракла великую честь. Беспомощный, раздраженный оказанной ему несправедливостью, предался Филоктет отчаянию, но вдруг возвратился Неоптолем и передал ему, несмотря на увещания гнавшегося за ним Одиссея, лук. Сострадание к несчастному и доставшийся от отца прямой характер одержали верх над чужим влиянием, и юноша решился загладить перед Филоктетом свою вину. Теперь, когда у Филоктета в руках были стрелы и лук, Одиссей должен был поспешно удалиться: не желал он, чтобы поразил его Филоктет своими неотразимыми стрелами.

Хитрый план Одиссея полностью провалился, избрал он себе помощника, не способного на обман и хитрость. Напрасно умолял Филоктета Неоптолем уступить желанию ахейцев, напрасно ссылался на волю богов и на его собственные выгоды: глубоко оскорбленный Филоктет не мог вынести мысли, что он должен жить и действовать в обществе прежних своих мучителей. Наконец Неоптолем решился исполнить данное Филоктету обещание отнезти его на родину, и уже готовы были они к отплытию, как в божественном блеске явился Филоктету друг его Геракл, некогда обладавший знаменитыми стрелами, и склонил его исполнить волю богов. Геракл возвестил страдальцу, что под стенами Трои он получит исцеление от Асклепия, обретет – после стольких страданий и трудов – великую славу и вознесется на Олимп.

– Стрелой своей поразишь ты Париса, виновника долгой войны и всех испытанных ахейцами страданий, и затем вместе с доблестным сыном Ахилла возьмешь и самый Илион: ничего не сможете вы свершить друг без друга.

Филоктет, имевший причины не доверять людям, поверил обещаниям своего божественного друга: добровольно и охотно последовал он за Неоптолемом и Одиссеем под Трою, чтобы, согласно велениям судьбы, довести злосчастную Трою до рокового конца.

6. Деревянный конь

(Квинт Смирнский. «Posthomerica» XII; Вергилий. «Энеида». II)

Еще с большим мужеством воевали греки с троянцами с тех пор как прибыл под Трою Филоктет, быстро оправившийся от своей раны[100], и Неоптолем.

Военные невзгоды еще не утомили этих героев: ненасытно жаждали они битв и великие беды причиняли троянским отрядам. В одной из первых битв виновнику брани Парису Филоктет стрелою своей нанес неисцелимую рану. Правда, не вдруг оставили его жизнь молодая и сила, он мог еще возвратиться на своих ногах в город, но посрамилось все искусство врачей перед раной нанесенной стрелой Геракла. Припомнил тогда Парис, что оракул когда-то возвестил ему, что нимфа гор Иды Энона, вероломно оставленная им ради Елены, способна будет его спасти на краю гибели. Объятый стыдом и страхом, грустный, отправился он к горам, где обитала глубоко оскорбленная им богиня: со слезами умолял он ее забыть обиду, уверял, что не извращенное сердце, а неумолимый рок повлек его в этот проступок. Но сердца нимфы не смягчили просьбы и мольбы Париса, не помогла она ему и выпроводила его от себя суровыми речами. Безутешный, покинул ее Парис и не успел еще оставить за собою гор, в которых провел он счастливую юность, как смерть настигла его. Нимфы и пастыри гор оплакивали смерть своего прежнего друга и товарища и на высоком костре сожгли его тело. В то время как уже высоко поднимался огонь погребальный, вдруг прибежала Энона, мучимая раскаянием в том, что так безжалостно отвергла друга своей юности. В отчаянии бросилась она на костер, чтобы умереть вместе с Парисом. Нимфы и пастухи собрали прах их костей, всыпали в золотую урну и воздвигли над ними прекрасный памятник, украшенный двумя колоннами.

Мужеством Филоктета, Неоптолема и других могучих ахейских героев троянцы были отброшены за стену, но высоких троянских стен, с такой твердостью обороняемых, никакими усилиями не могли взять ахейцы. Наконец то, чего нельзя было достичь силой, было достигнуто хитростью: путь во вражеский город открыл хитроумный Одиссей. Обезобразил он ранами тело свое, облекся в лохмотья, как нищий, и, бродя из дома в дом, выведал все в городе. Кроме Елены, никто не узнал Одиссея; но в Елене снова пробудилась любовь к родине; она приняла его в дом свой, повелела омыть, умастить его тело и покрыть одеждой. Узнав многое, что было нужно, благополучно воротился Одиссей в ахейский стан, побив на возвратном пути многих троянцев. Потом во второй раз отправился Одиссей вместе с Диомедом в город, похитил палладиум: не овладев этим изображением Афины, ахейцы не могли бы овладеть Троей.

Наконец Одиссей убедил ахейцев соорудить деревянного коня, только этим средством, говорил он, можно взять город. Калхас возвестил это, ибо таково было ему знамение: голубка, преследуемая ястребом, скрылась в расщелину скалы; полный злобы, долго метался хищник над расщелиной, наконец скрылся в ближнем кустарнике; и голубка вылетела из своего убежища. Но вот налетел на нее ястреб и задушил ее. Все это возвестил Калхас собравшимся ахейцам и посоветовал им перестать действовать открытой силой, а прибегнуть к хитрости. Одиссей согласился с мнением провидца и посоветовал обмануть троянцев притворным отступлением. Филоктет и Неоптолем воспротивились такому решению, они желали достигнуть цели открытой силой; но советы Калхаса и знамения Зевса, посылавшего громы за громами и молнии за молниями, убедили народ склониться на сторону Одиссея. Тогда с помощью Афины и по совету Одиссея искусный плотник Эпей[101] соорудил из дерева прекрасного, высокого коня с такой просторной утробой, чтобы могли в ней поместиться смелейшие из ахейских героев.

Остальное войско должно было сжечь свой стан и, удалившись на остров Тенедос, ждать поры, когда можно будет подать помощь друзьям.

Через три дня Эпей с помощью молодежи, находившейся в стане, окончил свое произведение. Тогда Одиссей с такими словами обратился к собранию героев:

– Покажите же теперь свое мужество, вожди данайцев. Войдемте в чрево коня, чтобы положить конец брани. Скрыться в этом убежище страшнее, чем выйти в открытой битве навстречу врагу. Кто не желает, может отплыть к Тенедосу.

Тогда перед всеми выступил сын Ахилла Неоптолем. за ним кроме Одиссея Менелай, Диомед, Сфенел, Филоктет, Аякс, Идоменей, Мерион и многие другие. Когда утроба коня наполнилась вооруженными мужами, Эней отдернул лестницу и закрыл отверстие. Молча сидели герои в темном пространстве, предаваясь то надежде, то страху.

Остальные ахейцы сожгли свои палатки и под предводительством Нестора и Агамемнона подняли паруса, чтобы скрыться за островом Тенедосом в засаде.

Рано утром троянцы увидели на месте, где был стан ахейцев густой дым; кораблей уже не было видно.

Радостно выбежали они на равнину, думая, что ахейцы отплыли на родину. Но не забыли троянцы взять с собой оружие: страх еще не оставил их совершенно. С любопытством рассматривали они оставленное ахейцами поле, стараясь понять, где была стоянка Ахилла, где стояли Аякс с Диомедом. Но вот видят они коня, дивятся и не знают, что бы могла значить эта деревянная громада.

Фимет посоветовал своим соотечественникам втащить коня в город и поставить его в акрополе; но Капис воспротивился этому, говоря, что нужно бросить в море подозрительный подарок данайцев, или сжечь его, или разрушить, чтобы увидеть, что в нем таится. В нерешительности стояли троянцы вокруг коня и громко спорили между собой, не зная, что предпринять. В это время из города в сопровождении многочисленной толпы поспешил к ним брат Анхиса Лаокоон, жрец Аполлона. Еще издали закричал он им:

– Несчастные! Что за безумие! Неужели вы думаете, что враги уже уплыли? Знаете же вы Одиссея! Или в коне этом таятся ахейцы и машина эта будет направлена против стен наших, или скрывается здесь какая-нибудь иная военная хитрость. Троянцы! Не доверяйтесь коню. Что бы ни заключалось в нем, боюсь я данайцев даже и дары приносящих!

С этими словами бросил он копье свое в чрево коня, и глухо прозвучало оно, послышался как бы звук оружия. Не помрачись у троянцев рассудок, разрушили бы они деревянное чудовище, спасли бы родной свой город. Но иного хотела судьба.

В нерешимости стояли троянцы вместе с царем своим, дивились коню и не знали, что делать с ним, как видят: троянские пастухи ведут скованного юношу, добровольно предавшегося им в руки. То был Синон, лживый и хитрый грек, решившийся, несмотря ни на какие опасности, проникнуть к троянцам и обмануть их относительно коня. С любопытством окружили троянские юноши пленного и издевались над ним. Но в совершенстве сыграл Синон роль, которую поручил ему Одиссей. Недвижимый, безоружный, беспомощный, стоял он среди троянцев; робким взглядом обвел он толпу и воскликнул:

– Горе, горе! Какая же земля, какие воды дадут мне теперь убежище! Изгнанный данайцами, я подпал теперь мести троянцев.

Эти стоны укротили злобу троянской молодежи и изменили их помыслы.

Царь и народ с участием обратились к Синону и просили его сказать, кто он, из какого рода, какие его намерения, ободряли его, обещали пощаду, если пришел он не со злыми замыслами. Тогда, освободившись от притворного страха, Синон сказал:

– Тебе, царь, поведаю чистую правду. Не отпираюсь, я арговянин; зовусь Синоном. Мудрый Паламед, которого греки под предлогом измены побили каменьями, был моим родичем: ему поручил меня отец мой на время войны. Пока Паламед был в чести и что-нибудь значил в совете вождей, и я не оставался без имени и без почета. Но когда из зависти убил его Одиссей, я стал вести безвестную, бедственную жизнь, негодуя на того, кто погубил моего друга. Безумный, я осмелился высказывать свое негодование, местью грозил я сыну Лаэрта и тем возбудил в нем к себе непримиримую ненависть: постоянно обвинял он меня перед ахейцами, коварный, распускал он обо мне в народе зловредные слухи и не успокоился до тех пор, пока с помощью лжеца Калхаса не приготовил мне гибели. Часто данайцы, утомленные продолжительной и бесплодной войной, выражали желание возвратиться на кораблях своих на родину, но страшные бури удерживали их от этой попытки; уже сооружен был этот деревянный конь, чак вдруг забушевало снова бурное море. Тогда послали Эврипила к оракулу Феба, и он принес такой печальный ответ: «При вашем отплытии кровью девы вы успокоили яростные волны, подобную же жертву должны вы принести богам и теперь, чтобы искупить себе возврат на родину». Страхом и трепетом исполнился весь народ, когда услышал слова эти. Кто бы мог быть этой мертвой? Кому готовит судьба погибель? Вызвал тогда Одиссей Калхаса на собрание ахейцев и потребовал, чтобы возвестил он перед всеми волю судьбы. Десять дней жрец не соглашался дать ответа. Лицемер, он объявил, что не желает, чтобы по его слову обрекали на смерть какого-либо ахейца. Уже в то время многие предсказывали мне страшный конец и выжидали, чем все это кончится. Наконец-то, вняв настойчивым крикам Одиссея, Калхас назвал меня и меня обрек на жертву. Все выразили согласие: каждый радовался, увидев, что его миновала беда. Настал ужасный для меня день. Скованного, со святыми повязками на челе, поставили уже меня у алтаря, как вдруг разорвал я оковы и бегством спасся от смерти. Ночью лежал я в болотном тростнике и ждал, когда отплывут мои мучители. Теперь не видать мне уже моей родины, не видать детей моих милых, старика отца: может быть, из-за меня постигнет их месть жестоких ахейцев. Царь досточтимый, умоляю тебя, заклинаю всеми богами, сжалься надо мною. злосчастным, сжалься над жестоко оскорбленным сердцем.

Тронут был царь Ириам и все троянцы горем Синона. Старец велел освободить ахейца от оков, успокоил его и спросил, что за назначение этого дивного сооружения. Поднял тогда Синон к небу освобожденные от уз руки и сказал:

– Вечные светила неба и вы, алтари богов, и ты, страшный жертвенный нож, будьте свидетелями, что порваны связи, соединявшие меня с родиной, и я более не должен хранить ее тайны. Ты же, о царь, останься верен своему слову и дай мне безопасность, если речи мои будут правдивы. Искони всю надежду свою возлагали ахейцы на Афину Палладу. Но с тех пор как безбожный Тидид и злой Одиссей руками, оскверненными кровью стражей, осмелились похитить святое ее изображение, палладиум, находившийся в акрополе троянском, богиня отвратила сердце свое от ахейцев, удачам их настал конец. Страшным знамением возвестила свой гнев богиня. Едва лишь палладиум был принесен в ахейский стан, как ярким пламенем заблистали глаза у статуи, из членов ее полился соленый пот, и трижды соскочила она с земли со щитом и дрожащим копьем. Тогда Калхас возвестил ахейцам, что им немедленно следует плыть в отчизну: ибо в гневе своем богиня не даст им разрушить твердынь Илиона; в Аргосе же нужно ждать новых велений богов. И вот отплыли ахейцы в Микены, чтобы узнать волю богов, и скоро, нежданные, возвратятся сюда.

Коня же поставили они затем, чтобы умилостивить разгневанную Палладу. Конь так велик, что вам не продвинуть его сквозь городские ворота: а если б вы овладели этим конем, то он был бы защитой и прибежищем вашему городу. Если – возвестил Калхас – посвященный Афине дар будет разрушен вашими руками, Трое не избегнуть гибели: если же вы внесете его в акрополь, то стенам Микен грозит со стороны Азии та же участь, какую готовили ахейцы стенам Илиона.

Троянцы поверили словам Синона, коварство и слезы которого причинили им больше бед, чем все мужество Ахилла и Диомеда. Еще более затмило им ум неслыханно страшное чудо. совершенное Афиной для спасения любимых ее героев, скрывавшихся в утробе коня.

В это время Лаокоон, тот жрец, что метнул копье в деревянного коня, приносил Посейдону жертву на берегу моря.

Вдруг по недвижной поверхности вод направляются к троянскому, берегу от Тенедоса две огромные змеи. Шипящую пасть и шею держит каждая над водою, огромными кольцами извиваются огромные их туловища по вспененной поверхности вод. Быстро доплыли они до берега. С пламенными, кровью налитыми глазами, извиваясь, бросились они на берег. Побледнели тут от страха троянцы и разбежались. Змеи устремились прямо на Лаокоона, близ которого стояли оба сына его.

Обвили они малюток и страшно стали кусать им члены. Обвились они своими чешуйчатыми кольцами и около отца, с оружием прибежавшего на помощь: дважды обвили они грудь, дважды шею Лаокоона, и обе высоко подняли над головою его свои полные крови и яда пасти. Как вопит убежавший от алтаря жертвенный вол, пораженный уже жертвенным ножом, так вопил Лаокоон-страдалец и тщетно пытается освободиться от страшных объятий. Бездыханными оставили чудовища свои жертвы у алтаря, поспешили к храму Афины и скрылись под ее щитом.

Полные страха, смотрели троянцы на это ужасное зрелище и увидели в нем кару гневной Афины Лаокоону за то, что преступным копьем осквернил он дар, посвященный богине. Все закричали тогда:

– В город тащите коня! В акрополе, в храме Афины поставим его, да смягчит гнев свой оскорбленная богиня!

И вот троянцы проламывают стены – ворота были слишком узки – и, нетерпеливые, тащат деревянное чудовище в город. Юноши и девушки провожают его священными песнями и радуются, когда удастся им руками коснуться каната, на котором столько горя влекли себе в город троянские воины. Четырежды останавливался конь в проломе, четырежды сотрясалось в утробе его оружие ахейцев – не заметили этого троянцы, в ослеплении своем не обратили на это внимания, и с двойным усердием продолжали они тащить роковой дар данайцев и повлекли его, наконец, в акрополь. Одна Кассандра прозрела опасность и открыла свои горе возвещавшие уста, но посмеялись над ней троянцы, не поверили словам ее.

Стар и млад беззаботно предались пляске и пированию: наконец-то, воображали троянцы. прекратилась долгая, губительная война.

7. Разрушение Трои

(Квинт Смирнский. Posthomerica. XIII; Вергилий. Энеида. II)

Весело праздновали троянцы отплытие греков, плясали, бражничали до поздней ночи. По всем улицам раздавались звуки флейт и труб и веселые песни, и не один троянец, опьяненный вином, посмеялся над малодушными врагами, которые, не совершив задуманного дела, обратились, как дети или женщины, в бегство. Около полуночи все беззаботно погрузилось в глубокий сон. Тогда Синон, до конца разделявший веселье троянцев, тайно подкравшись к городским воротам, разложил костер – это было условным знаком для оставшихся на кораблях ахейцев. Потом поспешил он к деревянному коню и тихо дал знать скрывавшимся в нем героям, что пришло время начинать убийства. Обрадовались они голосу Синона: давно уже хотелось им выйти из мрачной засады на кровавый бой. Но Одиссей советовал им быть осторожней: раньше других вышел он вместе с Эпеем в раскрытую дверь: так ночью крадется к стаду голодный, кровожадный волк.

Остальные герои последовали за ними, разбрелись но улицам Трои, и, вторгаясь в дома, убивали опьяневших, сонных троянцев. Скоро запылали в городе дома, высоко поднялось там и тут яркое пламя. В то же время быстро, благодаря попутному ветру, приплыли ахейцы к берегу, и все войско, горя жаждой добычи и крови, бросилось к воротам Трои. Недавний пролом в стене облегчил им вход в город, на улицах которого уже валялись груды развалин и трупов. Но тут-то и началась страшная резня. Кровь лилась по улицам, где полумертвые и изувеченные валялись рядом с убитыми, и бегущие падали от ударов копий.

Стоны раненых, вопли бегущих, свирепые крики победителей смешивались с жалобными воплями жен и детей; полуобнаженные блуждали жены и дети троянцев по улицам и домам.

Но ахейцы дорого поплатились за свою свирепость. В отчаянии защищались троянцы всем, что попадалось им под руку. Одни бросали в нападающих ахейцев кубки, столы, пылающие головни с очага, другие вооружались топорами, вертелами, копьями и мечами и бились на улицах, многие бросали с кровель камни и бревна. Пламя горящих домов, факелы, которыми бойцы отличали друзей от врагов, осветили город, так что друг мог пристать к другу и из среды врагов выбрать себе противника. Тогда-то дротиком пронзил Диомед горло Мигдонову сыну Коребу, осмелившемуся мужественно выступить ему навстречу. Поразил он и товарища его, мощного Эвридама, зятя Антенора. Затем встретился он с Илионеем троянским и обнажил на него меч. Задрожал старец, бросился на колени перед Тидидом и, одной рукой ухватившись за меч, другой обняв колена Диомеда, так взмолился герою:

– Кто бы ты ни был, укроти гнев свой и пощади мою старость. Славно поразить юного врага, старца же убить – не очень славное дело. Ведь и сам ты желаешь дожить до преклонных лет, пощади же меня, старца.

На одно мгновение устрашили Тидида слова Илионея, он удержал занесенный уже меч, но потом воскликнул:

– Правда, я надеюсь достичь твоих лет, но пока молод, не буду щадить никакого врага!

С этими словами разрубил ему мечом шею и грудь. Тело он оставил распростертым на земле и устремился на новые жертвы.

Точно так же свирепствовали Аякс, Агамемнон и Идоменей, но больше всех юный Неоптолем. Могучий, подобно отцу, он убивал всех, кто бы ему ни попадался, и целые толпы троянцев поверг на землю.

После страшной резни на улицах победители устремились к троянскому акрополю, к укрепленному дворцу Приама. Тут началась такая тревога, возгорелся такой свирепый бой, что, казалось, война началась лишь с этого момента, что до сих пор не было войны и что бой на улицах был одной забавой. С диким мужеством бросаются данайцы к дворцу Приама; подняв над головами щиты, одни из них густой толпой взбираются по ступеням и крепким воротам, другие же по лестницам взбираются на стены и башни. С мужеством отчаяния готовятся осажденные к бою на жизнь и на смерть, срывают крыши, подрывают целые башни и опрокидывают их на наступающих врагов, в то же время другие с поднятыми мечами густой толпой защищают ворота.

Прямо против этих ворот поднималась самая высокая башня во всем акрополе; с нее можно было обозревать всю Трою и все пространство до самых кораблей данайцев. Верхний ярус этой башни троянцы хотели снять, и опрокинуть на врагов. Долго трудились они напрасно, но вот появляется могучий Эней с несколькими товарищами. Два-три удара крепким железным ломом, и массивная башня с треском опрокинута на ахейцев и раздавила целые толпы их. Но новые толпы устремляются павшим на смену. Впереди всех Неонтолем с Перифасом и Автомедонтом и прочими мирмидонцами. С секирой прибегает Пирр[102] к воротам, разбивает дверную перекладину и выбивает двери с обложенных медью косяков.

Тут-то открываются внутренние покой дворца, просторные горницы жилища Приама и его предков и наполняются вражескими воинами.

В покоях дворца громко раздавались жалобные вопли жен царя: трепетные, в отчаянии блуждали они по дворцу; толпы же Неоптолема, разрушив ворота, разбрелись но всему зданию, как река, прорвавшая плотину, и стали преследовать защитников дворца и убивать их. Когда царственный старец Приам увидел, что город взят, еще раз облек он свое дряхлое тело в тяжелые доспехи и хотел с копьем в дрожащей руке броситься в боевую схватку: не хотел он пережить падения своего царства и гибели своего парода. На дворе, у алтаря Зевса, покровителя дома, сидела престарелая супруга его Гекуба, вокруг нее в страхе, точно голубки и бурю, теснились дочери ее и невестки и с жалобными воплями обнимали статуи богов. Одетый, подобно юноше, в доспехи Приам поспешил к ним, желая защитить их, но Гекуба посоветовала ему оставить пустые помыслы и у алтаря искать спасение или встретить погибель. Едва лишь старец сел у алтаря, как видит: сын его Полит, преследуемый Неоптолемом, истекая кровью, спешит к нему и, пронзенный копьем Ахиллова сына, бездыханный падает к ногам отца. Гнева исполнился старец и воскликнул:

– О, если бы боги достойно наградили тебя за твое злодеяние! Ты заставляешь меня быть свидетелем смерти сына. Не таков был Ахилл – неужели ты можешь считать себя его сыном? Не таков он был к врагу своему Приаму. Нет, он почтил нрава пришедшего к нему с мольбою, отдал мне тело моего Гектора, отпустил меня в мое царство и не нанес мне ни малейшей обиды.

Так в гневе воскликнул старец и слабой рукой метнул копье в безжалостного врага, но, бессильное, копье отскочило от медных доспехов юноши.

– Так отнеси же, – воскликнул Пирр, издеваясь над старцем, – отцу моему весть о злодеяних его недостойного сына. Умри!

И, схватив старца за седые волосы, повлек его Ахиллов сын по полу, облитому кровью Полита, и глубоко, до самой рукоятки, вонзил он в грудь ему свой меч. И на земле, над которой властвовал недавно Приам, никем не узнаваемое, распростерлось его обезглавленное тело.

Остальные сыны Приама подверглись такой же участи. По смерти Гектора между ними всего более выдавался Деифоб: он был поддержкой дома и по смерти Париса мужем Елены. В то время как происходила резня в палатах Приама, Менелай с Агамемноном, Одиссеем и толпой воинов поспешил к его жилищу: охмеленный Деифоб спал в своей постели. Менелай вонзил ему, спящему, в грудь свой меч и примолвил:

– Умри, пёс, на ложе моей супруги. О, если б поразить мне так же и Париса, виновника бед, когда встретился он со мною в битве. Но Парис низошел уже в область Аида и поплатился за свои злодеяния. Так Фемида, богиня возмездия, карает всякого преступника!

В гневе своем изувечил он труп и затем, горя жаждой мести, стал искать неверную жену свою Елену, причинившую ему столько печалей и горя. От страха перед гневным ревнивым мужем Елена спряталась в темном углу дома. Увидев жену, Менелай бросился на нее с обнаженным мечом, но Афродита, вечная ее заступница, вдруг исполнила сердце его нежной любовью, укротила гнев его, и меч выпал из рук Менелая. Долго стоял он, недвижимый, дивился дивной красе неверной супруги и забыл вину ее. Но потом опять в нем пробудилась злоба и ревность, и снова, с враждебными намерениями, поднял он с пола меч; и убил бы Елену, если бы не подоспел Агамемнон.

– Оставь, Менелай, – воскликнул он, – не след тебе убивать женщину, из-за которой натерпелись мы стольких бед. Не так виновна Елена, как Парис, столь ужасно нарушивший права гостеприимства. А потому боги и покарали его.

Менелай послушался брата и повел жену свою к кораблям[103].

Туда же приведено было множество дев и жен троянских и между ними престарелая царица Гекуба, дочери ее, невестки, Кассандра, Поликсена и многие другие. Андромаха, злосчастная супруга Гектора, сделавшаяся добычей Неоптолема, должна была стать свидетельницей того, как безжалостные враги сбросили со стены единственного сына, ее ребенка Астианакса. В глубокой печали сидели несчастные троянки у кораблей и глядели на дымящийся город, где убиты были их отцы, сыновья, супруги. Жребий убитых был еще не так печален: они пали, они отстрадали свое горе, но бедных пленниц с малолетними детьми ждала у чужеземных властителей жестокая участь рабства.

Только двое троянских вождей избежали общей судьбы, Эней и Антенор. Старца Антенора пощадили ахейцы за то. что он радушно принял в доме своем Одиссея и Менелая, когда они пришли послами в Трою, и постоянно настаивал на том, чтобы троянцы возвратили грекам Елену. Впоследствии он, вместе с несколькими пафлагонскими генетами, поселился на берегу Адриатического моря, основал город Натавиум, и из смешения генетов с первобытными обитателями страны возник народ венетов[104].

Герой Эней. так долго воевавший во взятом ахейцами городе, не видя никакого другого исхода, решился бежать. Отца своего, хромого старца Анхиса. Эней взял себе на плечи, Аскания, юного сына своего, взял за руку и под защитой ночи повел – руководимый Афродитой – по грудам развалин и трупов из города к ближайшей горе Иде.

Оттуда впоследствии он удалился в Италию, где положил основание первой из мировых держав – Риму.

Еще несколько дней горел злополучный город, из которого победители унесли к кораблям своим богатую добычу. Одетые мрачным облаком, боги оплакивали падение славных твердынь Илиона, столь долгое время господствовавших над всей азийской землей: только Гера да Афина Паллада радовались в сердце своем, что наконец-то пал ненавистный им город. Издали, с гор Иды и с островов, соседние народы смотрели, как пламя и столбы дыма поднимаются к небу, и убедились, что наконец, после долгой войны, ахейцы довершили свое великое предприятие и отомстили за преступление Париса городу, что дал ему убежище.

8. Гекуба и Поликсена

(Еврипид. «Гекуба»)

Когда греческий флот приплыл к фракийскому берегу, лежащему напротив Трои, обращенной в груду развалин, ахейцам предстала тень Ахилла. Со своего могильного кургана герой обратился к ахейцам с мольбой, чтобы не оставили они его во вражеской земле, не воздав должной чести, а принесли бы в жертву ему Поликсену, обреченную ему в жены и, хотя против воли, бывшую причиной его гибели[105].

Агамемнон, которому досталась прелестная Кассандра, из любви к ней не соглашался на такое жертвоприношение, но любимец войска Одиссей всех убедил, что такому доблестному другу, такому великому и так много послужившему ахейцам герою не следует отказывать в этой жертве. Ахейцы расположились станом на фракийском берегу и стали готовиться приносить деву в жертву на могиле Ахилла. Одиссей был послан в шатер Гекубы, чтобы вырвать Поликсену из объятий злополучной матери.

В отчаянии рыдала Гекуба и мольбами старалась спасти свою дочь, но, несмотря на то что горе ее тронуло самого Одиссея, он оставался непреклонным и твердо решился исполнить волю ахейского войска. Сама девушка не боялась смерти – когда город родной был разрушен, когда пало царство ее отца, она уже перестала надеяться на радость и на счастье. Некогда ей, царской дочери, такой светлой представлялась будущность, а теперь она обречена на позорное рабство. Не могла Поликсена вынести этой мысли, она готова была лучше низойти в обитель Аида. Правда, тяжко ей было расставаться ей с матерью, тяжко оставить ее на горе и бедность; и горько сетовала об этом девушка, но твердо, мужественно пошла она под руку с Одиссеем на смерть.

Все войско ахейцев собралось у могильного кургана Ахилла посмотреть, как будет умирать дева. В сопровождении славных вождей ахейцев выступил избранный в жертвоприносители Неоптолем и подвел Поликсену к алтарю, воздвигнутому на могильном холме. Взял он золотой кубок, совершил отцу своему обычное возлияние и, водворив через глашатая Талфибия в войске молчание, воскликнул:

– Досточтимый отец, сын Пелея, прими от руки моей умилостивительную жертву, напейся черной крови этой непорочной девы, которую я закалываю для тебя. Будь же милостив к нам и дай нам благополучный возврат на родину.

Так говорил Неоптолем, молилось с ним и все войско. Потом извлек он меч из золотых ножен и кивнул головой находившимся близ него юношам, чтобы схватили они жертву. Заметив это, Поликсена обратилась к войску арговян с такими словами:

– Арговяне, разорители родного мне города, я умираю охотно. Не прикасайтесь ко мне, дайте мне, дочери свободного отца, и умереть свободной. Царской дочери стыдно рабою нисходить в мрачную область Аида.

Громко выразил народ свое согласие, и Агамемнон повелел юношам отойти от Поликсены. Тогда сама она обнажила грудь и шею и сказала Неоптолему:

– Юноша, если хочешь вонзить в грудь мою меч, вонзай: шея также открыта.

Со скорбью в сердце нанес Неоптолем девушке смертельный удар; глубоко пронзил меч ее шею, и, умирая, пала Поликсена на землю.

Дивились ахейцы геройскому мужеству девушки, которая и умирая выказала девственную стыдливость и старалась пасть так, как было прилично ее полу.

Желая почтить умершую, ахейцы осыпали ее тело зелеными ветвями, другие стали таскать смолистые сосновые бревна и сооружать костер.

В это время Гекуба, закрыв лицо одеждой, приникнув к земле, лежала в шатре своем и посыпала пеплом свою седовласую голову. Туда пришел к ней посланный Агамемноном Талфибий и возвестил, что она с другими троянскими пленницами может похоронить свою дочь. Гекуба отправила тогда рабыню за морской водой: хотела она омыть мертвое тело.

Служанка увидела на взморье труп и в нем узнала Полидора, младшего из сыновей Гекубы. Приам, отчаявшись в спасении Трои, отправил этого сына-подростка со многими сокровищами во Фракию, к царю Полиместру, который пользовался некогда его гостеприимством: думал он, что в этом убежище Полидор не подвергнется никакой опасности, когда же он вырастет, снова воздвигнет из развалин родной Илион. Но как пало царство Приама, жадный, презренный варвар польстился на вверенные ему сокровища и умертвил того, чей отец принимал его в доме своем так радушно.

Рабыня облекла тело мальчика одеждой и принесла его к Гекубе, еще оплакивавшей свою убитую дочь. Тотчас же догадалась страдалица, кем и как совершено было это ужасное дело; при виде вероломно убитого забыла она на мгновение скорбь свою и свои преклонные лета и решилась страшно отомстить убийце.

Сговорившись с Агамемноном, который ради Кассандры выказывал ей расположение и которого возмутило злодейство варвара царя, пригласила она Полиместра с двумя его сыновьями в свой шатер и обещала показать ему место, где были скрыты сокровища Приама. Но в шатре своем яростно напала она вместе с другими пленницами на злодея и – гнев придал ей силы – выколола ему глаза, в то время как другие троянки умерщвляли детей его. Как бешеный хищный зверь вскочил с земли царь и готов был растерзать разгневанных женщин. На громкий крик его подошел к шатру Агамемнон. С его помощью думал Полиместр отомстить троянкам, но Агамемнон отказал в содействии так варвару, злодейски нарушившему закон гостеприимства.

Осыпаемый насмешками женщин, в бессильной ярости своей ослепленный царь утешал себя мыслью, что возвестил Гекубе предсказание о судьбе ее, слышанное им некогда от Диониса. Гекубе суждено было обратиться в собаку, взобраться на корабельную мачту и, бросившись с нее в море, погибнуть. Кассандре же, ее дочери, было суждено принять смерть от руки жены Агамемнона Клитемнестры.

Когда Полиместр был удален, Гекуба с троянками пошла к костру, чтобы вместе сжечь на нем тела дочери и сына. Горе, которое лежало на душе у царицы, превосходило всякие человеческие силы.

Погребая обоих детей своих, она вдруг изменила природе своей и превратилась – как гласит предание – в собаку, бросилась в этом новом виде на корабль и спрыгнула с него в море. Скала, подымающаяся на этом месте над водами Геллеспонта, до самого последнего времени носила название «Киноссема» – могила собаки.

9. Возвращение из-под Трои

(Гомер. Одиссея. III, 102; IV, 78)

Когда ахейцы разрушили Трою и возвратились к своим кораблям, Зевс замыслил покарать их бедами. Труден и полон бедствий был путь ахейцев по морю, многим из них не довелось возвратиться в родную землю – сгубила их злая судьба и гнев Афины Паллады. При взятии города Аякс локрийский преследовал Кассандру. Вещая дочь Приама искала убежища в храме Афины, но Аякс не почтил святыни храма: подбежав к девушке, обнимавшей руками алтарь богини, он отторг несчастную от алтаря с такой силой, что изображение Афины упало на землю[106].

Ахейцы оставили безнаказанным преступление Аякса, чем и навлекли гнев богини на все своё войско. В самый день взятия Трои Паллада поселила раздор между братьсями Атридами.

Созвали они в тот день ахейцев на совещание, но не в обычное время, а под вечер. Многие пришли на собрание, охмеленные вином: когда началось совещание, между присутствовавшими поднялся шум и возникли горячие споры и распри. Менелай требовал, чтоб ахейцы немедленно отправлялись в путь; Агамемнон же хотел удержать народ – пока богиня не склонится на милость и не смягчит своего гнева. До самой ночи спорили братья, обращая друг к другу обидные, язвительные речи.

Подобно Атридам, и вся рать ахейская разделилась на два мнения: одни пристали к Менелаю; другие – к Агамемнону. Первые рано поутру спустили на море корабли, нагрузили их добычей, взяли пленниц и отправились в путь; другая же половина ахейцев осталась с Агамемноном. В числе отплывших были и Нестор с Диомедом; чуяли они сердцем, что боги покарают ахейцев великими бедами, а потому стремились избежать гибели. С ними отправился в путь и Одиссей, но, доплыв до Тенедога, возвратился назад, из дружбы к царю Агамемнону.

Менелай отплыл от берегов троянской земли позже и уже в Лесбосе нагнал Нестора с Диомедом; здесь остановились они на некоторое время и совещались о том, как плыть далее. Решено было плыть к южной части Эвбеи.

Зашумел попутный ветер и понес корабли; к ночи путники достигли Гереста. Принеся здесь Посейдону жертву, они немедленно поплыли далее, и на четвертый день плавания Диомед[107] прибыл в Аргос, а Нестор[108] – в свой родной Пилос.

Благополучно возвратились на родину и Неоптолем[109] со своими мирмидонцами, Идоменей[110] и Филоктет[111].

У мыса Суниона в Аттике Менелай отстал от своих спутников: здесь умер его искусный кормчий Фронтис, и не хотел Менелай отказать другу своему в погребении.

Когда отплыл он от Суниона и стал огибать мыс Малею, подули сильные ветры и рассеяли корабли его по морю. Некоторые из этих кораблей были прибиты бурей к берегам Крита, где и погибли, разбившись об острые камни, но люди спаслись от смерти. Пять других кораблей, в числе которых был и корабль Менелая, отнесены были ветром в далекое восточное море.

Восемь лет блуждал Менелай по этому морю, побывал на Кипре, в Финикии, в Египте и Ливии, у эфиопов, сидонян и эрембов: у многих народов нашел он дружеский прием; от многих получил богатые подарки: так, одарили его и Елену в Фивах стовратных царь Полиб с женой Алькандрой.

Две сребролитые дал он Атриду купальни, а с ними Два троеножных сосуда и золотом десять талантов: Также царице Елене супруга его подарила Прялку златую с корзиной овальной, была та корзина Вся из сребра, но края золотые.

Отплыв из египетской земли, пристал он к острову Фаросу, где нашел прекрасную гавань и много пресной воды. Безветрие задержало его на этом безлюдном острове целых двадцать дней, припасы начали истощаться. Терзаемые голодом, спутники Менелая разбрелись по взморью и удили рыбу. Отдалившись от товарищей, печально шел Менелай по берегу моря, как вдруг подошла к нему нимфа Идофея, дочь морского старца, и так говорила ему:

– Что так долго медлишь ты, странник, на острове нашем и спутников своих повергаешь в уныние?

В ответ ей сказал Менелай:

– Богиня, кто б ни была ты, открою тебе всю правду. Не по своей воле остаюсь я на острове: чем-нибудь быть может, нанес я оскорбление богам. Ты же скажи мне. кто из бессмертных сковал меня здесь и как найти мне путь на родину: все знаете вы, бессмертные боги.

И в ответ ему богиня сказала:

– Скажу тебе, странник всю правду. Часто выходит сюда на берег моря старец морской Протей, отец мой, подвластный Посейдону. Если бы ты нашел какое-то средство овладеть Протеем, он тебе все бы открыл. и путь на родину и даже то, что случилось в твоем доме с тех пор, как странствуешь ты по морям. Ежедневно, лишь только Гелиос пройдет половину неба, старец покидает глубины морские и выгоняет из волн на берег тюленей Амфитриты, вверенных его попечению. Уложив их на горячем песке, сам он удаляется в глубокую пещеру и там предается сну. В это-то время ты и напади на него со своими спутниками и овладей им. Жестоко начнет он биться и рваться; разные виды начнет принимать и станет являться всем, что живет на земле, в воде и в пламени жгучем; только тогда, как подаст он человеческий голос и примет тот образ, в котором заснул, освободи его и спрашивай обо всем, что желаешь знать.

Так сказала нимфа и погрузилась в глубокое море. На следующее утро Менелай взял с собою троих самых сильных товарищей и вышел с ними на взморье. Скоро пришла к ним богиня, дочь старца морского, принесла четыре только что содранные с тюленей кожи и прикрыла этими кожами Менелая с его друзьями.

Целое утро пролежали они на песке; наконец вышли из вод тюлени и друг возле друга улеглись вдоль берега, и полдень же с моря поднялся и сам старец. Посчитав всех своих тюленей, он улегся меж ними, и в это время на него сонного с криком напал Менелай со своими спутниками. Но старик не забыл чародейства: то оборачивался он львом густогривым и драконом, то пантерой и огромным вепрем, то быстротекущей водой и тенистым деревом; по Менелай не отпускал его. Наконец принял Протей прежний вид свой и сказал:

– Сын Атрея, кто из богов указал тебе средство пересилить меня обманом? Чего ты желаешь?

– Старец, – отвечал ему Менелай, – тебе известно (зачем притворяться?), что медлю я здесь поневоле. Скажи мне, кто из бессмертных, оковав меня здесь, запретил мне возврат по хребту рыбообильного, многоводного моря и как найти мне путь на родину?

Протей напомнил Менелаю о том, что, отправляясь из Египта, он не принес жертвы Зевсу и другим богам, и возвестил, что до тех пор не увидит он возлюбленных ближних, пока не возвратится к священному потоку Египта и не совершит там обещанной богам гекатомбы. Протей открыл Атриду, какие бедствия постигли дом его брата, как проливает слезы Одиссей в светлом жилище нимфы Калипсо; но самому Менелаю Протей возвестил иную судьбу.

– Ты, – сказал он ему, – не умрешь и не встретишь судьбы в многоконном Аргосе:

Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь Послан богами – туда, где живет Радамант златовласый Где пробегают светло беспечальные дни человека. Где ни жителей, ни ливней, ни холодов зимы не бывает. Где сладкошумно летающий веет Зефир. Океаном С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным, — Ибо супруг ты Елены и зять громовержца Зевса.

Так он сказал и погрузился в глубокое море. Полный грустных мыслей, отправился Менелай в Египет и совершил то, что заповедал ему бог. Тогда-то послали ему боги ветер попутный; возвратился он на родину и много лет жил с супругой своей Еленой, счастливо и мирно царствуя и Спарте.

* * *

Агамемнон принес на троянском берегу жертву богам и только после этого с оставшимся войском распустил паруса и отплыл. Попутный ветер провожал их до самой гирейской скалы. По тут разгневанная Афина послала им страшную бурю: много кораблей разбилось о подводные камни, много людей погибло. Особенно гневалась Афина на локрийца Аякса, оскорбившего пророчицу Кассандру в самом ее храме. Она разбила корабль его и обломки разбросала по морю; но Посейдон сжалился над Аяксом и спас его. Очутившись на гирейской скале, гордый, упрямый Аякс воскликнул:

– Могу же я спастись и без помощи богов!

В гневе схватил тогда Посейдон свой трезубец, ударил им о скалу, раздробил ее и вместе с преступным локрийцем погрузил в глубь морскую. Те из ахейцев, которые спаслись от губительной бури, с радостью поспешили к желанной родине. Счастливо возвратился в свой дом и победоносный Агамемнон, но лишь только вступил он в дом свой в Микенах, как погиб от руки жены своей[112].

Одиссей же, отделившийся от остальных ахейцев на фракийском берегу, еще много лет блуждал по незнакомому морю и только после двадцатилетнего отсутствия воротился на родину.

Книга двенадцатая. Дом Атридов

1. Атрей и Фиест

Пелопс, сын Тантала, вступил однажды в состязание с Эномаем и одержал над ним победу, в награду за что получил руку дочери его Гипподамии и власть над Писой. Но не хотелось Пелопсу удовлетворить Гермесова сына Миртила, служившего возницей у царя Эномая: за оказанную Миртилом помощь Пелопс должен был отдать ему, по договору, половину писанского царства. Не пожелал сын Тантала лишать себя власти и умертвил Миртила. С того часа проклятие легло на дом Пелопса; сколько ни приносил он умилостивительных жертв, как ни старался примириться с тенью убитого и преклонить на милость божественного Гермеса, проклятие тяготело над всей семьей его, над всем его родом. Из всех своих сыновей Пелопс наиболее любил Хрисиппа, рожденного от нимфы; но Гипподамия возненавидела сына нимфы, возбудила к нему ненависть и в детях своих и подучила двух старших сынов, Атрея и Фиеста, умертвить Хрисиппа[113].

Страшась отцовского гнева, убийцы убежали в Микены, к царю Сфенелу, супругу их сестры Никиппы. Царь Сфенел принял беглецов и поселил их в городе Мидее. Впоследствии, когда сын Сфенела Эврисфей пал в битве против эфинян и Гераклидов и не оставил после себя никаких прямых наследников, Атрей присвоил себе власть над всей микенской страной.

Атрей был старше брата: благодаря праву первородства он приобрел власть и над микенским царством; но Фиест не хотел отказываться от своих нрав на наследство Эврисфея и стал думать о том, как бы похитить из рук Атрея власть над Микенами. Так возникла вражда между двумя сынами Пелопса. Гермес, чтобы поддержать вражду братьев и погубить род преступного Пелопса, даровал Атрею золоторунного овна: обладателю овна должна была принадлежать и власть над царством.

Фиест сблизился с супругой Атрея Аэропой и убедил ее похитить для него у мужа золоторунного барашка. Аэропа согласилась. Лишь только Фиест привел добычу к себе в дом, как тотчас же объявил о том народу и стал добиваться царской власти.

Тут владыка Зевс явил микенцам знамение в небе: он извратил течение солнца и других небесных светил, и народ истолковал это знамение так, что Фиест противен небожителям и что им неугодно видеть его на престоле микенского царства.

Атрей, оставшийся царем в Микенах, принудил брата бежать из его владений. Живя в изгнании, Фиест долго обдумывал, как бы отомстить за свою обиду, и послал наконец в Микены Плисфена с повелением убить Атрея; Плисфен был сыном Пелопида Атрея, но не знал ничего о своем истинном происхождении: воспитанный в доме Фиеста, он почитал себя его сыном.

Юноша, придя в Микены, вызвал Атрея на бой и пал под его мечом.

Когда узнал царь Атрей, что убитый был его сыном, он поклялся отомстить Фиесту за все его козни, но мысль о мести затаил глубоко в душе и делал вид, будто готов примириться с братом и положить конец вражде.

Слухи об этом дошли до Фиеста, он поспешно прибыл в Микены, снова сблизился с Аэропой и, вместе с нею, стал строить козни против Атрея, намереваясь лишить его жизни и овладеть его царством. Все это знал царь Атрей и чтобы отомстить ненавистному брату, решился на неслыханно страшное дело: он заколол двух сыновей Фиеста, пригласил его к себе в дом и за трапезой предложил ему мясо его же собственных детей. Загремели в гневе небеса, видя столь страшное дело, померк светозарный лик солнца, но Фиест спокойно сел к столу и стал насыщаться предложенной пищей. Наевшись и встав из-за стола, он внезапно смутился и, чуя сердцем беду, робко осведомился о своих детях. Атрей велел принести и положить перед ним головы и ноги младенцев – тут понял Фиест, что брат, из мести к нему, умертвил их.

Горько плача, стал Фиест умолять Атрея, чтобы он отдал ему хоть трупы убитых, позволил бы с честью предать их земле. Тогда-то открыл Атрей ему жуткую тайну, объяснил брату, что он схоронил тела детей в своем собственном чреве. Полный ужаса и невыносимого горя, злополучный отец опрокинул стол, за которым ужинал и, рыдая, пал на землю: потом, как бешеный зверь, бросился он к дверям и, проклиная Атрея и весь род Пелопидов, убежал из Микен в пустыню. Неверная Аэропа должна была стать свидетельницей всего случившегося с Фиестом: когда же он убежал из города, Атрей приступил к суду и над нею: он велел сковать жену цепями и, окованную, бросил в море.

Тем временем Фиест пришел наконец в Эпир, к Феспроту. Спустя год после поселения его в Эпире, в микенской стране, за преступные деяния царя Атрея все поля были поражены бесплодием, всюду наступил голод, и оракул возвестил жрецам, что беда эта не минует до тех пор, пока Атрей не возвратит в страну изгнанного брата.

Повинуясь слову оракула, царь сам отправился на розыски брата. Хотя Фиеста он не отыскал нигде, по нашел его малолетнего сына Эгисфа. Он взял младенца к себе в дом и воспитал его как собственного сына. Впоследствии, когда Фиест был найден сыновьями Атрея, Агамемноном и Менелаем, и приведен ими в Микены, царь Атрей заключил его в темницу и послал к нему Эгисфа, велев ему умертвить узника. Фиест тотчас узнал сына по мечу, которым владел некогда сам; вместе задумали они отомстить Атрею, и Эгисф в скором времени исполнил задуманное. Возвратясь к царю, Эгисф сказал ему, что умертвил Фиеста.

Полный радости, отправился Атрей на берег моря и хотел принести здесь благодарственную жертву богам. Во время этого жертвоприношения, когда царь воздевал к небожителям руки, Эгисф поразил его сзади тем самым мечом, которым должен был, по желанию Атрея, умертвить в темнице своего отца. После этого Фиест с сыном завладели микенским престолом и изгнали из своего царства сыновей Атрия – Агамемнона и Менелая. Братья-Атриды бежали в Спарту и там вступили в брак с дочерями царя Тиндарея, Клитемнестрой и Еленой. По смерти Тиндарея Менелай стал царем в Спарте, брат же его Агамемнон возвратился в Аргос, умертвил Фиеста и снова овладел Микенами.

2. Убиение Агамемнона

(Эсхил. «Агамемнон»)

Когда царь Агамемнон отправлялся в поход под Трою, Эгисф, после долговременного изгнания, возвратился в Аргос и объявил, что признает главенство могучего Агамемнона, готов примириться с ним и подчиниться его власти. Всем арговянам казалось, что это примирение близких родичей должно положить конец старинной кровавой вражде между двумя отраслями Пелопидов; так думал и сам Агамемнон и, приняв начальство над ахейской ратью, спокойно выступил в поход.

Но в то время как герои Эллады бились под стенами Трои, хитрый Эгисф, оставшийся в Аргосе, строил козни против Агамемнона и замышлял ему гибель. Он сблизился с его женой Клитемнестрой и, овладев ее сердцем, присвоил себе и власть над Аргосом, хозяйничал в доме Агамемнона, судил и повелевал народом, как будто был законным царем страны. Оба они – Эгисф и Клитемнестра – надеялись, что Агамемнон не возвратится из-под Трои; а если бы, вопреки их ожиданию, и удалось ему возвратиться в Аргос живым – они готовы были на все, чтобы не допустить страшного для Эгисфа соперника вступить в принадлежавшие ему права.

Перед отъездом Агамемнон обещал Клитемнестре – лишь только взята будет Троя, немедленно дать знать о том в Аргосе[114]. Он хотел послать вперед вестников и велеть им разводить огни но вершинам всех гор, лежащих на пути от Иды до самого Аргоса; эти огни и должны были служить знаком победы над Илионом и скорого возвращения ахейской рати к родным берегам.

Каждую ночь посылала Клитемнестра одного из своих служителей на башню: бодрствовал сторож всю ночь и зорко глядел вдаль – не покажется ли где условного огня. Много лет нес сторож тяжелую службу свою и с нетерпением дожидался, когда избавят его от той службы, когда не будет ему нужды проводить ночи без сна, одиноко стоя на высокой башне и тщетно высматривая и ожидая появления знака победы. И вот однажды, на утренней заре, он видит: на вершине далекой горы появился огонь. Условный знак был передан с многохолмной Иды на скалу Гермеса, на Лемнос, отсюда на Афос, потом, через вершины прибрежных гор, на Киферон и далее к Скаронскому заливу, на вершину Арахнеона, близкого к Аргосу. Громко и восторженно воскликнул страж, увидев так давно ожидаемое пламя, и поспешил с радостной вестью во дворец своей повелительницы.

Лишь только выслушала его Клитемнестра, тотчас же призвала служительниц и пошла с ними на площадь приносить богам благодарственную жертву. Радостная весть быстро разнеслась по всему городу, и народ толпами собирался к царскому дворцу; на площади, перед дворцом, граждане хотели дожидаться прибытия царя. Старейшины народные, беседуя между собой, вспоминали о том, как началась война, как вероломный Парис, оскорбив божеские и человеческие права, похитил Елену из дома царя Менелая и увез с собой в Трою на гибель себе самому и всему народу Приама. Гневные, как орлы, у которых похитили птенцов из гнезда, устремились на Трою братья Атриды с бесчисленной ратью копьевержцев и отомстили народу Приама, принявшему преступного Париса под свою защиту. Увенчанные славой, возвращаются теперь ахейцы в родную землю. Но сколько героев пало в кровавых, губительных сечах, сколько домов в Аргосе огласится рыданиями и воплями! Великую славу стяжал себе Атрид Агамемнон, завидная доля выпала ему, славит его теперь весь народ ахейский, именует великим героем, победителем и разрушителем вражеских твердынь.

Но непрочно счастье смертного мужа, и громкая слава рождает нередко гибель; не забыть Атриду великой жертвы, принесенной в Авлиде, не забыть ему своей Ифигении, павшей под жертвенным ножом жреца! Нет, не завиден жребий великих земли; пусть будет скромна наша доля, но да будет чисто в нас сердце, и да текут дни наши в мире.

Так толковал народ, собравшийся перед царским дворцом, вблизи алтаря, у которого служительницы Клитемнестры совершали жертвенные возлияния. Сама царица, холодная и гордая, старалась принять радостный вид, но из немногих слов, которыми обменялась она со старейшинами народа, видно было, что на уме у нее было что-то недоброе. Когда в толпе послышался шум и народ стал сомневаться в справедливости известия о прибытии царя, Клитемнестра гордо выпрямилась, с презрением отвечала на речи народной толпы и указала на вестника, приближавшегося к народу с масличной ветвью в руках и масличным венцом на голове. Радостно приветствовал вестник родную землю, алтари богов и народные толпы, потом приблизился к царице и передал ей весть о победе над Троей и о возвращении ахейской рати. Клитемнестра приняла весть с притворной радостью и поручила вестнику передать своему повелителю, что супруга ждет его с нетерпением и просит поспешить с прибытием в город. Вслед за тем царица быстро удалилась во дворец – затем, будто, чтобы приготовиться к встрече своего царственного супруга.

Спустя немного времени вдали, по дороге от моря к городу, показался и сам царь Агамемнон со всей своей армией.

Впереди шли вооруженные воины, украшенные зелеными ветвями: за ними следовали мулы, навьюченные богатой добычей, колесницы с пленными троянками и в конце всего шествия – роскошно изукрашенная царская колесница, запряженная белыми конями. На колеснице восседал царь Агамемнон, одетый в пурпурную мантию, с золотым скипетром в руках и с победным венцом на челе: возле царя помещалась пленная дочь царя Приама, прекрасная и вещая дева Кассандра. Народ приветствовал победителей радостными криками. Когда царская колесница подъехала к дворцу и Агамемнон готов уже был войти в ворота своего жилища, Клитемнестра, сопровождаемая толпой пышно одетых служительниц, поспешно вышла навстречу супругу, радостно приветствовала его и стала говорить о том, сколько горя перенесла она в его отсутствие, сколько слез пролила в своем безутешном и беспомощном одиночестве, как кручинилась и тосковала, когда из-под Трои ппиходили дурные вести.

– Но миновало тяжелое время, годы скорби и слез: после зимних бурь взошло ясное солнце мирной, цветущей весны. Приветствую тебя, отраду и оплот семьи, якорь спасения всего аргосского народа!

Так говорила Клитемнестра и приказала служанкам устлать пурпурными тканями весь путь от колесницы до ворот дворца, дабы прах земли не касался ног ее супруга, славного разрушителя илионских твердынь.

Агамемнон не хотел принимать почестей, приличных только бессмертным богам: Клитемнестра, однако, сумела уговорить его, убедить льстивыми словами, и он наконец согласился. Но дабы не пнавлечь на себя подобной кичливостью гнева богов, царь снял с себя обувь и босыми ногами пошел к дверям своего жилища. Клитемнестра следовала за ним и громко благодарила богов за счастливое возвращение супруга; переступив через порог дворца, она вдруг остановилась и воскликнула:

– Теперь, о Зевс, исполни мое молитву, подай помощь и соверши задуманное мною!

Народ все еще толпился перед царским дворцом; молча стояли впереди старейшины, унылые, томимые предчувствием какой-то неведомой, но близкой беды. Вдруг возвращается из дворца Клитемнестра и поспешно подходит к колеснице, на которой находилась Кассандра. Приблизившись к пленнице, царица сурово заговорила с ней и велела ей идти во внутренние покои дворца. Прорицательницы осталась неподвижной, словно и не слыхала приказания царицы.

Озлобилась Клитемнестра и, пригрозив пленнице, поспешно удалилась внутрь дворца. С глубоким участием подошли тогда к Кассандре народные старейшины, и лишь только приблизились они, пророчица быстро поднялась с места и, содрогаясь, пророчески воскликнула:

– Горе, горе! О, Аполлон, о, губитель, какую гибель уготовил ты мне! Род. ненавистный богам, преступный, запятнанный кровью! Сколько злодеяний совершено тобою: плачут младенцы, завидев убийственный нож: жарятся на костре их тела и предлагаются в снедь отцу! Что замыслила она, безумная, что совершает! Вот поднимает она руку на супруга своего и повелителя, вот разит его – падает он, исходит кровью! Горе мне, бедной: меня ждет гибель, и я приму смерть от той же руки!

Так восклицала вещая дева, и в ужасе внимали ей старцы. Советовали они ей спастись от гибели бегством, но Кассандра отвергла их совет, сбросила с себя покрывало, сорвала с головы священный венец, изломала жезл, данный ей Аполлоном, и пошла к дверям дворца, за которыми ее ожидала смерть. В страхе остановилась она на мгновение перед воротами царского жилища, но ободрилась снова и бестрепетно вступила в обитель смерти и преступлений. Одна надежда утешала дочь Приама: провидела она, что злодеяния Клитемнестры и ее сообщника не останутся безнаказанными и что придет время и Орест отомстит им обоим.

Объятый страхом, в молчании стоял народ перед домом царя Агамемнона. Внезапно послышались из дворца стоны и крики.

Чуя сердцем беду, народные старейшины обнажили мечи и хотели броситься на помощь царю, но в это самое мгновение в дверях дворца показалась Клитемнестра.

Лоб ее и одежды запятнаны были кровью: на плече она держала окровавленный меч, за ней несли трупы Агамемнона и Кассандры.

В бане, изготовленной для воротившегося из дальнего пути царя, Клитемнестра поразила его мечом а вслед за тем умертвила топором и Кассандру.

Старейшины, возмущенные таким злодеянием, осыпали царицу упреками; она же с презрением смотрела на них и хвалилась своим делом, как делом праведной мести:

– Он, возвратившись домой, испил чашу, им же наполненную. Вот лежит он, убитый моей рукой, – злодей, отнявший у меня дочь; чтобы смягчить фракийские ветры, он не пожалел дочери, предал ее на заклание. А вот, рядом с ним, лежит и верная подруга его: и она пала от моей руки, пропев перед смертью свою вещую, лебединую песнь.

В ужасе отступили от преступницы старейшины, и снова посыпались на нее упреки и угрозы.

Мало-помалу царица и сама начала смущаться и робеть. Сперва она хвалилась пятнами крови, покрывавшими ее чело, смело и гордо отвечала народу на его обвинения и угрозы; но по мере того как сильнее и сильнее пробуждалось в ней сознание вины, самоуверенность ее исчезла, она уже не оправдывала своего дела местью за смерть дочери, а приписывала его действию злого демона, власть которого искони тяготеет над родом Пелопидов.

Отвергнутая народом и устрашенная его гневом, полная стыда и отчаяния, безмолвно стояла убийца, держа, по-прежнему, меч на плече и не отирая крови ни со лба, ни с одежды. Вдруг в воротах дворца показался Эгисф с толпой вооруженных рабов: одетый в царский пурпур, со скипетром в руках, вышел он к народу, похваляясь совершенным делом и грозя непокорным своим гневом. Тут не выдержал народ – с оружием бросился на ненавистного злодея и растерзал бы его, если б не подала ему помощи Клитемнестра.

Защитив собою Эгисфа, она старалась смягчить ярость народной толпы и говорила так:

– Не вступайте в бой, аргосские мужи, не обагряйте мечей своих кровью: много крови пролито и без вас! Ступайте с миром по домам своим, старцы: не раскаяться бы вам, коли не послушаетесь моего слова. Да, если выпадет кому на долю горе – много придется терпеть тому; много и мы претерпели бед, много тяжелых ран нанес нам гневный демон, властвующий над судьбами Пелопидов.

Толпа стихла, начала редеть и расходиться. Эгисф же, полагаясь на своих оруженосцев, еще долго оставался на площади, бахвалясь и неистовствуя перед немногими собравшимися арговянами: взяв безумца за руку, Клитемнестра увлекла его во внутренние покои дворца.

3. Смерть Клитемнестры и Эгисфа

(По Эсхилу)

Когда царь Агамемнон пал от руки супруги, малолетний сын его Орест был спасен от гибели мамкой своей Килиссой: она отослала младенца к дяде его Строфию, в Фокиду. Здесь рос сын Агамемнона и, возмужав, явился мстителем за смерть отца. По повелению дельфийского оракула Орест отправился в Аргос вместе со своим сверстником и не разлучным другом Пиладом, сыном Строфия. В убогой одежде странника, чужеземцем вступил он в землю отцов своих. В Аргосе, вблизи царского жилища, находилась могила царя Агамемнона. Раз ранним утром подошли к дворцу два юных путника: то были Орест и Пилад.

Орест благоговейно преклонился перед отцовской могилой и, молясь, призывал тень отца себе на помощь, потом срезал с головы прядь волос и положил ее на могильный холм. В это самое время из дворца вышла толпа женщин в черных, печальных одеждах. Среди них была и Электра, дочь Агамемнона, ничем не отличавшаяся от своих спутниц – в доме родной матери житье Электры было не лучше, чем у последней из рабынь.

Чтобы не быть преждевременно узнанными, Орест с Пиладом отдалились в сторону; женщины в черном приблизились к могильному кургану и готовились приступить к принесению жертвы.

Почти все они были пленными троянками, невольницами Клитемнестры, и ненавидели повелительницу свою как за ее жестокость и высокомерие, так и за смерть доброго царя Агамемнона и вещей дочери Приама – Кассандры.

Клитемнестра послала их принести жертву на могиле Агамемнона: всю ночь царицу мучили страшные, зловещие сны: проснувшись, она долго размышляла о том, что значат увиденные ею сны, и так наконец объяснила себе смысл их: тень убитого супруга гневается на нее и грозит ей близкой карой. И чтобы примириться с гневной тенью, царица послала невольниц принести жертву на могиле убитого царя. В глубокой печали приблизились рабыни к кургану и, остановившись, стали бить себя в грудь и раздирали одежды: с жалобными песнями пошли они потом вокруг могилы и обошли ее несколько раз. Убитая скорбью, Электра все это время стояла неподвижно, потом взошла на могильный холм и хотела совершить возлияние, но внезапно остановилась и обратилась к сопутствовавшим ей девам с вопросом: как молиться ей и приносить жертву за мать, не оскорбляя тени отца? Спутницы отвечали ей, что молиться ей следует не за мать, а за Ореста и за всех ненавидящих злого Эгисфа. Согласилась с ними Электра и, молясь, возгласила:

– Вы, владыки подземных обителей, властвующие над тенью отца моего, и ты, земля, священная матерь, – вам возливаю я эту жертву! К тебе, о отец, взываю я: сжалься надо мной и Орестом. Взгляни – мать отвергла нас и избрала себе в супруги Эгисфа, твоего убийцу; Орест живет в изгнании, мне же от матери чести не больше, чем последней из невольниц. Сама же она живет в роскоши и безумно расточает то, что собрал ты тяжкими трудами и горькими лишениями. Помоги нам, отец, помоги Оресту возвратиться в родную страну, меня же охрани и соблюди в чистоте – да не коснется меня порок и беззаконие! Знаю – врагам нашим не пройдут безнаказанно их злодеяния: придет время, и совершится месть над злодеями.

Так взывала дочь Агамемнона и сотворила жертвенное возлияние; девы снова запели печальную песнь.

Когда Электра, окончив жертвоприношение, сходила с могильного холма, внезапно увидала она прядь волос. Волосы те походили на ее собственные: очевидно, это волосы Ореста: кто же, кроме него, воздаст такую честь могиле забытого всеми царя.

Но отчего же сам Орест не явится в Аргос и не совершит мести над убийцами отца? Вопрос этот пробудил в Электре много грустных мыслей; долго стояла она в раздумье и смущении. Тихо подошел к ней тогда Орест и назвал себя по имени. Усомнилась Электра в том, что видит перед собой брата, – и Орест, чтобы убедить сестру, показал ей свою одежду, которую сама же она ему и сшила. Электра готова была вскрикнуть от радости, но брат остановил ее и учил быть осторожной, дабы враги не проведали до времени о его прибытии.

Подняв руки к небу, сын Агамемнона воззвал к Зевсу и попросил у него милости и помощи в предпринятом деле, молил, чтобы не допустил миродержец погибнуть птенцам орла, коварно умерщвленного змеей. Тут Электре и ее спутницам пришлось, в свою очередь, останавливать и предостерегать взволнованного юношу; но на предостережения их он отвечал, что уверен в успехе своего дела, ибо предпринято оно по воле и настоянию Аполлона. Страшными муками, безумием, всеми ужасами и всяким злом, какое только может поразить смертного, грозил Аполлон Оресту, если он не исполнит его воли, не отомстит злодеям за смерть отца.

Рассказы сестры об умерщвлении отца их, о позорных деяниях матери, о том, как томила и унижала она свою собственную дочь, наполнили Ореста таким гневом, что он готов был тотчас же исполнить священную волю Аполлона, совершить месть над убийцами отца. Еще раз призвал Орест на помощь тень отца и стал совещаться с сестрою о том, как приступить к делу: велено было ему от оракула хитростью погубить врагов – подобно тому, как и сами они хитростью умертвили Агамемнона.

Переговорив с братом, Электра поспешно отправилась внутрь дворца. Немного спустя Орест с Пиладом подошли к воротам и постучались. Привратники донесли царице, что ее спрашивают два странника, желающие сообщить ей какуюто новость. Клитемнестра вышла из дворца и дружески спросила у пришельцев, какая им до нее нужда и что хотят они сообщить ей. Орест отвечал ей:

– Я пришел, царица, из Авлиды, что в фокейской земле. На пути повстречался мне незнакомец – имя ему Строфий; узнав, что я буду проходить через Аргос, он просил меня зайти к тебе и сообщить, что Орест, родственник твой, умер. Не знает теперь Строфий, что делать ему с телом вашего родича: предать ли его земле на чужбине, или переслать прах его к вам, в Аргос, – может быть, вы захотите совершить над ним обряд погребения. Вот какую весть принес я тебе, царица.

Электра подняла громкие вопли; сама же царица не могла скрыть своей радости при известии о смерти сына. Радушно приняла она пришельцев, приказала ввести их во дворец и тотчас отправила Килиссу, бывшую кормилицу Ореста, к Эгисфу, находившемуся в то время в поле. Горько рыдала Килисса, услыхав о смерти своего питомца, но, послушная воле своей повелительницы, отправилась в путь; когда она проходила мимо толпы троянских рабынь, они утешили ее, объяснив, что Орест жив и что весть о его смерти – ложная весть. Научили также они Килиссу, чтобы постаралась она привести Эгисфа в Аргос одного, без копьеносцев и телохранителей, сопровождавших тирана повсюду. Так и случилось, как желали троянки: Эгисф, обрадованный вестью о смерти пасынка, возвратился в город один, без своей свиты, и поспешно отправился во дворец, желая лично видеть странников, принесших радостную для него весть. Но лишь только вступил он в свое жилище и приблизился к чужеземцам – Орест бросился на него и поразил его мечом. Один из рабов, видевший смерть Эгисфа, в ужасе бросился в покои Клитемнестры и громким голосом позвал ее к себе. Бледная и трепещущая от страха, вышла к нему царица.

– Мертвецы, – молвил раб, – выходят из могил и умерщвляют живых!

– Горе мне! – воскликнула Клитемнестра. – Понятна мне загадочная речь твоя: хитростью поймали нас в сети, коварством губят нас, как мы некогда губили других! Неси мне скорей мою старую секиру; посмотрим, кто победит, кто погибнет.

Лишь только произнесла Клитемнестра эти слова, как к ней подошли Орест с Ниладом, готовые предать ее смерти.

– Вот и отыскали мы и тебя, – сказал Орест. – С сообщником твоим мы уже покончили.

– Горе мне, бедной! Убит Эгисф, дорогой мой супруг!

– Горячо, как я вижу, любила ты мужа, не разлучайся же с ним и теперь, вместе низойдете и аид.

– О, сын мой! – взмолилась к мстителю преступная Клитемнестра. – Удержи свою руку, пощади эту грудь – грудь матери, питавшую и лелеявшую тебя в дни твоего младенчества! – И с этими словами она отвела занесенный над нею меч.

Орест остановился в раздумье и, смущенный, взглянул на друга. Пилад напомнил ему повеление дельфийского бога. Тут Орест снова исполнился гневом и, невзирая на угрозы и клятвы преступной матери, повлек ее в ту часть дворца, где лежало тело Эгисфа. Здесь и пала она под мечом сына.

С обнаженным, окровавленным мечом в руке вышел Орест из царского жилища: вслед за ним вынесли оттуда трупы Эгисфа и Клитемнестры и положили их рядом, на том самом месте, где несколько лет назад лежали тела Агамемнона и Кассандры. Все царские слуги, все друзья царя Агамемнона и густые толпы народа поспешно сходились на площадь, радуясь и благодаря богов за освобождение из-под власти тирана. Громкими, восторженными криками приветствовал парод сына Агамемнона и тотчас же провозгласил его своим царем и повелителем.

Орест старался оправдать перед народом свое дело.

– Вот лежат перед вами, – говорил Орест, – трупы тиранов родной земли, убийц отца моего, наших общих злодеев! От руки моей приняли они кару за свои злодеяния; и как были они неразлучны в величии, восседая на царском престоле, так и теперь неразлучны. Запятнанная кровью одежда, покрывающая тела их, – это та самая одежда, которой связали они отца моего в тот миг, как заносили над несчастным нож. Раскиньте ее, растяните пошире: пусть всевидящий Гелиос, от которого не сокрылись дела моей матери, будет свидетелем и мною совершенного дела. Счастлив я, что совершил месть над убийцами отца, но скорбь томит мне сердце, ужас объемлет меня! Не мог я оставить без отмщения смерти отца, а потому не пощадил и матери; сам Аполлон велел мне умертвить ее и ее сообщника: страшными карами грозил мне бог, если я не исполню его воли. К нему и прибегну я теперь – пойду в дельфийский храм и у алтаря Аполлона буду искать себе спасения!

Друзья старались успокоить и ободрить смущенного, испуганного собственным делом Ореста, но не внимал он утешениям: мрачный и отчаянный, неподвижно стоял он, безумно поводя вокруг глазами. Поднялись перед ним из земли страшные, грозные чудовища – волосы их переплетены были змеями, ужас наводили взгляды: то были эринии[115], явившиеся мстить несчастному за убиение матери. В трепете побежал от них юноша – в дельфийском храме Аполлона надеялся он найти себе спасение и избавиться от преследования богинь-мстительниц.

4. Орест и эринии

(Эсхил. «Эвмениды»)

Спасаясь от преследований эриний, Орест убежал в Дельфы, где Аполлон принял его под свою защиту и очистил от кровавого преступления. Но богини-мстительпицы не отступали от Ореста и стерегли его денно и нощно. Раз, на утренней заре, когда эринии были объяты сном, тихо, не зримый никем, предстал юноше Аполлон и велел ему следовать за Гермесом: чтобы спасти страдальца от грозных богинь, Феб усыпил их.

– Не смущайся, – говорил он Оресту. – Я не предам тебя и не покину; хотя довольно много придется претерпеть тебе лишений и мучений: мстительницы будут гнаться за тобой и преследовать тебя на суше и по морям. Ты же ступай теперь в Афины, город Паллады, сядь у подножия древнего изображения богини и у нее ищи защиты: подадут там тебе оправдание и очищение, и грозные страшилища навсегда отступят от тебя. Помощь моя всегда будет с тобой: ибо ты умертвил мать по моему повелению».

Лишь только Орест с Гермесом успели скрыться, из земли поднялась тень убитой Клитемнестры.

– Вы спите, богини, – воскликнула она. – Вот как вы пренебрегаете мною! Преступник, убийца матери, убежал от вас и дерзко насмехается теперь над вами.

Эринии, все еще сонные, издали невнятный стон.

– Внемлите же мне, – продолжала Клитемнестра, – пробудитесь! Жертва ваша с каждым мгпо вением все дальше убегает от вас.

– Удержи, схвати, порази его! – простонали эринии во сне.

– Вы спите и лишь во сне преследуете беглеца! – гневно восклицала Клитемнестра. – Проснитесь же! Сжальтесь над моими страданиями, не позвольте матереубийце избежать заслуженной им кары!

Так взывала печальная тень и снова скрылась под землею. Эринии проснулись, громко вскрикнули и, толкая и укоряя одна другую, бросились всюду искать свою жертву. Кипя бешеной яростью, осыпая Аполлона упреками и угрозами, они понеслись наконец по следам Ореста.

После долгого странствования Орест прибыл в Афины. Умоляя о защите, он сел у алтаря Паллады и обхватил руками изображение богини. Вскоре явились перед ним его преследовательницы, мстительные эринии. Долго гнались они за беглецом, долго искали его по всем землям и морям и, отыскав наконец, готовы были броситься и растерзать свою жертву. Но Орест при появлении страшных богинь не смутился, не устрашился угроз их: не отходя от алтаря Афины Паллады, властительницы страны, он громко взывал к ней, прося себе милости и защиты.

И Паллада услышала вопли и мольбы сына Агамемнона и, блистая оружием и доспехами, явилась к нему на помощь. Обе стороны – и Орест, и эринии – предоставили богине решение своего дела:

– Искони мы караем злодеяния людей, – говорили эринии. – Трепещут пред нами в аиде преступные тени; но власть наша не ограничивается пределами подземного царства: преследуем мы и живых злодеев, гоним и не даем покоя убийцам и при жизни. Так покараем мы и этого злодея и никогда не отступимся от него: он обагрил руки в крови матери своей.

– Богиня, – начал оправдываться Орест, – ты знала отца моего Агамемнона, сокрушителя илионских твердынь, ведаешь ты и печальную его кончину: возвратясь из-под Трои, он коварно был умерщвлен моей матерью. Я рос в изгнании, вдали от родной земли, в Аргос пришел уже юношей и отомстил за смерть злополучного отца – умертвил мать; так повелел мне Феб Аполлон, грозивший мне страшными карами за неисполнение его воли. Суди меня, богиня: я предаю свою судьбу в твои руки.

Выслушав обе стороны, Паллада приступила к суду: избрала из афинских граждан почетнейших старцев и, обязав их клятвой – выслушать и судить тяжущихся беспристрастно, предоставила им решить судьбу Ореста. Установленный богиней суд – ареопаг – долженствовал быть вечно оплотом и хранилищем права в ее славном городе. Когда собрались созванные глашатаями старцы и сели на ступенях храма Афины, началось разбирательство. Эриниям, как обвинительницам, предоставлено было говорить первыми; на обвинения их и на все вопросы Орест отвечал спокойно и не запирался в том, что умертвил мать. Но, обратясь к защитнику своему, Аполлону, присутствовавшему при суде, просил у него себе помощи, защиты делу, совершенному по его же повелению. Феб Аполлон стал защищать обвиненного и говорил с божественным, всепобеждающим спокойствием. Он обратил внимание судей на тяжесть преступления Клитемнестры: преступная подняла руку на славного царя, возвеличенного самим Зевсом, коварством погубила своего супруга и повелителя. Такое кровавое преступление не могло оставаться без отмщения, и месть следовало совершить сыну убитого; потому-то Аполлон и послал Ореста в Аргос с повелением предать смерти преступную мать.

Тут встали судьи и начали подавать голоса. По воле Паллады они поочередно подходили к алтарю ее и бросали в стоявшую на нем урну камешки – белые или черные. Признававшие Ореста виновным клали черные; те же, которые находили его невиновным, – белые. После всех бросила камешек в урну сама Афина и сказала, что если число обвиняющих и оправдывающих будет равно, то подсудимый должен быть признан невиновным. И когда открыли урну, оказалось, что число черных и белых камешков было в ней одинаково.

Орест был оправдан. Полный радости, восторженно благодарил он спасительницу свою Палладу и, благословляя славный город ее, поспешно отправился в родную страну, во владения отца своего Агамемнона.

Эринии же, пылая яростной злобой, остались на месте; раздраженные судом ареопагитов, громко жаловались они на новых богов, не признающих за ними исконных прав их, и грозили опустошить и поразить несчастьями страну Афины Паллады.

Богиня старалась смягчить яростную злобу страшных дев: она предложила им навсегда остаться в ее стране, обещав, что афиняне в будущем станут воздавать им священнейшие почести. И грозные богини смягчились и согласились на предложение Паллады; они отреклись от своих исконных прав и обычаев и остались в афинской земле, готовые покровительствовать ее гражданам: посылать плодородие нивам и стадам, людям же – мир и счастье и цветущую силу здоровья. Афинские жены и девы торжественно, с ярко пылающими светильниками, отвели богинь в их будущее обиталище – в грот, находившийся при подошве Ареева холма. Здесь впоследствии эриниям был построен храм.

5. Ифигения в Тавриде

(Еврипид. «Ифигения в Тавриде»)

Так поселились эринии на афинской земле, но не все они примирились с богиней Афиной: некоторые, негодуя на нее и на первых ареопагитов, не признавали справедливым суда их, не отступили от Ореста и продолжали преследовать его.

В отчаянии он снова бежал в Дельфы, и Аполлон, чтобы навсегда избавить несчастного от преследований эриний, велел ему плыть в Тавриду и привезти оттуда в афинскую землю изображение Артемиды. Орест снарядил корабль и вместе с неразлучным другом своим Пиладом и некоторыми другими юношами отправился в путь. Пристав к пустынному, скалистому берегу варварской страны, они укрыли корабль свой в ущелистый, отовсюду закрытый залив и, выйдя на сушу, отправились отыскивать храм, в котором находилось изображение Артемиды.

Храм этот находился невдалеке от берега; в нем скифы отправляли богине кровавые жертвы: закалывали у алтаря ее всех чужеземцев, прибывших в их страну. Орест хотел немедленно перелезть через ограду храма или выломить ворота и похитить изображение Артемиды, но Пилад остановил его и советовал отложить дело до ночи: ночью безопаснее и легче похитить изображение богини.

Совет Пилада был принят, и юноши отправились назад, к кораблю, и здесь ожидали наступления ночи.

В том храме жрицей была Ифигения, сестра Ореста, перенесенная сюда из Авлиды Артемидой. Много уже лет провела в Тавриде Ифиге ния, томясь тоской и не находя в себе сил для служения богине, для совершения жертв, приносимых в скифском храме. По долгу жрицы она должна была принимать участие в скифских жертвоприношениях, в заклании чужеземцев, попадавших в руки скифов. Хотя несчастные жертвы были убиваемы не ее рукой, но на ней лежала обязанность окроплять их предварительно освященной водой. Тяжело, невыносимо тяжело было девушке смотреть на отчаяние и муки несчастных, кровью обливалось ее сердце. Так томилась она в стране диких варваров и с великой скорбью вспоминала о прекрасной родине своей, где мирно и счастливо, как ей казалось, текут дни близких ее сердцу людей.

Ночью, перед тем как Орест и Пилад приблизились к храму, Ифигения видела страшный сон. Снилось ей, что она на родине, во дворце своего отца. Вдруг задрожала под нею земля, и она убежала из дома, а когда потом оглянулась назад, то увидела, как рушились на землю стены и балки дворца. Только одна колонна осталась на месте, и эта колонна заговорила человеческим голосом. Она же, как жрица, омывала эту колонну, громко рыдая. Страхом и ужасом наполнил ее этот сон: на кого могло указывать это видение, если не на брата ее Ореста? Ореста – опоры ее семьи – не стало: ибо кого она кропила священной водой, тот был обречен на смерть.

На другой день рано утром вместе со служительницами перед храмом приносила она жертву за умершего брата своего и громко рыдала о несчастной судьбе семьи своей, о милом брате и о своей собственной участи. В это время прибежал к ней с морского берега пастух и сказал, чтобы поспешила она с приготовлениями к человеческой жертве: двое юношей из греческой земли пристали на корабле своем к берегу и захвачены в плен.

– Гнали мы, – рассказывал пастух, – быков своих к морю, туда, где подымается высокая скала, подмытая постоянным прибоем морских волн. Один из нас увидел на берегу двух юношей и тихо сказал: «Видите, там, на берегу сидят два божества». Один из нас поднял руки и стал молиться, но другой из товарищей, улыбаясь, сказал ему: «Это двое юношей, потерпевших кораблекрушение. Они скрылись в этой пещере, зная обычай нашей страны приносить в жертву всех чужеземцев, пристающих к нашему берегу». Почти все мы согласились с этим мнением и уже хотели схватить юношей для принесения в жертву нашей богине.

Но тут встал один из чужеземцев, стеная и потрясая головой и руками, воскликнул: «Пилад, разве ты не видишь эту ужасную преследовательницу, не видишь, как хочет она задушить меня. А вот и другая, она изрыгает огонь и смерть, крылатая, в одной руке держит она мать мою, другой же сбрасывает на меня целую гору. Куда бежать мне?» То ревел он, как вол, то лаял, как собака. В страхе недвижимо смотрели мы на юношей, и вдруг тот юноша, что издавал пронзительные крики, с обнаженным мечом бросается на наше стадо, неистово наносит быкам тяжелые раны, думая, что преследует эриний. Тогда мы приготовились к отпору; собрали весь народ – с такими полными сил юношами нам, пастухам, трудно было бы справиться. После долгих беснований юноша упал, наконец, на землю с пеной у рта, и тогда-то, пользуясь благоприятной минутой, мы вместе со всем народом бросились на него. Но друг его поспешил к нему на помощь, отер пену с лица его, прикрыл тело одеждой и отбивал все наносимые ему удары. Скоро пришел юноша в чувство и, видя, как толпы народа, окружив, бросают в него камни, воскликнул: «Пилад, вооружись мечом и следуй за мной!» Так он сказал, и оба с обнаженными мечами бросились на нас. Мы разбежались. Но в то время как юноша преследовал одну часть толпы, другая вернулась и снова стала метать в него камни. Долго не прекращалась битва. Наконец, утомленные, припали юноши к земле, мы подбежали, камнями выбили из рук их мечи, а самих связали. Привели их затем к царю, а царь прислал нас сюда, чтобы ты как можно скорей приготовила священную воду для жертвы. – Сказав это, пастух поспешил к своим товарищам.

Скоро служители храма привели связанных Ореста и Пилада. Но древнему обычаю жрица развязала им руки, чтобы они были принесены в жертву богине свободными, и послала служителей в храм, чтобы совершить обычные приготовления к жертве. Оставшись теперь одна с несчастными, обреченными на заклание юношами, полная сострадания жрица сказала им:

– Бедная, какая мать родила вас на горе? Кто ваш отец? Горе сестре вашей, если у вас есть сестра, сестре, лишающейся таких братьев. Мраком покрыты намерения богов; опасности никто не предвидит; трудно узнать наперед, что готовится человеку, горе или радость. Скажите, юноши, откуда вы? Дальний ли путь привел вас в эту страну, где должны остаться навеки?

Так сказала она, и Орест ей отвечал:

– Зачем оплакиваешь ты горе наше, о дева; не мудро сетовать долго о смерти, когда она так близка и неизбежна. Пусть совершится то, что назначено роком, не оплакивай нас, мы знаем обычаи здешней земли.

– Но как зовут вас, – продолжала расспрашивать Ифигения юношей, – из какой страны вы родом?

– Зачем тебе знать наши имена? В жертву должна ты принести тела наши, а не имена. «Несчастные» – вот наше имя. Незачем тебе знать и о том, где наша отчизна; но если же ты непременно желаешь знать это, знай: родом мы из Аргоса, из славного города Микены.

– Неужели ты говоришь правду?! Скажи же тогда мне, знаешь ли ты о знаменитой Трое? Говорят, она взята и разрушена!

– Да, это правда, молва не обманула тебя.

– И Елена снова в доме Менелая? И ахейцы возвратились на родину? И Калхас? И Менелай?

– Елена опять в Спарте с прежним супругом своим, Калхас умер[116], Одиссей же еще не возвратился на родину.

– Но жив ли Ахилл, сын Фетиды?

– Нет, Пелеева сына не стало: напрасно совершил он в Авлиде свое брачное пиршество.

– Да, то было празднество мнимого брака: так говорят все видевшие это.

– Но кто же ты, дева, знающая столько о Греции?

– Я сама из Эллады; но в ранней юности постигло меня горе. Скажи мне, что стало с вождем ахейского войска, с тем, кто считался таким счастливцем.

– О ком спросила ты? Тот вождь, которого я знал, не принадлежал к счастливцам.

– Я спросила об Агамемноне, Атреевом сыне.

– Не знаю я о нем, дева, перестань расспрашивать.

– Нет, скажи мне, заклинаю тебя богами, умоляю тебя!

– Погиб он, злосчастный, и своей смертью причинил гибель другим. Убила же его собственная жена. Но умоляю тебя, не продолжай расспросов.

– Скажи мне, юноша, живы ли дети убитого, жив ли правдивый, мужественный Орест и помнят ли в той семье о принесенной в жертву Ифигении?

– Электра, дочь Агамемнона, еще жива; сестра же ее погибла из-за негодной жены, а сын блуждает повсюду и нигде не может преклонить головы.

Ужасные вести о родительском доме глубоко потрясли бедную девушку.

Лишь одно утешило ее в безграничном горе: жив еще брат ее Орест, которого она считала умершим. Долго с покрытым лицом стояла она и в отчаянии ломала руки, наконец, обратись к Оресту, спросила:

– Друг, если я избавлю тебя от смерти, не сможешь ли ты доставить родным моим письмо – его написал один пленный грек. За эту услугу ты получишь вместе с жизнью свободу. Но твой товарищ, к несчастью, должен умереть, того требует здешний народ.

– Прекрасны речи твои, о дева, с одним лишь я не согласен: с тем, что должен умереть друг мой. Было бы несправедливо, если бы сам я бежал отсюда и оставил здесь на гибель того, кто никогда не покидал меня в минуту опасности. Нет, отдай ему послание, и пусть умру я.

Тут начался между великодушными друзьями спор: Пиладу тоже не хотелось возвращаться на родину без друга. Наконец победу одержал Орест:

– Ты живи, дорогой мой, и дай мне умереть. Оставить горькую жизнь, над которой тяготеет гнев богов, не жаль мне; но ты счастлив; на доме твоем не лежит никакого пятна, над моим же тяготеют преступления и бедствия. Живи для сестры моей Электры, которая обручена с тобой, не изменяй ей; ступай в свой отцовский дом, в Фокиду, когда же будешь в Микенах, воздвигни мне памятник, и пусть Электра прольет по мне слезы и посвятит мне прядь волос своих.

Пилад обещал исполнить волю друга, взял послание жрицы и поклялся доставить его по назначению, если только не поднимется буря и волны не поглотят послание. Но чтобы и в таком случае не пропало известие, Пилад попросил жрицу сообщить ему содержание письма.

– Сообщи Оресту, – сказала она, – сыну Агамемнона в Микенах, что Ифигения, сестра твоя, которую вы считаете умершей, жива и шлет вам это послание.

– Где же она, – воскликнул Орест, – неужели возвратилась она из царства теней?

– Ты ее видишь перед собою. Но не прерывай меня: пусть он тайно увезет меня в Аргос, из этой варварской страны, пусть избавит меня от обязанностей приносить людей в жертву Артемиде. В Авлиде же спасла меня богиня, послала вместо меня лань, и ее-то заклал отец мой, воображая, что поражает меня. Сама богиня привела меня в эту страну. Вот содержание письма.

– О, мне нетрудно исполнить клятву, – воскликнул Пилад. – Немедля исполняю я свое обещание и вручаю тебе, Орест, письмо сестры.

Вне себя от радости, Орест обнял сестру и воскликнул:

– Дорогая сестра! Дай же мне обнять тебя! Я едва верю своему счастью! Как чудно ты открыла себя!

– Назад, чужеземец, – воскликнула Ифигения, – зачем ты дерзко прикасаешься к одежде жрицы, до которой не смеет касаться ни один смертный!

– Сестра, дочь отца моего Агамемнона! Не убегай от меня! Перед тобою брат, которого ты отчаялась видеть.

– Ты брат мой, чужеземец? Замолчи, не обманывай меня. Разве изгнан Орест из Микен?

– Да, там пет твоего брата, злосчастная; ты перед собою видишь Агамемнопова сына.

– Но можешь ли ты доказать это?

– Слушай. Ты знаешь о распре Атрея с Фиестом из-за золотого овна? Знаешь, как вышила ты этот спор на прекрасной ткани. Ты так же вышила на другой ткани, как Гелиос, негодуя на Атрея, угостившего Фиеста таким ужасным кушаньем, отклонил в сторону свою колесницу. Когда мать обмывала тебя в Авлиде, ты дала на память ей прядь волос. Все это слышал я от Электры. Но вот что видел и сам я: в Микенах, в женской горнице, скрыла ты то копье, которым Пелопс поразил Эномая.

– Да, ты брат мой, – воскликнула Ифигения и заключила брата в свои объятия. – О, дорогой мой! Какое счастье, что я тебя вижу и могу обнять тебя.

Брат и сестра предались на время радости свидания, но Пилад напомнил им о предстоящих опасностях. Орест сообщил сестре о цели своего прибытия в Тавриду и спросил у нее совета, как бы им похитить статую Артемиды и вместе бежать. План Ифигении был такой. Под тем предлогом, что статуя богини осквернена приближением к ней чужеземцев, двух братьев, запятнавших себя матереубийством, ее – эту статую – вместе с многогрешными жертвами нужно омыть в волнах моря. Омовение должно происходить у того места, где скрыт хорошо оснащенный корабль Ореста. На этом корабле думала Ифигения убежать из Тавриды.

В то время как Ифигения несла из храма статую богини, подошел к ней царь этой страны Фоас посмотреть, принесены ли чужеземцы в жертву Артемиде, и немало удивился, когда увидел изображение богини в руках жрицы. Ифигения повелела ему стоять вдали, в портике храма, так как образ богини осквернен преступными чужеземцами.

– Богиня разгневана, – сказала ему Ифигения, – никем не тронутый, образ ее сдвинулся с места и закрыл очи. Омыть его следует морской водой и ею же омыть надо и чужеземцев, прежде чем приносить их в жертву.

Царь, глубоко уважавший жрицу, поверил ее словам и похвалил ее начинание. Он приказал сковать чужеземцам руки, закрыть им лица и взять для безопасности несколько служителей. Жрица повелела, чтобы народ остался вдали от того места, где должен был совершиться обряд омовения, и чтобы царь в ее отсутствие очистил храм огнем. Торжественная процессия при свете факелов потянулась к морю. Впереди шла жрица с изображением богини, за нею скованные чужеземцы, рядом с ними служители, за ними вели ягнят, предназначенных для очистительной жертвы. Царь остался в храме.

Прибыв к берегу моря, жрица повелела служителям удалиться на такое расстояние, чтобы они не могли видеть обряда. Затем сама она повела юношей к тому месту, где был скрыт за скалой корабль. Издали слышали служители, как раздавались гимны, которыми сопровождалось очищение. Долго ждали они окончания обряда, наконец, опасаясь, как бы не освободились чужеземцы от оков и не нанесли жрице оскорбления, решились нарушить ее повеление и приблизились к месту очищения. Там увидели они у берега греческий корабль и на нем пятьдесят гребцов: юноши же, обреченные на жертву, освобожденные от оков, по спущенной с корабля лестнице были готовы уже ввести жрицу на корабль. Быстро подбежали таврийцы, схватили деву, схватились за канаты и весла корабля и воскликнули:

– Кто это похищает у нас жрицу?

– Я, брат ее Орест, сын Агамемнона, освобождаю сестру, которую у меня похитили.

Но таврийцы не отпускали ее и хотели увести с собой. Началась ужасная схватка между ними и обоими юношами. Таврийцы были отбиты, Орест с сестрой успели взойти на корабль и взять с собой изображение Артемиды. Радостно истретили их товарищи и изо всех сил направили корабль к выходу из узкой бухты. Но в то время как подплывали уже они к проливу, огромной волной отбросило их назад. Тогда Ифигения, подняв руки к небу, взмолилась Артемиде:

– О, дочь Латоны, дай жрице своей покинуть этот негостеприимный берег и достичь Эллады. Прости мне мой обман. Брат твой мил тебе, бессмертная, пристало и мне любить моего брата.

К мольбе девы присоединились громкие мольбы гребцов, работавших изо всех сил, чтобы продвинуть корабль вперед. Но буря прибила его к скале. В то время как греки боролись с силой поднятых бурей волн, служители поспешили к царю, чтобы сообщить ему о случившемся. Быстро собрал Фоас весь народ, чтобы с ним отправиться в погоню за чужеземцами. Но в то время как Фоас приближался к кораблю, в воздухе предстала ему Афина Паллада, преградила ему путь и сказала:

– Куда стремишься ты, царь? Выслушай меня; я богиня Афина. Оставь гнев свой. По повелению Аполлона прибыл сюда страдающий помешательством сын Агамемнона, чтобы отсюда увезти сестру в Микены и изображение Артемиды в Аттику. Не удастся тебе захватить и умертвить Ореста в эту бурю, ибо Посейдон – в угоду мне – ровняет для него поверхность вод Океана.

Фоас покорился воле богини и судьбе. Он оставил злобу свою на Ореста и Ифигению и служительницам храма, помогавшим Ифигении при обрядах, позволил вместе с нею возвратиться на родину.

Так, незримо сопровождаемые Афиной Палладой и Посейдоном, возвратились Орест и Ифигения в Элладу. Ореста уже не преследовали с этих пор эринии[117]; он освободился от помешательства и воздвиг на берегу Аттики храм, посвященный Артемиде и где жрицей была Ифигения. Затем Орест возвратился в Микены, где престолом завладел Алет, сын Эгисфа. Орест умертвил Алета и вернул себе отцовское наследство.

Друг же его Пилад вступил в брак с Электрой и вместе с нею удалился в родную Фокиду.

6. Смерть Неоптолема от Ореста

(Еврипид. «Андромаха»)

Когда Агамемнон с Менелаем отправлялись под Трою, последний дал обещание выдать дочь свою Гермиону за Ореста. Но под стенами Трои Менелай забыл свое слово и дочь свою обещал уже в жены Неоптолему, сыну Ахилла. Возвратившись на родину, немедленно отправил он Гермиону с богатым приданым во Фтию. Но по собственной вине своей она не была счастлива в доме супруга. Гордая своими богатствами, она не могла внушить к себе любви Неоптолема. В доме жила вдова Гектора Андромаха, которую после разрушения Трои взял себе невольницей Неоптолем. Гермиона не могла видеть спокойно, как уважает муж ее эту троянку, и замыслила отомстить сопернице.

Случилось так, что по возвращении из-под Трои Неоптолем провинился перед Аполлоном. Вступив в Дельфы, надменный Неоптолем дерзнул потребовать от Аполлона ответа, почему он лишил жизни Ахилла, его отца, и грозил даже разграбить и разрушить самый храм бога. Дельфийцы, ободренные самим Аполлоном, помешали юному герою исполнить это намерение. Впоследствии Неоптолем раскаялся в своем дерзком поступке, отправился опять в Дельфы, чтобы просить у бога прощения и милости на будущее. Гермиона же воспользовалась отсутствием супруга, чтобы привести в исполнение свой план мести. Она призвала отца своего на помощь в борьбе против ненавистной троянки, будто бы злыми чарами своими отвратившей от нее сердце супруга.

Менелай прибыл во Фтию. Заметив, что Гермиона замышляет с ним против нее и сына ее Молосса что-то недоброе, Андромаха нашла себе убежище у алтаря Фетиды; сына же спрятала в одном дружелюбно расположенном к ней семействе. Напрасно надменная Гермиона требовала, чтобы Андромаха отошла от алтаря и изображения богини: скорее готова была Андромаха умереть у алтаря, чем отдаться в руки ненавистной, жестокой царицы. Пришел Менелай, уже открывший убежище Молосса, и грозил умертвить сына Андромахи, которого держал на руках, если она не оставит своего убежища. В случае же, если она отдастся в его руки, он обещал оставить сына в живых.

Чтобы спасти сына, мать решилась умереть и оставила алтарь. Менелай тотчас же велел схватить ее, заключить в оковы и, не стыдясь, объявил, что умрет и она, и малютка Молосс. Только появление из Фарсала старца Пелея спасло Андромаху и ее сына от насильственной смерти. Пристыженный упреками Пелея, Менелай удалился на родину.

Гермиона была в отчаянии: от супруга она должна была ожидать жестокой кары. Сознавая свою вину, она рвала на себе волосы, раздирала свои одежды и лишила бы себя жизни, если бы этому не помешали ее прислужницы. Но неожиданно подоспел к ней помощник: то был Орест.

Любовь, которую питал он к Гермионе, в нем еще не угасла: Неоптолема же ненавидел он вдвойне за то, что тот не только не уступил ему невесты, но еще и посмеялся над ним. Услышав, что Неоптолем отправился в Дельфы, он поспешил во Фтию, чтобы увести оттуда Гермиопу.

На пути во Фтию Орест пробыл некоторое время в Дельфах и через дельфийских друзей своих распространил слух, что Неоптолем направился в святилище Аполлона с недобрыми намерениями. Дельфийцы решились убить царя Фтии, как только он вступит в их город. В то время как Неоптолем приносил в храме жертву Аполлону и просил у него милостей, внезапно напала на него подстрекаемая Орестом толпа дельфийцев и после долгой, жестокой борьбы умертвила его[118]. Спутники спасли его тело и перенесли во Фтию.

Глубокой скорбью объят был старец Пелей, когда увидел тело своего внука. Сын Пелея пал на войне, предпринятой из-за Менелая, а теперь и славный внук его так преждевременно погиб от Менелаевой дочери. Бездетный, одинокий, должен был Пелей влачить последние дни свои; жизнь стала ему в тягость. Божественная дочь Нерея повелела Пелею перенести тело внука в Дельфы и там похоронить близ храма, чтобы могила его была дельфийцам вечным укором. Андромаха же, вступив в брак с Геленом, сыном Приама, который пленником приведен был во Фтию, с сыном своим удалилась в Эпир, в страну молоссов. Там суждено было царствовать Молоссу, бывшему последней ветвью рода Эакидов. Самому же Пелею обещано было бессмертие.

Похоронив внука, которого дельфийцы почитали как покровителя на фтийских состязаниях, Пелей, по повелению Фетиды, отправился в грот фессалийского мыса Сепиаса, и там Фетида со всем хором нереид сопровождала его в глубину моря, где он вместе с божественной супругой, не старея, живет блаженной жизнью. А великий сын его Ахилл, бессмертный, живет на прекрасном острове Левке на Понте Евксинском вместе с другими блаженными героями, и все корабельщики чтут его как вождя-спасителя.

Книга тринадцатая. Возвращение Одиссея

1. Киконы. Лотофаги

(Гомер. «Одиссея». XI, 39-104)

С двенадцатью кораблями отплыл Одиссей от разрушенных стен Илиона. Сильный ветер разлучил его с остальным флотом и прибил корабли его к киконскому[119] городу Исмару, лежавшему на фракийском берегу. Одиссей разрушил этот город, истребил мужчин, а женщин и сокровища разделил со своими спутниками. Затем посоветовал он товарищам обратиться в поспешное бегство, но они, глупые, отвергли его совет и целую ночь пили и пировали, зарезав много мелкого скота и криворогих быков. Тем временем исмарские мужчины, успевшие спастись бегством, собрали живших в соседстве с ними дальше от моря киконов, в большом количестве и привыкших к ратному делу. Вдруг, рано утром, явилось их так много, как листьев древесных или вешних, ранних цветов, и вступили они с ахейцами в кровавый бой. Целый день медными острыми копьями бились Одиссеевы соратники с врагами, и только тогда лишь, когда солнце стало склоняться к закату, отступили они, оставив на поле битвы от каждого корабля по шести отважных бойцов. Остальные поспешили к кораблям, радуясь, что сами спаслись от смерти. Но до тех пор не отчаливали они от берега, пока Одиссей не назвал по имени каждого из павших в битве на берегу ахейцев – таков был обычай: этим только и можно было успокоить тени умерших на чужбине.

Далее поплыл Одиссей со своей дружиной. Вдруг настигла его страшная буря; густые тучи облекли море и сушу, и с грозного неба сошла на землю страшная ночь.

Сильно бушевала буря, быстро мчались гонимые ею корабли, погружаясь носами в волны; трижды, четырежды разорваны были паруса. Поспешно свернули их Одиссеевы спутники, сами же взялись за весла и стали править к ближайшему берегу. Затем целых два дня и две долгих ночи провели они у берега в скучном бездействии, изнуренные, обессиленные от тяжкой печали. Когда же на третий день встала румяная заря, укрепили они мачты, подняли паруса и быстро, повинуясь кормилу и ветру, понеслись к югу. С радостью думали уже они о возврате на родину, но в то время как огибали мыс Малею, быстрым течением сбило их с пути, отдалив от острова Киферы в открытое море.

Девять дней, гонимые ветром, плыли они по широкому морю, на десятый прибыли к берегу лотофагов[120], что живут в Северной Африке.

Высадившись на берег и запасшись водой, они устроили легкий обед.

Насладившись питьем и едой, Одиссей избрал троих из своих спутников и послал их разведать, что за люди обитают в этой земле. Радушно приняли Одиссеевых спутников лотофаги и дали им отведать лотоса. Вкусив этой сладкой цветочной пищи, они уже не думали о возвращении и решились остаться в стране лотофагов. Но Одиссей силой притащил их к кораблям и, плачущих, привязал к корабельным скамьям. Остальным же повелел немедленно сесть на корабли: испугался он, как бы кто-нибудь еще не вкусил лотоса и не забыл о возвращении на родину.

2. Циклоп Полифем

(Гомер. «Одиссея». IX, 105–566)

Вскоре прибыл Одиссей со своими спутниками в страну свирепых, не знающих правды исполинов-циклопов. Находясь под защитой бессмертных богов, не пашут эти одноглазые исполины полей и не засевают их.

Тучная земля, орошаемая плодотворным дождем Зевса, все дает им без посева: и пшеницу, и ячмень, и роскошные лозы винограда. Не знают циклопы ни законов, ни сходбищ народных; вольно живут они в пещерах высоких гор, и каждый, не заботясь о других, безотчетно властвует над своими женами и детьми. В некотором отдалении от их страны лежит небольшой лесистый остров, на котором во множестве водятся дикие козы. Остров тот необитаем: никогда зверолов не бродил по его первобытным лесам, никогда пастух и пахарь не нарушали его покоя. У циклопов нет кораблей; между ними нет искусников, опытных в строительстве крепких судов. Этот дикий остров можно было бы возделать: он не бесплоден. Вдоль берегов его широко раскинулись роскошные влажные луга: в изобилии мог бы разрастись здесь виноград, легко покоряясь плугу, поля покрылись бы высокой рожью, и жатва на тучной земле была бы изобильна. Здесь есть и надежная пристань; в ней не нужно бросать якоря, не нужно привязывать канатом гладкое судно: безопасно может простоять оно здесь, сколько захочет сам мореплаватель. В углублении залива из осененной тополями пещеры светлый ключ извергается в море. В эту-то пристань с кораблями своими вошел Одиссей. Некий бог указал ему путь: ибо туман окружал корабли; с высокого неба не светила Селена[121], густые тучи скрывали ее. Острова не было видно из-за огромных волн, несшихся к берегу.

Пристав к нему, Одиссей и его спутники свернули паруса, сами же предались сну в ожидании утра. Когда же встала из мрака вечно юная Эос, Одиссей с товарищами обошли весь этот прекрасный остров и набрели на многочисленное стадо диких коз, посланных нимфами, дочерьми Зевса. Немедля, взяли они гибкие луки и легкие охотничьи копья и, разделясь на три группы, начали охотиться. Великой добычей наградил их бог благосклонный: по девяти коз досталось на каждый корабль и десять – на корабль Одиссея. Целый день до вечернего мрака вкушали они прекрасное мясо и наслаждались сладким вином, которым наполнили они много сосудов, разрушив город киконов. Во время пира увидели они на острове циклопов дым и услышали голоса их и блеяние коз и овец. С наступлением ночи спокойно предались они сну на берегу моря.

На следующее утро Одиссей созвал своих спутников и сказал им:

– Останьтесь здесь, товарищи верные, я же с моим кораблем и с моими мужами попытаюсь узнать, что за народ обитает в этой стороне, дикий ли и свирепый нравом, не знающий правды, или богобоязненный, гостеприимный.

Затем он быстро направился на своем корабле к острову циклопов. Пристав к берегу, увидели они невдалеке, в крайнем, стоявшем у берега, утесе пещеру, густо покрытую лавром. Перед нею находился двор, огороженный стеной из огромных, беспорядочно набросанных камней; частым забором вокруг него стояли сосны и черноглавые дубы. В пещере этой жил муж исполинского роста, Полифем, сын Посейдона и нимфы Фоозы. Одиноко пас он баранов и коз на высоких горах и ни с кем не водился. Нелюдимый, свирепый, был он не сходен с человеком; видом и ростом скорей походил на лесистую вершину горы.

Оставив почти всех своих спутников близ корабля сторожить его, сам Одиссей с двенадцатью храбрейшими отправился к пещере. Взято было немного пищи, и один мех наполненный сладким, драгоценным вином, что на прощание подарил Одиссею жрец Аполлона Морон, пощаженный с женой и детьми во время разрушения Исмара: то был крепкий, божественно-сладкий напиток.

Исполина не было в это время в пещере: он пас недалеко на лугу своих баранов и коз. Одиссей и товарищи его вошли в пещеру и с удивлением стали все осматривать в ней.

Много было в ней сыров в тростниковых корзинах; в отдельных закутках были заперты козлята, барашки, в порядке, по возрастам: старшие со старшими, средние со средними, младшие возле младших. Ведра и чаши были налиты до краев густой простоквашей.

Спутники стали просить Одиссея, чтобы он, запасшись сырами, не медлил в пещере и, взяв в закутах отборных козлят и барашков, с добычей убежал на корабль и продолжал путешествие. Одиссей же отказался последовать полезному совету: хотелось ему посмотреть на исполина и получить от него дары. А лучше бы сделал, если бы согласился. И вот развели они в пещере огонь, совершили жертвоприношение, добыли сыру и, утолив голод, сели и стали ждать исполина со стадом. Скоро пришел он с огромной ношей дров на плечах и со стуком бросил эти дрова перед входом в пещеру. Полные страха гости его попрятались в угол. Потом пригнал Полифем в пещеру коз и овец, а козлов и баранов оставил во дворе. Затем огромным камнем, подобным необъятной скале, заградил он вход в пещеру и стал доить по порядку маток, коз и овец: подоив же, он под каждую матку подложил сосуна. Отлив половину молока в плетеницы, он оставил это молоко, чтобы оно сгустело для сыра; другую же половину разлил по белым сосудам, чтобы после пить его по утрам или за ужином, пригнав с пажити стадо. Окончив работу, разложил он яркий огонь и, увидев ахейцев, грубо сказал им:

– Странники, кто вы? Откуда пришли по влажной дороге? Есть у вас дело какое или без дела скитаетесь всюду, как добытчики вольные, подвергая опасности свою жизнь и другим нанося беды?

Замерли сердца у Одиссея и мужей его, когда увидели они циклопа и услышали грубую речь его. Но Одиссей ободрился и обратился к нему с такими словами:

– Все мы – ахейцы, плывем из далекой Трои. Настигла нас буря, и мы сбились с пути. Принадлежим мы к народам царя Агамемнона, Атреева сына, что добыл ныне великую славу: разрушил город и истребил много народа. Теперь припадаем к твоим ногам и молим, чтобы ты хоть немного угостил нас и одарил небольшими дарами, как одаряют чужеземцев. Побойся богов, о великий муж, сжалься над ищущими покрова, строго мстит за пришельцев отверженных Зевс-гостелюбец.

Чуждый сострадания, ответил ему Полифем:

– Или ты глуп, чужеземец, или прибыл сюда из очень далеких стран, если мог думать, что я боюсь бессмертных богов и почитаю их. Нам, циклопам, нет дела до эгидодержавного Зевса, ни до других богов: мы сильнее их. Никогда не пощажу я из страха перед Зевсом ни тебя, ни твоих спутников; а поступлю я так, как велит мне мое сердце. Ты же скажи мне, где корабль, на котором ты прибыл? Далеко или близко стоит он отсюда?

Так он сказал, коварный; но Одиссей прозрел его мысли и ответил:

– Корабль мой разбил колебатель земли Посейдон, ударив его недалеко от здешнего берега об острые скалы, я же с немногими спутниками спасся от смерти.

Не дал ему ответа циклоп: но в то же мгновение вскочил он, как бешеный зверь, и, протянув огромные руки, разом подхватил двоих из спутников Одиссея, как щенят, и ударил их оземь: их черепа разбились и обрызгали мозгом пещеру.

Тотчас же состряпал Нолифем из них ужин и жадно, как голодный лев, съел их, не оставив ни костей, ни мяса. Ужас объял остальных ахейцев; подняли они руки к небу, их ум помутился от скорби. В то же время циклоп беззаботно растянулся на голой земле и заснул. Тогда Одиссей подошел к нему и хотел уже острым мечом пронзить ему грудь: но мысль – как отвалить потом огромный камень, которым задвинут был вход в пещеру, – остановила Одиссея. Он решился дождаться утра.

Утро настало. Циклоп разложил огонь, подоил своих коз и овец, потом схватил двоих из бывших в пещере ахейцев и сожрал их. Затем он отодвинул камень, что лежал у входа, выгнал шумное стадо из темной пещеры и снова запер дверь с такой легкостью, как будто затворял легкой покрышкой колчан.

С беспечным свистом погнал Полифем стада свои в горы. Одиссей, оставленный в пещере, начал выдумывать средство, как бы, с помощью Афины Паллады, отомстить исполину. И вот что нашел он удобным. В козьем закуте стояла дубина циклопа – свежий, им обрубленный ствол дикой маслины, длиной с мачту. Очистив его от ветвей, Полифем поставил его сохнуть в закуток, чтобы после носить его вместо посоха. Одиссей взял этот ствол, мечом отрубил от него три локтя и отдал товарищам обстругать этот брусок, затем сам заострил его и обжег на угольях острый конец.

Спрятав обрубок, Одиссей пригласил товарищей своих бросить жребий – кому быть помощником ему, Одиссею, в то время как нужно будет вонзить обожженный кол в глаз сонному Полифему. Жребий пал на четверых, самых сильны и наиболее смелых: их выбрал бы и сам Одиссей.

Вечером возвратился Полифем со стадом. В пещеру вогнал он все стадо: или предчувствовал он что-то недоброе, или такова была воля некоего бога. Задвинув, как прежде, вход в пещеру, подоив овец и коз, накормив козлят и барашков, схватил он еще двоих Одиссеевых спутников и сожрал их. Тогда подошел к циклопу Одиссей, держа в руках деревянную, полную вина чашу, и обратился к нему со следующими словами:

– Выпей вина, циклоп, насытясь человеческим мясом: узнаешь тогда, какой драгоценный напиток был на нашем корабле. Тебе приношу я вино это в жертву, чтобы сжалился ты надо мной и отпустил меня на родину. Но ты свирепствуешь нестерпимо. Беспощадный циклоп, кто ж из людей посетит тебя, проведав о твоих беззаконных поступках?

Так говорил Одиссей; Полифем же взял чашу с вином и осушил ее. Сильно полюбился циклопу сладкий напиток; попросил он другой чаши:

– Налей мне еще, дружок мой, и назови свое имя, чтобы я мог приготовить подарок тебе по сердцу. И у нас, у циклопов, на тучной земле родится роскошный виноград, и сам Зевс Кронион питает его своим благодатным дождем. Твой же напиток – амброзия чистая со сладким нектаром.

Подал ему Одиссей и вторую чашу. В третий раз наполнил ее и в третий раз осушил ее циклон безумный. И когда зашумело огневое вино в голове людоеда, Одиссей обратился к нему с такой обольстительной речью:

– Ты спрашиваешь об имени моем, циклоп; изволь, я его открою тебе: ты же не забудь одарить меня, по твоему обещанию. Имя мое «Никто». Так зовут меня мать и отец, так величают и все товарищи.

– Знай же, Никто, будешь ты съеден мною после всех твоих спутников: вот мой подарок, – так воскликнул страшный циклоп и с этими словами повалился навзничь на землю, совсем пьяный.

Тут, ободрив своих товарищей, быстро достал Одиссей спрятанный обрубок маслины и острым концом положил его на огонь. Когда кол загорелся, Одиссей поспешно вынул его из огня и, с помощью четверых избранных по жребию товарищей, пронзил им глаз спящего исполина.

Страшно взвыл людоед, застонала от воя пещера. В страхе попрятались по углам спутники Одиссея и сам он.

Вырвал циклоп из пронзенного глаза кол, облитый кипучею кровью, и бросил его далеко от себя. В исступлении снова он стал громко кричать.

На крик сбежались циклопы, обитавшие в глубоких пещерах окрестных гор и на горных, лобзаемых ветром вершинах. Подошли они к пещере и стали спрашивать:

– Что случилось с тобой, Полифем? Что так ревешь среди ночи и прерываешь сон наш? Разве кто-нибудь похищает у тебя овец или коз? Кто-нибудь хочет убить тебя обманом или силой?

И в ответ им исполин из пещеры отвечал:

– Никто, друзья мои: по своей оплошности гибну. Никто силой не мог бы повредить мне.

– Если никто, для чего же реветь? Верно, с ума ты сошел: а от этой болезни излечить мы, циклопы, не можем: обратись с мольбою к отцу своему Посейдону.

Так говорили они и разошлись по домам, Одиссей же радовался в сердце своем, что удалась ему хитрость.

Обшарил ослепший циклоп руками стены, охая, стеная, подошел он ко входу в пещеру, отодвинул скалу и сел перед нею, вытянув огромные руки, надеясь переловить всех ахейцев, когда захотят они вместе со стадом уйти из пещеры. Но Одиссей не был, как он, без рассудка: осторожным умом измыслил он, как спасти себя и друзей. В стаде циклопа были бараны, мощные, жирные, покрытые длинной шерстью. Лыком, выдернутым из рогожи, служившей циклопу постелью, Одиссей связал вместе трех баранов и под средним привязал одного из своих спутников.

Так поступил он и с остальными. Сам же, уцепившись за самого сильного и рослого барана, повис под шершавым его брюхом, а руки (впустив их в густое руно) обвил длинной шерстью и на ней терпеливо держался и ждал наступления утра.

Когда встала из мрака румяная заря, козлы и бараны с шумом стали выходить из пещеры на паству, и циклоп не заметил, что вместе с ними оставили пещеру ахейские мужи.

Охая, щупал он у всех. пробегавших мимо, пышные спины, но, глупый, он не был способен угадать, что у иных скрывалось под роскошной грудью. Позади всего стада, от тяжести едва передвигая ноги, тащился баран Одиссеев. Когда проходил он мимо Полифема, циклоп пощупал его спину и обратился к нему с такими словами:

– Ты ль это, милый? Отчего сегодня последний покинул пещеру? Прежде ты не был ленив; обычно впереди стада выходил ты на пастбище, первым в полдень бежал к потоку, впереди всех возвращался в пещеру вечером. Теперь идешь позади других: верно, жаль тебе господина; злой бродяга Никто отуманил мне ум вином и лишил меня светлого зрения. Но он – этот злостный Никто – беды, думаю я, не избегнул. О, если бы, друг мой, ты мог мне сказать, где он скрылся от могучей руки моей. Вмиг раздробил бы я ему череп и разбрызгал бы мозг по обширной пещере. О, как бы насладилось сердце мое, когда бы мог я отомстить за обиду, какую нанес мне Никто, злоковарный разбойник!

Так он сказал и отпустил барана.

Ахейцы же, как только освободились от опасности, поспешно погнали все стадо на взморье, к своему кораблю. И сладко было товарищам встретить их, избежавших верной гибели. Хотели они плакать о милых погибших, но Одиссей мигнул им глазами, чтобы удержали плач и позаботились о богатой добыче. Скоро вся добыча была уже на корабле, и Одиссеевы спутники, сев на лавки, уже ударяли веслами о темные воды. Когда отплыли они на такое расстояние, что, казалось, были уже вне опасности, Одиссей не мог удержаться, чтобы не закричать Полифему:

– Слушай, циклоп беспощадный! Не дурной и не слабый был муж, чьих спутников верных сожрал ты. Наказал тебя Зевс и прочие боги за то, что ты не постыдился сожрать иноземцев, посетивших твой дом.

Тут только узнал Полифем, что чужеземцы убежали от него; страшно взбешенный, отломил он тяжелый утес от вершины горы и со всего размаха бросил его в ту сторону, откуда раздавался голос. Утес, пролетев над судном, рухнул в море так близко от ахейцев, что чуть не отшиб черноострого корабельного носа. Всколыхнулось море от упавшей скалы. Хлынув, большая волна быстро побежала к берегу; схваченный ею, помчался корабль Одиссея. Но когда судно снова оказалось на довольно далеком расстоянии от берега, Одиссей, несмотря на увещевания товарищей, воскликнул:

– Циклоп, если кто-нибудь спросит тебя, кто лишил тебя глаза, пусть твоим ответом будет: «Одиссей, сын Лаэрта, сокрушитель городов, знаменитый властитель Итаки».

Заревел от злости циклоп и воскликнул:

– Горе! Сбылось надо мной древнее пророчество. Старец Телем[122] предсказал мне, что Одиссей лишит меня зрения. Я же думал, что явится муж боговидный, высокий, как и сам я… и что же? Человечишко хилый, малорослый урод лишил меня зрения, опьянив наперед вином. Если ты впрямь Одиссей, то возвратись. Я тебя одарю!… Я стану молить Посейдона, чтобы совершил ты благополучно путь свой по морю; я сын ему, и один он – если захочет – сможет возвратить мне зрение.

Хитроумный Одиссей не поддался на обман и в ответ закричал циклопу:

– Как верно то, что я послал бы тебя, если б мог, в мрачную обитель Аида, так же верно и то, что Посейдон, колебатель земли, тебе не воротит глаза.

Так он сказал, и циклоп, подняв к звездному небу руки, взмолился отцу своему:

– Царь Посейдон, земледержец могучий! Если я и вправду твой сын, то пусть никогда в дом свой не вернется Одиссей, разоритель городов. Но если уж суждено ему видеть друзей своих, дом и родину милую, то пусть увидит он ее, претерпев много напастей, утратив всех спутников, пусть достигнет ее не на своем корабле; пусть и дома встретит лишь тяжкое горе.

Так говорил он, молясь, и услышал его бог лазурнокудрый. Циклоп снова схватил камень – был тот камень огромнее первого – и с размаху швырнул его в море. На этот раз упал он позади корабля и едва не расплющил корабельной кормы. Судно же быстро прибила волна к недалекому острову коз.

И вошло оно обратно в ту пристань, где печально сидели спутники Одиссея и в тоске ждали его возвращения. Сойдя на берег, разделили они добычу. Одиссею же друзья подарили того памятного барана, что вынес его из пещеры циклопа. Его-то на взморье заколол он, принеся в жертву Зевсу-владыке. Но Зевс не принял жертвы и стал замышлять кораблям и спутникам Лаэртова сына погибель.

Целый день до вечернего мрака пили и ели герои. Наконец на взморье, под говор волн, ударяющихся в берег, заснули они. На следующее утро Одиссей призвал товарищей своих сняться с якорей и снова пуститься в широкое море. Разом могучими веслами вспенили они темные воды и поплыли далее, сокрушаясь о милых погибших, но радуясь в сердце, что сами спаслись от смерти.

3. Эол. Лестригоны

(Гомер. «Одиссея». X, 1-132)

Затем прибыли они на остров Эолию, туда, где обитает повелитель ветров Эол[123], сын Гиппота, друг блаженных богов.

Остров был окружен медной стеной, берега же его поднимались гладким утесом. На острове этом Эол жил со своей супругой Амфифеей, с шестью сыновьями и шестью дочерями. Целый день семья пировала за столом, уставленным яствами, в зале, благовонной от запаха пищи и оглашаемой звуками флейт. Прибыв в город Эола, Одиссей со спутниками вступил в прекрасный дворец его. Целый месяц радушно угощал гостей своих старец Эол и с жадностью слушал повесть о Трое, о битвах ахейцев, об их возвращении. И все по порядку, подробно рассказывал ему мудрый сын Лаэрта. Напоследок же, когда Одиссей, готовясь в дальнейший путь, обратился к Эолу с просьбой отпустить его и дать надежных провожатых, старец охотно исполнил просьбу Одиссея и дал ему сшитый из кожи девятигодовалого быка мех с заключенными в нем буреносными ветрами (по воле Зевса Крониона был он господином ветров и мог возбуждать их или обуздывать по своему желанию). Зефиру же повелел провожать корабли Одиссея попутным дыханием. Девять дней и столько же ночей плыли они по гладкому морю: уже показался им на десятые сутки берег отчизны: уже могли они различить на нем даже сторожевые огни.

Все это время Одиссей правил кормилом; никому не желал он доверить его, чтобы скорее достигнуть родины милой. Утомившись, крепко заснул он.

Той порой спутники его завели разговор. Полагая, что царь Эол на прощание одарил Одиссея серебром и золотом, так рассуждали они между собой:

– Боги! Как всюду этого мужа любят люди, в какую бы землю ни пришли мы и чье бы жилище не вздумал он посетить. Уже и в Трое собрал он много сокровищ. Мы одно претерпели, один путь совершили с ним, а в дома должны возвратиться с пустыми руками. Вот и Эол по особенной дружбе почтил его дарами: посмотрим же, что так плотно завязано в этом мехе: наверное, много здесь и серебра и золота.

Так говорили они, и их речи одобрили все остальные. Но как только развязан был мех, шумно вырвались ветры на волю. Подняв бурю, снова умчали они корабли Одиссея в открытое море.

Громкие крики обманувшихся товарищей разбудили Одиссея, и не знал он в отчаянии, что делать: броситься ли в море или молча выжидать, оставаясь со спутниками. Одиссей покорился судьбе и, закрыв лицо одеждой, сидел на палубе корабля, в то время как бурные волны быстро мчали корабль, и с жалобными воплями толпились вокруг него спутники.

Снова прибила их буря к Эолову острову. Выйдя на берег, Одиссей с товарищами приготовили наскоро легкий обед. Утолив голод и жажду, Одиссей взял одного из спутников с собой, другого избрал глашатаем и направился ко дворцу Эола, который в то время сидел вместе с женой и детьми за семейным обедом.

Войдя в горницу, сели они на пороге. Увидев их, ужаснулся Эол и вся семья его, и все воскликнули вместе:

– Как попал ты сюда, Одиссей? Какой злой демон преследует тебя? Не все ли мы сделали, чтоб ты беспрепятственно прибыл к милым близким на родину?

С сокрушенной душою отвечал Одиссей им:

– Сон роковой и безумные спутники меня погубили. Друзья! Помогите; вам это по силам.

Так говорил Одиссей, надеясь смягчить их мольбою. Все молчали. Наконец отвечал ему с гневом старец:

– Прочь, недостойный! Немедля рокинь мой остров. Не годится мне принимать под свою защиту человека, ненавистного блаженным богам.

С этими словами выгнал он Лаэртова сына.

В великом сокрушении сердца отплыли Одиссей и его спутники от Эолова острова. Не надеясь на счастливый конец пути, воины Одиссея утомились от гребли и утратили бодрость. После шестисуточного плавания прибыли они наконец в страну лестригонов[124] и увидели прекрасную пристань, образуемую высокими утесами. Спутники Одиссея вошли в эту пристань и бросили якоря; но Одиссей – как ни заманчива была гладкая поверхность вод в укрытой от ветров пристани – не решился войти в нее и корабль свой поместил в отдалении от прочих, около устья залива, и привязал его канатом под утесом.

Потом он взобрался на утес и оттуда послал двоих избранных товарищей своих (третьим был с ними глашатай) узнать, что за люди живут в этой стороне. По гладкой проезжей дороге, по которой доставлялись в город дрова с окружающих гор, скоро подошли они к ключу Арнакии, где черпали светлую воду все жившие в близлежащем городе. У ключа встретилась им дева исполинского роста, дочь царя Антифата. Она указала им дом своего отца. Вступив в великолепные царские палаты, встретили они супругу владыки ростом с высокую гору – и ужаснулись.

Царица тотчас же послала на народную площадь за мужем. Войдя в дом, тотчас же схватил царь одного из пришедших к нему чужеземцев и сожрал его. Увидев это, остальные бросились в бегство и быстро возвратились к судам. В то же время Антифат начал страшно кричать и встревожил весь город. На громкий крик отовсюду сбежались лестригоны и бросились с царем своим к пристани. С крутых утесов они стали бросать огромные камни.

На судах поднялась тревога, ужасный крик убиваемых, треск от крушения снастей. Тут злосчастных спутников Одиссея, как рыб, нанизали они на копья и всех унесли в город на съедение. В то время как спутники Одиссея гибли, сам он взял острый свой нож и, отсекши крепкий канат, которым корабль его был привязан к утесу, повелел своим спутникам как можно крепче налечь на весла, чтоб избегнуть верной гибели. Так спасся Одиссей с одним кораблем; другие же все безвозвратно погибли.

4. Цирцея

(Гомер. Одиссея. X, 133–574)

В сокрушении великом Одиссей и товарищи его поплыли далее по широкому морю и достигли лесистого острова Эи. Издавна обитала там сладкоречивая нимфа, прекрасная Цирцея, дочь Гелиоса и сестра Аэта. Тихо вступили они в пристань.

Выйдя на берег, они оставались на нем два дня и две ночи в тяжкой печали. На третий день Одиссей взошел на утес и оттуда увидел вдали дым, подымавшийся от жилища Цирцеи. Долго колебался Одиссей, хотел уже идти в ту сторону, откуда поднимался дым, но счел за лучшее возвратиться сперва к кораблю и, пообедав с товарищами, отправить надежнейших из них за вестями.

Когда подходил Одиссей к кораблю, сжалился над ним некий благосклонный бог и послал ему навстречу тучного, богатырского оленя. Покинув лесную пажить, бежал тот олень к студеному ключу напиться. Одиссей бросил ему в спину меткое копье; проколов ее насквозь острием, копье вышло с другого бока. Застонал олень и упал. Связал Одиссей оленю тяжелому ноги, между ногами просунул голову и, взяв эту ношу на плечи, пошел, опираясь на копье, к кораблю. Перед судном бросил он на землю свою добычу и обратился к товарищам своим с такими словами:

– Друзья! Ободритесь: пока не настанет день роковой, не сойдем мы в область Аида. Теперь же будем веселить себя пищей и прогонять мучительный голод.

Тотчас же собрались товарищи Одиссея на взморье, подивились они огромному оленю и стали готовить обед. Целый день до вечера ели они прекрасное мясо и наслаждались сладким вином. Когда же село солнце и наступила ночная тьма, все заснули под говор волн, ударявших в берег. На следующее утро Одиссей призвал верных товарищей своих на совет и сказал им:

– Друзья мои, верные спутники! Должно теперь нам размыслить, можно ли спастись от беды. С этой крутой высоты я окинул глазами окрестность и убедился, что мы на острове. Густой дым поднимался из-за темного, широко растущего леса.

Услышав слова Одиссея, и в груди его верных соратников сокрушилось сердце: вспомнили они и про лестригонов, и про Антифата, и про Полифема, страшного циклопа. Громко застонали они, обильным потоком пролили слезы напрасно: от слез и от стонов их не было пользы. Тут разделил Одиссей всех товарищей на две дружины. В каждой было по двадцать два человека. Вождем одной дружины избран был Эврилох, во главе же другой стал сам Одиссей.

Брошен был жребий, кому отправляться разведывать остров, и жребий пал на Эврилоха и его дружину.

С плачем удалились Эврилох и его товарищи. За горами, и лесу, увидели они сложенный из тесаных камней крепкий дом Цирцеи. Около дома толпились волки и львы.

Вместо того чтобы напасть на пришельцев, они подбежали к ним, махая хвостами, ластились к ним: это были люди, превращенные в зверей волшебницей Цирцеей. Звонко, приятным голосом пела, сидя за широкой, прекрасной тканью, богиня.

Подали ахейцы голос; к ним вышла немедленно нимфа, отворила блестящие двери и радушно пригласила их в свой дом. Забыв осторожность, все вступили в жилище Цирцеи. Остался лишь один Эврилох: предчувствовал он что-то недоброе. Усадив гостей на прекрасные кресла и стулья, подала им нимфа смесь из сыра и меда с ячменной мукой и прамнийским вином. Но к этой смеси подлила она еще волшебного зелья, чтобы совершенно пропала у гостей память об отчизне. Как только отведали они этого напитка, Цирцея прикоснулась к ним своим волшебным жезлом и превратила их в свиней: каждый из них оказался со щетинистой кожей, со свиным рылом, с хрюком свиным, не утратив, однако, рассудка. Плачущих, заперла их нимфа в загон и бросила им желудей и буковых орехов.

Не дождался Эврилох возвращения товарищей и побежал к кораблю с плачевной вестью о бедствии, постигшем его спутников. Слезами наполнились его глаза и душа в нем терзалась от скорби. Долго от горя не мог он вымолвить ни слова, наконец оправился от страха и рассказал о случившемся. Немедленно надел Одиссей свой обоюдоострый меч, схватил туго согнутый лук и велел Эврилоху проводить его к дому Цирцеи. Но в страхе упал Эврилох перед ним на колени и обратился к нему с такими словами:

– Нет, повелитель! Оставь меня здесь, не уводи меня отсюда силой. Уверен я, что сам ты не вернешься назад, не вернешь и спутников наших. Лучше обратиться в бегство, чтобы избежать гибели.

Так говорил Эврилох, и Одиссей в ответ ему молвил:

– Эврилох, принуждать тебя я не хочу: оставайся здесь при моем корабле; утешайся питьем и едою. Я же пойду; я должен исполнить свой долг.

С этими словами пошел он от берега моря. Уже опускался Одиссей в долину, лежащую вблизи дома Цирцеи, как в виде прекрасного юноши предстал ему Гермес. Ласково подал он Одиссею руку и сказал ему:

– Стой, злополучный, куда бредешь ты, не ведая здешнего края, по лесистым горам? Люди твои у Цирцеи. Всех их в свиней обратила она, чародейка, и заперла в хлев. Ты спешишь их спасти? Но и сам ты не уйдешь оттуда невредимый, случится и с тобой то же, что случилось с ними. Слушай, однако: я имею средство избавить тебя от беды; я дам тебе зелья; смело иди с ним в жилище Цирцеи; оно сохранит тебя от страшного часа. Возьми эту волшебную траву; людям опасно с корнем вырывать ее из земли, но богам все возможно. С этой травой иди ты в жилище богини: травка защитит тебя от ее чар. Когда же коснется она тебя волшебной тростью, извлеки меч свой, замахнись им на волшебницунимфу и потребуй, чтобы возвратила она тебе товарищей.

Так говорил бог Гермес. Дал он Одиссею траву и удалился опять на Олимп. Одиссей же, волнуемый многими мыслями, продолжал путь свой к дому Цирцеи. Став перед блестящей дверью дома прекраснокудрой богини, громко стал он вызывать ее. Немедля вышла богиня, отворила блестящие двери и дружелюбно предложила Одиссею вступить в дом. Войдя в покои, богиня посадила Оциссея на среброгвоздный, редкой работы стул и в золотую чашу влила для него свой напиток. Когда был отведан напиток, Цирцея прикоснулась к Одиссею жезлом и сказала:

– Иди и свиньею валяйся с другими в загоне.

Одиссей же извлек свой меч обоюдоострый и, подбежав к ней, поднял – как будто вознамерившись умертвить ее. Громко, с великим плачем, воскликнула тогда богиня, обнимая колени героя:

– Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Питья моего ты отведал и не был им превращен; а до сих пор никто не мог избежать чародейства, даже и тот, кто к питью лишь прикасался губами. Не Одиссей ли ты? Давно возвестил мне Гермес, что, по разрушении Трои, будет здесь этот муж многохитростный. Вложи же в ножны свой меч и в доме моем будь желанным гостем.

Но в ответ ей сказал сын Лаэртов:

– Цирцея, могу ли я быть твоим доверчивым другом, если ты обратила в свиней всех моих спутников? Доверюсь я тебе лишь тогда, когда дашь ты мне великую клятву в том, что нет у тебя против меня никаких вредных замыслов, и товарищам моим возвратишь прежний вид их.

Тотчас же поклялась Цирцея и исполнила клятву.

Целый год жил Одиссей с друзьями своими у гостеприимной нимфы.

Ежедневно, в течение целого года ели они прекрасное мясо и утешались сладким вином: но не забыли о милой родине. Одиссей, по желанию товарищей, обратился с просьбой к Цирпее, чтобы она отпустила их на родину. И Цирцея в ответ ему:

– Лаэртид, Одиссей благородный! В доме своем по неволе я не желаю тебя удерживать. Но прежде ты должен – уклонясь от пути – проникнуть в ту область, где властвует Аид и супруга его Персефона. Должно тебе вопросить душу Тиресия Фивского: разум ему сохранила Персефона и мертвому. Он возвестит, придется ли тебе возвратиться на родину.

Так говорила богиня: и ужаснулся Одиссей, горько заплакал он: противна стала ему жизнь: не хотелось ему глядеть на солнечный свет. Наконец сказал он:

– Цирцея, кто же провожатым будет на этом пути? Никто из смертных не был еще живым в аиде.

Но Цирцея утешила Одиссея и научила его, как поступить, чтобы успокоить тени умерших и узнать от Тиресия будущее. Рано утром на другой день разбудил Одиссей своих спутников и велел им собираться в путь. Но и здесь пришлось ему потерять одного товарища. Младший из спутников Одиссея Эльпенор, не особенно смелый в битвах и умом одаренный от богов не щедро, одурманенный вином, ушел спать на кровлю дома Цирцеи, чтобы там отрезвиться на прохладе. Рано утром, услышав шумные сборы товарищей в путь, вдруг он вскочил. Но от хмеля забыл Эльпенор, что нужно было ему повернуться назад, чтобы сойти но ступенькам с высокой кровли. Соскочил он спросонья вперед, сорвался и ударился оземь затылком, переломил себе позвоночную кость, и душа его отлетела в область Аида. Одиссей же собрал своих спутников и так говорил им:

– Друзья мои! Конечно, вы думаете, что возвращаемся мы в милую землю отчизны. Но иной путь указала нам Цирцея: в царстве Аида я должен воспросить душу Тиресия Фивского.

Так он сказал, и сокрушились в груди у них сердца. Пали они на землю и в исступлении рвали на себе волосы. Но напрасны были их слезы и вопли. В то время как печальные шли они к берегу, между ними поспешно прошла Цирцея и оставила на берегу возле корабля чернорунную овцу и барана, которых Одиссей должен был принести в жертву в царстве теней.

5. Одиссей в Лиде

(Гомер. «Одиссея». XI)

Спустив корабль на священные воды, Одиссей и спутники его утвердили на нем мачту, привязали паруса. Взяв потом с берега барана и овцу, взошли они на корабль. Тяжко было у всех на душе, все проливали слезы. Цирцея послала им попутный ветер, и целый день плыли они по волнам Океана глубокотекущего. Когда же солнце село и наступила ночная тьма, они достигли противоположного берега великой реки[125], того места где находилась печальная область киммериян,

…покрытая вечно Влажным туманом и мглой облаков. Никогда не являет Оку людей там лица лучезарного Гелиос, землю ль Он покидает, всходя на звездами обильное небо. С неба ль, звездами обильного, сходит, к земле обращаясь, Ночь безотрадная там искони окружает живущих.

Прибыв в эту страну. Одиссей и спутники его втащили корабль на берег, взяли с собой барана и овцу и пошли по течению вод Океана, к тому месту, о котором говорила им Цирцея.

Двоим из спутников своих Одиссей дал подержать обреченных па жертву животных, сам же мечом своим вырыл яму в локоть длиной и шириной, совершил три возлияния мертвым и обещал, по возвращении в Итаку, принести им в жертву корову, не имевшую тельцов, Тиресию же особо посвятить лучшего в стаде барана. Дав такое обещание, сам он зарезал овцу и барана над ямой. Черная кровь полилась в нее, и слетелись души умерших. Но Одиссей мечом отгонял их от крови. Кликнув товарищей, Одиссей велел им содрать кожу с овцы и барана и, предав их огню, призвал грозного бога Аида и страшную Персефону.

Между тенями впереди всех был Эльпенор: бедный, еще не зарытый, не оплаканный в доме Цирцеи, лежал он на земле. Пролил слезу Одиссей, когда увидел его и, состраданием проникнутый, так сказал ему:

– Скоро же, друг мой Эльненор, очутился ты в царстве Аида! Пеший, ты был проворнее, чем мы на корабле быстроходном.

Тогда рассказал ему Эльпенор, как, пьяный, погубил он себя, и умолял, чтобы по возвращении в жилище Цирцеи Одиссей предал погребению и оплакал его, чтобы поставил ему высокий холм гробовой и на холме этом водрузил то весло, которым при жизни тревожил он волны. Всее это Одиссей обещал исполнить. Потом подошла к Одиссею тень матери его Антиклеи, дочери Автолика[126]: в живых оставил он ее, когда отплыл в Трою.

Увидев призрак матери, Одиссей заплакал – печаль проникла ему в душу; но и ее, как это ни тяжко было душе, не пустил он к крови: не дал еще ему ответа прорицатель. Наконец предстала Одиссею тень фиванского старца Тиресия с золотым жезлом в руке. Узнал Одиссея провидец и обратился к нему с такими словами:

– Лаэртид злополучный! Что побудило тебя покинуть пределы светлого дня и подойти к безотрадной обители теней? Отодвинься от ямы и мечом не препятствуй мне подойти к крови, чтобы мог я правдиво возвестить тебе судьбу твою.

Услышав его слова и отступив от ямы, Одиссей вложил в ножны свой меч. Тиресий же напился черной крови и так начал вещать:

– Славный Одиссей! Ты желаешь счастливо возвратиться в дом свой: но раздраженный бог затруднит тебе путь. Посейдон, колебатель земли, гонит тебя: ты прогневил его ослеплением Полифема, его милого сына. Но все же можешь, испытав много бедствий, возвратиться на родину, если обуздаешь себя и буйных спутников своих. С ними приведешь ты корабль свой к острову Тринакии. Там найдете вы тучных быков и баранов Гелиоса, который все видит и все слышит. Если воздержишься ты поднять руку на стада Гелиоса, то будешь в Итаке, хоть и встретишь великие бедствия. Если же подымешь на них руку, то пророчу погибель всем вам. Сам ты избегнешь смерти, но, претерпев великие беды, в дом свой возвратишься нескоро, без спутников, на чужом корабле. Да и дома встретишь не радость: там найдешь ты буйных людей, губящих твое достояние, докучающих Пенелопе своим сватовством и брачными дарами. Когда же обманом или явной силой ты умертвишь женихов, захвативших дом твой, тогда оставь дом свой и, взявши весло корабельное, отправься снова странствовать и странствуй до тех пор, пока не увидишь людей, не знающих моря и не солящих нищи. Если дорогой ты встретишь путника и путник тот тебя спросит: «Что за лопату ты несешь на плече?» – тогда водрузи весло свое в землю; тогда и настанет конец твоему роковому, долгому странствию. Принеси в ту пору царю Посейдону великую жертву: быка, барана и вепря. Потом возвратись домой и дома соверши священные гекатомбы Зевсу и прочим богам, владыкам беспредельного неба, всем по порядку. И смерть не застигнет тебя на туманном море; кончину ты встретишь спокойно, украшенный старостью светлой, богатый счастьем своим и народным. И сбудется все предреченное мною.

Так говорил Тиресий, а Одиссей в ответ ему:

– Пусть совершится то, что предназначили мне боги. Ты же скажи мне, как сделать, чтобы узнала меня и заговорила со мной тень, моей матери: неподвижная, сидит она, будто не смеет поглядеть сыну в лицо и завести разговор с ним».

Тиресий открыл Одиссею, что только испив крови, тень получает сознание и возможность говорить разумно. Когда удалился прорицатель, Одиссей дал тени матери своей испить жертвенной крови. Тотчас узнала тогда его мать и с тяжким вздохом сказала ему:

– Сын мой, как мог ты, живой, проникнуть в туманную область Аида? Скажи мне, ты прямо из Трои? Неужели ты не был в Итаке и не видал ни дома отцов, ни супруги?

Одиссей же в ответ ей:

– Милая мать, всевластная судьба привела меня к жилищу Аида: я должен был вопросить душу Тиресия Фивского. В землю ахейцев я не мог возвратиться, отчизны я не видел: бесприютно скитаюсь с тех пор, как с царем Агамемноном поплыл в Илион, богатый конями. Ты же скажи мне, мать, какою из парок предана ты в руки смерти? Медленный ли недуг сразил тебя, или вдруг Артемида-богиня убила легкой стрелою? Также скажи о покинутых мною отце и сыне. Сохранился ли им сан мой? Или другой избран на мое место и меня считают уже в народе погибшим? Скажи мне, что делает дома жена Пенелопа? С сыном ли живет она, неизменная в верности мужу, или сочеталась уже браком с кемнибудь из ахейских владык?

И в ответ ему Антиклея сказала:

– Верная Пенелопа терпеливо ждет твоего возвращения; в слезах и печали проводит она долгие ночи и дни. Царский сан твой никому не отдан народом: Телемах владеет твоим достоянием и пользуется царскими почестями. Лаэрт же не ходит более в город. Он живет в поле: и дождливое зимнее время он вместе с рабами спит на полу у огня, покрытый убогой одеж дой, в летнюю же пору в виноградном саду находит себе ложе из опавших листьев. Там он лежит, сердцем сокрушается, плачет, и все о тебе: старость его безотрадна. Я умерла тоже от горя: не Артемида сразила меня быстрой стрелою, не болезнь, но тоска по тебе, Одиссей.

И умолкла Антиклея. Влекомый сердцем, Одиссей захотел обнять отошедшую душу матери: три раза руки свои он простер к ней, но три раза проскользнула она, как тень или призрак. И, полный скорби, воскликнул он тогда:

– Милая мать! Зачем не даешь ты мне прижаться к родимому сердцу и слезами облегчить вместе с тобою печальную душу? Или Персефона вместо тебя послала мне один лишь призрак, чтобы усилить мое великое горе?

Так говорил он, и Антиклея в ответ ему:

– Милый, злополучный сын мой! Персефона не желает вводить тебя в заблуждение: но такова судьба всех смертных, расставшихся с жизнью: крепкие жилы уже не связуют их мышц и костей; все истребляет огонь погребальный, лишь горячая жизнь покинет охладевшие кости: вовсе тогда душа исчезает, улетает как сон. Ты же поспеши с возвращением на радостный свет; но помни, что я сказала, и все повтори при свидании супруге.

Так говорили они. В это время явились Одиссею призраки жен и дочерей славных героев: все желали напиться крови. Обнажив длинноострый меч свой, Одиссей не допускал их всей толпой приблизиться к глубокой яме. Одна за другой подходили они и называли ему каждая свое имя. Прежде других подошли к нему дочь Салмонеева Тиро, мать Пелия и Нелея; Антиопа, мать Зета и Амфиона; Гераклова мать Алкмена: Мегара, супруга Геракла: Эдипова супруга Иокаста; Хлорида, супруга Нелея; Леда, мать Диоскуров; Ифимедея и много других жен и дев.

Когда разлетелись все эти тени, Одиссею предстала душа Агамемнона, окруженная душами тех арговян, которые убиты были с Агамемноном в доме Эгисфа. Напившись крови, Агамемнон узнал Одиссея. Тяжко, глубоко вздохнул он: заплакали очи; простерши руки, он ими хотел прикоснуться к Лаэртову сыну – напрасно; руки не слушались: не было в них ни сил, ни движения. Пролил слезы и Одиссей. Полный сострадания, он сказал ему:

– Сын Атреев, владыка мужей, Агамемнон, какою паркой ты предан навек усыпляющей смерти? В волнах ли тебя погубил Посейдон в грозную бурю, или на суше был умерщвлен ты рукою врага в бою из-за быков криворогих и баранов или из-за жен и сокровищ?

И сказал в ответ ему Атрид Агамемнон:

– Лаэртид благородный! Не Посейдон и не противник на поле битвы погубил меня, тайно Эгисф с гнусной женой моей заодно приготовил мне гибель. Он пригласил меня в дом свой и у себя на веселом пиру убил меня, как быка убивают при яслях. Все товарищи, возвратившиеся вместе со мною из-под Трои, также убиты, как вепри, которых закалывают в доме богатого мужа на обед или свадьбу. Часто видал ты без страха, как гибли сильные мужи в битвах, иной одиноко, иной в многолюдной схватке, – здесь же пришел бы ты в трепет, обмер бы от страха, если б увидел, как между столами, полными яств, все мы лежали на полу, дымящемся нашею кровью. Услышал я крики юной Кассандры, Приамовой дочери: в грудь вонзила ей меч Клитемнестра; полумертвый, лежа на земле, попытался я протянуть холодеющую руку к мечу; жена равнодуш но отвратила от меня взор свой и мне, отходившему в область Аида, не захотела закрыть тусклых очей и холодеющих уст. На свете нет ничего ужаснее жены, замыслившей такое дело, приготовившей мужу гибель. Как радовался я мысли, что возвращусь в отечество, увижу детей и ближних, но злодейка погубила меня и навеки опозорила себя и даже весь пол свой.

– Горе, – воскликнул тогда Одиссей. – Сколько бед причинил Зевс через женщин всему роду Атрся! Погибло немало могучих мужей через Елену; а вот Клитемнестра, коварная, устроила тебе смерть.

И в ответ ему сказал Агамемнон:

– Одиссей, берегись быть слишком доверчивым с женой; не должно открывать ей всего, что знаешь. Но ты, Лаэртид, не умрешь от жены: разумна и благородна дочь старца Икария, чудная Пенелопа. Ты покинул ее в самых цветущих летах. С ней был оставлен грудной, едва лепетавший ребенок. Теперь заседает он, конечно, в совете мужей, и отец, позвратясь, увидится с ним: мне же жена не дала и взглянуть на сына. Скажи мне, Лаэртид. не слыхал ли ты чего-нибудь о сыне моем Оресте, не знаешь ли, где живет он, я знаю, он не умер еще.

– Атрид, зачем спрашиваешь ты меня об этом? Не знаю, жив он или умер, пустое же говорить не годится…

Так беседовали они печально о минувшем и грустно сидели друг подле друга. В это время предстала Одиссею тень Ахилла, Пелеева сына, а с ним и Патрокл, и Антилох, и Аякс, сын Теламона. Тотчас узнал Ахилл старого своего соратника и сказал ему:

– Зачем здесь ты, Одиссей многохитростный, какое замыслил ты великое дело? Как проник в эту мрачную обитель теней?

– Славный Пелид, пришел я сюда за тем, чтобы вопросить тень Тиресия, как могу я достигнуть моей каменистой Итаки. Я еще не видал родины и до сих пор скитаюсь и бедствую. Тебя же, Ахилл, нет счастливее между смертными: живого чтили мы тебя как бога, и здесь ты царишь над всеми тенями: тебе нельзя роптать на смерть, Ахилл богоравный.

И в ответ ему сказал сын Пелеев:

– Одиссей, не надейся утешить меня: лучше хотел бы я быть поденщиком у бедного пахаря, но живым, нежели здесь царствовать над всеми тенями. Но расскажи мне о Неоптолеме моем. Был ли мой сын в сражении? Впереди ли всех он сражался? Также не слыхал ли ты о старце Пелее: попрежнему ли он повелитель мирмидонцев, или уже перестали почитать дряхлого старца с тех пор, как пал его сын и защитник?

Ничего не мог сказать ему Одиссей о Пелее, но поведал он Ахиллу о сыне его Неоптолеме, о том, как на советах вождей о судьбах Илиона голос свой подавал он прежде других и в разумных суждениях был побеждаем лишь им, Одиссеем, да мудрым Нестором; как в широком поле троянском никогда не хотел Неоптолем оставаться с толпой и всегда быстро устремлялся вперед, один обгоняя храбрейших, и бился с врагами как сын, достойный великого отца. Так говорил Одиссей, и душа Ахилла с гордой осанкой, большими шагами пошла по асфоделонскому лугу, радуясь великой славе сына. Пришли к Одиссею души других знаменитых умерших, грустно говорили герои с ним о том, что всего ближе сердцу каждого; но Аякс, сын Теламона, молча стоял вдали, все еще злобствуя на Одиссея за то, что он одержал над ним верх в споре из-за доспехов Ахилла. Пожалел Одиссей о злосчастной судьбе великого героя, гибели которого он сам был невольной причиной, и обратился к нему с ласковой, миротворной речью. Не дал ответа Аякс: грозный, пошел он за другими тенями и скрылся во мраке.

Скоро увидел Одиссей и старца Миноса, славного властителя Крита, сына Зевса. Золотой скипетр держал он в руке и, сидя на троне, судил умерших: они же, кто сидя, кто стоя, ждали его приговора в просторном, широковратном аиде. После Миноса явилась гигантская тень Ориона; по асфоделонскому лугу гнал он зверей убитых им некогда медной, несокрушимой палицей в пустынных горах.

Увидел он и Тития[127], сына прославленной Геи. Распростертый по земле, неподвижно лежал он, и целых девять плефров занимало его исполинское тело; по бокам же сидели два коршуна, рвали его печень и терзали когтями утробу, и руки тщетно на них подымал он. Так страдал исполин за то, что оскорбил Латону, супругу Зевса.

Видел он также и Тантала, томимого страшной мукой. В светлом озере стоял он по горло в воде и, томимый мучительной жаждой, напрасно порывался захлебнуть воды. Когда же наклонялся к воде, быстро убегала она от него, а внизу под его ногами являлось черное дно.

Над головой Тантала росло много обильных золотыми плодами деревьев: яблонь, груш, гранат, смоковниц и маслин, но как только к плодам старец протягивал руку, разом все ветви поднимались к темному небу.

Видел Одиссей и Сизифа, лукавого коринфского царя. Обеими руками катил он камень тяжкий в гору, но едва достигал вершины, как с грохотом устремлялся обманчивый камень назад, и снова, мышцы напрягши, весь в поту, покрытый черною пылью, начинал Сизиф свою напрасную работу.

Видел Лаэртов сын и Геракла. Грозной ночи подобный, стоял он; грудь его была перевязана златолитым ремнем, на котором изваяны были грозноокие львы, дикие вепри, медведи, битвы, борющиеся мужи; в руке держал он лук со стрелой на тугой тетиве, как будто готовился выстрелить, и тени умерших шумно летели от него, как улетают в испуге птицы. Увидав Одиссея, он узнал его и обратился к нему с такими словами:

– Благородный сын Лаэрта! Или и тобой играет судьба, как мной играла она под лучами всезрящего солнца? Я сын Крониона Зевса, но тем не был спасен от безмерных страданий. Рок повелел мне служить недостойному мужу; возлагал он на меня тяжкие труды: так, повелел достать из аида пса трехглавого. Но я совершил этот подвиг с помощью Гермеса и светлоокой Афины.

Сказав это, призрак Геракла удалился в жилище Аида.

Одиссей же остался на месте и ждал, не придет ли кто из могучих умерших мужей. И увидел бы он многих героев минувших времен, но, слетевшись толпою, души подняли страшный крик. Одиссей ужаснулся и поспешил к своему кораблю: боялся он, не выслала бы Персефона из мрака голову страшной горгоны. Быстро собрались на корабль спутники Одиссея и сели на лавках у весел. Судно спокойно пошло по течению вод Океана, сначала на веслах, потом с благовеющим попутным ветром.

6. Сирены. Планкты. Сцилла и Харибда

(Гомер. Одиссея. XII, 1-259)

Возвратившись на остров Цирцеи, Одиссей послал некоторых из друзей своих в жилище нимфы, чтобы взять оттуда тело Эльпенора. Остальные между тем рубили лес для костра, и когда принесено было тело, сожгли его вместе с доспехами, воздвигли над ним высокий могильный холм и, по желанию покойного, водрузили на том холме весло.

Как скоро Цирцея узнала, что Одиссей с друзьями своими возвратился из мира теней, пришла она к кораблю и принесла гостям хлеба, вина и мяса.

– Целый день, – сказала она им, – наслаждайтесь едой и питьем, завтра же с восходом зари отправляйтесь. Я укажу вам дорогу и возвещу обо всем, что с вами может случиться, чтобы не натерпеться вам, по своему неразумию, новых бед па море или на суше.

Целый день пировали они и наутро отправились в путь. Прекраснокудрая богиня послала им ветер попутный, и спокойно поплыл корабль, повинуясь кормилу и ветру. Одиссей же поведал спутникам своим обо всем, что предсказала ему Цирцея. Прежде всего предстояло им плыть мимо страны сладкозвучных сирен. Эти нимфы своими чудными песнями чаруют всякого, кто на корабле быстроходном приблизится к их берегу, всякого заставят они забыть о милой родине, о жене и о детях. Очарованный, спешит мореплаватель причалить к берегу, где ждет его верная смерть и кучами лежат тлеющие кости несчастных мореходов, увлеченных лукавыми девами.

И Одиссей со спутниками знал, что должен избегать сирен и держаться дальше от цветистых берегов их острова. Только одному Одиссею, сказала Цирцея, можно слушать певиц.

И вот когда корабль приближался к стране их, Одиссей, помня совет Цирцеи, залепил своим спутникам воском уши и повелел привязать себя к мачте, чтобы нельзя было ему броситься в море и вплавь достичь рокового берега. Мгновенно стих ветер попутный и распростерлось перед ахейцами широкое, незыблемо гладкое море. Сняли тогда паруса Одиссеевы спутники и взялись за весла. В то же время сирены запели свою дивную песнь:

К нам. Одиссей богоравный, великая слава ахейцев, К нам с кораблем подойди, сладкопением сирен насладись: Здесь ни один не проходит со своим кораблем мореходец. Сердцеусладного пения на нашем лугу не послушав: Кто же нас слышал, тот в дом возвращается, многое сведав. Знаем мы все, что случилось в троянской земле и какая Участь по воле бессмертных постигла троянцев и ахейцев. Знаем мы все. что на лоне земли многодарной творится…

Очарованный дивными звуками песни сирен, Одиссей не хотел уж плыть далее: знаками умолял он товарищей, чтобы они освободили его, но они, повинуясь прежде данному повелению, еще крепче привязали Одиссея к мачте и еще сильнее ударили в весла.

* * *

Когда Одиссей с товарищами своими счастливо миновал остров, вдали показался им пар и волны, разбивающиеся о скалы, и послышался глухой шум. Раздавался он с той стороны, где находились Планкты, высокие плавучие скалы. Не может близ них пролететь ни одна быстролетная птица, даже и голубки, что приносят отцу Зевсу амброзию, не все совершают благополучно путь свой: одна из них каждый раз пропадает, разбиваясь об утес, и каждый раз Зевс заменяет убитую новой. Еще ни один корабль, к ним приближавшийся, не избежал гибели, кроме знаменитого «Арго»; да не сдобровать бы и Язонову кораблю, если б не провожала его Гера.

Ужаснулись спутники Одиссея, когда услышали шум и увидели пары, поднявшиеся от взволнованных вод: оторопели они, выпали у них весла из рук, и корабль встал.

Одиссей же ободрял оробевших товарищей; к каждому подошел и каждому сказал приветливое слово:

– Спутники, в бедствиях мы не безопытны: все мы сносили твердо; теперь же беда предстоит не страшнее той, что грозила в пещере циклопа. Надеюсь, что когда-нибудь нам придется вспомнить и об этой опасности. Силу удвойте, гребцы, дружнее острыми веслами бейте по влаге зыбучей. Ты же, кормчий, внимание удвой; и сторону должен ты отвести корабль от волн и тумана, правь на этот утес, иначе корабль погибнет!

Так он сказал; все исполнено было точно и скоро: Планкты оставлены были в стороне, и корабль устремился к утесу, на который указал Одиссей кормчему. Но благоразумно умолчал Одиссей о Сцилле, жившей, по словам Цирцеи, в этой скале. Если бы сказал он о ней, от страха побросали бы гребцы весла и, перестав грести, праздно столпились бы внутри корабля в ожидании беды неминуемой.

Теперь мореплавателям предстояло войти в узкий пролив между двух скал. До широкого неба восходит одна из них, густые, никогда не редеющие облака окружают острую вершину ее; никогда не бывает на ней светел воздух, ни летом, ни зимой: не взойдет на эту скалу и не сойдет с нее ни один смертный, будь он с двадцатью руками и имей двадцать ног.

В середине скалы была пещера, в которой жила страшная Сцилла. Без умолку пронзительно лает она, подобно молодому щенку. У нее двенадцать лап, на плечах же косматых подымается шесть длинных гибких шей, на каждой торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы, частые, острые, полные черной смертью. Все головы свои Сцилла выдвинула из пещеры; лапами шаря кругом, по скале, обливаемой морем, ловит она дельфинов и тюленей и других могучих подводных чудищ.

Против этой скалы, на выстрел из лука, стояла другая, гораздо ниже первой. Растет на ней дикая широколиственная смоковница; под нею каждый день волнует море Харибда, три раза поглощая и трижды извергая соленую влагу. Когда извергает она воду, как в котле, со свистом кипит она, клокоча, и пена быстро взлетает на вершины обоих утесов. Когда же Харибда глотает волны соленого моря, открывается вся ее внутренность, перед зевом сшибаются волны, а в недрах утробы кипят тина и черный песок.

Когда корабль вошел в страшный пролив, Одиссей, забыв повеление Цирцеи, накинул латы на плечи, схватил два медноострых копья и подошел к корабельному носу, думая, что с этой стороны нападет на корабль Сцилла, чтобы похитить друзей его. Но как ни всматривался он в пещеру, нигде не видал чудовища. Продвигаясь между скал и в ужасе устремив взоры на страшный водоворот Харибды, незаметно подошли они к самому утесу Сциллы.

Разом выпрыгнув, похитило чудовище шестерых ахейцев, самых сильных и доблестных. Когда обратил Одиссей взор свой назад, то успел лишь заметить, как, схваченные Сциллой, барахтали они руками и ногами, и услышать, как в страхе призывали они его имя. Как трепещет пойманная на удочку и выброшенная на берег рыба, так трепетали они в высоте, унесенные жадной Сциллой. Там, перед входом в пещеру, сожрала она их: напрасно прокричали они имя вождя своего, напрасно простирали к нему руки.

Громко зарыдали Одиссей и его друзья при виде этого страшного зрелища, но помочь беде было уже невозможно. Быстро поплыли они далее, чтобы как можно скорее удалиться от страшной области Харибды и Сциллы.

7. Остров Тринакия. Гибель корабля

(Гомер. Одиссея. XII, 260–453)

Миновав утес Сциллы и избегнув свирепой Харибды, прибыли ахейцы к острову Тринакии, где паслись стада Гелиоса, светоносного бога. Охраняли их две прекраснокудрыс нимфы Фаэтуса и Лампенция, дочери Гелиоса, рожденные ему божественной Неерой[128].

Уже на море, приближаясь к прекрасному острову, услышал Одиссей мычание быков и блеяние овец. Тогда вспомнил он о предостережении Тиресия и Цирцеи и в сокрушении сердца сказал спутникам:

– Послушайте, дорогие, верные друзья, что возвестила мне тень Тиресия и что наказала мне строго нимфа Цирцея: нам следует миновать остров Гелиоса – на нем ждет нас великое бедствие. Поспешите же отклонить от него корабль.

Услышали эти слова его спутники, и в груди их сокрушились сердца. Гневный, обратился к Одиссею Эврилох с такими словами:

– Безжалостный, никогда не устают твои члены: точно стальной ты или железный. Товарищи твои выбились из сил, а ты не даешь им высадиться на берег. Мы могли бы приготовить на нем вкусный ужин и сладко отдохнуть. Ты же принуждаешь нас в холодную ночь плыть мимо гостеприимного острова в темноте, по мглистому морю. Ночью бушуют бурные ветры, опасны они кораблям. Как избежать нам верной гибели, если во мраке вдруг настигнет нас буря? Нет, лучше теперь, покорившись велению ночи, выйдем на берег и приготовим вблизи корабля ужин, а завтра утром опять пустимся в широкое море».

Остальные товарищи были согласны с Эврилохом. Тогда убедился Одиссей, что некий бог готовит его спутникам бедствие, и сказал:

– Эврилох, ты и товарищи твои принуждают меня уступить; один я не могу противиться вам. Слушайте же: поклянитесь мне великой клятвой, что, если вы встретите стадо быков или баранов, не прикоснетесь к ним рукой святотатной и не дерзнете убить ни быка, ни барана. Пищей нас на дорогу снабдила Цирцея».

Спутники Одиссея поклялись и вошли в тихий залив острова. Близко была ключевая вода. Все ахейцы вышли на берег и приготовили вкусный ужин. Насладившись питьем и едою, вспомнили они о товарищах, пожранных Сциллой, поплакали о них и в слезах заснули. Прошло уже больше половины ночи и звезды уже склонялись к закату, как тучесобиратель Зевс послал страшную бурю на море и землю. С рассветом скрыли ахейцы свой черный корабль под сводами пещеры. Одиссей призвал своих товарищей и сказал:

– Друзья, на корабле питье есть и пища, не трогайте же быков, чтобы не постигла нас какая беда. Быки принадлежат страшному богу Гелиосу, который все видит, все слышит.

Друзья обещали исполнить его желание. Но целый месяц не переставал дуть противный ветер, и у ахейцев вышли все запасы. Томимые голодом, стали они бродить по острову и промышлять себе пищу: то стреляли дичину, то остросогбенными крючьями ловили рыбу, но на быков Гелиоса не дерзали наложить рук.

Однажды Одиссей удалился от спутников, чтобы помолиться богам о помощи, и незаметно заснул. В это время Эврилох сделал спутникам своим такое предложение:

– Спутники верные, слушайте, что скажу вам: всякая смерть страшна; но ужаснее всех голодная смерть. Выберем лучших быков в стаде Гелиоса и здесь принесем их в жертву богам, владыкам беспредельного неба. Когда же возвратимся в Итаку, воздвигнем Гелиосу богатый храм. Если ж не простит нам бог и погубит корабль наш, то лучше вдруг погибнуть в волнах, чем умирать медленной смертью на безлюдном острове.

С радостью приняли товарищи совет Эврилоха. Выбрав лучших быков из пасшегося близ корабля стада, тотчас начали они приносить жертву. Не имея уже в запасе ячменя, нарвали они нежных дубовых листьев и, побросав их на жертвенных быков, тотчас закололи их. Зарезав быков и содрав с них кожи, они отсекли бедра, а кости, обвитые дважды жиром, обложили кровавыми кусками свежего мяса. Не имея вина, они совершили возлияние водой и бросили внутренности быков в жертвенное пламя. Бедра сожгли, все же остальное изрубили на части и стали жарить на вертелах, чтобы самим насладиться едой. Между тем Одиссей пробудился и пошел на песчаное взморье. Приближаясь к кораблю, он услышал запах жертвы и, содрогнувшись, воскликнул:

– Отец Зевс и вы, блаженные боги! На беду низвели вы на меня сладкий, обольстительный сон! Без меня спутники совершили святотатство.

Затем, полный гнева и скорби, он стал упрекать своих спутников, но зло было неисправимо. Скоро боги дали ахейцам страшное знамение: кожи заколотых животных ползли по земле и мясо сырое и зажаренное издавало жалобный рев бычачий. Но не устрашились Одиссеевы спутники. Шесть дней наслаждались они мясной пищей, на седьмой же, когда утихла буря, пустились в открытое море.

Между тем, Лампенция поспешила к отцу своему и возвестила ему о случившемся. В гневе воскликнул тогда Гелиос:

– Отец Зевс и все блаженные боги, отомстите за меня спутникам Одиссея: дерзкие, убили они моих быков, на которых я так любовался – всходил ли я на звездное небо или ниспускался с неба к земле. Если же не накажете их за похищение, то я сойду в область Аида и буду светить умершим.

И Зевс в ответ ему сказал:

– Нет, Гелиос, сияй лишь для одних богов и для тех людей, что живут на плодоносной земле. Скоро разобью я этот корабль на мелкие части.

Когда корабль Одиссеев оставил берег Тринакии и был уже в открытом море, Зевс сгустил над кораблем темную тучу, и поднялась великая буря. Лопнули разом веревки, державшие мачту. Мачта сломалась, упала вместе с парусами и реями и обрушилась на голову кормчего. С проломленным черепом упал он с палубы корабля в морскую глубь. Тут Зевс поразил корабль блестящей громовой стрелой. Закружилось пронзенное судно. Разом спутники Одиссеевы были сброшены в воду и исчезли в шумной пучине. Навсегда лишил их возврата Кронион.

Между тем Одиссей оставался на корабельных обломках, пока киль не отшибло водой от корабельных ребер[129].

Киль поплыл, мачта за ним. Вокруг мачты обвивался сплетенный из воловьей кожи ремень. Проворно схватил Одиссей тот ремень, прикрепил им к килю мачту и, ухватившись за них, отдался во власть беспредельного моря. Скоро утих сердитый Борей; но его сменил быстрый южный ветер и, к ужасу Одиссея, понес его обратно к Харибде и Сцилле. Целую ночь гнал его Нот[130] по широкому морю, и с восходом солнца Одиссей увидел себя между страшными утесами.

В это время Харибда поглощала соленую влагу. В страхе ухватился Одиссей за смоковницу, росшую на скале над водоворотом и затенявшую его своими широкими ветвями. Крепко, как летучая мышь, ухватился он за нее, повис на ней и ждал, пока выбросит водоворот киль и мачту. Долго ждал он, наконец выплыли из Харибды желанные бревна. Бросился вниз Одиссей и, упав на обломки, начал править руками, как веслами. Сцилле же владыка бессмертных не дал заметить Одиссея, иначе гибель его была бы неизбежна. Девять дней носился он по широкому морю, на десятый с наступлением ночи выброшен был на остров Огигию, где обитала прекраснокудрая нимфа Калипсо[131]. Богиня приняла его весьма радушно.

8. Боги решают, что Одиссей должен возвратиться на родину

(Гомер. «Одиссея». 1, 1-95)

Семь лет уже жил Одиссей на острове прекрасной нимфы Калипсо и не видел возможности возвратиться на родину. Нимфа желала, чтобы он никогда и не думал о возврате. Вечную юность и бессмертие обещала ему Калипсо, но Одиссей не мог забыть об отчизне, о супруге и сыне и не польстился на обещания нимфы.

А давно бы пора ему было возратиться в Итаку. Более ста женихов, знатнейших юношей Итаки и близлежащих островов, добивались руки супруги его Пенелопы и каждый день пировали в доме царя, надеясь, что он не вернется на родину. У очень немногих была на уме Пенелопа; всем же хотелось попировать на чужое, и когда разорится дом Одиссея, устранить сына его от престола, а царем избрать одного из своей среды. Пенелопа не решалась отдать свою руку никому из них; все еще надеялась она, что вернется на родину супруг, к которому свято сохранила она любовь.

Бессмертные боги наконец сжалились над много испытавшим мужем и его домом. На Олимпе в палатах Зевса во время пира так рассуждали боги о судьбах людей. Вспомнив о несчастном конце Эгисфа, Зевс обратился к небожителям с такими словами:

– Горе, вечно сетуют люди на нас, богов! Все зло от нас, говорят они, но не сами ли, вопреки судьбе, часто навлекают на себя гибель своим безумством. Так и Эгисф: не вопреки ли судьбе взял он супругу Атрида и умертвил его самого? Он предвидел верную гибель; мы возвестили ему через Гермеса, что ждет его, мы грозили ему местью Ореста – напрасно. Не внял Эгисф благосклонным советам, и разом за все заплатил он.

Тут светлоокая Афина Паллада обратилась к Зевсу с такими словами:

– Отец Зевс! Правда твоя, заслужил погибель Эгнсф, пусть погибнет и всякий подобный злодей. Но болит мое сердце о несчастном Одиссее. Давно живет он в разлуке со своими родными на острове нимфы, Атлантовой дочери. Силой держит она Одиссея, сладкими, ласковыми словами надеясь изгладить в нем память об Итаке. Но напрасно. Он желает хоть раз увидеть дым от родных берегов и затем – умереть. Ужели в сердце твоем нет сострадания, Кронион? Или не довольно жертв приносил он под Троей? За что ты так сильно разгневан?

И Олимпиец в ответ ей сказал:

– Странные слова сказала ты, дочь. Как забыть мне о благородном Одиссее, так отличающемся от других людей и умом и усердным приношением жертв богам, владыкам беспредельного неба. Я добра ему желаю, но Посейдон упорно преследует его, негодуя на него за ослепление своего циклопа. Хотя и не желает он предать Одиссея смерти, но все отводит его от Итаки. Теперь Посейдон далеко, на краю земли, в стране благочестивых эфиопов, приносящих ему священные жертвы. Мы можем теперь пособить Одиссею вернуться на родину. Пусть злобствует на нас колебатель земли Посейдон: против всех нас он бессилен.

Так сказал отец богов и людей, и в ответ ему молвилв Афина Паллада:

– Отец Зевс, если угодно блаженным богам, чтобы Одиссей увидел отчизну, пусть нимфе прекраснокудрой Гермес возвестит приговор наш. Я же направлюсь прямо в Итаку и исполню мужеством сердце Одиссеева сына; повелю ему созвать на совет мужей Итаки и запретить вход в дом Одиссея женихам, беспощадно губящим мелкий скот и быков криворогих. Внушу Телемаху, чтобы отправился он в Спарту и в песчаный Пилос разведать, нет ли там слухов о милом отце.

Так говорила богиня, и по сердцу пришлась речь ее Зевсу и другим небожителям. Тотчас же владыка Кронион послал Гермеса на остров Огигию, Афина же быстро направилась с вершины Олимпа к Итаке.

9. Телемах и женихи

(Гомер. Одиссея. 1,96 – II, 259)

Афина, подвязав к ногам золотые сандалии, что могли носить ее, подобно крыльям ветра и над водой и над сушей, взяла в руку твердое, тяжко-огромное копье и с вершины Олимпа поспешила в Итаку. Скоро очутилась она в воротах двора Одиссея, с копьем в руке, в образе вождя тафийцев Ментеса. Женихи в это время сидели на дворе, перед входом, на кожах ими же убитых быков, а глашатаи и проворные слуги готовили им пир. Одни наливали в большие пировые кратеры[132] вино с водой, другие, омыв столы ноздреватой губкой, размещали их в порядке, иные же рубили мясо.

Печальный, сидел Телемах в кругу женихов и об одном помышлял: где благородный отец, возвратится ли он в отчизну и прогонит ли этих наглых хищников из своего дома. Увидав в дверях гостя, Телемах поспешил к нему, взял его за правую руку, принял копье его и обратился к нему с такими словами: «Привет тебе, странник, войди к нам, радушно угостим мы тебя. Когда же подкрепишь себя нашей пищей, поведай нам, что тебе нужно». Так сказал он и пошел впереди, а за ним Афина Паллада. Вступив с нею в пировую палату, он спрятал копье в поставце, где в прежнее время запираемы были копья царя Одиссея, в бедах постоянного. Богиню же подвел он к креслу богатой работы и, покрыв это кресло ковром, пригласил ее сесть в него. Тут же поставил он и для себя резной стул.

Скоро принесла служанка в серебряной лохани золотой рукомойник со студеной водой, потом пододвинула к ним гладкий стол; на него домовитая ключница положила хлеб с разным съестным: затем на блюдах кравчий принес различного мяса, поставил на стол золотые кубки, и часто подходил кравчий, чтобы наполнить их вином. Вошли, наконец, в пировую палату женихи, многобуйные мужи, и рядом уселись за столом. Слуги подали воду помыть им руки, служанки принесли в корзинах хлеб; юноши наполнили светлым вином чаши. Когда же утолили женихи голод лакомой пищей, в сердца их проникло желание сладкого пения и пляски. Глашатай подал певцу Фемию прекрасную цитру, и он, волей-неволей, должен был пропеть им песню, веселящую сердца.

Тут, наклонившись к Афине, Телемах тихо, чтобы не слыхали другие, сказал ей:

– Милый мой гость, не сердись на меня за мою откровенность. Здесь веселятся; на уме у гостей лишь пение да цитра. Нетрудное дело: пожирают они добро отца моего, которого белые кости, быть может, мочит где-нибудь дождик или катают по взморью волны. Если бы он вдруг появился в Итаке, то они перестали бы копить одежды и золото и взмолились бы богам, чтобы поскорее унесли их отсюда быстрые ноги. Но погиб Одиссей, не воротится он никогда на родину. Но скажи мне, странник, кто ты, какого ты племени? Где твой город родной? Кто отец твой и мать? В первый ли раз посетил Итаку или ты здесь уже бывал как гость Одиссея? В те дни, когда здесь жил Одиссей, много иноземцев собиралось в нашем доме.

И в ответ ему сказала светлоокая дочь Зевса:

– Все откровенно расскажу тебе: я сын царя Анхиала; зовусь Ментесом и правлю народом веслолюбивых тафийцев. Теперь направляюсь я к Кипру; там думаю выменять железо на медь. Корабль свой оставил я и гавани Ритре, далеко от города. С давних пор меня принимали в вашем доме как гостя: это, может быть, и сам ты слыхал от своего деда Лаэрта (а он, говорят, не приходит более в город; далеко в поле влачит он свою горькую жизнь). Я же прибыл сюда потому, что слышал, будто отец твой дома… но, видно, боги задержали его в пути. Жив Одиссей, отец твой, поверь мне: где-нибудь, на одиноком острове, задержали его дикие, свирепые люди. Но недолго будет он вдали от родины милой; хитрым умом своим найдет он средство возвратиться домой, будь он даже связан железными узами. Теперь скажи мне, друг, что здесь у вас происходит, какое собрание? Даешь ли ты праздник или пируешь свадьбу? Конечно, здесь пируют не в складчину. Кажется только, что гости твои бесчинствуют: всякий порядочный устыдился бы быть с ними, видя, как они ведут себя.

– Да, гость мой милый, некогда богат и блестящ был дом наш; но не стало Одиссея, и все изменилось. Все знатные юноши Итаки и соседних островов собрались здесь и домогаются руки моей матери, она же не может ни отказаться от ненавистного ей нового брака, ни положить предел этим бесчинствам. И вот поедают эти мужи мое богатство и скоро погубят и меня.

Грозно сказала юноше в ответ дочь великого Зевса:

– Горе! Как нужна теперь тебе помощь отца! Если бы только явился он сюда в блестящих доспехах, в шлеме, со щитом, с двумя медноострыми копьями в руке, – горек бы сделался им, судьбою настигнутым, брак с Пенелопой! Но суждено ли ему воротиться – как знать? Знают о том лишь бессмертные. Все же, друг, следует тебе подумать, как бы изгнать этих женихов. Завтра же созови на собрание мужей Итаки, при них потребуй, чтобы женихи разошлись по домам, матери же – если ей не противно новое супружество – предложи возвратиться в дом ее отца Икария, пусть наградит ее старец богатым приданым и устроит богатую свадьбу. Сам же снаряди корабль лучший, избери двадцать искусных гребцов и от правься в Пилос, к божественному Нестору, побывай и в Спарте, у царя Менелая, после всех ахейцев возратившегося из Трои на родину: не знают ли они чего-нибудь об отце твоем. Если услышишь, что Одиссей жив и возращается на родину, то потерпи, еще год подожди его возврата; если же он умер, то, вернувшись в Итаку, воздвигни ему холм могильный и соверши по нем тризну. После, когда все устроишь, придумай средство, как погубить женихов, захвативших насильно дом ваш. Друг, подумай о том, что сказал я, и все прими к сердцу. Мне же пора к кораблю: спутники ждут.

За отеческий совет Телемах поблагодарил гостя, но не хотел отпускать его, не угостив и не наградив подарком. Гость не ждал и удалился, дав обещание посетить Телемаха в другой раз и тогда уже обменяться с ним богатыми дарами. Мгновенно скрылась богиня, Зевсова дочь. Изумленный, глядел ей вслед Телемах и тотчас же догадался, что не со смертным беседовал. Никогда ранее не чувствовал юноша такой силы, такого мужества в груди своей, как в это время, и больше чем когда-нибудь задумался он об отце. Мгновенно почувствовал он себя мужем и твердым шагом подошел к буйным гостям своим.

В молчании внимали женихи пению Фемия. Он пел о возвращении ахейцев на родину, о бедствиях, испытанных ими по воле Афины Паллады. Дивным звукам внимала и Пенелопа, сидевшая в верхнем-покое своем, но печальное содержание песни надрывало ей сердце. В сопровождении двух служанок сошла она вниз по высоким ступеням и вступила в горницу, где пировали гости.

Проливая слезы, обратилась она к певцу с такими словами:

– Фемий! Ты знаешь много других, восхищающих душу песен, сложенных во славу богов и героев; спой перед собранием одну из них: в молчании гости будут внимать ей. Прерви начатую, печальную песню; сердце замирает в груди, когда я слышу ее: она напоминает мне о великом горе моем.

Так говорила она.

– Милая мать, – возразил ей разумный сын Одиссея, – ты хочешь запретить Фемию воспевать то, что пробуждается в его сердце. Певцы не виновны в своих песнях, виновен Зевс, посылающий им вдохновение свыше. Нет, не препятствуй Фемию петь о печальном возврате данайцев – охотно люди внимают недавно сложенной песне. Ты и сама в ней найдешь не печаль, а усладу, не один Одиссей осужден не видеть дня возврата; немало погибло с ним знаменитых мужей. Милая мать, удались в свои покои, позаботься о хозяйстве, о пряже, о тканях; наблюдай, чтобы рабыни были прилежны в работе. Мужам принадлежит здесь слово; всего же более мне – я в этом доме хозяин».

Так он сказал; изумилась Пепелопа разумной и твердой речи сына и молча удалилась в свои покои. Там, затворясь в кругу приближенных служанок, горько плакала она о своем милом супруге, пока богиня Афина не навела на глаза ей сладкого сна. Той порой в потемневшей пиршественной зале гости шумели и спорили; но спор их прервал Телемах такими словами:

– Слушайте, вы, женихи Пенелоны надменные! Прервите ваш шумный спор, веселитесь спокойно и внимайте божественной песне. Завтра же утром всех вас приглашаю собраться на площади. Там всенародно в лицо вам скажу, чтобы вы очистили мой дом. Затевайте иные пиры, тратьте свое, а нс наше добро. Если же находите, что приятней и легче разорять одного Одиссея, пусть будет по-вашему; но тогда призову я богов, и Зевс не замедлит отомстить: неминуемо погибнете вы в моем доме.

Женихи закусили с досады губы: подивились они смелым речам юноши, по смолчали. Лишь один, самый смелый и буйный, Антиной, не мог удержаться, пожурил Телемаха за дерзость; другой же, Эвримах, пожелал расспросить Телемаха о недавнем госте. Но разумным ответом юноша отклонил расспросы. Пропировав весь вечер, насладившись пением и пляской, женихи разошлись по домам и предались сну.

Сам Телемах, тревожась, удалился в свою спальню и целую ночь на постели, покрытый мягкой овчиной, обдумывал путь, на который указала ему Афина Паллада. На другой день с восходом солнца Телемах поднялся со своего ложа. Одевшись и повесив на плечо острый меч свой, привязав к ногам красивые сандалии, вышел он из дома и повелел звонкоголосым глашатаям созвать народ. Когда все собрались на площади, Телемах с медноострым копьем в руке предстал перед сонмом народным. Все дивились прекрасному юноше, лицу которого Афина придала божественную прелесть. Почтительно расступились перед Телемахом старцы и дали ему сесть на отцовом месте.

Первое слово сказал собранию разумный старец Эгиптий. Старший сын его Антиф отплыл с Одиссеем под Трою и на обратном пути был умерщвлен циклопом в пещере. У старца оставалось трое сыновей: один из них, Эврином, был в числе женихов Пенелопы, остальные двое помогали отцу обрабатывать поле. Но не мог забыть об отплывшем Эгиптий, о нем он все плакал и сокрушался. Не мог и здесь старец удержаться от слез. Сокрушенный сердцем, он обратился к собранию с такими словами:

– Мужи Итаки, ни разу не сходились мы на совет с тех пор, как Одиссей удалился отсюда. Кто же собрал нас сегодня? Юноша или муж? Хочет ли он сообщить об идущей на нас неприятельской рати или намерен предложить что-нибудь о пользе народной? Честный, должно быть, он муж; слава ему! Да поможет Зевс совершиться его желаниям!

Обрадованный словом старца, Телемах встал, выступил вперед и, взяв у глашатая скипетр, обратился к старнцу с такими словами:

– Благородный Эгиптий, недалеко тот муж, что собрал здесь вас – это я сам. Больше, чем всех вас, сокрушают меня забота и горе. Хочу я говорить с вами не о грозящей нам вражеской рати, не о народных пользах, а о своем горе. Я потерял отца, так кротко правившего вами. Но этого мало: дом мой грабят чужие люди, и скоро истребят они все мое наследство. Неужели не тревожит вас совесть? Устыдитесь хоть чужих людей, побойтесь богов, не настигли бы они вас своим гневом, негодуя на неправду. Праведным Зевсом заклинаю вас, признайте мое право. Или, может быть, мой отец чем-нибудь оскорбил вас умышленно; может быть, вы мстите мне за то оскорбление и побуждаете их грабить дом наш? Лучше бы, старейшины, вы сами силой взяли наш скот. Тогда скитался бы я по улицам и до тех пор молил бы вас возвратить мое достояние, пока не сжалились бы вы и не отдали бы его мне. Теперь же вы терзаете сердце мое безнадежным горем.

Так сказал он, гневный, проливая горячие слезы, и весь народ проникся к нему состраданием. Молча сидели все, и никто не осмеливался возражать Телемаху. Один Антиной поднялся и воскликнул:

– Дерзкий, необузданный Телемах! Ты оскорбил нас и еще хочешь во всем нас обвинить! Не женихи виноваты, а твоя хитроумная мать Пенелопа. Прошло три года, наступает четвертый, с тех пор как, играя нами, она подает надежды каждому из нас, шлет нам добрые вести, а сама замышляет недоброе. Знайте, какую придумала она хитрость: поставила в своей горнице огромный станок, начала ткать тонкую, широкую ткань и, собрав всех нас, сказала: «Юноши, а теперь мои женихи (ведь нет Одиссея между живыми!), отложим брак мой до той поры, когда окончен будет труд мой. Я хочу приготовить для старца Лаэрта покров для гроба: пусть, когда он умрет, ни одна из ахейских жен не упрекнет меня в том, что муж, обладавший столь многим при жизни, погребен без богатого покрова». Так сказала она, а мы и поверили. Но что же было дальше? Целый день проводила она за тканью, а ночью, зажегши факел, сама же распускала все, что было наткано днем. Три года длился обман, только на четвертый все открыла нам одна из служительниц, знавшая тайну. Мы сами застали Пенелопу за распущенной тканью, и только тогда принуждена была Пенелопа окончить труд свой. Ты же послушай нас, внук Лаэрта: отошли мать свою в дом старца Икария и повели ей выбрать в супруги того из нас, на кого укажет отец ее или кто ей полюбится. Знай, не перестанем мы угощаться добром твоим до тех пор, пока она будет упорствовать.

Тогда Телемах обратился к нему с такими словами:

– Антиной! Как осмелюсь я изгнать из дома мать, вскормившую и воспитавшую меня? Никогда не будет этого. Вы же – когда хоть немного тревожит вас совесть – покиньте дом мой, или я призову на вас вечных богов, и Зевс не замедлит вас поразить за неправое дело.

Так говорил Телемах, и внезапно Зевс ниспослал к нему двух орлов с вершины каменистой горы. Распустив огромные крылья, летели они сначала рядом, будто несомые ветром, но, взлетев над серединой площади, полной шумным народом, начали быстро кружиться и беспрестанно махать крыльями. Схватившись, расцарапали они друг другу груди и шеи и, улетев вправо, исчезли из виду. Народ дивился этому знамению и не знал, как объяснить его.

Встал тогда перед народом Галиферз, многоопытный старец: он один умел гадать по полету птиц и пророчить будущее[133]. Полный благих мыслей, он обратился к собранию с такими словами:

– Выслушайте меня, мужи Итаки, и особенно вы, женихи, – вам грозит неизбежная гибель: недолго будет в разлуке с семьей своей сын Лаэрта; близко где-нибудь таится он и готовит вам мщение. Лучше было бы, когда бы вы смирились.

Так сказал Галиферз, и Эвримах в ответ ему крикнул:

– Домой бы идти тебе лучше да пророчить малолетним детям, чтобы не случилось с ними какой беды. Знамение же я сумею понять лучше, чем ты. Много мы видим птиц, летающих в небе, в светлых лучах Гелиоса, но не все предвещают беды. Царь Одиссей погиб в далеком краю. И тебе бы погибнуть с ним! Тогда не стал бы ты измышлять таких предсказаний, возбуждая гнев в Телемахе, уже раздраженном. Но погоди: не сдобровать тебе, да и Телемаху советовал бы я поспешить со свадьбой матери, не то весь дом его мы разорим на наши пиры.

Тогда воскликнул сын Одиссеев:

– Эвримах и вы все, женихи! Я не хочу убеждать вас более: впредь не скажу вам ни слова; но бессмертных богов призываю в свидетели и всех ахейцев. Вас же, мужи Итаки, прошу: снарядите быстроходный корабль с двадцатью опытными гребцами; хочу посетить Спарту и Пилос и проведать, нет ли там каких слухов о милом отце. Если услышу, что Одиссей жив, то еще год буду ждать его возвращения, если же молва скажет, что Одиссея не стало, что нет его среди живых, немедленно возвращусь я в милую землю родную, насыплю в честь него гробовой холм и совершу по нем тризну. Пусть Пенелопа тогда изберет себе мужа.

Окончив речь, Телемах сел. Тогда поднялся неизменный спутник и друг Одиссея Ментор[134], которому, отправляясь под Трою, Одиссей вверил попечение над домом. Полный благих мыслей, Ментор обратился к собранию с такими словами:

– Приглашаю вас, мужи Итаки, выслушать мое слово: отныне ни один царь не должен быть кротким и добрым: пусть, изгнав из сердца правду, каждый властитель притесняет людей – если вы могли забыть отечески кроткого, доброго к вам Одиссея. Мне нет дела до необузданных женихов: сами они роют себе яму; вас я хочу пристыдить, мужи Итаки: равнодушно сидите вы и слова не скажете против малой толпы женихов, хоть вас и много.

Леокрит с негодованием воскликнул в ответ ему:

– Что ты сказал, безрассудный Ментор? Ты предлагаешь гражданам смирить нас – это дело нелегкое. Если б даже Одиссей появился здесь и захотел прогнать нас, не сдобровать бы ему. Неразумное сказал ты слово. Разойдитесь, мужи Итаки, займитесь каждый своим делом, и пусть Ментор с Галиферзом, до сих пор сохранившие верность Одиссею, снарядят Телемаха в путь. Только, думаю я, долго придется ему ждать здесь, в Итаке, собирая вести; пути же совершить ему не удастся.

С этими словами он и распустил собрание. Все разошлись по своим домам, но женихи направились к дому Одиссея.

10. Телемах отправляется в Пилос

(Гомер. Одиссея. 1,260; III)

Когда разошлось народное собрание, печальный отправился Телемах на взморье, омыл руки соленой водой и так взмолился Афине: «Божество, вчера посетившее дом наш, помоги мне. Ахейцы затрудняют путь мой, особенно же буйные женихи, полные злобы».

Так говорил он и перед ним, в образе Ментора, предстала Афина и, возвысив голос, бросила ему крылатое слово:

– Юноша, если и впрямь ты сын Одиссея, если живет в тебе мужество и мудрость отца, то ты, конечно, совершишь все тобою задуманное. Пусть женихи замышляют тебе злое: оставь их. Горе безумным! Ты же не медли. По дружбе с Одиссеем я снаряжу корабль и сам буду тебе спутником. Ты же ступай в свой дом и захвати там вина на дорогу, муки в кожаных плотных мехах. Тем временем я наберу гребцов; кораблей же в волнообъятной Итаке немало.

Печальный, направился Телемах к своему дому. Там увидел он женихов. Одни обдирали в покоях коз, другие, зарезав свиней, палили их на дворе. С колкой усмешкой к Телемаху подошел Антиной и, насильно взяв его за руку и назвав по имени, сказал ему:

– Упрямый, необузданный юноша, не питай неприязни к нам, а лучше по-дружески пей и ешь с нами, веселись, как в былое время. Волю твою ахейцы не замедлят исполнить. Снарядят они тебе быстроходный корабль, выберут лучших гребцов, и ступай тогда в Пилос, любезный богам.

Так говорил он, но Телемах не согласился исполнить его пожелание. В то время как женихи готовились к веселому пиру и обменивались друг с другом насмешками над смелым юношей, Телемах отправился в обширную отцову кладовую. Лежали там кучи меди и золота; много хранилось там платья в ларях и душистого масла, много сосудов с многолетним сладким вином стояло там рядом у стен. Там он встретил старую няню свою, ключницу Эвриклею – днем и ночью охраняла она добро Одиссеево – и сказал ей:

– Няня, наполни благовонным вином двенадцать амфор[135] и закупорь их; приготовь также двадцать кожаных плотных мехов, полных хорошей мукою. Но об этом знай ты одна. Собери все припасы в кучу, я приду за ними вечером, когда Пенелопа уйдет в верхний покой свой. Хочу посетить я Пилос и Спарту, справиться о милом отце.

Громко зарыдала Эвриклея и сказала в ответ Телемаху:

– Дитя мое милое, к чему ты задумал такое дело? Зачем тебе плыть в отдаленную землю – ты одно утешение нам. Отец твой умер далеко от родины, теперь же, пока будешь ты странствовать, женихи и тебе подстроят гибель. Лучше останься дома; нет нужды пускаться тебе в страшное море и подвергаться опасностям.

– Не тревожься, няня, я решился на это дело не без совета богов. Ты же поклянись мне, что мать ни о чем не узнает от тебя прежде, чем от дня моего отъезда пройдет одиннадцать или двенадцать дней. Но если сама она спросит или от кого другого услышит о моем отъезде, можешь открыть всю правду и раньше: боюсь я, чтобы от плача не поблекла у нее свежесть лица. Старушка поклялась хранить до времени тайну и приготовила на дорогу припасы: Телемах же отправился к женихам.

Той порой Афина Паллада, приняв вид Телемаха, обежала весь город, нашла искусных гребцов и выпросила у благородного Ноэмона корабль. Когда закатилось солнце, она спустила в бухту корабль и снарядила его для далекого плавания. Потом поспешила в дом Одиссеев и навела на пировавших там женихов сладкий сон. Кубки выпали у них из рук, и, очнувшись, полусонные, пьяные, разбрелись они по домам. Наконец Афина, в образе Ментора, подошла к Телемаху, провела его к гавани, где близ корабля его уже ждали гребцы.

Взяв запасы, они уложили их на прочно устроенном судне; затем взошел на корабль Телемах вместе с Афиной и поместился рядом с нею на корабельной корме. За ним взошли на корабль гребцы и сели на лавках у весел. Богиня, Зевсова дочь, даровала им попутный ветер. Быст ро подняли юноши сосновую мачту, глубоко водрузили ее в гнездо, с боков натянули веревки, привязали парус, и, повинуясь ветру, быстро помчался корабль, разгребая себе в волнах дорогу. Тут корабельщики наполнили чаши сладким вином и совершили возлияние богам, всего же усерднее – великой богине Палладе.

С восходом солнца приблизились они к берегу Пилоса. Там с народом своим старец Нестор приносил быков в жертву богу Посейдону. Весь народ сидел на скамьях, по пятисот человек на каждой, и десять быков было перед каждой скамьей. В то время как, отведав сладкой утробы жертвенных быков, сжигали они богу в жертву бедра, в пристань вошли мореходы. Убрав снасти и поставив корабль на якорь, они вышли на землю.

Руководимый Афиной, Телемах подошел к собранию пилийцев: спутников же оставил у корабля. Царь Нестор с сыновьями сидел за трапезой, друзья их учреждали пир: одни жарили мясо, другие надевали его на вертела. Когда увидали чужеземцев пилосские мужи, густой толпой отправились к ним навстречу, и подавая им руки, просили их сесть с собой. Писистрат, юный сын Нестора, взял за руки Телемаха и Ментора и предложил им почетное место (на мягких кожах) между отцом своим Нестором и братом Фрасимедом. Дав гостям отведать сладкой утробы жертв, предложил он им кубок вина.

Подавая золотой кубок Афине, так он сказал ей:

– Странник, ты должен призвать Посейдона-владыку; вы прибыли на великий праздник и честь него. Совершив возлияние, передай этот кубок с божественно чистым напитком своему другу – пусть и он совершит молитву Посейдону: все мы, люди, имеем нужду в богах благодетельных. Он моложе тебя, мне ровесник, оттого я предлагаю кубок тебе первому.

Была приятна богине разумная речь юноши. Совершив возлияние Посейдону, обратилась она к нему с такой мольбой:

– Царь Посейдон, земледержец, не отвергни нас, исполни наше желание. Даруй Нестору и сынам его славу; богатую милость яви и другим пилийцам, приняв их жертву; дай Телемаху и мне возвратиться, окончив все, для чего приплыли мы сюда в корабле крутобоком.

Окончив речь, подала она Телемаху кубок, и он совершил такую же молитву.

Начался пир. Насытившись пищей и насладившись вином, старец Нестор спросил гостей, кто они, откуда и зачем прибыли. Полный мужества, Телемах отвечал ему:

– Благородный сын Пелея, великая слава ахейцев! Ты желаешь знать, кто мы и откуда. Скажу тебе всю правду. Мы из Итаки, прибыли к вам за собственным делом. В путь отправился я для того, чтобы проведать, где Одиссей, в бедах постоянный, с которым вы, говорят, сокрушили Трою и который еще не возвратился на родину. Никто не может сказать мне, где погиб он. Умоляю тебя, обнимаю колена твои: открой мне, что сталось с отцом моим, скажи мне все, что сам видел и что слышал о нем от других. Не щади меня, из жалости ко мне не смягчай выражений: все расскажи мне по правде.

Нестор подробно рассказал Телемаху о печальном возврате ахейцев из Трои, об убиении Агамемнона, по ни слова не мог сказать о судьбе Одиссея. Он посоветовал путникам отправиться в Спарту и спросить царя Менелая, недавно воротившегося домой.

Тем временем померкло солнце и наступила тьма. Афина Паллада, одобрившая совет Нестора, уже торопила Телемаха к кораблю; но Нестор удержал гостей.

– Нет! Да не допустит Зевс и все бессмертные боги, чтобы вы для ночлега ушли на корабль! Разве не найдется у нас одежд? Разве я нищий? Будто в доме моем нет ни покровов, ни мягких постелей. Нет, пока я жив, не допущу я, чтобы сын Одиссеев выбрал спальней себе корабельную палубу.

Нестору в ответ сказала Афина:

– Ты прав, возлюбленный старец, и Телемах должен исполнить твою волю. Я оставлю его здесь, чтобы он спокойно провел ночь под твоей кровлей; самому же мне нужно возвратиться на черный корабль, чтобы ободрить наших гребцов и о многом сказать им. Из спутников Телемаха я самый старший – все они юноши, ровесники Одиссееву сыну. Завтра же с зарей мне нужно пойти к народу отважных кавконов и истребовать у них долг. Телемаха же со своим сыном ты отправь в Спарту, вели им дать коней проворных и сильных.

С этими словами удалилась светлоокая Зевсова дочь, улетела быстрым орлом. Изумился народ, изумился, увидев это чудо, Нестор. За руку взял он Телемаха и сказал:

– Друг, верно, будешь ты не робок и не бессилен, если уже юноше тебе сопутствуют боги. Ведь это была здесь не иначе как Афина Паллада, так отличавшая отца твоего в сонме ахейцев.

Затем Нестор совершил богине молитву и обещал принести ей в жертву однолетнюю телку, изукрасив ей позолотой рога. Потом ввел он своего гостя, сыновей и зятьев в свой прекрасный дворец.

Совершив возлияние Афине Палладе и насладившись вином, все удалились в опочивальни. Телемаху приготовлена была постель в просторной горнице, близ него лег Писистрат, младший из сыновей Нестора.

Когда встала из мрака румяная заря, Нестор поднялся со своей мягкой постели, вышел из спальни и сел на белых, гладко обтесанных камнях, лежавших у высокой двери и служивших седалищем еще Пелею разумному. Скоро подсели к нему шестеро его сыновей и с ними сын Одиссея. Нестор позаботился о приготовлениях к жертве, что обещана была им Афине Палладе. Скоро телка была пригнана с поля, искусник Лаэрк позолотил ей рога, служанки занялись приготовлениями к обеду, поставили стулья, принесли дров и воды. Нестор велел пригласить на пир и оставшихся на корабле друзей Телемаха. Тогда Стратион и Эхофрон, сыновья Нестора, привели телку за рога. Аретос (также сын Нестора) принес им воду для омовения рук и короб с ячменем.

Подошел Фрасимед с острым топором в руке. чтобы поразить жертву.

Персей подставил чащу, в которую должна была стекать жертвенная кровь. Тогда Нестор умыл над лоханью руки, украсил жертву ячменем, совершил молитву Афине и бросил в огонь клок шерсти, срезанной со лба телицы, после чего Фрасимед ударил ее топором. Глубоко пронзил топор шею жертвенной телицы и пересек ей жилы. Повалилась жертва; громко вскричали все дочери царя, невестки и сама кроткая сердцем царица Климена и сотворили молитву Афине Палладе; а мужи приподняли голову жертвы с земли и перерезали ей горло. Когда же истощилась черная кровь и не стало жизни в костях, они вырезали бедра в жертву богине и, прикрыв их двойным слоем жира, Нестор зажег их на костре и оросил красным вином.

Остальное же все было изрублено на части и зажарено на вертелах для трапезы.

Телемах не присутствовал при жертвоприношении. Он был в это время в бане. Омытый и натертый чистым маслом, вышел он из бани и присоединился к пирующим. По окончании пира Нестор велел запрячь в колесницу коней и отвезти Телемаха в Спарту. Быстро были запряжены кони, и колесница снабжена была хлебом, вином и другой пищей. Телемах вошел в колесницу, с ним сел Писистрат, взял в руки вожжи и погнал коней. Быстро помчались кони в долину, и скоро скрылся с глаз путников Пилос с высокими башнями. Целый день мчались кони, солнце село, потемнели дороги. Путники прибыли в Феру, в дом Диоклеса. Диоклес радушно их принял, угостил и дал им ночлег.

На другой день они продолжили свой путь по роскошным полям, изобильным пшеницей, и к закату солнца прибыли в Снарту.

11. Телемах в Спарте

(Гомер. Одиссея. IV, 1-619)

Колесница остановилась перед дворцом царя Менелая. Менслай в это время праздновал свадьбу дочери своей Гермионы с Пеоптолемом, царем Фтии, и другую – сына своего Мегапенфа с одной благородной девицей из Спарты. Когда юноши остановились вместе с колесницей у высоких ворот дворца, их увидел прежде других слуга и спальник Менелаев Этеоней и сообщил о приезде незнакомцев.

– Царь Менслай, – сказал он, – два гостя прибыли, иноземцы они и, кажется, из племени Зевса[136]. Что повелишь нам? Отпрячь ли коней их, или отказать им, чтобы у других искали приюта?

С гневом отвечал ему Менелай:

– Неглупый ты человек, Этеоней, а говоришь как младенец. Мы сами не раз пользовались гостеприимством у чужих людей, прежде чем возвратились на родину и успокоились. Скорее вели отпрячь коней и пригласи обоих странников на наш семейный пир.

Тотчас созвал Этеоней слуг, велел им отпрячь коней и привязать их к яслям, полным ячменя и овса. Чужеземцы, войдя во дворец, не могли надивиться блеску его и красе. Освежившись купанием, натершись маслом, облекшись в прекрасные одежды, вошли они в залу и сели возле царя Менелая на стульях. Дружески взял их Атрид за руки и сказал:

– Друзья, откушайте на здоровье пищи нашей. Когда же вы утолите голод, я спрошу вас, что вы за люди. Оба, конечно, не низкого рода, а дети царей. Тут он подал им кусок жареного мяса из почетной, собственной, части, отделив его своею рукой.

Когда утолили они свой голод, Телемах обратился к спутнику и тихо сказал ему:

– Видишь, возлюбленный друг мой Писистрат, как много здесь блестящей меди; как блистает все золотом, серебром, янтарем и слоновой костью! Один Зевс на Олимпе имеет такие палаты! Что за богатство! С изумлением смотрю я на все это.

Вслушался в их речь Менелай и сказал им:

– Милые дети, с Зевсом не может соперничать ни один смертный: дом и сокровища его нетленны. Но из людей едва ли кто померится со мною богатством: много добра после долгих странствий привез я на своих кораблях в отчизну. Видел я Кипр, посетил финикиян, египтян, проник к эфиопам, гостил у сидонян, эребов и, наконец, побывал в Ливии. Но в то время как я странствовал, милый брат мой погиб от рук убийцы. С тех пор постылы мне стали все сокровища. Горестно было мне видеть истребление славного дома. Рад был бы я остаться с третью того, чем владею, лишь только были на свете те мужи, которые погибли под Троей из-за моего дела. Всего же больнее мне вспомнить об Одиссее, потерпевшем великие Авторитетные спе-бедствия. До сих пор неизвестно, жив он или умер: плачут о нем безутешные Лаэрт с Пенелопой, плачет и юный Телемах, бывший еще в пеленках, когда Одиссей удалился из дома.

Так сказал Менелай и неумышленно пробудил он скорбь в Телемахе: юноша прослезился и закрыл глаза пурпурной мантией. Атрид догадался, кто был его гость, но не знал, спросить ли Телемаха об Одиссее или дождаться, пока начнет сам он.

В то время как, рассудком и сердцем колеблясь, молчал Атрид и не знал, что ему делать, из высоких покоев своих вышла Елена, подобная светлой Артемиде. Служанка подставила ей стул, другая подостлала прекрасный ковер, третья положила перед нею корзину с сученой пряжей, а на ней золотую прялку с волнистой, пурпурного цвета шерстью.

Елена села на стул возле супруга и тихо спросила его:

– Менелай, известно уже или нет, кто эти юноши, вступившие в наш дом? Может быть, я ошибаюсь, но ранее никого не видала я, чтобы кто-нибудь напоминал так Одиссея, как один из них.

И сказал Менелай в ответ ей:

– Так и мне кажется, жена! Дивное сходство! Такие же ноги и руки, то же выражение глаз: та же голова и такие же густые кудри на ней; а когда, помянув Одиссея, я стал говорить о бедствиях, вытерпленных им из-за меня, с ресниц его пала слеза, и он закрылся мантией. Писистрат услышал этот разговор и сказал Менелаю:

– Ты угадал, благородный Атрид, он сын Одиссея, но, осторожный и скромный, он не смеет вступить в разговор с тобой. Отец мой Нестор послал меня с ним в Спарту, чтобы узнать, нет ли каких слухов об Одиссее.

– Боги! – воскликнул Менелай. – Так это и вправду сын милого мне друга, потерпевшего из-за меня столько тревог! Я надеялся, что самому Одиссею докажу всю мою дружбу, но мне на долю не выпало такого счастья: Кронион не хотел дать возврата злосчастному.

Так сказал Менелай, и глубокая печаль взволновала его душу. Жаль стало Елене и Телемаха, и мужа; зарыдала она: зарыдал и Писистрат, вспомнив о брате своем, дивном Антилохе, павшем под Троей от руки Мемнона. Успокоившись, Писистрат сказал Менелаю:

– Подлинно, царь Менелай, ты разумнее всех смертных: так говорит и отец мой, Нестор. Но послушай меня, многоумный, мне отнюдь не противен плач о возлюбленных мертвых: нам, страдальцам, одна надежная почесть: слезы и отрезанный локон волос на могиле; я утратил брата: был он не последний меж аргосских воинов. Но не люблю я слез за вечерней трапезой; скоро взойдет заря румяная.

И с этими словами Менелай согласился. Отложив печаль и отерши слезы, хозяин и гости снова начали пировать. Когда же приступили они к яствам и напиткам, царица подлила в круговые чаши соку, дающего сердцу забвение бедствий. Щедро наделила им в Египте Елену Полидамна, супруга Фофна. Кто отведает вина с этим соком, тот целый день не уронит слезы, даже когда погибнут перед его глазами брат или сын. И все пирующие забыли о своем горе, и Елена с Менелаем рассказали юношам, какие услуги разумный п неустрашимый Одиссей оказал аргосскому войску.

– Много посетил я стран, много видел мудрых и мужественных людей, но не видел еще мужа, подобного Одиссею! – Так окончил свою речь Менелай и простился с гостями.

На следующее утро царь спросил у гостя о цели его путешествия, и когда Телемах рассказал ему о буйстве женихов, Менелай воскликнул:

– Горе безрассудным! Страшная участь постигнет их от руки Одиссея! Он жив еще и возвратится на родину.

Затем Менелай рассказал Телемаху о том, как на острове Фаросе старец Протей сообщил ему, что Одиссей на острове нимфы Калипсо и, не имея корабля и гребцов, не может достигнуть родины. Но больше ничего не мог Атрид сказать об Одиссее.

Менелай упросил Телемаха пробыть у него еще одиннадцать или двенадцать дней и обещал отпустить его с богатыми подарками.

12. Решение женихов убить Телемаха

(Гомер. Одиссея. IV, 625–847)

Однажды женихи, по обыкновению, забавлялись на дворе перед царским домом игрою в диск и дротик, между тем как Антиной и Эвримах, знатнейшие между ними, вожди всего сонма, сидели в стороне и не принимали участия в состязаниях. К ним подошел Ноэмон, сын Фрониев, и сказал Антиною:

– Антиной, скоро ли возвратится Телемах из Нилоса? Он отплыл на моем корабле, и мне необходим этот корабль: нужно плыть в Элиду и взять там одного лошака из стада.

И Антиной и Эвримах удивились слонам Ноэмона: они думали, что Телемах или у свинопаса Эвмея или и поле, где пасутся стада овец.

– Скажи мне, Ноэмон, – спросил Антиной, – когда отправился Телемах из Итаки и кто его спутники? Добровольно ли отплыли с ним благородные юноши Итаки или им взяты рабы? Скажи мне также, силою ли взял юноша корабль или ты дал ему добровольно по его просьбе?

– Я сам отдал: да и кто бы отказал такому мужу, постигнутому бедою. Вместе с ним отправились храбрейшие юноши из народа; во главе их – Ментор, а может быть, бог: поскольку дивного Ментора видел я вчера здесь, в Итаке.

С этими словами Ноэмон оставил женихов и отправился в дом свой. Антиной и Эвримах были вне себя от гнева. Когда у женихов окончилась игра, Антиной обратился к собранию с такими словами:

– Горе, великое дело совершил Телемах. От него мы не ждали такой отваги. Мальчик, он ускользнул от нас, добыл прочный корабль, взял лучших парней из народа, а мы и не заметили. Затеял он погубить нас, но не бывать этому: пусть лучше он сам погибнет! Дайте мне быстрый корабль и двадцать гребцов: я подстерегу Телемаха на обратном пути между Итакой и Замом: на гибель себе пустился он разыскивать след отца.

Все похвалили его решение, заторопили его и пообещали доставить все, в чем он нуждался. Затем отправились женихи во дворец.

Но злые замыслы врагов Телемаха не остались тайной. Глашатай Медонт, поневоле служивший женихам, стоял за двором у стены и слышал все, что они говорили. Тотчас же поспешил он во дворец и рассказал царице, что женихи замышляют убить ее сына, когда он будет возвращаться из Пилоса. Замерло сердце у царицы, подкосились колена, голос отказался служить ей, очи наполнились слезами. Наконец, собравшись с духом, обратилась она к Медонту:

– Скажи мне, глашатай, зачем отплыл из Итаки сын мой, что заставило его пуститься в опасное море? Или он хочет, чтобы и его имя исчезло в потомстве?

– Царица, – отвечал ей Медонт, – я не знаю, последовал ли Телемах внушению бога или собственного сердца. Он отправился в Нилос затем, чтобы сведать, погиб ли Одиссей или есть надежда увидеть его в Итаке.

С этими словами он удалился. Опечалилась Пенелопа, села она на пороге комнаты и громко зарыдала; плакали с ней и все служанки, находившиеся в доме.

– Милый, тяжко поразил меня Зевс-Олимпиец бедами. Ни одна жена на свете не выстрадала столько, сколько пришлось выстрадать мне. Сначала погиб доблестный, славный супруг мой, а теперь бурные ветры умчали милого сына моего из родной Итаки. А я и не знала об этом. Зачем не разбудили вы меня: ведь собрался он удалиться отсюда не без вашего ведома. Когда бы заметила я, что он намерен удалиться, наверное, уговорила бы я его остаться со мною, или разве мертвую покинул бы он меня в этом жилище. Позови мне скорей старика Долия, верного слугу; пусть сходит он к Лаэрту и попросит его совета. Все обдумав, Лаэрт подаст, быть может, разумный совет.

В ответ Пенелопе сказала тогда верная няня Эвриклея:

– Свет наш, царица, повелишь ли ты казнить меня беспощадною медью, но я ничего не скрою от тебя. Мне было известно все, и сама я выдала Телемаху на дорогу вина и хлеба: но я поклялась молчать до двенадцати дней. Он не хотел, чтобы горевала ты, не хотел, чтобы поблекла у тебя от скорби свежесть лица. Ты же, царица, омывшись и облекшись чистой одеждой, войди с рабынями в свою верхнюю горницу и там сотвори молитву перед Афиной Палладой: она, конечно, спасет Телемаха от смерти. Пощади старика Лаэрта, и без того довольно у него печалей: вечные боги возненавидели род Аркисия; но неужели не оставят они никого из этого рода, кто бы властвовал над Итакой?

Пенелопа послушалась совета Эвриклеи и, помолившись Афине Палладе, удалилась в спальню. Полная грустных мыслей, долго не могла она сомкнуть глаз. Богиня Афина послала Пенелопе сон. К изголовью ее подкрался призрак ее сестры Ифтимы[137], супруги Эвмела[138], царя фессалийской Феры, и промолвил:

– Пенелопа, печальная, спишь ты? Боги не велят тебе плакать и сетовать; твой сын возвратится невредимый, ему помогает Афина; она послала меня сюда возвестить тебе это.

Полная сладкой дремоты, Пенелопа так отвечала мнимой сестре:

– Друг мой, сестра, как пришла ты сюда? Мы виделись до сих пор так редко. Если же ты богиня, то открой мне, жив мой сын или его уж не стало и сошел он в область Аида.

Не дал ответа призрак и исчез. Пробудилась от сна Пенелопа; покинула ложе: ожила сердцем.

Той порой женихи снарядили корабль. Антиной с друзьями отплыл на нем к скалистому острову Астеру, что лежит между Итакой и Замом. Там стал он поджидать Телемаха.

13. Отплытие Одиссея с острова Огигии. Кораблекрушение

(Гомер. «Одиссея». V)

Между тем Гермес, вестник Зевса, поспешил с Олимпа к острову Огигии, чтобы возвестить прекрасной нимфе волю богов. Легкой чайкой пронесся он над морем и скоро достиг пространного грота нимфы. Там он увидел Калипсо. Огонь пылал в ее очаге, и далеко по острову разносился прекрасный запах горящего кедра. Дивные песни пела богиня, сидя с золотым челноком за узорной тканью.

Густо разрослись вокруг ее пещеры тополя, ольха, благовонные кипарисы; под лиственной тенью гнездились длиннокрылые птицы, кобчики, совы, морские вороны. Покрыв сетью зеленой стены глубокого грота, рос виноград, и на ветвях его висели тяжелые пурпурные грозди, и четыре источника, извиваясь, бежали рядом светлой струек». Вокруг зеленели мягкие луга, полные сочных злаков, фиалок, петрушки.

Радостно было Гермесу смотреть на эту картину. Полюбовавшись ею, вступил он в жилище богини и тотчас же был ею узнан – бессмертные боги не могут быть незнакомы друг другу, какое бы ни отдаляло их пространство. Но Одиссея Гермес в глубоком гроте не встретил: одиноко сидел тот на утесистом берегу и плакал, и сердце его надрывалось от скорби. Калипсо тотчас же предложила Гермесу великолепный стул и спросила о цели его прибытия на остров. Насладившись амброзией и нектаром, Гермес возвестил ей повеление Зевса. Ужаснулась нимфа и возразила гостю с такими словами:

– До чего же завистливы и жестоки вы, боги! Вам досадно, что я приютила Одиссея, выброшенного бурей на мой остров. Дружелюбно приняла я его и обещала ему вечную юность. Но Зевсу не может сопротивляться ни один бог. Пусть собирается Одиссей в дорогу и плывет по пустынному морю, если желает этого Олимпиец. Но я не могу дать ни корабля, ни гребцов, могу лишь поддержать его советом, снабдить хлебом, водой и вином на дорогу, да пошлю ему вслед попутный ветер».

Так сказала богиня, и Гермес удалился. Калипсо же направилась к берегу моря, где сидел Одиссей, и сказала ему:

– Утри слезы, Одиссей злополучный, не сокрушайся сердцем; я готова отпустить тебя. Наруби больших бревен, сплоти их медью и утверди перила на толстых брусьях. Хлебом, водой, сердцеуслаждающим вином снабжу я тебя на дорогу, дам тебе одежду; пошлю ветер попутный, и возвратишься ты – если угодно богам – на родину.

При этих словах богини Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся и недоверчиво спросил ее:

– Кажется мне, что замышляешь ты что-нибудь иное, богиня, а не мой отъезд. Как могу я переплыть на плоту широкую бездну страшного, бурного моря. Нет, только тогда взойду я на плот, когда поклянешься ты мне святой клятвой, что не замышляешь мне вреда.

Улыбнулась Калипсо и, тихо приласкав его, промолвила:

– Правду сказать, хитер ты и осторожен. Клянусь же тебе землей и небом, водами страшного Стикса. Я не замышляю тебе зла; советую же тебе я то, что сама избрала бы, если б была в таком же затруднении, как ты. Святая правда дорога и мне: не железное сердце бьется в груди у меня.

На другой день утром нимфа дала Одиссею медный, обоюдоострый топор, острое тесло[139], бурав и повела его на край острова, где густо разрослись черные тополя, высокие ольхи и сосны.

Из засохших легких сосен Одиссей срубил двадцать бревен; очистил их острой медью, гладко выскоблил, выровнял. Затем пробуравил все брусья и сшил их длинными болтами, поставил мачту, утвердил на ней рею, сделал кормило, чтобы управлять поворотами судна. Тем временем богиня Калипсо принесла Одиссею крепкой парусины. Устроив парус, прикрепив к нему веревки, чтобы поднимать и сворачивать его, рычагами двинул он плот на священное море. Вся работа была окончена в четыре дня. На пятый простился Одиссей с нимфой, снабдившей его на дорогу едой и питьем и пославшей вслед ему попутный ветер. Радостно напряг Одиссей свой парус, сел у руля и поплыл, вверившись попутному ветру. Семнадцать дней носился плот по морю, и все это время Одиссей не смыкал глаз; их не сводил он с Плеяд и Медведицы, никогда не погружающейся в воды Океана. На восемнадцатый день Одиссей различал уже горы земли феакиян. Той порой колебатель земли Посейдон, возвращавшийся от эфиопов, увидал (с Солимских гор) Одиссея. Гневно тряхнул он головой и воскликнул:

– Дерзкий, неужели боги, пока я праздновал в земле феакиян, согласились – мне вопреки – помочь Одиссею?! Чуть не достиг он феакийской земли, где судьба положила предел его страданиям, Но я еще успею его, ненавистного, насытить горем.

Так сказал Посейдон и поднял великие тучи: взбуравил воды трезубцем, скликал ветры противные. Темное облако вдруг обложило и море и землю, разом взволновали пучину и Эвр[140], и полуденный Пот, и Зефир, и могучий, рожденный Эфиром Борей. В ужас пришел Одиссей, задрожали колена, содрогнулось сердце.

Скорбью объятый, сказал он в сердце своем: «Горе мне! Что еще судили мне выстрадать боги! Во сто крат счастливее данайцы, павшие под Троей! И лучше б было, когда б я погиб в тот день, когда множество медью окованных копий бросили в меня над бездыханным телом Ахилла. С честью погребли бы меня тогда ахейцы, и была б мне от них великая слава. Ныне же судьба посылает мне бесславную смерть».

В это мгновение большая волна поднялась и вся расшиблась над его головою; плот закружился; стремглав упал Одиссей с палубы в море, упустив руль из рук. Повалилась мачта, сломясь под тяжелым ударом ветра; далеко снесло в море и развившийся парус и рею. Долго оставался злосчастный Одиссей в глубине моря; сил не имел он выбиться кверху, давимый напором волны и стесненный платьем, данным ему на прощанье богиней Калипсо. Наконец вынырнул он, извергая из уст морскую горькую воду; обильно лилась она и с бороды и с кудрей его. Но и в этой тревоге Одиссей вспомнил про плот свой; погнался за ним но волнам, ухватился за него и сел на палубе. Так избежал Одиссей гибели.

Как шумный осенний Борей носит по широкой равнине иссохший, скатавшийся густо репейник, так всюду носили ветры беззащитное судно: то быстро Борею перебрасывал его Нот, то играл им шумящий Эвр и отдавал его во власть Зефира.

Но в это время Одиссея увидела дочь Кадма Левкотея[141], когда-то смертная, а после богиня, ставшая бессмертной и обитавшая в морс.

Стало ей жаль Одиссея, гонимого свирепой бурей. С моря поднялась она нырком легкокрылым, взлетела на твердо сколоченный плот и сказала:

– Бедный, сильно разгневан на тебя Посейдон и упорно враждует с тобой. Но не погубит он тебя, как бы ни старался. Послушай моего совета: скинь эту одежду и, бросившись в волны, достигни вплавь земли феакийцев – там встретишь спасение. Плот же уступи произволу ветров. Я дам тебе чудесное покрывало, им ты оденешь грудь, оно защитит тебя от страданий и гибели. Но как скоро ты окончишь путь и прикоснешься к земле рукою, немедля сними покрывало, брось его подальше в море и, отвратив свой взгляд, удались.

С этими словами богиня подала ему с головы покрывало и, спорхнув на шумящее море, улетела быстрокрылым нырком. Одиссей не поверил богине, но последовал ее совету, не прежде, однако, чем плот его оказался разбит бурной волной. Как от быстрого вихря вдруг разлетается кучей лежавшая сухая солома, так от удара волны оторвались друг от друга бревна. Одно из них было поймано Одиссеем: сняв одежды и одев грудь покрывалом, он спрыгнул на него и поплыл по бурному морю.

Посейдон увидел страдальца и поскликнул:

– По морю плавай теперь на свободе, покуда примут тебя благосклонно люди, любезные Зевсу. Будет с тебя страданий: не останешься недоволен мною.

Так сказал колебатель земли, погнал длинногриных коней и умчался в Эгию, в свое блестящее жилище.

Тут сжалилась, Афина Паллада над Одиссеем.

Всем ветрам заградила она путь, дала свободу одному лишь Борею: волны же укротила она сама. Два дня и дне ночи носили Одиссея волны, и не раз казалась ему неизбежной гибель.

Когда же на третий день поднялась, над морем румяная заря, вдруг успокоилась буря, все просветлело на море в тихом безветрии. Поднятый кверху волной, Одиссей посмотрел вперед и увидел перед собой землю.

Обрадовался Одиссей и поплыл быстрее, торопясь ступить на твердую землю. Берег был крут. Не было ни пристани там, ни залива, ни мелкого места, вокруг торчали утесы и рифы. В ужас пришел Одиссей; задрожали у него колена, содрогнулось сердце.

Объятый скорбью, сказал он:

– Горе! На что мне Зевс дозволил увидеть землю?

Зачем ее достиг я, пересилив море. К острову нет доступа: повсюду острые рифы, кругом, расшибаясь, плещут волны и гладкой стеной воздвигается высокий берег. Море же вблизи глубоко.

Так говорил он; той порой волна высоко подняла Одиссея и выбросила его на утесистый берег. Разбилось бы тело его, сокрушились бы кости, если бы светлоокая богиня Афина вовремя не внушила ему схватиться за ближний утес. Ухватившись за него и вися на нем, он ждал, чтобы волна пробежала мимо, но вдруг, отразясь, на возврате сшибла она его с утеса и отбросила в темное море. И погиб бы страдалец, если бы Афина не вложила в душу ему отваги. Вынырнув из волны, устремившейся на острые утесы, Одиссей поплыл и сторону, окидывая взором землю и стараясь приметить где-нибудь отлогий берег или мелкое место. Вдруг он увидел себя перед устьем светлой реки; ему показалось удобным это место: там не было острых камней и всюду была защита от ветров. Тогда к богу неизвестной реки Одиссей обратился с молитвой:

– Кто бы ты ни был, могучий, прибегаю к тебе, спасаясь от Посейдона. Дай защиту мне, столько бед претерпевшему.

И бог, укротив свой поток, успокоил волны и отворил Одиссею устье реки. Но подкосились колена у страдальца, повисли могучие руки; в море изнурилось его сердце; вспухло все его тело; извергая и ртом и ноздрями морскую воду, он пал наконец без чувств, без сознания на землю.

Когда же Одиссей очнулся, снял он с груди данное богиней покрывало и бросил его в волны, где Левкотея приняла его. Тогда-то, отойдя от реки, с радостью облобызал он желанную землю и стал искать себе место для ночлега. Возле реки находился покрытый лесом холм: здесь выбрал он две сплетенные крепко оливы: одна была с плодами, другая без плодов. Сквозь густую листву их не проникал ни дождь, ни лучи Гелиоса. Под этими маслинами Одиссей приготовил себе мягкое ложе из опавших листьев и бросился в него; согрелся Одиссей, и Афина смежила глаза ему сладкой дремотой. И он крепко заснул.

14. Одиссей и Навсикая

(Гомер. Одиссея. VI)

В то время как Одиссей, обессилев от забот и напряжения, отдыхал, погруженный в глубокий сон, Афина, верная защитница его, полетела в город феакийцев[142], во дворец царя Алкиноя.

Проникла она в спальню Навсикаи, царской дочери: станом и видом подобна была эта дева бессмертной богине. Подле порога дверей спали две служанки, очаровательные, как юные Хариты. Приблизившись к царевне, богиня стала над самым ее изголовьем и, приняв вид юной дочери морехода Диманта, сказала ей:

– Навсикая, видно, беззаботной родила тебя мать, ты не печешься о светлых одеждах; а ведь скоро наступит твой брачный день: ты должна приготовить заранее одежду для себя и для тех подруг, что поведут тебя к молодому жениху. Проспись же, встань, Навсикая, соберись с подругами на реку; я сама помогу вам в работе. Попроси отца, чтобы велел он впрячь в колесницу мулов, на ту колесницу положи повязки, покровы, разные платья. Ведь долог путь от стен городских к водоемам, пешком же тебе идти неприлично.

И с этими словами богиня удалилась на Олимп.

Когда же встала из мрака румяная заря, пробудилась царевна, пошла к отцу и матери и рассказала им свой сон. Мать сидела у очага со своими служанками и сучила тонкие пурпурные нити; в отворенных дверях встретился ей отец. Навсикая подошла к нему и приветливо сказала:

– Милый отец, вели дать мне колесницу; уложив в ней все богатые платья

– много платьев скопилось нечистых, – я отправлюсь на реку, постирать их. Нужно, чтобы ты, заседая в высоком совете наших почетных вельмож, отличался своей опрятной одеждой. Пять сыновей воспитал ты и вырастил в этом жилище, двое уже женаты, другие трое в цветущих летах. Они любят посещать хороводы и наряжаться в чистые одежды. Об этом в семействе забочусь я одна.

Так говорила Навсикая; о желанном же браке стыдно было ей упоминать, но и сам догадался об этом царь Алкиной и сказал ей:

– Дочь, нет тебе отказа ни в мулах и ни в чем. Я прикажу рабам заложить колесницу. Будет при ней и короб для поклажи.

Навсикая отправляется на большую стирку

Вскоре все было исполнено так, как приказал Алкиной. Девушка уложила платья в короб и взошла в колесницу; мать принесла ей корзину с едой, а также мех, полный вином; не забыла дать и лакомств. Взяв в руки бич и блестящие вожжи, Навсикая стегнула мулов и в сопровождении служанок направилась к реке.

Прибыв к водоемам, девушки распрягли мулов и пустили их, утомленных, по зеленому берегу потока. Потом сняли с колесницы все платья и крепко втоптали их в водоемы. Затем они начали полоскать платья и, вымыв дочиста, разостлали их на плоском берегу. Закончив стирку, девушки искупались в реке и, натершись маслом, весело сели на мягкой траве за обед. Насладившись пищей, стали они играть в мяч, песню же запела сама Навсикая, красотой подобная Артемиде. Наконец, девушки стали собираться домой, они опять заложили в колесницу мулов, уложили в короб одежды. Тут Афина Паллада придумала средство пробудить Одиссея: она внушила Навсикае бросить мяч в одну из подруг, но, не попав в нее, мяч упал в шумные волны реки.

Громко закричали девушки; их крик пробудил Одиссея. Он поднялся и воскликнул:

– Увы мне! К какому народу я прибыл? Быть может, здесь область диких, не знающих правды людей, или гостеприимных, приветливых. Мне послышались громкие девичьи голоса: стало быть, здесь обитают люди.

Так он сказал и вышел из чащи. Прикрыв наготу листьями, подошел он к девушкам, подобный голодному льву. который в ветер и дождь выходит на добычу: и его приневоливала непреклонная нужда. Когда девушки увидели могучего мужчину, покрытого морской засохшей тиной, в трепете все разбежались по берегу, одна Навсикая не тронулась с места. Афина вдохнула ей бодрость в душу. Одиссей не знал, обнять ли ему колена девушки или издали обратиться к ней с мольбою.

Последнее показалось ему приличней и, став в почтительном отдалении от девы, сказал он:

– Руки с мольбой простираю к тебе, дева! Если ты богиня, то по красоте лица и высокому стану в тебе можно узнать Артемиду, если же смертная, то блаженны стократ отец твой и мать и блаженны братья твои! Как радуется их сердце при виде тебя, расцветающей перед ними, как отрадно им смотреть на тебя, когда весело пляшешь ты в хороводах. Но несравненно блаженство того юноши, что введет тебя в дом свой как невесту. Сжалься надо мною, царевна, меня постигла беда великая. Только вчера, на двадцатый день, удалось мне спастись из моря: так долго был я игралищем бури, гнавшей меня от острова Огигии. И вот выброшен я на этот берег для новых напастей: верно, немало еще судили мне претерпеть боги. Сжалься, царевна! Испытав много превратностей, тебя первую здесь встретил я; никто из живущих в этой стране не знаком мне. Скажи, где дорога в город, и дай мне чем-нибудь покрыть обнаженное тело – хоть лоскут грубой материи, в которой привезла ты сюда одежды. О, да исполнят бессмертные боги все твои желания! Пусть дадут они тебе супруга но сердцу, да ниспошлют изобилие твоему дому, мир семье! Водворяется великое счастье там, где муж и жена единодушно живут, сохраняя домашний порядок, благомысленным людям на радость, недобрым – на горе и зависть, себе – на великую славу.

Услышав слова Одиссея, Навсикая в ответ ему молвила:

– Странник, я вижу, ты не худородный и не неразумный муж! Если ты смог достигнуть нашей земли и нашего города, то не будешь нуждаться ни в чем – ни в одеждах, ни в чем потребном для странника, молящего о помощи. Я укажу тебе наш город, назову и народ, живущий о нем. В городе этом живут и этой землей владеют феакийцы, я же – дочь царя феакийцев, Алкиноя.

Тут обратилась Навсикая к прислужницам, позвала их, велела им дать чужеземцу нищи, питья и платья. Они подошли, возложили на Одиссея тонкий хитон и мантию. После, принеся сосуд золотой с благовонным маслом, стали приглашать Одиссея к омовению в светлом потоке. Но Одиссей отказался:

– Прекрасные девы, станьте поодаль: без вашей помощи я смою с себя соленую тину и сам натру маслом тело. Но перед вами не стану купаться я в светлой реке.

Он отошел, а девушки эти слова передали царевне.

Одиссей же, погрузившись в поток, смыл освежающей влагой тину, облекшую ему плечи и спину и облепившую его густые кудри. Омывшись, он натер маслом тело и облекся в одежды, данные ему царевной, Афина же украсила его красотой и юностью. Изумилась царевна, заметив эту перемену в страннике, и сказала подругам:

– Слушайте, что скажу вам, подруги; думаю я, не все боги преследуют этого мужа. Прежде мне он казался человеком простым, теперь же он подобен бессмертным богам. О, когда бы такой муж избрал меня супругой. Теперь же, милые, принесите питья и еды чужеземцу.

Повинуясь ее воле, девушки немедленно принесли Одиссею еды и питья. С жадностью утолил свой голод и жажду закоснелый в бедах Одиссей: давно не касался он пищи.

Тем временем царевна собрала вымытые и высушенные одежды, сложила их и, став в колесницу, сказала Одиссею:

– Пора нам отправляться в город; вставай, чужеземец, и следуй за нами. Дом, где живет мой отец, я тебе укажу. Там ты, конечно, встретишь благороднейших из феакийцев. Пока путь идет по полям, следуй вместе с моими прислужницами за моей колесницей. Скоро достигнем мы города… Его окружают стены с бойницами; с двух сторон его огибает глубокая пристань; вход же в пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева уставлен берег. Там же торговая площадь вокруг храма Посейдона. В обширных зданиях того дивного храма хранятся запасы парусов, канатов; там же готовятся гладкие весла. Феакийцам не нужно ни луков, ни стрел; вся их забота о мачтах, о веслах, о прочных мореходных судах; весело им в кораблях плавать по многошумному морю… Чужеземец, я желала бы избежать пустых и обидных толков: злоязычен народ наш. Нам может встретиться какой-нибудь дерзкий насмешник; увидя нас вместе, он скажет: «С кем так сдружилась царевна? Кто этот могучий, прекрасный странник? Откуда он прибыл? Не жених ли он её? Вот что могут толковать в народе: а мне будет обидно. Так что исполни совет мой: близ дороги есть священная тополевая роща Афины Паллады. Светлый источник бежит оттуда на зеленый луг; там на таком расстоянии от города, на каком можно разобрать человеческий голос, подожди ты до тех пор, пока мы не прибудем на место. Когда же ты убедишься, что мы достигли царских палат, встань, войди в город, а там всякий ребенок укажет тебе, где живет царь Алкиной. Войди во дворец, поспешно пройди сквозь залу к покоям царицы; там увидишь ее перед очагом у высокой колонны, в кругу служанок, а рядом с ней и сам царь, мой отец. Подойдя к царице, ты обними ее колена, умоляй, чтобы она помогла тебе в твоем деле. Если она благосклонно примет твою мольбу, то будет надежда тебе увидеть возлюбленных ближних, светлый дом и отечество.

Сказав так, царевна погнала мулов вперед. За нею пешие пошли с Одиссеем служанки. Солнце садилось, когда все они вместе достигли рощи Афины Паллады. Здесь остановился Одиссей и про себя взмолился богине: «Дочь непорочная Зевса, Паллада, внемли мне: дай мне найти и приют, и приязнь у людей феакийских».

Афина услышала его молитву, но перед ним не явилась, поскольку опасалась своего грозного дяди, владыки морей Посейдона, который упорно гнал Одиссея, пока не достиг тот его вотчины.

15. Одиссей у феакийцев

(Гомер. Одиссея. VII–IX, 38)

Навсикая уже достигла палат отца своего и вступила в свою комнату, когда Одиссей встал и направился к городу. Афина окружила беззащитного странника темным облаком, чтобы кто-нибудь из надменных феакийских мужей, встретившись ему на пути, не обидел его расспросами. Вступив в прекрасный город, Одиссей встретил богиню и образе феакийской девушки с сосудом воды. Одиссей обратился к ней со словами:

– Дитя мое, не можешь ли ты указать мне палаты Алкиноя, властвующего над этой землею? Я здесь чужой: никто не знаком мне ни в городе вашем, ни в поле.

Ответила ему сказала светлоокая дочь Зевса:

– Странник, я охотно укажу тебе палаты, которых ты ищешь: по соседству с царем живет отец мой. Следуй за мною в глубоком молчании и не гляди на встречных людей, не задавай им вопросов: народ наш чужеземцев не любит; не ласков он с ними.

И богиня Афина пошла по направлению ко дворцу.

Одиссей же поспешил вслед за нею и никто из феакийцев не заметил его.

Изумился Одиссей, увидев пристани, а в них бесконечный ряд кораблей, увидев народную площадь, крепкие стены, огражденные извне неприступным тыном. Подойдя к славному дому царя Алкиноя, богиня Афина сказала:

– Странник, вот дом Алкиноя; войди в него и ничего нс бойся: смелому все удается. Там ты найдешь пирующих феакийских вождей, ты же отыщи царицу. Имя царицы Арета; никогда еще ни один муж не почитал так жену, как Алкиной почитает Арету, как чтят ее дети и народ. Кроткая сердцем, она имеет возвышенный разум и сама нередко разрешает трудные споры мужей. Если царица благосклонно примет мольбы твои. то не теряй надежду увидеть родину, возлюбленных ближних и светлый дом свой».

С этими словами Афина удалилась.

Одиссей подошел ко дворцу. Как на небе солнце или месяц, все было лучезарно во дворце царя Алкиноя. Медные стены его были увенчаны карнизом из стали, вход был затворен дверями, отлитыми из чистого золота, серебряные притолоки их утверждались на медном пороге. Справа и слева стражами стояли две собаки, хитрой работы Гофеста, одна – вылитая из серебра, другая – из золота. По стенам от порога шли лавки богатой работы, на них лежали богатые ковры, тканые дома, руками прилежных работниц. Ежедневно на этих лавках чином садились знатнейшие феакийские мужи и наслаждались за царским столом питьем и едою. На высоких подножьях стояли золотые изображения юношей со светильниками в руках и светили ночью гостям. Во дворце жило пятьдесят невольниц: одни мололи рожь ручными жерновами, другие сучили нити и ткали, ткани же были так плотны, что сквозь них не просачивалось и тонкое масло. За широким двором был обширный сад, обнесенный высокой стеной, много в том саду было ветвистых плодовых деревьев: яблонь, груш, гранатов, смоковниц и маслин. Круглый год, и в холодную зиму, и в знойное лето, на деревьях виднелись плоды: постоянно веял на них теплый Зефир, зарождая один плод, наливая другой. Там же был разведен и богатый виноградник, и одни гроздья его лежали на солнце и сушились, другие ждали, чтобы срезал их виноградарь, третьи были давимы в чанах, а четвертые цвели или созревали, наливаясь соком. Границей саду служили красивые гряды с цветами. Там били два источника: один, извиваясь, обтекал сад, другой же светлой струею бежал перед самым порогом царского дома, и граждане черпали в нем воду.

Долго дивился Одиссей богатству и красе жилища Алкиноя, наконец смелой ногой ступил на порог и проник во внутренние покои дома.

В пиршественной горнице увидел он феакийских вождей, совершавших в это время – перед отходом ко сну – возлияние Гермесу. Скрытый туманом, которым окружила его Афина, никем не замеченный, подошел Одиссей прямо к царице, обнял колена ее, и в это мгновение вдруг расступилась облекавшая его тьма. Умолкли все, внезапно увидев могучего мужа, и с изумлением смотрели на него. Одиссей же обратился к царице с такими словами:

– Царица Арета! Обнимаю колена твои, к тебе, к царю Алкиною и к пирующим с вами прибегаю я, горький скиталец. Да пошлют вам боги светлое счастье на долгие дни: да наследуют дети ваш дом, богатства и высокий сан. Мне же помогите возвратиться в землю отцов к милым ближним.

Сказав так, он подошел к пылавшему очагу и сел близ огня, на пепле. Долго молчали феакийцы, наконец, разумный и сладкоречивый старец Эхеней обратился к Алкиною с такими словами:

– Царь Алкиной, неприлично тебе допускать, чтобы молящий о помощи странник сидел перед нами на пепле у очага. Пригласи его сесть на украшенном стуле, глашатаю вели налить в чаши вина, чтобы мы могли совершить возлияние покровителю странников Зевсу, а ключница пусть подаст ему вечернюю трапезу.

Тогда Алкиной взял за руку Одиссея, поднял его с пепла и посадил рядом с собой на украшенный стул, повелев своему любимому сыну, Лаодаму, уступить место пришельцу. Когда Одиссей насладился предложенной пищей и когда все совершили возлияние Зевсу, покровителю странников, Алкиной обратился к феакийцам, уже готовым разойтись по домам, и просил наутро снова собраться па пир в честь Одиссея.

– Если же, – говорил Алкиной к окружавшим, – кто из небожителей посетил нас под видом этого странника, то на уме у них, видно, есть не известный нам замысел, ибо боги хотя и часто являются нам, когда мы, принося им жертвы, призываем их, но всегда открыто, не изменяя вида.

Одиссей ответил:

– Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских! Будь спокоен и не опасайся ничего. Ни видом, ни станом я нс похож на блаженных богов, я такой же смертный, как и все остальные, только злосчастнейший из всех. Об одном вас молю: завтра, лишь только пробудится румяная заря, помогите мне возвратиться в отчизну, я претерпел уже много бедствий, но готов погибнуть, лишь бы снова увидать свой дом и семью».

Феакийцы обещали исполнить его желание и разошлись по домам; царь же с царицей остались в горнице. Арета, увидев на Одиссее мантию, которую ткала сама со своими прислужницами, обратилась к нему, говоря:

– Странник, скажи нам прежде всего, кто ты? Откуда? Из какой страны? И кто дал тебе эту одежду? Ты говорил, что буря тебя забросила к нам?

В ответ на это Одиссей рассказал царице о своем кораблекрушении, о пребывании у Калипсо, о своем последнем несчастном плавании и, наконец, о том, как дала ему одежду Навсикая.

– Дочь моя поступила хорошо, – сказал Алкиной, – но сделала бы еще лучше, если бы привела тебя в мой дом, – ибо ты к ней первой прибегнул за помощью.

Одиссей отвечал:

– Не делай упреков своей прекрасной дочери, она предложила мне следовать за собой, но я отказался, боясь твоего гнева. Ведь мы, смертные, легко предаемся ему.

– Странник, – возразил на это Алкиной, – хотя мое сердце не склонно к безрассудному гневу, но соблюдать приличия, никогда не мешает. Если бы боги даровали мне такое счастье и нашелся бы столько-нибудь сходный мыслями со мною, как ты, жених Нансикае, то дом и богатства я охотно отдал бы ему, если бы он согласился поселиться здесь как зять мой возлюбленный. Но против воли мы удерживать тебя не станем. Завтра же вечером устроим твой отъезд. Пока ты будешь предаваться сладкому сну, тебя отвезут на родину, как бы далека она ни была: ты сам увидишь, как быстры у нас корабли и как отважно и ловко владеют веслами мои молодые гребцы.

Весело отозвались, эти слова в сердце бедного скитальца, и он радостно поблагодарил за них Алкиноя. Затем Одиссей удалился и отведенный ему покой, где, по приказанию Ареты, ему было приготовлено мягкое ложе.

* * *

Наутро, восстав от сна. Алкиной пошел с Одиссеем на площадь, а Афина Паллада, между тем приняв образ царского глашатая, созывала туда же феакийских граждан. Вскоре все собрались и заняли места. С великим удивлением смотрели феакийцы на Одиссея, которого Паллада озарила красотою несказанной, возвеличила стан и придала вид цветущей юности, чтобы вернее расположить к нему сердца феакийских граждан. Тогда царь Алкиной, поднявшись с места, представил странника народу как почетного гостя, прося помочь ему вернуться в отечество, для чего снарядить новый корабль и отпустить с ним пятьдесят двух из самых отважных гребцов.

Затем, пригласив к себе на пир всех старейшин народа, царь повелел позвать также и певца Демодока, чтобы он своим божественным пением услаждал сердца пирующих.

Когда кончилось собрание, избранные гребцы отправились на пристань и снарядили лучший корабль; потом, приглашенные Алкиноем, вступили во дворец, чтобы принять участие в пиру. Там уже все было заполнено народом – и дворы, и притворы, и горницы. Двенадцать овец, восемь свиней и два жирных быка были убиты и приготовлены к пиру.

В это время глашатай ввел любимца муз, слепого певца Демодока, и посадил его посреди гостей на богато украшенном стуле, а над головой его повесил лиру. Затем придвинул к нему стол, предложил яства и наполнил чашу вином, чтобы он мог пить, когда пожелает. После того как все насладились сладким питьем и едою, раздалась песнь слепого певца, знаменитая песнь о борьбе Одиссея и Ахилла, Пелеева сына. Едва Одиссей услышал свое имя, как поспешно закрыл свою голову пурпурной мантией, чтобы феакийцы не заметили слез, струившихся у него из глаз. Когда же вдохновенный певец умолк, Одиссей, утерев слезы, снял с головы мантию и, наполнив кубок вином, совершил возлияние бессмертным богам; но как только певец, уступая просьбам благородных феакийцев, вторично запел, Одиссей снова закрыл мантией свою голову.

Слез не заметил никто, кроме царя Алкиноя, сидевшего подле. Он встал со своего места и обратился к гостям, приглашая их окончить пир и идти на площадь, чтобы показать пришельцу свое искусство в разных играх. За ним последовал и слепой певец, ведомый глашатаем. Когда собрались все на площади, покрытой шумной толпой народа, благородные юноши начали испытывать свои силы в беге, бросании диска, борьбе.

По окончании игр Лаодам, сын царя Алкиноя, красивейший из юношей феакийских, вышедший из боя победителем, обратился к друзьям с такими словами:

– Друзья, не спросить ли нам чужеземца, в каких играх он искусен? С виду он прекрасен, плечи и руки преисполнены силы, ростом высок, годами также не стар, разве только претерпленные им страдания истощили его.

Все согласились, и Лаодам, выйдя на середину, так сказал, обращаясь к Одиссею:

– Прими и ты, чужеземец, участие в наших играх – наверное, ты искусен в них. Сила мышц – лучшая слава для мужа. Яви же нам свою силу: изгони печальные думы из души твоей: путь уже недалек, корабль стоит, качаясь па волнах, и спутники твои готовы.

Одиссей отвечал:

– Уж не обидеть ли ты хочешь меня своим предложением, юноша? Мне не до игр. Камнем лежит на душе у меня горе. Много бед испытал я, немало трудов перенес и ныне сижу перед вами, снедаемый тоской по отчизне, и об одном лишь молю, чтобы помогли мне бессмертные боги возвратиться домой.

Но юный Эвриал отвечал на это с колкой усмешкой:

– Нет, странник, ты не похож на героя и бойца, ты скорее торговец, жадный до барышей.

При этих словах гневом закипело сердце Одиссея, и он, сдвинув брови, отвечал Эвриалу:

– Кичлив ты, юноша, и слова твои обидны! Ты – пример того, что боги не всегда оделяют смертного красотой и мудростью вместе. Прекрасен ты, нет слов, но недостает тебе разума. Посмотри, как своей дерзкой речью ты возмутил мое сердце. Ты полагаешь, что в боях я неопытен, но знай, что я еще юношей был из первых бойцов. И теперь, хотя скорби и лишения истощили меня, я все-таки готов испытать себя – так оскорблен я твоими словами!

Сказав это, Одиссей приподнялся с места, не спуская мантии с плеч; потом взял огромный тяжелый диск, тяжелее всех, которые обыкновенно бросали феакийцы, крепко сжал его могучей рукой и с размаху метнул вдаль.

Страшно засвистел диск, разрезая воздух. Феакийцы в испуге нагнули головы. Упал он дальше всех прежде брошенных дисков, и Афина Паллада в образе феакийца, отмечая знаком то место, где он упал, сказала:

– Странник, твой знак и слепой найдет – лежит он отдельно от всех и дальше всех. В этом состязании, будь уверен, ни один феакиец не только не превзойдет тебя, но и не сравнится с тобой.

Одиссей обрадовался, встретив благосклонного судью, и радостно воскликнул:

– Теперь ваш черед, юноши! Бросайте! А после вас снова брошу и я, быть может, диск мой упадет не ближе ваших, а, может быть, и дальше. Пусть выйдут и другие из вас, кого побуждает отвага, и попробуют состязаться со мной в иных играх. При всех оскорбленный, я вызываю всех на рукопашный бой, борьбу и состязание в беге, всех вас! Всех, кроме одного Лаодама: я его гость. Но знайте, что я не безонытен в боях и лук натяну как никто; один только Филоктет меня в этом побеждал, когда мы, ахейцы, бывало, перед вратами Трои состязались в стрельбе. Я копье могу метнуть – что никому так не добросить и стрелы. Только в скорости бега, быть может, феакиец меня превзойдет – борьба с волнами и голод изнурили меня.

Все хранили глубокое молчание. Наконец прервал его Алкиной, обратясь к Одиссею с такими словами:

– Странник, ты нам доказал свою силу, и ни один разумный человек не осудит тебя за это. Но теперь выслушай меня, чтобы ты, возвратившись на родину, мог пересказать своим, какие доблести нам достались на долю. В рукопашном бою и борьбе мы не искусны, но зато быстры в беге, плясках и первые в море. Выходите, юноши, и начинайте пляску; а из дворца моего пусть принесут Демодоку его звонкогласную лиру.

Вскоре лира была принесена; певец взял ее и, окруженный юношами, запел. Танцоры с удивительной легкостью искусно и мерно двигались под звуки той песни. Когда они окончили, Алкиной приказал сыну своему Лаодаму и быстрому в движениях Галионту начать вдвоем пляску. Взяв мяч разноцветный, выступили они на середину; один, закинув голову бросал этот мяч, другой же, разбежавшись и прыгнув высоко, подхватывал его на лету. Потом оба начали быстро плясать, едва касаясь ногами земли, а юноши, стоявшие кругом, топали в такт ногами – и от топота ног их гремела вся площадь.

С изумлением смотрел Одиссей на дивную ловкость пляшущих феакийцев и сказал Алкиною:

– Могучий царь Алкиной, безмерно дивлюсь я искусству плясунов; других – подобных – и нет на земле.

Алкиной, довольный похвалою, обратился к вождям феакийским, говоря:

– Наш иноземный гость одарен, я вижу, разумом высоким, почтим же его, как гостя, подарками. Землей нашей правят двенадцать вождей, я, во главе их, тринадцатый, пусть же каждый из нас поднесет пришельцу хитон, мантию и талант золота, чтобы он весело сидел за нашей вечерней трапезой. Ты же, Эвриал, оскорбивший его неприличными словами, примирись с ним и одари его.

Все одобрили слова царя, и каждый послал глашатая в дом за подарками.

Эвриал же, поднеся Одиссею свой среброкованый меч с ножнами из слоновой кости, сказал:

– Мир и радость да будут с тобою, отец-чужеземец! Коли сорвалось у меня с языка дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет. Да даруют тебе боги снова увидеть твою супругу и отчизну после столь долгой, печальной разлуки.

Одиссей отвечал:

– Радуйся также и ты и, богами хранимый, будь счастлив! Надеюсь, что слова твои искренни и ты не раскаиваешься в том, что поднес мне свой дар. – Сказав это, он взял меч и надел на себя.

Солнце уже закатилось. Подарки феакийских вождей были собраны и отнесены глашатаями в дом Алкиноя, где сыновья царя принимали их и передавали матери, царице Арете. Гости же по приглашению Алкиноя вошли во дворец и снова разместились за пиршественным столом. Царь Алкиной между тем велел супруге все подарки Одиссея положить в ларец, прибавив к ним еще хитон, хламиду и золотой драгоценный кубок. Когда царица уложила все это, Одиссей обвязал ларец тесьмой, закрепив ее волшебным узлом, которому научила его хитроумная чародейка Цирцея. Затем, омывшись в купальне, предложенной ему царицей Аретой, Одиссей снова вступил в горницу к пирующим друзьям. В дверях стояла прекрасная Навсикая, которая со времени прибытия Одиссея в город держалась в отдалении, а теперь пришла проститься с благородным гостем. Подняв изумленный взор свой на богоравного мужа, царевна сказала:

– Радуйся, странник! Да благословят тебя боги! Когда же возвратишься в землю отцов своих, не забудь меня: ты мне первой обязан спасением.

Одиссей, тронутый словами царевны, так отвечал ей:

– О, Навсикая, цветущая дочь царя Алкиноя! Если Зевс дозволит мне снова увидеть отчизну, то я буду помнить тебя и чтить как богиню, ибо я жизнью обязан тебе.

Сказав это, Одиссей сел рядом с царем Алкиноем. Яства уже были розданы и чаши наполнены вином. Одиссей отрезал от лежавшего перед ним куска вепря жирную хребтовую часть и, подозвав глашатая, сказал ему: «Отнеси это певцу Демодоку – я хочу его этим почтить. Певцы, вдохновленные музой, должны быть чтимы-всеми смертными». Демодок с благодарностью принял почетное даяние чужеземца.

Когда все насытились сладким питьем и едой, Одиссей обратился к певцу с такими словами:

– Тебя, Демодок, я почитаю выше всех смертных. Муза ли тебя, сам ли Аполлон научили – не знаю, но ты удивительно верно передаешь в своем пении судьбу ахейцев перед Троей, труды их и подвиги, как будто ты сам был тому свидетелем. Спой нам теперь о построенном Энеем деревянном коне и как Одиссей хитроумный посадил в него вооруженных воинов и ввел в город на погибель Трое. Если ты мне верно и подробно об этом споешь, то я, перед лицом всех смертных, назову тебя искуснейшим из певцов.

Запел Демодок – феакийцы с удивлением внимали ему, а растроганный Одиссей заливался слезами. Только один Алкиной, сидевший рядом с Одиссеем, видел эти слезы и слышал эти вздохи. Он попросил певца замолчать и сказал гостям:

– Пусть муза умолкнет – не всех веселит она здесь. С тех пор как Демодок начал петь на нашем пиру, странник глубоко и тяжко вздыхает – видно, у него на сердце тяжелое горе. Так пусть же умолкнет певец. Будем веселиться иначе, чтобы гость мог принять участие в нашем веселье. Ты же, странник, ничего не скрывая, ответь на мой вопрос. Скажи нам, как твое имя? Как называется та земля и тот город, где родился ты? Нам нужно знать это, чтобы отвезти тебя на родину. Скажи лишь название страны, и быстроходные корабли наши, без руля и кормчего, управляемые только мыслью и волей человека, перенесут тебя через волны морские и бережно доставят к желанной цели. Потом поведай нам, где ты скитался, в каких городах и землях ты бывал, каких людей видел, и отчего ты так плачешь и горюешь, когда слышишь повесть о судьбе ахейцев и Приамова града? Или, быть может, под стенами Илиона погиб кто-нибудь из твоих благородных родственников или друзей?»

Ему ответил Одиссей:

– Могучий царь Алкиной! Не без сердечной радости внимаю я песням Демодока: слушать подобного певца для меня – наслаждение. Нет ничего отраднее, как внимать на пиру сладким песням, когда гости чинно сидят за столом, уставленным яствами и чашами с пенящимся вином. Но если ты хочешь знать о моих страдания: то рассказ о них еще более опечалит меня. Что же поведать вам прежде всего, что – после? Я – сын Лаэрта, Одиссей, муж хитроумный, известный всем смертным. Мое отечество – светлая Итака со своим лесистым Нерионом, она – остров дикий и скалистый, но питает сильных мужей. Что может быть слаще родины? Тщетно Калипсо и Цирцея, богиням подобные нимфы старались меня удержать, они не могли унять в груди моей тоски но отчизне.

И рассказал Одиссей феакийцам все о своих страданиях и испытанных бедствиях, начиная с отъезда с Итаки и кончая прибытием на их остров. Изумленные гости до самой ночи жадно внимали чудным рассказам героя и только к утру разошлись но домам.

16. Одиссей в Итаке

(Гомер. Одиссея. XIII)

На следующий день Одиссей, послушавшись Алкиноя, отложил отъезд до вечера. Утром вожди феакийские принесли ему новые подарки: треножники и котлы, которые и были заботливо уложены на корабль самим Алкиноем. Затем все собрались снова на пир во дворец и пробыли там до вечера. Одиссей среди пира часто посматривал на солнце, ожидая вечера с таким же нетерпением, как ждет его пахарь, целый день бороздивший поле тяжелым плугом. Наконец солнце стало склоняться к западу, и Одиссей, обратясь к Алкиною и другим феакийцам, сказал:

– Сотворим возлияние бессмертным, а потом отпустите меня. И дары, и корабль уже готовы – все, чего желало мое сердце. Молю еще одного: да пошлют мне боги благодать, чтобы я, возвратившись в отчизну, нашел свою супругу непорочной и увидел ближних. Вы же благоденствуйте! Пусть даруют вам боги все радости, а горе да не коснется вас!

Глашатай по приказанию Алкиноя наполнил чаши вином и подал их пирующим; все совершили возлияние богам – владыкам беспредельного неба. Одиссей, встав с места, поднес чашу царице Арете и сказал:

– Здравствуй, царица, навеки, пока не придет, положенный каждому смертному предел жизни! Я удаляюсь, а ты благоденствуй здесь, непрестанно радуясь сердцем о детях своих и о своем царственном супруге.

С такими словами Одиссей переступил порог и направился к кораблю.

За ним вслед пошел глашатай, а три служанки царицы понесли мантию, хитон, ларец с подарками и запас еды и питья на дорогу. Гребцы сложили все это на корабль, разостлали на палубе ковер, на который Одиссей молча опустился, сели к веслам и пустились в путь.

Быстрее сокола понесся корабль, рассекая темные волны, а на героя слетел крепкий сон – и забыл Одиссей все страдания, всё, что претерпел он на войне и в море.

* * *

Когда на востоке заблистала звезда – предвестница утра, корабль достиг уже берегов Итаки и вошел с залив, посвященный морскому старцу Форку. На берегу залива стояло священное оливковое древо, а рядом был грот, посвященный нимфам; в нем были расположены урны и кратеры, в которые пчелы клали свой мед, и стояли каменные станы, на которых нимфы ткали пурпурные ткани; в глубине, непрестанно журча, струился ключ чистой воды. В грот вели два входа; один, обращенный на север, – для смертных, а другой, обращенный на юг, был открыт только для бессмертных. К этому-то гроту пристал корабль. Феакийцы перенесли спящего Одиссея на песчаный берег, а богатства его сложили бережно у корня оливы, поодаль от дороги, чтобы проходящие не воспользовались сном Одиссея и не расхитили их. Затем они снова сели на корабль и пустились в обратный путь. Но Посейдон, разгневанный на феакийцев за то, что они помогли ненавистному Одиссею достигнуть родины, превратил их вместе с кораблем в скалу, когда они уже были в виду города, и таким образом каменной плотиной закрыл вход в пристань.

Когда Одиссей пробудился от сна, то не узнал родины, ибо Афина Паллада покрыла все туманной мглой, чтоб он не мог отыскать своего дома, а переговорил бы сначала с нею, как наказать женихов Пенелопы. Все предстало герою в чуждом виде: он ничего не узнавал – ни тропинок, ни залива, ни скал, ни деревьев. В испуге вскочил он, посмотрел вокруг и, руками всплеснув, воскликнул н великой печали: «Увы мне! В какую страну я попал? К диким ли варварам или к добрым людям? Где скрыть мне богатства и куда идти самому? Зачем не остался я с феакийцами? Но и они обманули меня: обещали доставить в Итаку, а выбросили на незнакомый берег. Да накажет их за это Зевс, покровитель лишенных покрова! Перечту мои богатства – не украли ли они чего? – Но все было цело.

В то время как грустный Одиссей бродил по берегу, к нему подошла Афина, принявшая образ молодого пастуха, в красивой одежде и с копьем в руке. Увидев юношу, обрадовался Одиссей и, подойдя к нему, сказал:

– Тебя первого вижу я в этой стране и приветствую тебя! Прошу тебя, не смотри на меня враждебно, но спаси меня и мои богатства и поведай мне, где я, в какой стране?

Не узнанная им дочь Зевса ему отвечала:

– Ты, чужеземец, должно быть, из дальних сторон, если не знаешь названия этой страны. Славна она и людям известна. Правда, гориста, сурова и не привольна коням, по не бесплодна и богата пшеницей и виноградниками. В ней много роскошных пастбищ, много лесов и светлых неиссякающих источников, – и имя Итаки, чужеземец, наверное, известно даже и в Трое, как ни далеко лежит она от страны ахейцев».

Радостно забилось сердце в груди Одиссея при имени родины, но он еще боялся открыться юноше и потому выдал себя за жителя Крита, рассказал длинную повесть о том, как он случайно попал на Итаку. Паллада усмехнулась на слова Одиссея, потом, приняв образ прелестной юной девы, потрепала его по щеке и сказала:

– Ты по-прежнему скрытен и хитер и на земле между смертными так же мудр и умен, как я между бессмертными. Как же не узнал ты богини, хранившей тебя во всех напастях? И теперь я явилась, чтобы помочь тебе скрыть твои богатства и чтобы возвестить тебе, какие новые бедствия ожидают тебя дома. Смело ступай им навстречу, по берегись – никому нс открывайся, чтобы никто не знал о твоем возвращении.

– И самому разумному смертному нелегко узнать тебя, богиня, – отвечал Одиссей. – Ты являешься во всяких видах. Помню: перед Троей ты благоволила ко мне и помогала, но с тех пор, как мы оставили город Приама, ты покинула меня на произвол судьбы. Умоляю тебя именем Зевса: скажи мне, моя ли это родина?

Паллада отвечала ему:

– Когда ты был в море, я боялась помогать тебе, не желая враждовать с Посейдоном, но я знала, что под конец ты все же возвратишься домой. Взгляни вокруг себя – вот пристань, посвященная Форку, вот грот, посвященный нимфам, которым ты так часто приносил жертвы, вот и гора Нерион, покрытая лесом.

При этих словах туман рассеялся и взору Одиссея предстала его родина. С радостным чувством герой бросился на землю отчизны и поцеловл ее.

– Привет мой вам, богини моей родины, нимфы, дочери Зевса! – воскликнул он, – Не думал я увидеть вас, но теперь стану вновь приносить вам обычные дары, если только Афина милостиво сохранит мне жизнь и соблюдет мне моего дорогого сына.

Затем Одиссей с помощью богини скрыл свои богатства в грот нимф; вход в него Паллада завалила камнем, потом оба сели под тенью священной оливы и стали обдумывать и совещаться, как бы погубить женихов Пепелопы. Богиня рассказала Одиссею, как эти смельчаки уже три года самовластно распоряжаются в его доме, между тем как Пепелопа в слезах и печали все ожидает возвращения супруга.

– Увы! – сказал Одиссей. – Не открой ты мне всего этого, дочь Зевса, меня по возвращении домой постигла бы та же участь, какая постигла Агамемнона, сына Атрея! Помоги же мне, дай хитростью погубить их. Хранимый твоей божественной силой, я готов сразиться и с тремястами мужей!

На это светлоокая дочь Зевса отвечала ему:

– Будь уверен, я тебя не оставлю. Но прежде всего я изменю твой вид, чтобы никто не мог тебя узнать, потом ты пойдешь к своему рабу свинопасу Эвмею, который так предан тебе и твоему дому. Найдешь же ты его у утеса Коракса, близ источника Аретузы, где он пасет свое стадо. У Эвмея ты останься и расспроси его обо всем, что происходило в твоем доме во время твоего отсутствия; а сама я в это время пойду в Спарту, чтобы вызвать оттуда к тебе твоего сына Телемаха, который отправился туда к Мелелаю.

– Зачем же ты сама, богиня, не сказала ему всего? – возразил Одиссей. – Зачем скитался он и страдал, подобно мне, в то время как другие спокойно грабили его дом?

– Не беспокойся так о нем, Одиссей, – отвечала Афина, – я сама проводила его в Спарту, чтоб он и на чужбине прославил себя. Страданий он никаких не испытывает, а живет спокойно в доме Менелая, где, полагаю, нет ему ни в чем недостатка. Правда, женихи стерегут его, чтоб убить на возвратном пути, но многих из них самих поглотит земля.

Сказав это, богиня слегка коснулась своим жезлом Одиссея и превратила его в нищего старика. Кожа на его могучем теле вдруг иссохла, повисла складками: золотистые кудри исчезли, блестящие глаза потускнели; вместо красивой мантии на плечах его появилось грязное, изорванное рубище, а сверх всего была наброшена ветхая овечья шкура.

Потом богиня дала ему посох, котомку и, простившись с ним, отправилась в Спарту. Одиссей же направил свой путь к жилищу свинопаса Эвмея.

17. Одиссей у свинопаса Эвмея

(Гомер. Одиссея. XIV)

По горной каменистой тропинке лесом пошел Одиссей к дому верного своего слуги Эвмея. Там на горе свинопас построил из огромных тяжелых камней обширный загон для свиней, обнес его кольями и обсадил терновником. Внутри этого загона было двенадцать закут[143], каждая на пятьдесят свиней, боровы же помещались отдельно. Их было меньше – всего триста шестьдесят, потому что каждый день лучшего борова Эвмей посылал в город, к столу женихов. Четыре сильные собаки, злые, как дикие волки, сторожили стадо.

В этот час Эвмей сидел перед хижиной и кроил подошвы из воловьей кожи. Работники его отсутствовали: трое пасли стадо, а четвертый погнал борова в город женихам. Едва собаки завидели приближающегося Одиссея, как с громким лаем кинулись на него; испуганный скиталец выронил посох и присел к земле.

Пастух тотчас же выбежал на лай, прикрикнул на собак и стал бросать в них камнями.

– Опоздай я немного, – сказал Эвмей, – и тебя разорвали бы собаки, старик. Несчастье это еще более увеличило бы мое горе, которого у меня и без того довольно. Сижу я здесь, сокрушаюсь о моем славном господине, откармливаю свиней для незваных гостей, а он небось, если боги еще не пресекли его дней, голодный скитается на чужбине. Войди в мою хижину, старец, подкрепи свои силы вином и едой, а потом расскажи мне, откуда ты и какие бедствия претерпел?

Вступив в хпжипу, Эвмей посадил странника на кучу хвороста, покрытую косматой шкурой серны. Когда же Одиссей, обласканный дружеским приемом, поблагодарил пастуха, тот отвечал ему:

– Каждого странника, как бы беден он ни был, нужно обласкать, друг; скитальцам и нищим защитник сам Громовержец. Многого дать тебе не могу, потому что, как раб, сам мало имею. Не покинул бы мой господин родины, у меня были бы и дом, и жена, и я лучше бы мог угостить странника. Но, к моему горю, он погиб. Вместе с Агамемноном он ушел воевать против Трои. Да будет проклят весь род Елены, погубившей столько героев!

Сказав это, Эвмей вышел из хижины, взял из закуты двух поросят, убил их, зажарил на вертеле и, обсыпав мукой, подал их гостю. Затем налил и деревянную чашу вина и сел напротив скитальца.

– Отведай, странник, этого мяса, не вкусно оно, но что делать – жирных свиней поедают наглые женихи. Наверное, они знают о смерти моего господина, поскольку не ведут сватовства как следует, а только пируют и грабят его имущество. Каждый день и каждую ночь убивается для них множество скота, а также и вино истребляют они нещадно. А много добра было у моего господина – ни один из вождей на твердой земле и здесь, на Итаке, не имел столько. Двенадцать стад быков паслись на твердой земле, столько же было там стад овец, свиней и коз, которых стерегли свои и наемные пастухи. Здесь же, на острове, у него одиннадцать стад коз, пасут их люди верные, и каждый ежедневно посылает лучшую козу женихам, а я шлю им лучшего борова.

Во время этого рассказа молча ел и пил Одиссей, обдумывая, как бы погубить женихов. Когда же он вдоволь насытился и выпил чашу вина, то обратился с вопросом к Эвмею:

– Скажи же, друг, кто этот могучий и богатый муж, твой господин, о котором ты рассказывал? Ты говорил, что он погиб. Назови мне его, я много скитался и, может быть. встречал его.

– Не легко верят здесь каждому пришельцу, старец. Немало скитальцев являлось к моей госпоже, немало небылиц рассказывали они ей о погибшем супруге – и тебе нетрудно выдумать сказку. Давно уж погиб Одиссей. Хищные птицы и псы давно растерзали его тело. или рыбы морские пожрали его и лишь одни кости его лежат на берегу, в глубоком песке. О, сколько горя принес он нам, особенно мне, потому что был он добрый и ласковый господин.

Одиссей отвечал:

– Если ты сомневаешься и не веришь в его возвращение, то клянусь тебе Зевсом, клянусь твоим гостеприимством, семьей Одиссея, что и этом же году, может быть, в этом месяце, возвратится твой господин и отомстит женихам, разоряющим его. Ты наградишь меня за эту радостную весть, когда сбудется она, но теперь я не возьму от тебя награды.

– И тебе не придется получить ее так же, старец, – недоверчиво сказал Эвмей, – как не придется Одиссею воротиться на родину. Допивай свое вино и поведем речь другую, потому что каждый раз, когда мне напоминают о моем добром господине, мое сердце обливается кровью. Также и о сыне его Телемахе немало скорблю я – отправился он в Пилос, и женихи стерегут его, чтобы убить. Но да защитят его боги, а ты поведай мне. кто ты и как ты прибыл в Итаку?

Тут хитрый Одиссей рассказал Эвмею вымышленную историю о том, что он уроженец Крита и побывал во многих странах: вместе с Идоменеем участвовал в Троянской войне, где и познакомился с Одиссеем. Потом слышал он о нем в стране феспротов[144], куда буря закинула его. Здесь царь Федон принял его как почетного гостя и богато одарил, отпуская на родину. Во время пребывания его у царя Федона Одиссей отправился в Додону, чтоб вопросить оракула о своем возвращении на родину, вследствие чего они и не встретились. Эвмей горько пожалел о бедствиях скитальца, но не поверил его рассказам об Одиссее, потому что уже несколько раз бывал обманут странниками.

Между тем наступил вечер, пастухи со стадами воротились домой. Эвмей приказал своим работникам выбрать лучшего борова, чтобы принести его в жертву в честь гостя. Когда нимфы и Гермес получили назначенные им части и когда Эвмей принес мольбу богам о скором возвращении Одиссея, был накрыт ужин и оставшуюся часть мяса Эвмей предложил гостю. Насытившись вкусной едою, все стали сбираться ко сну. На дворе между тем наступила мрачная ночь, подул западный ветер и полил сильный дождь. Одиссей дрожал от холода в своих лохмотьях, и чтобы испытать Эвмея, уступит ли он ему свою единственную теплую одежду или велит кому-нибудь из работников дать свою, заговорил он так:

– Эвмей и вы, добрые друзья мои, выслушайте, что я расскажу вам. Обманчивое вино, которое и мудреца заставляет смеяться и петь, а иногда вымолвить лишнее словцо, развязало и мне язык. Как хотелось бы мне возратить себе молодость и силу, каким я был тогда, когда мы стояли под Троей. Раз мы пошли в засаду, вождями у нас были Одиссей, Менелай и я третий. Когда мы, прикрытые густым кустарником, подошли к городу и засели в болоте, наступила ночь, ужасная ночь. С севера дул холодный ветер, снег валил хлопьями, и на наших щитах, которыми мы прикрывались, образовалась ледяная корка. Товарищи мои спали, закутавшись в плащи и прикрываясь щитами, только я один, вовсе не рассчитывая на холод, отправляясь в ночной поход, оставил свой плащ у товарища. Когда ночь уже была на исходе и звезды стали склоняться к западу, я толкнул Одиссея, лежавшего возле, и сказал ему: «Одиссей благородный, я продрог до костей, у меня одно платье, а плаща нет». Хитроумный Одиссей, у которого был всегда добрый совет наготове, отвечал мне шепотом: «Тише, а то ахейцы услышат». Потом, приподнявшись и подперев голову рукой, сказал громко товарищам: «Друзья! Боги ниспослали мне вещий сон. Мы слишком отдалились от наших кораблей, пусть сходит кто-нибудь к Агамемнону и попросит у него подкрепления». Фоас, сын Андремона, тотчас же поднялся с места и поспешил к кораблям, оставив свой пурпурный плащ, в который я завернулся и сладко проспал до утра. Да, будь я теперь так же молод и силен, как тогда, то, наверное, каждый из вас поспешил бы мне уступить свой плащ. В этих же лохмотьях кому я нужен, кто обо мне позаботится?

– Хороша твоя притча, старец, – отвечал ему Эвмей, – и сказана кстати. Ни в платье, ни в чем другом ты нынче ночью нуждаться не будешь, но завтра тебе снова придется одеться в лохмотья, потому что у нас лишнего платья нет.

Когда же возвротится сын Одиссея, то одарит тебя одеждой и доставит тебя, куда пожелает твое сердце.

И Эвмей начал готовить гостю постель у огня, накрыв ее овчиной и козьей шкурой.

Одиссей лег, а Эвмей укрыл его теплым плащом, который сам носил во время зимней непогоды. Работники улеглись возле Одиссея. Эвмей же, надев меч на плечо и накрывшись толстым плащом, взял в руки острое копье и вышел из хижины, чтобы под нависшей скалой и вблизи закут провести ночь и постеречь свиней. Отрадно было видеть Одиссею, с каким усердием верный слуга оберегает имущество своего отсутствующего господина.

18. Прибытие Телемаха из Спарты в дом Эвмея

(Гомер. Одиссея. XV–XVI, 153)

Когда Афина явилась в Спарту, в дом Менелая, юноши Телемах и Писистрат покоились на ложах. Сын Нестора спал глубоким сном, Телемах же не мог заснуть, томимый скорбью об отце. В это время подошла к нему богиня Афина и посоветовала возвратиться домой, чтобы наглые женихи не разорили вконец всего имущества. Она поведала ему, что отец и братья его матери Пенелопы заставляют ее вступить в брак с Эвримахом, который богатством подарков превзошел всех женихов и, кроме того, обещает в день свадьбы поднести ей драгоценный дар. Она предостерегала его не ехать проливом между Итакой и Замом – там стерегут его женихи, чтобы убить.

– Плыви только ночью, – сказала она, – и когда будешь вблизи Итаки, то отправь свой корабль в город, а сам ступай к верному рабу своему, свинопасу Эвмею. Переночуй у него, а его пошли в город известить мать твою о счастливом возвращении.

Телемах тотчас же разбудил своего друга, толкнув его пяткой, и сказал ему:

– Проспись, сын Нестора, запрягай коней в колесницу, мы едем немедленно.

– Нельзя же нам, друг, ночью пускаться в путь, подожди утра, – отвечал ему на это Нисистрат. – Благородный Менелай положит нам в колесницу богатые подарки и с миром отпустит нас.

Лишь только наступило утро, Телемах начал просить Менелая, чтобы отпустил его на родину. Менелай ласково ему отвечал:

– Гость дорогой, если ты с таким нетерпением желаешь возвратиться домой, я удерживать тебя не вправе. Но повремени немного, позволь мне тебе как гостю поднести богатые подарки, а прислужницы пусть готовят завтрак.

Когда завтрак был готов, Менелай с сыном Мегапенфом и Еленой удалился в покои, где хранились у него сокровища, чтобы там выбрать подарки Телемаху. Сам Менелай взял драгоценный кубок, а Мегапенфу передал большую серебряную чашу с золотыми краями дар Федима, царя сидонян, Елена же вынула из ларя, в котором она хранила свои богатые одежды, лучшую ткань. С этими дарами они подошли к Телемаху, и Менелай поднес ему кубок, а Мегапенф поставил перед ним серебряную чашу Елена же передала ему ткань:

– Возьми этот дар, работы рук моих, возлюбленный сын, – сказала она, – и пусть напоминает он тебе Елену В день свадьбы укрась им свою не весту, а до тех пор пусть хранит ее любящая тебя мать. Радостно возвращайся домой, в страну отцов!

Телемах поблагодарил за богатые подарки, а Писистрат уложил их и колесницу. Затем все сели за стол. Окончив трапезу, юноши запрягли копей в колесницу, сели и готовились уже выехать со диора, как у самых ворот Менелай поднес им кубок с вином и на прощание просил совершить возлияние.

– Да храпят вас боги, юноши, – сказал он, – свезите мой поклон старцу Нестору: он любил меня как сына, когда мы воевали под Троей.

– Охотно исполним твое поручение, царь Мепелай, – сказал Телемах. – О, если б удалось мне увидеть отца моего, Одиссея, на родине, с какой радостью передал бы я ему, как я ласково был принят и одарен тобою.

В это самое мгновение с правой стороны показался орел, держащий в когтях гуся, похищеннего им со двора: толпа народа криком преследовала его. Орел приблизился, пролетел перед лошадями потом скрылся. Все приняли это за добрый знак, и Писистрат спросил Менелая:

– Скажи, владыка людей, кому посылает Кронион это знамение – тебе или нам?

Но прежде чем Менелай успел ответить, Елена повысила свой голос:

– Выслушайте меня, я возвещу вам, что вложили мне в сердце всемогущие боги. Как этот орел спустился с гор и похитил гуся, так и Одиссей, после долгих странствий и бед, возвратится домой и отомстит своим врагам. Может быть, он уже и теперь дома и женихи несут заслуженную кару.

– О, если сбудутся твои слова, – сказал Телемах, – то я буду чтить тебя как богиню.

С этими словами он ударил коней, и колесница быстро понеслась по улицам города к полю.

К вечеру первого дня путники прибыли к Диоклесу, царю Феры, у которого они останавливались, еще когда ехали в Спарту. На другой день они прибыли в Пилос, но Телемах так спешил возвратиться домой, что просил Писистрата не заезжать в город, а ехать прямо к кораблю. Когда Телемах был уже на корабле и перед отъездом совершал возлияние богам, к нему подошел неведомый странник, прорицатель Феоклимен из рода Мелампа. В Аргосе, на своей родине, он совершил убийство и теперь спасался бегством, боясь мщения родственников убитого.

– Друг, – сказал он Телемаху, – заклинаю тебя жертвой и богами, которым ты ее приносишь, заклинаю тебя всем для тебя священным, скажи мне, кто ты и откуда?

Телемах ответил:

– Родом я из Итаки, странник, сын погибшего Одиссея, которого отыскиваю теперь.

– И я, бедный, скитаюсь на чужбине, – сказал Феоклимен. – На родине я убил человека и родственники его преследуют меня. Возьми меня на свой корабль, сжалься над скитальцем, спаси меня, за мной гонятся по пятам.

Телемах охотно принял его на корабль и дома обещал ему гостеприимный кров.

Распустили паруса, и корабль при попутном ветре, посланном богиней Афиной, быстро понесся по волнам. Под покровом ночи проплыли они вдоль Пелопоннесского берега вплоть до Элиды; отсюда направились к Итаке, минуя пролив, в котором женихи устроили засаду. На рассвете корабль пристал к берегу Итаки: товарищей своих с кораблем Телемах послал в город, Феоклимена он поручил покровительству своего друга Пирея, прося его, чтобы он поместил прорицателя в дом отца своего, Клития; сам же пошел к жилищу Эвмея.

Той порой Одиссей еще был в доме свинопаса. Накануне вечером, когда после трапезы он сидел с пастухами в хижине, вздумалось ему испытать Эвмея – предложит ли он ему еще остаться или нет.

– Завтра утром, – так начал Одиссей. – я думаю идти в город просить милостыню, чтобы не быть вам в тягость. Ты дай мне только проводника, чтобы указал дорогу к городу, а там – не без добрых людей: подадут мне и вина, и хлеба. А не то пойду во дворец Одиссея к Пенелопе сообщить ей весть о супруге, толкнусь к женихам, может быть и они не откажут мне в подаянии. Я могу также поступить к ним и услужение, ибо умею и дрова колоть, и огонь разводить, вертеть жаркое, разрезать мясо и подносить вино.

Эвмей отвечал:

– Гость мой, что за мысль пришла тебе в голову? Разве ты ищешь своей погибели? Ты хочешь идти к женихам, которые не знают границ своему буйству? Да и служители у них совсем не тебе чета, них юноши ловкие, благообразные и в красивых одеждах. Оставайся лучше здесь; никому ты не в тягость, а вернется сын Одиссея, он тебе и одежду подарит, и велит проводить, куда пожелаешь».

Одиссей с благодарностью принял предложение и попросил пастухов рассказать ему что-нибудь о родителях Одиссея – живы ли они или снизошли уже в царство теней.

– Отец Одиссея Лаэрт еще жив, – рассказал Эвмей, – но ежечасно молит у Зевса себе смерти, неутешно плача о любимой супруге, сведенной в могилу тоской по сыну, пропавшему без вести. Я также горюю о ней, ибо она меня воспитала как сына вместе со своею дочерью Клименой. Когда мы выросли, дочь отдали в замужество на Самос, а меня, одарив щедро одеждой и обувью, прислали сюда. И кроме этого, она мне много делала добра, теперь, с ее смертью, я лишился всего.

– Так ты еще ребенком был увезен с родины? – спросил Одиссей. – Как же это случилось, расскажи. Враг ли разорил город твоих отцов или морские разбойники украли и продали тебя?

– Выпей вина, – отвечал свинопас, – и слушай, что я тебе расскажу, спать нас никто не неволит. За Ортигией лежит Сира – остров здоровый и плодородный. На острове этом есть два города, ими правил отец мой – Ктезий, сын Орменона. Раз, когда я был еще ребенком, к острову пристали финикийские корабли с различными товарами. В доме моего отца жила в это время красивая рабыня-финикиянка, которая еще на своей родине была похищена морскими разбойниками и продана нам. Рабыня эта познакомилась с прибывшими финикийцами, уговорила их, чтобы они отвезли ее к родителям; за это она им сулила столько золота, сколько удастся ей унести из нашего дома, кроме того, обещала и меня, ребенка, отдать им, так как я был поручен ее особенному надзору. Целый год стояли корабли у берега, наконец, распродав товары и нагрузив корабли новыми, они собрались отплыть и послали одного из своих в дом моего отца уведомить об этом рабыню. Посланный принес, как будто для продажи, золотые украшения превосходной работы, пока моя мать и остальные женщины рассматривали их, он сделал рабыне условный знак головою; та взяла меня за руку и повела из дома. Проходя палатой, где на столе стояло множество золотых сосудов, она взяла три из них и скрыла их под одеждой, а потом поспешно пошла к кораблю, который был готов к отплытию. Солнце уже опускалось в море, когда мы подняли якорь. Шесть дней плыли мы по пенящимся волнам; на седьмой день эта женщина внезапно умерла, и тело ее бросили в море на съедение рыбам. Я остался один между людьми, мне совершенно чуждыми. Наконец пристали мы к Итаке, где купил меня Лаэрт.

– Твой рассказ, добрый Эвмей, – сказал Одиссей, – растрогал меня до глубины души. Но вместе с горем Зевс послал тебе и счастье – он привел тебя в дом доброго мужа, который тебя кормит, поит и дает теплый приют. Я же, несчастный, напротив, постоянно скитаюсь на чужбине.

В таких беседах провели они время до глубокой ночи, и немного времени осталось им для отдыха. Наутро проснувшись, развели они огонь и стали готовить завтрак. В это самое время Телемах подошел к жилищу Эвмея. Собаки не лаяли на пришельца, но окружили его и ласкались к нему. Заметив это, Одиссей сказал Эвмею:

– Верно, пришел к тебе друг или знакомый, что собаки не лают, а ласкаются, – и не успел он договорить этих слов, как Телемах уже стоял на пороге.

Изумленный Эвмей быстро вскочил с места, выронил от радости бывшую у него чашу с вином, бросился к своему юному господину и стал целовать его голову, глаза, руки, проливая радостные слезы, как отец, увидевший своего единственного сына после десятилетней разлуки.

– Ты ли это, Телемах, радость моей жизни? – вскричал Эвмей. – Не надеялся я тебя более видеть. Войди в дом мой, дитя мое, дай мне налюбоваться на тебя.

– Сюда пришел я за тем, старик, – отвечал Телемах, – чтобы увидеть тебя и узнать, дома ли еще мать моя или уже вступила в брак с кем-нибудь из женихов».

– Родительница твоя, – отвечал Эвмей, – живет в твоем доме и целые дни и ночи проводит в слезах.

Сказав это, он взял копье из рук Телемаха, и Телемах вступил в хижину. Одиссей при входе его встал, чтобы уступить ему свое место, но Телемах удержал его и ласково сказал:

– Сиди, странник, и для меня найдется место.

Одиссей сел опять, а Эвмей тотчас же принес свежих листьев, покрыл их овчиной и предложил Телемаху сесть. Потом принес кушанье и вино, и все трое уселись за стол. Насытившись вкусным питьем и едой, Телемах спросил свинопаса о чужеземце, и Эвмей рассказал ему все, что слышал от Одиссея.

– Теперь, – прибавил Эвмей, – передаю его в твои руки, делай с ним что хочешь, он находится под твоей защитой.

– Наделал ты мне хлопот, Эвмей, – отвечал юноша. – Как возьму я в свой дом чужеземца, когда я не в силах защитить его от дерзости женихов. Пусть он живет у тебя, я подарю ему одежду и меч, доставлю сюда пищу, чтобы он не был в тягость тебе и твоим товарищам. Но к женихам пусть он не ходит, они оскорбят его, и для меня это будет очень прискорбно.

Тогда Одиссей-скиталец возвысил свою речь:

– Больно моему сердцу слушать, юноша, что ты позволяешь чужим людям так буйствовать в своем доме. Может быть, народ, повинуясь внушению богов, ненавидит тебя, может быть, ты в распре с братьями? Будь я так молод и силен, как ты, будь я сын Одиссея или сам Одиссей, то позволил бы первому встречному снять себе голову с плеч, если бы не проник в дом Одиссея и не наказал бы дерзких. И если бы они одолели меня, то я лучше бы согласился быть убитым в своем доме, чем сносить их оскорбительные поступки.

Телемах отвечал ему:

– Народ ненависти ко мне не питает, и с братьями я не в ссоре, потому что их нет у меня. По воле Зевса в нашем роде бывает только один сын в каждом колене. У прадеда моего Аркисия был единственный сын Лаэрт, у Лаэрта – Одиссей, у Одиссея – я. Когда я был еще ребенком, многие женихи, сватаясь за мою мать, как враги вторглись в мой дом и расхищают наследство, и моя мать не знает, как положить этому конец. Быть может, и мне суждено погибнуть от них! Ты же, Эвмей, иди теперь к Пенелопе и возвести ей о моем благополучном возвращении; а я подожду тебя здесь. Но только передай ей это тихонько, чтобы женихи не слыхали, потому что они недоброе замышляют против меня».

– Все исполню, – сказал Эвмей. – Но не зайти ли мне также по дороге к Лаэрту и не обрадовать ли его вестью о твоем возвращении? Говорят, что с твоего отъезда в Пилос он не вкушает ни питья, ни пищи, все сидит и горюет, и так исхудал, что остались кости да кожа».

– Жаль мне его, – сказал Телемах. – Но ты все-таки прежде поспеши к Пенелопе и возвращайся сюда, а мать сама уж пошлет свою ключницу известить старика.

Так сказал Телемах, торопя Эвмея, и свинопас, подвязав сандалии, немедля отправился в город.

19. Одиссей открывается сыну

(Гомер. Одиссея. XVI, 153–320)

Только Эвмей вышел из хижины, Афина предстала на пороге в образе красивой, стройной девушки. Телемаху она была невидима; видел ее только Одиссей да собаки, которые, не смея лаять, тотчас же с визгом попрятались.

Богиня сделала знак Одиссею, и он немедля вышел из хижины.

– Одиссей благородный, – сказала она, – теперь ты можешь открыться Телемаху и вместе с ним ступай в город, чтобы погубить женихов. Я сама вскоре явлюсь вам на помощь. Пора наказать дерзновенных.

Сказав это она прикоснулась к Одиссею своим золотым жезлом. Мгновенно прежняя красивая одежда заменила грязные лохмотья, стан выпрямился, смуглые щеки пополнели и подбородок покрылся черной бородой. Затем богиня исчезла, а Одиссей вернулся в хижину. Телемах, изумленный при виде такой перемены, опустил глаза, думая, что перед ним некий бог.

– Странник, – сказал сын Одиссея, – вид твой совершенно изменился: и одежда другая, и облик другой. Ты, верно, бог! Прими же нашу жертву и будь к нам милостив.

– Я не бог, – отвечал Одиссей, – а отец твой, о котором ты так много сокрушался и за которого претерпел столько бед.

Доселе сдерживаемые слезы брызнули из глаз Одиссея; он обнял сына и покрывал его поцелуями. Телемах стоял неподвижен от изумления и не верил еще словам отца.

– Нет, – вскрикнул он. – ты не отец мой – ты демон! Ты искушаешь меня и обманом своим хочешь еще больше увеличить мое горе. Разве может смертный так измениться?

– Не удивляйся, мой сын, и не чуждайся отца. Да, я – Одиссей, возвратившийся наконец в страну своих отцов после двадцатилетних жалких скитаний. Превращение же мое – дело богини Афины. Богам, вечного неба властителям, легко нас, смертных, и унизить и возвеличить.

Сказав это, Одиссей сел; Телемах, проливая горькие слезы, обнял отца. В грудь обоих проникла вдруг несказанная тоска – и громко зарыдали они оба, убиваясь, как птица лесная, у которой похитили птенцов из гнезда. Когда, наконец, стихла скорбь, Телемах спросил отца, как он вернулся на родину; Одиссей рассказал ему все.

– Теперь я пришел сюда, – прибавил он, – по велению богини Паллады отомстить нашим врагам. Перечисли мне женихов, чтоб я знал, сколько их и кто они такие? Одолеем ли мы их одни или нужна нам будет помощь?

– Родитель, – сказал Телемах, – я всегда слышал, что ты славен среди смертных своей мудростью и что копье умеешь метать превосходно, но теперь ты говоришь о несбыточном. Никогда нам вдвоем не удастся одолеть такого множества врагов. Знай: их не десять, не двадцать, а гораздо больше! С одного Дулихия их прибыло пятьдесят два юноши да шесть служителей; потом с Зама – двадцать четыре, с Закинфа – двадцать, здешних, с Итаки – двенадцать, а при них глашатай Медон, божественный певец Фемий, да двое рабов. Если мы вздумаем бороться с такой толпой, то наше мщение будет гибельно не для них, а для нас. Лучше подумать о том, где бы найти людей, которые бы нам пособили.

– Выслушай, что я скажу, – отвечал Одиссей. – Если бы отец Кронион и Паллада Афина были нашими помощниками, подумай, нужна ли нам была другая помощь?

– Да, таких могущественных помощников довольно, – отвечал Телемах. – Они страшны не только нам, смертным, но и самим вечным богам!

– Так знай, что, когда наступит час мщения, они придут к нам на помощь, – сказал Одиссей. – Завтра утром, на рассвете, иди в город к женихам. Вслед за тобой, в сопровождении Эвмея, приду и я в виде старика нищего. Если женихи станут меня оскорблять, сноси терпеливо, не давай воли сердцу, хотя бы даже меня выбросили за дверь. Самое большое, что ты можешь себе позволить, – это увещевать их, но кротко, дружелюбно. Но смотри, чтобы никто, ни один человек не знал, что я Одиссей: ни Лаэрт, ни Эвмей, никто из служителей, ни даже сама Пенелопа. Между тем мы узнаем, кто из наших слуг и служанок любит и уважает нас, кто забыл меня и кто презирает моего доблестного сына.

– Не думай, родитель, – отвечал Телемах, – что я равнодушен к этому делу, но мне кажется, что все наши расспросы только повредят нам. Помысли, сколько времени нужно на то, чтобы расспросить каждого служителя, а женихи между тем будут продолжать нас грабить. От служанок еще можно попытаться кое-что узнать, но остальных оставь до более удобного времени.

Одиссей обрадовался разумному совету сына и вполне согласился с ним.

20. Заговор женихов против Телемаха

(Гомер. Одиссея. XVI, 322–451)

Спутники Телемаха, оставленные им на корабле, прибыли к городской пристани; подарки, данные сыну Одиссея царем Менелаем, послали они в дом Клития. К Пенелопе же отправили глашатая известить ее о благополучном возвращении сына.

Глашатай, встретив у дворца Эвмея, вместе с ним вошел к царице. В присутствии всех служительниц передал он ей известие о прибытии сына, Эвмей же, исполняя приказание Телемаха, передал ей это известие тайно и тотчас же поспешил возвратиться домой.

Женихи пришли в негодование и были очень испуганы, когда узнали, что Телемах возвратился. Немедленно вышли они из покоев и сели у ворот, чтобы держать совет о том, как поступить. Первый заговорил Эвримах и сказал:

– Горе нам, друзья! Не ожидали мы, что Телемах так благополучно совершит свой путь. Надо снарядить корабль и послать за нашими товарищами, сидящими в засаде.

Не успел он окончить этих слов, как Анфином увидел входящий в пристань корабль с бывшими в засаде товарищами и сказал, смеясь:

– Посылать за ними уже не надо: вот они! Бог ли какой их надоумил, что Телемах возвратился, или они сами видели, как корабль его проплыл мимо них, и не смогли догнать его?

Женихи все встали и поспешили к берегу. Корабль был тотчас вытащен на берег; служители убрали с него оружие, а сами женихи отправились на площадь. Антиной, предводитель засады, начал так:

– Удивительно, как боги избавили его от опасности! Целый день лазутчики сменялись один другим, сторожили его с высот, и лишь только закатилось солнце, мы вышли в море и всю ночь плавали взад и вперед, чтобы встретить и убить его, но боги доставили его на родину. Подумаем, как бы погубить его здесь, здесь он от нас не уйдет. Если же оставить ему жизнь, то мальчишка навредит нам. Он умен и изобретателен, поднимет народ против нас, рассказав ему о наших замыслах, и нас с позором изгонят из страны. Поэтому, не теряя времени, убьем его где-нибудь вдали от города, в поле или на дороге, разделим между собой его имущество, а дворец оставим его матери. Если же мой совет вам не нравится и вы хотите оставить Телемаха в живых, то уж нам продолжать пировать в его доме нельзя; пусть в таком случае каждый отправляется к себе и, взяв свадебные подарки, идет к царице свататься. Кому назначено судьбой, того она и выберет.

Когда Антиной кончил, воцарилось глубокое молчание. Наконец, Анфином, отличавшийся от остальных благородством и нравившийся более других Пенелопе своими умными речами, прервал его, сказав:

– Друзья! Зачем мы будем губить Телемаха? Не спросить ли нам прежде богов, и если Зевс одобрит наш замысел, то я собственной рукой готов поразить Телемаха; если же боги воспротивятся – то мой совет: воздержитесь от убийства.

Все согласились с советом Анфинома и, поднявшись с мест, отправились во дворец Одиссея на пир. Глашатай же Медон, подслушав совещание женихов, передал все госпоже своей, Пенелопе, и она, когда женихи собрались в пиршественной горнице, вышла к ним в сопровождении двух прислужниц и сказала Антиною:

– Злой, дерзновенный человек! Здесь, в Итаке, считают тебя умнейшим в совете и речах. Но это неправда: ты им никогда не был! Что побуждает тебя, безумный, готовить погибель и смерть Телемаху? Или ты забыл, как отец твой, грабя наших союзников вместе с морскими разбойниками и спасаясь от народного гнева, укрылся в доме Одиссея и как Одиссей усмирил разъяренную чернь? Без него она разорвала бы тебя на части и расхитила бы твое имущество. А ты – сын его – грабишь дом Одиссея, огорчаешь жену его и готовишь смерть его сыну!

Пристыженный Антиной не знал, что сказать. За него отвечал Эвримах.

– О, Пенелопа, – начал он, – благородная дочь Икария, успокойся! Пока я жив, никто не посмеет поднять руки на Телемаха, или мое копье обагрится черной кровью злодея. Я не забыл, как Одиссей, городов сокрушитель, сажал, бывало, меня – ребенка – к себе на колени и мясом кормил и давал мне вина. Поэтому сын его для меня дороже всех людей и не должен бояться смерти от руки женихов.

Так с дружеским видом говорил Эвримах, утешая Пенелопу; в сердце же обрекал Телемаха на смерть. А Пенелопа удалилась в свои покои и вплоть до ночи проливала слезы о милом супруге, пока наконец Афина не свела сладкого сна на ее очи.

21. Прибытие Телемаха и Одиссея в город

(Гомер. Одиссея. XVII, 1-327)

На следующее утро Телемах, собираясь идти в город, сказал Эвмею:

– Я иду к матери, она до тех пор по перестанет сокрушаться и плакать, пока не увидит меня. Странника же поручаю тебе: проводи его в город – просить подаяния; всех пришельцев я не могу содержать, у меня и без того много забот. Если же он на это обидится, тем хуже для него, я говорю правду.

Одиссей, которому Афина снова придала вид старого нищего, сказал на это, что он со своей стороны этим доволен, но хочет только, прежде чем пуститься в далекий путь, погреть у огня свои старые кости и дождаться, пока на дворе потеплеет.

Когда Телемах пришел в свой дом, женихов еще там не было; он поставил копье у колонны и вошел в зал. Няня его, Эвриклея, в это время покрывала овчинами стулья для женихов и увидев вошедшего юношу, со слезами бросилась к нему навстречу. Сбежались все прислужницы дома, окружили Телемаха и покрывали поцелуями его руки и голову. За ними вслед вошла сама Пенелопа, стройная, как Артемида, сияя красотой, как Афродита. С плачем обняла она любимого сына, поцеловала его голову, очи и в слезах говорила:

– Ты ли это, Телемах, моя радость? С тех пор, как ты тайно и против моей воли отправился в Пилос на поиски любимого отца, я уже отчаялась видеть тебя. Расскажи же мне, что ты слышал об отце?

– Не печаль мне души, возлюбленная мать, – отвечал Телемах, – не вливай тревоги в грудь сына, едва спасшегося от гибели. Иди в свои покои, соверши омовение, облекись в чистую одежду и дай обет принести богатую жертву бессмертным, если они помогут нам достойно отомстить нашим врагам. Сам же я пойду теперь на площадь и приглашу сюда одного чужеземца, который прибыл вместе со мной и которого я поручил до своего возвращения в город гостеприимству Пирея.

Пенелопа последовала совету сына, а Телемах пошел на площадь. Афина одарила его такой божественной красотой, что весь народ с удивлением смотрел на него. Женихи окружили его со словами дружбы на устах, но в сердце тая злые умыслы. Телемах удалился от них и подошел к Ментору и Антифату, старым друзьям отца, которые с участием стали расспрашивать об его путешествии. Сюда же, на площадь, пришел и Пирей со своим гостем Феоклименом. Сын Одиссея пошел им навстречу. Когда же Пирей предложил ему взять все подарки Менелая, Телемах попросил его подержать их у себя, говоря:

– Мы еще не знаем, чем окончится дело; если женихи убьют меня и расхитят мое имущество, то лучше пусть эти подарки достанутся тебе, чем им; если же, напротив, мне удастся погубить женихов, то ты с большей радостью сам принесешь дары в мой дом.

Затем Телемах ввел Феоклимена в свой дом. Они омылись, натерлись елеем и сели за стол, а Пенелопа поместилась против них у дверей и пряла. Снова спросила она сына о его путешествии и о том, что он узнал об отце. Телемах в коротких словах рассказал ей о своем пребывании у Нестора и у Менелая, передал ей, что узнал от последнего об Одиссее и пребывании его у Калипсо. Пенелопа опечалилась рассказом, но Феоклимен старался ее утешить, говоря:

– Достойная всех почестей царица, выслушай мое предсказание. Клянусь самим Зевсом, вашей гостеприимной трапезой, очагом Одиссеева дома, что Одиссей здесь уже, на родине, или скрывается гденибудь вблизи, выведывая все злые действия женихов и готовя им кару. Вещая птица поведала мне это, когда мы вступили на здешний берег.

– О, чужеземец, – отвечала Пенелопа. – если бы сбылись твои слова, то ты как друг был бы принят в нашем доме и осыпан подарками!

Между тем женихи собрались во дворе дома и занимались бросанием дисков и метанием копий, потом, позванные глашатаем Медоном к обеду, вошли в пиршественную залу. Уже был полдень, когда Эвмей и Одиссей направились к городу. Одиссей был опять в своем нищенском одеянии, с котомкой за плечами и опирался на толстую палку, данную ему Эвмеем.

Наконец после трудной дороги приблизились они к городу и подошли к бившему из скалы ключу, в котором жители города черпали воду.

Кругом была тополевая рощица, вблизи находился алтарь нимф. Здесь путников нагнал пастух коз Одиссея, сын Долиона, Мелантий, который с двумя своими помощниками гнал лучших коз из всего стада к столу женихам. Увидя Эвмея и Одиссея, он их начал ругать.

– Правду говорят, – кричал он, – что один негодяй всегда ведет за собой другого, что свой своему всего ближе! Свинопас проклятый! Куда ты ведешь этого обжору, бродягу докучного, который только обивает пороги да вымаливает остающиеся крохи? Отдай его к нам в работу, вычищать хлева да менять подстилку козлятам; он и тут сумеет разжиреть, питаясь одной только сывороткой. Да, впрочем, до работы ли ему! Его дело пьянствовать, таскаться, да набивать брюхо подаяниями. Слушай, однако, если ты ведешь его во дворец Одиссея, то переломают ему там ребра!

Так ругаясь, пастух, поровнявшись с Одиссеем, ударил его в бедро ногой, но Одиссей даже не пошатнулся, а только подумал: раздробить ли дерзкому голову палкой или ударить его головой о землю, но стерпел и перенес обиду. Эвмей же принялся ругать наглеца и, воздев руки, воскликнул:

– О, нимфы потока, дочери Зевса! Одиссей всегда приносил вам богатые жертвы, услышьте мою молитву, возвратите его нам! Был бы он здесь или его сын Телемах, он бы выбил из тебя спесь, – продолжал Эвмей, обращаясь к пастуху, – и показал бы тебе, как шататься целый день и бегать без дела в город, оставляя стада без надзора!

– Что ты там рычишь, злая собака? – воскликнул Мелантий. – Дай срок: доберусь я до тебя, продам тебя в работы на острова и выручу за тебя порядочный кусок золота. А твоего Телемаха, да поразит его Аполлон своею стрелой или пусть убьют его женихи, чтобы отправлялся туда же, вслед за отцом!

Сказав это, Мелантий пошел вперед и скоро прибыл ко дворцу, куда войдя, сел вместе с женихами за стол – напротив Эвримаха, к которому он был внимательнее, чем к другим. Одиссей же и Эвмей, шедшие медленнее, подошли ко дворцу уже во время пира; из залы до них доносились звуки лиры и голос певца Фемия. Одиссей схватил своего спутника за руку, сказав:

– Эвмей, как я понял, это дом Одиссея – ошибиться нельзя: длинный ряд горниц, двор обнесен зубчатой стеной, ворота двойные – насильно ворваться и не мысли! Но мне кажется, там обедают; я чувствую запах яств и слышу звуки стройной лиры, спутницы пиров.

– Ты прав, – отвечал Эвмей, – это дом Одиссея. Но надо подумать, что нам теперь делать: ты ли туда пойдешь, а я здесь останусь, или мне прежде войти, а ты здесь подождешь; но в таком случае долго тут не медли, чтобы кто с тобой не подрался и не швырнул в тебя чем.

– Иди ты вперед, – отвечал Одиссей, – а я останусь здесь; к ударам и толчкам я привык и много видел бурь морских и битв. Пусть будет со мной, что угодно Зевсу! Снести можно все, кроме требований желудка».

Пока они так разговаривали, собака, лежавшая у ворот дома, услышав их голоса, подняла морду и навострила уши. Звали ее Аргос; сам Одиссей ее выкормил еще до своего похода в Трою, и долго была она хорошей охотничьей собакой, но теперь на старости лет, в отсутствие господина, была брошена без призора и валялась чуть живая на куче навоза. Увидя своего старого хозяина, она радостно замахала хвостом, прижала уши, но, обессиленная старостью, не могла подняться с места.

Одиссей, видя это, тайком отер слезу с глаз.

– Посмотри, – сказал он своему спутнику, желая скрыть свое волнение, – там на навозе лежит собака. Как видно, она хорошей породы, но не знаю, была ли она легка на бег или принадлежит к тем собакам, которых знатные люди держат в роскоши?

– Да, – отвечал Эвмей, – это была лучшая собака Одиссея; но с тех пор как его не стало, ее бросили, и нерадивые служанки забывают даже кормить ее.

Сказав это, Эвмей вошел в дом, в горницу, где пировали женихи; собака же, дождавшись, наконец, после двадцатилетней разлуки своего хозяина, поникла головой и издохла.

22. Одиссей и женихи

(Гомер. Одиссея. XVII, 328; XVIII, 428)

Эвмей сидел уже за столом против Телемаха, подозвавшего его знаком к себе, и подкреплялся пищей, когда Одиссей вошел в горницу под видом старика нищего, в лохмотьях, опираясь на свой посох. Сел он в дверях на пороге, прислонившись спиной к дверной притолоке. Как только Телемах увидел его, он тотчас же взял целый хлеб, мяса, сколько мог захватить в руку, и, подавая это Эвмею, сказал: «На, отдай это страннику и скажи ему, чтобы он обошел всех женихов и попросил также у них; нищему не должно стыдиться».

Одиссей с благодарностью обеими руками принял подаяние и, положив перед собой на котомку, стал утолять свой голод; в то же самое время Фемий, певец, начал свою песнь. По окончании пения, когда женихи подняли шум, богиня Афина подошла к Одиссею и повелела ему обойти всех женихов и попросить у них подаяния. Одиссей стал обходить их, протягивая каждому руку, как человек, привыкший просить милостыню; женихи, подавая ему куски мяса и хлеба, в изумлении друг друга спрашивали: кто это и откуда? Тогда Мелантий поднялся с места и воскликнул:

– Женихи достославной царицы, я нищего этого видел; его вел сюда свинопас Эвмей; кто же он и каким родом хвалится – не знаю!

– Проклятый свинопас, – закричал Антинои, – зачем ты привел в город этого человека? Мало, что ли, у нас своих бродяг и попрошаек?

– Антиной, – возразил кротко Эвмей, – молвил ты неразумное слово. Приглашают чужеземца только в случае, когда он прорицатель или певец, но нищего никто не приглашает. Впрочем, ты всегда был неласков с прислугой Одиссея, особенно со мной; но пока здравствует моя царица и мой господин, Телемах. я об этом не печалюсь.

Телемах постарался успокоить Эвмея и сказал, обращаясь к Антиною:

– Ты, Антиной, распоряжаешься здесь, как хозяин, и жестоким словом хочешь выгнать странника из моего дома. Но этого не случится. Лучше подай ему; никто этого не осудит – ни я, ни мать, никто из служителей Одиссея. Хотя я вижу, что ты сам любишь есть. а другим давать не охотник?

– Смотрите, какая надменность, какие дерзкие слова! – воскликнул Антиной. – Если бы все женихи хоть самую малость дали этому нищему, он месяца три и не заглянул бы сюда в дом!

Говоря это, он схватил скамейку, бывшую у него под ногами. В это самое время Одиссей, обошедший всех женихов и получивший от всех подаяние, подошел наконец к Антиною и сказал:

– Сотвори подаяние и ты, мой прекрасный! Ты мне кажешься здесь знатнее всех, а потому и щедрее всех. За твое подаяние я буду прославлять тебя всюду. Сам я был тоже некогда богат, и слуг имел, и подавал беднякам и скитальцам, но Зевс лишил меня всего! По воле его я в Египте был взят в плен, потом продан на остров Кипр, а с Кипра прибыл сюда.

На это Антиной воскликнул в гневе:

– Какой демон послал нам этого человека! Отойди от меня, бесстыдный бродяга! Ко всем подходил ты, и все тебе щедро давали, не жалея чужого добра!

– О, боги! – воскликнул Одиссей, отступая от него. – Сердце твое не похоже на твою наружность! Если ты, в изобилии пресыщаясь чужим добром, не можешь уделить нищему корки хлеба, то от своего собственного ты не дашь и крупинки соли!

Антиной еще сильнее запылал гневом.

– За эти грубые слова ты живым не выйдешь отсюда! – воскликнул он, сверкнув очами, и бросил в Одиссея скамейкой.

Попал он ему в спину, около правого плеча, но Одиссей устоял на ногах. Молча тряхнул он головой и возвратился на прежнее место к порогу. Тут он уселся и, положив перед собою наполненную котомку, сказал, обращаясь к женихам:

– Женихи достославной царицы, если кто потерпит побои, защищая свое добро, то побои эти не больны и не печалят сердца, но меня Антиной ударил за то, что я беден и голоден. Если боги существуют и для бедных, то не брак, а смерть ты встретишь здесь, обидчик!

– Жри и молчи, – закричал на него Антиной, – или убирайся вон; не то тебя вытолкают отсюда и выбросят за дверь.

Грубый, жестокий поступок Антиноя возбудил негодование у всех женихов; один из них сказал ему:

– Нехорошо поступил ты, Антиной, обидев так несчастного чужеземца. Что, если он бог? Боги нередко в образе странников являются смертным, чтобы их испытать.

Но Антиной не обратил внимания на упрек. Телемах, видя, как оскорбляют его отца, затаил гнев в сердце и только молча покачал головой. Но когда сказали Пенелопе о поступке Антиноя, то она воскликнула в гневе:

– Да поразит его самого так стрела Аполлона!

И, велев тихонько позвать к ней Эвмея, приказала ему привести к ней чужеземца: она надеялась узнать от него что-нибудь об Одиссее. Эвмей еще более усилил в ней эту надежду, передав ей, что чужестранец рассказывал ему об Одиссее.

– Я хочу от него самого это слышать, – сказала Пенелопа. – Иди же и приведи его сюда, пока женихи, насытившись нашим питьем и едой, будут забавляться играми на дворе. О, если бы Одиссей возвратился наконец на землю отцов, то немедля наказал бы он дерзновенных!

Только она это сказала, Телемах чихнул так громко, что раздалось по всему дому. Пенелопа засмеялась и быстро сказала Эвмею:

– Иди же и тотчас приведи странника. Ты слышал, как Телемах чихнул на мои слова? Это хорошее предзнаменование, теперь никто из женихов не избегнет смерти!

Эвмей передал Одиссею пожелание царицы, но Одиссей, опасаясь женихов, просил подождать до вечера, и тогда он охотно расскажет все, что знает о ее супруге. После этого Эвмей простился с Телемахом и отправился к себе домой, обещая наутро возвратиться и пригнать несколько самых лучших свиней.

День уже склонялся к вечеру, и женихи забавлялись пением и пляской, когда в горницу вошел нищий, обыкновенно приходивший за подаянием к женихам. Он был замечателен своей ненасытной жадностью и большим ростом, но не был силен.

Имя его было Арнеон; обыкновенно же его называли Иром, т. е. вестником, потому что он у всех был на посылках. Увидев Одиссея, он захотел его выгнать из боязни, чтобы он не отбил у него места.

– Прочь от дверей, старик, – закричал он Одиссею, – пока тебя не вытащили за ноги. Разве ты не видишь, как все мне делают знаки головой, чтобы я тебя выбросил вон? Но я этого не хочу. Убирайся, пока дело не дошло до драки!

Одиссей, взглянув на него мрачно, исподлобья, сказал:

– Сумасбродный человек, что я тебе сделал? На пороге хватит места для нас обоих. Я такой же нищий, как и ты, чему ж ты завидуешь? Но на драку меня не вызывай, или, как я ни стар, я разобью тебе в кровь и грудь, и лицо и просторнее мне будет сидеть завтра на этом пороге». – «Что ты там бормочешь, как старая болтливая старуха? – закричал Ир. – Как тресну я тебя раз, другой – повылетят все до единого зубы из твоего свиного рыла! Ну, вставай и опоясывайся! Посмотрим, как-то ты сладишь с тем, кто моложе тебя.

Так перебранивались они, стоя в дверях горницы. Антиной слышал все это и, смеясь, сказал женихам:

– Такой веселой шутки, друзья, еще не бывало! Ир и тот странник вызывают друг друга на бой! Надо их стравить хорошенько!

Все вскочили быстро с мест и, смеясь, подбежали к нищим. Антиной продолжал:

– Там на огне готовятся к ужину козьи желудки, наполненные жиром и кровью; тот, кто выйдет победителем из боя, получит один из них, и никому, кроме него, мы не позволим просить здесь подаяния.

Предложение понравилось всем; а Одиссей, заметив, что ему, старику, страшно вступать в бой с более молодым, взял с них обещание не вмешиваться и не помогать Иру. Все поклялись ему в этом. Телемах, желая, кроме того, ободрить Одиссея, сказал:

– Не бойся, чужеземец. Если кто не исполнит обещания, тот будет иметь дело со мной, с Антиноем и Эвримахом – я здесь хозяин в доме!

Одиссей, скинув лохмотья, удивил всех женихов крепостью своей груди, шириной плеч и жилистыми руками и бедрами, ибо Афина невидимо придала крепость всем членам его тела.

– Какие крепкие мышцы скрывались под рубищем этого нищего! – говорили женихи между собой. – Бедному Иру придется плохо!

А Иром уже овладела трусость – он затрясся всем телом. Служители насильно опоясали его и подвели к Одиссею. Антиной, увидя это, сказал Иру гневно:

– Ты погибнешь, хвастун, если дашь себя одолеть этому хилому старику. Я велю тебя тогда бросить на корабль и отвезти в Эпир[145] к царю Эхету[146] – страшилищу смертных, который обрежет тебя уши и нос, а внутренности твои бросит на съедение псам!

От этой угрозы Ир задрожал еще сильнее. Наконец, бойцы сошлись; Одиссей размышлял, сразу ли убить противника или только ударом сбить его с ног, чтобы не возбудить подозрения в женихах. Решившись на последнее, он напал на противника, и бой закипел. Ударил Ир Одиссея в правое плечо, а Одиссей нанес ему удар в шею, ниже уха, так, что кость разлетелась надвое и изо рта хлынул поток черной крови. Скрежеща зубами от боли, упал Ир на пол от этого удара. Неудержимый смех овладел всеми женихами; а Одиссей, схватив противника за ногу, вытащил его за порог на двор, прислонил к стене и, дав ему в руки палку, сказал:

– Сиди здесь, отгоняй свиней и собак и не обращайся так жестоко с нищими и странниками, а не то будет еще хуже.

Затем он снова надел на себя котомку и сел на пороге. Женихи встретили Одиссея со смехом, и многие из них говорили ему:

– Молим Зевса и всех бессмертных, чтобы исполнились все желания, какие у тебя есть на сердце, за то, что ты избавил нас от этого ненасытного обжоры; мы немедля отошлем его в Эпир к царю Эхету.

Антиной подал Одиссею награду за победу – желудок, наполненный жиром и кровью, а Анфином принес ему два хлеба и, отпив из золотого кубка, сказал, подавая его Одиссею:

– Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен бедностью, да даруют тебе боги, наконец, изобилие!

– Ты, Анфином, вижу я, юноша благоразумный, – отвечал ему Одиссей, – а потому выслушай, что я тебе скажу, и поразмысли о том, что услышишь. На земле всего непостояннее и слабее человек; пока он здоров и счастлив, то и не думает о грядущем несчастий; когда же боги ниспошлют на него это испытание, то он негодует и падает духом. Это изведал я сам на себе и потому предупреждаю всякого человека беречься от высокомерия и надменности и советую со смирением принимать ниспосылаемое богами. И женихи не должны бы так своевольничать здесь, так расточать чужое добро и наносить оскорбления супруге, муж которой, возможно, скоро возвратится. Как знать, а вдруг он уже близок? Да удалят тебя вовремя благодетельные боги из этого дома, чтобы ты не встретился с возвращающимся его хозяином, ибо встреча его с женихами не пройдет без пролития крови!

Так говорил Одиссей, предупреждая юношу, которого охотно желал бы спасти. Полный недобрых предчувствий, поникнув в раздумье головой, пошел Анфином через залу опять к своему месту. Но не избег и он судьбы, назначенной богиней Палладой.

В этот час богиня Афина внушила Пенелопе сойти вниз к женихам, чтобы разжечь им сердца сильнейшим желанием, а в глазах супруга и сына явиться еще более достойной уважения, чем прежде. Но не успела она еще этого исполнить, как богиня погрузила ее в сладкий сон и озарила ее божественной красотой.

Когда прислужницы вошли в горницу, Пенелопа проснулась исказала, протирая глаза:

– Как я сладко спала! О, если бы Артемида ниспослала мне теперь вместо этого сна такую же сладкую смерть, чтобы прекратить мои страдания и тоску о моем царственном супруге!

Сойдя после этого вниз к женихам, Пенелопа закрыла лицо покрывалом и встала, прислонясь к колонне. Все смотрели на нее с удивлением и в сердце каждого возгорелось желание взять ее в супруги; она же, отведя Телемаха в сторону, сказала ему:

– Я не узнаю тебя, Телемах; будучи ребенком, ты был рассудительнее, чем теперь, когда стал уже мужем. Как же допустил ты, чтобы такое недостойное дело совершилось в нашем доме? Или ты думаешь, что не покроет тебя это стыдом и позором, если ты позволяешь оскорблять чужеземца, доверчиво пришедшего в твой дом?

– Твой гнев справедлив, о мать! – отвечал Телемах. – Рассудка у меня довольно, чтобы отличить дурное от хорошего, но эти женихи, сидящие вокруг меня, у которых только злобство одно на уме, совсем привели в беспорядок мои мысли; ни один из них не пришел мне на помощь. Но, впрочем, бой странника с Иром закончился не так, как того хотели женихи: сильнейшим оказался странник. О, если бы нам увидеть всех женихов в таком же состоянии, как этот Ир, у которого голова, как у пьяного, едва держится на плечах, а ноги отказываются служить!

Так беседовала Пенелопа с сыном, стоя вдали от всех. Вдруг Эвримах, богатейший из итакийских женихов, воскликнул, пораженный красотой царицы.

– Благородная дочь Икария, царица Пенелопа, если бы ахейцы могли тебя видеть, то назавтра собралось бы женихов в твоем доме еще более, ибо ты превосходишь всех земнородных и стройностью стана, и красою лица, и светлым разумом!

Пенелопа отвечала:

– Нет, Эвримах, не стало моей красоты с того дня, как ахейцы, а с ними мой супруг Одиссей пошли против Трои. Если бы он возвратился и моя жизнь снова потекла под его охраной, тогда, верю я, вернулась бы и красота моя. Покидая родину, Одиссей взял меня за руку и сказал: «Супруга милая, думаю, что не всем ахейцам суждено возвратиться из-под Трои, и не знаю, угодно ли будет богам, чтобы я был в их числе. На твое попечение оставляю все. Пекись об отце моем и о матери так же, как пеклась доселе, – меня уж верно. не будет с ними. Когда же сын наш возмужает, тогда можешь оставить дом и выйти замуж, за кого пожелаешь. Так говорил он, и слова его исполнились. Уж близок день ненавистного для меня брака. С несказанным горем вижу я, несчастная, его приближение, ибо вы своим сватовством нарушили прежний обычай. В прежнее время, когда сватались за благородную женщину, то приводили в дом невесты быков и баранов, угощали ее родственников, дарили им богатые подарки, а вы без стыда расточаете чужое имущество.

Умные речи Пенелопы обрадовали Одиссея, Антиной же так отвечал ей от лица женихов:

– Благородная дочь Икария, никто из женихов не отказывается понести тебе подарки – только благосклонно прими их. Но дом твой мы покинем только тогда, когда ты выберешь одного из нас в супруги.

Все женихи согласились с Антиноем и послали служителей за подарками. Антиною принесли широкую мантию из цветной ткани с двенадцатью золотыми застежками; Эвримаху – цепь из золота и другого металла, блиставшего тоже, как золото; Эвридаму – пару серег, на которых висели по три блестящих звезды на каждой; Пизандру – чудной работы ожерелье. Пенелопа, приказав убрать их, удалилась опять в свои покои. По уходу царицы женихи снова занялись пляской, музыкой и пировали так до самого вечера. Когда совсем стемнело, в палате поставили три жаровни с зажженными сухими смолистыми поленьями; за огнем присматривали прислужницы. К ним подошел Одиссей и сказал:

– Рабыни Одиссеева дома, идите к госпоже вашей прясть и сучить шерсть, а я буду за вас поддерживать огонь, хотя бы даже до утра.

Рабыни засмеялись и переглянулись. Одна из них, Меланто, красивая молодая девушка, воспитанная самой Пенелопой, но нечувствительная к горю своей госпожи, с бранью воскликнула:

– Что ты тут, глупый бродяга, пустословишь, и не идешь спать куда-нибудь в кузницу или в шинок? Или ты очень заважничал оттого, что одолел Ира? Смотри не наткнись на кого-нибудь посильнее тебя, кто размозжит тебе голову и выбросит тебя окровавленного за порог!

Одиссей, мрачно посмотрев на нее, отвечал:

– Что ты, как собака, ругаешься? Вот пойду я сейчас к Телемаху и скажу ему; он тебя изрубит в куски.

Рабыни разбежались от страха, что он исполнит угрозу, а Одиссей остался у огня и, наблюдая за женихами и обдумывая, как бы им отомстить. Афина же побудила снова женихов к насмешкам и дерзостям над Одиссеем, чтобы еще больше увеличить его гнев против них. Эвримах начал первый, сказав своим товарищам:

– Друзья, какой-нибудь бог, вероятно, послал нам этого странника – это живой светильник! Посмотрите, как блестит его плешивая голова, на которой не осталось ни малейшего волоска.

Пока женихи смеялись шутке, Эвримах продолжал, обращаясь к Одиссею:

– Старик, ты, конечно, согласишься поступить ко мне в услужение? Ни в жаловании, ни в одежде, ни в пище недостатка не будет. Но, впрочем, думаю, ты не умеешь ничего делать, да и не хочешь. Тебе больше нравится бродяжничать и набивать себе желудок мирским подаянием!

– Желал бы я, Эвримах, – отвечал Одиссей, – чтобы теперь была весна и чтобы дали нам с тобой в руки по косе и заставили бы нас косить, без завтрака, с утра до самого вечера – посмотрел бы я, кто из нас лучше выдержит. Или если бы была теперь война и дали бы мне щит, два копья да шлем, чтобы защитить мне голову, то увидел бы ты меня первым в бою и не стал бы попрекать меня моим желудком. Но ты надменен и дерзок и считаешь себя великим и сильным, потому что находишься в обществе низких и слабых. А вот если бы появился здесь вдруг сын Лаэрта, то ты не нашел бы дверей, будь они хоть вдвое шире этих!

Эвримах закипел еще более гневом.

– Постой, бродяга, – закричал он, сверкнув очами, – ты получишь сейчас достойную награду за твои дерзкие речи! Видно, вино помутило твой ум, или ты от природы уж такой?

С этими словами он схватил скамейку и бросил ее в Одиссея. Но на этот раз Одиссей увернулся, присев к ногам Анфинома, и скамейка пролетев мимо, ударила по руке виночерпия, вышибла у него из рук сосуд с вином и самого сшибла с ног так, что он упал, застонав. Женихи подняли шум и заговорили между собою:

– Лучше было бы, если бы этот бродяга околел где-нибудь на дороге; здесь было бы спокойнее. А теперь перессорятся все из-за этого нищего – и пир наш будет испорчен.

Так как шум не прекращался, то Телемах учтиво, но с твердостью сказал женихам, что время расходиться по домам. Женихи закусили себе губы с досады, но Анфином сказал им:

– Он прав, и возражать на это нельзя. Оставим странника в покое, наполним еще раз кубки для последнего возлияния и разойдемся; а чужеземец, что пришел в дом Телемаха – пусть и остается у него.

Женихи послушались и, совершив возлияние, разошлись по домам.

23. Разговор Одиссея с Пенелопой

(Гомер. Одиссея. XIX)

Одиссей, оставшись вдвоем с сыном, потребовал, чтобы оружие и доспехи, висевшие на стене, были немедленно вынесены из залы. Если же женихи спросят о причине, побудившей убрать оружие, то сказать им, что оно попортилось от дыма и копоти. Кроме того, можно прибавить, что оружие убирается из предосторожности, чтобы женихи, разгоряченные вином, не затеяли бы ссоры и не переранили друг друга. Телемах, повинуясь воле родителя, позвал свою няньку Эвриклею и сказал ей, чтоб она увела всех прислужниц из залы, ибо он хочет убрать все отцовское оружие в кладовую, чтобы оно не попортилось от копоти. Старушка несказанно обрадовалась, увидя, что Телемах начинает заботиться о своем имуществе.

– Но кто же тебе посветит, – сказала она, – когда ни одной служанки не останется в покоях?

– Вот этот странник, – отвечал Телемах. – Кто ест чужой хлеб, тот не должен быть праздным.

Эвриклея заперла на ключ все двери, ведущие из этой горницы в другие, а Одиссей с сыном стали поспешно переносить в кладовую все шлемы, щиты и копья. Богиня Афина в тот момент явилась невидимо и, держа в руках золотую лампу, ярким светом наполнила всю горницу. Изумленный Телемах сказал отцу:

– Что за чудо, отец! Все стены кругом, потолок, колонны ярко освещены, а нам никто не светит. Вероятно, здесь невидимо присутствует некий бог.

– Молчи, сынок, – отвечал Одиссей. – Не испытывай тайны богов: это противно их воле. Но настало время удалиться тебе на покой: я же останусь пока здесь, ибо хочу еще понаблюдать за рабынями и переговорить с твоей матерью.

Телемах удалился в свою опочивальню, а Одиссей остался, ожидая Пенелопу. Наконец она – стройная, как Артемида, сияя красой, как Афродита, – вступила в палату и села на приготовленный для нее у огня стул, весь выложенный серебром и слоновой костью. Толпа рабынь между тем занялась уборкой покоев – сняли со стола пустые кубки, остатки яств, самый стол отодвинули в сторону, очистили жаровни и наложили в них новых дров, чтобы осветить и нагреть горницу.

Меланто опять начала ругать Одиссея:

– Ты еще тут, попрошайка? Всю ночь, что ли, ты хочешь здесь таскаться и не давать нам покоя? Пошел вон, бродяга, иль я швырну тебе в голову этой головней!

– Что ты злишься на меня, сумасбродная? – сказал Одиссей. – Или тебе противно, что я в рубище и прошу подаяния? Что же делать? Я нищий – таков удел всех бесприютных скитальцев! Был и я счастлив, жил в довольстве, имел многочисленную прислугу, но теперь лишен всего по воле Зевса! Ты горда, но смотри – не поплатись за эту гордость! Может пасть на тебя правый гнев госпожи твоей, может и Одиссей вернуться; да если бы даже и не вернулся, Телемах уже вырос и от него не останется скрытым поведение рабынь его дома.

Пенелопа, слышавшая все это, сказала гневно рабыне:

– Бесстыдная душа, мне известны все твои скверные поступки; берегись: не заплати за них своей головой. Ты очень хорошо знала и слышала от меня, что я велела пригласить этого странника, чтобы расспросить его о моем супруге. Как же осмелилась ты его выгонять? – Затем Пепелопа приказала Эвриноме подать страннику стул, и когда Одиссей сел, спросила его: – Прежде всего, чужестранец, скажи мне, кто ты и из какой страны ты родом?

Одиссей отвечал:

– О царица! Слава твоей красоте велика и далеко гремит, подобно славе царя, мудрым правлением осчастливевшего свой народ, но, молю, не расспрашивай меня о моей отчизне и о моем роде: воспоминания о них горем наполняют мне душу, а в чужом доме предаваться слезам не годится. Твои рабыни могут подумать, пожалуй, и тебе самой на мысль придет, что меня хмель заставляет плакать.

– Странник, – сказала Пенелопа, – слава моя померкла и красота моя исчезла с того самого дня, как Одиссей, мой супруг, отправился с ахейцами в троянскую землю. Если вернется он, снова потечет моя жизнь под его защитой, снова вернутся ко мне и красота моя, и слава. А теперь я живу среди горя и страданий. Целая толпа женихов преследует меня, требуют, чтобы я избрала себе супруга, и никакой хитростью я не могу от них избавиться. – Тут Пенелопа рассказала Одиссею, как она хотела обмануть женихов нескончаемым тканьем и как, выданная рабыней, принуждена была окончить работу. – Теперь, – продолжала она, – у меня нет более способов уклоняться от брака. Родные меня принуждают, сын огорчается, видя как грабят его имущество, а он уже вырос, стал мужем и сам может наблюдать за хозяйством. Вот каково мое положение. Скажи же мне откровенно, молю, какого ты рода и из какой страны – не с неба же ты пришел?

– О, мудрая супруга Одиссея, Пенелопа-царица, вижу, что ты неотступно желаешь знать о моем роде; изволь, все скажу, как бы ни было это мне горько. Мое отечество – Крит, остров прекрасный, богатый и городами, и народами.

Я и брат мой Идоменей, мы родились в Кноссе, городе Миноса, деда нашего отца, царя Девкалиона. Брат Идоменей поплыл с Атридом в троянскую землю, а я, как младший и слабейший, остался дома. Мое имя – Аитон. На Крите я видел раз Одиссея, когда он, плывя к Трое, бурей был занесен к нашим берегам. Прибыв в Кносс, он спросил об Идоменее, который уже дней десять или одиннадцать как отправился в Трою. Я пригласил Одиссея к себе, угощал его в продолжение двенадцати дней и при отъезде снабдил припасами на дорогу.

В продолжение этого рассказа Пенелопа заливалась слезами, и Одиссей был глубоко тронут ее горем, но удерживал слезы, устремив неподвижно глаза на супругу. Выплакав горе, Пенелопа снова обратилась к Одиссею:

– Теперь я хочу испытать, чужеземец, правду ли ты мне сказал. Поведай мне, каков был собой Одиссей, когда ты его видел, какая была на нем одежда и кто были его спутники.

– Трудно это припомнить, царица, – отвечал Одиссей, – тому, как я его видел, прошло уже двадцать лет. Но насколько помню, на нем была плотная двойная пурпуровая мантия: застегивалась она золотой двойной застежкой, на которой изображена была собака, терзающая лань. Под мантией заметил я хитон из чрезвычайно тонкой ткани, блиставшей, как солнце; женщины несказанно удивлялись ей. Не знаю, из дома ли он привез эту одежду или получил ее в подарок от кого-нибудь; не мудрено, что ему и подарили ее, потому что он был муж, почитаемый всеми. И я подарил ему пурпуровую мантию, хитон и меч. Из спутников, помню, при нем был глашатай, старее его летами, по имени Эврибат, горбатый, смуглый, с густыми волосами; Одиссей был очень к нему при вязан.

Пенелопа еще более заплакала, ибо странник совершенно верно описал признаки ее супруга. Наконец, осушив слезы, она сказала:

– Чужеземец, отныне ты будешь любим и почитаем в моем доме. Одежда, которую ты описал, была сшита мною и мною ему дана. Но не увижу я более супруга! О несчастный тот час, в который он отправился в эту злополучную Трою!

Одиссей старался утешить скорбь Пенелопы и рассказал ей ту же вымышленную историю, которую рассказывал и Эвмею, именно, как он слышал и Эпире о пребывании там ее супруга и о его возвращении домой.

– Клянусь, сказал он в заключение, – Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома, что Одиссей в нынешнем же году и в этом месяце, или в следующем, возвратится в дом свой.

– О, если бы исполнились твои слова, – возразила Пенелопа, – как щедро бы я тебя одарила. Но сердце мое мне говорит, что он не вернется!

После этого Пенелопа хотела приказать рабыням, чтобы они омыли страннику ноги и приготовили для него в притворе мягкое, теплое ложе; но Одиссей отказался от мягкого ложа, говоря, что он уже отвык от него, и не хотел также допускать, чтобы молодые рабыни омыли ему ноги.

– Нет ли старушки, испытавшей так же много на своем веку, как я, – говорил он. – Той охотно позволю.

– Странник, – сказала Пенелопа, – немало гостей приходило к нам в дом, но рассудительнее тебя я не видала ни одного. Да, есть у меня старушка-рабыня, советница умная, которая нянчила еще Одиссея, когда он был ребенком; ей я и поручу омыть тебе ноги. Встань, Эвриклея, разумница моя, омой ноги страннику; он годами схож с твоим господином; а может быть, у Одиссея теперь и ноги и руки такие же – в несчастиях человек старится быстро.

Старушка закрыла лицо руками, проливая горькие слезы о своем милом питомце, блуждающем теперь без пристанища по чужбине.

– Быть может, – сказала она, – его теперь там встречают так же с бранью, как встретили тебя наши рабыни. Охотно омою тебе ноги, странник, не ради одного повеления госпожи моей, но ради тебя самого, ибо мне до глубины души тебя жалко. Поистине говорю: никого я не видала, кто бы был так похож и рос том, и голосом на моего господина, как ты.

– Да, правда, старушка, – сказал Одиссей. – Все видевшие нас говорили, что мы очень друг на друга похожи.

Эвриклея принесла лохань и налила в нее холодной воды пополам с горячей. Одиссей отошел от очага и сел в тени из предосторожности, чтобы старушка не увидела рубца, бывшего у него на колене; рубец этот – след раны, нанесенной ему еще в юности во время охоты на кабана у деда его Автолика на Парнасе, – был известен всем домашним. Но лишь только старушка, омывая ногу, ощупала этот рубец, тотчас же узнала по нему своего господина и от изумления выпустила ногу из рук. Нога опустилась, ударила по лохани, опрокинула ее, и вода разлилась по полу. Радость и горе преисполнили душу Эвриклеи. Она стояла неподвижно с глазами полными слез, не в состоянии произнести ни слова.

Наконец, придя в себя, она обняла колена своего господина и сказала:

– Ты – Одиссей, дитя мое милое! Не прежде узнала я тебя, как прикоснувшись к тебе.

Сказав это, она обратилась к Пенелопе, чтобы сообщить ей радостное известие, но Одиссей одной рукой закрыл ей рот, а другой привлек к себе и сказал шепотом:

– Ни слова! Ты меня погубишь. Да, я Одиссей, но молчи, чтобы никто не знал об этом в доме. Если же ты мне изменишь, то предупреждаю, хоть ты и няня моя, что когда боги помогут мне истребить женихов и когда совершится мой суд над рабынями, я не пощажу и тебя.

– Странное слово сказал ты, дитя мое, – отвечала старушка. – Иль ты не знаешь меня? Я сердцем тверда, сумею сохранить твою тайну – молчалива буду, как камень. Но когда при помощи Зевса одолеешь ты женихов, я укажу тебе всех рабынь, которые изменили тебе.

– Этого мне, старушка, не надо, – отвечал Одиссей. – Я и сам сумею их найти. Но молчи. Предоставим все воле бессмертных: как они пожелают, так пусть и будет.

Затем Эвриклея поспешила принести другую лохань, омыла своему господину ноги и натерла их чистым елеем; после чего Одиссей снова придвинулся ближе к огню, чтобы согреться, а рубец тщательно прикрыл лохмотьями.

Пенелопа снова заговорила с ним.

– Странник, – сказала она, – спрошу тебя еще немного, ибо уже скоро будет время идти на покой. Я колеблюсь духом, не знаю, что делать: остаться ль мне с сыном смотреть за домом и хозяйством, как того желал Одиссей и как желает того народ, или, избрав нового супруга, последовать за ним? Пока Телемах был ребенком, я не оставляла его, но теперь он вырос и желает сам, чтоб я удалилась и тем спасла бы имущество его от разграбления женихами. Теперь растолкуй мне сон, который я видела. Надо тебе знать, что у меня есть двадцать домашних гусей и я люблю иногда смотреть, как они играют и плещутся в воде. И вижу я во сне, будто прилетел вдруг орел и заклевал всех моих гусей. Кучей лежали они мертвые в горнице, а орел поднялся высоко в воздух; я же стонала и горько плакала. Все рабыни собрались вокруг меня, утешая. Вдруг орел появился снова, сел на перекладину потолка и сказал человеческим голосом: «Не кручинься, дочь мудрого старца Икария, ты видишь не сон, а верное событие: гуси эти – твои женихи, а я – твой супруг, возвратившийся на погибель твоим женихам». После этих слов я проснулась; пошла посмотреть на гусей – а они живы.

– О, царица, – отвечал странник, – иначе растолковать нельзя твой сон, как растол ковал бы его сам Одиссей. Предвещает он погибель твоим женихам, ни один не избегнет ее!

– Странник, – сказала Пенелопа, – не все сны сбываются; есть двое ворот, которыми сны входят к нам, смертным, одни – слоновой кости, другие – роговые. Если входят сны первыми – то лживы и обманчивы; если же последними – то сбываются. Мой сон, как ни радостно бы это было для меня и для сына, думаю, вошел не последними. Увы! Завтра наступит ненавистный день, когда я должна буду покинуть дом Одиссея. Но слушай, что я хочу сделать. Супруг мой, бывало, ставил и ряд одна за другою двенадцать жердей, с кольцами наверху, отходил вдаль, пускал стрелу, и она пролетала сквозь все двенадцать колец: хочу я женихам предложить такое же испытание: кто легче других натянет лук Одиссея и чья стрела пролетит сквозь все двенадцать колец, тот и будет моим супругом. Тяжким горем ляжет мне на душу разлука с этим светлым домом, где так счастливо протекла моя молодость, и никогда я его не забуду – даже во сне».

Одиссей одобрил намерение супруги.

– Верь мне, – сказал он, – Одиссей многохитростный явится завтра к тебе, прежде чем женихи успеют натянуть тетиву и спустить стрелу.

Но пора было идти на покой. Пенелопа пошла к себе в спальню, а для Одиссея старушка рабыня в притворе приготовила постель, постлав на полу воловью шкуру, а поверх ее овчину.

24. Ночь и утро дня отмщения

(Гомер. Одиссея. XX, 1—339)

Тревожно лежал Одиссей на своем ложе, помышляя об истреблении женихов; между тем некоторые из рабынь, находившиеся в тайных связях с женихами, беспрестанно ходили мимо него, выбегали за ворота с хохотом и непристойными шутками. Сердце Одиссея закипело гневом; он готов уже был встать и броситься вслед за бесстыдными, чтобы умертвить их, но удержался. «Смирись, мое сердце, – думал он. – Ты имело силу и больше сносить; ты видело, как циклоп пожирал моих храбрейших товарищей, и терпело это, пока, наконец, хитрость не внушила мне средства спастись и отомстить». Так старался он успокоить себя, но покоя все-таки не находил и продолжал ворочаться с боку на бок. Тогда богиня Афина, спустившись из небесных чертогов, явилась к нему в образе молодой девы, стала у изголовья его ложа и сказала:

– К чему это малодушие? Надеются же люди на помощь своих друзей, таких же слабых смертных, как они сами, а ты не надеешься на помощь мою – помощь богини, неизменно тебя хранившей от напастей! Если бы даже целых пятьдесят ратей окружило нас, то и тут ты одолел бы их с моей помощью. Спи же и не тревожься; твои бедствия окончатся скоро. А лежать всю ночь, не смыкая глаз, тяжело. – Сказав это, богиня низвела сон на его очи, а сама улетела на Олимп.

В то же самое время Пенелопа проснулась и, сидя на ложе своем, горько плакала о своей судьбе и молила себе смерти. Стенания ее доходили до комнаты, где лежал Одиссей, и разбудили его. Ему показалось, что Пенелопа уже узнала, кто он. Поэтому овладевшее им беспокойство не позволяло ему более лежать; он вскочил, схватил плащ и овчину, положил их в горницу, а воловью кожу вынес на двор; сам же, воздев руки к небу, прибег с мольбою к Зевсу, прося его, чтобы ниспослал ему, в знак своей милости, какое-нибудь знамение. Всемогущий отец богов ответствовал ударом грома. Несказанно обрадовалось сердце Одиссея, тем более, что в то же время до него донеслись из дома слова одной рабыни, предвещавшие также доброе. Рабыня эта должна была целую ночь молоть пшеницу к столу женихам; услышав гром, она остановила жернов, взглянула на небо и сказала:

– Владыка Зевс, небо безоблачно, а ты ниспосылаешь гром! Кому же это знамение? Услышь и меня, несчастную! Я день и ночь должна молоть пшеницу и истомилась этой работой. Сделай же так, чтобы нынешний пир женихов в доме Одиссея был для них последним. – Эти слова еще более утвердили в сердце Одиссея надежду отомстить женихам.

Наступило утро. Рабыни развели огонь в очаге. Телемах встал, повесил меч на плечо, взял в руки копье, вступил на порог горницы и сказал Эвриклее:

– Няня, угостили ли вы сладким питьем и едой нашего гостя? Приготовили ль ему хорошую постель? Или не хотели позаботиться о нем? Родительница моя, кажется, от горя потеряла всякое соображение – оказывает почести людям недостойным, наглым женихам, а о хорошем человеке не заботится.

– Сын мой, – отвечала Эвриклея, – не обвиняй мать без оснований. Странник насладился питьем и едою, сколько хотел, а от мягкого ложа сам отказался и спал в сенях на воловьей коже.

Телемах после этого в сопровождении своих собак отправился на площадь, а Эвриклея приказала рабыням поспешнее все изготовить к пиру – женихи должны были собраться ранее обыкновенного, потому что этот день посвящен был Аполлону – праздновалось новолуние. Одни рабыни опрыскивали полы, мели их, другие покрывали скамьи пурпурными покрывалами, иные мыли столы, полоскали кратеры и чаши, а двадцать рабынь ушли к колодцу за водой. Пришли также служители женихов и стали колоть дрова; Эвмей пригнал трех жирных боровов и дружелюбно приветствовал своего старого гостя, а Мелантий, пригнавший коз к пиру, увидев Одиссея, снова обратился к нему с бранью.

– Ты все еще здесь, старый бродяга, – сказал он. – Еще всем надоедаешь своей неотвязчивостью? Мне кажется, ты иначе со мной не расстанешься, как испробовав моих кулаков.

Одиссей ему не отвечал, но только сердито тряхнул головой.

Между тем пришел и Филотий, пастух, пригнавший корову и несколько коз. Привязав животных в сенях, он подошел к Эвмею и спросил:

– Кто этот чужеземец, пришедший в наш дом? Он хотя и в лохмотьях, но имеет царственный вид. Впрочем, боги и могучих царей подвергают иногда испытаниям. – Потом он обратился с приветствием к Одиссею: – Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен нищетою, да ниспошлют тебе боги изобилие! У меня выступили слезы из глаз, когда я увидел тебя, ибо ты напомнил мне моего господина, который, если жив еще, бродит без пристанища на чужбине в таком же рубище, как ты. Еще юношей поставил он меня главным над стадами в Кефалонии: стада размножаются хорошо, но – горе мне! – теперь я принужден выбирать лучших коров и пригонять сюда на съедение этим грабителям. Ни сына Одиссея они не боятся, ни гнева богов и замышляют уже поделить между собой все богатства царя Одиссея. Я давно бы ушел с горя со своим стадом в иную страну, если бы не было Телемаха и если бы я не надеялся на то, что Одиссей воротится и выгонит грабителей.

Одиссей отвечал:

– Честный коровник, ты, я вижу, человек хороший и имеешь здравый рассудок, поэтому я тебя обрадую и скажу тебе, что твой господин возвратится прежде, чем ты выйдешь из этого дома, и что ты, если захочешь, увидишь собственными глазами, как он будет истреблять женихов. Клянусь в том громовержцем Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома!

– Если исполнятся твои слова, чужеземец, – сказал Филотий, – то увидишь, что и мои руки не останутся праздными.

То же сказал и Эвмей и вознес молитву к богам о возвращении Одиссея.

24. День мести

(Гомер. Одиссея. XX, 241; XXII, 501)

Между тем женихи собрались все вместе и совещались о том, как убить Телемаха. В это самое время с левой стороны высоко в воздухе появился летящий орел с трепещущей голубкой в когтях. Анфином, увидев это, сказал товарищам:

– Друзья, боюсь, что замысел наш нам никогда не придется исполнить; подумаем лучше о пире.

Все послушались совета и пошли к дому Одиссея. Войдя, они скинули мантии, сложили их на скамейку и стали резать свиней, коз и корову; вынув внутренности, зажарили их и поделили между собой. Эвмей между тем раздавал кубки, Филотий – хлеб, а Мелантий разливал вино.

Одиссея Телемах посадил у дверей залы на самом плохом стуле и поставил перед ним небольшой стол. Потом, подав ему яства и вина, сказал:

– Сиди здесь спокойно и утешайся вином вместе с гостями; обид и насмешек не страшись, я не допущу оскорблять тебя – здесь дом Одиссея, отца моего; а вы, женихи, удержитесь от насмешек и обид, чтобы не произошло у нас ссоры!

Женихи закусили от досады губы, а Антиной сказал им:

– Как ни досадны, друзья, слова Телемаха, не принимайте их к сердцу. Если бы не воля Зевса, давно бы мы заставили замолчать говоруна.

Когдя мясо было зажарено, начался праздничный пир. Одиссей, по приказанию Телемаха, получил также свою часть. Женихи, побуждаемые богиней Палладой, не могли воздержаться от насмешек над Одиссем. Один из них, нечестивый юноша Ктезипп, родом из Зама, воскликнул:

– Чужеземец уже получил свою долю еды, и несправедливо было бы, если бы Телемах, хозяин дома, отказал ему в этой доле; но и я, со своей стороны, хочу почтить его подарком как гостя, чтобы он мог дать что-нибудь рабыне, обмывавшей его, или комунибудь из прислужников в доме богоподобного Одиссея.

С этими словами он бросил в Одиссея коровьей ногой, которую взял из стоявшей вблизи корзины. Но Одиссей со страшной усмешкой отклонился в сторону; нога пролетела, не задев его, и ударилась в стену. Телемах в гневе встал со своего места и сказал грозно:

– Благодари Зевса, Ктезипп, что удар твой миновал чужеземца, иначе мое копье пронзило бы тебя и твой отец должен был бы готовить погребальный пир, а не брачный. И всем говорю, чтобы отныне никто не смел позволять себе непристойных поступков в моем доме. Я этого не потерплю более. Убить меня – можете; я скорее согласен умереть, чем быть равнодушным зрителем ваших беззаконных поступков.

Все онемели от изумления; наконец, Агелай сказал:

– Он прав, друзья, на разумное его слово мы не должны отвечать оскорблениями. Оставьте в покое странника и всех рабов Одиссеева дома. Но Телемаху и его матери я хочу сказать, если вы позволите, дружеское слово. До тех пор, пока была надежда, что Одиссей возвратится, на медлительность вашу сетовать было нельзя. Но теперь, когда ясно, что отец твой не вернется, ты, Телемах, должен пойти к матери и потребовать, чтобы она избрала себе другого супруга и оставила тебя свободно распоряжаться отцовским наследством.

– Клянусь Зевсом и страданиями моего отца, Агелай, – отвечал Телемах, – что я не удерживаю мать от вступления в супружество; напротив, упрашиваю ее об этом; но силой ее из дома никогда не выгоню.

В это самое мгновение богиня Паллада вдруг помутила женихам рассудок. Они стали неистово хохотать, есть сырое окровавленное мясо, лица их исказились, но глаза наполнились слезами, ибо сердца их вдруг заныли от неведомой тоски. Прорицатель Феоклимен, видя это, воскликнул:

– Горе вам, злосчастные, горе! Лица ваши покрыты мглою, вы стонете, по щекам вашим льются слезы, со стен каплет кровь, и сени и двор полны смертных теней; солнце затмевается и все окрест покрывается ужас наводящим мраком!

Все снова расхохотались, а Эвримах воскликнул:

– Что за вздор болтает этот беглый чужеземец? Выбросить его за двери, пусть идет на площадь, если ему кажется здесь темно!

– Нет, Эвримах, – отвечал прорицатель, – я и сам могу выйти; у меня есть и ноги, и глаза, и уши, и рассудок мой не расстроен. Да, я уйду, ибо вижу: к вам приближается погибель, и ни один из вас, принимая достойную кару за ваши беззакония, не уйдет от нее!

С этими словами Феоклимен быстро удалился из горницы и пошел в дом к Пирею. Женихи по уходе прорицателя переглянулись и стали смеяться над Телемахом, издеваясь над его гостями.

– Поистине, Телемах, – вскричал один из женихов, – ни у кого не бывает таких гостей, как у тебя! Один – ненасытный бродяга-нищий, который только и умеет, что жрать и бесполезно обременять землю; другой – сумасшедший и ни с того ни с сего начал вдруг пророчествовать. Лучше будет, если обоих их бросить на корабль, отвезти к Сикелам и продать за хороший кусок золота.

Телемах молчал и часто обращал взоры на отца, ожидая от него условного знака начать расправу.

Пенелопа сидела у открытой двери своей команты и слышала все, что говорили женихи. В этот миг ей по внушению богини Паллады пришла в голову мысль пригласить женихов к состязанию в стрельбе из Одиссеева лука. Она тотчас же встала, взяла медный ключ с костяной ручкой и пошла в сопровождении двух прислужниц в отдаленную заднюю горницу, где лежали все драгоценности царя Одиссея: и медь, и золото, и железная утварь.

Там, между прочим, хранился и лук его, принадлежавший некогда Эвриту[147], знаменитейшему стрелку древности, и подаренный потом сыном его, Ифитом, Одиссею.

Отворив скрипящую дверь, Пенелопа вошла в комнату, ступила на возвышение, на котором стояли лари с благовонной одеждой, и, поднявшись на цыпочки, сняла со стены лук и колчан со стрелами, бережно обернутые в блестящий чехол. Горестное воспоминание овладело Пенелопой при виде лука; она села, положив его к себе на колени, и горько заплакала. Паконец, преодолев печаль, она встала, вынула лук и колчан из чехла и пошла с ними вниз к женихам; рабыни же несли вслед за нею ящик с кольями и кольцами. Войдя в пиршественную горницу, Пенелопа обратилась к женихам с такими словами:

– Вы, женихи, под предлогом сватовства только истребляете имущество наше. Решайте сами мой выбор. Вот вам лук Одиссея. Кто легче всех натянет этот лук и чья стрела пролетит через все двенадцать колец, тот и будет моим супругом.

Втайне она надеялась, что никто из них не в состоянии будет этого исполнить. Затем она отдала лук Эвмею, чтобы он передал его женихам: Эвмей со слезами исполнил поручение; заплакал также Филотий, увидев лук своего господина. Антиной грозно закричал на плачущих:

– Глупцы, что вы ревете и только усиливаете горе вашей царицы! Сидите смирно и ешьте, и если, хотите поплакать, так ступайте за двери! А мы приступим к испытанию. Трудным оно будет, ибо нелегко натянуть такой лук. Такого многосильного мужа, как Одиссей, между нами нет ни одного; я помню его, хотя и видел его, когда был еще ребенком.

Так говорил Антиной, а про себя между тем думал, что с луком он совладает. В это время Телемах встал со своего места и сказал:

– Горе мне! Зевс помрачил мой рассудок! Моя мать хочет избрать себе другого супруга и покинуть мой дом, а я радуюсь этому и смеюсь, как безумец! Вам, женихи, предстоит состязание за женщину, подобной которой не найдете во всей ахейской земле. Но к чему мне хвалить ее? Вы сами это лучше знаете. Не медлите же, вставайте и беритесь за лук! Я и сам хочу также испытать свои силы, и если сумею овладеть отцовским луком, то мне легче будет снести одиночество, когда мать покинет меня.

С этими словами Телемах сбросил с плеч пурпуровую мантию, поставил в ряд шесты с кольцами, отступил к порогу, схватил лук и стал пробовать силу, но тщетно: три раза пытался он и изо всей силы тянул тетиву, но лук не сгибался. Удвоив рвение, он в четвертый раз взялся за тетиву – и на этот раз натянул бы ее, но, увидев, что отец делает ему знак головой, оставил попытку.

– Нет, я бессилен, – сказал он, ставя лук к дверям, – или еще молод очень; вы старше меня – попробуйте.

Когда он сел опять на свое место, Атиной предложил собранию приступить к состязанию, подходить к луку поочередно, начиная с конца стола и идя слева направо, как идет виночерпий, наливая вино.

Первый поднялся Леодей, жертвогадатель женихов, сидевший на конце стола возле кратера, единственный, которому буйства женихов были противны и который ненавидел их всех. Вступив на порог, взялся он за лук, но от тщетных усилий только руки онемели, а натянуть тетивы он не мог.

– Нет, не по силам мне это, друзья, – сказал он, – пусть другой кто попытается, но думаю, что никому из вас не удастся согнуть этот лук. – С этими словами он поставил его и стрелу у двери, а сам сел на свое место.

– Что за странные слова ты говоришь, Леодей? – вскрикнул гневно Антиной. – Не серди меня! Ты не родился быть героем или владеть луком, но вспомни, что кроме тебя есть здесь другие!

Сказав это, он позвал Мелантия, велел развести огонь и принести кусок сала, потом этим салом, разогрев его, натер лук, чтобы сделать его гибче. Но и это не принесло пользы.

Все поочередно подходили к луку, и ни одному не удалось натянуть тетиву, осталось только испытать свою силу Антиною и Эвримаху, сильнейшим из всех.

Той порой Эвмей и коровник Филотий вышли из залы на двор. За ними последовал царь Одиссей и сказал им вполголоса:

– Мне, друзья, надо с вами слово перемолвить. Что, если бы Одиссей внезапно появился здесь, помогли бы вы ему против женихов? Отвечайте мне откровенно, что говорит вам ваше сердце.

– О, если бы владыка Зевс услышал мою молитву, – отвечал Филотий, – и возвратил нам Одиссея, то ты увидел бы, что руки мои не останутся праздными!

То же самое сказал и Эвмей. Тогда Одиссей, убежденный в верности их, сказал им обоим:

– Знайте же: я – Одиссей, приведенный, наконец, богами после двадцатилетних бедственных странствий домой. Вижу, что из всех рабов только вы двое желали снова увидеть меня, и не слыхал, чтобы кто другой, кроме вас, помолился о моем возвращении. За это, если только Кронион поможет мне истребить женихов, я награжу вас и женами, и имением, и дома вам построю, и будете вы мне как родные, как братья Телемаху. А чтобы вы не сомневались, что я Одиссей, смотрите – вот рубец, след раны, нанесенной мне на Парнасе вепрем.

С этими словами он приподнял лохмотья и показал им рубец. Рабы со слезами бросились обнимать Одиссея, целовали его голову, руки, плечи, и Одиссей тоже со слезами целовал своих верных служителей, но, наконец, сказал:

– Оставим слезы, чтобы кто-нибудь не увидал их и не открыл нашей тайны. Возвратитесь в дом: но прежде дайте мне войти и идите не вместе, а порознь. Женихи, я думаю, мне не позволят принять участие в состязании, но, несмотря на это, ты, Эвмей, возьми лук и подай мне его. Всем же рабыням прикажи крепко запереть двери, ведущие в пиршественную горницу, и сидеть спокойно за работой, что бы ни происходило внизу, какой бы шум и стоны они ни слыхали. А тебе, честый Филотий, поручаю я ворота – запри их хорошенько засовом и завяжи покрепче веревкой. – Сказав это, Одиссей снова вернулся в зал и сел на свое место; вскоре за ним вошли поодиночке Эвмей и Филотий.

Эвримах, держа лук, поворачивал его над огнем, разогревая, но, несмотря на это, не смог натянуть тетивы. Вскипело его досадно горделивое сердце.

– Горе! – воскликнул он. – Обидно мне и за себя и за вас! Не потому, что должен отказаться от руки Пенелопы – много найдется невест на Итаке и в других городах, но потому, что мы так ничтожны силой по сравнению с Одиссеем. Покроет это нас стыдом и в позднейшем потомстве!

– Нет, Эвримах, этого не случится, – сказал Антиной, – ты сам это знаешь. Сегодня народ празднует великий праздник Аполлона; кто же станет в такой день натягивать лук? Оставим его в покое до завтра и сотворим возлияние богам; а завтра, принеся отборных коз в жертву Аполлону, стреловержцу, окончим состязание.

Предложение понравилось всем; рабы наполнили кратеры вином и, разлив по чашам, подали женихам; все совершили возлияние и насладились вкусным питьем. Тогда многоумный Одиссей, задумав хитрость, сказал женихам:

– Женихи благородные! Рассудительно поступаете вы, откладывая состязание на завтра; но дозвольте мне взять в руки лук и испытать и присутствии вашем, осталось ли сколько-нибудь прежней силы в моих престарелых мышцах.

Сильно рассердились все, услышав эти слова, ибо боялись, что старик нищий сможет натянуть лук, а Антиной воскликнул гневно:

– Ты совсем лишился рассудка, старый бродяга! Будь доволен и тем, что тебе дозволяют сидеть с нами и есть. Иль вино отуманило тебе голову? Смотри, берегись беды! Если натянешь лук, тебе не будет пощады от нас: сейчас же отправим мы тебя к царю Эхету, а он обрежет тебе нос и уши и внутренности твои бросит псам на съедение. Сиди же смирно и пей, на старости не спорь силою с молодыми.

На это Пепелопа отвечала Антиною:

– Нет, Антиной, несправедливо будет не допустить чужеземца гостя к состязанию. Не боишься ли ты, что он будет так безрассуден и станет требовать моей руки, если натянет лук Одиссея? Наверно, он этого и в мыслях не имеет.

– Нет, царица, не того боимся мы, – отвечал Эвримах, – а нам страшны насмешливые толки о том, что нищий, пришелец, нас превзошел.

– Нет, Эвримах, – отвечала Пенелопа, – ты неправ. Навлекают на себя люди порицание и стыд, когда, забыв честь, растрачивают и пирах чужое добро, как вы это делаете, но тут ничего постыдного пет. Чужеземец этот ростом велик, мышцами силен и происхождения не низкого, как он говорит. Дайте же страннику лук – и увидим, что будет. Если Аполлон поможет ему победить и натянет он лук, то я подарю ему мантию, хитон, копье и меч и отправлю его, куда пожелает его сердце.

На это Телемах, выступив вперед, сказал:

– Милая мать, луком этим распоряжаться могу только я один: могу его дать, подарить, кому хочу. А ты иди в свою горницу и занимайся своими работами с рабынями: стрельба из лука – дело мужа, мое, ибо я один здесь хозяин.

Пенелопа удивилась твердым словам сына и пошла в свои покои, где богиня Паллада низвела сладкий сон на очи печальной царицы. Эвмей же, вспомнив приказание Одиссея, взял лук и понес его к своему господину, но женихи все наперебой стали кричать на Эвмея:

– Куда ты, проклятый свинопас, несешь лук? Если Аполлон дарует нам победу, то ты будешь выброшен на съедение своим же собственным псам.

Эвмей, испуганный криками, поставил было лук опять на место, но Телемах сказал гневно свинопасу:

– Неси лук! Слушаться ты должен только меня одного, или иначе, хоть ты и старик, я выпровожу тебя отсюда камнями в поле. Если бы я всех женихов, взятых вместе, превосходил так силой, как тебя, то многих бы уже не было в доме!

Женихи все громко расхохотались и забыли свой гнев на Эвмея, а тот, между тем, взял лук и отнес его Одиссею; потом поспешил к Эвриклее и приказал ей запереть все двери, ведущие в пиршественную залу. Филотий тем временем вышел тайно из дома, запер ворота, потом опять возвратился и, сев на свое место, глаз не спускал с Одиссея, который, держа лук в руках, тщательно рассматривал, цел ли он, не источили ли его черви. Женихи, полные ожидания, смотрели на Одиссея и переговаривались между собой:

– По-видимому, он знает толк в луках. Верно, у него дома есть такой, или он хочет себе сделать подобный. Как рассматривает, бродяга! – Другие замечали насмешливо: – Пусть ему все так удается, как удастся опыт с этим луком!

Одиссей, осмотрев лук со всех сторон, в мгновение ока, без всякого труда, натянул тетиву, пробуя правой рукой, туго ли натянута она.

Струна издала звук чистый, звонкий, как голос ласточки. Дрогнули сердца женихов, лица их побледнели. Вдруг грянул гром. Веселье проникло в грудь Одиссея: он в громе Зевса услышал благое предзнаменование себе; быстро схватил он стрелу, лежавшую близ него на столе, натянул тетиву, и стрела пролетела сквозь все двенадцать колец.

– Телемах, – сказал стрелец богоравный, – гость твой не нанес посрамления тебе, хозяину своему! Я попал в цель, да и натянуть лук стоило не много труда. Как женихи ни ругались надо мной, а силы мои еще не очень ослабли. Однако пора, пока светло, угостить женихов!

Сказав это, он сдвинул брови. Телемах, увидев условленный знак, быстро обнажил меч, схватил копье и стал возле своего отца.

Одиссей, сбросив с себя свои лохмотья, с луком и колчаном в руках вскочил на высокий порог в дверях залы, высыпал из колчана стрелы у ног своих и страшным голосом вскричал:

– Первый опыт удался! Теперь хочу избрать себе другую цель, в какую еще никто и никогда не стрелял. Аполлон, стрельбы покровитель, поможет мне не промахнуться!

Просвистела стрела, и Антиной, который, не предчувствуя близости смерти, подносил в это время кубок к губам, пал, пронзенный в горло так, что острие стрелы вышло в затылок. Поток черной крови хлынул изо рта Антиноя; падая, он зацепил ногой за стол, опрокинул его, и все бывшее на столе полетело тоже на пол. Женихи в испуге вскочили с мест, ища глазами оружие на стенах, но там не было ничего: ни щита, ни копья. Все стали кричать на Одиссея, грозя ему смертью за то, что он убил благороднейшего юношу из всей Итаки, ибо думали, что он умертвил его случайно, и не подозревали, как близка к ним самим погибель. Но Одиссей, мрачно смотря на них исподлобья, сказал:

– А, собаки! Вы думали, что я уже не возвращусь из-под Трои, и в надежде на это, не стыдясь людей, не боясь богов, грабили мой дом, обольщали моих рабынь, принуждали к браку мою супругу, когдя я еще жив! Наконец наступил ваш последний час!

Всех охватил смертельный ужас.

Всякий молча озирался, ища глазами, как бы убежать. Опомнился только один Эвримах и сказал:

– Если ты действительно Одиссей, то ты имеешь право нас обвинять, ибо во дворце твоем и в земле твоей совершено много беззаконного; но главный виновник всего, Антиной, уже лежит, пораженный тобою. Пощади нас, твоих подданных! Чтобы умилостивить тебя, мы охотно заплатим за все, что нами истрачено из твоего имения, дадим и скота, и меди, и золота.

– Нет, Эвримах, – отвечал мрачно Одиссей, – если вы мне отдадите все наследие ваших отцов и прибавите к этому еще многое, то и тогда руки мои не перестанут вас губить, пока не смою я обиды дочиста вашею кровью. И ни один из вас, надеюсь, не избежит казни.

У всех дрогнули сердца и задрожали колена, но Эвримах воскликнул опять:

– Друзья, человек этот не уймется, пока не положит всех нас мертвыми! Обнажим же мечи, закроемся столами вместо щитов, собьем его с порога, выбежим из дома и бросимся в город крича о помощи, – а стрел у него ненадолго хватит!

С этими словами он выхватил меч из ножен и с гром ким криком бросился на Одиссея, но в то же самое мгновение Одиссей пустил стрелу, и она вонзилась в грудь Эвримаха. Выронив меч из рук он хотел схватиться за стол, но вместе с ним повергся на землю и, лежа на полу в предсмертных судорогах бился головою о каменный помост и опрокинул ногами стул, на котором до этого сидел. Вслед за Эвримахом Анфином бросился на Одиссея чтобы сбить его с порога, но Телемах метнул копье, и Анфином грохнулся лицом оземь. Копье попало ему между плеч и вышло насквозь из груди. Телемах поспешно возвратился к отцу оставив копье, ибо боялся, как бы вражеский меч не поразил его, пока он стал бы вынимать копье из тела Анфинома. Затем Телемах быстро сбегал в ту комнату, где было спрятано оружие, и принес копий, щитов и шлемов для себя, для отца и для обоих пастухов. Вооружившись, он и оба верные служители стали около Одиссея, который, пока были стрелы, продолжал повергать наземь одного жениха за другим. Но, наконец, стрелы вышли все; тогда Одиссей надел шлем, взял в руки щит и два копья.

В задней стене залы был тайный выход на улицу; охранять его Одиссей поручил Эвмею, но, когда Эвмей пошел вооружаться, дверь оставалась без защиты. Это заметил один из женихов, Агелай, и сказал своим товарищам, чтобы они старались достичь этой двери и, выбежав, позвали на помощь. Но пастух Мелантий заметил на это, что дверь очень узка и что один человек легко может загородить им дорогу, и обещал проникнуть тайно в комнату и принести оружие. Это ему удалось, и он в несколько приемов принес двенадцать щитов, двенадцать шлемов и столько же копий. Одиссей испугался, увидя оружие у женихов, и сказал Телемаху:

– Верно, кто-нибудь изменил нам, сын мой, или какая рабыня, или Мелантий.

– О, отец, – отвечал Телемах, – я тому виной, я забыл запереть комнату. Поспеши, Эвмей, туда, запри ее и подсмотри, кто ходит за оружием.

Когда Мелантий снова прокрался за оружием и, набрав его, выходил из команты, Эвмей и Филотий бросились на него, повалили на землю, опутали его ноги и руки, загнув их за спину, и привязали веревкой к столбу.

– Спи спокойно, Мелантий, – сказал ему Эвмей, – да не проспи, не забудь завтра пригнать коз к обеду женихам Покончив с Мелантием, оба поспешили вниз к своему господину и мужественно стали подле него. На пороге, следовательно, стояло четверо против всей толпы женихов.

В это время в залу вошла богиня Афина, принявшая образ Ментора. К ней, как к старому другу, обратился Одиссей и сказал:

– Ментор, товарищ юности! Вспомни прежнюю дружбу и все, что я для тебя делал, и помоги мне теперь.

Женихи с угрозами стали кричать на Ментора, а Агелай сказал ему:

– Не слушай его убеждений и не вступай в бой с нами, иначе, уничтожив его и сына, мы умертвим и тебя, и домашних твоих, а добро твое все поделим между собой!

Угроза эта еще больше раздражила богиню.

– Сын Лаэрта, – сказала она Одиссею, – куда девалось твое мужество, твоя сила, которые были в тебе, когда ты под Троей губил врагов и разрушал своею хитростью горад Приама? Отчего же, возвратившись домой, ты стал так нерешителен в битве? Ободрись! Смотри на меня – и увидишь, как Ментор платит за добро, ему сделанное!

Так говорила богиня, чтобы ободрить мужество Одиссея и его сына, но сама участия в битве не приняла, а, превратившись в ласточку, вспорхнула и села на потолочную перекладину.

Женихи все, сколько их оставалось в живых, стали наступать на Одиссея – храбрейшие впереди. Из них один, Агелай, сказал своим товарищам:

– Мужайтесь, друзья! Он скоро утомится, а Ментор только нахвастал, сам же ушел! Но не вдруг мечите копья: бросьте сначала только шесть и цельте в Одиссея. Только его бы свалить, а с другими управиться нетрудно.

Шестеро метнули копья, но Афина изменила их полет, и копья не попали в цель, а ударились в двери, притолоки и стены.

– Теперь наша очередь, друзья! – сказал Одиссей и метнул копье; за ним метнули и остальные. Четверо женихов из наступавших впереди пали на землю; остальные отбежали в самый задний угол горницы, а Одиссей и его товарищи тем временем вынули свои копья из убитых.

Женихи снова стали наступать и метнули еще копья, но напрасно; только Анфимедон слегка оцарапал руку Телемаху, да Ктезипп ранил легко в плечо Эвмея. Но за это мгновенно последовало отмщение. Телемах пронзил насквозь Анфимедона, а Эвмей – Ктезиппа.

– Это тебе отплата, ругатель, за ту коровью ногу, которой ты попотчевал Одиссея, – сказал Эвмей падающему Ктезиппу.

От копья Одиссея пал Агелай, а Телемах умертвил Леокритова сына. Остальными овладел ужас, ибо богиня Паллада потрясла сверху над ними своей эгидой, столь страшной смертным. Как птицы бьются и летают из стороны в сторону, спасаясь от ястреба, и попадают все-таки под конец в его когти, так же точно и женихи бросались из угла в угол горницы, пока не попадали на копья мстителей. Не было у них средств сопротивляться и отступление было отрезано. Стоны и предсмертные крики умирающих оглашали горницу; пол был залит дымящейся кровью.

Тогда Леодей, жертвогадатель, подбежал к Одиссею, бросился перед ним на колени и воскликнул:

– У ног твоих умоляю тебя, сын Лаэрта, пощади меня! Ни словом, ни делом не обидел я никого из живущих в твоем доме; напротив, удерживал других от постыдных поступков, но меня не слушались. За это постигла их лютая смерть; но неужели и я, жертвогадатель их, ни в чем не повинный, должен также погибнуть?

– Ты был жертвогадателем их, – отвечал мрачно Одиссей, – ты возносил мольбы к богам, чтобы я не возвратился, ты сватался за мою супругу – и потому смерти ты не избежишь.

Говоря это, Одиссей схватил меч, выпавший из рук умирающего Агелая, и голова Леодея покатилась на пол.

Певец Фемий, Терпиев сын, пораженный ужасом, стоял с лирою в руках, прижавшись к потаенной двери, и не знал, на что решиться: выйти ли тайком из дома и искать защиты у алтаря Юпитера или броситься с мольбой о пощаде к ногам Одиссея. Выбрал он последнее.

Положив лиру на пол, он подбежал к Одиссею и, обнимая колена его, сказал:

– Пощади меня, сын Лаэрта! Ты сам будешь жалеть, если предашь смерти певца, воспевающего и богов, и смертных. Боги вдохновением согрели мне грудь, и тебя я буду, как бога, веселить своим пением. Не убивай меня! Телемах, твой возлюбленный сын, свидетель, что я не по своей воле пришел в твой дом, но принужден был к тому женихами.

Телемах, услыша моления певца, закричал поспешно отцу:

– Остановись, родитель, не убивай его, он невиновен. Надо пощадить и глашатая Медонта, если он уже не убит в схватке; он, когда я еще был ребенком, заботливо пекся обо мне.

А Медонт в страхе забился под стул, завернувшись в коровью шкуру. Услышав слова Телемаха, он выскочил из-под стула, подбежал к Телемаху и сказал, обнимая его колени:

– Я здесь, мой родимый! Заступись за меня: скажи отцу, чтобы он не убивал меня!

Одиссей усмехнулся и сказал ему:

– Будь спокоен и благодари моего сына за спасение – он спас тебя, чтобы ты знал и возвестил другим, что благие дела награждаются лучше, чем беззаконные. А теперь ступайте – и ты, и певец – и сидите там в притворе, пока я закончу здесь все.

Медонт и песнопевец, все еще трепеща от ужаса, вышли из залы и сели у алтаря Зевса-громовержца.

По выходе их Одиссей осмотрел залу – не остался ли кто в живых. Все были мертвы и лежали в крови и пыли кучей, как рыба, выброшенная из сети рыбаком на песчаный берег. Тогда Одиссей сказал Телемаху, чтобы он прислал к нему Эвриклею. Старушка немедля вошла и, увидев Одиссея, всего обагренного кровью, стоящего посреди кучи убитых, подобный гордому льву посреди растерзанных им жертв, от радости громко воскликнула. Но Одиссей остановил ее восторг и сказал:

– Радуйся в сердце твоем, старушка, но не изъявляй своей радости громко: подымать крики радости над телом убитого неприлично и грешно. Поразил их суд богов, погибли они от собственных беззаконий. Назови мне теперь тех рабынь, которые изменили мне, и тех, которые остались верны.

Эвриклея отвечала:

– Сын мой, всех рабынь-прислужниц в доме пятьдесят. Двенадцать из них были развратны и не слушались ни меня, ни госпожи. Но позволь мне сходить прежде к Пенелопе, чтобы сообщить ей скорее радостную весть, ибо боги погрузили ее в сон и она ничего не слыхала.

– Не буди ее, – сказал Одиссей, – и пришли ко мне недостойных рабынь.

Когда старушка вышла, Одиссей обратился к Телемаху, Филотию, Эвмею и сказал: – Помогите рабыням вынести отсюда тела, потом велите вымыть столы и стулья. Когда же все будет приведено в порядок, выведите рабынь этих на двор и там, между стеной двора и житницей, предайте смерти блудниц, убейте их всех мечами.

Со стоном и слезами вошли двенадцать рабынь в горницу и, исполняя приказание Одиссея, вынесли тела убитых в прихожую, где и складывали их рядом один возле другого; потом вымыли губкой столы и стулья и выбросили сор, который Телемах и оба пастуха смели с пола. Когда все было закончено, рабынь вывели на двор и вогнали в промежуток между стеной и житницей, откуда выхода не было.

– Развратницы, осрамившие своим поведением меня и мою мать, недостойны умереть честной смертью, – сказал Телемах и натянул веревку между колоннами, поддерживавшими свод.

Вскоре все двенадцать с петлями на шее висели рядом на этой веревке, подобно стае дроздов или диких голубей, попавший в петли силка.

Потом вывели на двор Мелантия и предали лютой смерти – изрубили его в куски. Затем, омыв руки и ноги, возвратились к Одиссею. Сын Лаэрта приказал Эвриклее принести серы и огня, чтобы очистить курением дом, потом позвать Пенелопу и всех служительниц. Старушка хотела прежде всего принести богатый хитон и мантию, чтобы Одиссей мог снять свое нищенское одеяние, но он не захотел, а велел подать огня и серы и, когда они были принесены, окурил пиршественную горницу и двор.

Эвриклея между тем пошла по всему дому, созывая рабынь. Все вскоре собрались с факелами в руках, обступили толпой Одиссея и покрывали поцелуями его руки и плечи.

Одиссей же проливал радостные слезы, увидев себя опять среди своих верных служителей.

25. Одиссей и Пенелопа

(Гомер. Одиссея. XXIII, 1-313)

Эвриклея, послав рабынь к Одиссею, побежала наверх к Пенелопе сообщить ей радостную весть. Войдя в стальню, стала она у изголовья спящей царицы и сказала:

– Пробудись, дитя мое, твои глаза увидят наконец того, кого ты так долго ждала. Твой Одиссей возвратился и убил всех твоих женихов.

– Друг мой Эвриклея, – отвечала Пенелопа, проснувшись, – знать, боги помутили твой ум! Иначе не стала бы ты смеяться над моей печалью, тревожить меня ложной вестью и не прервала бы ты моего сна! Ни разу еще не спала я так сладко с тех самых пор, как супруг мой отправился мне на горе в троянскую землю. Ступай же вниз, оставь меня. Потревожь меня другая служанка, не ты, – неласково бы отпустила я ее, но тебя защищает старость.

– Нет, дитя мое, я пришла не смеяться над тобою, – возразила старушка, – Одиссей здесь. Тот чужеземец, над кем так все ругались, – супруг твой. Телемах знал это, но благоразумно скрывал тайну отца, пока тот не отомстил врагам.

Радостно поднялась царица со своего ложа и, проливая потоки слез, обняла старушку, говоря:

– Скажи же мне, дорогая моя, чистую правду. Положим, он возвратился, но как же он сладил один с целой толпой женихов?

– Избиения я не видала, – отвечала старушка, – а слышала только стоны. Мы, служанки, были заперты на ключ в нашей горнице и сидели там, забившись в угол от страха, пока Телемах нас не позвал. Тогда только увидела я Одиссея, стоящего между грудами тел убитых, и радостно было мне смотреть на него. А теперь он окуривает дом серой и послал меня за тобою.

– Друг мой Эвриклея, – сказала Пенелопа, – подождем еще ликовать и радоваться. Быть может, женихов поразил ктонибудь из бессмертных в гневе на них, злодеев, за то, что они не ведали правды и не хотели уважать никого – будь он знатного или низкого рода. Но Одиссея мне – увы! – не видать, погиб он далеко от родины милой!

Пенелопа в сомнениях

– Странное слово ты молвила, дитя мое, – отвечала старушка. – Я своими глазами вчера вечером видела рубец на колене чужеземца и тотчас же по этому рубцу признала в нем твоего супруга, и хотела было идти к тебе поведать об этом, но он зажал мне рот рукою и принудил меня к молчанию. Но следуй за мной и казни меня смертью, если я неправду сказала.

– Трудно, друг мой Эвриклея, проникнуть в сокровенные мысли богов, как ни мудра ты, – сказала Пенелопа. – Но пойдем к сыну: посмотрю на убитых женихов и на того, кто их убил.

Сказав это, Пенелопа пошла вниз по ступеням волнуясь и испытывая то страх, то надежду. Вступив в залу и не говоря ни слова, села она у стены, освещенной огнем очага. Одиссей же сидел напротив нее у высокой колонны и, потупив взор, ожидал, что скажет ему супруга. Пенелопа хранила молчание, ибо сердце ее было полно тревоги. То казалось ей, что чужеземец похож на Одиссея, то сомневалась, видя на нем такое жалкое рубище. Наконец Телемах подошел к матери и сказал:

– Жестокая! Ты сердцем бесчувственней камня! Зачем ты сидишь в отдалении, не хочешь подойти к супругу; не молвишь ему ни слова, не расспросишь его ни о чем? Во всем свете не найдется жены, которая встретила бы так неприветливо супруга своего после двадцатилетней разлуки. Да, у тебя просто каменное сердце!

– Милый сын мой, – сказала ему в ответ Пенелона, – от волнения я не могу сказать ни слова, никакой вопрос на ум мне не приходит, не смею даже прямо в глаза посмотреть. Если он подлинно Одиссей, то я имею надежное средство узнать его, ибо есть вещи, известные только мне и моему супругу, – о них-то я спрошу его.

Одиссей улыбнулся и сказал Телемаху:

– Сын мой, оставь мать, пусть она испытает меня: скоро убедится в истине. Я в изодранном рубище, и ей трудно признать меня к этой одежде. Но нам надо подумать, что теперь делать. Если любой человек совершит одно только убийство, то и тогда он бежит от мести родственников убитого; мы же погубили многих благороднейших юношей Итаки. Я думаю так: идите, прежде всего омойтесь, облекитесь в богатые одежды, скажите и рабыням, чтобы украсили свой наряд; потом позовем певца и заставим его играть на лире и петь, чтобы проходящие мимо дома думали, что здесь празднуется брачный пир и чтобы слух о смерти женихов не успел распространиться, пока мы не удалимся из города. Там на свободе мы обдумаем, как поступить.

Вскоре весь дом загремел и задрожал от пения и пляски. Мимо идущие говорили:

– Должно быть, царица празднует брак свой с кем-нибудь из женихов. Неверная! Не хотела дождаться супруга и покидает дом!»

Той порой Одиссей омылся в бане, натер тело благовонным елеем и облекся в красивый хитон и мантию. По воле богини Афины лицо его просияло красотой, стан выпрямился, а волосы ниспадали золотистыми кудрями на плечи. По выходе из бани сын Лаэрта снова вернулся в залу и сел на прежнее место, напротив Пенелопы.

– Непонятливая! – сказал он ей. – Холодным, нечувствительным сердцем одарили тебя бессмертные! Нет в свете жены, которая бы так неласково, так недоверчиво встретила бы супруга, возвращающегося после двадцатилетнего, полного бедствий скитальничества! Друг Эвриклея, приготовь ты мне ложе, я лягу один – у нее в груди железное сердце.

Пенелопа ему отвечала:

– Непонятливый ты человек! Не от гордости, не из презрения отдаляюсь я от тебя, и не от изумления; я живо помню тот образ, какой ты имел, когда покидал Итаку. Друг мой Эвриклея, приготовь же ложе своему господину, но не в спальне, им построенной, а в другой горнице, куда вынесена постель из опочивальни.

Так говорила Пенелопа, желая испытать супруга. Он же воскликнул в досаде:

– Печальное моему сердцу слово сказала ты, женщина! Кто ж вынес мою постель? Ни один смертный не мог этого сделать! Устраивал ее я сам, и в устройстве ее есть тайна, известная только мне одному Когда я приступил к созданию этого жилища, на месте, где моя постель, стояла олива в большую колонну обхватом. Я срубил это дерево близко от корня и на оставшемся пне искусно утвердил постель, изукрасив ее золотом, серебром и слоновой костью. Это было наше ложе, Пенелопа. Стоит ли оно и теперь на том же месте – не знаю, но если сдвинуто оно, то, значит, пень оливы подпилен в самом основании.

Колени Пенелопы задрожали от этих слов и сердце сильно забилось. С плачем бросилась она на шею супругу и целовала его голову.

– Не сердись на меня, Одиссей, – воскликнула она. – Ты всегда был самый разумный и добрый из людей. На скорбь осудили нас боги! Неугодно им было, чтобы мы, проведя в мире и согласии нашу молодость, спокойно дошли и до старости вместе. Но ты не должен на меня сердиться, что я не оказала тебе сердечного приема, как только увидела тебя, – я боялась быть обманутой, ведь обманщиков в свете много! И Елена не так бы легко поддалась обману чужеземца, если бы помнила об этом. По теперь, когда ты сказал мне тайну, известную только нам с тобой и служительнице моей, дочери Актора, недоверие мое побеждено.

С плачем обнял Одиссей свою мудрую, верную супругу, приникшую к груди с тем радостным чувством, с каким спасающийся с разбитого бурей корабля обнимает твердую землю. До глубокой ночи беседовали супруги, рассказывая друг другу все, что с ними было в течение столь долгой разлуки. Наконец все, утомленные потрясающими событиями дня, они отошли на покой.

26. Одиссей и Лаэрт

(Гомер. Одиссея. XXIII, 344–372; XXIV, 205–412)

Наутро Одиссей проснулся на рассвете и сказал супруге: «Много мы, дорогая, претерпели с тобой бед – я на чужбине, а ты здесь. Но теперь мы снова вместе – наблюдай же за всеми богатствами в доме; а то, что убыло, все вознаградится добычей войны или подарками. Я же пойду к своему отцу, который так сокрушается обо мне. С восходом солнца по всему городу разнесется весть о гибели женихов, поэтому будь осторожна, удались со служительницами наверх, запрись там и никого к себе не пускай.

Сказав это, Одиссей вооружился, разбудил Телемаха, Эвмея и Филотия; они также взяли оружие и все вместе пошли за город к дому Лаэрта, никем не видимые, ибо Афина скрыла их в облаке от взоров людских.

Вскоре достигли они жилища отца Одиссея. Дом его был окружен разными хозяйственными постройками, где работники собирались обедать и спать и где жила также старушка рабыня, прислуживавшая старцу Лаэрту. Остановившись у двора, Одиссей сказал Телемаху и обоим пастухам:

– Идите в дом и приготовьте нам яства, а я между тем пойду искать родителя и испытаю, узнает ли он меня или нет после столь долгой разлуки.

С этими словами Одиссей отдал пастухам свое оружие и пошел в сад. Лаэрт был там и окапывал деревце, разрыхляя вокруг него землю. Одеяние его было очень бедно: хитон, весь в заплатах, изношенная обувь, на голове шапка из козьей шкуры, а на руках для защиты от колючек терновника – кожаные рукавицы. Одиссей, увидев дряхлого старца в таком жалком виде, огорчился до глубины души и, прислонясь к стволу грушевого дерева, заплакал. Он готов был тотчас же броситься в объятия отца и открыться ему, но удержался, чтобы испытать его сначала.

– Ты, я вижу, старец, искусен и знающ в садовом деле, – сказал он, подойдя к Лаэрту. – Сад твой в большом порядке; видно, что ты о нем печешься, но не рассердись на меня, если я тебе скажу, что о тебе, видно, мало заботятся, если в таких летах ты так бедно и нечисто одет. Уж, наверное, не за леность в работе твой господин тобой недоволен. Да, впрочем, у тебя и вид не работника. В твоем облике и стане есть что-то царское! Но скажи мне, кому же ты служишь и чей это сад? И как называется эта страна? Действительно ли это Итака, как сказал мне некто, повстречавшийся мне, когда я шел сюда? Неприветлив был этот человек и ничего мне не отвечал, когда я стал его расспрашивать об одном жителе Итаки, бывшем некогда у меня гостем и которого я хотел бы увидеть. Тебе нужно знать, что несколько лет тому назад случилось мне принять в дом свой странника, столь разумного, какого я и не встречал никогда. Родом он был с Итаки и говорил, что отец его – царь Лаэрт, сын Аркисия. Угощен он был мною весьма дружелюбно и при отъезде его я подарил ему семь талантов золота, серебряную чашу, двенадцать покровов, столько же хитонов и мантий да, кроме того, четырех рабынь, искусных рукодельниц, которых он сам выбрал.

Выслушав его, Лаэрт, проливая слезы отвечал:

– Да, чужеземец, это Итака; но ею давно уже завладели буйные, не ведающие правды люди; и подарки твои гостю пропали: не одарит он тебя щедро за них, ибо его нет здесь. Но скажи мне, сколько лет прошло, как ты принимал у себя этого странника? Ведь это был мой несчастный сын, Одиссей, тело которого давно уже, может быть, съели рыбы морские, или расклевали хищные птицы! Поведай мне также, кто ты такой? Из какой страны?

Где остановился твой корабль и где твои спутники? Или, быть может, ты прибыл на чужом корабле и один высадился на берег?

– Родом я из Алибанта, – сказал Одиссей, – сын Афейда и зовусь Эпиритом; плыл я из Сикапии и бурей был занесен к здешним берегам; корабль же мой оставил я далеко от города. Сын твой посетил меня пять лет тому назад. Отплытие его от меня сопровождалось счастливыми предзнаменованиями, и мы весело расстались, надеясь еще не один раз увидеться.

Лицо старца при этих словах отуманилось печалью; он наклонился, взял в обе руки по горсти земли и с тяжким вздохом посыпал ею свою седую голову. Одиссей не мог долее сдерживаться, бросился к отцу, обнял его и говорил, покрывая поцелуями его голову:

– Я – Одиссей, сын твой, возвратившийся снова к тебе после двадцатилетнего отсутствия. Перестань плакать и кручиниться; буйных женихов уже нет более – я их всех истребил.

– Если ты подлинно сын мой, – отвечал Лаэрт, – то покажи мне какой-нибудь знак, по которому бы я мог тебя признать.

– Во-первых, – сказал Одиссей, – посмотри: видишь ты этот рубец – след раны, нанесенной мне вепрем, когда я охотился на Парнасе у моего деда? Кроме того, я могу тебе перечесть все деревья, которые ты мне подарил, когда я еще был ребенком. Ты дал мне тринадцать грушевых деревьев, десять яблонь, сорок смоковниц и пятьдесят виноградных лоз с чудными гроздьями.

При этом перечислении сердце старика сильно забилось, колени задрожали от радости, и он без чувств упал в объятия сына. Наконец, придя в себя, он воскликнул:

– О владыка Зевс! Если беззаконные погибли, значит боги еще существуют на небесах! Но, страшусь, теперь итакийцы пойдут все против пас, горя отмщением.

– Будь спокоен, отец, – отвечал Одиссей, – и не тревожься этим; пойдем лучше в дом, где Телемах и пастухи приготовили нам уже яства.

Войдя в дом, они застали Телемаха и остальных разрезающими мясо и готовящими вино к столу. Лаэрт с помощью прислуживавшей ему старушки рабыни омылся, натерся елеем и, надев красивую мантию, снова вошел в горницу. Богиня Афина придала прямизну и стройность его стану, так что все, увидя старца, изумились, а Одиссей сказал ему:

– Наверное, кто-нибудь из небожителей, о отец мой, озарил лицо твое такой красотою и выпрямил так стан твой!

– Призываю богов в свидетели, – отвечал Лаэрт, – что если бы вчера я был таким, как сегодня, или каким был, когда, предводительствуя кефаленской ратью, взял Нерикон на Эпирском берегу, то этой рукой заставил бы многих из женихов припасть к твоим коленам, прося о пощаде!

Все сели за стол. В это время в горницу вошел старик Долион, надсмотрщик за рабами, и сыновья его, вернувшиеся с поля, куда они ходили собирать терновник для садовой ограды. Узнав Одиссея, они в изумлении остановились перед ним; но Одиссей сказал им дружелюбно:

– Садись, старик, и вы все садитесь; оставьте удивление. Мы голодны и ждем вас уже давно.

Долион с распростертыми объятиями поспешил к своему господину и сказал, целуя его руку:

– Здравствуй, наш желанный. Наконец ты здесь. Да сохранят тебя боги! Но знает ли Пенелопа о твоем возвращении, или послать ее известить?

– Успокойся, старик, – сказал Одиссей, сажая его, – она уже знает о моем возвращении.

Сыновья Долиона также теснились к Одиссею, приветствуя его; потом сели за стол рядом с отцом, и все стали наслаждаться вкусным питьем и едою.

27. Примирение

(Гомер. Одиссея. XXIV, 413–548)

Утром того же дня слух об убийстве женихов Пенелопы распространился по всему городу. Родственники убитых сбежались толпами со всех сторон с воплями и ропотом к дому Одиссея и взяли оттуда тела, чтобы предать их погребению; а тела юношей, прибывших с соседних островов, сложили на корабли и отослали на родину. Потом все толпой собрались на площадь. Эвпейт, отец Антиноя, скорбя о сыне и пылая гневом против Одиссея, обратился к собранию с такими словами:

– Друзья мои, много зла причинил ахейцам этот человек! Во-первых, увлек за собой в троянскую землю множество сограждан наших и там погубил и корабли, и людей. А теперь, возвратясь, убил лучших, благороднейших из наших юношей! Сыщем же его и схватим, пока он не успел скрыться в Пилосе или в Элиде. Иначе от стыда нам в глаза никому нельзя будет глядеть. Даже позднейшим потомкам мы оставим по себе позорную память, если не отомстим за павших сыновей и братьев наших! Я охотнее соглашусь последовать в землю за ними, чем оставить их без отмщения! Поспешим же, чтобы он не убежал от нас!

Все прониклись состраданием к горю несчастного отца. В это самое время пришли на площадь певец Фемий и глашатай Медонт, проведшие ночь в доме Одиссея. Все считали их убитыми вместе с женихами и несказанно удивились, увидя их.

Медонт выступил на середину и с такими словами обратился к окружавшим:

– Выслушайте, что я скажу, итакийцы! Это дело Одиссей совершил не без воли богов! Сам я видел, как один из бессмертных, приняв образ Ментора, явился на помощь Одиссею и возбуждал в нем бодрость, а в сердца женихов вселял ужас, так что они в отчаянии метались из угла в угол, толкая друг друга.

Народ ужаснулся, слыша эти слова, а Галиферд, многоумный старец и гадатель по полету птиц, сказал:

– Вы сами, итакийцы, были тому виною, ибо не давали веры ни моим словам, ни словам Ментора, когда мы убеждали вас унять ваших сыновей, совершавших много беззаконий. Они расхищали имущество Одиссея, оскорбляли его супругу в надежде, что он никогда не возвратится, а вы спокойно на это смотрели. Последуйте теперь моему совету: оставьте в покое Одиссея, чтобы не навлечь на себя еще худшего.

Народ разделился. Одни послушались совета Медонта и остались спокойно на площади, большая же часть со страшным криком бросилась за оружием. Вооружившись, все собрались за городом, в поле, и, предводительствуемые Эвпейтом отправились мстить за сыновей и братьев.

Когда богиня Паллада увидела с высоты Олимпа эту грозную толпу, тотчас же пошла к родителю своему, громовержцу Зевсу, и сказала ему:

– Владыка Кронион, отец мой, поведай мне, какой совет ты держишь ныне с самим собою? Хочешь ли ты возбудить между итакийцами вражду и междоусобицу или утвердить между ними мир и согласие?

Так отвечал дочери владыка богов:

– Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Не ты ли сама решила, что Одиссей должен возвратиться и отомстить оскорбителям? А теперь – что желаешь делать, то и делай. Но мой совет такой: пусть Одиссей остается царем и пусть все примирятся с ним, укрепив клятвой союз. А из сердец скорбящих мы изгоним всякую память о павших сыновьях и братьях, и да процветет в Итаке мир и согласие и снова воцарится прежнее ее благосостояние.

Узнав волю родителя, богиня радостно снизошла с Олимпа и отправилась в Итаку.

* * *

Одиссей со своими друзьями той порой еще сидел за трапезой; насытившись, он повелел, чтобы кто-нибудь вышел за ворота и посмотрел, не идут ли враги. Один из сыновей Долиона поднялся с места, чтобы исполнить волю господина, но едва ступил на порог, как увидел толпу сограждан уже недалеко от дома и вскричал:

– Вставайте – враги уже близко!

Все поспешно вскочили и вооружились – все, даже Долион и Лаэрт, не хотевшие, несмотря на старость, оставить своих в такой опасности. Предводительствуемые Одиссеем, все вышли из дома, готовые на бой. В это время присоединилась к ним богиня Афина, принявшая вид Ментора. Возрадовалось сердце Одиссея при виде богини, и он весе ло сказал Телемаху:

– Теперь, сын мой, тебе предстоит отличиться в том, что покрывает неувядаемой славой мужа. Окажи же себя достойным нашего рода, известного между смертными храбростью и мужеством.

– Отец, – отвечал Телемах, – ты увидишь своими глазами, что не посрамлю я нашего рода!

Лаэрт с радостью внимал словам внука.

– О, боги! – воскликнул он. – До какого радостного дня я дожил! Мой сын и мой внук состязаются друг с другом в храбрости!

Афина подошла к старцу и сказала так:

– Сын Аркисия, из всех мне милейший, призови в помощь Зевса-владыку и дочь его Афину Палладу и метни с размаху копьем во врага наудачу.

Слова ее пролили отвагу в грудь старца-героя; он мысленно призвал на помощь Зевса и Палладу и метнул копье. Оно попало в Эвпейта, пробило насквозь его шлем и раздробило ему голову. Не успев даже крикнуть, грянулся он мертвый на землю. Тут Одиссей и Телемах бросились с копьями и мечами на наступавших, и ни один из врагов не воротился бы домой, если бы дочь Громовержца Зевса не крикнула громко, спеша отвратить гибель от народа:

– Остановитесь, итакийцы! Прекратите вражду, не лейте крови напрасно!

Все побросали оружие, пораженные бледным ужасом от громовых слов богини, и устремились в город, спасаясь бегством. С громким криком, как орел, бросился Одиссей их преследовать, но вдруг разверзлось небо и громовая стрела ударила в землю прямо перед богиней. Паллада, поняв из этого знамения волю родителя, сказала Одиссею:

– Удержи твою руку, благородный сын Лаэрта, от пролития крови, да не настигнет тебя за это гнев громами потрясающего небо Крониона!

Одиссей с радостью повиновался этому повелению. Вскоре богиня Афина, все еще сохраняя образ Ментора, примирила Лаэртова сына с народом, и долго еще после этого до глубокой старости царствовал Одиссей на престоле своих предков, кротко, как отец, правя народом, счастливый его любовью.

Книга шестая. Переселение Энея

1. Семилетнее странствование Энея

(Вергилий. Энеида. III)

Когда Троя пала, Эней удалился на гору Иду, взяв с собой своего престарелого отца, Анхиса, сына своего, Аскания, и изображения богов – покровителей Приамова града.

Всю зиму Эней с помощью жалких остатков троянского народа, собравшегося к нему строил корабли у подошвы горы, со стороны ее к Антандру, и с наступлением весны пустился на них в море искать нового отечества себе и троянцам. Пристали они к лежащему напротив Трои Фракийскому берегу и хотели уже здесь остаться, построив себе город, но вынуждены были покинуть это место вследствие одного несчастного предзнаменования, а именно: когда Эней, готовясь принести жертвы богам, покровителям нового города, хотел украсить алтари молодыми деревцами и пошел за ними в близлежащий лес, то увидел неслыханное, страшное чудо – с корней вытаскиваемых им деревцев падали капли сгустившейся черной крови. Приступив же к третьему деревцу, Эней услышал жалобный вопль, и выходящий из глубины земли голос сказал:

– О, за что ты разрываешь мое тело на части? Оставь мертвых в покое, не пятнай кровью своих невиновных рук и беги из этой страны – жестокой и корыстолюбивой! Я сын Приама, Полидор, убитый Полиместром. На самом этом месте пал я, пронзенный тучей копий. Из них выросли деревья, которые ты видишь!

Пораженный ужасом, Эней поспешил обратно в город и возвестил об увиденном отцу своему и вождям народа. Все тотчас же решили покинуть эту беззаконную страну и отплыли из нее, предварительно успокоив жертвоприношениями душу Полидора.

Направили путь свой они к югу и прибыли вскоре к Делосу, священному острову Аполлона. Царь Аний, в то же время прорицатель и жрец Аполлона, был старый знакомый Анхиса и принял троянцев дружелюбно. Эней вопросил оракула о том, где им суждено будет основать себе город. Аполлон отвечал:

– Страна, которая была колыбелью ваших праотцов, примет вас снова к себе. Ищите вашу древнюю мать. Там воцарится дом Энея. Дети его и дети детей его будут владычествовать над всеми странами.

По истолкованию Анхиса страной этой был остров Крит, откуда некогда Тевкр переселился в троянскую землю. Полные радостной надежды все пустились в путь к богатому острову, который, как носились слухи, Идоменей, старый враг их, покинул совсем. Прибыв на Крит, они приступили к постройке города, назвав его Пергамом. Уже возвышались стены юного города, возникали дома, молодые люди вступали в брак и обзаводились хозяйством, как вдруг смертоносная язва поразила народ, и тлетворное дыхание Сириуса спалило всю растительность.

Эней, видя, что они ошиблись в истолковании слов оракула, хотел снова ехать с вопросом к нему, но в ночь перед отъездом явились к Энею боги – покровители Трои, посланные самим Аполлоном, и возвестили ему, чтобы он оставил Крит и отправился на запад, в страну Гесперию, или Италию, откуда вышли предки троянцев – Дардан и Язид и которая судьбою определена их потомкам.

Вследствие этого троянцы покинули Крит и, оставив немного людей в Пергаме, отплыли на запад.

* * *

В Ионийском море настигла их ужасная буря. После многих трудностей удалось им пристать к одному из Строфадских островов, на котором поселились гарпии, после того как их изгнали из царства Финея.

На берегу в высокой траве паслись стада чудных быков и жирных коз – одни, без пастухов. Троянцы бросились на стада, убили несколько животных и стали готовить себе обед, но, когда яства были готовы, вдруг из соседних скал налетели гарпии, бросились с криком и шумом на яства, стали хватать их, разбрасывать, а остальное все испачкали грязью.

Троянцы укрылись от них за деревьями, под навес скалы, и стали снова готовить себе яства, но гарпии и тут их заметили и снова налетели на них.

Тогда троянцы, озлобившись, схватили щиты и мечи и стали рубить этих отвратительных пернатых, пока не прогнали их. Одна из гарпий, Целена, села на вершину скалы и зловеще воскликнула:

– Вы убили наших быков и заводите с нами битву? Хотите изгнать нас с нашей земли? Слушайте, что с вами будет за это. Вы достигнете Италии, как вам предсказано, но прежде чем вы построите себе город, там вас постигнет страшнейший голод, так что вы принуждены будете грызть сами свои столы за недостатком пищи!

Сказав это, гарпия улетела в лес. Приведенные в уныние этим предсказанием, троянцы прибегли с молитвой к богам, прося отвратить грозящее бедствие, и поспешно оставили негостеприимный остров.

Далее путь бежавших троянцев лежал вдоль западного берега Греции, мимо царства ненавистного им Одиссея, до Эпира. Здесь с удивлением узнали троянцы, что в той земле над греками царствует Гелен-прорицатель, сын Приама, женатый на Андромахе, вдове Гектора. Эней пошел в ближайший город, ибо очень желал увидеться со своим старым другом. Не доходя до города, в роще встретил он Андромаху, совершавшую возлияние богам в намять дорогого ей Гектора. Пока они разговаривали, проливая слезы о своей несчастной участи, пришел Гелен и повел дорогого гостя к себе в город, который построил по образцу своей родной Трои. Остальные троянцы, остававшиеся на пристани, были также приглашены в город, где их угощали в продолжение многих дней.

Перед их отъездом Гелен предсказал, какие еще опасности предстоят им в пути, и затем отпустил их, одарив богатыми подарками. Плыть им далее надо было вдоль восточного берега Италии, к югу, и обогнуть ее, ибо, по предсказанию Гелена, место, предназначенное троянцам, было на Тибре, на западном берегу Италии.

Спустившись к югу, они, по совету прорицателя, пристали к восточному берегу Сицилии, близ Этны, минуя Сицилийский пролив и оставив его справа, ибо там грозили бедою Сцилла и Харибда.

Когда троянцы стали на якорь, из близлежащего леса, на берегу, выбежало вдруг какое-то существо, едва имеющее человеческое подобие, исхудавшее и в нищенском одеянии. О себе человек этот объявил, что он – один из спутников Одиссея, был случайно забыт в этой стране и с тех пор, боясь страшных циклопов, постоянно скрывался в лесах. Троянцы, забыв старую вражду, сжалились над несчастным и взяли его к себе.

Однако, пока они слушали рассказ чужеземца, вдруг на скале появился гигант Полифем со своим стадом. Он был слеп и шел, ощупывая дорогу не палкой, но целой сосной. Дойдя до берега моря, он омыл свой выжженный глаз, стеная и скрежеща зубами от боли, потом вошел в воду – она не доходила ему даже до пояса. Храня глубочайшую тишину, троянцы поспешно обрезали якорные канаты и пустились бежать. Слепой великан, услышав шум весел, бросился вслед за кораблями, но не мог догнать их и поднял страшный рев, на который сбежались все циклопы и с гор, и из лесов. Страшным гневом заблистали глаза чудовищ, когда они увидели, что корабли избежали их рук.

Отсюда троянцы направились к югу, обогнули Сицилию и доплыли до западной оконечности острова, где поселился их соотечественник – Ацест. Принял он путников дружелюбно и удержал у себя довольно долго. Здесь, к величайшему горю Энея, умер его отец Анхис.

2. Эней в Карфагене

(Вергилий. Энеида. 1, IV)

В это время супруга Зевса богиня Гера, увидев с высоты Олимпа, что троянский флот, плывущий из Сицилии к Италии, недалеко уже от своей цели, воспылала гневом.

– Неужели, – воскликнула она, – троянцам суждено еще достигнуть большой славы и основать город, который по предначертанию судеб разрушит мой любимый Карфагеи? Никогда!

Затем богиня поспешила в Эолию к царю ветров Эолу[148] и просила его выпустить на волю ветры и потопить флот троянцев. Эол повиновался и отворил пещеру, где ветры были заперты.

Они ринулись вон и взбушевали море громадными валами. Паруса разорвались, кормила сломались и все корабли были разбросаны – три набежали на подводные скалы, три – на песчаную мель, корабль Оронта попал в водоворот и погиб, а другой был так разбит, что готов был совсем развалиться. Наконец бог моря Посейдон, заметив тревогу в своем царстве, поднял спокойное свое чело из пенящихся волн и, увидев рассеянный флот троянцев в печальном положении, грозно повелел ветрам удалиться из его владений и усмирил разъяренные волны. Тритон и нереида Киматоя но приказанию Посейдона, сняли корабли с подводных камней[149], а сам он своим трезубцем сдвинул те, которые сели на мель.

Эней с трудом собрал из всего флота только семь кораблей и пристал с ними к ближайшему берегу. То была Либия. Пристань, в которую они вошли, была спокойна и безопасна, окружена скалами и лесом. В глубине ее виднелся пространный грот – жилище нимф – с ручьем чистой воды и с каменными скамьями. Здесь троянцы высадились на берег и отдохнули от трудов. Ахат, неизменный друг Энея, высек огонь и разложил костер, другие носили с кораблей подмоченную пшеницу, чтобы, высушив ее у огня, смолоть и приготовить себе пищу. Эней между тем в сопровождении Ахата влез на ближнюю скалу посмотреть, не видно ли оттуда каких-нибудь остатков их флота, но не увидали они ни одного корабля, а внизу в долине заметили пасущееся стадо стройных оленей. Тотчас же спустились они вниз и убили из луков семь самых крупных животных из стада. Потом Эней поделил добычу так, что на каждый корабль пришлось но оленю. Принесли вина и, улегшись на траве, наслаждались до ночи вкусной едой и питьем. Но не весел был пир, ибо всех печалила мысль об их несчастных пропавших друзьях

На следующее утро Эней с Ахатом отправились обозревать окрестности. Вступив в чащу леса, встретили они богиню Афродиту, мать Энея, в образе молодой девушки в охотничьем одеянии.

– Не повстречали ли вы кого-нибудь из моих подруг? – спросила их богиня.

– Нет, – отвечал Эней, – ни одной не встречали, о дева – не знаю, как назвать тебя, но по облику, по голосу ты не из смертных… ты богиня!.. Быть может, ты сестра Аполлона или нимфа? Но кто бы ты ни была – будь к нам милостива и помоги нам в нашей беде: скажи, в какой мы стране? Бурей пригнало корабли наши к этой земле, и мы не знаем, где мы.

– Неподобающую честь воздаешь ты мне. чужеземец, называя меня богиней, – сказала Афродита. – Обычай всех тирских девушук – ходить с колчанами и обувать ноги в пурпурные сандалии. Находишься же ты вблизи города Карфагена. Земля эта называется Либией и населена воинственными либийцами. В Карфагене властвует царица Дидона; она, гонимая братом, бежала со своими друзьями, захватив свои богатства, из Тира. из финикийской страны, и выстроила здесь город на земле, купленной ей у либийских вождей. Но скажи мне: кто вы, откуда и куда лежит ваш путь?

Эней все ей рассказал. Тогда богиня сказала им. что в Карфагене примут их дружелюбно, и дала им надежду, что они там увидятся со своими пропавшими сотоварищами – так предзнаменовали птицы, ибо в это самое время двенадцать лебедей, преследуемые орлом, шумя крыльями, опустились на землю. Сказав это, богиня удалилась, приняв снова свой вид – одежда с нее скатилась и воздух наполнился благоуханием амброзии. Тогда Эней, узнав свою мать, воскликнул: «О, мать, моя. зачем печалишь ты меня, принимая такие обманчивые образы? Зачем не могу я подать тебе руку и поговорить с тобою как с матерью?»

Сказав это, он направился с Ахатом к стенам Карфагена[150]. Богиня же скрыла их в облаке, чтобы никто не задержал их на пути.

Взойдя на холм, откуда виден был и город и дворец, Эней несказанно удивлялся громадным постройкам, воротам, улицам, выложенным камнем. Везде кипела шумная деятельность – возводились стены[151], воздвигались бойницы; одни таскали тяжелые камни, другие тесали колонны для украшения театра, в одном месте начали основание нового дома, а в другом рыли гавань.

– О счастливые люди, вы уже созидаете стены вашего города! – воскликнул Эней, глядя на зубчатые стены, и быстрыми шагами пошел между толпившимся народом, никем не замечаемый. Посреди города, в небольшой рощице, воздвигнут был великолепный храм богине Гере. Подойдя к нему, Эней удивился, увидев целый ряд картин, изображавших и геройские битвы, и страдания троянцев.

Радостно ему было, что карфагенцы сочувствуют его народу. Пока он любовался картинами, пришла царица Дидона[152] в сопровождении вооруженных юношей, красотой и станом подобная Афродите. Войдя в притвор храма, царица села на трон и стала судить народ и распределять работы. В это время Эней и Ахат с удивлением и радостью увидели в толпе, окружавшей царицу, своих пропавших товарищей. Они подошли к Дидоне и рассказали ей, что они плыли вместе с Энеем, но корабли их разлучила буря, и просили у нее покровительства и позволения починить их корабли, чтобы можно было плыть в Италию, если царь Эней снова с ними соединится, или, если он погиб, то в Сицилию к царю Ацесту.

Царица милостиво выслушала их просьбу и обещала покровительство и помощь.

– Кто не знает великого Энея, прекрасной Трои и ее печальной судьбы? – сказала она. – Мы живем не так далеко от остального мира, чтобы не слыхать о вашей судьбе, и сердца наши не так жестоки, чтобы не сочувствовать вашей печальной участи. Если хотите ехать в Гесперию или в Сицилию, то я вас отошлю туда, снабдив запасами; если же захотите с нами остаться, то смотрите на мой город, как на свой. Почему Эней не здесь с вами? Я сейчас разошлю надежных людей по всему морскому берегу, чтобы отыскать вашего царя.

Едва она успела сказать это, как облако, скрывавшее Энея и Ахата, рассеялось и герой Илиона предстал, сияя красотой, перед изумленной царицей, Дидона дружески приветствовала его и пригласила вместе со спутниками к себе во дворец, где повелела подготовить богатый пир в честь их прибытия.

Людям же Энея, оставшимся на кораблях, велела отнести разных припасов. Эней же послал поспешно друга своего Ахата за Асканием[153] и за богатыми подарками, которые он спас из разоренной Трои.

Тем временем Афродита, боясь за безопасность Энея у либийцев, обратилась с просьбой к сыну своему Эроту, чтобы он принял вид юного Аскания и, явясь в Карфаген, возжег в сердце Дидоны любовь к Энею. Бог любви охотно согласился и, приняв вид Аскания, которого Афродита между тем перенесла сонного в душистые рощи Италии, отправился с Ахатом в Карфаген.

Придя во дворец, они застали троянцев и знатнейших тирийцев уже за столом. Царица, очарованная прелестным мальчиком, во все время пира не отпускала его от себя и подпала под власть бога любви. Когда среди веселого говора гостей стали разносить кубки и Эней по просьбе Дидоны начал рассказывать о судьбе Трои и своей, в сердце царицы проникла пламенная любовь к герою, и чем больше глядела на него царица, тем сильнее разгоралась страсть в ее груди. Когда поздно ночью кончился пир и все разошлись на покой, единственной мыслью царицы был Эней.

Гера, готовая на все, лишь бы не допустить Энея до Италии, предложила богине Афродите устроить брак Энея с Дидоной. Афродита согласилась, ибо таким образом несчастные странствования сына ее прекратились бы и он приобрел бы богатое государство. Эней был завлечен в сеть богинями; прельщенный прелестями царицы, он забыл о великих обетах, данных его народу, и помышлял разделить с Дидоной власть над Карфагеном. Но Зевс, держащий в руке своей судьбы мира, не захотел, чтобы предначертания судьбы, назначавшие Энееву роду положить в Италии основание всепокоряющему государству, остались неисполненными, и послал с Гермесом приказание Энею поспешно оставить Карфаген и плыть в Италию.

Эней с сокрушенным сердцем повиновался повелению Зевса, приказал тайно подготовить флот и, глухой к молитвам и упрекам Дидоны, отправился в путь. Тогда несчастная, покинутая царица решилась умереть.

По ее приказанию на дворе дворца воздвигли высокий костер; Дидона взошла на него и, когда огонь запылал, мечом пронзила свою измучен ную грудь. И последний, предсмертный взгляд умирающей был обращен в ту сторону, где вдали, едва белея, виднелись паруса, быстро удаляющиеся от Либийских берегов.

3. Путь из Карфагена в Лациум

(Вергилий. Энеида. V–VII, 147)

По отплытии из Карфагена троянцев настигла буря и прибила их корабли к западной оконечности Сицилии, к царству Ацеста. Прошел ровно год тому, как Эней здесь был в первый раз и потерял своего отца, поэтому теперь, в годовщину кончины Анхиса, устроил на могиле его пир и игры в память покойного. Пока мужи и юноши состязались в играх, Гера, через вестницу богов Ириду, велела троянским женам, сидевшим у моря и оплакивавшим Анхиса, сжечь флот троянцев, чтобы положить конец их несчастному странствованию по морям. Троянцы, увидев это, в испуге прибежали к кораблям, но не было человеческой возможности остановить пожар. Тогда Зевс, внимая мольбам Энея, послал сильный дождь и залил огонь. Вследствие этого события Эней оставил в Сицилии всех жен и мужей, негодных к войне и неспособных переносить трудности путешествия, построив им город Ацесту.

Как только корабли были исправлены, Эней снова пустился в море.

Ветер был попутный, волны утихли, и корабли, ведомые кормчим Полинуром, спокойно продолжали путь.

Наступила ночь. Путники предались сладкому сну; бодрствовал только один Полинур, сидя у кормила. Бог сна, приняв образ Форбанта, явился на корабль, сел на корме и обратился к кормчему с такими словами: «Полинур, море само несет корабли; дыхание ветра постоянно и ровно. Можно отдохнуть. Положи свою голову и сомкни свои усталые глаза, а я за тебя буду править кораблем».

Но Полинур не соглашался и, не выпуская кормила из рук, продолжал смотреть на звезды, по ним направляя свой путь. Тогда бог взял ветку, омоченную в усыпительной воде Леты, и окропил веки кормчего. Глаза Полинура стали смыкаться: но едва он заснул, как часть кормы, где он сидел, обрушилась – и Полинур с кормилом в руках упал в море.

Несчастный пробудился, вскрикнул, но тщетно – волны мгновенно поглотили его. Ближайший к этому месту мыс носит имя погибшего.

Иногда Эней заметил, что кормчего нет, то сам заступил на его место и направил корабли к берегам Италии. Пройдя мимо островов сирен, которые некогда завлекали корабли на подводные камни своим волшебным пением, но, исполняя волю судеб, лишили себя жизни после того, как Одиссей безнаказанно проплыл мимо них, троянцы благополучно вошли в пристань города Кумы. Здесь Эней, с помощью сивиллы[154] Деифобии, дочери Главка, спускался в царство теней, чтобы увидаться с отцом Анхисом и вопросить его о будущем.

…В склоне Эвбейской горы зияет пещера, в нее же Сто проходов ведут, и из ста вылетают отверстий, На сто звуча голосов, ответы вещей Сивиллы. 45 Только к порогу они подошли, как вскрикнула дева: «Время судьбу вопрошать! Вот бог! Вот бог!» Восклицала Так перед дверью она и в лице изменялась, бледнея, Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала Чаще, и в сердце вошло исступленье; выше, казалось, 50 Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных, Только лишь бог на нее дохнул, приближаясь. «Ты медлишь, Медлишь, Эней, мольбы вознести? Вдохновенного храма Дверь отворят лишь мольбы!» Так сказала дева – и смолкла.

Из Кум троянцы поплыли на север к острову Каэте, получившему свое название по имени няни Энея, здесь умершей.

Еще севернее лежал остров чародейки Цирцеи. Троянцы ночью поспешно проплыли мимо него и услышали издали ужасный рев львов, медведей, вепрей и волков, в которых чародейка превращала всех несчастных, пристававших к ее острову.

Наконец достигли они устья Тибра, который, извиваясь но лесистому местоположению, впадал в море. Троянцы, выйдя на берег, расположились под тенью деревьев и стали готовить себе простейшие яства – рвали плоды и клали их, за неимением столов, на сухие хлебные лепешки. Не утолив голода плодами, троянцы стали грызть сами лепешки; тогда Асканий, шутя, воскликнул:

– Мы едим наши столы!

Все громко возликовали, услышав эти слова, ибо увидели, как безвредно для них исполнилось грозное предсказание гарпии Целены, и узнали, что наконец достигнута цель их странствования. Эней же радостно воскликнул:

– Привет мой тебе, о земля, назначенная мне судьбою! Хвала вам, пенаты Трои, неизменно сопутствовавшие мне доселе! Вот наше новое отечество!

Затем, украсив чело венком из зеленых веток, Эней обратился, призывая к гению[155], покровителю этой страны, к матери Земле, к рекам и потокам и к самому Зевсу, властителю судеб человека.

Державный Кронион ответствовал троекратным ударом грома и осенил троянцев светло блистающим облаком. Всем стало ясно, что настало наконец желанное время – приступить к основанию стен обетованного города. Все снова сели за яства, наполнили чаши вином и до глубокой ночи пировали и веселили сердца.

Наутро Эней устроил на взморье стан, окружив его для безопасности рвом и валом.

4. Борьба троянцев за новое отечество

(Вергилий. «Энеида». V–VII)

Лациумом – страной, куда пристал Эней, мирно правил престарелый царь Латин, сын Фавна, правнук Сатурна. У царя была единственная дочь Лавиния, руки которой домогались вожди из близких и далеких стран. Красивейшим из ее женихов был Турн, вождь рутулов, из Ардеи, племянник Аматы, матери Лавинии. К нему царица была благосклоннее, чем к другим женихам.

Но различные предзнаменования и предсказание Фавна, которого царь Латин вопрошал об этом, возбраняли брак царевны с туземцем и указывали на другого жениха, который должен был прийти из далекой, чуждой страны и вознести до небес славу их рода. Поэтому, когда Эней на другой день своего прибытия отправил блистательное посольство к царю просить места, где бы троянцы могли поселиться, то царь Латин, побуждаемый предзнаменованиями и предсказаниями, дал троянцам благосклонный ответ и предложил герою Илиона руку своей дочери.

Но ненависть Геры к Энею и троянцам еще не прекратилась. Хотя богиня и знала, что нельзя отвратить предназначенного судьбою брака и утверждения троянского владычества в этой земле, тем не менее хотела по крайней мере отдалить это событие, и пролились потоки крови, прежде чем оно исполнилось. С помощью фурии Аллекто богиня раздражила до бешенства престарелую царицу Амату, противившуюся браку дочери с чужеземцем, и до того воспламенила гневом Турна, что он решился идти губительной войной на троянцев и на царя Латина. Не удовлетворившись этим, богиня поселила раздор между троянцами и подданными Латина по cледующему случаю. Асканий, охотясь на берегах Тибра, убил из лука ручного оленя, вскормленного одним из подданных царя Латина Тиреем.

Олень этот ходил по воле, был утехой детей Тиррея и любимцем всех окрестных жителей. Когда раненое животное дотащилось домой и пало в изнеможении на землю, Тиррей, сыновья его и соседи, дыша злобою и мщением, бросились на Аскания, к которому в это время подоспели на помощь троянские юноши. Произошла жаркая схватка, в которой с обеих сторон пало много людей. По окончании боя, когда латинцы принесли тела своих убитых в город, вспыхнуло восстание.

Царица Амата и женщины, по ее наущению, стали подстрекать народ к вражде и все требовали войны против пришельцев, своевольно и дерзко ворвавшихся в чужую землю. Латин не мог усмирить бури и заперся у себя в доме, предоставив бразды правления супруге своей и волнующемуся народу. Врата храма Януса[156], отпиравшиеся по старому обычаю при начале войны, открыла сама Гера, и вскоре, по призыву Турна, восстала и вооружилась вся страна.

Во главе восстания стоял Турн, молодой, воинственный царь рутулов; с ним был Мезенций, дикий, жестокий царь этрусков[157], изгнанный народом и нашедший со своими приверженцами убежище у Турна. Кроме того, в войске были: Авентин, могучий сын Геркулеса, Катилл и Корас из Тибурта, Цекул из Пренесты, Мессам, Клавз и многие другие герои. Выла тут также и Камилла. героиня – дева из племени волоков, храбра и красива, как юная амазонка.

Увидя, что все кругом поднимают оружие, Эней сильно встревожился сердцем за своих и не мог придумать, как бы имустоять против столь многочисленного врага. Тогда явился ему во сне Тиберин, бог реки, и посоветовал обратиться за помощью к Эвандру, царю Аркадии, поселившемуся на Палатинской горе, где впоследствии был построен Рим, поскольку Эвандр был врагом Турна и Мезенция.

Эней послушался совета речного бога и на другой же день отправился с двумя кораблями вверх по Тибру к Палантинской горе. Эвандр принял его дружелюбно, дал ему в помощь четыреста всадников под предводительством своего сына Палланта и посоветовал отправиться еще за помощью в Этрурию, ибо этруски готовы идти войной на своего тирана Мезенция и ждут только вождя-чужеземца, который был обещан им предсказанием оракула. Эней отослал свои корабли и людей назад в лагерь, а сам с Паллантом и его войском отправился в Этрурию.

Между тем Гера послала Ириду известить Турна об отсутствии Энея и повелела напасть на троянский лагерь.

Троянцы же, исполняя приказание Энея, не вышли из лагеря, а ограничились только тем, что храбро отбивали нападение. Тогда Турн ноны тался сжечь корабли троянцев. поставленные в безопасное место, между рекою и валом, и это удалось бы ему, если бы Зевс чудом не спас корабли. Построены они были из леса, росшего на горе Иде и принадлежавшего матери богов, Кибеле, которой Зевс обещал, что корабли эти будут вечны. Поэтому, когда Турн приблизился с факелом к кораблям, они вдруг сорвались с канатов и погрузились в море, потом вынырнули, как лебеди, и понеслись, подобно нимфам, рассекая грудью волны.

Тогда италийцы с удвоенным мужеством бросились на стан, думая, что теперь они погубят троянцев всех до одного, ибо отрезали им отступление.

Но троянцы опять храбро отбили нападение. К вечеру Турн отступил и окружил стан троянцев сильной стражей с береговой стороны. Всю ночь троянцы стояли, наблюдая на валу и у врат стана, а неприятели их проводили время в питье и играх.

5. Переселение Энея

У одних из ворот троянского стана стояли на страже два друга. Старший из них – Низ – был опытным воином, другой же – Эвриал, едва вышел из детского возраста и был прелестнейшим юношей во всем войске. Когда друзья увидели, что во вражеском стане огни уже погашены и что всех одолел сон, пришла им мысль пробраться тайком через неприятельский стан и отнести Энею известие о положении троянцев. Все вожди и Асканий с радостью приняли их предложение.

Юноши вооружились и под покровом ночной темноты прокрались вдоль рва в стан врага. Воины, отуманенные вином, беспечно спали глубоким сном. Оба троянца убивали сонных врагов одного за другим, пока не показался свет на востоке; тогда они поспешно вышли из стана. Вскоре повстречался им отряд конного войска, посланного Турном из города в стан, и окликнул их. Юноши не отвечали на оклик и бросились в лес, но враги, которым местность была хорошо известна, окружили лес, так что выхода не осталось, а часть войска погналась по кустам за бежавшими. Низ счастливо избежал преследования и скрылся на ниве, поросшей хлебом, но оглянувшись и увидев, что друга его нет с ним, тотчас же поспешил назад.

Отставший Эвриал был уже окружен врагами. Тогда Низ, чтобы спасти друга, притаившись, метнул копье – и один из всадников свалился с лошади. Метнул еще раз – и не стало еще врага. Взбешенный Волсцент, предводитель конницы, бросился на Эвриала, крича:

– Разочтусь я с тобой за обоих!

– Враг твой здесь! – воскликнул Низ. – Пощади невиновного! Мое копье, не его, поразило их обоих.

С этими словами он в отчаянии бросился между Волсцентом и Эвриалом, но не успел от клонить удара – и Эвриал, пораженный мечом врага, упал на землю, поникнув головой. Так падает роскошный, пурпурный цветок, подрезанный острым плугом на ниве; так поникает мак головкой, отяжелевшей от дождя. В злобном отчаянии бросился Низ на окружавших его со всех сторон врагов, горя желанием отомстить за Эвриала, но, наконец, пал, истекая кровью из множества ран, на бездыханный труп своего друга. Головы несчастных юношей, воткнутые на копья врагами, возвестили троянцам о печальном исходе их попытки.

Утром Турн возобновил осаду стана, но так неуспешно, что Пандар и Битий, герои-близнецы, родом с Иды, открыли ворота, у которых стояли на страже, и все троянцы бросились на врагов, привели их в замешательство и произвели сильное кровопролитие. Турн, бывший на другой стороне, подоспел сюда и дал другой оборот битве. Он поразил Бития и произвел такое опустошение в рядах троянцев, что Пандар поспешно захлопнул ворота, забыв, что часть троянцев не успела еще войти и что Турн в стане. Заметив же его, бросился на врага, взбешенный смертью брата, и думал, что Турн уже в его власти. Но Турн и посередине неприятелей не пал духом, сбил с ног нападавшего на него Пандара и стал свирепствовать, как тигр, попавший в овчарню. Избив множество народа, он кинулся наконец с окровавленным оружием в руках в Тибр, протекавший по одной из сторон стана, и переплыл к своим друзьям.

Эней между тем заключил союз с этрусками и шел с многочисленным их войском на кораблях к своему стану. По дороге встретил он морских нимф – в них Зевс превратил корабли Энея, – которые возвестили ему о бедственном положении троянцев. Эней ускорил путь. Едва лишь они высадились на берег, как завязалась жаркая битва, в которой, кроме Энея отличался еще Паллант, сын Эвандра, но под конец и он пал от руки Турна. Горя желанием отомстить за друга, Эней с удвоенной яростью бросается на врага и обращает его в бегство с помощью Аскания, сделавшего в то же время вылазку из стана. В бою этом Турн нашел бы неминуемо смерть свою, если бы встретился лицом к лицу с Энеем.

Но богиня Гера, покровительница Турна, вывела его из битвы, заставив его преследовать созданный ею призрак Энея, бегущий к морю. Когда призрак вошел на корабль и Турн бросился за ним туда же, богиня тотчас же оборвала причальный канат и направила корабль со своим любимцем к берегу Ардеи. Жестокий же Мезенций и сын его Клавз погибли[158] в этом бою от руки Энея.

После этого заключено было перемирие, чтобы предать земле тела убитых. Тело Палланта Эней послал к отцу его, престарелому Эвандру. В то время как большинство народа и царь Латин говорили о мире, а немногие – в том числе Турн – противились этому, Эней окружил город своими отрядами. Конница шла со стороны равнины, а пехота, предводимая самим Энеем, шла со стороны гор. Турн устроил засаду на пути Энея, а против конницы послал Камиллу и Мессама. Между конными войсками произошла жаркая схватка. Камилла оказывала чудеса храбрости, но пала пораженная копьем Аррунса. Покровительница ее, богиня Артемида, отомстила за смерть ее, послав на поле битвы нимфу Опис, которая стрелой пронзила грудь Аррунса. Пораженные смертью Камиллы, рутулы обратились в бегство.

Когда весть об этом дошла до Турна, он бросил засаду и поспешил со своим войском на помощь бежавшим.

Это дало возможность Энею беспрепятственно пройти ущельем и выйти на равнину. Под стенами города произошел бы ужасный бой, если бы наступающая ночь не разделила сражающихся. Оба войска укрепились в окопах.

На следующий день Турн, видя упадок духа латинцев, согласился принять вызов Энея на единоборство, и сделаны были все приготовления к нему, несмотря на то, что царь Латин и царица Амата были против этого.

Отмерили место для боя, принесли обычные жертвы богам и обговорили условия, скрепив их клятвой. Решено было, что если победит Турн, то троянцы переселяются к Эвандру и не вступают в войну с латинцами никогда; если же победит Эней, то получает в супруги Лавинию и оба народа – троянцы и латинцы – вступают в союз, но власть остается пока в руках Латина. Юнона между тем послала сестру Турна, нимфу Ютурну[159], чтобы она преисполнила сердца рутульских юношей заботой об их царе и побуждала бы их нарушить договор. Вследствие этого рутулы внезапно начали нападать на войско Энея: произошла общая схватка, н которой сам Эней был тяжело ранен стрелой. Он удалился, но тотчас же был исцелен Афродитой и снова вернулся на поле сражения. Ютурна в страхе за жизнь брата вскочила в его колесницу, приняв вид возницы Метиска, и возила брата по тем местам поля сражения, где не было Энея.

А он, утомившись искать Турна, взял храбрейших из своего войска и отправился, по совету матери, к городу Лавренту, чтобы истребить его огнем и мечом и тем наказать врагов за нарушение договора. В городе произошло ужасное смятение; одни просили мира, другие бежали к воинским станам, для обороны; тут и там летали стрелы, и некоторые дома и башни, подожженные троянцами, стали загораться. Престарелую царицу, смотревшую с кровли дома своего на битву, охватило дикое отчаяние. Она думала, что Турн, вовлеченный ею в войну, убит и, считая себя виновной в его смерти, решилась умереть.

Она разорвала пурпурное свое покрывало и повесилась в своем собственном доме.

Весь город огласился криками и стенаниями, когда разнеслась весть о смерти царицы. Турн же, слыша эти крики, видя башню, им самим построенную для защиты города, горящей и, получив известие о происшедшем, не позволил сестре, которую давно уже узнал, удерживать себя далее и поспешил сквозь толпы неприятелей к городу, ища Энея, чтобы положить конец всему единоборством с ним. Скоро герои сошлись.

Метнув безуспешно один в другого копья, они яростно бросились с мечами друг на друга. Удары сыпались один за другим, пока, наконец, меч Турна не разлетелся начетверо, ударившись о броню Энея, скованную Гефестом. Турн бежал, делая круги по равнине и натыкаясь то на стены города, то на троянцев. Никто из рутулов не мог подать ему другого меча. Копье же Энея, которое он метнул в Турна, вонзилось в корень дикой маслины, посвященной Фавну. Эней старался его вытащить, желая поразить им врага издали, ибо догнать его не мог, но тщетно.

Ютурна в это время в образе Метиска подошла к брату и вручила ему меч; Афродита также не оставила сына без помощи, явилась невидимо и освободила копье из корня маслины.

Один с мечом, другой с копьем – оба героя снова мужественно выступили друг против друга. Но участь Турна уже была решена на Олимпе. Зевс вселил страх и ужас в грудь героя – и не стало его прежней силы. Эней был уже близко; Турн схватился за тяжелый камень, желая им метнуть во врага, но едва в состоянии был поднять его и с трепетным сердцем ожидал взмаха копья противника.

Как вихрь просвистело копье Энея, пробило и щит, и панцирь и вонзилось глубоко в бедро врага. Подкосились ноги Турна; он пал на колени и, малодушно простирая руку к победителю, воскликнул:

– Заслужил я это. Пощады не прошу – пользуйся своим счастьем! Но если тебя может тронуть горе моего старика-отца, то сжалься над ним и возврати ему меня, если не живого, то труп мой. Я побежден и сдаюсь тебе. Лавиния – твоя. Не простирай далее своего гнева!

Сердце Энея склонилось уже к жалости, но вдруг он увидел на плече Турна перевязь Палланта. Воспоминание о кровавой кончине его любимого друга снова наполнило злобой сердце Энея, и он яростно вонзил меч в грудь врага.

По смерти Турна царь Латин охотно отдал Энею руку дочери, и латинцы и троянцы соединились в один народ. Эней построил себе близ Тибра город и назвал его в честь супруги – Лавинией. Через тридцать лет после основания Лавинии Асканий основал город Альба Лонгу. Триста лет спустя Ромул и Рем, из рода Аскания, основали Рим, которому назначено было владычествовать над миром.

6. Ромул и Рем

(По Титу Ливию «История Рима от основания города» 2-11)

После этого рутулы, отчаявшись, прибегли к защите могущественных тогда этрусков, которые с самого начала совсем не рады были рождению нового государства, а теперь решили, что оно возвышается намного быстрее, чем то допускает безопасность соседей, и охотно объединились с рутулами в военном союзе.

Перед угрозой такой войны Эней, чтобы расположить к себе латинов и чтобы не только права были для всех едиными, но и имя, нарек оба своих народа латинами. С той поры латины не уступали троянцам ни в рвении, ни в преданности царю Энею. Полагаясь на такое воодушевление двух народов, с каждым днем все более сживавшихся друг с другом, Эней пренебрег могуществом Этрурии, чьей славой тогда полнилась и суша, и даже море вдоль всей Италии от Альп до Сицилийского пролива, и, хотя мог найти защиту в городских стенах, выстроил войско к бою.

Сражение было удачным для латинов, для Энея же оно стало последним из земных дел. Похоронен он над рекою Нумиком; его называют Юпитером Родоначальником.

Сын Энея, Асканий, был ко времени его кончины еще мал для власти, однако власть эта оставалась неприкосновенной и ждала его, пока он не возмужал: все это время латинскую державу – отцовское и дедовское наследие – хранила для мальчика женщина: таково было дарование Лавинии. Асканий, где бы ни был он рожден и кто б ни была его мать (достоверно известно лишь, что он был сыном Энея), видя чрезмерную многолюдность Лавиния, оставил матери – или мачехе – уже цветущий и преуспевающий по тем временам город, а сам основал у подножья Альбанской горы другой, протянувшийся вдоль хребта и оттого называемый Альбой Лонгой.

Между основанием Лавиния и выведением поселенцев в Альбу прошло около тридцати лет. А силы латинов возросли настолько – особенно после разгрома этрусков, – что даже по смерти Энея, даже когда правила женщина и начинал привыкать к царству мальчик, никто – ни царь Мезенций с этрусками, ни другой какой-нибудь сосед – не осмеливался начать войну. Границей меж этрусками и латинами, согласно условиям мира, должна была быть река Альбула, которую ныне зовут Тибром. Спустя несколько поколений дал этой реке имя, вошедшее в общее употребление сын Капета Тиберин, который утонул при переправе через Альбулу.

Затем царем был Агриппа, сын Тиберина, после Агриппы царствовал Ромул Сильвий, унаследовавший власть от отца. Пораженный молнией, он оставил наследником Авентина. Тот был похоронен на холме, который ныне составляет часть города Рима, и передал этому холму свое имя. Потом царствовал Прока. От него родились Нумитор и Амулий; Нумитору, старшему, отец завещал старинное царство рода Сильвиев. Но сила одержала верх над отцовской волей и над уважением к старшинству: оттеснив брата, воцарился Амулий. К преступлению прибавляя преступление, он истребил мужское потомство брата, а дочь его, Рею Сильвию, под почетным предлогом – избрав в весталки – обрек на вечное девство[160].

Но судьба предопределила зарождение великого города и основание величайшей империи в мире.

Однажды весталка Рея пошла в рощу за водой для храма, но встретила там волка и в испуге скрылась в пещеру. Вместе с тем погасло солнце, воцарилась темнота и в пещере ей предстал бог Марс[161]. Девушка не могла ему сопротивляться и зачала. Когда родилось у нее двое близнецов, Веста разгневалась, алтарь ее задрожал и огонь покрылся золой – налицо было преступление против богини. Напрасно Рея уверяла, что стала жертвой насилия и что отцом детей был сам Марс – то ли веря в это сама, то ли потому, что прегрешенье, виновник которому бог, – меньшее бесчестье. Однако ни боги, ни люди не защитили ни ее самое, ни ее потомство от царской жестокости. Жрица в оковах была отдана под стражу, детей царь Амулий приказал бросить в реку, а вместе с детьми утопить и весталку, нарушившую обет целомудрия.

Но бог реки Тибра сжалился над Реей и сделал ее своей женой, а корыто с детьми было отнесено волнами на луг, залитый разлившейся рекой, и когда река вошла в берега, пристало к берегу – там, где теперь Руминальская смоковница (раньше, говорят, она называлась Ромуловой).

Пустынны и безлюдны были тогда эти места. Рассказывают, что, когда вода схлынула, оставив лоток с детьми на суше, волчица с соседних холмов, бежавшая к водопою, повернула на детский плач. Пригнувшись к младенцам, она дала им свои сосцы и была до того ласкова, что стала облизывать детей языком. Затем волчица перенесла подкинутых младенцев в пещеру и накормила своим молоком. В пещере волчицы прошли первые дни их детства: волчица исполняла по отношению к ним обязанности матери, дятел и чибис приносили им пищу и оберегали от всякой беды. Однажды на это место пришли пастухи: волчица убежала и дети достались царскому пастуху Фавстулу, который с женой своей Аккой Ларенцией, взялся воспитать их; один из близнецов был назван Ромулом, другой – Ремом.

Фавстул принес детей к себе и передал на воспитание своей жене Ларенции. С этих пор началась пастушеская жизнь Ромула и Рема; рожденные и воспитанные пастухами, близнецы, лишь только подросли, стали, не пренебрегая и работой в хлевах или при стаде, охотиться по лесам. Они построили себе на соседнем холме соломенные хижины (casa Romuli существовала на Палатине и Капитолии еще при Августе) и пасли свои стада.

Среди своих сверстников они отличались мужеством, умом, красотой и благородством, обличавшими их высокое происхождение. Окрепнув в этих занятьях и телом и духом, они не только травили зверей, но нападали и на разбойников, нагруженных добычей, а захваченное делили между пастухами, с которыми разделяли труды и потехи; и со дня на день шайка юношей все росла. Предание говорит, что уже тогда на Палатинском холме справляли просуществовавшее до самой эпохи принятия христианства.

Здесь некогда аркадянин Евандр[162], намного ранее владевший этими местами, завел принесенный из Аркадии ежегодный обряд, чтобы юноши бегали нагими, озорством и забавами чествуя Ликейского Пана, которого римляне позднее стали называть Инуем, а само празднество назвали Луперкалиями[163].

Этот обычай был известен всем, и разбойники, обозленные потерей добычи, подстерегали юношей, увлеченных праздничной игрой: Ромул отбился силой, Рема же разбойники схватили, а схватив, передали царю Амулию, сами выступив обвинителями. Винили братьев прежде всего в том, что они делали набеги на земли царского брата, отстраненного им от царства Нумитора и с шайкой молодых сообщников, словно враги, угоняли оттуда скот. Так Рема передали они Нумитору для казни.

Фавстул и с самого начала подозревал, что в его доме воспитывается царское потомство, ибо знал о выброшенных по царскому приказу младенцах, а подобрал он детей как раз в ту самую пору; но он не хотел прежде времени открывать эти обстоятельства – разве что при случае или по необходимости. Необходимость явилась первой, и вот, принуждаемый страхом, он все открыл Ромулу. Случилось так, что и до Нумитора, державшего Рема под стражей, дошли слухи о братьях-близнецах, он задумался о возрасте братьев, об их природе, отнюдь не простонародной и не рабской, и его душу смутило воспоминанье о внуках.

К той же мысли привели Нумитора расспросы, и он уже был недалек от того, чтобы признать Рема. Так замыкается кольцо вокруг царя. Ромул не собирает своей шайки – для открытого столкновения силы не были равны, – но, назначив время, велит всем своим друзьям (квинктилиям) прийти к царскому дому – каждому иной дорогой – и нападает на царя Амулия. Так был убит царь Амулий.

При первых признаках смятения Нумитор, твердя, что враги, мол, ворвались в город и напали на царский дом, увел всех мужчин Альбы в крепость, которую-де надо занять и удерживать оружьем; но потом, увидав, что кровопролитие уже свершилось, а юноши приближаются к нему с приветствиями, тут же Нумитор созывает народ и объявляет всем о совершенных против него преступлениях брата, который будучи младше него по возрасту, прибрал к рукам власть. Затем он возвестил всем о происхождении внуков – как и кем были они рождены, как воспитаны, как узнаны. Затем он объявил народу об убийстве тирана и заявил о себе как о зачинщике всего дела. Царственные юноши также явились со всем отрядом на эту сходку и приветствовали деда, называя его царем; единодушный отклик толпы закрепил за ним имя и власть царя.

Когда Нумитор получил таким образом Альбанское царство, Ромула и Рема охватило желание основать город в тех самых местах, где они были брошены и воспитаны. У альбанцев и латинов было много лишнего народу, и, если сюда прибавить пастухов, всякий легко мог себе представить, что мала для всех будет Альба, мал будет и Лавиний в сравнении с тем городом, который предстояло основать. Но в эти замыслы вмешалось наследственное зло, жажда царской власти и отсюда пошла недостойная распря, родившаяся из вполне мирного начала.

Братья Ромул и Рем были не согласны насчет того, чьим именем назвать город и какое место избрать для поселения – Палатин, за который стоял Ромул, или Авентин, который предпочитал Рем. Дело осложнялось тем, что братья были близнецами, поэтому различие в летах не могло дать преимущества ни одному из них. Поэтому договорились они, чтобы боги, под чьим покровительством находились те места, птичьим знаменьем[164] указали, кому наречь своим именем город, кому править новым государством, Ромул местом наблюдения за птицами избрал Палатин, а Рем – Авентин.

Рему, как передают, первому явилось знаменье – шесть коршунов, – и о знамении уже возвестили – и тогда Рем распорядился начинать возводить стены будущего города. Но в это время и перед Ромулом взлетели коршуны – вдвое большим числом.

Каждого из братьев толпа приверженцев провозгласила царем; одни придавали больше значения первенству, другие – числу птиц. Началась перебранка, и взаимное озлобление привело к кровопролитию – Рем в насмешку над братом перескочил через новые стены и Ромул в гневе убил его, воскликнув при этом: «Так да погибнет всякий, кто перескочит через мои стены».

Так единственным властителем остался Ромул, и вновь основанный город[165] получил название от имени своего основателя. Прежде всего Ромул укрепил Палатинский холм, где был воспитан. Жертвы всем богам он принес по альбанскому обряду, только Геркулесу – по греческому, как установлено было Евандром.

Сохранилась память о том, что в этих местах Геркулес, убив Гериона, вел его дивных видом быков и здесь, возле Тибра, через который перебрался вплавь, гоня перед собою стадо, на обильном травою лугу – чтобы отдых и тучный корм восстановили силы животных – прилег и сам, усталый с дороги.

Когда же сморил его сон, здешний пастух, по имени Как, буйный силач, пленившись красотою быков, захотел отнять эту добычу. Но, загони он быков в пещеру, следы сами привели бы туда хозяина, и поэтому Как, выбрав самых прекрасных, оттащил их в пещеру задом наперед, за хвосты. Геркулес проснулся на заре, пересчитал взглядом стадо и, убедившись, что счет неполон, направился к ближней пещере поглядеть, не ведут ли случайно следы туда. И когда он увидел, что все следы обращены в противоположную сторону и больше никуда не ведут, то в смущенье и замешательстве погнал стадо прочь от враждебного места. Но иные из коров, которых он уводил, замычали, как это бывает нередко, в тоске по остающимся, и тут ответный зов запертых в пещере животных заставил Геркулеса вернуться. Как попытался было силой преградить ему путь, но, пораженный дубиною, свалился и умер, тщетно призывая пастухов на помощь.

В ту пору Евандр, изгнанник из Пелопоннеса, правил этими местами – скорее как человек с весом, нежели как властитель; уважением к себе он был обязан чудесному искусству письма, новому для людей, незнакомых с науками, и еще более – вере в божественность его матери, Карменты, чьему прорицательскому дару дивились до прихода Сивиллы в Италию тамошние племена. Этого Евандра и привлекло сюда волнение пастухов, собравшихся вокруг пришельца, обвиняемого в явном убийстве. Евандр, выслушав рассказ о проступке и о причинах проступка и видя, что стоящий перед ними несколько выше человеческого роста, да и осанкой величественней, спрашивает, кто он таков; услышав же в ответ его имя, чей он сын и откуда родом, говорит:

– Геркулес, сын Юпитера, здравствуй! Моя мать, истинно прорицающая волю богов, возвестила мне, что ты пополнишь число небожителей и что тебе здесь будет посвящен алтарь, который когда-нибудь самый могущественный на земле народ назовет Великим и станет почитать по заведенному тобой обряду.

Геркулес, подавая руку, сказал, что принимает пророчество и исполнит веление судьбы – сложит и освятит алтарь. Тогда-то впервые и принесли жертву Геркулесу, взяв из стада отборную корову, а к служению и пиршеству призвали семьи Потициев и Пинариев, самые знатные в тех местах.

Случилось так, что Петиции были на месте вовремя и внутренности были предложены им, а Пинарии явились к остаткам пиршества, когда внутренности были уже съедены. С тех пор повелось, чтобы Пинарии, покуда существовал их род, не ели внутренностей жертвы. Петиции, выученные Евандром, были жрецами этого священнодействия на протяжении многих поколений – покуда весь род их не вымер, передав священное служение общественным рабам. Это единственный чужеземный обряд, который перенял Ромул, уже в ту пору ревностный почитатель бессмертия, порожденного доблестью, к какому вела его судьба.

Воздав должное богам, Ромул созвал толпу на собрание и дал ей законы, – ничем, кроме законов, он не мог сплотить толпу людей в единый народ.

Понимая, что для неотесанного люда законы его будут святы лишь тогда, когда сам он внешними знаками власти внушит почтенье к себе, Ромул стал и во всем прочем держаться более важно и, главное, завел себе двенадцать ликторов[166].

Иные полагают, что число это отвечает числу птиц, возвестивших ему царскую власть, для меня же убедительны суждения тех, кто считает, что и весь этот род прислужников, и само их число происходят от соседей-этрусков, у которых заимствованы и курульное кресло, и окаймленная тога[167]. А у этрусков так повелось оттого, что каждый из двенадцати городов, сообща избиравших царя, давал ему по одному ликтору.

7. Похищение сабинянок

Город Рим между тем рос, занимая укреплениями все новые места, так как укрепляли город в расчете скорее на будущее многолюдство, чем сообразно тогдашнему числу жителей. А потом, чтобы огромный город не пустовал, Ромул воспользовался старой хитростью основателей городов (созывая темный и низкого происхождения люд, они измышляли, будто это потомство самой земли) и открыл убежище в том месте, которое позже было торжественно огорожено[168],– по левую руку от спуска меж двумя рощами. Туда от соседних народов сбежались все жаждущие перемен – свободные и рабы без разбора, – и тем была заложена первая основа великой мощи. Когда о силах тревожиться было уже нечего, Ромул сообщил силе мудрость и учредил сенат, избрав сто старейшин, – потому ли, что в большем числе не было нужды, потому ли, что всего-то набралось сто человек, которых можно было избрать в отцы. Отцами их прозвали, разумеется, по оказанной чести, потомство их получило имя «патрициев».

Вскоре Рим стал уже так силен, что мог бы как равный воевать с любым из соседних городов, но срок этому могуществу был человеческий век, потому что женщин было мало и на потомство в родном городе римляне надеяться не могли, а брачных связей с соседями не существовало. Тогда, посовещавшись с отцами, Ромул разослал по окрестным племенам послов – просить для нового народа союза и соглашения о браках: ведь города, мол, как все прочее, родятся из самого низменного, а потом уж те, кому подмогой собственная доблесть и боги, достигают великой силы и великой славы; римляне хорошо знают, что не без помощи богов родился их город и доблестью скуден не будет, – так пусть не гнушаются люди с людьми мешать свою кровь и род.

Эти посольства нигде не нашли благосклонного приема – так велико было презренье соседей и вместе с тем их боязнь за себя и своих потомков ввиду великой силы, которая среди них поднималась. И почти все, отпуская послов, спрашивали, отчего не откроют римляне убежище и для женщин: вот и было бы им супружество как раз под пару. Римляне были тяжко оскорблены, и дело явно клонилось к насилию.

Чтобы выбрать время и место поудобнее, Ромул, затаив обиду, принимается усердно готовить торжественные игры в честь Нептуна Конного[169], которые называет Консуалиями.

Потом он приказывает известить об играх соседей, и всё, чем только умели или могли в те времена придать зрелищу великолепья, пускается в ход, чтобы об их играх говорили и с нетерпением их ожидали.

На праздник собралось много народу, даже просто из желания посмотреть новый город, – в особенности все ближайшие соседи: ценинцы, крустуминцы, антемняне. Все многочисленное племя сабинян явилось с детьми и женами. Их гостеприимно приглашали в дома, и они, рассмотрев расположение города, стены, многочисленные здания, удивлялись, как быстро выросло римское государство. А когда подошло время игр, которые заняли собою все помыслы и взоры, тут-то, как было условлено, и случилось насилие: по данному знаку римские юноши бросились похищать девиц. Большей частью хватали они женщин без разбора, какая кому попадется, но иных, особо красивых, предназначенных виднейшим из отцов, приносили в дома простолюдины, которым это было поручено.

Одну из девиц, самую красивую и привлекательную, похитили, как рассказывают, люди некоего Талассия, и многие спрашивали, кому ее несут, а те, опасаясь насилия, то и дело выкрикивали, что несут ее Талассию; отсюда и происходит этот свадебный возглас[170].

Страх положил играм конец, родители девиц бежали в горе, проклиная преступников, поправших закон гостеприимства, и взывая к богам, на чьи празднества их коварно заманили. И у похищенных не слабее было отчаянье, не меньше негодование. Но сам Ромул обращался к каждой в отдельности и объяснял, что всему виной высокомерие их отцов, которые отказали соседям в брачных связях; что они будут в законном браке, общим с мужьями будет у них имущество, гражданство и – что всего дороже роду людскому – дети; пусть лишь смягчат свой гнев и тем, кому жребий отдал их тела, отдадут души. Со временем из обиды часто родится привязанность, а мужья у них будут тем лучшие, что каждый будет стараться не только исполнить свои обязанности, но и успокоить тоску жены по родителям и отечеству.

Присоединялись к таким речам и вкрадчивые уговоры мужчин, извинявших свой поступок любовью и страстью, а на женскую природу это действует всего сильнее.

Похищенные уже совсем было смягчились, а в это самое время их родители, облачившись в скорбные одежды, сеяли смятение в городах слезами и сетованиями. И не только дома звучал их ропот, но отовсюду собирались они к Титу Тацию, царю сабинян; к нему же стекались и посольства, потому что имя Тация было в тех краях самым громким.

Тяжесть обиды немалой долей ложилась на ценинцев, крустуминцев, антемнян. Этим трем народам казалось, что Таций с сабинянами слишком медлительны, и они стали готовить войну сами. Однако перед пылом и гневом ценинцев недостаточно расторопны были даже крустуминцы с антемнянами, и ценинский народ напал на римские земли в одиночку. Беспорядочно разоряя поля, на пути встретили они Ромула с войском, который легко доказал им в сражении, что без силы гнев тщетен, – войско ценинцев он обратил в беспорядочное бегство, беглецов преследовал, царя убил в схватке и снял с него доспехи. Умертвив неприятельского вождя, Ромул первым же натиском взял его город.

Возвратившись с победоносным войском, Ромул, великий не только подвигами, но и – не в меньшей мере – умением их показать, взошел на Капитолий, неся доспехи убитого неприятельского вождя, развешенные на остове, нарочно для того изготовленном, и положил их у священного для пастухов дуба; делая это приношение, он тут же определил место для храма Юпитера и к имени бога прибавил прозвание:

– Юпитер Феретрийский[171], – сказал он, – я, Ромул, победоносный царь, приношу тебе царское это оружье и посвящаю тебе храм в пределах, которые только что мысленно обозначил; да станет он вместилищем для тучных доспехов, какие будут приносить вслед за мной, первым, потомки, убивая неприятельских царей и вождей.

Таково происхождение самого древнего в Риме храма. Боги судили, чтобы речи основателя храма, назначившего потомкам приносить туда доспехи, не оказались напрасными, а слава, сопряженная с таким приношеньем, не была обесценена многочисленностью ее стяжавших. Лишь два раза впоследствии на протяжении стольких лет и стольких войн добыты были тучные доспехи – так редко приносила удача это отличие.

8. Продолжение войн Ромула и его кончина

Пока римляне заняты всем этим, в их пределы пользуясь случаем и отсутствием защитников вторглось войско антемнян. Но быстро выведенный и против них римский легион[172] застигает их в полях, по которым они разбрелись. Первым же ударом, первым же криком враги были рассеяны, их город взят; и тут, когда Ромул праздновал двойную победу, его супруга Герсилия, сдавшись на мольбы похищенных, просит даровать их родителям пощаду и гражданство: тогда государство может быть сплочено согласием.

Ромул охотно уступил. Затем он двинулся против крустуминцев, которые также открыли военные действия. Там было еще меньше дела, потому что чужие неудачи уже сломили их мужество. В оба места были выведены поселения; в Крустумерию – ради плодородия тамошней земли – охотников нашлось больше. Оттуда тоже многие переселились в Рим, главным образом родители и близкие похищенных женщин.

Война с сабинянами пришла последней и оказалась самой тяжелой, так как они во всех своих действиях не поддались ни гневу, ни страсти и не грозились, прежде чем нанести удар. Расчет был дополнен коварством.

Начальником над римской крепостью был Спурий Тарпей. Случилось так, что сабинский царь Таций подкупил золотом его дочь, деву-весталку, чтобы она впустила воинов в крепость (случилось это, когда она вышла за стену за водой для священнодействий). Сабиняне, которых она впустила, умертвили ее, завалив щитами, – то ли, чтобы думали, будто крепость взята силой, то ли ради примера на будущее, чтобы никто и никогда не был верен предателю. Рассказывают, что сабиняне носили на левой руке золотые, хорошего веса браслеты и богатые перстни с камнями, и девица выговорила для себя то, что у них на левой руке, а они и ее вместо золота завалили щитами. Некоторые утверждают, будто, прося у сабинян то, что у них на левой руке, она действительно хотела оставить их без щитов, но была заподозрена в коварстве и умерщвлена тем, что причиталось ей как награда[173].

Сабиняне удерживали захваченную крепость и на другой день, когда римское войско выстроилось на поле меж Палатинским и Капитолийским холмами, и на равнину спустились лишь после того, как римляне, подстрекаемые гневом и желанием вернуть крепость, пошли снизу на приступ.

С обеих сторон вожди торопили битву: с сабинской – Меттий Курций, с римской – Гостий Гостилий. Невзирая на невыгоды местности, Гостий без страха и устали бился в первых рядах, одушевляя своих. Как только он упал, строй римлян тут же подался, и они в беспорядке кинулись к старым воротам Палатина.

Ромул, и сам влекомый толпою бегущих, поднял к небу свой щит и меч и произнес:

– Юпитер, повинуясь твоим знамениям, здесь, на Палатине, заложил я первые камни города. Но сабиняне ценой преступления завладели крепостью, теперь они с оружием в руках стремятся сюда и уже миновать середину должны. Но хотя бы отсюда, отец богов и людей, отрази ты врага, освободи римлян от страха, останови постыдное бегство! А я обещаю тебе здесь храм Юпитера Становителя, который для потомков будет напоминаньем о том, как быстрою твоею помощью был спасен Рим.

Вознеся эту мольбу, Ромул, как будто почувствовав, что его молитва услышана, возгласил:

– Здесь, римляне, Юпитер Всеблагой Величайший повелевает вам остановиться и возобновить сражение!

Римляне останавливаются, словно услышав повеленье с небес; сам Ромул поспешил к передовым.

С сабинской стороны первым спустился Меттий Курций и рассеял потерявших строй римлян по всему форуму. Теперь он был уже недалеко от ворот Палатина и громко кричал:

– Мы победили вероломных хозяев, малодушных противников: пусть знают теперь, что одно дело похищать девиц и совсем другое – биться с мужами.

Пока он так похвалялся, на него налетел Ромул с горсткой самых дерзких юношей. Меттий тогда как раз был на коне – тем легче оказалось обратить его вспять. Римляне пускаются следом, и все римское войско, воспламененное храбростью своего царя, рассеивает противника.

Конь Меттия, испуганный шумом погони, понес, и сам Меттий провалился в болото – опасность, грозившая столь великому воину, отвлекла все вниманье сабинян. Вскоре ободряющие знаки и крики своих и сочувствие толпы придали Меттию духу, и он выбрался. Посреди долины, разделяющей два холма, римляне и сабиняне вновь сошлись в бою. Но перевес оставался за римлянами.

Тут сабинские женщины, из-за которых и началась война, распустив волосы и разорвав одежды, позабыв в беде женский страх, отважно бросились прямо под копья и стрелы наперерез бойцам, чтобы разнять два строя, унять гнев враждующих, обращаясь с мольбою то к отцам, то к мужьям: пусть не пятнают они – тести и зятья – себя нечестиво пролитою кровью, не оскверняют отцеубийством потомство своих дочерей и жен.

– Если вы стыдитесь свойства между собой, если брачный союз вам претит, на нас обратите свой гнев: мы – причина войны, причина ран и гибели наших мужей и отцов; лучше умрем, чем останемся жить без одних иль других, вдовами или сиротами.

Этим поступком растроганы были не только воины, но и вожди; все вдруг смолкло и замерло. Потом вожди вышли, чтобы заключить договор, и не просто примирились, но из двух государств составили одно.

Царствовать решили сообща, средоточием всей власти сделали Рим. Так город удвоился, а чтобы не обидно было и сабинянам, по их городу Курам граждане, которые происходили из племени сабинян, получали название «квиритов»[174]. В память об этой битве место, где Курциев конь, выбравшись из болота, ступил на твердое дно, прозвано Курциевым озером.

Война, столь горестная, кончилась вдруг радостным миром, и оттого сабинянки стали еще дороже мужьям и родителям, а прежде всех – самому Ромулу, и когда он стал делить народ на тридцать курий[175], то дал он этим куриям имена сабинских женщин. Без сомнения, их было гораздо больше тридцати, и по старшинству ли были выбраны из них те, кто передал куриям свои имена, по достоинству ли, собственному либо мужей, или по жребию, об этом преданье молчит. В ту же пору были составлены и три центурии всадников[176]: Рамны, названные так по Ромулу, Тиции – по Титу Тацию, и Луцеры, чье имя, как и происхождение, остается темным. Оба царя правили не только совместно, но и в согласии.

* * *

Несколько лет спустя родственники царя Тация обидели лаврентских послов, а когда лаврентяне стали искать управы законным порядком, как принято между народами, пристрастие Тация к близким и их мольбы взяли верх. Тем самым он обратил возмездие на себя, и, когда явился в Лавиний на ежегодное жертвоприношение, был там убит толпой. Ромул, как рассказывают, перенес случившееся легче, нежели подобало, – то ли оттого, что меж царями товарищество ненадежно, то ли считая убийство небеспричинным. Поэтому от войны он воздержался, а чтобы оскорбленье послов и убийство царя не остались без искупления, договор меж двумя городами, Римом и Лавинием, был заключен заново.

Так, сверх чаянья был сохранен мир с лаврентянами, но началась другая война, много ближе, почти у самых городских ворот.

Фиденяне решили, что в слишком близком с ними соседстве растет великая сила, и поторопились открыть военные действия, прежде чем она достигнет той несокрушимости, какую позволяло провидеть будущее. Выслав вперед вооруженную молодежь, они разоряют поля меж Римом и Фиденами, затем сворачивают влево, так как вправо не пускал Тибр, и продолжают грабить, наводя немалый страх на сельских жителей. Внезапное смятение, с полей перекинувшееся в город, возвестило о войне.

Ромул в тревоге – ведь война в такой близости к городу не могла терпеть промедления – вывел войско и стал лагерем в одной миле от Фиден.

Оставив в лагере небольшой отряд, он выступил со всем войском, части воинов приказал засесть в скрытном месте – благо окрестность поросла густым кустарником, – сам же с большею частью войска и всей конницей двинулся дальше и, подскакавши почти к самым воротам, устрашающим шумом затеянной схватки выманил неприятеля, чего и добивался. Та же конная схватка дала вполне правдоподобный повод к притворному бегству.

И вот конница будто бы не решается в страхе, что выбрать, бой или бегство, пехота тоже подается назад, как вдруг ворота распахиваются и высыпают враги; они нападают на строй римлян и преследуют их по пятам, пылом погони увлекаемые к месту засады.

Оттуда внезапно появляются римляне и нападают на вражеский строй сбоку; страху фиденянам добавляют и двинувшиеся из лагеря знамена отряда, который был там оставлен. Устрашенный грозящей с разных сторон опасностью, неприятель обратился в бегство, едва ли не прежде, чем Ромул и его всадники успели натянуть поводья и повернуть коней. И куда беспорядочнее, чем недавние притворные беглецы, прежние преследователи в уже настоящем бегстве устремились к городу. Но оторваться от врага фиденянам не удалось: на плечах противника, как бы единым с ним отрядом, ворвались римляне в город прежде, чем затворились ворота.

* * *

С фиденян зараза войны перекинулась на родственных им (они ведь тоже были этруски) вейян, которых беспокоила и самая близость Рима, если бы римское оружие оказалось направленным против всех соседей. Вейяне сделали набег на римские пределы, скорее грабительский, чем по правилам войны. Не разбив лагеря, не дожидаясь войска противника, они ушли назад в Вейи, унося добычу с полей. Римляне, напротив, не обнаружив противника в своих землях, перешли Тибр в полной готовности к решительному сражению.

Вейяне, узнав, что те становятся лагерем и пойдут на их город, выступили навстречу, предпочитая решить дело в открытом бою, нежели оказаться в осаде и отстаивать свои кровли и стены. На этот раз никакая хитрость силе не помогала – одною лишь храбростью испытанного войска одержал римский царь победу; обращенного в бегство врага он преследовал вплоть до городских укреплений, но от города, надежно защищенного и стенами, и самим расположением, отступил. На возвратном пути Ромул разорял вражеские земли больше в отместку, чем ради добычи. Сокрушенные этой бедой не меньше, чем битвой в открытом поле, вейяне послали в Рим ходатаев просить мира. Лишившись в наказание части своих земель, они получили перемирие сроком на сто лет.

Таковы главные домашние и военные события в царствование Ромулова (753–717 гг.), и во всем этом нет ничего несовместного с верой в божественное происхождение Ромула и с посмертным его обожествленьем – взять ли отвагу, с какою возвращено было дедовское царство, взять ли мудрость, с какою был основан и укреплен военными и мирными средствами город. Ибо, бесспорно, его трудами город стал так силен, что на протяжении последующих сорока лет мог пользоваться прочным миром. И, однако, толпе Ромул был дороже, чем отцам, а воинам гораздо более по сердцу, нежели прочим; триста вооруженных телохранителей, которых он назвал «быстрыми», всегда были при нем, не только на войне, но и в мирное время.

Царствование Ромула продолжалось тридцать семь лет. По свершении этих бессмертных трудов, когда Ромул, созвав сходку на поле у Козьего болота, производил смотр войску, внезапно с громом и грохотом поднялась буря, которая окутала царя густым облаком, скрыв его от глаз сходки, и с той поры не было Ромула на земле.

Когда же непроглядная мгла вновь сменилась мирным сиянием дня и общий ужас наконец улегся, все римляне увидели царское кресло пустым; хотя они и поверили отцам, ближайшим очевидцам, что царь был унесен вихрем, все же, будто пораженные страхом сиротства, все римляне хранили скорбное молчание. Потом сперва немногие, а за ними все разом провозгласили хвалу Ромулу, богу, богом рожденному, царю и отцу города Рима и молили его о мире, о том, чтобы, благой и милостивый, всегда хранил он свое потомство. После этого события Ромул был обожествлён, ибо никто не сомневался, что царь был взят на небо, чему помогли и свидетельства человека по имени Прокул, который объявил, что встретил Ромула в лесу и тот ему объявил, что Риму назначено быть главою мира, и потому пусть римляне не оставляют оружия.

9. Царствование Нумы Помпилия

А отцы между тем с вожделением думали о царстве и терзались скрытой враждою. Не то чтобы кто-либо желал власти для себя – в молодом народе еще ни один не успел возвыситься, – борьба велась между разрядами сенаторов.

Выходцы из сабинян, чтобы не потерять совсем свою долю участия в правлении (ведь после смерти Тация с их стороны царя не было), хотели поставить царя из своих; старые римляне и слышать не желали о царе-чужеземце. Но, расходясь в желаниях, все хотели иметь над собою царя, ибо еще не была изведана сладость свободы. Вдобавок отцами владел страх, что могут оживиться многочисленные окружающие государства и какой-нибудь сильный враг застанет Рим лишенным власти, а войско лишенным вождя. Всем было ясно, что какой-то глава нужен, но никто не мог решиться уступить другому. А потому сто отцов разделились на десятки, и в каждом десятке выбрали главного, поделив таким образом управление государством.

Правили десять человек (их звали интеррексами[177]), но знаки власти и ликторы были у одного; по истечении пяти дней их полномочия истекали и власть переходила к следующей десятке, никого не минуя; так на год прервалось правление царей. Перерыв этот получил название междуцарствия, чем он на деле и был; слово это в ходу и поныне.

Потом простонародье стало роптать, что рабство умножилось – сто господ заместили одного. Казалось, народ больше не станет терпеть никого, кроме царя, которого сам поставит. Когда отцы почувствовали, какой оборот принимает дело, то, добровольно жертвуя тем, чего сохранить не могли, они снискали расположение народа, вверив ему высшую власть, но так, чтобы уступить не больше прав, нежели удержать: они постановили, что, когда народ назначит царя, решение будет считаться принятым лишь после того, как его утвердят отцы. И ни этот раз очередной интеррекс, созвав собрание, объявил:

– Да послужит это ко благу, пользе и счастью! Квириты, ставьте царя: так рассудили отцы. А потом, если достойного поставите преемника Ромулу, отцы дадут свое утвержденье.

Это так польстило народу, что он, не желая оставаться в долгу, постановил только, чтобы сенат вынес решенье, кому быть в Риме царем.

В те времена славился справедливостью и благочестием Нума Помпилий[178]. Он жил в сабинском городе Курах и был величайшим, насколько тогда это было возможно, знатоком всего божественного и человеческого права.

Когда названо было имя Нумы, сенаторы-римляне, хотя и считали, что преимущество будет за сабинянами, если царя призовут из их земли, все же не осмелились предпочесть этому мужу ни себя, ни кого-либо из своих, ни вообще кого бы то ни было из отцов или граждан, но единодушно решили передать царство Нуме Помпилию.

Приглашенный в Рим, он, следуя примеру Ромула, который принял царскую власть, испытав птицегаданием волю богов касательно основания города, повелел и о себе воспросить богов. Тогда птицегадатель-авгур[179], чье занятие отныне сделалось почетной и пожизненной государственной должностью, привел Нуму в крепость и усадил на камень лицом к югу. С покрытой головой авгурсел по левую его руку, держа в правой руке кривую палку без единого сучка, которую называют жезлом.

Помолившись богам и взяв для наблюдения город с окрестностью, он разграничил участки от востока к западу; южная сторона, сказал он, пусть будет правой, северная – левой; напротив себя, далеко, насколько хватал глаз, он мысленно наметил знак. Затем, переложив жезл в левую руку, а правую возложив на голову Нумы, он помолился так:

– Отец Юпитер, если боги велят, чтобы этот Нума Помпилий, чью голову я держу, был царем в Риме, яви надежные знаменья в пределах, что я очертил.

Тут он описал словесно те предзнаменованья, какие хотел получить. И они были ниспосланы, и Нума сошел с места уже царем.

Получив таким образом царскую власть, Нума решил город, основанный силой оружия, основать заново на праве, законах, обычаях. Видя, что ко всему этому невозможно привыкнуть среди войн, ибо ратная служба ожесточает сердца, он счел необходимым смягчить нравы народа, отучая его от оружия, и потому в самом низу Аргилета воздвиг храм Януса – показатель войны и мира: открытые ворота храма означали, что государство воюет, закрытые – что все окрестные народы замирены. С той поры, после царствования Нумы, закрывали его дважды: первый раз в консульство Тита Манлия по завершении Первой Пунической войны, второй – после битвы при Акции, когда император Цезарь Август установил мир на суше и на море.

Но прежде всего Нума разделил год – сообразно с ходом луны – на двенадцать месяцев (а прежде год делили на 10 месяцев; год был лунный и заключал в себе 355 дней.), а так как тридцати дней в лунном месяце нет и лунному году недостает одиннадцати дней до полного, образуемого кругооборотом солнца, то, вставляя добавочные месяцы, он рассчитал время так, чтобы на каждый двадцатый год любой день приходился на то же самое положение солнца, что и в исходном году, а совокупная продолжительность всех двадцати лет по числу дней была полной.

Нума же учредил дни присутственные и неприсутственные, так как небесполезно было для будущего, чтобы дела, ведущиеся перед народом, на какое-то время приостанавливались.

Часто по ночам Нума уходил в священную рощу и там общался с каменами[180]. Тогда же его полюбила прекрасная нимфа Эгерия[181], которая и объяснила ему правила, каким надо возносить хвалу и приносить жертвы богам, дабы они не оставляли народ без призрения. Нума посвятил Каменам ту рощу, где он сообщался с Эгерией. По указанию Эгерии, Нума отменил человеческие жертвы и ввел бескровные (лук, волосы и проч.). Случилось это так.

Известно, что у римлян удар молнии считался великим знамением, отражавшим то ли гнев, то ли волю царя богов громовержца Юпитера. После удара молнии следовало произвести обряд очищения. Но как его следовало производить? В храме Юпитера Нума вопросил об этом бога, и тот к нему явился во всем блеске своего громового величия.

– Обряд очищения надо производить головами! – грозно возвестил он.

– О, понятно, – просиял Нума, – луковыми головками…

– Нет, человеческими! – потребовал газгневанный бог.

– Да-да, о величайший! Человеческими волосами!

– Нет-нет! Живыми…

– Рыбками! – подхватил Нума. – Так и запишем, что живыми рыбками.

Эта кажущаяся бестолковость и находчивость умиротворила Юпитера, и он удалился, а обряд очищения и жертвоприношения с той поры так и стали производить головками лука, волосами и рыбешками.

Известно, что Нума считается первым царем, который раздал жителям участки земли и приучил их к земледелию. Чтобы границы государственной и частной собственности были точно определены, он велел провести межи и поставить пограничные камни, а для того, чтобы жители относились с уважением к границам, он учредил культ бога Термина[182]. За вырытие пограничного камня виновник подвергался проклятию, вместе со своими волами, и обрекался подземным богам.

Однажды, когда жителей города поразила страшная моровая язва, нума попросил богов послать ему какой-либо знак – как уберечь горожан от страшной напасти. Тогда с небес на землю упал медный щит. Произошло это 1 марта. Тогда и стало понятным, что это было послание самого бога Марса. Для того, чтобы уберечь народ от искушения слишком о много просить у грозного бога, Нума повелел изготовить еще 11 таких щитов, неотличимых один от другого. Они должны были охранять город от напастей и каждый год 1 марта коллегия из 12 жрецов-салиев обязана была обносить вокруг города эти щиты

Нума Помпилий процарствовал сорок три года. Он навеки остался в памяти народной своим мудрым и миролюбивым правлением, а также законами, которые он дал своему народу. Говорили, что воинственный Ромул сделал римский народ "железным", а Нума – добродетельным.

Нимфе Эгерии в Риме были посвящены два святилища: одно близ Ариции, другое в Риме, у Капенских ворот.

Согласно приводимому Овидием сказанию, по смерти Нумы Эгерия скрылась в глубине лесов Арицийской долины, и там порой нарушала своими рыданиями богослужения в честь Орестовой Дианы. Другие же полагают, что она обратилась в источник в той самой роще.

10. Война с альбанцами. Горации и Куриации

После смерти Нумы вновь ненадолго наступило междуцарствие. Затем Римом правили два воинственных царя – Тулл Гостилий и Анк Марций. Новый царь не только не был похож на предшественника, но воинственностью превосходил даже Ромула. Молодые силы и дедовская слава волновали его. И вот, решив, что в покое государство дряхлеет, стал он повсюду искать повода к войне Тулл решил начать войну с соседями. Первым делом он пошел войной на Альбу-Лонгу – главный город Лация.

Случилось так, что римские поселяне угнали скот с альбанской земли, альбанские, в свой черед, – с римской. Властвовал в Альбе тогда Гай Клуилий.

С обеих сторон были отправлены послы требовать возмещения убытков. Своим послам Тулл наказал идти прямо к цели, не отвлекаясь ничем: он твердо знал, что альбанцы ответят отказом и тогда можно будет с чистой совестью объявить войну. Альбанцы действовали намного беспечнее; встреченные Туллом гостеприимно и радушно, они весело пировали с царем. Между тем римские послы и первыми потребовали удовлетворения, и отказ получили первыми – поэтому они объявили альбанцам войну, которая должна была начаться через тридцать дней. О том они и доложили Туллу. Он немедленно вызвал альбанских послов высказать, ради чего они явились. Те, ни о чем не догадываясь, вначале стали оправдываться: они-де и не хотели бы говорить ничего, что могло б не понравиться Туллу, но повинуются приказу: они пришли за возмещеньем убытков, а если получат отказ, им велено объявить войну.

А Тулл им в ответ объявил:

– Передайте вашему царю, что римский царь берет в свидетели богов: чья сторона первой отослала послов, не уважив их просьбы, на нее пусть и падут все бедствия войны.

Альбанцы первые с огромным войском вторглись в римские земли. Лагерь они разбили едва ли дальше, чем в пяти милях от города; обвели лагерь рвом; Но в лагере альбанский царь Клуилий внезапно умер. Чтобы войско не осталось без власти альбанцы избрали себе из военачальников диктатора, Меттия Фуфетия.

Когда римское и альбанское войска сошлись для решающей битвы, Меттий пригласил Тулла на переговоры и сказал, что если их войска истощат друг друга в битве, это будет на руку одним лишь этрускам, которые в таком случае с легкостью захватят всю страну. И потому мудрым кажется древний обычай, по которому из кадой стороны должен быть выставлен лучший боец, который в поединке с лцчшим бойцом противной стороны и решит исход всей войны. А чтобы не пасть жертвой переменчивой судьбы и волей простого случая, то предложил бы он, чтобы бойцов с каждой стороны было по трое.

Так вожди договорились, что спор о первенстве двух народов решит поединок между храбрейшими воинами. Со стороны Рима выступили трое братьев-близнецов из рода Горациев, а со стороны Альбы Лонги – трое братьев из рода Куриациев. Один из них, Аттий Куриаций, был обручен с сестрою Горациев и носил вышитый ею плащ.

Прежде чем начался бой, между римлянами и альбанцами был заключен договор на таких условиях: чьи граждане победят в схватке, тот народ будет мирно властвовать над другим.

Подали знак, и шесть юношей с оружием наизготове, по трое, как два строя, сошлись, вобрав в себя весь воинский пыл двух противоборствующих войск. И те и другие думали не об опасности, грозящей им самим, но о господстве или рабстве, ожидающем весь народ, о грядущей судьбе своего отечества, находящейся теперь в собственных их руках. Едва только в первой сшибке стукнули щиты, сверкнули блистающие мечи, глубокий трепет охватил всех, и, пока ничто не обнадеживало ни одну из сторон, голос и дыхание застыли в горле.

Едва лишь бойцы сошлись грудь на грудь и уже можно было видеть не только движение тел и мелканье клинков и щитов, но и раны и кровь, трое альбанцев тут же были ранены, а двое римлян пали смертью героев. Их гибель исторгла крик радости у альбанского войска, а римские легионы оставила уже всякая надежда – они лишь сокрушались об участи последнего из Горациев, которого обступили трое Куриациев.

По воле рока он был невредим, но если против всех троих вместе он был бессилен, то порознь представлял большую опасность для каждого из них. Он обратился в притворное бегство, но не из страха, а чтобы разъединить противников, рассчитав, что преследователи бежать будут так, как позволит каждому рана.

Отбежав на какое-то расстоянье от места боя, он, оглянувшись, увидел, что догоняющие растянулись и один совсем близко, а другие подалее от него.

Против самого ближнего он и обратился и яростно напал на него и убил на месте. Когда он расправился с первым, к нему подбежал и второй Куриаций. Римляне дружными криками подбадривали своего бойца. Так же в недолгой схватке погиб и второй Куриаций. На этом сравнялось военное счастье – противники – остались один на один, но не равны у них были ни надежды, ни силы.

Но это уже не было боем. Римлянин, целый и невредимый, одержавший двойную победу, был грозен, бросившись в атаку; альбанец же, изнемогший от раны, утомленный бегом, был сломлен зрелищем гибели братьев и покорно стал под удар.

Римлянин с ликованием воскликнул:

– Двоих я принес в жертву теням моих братьев, третьего же возложу на жертвенник того дела, ради которого идет эта война, чтобы римлянин навеки властвовал над альбанцем.

Затем ударом сверху вонзил он меч в горло противнику, едва держащему щит и снял доспехи с павшего.

Римляне торжествовали победу. Однако когда ликующее войско во главе с героем возвращалось домой, у ворот Рима стояла сестра Горациев, просватанная за Аттия Куриация. Узнав плащ убитого жениха, она, забыв о погибших братьях, стала громко оплакивать врага своего народа. Не сдержавшись, Гораций в гневе вонзил ей в грудь свой меч и тем самым убил родную сестру, воскликнув:

– Так да погибнет всякая римлянка, что станет оплакивать неприятеля!

Гораций был схвачен и приведен в суд к царю. А Тулл, чтобы не брать на себя такой прискорбный и неугодный толпе приговор и последующую казнь, созвал народный сход и объявил: «В согласии с законом, назначаю дуумвиров, чтобы они вынесли Горацию приговор за тяжкое преступление».

По закону дуумвиры обязаны были приговорить юношу к смерти – его с замотанной головой должны были подвесить на дереве и засечь розгами до смерти.

Приговор уж прозвучал, но Гораций произнес: «Обращаюсь к народу», – и народное собрание оправдало доблестного юношу. С тех пор в Риме установился обычай, по которому граждане, приговоренные к смерти, имели право требовать над собою народного суда.

Хотя с той поры альбанцы считались одним народом с римским, однако Меттий искал случая реабилитироваться перед альбанцами, коих вверг в подчинение Риму, по существу без всякого сопротивления. И тогда он вошел в союз с вейянами и напал на Рим сам.

Тулл Гостилий в яростной и самой из кровопролитной из бывших дотоле у римлян битв разгромил противников. Меттий сдался и заявил о своей покорности. Однако разъяренный Тиллий повелел привязать его к двум квадригам – и предатель был разорван на части на глазах у всего войска. Затем Туллий захватил Альбу Лонгу и повелел, чтобы она была разрушена, а ее жителей он насильно переселил в Рим.

После завоевания Альбы-Лонги Рим хотел занять ее место во главе латинских городов, но латины не желали мириться с возвышением молодого и слишком дерзкого Рима. Поэтому Туллий предпринял дальнейшие войны. Следующими он наголову разгромил сабинян. Однако не знал он, что боги уже отвернулись от Рима. То ли это произошло по вине разрушения Альбы Лонги, то ли в связи с неправедлной и чересчур жестокой казни Меттия, то ли от того, что уверовав в свою непобедимость римляне перестали приносить жертвы богам, но сначала с небес пошел каменный дождь, а затем римлян поразила моровая язва.

Тут же угас воинский пыл Туллия и обратился он к богам с мольбою о помощи. В старых записях Нумы нашел он описание очистительных обрядов, которые следует проводить, если на страну обрушился гнев богов. Туллий обратился к Юпитеру Этолийскому, но, едва лишь подошел он к жертвеннику, как в небе прогремел гром, сверкнула молния и насмерть поразила несчастного царя, который на том месте, где стоял, сгорел заживо вместе со всем своим домом.

11. Анк Марций

Пришедший к власти после смерти Туллия Гостилия царь Анк Марций был внуком царя Нумы Помпилия, сыном его дочери и с ним связывали миролюбивые свои надежды на будущее без кровавых битв и тягот войны. В начале своего царствования Анк и впрямь более занимался делами духовными, ибо распорядился довести до всеобщего сведения правила совершения обрядов, предписанные его дедом Нумой.

Поэтому латины расхрабрились и сделали набег на римские земли, а когда римляне потребовали удовлетворения, дали высокомерный ответ в расчете на бездеятельность нового царя, который, как полагали они, будет проводить свое царствование между святилищ и алтарей. Однако в Анке соединились черты не только Нумы, но и Ромула. Он храбро и неоднократно сражался с латинами и завоевал некоторые латинские города. Земли их он присоединил к римским владениям, а покоренных латинян перевел в Рим, расселив их на Авентине.

Для устрашения преступников, которых много развелось в Риме, была сооружена Мамертинская тюрьма, высеченная в Капитолийском холме со сводами в два этажа. В ее нижней части совершалась смертная казнь.

Анк Марций неустанно расширял пределы царства и территорию города Рима. А в самом городе был построен первый Свайный мост, соединивший оба берега Тибра. Пробыв на престоле двадцать четыре года, Анк умер.

12. Тарквиний Древний

Последних трех римских царей называют, этрусками. История их началась с того, что один богатый человек по имени Лукумон из этрусского города Тарквинии переселился в Рим. Он был сыном грека-коринфянина и матери из этрусского рода. Взяв в жены этрусскую женщину по имени Танаквиль, он не приобщился к этрускам, которые по прежнему видели в нем инородца. Презрение окружающих соплеменников особенно переживала жена Лукумона. Она и уговорила мужа покинуть Тарквинии и перехать в Рим.

Когда они подъезжали к Риму, орел подлетел к ехавшему в повозке Лукумону и сорвал с него шапку. Затем, совершив круг над головою его, он вновь нахлобучил на Лукумона шапку и улетел в небеса. Танаквиль, сведующая в науке предсказаний, приняла этот случай за самое из благоприятнейших знамений. Обняв мужа, она веллела ему надеяться на высокую и великую участь: такая прилетала к нему птица, с такой стороны неба, такого бога вестница; облетев вокруг самой маковки, она подняла кверху убор, возложенный на человеческую голову, чтобы возвратить его как бы от божества. С такими надеждами и мыслями въехали они в город и, обзаведясь там домом, назвались именем Луция Тарквиния.

Человек новый и богатый, Луций Тарквиний обратил на себя внимание римлян и сам помогал своей удаче радушным обхождением и дружелюбными приглашениями, услугами и благодеяниями, которые оказывал, кому только мог, покуда молва о нем не донеслась и до царского дворца. Царь приблизил его к себе. Вскоре Тарквиний стал советником Анка Марция.

После смерти Анка Маррция Тарквиний пустился на хитрость. Он отправил двух почти взрослых сыновей Анка на оходу, а сам тем временем собрал народное собрание, где предложил себя в цари. В городе было достаточно людей, которые его поддержали, которых он позже записал в отцы города (их было сто человек). Не смущало горожан и то, что Тарквиний был пришлым человеком, ведь и Нума был родом не из Рима.

Так пришлый человек полугрек а полуэтруск завоевал любовь римского народа и и в обход царских сыновей был избран царем и долго царствовал под именем Тарквиния Древнего.

Первую войну он начал с латинами и взял приступом город Апиолы. Вернувшись с добычей, большей, чем позволяло надеяться общее мнение об этой войне, он устроил игры, обставленные с великолепием, невиданным при прежних царях. Тогда впервые отведено было место для цирка, который прозвали Большим. В нем были определены места для отцов и всадников, чтобы всякий из них мог сделать для себя сиденья.

Смотрели с помостов, настланных на подпорах высотою в двенадцать футов. В представлении участвовали упряжки и кулачные бойцы, в большинстве приглашенные из Этрурии. С этого времени вошли в обычай ежегодные игры, именуемые Римскими или, иначе, Великими. Тем же самым царем распределены были между частными лицами участки для строительства вокруг форума; возведены портик и лавки.

* * *

Тарквиний собирался также обвести город каменною стеной, но ему помешала война с сабинами. Она началась столь внезапно, что враги успели перейти Аниен прежде, чем римское войско смогло выступить им навстречу.

Поэтому Рим был в страхе, а первая битва, кровопролитная для обеих сторон, ни одной не дала перевеса. Когда затем враги увели войска назад в лагерь и дали римлянам время подготовиться к войне заново, Тарквиний рассудил, что силам его особенно недостает всадников, и решил к центуриям, которые были учреждены Ромулом, добавить новые, сохранив их на будущее памятником Тарквиниева имени. Из этих центурий должно было пополниться всадниками его войско.

Но поскольку Ромул учредил центурии по совершении птицегадания, то Атт Навий, знаменитый авгур, объявил, что нельзя ничего ни изменить, ни учредить наново, если того не позволят птицы. Это вызвало гнев царя, и он, как рассказывают, насмехаясь над искусством гадания, промолвил:

– Ну что же, ты, божественный, посмотри по птицам, сможет ли исполниться то, что я сейчас держу в уме.

Когда же тот, совершив птицегадание, сказал, что это непременно сбудется, царь ответил:

– А ведь загадал-то я, чтобы ты бритвой рассек оселок. Возьми же одно и другое и сделай то, что, как возвестили тебе твои птицы, может быть исполнено.

Тогда жрец, как передают, без промедления взмахнул бритвой и с одного маха рассек ею оселок.

С той поры изваяние Атта с покрытой головой долго еще стояло на том месте, где это случилось: на Комиции, на самих ступенях, по левую руку от курии. И камень, как говорят, был положен на том же месте, чтобы он напоминал потомкам об этом чуде.

А уважение к птицегаданию и достоинству авгуров стало так велико, что с тех пор никакие дела – ни на войне, ни в мирные дни – в Риме не велись без того, чтобы не вопросить птиц: будь то народные собрания, сбор войска, важнейшие дела отменялись, если не дозволяли птицы.

И в тот раз тоже – все касавшееся всаднических центурий Тарквиний оставил неизменным и лишь прибавил к числу всадников еще столько же, так что в трех центуриях их стало тысяча восемьсот.

Вновь набранные всадники были названы "младшими" и причислены к прежним центуриям, которые сохранили свои наименования.

Рассчет царя оказался верным, и в грядущей битве, когда почти все сабинское войско нашло свою судьбу в битве при реке Тибр, решающими были успешные действия римской конницы. Множество сабинян, хоть и спаслось от врага, нашло свою гибель в реке. Их щиты, принесенные течением к Риму, были замечены в Тибре и дали знать римлянам о победе едва ли не раньше, чем гонец успел принести весть о ней.

Завершив сабинскую войну, Тарквиний триумфатором возвратился в Рим. Последней его войной было покорение всего лат инского народа. С этого времени Тарквиний обращается к мирной деятельности с не меньшим усердием, чем отдавал себя войне.

Он стал обносить город каменной стеной в тех местах, где не успел еще соорудить укрепления. Он осушил в городе низкие места вокруг форума и другие низины между холмами, проведя к Тибру вырытые с уклоном каналы (ибо с ровных мест нелегко было отвести воды); во исполнение данного в сабинскую войну обета он заложил основание храма Юпитера на Капитолии, уже предугадывая душой грядущее величие этого места.

У Тарквиния от Танаквиль было двое сыновоей и дочь, которую он позднее выдал за своего воспитанника, сына рабыни Сервия Туллия.

13. Сервий Туллий

Отец Сервия Туллия был латином и его убили в одной из войн Тарквиния, а мать, беременную Сервием, привели пленницей. С тех пор она жила в царском доме, где и родила мальчика-раба, которому суждено было стать царем Рима.

Однажды в царском доме случилось чудо, дивное и по виду, и по последствиям. На глазах у многих, гласит предание, пылала голова спящего мальчика из числа целяди. Крики челядинцев, вызванные столь изумительным зрелищем, привлекли и царя с царицей, но когда кто-то из домашних принес воды, чтобы залить огонь, царица остановила его и велела прекратить и шум, запретив тревожить мальчика, покуда тот сам не проснется. Вскоре, когда мальчик открыл глаза, а вместе со сном исчезло и пламя. Тогда, отведя мужа в сторону, Танаквиль сказала:

– Ты видел этого мальчика, которому мы даем столь низкое воспитание? Это знак судьбы. Знай, что когда-нибудь случится так, что он будет нашим светочем, оплотом униженного царского дома. Давай же позаботимся о нем заранее как следует.

С этой поры с мальчиком обходились как с царским сыном, наставляли в науках, которые побуждают души к служению великому будущему. Юноша вырос с истинно царскими задатками, и, когда пришла пора Тарквинию подумать о зяте, никто из римских юношей ни в чем не сумел сравниться с Сервием Туллием – и царь просватал за него свою дочь.

Между тем на трицать восьмом году воцарения Тарквиния двое сыновей Анка Марция задумали против царя злое дело. – хоть они и прежде считали себя глубоко оскорбленными тем, что происками опекуна отстранены от отцовского царства и что в Риме в царствует пришелец не только что не соседского, но даже и не италийского рода. Однако не решаясь выступить против Тарквиния открыто, братья наняли двух пастухов, чтобы те убили Тарквиния.

Оба пастуха затеяли притворную ссору в преддверии царского дома и поднятым шумом собрали вокруг себя всю прислугу. Так как оба они призывали царя рассудить их спор и крики их доносились во внутренние покои, то обоих пастухов их пригласили к царю.

Стоя перед Тарквинием и тот и другой сперва вопили наперерыв и старались друг друга перекричать; когда ликтор унял их и велел говорить по очереди, они перестали наконец препираться и один начал заранее выдуманный рассказ.

Пока царь внимательно слушал говорящего, его сообщник занес и обрушил на царскую голову топор. После этого оба злодея кинулись бежать, но ликторы успели задержать их.

Среди общего смятения Танаквиль выставила всех прочь и велела запереть дом. Тщательно, как если бы еще была надежда, приготовила она все нужное для лечения раны, но поняла уже сама, что рана смертельная и муж ее находится при последнем издыхании.

Она вызвала к себе Сервия, показала ему почти бездыханного мужа и, заклинала его не допустить, чтобы смерть тестя осталась неотомщенной, и чтобы теща его обратилась в посмешище для врагов.

– Тебе, Сервий, если ты мужчина, – говорила она, – принадлежит царство, а не тем, кто чужими руками совершил это злодеяние. Да поведут тебя боги, которые некогда, окружив твою голову божественным сияньем, возвестили ей славное будущее.

Между тем люди собирались возле царского дворца. Когда шум и напор толпы уже нельзя было выносить, Танаквиль из верхней половины дома, сквозь окно обратилась к народу с речью. Она просила всех сохранять спокойствие: царь-де просто оглушен ударом; лезвие проникло неглубоко; он уже пришел в себя. Вскоре уже царь пойдет на поправку, а пока она велит, чтобы народ оказывал повиновение Сервию Туллию, который будет творить суд и исполнять все другие царские обязанности.

Таким образом Сервий в течение нескольких дней после кончины Тарквиния, утаив его смерть, правил вместо него и исполняет остальные царсткие обязанности, для виду обещая во всех важных делах посоветоваться с царем.

Только после этого было объявлено о кончине Тарквиния и в царском доме поднялся плач. Сервий, окруживший себя стражей, первый стал править лишь с соизволенья отцов, без народного избрания.

Сыновья же Анка, как только схвачены были исполнители преступления и пришло известие, что царь жив, а вся власть у Сервия, удалились в изгнание в отдаленный город.

Чтобы у сыновей Тарквиния, Луция и Аррунта, не зародилась такая же ненависть к нему, как у сыновей Анка к Тарквинию, Сервий сочетал браком двух своих дочерей (обеих звали Туллиями) с сыновьями Тарквиния. Туллий приблизил их к себе, рассчитывая своими благодеяниями снискать их расположение. Но расчеты его были ошибочными, и в скором времени он погиб от рук младших Тарквиниев, которые превыше всего ставили свое царское происхождение и права на трон.

Сервий Туллий первым ввел сословия и имущественный ценз. Он разделил всех граждан на пять классов в зависимости от тех средств, которыми они располагали. Шестой же класс – неимущие и не располагавшие вовсе никакими средствами были названы пролетариями.

Мирно, справедливо и незлобиво Сервий Туллий процарствовал сорок четыре года и царствовал так, что даже доброму и умеренному преемнику нелегко было бы с ним тягаться. Но после его смерти слава его еще возросла, оттого что показалось, что вместе с этим человеком погибла сама законная и справедливая царская власть. Впрочем, даже и эту власть, такую мягкую и умеренную, Сервий, как пишут некоторые, имел в мыслях сложить, поскольку она была единоличной, и лишь зародившееся в недрах семьи преступление воспрепятствовало ему исполнить свой замысел и освободить отечество от царей самостоятельно.

14. Тарквиний Гордый

Две дочери Сервия Туллия, как мы уже говорили, звались Туллиями, но охарактер у одной был кроткий, а у другой бурный, взрывной и честолюбивый. И распорядилась судьба так, что горячей Туллии достался в мужья кроткий Аррент, а кроткой Туллии – горячий и гордый Луций.

Первая Туллия день-деньской пилила своего Аррента и ругала его за то, что он такой мямля, ни в чем не проявляет себя, а ведь мог бы и сам претендовать на царское место.

Вторая кроткая Туллия целыми днями страдала от придирок Луция за то, что она была выдана за него замуж силком, брошена ему как кусок с царского стола.

На этой почве и сошлась горячая Туллия с горячим же Луцием и вместе они составили гремучую смесь. Туллия чернила Аррента перед братом, побуждала его к действиям, призывала его доказать ей свою любовь, и вот в один и тот же день нашли убитыми Аррента и кроткую Туллию. Злодеев установить не смогли, и спустя несколько времени свежеиспеченные вдовец и вдова вступили между собой в новый брак.

Подстрекаемый неистовой женщиной, Тарквиний начал подбивать сенаторов (особенно из младших родов) против царя. Он обошел их всех, хватал их за руки, напоминал об отцовских благодеяниях и требовал воздаяния, юношей же он приманивал подарками и обещанием будущего возвышения. Одним он давал непомерные обещания, перед другими возводил всяческие обвинения на царя – так Тарквиний повсюду усилил свое влияние.

Наконец, он решил, что пора действовать и с отрядом вооруженных сторонников ворвался на форум. Всех объял ужас, а он, усевшись в царское кресло перед курией, велел через глашатая созывать отцов в курию, к царю Тарквинию.

Сенаторы тотчас сошлись. Одни уже заранее были к тому подготовлены, другие – не смели ослушаться, решив вдобавок, что с Сервием уже покончено.

Тарквиний же перед собравшимися сенаторами принялся порочить Сервия. Начал он с того, что Сервий был рабом и рожден рабыней, что царство свое он получил обманув народ после смерти Луциева отца, что власть свою он получил не от народа, как это делалось прежде, а по существу узурпировал ее, получив царский титул не от отцов, а в подарок от женщины.

Ругал он Сервия и за введенный им ценз, и за то, что бремя обязанностей, прежде в равной мере лежавшее на всех гражданах легло на ниболее имущих

В разгар этой речи в курии появился сам Сервий, вызванный тревожной вестью. Еще из преддверия громко воскликнул:

– Как смеешь ты, Тарквиний в бытность мою живым созывать отцов и восседать в моем кресле?

В ответ Тарквиний грубо и дерзко закричал:

– Я занял кресло моего отца, потому что не рабы должны царствовать над свободными людьми! Наследник царю – царский сын, а не раб!

Приверженцы Сервия и Тарквиния подняли крик, в курию сбежался народ, и тогда Тарквиний на глазых у всех схватил Сервия в охапку, вынес из курии и сбросил с лестницы, а потом возвратился в курию к сенату.

Тут же его приспешники кинулись избивать царских слуг и люди Сервия пустились в бегство, а сам царь, едва живой, без провожатых попытался добраться домой, но по пути погиб под ударами убийц, которых Тарквиний послал за ним вдогонку.

Тем временем Туллия въехала на колеснице на формум и, не оробев среди толпы мужчин, вызвала мужа из курии и первая назвала мужа царем. Однако Тарквиний отослал ее домой – не место было женщине среди из беспокойного скопища мужчин. На обратном пути ее кони захрапели, возница натянул поводья и показал хозяйке тело убитого Сервия Туллия.

Однако у Туллии не нашлось ни единой слезинки для родного отца. Обезумевшая Туллия выхватила у возницы поводья и погнала коней прямо на тело несчастного и растерзала его. Затем, еще забрызганная отцовской кровью подлая явилась домой и принесла благодарность богам и пенатам.

На память об этом подлом преступлении люди прозвали место, где оно случилось Злодейской улицей. Оскорбив им богов и осквернив себя Туллия снискала проклятие на свою голову и на весь свой род.

Поступки Луция Тарквиния принесли ему прозвище Гордого: он не дал даже похоронить своего тестя, твердя, что Ромул тоже исчез без погребенья; затем он перебил знатнейших среди сенаторов, полагая, что те одобряли дело Сервия. Понимая, что сам подал людям дурной пример преступного похищения власти, который может быть усвоен его противниками, он окружил себя телохранителями; и так как, кроме силы, у него не было никакого права на царство, то и царствовал он не избранный народом, не утвержденный сенатом.

Он первым из царей уничтожил обычай обо всем совещаться с сенатом и распоряжался государством, советуясь только с домашними: сам – без народа и сената, – с кем хотел, воевал и с кем хотел мирился, как ему одному было угодно заключал и расторгал договоры и союзы.

Он единолично судил за уголовные дела и отчуждал имущество виновных в свою пользу.

Тарквиний начал войны, победил вольсков и габиев, но победы не принесли ему славы, ибо в вожделении победы прибегал он к самым низменным методам. Так, город Габии он взял благодаря хитрому плану своего младшего сына Секста, который явился в город в качестве перебежчика, якобы ненавидя собственного отца, но затем истребил старейших габиев и открыл город для войск отца.

Из богатой добычи, взятой после победы над Габией, Тарквиний отложил 40 талантов и велел на них учредить храм, самый большой и пышный из храмов.

Стремясь завершить строительство как можно скорее, царь пользовался не только государственной казной, но и трудом рабочих из простого люда. Хотя этот труд, и сам по себе нелегкий, добавлялся к военной службе, все же простолюдины меньше тяготились тем, что своими руками сооружали храмы богов, нежели теми, на вид меньшими, но гораздо более трудными, работами, на которые они потом были поставлены: устройством мест для зрителей в цирке и рытьем подземной клоаки – стока, принимающего все нечистоты города. Так римляне, победители всех окрестных народов, из воителей волей царя стали чернорабочими и каменотесами.

Среди этих занятий явилось страшное знаменье: из деревянной колонны выползла змея. В испуге люди забегали по царскому дому, а самого царя зловещая примета не то чтобы поразила ужасом, но скорее вселила в него беспокойство. Для истолкования общественных знамений призывались только этрусские прорицатели, но это предвестье как будто бы относилось лишь к царскому дому, и встревоженный Тарквиний решился послать посольство в Дельфы к самому прославленному на свете оракулу.

Не смея доверить таблички с ответами никому другому, царь отправил в Грецию, через незнакомые в те времена земли и того менее знакомые моря, двоих своих сыновей. То были Тит и Аррунт. В спутники им был дан Луций Юний Брут, сын царской сестры Тарквинии, юноша, что под личиной простоватого парня скрывал природный ум. В свое время, услыхав, что виднейшие граждане, и среди них его брат, убиты дядей, он решил: пусть его нрав ничем царя не страшит, имущество – не соблазняет; презираемый – в безопасности, когда в праве нету защиты. С твердо обдуманным намереньем он стал изображать дурачка, предоставляя распоряжаться собой и своим имуществом царскому произволу, и даже принял прозвище Брута – «Тупицы», чтобы под прикрытием этого прозвища сильный духом освободитель римского народа смог выжидать своего времени. Тарквинии взяли его тогда с собой в Дельфы скорее в роли посмешища, чем товарища. Брут также хотел испросить совета у оракула и для того тайком нес в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового – на который бы никто не позарился.

Когда юноши добрались до цели и исполнили отцовское поручение, им страстно захотелось выспросить у оракула, к кому же из них перейдет Римское царство. И тут, говорит преданье, из глубины расселины прозвучало:

– Верховную власть в Риме, о юноши, будет иметь тот из вас, кто первым поцелует мать.

Чтобы оставшийся в Риме Секст, не проведал об ответе и не заполучил власти, юные Тарквинии условились хранить строжайшую тайну, а между собой предоставили решить жребию, кто из них, вернувшись, первым даст матери свой поцелуй.

Брут же, который рассудил, что пифийский глас имеет иное значение, припал, будто бы оступившись, губами к земле – ведь она общая мать всем смертным.

После того они возвратились в Рим, где шла усердная подготовка к очередной войне – на этот раз против рутулов.

Населявшие город Ардеи рутулы были в тех краях и по тем временам самым богатым народом. Их богатство и стало причиной войны: Тарквиний очень хотел поправить собственные дела – ибо дорогостоящие общественные работы истощили казну – и смягчить военной добычей недовольство своих соотечественников, и так ненавидели его за всегдашнюю гордыню, а тут еще стали роптать, что царь слишком долго держит их на ремесленных и рабских работах.

Вначале попробовали взять Ардею приступом, но безуспешно. Тогда, обвели город укреплениями и приступили к осаде.

15. Покушение на Лукрецию. Изгнание Тарквиния

Вскоре осада всем прискучила, царские сынки проводили время в пирушках и попойках, ежедневно один из командиров давал обед для остальных в своем шатре. Однажды, когда они кутили у Секста Тарквиния, там же обедал и Тарквиний Коллатин, сын Эгерия, разговор зашел о женах и каждый стал сверх меры хвалить свою. Тогда в пылу спора Коллатин и говорит: к чему, мол, слова – всего ведь несколько часов, и можно убедиться, сколь выше прочих его Лукреция.

– Отчего же нам надо ждать, если мы можем сейчас же вскочить на коней и своими глазами посмотреть, какова у кого жена? Неожиданно нагрянувший муж сразу покажет всем чья женщина и чего стоит.

Подогретые вином, все в ответ закричали: «Едем!» – и во весь опор унеслись в Рим. Прискакали они туда и тут же направились к женам то одного из них, то другого. Царские невестки проводили время на пирушках с подружками, где обменивались сплетнями и демонстрировали друг дружке наряды и драгоценности. Совсем не похожа на них была жена Коллатина. которую они застали уже поздно ночью за прядением шерсти. Она сидела посреди покоя в кругу служанок. таким образом в этом состязании первенство осталось за Лукрецией.

Приехавшие муж и Тарквинии нашли в доме радушный прием: победивший супруг пригласил продолжить гулянку у него в доме. В этот миг Секста Тарквиния охватило грязное желание обесчестить добродетельную Лукрецию. Однако, затаив это желание, он повелел все пока возвратиться в лагерь.

Спустя несколько дней втайне от Коллатина Секст Тарквиний с единственным спутником прибыл в город и зашел в дом Коллатина.

В этом доме его приняли как всегда радушно принят; после обеда его проводили в спальню для гостей. Он выждал время, а к полуночи, убедившись, что в доме все спят, он с обнаженным мечом забрался в спальню к спящей Лукреции и, придавив ее грудь левой рукой, сказал:

– Молчи, Лукреция, я Секст Тарквиний, в руке моей меч, ты умрешь, если крикнешь.

Пробудившись, женщина увидела, что помощи ей ни откуда быть не может, а рядом – либо смерть, либо бесчестие. А сынок Тарквиния начал объясняться ей в любви, уговаривать уступить ему, на нее сыпятся мольбы вперемешку с угрозами.

Наконец, увидев, что Лукреция непреклонна и что она не собирается уступать его домогательствам даже под страхом смерти, Секст пригрозил ей позором: пусть даже она умрет, но он и к мертвой ей в постель подбросит труп какого-нибудь прирезанного им домашнего раба – пусть потом говорят, что ее убили за прелюбодейство с рабом. Эта угроза оказалась превыше угрозы смерти, и Лукреция поддалась.

Когда Секст Тарквиний ушел, безутешная Лукреция послала гонцов в Рим к отцу и в Ардею к мужу, умоляя их прибыть ради самого срочного и страшного дела. Коллатин взял с собой Брута, который подвернулся ему под руки и прибыли они в Коллатин почти одновременно с римскими родственниками Лукреции.

Лукреция с рапущенными волосами была в в спальне – побелевшей от горя.

Когда муж спросил как ее дела, она отвечала:

– Хуже не бывает. Что хорошего остается у женщины с потерей чести? Чужак оставил свой след на твоем ложе. Но клянусь тебе, муж, что лишь тело мое подверглось позору, душа же мая невинна. Секст Тарквиний минувшей ночью вошел в этот дом гостем и среди ночи насилием овладел мной. Я в грехе себя не виню, но и от кары не освобождаю… – С этими она выхватила из под одежды заранее спрятанный ног и с размаху вонзила его себе в сердце. В следующее мгновение она пала мертвой.

Пока муж и родные оплакивали молодую женщину, Брут вынул из тела Лукреции окровавленный нож и воскликнул:

– Этою невинной кровью клянусь и беру богов в свидетели, что отныне огнем, мечом и чем только сумею, буду преследовать Луция Тарквиния с его преступной супругой и со всем его всем потомством, что не потерплю ни их, и ни кого другого на царстве в Риме.

Тело Лукреции вынесли из дома на площадь, собрался народ, привлеченный неслыханной и возмутительной новостью. Все были взволнованы отчаянием отца, и словами Брута, который призвал мужчин, как подобает римлянам, поднять оружие против тех, кто поступил с ними как враг. Храбрейшие юноши и возмущенные мужи следуя этому призыву, вооружились и явились добровольно, за ними последовала и вся остальная молодежь.

Оставив в Коллации отряд и приставив к городским воротам стражу, чтобы никто не сообщил царям о восстании, все остальные под предводительством Брута с оружием двинулись в Рим.

Когда они явились туда, то все римляне поначалу переполошились при виде вооруженного отряда. Со всех сторон города стали сбегаться люди. И тогда Брут произнес речь, выказавшую в нем дух и ум, совсем не такой, как до тех пор представлялось. Он рассказал о самоуправстве и похоти Секста Тарквиния, о несказанно чудовищном поруганье Лукреции и ее жалостной гибели, об скорби отца, для которого страшнее и прискорбнее смерти дочери была сама причина этой смерти.

Указал он и на то, что по вине Тарквиниев римляне, победители всех окрестных народов, из воителей были сделаны чернорабочими и каменотесами. Упомянуто было и гнусное убийство царя Сервия Туллия, и дочь, переехавшая отцовское тело нечестивой своей колесницей; и боги предков призваны были в мстители.

Этими словами Брут воспламенил народ и побудил его отобрать власть у царя. В разгар этих волнений Туллия бежала из дома, поскольку где бы ни появлялась она, мужчины и женщины проклинали ее, призывая богинь-отмстительниц воздать ей за поругание родного отца.

Когда вести о случившемся дошли до царя, то Тарквиний, встревоженный новостью, двинулся на Рим подавлять волнения. Узнав о его приближении, Брут пошел кружным путем, пытаясь избежать встречи. И так они оба почти одновременно прибыли разными дорогами – Брут к Ардее, а Тарквиний – к Риму.

Перед Тарквинием ворота Рима не отворились, и ему от лица народа было объявлено о его изгнании.

Брут был радостно принят в лагере, а царских сыновей оттуда изгнали. Старшие сыновья, последовав за отцом, отправились в изгнание к этрускам. А Секст Тарквиний, которому взбрело в голову удалиться в Габии, видимо забыл, что он там нажил себе множество недругов, когда обманом и предательством выдал приютивший его город войскам отца. Там он и был убит из мести старыми недругами, которые так и не простили ему предательства.

Тарквиний Гордый, процарствовал двадцать пять лет и был изгнан народом. Таким образом всего цари от основания Города до его освобождения правили Римом двести сорок четыре года.

16. Войны с Порсеной

Тем временем Тарквиния с сыновьями принял ласково царь этрусков Ларт Порсена. Они молили его не покидать в бедствиях их, природных этрусков. А главное же заклинали его не позволять, чтобы гонения на царей оставались безнаказанными, ибо чересчур сладостная для народов свобода войдет в привычку, и таким образом высшее сравняется с низшим, а неуважение к царям перейдет и к неуважению к богам. Порсена, посчитав последнее соображение наиболее важным, двинулся с большой и крепкой армией на освобожденный от власти царей Рим.

Это известие повергло римский сенат в ужас, ибо царь Порсена тогда считался грознейшим из царей, как и сильнейшим из городов была его столица Клузий. Никогда прежде не бывало в сенате такой паники – настолько могущественным был тогда Клузий, настолько же грозным было и само имя Порсены. Боялись отцы-сенаторы не только врагов, но и собственных граждан, как бы римская чернь от страха не впустила в город царей, не приняла бы мир даже на условиях рабства. Поэтому сенат пустился во все тяжкие, чтобы угодить простому народу. Прежде всего позаботились о продовольствии: одни были посланы за хлебом к вольскам, другие – в Кумы. Затем приняли постановление о продаже соли, которая прежде шла по непосильной цене. Государство взяло на себя это дело, отобрав его у частных лиц.

17. Подвиг Горация Коклеса

Когда же враг подошел к Риму, все жители перебрались с полей в город, а вокруг него выставили стражу. Защищенный с одной стороны валом, а с другой рекой Тибром, город казался в относительной безопасности. Только Свайный мост чуть было не стал дорогою для врага, если бы не некий одноглазый римлянин по имени Коклес из рода Горациев, тех самых, которые победили Куриациев. В этом отважном воине в этот день нашло оплот счастье города Рима. Стоя в карауле у моста, он увидел, как внезапным натиском был взят Яникульский холм, как оттуда враги бегом понеслись вперед, а римские воины толпой побежали в город, в страхе побросав оружие и нарушив всякий строй.

Тогда, останавливая бегущих по-одиночке, встал он на пути сограждан и принялся их увещивать, призывая в свидетели и людей и богов, начал объяснять, что бессмысленно так бежать без оглядки; ведь если враги, перейдя через мост, оставят его за спиною, то сразу же они захватят вся окрестности и на Палатине и на Капитолии будет у них еще больше врагов, чем на Яникуле.

Потому-то и стал он просить своих бегущих сограждан разрушить мост как угодно – огнем ли, железом ли, а сам же он вызвался принять на себя натиск врагов и в одиночку держаться, сколько сможет.

Так вот и вышел он один к началу моста, хорошо заметный среди своих сограждан, показавших врагам свои спины. И было его оружие изготовлено к рукопашной, и самой этой невероятной отвагой он ошеломил неприятеля. Двоих еще удержало с ним рядом чувство стыда: Спурия Ларция и Тита Герминия, граждан, известных своей знатностью и подвигами.

С ними двумя отразил он первую бурю натиска и самый яростный порыв схватки; а когда от моста оставалась уже малая часть, он и их отослал на зов разрушавших мост в безопасное место.

Грозный, свирепо обводя взглядом знатнейших этрусков, он то вызывал их поодиночке на бой, то громко бранил всех разом:

– Эй вы, рабы надменных царей! Если вы не печетесь о собственной свободе, то зачем же вы пришли посягать на свободу чужую?

Некоторое время те медлили, озираясь друг на друга, кто первым начнет бой; но потом стыд взял верх, и под громкие крики в их единственного противника со всех сторон полетели дротики.

Все их принял Коклес на выставленный щит и, твердо стоя, с тем же упорством удерживал мост – его уже пытались, напирая, столкнуть в реку, как вдруг треск рушащегося моста и крик римлян, возбужденных успехом своих усилий, отпугнули нападение.

Тогда-то воззвал Коклес к богу реки Тибр:

– Отец Тиберин! Тебя смиренно молю: благосклонно прими это оружие и этого воина! – и как был, в доспехах, так и бросился в Тибр.

Невредимый, под градом стрел, переплыл он к своим – таков был его подвиг, стяжавший в потомках больше славы, чем веры.

Не смогли этруски в тот день проникнуть к Риму и переправиться через Тибр, и был в их войске упадок, поскольку увидели они, как яростно сражаются римляне за свою свободу.

Столь великая доблесть Коклеса была вознаграждена государством: ему поставили статую на Комиции, а земли дали столько, сколько можно опахать плугом за день. С общественными почестями соперничало усердие частных лиц; сколь ни скудно жилось, каждый сообразно с достатком принес одногразому Коклесу что-нибудь от себя, урывая из необходимого, ибо столь высока доблесть должна была быть вознаграждена.

Отраженный в своем первом натиске, Порсена принял решение перейти от приступа к осаде. Он выставил стражу на Яникуле, а лагерь расположил на равнинном берегу Тибра, собрав к нему отовсюду суда и выставив дозоры, чтобы не было в Рим подвоза продовольствия, и для грабежа, чтобы воины могли переправляться при случае где угодно.

18. Муций Сцевола

Осада Рима продолжалась месяц за месяцем продовольствие в городе всё скудело и дорожало, и Порсена уже надеялся взять город не сходя с места, когда объявился знатный юноша Гай Муций, которому показалось оскорбительным, что римский народ, ни в какой войне ни от каких врагов не знавший осады, даже в те времена, когда рабски служил царям, ныне, уже свободный, осажден этрусками, столько раз уже им битыми. И однажды он решил смыть этот позор отчаянным поступком невероятной дерзости – он замыслил проникнуть в неприятельский лагерь и убить Порсену. Однако из опасения, что, пойдя без ведома консулов и втайне от всех, он может быть схвачен римской стражей как перебежчик, Муций явился в сенат.

– Решился я, отцы-сенаторы, – сказал он, – переплыть Тибр и, если удастся, проникнуть во вражеский лагерь; но не грабить и не мстить за разбой, а совершить нечто большее, если помогут боги.

Сенаторы одобрили его умысел. И тогда он он удалился, скрыв под одеждой меч.

Добравшись до лагеря этрусков, попал он в густую толпу народа перед царским местом. Там как раз выдавали жалованье войскам и писец, сидевший рядом с царем почти в таком же наряде, был очень занят, и воины к нему шли толпою. Боясь спросить, который из двух Порсена, чтобы не выдать себя незнанием царя, он совершил то, к чему толкнул его случай, – вместо царя убил писца. Поднялась суматоха.

Прорубаясь оттуда окровавленным мечом сквозь смятенную толпу, в шуме и давке, он был схвачен царскими телохранителями, и его приволокли к царю Порсене. Здесь, перед возвышением, даже в столь грозной доле не устрашившись, он объявил:

– Я – римский гражданин, зовут меня Гай Муций. Я вышел на тебя, как враг на врага, и готов умереть, как готов был убить: римляне умеют и действовать, и страдать с отвагою. И знай, что не один я питаю к тебе такие чувства, многие за мной чередою ждут той же чести. Итак, если угодно, готовься к недоброму: каждый час рисковать головой, встречать вооруженного врага у порога. Такую войну объявляем тебе мы, римские юноши; не бойся войска, не бойся битвы, – будешь ты с каждым из нас один на один.

Когда же царь, горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой, Муций сказал ему:

– Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы! – и неспешно положил правую руку в огонь, возжженный на жертвеннике. И так он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от алтаря.

– Отойди, – сказал он, – ты безжалостнее к себе, чем ко мне! Я велел бы почтить такую доблесть, будь она во славу моей отчизны; ныне же по праву войны отпускаю тебя на волю целым и невредимым.

Тогда Муций, как бы воздавая за великодушие, сказал:

– Поскольку доблесть в такой чести у тебя, прими от меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: нас триста лучших римских юношей, и поклялись мы преследовать тебя таким способом. Первый жребий был мой; а за мною последует другой, кому выпадет, и каждый придет в свой черед, пока судьба не подставит тебя удару!

* * *

Когда был отпущен Муций, которого потом за потерю правой руки нарекли Сцеволой[183], Порсена послал в Рим послов; так потрясло его и первое покушение, от которого он уберегся лишь по ошибке убийцы, и опасность, грозящая впредь столько раз, сколько будет заговорщиков, что он сам от себя предложил римлянам условия мира. Разумеется, его первое предложение возвратить Тарквиниям царскую власть было тщетным, и он сделал его лишь потому, что не мог отказать Тарквиниям, а не потому, что не предвидел отказа римлян.

Зато он добился возвращения вейянам захваченных земель и потребовал дать заложников, если римляне хотят, чтобы с Яникула были уведены войска. На таких условиях был заключен мир, и Порсена увел войско с Яникула и покинул римскую землю.

А отважному Гаю Муцию в награду за доблесть сенаторы выдали поле за Тибром, которое потом стали называть Муциевыми лугами.

Приложение Сивиллы и сивиллины книги

Давным – давно, в годы V олимпиады[184] и спустя считанных несколько лет от основания Рима, некая пожилая женщина приехала инкогнито в Рим и пришла к царю Тарквинию. Она сказала ему, что пришла по делу, которое напрямую касается судьбы его родного города и предложила ему купить у нее девять книг древнейших пророчеств всего лишь за три сотни золотых монет.

Но царю эта цена показалась слишком уж высокой. Не говоря ни слова, дама бросила три книги в огонь и предложила царю купить оставшиеся шесть книг. И снова она потребовала триста золотых монет. Когда царь попытался возражать, старуха вновь швырнула три свитка в жаровню. И вновь предложила царю купить оставшиеся три книги – и опять за ту же цену – за триста золотых монет, сумма приличная и в наши дни, а в те далекие времена она была просто астрономической. И царь Тарквиний купил оставшиеся три книги, которые содержали судьбы мира за триста монет у этой милой старушки, которая оказалась знаменитой прорицательницей из городка Кумы – сивиллой.

Уже позже Тарквиний попросил ее заново написать и восстановить другие шесть книг, но та отказалась.

После того как он прочитал купленные книги, он попросил ее об этом опять. И вновь сивилла отказала ему. А Тарквиний очевидно горько сожалел о том, что пожадничал и не купил первые шесть книг, поскольку тогда он узнал бы о своей печальной участи и о республиканском будущем своего города, а затем и державы.

Вергилий в «Энеиде» так описывает сивиллу из города Кумы: «Она меняет черты и цвет своего лица, ее волосы встают дыбом, ее грудь вздымается и трепещет, ее дикое сердце быстро бьется, пена появляется у ее губ, и ее голос становится ужасным. И, когда она становится одержимой, – добавляет Вергилий, – она мечется туда и сюда по своей пещере и двигает руками так, как будто хочет изгнать богов из своей груди». Кроме того, одной из особенностей Кумской сивилллы было то, что, когда к ней обращались за советом, она писала предсказания на дубовых листьях и клала их на край своей пещеры, откуда их уносило ветром, отчего они смешивались до такой степени, что их невозможно было прочесть. Сивилла, по словам одного историка, никогда не садилась на треножник, если не выпивала пару капель сока лавра.

Великий Рим родился как царство и впоследствии расцвел как республика, долгое время отбивая атаки галлов и наконец завоевав их при Юлии Цезаре. Затем Рим стал всемирной империей, а Цезарь был заколот насмерть в римском форуме. И все эти века Рим расширял свои границы, но никогда не знал своей судьбы, пока в конце концов не пал. Какую же мудрость можно было бы извлечь из этих шести сожженных книг?

Римский сенат приказал двум римским патрициям («дуумвирам» от римского duo – два и vir – муж) переписать утерянные «Сивиллины книги». Позже их число увеличилось до десяти человек (и тогда они стали называться «децемвирами» от римского decem – десять), затем до пятнадцати (теперь уже «квиндецемвирам»), а еще позже было создано целое учреждение, занимавшееся перепиской утерянных «Сивиллиных книг». Никто и никогда более не видел этих трех книг в оригинале. Некто Марк Атилий был зашит в мешок и брошен в Тибр за то, что разрешил кому-то переписать их. Юлий Цезарь дал копию «Сивиллиных книг» своим личным жрецам, которые были единственными общественными служащими, которым на законном основании разрешалось читать их. Эти книги охранялись и содержались в подземном склепе под Капитолийским холмом. Этот склеп и храм на холме были построен и освящены в 500 году до нашей эры.

В строго охраняемом склепе под Капитолийским храмом Юпитера в Риме когда-то хранились знаменитые «Сивиллины книги», к которым жрецы специальной коллегии обращались в случае землетрясения, кровопролитной войны или другого бедствия. Эти книги заботливо охранялись, пока не сгорели в пожаре Капитолия в 83 году до нашей эры. Октавиан Август разрешил Высшему Совету найти способных авторов со всего мира, которые должны были заново написать, отредактировать и собрать «Сивиллины книги». Их труд можно прочесть сейчас в «Апокалиптической литературе» под редакцией Чарльза Катлера Тори, который сказал, что существующие пятая и шестая книги были написаны Сивиллой, которая представлялась внучкой Ноя.

«Сивиллины книги» и их полная бед судьба может также быть прослежена по собранию сочинений римского историка Тита Ливия (том III). Он описывает их судьбу с 461 года до н. э., когда два изначальныо приставленных к книгам дуумвира обращались к книгам по поводу ужасного землетрясения и огней, увиденных в небесах, и отмечает, что в 443 году они снова обратились к книгам по поводу эпидемии среди людей и скота.

Что же на самом деле представляли из себя «сивиллины книги»? Это был сборник греческих стихов (гекзаметров), содержавших пророчества о невзгодах и бедствиях и дававших указания, какими обрядами и жертвами от них можно уберечься или прекратить их и умилостивить соответствующих богов. Чаще всего предписывались обряды в честь Аполлона и других греческих богов, а также малоазийской идайской богини (Mater Magna). Таким образом, «Сивиллины книги» стали причиной того, что это иностранное богослужение привилось в Риме, а забота о нем стала второй главной обязанностью коллегии децемвиров. Сборник этот, вероятно, пришел из Кум малоазийских в Кумы в южной Италии, оттуда в Этрурию и из последней при Тарквинии Гордом в Рим.

В «Сивиллиных книгах» говорилось, что Рим постигнут несчастья в годы, кратные трем. И действительно – Сенат обращался к книгам в 399 году до нашей эры, в год катастрофической чумы. В 343 году до н. э. к книгам опять обратились из-за страшного предзнаменования: каменный дождь упал на Рим.

Ливий говорит, что именно Кумская сивилла рассказала римлянам, что их боги и богини были заимствованы из Греции.

Когда в 293 году до н. э. на Рим обрушилась бубонная чума, книги наставили римлян послать за греческим целителем Асклепием.

Зимой 218 года до н. э., римляне были в ужасе от огромного числа дурных знамений: шестимесячный младенец неожиданно воскликнул «Виктория!», бык взобрался на третий этаж и спрыгнул оттуда, призрачные корабли появлялись в небе (это обстоятельство должно сильно заинтересовать уфологов), в храм Надежды ударила молния, волк выхватил у стража меч и так далее. Положение в Риме стало еще более ужасным следующей весной (в 217 году до н. э.) когда войска Ганнибала сдвинулись со своих зимних квартир и он продолжил свою успешную военную кампанию против Рима. Той весной и в Италии и на Сицилии небеса дали много мрачных предзнаменований. Сначала солнечный диск уменьшился в размере. Потом Солнце «столкнулось» с Луной и на небе днем появилось две луны. Затем «небо развалилось», и сквозь дыры светил яркий свет. А потом небо как будто загорелось. В городе Капуя во время грозы одна из этих лун якобы упала на Землю. И произошло то же знамение, что и при падении Тебия: из святого источника полилась кровь. Наконец, сивилла из Кум наказала всем выходить на перекрестки и молиться богине Гекате, а правителям страны велела привезти из Малой Азии черный камень матери Кибелы и саму Кибелу, их защитницу в случае опасности. И это, как ни странно помогло. И против Ганнибала, и против болезней, и знамения сошли все до единого.

Несмотря на эти документальные свидетельства, «Сивиллины книги» долго считали мифом, пока археологи не доказали их существование, найдя тоннель, каменные плиты пола и саму пещеру в Куме, где жила сивилла.

Римский историк Варрон перечислил десять сивилл, не по местам, откуда они были родом, а по месту, где они давали пророчества: Персидскую, Ливийскую, Киммерийскую (Италийскую), Эритрейскую (Ионическую?), Самийскую (с острова Самос), Кумскую, Фригийскую (Троянскую) и Тибуртинскую (Римскую).

Первым христианином, перечислившим Сивилл был Лактанций (260–340 гг. н. э.). В своей книге святых религиозных учреждений (кн. I, гл. 6) он перечисляет следующих сивилл: Персидскую (или Халдейскую, которая отвечала Александру Великому), Ливийскую (ее звали Ламия, что означает «змея» или «медуза»), Дельфийскую (около горы Парнас в Греции), Киммерийскую (около озера Аверны, рядом с Кумами), Эритрейскую (из Вавилона, она предсказала троянскую войну), Самосскую (с острова Самос, из храма Геры), Кумскую (их было несколько в разные времена: Деифоба, Амалфея, Герофила, Демофила, Тараксандра), Гелеспонтийскую (родилась в Трое во времена Солона и Кира Великого), Фригийскую (жрица Кибелы, которая пророчествовала в Анкаре в Турции) и Албанскую или Тибуртинская (Римский город Тибуры).

Так как название «Киммерийская» относится к жрице, которая жила в подземелье около озера Аверны, она, скорее всего, дублирует седьмую и относится к Кумской сивилле.

Оракул и святыня Аполлона стояли как в Дельфах, так и на Акрополе в Куме. Подземный ход проходил через гору Грилло и соединял северовосточную часть Кумы с берегом озера Аверны. Св. Августин, который допускал, что сивилла вещала о том, что ей поведал иудео-христианский Бог, полагал, что существовала только одна сивилла. Чем дольше исследовалась эта проблема, тем больше сивилл становилось: в Средневековье уже полагали, что их было двенадцать.

В античные времена Кумы были святым местом и были посвящены жрицам мертвых их царице-жрице Персефоне, которая была увезена Плутоном (Аидом) на Сицилию. Археологи нашли могильный камень с надписью: «Никто, кроме новобранцев, может быть здесь похоронен». На камне не нашли даты, и известно, что у римлян не было записей о Кумах до 524 года до н. э. Кумы были уничтожены при набеге сарацинской (арабской) флотилии в 915 году. Но в начале XVII века, археологи нашли ценные сокровища и погребенные статуи, могилы с прахом, фамильные склепы, кельи и другие подземные сооружения и ниши с урнами.

Влияние «Сивиллиных книг» на жизнь и исторические судьбы Древнего Рима труждно переоценить. Ведь именно благодаря им в Риме было введено греческое богослужение и боги покоренной Эллады не забылись, а получили новое развитие вкупе с римской религией. Так, наряду с местным культом отечественных сугубо италийских богов, который отправляли понтифики вместе с подчиненными им жрецами, возник греческий культ «чужих» богов (dii peregrini). Этот культ тоже находился в ведении членов коллегии пятнадцати. Главным среди чужих божеств считался Аполлон, о древнейшем храме которого Ливий упоминал в 60 году после изгнания царей. По «Сивиллиным книгам» в честь Аполлона совершались жертвоприношения, просительные процессии, лектистернии (обряды угощения богов) и игры. Эти игры, впервые проведенные во время эпидемии чумы в 208 году до н. э., стали затем постоянными. Они включали в себя театральные представления, травлю, скачки и, наконец, особенно прославившиеся столетние игры.

Почти все новые обряды и культы, введенные в историческую пору римского государства, обязаны своим происхождением Сивиллиным книгам. Сюда относится введение в римский пантеон новых божеств – Латоны, Великой матери, Эскулапа – и перенесение на латинские божества атрибутов и свойств греческих богов: так, Диана отождествилась с Артемидой, Церера с Деметрой, Прозерпина с Персефоной, Геркулес с Гераклом.

Культ местной италийской Дианы (Dea, Diva Jana) был постепенно вытеснен греческим культом Артемиды, а также Цереры и Прозерпины, которые у римлян первоначально были только земными богинями. В 496 году до н. э. Церере по указанию сивиллы был посвящен храм, а в цирке были введены ежегодные игры. Таким же образом в Риме появился и культ Аида, впоследствии соединенный с культом Сатурна, и культ Меркурия, которому в 495 году до н. э. был посвящен первый храм. Культ Венеры также греческого происхождения – у римлян Венера первоначально была богиней растительности. Его возникновение относят к 217 году до н. э., когда после битвы у Тразименского озера в «Сивиллиных книгах» нашли указание основать храм Венеры Эрицийской.

Культ Эскулапа был введен в Риме в 293 году до н. э. при очередной эпидемии чумы во время третьей войны с самнитами, а культ Геркулеса – в конце V века до н. э. В 204 году до н. э. в Риме ввели и культ малоазийской богини идайской (Mater Magna): только так, согласно предсказаниям сивиллы, карфагенский враг мог быть изгнан из Италии. Тогда с великой торжественностью в Рим был привезен символ богини – каменный конус. Ей построили храм на Палатине и учредили ежегодные игры (Megalesia).

Жертвенные обряды этой богине постоянно совершали жрецы и жрицы из Фригии, которых опекали те же жрецы, что и охраняли «Сивиллины книги».

По данным специального расследования по приказу сената, имелись и другие труды, вдохновленные «Сивиллиными книгами», или, по крайней мере, их копии или выдержки из них, собранные в Греции и других краях. Эти книги хранились с таким же вниманием, что и предыдущие, до тех пор, пока Феодосий Великий не пришел к власти, большинство сената не приняло христианство, и эти книги окончательно не вышли из моды. В конце концов, при императоре Гонории (384–423) римский полководец, а фактически правитель империи Стилихон сжег их, за что строго осуждался поэтом Рутилием. Правда, поступок этот не пошел на пользу Стилихону, который спустя некоторое время был сам убит по приказу Гонория, а через два года, в 410 году, король вестготов Аларих захватил и разграбил Рим.

Тем не менее память о Сивиллах сохранилась и само это слово стало нарицательным.

Примечания

1

Пейфо (Пейто) – богиня, олицетворявшая искусство убеждения, одна из харит.

(обратно)

2

Хариты, младшие богини красоты и женской прелести, часто сопровождавшие Аполлона и Афродиту. Оры – три богини времен года – дочери Зевса и Фемиды.

(обратно)

3

Перечисляются созвездия Зодиака.

(обратно)

4

Богиня утренней зари (она же римская Аврора).

(обратно)

5

Планета Венера.

(обратно)

6

Древнейший морской бог, старше самого Посейдона, он обладает даром прорицания и способностью менять свой облик.

(обратно)

7

Морская богиня, супруга Нерея и мать 50 морских нимф-нереид.

(обратно)

8

Автор обращается к богине римской мифологии, отвечающей за производительные силы Земли, но у эллинов к Зевсу обращается сама богиня Земли Гея.

(обратно)

9

Тирс (Фирс) – в Древней Греции жезл Диониса, его спутников и участников празднеств в честь этого бога, увитый плющом, виноградными листьями и увенчанный еловой шишкой.

(обратно)

10

Другое имя или прозвище бога Солнца Гелиоса Кон.

(обратно)

11

Другое имя или прозвище бога Аполлона.

(обратно)

12

Древний оракул, один из наиболее авторитетных, располагался в пещере, наполненной ядовитыми испарениями газов. Предсказаниям сопутствовал сложный ритуал очищения.

(обратно)

13

Aura – по латыни буквально означает «ветерок».

(обратно)

14

Царь острова Милет

(обратно)

15

Богиня плодородия и земледелия, сестра Зевса, дочь которой Персефона (она же Кора), была похищена владыкой царства мертвых Аидом.

(обратно)

16

Богиня цветущей юности.

(обратно)

17

6 футов – почти 1 метр 80 см.

(обратно)

18

Предание относит местожительство племени амазонок либо в Малой Азии либо в предгорьях Кавказа.

(обратно)

19

Гестия – древнейшая богиня домашнего очага, самая добрая, сердобольная и справедливая из всех олимпийских богинь.

(обратно)

20

Старинное название Коринфского перешейка.

(обратно)

21

Пинд (лат. Pidnus) – древнее название тянущегося с северо-запада на юго-восток горного хребта, который со своими высокими зубчатыми вершинами и глубоко прерванными проходами образует водораздел между Фессалийской низменностью и горной страной Эпира.

(обратно)

22

Эпир (Epirus). – Словом Эпир у древних греков обозначался вообще материк, в противоположность островам; в частности, этим именем жители западных греческих островов (Ионийского и Адриатического морей) называли противолежащий берег Эллады до входа в Коринфский залив.

(обратно)

23

Кимон (ум. в 449 г. до н. э.) – сын Мильтиада и дочери фракийского царя Олора, знаменитый афинский полководец, человек щедрый и справедливый, совершивший множество славных побед во славу Афин.

(обратно)

24

Куреты – народ, живший в Этолии, неподалеку от Калидона.

(обратно)

25

То есть барана с золотой шерстью.

(обратно)

26

Полагают, что эта река ныне называется Риони.

(обратно)

27

Древнейший оракул, возникший на месте ручья, в который прыгнула нимфа Касталлия, преследуемая богом Аполлоном. С этого момента воды источника, как полагали стали давать предсказания будущего.

(обратно)

28

Местность на самой западной окраине северной Греции, которая на севере была отграничена от Эпира Амвракийским заливом, на востоке – горами Тиямос и рекой Ахелоем – от Этолии, а с юга и запада обмываема Ионийским морем.

(обратно)

29

Нин (Ninos) – мифический основатель ассирийского государства, по преданию простиравшегося от Египта до Индии, сын Ниниz, основателя Ниневии. Оба имени, вероятно, произошли от олицетворения Ниневии. Нин был женат на царице Семирамиде и был ею убит, по преданию, около 2000 лет до н. э. Сказание о Нине было распространено Ктесием Книдским.

(обратно)

30

Пактол (Pactolus) – река в Лидии, берет начало на известной своим вином горе Тмол и впадает в реку Герм, изливающуюся близ древней Фокеи в Эгейское море. Пактол в древности изобиловал золотым песком, который, как думали, был источником богатств Креза. Ныне река называется Сарабат.

(обратно)

31

Талария, талар (лат. tunica talaris) – длинное до пят платье, позже служило одеждой католического духовенства.

(обратно)

32

Плектрон (plectron, plectrum) – пластинка из дерева, кости или металла, которой играющий на струнных греческих инструментах задевал за струны.

(обратно)

33

Палемон – морской бог, покровитель терпящих бедствие моряков.

(обратно)

34

«Стигийский» – от названия реки Стикс в царстве мертвых, то есть сон беспробудный.

(обратно)

35

Аркадия – страна в самом центре Пелопоннеса, вероятно, получила свое название, приписываемое преданием Аркаду, сыну Зевса и Каллисто, от медведей, которые в древности водились на ее возвышенностях.

(обратно)

36

Так как Ганимед в качестве атрибута имеет при себе сосуд, то его отождествляли с божеством Нила; древние астрономы поместили его в созвездии Водолея. (Здесь и далее прим. ред.)

(обратно)

37

Палладион – деревянное изображение Паллады, в три локтя вышиной; богиня была изображена с копьем в правой руке, и с веретеном и пряжей – в левой.

(обратно)

38

Вина богов состояла в том, что Посейдон в союзе с Аполлоном, Герой, Афиной и остальными олимпийскими богами (кроме Гестии) восстал против Зевса и намеревался его свергнуть. Вмешательство сторукого Бриарея помогло Зевсу подавить бунт своих подданных и все они были наказаны, хоть и не слишком строго.

(обратно)

39

Эак (Aiakoj) – сын Зевса и дочери бога (реки) Асопа Эгины, основатель рода Эакидов, распространенного в Фессалии, на Саламине и Эгине и, вероятно, переселившегося в эти местности из Додонской области, где он имел близкое отношение к культу Зевса (так, Ахилл призывает пеласгического Зевса из Додоны, как своего племенного бога). Сказание гласит, что Зевс похитил Эгину, представ перед ней в образе орла, и унес ее на остров Ойнопию (или Ойнону), который с этого времени стал называться Эгиной. Так как этот остров, на котором родился Эак, был безлюден, то Зевс обратил, по просьбе сына, муравьев в людей, называвшихся мирмидонянами (от murmhj – муравей). По другому сказанию, Зевс создал жителей Эгины из земли. Эак был известен благочестием; по его молитве, когда Грецию за вероломное убиение Пелопом Стимфала (по другим – за убийство Эгеем Миносова сына Андрогея) посетила засуха, Зевс послал обильный дождь. В воспоминание об этом эгинетяне построили в честь Эака святилище, названное по имени героя Эакием. Кроме того, на острове Эгине в честь Эака было установлено празднество (Эакии), на котором происходили гимнастические состязания. По сказанию, сообщаемому Пиндаром, Эак вместе с Посейдоном и Аполлоном участвовал в постройке троянских стен. Когда работа была окончена, на стену вползли три змеи, из которых две, попав на части стен, построенные богами, бездыханные упали вниз; третья же через часть стены, сооруженную Эака, проникла в город. Это знамение было истолковано в том смысле, что потомки Эака в первом и четвертом поколении возьмут в этом месте город Трою. Судя по свидетельствам некоторых мифографов, Эак основал в Фессалии город Дию и даже был царем Фессалии; последнее подтверждается родословной связью потомков Э., аттических Филаидов, с фессалийскими Лапифами. От Эндеиды Эак имел сыновей Теламона (отца Эанта) и Пелея (отца Ахилла); от Нереиды Псамафы у него был сын Фок, убитый сводным братом Теламоном, за что последний с Пелеем должен был оставить Эгину. По смерти Эак стал одним из трех судей подземного царства. Легенду о прародителе мирмидонян Эаке см. Кн. 1, 21 «Эак».

(обратно)

40

Все сооружения на Гиссарлыке на самом деле были окружены общей крепостной стеной, служившей основанием кирпичной стены с башнями. Северная сторона основания состоит из громадных каменных глыб, почему сооружение Троянской стены могло считаться делом рук Аполлона и Посейдона.

(обратно)

41

Гекуба (Hecubе, по-греч. Гекоба) – вторая жена царя Приама, по Гомеру, дочь фригийского царя Диманта, по Еврипиду, дочь Киссея, по другим – речного бога Сангария, мать многих сыновей (по Гомеру – 19) и дочерей. Первенцем ее был Гектор. Во время второй беременности Гекуба видела во сне, что она носит во чреве факел, который подожжет всю Трою; сон был истолкован в смысле рождения сына, который принесет гибель Трое. Этим сыном был Парис.

(обратно)

42

Пелей (Phleuj) – сын эгинского царя Эака, брат Теламона. За убийство своего сводного брата Фока, который победил Пелея в атлетических упражнениях, тот был изгнан отцом и удалился во Фтию к дяде Эвритиону, на дочери которого женился. Во время Калидонской охоты он нечаянно убил своего тестя, вследствие чего вынужден был бежать в Иолк. После различных приключений он на горе Пелион женился на нимфе Фетиде, руки которой домогались Зевс и Посейдон, но которую оба бога уступили смертному Пелею вследствие предсказания Фемиды, что сын от этого брака будет могущественнее отца. На брачном пире присутствовали все боги. От брака Пелея с Фетидой родился Ахилл. Желая сообщить сыну бессмертие, Фетида днем умащивала тело его амврозией, а ночью подвергала тело его действию огня. Когда об этом узнал Пелей, между супругами произошел разрыв. Позднейшие сказания сделали Пелея участником похода аргонавтов и в борьбе лапифов с кентаврами. В походе на Трою он не участвовал по старости. Умер он в глубокой старости, пережив своего сына.

(обратно)

43

Гекуба видела во сне пожар, грозивший испепелить всю Трою.

(обратно)

44

Александр – по-гречески означает «защитник мужей».

(обратно)

45

С той поры пошло крылатое выражение «яблоко раздора», то есть причина вражды».

(обратно)

46

Однажды, когда молоденькая Кассандра заснула в храме Аполлона, ей явился бог Аполлон и предложил наградить ее даром провидеть будущее в обмен на ночь любви. Кассандра приняла дар и Аполлон ее поцеловал – так она получила дар прорицания. Но затем целомудренная Кассанддра в близости богу отказала, и тот, разозлившись, плюнул ей в рот – с этого момента никто не верил в предсказания девушки.

(обратно)

47

За это он и его брат Агамемнон были прозваны Атридами.

(обратно)

48

Об этом см. том I Сочинений Генриха Штолля кн. IV. «Деяния Тезея. Первое похищение Елены».

(обратно)

49

Итака – один из семи Ионических островов, к югу от Акарнании и к северо-востоку от Кефаллении, от которой отделяется одноименным каналом шириною в 2–4 км. Это длинный, узкий и скалистый остров. В древности Итака славилась как родина и царство Одиссея, но политического значения не имела. Одноименный город, существовавший в историческую эпоху древности, лежал в самой сев. части острова, на равнине между двумя бухтами, у подошвы горы, называемой ныне Эксоги (Оксои); сохранившиеся развалины доказывают, что город существовал и в римскую эпоху. На перешейке, соединяющем сев. и южн. части острова, сохранились развалины древней крепости, которые ошибочно считали остатками дворца Одиссея; на самом деле это развалины крепости Алалькомены.

(обратно)

50

Эней был сыном дарданского царя Анхиса и богини Афродиты. Афродита родила мальчика на горе Ида и отдала его на воспитание горным нимфам. Когда ему исполнилось пять лет, нимфы передали мальчика отцу. Эней сопровождал Париса в посольстве к спартанскому царю Менелаю, как член троянского царского дома (его младшей ветви).

(обратно)

51

Менелай отправился туда для того, чтобы принять участие в похоронах своего деда Катрея.

(обратно)

52

Кносс (у римлян Gnossus, развалины близ нынешнего Макротиха) – древний город на острове Крите, на северном берегу, в 4 километрах от моря, в древности с двумя гаванями. Главный город острова в доисторические времена царя Миноса. В его окрестностях находился лабиринт Дедала, где был заключен Минотавр. имеется ввиду, что критское войско также пример участие в войне на стороне греков.

(обратно)

53

Диомед, сын Тидея и Дейпилы, супруг Эгиалейи и по смерти своего тестя, Адраста, царь Аргоса, был одним из храбрейших героев Троянской войны, ходивший с эпигонами на Фивы. У Трои он ранил, с помощью Афины, Ареса и Афродиту. На играх над гробом Патрокла он одержал победу. По эпическому сказанию, Диомед привез с острова Лемноса Филоктета и необходимое для завоевания Трои оружие Геракла; по Эсхилу, это сделал Одиссей, по Еврипиду – Одиссей и Диомед, а у Софокла место Диомеда занимает Неоптолем. С Одиссеем вместе Диомед похитил коней Рея и троянский палладиум. Он находился и в деревянном коне, с помощью которой была взята Троя. По возвращении он узнал, что его супруга изменила ему, и должен был бежать в Апулию, где женился на дочери царя Дауна. По сказанию, Диомед основал Арпи (в Апулии) и другие города в Италии и затем исчез, а его спутники были превращены в птиц.

(обратно)

54

Нестор – сын Нелея, царь Пилоса, властитель Мессении. В юности он участвовал в битве лапифов с кентаврами, в калидонской охоте, в походе аргонавтов, в борьбе с аркадцами и др. На Троянскую войну он отправился потому, что сын его Антилох был одним из женихов Елены. Решившись отправиться под Трою (с 90 пилосскими кораблями), он склонил к тому же Ахилла и Патрокла. Он был душой греческого войска, как в совете, так и в бою, и пользовался всеобщей любовью и уважением. Будучи уже стариком, он, однако, отличался храбростью и неутомимостью, считался ловким управителем коней. Во всех трудных военных вопросах он давал мудрые указания, превосходя всех опытностью и сообразительностью; к этому присоединялся дар слова. В трудные минуты Агамемнон всегда обращался к нему за советом. После взятия Трои он счастливо возвратился в Пилос, где дожил до глубокой старости. Его дворец показывали в Мессенском Пилосе еще во время Павсания (II в. после Р. Х.).

(обратно)

55

Тидей (Tydeus) – сын калидонского царя Ойнея, отец Диомеда, один из союзников Полиника в походе против Фив. Убив во время охоты своего брата, Тидей бежал в Аргос к Адрасту, который очистил его от преступления и отдал за него дочь свою Деифилу. Затем вместе с Адрастом он отправился на Фивы, где убил Меланиппа, но сам был им смертельно ранен.

(обратно)

56

Имеются ввиду сыновья царя Авгия – братья Молиониды.

(обратно)

57

Пенелопа – дочь Икария (брата царя Спарты Тиндарея) и нимфы Перибеи, сестра Ифтимы, жена Одиссея; ждала возвращения мужа из-под Трои в течение двадцати лет, отвергая домогательства многочисленных женихов. Образ Пенелопы – символ женского благородства и супружеской верности. Мать Телемаха.

(обратно)

58

Телемах («Сражающийся далеко») – в «Одиссее» сын Одиссея и Пенелопы; был оставлен отцом на Итаке еще в младенческом возрасте. Помогал отцу в расправе с женихами, добивавшимися руки его матери. Возможно, отец Латина.

(обратно)

59

Согласно преданию, неизвестному Гомеру, но содержащемуся в древнем эпосе, мать его, Фетида, желая испытать смертен ли он или бессмертен, хотела вслед за рождением Ахилла окунуть его в кипящую воду, подобно тому, как она делала с прежними своими детьми, но этому воспротивился Пелей. Позднейшие же сказания повествуют, что Фетида, желая сделать своего сына бессмертным, погрузила его в воды Стикса или, по другому варианту, в огонь, так что одна лишь пята, за которую она его держала, осталась уязвимой; отсюда и поныне употребляемая поговорка – «Ахиллесова пята» для обозначения слабой стороны данного лица.

(обратно)

60

Авлида (Aulis) – город на Еврипе в Беотии, бывший сборным пунктом для флота, отправлявшегося против Трои; местом стоянки служила ближняя, почти круглая бухта.

(обратно)

61

Ахайя – в древности название северной приморской области Пелопоннеса; на востоке граничит рекой Ситас с областью Сикиона и Флиунта, на юге с Арголидой, Аркадией и Элидой (от которой отделяется рекой Лариссой); с запада и севера омывается морем.

(обратно)

62

Рассказывают следующие версии этого происшествия. Дельфийский оракул предсказал Алею, что его сыновья погибнут от руки его внука, рожденного Авгой, поэтому Алей назначил дочь жрицей в храме Афины и пригрозил ей смертью, если она лишится целомудрия. Геракл, гостивший у Алея, соблазнил Авгу, и она забеременела. После того, как она родила, то некоторое время прятала младенца в храме Афины, за что богиня разгневалась на нее и наслала на страну чуму. Случайно зашедший в храм и обнаруживший там младенца, Алей велел своему другу Навплию, царю города Навплий заключить дочь и ее ребенка в ящик и бросить в море. Решивший на этом подзаработать, Навплий продал Авгу на невольничьем рынке, а ребенка велел оставить в горах на съедение диким зверям. Аргу купили карийские купцы, которые продали ее мизийскому царю Тейфру, который в нее влюбился, а брошенный в горах Телеф, как и написано у Штолля, был вскормлен ланью.

(обратно)

63

Перед отплытием из Авлиды греки успели принести жертвы Дионису, а Телеф не успел.

(обратно)

64

По другой версии, убив удачным выстрелом на охоте лань, Агамемнон поклялся принести богине в жертву самое красивое существо, появившееся на свет в его царстве в год рождения Ифигении, но, поскольку красивее всех оказалась сама Ифигения, он не сдержал клятвы; или даже в том, что Атрсй, отец Агамемнона, когда-то пожалел для богини причитавшегося ей золотого барашка. Говорят даже, что богиня разгневалась из-за знамения, посланного Зевсом, когда в виду всего греческого войска два орла, символизирующие Атридов, разорвали стельную лань: Артемида, которая считалась защитницей всех зверей, не могла простить страданий ни в чем не повинного животного.

(обратно)

65

Сын знаменитого мореплавателя Навплия и Климены, дочери критского царя Катрея (по другим версиям – Гесионы или Филиры), Паламед превосходил своих современников мудростью, ему приписывают изобретение нескольких букв алфавита, введение чисел, мер длины и веса, а также счета времени по годам, месяцам и дням. Он научил людей наблюдать за движением небесных светил и определять по ним курс корабля, а также распределять ежедневный прием пищи на три раза. Паламед ввел трехступенчатое деление войска; чтобы скрасить воинам однообразие лагерной жизни, он изобрел игры в шашки и кости.

(обратно)

66

По одной версии мифа, Ифигения погибла на алтаре, по другой – Артемида отнесла ее в земли тавров, в последний момент заменив девушку ланью, медведицей или, как говорят некоторые, старухой, и сделала ее верховной жрицей в своем храме. Здесь Ифигения должна была приносить в жертву Артемиде всех попавших в эти края чужеземцев (как говорят, Ифигения чувствовала отвращение к человеческим жертвам, но тем не менее смиренно подчинялась богине). Много лет спустя преследуемый эриниями Орест, брат Ифигении, по велению Аполлона прибыл в Тавриду, чтобы вернуть в Элладу деревянный кумир Артемиды. Он и Пилад, его двоюродный брат и друг, были схвачены и по приказу Фоанта, царя тавров, отправлены в храм, где их немедленно должны были принести в жертву богине. Узнав, что юноши – греки и прибыли из Аргоса, Ифигения предложила спасти одного из них, если он пообещает доставить письмо ее брату Оресту; так брат и сестра узнали друг друга. Услышав о причине приезда Ореста, Ифигения спустила деревянный кумир вниз, чтобы Орест смог его унести. Тут неожиданно явился Фоант, желая узнать, что задерживает жертвоприношение, но находчивая Ифигения притворилась, будто успокаивает статую. Она объяснила Фоанту, что богиня отвратила свой взгляд от жертв, которых он прислал, поскольку один из присланных – матереубийца, а второй подстрекал его на это. Поэтому оба они не годятся для принесения в жертву. Она должна взять обоих молодых людей. и статую, которую они осквернили своим присутствием, для омовения в море, а богине принести в жертву барашков. Сам же Фоант должен очистить храм от скверны с помощью факела, закрыть голову, а когда появятся чужеземцы, приказать всем оставаться дома, чтобы избежать осквернения. Пораженный проницательностью Ифигении, царь тавров немедленно приступил к очищению храма, а тем временем Ифигения, Орест и Пилад отнесли изваяние на морской берег и погрузили его на корабль, после чего гребцы Ореста налегли на весла. Вернувшись с Орестом в Грецию, Ифигения до конца своих дней продолжала служить Артемиде в ее храме в аттическом городе Бравроне. Некоторые утверждают, что после своей смерти Ифигения была перенесена на остров Левка в устье Дуная, где ее тень соединилась вечным союзом с тенью погибшего в Троянской войне величайшего греческого героя Ахилла (другие рассказывают то же самое о Елене).

(обратно)

67

По другим данным, то была змея.

(обратно)

68

Кикнос – лебедь (греч.). Сын Аэтлия и Калики, отец Тенеса и Гемитеи (говорят, однако, что настоящим отцом Кикноса был Посейдон, а Тенеса – Аполлон). После смерти Проклии, своей первой жены, Кикн вступил в брак с Филономой, которая влюбилась в своего пасынка Тенеса и попыталась соблазнить его. Отвергнутая им, мачеха оклеветала обоих детей. Кикн приказал Тенеса и его сестру заключить в сундук и сбросить в море. Сундук прибило к острову, Тенес стал царем этого острова. Узнав, что он стал жертвой обмана, Кикн расправился с Филономой, приказав закопать ее живой в землю, и поспешил к сыну, чтобы признать свою ошибку. Но Тенес, не желая ничего прощать, топором обрубил канаты корабля, на котором приплыл Кикн, однако затем смягчился, и Кикн поселился рядом с сыном на его острове. В Троянской войне оба они были союзниками троянцев, поскольку Кикнос был женат на сестре Приама.

(обратно)

69

По другим версиям Посейдон превратил дух Кикна в лебедя, который скрылся в небе. Некоторые, однако, утверждают, что, когда Ахилл впервые сошел на троянский берег, он метко пущенным камнем сразу убил Кикна. По другой версии, когда греческие корабли, следуя к Трое, проплывали мимо его острова, Тенес швырнул в них огромный камень, чем вызвал гнев Ахилла. Тот бросился в море, доплыл до берега и, не раздумывая, поразил Тенеса в самое сердце; после этого ударом камня по голове он убил Кикна, которого Посейдон превратил в лебедя.

(обратно)

70

Антенор – один из троянских старейшин, свояк и советник Приама. Перед началом Троянской войны Антенор принимал у себя в доме Одиссея и Менелая, прибывших в качестве послов для переговоров о возвращении Елены. Троянцы не только отвергли предложения Одиссея и Менелая, но и намеревались перебить все посольство; лишь запрет Антенора предотвратил этот позорный замысел. После поражения Париса в поединке с Менелаем Антенор на народном собрании троянцев призывал возвратить Елену ахейцам. Позже Антенор и его жена Феано помогли Диомеду и Одиссею похитить священный палладий – статую вооруженной богини Афины.

(обратно)

71

Антимах – один из троянских старейшин. Он возражал против предложения Антенора вернуть Елену грекам, чтобы избежать войны. В надежде на вознаграждение от Париса, Антимах даже требовал схватить Одиссея и Менелая, прибывших в Трою в качестве греческих послов, и убить их. Приам и Гектор не допустили такого бесчинства, поскольку послы находились под защитой громовержца Зевса. Впоследствии Агамемнон и Менелай отомстили Антимаху, убив его сыновей.

(обратно)

72

Гипоплакскими Фивы названы были потому, что стояли у подножия лесистой горы Плака.

(обратно)

73

Аний – сын Аполлона и Ройо. Когда Стафил, отец Ройо, увидел, что дочь беременна, он посадил ее в ящик и пустил в море. Ящик прибило к Евбее, где Ройо родила сына. Аполлон перенес младенца на остров Дедос и обучил его искусству прорицания. Став царем Делоса, Аний женился на Дориппе, выкупленной им фракийской рабыне, и имел трех дочерей (Элайо, Спермо и Ойно, которых прозвали ойнотрофами) и трех сыновей (Андроса, Миконоса и Трасоса). Аний посвятил своих дочерей Дионису; в благодарность за это бог сделал так, что все, к чему бы ни прикоснулась Элайо, призвав его на помощь, превращалось в масло, все, к чему прикоснется Спермо, – в зерно, а все, к чему прикоснется Ойно, – в вино. Поэтому Аний без труда снабдил провиантом греческий флот, отправлявшийся на Троянскую войну. Аний предсказал Менелаю, что по воле богов Троя падет только на десятый год войны. Младший сын Ания, Трасос, был растерзан делосскими собаками.

(обратно)

74

Мирина – царица ливийских амазонок, одержавшая множество побед. С войском в 30 тысяч всадниц и 3000 пехоты Мирина вторглась в землю атлантов – самого культурного народа к западу от Нила, имевшего свою столицу на атлантическом острове Керна. Мирина нанесла атлантам сокрушительное поражение и, переправившись на остров Керну, захватила город. Она предала мечу всех мужчин; женщин и детей захватила в качестве рабов и сровняла с землей городские стены. Когда оставшиеся в живых жители Атлантиды согласились сдаться, она подружилась с ними и в возмещение за уничтоженную столицу построила новый город Мирину, где поселила всех пленников и тех, кто согласился жить в этом городе. Мирина защищала их от соседнего племени горгонов, многих из которых она перебила и не менее 3000 взяла в плен. Однако в ночь, когда амазонки праздновали победу, пленники похитили отобранные у них мечи и по их сигналу основные силы горгонов, собравшиеся и спрятавшиеся в дубраве, бросились со всех сторон избивать амазонок. Погибшие амазонки были погребены под тремя огромными курганами, но самой Мирине удалось бежать, и она с новой армией вторглась в Египет, а потом опустошала Аравию и Малую Азию. В материковой фракии царь Мопс и его союзник скифский царь Сипил победили Мирину в честном бою, а сама она была убита. Амазонки уже никогда не оправились от этого поражения и, уступая фракийцам в мелких стычках, окончательно ушли в Ливию.

(обратно)

75

Геликаон – сын Антенора, одного из троянских старейшин. Он был женат на Лаодике, дочери Приама, которая влюбилась в афинского царевича Акаманта и родила от него сына Мунита. При захвате Трои ахейцы сохранили Геликаону жизнь в знак благодарности за услуги, оказанные им его отцом.

(обратно)

76

Кастор и Полидевк к тому времени уже погибли в битве с братьями Афареидами – Линкеем и Идасом. См. Кн. 2. 26. Диоскуры и Афареиды.

(обратно)

77

Махаон – сын Асклепия, брат Подалирия и Гигейи. У Гомера – врач ахейского войска под Троей. Прославился как отважный воин и в то же время как искусный врач, знающий толк в хирургии. В г. Герении, в Мессении, Махаону было воздвигнуто святилище, куда стекались для исцеления больные со всей Греции. Брат Махаона и тоже врач Подалирий, который узнал безумие Аякса по его горящим глазам, сопровождал Калхаса до его смерти, затем поселился в Карии, в основанном им г. Сирне; в Апулии у него было святилище, где он подсказывал больным способы лечения, во сне.

(обратно)

78

Асклепий – бог врачевания, воскрешавший даже мертвых. Сын возлюбленной Аполлона Корониды, которую тот убил за измену со смертным. Младенца Асклепия Аполлон вынул из тела убитой Корониды. Отец Гигиеи, Панацеи, Подалирия, Махаона. У Гомера Асклепий – смертный, супруг Эпионы. Ученик Аполлона и кентавра Хирона. Участник похода аргонавтов. Ему соответствует римский Эскулап.

(обратно)

79

Сфенел – сын Капанея и Эвадны, один из эпигонов, участвовавших в походе против Фив. В Троянской войне предводительствовал отрядом аргивян и был верным другом и спутником Диомеда. Вместе с другими он скрывался во внутренности деревянного коня, благодаря которому была взята Троя. При разделе илионской добычи он получил статую трехглазого Зевса, которая позднее находилась в Аргосе, где показывали также гробницу и статую Сфенела.

(обратно)

80

Капаней – отец Сфенела Аргосского, один из семи героев, принявших участие в походе против Фив. Во время приступа он изрек нечестивую клятву, что возьмет город, даже если бы боги того не хотели. Тут Зевс поразил его молнией, и он упал вместе с лестницей, по которой взбирался на стену – сцена, часто описывавшаяся и изображавшаяся классическими поэтами и художниками. При сожжении трупа его в Аргосе жена его Эвадна бросилась в пламя и сгорела вместе с ним.

(обратно)

81

Ликийский царь. Сын Зевса и Лаодамии, дочери Беллерофонта. Герой, участвовавший в Троянской войне как союзник троянцев. Ему было предначертано судьбой пасть от руки Патрокла, что и сбылось, несмотря на противодействие Зевса.

(обратно)

82

Стентор – имя, встречающееся лишь в Илиаде (V, 785 и след.): «медноголосый боец, кто пятьдесят голосов мог один покрывать своим криком». По схолиасту, Стентор был фракиец или аркадянин; имея феноменально зычный голос, он вызвал Гермеса на состязание, которое окончилось смертью Стентора. Голос Стентора в древности вошел в поговорку.

Схолиасты (греч. scholiastai), составители схолий. Схолия (греч. scholia, множественное число от scholion – толкование, объяснение), пояснительные заметки на полях античных (главным образом греческих) и средневековых рукописей. В отличие от комментариев, схолии разъясняли не текст целиком, а отдельные пассажи у античных классиков, в Библии, у раннехристианских авторов.

(обратно)

83

Пеан (Пеон) – врачеватель богов. Его имя часто становилось прозвищем богов.

(обратно)

84

Астианакс или Скамандрий – сын Гектора и Андромахи, во время осады Трои был еще ребенком. Слова Одиссея: «безумно, убив отца, оставить жизнь детям» – побудили греков по взятии Трои предать его смерти, и они сбросили его с троянских стен. По другим сказаниям, это сделал, по собственному побуждению, Неоптолем, сын Ахиллеса.

(обратно)

85

После завоевания Трои Андромаха была отдана в добычу сыну Ахилла, Пирру, который увез ее с собою в Эпир, и там она родила ему сына (а по другим сказаниям – трех сыновей). Впоследствии Андромаха стала супругой Гелена, брата Гектора, и родила ему сына Кестрина. По смерти Гелена она вместе с одним из своих сыновей возвратилась в Мизию, где этот сын приобрел область Тейеранию и дал свое имя основанному им городу Пергаму. В честь Андромахи был там сооружен храм. Еврипид сделал ее героиней трагедии того же имени, сохранившейся до нашего времени.

(обратно)

86

Треножник – атрибут религиозного служения, на котором воскуривался фимиам богам. Быки в ту эпоху были основной единицей ценности; так, в «Илиаде» рабыня оценивается в 4 быка, а жертвенный треножник – в 12 быков.

(обратно)

87

Талант (греч. talanton, букв. «вес, весы») – самая крупная весовая (масса) и денежно-счетная единица Др. Греции, Египта, Вавилона, Персии и ряда областей М. Азии. Как определенная весовая единица, талант упоминается уже у Гомера, причем везде взвешиваемым предметом является золото. По выводам новейших метрологов, вес таланта приравнивается к весу семитического шекеля (сигля, сикля), а именно тяжелого золотого вавилонского шекеля, равного по весу 16,8 г. Гомеровские таланты вырабатывались в форме продолговатых круглых брусков, похожих на древнейшие золотые статеры.

(обратно)

88

Эгида – в греческой мифологии атрибут Зевса, Афины и Аполлона, как божеств грозных атмосферных явлений, символизующий грозовую тучу. В «Илиаде» она называется то «блестящею», то «темною»; она наводит ужас и даже молния не в силах одолеть ее. Наряду с этим представлением, сохраняющим следы первоначальной природной символики, эгида считается произведением Гефеста. В руках «эгидодержавного» Зевса эгида – не оборонительное и не наступательное оружие, а символ ужаса, который бог наводит на своих врагов. Позднее видели в эгиде «козью» шкуру, принадлежавшую козе Амалфее, – оружие Зевса в его борьбе с титанами. В произведениях искусства эгида изображалась как кожаный щит с узорами, напоминающими металлические украшения, и змеями. Эгида Афины снабжалась головой медузы Горгоны и также имела космическое значение, поскольку эта богиня считалась олицетворением небесной атмосферы и ее грозных явлений

(обратно)

89

Локоть (Elle, cubitus, aune) – древнейшая мера длины, это расстояние от локтя до конца большого пальца вытянутой руки, в разные времена варьировалась от 38 до 46 см. Таким образом длина Аяксова шеста немного не достигала 11 местров.

(обратно)

90

С именем Океана (Wkeauoj, Oceanus) древние связывали представление о громадной реке, окружающей кольцом всю Землю. На востоке из его лона выходят звезды и Солнце, чтобы в час заката погрузиться в западные его волны; только одно созвездие Медведицы остается всегда на небесном своде, не погружаясь в Океан. На южном берегу Океана живет чудесное племя пигмеев. По позднейшим сказаниям, бог Солнца со своими конями огибал по Океану полуокружность земного шара, начиная с запада и через северный полюс приходя к востоку. На западном берегу земли находилась элизийская равнина, по другую сторону – царство мрака, страна киммерийцев; там же жили греи, горгоны и геспериды. Неподалеку от дальнего берега Океана был остров Эрифия, где пастух Эвригион пас стада Гериона.

(обратно)

91

Эос (лат. Aurora) – богиня зари, дочь Гипериона и Теи, сестра Гелиоса и Селены (по другим вариантам она была дочерью Гелиоса; матерью её считалась иногда и Ночь). Эос появлялась ранним утром, выходя из океана, и на колеснице, запряженной прекрасными лошадьми, возносилась на небо. Поэты, начиная с Гомера, описывали красоту Эос и её великолепие, называя ее «розоперстой», «прекраснокудрой», «златотронной». «одетой в шафранный пеплос» и пр. Судя по многим сказаниям, Эос имела горячее сердце и влечение ко всякому красивому юному; если предмет её любви ей не отдавался добровольно, она его похищала. Так она похитила Клейта, Кефала, Ориона и Тифона – олицетворение дневного света, который сделался её супругом. Увлеченная его поразительной красотой, Эос испросила у Зевса ему бессмертие, забыв при этом прибавить просьбу о сохранении ему вечной юности. Когда после долгой счастливой жизни Тифон состарился и одряхлел, Эос заперла его в одиночную комнату, откуда порой раздавался его старческий голос. Согласно позднейшему сказанию, Эос из сострадания обратила его в сверчка. От этого брака у Эос были сыновья Эматион и Мемнон, будущий царь Эфиопии, которому пришлось сражаться под Троей с Ахиллом и пасть от его руки. Эос перенесла тело любимого сына в Эфиопию, где, по представлению древнегреческих поэтов, находились чертоги Гелиоса и Эос, и вечно оплакивала его, роняя обильные слезы.

(обратно)

92

Здесь имеется ввиду Ахил, как представитель рода Эака.

(обратно)

93

Имеется ввиду Сириус – самая яркая звезда всего небесного свода, находится в созвездии Большого Пса (a Canis majoris); видна в России зимой на юге. Название произошло от греч. seirioj – знойный, сверкающий. Этот эпитет прилагался иногда к солнцу или даже ко всем ярким звездам. В древности Сириус назывался «собака» – kwan, canícula; название это впоследствии перешло ко всему созвездию. Вследствие исключительной яркости Сириуса с ним связаны многие легенды и обычаи различных народов

(обратно)

94

Борей (Boreaj) – северный ветер, дующий с северных гор в Элладу, является в греч. мифологии сыном Астрея и Эос, т. е. звездного неба и утренней зари, и братом Нота, Зефира и Геспера, живущих в пещере во Фракийских или Ринейских горах. Туда-то он увел дочь афинского царя Эрехтея, Орейтию, родившую ему Цета, Калаиса, Клеопатру, супругу Финея, и Хиону. По Гомеру, Борей прижил с кобылами Эрихтония 12 быстроногих жеребят. Афиняне, которым оракул посоветовал в войне с персами призвать на помощь «зятя», выстроили Борею как супругу Орейтии храм. В искусстве, которое часто пользовалось для воспроизведений сюжетом похищения Оретейи, Борей представлен как мужчина дикого вида с громадными крыльями.

(обратно)

95

Зефир (Zefiroj) – ветер, по мнению древних господствовавший в восточной части Средиземного моря, начиная с весны, и наибольшей интенсивности достигавший к летнему солнцестоянию. Здесь он, хотя и теплый, но часто приносит с собою дожди и даже бури, тогда как в западн. части Средиземного моря зефир является почти всегда легким, приятным ветром. Отсюда разница в представлениях о зефире у греков, считавших его одним из самых сильных и стремительных ветров, и у римлян, соединявших с ним ныне вызываемое им представление – о ласкающем, легком ветре. Мифологически Зефир является сыном Астрея и Эос. Его возлюбленная – Хлорида = лат. Флора. Вследствие своей быстроты, он считался также вестником богов. О разнице в свойствах Зефира на Западе и на Востоке, по-видимому, имели уже понятие составители гомеровских песен, которые заставляют Зефир дуть на островах блаженных, находящихся на крайнем западе и не знающих ни бурь, ни дождей, ни снега (Од. IV. 556 сл.).

(обратно)

96

Различные источники по-разному указывают продолжительность Троянской войны.

(обратно)

97

Квинт Смирнский (Koinroj), называемый также Калабрийским (Calaber), так как одна из рукописей его произведения найдена в Калабрии в XV в. – греческий поэт позднейшей эпохи, вер., IV в. по Р. Х., автор эпоса «Posthomerica» (Tameq Omhrou) в 14 книгах, содержащего в себе в виде продолжения «Илиады» историю Троянской войны от падения Гектора до возвращения греков. Не выдерживая сравнения с гомеровским эпосом, поэма Квинта Смирнского для своего времени представляет явление выдающееся. Источниками его служили циклики, особенно «Эфиопида» Арктина, «Малая Илиада» Лесха и др.

(обратно)

98

По другим данным стрела, которая поразила Ахилла в пятку, была пущена с лука Париса рукой самого Аполлона.

(обратно)

99

Мирра – камедистая смола, получаемая от многих африканских и аравийских деревьев семейства Burseraceae; обладает приятным запахом и остропряным горьким вкусом. Мирра в древнейшие времена высоко ценилась в качестве пряного, а также курительного средства.

(обратно)

100

По высадке на Троянский берег Филоктет был погружен Аполлоном в глубокий сон и во сне благодаря произведенной врачом Махаоном операции исцелен от недуга. Когда от стрел его погиб Парис и Троя пала, Филоктет вернулся в Мелибею, но так как жители города восстали против него, то он отплыл в Италию, где основал Петилию и Кримиссу и построил храм в честь Аполлона Алея, которому посвятил свой лук. Умер Филоктет в борьбе с прибывшими в Италию родосцами; могилу его показывали в Макалле, где находилось и его святилище. Филоктет участвовал и в походе аргонавтов. До нашего времени целиком дошла принадлежащая Софоклу трагедия «Филоктет», в которой поэт обработал сказание об избавлении Филоктета от одиночного пребывания на о-ве Лемносе (Хризе).

(обратно)

101

Сын Панопея, принимавший участие в Троянской войне с 30 кораблями (с Кикладских островов). Отличавшийся грубой физической силой, он на играх в честь Патрокла потерпел позорное поражение в метании диска, но затем одержал победу в кулачном бою, как говорят, благодаря своим коварным приемам). Эпей также был умелым ремесленником. Особую известность он приобрел постройкой деревянного коня, при помощи которого была взята Троя. Говорят, что идею построить коня внушила богиня Афина именно ему, а не Одиссею, поскольку желала возвысить Эпея над другими героями. Некоторые уверяют, что Эпей был трусом, поскольку его отец нарушил некогда данную Амфитриону клятву перед войной с телебоями. Заставить Эпея присоединиться к отряду, спрятавшемуся внутри деревянного коня удалось лишь угрозами и посулами, а в самый трудный момент, когда большинство сидевших внутри коня дрожали от страха, Эпей даже тихо плакал.

(обратно)

102

Пирр – здесь то же, что и Неоптолем. Сын Ахилла обладал даром слова, уступая лишь Одиссею и Нестору, и был отважным бойцом. Сразив Телефова сына Еврипила, он, от радости, выдумал особый вид пляски, названный по его имени пиррической.

(обратно)

103

В послегомеровских версиях сказание о Елене Прекрасной усложнилось и дополнилось многими новыми подробностями, вероятно, отчасти заимствованными из различных местных легенд. Из некоторых намеков «Илиады» и «Одиссеи» о пребывании Менелая с Еленой в Египте разрослись сказания о том, что Елена вовсе не была в Трое, а оставалась у царя египетского Протея, которым и была возвращена Менелаю. Чтобы примирить эту версию с Гомером, сочинили, что в Трое находился призрак Елены. Существовал рассказ, что побочные сыновья Менелая, после смерти его, изгнали Елену из Спарты; она бежала на Родос, где и умерла, повесившись на дереве. По смерти Елены душа ее была перенесена на остров Левку, где она сочеталась с Ахиллесом. Сказания о Елене Прекрасной часто воспроизводились древними художниками, как греческими, так и этрусскими. В Спарте и др. местах ее почитали как богиню.

(обратно)

104

Венеты – имя, которое в древней географии дается прежде всего, жителям части северного берега Адриатического моря, к северу от По и Эча, причисляемым у Геродота к иллирийским племенам. Теснимые со всех сторон своими соседями на берегах реки По и в Альпах, они подчинились римлянам, когда последние, в период времени между первою и второю Пуническими войнами, стали приближаться к ним как со стороны По, так и со стороны Иллирии.

(обратно)

105

Поликсена (Poluxenh) – дочь Приама. Ахилл, как рассказывает сравнительно более позднее предание (у Еврипида и Овидия), случайно увидев ее, воспылал к ней любовью, решил взять ее в жены и перейти к троянцам, но был изменнически убит Парисом как раз тогда, когда пришел, безоружный, в Фимбру для бракосочетания с Поликсеной.

(обратно)

106

В лагере ахейцев у Аякса девушку отнял Агамемнон. В Микенах показывали ее могилу. В Амиклах и Левктрах (в Лаконии) были храмы со статуей Кассандры, почитавшейся здесь под именем Александры; этим именем называется Кассандра и у некоторых позднейших поэтов.

(обратно)

107

По возвращении Диомед узнал, что его супруга изменила ему, и должен был бежать в Апулию, где женился на дочери царя Дауна. По сказанию, Диомед основал г. Арпи (в Апулии) и другие города в Италии и затем исчез, а его спутники были превращены в птиц.

(обратно)

108

После взятия Трои Нестор счастливо возвратился в Пилос, где дожил до глубокой старости. Его дворец показывали в Мессенском Пилосе еще во время Павзания (II в. после н. э.).

(обратно)

109

После возвращения на родину Неоптолем женился на обещанной ему уже раньше Гермионе, дочери Менелая. По другому сказанию (Вергилий), при разделе пленных Неоптолем получил Андромаху, от которой имел четырех сыновей. Потеряв во время троянской войны отцовское царство, он направился в Эпир, жители которого были названы по его имени пирридами или эпиротами. Браком Неоптолема с Гермионой объясняются враждебные отношения Неоптолема к Оресту, которому также была обещана Гермиона; вскоре после своей свадьбы он был убит Орестом.

(обратно)

110

По более поздним источникам, Идоменей блуждал, изгнанный с острова моровой язвой, постигшей его за то, что он принес богам в жертву собственного сына. Эти поздние сказания приводят его в Калабрию, в землю Саллентинскую, где он строит храм Афины, и затем в Колофон, где он доживает свою старость близ святилища Аполлона Кларосского. Там на горе Керкафе показывали и его могилу. Но критяне уверяли, что Идоменей ум. на их острове и тоже показывали его могилу.

(обратно)

111

Филоктет вернулся в Мелибею, но так как жители города восстали против него, то он отплыл в Италию, где основал Петилию и Кримиссу и построил храм в честь Аполлона Алея, которому посвятил свой лук. Умер Филоктет в борьбе с прибывшими в Италию родосцами; могилу его показывали в Макалле, где находилось и его святилище.

(обратно)

112

По возвращении на родину с Кассандрой, Агамемнон погиб от руки Эгиста (по Гомеру) или своей супруги (по другим источникам). Той же участи подверглась и Кассандра. Храбрость, благородство и царственное величие отличали, по словам Гомера, этого мужа. Печальная судьба и роковой конец его в особенности были излюбленной темой древних трагедий. Кроме Ифигении, у Агамемнона было еще 2 или 3 дочери. Местом погребения его называют Микены и Амиклэ. В Спарте Агамемнону воздавались божеские почести. В Херонее еще долгое время хранился как святыня его скипетр – произведение Гефеста.

(обратно)

113

По другому сказанию, Хрисипп, отличавшийся красотой, был похищен фиванским царем Лаием, который в то время жил в изгнании. Обесчещенный Лаием, Хрисипп от стыда лишил себя жизни, а Гера, покровительница брачных отношений, в наказание послала в страну Лаия чудовище – Сфинкса и определила, чтобы за скорбь, причиненную Пелопсу смертью сына, сам Лаий принял смерть от своего сына. Следствием проклятия Геры был ряд несчастий, обрушившихся на потомство Лаия (см. Книга 6. Эдип). Некоторые мифографические источники называют похитителем Хрисиппа Зевса и Тезея.

(обратно)

114

По Эсхилу, Агамемнон жил не в Микенах, а в Аргосе.

(обратно)

115

У Еврипида, в трагедии «Орест», страдания Ореста происходят в сфере душевных состояний, непосредственно следующих за погребением убитой матери. Орест бессилен освободиться от терзающего сознания своей вины; ум его помрачен; «подобные ночи три женщины», его преследующие, представляются самому герою голосом возмущенной совести; он шесть дней не принимает пищи, не обмывает тела; временами сознание Ореста проясняется, и он плачет; при малейшем напоминании о матереубийстве он испытывает тревогу, видит грозные призраки, верит в их реальность; в такие моменты он заклинает Электру не выпускать на него женщин с кровавыми глазами, со змеями в волосах; он гонит от себя сестру, принимая ее за одну из фурий, требует лук Аполлона, чтобы стрелами отразить страшных Эринний. Только сон, чуткий и тревожный, приносит Оресту кратковременное успокоение. Он убежден, что пожирающая его болезнь – не более, как муки совести; он умоляет Пилада скрыть от него могилу матери; при виде отца Клитемнестры, Тиндарея, в нем пробуждается мысль о матери, и он уверен, что сам отец, за которого он мстил, заклинал бы его, если б мог, не убивать матери. Самый акт матереубийства, как он изображен Еврипидом в трагедии «Електра», совершен Орестом против воли, по настоянию сестры; он вонзил нож в материнскую грудь, закрыв лицо плащом, подталкиваемый Електрой, и укоряет сестру за то, что она принудила его совершить такое злодеяние. В конце трагедии Диоскуры осуждают божество за его поведение, обращенное к детям Агамемнона и Клитемнестры, и одного Аполлона называют ответственным за все случившееся.

(обратно)

116

По позднейшему преданию, Калхас после разрушения Трои отправился в Колофон и там умер, огорченный тем, что его превзошел в прорицаниях Мопс из Клароса. Мопс сумел предугадать количество и пол поросят в супоросой свинье и сколько смокв уродится на дикой смоковнице. В послегомеровских поэмах Калхас играет гораздо большую роль, чем в «Илиаде». На вершине холма Дриона в Давнии стояло святилище Калхаса, где желавшие знать свое будущее приносили в жертву черного овна и во сне получали предсказание.

(обратно)

117

С этого момента в греческой мифологии появляются эвмениды («милостивые», «благосклонные») – эвфемистическое название эриний, которое впервые дал им Орест, когда, через год после своих невероятных приключений в Тавриде, он сжег в Карнее в их честь черную овцу, чем окончательно умилостивил их. Этим именем называли эриний после того, как стали считать их уже не богинями мщения, а божествами благодати, предотвращающими несчастье и дарующими плодородие.

(обратно)

118

По иной версии Неоптолем был убит в храме дельфийского Аполлона, жрецом, в споре за жертвенное мясо. В этом видели возмездие за беззаконный поступок Неоптолема, который при взятии Трои убил Приама у алтаря Зевса. После смерти Неоптолем был почитаем как герой; ежегодно ему приносились жертвы. Как выдающийся характер героических сказаний, Неоптолем фигурировал в нескольких трагедиях.

(обратно)

119

Киконы, киконцы (др. – греч. Κίκονες) – фракийская народность, упоминаемая в поэме «Одиссея». Упоминаются также во 2-й части Гомеровой «Илиады», как вступившие в войну на стороне троянцев, во главе с Евфемом. Город киконов Исмара, расположенный у подножия горы Исмара, на южном побережье Фракии (современная Греция) был захвачен Одиссеем и его войском, через некоторое время после отплытия из поверженной Трои.

(обратно)

120

Лотофаги – легендарное племя, жившее на северном берегу Африки, в Ливии, в regio syrtica и на острове Meninx. Гомер в IX песне «Одиссеи» рассказывает про них, что они питались цветами лотоса, дававшими забвение тому, кто их отведает. Действительно, по берегу Малого Сирта встречается во множестве это растение, из которого туземцы выделывают род вина и приготовляют пищу. В историческое время жители этой области вели оживленную торговлю с соседними племенами. Из их страны идет дорога в Египет.

(обратно)

121

Селена – одно из божеств греческой мифологии, известное также под именем Мене. Оба имени богини, особенно первое из них, сохраняли в греческ. языке свое нарицательное значение Луны, месяца. Селена – дочь Гипериона, или Гелиоса, т. е. Солнца; она имеет крылья и на голове золотой венец, от которого мягкий свет разливается по небу и земле; она чествуется жертвоприношениями в дни полнолуния; ей посвящен день весеннего равноденствия, когда она, совершив долгий путь и омывшись в волнах океана, надевает на себя сверкающие одежды и впрягает в свою колесницу блестящих коней.

(обратно)

122

Телем – сын Еврима, прорицатель у циклопов; предсказал Полифему, что Одиссей ослепит его.

(обратно)

123

Эол – повелитель ветров, отец шести сыновей и стольких же дочерей, которые, составляя шесть брачных пар, ведут шумную, полную веселья жизнь в царском дворце отца. По Вергилию, Эол живет на одном из Эоловых островов, являясь самостоятельным властителем воздушной стихии. Самое имя Эола стоит в тесной связи с понятием подвижности, характеризующей воздушную стихию. Сказание о кожаном мехе с заключенными в нем ветрами встречается и в других мифологиях.

(обратно)

124

Лестригоны (др. – греч. Λαιστρύγονες) – народ великанов-людоедов в греческой мифологии. Их местожительство в древности являлось предметом споров. Гомер упоминает, что они живут у вод источника Артакии, а географы указывают, что Артакия находилась у Кизика. По Феопомпу, жили на Леонтинской равнине (Сицилия). По другим, на Леонтинской равнине жили киклопы. По Кратету, лестригоны живут на севере, где краткие ночи.

(обратно)

125

В представлении греков океан был рекой, обтекающей круг земли.

(обратно)

126

Автолик – в греческой мифологии сын Гермеса (Меркурия) и род его двойника, как первообраз и бог воров. По Гомеру, который не упоминает о происхождении его от Гермеса, это был самый хитрый и ловкий вор и разбойник; через дочь свою Антиклею он приходился дедом Одиссею.

(обратно)

127

Титий (Туtiоs) – исполин с о-ва Евбея, сын Геи. Когда Латона переправлялась через Панопей в Дельфы, Титий хотел подвергнуть ее насилию, но был сокрушен в Тартар молнией Зевса. По другому сказанию, он был убит стрелами Аполлона и Артемиды. В подземном царстве он терпел вечное наказание за свое преступление. У Панопея показывали громадную могилу Тития.

(обратно)

128

Неера – дочь Океана, возлюбленная Гелиоса, родившая ему дочерей Фаэтусу и Лампетию.

(обратно)

129

Сейчас они называются шпангоутами.

(обратно)

130

Нот (Нотос) – бог южного ветра, сын Астрея и Эос, брат Борея (северный ветер), Зефира (западный) и Евра (восточный). Ветер, приносивший туманы и дожди. Именно этот ветер по приказу Зевса, решившего наказать людей, пригнал на землю темные дождевые тучи, и начался потоп, после которого выжили всего два человека (Девкалион и Пирра).

(обратно)

131

Калипсо – нимфа, дочь титана Атланта и океаниды Плейоны, сестра Плеяд, Гиаса и Гиад. Принадлежит к старшему поколению богов-титанов. Приняв образ смертной женщины, Калипсо спасла Одиссея после кораблекрушения и семь лет скрывала у себя на острове, чтобы заставить его забыть родину, дать ему бессмертие и вечную молодость. Но Одиссей все время просиживал на морском берегу, тоскуя по родному дому и супруге. Первой беду Одиссея заметила Афина и рассказала Зевсу, а уж тот приказал своему гонцу Гермесу лететь к прекрасной нимфе и повелеть ей отпустить пленника. Ослушаться воле Зевса Калипсо не посмела. Она научила Одиссея, как построить прочный плот, дала ему в дорогу три меха с водой, вином и хлебом, одежду и послала вдогонку ему попутный ветер. От союза Калипсо и Одиссея родился сын Латин.

(обратно)

132

Кратерами назывались вазы значительного размера, в которых вино разбавлялось водой и вообще смешивались жидкости. Существовало несколько разновидностей этих сосудов; но общими отличительными их признаками являются более или менее возвышенная, красиво профилированная ножка с широким основанием; корпус в виде опрокинутого колокола, разделяющийся на два пояса – нижний, выгнутый, и верхний, вогнутый, и пара ручек, приставленных к средине корпуса и иногда примыкающих верхним концом своим к шейке широкого жерла.

(обратно)

133

Гадание по полету птиц (орнитомантия) встречается еще у первобытных народов и было чрезвычайно развито в античном мире, где греки подразделяли наблюдение на четыре отдела: полет, крик, посадку, действие. Римские авгуры довольствовались наблюдением полета и крика.

(обратно)

134

Ментор с острова Итаки – сын Алкима, друг Одиссея, который, отправляясь под Трою, поручил ему заботы о доме и домохозяйстве; он же был и воспитателем сына Одиссея, Телемаха. С той поры и по сей день имя Ментор часто употребляется как нарицательное, в смысле наставника или руководителя юношества.

(обратно)

135

В Древней Греции амфорами назывались керамические сосуды хозяйственного назначения, служищие для хранения вина, масла, зерна и проч. Часто днище амфор было острой формы, обычно снабжались парой ручек, выходящих одним концом из корпуса сосуда и примыкающих другим к шейке.

(обратно)

136

Т.е. лица царского рода.

(обратно)

137

Ифтима – дочь Икария (брата царя Спарты Тиндарея), сестра Пенелопы.

(обратно)

138

Эвмел – сын Адмета и Алкестиды, ставший после отца царем города Феры в Фессалии. Он участвовал в Троянской войне, возглавляя войско на одиннадцати кораблях. Эвмел был владельцем прекрасных кобылиц, выращенных для его отца Адмета самим Аполлоном. С ними он одержал победу в состязании колесниц на погребальных играх в честь Ахилла и победил бы ранее на погребальных играх в честь Патрокла, если бы не вмешалась Афина, которая, чтобы помочь своему любимцу Диомеду, порвала упряжь одной из лошадей Эвмела.

(обратно)

139

Род топора с лезвием, направленным перпендикулярно к топорищу, как носок обыкновенного молотка. Употребляется главным образом в кораблестроении, потому что позволяет стесывать среди стенки, потолка или пола, что неудобно делать обыкновенным топором.

(обратно)

140

Эвр (Евр) – бог восточного ветра, сын Астрея и Эос, брат ветров Борея (северный ветер), Зефира (западный) и Нота (южный). У римлян – Вольтурн (Вультурн).

(обратно)

141

Левкотея получила это имя по смерти, а сперва называлась Ино – дочь Кадма и Гармонии, супруга Афаманта. Мифы о Левкотее носят трагический характер, так что выражение «скорби Ино» вошло в пословицу. Как морская богиня, она считалась покровительницей путешествующих. В этом смысле Левкотея отождествлялась с римской богиней Матутой. Ее культ был связан с Истмийскими играми и, благодаря им, распространился по всей Греции.

(обратно)

142

<< 105 >> Феаки, феакийцы (Faihkej, Phaeaces) – у Гомера сказочные обитатели острова Схерии, к которым был бурею занесен Одиссей. Первоначально они жили в Гиперии (Верхней стране), близ киклопов, но, теснимые последними, переселились на Схерию (материк) под предводительством сына Посейдона Навсифоя. Здесь они основали город и обнесли его стеной. Феакийцы не любили иноземцев и хотя были славными мореплавателями, но назначение их было не вести торговлю, а «развозить по морям случайно занесенных на Схерию путников». Корабли феакийцев благодаря сообщенному им чудесному дару Посейдона бесстрашно пробегают морскую бездну без руля и кормчего: каждое судно понимает мысли корабельщиков, умеет находить жилища людей и среди мглы и тумана, без боязни «вред на волнах потерпеть или от бури в пучине погибнуть» достигает цели плавания. Богатый, веселый, беспечный, одаренный всеми благами роскошной природы феакийский народ вел блаженное существование: ни борьба, ни тягости жизни не омрачали его безмятежного счастья. Сами боги покровительствовали ему; в собственном виде приходили они к феакийцам на пиры или появлялись в народе. Единственным занятием феакийцев – помимо миссии сопровождать сбившихся с пути мореплавателей, – были пляски, пиры, гимнастика. Мягкий климат страны и плодородие почвы избавляло феакийцев от необходимости тяжелым трудом добывать себе хлеб: прекрасную картину этого плодородия рисует нам Гомер.

(обратно)

143

Закуты – сараи для помещения скота со стенами из хвороста.

(обратно)

144

Феспроты – наиболее значительное в сер. V в. до Р. Х. из племен, населявших Эпир. В древнейшее время, по преданию, им принадлежал Додонский оракул Зевса, что, в связи с существованием многочисленных греческих топографических названий в их области и упоминанием имени феспостов в греческих сказаниях, дает некоторый повод предполагать греческое происхождение племени. До наступления молоссов, они населяли побережье Эпира от Керкирского пролива до Амбракийского залива и всю внутреннюю часть Эпира до Пинда и Фессалии. Позднее они подчинились молоссам и были оттеснены к Адриатическому морю, заняв вышеупомянутое побережье, которое называлось по имени их Феспротией. В дальнейшем они разделили судьбу Эпира. К числу городов Феспротии относились Эфира, Пандосия, Кассопа.

(обратно)

145

Словом Эпир у древних греков обозначался вообще материк, в противоположность островам; в частности, этим именем жители западных греческих островов называли противолежащий берег Эллады до входа в Коринфский залив. Хотя Эпир и относится к числу областей Собственной Греции, но племена, населявшие его в историческую пору, считались «варварскими»: это были ветви индоевропейской расы, родственные иллирийцам.

(обратно)

146

Согласно преданиям царь Эхет отличал исключительной жестокостью. Своих гостей, отрубив им нос и уши, он отдавал на съедение собакам. Медные резаки Эхета пользовались такой славой, что соседи присылали к нему приговоренных к казни. Свою дочь Амфиссу (по другой версии – Метопу) Эхет приказал ослепить медной спицей, а потом заставил ее молоть железные зерна тяжелой ручной мельницей. «Когда зерна превратятся в муку, я верну тебе зрение», – посмеялся над бедной девушкой Эхет.

(обратно)

147

Эврит, Еврит – мифический царь легендарного города Ойхалии, который отождествлялся в историческое время с разными местечками Греции. Еврит соперничал с Аполлоном в искусстве стрельбы из лука, но был убит этим богом. По другим сказаниям, у Еврита была дочь Тола, играющая роль в сказаниях о Геракле. Поход Геракла на Еврита был сюжетом эпической поэмы, приписываемой Гомеру.

(обратно)

148

По Вергилию, Эол живет на одном из Эоловых островов, являясь самостоятельным властителем воздушной стихии. Самое имя Эола стоит в тесной связи с понятием подвижности, характеризующей воздушную стихию. Сказание о кожаном мехе с заключенными в нем ветрами встречается и в других мифологиях.

(обратно)

149

Любопытно, что несмотря на столь древнее мореходное прошлое и благоволение Посейдона, римляне еще довольное долгое время, вплоть до 2-й Пунической войны оставались преимущественно сухопутным народом.

(обратно)

150

Карфаген – древний город-государство в Сев. Африке (в районе современного г. Тунис). Основан в 825 до н. э. финикийцами. Об основании Карфагена мы знаем только мифы и этимологическо-хронологические комбинации. Известно сохраненное Тимеем сказание о бегстве из Тира сестры царя Пигмалиона – Дидоны-Элиссы и об основании ею города на земле, приобретенной хитростью у туземцев, при помощи воловьей шкуры. Сказание обязано происхождением евгемеризму, превратившему «блуждающую» (Ндида) покровительницу города, Танит-Алишат, в его основательницу, и греческой этимологии имени карф. замка «Боцра». Подобное же происхождение имело и известие Филиста об основании К. Зором (эпоним Тира) и Кархедоном – первообразами суффетов. Не менее противоречивы и тенденциозны свидетельства о времени основания: одни связывали его, подобно началу Рима, с Троянской войной, другие – с первой Олимпиадой (за 38 л. до нее, т. е. 814 г. до н. э.).

(обратно)

151

Карфаген был отделен от континента тройной (у берегов моря – простой) стеной со многими четырехэтажными башнями. В стенах, имевших более 10 м толщины, помещались казармы, магазины, конюшни и стойла для слонов. У юго-вост. берега полуо-ва находились две гавани, соединенные каналом в 21 м шириной; южная была торговой, сев. (внутренняя) – военной; здесь, на о-вке Кофоне, помещалось адмиралтейство. Эта гавань вмещала до 220 военных кораблей. Центром города был кремль – Бирса, с главной, укрепленной святыней, храмом Эгимуна.

(обратно)

152

Дидона – или Элисса (Dido, Elissa) – основательница Карфагена. По преданию, она была дочерью тирского царя Муттона и супруга его брата, жреца бога Мелькарта, которого греки сравнивали со своим Гераклом. Она должна была разделить престол со своим братом Пигмалионом. Но когда последний вырос, то убил супруга Дидоны, которая бежала с его сокровищами, в сопровождении многих жителей Тира. Она высадилась в Африке, недалеко от финикийской колонии Утики, и построила на земле, купленной у нумидийского царя Гиарба, крепость Бирсу (Byrsa – шкура). Объяснением этого названия служит миф, по которому Дидона купила столько земли, сколько может обнять воловья шкура; но потом изрезала шкуру на тонкие ремешки и таким образом захватила большое пространство. К крепости она пристроила город Карфаген. Здесь, после смерти Дидоны, сжегшей себя на костре, чтобы избавиться от преследований Гиарба, желавшего на ней жениться, ей оказывались божеские почести, причем ее мистический образ слился с образом богини луны, у семитов также носившей имя Д. По Вергилию, к Дидоне приезжает Эней и его неверность становится причиной ее смерти.

(обратно)

153

Асканий – сын Энея и Креузы, вынесенный на руках отца из пылавшей Трои. В Италии Асканий стал наследником царства Энея. После Энея он принял правление и выстроил Альба-Лонгу, где царствовал после его смерти сын Лавинии (Эней) Сильвий, тогда как его собственный сын Юлий, предполагаемый родоначальник рода Юлиев, удовольствовался наследственным саном жреца. По другим преданиям, Асканий сам назывался Юлием.

(обратно)

154

Сивиллами в древней Греции назывались странствующие пророчицы, которые, подобно гомеровским гадателям, предлагали всякому желающему угадывать будущее и предсказывать судьбу.

(обратно)

155

Гении (лат.) – по древнеиталийским воззрениям – боги-покровители, бывшие у каждого человека от самого его рождения и сопровождавшие его повсюду, как второе "я". Были гении не только отдельных людей, определявшие их волю и поступки, но и гении народов, легионов, собраний, городов, стран, лагерей, театров, даже богов. Им приносили жертвы (Г. людей – всегда в день рождения данного человека). Гении местностей изображались чаще всего в виде змей, а остальные Гении – в виде людей с рогом изобилия и жертвенной чашей в руках. Если гении изображались во время жертвоприношения, то по римским обычаям голова их была наполовину закрыта тогой: такие изображения домашних гениев найдены в Помпее. Статуя гения римского народа стояла на форуме в Риме. Большим значением пользовался культ гения каждого императора. При Августе во всех 14 частях Рима стояли статуи его гения.

(обратно)

156

Янус (Janus) – один из древнейших римских богов-индигетов (т. е. местных «отечественных» богов, которые некогда жили в Лациуме как люди, но после смерти сделались богами-покровителями местного населения), занимал, вместе с богиней очага Вестою, выдающееся место в римском ритуале. Цицерон видел в Янусе божество входа и выхода; другие полагали, что Янус олицетворяет собою хаос (Janus = Hianus), или воздух, или небесный свод; другие считают Януса символом неба. Как правило, имя Януса отожествляется с латинским словом ianus (дверь, дверной проход) и Янус характеризуется как бог двери, свода, арки, прохода. Позднее, вероятно под влиянием греческого религиозного искусства, Януса стали изображать двуликим. Атрибутами его служили ключ и необходимое оружие привратника, отгоняющего непрошеных гостей – палка.

(обратно)

157

Этруски – древние племена, населявшие в 1-м тыс. до н. э. северо-запад Апеннинского п-ова (обл. древняя Этрурия, современная Тоскана) и создавшие развитую цивилизацию, предшествовавшую римской и оказавшую на нее большое влияние. Происхождение этрусков не выяснено. В кон. VII в. объединились в союз 12 городов-государств, около сер. VI в. овладели Кампанией. В V–III вв. до н. э. покорены Римом.

(обратно)

158

По другим данным, например, у Тита Ливия (см. ниже) он выжил и еще тридцать лет сопротивлялся латинам.

(обратно)

159

Ютурна (Juturna) – нимфа источника, почитавшаяся ремесленниками и имевшая в Риме водоем (lacus Juturnae), близ храма Весты. В конце первой Пунической войны Квинт Лютаций Катул построил в честь Ютурны на Марсовом поле храм. В поэтическом предании Ютурна считалась сестрой царя рутулов Турна, женой Януса (по другим, Юпитера), матерью Фонта, что указывает на латинское происхождение культа нимфы, имевшей свой источник близ реки Нумиция. Первоначальное имя ее было Dшtuma: производство имени Ютурны от глагола juvare (помогать) ошибочно, хотя она призывалась как помощница в болезнях и при пожарах.

(обратно)

160

Весталки – жрицы богини Весты, которых первоначально было 4, а затем (со времени Тарквиния Приска или Сервия Туллия) – 6. Они избирались царями, а при республике – верховным жрецом (Pontifex Maximus), посредством жребия, из 20-ти девушек. От поступающих в весталки требовалось: патрицианское происхождение, возраст не моложе 6 и не старше 10 л., отсутствие телесных пороков и, наконец, пребывание обоих родителей в Италии. От обязанности служения Весте девушка могла быть освобождена только по особым семейным обстоятельствам. Каждая весталка должна была оставаться в своей должности 30 лет, считая со дня избрания; первые 10 лет она училась, вторые служила, а последние обучала других. По прошествии этого времени она была свободна и имела право выходить замуж; но последнее случалось крайне редко, потому что существовало поверье, что брак с весталкой не ведет к добру.

(обратно)

161

Марс, которого неправильно отождествляют с греческим богом войны Ареем – древнее италийское божество. Марсу поклонялись на всем протяжении Италийского п-ова, а позже – и в провинциях, где культ божеств слился с культом национального италийского бога. Раньше всего Марс был богом весны, на что указывают праздники его, падавшие на весну и особенно на месяц март, названный его именем.

(обратно)

162

Евандр – сын Гермеса и аркадской нимфы, за 60 лет до Троянской войны выселившийся из аркадского города Паллантия, прибывший в царствование Фавна на место будущего Рима и назвавший холм, на котором он поселился, по имени своей родины Палациумом. Он научил обитавших здесь аборигенов письменам и музыке и учредил в честь Пана праздник Луперкалий.

(обратно)

163

Луперкалии (Lupercalia) – римский праздник, справлявшийся в честь Фавна и Луперка 15 февраля. Характер праздника был весенний, радостный: Луперк считался оплодотворяющим и посылающим милости божеством. Его святилище, считавшееся самым древним во всем Риме (так наз. Lupereal), находилось на Палатинском холме и представляло собой пещеру, наподобие греческих пещер бога Пана.

(обратно)

164

Это гадание по крику и полету птиц называлось ауспициями. Одни из птиц возвещали тот или другой исход дел направлением своего полета, другие – своим криком или пением. К последним относились ворон, ворона, ночная сова и др.; к первым – один вид соколов, орел и коршун. Ворона, каркающая с левой стороны, а ворон – с правой – возвещали удачу. В Др. Риме и в военное, и в мирное время не предпринималось ничего важного без предварительного испрашивания ауспиций.

(обратно)

165

Выдвигалось около 10 различных дат основания Рима. Марк Теренций Варрон (116 – 27 гг. до н. э.) предложил следующую: третий год 6-й олимпиады. День города римляне ежегодно отмечали как весенний праздник. Отправной точкой отсчёта эры «ab urbe condita» стало считаться 21 апреля 753 года до н. э. по юлианскому календарю. Она и была принята в историографии.

(обратно)

166

Ликторы (lictores) – y римлян официальные служители высших магистратов, перед которыми они несли фасции (fasces) – пучок розог и топор. Число ликторов магистрата сообразовалось с его значением: консулы имели 12 ликторов, диктаторы – 24, преторы в городе – 2, а провинциальные наместники – 6. Ликторы предшествовали магистрату один за другим, расчищали ему путь в толпе и наблюдали за тем, чтобы ему оказывали надлежащие почести.

(обратно)

167

Тога была древнейшею одеждою римлян и состояла первоначально из плотного шерстяного покрова, которым, как передником, прикрывали тело с пояса до нижней части ног. Древнейшая тога была домашней и рабочей одеждой мужчин и женщин, а также единственною одеждой, в которой можно было являться в общественных местах или перед посторонними. Так, Цинциннат, увидев приближающихся послов, которые шли к нему с вестью о назначении его диктатором, велел жене принести тогу, чтобы принять послов по всем правилам приличия. С течением времени покрой тог изменился, особенно после того как римляне заимствовали у греков и этрусков тунику. Тогу стали употреблять как верхнюю одежду, свободно набрасываемую вокруг тела.

(обратно)

168

Памятниками древнего города, имевшими отношение к жизни его основателей, были также руминальская смоковница (ficus Ruminalis), украшенная в 296 г. до Р. Х. медной статуей волчицы, кормящей близнецов, Луперкальский грот, хижина Ромула (casa Romuli) на Палатине (была и другая хижина Ромула, на Капитолии, близ Curia Calabra), священное дерево (Корнелиева вишня), выросшее из копья, которое Ромул пустил с Авентина на Палатин, и существовавшее до времен Калигулы, могила Акки Ларенции на Велабруме, черный камень на комиции – предполагаемая гробница Ромула или Фавстула.

(обратно)

169

Консус (Consus от conserere, засевать) – древнеиталийский бог земли и посевов. В Риме алтарь его находился в Circus maximus, под землей, и открывался лишь в праздники Конса – Консуалии (Consualia), 15 декабря, по окончании посева, и 21 августа, после жатвы – установленные, по преданию, Ромулом, который воспользовался ими для похищения сошедшихся в город сабинянок. Вместе с людьми в празднике принимали участие лошади и мулы, головы которых увенчивались цветами. Основываясь на этих играх, Конса со временем стали отожествлять с Посейдоном (Poseidon Hippios) или Нептуном (Neptunus equester).

(обратно)

170

«Talassio!» – свадебный возглас."…Римляне на свадьбах припевают: «Талассий! Талассий!» – так же, как греки «Гименей! Гименей!» (Плутарх. Ромул, 15).

(обратно)

171

Юпитер Феретрийский (предположительно: от ferre – «нести» или ferire – «бить», «поражать») почитался как воинское божество, которому посвящались «тучные доспехи», снятые с преводителя неприятельского войска римским полководцем. Храм Юпитера Феретрийского (древнейший в Риме) был мал, и в нем не было статуи бога – только скипетр и кремень.

(обратно)

172

Легион (от legere «набирать») – первоначально (как здесь) все набранное для войны войско. В начале Республики – половина войска, находившаяся под командованием консула (4200 пехотинцев и 300 всадников), позднее – самое крупное воинское соединение римлян.

(обратно)

173

По преданию, с этого времени утес, образующий зап. сторону Капитолийского холма, стал называться Тарпейскою скалою, с которой в историческое время сбрасывали приговоренных к смерти преступников. По другой версии предания, Тарпейская скала была названа по имени Луция Тарпея, который первый был свергнут с нее за то, что порицал Ромула за похищение сабинянок.

(обратно)

174

Квириты (Quintes) – официальный титул, с которым в Древнем Риме обращались к гражданам. Сами римляне производили это слово либо от сабинского города Cures, либо от сабинского названия копья – quiris (curis): титул этот, говорили они, относился первоначально лишь к членам сабинской трибы Taties или Tatienses. Новейшие ученые видят в Quirites, производном от слова curia, название граждан при исполнении ими политических обязанностей (позднейшее cives).

(обратно)

175

Курия – совокупность нескольких родов (gentes), являвшаяся одним из гражданских подразделений древне-латинских общин. В древнем Риме в каждой курии было по 10 патрицианских родов, и каждая из трех древних до-сервиевских племенных триб (Рамны, Тации и Луцеры) распадалась на 10 курий, так что все граждане древнеримской общины разделялись на 30 курий, носивших специальные названия, напр. curia Foriensis, Rapta и т. д.

(обратно)

176

В древнейшие времена выражение «римский всадник» (eques romanus) применялось исключительно к служащему в коннице римскому гражданину. Всадники разбивались на центурии, т. е. сотни.

(обратно)

177

Интеррекс (interrex) – букв. междуцарь.

(обратно)

178

Нума сын Помпа Помпилия и зятем царя Тита Тация.

(обратно)

179

Авгурами – назывались у римлян члены жреческой коллегии, пользовавшейся до позднейших времен большим уважением и обладавшей знанием с помощью авгурий или ауспиций, т. е. наблюдений над полетом и криком птиц, над падением молнии и по другим признакам, отгадывать волю богов и предсказывать исход того или другого предприятия.

(обратно)

180

Камены (Camenae, древн. форма casmenае) – древнеиталийские божества, обитавшие в источниках и родниках. Название, которое допускает связь лишь со словом carmen – песня, заговор, изречение, – как и имя богини Карменты указывает на веру в прорицательную силу источников. К каменам принадлежала Эгерия, по преданию, дававшая мудрые советы Нуме Помпилию. Римские поэты перенесли название камен и на греческих муз, которые также первоначально были божествами источников.

(обратно)

181

Эгерия (лат. Egeria) – в римской мифологии обладающая даром пророчества нимфа священного ручья, из которого жрицы-весталки черпали воду для храма богини Весты.

(обратно)

182

Термин (Terminus) – у древних римлян божество границ, под покровительством которого состояли пограничные камни и столбы, считавшиеся священными. Введение и упорядочение культа Термина приписывается преданием Титу Тацию, освятившему пограничный камень на Капитолии, и Нуме, учредителю Терминалий, которые праздновались в конце древнеримского года, т. е. 23 февр. В связи с этим Пуме приписывается разделение области на участки (pagi), состоявшие из совокупности поселков и дворов и объединенные общим управлением и культом. При этом было установлено, что кто выкопает пограничный камень, тот вместе с волами подлежит проклятию.

(обратно)

183

От лат. Scaevola – «левша».

(обратно)

184

Согласно легендам Олимпийские игры впервые организовал в незапамятные времена Геракл (по Евсевию в 1210-е гг. до н. э.), проводились они раз в 5 лет. Затем традиция проведения игр прервалась и была возобновлена при элидском царе Ифите и содействии спартанского правителя Ликурга. Годы проведения V олимпиады соответствуют примерно 760 г. до н. э.

(обратно)

Оглавление

Том первый. Истории богов и героев

  Предисловие

  О верованиях древних греков

  Книга первая. Великие титаны и боги Эллады

    Глава 1. О происхождении богов По поэмам Гесиода «Теогония» и «Труды и дни»)

      1. Первые боги

      2. Кронос и Зевс

      3. Прометей

    Глава 2. Ранние времена человечества (По поэме Гесиода «Труды и дни»)

      4. Пять веков

      5. Великий потоп

      6. Падение Фаэтона

      7. Ио

      8. Данай и Данаиды

      9. Персей

      10. Сизиф и Салмоней

      11. Беллерофонт

  Книга вторая. Отпрыски богов

    12. Европа (по Мосху „Идиллии")

    13. Кадм и Гармония

    14. Актеон

    15. Дионис – рождение

    16. Дионис и Тирренские корабельщики

    17. Пенфей, Агава и Дионис

    18. Ион

    19. Прокрида и Кефал

    20. Дедал

    21. Эак

    22. Тантал и Пелопс

    23. Зет и Амфион

    24. Ниоба

    25. Аэдона

    26. Диоскуры и Афареиды

    27. Орфей и Эвридика

  Книга третья. Деяния Геракла

    1. Рождение героя и его юность

    2. Геракл на распутье

    3. Геракл и Эврисфей

    4. Немейский лев и гидра

    5. Керинейская лань. – Эриманфский вепрь и Стимфалийские птицы

    6. Авгий и его конюшни

    7. Критский бык. Кобылицы Диомеда

    8. Пояс Ипполиты. Быки Гемона

    9. Яблоки Гесперид. Цербер

    10. Геракл у Эврита

    Геракл и Омфала

    12. Геракл и Адмет

    13. Геракл и Лаомедонт

    14. Геракл и гиганты

    15. Геракл и Деянира

    16. Смерть Геракла

    17. Гераклиды

  Книга четвертая. Тезей

    1. Рождение Тезея и его путешествие в Афины

    2. Тезей в Афинах

    3. Путешествие Тезея на Крит

    4. Тезей и Ипполит

    5. Свадьба Пирифоя. Битва кентавров с лапифами

    6. Первое похищение Елены. Смерть Тезея

    7. Калидонская охота (Мелеагр)

      Борьба этолийцев и куретов

  Книга пятая. Яcон и аргонавты

    1. Фрикс и Гелла

    2. Ясон и Пелий

    3. Приготовление аргонавтов к походу

    4. Аргонавты на Лемносе

    5. Кизик

    6. Гилас

    7. Амик

    8. Финей

    9. Симплегады

    Сцена на Олимпе

    11. Ясон во дворце Эета

    12. Медея обещает аргонавтам свою помощь

    13. Свидание Медеи с Ясоном

    14. Подвиги Ясона

    15. Похищение руна

    16. Возвращение

    17. Смерть Пелия

    18. Ясон и Медея в Коринфе

  Книга шестая. Эдип

    1. Юность и преступление Эдипа

    2. Последствия преступлений Эдипа

    4. Обличение преступлений Эдипа

    3. Смерть Эдипа. Антигона

    Фиванские войны

      1. Бегство Полиника. Семеро вождей идут на Фивы

      2. Осада Фив

      3. Погребение аргивян

      4. Антигона

      5. Война эпигонов

      6. Алкмеон

  Книга седьмая. Метаморфозы (по «Метаморфозам Овидия)

    1. Дафна

    2. Нарцисс и Эхо

    3. Дочери Миния

    5. Пирам и Фисба

    6. Арахна

    7. Латона и Ликийские поселяне

    8. Прокна и Филомела

    9. Филемон и Бавкида

    10. Кипарис

    11. Гиацинт

    12. Пигмалион

    13. Адонис

    14. Мидас

    15. Кеик и Алкиона

    16. Эсак

    17. Акид и Галатея

    18. Пик и Цирцея

  Книга восьмая. Амур и Психея

Том второй. Истории народов и войн

  Книга девятая. Троянская война

    Предисловие. Чему нас учит древнейшая мировая война

    Начало и первые девять лет Троянской войны

      1. Предыстория и первопричины войны

      2. Яблоко раздора

      3. Похищение Елены

      4. Предупреждение Нерея

      5. Первая неудача в походе под Трою

      6. Стан в Авлиде. Принесение в жертву Ифигении

      7. Первые девять лет войны

      8. Начало осады Трои

  Книга десятая. Гнев Ахилла

    1. Спор Ахилла с Агамемноном

    2. Слово Зевса

    3. Агамемнон испытывает рать

    4. Единоборство Париса с Менелаем

    5. Покушение Пандара. Битва

    6. Продолжение битвы. Гектор

    7. Новая битва. Победа троянцев

    8. Попытка Агамемнона примириться с Ахиллом

    9. Одиссей и Диомед идут соглядатаями в троянский стан

    10. Второе поражение греков

    11. Битва у стены

    12. Битва у кораблей

    13. Смерть Патрокла

    14. Ахилл решается идти в бой

    15. Битва богов

    16. Смерть Гектора

    17. Погребение Патрокла

    18. Погребение Гектора

  Книга одиннадцатая. Гибель Трои. События, произошедшие после описанных в «Илиаде»

    1. Пенфесилея

    2. Мемнон

    3. Смерть Ахилла

    4. Смерть Аякса

    5. Филоктет

    6. Деревянный конь

    7. Разрушение Трои

    8. Гекуба и Поликсена

    9. Возвращение из-под Трои

  Книга двенадцатая. Дом Атридов

    1. Атрей и Фиест

    2. Убиение Агамемнона

    3. Смерть Клитемнестры и Эгисфа

    4. Орест и эринии

    5. Ифигения в Тавриде

    6. Смерть Неоптолема от Ореста

  Книга тринадцатая. Возвращение Одиссея

    1. Киконы. Лотофаги

    2. Циклоп Полифем

    3. Эол. Лестригоны

    4. Цирцея

    5. Одиссей в Лиде

    6. Сирены. Планкты. Сцилла и Харибда

    7. Остров Тринакия. Гибель корабля

    8. Боги решают, что Одиссей должен возвратиться на родину

    9. Телемах и женихи

    10. Телемах отправляется в Пилос

    11. Телемах в Спарте

    12. Решение женихов убить Телемаха

    13. Отплытие Одиссея с острова Огигии. Кораблекрушение

    14. Одиссей и Навсикая

    15. Одиссей у феакийцев

    16. Одиссей в Итаке

    17. Одиссей у свинопаса Эвмея

    18. Прибытие Телемаха из Спарты в дом Эвмея

    19. Одиссей открывается сыну

    20. Заговор женихов против Телемаха

    21. Прибытие Телемаха и Одиссея в город

    22. Одиссей и женихи

    23. Разговор Одиссея с Пенелопой

    24. Ночь и утро дня отмщения

    24. День мести

    25. Одиссей и Пенелопа

    26. Одиссей и Лаэрт

    27. Примирение

  Книга шестая. Переселение Энея

    1. Семилетнее странствование Энея

    2. Эней в Карфагене

    3. Путь из Карфагена в Лациум

    4. Борьба троянцев за новое отечество

    5. Переселение Энея

    6. Ромул и Рем

    7. Похищение сабинянок

    8. Продолжение войн Ромула и его кончина

    9. Царствование Нумы Помпилия

    10. Война с альбанцами. Горации и Куриации

    11. Анк Марций

    12. Тарквиний Древний

    13. Сервий Туллий

    14. Тарквиний Гордый

    15. Покушение на Лукрецию. Изгнание Тарквиния

    16. Войны с Порсеной

    17. Подвиг Горация Коклеса

    18. Муций Сцевола

Приложение Сивиллы и сивиллины книги Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg