«Мифы классической древности»

Г. В. Штоль Мифы классической древности

Часть первая

Книга первая

Прометей

(Гесиод. Теогония. 510–612; Он же. Труды и дни. 50-105)

Во времена первобытные, когда миром правил еще Кронос, боги и люди, происшедшие от одной общей матери Земли, дружно жили вместе, едва сознавая, есть ли между ними какое различие. Когда же, по низвержении Кроноса, власть над миром принял мощный сын его Зевс и когда жилищем богов стал высоковершинный Олимп, боги пожелали отделиться от людей и установить, какие почести должны воздавать люди бессмертным за их благодеяния. В сикионский город Мекону боги и люди собрались на совет. Зевс взял на себя дело богов, представителем же людей был Прометей, сын Япета, из рода божественных титанов, которые после долгой борьбы с Зевсом были низвергнуты им в бездны Тартара. Разумный и хитрый Прометей понадеялся на свой ум и задумал перехитрить Зевса, мудрейшего из богов. Прометей убил большого быка, разрубил его на части и предоставил небожителям выбрать из частей ту, которую они пожелают для будущих жертвоприношений. Части эти он сложил в две кучи. В одной поместил куски мяса и съедобные, жиром покрытые внутренности, плотно прикрыл их кожей жертвенного животного, а сверху положил желудок, самую дурную часть; в другую кучу искусно сложил кости и покрыл их белоснежным, блестящим жиром. Так лучшей части придал он невзрачный, худшей же — красивый вид. Отец богов и людей, всеведущий Зевс, прозрел обман и, смеясь, сказал: «Могучий сын Япета, верный друг мой! Как неравно соразмеряешь ты части». Прометей подумал, что удалась его хитрость, и с улыбкой молвил: «Зевс досточтимый, величайший из бессмертных богов! Выбери часть, какая тебе полюбится». Полный гнева в сердце, Зевс нарочно избрал худшую часть — кости, дабы иметь повод смирить людей, которым мыслил злое. Обеими руками сиял он блестящий жир и, когда увидел белые кости и убедился в хитром обмане, сказал с гневом: «Поистине, друг, сын Япета, знаток ты великий в коварстве; не разучился ты обманывать!» С этих пор люди стали сжигать на дымящихся алтарях кости жертвенных животных. За обман Прометея в наказание ему Зевс не дал людям огня. Но Прометей хитростью похитил огонь с Олимпа, из Зевсова дома, и принес людям на землю тлеющую искру. Когда Зевс увидал у людей лучезарный огонь, он разгневался еще более, сковал Прометея несокрушимыми цепями, прибил его к скале, пронзив грудь его клином, и послал на него мощнокрылого орла. Каждый день выклевывал орел у скованного страдальца печень, и каждую ночь отрастала она снова. Только спустя много времени Геракл убил орла и избавил Прометея от мучений. Такова была воля Зевса, пожелавшего, чтоб этим подвигом любимый сын его Геракл добыл себе на земле еще большую славу. Зевс оставил людям огонь, но послал им за это великое горе: по его повелению бог-искусник Гефест создал из земли и воды чудную деву, голосом и силою подобную другим людям, лицом же — бессмертным богиням. Афина, вместе с Пейто[1], харитами и орами[2], одела прекрасную деву в белую, блестящую одежду; вьющиеся полосы ее украсили они венком дивны к цветов; на голову надели ей тонкий, искусно сотканный покров и возложили еще золотой венец работы Гефеста, затейливо изукрашенный разноцветными изображениями животных. Афина научила ее хитрым рукоделиям, Афродита окружила ее чело прелестью и исполнила ее соблазнительными чарами и ревнивым желанием нравиться. Гермес дал ей скрытность и вкрадчивую речь. Боги дивились прекрасной деве и назвали ее Пандорой — «всеми одаренной», ибо все они осыпали ее дарами.

Когда создана была, на пагубу людям, чарующая дева, Гермес, по воле Зевса, ввел ее и дом Прометеева брата Эпиметея[3]. Прометей часто предостерегал брага, чтобы не принимал он от богов никакого дара — не произошло бы от того людям какого горя, но простоумный Эпиметей забыл о братнем предостережении и принял роковой дар. Он вступил с девою в брак, и она стала праматерью всех жен на земле. Только после Эпиметей увидел, да уже поздно, какое горе принял он в свой дом. До тех пор люди, свободные от страданий, забот и смертоносных болезней, жили блаженною жизнью; но жена сняла с сосуда горя великую крышку и освободила из него все бедствия, и распространились они между людьми по земле. Только надежда осталась вверху, на краю сосуда: по воле Зевса Пандора быстро захлопнула крышку. С той поры бесконечный рой бедствий носится над смертными; горе и скорбь наполняют и сушу, и море. И болезни, незванные, днем и ночью подступают к людям, подступают тихо, в молчании: Зевс не дал им голоса. И приносят они людям много горя и скорую смерть; прежде же смерть подходила к людям тихо, как сон.

Прометей

Когда Зевс начал борьбу с Кроносом и титанами, чтобы вырвать у них власть над миром, Прометей советовал родственным ему титанам[4] покориться Зевсу, далеко превосходящему их мудростью. Но дикие титаны, полагаясь на свою великую силу, со смехом отвергли этот совет. С дерзостной отвагой вступили они в борьбу. Тогда Прометей отделился от своих и вместе с матерью перешел на сторону Зевса: предупрежденный предсказанием матери, он знал, что победа останется на той стороне, где вместе с силою будет и мудрость. После страшной борьбы, продолжавшейся десять долгих лет, Зевс, благодаря всего более Прометею, одержал победу над Кроносом и надменными титанами и низвергнул их, по совету Прометея, в глубокий тартар. Кронос во время падения в тартар произнес над сыном проклятие, какое когда-то изрек над ним самим низверженный Уран. Поэтому и Зевсу надлежало ждать участи, подобной участи отца его Кроноса.

Новый властитель разделил почести и должности в своем царстве, управляемом новыми законами, между младшими родственными ему богами. Должны были исчезнуть последние следы владычества титанов. Даже тех из них, которые помогали ему, Зевс отстранил от себя. Океан был удален на самый край земли, пророчица Фемида должна была уступить свой оракул в Дельфах Зевсову сыну Аполлону, а люди, жившие при Кроносе, должны были погибнуть и очистить место для нового поколения людей. Тогда за бедный род людской вступился Прометей и возвестил Зевсу, что придет время — смертная жена родит героя, любимца Зевсова Геракла, который будет побеждать львов, и только смертному дано будет тогда освободить Зевса, отца богов и людей, от тяготеющего над ним отчего проклятия. Зевс уступил и избавил род человеческий от гибели; но Прометея, оказавшего ему столько услуг своим мудрым советом, ненавидел он, как последнего из могучего рода титанов, который один еще осмеливался противиться Зевсовой воле. Сам Прометей вскоре дал властителю повод к гневу и наказанию.

Люди были жалкое, бессильное племя, без мысли и без надежды. Зрячие, они ничего не видели, слушая — не слышали; как тени бродили они, их мысли не имели связи и, простоумные, не разумели того, что ощущали. Не ведали люди светлых, каменносечных хором, не знали и плотничьего искусства: подобно кишащим муравьям, они жили в глубоких подземельях, гнездились в лишенных солнечного света пещерах; не узнавали близости зимы или весны цветоносной и обильной плодами осени. Все, что ни делали они, делали необдуманно, непорядком. Сжалился тогда Прометей над бедными созданиями. Он отправился на остров Лемнос, в кузницу своего друга Гефеста, на огненную гору Мосихл, взял там искру божественного огня, принес ее, схороненную в тлеющей феруловой тростинке, своим людям и научил их всякому искусству и всякой науке. Он уяснил им восход и закат светил небесных, научил их науке чисел, употреблению письма и дал силу воспоминания, основу вещего искусства. Дикого горного вола запряг он для людей в ярмо, гордого коня впряг и колесницу, построил корабль и окрылил его льняным парусом — чтобы плавал он по водам морским. По его же наставлению люди научились находить, добывать и употреблять на пользу сокрытые в земле сокровища: медь и железо, серебро и золото. До той поры, если настигала кого болезнь, не было средств к исцелению, ни питья, ни мази: Прометей научил людей делать целебные смеси, от которых останавливается беспощадная сила болезни. Тогда же открыл он им различные средства угадывать будущее, объяснять сны, понимать гармонию звуков, разуметь полет птиц, смотреть во внутренности животных. Освободил он людей и от мучительного предчувствия и страха смерти и вселил в них слепую надежду, так что они забыли и думать о смерти. Так были люди посвящены Прометеем во все искусства жизни и из своего дикого, беспомощного состояния перешли к прекрасной, более счастливой жизни.

Зевс озлобился на титана за этот самовольный поступок и особенно за похищение, против его воли, божественного огня, Прометея, правда, предостерегала мать его Фемида, уверяя, что новый властитель только о том и думает, как бы избавиться от последнего из титанов. Она предрекла сыну, как, скованный, будет он за свой поступок мучиться тридцать тысяч лет, пока, истомленный, обессиленный всевозможными мучениями, не примирится с властителем. Но Прометей не боялся Зевсова гнева; его гордый дух, его любовь к человеческому роду влекли его к погибели.

Радуясь, что нашел вину за гордым, непокорным высшей власти титаном, Зевс повелевает могучим исполнителям своей воли, Силе и Власти, схватить Прометея, отвести его в скифскую страну, на самый край земли, и приковать его там к голым, омываемым волнами скалам Кавказа. Дело это исполняет Гефест, но исполняет его с тайным нежеланием: с давних пор был он дружен с Прометеем. Гефест налагает ему несокрушимые железные оковы на руки и на ноги, на ребра и бедра и адамантовым клином пронзает ему грудь. В то время как он, глубоко вздыхая, исполненный сострадания, оковывает своего друга железной цепью, грубые спутники его, издеваясь над несчастным, говорят ему не одно жестокое слово и укоряют за преступную гордость, сгубившую его; но, сын титана, титан гордо и упрямо молчит, не издает ни одного стона. Только по удалении своих мучителей, одинокий, начал он громко жаловаться на свои мучения, на свой позор, и голос, его далеко разносился по скалистым берегам моря. Всего более скорбит он о том, что терпит муки за доброе дело, за благодеяния свои людям: свое противодействие воле Зевса считает он справедливым.

Прекрасные океаниды[5] из далекого грота отца своего услышали стук молота, которым приковывали страдальца к скале; полные участия, прилетают они утешить его и склонить к уступкам новому властителю: он с ними одного племени, отцы их — братья; Гесиона, супруга Прометеева, сестра им. Приходит и сам старец Океан и увещевает Прометея покориться могучему Зевсу, которому он и сам мудро уступает. Океан готов идти на Олимп к Зевсу и замолвить о Прометее слово. Но титан не хочет никакого ходатайства, сострадание к нему может навлечь на Океана ненависть и гнев нового властителя. Прометей твердо, непреклонно решился испить чашу страданий, пока наконец не укротится гнев в груди Зевса.

Только что отошел Океан — прибегает нестерпимо мучимая оводом Ио[6], злосчастная дочь аргосского царя Инаха, которую, за любовь к ней Зевса, Гера обратила в корову и которая в страшных мучениях блуждала по земле, не принимая ни питья, ни пищи и нигде не находя покоя. Зевс — виновник ее горя, как и Прометеева. Прометей узнает Ио своим провидящим умом и возвещает ей, какие она должна пройти страны в Европе и Азии и как, наконец, после долгих странствий, в Египте найдет она избавление от своих страданий; там прикоснется к ней рукою своей Зевс, и родит она сына Эпафа. От него, в тридцатом колене, произойдет мужественный герой Геракл, которому суждено освободить титана от мучений. Тогда и Зевс наконец склонится к примирению. И сам Зевс находится под всемогущей властью Мойры[7], и ему не избегнуть грозного рока без помощи Прометея. Проклятие отца Кроноса, которого низверг он с престола, грозит и ему тем же низвержением, если только он заключит брак, о котором помышляет. Судьба Зевса в руках Прометея. Он один знает, от вещей матери своей, имя богини, которая, если Зевс вступит с нею в брак, родит ему сына — сын: этот будет сильнее отца и лишит его власти над миром. Эту тайну Прометей скроет в груди своей, и никакие пытки, никакие хитрости не заставят его открыть ее, если Зевс не освободит его от оков; а не сделает он этого — престол его будет низвергнут, и сам он падет с великим позором.

С высокого неба своего Зевс услышал угрозы титана. Он послал своего вестника Гермеса к Прометею с повелением открыть роковую тайну. Громом и молнией грозит он раздробить скалу, к которой титан прикован, и низвергнуть его в мрачную пропасть, где будет он томиться целые тысячелетия, а если и возвратится в светлый мир, то Зевсов мощный и жадный орел будет терзать его исстрадавшееся тело и пожирать его печень. И не кончатся муки эти до тех пор, пока один из богов добровольно не сойдет за него в аид, в мрачную область смерти. Но не устрашить Прометея никакими угрозами; он решился хранить свою тайну — даже когда все вокруг разрушится. И вот задрожала земля, проревел глухой отголосок грома, молния блещет огненными извивами, прах взвивается вихрем; все ветры, освобожденные от цепей, рвутся в общую битву; подъятое море сливается с небесами, и скала, вместе с титаном, при завывании бури низвергается в пропасть.

Целые тысячелетия скованный Прометей, одинокий, томится в мрачной, глубокой расщелине скал; но сердце его непоколебимо. По повелению Зевса он опять увидел свет и еще тысячелетия висел он, прикованный к скале, в скифской пустыне, и, как и грозил ему некогда Зевс, безжалостный орел раздирал ему грудь и печень. Неизменно каждый третий день мощнокрылый орел медленно опускается с вышины, вонзает лютые когти свои в чрево страдальца и выклевывает ему печень, а печень после каждого раза отрастает снова. Кровь, текшая из ран и в течение веков скапливавшаяся на его теле, согревается палящим солнцем и каплями падает на каменистую землю.

Такие мучения, продолжающиеся тысячи лет, могут сломить самый упорный дух, самую исполинскую силу. И Прометей наконец утомился; он желает примирения и свободы. Прежние его сообщники, титаны, давно уже примирились с новым мироустройством, помирились с Зевсом. Свободные от цепей, они снова вышли из тартара, пришли к своему злосчастному родичу и дают ему совет — покориться. Приходит и Фемида, старая, скорбью согбенная мать Прометея, и напоминает ему, что теперь близко уже время, когда Зевс пожелает вступить в роковой брак, который будет причиной его падения. «Теперь-то, — говорила Фемида, — Зевс станет просить у тебя совета и примирения; это последний случай спастись: не следует упускать его».

Зевс слышит слова мудрой Фемиды и ввиду близкой опасности начинает помышлять о примирении с Прометеем. С течением времени смягчился прежний властолюбивый дух Зевса: трон его так прочен, что ему уже нечего бояться титанов.

И повелел тогда Зевс странствовавшему по земле Гераклу пойти к скифской скале и своей стрелой убить на груди Прометея жадного орла. А когда Геракл обещал, что друг его, божественный кентавр Хирон, случайно получивший от отравленной стрелы его неизлечимую рану, добровольно умрет за Прометея, Зевс повелел ему разорвать Прометеевы оковы. С дружескими речами посылает Кронион к титану Гермеса, и титан охотно открывает наконец свою тайну. Вот она: если Зевс вступит в брак с дочерью Нерея Фетидой, то по решению судьбы она родит сына, более сильного и могучего, чем отец, и этот сын низвергнет его с престола. А потому пусть выдаст ее Зевс за вождя ахейцев Пелея: у него от этого брака родится сын[8] — прекраснейший из героев Эллады. Чтобы завершить примирение, пришел и Хирон и объявил, что он готов снизойти за Прометея в подземный мир. На память о своем плене и в знак того, что он покорился и предался Зевсу, Прометей возложил себе на голову ивовый венок и для той же цели стал носить с тех пор железный перстень, в который вставлен был камушек, отбитый от кавказской скалы. Так миновала Зевса роковая беда, а Прометей стал свободным от оков и на свадьбе Фетиды с Пелеем боги праздновали примирение свое с титанами.

Пять веков

(Гесиод. Труды и дни. 109–201)

В то время как над миром владычествовал Кронос, жило золотое поколение людей. Подобно богам, вели эти люди блаженную жизнь, чуждую забот и труда. Не знали они хилой старости; постоянно бодрые и сильные, не знакомые ни с каким горем, тешились они веселыми пирами, жили долго, и тиха, как сон, была смерть их. При жизни же не было у них недостатка ни в каком добре: кормилица земля, невозделанная, в изобилии приносила плоды свои, многочисленные стада паслись у них на полях; спокойно, мирно и счастливо оканчивали они свои повседневные дела. Благосклонны были к ним блаженные боги и имели с ними дружеское общение. Когда исчезли с земли эти люди, они стали добрыми гениями, духами, хранителями людей. Незримые, обходят они землю, охраняют на ней право, карают за зло и подают людям богатство и счастье. Таково их царственное служение, возложенное на них волею великого Зевса.

Затем небожители создали другое, серебряное поколение, далеко не равное золотому по телесной силе и не сходное с ним нравом. По сто лет проводили эти люди в младенчестве; сто лет дитя неразумное оставалось дома, на глазах у заботливой матери. Достигнув наконец зрелого возраста, они жили недолго и, вместо того чтобы мирно и разумно наслаждаться благами жизни, они и эти немногие годы омрачали своим безрассудством: легко вступали между собою в распри; буйные и дерзкие, они оскорбляли друг друга; нерадивые, не приносили богам подобающих жертв. За непочтение к богам Кронион Зевс в гневе своем истребил этих людей и сокрыл их под землею, где ведут они блаженную жизнь; не бессмертны они и не так мощны, как демоны золотого века, но не лишены также и они чести.

Зевс создал третье поколение, медное, серебряному не равное; из ясеня, что идет на древки смертоносных копий, создал он это племя, жестокосердое, крепкое, могучее. Кровавое дело войны, своевольство и насилие были этим людям потехою и отрадою. Жестко, как алмаз, и неукротимо было их сердце; роста они были исполинского, силы непомерной, страшна была тяжелая рука их. Из меди они строили дома и из нее же выделывали орудия войны и труда, черного железа еще не было. Дикие, войнолюбивые, они истребили друг друга и без имени низошли в аид — как ни были могучи, а не осилили смерти черной.

Когда земля поглотила и это поколение, Зевс вызвал к жизни четвертое — божественный род героев. Они были благороднее, правдивее людей медного века и от старинных людей назывались полубогами. Губительная война и кровавые битвы истребили их. Одни погибли в кадмейской земле, на войне с семивратными Фивами, ратуя за стада Эдиповы; другие пали под Троей, в битвах из-за похищенной Елены. По смерти же отец Зевс поселил их далеко от жилищ людей и бессмертных: на самом краю земли, у потоков океана. Там, на блаженных островах, где властвует Кронос и где земля трижды в год приносит сладкий плод свой, ведут они беззаботную, счастливую жизнь.

Пятый род, живший после героев, продолжающий жить и доныне, железный. Днем и ночью, без отдыха, изнуряют себя эти люди трудами, томятся печалями, и боги посылают им все новые и новые заботы. Суетны, не чисты помыслы и дела их. Отец не любит сына, сын — отца; хозяин не верен гостю, товарищ товарищу; между братьями нет той любви, какая была во времена былые. Нет уважения к сединам родителей; жестокими словами и дурным обращением оскорбляют их дети и остаются неблагодарными за их попечение. Самоуправство всюду; один разрушает у другого город; везде царит неправда, клятвопреступление, надменность, зависть, злоба, и человек дурной и вероломный в большей силе, чем справедливый. Богини святого стыда и справедливости в своих белых одеждах отлетели от земли на небо, и ничего не осталось людям кроме безысходного горя.

Четыре века

(Овидий. Метаморфозы. I, 89-150)

В начале возникло золотое поколение людей; без законов, без принуждения жило оно честно и справедливо. Не было тогда судей, ничего не ведали люди о страхе наказания, а жили в безопасности. Еще не была срублена горная сосна и не была она спущена на морские волны, не посещала стран, ей чуждых. Никуда не отдалялись люди от родных берегов. Города не окружались еще рвами, медная труба, меч и шлем были неизвестны, беззаботно, удобно, спокойно жили люди и без наемных войск. Нетронутая киркой, не взрытая плугом земля все давала сама собой; довольствуясь пищей, даруемой землей, люди собирали в городах душистые ягоды, толокнянку и землянику, куманику и дерновую ягоду, и желуди, падавшие с широколиственного дерева Юпитерова. На земле была вечная весна, тихий ветер лелеял цветы, никем не посаженные, семена всходили и созревали на непаханном поле. Текли тогда молочные реки и реки нектара, и с зеленых дубов капал золотистый мед.

Когда Сатурн низвергнут был в мрачный тартар и миром стал править Юпитер — выросло серебряное поколение; оно было хуже золотого, но лучше медного. Весна не цвела уже круглый год, как но времена первобытные: зиму, лето и осень Юпитер отделил от краткой весны — то зной стоял над землею, обезвлаживая и раскаляя воздух, то цепенела земля от страшного северного ветра и ледяная кора одевала сучья деревьев и скалы. Тогда-то, в первый раз, люди стали искать себе убежища в пещерах, густых кустарниках и хижинах из связанного тростником хвороста. Только теперь стали бросать зерна Цереры в взборожденную плугом землю, и тяжело застонал под ярмом рабочий вол.

Затем следовал медный род, уже по природе своей более суровый и искусный в употреблении страшного оружия, но еще не преступный и не безбожный.

Из твердого железа было последнее поколение. Всевозможные ужасные дела стали совершаться в это железное время. Исчезли и стыд, и правда, и верность, а место их заступили хитрость и обман, коварство, насилие и наглое корыстолюбие. Корабельщик распустил паруса навстречу неизвестным ветрам, и горная сосна, долго стоявшая на высоких горах нетронутой, дерзнула переплыть чуждые ей воды. И земля, прежде общая, как воздух и солнечный свет, теперь тщательно размерена и разделена длинными межами. Не только с тучной почвы стали люди собирать жатву и добывать пищу, но проникли и внутрь земли и начали вынимать из недр ее глубоко сокрытые в них металлы, корень всему злу. Извлечено уже из земли пагубное железо и золото, еще более губительное. Поднялась Война, ратующая и золотом, и железом; и кровавою рукой потрясает она оружием. Все живет теперь грабежом; не безопасен гость у хозяина, шурин у зятя, редка стала любовь и между братьями. Муж замышляет убийство жены, мачехи готовят из бледноцветных трав ядовитый напиток, и сын нетерпеливо добивается прежде времени узнать о часе кончины отца. Исчезла всякая любовь и верность, и дева Астрея, друг справедливсти и права, последняя из бессмертных, оставляет оскверненную кровью землю.

Великий потоп

(Овидий. Метаморфозы. I, 163–437)

Много дурных вестей о людской испорченности дошло до Зевса, отца богов. Желая убедиться, что слухи эти несправедливы или преувеличены, он решился оставить небо и в образе человеческом постранствовать между людьми и увидеть все собственными глазами. К несчастию, он нашел, что на деле было еще хуже, чем гласила молва. Всюду встречал он нечестие и дикость. Поздними сумерками прибыл он в аркадский город Ликосуру, в дом царя Ликаона. Войдя в дом, Зевс тотчас же явил знамение божественности своей, и толпа почтила его молитвами и обетами. Но Ликаон глумился над мольбами толпы и сказал: «А вот испытаю я, бог он или смертный». Он решился умертвить своего гостя ночью, в то время как гость будет спать, но перед тем задумал он испытать пришельца иным образом. Был в его доме от народа Молоссов заложник; мечом пронзил ему Ликаон горло, сварил и сжарил еще трепещущие члены его и предложил это кушанье своему гостю: узнает ли — думал Ликаон — что это за пища? Карающей молнией поражает Зевс дом Ликаона. Объятый ужасом, бросился злодей из разрушающегося дома и завыл, не будучи в силах говорить человеческой речью. Кровожадный, как прежде, неистово бросился он на стада. Одежда Ликаона превращается в шероховатые клочья, руки изменяются в ноги, он становится волком и до сих еще пор сохраняет следы своей прежней наружности: те же седые волосы, те же блестящие глаза, ту же кровожадную дикость во взгляде и в движениях.

Один дом разрушен, но не одному дому следовало подвергнуться этой участи; отец богов и смертных решил истребить все нечестивое человечество. Тотчас по возвращении на небо собирает он на совет всех богов. Дорогой бессмертных, блистающим млечным путем подымаются они к небесным царственным чертогам великого Громовержца[9]. Когда блаженные боги длинной вереницей вошли и расселись в мраморной горнице Зевса и сам он, опираясь на скипетр из слоновой кости, воссел на высоком троне, — трижды, четырежды потряс он мощною главой, от мановений которой колеблются земля и море, и молвил так: «Никогда еще не боялся я так, как теперь, за свое царство — даже в то время, когда змееногие гиганты громили небо. На всей земле, от одного края до другого, не нашел я ничего, кроме страшных беззаконий. Все человечество должно быть истреблено». Услышав историю Ликаона, все боги одобряют Зевсово решение, только, озабоченные, спрашивают: в каком же состоянии будет земля, когда истреблены будут люди; кто будет приносить богам фимиам и жертвы? Но царь богов успокаивает их и обещает населить землю новыми, лучшими людьми. Он уже берется за свои молнии, чтобы рассеять их по земле, но боится, не зажегся бы эфир и не сгорело бы небо; и припоминает он, что, по решению судьбы, настанет время, когда земля, море и небесная твердь смешаются в страшном пожаре. Отложил он свои перуны и решился истребить людей водою.

И вот все ветры, что разносят облака и расчищают небо, заключил Кронион в пещеры Эола; волю дал лишь южному ветру, дожденосному Ноту. И влажнокрылый Нот полетел над землей, голова его одета непроницаемым мраком; капли воды падают с седых волос, крыльев, груди и длинной бороды его. Толпой окружают его облака, и лишь подавит их Нот рукою — обильный дождь со страшным шумом льется на землю; Ирида[10] в сияющей одежде без устали черпает воду и питает ею облака. Уже затоплены дождем поля, рушилась надежда земледельца, погибли плоды трудов долгого года — а разгневанному Зевсу мало небесных вод; брат его, бог моря, помогает ему своими водами. Посейдон призывает все реки. «Прорвите плотины, — повелевает он им, — откройте водохранилища, дайте водам вашим полную свободу!» Реки повинуются. Сам Посейдон вонзает трезубец в землю: задрожала земля и водам, таившимся в ее недрах, открыла свободный путь. И вот реки выходят из берегов и уносят за собою деревья, людей, скот, дома, храмы. Нет более предела между водой и землей: все стало морем, безбрежным морем. Где паслись прежде стройные козы, там очутились безобразные тюлени; дельфины кишат в лесах; нимфы моря, нереиды, дивятся рощам, домам, целым городам подводным. Беспорядочной толпой носятся по волнам волки и овцы, львы и тигры; не помогает вепрю его страшная сила, не помогает оленю быстрота его бега, и птица, напрасно искавшая себе места для отдыха, утомленная, падает наконец в море. А люди? Одни ищут спасения на холмах и горах, другие — на челноках и кораблях, но вода залила и холмы, и горы; если же и щадила кого вода, тот погибал от голода.

Между Этой и Беотией лежит плодородная земля Фокида — плодородная, пока еще была землей: теперь же и она стала частью моря, широкой водной поляной. Здесь-то далеко за облака поднялся двухвершинный Парнас; нигде вокруг нет горы, ему равной. Вершины Парнаса не коснулись волны и на нее высадился праведный Девкалион с благочестивой женою Пиррой[11], долго блуждавшие по водам на небольшом корабле. Перед потопом, по совету отца, построил он крепкий, отлично укрытый корабль и надолго снабдил его припасами: так и избежал он гибели. Как скоро Зевс увидел, что из стольких тысяч людей осталось лишь двое, безгрешных и отличавшихся от других благочестием, он рассеял темные тучи, открыл небу землю, а земле — небо. По воле его и Посейдон повелел тритонам трубить отбой волнам морским. Море опять возвращается в берега, реки и ручьи — в свои русла; из волн показываются холмы, леса, луга, и земля открывается в прежнем своем виде.

Когда по окончании потопа Девкалион увидел землю, одинокую и пустынную, со слезами на глазах сказал он Пирре: «О сестра и супруга, единственная жена на земле! На всей земле, от солнечного восхода до заката, нет людей, кроме нас: всех поглотили волны. Но и мы еще не в безопасности: каждое облако страшит еще мою душу. Если и минуют нас опасности, то и тогда — что делать нам, одиноким, на опустелой земле? Хорошо, когда б я научился творить людей, вдыхать жизнь в глиняные формы». Так говорил он, и зарыдали оба, и решились испросить через оракулов совета и помощи у бессмертных. Они отыскали место Дельфийского оракула, где будущее возвещала тогда Фемида. Коснувшись ступеней покинутого храма, пали они на землю и облобызали полуразрушенный алтарь. «Скажи нам, Фемида, — молились они ей, — каким искусством вознаградить гибель человеческого рода, дай опустошенному миру новую жизнь!» Богиня им в ответ:

Выдьте из храма, Головы ваши покройте, пояс одежд отрешите, Матери кости великой бросьте назад чрез себя…

Долго стояли они и дивились. Наконец Пирра прервала молчание. Она не хочет повиноваться богине и со страхом умоляет ее о прощении. Пирра не может оскорбить тень матери, не желает разбрасывать костей ее. Больше и больше задумываются они над темными словами Фемиды, и вдруг Девкалиону уяснился смысл их. Ласковым словом успокаивает он супругу: «Или разум мой меня обманывает, или слова богов святы и не повелевается ими никакого преступления. Великая мать — это земля; кости в теле земли — думается мне — камни: их-то мы и должны перебросить назад».

Правда, сомневались еще они в справедливости толкования, но отчего ж не сделать опыта? Девкалион и Пирра спускаются в долину, распоясывают одежды и бросают камни. Камни же — о чудо! — начинают терять свою жесткость и грубость, понемногу смягчаются и растут. Выросши, они принимают более приятный вид, в них виднеются, хотя еще и неясно, человеческие формы, как это бывает в тех фигурах, которым ваятель еще не придал последней отделки. То, что было в камнях влажного, землистого, стало мясом; твердое, негибкое — костью; жилы и остались жилами. И вот, в короткое время по воле богов камни, брошенные Девкалионом, превратились в мужчин, брошенные же Пиррою — в женщин.

Так заселилась земля людьми. И до сих пор видно, какого мы происхождения — мы, суровое, выносливое в труде племя. Скоро возникли вновь и другие живые существа. Когда жаркие лучи солнца согрели густой ил, осажденный водами потопа, — этот ил разрыхлился, распался, и под ним зародилась новая жизнь. Возникают самые разнообразные создания, многочисленные виды животных распространяются но земле, в водах и в воздухе.

Фаэтон и Фаэтониды

(Овидий. Метаморфозы. I, 750; II, 366)

Прекрасный юноша Фаэтон, сын Гелиоса и океаниды Климены, вырос у матери своей, в восточной Эфиопии. Гордясь своим происхождением от бога солнца, Фаэтон однажды осмелился поставить себя наряду с ровесником своим и таким же гордецом Эпафом, сыном Зевса и Ио. Эпаф поднял его на смех и высказал сомнение в его божественном происхождении. Мучимый стыдом и гневом, Фаэтон поспешил к матери своей Климене, бросился к ней на грудь и жаловался на обиду. «Дай мне, — молил он мать, — верный знак того, что отец мой Гелиос». Климена подняла руки к небу и, обратив взор свой к светлому солнцу, сказала: «Этими всевидящими лучами заклинаю тебя: ты сын Гелиоса; когда лгу, пусть глаза мои в последний раз видят свет солнца! Близехонько от земли нашей и дом отца твоего: если желаешь, ступай к нему и сам спроси о своем происхождении». Радость объяла при этих словах грудь юноши, и тотчас же поспешил он из Эфиопии, через Индию, к восходу солнца. Там на высокой горе стояли светлые чертоги солнца, окруженные высокими колоннадами, сиявшие огнем, золотом и яркими цветными каменьями.

Кровля их была из блестящей слоновой кости, серебром блистали створы ворот. Но драгоценнее материала была на воротах лепная работа. Гефест изобразил па них землю, море и небо, В воде видны были боги морские, на суше — люди и города, леса со зверями и дичью, реки и нимфы; на небе изображены были блистающие звезды: шесть созвездий на правой и столько же на левой створе. По крутой тропинке прибыл сюда Фаэтон: великолепными вратами вошел он во дворец отца. Но не в силах был юноша вынести яркого солнечною света: он стал в отдалении и увидел Гелиоса. В пурпурной одежде восседал бог на троне, блиставшем изумрудами. Справа и слева стоят перед ним день и месяц, год и столетие и, в равных друг от друга расстояниях, часы. А вот и юная, увенчанная цветами весна, вот и обнаженное лето в венке из колосьев и с колосьями в руках, и забрызганная соком винограда осень, а рядом с нею — седоволосая, ледяная зима.

Как только Гелиос увидел своим всевидящим оком юношу, с удивлением смотревшего на все эти чудеса, он спросил его: «Что привело тебя сюда, Фаэтон? Чего ищешь ты, сын мой, в чертогах отца?» А он в ответ: «Светлый отец мой, если позволишь мне употребить это имя, — на земле сомневаются в том, что я твой сын, и порочат мать мою. А потому и пришел я испросить у тебя знамения, которым бы мог я убедиться в моем происхождении». Так говорил он. Тогда Гелиос снял с головы блистающий лучезарный венец, ослеплявший очи юноши, подозвал его к себе, обнял и сказал: «Климена правду сказала; достоин ты назваться моим сыном, и никогда я не отрекусь от тебя. И чтоб не оставалось в тебе сомнения, проси себе любой милости — получишь, клянусь тебе подземными волнами Стикса!»

Только сказал Гелиос эти слова, Фаэтон стал просить, чтобы отец предоставил ему на один день управление крылатой солнечной колесницей.

Ужаснулся отец и раскаялся в своей клятве, не один раз покачнул он блистающей головой своей и сказал: «Сын мой, ты заставил меня изречь безумно отважное слово! Если б я только мог его взять назад, то, признаюсь, в этом одном желании я отказал бы тебе. Но я могу тебе его отсоветовать. Твое желание соединено с большой опасностью; далеко не по твоим оно юношеским силам; ты смертен, а то, чего желаешь ты, дело бессмертных. Нет, ты желаешь еще большего, чем дано бессмертным. Только я и могу стоять твердо на оси огненной колесницы; даже властитель Олимпа, десница которого потрясает страшными молниями, не в силах управлять этой колесницей. Путь ее сначала крут, едва могут одолеть его ранним утром кони со свежими силами. Среди неба достигает он страшной высоты; даже я со страхом смотрю оттуда вниз на землю и море. К вечеру колесница несется по покатой дороге к морю, и не правь я твердою рукой — не удержаться бы ей на небе. К тому ж подумай, что небо со всеми звездами постоянно вращается, и я должен править навстречу этому круговороту: неужели ты в силах это сделать? Ты думаешь, быть может, встретить там прекрасные рощи, города, храмы, богов? Не встретишь этого. Там — животные, страшные видом; там бык грозит своими рогами, стрелок — луком, лев — своей пастью, скорпион и рак — своими страшными клешнями. Сын мой, откажись от своего желания, перемени его на лучшее; перед тобой целый обширный мир со всеми своими благами, требуй их; оставь только это желание, оно не честь принесет тебе, а кару».

Но напрасны все увещевания отца. Юноша обнимает его, просит, умоляет, и отец, произнесший святую клятву, должен исполнить желание безумца. Подводит он его к высокой солнечной колеснице, что смастерил и подарил ему Гефест. Из золота были ось и косяки колес, из серебра — колесные спицы, на ярме блистали ряды хризолитов и драгоценных камней. В то время как Фаэтон, вне себя от радости, дивится колеснице, Эос открывает пурпуровые врата востока и розами усыпанные чертоги. Скрываются звезды, гонимые денницей — звездою утра, — и последняя сама удаляется со стражи неба. Как скоро Гелиос увидел, как зарумянились земля и небо, он повелел быстрым орам впрячь коней в колесницу. Проворно исполняют они это; отводят пышущих огнем, амброзией вскормленных коней от яслей, полагают на них бренчащие узды. Священной мазью Гелиос помазал юноше лицо, чтоб истребительный огонь не причинил ему боли; с глубоким вздохом, с сердечной болью возлагает он ему на голову лучезарный венец, предчувствуя близкое горе. «Не гони коней, сын мой, — предостерегает юношу Гелиос, — и крепче держи повода: кони бегут очень быстро и сами; стоит большого труда сдержать их. Путь твой идет вкось огромною дугой, а на юге пересекает три пояса неба: ты ясно можешь различить стезю, оставленную колесами; держись се, не спускайся ниже и не подымайся слишком высоко. Прочее вручаю судьбе: пусть она будет благосклоннее и позаботится о тебе лучше, чем ты сам. Итак, вперед! Мрак рассеивается; пробуждается Аврора; прими вожжи, или — есть еще время! — прими совет мой и дай мне самому править колесницей».

Не слушая слов отца, юноша весело вспрыгивает на колесницу. Четыре крылатых коня дышат огнем. Далеко раздается в воздухе их ржание; нетерпеливо ударяют они подковами в ограду, мешающую им. Фемида открывает, наконец, ворота, и перед ними — широкое небо. Бодро пробивают кони густой туман; быстро понеслись они. Но колесница слишком легка; ей недостает привычной тяжести: колеблясь из стороны в сторону, несется она по небесным пространствам, подобно кораблю без балласта. Лишь заметили это кони, бешено бросились они в сторону от обычной дороги. Испугался юноша; в отчаянии направляет он коней то в одну, то в другую сторону. С высот эфирных взглянул он на землю и побледнел; задрожали колена, тьма покрыла очи. Тут желал бы он никогда не знать о своем происхождении, никогда не трогать коней отца. Но уже слишком поздно. Велико им пройдено пространство; впереди же путь еще длиннее. Не зная, что делать, юноша не решается ни вожжей опустить, ни осадить коней. Не может он позвать их по имени. И вот, объятый страхом, видит он разных чудовищ, страшных небесных зверей. Скорпион грозно простирает к нему свои страшные клешни. В страхе юноша бросает вожжи, и еще стремительней, еще неправильней понеслись кони. То высоко подымаются они в эфир, то мчатся низко над самой землей. Задымились опаленные облака, зажглись высоты гор, земля расседается глубокими трещинами, сохнет трава, горят деревья и нивы, гибнут целые города со своими башнями, пламенем объемлются леса, покрывающие склоны гор. Горячий пар, смешанный с пеплом и искрами, охватывает несчастного возницу, и, во мраке, не знает он, куда мчат его кони. Тогда-то, говорят, у эфиопян разгоряченная кровь прилила к коже и очернила ее навсегда; тогда-то Эфиопия стала песчаной, безводной пустыней. Нимфы рек и озер громко рыдают, видя, как кипят-испаряются реки. Нил в ужасе бежит в далекие страны и скрывает — до сих пор неизвестно куда — свое начало. Сквозь трещины земли свет проникает в глубины Тартара и в мир теней, устрашает Плутона и Прозерпину.

Море суживается: там, где было дно морское, теперь — широкое, сухое, песчаное поле. Рыбы ищут глубокое дно, безжизненные тюлени носятся по теплым волнам; сам Нерей, жена его Дорида с дочерьми убегают в глубокие гроты, но и там жар томит их. Посейдон трижды хотел поднять из волн руку и мрачное лицо свое но жар заставлял его снова погружаться в волны. Но вот досточтимая Теллус поднимает из земли свою опаленную голову и молит Зевса о спасении гибнущего мира, и Зевс бросает наконец свою молнию в несчастного Фаэтона и пламенем тушит пламя. Кони вырываются из разбитой колесницы и в страхе разбегаются в разные стороны. Безжизненный, упал Фаэтон, и горящая голова его кажется с земли падучей звездою. Упал он далеко от родины, в стороне солнечного заката, в волны реки Эридан. Гесперийские наяды схоронили разбитое тело юноши и на могильном камне оставили такую надпись:

Здесь лежит Фаэтон, он правил отца колесницей; править яслями не смог он, сгубил его замысел смелый.

Когда Гелиос узнал о гибели своего сына, впал он в глубокую скорбь: покрыл свою голову, и целый день — если этому можно поверить — совсем не светило солнце: свет издавало пламя пожара. Безутешная Климена ищет труп сына и находит наконец в чужой земле его могилу. На могилу Фаэтона вместе с Клименой пришли дочери ее — Гелиады, и четыре месяца оплакивали они милого брата. Совершилось тут дивное чудо. Раз, в то время как сестры плакали на могиле брата, раздался жалобный крик старшей сестры Фаэтусы: пригнувшись к земле, она почувствовала, что ноги ее коченеют. Лампеция хочет подойти к ней на помощь, но ее удерживает какой-то корень, третья сестра в ужасе хватает себя за голову; но не волосы она рвет на себе, а листья. Одна жалуется, что ноги ее срослись в ствол древесный, другая — что руки ее приняли вид зеленеющих ветвей. В то время как они с удивлением смотрят на все это, кора одевает им ноги и все тело. Остаются еще уста, и уста эти зовут Климену. Мать спешит то к одной, то к другой дочери, целует их, пробует снять кору с их тел, оторвать молодые ветви, вырастающие у них на руках, но из-под коры и из надломов падают кровавые капли. «Пощади, о мать, — умоляют они ее, — ты не кору вырываешь, а тело». «Прощай!» — восклицают все гелиады вместе, и тут же уста их закрываются корой. Они стали лиственницами. С тех пор слезы текут с этих деревьев и, сгустившись от солнечных лучей, обращаются в янтарь. Светлая река принимает в себя блестящие, золотистые слезы, несет их к своему устью; и эти слезные капли становятся украшением девам земли.

Ио

(Овидий. Метаморфозы. I, 568–750)

У Инаха, бога одной из аргосских рек и первого аргосского царя, была дочь Ио. Зевс полюбил ее. Когда узнала об этом Гера, Зевс, желая избавить свою любимицу от преследований суровой богини, обратил Ио в корову. Гера выпросила у Зевса прелестную белоснежную корову себе в дар и отдала стеречь ее исполину Аргусу, сыну Арестора. У Аргуса было сто глаз, из которых постоянно сомкнуты были только два, другие же смотрели во все стороны. Днем он пас бедную корову и тщательно стерег ее; ночью же запирал ее и заковывал ее нежную шею в цепи. Бедная дева, сохранявшая человеческий разум и в превращенном виде, питалась древесными листьями и горькой травой, пила из мутной реки, спала на жесткой земле. И не было у нее никаких средств понятно выразить свое горе: ни рук — чтоб простереть их с мольбой к жестокосердому сторожу, ни человеческой речи. Вместо жалобных воплей у нее вырывалось мычание, и пугалась она собственного голоса. Вот пришла она к берегу отчей реки Инаха, где так часто прежде игрывала, увидала в волнах свою неуклюжую голову, свои рога и ужаснулась, убежала от собственного вида.

Не узнали Ио сестры ее речные наяды, не узнал и сам Инах. Она же подошла к отцу, к сестрам, дала себя поласкать, полюбоваться собою. Старец Инах нащипал ей травы, она стала лизать ему руки и не могла удержаться от слез. Будь у нее человеческий голос — взмолилась бы она о помощи, назвала бы себя, поведала б о своем горе. Но все это для нее невозможно. На песке ногою написала она про свою печальную участь. «Горе мне злосчастному!» — восклицает Инах и с плачем и воплями припадает к шее превращенной дочери. Но к чему вопли? Безжалостный сторож Аргус отстраняет его, гонит корову к другому, далекому пастбищу и садится на вершине горы, чтобы далеко видеть во все стороны.

Но отец богов не может долее смотреть на страдания возлюбленной Ио и повелевает Гермесу убить исполина. Покорный сын Зевса тотчас же слетел с неба на землю; сняв с себя сандалии с крыльями и окрыленную шляпу, он взял лишь свой волшебный прут и, наигрывая на своей пастушьей свирели, сиринге, прелестные напевы, погнал перед собою стадо коз, невдалеке от Аргуса. С наслаждением прислушивается исполин к приятным звукам и кричит ему: «Кто б ты ни был, подойди ко мне; присядь на эту скалу: нигде нет такой роскошной травы, и ты видишь, какая прохладная здесь тень для пастухов». Гермес присел к исполину, проболтал с ним день и пытался усыпить его звуками свирели. Аргус старается преодолеть сон: иные из ста глаз его сомкнулись от дремоты, зато другие бодрствуют. Чтоб не заснуть, Аргус задавал собеседнику то те, то другие вопросы, спросил его и о том, как изобретена сиринга: она ведь изобретена недавно. Тогда следующее рассказал ему хитрый бог.

В горах Аркадии жила прекраснейшая из всех нимф, наяда Сиринга; неприступнее этой наяды не было девы на земле. Тщетно преследовали ее своею любовью сатиры и прочие боги лесов и лугов. Ее подругой и образцом была строгая Артемида: подобно ей, высоко подпоясанная, охотилась она по лесистым горам, и по всему можно было бы счесть ее за Артемиду, только у богини лук золотой, а у Сиринги он был из рога. Да и так ее часто принимали за дочь Латоны. Раз возвращалась Сиринга с Ликейской горы: увидал ее Пан, великий бог Аркадских гор, и, очарованный ее красою, сказал ей… Гермесу следовало еще говорить о том, что сказал Пан, как нимфа, презрев его искание, убежала в непроходимые горы и достигла поросшего тростником берега Ладона, как бегство ее было остановлено волнами этой реки и как взмолилась она здесь богу реки, чтоб дал он ей иной образ и укрыл ее от преследователя. Уже бог думал схватить ее — и схватывает, вместо нимфы, тростниковый ствол. Застонал Пан, и в колеблющейся, ковылистой чаще тростника его стон повторился томным, печальным отзвуком. Очарованный прелестью звуков, бог воскликнул: «Так неразрывно же соединюсь я с тобою!» И разрезал он тростинку на неравные стволы, слепил их воском и назвал эту тростниковую флейту сирингой, по имени любимой нимфы. — Все это хотел еще рассказать хитрый Гермес, как увидел, что все очи сторожа смежились сладкой дремотой.

Тотчас умолкает он; тихо прикасается своей волшебной тростью к глазам Аргуса, и сомкнулись они, отягченные глубочайшим сном; своим серповидным мечом отрубает он кивающую голову великана, и, брызгая кровью, покатилась голова со скалы. Сто глаз Аргуса Гера поместила на хвосте павлина и, как блистающими звездами, украсила ими свою любимую птицу.

Так освободилась Ио от своего мучителя, но разгневанная Гера выдумала для несчастной новую муку. Она наслала на обращенную в телку деву огромного шершня, который своим жалом довел ее до безумия: мучимую страхом, гнал он ее по всем странам земли, через Иллирию, дикие страны Скифии, Кавказ, страну амазонок, через Киммерийский Босфор[12], через все страны Азии, до того прорыва скал на юге, где с гор Библоса Нил начинает сливать свою плодотворную воду на почву Египта. По течению Нила дошла она наконец до его низовьев, до той треугольной страны, которая опоясывается рукавами Нила. Здесь нашла она новую родину и освободилась от мучений.

Здесь, у берега реки, в изнеможении припала несчастная дева на колена и с плачем и стоном умоляла Зевса положить конец ее страданиям. Он утишил наконец гнев своей супруги и возвратил деве ее прежний вид. И вот шерсть сходит с ее тела, опадают рога, орбиты глаз суживаются, толстые губы изменяются и превращаются в человеческие губы, исчезают копыта, и ничего не остается от недавнего вида — одна только блестящая белизна кожи. Распрямляется и встает Ио в прежней, человеческой красоте. Боязливо пытается она воспользоваться голосом: все боится еще, не замычать бы по-прежнему; но — о радость! — она опять говорит человеческой речью. Нежною рукою прикоснулся к ней Зевс, и родила Ио в Египте Эпафа, которому суждено было властвовать над этой страной. Египетский народ впоследствии стал почитать Ио богиней под именем Изиды.

Примечание. Слово Ио, как утверждают некоторые новейшие толкователи, на аргосском наречии значит луна. На коптском языке есть также слово ioh — луна. Сообразно этому значению слова, миф толкуют аллегорически: Ио есть блуждающая по небу луна, служительница богини неба Геры; последняя, из ревности, преследует ее и вверяет охранение ер всевидящему звездному небу — стоокому, а по другой редакции мифа, тысячеокому Аргусу.

Данаи и Данаиды

(Эсхил. Молящие о защите)

У Бела, потомка Эпафа, было два сына, Данай и Египт; первому он отдал Ливию, последнему — Египет. Египт от разных жен имел пятьдесят сыновей, Данай — столько же дочерей: многочисленным, цветущим потомством благословили боги Ио. Но Гера, с такою враждой и так долго ее преследовавшая, так неохотно прекратившая свои гонения, продолжает преследовать и род ее. В дома братьев вносит она раздор. Египт по ее внушению пошел войной на брата и лишил его царства, а пятьдесят сыновой его, объятые бесстыдной страстью, возжелали обладать Данаидами. Но Данаиды ненавидят похитителей трона отца их и возмущаются мыслью о браке в таком близком родстве. Когда сыновья Египта решились принудить их к тому силой, Данай построил пятидесятивесельный корабль — до него таких кораблей не строили — и вместе с дочерьми тайно оставил Египет. На острове Родос, лежавшем у них на пути, они построили храм Афине Палладе и установили ей культ, отсюда поплыли к Аргосу, родине своей праматери Ио. Вступив на аргосский берег, запуганные, как преследуемые голубки, сели они с только что сорванными ветвями у подножья одного из алтарей — дабы снискать этим право на защиту в чужой стране. Царь этой страны, Пелазг, узнал о прибытии гостей, пришел к ним в сопровождении вооруженных людей и спросил о причине их появления. Данай ответил, что его преследуют племянники, что они, вероятно, скоро прибудут сюда с войском, чтобы силой увести его дочерей; Данаиды же объявили, что они у алтарей сами лишат себя жизни, если Пелазг не даст им просимое защиты. Царь страшится войны с сильным войском египтян, но страшится и гнева небожителей, в случае, если безбожно выдаст просящих о защите. Вместе с народом своим он решился защищать чужеземцев и, когда во главе многочисленного войска появились в Аргосе сыны Египта, он вышел навстречу им с вооруженною силой. Дошло дело до битвы, Пелазг был побежден.

Царем арговян избрали Даная, как потомка Ио, а Пелазг переселился в северную часть своего царства. Чтобы сохранить за собой новое владение, Данай должен был принять мир, предложенный ему племянниками, под тем условием, чтобы он выдал за них дочерей. Бракосочетание совершилось, но, принужденный уступить силе, Данай решился избавиться от ненавистных притеснителей кровавой хитростью. Он раздал дочерям своим кинжалы и велел им ночью умертвить новобрачных супругов. Данаиды охотно совершили кровавое дело, лишь одна Гипермнестра, из любви, пощадила своего Линкея. Сестры за это обвинили ее и Данай вверг ее в темницу; но Линкей настоял на том, чтобы арговяне обсудили дело. Богиня любви Афродита явилась на суд и защитила любящую супругу. Гипермнестра объявлена невиновной и снова соединена с Линкеем. От этой четы произошел славный род героев, к которому принадлежит Геракл, спасший людей от многих бед и, по совершении на земле славных дел для блага рода людского, достигший бессмертия.

Остальные Данаиды, убив мужей, и вместе родственников, приняли на себя великий грех; но Зевс, предок этого славного рода, при посредстве Гермеса и Афины умилостивляет тени умерщвленных и очищает руки убийц.

Чтобы опять выдать дочерей своих замуж, Данай устроил общественные игры, на которых они отданы были, в виде награды, победителям. В подземном же царстве Данаиды терпят жестокую кару за свое злодейство: вливают воду в дырявый сосуд бесцельная, бесконечная работа.

Персей

(Овидий. Метаморфозы. IV, 604; V, 249)

Аргосскому царю Акрисию, внуку Линкея, возвещено было оракулом, что у дочери его Данаи родится сын, от которого ему суждено быть убитым. Желая избежать этого, Акрисий заключил дочь свою в подземные медно-каменные покои; но золотым дождем проник туда Зевс, и Даная родила сына Персея, предызбранного судьбою для великих подвигов. Когда царь услыхал крик мальчика, игравшего в подземной темнице, он вывел из нее и мать, и малютку и, заключив их в ящик, пустил по широкому морю. Долго несчастная мать с любимым малюткой носилась по бушующим волнам, и наконец приплыла к острову Серифу. Диктис, в то время ловивший близ берега рыбу, вытащил ящик на берег и Данаю с сыном привел к брату своему Полидекту, царю острова. Радушно принял их царь, удержал у себя и Персею дал тщательное воспитание. Но впоследствии, когда Персей — уже юноша — стал препятствовать насильному браку царя с Данаей, Полидект не взлюбил его, решился избавиться от него навсегда и для этого поручил ему достать голову Медузы.

Три страшные горгоны: Сфено, Эвриала и Медуза, из которых лишь последняя не была бессмертна, обитали на самом крайнем западе, в области ночи и смерти. Это были крылатые, змеевласые девы, с таким страшным лицом и взором, что обращали в камень всякого одним своим видом. Полидект, стало быть, мог надеяться, что Персею не воротиться от них. Но боги помогли юноше, достойному Зевсову сыну: за него были мудрая Афина да Гермес хитроумный. С мужеством в сердце, юноша отправляется в путь и, после долгих странствий, прибыл он к сестрам горгон граям[13]. Эти старухи так и родились с седыми волосами, и у всех трех старух был один только глаз и один зуб, которыми они пользовались поочередно; они стерегли горгон и только одни знали путь к ним. Путь этот вел прежде всего к нимфам; нимфы дали Персею окрыленные сандалии, которые могли поддерживать его на воздухе, мешок и Гадесов[14] шлем-невидимку; Гермес дал ему серповидный меч, а Афина — металлический, гладкий, светлый, как зеркало, щит. В этом вооружении Персей прибыл к горгонам. Страшные сестры спали. Персей мгновенно отрубил Медузе голову и бросил ее в мешок, данный ему нимфами. Все это совершил он, держа перед собой зеркально гладкий щит Афины, — дабы видеть таким образом Медузу, от которой он отвратил лицо: знал он, что вид Медузы обращает в камень. Из туловища обезглавленной горгоны возник крылатый конь Пегас и исполин Хрисаор — создания Посейдона-бога.

Только что окончил Персей свое дело, как проснулись обе Медузины сестры. Чтоб избежать их преследования, Персей надел шлем-невидимку и в окрыленных своих сандалиях полетел в обратный путь. Когда пролетал он над Ливийской пустыней, на землю упали капли медузиной крови; из этой крови возникли ядовитые ехидны, и с тех пор Ливия кишит ими. Скоро потом бурные ветры устремились на Персея и стали носить его то в ту, то в другую сторону. К вечеру достиг он крайнего запада, царства исполина Атланта и, не желая ночью вверяться непостоянным ветрам, опустился на землю.

Атлант был богатый царь; у него было много стад и роскошных, обширных садов. В одном из садов находилось дерево с золотыми ветвями, листьями и плодами. Еще в глубокой древности предречено было Атланту, что придет некогда сын Зевса[15] и снимет с дерева золотые плоды. Высокой крепкой стеной исполин окружил сад, золотые яблоки поручил охранять Гесперидам и страшному дракону и ни одного чужеземца не велел им подпускать к своим пределам. Когда Персей, назвав себя сыном Зевса, стал просить у него гостеприимства, Атлант припомнил древнее предсказание, грозными словами стал гнать от себя юношу и уже хотел прибегнуть к насилию, как вдруг Персей вынул голову горгоны и показал ее исполину. Не смог Атлант устоять перед ее страшной силой: кости его обратились в камень, голова стала вершиной горы, плечи и руки стали отрогами гор, борода и пряди волос превратились в густые леса. И подымается, и разрастается гора эта до необъятных размеров; вот поднялась она до неба, и, по воле богов, небо всею тяжестью своею, со всеми звездами покоится с тех пор на плечах Атланта.

На другой день рано утром герой опять поднялся на воздух. Было тихо; долго летел Персей и наконец прибыл он на берег Эфиопии, в страну Кефея. Там на пустынном и скалистом берегу увидел он прекрасную Андромеду, дочь Кефея и Кассиопеи. Дочери выпало на долю искупить надменную речь матери, похвалившейся, что она прекраснее всех нимф морских. Разгневанные нимфы жалуются Посейдону и просят его отомстить за них. Посейдон послал великий потоп на Эфиопскую землю и страшное морское чудовище, которое, выходя из моря, поглощало людей и животных. Оракул Зевса Аммона[16] возвестил Кефея, что он должен отдать дочь свою на съедение морскому чудовищу, и народ принудил царя исполнить веление оракула.

Персей увидал прикованную к скале Андромеду. Неподвижная, стояла она, и ни один ветерок не коснулся кудрей ее, и если б не видно было горючих слез, он принял бы ее за мраморную статую. Дивится юноша деве — почти не правит он крыльями — любовь овладела его сердцем. Тотчас же спускается он к ней, спрашивает, кто она, из какой страны, за что прикована к этой скале? Дева молчит, не смеет вымолвить юноше слова. Она стыдливо покрыла б лицо свое, если б не была скована; теперь же она могла лишь проливать обильные слезы. Персей настаивает, и дева, не желая, чтобы он счел ее виновной, называет себя, свою родину и рассказывает о проступке матери. Еще не кончила она, как зашумели волны, и чудовище вышло из глубины и поплыло, покрывая грудью все прибрежье. Ужаснулась дева, вскрикнула; на крик прибежали к ней злосчастные родители, заключают узницу дочь в объятия. Помощи не принесли они, принесли лишь жалобные стоны и плач. «Поберегите слезы, — кричит им чужеземец, — спасение близко. Я Персей, сын Зевса и Данаи, Персей, умертвивший горгону: зятя такого, как я, конечно, не стыдно иметь вам; отдайте мне вашу дочь, если, при помощи богов, спасу ее». Родители охотно принимают предложение и умоляют его спасти дочь да еще в приданое обещают собственное царство.

Вот подплывает чудовище, бороздя волны, как быстровесельный корабль, и когда приблизилось оно на такое расстояние, что в него можно было добросить камнем, юноша поднялся на воздух. В зеркальной глади вод зверь увидел тень его и бешено бросился на нее; как орел налетает на змею, так налетел он на чудовище и глубоко вонзил в него меч. В страшных муках то взлетает оно на воздух, то бросается в сторону, как дикий вепрь, преследуемый собаками. Быстрые крылья помогают юноше уклониться от врага, сам же он наносит ему рану за раной, и вот — потоком хлынула из пасти зверя черная кровь. В жаркой битве вымокли крылья Персея и едва ли донесли б его до берега: но вовремя увидел он подымающуюся из волн вершину подводной скалы и стал на нее. Придерживаясь левой рукой за камень, правой нанес он чудовищу еще несколько ударов. Истекая кровью, упало оно на дно моря.

Громкие крики одобрения раздались по прибрежью, и вторило им просторное небо. Обрадовались Кефей и Кассиопея, приветными словами встретили они спасителя дочери, а своего нареченного зятя, и вместе с дочерью повели его в свой блистающий золотом дворец, где тотчас же устроили свадебный праздник. На свадьбе присутствуют с факелами в руках Амур и Гименей; фимиам и душистые цветы разливают свое благоухание, звуки флейт и лир и радостные песни раздаются по горницам. Длинной вереницей садятся за стол гости; пьют они сладкий веселящий сердце сок винограда и внимают Персею: он рассказывал про свои приключения. Но вдруг во дворце послышался стук оружия и раздались военные клики. Брат царя Финей, домогавшийся прежде руки своей племянницы, но покинувший ее в черные дни, с вооруженной толпой ворвался во дворец и потребовал своей невесты. Уже поднял он копье на Персея, но царь заслонил его и сказал брату: «Что замышляешь ты, брат безумный? Персей не отнимал у тебя невесты: Андромеда не была уже твоею в то время, когда, прикованная к скале, не дождалась помощи от тебя, своего жениха и дяди. Что бы самому тебе совершить великий подвиг: дева была бы тебе наградой».

Ответа не было. Онемев от злобы, Финей глядел то на брата, то на Персея и не знал, в кого прежде бросить копье. Но вот решился: из всех сил — силы придала ему злость — метнул он копьем и юношу, да не попал, копье вонзилось и подушку. Тут вскочил со своего места Персей и тем же копьем наверное пронзил бы Финею грудь, когда бы не скрылся он быстро за жертвенником. Вместо него был ранен один из спутников Финея. Началась тогда кровавая схватка: все новые и новые толпы приходили на помощь Финею — трудно было устоять против них малочисленным противникам. Персей бился как лев; наконец его окружили со всех сторон тысячи врагов с самим Финеем во главе, и градом со всех сторон посыпались на Персея стрелы. Прислонясь к колонне, он отбивался от нескольких тысяч врагов. Толпами падали они, но наконец мужество его должно было уступить численному превосходству, и Персей решился на последнее средство. «Прибегну же к старому врагу — когда вы меня к тому вынудили. Кто друг мне, обернись назад!» — сказал он и вынул голову горгоны. «Пугай других своими диковинками», — воскликнул один из противников и хотел: бросить в Персея копье, как вдруг превратился в каменную статую: так и остался он с поднятым копьем. Один за другим окаменели враги героя; наконец у Финея осталось всего двести приверженцев: высоко подняв голову горгоны, Персей сразу обратил всех их в камень.

Тут только спохватился Финей, почувствовал свою неправду. В отчаянии оглядывается он вокруг; справа и слева ничего нет, кроме статуй в самых разнообразных положениях. Друзей узнает он в этих статуях зовет их по имени; не желая верить глазам своим, он дотрагивается до ближайших из них, — все они превратились в камень! Ужаснулся Финей, с мольбой простер к победителю руки и, отвратив от него лицо, сказал: «Ты победил, Персей; спрячь чудовище, спрячь ужасную голову; только жизнь оставь мне, бери невесту, бери все добро мое». Гневно воскликнул Персей: «Не беспокойся, тебя не коснется железо: несокрушимым памятником поставлю я тебя в доме моего тестя, пусть образ прежнего жениха будет утехой моей супруге». Так, насмехаясь, сказал он и поднял перед ним медузину голову. Как ни уклонялся Финей, Персей заставил его взглянуть на страшную голову, и Финей превратился в каменную статую. Но и по превращении сохранил он тот же пугливый, тот же униженный вид, те же поникшие руки.

Скоро после тою Персей с молодой супругой отправился на остров Сериф. Мать свою нашел он в храме, где укрывалась она от Полидекта, хотевшего насильно жениться на ней. Вовремя прибыл сын, он спас свою мать и отомстил за все: в камень обратил Полидекта в то время, как он бражничал на роскошном пиру. Власть над островом отдал Персей Диктису, который ему и Данае выказывал всегда такую нежную дружбу. Сандалии Персей возвратил Гермесу, а Гермес — нимфам. Он же доставил Гадесу шлем-невидимку. Голову медузы получила в дар Афина Паллада и прикрепила ее к своему панцирю.

Затем Персей с женой и матерью отправился в Аргос. Дед его Акрисий, не забывший о старинном предсказании оракула, убежал из Аргоса, как только узнал о приближении внука, но бегство не укрыло его от неизбежного рока. Царь города Лариссы устроил в честь отца своего похоронные игры, в которых принял участие и Персей. Тут нечаянно нанес он деду своему диском смертельный удар. Узнав, кто был убитый им незнакомец, Персей похоронил его со всевозможным великолепием. Герой боялся оставить за собой наследие убитого им деда и власть над Аргосом передал одному из своих родственников, Мегапенту, а себе взял Тиринфское царство.

Сизиф и Салмоней

Сын Эола Сизиф был самый лукавый и самый корыстолюбивый из смертных; богам не уступал он ни в хитрости, ни в мудром совете. Он построил город Коринф и был первым его властителем. Умом своим и изворотливостью он нажил несметные богатства; сгубила только его корысть да чрезмерная самонадеянность. Лукавец заметил, как Зевс похитил дочь бога реки Азопа прелестную Эгину и как увлек ее на остров, впоследствии названный ее именем. Азоп стал разыскивать свою дочь и, прибыв в Коринф, спросил Сизифа, не знает ли он, где Эгина и как ее отыскать. Сизиф открыл Зевсову тайну, и за то Азоп должен был создать в Акрокоринфе[17] прекрасный источник и такой полноводный, что воды его хватало на целый город и кремль. В наказание корыстному предателю Зевс послал к нему Смерть и повелел ей отвести Сизифа в область Аида. Заметил, однако, Сизиф приближение Смерти, подстерег он ее и заключил в крепкие оковы. Перестали тогда люди умирать, и до тех пор не умерло на земле ни одного человека, пока мощный бог войны Арей не освободил узницу. Сизифа отвел Арей в царство теней; но еще до этого Сизиф наказал жене своей не предавать земле его тела и не приносить на могиле его надгробных жертв.

Властителям подземного мира Гадесу и Персефоне не по сердцу пришлось такое пренебрежение жертвами, и хитрый Сизиф успевает уговорить их отослать его обратно на землю, чтобы наказать жену за ее нечестие. Так лукавый Сизиф поселился в другой раз на земле и задумал уже не возвращаться в подземный мир. Самым неумеренным, самым роскошным удовольствиям предался он на земле, но ненадолго. Раз бражничал он, как вдруг пришла за ним Смерть и, неумолимая, отвела его в область Аида. Там, в наказание за свои проступки, он осужден на страшные мучения. Улисс[18], видевший Сизифа в царстве теней, так повествует о них:

Видел я также Сизифа, казнимого страшною казнью; Тяжкий камень снизу обеими влек он руками В гору; напрягши мышцы, ногами в землю упершись. Камень двигал он вверх; но едва достигал до вершины С тяжкою ношей, — назад устремлялся обманчивый камень. Снова силился вздвинуть тяжесть он, мышцы напрягши. Тело в поту, голова вся покрыта черною пылью.[19]

Брат Сизифа, Салмоней, основатель элидского города Салмоны, также тяжело провинился пред богами. Гордец осмелился выдать себя людям за Зевса и требовать себе жертв. На медной грохочущей колеснице разъезжал он по земле; размахивая факелами, ударяя по медным сосудам и натянутой коже, думал он подражать молнии и грому Кронида. За это истинный Громовержец из густых туч послал свою молнию, насмерть поразил надменного хвастуна и стер с лица земли его город. В подземном царстве Салмоней со своими чадными факелами, со своими медными чашами принужден продолжать свое шутовское подражание громам и молниям Зевса.

Беллерофонт

(Гомер. Илиада. VI, 152–210;Пиндар. Оды. XIII, 60–90)

У Сизифа был внук, великий Беллерофонт, сын Главка, а по другому преданию — Посейдона-бога. Убив нечаянно одного коринфского гражданина, Беллерофонт должен был бежать из родного города. Убежал он в Тиринф, к царю Прету. Радушно принял юношу царь, очистил его от преступления[20] и охотно дал ему место в своем доме. Дивного юношу полюбила супруга Прета Антея, но Беллерофонт не разделял любви ее. Оклеветала она его перед супругом, наговорила на него, будто он преследует ее своею любовью. Прет, веря речам супруги, стал помышлять, как бы погубить Беллерофонта. На дорогого до сей поры гостя сам Прет боялся наложить руки и вот послал он его к тестю своему ликийскому царю Иобату. Юноше Прет вручил дощечку складную, а на дощечке той начертаны были злосоветные знаки:

Много на дщице складной начертал их, ему на погибель: Дщицу же тестю велел показать, да от тестя погибнет. Беллерофонт отошел, под счастливым покровом бессмертных Мирно достиг он Ликейской земли и пучинного Ксанфа, Принял его благосклонно ликейских мужей повелитель: Девять дней угощал, ежедневно тельца закалая, Но воссиявшей десятой заре розоперстой, Гостя расспрашивал царь и потребовал знаки увидеть, Кои принес ему он от любезного зятя, от Прета. И когда он приял злосоветные знаки, Юноше Беллерофонту убить заповедал Химеру Лютую, коей порода была не от смертных: Лев головою, задом дракон и коза серединой; Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным. Грозную он поразил, чудесами богов ободренный.[21]

Беллерофонт поразил Химеру при помощи крылатого коня Пегаса. Когда Пегас возник из туловища обезглавленной Медузы, то полетел он над землею и в первый раз опустился на землю в Акрокоринфе, у источника Нейрены. Увидел Пегаса Беллерофонт, и неодолимое желание овладеть прекрасным конем проникло в сердце юноши, но как ни ловил он коня — конь не давался. По совету пророка Полиида, лег Беллерофонт возле жертвенника Афины Паллады и ждал, не поможет ли ему богиня. Во сне явилась ему Афина, принесла золотую уздечку и сказала: «Спишь ты, эолийский вождь; встань, возьми эту смиряющую коней уздечку, покажи ее Посейдону и принеси ему в жертву лучшего быка». Юноша тотчас проснулся, проворно встал и — диво! — чудная уздечка была перед ним. Обрадованный, поднял он ее, поспешил к Полииду и рассказал о случившемся; пророк посоветовал ему тотчас же последовать совету богини, принести быка в жертву Посейдону и построить Афине Палладе алтарь. Юноша исполнил все это и, с помощью Посейдона с Афиной, поймал быстролетного коня, надел на него золотую уздечку и, одетый в медные доспехи, сел на него. С этих пор божественный конь постоянно служил герою; с ним Беллерофонт поразил и Химеру в Ликийских горах. Высоко поднявшись в воздух, он бросал в огнедышащее чудовище свои стрелы, пока не испустило оно дух.

Когда Беллерофонт возвратился с победою к царю Иобату, царь поручил ему покорить солимов, часто нападавших со своих гор на землю ликийцев. Счастливо воевал герой с этим храбрым, войнолюбивым народом.

В подвиге третьем разбил амазонок он мужеобразных;[22] Но ему, возвращавшемуся, Прет гибель устроил: Избранных в царстве пространном ликиян храбрейших засаду Скрыл на пути; но они своего не увидели дома: Всех поразил их воинственный Беллерофонт непорочный. Царь наконец познал знаменитую отрасль бессмертных; В доме его удержал; и дочь сочетал с ним царевну; Отдал ему половину блистательной почести царской; И ликийцы ему отделили удел превосходный, Лучшее поле для сада и пашен, да властвует оным Трое родилося чад от премудрого Беллерофонта Мужа: Исандр, Гипполох, и прекрасная Лаодамия.[23]

Гипполох имел мужественного сына Главка, ратовавшего под Троей; Лаодамия родила Зевсу Сарпедона, сопровождавшего Главка под Трою. Впоследствии, когда Беллерофонт стал ненавистен богам, Артемида сразила Лаодамию своею быстро губящею стрелою. Исандр пал на войне с солимами.

Тем счастием, которое Беллерофонту даровали благосклонные боги, он не наслаждался до конца жизни. Счастие омрачило его ум, очерствило сердце. Гордецу было мало человеческих радостей, он возжелал поравняться с богами, на быстролетном коне хотел он подняться на небо, в жилище отца богов. Но Зевс привел в ярость коня — и сбросил бессмертный конь смертного всадника, а сам устремился к своим яслям. Беллерофонт упал на землю и охромел.

Стал небожителем всем неизвестен, Он по ахейскому полю скитался кругом, одинокий, Сердце тоскою круша, убегая следов человека… Так страдал он, пока не настигнут был горькою смертью.

Книга вторая

Европа

(Мосх. Идиллии. II)

Дивно прелестная Европа была дочь сидонского царя Агенора. Раз на заре, когда полный неги сон лишь слегка смежает ресницы, когда над спящими роем носятся неложные сновидения, богиня любви Кифера послала деве сладкий, редкостный сон. Снилось ей, будто обе части света — Азия и та, что лежит против нее на западе, — в образе женщин спорят из-за нее между собой. Одна из женщин имела вид чужестранки, другая (Азия) — соотечественницы. Последняя особенно горячо спорила и никак не хотела уступить Европу противнице. «Она мне принадлежит, я породила, я воспитала ее», — говорила Азия. Но другая из споривших мощной рукой отстранила Азию и увела царевну за собой, ибо ей предоставлена была Европа в дар мироправителем Зевсом.

С трепетом в сердце пробудилась Европа и быстро поднялась на своем мягком ложе; сон был так жив, что казался действительностью. Долго сидела она молча: перед ее очами все еще носились образы обеих споривших из-за нее жен. Наконец, замирающим голосом проговорила она: «Кто из небожителей послал мне это видение? Кто была чужестранка, виденная мною во сне? Как стремилось к ней мое сердце, как любовно сама она привлекала меня к себе и называла дочерью! Да даруют блаженные боги благое исполнение моему сну!» Так говорила она, встала и пошла сзывать своих сверстниц, верных подруг, вместе с которыми забавлялась она хороводными плясками, купалась в прохладных водах источника и рвала на лугах благовонные лилии. Тотчас собрались подруги и с корзинами в руках пошли вместе с царевной на цветущий берег моря, где собиралась обыкновенно их веселая толпа, где любовались они распускающимися розами и слушали шум морских волн. Сама Европа несла в руках золотую корзину работы Гефеста, подарившего ее Ливии в то время, когда она вступала в брак с Посейдоном. Корзинка эта — истинное сокровище — вся была покрыта хитрыми рисунками, изображавшими историю Зевсовой любимицы Ио.

Придя на луг, стали они рвать цветы. Одни искали душистых нарциссов или гиацинтов; другие собирали фиалки и бальзамический шафран. Блистая красою, как Афродита среди харит, стояла царевна среди своих подруг и нежной рукой срывала пылающие розы. Но недолго суждено было ей любоваться прелестью цветов. Лишь только увидал ее Кронион Зевс, он воспылал к ней любовью — пронзила его стрела Киприды, имеющей власть и над Зевсом. Но, дабы избежать гнева ревнивой Геры и не смутить отроковицы, Зевс совлек с себя божественный образ и принял вид быка — только не простого быка, не такого, какие кормятся у яслей, запрягаются в плуг и в телегу и пасутся на пастбищах: все тело его блистало как яркое червонное золото; посреди лба лежало круглое, серебристо-белое пятно; на голове у него было два красивых рога, подобных серпам молодой луны.

Таким явился он на лугу. Появление его не испугало отроковиц: им захотелось подойти ближе и поласкать этого быка, дыхание которого было благовоннее аромата цветущего луга. Бык подошел к красавице Европе и стал ласкаться с ней; царевна гладила его, трепала и обтерла ему своей рукой белую пену у рта. Лег бык к ногам царевны и, глядя ей в глаза, подставил свою широкую спину: видя это, Европа обратилась к своим прекраснокудрым спутницам: «Давайте покатаемся на быке, — сказала Европа, — он, как на корабле, снесет нас всех на широкой спине своей.

И как кротко и дружелюбно смотрит он — совсем не так, как другие быки; так и кажется, что ум у него человеческий, и нет только человеческой речи».

Так сказала она и, смеясь, вспрыгнула быку на спину. То же сбирались сделать и подруги царевны, но бык мгновенно поднялся — он похитил ту, которую хотел похитить, и устремился со своей ношей прямо к морю. Простирая руки, отроковица обращается к подругам и зовет их на помощь, но подруги не могут подоспеть к ней. Подбежав к морю, бык бросился в волны и поплыл быстро, как дельфин. Толпами теснятся вокруг него нереиды, всплывая вверх из глуби на хребтах морских животных; владыка моря Посейдон сам правит брату своему путь по волнам и предводительствует шествием, окруженный обитателями темных соленоводных пучин, тритонами; трубят тритоны в раковины и играют на них брачные гимны. Трепещущая отроковица одной рукой держится за рога быка, другой же бережно приподнимает полы одежды — дабы не коснулись их и не смочили морские волны.

Когда Европа была уже далеко от родной земли и когда взорам ее не представлялось ничего, кроме неба вверху и безбрежного моря под ногами, полная тоски, оглянулась она кругом и сказала: «Кто ты, божественный бык, и куда несешь ты меня? Как можешь ты ходить бестрепетно но волнам морским? Море — путь кораблям; быки страшатся соленых вод морских. Если ты бог, то зачем же делаешь ты то, чего не надлежит делать богам? Не было видано, чтоб дельфины бродили когда по суше, а быки плавали по морю; ты же, невредимый волнами, как веслом рассекаешь их своим копытом; скоро, кажется мне, подымешься ты, подобно быстрокрылой птице, и в синюю высь эфира. Горе мне, бедной, покинувшей отчий дом; горе мне, одинокой и беспомощной среди чуждых волн! Будь милостив ко мне, Посейдон, властитель темных пучин! Не без соизволения богов и не без твоего руководительства совершаю я этот путь по волнам водообильного моря».

Так говорила она, и рогатый бык отвечал ей: «Утешься, дитя, и не страшись моря! Я — Зевс и только принял на себя вид быка: могу я облечься во всякий образ, в какой только пожелаю. Любовь к тебе побудила меня принять на себя этот вид и искать пути по водам морским. Тебя примет Крит, прелестный остров, бывший и моей колыбелью; там поставлен будет твой брачный чертог, и там родишь ты славных сынов — скипитроносных царей, которые будут владычествовать над народами».

Так говорил он, и сбылось то, что было им сказано. Вскоре показался из волн Крит и воспринял на себя невесту Зевса. Здесь стала она матерью великих царей: Миноса, Радаманта и Сарпедона.

Кадм

Когда Зевс похитил Европу, Агенор послал сыновей своих Феникса, Киликса и Кадма отыскивать ее и повелел им не возвращаться до тех пор, пока не найдут сестры. Феникс и Киликс скоро прекратили свои поиски; первый поселился и основал царство в Африке, последний — в Киликии; Кадм же, после долгих странствий, вместе с матерью своей Телефессой достиг острова Самофракии[24].

Похоронив здесь мать, он отправился в Дельфы спросить Аполлона, в какой земле ему поселиться: найти сестру он уже не надеялся, воротиться домой не хотел, страшился отчего гнева. Феб Аполлон возвестил Кадму: «В безлюдной долине встретишь ты корову, еще не бывшую под ярмом; ее возьми ты в путеводительницы и там, где она остановится, ляжет на мягкую траву, построй город и назови его беотийскими Фивами».

Только что помянул Кадм дельфийское прорицание, как увидел корову. Не было приметно на ней никаких следов ярма; никем не охраняемая, медленно расхаживала она по лугу. Кадм пошел по следам ее, а сам тихо молился Фебу Аполлону. Перешел уже Кадм брод реки Кефиса, миновал и Панопейские луга, как вдруг остановилась корова и, подняв к небу красивые рога свои, громко замычала. Окинув взором следовавших за нею мужей, она легла на мягкую траву. Обрадовался Кадм, облобызал он чуждую ему землю и приветствовал неведомые луга и горы. Желая принести жертву Зевсу, Кадм послал спутников своих к бьющемуся из скалы ключу за водой для священных возлияний.

Неподалеку возвышался дремучий, первобытный лес, которого не касалась еще рука человека. Среди этого леса, под высокой скалой была пещера, густо обросшая травой и кустарником, — из нее-то и бил обильный водою ключ. Страшный Ареев дракон в пещере той жил, и стерег он источник. Огнем пылали глаза дракона, блистал как золото на голове его высокий гребень, все тело было пропитано ядом. Три страшных, шипящих языка, три ряда зубов выказывались из его огромной пасти. Когда финикийских мужей злой рок привел в эту рощу и когда погрузили уже они кружки свои в журчащие воды потока, злой дракон высунул из пещеры голову и страшно зашипел на них. В ужасе роняют они кружки, бледный страх оковывает их члены. Быстро бросается на них дракон, одних кусает до смерти, других душит и своих объятиях, иных же убивает ядовитым своим дыханием.

Настал уже полдень. Дивился Агеноров сын, не знал, где замешкались его спутники, и собрался искать их. Накинув на себя шкуру собственноручно убитого льва, вооружившись дротиком да железноострым, блестящим копьем, а главное мужеством — оно вернее всякого оружия, Кадм пошел к лесу. Только что вступил он в темный лес, как увидел безжизненные тела своих спутников, увидел, как страшный дракон лижет истерзанные члены несчастных. «Или отомщу я за вас, друзья! — воскликнул Кадм, — или пойду за вами в область Аида». С этими словами схватил он огромный камень и бросил его в дракона. Высокие стены с грозными башнями потряслись бы от удара, а дракон остался дел и невредим: чешуя и твердая кожа защитили его подобно панцирю, только острому дротику уступило крепкое тело. Жало дротика, пройдя сквозь искривленный хребет, глубоко вонзилось во внутренности дракона. Яростный от боли, дракон поворачивает назад голову, глядит на рану и с силой вырывает из шеи дротик; острие осталось в хребте. Все больше и больше, вместе с болью, растет свирепость дракона, вздулась шея его, белой пеной наполнилась пасть; чешуйчатым хвостом бьет он о землю и заражает воздух черным ядовитым дыханием. То свертывается дракон клубком, то вытягивается во всю длину. Вот яростно бросается он на Кадма и, как горный поток в половодье, грудью напирая на могучие деревья, повернет их на землю. Кадм уклоняется несколько в сторону, прикрывается львиною шкурой и встречает дракона копьем. Яростно схватил дракон копье зубами, но не сломить ему крепкого копья — уже полилась кровь из опухшей шеи и обагрила мураву. Рана была легкая: умел дракон вывертываться из-под копья Кадма. По нот Кадм успел наконец вонзить и горло дракона свой меч и пронзил его насквозь.

В то время как победитель смотрел на убитого дракона, неизвестно откуда, но очень ж но послышался ему голос: «Что так глядишь ты, Агеноров сын, на убитое чудище? Некогда и сам ты примешь вид его». Долго стоял герой, недвижимый и бледный, объятый холодным ужасом. Но вот предстала Кадму благосклонная к нему Афина Паллада и повелела посеять драконовы зубы во взборожденную землю. Кадм исполняет волю богини, проводит по земле длинную борозду и бросает и нее зубы дракона. И — трудно поверить! — глыбы земли приходят в движение, и из земли показывается сначала острое жало копья, затем густогривый шлем, грудь и мощные, вооруженные щитом и копьем, руки. Так возникло из земли целое племя вооруженных витязей.

Ужаснулся Кадм при виде новых врагов, уже взялся он за оружие, как один из порожденных землею витязей воскликнул: «Остановись, не мешайся в наши раздоры!» — и с этими словами ударил мечом одного из братьев своих, повалил его на землю, но и сам пал от чьего-то дротика. Не долго жил и тот, кто нанес этот последний удар. Так яростно истребляют братья друг друга, вот уже почти все они, истекая кровью, полегли на грудь земли-матери, только что их породившей. Осталось всего пятеро витязей. Один из них — Эхион — по воле Афины Паллады бросил свой меч и предложил братьям покончить усобицу; предложение было принято.

Эти, землей порожденные, меднодоспешные мужи помогли Кадму и спутникам его основать город Фивы с кремлем Кадмеей и были прародителями фивской знати. Когда Кадм основал город и устроил новую общину, небожители дали ему божественную супругу Гармонию, дочь Арея и Афродиты. Все боги пришли в Кадмею на свадьбу своего любимца и принесли новобрачным дивные дары. Между дарами были ожерелье и гиматий: чудные, прекрасные дары, но натерпелась горя от этих даров семья Кадма. Много счастливых дней боги послали сыну Агенора, но много и тяжких бед вытерпел Кадм и весь дом его. Гармония родила ему сына Полидора и четырех дочерей: Автоною, Ино, Семелу и Агаву. Ино и Семела, испытав тяжкие несчастия, стали богинями, у Агавы же и Автонои сыновей постигла горькая участь.[25]

Кадм предугадывал бедственную судьбу своих детей и внуков; в глубокой старости, согбенный под ударами судьбы, вместе с женою Гармонией оставил он фивскую землю и удалился в Иллирию. Там, как возвестил ему некогда оракул, Кадм, также как и Гармония, обращены были в драконов и в этом виде вошли в Элизий.

Актеон

(Овидий. Метаморфозы. III, 131–252)

Актеон, внук Кадма, сын Автонои и бога Аристея, был мощным, мужественным юношей. Страстно любил он охотиться и странствовать по высоким горам. Однажды с товарищами охотился он на Кифероне. С раннего утра до полудня загоняли они прытких зверей в растянутые сети, и лов был удачен. Томимый полуденным зноем, юноша оставил своих товарищей и один стал искать в обильных ущельями горах укромного места, где бы он мог освежиться, отдохнуть после продолжительной, трудной охоты. Долго блуждал он и наконец вошел в поросшую кипарисом и сосною долину[26], посвященную богине Артемиде — страстной охотнице. В углублении долины был прохладный, очаровательный грот; так искусно создала его природа, так приладила камень к камню на своде его, что можно было счесть этот грот делом рук человека. Вправо от него в зеленеющей мураве берегов журчал чистейший источник. Часто бывала здесь богиня Артемида, часто, утомясь от охоты, водой этого источника освежала девственные члены свои. Раз вошла она в грот, одной из спутниц своих отдала свой дротик, колчан и ослабленный лук, другой — одежду, две нимфы сняли с ног ее сандалии, а Крокола заплела ее длинные, до плеч, кудри в одну косу. Затем девы урнами стали черпать воду и обливать ею обнаженное тело богини.

В это время злой рок привел внука Кадмова по незнакомой тропинке к гроту. Как только увидели юношу нимфы, все они с громкими криками, ударяя себя в грудь, стеснились около своей повелительницы и старались прикрыть ее собою; но богиня на целую голову была выше их всех. Как румянит облака заходящее солнце, как пурпуром рдеет утренняя заря, так зарделось лицо богини, когда увидел ее наготу внук Кадма. Будь у нее стрелы, поразила бы она юношу. И вот, поспешно зачерпнула богиня горсть воды, брызнула ею в лицо юноши и воскликнула: «Теперь рассказывай, что видел меня без одежды, если только уста твои смогут вымолвить слово». И вот, на окропленной голове юноши вырастают рога оленя, шея его удлиняется, руки превращаются в ноги, на ногах вырастают копыта, все тело покрывается шерстью. Пугливый как олень, бежит юноша и дивится сам быстроте своего бега. В воде увидал он наконец свой образ. «О, я несчастный!» — хотел воскликнуть Актеон, но не слушаются уста: он издает лишь стоны; слезы текут по лицу его, но нет — что не его лицо. Весь изменился он, лишь дух, лишь разум прежний остался.

Что Актеону делать? Воротиться домой, в царские чертоги, стыдно, а страшно и в лесу остаться. В раздумьи стоит превращенный Актеон, как вдруг его увидели его же собаки — пятьдесят собак брал он с собой на охоту. Со страшным лаем бросаются они на оленя, гонят его по горам и долам, и по ущельям гор, наконец настигают; вонзают они в него острые зубы, кусают и рвут его члены. Стонет превращенный юноша, и стоны его наполняют воздух. В изнеможении падает он на колена, истерзанный, обращает он взоры то в ту, то в другую сторону, как будто моля о пощаде. На лай собак пришли спутники Актеона и стали еще более натравлять разъяренную стаю на неузнанного хозяина, жаль только им, что нет Актеона, не удалось ему порадоваться с ними удачной ловле. Со всех сторон оцепили они оленя и охотничьими дротиками пронзили насквозь ему тело. Так, покрытый бесчисленными ранами, испустил дух бедный Актеон; так Артемида, в гневе своем, покарала его за то, что видел ее наготу.

На пути из Мегары в Платею долго еще показывали роковой источник и скалу на которой сиживал Актеон, утомленный охотой. Чтобы успокоить блуждавший в этих местах дух Актеона, прикрыли землей уцелевшие куски его тела и поставили медную статую ему на скале.

Пентей

(Еврипид. Вакханки)

Юный бог Дионис странствовал по земле, распространяя всюду дар свой, веселящий сердце, живительный плод винограда. Благо было тем, кто признавал его богом, могучим сыном Зевса, но страшная кара ожидала того, кто не хотел признать Диониса и приносить ему жертв. Дионис странствует не один: его сопровождает многочисленная толпа восторженных женщин, менад. Менады — его непобедимое войско. Вооруженные обвитыми плющом тирсами, восторженные, полные мужества, одаренные Вакхом неодолимою силою, прошли они с богом своим всю Азию и проникли даже до далекой Индии. Всюду на пути своем Дионис распространил свой культ, и осчастливил людей своими благодатными дарами; всюду основывал города, устанавливал законы. Прибыл Вакх наконец и в Европу и прежде всего пожелал посетить родной город свой Фивы; но здесь-то и встретил больше всего противников, не желавших признать его богом. В Фивах царем был в ту пору сын Агавы и порожденного землей Эхиона Пентей, которому владычество над Фивами передал престарелый дед его Кадм. Мать Пентея Агава, так же как и сестры ее, не раз обижала Дионисову мать Семелу; не раз утверждала она, что Диониса родила Семела не от Зевса, а от смертного, и что за неправду Громовержец попалил Семелу огнем, а горницу ее разгромил своими перунами. Пентей поверил злым женским речам и, гордец, завидуя славе родственника, никак не хотел почтить его.

Дионис пришел отомстить Пентею, доказать свою божественность. Мать Пентея, сестер его и всех жен и дев Кадмова города Дионис приводит в вакхическое исступление. Побросав веретена и ткацкие станки, спешат они в Киферонские леса и там, на скалистых горах, под сенью вечнозеленых елей совершают они служение Дионису. Даже Кадм и провидец Тиресий, маститые старцы, давно уже признавшие божественность Диониса, собрались идти в Киферонские горы, чтобы достойно почтить Диониса-бога. Навстречу им попадается юный властитель фивский Пентей, возвращавшийся домой после недолгого отсутствия; он уже слышал, что фивянки ушли из города на праздник Лжедиониса, блуждают по лесистым горам, хороводы водят во славу обретенного бога. Разгневался Пентей, услыхав о служении новому богу, развращающему, как ему думалось, нравы. Он уже велел схватить и ввергнуть в темницу несколько вакханок, надеется он удержать и образумить мать Агаву и теток Ино и Автоною. Всего же больше хотелось Пентею схватить предводителя иноземных вакханок — этого скомороха, этого волшебника, доведшего фиванок до такого исступления; а того не знал он, что этот волшебник — сам Вакх, да и никто не подозревал в нем бога. Дабы вернее отомстить Пентею, Дионис принимал вид служителя Вакхова, является цветущим, чернооким, длиннокудрым юношей с белым, нежным, почти женственным лицом. Не диво, что фиванки без ума от очаровательного юноши; но что Тиресий и Кадм, маститые старцы увлеклись им, этого Пентей понять не может. В сильном гневе делает он им резкие упреки, не хочет слышать никаких поучений Тиресия о новой религии, никаких просьб Кадма, все более и более раздражается он и издает приказ отыскать обманщика-чужестранца, связать его и привести; и горем отпразднует он этот праздник в фивской земле: не миновать ему побиения камнями.

Вот приводят слуги скованного юношу, которого искали. Они рассказывают, как нашли его на Киферонской горе, как сам он отдался им охотно, как, улыбаясь, велел им связать себя и вести к Пентею. Поведали они также, как вакханки, заключенные Пентеем в темницу, сами сбросили с себя оковы и как бродят теперь с подругами но горам и величают бога, подавшего им спасение. Не образумило Пентея это чудное происшествие, с язвительной усмешкой подошел он к своему узнику, внушавшему даже грубым служителям благоговейный ужас. Бесстрашие чужеземца, его спокойный, полный достоинства вид, уверенность, что могучий бог защитит его от насмешек и угроз юного властелина, также но образумили Пентея; он повелевает сковать юношу, привязать к яслям в темной конюшне, спутниц же его, менад, продать в рабство или засадить за ткацкий стан.

Узника уводят, сам властитель идет за ним и сам хочет приковать его к яслям: но тут помрачил бог Дионис разум Пентея. Быка, находившегося у яслей, принял царь за волшебника-юношу и, в поте лица, задыхаясь от бешенства, принялся свивать его веревками по коленам и копытам. А юноша сидит спокойно и глядит на него, как вдруг потряслись палаты Пентея, дрогнули мраморные колонны, движимые невидимой Вакховой силой; над могилой Семелы, там, где она, пораженная молнией, сгорела в огне Крониона Зевса, поднялся огненный столп. Увидев это, Пентей подумал, что весь дом объят пламенем; в ужасе мечется он то в ту, то в другую сторону, зовет слуг тушить огонь, но напрасны все старания слуг. Думая, что узник освободился от оков, с обнаженным мечом бежит он во внутренние покои своего дома и в преддверии встречает призрак Диониса. Полный ярости, бросается он на этот призрак, ударяет его мечом и думает, что поразил его. Вдруг рухнуло вес здание, пораженный Пентей роняет меч из рук, падает, а узник между тем спокойно выходит из разрушающегося здания, спешит к вакханкам, в страхе глядевшим на разрушение дома: знали они, что это дело Диониса. А вот и Пентей выходит из обрушившихся покоев; помутился ум его, все еще идет он чужестранца, ускользнувшего из его рук, а юноша — перед ним и без страха, спокойно выслушивает его угрозы. В это время приходит пастух с Киферона, и вот что рассказал он о виденных им оргиях фиванок.

«Рано утром — так говорил пастух, — гоню я стада свои на гору и вижу три хора вакханок: в одном заметил я впереди всех Автоною, в другом — мать твою Агаву, в третьем — Ино. Все эти жены и девы лежали, объятые дремотой: одни, прислонясь к ветвистым соснам, другие — беззаботно раскинувшись на покрывавших землю дубовых листьях. Малейшей нескромности я не заметил ни в лице их, ни в одежде; не были они отуманены, как говорил ты, ни вином, ни звуками флейт. Вдруг послышался в горах рев быка: громко воскликнула тогда мать твоя и стала будить вакханок, возвещая им, что слышала рев быка. Пробудились юные и старые; встают, сходятся пестрой толпой; распускают они сплетенные волосы, перевязывают пеструю оленью шкуру, покрывавшую их, и опоясываются змеями[27], а змеи кротко лобзают их ланиты; увенчанные плющом и дубовыми ветвями, берут вакханки в руки волчат и кормят их грудью. Одна взяла в руки посох, ударила им по скале, и из скалы звучно заструился источник чистейшей воды; другая посохом ударила о землю, и бог послал источник вина; из земли же текло молоко от малейшего прикосновения к ней; потоки меду лились из зеленых листьев тирса. Когда бы тебе пришлось все это видеть, молитвой почтил бы ты бога, над которым постоянно издеваешься. Увидав эти диковинки, все мы, пастыри овец и быков, сошлись потолковать. Между нашими пастухами был один, часто бывавший в городе; великий мастер говорить, обратился он к нам с такою речью: «Обитатели святых высот Киферона, не отвлечь ли нам от этой толпы служительниц Вакха Агаву, Пентееву мать? Угодили б вы этим царю». Речь пришлась всем по нраву, мы скрылись в кустах и выжидали. В известный час торжественно замахали вакханки тирсами, призывая бурного Вакха, Зевсова сына, и вся гора, и все дикие звери и птицы откликнулись на этот радостный клик. Вдалеке пронеслась предо мною Агава. Я выскочил из засады, схватил царицу, она же воскликнула: «Встаньте, мои легконогие вакханки! Мужи преследуют меня! Вооружитесь тирсом, спешите на помощь ко мне». Тут пустились мы бежать, страшась, не растерзали б нас вакханки; но они бросились на стадо быков и проникли в него без железа и оружия. С силой схватила одна мычавшую корову, другие разрывали телят и окровавленные члены их разбрасывали по земле, развешивали по деревьям. Ярых, круторогих быков ниспровергали на землю тысячи девичьих рук, и в один миг срывались шкуры животных. Подобно птицам легкокрылым устремились вакханки на города Гизию и Эритру, что лежат у подножия Киферонских гор и, как войско вражее, не оставили в них камня на камне. Из домов уносили они детей; на плечах, без всяких повязок несли они их, а не упал на землю ни один ребенок. Полные гнева, бросились на вакханок обитатели тех городов, но тут приключилось неслыханно-странное чудо: острые копья мужей не наносили ран, не капнуло от них у вакханок ни капли крови; девы ж и жены тирсами наносили раны мужам и — не без помощи бога — обратили их в позорное бегство. Затем воротились фиванки к источникам, что даровал им Дионис, и омыли кровь от рук. Властитель, прими ты в наш город мощного бога; кто бы он ни был — сила его необорима. Некогда же он — гласит так предание — нам, людям, принес виноградную лозу. Не будь живительного плода винограда, не будь вина — не видать бы людям радости на земле».

Хотя Дионис, по рассказу пастуха, и достаточно проявил свою мощь, но Пентей еще больше укрепился в своем намерении преследовать его и бороться с ним до конца. Собирает он все свое войско, чтоб положить конец безумствам женщин. Дионис, правда, предостерегает его, уверяет, что безумно выходить против бога с оружием, что лучше будет принести богу жертву, чем возбуждать его гнев. С горечью отвергает Пентей его совет. «Кровь преступных жен, — говорит царь, — будет моею жертвою богу». Но близка уже кара Пентею от Диониса: бог приводит его в полное помешательство, уговаривает его одеться в женское платье, выйти на Киферонские горы и там поглядеть на пляски и неистовство восторженных фиванок. В то время как шли они по улицам Фив, Пентею казалось, что его спутник превратился в круторогого быка; двоилось перед ним солнце, двоились семивратные Фивы. Вот достигли они Киферона, незаметно подкрались к той замкнутой горами долине, в которой, под тенистыми соснами, уселись поклонницы Вакха; одни из них украшали свой тирс свежим плющом, другие пели веселые хороводные песни во славу чтимого ими бога. Не видя менад, Пентей сказал Дионису: «Чужеземец, не лучше ли с холма или с сосны высокой посмотреть нам на вакханок: отсюда я ничего не вижу». Услышав это, Дионис ухватился за высокую сосну, пригнул ее дугой к земле, на высокий сук ее посадил Пентея. Дав сосне медленно распрямиться, Дионис исчез, оставив Пентея на дереве на виду у вакханок. И с высот эфира послышался голос его: «Девы! Я привел к нам того, кто издевался над вами, надо мной и моими оргиями: воздайте же ему за это». И с этими словами в воздухе заблистала молния Зевса. Смолк тогда вихрь, притихли листья на деревьях, притихли звери и птицы. Вакханки, не вслушивавшиеся в слова Диониса, осматриваются вокруг с напряженным вниманием: но когда вторично раздался призыв Диониса, мать Пентея Агава, сестры ее и все вакханки бросились как легкокрылые лесные голубки в ту сторону, откуда раздавался крик. Воодушевленные пламенным Вакхом, устремились они через горы и скалы и, увидев царя на сосне, взошли на соседнюю скалу и оттуда стали бросать в Пентея камни и тирсы. Но тщетны их усилия: сосна, на которой сидел беспомощный, несчастный Пентей, была слишком высока. Тогда дубовыми сучьями принялись они окапывать дерево, желая вырыть его с корнем, но не по силам был труд. Мать Пентея наконец воскликнула: «Окружите-ка проворней дерево, схватимся за него, изловим зверя: не будет он тогда нарушать таинственные хороводы бога». Тысячи рук схватываются за дерево и вырывают его из земли. Несчастный Пентей упал на землю, горько зарыдал и застонал он, видя беду неминучую. И вот мать его Агава, первая, налагает на него свои убийственные руки. Пентей снимает с головы повязку, чтобы мать признала его и не предавала смерти, и, прикасаясь к ее ланитам, так говорит: «Милая мать, я сын твой Пентей, порожденный тобой в дому Эхиона. Сжалься ты надо мной, не убивай преступного сына». Но мать, в исступлении, не слышит его; дико, как безумная, поводит она вокруг глазами: так помутил ум ее Дионис, И схватила Агава сына своего за левую руку, уперлась ногою в грудь его и вырвала руку по самое плечо. С тем же исступлением Автоноя и Ино бросаются на Пентея, и за ними целая толпа вакханок. Пока еще жив был злосчастный, громко стонал он: радостными кликами отвечали ему менады. Но вот жизнь оставила Пентея, по скалам и по густому кустарнику разбросали вакханки его члены; мать Агава приняла голову его за голову львенка и, наткнув на тирс, ликуя, понесла она голову сына в высоковратные Фивы, величая победу дарователя Вакха, а в Фивах с торжеством показала славную добычу всему народу и отцу своему Кадму, только что вернувшемуся с Тиресием из Киферонских гор. Силой слова избавил Кадм Агаву от помешательства, и осознала она свое ужасное дело, познала праведную кару Вакха, которому воспротивился собственный род его.

Примечание. Дионис, или Вакх, почитался богом вина, но первоначально имел он другое, более широкое значение. Дионис, по самому древнему эллинскому воззрению, есть та животворная сила, которая приводит в движение жизненные силы, заключающиеся в органических существах, пробуждает к жизни и выводит на свет все зародыши их. Из темных недр земли поднимаются в область света жизненные силы, питают растение, одевают его листьями и цветами и, просветленные, чистые, наливают роскошный плод его, созревающий под жаркими лучами солнца. Некогда кормилица-мать Деметра даровала людям плод злаков; гораздо позже нее Дионис осчастливил людей, даровав им сладкий плод деревьев и роскошную лозу винограда. Виноград со своим живительным, восторгающим сердце соком — прекраснейший и любимейший дар Диониса; и все те блага, которыми стали наслаждаться люди вместе с распространением виноделия, — дарованы им от Диониса: он смягчал нравы людей, он сблизил их между собой празднествами, общим весельем. А потому, по представлению греков. Дионис — друг и брат Аполлона, бога света, искусства и знания.

Дионис был сын Кадмовой дочери Семелы и Зевса. Предание говорит, что однажды Семела, по совету Геры, взяла с Зевса обещание исполнить всякую ее просьбу. Обещание было дано, и Семела стала молить Зевса, чтобы явился он ей во всем своем небесном величии. Зевс — очень неохотно — сдержал слово и явился Семеле в громе и молнии. Огонь охватывает дом, и объятая ужасом жена, умирая, родит преждевременно младенца — Диониса. Погибнуть бы и ребенку вместе с матерью, если б возникший из земли ослепительный плющ густолиственными ветвями своими не обвил его. Зевс вынул из пламени дитя Семелы и отдал его на воспитание нимфам низейской (т. е. влажной, роскошной) долины. У них в прохладной тени душистого грота ребенок рос не по дням, а по часам.

Возмужав, Дионис отправился странствовать по Малой Азии. Сирии, Египту, Индии, всюду распространяя дары свои. Кто сопровождают нимфы, а по позднейшему представлению, — вакханки, или менады. Много встретил Дионис себе противников. Находились такие люди, которым не хотелось расстаться с грубостью и необщительностью; многие земледельцы в культе Диониса, в распространении плодов винограда и в устроении общежительного порядка видели великий вред и развращение нравов.

Первоначально культ Диониса не сопровождался теми оргиями, вакханалиями, которые впоследствии составляли одну из главных, отличительных его принадлежностей. Впоследствии из восторженного культ этот стал чувственным, что видно, например, из Еврипидовой трагедии «Вакханки».

Ион

(Еврипид. Ион)

У Креузы, дочери знаменитого афинского царя Эрехтея, родился от Аполлона сын. Страшась отчего гнева, скрыла она малютку. В непроглядную ночь положила она его в грот Пана, на склоне северной афинской скалы: надеялась Креуза, что Аполлон не даст своему сыну погибнуть. Бережно завернув ребенка в свое покрывало, уложила она его в корзинку и с ним положила несколько драгоценных золотых вещей, по которым, думала она, со временем, может быть, ей удастся открыть сына. Аполлон не забыл о своем детище и молвил брату своему Гермесу: «Поспеши, милый брат мой, и Афины к народу Афины Паллады, и перенеси из Панова грота в Дельфы новорожденного малютку и в Дельфах, в той же корзине, положи его у храмового входа. О дальнейшем я сам позабочусь: ребенок — сын мой». Гермес в ту же ночь перенес малютку в Дельфы и там положил его на пороге Аполлонова храма, в который смертные приходили за предсказаниями, и, сняв с корзинки крышку, удалился. Рано утром, вступая в храм, провозвестница будущего Пифия увидела малютку и, подозревая, не лежит ли на нем какого-нибудь преступления, уже решилась отнести его подальше от священного порога, но вдруг Феб изменил ее помыслы: исполнилась Пифия сострадания, подняла малютку и решилась его воспитать. Играючи, вырос сын Аполлона у алтаря отца своего, и, когда достиг юношеских лет, дельфийцы вручили ему на хранение ключи от храма. В храме с этих пор и поселился юноша.

Креуза же, мать его, вышла за Эолова сына Ксута, который, переселившись из Фессалии в Аттику, поддерживал Эрехтея в упорной борьбе его с эвбейцами, за что царь отдал ему руку своей дочери. Долго не было у них детей, и вот вздумали супруги отправиться в Дельфы к Аполлонову оракулу: «Не услышит ли, — думали они, — бог нашей молитвы, не благословит ли он нас детьми?» Сам Аполлон внушил им мысль эту.

В тот день, когда Креуза появилась в Дельфах, рано утром вышел из дверей храма благочестивый юноша и приветствовал начинающийся день. «Вот на пламенных конях своих поднимается над землею Гиперион[28]: улетают звезды от лучезарного лица его в область священной ночи. Необитаемые высоты Парнаса оснащаются светом пробуждающеюся дня, лучи восходящего солнца разливаются на племена людские. От согретой солнцем мирры благоухание восходит к горе Аполлона, где на священном престоле восседает дельфийская жрица и возвещает народу эллинов волю грозного Аполлона. Дивное служение совершаю я тебе, о Аполлон, в священном храме! Никогда не отступлю я от своего достохвального дела. Величаю тебя, о Феб, величаю тебя, воспитатель мой, отец мой — Пеан! Пеан![29] Радуйся, радуйся вечно, о отрасль Латоны!» Таким гимном сопровождает юноша свое служение Аполлону. Он увешивает колонны храма венками и ветвями лавра, окропляет храмовый пол водою, обметает его лавровыми ветвями и отгоняет от храма птиц, чтоб не садились они на блистающие золотом зубцы кровли, чтоб не портили священных предметов, принесенных в дар Аполлону-богу. Еще не окончил юноша своего дела, как видит он: окруженная толпой прислужниц, прекрасная, величественная видом и уже немолодая жена приближается к храму. Поражен был юноша величественной наружностью незнакомки и, видя, что не с радостью — как другие, — а со слезами подходит она к Аполлонову храму, вышел ей навстречу, спросил о причине печали, спросил, откуда она и как ее имя. Креуза назвала себя, сказала, что она дочь славного Эрохтея и супруга Ксута, властвующего теперь над афинянами, что, бездетная, пришла она с мольбой к Фебу — разрешить ее неплодие. Утаила Креуза прямую причину слез своих при виде Аполлонова храма; не сказала, как припомнилась ей давнишняя любовь Аполлона, как вспомнила она про сына, может быть, погибшего, растерзанного дикими зверями; но про горе свое рассказала, скрыв себя под чужим именем. «Одну подругу мою, — так начала Креуза, — осчастливил некогда любовью своей Аполлон, но скоро покинул ее, вероломный. Ребенок был оставлен матерью тотчас же по рождении, и с тех пор нет о нем никакого слуха. Я хочу попросить оракула Аполлона об этой несчастной женщине. Теперь, о юноша, сын ее был бы уже в твоих летах: счастливица твоя мать, что вырастила такого прелестного сына!» А юноша в ответ: «У меня нет матери и отца я не знаю. Какими судьбами я здесь, мне неизвестно. Жрица храма воспитала меня как служителя Аполлонова, как его достояние». — «О как жаль мне тебя, друг мой, как судьба твоя сходна с моею: ты горюешь о том, что нет у тебя матери, моя же подруга горюет о сыне».

Так говорила Креуза, но смолкла, увидев супруга своего. Ксут возвращался в это время от Трофониева оракула[30], что в беотийской Лейбадее, и принес от него благоприятный ответ.

Бог Трофоний не хотел дать полного ответа прежде, чем даст его Аполлон: возвестил лишь, что Ксут и Креуза не возвратятся бездетными из Дельфийского храма. По наставлению юного Аполлонова служителя Ксут вошел во внутреннее святилище храма за ответом Пифии; Креуза же, увенчанная лавровым венком, идет к отдаленному алтарю Аполлона и молит его о благоприятном ответе. В то же время юный служитель Аполлона продолжает свое дело в притворе храма. Но вот отворяется дверь святилища, и Ксут возвращается из него; радостно обнимает он приближающегося к нему юношу, называет его своим сыном. Юноша, сочтя Ксута за помешанного, отталкивает его от себя, но старик не отходит. «Сам бог даровал тебя мне в сыновья, он возвестил мне, что сына встречу я, выходя из святилища; повинуйся же богу, дитя мое, признай отца своего». А юноша в ответ: «Не доверять богу неприлично, итак, приветствую тебя и обнимаю тебя как отца». И радостно заключили они друг друга в объятия. Не понимают отец и сын, как могло все это случиться: но можно ли не верить Аполлону-богу?

Не желая, чтобы принятие в дом неожиданного для Креузы пасынка не внушило ей каких-нибудь подозрений и не огорчило ее, Ксут хочет сначала принять Иона[31] — так назвал он сына — в дом свой, как чужеземца. Впоследствии же, в более благоприятное время, когда Креуза полюбит юношу, с ее согласия он хотел признать его сыном и наследником власти. Ксут удалился с Ионом из храма, чтобы через глашатая призвать дельфийцев на великий пир, который хотел он устроить в честь своего сына, или, как он говорил, гостя.

А в это время Креуза вместе со старым слугой возвратилась от алтаря Аполлонова, ничего не зная о случившемся. Прислужницы Креузы, которые, ей на горе, слышали и видели, как Ксут усыновил Иона, открыли ей тайну, которую, до времени, не должна была знать Креуза и разглашать которую запретил им Ксут под страхом смерти. «Муж твой, — говорили они, — тебе на позор хочет принять в дом взрослого своего сына — юного жреца Аполлонова. Здесь, наверное, кроется какой-нибудь злой обман: приемыш этот, наверное, сын Ксута, рожденный ему какою-нибудь наложницей. И вот безродный чужеземец наследует со временем трон Эрехтеев, а дочь Эрехтея, возлюбленная властительница наша, бездетная, презираемая, будет влачить жизнь изгнанницы в своем собственном доме». Невыносимой кажется такая будущность для прислужниц, еще невыносимее она для исполненной страха и гнева царицы. Под одной кровлей жить с этим пришельцем ей кажется невозможным. Оскорбленная, не помня себя от печали и гнева, Креуза одобряет даже план старого, преданного дому Эрехтея, служителя, который решается отравить юношу на пиру. В это время Ксута не было уже в Дельфах. Он удалился на двойную вершину Парнаса, посвященную Аполлону и Дионису, чтобы там принести богам жертву в благодарность за дарование сына; Ион же в его отсутствие должен был устроить в Дельфах великий пир. На красивых колоннах раскинул он великолепную палатку и украсил ее коврами и прекрасными тканями. Во множестве пришли дельфийские мужи на пир; длинной вереницей уселись они, увенчанные, за стол, уставленный богатыми золотыми и серебряными сосудами, и с наслаждением вкушали сладкие яства и пили приятные вина. Когда, после еды, следовало совершить возлияние богам, вошел в палатку старый слуга и всех гостей развеселил своим усердием и суетней. Поспешно подавал он гостям воду для омовения рук, зажигал курения и разносил золотые кубки. Когда раздались потом звуки флейты и когда чаши были наполнены вином, смешанным с водою, старый слуга поставил перед гостями большие кубки, чтобы гости скорее предались веселью. Молодому же своему господину поднес он самый красивый кубок, наполненный до краев. Когда Ион приготовился вместе с другими совершить богам возлияние, у одного раба случайно вырвалось богохульное слово. Ион, выросший в храме среди гадателей, увидел в этом недобрый знак, вылил вино на землю и предложил гостям последовать его примеру и наполнить кубки свежим вином. Гости в молчании последовали совету Иона. В это время прилетела целая стая священных голубей, которых держали неподалеку от Аполлонова храма. Голуби стали летать по обширной палатке.

Томимые жаждой, слетелись они у пролитого вина и утолили жажду. Все голуби оставались невредимы, лишь одна голубка, та, что ближе всех подлетела к Иону, задрожала, закружилась, стала издавать странные, пронзительные звуки, как только испила вина, пролитого из Ионова кубка. Все изумились, видя мучения голубки. Недолго металась и дрожала бедняжка: скоро протянула она пурпурные свои ножки и испустила дыхание. Вскочил тогда Ион со своего места, разорвал на себе одежду и воскликнул: «Какой смертный замышляет мне смерть? Говори, старик! Из твоих рук принял я кубок». Под пыткой сознался раб, что в вино примешал он яду и что Креуза знала об этом.

Ион перед старейшинами дельфийскими обвинил Креузу в покушении на убийство. Судьи единогласно решили, что чужестранка, дочь Эрехтея, покушавшаяся на жизнь человека, посвященного богу, и осмелившаяся исполнить свое намерение близ святилища Аполлонова, должна быть побита каменьями. Все дельфийцы принялись искать преступницу. Креуза скрылась у одного алтаря перед Аполлоновым святилищем, и там Ион нашел ее. Уже готов был юноша поразить Креузу, как из храма показалась воспитательница его, Пифия, которую чтил Ион как мать, и остановила его. Жрице нужно было видеть Иона, чтобы вручить ему ту корзину, в которой найден он был когда-то у порога Дельфийского храма; эту мысль внушил ей бог Аполлон. «До сей поры, — говорила жрица, — Аполлону было угодно, чтобы ты был служителем в его храме, а потому я держала корзину у себя. Теперь, когда Аполлон указал, кто твой отец, когда настало для тебя время покинуть храм и отправиться вместе с отцом в Афины, я должна возвратить тебе ее как средство найти мать». Полный светлых надежд, Ион взял убранную венками и лентами корзину из рук своей воспитательницы, но скоро овладели им грустные мысли; Пифия напомнила ему о матери, которая безжалостно покинула, не вскормила своей грудью; припомнил Ион и то, как рос он, безыменный ребенок, не видя материнских ласк. «Не лучше ли, — думал он, — забыть мне мать свою, чем искать встречи с нею? Но нет; ни одному смертному не избегнуть своей участи: не буду и я противиться богу, хотящему возвратить мне мать. Возьму же я лучше корзину и открою ее». Креуза, все это время не отходившая от алтаря, видела все, расслышала разговор и узнала корзину, в которую когда-то положила она своего милого ребенка. Быстро сходит Креуза со ступеней алтаря и бежит к своему сыну. «Хватайте, вяжите ее, она бежать хочет!» — воскликнул Ион, но Креуза уже заключила его в свои объятия. «Что за чудо! она меня ловит!» — «Нет, ты не понял меня: я нашла любимого сына. Ты — сын мой, сокровище мое!» — «Лживая, неужели ты надеешься обмануть меня и избежать казни!» — «Эта корзинка будет говорить за меня; спроси, я скажу тебе, что в ней. Разверни ткань; я сама ее вышивала: в середине на ней вышито изображение горгоны, еще не оконченное, — это был мой опыт. Вокруг горгоны вышиты змеи». Юноша нашел все это. «Что еще в корзине?» — «Два маленьких золотых дракона, старинный дар Афины Паллады, этот шейный убор для новорожденного малютки. Здесь же найдешь ты венок из ветвей оливы, растущей на скалистых высотах Паллады, на Афинском акрополе — им я увенчала тебя. Если ветви еще целы, то зелень их свежа: они отложены от неувядающей оливы Афины Паллады». И в самом деле, непоблекший венок лежал на дне корзинки. «О, дорогая моя, о, мать моя!» — воскликнул юноша и, вне себя от восторга, бросился в объятия счастливой матери.

Так нашла мать своего сына, которого — думала она — давно нет на свете. Когда Ион пожелал видеть Ксута, отца своего, чтобы с ним разделить свою радость, Креуза открыла юноше, что отец его не Ксут, а Аполлон. «Аполлон дал тебя, сына своего, другому отцу, супругу твоей матери, чтобы властвовать тебе над Афинами». Так прекрасный сын Аполлона, усыновленный Ксутом, прибыл и Афины и, как потомок Эрехтея, восстановил славный, уже угасавший царственный род Эрехтеидов. От внука Эрехтеева Иона получило имя далеко распространенное племя ионян.

Прокрида и Кефал

(Овидий. Метаморфозы. VII, 661–865)

Прокрида, дочь афинского царя Эрехтея, была прекраснее всех сестер своих. Нежно любила она прекрасного юношу Кефала, сына Гермеса и Эрсы[32], и им была нежно любима. Охотно исполнил отец желание обоих, сочетал их браком, и были Прокрида и Кефал счастливейшей в мире четой. Но уже на второй месяц разорван был этот союз. Ранним утром однажды Кефал, страстный охотник, ловил оленей на цветистых высотах Гиметта. Увидала его прекраснокудрая богиня Эос[33] и, мгновенно объятая к нему любовью, увлекла его в пурпурный свой чертог. Но как ни прелестна богиня, Кефал не любит ее, не может забыть своей Прокриды и томится по ней тоской. «Перестань кручиниться, неблагодарный! Прокрида будет твоею, только не пожалеть бы тебе, что она твоею была». Так сказала Эос и отпустила упрямца. На прощание она внушила Кефаду недоверие к супруге и посоветовала ему, незаметно для нее, испытать ее верность. Неузнанный, входит он в ее дом; Прокрида еще оплакивает погибшего супруга. Напрасны все попытки чужеземца снискать любовь Прокриды, и в дом-то впустила она его не вдруг. «Я одному принадлежу, — говорила Прокрида, — где бы он ни был, я верна ему». Будь Кефал в здравом уме, ему было бы довольно этих доказательств ее верности; но нет, — безумный, он продолжает настаивать. На свое же горе предлагает он ей все больше и больше ценных подарков, дает всевозможные обещания, и твердость Прокриды начинает колебаться. «Теперь-то я вижу вину твою! Не пришлый я искатель руки твоей, я Кефал, свидетель твоей неверности, коварная!»

Прокрида ни слова. Глубоко оскорбленная такой злой пыткой, мучимая стыдом и раскаянием, удаляется она на остров Крит и там, презрев из-за одного всех мужчин, вместе с богиней Артемидой охотится по горам. Но на Критских горах не может забыть она про любовь свою. Артемида подарила любимице своей быструю как ветер собаку и дивный охотничий дротик. Никогда тот дротик не давал промаха и всякий раз после удара возвращался в руки того, кто его бросил. С этими дарами возвратилась Прокрида на родину и, неузнанная, подошла к своему охотившемуся в лесах супругу. Быстроногий пес и чудный дротик приводят его в такой восторг, что все готов он отдать за них. Прокрида согласна уступить их Кефалу, если он будет ее супругом, и, получив согласие, открывает себя. Теперь оба могут попрекнуть друг друга в неверности, и простили они друг друга, и опять зажили с добром согласии.

С собакой и дротиком, дарами своей супруги, Кефал не раз хаживал на охоту. Так, однажды по приглашению фиванцев принял он участие в охоте на злую тевмесскую лисицу, которую послал разгневанный Дионис, на беотийскую землю. Молодые охотники окружили широкое поле, на котором находилась лисица; легко перескакивала она растянутые сети и быстрее птицы скрывалась от преследовавших ее собак. Молодежь обратилась к Кефалу, прося его спустить и своего пса, уже давно рвавшегося из тесного ошейника. Спустили его, и, быстрый как стрела, погнался он за лисицей и в один миг скрылся из виду, только один след его виднелся на песке. С ближнего холма наблюдал Кефал эту погоню. Уже пес догоняет лисицу, готов уже ухватить, но та вырывается и убегает. То прямо мчится она, то кружится по широкому полю, а пес все за ней по пятам. Так и кажется, что пес хватает ее, вонзает в нее свои зубы, но нет, он кусает воздух. Кефал решился наконец прибегнуть к не дающему промаха дротику. Прилаживая дротик, Кефал на мгновение упускает из виду лисицу и ее преследователя, но как только обратил опять в ту сторону взор свой, увидел он дивное чудо: на поле стоят две мраморные фигуры — лисица как будто бежит, пес не может догнать ее. Бог некий пожелал, чтоб ни за той, ни за другим не осталась на этом состязании победа.

Много лет Прокрида и Кефал жили в любви и согласии. Прокрида не предпочла бы милому Зевса, Кефал же ей — Афродиты. Каждый день, с первыми лучами солнца, Кефал выходил на охоту без слуг и коня, без собаки и сети: ему довольно было верного копья. Утомясь, ложился он в тени деревьев и призывал Авру[34] освежить горячую его грудь. «Авра, — говорил он ей, — радость моя, ты подаешь мне отраду, ты услаждаешь мне уединение, при тебе так отрадно в лесу, твое дыхание так освежительно». Кто-то подслушал эти слова и подумал: верно Авра, которую Кефал так часто и так нежно призывает, какая-нибудь любимая им нимфа. И поспешил подслушник к Прокриде и все рассказал ей. Прокрида поверила — так легковерна любовь! Как убитая, без чувств упала она на землю и, когда поднялась, горько стала жаловаться на неверного супруга и сетовать о своем горе: тени боится Прокрида, боится соперницы, которой нет. Но временами овладевают Прокридой другие мысли; она начинает сомневаться в справедливости слышанного и не теряет надежды убедиться, что оклеветан Кефал. Не доверяя предателю-подслушнику, она решилась собственными глазами убедиться, справедливы ли слова его, прежде чем милого обвинить в измене.

На другой день, лишь только пробудилась румяная заря, Кефал вышел в лес на охоту. Опять стал призывать он Авру, как вдруг услышал чей-то глубокий вздох. «Приди ко мне, радость моя!» — продолжает Кефал, и вот тихий шелест послышался в кустах. Кефалу показалось, что в кустарнике скрывается дичь, и метнул он в ту сторону свое не дающее промаха копье. «Горе мне!» — воскликнула Прокрида. Это была она! Копье попало ей прямо в грудь. Слышит Кефал голос своей верной супруги, без памяти бросается к ней и видит: Прокрида, полуживая, истекая кровью, вынимает из раны копье — свой собственный дар милому мужу. Бережно поднимает Кефал с земли супругу, берет ее на руки, перевязывает рану, останавливает кровь и молит милую не умирать, не покидать его, преступного. Обессилев и чувствуя близкую смерть, Прокрида с трудом промолвила еще несколько слов. «Нашей любовью, Кефал, богами света и смерти заклинаю тебя: не вводи ты Авру в нашу брачную горницу». Тут только Кефал увидел несчастную ошибку. Успокоил он супругу, да уж поздно. Вместе с кровью оставляют ее последние силы. Пока жива еще Прокрида, смотрит она — не насмотрится на мужа, будто хочет в уста его вдохнуть свою душу; но скоро вечная тьма покрыла ей очи.

Дедал

(Овидий. Метаморфозы. VIII, 183–235)

Потомок Эрехтея Дедал, величайший художник древности, прославился своими чудными произведениями. Далеко разнеслась молва о множестве сооруженных им прекрасных храмов и других построек, о его статуях, которые были так живы, что говорили о них, будто движутся они и видят. Статуи прежних художников имели вид мумий: ноги придвинуты одна к другой, руки плотно прилегают к торсу, глаза закрыты. Дедал открыл своим статуям очи, дал им движение и развязал руки. Этот же художник изобрел множество полезных для своего искусства орудий, каковы: топор, бурав, ватерпас. У Дедала был племянник и ученик Тал, своей изобретательностью и гениальностью обещавший превзойти дядю; еще мальчиком без помощи учителя изобрел он пилу, на мысль о которой навела его рыбья кость; затем изобрел он циркуль, долото, гончарный круг и многое другое. Всем этим возбудил он в дяде к себе ненависть и зависть, и Дедал убил своего ученика, сбросив его с афинского утеса акрополя. Дело огласилось, и чтобы избежать казни, Дедал должен был бежать с родины. Он убежал на остров Крит, к царю города Клосса Миносу, который принял его с распростертыми объятиями и поручил ему множество художественных работ. Между прочим, Дедал построил огромное здание, со множеством извилистых и запутанных ходов, в котором держали страшного Минотавра.

Хотя Минос дружески обращался с художником, но скоро заметил Дедал, что царь смотрит на него как на своего пленника и, желая из его искусства извлечь возможно больше для себя пользы, вовсе не хочет когда-либо отпустить его на родину. Как скоро увидел Дедал, что следят за ним и стерегут ею, горькая доля изгнанника стала ему еще тягостнее, любовь к родине пробудилась в нем с двойной силой; он решился убежать каким бы то ни было способом.

«Пусть закрыты для меня водные и сухие пути, — думал Дедал, — передо мной небо, в моих руках воздушный путь. Всем может завладеть Минос, только не небом». Так подумал Дедал и стал размышлять о неизвестном дотоле предмете. Искусно стал он прилаживать перо к перу, начиная с самых маленьких; в середине связал их нитками, а внизу слепил воском и составленным таким образом крыльям дал небольшой изгиб.

В то время когда Дедал был занят своим делом, сын его Икар стоял возле него и всячески мешал работе. То, смеясь, бегал он за летавшими но воздуху перышками, то мял желтый воск, которым художник прилеплял перья одно к другому. Изготовив крылья, Дедал надел их на себя и, взмахнув ими, поднялся на воздух. Пару небольших крыльев сработал он и своему сыну Икару и, вручая их, дал ему такое наставление: «Держись середины, сын мой; если опустишься очень низко, волны омочат твои крылья, а поднимешься слишком высоко, солнце опалит их. Между солнцем и морем избери средний путь, следуй за мной». И вот прикрепил он крылья к плечам сына и научил его подниматься над землею.

Давая эти наставления Икару, старец не мог удержаться от слез; руки его дрожали. Растроганный, обнял он в последний раз сына, поцеловал его и полетел, а сын за ним. Словно птица, в первый раз вылетевшая из гнезда вместе с детенышем, боязливо оглядывается Дедал на своего спутника; ободряет его, указывает, как нужно владеть крыльями. Скоро поднялись они высоко над морем, и все сначала шло благополучно. Немало народу дивилось этим воздушным пловцам. Рыбарь, закинув свою гибкую удочку, пастух, опираясь на посох свой, земледелец — на рукоятку плуга, глядели на них и думали, не боги ли это плывут по эфиру. Уже за ними лежало широкое море, слева оставались острова: Самос, Патнос и Делос, справа — Лебинт и Калимна. Ободренный удачей, Икар стал лететь смелее; оставил своего руководителя и высоко поднялся к небу, чтобы омыть грудь свою в чистом эфире. Но вблизи солнца растопился воск, слеплявший крылья, и они распались. Несчастный отрок в отчаянии простирает к отцу руки, но воздух уже не держит его, и падает Икар в глубокое море. В испуге едва успел он прокричать имя отца, как жадные волны уже поглотили его. Отец, испуганный его отчаянным криком, напрасно озирается вокруг, напрасно ждет сына — лег у него сына. «Икар, Икар, — кричит он, — где ты, где искать мне тебя?» Но вот увидел он перья, носимые волнами, и все стало для него ясно. В отчаянии Дедал опускается на ближайший остров и там, проклиная свое искусство, бродит он, пока волны не прибили к берегу Икарова трупа. Похоронил он здесь отрока, и с тех пор остров стал называться Икарией, а море, поглотившее его, — Икарийским.

Из Икарии Дедал направил путь свой к острову Сицилии. Там радушно принят он был царем Кокалом, и много художественных работ исполнил он для этого царя и для его дочерей.

Минос узнал, где поселился художник, и с большим военным флотом прибыл в Сицилию, чтобы вытребовать беглеца. Но дочери Кокала, любившие Дедала за его искусство, коварно умертвили Миноса: они приготовили ему теплую ванну и, в то время как он сидел в ней, разогрели воду так, что Минос из нее уже не вышел. Дедал умер в Сицилии или, если верить афинянам, — на родине, в Афинах, где славный род Дедалидов считает его своим родоначальником.[35]

Эак

(Овидий. Метаморфозы. VII, 520–655)

Зевс, приняв вид орла, похитил дочь бога реки Асопа Эгину. На острове Энонии Эгина родила Зевсу сына Эака, который, достигнув зрелого возраста, стал властвовать над этим островом, названным, по имени его матери, Эгиной.

Эак был добродетельнейший муж в целой Греции и за свою правдивость, благочестие, набожность и кротость был любимцем, другом богов. Так правдив был Эак, что даже боги избирали его судьей в своих спорах и, но смерти, вместе с Миносом и Радамантом, посадили его судьей в царстве теней.

Однажды вся Греция страдала от страшной засухи. Дельфийский оракул предсказал, что до тех пор бедствие не прекратится, пока не помолится богам любимец их благочестивый Эак. Изо всей Греции собрались в Эгину послы, и по их просьбе Эак принес на Панэллинской горе жертву Зевсу, защитнику всех эллинов, и по воле Зевса пролился на землю обильный дождь.

Эака любили все боги, кроме одной лишь Геры: не могла она забыть, что Эак — сын Зевса. Самый остров, носивший имя ее соперницы, был ей ненавистен, и решилась она поразить этот остров великим бедствием — страшною язвой. Густой туман поднялся над Эгиной, и только через четыре месяца теплый, но зловредный ветер рассеял туман. Тысячи ядовитых змей появились тогда в источниках, реках и на суше и все отравляли своим прикосновением. Первыми жертвами язвы были: домашний скот, птицы и дичь. Внезапно падал бык за плугом, обессилев, валился ретивый конь у своих яслей, вяло бродил олень, робко поникли головою вепрь и медведь; трупы их заражали воздух, оскверняли леса, поля и дороги. Но вот гибнуть стали и люди. Первыми признаками болезни были: внутренний жар и горячее дыхание. У больного твердел язык, сохли губы и нёбо, разгоряченное тело не могло выносить ни одежды, ни постели. Чтобы освежиться, больные бросались на голую землю рвались к колодцам, источникам и рекам, желая утолить свою жгучую жажду, но все напрасно! Многие, припав к воде или погрузясь в нее, так и не вставал и; но вслед за ними другие с жадностью бросались к той же воде и гибли. Дома опустели. Едва живые, бродили по улицам их обитатели или валялись на земле. Сначала трупы были предаваемы земле или сжигаемы, но скоро для могил не находилось места, для костра — дров. Помощи, спасения ждать было неоткуда, исчезла всякая надежда, всякое мужество.

С отчаянием в сердце смотрит царь на бедствие граждан: куда ни взглянет он, всюду гибнет народ, всюду во множестве распростерты по земле трупы. Как опавшие яблоки под яблоней, как желуди под истерзанным бурею дубом, кучами лежат на земле умирающие и уже испустившие последнее дыхание. У кого есть еще силы, те идут в храм Зевса, приносят ему жертву, молят его о спасении, но во время молитвы вдруг падают они, и тьма покрывает их очи. Сам Эак пожелал принести пред алтарем Зевса жертву за себя, за троих сыновей своих и за народ. Вдруг с ревом упал на землю жертвенный бык. Жертвоприношение не удалось; посмотреть во внутренности животного, узнать по ним волю богов — нет возможности. Спасения нигде нет. Перемер весь эгинский народ, остался лишь Эак да сыновья его.

Безутешный, поднял тогда Эак руки к небу и воскликнул: «О, Зевс! Если правда, что я твой сын, то возврати мне народ мой или дай и мне последовать за ним в область Аида». Не успел он окончить, как заблистала молния, раздались страшные раскаты грома. Обрадовался Эак и воскликнул: «Зевс, отец мой! Пусть этот гром и эта молния будут для меня знамением грядущего счастья!» Тут взглянул Эак на стоявший неподалеку дуб, выросший из желудя додонского священного дуба, и увидел целый рой муравьев, усердно работавших над своим хозяйством. Дивился Эак их многочисленности и воскликнул: «Столько граждан дай мне, отец мой, чтобы я мог заселить ими опустелый город!» Задрожал тогда высокий дуб, зашумел ветвями; ветра не было в то время никакого. Содрогнулся Эак, пал на землю, облобызал он ее, облобызал и священный дуб Зевса. Мало надеялся он на то, что Зевс исполнит его желание, но все же надеялся, и желание свое затаил в сердце.

Настала ночь, и сон объял его усталые члены. Во сне виделся ему тот же ветвистый дуб, а на ветвях те же хлопотливые муравьи. Вдруг затрясся дуб, и муравьи попадали на землю. Вот как будто становятся они все больше и больше, выпрямляются, теряют худобу и черноту свою и принимают человеческий образ. Увидев это, пробудился Эак, и проклял он свое видение и посетовал на богов, что не помогут они ему. Но вот слышит он в доме своем сильный шум: ему послышались человеческие голоса, от которых уже отвык он. «Не сон ли и это?» — думает Эак, но подходит к нему сын его Теламон и говорит: «Погляди, отец мой, ты увидишь то, о чем никогда не думал, на что никогда не надеялся». Царь идет за ним и видит тех же мужей, что являлись ему в видении: мужи подходят к Эаку и приветствуют его как своего царя.

Эак возблагодарил Зевса за милость; новому же народу отдал опустелый город и лишенные владельцев поля. Народ свой он назвал мирмидонами[36] — и справедливо. Люди эти остались верны прежней своей природе: по-прежнему они деятельны, настойчивы в труде, малым довольны и бережливы.

Род Эакидов отличался необыкновенной, вошедшей в пословицу силой. У Эака было три сына: от Эндеиды — Пелей и Теламон, от нереиды Псаматы — Фок. Пелей и Теламон убили Фока за то, что он одержал над ними верх в военных состязаниях, и должны были бежать от разгневанного отца. Пелей удалился в Фессалию и основал там свое владычество во Фтии, где родился у него сын Ахилл; Теламон поселился на острове Саламин, где избран был царем. Сын Теламона Аякс был — после Ахилла — всех храбрее и сильнее в войске ратовавших под Троей греков.

Тантал и Пелопс

Тантал, сын Зевса и Плуто, царствовал в городе Сипил, на горе того же имени в Лидии. Больше чем кого-нибудь из людей его любили и жаловали боги. Гора Сипил в изобилии давала ему золото; обширны были его роскошные нивы, виноградники и плодовые сады; многочисленные стада быков и овец паслись на его пажитях. Боги почитали Тантала за равного себе и не раз приглашали к себе на Олимп, где он принимал участие в их пирах и совещаниях. Боги посещали его и в Сипиле и пировали с ним в его блестящем златоукрашенном дворце. Но, слабый смертный, Тантал не мог выдержать такого редкого счастья; он уже забыл о разнице между собой и богами, загордился, и преступление ввело его в пагубу.

Тайны небожителей, вверенные ему Зевсом, Тантал выдавал людям; за столом бессмертных похитил он нектар и амброзию и угощал ими своих смертных гостей. Однажды Зевс позволил Танталу обратиться к нему с какой-нибудь просьбой; надменно и хвастливо ответил Тантал: «Ни в чем я не нуждаюсь, участь моя подобна участи богов, не хочу я твоей милости».

Танталу отдан был Пандареем на сохранение золотой пес. Пес этот когда-то охранял малютку Зевса на острове Крите и впоследствии приставлен Зевсом стеречь критский храм, но был украден Пандареем. Когда Гермес, посланный Зевсом, прибыл в Сипил, чтобы вытребовать собаку, Тантал уверял, что у него нет ее и, в подтверждение своих слов, произнес ложную клятву. Еще в другом важном преступлении был он виновен. Раз, когда пришли к нему в Сипил боги на пир, он убил сына своего, еще мальчика, Пелопса, рассек его на части, сварил и сжарил его и предложил в пищу богам; он хотел испытать, заметят ли обман бессмертные, во всеведении которых он сомневался. Но боги возгнушались страшным яством и не дотронулись до него. Одна Деметра, в горе о похищенной дочери Персефоне, ничего не подозревая, съела плечо мальчика Боги положили куски убитого в котел и поручили Гермесу какими-нибудь волшебными средствами возвратить ему жизнь. Когда вынули они мальчика из котла, у него недостало плеча. На место его боги приделали плечо из слоновой кости: вот отчего все потомки Пелопса отличаются ослепительно белым пятном на одном плече. Всеми этими преступлениями Тантал истощил терпение Зевса. Он изгнал его в подземное царство и казнил его страшной казнью:

В озере светлом стоял он по горло в воде и, томимым Жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался. Т олько что голову к ней он склонял, уповая напиться, С шумом она убегала, внизу ж под ногами являлось Черное дно, и его осушал во мгновение Демон. Много росло плодоносных дерев над его головою, Яблонь и груш, и гранат, золотыми плодами обильных, Также и сладких смоковниц и маслин, роскошно цветущих, Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку Разом все ветви дерев к облакам подымалися темным.[37]

Но этого мучения Зевсу показалось мало; он принадвинул над ним огромный утес, постоянно грозивший ему падением; несчастный мучился еще вечным страхом.

Пелопс наследовал власть отца своего в Сипиле, но был изгнан троянским царем Илом и с богатыми своими сокровищами прибыл на полуостров, который стал называться Пелопоннесом (т. е. Пелопсовым островом). Там искал он руки Гипподамии, дочери царя города Писы Эномая. Но это искание сопряжено было с большой опасностью. Гипподамия была единственная дочь царя. Так как хранилось предвещание одного оракула, что Эномай погибнет от руки зятя, то он не хотел выдавать дочери замуж. Чтобы отдалить многочисленных искателей руки дочери, являвшихся из ближних и далеких стран, он объявил, что за того отдаст ее, кто победит его в ристании на колеснице; кого же он победит, тому — смерть. Эномай же был самый лучший возница во всей Греции, и кони его были быстрее северного ветра. И все-таки женихи приходили за женихами, привлекаемые красотой царской дочери и богатым царством, ее приданым. Но сватовство это всем приносило погибель. Ристалище, на котором они состязались с царем ради прекрасной награды, простиралось от Писы до алтаря Посейдонова на Коринфском перешейке. Эномай давал каждому жениху опередить себя на все то время, пока он приносил в жертву Зевсу барана. По окончании жертвы он всходил на колесницу, которой правил возница его Миртил, и, замахнувшись копьем, гнал за своим противником. Догнав его, Эномай бросал ему копье в спину. Так погибли многие; их головы Эномай прибивал к вратам своего дома, на острастку искателям руки Гипподамии.

Юный Пелопс с мужеством в сердце и со светлыми надеждами прибыл в Пису; но как увидел головы своих злосчастных предшественников, страх проник в его душу, поколебалась его вера в собственное счастье, в свою счастливую судьбу. А потому стал искать он союзника для борьбы с таким опасным противником; он подкупил его возницу Миртила, Гермесова сына, и взял с него обещание не приставлять к колесам чек. Оба состязавшиеся понеслись на своих гремящих колесницах — Пелопс впереди, сзади него, еще быстрее, жестокосердный Эномай с поднятым на юношу копьем. Он уже приближался к нему, как вдруг выскакивают колеса из его колесницы, и мертвый падает он на землю. Пелопс цел; он победил, он обладатель прекрасной Гипподамии и царь Писы. Выступает Миртил и требует обещанной за измену награды. Пелопс обещал ему половину царства, а теперь, обладая им, и не думает делиться. Он повел Миртила па морской берег и коварно сбросил его в море, которое и зовется с тех пор Миртойским. Умирая, Миртил проклял Пелопса со всем родом его; и хоть Пелопс, чтоб умилостивить дух Миртила, воздвиг ему великолепный надгробный памятник, и чтоб утишить гнев Гермеса, воздвигнул этому божеству храм, все-таки проклятие убитого исполнилось, и род Пелопидов своими злодействами и бедствиями приобрел себе печальную известность.

У Пиндара (I Олимпийская ода) мы встречаем другой рассказ про Пелопса. Поэт, сообразно со своими чистыми понятиями о богах и со своим уважением к великому герою Пелопсу, изменяет и как бы исправляет общеизвестный миф о нем. Не может поэт допустить, чтобы боги пожирали человеческое мясо и чтобы любимец богов Пелопс осквернил себя коварством и убийством.

Когда парка Клофо омыла новорожденного Пелопса в чистом, ничем еще не оскверненном котле, плечи младенца заблистали белизною, будто слоновая кость. Красавца Пелопса полюбил Посейдон, могучий сотрясатель земли. И вот однажды, когда Тантал, отец младенца, столь часто деливший трапезу с богами, пригласил их к себе на пир, Посейдон увел младенца в златой колеснице и сокрыл в высоком чертоге Зевса, куда впоследствии был перенесен и Ганимед. Исчез Пелопс, и гонцы, посланные его матерью на розыски, возвратились ни с чем. И прошла тогда молва между соседями Тантала, будто боги, пировавшие у него, изрезали младенца на куски, разварили их в кипящей воде и пожрали — все, до единого. Но да будут далеки от нас столь хульные речи о богах! Бессмертные любили Тантала, но сам он не сумел удержать за собой своего счастья: надменность вовлекла его в великую беду. Зевс повесил над головой своего сына Тантала тяжеловесный камень, каждый миг угрожавший ему падением и отнявший у него все радости жизни. На такую горькую жизнь обречен он был безвозвратно — за то, что похитил у богов нектар и амброзию и предложил их в снедь своим собеседникам на земле. За это отвергли бессмертные его сына и поселили его снова на земле, среди недолговечного рода людского. В годы первой молодости, когда темный пушок только еще начинал оттенять ланиты Пелопса, он задумал искать руки дивной Гипподамии Элидской. Темной ночью пошел он к седому морю и воззвал к Посейдону, мощному сотрясателю земли. И Посейдон предстал перед ним. «Если ты любил меня когда, владыка Посейдон, — взмолился Пелопс, — если дорога тебе моя любовь, отстрани ты от меня медноострое копье Эномая, на быстролетных конях унеси меня в Элиду и даруй мне победу. Эномай предал смерти уже тридцать искателей руки царевны, та же участь грозит и поныне всякому искателю. Но опасности привлекают сильного духом. Никому из нас, земнородных, не избежать смерти: что ж за охота влачить дни в ленивом бездействии, дожить до старости, не стяжав себе славы громкими подвигами? Нет, не уклонюсь я от боя, мне предстоящего; ты же, владыка, пошли мне увенчать мое дело счастливым успехом!» Так молил Посейдона Пелопс, и мольба его не осталась втуне. Бог даровал ему золотую колесницу и крылатых, не ведавших устали коней; одержал Пелопс победу и овладел рукой царевны. После смерти он был погребен в Олимпии, в месте, где протекает Алфей; здесь он чествуется богатыми жертвами, ибо считается покровителем олимпийских состязаний. Став богатейшим и могущественнейшим царем на всем острове, Пелопс соединил под одной властью Олимпию и Пису и с пышным великолепием возобновил Олимпийские игры.

Зет и Амфион

Во время несовершеннолетия Лабдака Фивами правил Никтей. Пыла у пего красавица дочь Антиопа, и красавицу эту полюбил Зевс. Преследуемая гневом отца, Антиопа бежала в Сикион к царю Эпопею и вступила с ним в брак. Никтей не раз требовал возвращения дочери, но, получая постоянные отказы, собрал большое войско и пошел войной на Сикион. Счастье не благоприятствовало Никтею в этой войне: он был разбит и, тяжело раненный, привезен назад в Фивы. Умирая, передал он опеку над Лабдаком брату своему Лику и завещал ему отомстить Эпопею и Антиопе. Лик исполнил завещание брата: победил и умертвил Эпопея, Антиопу же взял с собой в Фивы, где и жила она с тех пор, томясь в горе и перенося жестокие обиды от дяди и жены его Дирке. Тайно родила в Фивах Антиопа двух близнецов — Зета и Амфиона, сыновей Зевса. Страшась своих мучителей, снесла она младенцев в горы и оставила там в надежде, что Зевс не покинет своих детей. Младенцы были найдены и вскормлены каким-то пастухом. Когда они подросли, между ними не было никакого сходства. Зет был силач, грубый пастух и охотник; воинские доспехи, стук оружия и охотничьи крики были ему потехой. Амфион же был кроток и тих, и забавой ему было пение и игра на лире. Была у него лира, подаренная ему Аполлоном; отрок играл на ней так искусно, что двигались при его игре деревья и скалы.

Отроки стали уже юношами, но все еще жили вместе с пастухом, считая его своим отцом и не подозревая ничего о своем истинном происхождении. Мать их все еще томилась в цепях, мучимая лютой Дирке и ее мужем, терпя каждодневно обиды. Только однажды действием тайной божественной силы сами собой спадают оковы с тела узницы Антиопы; свободная от уз, бежит она в горы, в то место, где жили ее сыновья. Но едва подошла она к их жилищу — лицом к лицу столкнулась с мучительницей своей Дирке, которая забрела сюда случайно: вместе с другими женами она справляла в горах шумный праздник Диониса.

Увидав освободившуюся Антиопу, Дирке пришла в великую ярость. Коварством и клеветой убедила она юношей привязать Антиопу к спине дикого быка и предать смерти. Но, к счастью, вовремя подоспел к юношам старик пастух: он узнал Антиопу, и известно ему было, что Зет и Амфион — сыновья ее. Вовремя открыл пастух своим питомцам, что Антиопа — их мать, и не допустил совершиться ужасному делу, не дал сыновьям убить своей матери. Исполнясь гнева, юноши схватили лживую Дирке, мучительницу их матери, и, привязав к дикому быку, обрекли ее тем мукам, которые готовила она Антиопе. Размыкана была Дирке диким зверем, носившимся с ней по скалам и колючему терновнику. Растерзанный труп ее братья сбросили в поток, протекающий вблизи Фив, и с тех пор поток тот стал именоваться Дирке.

После всего этого Амфион и Зет вместе с матерью отправились в Фивы, убили Лика и овладели его царством. В городе Кадме была сильная крепость — ее выстроил некогда Кадм, самый же город не был обнесен стеной и оставался беззащитен. Зет и Амфион принялись выводить вокруг города крепкую стену. Силач Зет, напрягая всю свою мощь, таскал тяжеловесные камни и складывал их в глыбы; стоила ему эта работа великих трудов и усилий. Амфион же спокойно, не трогаясь с места, звуками струн своей лиры заставлял каменные глыбы двигаться и слагаться в плотную стену. Долго братья правили городом сообща, жили счастливо и дружно между собою; но впоследствии обоим им пришлось испытать великое горе. Супругой Амфиона была Танталова дочь Ниобея, супругой Зета — Аэдона, дочь Пандарея Эфесского.

Ниобея

(Овидий. Метаморфозы. VI, 148–312)

Ниобею, супругу фивского царя Амфиона, боги любили не меньше, чем отца ее Тантала; но, надменная, подобно отцу, дерзнула она равнять себя с богами и тем разрушила все свое счастье. Гордилась Ниобея родом своим и родом мужа, своим могуществом, искусством Амфиона, который звуками лиры своей приводил в восторг даже камни. Но всего больше гордилась Ниобея детьми. Было у нее семь сыновей и столько же дочерей[38], и была бы она счастливейшею матерью на свете, если бы не думала так о себе.

Был праздник бога-карателя Аполлона и матери его Латоны. Объятая неземным восторгом, прорицательница Манто[39] призывала дев и жен фиванских почтить молитвою и жертвой богиню с ее детьми. «Собирайтесь, исмениды, — взывала она к ним, — украсьте лавром ваши волосы и воскурите фимиам Латоне и божественным ее детям. Так повелевает Латона моими устами». Все фиванки повинуются, украшают волосы свои лавровыми венками, с благоговейною молитвой возжигают фимиам на священном огне. И вот приближается к ним царица Ниобея, окруженная толпою прислужниц, в златотканной, блистающей одежде, прекрасная, насколько можно быть прекрасной в гневе. Окинула она взором собравшихся фиванок и так сказала: «Безумные, вы почитаете богов, которых никогда не видали; а тех, что среди вас, оставляете без жертв и курений. Вы приносите Латоне жертву, а мне, божественной, не поклоняетесь. Тантал, отец мой, сиживал за трапезой богов; мать моя — одна из плеяд; дед мой, великий Атлант, держит на плечах своих небо. Зевс также мне дед, да и к тому же свекор. Мне повинуются народы Фригии, мне принадлежат Кадмова крепость и Фивские стены, воздвигнутые звуками Амфионовой лиры. Куда ни обращу я взоры, всюду вижу несметные богатства. К тому же лицом я богине подобна, семь сыновей у меня, семь дочерей, да почти столько же снох и зятьев. Не могу ли и я гордиться? Неужели осмелитесь вы предпочесть мне дочь титана Латону[40], отверженную когда-то землею, морем и небом и блуждавшую по земле до тех пор, пока не сжалился над ней Делос и не оказал ей гостеприимство. На острове этом Латона родила своих близнецов Аполлона и Артемиду. Только и есть двое детей у богини: почти бездетна она в сравнении со мною. Я блаженна — кто может отрицать это? Я буду вечно блаженна — кто может усомниться в этом? Прочь же от алтарей, уходите скорее, сбросьте с себя лавровые венки!» Объятые ужасом, фиванки повинуются царице, оставляют недовершенную жертву, но оставляют ее с тихой молитвой — этого не может им запретить царица.

Вознегодовала Латона, и к детям своим, бывшим с нею на Кинфской горе[41], обратилась с такими словами: «Дети мои, меня оскорбила смертная. Вашу мать, не уступающую, кроме Юноны, ни одной богине, не хотят считать богиней; если не поможете вы мне, меня лишат алтарей, на которых искони приносились мне жертвы. Но этого мало: гордая дочь Тантала дерзнула вас, мою гордость, унизить пред своими детьми и, надменная, назвала меня — о, да падет на нее то название! — бездетной!» Так говорила богиня и к словам этим хотела присоединить мольбы о мести, но… «Довольно! — воскликнул ей Феб, — довольно, мать моя, уже давно пора покарать преступную!» То же сказала Диана-богиня. Быстро понеслись брат и сестра над землей, и, одетые облаком, достигли они Кадмейского кремля, мысля стрелами своими отмстить за оскорбленную мать.

Перед фивскими городскими воротами была широкая гладкая поляна, куда молодежь собиралась на состязания в верховой езде и ристании на колеснице. Там забавлялись играми и сыновья Ниобеи. Старший из них Исмен на ретивом коне бодро кружил по гладкой поляне, как вдруг воскликнул: «Горе мне!» — и выпустил из рук повода. Пронзенный стрелой прямо в грудь, упал он с коня на землю. Второй сын Ниобеи, Сипил, заслышал, пак в воздухе запела стрела; желая избегнуть опасности, ослабил он повода и погнал коня своего: так корабельщик, завидя тучу — предвестницу бури, распускает все паруса, чтобы спастись от грозы неминучей. Но не спасся Сипил: роковая стрела поразила бегущего, пронзила насквозь ему шею. Наклонившись вперед, падает он и орошает землю своей горячей кровью. В это время Файдим и Тантал — наследник имени деда — пробуют юные силы свои в единоборстве; грудью примкнули они друг к другу, и вот — разом пронзила обоих одна и та же стрела. В одно и то же мгновение оба застонали они, вместе упали, обезображенные, на землю и в один и тот же миг испустили дыхание. Видит это Алфенор. Ударяя себя в грудь, прибегает он к братьям, обнимает холодные их трупы, но падает и он. Губительной стрелой своей Аполлон угодил ему прямо и грудь. Вынимая стрелу, Алфенор задел ее ушками легкие; потоком хлынула из раны его кровь; а с ней отлетела и жизнь. Дамасихтона юного дважды поразил бог сребролукий. Раненный в подколенок, отрок силится извлечь рукой губительную стрелу, но другая стрела пронзила ему горло. В ужасе поднял тогда к небу руки Илионей, самый младший из братьев: «О, пощадите меня, на Олимпе живущие боги!» Так он воскликнул: бедный, не знал он, кого надлежало умолять. Тронут был Аполлон сребролукий мольбой отрока, но уже поздно: но вернуть ему стрелы роковой. Пал юный Илионей, но пал от самой легкой раны: стрела едва лишь коснулась его сердца.

Быстро разнеслась по городу страшная весть; проникла она и в царский чертог. Не мог пережить горя своего Амфион и наложил на себя руки. Видит Ниобея народную скорбь, слышит рыдания домашних: нельзя ей не верить страшной молве. Дивится только она, как могли, как дерзнули боги нанести ей такой удар, неужели имеют они на это право? О, как не похожа теперь Ниобея на ту гордую Ниобею-царицу, что так величаво шествовала по улицам Фив, что отгоняла народ от алтарей Латоны! Тогда позавидовали бы ей даже друзья, теперь — пожалел бы о ней и недруг. Полная скорби и гнева, спешит она с дочерьми и со всем народом в поле, бросается на холодные трупы сыновей своих милых, обнимает, целует их, целует в последний раз. «Насыться, насыться, Латона, моей скорбью! — восклицает несчастная мать, подняв к небу бледные руки. — Горем моим успокой жестокое сердце. Гибель семерых детей низводит меня в могилу. Ликуй, торжествуй, злобная победительница. По отчего ж победительница? При всем своем несчастьи я имею больше, чем ты, счастливая!»

Только что вымолвила это Ниобея, как взвыла тетива невидимого лука; трепет объял всех, кроме одной Ниобеи: горе придало ей мужества.

Пред погребальными носилками братьев, и черных одеждах, с распущенными волосами стоят дочери Ниобеи. Одна из них вынимает стрелу из раны брата, но вдруг падает она и тьма покрывает ей очи. Одна из сестер ее спешит утешить бедную мать, но вдруг умолкает: подкашиваются ноги у ней от невидимой раны. Третья хочет бежать, но падает. Гибнут за ней и другие. Осталась наконец одна, младшая из всех дочерей, и ищет спасения в объятиях матери. Мать прикрывает ее одеждой, хочет защитить ее собою. «Оставь хоть одну мне, — умоляет Ниобея богиню, — хоть самую меньшую из стольких дочерей, хоть одну оставь мне, Латона!» Но тьмою покрылись уже очи и той, за которую молилась царица. Осиротелая, сидит она среди трупов детей и супруга и цепенеет от печали. Ветерок не пошевельнет волос ее, в лице — ни кровинки; глаза без движения. Окаменела Ниобея, холодная смерть объяла ее, но из глаз льются слезы, как будто скорбь жива еще в ее груди. И схвачен был камень вихрем и перенесен на родину Ниобеи. Так, на вершине Сипила, стоит ее мраморный образ, и точат тот мрамор обильные слезы.

Аэдона

(Гомер. Одиссея. XIX, 518–523)

Аэдона, дочь Пандарея Эфесского, была замужем за Зетом, братом Амфиона. Подобно невестке своей Ниобее, и Аэдона осуждена была вечно оплакивать вину свою. Ниобея прогневила богов своей надменностью, невестка же ее — завистью. Шесть сыновей и шесть дочерей было у Ниобеи, у нее же — всего один сын Итил. Невыносимо было Аэдоне видеть счастье невестки, и вот решилась завистница убить старшего сына ее.

Темной ночью со смертоносным орудием в руке прокрадывается она в горницу, где вместе с Итилом спал сын Ниобеи, и совершает страшное дело. Только утром узнала Аэдона, что убила своего ребенка, бесконечна была скорбь несчастной матери. Зевс сжалился над ней и превратил ее к соловья, и вот с тех пор:

Плачет Аэдона, Пандарова дочь, бледноликая плачет; Звонкую, звонкую песню она заунывно с началом весенних Дней благовонных поет, одиноко таясь под густыми Сенями рощи, и жалобно льется рыдающий голос; Плача, Итилоса милого, сына Зетосова, медью Острой нечаянно ею сраженного, мать поминает.

Диоскуры и Афаретиды

Диоскуры[42] Кастор и Полидевк родились от Зевса и Леды. Назывались они также Тиндаридами — по Тиндарею, спартанскому царю, которого люди почитали отцом их. То были герои-юноши. Никто лучше Кастора не умел смирять коней и искуснее править ими. Полидевк отличался в рукопашных боях. Они принимали участие во всех предприятиях современных им героев: и в походе аргонавтов, и в калидонской охоте. И сами по себе они совершили не один смелый поход со своими двоюродными братьями, сыновьями Афарея, царя Мессенского, Линкеем и Идасом. Линкей[43] был одарен таким острым зрением, что мог видеть все, что творится в недрах земли. Брат же его Идас отличался силой и мужеством; раз он отважился даже на борьбу с самим Аполлоном. Сватался Идас одновременно со светлокудрым богом за красавицу Марпессу и похитил ее на крылатой колеснице, подаренной ему Посейдоном. Аполлон погнался за ним, намереваясь отнять у него похищенную деву; Идас не оробел и вступил в бой с мощным богом. Зевс разнял бойцов и предоставил Марпессе отдать свою руку тому, кого из них сама она выберет. Дева выбрала Идаса: опасалась она, что бог покинет ее, когда с летами увянет ее краса.

С этими-то двумя братьями Диоскуры были связаны дружбой: много трудных подвигов совершали они вместе с ними, много опасных походов. Однажды вторглись они в Аркадию, овладели стадом быков и угнали их за собой; дележ добычи предоставлен был сильному Идасу. Разрезал Идас быка на четыре равные доли и предложил такой дележ: пусть половина стада достанется тому, кто прежде других съест свою долю, а другая — тому, кто управится со своей долей вслед за первым. Прежде всех других съел свою долю Идас, после чего он помог и брату своему доесть его часть. По условию они с братом и забрали все стадо и погнали его в Мессению. Разгневанные Диоскуры, не получившие части в добыче, вторглись в Мессению, похитили все стадо и, кроме того, угнали много скота, бывшего бесспорной собственностью Афаретидов. Увели они с собой и невест Афаретидов: Фебу и Гилайеру, дочерей дяди своего Левкиппа.

Сокрыв стадо в надежное, безопасное месте, Диоскуры сели в засаду, намереваясь врасплох напасть на братьев, если они вздумают их преследовать. Но Линкей взобрался на вершину Тайгета, самой высокой горы в Пелопоннесе, откуда был виден весь полуостров, и стал высматривать похитителей. С этой горы увидал он своих противников, притаившихся в дупле старого дерева, и указал их ярому Идасу. Быстро побежали Афаретиды к дереву; Идас ударил в него копьем и поразил Кастора. Выскочил тогда Полидевк из засады и вступил с противниками в бой: обратились они в бегство и бежали до могилы своего отца. Здесь взяли они каменное изваяние Гадеса и бросили им в грудь Полидевка. Только не удалось им тем камнем убить Полидевка: бесстрашно наступает он на них и пронзает копьем грудь Линкея; умирая, падает Линкей наземь, а Полидевк вступает в упорный бой с Идасом. Но Зевс положил конец этому бою, молнией поразив Идаса: небесный огонь пожрал и его, и труп его брата.

Поспешил тогда Полидевк к брату Кастору, боровшемуся еще со смертью, и, вздыхая и проливая горючие слезы, воскликнул: «О Кронион, отец мой, чем уврачуешь ты мое горе! Пошли смерть и мне, миродержец! Дай и мне умереть вместе с братом! Что в жизни тому, кто лишился близких сердцу!» И Зевс предстал перед ним и молвил: «Ты — сын мой, брат же твой был рожден от смертного. Даю тебе волю — избирай себе долю по желанию: хочешь ли, избежав смерти и никогда не ведая ненавистной старости, обитать на Олимпе с Афиной и Ареем, — или во всем делить судьбу брата, вместе с ним, живя попеременно — то в подземном царстве теней, то в златых небесных чертогах». Так говорил Зевс, и Полидевк, не колеблясь, пожелал иметь долю, общую с братом. Тогда Зевс отверз очи опоясанному медью Кастору и возвратил ему голос. С тех пор оба брата-героя живут вместе: один день витают они в чертогах блаженных богов, на Олимпе; другой же проводят в подземных обителях теней. Смертные воздают им почести как божественным героям, ибо они — защита и оплот людей во всех опасностях жизни, под родимою кровлей и на чужбине, на всех путях — по суше и по водам морским.

Орфей и Эвридика

(Овидий. Метаморфозы. X, 1-105; XI, 1-66)

Орфей, знаменитейший певец мифической древности, родом из Фракии, был сын бога реки Эагра и музы Каллиопы. Женой его была прелестная Эвридика, нимфа Пенейской долины.

Только что совершилась свадьба Орфея с нежно любимой Эвридикой, как смерть уже похитила у него милую. Однажды весной рвала она с подругами цветы на лугу; увидел ее бог Аристей и стал ее преследовать. Убегая от него, наступила она на ядовитую змею, скрывавшуюся в высокой траве, и умерла от ее укуса. Спутницы Эвридики, нимфы, громко оплакивали ее и воплями своими оглашали долы и горы фракийской земли. Сам Орфей со своей лирой сидел на пустынном берегу реки и с утра до позднего вечера и с вечера до утра изливал глубокую скорбь свою в таких нежных, в таких грустных песнях, что вся природа с сочувствием внимала ему — деревья и скалы, птицы и звери. Наконец решился он низойти в царство теней: не сжалится ли, думал он, надо мною властитель мертвых, не возвратит ли мне милую. Тэнарской пропастью спускается Орфей в подземный мир и безбоязненно проходит мимо толпящихся теней. Подошедши к трону подземного властителя, заиграл он на своей лире и молвил: «Боги подземного царства! Пришел я сюда не за тем, чтоб осмотреть мрачный тартар, ни для того, чтобы сковать змееобвитое чудовище Кербера; пришел я ради супруги, лишенной жизни жалом змеи. Я хотел перенесть это горе, но не могу. Не в силах я превозмочь любви моей: вас самих — если старинное предание не ложно — соединила любовь».

Так говорил он и в то же время ударял по струнам лиры, а бескровные тени, полные сострадания к нему, заливались горькими слезами. Тантал забыл о своей жгучей жажде; как очарованное, остановилось колесо Иксиона, и Сизиф, забыв о своих страданиях, стал прислушиваться к сладким звукам и остановился, опершись на свой роковой камень. Тронуты были даже — и это в первый раз — Эвмениды; и они прослезились; Персефона с мрачным своим супругом не могла отказать певцу в его просьбе. Призвали они Эвридику и позволяют ей возвратиться с супругом на землю, но лишь с условием, чтоб Орфей во все время пути в область света не оглядывался назад, не обращался к Эвридике, иначе милость подземных богов ни к чему для него не послужит.

Любящие супруги отправились в длинный путь по крутой пустынной тропинке. Молча шел Орфей, в глубоком молчании следовала за ним Эвридика. Уже приближались они к царству света, как Орфей вздумал обратиться назад; любовь и забота о милой пересилили его, но Эвридика в то же время удаляется, напрасно простирая к милому руки, и, умирая во второй раз, едва внятным голосом говорит ему свое последнее прости. Безутешный, спешит Орфей за исчезающей во мраке супругой; но Харон, невзирая на просьбы и жалобы, не перевозит его на другой берег. Семь дней без пищи и питья сидит он на берегу Ахеронта и лишь в слезах находит отраду. Наконец, сетуя на жестокость Эреба, он возвращается в безлюдные долины Фракийских гор. Здесь прожил он еще три года, далекий от мира, в печали и скорби. Единственным утешением ему была песня. Ею чарует он леса, скалы и зверей пустыни.

Однажды сидел он на зеленеющем, освещенном солнцем холме и пел свои грустные песни. Деревья, увлекаемые силой прелестных звуков, толпятся вокруг певца и дают ему тень и прохладу. Очарованные скалы теснятся к нему; птицы лесные оставляют чащу, звери — свои трущобы и тихо и кротко прислушиваются к сладким песням. Увидали тут Орфея фракиянки, шумно праздновавшие в горах Дионисии. Давно уже гневались они на певца за то, что, потеряв супругу, не хотел он полюбить другой женщины. Неистово бросились они на Орфея. «Посмотрите, вот кто презирает нас!» — воскликнула первая приближавшаяся к нему и бросила ему в лицо свой тирс. Листья, которыми увит был тирс до острия, защищают певца, не дают его ранить. Другая вакханка бросает в него камень. Но, очарованный звуками голоса и лиры, камень падает к ногам Орфея, как бы моля о прощении. Смятение увеличивается. Клики и вопли, оглушительные звуки флейт и рогов, гром литавр, — все это вместе пересиливает звуки его лиры, и камни свободно сыплются на певца и обагряют его кровью. Неистовые, бросаются на него менады, как стая голодных собак на издыхающего оленя, бьют его своими тирсами, сучьями и камнями, не щадят и тех уст, что трогали скалы, укрощали диких зверей; и отлетел дух Орфея.

О смерти его пожалели птицы и звери; твердые скалы, так часто внимавшие его песням, проливают слезы. Деревья от печали лишаются листьев; дриады и наяды в черных одеждах с плачем рвут на себе волосы. Тело несчастного певца разорвано в клочки и разбросано. Голову его и лиру бросают вакханки в реку Гебр, и — диво! — в то время как волны уносят их, лира издает тихие, грустные звуки, язык лепечет едва внятные жалобы, и берега отвечают тихими, печальными отзвуками. Так голова и лира плывут по реке в море, морем к берегу Лесбоса, того острова певцов, где впоследствии пел Алкей и прославленная Сафо, где соловьи поют нежнее, чем где-нибудь на земле. Но тень певца сошла в царство смерти, стала искать и нашла Эвридику, заключила ее в объятия и никогда не разлучалась с нею.

Книга третья Геракл

Рождение героя и его юность

Геракл[44] был сын Зевса. Мать его Алкмена и отчим Амфитрион принадлежали к славному аргосскому роду Персеидов и оба были внуки великого героя Персея. Сам Геракл был величайший из героев древности, муж великой силы, непобедимого мужества, поставивший себе задачей быть неизменно покорным воле отца своего Зевса и ратовать для блага людей со всем нечистым и злым, если даже это будет соединено с трудами и опасностями. Геракл — в высшей степени честная натура, он достоин самой счастливой участи, но злая доля преследует его с самого его рождения, и только прожив жизнь, полную величайших усилий и страданий, награждается он за свои подвиги бессмертием и общением с блаженными богами. Несчастия Геракла начинаются с самого его рождения. Родился он на чужбине, в изгнании. Отчим его Амфитрион нечаянно убил тестя своего Электриона и за это изгнан был братом его Сфенелом из Аргоса — своей отчизны. Вместе с женой он искал пристанища у дяди своего с материнской стороны, фиванского царя Креонта, который дружески его принял и смыл с него тяжкое преступление. В Фивах, на месте изгнания отчима, родился Геракл; но отец его Зевс задумал отдать ему владычество над аргосской землей — царством Персеидов. В день его рождения на Олимпе в собрании богов, полный самых светлых ожиданий, Зевс сказал: «Выслушайте меня, все боги и богини! Ныне родится на свет тот, кому властвовать над всем потомством Персея и над всем Аргосом». Супруга Зевса Гера, ревниво оберегавшая свои супружеские права, разгневалась на похвальбу мужа и лукаво ответила: «Лжешь ты, Кронион; никогда не исполнится твое слово. Добро, поклянись мне неложной клятвой, что тот, кто сегодня родится в семье Персеидов, будет царствовать над Аргосом, над Персеидами, от твоей крови происшедшими». Зевс не заметил хитрости супруги и произнес клятву. Тогда устремилась Гера с вершины Олимпа в Аргос, где — как ей было известно супруга Сфенела скоро должна была родить. Гера, как богиня родов, распорядилась так, что жена Сфенела до срока родила живого ребенка, и в то же время замедлила роды Алкмены. Возвратилась богиня на Олимп и молвила Зевсу: «Выслушай меня, отец Зевс: родился Эврисфей, сын Сфенела, из твоего рода; он будет властвовать над всеми арговянами». Опечалился, разгневался Кронион, что обманула его Атэ[45]; и схватил он в гневе Атэ за волосы и бросил ее с Олимпа, и пала она на землю к людям; и поклялся Зевс страшной клятвой, что никогда уже не возвратится Атэ на совет богов. Геракл, правда, родился в тот же день; но право первородства давало Эврисфею владычество над всем родом, стало — и над ним. Так сильный подчинен был владычеству слабого; и впоследствии Зевс, видя, как томился сын его, служа Эврисфею, не раз раскаивался в своей роковой поспешности. Но он обратил на благо сыну своему эту ошибку, заключив с Герой договор, по которому Геракл, совершив двенадцать подвигов, которые возложит на него Эврисфей, станет причастным к бессмертию. И чтобы Геракл не изнемог от трудных своих подвигов, он посылает ему благой помощницей в трудах свою дочь Афину Палладу. Вместе с Гераклом родился Ификл, сын Амфитриона. Лишь только узнала Гера, что два ребенка родились на свет и лежат в пеленках, побуждаемая гневом, она послала на пагубу малюткам двух огромных змей. Тихо подкрались они через открытые двери в спальню Алкмены и уже готовы были схватить малюток своей прожорливой пастью, но Геракл поднял голову и испытал силы свои в первой борьбе. Обеими ручонками схватил он змей за шею и удавил их: бездыханны стали страшные чудовища. Ужас объял прислужниц при спальне Алкмены; раздетые, без памяти бросаются они с постелей, чтобы остановить чудовищ. Быстро на крик их сбежалась толпа кадмейских витязей в медных доспехах; в страхе прибегает и Амфитрион с обнаженным мечом.

Изумленный, остановился он, полный страха и вместе полный радости: неслыханное мужество и силу увидал он в своем сыне. Тогда велел он призвать соседа своего, великого Зевсова пророка Тиресия, и тот предсказал ему и всему собранию судьбу младенца: сколько диких зверей погубит он на суше и на море, сколько диких и кичливых людей предаст смерти. Даже когда на Флегрейском поле боги начнут борьбу с гигантами, и тогда стрелами его много блестящих голов повержено будет в прах. Наконец он в мире будет вечно наслаждаться покоем — достойная награда его великих трудов. В чертогах богов он вступит в супружество с цветущей Гебой, и брачное пиршество будет у Зевса, Кроноса сына, и насладится он блаженной жизнью. Этими немногими словами пророк очертил всю судьбу нашего героя.

Амфитрион убедился в великом предназначении своего питомца и дал ем: у достойное героя воспитание. Обучать Геракла военному искусству он поручил отличнейшим знатокам дела. Стрельбе из лука научил его Эврит, знаменитейший стрелок своего времени; единоборству — хитрый и искусный Автолик, сын Гермеса, дед хитроумного Одиссея; владеть тяжелым оружием — Кастор, один из Диоскуров. Править колесницей научил его сам Амфитрион: он был особенно опытен в этом искусстве. Тогда воину необходимо было умение править колесницей, так как в битвах сражались с боевых колесниц. Кроме этого физического и военного образования должно было развить дух мальчика искусствами и науками. Но, кажется, юный Геракл не сделал в них желанных успехов. По крайней мере учитель часто имел причины порицать его и наказывать. Раз он ударил Геракла, отчего тот пришел в сильный гнев и кифарой ударил учителя по голове. Удар был так силен, что Лин упал мертвый на месте. Мальчик за убийство представлен был на суд; но он оправдывал себя изречением Радаманта: ударенный должен возвратить удар, — и его оправдали.

Амфитрион боялся, чтобы мальчик не сделал еще каких-нибудь подобных выходок в будущем времени, удалил его из города и отослал к стадам своим на Киферонские горы. Здесь вырос он крепким юношей и всех превосходил и ростом, и силой. С первого раза можно было узнать в нем Зевсова сына. Он был шести футов ростом и имел мощные члены. Глаза его блестели огненным блеском. В стрельбе из лука и метании дротика Геракл был так искусен, что никогда не давал промаха.

В то время как Геракл был на Кифероне, еще восемнадцатилетним юношей, убил он страшного киферонского льва, который часто, сходя в долину, душил быков отца его. Шкуру убитого льва Геракл набросил на себя так, что она спускалась со спины его, передними лапами стянута была у груди, между тем как пасть служила шлемом. Это был первый подвиг, совершенный Гераклом на благо людей. Когда Геракл возвращался с этой охоты, повстречались ему послы орхоменского царя Эргина, шедшие в Фивы за сбором дани, которую фиванцы должны были им вручить. За то, что один фиванец умертвил отца Эргина Климена, орхоменский царь пошел войной на Фивы и принудил их в течение двадцати лет ежегодно платить по 100 быков. Когда Геракл встретил послов, он стал мучить их: обрезал им носы и уши и, завязав за спину руки, отослал их с этой данью в Орхомен к царю.

Это оскорбление повело, разумеется, к войне между Орхоменом и Фивами. Эргин выступил с большим войском, но Геракл в дивных, блестящих доспехах, подаренных ему его помощницей и другом Афиной, стал во главе фивской рати, победил вражеское войско и собственной рукой убил царя. Этой победой Геракл не только освободил фиванцев от позорной дани, но и принудил орхоменцев платить (фиванцам) двойную дань. В битве пал Амфитрион. Он отличился храбростью так же, как и брат Геракла Ификл. Оба брата награждены были благодарным царем Креоном за их геройские подвиги. Гераклу он дал в супружество старшую дочь свою Мегару, Ификлу — младшую дочь.

Когда Геракл праздновал свой брак с Мегарой, небожители сошли с Олимпа и приняли участие в блестящем празднестве, как в былое время в свадебном пире Кадма и Гармонии, и одарили героя самыми превосходными подарками. Гермес подарил ему меч, Аполлон — лук и стрелы, Гефест — золотой панцирь. Афина — прекрасную одежду. Палицу свою Геракл срубил себе впоследствии в Немейской роще.

Геракл на распутье[46]

Во время пребывания Геракла на Кифероне, в том возрасте, когда отрок становится уже юношей и впервые заглядывает в свое будущее, он удалился однажды от пастухов и стад в уединение и, погруженный в глубокую задумчивость, размышлял, какой бы путь избрать ему в жизни. Тогда увидел он, что по направлению к нему идут две стройные женщины. В одной было так много приличия, благородства; в наружности ее выражалась непорочность, в ее поступи — скромность; чиста и незапятнана была ее одежда. Другая имела упитанное, изнеженное тело; белизна и румянец ее были усилены искусственно; ее манеры были слишком живы, одежда ее была рассчитана на то, чтобы как можно больше выказать прелести тела. Часто с самодовольством оглядывала она себя и осматривалась вокруг: видят ли ее другие; часто глядела она на свою собственную тень. Вот ближе и ближе подходят они к Гераклу; первая спокойно продолжает свой путь, другая же нетерпеливо спешит к юноше и говорит ему: «Вижу, Геракл, что ты раздумываешь, каким путем идти тебе в жизни. Избери меня спутницей: я поведу тебя путем приятным и удобным. Нет радости, которой ты не испытаешь, и жизнь проживешь без труда. Мало будут заботить тебя войны и другие предприятия, единственной заботой твоей будет — как бы поесть дорогого кушанья, как бы попить тонкого вина, как бы понежить взор, слух и другие чувства. Будешь спать ты на самой мягкой постели и без труда и забот доставать себе все эти утехи. О средствах ко всему этому не затрудняйся: не бойся, что все это будет стоить тебе больших умственных и физических трудов: ты будешь наслаждаться плодами чужих трудов и не будешь нуждаться ни в чем. Друзьям своим я даю право отовсюду извлекать пользу».

Когда Геракл услышал эти обещания, он спросил: «Женщина, как же твое имя?» А та в ответ: «Друзья называют меня Блаженством; враги же, желая унизить, Пороком». Подошла между тем и другая и сказала: «Нот и я к тебе, любезный Геракл; я знаю родителей твоих, и нрав твой, и твое воспитание. По всему этому сужу, что из тебя мог бы выйти славный работник в великих подвигах добра и что через тебя я могла бы достигнуть еще большего уважения. Только не хочу я рисовать пред тобою обманчивую картину наслаждений; я скажу тебе все по правде, как установили боги. Знай, Геракл: без труда боги не дают людям никакого добра. Если ты хочешь, чтобы милостивы были к тебе боги, — служи им; хочешь, чтобы почитали тебя сограждане, — будь им полезен; будь благодетелем Эллады, и тогда вся Эллада будет удивляться твоей добродетели. Если хочешь, чтобы земля приносила плоды, возделай ее; хочешь, чтоб стада твои плодились, — ходи за ними; хочешь воевать и побеждать — научись прежде военному искусству; хочешь тело свое сделать послушным твоей воле — закали его трудом в поте лица». «Ну вот видишь, любезный Геракл, — вмешалась тут ее спутница, — как длинен и как труден путь, на котором эта женщина обещает тебе счастье и радости; я поведу тебя к блаженству более легким и коротким путем!» — «Несчастная, — отвечает ей Добродетель, — что есть у тебя хорошего? Ты прельщаешься всевозможными наслаждениями, предупреждая свои желания; ты ешь прежде, чем придет аппетит; пьешь, не имея жажды; чтобы поесть с охотой, ты выдумываешь искусственные блюда; чтобы с удовольствием попить, ты добываешь себе тонкие вина. Никакая постель для тебя не мягка достаточно: ты ложишься не от усталости, а от скуки. Друзей своих учишь ты бражничать целую ночь и спать лучшую часть дня; оттого они и обессиливают в молодых летах и тупеют в старости; беззаботно проводят они юность, с трудом влачат они жизнь свою в старости, стыдятся того, что сделали, тяготятся тем, что делают. Вот за что тебя, хоть и бессмертную, прогнали от себя боги; вот за что презирают тебя люди. Ты никогда не слыхала того, что приятнее всего звучит, — похвалы себе. Не видела ты никогда, что приятнее всего взору, — доброе дело. Я же, напротив, дружна с богами и добрыми людьми; без меня не делается ничего прекрасного ни у богов, ни у людей. Художнику — я добрая помощница; отцу семейства — верный страж; слуге — любезное пособие. Я честная участница в мирных занятиях, надежная союзница в войне и вернейший друг. Питье, пища и сон друзьям моим доставляют больше наслаждения, чем ленивцам, ибо они предаются всем этим удовольствиям, когда явится потребность. Юноши — в любви у стариков; старики — в уважении у юношей. С наслаждением вспоминают они о прежних подвигах, с радостью делают то, что требуется в настоящую минуту; благодаря мне они любезны богам, милы друзьям своим, в уважении у сограждан. По смерти же не предают их забвению, но воспетое и прославленное имя их переходит к потомству, и передаются они на память всех времен. Решись на такую жизнь, Геракл, сын почтенных родителей, и ты достигнешь высшего счастья». Не задумываясь долго, благородный юноша последовал зову Добродетели и с тех пор терпеливо идет по трудной стезе к своему счастью.

Геракл и Эврисфей

По бракосочетании своем с дочерью фивского царя Геракл прожил несколько счастливых лет в счастливой семье, близ славного трона, и на будущее смотрел с самыми светлыми надеждами. Но враждебная ему Гера не могла видеть в таком счастье ненавистного ей человека. Она послала ему расстраивающую ум болезнь; в безумии своем он до смерти убил и бросил в огонь троих детей, рожденных ему Мегарою, и двоих малюток Ификла. Когда наконец оставила его болезнь, он впал в глубокую печаль и, чтобы наказать себя за это убийство, удалился в добровольное изгнание. Друг его Феспий, в городе Феспиях (Thespiae), очистил его от убийства и отправил Геракла в Дельфы к Аполлонову оракулу спросить: где ему жить на будущее время? Должно быть, тогда назвала его Пифия Гераклом — героем, которому славу доставят преследования Геры; прежде звали его Алкидом, т. е. сыном силы. Оракул повелел ему удалиться в Тиринф, старинное местопребывание отца его, и двенадцать лет служить двоюродному брату своему Эврисфею, правившему Микенами; и тогда, когда счастливо совершит он двенадцать подвигов, которые возложит на него Эврисфей, он получит бессмертие.

Геракл, хотя и неохотно, последовал велению оракула и отправился в Тиринф. Здесь поручения Эврисфея переданы ему были герольдом, ибо трус боялся быть вблизи своего могучего слуги.

Немейский лев. Гидра

На первый раз Эврисфей поручил Гераклу умертвить чудовищ, живших в аргосской земле: немейского льва и лернейскую гидру. Геракл должен был принести шкуру немейского льва, который происходил от огнедышащего чудовища Тифона и исполинской змеи Ехидны и жил в долине между Немеей и Клеанами. Еще в Клеанах Геракл зашел к одному бедняку Моларху, собиравшемуся в то время принести Зевсу жертву. Геракл уговорил его отложить жертвоприношение на тридцать дней, ибо желал по возвращении с опасной охоты принести с ним вместе жертву спасителю Зевсу; в случае же, если б Геракл не вернулся с охоты, то Моларх должен был, по условию, жертвоприношением успокоить тень его. Геракл отправился в лес и несколько дней отыскивал льва, наконец нашел его и бросил в него стрелу; но лев не был уязвлен: стрела отскочила от него, как от камня. Тогда Геракл поднял на льва свою палицу; лев убежал от него в пещеру, имевшую два выхода. Герой загородил один выход, а другим подошел к зверю. В одно мгновение лев вскочил ему на грудь. Геракл обхватил льва своими могучими руками и задушил его, потом взвалил его на плечи и понес в Микены. Он пришел к Моларху в тридцатый день после своего отправления и застал его собирающимся принести заупокойную жертву по Гераклу. Тут оба совершили жертвоприношение Зевсу-спасителю и тем положили основание Немейским играм. Когда Геракл принес льва в Микены, Эврисфей при виде мощного героя и страшного зверя пришел в великий ужас и отдал такое приказание: отныне Геракл доказательства своих подвигов будет показывать с городских ворот.

Геракл должен был убить еще лернейскую гидру, страшную змею о девяти головах: восемь были смертны, средняя же бессмертна. Гидра была также порождением Тифона и Ехидны. Она выросла в лернейском болоте, близ источника Амимоны, и оттуда нападала на стада и опустошала страну. С мужеством в сердце Геракл отправился на эту борьбу в колеснице, которой правил Полай, мужественный сын Ификла. Когда прибыл он в Лерну, он оставил позади себя Иолая с колесницей и стал искать врага. Он нашел гидру в пещере, бывшей в одной скале, и выгнал ее оттуда своими стрелами; дело дошло до опасной борьбы. Зверь бешено бросается на него; но Геракл наступает на него ногой и держит его под собою; между тем как гидра длинным хвостом своим сбила ему другую ногу, Геракл своей дубиной смело стал наносить чудовищу удары по шипящим головам. Но Геракл не мог умертвить чудовища; вместо всякой отбитой головы вырастали из туловища две другие. К тому же явился еще другой враг: огромный рак морской, щипавший ноги Геракла. Геракл раздавил его и призвал к себе на помощь против гидры Иолая. Иолай занял часть ближайшего леса и горячими головнями обжигал раны, чтобы из них не могли расти новые головы. Наконец осталась только одна неумирающая голова: Геракл снял ее и похоронил возле дороги под тяжелой скалой. Потом разрезал он тело чудовища и стрелы свои омочил в ядовитую его печень. С тех пор стрелами своими Геракл стал наносить неизлечимые раны.

Керинейская лань. Эриманфский вепрь. Стимфалийские птицы

Третьим подвигом Геракла было доставление керинейской лани в Микены живой. То была прекрасная, посвященная Артемиде златорогая и медноногая лань, неутомимая и невероятно быстрая. Так как Геракл не хотел ни убивать ее, ни ранить, то целый год он гнался за нею до Гиперборейской страны и источников Истра[47] и потом опять пригнал в Аркадию; наконец, утомившись долгой охотой, Геракл выстрелил в лань в то время, как она хотела перейти через реку Ладон, ранил ее в ногу и, схватив ее, положил на плечи и понес в Микены. Навстречу ему попалась Артемида с братом своим Аполлоном, стала упрекать его в том, что он поймал ее священную лань, и хотела ее у него отнять, Геракл оправдывался и вину свалил на Эврисфея, повелению которого повиновался, и Артемида успокоилась. Так живою принес он лань в Микены.

Когда Геракл доставил лань в Микены, Эврисфей поручил ему поймать эриманфского вепря. Этот вепрь жил на Эриманфской горе, между Аркадией, Элидой и Ахаией, и часто вторгался в область города Псофиса, где опустошал поля и губил людей. По пути на эту охоту Геракл перешел через высокие лесистые горы Фолос, в которых жили некоторые кентавры, с тех пор как они изгнаны были Лапифом из Фессалии. Усталый, голодный Геракл пришел к пещере кентавра Фола и радушно был им принят, ибо, хотя Фол был также получеловек и полуконь, как и другие кентавры, но он не был, подобно Хирону, так груб и зверски дик, как они. Он угостил Геракла вареным мясом, между тем как свою порцию съел сырой. Геракл, любивший после трудов и забот за трапезой выпить хорошего вина, изъявил желание выпить; но хозяин боялся открыть сосуд с вином, драгоценный подарок кентаврам от Диониса, находившегося у него на сохранении: боялся, что придут кентавры и в диком гневе своем нарушат гостеприимство. Геракл ободрил его и сам открыл сосуд; оба весело они пьют полными чашами, но вскоре являются кентавры: услыхав сладкий аромат вина, со всех сторон бросаются они к пещере Фола, в дикой ярости вооружаются скалами и стволами сосен и нападают на Геракла. Он отражает нападение, бросает им в грудь и лицо горячие головни и выгоняет их из пещеры. Затем преследует их своими стрелами и последних оставшихся гонит до Малейского мыса, где они ищут убежище у Хирона, прогнанного сюда с Пелионских гор. В то время как они, ища убежища, теснятся около него, в колено ему попадает стрела Геракла. Тут только герой узнал своего старого друга; с великой скорбью прибежал он к нему, приложил к ранам целебные травы, данные ему самим Хироном, и перевязал их, но рана, нанесенная отравленной стрелой, неисцелима, поэтому Хирон впоследствии добровольно и принял смерть за Прометея, Геракл возвратился в пещеру Фола и, к великому своему горю, нашел и его мертвым: Фол вынул стрелу из раны одного убитого кентавра и, смотря на нее, дивился, как такая маленькая вещь может замертво положить такого исполина; вдруг выпала у него стрела из руки, ранила его в ногу, и тотчас же пал он мертвым. Геракл с грустью похоронил своего хозяина и отправился отыскивать эриманфского вепря. Криком он выгнал его из лесной чащи и преследовал до самой вершины горы, где вепрь засел в глубоком снегу. Герой добрался к нему, сковал его и принес живого в Микены. Когда Эврисфей увидел страшного зверя, то испугался так, что спрятался в медную кадку.

Стимфалийские птицы жили в лесистой глубокой долине у озера, близ аркадского города Стимфала. Это была огромная стая страшных хищных птиц, величиной с журавлей; у них были медные крылья, когти и клювы, и могли они бросать свои перья точно стрелы. От них во всем крае этом было небезопасно, они нападали на людей и на животных и поедали их. Геракл исполнил поручение, выгнал их. Когда пришел он в долину, стаи этих птиц рассыпались по лесу. Стал Геракл на одном холме и вспугнул их страшным шумом двух медных трещоток, данных ему для этой цели Афиной, — чтобы лучше в воздухе настичь их своими стрелами. Но не мог он перебить всех: часть их улетела далеко на остров Аретия, к Евксинскому понту, где впоследствии встретили их аргонавты.

Авгий

Геракл в один день очистил стойло авгиево — это был его шестой подвиг. Авгий был сын от лучезарного бога солнца Гелиоса и царь Элиды. Он прославился своим безмерным богатством, которым обязан был своему любящему отцу. Бесчисленны, как облака небесные, были его стада быков и овец. У трехсот быков шерсть на ногах была, как снег; двести были пурпурны; двенадцать же быков, посвященных богу Гелиосу, были белы, как лебеди, и один, по имени Фаэтон, блистал, как звезда. На большом скотном дворе, где собраны были все эти животные, накопилось со временем столько навоза, что, казалось, невозможно было его вычистить. Когда явился Геракл, то предложил Авгию очистить двор в один день, если царь отдаст ему десятую часть своих стад. Авгий охотно принял условие, ибо сомневался в исполнимости этого дела. Геракл призвал в свидетели договора сына Авгиева, отвел в сторону реки Алфей и Пеней и, разломав в двух местах стену скотного двора, провел чрез него эти реки; напором воды в один день снесло все нечистоты со двора, и Геракл выполнил свое дело. Но Авгий не отдает договорной платы и запирается даже в своем обещании. Он готов даже вести дело судом.

Собрали суд, и Филей стал свидетельствовать против отца.

Тогда Авгий, прежде чем решение суда состоялось, изгоняет из страны своей Филея и Геракла. Филей отправился на остров Дулилихий и поселился там; Геракл воротился в Тиринф.

Впоследствии, когда Геракл освободился от службы Эврисфею, он отомстил Авгию: собрал большое войско и напал на Элиду. Но племянники Авгиевы, близнецы, сыновья Актора и Молионы, называемые поэтому Акторидами и Молионидами, подстерегли его войско в засаде и разбили его. Сам Геракл в это время был болен. Скоро потом сам он подстерег Молионидов при Клеонах в то время, как они отправлялись на Истмийские игры, и перебил их. Потом снова пошел он на Элиду и предал ее огню и мечу. Наконец стрелой своей убил он и Авгия. И когда собрал он в Писе все свое войско и принес туда богатую добычу, то отмерил отцу своему Зевсу священный участок земли и посадил на нем оливы. Потом принес он жертву двенадцати олимпийским богам и богу реки Алфея и установил Олимпийские игры. После того как отборнейшие из его войска испытали свои силы в различных состязаниях, вечером, при очаровательном лунном сиянии, справляли они дивный пир и пели победные песни.

Из Элиды Геракл направился в Пилос против царя Нелея, который подал Авгию помощь в войне против Геракла. В Пилосе дело дошло до страшной битвы, в которой участвовали и боги. Могучий герой ратовал против Арея и Геры и своей палицей ударил по трезубцу Посейдона и по скипетру Гадеса, которым гонит он мертвых в свое царство. Геракл сопротивлялся даже серебряному луку мощного Аполлона. С помощью Зевса и Афины Геракл одержал победу; завоевав город Пилос, разорил его и убил Нелея и одиннадцать прекрасных юных сыновей его. Из них больше всего возился он с Периклименом, который от Посейдона получил дар превращений. Гераклу он представлялся в виде льва, орла, змеи и пчелы, когда же, намереваясь напасть на героя, он, обратившись мухой, сел на его колесницу, Афина открыла своему герою очи, и увидел он истинный образ врага своего и выстрелил в него из лука. Из всей семьи Нелея остался один Нестор, самый младший из двенадцати сыновей. В это время он был в Герении и оттого впоследствии было ему прозвище: Геренийский.

Критский бык. Кобылицы Диомеда

Критский бык был передан Посейдоном царю критскому Миносу с тем, чтобы он быка этого принес ему в жертву. Но Минос удержал прекрасного и сильного быка в своем стаде и заколол другого. За это Посейдон привел быка в ярость, и тот производил опустошения на всем острове. Эврисфей поручил Гераклу поймать этого быка и доставить его в Микены. С помощью Миноса Геракл поймал быка и укротил его могучей рукой. Потом на быке приплыл он в Микены и привел его к Эврисфею. Тот выпустил быка и, бешеный, стал он бродить но всему Пелопоннесу и наконец пришел в Аттику; здесь дошел он до страны Марафонской, где и поймал его Тезей.

Геракл должен был еще привести в Микены коней фракийского царя Диомеда. Эти кони были так дики и сильны, что их нужно было приковывать к яслям крепкими железными цепями. Они ели человеческое мясо: свирепый Диомед, укрепленный дворец которого находился на морском берегу, бросал им чужестранцев, которых прибивало море к берегу. На корабле отправился туда Геракл, взял коней и сторожей их и повел их к кораблю. У морского берега встретил его Диомед со своими воинственными фракийцами, и загорелась тут кровавая битва, в которой Диомед был убит; тело его Геракл бросил на съедение коням. Во время битвы Геракл отдал коней на сохранение любимцу своему Абдеру, но, возвратись с битвы, он не нашел его: прекрасный юноша был разорван конями. Оплакивает его Геракл, погребает и над могилой его воздвигает прекрасный курган. На месте, где погиб Абдер, Геракл учредил в честь юноши игры и основал город, названный им Абдерой. Коней Эврисфей отпустил, и на Ликейских горах, в Аркадии, были растерзаны они дикими зверями.

Пояс Ипполиты. Быки Гериона

Некогда воинственным народом амазонок правила царица Ипполита. Знаком ее царского достоинства был пояс, подаренный ей богом войны Ареем. Дочь Эврисфея Адмета пожелала иметь этот пояс, и Гераклу поручил Эврисфей достать его. По Эвксинскому понту приплыл Геракл к столице амазонок Фемискире, что в устье реки Фермодонт, и стал близ нее лагерем. Пришла к нему Ипполита со своими амазонками и спрашивала о цели его прибытия.

Величественный вид и благородное происхождение героя расположили Ипполиту в его пользу: охотно обещала она отдать ему пояс. Но Гера, желая погубить ненавистного ей Геракла, приняла вид амазонки и распустила слух, что чужеземец хочет похитить царицу. Тогда взялись амазонки за оружие и напали на лагерь Геракла. Началась страшная битва, в которой с Гераклом состязались самые знаменитые и храбрые амазонки. Прежде других напала на него Аэла, за дивную быстроту свою прозванная «Вихрем». Но в Геракле нашла она еще более быстрого противника. Побежденная, Аэла искала спасения в бегстве, но Геракл догнал ее и убил. Пала и Протоя, семь раз оставшаяся победительницей в единоборстве. Три девы, подруги Артемиды и спутницы ее на охоте, никогда не дававшие промаха своим охотничьим копьям, вместе напали на героя, да не угодили на этот раз в цель и под ударами противника пали, прикрываясь щитами своими, на землю. Многих других воительниц предал Геракл смерти, полонил он и храбрейшую предводительницу их Меланиппу; обратились тогда амазонки в бегство, и много их погибло в этом бегстве. Пленную Антиопу Геракл отдал в дар другу своему и спутнику Тезею, Меланиппу же отпустил на свободу по обещанию — за пояс, который вручила ему Ипполита перед битвой.

Из далеких восточных стран Геракл прибыл на крайний запад. Эврисфей повелел ему пригнать в Микены стада трехглавого исполина Гериона, пасшиеся на острове западного океана Эрифии. Пурпурных, блестящих быков охраняли великан Эвритион и страшный пес Орт. До Эрифии лежал Гераклу далекий и трудный путь через Европу и Ливию, через варварские страны и пустыни. Достигнув пролива, отделяющего Европу от Ливии, Геракл в память об этом самом дальнем путешествии по обеим сторонам пролива поставил по столповидной скале — и зовутся с тех пор эти скалы «столпами Геракла». Вскоре потом прибыл он к берегу океана, но до Эрифии — цели путешествия — было еще далеко: как достичь ее, как переплыть мировую океан-реку? Не зная, что предпринять, мучимый нетерпением, до самого вечера сидел Геракл на берегу океана, и вот видит он: на лучезарной своей колеснице к океану катится Гелиос с высокого неба. Тяжко было герою смотреть на близкое солнце и в гневе натянул он свой лук на лучезарного бога. Подивился бог смелости дивного мужа, но не разгневался на него, уступил ему даже кубовидный свой челн, на котором каждую ночь обходил северную половину земли. На этом челне прибыл Геракл на остров Эрифию. Здесь тотчас же бросился на него пес Орт, но палицей своей герой убил его. Убил он Эвритиона и погнал стада Гериона. Но Менетий, пасший невдалеке стада Гадеса, видел похищенное и сказал о нем Гериону. Исполин погнался за героем, но погиб от стрелы его. Геракл поместил быков на ладью солнца и поплыл обратно в Иберию, где опять вручил Гелиосу судно. И погнал он стада свои через Иберию и Галлию, через Пиренеи и Альпы. Преодолев много опасностей, прибыл Геракл к реке Тибр, к тому месту, где впоследствии построен был Рим.

Остановившись в прекрасной долине Тибра, Геракл беззаботно предался сну, а в это время двух самых красивых быков из стада похитил огнедышащий исполин Как, живший в пещере Авентийской горы и делавший страшные опустошения во всей окрестной стране. На следующее утро Геракл хотел уже гнать дальше своих быков, да заметил, что не все стадо цело. И пошел он по следу затерявшихся быков и достиг пещеры, задвинутой огромной, тяжелой скалой. Головы и тлеющие кости убитых людей развешаны были по скале у входа и разбросаны по земле. Геракл подумал, не обитатель ли подозрительной пещеры похитил быков его, но — дивное дело! — след вел не в пещеру, а из нее. Этого не мог он понять и поспешил со стадом своим из негостеприимной страны. Тогда заревел один из быков Геракла, как бы сетуя об оставшихся, и такой же рев послышался в ответ ему из пещеры. Полный гнева, Геракл возвращается к жилищу Кака, могучими плечами отваливает тяжелый камень входа и врывается в пещеру. Исполин бросает в него обломки скал и стволы деревьев, но не может ни устрашить, ни удержать врага. Подобно вулкану, со страшным ревом изрыгает он на него дым и пламя, но не устрашит этим разгневанного героя. Перескочив через поток пламени, трижды ударил он Кака по лицу, и упало страшное чудовище на землю и испустило дух.

В то время как в благодарность за победу Геракл приносил в жертву Зевсу быка, пришли к нему окрестные жители, и между другими — Эвандр, переселившийся из Аркадии и здесь положивший первые начала высшей культуры. Все они приветствовали Геракла как своего избавителя и благодетеля. Эвандр, узнав в Геракле Зевсова сына, воздвиг ему алтарь, принес жертву и на веки вечные установил ему культ на месте последнего подвига Гераклова — месте, которое и впоследствии римляне считали священным.

Когда Геракл прибыл к Сицилийскому проливу, один из быков его упал в море и приплыл к Сицилии, где царь Эрике присвоил его. Поручив Гефесту стеречь оставшихся быков, Геракл отправился за потерянным. Отдать быка Эрике соглашался только в том случае, если Геракл одолеет его в единоборстве; Геракл одолел и убил его. На берегу Ионийского моря новая неудача постигла Геракла. Гера привела быков его в ярость, рассеяла их, и собрать их стоило герою большого труда. Наконец собрал он большую часть их и пригнал в Микены, где Эврисфей принес их в жертву Гере.

Яблоки Гесперид. Кербер

На дальний запад увлек Геракла одиннадцатый подвиг его. Здесь, на краю земли, на берегу океана, было дивное, златоплодное дерево, которое вырастила некогда Земля и подарила Гере во время бракосочетания ее с Зевсом. Дерево то находилось в душистом саду Атланта-небоносителя; ходили за ним нимфы Геспериды, дочери исполина, а стерег его страшный дракон Ладон, глаз которого никогда не смежался сном. Геракл должен был принести три золотых яблока с чудного дерева: дело трудное, тем более, что Геракл не знал, в какой стороне находится дерево Гесперид. Преодолевая неимоверные трудности, долго Геракл блуждал по Европе, Азии и Ливии и прибыл наконец на крайний север, к нимфам реки Эридан. Нимфы посоветовали ему подкрасться к старцу морскому, богу-провидцу Нерею, напасть на нею и выведать у него тайну золотых яблок. Так и сделал Геракл: сковал он бога морского и тогда лишь выпустил, как узнал от него путь к Гесперидам. Путь шел через Ливию, и там напал Геракл на сына Земли, исполина Антея и вызвал его на борьбу. Пока прикасался Антей ногами к матери Земле, сила его была неодолима: но когда Геракл, обняв Антея, поднял его с земли, исчезла вся мощь великана: одолел его Геракл и убил. Из Ливии Геракл прибыл в Египет. Египтом правил в то время Бусирис, приносивший в жертву Зевсу всех иноземцев. Когда Геракл прибыл в Египет, Бусирис сковал его и повел к алтарю: но разорвал герой оковы и убил Бусириса вместе с сыном его.

Наконец Геракл у Атланта, державшего на плечах своих свод небесный. Атлант обещал достать Гераклу яблоки Гесперид; но герой должен был держать за него на это время небо. Геракл согласился и на могучие плечи свои взвалил свод неба. Возвратившись с золотыми яблоками, Атлант предложил герою подержать тяжесть еще некоторое время, сам же взялся доставить золотые плоды в Микены. «Согласен, — ответил ему Геракл, — дай мне лишь сделать подушку; положу я ее себе на плечи: слишком уж давит меня небесный свод». Атлант поверил; но когда стал он на прежнее место, давимый тяжелой ношей, — Геракл поднял с земли свой лук, стрелы и яблоки и дружески простился с обманутым исполином. Герой отдал яблоки Эврисфею, но, получив их обратно в дар, принес в жертву Афине Палладе; богиня же возвратила их на прежнее место.

Самым трудным и самым опасным подвигом Геракла на служении Эврисфею был последний. Герой должен был низойти в мрачный тартар и достать оттуда страшного пса Кербера. Кербер был страшный, трехглавый зверь, хвост которого имел вид и свирепость живого дракона; на гриве же зверя кишели всевозможные змеи. Перед совершением подвига Геракл посетил Элевзин, и там жрец Эвмолп посвятил его в Элевзинские таинства, освобождавшие человека от страха смерти. Затем прибыл герой в Лаконию, откуда, через одну мрачную расщелину, лежал путь в подземный мир. По этому мрачному пути Гермес — путеводитель мертвых — и провел Геракла. В ужасе бежали тени при виде могучего мужа: лишь Мелеагр и Медуза не тронулись с места. На Медузу поднял Геракл уже меч, но Гермес остановил его, сказав, что это уже не страшная окаменяющая горгона, а лишь тень, лишенная жизни. Дружески побеседовал герой с Мелеагром и по его желанию обещал взять в замужество сестру его Дианиру. Близ ворот Гадесова жилища Геракл увидел Тезея и Пирифоя, приросших к скале за то, что осмелилась низойти в подземный мир с целью похитить оттуда величественную супругу Гадеса Персефону. И простерли они к герою руки, моля оторвать их от скалы, избавить от мучений. Геракл подал руку Тезею и освободил его; но когда хотел отнять от скалы Пирифоя, задрожала земля, и Геракл увидел, что богам не угодно освобождать этого преступника. Чтобы оживить безжизненные тени кровью, герой убил одну из коров Гадеса, которых пас Менетий.

Из-за коровы завязалась у них борьба: Геракл обнял Менетия и переломал ему ребра.

Достиг наконец Геракл трона Плутонова. Как посвященного в Элевзинские тайны, милостиво принял его бог подземного мира и дозволил взять с собою на землю пса, если только сумеет одолеть его без оружия. Прикрытый панцирем и львиною шкурой, герой вышел на чудовище, нашел его у устья Ахерона и тотчас же напал на него. Могучими руками обхватил Геракл тройную шею страшного пса, и хотя нестерпимо больно язвил его дракон, служивший хвостом чудовищу, герой душил Кербера до тех пор, пока, побежденный, дрожа от страха, не припал он к его ногам. Геракл сковал его и привел на землю. Ужаснулся пес ада, когда увидел свет дневной: ядовитая пена полилась на землю из тройной его пасти, и от этой пены вырос ядовитый борец. Геракл поспешил отвести чудовище в Микены и, показав его в ужас пришедшему Эврисфею, отвел обратно в область Аида.

Совершил Геракл свои двенадцать подвигов. Исполненный удивления к могучему герою, обезоружившему самую смерть, Эврисфей освободил его от служенья себе. Геракл отправился в Фивы, где верная Мегара, во время долгого отсутствия мужа, блюла его дом. С этого времени Геракл мог уже свободно располагать

Геракл у Эврита

Недолго Геракл пожил в Фивах: его томила жажда деятельности, к тому же невыносимо было для него жить с Мегарой, троих детей которой убил он в припадке безумия. Выдав Мегару за любимого племянника и друга своего Иолая, Геракл отправился на остров Эвбею, в Эхалию, горную крепость Эврита. Царь Эврит был знаменитейший в древности стрелок из лука; сам бог Аполлон научил его этому искусству и дал ему лук свой в подарок. От него научился стрельбе из лука Геракл, бывший с ним издавна в дружеских отношениях. Узнав, что Эврит обещал выдать прекрасную дочь свою, светлокудрую Иолу, за того, кто одержит над ним верх в стрельбе, Геракл явился между соискателями руки царевны: горел он желанием состязаться с таким знаменитым стрелком, да к тому же любил прекрасную Иолу. Одержав верх над Эвритом, Геракл потребовал, чтобы царь отдал ему Иолу, которая и сама чувствовала сильное влечение к великому герою; Эврит не только отказал ему, но, нарушая святость гостеприимства, вместе с сыновьями своими издевался над ним, попрекнул его рабскою службой Эврисфею и убийством детей. Глубоко огорченный, удалился Геракл из царского дома и долго блуждал он, ища себе новых трудов.

В это время у Эврита пропали быки. Быков тех украл Автолик, сын Гермеса, хитрейший вор в древности. Эврит же подумал, что похитителем был обиженный им Геракл. Но за героя вступился Ифит, единственный из сыновей Эврита, дружный с Гераклом. Чтобы доказать невиновность героя, Ифит решился искать быков. Во время странствий своих встретился он с Гераклом, возвращавшимся из фессалийского города Фер, от гостеприимного царя Адмета, и просил героя помочь ему отыскать быков. Геракл дал слово, пригласил Ифита к себе в Тиринф и угостил его радушно. Но когда взошли они на высокие тиринфские стены, посмотреть, не видать ли быков, в Геракле пробудилось воспоминание о позоре, который вынес он в доме Экрита: гнев овладел им и жажда мести. Мгновенно пришел он — не без содействия Геры — в ярость, бросил друга своего, своего гостя, с высокой зубчатой стены и зашиб его до смерти.

Преступление это не могло остаться безнаказанным. Хотя впоследствии Геракл и очистил себя от него, но Зевс поразил его трудной и продолжительной болезнью. Геракл прибыл в Дельфы и просил Аполлона избавить его от страданий, но Пифия изгнала его из храма, как оскверненного убийством, и отказала ему в прорицании. Тогда Геракл взял треножник, с которого возвещались обыкновенно предсказания, вынес его из храма и хотел основать свой собственный оракул. Не мог допустить этого Аполлон, и вот началась борьба между сыновьями Зевса — героем и богом. Но Громовержец ударом молнии, упавшей между борцами, разлучил противников. И помирились братья, и Гераклу возвестила жрица: исцелишься, если три года пробудешь в рабстве и уплатишь Эвриту мзду за убийство. Охотно подчинился Геракл своей участи и дал Гермесу продать себя лидийской царице Омфале. Пеню Гермес принес к Эвриту, но царь не принял ее и остался, несмотря на все унижение Геракла, врагом ему.

Геракл и Омфала

За три года рабства у Омфалы натерпелся Геракл самых тяжких унижений: прежняя геройская сила, казалось, оставила его совершенно. Гордая царица любит тешиться над своим великим пленником, изнеживает, усыпляет его дух. Одевает она его в женское платье, обувает в мягкие сандалии и заставляет прясть пряжу. Усадив покорного раба своего за прялку, сама набрасывает себе на плечо львиную шкуру и, улыбаясь, играет тяжелою палицей, повергавшей некогда на землю исполинов и чудовищ.

Позволяла иногда рабу своему царица отправляться в соседние страны; так, однажды был Геракл в эфесской земле. Улегшись под тенью ветвистого дерева, беспечно предался он сну; в это время подкрались к нему карлики керкопы, лукавый, бесполезный народ. Полюбилось им прекрасное оружие Геракла и захотелось им украсть его. Но пробудился Геракл, схватил этих вороватых забавников, связал им руки и ноги, повесил их вниз головой на длинный шест и понес, взвалив шест на плечо. Но и в этом неприятном положении забавники не оставили своих шуток и развеселили героя так, что он отпустил их на свободу.

Был Геракл и во Фригии, в городе Келенах, где царем был в то время Литиерз. Царь этот заставлял проходивших по его владениям путников жать на поле своем хлеб, сам же пировал и бражничал, в то время как они работали. Вечером отрубал он им головы, связывал обезглавленные тела в снопы и с песнями относил домой. То же хотел сделать Литиерз и с Гераклом; но герой убил его и бросил тело его в Меандр. Подобным же образом умертвил он в Авлиде Силея, заставлявшего чужестранцев окапывать ему виноградники. Геракл, вместо того чтобы окапывать лозы, вырвал их и стал пировать за счет своего нанимателя. Разгневанный Силен хотел наказать его, но Геракл убил его и, изменив русло соседней реки, потопил все его хозяйство.

Так, постепенно пробуждался в Геракле геройский дух и жажда деятельности: для Омфалы и лидийцев принимал он участие не в одном великом предприятии. В это же время ходил он на каледонского вепря и участвовал в походе аргонавтов. По истечении трех лет Геракл получил свободу и снова стал обладать полной геройской силой.

Геракл и Адмет

(Еврипид. Алкестида)

Изгнанный из дома Эврита, Геракл зашел в фессалийский город Феры, к благочестивому и гостеприимному царю Адмету. Адмет был любимец Аполлона. Осужденный Зевсом за убиение циклопов на год рабства, Аполлон избрал себе служение Адмету и стал пасти его стада. С этого времени благодать снизошла на Адмета: на полях его стали произрастать самые прекрасные плоды, а кони — славиться красотой своей и быстрым бегом. Аполлон же помог любимцу своему овладеть рукою Алкестиды, прелестнейшей из дочерей Пелия. Царь Пелий обещал отдать дочь свою в супружество тому, кто сумеет запрячь в колесницу его льва и медведя. Аполлон исполнил Адмета великой силы и помог ему впрячь в колесницу диких зверей.

Еще одно благодеяние оказал Аполлон Адмету. Он упросил богинь судьбы, мойр, чтобы не давали они умереть Адмету в назначенный час, если другой кто-нибудь согласится принять за него смерть. Настал роковой для Адмета час, и никто из друзей не решался умереть за него; даже престарелые родители его, ждавшие смерти с часу на час, не хотели сохранить юного, полного сил Адмета для его жены и детей его. Но любящая супруга его, юная Алкестида, решилась отказаться от полной радостей жизни и низойти в мрачную область Аида.

Едва высказала Алкестида свое желание, как уже явился мрачный жрец смерти Фанатос; жертвенным мечом своим он готов уже отрезать локон волос Алкестиды и увести ее в подземный мир. На всех алтарях приносит Адмет богатые жертвы, молит богов отвратить страшное несчастие; но жертвы и мольбы напрасны: Алкестида уже чувствует смерть в груди своей и готова умереть. Омылась она, облеклась в чистую одежду, подошла к домашнему алтарю Гестии и молила ее даровать счастье и благодать милому супругу ее и дорогим детям. Подходит она и к другим алтарям домашним, увенчивает их миртами и молится с твердостью, без жалобных стенаний. Печальная, легла потом Алкестида на свое ложе и ждала близкой смерти. С плачем припадают к ней дети и муж и молят не покидать их. Плачет весь дом о милой царице. Подав им руку, Алкестида старается утешить их, обнимает детей, супруга. «Мой милый, — говорит она, — охотно отдаю я жизнь, чтобы спасти тебя. Я не могла бы жить с моими сиротами. И радостно, с любовью отвергаю я благо жизни, блеск молодости…

Отец и мать твои, которым подобало б Вступить в сень смерти для спасенья сына Великодушной смертью — изменили. А ты единственным у них был сыном.                                              …О, мы Вести еще могли бы радостную жизнь; Ты не был бы лишен супруги, не остался б, Скорбя, один хранителем сирот! Но так устроил некий бог. … Конечно, как отец детей ты любишь, Не менее, чем я сама! Не допусти же, Чтобы они лишились права здесь, В дому их матери, господствовать. Не дай Им матерью такую женщину, что ниже Была б меня достоинством. Она Из зависти наложит дерзко руки На них… Молю, исполни же ты эту просьбу…»

Адмет, заливаясь слезами, обещал никогда не вводить в дом к себе другой жены: «Как в жизни, так и в смерти ты мне пребудешь единственной и верною супругой». Объятый глубокою скорбью, Адмет стал готовиться к погребенью умершей супруги и всему народу повелел целый год носить по ней траур. Плакали фессалийцы о смерти царицы и славили ее как благороднейшую и великодушнейшую из жен, когда-либо живших; остригли они волосы, облеклись в траурные одежды, остригли гривы лошадям. В это время к Адметову дому подошел Геракл. Адмет, вышедший на ту пору из дома, узнал его и встретил дружески. Как ни старался царь скрыть печаль свою, Геракл догадался, что в доме случилось какое-то несчастье, и хотел уже искать гостеприимства в чьем-нибудь доме. Но Адмет, никогда не отгонявший от своей двери чужеземца, так уклончиво отвечал на вопросы Геракла, что уговорил его войти в дом свой.

Геракл поверил, что в доме умерла дальняя родственница. Адмет велел слуге отвести пришельца в покой, назначенный для приема гостей, сам же отправился совершать погребение супруги. Усталый от продолжительного пути, Геракл с наслаждением вкушал предложенную ему пищу и пил вино; и когда вино начало горячить его кровь, он увенчал чело свое миртом и, с полным кубком в руках, ликовал и предавался шумной радости. «Что смотришь ты на меня так угрюмо и важно? — обратился он к слуге. — Слуга должен быть приветлив с чужеземцем и не показывать ему мрачного вида. Велико горе, что у твоего господина умерла дальняя родственница! Поди сюда, я дам тебе мудрый совет; утешься, выпей со мною и наслаждайся радостями текущего дня. Друг! Полный вином кубок разглаживает морщины на челе».

С ужасом отвернулся от пришельца слуга. «Не знаешь ты нашего горя, — сказал он. — Не можем мы смеяться и ликовать при том ударе, которым поражен господин наш». — «Что такое? Да скажи мне, что случилось, кто у вас умер?» Слуга открыл наконец, что умерла Алкестида, супруга его господина. «Что говоришь ты? Он лишился такой супруги и, несмотря на свое горе, все-таки дружелюбно принял в свой дом чужеземца и скрыл от него свою печаль; а я в доме скорби и сетований, ликовал и венчал миртом свое чело. Скажи, где погребена жена Адмета, где мне найти ее могилу?» — «Если пойдешь отсюда в Лариссу, на пути тебе встретится великолепный мавзолей — это и есть ее могила». С этими словами слуга удалился.

Геракл был глубоко тронут гостеприимством, оказанным ему Адметом, и решился отплатить ему достойным образом. «Я должен спасти умершую и снова возвратить ее в дом моего хозяина. Пойду я и скроюсь за мавзолеем, и когда властитель теней Фанатос, облеченный в черные ризы, придет на могилу пить жертвенную кровь, — я выскочу из засады, схвачу его и не выпущу до тех пор, пока он не отдаст мне усопшей. Если же он не придет, если попытка моя не удастся — я низойду в царство теней и вытребую Алкестиду у Плутона». С этими словами Геракл тихо вышел из дома Адмета и отправился к мавзолею.

Плача, возвратился Адмет в свое опустелое жилище и горько сетовал он и скорбил о том, что безрадостно стало его существование: лучше бы было для него умереть вместе с супругой. Но вот возвращается Геракл и ведет за руку закрытую покрывалом женщину. «Ты не прав был, Адмет, — так начал Геракл, — что сокрыл от меня свою скорбь и в день сетования принял меня под свой кров. По неведению совершил я великое нечестие: ликовал, венчал чело миртом и творил небожителям радостные возлияния в твоем злополучном доме. Теперь порицаю я все это, но не хочу более смущать тебя. Обрати внимание на то, зачем пришел я к тебе еще раз. Видишь ли, я получил эту женщину в награду за победу в единоборстве; приюти ее у себя до той поры, когда я снова возвращусь сюда». Ужаснулся Адмет и стал просить Геракла, чтобы он отвел женщину к кому другому из своих друзей, живших в городе: боялся он удержать ее у себя — чтобы не навлечь на себя нарекания граждан и не оскорбить тень своей супруги. «Дивное сходство в этой женщине с моей женой — и ростом, и сложением напоминает она ее. О, уведи ее с моих глаз и не мучь меня ее видом! Надрывается у меня сердце, и рекой льются из очей слезы, лишь только взгляну на нее». Но Геракл неотступно убеждал его приютить у себя приведенную женщину, и Адмет изъявил наконец согласие и готов был ввести ее в дом свой. «Так береги же ее, — сказал Геракл, — посмотри-ка на нее попристальнее: действительно ли она похожа на твою жену? Полно тебе тужить!»

С этими словами Геракл снял с женщины покрывало: полный радости и ужаса, увидел Адмет перед собой свою супругу. «Что это — тень из подземного царства, или кто из бессмертных, сжалясь надо мной, воззвал к жизни мою дорогую супругу?» — «Это твоя жена, живая; я своими руками похитил ее на могиле у Фанатоса. Только голос ее услышишь ты не прежде, как по истечении трех дней. Введи ее теперь в дом и наслаждайся счастием с нею. Я похитил ее для тебя из области смерти за то, что ты оказал мне такое великодушное гостеприимство». С радостью в сердце благодарил Адмет героя за возвращенное счастье, приглашал его остаться на некоторое время и принять участие в веселье, сменившем скорбь и сетования в Адметовом доме: но героя влекла его судьба к новым подвигам.

Геракл и Лаомедонт

После победы над амазонками Геракл, возвращаясь на родину, прибыл к берегу Трои. Здесь на берегу моря встретил он горько рыдавшую деву, прикованную цепями к одной из приморских скал. То была красавица Гесиона, дочь Лаомедонта, царя Трои. Властитель морских пучин Посейдон и светлокудрый Аполлон, исполняя волю Зевса, укрепили город Лаомедонта, воздвигнув вокруг него крепкие стены; но когда они кончили свою работу, вероломный царь Трои отказал им в обещанной награде и изгнал их из своей страны, пригрозив отрезать им уши, если они попадутся еще когда-нибудь в его руки; Аполлона хотел он в таком случае, сковав по рукам и ногам, продать в рабство на далекий остров. Исполнясь гнева, оба бога покарали Трою великими казнями: Аполлон поразил город губительной язвой, Посейдон наслал на него из морской пучины страшное чудовище, опустошавшее страну и пожиравшее людей. Одно спасение оставалось жителям Трои, одно средство избавиться от беды: царь Лаомедонт должен был отдать чудовищу на съедение свою собственную дочь Гесиону. Удрученный горем народ принудил царя пожертвовать дочерью. Приковали Гесиону к прибрежному утесу и, безнадежно отчаявшуюся, оставили ее здесь ждать смерти, ждать той минуты, когда поглотит ее лютая пасть морского зверя. Но вовремя еще подоспел Геракл. Увидав деву и узнав судьбу ее, он обещает спасти ее, если только Лаомедонт даст ему в награду коня, полученного им некогда в дар от Зевса за содействие при похищении Ганимеда. В своем безвыходном горе Лаомедонт соглашался на всевозможные условия, и Геракл изготовился на бой с чудовищем. Он притаился вблизи Гесионы за высокой насыпью, наскоро сооруженной троянцами; и когда чудовище выплыло из морских волн и устремилось на обреченную ему деву, Геракл, выскочив из засады, с криком бросился на него, вонзил в пасть его меч и проколол тело зверя до самой печени. Зверь упал бездыханен, и дева была спасена от смерти; но вероломный царь и на этот раз был неверен данному слову: не дал Гераклу обещанного коня и с угрозами изгнал его из своей земли. Геракл удалился, ибо должен был немедля доставить в Микены пояс амазонской царицы; да и войско, ему сопутствовавшее, было малочисленно: нельзя было с таким войском осилить царя, скрывавшегося за крепкими городскими стенами. Уходя, Геракл положил в мыслях возвратиться при первой возможности назад с более сильной ратью и наказать вероломного.

Когда Геракл освободился от Омфалы, первым его предприятием был поход на Трою. На восемнадцати кораблях собрал он надежную рать — из героев, добровольно пожелавших идти с ним на Лаомедонта. Между соратниками Геракла были Теламон и Пелей, сыновья Аякса и Оиклей, отец славного прорицателя Амфиарая. Когда они прибыли к берегу Трои, Геракл с большей частью своей рати пошел к городу, оставив для прикрытия кораблей незначительный отряд под предводительством Оиклея. На этот-то малочисленный отряд Гераклова войска Лаомедонт с лучшими из своих воинов сделал внезапное нападение и умертвил большую часть отряда. Геракл, возвратись к кораблям, отразил Лаомедонта, снова вогнал его в город и взял город приступом. Первым проник в Трою Теламон; Геракл же — вторым после него. Не мог вынести герой, что пришлось ему уступить первенство другому. Вскипев гневом, готов уже был он пустить в Теламона копье и поразить его насмерть, но тот вовремя заметил грозившую ему опасность, быстро нагнулся к земле и стал собирать камни. Изумленный, спрашивает у него Геракл: что хочет он делать? «Воздвигаю алтарь Гераклу Каллинику, славному победителю», — так отвечал Теламон, и утих гнев героя. Лаомедонта и всех сынов его, за исключением Подарка, Геракл умертвил своими стрелами. Подарк же и сестра его Гесиона взяты были пленниками. Царственную деву Геракл отдал другу своему Теламону в награду за победу; она стала женой Теламона, последовала за ним в Саламин и здесь родила ему сына Тевкра, ратовавшего впоследствии под стенами Трои так же доблестно, как ратовал некогда и отец его. Гесионе дано было позволение избрать одного из пленников и даровать ему свободу. Она выбрала своего брата Подарка. При освобождении ей надлежало дать за него примерный выкуп — она отдала свое покрывало; с тех пор брат ее стал называться Приамом, т. е. искупленным. Он остался царем в троянской земле, но пал впоследствии в другой войне, еще более ужасной.

Когда Геракл возвращался из-под Трои, Гера, раздраженная счастьем ненавистного ей героя, наслала на его корабли сильную бурю и прибила их к острову Косу, где Гераклову рать ожидала опасная битва. При помощи бога сна Гера усыпила на это время Зевса, так что он и не заметил козней своей супруги. Вовремя пробудился, однако, Зевс и провел своего сына невредимым в Аргос. Геру же изгнал с Олимпа, искал он также и Гипноса, бога сна, искал по всему Олимпу; сбросил бы он его со своего высоковершинного жилища в морскую бездну, но темная ночь приняла Гипноса под свою защиту и сокрыла его от Зевса.

Геракл и гиганты

После битвы с Лаомедонтом Геракл призван был Афиной Палладой принять участие в борьбе богов с гигантами. То были исполины необоримой силы, со страшными лицами, длинными бородами и густыми волосами на голове; вместо ног у них были змеиные хвосты, покрытые чешуей. При помощи этих хвостов и больших крыльев, похожих на крылья летучих мышей, они двигались по земле с быстротой, равной быстроте молнии. Зародились гиганты из капель крови Урана, упавших на землю в то время, когда с ним боролся сын его Кронос. Сильна была крамольная гордыня гигантов: надеясь на свои исполинские силы, они вступили в борьбу с богами, желая вырвать из их рук власть над миром. Вооруженные громадными глыбами камней, пылающими стволами деревьев, собрались гиганты на Флегрейских полях, в Фессалии, вблизи Олимпа, обиталища богов; здесь разгорелась страшная битва. Зевс громил чудовищных исполинов громом и молнией; Афина разила их своим мощным копьем, Посейдон — своим трезубцем, Аполлон — луком, другие боги — иными оружиями. Долго шла таким образом борьба, и долго оставалось неизвестным, за которой из борющихся сторон останется победа; нелегко было гигантам побороть силу богов, но, с другой стороны, и оружия богов были бездейственны против гигантов: мать их Гея волшебствами защитила детей своих от оружия бессмертных. От силы же и оружия смертных не дано было гигантам защиты. Ведал это Зевс и послал Афину привести Геракла на помощь богам. Лишь только выступил Геракл на поле битвы, Гея стала искать волшебной травы, которая могла бы защитить ее детей от оружия человеческого: но Зевс воспретил на небе являться солнцу и луне, и деннице, и сам срезал волшебную траву. Тогда совершилась судьба гигантов. Старший, самый высокий и самый сильный между ними, был Алкионей — исполин с гору величиной. Геракл низложил его стрелой; но так как на месте рождения своего, в Паллене, Алкионей был бессмертен и, прикасаясь к земле, приобретал от нее новые силы, то Геракл, по совету Афины, оттащил его за палленскую границу и здесь предал смерти. Порфирион, самый страшный из всех гигантов, напал на Геру и разорвал на ней одежду; Зевс поразил его за это молнией, а Геракл, после того, умертвил его своею стрелою. Аполлон схватил Эфиалта и стрелой выбил ему левый глаз. Геракл же — правый, Дионис низложил Эврита тирсом, Гефест — Клития; на искавшего спасения в бегстве Энкелада Афина набросила остров Сицилию. Посейдон преследовал по морю Полидора и бросил на него часть острова Коса, и из этой части возник остров Низирос. Остальные гиганты были низложены другими богами, и более всех прочих богов и богинь в этой битве вместе с Зевсом ратовала Афина Паллада. Всех низложенных богами гигантов Геракл должен был добивать своими стрелами.

Геракл и Деянира

В этолийском городе Калидоне жил царь Ойней — кроткий, добродушный и гостеприимный. У него была дочь Деянира. Молва о необыкновенной, чарующей красоте Ойнеевой дочери дошла до самых отдаленных стран, и отовсюду сходились в Калидон искатели руки царевны. В числе женихов ее был также и бог соседней реки Ахелой, являвшийся в дом Ойнея в различных видах: то в образе человеческом, то в виде сильного, круторогого быка или змеи, или же в виде неслыханного чудовища: туловище у него было человеческое, голова же — рогатая, бычья, а из щетинистой бороды беспрерывно струились водные потоки. Ужасом исполнялось сердце Деяниры, когда Ахелой являлся в доме отца ее: но Ойней не осмеливался отказать мощному богу соседней реки, обладавшему возможностью посылать благодать на дом царя и карать его гибелью. Вот однажды между женихами царевны появился и Геракл. Еще в то время, когда герой нисходил в царство теней, Мелеагр рассказывал ему о своей бесценной сестре и просил его взять Деяниру себе в супруги. Пред славным сыном Зевса и мощным Ахелоем отступили все остальные женихи; спрашивалось только: который из двух соперников овладеет рукой царевны? Так как отец не осмеливался взять на себя решение дела, то соперники положили решить его боем. На ровном месте, перед городом, перед очами царя, царицы и Деяниры, стали они друг против друга — Геракл и Ахелой, речной бог, принявший на этот раз человеческий образ; вышли они на бой без всякого оружия. С замирающим сердцем ожидала Деянира решения своей участи; какого исхода желала она битве, понять нетрудно: мощный сын Зевса, славный герой, пленил ее сердце.

Геракл[48], искусный во всех родах битв, нападал на неуклюжего Ахелоя то с той, то с другой стороны, то хватал он его за шею, то за жилистую, крепкую ногу, но не мог, несмотря на всю свою силу и ловкость, побороть колоссального исполина. Ахелой стоял твердо и незыблемо, как стена, как плотина, на которую тщетно напирают с шумом яростные волны. Истощенные и обессиленные, расходятся бойцы и схватываются снова. Напирая грудью на грудь, обхватывая друг друга руками, борются они подобно двум разъяренным быкам. Трижды пытался Геракл грудью осадить назад напиравшего на него речного бога; при четвертой попытке ему удалось высвободить свои руки и всей силой, всей тяжестью своего тела, как гора, налег он тогда на противника; жал и душил его он до тех пор, пока тот, задыхаясь, не опустился на колени и не прикоснулся лицом к земле. Едва только опустился Ахелой на землю, тотчас же превращается он в змея: извиваясь, скользит из рук Геракла, шипит и разевает на него свою пасть. «Бороться со змеями я умел еще в колыбели; лернейская гидра грозила мне не одной пастью!» — восклицает насмешливо Геракл и хватает змею обеими руками и крепко сжимает ее. Но змея внезапно обращается в круторогого быка: стоит бык перед Гераклом и грозит своими страшными рогами. Бестрепетной рукой хватает Геракл его за рог и бросает наземь с такой силой, что вырывает у него рог. После этого бог признает себя побежденным и, опозоренный, отказывается от посягательства на руку царевны. Вырванный же рог выменивает он на наполненный цветами и плодами рог изобилия, доставшийся ему от нимфы Амалфеи.

Вступив в брак с Деянирой, Геракл долго оставался в доме своего гостеприимного тестя, но один несчастный случай наставил его удалиться и отсюда. Раз, на пиру, отрок, прислуживавший гостям за трапезой, подал ему для омовения рук воду, назначенную для мытья ног. Геракл хотел слегка наказать рассеянного отрока; но рука его была так сильна, что мальчик мертвый упал на землю. Хотя отец убитого простил герою невольное убийство и не требовал от него никакого удовлетворения, но Геракл, несмотря на это, добровольно обрек себя на изгнание и, вместе с молодой супругой, отправился в Трахину; здесь намерен он был поселиться у друга своего царя Ксикса.

Когда, идя в Трахину, дошли они до реки Эвена, в пустынной и безлюдной стране встретили они Несса, одного из рассеянных по земле кентавров: он занимался здесь прибыльным промыслом — перевозил на своей широкой спине путников через реку. Геракл поручил ему перевезти Деяниру, сам же пошел через реку вброд. В то время как герой находился уже на другом берегу реки, вдруг услыхал он громкий крик своей супруги; возвращается он назад и видит — грубый кентавр, прельщенный красой Деяниры, дерзко обнимает ее и, плывя вниз по реке, увлекает ее за собой. «Мои стрелы быстрее твоих ног, разбойник!» — восклицает Геракл и вонзает ему в грудь остроконечную стрелу. Знает раненый кентавр, что стрелы Геракла смертоносны; вполне уверен он, что гибель его неизбежна, и, безнадежный, ждет минуты своей смерти. Но те мгновения, которые ему оставалось прожить, он употребил на то, чтоб погубить своего убийцу. Схватывает он из раны спекшуюся кровь, смешанную с ядом стрелы, и вручает ее Деянире. «Тебя последнюю пришлось мне перевозить через реку, — говорит он ей, — и тебе отдам я талисман, которым обладаю. Возьми эту кровь, укупорь ее хорошенько и храни бережно — чтоб не коснулся до нее ни один луч света. Если когда-нибудь случится, что супруг твой разлюбит тебя и полюбит другую женщину, ты намажь этой кровью его одежду — и любовь его возвратится к тебе снова, и уже навсегда». Деянира поверила кентавру и приняла его дар, упустив из виду, что дар этот шел из рук умирающего врага ее супруга. Прежде чем Геракл успел подойти к ней, она сокрыла полученный талисман в плотно закупоренный сосуд в намерении воспользоваться даром кентавра, если когда-нибудь представится в нем нужда. Этот мнимый талисман, это привораживающее средство и было впоследствии причиной смерти Геракла.

После трудного пути по пустынным высотам Парнаса и Эты Геракл прибыл в Трахину, где его дружески принял Ксикс и где он остался на житье на долгое время.

Смерть Геракла

(Софокл. Трахинянки)

Много лет прожил Геракл в Трахине с женой и детьми, но никак не мог он отстать от своего прежнего образа жизни и постоянно странствовал по различным странам: то пойдет наказать кого-нибудь, то — кого-нибудь выручить, спасти от погибели. Так пошел он наконец со своей ратью в поход на Эврита, изгнавшего его некогда с позором из своего дома. Прошел год и еще пять месяцев со времени отшествия Геракла, а Деянира не имела о нем никаких известий и не знала, где он и что с ним сталось. В прежнее время, когда герой отправлялся на какое-нибудь предприятие, он уходил из дома бодрый и веселый, в твердой уверенности, что вскоре вернется назад победителем, и Деянира расставалась с ним без всякой заботы и печали; в этот же раз она с самого отхода супруга постоянно кручинилась и томилась боязнью об его участи. Да и сам герой был смущен печальным предчувствием чего-то недоброго. Он оставил жене дощицу, на которой начертано было предсказание Додонского оракула, предрекшего некогда: если когда-нибудь Геракл пробудет на чужбине, вдали от своего дома, более года и трех месяцев, его или постигнет смерть, или же — если с ним не случится в это время никакого несчастья — он, возвратись под кровлю своего дома, остальные дни жизни проведет мирно и беспечально, среди близких ему людей. Веря предсказанию оракула, Геракл заблаговременно разделил между своими детьми землю, составлявшую достояние их предков, и определил, какую часть из его имущества должна наследовать Деянира.

Мучимая тоской, Деянира сообщила все свои опасения старшему сыну своему Гиллу и внушила ему мысль самому отправиться на розыски отца. В то время как Гилл был уже готов отправиться в путь, к дому Геракла поспешно подошел один из его рабов и сообщил Деянире, что муж ее жив и скоро возвратится домой, увенчанный победой. Раб слышал это за городом из уст Лихаса, посланного Гераклом, чтоб сообщить Деянире радостную весть о его возвращении. Что вестник еще до сих пор не предстал пред Деянирой, причиной тому — радость и любопытство народа, обступившего его тесными толпами и требовавшего от него самых точных и подробных сведений о всех приключениях, бывших с Гераклом.

Наконец приходит и сам Лихас с радостной вестью. Геракл разрушил вражеские твердыни и предал смерти кичливого царя со всеми детьми его; так покарал герой Эврита за оскорбление, которое нанес он некогда своему гостю. Геракл прислал с Лихасом Деянире лучших из пленниц, взятых в последней войне; сам же остался на берегу Эвбеи, у горы Кенейской — здесь намеревался он принести, по обету, торжественную жертву Зевсу в благодарность за дарованную победу. С грустью и состраданием смотрит Деянира на пленниц, на этих несчастных дев, не имеющих более ни рода, ни отчизны, обреченных на вечное рабство в чужой земле. Из всей толпы пленниц одна особенно привлекает внимание Деяниры своей дивной красой и царственным видом. «Несчастная, — сказала, обратясь к ней Деянира, — как жаль мне тебя, как тяжела твоя горькая участь! Скажи мне, кто ты и кто твои родители? Вид твой показывает, что ты происходишь из знатного рода. Кто она, Лихас? Скажи мне; несчастная может только плакать, и не хочу я расспросами растравлять печали ее сердца. Она не от крови Эврита?» — «Как мне это знать, — отвечал Лихас с лукавым видом, — я не знаю ни имени, ни происхождения ее; должно быть, она из какого-нибудь знаменитого рода». Деянира не расспрашивала более и приказала отвести пленниц в дом и обходиться с ними человеколюбиво.

Едва успел удалиться Лихас с приведенными пленницами — к Деянире подошел тот раб, который первый принес ей весть о прибытии гонца от Геракла, и стал говорить такие речи: «Не верь вестнику, присланному к тебе от мужа: он скрывает от тебя правду. Я сам, из его же уст, в присутствии многих свидетелей слышал, что муж твой из-за этой девы и пошел войной на Эврита, из-за нее он убил его и разрушил его город. Пленница эта — Иола, дочь Эврита; Геракл искал некогда ее руки и до сего времени питает любовь к ней. Он прислал ее сюда не за тем, чтобы сделать рабыней: она будет наложницей твоего мужа». Речи раба поразили Деяниру: не скоро пришла она в себя. Призвала она Лихаса, собиравшегося уже в обратный путь на Эвбею, и стала расспрашивать его снова. «Ты солгал мне, когда я спрашивала тебя о происхождении и судьбе приведенной тобою пленницы; скажи мне теперь всю правду, без утайки. Я знаю — это Иола, Геракл ее любит. Заклинаю тебя великим Зевсом, не скрывай от меня истины. Или ты думаешь, что я могу гневаться на мужа за то, что любовь, властная над всем живущим, победила и его сердце? Или считаешь меня способной ненавидеть эту несчастную деву, которая не сделала мне никогда ничего дурного? С грустью и состраданием смотрела я на нее; краса ее сгубила ее счастье и повергла в рабство ее отчизну!» Лихас открыл наконец истину и прибавил, что до сих пор он не говорил правды потому, что боялся смутить царицу. Спокойная внешне Деянира отослала от себя Лихаса и велела ему повременить с отъездом на Эвбею: в благодарность за присланных ей пленниц она хотела послать Гераклу подарок своей работы.

Сердце Деяниры было подавлено тяжкой скорбью. С этой поры она уже не обладала безраздельно любовью Геракла, она не была более полной хозяйкой в его доме; у нее явилась соперница — юная, цветущая красавица, а Деянира была уже близка к той поре, когда красота начинает блекнуть и увядать: как же было не опасаться того, что ей придется скоро только по имени быть женой Геракла, любовь же его обратится к другой? Не могла бы перенести этого Деянира. И вот вспомнила она о талисмане, данном ей когда-то Нессом, и с радостью берется она за это средство, которое, как она верила, возвратит ей навсегда любовь мужа. Достает она волшебную мазь, которую держала так долго в тайне, вдали от огня и дневного света, и этой мазью натирает великолепную одежду, назначенную ею в дар супругу. Бережно сложив одежду, уложила она ее в ящик и отдала Лихасу. «Отвези эту одежду моему супругу — это мой дар ему, я сама работала ее. Чтоб никто из смертных не дотрагивался до нее, чтоб не касался ее ни луч солнца, ни блеск огня — до тех пор, пока Геракл, облеченный в нее, не приступит торжественно, пред всем народом, к алтарю богов и не принесет на нем своей жертвы. Такой дала я обет — изготовить ему пышную одежду к тому времени, когда он, по возвращении с войны, предстанет пред жертвенником богов для принесения благодарственной жертвы. И что дар этот от моих рук — в том пусть убедит его вот эта печать, которой запечатаю я отсылаемый ларец». Лихас обещал в точности исполнить приказания госпожи своей и поспешил на Эвбею; беззаботная и полная радостных надежд, стала Деянира дожидаться возвращения супруга.

Только непродолжительно было спокойствие Деяниры, и радость ее скоро сменилась великим горем. Когда Деянира вошла случайно в ту комнату, где приготовляла она одежду супругу — она не нашла шерстяного хлопка, которым натирала ткань волшебной мазью; хлопок этот, как ни к чему более не нужный, бросила она на пол: согретая лучами солнца шерсть истлела и распалась в прах; на месте же, где лежал хлопок, вздувалась и шипела какая-то ядовитая и пенистая влага. Сомнение и боязнь овладели душой Деяниры: не случилось бы с Гераклом от ее дара какого несчастья! И мог ли кентавр дать ей добрый совет — тот самый кентавр, который из-за нее был предан смерти ее мужем? В смущении, с тоской в сердце ждала она вести о своем супруге.

Внезапно является Гилл, который, не будучи в состоянии дожидаться дома прибытия отца, отправился к нему на Эвбею; Гилл принес смущенной Деянире страшную весть.

«О, мать! — воскликнул он, полный гнева и ужаса. — Лучше бы тебе не родиться на свет, лучше бы тебе не быть моей матерью! Ты отняла у меня отца, ты умертвила своего супруга!» — «Что изрек ты, сын мой! — воскликнула Деянира. — Кто внушил тебе, что я виновница несчастья?» — «Я не от других слышал, я видел сам, своими глазами, — продолжал юноша. — Прибыл я к отцу в то время, когда он, воздвигнув Зевсу у подошвы Кенеона множество алтарей, готовился приступить к торжественному жертвоприношению. В то же время прибыл на Эвбею и Лихас с твоим даром, со смертоносной одеждой. Отец радовался дорогому дару и, по желанию твоему, надел на себя присланную одежду и в ней приступил к принесению жертвы. Но в ту минуту, как он, полный гордого упоения одержанной победой, спокойно поднял руки к небесам, тело его внезапно покрылось страшным потом, содрогнулись все его кости: словно поразило его жало ядовитой ехидны. Подозвал он к себе вестника, принесшего ему от тебя в дар одежду, и стал спрашивать: по чьему коварному внушению принес он ему отравленную ядом одежду? Вестник не мог сказать в ответ ничего кроме того, что одежду эту он получил от тебя, и едва успел он представить ответ, как Геракл, терзаемый невыносимой болью и судорогами, схватил несчастного, ни в чем не повинного раба за ногу и в дикой безумной ярости ударил его о прибрежную скалу; волны поглотили обезображенный труп несчастного. Все присутствовавшие при этом ужасном событии испустили крик соболезнования о судьбе погибшего раба, и никто не решался приблизиться к бесновавшемуся Гераклу. Его то пригибало к земле, то подкидывало высоко вверх, причем он издавал страшные крики и стоны: и этим стонам вторило эхо гор. Когда, наконец, обессилев от боли, он упал и, катаясь по земле, стал громко проклинать брак с тобой, брак, принесший ему преждевременную гибель, взор его случайно упал на меня: проливая горькие слезы, я стоял неподалеку от него. «Подойди ко мне, сын мой! — сказал он мне, — не оставляй меня в трудную минуту; унеси меня из этой страны, не дай мне умереть на чужбине!» Тут перенесли мы его на корабль и поплыли с ним к берегам Эллады; труден был путь для страдальца: терзаясь страшными мучениями, дрожал он и беспрерывно издавал стоны и крики. Скоро прибудет корабль и, может быть, вы увидите еще несчастного живым; но скорее всего он испустил уже дух. Мать! Твое это дело; да покарают тебя мстительные эринии[49]: от тебя погиб бесславной смертью лучший из мужей Эллады».

Ни слова не сказала Деянира в ответ на упреки сына. Пораженная скорбью и отчаянием, безмолвно удалилась она во внутренние покои и долго бродила как тень по опустелому дому, наконец, рыдая, бросилась на ложе, расстегнула золотые пряжки на одежде, развязала пояс и обнажила грудь. Одна из служанок, последовавшая за Деянирой во внутренность дома и наблюдавшая за ее поступками, видя, что задумывает госпожа ее, пришла в ужас и бросилась звать к ней сына. Когда Гилл со служанкой вошли в опочивальню Деяниры, они нашли ее уже бездыханной, плавающей в крови: обоюдоострым мечом поразила она себя в грудь и вонзила тот меч до самого сердца. Проливая горькие слезы, бросился сын на труп матери и горько скорбел о том, что так необдуманно обвинил ее в ужасном преступлении; поздно уже узнал он от домочадцев о том, как обманута была Деянира коварным кентавром и как стала она невольной причиной Геракловой смерти.

Еще Гилл покрывал поцелуями труп матери, как на дворе раздались шаги каких-то незнакомцев. То были люди, принесшие на одре Геракла. Стенания Гилла пробудили его из забытья, и снова стал он терзаться невыносимой мукой. «Где ты, сын мой? — восклицал Геракл. — Сжалься надо мной, возьми меч и вонзи его мне в грудь; избавь ты меня от мучений! О, неблагодарные дети Эллады! Неужели никто из вас мечом или огнем не положит конец моим мучениям? А сколько страдал я, сколько подвигов совершил, сколько понес трудов для блага Эллады! Посмотрите, вот те руки, которыми осилил я немейского льва и лернейскую гидру, которыми боролся я с гигантами и с псом Гадеса; где же моя прежняя необорная мощь? Бессильны теперь мои мышцы, иссякла кровь у меня в жилах и высох мозг в моей кости! И не копье вооруженного врага поразило меня, не рать гигантов, не чудовище пустыни — меня сгубила рука женщины. О, приведи ее, сын мой! Поражу я ее страшной казнью!»

Тут поведал Гилл отцу то, что сам недавно только узнал от домочадцев: вина Деяниры невольная, была она обольщена кентавром, вручившим ей, пред своей смертью, мнимый талисман — кровь из своей раны, смешанную с ядом лернейской гидры; этой волшебной, привораживающей мазью она и натерла посланную мужу одежду, веря, что этим средством снова привлечет к себе любовь его. Рассказ сына смягчил гнев героя, и увидал он, что конец его близок: оракул некогда предсказывал, что никто из живых никогда не лишит Геракла жизни — умертвить его может только мертвец. Тут только и уразумел герой это гадание. Поспешно обручив сына своего Гилла с Иолой, он велел нести себя на вершину Эты: хотелось ему умереть на этой горе, а не в другом месте. Здесь по его приказанию воздвигнут был огромный костер; Геракл возлег на костер и просил сына и всех окружавших его воспламенить костер. Никто, однако, не решался исполнить просьбы. Тут подошел к костру Филоктет, друг Геракла, повелитель соседней области; убежденный героем Филоктет согласился зажечь костер и в награду за это получил смертоносные, не ведавшие промаха стрелы Геракла. Когда костер запылал, пламя его усилено было ударившей в него молнией; с неба спустилось густое облако, и Геракл, осененный облаком, при раскатах грома, был восхищен на вершину Олимпа: пламя пожрало в герое бренное, смертное естество, и он, обоготворенный и уже бессмертный, вознесся в жилище богов. На Олимпе преображенного героя восприяла Афина Паллада и повела его к отцу Зевсу и к Гере, преследовавшей Геракла во все время его многотрудной земной жизни, но теперь примирившейся с ним. Зевс и Гера сочетали обоготворенного Геракла с дочерью своей Гебой, вечно юной и вечно прекрасной, и Геба родила Гераклу двух божественных сынов: Аникета и Алексиада, «непобедимого» и «отвратителя бед».

Гераклиды

(Еврипид. Гераклиды)

После смерти Геракла на детей его, Гераклидов, пришла великая беда. Некоторые из них жили у Гилла, в Тиринфе, в крепости, построенной отцом их в аргосской земле. Эврисфей, ненавидевший и притеснявший Геракла всю его жизнь, стал преследовать и детей его; чтобы избежать смерти, Гераклиды бежали из Тиринфа и отправились в Трахину. Но повелитель Трахины Ксикс был слишком слаб и не мог им доставить защиты от преследований Эврисфея. Когда последний потребовал от Ксикса выдачи укрывавшихся у него Гераклидов, они покинули и Трахину и, бесприютные, блуждали по Элладе, переходя из одной страны в другую; никто не давал им приюта: боялись все мести сильного Эврисфея. Такова была судьба сынов героя, страдавшего и трудившегося всю жизнь свою на благо эллинам. Наконец нашелся человек, решившийся принять к себе гонимых Гераклидов: то был седой Иолай, старый друг и соратник Геракла. Принял их Иолай, как отец, и, укрывая их от преследований, сам, несмотря на тягость лет своих, странствовал с ними из одной земли в другую. Так прибыли они наконец в Афины, над которыми в то время царил Демофонт, сын Тезея. Моля о защите, старик сел с детьми Геракла на площади у алтаря Зевса. Алкмена же, чтоб не дать своих внучек в обиду толпе, вошла с ними в один из соседних храмов. Гилл вместе со старшими братьями послан был искать верного места, в котором можно было бы укрыться детям Геракла в том случае, если бы им пришлось бежать и из Афин.

Было еще раннее утро, и площадь была безлюдна. Перед скитальцами вдруг появился посланник Эврисфея Копрей, прибывший в Афины затем, чтобы схватить Иолая с Гераклидами. Найдя старца, он стал осыпать его позорными ругательствами и повлек его вслед за собой. Громким голосом призывал к себе Иолай афинских граждан, моля их о защите и помощи. Граждане толпами выходили из домов на площадь и в средине ее увидели распростертого на земле немощного старца, терзаемого послом Эврисфея, а вокруг этого старца — толпу рыдавших детей. Вскоре пришел на площадь и Демофонт, царь города, и спросил вестника, кто он и чего ищет в Афинах. «Я из Аргоса; царь мой Эврисфей послал меня сюда затем, чтоб схватить этих беглецов и возвратить их на родную землю, где закон изрек уже над ними смертный приговор. Неотъемлемо наше право судить людей нашей земли; и ты, о царь, не сделаешь неблагоразумного поступка: ты не укроешь у себя этих беглецов и не войдешь в распрю с моим могучим повелителем. Если же ты, глядя на их слезы и рыдания, нарушишь наше право — меч решит дело». Так отвечал на эти речи царь афинский, достойный сын мудрого Тезея: «Можно ли решать какое-нибудь дело, не выслушав обвиняемой стороны; ты, пестун отроков, говори мне все, что можешь сказать в свое оправдание». — «Отроки эти, — так начал Иолай, — дети Геракла; я, друг и соратник отца их, принял их под свою защиту. Эврисфей изгнал нас из Аргоса и преследует нас по всей Элладе. Как может он называть нас своими подданными и присваивать себе право судить нас — он, лишивший нас отечества и имени арговян? И разве тот, кто был изгнан из Аргоса, не может уже иметь пристанища ни в какой стране Эллады? Нет, из Аттики его не изгонят — мощный город Афины и благородные граждане его не устрашатся силы Аргоса и не отгонят от алтарей богов нас, молящих о защите: умрут они, а не посрамят столь постыдно своей свободы и чести. И ты, царь, не откажешь в защите гонимым отрокам, родственным тебе: Тезей, отец твой, и Геракл — оба были потомки Пелопса и братья по оружию; я и сам участвовал в одном из их походов — когда они плыли доставать пояс амазонской царицы. А разве ты не знаешь еще того, что Геракл освободил отца твоего из обители смерти? В награду за это благодеяние Геракла сжалься над детьми его; будь им другом, отцом и братом!» Не колеблясь, Демофонт изъявил готовность защищать гонимых чужеземцев. «Три причины, — сказал он, — побуждают меня покровительствовать этим несчастным: благоговение к Зевсу, у священного алтаря которого они сидят; родство между мной и ими и память о благодеянии, оказанном Гераклом моему отцу; наконец — страх позора, величайшего из всех зол. Если бы я, из страха перед аргосским царем, дозволил отвлечь от алтаря молящих о защите — каким позором покрыл бы я свою голову, как могли бы тогда Афины называться свободным городом? Ступай же, вестник, назад к своему повелителю: не выдам я ему Гераклидов». Вестник ушел, угрожая тем, что вернется скоро с сильной ратью: сам Эврисфей — говорил он — с 10 000 хорошо вооруженных воинов стоит на границе, готовый идти на Афины и силой меча заставить афинян выдать ему Иолая с Гераклидами.

Демофонт с народом афинским вооружились и собрались выступить в поход против аргосского царя. Вперед посланы были соглядатаи: жрецы приносили торжественные жертвы и по внутренностям жертвенных животных гадали об исходе предстоящей войны. К ужасу царя и народа прорицатели возвестили, что афинское войско только в том случае победит врага, если перед битвой принесена будет в жертву богине смерти дева благородного племени. Демофонт передал это прорицание Иолаю, все еще остававшемуся у алтаря Зевса, и объявил, что ни сам он и никто другой из афинских граждан не желает обрекать дочери на жертву ради спасения чужеземцев. Подобно человеку, потерпевшему кораблекрушение, счастливо добравшемуся до берега и снова бросаемому во власть диких волн морских, Иолай с ужасом и отчаянием видит, что у него снова отняты всякие надежды на спасение. Отдал бы охотно он себя в жертву за детей Геракла, но ведь Эврисфей — в этом без труда убеждает Иолая Демофонт — не удовольствуется жизнью старика: он всего более ненавидит и страшится сыновей героя, которые со временем могли бы отомстить ему за несправедливости, оказанные их отцу. Полный отчаяния, старец вместе с детьми разражается громкими жалобами и стенаниями.

В это время из храма, в котором пребывала Алкмена с дочерьми Геракла, выходит дева высокого роста. То была Макария, великодушная дочь несчастной Деяниры, старшая между своими сестрами. Услыхала она вопли старца и своих братьев и вышла узнать: какое горе удручает их. Узнает она о том, что сказали прорицатели — что для спасения ее братьев и всего города надо принести в жертву деву благородного происхождения, и едва только услыхала она о предсказании гадателей — тотчас же предложила себя на принесение в жертву. «Чем искупим мы, — говорила она, — если из-за нас весь город подвергнется опасности и если другие падут жертвой смерти в то время как мы будем страшиться и убегать от нее? Никогда не потерплю я этого. Ведите меня на место заклания, украсьте чело мое жертвенным венком и принесите меня в жертву подземным богам. Тогда победа останется за вами: добровольно, безропотно отдаю я жизнь в жертву за братьев». Изумился народ, внимая бесстрашным, мужественным речам девы. Наконец стал говорить Иолай и сказал ей: «О, дитя! Речи твои достойны дочери великого героя: буду я вечно гордиться ими, хотя и оплакиваю судьбу твою. Только справедливее было бы, мне кажется, призвать всех твоих сестер и здесь, пред алтарем, бросить жребий: пусть жребием решено будет, кому из вас жертвовать жизнью за братьев». — «Нет, — воскликнула Макария, — не хочу я умирать по произволу случая: бесславна и безрадостна такая смерть; я отдаю свою жизнь добровольно. Не медлите же более, не допустите, чтобы враг напал на вас прежде, чем вы изготовитесь к битве; тогда бесполезна будет и жертва. Да позаботьтесь еще о том, чтоб мне испустить дух на женских руках».

Увели великодушную деву, пожелавшую положить жизнь для спасения братьев. Глядя, как повели ее готовить к смерти, Иолай закрыл руками лицо и с воплем упал на землю. Немного спустя к рыдавшему старцу приблизился вестник и сообщил ему, что Гилл подошел к Афинам с сильной ратью и, соединясь с афинским войском, стал против неприятеля; что обреченные на заклание жертвы уже выведены перед рядами союзного войска и скоро начнется кровавая битва. Весть о близости битвы снова оживила геройский дух старца; он поднялся на ноги и, несмотря на возражения окружавших его и самой Алкмены, требовал себе оружия и стал готовиться к битве. Сопровождаемый вестником Гилла, поспешно отправился он на поле сражения. Когда сблизились длинные ряды двух войск, Гилл вышел вперед и предложил Эврисфею — во избежание напрасного пролития крови — решить дело поединком. «Если ты победишь меня — возьми и веди за собой детей Геракла; если же ты падешь от мой руки — пусть предоставят нам право жить на родине и пользоваться властью, принадлежащей нам от предков». Оба войска одобрили предложение Гилла, но трусливый, Эврисфей отказался от единоборства: для него было безопасней заставить биться свое войско; надеясь на его силу и многочисленность, он был вполне уверен в победе. Гилл отошел к своим рядам. Пала под жертвенным ножом жреца Макария, и началась кровавая сеча. Загремели литавры, раздались боевые крики; стоны и мольбы раненых, предсмертные вопли умирающих вскоре покрылись стуком щитов и мечей. В начале битвы многолюдная рать арговян сильно напирала на ряды афинского войска; но мужественно и стойко выдерживали афиняне натиск и заставили врага отступить. Долго продолжалась лютая сеча, наконец аргивяне обратились в бегство и падали под мечами преследовавших их неприятелей. Вместе с другими афинскими воинами бегущих арговян преследовал также и Гилл на своей боевой колеснице. Увидал его Иолай и с мольбой простер к нему руки, умоляя, чтобы он уступил ему колесницу. Гилл исполнил просьбу, и вот седовласый старец помчался вслед, за неприятелем, ища всюду ненавистного. Эврисфея. Когда быстроногие кони примчали Иолая к святилищу Палленской Афины, он увидал вдали колесницу Эврисфея, несшегося во весь опор. Поднял старец к небесам руки и воззвал к Зевсу и Гебе, моля их ниспослать ему на один день силы юности, дабы мог он настигнуть своего исконного врага и притеснителя Геракла и наказать его за содеянные им злодеяния. Тут совершилось великое чудо. Упали с неба две светлые звезды (думали, что эти звезды были Зевс и Геба), и темное облако осенило колесницу; когда же исчезли звезды и рассеялось облако, Иолай стоял на колеснице во всей силе и красе своей юности. Вблизи скиронской скалы, на границе Мегары и Коринфа, догнал он Эврисфея, одолел его без труда и, скованного, привел в стан афинян. Победитель был встречен громкими приветственными криками союзных войск; с триумфом вошел он в Афины и передал пленника Алкмене.

С яростной злобой встретила Алкмена мучителя своего сына и своих внучат. «Наконец-то ты в моих руках! — восклицала она. — Наконец-то карает тебя правосудие богов! Не опускай глаз в землю, дай мне вглядеться в тебя: ты ли тот изверг, который так долго и так безжалостно терзал моего сына, посылал его, живого, в царство теней, заставлял бороться со львами и гидрами? И тебе еще мало было тех мук, которые перенес от тебя сын мой: ты после его смерти стал преследовать и меня, и детей Геракла; ты не давал нам нигде убежища; ты, безбожник, хотел оторвать нас даже от этого алтаря: погибнуть бы нам, если бы не защитил нас свободолюбивый народ и не нашлось бы людей, не побоявшихся твоей силы. Добро, что ты попался мне в руки: ты поплатишься теперь за все твои злодеяния; теперь не уйти тебе от смерти!» Трусливый Эврисфей, видя перед собой неизбежную смерть, держал себя так, как нельзя было ожидать: он не обнаруживал пред Алкменой никакого страха, не унизил себя никакой мольбой о пощаде. Гилл и афиняне заступались за него, говоря, что было бы незаконно и бесчеловечно предать смерти врага после битвы, плененного и обезоруженного; но доводы их не могли смягчить Алкмены: воспоминание о бедствиях, которые претерпела от Эврисфея ее семья в прежнее время, и мысль о недавней тяжелой утрате, о гибели Макарии ожесточали сердце Алкмены и вселяли в нее неодолимую жажду мести. Она настояла на том, чтоб враг ее семьи предан был смерти, и собственными руками выколола ему глаза. Труп Эврисфея афиняне погребли вблизи храма Палленской Афины, и за то, что они не лишили труп врага погребения, а честно предали его земле, гроб Эврисфея стал впоследствии спасительной защитой для всей Аттики.

Книга четвертая

Тезей

Рождение Тезея и его путешествие в Афины

Царь афинский Эгей, из рода Эрехтея, два раза вступал в брак, но ни от одной жены не имел детей. Стал он уже седеть, и приходилось ему встречать одинокую и безрадостную старость. И вот отправился он в Дельфы вопросить оракула о том, как стяжать ему сына и наследника престола? Оракул дал Эгею ответ темный, которого он никак не мог объяснить себе; поэтому из Дельф он и отправился прямой дорогой в Трезены, к славному своей мудростью царю Питфею: питал он надежду, что Питфей уяснит ему гадание оракула. Вникнув в слова предвещания, Питфей усмотрел, что афинскому царю суждено иметь сына, который доблестными подвигами своими стяжает себе между людьми великую славу. Дабы сделать причастным этой славе и свой род, Питфей выдал за афинского царя дочь свою Эфру, но брак этот счел нужным скрыть до времени от народа; и когда Эфра родила сына, Питфей распространил слух, что отец родившегося младенца — Посейдон, бог моря. Младенца назвали Тезеем, и дед усердно заботился о его воспитании. Эгей же, вскоре после бракосочетания с Эфрой, покинул Трезены и снова удалился в Афины: боялся он, чтоб его ближайшие родичи, пятьдесят сынов Палланта, не овладели его властью. Оставляя Трезены, Эгей закопал в землю под тяжелую каменную глыбу меч и пару сандалий и приказал жене своей Эфре: когда сын их вырастет и достигнет такой силы, что будет в состоянии сдвинуть с места глыбу камней — пусть она заставит его тогда достать зарытые в землю меч и сандалии и с этими знаками пришлет его в Афины. До тех же пор Тезей ничего не должен был знать о своем происхождении.

Когда Тезею исполнилось шестнадцать лет, мать повела его к камню, на котором он должен был испытать свою силу. Без труда приподнял юноша тяжеловесную глыбу и достал из-под нее меч и сандалии. Тогда открыла Эфра сыну, кто его отец, и велела отправляться к нему в Афины. Сильный и мужественный юноша тотчас же стал снаряжаться в путь. Мать вместе с дедом просили Тезея ехать в Афины морем, а не сухим путем: морской путь был безопаснее, а по сухому пути в Афины, на Коринфском перешейке, жило много чудовищных исполинов, бродило много диких зверей. В прежнее время Геракл очищал землю от нечистых чудовищ: он боролся с ними всюду; теперь же Геракл находится в Лидии, в невольничестве у Омфалы, и все дикие чудовища и злодеи, скрывавшиеся доселе из страха перед героем, свободно рыскают по свету и беспрепятственно совершают всякие злодеяния. Слушая речи матери и деда, юный Тезей решился взять на себя то служение, которому, прежде него, посвятил себя Геракл. Тезей был родня Гераклу по матери (Эфра и Алкмена были внучками Пелопса) и чувствовал в себе присутствие духа и силы великого героя, стяжавшего своими доблестями всемирную славу. С раннего детства Тезей избрал его себе образцом и с нетерпением ждал той поры, когда он будет в силах, подобно своему кумиру, вершить великие, геройские подвиги. Не хотелось ему также предстать перед отцом, не прославясь никаким великим делом: не по мечу и сандалиям — пусть по великим и славным делам узнает в нем и своего сына и потомка доблестного Эрехтея. Так думал Тезей и не отправился и Афины морем, а пошел более опасным, сухим путем.

Лишь только перешел Тезей границу царства своего деда и вступил в область Эпидавра, в темпом лесу набрел он на хищного исполина — Перифета. Нападая на путников, Перифет поражал их тяжелой железной палицей. Бестрепетно пошел к нему юноша навстречу и после недолгой борьбы одолел его и предал смерти. Железную палицу убитого врага Тезей взял себе и носил ее постоянно с собой — подобно тому как Геракл носил шкуру немейского льна. На Коринфском перешейке, в сосновом лесу, посвященном Посейдону, Тезей встретил другого хищника — Синиса). Прохожих, попадавшихся в его руки, Синис терзал и умерщвлял самым мучительным образом: пригнув к земле две сосны, он привязывал к их вершинам свою жертву, и сосны, выпрямляясь, разрывали тело несчастного страдальца. Тезей умертвил и этого хищника и на месте победы над ним, на Коринфском истме, впоследствии, когда был уже царем в Афинах, основал в честь Посейдона Истмийские игры. Юная и прекрасная дочь хищного исполина бежала от Тезея и скрылась в пустынной стране, заросшей густым кустарником; прячась в кустах, она с детской простотой молила их сокрыть ее от чужеземца и обещала никогда не рвать с них ни одной ветви и не жечь их в огне. Тезей дружески призвал ее к себе, уверил ее, что он не сделает ей никакого зла, и принял на себя попечение о судьбе ее. Впоследствии он выдал ее за Дионея, сына эхалийсого царя Эврита. Ее потомки никогда не жгли в огне ветвей тех кустов, которые дали некогда убежище в своей чаще их прародительнице.

Идя далее, Тезей пришел в густой Кромионский лес, в чаще которого обитал страшный вепрь, причинявший множество бед жителям окрестных местностей; Тезей обещал освободить их от страшилища и, отыскав вепря, умертвил его. Засим дошел он до границы Мегары, до так называемой Скиронской скалы. На вершине ее, на краю крутого обрыва к морю сидел великан и злодействовал над проходившими мимо него путниками: с наглыми ругательствами он заставлял их мыть ему ноги, и в то время когда они исполняли это дело, сталкивал их ногой со скалы в море; тела разбивавшихся о скалу путников пожирала исполинская черепаха. Тезей сбросил злодея самого в море. При Элевзине, недалеко от границ Мегары, выступил против юного героя исполин Керкион и заставил его биться с собой; исполин этот принуждал вступать с ним в бой всех проходивший мимо чужеземцев.

Тезей, опытнейший из бойцов своего времени, осилил Керкиона и умертвил его, власть же над страной передал Гиппофою — сыну Посейдона и Алопы, прекрасной дочери убитого Керкиона. Алопа при самом своем рождении была брошена отцом без призрения; кобылица вспоила ее молоком своим, а пастухи соседних стран были ее воспитателями. За Элевзином Тезей встретился со свирепым Дамастом, который зазывал прохожих к себе в дом и предавал их потом самой мучительной смерти. У него было ложе, на которое должны были ложиться попадавшие в дом его путники: если ложе было для них коротко, Дамаст обрубал им ноги; если же ложе было длинно — он бил и вытягивал путнику ноги до тех пор, пока ложе не приходилось ему в меру. Поэтому Дамаста звали также Прокрустом — вытягивателем. Тезей принудил самого его лечь на ужасное ложе, и так как исполинское тело Дамаста было длиннее ложа — герой обрубил ему ноги, и злодей кончил жизнь в ужасных мучениях.

После стольких подвигов и приключений, Тезей прибыл благополучно к потоку Кефиссу. Здесь он был дружески принят некоторыми из рода Фиталидов, которые очистили его от пролитой им крови и проводили до самого города.

Когда юный герой в длинной ионийской одежде, с красиво причесанными волосами проходил по улицам города, увидали его рабочие, строившие храм Аполлону, и стали насмехаться над «девицей, которая бродит по улицам одна, без провожатого». Разгневанный Тезей выпряг из стоявшей вблизи повозки быков и повозкой пустил в глумившихся над ним работников, сидевших вверху, па крыше храма. С изумлением и страхом увидали они тогда, что им приходится иметь дело не со слабосильной женщиной, и были весьма рады, когда Тезей, оставив их, пошел далее.

Тезей в Афинах

Чужестранцем вступил Тезей и дом своего отца и не был им узнан. В доме старого царя хозяйничала в то время злая и хитрая Медея; бежав из Коринфа, она прибыла в Афины и была здесь радушно принята Эгеем, которому обещала возвратить своими волшебствами силу юности. Медея узнала в пришельце Тезея — Эгеева сына и, боясь, чтобы он не вытеснил ее из дома своего отца, стала думать о том, как бы извести юношу. Она уверила слабого и боязливого царя, что прибывший в его дом чужестранец — соглядатай, подосланный врагами, и убедила старца отравить гостя за обедом. За столом Медея поставила перед юношей питье, в которое положена была отрава.

Тезей же, желая поразить отца внезапной радостью, вынул для резания мяса тот меч, по которому старик должен был узнать в нем своего сына. Обрадовался и ужаснулся тогда Эгей, быстро бросил он на пол кубок с отравой и крепко обнял сына, которого ждал с нетерпением так долго. Медея же сочла за лучшее немедленно оставить дом старика Эгея и бежать из пределов его царства.

Эгей тотчас представил сына собравшемуся народу и рассказал о его подвигах и приключениях, бывших с ним на пути. Радостно приветствовал народ юного героя, своего будущего царя. Скоро представился Тезею случай показать афинянам свое мужество и свою силу. Пятьдесят сынов Палланта, Эгеева брата, до сих пор находились в твердой уверенности, что по смерти их старого, бездетного дяди власть его перейдет в их руки. Теперь же, когда к старику неожиданно откуда-то прибыл сын, о котором никто ничего не знал до сих пор, надежда эта оказалась тщетной, и дикие Паллантиды в яростном гневе, с оружием напали на город, имея намерение убить старого царя и его сына и присвоить себе власть над городом. Подойдя к Афинам, Паллантиды разделились на два отряда: один отправился к городским воротам, другой сел в засаду. Последний отряд должен был напасть на Тезея с тыла во время борьбы его с передовыми Паллантидами. Проведал, однако, Тезей о плане врагов и начал с того, что отыскал тех из них, которые скрывались в засаде, и перебил всех их до последнего; остальные обратились после этого в бегство. Так избавлен был Эгей от притеснений и опасностей, которыми грозило ему постоянно властолюбие племянников; с тех пор дни его текли мирно. Вскоре после этой победы юный царевич оказал великое благодеяние и всем жителям Аттики. На полях марафонских свирепствовал страшный бык, о котором мы уже знаем из истории о Геракле. Бык этот был приведен Гераклом с Крита в Микены и отдан Эврисфею; бежав из Микен, он долго бродил по Элладе, пришел наконец в Марафонскую страну и стал здесь страшилищем и бичом людей и животных. Тезей поборол быка, привел его в Афины и принес здесь в жертву Аполлону.

Путешествие Тезея на Крит

Афиняне терпели в то время великое горе. Несколько лет тому назад пришел в Афины на праздник Андрогей, сын могучего критского царя Миноса, и на играх победил в единоборстве всех лучших бойцов города. Такой позор поразил афинян и более всех других царя Эгея. Решился Эгей извести победителя и послал его с этой целью на марафонского быка; расчет удался, и в битве с быком Андрогей пал мертвым. Весть о его смерти быстро дошла до Миноса, находившегося тогда на острове Наросе: он, но обету, приносил здесь богам жертвы. Критский царь снарядил сильный флот и сам отправился с ним к берегам Аттики, собираясь отомстить вероломным афинянам за смерть своего сына. Покорив союзную с Аттикой Мегару, он расположился станом под Афинами и держал город в осаде до тех пор, пока голод и болезни не заставили жителей сдаться. Тяжелой данью обложил тогда Минос афинян: через каждые восемь лет они должны были отсылать на Крит по семи юношей и по семи дев — те и другие обрекались на съедение Минотавру, страшному чудищу-людоеду, человекобыку. Жил этот Минотавр в построенном Дедалом лабиринте — здании с бесчисленными и запутанными ходами. Лишь только несчастные жертвы приставали к берегам Крита, их тотчас же отводили в это здание, и здесь пожирало их чудовище.

Во время пребывания Тезея в Афинах прибыли туда послы Миноса и потребовали обычной дани; уже в третий раз приходилось афинянам платить эту дань. Город исполнился скорби и воплей. По установившемуся обычаю жертвы выбирались по жребию. Убитые горем отцы, имевшие взрослых сыновей и дочерей, делали горькие упреки Эгею, говоря, что он, будучи виновником всего зла, один остается непричастен народному горю, один не несет наказания и вместе с сыном спокойно и безучастно смотрит на то, как у граждан отнимаются дети и отсылаются на лютую смерть. Услыхав эти упреки и ропот, Тезей решился добровольно ехать на Крит вместе с теми, которые будут указаны судьбой. Отец умолял и заклинал его остаться дома: тяжело было бы старику умереть бездетным после того, как судьба послала ему под старость счастье, которого он жаждал всю жизнь, — дала ему сына, наследника его имени и престола. Тезей не изменил, однако, своего решения. Он уверял, что у него хватит сил побороть Минотавра, что он не только освободит обреченных Минотавру жертв, но и избавит город от обязанности отбывать ужасную повинность: по договору, заключенному между афинянами и царем критским, они обязаны были платить эту дань только до тех пор, пока Минотавр будет жив. Эгей уступил, и Тезей, призвав со своими спутниками на помощь Аполлона, мужественно и бодро отправился в путь на корабле, оснащенном в знак печали черными парусами.

Дельфийский оракул дал Тезею совет — испросить напутствия у Афродиты, богини любви, и ее избрать путеводительницей. Хотя Тезей не понял смысла слов оракула, но перед отплытием принес богине жертву на берегу моря. Только но прибытии на Крит уяснился Тезею смысл слышанного им от оракула. Увидала юношу Ариадна, прелестная дочь свирепого Миноса, и почувствовала к нему безграничную любовь. Тайно вручила она ему клубок ниток, при помощи которого он мог найти выход из лабиринта. Когда Тезей вместе с несчастными жертвами Минотавра отведен был в лабиринт, стоявший в дикой и пустынной местности, он прикрепил один конец нити при входе в здание и, распутывая моток, пошел по извилистым переходам до того места, где ожидал их Минотавр. Тотчас же напал Тезей на страшилище и после жаркой борьбы умертвил его. Потом, держась за нить, он вместе со спасенными юношами и девами пошел назад и благополучно выбрался из лабиринта. Радостны были клики спасшихся от смерти, когда они вышли из лабиринта и снова увидали лучи солнечного света; Ариадна ждала их в трепетном волнении и боязни. Увенчав кудри миртом и розами, при радостных кликах и пении пляшут юноши с девами веселую пляску; ряды пляшущих постоянно мешаются и путаются и выделывают фигуры, похожие на запутанные извилины лабиринта. Впоследствии на Делосе плясали эту пляску в память освобождения афинских юношей и дев. Недолго, однако, ликовали они и радовались; узнав о спасении их из лабиринта, Минос пришел в великую ярость, и новая беда готова была разразиться над ним. Тезей со своими спутниками стал поспешно готовиться к отплытию с острова. Вместе с ними покидала Крит и Ариадна: любовь заставляла ее следовать за Тезеем на чужбину; боялась она также гнева своего отца, если бы он узнал, что афиняне вышли из лабиринта при ее помощи. Перед отплытием о Крита Тезей по совету Ариадны разрушил дно на всех критских кораблях — дабы Минос не имел возможности немедленно отправиться в погоню за беглецами. Так счастливо и невредимо достигли они острова Наксоса, где на некоторое время остановились. Здесь явился Тезею во сне Дионис и возвестил, что Ариадна не должна следовать далее за Тезеем: по воле судьбы ей предназначено быть супругой Диониса. Тезей страшился навлечь на себя гнев бога и исполнил повеление его: с тяжкой скорбью в сердце отплыл он от острова в то время, когда Ариадна заснула. Пробудясь, она увидала себя покинутой, одинокой на пустынном острове и разразилась громкими жалобами на свою беспомощность и на вероломство юноши, для которого пожертвовала всем. Тут предстал перед ней бог Дионис, поведал ей судьбу ее и успокоил обещанием сделать ее причастной блаженству богов. Ариадна стала невестой Диониса, и Зевс приобщил ее к лику богов. Венец, который надет был на нее при обручении с Дионисом, впоследствии был восхищен на небо и превращен в созвездие, и до сих еще пор звезды эти блистают в небе и называются людьми венцом Ариадны.

Тоскуя но потерянной Ариадне, плыл Тезей от Наксоса к берегам Аттики. Прощаясь с отцом, он обещал ему, что если предприятие удастся, заменить на корабле при возвращении черные паруса белыми. Пораженный скорбью Тезей, приближаясь к берегам родины, забыл о своем обещании и не снял черных парусов. Много уже дней сидел старый афинский царь у взморья на высокой скале и смотрел вдаль на море: все ждал любимого сына. И вот, наконец, показался вдали давно ожидаемый корабль, но — горе! — паруса на нем черные: пал Эгеев сын в смертном бою с Минотавром! В отчаянии несчастный отец бросился в море и потонул в волнах его. Между тем Тезей прибыл в гавань, немедленно приступил к принесению богам обещанной жертвы и послал в город гонца с вестью об избавлении от постыдной дани. Гонец изумился, видя, что только часть граждан радуется принесенной им вести и собирается венчать его как вестника радости, большинство же внимает ему с печалью. Вскоре разъяснилась эта загадка. Быстро разнеслась по городу весть о смерти Эгея, и лишь узнали об этом несчастном событии афинские граждане, как все они преисполнились великой скорби. Вестник, присланный Тезеем, принял подобавший ему венец, но не украсил им чела, а печально возложил его на свой посох и возвратился в гавань к своему господину. Тезей не кончил еще жертвоприношения, а потому гонец, дабы не смутить скорбной вестью священнодействия, остановился перед храмом и ждал. Тезей окончил жертвоприношение щедрой раздачей подаяния. Тогда подошел к нему гонец и поведал о бедственной кончине отца. Тезей был потрясен печальной вестью и, полный скорби, тихо вошел в сетовавший город, который надеялся он видеть ликующим и приветствующим его громкими криками радости.

Корабль, на котором Тезей совершал путешествие на Крит и обратно, афиняне почитали священным и хранили его в продолжение многих веков, употребляя только для священных посольств, которые ежегодно посылались из Афин на Делос, к празднику Аполлона. Когда какая-нибудь часть корабля приходила в ветхость, она немедленно заменялась новой и, таким образом, в корабле том с течением времени все части были заменены другими, новыми частями.

Тезей и Ипполит

(Еврипид. Ипполит)

По смерти Эгея царем в Афинах стал Тезей. Мудрыми учреждениями и законами он установил в государстве такой порядок, что почитался истинным основателем Афинского царства. Правил он кротко, человеколюбиво, и царство его почиталось убежищем для всех утесненных и преследуемых. Так, кроме славы великого героя Тезей стяжал славу мудрого правителя. Но жажда подвигов, томившая его душу, не давала ему покоя и часто уводила его далеко за пределы Афинского царства. Он принимал участие в калидонской охоте, в походе аргонавтов и, вместе с Гераклом, ходил в страну амазонок. Во время последнего похода он взял в плен амазонскую царицу Антиопу, привел ее в Афины и здесь вступил с ней в брак. Войнолюбивые амазонки не могли перенести такого позора. Сильной ратью пошли они на Элладу, чтобы отомстить грекам за поражение и освободить из плена свою царицу. Они дошли до Афин и взяли приступом город; афиняне удалились в крепость, амазонки же расположились на холме Арея. На соседней равнине загорелась жаркая битва, в которой Антиопа, полная страстной любви к мужу, билась вместе с ним в рядах афинского войска до тех пор, пока, пораженная в грудь копьем, не пала к ногам супруга. Эта горестная для обеих сторон потеря ослабила ярость битвы и повела к торжественному примирению. По заключении мира амазонки отступили.

Антиопа родила Тезею сына Ипполита. Отец послал мальчика на воспитание в Трезену, к деду своему по матери Питфею. Вырос Ипполит и стал прекрасным юношей; много дев пылало к красавцу любовью. Но целомудренный юноша холоден был к красоте и любви; его подругой была чистая, девственная Артемида: вместе с ней блуждал он по лесистым горам, охотясь на ланей и вепрей, и пренебрегал дружбой с Афродитой. Гневом воспылала на него за это богиня любви и положила погубить гордеца, вселив нечистую любовь к нему в сердце мачехи его Федры. Федра была дочь Миноса, младшая сестра Ариадны. Тезей вступил с ней в брак, находясь в преклонных уже летах. Так была похожа Федра на свою старшую сестру, что когда Тезей ввел в свой дом молодую жену, ему казалось, будто он снова переживает счастливые дни юности и видит осуществление надежд и мечтаний своей молодости. Только то упустил из виду Тезей, что лета его не соответствовали летам молодой жены и что красота юности, которой он привлекал некогда любовь, давно уже миновала.

Однажды Ипполит пришел из Трезены в Афины на праздник Элевзинских таинств. Тут Федра увидала в первый раз своего пасынка: таким же красавцем был Тезей в лета молодости. С первой же встречи Федра горячо полюбила юношу — такова была воля Афродиты. Таила она свою страсть и старалась подавить ее, но бессильна была ее воля, не властна была она над собою. Когда Ипполит ушел опять в Трезену, Федра на высоком холме построила храм Афродите; здесь часто просиживала она но целым дням и, томимая страстью, смотрела на дальний берег, где жил ее пасынок. В скором времени Тезей должен был ехать вместе с нею в Трезену и пробыл там довольно долго. Близость прекрасного юноши еще больше усилила любовь к нему Федры. Она уже не хотела подавлять своей страсти: муки любви стали для нее наслаждением и счастьем. В то время как Ипполит упражнялся в единоборстве на арене, царица садилась под тень миртового дерева, на ступени храма Афродиты, стоявшего на ближнем холме, и отсюда, никем не зримая, любовалась красотой юноши и не сводила глаз с него, и когда мучения страсти становились невыносимы, царица, заливаясь слезами, рвала листья мирта и пронзала их булавкой. Так изводилось пагубной страстью ее болящее сердце; сохла она, и увядала ее краса. День и ночь томилась она в своем одиноком тереме, бледная и недужная, и наконец решилась умереть. Три дня отвергала она всякую пищу и, полуживая, недвижимо лежала на своем ложе, и никто не мог постичь причины ее страданий. Приходит наконец к царице ее старая кормилица и начинает расспрашивать о ее горе; несчастная царица открывает ей свою тайну. Хитрая кормилица, питавшая к своей госпоже безрассудную, слепую любовь, задумала открыть Ипполиту, как любит его мачеха, и убедить его не отвергать ее чувства. Узнав о намерении кормилицы, Федра не поощрила ее ни одним словом, но и не воспретила ей исполнения задуманного.

Ипполит только что возвратился из нагорных лесов, где охотился он со своими сверстниками. В их веселом обществе, воспевая хвалебные гимны, отправился он к храму защитницы своей девственной Артемиды. Украсив статую богини венком из цветов, он беззаботно пошел назад, в дом деда своего Питфея. Здесь встретила его старуха кормилица. Взяв с царевича клятву, что он не откроет никому того, что услышит от нее, старуха сообщила ему о страсти Федры и убеждала его не отвергать этой страсти. С ужасом и негодованием выслушал целомудренный юноша рассказ и предложение старухи и, возмущенный, проклиная всех женщин, тотчас удалился из дома и пошел в горы бродить по лесам — здесь, на лоне мирной, непорочно-прекрасной природы, искал он успокоения смущенной душе своей и не хотел возвращаться домой до тех пор, пока но вернется отец его, бывший в то время в Дельфах.

Когда узнала Федра о том, каким гневом воспылал Ипполит, слушая речи ее кормилицы, и как быстро скрылся он потом из дома, — стыд и отчаяние овладели душой несчастной царицы, и она решилась умертвить себя. Какими глазами стала бы она смотреть теперь на своего супруга и на юношу, ведавшего уже ее вину и гнушавшегося ее страстью? Одна только смерть — так казалось несчастной — может избавить ее от позора и искупить вину ее; смертью же думала она отомстить и тому, кто своим гордым презрением оскорбил и разбил ее сердце: не миновать и ему гибели, общая участь постигнет их обоих, и не будет он больше с гордым безучастием смотреть на злую судьбу ее. Удалясь в опочивальню, царица накинула на шею петлю и удавилась. Но перед смертью она написала на дощечке мужу, что в отсутствие его Ипполит делал покушение на ее честь и что смертью только могла она спастись от угрожавшего ей позора.

Украшенный лавровым венком, спокойно возвращался Тезей из Дельф, надеясь, что будет встречен радостными приветствиями домочадцев; но, подъехав к дому, он вопреки ожиданиям слышит вопли женщин и печальные крики рабов. Уж не умер ли престарелый Питфей, не случилось ли какого несчастья с каким-нибудь из малолетних царевичей? Только слышит он, что не Питфей умер — умерла Федра, сама наложила она на себя руки. Быстро входит он в дом, бросается к трупу и, отчаянный, горькими слезами оплакивает потерю жены — лучшей из всех жен на земле. Видит он в руке ее таблицу, — берет он эту таблицу и что же читает на ней? Собственноручно писала Федра мужу, что сын его Ипполит покушался на честь ее и что это покушение и было причиной ее самоубийства. Полный гнева и невыносимой скорби проклинает Тезей преступного сына, взывает к бурегонителю Посейдону: «Отец Посейдон! Ты любил меня всегда как сына и дал мне некогда обещание исполнить три мои желания; молю: покарай преступного; если не ложно было твое обещание, пусть не переживет он этого дня! Если же владыка Посейдон, — прибавил Тезей, — не ниспошлет в Аид моего сына, я изгоню его из пределов нашей земли: пусть в горе и нужде, тяготимый проклятиями отца, влачит он дни свои на чужбине».

Тезей пылал еще гневом, когда Ипполит возвратился домой. Ничего не зная о причине отцовского гнева, он с участием стал расспрашивать о том, что случилось в их доме. С невозмутимым спокойствием, в полном сознании своей непорочности защищался Ипполит от обвинений и упреков, которыми осыпал его отец, но, связанный клятвой, не мог он открыть истинной причины самоубийства Федры и не убедил отца в своей невиновности. Тезей изгнал сына из отечества. Проливая горькие слезы, Ипполит перед отходом еще раз торжественно призвал в свидетели своей невинности охранителя клятв Зевса и Артемиду, ведавшую непорочность его сердца.

Не зашло еще солнце того дня, как к Тезею явился гонец с вестью о гибели сына его Ипполита. С горькой усмешкой спросил ослепленный гневом отец: кто умертвил его сына? «Не пал ли он от руки врага, жену которого оскорбил так же, как жену отца своего?» — «Нет, — отвечал раб. — Собственные кони убили его, погубило его проклятие, которое изрек ты над ним, когда призывал на его голову кару Посейдона». — «О боги, о Посейдон! — воскликнул Тезей. — Милостив был ты ко мне в этот день, как отец внял мольбе моей и исполнил ее! Но скажи мне, вестник, как поразила преступного праведная кара гневного бога?» — «Были мы на берегу моря, — так начал рассказывать вестник, — мыли мы там и чистили коней Ипполита, и тут дошла до нас весть, что царевич навсегда изгнан тобой из родины. Вскоре за тем подошел к нам и сам Ипполит, сопровождаемый толпой опечаленных друзей, и подтвердил нам то, что слышали мы от других; потом велел он запрягать коней в колесницу: земля его предков стала теперь для него чужой землей. Когда кони были впряжены в колесницу, он взял в руки повода и сказал, воздев руки к небу: «Зевс-всевидец! Пусть поразит меня смерть, если я повинен в возводимом на меня беззаконии! Рано или поздно, при жизни моей или после смерти, пусть отец мой узнает, как несправедливо поступил он со мной!» С этими словами пустил он коней, мы же пошли вслед за ним по дороге к Эпидавру и Аргосу. Когда, миновав Трезену, прибыли мы к Саронскому заливу, на пустынный берег моря, мы услыхали раскаты грома, раздававшегося как будто из-под земли. Испуганные кони навострили уши, и в страхе стали мы озираться во все стороны, отыскивая, откуда выходили громовые звуки? Обратись к морю, мы увидали неслыханно высокий вал: до небес вздымался тот вал и совершенно скрывал от нас скалы противоположного берега. Вскоре пенящиеся, седые волны с шумом устремились на берег, на дорогу, по которой ехала колесница царевича, и из волн вышел огромный, чудовищный бык, от дикого рева которого содрогались прибрежные скалы и утесы. Страх обуял коней. Сын твой, опытный в искусстве править колесницей, изо всех сил натягивал повода и всячески старался сдержать бешеных коней; но, закусив удила, мчались они по дороге, и не было возможности сдержать их никакой силой. Ипполит старался направить коней к равнине, но бык бросался на них с этой стороны, пугал их своим ревом и гнал в противоположную сторону — к скалистому крутому побережью. Так пригнал он коней к обрыву скалы; кони бросились вниз и разбили колесницу. Бешено помчались они по берегу, влача за собой, по песку и по камням, запутавшегося в поводах царевича; голова и тело несчастного постоянно бились о камни и ребра прибрежных утесов. Мы бросились к нему на помощь, но не могли догнать без устали мчавшихся коней. Наконец, высвободясь из оборвавшихся поводьев, разбитый и окровавленный, падает он на землю и лежит, борясь еще со смертью. Кони исчезли из виду, скрылся также и бык — словно его поглотила земля. Господин, — сказал в заключение вестник. — Я раб твой, но никогда не заставишь ты меня думать, что сын твой преступен; в моих глазах он вечно будет добродетельнейшим из людей».

Тезей, все еще убежденный в преступности Ипполита, сказал после долгого молчания: «Не радуюсь я несчастью сына, но не могу и жалеть о злодее. Принесите его сюда; умирающего, уличу я его, не может он более запираться в своем злодеянии: гнев богов-карателей обличает его». В то время как Тезей ждет прибытия умирающего сына, внезапно является девственная богиня Артемида, подруга Ипполита, сопутствовавшая ему на охотах по горам и лесам, и обращается к афинскому царю с такой речью: «Что радуешься ты, Тезей, гибели сына? Несчастный! Поверил ты лживым словам жены и погубил невиновного! Вечным позором покрыл ты свою голову, и нет тебе отныне места между правдивыми. Узнай злосчастную судьбу свою. Жена твоя Федра, распаленная ненавистной мне богиней, любила твоего сына; пыталась она подавить в себе эту любовь, но не успела, и погибла, послушав своей старой кормилицы. Кормилица открыла любовь госпожи своей Ипполиту: он с негодованием и ужасом отверг эту любовь. Тогда Федра написала тебе лживое письмо и им погубила твоего сына; ты поверил письму; сын же твой, давший кормилице клятву молчать о слышанном от нее, не нарушил своей клятвы. Великое преступление совершил ты: увлеченный гневом, не разбирая дела, поразил сына проклятием и погубил его, неповинного».

Как убитый стоит Тезей перед богиней. Знает он теперь, что сын его умирает безвинно, жертвой безрассудного отцовского гнева. «Погиб я, — восклицает Тезей. — Нет для меня более радостей в жизни!» С громкими рыданиями бросается он навстречу сыну: покрытый кровью, избитый и еле живой лежит перед ним Ипполит. Прожил он, однако, столько времени, что успел простить убитого горем отца и снять с него вину в неповинно пролитой крови.

Полный глубокой скорби Тезей похоронил сына под тем миртовым деревом, под которым так часто сиживала Федра, томимая муками любви. И тело Федры погребено было под тем же деревом — в месте, которое так любила она в последние дни жизни: Тезей не хотел лишать своей несчастной жены чести погребения. Трезенские жители стали воздавать Ипполиту почести, подобающие полубогам, и установили в память его ежегодные празднества. Девы оплакивали судьбу целомудренного юноши, любимца Артемиды, принявшего смерть от оскорбленной им Афродиты; они приносили ему в жертву кудри волос и пели в честь его сладкозвучные песни.

Свадьба Пирифоя

(Овидий. Метаморфозы. XII, 210–535)

Пирифой, царь воинственных лапифов, обитавших в Фессалии, мужественный, необоримый герой, много слышал о Тезее и его геройских подвигах и захотел узнать его поближе и помериться с ним силой. Он прибыл в Аттику, в Марафонскую страну, и угнал стадо быков, принадлежавшее Тезею. Когда узнал об этом Тезей, он немедленно пустился за похитителем в погоню. Подпустив преследователя на близкое расстояние, Пирифой быстро обернулся и стал против него готовый тотчас же вступить в бой; но когда противники сошлись лицом к лицу, каждый из них был поражен силой и мужеством другого до такой степени, что забыли они битву, протянули друг другу руки на мир и заключили между собой братский союз.

В скором после этого времени Тезей отправился в Фессалию на свадьбу своего нового друга, вступавшего в брак с Гипподамией, прелестнейшей из всех фессалийских красавиц.

На Пирифоеву свадьбу сошлось великое множество гостей: пригласил он к себе на пир всех фсссалийский царей, многих из друзей своих, живших вдалеке от Фессалии, пригласил также и соседей своих кентавров — дикий, суровый народ, обитавший на соседней горе Пелионе. Тело кентавров было получеловеческое, полуконское: голова и верхняя часть туловища человеческие, спина же и ноги конские. Обширные палаты царского дома не могли вместить всех прибывших на пир, и многие из гостей сели за столы, поставленные в широком, осененном деревьями гроте. Радостный шум стоял в брачных чертогах Пирифоя: пелись брачные песни, многочисленные светильники пылали на алтарях, и гости вкушали ароматные вина и сладкие яства. Юная невеста Пирифоя, блистая красотой, сидела посреди горницы, окруженная толпой женщин, и со всех сторон слышались хвалы красоте ее — все гости завидовали хозяину, вступающему в брак с прелестной девой.

Долго шел пир, несмущаемый ничем. Но в середине его Эвритион, самый дикий и самый сильный из всех кентавров, обезумев от вина, вдруг поднимается со своего места, бросается на Гипподамию и, схватив ее за волосы, увлекает за собой. Следуя его примеру, и остальные кентавры бросаются на присутствовавших на пиру женщин и влекут их за собой. Быстро вскочили со своих мест лапифы и другие герои Эллады; бросились они на похитителей, и пошел в брачных чертогах Пирифоя дикий, ожесточенный бой, какой бывает на улицах города, в который ворвались войска неприятельские. Самые мужественные и могучие из героев Эллады ратуют против грубой силы и зверской дикости кентавров. Тезей напал на Эвритиона: «Какое безумие побудило тебя, — воскликнул герой, — нападать в моем присутствии на Пирифоя и оскорблять нас обоих?» С этими словами бросается он на кентавров и вырывает у них похищенную ими деву. Не говоря в ответ ни слова, Эвритион нападает на Тезея, бьет его своими сильными кулаками в грудь; но Тезей схватил большой и тяжеловесный медный кубок и изо всей мочи ударил им кентавра в лицо: с разбитым черепом падает кентавр, бьет копытами о землю и испускает дух. «К оружию! — вскричали остальные кентавры, видя смерть сильнейшего между ними. — К оружию!» Стали бившиеся метать друг в друга кубками, и чашами, и большими медными тазами; кентавр Амик схватил тяжелый светильник со всеми горевшими в нем свечами и размозжил этим светильником череп лапифу Келадону, но тотчас же и сам упал на землю, пораженный в голову ножкой стола, которым вооружился на него Пелат. Кентавр Гриней поднял с земли высокий алтарь и бросил его в середину лапифов; не прошло кентавру это даром: Эксадий выколол ему оленьими рогами оба глаза. Рэт, самый страшный кентавр после Эвритиона, схватил с алтаря пылающую головню, ударил ею в висок Харакса и всадил ее в рану: вспыхнули волосы на голове у Харакса, и потоком хлынула из раны кровь, шипя, как раскаленное железо, погружаемое в холодную воду. Раненый извлекает головню из раны, вынимает из пола тяжелую каменную плиту и плитой хочет поразить врага; но тяжесть камня была слишком велика: Харакс роняет его из рук, камень, падая, разбивает и Харакса, и стоявшего возле него Комета. Радуясь своей победе, Рэт бросается на других лапифов и убивает юного Корифа и Эвагра; но когда наскочил кентавр на Дрианта, тот всадил ему в шею длинный, спереди обугленный кол. Издавая стоны, старается раненый кентавр извлечь кол, засевший глубоко в кости, и, истекая кровью, обращается в бегство. Вслед за ним бегут и другие кентавры, и в доме Пирифоя остается один Афеидас. Отягощенный вином, он лежал на шкуре мохнатого медведя, вытянувшись во весь рост и держа в ослабевшей уже руке полный вином кубок. Увидав его, Форбас проколол копьем ему гортань и с насмешкой воскликнул при этом: «Смешай себе вино с водой Стикса!» Без мучений умер опьяневший кентавр; черная кровь его разлилась по ложу, на котором застала его смерть, и часть этой крови попала в кубок.

После бегства кентавров из Пирифоева дома битва продолжается с прежней яростью, но сражающиеся дерутся уже обыкновенными своими оружиями. Кентавр Петрей обхватил руками дуб и пытался вырвать его из земли, но Пирифой вонзил ему в ребра копье и пригвоздил его тело к стволу дерева. Пали еще три других кентавра от копья Пирифоя. Диктис ищет от него спасения в бегстве, но падает с вершины утеса вниз и при падении разбивается о высокий ясень. Видит смерть Диктиса Афарей и решается отомстить за него: он отрывает от скалы огромный камень и собирается бросить его в царя лапифов, но Тезей своей палицей разбивает Афарею руку. Убить его герой не желал или не имел времени: он вспрыгнул на широкую спину Кианора и, держа его левой рукой за волосы, правой бил его палицей по вискам. Еще другого врага умертвил афинский герой. Демолеон хотел идти на него с высокой сосной и долго старался вырвать ее из земли с корнями, но, увидав, что Тезей подошел к нему близко, он, не теряя времени, обломил сосну у корня и бросил ее в приближающегося неприятеля. Тезей отскочил в сторону, и сосна попала в соратника Пелеева Крантора. Пелей пронзил Демолеона дротиком. Всячески старался кентавр извлечь копье из раны, но не мог этого сделать. Бросился он на Пелея, намереваясь разбить его копытами, но Пелей прикрылся щитом и шлемом и успел вонзить врагу в грудь меч. Подобным же образом ратовал и Нестор, герой Пилоса: кучами ложились вокруг Нестора окровавленные трупы могучих кентавров.

Благообразней всех других кентавров был Киллар, самый юный между ними. Ланиты его только что начинали покрываться бородой, светлорусые волосы волнистыми кудрями падали по плечам. Тело было сложено так изящно, как будто оно было изваяно самым искусным скульптором; даже нижняя часть тела, конская, была безупречно прекрасна: при блестяще-черном цвете туловища ноги и хвост были белы. Многие из дев-кентавров любили Киллара и оказывали ему внимание; но сам он любил одну Гилоному, прелестнейшую из всех обитательниц лесистых вершин Пелиона. Чтобы удержать за собой любовь Киллара, прелестница старалась всеми средствами усилить красоту свою: гребнем по нескольку раз в день расчесывала свои волосы, украшала их розмарином, фиалками, лилиями и розами; по два раза в день мылась она в студеной, чистой воде горных потоков. Оба они любили друг друга одинаково горячо и никогда почти не разлучались, вместе бродя по лесистым горам и промежгорным долинам. Оба они пришли на брачный пир к царю лапифов и вместе приняли участие в битве, возгоревшейся на этом пиру.

В самом разгаре боя кто-то из лапифов пустил в Киллара копьем и поразил его насмерть. Падающего, подхватывает его Гилонома на свои руки, старается остановить льющуюся из раны кровь и употребляет все средства, чтобы возвратить умирающего к жизни. Увидав же, что Киллар лежит перед ней уже бездыханен, она в отчаянии схватывает поразившее его копье и вонзает это копье себе в грудь. Умирая, она все еще обнимает труп своего супруга.

Все больше и больше теснили лапифы кентавров. Пирифой, Тезей, Нестор и Пелей творили чудеса храбрости; но всех сильнее бился в этой схватке лапиф Кеней, исполин необоримой силы; по воле Посейдона, милостивого к Кенею, его нельзя было ранить никаким оружием. Градом сыпались на него дротики, стрелы и всякие другие орудия кентавров, но лапиф оставался невредим. Увидав, что против Кенея не может действовать никакое оружие, кентавры стали громоздить на него целые горы древесных стволов и скал; подавленный этим бременем, Кеней испускает наконец дух. После его смерти герои Эллады нападают на врагов еще сильнее, и с наступлением ночи битва оканчивается: большая часть кентавров остается на месте, остальные ищут спасения в бегстве. Так одолели герои дикую силу.

В следовавшие за тем дни Пирифой со своими соратниками изгнал остатки кентавров с соседних гор и загнал их на Пинд и на границу Эпира.

Похищение Елены. Смерть Тезея

Недолго жил Пирифой со своей женой: прекрасная Гипподамия умерла вскоре после свадьбы. Подобно Пирифою, Тезей жил в это время также вдовцом; поэтому, несмотря на свой пятидесятилетний возраст, он изъявил согласие принять участие в отчаянном предприятии своего друга в похищении Елены. Эта дочь Зевса и Леды, своей красой и легкомыслием погубившая впоследствии Трою, в то время была почти еще ребенком, но молва о ее красоте шла уже далеко.

Прибыли Тезей с Пирифоем в Спарту и похитили деву в то время, как она вместе с другими спартанками совершала служение Артемиде в ее храме. Похитители бежали со своей добычей в горы Аркадии. Долго гнались за ними спартанцы, но вблизи Тегеи остановились и не преследовали далее похитителей, ибо видели, что погоня была бесполезна. На досуге стали теперь рассуждать друзья о том, что им делать с похищенной девой, и согласились бросить жребий: кому выпадет жребий, тот и возьмет себе Елену. Но при этом положен был еще и такой уговор: получивший Елену должен помочь своему другу похитить другую невесту — какую бы последний ни выбрал. Бросили жребий, и Елена досталась Тезею. Он отвез ее в Аттику, поместил в крепком замке своем в Афинах и поручил ее матери своей, Эфре.

По условию Тезею должно было доставать теперь невесту для Пирифоя. Не привык Пирифой довольствоваться малым: он пожелал похитить из тартара Персефону, супругу властителя теней Плутона. Тезей, дав слово, не мог отказаться от него и последовал за своим другом в царство теней. Пошли они вдвоем и у местечка Колона спустились в подземную обитель Аида — через ту пропасть, по которой нисходил в аид и Эдип. Достигли они почти ворот аида и здесь присели на камень отдохнуть и размыслить о том, как бы ловчее исполнить свое предприятие. Когда же хотели они подняться с камня, чтобы продолжать путь далее, они увидали, что приросли к камню, на котором сидели. Долго пришлось им сидеть на том камне, и горько раскаивались они, что затеяли такое безрассудно-дерзкое дело. Впоследствии, когда Геракл нисходил по этой дороге в царство Плутона, чтобы достать оттуда Кербера, Тезей с Пирифоем простерли к герою руки, моля освободить их. Геракл подал Тезею руку и оторвал его от скалы, боги попустили Гераклу освободить Тезея: он был муж благочестивый и всегда воздавал богам подобающую честь, в дерзкое же предприятие пошел он не сам собою, а вовлечен был Пирифоем. Когда Геракл хотел освободить от скалы и другого страдальца — с громом содрогнулась земля: богам не угодно было освобождать дерзкого злочестивца. Так сидит он и доселе, прикованный навсегда к скале и терзаемый мстительными эриниями.

Когда Тезей возвратился из аида на землю, в царстве его все шло не по-старому: замок его в Афинах был разрушен, мать его Эфра уведена в плен, и Афинами правил новый царь. Во время отсутствия Тезея прибыли в Аттику близнецы Диоскуры Кастор и Полидевк, отыскивавшие сестру свою. Пришли они в Афины и требовали от афинских граждан возвращения сестры. Афиняне отвечали, что у них в городе нет Елены и что они даже не знают, где скрыл ее Тезей. Диоскуры стали грозить войной. Знал Тезееву тайну Академ и выдал ее Диоскурам. Они пошли на Афины, разрушили замок Тезея, освободили сестру и увезли ее на родину; вместе с Еленой увезли они также и мать Тезея Эфру. С той поры Эфра стала рабой Елены и сопровождала ее впоследствии в Трою. Удаляясь из Аттики, Диоскуры наказали Тезея еще и тем, что царем в Афинах поставили врага его Менесфея, Петеева сына, из рода Эрехтеева; он долго, но напрасно стремился завладеть афинским престолом. Вступив в Афины, Тезей не встретил сочувствия к себе; Менесфей же был боготворим афинской чернью, и власть его была так прочна, что старый царь счел за лучшее оставить всякие посягательства на овладение престолом и удалился на чужбину. Двух младших сынов своих Акаманта и Демофонта он послал на Эвбею, к другу своему Элефенору, сам же отправился на остров Скирос, где у него жило много родичей и было еще наследственное имущество. Отойдя недалеко от Афин, при местечке Гаргетте, Тезей торжественно изрек проклятие на неблагодарных афинян, и место это называется с того времени Полем проклятия.

На Скиросе царствовал в то время Ликомед, овладевший всем достоянием Тезея. Когда Тоней потребовал от него возвращения своей собственности, Ликомед изобразил, что готов отдать все охотно, и новел пришельца на вершину крутой прибрежной скалы — дабы отсюда показать ему все его владения. В то время как Тезей любовался видом прекрасного острова, Ликомед столкнул его со скалы в море. Так окончил свою жизнь престарелый герой — вдали от царства своих предков, в печальном изгнании. Оба сына его, вместе с Элефенором, участвовали в Троянской войне и прославили себя доблестными подвигами. По разрушении Трои они, с бабкой своей Эфрой, освобожденной ими из неволи, возвратились в Афины и, по смерти Менесфея, овладели престолом своих предков. Несмотря на то что Тезей был предан и изгнан афинянами, он и после смерти своей был им другом и помощником. Когда они сражались на Марафонских полях с персами, герой встал из могилы и повел афинскую рать к победе — После этой славной битвы вспомнили афиняне о своем благодетеле и захотели перенести его кости со Скироса в отечество. Когда полководец Кимон взял Скирос и стал искать на нем гробницу Тезея, внезапно явился орел: то парил он над прибрежным холмом, то опускался вниз и копал когтями землю. Кимон велел копать на месте, которое указывал орел. Стали копать и нашли гробницу: в ней лежал исполинский остов и возле него медное копье и меч. Кимон доставил священные останки в Афины, где они встречены были с торжественными почестями и преданы родной земле. Среди города воздвигнут был герою великолепный храм — Тезеион; развалины этого храма видны еще и доселе. С той норы благодарные афиняне чествовали Тезея как основателя и благодетеля их государства.

Мелеагр

Борьба этолян и куретов

(Гомер. Илиада. IX, 529–599)

Царь Ойней, повелитель этолян, приносил однажды в городе своем Калидоне богам жертвы. Всех бессмертных почтил Ойней гекатомбами, но не принес жертвы Артемиде — богине, дочери Громовержца Зевса. С умыслом ли обошел Ойней алтарь Артемиды, или сделал это по нерадивой рассеянности, вина его, во всяком случае, была велика. Разгневанная богиня наслала на землю этолян дикого, лютого вепря; страшный вред наносил зверь этолянам, вырывая клыками высокие плодовые деревья вместе с корнями и цветами. Малой силой нельзя было одолеть зверя, и потому Ойнеев сын Мелеагр призвал из окрестных городов самых неустрашимых звероловов с сердитыми псами и пошел на вепря. Многих вепрь лишил жизни, наконец пал от руки юного Мелеагра. Артемида, еще более разгневанная удачей этолян в этой охоте, подняла шумную распрю между ними и участвовавшими в охоте куретами: стали спорить они о том, кому должна достаться клыкастая голова и щетинистая шкура убитого вепря. Загорелся жестокий, губительный бой, и в этом бою худо было куретам; хотя числом они и превосходили этолян, но не могли стоять против них в открытом поле, вне своих стен. Но когда Мелеагр, увлеченный гневом, покинул поле битвы, счастье отвратилось от этолян. Разгневан был Мелеагр клятвами матери своей Алфеи: убил он брата своей матери, ратовавшего в рядах куретов. Пав на колена и обливая грудь слезами, исступленная Алфея с воплем била о землю руками и взывала к Гадесу и Персефоне, моля их послать смерть на ее сына. И носящаяся во мраке ночном, беспощадная Эриния из темной бездны вняла воплям и проклятиям матери. Озлобленный сердцем, праздно сидел Мелеагр у супруги своей Клеопатры, прекрасной дочери могучего Идаса и Марпессы, и скоро под стенами и башнями Калидона и перед вратами его раздался стук мечей и крик громившего город неприятеля. Тогда старейшие из этольских граждан послали к Мелеагру избранных жрецов, и через них молили героя выйти на брань и спасти родной город. Обещали старейшины этольские великий дар Мелеагру: на тучных Калидонских полях они обещали ему отрезать пятьдесят десятин земли, наполовину покрытой виноградом, а наполовину не тронутой еще плугом. Отец героя, престарелый Ойней, поднявшись до порога его опочивальни, долго стучал в створы дверей и, пав на колена, молил сына; много просили его и сестры, и сама мать, но Мелеагр упорствовал более даже, чем прежде. Приходили к нему и друзья, чтимые им и любимые более всех в Калидоне; но и их мольбы не подвигнули ожесточенного сердца. Так коснел Мелеагр в злобе до тех пор, пока не потрясся его собственный терем от ударов вражеского оружия, пока куреты не взошли на городские башни и не начали жечь великий город. Рыдая, стала тогда молить Мелеагра жена его и исчисляла перед ним все бедствия, которым подвергается взятый врагами город: режут воины граждан, предают огню жилища людей и толпами уводят в плен детей и женщин. Внял Мелеагр просьбам жены, встал, покрылся пышным, блестящим доспехом и отразил гибель от родного города. Только не вернулся он с битвы: Эриния, внявшая проклятиям, которыми поразила героя мать, предала его смерти.

Калидонская охота

(Овидий. Метаморфозы. VIII, 265–540)

Царь калидонский Ойней приносил однажды богам благодарственные жертвы: Деметре — полевые плоды, Вакху — вино, Афине — масло олив. Каждому из богов принес Ойней подобающую жертву, только алтари Артемиды остались без жертвенного курения. Прогневал он этим богиню, и наслала она на поля Ойнея дикого, страшною вепря. Был тот вепрь величиной с быка; огнем горели у него налитые кровью глаза, копьями торчала щетина, а клыки не уступали величиной бивням слона; от знойного дыхания вепря блекла трава и увядали листья на деревьях. Страшные опустошения производил дикий зверь на полях Калидонских: опустошал он и тучные нивы, и цветущие виноградники; с корнями вырывал из земли оливы и другие деревья в садах. Пастухи калидонские не могли более пасти стада: лютого хищника не только нельзя было отогнать от стада собаками — он ломал и умерщвлял самых сильных и ярых быков. Жители Калидона считали себя безопасными только в стенах города. В такой беде юный герой калидонский Мелеагр, сын Ойнея, призвал из всех стран Эллады самых неустрашимых и могучих мужей и с ними пошел на лютого вепря. Пришли в Калидон по зову Мелеагра оба Диоскура: Кастор и Полидевк; пришли Тезей с Пирифоем, сыновья Афарея Идас, и Линкей, Полей и Теламон; явились из Фессалии Ясон и Адмет, из Фив — Ификл и Иолай, из Элиды — Эврит и Ктеат и много других охотников и героев. Из Аркадии на калидонскую охоту пришла Аталанта, дева, обитавшая в лесах с самой ранней молодости. Тотчас по рождении она брошена была в лесу; здесь нашла ее медведица и вспоила своим молоком, потом ее призрели у себя звероловы, и от них научилась она искусству охоты. По красоте своей и быстроте бега подобная покровительнице своей Артемиде, Аталанта, подобно ей, чуждалась любви и всю жизнь хотела остаться девой.[50] И одевалась она совершенно так же, как Артемида. Волосы заплетала она искусно сзади в одну косу, ее короткая охотничья одежда застегивалась на правом плече гладкой пряжкой, на левом висел костяной колчан, наполненный стрелами; в левой руке был у нее лук. Лишь только увидал Мелеагр прекрасную, стройную деву, он почувствовал к ней любовь. «Счастлив тот, — сказал он, — кого она выберет себе в супруги».

Девять дней Ойней угощал своих гостей; на десятый отправились они на вепря. Пришли они в темный и густой лес; до высокоствольных деревьев этого леса никогда еще не касался топор дровосека. Здесь одни из них стали расправлять сети, другие спускали со своры собак, третьи исследовали лесные тропинки, сгорая нетерпением найти скорее ход к логовищу страшного зверя. Идя далее, они в скором времени дошли до глубокой ложбины, дно которой поросло густым ивняком, непроходимой чащей тростника и осоки. Как молния из черной тучи, выскочил из этой чащи вепрь, поднятый криками охотников и бросился на них. Громкими криками встретили его охотники и уставили против него остроконечные копья свои. Зверь бросается в сторону, бьет и увечит набегающих на него собак и пробивается сквозь их свору. Со всех сторон летят в него копья; но одни из охотников, по поспешности и горячности, не попадают в цель, копья же других, ударяясь в жесткую щетину, отскакивают назад или наносят только легкие раны. Придя в еще большую ярость, вепрь снова обращается назад и, как камень, пущенный тараном, бросается на охотников. Трех из них он повергает на землю и нападает уже на четвертого — на Нестора, стяжавшего впоследствии столь громкую славу; погиб бы тут преждевременно Нестор, если бы не успел вовремя вскочить на ветви соседнего дуба. В лютой ярости зверь стал точить клыки свои о ствол дуба и, изощрив их таким образом, поразил ими ближайшего к себе неприятеля. В это время близнецы Диоскуры Кастор и Полидевк, сидевшие на высокорослых конях, готовы были нанести вепрю своими блестящими копьями тяжелые раны, но вепрь убежал от них и скрылся в темной чаще леса, в которой его нельзя было преследовать на коне, нельзя было даже попасть в него копьем. Бросились по следам зверя Теламон с Пелеем, а также и Аталанта. Пустила Аталанта стрелу и метко попала в вепря, нанесла ему рану около уха. То была первая рана, от которой щетина зверя обагрилась кровью. Мелеагр первый увидал кровь и, указывая на нее товарищам, сказал Аталанте: «Тебе, о дева, должна принадлежать честь победы!» Охотники покраснели от стыда, видя, что всех их превзошла женщина. Раздраженные, бегут они вслед за убегающим зверем и тучами бросают в него стрелы и копья, но горячность их еще более портит дело. Аркадянин Анкей, исполин необычайной силы, догнал вепря и, подняв обеими руками секиру, воскликнул: «Вот увидите, может ли женщина владеть оружием лучше мужчины! Если бы зверя стала теперь защищать сама Артемида — и то ему не уйти от моей руки!» Так похвалялся Анкей, уязвленный успехом своей соотечественницы, и замахнулся уже он на вепря секирой, но прежде чем успел нанести ему удар, упал окровавленный на землю: лютый зверь всадил ему в тело оба клыка. Наконец, после многих промахов других охотников, Мелеагр нанес зверю копьем рану в спину. Заметался зверь и пришел в неистовую ярость; Мелеагр же подскочил к нему и нанес ему еще рану — под лопатку. От этой раны вепрь упал на землю и умер. С радостными криками спешат к победителю охотники и признают за ним право на добычу, дивятся они страшному зверю, лежащему распростертым у их ног. Мелеагр, став ногой на голову вепря, мечом снял с него шкуру и, подавая ее Аталанте, сказал ей: «Возьми, дева Аркадии, принадлежащую мне добычу, ты достойна разделить со мной славу победы». С радостью приняла дева дар Мелеагра. В толпе охотников послышался тогда шум негодования, и два сына Фестия — Плексипп и Токсей, дяди Мелеагра по матери, с поднятыми кулаками бросились на Аталанту и закричали: «Оставь сейчас же добычу и не присваивай себе того, что должно принадлежать нам; иначе не спасет тебя ни красота, ни защита Мелеагра». Тут вскипел Мелеагр бурным гневом: «Знайте же вы, не признающие заслуг и прав других, знайте, что угроза — не то, что дело!» Так закричал на них герой и вслед за этим поразил мечом сперва Плексиппа, а потом и другого дядю.

В это время Алфея, мать Мелеагра, шла в храм принести богам благодарственную жертву за победу, дарованную ее сыну. На пути в храм встретила она людей, уносивших трупы ее братьев. С громкими воплями бьет Алфея себя в грудь, снимает с себя златотканые, праздничные одежды и облекается в черное, траурное платье. Когда же узнала она, что братья ее пали от руки Мелеагра, печаль ее сменяется гневом, жаждет она мести, хочет покарать убийцу. При рождении Мелеагра в покой Алфеи пришли три богини судьбы и бросили в пламя очага головню: «Пока не погаснет головня, — сказали они, — до тех пор будет жив и младенец». Когда богини удалились, Алфея встала со своего ложа, выхватила из огня головню и спрятала ее, желая продлить жизнь сына на возможно долгое время. Теперь, когда сердце Алфеи объято было жаждой мести, достала она роковую головню, бросила ее на очаг, положила под нее хвороста и зажгла этот хворост. Четыре раза готова была она сжечь головню, и четыре раза останавливалась, отходила от очага: чувство матери боролось в ней с чувством сестры. Лицо ее то бледнело от скорби, то пламенело гневом, то выражалась в нем гневная суровость, то — сострадание и готовность простить сына. Как колеблется на воде челн, гонимый ветром против течения, так колебалась дочь Фестия между двумя равносильными влечениями сердца. Наконец любовь к братьям взяла верх над любовью к сыну. «Пусть смерть поразит моего сына! — воскликнула она. — Придите сюда, тени братьев моих, посмотрите, какую жертву приношу я фуриям! Злодеянием караю я злодеяние, смертью искупаю смерть. Видите ли, дорогие тени, что я делаю ради вас; примите мою искупительную жертву: нелегко приносить мне эту жертву, предавать смерти сына». Так говорила она и, отвратив лицо, дрожащей рукой бросила роковую головню в пламя.

Когда огонь охватил головню, из нее послышался — так показалось, по крайней мере, Алфее — жалобный вздох. В то же время юный Мелеагр, не ведавший, что творит над ним разгневанная мать, был поражен нестерпимой, жгучей болью. Первоначально он мог еще переносить эту боль, но вскоре становится он перед ней бессилен и сетует тогда, что приходится ему умирать бесславной смертью, завидует судьбе друзей, павших в битве с вепрем. С громкими стонами зовет он к себе престарелого отца, братьев, сестер и горячо любимую жену; вместе с ними призвал он к себе, может быть, и мать свою. Чем более пожирал огонь роковую головню, тем сильнее и мучительнее становилась боль, терзавшая Мелеагра; когда же головня догорела и превратилась в пепел, юный герой испустил дух.

Пораженный скорбью, оплакивал гордый Калидон своего героя; более же всех других скорбели о нем отец его, жена и сестры. Мать же Мелеагра, осознав всю тяжесть вины своей, мечом пронзила себе грудь.

Книга пятая Аргонавты

Фрикс и Гелла

В Орхомене, богатом городе Беотии, жил царь Афамант, сын Эола. Супруга его, родившая ему двух детей, Фрикса и Геллу, была божественная Нефела. Но когда, помимо ее, он соединился брачными узами со смертной Ино, дочерью беотийского царя Кадма, разгневанная Нефела покинула его дом, и с той поры гибель воцарилась в семье Афаманта. Ино была злой мачехой Фриксу и Гелле и всячески старалась отделаться от них. Она уговорила беотиянок тайно иссушить зерновой хлеб, предназначенный для посева; когда же на полях не оказалось ожидаемой жатвы и Афамант отправил посольство к Дельфийскому оракулу, чтобы узнать, каким образом устранить бесплодие, послы, подкупленные Ино, принесли ложное предсказание: «Бесплодие прекратится, когда Фрикс будет принесен в жертву Зевсу». Афамант, принужденный жителями страны, приготовился к закланию сына. Мальчик уже стоял у жертвенного алтаря, когда мать его Нефела послала златорунного овна, божественный дар Гермеса, чтобы увезти Фрикса с Геллой. Овен высоким воздушным путем перенес на себе брата и сестру через горы, долы и море. Когда они летели над морем, называемом ныне Дарданеллами, Гелла упала с овна и потонула. Вот почему древние называли это море Геллеспонтом, т. е. морем Геллы. Но Фрикс после долгого пути воздушным пространством достиг страны Эи, или Колхиды, на крайнем востоке Черного моря, где течет Фасис. Там царствовал знаменитый царь-чародей Ээт, сын бога солнца Гелиоса. Дружелюбно принял он мальчика, оставил его при себе и, когда Фрикс стал сильным юношей, женил его на дочери своей Халкиопе. В благодарность за свое избавление Фрикс принес златорунного овна в жертву Зевсу Фриксию, «покровителю побегов», а золотое руно подарил царю, столь благосклонно его принявшему. Ээт повесил диковинную драгоценность на дуб в священной роще Арея и на страже около нее поставил ужасного, никогда не засыпавшего дракона. Там, под верной охраной, долго висело руно, и добыть его оттуда считалось одним из труднейших и опаснейших предприятий. В Греции же повсюду была распространена молва об этом чудесном руне, и у родственников Фрикса возникло желание достать его, так как от обладания им зависело благоденствие и спасение рода.

Ясон и Пелий

(Пиндар. Пифийская ода. IV)

Кретей, брат Афаманта, построил в Фессалии, у одного залива, город Иолк, который, благодаря плодородию окрестных полей, торговле и мореплаванию, достиг цветущего благоденствия. Владычество над городом оставил он своему старшему сыну Эгону; но сводный брат последнего Пелий, несправедливый и кичливый, свергнул его с престола, и пришлось Эсону жить в городе простым гражданином. Когда у Эсона родился сын, он и супруга стали опасаться, чтобы жестокий царь не умертвил их младенца, которому по праву надлежало наследовать престол. А потому они объявили, что дитя умерло тотчас после рождения, и устроили в своем доме тризну; сына же тайно отослали в Пелионские горы на воспитание к мудрому кентавру Хирону. В пещере кентавра, на руках воспитателя своего, супруги его Харикло и матери Филиры, вдали от света вырос Ясон (такое имя получил он от Хирона) и стал прекрасным мальчиком; Хирон наставлял его во всех геройских доблестях. Когда Ясон достиг двадцатилетнего возраста, он оставил тихое убежище своей юности и отправился в Иолк с намерением возвратить себе отцовскую власть. На торжище, среди собранного народа, появился он, гордый силой своей и сияющей красотой. На нем была обыкновенная местная одежда, но через плечо, в защиту от холодного ливня, висела пестрая шкура барса; длинные кудри волнистых волос доходили до спины. В руке по обычаю героев он держал два крепких копья. Свободно и неустрашимо стоял он, а народ с изумлением смотрел на прекрасного чужеземца, спрашивая себя: Аполлон ли то, или сильный Арей. Тут приехал на великолепной колеснице, запряженной быстрыми лошаками, царь Пелий; он испугался, заметив, что юноша был обут только на одну ногу. Некогда получил Пелий от оракула предсказание: «Остерегайся человека, на одну ногу обутого, который спустится с горы в равнину Иолка, будь то чужестранец или туземец; тебе суждено погибнуть от силы или от неизбежной хитрости потомков Эола». Испуганный Пелий вспомнил предсказание, но, затаив в сердце боязнь, насмешливо спросил чужеземца о роде и племени. «Одно только посоветую тебе, — сказал он надменно, — не оскверняй себя ненавистной ложью; я враг ее». Спокойно и дружелюбно отвечал юноша: «Я всегда верен наставлениям мудрого Хирона, учившего меня правде и честности у себя в пещере, при жене и матери и при добродетельных дочерях своих. Двадцать лет прожил я у них и ни разу не провинился ни словом, ни делом; теперь же я вернулся сюда в дом отца моего Эсона, чтобы потребовать унаследованную от предков власть, насильственно захваченную, как я слышал, несправедливым Пелием. Любезные сограждане, укажите мне дом моих геройских предков; я тоже уроженец этой страны, я — сын Эсона». Так отвечал он; когда же вошел в дом родителей, отец тотчас узнал его, и слезы радости навернулись на седые ресницы при виде прекрасного юноши — сына. При известии о возвращении сына Эсона прибыли заявить ему приязнь свою его братья Ферет — из соседнего города Фер, и Амифаон — из далекой Мессении, оба со своими сыновьями Адметом и Мелампом. Ясон радушно принял их в родительском доме и почтил их прекрасными дарами; угощая их как нельзя лучше в продолжение пяти дней и пяти ночей и потешая их дружественной беседой и всякой забавой, он на шестой день завел речь о деле и объявил им свое намерение. Они одобрили его, все встали тотчас же со своих седалищ и отправились в дом Пелия. Услышав их быстрые шаги, Пелий вышел им навстречу, и тогда Ясон кротко обратился к нему со следующими словами: «Сын Посейдона, сердце человека более склонно к выгодной несправедливости, чем к правде; но вследствие этого негаданно впадают люди в беду. Мы же с тобой укротим все бурные порывы. Из одного мы рода, и как кровные родственники не должны прибегать к копью и мечу, чтобы решить, кому подобает сан предков. Итак, оставляю тебе все стада овец и быков и все поля, отнятые тобой у моих родителей, но скипетр и престол, на котором некогда восседал мой отец, — только этого я и домогаюсь, — отдай мне добровольно, чтобы не было новой беды». «Я согласен на это, — отвечал Пелий хладнокровно, но тая злой обман в сердце, — только прежде всего примири тяготеющий над нашим домом гнев богов преисподней. Умерший вдали от родины Фрикс умоляет, чтобы отозвали его душу из аида и даровали бы ей мир; он умоляет, чтобы отправились ко дворцу Ээта и добыли оттуда руно овна, на котором некогда он избежал гибели в море и ушел от преследований мачехи. Чудесное сновидение возвестило мне это. Чтобы узнать, не лживо ли было сновидение, обратился я к Кастальскому источнику, и бог мне повелел немедленно снарядиться к морским странствиям. Но удручает меня старость, ты же находишься еще во цвете юности: решайся же на этот подвиг, и, клянусь, я уступлю тебе тогда власть и царство». Ясон согласился на это и стал набирать себе спутников по всей Греции.

Приготовление аргонавтов к походу

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. I, 1-579)

Ясон объехал всю Грецию и повсюду вызывал известнейших героев того времени на общий поход в Колхиду. Все они с радостью обещали ему свою помощь и обязались прибыть к назначенному сроку в Иолк. Из спутников Ясона назовем мы знаменитого певца Орфея и аргосского прорицателя Амфиарая, Зета и Калаида, крылатых сыновей Борея, Кастора и Полидевка, Идаса и Линкея, Теламона и Пелея, Геракла, Мелеагра, Тезея, Лаэрта — отца и Автолика — деда Одиссея по матери, сильного Анкея из Аркадии, Адмета; сын Пелия Акаст, против воли отца своего заключивший тесную дружбу с Ясоном, тоже принял участие в этом походе. Когда же герои, мужественные и отважные исполины, цвет всей Греции, собрались в Иолк, они нашли здесь, на песчаном побережье, совершенно готовый к отплытию корабль, на котором им надлежало отправиться в море. То было прекрасное, пятидесятивесельное судно, необычайно легкое и быстроходное — первый большой корабль, на котором греки отважились пуститься в открытое море. Его соорудил у подножия Пелиона Аргос, сын Арестора, с помощью Афины, обратившей особенную благосклонность к Ясону; потому корабль этот и назывался «Арго»; герои же, плывшие на корабле, назывались аргонавтами, «плавателями на «Арго». Афина вставила в корму корабля кусок священного дуба из рощи оракула Додонского. Кроме Афины богиня Гера взяла аргонавтов под свое покровительство. Гневалась она на Пелия за то, что он отказал ей в жертвоприношении и поклонении; желала она поэтому, чтобы Ясон привез в Иолк волшебницу Медею, которая могла бы ей служить для наказания царя. К Ясону же Гера была милостива. Однажды зимней порой охотился он в горах и пришел к стремительному, разлившемуся от дождей потоку. Старуха, стоявшая на берегу, рыдала и просила перенести ее через бушующий поток. Юноша сжалился над ней и перенес ее на своих плечах. То была богиня Гера, принявшая образ старухи, дабы искусить Ясона. С того времени он пользовался благоволением и помощью могущественной богини, как это и оказывалось неоднократно во время похода. Аргонавты, видя, что они все налицо в Иолкской гавани, начали с избрания предводителя. Все обратили взоры свои на Геракла, сильного Зевсова сына, славнейшего из героев, и просили его принять начальство над ратью; но он всеми усилиями отклонял от себя эту честь и указал на Ясона. Ясон принял начальство и прежде всего приказал спустить «Арго» на воду; слугам же своим велел снабдить его съестными припасами. Затем по жребию разделили они места на корабле: пришлось по два гребца на каждую лавку: на среднее весло без жребия избрали сильных героев Геракла и Анкея. Тифий избран был в кормчие, а дальнозоркий Линкей в лоцманы. Между тем привели Ясону из стад его двух сильных быков и по его же повелению воздвигнули на берегу алтарь Аполлону. «Прежде всего, — думал Ясон, — надлежит принесть жертву этому богу, так как он оракулом своим подал и мысль о плавании, и, вместе с, тем, обещал счастливый исход». Подвели к алтарю быков, одного убил Геракл палицей, а другого Анкей — тяжелой железной секирой. Когда сожгли куски жертвенного мяса и Ясон, воззвав к светлокудрому богу, совершил священное возлияние, ярко вспыхнуло пламя. Основываясь на этом, прорицатель Идмон предсказал счастливое возвращение; ему же, прибавил он, суждено умереть вдали от родины, на азиатской земле. Герои, сожалея об участи любимого спутника, обрадовались счастливому предсказанию и с наступившим вечером принялись за веселое жертвенное пиршество. Расположась на берегу, на мягких листьях и траве, наслаждались они едой и питьем, тешились веселым разговором и внимали сладкозвучным песням Орфея. На следующее утро, чуть занялась заря, Тифий разбудил их; сели они на «Арго» и, совершив богам возлияния из вина ради счастливого плавания, бодро отплыли из гавани.

Преследуя далекую цель, должны они были плыть мимо берегов Фессалии, Македонии и Фракии. Попутный ветер надувал паруса и весело, под мерные звуки песен Орфея, без помощи весел скользил по волнам «Арго». В восторге прислушивались герои к веслам, а рыбы и другие обитатели вод морских, вынырнув из глубины, очарованные сладостными звуками, плыли за кораблем подобно стаду, идущему за свирелью пастуха.

Аргонавты на Лемносе

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. I, 607–914)

После нескольких дней плавания аргонавты пристали к острову Лемносу. Здесь за год до их прибытия женщины умертвили своих мужей за измену их и связь с пленницами, приведенными ими с соседнего материка. Все дети мужского пола были тоже умерщвлены, ибо они могли со временем отомстить за смерть отцов. Только царская дочь Гипсипила успела спасти отца своего Фоанта: тайно спустила она его в закрытом ящике в море, и у берега Сикина был он вытащен из воды рыбаками. Итак, лемниянки были вынуждены пасти стада и возделывать поля и, подобно воинственным амазонкам, ходили в вооружении своих мужей, опасаясь постоянно нападения фракийцев, родственников их соперниц. А потому, увидев, что красивый «Арго» приближается к острову, ринулись они все с поднятым оружием (царица Гипсипила была во главе их) к берегу, дабы воспрепятствовать высадке; аргонавты же послали к царице вестника, прося позволения переночевать на берегу. Вследствие чего Гипсипила отвела свое женское войско в город и созвала на площади народное собрание для обсуждения просьбы иноземцев. Она восседала на каменном престоле отца своего, возле нее помещалась ее седая кормилица, по обе стороны которой стояли две белокурые девы, кругом же располагался народ. Девственная царица встала и сказал: «Любезные сестры! Мы доставим чужеземцам на их корабль яства, питье и все, что они пожелают, только пусть они не выходят на наш остров и не ведают, какое преступное дело совершено нами. Наверное, они возгнушались бы им, и дурная молва о нас далеко распространилась бы по земле. Таков мой совет; если ж кто имеет предложить другое, пусть говорит». Встала тут старая кормилица царевны и, опираясь на посох, сказала: «Да, пошлите иноземцам подарки — я тоже согласна с этим; но вместе с тем подумайте, что будет с вами, если войско фракийцев или какой-нибудь другой народ нападет на вас. Даже если кто-либо из богов и устранит от вас эту напасть, то мало ли еще каких зол предстоит вам. Когда мы, старухи, перемрем, а вы, молодые, состаритесь, — разве быки сами собой станут впрягаться тогда под ярмо и влачить плуг по полям? А когда созреет жатва — уж не они ли, вместо вас, срежут колосья? Ведь все это для вас будет невозможно. Что касается до меня — я скоро сойду в могилу; но вам, молодые, советую взять чужих мужчин к себе в дома и доверить им имущество и управление городом, чтобы они защитили вас от внешней опасности, а дети могли бы охранять вас от бедствий старости».

Совет старухи понравился всему народу, и Гипсипила тотчас же отправила деву Ифиною к Ясону пригласить чужеземцев на берег, в город. Ясон накинул на плечи драгоценное пурпурное одеяние, подаренное ему Афиной, взял в руки копье и, подобный лучезарной звезде, вместе с Ифиноей направился к городу. У городских ворот вышли ему радостно навстречу жены и девы и, изумленные, проводили его до дворца царицы; широко растворили ему служанки высокие двери, и Ифиноя повела его в покой своей повелительницы. Войдя к ней, он сел против царевны на великолепное седалище. Гипсипила опустила взор, лицо ее зарделось от стыдливости. После краткого молчания, стыдясь, сказала она юноше-герою: «Чужестранец, отчего так долго пребываете вы вне наших стен? В городе нашем не обитают мужчины, и опасаться вам нечего. Они пашут по ту сторону моря фракийские поля. В царствование отца моего Фоанта они переправились на ту сторону, опустошили страну, унесли богатую добычу, увели множество дев пленницами. С ними вступили они в брак и покинули, обидели своих законных жен и детей. Однажды они опять переправились во Фракию, но тогда при их возвращении затворили мы пред ними ворота, дабы принудить их поступать с нами по справедливости или отправиться куда-нибудь со своими наложницами. Они потребовали своих сыновей и вместе с ними отправились во Фракию, где и живут по сию пору. Так остались мы беспомощными. А потому, если хотите, придите к нам и останьтесь у нас; ты же, если желаешь расположиться здесь на житье, прими власть отца моего и будь царем острова. Право, страну эту ты не будешь хулить, это плодороднейший и красивейший остров во всем море. Итак, вернись к своим, объяви им наше предложение и не оставайтесь долее за городом». Так говорила она, но сознательно умолчала о преступном умерщвлении мужчин. Ясон отвечал следующими словами: «Царица, мы охотно принимаем предлагаемую помощь. Оповестя своих товарищей, я тотчас же вернусь: власть же над островом пусть остается в твоих руках: суровый бог призывает меня отсюда в дальнюю страну». Он подал царице правую руку и вернулся на корабль. В то время как он шел по улицам, женщины веселыми толпами провожали его до ворот; затем живо снарядили они колесницы, положили на них дары для гостей и поспешили к морю. Аргонавты с радостью приняли весть Ясона и последовали за женщинами в город. Ясон поселился во дворце у Гипсипилы, другие же расположились в различных частях города. Один Геракл с несколькими выбранными остался сторожить корабль.

Настало веселое время, дни проходили в празднествах. Пиршества сменялись веселыми хороводами; повсюду поднимался с алтарей благовонный жертвенный пар. Из всех богов наиболее чествовали жертвами и пением Гефеста, бога-покровителя острова, и прелестную супругу его Афродиту. Каждый день отсрочивался отъезд, и аргонавты пробыли бы на острове, вероятно, еще долее, если б Геракл, тайно от женщин, не собрал своих товарищей и с бранью и укорами не напомнил им о забытой почти цели их плавания. Пристыженные герои послушались увещеваний Геракла и стали снаряжаться к отъезду. Лемниянки, подобно пчелиному рою, с мольбами и плачем окружили уезжающих друзей; со слезами на глазах жали они им руки и желали счастья при дальнейшем плавании. При расставании Гипсипила с полными слез глазами протянула Ясону руку и сказала: «Отправляйся же, и да дозволят боги тебе и твоим спутникам привезти домой желанное руно. Если ты когда-нибудь счастливо вернешься сюда, я сдам тебе власть над островом. Но знаю — этому не бывать, нет у тебя такого намерения. Так, живя вдали от меня, сохрани по крайней мере обо мне память». Тронутый Ясон простился с царицей и сел на корабль, вслед за ним и другие. Аргос оттолкнул корабль от берега, весла пришли в движение, и скоро исчез за ними прекрасный остров.

Кизик

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. I, 936-1076)

Геллеспонтом достигли аргонавты острова Кизика в Пропонтиде, близ фригийского берега; остров этот узким перешейком был соединен с материком. Там на Медвежьей горе обитали дикие исполины. Каждый из них имел шесть могучих рук: по две на широких плечах и по четыре на боках. А вокруг перешейка и на равнине обитали долионы, которыми правил царь Кизик. Они вели свой род от Посейдона, бога моря; он-то и защищал их: несмотря на близкое соседство, исполины не причиняли им вреда. Тут аргонавты стали на якорь в прекрасной гавани и высадились на берег. Кизик и долионы, услышав о высадке благородных героев, поспешили к ним, приняли их дружелюбно и уговорили направить корабль в городскую гавань. Царь Кизик был еще в юношеском возрасте, едва пробивался у него на подбородке и щеках нежный пушок, и лишь за несколько месяцев до этого женился он на прелестной Клейто, дочери Меропа. Некогда оракул возвестил ему, что он должен радушно принять божественное воинство героев, имеющее, быть может, прибыть к нему на остров: с этими героями он не должен вести войны. Кизик снабдил поэтому аргонавтов вином и жирными овцами и сам прибыл принять участие в их трапезе; услыхав о цели их путешествия, он дал им наставление относительно пути. На следующее утро взобрался он с ними на высокую гору, дабы дать им возможность обозреть положение острова и обширное море; в это самое время часть аргонавтов, в том числе и Геракл, собрались вывести корабль из гавани. Тут с другой стороны горы ринулись исполины и принялись запирать вход в гавань огромными каменными глыбами, обломками скал. Но Геракл схватил лук, и стали падать исполины один за другим. Меж тем и другая часть аргонавтов спустилась с горы и луками и копьями помогла одолеть исполинов — всех до последнего. Подобно огромным стволам, срубленным топором дровосека, лежали исполины один на другом: кто головой и грудью в воде, ногами же на берегу, кто тяжелым туловищем на песке, а ногами в воде; как одни, так и другие были желанной поживой для рыб и для птиц. После этой битвы аргонавты, напутствуемые пожеланиями долионов, пустились в море. Весь день попутный ветер гнал перед собой «Арго»; ночью же ветер переменил направление, но герои не заметили этого; и пригнал их ветер обратно к острову долионов. Они вышли на берег, но в темноте не узнали союзного острова; долионы же, услышав о высадке вооруженных людей, подумали, что это пеласги, морские разбойники, делавшие набеги на остров, и, вооруженные, вышли им навстречу. Страшный бой начался во мраке, и ни одна сторона не узнала другой. Аргонавты положили на месте множество долионов, а Ясон поразил копьем царя Кизика в грудь. Бой продолжался до утра, и лишь тогда с ужасом увидели бойцы несчастную ошибку. Три дня аргонавты и долионы, с распущенными волосами, оплакивали любимого царя, погибшею во цвете лет; потом погребли его с большими почестями и над высокой могилой, которую можно было видеть и в позднейшее время, устроили тризну. А Клейто, юная супруга царя, не вынесла одинокой жизни: самоубийством покончила она свои дни. Ее оплакали нимфы соседних рощ, и из слез их, обильными струями орошавших землю, боги создали источник, которому дали имя бедной Клейто, так рано покончившей с жизнью.

Гилас

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. I, 1172–1372)

Однажды вечером после бурного плавания аргонавты высадились на берегу Миссии, на том самом месте, где впоследствии находился город Киос, или Прузий, теперешняя Бруса. Туземцы приняли их радушно и снабдили их съестными припасами и напитками. Между тем как герои после дневных трудов отдыхали на мягкой траве и подкреплялись ужином, Геракл отправился в соседний лес срубить дерево для весла: в этот день он в борьбе с напиравшими на корабль волнами переломил свое весло. Вскоре нашел он сосну, которая показалась ему пригодной, и, отложив лук, колчан и львиную шкуру, схватил ствол обеими руками и вместе с корнем вырвал его из земли.

Между тем прекрасный мальчик Гилас вышел из стана добыть воды себе и своему господину Гераклу: убив его отца Фиодама, царя дрионов, герой взял мальчика к себе и почти никогда с ним не разлучался. В местной низменности нашел отрок источник; но в то самое время как он нагибался, чтобы железной кружкой зачерпнуть воды, нимфы источника, воспламененные любовью, схватили его и повлекли за собой в глубину. Прекрасный Гилас исчез в воде, подобно светилу, сияющему во мраке и гаснущему при падении. Аргонавт Полифем, друг Геракла, ожидавший его возвращения близ самого этого источника, услышал крик мальчика и подумал, что он схвачен диким зверем или что разбойники влекут его в горы. Подобно льву, рыскающему за добычей, с обнаженным мечом устремился он в ту сторону, откуда ему послышался зов, но не нашел там мальчика. Тут встретил он Геракла, возвращающегося с сосной из леса. «Несчастный, — закричал он ему навстречу, — отчего мне первому суждено принести тебе печальное известие! Гилас отправился к источнику и не вернулся; разбойники похитили его или дикие звери растерзали его на части; я сам слышал его крик». Когда Геракл это услышал, пот показался у него на висках и кровь прихлынула к груди. Разъяренный, бросил он сосну наземь и, подобно быку, уязвленному слепнем, заметался во все стороны. Всю ночь они искали Гиласа и звали его громкими голосами, и вот, как будто издалека, достигли до их ушей слабые звуки откликавшегося мальчика. Они и не подозревали, что голос этот исходил из соседнего источника, где нимфы старались поцелуями успокоить боязнь и тоску прелестного отрока. Лишь только взошла над горой утренняя звезда и поднялся попутный ветер, Тифий стал увещевать спутников воспользоваться ветром и пуститься в море. Радостно и на всех парусах поплыли они по волнам, и тогда только заметили отсутствие Геракла и Полифема; начался спор о том, оставить или нет храбрейших спутников. А Ясон, беспомощный и озабоченный, сидел, не говоря ни слова. Гнев одолел наконец Теламона, вернейшего друга Геракла, и, обратясь к Ясону, воскликнул он: «И ты можешь так спокойно сидеть? Да, выгодно тебе оставить Геракла! Все это случилось по твоему старанию: боялся ты, чтобы герой не затмил твоей славы. Впрочем, к чему слова! Я не желаю продолжать пути с тобой и твоими спутниками: вы задумали и выполнили все случившееся». Затем с блистающими гневом глазами кинулся он на кормчего Тифия и принудил бы его повернуть корабль назад и опять направиться к мизийскому берегу, если б оба бореада с бранью не удержали его. В то же самое время из глубины моря вынырнул морской бог и прорицатель Главк с взъерошенной головой: твердой рукой схватил он киль корабля и объявил аргонавтам, что Геракл и Полифем остались по воле богов; что Гераклу суждено свершить для Эврисфея двенадцать подвигов и за сим обрести бессмертие, что Полифем по воле рока должен основать город Киос и окончить жизнь свою в стране халибов; что наконец оба они остались, отыскивая Гиласа, похищенного влюбленными нимфами. Затем бог погрузился в бурную пучину. Герои обрадовались предсказанию, а пристыженный Теламон подошел к Ясону и просил простить ему грубое слово, вырвавшееся в печали. Ясон охотно согласился на это, и весело продолжали они путь. Геракл после долгих и тщетных поисков любимого Гиласа отправился в Аргос служить Эврисфею; но перед этим он заставил мисийцев поклясться в том, что они будут искать Гиласа до тех пор, пока не найдут его. Вот отчего и впоследствии обитатели этой страны ежегодно бродили по лесам, отыскивая Гиласа. Полифем остался у них и выстроил город Киос.

Амик

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. II, 1-163)

Ранним утром следующего дня аргонавты направили корабль к далеко выдающемуся в море мысу вифинского берега. Там находились жилище и двор царя бебриков Амика. То был дикий человек исполинского роста и силы. Он не отпускал от своего берега ни одного чужеземца, не померившись с ним силой в кулачном бою. Не один человек из соседних стран, приведенный судьбою на роковой берег, пал под его тяжелой рукой. И теперь, видя, что «Арго» причаливает к берегу, прибежал он туда и с кичливой гордостью закричал вступавшим на берег аргонавтам: «Услышьте, морские бродяги, то, что надлежит вам знать! Ни один чужеземец не смеет выехать отсюда, не померившись со мной силой. А потому выбирайте из своей среды сильнейшего и выставляйте его здесь для кулачного боя. Если ж вы этого не исполните — горе вам!» Ярый гнев обуял героев при этих наглых словах; особенно же возмущен был Полидевк, лучший из кулачных бойцов во всей Элладе. Он выскочил вперед и закричал: «Успокойся и перестань грозить нам. Мы подчиняемся твоему закону; я готов выйти на состязание с тобой». Грозно взглянул Амик на смелого юношу, взглянул, как раненный в горах лев смотрит на того, кто первый нанес ему рану. Но Тиндарид спокойно снял с себя плащ и приготовился к состязанию; Амик тоже сбросил черный плащ и кинул пастушескую дубину, которую он носил обыкновенно при себе.

Между тем по обе стороны расположились смотреть на бой эллинские герои и толпы пришедших бебриков. Дикий царь был страшен и подобен сыну ужасного Тифона; бодро стоял юный Полидевк, подобный лучезарной звезде на вечернем небе. Правда, первый пух еле пробивался на его щеках; но он в себе чувствовал непобедимую силу, и чем более смотрел он на противника, тем более росло в нем гордое мужество.

Полидевк махнул рукой, чтобы посмотреть, не оцепенела ли она от долгой гребли. Не двигаясь, стоял против него Амик, и жажда крови так и светилась из мрачных глаз его. Тут слуга Амика бросил на землю между противниками крепкие кулачные ремни. «Возьми без жребия, который захочешь, — сказал царь, — чтобы потом не жаловаться. Обвяжи ремнем руку: скоро ты увидишь, что я хороший шорник и умею окрашивать кровью человеческие щеки».

Полидевк с улыбкой поднял тот ремень, который лежал поближе, и с помощью друзей обвязал им кулак; то же самое сделал Амик, и начался ужасный кулачный бой. Мощными руками закрыв лицо, устремились она друг на друга.

Как тяжелая волна, напирающая на корабль, внезапно ринулся Амик на юного Полидевка и принялся наносить ему удар за ударом, но юноша, ловко уклоняясь, оставался невредим и, в свою очередь, хорошо подметив слабые стороны противника, нанес ему не один чувствительный удар.

Неутомимо наносили бойцы друг другу удары, от которых хрустели челюсти и зубы; остановились они лишь, когда у них прервалось дыхание. Тут отошли они в сторону и с тяжелыми стонами утерли льющийся пот. Но вскоре, подобно двум быкам, опять устремились в бой. Амик высоко замахнулся, намереваясь приподняться на носки и изо всей силы ударить кулаком Полидевка по голове; но последний так изловчился, что только слегка был задет по плечу, и тут же нанес своему противнику такой удар по уху, что переломил ему кость; Амик от боли упал на колено.

Громко заликовали друзья Полидевка, а умирающий Амик склонил голову на землю.

Видя смерть своего царя, бебрики с дубинами и копьями ринулись на Полидевка. Но товарищи с обнаженными мечами поспешили защитить его. Дошло до яростного боя. Полидевк сам положил на месте первых, набежавших на него: одному он так ступил ногой на грудь, что тот и не встал; другому кулаком вышиб глаз. Кастор, возле брата, мечом поражал одного за другим, а Анкей, аркадский исполин, в щетинистой кабаньей шкуре, неистово замахал тяжелой секирой. Тут овладел бебриками панический страх, и они поспешно обратились в бегство. Аргонавты преследовали их далеко внутрь страны. Затем напали они на стойла со скотом и увели богатую добычу. Ночь они провели на берегу, перевязали раны и принесли жертву богам. Увенчав головы лавром, сидели они, радостно пируя, и с наполненными кубками в руках наслаждались веселыми песнями и игрой Орфея. Воспевали они Полидевка — героя, победоносного Зевсова сына.

Финей

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. II, 178–536)

На следующий день аргонавты пристали к берегам Фракии. Здесь жил прозорливый старец Финей, бывший прежде царем Фракии, теперь же влачивший жизнь в великом горе и бедствиях. Аполлон ниспослал Финею дар прорицания, но Финей стал злоупотреблять этим даром и открывал людям тайные советы Зевса. За это на склоне дней он поражен был слепотой, и гарпии — девы, имевшие вид хищных птиц, — лишали несчастного пищи, которую приносили ему люди за его гадания: лишь только бедняк поднесет кусок ко рту, гарпии тотчас вырвут кусок из рук. Постоянно мучился поэтому Финей страшным голодом. Если когда гарпии и оставляли какую-нибудь часть пищи, то пропитывали ее таким зловонием, что никто не мог есть той пищи. Когда Финей услыхал шум шагов проходивших мимо его дома чужеземцев, он прозрел, что чужеземцы эти — аргонавты, и вспомнил он сделанное ему предвещание, что тогда перестанут мучить его гарпии, когда к фракийским берегам пристанут сыновья Борея со своими спутниками. Поднялся старец со своего ложа и побрел, опираясь на посох и ощупывая стены, навстречу аргонавтам. Но едва дошел он до порога своего дома, как, обессиленный, опустился на землю. Увидав несчастного старца, исхудалого, дрожавшего всем телом, аргонавты почувствовали к нему жалость и обступили его толпой. Когда Финей несколько оправился, он начал говорить еле слышным голосом: «О, герои Эллады! Если я не обманываюсь, если вы те, которых ведет Ясон за добычей золотого руна, помогите мне, спасите меня от невыносимой муки. Мстительные эринии не только лишили меня света очей, но отнимают у меня даже пищу — томят и изводят меня голодом. Было мне открыто некогда, что от этой муки должны меня освободить Бореады. Заклинаю вас, спасите меня. Я не чужой вам: я Финей, сын Агенора; некогда царствовал я над фракийцами и был женат на Клеопатре, сестре Бореадов, находящихся между вами». Герои не могли смотреть, без слез на несчастного старца, и Зет, один из сынов Борея, обнял страдальца и обещал при помощи своих братьев освободить его от мучительниц-гарпий, если только будет на то соизволение богов. Тогда Финей, подняв к небу свои безжизненные, тусклые очи, поклялся аргонавтам, что не лживо было то предсказание, которое предвещало ему спасение от сыновей Борея, и что боги не разгневаются на них за оказанную ему помощь. Герои тотчас стали готовить Финею обед — этот обед должен был быть последней добычей гарпий; Бореады стали вблизи с обнаженными мечами. Едва старец успел прикоснуться к поставленной перед ним пище, как с громким криком налетели быстрокрылые гарпии и похитили у него пищу. Аргонавты подняли шум, но птицы не испугались этого шума и пожрали все, что было поставлено перед Финеем — до последнего куска; потом, с криком же, полетели они за море, оставляя за собой невыносимое зловоние. Бореады с обнаженными мечами последовали вслед за ними: как сыны Северного Ветра, Бореады одарены были крыльями; долго гнали они гарпий и вблизи Плотийских островов подлетели к ним так близко, что могли схватить их руками. Схватились Бореады за мечи, но быстрая вестница богов Ирида низошла с неба и воспретила героям умерщвлять гарпий. Ирида подтвердила при этом Бореадам то, что слышали они от прозорливого старца Финея — что по воле богов гарпии отныне никогда не будут посещать Финеева дома. Веря словам богов, сыны Борея возвратились к кораблям своим, и с той поры острова Плотийские стали именоваться Строфадами — островами возвращения.

Аргонавты омыли Финея, закололи овцу, взятую ими из стад Амика, и стали готовить злополучному старцу сытный обед. Довольные и радостные, сели они за стол и с изумлением смотрели, с какой жадностью утолял Финей свой голод, томивший его так долго и так сильно. Самому ему казалось, будто все это он видит во сне. Дожидаясь возвращения сынов Борея, всю ночь просидели аргонавты за столом с кубками в руках; Финей же, сидя между ними у очага, пророчествовал о судьбах дальнейшего их плавания. «Боги не позволяют, — начал Финей, — сказать вам всего, что открыто мне о судьбах вашего предприятия: но вот что скажу я вам — вы же внимите словам моим. Прежде всего вы приплывете к двум гибельным скалам — Симплегадам; по тесному проливу между этими скалами не проходил доселе ни один из мореплавателей, ибо скалы те не стоят твердо на месте, а беспрерывно сталкиваются одна с другой и снова расходятся. А потому, когда вы приблизитесь к скалам, будьте предусмотрительны и подплывайте к ним с величайшей осторожностью. Вы пустите наперед голубя: если голубь пролетит между скалами невредимо — дерзайте и вы; гребите веслами изо всех сил и не забудьте призвать на помощь богов. Если же голубь погибнет между скалами — плывите другим путем: гибель голубя должна показать, что вам не суждено проплыть между скалами. Миновав Симплегадские скалы, вы берите направо и плывите вдоль берега, но не слишком близко к нему: на берегу том много отмелей и скалистых мысов, далеко вдающихся в море; да к тому же на берегу том, по местам, живут дикие и воинственные народы. Вы поплывете мимо городов, обитаемых амазонками, мимо башен моссинекского народа, построенных на вершинах высоких лесистых гор; минуете вы также и страну халибов, в поте лица копающих железо из земли. Наконец достигнете вы берега Колхиды в том месте, где Фасис изливает в море свои шумные воды. Здесь станьте на якорь. В той стране, на берегах Фасиса, стоит высокобашенный терем царя Ээта и висит на высоком дубе золотое руно, денно и нощно охраняемое страшным, никогда не смыкающим очей драконом».

Молча и не без прискорбия внимали аргонавты речам прозорливого старца, но он утешил их обещанием счастья и полной удачи в том случае, если они минуют благополучно Симплегадские скалы. Завещал он им также, прибыв в Колхиду, испросить помощи у хитроумной Киприды, богини любви. Многое еще хотели расспросить у прозорливца аргонавты, но внезапно появились среди них Бореады, возвратившиеся с погони за гарпиями, и стали рассказывать о счастливом окончании своего предприятия.

Симплегады. Остров Аретия

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. II 519–647, 1030–1285)

После непродолжительного совещания с Финеем аргонавты поплыли далее. Тяжело было на душе у героев; знали они, что впереди их ожидают великие опасности. Вскоре пловцы услыхали, как вдали кипели и бушевали симплегадские волны: далеко по скалистому побережью разносился шум яростно кипевших волн, стук и грохот сталкивающихся и снова расходившихся скал. По зову кормчего Тифия герои схватились за весла; полагали аргонавты, что, дружно, изо всех сил работая веслами, они успеют невредимым провести корабль мимо губительных скал. Герой Эвфем вышел на переднюю часть корабля и, только сомкнувшиеся скалы разошлись снова, пустил своего голубя. Не переводя духа, следят аргонавты за голубем: один только он успел влететь в пространство между двумя скалами — с грохотом сдвинулись они, облаком поднялась водяная пыль, задрожал и загремел эфир и шумно взволновались и вспенились волны, наполнявшие пещеры скал. Кубарем кружат волны корабль, и аргонавты едва успели разглядеть, как спасшийся от гибели голубь полетел далее — скалы оторвали у него только конец хвоста. Громко и радостно воскликнули тогда аргонавты, но вторичный зов Тифия заставил их, не медля ни одного мгновения, снова взяться за весла и править корабль в пролив, образовавшийся между двумя расщемившимися снова скалами. Волна, вышиною с гору, подняла на хребте своем «Арго» и сбросила его в пролив. Здесь корабль был встречен другой волной, не уступавшей вышиною первой, — шла эта волна навстречу кораблю и грозила разбить и потопить его. По совету Тифия аргонавты приостановились грести; грозная волна опустилась и, подкатись под киль корабля, высоко подбросила его над водою. Снова принялись тогда аргонавты работать веслами. Волны напирали на «Арго» со всех сторон и с такой силой, что весла кривились и гнулись в дугу. Лишь только подвинется корабль несколько вперед, волны снова отбросят его далеко назад. Наконец встала страшной вышины волна — выше всех, поднимавшихся прежде, — и начала кружить и бросать корабль из стороны в сторону; в то же время стали сближаться грозные скалы. Тут на помощь гибнувшим аргонавтам сошла с неба Афина Паллада: отодвинув левой рукой одну из скал, правой она с такой силой толкнула «Арго» из теснины вперед, что он понесся с быстротой стрелы. Только небольшую часть корабельного кормила оторвали от корабля сомкнувшиеся скалы. После того они снова разошлись и крепко и навсегда стали на своих местах, ибо судьбой было определено: если когда-нибудь между Симплегадами проплывет корабль, то они с того часа должны вечно стоять неподвижно на своих местах. «Теперь мы спасены, — радостно воскликнул Тифий, — но без помощи Афины не уйти бы нам от гибели. Не страшись теперь, Ясон, ничего; вспомни, что предсказывал Финей: если мы счастливо минуем гибельные скалы, то легко преодолеем и все остальные препятствия».

«Если бы не взял я на себя поручения Пелия, — сказал на это Ясон с печальным видом, — мне никогда не пришлось бы подвергать друзей своих опасностям». Веселым смехом ответили аргонавты Ясону на эту речь, которой он хотел испытать их. «С такими спутниками не грозна мне никакая опасность, — воскликнул Ясон. — Гребите же дружнее, поплывем далее».

Много дней и много ночей плыли они вдоль южного берега Евксинского понта, минуя различные царства неведомых им дотоле народов. Наконец стали они приближаться к острову Аретия. Когда они подплывали к берегу, с острова поднялась огромная птица. Пролетая над кораблем, она роняла на него свои перья — остроконечные, как стрелы; одно из них попало в плечо Оилею. От боли Оклей выронил из рук весло; аргонавты же с изумлением рассматривали странное оружие, поразившее их сподвижника. Сосед Оилея вынул перо из раны, омыл и перевязал ее. Вслед за первой птицей появилась другая. Лишь только подлетела она к кораблю, как Клитий, подкарауливавший ее с луком в руках, пустил в нее стрелу, и птица упала в море, вблизи корабля. Тут догадались герои, что остров, к которому они приближались, есть остров Аретия, а птицы, взлетавшие с берега навстречу кораблю, — птицы Арея, стимфалиды: изгнанные из Аркадии Гераклом, они поселились на этом острове. По совету Амфидаманта герои надели на головы шлемы, вооружились копьями и прикрылись щитами. Так подплыли они к острову. Приближаясь к берегу, аргонавты закричали громкими голосами, стали бить в щиты свои и подняли такой шум, что птицы густыми стаями поднялись с берега и, осыпая корабль тучей стрел, пронеслись над ним высоко в воздухе и полетели к берегу другого, соседнего острова.

Беспрепятственно могли теперь аргонавты пристать к берегу. При самом вступлении их на остров им встретилось трое юношей в изорванных одеждах, жалкие видом. То были сыновья Фрикса. Умирая, отец завещал им возвратиться в страну предков — в Орхомен, в богатый дом Афаманта. С надеждами в сердце отплыли юноши на корабле, который им дал дед их Ээт; но в первую же ночь плавания — темная, страшная ночь! — на море поднялась грозная буря, волны разбили корабль и выбросили пловцов на негостеприимный берег острова Аретия. К счастью их, на этот же остров прибыли скоро и аргонавты, избавившие несчастных от горя и нужды. Встретив аргонавтов, юноши просили у них пищи и одежды, рассказали им о судьбе своей и своем происхождении. Герои весьма обрадовались встрече с несчастными юношами, и Ясон объявил им, что они ему родственники по деду. Дали им с корабля одежду, накормили и напоили их. За обедом Ясон сообщил юношам, что он плывет со своими спутниками в Колхиду за золотым руном, и просил их быть проводниками аргонавтов и помощниками им в трудном предприятии. Услыхав это, юноши пришли в ужас, и Аргос, старший между ними, так отвечал на Ясонову речь: «Друзья! Мы, сколько может, будем помогать вам; но ведь лют и жесток Ээт, дед наш; он сын Гелиоса и мощен, как Арей, да к тому же повелевает сильным и многочисленным народом, во всем покорным его воле. Руно же охраняется страшным драконом: трудно похитить у дракона руно, если бы даже и сам Ээт согласился на это». Бледностью покрылись лица у некоторых аргонавтов при рассказе Аргоса, но Пелей воскликнул: «Не пугай нас, друг, попусту! Мы не так бессильны, чтоб страшиться Ээта; знаем и мы кое-что в ратном деле, и в наших жилах течет кровь богов. Нет, коли не уступит он нам руно полюбовно, то плохо ему придется тогда со всей его ратью колхидцев!» Смелая речь Пелея ободрила смущенных, и снова в стане аргонавтов пошли живые и веселые речи, продолжавшиеся до самой ночи. С рассветом следующего дня пловцы, сопровождаемые сыновьями Фрикса, подняли паруса и пустились в дальнейший путь. Плыли они целые сутки, и на другой день плавания вдали, на востоке, засинели перед ними высокие вершины Кавказа, К одной из кавказских скал был в то время прикован Прометей, питавший своей печенью хищного орла. Вечером, когда ночная тьма стала одевать землю, аргонавты увидели, как пролетел над их кораблем хищный орел, спешивший к своей жертве; летел он высоко под облаками, но от взмахов его мощных крыльев паруса на корабле бились и вздувались, как от сильного ветра. Вскоре аргонавты услыхали стоны и болезненные крики титана: орел терзал уже его грудь. Через некоторое время птица летела назад той же дорогой.

В ту же самую ночь аргонавты достигли устья Фасиса — реки, орошающей Колхиду. Радостно опустили они паруса, ударили в весла и направили корабль вверх по реке. Слева был у них Кавказ и столица Ээта, справа — священное поле и роща Арея, где находилось руно, охраняемое драконом, Ясон встал тогда со скамьи, наполнил золотой кубок чистым вином и стал лить жертвенное вино в воду реки: приносил он жертву матери-земле, богам страны и душам героев, отшедших в аид; им творил он жертвенное возлияние и их молил быть пособниками аргонавтам. Совершив жертвоприношение, герои, по совету Аргоса, направили корабль в бухту реки, поросшую высоким тростником; здесь стали они на якорь и, немного спустя, заснули один за другим. Чуток и недолог был сон путников: вскоре в светлом небе занялась рассветная заря.

Сцена на Олимпе

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. III 1 -166)

Когда Ясон со своими спутниками благополучно прибыл в Колхиду, Гера и Афина, две богини, которым особенно близко дело аргонавтов, сошлись на совете и повели речь о том, как бы лучше помочь Ясону достать золотое руно. Гера посоветовала идти к Афродите и просить ее, чтобы она через сына своего Эрота, бога любви, поселила в сердце волшебницы Медеи, дочери Ээта, страсть к Ясону: Медея своими волшебствами могла бы помочь Ясону овладеть руном. Афина приняла совет Геры, и обе богини отправились в жилище Афродиты. Они застали богиню одну, ибо муж ее, искусник Гефест, занимался в то время работой в своей кузнице на острове Липаре. Сидя на пышно изукрашенном седалище, богиня чесала золотым гребнем благовонные кудри, волнами падавшие на белые плечи, и заплетала их в длинные косы. Лишь только увидала Афродита, что Гера вместе с Афиной приближаются к ее чертогу, тотчас же поднялась она со своего седалища, поприветствовала их, и, введя в горницу, усадила па золотые седалища. Потом села она и сама, быстро закинула кудри назад, наскоро перевязала их и с веселой и дружеской улыбкой спросила: «Что привело вас ко мне, богини? Вы так редко удостаиваете посещением меня, низшую перед вами богиню». — «Не упрекай нас, дорогая, — отвечала Гера, — много забот и дум у нас на душе. Ясон со своими спутниками плывут теперь по водам Фасиса, хотят они достать золотое руно; боимся мы за них, и всего более за Ясона. Дорог мне этот герой; знаю я его доброе сердце и его избрала я также для исполнения кары над ненавистным Пелием, отказывающим мне в жертвах». Афродита, не зная, чего хочет от нее Гера, сказала тихо и медленно: «Если я могу, богини, содействовать Ясону словом или делом, я охотно окажу ему помощь; что может только сделать моя бессильная рука?» — «Не нужно, дорогая, тут силы, — отвечала Гера, — вели сыну своему Эроту исполнить любовью к Ясону Ээтову дочь Медею; если она станет помогать герою, ему нетрудно будет достать руно: хитра и разумна Ээтова дочь». Уклончиво отвечала на это Киприда. «Вас, богини, — сказала она, — мальчик послушается скорее, чем меня. Перед вами он, хоть немного, будет робеть; на мои же слова он не обращает и внимания и постоянно ссорится со мной и сердит меня. Я не раз собиралась изломать ему и лук, и стрелы». Богини улыбнулись и переглянулись между собой. Афродита продолжала грустным голосом: «Печаль моя вам кажется забавной, богини; не следовало бы мне, я знаю, рассказывать об этом другим… Попытаюсь исполнить наше желание и уговорить шалуна; я думаю, что он послушается». После этих слов богини поднялись со своих мест, и Гера, взяв в свои руки нежную руку Киприды, сказала ей на прощание: «Исполни же обещание, Киферия, и не ссорься с мальчиком, он со временем исправится».

По уходу богинь Афродита оставила свой дом и пошла по Олимпу искать сына. Эрот был далеко — в саду Зевса, где он играл с Ганимедом, отроком, которого Зевс, прельщенный красой его, похитил на Олимп. Оба мальчика тешились игрой в кости. Лукавый, краснощекий Эрот стоял и придерживал левой рукой рубашку на груди: вся пазуха у него была наполнена выигранными костями; опечаленный же Ганимед тихо сидел на земле и, раздосадованный своей неудачей и смехом Эрота, спешил выставить две оставшиеся у него кости. Стали играть, Ганимед проиграл и последние и с пустыми руками пошел прочь, не замечая приближавшейся Киприды. Богиня подошла к своему сыну, взяла его за подбородок и сказала: «Чему смеешься ты, шалун? Верно, опять сплутовал и обыграл простака. Слушай, какое я поручу тебе дело, Я дам тебе прекрасную игрушку Зевса, сделанную для него Адрастеей, его кормилицей, в то время, когда он был еще ребенком: золотой шар с золотыми кольцами вокруг. Такой игрушки ты никогда еще не видывал. Если бросить этот шар вверх, он полетит по воздуху подобно длиннохвостой комете. Вот что я подарю тебе. Но за это ты должен поразить стрелой дочь Ээта — чтобы она полюбила Ясона. И делай ты это скорее; если ты будешь медлить, то мне не надо будет никаких услуг от тебя».

Мальчик бросил поспешно все свои игрушки, обеими руками схватился за одежду матери и стал просить ее, чтобы она тотчас же отдала ему подарок. Она же обняла его и, лаская и целуя, сказала с веселой улыбкой: «Клянусь твоей и своей головой — будет у тебя игрушка, я не обману тебя; только ты пусти сперва стрелу в Ээтову дочь». Мальчик быстро вскочил, собрал выигранные им кости и бросил их в одежду матери, потом взял колчан, висевший на ветвях соседнего дерева, схватил лук и стрелы и поспешно вышел из Зевсова сада. Когда Эрот оставил за собой эфирные врата Олимпа, он опустился с небесной высоты на землю, где между горами и реками стоят многолюдные города и широко раскидываются нивы и луга земледельцев.

Ясон во дворце Ээта

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. III, 167–438)

Рано утром поднялись аргонавты и стали держать совет. «Друзья! — начал Ясон. — Вот как, кажется мне, должно начать дело. Вы все оставайтесь на корабле; я же, взяв с собой сыновей Фрикса и еще двоих из вас, отправлюсь к Ээту и посмотрю: согласен ли он будет уступить руно добровольно или нет? Если он, полагаясь на свою силу, отвергнет нашу просьбу, мы обсудим тогда, что нам делать; но добрым словом, вы знаете, делается иногда больше, чем силой, — некогда царь этот дал же у себя приют Фриксу». Аргонавты одобрили план Ясона, и он, напутствуемый сыновьями Фрикса, Теланом и Авгиасом, покинул корабль и с Гермесовым посохом мира в руках направился к городу. Пришли они на так называемое Киркейское поле и здесь с ужасом увидали множество трупов, прикрепленных цепями к деревьям. То не были трупы преступников или врагов: колхидцы считали беззаконным закапывать в землю или сжигать на огне трупы мужей. Обвив труп шкурой быка, они вешали его на дерево, и труп истлевал на воздухе. Тела же женщин колхидцы предавали земле; так воздух и земля получали равные части.

В то время как Ясон со своими друзьями шли к городу, Гера покрыла их и весь город густым туманом: не замечаемые и не оскорбляемые никем шли аргонавты по многолюдным улицам Ээтовой столицы. Когда же они подошли к царскому дворцу, богиня рассеяла туман. С изумлением смотрели герои на обширный дворец колхидского царя, на высокие стены с многочисленными башнями и широкими воротами и на длинные ряды колонн, окружавшие стены дворца. Молча вступили аргонавты во двор царского жилища. Здесь, осененные густолиственными, тенистыми виноградными лозами, стояли четыре фонтана: из одного струилось молоко, из другого — вино, из третьего — благовонное масло, из четвертого — чистая, кристально прозрачная вода; зимой та вода была тепла, летом — холодна как лед. Все эти чудеса созданы были руками многохитрого искусника Гефеста. Он сделал для Ээта быков с медными ногами и медными головами — из пасти своей быки извергали страшное пламя. Сделал Гефест Ээту плуг из чистого железа. Все это сработал Гефест в благодарность Гелиосу, отцу Ээта: в битве богов с гигантами Гелиос спас изнемогавшего уже Гефеста, умчав его на своей колеснице. Засим пришельцы вступили во внутренний двор Ээтова дворца: за рядами изящных колонн увидали они множество двустворчатых дверей, ведших во внутренние покои. Теремов дворцовых было два, и стояли они рядом, один против другого: в одном, более высоком, жил сам Ээт с женой своей Идией; в другом — сын его Апсирт, рожденный от кавказской нимфы еще до брака Ээта с Идией, дочерью Океана и Фетиды. Колхидцы звали Апсирта Фаэтоном — «лучезарным»: он превосходил красотой всех юношей Колхиды. В зданиях, стоявших вокруг двух этих теремов, жили две дочери Ээта: вдова Фрикса Халкиопа и Медея, младшая сестра, еще безбрачная. Медея была жрицей богини волхвований Гекаты; ежедневно посещала она храм богини и оставалась там обыкновенно до вечера; но в этот день Гера вложила ей мысль остаться дома. Медея вышла из своего покоя и хотела идти к сестре своей Халкиопе; во дворе дворца встретила она героев. Испугавшись, она громко вскрикнула. Халкиопа и ее прислужницы, услыхав этот крик, оставили свои прялки и веретена и поспешно вышли на двор. Когда Халкиопа увидала перед собой детей своих, она с благодарностью подняла к небесам руки, радостно бросилась к ним и, проливая слезы, заключила их в объятия.

На радостные крики Халкиопы вышли из терема Ээт с женой, и в скором времени в царском дворце поднялся шум и великие хлопоты. Одни из слуг убивали большого быка, другие рубили дрова, третьи грели на огне воду — для омовения чужеземцам; ни одного раба во всем дворце не осталось без дела. Никем не видимый, прилетел в царский дворец отрок Эрот со своим луком и колчаном со стрелами. Он спрятался сперва за одну из колонн, натянул тетиву у лука и достал из колчана стрелу; потом, тайком же, пробрался к Ясону и, прячась за ним, пустил стрелу в грудь Медеи. После того он поднялся в эфир и, смеясь, полетел на Олимп. Дева, пораженная стрелой глубоко в сердце, стояла безмолвно, томимая тоской. Жгучая боль терзала ей грудь, на нежных ланитах ее бледность сменялась ярким румянцем; глубоко вздыхая, бросала она, украдкой от окружавших, взор на Ясона, и всю душу ее наполняла сладостная грусть.

Между тем царские слуги изготовили уже обед, и герои, кончив омовение, сели за стол и стали вкушать предложенную им пищу и пить вино. За обедом Ээт спросил Аргоса о причине его внезапного возвращения и о прибывших с ним чужеземцах. Аргос рассказал о своем несчастном плавании, о том, как корабль их был разбит бурей и как встретившиеся им на пустынном острове чужеземцы спасли его и братьев от неминуемой гибели; назвал юноша каждого героя по имени и сообщил также, откуда кто из них родом. Не скрыл он от царя и причины прибытия героев в Колхиду. Царь одной из областей Эллады, — объяснял Аргос деду, — поручил Ясону добыть золотое руно: царь тот боялся силы Ясона и послал его на такое опасное дело в надежде, что герою не воротиться живым из похода.

Устрашился Ээт, слушая речи внука, и вскипел на него гневом: подумалось ему, что чужеземцы прибыли в Колхиду по наущению его внуков. Яростью заблистали его глаза из-под густых надвинутых бровей, и он воскликнул: «Прочь с глаз моих, коварные злодеи! Знаю я ваши козни: не за руном прибыли вы сюда, а затем, чтобы похитить у меня престол. Если бы вы не сидели за моей гостелюбивой трапезой, я, клянусь, вытянул бы у вас языки, разможжил бы вам кости…» Тут поднялся с места Эакид Теламон и хотел отвечать престарелому царю гневной речью, но Ясон удержал его и так отвечал Ээту: «Успокойся, Ээт; не со злыми намерениями прибыли мы в Колхиду и вступили в дом твой. Кому придет охота предпринимать такое дальнее путешествие по бурному морю для того только, чтобы ограбить другого? Нет, нас побудила на это дело судьба, да воля злого царя. Отдай нам руно, и мы будем прославлять тебя по всей Элладе. Мы будем согласны справить тебе за это какую хочешь службу: если ты пойдешь воевать с сарматами или какими другими соседними народами, возьми нас с собой, мы тебе будем верными помощниками».

Так говорил Ясон, стараясь смягчить гнев царя. Слушая его, царь не знал, на что решиться: приказать ли тотчас схватить пришельцев и предать их смерти или испытать сперва их силы? Наконец он остановился на последнем. «Зачем тратить столько слов? — сказал он. — Если вы действительно божественного происхождения, если вы не уступаете мне достоинством, я отдам вам руно. Но прежде я подвергну вас испытанию: вы должны справить работу, которую обыкновенно исполняю я собственноручно — так она опасна. На поле Арея пасутся два меднокопытных быка, извергающие пламя из ноздрей. Этими быками вспахиваю я широкое поле Ареево, потом бросаю в борозды семена — только не хлебные семена, а зубы дракона, и из них вырастают облеченные в броню витязи. Когда они окружат меня толпой, я умерщвляю их копьем. Ранним утром запрягаю я быков в плуг и к вечеру отдыхаю после жатвы. Если ты справишь мне эту работу, я в тот же день отдам тебе руно, вези его своему царю. Но без этого я не уступлю тебе руно: не следует сильному уступать человеку, худшему его». Долго сидел Ясон, опустив глаза и не говоря ни слова, — все обдумывал он предложение царя: опасность была слишком велика, и герою не хотелось спешить с обещанием. Наконец сказал он царю: «Прав ты, царь, требуя от меня исполнения такого трудного дела. Но как ни велика опасность, я решаюсь — повинуюсь я судьбе, приведшей меня в твое царство». — «Ну, ступай же теперь, — сказал мрачно царь, — к твоим спутникам. Но обдумай хорошенько наперед, можешь ли ты сделать дело, за которое берешься: если ты боишься запрягать быков или биться с витязями, то предоставь лучше мне это дело и удались из нашей земли».

Медея обещает аргонавтам свою помощь

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. III, 439–824)

Ясон поднялся со своего места и, вместе с Авге, Теламоном и Аргосом, оставил дворец Ээта. Остальные два сына Фрикса — по знаку, данному им старшим братом, — остались при матери. Когда молодой герой удалялся из дворца, Медея не спускала с него очей; к нему неслись ее мысли. Когда же она осталась одна в своем покое, по ее ланитам заструились слезы и тихим голосом стала она говорить сама с собой: «Несчастная! Зачем кручинишься ты? Что тебе до юноши, каков бы он ни был, — лучший ли он из всех героев, худший ли из людей — гибель его неизбежна. Нет, если бы могла я спасти его! О, Геката, чествуемая мною богиня! Спаси его, возврати его невредимого! Если же суждено ему пасть, пусть он по крайней мере знает, что я не радуюсь и не буду радоваться его печальной судьбе». Так печалилась и мучилась заботами дева в своем тихом жилище. Герои же шли в это время назад к своему кораблю. Услыхав ответ царя, они первоначально пришли в уныние, потом же воспылали бурным гневом. В это время выступил вперед Аргос и предложил им мудрый совет: «Друзья! — сказал он, — не употребляйте пока никаких насильственных мер — гибельно будет для нас всякое насилие. Во дворце Ээта живет дева, искусная во всяких волхвованиях; дева та — Медея, сестра моей матери. Я отправляюсь к матери и буду просить ее чтобы она склонилась помочь Ясону своим волшебством. Если Медея не откажет в своей помощи, то мы спасены тогда». Едва Аргос успел кончить свою речь, как к кораблю подлетел голубь, которого преследовал хищный коршун; спасаясь от преследователя, голубь взлетел за пазуху Ясону, коршун же упал на днище корабля. Тогда поднял голос прозорливец Мопс и сказал: «Друзья! Это было знамение, явленное нам богами, мы должны молить о помощи деву, и думается мне, что она нам не откажет. Вспомните, что предрекал нам Финей: только при содействии Афродиты суждено нам благополучно возвратиться в отечество. Любимая птица богини на наших глазах была спасена от смерти. Призовем же на помощь Афродиту и последуем совету Аргоса». Герои изъявили согласие, и Ясон отослал Аргоса снова в город, к матери его Халкиопе.

Между тем Ээт собрал колхидский народ и рассказал о прибытии чужеземцев и о намерении их. Отдал царь приказание стеречь корабль и всех на нем находящихся, чтобы не мог уйти ни один из них; Ээт имел такое намерение: лишь только падет предводитель чужеземцев, тотчас же обложить корабль деревьями и сжечь его вместе со всеми людьми, на нем находившимися. Особенно жестокую казнь готовил Ээт сынам Фрикса, приведшим, как он думал, чужеземцев в Колхиду затем, чтобы похитить у него престол.

Медея лежала на своем ложе, и беспокойные сны летали над ее изголовьем. Снилось ей, что юный герой в ее присутствии вступает и битву с быками, но не затем, чтобы добыть золотое руно, а затем, чтобы получить ее руку. Потом ей снится, будто сама она борется с теми же быками и счастливо одолевает их; но родители ее не хотят сдержать слово, не хотят отдать руки ее чужеземцу: быков, по условию, следовало побороть не ей, а предводителю чужеземной рати. Обе стороны вступают в горячий и шумный спор и решение его предоставляют Медее. Она принимает сторону чужеземцев. Опечалились тогда и разгневались на нее родители и грозно закричали на нее. Этот крик заставляет ее пробудиться. Испуганная, обводит она глазами стены своей опочивальни и долго не может прийти в себя. Решается она потом идти к сестре своей Халкиопе, ибо думает, что Халкиопа ради детей своих станет просить ее помочь чужеземцу.

С обнаженными ногами поднялась она с ложа и вышла из своего терема; но стыд удержал ее, и она снова возвратилась назад. Трижды отворяла она дверь и трижды отходила от нее; наконец, измученная, бросилась она снова на ложе и зарыдала. Одна из рабынь ее услыхала эти рыдания и тотчас же передала о них Халкиопе, которая сидела в это время с Аргосом и другими сыновьями своими и рассуждала о том, как бы убедить свою сестру оказать Ясону помощь. Тотчас отправилась Халкиопа к сестре. Та в слезах лежала на своем ложе. «Что случилось с тобой, бедная сестра? — спросила ее Халкиопа с участием.

— Что мучит твое сердце? Не заболела ли ты, или не услыхала ли, что отец наш задумывает злое на меня и на детей моих? О, как бы желала я никогда не видеть более дома отца нашего, как бы хотела я жить в такой дальней стороне, где не ведают даже имени колхидцев!» В смущении слушала Медея речи сестры; хотела она отвечать ей, но слова не шли у нее с языка. Наконец, она пересилила себя и начала говорить: «Печалит меня, сестра, судьба детей твоих; боюсь я, что отец предаст их смерти вместе с чужеземцами. Снились мне зловещие сны. О, если б боги не допустили исполниться этим снам». Страх объял Халкиопу при этих словах. Она обхватила обеими руками колена сестры, скрыла лицо свое в ее одежде и, проливая горькие слезы, заклинала ее спасти юношей. Долго плакали они обе, обняв друг друга. Медея обещала сделать для них все, что будет в состоянии сделать. «Если так, — сказала Халкиопа, — то ради моих детей помоги предводителю чужеземцев; дай ему какой-нибудь талисман, при помощи которого он мог бы осилить врагов в предстоящей ему битве. Пришел ко мне от него Аргос и просит он твоей помощи». При этих словах Халкиопы затрепетало от радости сердце Медеи, ланиты ее покрылись румянцем, и, полная восторга, воскликнула она: «Будь покойна, сестра, и не сокрушайся об участи детей, я исполню твою просьбу. Завтра ранним утром я пойду в храм Гекаты и вручу чужеземцу талисман, который поможет ему укротить быков. Только ты храни это в тайне — чтобы не знали об этом родители». Халкиопа покинула жилище сестры и поспешила сообщить радостную весть сыновьям своим. Медея же, оставшись одна, не могла сомкнуть глаз всю ночь. Стыд и любовь, сострадание и боязнь боролись в ее смущенном сердце; плакала она и содрогалась, и не могла успокоиться. То решалась она спасти чужеземного героя, избранника ее сердца, и умереть потом; то передумывала — хотела умертвить себя немедленно, в эту же ночь: никто тогда не упрекнет ее в измене отчизне и родителям. С этой мыслью поднялась она с ложа и достала ларец, в котором хранила лекарства и губительные, смертоносные яды. Поставила она ларец к себе на колена и залилась слезами. Открыла она уже крышку ларца и достала яд, но тут пробудилась в ней жажда жизни, вспомнилась ей пора счастливого детства, вспомнились подруги детских игр. Жизнь показалась ей слаще, чем когда-нибудь, и овладел ею непреодолимый страх смерти. Гера изменила ее мысли и придала ей сил. Она твердо решилась спасти Ясона и с нетерпением дожидалась наступления утра.

Свидание Медеи с Ясоном

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. II 825-1155)

Ранним утром, когда Аргос, возвратясь к кораблю аргонавтов, сообщил им радостную весть об обещании Медеи, она готовилась уже идти в храм Гекаты. Заплела она свои русые кудри, отерла слезы с лица, умастила тело благовонным маслом и, надев лучшую из одежд своих, застегнула ее золотыми пряжками. Потом надела она на голову блестящее покрывало и, не думая более о своей печали и об опасностях, весело вышла из своих покоев и приказала своим служанкам (двенадцать рабынь было на службе у Медеи) запрягать лошадей в колесницу. Между тем достала она из ларца мазь, носившую название Прометеево масло. Кто, призвав на помощь Гекату, натирал этой мазью тело, того не разило в тот день железо, не палил огонь, не мог побороть никакой враг. Мазь эта составлялась из черного сока корня одного растения, произраставшего в лесах Кавказа из Прометеевой крови. Темной ночью собирала тот сок вещая дева. Облеченная в черные одежды, семь раз омывала она предварительно руки в воде потока и семь раз взывала к Гекате, потом рыла из земли корень и сок из него собирала в раковину; при раскатах грома сотрясалась в тот час земля и громко стонал Прометей, терзаемый лютой болью. Этот-то сок и вынула теперь Медея из ларца и сокрыла его под поясом; потом села она на колесницу и с двумя рабынями отправилась в храм Гекаты.

Вскоре пришел туда и Ясон, сопровождаемый Аргосом и прозорливцем Мопсом. Гера придала герою дивную красоту — даже спутники его смотрели на него с изумлением. Когда они приблизились к храму, Аргос и Мопс отошли назад, и Ясон один вошел в храм, где дожидалась его вещая дева. Когда Медея увидала героя, замерло сердце в ее груди, тьма покрыла ей очи, ноги как будто приросли к земле. Долго стояли они друг против друга, не говоря ни слова. В нагорном лесу возле ели беззвучно стоит в час затишья высокий дуб; но вдруг поднимется буря — и зашевелятся тогда вершины обоих деревьев, и ветер зашумит между их ветвями. Так и Ясон с Медеей: движимые любовью, они спустя немного повели между собой живые, быстрые речи. «Что ты боишься меня? — спросил Ясон. — Я не питаю никаких дурных умыслов; спрашивай меня и говори мне все, что тебе вздумается. Помни только, что мы находимся в священном месте: обмануть в этом святилище — тяжкое преступление. Меня привела сюда нужда, я пришел молить тебя о помощи; заклинаю тебя Гекатой и Зевсом, — он опора и оплот всех молящих о защите! — дай мне тот талисман, который ты обещала через свою сестру. Я отплачу тебе, чем ты только пожелаешь, и вместе с другими героями прославлю твое имя по всей Элладе; будут восхвалять тебя за то жены и матери моих спутников — они теперь уже, я думаю, сидят у моря и оплакивают нас. Ведь подала же помощь Тезею Миносова дочь Ариадна, и боги наградили ее за благородный поступок: высоко блестит в эфире ее венец!»

Медея с улыбкой подняла глаза на юного героя и хотела отвечать ему, но не могла сказать ни одного слова. В смущении, молча вынула она из-под пояса припасенный талисман и подала его Ясону, который принял этот дар с великой радостью. Потупив глаза в землю, стояли они друг против друга; наконец дева, преодолев свой стыд и смущение, сказала Ясону:

«Выслушай же теперь, чем могу я помочь тебе. Когда отец мой отдаст тебе зубы дракона, ты оденься в черное и в полночь ступай один к реке; искупавшись в волнах реки, выкопай яму, принеси над ней в жертву ягницу и всю ее сожги на костре, в яме. Потом облей жертву медом и принеси мольбу мощной Гекате. Когда ты пойдешь после этого назад, не сбивайся с пути, не иди на лай собак, не обращайся назад, иначе не поможет тебе твоя жертва. Утром же возьми мазь и натри ею все тело: ты почувствуешь в себе великую, безмерную силу. Вытри также мазью копье и щит и меч твои. Тогда не повредит тебе ни оружие витязей, которых породит земля из зубов дракона, ни пламя быков. Такую силу даст тебе талисман на один только день, но ты не смотри на это и не отказывайся от предприятия. Вот что еще я должна сказать тебе. Когда ты посеешь в землю зубы дракона и увидишь, как станут толпой подниматься из земли витязи, брось им камень: яростно, как псы из-за брошенного куска, начнут они драться между собой; ты в это время и нападай на них, и убивай их. Так добудешь ты руно и повезешь его с собой в Элладу, далеко-далеко от берегов Фасиса. Да, вези его куда хочешь, куда влечет тебя твое сердце».

Так говорила она и безмолвно потупила потом очи в землю, и горькие слезы потекли по ее ланитам: горько ей стало при мысли, что скоро уплывет Ясон далеко от нее. Печально продолжала она затем свою речь и сказала: «Когда воротишься домой, не забывай о Медее; буду и я вспоминать о тебе. Скажи мне, однако, в какой стране ты живешь, куда понесет тебя корабль твой? Расскажи мне также и о благородной деве, дочери Миноса, о которой ты номинал с похвалой: она не чужая моему роду».

Слезы девы пробудили любовь к ней и в сердце Ясона, и он отвечал: «Если я спасусь от смерти и возвращусь в Элладу, то никогда не забуду я о тебе. Родина же моя — Иолк, лежащий в плодородной Гемонии, где Девкалион, сын Прометея, основал много городов и воздвиг много храмов богам. Но к чему говорю я много о своей родине! Минос ради дочери помирился и подружился с Тезеем. Если бы и твой отец был благосклонен к нам обоим». С грустью отвечала на это дева: «Нет, суров и злобен Ээт, нечего тебе и говорить о мире и дружбе с ним. Не забывай же меня, когда возвратишься в Иолк, я буду о тебе помнить, что бы ни было со мной. Если же ты когда-нибудь забудешь обо мне — о, хоть бы птицы принесли мне тогда весть о том: на крыльях ветра понеслась бы я в Иолк, в дом твой, и стала напоминать тебе, что мной спасся ты от смерти».

Так говорила она и проливала слезы. «О, если бы ты решилась ехать с нами в Элладу, — сказал Ясон, — отцы и матери, супруги и сестры спасенных тобой героев чествовали бы тебя, как божество; ты была бы тогда моей и ничто, кроме смерти, не могло бы разлучить нас». Радостно стало при этих словах на душе у Медеи; грустно было покидать ей отчизну и родителей, но какая-то чудная сила влекла ее в далекую и прелестную Элладу. Гера вселила это чувство в душу вещей девы: желательно было богине, чтобы Медея отправилась в Иолк и погубила там Пелия.

Давно уже поджидали царевну сопутствовавшие ей рабыни; время ей было возвращаться в дом матери. Она же, увлеченная беседой с Ясоном, и не думала о возвращении, пока не напомнил ей Ясон. «Время уже разойтись, — сказал он, — скоро будет заходить солнце; тебя станут искать и тогда легко могут узнать обо всем. Мы сойдемся после снова в этом же храме».

Так расстались они. Ясон отправился назад к кораблю, Медея — к ожидавшим ее рабыням; увидев ее, они торопливо пошли к ней навстречу. Но Медея почти не заметила их: мысли ее носились далеко. Весело вспрыгнула она на колесницу, взяла в руки поводья и поехала к городу.

Подвиги Ясона

(Аполлоний Родосский. Аргонавтик. III 1172–1407)

Следующим утром аргонавты выбрали из среды своей двух героев и послали их в город спросить у Ээта зубы дракона. Он дал им зубы того дракона, которого убил Кадм вблизи Фив, и был в полной уверенности, что Ясону никак не довести до конца порученного ему дела. Ясон же выкупался ночью в реке, оделся в черное, принес жертву, как учила его Медея, и принес мольбу подземной Гекате. Когда он, после всего этого, пошел назад, то перед ним явилась страшная богиня, окруженная ужасными, огнедышащими драконами, сопровождаемая лаем своих подземных псов. Земля содрогалась под богиней, нимфы реки и лугов издавали громкие вопли; Ясон же, памятуя наставления Медеи, не смотрел по сторонам, но, одержимый страхом, шел поспешными шагами к кораблю, на котором дожидались его спутники. Вскоре над снежными вершинами Кавказа занялась утренняя заря.

В этот час Ээт облекся в броню, подаренную ему самим Ареем, — снял он ту броню с мощного Мимаса во время битвы богов с гигантами. На голову Ээт надел золотой шлем, блиставший как восходящее солнце. Затем взял он тяжеловесный щит и копье, которым не мог бы биться никто, кроме Геракла, сел на боевую колесницу, поданную ему сыном его Апсиртом, взял в руки поводья и быстро поехал к Арееву полю — смотреть, как будет Ясон исполнять возложенную на него работу. Вслед за царем туда же шли и толпы колхидского народа.

Между тем Ясон по наставлению Медеи натер волшебным маслом щит, копье и меч. Спутники его стали пытать свою силу над копьем, но никто не мог согнуть его. Идас ударил в досаде но копью мечом своим — меч отскочил от копья, как молоток от наковальни; видя это, герои громко воскликнули от изумления и радости. Потом натер Ясон себе маслом и все тело, и великая, страшная сила проникла во все его члены. Руки его налились кровью и стали крепки, как железо; взял герой свои доспехи, и поплыли аргонавты к полю Арея, на котором должна была произойти битва. Здесь нашли они Ээта, дожидавшегося их в своей колеснице на берегу реки; народ же расположился вокруг царя по склонам гор.

Когда корабль был привязан к берегу реки, Ясон с щитом и копьем в руках выпрыгнул на берег, надел на голову шлем и опоясался мечом. Осмотрев поле, герой увидал на земле тяжелое медное ярмо, а возле него железные плуг и сошник. Подойдя к плугу, Ясон осмотрел свои доспехи, снял шлем и, прикрываясь щитом, пошел по полю искать страшных быков. Внезапно выскочили быки из подземной пещеры, где было их стойло, и, дыша пламенем, покрываясь черным паром, бросились на героя. Устрашились аргонавты, но Ясон, держа перед собой щит, стоял неподвижно и спокойно дожидался нападения чудищ. Со страшным ревом набежали на него быки, и оба разом ударили в него рогами — герой не покачнулся; рассвирепев еще более, быки снова нападают на него и палят его пламенем, но, благодаря талисману, данному вещей девой, Ясон остается невредим. Схватывает он правой рукой одного из быков за рога, привлекает его к плугу, привлекает потом и другого; надевает он им ярмо на шею и, с помощью тиндаридов Кастора и Полидевка, запрягает в плуг. Подивился тогда Ээт необычайной силе героя. Ясон же, снова накрыв голову шлемом, взял щит и копье и, погоняя копьем свирепых, извергавших пламя быков, стал пахать поле и засевать его зубами дракона. Когда солнце стало склоняться к западу, все поле Арея было вспахано и засеяно, и неутомимый пахарь выпряг быков из-под плуга. Освободив быков, Ясон так напугал их своим оружием, что они изо всех сил бросились бежать от него по широкому полю; сам же он пошел к кораблю — из земли не поднимались еще те витязи, с которыми предстояло ему вступить в бой. Друзья обступили героя толпой и ободрили его; слушая их речи, он нагнулся к реке, зачерпнул шлемом воды и утолил томившую его жажду, потом расправил свои члены и ощутил в себе великую силу и мужество.

На поле между тем стали появляться из земли вооруженные витязи в блестящих шлемах и доспехах, и вскоре все Ареево поле покрылось щитами и остроконечными копьями. Тут вспомнил Ясон наставление Медеи. Поднял он с земли большой и претяжелый камень — четверо силачей едва ли могли бы сдвинуть этот камень с места; Ясон же без труда приподнял его и бросил в толпу воинственных витязей; сделав это, он опустился на колени и скрылся за своим щитом. Увидав, с какой легкостью бросил герой тяжеловесный камень, громко воскликнули колхидцы и взволновались, как море. Ээт же оцепенел от изумления. Дикие воители бросились один на другого, как бешеные собаки: каждому казалось, что камень был брошен другим; как сосны и дубы, сваливаемые ураганом, падали воители на землю и испускали дух. Бросился на них тогда Ясон и стал рубить их мечом; падали они под ударами меча его, как падают на хлебной ниве побитые градом соломины. Поле было покрыто их трупами, черная кровь рекой текла по бороздам.

Полный гнева и скорби, смотрел Ээт на подвиги героя. Не сказав ни слова, поехал он в город и размышлял дорогой, как бы извести ему чужеземцев. Ясон же при наступлении ночи отправился к кораблю и здесь в кругу друзей своих расположился отдыхать от совершенных им трудов.

Похищение руна

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. III 1-240)

Ээт созвал во дворец свой знатных колхидцев и всю ночь совещался с ними о том, как бы погубить аргонавтов. Пылал на них колхидский царь яростным гневом и был убежден, что Ясон совершил возложенный на него подвиг не без содействия дочерей его. Гера смутила мысли Медеи и исполнила ее непреодолимого страха. Трепетала царевна, как лань, заслышавшая в лесу лай охотничьих собак, и казалось ей, что отец знает ее вину и измышляет ей страшную, небывалую кару. Как безумная, бродила она по своему жилищу, рвала волосы и готова была принять смертоносный яд, но Гера изменила ее мысли и внушила ей намерение бежать с сыновьями Фрикса. Мысль эта снова подкрепила упавший дух Медеи; она отрезала с головы прядь волос и положила их на ложе — эту прядь оставляла она на память о себе матери. После того царевна поспешно вышла из своего покоя; движимые силой ее заклинаний сами собой растворялись перед ней ворота дворца. Выйдя из города, она босыми ногами стремительно шла по полю окольными путями и тропинками, которые хорошо разузнала во время своих ночных странствований за волшебными травами. Шла она к тому месту, где находился корабль чужеземцев. Селена, тихое светило ночи, увидала Медею, идущую ночью в стан аргонавтов, и тихо сказала сама себе: «Вот, не одна я мучаюсь любовью![51] Когда тебе бывало нужно искать волшебных трав во тьме ночной, ты часто заклинаниями своими низводила меня с небес и заставляла идти в Латмийскую пещеру, куда влекла меня любовь; теперь же и сама ты терзаешься любовью к Ясону! Ступай — как ни хитра ты, а много тебе придется перенести горя».

Так говорила Селена. Медея же поспешила к блиставшему у реки огню, который развели на всю ночь спутники Ясона в честь его победы. Подойдя к берегу, громко кликнула она Фронтиса, младшего сына сестры своей. Фронтис с братьями и Ясон тотчас узнали голос Медеи и трижды ответили ей на ее троекратный призыв. Герои стали грести к берегу, и прежде чем успели они причалить, Ясон, Фронтис и Аргос выпрыгнули на землю и подошли к вещей деве. Обняла Медея колена племянников и робко и тоскливо стала молить их: «Спасите меня от гнева отца моего; все открыто, и нет мне более никакого спасения. Я вам достану руно, я усыплю чарами охраняющего его дракона; но ты, Ясон, поклянись мне перед твоими соратниками, что ты сдержишь свое обещание и будешь охранять меня, осиротевшую, от всякого позора».

Ясон поднял царевну и обнял ее: «Олимпийским Зевсом и Герой, охранителями браков, клянусь я тебе, что женой введу тебя в дом свой — если только суждено нам возвратиться в отчизну». Произнося эту клятву, он вложил руку свою в ее руку. Медея велела плыть тотчас же к священной роще Арея — хотелось ей, чтобы герои в эту же ночь овладели руном. Когда корабль прибыл к назначенному месту, Медея и Ясон оставили его и по узкой тропинке пошли в лес, к тому дубу, на котором висело золотое руно, блиставшее, как облако, облитое золотистыми лучами утренней зари. Когда они приблизились к дереву, страшный дракон, свирепо поводя налитыми кровью глазами, вытянул свою длинную шею и зашипел, и шип тот раздавался далеко по берегам реки и по темной дубраве. Бестрепетно подошла к чудищу Медея и тихим голосом стала призывать на помощь бога сна, могущественнейшего из богов, и Гекату. Ясон не без страха следовал за вещей девой. Обессиленный ее заклинаниями, дракон лежал уже вытянувшись на земле, только голова его поднималась еще, вытягивалась вперед и грозила пришельцам. Медея брызнула ему в глаза несколько капель волшебной воды и произнесла сильное заклинание. Силой чар своих она усыпила дракона: он сомкнул очи, закрыл грозную пасть и, засыпая, опустил отяжелевшую голову на землю.

Медея, продолжая обрызгивать очи дракона волшебной водой, держала дракона в усыплении; Ясон же в это время снял с дуба золотое руно. После этого оба они покинули рощу и поспешили к кораблю. Руно, ниспадавшее с плеч героя до ног, бросало вокруг себя золотистый блеск и освещало им путь. С первыми лучами утренней зари пришли они к кораблю; аргонавты дивились немало на драгоценное руно, блиставшее и искрившееся, как молния Зевса. Толпой теснились они около Ясона; каждому хотелось осязать дивное руно; но Ясон прикрыл его своей одеждой. Посадил он деву на корму корабля и обратился к своим спутникам с такой речью: «Незачем нам более медлить здесь, тотчас же повернем корабль и поплывем к родным берегам. Сокровище, за которым мы прибыли в Колхиду, теперь в наших руках — благодаря помощи этой девы, которую я женой введу в дом мой. Боюсь я, чтобы Ээт не отправился со своим народом к устью реки и не воспретил бы нам отплытия отсюда, а потому пусть половина из вас тотчас же возьмется за весла, а другая пусть станет на стражу со щитами в руках, охраняя нас от оружия колхидцев». Быстро обрубил он мечом веревки, которыми корабль был привязан к прибрежным сваям, и гребцы, дружно взмахивая веслами, погнали корабль вниз по реке. И прав был Ясон: аргонавтам нужно было спешить. Ээт знал уже о любви дочери своей к Ясону, о бегстве ее и похищении золотого руна; еще ночью поднялся он со всем своим тьмачисленным народом в погоню за хищниками и за предательницей дочерью. Когда прибыли колхидцы к устью реки — корабль аргонавтов был уже далеко в море. Полный гнева и скорби, старый царь Колхиды поднял к небу руки и призывал в свидетели злодеяния Зевса и Гелиоса, потом объявил своим подданным, что если они не доставят ему в руки преступную деву, он всем им снесет головы с плеч. Тотчас же стали колхидцы готовить к отплытию в море корабли свои и в тот же день, предводительствуемые Апсиртом, отплыли они от берегов Колхиды в погоню за аргонавтами.

Возвращение

(Аполлоний Родосский. Аргонавтика. II 240-1781)

На всех парусах аргонавты поплыли далее. Гера послала им попутный ветер, ибо хотела, чтобы Медея как можно скорее прибыла в Элладу и погубила Пелия. Па третий день пристали они к устью реки Галиса и тут вспомнили, что Финей советовал им возвратиться домой не тем путем, каким плыли они в Колхиду. Сын Фрикса Аргос настаивал на том, чтобы аргонавты плыли рекой Истром. Далеко на севере, за жилищем Борея, берет начало эта река; достигнув же области скифов и фракийцев, разделяется она на два рукава: один изливается в Ионийское, другой — в Сицилийское море. Только что Аргос дал героям этот совет, как Гера послала им благоприятное знамение, из которого с радостью узнали они, что должны следовать совету Фриксова сына. Длинная, лучезарная стезя показалась на небе, и в ней увидали герои направление своею пути. С радостью подняли они паруса, и благоприятный ветер не прекращался, а лучезарная стезя не угасала на небе, пока не достигли они Ионийского устья Истра. Но еще прежде них предводимые Апсиртом колхидцы достигли Истра кратчайшим путем и, заняв бухты и острова, лежащие в устье реки, преградили им путь. У одного острова, не занятого еще колхидцами, аргонавты бросили якорь, но, увидав, что не справиться им с многочисленной ратью колхидцев и туземцев, они вступили с врагами в переговоры. Решено было, что руно останется у аргонавтов, ибо Ээт обещал его Ясону в случае, если совершит он все возложенные на него поручения, Медею решено было заключить на одном из островов реки в храм Артемиды до тех пор, пока один из соседних царей не решит, должна ли она следовать за аргонавтами или воротиться к отцу. Узнав об этом, со слезами заклинала Медея Ясона не забывать об ее услугах, не предавать ее мщению жестокого отца. Ясон успокоил Медею. «Условие, — сказал он ей, — заключили мы для виду, желая избежать битвы, в которой погибнуть бы всем нам, и тебе вместе с нами. Теперь только б заманить Апсирта, вождя врагов наших. Без него колхидцам не будут помогать соседи, и нам легко победить их». Так говорит Ясон, а Медея в ответ ему: «Выслушай меня, о Ясон! Вступив раз на стезю преступления, воротиться назад я не в силах. Рок влечет меня от проступка к проступку.

Не вступай в битву с колхидцами: я заманю тебе Апсирта. Чтобы внушить ему к себе доверие, пошли ему с вестниками богатые подарки, а я темной ночью приглашу его к себе на тайные переговоры в уединенный храм. Я уверю Апсирта, что в храм пришла тайно от вас и что хочу вручить ему руно золотое. Тут и можешь ты убить, его: этого требует необходимость».

Так и случилось. Приняв дары, доверчивый Апсирт, ничего не подозревая, попал и сети, расставленные ему родной сестрой. В тихую ночь с одним кораблем пристал он к священному острову, многочисленных спутников своих оставил на корабле, а сам пошел в храм Артемиды. В то время как брат умолял сестру вручить ему руно золотое, Ясон с обнаженным, блестящим мечом бросился из своей засады. Накинув па голову покрывало, Медея отвратила лицо свое от страшного зрелища. Как жертвенный агнец, пораженный смертоносным железом, упал в приврате храма юноша; напрасно пытался он остановить кровь — потоком полилась она и обрызгала одежду Медеи. Гневным оком посмотрела богиня-мстительница Эриния на это черное дело.

Ясон обрубил убитому руки и ноги; трижды прикоснулся он устами к его кровавой ране и трижды выплюнул кровь: так делают убийцы, чтобы отвратить от себя мщение за кровавое дело. Потом закопал он тело Апсирта в землю. В то же время Медея зажгла факелы и тем подала аргонавтам сигнал к нападению на оставшиеся корабли колхидцев. Как ястребы налетают на голубиную стаю, как бросаются львы на стадо овец, так бросились аргонавты на колхидцев и истребили их почти всех. Когда, по совершении ужасного дела, на помощь спутникам пришел Ясон, победа была уже решена.

В ту же ночь аргонавты, не замеченные остальными колхидцами, поплыли вверх по Истру. С наступлением дня колхидцы хотели пуститься за ними в погоню, но страшной молнией своей Гера остановила их. Не желая возвращаться к гневному царю Ээту, они рассеялись в разные стороны и расселились на чужбине, кому где пришлось. Аргонавты между тем миновали многие острова и многие прибрежные страны и думали уже, что через несколько дней достигнут родины, как вдруг буря опять отбросила их далеко назад. Гнев Зевса тяготел над ними за убийство Апсирта. «До тех пор, — возвестил им их вещий корабль, — будет тяготеть над вами гнев Зевса, пока дочь Гелиоса Кирка не очистит Ясона от его кровавого дела».

После долгого и опасного плавания по северным водам прибыли они наконец к острову Эя, жилищу волшебницы. Той ночью видела Кирка страшный сон: снилось ей, что дом ее залит кровью и что пламя пожрало все ее волшебные снадобья; она же, черпая рукою кровь, гасила кровью пламя. Устрашенная этим видением, рано утром Кирка вышла на взморье, чтобы омыть морской водой косы свои и одежду. Как за пастухом стадо, следовали за ней на берег отвратительные, не похожие на других животных твари. То были заколдованные ею люди, которых несчастная судьба выбросила на берег. С этими диковинными провожатыми возвращалась она к своему жилищу, поглаживая то того, то другого. Ужаснулись, увидя ее, аргонавты: по всему видно было, что то была волшебница Кирка, сестра Ээта. Ясон приказал своим спутникам остаться на корабле, а сам вместе с Медеей отправился во дворец. Кирка не знала, чего хотят чужеземцы, и предложила им сесть на драгоценных стульях, но они, не говоря ни слова, поспешно подошли к очагу и сели на нем. Медея склонила голову на руки, Ясон же воткнул перед собой в землю меч, которым поразил он Апсирта, положил на него руку и устремил глаза вниз. Тут ясно стало для Кирки, что это убийцы, бежавшие по совершении своего злого дела и молившие очистить их кровавые руки. Страшась Зевса, который не отвергает бегущего убийцы и дает ему очищение, она решилась совершить над ними обряд. Взяв поросенка, она перерезала ему горло и горячей кровью его полила запятнанные убийством руки Ясона. Потом, воссылая моление Зевсу-очистителю, совершила она ему очистительные возлияния, и в то время, когда служительницы ее, нимфы, относили к морю употребленные для совершения обряда вещества, она во внутреннем покое дома, стоя у очага, сжигала жертвенные хлебы и заклинала эриний оставить свой гнев, а Зевса-очистителя сжалиться над убийцами.

Окончив обряд очищения, Кирка пригласила пришельцев встать с очага и поместиться на драгоценных стульях, сама же села против них. Тут стала расспрашивать богиня, откуда они и что было причиной прибытия их на остров. Страшный, кровавый сон все не выходил у нее из памяти; у чужеземки же богиня спросила о роде-племени, ибо едва подняла Медея на нее очи, как по блестящим очам Кирка узнала в ней отрасль Гелиоса, от которого происходила и сама: все потомки бога солнца отличались злато-блестящими лучезарными глазами. Ничего не скрыла от богини Медея; только сознаться в убийстве брата была не в силах. Богиня узнала истину, но сжалилась над рыдающей девой и сказала ей: «Бедная! Велико преступление твое, и бегство твое постыдно. Не надолго, думаю я, избежала ты отчего мщения: скоро прибудет отец твой в Элладу и отомстит за Апсирта. Но ты мне родная; с мольбой о защите вошла ты в дом мой, а потому не причиню я тебе никакого зла; удались только из моего дома, удались с этим чужеземцем, за которым последовала ты против воли отца. Не проси меня ни о чем более: ни намерений твоих, ни твоего бегства я не могу одобрить». Так говорила Кирка, и лютая скорбь овладела девой. Горько зарыдала она и, рыдая, закрыла лицо одеждой. Взяв Медею за руку, Ясон увел ее из дворца волшебницы.

На дальнейшем пути аргонавты много раз подвергались большим опасностям, но благосклонная к ним Гера спасала их. Так, случилось героям плыть мимо цветущего острова сирен. Очаровательными песнями своими сирены привлекали к своему острову мореходов и губили их; и аргонавты, очарованные их пением, готовы были бросить у берега якорь, но Орфей взял свою лиру и дивными звуками ее заглушил голоса сирен. Забыв обольстительниц, герои поплыли далее; один Бутес, сын Телеона, в восторге от очаровательных песен бросился в море и поплыл к острову, но Афродита спасла его из клокочущей пучины и перенесла в Лилибеум, где он и поселился. Скоро потом герои достигли Скиллы и Харибды, между которыми путь был опасен. Но по воле Геры благодатная богиня моря Фетида с сестрами своими нереидами благополучно провела аргонавтов по опасному месту. С их же помощью, счастливо миновав губительные для мореходов Планкты, доплыли они до острова Схерии, на котором жили феакийцы со своим добрым и справедливым царем Алкиноем. Дружелюбно приняли аргонавтов гостеприимные феакийцы, и приятно героям было гостить у них; но вот неожиданно появилась у острова многочисленная рать колхидцев. Колхидцы требовали, чтобы им выдана была Медея, и грозили захватить ее в случае отказа силой. Противники готовы уже были вступить в битву, но царь Алкиной стал между ними и не допустил их до схватки: ему хотелось, чтобы спор был решен без пролития крови. Медея боялась, не выдал бы ее Алкиной колхидцам, и умоляла супругу царя Арету вступиться за нее перед мужем. Ночью Арета говорила с царем о Медее и успела склонить его на сторону злосчастной девы. Царь обещал, что не будет принуждать Медею возвратиться к отцу, если она жена Ясона. В ту же ночь Арета тайно через вестника повелела Ясону тотчас же совершить обряд бракосочетания с Медеей. На следующее утро, когда Алкиной в присутствии греков, колхидцев и всего своего народа стал творить суд, Ясон с торжественной клятвой объявил, что Медея — его жена. Царь решил, что Медею не должно разлучать с мужем, а так как колхидцы противились, то он предложил им или мирно гостить у феакийцев, или удалиться с острова. Боясь возвращаться к Ээту, колхидцы остались, аргонавты же семь дней пробыли на острове Схерии: после стольких испытаний и бедствий эти дни провели герои в радости и забавах; на восьмой же день щедро одаренные хозяевами снова подняли они паруса.

Аргонавты приближались уже к берегам Эллады, как вдруг поднялся сильный, порывистый ветер; девять дней и девять ночей носились они по Ливийскому морю, пока ветер не вогнал их в бухту, неподвижные, грязные воды которой были покрыты морскими водорослями. Перед ними расстилалась обширная песчаная равнина и нигде не видно было ни зверя, ни птицы. Сильные волны прибили корабль к берегу, и киль его так глубоко засел в прибрежный ил, что только небольшая часть корабля находилась в воде. В ужасе соскочили герои на берег и с горестью смотрели на широкую полосу земли, которой, казалось, и конца не было. Не было видно ни ручья, ни тропинки, ни строения — все вокруг лежало в мертвом молчании. «Что это за земля? — спрашивали они друг у друга. — Куда прибила нас буря? Лучше б нам было погибнуть разбитыми о подводные скалы или пасть в каком-нибудь отважном предприятии». — «Погибли мы! Нет более спасения! — воскликнул кормчий Анкей. — Пусть другой пробует свое искусство, я же думаю, что Зевс отнял у нас великую надежду на возврат в Элладу». Так говорил он и, рыдая, сел на свое место. Безутешные, как тени, блуждали мужи по берегу. Наступил вечер. Злосчастные, подали они на прощание друг другу руки, уселись на песок и, завернувшись в свои одежды, не приняв ни питья, ни пищи, ждали наступления дня, а с ним и приближения смерти. Двенадцать дев, которых на прощание подарила Медее Арета, рыдали всю ночь, и, подобно предсмертной песне лебедя, далеко разливались их рыдания в воздухе; в отчаянии девы посыпали себе голову желтым песком. Погибнуть бы всем аргонавтам бесславно на этом пустынном прибрежии, когда б не сжалились над ними три ливийские нимфы, властвовавшие над этой страной. В знойный полуденный час подошли они к распростершемуся на земле Ясону и тихо дотронулись до прикрывавшей лицо его одежды. «Злосчастный, — сказали они ему, — к чему так упал ты духом? Встань и ободри спутников. Когда Амфитрита, богиня моря, отпряжет коней от колесницы Посейдона, подобным же образом поступите и вы со столь долго носившим вас «Арго», и тогда благополучно вернетесь в прекрасную Грецию». С этими словами исчезли богини. Ясон же поспешил к своим спутникам и сообщил им о своем видении. Еще размышляли они о дивном прорицании, как из моря выскочил па берег мощный златогривый конь и, стряхнув с себя белую пену, быстро, как вихрь, побежал по песчаной равнине. Радостно молвил тогда Пелей изумленным своим спутникам. «Теперь Амфитрита распрягла колесницу Посейдона; взвалим же на плечи корабль наш и понесем его по следу коня через пустыню; этот след приведет нас к какому-нибудь морскому заливу». С радостью последовали аргонавты его совету, взяли корабль на плечи и двенадцать дней и двенадцать ночей несли его по пустыне. Достигли они наконец Тритонова залива и здесь спустили на землю корабль свой, а сами, как псы, томимые жаждой, побежали отыскивать пресной воды. Геспериды — то была их страна — указали Орфею источник, который незадолго перед тем выбил из скалы Геракл во время странствий своих за яблоками Гесперид.

Герои снова спустили на воду корабль свой, сели на него и поплыли; но целый день не могли они выйти из Тритонова залива в открытое море. Как змея, палимая жаркими лучами солнца, извивается в разные стороны и, разинув шипящую пасть и сверкая глазами, ищет ущелья, где бы могла укрыться, так «Арго», кружась по пенистым волнам залива, напрасно искал выхода в открытое море. Тогда Орфей посоветовал своим спутникам посвятить богам этой страны большой жертвенный треножник и просить у них помощи. Только что исполнен был этот совет, как в образе юноши явился пред аргонавтами бог Тритон. Подняв с берега глыбу земли, он подал ее как дар гостеприимства одному из героев Эвфему: «Возьмите, о мужи, — ласково сказал он, — самое лучшее, что могу я предложить вам. Если же вы ищете выхода из незнакомого моря, я укажу вам выход. Я Эврипил; отец Посейдон поставил меня владыкой над берегом этого моря. Поглядите: там, где, чернея, вода крутится над бездной, где по обеим сторонам залива рядами встают белые скалы, там найдете вы узкий выход в открытое море. Оттуда, направо плывя, достигнете острова Крита; а от Крита до Пелопоннеса путь не далекий». Так, доброе мысля пловцам, говорил им Тритон, и весело сели они на корабль. Подняли весла герои, ударили ими и видят: юноша взял оставленный ими треножник на плечо и скрылся с ним в волны морские. Тут догадались аргонавты, что то был благоприятствовавший им бог, и повелели Ясону принести богу этому жертву. Ясон заколол овна, бросил его в волны и молил бога не оставлять аргонавтов во время дальнейшего плавания. Скоро после этой молитвы видят они — из глубокого моря подымается Тритон в своем собственном образе[52], берется за корму корабля, безопасно выводит его в открытое море, а сам исчезает в волнах.

Много дней плыли герои до острова Крита. На острове этом властвовал Минос, которому для охранения его владений Зевс подарил медного исполина Тала; трижды в день обходил исполин владения царя. У Тала была одна всего жила, которая от головы шла по всему телу и на пятке замыкалась медным гвоздем. Увидав приближавшихся к острову аргонавтов, исполин стал бросать в них огромные камни. Но страшными заклинаниями укротила исполина Медея и сомкнула глаз его. Очарованный, зацепился исполин за ребро скалы, и гвоздь выпал из отверстия его жилы. Свинцовым потоком хлынула божественная кровь из его раны. Исполин пытался опять зажать рану гвоздем и удержаться на медных ногах, но поток крови был неудержим, и силы оставили Тала. Как повергается бурей на землю подрубленная ель, так низвергся со скалы исполин на дно глубокого моря.

Миновав опасность, аргонавты вышли на берег и до утра отдыхали на взморье. Плывя по широкому Критскому морю, темной ночью потерпели они страшную бурю. В этой беде помог им бог Аполлон. Став невдалеке от них, на одном острове, он из золотого лука своего метал блестящие, лучезарные стрелы и, озарив аргонавтов внезапным светом, открыл им остров, к которому можно было пристать. В благодарность герои воздвигли Фебу-Эглету[53] алтарь, остров же назвали Анафой[54].

На дальнейшем пути Эвфем, вследствие виденного им сна, бросил в море подаренную Тритоном глыбу земли, и вдруг из глубины поднялся прекрасный, цветущий остров. Герои назвали его Каллистой[55]. Потомки Эвфема поселились на этом, подаренном их предку острове и назвали его Ферой.

Скоро потом аргонавты достигли Эгины и оттуда без всяких злоключений прибыли в Колкскую гавань. Корабль «Арго» герои посвятили Посейдону в святилище его на Коринфском перешейке.

Смерть Пелия

(Овидий. Метаморфозы. VII, 297–349)

Пелий не думал, что Ясон когда-нибудь воротится на родину. Чтобы упрочить свое могущество, жестокий тиран истребил весь род Ясона. Первым погиб Эсон. Узнав, что Пелий готовит ему гибель, Эсон испросил у него позволения самому избрать род смерти. Получив согласие царя, Эсон устроил жертвоприношение и кровью жертвенного быка отравил себя. С горя повесилась жена его, осыпая проклятьями жестокого тирана. После нее остался ребенок Промах; Пелий убил его собственной рукой. Прибыв в Иолк, Ясон вручил Пелию золотое руно, но царь не сдержал своего обещания, не возвратил ему наследия отцов. И вот Ясон стал искать случая отомстить вероломному и хитрому тирану, и Медея охотно обещала ему свое содействие. Коварному и жестокому человеку придумали они достойную смерть. Медея притворилась, будто разошлась с Ясоном, и сблизилась с дочерьми Пелия. Горькими жалобами на неблагодарность Ясона и рассказами о своих чародействах она совершенно вкралась в их доверие. Медея умела, между прочим, возвращать старикам молодость и это искусство свое испытала она над старым бараном. Она заколола его, разрубила на части и сварила его с разными волшебными травами в медном котле. Члены животного опять соединились и срослись, исчезли большие крутые рога, в котле послышалось нежное блеянье, и пока дивились девы этому чуду, из котла выскочил резвый ягненок и стал прыгать вокруг них. Изумленные дочери Пелия неотступно просили волшебницу чарами своими возвратить старому отцу их юношеские силы, и, после долгих колебаний, Медея согласилась. Прошло три дня и три ночи, и вот, в светлую, звездную ночь Медея ставит на огонь медный котел, вливает в него воды и насыпает трав. Потом отправляется с девами в опочивальню отца их Пелия и своими могущественными заклинаниями погружает его и стражей в глубокий сон. Подойдя к ложу старца, Медея обратилась к девам с такими словами: «Что ж медлите? Вынимайте ножи и избавляйте старца от старческой крови; жилы его я наполню юной кровью. Жизнь и долговечность отца в ваших руках. Если любите его, окажите ему эту услугу; избавьте его от старых испорченных соков!» Ободренные этими словами, девы принялись за страшное дело. Отвратив лицо свое — взглянуть на отца были они не в силах, — вонзают девы в спящего старца ножи свои и покрывают его ранами. Отец пробуждается; обагренный кровью, силится он вскочить со своего ложа; простирает к дочерям свои дряхлые руки и восклицает: «Что делаете вы, дочери! Что вооружило вас против отца?» Дочери падают духом, руки у них опускаются, но в то же время Медея пронзает старику горло и бросает изрубленные члены его в котел. Котел тот коварная волшебница наполнила водой одной да травами, не имевшими волшебной силы. Члены Пелия сварились в кипятке, и обманутые дочери напрасно ждали пробуждения умерщвленного ими отца. Так по воле Геры безбожный царь Пелий погиб от Медеи.

Сын Пелия Акаст учредил в честь отца блестящие похоронные игры и воцарился в Иолке. Ясона же, с которым до тех пор был в дружбе и которого сопровождал в Колхиду, Акаст изгнал вместе с Медеей из страны. Они удалились в Коринф.

Ясон и Медея в Коринфе

(Еврипид. Медея)

Много лет счастливо и согласно жили Ясон с Медеей в Коринфе. Два прекрасных мальчика были плодами их брака. Но когда стала увядать красота Медеи, Ясон охладел к ней. Коварно отрекся он от жены и детей и, ничего не сказав Медее, стал искать руки Главки, юной дочери коринфского царя Креонта. Породнившись с царским домом, надеялся он смягчить для себя жребий изгнанника и достигнуть высоких почестей.

Увенчались успехом его старания. Охотно обещал ему царь руку дочери, и уже назначен был свадебный пир. От посторонних людей Медея узнала об измене неблагодарного мужа, который был ей так многим обязан, для которого пожертвовала она родиной и семьей, убила брата родного. Гнев и скорбь овладели обиженной, позорно отверженной Медеей; горячая любовь ее к Ясону превратилась в жажду кровавой мести. Могучая, страстная колхидянка была непоколебима в своих решениях; ничем не смущалась она, не отступала ни перед какими ужасами, когда чья-либо несправедливость возбуждала гнев ее. Теперь же, подавленная горем, то лежала она, не принимая пищи, не доступная никаким утешениям, никаким увещаниям, то вскакивала со своего ложа и, как разъяренная львица, бросала вокруг гневные взгляды; припоминала она клятвы, которые давал ей когда-то Ясон, жаловалась богам на то, как заплатил ей Ясон, и взывала о мщении; страшными проклятьями и угрозами осыпала она Креонта и дочь его, которые довели мужа ее до измены. Узнав об этом, Креонт пришел в ужас. Боясь, чтобы дому его не причинила какого вреда дикая, неукротимая волшебница, он поспешил к жилищу Медеи и повелел ей вместе с детьми в тот же день оставить Коринфскую область. Медея подавила свой гнев и обратилась к царю с такими словами: «Чего ты боишься, о царь? Не такова я, чтобы погрешить против властителя. Да и зла ты не причинял мне. Безукоризненно ты поступил, выдав дочь за того, кто пришелся тебе по сердцу. Но Ясона я ненавижу; за добро он воздал мне неблагодарностью, он забыл про клятву свою. Пусть, однако, будет так, как он хочет; пусть женится Ясон на твоей дочери и в радости живет с ней; только мне позволь ты остаться в здешней стороне. Хоть я и обижена, но буду молчать и не стану противиться сильным».

Подозревая, что страшная женщина под сладкой речью таит пагубные замыслы, царь не изменил своего решения. Медея бросилась к его ногам и, обнимая его колена, умоляла, чтобы дозволил он ей хоть один день пробыть в Коринфе. «Сжалься над детьми моими: ведь и сам ты отец, и у тебя есть дети! Будь милосерден, как повелевает природа. Не за себя страшусь я бегства; сердце мое разрывается при мысли, что дети пойдут со мной в изгнание». Так говорила Медея, и царь был тронут. «Я не жесток, — сказал он ей, — и не бесчеловечен. Сострадание часто вредило мне; боюсь ошибиться я и на этот раз; но все же исполню твою просьбу. Останься еще на один день, но знай: если завтра луч восходящего солнца застанет тебя в моих владениях, ты умрешь. Сегодня, конечно, ты не успеешь совершить то, чего я опасаюсь».

Так Медея выиграла время, чтобы привести в исполнение страшные замыслы, и этого времени было довольно, чтобы погубить соперницу, жениха ее и отца.

Но какой путь избрать ей для совершения мести? Поджечь царский дворец, поразить мечом ненавистную соперницу? Но прежде чем успеет Медея совершить свое дело, в то время как будет красться она ко дворцу, ее могут схватить. Тогда станет Медея посмешищем для врагов, и гибель ее неизбежна. Нет, Медея изберет путь более верный, Главка погибнет от яда. Между тем Ясон воротился от невесты и стал оправдывать перед женой свою измену. «Не из пресыщения твоей любовью, не из желания иметь молодую жену вступаю я в этот новый брачный союз. Нет! Этим браком хочу я принести пользу и тебе, и детям. Породнившись с царем, я доставлю им почетную и обеспеченную жизнь; они воспитаны будут как царские дети. Ты же, неразумно-страстная женщина, в гневе своем не видишь благодеяний, которые тебе оказываются, и сама себе готовишь гибель. Ты должна радоваться, что за угрозы царскому дому ты осуждена только на изгнание. Не укроти я гнев царя, жизнью поплатилась бы ты за свое безумие». Так говорил он; гневом и презрением ответила ему Медея. «Жалкий человек! Ты до того бесстыден, что являешься ко мне на глаза и оправдываешь свою измену. Кто спас тебя, когда ты должен был надеть ярмо на извергавших пламя быков и сеять смертоносные зубы дракона? Кто дал тебе руно? Из любви к тебе предала я отчий дом и родину, ушла с тобой на чужбину за широкое море; за тебя отомстила Пелию самой мучительной смертью. И за все это ты изменяешь мне, берешь другую жену. Клятва и верность забыты. Не думаешь ли ты, что теперь царствуют другие боги, а не те, пред которыми ты обещал мне верность? Скажи же мне, спрашиваю тебя как друга: куда бежать мне? В дом ли отца, которого предала я? Или к дочерям Пелия? Да, дружба твоя приготовила мне завидную участь. В то время как будешь ты праздновать свадьбу свою, твоя покинутая жена с покинутыми детьми, изгнанная из этого царства, убежит в неприязненную чужбину; дети твои, как нищие, будут скитаться в изгнании». Так сказала Медея и с презрением отвернулась от вероломного мужа. Он же остался непоколебим. Холодно предложил он ей в дар деньги и ходатайство у своих знакомых, с которыми водил хлеб-соль. Все это отвергла Медея. «Ступай, празднуй свадьбу свою, — сказала она Ясону, — но, может быть, проклянешь ты когда-нибудь день этой свадьбы!»

Беседа с вероломным супругом еще сильнее взволновала все страсти в груди Медеи и побудила ее поспешить со мщением. Одна лишь мысль беспокоила ее: где найти ей верное убежище по совершении дела? В то время как думала Медея об этом, встретилась она с афинским царем Эгеем, шедшим мимо дома ее. Он был на пути из Дельф и шел в Трезены, чтобы узнать от мудрого Питфея разгадку темного ответа Пифии. Эгей, к которому Медея обратилась с просьбой, обещал ей верное убежище, когда прибудет она к нему в Афины. Едва Эгей удалился, как Медея стала приводить в исполнение свои замыслы. Призвала Ясона для новых переговоров и приняла вид, будто одумалась и простила ему. «Ясон! — сказала она, — прости мне все, что я тебе сказала прежде. Я безрассудно гневалась на тебя, и теперь вижу, что твое решение благоразумно и клонится к нашему благополучию. Я сама, безумная, должна была привести царственную невесту, чтобы через это иметь могущественных родственников и приготовить детям прекрасную будущность. Для пользы детей охотно отказываюсь я от своих прав. Сама пойду в изгнание, как повелел царь и как мне подобает. Малюток-сыновей оставлю здесь: пусть вырастают они под твоим отеческим присмотром. Они не должны подвергаться изгнанию. Попроси царя, чтобы он позволил им быть при тебе, и если он не согласится, пусть склонит его к тому твоя молодая невеста. Я сама постараюсь расположить ее в нашу пользу. С нашими детьми пошлю я ей тонкое, златотканое покрывало и золотой венец, подаренный некогда отцу моему Гелиосом. Сам отведи ты их во дворец царственной невесты твоей». Ясон поверил словам Медеи и повел детей во дворец. Увидав их, слуги царского дома пришли в великую радость: они полагали, что миновала вражда между Ясоном и Медеей. Кто из них целовал руки малюток, кто — белокурые головки, иные же, полные радости, следовали за ними до самых женских покоев. Когда вместе с детьми Ясон вошел к молодой невесте, она в восторге остановила взор свой на милом, по не заметила детей. Увидев же их, Главка отвернулась: при мысли об их матери пробудилась в ней ревность. Но Ясон успокоил ее и сказал: «Не гневайся более на тех, которые расположены к тебе! Взгляни на них и друзьями считай тех, кого любит супруг твой. Прими дары их и моли своего отца, чтобы сыновей моих не подвергал он изгнанию». Увидав прекрасные дары, Главка не выдержала, обещала все. Едва Ясон с детьми оставил дворец, как она, ничего не подозревая, надела блестящую золотистую ткань и возложила на свои локоны венец. Довольная редким убором, она смотрелась в блестящее зеркало и с детской радостью расхаживала по покоям дворца. Но вот лицо ее бледнеет, члены дрожат, мучимая смертельной болью, она падает. С пеной у рта, с диким, неспокойным взором лежит она и задыхается от боли. Вот вскочила Главка с ужасным воплем: заколдованный венец извергает пожирающее пламя; насыщенная ядом ткань терзает ее нежное тело. Вскочив со своего кресла, она бежит, старается сбросить с головы горящий венец, но золотой обруч еще крепче обхватывает ее. Падает Главка на землю; из головы ее струится кровь, и, когда появился наконец на жалобные крики прислуги Креонт, лицо ее и все тело так изменились, что никто, кроме отца, не мог узнать Главки.

Громко жалуется Креонт на свое горе, бросается к бездыханной дочери, обнимает, целует ее. Но не может уже он подняться. Так плотно пристало к ткани дряхлое тело, что никакими усилиями не может старик освободить его. Измученный, подавленный силой пагубного волшебства, падает он, и жизнь его оставляет. Прибыл наконец и Ясон и увидел лишь страшно изуродованные волшебным пламенем трупы дочери и отца.

Так отомстила разгневанная Медея тем, которые склонили на измену ее супруга. Но этого было ей мало. Чтобы чувствительнее наказать Ясона, она хочет умертвить детей его — как они ей ни дороги. Когда дети возвратились из царского дворца, в сердце Медеи началась страшная борьба. В гневе своем она решилась поразить ненавистного ей супруга самым тяжелым ударом, но так нежно улыбаются ей милые малютки! Нет! Она не в силах наложить на них свою руку, она уведет их с собой из этой страны: чтобы огорчить отца их, ей пришлось бы вынести еще более страшные муки. Они будут живы; Медея забудет о своем намерении… «Но чего же хочу я? Быть посмешищем всего света, оставить ненаказанными врагов моих и бежать? Нет! Я должна отважиться! Не должна трусить, не должна задумываться. Горе мне! Клянусь подземными богами мщения, они должны умереть! Неужели оставить врагам детей моих, чтобы посмеялись они над ними? Они умрут; я, родившая их, сама и убью их. О, подите сюда, дети! Дайте матери руки, она поцелует их!

О милая рука! О дорогие уста, прекрасное личико! Дети, будете вы счастливы, но только не здесь! Отец отнял у вас земное счастье. О, как нежно обнимает меня малютка! Как нежна его щечка, как сладостно дыхание его! Ступайте, ступайте дети! Не в силах я долее смотреть на вас! Горе мое выше сил моих. Чувствую — жестоко мной задуманное дело, но гнев мой сильней сострадания. Пусть же совершится то дело!»

Медея непоколебима. Она готова уже совершить страшное дело и ждет лишь вести о гибели ненавистной царевны и отца ее. Весть пришла. Томимая жаждой мести, как фурия бросается она на детей. Жалобный вопль бедняжек, правда, как нож пронзает ей сердце, но бешенство омрачает ее чувства, придает ей твердости: твердой рукой вонзает Медея меч в грудь малюток. Только что совершилось кровавое дело, страшно взволнованный, спешит к Медее Ясон, чтобы отомстить ей за убийство невесты и Креонта. С ужасом слышит он, что и дети его умерщвлены. Медея торжествует. С наслаждением смотрит она на невыносимые страдания ненавистного ей мужа и холодно смеется над ним. Со всех сторон сходится коринфский парод, чтобы вместе с Ясоном отомстить преступнице, но она улетает на запряженной драконами колеснице, доставшейся ей от предка ее Гелиоса.

В Афинах у Эгея нашла она верное убежище. Но впоследствии, когда Медея покусилась на жизнь Эгеева сына, она должна была бежать в Колхиду, где снова возвратила престол и могущество своему отцу.

Еще один тяжелый год прожил Ясон в Коринфе: Медея разрушила все его счастье, все его надежды. Часто ходил он на Коринфский перешеек, где в святилище Посейдона стоял «Арго»: там с наслаждением вспоминал он о счастливых, славных днях своей юности. Корабль разрушался, дряхлел и Ясон. После славного плавания к отдаленным берегам широкого моря одинокий, почти забытый стоял теперь «Арго», и мало-помалу распадались брусья его и доски. Раз в жаркий полуденный час усталый и утомленный жизнью лежал Ясон в тени его: вдруг распался гордый корабль и под развалинами своими похоронил мужа, искавшего под ним тени.

Книга шестая

Эдип

Юность и преступление Эдипа

(Софокл. Царь Эдип)

Жил некогда в Фивах царь Лай, сын Лабдака, из рода Кадмова. Был он женат на Иокасте, дочери Менекея, происходившего от одного из тех исполинов, которые возникли из посеянных Кадмом зубов дракона[56]. От брака с Иокастой у Лая не было детей; моля о чадородии, обратился он поэтому к оракулу Аполлонову в Дельфах. Такой ответ дал Аполлон царю Фив:

Лай, сын Лабдака! Ты молишь богов даровать тебе сына; Боги исполнят прошенье, но ведай: сыновней рукою Жизни ты будешь лишен — по воле Крониона Зевса; Так положил Зевс Кронион — да Пелопса клятва свершится.

Когда-то Лай, изгнанный из родной земли, был дружелюбно принят Пелопсом, царем Писы, и прожил у него долго; но за оказанное ему гостеприимство он отплатил добродушному царю преступной неблагодарностью — похитил сына его Хризиппа и увел с собою. За это-то похищение Пелопс и поразил Лая губительной клятвой — пожелал ему погибнуть от руки собственного сына. Вот почему прорицание оракула привело в ужас Лая и его жену. Страх их усилился еще более, когда у них родился сын. На третий день по рождении младенца отец связал ему ноги, железным оружием проколол ему ступни и велел жене своей отдать новорожденного рабу — с тем, чтобы он бросил его на пустынных горах Киферонских: надеялись родители, что младенец, от которого они ждали себе в будущем гибели, умрет на Кифероне от голода или будет растерзан дикими зверями; а если бы он, вопреки ожиданиям, уцелел — его нетрудно было бы узнать по искривленным ногам. Раб Лая, пасший стада его, был милосерднее царственных родителей несчастного младенца и не решился исполнить повеления своего господина. Он передал ребенка другому пастуху, рабу коринфского царя Полиба, часто пригонявшему стада своего повелителя на Киферон. Коринфский пастух отнес младенца к своему царю, и так как Полиб был бездетен, то он, вместе с женой своей Мероной, решился усыновить принесенного ему ребенка. Найденыш был назван Эдипом — т. е. пухлоногим. Так Эдип, отвергнутый своими жестокосердными родителями, нашел родительскую любовь на чужбине. Здесь рос он, окруженный заботами чужих ему людей, и готовился быть наследником славного престола. Став юношей, он видел всеобщее уважение к себе — все считали его лучшим гражданином Коринфа; но неожиданно одно незначительное событие смутило мир и счастье его юности. Раз на веселом пиру какой-то запьяневший юноша назвал Эдипа найденышем. Оскорбленный этой бранью, Эдип едва мог дождаться следующего дня и ранним утром отправился к своим родителям расспрашивать их о своем происхождении. Всячески старались успокоить его родители, но Эдип, не получив желанного объяснения и тяготясь сделанным ему упреком, тайно отправился в Дельфы — узнать о своем происхождении от оракула. Оракул не решил его сомнений, но предсказал ему ужасную судьбу: ему суждено быть убийцей отца, вступить в брак с матерью и быть главою преступного, ненавистного людям рода.

Услыхав страшное предвещание, Эдип, чтобы избежать предсказанных ему несчастий, решился, скрепя сердце, покинуть навсегда дом своих родителей. Он не возвращался в Коринф, а пошел из Дельф незнакомой дорогой, руководясь на своем пути одними небесными звездами. Так после счастливой юности, проведенной в доме коринфского царя, Эдип снова становится одиноким, бездомным скитальцем. Грустный, странствует он но неизвестной ему Фокиде, не зная даже, куда приведет его избранный им путь. Раз шел он по дороге из Давлии в Беотию. В пустынной стране, на перепутье, где сходятся три дороги, повстречался ему поезд: на колеснице сидел муж преклонных уже лет, с поседевшими волосами; перед ним сидел глашатай, правивший колесницей, а позади нее шло несколько слуг. Дорога была узкая. Возница и старик, сидевший на колеснице, хотели столкнуть путника с дороги; в гневе ударил юноша возницу и хотел продолжать путь. Но когда он поравнялся со стариком, этот ударил его по голове бичом, которым погонял лошадей; юноша в свою очередь нанес посохом такой удар старцу, что он упал с колесницы и тут же испустил дух. Пылая гневом, странник бросился на спутников убитого и перебил всех их, за исключением одного только раба, который успел спастись бегством.

Эдип продолжал свой путь, не думая много о случившемся. Он не считал себя виноватым: не он начал бой, его заставила биться необходимость. Не приходило ему и на мысль, что убитый им был отец его Лай, царь города Фив.

Вскоре после этого события Эдип пришел в Фивы, где знали уже о смерти Лая: раб, спасшийся от Эдипа бегством, принес в город весть о кончине своего господина. Но жители Фив поражены были в то время таким бедствием, что не могли долго горевать о смерти Лая. Страхом и трепетом объяты были фиванцы. Вблизи города, на скалистой горе, поселился Сфинкс — крылатое страшилище, высланное на землю из темных недр ее; голова и руки были у чудовища женские, туловище львиное, и на этом крылатом туловище — хвост дракона. Стоном и плачем наполнились Фивы и все окрестности их. Сфинкс предлагал фиванцам загадки, терзал и пожирал тех, которые бывали не в состоянии разрешать их. Так погибло множество жителей города и окрестных мест. Юный сын Креонта, брата Иокасты, правившего государством по смерти Лая, сделал попытку разгадать загадку Сфинкса и освободить родной город от тяготевшего над ним бедствия; но и этот доблестный юноша, лучший из всех юношей фиванских, пал жертвою чудовища. Когда Эдип узнал, каким бедствием поражены Фивы, он решился попытать счастья и предстал перед Сфинксом. Сфинкс предложил ему такую загадку: «Есть существо — поутру оно ходит на четырех ногах, в полдень на двух, вечером на трех. Вид его изменяется более, чем вид какого-нибудь другого существа на земле; когда оно бывает о четырех ногах — силы и быстроты в нем менее, чем в другое время». — «Это человек, — отвечает Сфинксу Эдип. — На заре своей жизни, в годы слабого, беспомощного детства, он ползает на руках и ногах; взрослый он ходит на двух ногах; на закате же дней, в пору дряхлой старости, ему нужен бывает костыль, и тогда ходит он на трех ногах». Загадка была решена, и Сфинкс в отчаянии бросился со скалы в море; определено ему было — не жить, если какой-нибудь смертный решит его загадку.

Ликующие фиванцы в благодарность за спасение города от чудища сделали Эдипа своим царем и отдали ему руку Иокасты. Так сел Эдип на престол своего отца, павшего от его же руки, и вступил в брак со своей матерью, и от этого преступного брака произошло беззаконное, ненавистное людям потомство.

Обличение преступлений Эдипа

(Софокл. Царь Эдип)

Много лет царствовал Эдип в земле фиванской, любимый своими подданными, чтимый всеми за свою мудрость и добродетель. Он был окружен цветущей семьей; Иокаста родила ему четырех детей: двух сынов и двух дочерей, Полиника и Этеокла, Антигону и Исмену. Но не забыли боги его преступных деяний и не оставили их безнаказанными; хотя преступления Эдипа были совершены им по неведению, непроизвольно, но ими нарушались и оскорблялись самые основы нравственного бытия человека — потому-то боги и обличили наконец деяния Эдипа и покарали его. По воле богов фивская земля была поражена страшным мором: тысячами умирали люди, падал скот на полях, гибли хлебородные нивы. В такой беде Эдип послал в Дельфы шурина своего Креонта вопросить оракула: чем может избавиться город от тяготеющего над ним бедствия. Народ же фиванский толпами ходил по храмам и собирался у алтарей богов, принося жертвы и моля о спасении.

Толпа народа под предводительством жрецов собралась на площади перед дворцом Эдипа.

Старцы, дети и юноши — все, с молитвенными ветвями в руках, сели на ступенях алтарей, курившихся жертвенным фимиамом. Думали и надеялись фиванцы, что мудрый царь найдет средство спасти от беды народ свой. Эдип вышел к народу и, обратясь к почтеннейшему из старцев, жрецу Зевса, осведомился о причине появления народной толпы перед дворцом. «Ты видишь, царь, — отвечал жрец Зевса, — какое бедствие тяготеет над городом; гибнут поля и нивы наши, мрут стада на пастбищах, пустеют жилища людей, а гадес исполняется стенаниями и плачем. Пришли мы к тебе с просьбой: мы считаем тебя первым из людей, ты спас уже раз город наш от гибели, молим тебя и теперь — измысли спасение городу Кадма». — «О, бедные дети, — отвечал Эдип. — Не безызвестно было для меня, зачем собрались вы здесь; знаю я, что все вы скорбите и болеете, но из всех вас никто не болеет так, как я; каждый из вас страдает лишь за себя, моя же душа болит и скорбит и за меня, и за весь народ фиванский. Вы не спящего разбудили от сна своими мольбами и воплями — нет, денно и нощно скорбел я и плакал о вашем горе и измышлял средство спасения и, что мог придумать, тотчас же привел в исполнение. Я послал в Дельфы, в дом Феба, зятя моего Креонта, чтобы он спросил, чем можно спасти город наш от бедствия. Заботит теперь меня — отчего он так долго не возвращается. Когда же Креонт принесет нам веление оракула, я исполню все, что прикажет бог. Иначе я был бы дурным царем».

Едва Эдип кончил свою речь, явился Креонт, украшенный, как подобает вестнику бога, лавровым венком, и сообщил народу веление оракула: фиванцы должны открыть живущего между ними убийцу Лая и, как осквернителя страны, предать его смерти или навсегда изгнать из фиванской земли. Эдип стал осведомляться о том, как именно погиб старый царь, и узнал, что Лай был убит разбойниками на пути из Фив в Дельфы, что вместе с царем убиты были и все его спутники, за исключением одного, который успел спастись бегством. Ужас, наведенный на Фивы Сфинксом, был причиной того, что фиванцы не занялись в то время обстоятельным исследованием дела. Раб, сообщивший гражданам Фив весть о смерти царя Лая, солгал, сказав, что господин его был убит разбойниками: ему стыдно было признаться, что один человек пересилил всех их — убил остальных, а его заставил искать спасения в бегстве.

Не предчувствуя, что сам он и есть тот убийца, которого повелел отыскать оракул, Эдип ревностно принялся за розыски. Он распустил собравшийся вокруг его жилища народ и призвал к себе на совет народных старейшин. Лишь только собрались старейшины, царь сообщил волю бога и требовал от них содействия в розыске преступника. «Если кому из вас, — говорил им Эдип, — известен убийца Лая, тот должен тотчас же назвать его. Если убийца сознается сам в своей вине, он будет наказан только изгнанием. Кто из страха за друзей своих укроет виновных в убийстве Лая и станет таким образом соучастником их, тот будет изгнан из этой страны; я воспрещаю тому участие в жертвоприношениях и служении богам, воспрещаю и всякое общение с гражданами. Если же убийца Лая утаится и не обличит себя перед нами — пусть поразит его мое проклятие, да влачит он жизнь свою в болезнях и муках, и дни его да окончатся в несчастиях. Если б я сам заведомо укрыл злочестивого убийцу — пусть и меня поразит произнесенная мною клятва».

Старейшины стали заверять царя, что они не повинны в смерти Лая и что им не известны виновные в его убийстве; слышали они только, что прежний царь убит был бродягами. Они подали Эдипу совет обратиться к прорицателю Тиресию, вещему служителю Аполлона: прозорливый старец Тиресий скорее, чем кто-нибудь в Фивах, может открыть убийцу. Эдип отвечал старейшинам, что он, по совету зятя своего Креонта, посылал за прорицателем. Неизвестно, почему он до сих пор не явился. Но приходит наконец слепой старец Тиресий, руководимый мальчиком. Он давно уже прозрел все духом, но не хотел сказать своего вещего слова, дабы не погубить чтимого царя и род его; потому-то и медлил он предстать пред собранием старейшин. Эдип принял старца с почетом, сообщил ему изречение оракула и просил его помочь родному городу, указать виновного в смерти Лая. Выслушав речь царя Эдипа, вещий старец стал тужить о том, зачем покинул он свое жилище и явился перед народом. «Увы! — воскликнул он. — Как страшно знание, когда оно приносит гибель. Забыл я это, а то никогда не пришел бы сюда. Пусти меня домой, о повелитель; поверь, и ты, и я — мы оба легче снесем свою судьбу, коль ты меня отпустишь».

Эдип был поражен ответом прорицателя и стал просить его еще более, чтобы он ради народного блага открыл все, что знает; вместе с царем и народ умоляет прозорливого старца и бросается к ногам его, но Тиресий остается непреклонен. «Пусть пылаешь ты, царь, на меня гневом, но никогда не скажу я ни слова про то, о чем ты меня расспрашиваешь: не хочу я обнаружить твоих злосчастных дел». Раздраженный упорством Тиресия, Эдип, действительно, приходит в великий гнев и делает прорицателю горькие упреки: «Ты сам, — говорит ему Эдип, — был, как мне кажется, сообщником убийцы: не будь ты слеп, я сказал бы, что ты своей рукой лишил Лая жизни». Оскорбленный несправедливым упреком, Тиресий в свою очередь приходит в гнев. «Так думаешь ты! Так я велю тебе стоять на том, что объявил ты перед этим, — с этой поры ты не должен говорить ни с ними, ни со мной: ты сам — нечестивый осквернитель этой страны, ты сам тот убийца, которого ты ищешь. Я скажу тебе еще более, ты не знаешь еще, как сквернишь то, что тебе всего дороже. Обличит Аполлон все содеянное тобою».

При этих словах прорицателя нетрудно было бы вспомнить Эдипу о том, что было ему предсказано некогда Дельфийским оракулом; по гнев и страсть ослепляли злополучного царя. Когда Тиресий возвестил, что Аполлон готовит пагубу преступному Эдипу, в нем зародилось подозрение: Креонт был в Дельфах, Креонт первый подал совет обратиться к Тиресию — несомненным казалось Эдипу, что Креонт домогается царской власти и действует против него заодно с коварным кудесником. Полный скорби и гнева, сетует Эдип на вероломство своего друга и родича, а прорицателя Тиресия называет злодеем и обманщиком, способным прозревать только выгоды свои. «Когда страна страдала от Сфинкса, — говорит разгневанный царь, — провидец был слеп: не он тогда разрешил Сфинксов у загадку; а теперь этот слепой, жалкий кудесник хочет столкнуть меня с престола, надеясь стать близко к престолу Креонта. Поплатится он за это слезами». Бесстрашно отвечает царю оскорбленный Тиресий и снова подтверждает слова свои и грозит Эдипу страшной карой богов и гибелью. Выведенный из терпения, Эдип гонит безумного прорицателя. «Родители твои, — отвечает Тиресий, — никогда не почитали меня за безумного». При этих словах Эдип вспомнил о неизвестности своего происхождения; он начинает расспрашивать вещего старца о своих родителях, но Тиресий не дает ответа и велит своему вожаку вести его прочь от Эдипова дома.

Едва успел удалиться Тиресий, появился Креонт. Он слышал, какими упреками осыпает его Эдип, и пришел защитить себя от этих упреков, убедить его в своей невинности. Но ослепленный царь не внимает никаким доводам; он продолжает упрекать Креонта в вероломстве и предательстве и грозит ему смертью. На громкие крики спорящих выходит из дворца Иокаста, супруга Эдипа, сестра Креонта; узнав о причине распри между мужем и братом, она старается успокоить и примирить их между собою. Уступая просьбам жены и всего народа, Эдип изъявляет согласие отпустить Креонта живым, но не может примириться с ним и изрекает над ним проклятие.

Только по уходе Креонта узнала Иокаста подробно, из за чего началась вражда между ее мужем и братом; узнала она тут, что вещий Тиресий назвал Эдипа убийцей Лая. Как умела, стала она успокаивать мужа. «На слова прорицателей, — говорила она, — не стоит обращать внимания. Вот Лаю было когда-то предсказано Дельфийским оракулом: «Примешь ты смерть от руки сына»; а вышло совсем не так, как гласит молва, его убили разбойники на распутье, где сошлись три дороги. Сын же его не жил и трех дней — Лай, связав младенцу ноги, велел отнести его в пустынные горы: там он и погиб и не мог, следовательно, быть отцеубийцей, как предсказывал оракул в Дельфах».

Напоминание о распутье, где сошлись три дороги, еще более смутило Эдипа. «Ты, кажется, сказала, что Лай был убит на таком месте, где сходятся три разные дороги? Где же это место, где совершилось убийство Лая?» — «Место это находится в Фокиде, — там, где находятся дороги из Дельф и из Давлии». — «А давно это было?» — «Незадолго до того времени, как ты принял власть над Фивами». — «Каких лет был супруг твой и каков он был видом?» — «Он был велик ростом, в голове его показалась уже седина, видом он немного отличался от тебя». — «Еще один вопрос, скажи мне: Лай отправился в путь с немногими, или его, как царя, окружала многочисленная свита?» — «Всех спутников у него было пять, считая и глашатая; но колесница была одна — на ней сидел Лай». — «Горе мне! Теперь все становится ясно! Кто же рассказал тебе все это, кто принес в Фивы весть о гибели Лая?» — «Весть о его смерти принес раб — он один только и спасся из всех спутников Лая. С тех пор как раб этот увидал, что над страной царствуешь ты, он неотступно просил меня послать его в поля пасти стада: хотелось ему жить как можно далее от Фив. Я исполнила его просьбу — он всегда был верным слугой нашего дома». Терзаемый тоской и отчаянием, Эдил отдал приказание привести к нему старого раба в наискорейшем времени. Между тем он рассказал жене о том, что с ним случилось на распутье вблизи Давлии. «Одна только надежда остается у меня, — сказал Эдип. — Ты говоришь, что мужа твоего убили разбойники; если это правда, то Лай пал не от моей руки; но боюсь я, чтобы проклятие, которое изрек я сегодня, не пало на мою голову. А если мне придется быть изгнанным из Фив — куда обратиться тогда мне, несчастному? Не могу я отправиться в мою родную страну — в Коринф: мне предсказано, что я вступлю в брак с моей матерью и буду убийцей отца».

В то время как Эдип с нетерпением ожидал прибытия раба, от которого надеялся узнать подробнее о смерти Лая, а Иокаста, увидев невозможность успокоить мужа, отправилась молить Аполлона о защите, явился вестник из Коринфа и объявил, что царь Полиб умер и что граждане Коринфа хотят звать на царство Эдипа. Радостно зовет Иокаста мужа: вот новое доказательство лживости всяких предвещаний — Полиб умер своей смертью, а не от руки сына, как предсказывал оракул. Эдип разделяет радость жены: он чувствует себя теперь свободным от страха быть отцеубийцей; боится он теперь другого предсказания оракула: предвещал ему оракул, что вступит в брак с матерью. Услыхав от Эдипа эти слова, вестник воскликнул: «Что же я медлю и не скажу тебе, что ты ведь не сын Полиба и Меропы. Я своими руками принял тебя от раба царя Лая в то время, как пас Полибовы стада на Кифероне. Помню: ноги твои были крепко связаны и изуродованы железным оружием. Отнес я тебя в то время к Полибу, и он принял и воспитал тебя как собственного сына. Затем я и пришел-то теперь; думаю: снесу ему весть о смерти Полиба, когда будет коринфским царем — не забудет меня». Тут только уразумела Иокаста судьбу своего мужа. Она заклинает Эдипа отказаться от дальнейших исследований, и когда он отвергает ее мольбы, она называет его несчастным и с воплями уходит во внутренние покои своего дворца. Эдипу казалось, что жена просила его бросить расспросы потому, что боялась, как бы не обнаружилось его бесславное происхождение, еще раз подтверждает он перед всеми присутствовавшими, что не успокоится до тех пор, пока не объяснит себе совершенно своей загадочной судьбы.

Наконец является раб Лая, которого Эдип ждал с таким нетерпением. Старик тотчас понял, зачем его призвали в Фивы, и на вопросы Эдипа отвечал медленно, уклончиво и неясно; но когда царь стал грозить старику наказанием, он открыл все: Иокаста отдала ему младенца с приказанием забросить его в пустынных горах Киферона; младенец тот был сын Лая и Иокасты, и родители хотели его лишить жизни, страшась бед, предсказанных богами: было им предсказание от оракула, что сын их убьет своих родителей; он же не решился убить ребенка, а отдал его коринфскому пастуху, который и отнес несчастного младенца в свой город. «Горе, горе! — воскликнул Эдип. — Ясно теперь стало все. О свет, в последний раз тебя я вижу в этот день! Родился я от тех, от которых не должно бы мне было родиться; жил я с теми, с кем не мог жить, и умертвил того, на кого б не смел поднимать руки!»

Так говорил злосчастный царь и с воплем удалился во внутренние покои своего дворца.

Пораженный ужасом и горем, народ остался перед царским дворцом, дожидаясь, чем окончится страшное дело. «О род людской, род смертный, — слышалось на площади, — как малоценна жизнь и судьба твоя! Где такой счастливец, который, блеснувши счастьем, не упал бы потом с высоты? Видя злополучную судьбу твою, о Эдип, никого на земле не станешь почитать счастливым. Достиг ты полного блаженства, когда сгубил вещую деву с кривыми когтями и стал нам щитом от смерти. С той поры, став царем могучих Фив, ты был чтим паче всех в стране нашей. А теперь кто несчастней тебя, кому изменяло так счастье, кого повергала судьба в столь ужасные беды? О благородный Эдип, лучше бы было никогда не видать нам тебя, хотя через тебя мы и вздохнули свободно».

В то время как народ говорил эти скорбные речи, из дворца Эдипа вышел один из слуг его и рассказал о том, что случилось в царских палатах. Покинув площадь, Иокаста быстро вошла в свое жилище; издавая стоны и терзая руками волосы, прошла она в опочивальню. Вошла и, заперши все двери, стала она призывать умершего Лая и горько плакала над тем ложем, на котором рожала от мужа и от сына. Как умерла она, служители не видели, ибо все внимание их привлек Эдип: быстро вбежал он и стал метаться по горницам, требовал себе меча и спрашивал, где найти ему жену, что была матерью и ему, и его детям. Никто из служителей не мог сказать ни слова; как будто увлекаемый невидимой силой, кинулся он к двойным дверям, сорвал запор и быстро вбежал в опочивальню. Тут увидал он свою жену — накинув петлю на шею, несчастная удавилась. Страшно вскричал он, увидав труп Иокасты, и развязал шнурок, на котором висел ее обезображенный труп. И когда она лежала уже на полу, Эдип сорвал с ее одежды золотые пряжки и стал бить ими свои глаза, говоря: «За то, что не видали зла, которое терпел я и сам творил, пусть не смотрят вперед на тех, кого не должно бы было им видеть». Так говоря, бил он острыми пряжками свои очи, и кровь ручьем лилась но его ланитам.

Объятый ужасом, народ слушал еще рассказ служителя, как из дворца вышел сам Эдип — слепой, с лицом, покрытым кровью. Он обратился к гражданам и стал молить их изгнать его, отягченного позором, в пустыню, где не видал бы его глаз человеческий, побить его каменьями или бросить в море. Народ с глубоким состраданием внимал скорбным речам злополучного и любимого царя. На просьбу его об изгнании и о смерти фиванцы отвечали, что судьбу его решит Креонт, оставшийся стражем их земли. При имени зятя Эдип вспомнил, какую великую обиду нанес он недавно еще Креонту; но благородный Креонт забыл обиду и не помышлял о мести. Он просил Эдипа удалиться во внутренние покои дворца и объявил ему, что поступит так, как укажет Дельфийское прорицалище. Опираясь на руку Креонта, Эдип уходит при изъявлении глубокого сострадания со стороны присутствовавшего народа. Так один день разрушил все счастье высшего из людей фиванской земли, и судьба его была глубоко поучительна для свидетелей его злополучий; уразумел тут народ, что тогда только можно почитать смертного счастливым, когда он дойдет до предела своей жизни, не изведав бед и скорби.

Смерть Эдипа

(Софокл. Эдип в Колоне)

В первом порыве скорби, после обличения своих невольных злодеяний, Эдип желал умереть или быть изгнанным в пустыню, но никто из фиванцев не согласился тогда исполнить просьбы злополучного царя; когда же с течением времени смягчилась скорбь его сердца и когда сам он примирился со своей судьбой, тут фиванцы нашли нужным изгнать из своей земли несчастного старца: верилось им, что его присутствие оскверняет страну и привлекает на нее несчастья. Сыновья Эдипа, Полиник и Этеокл, были в то время уже взрослыми и могли бы воспрепятствовать изгнанию отца; но так как они желали присвоить себе власть над городом, то не сопротивлялись решению фиванцев и, по изгнании Эдипа, разделили[57] между собой власть над Фивами таким образом, что каждому из них приходилось царствовать по году — через два года в третий. Убогим странником вышел слепой Эдип из города, над которым некогда царствовал, и, прося подаяния, пошел бродить из города в город, из одной страны в другую. Погибнуть бы злополучному старцу, если б не было у него двух доблестных, благородных и любящих дочерей. Антигона, старшая из дочерей Эдипа, последовала за отцом и, бродя с ним по бесплодным пустыням и глухим лесам, была неотлучной водительницей старца; трудную, скитальческую жизнь с отцом она предпочла спокойному пребыванию в доме братьев. Исмена же, младшая дочь Эдипа, осталась в Фивах — здесь она, насколько могла, служила делу отца и время от времени передавала ему весть о том, что делается в городе и в доме ее братьев.

После долгих странствований по различным странам Эдип вместе с дочерью пришел однажды в Аттику, в местечко Колон, находившееся в расстоянии получаса езды от Афин. Здесь на скале находилась роща, посвященная эвменидам. Было раннее тихое утро; мирно покоилась природа, мир проник и в многоскорбное сердце так долго страдавшего Эдипа. «Кто почтит сегодня убогим даром странника? — спросил Эдип у ведшей его дочери. — Немногого прошу я, но готов принять и меньше, чем прошу: с меня и того будет довольно. Приучен я к терпению страданиями, и давним временем, и мужеством души. Но остановись, дитя мое: найди, где бы мне сесть — в священной роще или в другом месте; посади меня и осмотрись — куда зашли мы с тобой». Антигона видит перед собой городские башни: город этот, должно быть, Афины; роща же, в которой они находятся, — священная роща: лавр, олива и виноград растут в ней густой чащей, и поют и той чаще соловьи свои сладостные песни. Антигона посадила отца на камень, а сама хотела идти разузнать, как называется место, в котором они находились. Тут приблизился к роще один из обитателей местечка Колон; жители этого местечка должны были хранить рощу эриний и не допускать осквернения ее. Эдип хотел расспросить о месте, в котором он находился, но чужеземец прежде всего потребовал, чтобы старец вышел из священной рощи: никто из смертных не смел вступать в эту рощу. «Как же называется это место, о чужеземец? — спросил Эдип. — И каким богам посвящено оно?» — «Роща эта — достояние ужасных богинь, дочерей Земли и Мрака; народ наш называет их эвменидами — благодушными». — «Пусть милостиво примут они, благодушные, молящего о защите; мне не сойти уже с этого места — таково решение судьбы моей».

Житель Колона хотел оставить старца в покое и пошел уведомить о нем своих сограждан; Эдип стал просить его объяснить подробнее место, в котором они находились. «Вся окрестная страна священна, — сказал колонянин, — вся страна эта посвящена Посейдону и огненосцу-титану Прометею; место же, на котором ты стоишь, посвящено эвменидам и называется медными вратами Аттики, опорой Афин, ближние селения считают основателем своим героя Колона и носят его имя. Царь же земли нашей живет вот в этом городе — в Афинах: имя ему — Тезей, он сын Эгея». — «Не входит ли кто к нему, — спросил Эдип, — и не призовет ли его ко мне. Царь ваш за малую помощь приобрел бы великую награду». Усомнился колонянин и не поверил, чтобы немощный старик мог оказать услугу афинскому царю; но благородная наружность слепого старца внушала невольное уважение к нему, и колонянин, оставив Эдипа в священной роще, пошел в селение оповестить своих сограждан о пришествии в их страну чудного старца.

Эдип прозрел, что он пришел в то место, где ему суждено было судьбой умереть и найти себе вечное успокоение. Некогда Феб, предвещая ему постигшие его впоследствии несчастия, предсказал также, что после долгих блужданий по земле придет он наконец в святилище великих богинь, и место их будет ему пристанищем, в котором он упокоится и окончит свою жизнь; благо будет, прибавил оракул, тому, кто примет тогда скитальца, и горе тем, которые его отвергнут. Теперь, вступив в рощу эриний, Эдип познал, что они-то и суть те богини, о которых предрекал ему оракул; что эринии, преследовавшие всю его жизнь, теперь примут его дружелюбно и дадут ему мир и упокоение. Оставшись наедине с дочерью он обратился поэтому с такой мольбой к богиням-мстительницам: «Сжальтесь надо мною, грозные, блаженные богини! У вас первых нашел я приют в здешней стране; вами — ясно мне это — приведен я в эту рощу. Дайте же мне мир, о богини, как обещал некогда Аполлон; положите предел моей жизни, если не думается вам, что я мало еще страдал, — я, бывший весь век рабом страданий! Услышьте меня, дочери первобытной Тьмы; услышь и ты, досточтимый город великой Паллады! Сжальтесь над бедной тенью Эдипа; не тот уже я теперь, что был прежде».

Едва успел Эдип окончить молитву, явилась толпа колонских граждан, почтенных старцев; узнав от своего согражданина, что никому не известный убогий странник проник в рощу эвменид, колоняне спешили изгнать его оттуда. «Где он, куда он, нечестивец, сокрылся? — восклицали они. — То скиталец, зашедший к нам из дальней страны: иначе не посмел бы он вступить в рощу грозных богинь, которых мы страшимся даже называть по имени; не взирая, мы проходим мимо святилища, раскрывая уста для того только, чтобы прошептать молитву; он же теперь, мы слышим, вошел в глубь рощи. Как не глядим, нигде не видим его». При приближении колонских граждан Эдип был уведен дочерью в глубь священной рощи: боялся он, чтобы они не изгнали его из места, где ему надлежало обрести упокоение; но когда колонские мужи стали называть его дерзким поругателем святыни — он не вытерпел и мгновенно вышел из рощи. Старцы колонские, стоявшие вдали от чтимой ими рощи, ужаснулись при виде страдальца Эдипа. «Кто это, кто ты, о слепоокий старец? Ты, должно быть, слеп от рождения: по виду твоему думаем, что несчастие твое — не недавнее. Но, да избежишь новых зол, выйди из рощи, подойди сюда, где можно невозбранно вести речи: в священной же роще не произноси ни слова».

Эдип повиновался требованию колонских граждан. Он взял с них обещание, что никто, вопреки его воле, не изгонит его из страны, и Антигона тихо и осторожно вывела его за руку из рощи эвменид. Приблизясь к старцам и отвратив, по требованию их, лицо от священной рощи, Эдип сел на камень. Теперь только стали расспрашивать его старцы — кто он и откуда. Эдип уклонялся сначала от вопросов и просил старцев не пытать его вопросами, но наконец должен был уступить им. «Известен ли вам кто-нибудь из дома Лая?» — «О ужас!» — «И из рода Лабдака?» — «О Зевс! Великий Зевс!» — «Не знаете ли несчастного Эдипа?» — «Так это ты?» — «Не страшитесь того, что сказал я». — «О горе, горе! Несчастный!..» Полные тоски, безмолвно стояли перед Эдипом старцы и не знали, что делать им с несчастным; Эдип же в нетерпении ожидал, что скажут колонские граждане, услыхав его страшное имя. Наконец старцы потребовали, чтобы Эдип вместе с дочерью немедленно удалился из их страны: устрашились они, чтобы пребывание у них преступного Эдипа не навлекло на их страну гибели и гнева богов. Тщетно напоминал им Эдип о данном ему обещании, тщетно молила их Антигона старцы требовали, чтобы он немедленно оставил страну их. «И так лжива повсюдная молва, — начал тогда Эдип, — будто Афины благочестивее всех других городов Эллады и всегда готовы принять под защиту и злополучного чужеземца, и несправедливо преследуемого, и молящего о помощи!» Объяснил Эдип колонянам, что преступления его невольные, что дела свои он скорее выстрадал, чем совершил, что он приходит к ним святым и чистым, неся с собою благо стране их. «Вот когда придет ваш правитель, вы убедитесь в словах моих», — сказал он в заключение. Тут только смягчились колонские граждане и согласились дожидаться прибытия царя своего.

Между тем Антигона увидала, что вдали но дороге к месту, где они находились, едет женщина, сопровождаемая служителем. Едет она на прекрасном коне, лицо ее прикрыто широкими полями шляпы. Долго всматривалась в эту женщину Антигона и наконец признала в ней сестру свою Исмену. Велика была радость Эдипа и дочерей его, но и много скорбных, горьких слез пролили они при этом свидании. Наконец Эдип спросил дочь о причине ее прибытия в Колон. Стала тогда Исмена рассказывать про братьев: сначала предоставили они престол Креонту, ибо страшились гибельной судьбы, тяготевшей над их домом; теперь же какой-то бог внушил в их преступные сердца желание царствовать над фиванской землей. Младший брат лишил Полиника престола и изгнал его из отчизны. Полиник же, как рассказывают в Фивах, бежал в Аргос, там снискал себе новое родство, друзей и союзников и идет с ратью на Фивы в намерении покорить землю Кадма или же пасть в битве. Исмена сообщила отцу, что фиванцам сказано от оракула: тогда только они останутся победителями в предстоящей им войне, когда в земле их будет Эдип, живой или мертвый, — в нем вся сила их. «Губили тебя прежде боги, — закончила Исмена, — теперь же возносят». — «Грустно — пав юношей, подняться старцем», — отвечал ей Эдип. Фиванцы положили овладеть Эдипом, и Креонт отправился уже из Фив искать его. Но не хотел Креонт впустить Эдипа в свою землю, а имел намерение поместить его на границе — дабы не привлек он гнева богов и гибели на родную страну; хотели фиванцы и погребать Эдипа не в своей земле, а на границе ее. Разгневанный Эдип твердо решился не следовать за Креонтом.

Наконец пришел и царь афинский Тезей. Он тотчас узнал Эдипа, дружески приветствовал его и с участием спросил, какую нужду имеет он в нем. «Я готов сделать для тебя все, что могу, — сказал великодушный царь Эдипу. — Сам я перенес много горя в то время, как рос на чужбине». — «Я принес тебе в дар свое несчастное тело — нет в нем красы, но много принесет оно тебе пользы, если ты схоронишь его в своей земле». Одного только просил Эдип у Тезея — приюта на последние дни жизни и погребения по смерти; могила его будет стражем и защитой Аттики. «Ты думаешь, Тезей, — говорил Эдип, — что услуга, о которой я прошу тебя, дело маловажное; нет, тебе предстоит немалая борьба. Фиванцы, изгнавшие меня из своей земли, теперь хотят перевести меня к себе насильно. Знают они от оракула, что им суждено потерпеть великое поражение на этой земле, у моей могилы, в то время когда возгорится вражда между ними и вами. Мой холодный, погребенный в земле труп напьется их горячей крови, если только Зевс — еще Зевс, и Феб — сын Зевса». — «Кто же может отвергнуть благосклонность такого человека? — отвечал Тезей. — Исстари роды наши были связаны узами дружбы; ты пришел к богиням как молящий о защите, и немалый дар несешь ты мне и всей земле нашей. По всему этому я охотно дам тебе в моей стране убежище и защиту. Коли хочешь оставаться здесь, я велю охранять тебя этим мужам; если же ты предпочтешь идти со мной в город — иди свободно». Эдип пожелал остаться в Колоне: ведал он от оракула, что здесь он из гроба одержит победу над изгнавшими его из своей земли; боялся он одного только — чтобы фиванцы, напав на него, не увели его за собой. Тезей успокоил его, уверив, что сильный народ афинский не допустит фиванцев совершить такое дело, и затем пошел вместе со всем присутствовавшим народом к алтарю Посейдона: намерен он был принести богу великую жертву.

Так обрел себе наконец Эдип надежную защиту и мог теперь спокойно оставаться в Колоне. Старцы колонские, оставшиеся охранителями его, стали ему восхвалять красоту окрестных мест и величие своей отчизны. «Пришел ты, друг, — говорили старцы, — в самое лучшее место этой богатой конями страны — в белый Колон[58]; здесь, в глубине цветущих долин, сладкозвучней чем где-либо поют соловьи — любят они темную зелень плюща и обильную плодами тенистую чащу виноградных лоз, в которую не проникает никакой бурный ветер; ходит по той чаще неистовый бог Дионис в хоре нимф, своих божественных кормилиц. Поимый небесной росой расцветает там прекрасногроздный нарцисс и золотистый шафран; никогда не иссякают здесь без умолку журчащие потоки Клеорисса: обновляясь и оживая, льются они по широким полям. Любят край наш хоры муз и Афродита с золотыми вожжами[59]. Здесь растет дерево, какого не производила ни одна из стран Азии, не производил и великий остров Пелопса; грозно копьям врагов то дерево — украшенная блестящей листвой олива; ни юный летами царь враждебной земли, ни престарелый вождь враждебной рати не сгубят дерева[60]: вечно блюдут его всевидящие взоры Зевса и светлоокой Афины. И еще другой красой нашей земли можем мы похвалиться, дарами великого бога: конями и морской силой. Владыка Посейдон, сын Кроноса, даровал нашей земле эту славу: здесь впервые создал он узду для укрощения коней; и дивно летит по морским волнам многовесельный корабль, послушный рукам человека, сопровождаемый хором тьмачисленных нереид».

Прославленному могуществу Афин предстояло испытание: из Фив в Аттику прибыл Креонт в сопровождении вооруженных мужей. С ласковыми речами обратился он к колонским старцам, видимо, устрашенным его появлением. «Хилый старик, пришел я не со злым намерением, не для того, чтобы дозволить себе насилие над городом, который считаю могущественнейшим в Элладе. Нет, хочу я мирно убедить моего зятя, любезного мне Эдипа, возвратиться в Фивы». Затем обратился Креонт к злополучному слепцу и именем всего фиванского народа умолял его воротиться. Притворно изображая глубокую скорбь о бедствии старца, о скитальческой, нищенской жизни юных дочерей его, Креонт заклинал Эдипа не обнаруживать более перед светом семейного позора, а скрыться в кругу милых ближних. Эдип проник в тайный смысл льстивых речей своего шурина, прежде так мало обращавшего внимание на родство, и, не тая гнева, раскрыл его злые замыслы: «Пришел ты не с тем, чтобы возвратить меня семье; на границе фивской земли хочешь ты бросить меня, чтобы избавить свой город от гневной кары афинян. Но не бывать этому, а будет, что в стране твоей навеки поселится моя мстительница тень. Нечестивым же сыновьям моим из всего наследия достанется не больше, чем нужно мертвым. То знаю лучше, чем знаешь ты: то Зевс открыл мне и вещий сын его Феб. Уходи же и оставь нас: не худо мы проживем и здесь, когда довольны». Как скоро увидел Креонт, что Эдип проник в его намерения и что мирным путем с ним не сладить, он обратился к насилию. И прежде прибегал он к этому средству; так, вооруженным людям велел он схватить и привести к себе Исмену, которая по совету колонских старцев послана была отцом на священное место холма, чтобы совершить там возлияние эвменидам. В гневе открыл он это Эдипу и в то же время готов был захватить с собою оставшуюся с отцом Антигону. Тронутые воплями и мольбами Эдипа, старцы стали сопротивляться Креонту, но были слишком слабы перед вооруженною силой. На громкие крики их не вдруг пришли к ним на помощь сограждане. Антигона была уведена, и отчаяние овладело Эдипом. Креонт же обратился к нему с наглою речью: «Ну вот, старик, у тебя отняты твои посохи; не будет тебе теперь в пути опоры. Но так как желаешь ты взять верх над друзьями и отчизной, то побеждай. Поздно узнаешь ты, что ни прежде добра себе не сделал ты, ни ныне. Назло друзьям поддался гневу ты, а гнев всегда тебе был на погибель». Так сказал Креонт и хотел удалиться, но старцы стали удерживать его и требовали, чтобы дал он свободу дочерям слепца. Тогда Креонт дерзнул схватить и самого Эдипа. Страшные проклятия изрек тогда Креонту старец: «Пусть Гелиос всевидящий даст испытать тебе на старости такую же участь, какую я терплю». На призыв колонян вовремя подоспел Тезей, и когда услышал он от Эдипа, какие насилия совершил Креонт, тотчас же послал в погоню за похитителями конный и пеший отряды. Креонту же, как своему пленнику, повелел следовать за собой и указать, где скрыл он, если скрыл, дочерей Эдипа. Мужи, посланные Тезеем, одолели фиванцев и отняли у них обеих дев. Креонта же великодушный Тезей отпустил на родину.

С трогательною радостью встретил Эдип милых дочерей и не мог выразить всей глубокой благодарности своей Тезею за доброе дело. Но все еще не успокоился бедный старец. Недавно изгнанный, презренный, теперь, по воле богов, стал он предметом домогательств, желанным гостем. Полинику, который с аргосским войском приближался уже к Фивам, было предречено, что тогда восторжествует он над врагами, когда отец будет на его стороне. И вот войско отправило Полиника в Колон. Боясь, что отец немилостиво примет его или даже отвергнет совсем, Полиник припал к алтарю Посейдона, желая выказать свое благочестие и вместе предохранить себя от обиды. Когда услышал Эдип, что близ него находится сын, так тяжело перед ним согрешивший, он не хотел допускать его до себя, но Тезей и Антигона убедили Эдипа выслушать сына. Громко рыдая, упал Полиник к ногам старца. Не помышлял он, что встретит отца в таком жалком виде; бедный, стоял перед ним слепой старец в ветхой, грязной одежде, всклокоченные волосы его развевались по ветру. «Сознаюсь я, злосчастный, забыл я об отце моем. Но для всякой вины у Зевса есть милость. Милостив будь же и ты, о отец мой! Прости мне, в чем я согрешил перед тобой. Молчишь ты, отвращаешь от меня лицо. О, не отпускай меня от себя без ответа! Сестры! Вы попытайтесь тронуть отца, да не презрит он приближающегося к нему под защитой бога, да не отгонит его от себя, не молвив слова», А в ответ ему Антигона: «Сам ты поведай, о злосчастный брат, что привело тебя сюда: быть может, речь твоя и развяжет ему уста». И рассказал тогда Полиник отцу, как свергнут был с престола и изгнан из Фив; как, изгнанный Этеоклом, в Аргосе, у царя Адраста нашел он радушный прием и породнился с этим могучим властителем, как аргосское войско, вышедши с ним против Фив с целью возвратить ему престол, грозно раскинулось уже по земле фиванской. И стал Полиник просить отца идти с ним на Фивы и своим присутствием доставить ему победу. «Чью сторону ты примешь — если верить богам — с тем и победа будет. Умоляю, последуй за мной. С тобой без труда низвергну с трона ненавистного брата: тебя на троне я утвержу и утвержуся сам. Но без тебя я и спастись не в силах». — «О нечестивый! — сказал в ответ ему разгневанный старец. — Ты был виной, что я лишен отчизны, что я ношу одежду, вид которой тебя трогает до слез. Но не помогут слезы: я должен подчиниться року. О дети-изверги! На гибель вы обрекли меня: лишь этим дочерям, кормилицам моим, обязан я тем, что еще жив. Но скоро отомстит обоим вам мой дух-каратель. Не удастся тебе разрушить Фивы; скорее падешь ты, в крови родного брата запятнанный, а брат — в твоей крови. От взаимных ударов падете вы. Прочь с глаз моих, презренный! Неси проклятья, какие на тебя призвал я! Иди и возвести твоим друзьям в бою и всем надменным, что детям в дар определил Эдип». Устрашенный проклятием отца, Полиник удалился. Антигона хочет еще нежными речами уговорить брата не нападать с аргосским войском на Фивы, предотвратить исполнение страшных проклятий отца: но не хочет Полиник выказать себя трусом, не хочет отступать без боя и оставлять брату своему ненавистному обладание Фивами. И вот, увлекаемый неодолимою силой отчего проклятия, устремляется он на верную смерть в роковой войне против родного города.

Не удались фиванцам их попытки увести Эдипа из места, в котором он должен был умереть. Приблизился наконец час его кончины. Раздались удары грома, и все присутствовавшие исполнились ужаса; самому же Эдипу гром тот служил знамением близкой смерти. Стал он звать Тезея, удалившегося от него для окончания жертвоприношения: боялся он, что Тезей не застанет его живым. Трижды прогремел гром, и старцы Колона громким голосом стали звать своего царя. Пришел Тезей и узнал от Эдипа, что удары грома — знамение близкой кончины его. «Хочу умереть, не обманув тебя и граждан афинских в том, что обещал», — сказал Эдип. Место, где надлежало умереть ему, он надеялся найти сам, без вожатого; Тезей не должен был говорить никому, где находится могила Эдипа: она будет защитой от всех врагов. Еще нечто должен был открыть Тезею Эдип, но лишь наедине и с условием, чтобы Тезей хранил открытое как великую тайну и передал перед смертью старшему сыну, а он — своему наследнику. Простясь со страной афинской и с гражданами города и благословив их, Эдип, сопровождаемый Тезеем, дочерьми своими и несколькими служителями, отправился на место, где он должен был умереть. И — чудо! — слепой и дряхлый старец пошел бодро, без помощи вожатого; как бы ведомый незримой рукой, дошел он до того места, где находится темный спуск в подземное царство. Здесь сел он, снял с себя убогое одеяние; велел дочерям принести воды из священного источника, омыть его той водой и надеть на него чистые одежды. Когда все это было исполнено, из подземной глубины послышались раскаты. Дочери Эдипа бросились к отцу и громко зарыдали; он обнял их и сказал: «Дети мои, с этой поры у вас не станет отца, у вас отнят будет тот, кто любил вас больше всего в мире». Долго проливали слезы страдалец Эдип и его дочери, и когда стихли их рыдания, из подземной глубины послышался голос, исполнивший ужасом всех присутствовавших. «Скорей, Эдип! — вещал таинственный голос. — Что медлишь ты так долго?» Услыхав это, Эдип подозвал к себе Тезея, вложил руки дочерей своих в его руку и просил его не покидать сиротеющих дев. Затем простился он со своими детьми и со всеми бывшими с ним и отослал их прочь, оставив при себе одного Тезея: только Тезею можно было присутствовать при последних минутах страдальца. Громко рыдая, оставили девы умирающего отца. Когда они со своими проводниками отошли от него и, немного спустя, оглянулись назад, Эдипа было уже не видно. Тезей же стоял, заслонив очи рукой: словно перед ним явился страшный, невыносимый для зрения призрак; потом видят: он простирает руки к земле и поднимает их к небу — творил он молитву подземным богам и богам Олимпа. Но какой смертью скончался Эдип, этого никто не видал, кроме Тезея. Не был страдалец убит огненосной стрелой Зевса, не был унесен бурей; может быть, земля, расступясь, дружелюбно приняла его, или какой-нибудь вестник богов мирно низвел его в темную подземную обитель теней, и здесь страдалец, примиренный с мстительными эриниями, обрел себе вечный мир и успокоение. Не ведомая никем могила его была во все времена крепким оплотом для аттической земли.

Фиванские войны

Бегство Полиника. Семеро вождей идут на Фивы

С тех пор как царь Эдип, в отчаянии, вырвал себе очи, родные его, чтобы люди не видали позора царственной семьи, стали скрывать его во внутренних покоях дворца. За малолетних сыновей Эдипа Фивами стал править Креонт. Целые годы не выходил печальный слепец из дворца предков своих, и мало-помалу стала подкрадываться к нему старость. Правда, время несколько примирило Эдипа с судьбою; он стал спокойнее, но, по временам, обнаруживался еще в нем прежний, неукротимый дух. Малейшее оскорбление, малейшая невнимательность глубоко огорчали больное сердце Эдипа. Сыновья — уже взрослые — не всегда оказывали ему должное уважение. Однажды за семейным обедом, на котором Эдип, как глава семьи, занимал первое место, Полиник осмелился коснуться вещей, составляющих родовое и священнейшее достояние Эдипа. Без отчего позволения он вынул из поставца серебряный стол, принадлежавший когда-то благочестивому Кадму, и поставил стол этот перед старцем; потом вынул из ларца золотой кубок и наполнил его ароматным вином. Этеокл, брат его, все это видел и допустил. Как скоро отец узнал, что перед ним поставлены прадедовские драгоценности, напоминавшие ему об убитом Лае, лютой скорби исполнилось сердце его, и в гневе на столь непочтительных и безжалостных сыновей изрек он над ними страшное проклятие: «Никогда не поделите вы отчего наследия, никогда не прекратятся распри и война между вами». Так сказал старец, и с тех пор, под различными предлогами, сыновья стали держать его в заключении, и обедал он отдельно от семьи. От каждого жертвенного животного сыновья посылали ему как главе семьи бедро, почетную часть. Но однажды, по рассеянности или но другой причине, прислали часть худшую. Эдип бросил от себя присланное и воскликнул: «Горе мне! На позор прислали сыновья этот кусок!» И стал молить он Зевса и других богов, чтобы вражда из-за отчего наследия низвела нечестивых сыновей его в область Аида. Услыхали боги мольбу оскорбленного старца, и мстительницы богини эринии восстали против сыновей его.

Чтобы отвратить исполнение отчего проклятия, Полиник и Этеокл согласились царствовать в Фивах поочередно, каждый по году. Но скоро обоими овладело прежнее властолюбие; Этеокл против брата своего поднял знамя восстания и изгнал его из фивской страны. Полиник бежал в Аргос и у царя Адраста думал найти себе убежище. В бурную ночь прибыл юноша к запертым дверям Адрастова дворца и в приврате хотел проспать ночь. С той же целью пришел ко дворцу другой юноша, сын калидонского царя Ойнея Тидей, бежавший с родины по совершении какого-то убийства. Юноши повздорили из-за ночлега, зашумели и стуком оружия разбудили Адраста. Когда увидел Адраст юношей, схватившихся как лютые звери, и приметил у одного из них изображение льва на щите, а у другого вепря, он вспомнил об изречении оракула, повелевавшего ему одну из дочерей своих выдать за вепря, другую за льва. И вот Деипилу выдал Адраст за Тидея, Аргею — за Полиника, обещав зятьям своим с оружием в руках возвратить каждого из них в отчизну и восстановить их права.

Вскоре за тем предпринят был Адрастом поход на Фивы. Всех родных своих, знатных вождей страны, приглашал он к участию в походе; но больше всего хотелось ему привлечь шурина своего Амфиарая, храбростью, благочестием и даром прорицаний славившегося по всей Элладе. Амфиарай и Адраст ратовали когда-то друг с другом из-за обладания Аргосом. Адраст был побежден и бежал в Сикион. Впоследствии они помирились, и Адраст снова сел на аргосском престоле. Амфиарай же вступил в брак с Эрифилой, сестрой прежнего своего противника, и с зятем своим заключил такой договор: если когда-нибудь возникнет между ними несогласие, посредницей у них будет Эрифила. Вот и представился такой случай. Адраст требовал от Амфиарая, чтобы шел он с ним против Фив, Амфиарай же не соглашался, ибо, имея дар видеть будущее, знал, что поход окончится совершенной гибелью войска. Тогда Полиник подарил тщеславной и корыстолюбивой Эрифиле ожерелье и тем подкупил ее: спор между супругом и братом решила она не в пользу супруга. Таково было роковое действие ожерелья, над которым тяготело проклятие Арея: дому, владевшему им, приносило оно погибель. И вот теперь Эрифила, изменница, послала мужа своего, с полным сознанием того, что делала, на верную смерть. Амфиарай должен был уступить; узнав же об его участии в походе, охотно снарядились в поход и остальные родичи Адраста: потомок Прета[61], неустрашимый герой-исполин Капаней, племянник Адраста Парфенопей, сын аркадской нимфы Аталанты, нашедший в Аргосе новую родину, и Ифисов сын Этеокл. Все эти витязи — с Полиником и Тидеем их было семеро предводимые Адрастом, выступили в поход; и каждый из семерых вел свою дружину. Юные, неустрашимые герои решились или обратить в развалины семивратные Фивы, или пасть под стенами их. Не обратили герои внимания на неблагоприятные пророчества Амфиарая: на погибель свою последовали они за юношей, над которым тяготело отчее проклятие.

Когда приготовления к походу были окончены, герои собрались в доме Адраста, который почтил их богатым угощением. На этом пиру сказано было не одно смелое слово; самонадеянные, отважные, все юные герои горели желанием как можно скорее испытать силы свои в борьбе с гордым фиванским народом. Один Амфиарай — хоть и был он грозный воитель — не радовался предстоявшей войне. Грустный, простился он с семьей и на прощание сыновьям своим[62] дал такой завет: «Когда вступите в юношеский возраст, отомстите за отца изменнице матери: за презренное золото послала она отца вашего на верную смерть». И на этот раз никто в собрании героев не обратил внимания на мрачные пророчества Амфиарая. В блестящих доспехах, полное ратного мужества, выступило из городских ворот[63] гордое аргосское воинство, и впереди всех Адраст на прекрасной своей боевой колеснице, везомой дивными конями Кером и Арионом[64].

Прибыв в лесистую Немейскую долину, войско напрасно искало источника в этой, всегда обильной водою, стране. По повелению Вакха, в Фивах рожденного бога, нимфы песком засыпали все источники этой страны. После долгих, бесплодных поисков встретили наконец аргосские мужи дивно прелестную деву с ребенком на руках. То была Гипсипила. За то что во время общего избиения мужей на острове Лемносе Гипсипила спасла отца своего Фоанта, лемнийские жены продали ее на чужбину, и вот царская дочь стала служанкой немейского царя Ликурга и жены его Эвридики и нянькой сына их Офелета. Герои обратились к деве с просьбой указать им водный источник. Уложив малютку под тенью дерева, она по густому лесу повела их к единственному остававшемуся источнику. Радостно утолили здесь воины жгучую жажду, но когда воротились к месту, где оставила Гипсипила малютку, они не нашли уже его в живых. Его растерзала змея, лежавшая у ступеней одного алтаря. Громко зарыдала в отчаянии Гипсипила. Печальные, изумленные окружили ее герои. Тогда Капаней бросил в дракона копье и пронзил ему шипящую пасть. Скоро прибежали туда несчастные мать и отец малютки. Не помня себя от горя, Ликург, с мечом в руке, бросается на Гипсипилу, хочет убить ее, но Адраст и Амфиарай успокаивают его и спасают деву. Потом герои собрали разбросанные кости малютки и погребли их. Амфиарай и на этот раз возвестил воинам горькую участь. «Как малютка Офелет, — сказал он им, — преждевременно погиб от зубов дракона, так в цвете лет погибнете и вы от фиванцев, происшедших от посеянных Кадмом драконовых зубов». Потому и назвали герои малютку Архемором, т. е. прежде временно погибшим. В честь его отпразднованы были великолепные погребальные игры, носившие впоследствии название Немейских и повторявшиеся через каждые три года. Распорядители этих игр, в память об Археморе, надевали черные траурные одежды.

Осада Фив

(Эсхил. Семеро против Фив; Еврипид. Финикиянки)

Весело отпраздновали герои воинские игры, и перестал уже тревожить их мрачный образ Архемора. С прежним мужеством, полные надежд, радостно продолжали они путь. Не доходя до Фив, расположились они на цветущем берегу Азопа и отсюда послали в Фивы Тидея, поручив ему примирить Этеокла с братом. Один пошел Тидей во вражеский город, один вступил в дом Этеокла, куда собрались в ту пору на пир знатные кадмейцы. Бесстрашный, предстал он пред ними и высказал, что было ему поручено. Фиванцы отвергли Тидеевы предложения, но пригласили его пировать с собою. С негодованием отказавшись от приглашения, стал он вызывать всех гостей поочередно на поединок и одолел всех до единого. Огорчились этим фиванцы и, когда уходил Тидей из города, хотели коварно погубить его. Пятьдесят знатных кадмейцев, с двумя вождями во главе, напали на него из засады, но всех поразил их Тидей, неукротимо отважный. Одного лишь Меона, Гемеонова сына, пощадил герой — чтоб отнес он домой весть о позорном поражении фиванцев.

После всего этого о примирении нельзя было думать. Гнев и вражда возгорелись с обеих сторон с новою силою. Арговяне подошли к фивским стенам. Когда, после нескольких жарких схваток в открытом поле, фиванцы оттеснены были за стены, арговяне стали готовиться к приступу. Семеро вождей закололи Арею и другим богам в жертву быка и над черным щитом омыли в жертвенной крови свои руки. Поклялись они кровожадным богом Ареем — или овладеть Фивами и разрушить Кадмовы твердыни, или пасть и напоить фивское поле своею кровью. Предчувствуя близкую смерть, предреченную Амфиараем, венками и прядями волос увешали они колесницу Адраста — на память о себе милым ближним. Слезы навернулись на очах у героев, но ни у одного из них не вырвалось жалобного звука. Бесстрашные, как разъяренные львы, горели они лишь одним желанием. Желанием — кровавого боя. Затем семеро вождей бросили жребий и жребием решили, кому на какие из семи фивских врат сделать с дружиной нападение. Этеокл, взявший на себя защиту родного города, через провидца Тиресия сведал о близкой опасности и от посланного им соглядатая узнал обо всем, что происходило во вражьем стане. Взволновался город; страха исполнились все фиванцы, один Этеокл не терял мужества: он потребовал, чтоб к защите родины приготовились все способные носить оружие, даже старцы и несовершеннолетние. А когда увидел он перед дворцом своим толпы плачущих дев и жен, то с укоризнами отослал их по домам, чтобы жалобными воплями не смущали они мужей. Затем принес Этеокл богам жертву, моля их о спасении города и обещая, если спасут, возжечь им священную гекатомбу[65]. Еще раз послал он соглядатая высмотреть, как расположилась аргосская рать. Около царя Этеокла собрался весь вооруженный народ, когда воротился соглядатай и принес царю такие вести: «Претовым вратам грозит уже яростный, смелый Тидей. Он готов был перейти реку Немен, но Амфиарай-провидец, недоброе прозревший во внутренностях жертвенных животных, возбранил ему переход. Бранью ответил Тидей мудрому пророку и укорил его в трусости. Трижды потряс он при этом густовласым шлемом своим и звенящим щитом. На щите его красуется смелая эмблема: мрачное небо ночное, а на нем — полный сияющий месяц и лучезарные звезды. Как ретивый конь боевой, стоит он на берегу реки и требует боя». Так говорил соглядатай; а в ответ ему царь Этеокл: «Не боюсь я Тидея но всех пышных доспехах его. Эмблемы ран не наносят; ни султаны на шлемах, ни колокольчики на щитах не опасны. А та ночь, что изобразил Тидей на щите своем, предвещает, быть может, вечную ночь самому герою; сама собой укротится тогда кичливость безумца. Противником ему пусть будет знаменитый Астаков сын Меланипп: Астакид не терпит кичливых речей, но зато храбр он вдвойне в кровавом бою. Иди же, достойная отрасль спартов[66], защити ты от копья врагов родной город». И вот с дружиной своей выступил Меланипп к вратам Прета.

«Громить Электрины врата, — продолжал соглядатай, — жребий выпал Капанею, исполину-герою. «Угодно или нет то богам, — воскликнул он, — я разрушу, я должен разрушить Фивы; не удержит меня и сам Зевс в гневе своем. И громы и молнии его мне не страшнее, чем луч полуденного солнца!» На щите Капанея изображен обнаженный муж с факелом в руке, а над ним — золотая надпись: «Выжгу город». «Когда мужи, — ответствовал Этеокл, — поддаются горделивым помыслам, то в речах своих себе находят они осуждение». Страшные угрозы расточает городу Капаней, и уже готов их исполнить; смертный, полный презрения к богам, оскорбил он их надменной речью. Услышит Кронион его дерзновенные клики: скоро — уверен я в том — поразит его мстительница молния, жгучая молния, не похожая на солнечный луч. Противником Капанею будет Полифонт: при помощи богов он будет верной опорой родному городу. И Полифонт направился к вратам Электры.

У Пентских врат, — продолжал соглядатай, — стал с дружиной своей Этеокл. Неудержимо стремительны его кони; его щит украшен изображением мужа, быстро исходящего на вражью башню по лестнице, а под ним надпись: «С башни не сбросит меня сам Арей». Против этого мужа царь послал Мегарея. Креонова сына.

К вратам Фикейской Паллады приближается Гиппомедонт, муж исполинского роста. Па щите у него страшный Тифон, из огнедышащей пасти изрыгающий черный дым, а по краям щита — грозные змеи. С громкими воинскими кликами выступает впереди дружины своей Гиппомедонт; неистовый, подобно вакханке, томится он жаждой боя; смертью грозит его дикий взгляд». Так сказал соглядатай, а в ответ ему царь Этеокл: «Больше всего я надеюсь на помощь Афины Паллады. Поборется с героем надменным и Гипербий, доблестный Ойноров сын: противнику своему не уступит он ни видом, ни мужеством. На щите у него изображен отец Зевс с пламенной молнией. Как поразил Зевс Тифона, так, — думаю я, — поразит Гипербий своего яростного противника». И Гипербий с дружиной направился к Фикейским вратам.

У пятых, Бореевых, врат стоит аркадянин Парфенопей. Едва оттенено бородой прелестное, девственное его лицо; но в груди у него мужественное сердце. Полный отваги, грозно подступает он к фивским твердыням и, дерзкий, клянется разрушить Кадмов город, будь или не будь на то воля Зевса: клянется копьем своим, а копье для него дороже зеницы ока. На щите у Парфенопея изображен кровожадный Сфинкс, поборовший кадмейского мужа. Против гордого юноши Этеокл выставил мужа, не любившего хвастливых речей, жаждавшего лишь доблестных дел: то был Гипербиев брат Арктей.

У Гомолойских врат стал Амфиарай, благороднейший и светлейший муж. Громко порицал он столь жаждавшего битвы Тидея; называл его убийцей, опустошителем Аргоса, служителем эриний, виновником бедствий аргосского народа; упрекал его в том, что он вовлек Адраста в эту роковую войну. Затем, полный скорби, обратился он к Полинику и воскликнул: «Да! Есть чем помянуть тебя потомству; угодное богам ты замыслил: с чужеземным войском пришел ты истребить город отцов твоих и храмы богов родины. Очистишься ли ты когда-нибудь от той родной тебе крови, которую собираешься пролить обильным потоком? Пусть победишь ты, пусть возьмешь родной город: неужели когда-нибудь будет твоею союзницей в бою опустошенная тобою родина? Моя же участь известна мне: пасть мне на этом же поле, на чужой земле. Смело пойду я в кровавую битву: не бесславная ждет меня смерть». Так говорил пророк и потряс он при этом медным щитом: «На круглом щите Амфиарая нет никаких знаков: доблестным желает он не казаться, а быть». — «О судьба! Судьба! — воскликнул, услыхав это, царь Этеокл. — Для чего соединила ты этого праведного мужа с самыми преступными смертными? Во всяком деле всего хуже сообщество нечестивых: это поле бедствий, на котором пожинают смерть. Мудрого, праведного, доблестного мужа, провидца великого соединил злой рок с нечестивыми смертными. Думаю я, что не будет он громить наших стен: не по недостатку мужества, не потому, что душа его не чужда страху, а потому, что знает он близкую гибель свою, предреченную богом дельфийским. Пророку противопоставлю я доблестного мужа Ласфена — старца видом, крепостью — юношу».

У последних, седьмых ворот стоит Полиник. Как проклинает, как злословит он свой родной город! Хочет взойти он на укрепления, провозгласить себя царем: сойтись с тобою, помериться с тобой силами, убить тебя или пасть вместе с тобою; если же останешься в живых, отомстит тебе за свой позор позорным изгнанием. Призывает Полиник богов своей родины, моля их выслушать его просьбы. В руке у Полиника медный щит, огромный и крепкий; на нем изображена Дике[67], ведущая вооруженного воина, а под нею надпись: «Я возвращу родине этого мужа: вступит он в обладание домом отчим и родным городом». Как только услыхал Этеокл, что брат его ищет с ним сразиться, увлекаемый ненавистью к брату и темною, неодолимою силой отчего проклятия, он решился выйти против него. «Увы! — воскликнул царь. — Время исполниться теперь клятвам отца! Дайте копье мне и колесницу! Пусть сразится теперь вождь с вождем, брат с братом, как враг с врагом. Пусть в мрачную область Аида низойдет весь Лаев род, если угодно это богам. Предо мною грозная Эриния: «Победой насладишься ты, — взывает она ко мне, — потом умрешь». Давно уже забыли обо мне боги: единственною приятною им жертвой будет от меня смерть. Гибели моей ищет судьба: зачем же малодушно молить ее о пощаде?» Так сказал Этеокл и поспешил к Диркейским вратам. «Горе! Горе! — воскликнули увидевшие его фивские жены и девы. — Страшное готовится дело: подступает к нам богиня-истребительница Эриния. Трепещу я, слыша ее страшный голос. Неумолимая, мрачная Эриния, призванная отцом твоим, готова исполнить проклятия, которые в ярости своей изрек Эдип. Спешит она к своему роковому делу. На гибель спешат сыны Эдипа. Острый булат решит их участь: роковой дар Халибской страны — булат поделит между ними отчее наследие, он, безжалостный, уделит им по клочку земли, где их похоронят: ничего не достанется им из богатого наследства. Когда погибнут они, поразив друг друга роковым ударом, когда прах земной омоют они преступною, черною кровью, чья рука омоет тогда тела их? О злосчастный род! К пережитым бедствиям твоим скоро присоединятся еще новые! Много времени прошло с тех пор, как согрешил сын Лабдака. Сам он скоро наказан был за проступок, а вот и внуки должны нести за него наказание. Трижды на месте этом, на этом средоточии мира Лаю возвестил Дельфийский оракул, что если хочет он спасти Фивы, то должен умереть без потомства, но глас Аполлона не был услышан. Внял Лай злополучный советам безумцев, на гибель свою дал жизнь Эдипу. И вот с тех пор море зол устремилось на город наш и грозит нам гибелью. Трепещу я: падут Фивы вместе со своими царями. Трепещу я, не исполнила бы мстительница Эриния проклятий Эдипа!»

А между тем под стенами Фив завязалась страшная битва. Как кровожадные орлы, с громкими криками устремились аргосские герои на фивские укрепления, стали взлезать уже на зубчатые стены; но отчаянное сопротивление оказали им мужественные фиванские воины. И у ворот, где друг против друга стояли родные братья, происходила страшная, решающая битва. Но вот через глашатая Этеокл призывает оба враждующие войска к вниманию и с высокой башни восклицает к ним: «О вожди Эллады, вожди аргосского войска, и вы, о фиванцы, выслушайте меня! Довольно проливать нам кровь, дайте мне сразиться с братом моим. Убью я его, тогда оставьте за мной власть над Фивами: если же он меня одолеет, пусть берет себе родной город». Громкими кликами одобрения ответили Этиоклу фиванцы и арговяне. Заключили перемирие, и вожди поклялись перед обоими войсками не нарушить его. Жрецы принесли жертву, и братья, став между двух воинств, стали готовиться к поединку. Полиник молился Гере, богине арговян, прося ее даровать ему победу над братом; Этеокл же — Афине Палладе, защитнице Фив, чтобы помогла она ему копьем пронзить грудь брата, пришедшего разорить страну его предков. Подали знак к началу поединка. Страшно, как ярые клыкастые вепри, бросились друг на друга браться с копьями, но осторожно каждый прикрывал себя щитом и отклонял удары. Но вот Этеокл споткнулся о камень, и на одно мгновение тело его было лишено защиты. Полиник воспользовался этим мгновением и, подскочив к брату, пронзил копьем ему бедро. Возликовало аргосское воинство. Но в то же мгновение, увидев, что раскрыто братнее плечо, раненый Этеокл быстро метнул копье в это незащищенное место. Конец древка надломился в кольчуге, и вот лишенный копья Полиник должен был отступить. Но проворно схватил он тяжелый камень, бросил им в копье брата, и сломалось копье. Взялись тогда братья за мечи и, прижав щит к щиту, снова вступили в бой. Тут Этеокл придумал хитрость: отклонив почти уже нанесенный братом удар, он, прикрываясь щитом, отступил на шаг назад, но в то же мгновение неожиданно устремился на брата и нанес ему в живот такой страшный удар, что меч прошел до самого хребта; погнулся тогда Полиник в сторону и, истекая кровью, повергся во прах. Уверенный в победе, Этеокл кинул в сторону меч свой и бросился к павшему брату, чтобы снять с него доспехи, но Полиник, испускавший уже предсмертное хрипение, держал еще в руке меч. Собрав последние силы, глубоко вонзил он меч свой в грудь ненавистному брату, и пал Этеокл на землю. Тесно прижались братья друг к другу и вместе испустили дыхание, не примирившись, не окончив распри. Исполнились проклятия Эдипа.

Перемирие, заключенное войсками ради поединка, было непродолжительно. Только что полегли братья на месте боя, и с новой силой устремились арговяне на городские укрепления. Креонт, снова вступивший в управление страной, обратился за советом к старцу Тиресию, и пророк, после долгих колебаний, возвестил ему, что на том месте, где Кадм когда-то убил Ареева дракона, должен быть принесен в жертву Арею Менекей, сын Креонта: только эта жертва и может примирить бога с ненавистным ему фиванским народом. Гневный, требует он себе в жертву потомка спартов, а Креонт с детьми один лишь и принадлежит к этому роду по отцу и по матери. «Когда падет юная голова Менекея, — возвестил пророк, — поможет тогда Арей осажденному городу и спасет его от гибели». Ужаснулся Креонт и воскликнул: «Свою жизнь охотно отдал бы я за родной город, но не пожертвую сыном! Не обрушу на себя такого страшного бедствия. Пока весь город не узнал об изречении провидца, беги, о сын мой, из города, беги из области финской, в Дельфы, в Калидон, к Додону! Спасайся от гибели!» Менекей, спокойно слушавший Тиресия, изобразил, что намерен исполнить веление отца, и удалился, но не затем, чтобы оставить родину, а чтобы умереть за нее. «В то время как без всякого зова оракула мужественно встречают смерть фивские мужи, неужели, — думал благородный юноша, — как трус, убегу я из страны моих предков и, спасая себя, предам брата, отца и город родной. Где бы я ни жил тогда, жребием моим был бы позор. Нет, жизнь моя принадлежит тебе, моя родина!» И вот поспешно направился он к кадмейским твердыням, к той мрачной пропасти, где жил когда-то дракон. Здесь пронзил он мечом себе грудь и, истекая кровью, упал с зубчатой стены в пещеру дракона.

Весть о том, что Менекей принес себя в жертву Арею, оживила утомленных фиванцев: с новыми силами стали они отражать арговян от стен и башен. А в рати арговян страшно пред всеми свирепствовал бестрепетный сын Гиппоноев. Длинную лестницу приставил Капаней к зубчатой стене и, прикрываясь щитом от копий и камней, сыпавшихся на него, уже взбирался на стену. «Сам Громовержец не удержит меня пламенной молнией». Так он воскликнул, надменный, и уже был почти наверху зубчатой стены, как разразился над ним удар грома. Земля потряслась от того удара. И, закрутившись, упал Капаней бездыханный на землю. Бледный ужас объял арговян, и в беспорядке обратились они в бегство. Фиванцы же, ободренные знамением Зевса, пешие и конные устремились из городских ворот в открытое поле и нанесли арговянам страшное поражение. Все горделивое войско вместе с гордыми своими вождями было разбито. Тидея ранил Меланипп. Когда, полумертвый, лежал он на ратном поле, Афине, постоянной его защитнице, Зевс дал позволение обессмертить героя за его нечеловеческую храбрость. Амфиарай, провидец, ненавидевший Тидея, увидел богиню и, уразумев ее намерение, поспешно отрубил павшему Меланиппу голову и бросил ее Тидею. В ярости своей раздробил ее сын Ойнеев и выпил мозг. Как скоро увидела это Афина, отступила она от него, и умер страшный Тидей. Амфиарая преследовал Периклимен до неменского брода, и уже хотел он в спину бегущему вонзить копье, как упала на землю молния Зевса, расступилась земля, и благочестивый пророк с конями и колесницей и с возницей Батоном опустился в расщелину. На том месте, где поглотила Амфиарая земля, возник оракул. По воле Зевса герой-прорицатель из глубины возвещает смертным будущее. Из всего аргосского войска остался в живых только Адраст. На быстром черногривом коне своем Арейоне ускакал он в Аттику.

Погребение

(Еврипид. Умоляющие)

Узнав о поражении войска, матери убитых аргосских героев поспешили в Фивы и вместе с Адрастом умоляли фиванцев выдать дорогие им трупы, чтобы с честью предать их земле. Надменные победители отказали им в просьбе: «Тела врагов наших, покушавшихся в прах обратить семивратный город, пусть, не преданные земле, будут добычей птицам хищным и псам». Тогда Адраст и престарелые арговянки решились идти в Аттику и просить царя Тезея, чтобы вступился он за права их: божественные и человеческие законы нарушает тот, кто даже убитому врагу отказывает в погребении. Прибыли они в Элевзин, где находился великолепный храм Деметры и Коры. Эфра, мать Тезея, намеревалась в храме том принести Деметре жертву и помолиться ей об урожае хлеба. Входя в святилище, увидела она: на ступенях соседнего с ним алтаря сидят престарелые арговянки с малолетними своими внуками в траурных одеждах, с оливковыми ветвями в руках. У входа в храм стоял, проливая слезы, старец Адраст, с покровом на голове. С участием спросила Эфра у незнакомок, кто они, зачем в таком глубоком трауре, и как только услышала о причине их появления, поспешно отправила в Афины за сыном своим вестника. Тронутая до слез, печальная сидела Эфра с плачущими арговянками, когда, поспешивший на зов матери, пришел в Элевзин царь Тезей. «Скажи мне, о мать! Что неожиданное приключилось? Кто эти чужестранки в черных одеждах с остриженными — в знак печали — волосами? Что значат эти слезы, эти жалобные вопли?» — «Ты видишь, сын мой, убеленных сединами матерей тех героев, что пали недавно под Фивами; а вот и предводитель тех героев Адраст, властитель аргосский: сам он лучше разрешит твое недоумение».

И пал тогда царственный старец к ногам Тезея, и так говорил он: «Знаешь, конечно, ты, о властитель афинский, какой несчастный поход совершил я: все мое войско разбито и с доблестными вождями своими полегло под стенами Фив. Просил я фиванских граждан выдать мне тела убитых, чтобы мог я с честью предать их земле: преступно надменные, они отказали мне в справедливом желании. И вот к тебе я пришел, доблестный властитель афинян. По всей Элладе слывешь ты за благочестивого друга злополучных и гонимых; помоги и мне предать земле моих соратников: я совсем обессилел с тех пор, как под Фивами пала вся моя рать».

Долго Тезей не решался обещать свою помощь Адрасту; сам он затеял войну и вышел в поход, невзирая на знамения бессмертных. По когда с воплями и мольбами обняли колена его арговянки со своими малолетними внуками, когда сама мать Тезея Эфра, рыдая, бросилась к ногам его, Тезей обещал свою помощь, но лишь в том случае, если даст на то согласие афинский народ: в Афинах власть ограничена волей народа. В сопровождении Адраста Тезей воротился в город и без труда испросил у благородного афинского народа согласия на свою просьбу. Афиняне, всегда готовые подать обиженным помощь, согласились идти войной на Фивы, если тела убитых не будут выданы Адрасту мирным путем.

Тезей воротился опять в Элевзин, чтобы отправить отсюда посольство к царю Креонту, как прибыл посол из Фив. Надменно и дерзко подошел он к царю и так говорил ему: «Я и весь фиванский народ запрещаем тебе, властитель афинский, давать убежище Адрасту в Аттике; хотя ты и обещал ему свое содействие, нарушь свое обещание и изгони его из страны своей: что тебе и афинскому народу до арговян? Последуешь словам моим, о Тезей, и тогда мирно будешь править своим городом; если ж нет, то страшная гроза разразится над тобой и твоими союзниками». Спокойно и без страха ответствовал Тезей на угрозы фиванца: «Ступай и скажи царю своему Креонту, что не властелин он над нами, и — знаю я — не так он силен, чтобы подчинить своей воле город Афины Паллады. Требуете вы невозможного, и так спор наш решится оружием. Но не я начинаю войну; не из-за Адраста буду я ратовать с вами; нет, верный обычаям эллинов, хочу я, не обижая вас, предать умерших земле: всю Элладу оскорбляет тот, кто у умерших отнимает право их на могилу».

Только что удалился посол, вооружились, по повелению Тезея, все афиняне и, с царем во главе, выступили в поход против фиванцев. В боевом порядке ждало уже их у стен семикратного города финское войско, загородив собою тела арговян, из-за которых возникла борьба. Еще раз Тезей заявил фиванцам, что не для убийств и пролития крови пришел он, а для того лишь, чтобы предать погребению умерших, как требует святой обычай эллинского народа. Креонт — ни слова. Вооруженный стоял он, ожидая нападения афинян. Началась битва. Впереди всех афинян устремился на врагов Тезей. С тяжелой палицей, отнятой некогда у Порифета, бросился он в самые густые ряды неприятелей, сокрушая все, что ему сопротивлялось. После жаркой схватки фиванцы обратились в бегство, и по всему городу слышались плач и крики отчаяния. Но Тезей — хоть и победитель — не хотел вступать в город, и после победы он объявил народу фивскому, что пришел не разрушать город, а восстановить право.

Пала гордыня фиванцев; охотно выдали они тела убитых, а афинское войско перенесло их в Элеферы, чтобы там похоронить их. На семи высоких кострах сожжены были тела воинов, семи дружин, но тела вождей взял Тезей с собою в Элевзин, чтобы отдать их матерям и Адрасту. На одном костре сожжены были все они, кроме Капанеева трупа. Капаней убит был молнией Зевса, а по эллинскому верованию труп убитого молнией считался священным. Воздвигнут был другой костер. Когда высоко поднялось уже погребальное пламя, внезапно появилась супруга Капанея Эвадна. Узнав о гибели мужа, без ведома отца своего Ифиса и родных она ушла из дома. В торжественной, великолепной одежде взошла она на скалу, подымавшуюся над костром, чтобы принять смерть вместе с любимым супругом. Прах Капанея погребен был в Элевзине вместе с прахом супруги, и воздвигнут над ними великий могильный холм. Останки прочих героев взяли престарелые их матери с собой в Аргос. С плачем понесли отроки урны с прахом отцов своих в Аргос и уже тогда решились отомстить за них со временем Фивам. Так не герои, столь гордо выступавшие в походе, воротились на родину, а горсть праха.

Антигона

(Софокл. Антигона)

После смерти Полиника и Этеокла Креонт, ставший царем в Фивах, издал повеление: тело Этеокла, павшего при защите родной страны, с почестью предать земле; тело же Полиника, вторгшегося в отечество с иноземной ратью и намерении погубить родную страну и ниспровергнуть алтари богов ее, не погребать и не оплакивать, а оросить в поле, на добычу псам и плотоядным птицам. Тем, кто осмелится ослушаться повеления его, Креонт угрожал побиением каменьями. Это нечестивое, бесчеловечное повеление фивского царя возмутило благородное сердце Антигоны, истой дочери лабдакского рода; градоправитель Фив, думалось ей, не имеет правя бесчестить и лишать погребения мертвых: непреложна воля богов, заповедавших остающимся в живых с честью и миром предавать земле усопших. Священная заповедь богов — высший закон для мужественной дочери Эдипа: пренебрегая повелением Креонта, она решилась исполнить долг свой пред умершим братом, если бы даже это стоило ей жизни. Отправилась она к сестре своей Исмене и стала убеждать ее разделить с ней труд погребения.

Исмена, душа любящая, но робкая, ужаснулась, узнав о непреклонном намерении сестры, и старалась отклонить ее от исполнения задуманного. «Подумай, сестра, — говорила она Антигоне, — в каком презрении влачил дни свои и погиб отец наш, как бесславно окончила потом свою жизнь мать его и вместе жена; после того два брата наших умертвили друг друга в злополучной вражде, и теперь из всего рода нашего остались мы с тобой одни: еще несчастней погибнем мы, если ослушаемся закона и поступим против воли градоправителя. Подумай: мы женщины — не нам бороться с мужами; мы зависим от старших и должны повиноваться им, если бы даже они приказывали нам что и худшее. Нет, молю подземных богов, да отпустят они мне вину мою, если я, оставшись покорной власти, прегрешу против них». Антигона не может понять малодушной боязливости сестры, из страха отказывающейся от исполнения священной обязанности, и в негодовании уходит от нее, намереваясь тотчас же приступить к делу. На просьбу Исмены — держать, по крайней мере, дело это в тайне — Антигона отвечает, что желала бы поведать свое дело всему миру: знает она, что поступок ее будет приятен для милых ей теней.

Креонт собрал к себе во дворец народных старейшин и держал к ним речь о том, как будет он править государством; просил он их и убеждал исполнить изданное им повеление — не предавать земле тело врага отчизны Полиника. Вдруг входит один из стражей, поставленных над трупом Полиника, и рассказывает об ужасном деле: тело кем-то посыпано уже прахом, и воля царя, стало быть, нарушена. При этом известии Креонт воспылал гневом: первое повеление, данное им, было попрано; пришло ему на мысль, что враги его подкупили стражей, и он стал грозить им страшными муками и смертью, если они не откроют нарушителей его воли. Страж, принесший известие о погребении Полиника, уходит из дворца, благодаря богов за то, что остался жив, и изъявляет намерение не приходить во дворец Креонта вторично — будет ли открыт преступник или нет. Но спустя немного он, радостный, возвратился назад, ведя за собою дочь царя Эдипа Антигону. «Вот та, — сказал он, — которая учинила преступление; мы схватили ее в то время, когда она готовилась предать земле тело своего брата». Изумился Креонт и не хотел верить словам стража: непонятно было ему, как могла слабая дева осмелиться нарушить волю градоправителя. Словоохотливый страж, обрадованный поимкой преступницы, рассказывает все подробности события. «Когда я передал сотоварищам твои грозные речи, о царь, — рассказывал страж, — устрашились они все не меньше меня; смели мы с трупа весь прах, которым покрыла его рука неизвестного нам ослушника твоей воли, и, притаясь за холмом, вблизи трупа, стали ждать, не подойдет ли к нему кто. Долго сидели мы настороже. Вдруг — время было около полудня — поднялась страшная буря, столбом вздымалась пыль с земли и наполняла воздух, со свистом носился ветер над долиной и гудел в древесной чаще. Мы сидим и, закрыв глаза, ждем, когда пройдет буря. И вот, когда стихло, открыли мы глаза и видим деву: стоит она над обнаженным телом и горько рыдает, подобно звонкоголосой птице, завидевшей, что из гнезда ее похищены птенцы. Издает она громкие вопли и проклинает тех, кто обнажил тело от покрывавшего его праха. И потом, набрав сухого праха, она снова посыпает тело и совершает над ним троекратное возлияние из прекрасной медной чаши. Увидев это, мы тотчас бросились и схватили ее; она же нисколько не испугалась нас и была тиха и спокойна. Когда мы стали уличать ее в прежнем ее преступлении и в настоящем — она не запиралась и не отрекалась ни от того, ни от другого».

Во все продолжение этого рассказа Антигона стояла спокойно, опустив голову; и когда Креонт стал спрашивать ее — сознается ли она в своем преступлении и было ли ей известно повеление его, — она отвечала свободно и безбоязненно, что запрещение погребать тело Полиника ей было известно и что, несмотря на это, она приступила к погребению брата и не отрекается от своего дела. «Не от Зевса была та заповедь, — сказала она, — и не от богини правды, Дике, обитающей с подземными богами; не думаю я, чтобы законы твои, законы смертного, могли иметь большую силу, чем неписаные, незыблемые заповеди богов: не вчера и не сегодня явились они, а жили вечно, и никому неведомо их начало. Этих-то заповедей и не хотела я нарушить из страха перед волей и силой человека; в преступлении их не хотела я быть виновной перед богами. Знала я и без твоего решения, что не могу избежать смерти; если же мне придется умереть преждевременно, то для меня и в этом будет выгода: смерть разве не выгода для того, кто, подобно мне, влачит жизнь в бесконечных несчастиях? Потому-то нисколько не прискорбна для меня смерть, меня ожидающая; но если бы брат мой лежал без погребения, я скорбела бы об этом более, чем о судьбе своей».

Речи великодушной девы кажутся Креонту дерзкими; гнев его возрастает тем сильнее, чем спокойнее говорит с ним Антигона. «Дерзость вдвойне! — воскликнул он. — Сперва она пренебрегла законом, а теперь хвалится своей виной и радуется ей. Но знай: упрямые и дерзкие скорее всех падают духом; крепчайшее, в огне закаленное железо легче другого ломается в куски. Сказать, поистине, не я — она будет мужчиной, если сойдет ей безнаказанно такая отвага. Нет, хотя они и одной со мной крови, но не избежать им самой горькой смерти — ни ей, ни сестре ее; знаю, и другая сестра была не безучастна в этом деле. Приведите ее ко мне. Я сейчас ее видел: бродит по дому, как помешанная, не помня себя; так всегда смущается преступная душа и смущением обличает свою тайну». — «Если ты хочешь убить меня, — продолжала Антигона, — чего же ты медлишь? Как в твоих речах мне все противно, так и тебе не могут нравиться ни речи мои, ни поступки. Но знаю я: предав земле тело брата, я стяжала себе великую славу; и эти граждане стали бы хвалить мой поступок, если б страх не сковывал им языка». — «Из всех кадмейцев никто не станет хвалить тебя за то, что ты сравняла изменника отчизне с тем, который пал, защищая родную землю». — «Смерть все равняет и примиряет всякую вражду». — «Нет, враг не будет другом и в аиде». — «Я рождена на свет не для вражды взаимной, а для любви». — «Ну, ступай в царство теней и люби там, если ты рождена для любви; пока я жив, не потерплю, чтобы надо мной властвовала женщина».

В это время у дверей дворца показалась рыдавшая Исмена. Креонт обратился к ней с гневной речью; называя ее ехидной, спрашивал он, принимала ли она участие в погребении брата? Несчастье придало силы слабой и боязливой Исмене. Не было в ней силы и смелости действовать, но страдать и терпеть она может. Она признает себя виновной в нарушении закона и готова принять наказание, равное с сестрой: не может она жить без сестры. Антигона опровергает признание сестры и берет на одну себя ответственность за содеянное: не хочет она признать соучастницей своей сестру, которая «любит только словами, а не делом».

Отвергнутая так сурово сестрой, Исмена пытается смягчить сердце Креонта просьбами, напоминает ему, что Антигона — невеста его сына Гемона. Вместе с Исменой и старейшины города просят царя пощадить невесту своего сына. Но гневен и непреклонен остался Креонт и не склонился ни на какие просьбы: «Сын мой найдет и другую невесту, — говорит он. — Вы, служители, уведите обеих дев и стерегите их: от смерти не прочь бывают бежать и храбрецы». Народ, присутствовавший при допросе и суде над дочерьми Эдипа, принимал в них участие, одобрял в душе поступок Антигоны и скорбел об ее участи, но никто из народа не осмеливался поперечить воле градоправителя.

Гемон, младший сын Креонта, услыхав, что отец хочет предать смерти его невесту, поспешно пришел в собрание в намерении умолять отца о помиловании Антигоны. Креонт встретил сына такими словами: «Ты должен, сын мой, во всем уступать воле отца, враги отца твоего должны быть и тебе врагами, друзья его — друзьями и тебе. Не теряй же ума из-за женщины; с презрением оттолкни от себя преступницу, которая всенародно презирает мою волю. И не буду лжецом перед городом и, Зевсом клянусь, предам ее смерти. Если я потерплю непокорность в своем семействе, мне скоро не станут повиноваться и вне моего дома. Нет, не женщине лишить меня власти!»

До сего времени Гемон был всегда покорен своему строгому родителю и ни в чем не выходил из его воли; но теперь, слушая гневные речи отца, стал противоречить и защищать Антигону и сказал, что весь город сострадает несчастной деве, весь народ фиванский втайне скорбит о том, что благородная дочь Эдипа гибнет бесславно за славное дело. «Не считай одного себя разумным, отец мой: мужу, как ни будь он мудр, никогда не стыдно слушать совета других; не следует быть слишком упорным. Дерево, которое во время разлива клонится к земле, спасает свои ветви; деревья же, стоящие прямо, бывают иногда вырваны со всеми корнями. Пловец, натягивая во время бури паруса слишком крепко, опрокидывает ладью свою вверх дном». — «Как, — воскликнул ослепленный гневом Креонт, — мне, в моих летах, пришлось учиться у мальчика! Ты из-за женщины осмеливаешься противиться воле отца? Не быть этому, не возьмешь ты ее в жены живую!» — «Так ты решился умертвить ее; смерть ее погубит еще другого». — «Ты смеешь грозить мне? Привести сюда преступницу, пускай сейчас умрет она на этом месте, перед его глазами». — «Не умрет она перед моими глазами — не думай этого, и меня ты не увидишь в глаза с этих пор: безумствуй с послушными тебе друзьями, которым по сердцу твое безумство». С этими словами Гемон поспешно скрылся. Старцы городские, присутствовавшие на совете Креонта, предостерегают его: Гемон ушел в гневе и скорби, а в таких летах отчаяние и гнев смущают ум и легко доводят до гибели. Но Креонт остался глух к предостережению старцев: «Пусть делает, что хочет, — сказал он. — Ничем не спасти ему преступных дев». — «Так ты хочешь предать смерти обеих дочерей Эдипа?» Этот вопрос старцев заставил Креонта задуматься. Решил он — Исмену, как не принимавшую участия в погребении делом, пощадить, Антигону же предать страшной, мучительной смерти: заключенная в уединенную пещеру в подземном склепе Лабдакидов, она должна была, по решению Креонта, умереть голодной смертью. Вскоре выводят из дворца Антигону и, скованную, ведут к месту, где она должна умереть. Мужество и смелость, воодушевлявшие деву до сих пор, ослабели, и чувства естественные — любовь к жизни и страх перед смертью — встали в ее женственном сердце во всей своей силе; громко рыдает она и жалуется на судьбу свою: без друзей, без слез участия отходит она от безрадостной жизни в темный могильный склей, где, живая, должна она ждать смерти между мертвыми. Безучастно слушает речи Антигоны гневный градоправитель Фив, не трогается его сердце жалостью к юной деве, дочери сестры его, невесте сына; коснея в гневе, велит он исполнителям своей воли отвести злополучную на место ее казни.

Народ стоял еще толпой около дворца и втайне скорбел о несчастной судьбе дочери царя Эдипа. Вдруг является вещий старец Тиресий, ведомый отроком за руку. Судьбы градоправителя и граждан города Кадмова, заставили его покинуть свое уединение и явиться перед народом. «Ты идешь опасным путем, — говорит он Креонту. — Послушай, что открыло мне вещее знание. Сидел я в хижине, служащей у меня пристанищем пернатым; вдруг слышу — птицы издают неизвестные мне дотоле громкие крики и странно шумят крыльями, догадался я, что они бьются и убийственно терзают одна другую когтями. Испугался я и тотчас стал искать знамения в жертвах на всесожигающих жертвенниках. Из тучных, жиром покрытых бедер не показывалось пламя; влага, истекавшая из жертвенного мяса, дымилась, пенилась и поглощалась пеплом; желчь, вздуваясь, исчезала в воздухе. Дурные это знамения, бедствия предвещают они городу. И город будет страдать через тебя: осквернены все наши жертвенники, псы и хищные птицы наполняют их остатками пожираемого ими тела Полиника, которого ты лишил погребения. Боги не принимают более от нас ни жертв, ни молений; птицы гадателей, напитавшись тучной кровью павшего мужа, издают зловещие звуки. Подумай об этом, сын мой! Человеку свойственно погрешать; но погрешавшего нельзя еще назвать безумным и несчастным: внимая благим советам, он, если пожелает, может уврачевать зло. Перестань гневаться и враждовать с мертвыми, не позорь мертвеца. Совет мой от сердца, добра я тебе желаю». Слушая речи вещего старца, Креонт подумал, что он подкуплен его врагами. «Все вы против меня, — воскликнул гневно градоправитель. — Всеми путями подкапываетесь вы под меня — даже прорицатели вещают против меня; да знаю я этих кудесников, известна мне их продажность. Только тщетны все усилия врагов моих: никакие предвещания, никакая сила — истрать они все богатства золотоносной Индии — не заставят меня возвратить честь телу изменника — разве орлы Зевса похитят его и унесут на Олимп. Тебе же скажу: и вещие старцы прорицатели гибнут в позоре, когда начинают из корысти высокими речами прикрывать злые умыслы!» Оскорбленный обвинением Креонта в продажничестве, Тиресий высказал ему всю горькую правду, которую не хотел возвещать ему. «Знай же, царь, — говорит он Креонту, — не много раз промчат быстрые кони Гелиоса его колесницу, и ты поплатишься смертью одного из кровных твоих; будет тебе кара за то, что ты живую душу бесславно заключил в гроб, а также и за то, что держишь поверх земли непогребенное тело и отнимаешь у подземных богов им принадлежащее. За эти злодеяния покарают тебя вскоре губительные мстительницы эринии и дом твой наполнят плачем и стенаниями; вместе с тобой будет бедствовать и город Кадма. Вот какими стрелами ражу я твое сердце за то, что ты оскорбил меня; и слово мое не лживо: не уйти тебе от этих стрел. Веди меня теперь отсюда, отрок; пусть его изольет гнев свой на людей более меня юных; вперед будет скромней на язык и крепче разумом».

С тягостным молчанием смотрела на удалявшегося старца народная толпа и сам Креонт. Наконец старейшины осмелились заметить градоправителю, что, как они помнят, предсказания Тиресия всегда сбывались, что, вероятно, и теперь слова его были не лживы. И сам Креонт поражен был ужасными предвещаниями вещего старца. Страшная, мучительная тоска овладела им, он уже не упорствует и готов последовать советам друзей, дабы отвратить от себя предсказания беды. «Иди, — говорят Креонту друзья, — изведи деву из подземного склепа и предай земле непогребенное тело; но спеши, о царь; быстро мщение богов преступникам их заповедей, спеши отвратить гнев мстительниц». Оробевший Креонт поспешно зовет слуг и велит идти с ним к телу Полиника — хочет он предать тело земле, а потом немедля освободить скованную и заключенную среди гробов Антигону.

Когда Креонт пришел со своими спутниками на холм, где лежало тело Полиника, истерзанное псами, принес он мольбу Гекате и Плутону, чтобы они милостиво остановили гнев свой; потом омыли труп священной водой, сожгли останки его на свежесорванных ветвях и над прахом сделали высокую насыпь из родной земли. Окончив обряд погребения над трупом Полиника, Креонт тотчас же пошел к заложенной каменьями могильной пещере, ставшей брачным чертогом юной девы. Подходя к могильному склепу, кто-то из служителей Креонта услыхал громкие рыдания и обратил на них внимание своего господина. Креонт ускорил шаги; вблизи склепа рыдания и плач были слышнее, чем прежде. «Горе мне несчастному, — вскричал испуганный Креонт. — Что пророчит мне сердце! Неужели путь, по которому я иду теперь, печальней всех пройденных мною? Это голос сына… Бегите скорее, поглядите через отверстие между камнями — точно ли это голос Гемона, или я обманываюсь?» Побежали слуги, взглянули и видят — дева висит в глубине пещеры, вокруг шеи ее петля, скрученная из одежды; Гемон же лежит вблизи нее, держит ее в объятиях и плачет, горько плачет о гибели невесты и жестокосердном поступке отца. Когда Креонт увидел сына, тяжело вздохнул он, вошел к нему в пещеру и, рыдая, начал звать к себе: «О, несчастный, что хочешь ты сделать над собой? Какую гибель готовишь ты себе? Выйди отсюда, сын мой; на коленях умоляю тебя, выйди ко мне». Диким взором с презрением окинул его Гемон и в ответ ему не сказал ни слова. Молча вынул меч и замахнулся им на отца; едва спасся Креонт от удара бегством. Во гневе на себя несчастный вонзил тогда меч себе в грудь. Борясь со смертью, он все еще обнимал слабеющей рукой труп девы; кровь его, извергаемая дыханием из уст, пурпурными струями текла по ее ланитам. И когда отлетела от него жизнь, мертвый, он по-прежнему держал в объятиях труп ее; в обители Гадеса пришлось несчастному справлять свадебный пир свой.

Сокрушенный горестью Креонт взял на руки тело сына и, рыдая и проклиная свое жестокосердие, упорство и безумие, понес его в дом свой. У ворот дворца он встречен был вестью о новом несчастье. Жена его Эвридика, узнав о смерти своего последнего сына, наложила на себя руки. Во внутренних покоях дворца, перед жертвенником, мечом пронзила она себе грудь, поразив страшным проклятием того, чья преступная вина лишила ее сына. «Горе, горе мне! — воскликнул Креонт. — Цепенею я от ужаса и тоски! Зачем никто не поразит меня мечом? Несчастный, я умертвил и сына, и жену: никто, кроме меня, не виноват в их страшной смерти! Ведите меня отсюда; скорей, скорей ведите меня; я ничего не значу более, я жалкий безумец!» Глубоко потрясенные фиванские старцы, уводя разбитого скорбью, отчаянного Креонта во дворец, говорили друг другу: «Да, первый залог земного счастья — мудрость; должно покоряться воле богов и чтить все божественное, надменное величие приносит строптивым позднюю мудрость и гибель».

Война эпигонов

Спустя десять лет после похода семи вождей на Фивы возмужавшие сыновья павших в этой войне, так называемые эпигоны[68], стали снаряжаться в новый поход на город Кадма, дабы отомстить фиванцам за смерть отцов своих. Старый Адраст принял участие и в этой войне против Фив, хотя преклонные лета его и не позволяли уже ему принять главного начальства над ратью. Обратились тогда эпигоны к оракулу Дельфийскому и у него спросили, кому вручить начальство над ратью. Оракул обещал им победу, если во главе их войска будет Алкмеон, сын Амфиарая, доблестями равный отцу. Сам же Алкмеон колебался взять на себя предводительство над войском эпигонов: он считал себя обязанным исполнить сперва завещание отца своего — отомстить за его смерть матери Эрифиле. Поэтому Алкмеон отправился в Дельфы и вопросил оракула: что ему делать? Оракул повелел ему исполнить оба дела: и отомстить матери, и принять начальство над ратью эпигонов в походе их против Фив. Эрифила же получила от Ферсандра, сына Полиникова, новый дар — великолепную одежду, которую подарила некогда Афина Гармонии во время брака ее с Кадмом; эта одежда досталась по наследству Полинику, и ее-то дарил теперь Ферсандр матери Алкмеона, дабы заставить ее уговорить сына идти на Фивы. Эрифила в самом деле стала убеждать и Алкмеона, и брата его Амфилоха принять участие в походе эпигонов, и Алкмеон отложил совершение мести над матерью до своего возвращения из похода.

Таким образом, молодые герои выступили в поход под предводительством Алкмеона; между ними были: Эгиалей, сын Адраста, Промах, сын Парфенопея, Ферсандр, сын Полиника, Диомед, сын Тидея, Сфенел, сын Капанея, Эвриал, сын Мекистея. С меньшей силой, чем отцы их, пошли они на семивратные Фивы, но сильна была вера их в знамения, поданные им от Зевса, и в помощь богов. Вступив в фивскую землю, они начали опустошать окрестные поля и селения, а потом пошли и на самый город. Фиванцы, разбившие некогда вконец рать отцов эпигонов, вышли навстречу им под предводительством царя своего Лаодаманта, Этеоклова сына; у подножия горы Гипатона, вблизи Кадмеи, оба войска вступили в битву. Из арговян в этой сече пал один Эгиалей — пал он от руки Лаодаманта; подобно Ахиллу, мстившему троянцам за смерть Патрокла, отомстил Алкмеон за своего друга и убил Лаодаманта. После смерти царя своего фиванцы обратились в бегство и засели за стенами своего города. Эпигоны же прежде всего приступили к погребению падших в битве соратников. Похоронили они их на самом поле битвы; насыпали над ними высокий курган (его и теперь еще показывают в той долине) и пошли потом к вратам Фив. Упавшие духом фиванцы обратились за помощью к старцу Тиресию. По его совету они послали в стан арговян-переговорщиков; сами же ночью, посадив на колесницы жен и детей, тайно покинули город и отправились к ближней, почти неприступной горе Тельфоссион, у подошвы которой протекал священный источник Тельфусса. Здесь потеряли они своего прорицателя, вещего старца Тиресия: умер Тиресий, напившись студеной воды священного потока. С великими почестями похоронили фиванцы прорицателя, жившего так долго и много раз вещим знанием своим подававшего городу Кадма помощь и спасение. Затем пошли они далее и остановились в Акарнании, где основали город Гестиэю.

Когда эпигоны узнали, что большая часть фиванцев покинула свой город, они тотчас сделали нападение на него, взяли приступом городские башни и ворота и, после непродолжительной схватки с оставшимися фиванцами, овладели Фивами. Прежде всех других в город проник вождь эпигонов мужественный Алкмеон. Обогатясь добычей, стали арговяне разрушать городские укрепления, жителей же, оставшихся в живых, обратили в рабство. В благодарность за счастливый исход предприятия они послали часть добычи в Дельфы: принесли они дар Фебу за то, что он помог их делу знамениями и советом; самым ценным из всех даров арговян, посланных в дом Феба, была дочь вещего Тиресия, прорицательница Манто; ее послали арговяне в Дельфы по обету: обещали они, по взятии Фив, принесть в дар богу самую ценную часть добычи. Власть над взятым городом, а также и над всей землею фивской эпигоны вручили Ферсандру, сыну Полиника — единственному в то время потомку Лабдака — и потом, увенчанные победой, пошли назад, в родную страну. На возвратном пути эпигонов умер престарелый Адраст — сгубила его печаль о единственном сыне Эгиалее; дорого поплатился старец за исполнение сердечного желания своего, за унижение Фив.

Алкмеон

Возвратясь из-под Фив, Алкмеон стал помышлять об исполнении второй заповеди Аполлона — надлежало ему отомстить преступной матери, погубившей из корыстолюбия доблестного супруга своего Амфиарая. Вражда Алкмеона к матери возросла еще более, когда он узнал по своем возвращении, что Эрифила из корыстных же видов и его посылала в поход на Фивы. Мечом лишил Алкмеон мать свою жизни.

Но как было с Орестом, так и с ним: хотя он умертвил мать по повелению Аполлона, но матереубийство все-таки не осталось безнаказанным. Мстительная богиня Эриния восстала против него и, преследуя его, изгнала из родной страны. Гонимый безумием, с гибельными дарами фиванцев его матери он убежал в Аркадию и пришел в Псофиду, в дом царя Фегея. Царь Фегей очистил его от преступления и отдал за него дочь свою Арсиною. Дары фиванцев Эрифиле подарил Алкмеон молодой жене. Но и в новом отечестве своем матереубийца не нашел себе мира и спокойствия. Присутствие его было гибелью для Псофиды — по воле богов страна была поражена бесплодием и мором. Обратился Алкмеон к Дельфийскому оракулу и получил в ответ, что мира и спокойствия ему надо искать в стране, которая явилась на свет после смерти его матери: только над такой страной не имеет силы клятва его матери. Умирая, Эрифила призывала гибель на страну, которая приютит в себе матереубийцу. Получив от оракула такой ответ, Алкмеон покинул жену и малолетнего сына своего Клития и после долгих странствований остановился при устье реки Ахелоя; в устье Ахелоя из ила, нанесенного водой во время разлива, незадолго до прибытия Алкмеона образовался остров; на этом-то острове Алкмеон и обрел наконец мир, которого тщетно искал так долго. Здесь поселился он навсегда и, забыв о покинутой жене и сыне, вторично вступил в брак с Каллироей, дочерью бога реки Ахелоя.

Каллироя слыхала о богатых дарах фиванцев матери своего мужа и стала просить у него этих сокровищ. Алкмеон обещал исполнить ее просьбу; отправился он в Псофиду, к царю Фегею и первой жене своей, и стал требовать от них гибельные дары, говоря, что он намерен принести их в жертву дельфийскому Аполлону. Фегей вручил зятю сокровища, но в скором времени узнал от одного из рабов, что Алкмеон женился во второй раз и спрашивает сокровища совсем не затем, чтобы принести их в дар Аполлону, — он отнесет их молодой жене. Царь Фегей призвал сынов своих. Проноя и Агенора, и поручил им — когда Алкмеон пойдет из их дома назад, подстеречь его и убить. Сыновья Фегея исполнили волю отца, взяли назад гибельные сокровища, принесли их сестре своей Арсиное и, гордясь своим делом, рассказали ей, как отомстили они ее вероломному мужу. Арсиноя же, все еще любившая мужа горячо, несмотря на его измену, впала в безутешную тоску и прокляла братьев. На это отомстили они ей самым жестоким образом: отправили ее в Тегею, к союзнику своему, царю Агапенору, и там предали смерти за то, будто бы, что она лишила жизни мужа своего Алкмеона. Так гибельные сокровища, подаренные фиванцами матери Алкмеона, были причиной смерти и его самого, и его жены.

Но не их двоих — сокровища эти погубили весь дом царя Фегея. Когда Каллироя узнала о смерти мужа, в глубокой скорби, сгорая желанием мести, пала она лицом на землю и просила у Зевса милости — молила ниспослать малолетним сыновьям ее, Акарнану и Амфотеру, силу взрослых мужей, дабы могли они отомстить за убийство отца своего. Зевс внял мольбе Каллирои. Вечером сыны ее легли спать младенцами, а поутру проснулись цветущими, сильными юношами. Отправились они в Тегею, умертвили обоих сынов Фегея и овладели сокровищами Гармонии, которые Проной и Агенор намеревались принести в дар в дельфийский дом Феба; после того юноши поспешили в Псофиду, проникли в дом царя Фегея и умертвили и его самого, и жену его. Жители Псофиды, а также и другие аркадяне, пустились за ними в погоню, но юноши успели спастись от их преследования, прибыли, невредимые, к матери и вручили ей сокровища Гармонии. Но чтобы сокровища эти не привлекли несчастий и гибели и на их род, они, по совету деда своего Ахелоя, отнесли их в Дельфы и посвятили Аполлону. Там, в священном доме бога-охранителя смертных, остались навсегда гибельные дары фиванцев матери Алкмеона. По имени Акарнана страна, которую заселили они с братом, названа была Акарнанией. Клитий, сын Алкмеона и Арсинои, после смерти отца, боясь родичей матери своей, бежал из Псофиды и поселился в Элиде.

Книга седьмая Метаморфозы[69]

Дафна

(Овидий. Метаморфозы. I, 452–567)

Первой любовью Аполлона была нимфа Дафна, дочь бога фессалийской реки Пенея. Не случайно полюбил Аполлон красавицу нимфу: мстил ему гневный Эрот. Могучий бог только что умертвил своей стрелой страшного дракона Пифона и, еще гордый своей победой, стал издеваться над Эротом и сказал ему: «Ну к чему тебе, веселый шалун, такое воинственное оружие? Носить лук мне впору: я вот, недавно еще, своими стрелами умертвил чудовище Пифона. Довольствовался бы ты своим светильником и не тягался бы со мною». Уязвленный Эрот отвечал: «Пусть твои стрелы, Феб, властны над всем живым: моя стрела будет властна и над тобой; пусть все живое подлежит твоей власти: слава твоя все же меньше моей». С этими словами взмахнул он крыльями и поднялся высоко над вершиной Парнаса. Там вынул он из своего колчана две стрелы, обладавшие совершенно различными свойствами: одна стрела отгоняла любовь, другая — ее зарождала; одна была тупая, свинцовая, другая — золотая, с блестящим острием. Золотой поразил Эрот Аполлона, свинцовой — Дафну. В тот же миг объят был любовью Аполлон, Дафна же стала избегать его и одиноко, подобно девственной Артемиде, бродила и охотилась по лесам и горам. Много юношей искало руки прекрасной девы, но она отвергала всех искателей; часто просил ее отец вступить в брак и подарить ему внука — она оставалась непреклонной и, ласкаясь к отцу, упрашивала его дозволить ей обречь себя на вечное девство. Отец был не прочь согласиться; но краса нимфы готовила ей иную судьбу.

Увидел ее Аполлон и горячо полюбил ее; нимфа же, увидав бога, понеслась от него, словно гонимая ветром, и не внимала его мольбам. «Постой, дева Пенея! — взывал он и спешил вслед за нею. — Не со злым умыслом преследую я тебя, остановись, о нимфа! Так спасается агнец от волка, голубь от орла — от врагов своих. Меня же преследовать тебя заставляет любовь. Ты оцарапаешь свои ноги о шипы терновника, и я буду считать себя тогда причиной твоих страданий; земля, по которой бежишь ты, не ровна — беги же тише, и я тише буду следовать за тобою. Спроси, кому ты нравишься: ведь я не грубый горный пастух: мне служат Дельфы, и Делос, и Кларос; отец мой — Зевс, я изобретатель лиры и лука, и мир называет меня целителем и спасителем. Только против любви моей не могу я найти никакой целительной травы!» Еще многое хотел сказать Аполлон, но дева ускорила свои шаги, и еще шибче пришлось ему бежать за нею. Быстро неслись они: один — окрыляемый надеждой, другая — гонимая страхом; Аполлон, на крыльях Эрота, неутомимо преследовал Дафну и не давал ей отдохнуть ни на мгновение. Вот уже настигает он ее, нимфа уже чувствует его горячее дыхание; силы ее ослабели, она побледнела, утомленная напряженным бегом. Взглянув на волны Пенея, воскликнула она: «Если твои воды, отец, имеют божественную силу, то помоги мне. Расступись, земля, и поглоти меня или совлеки с меня образ, приносящий оскорбления!» Только что кончила она свое моление, тяжелое оцепенение оковывает ее члены. Нежная кора облекает ее молодую грудь, волосы ее превращаются в зеленую листву, руки же — в ветви; корнями врастают в землю ее, еще недавно быстрые, ноги. Но и в этом виде остается она красавицей, и в этом образе все еще любит ее Феб. Обняв рукой ствол, он чувствует, как под корой еще трепещет ее грудь. Нежно охватывает он руками дерево и покрывает его поцелуями. Но и превратясь в дерево, она уклоняется от его поцелуев. «Ты не могла быть моей супругой, так будь, по крайней мере, моим деревом. Отныне ты, драгоценный лавр, будешь обвивать мою голову, лиру и колчан; и как с моей головы постоянно ниспадают вьющиеся кудри, так и твоя вершина пусть будет украшена вечно юной зеленью». Так говорил Аполлон. В ответ на эти речи лавр взмахнул своими свежими ветвями и задвигал вершиной, словно кивая головой.

Нарцисс и Эхо

(Овидий. Метаморфозы. III, 339–510)

Нарцисс, сын бога реки Кефисса и нимфы Лариопы, был отрок чудной красоты: всякий, видавший его, пленялся им. Но под этой прекрасной наружностью таилось черствое, гордое сердце, отвергавшее всякую женскую любовь. Раз, на Кифероне, в то время, как Нарцисс загонял испуганного оленя в охотничью сеть, увидела отрока нимфа Эхо и, очарованная его красотой, тайно последовала за ним, пробираясь по кустам, горам и долинам; и чем дальше шла она за Нарциссом, тем сильнее разгоралась ее любовь к нему. Нимфа была наказана Герой: не могла она ни говорить первая, ни молчать в то время, когда говорили другие. Сильно желала она теперь сказать юноше ласковое слово, но была не в силах этого сделать и дожидалась, пока ей представится случай открыться, отзываясь на его речь. Вот юноша сбился с дороги и отстал от своих спутников. В смущении озирается он кругом и восклицает: «Есть ли кто здесь?» — «Здесь», — отвечает Эхо. Остановился Нарцисс в изумлении, осмотрелся кругом; «Сюда!» — воскликнул он. «Сюда», — отвечает ему таинственный голос. Оглянулся он назад — нет и позади никого. «Что ты преследуешь меня?» — говорит он, а голос повторяет за ним: «Что ты преследуешь меня?» — «Выходи сюда, будем друзьями», — и голос нежно отвечает ему: «Будем друзьями». Из кустарной чащи показалась нимфа, простиравшая к юноше руки. Он же бежит от нее и, убегая, говорит ей: «Не хочу я твоих объятий! Умру, а не подружусь с тобой». И на это Эхо ответила: «Подружусь с тобой». С этими словами нимфа исчезла в лесу и скрыла пристыженное лицо свое в зеленеющих ветвях; и с тех пор таится она, стыдливая, в уединенных гротах. Но не оставила ее любовь, а усилилась еще более от оказываемого ей презрения. И печаль эта, возрастая, иссушила ее цветущее тело — жаль было смотреть на нее. Покрылась она морщинами, высохли ее члены — истощила ее печаль, и остались в ней только голос да кости. Голос ее звучит с прежней силой, кости же стали скалой; слышен ее голос по лесам и по горам, и хоть видеть ее невозможно, но слышится она всем.

И еще несколько нимф страдали от гордого, бессердечного юноши. Одна из презренных им нимф воскликнула, простирая руки к небу: «О, пусть и он так же несчастно любит, пусть и он не видит утешения от любимых им!» И оскорбленная Афродита вняла ее мольбе. Однажды в жаркий летний день Нарцисс, охотясь на Геликоне, утомленный, подошел к серебристо-светлому, тихому потоку, под густую тень высоких деревьев. Он прилег на сочную мураву на берегу источника и наклонился пить; в воде увидел он чудно-прекрасного отрока. Это было отражение его собственного образа, сокрушившего безнадежной любовью много сердец; краса его извела Эхо и превратила ее в призрак. Теперь ему суждено было поразить и извести свое собственное сердце. Как бы прикованный волшебной силой, глядел он на милый образ и объят был безграничной любовью к нему, не подозревая, что он удивляется и любит самого себя. Его око не может насытиться и налюбоваться видимым в воде образом; его уста ищут уст прекрасного отрока и лобзают студеные струи; полный страсти, простирает он руки и охватывает ими волны. Забывает он пить и есть, забывает спать. «Кто когда-нибудь переносил более сильные муки! — воскликнул он. — Не моря разлучают нас, не горы — мелководная струя источника не позволяет нам сблизиться. Выйди из твоего источника, прелестный отрок, полюбуйся на мою красу: я прекрасен, и ты — я знаю — ко мне благосклонен: когда я простираю к тебе руки, ты открываешь мне свои объятия; когда я улыбаюсь, ты отвечаешь мне также улыбкой; когда я плачу, и ты проливаешь слезы; на мою речь ты отвечаешь дружески — это я вижу по движению твоих прекрасных уст, только не могу я понимать твоего ответа. Горе мне! Я предчувствую, что я прельщаюсь своим собственным видом — люблю себя самого». Истощаются его силы, уже предчувствует он приближение смерти, но все-таки не может отвести очей от своего образа, неподвижно сидит он, снедаемый страстью, и глядит на источник, иссыхая, как роса перед восходящим солнцем. Эхо, которую некогда презирал он, видела его, и хотя она не забыла еще своего позора, но любила отрока и соболезновала его печали. Как отрок воскликнет: «Горе мне!» — и она вслед за ним повторит: «Горе мне!», вздохнет он — вздохнет и она.

Опускает Нарцисс усталую голову на свежую траву, и смерть смыкает его очи. Плакали вокруг него лесные дриады, плакала с ними и нимфа. Собрались они погребать умершего юношу, стали искать его тело, но нигде не могли найти. На том месте, где склонил Нарцисс на траву свою красивую голову, вырос из земли цветок с белыми лепестками, холодной, безжизненной красоты. Цветок тот назван был нарциссом.

Тирренские корабельщики

(Овидий. Метаморфозы. III, 597–691)

Тирренские корабельщики под предводительством юного Акойта плыли на Делос. Раз, при наступлении ночи, расположились они на берегу Кеоса. Лишь только занялась заря, Акойт поднялся со своего ложа, приказал своим товарищам принести свежей воды и указал им дорогу к источнику. Между тем сам он взошел на ближний холм и, посмотрев, какова погода и откуда ветер, стал сзывать своих людей и пошел к кораблю. «Мы здесь!» — крикнул ему один из корабельщиков, ведя за собой женоподобного юношу, — который так думал этот корабельщик — был хорошей добычей в пустынном поле. Пленник, отроческих еще лет, едва мог за ним следовать, шатаясь подобно опьяневшему или сонному. Акойт смотрел на его лицо, походку и одежду и, не веря, чтобы это был простой смертный, сказал споим спутникам: «Какое божество облечено в это тело, я не знаю, — но верно, что в нем скрывается божество!» И, подойдя к юноше, он обратился к нему с такой речью: «Кто бы ты ни был, будь к нам милостив, и дай нам успех в нашем деле. Прости взявшему тебя». — «Не трудись просить за нас!» — воскликнул один из толпы грубых корабельщиков, а за ним и другие тотчас подтвердили его слова. Желание добычи ослепило их. «Я не потерплю, чтобы наш корабль принял на себя это священное бремя, и привлек этим на себя несчастья; я воспользуюсь своей властью!» С этими словами он стал против них и возбранил им вход на корабль. Тут Ликабас, самый строптивый из всех корабельщиков, схватил Акойта за плечи и хотел бросить его в море, но запутался в веревочных снастях корабля. Наглая толпа, смеясь, хвалилась своим делом и вела пленника на корабль в надежде продать его в неволю и выручить за него хорошие деньги.

Казалось, что теперь только этот шум пробудил чужеземного юношу от тяжелого сна и привел его в чувство. «Что они делают, отчего такой шум? — спросил он. — Скажи, корабельщик, как я попал сюда, куда хотят они меня вести?» — «Не бойся ничего, — сказал Прорей, — и скажи только, к какой гавани желаешь ты пристать — там мы и высадим тебя на берег». — «К Наксосу, — отвечал юноша. — Наксос — мое отечество, и вы будете радушно приняты там». Лживая толпа клянется всеми богами, что исполнит его желание, и приказывает Акойту поднять паруса. Наксос лежал вправо; и когда Акойт направил корабль в ту сторону, закивали ему корабельщики и шептали на ухо: «Что делаешь ты, безумный? Повороти же влево!» Акойт изумился и сказал: «Так пусть же кто-нибудь другой займет мое место!» И, сказав это, он сложил с себя свою обязанность. Глухой ропот послышался в толпе, и Эфалион насмешливо воскликнул: «Да, в тебе одном ведь все наше спасение!» И с этим встал он на место Акойта к рулю и направил корабль в сторону, противоположную Наксосу.

Бог Вакх — это был он в образе юноши — притворился, что только теперь заметил обман и, окидывая взором море с задней части корабля, сказал, как бы плача: «Эта не та земля, на которую вы обещали меня высадить, не здесь желал я сойти! Что я вам сделал? Какая вам слава в том, что вы обманете меня; вас много, я же один!» Мятежная толпа отвечала смехом на слова юноши и крепче налегала на весла; судно быстро неслось по волнам. Вдруг корабль остановился посреди моря, как бы став на твердую землю. Удивленные, с удвоенной силой ударяют корабельщики веслами, поднимают все паруса. Но внезапно ветви плюща опутывают весла и тянутся вверх, и обвивают паруса. Бог же облекает чело свое венцом из виноградных гроздей, берет в руки тирс, обвитый виноградной листвой, и вокруг него собираются призрачные образы тигров, рысей и пестрых пантер. Быстро, как бы одержимые безумием или страхом, повскакали гребцы со своих мест. Поднялся первым Медон: спина его была изогнута, тело искривилось и на нем выросли рыбьи плавники. «Что за странный вид у тебя!» — воскликнул Ликабас, и не успел он еще кончить, как голова его становится рыбьей и кожа покрывается жесткой чешуей. Лиис хотел упереться веслом: как вдруг его руки срослись и превратились в плавники. Кто-то распутывал канат, глядит: у него рук уже нет, ноги превратились в хвост рыбы, и он прыгает в волны. Со всех сторон бросается превращенная толпа в море, то ныряя вглубь, то всплывая на поверхность; дико кружатся и теснятся они, превратясь в стадо дельфинов. Из двадцати корабельщиков уцелел только один — Акойт, хозяин корабля; он все время стоял испуганный и дрожал от страха, пока не подошел к нему бог и не ободрил его своими словами: «Не бойся ничего, Акойт, — сказал он, — и направь корабль к Наксосу». Прибыв на остров, принес Акойт могущественному богу благодарственную жертву за свое спасение.

Дочери Миния

(Овидий. Метаморфозы. IV, 1-415)

По улицам Орхомена шел жрец Вакха и побуждал жен и дев кончать обычные дневные занятия и идти на праздник бога. Жены и девы, вместе со служанками, оставляли веретена и пряжу и, перевязав лентами распущенные волосы, с зеленеющими тирсами в руках, спешили из города в ближайшие рощи; радостными кликами восхваляли они бога, били в тимпаны и играли на флейтах. Только дочери Миния, царя Орхомена, Алкатоя, Левкиппа и Арсиппа не приняли участия в торжестве: не признавали они божественности Вакха, сына фиванки Семелы. Они смеялись над глупым, как им казалось, служением и, окруженные своими служанками, весело сидели дома за пряжей и тканьем, вполне отдавшись служению домостроительнице Палладе. Весь день, до вечерней зари, работали они, не покладая рук и коротая время рассказами о чудесных приключениях. Не успели еще они отдохнуть от работы — вдруг раздались по всему дому звуки флейты и тимпанов, разлилось благоухание мирры и шафрана; прялки и пряжа обвиваются зеленым плющом и виноградными побегами, нитки на ткацком станке превращаются в лозы. Сотряслись стены дома и заколебались, разлился свет факелов по горницам, и толпы диких зверей с воем ворвались в дом. Объятые страхом, бросаются жены в разные стороны и в темных углах ищут спасения от ослепительного света факелов; И вот — о чудо! — незаметно для них самих члены их внезапно превращаются в кожистые крылья, они становятся летучими мышами, кружатся и летают по комнате. И до сих еще пор они не покидают человеческих жилищ: лес и блестящий свет солнца ненавистны им.

Пирам и Тизба

(Овидий. Метаморфозы. IV, 55-166)

Пирам и Тизба — первый — прекраснейший из юношей, другая же — прекраснейшая из дев восточных стран — жили в Вавилоне, городе Семирамиды, в двух соседних домах. С ранней юности они знали и любили друг друга, и любовь их росла с летами. Хотели они уже вступить в брак, но отцы воспретили им, не могли, однако, воспретить им любить друг друга. Лишь только не было свидетелей, они говорили друг с другом знаками, и чем более приходилось им таить любовь свою, тем сильнее она разгоралась в них. В стене, соединявшей оба соседних дома, давно была щель, которую никто не замечал, — но чего не откроют очи любви! Пирам и Тизба избрали это отверстие посредником их разговоров и часто шептались через него и говорили друг другу ласковые речи. Часто жаловались они, что ревнивая стена разделяет их, и сильное желание быть ближе друг к другу возрастало еще более от таких разговоров. Так сговорились они в одно утро — лишь только наступит ночь, тишком пробраться из дому, обмануть своих стражей и сойтись за городом, у гробницы Нина. Там, вблизи прохладного источника, стояло высоковершинное шелковичное дерево, покрытое белоснежными плодами. Под его-то вершиной и условились они встретиться. Лишь только прошел этот длинный день и ночь простерла свое черное крыло над землей, Тизба осторожно и тихо проскользнула из родительского дома и, закрыв лицо, понеслась одна — любовь придала ей мужества — к назначенному месту и там, сев под деревом, дожидалась своего милого. Недолго сидела Тизба, как к ручью подошла утолить жажду львица, только что вернувшаяся из стада, где она пожрала несколько телят. Свет месяца падал на львицу; дева, увидев ее издали, быстро побежала в ближайшее безопасное место. В бегстве цепляется она своей широкой одеждой. Львица, утолив свою жажду, хочет уже воротиться назад в лес; увидав на земле платье, она разрывает его своей окровавленной пастью.

Пирам, вышедший из города позднее Тизбы, только что пришел к назначенному холму. С ужасом видит он на песке следы хищного зверя, видит также разорванное и запачканное кровью платье Тизбы и, полный ужаса, восклицает: «Да будет же эта ночь для нас обоих последней в жизни! Я виновник твоей смерти. Зачем заманил я тебя в эту пустыню и не пошел вместе с тобой!» — и Пирам поднял окровавленную одежду и понес ее под тень дерева, на условленное место. Он покрывал поцелуями и слезами платье и, воскликнув: «Обагрись теперь потоками моей крови», — пронзил мечом себе грудь. Он упал на спину и, при падении, меч выпал из дымящейся еще раны и кровь заструилась вверх, и струя ее достигла вершины дерева. Белые плоды, обагренные кровью, потемнели, и влажный корень опустившей верхушку шелковицы окрасился в красный цвет.

Вот возвращается назад, полная ужаса Тизба, боясь обмануть своего милого; ищет она его очами и сердцем, желая поведать ему, какой великой опасности избежала. Возвратясь снова на условленное место и увидев, что плоды на дереве приняли другой вид, она остановилась: то ли это место? И видит она — на окровавленном лугу лежит трепещущее тело: побледнев от страха, хочет она бежать. Но не побежала Тизба: в сомнении, робко оглядывается назад: это ее милый! Бьет она себя в грудь, рвет волосы, обвивает руками тело Пирама и орошает его рану слезами. Мешаются слезы Тизбы с кровью ее милого. Покрывает она поцелуями холодное лицо Пирама и: восклицает: «Услышь меня, Пирам, твоя дорогая Тизба говорит с тобой, открой очи свои». Долго взывала Тизба к юноше, но смерть уже навсегда сомкнула его очи.

Только теперь увидала Тизба свое платье и ножны от меча и воскликнула: «О горе! Несчастный, любовь заставила тебя умертвить себя своею собственной рукой. И мне любовь придаст мужества, чтобы нанести себе последний удар. Пускай смерть разлучила нас, но она и соединит нас. О, если бы исполнилось мое последнее желание: если бы родители наши погребли нас в одном гробу; и ты, о дерево, покрывающее ветвями одного, ты скоро прикроешь и обоих нас. Будь ты памятником нашей смерти, пусть плоды твои, прикрытые печальной, темно-зеленой листвой, напоминают о нашей печальной судьбе». Кончив, Тизба вонзает в грудь свою еще дымящийся кровью меч Пирама.

И как желала она, так и исполнили боги и родители: плоды шелковичного дерева, созревая, чернеют, а прах Тизбы и Пирама покоится в одной урне.

Арахна

(Овидии. Метаморфозы. VI, 1-145)

Арахна, дочь колофонского красильщика Идмона, незнатная по происхождению своему, славилась по всей Лидии своим искусством в ткании. Даже нимфы виноградных кущ Тмола и вод Пактола приходили в маленький городок Гипею, где жила искусница Арахна, и с изумлением смотрели на ее работу. Словно она училась ткать у самой Паллады. Впрочем, когда Арахну хвалили такими словами, она бывала недовольна и говорила при этом: «Пусть богиня придет — потягается со мной; надеюсь, не уступлю ей». Слышала Паллада про искусство Идмоновой дочери, ведомы ей были также и заносчивые, хвастливые речи юной гипейской ткачихи; и вот раз приходит она в дом Арахны в виде старой, седой старухи. Опирается старуха на костыль и говорит: «Не отвергай, Арахна, совета старого человека; люди старые — бывалые. Я тебе вот что скажу: старайся ты превзойти в искусстве всех смертных, а перед богиней смирись и проси у нее прощения в том, что оскорбляешь ее кичливыми словами. Она простит тебя». В гневе выронила Арахна из рук нитки и сурово посмотрела на старуху: «Вижу я, ты от старости с ума сходишь, ступай, учи сноху свою или дочь, а я и своим умом могу жить. Что я говорю про богиню, то верно: отчего же она не придет да не потягается со мной?» — «Ну вот и пришла», — сказала богиня и, сбросив с себя личину старухи, явилась в своем истинном виде. Нимфы и лидийские жены, бывшие в горнице Арахны, воздали богине подобающую ей почесть; сама же Арахна, хотя и смущенная, не смирилась перед ней и не чествовала ее. Ярким румянцем зарделись ланиты девы, но румянец тот исчез так же быстро, как и появился: так в час утра светлое небо быстро покрывается пурпуром зари, но румянец зари исчезает бесследно при появлении первых лучей солнца. Упорствует Арахна и стремится вступить в состязание с богиней, уверенная заранее в своей победе.

Началось состязание. Обе соперницы — и богиня, и смертная — встали к станкам и искусными руками принялись за работу. Принялись они ткать великолепные ткани, пурпуром и всякими другими красками выводили на них цветные узоры. Афина Паллада изобразила посреди своей ткани скалу афинского замка и славный спор свой с Посейдоном за обладание афинской страной: двенадцать богов, полных величия, восседают судьями, в середине их — Зевс; Посейдон источает своим трезубцем из скалы воду, сама же Паллада — в шлеме и эгиде, со щитом и копьем в руках — острием копья извлекает из земли оливковое дерево, благословенный дар аттической земли, и признается судьями победительницей. По углам полотна богиня изобразила четыре картины, представлявшие примеры того, как карают боги людскую кичливость; по краям же полотна выткала венок из листьев посвященного ей дерева — оливы. Арахна представила на своей ткани историю похищения Европы Зевсом: приняв вид быка, Зевс увлекает на своем хребте похищенную деву и плывет с нею по волнам моря; кроме того, выткала она и много других картин, представлявших слабости и пороки небожителей, а вокруг всего — кайму из листьев плюща, переплетенных с цветами.

Не могла ничего сказать Паллада против искусства Арахны; никакой зложелатель не мог похулить ее работы: ткань ее ни в чем не уступила ткани богини. Только по выбору рисунков было видно, что искусница питала в душе презрение к богам. Увидав эти нечестивые рисунки, Паллада изорвала в клочья всю ткань Арахны и трижды, и четырежды ударила ее ткацким челноком, который еще держала в руках. Не вынесла этого Арахна; свила она шнурок, сделала из него петлю и удавилась. Жаль стало ее тогда Палладе, вынула она несчастную из петли и сказала: «Не хочу я твоей смерти, живи, но живи, вися в воздухе, — и пусть эта кара тяготеет над всем потомством твоим». Удаляясь, богиня окропила Арахну соком чудодейственной травы. В то же мгновение спали у нее волосы, она сморщилась и превратилась в отвратительного паука.

Ликийские поселяне

(Овидий. Метаморфозы. VI, 387–388)

В одной глубокой долине Ликии находится светловодное озеро. Посредине озера стоит остров, а на острове — жертвенник, весь покрытый пеплом сжигавшихся на нем жертв и обросший ковылистым тростником. Жертвенник посвящен не наядам вод озера и не нимфам соседних полей, а Латоне, явившей здесь некогда, в гневе, божественность свою. Богиня, любимица Зевса, только что произвела на свет близнецов своих, Аполлона и Артемиду, и вот снова начала ее преследовать Гера, ревнивая супруга отца богов. Латона должна была покинуть приютивший ее Делос и вместе с детьми блуждать по земле, отыскивая себе нового приюта. Раз, в жаркий летний день приходит она, истомленная долгим путем, на Ликийское поле. Солнце палило своими лучами лишенную покрова голову богини, изнемогавшей от жажды. В глубине долины увидала она небольшое, чистоводное озеро; по берегам его поселяне резали и собирали тростник. Латона подошла к озеру и, став на колени, нагнулась и хотела глотком чистой воды утолить свою жажду. С криком бросилась на нее толпа поселян и стала гнать ее от воды. Богиня возражала им: «Почему же воспрещаете вы мне напиться воды? Вода — общее достояние, как свет солнца, как воздух. Прошу вас, не отгоняйте меня от воды; я не собиралась купаться в струях озера — я хотела только утолить жажду; изнемогаю я, еле могу говорить от жажды; глоток воды был бы для меня сладким нектаром, он возвратил бы меня к жизни. Сжальтесь — если не надо мною, то над этими несчастными малютками; видите, как жаждут они и с какой мольбой простирают к вам руки». Кто бы, казалось, не тронулся мольбами несчастной! Но грубая толпа коснеет в злобе: гонят богиню ликийцы от озера, ругают ее и грозят ей. Мало им показалось этого: они вошли в озеро и, подняв ил со дна, замутили воду. Богиня воспылала гневом.

Подняв к небу руки, она воскликнула: «Ну так живите же в этой тине вечно!» И тотчас же исполнилось слово богини — ликийцы не вышли из воды. Любо им стало житье в тине: то ныряют они в глубь мути, то всплывают наверх, выходят па берег и опять ныряют в воду. Сохранили они и до сих пор свои прежние нравы: сидя под водой, злословят и ругаются они между собой. Изменился теперь их голос: хрипло квакают они в тинистом иле; изменился и вид их: вздулась и укоротилась шея, спина стала зеленой, брюхо вздулось и побелело. Такими живут они и поныне, укрываясь в виде лягушек в тине Ликийского озера.

Прокна и Филомела

(Овидий. Метаморфозы. VI, 423–676)

Раз фиванцы пошли войной на афинского царя Пандиона. Плохо пришлось бы несчастному Пандиону, если б не выручил его из беды храбрый царь фракийский Терей, вовремя подоспевший к нему на помощь со своими войсками. В благодарность за такую помощь Пандион отдал фракийцу руку дочери своей Прокны. Молодая чета встречена была во Фракии торжественно; все желали новобрачным счастья, а сами они приносили богам благодарственные жертвы. Но горькая судьба ждала впереди новобрачных. Не грации председали на их брачном пиру, не Гименей с Герой управляли им: грозные эвмениды присутствовали на том пиру — с факелами, возжигаемыми при погребении мертвых; зловещая сова сидела в час пира на крыше брачной храмины.

Давно уже Прокна живет женой фракийского царя: пять жатв успели уже снять фракийцы со своих полей с тех пор, как она вошла в дом мужа. Приходит ей желание видеть сестру свою Филомелу; страстная любовь к сестре явилась в сердце Прокны и стала она неотступно просить мужа отпустить ее, хоть на короткое время, на родину или привести во Фракию Филомелу. Терей велел снарядить корабль и сам поплыл на нем к берегам Аттики. Едва успел он по прибытии в Афины приветствовать тестя и объяснить причину и цель своего прибытия, как является красавица Филомела, роскошно одетая, в царских блистательных украшениях. Лишь только увидал ее фракийский царь, как страсть диким пламенем вспыхнула в его груди, как вспыхивает в поле иссохшая трава, когда путник бросит в нее тлеющую искру. Он решился овладеть Филомелой, чего бы это ни стоило ему — хотя бы пришлось ему лишиться всех сокровищ своего царства или похитить деву силой и вести после кровавую войну. Каждая отсрочка отъезда во Фракию ему становится невыносимой, он беспрестанно напоминает о том, как томится теперь Прокна, со страстным нетерпением дожидающаяся сестры. Любовь делает его красноречивым и убедительным: требуя ускорения отъезда из Афин, он даже проливает слезы. Слушая рассказы Терея о том, как горячо любит ее сестра и с каким мучительным нетерпением ждет ее к себе, Филомела сама, как могла только, стала просить отца отпустить ее к сестре поскорее, и Пандион согласился наконец на ее просьбы.

После беспокойно проведенной ночи, ранним утром Терей изготовился к отплытию из Аттики. Старый царь афинский со слезами на глазах умолял его, при прощании, заботиться о Филомеле, беречь ее и доставить ее назад в Афины в возможно скорейшем времени. Полный мрачного предчувствия, простился старик с дочерью и зятем. Когда Филомела села на корабль и когда море вспенилось под дружными ударами весел, радость взыграла в душе варвара: дева была теперь в его руках.

После непродолжительного плавания корабль пристал к берегам Фракии. Утомленные путем пловцы немедленно вышли на берег и разошлись в разные стороны — каждый к своему дому. Терей привел свою пленницу в уединенное жилье, сокрытое среди диких, лесом покрытых гор, и заключил ее здесь, как в темнице. Предчувствуя что-то недоброе, бледная и трепещущая, вошла Филомела и, обливаясь слезами, просила Терея отвести ее поскорей к сестре. Терей солгал и сказал ей, что Прокна умерла, а затем стал принуждать ее вступить с ним в брак. Как пленница в темнице, сидела Филомела в одиноком жилище, окруженная многочисленными сторожами, и томилась страхом и сомнениями. Думалось ей: зачем бы Терею увлекать ее из дома отца ложью и обманом, если Прокна действительно умерла? Зачем ему теперь держать ее, свою невесту, вдали от народа, в такой мрачной темнице? Стала она расспрашивать и, к ужасу своему, узнала, что Прокна жива и что сама она, вопреки собственному желанию, стала соперницей сестры. Когда явился к ней Терей, она осыпала его упреками и грозила ему при первой возможности предстать пред народным собранием и раскрыть его преступления перед всеми. В ответ на эти упреки и угрозы варвар связал ей руки и мечом отсек ей язык. Теперь, ему казалось, он был в безопасности: если бы даже Филомеле и удалось убежать, она не могла бы выдать его тайны. Совершив это постыдное злодеяние, он воротился к жене своей и на вопрос ее: где оставил он Филомелу, — с притворной горестью рассказал, что Филомела умерла. Рыдая, сняла с себя Прокна златотканое платье и оделась в черное; стала она совершать по сестре своей тризну и, чтобы успокоить тень ее, принесла много жертв.

Целый год прострадала злополучная Филомела. Что могла она сделать, как могла спастись из своего отчаянного положения? Сидя за высокими стенами, окруженная многолюдной стражей, не могла она и думать о бегстве, не могла даже подать никому из людей о себе вести. Но горе делает ум изобретательным, в несчастьи человек бывает находчив. Филомела в уединении своем изготовила белую ткань, пурпурными нитками выткала на ней несколько слов и открыла, таким образом, тайну преступления Терея. Один из слуг, глубоко сострадавший несчастной судьбе Филомелы, передал ткань сестре ее. Когда Прокна узнала о страданиях сестры, она оцепенела от ужаса и горя: не вымолвила ни слова, не выронила ни одной слезинки. С того времени она только о том и думала, как бы отомстить своему преступному мужу.

Наступило время Дионисий. Фракиянки буйными толпами уходили ночью в горы на праздник Вакха. Вслед за другими пошла в горы и царица Прокна. Возложив на голову венец из листьев плюща, с тирсом в руках, шла она в толпе своих служанок, палимая, как казалось, священным огнем бога, на самом же деле терзаемая нестерпимым горем. Достигнув уединенного помещения Филомелы, царица и ее спутницы с громкими кликами: «Эвоэ, эвоэ!» — вошли внутрь дома. Прикрыв лицо сестры листьями плющевого венка, Прокна увлекла ее за собой. Когда они подошли к дому Терея, страдалица Филомела побледнела от ужаса и не решилась следовать за сестрой. Введя ее за собой почти силой, Прокна сняла с нее праздничный венок и крепко сжала ее в своих объятиях. Громко рыдала Филомела и проливала горючие слезы; сестра же ее, видя те слезы, еще сильнее разгорается злобой к мужу и говорит: «Не помогут теперь слезы — надо действовать оружием; я готова на всякое злое дело, я спалю огнем дом Терея и самого его брошу в пламя, вырву ему язык и глаза, поражу его тысячами ножей. Не знаю, что сделаю я, но сделаю страшное дело».

В то время как Прокна говорила такие речи, подошел к ней малютка сын ее Итис. Дико взглянув на сына, она воскликнула: «Как похож он на отца своего!» — и замолчала; в эту минуту зародилась в ней мысль о страшной мести преступному мужу. Младенец протянул к матери руки, обнял ее, стал ласкаться к ней и целовать ее. Ласки ребенка пробудили в сердце Прокны чувства материнской любви; стих на минуту гнев в ее груди, и на глазах показались слезы. Но при взгляде на сестру снова вскипает она злобой, схватывает сына и поспешно уносит его на руках. Младенец, предчувствуя свою гибель, рыдает и жалобно просит мать о пощаде; но Прокна не трогается его мольбами. Схватив нож и отвратив лицо, она умерщвляет его одним ударом. Засим обе сестры принялись рубить в куски трепещущее еще тело младенца, часть их сварили в кипятке, а другую изжарили на вертеле. Зовет Прокна мужа обедать и ставит перед ним страшные яства. Ничего не предчувствуя, Терей спокойно сел за трапезу и стал насыщаться предложенными ему кушаньями. Вставая из-за стола, он вдруг вспомнил про сына и спросил: «Где же Итис?» — «Он недалеко от тебя», — отвечала ему Прокна со злобной радостью. Испуганный видом жены, Терей озирается кругом и громко зовет сына. В это время подбегает к нему покрытая кровью Филомела и показывает ему голову сына. Страшно вскрикнул Терей, опрокинул ногами стол и, издавая громкие вопли, стал бегать взад и вперед по горнице. Обнажив меч, он бросается потом на дочерей Пандиона и гонится за ними. Но не догнать ему их: у обеих внезапно вырастают крылья, одна несется в лес, другая влетает под кровлю; Прокна стала ласточкой, а Филомела же — соловьем в перьях той и другой до сих еще пор видны кровавые пятна — следы преступления их. Сам же Терей, преследовавший их, становится упуном — он и до сего дня преследует и соловья, и ласточку.

Филемон и Бавкида

(Овидий. Метаморфозы, VIII, 62-726)

На холмах Фригии стоит старый дуб, а возле него — липа. Оба дерева обведены невысокой изгородью, и на ветвях их красуются венки, навешенные благочестивыми руками. Неподалеку от этих деревьев есть озеро: место, на котором это озеро находится, было некогда жилым местом, а теперь залито водой, и живут на нем только гагары да утки. Некогда прибыли на это место отец богов Зевс и сын его Гермес. Оба они приняли человеческий образ — в намерении испытать гостеприимство жителей. Обошли они с тысячу домов, стучась в двери и прося себе приюта, но всюду были отвергнуты. В одном только доме не затворили перед пришельцами двери. Дом тот был невелик, и кровля на нем была крыта соломой и тростником. Но в этом убогом жилище обитала добрая, благочестивая чета: седой Филемон и однолетняя ему Бавкида. Жили они в том доме с давнего времени — с тех пор, как вступили в брак; оба они тогда были еще молоды. В доме их не было служителей — сами они прислуживали друг другу; из них двоих состояло и все семейство их.

Когда боги вступили в убогую хижину престарелой четы, их встретил сам хозяин и пригласил их сесть; хозяйка протянула над ними полог, а потом пошла к очагу, выгребла из-под пепла искру, развела огонь и поставила на него котел. В то время как она занималась чисткой овощей, Филемон достал свиного мяса и, отрезав большой кусок, положил его в кипевшую воду. Чтобы гости не соскучились в ожидании приготовляемого обеда, хозяин с хозяйкой старались, как умели, занимать их разговором.

Принес старик воды и предложил гостям омыть ноги. Бавкида стала собирать обед; поставила она на стол олив и всяких других плодов и овощей, какие у нее только были, поставила сосуд с молоком, принесла яиц и вина, вынула наконец из котла сварившееся уже мясо. Стали гости трапезовать. Радушно прислуживают им старики и усердно потчуют их, только видят: гости едят и пьют, а яства и питье на столе не убывают; опоражниваемые сосуды наполняются снова. Изумились они такому чуду и, смущенные и испуганные, простерли к божественным гостям руки, моля простить их за дурной прием: нечем им потчевать великих гостей. Был у них гусь, служивший стражем их убогого дома. Этого гуся хотели они принести в жертву божественным посетителям; но дряхлая Бавкида не могла изловить быстрокрылой птицы — гусь летал с места на место и, казалось, хотел наконец искать защиты у самих богов. Боги воспретили убивать птицу и, обратясь к хозяевам дома, сказали: «Мы — боги; готовим мы кару всем безбожным соседям вашим, вас же не коснется уготованная им гибель; оставьте только это жилище и ступайте на вершину горы».

Филемон с Бавкидой повиновались и, опираясь на посохи, медленно пошли в гору. Дойдя до вершины ее, оглянулись они назад и видят: все селение их превратилось в озеро, уцелела одна только их хижина. Смотрят они и тужат об участи своих соседей, вдруг, видят, новое чудо: убогая хижина их превращается в великолепный храм, солома на крыше становится золотом, ряд колонн поддерживает крышу; вместо прежней низкой двери являются двери художественной, дорогой работы, стены и пол покрываются мрамором. Слышат Филемон с Бавкидой дружественный голос Зевса: «Скажи мне, праведный старец, и ты, достойная супруга его, чего хотите вы от богов?» Переговорив с женой, Филемон принес отцу богов и людей такое моление: «Хотим мы быть вашими жрецами и хранителями вашего храма; еще просим мы: дайте нам обоим умереть в один час, чтобы ни я не видал смерти жены моей, ни она моей». Желания престарелой четы были исполнены. Старики были жрецами и хранителями того храма. Спустя много лет оба они стояли перед входом в храм и вспоминали о том, как чудодейственно возник он по воле Зевса и божественного его сына; взглянули они друг на друга и видят — оба покрываются зеленой листвой, оба превращаются в деревья. Говорят они друг другу дружеские, нежные речи, — а тела их покрываются корой, и из коры растут густолиственные ветви. «Прощай!» — сказали они друг другу в одно и то же время, и кора навсегда затянула уста их. Филемон превратился в дуб, Бавкида стала липой.

Кипарис

(Овидий. Метаморфозы. X, 106–142)

На карфейских лугах, на острове Кеосе, пасся дивный, посвященный нимфам олень. Широковетвистые рога его блистали, как золото, гибкая шея увешана была блестящими, драгоценными камнями, серебряный бубенчик на тонком ремне висел у него на рогах, в ушах красовались жемчужные серьги. Давно утратил олень тот свою природную дикость и робость: входил в жилища людей и ласкать себя позволял даже незнакомой руке. Прекрасное и кроткое животное никто так не любил, как сын кеосского царя, отрок Кипарис. Водил он оленя на пастбище, где так сочна и свежа молодая трава, где так светлы и чисты воды источника; увивал он рога его яркими цветами, садился ему на спину и, точно всадник, разъезжал на нем по широкому лугу.

Однажды, в жаркий полуденный час, утомленный, улегся олень в лесной тени и, распростершись на высокой траве, упивался живительной прохладой. Тут поразил его охотничий дрот, пущенный неосторожным Кипарисом. Отчаяние овладело отроком, когда увидел он, как любимый олень его умирает от мучительной раны; сам он пожелал умереть и молил Аполлона о смерти, как о милости. Аполлон, друг прекрасного Кипариса, старается успокоить его, — но напрасно! Безутешно рыдает отрок и одной лишь милости просит у богов: «Даруйте, — молил он их, — чтобы вовеки не прекращалась печаль моя!» И вот истомленные скорбью и плачем бледные члены начинают зеленеть; кудри, обвивающие белоснежное чело его, твердеют и превращаются в кипарисные хвои: отрок превращается в высокое кипарисное дерево. Глубоко вздохнул Аполлон, видя превращение любимца, и, полный грусти, промолвил: «Друг мой! Вечно буду я оплакивать тебя; вечно и ты, друг, будешь оплакивать чужое горе, скорбеть о людских печалях».

Гиацинт

(Овидий. Метаморфозы. X, 16- 219)

Никого так не любил бог Аполлон, как прекрасного отрока Гиацинта, сына лаконского царя Амиклы. Часто, покинув дельфийское жилище, приходил он в долину Эврота, забавлялся охотой и играми с юным своим любимцем. Однажды в жаркий полуденный час оба они сняли с себя одежды, члены свои умастили маслом и стали играть в диск. Мощной рукой первым взял тяжелый медный диск Аполлон и бросил его вверх так высоко, что он потерялся из виду.

Но вот диск падает обратно на землю. Отрок спешит к нему, желая поскорее выказать свое искусство в метании, и в это время упавший на землю диск отскакивает и попадает Гиацинту в лицо. Пораженный насмерть, побледнел отрок. Объятый ужасом, бледный, спешит к нему бог и поднимает упавшего отрока. Согревает он его, и оттирает потоком льющуюся из раны кровь, и целебные травы прикладывает к ране: все напрасно! Как фиалка, как лилия, сорванная в саду, опускает свои нежные листья и приникает к земле увядающей головкой, так, умирая, наклонил голову к земле прекрасный отрок, и отлетел дух его. Объятый глубокою скорбью стоит Аполлон перед бездыханным своим любимцем и жалеет, что не может умереть вместе с ним; но чтобы не безвозвратно погиб Гиацинт, чтобы не навсегда разлучиться с ним, из павшей на землю крови его Аполлон вызвал к жизни лилейно-белый, с кроваво-красными пятнами цветок гиацинт. На лепестках его как бы начертаны те слова, что так часто, исполненный грусти, повторял Аполлон. Каждую весну в память об отроке с новым блеском расцветает цветок гиацинт, а в жаркую летнюю пору в честь бога Аполлона и отрока в Спарте и Амиклах совершается великое празднество: начинается оно сетованиями о рано погибшем отроке и заключается ликованиями о его возрождении.

Пигмалион

(Овидий. Метаморфозы. X, 243–297)

Кипрский художник Пигмалион, боясь довериться женщине, не вступал в брак и жил одиноко. И удалось ему из белоснежной слоновой кости сделать статую девы такой совершенной красоты, что на земле никогда не видано было подобной. Как будто жизнью одарена была дева; казалось, хотела она сойти со своего места, заговорить, да робость удерживала ее. В произведении искусства видно было что-то высшее, чем художественное произведение. С удивлением смотрит на создание свое художник, и все сильнее и сильнее охватывает любовь его душу. Испытующей рукой часто прикасается к своему произведению, хочет дознаться, кость ли это слоновая или одаренное жизнью тело, но не может уверить себя, что прикасается к кости. Целует Пигмалион свою статую и чувствует, что и она ему отвечает поцелуями; говорит он с нею, обнимает, ласкает ее, приносит ей любезные девам подарки: роскошные цветы, раковины, птиц. В прекрасные одежды облекает он ее члены, руки ее украшает кольцами, шею — великолепными ожерельями.

Был праздник Афродиты — богини, чтимой на всем Кипре. На алтаре, дымившемся благовонными куреньями, принес он богине в жертву белого, с позлащенными рогами, быка. По совершении жертвы стал он у алтаря и робко произнес такую молитву. «О боги! Если все возможно для вас, то пусть женой моей будет…» Хотел он сказать: «Дева, что создал я из слоновой кости», — да не посмел, а промолвил: «И женой моею пусть будет дева, подобная созданной мною». Афродита, сама присутствовавшая на празднестве, уразумела желание Пигмалиона и, во знамение исполнения молитвы, трижды — по воле ее — ярко вспыхнуло жертвенное пламя. Воротясь домой, спешит художник к любимой статуе, нежно наклоняется к ней, целует ее. И показалось ему, что губы ее теплы. Рукой касается ее и чувствует, что слоновая кость мягка, как воск, согретый лучами солнца. Дивится художник, не верит своему счастью, боится, не обманывают ли его чувства, и еще раз прикасается к статуе. О радость! Перед ним живое существо; жилы бьются под испытующей рукой. Не знает юноша, как выразить всю благодарность Афродите, и заключает деву в свои объятия.

Адонис

(Овидий. Метаморфозы. X, 529–739)

Никого не любила так Афродита, как дивно прекрасного Адониса, сына сирийского царя. Пафос, Книдос и металлоносный Амафунт, где так охотно бывала прежде богиня, забыты ею; для Адониса забыла она и самое небо. Не рядилась она и не нежила себя, как прежде: до колен подобрав одежду, бродит она с юношей по горам, лесам и скалам, поросшим колючими растениями; с собаками преследует она ланей, зайцев и других неопасных зверей, но мощного вепря, медведя и волка избегает и Адонису советует держаться подальше от этих зверей. «О милый мой! Хорошо быть храбрым перед бегущими; смелость опасна. Не будь безрассудно отважен: не нападай на зверя, которому природа дала опасное оружие. Ни лев, ни щетинистый вепрь не пожалеет, как я пожалела бы, ни юности, ни красоты твоей. Берегись их: твое мужество может быть опасно мне и тебе». Так говорила — и не раз — богиня, и следовал юноша советам ее, пока богиня была при нем. Но раз, на Кипре, удалясь от нее на время, забыл Адонис о ее советах. Псы его выгнали из чащи на поляну страшного вепря, и Адонис метнул в него своим охотничьим дротиком. Раненый, разъяренный вепрь обернулся и бросился на юношу; не спасло несчастного бегство. Клыками своими вепрь нанес ему такую рану, что мгновенно пал он, испуская дух, на землю. Издали услыхала Афродита стоны умирающего и в запряженной лебедями колеснице поспешила на место, где случилось несчастье. Увидав убитого юношу, быстро сходит она с колесницы, разрывает одежды, терзает себе грудь и горько рыдает. Но воплями не воскресить умершего. Чтобы совершенно не погибла память о юноше, с божественным нектаром смешала Афродита кровь его и превратила ее в красный, как кровь, цветок. Кратко, как жизнь юноши, время его цветения, скоро сдувает ветер его быстро блекнущие листья, и оттого назвали его анемоном, ветреницей.

Мидас

(Овидий. Метаморфозы. XI, 87-139)

Бурный бог Вакх шел из Фракии во Фригию, к горным склонам Тмола, поросшего виноградниками, и к Пактолу, волны которого не блистали еще тогда золотым песком. Целая толпа вакханок и сатиров сопровождала его, не было лишь старого гуляки Силена. В то время как старец, опьяненный вином, бродил по розовым садам фригийского царя Мидаса, жители той страны схватили его, связали цветами ему руки и привели к царю. Тотчас же узнал царь Мидас Вакхова товарища и друга и радушно принял его. Десять дней и десять ночей пышно угощал он Силена и на одиннадцатый, утром, привел его к Вакху. Возрадовался бог, увидев снова любимца, и обещал Мидасу исполнить любое его желание. И сказал Дионису царь: «О бог могучий, сделай так, чтобы все, до чего я ни дотронусь, обратилось в золото». Исполнил бог желание царево, да пожалел потом сам царь, что не пожелал лучшего.

Обрадованный роковым даром, удалился фригийский Царь и стал испытывать, верно ли обещание бога. Отломил он густолиственную дубовую ветвь, и — трудно поверить! — в руке у него очутилась ветвь золотая. Поднял с земли он камень, и камень стал золотом. Яблоком Гесперид казалось всякое яблоко, какое срывал он в саду; в золотой поток превращалась вода, которой умывал он руки. И не ждал Мидас такого счастья. Полный радости, повелевает он приготовить себе пышный обед. Вкусными мясными блюдами, белым хлебом и ароматным вином уставляют трапезу слуги. Но лишь только хочет Мидас поднести ко рту кусок хлеба, как он мгновенно превращается в твердое золото. То же превращение и с мясом. Смешивает Мидас вино с водой, и во рту его смесь эта превращается в золотую жидкость. Ужаснулся Мидас; не ждал он такого горя. Богач и вместе жалкий бедняк, хочет он бежать от своего богатства, которого домогался так сильно. Не может он утолить своего голода; жгучая жажда томит его: противное золото карает — и за дело — безумца царя. И простирает он руки к небу и взывает к Дионису-богу: «Отец Дионис, прости мне: согрешил я пред тобою. Сжалься, молю тебя, надо мной, избавь меня от этого бедственного блеска». Исполнил благодушный бог мольбу раскаявшегося безумца и взял губительный подарок. «А чтобы не осталось на тебе и следа желанного тобою золота, ступай к реке Пактол, что течет у Сард, и по берегу дойди до самого ее истока. Там, где сильнее клокочет быстрый поток, погрузи голову свою в пенистые волны, омой тело свое и смой прегрешение». Исполнил царь Вакхово слово и лишился он златотворной силы, сообщив ее реке. С того времени воды Пактола несут с собой блестящий золотой песок и обильно осаждают его на близлежащих лугах.

С тех пор возненавидел Мидас богатство, зажил просто и умеренно; часто бродил по лесам и лугам и стал ревностным чтителем Пана, бога лесов и полей. Но как и прежде недалек был он разумом, то и еще раз, благодаря неразумию, получил он подарок, с которым не разлучался уже до самой смерти. Пан, разыгрывавший на Тмоле перед нимфами свои веселые песни, дерзнул состязаться в музыке с Аполлоном. Тмол, бог горы, избранный обоими соперниками судьей, сел на своем почетном месте; вокруг него, желая слушать игру, стали нимфы и другие божества той местности, а также и Мидас-царь. Начал бог Пан играть на своей флейте, и с наслаждением внимал Мидас его варварским звукам. Потом выступил соперник его Аполлон, увенчанный парнасским лавром, облеченный в прекрасную толарию. В левой руке держал он блистающую слоновой костью и драгоценными камнями кифару, а в правой — плектрон. Искусной рукой так дивно забряцал он на кифаре, что, очарованный сладкими ее звуками, не задумался Тмол провозгласить за ним победу. Все слушатели и слушательницы согласились с его приговором. Один Мидас не одобрил судью и назвал его несправедливым. Разгневался бог Аполлон на неразумное слово царя: не хотел он допустить, чтобы глупые уши его имели вид ушей человека. Он вытянул их в длину, одел серой шерстью, дал им гибкость и удобоподвижность. И навсегда на человеческом теле Мидаса остались ослиные уши. Устыдился царь нового украшения и бережно прикрыл его пурпурной чалмой. Лишь от одного слуги своего, стригшего ему волосы и бороду, не мог царь скрыть своего украшения; но и ему строго запретил он разглашать тайну. Болтливый брадобрей не мог, однако, сберечь эту тяжелую тайну и, не осмеливаясь сообщить ее людям, удалился он к соседней реке, выкопал в земле ямку, шепнул в нее: «У царя Мидаса ослиные уши», — и бережно закопал ту ямку. Не много прошло времени, и на том месте, где погребена была тайна, разросся густой камыш, и при каждом дуновении ветра одна тростинка шепчет другой: «У царя Мидаса ослиные уши». Так и люди узнали про тайну цареву.

Кеикс и Алкиона

(Овидий. Метаморфозы. XI, 40–74)

Юный трахинский царь, сын утренней звезды Эосфора Кеикс, устрашенный зловещими событиями и предзнаменованиями, хотел отправиться к оракулу Аполлона в Кларос, чтобы узнать, чего ждать ему в будущем. К такому дальнему оракулу решился отправиться Кеикс потому, что горный путь из Трахины в Дельфы был заперт флегийским царем Форбасом. Но прежде чем собрался царь в дорогу, сообщил он о своем желании юной супруге своей Алкионе, дочери бога ветров Эола. Ужас объял Алкиону, когда услышала она о намерении мужа; побледнела как смерть и залилась горькими слезами; когда несколько успокоилась от слез и рыданий, так говорила супругу: «Чем провинилась я пред тобой, мой бесценный, отчего отвращается от меня твое сердце? Где же та забота обо мне, которую сохранял ты прежде? Теперь уже можешь ты быть вдали от твоей Алкионы? Тебе приятно совершить далекое путешествие: издали тебе я милее. Хоть бы путь сухой предстоял тебе, — тогда скорбью, не страхом томилась бы я. Теперь же море страшит меня и его мрачные пучины. Недавно видела я на берегу доски разбитого бурей корабля, а как часто на надгробных камнях приходилось мне читать имена несчастных, потонувших в море. Не рассчитывай на свое родство с Эолом, властвующим над ветрами: когда разбушуются бурные ветры и овладеют морем, нет им тогда преград, и море, и суша пред ними бессильны. Чем больше знаю их — а в доме отца моего, в девицах, их я часто видала, — тем больше боюсь их. Но если уже не тронется мольбой моей твое сердце, если твердо решился ты плыть, возьми и меня с собой. Разделим вместе, что рок пошлет нам: мне же ничего не пошлет он мучительнее страданий, которые испытываю теперь».

Так говорила она, и тронули Кеикса рыдания супруги. Но как решиться ему подвергнуть милую опасностям столь далекого плавания? Отменить же задуманного Кеикс не хочет, и вот старается он утешить взволнованную душу супруги, — все напрасно! Только тогда несколько успокоилась она, когда торжественно обещал ей супруг возвратиться прежде, чем дважды обновится луна. Немедленно спущен был в море и снаряжен корабль. Содрогнулась при виде его Алкиона, точно предчувствовала тяжкое горе. Полная страха, обливаясь горючими слезами, удерживает она отплывающего супруга: не хочет она разлучаться с ним ни на мгновение. Когда наконец освободился Кеикс из ее объятий, грустно промолвила Алкиона милому: «Прости!» — без чувств упала она на землю. Кеикс хотел еще помедлить с отплытием, но дружно ударили уже юноши, спутники его, в весла, и быстро понесся корабль в открытое море. Устремила Алкиона омоченные слезами очи свои в ту сторону, куда направился ее милый, и видит: стоит он на корме корабельной и рукой посылает ей прощальные поцелуи; жаркими поцелуями отвечает и ему Алкиона. Все дальше и дальше отплывает корабль, нельзя уже различить лица Кеиксова; но все еще взором следит Алкиона за удаляющимся кораблем. Наконец скрылся из виду даже белый парус. В отчаянии возвращается Алкиона домой и, рыдая, бросается на свое ложе.

Быстро — благодаря могучим гребцам — очутился корабль в открытом море. Подул легкий ветерок, гребцы сложили весла и распустили парус. Ясно было небо; дул попутный ветер, легко и весело бежал корабль по слегка взволнованному морю. Наступал вечер, пловцы достигли уже почти половины дороги, как с юга подул бурный ветер и вспенилось мрачное море. «Райны долой! Паруса плотнее привязывай к райне!» — воскликнул кормчий, но за шумом волн и ревом бури никто не слыхал его приказаний; каждый распоряжался по-своему. Кто складывал весла, кто затыкал весельные отверстия, а кто срывал парус с мачты. Иные поспешно выливали воду из корабля, иные хватались за райны. А буря становится страшней и страшней. Со всех сторон подымаются сильные ветры, неистово борются они друг с другом и взрывают гневное море. Оробел сам кормчий и не знал уже, что ему делать, что приказывать, что запрещать: в такой тяжкой беде потеряешь всякое искусство. Громко вопят пловцы, скрипят канаты, со страшным шумом сталкиваются волны, грохочет грозное небо. Высоко подымаются пенистые волны, будто хотят они достигнуть неба и обрызгать мрачные облака. То опускаются они вглубь, до дна морского и, унося оттуда златожелтый песок, сами блистают золотом; то кажутся мрачнее вод подземного Стикса. И трахинский корабль то будто погружается в бездны тартара, то, охваченный мощными волнами, подбрасывается ими к высокому небу. Часто от удара волн трещат бока корабля и так сильно, как медный таран или стенобитный камень громит разрушающуюся твердыню. Уже расшатываются клинья, показываются трещины и открывают путь роковым водам. Ливнями льет дождь из разреженных туч: будто хочет небо всей массой своей погрузиться в море, а море, громоздя волну на волну, силится достигнуть небесных высот. Обильным потоком льется вода с парусов, и в одну массу сливаются небесные воды с морскими. Не видать звезд на небе эфирном, буря усилила еще более ночную тьму. Лишь там и сям рассекают воздух блестящие молнии и ярким светом своим обливают прозрачные волны. Вода проникла уже внутрь корабля. Как мужественный воин, не раз уже пытавшийся взобраться на стену осажденного города, наконец, воодушевленный надеждой на победу и томимый жаждой славы, один из целых тысяч взбирается на стену — так яростно устремляется на корабль девятый вал и до тех пор не перестает громить его, пока не уступит ему усталое судно. Водой наполнилась уже почти вся полость корабля. Задрожали от страха путешественники: такой ужас царствует в осажденном городе, когда часть вражьего войска подкапывает извне стены, а другая уже ворвалась в город. Никакое искусство не может теперь спасти несчастных; всякая новая волна грозит новой бедой. Упали духом пловцы: кто из них плачет, кто простирает к небу руки, произносит обеты и напрасно молит богов о спасении. Иные стоят в изумлении, как бы оцепенелые, иные завидуют тем, кого ждет спокойная смерть, иные думают о братьях и отце, о жене и детях, и всякий о том, что всего дороже ему на родине. Об одной Алкионе думает Кеикс: лишь ее имя призывает он, и хоть к Алкионе одной он стремится, — все же рад, что она далеко. Хотел бы Кеикс взглянуть на берега своей родины, да не знает, в какой стороне родина: так бушует бурное море, так непроглядна беззвездная ночь. Ветром уже сломало мачту, сломило руль: высоко поднявшись, горделиво смотрит на свою добычу торжествующая волна и, точно Афон или Пинд, брошенный в открытое море, падает она и тяжестью своей погружает корабль в глубину. С ним погружается в воду часть экипажа и гибнет. Остальные, желая спастись, хватаются за обломки киля. Рукой, державшей скипетр, Кеикс держится за последние рассеянные обломки корабля и напрасно взывает о помощи к отцу и к тестю. Но чаще всего на устах у несчастного пловца имя Алкионы. О ней думает он, ее призывает, к ней желает быть принесенным волной, когда постигнет его неминуемая гибель, ее руками хочет быть погребен. Алкиону призывает Кеикс, пока позволяют ему напирающие на него волны, и даже поглощенный волнами шепчет он ее имя. Эосфор, отец Кеикса, в ту ночь не показывался из мрака. Нельзя ему было сойти с неба высокого, и вот в густых облаках скрыл он лицо свое.

Дочь же Эола Алкиона, не зная о тяжкой беде, считала ночи и дни, остававшиеся до возвращения супруга. Она приготовила уже одежды, в которые должен был по возвращении нарядиться ее супруг. Всем небожителям воскуряла фимиам, но чаще всего приступала к алтарям Геры, защитнице брака, и молилась о супруге своем, молилась, чтобы воротился он здоровым, чтобы не разлюбил ее, не полюбил другую. Одно лишь это последнее желание Алкиноы было исполнено. Но не потерпела Гера-богиня, чтобы возносились ей мольбы за умершего; и чтобы не простирала напрасно к алтарям ее руки царица, повелела она верной вестнице своей Ириде поспешить в жилище бога снов и повелеть ему послать Алкионе сновидение, которое бы открыло ей гибель супруга. Оделась Ирида в свою блестящую, тысячецветную одежду и, блистая радугой, поспешила к жилищу Сна.

На крайнем западе, близ страны киммерийцев, в одной горе есть глубокий и пространный грот, жилище Сна. Никогда не проникает внутрь его солнечный луч, из земли подымаются там темные пары и наполняют пещеру полумраком. Не пробуждает там утренней зари петух, лай псов не нарушает глубокой тишины; не слышно рева зверей, ни людского говора. Лишь у подножия скалы струится ручеек Лета и своим едва слышным журчанием манит ко сну. Пред вратами пещеры цветет плодовитый мак и бесчисленное множество других трав, из сока которых ночь собирает лишающий чувств сон, чтобы с небесной росой разлить его по всей земле. Во всем чертоге Сна нет ни одной скрипучей двери, на порогах — ни одного сторожа. В дальнем внутреннем покое на кровати из черного дерева лежит мягкая постель под черным пологом. На ложе том распростер усталые, ослабевшие члены свои владыка снов. Вокруг него в различных положениях лежат быстролетные сны, бесчисленные, как листья древесные, как полевые колосья. Когда взошла в жилище бога Ирида, ярко осветилось оно блеском ее одежды. Пораженный этим блеском, с трудом поднял Сон свои очи и долго не мог еще преодолеть дремоты своей. Наконец освободил он от нее свои члены и, опираясь на руку, спросил богиню о причине ее прибытия.

И сказала дева: «О Сон, ты подаешь успокоение всему существующему; самый кроткий из богов, подаешь ты людям мир душевный и рассеиваешь их заботы, ты освежаешь члены, усталые от дневного труда, и обновляешь их. Пошли ты Алкионе в Трахину сны, чтобы не ложно изобразили они гибель Кеикса и крушение корабля. На то воля Геры». Исполнив поручение, поспешила Ирида в обратный путь — чувствовала она уже, что сон охватывает ее. По прежнему радужному пути возвратилась она на Олимп.

Из тысячи сыновей своих Сон призывает Морфея[70], умевшего принимать вид людей, облекаться в их одежды, подражать их движениям, даже речам. Морфей изображал лишь людей, другой же сын сонного бога — Икел[71] (люди его звали Фобетор[72]) — превращался в диких зверей, змей и птиц. Третий — Фантаз[73] — принимал вид безжизненных предметов, скал, воды, досок. Эти трое являлись лишь царям и героям, остальные же — простому народу. Божественный старец Сон Морфею поручает исполнить веление Геры, а сам, объятый сладкой дремотой, опускается на мягкое ложе.

Быстро, на беззвучных крыльях своих, долетел во мраке ночи Морфей до Трахины и принял Кеиксов вид. Бледный как мертвец, обнаженный стал он перед ложем злосчастной супруги; влажна была борода его, с головы падали тяжелые капли воды. Наклонившись над изголовьем Алкионы, грустный, промолвил он ей: «Узнаешь ли Кеикса, злосчастная супруга? Или изменила образ мой смерть? Да, изменила: не супруга ты видишь, а тень его. Не помогли мне, Алкиона, ни мольбы твои, ни обеты. Погиб я, не думай о моем возврате. На Эгейском море настигла нас буря, разбила корабль наш, и волна залила уста мне в то время, как напрасно силился я произнести твое имя. Не вестник сомнительный приносит тебе горькую новость, не смутная молва: сам Кеикс возвещает тебе беду свою. Встань, облекись в одежду печали и слезами почти меня, чтобы не сошел я в область Аида неоплаканным». Глубоко вздохнула Алкиона во сне и простерла руки к удалявшемуся супругу. «Останься, милый! Куда спешишь ты? Пойдем вместе!» Так говорила она, и пробудилась. Осматривается вокруг, ищет глазами Кеикса: нигде не видать его. В отчаянии ударяет себя в грудь Алкиона, раздирает одежды свои, и когда кормилица спросила ее о причине скорби, так говорила она: «Уже нет Алкионы: вместе с Кеиксом погибла и она. Потонул Кеикс: то был он — я узнала его в сновидении. Погиб он. Моря бесчувственней была бы душа моя, если б пожелала я еще жить. Нет! За тобой последую, дорогой мой! Если не в одной урне погребен будет прах наш, то хоть имена наши вместе будут начертаны на одном камне могильном».

Было утро. Печальная, вышла из дома Алкиона на берег, к тому месту, с которого следила взором за отправлявшимся в Кларос супругом, и припоминала час прощания. И вот на море, в некотором отдалении от берега, видит она, будто, труп человека. Она не ошиблась. Глубоко тронул ее вид несчастного, хоть и незнакомца, потерпевшего кораблекрушение. «Жаль мне тебя, злосчастный, кто бы ты ни был! Горе супруге твоей, если имел ты супругу!» — так восклицала она. А между тем все ближе и ближе прибивает волна тело к берегу, и чем дольше смотрит на него Алкиона, тем большим ужасом исполняется сердце ее. Теперь уже оно недалеко от берега. Это Кеикс. «Это он!» — восклицает Алкиона и разрывает одежды, и рвет на себе волосы, и, простирая к супругу дрожащие руки, говорит ему: «Таким-то воротился ты ко мне, дорогой мой, мой злосчастный супруг!» У самого взморья была плотина, сооруженная для того, чтобы дать первый отпор гневному морю, чтобы остановить бурные волны его. На этой плотине очутилась Алкиона: диво, как могла она перелететь туда.

Крыльями прикасаясь к поверхности вод, летит, превращенная в птицу Алкиона далее, и жалобными криками наполняет воздух. Юными крыльями прижимается она к бездыханному телу супруга и жестким, холодным клювом своим напрасно целует его. Приподнялся Кеикс: не знают люди, почувствовал ли он те поцелуи или поднялся от напора волн. Но Кеикс почувствовал их.

И Кеикса боги превратили в птицу — зимородка. Неразлучны как прежде Алкиона и Кеикс в своем новом виде, и так же нежно любят друг друга. Семь тихих дней в зимнюю пору спокойно сидит Алкиона в свесившемся над волнами моря гнезде своем. Безопасен тогда путь по морю. Эол, отец ее, чтобы не тревожить птенцов, сдерживает на все это время ветры.

Эсак

(Овидий. Метаморфозы. XI, 749–795)

Эсак, из древнейшего рода троянских царей, был сыном Приама; дочь речного бога Граника, прелестная Алексироя тайно родила его у подножия тенистой Иды. Юноша ненавидел городскую жизнь; его манило вдаль от блестящего двора, в сельские поля и в уединенные горы. Изредка приходил он только на собрания троян. И однако не грубое сердце билось у него в груди, и нежное чувство любви не было ему незнакомо. Часто преследовал он в лесах прелестную нимфу Гесперию, дочь речного бога Кебрена. Однажды увидел он, как на берегу отцовской реки она сушила на солнце раскинутые по плечам волосы. И только приблизился он к нимфе, как она пустилась бежать, и бежала, как испуганная лань от серого волка, как утка от ястреба, напавшего на нее вдали от покинутого ею пруда. Троянец неотступно преследует нимфу, и они стремятся вдаль: он — движимый любовью, она — страхом. Вдруг ехидна, скрывавшаяся в траве, жалит бегущую нимфу в ногу, и яд остается в ране. Вместе с жизнью прекращается и бегство. Юноша, вне себя от горя, обнимает бездыханную. «О, как раскаиваюсь я, — восклицает он, — как раскаиваюсь в своем поступке. Ведь я этого не мог предвидеть, ведь не такой жертвой желал я достигнуть победы. Мы оба убили тебя, бедная: змей тебя ужалил, но причина твоей смерти — все-таки я. Я стал бы хуже ехидны, если бы сейчас не искупил смерти твоей своею смертью». Сказав это, он бросился с утеса в море. Фетида сжалилась над погибшим: тихо приняла она его в свое лоно, покрыла его перьями, в то время как он был погружен в волны, и таким образом не допустила страстно желаемой смерти. Но любящий юноша гневается, видя себя, вопреки собственному желанию, осужденным на жизнь, видя, что душе его не дозволено покинуть жалкую оболочку; одаренный крыльями, летит он вверх и оттуда снова бросается в волны. Перья облегчают падение. Эсак приходит в ярость, снова низвергается, головой вниз, в пучину, но тщетно ищет он смерти. Любовь иссушает его; необыкновенно удлиняются исхудалые ноги и шея. Он любит море, и, так как в нем ныряет, называется нырком.

Акид

(Овидий. Метаморфозы. XIII, 750–897)

Акид, сын Фавна и нимфы Симефиды, полюбился своей красотой нереиде Галатее. Ему было не более шестнадцати лет, и едва заметный пушок оттенял его щеки. Сердце его было исполнено любви к прелестной нереиде, и она также была счастлива только с ним. Но в то же время преследовал ее безграничной любовью исполинский циклоп Полифем. На нем сказалось все могущество Афродиты: лютое чудовище, к которому не заходил безнаказанно ни один чужеземец, грубый презиратель богов небесных познал любовь. Страсть к Галатее вполне овладела им, сердце его пылало ярким пламенем, и позабыл циклоп стада свои и пещеры. Появилось в нем желание нравиться, и он стал заботиться о красе тела; мотыгой причесывал он щетинистые волосы и серпом стриг косматую бороду; смотрелся в воду и изучал выражения своего лица. Природная его дикость и кровожадность исчезли, и чужие корабли проплывали мимо него безопасно. Так прибыл в Сицилию знаменитый предсказатель Телем и, посетив циклопа, предрек ему, что Одиссей лишит его единственного глаза, находившегося на середине лба. «О глупый прорицатель, — сказал, смеясь, циклоп, — другая уж похитила у меня глаз». Клинообразной вершиной выдавался далеко в море скалистый холм, с обеих сторон омываемый прибоем волн.

Туда-то часто приходил дикий циклоп со своими овцами и садился на самую середину возвышенности. Положив к ногам сосну, длиной с мачту, служившую ему посохом, он брал свирель, составленную из ста трубок, и так сильно дул в нее, что суровые звуки раздавались далеко за горами и морем. Галатея, ради которой и пелись песни, сидела где-нибудь, скрытая в гроте, и, прижавшись к груди любимого Акида, внимала этим звукам и песне. «Галатея, — так пел исполин, — белее ты белоснежной цветочной пыли бирючины, свежее луга, усеянного цветами, стройнее высокой ольхи, резва ты как нежный козленок; Галатея, ты нежнее пушка лебединого и сгущенного молока, но вместе с тем тверже скалы и дуба, неукротимее медведицы. Ты бежишь от моей печали, как олень, преследуемый собаками, или, лучше, как воздушное дыхание. А если б ты меня знала, раскаялась бы в своем упорстве, прокляла бы свою недоступность и постаралась бы пленить меня. Есть у меня глубокая пещера в горе, там не почувствуешь ты ни полдневного зноя, ни ночного холода; есть у меня деревья, отягченные яблоками, есть лозы с золотыми и пурпурными гроздьями, и как одно, так и другое храню я для тебя. В лесной тени найдешь ты землянику и персики, каштаны и другие плоды, всякое дерево обязано тебе служить. Все эти овцы и козы мои — много еще бродит их в долинах, а другие — в лесах, много находится в пещере, в стойле; и если б ты спросила: «Сколько их?» — я бы не мог дать тебе ответа. Только бедный считает свой скот. Если б я стал похвалить их, ты бы мне не поверила; сама должна ты увидеть, как переполнено у них вымя. Молоко, белое как снег, всегда у меня в изобилии; часть его идет на питье, другая на сыр. И не обыкновенные, легко добываемые дары, не зайцев или молодых коз, не пару голубей или гнездо с пташками получишь ты от меня! У меня есть два медвежонка, только что пойманные в горах и так похожие друг на друга, что едва ли тебе различить их, и с этими медвежатами можешь ты играть, — их получишь ты в дар от меня. Покажи над волнами миловидную головку, о Галатея, и приди сюда, не отвергая даров моих. Наружность моя мне право известна, еще недавно смотрелся я в зеркало вод и она мне понравилась. Посмотри, как я велик! Сам Зевс на небесах — и тот не более меня. Изобильные и крепкие волосы высятся над важным челом моим и, подобно лесу, покрывают плечи. Посреди лба, величиной с могучий щит, огромный и блестящий глаз. Разве не одним блестящим кругом смотрит с высоты небесной на обширную землю Гелиос? Вспомни: отец мой, владыка вашего моря — он будет твоим свекром. Сжалься же, Галатея, услышь мольбы мои, одной тебе я покоряюсь. Я презираю и Зевса, и небо, и всесокрушающую молнию, но тебя я почитаю, гнев твой для меня ужаснее молнии. Если б ты не любила, я легче переносил бы твое презрение; но отчего любишь ты Акида, а меня презираешь: отчего объятья его предпочитаешь моим? Акид может нравиться, он может — с прискорбием сознаюсь в том — нравиться тебе, но попадись он мне под руку — увидит, что есть-таки сила в исполинском моем теле. Я разорву его на части, я поволоку по полю содрогающееся его сердце, его изодранные члены и побросаю их в твои волны: соединяйтесь тогда. Сердце мое пылает яростью — оскорблена любовь моя; в груди моей Этна с ее пламенем. А тебе, Галатея, все это нипочем!» Тщетны были рыдания циклопа, и вдруг вспрыгнул он и стал неистовствовать, как бешеный бык. Увидел он Галатею и Акида, спокойно отдыхавших, не опасаясь чудовища. «Вижу вас! — вскричал он, разгневанный, так что на голос его отозвалась Этна. — Я клянусь, в последний раз нежитесь вы вместе!» Испуганная Галатея нырнула в море, а Акид бежал и кричал, устрашенный: «Спаси меня, Галатея, спасите меня, отец мой и мать: я пропал!» Дикий циклоп преследует его, отторгает от горы скалу и мечет ее в юношу. Только крайняя оконечность утеса попала в него, и он был весь ею покрыт и раздавлен. Умоляемые о спасении родители и Галатея не могли спасти Акида, но превратили его, то дозволил рок, в реку. Алая кровь текла из-под скалы. Вскоре алый цвет стал мало-помалу исчезать и река приняла цвет воды, мутной от дождя. Скоро исчез и этот цвет и светлая река потекла из-под треснувшей скалы. Вдруг — о чудо! — из пучины вынырнул до пояса юноша с увенчанной тростником головой. То был речной бог Акид. Он стал только белее прежнего, и лицо его, как речного бога, приняло голубоватый цвет. До сих пор река эта называется Акидом.

Пик

(Овидии. Метаморфозы. XIV, 320–434)

Латинский царь Пик, сын Сатурна, был красивый, юный герой, любимый всеми нимфами гор и вод Лациума. Сам же он любил только молодую супругу свою, дочь Януса и Венилии, прелестную нимфу Каненсу, т. е. певицу. Это имя было ей дано за чарующее ее пение. Бывало, идет она по полям, распевая, а скалы, деревья, лесные звери, прислушиваясь, идут вслед за нею; реки задерживают свое течение, птицы в воздухе останавливаются в своем полете. Однажды тешилась она своим искусством, а супруг ее Пик ехал к лесам лаврентским и охотился на вепря. Бодро сидел он на борзом коне, держа в левой руке два копья; пурпурное одеяние его было стянуто золотой пряжкой.

В тех самых лесах пребывала тогда дочь солнца Цирцея, известная чародейка; она прибыла со своего острова собрать на плодородных холмах новых трав для волхвований. Притаясь в кустах, увидела она прекрасного юношу и так поражена была его видом, что уронила собранные травы. Страсть загорелась во всей ее крови. Оправившись от первого волнения, решилась она признаться юноше в любви своей; но быстрота коня и окружавшая его толпа спутников помешали ей. «Не уйти тебе от меня, даже если б ураган унес тебя с собою», — сказала она и волшебством своим создала призрачного вепря, который как будто пробежал мимо царя и скрылся в чащу леса — туда, где сросшийся кустарник заграждал коню путь. Пик быстро спрыгивает с усталого коня и пешком стремится в лес за призраком. В это самое время Цирцея произносит волшебные изречения и мольбы, различными заклинаниями призывая таинственные силы: поднявшийся с земли туман застилает небо, и спутники царя теряют след его на перекрещивающихся тропинках. Волшебница, пользуясь местом и временем, подходит к молодому царю. «Светлыми твоими очами, очаровавшими меня, — сказала она, — прелестным твоим видом, меня покорившим, заклинаю тебя, юноша, — сжалься над моей любовью, не презирай жестоко Цирцею; всевидящий бог солнца будет тебе тестем». Дерзко отверг Пик ее мольбу. «Кто бы ты ни была, — воскликнул он, — твоим я не буду; другая уж владеет мной — Каненса, дочь Януса, и ей одной буду я принадлежать всю мою жизнь, если только боги будут милостивы ко мне». Несколько раз возобновляла Цирцея свои мольбы, но все тщетно. «Даром это тебе не пройдет, — сказала она наконец, гневная. — Тебе уж более не видать Каненсу. Посмотри теперь, что может сделать оскорбленная любящая женщина». Тут обратилась она два раза к востоку и два раза к западу и три раза дотронулась до юноши жезлом, проговорив волшебные заклинания. Пик убегает и удивляется, что бежит скорее прежнего; он замечает на своем теле перья, и, досадуя, что ему так внезапно приходится увеличить собой число птиц в лаврентских лесах, втыкает твердый свои клюв в древесные стволы и, разъяренный, язвит высокие ветви их. Пурпурное одеяние его превратилось в пурпурные перья; там же, где прежде золотая запонка стягивала платье, растет пух, а на затылке свивается золотое кольцо; от прежнего Пика осталось одно только имя: латины и стали звать дятла picus.

Между тем спутники Пика тщетно искали повсюду своего господина. Встречают они наконец волшебницу — ветер и солнце разогнали туман — и, осыпая ее укорами, требуют своего царя, угрожают ей насилием и уж поднимают оружие. Тут Цирцея распространяет свой яд и волшебными криками призывает богов ночи и тьмы. Вдруг — о страшное чудо! — лес задрожал и пришел в движение, ближайшие деревья поблекли, растения вокруг окропились каплями крови; и как будто ревут камни, лают собаки, шипят в траве черные ехидны и в воздухе парят легкие тени умерших. Юноши стоят в оцепенении; Цирцея касается их своим ядовитым волшебным жезлом и превращает в разных диких зверей. Никто из них не сохранил прежнего вида.

Солнце уже начинало заходить, а Каненса все еще ждала любимого супруга. Слуги и народ бродят с факелами по лесам, но не находят царя. Нимфа рыдает, рвет на себе волосы, бьет себя в грудь, спешит вон из дома и, бесчувственная, бродит по полям. Шесть ночей и шесть дней видели ее, блуждавшую без пищи и сна по горам и долинам; наконец, утомленная дорогой и горем, пала она на свежий берег реки Тибра. В тихих жалобах, проливая слезы, воспела она там свои страдания, подобно тому, как лебедь поет предсмертную песнь перед, близкой кончиной. Наконец горе ее проникло до самой глубины души и, испустив последнее дыхание, она исчезла, как легкое дуновение ветра.

Книга восьмая Амур[74] и Психея

(Апулей. Метаморфозы. IV, 28 — VI, 24)

Жили в одном городе царь с царицей. Было у них три дочери, все три — красавицы. Можно еще было описать красоту двух старших царевен, но никакими словами нельзя было представить всей прелести младшей. Отовсюду, из ближних и дальних стран, сходились люди в тот город; стар и млад — все дивились деве и чтили ее как Афродиту. Думали, что богиня, рожденная из недр морских и вскормленная пеной волн, совлекла с себя божественное естество и поселилась между смертными или что творческая сила небесных звезд снова оплодотворила — уже не море, а землю — и породила новую Афродиту, девственной красотой своей равную из пены рожденной богине. Опустели храмы истинной Афродиты. Никто более не отправлялся на поклонение богине ни в Пафос, ни на Киферу. Деве воссылались мольбы, как великой богине, принявшей человеческий образ, к ней взывали при совершении жертв, ее призывали за жертвенными пирами. По улицам вокруг нее теснился народ, дарил ей венки и рассыпал цветы перед нею.

Гнева исполнилась Афродита, видя, как божеские почести расточаются смертной деве. «Как! Неужели я, праматерь мира, воззвавшая к бытию стихии, неужели я, богиня, подающая благодать всему миру, должна делиться почестями со смертной девой? Неужели образом моим будет облечено существо земное? Напрасно же Парис, фригийский пастух, предпочел меня Афине и Гере. Но не на радость себе восхитила дева мои почести: будет она плакаться на свою красу». Так говорила сама с собой Афродита и призвала сына своего, резвого мальчика Амура, что неотразимыми стрелами своими наносит раны и богам, и людям. Привела богиня Амура в тот город, где жила Психея (так звали красавицу царевну), и, рассказав, в чем провинилась перед ней соперница, полная гнева и скорби, обратилась к нему с такими словами: «Узами материнской любви, сладостными ранами стрел твоих заклинаю тебя, о сын мой, отомсти за меня деве, накажи ты гордую красавицу; исполни мне это одно моление. Пусть воспылает дева жгучей страстью к самому презренному из людей, к смертному, которому не дала судьба не только почестей и богатства, но даже безопасности от нищеты и нужды, к такому низкому и жалкому человеку, который бы не находил себе подобного на земле».

Так говорила богиня и покрывала поцелуями милого сына. Потом пошла она на берег моря. Лишь только нежные ноги богини коснулись разлившихся по взморью волн, как море готово уже служить ей. Тритоны везут на себе золотую колесницу ее и, играя на раковинах, веселой толпой следуют за нею по волнам; одни защищают богиню от солнца, другие подставляют ей зеркало, чтобы полюбовалась и порадовалась она на красу свою. Сидя на спинах дельфинов, толпой сбираются вокруг нее дочери Нерея, вместе с ними плывет и отрок Палемон; поют нереиды веселые песни. Так шествует богиня по водам морским к Океану.

Между тем красота Психеи становилась для нее не в радость. Все любовались на нее, все ее восхваляли, но никому из людей не приходила мысль искать руки ее: красоте царевны дивились как созданию искусного художника. Две старшие сестры Психеи вступили уже в брак и наслаждались семейным счастьем, а Психея все еще оставалась безбрачной и жила в одиночестве, болея и томясь душой и проклиная красу свою, восторженно превозносимую людьми. Отец Психеи, полагая, что причина несчастий его дочери — гнев кого-нибудь из богов, отправился в Кларос, к древнему оракулу Аполлона; принося богу мольбы и жертвы, испрашивал он дочери супруга. И такое гадание дано было ему от оракула:

Деву младую поставь на вершине горы многохолмной, Пышно одетую в брачно-могильные ризы. Зятя себе ты не жди от смертного рода людского: Страшен и дик будет зять твой и видом дракону подобен. Он, быстрокрылый, носясь по эфиру, все побеждает: Все сокрушая мечом и пламенем в прах обращая; Зевс сам страшится его, перед ним и все боги трепещут; Воды послушны ему и темное царство Аида.

С сердцем, полным скорби, воротился отец Психеи в свой дом и передал жене слова оракула.

Тужат царь с царицей, денно и нощно сокрушаются они и льют горькие слезы, но наконец приступают к исполнению повеления оракула. Приготовили для несчастной девы брачные одежды и, по совершении жертвоприношений, повели ее, оплакиваемую всем народом, на вершину крутой скалы. На пути Психея, видя горькие слезы и безутешную печаль родителей, обратилась к ним с такими речами: «О чем вы плачете и сокрушаетесь? Не видите разве, что над нами тяготеет месть разгневанной богини? Когда слава о красе моей гремела между народами, когда мне воздавались божеские почести и люди единогласно называли меня новой Афродитой, вот тогда бы следовало плакать и сокрушаться. Вижу я — это поклонение моей красоте и погубило меня. Ведите же меня скорее на скалу, указанную оракулом. Влечет меня скорее увидать обещанного супруга. Чего мне страшиться? И мне ли отвергать имеющего власть и силу над всем существующим?» Так говорила Психея, и родители, сопровождаемые народной толпой, повели ее к скале. Войдя на вершину ее, потушили брачные светильники и, печальные, с поникнувшими головами, пошли все назад, оставив деву на вершине пустынной горы. Трепеща от страха, стояла Психея и проливала слезы. Вдруг ощущает она легкое веяние Зефира. Подхватив деву, он несет ее вниз со скалы, в глубокую долину, и бережно опускает на мягкую мураву.

Отдохнув на шелковистой мураве и успокоясь от страха, Психея впала в сладкую дремоту. Пробудясь от сна, она почувствовала себя бодрой и спокойной. Видит она — перед ней зеленая роща, и из рощи струится тихий, светловодный поток; неподалеку от того потока стоит пышный дворец, построенный — видимое дело — не человеческими руками, а каким-нибудь божественным зодчим. При самом входе во дворец было видно, что он служит жилищем кому-нибудь из богов. Крыша, сделанная из драгоценных камней и слоновой кости, покоилась на золотых колоннах, все стены покрыты были фигурами и изображениями, искусно вычеканенными из серебра; даже полы были разукрашены рисунками, составленными из мелких кусочков драгоценных камней. В иных покоях стены были сплошь покрыты золотом и сияли светом даже и в то время, когда не освещались лучами солнца. Поистине, такие чертоги могли бы быть достойным жилищем Зевса, если бы ему пожелалось жить на земле, между людьми.

Привлеченная блеском дворца, Психея подошла к нему ближе и осмелилась даже войти внутрь его. Идет она по дивным палатам и дивится всему, что видит; входит в горницы, где хранятся сокровища: груды драгоценностей лежат на полу, незапертые и никем не охраняемые. Смотрит она на эти драгоценности и слышит, как какие-то голоса говорят ей: «Что ты, царевна, смотришь на эти сокровища? Все это твое. Ступай в опочивальню, приляг на ложе и успокой усталые члены; а не то мы изготовим тебе ванну: освежи сперва свое тело омовением. Мы, говорящие с тобой, твои служительницы; мы будем усердно ходить за тобой. Когда ты вымоешься и отдохнешь, обед твой будет уже готов».

Дивно было все это для Психеи. По предложению чудесных своих служительниц она омылась и освежила себя сном. Встав с ложа, видит — перед нею ставится стол и седалище; на столе появляются различные яства и сладкие напитки — все это подается не служанками, а как будто приносится дыханием ветра. Видеть — она никого не видит, а слышит только чьи-то голоса; эти голоса ей и прислуживают. Когда она встала из-за стола, слышит — вошел кто-то в горницу и начал петь, а другой, пришедший вместе с ним, заиграл на цитре; только ни певца, ни музыканта, ни его цитры Психея не видит. После того послышалось пение хора; пел тот, не видимый тоже, хор веселые, плясовые песни.

Наступил вечер. Психея пошла в опочивальню. Жутко стало ей ночью одной в огромном дворце, но услыхала она ласковый голос своего супруга и успокоилась. На рассвете голос стих — незримый супруг ее удалился. Тотчас же явились на службу новобрачной голоса, служившие ей, и ждали ее приказаний. Так шло долго: каждую ночь к Психее невидимо приходил таинственный супруг ее, и звуки его голоса служили для нее отрадой в ее уединении.

Между тем родители Психеи скорбели и сокрушались о ней непрестанно. Когда слух о ее гибели дошел до старших сестер, живших далеко, они прибыли к родителям, чтобы утешить и разделить с ними печаль их. В ночь, накануне того дня, когда сестры Психеи прибыли в родительский дом, муж говорил ей: «Психея, дорогая подруга моя! Будь осторожна: судьба готовит тебе испытание. Сестры твои думают, что ты погибла, и разыскивают тебя всюду; скоро придут они на ту скалу, с которой унес тебя Зефир, слуга мой. Когда ты услышишь их вопли — не отвечай на них и не показывайся даже сестрам, иначе горе и мне, и тебе». Психея обещала слушаться мужа. Но утром — лишь только он от нее скрылся — принялась она плакать и жаловаться на судьбу свою. «Несчастная я, — говорила она, — эти роскошные чертоги — для меня темница. Никогда больше не слыхать мне человеческой речи; обо мне плачут и тоскуют сестры, а я не только не смею утешить их — не могу и взглянуть на них». Так целый день проплакала Психея и не вкушала в тот день никакой пищи, не омылась ни разу в ванне; дождавшись ночи, в слезах удалилась она в опочивальню.

Скоро явился к ней муж — на этот раз ранее обыкновенного. Видит он слезы Психеи и спрашивает ее: «Разве так обещала вести себя моя Психея? Чего же мне ждать от тебя, на что надеяться? Целый день протомилась ты сегодня и прострадала. Ну, делай как знаешь; только не забудь моего первого предостережения, иначе горькая судьба ожидает тебя». Плачет Психея и молит мужа позволить ей повидаться с сестрами и утешить их. Муж согласился и позволил ей даже, когда придут к ней сестры, одарить их золотом и всякими другими драгоценностями. Только еще раз убеждал он жену, чтобы не поддавалась она любопытству сестер, когда они начнут расспрашивать, кто ее муж и каков он видом. Если же она возымеет желание проникнуть в роковую тайну и увидать его лицом к лицу, то брак их должен быть расторгнут. Благодарит Психея мужа и весело говорит ему в ответ: «Я лучше соглашусь умереть сто раз, чем разлучиться с тобой; мне все равно, кто бы ты ни был. Я люблю тебя больше жизни, считаю тебя лучше самого Амура, Только исполни ты мою просьбу — прикажи Зефиру принести ко мне сестер моих». Муж Психеи, против воли своей, уступает и обещает исполнить ее желание. Лишь только занялась в небе утренняя заря, как он снова исчезает из объятий Психеи.

В скором времени на скалу, с которой унесена была Зефиром Психея, пришли ее сестры и стали громко рыдать и звать к себе погибшую, как они полагали, сестру. Услыхав их вопли и рыдания, Психея, вне себя, выбежала из своего дома и закричала им: «О чем вы убиваетесь? Вот я — не плачьте обо мне; ступайте сюда, обнимите меня!» И тотчас же приказала она Зефиру снести к ней со скалы сестер. Свиделись сестры, обнялись и плакали уже не горькими слезами, а слезами радости. «Ну, — сказала Психея сестрам, — о чем теперь тужить? Пойдемте ко мне в дом, порадуйтесь на мое житье!» Повела она их в золотые чертоги, стала показывать им свои сокровища и удивлять их голосами невидимых слуг своих, потом велела изготовить для сестер омовение и накормила их истинно царским обедом. Дивятся сестры роскошному житью Психеи и ее богатствам и чувствуют к ней зависть. Наконец одна из них начинает выспрашивать у нее — кому принадлежат эти чертоги, кто ее муж и каков он собою? Психея говорит им, что муж ее — юноша, борода только что начинает пробиваться на его лице; что занимается он большей частью охотой в лесах и на горах. Затем, чтобы не проговориться и не выдать роковой тайны, она осыпала сестер всякими подарками — золотом, самоцветными каменьями и другими драгоценностями, призвала Зефира и велела ему отнести гостей обратно на скалу.

Воротились сестры домой, и чем более думают они о богатстве и счастье Психеи, тем сильнее вскипает в них зависть. «О слепое, неразумное счастье! — говорит одна. — Как плачевна наша доля в сравнении с долей младшей сестры. Мы живем почти невольницами, вдали от родины и отцовского дома, а у нее — сколько всяких богатств, и муж ее — не простой смертный. Видела ты, какие груды сокровищ лежат в ее доме? Сколько у нее золота, драгоценных камней, какие пышные одежды! Даже полы у нее выстланы золотом да дорогими камнями: она и ходит-то по золоту. Если правда, что муж ее так хорош, как она говорит, то во всем мире нет подобной счастливицы. Муж ее так любит: он и ее, со временем, сделает богиней. Она уже и теперь загордилась; будучи еще смертной, держит себя богиней, распоряжается невидимыми слугами и повелевает даже ветрами. А я — то, несчастная: муж у меня старше моего отца — дряхлый, плешивый и такой ревнивец, что все двери в доме держит на запоре». Другая сестра говорит: «А у меня-то муж весь разбит и изувечен подагрой; мне приходится растирать кривые, костлявые ноги его разными вонючими мазями; я не жена ему — я его сиделка. Как тебе покажется такая судьба? Нет, не могу вспомнить о сестре нашей — за что досталось ей такое счастье? Вспомни, как гордо встретила она нас; сколько у нее всякого богатства, а что она нам дала? Да и то, что дала, с какой неохотой она предложила. Да и посещение-то наше ей, видно, было в тягость — сейчас и сбыла нас от себя, велела ветру нести нас назад. Жить не хочу, если не расстрою ее счастья! Если и ты разделяешь мои чувства, то давай действовать вместе. Только ни отцу, ни матери и никому другому не скажем мы того, что видели; не скажем, как счастливо живет сестра наша Психея: тот еще не счастлив, о счастье которого никто не знает. Теперь мы с тобой разъедемся: поедем к мужьям, в убогие дома свои; когда же надумаем, как действовать, мы опять прибудем в эту страну и употребим все силы, чтобы наказать гордячку». Так говорили между собой сестры. Скрыли они все дорогие подарки, полученные от Психеи, растрепали волосы, исцарапали лица и, громко рыдая и оплакивая гибель сестры, возвратились в дом родителей. Простясь с ними, они разъехались, как говорили: каждая из них поехала к своему мужу, и обе затаили в сердца: мысль — погубить Психею, какими бы ни было средствами.

Между тем Психею снова предостерегает муж ее: «Опасное испытание готовит тебе судьба: злые волчицы замышляют против — тебя козни, и если ты не устоишь — быть беде! Сестры хотят уговорить тебя взглянуть мне в лицо; а помнишь, что я говорил тебе: если ты заглянешь мне в лицо, никогда больше не увидишь меня. Когда придут сюда злодейки — а придут они непременно, я это чувствую, — не вступай с ними ни в какие разговоры; если же у тебя не хватит духа поступить с ними таким образом, то по крайней мере не слушай их речей про меня и не отвечай на их расспросы обо мне. Скоро родится у нас сын — божественный, если ты не откроешь тайны нашего брака, смертный, если ты откроешь эту тайну». Радостью и восторгом исполнилось сердце Психеи, когда она услыхала, что от нее родится божественный младенец; с нетерпением стала она дожидаться того времени, когда станет матерью.

Наступило наконец время испытания, о котором говорил Психее муж: сестры ее были уже на пути к ней и спешили скорее исполнить то, что задумали в злых сердцах своих. Накануне их прибытия муж еще раз предостерегал Психею: «Вот наступает день испытания, решительный день. Порождения злобы изощрили нож свой и уже готовы поразить тебя им. Беда нам, дорогая моя! Пожалей ты и себя, и меня; не губи, не делай несчастным нашего сына. Злые жены, которых тебе не следовало бы называть сестрами, придут на гору и, как сирены, привлекут тебя к себе станут рыдать и вопить, и оглашать своими стенаниями горные утесы. Не гляди ты на них тогда, не слушай их». Заплакала Психея и, обливаясь слезами, рыдая, говорит мужу: «Не в первый раз сомневаешься ты в моей твердости и верности тебе; вот увидишь, обладаю ли я твердостью души. Только прошу тебя: вели Зефиру принести ко мне сестер; ты не позволяешь мне взглянуть на твое священное лицо, позволь же мне взглянуть хоть на сестер моих. Исполни мне эту просьбу, заклинаю тебя моей любовью к тебе и младенцем нашим, в лице которого я увижу твой образ. Не стану я заглядывать в лицо тебе, если бы и не скрывала его от меня тьма ночи». Так просила Психея мужа, и плакала, и ласкалась к нему. Очарованный ее ласками, растроганный слезами, Амур во второй раз соглашается на ее просьбу; утром рано, при первых лучах зари, он, стирая со своих кудрей слезы жены, прощается с нею и исчезает.

Прямо с корабля, не заходя в дом родителей, спешат сестры Психеи к скале и, не дожидаясь, пока подхватит их и понесет к ее дому ветер, сами отважно прыгают вниз со скалы. Но Зефир, послушный воле своего господина, вовремя подхватил их, хотя и неохотно, и бережно опустил на землю. Психея радостно и радушно встречает сестер и обнимает обеих; тая коварные замыслы в сердце, они говорят ей: «Ты уж не дитя теперь, Психея, скоро, мы думаем, ты будешь матерью; о, как мы счастливы, как будет нам приятно заняться воспитанием дорогого ребенка! Да если он, как и надо надеяться, будет походить на родителей, то он будет настоящим Купидоном». Так говорят коварные и, мало-помалу, овладевают сердцем Психеи. Хлопочет она успокоить сестер с дороги, предлагает им отведать пищи, потчует их своими божественными яствами, велит играть для них на цитре и на флейтах. Играют невидимые музыканты, невидимый хор певцов поет чудные песни; но ни сладость пения, ни прелесть звуков цитры и флейт не могут смягчить злобы, питаемой к Психее ее сестрами. Заговорив с ней снова, они лукаво начинают выпытывать у нее, кто ее муж и каков он собою. Забыв свои прежние речи, Психея отвечает сестрам, что муж ее родом из соседней страны, занимается торговыми делами, что он человек средних лет и что в голове у него пробивается уже седина. Избегая дальнейших расспросов, она поспешила одарить сестер всякими драгоценностями и поручила Зефиру отнести их на скалу.

Возвращаются сестры домой и ведут между собой такие речи. «За метила ты, — говорит одна, — как бесстыжая лжет: в тот раз сказала, что муж ее — юноша и что на ланитах его только что пробивается борода; а теперь говорит, будто он — пожилой уже человек с проседью в голове. Видишь, как скоро успел состариться! Уж что-нибудь одно: или лжет, или не знает мужа в лицо. Если правда последнее, то муж у нее, наверное, кто-нибудь из богов, и дитя ее будет божественное. Если только она будет когда-нибудь матерью бога, я возьму тогда веревку, да и удавлюсь!» Кипя злобой, вошли они в дом родителей и у них провели ночь. Рано утром бегут они снова на скалу; опустясь на крыльях ветра в глубину долины, приходят они к Психее и, проливая пред нею горькие слезы, говорят: «Блаженна ты, сестра, что не ведала до сей поры своего несчастья и жила беззаботно среди опасностей; а мы вот, заботясь и сокрушаясь о тебе, узнали страшную тайну и мучимся теперь за тебя, и не знаем, что делать. Не можем скрыть от тебя того, что знаем: муж твой — страшный видом дракон. Вспомни, что сказано было о тебе оракулом, как пророчил он тебе брак со страшным чудовищем. Многие из жителей здешней страны, охотясь в горах, видали твоего дракона — по вечерам он часто плавает по ближней реке. Все говорят, что недолго он будет ласкать тебя, холить да лакомить — скоро поглотит тебя вместе с твоим младенцем. Решайся теперь и выбирай: хочешь — спасайся с нами, сестрами твоими, готовыми отдать жизнь за тебя; а не то оставайся и жди, когда пожрет тебя чудище. Как знаешь, так и делай; мы со своей стороны сделали все, что следовало сделать любящим сестрам. Может быть, тебе сладко жить в этой безлюдной темнице; может быть, ты так любишь чудовище, что не можешь его покинуть».

Ужаснулась Психея и, в отчаянии, забыла все предостережения мужа и свои обещания ему. Трепеща и бледнея, еле слышным голосом говорит она сестрам: «Кажется мне справедливо то, что сказывали вам люди здешней страны; никогда я не видела лица моего мужа и не могла дознаться, кто он; я только и знаю его по голосу: по ночам он является ко мне и говорит со мной. Он не дозволяет мне взглянуть ему в лицо, стращает меня, говорит, если я когда-нибудь увижу его, быть со мной большой беде. Если вы хотите спасти меня от гибели, то не покидайте меня». Так выдала бесхитростная Психея свою тайну. А сестры, видя ее смущение и ужас, говорят ей: «Как же нам, твоим сестрам, не заботиться о тебе? Мы знаем средство спасти тебя, средство это — единственное. Возьми острый нож и положи его тайком около ложа; потом зажги светильник, поставь в опочивальне и бережно прикрой сосудом. Когда явится к тебе дракон и уляжется на ложе, ты жди, пока он заснет. Увидишь, что заснул крепко, тихо подойди к светильнику, сними с него сосуд, бестрепетно подними руку и ножом рази чудовище в шею. Мы будем ждать тебя. Когда ты убьешь дракона, мы поспешно соберем все твои богатства и умчимся отсюда. Будешь ты тогда свободна и блаженна, вступишь в другой брак — не с чудовищем, а с человеком, которого выберет твое сердце». Так говорили сестры, и коварные речи их еще более смущали и распаляли Психею. Видя, что дело их кончено, и боясь его последствий, они поспешно стали собираться домой. Со скалы, на которую принес их Зефир, они, не заходя в дом родителей, прямо отправились к кораблям и поплыли — каждая в свою сторону.

Оставленная сестрами Психея томится и мучится. Хотя она и решилась поступить, как учили ее сестры, но, приступая к делу, ощущает робость, колеблется и не знает, что ей делать: то решается она исполнить замысел, внушенный ей сестрами, то снова впадает в раздумье и сомнение — не верит им и пылает на них злобой. Так прошел остаток дня. Наступил вечер, стемнело, и она поспешно стала готовиться к делу, о котором — еще недавно — не могла бы помыслить без ужаса.

Была уже ночь. Явился к Психее ее муж и в скором времени заснул крепким сном. Обыкновенно слабая и робкая, Психея, влекомая судьбой своей, становится сильна и мужественна; поднимает она с пола светильник, берет в руки нож и с неженственной смелостью приступает к исполнению задуманного дела. И вот подносит она к ложу светильник и видит: перед ней, вместо чудовищного дракона, лежит прелестный, юный бог Купидон. Ужаснулась Психея, испугалась задуманного дела и, смущенная, трепещущая, безжизненно-бледная, пала на колени; старается она скрыть нож и не знает куда — готова даже вонзить его в грудь свою; но нож падает у нее из рук. Потрясенная и обессиленная, полная отчаяния, стоит Психея перед ложем и смотрит на красу божественного лица, и красота эта придает ей новую силу. Смотрит она на роскошные, умащенные амброзией кудри, раскинувшиеся по белым плечам и окаймившие пурпурные ланиты; из-за плечей видны ей легкоперые крылья Амура: недвижимо покоятся крылья, но легкие перья их колеблются и переливаются из цвета в цвет. В ногах у бога лежат его победные доспехи: лук и колчан со стрелами. Смотрит Психея и любуется, и не может налюбоваться на красу своего мужа. Дивится она и доспехам его и хочет испытать остроту стрел: вынула из колчана стрелу и хотела дотронуться до острия ее пальцем; руки у нее дрожали, и, по неосторожности, она глубоко уколола стрелой себе палец — из раны показалась капля розовой крови. Так, не ведая силы тех стрел, поразила себя Психея и объята была пламенной любовью к Амуру.

Сгорая любовью к Купидону, Психея жарко лобзала его и дивилась, что ее ласки и поцелуи не могут пробудить спящего бога. В то время как она ласкалась к нему и любовалась им, вспыхнула лампа, и капля горячего масла упала на плечо бога. Пробужденный болью, он быстро поднялся с ложа, взглянул на Психею и, не сказав ни слова, вырвался из ее объятий и готов был скрыться; но Психея успела обеими руками схватиться за правую ногу его и вместе с ним поднялась вверх. Долго носились они вдвоем по эфиру; наконец Психея, обессиленная, выпустила из рук ногу Амура и упала на землю. Любящий бог не оставил ее одну: взлетел он на ближнее кипарисное дерево и, полный глубокой скорби, говорил ей: «О, неразумная Психея! Ослушался я воли матери моей, велевшей мне вселить в тебя любовь к самому злополучному и ничтожному из людей. Сам я полюбил тебя; дурно я сделал, вижу теперь: уязвил себя собственным оружием своим; сделал я тебя своей женой, а ты считала меня чудовищем, занесла на меня руку, вознамерилась лишить меня света очей, которые смотрели на тебя с такой любовью. Сколько раз предостерегал я тебя, и ты все-таки меня не послушалась. Ну, советницы и руководительницы твои поплатятся мне за это; тебе же будет от меня одна кара — мое проклятие».

После этих слов он взмахнул крыльями, поднялся и полетел. Долго следила Психея за его полетом, горько рыдала и издавала громкие вопли. Когда же он совершенно скрылся от ее очей, она встала, пошла к протекавшей вблизи реке и бросилась в воду. Бог реки, страшась Амура, властного и над водами, взволновал в реке воду, и волны бережно подняли Психею и вынесли ее на цветущие берега. На прибрежном лугу сидел в тот час бог пастбищ и лугов Пан; сидел он и играл на сиринге, а вокруг него весело бродили по лугу козы. Знал козловидный бог судьбу и несчастье Психеи и, завидев ее, любовно подозвал к себе и стал утешать. «Красавица моя, — говорил он ей, — я живу в полях, среди стад; но, благодаря летам моим, опытен и я во многом. Если не ошибаюсь — мучит тебя злополучная любовь. Послушай меня: не ищи ты себе смерти, не налагай на себя рук; обратись лучше с мольбою к Купидону, сильнейшему из богов, и старайся привлечь к себе любимого тобой юношу лаской и покорностью».

Ничего не сказала ему в ответ Психея, но благой совет его сокрыла глубоко в сердце. Идет она дорогой и приходит в неизвестный ей город; оказывается, что над городом властвует муж одной из ее сестер. Узнав об этом, Психея пошла к царскому жилищу и велела известить сестру о ее прибытии. Вот ввели ее к сестре, обнялись они; сестра спрашивает о том, что привело ее в город, а Психея отвечает: «Помнишь, ты научила меня умертвить таинственного мужа моего — чудовище, сбиравшееся, будто бы, пожрать меня вместе с моим младенцем? Сделала я, как ты меня учила, взяла нож, зажгла светильник и подошла к ложу, на котором покоился муж сладким сном; но представь — вместо чудовища я увидала дивно прелестного юношу, божественного сына Афродиты — Купидона. Засмотрелась я на красу его; стою, любуюсь и не вижу, как вспыхнул в руках у меня светильник и капли горячего масла брызнули ему на плечо. Пробудясь от боли, он быстро поднялся с ложа и, увидав меня с огнем и ножом в руках, воскликнул: «Прочь от меня, бесстыдная злодейка! Ты не жена мне более; я вступлю в брак с твоей сестрой». — Он назвал твое имя. После того тотчас же приказал он Зефиру унести меня из своего дома».

Еще не успела кончить Психея своего рассказа, как сестра ее, распаленная злыми страстями, стала измышлять, как бы обмануть мужа. Сказав ему, что до нее дошли слухи, будто родители ее находятся при смерти, она спешит на корабль и плывет в страну, где жила Психея и где стоял дом Амура. Прибежав на скалу, она стремительно бросилась вниз, воскликнув: «Прими меня, Купидон, супругу, достойную тебя; ты, Зефир, неси скорее твою повелительницу!» Мертвой упала она в долину, разбившись о каменистые ребра скалы, и тело ее было желанной добычей хищным зверям и плотоядным птицам. Такая же кара постигла и другую сестру. Продолжая путь, Психея пришла в другой город, в котором жила другая ее сестра. Психея и ей рассказала то же, что говорила первой; подобно той, и эта сестра отправилась на скалу, бросилась вниз и погибла.

Между тем Психея шла далее; долго бродила она из страны в страну, ища любимого ею бога. Амур же, больной и изнуренный, лежал в чертогах своей матери. Белоперая птица чайка прилетела к Океану, быстро нырнула в его пучину, подплыла к носившейся по водам морским Афродите и сказала ей, что сын ее страдает и, больной, раненый, лежит в ее чертогах и отчаивается в жизни. «Люди ропщут, — говорила богине птица, — и трунят над твоей семьей: один, говорят, тешился и беспутствовал в горах, другая — безвыходно плещется в море; а потому надо бы пока оставить веселости и забавы, надо пожить потише, да поскромнее». Так пела в уши богине болтливая птица. Слушая те ее речи, Афродита воспылала гневом. «Так вот что: сын мой нашел уже себе избранницу сердца! Скажи ты мне, верная моя птица: какая же богиня прельстила безбородого юношу? Богиня она, нимфа или служительница моя — одна из граций?» Болтунья птица говорит на это богине: «Не знаю я путем, кто она; кажется — смертная дева, зовут ее, если не вру, Психеей». Гневно воскликнула тогда Афродита: «Так вот кого любит он — Психею, соперницу мою, осмеливавшуюся состязаться со мной красотой и посягать на мою славу! Уж не думает ли он, что я поручила ему наказать дерзкую деву для того только, чтобы он посмотрел на нее, чтобы свести их между собою!..»

С этими словами разгневанная богиня быстро вышла из воды и поспешно направилась в свои золотые чертоги; переступив порог своего жилища и увидав больного сына, в отчаянии лежавшего на ложе, богиня воскликнула гневным голосом: «Хорошо ли это и достойно ли божественного юноши, моего сына! Ты не только презираешь и попираешь ногами волю твоей матери и повелительницы — ты вступаешь еще в брак с противницей моей, с этой Психеей! Погоди, ты мне поплатишься за все это; я возьму себе в сыновья вместо тебя кого-нибудь из своих рабов, отдам ему твой лук, и светильник, и колчан твой, и стрелы. Избаловала я тебя во время твоего детства; много спускала я тебе — ты теперь и не знаешь над собой ничьей воли: язвишь стрелами богов, которые старше тебя, знать не хочешь матери. Только поплатишься ты мне за все за это, проклянешь свой брак с Психеей! К кому только обратиться мне с жалобой на тебя? Не идти же мне искать помощи у неприятельницы моей Воздержанности, которую я сама не раз оскорбляла из-за этого мальчишки? Тяжело мне просить эту угрюмую, неуклюжую бабу, а нечего делать: кроме нее, никто не сумеет наказать негодного, как следует. Она с ним сладит: она опорожнит ему колчан, переломает стрелы и лук, потушит светильник, да и самого накажет больно, чтобы вперед был умней! Я же своими руками снесу с головы его кудри, которые, бывало, сама украшала, обрежу крылья, которые так часто на груди своей обливала нектаром…»

Так говорила богиня и, полная гнева, стремительно вышла из своего чертога. Встречаются ей Деметра с Герой и, видя краску гнева на лице ее, спрашивают: на что она гневается и зачем искажает гневом прекрасное лицо свое? Афродита отвечает: «Вы кстати мне встретились, богини! Умоляю вас, помогите мне, сколько можете, отыскать эту потаскушку Психею. Ведь вам небезызвестна моя семейная история и дела моего любезного сынка?» Богини не знали хорошенько, что такое случилось в семье Афродиты, и стали успокаивать ее. «Что же особенно дурного сделал, богиня, твой сын? — говорят они. — За что же ты так гневаешься на него и хочешь погубить ту, которую он любит? Что за беда, если он полюбил смертную красавицу? Или ты забываешь его возраст — ведь он теперь уже не мальчик! Ты, мать его, богиня разумная. Неужели ты хочешь вечно водить сына на помочах, воспрещать ему всякое удовольствие, наказывать за всякую проказу и преследовать за любовь? Не похвалит тебя никто из богов и ни один смертный, если ты, сама порождая всюду любовь, станешь безжалостно угнетать ее в своей семье и не впустишь в свой дом ни одной женщины». Так говорили богини, заступаясь за Амура: боялись они всесильных его стрел, потому и заступались за него перед матерью. Афродита же, слушая их, разгневалась и озлобилась еще более, показалось ей, что богини не приняли к сердцу ее дела и готовы шутить над ее семейным позором. В гневе покинула она их и быстрыми шагами пошла по эфиру к морю.

Психея же странствовала из страны в страну и денно и нощно искала своего супруга; страстно желала она увидать гневного бога, надеясь смягчить его гнев — уже не ласками супруги, а смиренными мольбами рабыни. На вершине горы стоит храм. Видит его Психея и думает, не здесь ли обитает божественный супруг ее? И быстро идет она к той горе, входит в храм и видит: кучами лежат на полу колосья пшеницы и ячменя, а между ними валяются венки из колосьев, серпы и всякие другие орудия жатвы — все это в беспорядке разбросано по полу. С великим старанием и заботой приводит Психея все в порядок, думая, что не следует ей оставлять в запустении храма неведомого бога, что должно ей искать милости и сострадания к себе у всех богов. В то время как она трудится, заботясь очистить храм и привести его в порядок, является перед ней благая мать Деметра и говорит ей: «Ах, злополучная Психея! По всей земле ищет тебя разгневанная тобой Афродита; кипит она на тебя злобой и готовит великую кару, а ты заботишься о благолепии моего святилища и не помышляешь о спасении!» Обняла Психея колена богини и, орошая ее ноги потоками слез, взмолилась к ней: «Молю тебя, благая богиня, не покинь злополучной, бесприютной скиталицы, не отгоняй меня от себя; позволь мне скрыться на несколько дней под этими снопами — пока смягчится гнев Афродиты или пока я соберусь с силами для дальнейшего пути: нет у меня сил идти далее». Отвечает Психее богиня: «Трогают меня, Психея, мольбы твои и слезы, и желала бы я помочь тебе, но не могу погрешить перед родственной мне богиней — мы исстари жили с ней в приязни. Нет, скорее ступай из этого храма и не ропщи на меня, что не могла я дать тебе у себя приюта и защиты».

Изгнанная, против ожидания, из святилища Деметры, Психея печально пошла неведомым ей путем. Долго шла она и пришла к другому храму: стоит он среди долины, в роще. Вошла Психея и в этот храм, пала на колени перед алтарем и, обняв его руками, стала воссылать мольбы Гере (то было ее святилище), слезно прося о защите и помощи; но и Гера из страха перед Афродитой отказала молящей Психее и выслала ее вон из своего храма. Решилась тогда Психея идти в храм самой Афродиты и смирением и покорностью смягчить ее гнев; питала она также и некоторую надежду и на то, что в храме Афродиты, быть может, встретит своего супруга. Афродита же, недовольная безуспешностью своих розысков, задумала искать Психею иным путем: запрягла она в свою золотую колесницу, сделанную для нее Гефестом, белых голубей и понеслась к царственному жилищу Зевса. Стала она просить у него дать ей в службу Гермеса, быстрого вестника богов; Зевс исполнил просьбу. Весело спустилась тогда богиня вместе с Гермесом с небес на землю и говорит ему: «Ты, конечно, знаешь, как давно ищу я эту Психею — все тщетно; осталось одно: хочу назначить награду тому, кто ее поймает. Исполняй же скорей мое поручение: облети все страны земли и описывай хорошенько приметы беглянки — чтобы никто не смел после сказать: видел, да не узнал ее». С этими словами дала она ему лист, на котором написано было имя Психеи и все прочее, что надлежало знать вестнику. Затем богиня отправилась в чертог свой, а Гермес помчался по земле, быстро переходил из одной страны в другую и возглашал: «Кто откроет убежище царской дочери Психеи, беглой рабы Афродиты, или кто поймает беглянку — пусть идет к вестнику богов Гермесу: получит тот от Афродиты семь сладостных поцелуев».

Вот какую цену ставила богиня за поимку Психеи. И обещание такой награды подняло на ноги всех смертных. Знала это Психея и, не колеблясь, пошла в храм Афродиты. Едва только успела она переступить порог святилища, ей навстречу идет одна из служительниц богини и кричит так громко, как только может: «Поняла ли ты наконец, негодная, какую власть имеет над тобой богиня? Или ты дерзка по-прежнему и знать не хочешь, сколько труда положено нами, чтобы изловить тебя? Добро, что ты попалась мне в руки; я проучу тебя за твою гордость!» И дерзкой рукой схватила она злополучную Психею за волосы и повлекла за собой. Когда ввели Психею в чертоги Афродиты и представили пред ее очи, богиня засмеялась громким смехом, как смеются одержимые злобой и гневом, и, покачав головой, сказала: «Так ты наконец удостоила свекровь посещением! Или ты, может быть, пришла сюда навестить раненного тобой мужа? Ты не беспокойся, я приму тебя, как следует принять добрую сноху». И богиня воскликнула: «Где же служительницы мои Забота с Печалью?» Пришли две рабыни и увели Психею. Били они бедную, всячески мучили и терзали и снова повели потом к своей повелительнице.

Увидав Психею во второй раз, богиня опять засмеялась злым смехом, быстро подошла к ней, разорвала на ней одежды и растрепала волосы; потом велела принесть пшеницы, ячменя и гороха, мака и бобов, проса и всякого другого зерна. Все это смешала вместе, ссыпала в одну кучу и говорит Психее: «Хочу я посмотреть твое досужество — разбери ты эту кучу всю по зернышку и каждый род зерен складывай в особую кучу; к вечеру чтобы было сделано, я уже приду посмотрю». Задав бедняжке такую работу, Афродита пошла пировать на свадьбу. Закручинилась Психея и, смущенная, неподвижно стала перед кучей зерен: нечего, думает, и приниматься за такую работу — где же разобрать к вечеру такую громадную кучу по зернышку. Подползает тут к бедняжке малютка муравей, великий искусник в трудных работах подобного рода; видит он горе злополучной супруги великого бога и проникается к ней жалостью — бежит и сзывает своих собратьев: «Сжальтесь, трудолюбивые дети плодообильной матери-земли, сжальтесь над бедной женой Амура и подайте ей помощь, выручьте из беды!»

Густыми толпами, киша и теснясь, сбегается шестиногий люд на помощь Психее; спешно принимаются муравьи за работу и растаскивают кучу. Кончив дело, они с прежней поспешностью бегут назад, к своим муравейникам. При наступлении ночи возвращается с пира Афродита, умащенная амброзией, увенчанная миртом и розами. С крайним изумлением увидала она, что заданная Психее работа окончена, и воскликнула: «Ну, это ты не своими руками сделала; это помог тебе тот, кто страдает теперь, пораженный тобою!» Бросила ей богиня кусок черного хлеба и велела идти спать.

Амур лежал между тем во внутреннем покое матерних чертогов; стерегла его все время зоркая стража. Так оба любящие супруга провели эту страшную ночь под одной кровлей, но разлученные друг с другом. Едва занялась в небе заря, Афродита зовет к себе Психею и говорит ей: «Видишь рощу — вон ту, что на скале? В той роще пасутся золоторунные овцы: ты должна мне доставить с них шерсти. Иди и делай, как знаешь, но шерсть чтобы была». Охотно пошла Психея, только незатем, чтобы исполнить данное ей поручение, а в намерении броситься с крутого обрыва скалы в реку и положить конец своим страданиям. Подходит она к реке и слышит, как колышется и шумит речной тростник, тихо колеблемый ветром, и так говорит ей: «Бедная Психея, горькая страдалица! Не оскверняй ты чистых вод реки своей насильственной смертью и не ходи к страшным чудовищам овцам, к которым послала тебя богиня: те овцы впадают днем от солнечного жара в неистовое бешенство, бьют острыми рогами и каменно-твердыми лбами и насмерть кусают людей. Ты жди, пока солнце начнет садиться и овцы улягутся отдыхать; пройди тогда по роще: на кустах и на деревьях много найдешь их шерсти, много виснет ее на древесных стволах в густой чаще».

Так учил бедную и отчаявшуюся Психею прибрежный тростник. Последовала она доброму совету и, точно, без труда набрала большое количество золотистой шерсти и отнесла ее своей повелительнице. Но и этим, вторым своим делом, не смягчила она гневной богини. Улыбнулась Афродита и насмешливо сказала: «И тут успел тебе помочь негодный сын мой. Хорошо, я дам тебе новое поручение. Исполнишь, тогда скажу, что ты, точно, досужа и неробка. Видишь вершину вон той скалы? Внизу с нее струятся мутноводные потоки, разбегающиеся потом по соседней долине и питающие своими водами Стигийские топи и бурные воды мрачного Коцита. Ступай на ту скалу, почерпни из родника студеной воды и принеси мне скорее». С этими словами подала она Психее хрустальный сосуд.

Психея поспешно пошла на вершину скалы, надеясь найти здесь смерть себе. Только подойдя ближе к скале, увидала она, на какое страшное дело послала ее гневная богиня: перед ней высится громадная, утесистая, неприступная скала; из глубоких расщелин утесов струятся страшные потоки, быстро сбегающие вниз и исчезающие между скалами. Из ущелий всюду высовываются страшные драконы: вытягивают они длинные шеи, щелкают зубами, шипят трехконечными, острыми языками и бьют крыльями; зорко стерегли те драконы воды нагорных источников и никогда — ни днем ни ночью — не смежали очей. Шумят мутные волны потоков, и в шуме их слышится Психее: «Беги отсюда! Что делаешь ты, на что идешь? Беги скорей, спасайся! Погибнешь!» Пораженная ужасом, как окаменелая стоит Психея на месте и не знает, что ей делать. Вдруг из поднебесной выси, широко взмахивая крылами, быстро опускается к ней могучий орел, царственная птица миродержца Зевса; берет орел из рук ее сосуд, летит к источнику потоков и, отбиваясь от драконов крыльями, черпает воду; сказал он драконам, что он на службе у Афродиты и черпает воду по ее повелению — этим только и мог он несколько усмирить неистовую ярость свирепых драконов.

С радостью приняла Психея от орла сосуд с водой и поспешно понесла его Афродите. Только и этим не угодила она богине и не смягчила ее гнева. Язвительно засмеялась она и говорит: «Ну, теперь вижу, что ты чародейка сильная и искусная. Только вот что: я потребую от тебя, моя милая, еще одной послуги. Возьми этот ларец и сходи в царство теней, в подземную обитель Аида.

Отдай ларец Персефоне и скажи ей от меня «Афродита просит тебя уделить ей твоей красы немного, чтобы хватило на один только день; свою красоту она всю извела, ухаживая за больным сыном». Смотри только, не опоздай назад: снадобьем, которое пришлет мне Персефона, мне надо будет умастить тело, перед тем как идти на совет богов».

Отчаялась тут Психея: приходилось ей низойти в глубь тартара. Пошла она на верх высокой башни, сняла с себя одежды и хотела броситься вниз: думалось ей, что таким образом легче и верней попадет она в подземное царство. Но в то мгновение, когда она хотела броситься вниз, из башни обращается к ней чей-то голос: «Зачем ты, несчастная, хочешь лишить себя жизни? Когда ты умертвишь себя, ты, действительно, низойдешь в тартар, но из тартара-то не будет тебе возврата. Послушайся моего совета.

Неподалеку отсюда находится Лакедемон. Там отыщи ты в дикой, непроходимой местности, на Тенарском мысе, сход в царство мертвых. Крутой, пустынной тропинкой низойдешь ты прямо в жилище Аида. Иди ты в этот путь не с пустыми руками: сделай лепешки из ячменной муки с вином и медом и возьми в руки этих лепешек, а в рот себе положи две монеты. На полпути встретишь ты хромого осла, навьюченного тяжелой ношей; ослом тем управляет хромоногий же погонщик. Станет просить тебя погонщик, чтобы ты пособила ему подобрать с земли то, что свалилось из его клади, — ты не говори в ответ ни слова и молча проходи мимо. Вскоре затем придешь ты к большой реке; перевозом через ту реку управляет Харон. Он тотчас потребует с тебя деньги за перевоз, а потом сядет в свой челнок и повезет путников через реку. Старику Харону отдай одну из монет, которые будут у тебя во рту; только пусть сам он, своей рукой, вынет у тебя изо рта монету. Когда ты переплывешь тиховодную реку, увидишь жалкую тень старца, подплывающего к берегу: простерет к тебе старец руки и станет молить, чтобы ты помогла ему причалить к берегу, притянула бы челнок его. Не слушай его просьбы и не делай ничего. Пройдя немного далее, встретишь старых прях: будут они прясть и ткать и станут просить тебя помочь им хоть немного; и их не слушай, а молча ступай дальше. Много и других теней будут обращаться к тебе с просьбами о помощи; будут все это они делать по наущению Афродиты затем, чтобы ты выпустила из рук лепешки. Не думай, что потеря ячменных лепешек не будет для тебя важна. Перед порогом мрачного жилища Персефоны, безжизненного, пустынного Аидова дома, лежит огромный и страшный видом пес; сторожит он дом Аида и лает на приходящие тени и наводит на них страх; пса ты легко можешь укротить, бросив ему кусок лепешки. Когда придешь к Персефоне, она примет тебя благосклонно и ласково, пригласит тебя сесть на мягкое седалище и станет предлагать тебе различные вкусные яства; не садись ты на это седалище — сядь на землю, и не вкушай роскошных яств, а спроси себе ломтик черного хлеба. Сообщив просьбу Афродиты и получив то, за чем она посылает тебя в тартар, тотчас отправляйся назад: пса опять укроти подачей лепешки, отдай корыстолюбивому Харону за обратный перевоз другую монету и, переправясь через реку, тем же путем, которым шла к Персефоне, возвращайся на землю. Пуще всего берегись открывать ларец, который будешь нести; не любопытствуй и не гляди на сокрытую в нем божественную красоту».

Психея последовала совету таинственного голоса: пошла в Тенарскую страну, отыскала там спуск в подземное царство Аида, запаслась монетами, изготовила ячменных лепешек, как учил ее неведомый голос, и пустынной тропинкой низошла в царство теней. Встретила она на пути хромого осла с хромоногим погонщиком и молча прошла мимо; одну из монет заплатила она за перевоз, ни слова не сказала в ответ на коварные просьбы тени старца и старых ткачих и прядильщиц; подойдя к обители Аида, бросила псу лепешку, не села на мягкое седалище, на которое предлагала ей сесть Персефона, и не отведала ни одного из поданных ей кушаний, а спросила себе небольшой ломоть хлеба.

Передав Персефоне просьбу Афродиты и получив в руки ларец, чем-то наполненный и запертый на ключ, Психея отправляется в обратный путь: снова бросает псу лепешку и отдает Харону другую монету. Наконец, благополучно выходит она из темного царства теней на землю.

С радостью увидала снова Психея свет дневной и восторженно приветствовала лучезарное светило. Мало-помалу душой ее овладело мучительное любопытство. Говорит она себе: «Что же я, глупая, несу в руках красоту и не воспользуюсь ею хоть немного сама для себя? Быть может, меня бы больше, чем теперь, стал любить супруг мой». С этими словами раскрыла она ларец. Только не красота заключалась в ларце — в нем был сокрыт подземный, истинно стигийский сон. Объял тот сон Психею и одолел ее; густой туман застилает ей очи, тяжелеют у нее все члены; не помнит она, что делается с ней, и без чувств падает наземь и лежит, объятая сном, недвижимая как труп.

Купидон, излечась от раны, стал тосковать по своей Психее и не мог преодолеть желания видеть ее. Сквозь узкое окно покоя, в котором держала его мать в заключении, выпорхнул он на волю и полетел к своей любимице. Освободив Психею от тяготившего ее сна и снова заключив его в ларец, легким прикосновением своей стрелы пробуждает он спящую. «Видишь, — говорит он ей, — любопытство опять довело было тебя, несчастную, до погибели. Ну, неси скорей ларец моей матери, а об остальном не заботься, остальное все — мое дело». С этими словами взмахнул он крыльями и полетел; Психея же торопливо понесла Афродите дар Персефоны.

На крыльях любви взвился Эрот к небесам и предстал с мольбою пред великим отцом своим, миродержавным Зевсом, прося у него помощи. Ласково принял сына Зевс, коснулся устами его ланиты и сказал: «Хотя ты, мой сын, никогда не воздавал мне подобающих почестей, а напротив того, постоянно погрешал передо мною, легкомысленно оскорблял божественное величие мое и разил грудь мою своими стрелами — но я, благодушный, памятуя годы младенчества твоего, кладу конец твоим страданиям и дарую исполнение желаниям твоим. Будет время, и ты отплатишь мне за это своей службой».

Так говорил миродержец и послал Гермеса сзывать к себе на совет всех богов. И когда собрались боги, обратился к их светлому сонму: «Вы, бессмертные, собравшиеся здесь, в моей храмине! Ведаете вы все, как рос этот юноша под моей рукою и как обуздывал я до времени бурные его порывы. Выбрал он теперь себе жену по сердцу: хочу я скрепить их союз и даровать им блаженство». И, обратясь к Афродите, говорил Зевс: «Ты же, дочь моя, не печалься и не страшись, что сын твой вступает в брак со смертною: я взыщу ее честью и сделаю равной бессмертным». И тотчас же шлет он за Психеей Гермеса, велит принести ее в небеса. Подает ей миродержец чашу с амброзией и говорит: «Прими, Психея, чашу и будь бессмертна, ныне никогда не отлучится от тебя муж твой».

И вслед за тем начинается брачное пиршество. На том пиру на первом месте сидел Амур, держа в объятиях дорогую свою Психею; возле них воссел Зевс с Герой, а дальше все прочие боги. Чашу Зевса наполнял нектаром кравчий его, отрок Ганимед, чаши прочих богов — Дионис, кушанья готовил Гефест. Оры изукрасили брачный чертог розами и всякими другими цветами; грации оросили его бальзамом; Аполлон, светлокудрый бог, играл на цитре; ему вторили музы и пели сладкозвучными голосами радостные песни. Под звуки тех песен Афродита плясала веселую пляску.

Часть вторая

Книга первая Начало и первые девять лет Троянской войны

Троя

Город Илион, или Троя, был некогда самым знаменитым и могущественным городом Передней Азии. Вместе с высокотвердынной крепостью своей Пергамом он стоял в плодородной, холмистой стране, между отрогами Иды и Геллеспонтом. С двух сторон Трою орошали две реки: Симоис и Скамандр; обе они протекали по широкой долине и впадали в ближайший залив моря. В незапамятно древние времена, задолго до построения Трои, по склонам Иды жил народ тевкров, которым правил царь Тевкр, сын бога реки Скамандра и нимфы Идеи. Тевкр дружелюбно приютил у себя Дардана, сына Зевса и плеяды Электры: бежав во время голода из родины своей, из Аркадии, Дардан поселился сперва на острове Самофракии, а отсюда перешел на фригийский берег Азии, в области царя Тевкра.

Царь Тевкр радушно принял его, отдал ему в супружество дочь свою Батэйю и отвел ему полосу земли; на той земле Дардан построил город Дардан. Троянское племя, заселившее город и его окрестность, стало называться дарданами. У Дардана был сын Эрихфоний: он покорил под свою власть всю троянскую землю и почитался своими современниками как богатейший из смертных. Три тысячи шелкогривых кобылиц паслось у него на лугах; двенадцать из них обладали такой легкостью и быстротой, что фригийцы прозвали их порождениями бурного Борея: носились они по волнующимся нивам и не сбивали копытами колосьев, носились по залитому волнами взморью и не касались волн, не мочили в их пене быстрых ног своих.

Эрихфонию наследовал сын его Трос, по имени которого народ стал называться троянцами. У Троса было три сына: Ил, Ассарак и Ганимед. Не было на земле человека, который мог бы сравниться с Ганимедом красотою; отец богов и людей, миродержец Зевс велел своему орлу похитить отрока на Олимп: здесь жил он между бессмертными богами и служил Зевсу — наполнял за трапезой его кубок. Царю же Тросу взамен похищенного сына Зевс даровал упряжь божественных коней. По смерти отца Ил и Ассарак разделили между собой его царство. Ассарак стал родоначальником дарданских царей; у него был внук Анхис — юноша такой красоты, что им пленилась сама Афродита. От брака Анхиса с богиней родился герой Эней, бывший во время Троянской войны царем над дарданами. Ил, старший сын Троса, был родоначальником царей троянских. Раз пришел Ил во Фригию и победил на состязании всех бойцов; в награду за победу фригийский царь дал ему пятьдесят юношей и пятьдесят дев, дал еще, по велению оракула, пеструю корову и заповедал: где остановится корова, там пусть он построит город. Ил пошел за ней вслед и шел до возвышения, называвшегося холмом фригийской Атэ, — здесь корова остановилась. Богиня Атэ, губительница людей, омрачительница ума, дерзнула некогда смутить разум самого Зевса, за что была низвергнута им с Олимпа; она пала на землю во Фригии, вблизи холма, названного впоследствии ее именем. На этом-то холме Ил и построил город Илион, или Трою. Приступая к построению города, он просил у Зевса доброго знамения и, проснувшись поутру, увидел перед своим шатром палладион[75], брошенный с небес на землю Зевсом: изображение богини должно было служить залогом божественной помощи, оплотом и защитой гражданам возникшего города. Радостный, приступил тогда Ил к постройке города и для хранения палладиона воздвиг храм. Выстроив город, он обнес его высокими стенами с бойницами; нижняя же часть города обнесена была стеною позже — при сыне Ила, Лаомедонте.

Однажды к Лаомедонту пришли Посейдон с Аполлоном: за какую-то вину Зевс послал их на землю и велел провести год на службе у смертного. Боги, не открывая своей божественности, предложили Лаомедонту — за известное вознаграждение — обвести его город стеною. Как некогда Зет и Амфион воздвигали стены Фив, так трудились над построением троянских стен и Аполлон с Посейдоном. Мощный Посейдон приложил немало сил; он из недр земли выкапывал каменные глыбы, таскал их к городу и складывал из них стену; Аполлон же приводил в движение камни звуками струн своей лиры: сами собой складывались камни и сама собой воздвигалась стена. Построенная богами твердыня была бы неразрушима — врагам города никогда не разгромить бы ее, но вместе с богами в постройке укреплений участвовал и смертный — Эак, родоначальник сильных Эакидов, к роду которых принадлежали Теламон и Аякс, Пелей и Ахилл; часть стены, воздвигнутая Эаком, была разрушима. В истории Геракла было рассказано, как поступил вероломный Лаомедонт с Аполлоном и Посейдоном и как он был наказан за свое вероломство. Геракл пошел на него войной и взял его город; мощный Теламон, сын Эака, первый вошел на городскую стену — в том месте, где работал отец его. Из всей семьи царя при этом разгроме, Трои остались в живых только Гесиона, дочь Лаомедонта, да меньшой сын его малолетний Приам. Гесиону Теламон взял себе в супруги и увез с собой на Саламин; Приам же, с соизволения Геракла, был оставлен в Трое и стал впоследствии царем троянской земли. Под его властью город расцвел снова и стал так же славен и могуществен, как и в прежние времена. Царь Приам умер в глубокой старости. Жил он с женой своей Гекубой в богатом, блестящем дворце, в крепости Пергам, окруженный многочисленным и цветущим потомством, и все завидовали его богатству и славе и почитали его счастливейшим из людей. Но не следует превозносить счастье смертного, пока не дошел он до предела жизни. В великой скорби окончил дни свои царственный старец Приам.

Троянская война, опустошавшая его царство в продолжение десяти лет, окончилась гибелью Трои: в прах пала высокотвердынная, крепкостенная Троя, пал под мечами врагов и сам старец Приам со всеми сынами своими; престарелая же Гекуба и все царевны, дочери Приама, отведены были в неволю.

Яблоко раздора

Когда Пелей, сын Эака, вступал в брак с дочерью Нерея Фетидой, на брачный пир к нему, на гору Пелион, сошлись все небожители: все они пожелали почтить тот пир своим присутствием и осчастливить новобрачных дарами. Пришли Зевс с Герой, владыки Олимпа, Афина и Арей — на этот раз безоружные, Аполлон и Артемида, Афродита и Гефест, хоры ор, харит и муз и все нереиды, сестры новобрачной. Весело было на пиру у Эакова сына. Отрок Ганимед, кравчий Зевса, наполнял кубки благовонным нектаром; Аполлон, златокудрый бог, играл на кифаре, а музы пели сладкозвучные песни; хариты и оры, взявшись за руки, плясали веселую пляску, и в их хоровод вмешивались Арей, Гермес и другие божественные юноши. Из всех бессмертных одна только Эрида, богиня раздора, не участвовала в веселом пиршестве. Гневаясь на то, что ее исключили в тот день из сонма богов, Эрида бродила вблизи Пелиона и измышляла месть, думала, как бы смутить пир. Не замечаемая никем, она приблизилась к собранию богов и бросила в их среду золотое яблоко, сорванное с дерева Гесперид; на том яблоке написано было: «Превосходящей всех красотою». Тотчас поднялись три богини: Гера, Афина и Афродита, и все три объявили притязание на яблоко. Ни одна из них не хотела уступить первенства другой; долго спорили они и обратились к Зевсу, требуя, чтобы он присудил, кому владеть яблоком. Но Зевс уклонился и не захотел быть судьей в том споре; он передал яблоко Гермесу и велел ему идти с богинями в троянскую землю, на гору Иду: пусть там рассудит богинь Парис, пусть он порешит, которой из трех должно принадлежать яблоко.

Парис был сыном троянского царя Приама и Гекубы. Перед тем как родиться ему, Гекуба видела страшный сон, который снотолкователи объяснили так: Гекуба родит сына, и сын тот уготовит гибель Трое и всему царству Приама. Лишь только родился младенец на свет, царь Приам призвал одного из пастухов своих, по имени Агелай, — и велел ему отнести новорожденного на вершину Иды и там бросить. Спустя пять лет Агелай нашел младенца невредимым: его вскормила медведица; пастух взял мальчика к себе, воспитывал его как собственного сына и назвал Парисом. Так рос сын троянского царя между пастухами, и вырос, и стал красивым и мощным юношей. Не раз случалось ему защищать стада и самих пастухов от нападения хищников и диких зверей; за мужество и силу, которую оказывал в подобных случаях Парис, он получил имя Александр[76]. Мирно текли первые годы юности Париса; был он счастлив дружбою с нимфой Эноной, дочерью бога реки Кербена, — вместе бродили они по лесистым отрогам обильной потоками Иды, и не желал и не искал Парис другого счастья. Лучше было бы для него, если б он и навсегда остался в безвестности, не покидал бы тех мест, где прошли первые годы его безмятежно счастливой юности!

Однажды стоял он на вершине лесистой Иды, под тенью сосен и дубов, и играл на пастушеской свирели; вокруг него, на лугу, наелись быки и овцы. Вдруг видит Парис, что к нему идет вестник богов Гермес и с ним — три богини; объятый страхом, юноша обратился в бегство, но Гермес остановил его и успокоил. «Не бойся, Парис, — вскричал Гермес, и не беги от нас! Этих богинь прислал к тебе Зевс: ты должен решить, которая из них превосходит других красотою; той, которую найдешь лучшей, и отдай это яблоко».

Тут Гермес вручил Парису золотое яблоко и исчез. Богини приблизились к юноше, ставшему, по воле Зевса, судьей красоты их. Гера и Афина, верховные богини Олимпа, понадеялись на свое величие и достоинство и не употребили никаких средств, чтобы придать себе большую прелесть. Афродита же не так поступила: она надела блестящую, цветистую одежду, пропитанную благовониями весенних цветов; хариты и оры расчесали ее пышные кудри и украсили их цветами и золотом. Юноша Парис был так ослеплен лицезрением богинь, что не мог судить о виде и красоте их и думал только о достоинстве даров, которые обещали ему богини. Гера, могущественнейшая из богинь, первая подошла к Парису и обещала дать ему силу и власть, обещала сделать царем над Азией и Европой; воинственная Афина, богиня мудрости, подошла вторая и сказала, что готова дать ему славу побед, славу первого между героями и мудрецами; после Геры с Афиной к оробевшему юноше приблизилась Афродита, стоявшая доселе поодаль; ласково взглянув на Париса, она с улыбкой взяла его за руку и обещала ему величайшее счастье в любви — обладание Еленой, прелестнейшей из всех смертных жен, подобной красотою самой Афродите. Очарованный красотой богини и прельщенный ее обещаниями, Парис отдал яблоко Афродите. С тех пор она стала верной защитницей и помощницей Париса; Афина же и Гера возненавидели не только его, но и Трою, — с того часа стали они помышлять о том, как бы погубить отчизну Париса. Таким образом, яблоко Эриды было не только причиной вражды между первыми богинями Олимпа, но и породило распрю и гибельную, многолетнюю войну между двумя народами Европы и Азии. Начало же распрям положено было на брачном пиру родителей Ахилла, одного из славнейших героев Троянской войны.

Вскоре после этого события в судьбе Париса произошла перемена. Случилось это так. Гекуба не могла забыть о своем злополучном сыне, брошенном, по воле отца, в лесистых пустынях Иды; терзалась царица сердцем и не могла утешиться. Чтобы развеять ее печаль, Приам учредил в память сыну блистательные игры и назначил в награду победителю прекраснейшего быка из стад своих, пасшихся на Иде. Оказалось, что лучший из быков царя Приама был в стаде Париса; юноша не мог расстаться со своим любимцем и сам повел того быка в город. Когда увидел Парис состязания царевичей и знатнейших юношей Трои и соседних городов, захотелось и ему испытать свою силу; стал он бороться на тех самых играх, которые учреждены были ему в память, — и победил всех царевичей троянских, даже Гектора, Деифоба и Идопея. Это раздражило царственных юношей, и Деифоб извлек из ножен меч и намерен был поразить им дерзкого пастуха. Парис прибег тогда к алтарю Зевса; у алтаря стояла Кассандра, вещая дочь старца Приама: взглянув на юношу, она прозрела в нем Приамова сына, в память которому и установлены были игры. Велика была радость родителей, обретших сына; любуясь на него, они повели его в свои царственные чертоги. Кассандра, провидевшая будущие судьбы своего рода, противилась принятию Париса в дом Приама, но ее, по обыкновению, никто не хотел слушать. Приамовой дочери послан был от Аполлона дар провидения, но за ее непокорность вещий бог наложил на нее великую кару: никто не давал веры предсказаниям прозорливой девы.

Похищение Елены

Внезапное изменение в судьбе Париса, ставшего из бедного пастуха троянским царевичем, заставило его позабыть мечты о счастье, обещанном Афродитой; богиня сама напомнила ему наконец о поездке в Спарту, где жила Елена. Дочь Зевса и Леды, Елена, была супругой спартанского царя Атрида Менелая. Еще в годы первой молодости своей она славилась красотой по всей Элладе; Тезей с Пирифоем похитили деву из Спарты, но Диоскуры Кастор и Полидевк, сыны спартанского царя Тиндарея, супруга Леды, освободили сестру из рук похитителей и возвратили ее в дом отца своего. В скором времени в Спарту отовсюду стали стекаться искатели руки Елены, и Тиндарей недоумевал, кого из них выбрать в зятья; кручинился он и не знал, что делать: казалось ему, что когда сделает он выбор, остальные женихи, оскорбленные отказом, поднимут спор и брань и станут мстить как ему, так и молодой чете. Тут мудрый Одиссей, царь Итаки, дал Тиндарею совет — предоставить выбор самой Елене, с женихов же взять предварительную клятву, что они не только не станут мстить тому, кого дева изберет себе в мужья, но даже, при нужде, будут оказывать ему помощь и защиту. Так и поступил Тиндарей. Женихи дали требуемую клятву, и Елена избрала себе в мужья Менелая. Перед смертью Тиндарей передал зятю власть над Спартой, сыновьям же своим, Кастору и Полидевку, предоставил Амиклы. Так стал Атрид Менелай царем спартанским.

Парис, при помощи защитницы своей Афродиты, построил у подножия Иды крепкий корабль — на том корабле собирался он плыть в Грецию и привезти Елену в Трою. Любящая и преданная нимфа Энона, провидя замыслы Париса, плакала и молила его остаться дома; но глух был юноша к ее мольбам. Хотя Энона и примирилась со своей судьбой, но не перестала отговаривать Париса от поездки в Спарту: провидела она, какую гибель уготовит он родной земле, если похитит жену Менелая. И прозорливец Гелен, вещий сын Приама, предостерегал брата и пророчил ему несчастья и гибель; но Парис, побуждаемый Афродитой, не внимал ничему и, радостный, полный светлых надежд, сел на корабль и поплыл к берегам прекрасной Эллады. Со скорбью в сердце взглянула Кассандра на парус отплывающего корабля и, обращаясь к отцу и ко всему собравшемуся народу, воскликнула: «Горе, великое горе родной земле и нам, ее чадам!

Вижу я: пламенем объяты святыни Илиона, и сыны его, распростертые во прахе, исходят кровью; вижу: победители влекут за собою рыдающих жен и дев — влекут их из разрушенной Трои в далекую чужбину на позорное, тяжкое рабство!» Так восклицала Кассандра; но зловещим словам ее и на этот раз никто не дал веры.

Во время плавания Париса на море поднялась страшная буря; но не смутился он перед той бурей, не потерял отваги и смело плыл дальше к берегам Греции. Плывя мимо берегов фессалийской земли, он издали видел высокие бойницы Фтии, родины Ахилла, видел потом Саламин и Микены, где жили в то время Аякс и Агамемнон, и прибыл наконец в Лаконский залив, в который изливает свои волны Эврот, многоводная река Спарты. Здесь, при устье Эврота, вышел Парис на берег и, вместе с Энеем, сопутствовавшим ему по воле матери своей Афродиты, пошел по долине реки внутрь страны. В Амиклах посетили они Диоскуров, братьев Елены, и были радушно приняты ими. Потом оба отправились в Спарту, к царю Менелаю. Достойный властитель встретил пришельцев за порогом своего дома, дружески приветствовал их и ввел под свою кровлю. Во время обеда Парис в первый раз увидел хозяйку дома Елену и поднес ей дорогие дары. Красота Елены очаровала его; со своей стороны и Елена не осталась равнодушной к своему гостю. В скором времени Менелаю явилась нужда ехать на Крит. Не предчувствуя никакой беды, он беззаботно стал собираться в путь и перед отъездом поручил жене усердно заботиться о гостях во все время, пока они будут оставаться под кровом его дома. Лишь только Менелай отплыл, Парис стал убеждать Елену бежать с ним в Трою, в царство отца его Приама. Елена согласилась и, покинув дом супруга и малолетнюю дочь свою Гермиону, последовала за чужеземным юношей, успевшим совершенно овладеть ее сердцем. Перед отплытием Парис завладел множеством драгоценностей, принадлежавших Менелаю, и перенес их на корабль свой.

Во время обратного плавания Париса к берегам Трои корабль его был внезапно остановлен божественным старцем Нереем. Всплыл Нерей из пучины морской и, поднявшись над волнами, остановил корабль и изрек похитителю Менелаевой жены пророческое слово: «На погибель себе везешь ее в дом свой! Сильной ратью встанут эллины и пойдут вслед за вами; расторгнут они союз ваш и сокрушат древнее царство Приама. Горе! Сколько пота прольют мужи, сколько трудов понесут всадники и кони их, сколько героев дарданских падет в кровавых сечах! Яростью кипит Паллада и облекается уже в шлем свой и в доспехи. И тщетно будешь ты надеяться на помощь Афродиты; тщетно станешь уклоняться от битв, хорониться в своем дому от тяжеловесных копий и кносских стрел: прахом и кровью покроются твои юные кудри. Или не страшны тебе ни Одиссей с Нестором, ни Аякс с Тидеевым сыном Диомедом? Как робкая лань от волка, побежишь ты в бою от Тидида! Гнев Пелида Ахилла замедлит гибель Илиона, но когда исполнится время — пламя пожрет твердыни Пергама, в прах падет Илион и погибнет царство Приама!» Так провещал Нерей и снова погрузился в водную пучину. Устрашил он беглецов появлением своим и предсказанием, но ненадолго: скоро забыли они про него и беззаботно плыли дальше. На третий день пути прибыли они к берегу Трои: Афродита управляла их плаванием и послала им попутный ветер.

Менелай собирает дружину

Быстрая вестница богов Ирида дала знать Менелаю о том, что произошло в его доме. Поспешно отплыл он с Крита и, прибыв в Спарту, собственными очами увидел, что Елена покинула его дом и что сокровища его похищены. Полный скорби и гнева, отправился он к брату своему, могучему царю Микен Агамемнону, женатому на сестре Елены Клитемнестре; с ним хотел посоветоваться Менелай о том, что ему делать. Агамемнон разделил скорбь и негодование брата и дал ему совет — немедленно идти войной на Трою и пригласить с собой всех царей ахейской земли.

В силу клятвы, данной Тиндарею, все ахейские цари, искавшие прежде руки Елены, обязаны были помочь Менелаю, должны были или возвратить ему супругу, или отомстить дерзкому похитителю.

Прежде всего Атриды отправились в Пилос, к престарелому и славному герою Нестору, сыну Нелея. Перед очами многоопытного старца проходило уже третье поколение людей: первое — поколение сверстников его юности — давно уже сошло с лица земли; Нестор царствовал над сынами их, а когда и они вымерли, — над поколением, за ними следовавшим. Будучи еще отроком, Нестор был свидетелем гибели своих братьев и отца, умерщвленных Гераклом; впоследствии он вместе с лапифами бился против кентавров, победил акторионов, участвовал в калидонской охоте и в других славных предприятиях старого времени. Любили и чествовали ахейские народы мудрого и благодушного старца: славным памятником прошлого, живым оракулом древних дней был он перед людьми; охотно делился он сокровищами своей мудрости со всяким, кто просил у него совета. И теперь, когда Атриды прибегли к нему за утешением и советом, он сумел наставить и утешить их; рассказал он Агамемнону много примеров того, как боги мстили виновным за вероломство и злодеяния, и поддержал в нем намерение идти на Трою войной. Сам Нестор изъявил готовность принять участие в походе и взять с собой обоих доблестных сынов своих: Фрасимеда и Антилоха. Хотя и не было в старце прежней силы, но не угасли еще в душе его воинственный пыл и отвага юности. Вызвался также Нестор сопутствовать Атридам в их путешествиях по различным странам Эллады для созывания героев на брань против Трои.

Атриды охотно приняли предложение всеми чтимого старца и вместе с ним отправились странствовать по Элладе. Прибыли они на Крит. Критский царь Идоменей, внук Миноса, был издавна в тесной дружбе с сынами Атрея и тотчас же изъявил готовность участвовать в походе на Трою. Принял участие в их деле и Диомед, доблестный, воинственный сын Тидея, бывший в то время царем в городе Аргосе; он охотно согласился идти под Трою вместе с другом и соратником своим Сфенелом. Вслед за ними пристали к Атридам мудрый Паламед, сын эвбейского царя Навплия; царь Эты Филоктет, сын Поя, обладавший стрелою Геракла, без которой нельзя было взять Трои; сын Теламона, мощный Аякс, царь Саламинский, — он шел в поход вместе с братом своим Тевкром; вступил в рать Атридов и Аякс Локрийский, сын Оилея, отважный, мужественный герой, называемый, в отличие от Аякса Саламинского, меньшим Аяксом. Много и других вождей и героев готовы были идти под Трою: большая часть их шла, чтобы сдержать клятву, данную Тиндарею; иных же увлекало желание славы, жажда подвигов. Но как те, так и другие согласны были в том, что в лице Менелая, одного из знаменитейших вождей ахейских, была оскорблена и опозорена вся Эллада и что обида эта не могла оставаться без отмщения.

Разумный и хитрый сын Лаэрта Одиссей (Улисс), царь Итаки, недавно вступивший в брак с красавицей Пенелопой, не имел желания покидать жену и малолетнего сына своего Телемаха и плыть на войну в далекую Трою. Когда Атриды, вместе с Нестором и Паламедом, прибыли в дом Одиссея, он прикинулся помешанным: запряг в плуг осла с быком и стал пахать землю и засевать ее солью. Паламед провидел обман; взял он Телемаха и положил на полосу, по которой Одиссей проходил плугом. Дойдя до места, где лежал младенец, Одиссей остановился и сознался в притворстве. Не было у него теперь предлога отказаться от участия в предприятии Атридов, не сдержать клятвы, данной Тиндарею; стал он собираться в поход, но с того дня затаил в душе непримиримую злобу к Паламеду.

Не было еще в рати Атридов одного великого юноши — Ахилла, сына Пелея, царя фтийского, и бессмертной Фетиды. Юный Пелид был цветом героев Эллады, и без него нельзя было ахейцам сокрушить твердыни Илиона — так предсказывал им вещий Калхас, прорицатель микенский, отправлявшийся вместе с другими в поход под Трою. Ахиллу суждено было стяжать в той войне громкую, бессмертную славу, но не дано было возвратиться под кровлю отчего дома. Божественная мать его Фетида знала судьбу сына и старалась отвратить ее. Когда Ахилл был младенцем, она очищала его тело огнем и умащала амброзией, дабы сделать его бессмертным. Раз ночью Пелей увидел, что супруга его держит младенца над огнем; в ужасе вскочил он с ложа и бросился на нее с обнаженным мечом. Испуганная Фетида убежала из Пелеева дома и скрылась в морской пучине, в обителях отца своего, седовласого старца Нерея. Пелей отвел сына на гору Пелион и отдал на воспитание кентавру Хирону. Мудрый кентавр обучал младенца управляться с конями и охотиться на диких зверей, учил его ратному делу и игре на лире; питал он младенца печенью львов и диких вепрей, мозгами медведей и развил в своем питомце такую силу, что на седьмом году он одолевал львов и вепрей, без собак догонял быстроногих оленей. Когда Атриды отправились набирать дружину, чтобы идти войной на Трою, Фетида увезла сына на Скирос, к царю Ликомеду. Здесь хотела она укрыть юношу от судьбы его: одетый в женское платье, Ахилл жил в доме Ликомеда, между дочерьми царя. Вещий старец Калхас открыл Атридам, где скрывается Ахилл, и хитроумный Одиссей, вместе с Диомедом, отправился на Скирос. В одежде странствующего купца вступил он в дом Ликомеда и разложил перед царевнами свои товары: пышные одежды, дорогие украшения, а также и различные боевые доспехи и оружие. В то время как царевны рассматривали товары и любовались ими, спутники Одиссея, остававшиеся на дворе царского дома, затрубили в бранную трубу, застучали оружием и подняли громкий крик. Услышав звуки трубы и боевые крики, царевны в ужасе разбежались; Ахилл же, схватив меч и копье, бросился из горницы, навстречу мнимым врагам. Так открыт был юный герой, и Одиссею нетрудно было убедить его принять участие в походе под Трою — Ахилл согласился охотно. Вместе с ним шел на войну и верный друг его Патрокл, и старец Феникс. Некогда Феникс, будучи еще юношей, бежал от своего отца и был радушно принят Пелеем; в младенческие годы Ахилла он часто укачивал его у себя на коленях, горячо любил его и не мог расстаться с ним и теперь.

Все вожди и герои, пожелавшие участвовать в походе под Трою, собрались в храме аргосской Геры, находившемся между Аргосом и Микенами; здесь совещались они о приготовлении к походу и о выборе вождя. Главным вождем над всеми ахейскими ратями выбран был Агамемнон, сын Атрея, внук Пелопса. Богатствами своими и славой Агамемнон превосходил всех других вождей ахейских: под его властью находилась большая часть аргосской земли и все соседние с ней острова; кроме того, он царствовал над Коринфом, Сикионом и Ахайей. Во всей Элладе не было царя, равного могуществом Агамемнону.

Первая неудача в походе под Трою

Когда все было готово к отправлению в поход, вожди со своими дружинами и кораблями собрались в Авлиду[77]. Сюда стекались воители из всех стран Эллады: ратных мужей собралось более ста тысяч; они помещались на 1186 кораблях. Большая часть собравшихся греков была из Ахайи — из Ахайи пришли, например, дружины Агамемнона и Ахилла. Потому поэты и называют обыкновенно рать греков, бившихся под Троей, ахейской ратью; а так как верховным вождем над ней был аргосский царь Агамемнон, то называют ее также и аргосской ратью, а иногда — данайской: ахейцы, жившие в Аргосе, прозывались данайцами — по имени древнего героя Даная.

Войска, прибывшие в Авлиду, собрались у алтарей, сооруженных около высокоствольного платана, вблизи светловодного источника. Здесь приносили они богам жертвы и просили себе помощи и успеха в предпринимаемом деле. Тут послали им боги великое знамение: страшный, красноцветный дракон вышел из-под одного алтаря и поднялся на вершину платана. На древесных ветвях, между листьями, висело птичье гнездо — было в нем восемь птенцов, с ними, девятая, сидела мать. Всех их, вместе с матерью, пожрал дракон и после того превратился в камень. Дивились греки и недоумевали, что значит виденное ими. Встал тогда вещий Калхас и, обратись к ним, сказал: «Чему дивитесь вы, кудреглавые ахейцы? Миродержавный Зевс послал нам великое знамение: хоть и поздно свершится исполнение его, но покроет оно нас бессмертной славой. Как дракон разорил гнездо и пожрал в нем птенцов вместе с матерью их, так и мы разорим Трою; но девять лет придется нам биться под ее стенами и только на десятый год возьмем мы высокотвердынную, широкую стогнами Трою».

Радостными криками отвечали греки на слова прорицателя и, полные надежд и мужества, поспешили к кораблям и поплыли к берегам Азии. Они высадились в Мизии, в стране тейфранийской, над которой царствовал Телеф. Телеф происходил из Аркадии: он был сын Геракла и Авги, дочери тегейского царя Алея. Страшась гнева отца своего, Авга отнесла новорожденного младенца в горы, а сама убежала в Азию, где нашла себе приют у мизийского царя Тейфра. Младенец же, брошенный в пустыне, был вскормлен ланью и найден потом пастухами. Когда Телеф возмужал, он отправился в Дельфы и вопросил оракула о своем происхождении; оракул велел ему идти в Мизию, к царю Тейфру. Здесь нашел Телеф свою мать, вступил и брак с дочерью Тейфра и стал наследником его престола. Пристав к берегам Мизии, ахейцы были в твердой уверенности, что прибыли уже в троянскую землю, и стали разорять и опустошать страну.

Телеф вышел на ахейцев с сильным войском и вступил с ними в бой. Отважный и доблестный Ферсандр, сын Полиника, внук Эдипа, пал первый в той сече, пораженный копьем Телефа; греки были отбиты к кораблям. Тут бросился на Телефа Ахилл, и вокруг них разгорелся кровавый бой: на одной стороне бился Телеф со своими друзьями, на другой — Ахилл, Патрокл, Протесилай и другие греческие герои. Греки должны были наконец отступить вторично, и только Ахилл с Патроклом продолжали биться с мизийцами. В этом бою в первый раз увидел Ахилл геройское мужество и силу своего друга: раненый, он не отступал ни на шаг от Ахилла; с тех пор стали они еще более неразрывными друзьями. Пелид одолел наконец Гераклова сына и обратил его в бегство. Мизийцам пришлось бежать по виноградникам: Телеф, по воле оскорбленного им Диониса, запутался в чаще виноградных лоз и был здесь настигнут Ахиллом. Ранил его Пелид копьем, но ранил не насмерть; при помощи подоспевших друзей Телефу удалось убежать от врага и скрыться в городе. Только на следующее утро, подбирая трупы павших в битве, греки узнали, что они бились не с врагом, а с союзником своим, сыном великого героя их Геракла, чтимого всеми народами Эллады. Заключили они с Телефом мир и стали убеждать его идти вместе с ними на Трою; Телеф был готов оказать грекам всякую услугу и помощь, но от похода на Трою отказался: он был женат на одной из дочерей Приама.

Расставшись с Телефом, греки отплыли из его владений в троянскую землю. Во время плавания их на море поднялась страшная буря и разнесла корабли в разные стороны. После долгих странствований по морю различными путями ахейцы снова собрались в авлидскую гавань.

Стан в Авлиде. Принесение в жертву Ифигении

(Еврипид. Ифигения в Авлиде)

Прибыв в Авлиду, греки вытащили корабли свои на сушу и расположились станом вблизи моря. Многие из участвующих в походе разошлись по домам своим, ибо были уверены, что не скоро еще можно будет отправиться в поход вторично: не было у греков такого человека, который мог бы провести корабли их к берегам Трои. Было сказано ахейцам от оракула, что путь к Трое может им указать только Телеф, недавно бившийся с ними и отказавшийся, при заключении мира, от всякого участия в войне против Приама. Не знали ахейцы, как заставить его провести их войска к Трое; но внезапно дело приняло благоприятный для них оборот. Рана Телефа не уступала никаким врачебным средствам, воспалилась и болела сильней и сильней. Он отправился в Дельфы и узнал от прорицателя, что исцелить его от раны может только тот, кто нанес ее. Поспешно отправился тогда Телеф в Микены, к царю Агамемнону — через него думал он просить Ахилла о помощи. Чтобы избежать оскорблений, чтобы не быть узнанным в стране тех, с которыми он недавно еще бился, Телеф принял вид нищего: оделся в лохмотья и, хромая и опираясь на костыль, неузнанный, подошел к царскому дому. Прежде чем увидел его Агамемнон, он успел открыться Клитемнестре и испросить у нее совета и содействия. По ее наставлению он выхватил из колыбели Ореста, Агамемнонова сына, подбежал с ним к домашнему жертвеннику и стал грозить Агамемнону, что разобьет младенца о камень, если он, царь, не исполнит просьбы угнетенного бедой и болезнью. Узнав, в чем дело, желая спасти жизнь сына, а также памятуя слова оракула, Агамемнон тотчас отправил гонцов за Ахиллом. Ахилл объявил послам, что он несведущ во врачебном искусстве, не может исцелить Телефа, а потому и не последует за ними к царю Агамемнону. Тут стал убеждать Пелида мудрый Одиссей и так объяснил ему смысл гадания, слышанного в Дельфах Телефом: «Не о твоем искусстве говорил Аполлон, а о силе копья твоего: копье твое нанесло рану Телефу, оно подаст ему и исцеление». Послушался Ахилл слов Одиссея, настрогал с копейного острия железа и посыпал теми стружками рану: стихла боль, и рана исцелилась. Благодарный Телеф охотно согласился тогда провести ахейские корабли к берегам Трои. В скором времени в Авлиду собрались все соратники Атридов и готовы были вторично плыть к Илиону. Но отъезд их замедлился надолго: Артемида подняла над морем неблагоприятный для греков ветер. Гневалась богиня на Агамемнона за то, что он убил однажды посвященную ей лань и, убив, горделиво воскликнул: «Сама Артемида не могла бы ловчее сразить быстроногого зверя!» Ахейцы, горевшие нетерпением сразиться с врагом, должны были ждать перемены ветра и проводить время в бездействии. Чтобы занять их и избавить от скуки, Паламед изобретал различные игры; но ни игры, ни боевые упражнения не могли успокоить воинов. К довершению несчастий в ахейском стане появились губительные, повальные болезни; роптавшие войска готовы были восстать против вождей своих. В это время вещий Калхас возвестил вождям ахейской рати: только тогда богиня преклонится на милость и отвратит от ахейцев гибель, когда принесена ей будет в жертву дочь Агамемнона Ифигения.

Первоначально гадание Калхаса известно было только Агамемнону, Менелаю да Одиссею. Агамемнон никак не соглашался предать на смерть любимейшую из дочерей своих и скорее готов был отказаться вовсе от похода и от всякой славы; он призвал к себе глашатая Талфибия и велел ему обойти шатры ахейцев и распустить дружины. Менелай всеми силами старался убедить брата в необходимости пожертвовать дочерью для общего блага; долго убеждал и молил он его, и Агамемнон наконец уступил, послал к своей супруге гонца с письмом и велел ей немедленно прислать Ифигению в авлидский стан: Ахилл, писал Агамемнон, не хочет выступать в поход до тех пор, пока не получит руки Ифигении. Вскоре, однако, в сердце царя снова пробудилась отеческая любовь во всей ее силе; тайно от всех он написал ночью письмо Клитемнестре и приказывал ей не присылать дочери в Авлиду: Ахилл будто бы согласился отсрочить заключение брака. В ту же ночь передал он это письмо одному старому рабу своему и велел ему спешить в Аргос. Менелай, боявшийся, чтобы брат его не отказался от своего решения принести дочь в жертву прогневанной Артемиде, всю ночь бродил вокруг его шатра и поймал раба с письмом в ту самую минуту, как он хотел выйти из стана. Прочитав письмо, Менелай поспешно вошел в шатер царя Агамемнона и стал корить его и осыпать горькими упреками. «Помнишь ли, брат, — восклицал он в негодовании, — как ты, желая приобрести верховную власть над ратью, упрашивал всех ахейцев идти на брань против Трои? Ты в то время открывал двери свои для всех и со всеми был ласков, всем старался угодить, даже самым ничтожным в войске. Но как быстро изменился ты, лишь только добился желаемого: тебя не узнавали и лучшие из твоих друзей, к тебе никому не стало доступа! Не так поступают достойные мужи: чем более возносит их судьба, тем более пекутся они о друзьях. Когда дул на море противный нам ветер и дружины роптали, готовы были покинуть стан и разойтись в разные стороны, ты был поражен тогда и с отчаянием спрашивал у всех, что тебе делать; боялся ты в то время, как бы не утратить власти над ратью, не лишиться славы. И когда Калхас, просветленный откровением богов, велел тебе принести в жертву Артемиде дочь, ты изъявил готовность покориться воле прогневанной богини и послал гонца за Ифигенией. Теперь же тайно от всех шлешь ты жене новое письмо — не велишь присылать дочери, не хочешь пожертвовать ею для общего нашего блага! Ты поступаешь так же, как и многие: стремишься ты к власти и славе, а лишь только дойдет до жертвы, отступаешь позорно, отказываешься и от того, что уже дано тебе. Только знай: гибельна такая слабость; желающему стать первым в народе надлежит быть доблестным и твердым».

Упреки брата скорбью и гневом исполнили сердце царя Агамемнона, но обуздал он свой гнев и сделал попытку на язвительную речь Менелая отвечать спокойно, без гнева и страсти. «Скажи мне, — отвечал он, за что ты злобишься на меня, чего от меня хочешь? Желаешь, чтобы я возвратил тебе Елену? Но ведь я не могу исполнить твоего желания сам ты видишь. Ты бы прежде тщательней берег жену: твоя вина, что не уберег; а мне, не виноватому ни в чем, из-за чего же искупать твою вину тяжкой, ужасной жертвой? Честолюбие мое возмущает тебя? Да почему ж и не искать мне чести? Ты коришь меня за то, что я был готов совершить гибельное дело, да передумал, изменил намерение; безумствуешь ты, укоряя меня: не могу я отдать на заклание дочери для того, чтобы возвратить тебе жену! Никогда не подниму я руки на дочь; денно и нощно терзался бы я и проливал горькие слезы, если бы совершил это кровавое дело».

Братья продолжали еще спорить и упрекать друг друга, как вошел глашатай и объявил Агамемнону, что Ифигения прибыла уже в стан. Сама Клитемнестра привезла ее в Авлиду, привезла также и Ореста. Утомленные длинным и трудным путем, они остановились вне лагеря, у источника, выпрягли усталых коней и пустили их по лугу. Ахейцы толпами спешили взглянуть на прекрасную дочь своего вождя и, не зная ничего о намерениях Агамемнона, спрашивали друг у друга: зачем велел царь привезти дочь в ратный стан. Одни полагали, что Агамемнон обещал руку дочери кому-нибудь из вождей и хотел совершить брак до отправления в поход; другие думали, что царь соскучился по семье своей — потому и вытребовал в Авлиду и супругу, и детей; некоторые же говорили: «Неспроста прибыла царевна в наш стан: она обречена на жертву Артемиде, властительнице Авлиды». Самого Агамемнона весть о прибытии супруги и детей привела в отчаяние. Как взглянуть ему теперь на Клитемнестру? Она ехала к нему в уверенности, что ведет дочь к брачному алтарю, и должна теперь узнать, что то был обман: дочь их пойдет не к брачному алтарю, а к жертвеннику гневной богини! А сама Ифигения — как зарыдает она, когда узнает о судьбе своей, как будет молить отца, чтобы не отдавал он ее на смерть, не обрекал на заклание! Даже Орест — не в силах еще будет младенец понять, какое дело совершается в семье, но и он поднимет крик и станет плакать вслед за другими.

Тяжело было Агамемнону; мучился он и скорбел и не находил себе спасения. Страдальческий вид его тронул сердце Менелая: жаль его стало Менелаю, жаль стало и несчастной девы; подошел он к брату, раскаялся перед ним, что оскорбил его упреками и злою, язвительной речью, и отказался от всех требований своих. «Отри слезы, брат, прости меня: я беру назад все, что говорил тебе перед этим. Омрачился мой разум; безумен я был, как малоумный, пылкий сердцем отрок; вижу теперь, каково поднимать руку на детей своих! Распусти дружины, разойдемся по домам; не допущу я, чтобы для меня ты принес такую неслыханную ужасную жертву!» Благородное слово брата порадовало Агамемнона, но не рассеяло его печали. «Доброе, великодушное слово сказал ты, Менелай, — отвечал Агамемнон, — но не спасти мне теперь дочери. Рати ахейцев, собравшиеся здесь, заставят меня принести ее в жертву. Калхас возвестит волю богини перед всем народом; а если бы старец и согласился молчать — его гадание знает Одиссей. Честолюбив и хитер Одиссей и любим народом; он, коли захочет, возмутит все войско: умертвят нас с тобою, а потом и Ифигению. Если бежать мне от них в свое царство — они, всей ратью, пойдут вслед за мною, разорят города мои и опустошат мою страну. Вот каким беспомощным горем посетили меня боги! Об одном прошу тебя, брат: позаботься, чтобы Клитемнестра ничего не знала о судьбе дочери до самой той поры, когда падет она под жертвенным ножом. Хоть этим облегчи мою скорбь».

Между тем Клитемнестра въехала в стан и приближалась к шатру супруга. Менелай оставил брата, а Агамемнон один пошел навстречу супруге и детям и старался скрыть свою печаль и отчаяние. Лишь только успел он сказать несколько слов с Клитемнестрой, подбежала к нему Ифигения и, радостная, нежно обняла отца. «Как рада и, что вижу тебя опять, после долгой разлуки! Только что же ты мрачен так, чем озабочен ты?» — «Много забот у вождя, дитя мое!» — «О, полно сокрушаться заботами, отец; проясни чело, взгляни на нас: мы опять с тобою; будь же весел, оставь свою суровость». — «Я рад, дитя, что вижу тебя такой веселой». — «Рад, а у самого текут слезы из очей!» — «Больно мне думать, что вскоре опять мы расстанемся, и расстанемся надолго». — «Ах, если б можно было и нам отправиться в путь с тобою». — «Скоро отправишься ты в путь — в далекий путь, и вспомнишь ты во время того пути об отце своем!» — «Что же одна я отправлюсь в путь или вместе с матерью?» — «Одна: и отец, и мать далеко будут от тебя». — «Что бы ни было, отец мой, ты скорей только возвращайся к нам из похода!» — «Прежде чем выступить в поход, мне нужно принести еще здесь жертву, и при этом жертвоприношении ты не будешь праздной зрительницей». Не мог Агамемнон продолжать далее; разговора с дочерью, не предчувствовавшей нисколько близкой гибели своей; снова слезами наполнились его очи и, обласкав дочь, он велел ей идти в приготовленный для нее шатер. По отходе Ифигении Клитемнестра стала расспрашивать мужа о роде и достатках жениха их дочери и о том, что было приготовлено для брачного празднества и какие приготовления нужно было еще сделать. Тяжело было Агамемнону скрывать от супруги убийственную истину; мрачно и коротко отвечал он на ее расспросы и посоветовал ей наконец возвратиться назад, в Микены, и остаться там до дня бракосочетания: неприлично, говорил он, жить женщине в ратном стане, между мужчинами, да и дочери, оставшиеся дома, нуждаются в присмотре и заботах матери. Клитемнестра не послушалась мужа и не согласилась предоставить ему заботы об устройстве брачного торжества. Безутешный, вышел тогда Агамемнон из своего шатра и пошел к Калхасу: надеялся он, что провидец найдет, может быть, средство спасти дочь его от смерти.

Немного спустя к шатру Агамемнона поспешно подошел Ахилл и стал расспрашивать у рабов, где найти ему царя. Не мог Ахилл совладать со своими мирмидонцами: требовали они, чтобы Агамемнон или плыл немедленно к берегам Трои, или распустил дружины; да и самому Пелиду, болевшему сердцем по славе, невыносимо стало праздное бездействие. Клитемнестра услыхала голос Ахилла и, узнав от рабов, кто это, вышла к нему из шатра и дружески приветствовала его, называя нареченным зятем. «О какой помолвке говоришь ты? — спросил ее изумленный Ахилл. — Я никогда не искал руки вашей дочери, и Агамемнон ни слова не говорил мне про свадьбу». Застыдилась тогда Клитемнестра и, смущенная, стояла перед Ахиллом, потупив очи в землю: непристойными показались ей теперь ее речи к юноше, и не помышлявшему вступать в брак с их дочерью. Ахилл старался успокоить растерявшуюся царицу. «Не смущайся, — сказал он ей, — и не сердись на того, кто подшутил над тобой; мне же прости, что я, изумленный твоими речами, опечалил и смутил тебя». Тут вышел к ним из шатра старый раб, которого Агамемнон посылал с тайным письмом в Микены; раб тот служил еще отцу Клитемнестры и последовал за нею в дом ее супруга. Трепеща от страха, он открыл своей госпоже, что Агамемнон намерен принести дочь в жертву Артемиде. Ужаснулась Клитемнестра, пала к ногам Ахилла и, рыдая, обняла его колена, «Не стыжусь я, — говорила она, — припасть к ногам твоим: я — смертная, ты же сын бессмертной богини. Помоги нам, спаси мою дочь. Брачный венец возложила я на ее голову, когда везла ее сюда, а теперь должна одеть в могильные ризы. Вечный позор будет тебе, если ты не защитишь и не спасешь нас! Заклинаю тебя всем, что тебе дорого, божественной матерью твоей заклинаю тебя — защити нас; видишь, я не у алтарей ищу себе защиты, а припадаю к твоим коленам. Нет у нас здесь защитника, нет человека, который стал бы за нас; если и ты отвергнешь мои мольбы, дочь моя погибнет».

Тронут был Ахилл мольбами и рыданиями царицы и вознегодовал на Агамемнона за то, что дерзнул он злоупотребить его именем, дабы обмануть свою супругу и похитить у нее дочь. Поднял Пелид громко стенавшую Клитемнестру и сказал ей: «Я буду твоим защитником, царица! Клянусь Нереем, божественным родителем матери моей Фетиды: не коснется твоей дочери никто из ахейцев, даже сам Агамемнон. Я был бы презреннейшим из трусов, если бы позволил именем моим привлекать людей к смерти! Если допущу Агамемнону исполнить, что он задумал, — я навеки запятнаю свое имя!» Так говорил царице Пелид и дал ей совет — попытаться сперва упросить мужа, смягчить его сердце мольбою, ибо доброе, от сердца исходящее слово имеет иногда более власти, чем сила. Дав еще раз обещание быть бдительным защитником Ифигении, Ахилл удалился.

Возвратясь в свой шатер в твердом намерении принести дочь в жертву Артемиде, Агамемнон с притворно спокойным видом сказал супруге: «Приведи ко мне дочь; я все уже изготовил для бракосочетания ее: готова и священная вода, и жертвенная мука, и телицы, кровью которых окропляют при заключении браков алтари Артемиды». — «Сладкие речи льются из твоих уст, — воскликнула полная гнева и ужаса Клитемнестра. — Дело же, которое ты замыслил, — страшное, злодейское дело! Поди сюда к нам, дочь моя, и знай, что хочет сделать над тобой отец; возьми с собой и Ореста». И когда Ифигения вошла в шатер отца, Клитемнестра продолжала: «Посмотри, вот стоит она перед тобой — покорная, готовая во всем повиноваться твоей воле. Скажи ты мне: неужели же и вправду ты хочешь отдать дочь на заклание?» — «Горе мне, злополучному, — воскликнул Агамемнон в отчаянии. — Погиб я, открыта моя тайна!» — «Все знаю я, — продолжала Клитемнестра. — Самое молчание твое и твои вздохи обличают тебя. Ради чего обрекаешь ты на смерть нашу дочь? Чтобы возвратить Менелаю Елену? Правду сказать, великая цель, достойная кровавой, страшной жертвы! Из-за злой жены жертвовать детьми, отдавать за непотребное то, что для нас всего дороже! Когда ты уйдешь на чужбину, а я возвращусь домой, — как взгляну я на опустелые покои дочери и что скажу другим дочерям, когда они станут спрашивать меня о сестре? И ты — как осмелишься ты поднять к богам руки, обагренные кровью дочери: чего молить у богов детоубийце! Скажи еще мне: почему именно наша дочь должна пасть жертвой у алтаря богини? Отчего не созовешь ты вождей и не скажешь им: «Вы хотите, арговяне, плыть во фригийскую землю? Бросим же жребий о жертве: пусть жребий решит, чья дочь должна пасть у алтаря Артемиды». Почему Менелай не хочет пожертвовать своей дочерью Гермионой? Ведь вы идете на войну из-за его обиды? Что же молчишь ты? Отвечай — уличи меня, если слово мое лживо; если же я говорю правду — одумайся, не поднимай руки на дочь, не отдавай ее на заклание!»

Тут пала к ногам Агамемнона и сама Ифигения и, рыдая, стала молить его о пощаде. «О, отец мой! — говорила дева. — Если бы даны были мне уста Орфея, двигавшие горами! Но бессильно слово мое, сила моя в слезах и стенаниях. Молю и заклинаю тебя: не губи меня; сладок мне свет солнца, не отсылай меня в обитель тьмы! Что мне до Париса с Еленой? Виновата разве я, что Парис похитил жену у царя Спарты! О, брат мой, заступись за сестру; плачь вместе со мною, моли отца младенческими слезами своими, чтобы не обрекал он меня на смерть! Сжалься надо мною, отец, пощади меня!»

Неумолим был Агамемнон и не изменил своего решения. «Знаю я, что делаю! — воскликнул он. — Не меньше тебя, жена, люблю я дочь; тяжело мне отдавать ее в жертву Артемиде, но не могу не исполнить воли богини. Видите, какой сильной ратью окружены мы, сколько могучих, меднодоспешных вождей собралось здесь, в Авлиде: никому из них не бывать под Троей, если я не принесу в жертву дочери, — Калхас возвестил это; а дружины ахейцев волнуются и ропщут, что так долго не плывем мы к Илиону: горят они не терпением отомстить дерзкому похитителю Менелаевой жены. Если я буду сопротивляться воле богини, возвещенной Калхасом, ахейцы умертвят всех нас. Не ради Менелая приношу я дочь в жертву, а для блага всей Эллады; меня силою заставят сделать это ахейцы!»

Так говорил Агамемнон и, сказав, вышел из шатра. И едва успел он удалиться — в стане поднялся шум, послышались крики и звон оружия; Ахилл поспешно прибежал к шатру Агамемнона и стал облекаться в доспехи, словно готовясь идти в бой. Вся рать ахейская была в волнении. Одиссей открыл народу то, что слышал от Калхаса, и воины взволновались и готовы были силой заставить Агамемнона принести дочь в жертву. Ахилл выступил один против всех и торжественно объявил, что не дозволит поднимать ножа на деву, обещанную ему в супруги; на доблестного юношу бросились все, даже и сами мирмидонцы, и на месте побили бы его камнями, если бы он не успел спастись бегством. Несчетной толпой, с грозными криками пошли тогда ахейцы, предводимые Одиссеем, к шатру Агамемнона и намерены были тотчас же схватить Ифигению и вести ее к алтарю Артемиды. Ахилл же, облеченный в боевые доспехи, с мечом в руке, поджидал толпу у царского шатра; он решился силой отражать силу и не выдавать Ифигению. Кровавая, страшная сеча должна была разгореться перед шатром царя Агамемнона.

Ифигения внезапно вырвалась из объятий рыдающей матери и с геройской твердостью воскликнула: «Не плачь, мать моя, и не ропщи на отца: не можем мы идти против воли рока. Великодушен и мужествен наш защитник, но не отстоять ему нас с тобою. Слушайте, что положили мне на сердце боги. Не страшусь я более смерти и охотно иду к жертвеннику умирать за дело Эллады. На меня устремлены теперь взоры всех арговян, я открываю им путь к враждебной Трое, я паду жертвой за честь ахейских жен: никогда более не посмеет варвар похитить арговянку. Счастливая смерть неувядаемой славой увенчает меня — славой освободительницы родной земли! Доблестному же сыну Пелея не следует жертвовать жизнью для спасения девы и вступать из-за нее в бой со всем войском аргосским. Нет, если Артемида избрала меня в жертву, я не стану сопротивляться воле богини и охотно пойду к ее алтарю. Рада я пасть под ножом жреца, вы же плывите к берегу Трои, разрушайте ее твердыни: развалины Трои будут моим памятником».

«Великодушно слово твое, благородная дочь Агамемнона! — воскликнул восторженно Ахилл. — О, как бы счастлив был я, если бы богам угодно было даровать мне твою руку! Но подумай: страшна смерть душе человека; коли пожелаешь, я готов спасти тебя и супругой увезти отсюда в дом свой». — «Много вражды между мужами, много убийств причинила дочь Тиндарея; из-за меня же не прольется крови: ты не поднимешь руки ни на кого из ахейцев, не падешь и сам под их мечами». — «Если такова твоя воля, достойная дочь Эллады, — сказал Ахилл, — я не дерзаю прекословить тебе и отхожу от тебя; но если ты, придя на место заклания, содрогнешься сердцем и изменишь мысли, то я поспешу тогда к тебе на помощь и спасу тебя из-под ножа жреца».

После этих слов Пелид удалился. Ифигения стала утешать рыдавшую мать и уговаривала не скорбеть о ней, не оплакивать ее, умирающую столь славною смертью; потом призвала она слуг отца и велела вести себя к месту, где находился жертвенник Артемиды. Клитемнестра, по настоянию дочери, осталась в шатре. Громко зарыдала несчастная царица, когда осталась одна, и, рыдая, пала на землю, терзаемая скорбью и отчаянием.

Перед станом ахейцев, на цветущем лугу, в священной дубраве, стоял жертвенник Артемиды; сюда собрались греки и густой толпою стали вокруг жертвенника богини. Ифигения, сопровождаемая слугами, прошла сквозь изумленную толпу и стала около отца. Тяжкий вздох вырвался из груди Агамемнона; он отвернулся от дочери и одеждой закрыл лицо, орошенное слезами. Дева же, обратясь к отцу, сказала: «Взгляни на меня, что отвращаешь ты от меня очи? Я не по принуждению — добровольно пришла сюда умереть за народ ахейский. Будьте счастливы все, и да даруют вам боги победу и скорое возвращение в родную землю! Пусть никто из арговян не прикасается ко мне: я сама подойду к жертвеннику и бестрепетно предстану перед жрецом».

Изумилось все войско греков, видя геройское мужество и великодушие царевны. Глашатай Талфибий повелел толпе хранить молчание. Вещий жрец Калхас, стоявший у жертвенника, обнажил острый жертвенный нож и положил его в золотую корзину, потом надел венец на голову девы. Подошел тогда к алтарю и Ахилл; взял он корзину с жертвенной мукой и сосуд со священной водой и, обходя вокруг алтаря, окропил его той водой и так взывал к Артемиде: «Прими, о богиня, жертву, приносимую тебе ахейским народом и царем Агамемноном; преклонись на милость, пошли нам благополучное плавание и победу над народом Приама!» Атриды, вся рать ахейская и все вожди ее стояли молча, потупив очи в землю. Взял Калхас нож и занес его над девой: все смолкло вокруг; безмолвно стояли ахейцы и, затаив дыхание, ждали роковой минуты. Вдруг, перед очами всех, совершается великое чудо! Калхас нанес удар, но в ту минуту, как нож коснулся шеи девы, — дева исчезла, а на месте, где стояла она, явилась раненая, объятая предсмертным трепетом лань. Вскрикнул от изумления Калхас, вскрикнуло и все войско ахейцев. «Видите ли, ахейцы? — радостно воскликнул вещий старец. — Вот какую жертву избрала себе богиня: неугодно было ей, чтобы алтарь ее обагрился кровью благородной Ифигении. Радуйтесь: богиня примирилась с нами; пошлет она нам теперь счастливое плавание и победу над силой Илиона! Мужайтесь; сегодня же оставим Авлиду и отправимся в путь по Эгейскому морю».

Когда жертвенное животное было сожжено на алтаре и Калхас еще раз призвал богиню на помощь, войско радостно и поспешно побежало к кораблям: начинал уже дуть попутный ветер. Агамемнон отправился в шатер, чтобы сообщить супруге о том, чем кончилось жертвоприношение; оба они были уверены, что дочь их была приобщена к сонму бессмертных.

Ифигения же была похищена богиней и перенесена на берег дальней Скифии; здесь должна она была служить жрицей в одном из храмов Артемиды.

Первые девять лет войны

Путь из Авлиды в Трою совершен был благополучно. Из героев ахейских злой рок поразил одного только царя Филоктета, обладавшего стрелой Геракла. Когда корабли ахейцев достигли небольшого и безлюдного острова Хрисы, находящегося вблизи Лемноса, пловцы вышли на берег и стали искать алтаря нимфы Хрисы: было сказано ахейцам от оракула, что не взять им Трои, если не принесут они на том алтаре жертвы. Алтарь Хрисы построен был Ясоном в то время, как он собирался идти в Колхиду; на нем совершил жертвоприношение Геракл, отправляясь под Трою. Филоктет, бывший спутником Геракла во время похода его под Трою, знал, где стоит алтарь, и вызвался провести к нему своих спутников. Лишь только подошел он к месту, где стоял полуразрушенный уже жертвенник, как из кустов внезапно выскочил дракон, страж святыни, и укусил героя в ногу. Страшно разболелась рана, наполненная губительным, разъедающим ядом; денно и нощно страдал Филоктет и не знал покоя. Нельзя было ахейцам приносить жертв и творить возлияний: священнодействия прерывались стонами и криками страдальца. К тому же гной, вытекавший из раны, распространял зловоние. Все это вредно действовало на войско, и вот Атриды сошлись на совет с Одиссеем и порешили удалить от рати благородного героя, впавшего в несчастье при служении общему делу. Подплывая к Лемносу, вожди пересадили страдальца, объятого в то время глубоким сном, на другой корабль и отвезли на скалистый, пустынный берег. Положив подле спавшего Филоктета лук со стрелами, одежду и некоторое количество пищи, они предоставили его судьбе. Девять лет прожил несчастный один среди угрюмых скал, покинутый и забытый всем миром; только на десятый вспомнили о нем ахейцы: увидали они, что без стрелы Филоктета не взять им высокотвердынной Трои, и послали гонцов отыскать героя и привезти его в ахейский стан.

Когда греки подплывали к Трое, троянцы сильной ратью вышли им навстречу в намерении не допустить их высадиться на берег. Предводителем троянцев был Гектор, старший сын Приама, мужественнейший и великодушнейший из всех героев Илиона; сам Приам был стар и слаб и не мог лично участвовать в войне. Грекам было сказано от оракула, что тот из них, кто первый вступит на троянскую землю, погибнет. Знал это фессалиец Протесилай и решился пожертвовать собой; все другие ахейцы страшились и медлили сходить с кораблей, а он бестрепетно ступил первый на землю Трои и тут же пал, пораженный копьем Гектора. Когда весть о смерти Протесилая дошла до юной супруги его Лаодамии, она впала в безутешную скорбь и стала молить богов преисподней, чтобы возвратили они ей супруга хоть на три часа — хоть бы три часа только провести ей на земле с нежно любимым супругом! И боги аида вняли мольбам ее: Гермес отвел Протесилая на землю. Когда же пришло ему время снова возвратиться в обитель теней, Лаодамия умерла вместе с ним. На фессалийском берегу Геллеспонта, против Трои, показывали впоследствии место, где был похоронен юный царь с супругой; на их могиле росли вязы: весенней порой ветви деревьев, обращенные в сторону Илиона, раньше других ветвей покрывались зеленью и цветами; но зелень и цветы быстро увядали и падали на землю, напоминая ранним увяданием своим о безвременной смерти благородного героя.

После того как Протесилай пал за своих соратников, греки быстро сошли с кораблей на сушу, горя нетерпением отомстить троянцам за смерть героя. Тут завязалась кровавая сеча, и много доблестных воителей полегло на том месте, много пало как ахейских, так и троянских героев. Между греками яростней всех других бился в той сече Ахилл, между троянцами — Гектор и союзник Трои Кикнос. Кикнос царствовал в Колонах, в троадской земле; род его шел от владыки морей Посейдона и нимфы Каликэ. Был Кикнос исполин ростом и силой; неустрашимый и твердый как железо, телом он был бел, как лебедь, отчего и получил имя Кикнос[78]. Будучи родственником[79] и соседом Приама, он поспешил на помощь троянцам, лишь только заслышал о приближении аргосской рати к берегам Трои, и теперь губительно свирепствовал в рядах врагов: никто из ахейцев не мог устоять против Кикноса. Видя это, устремился на него с колесницы своей Ахилл и, потрясая копьем, громко воскликнул: «Кто бы ты ни был, троянец, умирая, ты можешь утешиться тем, что пал от копья Ахилла, сына Фетиды!» С этими словами Пелид бросил в противника копьем. Тяжеловесное копье попало прямо в цель: ударилось острием в грудь Кикноса, но не поранило его. Изумился Ахилл, а Кикнос воскликнул: «Не дивись, сын богини, и не думай, что броня со щитом защитили меня от твоего копья; я доспехи ношу для красы, а если бы снял я и броню, и шлем, и бросил бы щит — ты и тогда не нанес бы мне раны. Ведь я не сын какой-нибудь нереиды, а сын великого, мощного бога, имеющего силу и власть и над Нереем, и над дочерьми его, и над всем царством вод морских». Так воскликнув, Кикнос в свою очередь бросил копье в Ахилла и попал ему в щит: пробило копье медь щита и девять толстых воловьих шкур, облекавших его, и застряло острием в десятой шкуре. Вынул Ахилл копье из щита и во второй раз метнул его в противника, но и тут не нанес ему раны. В третий раз бросил Пелид копье, и третье копье не повредило Кикноса, хотя он стоял перед врагом не покрытый никакими доспехами. Яростью вскипел тут юный герой ахейский и, испытав рукой острие копья, бросился на ликийца Меноита. «Посмотрю я, рука ли моя ослабела, или притупилось копье!» Так воскликнул Пелид и, бросив копьем в Меноита, поразил его в грудь и ранил его насмерть. Быстро выхватив копье из дымившейся еще кровью раны, Пелид бросил им в Кикноса: копье отскочило от него, как будто ударилось в скалу. Извлек тогда Пелид меч из ножен и с мечом устремился на врага; прорубил он Кикносу шлем и щит, но не мог нанести ему ни одной раны. Тогда Пелид левой рукой высоко поднял щит свой и трижды ударил им врага по лицу; правой же держал меч и рукояткой меча наносил Кикносу удары в виски. Не выдержал троадский герой и обратился в бегство. Ахилл погнался за ним и преследовал его до тех пор, пока он в изнеможении не упал на землю. Придавив Кикноса щитом и коленом наступив ему на грудь, Пелид задушил противника, стянув ему шею ременными подвязками шлема.

Гибель Кикноса навела на троянцев ужас: быстро отступили они и заключили с греками перемирие, дабы предать земле тела павших в битве. Кончив обряд погребения, ахейцы вытащили корабли на берег и вблизи моря, в долине между горами Сигейоном и Ройтейоном, устроили себе шатры. Два сильнейших героя в рати, Ахилл и Аякс, поставили свои шатры на двух противоположных концах стана: Ахилл — у Сигейона, Аякс — у Ройтейона; Одиссей же поставил шатер в середине стана, вблизи шатра Агамемнона, у того места, которое предназначалось для народных собраний. Весь стан свой ахейцы обвели высокой насыпью.

Устроив стан, греки послали в город Менелая и Одиссея — для переговоров о выдаче Елены и сокровищ, похищенных вместе с нею из Менелаева дома. Благородный и мудрый Антенор, один из наиболее почетных троянских старцев, принял послов в своем жилище и разделил с ними трапезу. Узнав, зачем пришли ахейские послы, Приам созвал на совещание весь народ троянский. Менелай с Одиссеем вышли перед собранием троянцев и объявили, чего требуют ахейцы от царя Приама и граждан Трои. Речь Одиссея произвела сильное впечатление на собравшийся народ, и когда он окончил, Антенор признал требования греков справедливыми, а народ порешил возвратить послам Елену и похищенные у Менелая сокровища. Парис всеми силами противился решению народа; его поддерживали другие сыновья Приама, и Антимах предложил даже схватить Менелая и предать смерти. Этому воспротивились и Приам, и Гектор, и большинство граждан; большая часть народа была все еще согласна с Антенором и требовала, чтобы Елена была возвращена Менелаю вместе с сокровищами, похищенными у него Парисом. Но под конец совещания встал с места предсказатель Гелен, один из сынов Приама, и смутил разум троянцев, возвестив, что боги обещают сынам Илиона заступничество и помощь в предстоящей войне. Троянцы поверили Гелену и удержали у себя Елену, а послов, угрожавших им местью и войной, выслали из города.

Тогда греки приступили к осаде. Трижды пытались они ворваться в город, пробив городскую стену; но попытки их были безуспешны. Война должна была завязаться надолго: у греков было недостаточно войска, чтобы оцепить город со всех сторон, а троянцы, страшась силы Ахилла, не решались делать вылазки и вступать в битву в открытом поле. Началась тогда война мелкая, но опустошительная. Более всех других ахейцев свершил ратных дел Ахилл: и с моря, и сухим путем нападал он на троянские города и на города союзников Трои, взял тридцать три города, жег и опустошал в них жилища граждан, мужей предавал смерти, а жен и детей уводил в неволю. Добыча, взятая из завоеванных городов, доставлялась в стан и делилась между ахейцами.

В гипоплакских Фивах[80] жил царь Киликии Ээтион, отец Андромахи, супруги Гектора. Ахилл пошел на Фивы войною и предал смерти семь сынов царя — всех в один день, потом взял город и умертвил самого Ээтиона, престарелого, но мужественного героя; только боясь гнева богов, Пелид не снял с него доспехов, а сжег тело на костре вместе со всем блестящим вооружением убитого. Супруга Ээтиона, мать Андромахи, отведена была в стан ахейцев; впоследствии за пленную царицу предоставлен был дорогой выкуп, и она, получив свободу, возвратилась в Киликию, где в скором времени поражена была стрелою Артемиды. Вместе с другими пленницами из Фив в стан ахейцев приведена была и дочь Аполлонова жреца Хриса, юная Астинома (Хрисеида); незадолго до нашествия Ахилла она прибыла в Фивы навестить сестру Ээтиона Ифиною и принести жертву Артемиде. При разделе добычи арговяне отдали Хрисеиду царю своему Агамемнону.

Много терпели от Ахилла и сами троянцы: он сторожил их и не давал им выходить из-за стен города. Так, он пленил Антифа и Иса, сынов Приама; впрочем, оба они были вскоре выкуплены отцом из плена. Другого Приамида, Ликаона, Ахилл, взяв в плен, продал на Лемнос.

Раз меньшой из сыновей Приама, Троил, выехал из города в поле: думая, что ахейцы стоят станом далеко от Трои, он хотел прокатиться по полю, невдалеке от городской стены. Вместе с ним вышла из города сестра его Поликсена; сопровождаемая несколькими вооруженными людьми, она пошла к ближнему колодцу, прикрытому густым кустарником и высокими, тенистыми деревьями. Троил, поездив в поле, вздумал напоить коней и погнал их к колодцу. Внезапно показался из чащи кустов Ахилл и, с копьем в руке, бросился на Приамида. Троил и Поликсена, оба испуганные, пустились бежать; Ахилл погнался за ними на коне своем. Старец Приам сидел в это время на башне, над Скейскими вратами, выходившими к морю и стану ахейцев; прибежал к нему сторож, смотревший в поле с другой башни, и сообщил ему весть о том, в какой опасности находится Троил. Старшие сыновья Приама, Гектор, Полит и Деифоб, поспешили на помощь к брату, но не поспели вовремя. Быстроногий Ахилл догнал Троила вблизи Аполлонова жертвенника, у которого тот хотел искать защиты; здесь Пелид ухватил отрока за кудри, сбросил его с колесницы на землю и, умоляющего о пощаде, насмерть поразил копьем. Когда Приамиды, вместе с Энеем, подбежали к алтарю, перед ними лежал бездыханный Троил. Не успели они спасти отрока, но не покинули его тела, не оставили его на растерзание хищным птицам и зверям: вступили они в бой с Ахиллом, и Ахилл должен был уступить численному превосходству их; он отступил и оставил им тело. Гектор понес его на своих плечах в город. Царственный старец Приам и множество мужей и жен троянских, ожидая возвращения Приамидов и Энея, стояли на городской стене и смотрели в поле; громко зарыдали все, увидев Гектора с телом Троила: жаль стало им отрока, погибшего безвременной смертью. С той поры Аполлон прогневался на Ахилла, дерзнувшего совершить убийство вблизи алтаря его; гнев бога и был впоследствии причиной ранней смерти самого героя.

В первые же годы войны пал и Паламед, мудрый и правдивый царь эвбейский, принесший грекам много пользы своими советами и изобретательностью. В то время как Атриды набирали рать, Паламед усердно убеждал всех, кого знал, принять участие в походе на Трою; большая часть вождей пошли в поход, убежденные речами Паламеда. В Авлиде он изобретал для тяготившегося бездействием войска различные занятия и игры, а во время голода в стане привез с Делоса дочерей Ания, обладавших способностью превращать в хлеб, вино и масло все, к чему только они прикасались. Как в Авлиде, так и под стенами Трои он, зная силу трав, излечил многих ахейцев. Мужеством и благородством души он не уступал другу своему Ахиллу, с которым постоянно делил боевые труды: Ахилл охотно делал его соучастником всех своих предприятий. Провидя, что война с Троей протянется много лет, Паламед стал советовать ахейцам оставить брань и возвратиться в отечество. За такой совет многие из вождей восстали на Паламеда, а более всех Лаэртид Одиссей: с трудом увлекли его в поход, но когда прибыли ахейцы под Трою, он и слышать не хотел об окончании войны прежде, чем будут разрушены стены Илиона. Одиссей и прежде еще ненавидел Паламеда, а впоследствии ненависть эта возросла еще более: видел он, что Паламед превосходит его и мудростью советов, и изобретательностью и что ахейцы чтут эвбейского царя более, чем кого-либо из вождей. Одиссей воспользовался неудовольствием, которое произвели миролюбивые речи его противника на большую часть рати; он стал уверять ахейцев, что Паламед изменил своим и вошел в тайные сношения с троянцами. Увлекаясь кипучей, непреодолимой злобой, Лаэртид тайно от всех скрыл в шатре Паламеда мешок с золотом, потом написал к нему от имени царя Приама письмо, в котором говорилось об обещании предать троянцам стан ахейцев и о золоте, посланном, будто бы, за это дело из Трои. Письмо это Одиссей отдал одному из пленных фригийцев и велел отнести его Приаму. Но лишь только фригиец успел отправиться в путь, на него напали Одиссеевы слуги, убили его, а письмо принесли к своему господину. Одиссей отправился к царю Агамемнону и обвинил Паламеда в измене; привели в царский шатер обвиненного — он не знал за собой никакой вины и не мог признать справедливыми возводимые на него обвинения. Тогда, по предложению Одиссея, вожди отправились в шатер Паламеда и, обыскав шатер, нашли в нем мешок с золотом: золота было такое именно количество, какое обозначено было в письме. Улика была сильна; Агамемнон созвал к себе всех вождей ахейской рати и стал с ними судить Паламеда. Одиссей так убедительно доказывал его преступность, что судьи не захотели слушать никаких оправданий подсудимого, забыли все его прежние славные подвиги и заслуги и присудили побить изменника камнями. Наложили на Паламеда оковы и повели его на берег моря — здесь хотели совершить над ним казнь. Не произнес невинный страдалец ни одной жалобы, не обращался к губителям своим ни с какой мольбой, только, умирая, сказал: «Нет правды между людьми, правда умерла прежде меня!» Так погубили ахейцы благородного Паламеда, лучшего из своих героев. Но смерть героя не прошла им безнаказанно. Когда ахейцы, возвращаясь в Элладу — уже по разрушении Трои, — достигли берегов Эвбеи, на море разразилась страшная буря; Навплий, отец Паламеда, чтобы отомстить ахейцам за убийство сына, расставил маячные огни на самых опасных местах прибрежья. Много ахейцев погибло в ту ночь в волнах бурного моря; те же, которые успели спастись и выйти на берег, пали под мечами.

Царь Агамемнон воспретил предавать погребению тело Паламеда, но правдивый Аякс Теламонид не послушался повелений ослепленного гневом царя и с честью предал тело земле. Не верил Аякс, что Паламед действительно изменил грекам и хотел предать их стан в руки врагов.

Книга вторая Гнев Ахилла

(по Гомеру)

Спор Ахилла с Агамемноном

(Гомер. Илиада. П.1)

Девять лет прошло уже с тех пор, как ахейцы начали войну с троянцами; наступил и десятый год, в который, по предсказанию Калхаса, греки должны были взять враждебный город, но, вопреки предсказанию, надежды на близкое окончание войны не было никакой. Кроме прежних трудов и лишений ахейцам пришлось в том году переносить еще и новые, тяжкие беды: много героев пало в кровавых сечах, вдали от родной земли, вдали от супруг и детей своих; много нужды, болезней и горя пришлось перенести бойцам, страдая от губительной язвы, от вражды вождей и оружия лютых врагов.

В день победы Ахилла над Фивами, вместе с другими девами, взята была в плен Хрисеида, дочь престарелого жреца Аполлонова Хриса. Ахилл отдал пленницу в дар царю Агамемнону.

На десятый год Троянской войны приходил старец Хрис в стан ахейцев и приносил за дочь свою богатый выкуп. Держа в руках, на золотом жреческом жезле, лавровый венец — венец Аполлона, старец обращался со слезной мольбой ко всем ахейцам и, более всех других, к обоим Атридам. «Атриды, вожди народов, и вы, доблестные мужи — ахейцы! — так говорил почтенный старец. — Да помогут вам боги Олимпа разрушить город Приама и счастливо возвратиться в страну свою; вы же освободите мне дочь, примите за нее выкуп: воздайте честь Зевсову сыну, стреловержцу Аполлону!» Все ахейцы были согласны оказать честь Аполлонову жрецу и принять за дочь его выкуп, но не по сердцу то было Атриду Агамемнону; он обругал старца, отогнал его от ахейских судов и поразил жестоким, грозным словом. «Убирайся, старик! — вскричал он. — Не попадайся мне на глаза, чтобы никогда не встречал я тебя в нашем стане, — а то не спасет тебя ни жезл твой, ни венец Аполлона! Дочери твоей я не отпущу на свободу: до старости будет она жить в неволе в дому моем, в Аргосе. Ступай отсюда и не гневи меня, если хочешь быть живым!»

Ужаснулся старец и ушел. Молча побрел он домой по берегу бесконечно шумящего моря, и когда был уже далеко от ахейского стана, поднял руки и, печальный, взмолился Аполлону Фебу. «Внемли мне, сребролукий бог! Вспомни, как украшал я твои храмы, как сжигал на твоих алтарях тучные бедра коз и овец; исполни теперь мое желание: за слезы мои и печаль покарай данайцев твоими божественными стрелами!»

Так молился служитель Феба, и бог внял его мольбе. Гневный, нисходил он с вершины Олимпа, неся за плечами лук и отовсюду закрытый колчан со стрелами; в ярости шел он, мрачный, как ночь, и грозно звенели в его колчане крылатые стрелы. Сел Аполлон против кораблей ахейских и пустил в них смертоносной стрелой; страшно зазвенел серебряный лук бога. Сперва разил он животных, потом стал истреблять и людей: в стане ахейском беспрестанно пылали погребальные костры. Девять дней метал Аполлон стрелы в ахейскую рать, на десятый Ахилл созвал ахейцев на совещание; то вложила ему в сердце Гера, благосклонная к грекам: скорбела она, видя, как опустошаются их дружины губительной язвой.

Когда собрался народ, Ахилл подал совет — привести прозорливого жреца или гадателя снов: пусть скажут, чем раздражен Феб, прогневан ли он несовершением какого обета или небрежением о жертвах, и каким даром можно укротить гибельный гнев его. Тут встал с места Калхас, вещий старец, и, обратись к Ахиллу, сказал: «Ты желаешь знать причину гнева Аполлона? Я скажу тебе; только поклянись сперва, что ты защитишь меня, если я раздражу своим словом могучего, властью облеченного мужа». — «Верь мне и надейся на мою защиту, — провидец, отвечал Ахилл. — Открой нам, что знаешь. Клянусь Фебом, пославшим тебе дар прорицания: пока я жив, никто из ахейцев не наложит на тебя руки — даже сам Агамемнон, верховный вождь ахейской рати». Смело сказал тогда Калхас: «Нет, не за неисполнение обетов гневается Аполлон, а за оскорбление жреца своего: обесчестил Агамемнон непорочного старца, не отдал ему дочери; и до тех пор не отвратит бог от нас гибели, пока мы не освободим Хрисеиду без выкупа и не отошлем к отцу ее священной гекатомбы для Аполлона Феба. Только тогда можем мы преклонить бога на милость».

Поднялся тут царь Агамемнон: злобой вскипело в нем сердце, гневом пылали очи. «Предвещатель бед! — воскликнул он. — Любо тебе, должно быть, пророчить беды; доброго ты никогда не скажешь и не сделаешь. Вот и теперь ты толкуешь данайцам, будто за то Аполлон наслал на нас язву, что я не отпустил на свободу дочери Хриса. Хотелось бы мне удержать ее, но, ради спасения народа, я согласен дать ей свободу. Только взамен Хрисеиды вы предоставьте мне другую награду». — «Не будь корыстолюбив, славный Атрид, — возразил Агамемнону Ахилл. — Где нам теперь взять для тебя награду? Все, что было добыто в разоренных городах, все разделили мы между собою; как же можно требовать от кого-нибудь то, что однажды было отдано ему? Лучше исполни волю бога и отпусти скорее деву; а если Зевс поможет нам разрушить Трою, мы заплатим тебе за Хрисеиду втрое или вчетверо».

«Не измышляй лжи, доблестный Ахилл, — воскликнул Агамемнон. — Не проведешь меня! Сам ты не отдаешь назад своей части, а от меня требуешь, чтобы я отдал. Нет, если не удовлетворят меня ахейцы новым даром, я сам пойду к тебе в шатер и своими руками возьму твою добычу, а не то вознагражу себя из части Аякса или Одиссея; гневайтесь тогда, как хотите! Да об этом после; теперь к делу! Снаряжайте корабль: сведем на него Хрисеиду и отправим священную гекатомбу; кто-нибудь из вождей пусть плывет к Хрису с дарами — вот, хоть бы ты, Пелид, страшнейший из ахейских воителей». Грозно взглянув на него, Пелид отвечал: «Кто из ахейцев станет вперед повиноваться тебе, бесстыдному корыстолюбцу, кто пойдет с тобою на брань? Я ведь не за себя пришел воевать с троянцами — они мне ничего худого не сделали: из-за тебя бился я с ними, да из-за брата твоего Менелая. Ты же все презираешь и грозишь, что похитишь у меня добычу, мзду тягостных трудов моих, дарованную мне ахейцами! При разгроме городов вражеских мне никогда не приходилось получать такой награды, какую ты себе брал; моей рукой добывается в бою победа, а дойдет до дележа — ты заберешь себе все лучшее, а я, истомленный боем, без ропота иду, бывало, к кораблям, довольствуясь и малым. Нет, больше я тебе не помощник: уйду я назад, в свою Фтию, богатей тут без меня, наживай себе сокровища один!» — «Что же, — отвечал Пелиду надменный царь Агамемнон, — беги, коли тебе хочется. Я не прошу тебя оставаться здесь для меня: много у меня достойных бойцов и без тебя; от них мне всегда будет честь, а еще больше, чем от них, — от промыслителя Зевса. Нет для меня человека ненавистней тебя: вечно бы тебе спорить, заводить раздоры да битвы. Не кичись и не ставь ты себе в заслугу своей силы и мужества: сила твоя — дар тебе от богов. Нет, иди к кораблям и плыви со своей дружиной домой; властвуй там над своими фессалийцами, а над нами тебе властвовать не придется. Гнев твой мне не страшен; я еще вот что скажу тебе: Хрисеиду я отошлю к отцу, но после того приду в твой шатер и сам возьму у тебя юную Брисеиду, твою пленницу; сделаю я это, чтобы ты уразумел, сколь выше я тебя властью, и чтобы никто не дерзал впредь тягаться со мною и сопротивляться мне».

Гневом вскипело сердце в мощной груди юного Пелида; не знал он, на что решиться ему: извлечь ли меч и положить Атрида на месте или обуздать и подавить в себе гнев. Так волновался он и наконец, почти непроизвольно, схватился за рукоятку меча и хотел извлечь его из ножен, но в это время приблизилась к нему Паллада Афина, ниспосланная с Олимпа Герой: любила и хранила Гера обоих враждовавших вождей. Незримая никем из ахейцев, встала богиня позади Пелида и взяла его рукой за русые кудри. Изумленный, обернулся он назад и тотчас узнал Афину и сказал ей: «Зачем ты, богиня, низошла к нам с Олимпа? Или хотелось тебе видеть буйство Атрида? Не ложно мое слово: погубит он себя своей гордыней». Афина в ответ: «Я сошла с Олимпа, чтобы укротить гнев твой; сколько хочешь язви противника словом, но не извлекай меча. Повинуйся мне и верь: скоро заплатит он тебе за обиду дарами, втрое ценнейшими отнятых у тебя сегодня».

Покорился юный герой слову богини и опустил меч в ножны; но зато, не обуздывая более гнева, стал он язвить Атрида злыми словами. «Бесстыдный, презреннейший из трусов! Осмелился ли ты хоть однажды вступить в бой с врагом, садился ли ты хоть когда-нибудь в засаду вместе с другими? Нет, и то, и другое для тебя страшнее самой смерти! Вот по тебе дело — грабить добычу у того, кто дерзнет прекословить тебе. Ты царствуешь над презренными трусами — иначе не посмел бы ты обижать бойцов! Но вот что скажу тебе и клянусь в том великой клятвой: придет время, и ахейцы толпами будут падать от руки губителя Гектора, ты же не в силах будешь подать гибнущим помощь; все тогда взыщут сердцем Пелида, и сам ты горько будешь раскаиваться, что обесславил доблестнейшего из ахейцев». И сказав это, гневно бросил он на землю свой скипетр и сел. Царь Агамемнон хотел отвечать Пелиду не менее гневной и оскорбительной речью, но тут поднялся с места многочестный старец Нестор и встал между двумя вождями: словом, полным мудрости, старался он укротить гнев в них и примирить их между собою — дабы распря первых вождей не погубила всей рати. Только старания старца не увенчались успехом, и слово его было бессильно. «Справедливы и разумны твои речи, старец, — сказал ему Агамемнон. — Но видишь — он хочет быть выше всех здесь, хочет над всеми начальствовать и господствовать. Боги хоть и сотворили его храбрым воителем, но не дали ему права оскорблять и бесславить». — «Поистине, — прервал его Ахилл, — я был бы ничтожнейшим из трусов, если бы стал покоряться каждому твоему слову. Повелевай другими — не мною. Одно еще скажу я тебе: из-за пленной девы не подниму я меча ни на тебя и ни на кого из ахейцев — отнимайте свой дар, коли хотите; но другого ничего не возьмешь ты из моего шатра, а если дерзнешь — тотчас же омочу копье мое в твоей черной крови!»

Разошлось собрание. Пелид, вместе с Патроклом и другими друзьями, пошел к своим шатрам, Агамемнон — к берегу моря; здесь снаряжали корабль для отсылки к Хрису; водителем корабля выбран был Одиссей. В стане ахейцев сжигались на алтарях жертвы; народ, по повелению царя, очищался омовениями. Возвратясь от кораблей в шатер свой, Агамемнон послал к Ахиллу двух вестников, верных клевретов своих Талфибия и Эврибата, — велел им взять у Пелида его пленницу. Вестники повиновались и пошли, хотя неохотно, к берегу моря, в стан мирмидонов. Ахилл сидел перед своим шатром; смущенные, стали они перед ним в почтительном страхе и не дерзали сказать, зачем пришли. Ахилл сам все понял и встретил их без гнева. «Здравствуйте, мужи глашатаи! — начал он. — Подойдите ко мне; вы не виноваты передо мной виноват Агамемнон; он прислал вас за Брисеидой? Друг Патрокл, отдай им пленницу! Вы, вестники, будьте свидетелями перед богами и перед людьми, и перед царем своим: если будет когда ахейцам нужда во мне, если станут они просить меня о помощи — помощи от меня им не будет!»

Вывел Патрокл пленную деву и отдал ее вестникам. Печальная, последовала за ними Брисеида: сердцем любила она прекрасного, благородного юношу. Ахилл же, покинув друзей, пошел к берегу моря; одинокий, сидел он здесь и, смотря на темноводную пучину, простер в слезах руки к матери своей Фетиде. Быстро, как легкое облако, вышла из бездны Фетида, села возле милого сына, лившего горькие слезы, и, нежно лаская его, говорила: «Что рыдаешь ты, сын мой, какая скорбь посетила твое сердце? Не скрывай, скажи мне». Рассказал ей тут Ахилл все, что претерпел от царя Агамемнона, и просил ее, чтобы взошла она на Олимп и склонила Зевса даровать победу троянцам и отвратить счастье от греков — да познают они, сколь преступен их царь, обесчестивший храбрейшего из ахейцев. Фетида обещала исполнить желание сына, лишь только Зевс воротится на Олимп. «Зевс, со всем сонмом богов, отправился вчера на жертвенный пир к благочестивым эфиопам, к отдаленным берегам океана; на двенадцатый день он снова вернется на Олимп. Тогда предстану я перед ним и припаду к ногам его; верится мне, что исполнит он мое моление. Ты же до тех пор оставайся при судах и не вступай в битву». Так говорила она и снова скрылась в пучине моря; Ахилл же удалился в свою ставку и сидел в ней, питая в сердце скорбь об отнятой у него деве.

Между тем Одиссей прибыл к Хрису. Возвратил он жрецу дочь и отвел к алтарю Аполлона привезенную гекатомбу. Радостно обнял старец дочь и воздел к Аполлону руки, моля его отвратить от ахейцев гибельный мор. Аполлон внял ему.

На двенадцатый день сонм богов возвратился на Олимп. На рассвете дня Фетида всплыла из моря и с ранним туманом поднялась на Олимп; здесь, на самой вершине горы, восседал Зевс, уединившийся на ту пору от прочих богов. Села к нему Фетида, обняла его колена и стала умолять, чтобы взыскал он милостью ее сына, посылал бы троянским ратям победу до тех пор, пока ахейцы с царем своим Агамемноном не воздадут надлежащей чести оскорбленному Ахиллу. Долго сидел тучегонитель Зевс безмолвно; Фетида продолжала обнимать его колена и, припав к ним, умоляла: «Скажи мне свое непреложное слово; ты не ведаешь страха: исполни моление мое или отвергни. Коли отвергнешь, так и буду знать, что между богинями я самая последняя». Глубоко вздохнул отец Кронион и отвечал ей: «На беду ты меня наводишь, заставляя действовать против желания Геры: озлобит меня Гера бранными речами. Она и так беспрестанно ссорится со мною и плачется перед богами, что я в этой брани стою за троянцев. Ступай теперь, чтобы не увидела тебя Гера; я исполню твое моление. Смотри — я киваю тебе главою: это для бессмертных священнейший залог моего слова, непреложный обет для меня». Так говорил Кронид и повел черными бровями, и пряди благовонных волос опускались ниц с бессмертной главы его. От знамения того содрогнулся многохолмный, высоковершинный Олимп.

Покинув Олимп, богиня снова низошла в пучину моря, Зевс же возвратился в свои чертоги, куда, к его трапезе, собрался весь сонм богов. Навстречу отцу своему все боги поднялись с мест и благоговейно приветствовали его; Зевс воссел на престол свой. Гера, видевшая, как супруг ее говорил с Фетидой, обратилась к нему с язвительной речью и стала корить его — уверенная, что он уже обещал Фетиде даровать честь ее сыну и поразить ахейцев гибелью. Но строгим словом остановил ее Зевс и повелел ей сидеть безмолвно, чтобы он, встав с престола, не наложил на нее мощных рук своих. Устрашилась Гера угрозы и умолкла, смирив свое гневное сердце; смолкли также и все прочие боги, смущенные ссорой владык Олимпа. Встал тогда Гефест и, подойдя к матери с кубком, убеждал ее не раздражать отца, а смягчить его ласковым, угодным ему словом. «Перетерпи, мать, — говорил Гефест, — и снеси это, как ни горестно твоему сердцу; не дай мне видеть, как покарает он тебя, исполнясь гнева: я не помогу тебе тогда. Ты знаешь, как, когда я ринулся к тебе на помощь, он схватил меня за ногу и сбросил с порога Олимпа: весь день летел я стремглав и уже при захождении солнца, еле живым, упал на Лемнос». Улыбнулась Гера в ответ на добродушный совет сына и приняла из рук его кубок. Радостный, стал он поспешно обходить тогда и всех других богов и подносить им сладостный нектар. И снова оживилась беседа блаженных небожителей, подняли они несказанный смех, глядя, как суетился хромоногий Гефест. С прежним весельем пировали бессмертные боги в Зевсовых чертогах до самого захождения солнца.

Агамемнон испытывает рать. Терсит

(Гомер. Илиада. П. II)

Всю ночь не спал Зевс и все думал о том, как бы ему исполнить слово, данное Фетиде. Наконец он решился послать Агамемнону обманчивый сон и подвигнуть его на битву обещанием победы. Встал от сна Агамемнон и тотчас же велел созывать народ на совет; но прежде того он собрал к кораблю Нестора вождей и совещался с ними: решено было испытать народ предложением окончить многолетнюю бесплодную брань и возвратиться на отчизну.

Когда ахейцы тьмачисленной толпой сошлись на совет и когда глашатаи уняли громкий говор, встал Агамемнон и обратился к собравшемуся народу: «Други, герои данайские! Зевс вовлек меня в гибель: прежде обещал он, что не возвращусь я на отчизну, не разрушив крепкостенной Трои; теперь же велит мне бесславно плыть назад в Аргос — мне, погубившему столько народа. Стыд и позор будет нам: сильная числом, мужественная рать ахейцев тщетно воевала столько лет и не могла одолеть меньшей силы врагов. Ведь если бы нас, ахейцев, разделить на десятки, а потом собрать всех троянцев, сколько их есть в городе, и на каждый наш десяток брать из троянцев по одному виночерпию — многим десяткам у нас пришлось бы остаться без виночерпиев: вот как превосходим мы врага числом! Но на нашу беду много у троянцев союзников, много других городов подает им помощь; они-то и не дают мне разрушить твердынь Илиона. Девять лет уже прошло, стали подгнивать корабли наши, истлели на них снасти; дома ждут нас, сетуя, жены с детьми — мы же томимся бесплодно, не видя никакого конца делу, для которого покинули отчизну. Так не лучше ли исполнить волю Зевса и отправиться назад в Аргос: ведь не взять нам пышной Трои!»

Слушая речи царя, встал и взволновался народ, подобно бурному морю. С громкими криками бросились ахейцы к кораблям, столбом поднимая пыль по дороге: перекрикиваясь между собою, убеждали они друг друга живее приниматься за дело и спускать корабли в море. Агамемнон и другие вожди опустили тут руки. И непременно отплыли бы ахейцы и, вопреки судьбе своей, воротились бы в Аргос, если бы в их дело не вмешалась сила бессмертных. Гера, питавшая непримиримую вражду к троянцам, устрашилась при мысли, что греки могут уплыть на родину, не разрушив Трои. Стала она просить Афину поспешить в стан греков и удержать их. Быстро спустилась Афина с вершин Олимпа к аргосским кораблям и увидела здесь мудрого Одиссея: объятый скорбью, молча стоял он у своего корабля и один из всех ахейцев не думал спускать его на воду. Подошла к нему богиня и сказала: «Так вы точно собираетесь бежать отсюда? Вы хотите, стало быть, увенчать Приама славой и оставить троянцам Елену, из-за которой столько ахейцев пало здесь, под стенами Трои, вдали от родной земли? Нет, не быть этому! Иди скорей к народу и убеждай каждого из ахейцев не спускать кораблей в море». Узнал Одиссей голос благосклонной к нему богини; быстро сбросил он на руки вестника своего Эврибата верхнюю одежду и поспешно отправился в стан. На пути ему встретился Агамемнон. Взял Одиссей у него из рук скипетр и со скипетром пошел далее: всех попадавшихся вождей он удерживал убедительным дружеским словом, заставлял воротиться назад и убеждать других, крикунов же и буянов разил скипетром и обуздывал грозною речью.

Так ходил Одиссей по стану и овладевал ахейцами, и гнал их прочь от кораблей. Бурно бросился народ от кораблей и стал собираться на место совещания; шумела и волновалась толпа, как разбивающиеся о берег морские волны. Рассевшись по урочным местам, ахейцы, мало-помалу, смолкли; один только голос осмеливался в то время поносить вождей. То был Терсит, дерзкий и безобразнейший из всей рати. Был он косоглаз и хромоног, горбатые плечи его спереди совершенно сходились между собой, промеж уродливых плеч острым клином торчала почти безволосая голова. Питая непристойные помыслы, он всегда поносил вождей и осмеивал их, если только мог придумать про них что-нибудь смешное для народа; более всех других вождей злословил он славнейших между ними — Ахилла и Одиссея. Теперь же он поносил Агамемнона и кричал пронзительным голосом: «Что ты сетуешь, Атрид? Шатры твои переполнены медью и пленницами — избранными пленницами, которых тебе первому отдаем мы, арговяне, когда возьмем неприятельский город. Или золота у тебя мало и ждешь ты, чтобы кто-нибудь из троянцев принес тебе выкуп за пленного сына, которого пленил я или другой кто из арговян? Или не хочешь ли ты новой жены? Нет, нехорошо тебе, вождю нашему, вовлекать нас, ахейцев, в беды. Трусы мы, ахеянки мы, не ахейцы! Вставайте-ка, отплывем ко дворам; пусть останется под Троей один, насыщается добычей, пусть узнает, служим ли мы ему подпорой в бранном деле или нет. Он, вот недавно, отнял у Ахилла пленницу и владеет теперь ею. Баба тоже и Ахилл, а то — полно бы тогда тебе, Агамемнон, обижать ахейцев!»

Такими речами поносил Терсит Агамемнона, владыку народов. Но внезапно подошел к нему Одиссей, с царским скипетром в руках, грозно взглянул на него и воскликнул: «Смолкни, безумный крикун! Из всех ахейцев, пришедших под Трою вместе с сынами Атрея, нет никого презренней тебя. Осмелься только еще позлословить Атрида — пусть не сносить мне головы на плечах, пусть не зваться мне больше отцом Телемаха, если я не сниму с тебя одежд и не опозорю тебя, не прогоню, избитого и плачущего навзрыд, из народного собрания к кораблям!» С этими словами он так ударил Терсита скипетром по спине и по плечам, что из-под тяжелого скипетра вдруг вздулась багровая полоса, и крикун, заплакав, сжался и, трепеща от страха, сел на место. С безобразно наморщенным от боли лицом отер он со щек слезы; глядя на него, ахейцы, как ни были смущены в то время, смеялись от всего сердца и говорили друг другу: «Правду сказать, много славных дел совершил Одиссей; только нынешнее дело — самый знаменитый из всех его подвигов».

Выступил тогда перед народным собранием Одиссей с царским скипетром в руках; возле него стала Паллада Афина в образе вестника. Вестник воззвал к народу и повелел всем смолкнуть — чтобы и в ближних, и в дальних рядах слышны были слова Одиссея. Начал он речь и стал убеждать ахейцев не покрывать позором Агамемнона, которому обещали они не возвращаться из-под Трои до тех пор, пока не сокрушат ее твердынь. «Лучше подождать и потерпеть, — убеждал Одиссей. — Близится время, в которое, по предсказанию Калхаса, ахейцы должны одолеть троянцев и взять их город». Словом своим Одиссей пробудил воинственный дух в ахейцах — веселые крики раздались в толпах народа, но снова все стихло, когда стал говорить мудрый старец Нестор. Обратил старец речь свою к Агамемнону и побуждал его вести и теперь данайцев в битву с той же непоколебимой твердостью, какой отличался он и прежде. Но, чтобы испытать вождей и узнать, какой из народов робок и какой мужествен, Нестор советовал Агамемнону разделить ахейцев на племена и колена и каждое из колен посылать в битву отдельно: тогда будет видно и то, почему невредимы стоят илионские твердыни — по воле ли бессмертных или по слабости войска и незнанию вождями ратного дела. Радостно отвечал ему Агамемнон: «Всех ты нас, старец, превосходишь мудростью! Будь у меня в войске десять таких советников, как ты, скоро пал бы тогда перед нами город Приама, обращенный в прах. Но лишь беды одни посылает мне Зевс: вступил я из-за пленной девы во вражду с Ахиллом; сам я начал ту распрю. Если же когда-нибудь мы снова примиримся с ним, не устоять тогда Трое. Теперь, ахейцы, ступайте обедать, подкрепите силы свои для битвы. Наточите копья, изготовьте щиты, дайте корм коням и тщательно осмотрите колесницы: целый день, без отдыха, будем мы биться с врагами. Кто же станет уклоняться от битвы и останется возле судов — тот будет добычей псам и плотоядным птицам».

Громкими криками отвечали ахейцы на речь царя. Зашумели народные толпы подобно волнам, вздымаемым бурей и напирающим на прибрежные утесы. Вскоре дым поднялся над шатрами ахейцев: спешили они скорее обедать и приносили жертвы — каждый тому из богов, от которого ждал и просил помощи в предстоящей битве. Царь Агамемнон принес в жертву Зевсу тучного пятилетнего быка и пригласил к обеду знатнейших из вождей ахейской рати — Нестора и Идоменея, обоих Аяксов, Диомеда и Одиссея; незваный пришел также к нему и брат его Менелай. Когда они привели к алтарю жертвенного тельца и приготовились приступить к принесению жертвы, громко взмолился царь Агамемнон: «Славный, великий Зевс! Прежде чем зайдет солнце и низойдет мрак на землю, пошли мне разрушить дом Приама, разбить на груди Гектора крепкую броню и поразить союзников его!» Так взывал он к Зевсу. Но бог не склонился к его мольбе: принял он жертву, но труд и беду готовил державному Агамемнону.

Кончив жертвоприношение, Агамемнон велел глашатаям сзывать народ на битву. Быстро собирались и становились в строй ахейцы. В среде вождей явилась Паллада и, вооруженная эгидой, носилась по ратным рядам и возбуждала воителей к битве. Мужеством и силой исполнились ахейцы и вновь готовы были биться без устали; битва стала им милее возвращения на родную землю. Так бесчисленными, шумными толпами выступили они на поле битвы; краше всех вождей ахейских был в тот день державный Агамемнон, Зевсу подобный лицом и очами, мощной грудью — Посейдону, станом — Арею.

Единоборство Париса с Менелаем

(Гомер. Илиада. П. III)

Ирида, быстрая вестница Зевса, приняв вид соглядатая Полита, принесла троянцам весть о приближении ахейской рати. Троянцы же в то время собрались на совет перед вратами Приама. Тотчас распустил Гектор собрание, и народ троянский бросился к оружию; пешие и конные — все шли толпами из города навстречу неприятелю. У древней могилы Мирены троянцы и их союзники построились в боевой порядок и под предводительством Гектора пошли далее с громкими криками, подобными тем, которые издают журавли, летящие стаей высоко над землей к Океану на брань с малорослыми пигмеями. Ахейцы же густыми толпами подходили к ним в безмолвии, готовые стоять один за другого до последней возможности. И когда обе рати сблизились, из рядов троянских выступил вперед Парис; у него за плечами, прикрытыми леопардовой шкурой, висел лук, при бедре — меч, в руках у него было два острых копья. Высоко поднимая те копья, он стал вызывать храбрейших из ахейцев на единоборство с собой. Когда увидел его, гордо выступающего перед ратью, Менелай, возрадовался он, как радуется голодный лев, неожиданно набредший на лакомую добычу, на рогатого оленя или горную серну; замыслил он тут же отомстить похитителю и быстро, во всеоружии, спрыгнул с колесницы на землю. Но лишь заприметил его Парис — побледнел от страха и бросился назад в ряды троянцев так же стремительно, как отскакивает назад путник, внезапно увидевший перед собой ехидну. Мужественный Гектор возмутился робостью брата и стал его корить и позорить горькими словами: «Жалкий Парис, герой лишь по виду, женолюбец! Лучше бы тебе не родиться на свет или умереть безбрачным! Лучше бы это было для тебя, чем служить поношением и позором для целого света! Слышишь, ахейцы издеваются над тобой и говорят, что очень ты красив с виду, а нет в тебе ни силы, ни отваги. Трус! Ведь хватило ж у тебя храбрости плыть за море, в чужую землю, и похитить красавицу, сестру и невестку мощных воителей — что ж не вышел ты теперь на бой с Менелаем! Узнал бы ты, у кого похитил жену: не помогли бы тебе ни кифара, ни дар Афродиты — пышные кудри и красота. Робок троянский народ, а то давно бы им надо побить тебя камнями за те беды, которые навлек ты на них!» Устыженный, отвечал ему Парис: «Гектор, ты вправе хулить меня! Непреклонно твое сердце и нелюбовно ко мне; но не порочь ты даров Афродиты: благодатны дары бессмертных. Если желаешь, чтобы я вышел на бой, вели успокоиться и ахейцам, и троянцам: я выйду перед ратью и сражусь с Менелаем. Кто из нас победит — пусть возьмет тот и Елену, и все сокровища. Вы же заключите тогда мир: вы мирно владейте Троей, а ахейцы пусть плывут назад, в Ахайю».

Обрадовался Гектор таким словам брата, вышел вперед перед ратью и успокоил троянцев. Ахейцы же, увидев Гектора, стали целиться в него копьями и камнями; но громко воскликнул к ним Агамемнон: «Стойте, арговяне! Не мечите копий, сыны Ахайи! Гектор хочет говорить с нами». Ахейцы остановились и смолкли, и Гектор стал в середине между двумя враждебными ратями и сообщил предложение Париса. Молча стояли ахейцы, наконец Менелай прервал молчание и сказал: «Внимите же теперь и мне: сердце мое больше чем у кого-либо из вас томится печалью. Кажется, близок теперь конец бедам, переносимым нами из-за вражды между мной и Парисом; один из нас — тот, кого обречет судьба, — должен погибнуть; вы же, не медля, примиряйтесь и кладите конец многолетней войне. Несите, троянцы, двух агнцев: белого — в жертву Солнцу, черного — в жертву матери Земле; мы, ахейцы, заколем третьего — Крониду Зевсу. Призовите сюда и старца Приама — пусть сам он скрепит нашу клятву, да будет она непреложна: сыны его горделивы и вероломны».

Так говорил Менелай, и радостью исполнились троянцы и ахейцы, надеясь на скорый конец изнурительной для обоих народов брани. Сошли воители с колесниц, сняли с себя доспехи и положили их на землю. Гектор послал в город двух глашатаев — принести жертвенных агнцев и вызвать Приама. Агамемнон велел Талфибию принести агнца из стана ахейцев. Между тем Ирида, приняв образ прекраснейшей из дочерей Приама — Лаодики, супруги Антенорида Геликаона, явилась к Елене. Елена сидела в своем тереме и ткала большой покров, изображая на нем битвы и бранные подвиги троянцев и данайцев в войне, поднятой из-за нее. Подошла к ней Ирида и говорила: «Пойдем, дорогая, со мною; посмотри, какое чудо творится перед стенами Трои. Ахейцы и троянцы, сшедшиеся в поле с враждой и громкими криками, безмолвно стоят теперь — рать против рати: покоятся воители, облокотясь на щиты и воткнув копья в землю». Слова Ириды пробудили в душе Елены сладкие чувства, мысли о прежнем супруге, родном городе и родителях; надев свои сереброцветные одежды, с глазами, полными слез, поспешно вышла она из терема, сопутствуемая двумя служительницами — Эфрой и Клименой. Пришли они к Скейским воротам; здесь был в то время Приам и другие старцы — с башни смотрели в поле, на рати троянцев и ахейцев. Когда увидали старцы подходящую к башне Елену, тихим голосом заговорили между собой: «Нет, нельзя осуждать троянцев и ахейцев, что они ведут брань за такую женщину и терпят из-за нее великие беды: бессмертным богиням подобна она красотой; только пусть лучше она удалится на данайских кораблях в Элладу, а то вовлечет и нас, и детей наших в новые беды». Приам дружелюбно подозвал к себе Елену: «Подойди сюда ближе, дитя мое, и сядь возле меня; отсюда ты увидишь и первого мужа своего, и родных, и друзей. Подойди — ты передо мной не виновата: войной покарали нас боги; скажи мне, кто этот мощный воитель, выдающийся ростом и величием между другими ахейцами? Есть между ними и выше его, но такого прекрасного и благородного видом мужа никогда не случалось мне видеть; царю подобен этот воин».

Отвечала Елена Приаму: «Слова твои, свекор, исполняют меня скорбью и страхом. Лучше мне было предпочесть лютую смерть, чем, покинув и родину, и дочь, и друзей, следовать за твоим сыном. Не так поступила я и лью теперь об этом горькие слезы. Спрашивал ты меня: кто тот воин? То — Атрид, могучий Агамемнон, мудрый правитель и доблестный воин. Был он мне деверем; ах, если бы он теперь был им…» — «О, счастливец Агамемнон, — воскликнул Приам, глядя на него с удивлением. — Сколько народов ахейских повинуются тебе. Некогда был я в обильной виноградом фригийской земле, видел я там тьмачисленную рать быстроконных фригийцев — станом стояли они вдоль берегов Сангария; пристал и я к ним, как верный союзник: но не столько их было тогда, как здесь ахейцев. Ну, а это кто, дитя мое: он целой головой ниже Атрида Агамемнона, но шире в плечах и сильнее грудью; доспехи его покоятся на земле, сам же он ходит взад и вперед по рядам данайцев?»

«То — Лаэртид Одиссей, муж мудрый и хитрый; родом он с каменистой Итаки». — «Правду ты говоришь, — сказал Елене Антенор, сидевший рядом с Приамом. — Раз был у нас Одиссей — прислали его к нам послом, вместе с воинственным Менелаем, по твоему делу; я их тогда принимал у себя в дому и угощал дружески: тут узнал я их обоих. Бывало, стоят они перед собранием троянцев — широкоплечий Менелай выше Одиссея целой головой; а сядут — Одиссей против Менелая много почтенней кажется. Когда, бывало, говаривали они пред собранием — Менелай говорит коротко, бегло, но разительно, метко, а Одиссей начнет говорить — встанет и стоит тихо, очи потупит в землю, скипетр в руках держит неподвижно: подумаешь — или злобствует, или умом недалек; но когда, бывало, возвысит он мощный свой голос — речи летят из уст его, что снежная вьюга, и никто из смертных не был бы, кажется, в силах состязаться с ним».

«Ну, а кто этот третий? — продолжал выспрашивать Приам у Елены. — Осанистый и рослый, он выше всех между ахейцами и шире других плечами». — «Это Аякс, сын Теламона, — отвечала Елена. — Аякс — твердый оплот данайцев. Впереди, между критскими дружинами, стоит богоподобный Идоменей; кругом его столпились предводители критян. Часто Менелай угощал его в нашем доме, когда он, бывало, приходил с Крита. Вижу я всех доблестных вождей родной моей земли и всех их могла бы назвать тебе по именам; не видать мне только двух могучих бойцов, Кастора и Полидевка, братьев моих. Дома ли они остались или прибыли сюда с другими данайцами, но не желают вступать в этот день в битву, стыдясь позора сестры своей». Так говорила она, не ведая, что братья ее давно уже покоятся в Лакедемоне, в недрах родной земли. В это время вестники несли по городу двух жертвенных агнцев и вино в козьем меху. Вестник Идей, несший блестящую чашу и серебряный кубок, подошел к Приаму и стал звать его в поле для скрепления договора о поединке между сыном его и Менелаем. Старец Приам ужаснулся при вести о поединке, но велел запрячь коней в колесницу. И когда кони были впряжены, Приам вместе с Антенором, почетнейшим из троянских старцев, взошел на колесницу и через Скейские ворота направил коней в поле. Приблизясь к войску, они сошли с колесницы и пошли между рядами троянцев и ахейцев. Им навстречу тотчас же встали царь Агамемнон и Одиссей; вестники привели жертвенных животных, смешали в одной чаше вино и окропили той смесью руки царей. Тут Агамемнон обнажил острый нож, который у него всегда висел при ножнах меча, и срезал у агнцев с голов прядь шерсти: вестники разделили срезанную прядь между вождями троянцев и ахейцев. После того, подняв руки, Агамемнон воззвал к богам: «Мощный Зевс, преславный, великий! Ты, Гелиос, всевидящий и всеслышащий! Реки, Земля и вы, подземные боги, каратели клятвопреступлений! Будьте все вы свидетелями и храните нашу клятву. Если Парис умертвит Менелая, пусть удержит и Елену, и все сокровища; мы тогда отплывем назад в Аргос. Если же Менелай умертвит Париса, граждане Трои должны возвратить Елену и все богатства и заплатить арговянам надлежащую пеню — такую, чтобы память о ней сохранилась до поздних потомков наших. И если Приам и сыны его не пожелают выплатить пени — я останусь здесь и не положу меча до тех пор, пока не достигну, чего хочу».

После этих слов пересек он ножом жертвенным животным гортани и, объятых предсмертным трепетом, положил их на землю. Черпая кубком вино из чаши, стали все возливать его на жертву, вознося громкие молитвы богам:

«Ты, славный Зевс, — говорили троянцы и ахейцы, — и вы все, бессмертные боги! Пусть у нарушителей клятвы нашей мозг разольется по земле, как это вино, — у них, и у детей их». После этого старец Приам обратился с речью к обеим ратям: «Внемлите моему слову, троянцы и ахейцы; я удалюсь отсюда, возвращусь снова в холмистый Илион — нет у меня сил смотреть, как станет биться сын мой с царем Менелаем. Ведает Зевс и другие бессмертные, кому из двух предназначен смертный конец в этом бою». Сказав это, он положил на колесницу жертвенных агнцев и, взойдя на нее вместе с Антенором, погнал коней назад в Илион.

Тогда Гектор с Одиссеем стали измерять место битвы и положили в шлем жребий — дабы решить, кому первому бросить в противника копье. Народ же воздевал к богам руки и так взывал к ним: «Мощный, многославный Зевс! Кто из них двух виновник всех распрей и бед — пусть, пораженный, низойдет в область Аида; нам же ты даруй мир и крепкую дружбу». Так молились троянцы и ахейцы. А Гектор, отвернувшись, сотрясал в это время жребий в шлеме; и выпал из шлема жребий Париса. Воины расселись рядами, каждый возле коня своего и своих доспехов; бойцы же стали готовиться к бою. Во всеоружии выступили они на середину боевого поля — гневом блистали их грозные очи; близко сошлись они и, потрясая копьями, стали на указанных местах. Первый пустил копье Парис и ударил Менелая в щит, но не пробил щита: согнулось копье, ударясь о твердую медь. Тогда поднял копье Менелай. «Всевластный Зевс! — воскликнул он. — Помоги мне покарать оскорбившего меня! Пусть позднейшие потомки наши ужасаются и не дерзают воздавать злом за приязнь и добродушное гостеприимство». С этими словами бросил он копье и ударил им Париса в блестящий щит: пробило копье щит, и броню, и хитон на теле Париса; сам же он избежал, однако, гибели, подавшись в сторону. Стремительно обнажил Менелай меч и ударил им по шлему врага; но меч разбился о шлем, раскололся на куски и выпал из рук бойца. «Зевс зложелатель, за что лишил ты меня победы?» — воскликнул Менелай, подняв взор к небу, и бросился снова на противника, схватил его за пышногривый шлем и повлек за собой, к рядам ахейцев. Тут и погубил бы он противника, и стяжал бы себе великую славу, если бы не спасла Приамова сына Афродита: оборвала она ремни, которыми крепко привязан был шлем под подбородком Париса, и освободила его. Шлем один и остался в сильной руке Менелая. Полный гнева, бросил его Менелай к рядам данайцев — они его подняли; сам же герой ринулся снова на Париса. Но Афродита одела своего любимца темным облаком и, незримого, унесла в полную благовония опочивальню его, потом привела к нему Елену, все еще стоявшую на Скейской башне вместе с другими троянками. Войдя в опочивальню, Елена села против супруга, отвернула от него очи и стала корить его: «Ты воротился с боя? О, лучше бы тебе погибнуть от руки могучего мужа, бывшего мне прежде супругом! Не сам ли ты хвалился прежде, что ты сильнее Менелая и победишь его в бою? Ну, ступай, вызови его еще раз на бой. Нет, впрочем, лучше лежи здесь и не осмеливайся биться с Менелаем, а то укротит тебя его копье». Отвечал ей Парис: «Не печаль ты мне сердце упреками. Сегодня Менелай победил меня благодаря помощи Афины; придет время, и победа будет за мной; и мне покровительствуют боги».

В то время как Парис находился в доме Елены, Менелай, подобно хищному зверю, рыскал по рядам троянского войска, озираясь кругом, не увидит ли где противника; но ни один из троянцев и никто из союзников не мог указать ему Париса. Никто не скрыл бы его теперь из дружбы: всем троянцам стал он ненавистен, как смертная гибель. Наконец Агамемнон громким голосом воскликнул: «Внемлите мне, троянцы с данайцами и вы, союзники! Победа, бесспорно, осталась на стороне Менелая; итак, выдайте нам арговянку Елену со всем похищенным у Менелая богатством и заплатите нам немедленно должную пеню». На эти слова царя Агамемнона ахейцы отвечали громкой хвалой ему, троянцы же не сказали ни слова.

Покушение Пандара. Битва

(Гомер. Илиада. П.IV, V)

На Олимпе в храмине Зевса собрались все бессмертные боги и беседовали о том, дать ли исполниться договору, заключенному между троянцами и греками, или снова разжечь между ними вражду и брань. Гера слышать не хотела про мир и требовала, чтобы ненавистная ей Троя была разрушена. Уступил ей Зевс, отец бессмертных и смертных, и повелел Афине идти в стан троянский и искусить троянцев, побудить их, чтобы они первые нарушили клятву, которой клялись перед данайцами. Быстро понеслась богиня с высокого Олимпа, словно яркая звезда, падающая с неба, и, приняв вид Лаодока, Антенорова сына, вступила в стан троянцев и подошла к Пандару, искусному стрелку из лука, пришедшему со своими ликийцами на помощь Трое. «Воинственный сын Ликаона, — говорила богиня Пандару, — не осмелишься ли ты пустить стрелу в Менелая? Будут тебе за то благодарны все троянцы, а более всех Парис: великими дарами наградит он тебя за умерщвление Менелая. Дерзай, Пандар! Принеси мольбу луконосцу Фебу и рази стрелой царя Менелая». Безрассудный Пандар согласился, взял в руки лук, натянул тетиву и пустил крылатую стрелу в вождя ахейцев: загудела тетива, и понеслась остроконечная, губительная стрела. Афина не дала погибнуть Менелаю: отразила от него стрелу и направила ее в то место брони, где смыкались, около пояса, золотые застежки и где броня была двойная. Но так силен был удар, что стрела пробила пояс, и пряжку, и броню и ранила, оцарапала кожу на теле героя — багряная кровь заструилась из раны вниз по бедрам. В ужас пришел Атрид Агамемнон, увидав кровь брата, лившуюся потоком из раны; ужаснулся и сам Менелай. Но лишь только заприметил царь, что пернатые шипы стрелы находятся вне тела, — стал утешать и ободрять громко стенавшего брата. Тотчас велел Агамемнон привести врача Махаона, сына Асклепия; врач вынул стрелу, осмотрел рану и приложил к ней болеутоляющую мазь. Той порой как Махаон и другие данайцы хлопотали около раненого Менелая, троянцы вооружились и густыми рядами наступали на неприятеля. Быстро оделись ахейцы в бранные доспехи и изготовились к бою. Пылая гневом на вероломных троянцев, пеший, обходил Агамемнон ряды бойцов ахейских и побуждал их к битве, распалял вдохновенными речами, хвалил и ободрял поспешавших на бой, медливших порицал и корил. Скоро все рати ахейцев были готовы к бою и, одна за другой, выступали на битву с троянцами, стремясь вперед, подобно бурным волнам морским, гонимым к берегу ветром. Безмолвно шли данайские бойцы, пышно сияя ярко блиставшими доспехами; слышны были только голоса вождей, отдававшие повеления предводимым фалангам. Не так вышли на битву троянцы: разноязычная речь, крик и шум стояли в их рати; все они, как и союзники их, шумели, подобно стану блеющих овец. Мужегубитель Арей, кровожадный бог войны, предводительствовал в тот день троянцами; ахейцами же — Паллада Афина.

И когда сошлись обе рати, разом бросились они одна на другую; сшибались щиты со щитами, разили бойцы друг друга копьями, шум и гром встали над полем битвы. Скоро смешались смертные стоны гибнущих и радостные крики победителей, земля обагрилась потоками крови. Сын Нестора Антилох первый поразил насмерть одного из троянцев — Эхепела, бившегося в передовых рядах; поразил его Антилох копьем в чело, раздробил ему кости: тьма покрыла очи Эхепела, и грянулся он наземь, словно высокая башня. Тело павшего схватил за ноги Элефенор, вождь абантов, и повлек его за собой; но в то время как он нагнулся к трупу, троянец Агенор медноострым копьем поразил его в бок; не прикрытый щитом, пал Элефенор и испустил дух. И над трупами павших разгорелся яростный бой меж троянцами и ахейцами; как волки, бросались бойцы друг на друга. Сын Теламона Аякс пронзил копьем грудь юного Симоисия; Антиф, сын Приама, вознамерился отомстить за смерть друга и бросил в Аякса копье, но промахнулся и попал в Левка, Одиссеева друга. Гневом воспылал Одиссей, выступил из рядов вперед и, осмотревшись кругом, бросил копье в толпу троянцев. Расступилась толпа перед ударом могучего Одиссея; но копье было брошено им не впустую: попало оно прямо в висок Демокоону, побочному сыну Приама, разбило висок и вышло с другой стороны головы. Загремели на юноше медные доспехи, и с шумом пал он на землю.

Подались тогда назад передние ряды троянцев, и с ними сам Гектор; ахейцы же с громкими криками ринулись вперед и завладели трупами падших. То видя, разгневался Аполлон, смотревший на битву с высот Пергама, и стал побуждать троянцев не уступать врагам; ахейцев же возбуждала Паллада Афина. И вот снова началась страшная битва.

Тою порой Афина мужеством и силой исполнила Тидеева сына Диомеда, дабы прославился он между всеми ахейцами и стяжал себе громкую славу. Ярким, лучезарным светом покрыла она шлем и щит Диомеда, светом озарила чело его и послала в середину бившихся ратей, где шла самая жаркая сеча. Первыми встретили его здесь Фегес с Идеем, сыновья богатого Гефестова жреца Дареса, искусные во всех родах битв; они были на боевых колесницах, Диомед же — пеший. Фегес бросил в Диомеда копье, но не попал — копье пронеслось мимо; Диомед же ранил противника прямо в грудь и сшиб его с колесницы на землю. Идей не посмел защитить братнего трупа: соскочив с колесницы, он искал спасения в бегстве; не уйти бы и ему от гибели, но Гефест, дабы не сокрушить печалью старца Дареса, покрыл тьмою бежавшего Идея и сокрыл его от врагов. Диомед между тем, изловив коней, вскочил на пышно изукрашенную колесницу сынов Дареса и погнал ее к рядам данайцев — велел он им отвести колесницу к кораблям. Видя, как один из сынов Дареса пал бездыханный, а другой обратился в бегство, троянцы, исполнясь сострадания и гнева, напрягли свои силы и с ожесточением ударили по грекам. Паллада Афина, взяв тотчас за руку брата своего Арея, носившегося между рядами троянцев, стала убеждать его и так говорила: «Бурный Арей, кровью покрытый истребитель людского рода! Не должно ли нам предоставить троянцев и данайцев собственным их силам: пусть решит промыслитель Зевс, которому из двух народов остаться победителем. Уйдем отсюда, чтобы не навлечь на себя Зевсова гнева». С этими словами увела она его с поля битвы и усадила на высоком берегу Скамандра; и вскоре после отшествия Арея страх и трепет напал на троянцев, и обратились они в бегство, преследуемые храбрейшими из ахейцев. Агамемнон и Идоменей, Мериой, Менелай и многие другие губительно разили троянцев; Диомед носился по рядам их, и волновались от его ударов густые фаланги троянцев; реял он по бранному полю, подобно реке во время разлива от осенних дождей, — всесокрушающей, ничем не удержимой. Увидел Пандар, как обращает сын Лакиона троянцев в бегство, натянул лук и пустил в него стрелу: угодила стрела в правое плечо, и броня Диомеда обагрилась алою кровью. Гордый удачей, Пандар громко воскликнул: «Вперед, троянцы: пал тот, кто служил ахейцам оплотом; не устоять ему против мощной стрелы, недолго ему, я думаю, наслаждаться светом солнца!» Но пораженный стрелой Диомед не упал духом: он отошел немного назад и подозвал к себе Сфенела, сына Капанея. Сфенел извлек из раны стрелу, и взмолился тогда Диомед Афине: «Дай мне поразить того, кто нанес мне рану и в гордости своей предсказывает, будто недолго осталось мне жить между людьми и наслаждаться светом лучезарного солнца». Афина придала легкость рукам и ногам Диомеда и, приблизясь к нему, говорила: «Воротись, Диомед, и вступи снова в бой с троянцами; я вселила в тебя непоколебимый дух и силу отца твоего Тидея и отвела от очей твоих мрак, окружавший их прежде: теперь ты ясно распознаешь в битве бога от смертного мужа. Если предстанет пред тобой кто-нибудь из бессмертных богов, ты не дерзай ополчаться на бессмертного; а если вмешается в битву Афродита, ее рази медноострым копьем».

Стремительно, подобно раненому льву, бросился Тидид в толпу врагов и в короткое время умертвил восемь доблестных троянцев. Когда увидел его Эней свирепствующим в рядах троянцев, стал он искать Пандара, отыскал его, взял на свою колесницу, и оба вместе пустились они на Диомеда. Заприметил их Сфенел, сын Капанея; и, не медля, предупредил друга своего Диомеда, советуя ему стать на колесницу и бежать от мощных воителей. Грозно взглянул на него Диомед и отвечал: «Не говори мне ни слова о бегстве! Не по мне скрываться от врага, отступать в битве; есть у меня еще силы — незачем мне и на колесницу всходить, я встречу врагов пеший; думаю, не уйти им от нас, даже на колесницах. Вот о чем только прошу я тебя: если удастся мне умертвить их обоих, ты возьми коней Энея и гони их к задним рядам данайцев: кони Энея происходят от тех благородных коней, которых даровал некогда Зевс Тросу за юного сына его Ганимеда». Так говорил Диомед; враги же между тем неслись на него быстро и были уже недалеко. Пандар, не веря более в силу своих стрел, бросил в Диомеда копьем: пробило копье щит и ударилось в медную броню. Радуясь, воскликнул Пандар: «Меток пришелся удар мой; недолго, надеюсь, придется тебе страдать от раны!» — «Не удалось тебе меня ранить!» — отвечал Диомед и, в свою очередь, бросил копьем в противника. Афина направила тот удар: пришелся он Пандару в нос, близ глаз; проникло копье в рот, пронзило язык и вышло острием из-под подбородка. Загремев пышными, блестящими доспехами, повалился он с колесницы на землю и испустил дух. Со щитом и с копьем в руках, быстро соскочил тогда с колесницы Эней: страшась, чтобы ахейцы не похитили тела Пандара, стал он над мертвым, страшный, как рыкающий лев, и готов был поразить каждого, кто бы дерзнул покуситься завладеть телом павшего. То видя, Диомед взял в руки камень — страшно тяжелый, какого не поднять бы и двоим, и пустил тем камнем в Энея, попал ему в бедро, раздробил кости и разорвал тугие, мощные жилы и кожу. Пал тут Эней на колено, оперся в землю могучей рукой, и черная ночь покрыла его очи; и погибнуть бы тут ему неизбежно, если бы не помогла ему мать его Афродита: обняв сына лилейнобелыми руками и прикрыв его от врагов складками блестящей одежды своей, унесла она его с бранного поля. Сфенел не забыл наставлений Диомеда — схватил коней Энея, угнал их в задние ряды ахейской рати и, передав их здесь одному из друзей, быстро помчался назад, к Диомеду. Он же из всех сил гнался за Афродитой, зная от Афины, что Афродита бессильна в бранях. Пролетев сквозь густые толпы бойцов и настигнув богиню, он ударил ее копьем в нежную руку, ранил ей кисть, и заструилась из раны бессмертная кровь, и оросила землю. Громко вскричала богиня и выпустила из объятий сына — взял его на руки Аполлон и прикрыл темным облаком. Терзаемая болью, понеслась Афродита из битвы на руках Ириды к брату своему Арею, сидевшему во всеоружии вблизи поля битвы; пав на колена перед братом, богиня просила у него коней и колесницы, чтобы достигнуть Олимпа. Быстро понеслась она с Иридой на ветроногих конях Арея и, достигнув вершин Олимпа, вошла к матери своей Дионе; мать обняла ее и, нежно лаская рукою, стала расспрашивать: «Кто из бессмертных так дерзко поступил с тобою, дочь моя? Кто нанес тебе эту рану?» С громким стоном отвечала Киприда: «Диомед меня ранил, надменный; ранил за то, что я хотела унести от него Энея, дорогого моего сына; теперь ведь война идет не между одними троянцами и ахейцами: гордые данайцы сражаются даже и с богами». Нежно ласкала и утешала ее мать, отирала ей кровь на руке; унялась боль в ране, и рука внезапно исцелела. Афина и Гера насмешливо смотрели на Киприду и говорили Зевсу: «Верно, Киприда уговаривала сегодня еще какую-нибудь ахеянку бежать в Трою, столь дорогую богине; и должно быть, когда ласкала ахеянку, наколола себе нежную ручку о пряжку ее пышной одежды». Отец бессмертных и смертных улыбнулся и, подозвав к себе Афродиту, сказал: «Милая дочь! Не тебе предоставлены бранные дела: ты строй свадебные пиры, а войнами пусть ведают бурный Арей с Афиной».

На поле же битвы Диомед стремительно нападал на пораженного уже Энея, хотя и знал, что Энея защищает сам Аполлон. Трижды нападал на раненого Тидид, и трижды отражал его бог; и когда он наскочил на Энея в четвертый раз, грозно и гневно вскричал Аполлон: «Опомнись, надменный Тидид, отступи и не думай равняться с богами; никогда не сравнится племя бессмертных с племенем смертных людей, влачащихся в прахе!» В страхе перед гневом бога Диомед отступил назад. Энея же Аполлон унес на вершину Пергама, в храм свой, где его приняли на свое попечение Лета с Артемидой. Возвратясь на поле битвы, Аполлон создал подобие Энея, и вокруг призрака того сшибались и бились ряды троянцев и данайцев. Побуждаемый Аполлоном, убеждавшим изгнать Тидида из битвы, бурный Арей ринулся в ряды троянских бойцов и возбуждал в них мужество и силу; предводимые Гектором троянцы дружно напирали на врагов, и ахейцы подались назад, отступил и Диомед, гонимый бурным богом Ареем.

Встретились в пылу битвы ликиец Сарпедон с Гераклидом Тлиполемом; Сарпедон был сыном Зевса, Гераклид же — внуком его. Издеваясь над Сарпедоном, Гераклид воскликнул: «Что ты трепещешь, малодушный Сарпедон! Лжецы были те, которые пустили слух, будто ты рожден от Зевса. Вот отец мой Геракл был сын Зевсов — он не в тебя был: с малой дружиной прибыл к стенам Трои и разгромил ее. А ты — трус; будь ты в сто раз сильнее, тебе не уйти бы от моей руки; скоро, пораженный мною, низойдешь ты в царство Аида!» Сарпедон отвечал ему: «Правда твоя, Тлиполем: отец твой, карая безумное коварство Лаомедонта, разорил некогда Трою; только далеко тебе до отца; тебе я предвещаю гибель под стенами Трои, положит тебя здесь копье мое». И оба, в одно и то же время, бросили друг в друга копья. Сарпедон насмерть поразил врага в гортань, но и сам был ранен его копьем в левое бедро. Друзья унесли Сарпедона из битвы, но не догадались извлечь из раны острие копья: спешили они уйти от Одиссея, яростно преследовавшего их и избивавшего одного ликийца за другим. Увидал тут Сарпедон приближающегося Гектора и стал умолять его о помощи, просил не предавать его, раненого, в руки греков. Не сказав в ответ ни слова, Гектор быстро ринулся на врагов и, вспомоществуемый Ареем, стал разить и опустошать ряды их; Гера с Афиной нашли нужным подать помощь ахейцам. Запрягла Гера в свою пышную колесницу быстроногих коней, Афина облеклась в бранные доспехи, набросила на плечи страшную, грозную эгиду, дарованную ей Зевсом, и обе понеслись на поле битвы. На пути они встретили Зевса — одинокий, он сидел на вершинном холме Олимпа и смотрел на битву; Гера приостановила коней и обратилась к нему: «Зевс, отец наш, неужели ты взираешь без гнева на злодейства Арея, погубившего столько доблестных воителей в ратях ахейских? Прогневаешься ты или нет, если я мощным ударом заставлю его оставить поле битвы?» Зевс отвечал ей: «Пошли на Арея Палладу Афину: лучше всех других бессмертных умеет она насылать на него тяжкие скорби».

Быстро помчались богини далее. На том месте, где Симоис и Скамандр сливают свои волны, Гера удержала коней и покрыла их и колесницу темным облаком; легкой поступью, подобно быстрокрылым голубкам, спешат богини на помощь ахейцам. Гера направилась прямо туда, где густые сонмы доблестных данайцев, подобно кровожадным львам или мощным вепрям, толпились вокруг Диомеда; там стала богиня перед ахейскими воителями и, приняв вид могучего Стентора, обладавшего голосом, равным по силе голосам пятидесяти других мужей, возопила: «Стыд и позор вам, арговяне, презренные трусы! Пока ратовал в ваших рядах Ахилл, троянцы не смели выступать из ворот города, а теперь они бьются далеко от стен, перед самыми судами вашими». Речью своей богиня снова возбудила мужество в сердцах арговян. Афина же подошла к Диомеду: он стоял у своей колесницы и врачевал рану, нанесенную ему стрелой Пандара. «Нет, Диомед, — говорила ему Афина, — не похож ты на отца своего: тот был великий воитель, один погубил в Фивах пятьдесят кадмейцев. Устал ты, что ли? Или трусость тебя обуяла?» Ей отвечал на это Диомед: «Узнаю тебя, богиня, светлоокая дочь Зевса! Нет, не устал я и не оробел, а уклоняюсь от битвы, памятуя слова твои: ты воспретила мне вступать в бой с Ареем, а он борется теперь за врагов наших». — «Друг Диомед, продолжала богиня, — теперь не страшись более ни Арея, ни какого другого бога: я сама буду помогать тебе. Направь колесницу на Арея и бестрепетно рази его, не бойся свирепого, буйного бога-губителя!» С этими словами она свела Сфенала на землю и сама взошла на колесницу, взяла вожжи и погнала коней на Арея: он снимал в это время доспехи с мощного Перифаса, доблестного этолийского воителя. Чтобы быть незримой для Арея, Афина покрылась шлемом Аида. Лишь только завидел бог-губитель Тидеева сына, оставил он Перифаса и устремился на Диомеда, пустил в него медноострое копье; но Афина отклонила удар, и копье отлетело в сторону. Занес тогда копье и Диомед и при помощи Паллады ранил Арея, насквозь пробив на нем медный пояс. Страшный крик издал Арей: словно вскрикнуло девять или десять тысяч мужей, вступающих в ярую битву; от того крика содрогнулись в ужасе все — дружины троянцев и дружины ахейцев. Подобно мрачному облаку, несомому бурным вихрем, понесся раненый бог к жилищу бессмертных, высоковершинному Олимпу. Там сел он, печальный и мрачный, близ Зевса и, показав ему кровавую рану, стал жаловаться на Афину и Диомеда. Но, грозно взглянув на него, Зевс отвечал: «Не вой ты передо мною, переметчик! Ты ненавистен мне между богами: вечно у тебя на уме распри, брани да убийства; матери дух в тебе — необузданный, строптивый. Но ты сын мой: не могу я тебя видеть страдающим; будь ты рожден от другого бога — давно бы тебе быть в тартаре». И велел Зевс, врачу бессмертных — Пеону — врачевать рану Арея. Быстро исцелил его Пеон; Геба омыла его и одела в пышные одежды, и, радостный и гордый славою, сел Арей возле отца своего Крониона Зевса.

Гера с Афиной, обуздав губителя Арея, возвратились с поля битвы на Олимп, обиталище бессмертных.

Продолжение битвы. Гектор

(Гомер. Илиада. П. VI–V II, 312)

После отшествия богов с поля битвы дружины троянские и ахейские продолжали биться с прежним ожесточением, и вскоре ахейцы стали одолевать, троянцы готовы были бежать в город. Стал тогда мудрый птицегадатель Гелен убеждать брата своего Гектора, чтобы шел он поспешно в город и заставил мать их Гекубу с другими благородными троянками просить помощи у Паллады Афины — да помилует богиня жен и невинных младенцев и отразит от Трои бурного воителя Диомеда. Гектор послушался брата и, обойдя еще раз ряды троянцев и распалив дух их на брань, поспешно пошел в город.

Той порой на поле битвы сошлись друг с другом ликиец Главк, сын Гипполоха, внук Беллерофонта, и Тидид Диомед. Диомед встретил Главка такими словами: «Кто ты, доблестный воин? Никогда не встречал я тебя прежде в боях; сегодня ты всех превосходишь отвагой — осмеливаешься противостоять моему копью. Если ты бог, нисшедший с Олимпа, — я не дерзну вступать в бой с бессмертным; если же смертный ты муж, подойди поближе — скорее низойдешь в царство смерти». Главк отвечал: «Доблестный сын Тидея! Что расспрашиваешь ты меня о роде моем и происхождении? Сыны человеческие — что листья в дуброве: ветер сшибает одни и разносит по земле, а дуброва, расцветая весной, порождает другие. Коли хочешь знать о моем роде, слушай: жил некогда в Коринфе Сизиф, славный своей мудростью; у него был внук Беллерофонт, победивший химеру. Беллерофонт был моим дедом». Когда услыхал это Диомед, возрадовался, воткнул копье в землю и так приветствовал Главка: «Сын Гипполоха! Ты стародавний друг мне; дед мой Иней двадцать дней угощал доблестного Беллерофонта, и в то время обменялись они друг с другом дорогими дарами: Беллерофонт подарил моему деду золотой кубок; тот кубок я храню в моем доме доселе. Отныне мы друзья с тобою и никогда более не вступим в бой друг с другом: много найдется троянцев для меня, для тебя — много ахейцев. Давай обменяемся доспехами: пусть все знают, что мы гордимся дружбой со времен праотеческих». Тут соскочили они с колесниц, взялись за руки и поклялись в дружбе. Главк отдал Диомеду золотые свои доспехи, а от него взял медные.

Гектор между тем приблизился к Скейским воротам. Здесь толпою окружили его жены и девы троянские и стали расспрашивать о детях и братьях своих, супругах и друзьях. Он всем им велел молиться бессмертным и поспешил к роскошному дому отца своего Приама. У отцовского дома встретила героя престарелая мать его, взяла его за руку и сказала: «Зачем оставил ты, сын мой, бранное поле? Верно, сильно теснят вас ненавистные мужи ахейцы, и ты пришел сюда — с замка троянского воздеть руки к Зевсу? Погоди, я вынесу тебе чашу вина: сделай возлияние Зевсу и другим бессмертным, а потом выпей и сам; много силы придает вино истомленному трудом мужу». Гектор отвечал матери: «Не носи мне вина, чтимая мать: обессилю я от вина и потеряю мужество; Зевсу же не дерзну я творить возлияний неомытыми, покрытыми кровью руками. Собери, мать, благородных троянок и ступай с благовонным курением в храм Паллады Афины, положи ей на колена одежду, лучшую из всех, которые хранятся у нас в доме, и дай пред богиней обет — принеси ей в жертву двенадцать однолетних, непорочных телиц, если только помилует она город, жен наших и невинных младенцев, если отразит от Трои бурного губителя Диомеда. Я же пойду к Парису и вызову его из дома на битву, если послушает он моих слов. Будь он пожран землей! На погибель Трое, Приаму и всем нам, сынам Приама, создал его Зевс. Кажется, если б увидел его нисходящим в аид, забыл бы все бедствия».

Гекуба исполнила волю сына: отнесла в храм Паллады роскошную одежду — лучшую из всех, какие были у нее в доме, и положила обет о жертве; но богиня не вняла мольбам троянок. Гектор же пришел в дом Париса, стоявший неподалеку от домов Приама и самого Гектора. Войдя в дверь, Гектор увидел, что Парис, праздный, чистит и испытывает свои доспехи; возле него сидит за тканьем арговянка Елена, окруженная служительницами. Взглянув на него, Гектор стал его корить такими речами: «Не вовремя разгневался ты, несчастный, и ушел с поля битвы, сел дома: гибнет теперь народ в битве с врагами, битва идет под самыми стенами города; а из-за тебя ведь началась эта брань, из-за тебя пошли гибельные битвы. Сам бы ты стал упрекать всякого, кто оставил бы битву да засел спокойно дома. Ступай в бой, пока еще не зажгли ахейцы города!» Парис отвечал ему: «Справедливы, Гектор, твои укоры; только не оттого сижу я дома, что разгневался на троянцев, — меня печаль сокрушила. Сейчас вот ободряла меня супруга и посылала в бой — я согласен идти. Подожди немного, я надену доспехи; а не то иди, я догоню тебя». Ни слова не сказал ему в ответ Гектор; к нему же с лаской обратилась Елена и смиренно говорила ему: «Дорогой деверь! Лучше бы было мне, бесстыдной виновнице бедствий, погибнуть в тот день, когда породила меня мать; если бы бурный ветер умчал меня в тот день на пустынную гору или бросил бы в пучину морскую, не свершилось бы тогда таких бед! Или пусть дали бы мне боги в супруги лучшего мужа, способного чувствовать стыд перед людьми: этот и теперь легкомыслен, и всегда будет таким, и поплатится он за ленивую беспечность. Но войди ты к нам и присядь, успокойся: тебе больше всех других достается забот и трудов — все из-за меня, бесстыдной, и из-за вины Париса. Злую участь послал нам Кронион: и после смерти помянут нас потомки бесславными песнями». Ей отвечал на это Гектор: «Не упрашивай меня сесть; влечет меня сердце идти на подмогу троянцам: ждут они нетерпеливо моего возвращения на ратное поле; торопи мужа, пусть он догонит меня еще в городе — я ненадолго зайду домой, взгляну на домашних, на жену и сына: как знать, возвращусь ли к ним из битвы».

С этими словами Гектор удалился. Но дома он не нашел Андромахи: услыхав, что ахейцы одолевают троянцев, она, с сыном и кормилицей, поспешно пошла к Скейским воротам и с башни смотрела на ратное поле, стеная и проливая слезы. Когда Гектор, на возвратном пути из Трои, подошел к Скейским воротам (через них шла дорога из города в поле), Андромаха поспешила к нему навстречу; вслед за ней шла кормилица, держа на руках младенца — сына Гектора Астианакса. С безмолвной улыбкой взглянул Гектор на сына; Андромаха же в слезах подошла к мужу, взяла его за руку и стала говорить ему такие речи: «Жестокосердный, не жалеешь ты ни младенца сына, ни несчастной жены; скоро буду я вдовой: скоро убьют тебя ахейцы, нападут на тебя все вместе. Лучше мне тогда низойти в аид: если лишусь я тебя, не будет мне никакой отрады; горести только придется переносить мне. Нет у меня ни отца, ни матери: отца моего умертвил Ахилл в день, когда взял и разорил Фивы; от его же руки пали и братья — всех семерых братьев, до единого, умертвил Ахилл; вскоре затем смерть поразила и мать. Ты один у меня теперь, ты — все для меня: и отец, и мать, и брат мой, и супруг. Сжалься же надо мною, Гектор, останься здесь на башне; не сделай сына сирым, меня вдовою! Поставь войско там, на холме, под смоковницами: в этом месте врагам всего легче взобраться на стены». Ласково отвечал ей на это Гектор: «Тревожит все это и меня, дорогая супруга; только стыдно было бы мне взглянуть на каждого троянца, на каждую троянку, если бы я, как трус, удалился от боя и, праздный, стал смотреть на него издали. Не могу я этого сделать: привык я биться в передовых рядах троянцев, добывая славу отцу и себе самому. Пророчит мне сердце: настанет некогда день, и в прах обратится священный Илион, погибнет Приам и народ копьевержца Приама. Но не так сокрушает меня грядущее горе троянцев, участь дряхлой матери моей, отца и братьев, как твоя горькая судьба: плачущую возьмут тебя ахейцы в плен, будешь ты, невольницей, ткать чужеземке и носить воду; увидит кто-нибудь тебя, льющую слезы, и скажет: «Вот, смотрите, жена Гектора, превышавшего мужеством всех троянцев, бившихся у стен Илиона», — скажет и пробудит в тебе новую горесть: вспомнишь ты тогда о муже, который защитил бы тебя от рабства, избавил бы от горькой нужды. Нет, лучше пусть погибну я, пусть засыплют меня землей прежде, чем увижу тебя в плену, услышу твои стенания!»

Так говорил он и пожелал обнять младенца сына. Но младенец испугался и припал к кормилице: страшен был ему блеск медных доспехов и косматая грива на шлеме отца. Улыбнулись отец с матерью; снял Гектор шлем с головы и положил его на землю, потом, взяв на руки сына, стал целовать его и качать и взмолился Зевсу и прочим бессмертным: «Зевс и вы все, бессмертные боги! Да будет мой сын, подобно мне, знаменит в троянском народе, да будет он, как и я, крепок силою и да царствует мощно над Илионом! Когда будет он, на радость матери, возвращаться из битв, отягощенный богатой добычей, пусть скажут о нем: он превосходит и отца своего!» Сказав это, он передал сына на руки супруге; улыбаясь сквозь слезы, Андромаха прижала младенца к своей груди. Смущенный и умиленный, Гектор обнял жену и, лаская ее, говорил ей: «Не круши сердце скорбью: против судьбы человек не лишит меня жизни, от судьбы же не удалось уйти никому еще из земнородных. Ступай домой, займись тканьем и пряжей, оставь ратные дела мужам: о войне пусть заботятся мужи, и из троянцев я — более всех других». Сказав это, он поднял с земли шлем, а Андромаха, безмолвная, пошла к дому, часто оглядываясь назад и проливая горькие слезы. Когда пришла она к себе домой и служительницы увидали ее в слезах — печаль ее тронула всех их, и стали они оплакивать Гектора, как будто он был уже умерщвлен данайцами.

Парис недолго заставил ждать себя. Одевшись в пышные, блестящие доспехи, он быстро шел по улицам Трои — словно бодрый конь, сорвавшийся с привязи и бегущий к прохладной реке. Он догнал брата в то время, когда Гектор только что расстался с супругой, и оба они, пылая отвагой, устремились на бранное поле. Обрадовались троянцы, увидав между собой обоих героев, и исполнились мужества. Бой разгорелся снова.

Увидев, что битва возобновилась с ожесточением, пущим прежнего, богиня Афина помчалась с Олимпа к Трое; у древнего Зевсова дуба встретилась она с братом своим Аполлоном. Стали они говорить между собой и порешили положить на этот день конец кровопролитию, заставить Гектора выйти один на один с храбрейшим из ахейцев. Сын Приамов Гелен, мудрый прорицатель, прозрел духом волю богов и сообщил ее брату своему Гектору. Гектор охотно согласился на единоборство. Успокоясь, сели воители той и другой рати на землю, а Афина Паллада и Феб, приняв вид ястребов, взлетели на высокий дуб Зевса. В ту пору Гектор выступил на середину ратного поля и громким голосом стал вызывать из данайцев охотника вступить с ним в единоборство. Ахейцы сидели в глубоком молчании; стыдно им было отвергнуть вызов Гектора и страшно принять его. Наконец встал с места Менелай и, полный гнева на робость своих соратников, начал поспешно надевать на себя бранные доспехи, но Агамемнон схватил его за руку и удержал от единоборства с Гектором. Нестор же стал корить и стыдить вождей ахейских, и такова была сила речей его, что из сонма вождей встали сразу девять и изъявили готовность идти в бой с Гектором: первым вызвался Агамемнон, потом Диомед, оба Аякса, Идоменей и соратник его Мерион; за ними — Эврипил, Фоас и Одиссей. Бросили жребий, и жребий выпал Теламониду Аяксу. Улыбнулся суровый Аякс и, надев боевые доспехи, выступил вперед, подобный Арею, потрясая длинным копьем и прикрывая грудь медным щитом. Глядя на мощного бойца, арговяне радовались, троянцы же исполнились страха и трепета; даже у самого Гектора забилось сердце, но не мог он теперь отступить, ибо сам вызвал Аякса на единоборство.

Когда бойцы сблизились друг с другом, Аякс грозным голосом воскликнул: «Теперь узнаешь ты, Гектор, что в ахейской рати есть и кроме Ахилла бойцы, мужеством подобные львам; ну, начинай бой». Гектор отвечал ему на это: «Сын Теламона, благородный Аякс! Не испытывай меня как младенца или как робкую деву, не ведающую ратного дела. Знаю я брань, опытен во всех родах битв; только не имею намерения одолеть тебя хитростью, поразить тебя исподтишка, а иду на тебя открыто». И с этими словами мощной рукою бросил он в Аякса длинное копье свое и поразил его в медный щит, покрытый семью воловьими кожами; шесть кож разорвало копье, в седьмой увязло. После того и Аякс, размахнувшись, пустил в противника копье — пробило копье щит и броню, и хитон на теле, и не успей Гектор податься телом в сторону, не избегнуть бы ему гибели черной. Быстро схватили бойцы новые копья и бросились друг на друга, как кровожадные львы или свирепые вепри. Гектор ударил копьем в середину щита Аякса, но не пробил щита; изогнулось копейное острие, ударясь о твердую медь; Аякс же пробил насквозь щит Приамида, ранил его в шею, и черная кровь заструилась из раны. Но Гектор не прервал боя; он подался назад, схватил огромный камень, валявшийся в поле, и бросил его в щит врага; быстро подхватил Аякс другой, еще более тяжеловесный камень и бросил им в Гектора, пробил ему щит и ранил в колено — опрокинулся Гектор на спину, но не выпустил из рук щита. Подал Приамиду помощь Феб: поднял его на ноги. Бросились бойцы друг на друга с мечами в руках и изрубили бы один другого, если бы не разлучили их вовремя подоспевшие вестники Идей и Талфибий — один от троянцев, другой от греков; протянули вестники скипетры между бойцами, и Идей убеждал их такими речами: «Кончайте бой, дети; оба вы равно любезны Зевсу, оба храбрые бойцы — все мы знаем это. Но приближается уже ночь, покоритесь ночи». — «То, что сказал ты, вестник, — отвечал Аякс, вели произнести Гектору: он вызвал меня на поединок, пусть он и закончит его; коль пожелает, я готов покориться». Так отвечал Гектор на слова Аякса: «Сын Теламона, Аякс! Кто-то из бессмертных даровал тебе величие, и мощную силу, и разум — ты славнейший боец между ахейцами. Кончим на нынешний день борьбу, после сойдемся и снова вступим в бой и будем биться до тех пор, пока не дадут боги одному из нас победы. Приблизилась ночь — покоримся ночи. Разойдемся теперь, пойдем и обрадуем ближних наших, трепетавших об нас. Но прежде чем разойдемся, почтим друг друга; пусть скажут о нас и троянцы, и ахейцы: бились герои, пылая взаимной враждой, но разошлись, примиренные дружбой». С этими словами Гектор отдал Аяксу свой меч с серебряной рукояткой, вместе с мечом — и ножны, и драгоценную перевязь; Аякс же вручил ему свой пурпурный пояс. Так разлучились бойцы: Аякс пошел к ахейскому стану, Гектор — к троянцам. И троянцы повели его в город, радуясь, что невредимо избег он могучих рук Аякса.

Новая битва. Победа троянцев

(Гомер. Илиада. П.VII, 313 — VIII)

На следующий день греки заключили с троянцами перемирие, дабы предать погребению трупы падших в боях. Временем этим греки воспользовались также и для укрепления своего стана: обнесли его стеною с крепкими бойницами и окопали глубоким рвом. На заре того дня, в который должен был окончиться срок перемирия, Зевс Кронион собрал к себе всех бессмертных и говорил им: «Слушайте слово мое, бессмертные боги, и вы, богини! Если дерзнет кто из вас отправиться в этот день на ратное поле и помогать троянцам или ахейцам — с позором верну того на Олимп и покараю, или же схвачу и низвергну в мрачный тартар, в подземную адскую бездну: узнает, сколь могущественней я всех прочих бессмертных! Померяйтесь со мной силами, коли хотите: спустите с неба золотую цепь и свесьтесь по ней все, до последнего бога и до последней богини — не совлечь вам на землю Зевса, вышнего строителя; если же я захочу — подниму всех вас, с самой землею и с морем, и десницей своей привяжу цепь к вершине Олимпа. Такова моя мощь, и настолько я превыше всех бессмертных и смертных». Глубокое молчание хранили все боги, пораженные грозной речью отца своего; одна только Афина, любимейшая дочь Зевса, осмелилась вымолвить слово и стала просить отца, чтобы дозволил он ей хоть советом помочь угнетенным ахейцам. Милостиво улыбаясь, выслушал ее отец и согласился на ее просьбу. Затем впряг Кронион в свою колесницу золотогривых коней и погнал их на Иду, где на одном из холмов была посвящена ему роща и алтарь; отсюда окинул он взором Трою и корабли ахейцев.

Той порой выступали в поле обе враждебные рати: ахейская и троянская. Троянцы числом уступали ахейцам, но сильны были мужеством, решимостью биться с врагом смертным боем: выходили они в поле защищать жен и детей своих. Когда обе рати сошлись, сшиблись щиты со щитами и сразились копья, страшный гром встал тогда над ратным полем, смертные стоны смешались с победными криками и земля обагрилась кровью. Целое утро длился бой, и ни одна из бившихся ратей не успела осилить другой; но когда солнце дошло до середины неба — промыслитель Зевс взял в руки золотые весы и бросил на них два жребия смерти: жребий троянцев и жребий ахейцев. Взял он весы посредине и поднял: жребий ахейцев преклонился до земли, жребий же троянцев поднялся до небес. Страшно грянул тогда Кронион с высокой Иды и бросил молниеносную стрелу в ахейскую рать: ужас объял всех ахейцев, побледнели и затрепетали храбрейшие из героев их. Идоменей и Агамемнон и оба Аякса обратились в бегство, и только Нестор один оставался на месте битвы, да и то не по доброй воле: ранил Парис стрелою его коня в голову, взвился конь на дыбы и грянулся оземь. Той порою как Нестор старался перерубить мечом упряжь раненого коня и отделить от него коня уцелевшего, налетел на него Гектор, преследовавший на своей легкой колеснице бежавших ахейцев. И погиб бы тут неизбежно благородный старец, если бы не увидал его Диомед. Громким голосом звал он на подмогу себе Одиссея, но Одиссей не слышал его зова и промчался мимо, к кораблям. Диомед, один уже, поспешил на помощь к Нестору и взял его к себе в колесницу. Взялся Нестор править конями и погнал их прямо на Гектора. Диомед пустил в него копьем, но промахнулся: в Гектора не попал, а убил возницу его Эниопея. Стал Гектор искать в толпе другого возницу; Диомед же с Нестором нападали на него тем временем сильней и сильней. Погиб бы тут Гектор, и троянцы, как овцы, скрылись бы в своем городе, но вовремя прозрел Зевс все своим оком. Со страшным громом бросил он пламенный перун свой и ударил им в землю перед конями Диомеда; задрожали от ужаса кони и отпрянули назад, выпали из рук старца Нестора поводья, и он, с трепещущим от страха сердцем, стал говорить Диомеду: «Друг Диомед, бежим отсюда; разве не видишь, что не тебе посылает Зевс победу: он прославляет в сей день Гектора. После, быть может, дарует победу и нам». — «Прав ты, старец, — отвечал ему Диомед, но болит, замирает во мне сердце, как подумаю, что Гектор, похваляясь, станет говорить обо мне перед троянцами: сын Тидея, устрашенный, убежал от меня к кораблям». — «Что говоришь ты? — сказал на это Нестор. — Если б Гектор и назвал тебя робким, не поверил бы ему никто из троянцев и ни одна троянка». Говоря это, старец поворотил коней и погнал их к ахейским кораблям; вслед им Гектор и другие троянцы со страшными криками пустили целый дождь стрел. «Сын Тидея! — кричал Гектор Диомеду. — Паче всех почитали тебя ахейцы и в собраниях народных, и на веселых пирах; теперь не почтут никогда: ты хуже трусливой женщины. Беги скорее, робкая дева! Не тебе взбираться на наши стены и уводить в плен жен наших — я скорее свергну тебя в аид!» И, слушая те поносные речи, волновался и колебался Тидид и не знал, что ему делать: не возвратиться ли назад и не сразиться ли с Гектором; трижды решался на это и трижды грозно гремел с Иды Зевс, возвещая троянцам победу. И, смущенный знамением отца богов, Диомед быстро помчался к кораблям, преследуемый кичливым Гектором.

Гера-богиня возмущена была кичливостью Гектора. Гневная, всколебалась она на своем престоле, и дрогнул высоковершинный Олимп. Подозвала к себе богиня многомощного колебателя земли Посейдона и стала убеждать его помочь ахейцам; но Посейдон не дерзнул идти против воли Зевса, могущественнейшего из богов. Между тем ахейцы, страшно теснимые Гектором, толпами сбегались к своему стану: все пространство между рвом и стеною покрыто было пешими и конными воинами. Гектор готов был уже истребить огнем корабли ахейцев, но Гера вложила в мысли царю Агамемнону возбудить народ к битве. Держа в руках пурпурный плащ свой, он скорыми шагами пошел к кораблям и, став на корабль Одиссея, громко воскликнул к ахейцам: «Стыд вам, ахейцы! Куда девалась теперь ваша прежняя отвага и похвальбы ваши? Какой тяжкой карой покарал ты меня, Зевс! Никогда не обходил я алтарей твоих, на всех сжигал тебе тучные жертвы. Исполни же мне, Кронион, хоть одно желание: дай хоть самим-то нам спастись, убежать от врагов, не допусти нас погибнуть бесславной смертью от рук троянцев». Так взывал Агамемнон, проливая слезы, и умилился отец богов Зевс, сжалился над ним и избавил ахейцев от гибели. Тотчас послал с небес орла, вещую птицу свою: нес орел в когтях молодого оленя и близ алтаря Зевса бросил его на землю. Когда увидели ахейцы знамение Зевса, исполнились они мужества и снова бросились на троянские рати. Первым перескочил через ров Диомед и убил троянскго ратника Агелая: троянец оборотил коней и хотел искать спасения в бегстве — в это-то время и положило его копье Диомеда. Вслед за Тидеевым сыном бросились на троянцев Агамемнон и Менелай, Аяксы, Идоменей, Мерион, Эврипил; Тевкр, знаменитый стреловержец, стал со своим луком под щит брата своего Аякса: высматривая из-под щита, метко стрелял он в толпы врагов, и как только пустит Тевкр стрелу, кто-нибудь из троянцев упадет, бездыханный, на землю. Девять троянцев сразил Тевкр одного за другим, десятого — Архептолема, возницу Гектора. Бросился тогда на него Гектор с огромным камнем в руках, и в то время, как Тевкр натягивал тетиву, Гектор пустил в него камнем и раздробил ему плечо. Пал стрелок на колена, и выпал у него лук из руки. Аякс не оставил павшего брата и заградил его своим щитом; два верных друга подняли раненого и стенавшего Тевкра и понесли его к кораблям.

Той порою Зевс снова исполнил отвагой троянцев: ударили они по ахейцам и погнали их назад к валу. Впереди несся Гектор и преследовал ахейцев, подобно тому, как охотничий пес гонит следом льва или дикого вепря, хватая зверя то за бока, то за ноги и сторожа все извороты его. Бегом бежали ахейцы и падали от вражеских рук; когда переступили они ров — тут только остановились, воздевая руки, стали молить всех богов; Гектор же, грозный, подобный Горгоне взором, носился вокруг их дружин. Увидав с Олимпа поражение греков, Гера исполнилась жалости к ним и предложила Афине идти на помощь ахейцам, несмотря на воспрещение Зевса. Афина была сговорчивей Посейдона и тотчас изъявила согласие. Надела она броню и ратные доспехи, Гера впрягла коней в колесницу, и понеслись богини к Трое, пылая гневом на Гектора и троянцев. Но Зевс увидал поезд богинь, тотчас послал к ним быструю вестницу свою Ириду и велел возвратиться на Олимп: «А не то я перуном сражу их с колесницы и сокрушу ее в прах, и в десять лет не залечить тогда им ран, которые нанесет перун мой». Ужаснулись богини и обратились назад. Вскоре и Зевс погнал коней своих к Олимпу; вошел он в чертог свой, где собраны были боги, и воссел на золотой престол, и многохолмный Олимп задрожал под ногами владыки. Смущенные, сидели Афина с Герой вдали от Зевса и всех прочих богов и не смели вымолвить ни слова. Только когда Зевс начал корить их и упрекать, и насмехаться над ними, Гера не сдержала в груди своей гнева и, переча отцу богов, вступилась за ахейцев. Обратясь к ней, Кронион сказал тогда: «Завтра, коли захочешь, можешь ты видеть еще большее поражение греков: не успокоит рук своих от брани Гектор до тех пор, пока перед ахейскими судами не явится Ахилл; а будет это в тот день, когда ахейцам, теснимым врагами, придется отбиваться от них перед самыми кормами кораблей своих, около трупа Патрокла. Так решено судьбою; бессилен гнев твой и твоя злоба».

Черная ночь низошла на землю и положила конец битве — на радость ахейцам, троянцам на горе. Гектор отвел свои дружины от ахейских кораблей к берегу Скамандра, где оставалось свободное от трупов место; здесь стали на ночь троянцы — в намерении снова вступить в бой, лишь только займется небо рассветной зарею. Выпрягли они из колесниц потом покрытых коней своих и дали им корма; из города поспешно пригнали в ратный стан овец и волов, принесли хлеба и вина, и стали воины готовить себе ужин. На ночь по всему стану разведены были сторожевые огни: тысячи огней пылали в поле, и перед каждым сидело по пятидесяти троянских воинов; а дабы враги не напали в продолжение темной ночи на оставленный без защиты город, Гектор велел на бойницах и в домах зажечь огни. Старцы и дети ходили по стенам городским и сторожили на бойницах; жены бодрствовали в домах. Так охраняли троянцы свой стан и город.

Попытка Агамемнона примириться с Ахиллом

(Гомер. Илиада. П.1 Х)

Ахейцы же всю эту ночь провели в страхе, терзаемые великой скорбью. Сам Агамемнон упал духом и не видел впереди никакой надежды. Унылый, тихо ходил он по стану и сзывал вождей на совещание; и когда собрались вожди, стал он перед ними и, проливая горькие слезы, предложил сесть на корабли и возвратиться назад, в Аргос: не было более никакой уже надежды взять хоть когда-нибудь Трою. Долго сидели безмолвно сокрушенные скорбью вожди, наконец встал Диомед и объявил, что если даже все данайцы убегут с ратного поля, он, с другом своим Сфенелом, останется и будет биться до тех пор, пока не разрушит Трои, ибо не без соизволения божественного прибыли данайцы к стенам ее. Смелая речь Диомеда обрадовала ахейцев; громкими одобрениями отвечали на нее вожди. Нестор похвалил его за разумные слова и заставил Агамемнона устроить в своем шатре пир для вождей: пусть вожди вечеряют и, вечеряя, пусть измышляют, как спасти дружины от угрожающей гибели; младшие дружинники сядут за стеной стана, у рва, — там разведут они огни и станут стеречь стан от нападения врагов. Агамемнон сделал все, что советовал Нестор. И вот, когда вожди утолили за вечерней трапезой голод, поднялся тот же Нестор, мудрый старец, и стал убеждать Агамемнона примириться с оскорбленным Ахиллом, смягчить его гнев дарами и ласковой речью; царь Агамемнон внял и этому совету старца Нестора: сознался, что был неправ, погрешил перед Ахиллом, и изъявил готовность загладить свою вину. Много ценных, почетных даров готов был теперь Агамемнон отослать оскорбленному им Пелиду: семь новых треножников, не бывших еще на огне; десять талантов золота, двадцать блестящих тазов, двенадцать быстроногих могучих коней, семь дев, красавиц и великих искусниц во всех рукоделиях; обещал он также возвратить и похищенную Брисеиду, а если помогут боги взять Трою, наполнить золотом и медью весь корабль Ахилла и дать ему, по его собственному выбору, двадцать троянок, красивейших из всех после Елены. «Если же возвратимся мы в Аргос, на благодатную родину, я отдам ему в жены любую из дочерей своих и сравняю его честью с сыном своим Орестом, в приданое же за дочерью дам семь многолюдных цветущих городов». Нестор тотчас же снарядил посольство к Ахиллу и избрал в послы Феникса, старинного друга Пелида, Теламонида Аякса и Одиссея; с ними отправлены были глашатаями Годий и Эврибат.

Когда послы пришли к шатру Ахилла, он сидел и услаждал свое сердце песнями про славу древних героев — пел и играл на драгоценной, пышно украшенной лире; перед ним сидел друг его Патрокл и молча ждал конца песни. Увидев послов и Одиссея, шедшего впереди других, Ахилл, изумленный, вскочил с места и, с лирой в руках, пошел к ним навстречу, с ним вместе и Патрокл; оба они дружески приветствовали пришедших. «Здравствуйте, верные друзья мои! — говорил Ахилл, простирая к ним руки. — Верно, нужда привела вас ко мне; и гневному мне вы милее всех из ахейцев». С этими словами он ввел послов в свой шатер, посадил и, обратись к Патроклу, сказал: «Принеси, друг Патрокл, побольше чашу с цельным вином и поставь перед каждым по кубку: доблестные, дорогие сердцу мужи собрались сегодня под моей кровлей». Патрокл пошел за вином, сам же Ахилл, при помощи друга своего Автомедонта, принялся рубить и дробить на куски козье мясо, хребет тучной овцы и окорок жирного борова; изрубив мясо, он изжарил его на вертеле и поставил на стол. Патрокл расставил по столу корзины с хлебом; Ахилл своими руками разделил яства между гостями и сам сел за стол, напротив Одиссея. После того Патрокл бросил на огонь жертвенные начатки пира, и сидевшие за столом приступили к трапезе. И когда они насытили свой голод, Аякс подал знак Фениксу, что следует ему начать теперь речь; но Одиссей, заметивший этот знак, предупредил Феникса, наполнил свой кубок и, взяв за руку Ахилла, приветствовал его и так говорил: «Здравствуй, Пелид! Всем изобилен твой пир, только не пировать мы к тебе пришли — пришли мы по великой необходимости, видя перед собой грозную, близкую гибель. Троянцы и союзники их стоят теперь станом перед самыми судами нашими; Гектор, кичась своей силой и крепко полагаясь на помощь Зевса, благосклонного к троянцам, страшно свирепствует и губит ахейцев. Он и теперь мыслит нам злое: ждет не дождется зари, хвалится, что завтра спалит все наши суда и перебьет нас самих. Встань, доблестный Пелид, подай нам помощь, пока не ушло еще время; горько будет после и самому тебе, коли допустишь совершиться угрозам врагов. Вспомни, чему учил тебя отец в тот день, когда отсылал тебя с нами из Фтии: обуздывай гордую душу, говорил он тебе, кротость и мир лучше гнева и распрей. Вот что заповедовал тебе старец отец твой, а ты позабыл его слова. Смягчи гнев свой на Агамемнона; посмотри, какие дары он тебе шлет, чтобы искупить перед тобой свою вину». И стал тут Одиссей перечислять дары, но Ахилл отвечал ему: «Благородный сын Лаэрта! Я скажу тебе прямо, что мыслю и что почитаю лучшим: как врата аида, ненавистен мне тот, кто держит на уме одно, а говорит другое. Ни Агамемнон и никто другой из ахейцев не смягчит во мне сердца; не было мне от них чести, равная доля была от них нерадивцу и тому, кто беспрестанно, без устали бился с врагами, — одна честь и трусам, и доблестным. Много положил я трудов для ахейцев — сколько бессонных ночей, сколько дней кровавых провел я под Троей, ратуя в жестоких сечах с врагами. Двенадцать многолюдных городов разорил я с кораблей, одиннадцать взял пеший; и что брал в каждом из них добычи, все отдавал Агамемнону: удерживал он много, а мне выделял мало, напоследок же отнял и то, что было мне дороже всякой добычи, — отнял мою Брисеиду. Обманул он меня, оскорбил — напрасно прельщает теперь; знаю его, меня не уверить, пусть с другими совещается, как бы сохранить от огня корабли! Много успел он и без меня, один, сделать: огородил стан стеною, вывел перед ней окоп и вбил в него колья — только, должно быть, не удержать ему этим Гектора. Пока я сражался в рядах ахейцев, Гектор не осмеливался заходить в бою дальше Скейских ворот и Зевсова дуба. Больше не стану я биться с Гектором. Завтра, рано по утру, принеся жертвы бессмертным, я нагружу корабли и спущу их в море; дня через три буду, думаю, во Фтии. Обманул меня раз Агамемнон, в другой не придется, будет с него! Даров его я не возьму, хоть бы он давал мне столько, сколько песку на берегу моря или пыли в поле: гнусны мне дары его. Дочери его не возьму в жены, будь она красивей Афродиты, разумней и досужей Паллады Афины: пусть приищет себе другого зятя; мне же, когда возвращусь домой, сам отец выберет жену: много благородных ахеянок есть и в Элладе, и во Фтии: любую из них могу взять в супруги. Часто стремлюсь я сердцем бросить губительную брань и жить спокойно и счастливо с любимой супругой, пользуясь богатствами, которые собрал для меня отец; по мне нет ничего драгоценнее жизни: раз отлетит, и не воротишь ее, не уловишь. Мне говорила мать перед отъездом, что впереди меня ждет двоякий жребий: если останусь ратовать под Троей — не будет мне возвращения в отчий дом, но будет за то бессмертная слава; если же возвращусь в родную землю — славы не стяжаю, но век мой будет долголетен, смерть постигнет меня не безвременно. Так лучше уж я поеду домой; я и другим ахейским вождям советовал бы сделать то же: никогда вам не взять высокостенного Илиона — его охраняет сам Зевс. Вот что скажите вы от меня вождям данайцев: пусть найдут какое другое средство спасти суда и дружины; а то, что замыслили они с Агамемноном, не удастся: гнев мой непреклонен, и слово мое непреложно. Феникс пусть останется здесь, успокоится у нас. Завтра, коли захочет, может вместе со мной отплыть к берегам родной земли; впрочем, неволить его я не стану».

Долго послы, пораженные речью Ахилла, хранили молчание. Старец Феникс, обливаясь слезами, стал молить своего питомца, но мольба его была напрасна — Ахилл оставался непоколебим; желая скорее выпроводить от себя послов, он подал Патроклу знак, чтобы стелили для старца мягкое ложе. Первый поднялся Аякс и, поднявшись, сказал Одиссею: «Время идти, благородный сын Лаэрта; не добиться нам того, за чем пришли: дикую беспредельную гордость питает Ахилл в сердце, ни во что не ставит он дружбу ближних своих, дружбу, какой отличали вы его перед всеми. Смягчи ты гнев свой, Пелид; почти дом свой: мы — пришельцы под твоей кровлей, гости твои, вернейшие из друзей твоих!»

— «Благородный сын Теламона! — отвечал ему Ахилл. — Верю я, что слово твое не лживо; но не проси меня: гневом вскипает сердце, лишь только вспомню, как обесчестил меня Агамемнон перед целым ахейским народом. Нет, и не подумаю я о брани до тех пор, пока Гектор, разбив ахейские рати, не подойдет к кораблям и не зажжет их». После этих слов все встали с мест и, молча взяв кубки, сотворили возлияния богам. Одиссей, Аякс и глашатаи, бывшие с ними, вышли из шатра; Феникс же, печальный, остался у Ахилла.

Одиссей и Диомед идут соглядатаями в троянский стан

(Гомер, Илиада. П. X)

Когда Одиссей с Аяксом передали ответ Ахилла собранию ахейских вождей, все они упали духом и долго сидели в глубоком молчании; наконец смелый Диомед стал ободрять данайцев и успокоил их своей речью. Начали они расходиться по шатрам, на покой, в твердой решимости всеми силами защищать стан в предстоящей битве. Всю эту ночь Агамемнон не смыкал очей; томимый скорбью, он то смотрел на огни шумного троянского стана, то на суда и войско ахейцев, и глубокие вздохи вырывались из груди его, стесненной скорбью. Наконец он решился идти к Нестору и с ним посоветоваться, как спасти народ от гибели. Быстро надел он хитон и набросил на плечи длинную львиную шкуру; и когда брал он в руки копье и хотел уже выйти из шатра, к нему вошел брат его Менелай, также охваченный страхом и заботой. Агамемнон поручил брату привести на совет Аякса и Идоменея, сам же пошел к Нестору; расходясь, они условились сойтись всем за стеной, у окопа — в месте, где стояла сторожевая дружина Мериона и Фрасимеда, Нестерова сына. Вскоре подняты были от сна Нестор, Одиссей и Диомед, младший Аякс и Мегей, сын Филея; все они отправились к назначенному месту. Стражей застали они недремлющими: бодро сидели воины, с оружием в руках, и бдительно охраняли лагерь, подобно тому, как верные псы стерегут овец у овчарни, когда зачуют в ближнем лесу хищного зверя. Старец Нестор похвалил стражей. Перейдя ров, вожди сели на поляне, на месте, свободном от трупов, и стали совещаться о предстоящей битве. Первым заговорил Нестор: «Други, — начал он, — не решится ли кто пробраться теперь в стан троянцев: может быть, ему удалось бы захватить в плен какого-нибудь троянца или подслушать какой разговор во вражеском стане — мы бы узнали тогда, что они замышляют, решились ли они оставаться здесь, в поле, или собираются, победив нас, отступить от наших судов и снова возвратиться в город». Диомед вызвался идти во вражеский стан, если только вместе с ним пойдет еще кто-нибудь; охотников сопутствовать ему оказалось много, и Диомед выбрал между ними Одиссея: «Пусть спутником мне будет любимец Паллады Одиссей, благородный, твердый в трудах и бедах; с ним из огня воротишься целым: разумен он на вымыслы и отважен сердцем». — «Не хвали и не хули меня слишком, Тидид, — сказал в ответ Одиссей. — Лучше пойдем скорее; быстро убегает ночь и близка уже заря, мало у нас с тобой осталось времени!»

Поспешно надели на себя оба героя бранные доспехи. Диомед взял щит и меч Нестерова сына Фрасимеда и надел на голову его шлем без гребня и без блях; Одиссей взял у Мериона лук, колчан, меч и кожаный шлем, покрытый снаружи белыми клыками вепрей. Вооружась таким образом, отправились они в стан врагов, сокрываемые сумраком ночи. Пройдя немного, услыхали они с правой стороны крик цапли — то было знамение, посланное им Афиной; обрадованные счастливым предзнаменованием, герои взмолились богине, прося у нее помощи к совершению дела. Сотворив молитву, пошли они дальше по ратному полю, ступая по трупам, потокам крови, по разбросанному оружию и доспехам убитых.

В то же время Гектор, собрав троянцев, искал между ними охотника отправиться соглядатаем в стан греков. Охотник нашелся — Долон, сын вестника Эвмеда. Был тот Долон единственный сын у отца, много у него было всякого добра, золота и меди; с виду он был невзрачен. Надеясь на свою хитрость и быстроту ног, Долон обещал Гектору пройти стан греков от одного конца до другого, пробраться к судам и даже к шатру Агамемнона и подслушать, какие разговоры ведут между собой ахейские вожди и на что намерены они решиться; все это обещал сделать Долон, если Гектор даст ему коней и колесницу Ахилла. Гектор поклялся исполнить его желание, и Долон быстро собрался в путь. Забросил он за плечо лук и колчан, покрылся косматой шкурой серого волка, надел шлем из хорьковой кожи, взял в руки копье и быстро пошел по дороге к стану греков. Издалека заприметил его в поле Одиссей и сказал спутнику своему Диомеду: «Вон идет человек из троянского стана: то — или соглядатай, подбирающийся к нашим судам, или хищник, вышедший в поле грабить трупы; пусть подойдет поближе к нам, тогда бросимся и схватим его» Сговорясь между собой, оба припали к земле и притаились между грудами трупов. Быстро пробежал мимо них Долон, не чуя беды. Дав ему немного отбежать от себя, герои вскочили и погнались за ним; услышав за собой поспешные шаги, Долон остановился, думая, не друзья ли догоняют его по повелению Гектора. Но лишь приблизились к нему герои на полет копья, он узнал в них врагов и побежал от них. Одиссей с Диомедом пустились в погоню и гнали его к судам. Близко был уже Долон от ахейских стражей — Тидид Диомед закричал ему тогда: «Стой, не то пущу в тебя копье — не миновать тогда тебе смерти», — и бросил копье, но с намерением не попал в троянца; пролетев над правым плечом его, копье воткнулось в землю. Долон побледнел от ужаса, затрясся, застучали у него даже зубы во рту. Задыхаясь, подбежали к нему Диомед с Одиссеем и схватили его; горько плача, взмолился Долон: «Пощадите меня, я дам вам за себя богатый выкуп: много у меня в дому золота, и меди, и железа». — «Будь покоен, — отвечал ему Одиссей, — и не думай о смерти; скажи вот мне лучше, зачем бродишь ты темной ночью, когда все покоятся сном; грабишь ли ты трупы в поле или послан ты Гектором в стан наш — высмотреть, что у нас делается? Говори мне правду!» Трепеща от страха, Долон отвечал: «Гектор, на погибель мою, послал меня соглядатаем в ваш стан; искусил он меня — обещал коней и колесницу Ахилла». Улыбнулся Одиссей и молвил: «Ну, не пустых даров захотел ты от Гектора. Скажи мне еще вот что: где оставил ты Гектора, где у него боевые доспехи, где его кони? Где стоит ваша стража и дружины ваших союзников?» Долон отвечал: «Гектор, когда я уходил, сидел между вождями, подле могилы Ила. Стражи особой нет в троянском стане: воины сидят вокруг огней и все сторожат стан; союзники же теперь спят: нечего им сторожить, нет у них близко ни жен, ни детей, ни имущества. Если хотите пройти в троянский стан — нон там, в конце лагеря, лежат фракийцы, пришедшие недавно, с ними и царь их Рес, сын Эионея. Кони у Реса — каких никогда не видал я доселе: белее снега, быстры, как вихрь; колесница его вся изукрашена золотом и серебром, сам он одет в дивные, золотые доспехи: не нам бы, смертным, — богам только носить такие доспехи. Отведите же меня теперь к кораблям вашим или оставьте, связанного, здесь, пока не воротитесь назад и не увидите, правду ли я вам говорил или нет». Грозно взглянув на него, сказал Диомед: «Нет, не думай о спасении; попался ты в мои руки — больше никогда не будешь вредить арговянам». И с этими словами замахнулся и ударил пленника острым мечом по шее: быстро слетела голова с плеч еще кричавшего и молившего о пощаде Долона. Сняли они с головы убитого шлем из хорьковой кожи, взяли лук его, и копье, и волчью шкуру: все это Одиссей поднял вверх, принося в жертву Афине, даровательнице добычи, и поднятое положил на ветви тамариска, обозначив место видными, верными приметами — чтобы вернее найти и взять положенное по возвращении из троянского стана. После того, шагая через трупы, пошли они дальше по бранному полю, упитанному кровью.

Фракийцы, утомленные трудностями пути, спали крепким сном; подле них сложены были на земле в три ряда все блестящие доспехи их, и перед каждым из воинов стояла пара коней, впряженных в боевую колесницу. Рес спал посередине, и быстроногие кони его стояли подле, привязанные к колеснице. Первым заприметил его Одиссей и сказал Диомеду: «Вот фракийский вождь, и вот его кони, о которых говорил нам убитый троянец; приступай скорее к делу: отвязывай коней или побивай воинов, а коней я отвяжу». Как лев бросается на стадо коз или овец, так бросился Диомед на спящих фракийцев и начал рубить их мечом своим: послышались страшные стоны, кровью обагрилась земля. Одиссей оттаскивал каждого убитого в сторону, чтобы не испугать не привычных еще к трупам коней. Двенадцать фракийцев умертвил Диомед и подошел к самому Ресу; он стонал во сне, мучимый тяжелым сновидением; быстрый удар Диомеда лишил спавшего жизни. Одиссей поспешно выпрягал коней, надевал им узды и выводил из фракийского стана; свистнул потом Одиссей, подавая знак Диомеду. Диомед же стоял и думал, какой бы смелый подвиг совершить ему еще: взять ли царскую колесницу вместе с находившимся на ней оружием и увезти ее за дышло, вынести ли ее из стана на руках, или убить еще нескольких троянцев? Так размышлял он и стоял, не двигаясь на зов Одиссея; подошла к нему в это время Афина и посоветовала идти скорее к Одиссею: дурно будет, если кто из враждебных грекам богов пробудит от сна троянцев. Диомед узнал голос богини и поспешно вскочил на коня; Одиссей ударил коней луком, и быстро понеслись они к судам ахейцев.

Благосклонный к троянцам Феб видел, как Афина говорила с Диомедом. Негодуя на богиню за помощь грекам, он устремился в троянское войско и пробудил от сна фракийского вождя Гиппокоонта, родича Реса. Вскочив на ноги и увидев пустое место там, где стояли быстрые кони, увидев убитых, трепетавших еще соратников, плававших в крови, он громко зарыдал и стал кликать по имени дорогого своего друга. Крик понесся по троянскому стану, поднялась тревога; быстро сбегались толпы и дивились на ужасные дела, совершенные убежавшими врагами.

Одиссей же с Диомедом, доехав до места, где был убит Долон, остановились: Одиссей сдержал коней, а Диомед, сняв с дерева обагренные кровью доспехи троянца, подал их спутнику. Одиссей снова ударил по коням, и покорные кони помчались к шатрам ахейским. Нестор первый услыхал их топот и сказал о том бывшим с ним, и не успел еще старец кончить своей речи, как герои вились сами. Приветствуемые радостными криками ахейцев, соскочили они с коней и стали рассказывать о своих похождениях. Одиссей перегнал коней через ров и, пригнав их к шатру Диомеда, привязал ремнями к яслям; доспехи же Долона отнес он на корабль в намерении принести их в жертву Палладе. Потом оба героя омылись в море и, когда очистили тело от праха и пота, умастили члены свои елеем, сели с друзьями за пир и полными кубками возливали сладкое вино Палладе Афине, благодаря ее за оказанную им помощь.

Второе поражение греков

(Гомер. Илиада. П. XI, 1-596)

На следующий день началась новая сеча. Ранним утром вышел Агамемнон и громко стал сзывать свои дружины и побуждал их скорее выходить в поле; сзывая на битву других, он и сам облекался поспешно в боевые доспехи. Надев на голову пышный шлем с высоким, густогривым гребнем, захватив два крепких, острых копья, выступил он перед войском, и Афина с Герой, чествуя могучего царя, грянули громом. Пешие бойцы в медных доспехах вышли вперед и перед рвом построились в ряды; конные, на колесницах, стали позади них. Шум и смятение поднялись внезапно в ахейском войске: Зевс смутил их толпы, послав с эфирных высот своих росу, растворенную кровью; многих храбрых полагал Зевс ниспослать в тот день в обитель Аида.

На противоположном возвышении поля ополчались троянцы и собирались вокруг вождей своих: Гектора, Полидаманта, Энея и трех сынов Антенора. Как яркая звезда на облачном небе то появляется из-за туч, то снова погружается в них, так реял по ратным рядам Гектор, появляясь то в передовых дружинах, то в задних; всюду он строил бойцов и ободрял их к битве. Вскоре за тем сошлись враждебные рати, и началась великая сеча. Ахейцы и троянцы бились с равным мужеством и ярились в битве, как полки. Все утро и всю первую половину дня длилась та сеча, но победа не склонялась ни на ту, ни на другую сторону; только около полудня ахейские дружины, крикнув все разом, ударили по троянцам и разорвали их фаланги. Прежде всех других ринулся Агамемнон; он поразил героя Бианера и возницу его, умертвил он двух сынов Приама, Антифа и Иса, потом — Пизандра и Гипполоха, юных сынов Антимаха, который, будучи подкуплен Парисом, более всех других противился предложению выдать Елену царю Менелаю. Как огонь, носимый ветром по густому лесу, сокрушает огненной бурей деревья, так разил копьем и мечом Агамемнон троянцев, дальше и дальше проникая в смятенные толпы их; много троянских бойцов пало во прах, и с громом носились по полю праздные колесницы убитых.

Троянцы обратились в бегство и бежали поспешно, в смятении и беспорядке. Только у гробницы Ила и у Скейских ворот остановились они, вняв слову Гектора, который по воле Зевса был удален доселе от битвы. В тот час Зевс, покинув высокое небо, восседал на холме обильной потоками Иды и держал в руке свои перуны. Подозвав к себе быструю вестницу свою, золотокрылую Ириду, он сказал ей: «Иди к Гектору: пока Агамемнон будет свирепствовать в битве, пусть Гектор уклоняется от него и не вступает с ним в бой; когда же ахеец будет ранен и бросится на колесницу, тут пусть и нападет на него Гектор: я пошлю тогда ему силу и победу».

Выслушав Ириду, Гектор пошел по рядам троянской рати, распаляя своим словом сердца бойцов. И возжег он новую, ужасную сечу. Первым стал против Агамемнона мощный герой Ифидамант, сын Антенора: после короткой схватки Ифидамант пал от руки ахейского царя. Брат павшего Коонт видел, как Агамемнон снимал с убитого доспехи; полный скорби, тихо подкрался Коонт к победителю, быстро ударил его копьем и ранил в руку, возле локтя. Затрепетал от страха Агамемнон, но герой не покинул боя: бросился на Коонта, поспешно тащившего труп брата, и поразил его копьем; упал Коонт и на братнем трупе испустил дух. После этого Агамемнон шел дальше, избивая троянцев копьем и мечом и добивая их камнями. Так разил герой врагов, пока из раны его струилась кровь; когда же рана засохла и кровь унялась — поднялись в руке нестерпимые боли. Он вскочил на колесницу и велел вознице гнать коней к кораблям.

Лишь только увидел Гектор, что раненый Агамемнон бежит с поля битвы, он, памятуя веление Зевса, быстро бросился на врагов. В короткое время поверг он на землю девять вождей аргосских и множество простых дружинников, и была бы от него ахейцам еще большая гибель, если бы Одиссей не призвал на бой друга своего Диомеда. «Что мы стоим, Диомед, — воскликнул Одиссей. — Стыд будет нам, если Гектор отнимет у нас корабли!» И как вепри бросаются на гонящих их псов, так бросились Диомед с Одиссеем на троянцев и приостановили напор их. Увидел Гектор, с какой силой бьются два троянских героя, и с криком устремился на них. Стойко встретили они его, и Диомед пустил в него копьем: копье попало в шлем и отлетело, ударясь о твердую медь; несмотря на то, Гектор отскочил в толпу и пал на колено, опираясь могучей рукою в землю, — черная ночь осенила в тот час его очи. Но пока Диомед бежал сквозь ряды вслед за брошенным копьем, Гектор успел собраться с силами и, вскочив на колесницу, поскакал к толпам и избежал гибели. Раздраженный неудачей, бросился тогда Диомед на другого троянца и поразил его насмерть: но когда наклонился он над убитым, чтобы снять с него доспехи, Парис, скрывавшийся за столбом, на могиле Ила, пустил в Диомеда стрелу и ранил его в правую пятку. Торжествующий, с радостным смехом выскочил тогда Парис из своей засады и стал насмехаться над раненым, оскорблять его. Не робея, отвечал ему Диомед: «Герой, стреляющий из засады! Что ты гордишься, что удалось тебе оцарапать мне ногу? Мне ведь это ничего: все равно, что ударила женщина или ребенок». Той порой подоспел к нему Одиссей и, став впереди, защитил его от врагов; Диомед же, присев на землю, вынул из раны стрелу — страшная боль пробежала по телу. Вскочив на колесницу, он велел вознице гнать коней к судам.

Одиссею, покинутому Аяксом и другими ахейцами, грозила великая беда; но он, несмотря на опасность, не обращался в бегство. Как гордый, клыкастый вепрь, окруженный со всех сторон псами и охотниками, отбивается от них грозными, белыми клыками, так отбивался Одиссей от напиравших на него троянцев и разил их одного за другим. Ранил он копьем Харопа и поверг его на землю. На помощь Харопу поспешил брат его Сок, славный копьевержец; он с размаха ударил копьем в щит Одиссея: копье насквозь пробило щит и ранило Одиссея, разорвало кожу на ребрах, но глубже в грудь не вонзилось — такова была воля Паллады. Когда Одиссей увидел, что ранен не насмерть, он отступил немного назад и воскликнул: «Несчастный, постигнет тебя в этот день гибель! Ты помешал мне биться с троянцами: отплатит тебе за это копье мое». С этими словами он бросил вслед Соку копье — угодило копье в спину и вышло острием спереди груди; с шумом повалился Сок на землю, загремев доспехами.

Вслед за тем Одиссей вынул копье из собственной раны: хлынула кровь из раны, боль пронзила тело, и обессилел на время Одиссей. Троянцы же, увидев кровь Одиссея, бросились на него толпою. Одиссей отступил и стал звать на помощь друзей: трижды вскричал он — громко, как только мог. Услышал те крики Менелай и вместе с Аяксом побежал на зов. Толпой окружали враги истекавшего кровью Одиссея. Как в горах кровожадные волки целым стадом бросаются на раненого оленя, успевшего спастись от рук зверолова, но приходит грозный, рыкающий лев, и волки бегут перед ним врассыпную, так было и тут — когда приблизился грозный, могучий Аякс с копьем в руках и огромным, широким щитом, троянцы разбежались. Менелай взял Одиссея за руку и отвел к колеснице.

Аякс же бросился на троянцев и стал разить их одного за другим. Как горный поток, наводненный ливнем, бурно низвергается в долину, ломает и мчит за собою дубы и старые, высокорослые сосны, так волновал ратное поле Аякс, разя и мужей, и коней. Гектор не видал той смуты: он бился в то время на левом конце поля, на берегу Скамандра; шла здесь жаркая сеча около Идоменея и старца Нестора. Гремели здесь бранные крики, падали головы бойцов. Гектор губительно опустошал ахейские фаланги; но ахейцы стойко выдерживали натиск и не оставили бы поля, если бы Парис не поразил стрелой доблестного Махаона, мудрого врача. Увидев его раненым, Идоменей воскликнул: «Нестор, почтенный Нелид, слава ахейцев! Становись скорей в колесницу, возьми с собой Махаона и гони коней к кораблям; врач, умеющий вырезать стрелы, опытный в целении, драгоценнее многих других бойцов!» Нестор поспешно встал на колесницу и отвез Махаона к кораблям. Между тем Кебрион, возница Гектора, издали увидал смятение троянской рати, бившейся вокруг Аякса, и направил туда колесницу. Бросился Гектор в толпу ахейцев и многих из них поверг на землю, но уклонился от боя с Аяксом. Зевс же нагнал страх на Аякса: увидав Гектора, стал он в смущении, забросил на спину широкий щит и начал отступать, озираясь вокруг и медленно переступая с ноги на ногу; так свирепый лев, отраженный от стада волов, тихо отходит в дуброву, досадуя, что не мог завладеть и насладиться тучной добычей. Троянцы и союзники их преследовали его и бросали в него копьями; но Аякс не ускорял шага, а когда обращался лицом к троянцам, они отступали перед ним и на время оставляли преследование.

Эврипил, сын Эвемона, увидел, как теснят Аякса враги, и поспешил к нему на помощь; став возле Аякса, он поразил копьем Апизаона — в печень, под сердце проникло копье, и раненый пал бездыханен. Эврипил подошел к нему и нагнулся, чтобы снять с убитого доспехи; но в то время Парис ранил его в плечо стрелою. Избегая смерти, Эврипил поспешно отступил к своим дружинам и закричал ахейцам: «Други, спешите на помощь Аяксу: самому ему не управиться с врагами — погибнет он в сечи с ними!» Подняв вверх копья и держа перед собою щиты, быстро пошли данайцы к Аяксу; увидев возле себя своих, он снова обратился к троянцам и вместе с другими ахейцами снова вступил в бой с врагами.

Битва у стены

(Гомер. Илиада. П. ХII)

Греки были отброшены за ров и за стену, которыми обнесли свой стан, и отбивались от врага с бойниц на стене стрелами и камнями. Гектор, мощный герой, бурным вихрем носился по рядам своих дружин и убеждал бойцов перейти ров. Но глубина рва и колья, вбитые по краям его, пугали коней: храпели они, вздымались на дыбы и упирались ногами в землю. Тогда пешие бойцы перебрались через ров. Доблестный Полидамант предложил всем конникам сойти с колесниц и пешим перейти через окоп. Гектор принял совет Полидаманта и первый сошел с колесницы на землю; вслед за ним — и другие конники. Прикрываясь щитами, тесными рядами пошли троянцы к окопу; разделились они на пять отрядов: первым, самым людным, предводительствовали Гектор, Полидамант и Кебрион; вторым — Парис, Алкафой и Агенор; третьим — прорицатель Гелен, Деифоб и Азий, сын Гиртака, прибывший в Трою из дальней Аризбы; во главе четвертого пошли Эней и два сына Антенора; пятый отряд состоял из дружин союзников троянских, им начальствовали вожди ликийские Сарпедон и Главк.

Все троянцы и все союзники Трои последовали благому совету Полидаманта, один только Азий не хотел сойти с колесницы.

Он повел свой отряд к месту, где ахейцами оставлен был проезд для их колесниц; у того проезда ворота были отворены: ахейцы растворили их для того, чтобы каждый бегущий с ратного поля мог скорее спастись в стане. С громким криком понеслись к тем воротам троянцы, предводительствуемые Азием; думали они, что ахейцы не устоят и побегут к кораблям. Но в самых воротах их встретили два бесстрашных исполина, два лапифских вождя: Леонтей, сын Корона, и Полипет, сын Пирифоя. Незыблемо стояли лапифские герои, подобно могучим нагорным дубам, невредимо выносящим и бури, и ливни; надеясь на силу свою и на помощь ахейского народа, спокойно поджидали они Азия. Бросил Полипет первое копье и поверг наземь Дамаса: ударилось копье в шлем, не сдержала медь удара, раскололась — разбило копье шлем и кости черепа, и пал Дамас бездыханный. После того Полипет поразил Пилона и Ормена; Леонтей же умертвил Гиппомаха, а потом вынул меч из ножен, стал биться мечом и поверг на землю Антифата и трех других троянцев.

Той порой как Азий бился с лапифами и спутники Азия падали вокруг него под ударами вражеских копий и мечей, к стене ахейского стана приближался пеший отряд Гектора и Полидаманта. Подойдя ко рву, многие из воинов этого отряда пришли в ужас и остановились в нерешительности: слева над ними взлетел орел, несший в когтях огромного, обагренного кровью змея. Змей был еще жив — бился он в когтях у орла, крутился в кольца и наконец укусил своего похитителя в грудь, около шеи; терзаемый болью, орел выпустил добычу, и змей упал на землю, посреди отряда, собиравшегося переходить через ров. Троянцы ужаснулись, увидев пестрого змея, лежавшего между ними, и приняли его за зловещее знамение грозного Зевса. Полидамант, испуганный, просит Гектора не идти дальше: «Не постигла бы нас участь орла, не донесшего добычи в гнездо, к птенцам». Грозно взглянул на него Гектор и угрюмо сказал в ответ: «Видно, боги похитили у тебя разум, коли говоришь ты такие речи. На птиц нечего смотреть, верить надо в одно — в волю великого Зевса, обещавшего мне победу. Если же ты бежишь из боя или будешь смущать своими речами других — вмиг испустишь дух под моим копьем». Так говорил Гектор и пошел вперед; вслед за ним с громкими криками понеслись и другие. Тут Зевс с вершины Иды воздвиг великую бурю: густыми облаками поднималась пыль с земли и неслась на ахейские суда; пали духом ахейцы, троянцы же ободрились. Начали они уже разрушать ахейскую стену, разбивали забрала, срывали башенные зубцы, подкапывали ломами сваи; казалось им, что скоро они пробьют стену. Но ахейцы не поддавались, не сходили с места и камнями били врагов, подступавших под стену. Оба Аякса, управлявшие битвой на башнях, быстро ходили кругом, возбуждая ласковой речью одних, других же — суровой. Как хлопья снега беспрерывно падают в час зимней вьюги, покрывая и вершины горных утесов, и тучные нивы, и степи, так падали в тот час камни, летая от одного воинства к другому. Но не разбить бы Гектору с троянцами накрепко запертых ворот ахейского стана, если бы Зевс не даровал особенной силы сыну своему, ликийскому вождю Сарпедону, и не подвигнул его на битву против ахейцев. Подобно голодному свирепому льву, бросающемуся в овчарню, несмотря на крики пастухов и на сторожевых собак, ринулся он прямо к стене и на бегу закричал Главку: «Сын Гипполоха, благородный друг мой! Если в жарких, кровавых сечах мы с тобой не будем первыми между бойцами, за что же чествовали нас ликийцы как равных небожителям, из-за чего отличали они нас на пирах своих и почетным местом, и полной чашей? Смертному не миновать смерти; иди же скорее в бой — вместе добудем славы или прославим других!» Так он воскликнул, и Главк не противился, не отрекся: оба они ринулись вперед, а вслед за ними вся великая рать ликийцев.

Афинянин Менесфей ужаснулся, когда увидел ликийцев, грозной силой подступающих к его башне. Стал он смотреть с башни кругом, не увидит ли кого из своих, кто мог бы подать ему помощь, и увидел Аяксов и Тевкра; бились они неподалеку, но нельзя было призвать их на помощь — шумно было побоище, до небес раздавался гром от щитов, копий и всяких доспехов, от ударов каменьями в стены и ворота; не услыхали бы вожди из-за того грома призывного крика. Менесфей послал туда вестника, велел ему звать на помощь Аякса Теламонида и брата его Тевкра. Быстро пошли к Менесфею Аякс с Тевкром и подоспели вовремя: ликийцы взбирались уже на самую стену. Схватил Аякс острогранный, огромный камень — такого камня не поднять бы и двум человекам из ныне живущих! — и бросил его в Эпикла, доблестного друга Сарпедонова. Разбил камень шлем и кости на черепе, и Эпикл мертвый грянулся со стены на землю. Тевкр ранил стрелой Главка, взбиравшегося на стену; Главк соскочил со стены и притаился, чтобы не увидел его кто из ахейцев и не надругался бы над ним. С грустью смотрел Сарпедон, как друг его уходит из боя, но сам не переставал биться: он бросил копьем в Алкмеона и глубоко ранил его в грудь; и когда Сарпедон потащил копье из раны назад, Алкмеон, загремев броней, упал на землю. Могучей рукой ухватясь за зубец стены, Сарпедон повлек его вниз: оторванный зубец рухнул на землю, стена обнажилась, и открылась тогда дорога для многих. Быстро бросились на разрушителя Тевкр с Аяксом. Тевкр пустил в него стрелу и попал стрелой в ремень, к которому привязан был щит; Аякс же ударил его в щит копьем — оттолкнул Сарпедона тем ударом, подался он назад, но не оставил боя и, обратясь к своим ликийцам, воскликнул: «Не уступайте, ликийцы, не забывайте прежней доблести! Мне одному, как я ни силен, не разрушить стены и не проложить вам дороги к судам: ударим разом, труд совокупный успешней!»

Побуждаемые вождем, ликийцы сильнее стали наступать на врага; но и арговяне напрягли свои силы, отражая натиск ликийских дружин.

Страшная, кровавая сеча пошла между ними. Насмерть разили друг друга бойцы, потоками проливалась кровь, но победа не склонялась ни на ту, ни на другую сторону: крепко стояли ахейцы, ничто не могло устрашить их, и троянцы не могли проложить себе пути к кораблям данайским; но и сами троянцы не отступали — не могли их данайцы отразить от стены. Так шла битва, пока Зевс не взыскал славою Гектора: Гектор первый ворвался в ахейский стан. Зычным, оглушительно громким голосом закричал он своим: «Вперед, троянцы! Проломите стену и предайте пламени корабли врагов!» Так возбуждал он своих соратников; и все они услышали его голос, толпами приступили к стене и быстро начали подниматься вверх, к зубцам. Сам же Гектор поднял с земли громадный, острогранный камень и, напрягши силы, бросил его в ворота. Загремели ворота, не выдержал засов; раскололись разбитые створы, и камень рухнул внутрь стана. Грозный, как черная, бурная ночь, ринулся Гектор, сияя медными доспехами и потрясая копьем; огнем горели его очи. Никто из смертных не мог бы сдержать его в тот миг, как ворвался он в ворота. Обратясь к троянцам, он велел им скорее взбираться на стену, и все они немедленно ринулись к ахейскому стану — одни стали взбираться на стену, другие поспешно входили в ворота, вслед за Гектором. Ужас овладел данайцами; в страшном смятении бросились они к кораблям.

Битва у судов

(Гомер. Илиада. П. XIII–XIV, 123)

Введя Гектора и троянцев в стан неприятельский, приблизив их к судам данайцев, Зевс, восседавший на вершине Иды, предоставил бившихся их собственной судьбе и отвратил свои светозарные очи от ратного поля вдаль, на земли фракийцев, мирзян и гиппомолгов. Той порой Посейдон, великий бог, сидел на лесистой вершине Сама Фракийского и смотрел на битву под стенами Трои: виделась ему великая Ида, виделся город Приама, стан и корабли ахейцев. Сострадал он им и роптал на брата своего Зевса. Вдруг, исполнясь негодования и гнева, встал Посейдон и, быстро ступая, пошел к Эге; под стопами в гневе идущего бога задрожали горы и дубравы. В Эге, на дне морской пучины, у Посейдона была обитель — золотой, лучезарный, нетленный дом. Придя домой, он запряг в золотую колесницу своих бурных, меднокопытных, золотогривых коней, оделся в золотые доспехи и, став на колесницу, погнал коней по волнам, к ахейскому стану. Между Тенедосом и дикоутесным Имбром бог — колебатель земли — остановил коней и сокрыл их в обширной пещере, сам же отправился на брань, к ахейским дружинам. Здесь троянцы, вслед за Гектором, громадными толпами напирали на ахейцев, уверенные, что скоро удастся им взять ахейские корабли и истребить перед ними всех данайцев. Приняв вид прорицателя Калхаса, Посейдон вошел в ряды данайцев и громким голосом стал ободрять их и распалять к битве; более всех других увещевал он Аяксов, бившихся в самом опасном месте, отражая нападения Гектора. Оба героя узнали мощного бога. Он прикоснулся к ним жезлом и исполнил их силой и мужеством. После того Посейдон стал возбуждать к битве данайцев, в унынии сидевших у судов; изнурены были те воины тяжким трудом, и скорбь налегла на сердца их при виде троянцев, толпой перешедших за высокую скалу; явившись перед ними, Посейдон ободрил их и поднял на ноги. И сходились фаланги вокруг героев Аяксов; горели арговяне желанием сразиться с врагом. Но троянцы упредили их и первыми сделали нападение. Снова началась смертная сеча и раздались ужасные крики.

Вождь критских дружин Идоменей вынес из боя юного друга своего, раненного копьем; передал он юношу врачам, а сам пошел в свой шатер взять новое оружие для битвы. На пути ему предстал владыка Посейдон в образе Фоаса, сына царя этолийского, и речью своей воспламенил в нем дух; поспешно надел Идоменей новые доспехи и, взяв два крепких копья, стремительно пошел в битву. Повстречался ему Мерион, шедший к себе в шатер за новым копьем: прежнее надломил он, ударив им в щит Деифоба; Идоменей вынес ему копье из своего шатра, и оба поспешными шагами пошли к месту битвы. Средние корабли защищали Аякс и Тевкр, бившиеся с Гектором и его соратниками; мощному сыну Теламона не нужна была помощь, и потому Идоменей с Мерионом направились к левым рядам. Увидав их, троянцы испустили громкий крик и бросились на них: великий, жаркий бой начался при корабельных кормах.

Идоменей, воин уже поседевший, с юношеской отвагой и силой устремился на врагов и обратил их в бегство. Первым поразил он Африонея, недавно еще прибывшего в Трою: просил он у Приама прекраснейшую из дочерей его Кассандру и обещал совершить великий подвиг — изгнать из троянской земли данайцев. Старец готов уже был выдать за него дочь. И вот теперь, когда Африоней гордо выступил перед рядами троянцев, поразило его копье Идоменея: с шумом грянулся он на землю. Торжествуя, вскричал победитель: «Величайшим из людей буду я считать тебя, Африоней, если ты исполнишь все то, что обещал Приаму, прося себе в супруги Кассандру. Если бы ты помог нам разрушить Трою, мы отблагодарили бы тебя не хуже: отдали бы за тебя лучшую из дочерей Атрида. Пойдем к судам нашим, там покончим разговор о браке; мы тоже не скупы на приданое». С этими словами он потащил Африонея за ноги к кораблям. Но тут явился мститель за убитого — Азий. Пеший устремился он на Идоменея и занес уже копье, но герой упредил его: сам ударил копьем противника в гортань, и пал он, как падает подсеченный у корня дуб или высокорослая сосна, и, скрежеща зубами, раздирая руками землю, обагренную кровью, испустил дух.

Деифоб видел смерть друга своего Азия и, пылая мщением, пошел на Идоменея и пустил в него копьем. Но вовремя приосторожился Идоменей, прикрылся огромным крепким щитом — копье пролетело над ним, слегка только коснувшись края щита, но зато насмерть поразило стоявшего вблизи вождя Гипсенора. Громко вскричал тогда Деифоб: «Нет, не без отмщения пал Азий; радуется он теперь сердцем: не один вступает он в широкие врата мрачной обители Аида — я дал ему спутника!» К падшему Гипсенору приблизился Антилох и загородил его щитом; двое других друзей убитого, наклонясь к земле, подняли тело и понесли его к кораблям. Идоменей же ратовал, не ослабевая; он ударил копьем Алкафоя, Анхисова зятя, и разбил на нем медную броню — зазвенела броня, и с громом упал раненый на землю. Величаясь победой, Идоменей воскликнул: «Верно ли я расплатился с тобой, Деифоб? Трех положил я за одного! Ты величаешься только; подойди ко мне — увидишь во мне потомка Зевсова: Минос, дед мой, был сын Громовержца». Деифоб стоял в нерешимости, не зная, одному ли выйти на Идоменея или взять себе на подмогу кого-нибудь из троянских героев. Так колебался он, и показалось ему — лучше позвать на помощь родича своего Энея. Идоменей, увидев шедших на него троянских героев, не отступил ни на шаг, не обратился в бегство, но, неподвижно стоя на прежнем месте, поджидал их, как горный вепрь, уверенный в своей силе, неподвижно стоит, выжидая нападения псов зверолова. Не счел он, однако, бесполезным призвать к себе на помощь некоторых соратников своих, испытанных бранью воителей. «Други, ко мне! — кричал он им. — Не равен мне Эней ни годами, ни духом: юн он и могуществен, полон юной, первой силою жизни». И все, кого звал он, охотно поспешили к нему на помощь: Аскалаф и Афарей, Дейпир, Мерион и Антилох — все они устремились к Идоменею и, уставив щиты вперед, стали возле него. Но и Эней не оставался без подмоги: к нему подоспели Парис и Агенор со своими ратями. Сошлись противники и начали битву, стали биться копьями — много пролито было тут крови и с той, и с другой стороны; но Посейдон даровал ахейцам мужество и силу, и они, перебив многих троянцев, ранив Гелена и Деифоба, одолели наконец врага.

Между тем Гектор бился с ахейцами на прежнем месте, у срединных судов, но бился без успеха: его отбивали Аяксы, не отступавшие один от другого. Вслед за Теламонидом напирали на троянцев и дружинники его — многолюдное, бодрое войско, опытное в рукопашных боях. Дружинники же меньшего Аякса, локрийцы, держались позади, ибо не могли выдерживать стойкого рукопашного боя: не было у них ни шлемов, ни щитов, ни длинных, ясеневых копий; пришли они на войну, вооруженные одними луками да пращами, и, стоя вдали, за другими, метко разили теперь троянцев своими стрелами.

Бурно кипел бой в том месте; гром оружия, крики бойцов достигали небес.

Устрашенный ратными криками, Нестор вышел из своего шатра, где лежал раненый Махаон, и стал в нерешимости, не зная, что делать — тотчас ли отправится в битву или пойти сперва на совет к Агамемнону? Решился он наконец идти искать Агамемнона. Но он сам попался ему на пути — шел он вместе с Одиссеем и Диомедом от кораблей своих к месту боя; все трое шли рядом, опираясь на копья: ранены были все три вождя и ушли с ратного поля, но не вытерпели и снова пошли взглянуть на ход битвы. Стали они совещаться с Нестором о том, что теперь делать, и Агамемнон предложил — если троянцы ночью отступят, сесть на корабли и искать спасения в бегстве. Одиссей с негодованием отверг предложение царя Агамемнона, а Диомед советовал не терять времени и поспешно идти к толпам сражавшихся ахейцев — не за тем, чтобы биться самим, а чтобы ободрять и поощрять сражающихся. Совет Диомеда был принят, и все четверо пошли к месту битвы. На пути им предстал Посейдон в образе старого воина; взял он Агамемнона за руку и сказал ему: «Позор и гибель Ахиллу, радующемуся теперь горю и бегству данайцев! Ты же, Агамемнон, не вконец ненавистен богам: может быть, скоро увидишь ты, как побегут от ваших судов троянские вожди и владыки». С этими словами он понесся от них по широкому полю и издал оглушительно громкий крик — словно разом крикнуло девять или десять тысяч сильных бойцов, вступающих в горячую, яростную сечу. Услыхав тот крик, ахейцы исполнились бурной силы и готовности биться снова.

Гера, златотронная царица, став на Олимпе, с радостью смотрела на дела мощного брата своего, повелителя вод морских; увидела она и Зевса, восседавшего на вершине Иды: ненавистен стал сердцу богини супруг ее, и начала она думать, как бы обольстить разум царя Зевса, сокрыть от него то, что творится на ратном поле. Взяв с собою бога сна, одев и себя, и его облаком, богиня полетела по эфиру на Иду и, приблизясь к отцу богов, усыпила его крепким сном. И когда заснул Зевс, Гера послала бога сна к Посейдону, чтобы спешил он помочь, данайцам, пока почивает царь Зевс. Тотчас устремился Посейдон к передним рядам ахейцев и обратился к ним: «Арговяне! Неужели мы уступим Гектору победу и допустим его взять корабли наши? Он хвалится и величается теперь, зная, что Ахилл, разгневанный, остается в бездействии. Но мы обойдемся и без Ахилла, коли будем работать дружно. Надевайте же скорее шлемы, берите лучшие щиты и медноострые, длинные копья; храбро ступайте за мною — я поведу вас вперед! Трудно будет устоять против нас Гектору, как ни силен он, как ни яростен в битвах». Так взывал владыка Посейдон, и все вняли его призыву; даже раненые вожди забыли про раны, поспешно принялись строить воинов и, обходя ряды их, заставляли менять доспехи: сильные бойцы брали доспехи тяжелые, слабым же отдавались более легкие. Быстро ополчились данайцы и выступили в поле, предводимые Посейдоном, державшим в мощной деснице страшный, длинный меч, подобный пламенной молнии. Страх и трепет обуял тогда троянских бойцов.

Но Гектор не поддался общему страху. Он построил в ряды своих бойцов и повел их навстречу арговянам. Со страшным криком ошиблись ратные ряды, и закипела битва — шумнее бурного моря, вздымаемого дыханием Борея, страшнее пламени, пожирающего нагорные леса в час вихря и бури. Первый бросил копье Гектор — пустил он его в Аякса и наметил верно: попал в грудь, в то место, где сходились ремни от щита и от меча; но копье не нанесло Аяксу раны, и Гектор, разгневанный неудачей, отступил назад, в ряды троянцев. Аякс бросил ему вслед камень; пролетев над щитом, камень поразил Гектора в грудь, близ шеи: выронил герой из рук копье и щит и, взгремев броней, повалился на землю, как мощный дуб, пораженный перуном Зевса. С громким криком побежали к нему ахейцы и устремили на него копья; но упавшего немедленно окружили храбрейшие из троянцев: Полидамант, Эней, Агенор, Сарпедон и воинственный Главк. Стали они вокруг Гектора и прикрыли его щитами, а другие подняли его на руки, положили на колесницу и повезли его в город. Прибыв к броду реки Ксанфа, раненого опустили с колесницы на землю и стали орошать его лицо свежей водой: Гектор приподнялся, раскрыл глаза; кровь потекла у него изо рта, и он скоро опять опрокинулся на землю, и мрачная ночь снова осенила ему очи.

Увидев, что Гектор оставил бранное поле, греки еще ожесточеннее напали на троянцев и обратили их в бегство. Быстро побежали троянцы, переправясь через окопы ахейского стана, и остановились только у колесниц своих. В это время на вершине Иды Зевс пробудился от сна. Взглянул он на ратное поле и увидел, что троянцы бегут, гонимые ахейцами и Посейдоном, что Гектор лежит распростертый на земле, окруженный опечаленными друзьями. Жалостью и гневом исполнился Зевс и послал к Посейдону быструю вестницу свою Ириду — велел ему немедленно оставить битву; вознегодовал бог морей на властного брата своего Зевса, но скрыл гнев и повиновался. К Гектору Зевс послал Аполлона — велел ему исполнить героя силой и вывести его снова в бой. Когда прибыл Аполлон к берегу Ксанфа, Гектор не лежал уже на земле, а сидел; прекратилась у него одышка и пот не покрывал его тела: Кронион восстановил силы Гектора. Подойдя к нему ближе, Аполлон стал говорить ему: «Гектор, утешься! Кронион Зевс в помощь и защиту тебе послал меня; и я прежде защищал сильной рукою и тебя, и город Приама. Ступай скорее к дружинам, вели своим конникам ударить по врагам; я сам пойду перед вашими полками, сам буду ровнять путь коням троянцев и в бегство обращу ахейцев». Так говорил Аполлон и вдохнул в Гектора великую силу: вскочил он и полетел к своим полкам и, встав на колесницу, повел их на врагов. Лишь только увидели Гектора ахейцы, дрогнули все, упали духом и остановились; так звероловы, преследующие со своими псами рогатую лань или козу, немедленно сами обращаются в бегство, лишь увидят льва, выходящего на их крики из лесной чащи. «Горе! — воскликнул этолийский вождь Фоас, муж доблестный в боях и красноречивый в советных собраниях. — Ужасное чудо я вижу: Гектор снова перед нами, Гектор воскрес, избегнув смерти! Мы же все думали, что он испустил дух под рукой Аякса. Не без воли Зевса стоит он, неистовый, опять перед воинством троянцев. Други! Последуйте моему совету: велим большей части бойцов отойти к кораблям; сами же, сколько ни есть нас, слывущих в рати храбрейшими, останемся здесь: может быть, нам удастся остановить Гектора. Как ни неистов он в битвах, но, надеюсь, содрогнется сердцем, увидев перед собою фаланги доблестных бойцов, уставляющих навстречу ему ряд медноострых губительных копий».

Так говорил герой, и с ним согласились все ему внимавшие. Быстро собирались герои вокруг Аякса и Идоменея, Тевкра, Мериона и Мегеса, внука Авгея, а ратная толпа отступила назад, к кораблям. Троянцы густой толпой шли на ахейских героев. Предводительствовал ими Гектор, а перед Гектором шествовал, одетый в облако, Феб Аполлон; нес он в руках страшную эгиду Зевса, сделанную для Кронида, на ужас людям, многохитрым художником Гефестом.

Ахейские герои тесно сомкнулись между собой. Разом, с обеих сторон, раздался крик, и полетели быстрые стрелы и копья; многие из тех стрел вонзались в тела бойцов и наносили им смертельные раны, другие же безвредно падали на землю. Некоторое время битва шла нерешительно; но когда Аполлон, грозно и громко воскликнув, потряс перед ахейцами страшной эгидой Зевса — ахейцы ужаснулись и побежали в разные стороны, как бежит при виде льва оставленное пастырем стадо. Троянцы с ожесточением преследовали бегущих и загнали их за вал. Звучным голосом вскричал Гектор, приказывая своим ратям нападать на суда. «Бросьте снимать доспехи с убитых врагов! — кричал Гектор. — Поспешайте к судам; если увижу кого удаляющимся от судов — быть тому добычей псам и хищным птицам!» И с этими словами он ударил коней бичом и помчался вперед, а за ним вслед со страшным криком понеслись и все другие троянские конники. Феб Аполлон ударом ноги обрушил перед ними окопы в середину вала и умостил троянцам широкий путь, и по тому пути понеслись ратные фаланги. Феб с эгидой в руках шел перед ними. Ударом эгиды разрушил, в прах рассыпал он стену данайцев — так же легко, как ребенок, играющий на берегу моря, разрушает песчаную насыпь, сделанную им для забавы. Бледные от страха, быстро побежали данайцы и остановились только тогда, когда достигли судов; собравшись здесь, они стали ободрять друг друга и воздевали руки, моля о помощи всех небожителей. Старец же Нестор, подняв руки к небу, молил Зевса и так взывал к нему: «Зевс Олимпиец! Если кто из нас умел когда-либо угодить тебе тучными жертвами и всесожжениями, вспомни теперь о том и отврати час погибели; не дай гордым троянцам вконец сокрушить нас». Так молился Нестор, и, вняв благосклонно молению старца, Кронион дал ему доброе знамение — загремел ему с высокого неба. Но троянцы, истолковавшие знамение Зевса в свою пользу, бросились на колесницах за стену и быстро примчались к ахейским судам; здесь вступили они с ахейцами в рукопашный бой. Троянцы бились с колесниц копьями, данайцы же, стоя на кормах кораблей, отбивались длинными корабельными шестами.

Совершались судьбы Зевса: разгорелся страшный кровавый бой при кормах ахейских судов, грудами падали на взморье тела героев. Ободряемые Гектором, троянцы, как кровожадные львы, подступали к кораблям; данайцы же, сомкнувшись вокруг Аякса, отбивались от них с отчаянным мужеством, готовые скорее умереть, чем отдать врагу свои суда и обратиться и бегство. Но не было данайцам успеха: Зевс желал увенчать Гектора славой и положил помогать ему до тех пор, пока не предаст он пламени суда греков и не исполнится роковое моление Фетиды. С этой целью Зевс исполнял героя яростью и отвагой и, грозного, устремлял его в бой. Бурей, огнем истребительным летал Гектор в битве, и страшен был вид его: клубом стояла пена у рта, гневом искрились очи из-под угрюмых, грозно сдвинутых бровей; вздымаясь гребнем, страшно качался и гремел шлем на голове его. И не выдержали наконец ахейцы — отступили от передних судов, обратились в бегство; только немногие остались на судах вместе с Аяксом. Вооруженный крепким корабельным шестом в двадцать два локтя длиною, Аякс быстро перескакивал с кормы на корму и громким голосом беспрерывно побуждал данайцев оборонять суда и стан. Но, наконец, могучей рукою Гектор схватился за корму корабля, на котором прибыл к берегам Трои Протесилай. Не повез его тот корабль обратно на родину: Протесилай пал первым из греков в троянской земле. «Давайте огня, — кричал Гектор, — сходитесь скорее сюда! В этот день Зевс вознаградит нас за все прежние беды, в этот день мы овладеем кораблями врагов! Сам Зевс зовет и ведет нас!» Еще ожесточеннее пошла сеча между троянцами и ахейцами; не метали они более стрел и копий — грудь с грудью сходились бойцы и бились мечами, тяжеловесными секирами и ножами. Много пышных мечей падало из рук бившихся на землю, черной кровью заливалась земля. Гектор, поджидая огня, не выпускал из руки корабельной кормы. Аякс же принужден был сойти с края кормы: тучами сыпались на него стрелы и копья врагов. Он отступил назад и, став на середине корабля, отбивал длинным копьем своим всех приближавшихся к судам с пламенем в руках. Так умертвил он перед судами двенадцать троянцев. Отовсюду сыпались на него стрелы, копьями разили его враги и в шлем, и в медный щит; но ничто не могло сбить его с места, крепко стоял он и не отступал ни на шаг, хоть и тяжко ему приходилось: онемела рука, долго и крепко державшая щит, пот ручьями лился по всем его членам. Задыхался он от напряжения, но не мог вздохнуть свободно ни на минуту. И вот вдруг вскочил на корабль Гектор и, набежав на Аякса, ударил мечом по длинному ясеневому копью и рассек копье: отлетело медное острие и звякнуло, упавши на берег. Тут познал вострепетавший сердцем Аякс, что все его ратные замыслы Зевс обращает в ничто, троянцам же дарует победу. Отступил герой; и троянцы немедленно зажгли корабль, и быстро охватило корму свирепое, губительное пламя.

Смерть Патрокла

(Гомер. Илиада. П. XI, 597–848;XV, 390–405, XVI)

Когда огонь охватил корабль Протесилая, дело греков, казалось, было потеряно; но неожиданно пришла к ним помощь и пришла еще вовремя.

Во время битвы перед станом греков Ахилл стоял на корме своего корабля и смотрел на ратное поле. Видел он бегство арговян, видел, как Нестор на колеснице своей увозил из битвы раненого Махаона, только Махаона он не мог разглядеть и узнать, а потому и послал к шатру Нестора друга своего Патрокла — осведомиться, кого привез к себе с битвы старец. Когда Патрокл вошел в шатер, Нестор сидел возле раненого и беседовал с ним; юная Гекамеда, темедосская пленница, ставила перед ними яства и кубки с вином. Увидев Патрокла, Нестор встал, радушно встретил гостя, взял его за руку и упрашивал сесть. Патрокл отказался и поспешил объяснить цель своего прихода. Нестор отвечал ему тогда: «Что заботится так Ахилл о данайцах, пораженных в бою! Разве он не знает, какое горе постигло наше войско: лучшие из бойцов лежат у кораблей, раненные стрелами или копьями. Ранен стрелой Диомед, ранены копьями Одиссей и Агамемнон, вот и его привез я из сечи — тоже раненного стрелой. Нет, не жалеет Ахилл данайцев! Или, быть может, он ждет, когда запылают наши суда и когда сами мы падем возле них? Кабы я был молод и силен, как в ту пору, когда бился с элеянами! Ахилл доблестью и силой своей служит только себе. А помнишь ли, что заповедовали вам с Ахиллом отцы ваши в тот день, когда мы с Одиссеем, собирая рать в ахейской земле, прибыли за вами во Фтию? Старец Пелей завещал сыну непрестанно стремиться к славе, стараться превзойти других подвигами; а тебе говорил отец твой Менетий: «Сын мой, Ахилл превосходит тебя силой и родом знаменитей тебя, ты же старше его летами — ты управляй им, руководи его мудрым советом». Вот что заповедовал тебе отец, а ты забываешь. Попытайся хоть теперь: не успеешь ли тронуть сердца Пелида, убедить его взяться за оружие? Если же он страшится какого-нибудь пророчества, если удерживает его от битвы слово Зевса, пусть он отпустит в бой тебя и с тобою — мирмидонскую рать; пусть позволит тебе облечься в его доспехи и ополчиться его оружием: может быть, троянцы примут тебя за него, прекратят битву и дадут хоть немного отдохнуть нашим бойцам».

Слова Нестора тронули благородного Патрокла, и он поспешно отправился назад, к Ахиллу. Подходя к кораблям Одиссея, он повстречал Эврипила: раненный стрелою в бедро, Эврипил шел, хромая и опираясь на копье; холодный пот ручьми лился у него с лица, а из раны струилась черная кровь. Стал раненый герой просить Патрокла отвести его к кораблям и подать ему помощь — полагал Эврипил, что Патрокл выучился лечить раны у друга своего Ахилла, который, как гласила молва, был посвящен в тайны врачевания кентавром Хироном. Сжалился Патрокл и, поддерживая раненого, повел его в свой шатер; здесь положил он героя на раскинутую по полу воловью шкуру, вырезал стрелу из раны, омыл ее теплой водой; потом руками растер в порошок целительный корень и присыпал тем порошком рану. Вскоре унялась кровь, и боль стихла.

Той порой, как Патрокл врачевал в своем шатре раненого вождя и утешал его дружеской беседой, на ратном поле троянцы все более и более теснили греков и загнали их за стену. Когда крики и тревога данайцев дошли до шатра, где лежал Эврипил, Патрокл быстро поднялся с места и, полный скорби, сказал раненому: «Нет, Эврипил, не могу я более оставаться с тобой: страшная идет теперь битва, громкие крики поднимаются из рядов ахейских; пусть утешает тебя твой благородный сподвижник, я же поспешу к Ахиллу — может быть, боги помогут мне убедить его выйти на битву». Лишь только успел он произнести эти слова, как устремился к кораблю Ахилла. Горько плакал Патрокл, подходя к шатру своего друга; лил он из очей слезы, как черноводный поток льет с утеса свои воды. Жалость взяла Ахилла, стал он спрашивать у друга о причине его скорби. Тяжко вздохнув, отвечал ему сын Менетия: «О Пелид! Величайшее горе постигло ахейцев: ранены все лучшие бойцы их, и близка к ним конечная гибель. Не будь непреклонен, подай им помощь! Если же тебя устрашает какое-либо грозное пророчество, если удерживает тебя от битвы слово Зевса — отпусти в бой меня с мирмидонской ратью, позволь мне облечься в твои доспехи: может быть, троянцы примут меня за тебя, прекратят бой и дадут вздохнуть данайским бойцам». Так упрашивал Патрокл своего друга. Ахилл не согласился идти в бой: объявил он давно, что не прежде смягчит гнев свой, как увидит тревогу и битву перед самыми судами своими; но Патроклу он позволил вести в бой мирмидонскую рать, отдал ему свои доспехи, но не велел поражать троянцев вконец: отразив их от судов ахейских, Патрокл должен был вернуться назад, дабы не ополчился против него кто-нибудь из благосклонных Трое богов. Между тем троянцы успели в это время зажечь корабль Протесилая. Увидев гибель судов, Ахилл в гневе ударил себя по бедрам и воскликнул: «Поспешай, благородный Патрокл, скорей облекайся в доспехи! Пылают уже ахейские суда: если враги истребят корабли наши, не возвратиться нам тогда в родную землю! Вооружайся скорее, а я пойду соберу ополчение». Быстро снаряжался Патрокл в бой: надел он крепкие поножи и броню, перекинул через плечо щит, покрыл голову шлемом с высоким гребнем и длинной конской гривой, взял меч и два копья, но не взял копья Ахиллова: тяжеловесно было оно, никто из ахейцев, кроме самого Ахилла, не мог им биться. Копье то было сделано кентавром Хироном для отца Ахилла, Пелея. Пока Патрокл облачался в боевые доспехи, друг его Автомедонт запрягал для него в колесницу быстроногих, рожденных от ветра коней Ахилла — Ксанфа и Балия, сам же Ахилл собирал воинов. Пылая жаждой боя, быстро собирались вокруг Патрокла мирмидонские вожди со своими дружинами; среди них стоял Ахилл, возбуждая воинов и строя их в ряды. Пятьдесят кораблей привел за собой Ахилл к Трое, и на каждом корабле было по пятидесяти воинов; всю эту рать разделил он теперь на пять отрядов и вождями над ними поставил Менесфея, Эвдора, Пизандра, старца Феникса и Алкимедонта. Построив дружины, Ахилл обратился к ним с речью и так говорил им: «Каждый из вас, мирмидонцы, пусть вспомнит те угрозы, которые обращали вы к троянцам в дни моего гнева; вот дождались вы боя, которого так желали: идите же скорее, разите врагов». Выслушав слово вождя, бойцы мирмидонские сомкнули ряды свои еще плотнее и пошли к месту битвы, предводительствуемые Патроклом и Автомедонтом. Могучий Ахилл, отправив дружины в бой, пошел в свой шатер, вынул из поставца прекрасный, драгоценный кубок: из того кубка никто из людей не пил вина, никому из богов не творил из него герой возлияний — одному только метателю грома Зевсу. Вынув заветный кубок, Ахилл вычистил его сначала серой и омыл водой речной, омыл потом себе руки и, наполнив кубок вином, стал посредине своего двора: подняв очи к небу и возливая вино, он молил Зевса даровать Патроклу победу и возвратить его из битвы невредимым. Преклонился Кронион к первой мольбе героя и исполнил ее, вторую же отринул. Окончив возлияние и моление Зевсу, Ахилл снова вошел в свой шатер и спрятал кубок, потом вышел и стал перед шатром, желая видеть, как пойдет битва между троянцами и ахейцами.

Мирмидонская же рать, возбуждаемая вождем своим Патроклом, быстро шла вперед, горя нетерпением скорее сразиться с врагом; далеко кругом раздавались их воинственные крики. Троянцы, лишь только увидели подходящую рать, устрашились. Взволновались их густые ряды, и каждый из бойцов озирался вокруг — куда бы бежать от грозной гибели; показалось троянцам, что ратью врагов предводительствует сам Ахилл. Патрокл первый бросил копье прямо в середину врагов, на корабль Протесилая; попало копье в Пирехма, вождя пеонян; грянулся Пирехм наземь, пеоняне же обратились в бегство — ужас навел на них Патрокл, поразив насмерть вождя их. Всех других троянцев отразил герой от судов и потушил огонь на полусожженом корабле. Снова собрались данайцы, ободренные неожиданной помощью, и со всех сторон напали на троянцев; снова закипела сеча, снова бросились на врагов Менелай, Антилох, Фрасимед, оба Аякса, Идоменей, Мерион и другие ахейские герои. В скором времени вся троянская рать обратилась в бегство; бежал, наконец, и сам Гектор — быстро мчали его кони и, невредимого, перенесли через вал. Многих же других троянцев удерживала глубина рва: одни из бежавших отступали и искали других путей, другие падали с колесниц — здесь настигали их и предавали смерти соратники Патрокла. Те, которым удалось счастливо перескочить через ров, толпами бежали через поле к городу — пыль густым столбом, достигавшим до облаков, поднималась из-под ног бежавших. Патрокл, всюду искавший Гектора, быстро бегал по фалангам врагов, разбивал их отряды, разил и гнал от города обратно к судам.

Когда Сарпедон, вождь ликийский, увидел, что много из друзей его пало от руки Патрокла, он созвал вокруг себя своих ликийцев, сошел с колесницы и, пеший, поспешно пошел на врага. Патрокл тоже сошел с колесницы, и, как два коршуна, устремились герои друг против друга. Увидел их с высокого Олимпа Зевс и, соболезнуя, сказал супруге своей Гере: «Горько мне: вижу я, падет сегодня Сарпедон от руки Патрокловой! Не знаю, на что мне решиться: извлечь ли его из брани и перенести в цветущие долины плодоносной ликийской земли или оставить его на поле битвы — пусть гибнет от руки Патрокла?» Быстро отвечала ему на это богиня Гера: «Что за речи говоришь ты, Кронион! Ты желаешь избавить от гибели смертного, участь которого решена уже роком? Но если ты спасешь от смерти сына твоего Сарпедона, то и другие боги пожелают подавать своим чадам спасение в битвах: много ведь детей богов ратуют перед великим градом Приама. Нет, лучше предоставь Сарпедона его собственной судьбе: пусть, коли надо, погибнет от руки Патрокла; после, когда падет Сарпедон, ты повели Смерти и Сну перенести его тело с чуждой земли в плодоносную Ликию: там братья и друзья героя предадут его земле и воздвигнут ему в память могильную насыпь и столб». Так говорила Гера, и внял ей отец бессмертных: чествуя сына, долженствовавшего пасть от руки Патрокловой, вдали от родной земли, он ниспослал на землю кровавую росу.

Когда оба героя сошлись, Патрокл бросил копье и поразил им Фрасимеда, отважного соратника Сарпедона; бросил копье и Сарпедон, но промахнулся; бросил он во второй раз — и снова копье пролетело мимо, над левым плечом Патрокла. Патрокл же не промахнулся: ранил Сарпедона в грудь, около сердца, и пал герой, как падает дуб или нагорная сосна, подсеченная топором дровосека. Распростертый на земле, лежал он перед своей дружиной, скрежеща зубами и раздирая руками землю, громко стонал он и звал к себе друга своего Главка — просил его отомстить ахейцам и не отдавать его тела врагу на поругание. Скоро смерть сомкнула ему очи. Главк же стоял безмолвно, терзаемый скорбью: не мог он подать помощи другу, не мог биться с ахейцами: мучила его рана, нанесенная Тевкром при битве под стеной стана. Томимый печалью, герой взмолился к Аполлону: «Бог сребролукий, помоги мне: исцели мою рану, утоли боль и исполни меня силой, дабы мог я сразиться с врагами и отомстить им за смерть Сарпедона!» Аполлон услышал его моление. Быстро уврачевал он рану и исполнил мужеством душу героя. Полный отваги, бросился Главк к троянским дружинам и, отыскав Агенора, Полидаманта, Энея и Гектора, просил их общими силами отнять тело Сарпедона у данайцев, чтобы не могли они надругаться над мертвым и совлечь с него доспехи. Яростно ударили троянские герои на ахейцев, и жаркий бой разгорелся над телом Сарпедона. Зевс распростер над бившимися глубокую тьму, дабы сделать еще более ужасной битву над телом любимого своего сына. Шум и стук поднимались на месте побоища, подобный шуму, наполняющему горный лес, когда дружно работают в нем топорами толпы дровосеков; далеко разносился тот шум по ратному полю. Тело Сарпедона все — с головы до ног — было покрыто стрелами, пылью и кровью: лучший из друзей не мог бы узнать его; вокруг него грудами лежали тела других бойцов. Наконец троянцы вместе с Гектором пустились бежать к городу и бросили тело ликийского вождя. Ахейцы сняли с него доспехи, Патрокл велел отнести их к кораблям. После того, по повелению Зевса, Аполлон поднял обнаженное тело Сарпедона, перенес его к светлоструйному Ксанфу, омыл от крови, умастил амброзией и одел в божественную одежду, потом повелел двум близнецам — Сну и Смерти — нести Сарпедона на родину его, в плодоносное и пространное ликийское царство. Здесь родичи и друзья убитого предали тело земле.

Отважный Патрокл забыл об Ахилловом предостережении и преследовал троянцев до самых стен города. И взяли бы тут ахейцы с Патроклом Трою, если бы Феб Аполлон не защищал троянцев с бойницы, не замыслил бы гибели Менетиеву сыну. Трижды взбегал Патрокл на высокую стену, и трижды отражал его Феб, ударяя в щит бессмертной рукой; и когда он устремился в четвертый раз, грозно воскликнул ему бог-стреловержец: «Отступи, Патрокл: не твоему копью суждено разорить твердыни троянцев, не дано будет это и Ахиллу, несравненно сильнейшему тебя». И быстро отступил тогда Патрокл, избегая гнева мощного бога, стреловержца Феба.

Гектор же в недоумении остановился у Скейских ворот и думал: поворотить ли ему коней назад и снова ехать на побоище или заключиться со своими ратниками в илионской твердыне. Тут предстал ему Аполлон, принявший образ юного и мощного Азия, дяди Гектора, родного брата Гекубы; встал он перед Гектором и снова устремил его в битву: герой немедленно велел вознице своему Кебриону гнать коней назад. Увидев их, Патрокл соскочил с колесницы, подхватил большой, увесистый камень и бросил его в них. Камень попал в Кебриона, поразил его в лоб, разбил череп, и, бездыханный, упал с колесницы Гекторов возница. Издеваясь над павшим, Патрокл воскликнул: «Какой проворный да ловкий: как он ловко нырнул! Видно, долго занимался рыболовством на море, привык нырять, ища устриц: много бы устриц наловил он при таком искусстве; между троянцами, как я вижу, есть много отличных водолазов!» Так издеваясь, Патрокл, подобно разъяренному льву, бросился к Кебриону; Гектор тоже соскочил с колесницы, и оба они сошлись у трупа и сразились: Гектор схватил за голову убитого и не выпускал ее из рук. Патрокл влек труп за ногу. Вокруг них столпились и начали сечу другие данайцы и троянцы — сшибались и боролись они, как борются два бурных ветра, восточный и южный, столкнувшиеся в узкой, межгорной долине. И только к вечеру ахейцам удалось одолеть троянцев и овладеть телом Кебриона. Патрокл снова грянул тогда на троянцев: грозный и бурный, как Арей, он трижды врывался в их середину, и каждый раз умерщвлял по девяти бойцов; но когда он ринулся на врагов в четвертый раз — тут пришел его конец. Одетый мраком, незримо пошел на него Феб Аполлон и, приблизясь сзади, мощной рукой ударил в спину, между плечами: света не взвидел Патрокл, закружилось все перед его глазами; сбил потом Феб с головы его шлем, раздробил копье, сорвал с плеч броню, выбил щит из рук и страхом смутил его сердце: неподвижно стоял герой — словно потерял память. Тут подбежал к нему Эвфорб, сын Панфоя, ударил его с тыла копьем, но не сразил героя; исторгнув копье из раны, Эвфорб побежал назад и укрылся в толпе своих соратников, ибо не отважился явно биться с Патроклом, хотя и безоружным. Патрокл же, избегая смерти, отступил к мирмидонским дружинам. Лишь только увидал Гектор, что противник его ранен и отступает из битвы, бросился за ним вслед сквозь ряды бившихся троянцев и данайцев и, приблизясь, бросил в него копьем. Попало копье в пах и насмерть поразило Патрокла: с шумом упал он на землю, ужас поразил тогда данайцев. Так пал могучий герой от руки Гектора.

Гордый победой над ним, Гектор воскликнул: «Что, Патрокл! Собирался ты в прах разрушить Трою, пленить наших жен и увести их за собой на судах в далекий Аргос; нет, безрассудный! Их обороняет сам Гектор — умеет он владеть копьем! Не помог тебе и Ахилл! А верно, отправляясь в битву, ты обещал ему снять с Гектора обагренную кровью броню!» Слабым, томным голосом отвечал ему благородный Патрокл: «Радуйся и величайся теперь, Гектор! Зевс и Феб Аполлон даровали тебе победу: они обезоружили и победили меня; а не вмешайся они в битву — двадцать таких, как ты, сокрушил бы я, поверг бы в прах. Враждебный рок погубил меня, поразил Феб, бог-стреловержец, а из смертных — Эвфорб; ты же напал на меня, уже сраженного ими. Но слушай, что скажу я тебе, отходя от жизни: близок и твой конец, близко стоит перед тобою суровая смерть — скоро падешь ты от мощной руки Эакида Ахилла». Так сказал Патрокл, и мрак смерти осенил ему очи: тихо отлетев от тела, душа его низошла в печальную обитель Аида. И уже к мертвому Патроклу Гектор, упоенный победой, обратился с гордой речью и воскликнул: «Что пророчишь ты мне грозную гибель! Кто знает — не Пелиду ли еще, сыну Фетиды, придется пасть под моим копьем?» С этими словами он вырвал из раны Патрокла копье свое и бросился с ним на Автомедонта, возницу Ахиллова; но быстрые кони умчали возницу и спасли его от гибели.

Ахилл решается идти в бой

(Гомер. Илиада. П.XVII–XIX)

Не успев догнать Автомедонта и овладеть Ахилловыми конями — знаменитыми конями, даром Пелееву сыну от бессмертных богов, — Гектор снова возвратился к месту, где лежал убитый Патрокл и где вокруг его трупа бились ахейцы с троянцами. Ближе всех других ахейцев ратовал здесь Менелай: подняв копье и держа перед собою щит, стоял он над трупом, готовый исторгнуть душу у всякого, кто покусился бы овладеть телом павшего героя. Эвфорб, ранивший Патрокла, приблизился к его телу; но пал бездыханен, пораженный копьем Менелая. Ринулся тут на ахейцев Гектор и отогнал их от тела Патрокла. Снял он с павшего доспехи Ахилла и надел на себя, свои же велел отнести в Илион. С высокого неба своего увидел миродержавный Зевс, как Гектор облекается в доспехи божественного Эакида, и, помахав главою, помыслил в глубине сердца: «Несчастный! Не предчувствуешь ты близкой смерти, облекаешься ты божественными доспехами великого мужа, перед которым трепещут другие; ты умертвил его кроткого, доблестного друга и с бесчестьем сорвал с головы его и плеч доспехи! Не суждено тебе вернуться из битвы, не примет от тебя твоя Андромаха славных доспехов Пелида; но взамен того я дам тебе великую силу в битве и еще раз увенчаю тебя победой». Так помыслил отец бессмертных и смертных и исполнил сердце Гектора бурным воинственным духом Арея, и почувствовал герой необоримую силу во всех членах своих. С громким криком обходил Гектор троянские дружины и призывал к себе соратников — убеждал их ударить по данайцам и отбить у них тело Патрокла. С другой же стороны, Менелай скликал к себе данайцев, и на зов его собрались герои: оба Аякса, Идоменей, Мерион и другие. Снова закипела битва над телом Патрокла, с обеих сторон падали грудами тела бойцов, и земля обагрилась их кровью. Наконец данайцы не в силах были сопротивляться Гектору и его соратникам и обратились в бегство; даже Аякс, мощный сын Теламона, потерял надежду на успех и, обратись к бившемуся вблизи Менелаю, говорил: «Пошли скорее сказать Ахиллу, что верный друг его погиб в бою; посмотри, не увидишь ли Несторова сына Антилоха: пусть он идет скорее к Ахиллу».

Послушался его Менелай, стал искать Антилоха и нашел его на левом конце ратного поля: обходил он ряды воинов и ободрял их, возбуждая на битву. Услыхав от Менелая о гибели Патрокла, Антилох ужаснулся и онемел от ужаса, быстро наполнились слезами его очи; но, послушный повелениям Менелая, бросился он к шатру Ахилла передать ему горькую весть о смерти друга их Патрокла.

Ахилл сидел одиноко при судах, размышляя о том, что совершалось перед ним. Увидев, что ахейцы побежали к кораблям, он, вздохнув, говорил сам себе: «Что за причина, что ахейцы бегут в смущении назад к кораблям? Уж не наслали ли на нас боги того несчастья, о котором предвещала мне мать: говорила она, что еще прежде меня под Троей падет храбрейший из мирмидонской рати?» Так размышлял и томился Ахилл, и в это время подошел к нему сын Нестора и, проливая слезы, воскликнул: «Горе нам, Пелид! От меня ты услышишь весть о том, что никогда не должно бы свершиться. Пал наш Патрокл, и ахейцы бьются теперь за обнаженное тело его; с падшего Гектор снял уже все доспехи». Мрачная скорбь объяла душу Пелида. Быстро схватив в обе руки пепла с земли, он осыпал им голову и лицо, и всю благовонную одежду свою, потом пал на землю и начал рвать волосы на голове. Пленницы Ахилла и Патрокла выбежали из шатра и, услыхав горькую весть и увидев Пелида, распростертого на земле, подняли громкий плач, били себя в перси и ломали в отчаянии руки; подле Ахилла, обливаясь слезами, стоял Антилох и держал его за руки, боясь, чтобы он, пораженный горем, не поразил себя мечом.

Из глубоких пучин седого моря, из подводных чертогов отца своего услыхала Фетида стоны и вопли сына и громко зарыдала сама; собрались к ней все сестры ее, нереиды, и, видя отчаянную горесть богини, били себя в перси и рыдали вместе с нею. «Горе мне бедной, — восклицала Фетида. — Горе мне, несчастной, родившей героя, первого между всеми. Взрастила я его, воспитала с великой заботой и пустила на брань к Илиону против троянцев. Никогда не видать мне его в отчем доме, в светлых чертогах Пелея. Да и пока еще жив сын мой, пока видит он сияние солнца — он должен страдать, и я не могу подать ему помощи. Пойду, взгляну на милого сына, узнаю, какая горесть поразила его, непричастного брани». С этими словами Фетида покинула подводные чертоги Нерея, за ней последовали и сестры ее; достигнув Трои, нереиды, одна за другою, тихо вышли на берег, где стояли корабли мирмидонян. Подошла Фетида к горько плакавшему сыну, обхватила руками его голову и, горько рыдая сама, говорила ему: «Что плачешь ты, сын мой? Какая скорбь посетила твое сердце? Не скрывай от меня ничего, все открой мне! Зевс исполнил все, чего просил ты: данайские рати с позором отбиты к самым судам своим, терпят великие бедствия и готовы умолять тебя о помощи». Тяжело вздохнув, Ахилл отвечал ей: «Знаю я все: Зевс Олимпиец исполнил все, чего просил я; но какая мне в том радость, когда я потерял Патрокла, которым дорожил как своей головою. Гектор, умертвив его, снял с него и те дивные доспехи, которые боги даровали отцу моему Пелею в день вашего брака! О, не хочу я жить на земле между людьми, если Гектор не падет под моим копьем и не поплатится мне за убийство Патрокла!» Горько рыдая, сказала Фетида: «Не долго видеть тебе, сын мой, сияние солнца: за смертью Гектора скоро пошлется смерть и тебе!» — «Готов я умереть теперь же, — отвечал пораженный скорбью Ахилл. — Что мне в жизни, если не мог я спасти от убийцы дорогого мне друга! Далеко от родины пал он, злополучный, и, верно, призывал меня в беде на помощь! О, да будет проклята вражда и ненавистный гнев, губящий даже и мудрых: сладостней меда он, когда зарождается в груди, но скоро, возрастая, душит и губит, как дымное, чадное пламя. Вот и меня лишил разума гнев мой: я не спас от смерти ни Патрокла, ни других друзей, павших от руки Гектора, — праздно сидел я перед судами, бесполезно бременя собою землю.

Но да будет забыто все, что прошло уже; укрощу я гнев оскорбленного сердца и пойду искать Гектора, погубившего дорогого моего Патрокла! Смерть же я всегда готов принять, когда не рассудят послать ее мне Кронион и прочие боги. Много троянок заставлю я надрывать грудь вздохами, обеими руками отирать с цветущих ланит горькие слезы; скоро узнают враги, что долго отдыхал я от битв! Нет, пойду в бой! Не удерживай, не послушаюсь я тебя!» — «Прав ты, сын мой, — сказала на это Фетида. — Благородно быть защитой для угнетенных друзей; но вспомни, у тебя нет доспехов: ими владеет теперь Гектор. Только недолго величаться ему: близка его гибель! Ты же не вступай в бой, пока я не приду сюда снова: завтра на рассвете возвращусь я к тебе и принесу для тебя доспехи от Гефеста».

Так говорила богиня и быстро понеслась на светлый, многохолмный Олимп, к славному искуснику Гефесту; сестры же ее, нереиды, снова погрузились в лоно немолчно шумящего моря. Той порой на поле битвы ахейцы подняли тело Патрокла и понесли его к своему стану; с громкими криками погнались за ними толпы троянцев, предводительствуемые Гектором и Энеем. Трижды Гектор хватал за ноги тело Патрокла, трижды отражали его от тела Аяксы; но не одолеть бы им троянца и не отогнать бы его от тела, если бы Гера не послала к Ахиллу Ириды и не велела через нее выйти герою к окопу и устрашить троянцев своим криком. Афина облачила мощные плечи Пелида эгидой Зевса и осенила его голову пламенным, светозарным облаком. Выйдя за стену, он стал над рвом и громко воскликнул три раза — оглушительны были те крики, подобные звукам трубы, возвещающей городу приступ грозных врагов; неописуемый ужас обуял троянцев, дрогнуло сердце у всех, испуганные кони сами бросились назад. Тут, среди всеобщего смятения, двенадцать сильных бойцов троянских погибло под колесами собственных колесниц. Между тем ахейцы, пользуясь смятением врагов, овладели телом Патрокла и положили его на одр. Печальной толпой окружили убитого друзья его; пришел и Ахилл и горько заплакал, увидев своего друга лежащим на смертном ложе — друга, которого сам недавно посылал в бой на своей колеснице, на своих конях.

Солнце тихо скрывалось в волны океана, и рать ахейцев почила от бранной тревоги, от долгого, губительного боя. Но всю ночь не смыкали очей друзья Патрокла — всю ночь провели они над его телом, рыдая и издавая стоны; более всех других тужил и скорбел Ахилл. «Боги, боги! — говорил он. — Праздное слово произнес я в тот день, как старался утешить Менетия. Говорил я ему, что приведу к нему сына из-под Трои, увенчанного славой, обогащенного добычей! Многое замышляют смертные, но не всему задуманному человеком попускает Зевс совершиться! Одну и ту же землю суждено нам обоим обагрить своей кровью: и меня не встретит престарелый Пелей в своих чертогах, и меня сокроет земля здесь, у стен Трои. Но так как я схожу в могилу после тебя, дорогой мой Патрокл, то погребу тебя с честью: только не прежде, как повергну здесь, перед тобою, доспехи и голову Гектора, твоего убийцы. Вокруг твоего костра я предам смерти двенадцать славнейших троянцев — так отомщу я сынам Трои за твою гибель. До той же поры покойся, друг, здесь, перед моими судами!» Так говорил Ахилл и велел скорее омыть тело своего друга от запекшейся крови и пыли и умастить дорогим маслом; положили потом тело на изукрашенное ложе и прикрыли тонким блестящим покровом.

Той порой Фетида достигла светлого дома Гефеста, самим им построенного на высоком Олимпе из ярко блистающей меди. Когда Фетида вошла в дом бога-искусника, он работал в кузнице; богиню встретила Харита, молодая жена Гефеста: ласково взяла она гостью за руку, посадила на пышное, изящно украшенное седалище и позвала мужа. «Поди сюда, Гефест! — кликнула она громким голосом. — У Фетиды до тебя есть дело». Обрадовался хромоногий Гефест, услыхав, что его посетила Фетида. «Как! — вскричал он. — В дом мой пришла благородная, чтимая мной богиня, спасшая мне жизнь в то время, как мать моя Гера сбросила меня, бедного младенца, с неба! Если б не дочери Океана, Фетида с Эвриномой, — не сдобровать бы мне тогда. Девять лет прожил я в подводной обители их, на дне бурного моря; там не мог меня видеть ни один олимпиец и никто из смертных. Так вот какая гостья у меня в дому! Должен я отдать ей долг за спасение жизни: чествуй, Харита, богиню, я сейчас выйду: приберу только мехи и другие снаряды». Прибрав рабочие снаряды, Гефест вытер губкой лицо, руки и волосатую грудь, оделся и, хромая и опираясь на посох, вышел из кузницы; его поддерживали две прислужницы, выкованные им из золота, — юные, совершенно подобные живым девам, одаренные силой, разумом и голосом. Подойдя к Фетиде, Гефест сел возле нее и, взяв ее за руку, говорил ей: «Благородная, дорогая богиня! Что заставило тебя навестить мой дом? Ты никогда у нас не бываешь; скажи, что у тебя за нужда до меня, — я исполню твое желание, если только могу и если оно исполнимо».

И, заливаясь слезами, Фетида рассказала Гефесту о том, что совершилось под стенами Трои, и просила она изготовить для ее сына щит и шлем, поножи и латы; бог-искусник охотно согласился изготовить бранные доспехи и тотчас же приступил к делу. Он сработал для Ахилла сначала огромный и крепкий щит: из пяти листов сделал он тот щит, обвел его тройным блестящим ободом и приделал к нему серебристый ремень. На середине щита Гефест представил землю, море и небо с венчающими его звездами, месяцем и солнцем; тут же представил он два города: в одном совершалось брачное пиршество, а на одной из площадей творился народный суд — вокруг тяжущихся толпился народ, глашатаи и судьи; другой город осаждали неприятельские рати — на стенах стояли женщины, дети и старцы, а взрослые мужи собирались и строились в ряды, готовые вступить в кровавую сечу с врагами. Кроме того, Гефест изобразил на щите много картин из мирной сельской жизни: широкое поле, тучную пашню, вспахиваемую волами, ниву в день жатвы, густой сад виноградный с ликующими юношами и девами, собирающими гроздья, стадо волов, на которых нападают два густогривых льва, стадо овец и веселую хороводную пляску. Вверху щита, над всеми этими изображениями, Гефест представил мощную силу реки Океана. Отделав и изукрасив щит, бог-искусник сработал броню, блестевшую ярче пламени; сделал он также тяжеловесный шлем с золотым гребнем и, наконец, оловянные поножи. И когда хитроумный художник-олимпиец отделал все эти доспехи, он взял и положил их перед Фетидой на землю; она же, подняв блестящие доспехи, быстро устремилась с ними с посеребренного снегом Олимпа в стан ахейцев.

Румяноперстая Эос, несущая свет и бессмертным и смертным, вышла из волн Океана, когда Фетида пришла к сыну: окруженный толпой друзей, он рыдал над телом Патрокла. Она положила перед сыном блестящие доспехи, какими не облекался ни один из смертных. Мирмидоняне вздрогнули, ослепленные безмерной силой блеска, и не могли смотреть на доспехи прямо; Ахилл же, при взгляде на них, разгневался еще более: огнем засверкали из-под насупленных бровей его очи. С радостью взял он в руки блестящие доспехи, долго любовался даром бога, и когда нарадовал сердце свое, обратился к матери с такой речью: «Великое чудо — твой дар мне, тотчас же надену я эти доспехи и пойду в бой; одно только смущает и томит меня — как бы мухи не проникли в глубокие раны убитого Патрокла и не расплодили в них червей: исказят они образ умершего, быстро истлеет тогда тело». И ему отвечала на это Фетида: «Не заботься о том, сын мой: я буду печься о теле твоего друга, я буду отгонять от него мух, и хоть бы год пролежал он — тело его будет невредимо — я умащу его амброзией и нектаром; ты же поди созови на собрание ахейских героев, примирись с Агамемноном и скорее ополчись на бой».

Быстро пошел Ахилл по берегу моря и громким голосом сзывал ахейцев на собрание. Все поспешили на призыв Пелеева сына, шли даже и те, которые прежде всегда оставались при судах; пришли, опираясь на копья, и Одиссей с Диомедом, страдавшие от ран, и царь Агамемнон, раненный копьем Коона Антенорида. И когда ахейцы сошлись и расселись по местам, встал между ними Ахилл и начал говорить: раскаивался он в том, что вступил во вражду с Агамемноном и попустил врагам лишить жизни столь многих доблестных воителей ахейских, изъявил он готовность положить конец вражде и немедленно идти в бой на троянцев. Услыхав от Пелида такие речи, ахейцы возликовали; Агамемнон встал со своего места и так говорил перед целым собранием ахейцев: «Слушайте слово мое, данайские герои, бесстрашные слуги Арея! Часто винили вы меня за то, что я начал вражду с сыном Пелея; но я не виновен в этой вражде — воздвигли ее Зевс и Мойра, и бродящая во мраке Эриния: они смутили мой разум в тот злополучный день, как я похитил у Пелида награду. Дорого поплатился я за свою вину! Но теперь я готов загладить ее и искупить какою бы ни было ценою. Доблестный Ахилл, выступи в бой; а что до даров — я предоставлю тебе все, о чем говорил тебе вчера Одиссей. Если хочешь, слуги мои тотчас принесут тебе дары с моих кораблей: я не постою ни за чем». Ахилл отвечал ему: «Сын Атрея, славный вождь Агамемнон! Предоставишь ли ты мне дары примирения или удержишь их — твоя на это воля. Теперь без отлагательства подумаем о битве: не свершено еще великое дело, многое еще не готово для боя. Что же нам медлить? Кто желает следовать за мной, пусть поспешней готовится к битве: влечет меня сердце скорее вступить в бой с сынами Трои!» На это возразил Одиссей: «Нет, Пелид, не веди в бой с троянцами ахейцев голодных: не на короткое время завяжется теперь битва; лучше вели ты ахейцам подкрепить свои силы хлебом и вином. Агамемнон же пусть представит дары собранию народа: пусть все их увидят и сам ты порадуешь ими свое сердце».

Агамемнон охотно соглашался на все. Дары примирения представлены были собранию народа, а потом отнесены в шатер Ахилла. Туда же отведены были семь пленных дев, а с ними и Брисеида. Увидев тело Патрокла, Брисеида громко зарыдала: он был ей добрым другом и утешителем в те дни, когда ее, осиротевшую, увели из родной земли на далекую чужбину. К Ахиллу той порою пришли старцы ахейские и стали звать его на пир, приготовленный для него царем Агамемноном; но Ахилл отказался от пира, ибо не хотел прикасаться к пище, пока не отомстит троянцам. Одиссей, оба Атрида, Нестор, Идоменей и Феникс отправились вместе с Ахиллом в его шатер и старались утешить печального; но лишь только взглянул герой на тело убитого друга, как снова скорбь обуяла его сердце и снова зарыдал он. Тронут был Зевс скорбью героя и послал к нему Палладу — велел оросить ему грудь нектаром и амброзией, чтобы не объяла его, не подкрепившегося пищей, немощь в предстоящей битве.

Насытясь пищей, ахейцы стали вооружаться и выходить из шатров и судов своих. Как густые снежные клочья, гонимые ветром, неслись они несчетными толпами в поле; до небес восходил блеск от их доспехов и оружия, берег гремел под их стопами. Вооружался в то время и великий Ахилл и пылал он на троянцев неописуемым гневом: скрежетал зубами от гнева, огнем светились, пылали грозные очи. Надев блестящие доспехи Гефеста, Ахилл стал испытывать их: впору ли они ему, легко ли и свободно ли в них членам; и как крылья поднимали они героя, придавали ему легкость и силу. Взял он наконец отцовское копье — ясеневое, огромное, тяжеловесное; тем копьем не мог владеть никто из данайских героев, кроме Ахилла. Кентавр Хирон, на пагубу героям, сделал то копье из ясеня, срезанного на вершине Пелиона, и подарил его отцу Ахилла Пелею. Между тем Автомедонт и Алким запрягли коней в боевую колесницу, Автомедонт, взяв в руки вожжи, встал на колесницу; вслед за ним вскочил Ахилл, сиявший доспехами, как солнце, и громким, грозным голосом крикнул на быстрых коней: «Ксанф мой и Балий! Старайтесь благополучно доставить назад седоков, когда мы насытимся битвой; не бросьте меня, как Патрокла, мертвым на ратном поле». И было тут Ахиллу дивное знамение от Геры: понурив голову, касаясь земли пышною гривою, конь взговорил и провещал вещее слово: «Сегодня вынесем тебя, Пелид, из боя живого, но приближается последний день твой! И не мы будем тогда виною, а мощный бог и самовластная судьба. Не от медленности нашей погиб Патрокл: поразил его многомощный Феб, даровавший Гектору славу победы. И тебе назначено судьбою погибнуть от руки мощного бога и смертного мужа». Так провещал и, при последних словах его, эринии отняли у него голос. Мрачен и гневен обратился Ахилл к своему верному коню: «Что ты, мой Ксанф, пророчишь мне смерть? Знаю я и сам, что мне суждено погибнуть на чужой земле, вдали от отчего дома. Но не положу рук, не сойду с колесницы, пока не совершу над троянцами мести!»

Так говорил Ахилл и с громким криком погнал своих быстроногих коней.

Битва богов

(Гомер. Илиада. П. XX–XXI, 520)

Когда ахейское войско сошлось в поле с войском троянцев, Зевс созвал к себе бессмертных богов и всем им дозволил принять участие в битве и помогать, кому кто из них пожелает. «Если один Ахилл свободно будет ратовать против троянцев — не выдержать им: и прежде они трепетали, лишь только его завидят; теперь же, когда он пылает на них гневом за гибель своего друга, я и сам боюсь, чтобы Эакид, вопреки судьбе, не разрушил в этот день Трои». Так говорил Зевс собравшимся у него богам, и боги поднялись с Олимпа на ратное поле. На помощь к ахейцам пошли Гера и Паллада Афина, мощный Посейдон, объемлющий землю, Гермес и хромоногий Гефест; к троянцам же — Арей, Феб Аполлон, Артемида и мать их Лето, бог реки Скамандра, или Ксанфа, и Киприда.

Пока бессмертные не приблизились к воюющим ратям, ахейцы стояли бодро, гордые тем, что с ними был снова Пелид, так долго не выступавший на ратное поле; в троянской же рати царил страх — у каждого из бойцов трепетало сердце: страшен был всем им Ахилл, блиставший доспехами, словно смертоносный Арей. Но едва приблизились боги к ратям — Эрида подняла смущение в обеих дружинах: Паллада возбуждала к бою ахейцев, Арей — троянцев, Зевс страшно грянул с Олимпа своими громами, а Посейдон потряс беспредельную землю и все горы на ней. Все затряслось: и вершины Иды, и Илион, и суда меднодоспешных данайцев. Ужаснулся под землею владыка преисподних Гадес и в страхе соскочил со своего престола: убоялся он, не разверз бы Посейдон лона земли и не открыл бы очам бессмертных и смертных мрачные, ужасные обители Гадеса, от которых трепещут и сами боги. Все взволновалось, когда бессмертные вступили в брань между собою! Против Посейдона выступил стреловержец Аполлон, против Арея — Паллада, против Геры вышла златолукая Артемида, сестра Аполлона, против Лето — крылатый Гермес, против Гефеста — Ксанф, бог быстроводной реки.

В то время как боги выходили в бой одни с другими, Ахилл искал в толпах троянцев Приамова сына Гектора. Аполлон, приняв вид Ликаона, сына Приама, подошел к Энею и возбудил его на брань против Пелида. Увидала то Гера, призвала к себе Афину и Посейдона и предложила им или отразить Энея, или исполнить Ахилла еще большей силой, чтобы видел он, что его любят и защищают сильнейшие из богов.

Так отвечал на это Посейдон Гере: «Не хотелось бы мне, богиня, чтобы боги вступили в брань с богами; лучше отойдем с ратного поля и сядем на холме, предоставив битву самим смертным. Если же вмешаются в битву Арей или луконосец Феб и если станут препятствовать они Ахиллу, тогда и мы начнем ратовать, и скоро они — я надеюсь — возвратятся на Олимп, в сонм бессмертных, укрощенные нашей силой». Вняли слову Посейдона Гера, Афина и другие благосклонные к ахейцам боги: отошли они от ратного поля и, одетые в облако, сели на холме Геракла; холм тот воздвигли некогда троянцы с богиней Афиной в помощь Гераклу, чтобы мог он укрыться за ним от страшного морского чудовища. Боги, ратовавшие за троянцев, сели напротив Геры с Афиной на вершинах Калликолоны; здесь воссели Аполлон и Арей, а вокруг них и другие небожители. Медлили те и другие боги начинать печальную брань, но Зевс возбуждал их с небес.

Когда ратные толпы покрыли собой все поле, из рядов колесниц и вооруженных бойцов вышли вперед два знаменитых мужа: сын Анхиса Эней и Пелид Ахилл. Первым выступил Эней: страшно качался тяжеловесный шлем на его голове, перед грудью держал он щит и грозно потрясал длинным копьем. Увидев его, Пелид поспешно пошел навстречу и, приблизясь к нему, спросил его: «Что ты, Эней, выбежал вперед перед ратью? Или ты спешишь сразиться со мной в надежде, что будешь наследником Приама, будешь царствовать над Троей? Или троянцы обещали уделить тебе лучшее поле, если ты меня одолеешь и умертвишь? Труден для тебя такой подвиг! Разве ты забыл, как раз бежал от меня без оглядки — от вершин Иды до стен Лирнесса? Спас тогда тебя от гибели Зевс Громовержец и другие боги, но сегодня вряд ли они спасут тебя. Послушайся моего совета: пока не стряслось над тобой беды, уходи скорее в толпу». Эней отвечал на это Ахиллу: «Напрасно, Пелид, надеешься запугать меня, как младенца, словами: я и сам умею говорить колкие, обидные речи. Знаем мы один другого, знаем происхождение друг друга: ты, говорят, сын Пелея и морской нимфы Фетиды; мой отец — Анхис, а мать — богиня Афродита. Не будем препираться словами, начнем скорее бой: в бою измерим силы оружием». С этими словами он бросил копье в щит Ахилла, но не пробил дивного щита. Копье же Ахилла ударилось в край Энеева щита и насквозь пробило на нем и медь, и воловью шкуру: сгорбясь, пригнулся Эней к земле и стремительно поднял щит вверх, и копье, пролетев над его спиною, глубоко вонзилось в землю. Мглой покрылись очи Энея, замер он от ужаса и стоял неподвижно; Ахилл же, выхватив меч, со страшным криком бросился на противника. Эней быстро схватил с земли большой, тяжеловесный камень, какого не подняли бы и двое из ныне живущих, современных нам людей, — а он поднял его легко. Только тем камнем Энею не удалось бы сразить Пелеева сына: его божественные доспехи отразили бы гибель; сам же Эней, наверное, пал бы под мечом Пелида, если бы не спас его могучий колебатель земли Посейдон. Вовремя увидел он опасность, угрожавшую Энею, и устремился к нему на помощь. Разлил он тьму перед очами Пелида, вырвал из щита Энея ясеневое копье и положил его к ногам Ахилла; Энея же мощной рукою поднял от земли и высоко подбросил в воздух: пролетев над толпами бойцов, над рядами коней и колесниц, Эней опустился на землю на крайнем конце ратного поля, где снаряжались в бой кавконы, союзники троянцев. Там предстал ему Посейдон и с укором молвил: «Кто из бессмертных ослепил тебя, Эней, кто научил вступить в бой с Ахиллом: он сильнее тебя и любезнее богам. Если и впредь повстречаешься с ним — отступай скорее: а не то, вопреки судьбе, низойдешь в обитель Гадеса. Когда не будет Ахилла, смело бейся в передних рядах дружин: никто другой из ахейцев не лишит тебя жизни». Дав Энею такой совет, Посейдон перенесся к Ахиллу и рассеял туман перед его очами. «Великое чудо я вижу! — вскричал Ахилл. — Копье мое лежит передо мной на земле, бойца же, в которого я его бросил, не вижу. Верно, сын Анхиса дорог богам! Пусть радуется, избежав смерти; не отважится он больше сразиться со мною». И вслед за тем бросился он в ряды ахейской рати и стал возбуждать бойцов и распалять их воинственно-пламенной речью.

А с другой стороны троянцев призывал к битве Гектор. Сам он, по совету Аполлона, долгое время уклонялся от боя с Ахиллом. Но когда под копьем грозного сына Пелеева пал Полидор, юнейший из сынов Приама, которого отец еще ни разу не пускал доселе в битву, Гектор не выдержал: подняв блестящее копье, он стремглав бросился на Ахилла. Увидев убийцу своего друга, Ахилл радостно и гордо воскликнул: «Вот человек, глубоко поразивший мое сердце! Рад я, что встретился с тобой! Не будем бегать друг от друга по ратному полю; подойди ко мне поближе — скорей попадешь в обитель смерти!» Без смущения и страха Гектор отвечал ему: «Не думай, Пелид, что успеешь запугать меня, как младенца, словами. Знаю я твою доблесть, знаю и то, что я гораздо слабее тебя; но ведают еще одни боги — кто из нас одолеет другого; может быть, и мне, слабейшему тебя, удастся исторгнуть из тебя гордую душу: и на моем копье острие не притупилось еще доселе». И с этими словами, потрясши копьем, он пустил его в Ахилла: но Афина легким дуновением отразила копье от Ахилла: отлетев назад, оно упало к ногам Приамида. Страшно вскричав, ринулся Ахилл на противника и замахнулся на него копьем. Тут Феб Аполлон осенил Гектора глубоким мраком: трижды нападал на противника Пелид и трижды вонзал копье в мрачный, устой туман, осенявший его; наконец, налетев в четвертый раз, гневным, страшным голосом он воскликнул: «Снова избежал ты смерти, собака! Гибель висела над твоей головой, и снова спас тебя могучий Феб! Но если и у меня есть покровители между богами, не уйти тебе от меня: попадешься мне после, и разделаюсь я с тобою!» И затем Ахилл напал на других троянцев и страшно опустошал ряды их. Потоками струилась кровь по ратному полю, кони Пелида носились по грудам трупов, разбивая копытами щиты и шлемы на павших бойцах, вся ось колесницы и все края ее обрызганы были кровью. Как страшный пожар свирепствует в густой чаще нагорного леса, раздуваемый бурным ветром, так свирепствовал гневный Пелид в толпах троянцев — гнал их и разил копьем и мечом, обагряя в крови их свои необорные руки.

В смятении бежали троянцы, и когда достигли они брода светлоструйного Ксанфа, Пелид разбил их на две толпы и одну погнал но долине к городу — тем путем, которым накануне бежали разбитые ахейцы. Гера распростерла глубокий мрак перед бежавшими и заградила им путь. Другая толпа побежала к реке; со страшным криком бросались троянцы в воды глубокого Ксанфа: люди и кони поплыли по воде и носились волнами с места на место. То видя, Ахилл поставил на берегу копье свое и с мечом в руках бросился в воду. Начал он рубить мечом на обе стороны, и в скором времени кровью забагровели волны реки и поднялись отовсюду громкие, страшные вопли. Как бегут от дельфина робкие мелкие рыбы и, ища себе спасения, кроются в безопасные глубины залива, так бежали от Пелида троянцы и старались укрыться от него под крутизнами берегов. Ахилл же, утомив руки сечей, опустил меч и, выбрав меж троянцами двенадцать юношей, схватил их и, обезумевших от страха, вывел из реки и передал своим соратникам: тех юношей он обрек на смерть при погребении Патрокла. После того он снова бросился в реку и снова начал разить троянцев и копьем своим, и мечом: трупами переполнилась река и не могла более изливать вод своих в священное море. В гневе поднялся тогда из глубины вод бог реки и повелел Ахиллу изгнать троянцев из воды и биться с ними в поле. Ахилл обещал исполнить волю бога и уже вышел на берег, но, увлеченный боем, скоро забыл свое обещание и снова бросился с берега в реку. Страшно поднялась тогда река, бушуя волнами: вся, до дна, взволновалась она и с шумом изгнала трупы на берег; высокий, пенистый вал поднялся на Ахилла и разбился о щит его: от того удара зашатался герой и поспешно схватился за толстый, развесистый вяз. Не устоял вяз, упал в воду и мостом протянулся через реку; герой выбрался по нему на берег и побежал от реки по долине. Но разгневанный бог не отстал от него: он погнал вслед за бежавшим по полю героем речные волны, с шумом бежали они за Пелидом, били ему под ноги, вздымались черными валами и падали на его плечи. И удрученный бедою Пелид, взирая на высокое небо, громко взмолился богам, прося о помощи; внезапно явились перед ним в образе смертных Посейдон с Афиной: взяли они его за руки, исполнили сердце его мужеством, а тело — силой, и, при помощи их, выпрыгнул он из воды и побежал по полю. Но яростный Ксанф не обуздал своего гнева: залил он водою все поле, затопил все холмы и призвал еще себе на помощь брата своего Симоиса. Когда увидела Гера, какая опасность грозит Пелиду, как обхватывают его стеной со всех сторон бурные волны, громко вскрикнула она, страшась, чтобы река не потопила, не умчала героя, и послала к нему на помощь своего сына, повелителя бурного пламени, хромоногого Гефеста. Тотчас устремил Гефест против Ксанфа всепожирающее пламя. Быстро распространился огонь по полю; пожег он грудами лежавшие трупы, иссушил поле и вогнал воду в берега; после того Гефест обратил пламя на саму реку: вспыхнули прибрежные вязы и тамариски, и зеленые ивы, затомились и заныряли в реке рыбы, пламенем объяты были наконец и самые волны потока, и бог реки возопил тогда к Гефесту: «О Гефест огнедышащий! Никто из бессмертных не осилит тебя, никогда не вступлю я с тобой в битву! Кончи ты брань: пусть хоть сейчас Пелид изгонит троянцев из их города; я отрекаюсь от участия в его распрях с ними и не стану помогать им». Так вопил, томимый пламенем, бог. Между тем раскалились и клокотали воды реки; изнуренная знойной силой Гефеста, река стала и не могла двигать своих волн; Гефест не смягчался, не склонялся к мольбам терзаемого огнем бога. Тут обратился Ксанф с мольбою к торжествующей Гере и так взывал к ней: «За что сын твой мучит меня? Я прегрешил перед тобою не больше других бессмертных, защищавших троянцев; да я, притом, готов и укротиться, если ты велишь стихнуть Гефесту. Поклянусь тебе неложной клятвой, клятвой бессмертных: никогда не буду помогать троянцам, если бы даже данайцы зажгли Трою». Услышав такие речи, Гера велела сыну угасить огонь, и снова мирно покатились светлые волны реки в священное лоно моря. Так кончили брань могучие боги, Ксанф и Гефест, успокоенные Герой.

Но между другими богами вспыхнула той порой бурная, страшная злоба. Гневные, устремились они на брань, и глубоко застонала земля, и криками их, как громогласной бранной трубой, огласилось великое небо. Услышал то Зевс, восседавший на Олимпе, и с радостной улыбкой посмотрел на богов, поспешавших на брань. Сойдясь, боги недолго стояли в бездействии; первый начал Арей. Он, потрясая копьем, налетел на Палладу Афину и закричал: «Снова сводишь ты, дерзкая, бессмертных на брань; вечно свирепствуешь ты, вечно сеешь вражду! Ты побудила Тидида Диомеда поднять на меня руку и сама, перед всеми схватив копье, нанесла мне рану! Теперь поплатишься ты мне за все, совершенное тобой!» И вслед за этими словами он ударил копьем в страшную эгиду Афины, пред которой бессильны и пламенные громы Зевса. Афина отступила и мощной рукой подхватила с земли огромный камень, сыздавна лежавший в поле межою; тем камнем бросила она в Арея; с громом упал он на землю, прахом покрылись волосы на голове; семь десятин покрыл он своим мощным телом. Улыбнулась Афина и радостно воскликнула: «Или не знал ты, безумный, превосходства моего над тобою и в неведении покусился на борьбу со мною. Тяготеют над тобой гнев и проклятия матери, готовящей тебе кару за то, что ты, изменник, бросил ахейцев и стоишь за вероломных троянцев!» Сказав это, богиня отвратила от него свои ясные очи. Тяжко стонавшего бога взяла за руку Афродита и увела с побоища. Увидела то Гера и сказала Афине: «Видишь, бесстыдная уводит из битвы губителя Арея! Скорее преследуй их!» Быстро бросилась Афина за Кипридой и могучей рукой ударила ее в грудь: обомлели у Киприды и сердце, и ноги, и пала она, вместе с Ареем, на землю. Громко и радостно воскликнула тогда Афина: «Вот, если б все защитники Трои были так же отважны и сильны, как Афродита, союзница Арея, давно бы все мы успокоились от войны, давно бы Троя лежала в прахе!» Так говорила Афина, и Гера тихо улыбалась на ее речи.

Колебатель земли Посейдон воззвал к Аполлону: «Что ж мы с тобой, Аполлон, стоим вдали от других, когда другие боги начали уже битву! Стыдно будет нам, если вернемся на Олимп, не приняв участия в битве! Начинай: ты моложе меня. Безрассудный! Коротка у тебя память, забыл ты уже, сколько трудов мы с тобой понесли, сколько бед претерпели здесь, около Илиона, в то время как, повинуясь Зевсу, работали на лютого Лаомедонта, удержавшего нашу плату и с позором изгнавшего нас из своей страны! Или ты теперь потому и благодетельствуешь троянцам, потому и не хочешь принять участия в борьбе нашей с вероломными?» Аполлон отвечал ему: «Колебатель земли! Ты почел бы меня за нездравоумного, если б я из-за смертных вступил в брань с тобой; нет, не пойду я биться с богами: Пусть люди раздорят и бьются между собой». Так говорил Аполлон и обратился назад, страшась поднять руки на отцова брата. Слышала речи сребролукого бога сестра его Артемида и, исполнясь гнева, стала укорять брата: «Ты бежишь, стреловержец, и предоставляешь победу и славу Посейдону? Зачем же, малодушный, носишь ты лук: к чему он тебе? Не хвастайся же никогда с этой поры, что собираешься вступить в бой с Посейдоном!» Ничего не сказал в ответ сестре Аполлон, но Гера пришла в ярость и стала жестоко язвить Артемиду. «Как смеешь ты, бесстыдная, идти против меня! Чем тягаться со мной, ты охотилась бы лучше в лесах на ланей: не по силам тебе придусь я! Если же хочешь узнать, сильнее ли я тебя, — попробуй, узнаешь тотчас же». И сказав это, Гера левой рукой схватила обе руки Артемиды, а правой сорвала с ее плеч лук и стала бить ее луком; звонкие стрелы выпали из колчана и рассыпались по земле, и богиня, оскорбленная, убежала в слезах. Лето подобрала стрелы и лук и вслед за опечаленной дочерью пошла на Олимп. Войдя в чертоги Зевса, трепещущая и плачущая Артемида села на колени к отцу. Кронион прижал дочь к сердцу и ласково спросил ее: «Кто из бессмертных оскорбил тебя, дочь моя?» Зевсу отвечала на это Артемида: «Гера, супруга твоя, оскорбила меня, Гера, сеющая раздоры и брань между богами».

Вскоре возвратились на Олимп и другие боги, ратовавшие под Троей; один только Аполлон остался на месте битвы: боялся он, чтобы данайцы, вопреки судьбе, не разрушили в тот день крепкостенного города Приама.

Смерть Гектора

(Гомер. Илиада. П. XXI, 521 — X XII)

Гневный Ахилл носился по рядам троянцев, разил их копьем и мечом и обращал в бегство; толпами бежали они к городским воротам. Царь Илиона, престарелый Приам, стоял на священной башне; увидев гибель и бегство троянцев, он зарыдал и, сойдя вниз, приказал стражам растворить ворота, а потом снова запереть их накрепко, лишь только вбегут в город троянские бойцы. Чтобы отвратить гибель от сынов Трои, Феб Аполлон воздвиг к брани Агенора, славного сына Антенорова: Феб исполнил его сердце отвагой, и Агенор дерзнул вступить в бой с грозным Пелидом. Держа круглый щит перед грудью, он долго метился в Пелида и наконец пустил в него копье: ударилось копье в колено, но не ранило героя, а отскочило назад, отраженное божественными доспехами, даром великого искусника Гефеста. Бросился тогда Ахилл на Агенора, но Аполлон покрыл троянца глубоким мраком и, невредимого, увел его с боя; сам же бог принял образ Агенора и побежал от Ахилла к берегам Скамандра; Ахилл погнался за ним и оставил остальных троянцев. Так обольстил бог Пелида и помог бежавшим с поля троянцам скрыться за стенами города. В великом смятении бежали к городу троянцы; каждый думал о своем только спасении, никто не заботился о других, никто не справлялся, жив ли его товарищ или погиб в битве. Вбежав в город, троянцы вздохнули, отерли пот с лица и утолили утомившую их жажду. Один только Гектор оставался в поле: словно окованный злым роком, он неподвижно стоял перед Скейскими воротами и не думал войти в город Ахилл же той порою все гнался еще за Аполлоном; внезапно бог остановился и, обратись к Пелиду, сказал: «Что преследуешь ты, смертный, бессмертного? Или ты не узнал еще во мне бога? Не убьешь ты меня, я не причастен смерти. Рыщешь ты по полю, а пораженные тобою троянцы скрылись уже за городские стены!» Тут узнал Пелид Аполлона и, вспыхнув гневом, вскричал: «Обманул ты меня, стреловержец, отвлек от троянцев! Многим из них пасть бы в прах и кусать бы зубами землю! Ты похитил у меня славу победы и спас их без труда и опасности для себя: что тебе страшиться мести смертного! Но отомстил бы я тебе, если б только мог!» Так восклицал герой и быстро побежал к городу.

Старец Приам первый увидел со стены Ахилла, бежавшего по полю: ярко блистал герой доспехами своими — словно та зловещая звезда, которая называется людьми Псом Ориона: осенней порой, между неисчислимыми звездами, горящими в сумраке ночи, ярче всех светится она, предвещая смертным грозные беды. Вскрикнул Приам и, рыдая, схватился руками за седую голову и стал молить сына, все еще стоявшего в поле, пред Скейскими воротами, и поджидавшего приближения Ахилла. «Гектор, возлюбленный сын мой! — говорил ему Приам. — Не жди ты Ахилла в поле один, без соратников: он сильнее тебя в битвах. О, губитель! Если б боги любили его так же, как я, давно бы псы и хищные птицы терзали его труп, и не томилось бы более печалью мое сердце! Скольких могучих сынов моих умертвил он, скольких продал в неволю народам, живущим на далеких островах! Войди же в город, сын мой; будь защитой мужам и женам илионским. Пожалей ты меня, несчастного; пред дверями могилы Зевс казнит меня ужасною казнью, заставляет переживать тяжкие беды: видеть смерть сынов моих, плен дочерей и невесток, разгром домов наших, избиение неповинных, беззащитных младенцев. Истребив всех троянцев, враги умертвят и меня, и псы, которых сам я вскормил, будут терзать мое тело, упьются моей кровью!» Так молил сына старец и рвал свои седые волосы. Вслед за отцом стала умолять Гектора и мать его Гекуба; рыдая, говорила она сыну: «Сын мой, пожалей свою бедную мать! Не вступай в бой с Ахиллом: одолеет он тебя, увлечет тебя, не оплаканного ни матерью, ни супругой, к своим кораблям, растерзают там твое тело мирмидонские псы!»

Но мольбы отца и матери не изменили намерения Гектора: упершись щитом к основание башни, он стоял и ждал Ахилла. И вот подбежал к нему Ахилл, грозный и страшный, как сам Арей; высоко поднимал он свое копье, ярким, ослепительным светом сияли на нем доспехи. Увидел его Гектор, вострепетал и, гонимый страхом, побежал от него; Ахилл же погнался за ним, как сокол за робкой голубкой: в стороны бросается голубка, а хищник, горя нетерпением скорее овладеть добычей, налетает на нее прямо. Быстро убегал от противника трепещущий Гектор; но Ахилл без устали преследовал его. Мчались они вдоль стены городской, мимо холмов, поросших смоковницами, и прибежали к источникам быстроструйного Ксанфа. Как собака зверолова гонится за поднятым ею оленем, так гнался Ахилл за Гектором и не давал ему приблизиться к стене, где бы троянцы могли защищать его с башен стрелами. Три раза обежали они вокруг города и уже в четвертый раз подбегали к источникам Скамандра. Отец бесмертных и смертных, промыслитель Зевс, взял в руки золотые весы, бросил на них два жребия смерти: один жребий Ахилла, другой — Приамова сына; взял Зевс весы посредине и поднял: жребий Гектора поникнул к земле. С той минуты отступил от него Аполлон, и приблизилась неминуемая смерть. Сияя радостью, Афина подошла к Пелиду и сказала: «Остановись и отдохни, Пелид: Гектору не уйти теперь от нас; погоди, я сведу его с тобой, внушу ему желание самому напасть на тебя». Ахилл покорился слову богини и, полный радости, стал, опершись на копье; Афина же быстро догнала Гектора и, приняв вид брата его Деифоба, обратилась к нему с такой речью: «Бедный мой брат, как жестоко преследует тебя лютый Ахилл! Остановимся лучше, встретим его здесь и бесстрашно вступим с ним в бой». Ей отвечал на это Гектор: «О Деифоб! Всегда я любил тебя больше, чем других братьев, теперь же стал ты мне еще милее и дороже: ты один вышел ко мне на помощь, другие же все не дерзают выйти из-за стен». — «Гектор, — сказала Афина, — и отец с матерью, и друзья — все умоляли меня остаться с ними, но не вытерпел я: сокрушилось тоской по тебе мое сердце. Стой же, сразимся с Ахиллом, не будем щадить более копий; увидим: Ахилл ли умертвит нас обоих или ему придется смириться перед нами». Так обольстила богиня героя Трои и свела его на бой с Пелидом.

И когда сошлись оба героя, Гектор первый сказал Пелиду: «Сын Пелея, не стану я более бегать от тебя; велит мне сердце мое сразиться с тобою: пусть исполнятся судьбы. Но прежде чем вступим в бой, положим клятву и призовем богов в свидетели ее: если Зевс дарует мне победу над тобой, тела твоего я не буду бесчестить — сниму только с тебя твои славные доспехи, тело же отдам данайцам; так же и ты поступи». Грозно взглянул на него Ахилл и отвечал: «Не тебе, Гектор, предлагать мне условия договора! Как невозможны соглашения между львами и людьми, между волками и агнцами, так невозможны соглашения и договоры и между нами: одному из нас должно сегодня насытить своей кровью свирепого бога Арея. Вспомни же ты теперь все ратное искусство свое: сегодня ты должен быть отличным, неустрашимым борцом: бегства тебе уже нет. Скоро Паллада Афина укротит тебя моим копьем и разом ты мне заплатишь за все, что потерпели от тебя друзья мои!» И с этими словами Ахилл бросил в противника длиннотенное копье свое; но Гектор, приникнув к земле, избежал удара: пролетев над ним, копье вонзилось в землю. Афина вырвала копье из земли и вновь подала его Пелиду; Гектор не видел, что сделала Афина, и, радуясь, громко воскликнул: «Неверно наметил, Пелид! Нет, видно, Зевс не возвестил тебе моей судьбы, как ты передо мной хвастался сейчас; думал ты запугать меня, но ошибся, не собираюсь бежать пред тобою. Берегись теперь моего копья!» Так говорил Ахиллу Гектор и бросил в него копьем и не промахнулся: попало оно в самую середину щита Ахиллова, только не пробило щита, а, ударясь о медь, отскочило далеко назад. Увидев то, Гектор смутился и потупил очи: не было у него другого копья; громко стал он звать к себе своего брата Деифоба, требуя от него другого копья, но Деифоб исчез. Постиг тут герой, что был обманут Палладой Афиной и что не избежать ему теперь смерти, а чтобы не пасть бесславно, не совершив ничего великого, он обнажил свой острый и длинный меч и, взмахнув им, как орел, устремился на Пелида. Но и Пелид не стоял в бездействии: гневный, бросился он навстречу Гектору, потрясая острым копьем и выбирая на его теле место для более верного удара. Все тело троянца было покрыто пышными, крепкими доспехами, похищенными им с тела Патрокла; обнажена была только часть гортани — вблизи ключиц. В это место и направил Ахилл свой удар: прошло копье насквозь всю шею, и герой грянулся наземь. Громко вскричал тогда торжествующий Ахилл: «Думал ты, Гектор, что смерть Патрокла останется без отмщения! Ты забыл обо мне, безрассудный! Псы и хищные птицы растерзают теперь твое тело, Патрокла же арговяне погребут с честью». С трудом переводя дух, стал молить победителя Гектор: «У ног твоих заклинаю тебя жизнью и родными тебе людьми: не бросай моего тела на растерзание мирмидонским псам; возьми какой хочешь выкуп, требуй, сколько пожелаешь, меди, золота — все вышлют тебе отец мой и мать; только возврати тело мое в дом Приама, чтобы троянцы и троянки могли предать меня погребению». Мрачно взглянув на него, Ахилл отвечал: «Тщетно обнимаешь ты мне ноги и заклинаешь меня: никому не дано будет отогнать от твоей головы алчных псов и хищной птицы! Не быть тебе оплаканным Гекубой, если бы даже отец твой согласился взвесить твое тело на золото!» Издавая стоны, сказал ему тогда несчастный Гектор: «Знал я тебя, знал, что нельзя тебя тронуть никакой мольбою: в груди у тебя железное сердце! Но трепещи гнева богов: скоро настанет день — стреловержец Феб и Парис у Скейских ворот лишат тебя жизни». Так пророчествовал Гектор и смежил свои очи: тихо излетела душа из его уст и сошла в обитель Аида. Вырвав из тела умершего копье, Ахилл воскликнул: «Не собираюсь я бежать от судьбы своей и готов встретить смерть, когда ни пошлет ее Зевс и другие бессмертные!»

И затем он отбросил копье в сторону и стал снимать с Гектора свои собственные доспехи, облитые кровью. Между тем сбежались к трупу и другие ахейцы и дивились, смотря на Гектора, на исполинский рост его и чудный образ. Ахилл же, обнажив тело убитого, стал посреди ахейцев и так говорил им: «Други ахейцы, бесстрашные слуги Арея! Вот помогли мне боги предать смерти того, кто сделал нам более зла, чем все илионцы. Ударим теперь на крепкостенную Трою, изведаем помыслы троянцев: думают ли они бросить свои твердыни или намерены продолжать защищаться, несмотря на то, что нет уже в живых их вождя? Но что замышляю я, что говорю вам! Неоплаканный, непогребенный еще, лежит Патрокл у судов! Пойте же, ахейские мужи, победную песнь и пойдем к кораблям: добыли мы великую славу, повержен нами мощный герой, которого троянцы чтили как бога!» Так говорил Ахилл и проколол на ногах Гектора сухожилия, и, продев ремни, привязал тело его к колеснице, потом, подняв снятые с погибшего доспехи, встал на колесницу и ударил коней бичом. Быстро понесся Ахилл к кораблям, влача за собой тело Гектора; растрепались черные кудри Приамова сына, черной пылью покрылось лицо его: попустил Олимпиец опозорить героя на родной земле его, которую так долго и так доблестно защищал он от врагов. То видя, громко зарыдала Гекуба, рвала седые волосы на голове, била себя в перси и, исступленная, пала на землю; горько рыдал и старец Приам, подняли плач и все граждане Трои: вопли раздавались по целому городу — словно разрушался весь Илион, от края до края объятый гибельным пламенем.

Андромаха сидела в то время в отдаленнейшем тереме дома и ткала, не предчувствуя никакой беды; она велела прислужницам развести огонь и греть воду: чтобы была готова вода для омовения Гектору, когда он вернется с ратного поля. Вдруг слышит Андромаха крики и вопли на Скейской башне: вздрогнула она и, от испуга, выронила из рук челнок; знала Андромаха, что супруг ее никогда не бьется вместе с другими, а всегда летит вперед, и подумалось ей: уж не отрезал ли Ахилл Гектора от троянцев и не напал ли на него, одинокого, вдали от стен Илиона? Затрепетало в ней сердце, и, как безумная, бросилась она из терема к башне. Войдя на стену и увидев, как бурные кони Пелида мчат по полю тело Гектора, Андромаха упала навзничь и, казалось, испустила дух. Вокруг нее собрались невестки и золовки, подняли ее и, бледную, убитую скорбью, долго держали на руках. Придя наконец в себя, бедная зарыдала и, обращаясь к окружавшей ее толпе троянских жен, так говорила: «О, Гектор, горе мне бедной! На горе мы с тобой оба родились на свет: ты — в Илионе, я же, несчастная, в Фивах, в доме царя Ээтиона. Ты нисходишь, супруг мой, в обитель Аида, в подземные бездны, и навеки покидаешь меня, безутешную, с сирым и бедным младенцем: много горя предстоит сироте впереди, много нужды и оскорблений! С поникшей головой, с заплаканным, в землю потупленным взором будет он ходить по отцовым друзьям и знакомцам и смиренно просить милости то у одного, то у другого. Иной, сжались, протянет бедному чашу и даст омочить в ней уста — только уста, нёба во рту из чаши омочить не позволит. Чаще же всего сироту будут гнать прочь от трапезы, будут бранить и оскорблять грубым, бессердечным словом: «Поди прочь, — скажет ему счастливый семьянин, — видишь, отца твоего нет между нами!» И, плачущий, возвратится несчастный, голодный младенец к матери своей, бедной вдовице. Чего ни испытает, чего ни перенесет теперь Астианакс, лишась отца! Наг лежит теперь отец его Гектор у кораблей мирмидонских, черви гложут его бездыханное тело, терзают его алчные псы!» Так, горько рыдая, говорила Андромаха; с ней вместе рыдала и стенала вся толпа троянских жен.

Погребение Патрокла

(Гомер. Илиада. П. XXIII)

Возвратясь к своим судам, на берег Геллеспонта, греки быстро разбрелись по широкому ратному стану. Но мирмидонцам Пелид не позволил расходиться. Не отпрягая коней, они на колесницах своих направились к месту, где лежал Патрокл, и трижды объехали всей ратью вокруг тела, рыдая и скорбя сердцем о безвременной гибели вождя; обильными потоками струились слезы по лицам воинов, орошались слезами доспехи их, орошался песок под их ногами. Потом, сняв доспехи и отпрягши коней, мирмидонские бойцы сели вокруг Ахиллова корабля: здесь устроил им Пелид блистательный похоронный пир. В это время пришли к Ахиллу вожди ахейские и увели его в шатер царя Агамемнона; здесь приготовлена была вождям трапеза: Агамемнон велел развести огонь и согреть воды: хотел он убедить Ахилла омыться от крови и бранного праха, но Пелид не стал трапезовать с вождями и отказался от омовения. «Клянусь Зевсом, высочайшим и сильнейшим из богов! — воскликнул он. — До тех пор не коснется сосуд омовений головы моей, пока не предам огню тела друга и не насыплю над ним высокого кургана!» Агамемнон не перечил огорченному герою, и вожди сели за трапезу. И когда они утолили голод, все разошлись по шатрам успокоиться после дневных тревог. Только Пелид не пошел в свой шатер — пошел он на берег немолчно шумящего моря и, окруженный толпой мирмидонцев, лег на землю; звучно бились о берег мутные, пенистые волны; и в скором времени шум их усыпил истомленного боем Пелида: тихий, сладкий сон, утешитель печальных, укротитель тревог, разлился над героем. Тут явилась ему душа несчастного Патрокла, стала она у спящего в головах и, печальная, так говорила ему: «Спишь, Ахилл! Неужели успел ты забыть меня? Ты горячо любил меня живого — неужели будешь безучастен к мертвому? Погреби ты меня, впусти скорее во врата аида: тени умерших гонят меня от своей обители и, томясь, скитаюсь я без пристанища перед широковоротным аидом. Дай руку мне, друг: больше не приду я на землю, не будем, как бывало, бродить вдвоем и совещаться о ратных делах; злой рок разлучил меня с живыми друзьями. Близок и твой час, Ахилл: и тебе, бессмертным подобный герой, суждено пасть здесь, под высокими стенами Трои! И еще одну мольбу обращу я к тебе — ты внемли и исполни: пусть кости мои покоятся вместе с твоими, в одной урне; как мы с тобой не разлучались от дней юности, так да не разлучатся и наши кости». — «Все совершу я, все исполню, как ты завещаешь!» — воскликнул Ахилл, простирая руки к дорогой тени, но тень исчезла, как исчезает дым или облако в небе. Быстро вскочил Ахилл, пораженный видением, и, всплеснув руками, так говорил мирмидонцам: «Так подлинно души умерших нисходят в подземные обители Аида! Целую ночь стояла надо мной тень несчастного Патрокла — бесплотный, печальный и стенающий призрак!» Слова Пелида пробудили новую скорбь в душах мирмидонцев.

В небе занялась румяная заря, предвестница близкого утра. Тут мирмидонцы приступили к погребению Патрокла: царь Агамемнон послал отряд воинов за лесом для погребального костра. Взяв в руки топоры и веревки, воины под предводительством Мериона отправились на лесистую Иду; дружно принялись они рубить высокие дубы — с треском и громом падали подрубленные деревья, а ахейцы рассекали их на бревна; часть подрубленного леса повезли мулы, а другую понесли сами дровосеки. Весь лес этот громадной кучей сложен был на берегу Геллеспонта, на том месте, где Ахилл хотел насыпать могильный курган над прахом Патрокла. После того Пелид дал позволение мирмидонцам скорей облекаться в доспехи и впрягать коней в колесницы; и тогда бойцы, облеченные оружием и доспехами, взошли на колесницы, подняли тело Патрокла и понесли к костру. Впереди ехали конники, за ними густой, многочисленной толпой шли пешие; посредине толпы друзья Патрокла несли его тело, голову сзади поддерживал Ахилл. Печален был вид Пелида; тяжело было ему провожать верного друга в обитель Аида. Когда шествие приблизилось к месту, на котором назначено было предать огню тело Патрокла, Ахилл, подойдя к костру, срезал с головы своей русые волосы, посвященные отцом его Сперхию, богу фессалийской реки, и, взглянув на темнопучинное море, воскликнул: «Сперхий, напрасно отец мой Пелей обещал по возвращении моем принести тебе пятьдесят тучных овец. Ты не внял мольбе Пелея, не исполнил ее — не видать мне родной земли; пусть же мои кудри пойдут в могилу вместе с доблестным Менетидом Патроклом!» Так сказал Ахилл и вложил срезанные волосы в руки верного друга: то видя, плакали ахейцы, сожалея как о Патрокле, так и о безутешно печальном Пелиде. Царь Агамемнон, по желанию Ахилла, отослал народ от костра и оставил при нем одних вождей рати.

Вожди, вместе с Ахиллом и Агамемноном, положили на высокий костер тело Патрокла и с головы до ног покрыли его туком овец; мясо же жертвенных животных разложили они кучами вокруг костра. Кроме того, Ахилл поставил возле тела кувшины со сладким медом и чистым маслом, бросил на костер четырех коней и двух из девяти псов своих, которых сам он вскормил остатками от своих трапез. Наконец возложил Пелид на костер двенадцать тел троянских юношей, убитых им накануне в реке Ксанф, и, разжигая костер, воскликнул: «Радуйся, Менетид Патрокл, радуйся в самой обители Аида. Все совершаю я для тебя, что обещал совершить. Вместе с тобой пожрет огонь и двенадцать юношей, славных сынов Трои; но Приамова сына, Гектора, огонь не коснется; не пламя пожрет его тело, а алчные псы!» Так угрожал Пелид, полный гнева и скорби, но не сбылись его угрозы, алчные псы не касались тела Гектора: денно и нощно стерегла его Киприда и умащала его благовонной амброзией, Аполлон же защищал от солнечных лучей густым, тенистым облаком.

Между тем костер под мертвым Патроклом разгорался медленно и слабо. Встав в отдалении от вождей, Пелид взмолился ветрам Борею и Зефиру: возливая вино золотым кубком и обещая принести обильную, пышную жертву, Пелид умолял ветров скорей поспешить к полю, раздуть пламя костра и скорее сжечь тело. Быстрокрылая Ирида, услыхав мольбы его и обеты, полетела вестницей к ветрам (в то время все они собрались в доме шумного Зефира на веселый пир). Прилетев к жилищу Зефира, Ирида стала на пороге храмины и так говорила пирующим ветрам: «Мощный Борей и громкозвучный Зефир! Вас призывает быстроногий Пелид и обещает обильную, пышную жертву, если вы поспешите раздуть костер Менетида Патрокла». Быстро встали тут ветры и, шумные, понеслись, гоня пред собою тучи и вздымая на море пенистые волны. Достигнув Трои, все они налегли на костер и взволновали, распалили огонь. Всю ночь ходил Ахилл вокруг костра; творя возлияние, он черпал кубком из золотого сосуда вино, орошал им лицо земли и призывал к себе тень злополучного друга Патрокла. И когда загорелась на востоке заря и озолотила своими лучами вечно подвижную поверхность многошумного моря, погребальное пламя потухло, весь костер превратился в пепел; отошел тогда Пелид от костра и, изнуренный, прилег на землю; сладостный сон тихо смежил его очи. Но недолго покоился Ахилл; скоро подбежал к нему Агамемнон с другими вождями — и их шепот пробудил Пелида от сна. Исполняя его волю, вожди полили вином тлеющую золу костра, собрали кости Патрокла, положили их в золотую урну и, покрыв урну тонкой драгоценной пеленой, отнесли ее в шатер; потом, означив место могилы, насыпали они курган и, проливая слезы, разошлись в молчании.

Ахилл же созвал к себе весь народ ахейский: хотел он устроить в память усопшему блестящие игры. Рассадив народ вокруг места, назначенного для состязаний, Ахилл вынес из своего шатра награды для бойцов: золото, серебряные кубки, блюда, дорогие треножники, оружие и доспехи, вывел быстрых коней и круторогих волов. Тут выступали ахейские герои в различных состязаниях друг с другом: боролись и бились оружием, скакали на колесницах, метали копья и стреляли из лука. Все были довольны Ахиллом, даже побежденные не отходили от него, не получив себе какого-нибудь дара. Игры продолжались весь день, и только по захождении солнца народ разошелся по кораблям и шатрам.

Погребение Гектора

(Гомер. Илиада. П. XXIV)

Когда кончились игры, ахейцы, разойдясь по шатрам, поспешили подкрепиться вечерней трапезой и, утомленные трудами дня, почили сладким сном. Но Пелид не смыкал очей всю ночь. Метаясь по одру, он вспоминал о друге своем, злополучном Патрокле, и проливал горькие слезы; наконец, покинув ложе, встал и пошел на берег моря; здесь, тоскующий и одинокий, бродил он до той поры, пока денница не озарила пурпуром и берег, и самое море. Быстро запряг тогда Пелид коней, привязал к колеснице тело Гектора и трижды обволок его вокруг могильного кургана Патрокла; потом бросил он снова тело на землю и ушел в шатер свой. Феб Аполлон милосердовал о теле Приамова сына, берег его и покрывал своим золотым щитом, чтобы не повредилось оно, влачась по земле за колесницей Пелида.

Жалостью объяты были бессмертные боги, когда увидали, как влачил Пелид за своей колесницей тело Гектора. Кроме Геры, Посейдона и Афины, все олимпийцы вознегодовали тут на Пелида и стали убеждать Гермеса похитить тело троянского героя. Долго продолжалась распря между бессмертными, наконец Зевс призвал на Олимп мать Пелида Фетиду и повелел ей идти к сыну и убедить его, чтобы смирил он гнев свой и, взяв за тело Гектора выкуп, отдал его троянцам. Быстро понеслась Фетида к своему сыну и нашла его все еще в глубокой тоске по другу. Села она возле Ахилла, ласкала его рукою и так говорила: «Дитя мое милое! Долго ли крушить тебе сердце свое? Не думаешь ты ни о питье, ни о пище, ни обо сне. Жить не долго тебе; пред тобою близко стоит неизбежная Смерть и суровая Участь. Выслушай слово мое, его возвещаю тебе от Зевса. Боги, сказал Громовержец, на тебя прогневались: в исступлении гнева ты, не принимая выкупа, удерживаешь тело Гектора, непогребенное, у судов мирмидонских. Возьми за тело выкуп и отдай его троянцам». Той же порою Зевс послал в дом Приама Ириду. Дом старца Приама исполнен был воплей и рыданий: царственный старец, покрыв прахом седовласую голову, лежал распростертый на земле; вокруг старца сидели сыны его и обливали слезами свои одежды. Во внутренних покоях дома рыдали и терзались дочери и невестки Приама, вспоминали они о супругах и братьях, павших от рук данайцев. Приблизясь к Приаму, Ирида тихим голосом заговорила с ним и сказала: «Не бойся меня, Приам; я пришла к тебе не со злою вестью — Зевс послал меня в дом твой: печется он и болит о тебе душою. Возьми с собой глашатая и ступай с ним к Пелиду, отнеси ему выкуп за сына и привези его тело в Илион. Не бойся смерти, не страшись ничего на пути: с тобой пойдет Гермес и не отступит от тебя, пока ты не дойдешь до шатра Пелида; когда же войдешь ты в его шатер, ни сам он не подымет на тебя рук, ни другим не дозволит. Сын Пелея не безумец, не нечестивец: дружелюбно и милосердно принимает он всех приходящих к нему с мольбою».

Так говорила Ирида Приаму и, легкокрылая, отлетела подобно быстрому ветру. Приам же велел сыновьям запрячь мулов и привязать к возу короб, потом поспешно вошел в горницу, где хранились сокровища, и призвал туда супругу свою Гекубу. «Явилась мне вестница Зевса, говорил супруге Приам, — велела идти к кораблям данайцев, отнести Ахиллу дары и молить его о выдаче тела Гектора, нашего злополучного сына. Что скажешь ты об этом, верная супруга моя? Сильно побуждает меня сердце сегодня же отправиться в стан ахейцев». Громко зарыдала Гекуба и отвечала мужу: «Горе мне, бедной! Или погиб твой разум, которым славился ты в былое время и у чужеземных народов, и в собственном царстве? Ты, старец, один хочешь идти к кораблям данайцев, хочешь предстать пред очами мужа, погубившего столько сильных и доблестных сынов наших? Железное сердце бьется у тебя в груди! Когда кровопийца увидит тебя в своих руках, разве он пощадит тебя, уважит твою печаль и седины? Нет, лучше оплачем сына здесь, дома; видно, так суждено роком, чтобы сын наш насытил своим телом псов мирмидонских! О, если б могла я отомстить его убийце, если б могла, впившись в грудь его, растерзать его лютое сердце!» Так отвечал на это жене державный Приам: «Не противься, Гекуба, не будь зловещей птицей — не изменю я своего решения. Сам Зевс, сочувствующий нам, повелел мне идти к Ахиллу. Если суждено мне умереть перед судами ахейцев — я готов! Пусть умертвит меня кровопийца, лишь бы дозволил обнять тело милого сына!» С этими словами Приам поднял крыши ларей и вынул из них двенадцать праздничных, драгоценных одежд, двенадцать ковров, столько же тонких хитонов и верхних одежд, отвесил на весах десять талантов золота, вынул четыре золотых блюда и два дорогих треножника, вынул и бесценный, прекрасный кубок, подаренный ему фракийцами в то время, когда ездил он послом во фракийскую землю: так сильно было в нем желание выкупить тело милого сына. Выйдя потом на крыльцо, Приам увидел толпу троянцев, пришедших уговаривать его не ходить к Ахиллу: гневный, разогнал он толпу жезлом своим и грозно закричал на сынов своих, Гелена и Париса, Агафона, Деифоба и других: «Кончите ли вы, негодные, рожденные мне на позор? Лучше бы вам всем пасть вместо Гектора перед судами данайцев! Горе мне, бедному: много было у меня доблестных сынов, и не осталось от них ни единого! Остались вот эти — лжецы, скоморохи, знаменитые лишь в плясках, презренные хищники стад народных! Долго ли вы будете запрягать мулов, скоро ли вложите в короб все то, что надо мне взять с собой?»

Устрашенные грозным видом отца и гневными его словами, сыны Приама быстро окончили свою работу: запрягли мулов, привязали к возу короб с дорогими дарами, выкупом за тело Гектора, и вывели коней сам Приам вместе со старшим глашатаем запрягли тех коней в колесницу. В это время подошла к колеснице печальная сердцем Гекуба и подала мужу золотой кубок с вином — чтобы сотворил он возлияние Зевсу. Царь Приам, омыв руки водою, стал посередине двери; творя возлияние, поднял он взор к небу и, молясь, воскликнул: «Зевс, отец наш, обладающий с Иды! Помоги мне склонить к милосердию гневное сердце Пелеева сына! Пошли мне знамение, да с верой отойду я к кораблям данайцев!» И в ту же минуту над Троей, с правой стороны, показался мощнокрылый орел, вещая Зевсова птица; увидев парящего орла, возрадовались троянцы, и старец Приам, полный упования на помощь всемогущего Зевса, быстро взошел в свою колесницу и погнал коней к городским воротам; мулы с возом отправлены были вперед — ими правил Идей, старший из глашатаев троянского царя. Все дети Приама и все родичи его, печальные, провожали старца до городских ворот и оплакивали его, как идущего на верную смерть.

Выехав и поле, путники скоро прибыли к могиле Ила и остановили у чистоводной реки лошадей своих и мулов, желая напоить их; вечерний сумрак опускался уже на землю. Оглянувшись, Идей увидел невдалеке от себя мужа, страшного, как показалось Идею, вида. Испуганный вестник указал на него Приаму и сказал: «Взгляни сюда, царь: беда грозит нам с тобою! Видишь ли этого мужа: убьет он нас обоих! Ударим по коням и ускачем поскорее или пойдем припадем к его ногам и будем молить о пощаде!» Смутился старец, оцепенел от страха; дыбом поднялись у него седые волосы. Но незнакомец, прекрасный, благородный видом юноша, дружески подошел к путникам, ласково взял старца за руку и спросил его: «Куда это едешь ты, отец, в такой час, когда все люди покоятся сном? Или ты не боишься данайцев? Если кто из них увидит тебя в поле ночью и с такой клажей, беда тебе будет: сам ты слаб и хил, и проводник у тебя такой же старец, как ты; нас обидит первый встречный. Меня ты не бойся, я не оскорблю тебя, я и другого отразил бы от вас: сильно, старец, напоминаешь ты мне видом моего родителя», — «Справедливо говоришь ты, сын мой, — отвечал юноше Приам. — Но, видно, не отступились еще от меня боги, если посылают такого спутника, как ты». — «Скажи мне правду, — продолжал юноша. — Ты, желая спасти свои богатства, отсылаешь их в чужую землю? Верно, хотите вы покинуть Трою? Ведь пал ее защитник, любезный сын твой, не уступавший доблестью в боях никому из ахейцев!» — «Кто ты, добрый юноша? — воскликнул Приам. — Откуда ты родом? Радуют скорбное сердце старца твои речи о павшем Гекторе, злополучном моем сыне!» — «Отца моего зовут Поликтором, — отвечал юноша. — Я служитель Ахилла, мирмидонец родом, сына твоего я часто видел в боях в те дни, когда Ахилл, гневаясь на царя Агамемнона, не пускал нас на ратное поле: издали сматривали мы на Гектора и дивились, как сокрушал он ахейцев губительной медью». — «Если ты подлинно служитель Пелида Ахилла, — взмолился Приам, — скажи мне, умоляю тебя: лежит ли тело сына моего до сих пор при судах или Ахилл рассек его на части и разбросал алчным псам мирмидонским?» — «Ни псы не терзали тела Гектора, ни смертное тление не прикасалось к нему: невредимый лежит он до сего времени у судов. Правда, Пелид ежедневно на утренней заре влачит тело вокруг гроба друга своего Патрокла, но мертвец невредим, сам ты изумишься, когда увидишь: свеж и чист лежит сын твой, как умытый росою, нет на нем ни пятна нечистого. Так милосердуют боги о твоем сыне, даже и мертвом: близок был он всегда сердцу бессмертных олимпийцев». Возрадовался тут старец и, радостный, воскликнул: «Сын мой, блаженны приносящие небожителям должные дани. Сын мой всегда чтил богов, и то помянули бессмертные теперь, после его злополучной кончины». Вынул Приам из короба золотой кубок и, подавая его юноше, просил, чтобы он принял их под свою защиту и проводил до шатра Ахилла. Юноша побоялся принять дар тайно от вождя своего Пелида, но охотно согласился проводить путников, быстро вскочил в колесницу и, захватив могучими руками вожжи, погнал коней к стану мирмидонцев. Радовался старец Приам, что боги послали ему в защитники и вожатые доброго, сильного юношу: юноша же тот был Гермес, посланный с Олимпа на помощь Приаму отцом своим Зевсом.

В то время как Приам с двумя своими спутниками подъехал к ахейскому стану, воины, стоявшие на страже у ворот, вечеряли. Гермес, прикоснувшись к ним своим чудодейственным жезлом, погрузил их всех в глубокий, сладостный сон, отодвинул запор у ворот и ввел Приама и его повозку с дарами внутрь стана. Вскоре достигли они шатра Пелида. Шатер его, построенный из крепкого елового леса и крытый мшистым, толстым камышом, стоял посредине стана, на широком дворе, обнесенном высоким частоколом; ворота, ведшие во двор, запирались толстым еловым засовом: трое силачей едва могли отодвигать тот засов, Пелид же легко отодвигал и задвигал его один. Гермес отворил перед старцем ворота и ввел его с дарами на двор Ахилла, потом, обратясь к Приаму, сказал: «Перед тобою, старец, не смертный юноша — перед тобой стоит Гермес, сошедший с Олимпа: отец мой послал меня тебе в вожатые; ступай скорее к Пелиду, припади к ногам его и моли выдать тебе тело сына». Вслед за этим Гермес скрылся от очей Приама и вознесся на высоковершинный Олимп. Приам же поспешно сошел с колесницы и, оставив Идея у воза с дарами, вошел в шатер. Ахилл сидел той порой за столом, только что окончив вечернюю трапезу; в некотором отдалении, за другим столом, сидели и вечеряли друзья его. Никем не замеченный, старец тихо подошел к Пелиду, пал к ногам его и стал покрывать поцелуями руки — страшные руки, сгубившие у Приама стольких сынов. «Вспомни, бессмертным подобный Ахилл, — так начал старец, — вспомни отца своего, такого же старца, как я: может быть, в этот самый миг и его теснят злые враги, и некому дряхлого старца избавить от горя. Но отец твой, все-таки, счастливей меня: он веселит сердце надеждой, что сын его скоро возвратится к нему из-под Трои, невредимый, покрытый славой; у меня Гнев Ахилла же, несчастного, нет надежды! Пятьдесят сынов было у меня, и большую часть их истребил мужегубец Арей; один сын оставался у меня, старика: он был опорой и защитой всем троянцам, — ты убил и его. Я для него пришел к тебе, Пелид: принес я тебе за Гектора выкуп. Почти богов, Пелид, побойся их гнева, сжалься над моими несчастиями, вспомни своего отца. Я еще более жалок, чем он, я переношу то, чего не испытывал ни один смертный на земле: лобзаю руки убийце детей моих!» Речи убитого скорбью старца возбудили в Пелиде печальные думы; взяв Приама за руку, он тихо отклонил его от себя и горько заплакал: вспомнился герою престарелый отец, которого не суждено было ему видеть, вспомнился и юный Патрокл, безвременно сошедший в могилу. Старец Приам рыдал вместе с Пелидом, оплакивая гибель милого сына, бывшего защитой Илиону. Быстро встал потом Пелид и, тронутый скорбью старца, поднял его за руку и сказал: «Бедный, много горестей изведал ты! Как ты решился один прийти в стан ахейцев, к человеку, погубившему у тебя стольких сильных, цветущих сынов? Не робок ты сердцем, старец! Но успокойся, сядь здесь; скроем печали наши в глубине сердец, воздыхания и слезы сейчас ни к чему. Всесильные боги ссудили людям жить на земле в скорби: одни боги беспечальны. В обители Зевса, перед порогом его, стоят две великие урны: одна наполнена горестями, другая — дарами счастья; смертный, для которого Кронион черпает из обеих урн, испытывает в жизни попеременно то горе, то счастье, тот же, кому даются дары только из первой, из урны горестей, тот бродит, несчастный, по земле, отринутый богами, презираемый смертными, всюду гоняется за ним нужда, скорби грызут ему сердце. Так и Пелей — боги осыпали его дарами: счастьем, богатством, властью, но кто-то из бессмертных ниспослал ему и горе: один только сын у старца, да и тот кратковечен, и тот не покоит старости Пелея, а бьется на ратных полях вдали от отчизны, под высокими стенами Трои. Вот и ты, старец, благоденствовал прежде: блистал меж людьми и богатством, и властью, и доблестью сынов своих; но и на тебя боги послали беду, воздвигли брань на Трою и посетили твою семью скорбью. Будь же терпелив, не круши себя печалью: печалью не поможешь беде, плачем не поднимешь мертвого».

Так отвечал на это Пелиду державный старец Приам: «Нет, любимец Зевса, не сяду я, пока Гектор будет лежать непогребенным в твоем шатре! Отдай мне тело и прими выкуп — дары, что привез я тебе!» Грозно взглянув на Приама, Ахилл сказал ему: «Старец, не гневай меня! Сам я знаю, что должно возвратить тебе сына; Зевс повелел мне отдать тебе тело, знаю, что и ты приведен сюда помощью богов, где бы тебе пройти в стан наш, охраняемый недремлющей стражей, где бы отодвинуть засовы на моих воротах? Молчи же и не волнуй мне сердце». Так сказал Ахилл, и Приам, испуганный его гневом, умолк. Пелид же быстро, как лев, бросился к двери, за ним вслед пошли двое из друзей его: Алким и Автомедонт, которых чтил и любил более всех после Патрокла. Быстро отпрягли они коней и мулов, ввели Идея в шатер, потом выбрали из воза все дары, привезенные Приамом, оставили только две ризы да тонкий хитон — в них хотели они одеть Гектора. Вызвал Пелид рабынь и велел им омыть и намазать тело душистыми маслами, одеть его в оставленные ризы, но сделать это тайно и вдали от шатра, чтобы Приам не увидел сына обнаженным и не воспылал бы гневом: боялся Ахилл, что и сам он не удержится тогда от гнева, поднимет руку на старца и преступит волю Зевса. Когда рабыни омыли тело Приамида, одели его в хитон и покрыли ризами, Ахилл сам положил его на одр и велел поставить одр на колесницу. Потом снова войдя в шатер, Пелид сел на пышно украшенное седалище, против царя Приама, и сказал ему: «Сын твой возвращен тебе, как желал ты, старец; завтра на заре ты можешь увидеть его и везти в Илион, теперь же подумаем о трапезе: пищи не могла забыть и Ниобея, несчастная мать, разом потерявшая двенадцать детей; будет у тебя время оплакать сына, когда привезешь его в Трою». Так говорил Ахилл и, встав, заколол белорунную овцу и велел друзьям готовить ужин. И когда старец Приам насытился пищей, он долго сидел молча и дивился виду и величеству Ахилла: казалось старцу, что он видит перед собой бога, равно и Ахилл дивился на Приама: полюбился ему почтенный старец, полюбились ему и разумные речи его. Так сидели они и смотрели друг на друга, наконец старец прервал молчание и сказал Пелиду: «Дай мне теперь опочить, любимец Зевса: с того дня как сын мой пал от твоей руки, очи мои не сомкнулись ни на один миг: терзаемый скорбью, стенал я и лежал распростертый в прахе, сегодня в первый раз с той поры вкусил я и пищи». Тотчас же велел Пелид друзьям своим и рабыням стлать на крыльце две постели, покрыть их коврами и положить шерстяные плащи, которыми старцы могли бы прикрыться во время ночи, потом, обратясь к Приаму, он молвил: «Ляг лучше на дворе у меня, старец: ко мне на совет данайские вожди приходят иногда и ночью: если кто из них увидит тебя здесь, тотчас сообщит о том царю Агамемнону, а он замедлит, быть может, выдачей тела твоего сына. Да скажи мне еще вот что: сколько дней станешь ты погребать сына? Во все эти дни я не выйду на битву, удержу также от битв и дружины». Приам отвечал Пелиду: «Если ты прекратишь брань на эти дни и позволишь мне почтить сына погребением, ты окажешь мне великую милость: мы, как знаешь, заключены в стенах, лес для костра должны возить издалека — с гор, а троянцы повергнуты в ужас и боятся выехать в поле. Девять дней желал бы я оплакивать Гектора у себя в дому, на десятый приступить к погребению и устроить похоронный пир, в одиннадцатый насыпать могильный холм, в двенадцатый же, коли будет нужно, ополчимся на брань». — «Будет совершено, как ты желаешь, почтенный старец, — сказал Пелид. — Прекращу брань на столько времени, на сколько ты просишь». С этими словами взял он Приама за руку, ласково сжал ее и с миром отпустил от себя старца.

Все бессмертные боги и все люди на земле покоились сном; не спал один только Гермес: думал и заботился он о том, как вывести Приама из стана ахейцев. Став над головою спавшего старца, Гермес обратился к нему с такой речью: «Что спишь ты, старец, и не подумаешь о грозящей тебе опасности? Много даров привез ты Пелиду в выкуп за сына, но детям твоим придется заплатить за тебя втрое более, если только о присутствии твоем здесь проведает царь Агамемнон или кто другой из ахейцев». Ужаснулся Приам, пробудился от сна и поднял глашатая. Гермес в одно мгновение запряг коней и мулов и сам провел их через ахейский стан в поле; никто из ахейцев не увидел Приама. Когда они доехали до брода реки Скамандра, в небе занялась заря. Тут Гермес скрылся от очей путников и вознесся на Олимп. Приам же, стеная и плача, направил коней и мулов к городским воротам. Той порой все в Трое — мужи и жены — покоились сном, одна только Кассандра, прекрасная дочь Приама, подобная красотой Афродите, покинула в тот ранний час ложе: взошла на башню и издалека еще увидела отца, и вестника Идея, и тело брата, везомое мулами. Громко зарыдала Кассандра и, обходя широкие улицы Трои, восклицала: «Ступайте, мужи и жены троянские, посмотрите на Гектора, распростертого на смертном ложе, встречайте и приветствуйте мертвеца все вы, привыкшие встречать его с радостью, победителем приходящего из битв: радостью был он и защитой Илиону и его чадам». Мужи и жены троянские — все устремились из города в поле и толпами стали у городских ворот. Впереди всех стояла Андромаха, молодая супруга Гектора, и мать его Гекуба; и когда подвезен был мертвец к воротам, обе они зарыдали, рвали на себе одежды и волосы и, бросясь к телу, с воплями обнимали голову Гектора и орошали ее потоками слез; горько плакал и народ троянский, скорбя о гибели Приамида, бывшего несокрушимым оплотом Илиону. И целый день, до заката солнца, продолжались бы рыдания и стоны над доблестным Гектором, если бы Приам не воззвал со своей колесницы к народу: «Дайте дорогу, друзья, пропустите мулов; после насыщайтесь плачем, когда привезу я мертвеца в дом свой». Толпа расступилась и открыла дорогу.

Когда поезд подъехал к жилищу царя Приама, тело Гектора положили на пышное ложе и внесли внутрь дома; подле смертного ложа поместили певцов, певших плачевные, погребальные песни; женщины вторили им рыданиями и стонами. Первая подняла плач Андромаха, обнимая руками голову мужа и горько рыдая, она говорила: «Рано погиб ты, супруг мой, рано оставил меня вдовою, оставил беспомощным и младенца сына! Не видать мне сына юношей: скоро в прах падет Троя, ибо пал ты, неусыпный хранитель ее, ты, оплот народа, защитник жен и младенцев. Скоро данайцы повлекут троянских жен к кораблям своим и увезут с собою в неволю, увезут и меня с моим младенцем: будем мы с ним изнурять силы в позорных работах, будем трепетать от гнева сурового властелина; или, быть может, в день падения Трои данаец возьмет младенца за руку и с высокой башни бросит на землю». Так говорила Андромаха, рыдая, и вслед за нею рыдали и стенали троянки. После нее подняла плач Гекуба: «Гектор, дрожайший из сынов моих! И живой ты был у меня любезен богам, не покинули они тебя и после смерти: копьем исторг лютый Ахилл твою душу, безжалостно влачил он тебя по земле вокруг Патрокла, сколько дней лежал ты у мирмидонских кораблей, распростертый во прахе, и вот покоишься ты теперь в доме отца — невредим и чист, словно омытый росою, словно сраженный легкой стрелою сребролукого Аполлона». Так взывала Гекуба, и толпа лила горькие слезы. Третья плач подымает Елена: «О, Гектор, из всех сродников любезнейший сердцу! Вот уже двадцатое[81] лето идет с тех пор, как я прибыла с Парисом в Илион, и во все эти годы ни разу не слыхала я от тебя горького, обидного слова; даже когда и другой кто из домашних укорял меня — деверь ли, золовка или свекровь — ты останавливал их, смягчал их гнев кротким, разумным словом и каждого делал добрее ко мне. Нет теперь у меня друга, нет защитника и утешителя во всем Илионе: равно ненавистна я всем!» Так оплакивала Гектора Елена, и стенала с ней вся несчетная толпа троянского народа.

Наконец старец Приам обратил слово к народу и сказал: «Теперь, троянцы, отправляйтесь в горы за лесом, не бойтесь засад и нападений ахейцев: сам Ахилл, отпуская меня от судов, обещал не тревожить нас в продолжение одиннадцати дней». Быстро запрягли троянцы в возы лошадей и волов и девять дней возили лес в город, на десятый же день на заре вынесли тело Гектора, положили на костер и раздули пламя. Утром одиннадцатого дня весь город собрался к костру: потушили пламя, багряным вином залили все пространство, по которому разливался огонь; братья и друзья Гектора, горько рыдая, собрали из пепла белые кости героя и, собрав, положили их в драгоценную урну, обвили урну тонким пурпурным покровом и опустили ее в глубокую могилу. Наполнив могилу землей и плотно устлав сверху камнями, троянцы насыпали над Гектором высокий курган. Во все это время вокруг работавших стояли стражи и смотрели в поле, чтобы не напали на них врасплох данайцы. Насыпав могильный курган, народ разошелся, но, спустя немного, снова собрался — на погребальный пир, в дом любезного Зевсу Приама.

Так погребали троянцы доблестного Гектора.

Книга третья События Троянской войны после описанных в «Илиаде»

Пенфесилея

(Квинт Смирнский. Posthomerica)

Когда Гектор пал под ударами Ахилла, троянцы, боясь копья страшного Пелида, скрывались за стенами родного города. Весь народ горевал, оплакивал Гектора и многих других доблестных героев, погибших в последних битвах, и уже с трепетом помышляли о погибели Илиона. Тогда обрадовала троянцев неожиданная помощь. Из далекой понтийской страны явилась к ним, в сопровождении двенадцати дев, царица амазонок Пенфесилея, Ареева дочь. Пенфесилея горела желанием помериться в бою со знаменитыми героями ахейцев, но не одно это желание влекло ее: роковым ударом копья поразила она на охоте, вместо оленя, сестру свою Ипполиту, и вот идет она на кровавую войну, чтобы умилостивить гневных эриний. Увидев стройных дев, приближавшихся к ним в блестящих доспехах и на борзых конях, увидев Пенфесилею, выдававшуюся среди своих спутниц, как луна среди звезд, прелестную, как утренняя заря, подошли к амазонкам обрадованные и удивленные троянцы. Приам, и тот забыл свою глубокую скорбь; повел он юную царицу во дворец и почтил ее, как отец чтит родную дочь, воротившуюся после долгого отсутствия из далекой чужбины. Старец устроил для Пенфесилеи пир и щедро одарил ее. Дары еще драгоценнее посулил он деве, если спасет она осажденный город. И дева обещала совершить дело, превышающее человеческие силы: Ахилла и всех ахейцев обещала она низринуть в прах и сжечь все ахейские корабли. Андромаха, горестная вдова Гектора, услышала хвастливые речи царицы и тронула ее сердце кроткими словами: «Что говоришь ты, несчастная? У тебя недостанет сил, чтобы сравняться с ужасным Ахиллом, и скоро падешь ты от копья его. Несравненно сильнее тебя был Гектор, и тот пал, мне и троянцам на горе».

С закатом солнца окончился ужин, и Пенфесилея с подругами удалилась, чтобы предаться сну. В то время как глубокий сон овладел ее усталыми членами, перед ее ложем в образе Арея явился посланный Афиною бог сновидений; он повелел деве бодро выступить на бой с сыном Пелея, возвестил, что она прославится его гибелью. Несчастная, не подозревала она, что Паллада Афина желает ее гибели. Радостно поднялась она рано утром со своего ложа. Не мешкая, облеклась она в блестящие доспехи, надела золотые поножи, сверкающий панцирь, привесила меч в ножнах из серебра и слоновой кости; взяла щит, сиявший подобно луне, восходящей над поверхностью моря, на голову надела блестящий златогривый шлем. Под щитом в левой руке было у нее два длинных копья, а в правой — обоюдоострая тяжелая секира. В таком вооружении на боевом коне — крылатых гарпий быстрее — явилась она перед воинами дворца. С удивлением взирали на нее толпившиеся вокруг троянские воины и забыли всякую боязнь. С новым мужеством, с новыми силами последовали они за нею и храбрыми ее спутницами. В то время как выходили они, ликующие, полные надежд, из ворот Трои, старец Приам поднял руки к небу и так молился: «Отец Зевс! Да падут во прах рати ахейцев от руки воинственной дочери Арея, и да возвратится она невредимая и дом мой. Сделай это в честь могучего Арея, сделай это из любви к ней: отрасль она твоего рода и подобна бессмертным богиням. Сделай это меня ради, меня, столь много претерпевшего, меня, отца стольких сыновей, павших под ударами арговян. Помоги нам, пока хоть что-нибудь еще осталось от крови Дардана, пока город наш стоит несокрушимый; дай отдохнуть нам от губительной брани».

Удивились ахейцы, увидев со своих кораблей, что троянцы, столько времени не дерзавшие показываться из-за стен, так мужественно выступают теперь из городских ворот. И говорили они друг другу: «Кто же это снова соединил троянцев? Горя желанием битвы, снова мужественно выступают они из ворот. С ними, наверное, какой-нибудь бог, и он-то их понуждает. Подумаем и мы о битве, и нас не оставят боги сегодня!» Так говорили они и, наскоро вооружившись, выступили из стана врагу навстречу. Начался ужасный бой, обе стороны бились с одинаковой храбростью: от крови скоро побагровела земля. Впереди троянцев сражалась Пенфесилея, и от копья царственной девы падали ахейцы один за другим. С таким же мужеством сражались и ее спутницы. Но вскоре храбрейшие герои ахейского войска поспешили к тому месту, где свирепствовали амазонки, и не одна из них погибла ранней смертью. Подарк, сын Ификла, поразил Клопию, но не безнаказанно. Пенфесилея, раздраженная смертью подруги, копьем пронизала ему правую руку; быстро отошел он в сторону и на руках друзей испустил последнее дыхание. Идоменей метнул копье в правую грудь Бремузы: как ясень, срубленный на горе дровосеком, опустилась она, стеная, на землю и тут же скончалась. Рядом с Идоменеем бился Мерион и сразил Эвандру и Фермодессу, одну копьем, другую мечом. Локриец Аякс убил Дериону, Диомед — Алкибию и Деримахию. Так в короткое время пало семь амазонок, а с ними и несколько троянцев. Керы, смертоносные богини, кровожадные, носились по троянским полкам. Но неустрашимая и непобедимая Пенфесилея не уступала ахейцам: как бросается на быков кровожадная львица, так врезалась она во вражеские ряды, и где только ни показывалась, испуганные бойцы подавались назад. «Собаки, — грозно крикнула она, — сегодня поплатитесь вы за поношение Приама: вы будете добычей птиц и хищных зверей, и не будет памятника над вашим прахом; ни один из вас не вернется жене и детям на радость. Где ж теперь Тидид, где Ахилл и Аякс, где они, храбрейшие в войске? Не смеют они выступить против меня, боятся смерти от моей руки». Так сказала она и устремилась на данайцев, секирой и мечом поразила много бойцов. У нее в запасе, на случай, был лук и наполненный стрелами колчан. Братья и друзья Гектора мужественно следовали за ней, и падали, как древесные листья, люди и кони ахейцев. Все дальше и дальше отступали ахейцы и, безумные, радовались уже троянцы, что истребят врагов своих; они достигли кораблей и готовы были их сжечь.

Ахилл и сын Теламона Аякс не участвовали в битве. Они лежали у могилы Патрокла и с грустью вспоминали о друге. Но когда троянцы появились с факелами близ кораблей, Аякс услышал шум битвы и сказал Ахиллу: «Друг, до меня доносится страшный шум, точно загорелся бой жестокий. Поспешим туда, не то троянцы опередят нас, перебьют арговян и сожгут корабли. Великим будет это для нас позором».

Теперь и Ахилл услышал боевые клики и жалобные стоны; оба героя бросились к оружию и, вооружившись, поспешили к месту битвы. Обрадовались теснимые ахейцы и вздохнули свободней, когда увидели, что в блестящем вооружении спешат к ним на помощь могучие герои. Аякс врезался в толпу троянцев и положил на месте четырех храбрых передовых воинов, меж тем как Ахилл сразил пять амазонок. И вот стали они опустошать густые ряды врагов, подобно огню, раздуваемому бурным ветром в дремучем нагорном лесу. Пенфесилея увидела их, грозных и губительных; как барс бросается на охотников, гневная, устремилась она на них и метнула копье в Пелида; но как от твердой скалы отскочило, разбившись вдребезги, копье. Тогда направила она другое копье в Аякса и грозно крикнула героям: «Безуспешно пустила я первое копье, но этим надеюсь лишить вас и силы и жизни, вас, что считаетесь сильнейшими из данайцев. Подойдите ближе и увидите, насколько мы, амазонки, сильнее вас, мужей». Засмеялись ахейцы похвальбе девы, и Теламонид метнул копье ей в ногу, но копье не ранило ноги. Не заботясь более о деве, обратился он к толпе троянцев, предоставляя Пелиду сражаться с амазонкой: он знал, что Пелиду так же легко одолеть ее, как ястребу голубицу.

Безуспешно пустила Пенфесилея в Пелида и второе копье, а он гневно крикнул ей: «Дева, как дерзнула ты выступить против нас, величайших на земле героев из рода великого Зевса. Гектор, и тот боязливо отступил перед нами и пал под моим копьем, а ты безумно грозишь погубить нас. Поверь, близок твой последний час». Так он сказал и, потрясая смертоносным копьем, ринулся на нее и нанес ей рану над правой грудью; заструилась черная кровь, и члены ее лишились силы. Помутились очи ее, секира выпала из рук; но скоро оправилась дева, взглянула на врага, приближавшегося с намерением стащить ее с коня. Пока она думала, обнажить ли ей меч и встретить стремительное нападение или же молить о пощаде, дикий и гневный Ахилл одним ударом копья пронзил и коня и всадницу. Умирая, упала она на землю и прислонилась к лежавшему в пыли коню, подобная стройной ели, сраженной северным ветром.

Увидев гибель амазонской царицы, смущенные троянцы обратились в бегство по направлению к городу, где и оплакали несчастную дочь Арея и соотчичей, погибших в роковой битве. А ликующий Ахилл воскликнул: «Лежи же, несчастная, во прахе и будь добычей псов и птиц! Кто побудил тебя выступить против меня? Ты надеялась, возвратившись с поля битвы, получить от старца Приама несметные дары за поражение арговян. Но не так решили боги; мрачные Керы и твоя опрометчивость увлекли тебя, презревшую женские занятия, на войну, ужасную даже для мужей». Так молвил он и выдернул копье из тела умиравшей девы. Затем снял с ее головы блестящий шлем и взглянул ей в лицо: несмотря на смертельную бледность, несмотря на пыль и кровь, все еще сияло оно красой. С удивлением взирали ахейцы на дивную деву, в вооружении распростертую на земле и подобную спящей Артемиде, когда уставшая на охоте богиня покоится в лесу. Сам Ахилл, удивленный и опечаленный, стоял, погрузившись в созерцание ее чудной красы; и любовь к прелестной юной героине вкралась в его сердце. Не убивать ее, а супругой следовало увести ее во Фтию.

В то время как Ахилл, унылый, все еще стоял пред прелестным телом, оторваться от которого было выше сил его, из окружавшей толпы вышел известный наглец Ферсит и принялся поносить юного героя такими словами: «Глупец, что грустишь ты по амазонке, причинившей всем нам столько вреда? Сердце твое, падкое до женщин, любовно тоскует о ней, как о милой невесте. Отчего не пронзила она тебя копьем, тебя, помышлявшего только о женщинах и забывшего доблесть». И, ругаясь, воткнул, бесстыдный, копье в глаз умершей девы. Но едва совершилось недостойное дело, как разъяренный Пелид с такой силой ударил его по щеке, что с потоком крови выпали изо рта все зубы, и, упав навзничь, трус Ферсит тут же испустил дух. Все ахейцы обрадовались, что наконец постигла дерзкого поносителя заслуженная кара, один Диомед разгневался на убийство. Ферсит был ему сродни: дед его Эней и Агрий, Ферситов отец, были родные братья. И дошло бы до кровавого боя между Диомедом и Ахиллом, если б не удалось успокоить их совокупным старанием прочих ахейцев. С согласия Атридов Ахилл отдал тело Пенфесилеи, которую полюбил он уже мертвую, вместе с доспехами Приаму. На огромном костре сожгли его скорбные троянцы, а пепел похоронили в могиле Лаомедонта. С Пенфесилеей вместе погребены были ее двенадцать спутниц, подобно ей павших в битве и отданных Атридами троянцам.

Мемнон

(Квинт Смирнский. Posthomerica)

После гибели Пенфесилеи троянцы снова пришли в бедственное положение. И днем и ночью стояли стражи на стене и на башнях, боязливо высматривая, не идут ли на приступ ахейцы, предводимые Ахиллом. Многие предлагали уже покинуть родной город и приискать себе убежище где-нибудь на чужбине. Тогда с далекого востока, с берегов океана явился к ним на помощь с несметной родней юный, доблестный царь эфиопов. То был красивейший из смертных, сын Эос и Тифона, племянник царя Приама. Еще раз вздохнули свободно троянцы, ибо новый их союзник был достойный противник Ахиллу, воин необыкновенной силы. Как и Пелид, был он сын богини и, подобно ему, получил в дар от Гефеста дивные доспехи. На другой же день после своего прибытия выступил Мемнон с полчищем эфиопов и с ожившими снова троянцами и их союзниками против ахейского стана; мрачной туче, гонимой бурей, была подобна эта рать, и вся равнина покрылась толпами воинов, поднимавших под собой густую пыль. Живо вооружились ахейцы и мужественно пошли навстречу врагу, ибо вел их могучий, как титан, Ахилл, в красивых доспехах сиявший, как восходящее солнце. И на другой стороне, не уступая ему ни в чем, выделялся Мемнон из толпы своих. Страшно, как шумные, бурливые волны, столкнулись неприятельские рати; засвистал воздух от копий и мечей, глухо зазвенели щиты, со всех сторон поднялся к небу крик убиваемых и поражавших. Впереди всех свирепствовали Мемнон и Ахилл, и целые ряды падали перед ними. Но Пелид не искал великого своего противника: он знал от матери, что сам падет вслед за Мемноном; а потому, дав полную волю своей ярости, сражался вдали от Мемнона.

Прежде всего со смертоносным копьем своим устремился Мемнон на старца Нестора: не мог сын Нелеев спастись бегством на колеснице — одного из его коней положила па месте стрела Париса. Теснимый, кемпиец призвал на помощь сына своего Антилоха. Бросившись между наступавшим Мемноном и отцом, Антилох метнул копье, но промахнулся и попал в Мемнонова друга Эфопса. Тогда гневный, как лев, Мемнон ринулся на Антилоха. Второпях швырнул сын Нестора в Мемнонов шлем тяжелый булыжник, но не раздробил шлем, и, пронзенный копьем Мемнона в самое сердце, мгновенно повалился Антилох мертвый. Зарыдали по дорогому юноше данайцы, а более всех старик отец, ради которого любимый сын пожертвовал жизнью. Торопливо крикнул он сыну своему Фрасимеду: «Поспеши, Фрасимед; оттесним убийцу от тела твоего брата или же за него погибнем в бою!» Горесть овладела Фрасимедом, когда услышал он о смерти брата, и с другом своим Фереем поспешил он туда, чтобы стать грудью против Мемнона. Но теснимый с нескольких сторон эфиоп стоял непоколебимо, подобно вепрю или медведю, на которого тщетно нападают в горах охотники; он принялся снимать с Антилоха доспехи, меж тем как вокруг него шинели стрелы Фрасимеда и Ферея, и пораженные ими падали один за другим его товарищи. Увидел старец Нестор, как похищают доспехи сына; горестный, кликнул он своих друзей и сам на колеснице устремился против сильного врага. Но при виде престарелого кемпийца Мемнон проникся к нему благоговением и закричал ему: «Удались, непристойно мне сражаться с тобою, седовласым старцем. Издали показался ты мне юным бойцом, но теперь вижу, что я ошибся. Удались, не то поневоле убью тебя, и назовут тебя безумцем за то, что ты вступил в неравный бой». Нехотя удалился Нестор и, меж тем как эфиопы и ахейцы яростно сражались над трупом Антилоха, поспешил к Ахиллу, бившемуся на другом конце поля. «Помоги, Ахилл, — закричал он ему, — любимый сын мой пал, и Мемнон овладел его оружием. Боюсь, чтобы его тело не стало добычей псов. Вперед, вспомни о друге». Печалью и гневом исполнилось сердце Пелида — после Патрокла Антилох был любимейшим его другом. Тотчас же, не думая о предостережении матери, устремился он на Мемнона. Увидев Ахилла, Мемнон бросил в него огромный камень. Камень ударился о щит, но неустрашимый Пелид добрался до Мемнона и пронзил ему правое плечо. Не обращая внимания на рану, эфиоп метнул свое копье и попал Пелиду в руку, и заструилась из раны черная кровь. Тогда, хвастливо и суетно радуясь, воскликнул он: «Надеюсь, что скоро ты погибнешь от моей руки, ты, безжалостно погубивший столько троянцев. Ты считаешь себя храбрейшим из смертных; но теперь видишь перед собою сына бога, могучего сына той Эос, которая со светлого неба являет день и богам и людям, меж тем как Нереида, твоя мать, праздная и неизвестная, сидит на дне морском, среди рыб и чудовищ». — «Мемнон, — сказал Пелид, — отчего ослепление влечет тебя против меня, потомка Зевса и могущественного Нерея? Вот когда — а будет что сейчас же — мое стальное копье проникнет тебе в печень, узнаешь ты, какая богиня мне мать. Гектора наказал я за смерть Патрокла, а тебе отомщу за гибель Антилоха: ведь ты убил друга не бессильного человека. Но к чему пустые слова? Вперед!» Сказав это, схватил он тяжелый меч, Мемнон сделал то же, и они устремились друг на друга. Неукротимые и яростные, и лезвием и острием наносили они удары, заслоняя себя щитами: ни один не уступал. Самому Зевсу любо было смотреть с Олимпа на страшный бой героев, он увеличил их рост и силу, дабы походили они на богов, а не на смертных. Долго бились они; божественные матери обоих героев, Эос и Фетида, умоляющие, стояли по обе стороны Зевса, от которого зависела судьба их сыновей; и прочие боги столпились около владыки Олимпа и с участием, боязливо и заботливо взирали на бойцов.

И дошло бы между бессмертными до распри и боя, если бы Зевс не решил дела. Он ниспослал на поле битвы двух богинь рока и повелел мрачной стать рядом с Мемноном, а светлой присоединиться к Ахиллу. Громко закричали бессмертные, кто от радости, кто от горя. Герои упорно продолжали биться, не замечая приближения роковых богинь, и бились они, как неукротимые гиганты или титаны, хватаясь то за копье, то за меч, то за тяжелый камень. Ни тот ни другой не боялся и не уступал; стояли они как утесы, а вокруг резались их товарищи, и земля была пропитана кровью, усеяна трупами. Наконец Пелид глубоко вонзил копье в грудь Мемнона: заструилась черная кровь, и с глухим стоном повалился он на землю. Мирмидонцы бросились снимать с трупа доспехи, а Пелид до самого города преследовал троянцев. Эос, мать погибшего, со стоном исчезла в темном облаке и послала на поле битвы — испросив на то дозволение Зевса — детей своих, чтобы они, крылатые ветры, воздушным пространством унесли тело погибшего. Они перенесли его на берег реки Эзепа, в прелестную рощу нимф, дочерей Эзепа; нимфы соорудили над прахом Мемнона высокий памятник и оплакали его кончину. А товарищи, волей одного из богов превращенные в птиц, последовали за трупом, и с того времени ежегодно появляются над могилой, чтобы оплакивать умершего и совершать в честь него тризну. С удивлением заметили арговяне внезапное исчезновение тел Мемнона и эфиопов; что же касается троянцев, то, запуганные Ахиллом, они убежали в город, оставляя во власти ахейцев поле битвы. На следующее утро опечаленные ахейцы с воплем сожгли труп благородного Антилоха, смертью своею купившего жизнь отца, а пепел положили в драгоценную урну, дабы впоследствии похоронить его под одним курганом с пеплом вернейших его друзей, Патрокла и Ахилла.

Смерть Ахилла

(Квинт Смирнский. Posthomerica)

После погребения Антилоха снова собрался Ахилл выместить смерть друга на троянцах. Несмотря на все неудачи, они, увлеченные роком, опять вступили в бой, пытаясь спасти Илион. Но после непродолжительной стычки Ахилл с храброй дружиной угнал их обратно в город. Еще несколько мгновений, и, выломив Скейские ворота, он перебил бы в городе всех троянцев. Тогда с Олимпа сошел Аполлон, страшно разгневанный на ахейцев за бедствия троянцев, и пошел навстречу Ахиллу; страшно звенели у него на плечах лук и колчан, земля тряслась от его шагов, и ужасающим голосом воскликнул бог сребролукий: «Удались от троянцев, Пелид, и перестань свирепствовать, не то тебя погубит один из бессмертных Олимпа». Но яростный от боя Ахилл не удалился, не внял велению бога, ибо мрачный рок уже стоял с ним рядом; он дерзко воскликнул: «Феб, зачем вызываешь ты меня против моей воли на бой с богами и заступаешься за кичливых? Ты уже раз обманул меня и отвлек от Гектора и троянцев. Удались же теперь к прочим богам, не то поражу тебя копьем, хотя ты и бог». Сказав это, он бросился на троянцев, которые все еще врассыпную бегали по полю; а разгневанный Аполлон сказал: «Горе! Как свирепствует он! Никто из бессмертных, даже сам Зевс не дозволил бы ему так долго предаваться ярости и противиться бессмертным». И, покрывшись густым облаком, он пустил смертоносную стрелу. Стрела попала Пелиду в пятку. До самого сердца проникла вдруг сильная боль, и он упал, как башня, низринутая землетрясением. «Кто это, — воскликнул он, озираясь, — кто это пустил в меня губительную стрелу? Пусть выступит он против меня, пусть открыто сразится со мной, и мой меч тут же разорвет его внутренности, и окровавленного низринет в аид. Я знаю, что смертному не одолеть меня в открытом бою, но трусливый коварно подстерегает сильнейшего. Пусть выступит, если даже он небожитель! Да, я чувствую, что это Аполлон, облекшийся во мрак. Давно уже предсказывала мне мать, что я паду под его губительной стрелой близ Скейских ворот: она говорила правду». Так сказал он и вынул стрелу из неизлечимой раны; черной струей потекла кровь, и смерть достигла сердца. Сердито бросил он копье, которое ветер тотчас же донес до рук Аполлона, вернувшегося на Олимп в собрание богов. Словами, исполненными горечи, встретила его Гера: «Что за губительное дело совершил ты сегодня, Феб? Ведь на свадьбе Фетиды и Пелея ты играл на цитре среди пирующих богов и вымаливал новобрачным сына: этого сына ты сегодня убил. Но не поможет это твоим троянцам: скоро со Скироса прибудет сын Ахилла, по доблести равный отцу, и бедою разразится он над ними. Безумец, какими глазами будешь ты смотреть на Нерееву дочь, когда она явится на олимпийское наше собрание». Так говорила она, порицая бога; Аполлон ничего не отвечал, страшась супруги отца, и, опустив взоры, молча сел вдали от прочих богов.

Ахилл не утратил еще храбрости, кровь его, алчная до боя, кипела в могучих членах. Никто из троянцев не осмеливался подойти к нему, распростертому на земле: так робкие поселяне стоят поодаль от льва, что поражен охотником в самое сердце и с закатившимися глазами и стиснутыми зубами борется со смертью. Так и гневный Пелид, подобно раненому льву, боролся со смертью. Еще раз воспрянул он и с поднятым копьем устремился на врагов. Орифаону, другу Гектора, он пронзил висок, так что острие копья проникло в мозг, а Гиппофою выколол глаз; затем сразил он Алкифоя и многих других из троянцев, разбежавшихся в страхе. Но мало-помалу похолодели у него члены и исчезла сила. Однако он устоял и, опершись на копье, страшным голосом закричал бежавшим врагам: «Горе вам, малодушные троянцы, и после смерти моей не уйти вам от моего копья, всех вас достигнет мой мстящий дух». Троянцы обратились в бегство при последнем клике, думая, что он еще не ранен; но Пелид с окоченевшими членами упал среди других мертвых тел, тяжелый, как скала; затряслась земля и загудело его оружие. Троянцы увидели это, но, трепетные, не дерзнули к нему приблизиться, подобно овцам, пугливо бегущим от убитого близ стада хищного зверя. Прежде всех осмелился Парис увещевать троянцев приблизиться к упавшему: не удастся ли, думал он, похитить тело с доспехами и принести его в Илион на радость троянкам и троянцам? Наконец Эней, Агенор, Главк и многие другие, боязливо до того бегавшие от Ахилла, вместе с Парисом ринулись вперед; но Теламонид Аякс и прочие сильные друзья Пелида выступили против них. Из-за тела и доспехов падшего завязался страшный бой: холмами нагромоздились кругом трупы и ручьями потекла кровь убитых. Битва продолжалась целый день, до самого вечера. Тогда в бурном вихре пронесся между сражавшимися Зевс и допустил ахейцев спасти тело и оружие. Сильный Аякс на плечах вынес тело из схватки, меж тем как осторожный Одиссей оттеснял наступавшего врага. Благополучно донесли ахейцы тело до кораблей, вымыли и умастили его миррой; затем, облекши его в тонкие и нежные одеяния, положили его, сетуя и плача, на ложе и остригли ему волосы. Услышав на дне морском печальное известие, Фетида со всеми своими сестрами-нереидами приплыла к ахейскому стану, оглашая воздух такими громкими воплями, что гул от них разносился далеко над волнами, исполняя страхом сердца ахейцев. Несчастная мать и девы моря, сетуя, стали в траурном одеянии вокруг одра; хор девяти муз сошел с Олимпа и запел в честь умершего надгробные песни, а вокруг горевало и плакало опечаленное войско. Семнадцать дней и семнадцать ночей потребовалось как бессмертным богам, так и людям, чтобы почтить слезами и погребальными песнями любимого героя; на восемнадцатый день положили они облеченное в драгоценные одеяния тело на костер и сожгли его со множеством закланных овец и быков, с медом и миррой; в продолжение всей ночи вооруженные ахейские герои торжественно обходили и объезжали пылающий костер. Рано утром, когда все истреблено было пламенем, собрали они пепел и белые кости героя и положили все это вместе с пеплом Патрокла в золотую урну работы Гефеста, которую Дионис подарил Фетиде. Таково было желание друзей. Затем поставили урну в гробницу, которая уже была сооружена на Скейском мысе, на берегу Геллеспонта, Патроклу; там же поставили пепел друга их Антилоха и над всем этим насыпали — памятник для грядущих поколений — высокий курган: виден курган этот издали, с Геллеспонта. После погребения Фетида в честь сына устроила в войске ахейцев тризну с великолепием, не виданным доселе смертными. Первые герои войска показали в разнообразных игрищах силу свою и ловкость, и из рук Фетиды приняли прекраснейшие дары.

Смерть Аякса

(Софокл. Аякс)

Когда окончились устроенные в честь Ахилла погребальные игры, золотые, сработанные Гефестом, доспехи Фетида пожелала отдать тому из героев, кто оказал больше услуг ее сыну и кто всех достойнее в войске. Соискателями объявили себя Аякс и Одиссей: они унесли с поля битвы тело Ахилла, оба, по смерти Ахилла, были первыми в войске: один — по уму и ловкости в деле и слове, другой — по исполинской силе и мужеству. Ахейцы боялись сами решить спор между такими знаменитыми героями и, не желая оскорбить ни того ни другого, решились по совету мудрого Нестора в судьи избрать пленных троянцев, находившихся в стане; троянцы же решили этот спор в пользу Одиссея. Но Атриды тут поступили нечестно: завидуя великому Теламониду, они неверно сосчитали голоса — в этом подозревало их войско, желавшее, чтобы награда досталась Аяксу; подозревал и сам Аякс. Гневный, удалился герой в свою палатку; здесь овладела им такая тоска, что ночью выбежал он из шатра и, в гневе на Атридов и на прочих ахейцев, с мечом в руке решился отомстить виновникам своего позора. Но когда вошел он в шатер Атридов, Афина омрачила ум его; в помешательстве бросился Аякс на стада и поразил множество быков, воображая, что поражает Атридов и остальных ахейцев.

Уже давно гневалась Афина на Аякса. Когда, отправляясь под Трою, прощался герой с отцом своим, то Теламон, сам восходивший некогда на троянские стены, увещевал сына ратовать мужественно и никогда не забывать богов; но юный герой, понадеясь на свою могучую силу, в безумном увлечении сказал отцу: с помощью богов и слабый может одержать победу, я же славу хочу приобрести без помощи их. Впоследствии, когда в битве под стенами Трои Афина обещала Аяксу свою помощь, гордо отверг он ее и сказал: «Богиня, будь помощницей ахейцам; там, где я стою со своею дружиной, враг не пробьет себе дороги». За такую надменность и упрямство Афина хотела наказать прежде столь доблестного героя, чтобы научился он быть скромнее, и вот, с ее помощью, Атриды подменили жребий Аякса и лишили его высшей награды. И тут помрачила богиня ум его.

Долго предавался неистовый Аякс истреблению стад; наконец взял он множество овец и быков, принятых им за Одиссея, Атридов и других сговорившихся против него вождей, и с торжеством погнал их в свою палатку. Там привязал он их, стал бичевать и душить; радовался их страданиям. Когда же понемногу стал он приходить в себя и увидел в шатре своем груды убитого скота, застонал он, ударил себя в голову и схватил себя за волосы, в немом отчаянии сел между трупами убитых животных. Текмесса, любимая его пленница, дочь фригийского царя, родившая Аяксу сына Эврисака, была свидетельницей неистовства героя; онемев от скорби, в отчаянии, стояла она около него и не осмеливалась прервать его тяжелой думы. Вдруг вскочил Аякс и со страшными угрозами стал требовать от Текмессы, чтобы открыла она ему, что случилось. В страхе, все открыла Текмесса. И снова стал стенать и вздыхать Аякс, и опять погрузился он в тяжкое раздумье: как будто размышлял о страшном своем поступке.

А между тем вокруг палатки Аякса собрались верные его сподвижники посмотреть, что сталось с их предводителем. Весть о страшной резне, происходившей ночью, разнеслась уже по всему ахейскому стану. В поле нашли убитых пастухов и трупы животных, один лазутчик видел, как с окровавленным мечом в руке бегал Аякс по равнине, и Одиссей по следам, ведшим к шатру героя, открыл, что некому было, кроме Аякса, совершить это кровавое дело. Все это, думали сподвижники героя, сделано по злобе на Атридов и остальных ахейцев. Разговаривая с Текмессой, вышедшей из шатра, слышат они стоны Аякса, слышат, как призывает он Эврисака и Тевкра, своего брата. Потом открывает Аякс шатер, видит верных соратников, жалуется на горе свое, на позор — теперь только ясно стало ему, до чего дошел он. Нигде не видит Аякс спасения от позора и неясными намеками дает друзьям понять, что одна смерть может восстановить его геройскую честь. Любовью своей, всем святым для него на свете заклинает героя Текмесса не покидать ее, не давать ее в обиду чужим людям, и слова ее подействовали. Но Аякс старается заглушить в себе голос сердца. Сурово удаляет он от себя Текмессу и призывает сына своего Эврисака. Слуга приносит малютку отцу, Аякс берет сына на руки и поручает его покровительству саламинских героев и брата своего Тевкра, в то время находившегося во Фригийских горах. Оружие завещал он положить с собой в могилу, только щит, дорогое родовое сокровище, желает он передать сыну. Затем Аякс велит рыдающей Текмессе затворить палатку: он решился умереть.

Но для того чтобы умереть спокойно, прямодушный Аякс, не знающий хитрости и обмана, притворяется, будто переменил мрачные мысли и хочет остаться жить для своих близких. «Пойду я, — говорит он, — на берег моря, смою там вину свою, укрощу страшно разгневанных богов; а роковой меч Гектора, подаренный мне им после нашего единоборства, воткну в землю и посвящу Ночи и Аиду; с тех пор как принял я его из рук смертельного моего врага, ничего хорошего, ничего дружественного не сделали для меня арговяне». Поверили Аяксу его соратники, поверила и Текмесса, и радуется она, что изменил герой свои помыслы. С мечом Гектора идет Аякс на пустынное взморье и решается умереть. Глубоко вонзает он меч свой в землю и так взывает к бессмертным богам: «Отец Зевс, тебя молю я еще об одном благодеянии. Пусть тело мое первым увидит брат мой Тевкр и пусть с честью похоронит его, а не бросает на поругание врагам моим, птицам и псам на съедение. Помоги мне и ты, Гермес, путеводитель усопших, скорее дай умереть мне, чтобы не томился я в судорогах, когда этот меч растерзает грудь мою. Призываю и вас, досточтимые эринии: видите вы на земле все страдания: отомстите же за смерть мою Атридам, виновникам всей беды моей, и всему войску ахейцев. Гелиос! Если твой луч падет на мою родную землю, удержи золотыми вожжами бег коней своих и поведай про горе мое и про смерть старику отцу и злополучной матери. Бедная, как будет страдать она, когда услышит эту весть. Но не время издавать бесплодные стоны: скоро должен я совершить задуманное. Смерть, смерть, приди, взгляни на меня. Прощай, о луч дневного света, прощай и ты, родной мой Саламин, и ты, священный город Афины, и вы, источники, поля и реки этой, столь долго питавшей меня, троянской земли: последний вам привет мой!» С этими словами бросился злополучный герой на воткнутый им в землю меч.

Скоро после того как Аякс удалился из своей палатки, от Тевкра прибыл в нее вестник с поручением как можно тщательнее оберегать Аякса и целый день не выпускать его из шатра. Тевкр, как только прибыл в ахейский стан, узнал о несчастье брата, но в то же время от провидца Калхаса услышал утешительное слово: «Афина будет гневаться на героя только в течение одного дня: переживет он этот день, и тогда бояться нечего; если же Аякса сегодня оставят одного — быть беде великой». Когда вестник прибыл к шатру Аякса, Текмесса с друзьями героя в страхе и отчаянии отправилась искать его. На поросшем кустарником взморье нашли они окровавленное тело героя, а под ним меч, воткнутый в землю. Громко зарыдали они. Пришел Тевкр. Смерть брата милого, которого спасти он еще надеялся, исполнила его глубокой печалью, застонал он и погрузился в горькие думы. «Брат мой был всегда мне верным соратником, как покажусь я без него на глаза отцу: и без того уже старость сделала его суровым и печальным. И здесь, перед Троей, окружают меня враги». Так в раздумье стоял перед телом Аякса Тевкр и придумывал, как бы поднять могучее тело героя, дабы предать его погребению. В это время поспешно подходит к нему Менелай и запрещает погребать Аякса: «Вместо повиновения и содействия выказал он к друзьям своим вражду, даже замышлял их убийство, и за это тело его пусть лежит на желтом песке, пусть будет оставлено оно на съедение птицам, и никто из ахейцев да не осмелится предать его земле. Если не хотел он, чтобы на земле мы повелевали ему, то теперь хотим, чтобы воля наша была исполнена над ним, бездыханным. Подвластный человек должен повиноваться: без повиновения и покорности власти не может стоять ни одно государство. Не прикасайся к телу, если не хочешь сам низойти в аид». Тевкр упорно оспаривает Менелая, доказывает, что не имел он права повелевать Аяксу, такому же вождю, как и он, что похоронит он брата и без его согласия. После крупной перебранки, в которой Менелай должен был уступить, он удалился, грозя употребить против Тевкра силу.

Тевкр стал готовиться к погребению брата. Текмессу с ребенком привел он к братнему телу, заставил их преклониться перед ним и, вверив их покровительству бессмертных богов, поручил соратникам Аякса беречь тело от всякого нападения.

Сам же удалился, чтобы отыскать место для могилы. Когда воротился Тевкр, в сильном гневе приблизился к нему Агамемнон, уже знавший от Менелая о его упрямстве и угрозах. Но не устрашился сын Теламона. Он укорил Агамемнона в неблагодарности к великому герою, к великим заслугам мужественного Аякса, и объявил, что будет отражать силу силою. После жаркого спора дошло бы до беды, если б на шум вовремя не подоспел Одиссей. Хотя при жизни Аякса Лаэртид был врагом ему, все же был он настолько благороден, что не преследовал своею ненавистью усопшего. Он стал уговаривать Атрида, чтобы не допускал он насилия, чтобы не презирал прав героя, не лишал почетной могилы того, кто после Ахилла был первым в войске. «Смерть всех уравнивает». Речи мудрого и великодушного Одиссея успокоили мстительного Атрида: хоть и не перестал он ненавидеть Аякса, все же дозволил предать его погребению. Одиссей предложил даже Тевкру свое содействие при похоронах, но предложение Теламонид отклонил, боясь, не оскорбилась бы этим тень Аякса.

Так герой, которого считали ахейцы самым доблестным после Ахилла, искупивший вину свою добровольною смертью и восстановивший честь свою, был почтен торжественным погребением. Могильный курган ему насыпан был на берегу Геллеспонта, на мысе Рэтионе, близ могилы Ахилла; виден курган этот даже до сей поры.

Филоктет

(Софокл. Филоктет)

Пали Ахилл и Аякс, великие потомки Эака, один от своей руки, другой от руки бога, а Троя еще стояла. Если бы силы и мужества было достаточно, чтоб разрушить крепкостенный город, давно бы разрушили его мощные герои: но чего не могла совершить бурная сила, совершили хитрость и мудрость, столь прославившие Одиссея. По смерти Ахилла и Аякса Одиссей с решимостью и благоразумием руководил всеми действиями ахейского войска. Так, захватил он троянского прорицателя Гелена, Приамова сына, и узнал от него, что для взятия Трои необходимо содействие Филоктета, обладавшего стрелами Геракла, и Ахиллова сына Неоптолема. Вместе с Диомедом отправился Одиссей на остров Скирос, где жил Неоптолем с матерью свой Деидамией у деда своего, царя Ликомеда. Одиссей уговорил юношу отправиться с ним под Трою, а оттуда на Лемнос за Филоктетом.

На Скиросе Одиссей и Диомед без труда достигли своей цели; мощный, мужественный, подобно своему отцу, Неоптолем охотно последовал за ними в ахейский стан, как ни жаль было матери расставаться с ним. Больше трудностей и опасностей представляло путешествие на Лемнос. Уязвленный в ногу ехидной, Филоктет был оставлен греками на безлюдном острове Лемносе еще в то время, как плыли они под Трою. Оскорбленный нанесенной ему кровной обидой, злобился Филоктет на безжалостных ахейцев, всего же более на Одиссея, давшего этот совет и приводившего его в исполнение. Убедить Филоктета действовать в пользу ахейцев казалось делом не легким. Одиссей однако же взялся за него; решено было привлечь Пэасова сына в стан силою или хитростью.

Высадившись на скалистом берегу Лемноса, на том месте, где, как ему показалось, оставил он погруженного в сон страдальца, Одиссей послал Неоптолема осмотреть местность. Близ источника Неоптолем увидел пещеру, которую нашел некогда для Филоктета Одиссей. Пещера эта имела два выхода; зимой пригревало ее то восходящее, то заходящее солнце, летом свободный ток воздуха давал ей прохладу. Но обитателя пещеры Неоптолем не встретил, а нашел лишь постель из листьев, а возле нее деревянный кубок и очаг. Немного дальше, на солнце, сушились жалкие лохмотья, которыми, по-видимому, перевязывалась гнойная рана. Стало быть, Филоктет жив, и ушел, с больной ногою, недалеко; или вышел он поискать пищи, или достать целебной травы для утоления боли. Чтоб Филоктет не застал их врасплох, Одиссей поставил на страже одного из своих спутников, сам же сообщил Неоптолему план, как удобнее всего овладеть Филоктетом и его стрелами. Неоптолем должен был играть главную роль, Одиссей же — скрываться в засаде. Неоптолема не было в войске ахейцев, когда страдалец оставлен был на острове Лемносе; Одиссей же, если бы узнал его Филоктет, мог подвергнуться, от неотвратимых стрел его, великой опасности. «Останься здесь, — сказал Лаэртид Ахиллову сыну, — и жди Филоктета; если спросит он, кто ты, скажи ему правду — скрывать ее нет тебе нужды. Но прибавь, что ты возвращаешься из-под Трои на родину, что ахейцы оскорбили тебя, не отдали доспехов Ахилла, а присудили их Одиссею. На меня можешь извести какое хочешь обвинение, я не обижусь, но горе всем арговянам, если ты не согласишься обмануть на этот раз Филоктета: без стрел его не взять нам Илиона. Употреби все усилия, чтобы завладеть его стрелами; остальное устроится само собою». Честному, прямодушному юноше не по душе была роль обманщика, он готов был сразиться с героем в открытом бою. «Юный друг мой, — сказал в ответ ему Одиссей, — силой нельзя с ним бороться, стрелы его не дают промаха, хитрость нужна нам да разумное слово. И я в юности ленив был на речи и скор на дело, но научил меня опыт, что мир управляется словом, не делом. Знай, что только обладая этими стрелами можно разрушить Трою». Последние слова подействовали на славолюбивого юношу; он уступил и принял на себя роль, несогласную с его прямым, откровенным характером.

Одиссей с соглядатаем удалился и оставил Неоптолема с несколькими спутниками. Вскоре увидели они Филоктета: с громкими жалобными воплями брел он к своей пещере. Увидев чужеземцев, обратился он к ним с такими словами: «Кто вы, чужеземцы, из какого вы рода, из какой страны прибыли вы на этот негостеприимный берег? Одежда на вас — дорогая мне эллинская одежда, я мог бы понять и речь вашу. Не ужасайтесь при виде меня, дикаря; сжальтесь надо мною, над злосчастным покинутым: говорите, друзьями ли пришли вы ко мне?» Неоптолем открыл, что он сын Ахилла и возвращается из-под Трои домой. Радостно воскликнул тогда изумленный страдалец: «О сладкие звуки эллинской речи! О сын дорогого мне мужа! Любезный мне Ликомедов питомец! Так и ты был под Троей, но ведь не было тебя с нами в походе!» — «Стало, и ты участвовал в кровавой войне?» — спросил Неоптолем. «Так ты не знаешь, дитя мое, кто перед тобой? Ты и не слыхал моего имени, ни разу не слыхал о моих страданиях? Горе мне, злосчастному, в Элладе не знают о моих мучениях! И враги мои, безбожно покинувшие меня, смеются и хранят молчание, в то время как болезнь моя становится все сильнее и сильнее. О дитя мое, о сын Ахилла, перед тобою Филоктет, обладающий, как ты, вероятно, слыхал, стрелами Геракла. Атриды и вождь кефалленян Одиссей позорно бросили меня в этой пустыне с моей страшной, изъедающей меня язвой; увидев наконец, что после продолжительных страданий я погрузился в сон, радостно поспешили они покинуть меня и оставили лишь две жалкие тряпки и немного пищи, изверги! Как думаешь ты, дитя мое милое, каково было мне пробудиться? Как плакал я и как стенал, когда увидел, что удалились от меня все приведенные мною корабли, и нет ни одного человека, кто бы помог мне в тяжкой болезни! Куда ни обращал я взор, всюду находил лишь горе, всюду видел его в избытке. Однообразные дни проходили за днями; в этой низкой пещере избрал я себе жилище; луком добывал себе пропитание. Застрелю голубя и потащусь за ним с больною ногой своей; достану также с большим трудом воды из ключа, дров. Но у меня не было огня: я стал ударять камень о камень и ударял до тех пор, пока, с великим трудом, не удалось мне извлечь огонь; жизнь стала с тех пор сноснее, но не утихла болезнь моя. И посмотри, что это за остров! Добровольно не пристает к нему ни один корабельщик: ни гавани нет здесь, ни складочного места, ни гостеприимного крова. Кое-кто заезжал сюда поневоле; всякий выражал мне на словах свое сожаление, давал немного пищи и одежду, но никто не хотел взять меня с собою; десять лет уже томит меня здесь горе и голод, десять лет снедает ненасытная язва. Всему этому причиной Атриды и Одиссей, тем же да воздадут и им боги!»

Глубоко тронут был Неоптолем изображением страданий героя, но он подавил в себе душевное волнение и продолжал исполнять свою роль. «Да, знаю я этих Атридов и этого Одиссея, и мне они сделали много зла». И рассказал тогда он вымышленную историю о том, как Одиссей с Атридами лишил его доспехов павшего отца. Когда Филоктет услышал о смерти Ахилла, пожалел он о милом друге своем; спросил о Патрокле, о Теламониде Аяксе и узнал, что нет уже их на свете, что Нестор оплакал Антилоха, своего доблестного сына. «Горе! — воскликнул Филоктет. — Лучшие убиты, а презренные живут еще, жив коварный сын Лаэрта!» — «Да, — в ответ ему сказал Неоптолем, — в войске арговян он теперь в величайшем почете. Но отныне далек буду я от Илиона. Там, где негодяя предпочитают честному, труса — храброму, там меня не будет.

Теперь возвращаюсь я на родину, на скалистый Скирос: там спокойно буду жить я в доме своем». Так сказал сын Ахилла и подал Филоктету руку, будто хотел он проститься с ним и отправиться в путь. Объятый ужасом, Филоктет берет Неоптолема за руку, отцом, матерью, всем святым на свете заклинает взять его с собой на Скирос или высадить на родном берегу близ Эты. «О, обещай мне это; правда, я — тяжкое бремя, но и всего-то пути какой-нибудь день; посади меня на самое дно корабля, на нос корабельный, на корму, туда, где всего меньше мог бы я тревожить тебя и твоих спутников: только возьми меня, заклинаю тебя Зевсом милующим». Неоптолем обещает исполнить его просьбу — хотя на уме у него иное: думает он отвезти Пэасова сына к Илиону, а не на родину. Когда безумный от радости Филоктет хотел войти с юношей в свою пещеру, чтобы проститься с ней, появился один из спутников Одиссея, одетый в платье корабельщика, в сопровождении одного из спутников Неоптолема и передал Ахиллову сыну слух о том, что Феникс и сыновья Тезея посланы за ним и хотят силой отвезти его в стан ахейцев. «Почему же не сам Одиссей отправлен за мной?» — спросил Неоптолем и получил ответ, что Одиссей с Диомедом отправился за Филоктетом на Лемнос; без Пэасова сына — возвестил Гелен — Троя не может быть взята ахейцами. Крайне раздраженный Филоктет умоляет Неоптолема, чтобы поторопился он с отъездом, чтобы не дал ему попасть в руки Одиссея: не желал он плыть к Илиону. Тогда велит ему Неоптолем поскорее захватить все, что ему нужно, и обещает тотчас же отплыть. Вместе отправляются они в пещеру, чтобы захватить там целебной травы. Когда они шли из пещеры к берегу, трижды повторился с Филоктетом страшный припадок, и все с большей и большей силой; в страшных мучениях падал он на землю. В промежутках времени между этими припадками он отдавал Неоптолему лук и стрелы, просил защитить его в случае нужды от Одиссея и заклинал не покидать его.

У Неоптолема уже были в руках желанные стрелы, но невыносимые мучения бедного Филоктета подействовали на него так сильно, что он не мог продолжать своей роли и открыл страдальцу всю правду. Филоктет в отчаянии: не ожидал он, что его обманет этот юноша. Не может Филоктет плыть к Илиону: жестоко оскорбленный ахейцами, он желает лучше погибнуть на этом пустынном острове. Он просит, он заклинает Неоптолема возвратить ему лук. И готов уже юноша, движимый состраданием, исполнить просьбу страдальца, но вдруг появился Одиссей и стал между ними. Он объявил Филоктету, тотчас же узнавшему своего старинного врага, что для общей пользы он должен отправиться под Трою, даже если возьмут его силой. Чтобы избавиться от Одиссея, Филоктет готов броситься со скалы и лишить себя жизни, но Одиссей велит слугам схватить его и удержать: для взятия Трои необходимо было ахейцам овладеть не только стрелами Филоктета, но и самим Филоктетом, сам же Одиссей удаляется с Неоптолемом, грозя оставить страдальца без стрел и лука: пусть Тевкр или какой-нибудь другой стрелок добудет стрелами Геракла великую честь. Беспомощный, раздраженный оказанной ему несправедливостью, предается Филоктет отчаянию, но вдруг возвращается Неоптолем и передает ему, несмотря на увещания гнавшегося за ним Одиссея, лук. Сожаление к несчастному, прямой характер одержали верх над чужим влиянием, и юноша решился загладить перед Филоктетом свою вину. Теперь, когда у Филоктета в руках были стрелы и лук, Одиссей должен был поспешно удалиться: не желал он, чтобы поразил его Филоктет своими неотразимыми стрелами.

Хитрый план Одиссея не удался совершенно, избрал он себе помощника, не способного на обман и хитрость. Напрасно умолял Филоктета Неоптолем уступить желанию ахейцев, напрасно ссылался на волю богов и на его собственные выгоды: глубоко оскорбленный Филоктет не мог вынести мысли, что он должен жить и действовать в обществе прежних своих мучителей. Наконец Неоптолем решился исполнить данное Филоктету обещание отвезти его на родину, и уже готовы были они к отплытию, как в божественном блеске явился Филоктету друг его Геракл, некогда обладавший знаменитыми стрелами, и склонил его исполнить волю богов. Геракл возвестил страдальцу, что под стенами Трои он получит исцеление от Асклепия, обретет — после стольких страданий и трудов — великую славу и вознесется на Олимп. «Стрелой своей поразишь ты Париса, виновника долгой войны и всех испытанных ахейцами страданий, и затем вместе с доблестным сыном Ахилла возьмешь и самый Илион: ничего не можете вы свершить друг без друга». Филоктет, имевший причины не доверять людям, поверил обещаниям своего божественного друга: добровольно и охотно последовал он за Неоптолемом и Одиссеем под Трою, чтобы, согласно велениям судьбы, довести злосчастную Трою до рокового конца.

Деревянный конь

(Квинт Смирнский. Posthomerica. XII; Вергилий. Энеида. II)

Еще с большим мужеством ратовали греки с троянцами с тех пор, как прибыли под Трою Филоктет, быстро оправившийся от своей раны, и Неоптолем. Военные невзгоды еще не утомили этих героев: ненасытно жаждали они битв и великие беды причиняли троянским отрядам. В одной из первых битв виновнику брани Парису Филоктет стрелою своей нанес неисцелимую рану. Правда, не вдруг оставили его жизнь молодая и сила, он мог еще воротиться на своих ногах в город, но посрамилось все искусство врачей перед раной, нанесенной стрелой Геракла. Припомнил тогда Парис, что оракул когда-то известил ему, что нимфа гор Иды Энона, вероломно оставленная им ради Елены, спасет его на краю гибели. Объятый стыдом и страхом, грустный, отправился он к горам, где обитала глубоко оскорбленная им богиня; со слезами умолял он ее забыть обиду, уверял, что не извращенное сердце, а неумолимый рок вовлек его в этот проступок. Но сердца нимфы не смягчили просьбы и мольбы Париса, не помогла она ему и проводила его от себя суровыми речами. Безутешный, оставляет ее Парис и не успел еще оставить за собою гор, в которых провел он счастливую юность, как смерть настигла его. Нимфы и пастыри гор оплакивают смерть своего прежнего друга и товарища и на высоком костре сжигают тело его. В то время как высоко поднимался уже огонь погребальный, вдруг прибежала Энона, мучимая раскаянием в том, что так безжалостно отвергла друга своей юности, в отчаянии бросилась она на костер, чтобы умереть вместе с Парисом. Нимфы и пастухи собрали прах их костей, всыпали в золотую урну и воздвигли над ними прекрасный памятник, украшенный двумя колоннами.

Мужеством Филоктета, Неоптолема и других могучих героев ахейских троянцы отброшены были за стену, но высоких троянских стен, с такой твердостью обороняемых, никакими усилиями не могли взять ахейцы. Наконец то, чего нельзя было достичь силой, было достигнуто хитростью: путь во вражеский город открыл Одиссей хитроумный. Обезобразил он ранами тело свое, облекся в лохмотья, как нищий, и, бродя из дома в дом, выведал все в городе. Кроме Елены, никто не узнал Одиссея; но в Елене снова пробудилась любовь к родине; она приняла его в дом свой, повелела омыть, умастить его тело и покрыть одеждой. Узнав многое, что было нужно, благополучно воротился Одиссей в ахейский стан, побив на возвратном пути многих троянцев. Потом во второй раз отправился Одиссей вместе с Диомедом в город, похитил палладиум: не овладев этим изображением Афины, ахейцы не могли бы овладеть Троей.

Наконец Одиссей убедил ахейцев соорудить деревянного коня, только этим средством, говорил он, можно взять город. Калхас возвестил это, ибо таково было ему знамение: голубка, преследуемая ястребом, скрылась в расщелину скалы; полный злобы, долго метался хищник над расщелиной, наконец скрылся в ближнем кустарнике; и голубка вылетела из своего убежища. Но вот налетел на нее ястреб и задушил ее. Все это возвестил Калхас собравшимся ахейцам и посоветовал им перестать действовать открытой силой, а прибегнуть к хитрости. Одиссей согласился с мнением провидца и посоветовал обмануть троянцев притворным отступлением. Филоктет и Неоптолем воспротивились такому решению, они желали достигнуть цели открытой силой; но советы Калхаса и знамения Зевса, посылавшего громы за громами и молнии за молниями, убедили народ склониться на сторону Одиссея. Тогда с помощью Афины и по совету Одиссея художник Эпей соорудил из дерева прекрасного, высокого коня с такой пространной утробой, чтобы могли в ней поместиться смелейшие из ахейских героев. Остальное войско должно было сжечь свой стан и, удалившись на остров Тенедос, ждать поры, когда можно будет подать помощь друзьям.

Через три дня Эпей с помощью молодежи, находившейся в стане, окончил свое произведение. Тогда Одиссей с такими словами обратился к собранию героев: «Покажите же теперь свое мужество, вожди данайцев. Войдемте в чрево коня, чтобы положить конец брани. Скрыться в этом убежище страшнее, чем выйти в открытой битве навстречу врагу. Кто не желает, может отплыть к Тенедосу». Тогда перед всеми выступил сын Ахилла Неоптолем, за ним кроме Одиссея Менелай, Диомед, Сфенел, Филоктет, Аякс, Идоменей, Мерион и многие другие. Когда утроба коня наполнилась вооруженными мужами, Эней отдернул лестницу и закрыл отверстие. Молча сидели герои в темном пространстве, предаваясь то надежде, то страху. Остальные ахейцы сожгли палатки свои и под предводительством Нестора и Агамемнона подняли паруса, чтобы скрыться за островом Тенедосом в засаде.

Рано утром троянцы увидели густой дым на месте, где был стан ахейский; кораблей уже не было видно. Радостно выбежали они на равнину, думая, что ахейцы отплыли на родину. Но не забыли троянцы взять с собой оружие: страх еще не оставил их совершенно. С любопытством рассматривали они оставленное ахейцами поле, стараясь понять, где была Ахиллова стоянка, где стояли Аякс с Диомедом. Но вот видят они коня, дивятся и не знают, что бы могла значить эта деревянная громада. Фимет посоветовал своим соотечественникам втащить коня в город и поставить его в акрополе; но Капис воспротивился этому, говоря, что нужно бросить в море подозрительный подарок данайцев, или сжечь его, или разрушить, чтобы увидеть, что в нем таится.

В нерешимости стояли троянцы вокруг коня и громко спорили между собой, не зная, что предпринять. В это время из города в сопровождении многочисленной толпы поспешил к ним брат Анхиса Лаокоон, жрец Аполлона. Еще издали закричал он им: «Несчастные! Что за безумие! Неужели вы думаете, что враги уже уплыли? Знаете же вы Одиссея! Или в коне этом таятся ахейцы и машина эта будет направлена против стен наших, или скрывается здесь какая-нибудь иная военная хитрость. Троянцы! Не доверяйтесь коню. Что бы ни заключалось в нем, боюсь я данайцев даже и тогда, когда предлагают они дары!» С этими словами бросил он копье свое в чрево коня, и глухо прозвучало оно, послышался как бы звук оружия. Не помрачись у троянцев рассудок, разрушили бы они деревянное чудовище, спасли бы родной свой город. Но много хотела судьба. В нерешимости стояли троянцы вместе с царем своим, дивились коню и не знали, что делать с ним, как видят: троянские пастухи ведут скованного юношу, добровольно предавшегося им в руки. То был Синон, лживый и хитрый грек, решившийся, несмотря ни на какие опасности, проникнуть к троянцам и обмануть их относительно коня. С любопытством окружили троянские юноши пленного и издевались над ним. Но в совершенстве сыграл Синон роль, которую поручил ему Одиссей. Недвижимый, безоружный, беспомощный, стоял он среди троянцев; робким взглядом обвел он толпу и воскликнул: «Горе, горе! Какая же земля, какие воды дадут мне теперь убежище! Изгнанный данайцами, я подпал теперь мести троянцев». Эти стоны укротили злобу троянской молодежи и изменили их помыслы. Царь и народ с участием обратились к Синону и просили его сказать, кто он, из какого рода, какие его намерения, ободряли его, обещали пощаду, если пришел он не со злыми замыслами. Тогда, освободившись от притворного страха, Синон сказал: «Тебе, царь, поведаю чистую правду. Не отпираюсь, я арговянин; зовусь Синоном. Мудрый Паламед, которого греки под предлогом измены побили каменьями, был моим родичем: ему поручил меня отец мой на время войны. Пока Паламед был в чести и что-нибудь значил в совете вождей, и я не оставался без имени и без почета. Но когда из зависти убил его Одиссей, я стал вести безвестную, бедственную жизнь, негодуя на того, кто погубил моего друга. Безумный, я осмелился высказывать свое негодование, местью грозил я сыну Лаэрта и тем возбудил в нем к себе непримиримую ненависть: постоянно обвинял он меня перед ахейцами, коварный, распускал он обо мне в народе зловредные слухи и не успокоился до тех пор, пока с помощью лжеца Калхаса не приготовил мне гибели. Часто данайцы, утомленные продолжительной и бесплодной войной, выражали желание возвратиться на кораблях своих на родину; но страшные бури удерживали их от этой попытки; уже сооружен был этот деревянный конь, как вдруг забушевало снова бурное море. Тогда послали Эврипида к оракулу Феба, и он принес такой печальный ответ: «При вашем отплытии кровью девы вы успокоили яростные волны, подобную же жертву должны вы принести богам и теперь, чтобы искупить себе возврат на родину». Страхом и трепетом исполнился весь народ, когда услышал слова эти. Кто бы мог быть этой жертвой? Кому готовит судьба погибель? Вызвал тогда Одиссей Калхаса на собрание ахейцев и потребовал, чтобы возвестил он перед всеми волю судьбы. Десять дней жрец не соглашался дать ответа. Лицемер, он объявил, что не желает, чтобы по его слову обрекали на смерть какого-либо ахейца. Уже в то время многие предсказывали мне страшный конец и выжидали, чем все это кончится. Наконец-то, вняв настойчивым крикам Одиссея, Калхас назвал меня и меня обрек на жертву. Все выразили согласие: каждый радовался, увидев, что его миновала беда. Настал ужасный для меня день. Скованного, со святыми повязками на челе, поставили уже меня у алтаря, как вдруг разорвал я оковы и бегством спасся от смерти. Ночью лежал я в тростнике болотном и ждал, когда отплывут мои мучители. Теперь не видать мне уже моей родины, не видать детей моих милых, старика отца: может быть, из-за меня постигнет их месть жестоких ахейцев. Царь досточтимый, умоляю тебя, заклинаю всеми богами, сжалься надо мною, злосчастным, сжалься над жестоко оскорбленным сердцем».

Тронут был царь Приам и все троянцы горем Синона. Старец велел освободить ахейца от уз, успокоил его и спросил, что за назначение этого дивного сооружения. Поднял тогда Синон к небу освобожденные от уз руки и сказал: «Вечные светила неба и вы, алтари богов, и ты, страшный жертвенный нож, будьте свидетелями, что порваны связи, соединявшие меня с родиной, и я более не должен хранить ее тайны. Ты же, о царь, останься верен своему слову и дай мне безопасность, если речи мои будут правдивы. Искони всю надежду свою возлагали ахейцы на Афину Палладу. Но с тех пор как События Троянской войны безбожный Тидид и злой Одиссей руками, оскверненными кровью стражей, осмелились похитить святое ее изображение, палладиум, находившийся в акрополе троянском, богиня отвратила сердце свое от ахейцев, удачам их настал конец. Страшным знамением возвестила свой гнев богиня. Только что палладиум принесен был в ахейский стан, как ярким пламенем заблистали глаза у статуи, из членов ее полился соленый пот, и трижды соскочила она с земли со щитом и дрожащим копьем. Тогда Калхас возвестил ахейцам, что им немедленно следует плыть в отчизну: ибо в гневе своем богиня не даст им разрушить твердынь Илиона; в Аргосе же нужно ждать новых велений богов. И вот отплыли ахейцы в Микены, чтобы узнать волю богов, и скоро, нежданные, возвратятся сюда. Коня же поставили они затем, чтобы умилостивить разгневанную Палладу. Конь так велик, что вам не продвинуть его сквозь городские ворота: а если б вы овладели этим конем, то он был бы защитой и прибежищем вашему городу. Если — возвестил Калхас — посвященный Афине дар будет разрушен вашими руками, Трое не избегнуть гибели; если же вы внесете его в акрополь, то стенам Микен грозит со стороны Азии та же участь, какую готовили ахейцы стенам Илиона».

Троянцы поверили словам Синона, коварство и слезы которого причинили им больше бед, чем все мужество Ахилла и Диомеда. Еще более затмило им ум неслыханно страшное чудо, совершенное Афиной для спасения любимых ее героев, скрывавшихся в утробе коня.

В это время Лаокоон, тот жрец, что метнул копье в деревянного коня, приносил Посейдону жертву на берегу моря. Вдруг по недвижной поверхности вод направляются к троянскому, берегу от Тенедоса две огромные змеи. Шипящую пасть и шею держит каждая над водою, огромными кольцами извиваются огромные их туловища по вспененной поверхности вод. Быстро доплыли они до берега. С пламенными, кровью налитыми глазами, извиваясь, бросились они на берег. Побледнели тут от страха троянцы и разбежались. Змеи устремились прямо на Лаокоона, близ которого стояли оба сына его. Обвили они малюток и страшно стали кусать им члены. Обвились они своими чешуйчатыми кольцами и около отца, с оружием прибежавшего на помощь; дважды обвили они грудь, дважды шею Лаокоона, и обе высоко подняли над головою его свои полные крови и яда пасти. Как вопит убежавший от алтаря жертвенный вол, пораженный уже жертвенным ножом, так вопит Лаокоон-страдалец и тщетно пытается освободиться от страшных объятий. Бездыханными оставили чудовища свои жертвы у алтаря, поспешили к храму Афины и скрылись под ее щитом.

Полные страха, смотрели троянцы на это ужасное зрелище и увидели в нем кару гневной Афины Лаокоону за то, что преступным копьем осквернил он дар, посвященный богине. Все закричали тогда: «В город тащить коня! В акрополе, в храме Афины поставить, да смягчит гнев свой оскорбленная богиня!» И вот троянцы проламывают стены — ворота были слишком узки — и, нетерпеливые, тащат деревянное чудовище в город. Отроки и девы провожают его священными песнями и радуются, когда удастся им руками коснуться каната, на котором столько горя влекли себе в город троянские мужи. Четырежды останавливался конь в проломе, четырежды потрясалось в утробе его оружие ахейцев, не заметили этого троянцы, в ослеплении своем не обратили на это внимания, и с двойным усердием продолжали они тащить роковой дар данайцев и повлекли его, наконец, в акрополь. Одна Кассандра прозрела опасность и открыла свои горе возвещавшие уста, но посмеялись над ней троянцы, не поверили словам ее. Стар и млад беззаботно предались пляске и пированию: наконец-то, воображали троянцы, прекратилась долгая, губительная брань.

Разрушение Трои

(Квинт Смирнский. Posthomerica. XIII; Вергилий. Энеида. II)

Весело праздновали троянцы отплытие греков, плясали, бражничали до поздней ночи. По всем улицам раздавались звуки флейт и труб и веселые песни, и не один троянец, опьяненный вином, посмеялся над малодушными врагами, что, не совершив задуманного дела, обратились, как дети или женщины, в бегство. Около полуночи все беззаботно погрузилось в глубокий сон. Тогда Синон, до конца разделявший веселье троянцев, тайно подкравшись к городским воротам, разложил костер — то было условным знаком для оставшихся на кораблях ахейцев. Потом поспешил он к деревянному коню и тихо дал знать скрывавшимся в нем героям, что пришло время начинать убийства. Обрадовались они голосу Синона: давно уже хотелось им выйти из мрачной засады на кровавый бой. Но Одиссей советовал им быть осторожней; прежде других вышел он вместе с Энеем в раскрытую дверь: так ночью крадется к стаду голодный, кровожадный волк. Остальные герои последовали за ними, разбрелись по улицам Трои, и, вторгаясь в дома, убивали опьяневших, сонных троянцев. Скоро запылали дома в городе, высоко поднялось там и сям яркое пламя. В то же время быстро, благодаря попутному ветру, приплыли ахейцы к берегу, и все войско, горя жаждой добычи и крови, бросилось к воротам Трои. Недавний пролом в стене облегчил им вход в город, на улицах которого уже валялись груды развалин и трупов. Но тут-то и началась страшная резня. Кровь лилась по улицам, где полумертвые и изувеченные валялись рядом с убитыми, и бегущие падали от ударов копий. Стоны раненых, вопли бегущих, свирепые крики победителей смешивались с жалобными воплями жен и детей; полуобнаженные блуждали жены и дети троянцев по улицам и домам.

Но ахейцы дорого поплатились за свою свирепость. В отчаянии защищались троянцы всем, что попадалось им под руку. Одни бросали в нападающих ахейцев кубки, столы, пылающие головни с очага, другие вооружались топорами, вертелами, копьями и мечами и бились на улицах, многие бросали с кровель камни и бревна. Пламя горящих домов, факелы, которыми бойцы отличали друзей от врагов, осветили город, так что друг мог пристать к другу и из среды врагов выбрать себе противника. Тогда-то дротиком пронзил Диомед горло Мигдонову сыну Коребу, осмелившемуся мужественно выступить ему навстречу. Поразил он и товарища его, мощного Эвридама, Антенорова зятя. Затем встретился он с Илионеем троянским и обнажил на него меч. Задрожал старец, бросился на колени перед Тидидом и, одной рукой ухватившись за меч, другой обняв колена Диомеда, так взмолился герою: «Кто бы ты ни был, укроти гнев свой и пощади мою старость. Славно поразить юного врага, старца же убить — не очень славное дело. Ведь сам ты желаешь дожить до преклонных лет, пощади же меня, старца». На одно мгновение устрашили Тидида слова Илионея, он удержал занесенный уже меч, но потом воскликнул: «Правда, я надеюсь достичь твоих лет, но пока молод, не буду щадить никакого врага!» С этими словами разрубил ему мечом шею и грудь. Тело оставил он распростертым на земле и устремился на новые жертвы. Точно так же свирепствовали Аякс, Агамемнон и Идоменей, но больше всех юных Неоптолем. Могучий, подобно отцу, он убивал всех, кто ему ни попадался, и целые толпы троянцев поверг на землю.

После страшной резни на улицах победители устремились к троянскому акрополю, к укрепленному дворцу Приама. Тут началась такая тревога, возгорелся такой свирепый бой, что, казалось, война началась лишь с этого момента, что до сих пор не было войны и что бой на улицах был одной забавой. С диким мужеством бросаются данайцы к дворцу Приама; подняв над головами щиты, одни из них густой толпой взбираются по ступеням и крепким воротам, другие же по лестницам взбираются на стены и башни. С мужеством отчаяния готовятся осажденные к бою на жизнь и на смерть, срывают крыши, подрывают целые башни и опрокидывают их на наступающих врагов, в то же время другие с поднятыми мечами густой толпой защищают ворота. Прямо против этих ворот поднималась самая высокая башня во всем акрополе; с нее можно было обозревать всю Трою и все пространство до самых кораблей данайцев. Верхний ярус этой башни троянцы хотели снять и опрокинуть на врагов. Долго трудились они напрасно, но вот появляется могучий Эней с несколькими товарищами. Два-три удара крепким железным ломом, и массивная башня с треском опрокинута на ахейцев и раздавила целые толпы их. Но новые толпы устремляются павшим на смену. Впереди всех Неоптолем с Перифасом и Автомедонтом и прочими мирмидонцами. С секирой прибегает Пирр[82] к воротам, разбивает дверную перекладину и выбивает двери с обложенных медью косяков. Тут-то открываются внутренние покои дворца, просторные горницы жилища Приама и его предков и наполняются вражескими воинами.

В покоях дворца громко раздавались жалобные вопли жен царя: трепетные, в отчаянии блуждают они по дворцу; толпы же Неоптолема, разрушив ворота, разбрелись по всему зданию, как река, прорвавшая плотину, и стали преследовать защитников дворца и убивать их. Когда царственный старец Приам увидел, что город взят, еще раз облек он свои дряхлые члены в тяжелые доспехи и хотел с копьем в дрожащей руке броситься в боевую схватку: не хотел он пережить падения своего царства и гибели своего народа. На дворе, у алтаря Зевса, покровителя дома, сидела престарелая супруга его Гекуба, вокруг нее в страхе, точно голубки в бурю, теснились дочери ее и невестки и с жалобными воплями обнимали статуи богов. Одетый, подобно юноше, в доспехи Приам спешит к ним, хочет защитить их, но Гекуба советует ему оставить пустые помыслы и у алтаря найти спасение или встретить погибель. Только что старец сел у алтаря, как видит: сын его Полит, преследуемый Неоптолемом, истекая кровью, спешит к нему и, пронзенный копьем Ахиллова сына, бездыханный падает к ногам отца. Гнева исполнился старец и воскликнул: «О, если бы боги достойно наградили тебя за твое злодеяние! Ты заставляешь меня быть свидетелем смерти сына. Не таков был Ахилл — неужели ты можешь считать себя его сыном? — не таков он был к врагу своему Приаму. Нет, он почтил права пришедшего к нему с мольбою, отдал мне тело моего Гектора, отпустил меня в мое царство и не нанес мне ни малейшей обиды». Так в гневе воскликнул старец и слабой рукой метнул копье в безжалостного врага, но, бессильное, копье отскочило от медных доспехов юноши. «Так отнеси же ты, — воскликнул Пирр, издеваясь над старцем, — отцу моему весть о злодеяниях его недостойного сына. Умри!» И, схватив старца за седые волосы, повлек его Ахиллов сын по полу, облитому кровью Полита, и глубоко, до самой рукоятки, вонзил он в грудь ему меч свой. И на земле, над которой властвовал недавно Приам, никем не узнаваемое, распростерлось его обезглавленное тело.

Остальные сыны Приама подверглись такой же участи. По смерти Гектора между ними всего более выдавался Деифоб; он был поддержкой дома и по смерти Париса мужем Елены. В то время как происходила резня в палатах Приама, Менелай с Агамемноном, Одиссеем и толпой воинов поспешил к его жилищу: охмеленный Деифоб спал в своей постели. Менелай вонзил ему, спящему, в грудь свой меч и примолвил: «Умри, пес, на ложе моей супруги. О, если б поразить мне так и Париса, виновника бед, когда встретился он со мною в битве. Но Парис нисшел уже в область Аида и поплатился за свои злодеяния. Так Фемида, богиня возмездия, карает всякого преступника!» В гневе своем изувечил он труп и затем, горя жаждой мести, стал искать неверную жену свою Елену, причинившую ему столько печалей и горя. От страха перед гневным ревнивым мужем Елена спряталась в темном углу дома. Увидев жену, Менелай бросился на нее с обнаженным мечом, но Афродита, вечная ее заступница, вдруг исполнила сердце его нежной любовью, укротила гнев его, и меч выпал из рук Менелая. Долго стоял он, недвижимый, дивился дивной красе неверной супруги и забыл вину ее. Но потом опять в нем пробудилась злоба и ревность, и снова, с враждебными намерениями, поднял он с пола меч; и убил бы он Елену, если бы не подоспел Агамемнон: «Оставь, Менелай, — воскликнул он, — не след убивать тебе жену, из-за которой натерпелись мы стольких бед. Не так виновна Елена, как Парис, столь ужасно нарушивший права гостеприимства. А потому боги и покарали его». Менелай послушался брата и повел жену свою к кораблям.

Туда же приведено было множество дев и жен троянских и между ними престарелая царица Гекуба, дочери ее, невестки, Кассандра, Поликсена и многие другие. Андромаха, злосчастная супруга Гектора, сделавшаяся добычей Неоптолема, должна была быть свидетельницей того, как безжалостные враги сбросили со стены единственного сына, ее ребенка Астианакса. В глубокой печали сидели несчастные троянки у кораблей и глядели на дымящийся город, где убиты были их отцы, сыновья, супруги. Убитых жребий еще не так печален: они пали, они отстрадали свое горе, но бедных пленниц с малолетними детьми ждет у чужеземных властителей жестокая участь рабства.

Только двое троянских вождей избежали общей судьбы, Эней и Антенор. Старца Антенора пощадили ахейцы за то, что он радушно принял в доме своем Одиссея и Менелая, когда они пришли послами в Трою, и постоянно настаивал на том, чтобы троянцы возвратили грекам Елену. Впоследствии он поселился, вместе с несколькими пафлагонскими генетами, на берегу Адриатического моря, основал город Натавиум, и из смешения генетов с первобытными обитателями страны возник народ венетов. Герой Эней, так долго ратовавший во взятом ахейцами городе, не видя никакого другого исхода, решился бежать. Отца своего, хромого старца Анхиса, Эней взял себе на плечи, Аскания, юного сына своего, взял за руку и под защитой ночи повел — руководимый Афродитой — по грудам развалин и трупов из города к ближайшей горе Иде. Оттуда впоследствии удалился он в Италию, где положил основание миродержавному Риму.

Еще несколько дней горел злополучный город, из которого победители унесли к кораблям своим богатую добычу. Одетые мрачным облаком, боги оплакивали падение славных твердынь Илиона, столь долго господствовавших над всею азийской землей: только Гера да Паллада Афина радовались в сердце своем, что наконец-то пал ненавистный им город. Издали, с гор Иды и с островов, соседние народы смотрели, как пламя и столбы дыма поднимаются к небу, и убедились, что наконец, после долгой войны, ахейцы довершили свое великое предприятие, отомстили за преступление Париса городу, что дал ему убежище.

Гекуба и Поликсена

(Еврипид. Гекуба)

Когда греческий флот приплыл к фракийскому берегу, лежащему напротив Трои, обращенной в груду развалин, ахейцам предстала тень Ахилла. Со своего могильного кургана герой обратился к ахейцам с мольбой, чтобы не оставили они его во вражеской земле, не воздав должной чести, а принесли бы в жертву ему Поликсену, обреченную ему в жены и, хотя против воли, бывшую причиной его гибели[83]. Агамемнон, которому досталась прелестная Кассандра, из любви к ней не соглашался на такое жертвоприношение, но любимец войска Одиссей всех убедил, что такому доблестному другу, такому великому и так много послужившему ахейцам герою не следует отказывать в этой жертве. Ахейцы расположились станом на фракийском берегу и стали готовиться приносить деву в жертву на могиле Ахилла. Одиссей был послан в шатер Гекубы, чтобы вырвать Поликсену из объятий злополучной матери. В отчаянии рыдала Гекуба и мольбами старалась спасти свою дочь, но, несмотря на то что горе ее тронуло самого Одиссея, он оставался непреклонным и твердо решился исполнить волю ахейского войска. Сама дева не боялась смерти; когда город родной был разрушен, когда пало царство отца ее, она уже перестала надеяться на радость и на счастье. Ей, царской дочери, такою светлой представлялась будущность, а теперь обречена она на позорное рабство. Не может Поликсена вынести этой мысли, она готова лучше низойти в обитель Аида. Правда, тяжко расставаться ей с матерью, тяжко оставить ее на горе и бедность; и горько сетует об этом дева, но твердо, мужественно идет она под руку с Одиссеем на смерть.

Все войско ахейцев собралось у Ахиллова могильного кургана посмотреть, как будет умирать дева. В сопровождении славных вождей рати выступил избранный в жертвоприносители Неоптолем и подвел Поликсену к алтарю, воздвигнутому на могильном холме. Взял он золотой кубок и совершил отцу своему обычное возлияние и, водворив через глашатая Талфибия в войске молчание, воскликнул: «Досточтимый отец, сын Пелея, прими от руки моей умилостивительную жертву, напейся черной крови этой непорочной девы, которую я закалаю для тебя. Будь же милостив к нам и дай нам благополучный возврат на родину». Так говорил Неоптолем, молилось с ним и все войско. Потом извлек он меч из золотых ножен и кивнул головой находившимся близ него юношам, чтобы схватили они жертву. Заметив это, Поликсена обратилась к войску арговян с такими словами: «Арговяне, разорители родного мне города, я умираю охотно. Не прикасайтесь ко мне, дайте мне, дочери свободного отца, и умереть свободной. Царской дочери стыдно рабою нисходить в мрачную область Аида». Громко выразил народ свое согласие, и Агамемнон повелел юношам отойти от Поликсены. Тогда сама она обнажила грудь и шею и сказала Неоптолему: «Юноша, если хочешь вонзить в грудь мою меч, вонзай; шея также открыта». Со скорбью в сердце нанес он деве смертельный удар; глубоко пронзил меч ее шею, и, умирая, пала Поликсена на землю. Дивились ахейцы геройскому мужеству девы, которая и умирая выказала девственную стыдливость и старалась пасть как прилично ее полу. Желая почтить умершую, ахейцы осыпали тело ее зелеными ветвями, другие стали таскать смолистые сосновые бревна и сооружать костер.

В это время Гекуба, закрыв лицо одеждой, приникнув к земле, лежала в шатре своем и посыпала пеплом свою седовласую голову. Туда пришел к ней посланный Агамемноном Талфибий и возвестил, что она с другими троянскими пленницами может похоронить свою дочь. Гекуба отправила тогда рабыню за морской водой: хотела она омыть мертвое тело. Служанка увидела на взморье труп и в нем узнала Полидора, младшего из сыновей Гекубы. Приам, отчаявшись в спасении Трои, отправил этого сына-отрока со многими сокровищами во Фракию, к царю Полиместру, который пользовался некогда его гостеприимством: думал он, что в этом убежище Полидор не подвергнется никакой опасности, когда же вырастет, снова воздвигнет из развалин родной Илион. Но пало царство Приама; жадный, презренный варвар польстился на вверенные ему сокровища и умертвил того, чей отец принимал его в доме своем так радушно. Раба облекла тело отрока одеждой и принесла его к Гекубе, еще оплакивавшей свою убитую дочь. Тотчас же догадалась страдалица, кем и как совершено было это ужасное дело; при виде вероломно убитого забыла она на мгновение скорбь свою и свои преклонные лета и решилась страшно отомстить убийце. Сговорившись с Агамемноном, который ради Кассандры выказывал ей расположение и которого возмутило злодейство варвара царя, пригласила она Полиместра с двумя его сыновьями в свой шатер и обещала показать ему место, где были скрыты сокровища Приама. Но в шатре своем яростно напала она вместе с другими пленницами на злодея и — гнев придал ей силы — выколола ему глаза, в то время как другие троянки умерщвляли детей его. Как бешеный хищный зверь вскочил с земли царь и готов был растерзать разгневанных женщин. На громкий крик его подошел к шатру Агамемнон. С его помощью думал Полиместр отомстить троянкам, но Агамемнон отказал в содействии так злодейски нарушившему закон гостеприимства варвару. Осыпаемый насмешками женщин, в бессильной ярости своей царь утешал себя мыслью, что возвестил Гекубе предсказание о судьбе ее, слышанное им некогда от Диониса. Гекубе суждено было обратиться в собаку, взобраться на корабельную мачту и, бросившись с нее в море, погибнуть. Кассандре же, ее дочери, было суждено принять смерть от руки жены Агамемнона Клитемнестры.

Когда Полиместр был удален, Гекуба с троянками пошла к костру, чтобы вместе сжечь на нем тела дочери и сына. Горе, которое лежало на душе у царицы, превосходило всякие человеческие силы. Погребая обоих детей своих, она вдруг изменила природе своей и превратилась — как гласит предание — в собаку, бросилась в этом новом виде на корабль и спрыгнула с него в море.

Скала, подымающаяся на этом месте над водами Геллеспонта, до самого последнего времени носила название «Киноссема» — могила собаки.

Возвращение из-под Трои

(Гомер. Одиссея. III, 102; IV, 78)

Когда ахейцы разрушили Трою и возвратились к кораблям своим, Зевс замыслил покарать их бедами; труден и полон бедствий был путь ахейцев по морю, многим из них не довелось возвратиться в родную землю — сгубила их злая судьба и гнев Паллады Афины. При взятии города Аякс локрийский преследовал Кассандру. Вещая дочь Приама искала убежища в храме Афины, но Аякс не почтил святыни храма; подбежав к деве, обнимавшей руками алтарь богини, он отторг несчастную от алтаря с такою силой, что изображение Афины упало на землю. Ахейцы оставили безнаказанным преступление Аякса, чем и навлекли гнев богини на всю свою рать. В самый день взятия Трои Паллада поселила раздор между Атридами. Созвали они в тот день ахейцев на совещание, но не в обычное время, а под вечер. Многие пришли на собрание, охмеленные вином: когда началось совещание, между присутствовавшими поднялся шум и возникли горячие споры и распри. Менелай требовал, чтоб ахейцы немедленно отправлялись в путь; Агамемнон же хотел удержать народ — пока богиня не склонится на милость и не смягчит своего гнева. До самой ночи спорили братья, обращая друг к другу обидные, язвительные речи. Подобно Атридам, и вся рать ахейская разделилась на два мнения: одни пристали к Менелаю; другие — к Агамемнону. Первые рано поутру спустили на море корабли, нагрузили их добычей, взяли пленниц и отправились в путь; другая же половина ахейцев осталась с Агамемноном. Между отплывшими были и Нестор с Диомедом; чуяли они сердцем, что боги покарают ахейцев великими бедами, а потому стремились избежать гибели. С ними отправился в путь и Одиссей, но, доплыв до Тенедоса, возвратился назад, из дружбы к царю Агамемнону. Менелай отплыл от берегов троянской земли позже и уже в Лесбосе нагнал Нестора с Диомедом; здесь остановились они на некоторое время и совещались о том, как плыть далее. Решено было плыть к южной части Эвбеи. Зашумел попутный ветер и понес корабли; к ночи пловцы достигли Гереста. Принеся здесь Посейдону жертву, они немедленно поплыли далее, и на четвертый день плавания Диомед прибыл в Аргос, а Нестор — в родной свой Пилос. Благополучно возвратились на родину и Неоптолем со своими мирмидонцами, Идоменей и Филоктет.

У мыса Суниона в Аттике Менелай отстал от своих спутников: здесь умер его искусный кормчий Фронтис, и не хотел Менелай отказать другу своему в погребении. Когда отплыл он от Суниона и стал огибать мыс Малею, подули сильные ветры и рассеяли корабли его по морю. Некоторые из этих кораблей прибиты были бурей к берегам Крита, где и погибли, разбившись об острые камни, но люди спаслись от смерти. Пять других кораблей, в числе которых был и корабль Менелая, отнесены были ветром в далекое восточное море; восемь лот блуждал Менелай по этому морю, побывал на Кипре, в Финикии, в Египте и Ливии, у эфиопов, сидонян и эрембов; у многих народов нашел он дружеский прием; от многих получил богатые подарки: так, одарили его и Елену в Фивах стовратных царь Полиб с женой Алькандрой[84]. Отплыв из египетской земли, пристал он к острову Фаросу, где нашел прекрасную гавань и много пресной воды. Безветрие задержало его целых двадцать дней на этом безлюдном острове, припасы начали истощаться. Терзаемые голодом, спутники Менелая разбрелись по взморью и удили рыбу. Отдалившись от товарищей, печально шел Менелай по берегу моря, как вдруг подошла к нему нимфа Идофея, дочь старца морского, и так говорила: «Что так долго медлишь ты, странник, на острове нашем и спутников своих повергаешь в уныние?» В ответ ей сказал Менелай: «Богиня, кто б ни была ты, открою тебе всю правду. Не по своей воле остаюсь я на острове; чем-нибудь, быть может, нанес я оскорбление богам. Ты же скажи мне, кто из бессмертных оковал меня здесь и как найти мне путь на родину: псе знаете вы, бессмертные боги». И в ответ ему богиня: «Скажу тебе, странник, всю правду. Часто выходит сюда на берег моря старец морской Протей, отец мой, подвластный Посейдону. Если бы ты нашел какое средство овладеть Протеем, все бы открыл он тебе, и путь на родину и даже то, что случилось в доме твоем с тех пор, как странствуешь по морям. Ежедневно, лишь только Гелиос пройдет половину неба, старец покидает глубины морские и выгоняет из волн на берег тюленей Амфитриты, вверенных его попечению. Уложив их на горячем песке, сам он удаляется в глубокую пещеру и там предается сну. В это-то время и напади на него со своими спутниками и овладей им. Жестоко начнет он биться и рваться; разные виды начнет принимать и станет являться всем, что живет на земле, в воде и в пламени жгучем; только тогда, как подаст он человеческий голос и примет тот образ, в котором заснул, освободи его и спрашивай обо всем, что желаешь знать». Так сказала нимфа и погрузилась в глубокое море. На следующее утро Менелай взял с собою троих самых сильных товарищей и вышел с ними на взморье. Скоро пришла к ним богиня, дочь старца морского, принесла четыре только что содранные с тюленей кожи и прикрыла этими кожами Менелая с его друзьями. Целое утро пролежали они на песке; наконец вышли из вод тюлени и друг подле друга улеглись вдоль берега, в полдень же с моря поднялся и сам старец. Посчитав всех своих тюленей, он улегся меж ними, и в это время на сонного с криком напал Менелай со своими спутниками. Но старик не забыл чародейства: то оборачивался он львом густогривым и драконом, то пантерой и огромным вепрем, то быстротекущей водой и тенистым деревом; но Менелай не отпускал его. Наконец принял Протей прежний вид свой и сказал: «Сын Атрея, кто из богов указал тебе средство пересилить меня обманом? Чего ты желаешь?» — «Старец, — отвечал ему Менелай, — тебе известно (зачем притворяться?), что медлю я здесь поневоле. Скажи мне, кто из бессмертных, оковав меня здесь, запретил мне возвратный путь по хребту рыбообильного, многоводного моря и как найти мне путь на родину?» Протей напомнил Менелаю о том, что, отправляясь из Египта, он не принес жертвы Зевсу и другим богам, и возвестил, что до тех пор не увидит он возлюбленных ближних, пока не воротится к священному потоку Египту и не совершит там обещанной богам гекатомбы. Протей открыл Атриду, какие бедствия постигли дом его брата, как проливает слезы Улисс в светлом жилище нимфы Калипсо; но самому Менелаю Протей возвестил иную судьбу. Ты, сказал он ему, не умрешь и не встретишь судьбы в многоконном Аргосе:

Ты за пределы земли, на поля елисейские будешь Послан богами — туда, где живет Радамант златовласый. Где пробегают светло беспечальные дни человека, Где ни жителей, ни ливней, ни холодов зимы не бывает. Где гладкошумно летающий веет Зефир, Океаном С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным, — Ибо супруг ты Елены и зять громовержца Зевса.

Так он сказал и погрузился в глубокое море. Полный грустных мыслей, отправился Менелай в Египет и совершил то, что заповедал ему бог. Тогда-то послали ему боги ветер попутный; возвратился он на родину и много лет жил с супругой своей Еленой, счастливо и мирно царствуя в Спарте.

Агамемнон принес на троянском берегу жертву богам и только после этого с оставшимся войском распустил паруса и отплыл. Попутный ветер провожал их до самой гирейской скалы. Но тут разгневанная Афина послала им страшную бурю; много кораблей разбилось о подводные камни, много людей погибло. Особенно гневалась Афина на локрийца Аякса, оскорбившего пророчицу Кассандру в самом храме ее. Она разбила корабль его и обломки разбросала по морю; но Посейдон сжалился над Аяксом и спас его. Очутившись на гирейской скале, гордый, упрямый Аякс воскликнул: «Могу же я спастись и без помощи богов!» В гневе схватил тогда Посейдон свой трезубец, ударил им о скалу, раздробил ее и вместе с преступным локрийцем погрузил в глубь морскую. Те из ахейцев, которые спаслись от губительной бури, с радостью поспешили к желанной родине. Счастливо возвратился в свой дом и Агамемнон победоносный, но лишь только вступил он в дом свой в Микенах, как погиб от руки жены своей. Одиссей, отделившийся на фракийском берегу от остальных ахейцев, много еще лет блуждал по незнакомому морю и только после двадцатилетнего отсутствия воротился на родину.

Книга четвертая Дом Атридов

Атрей и Фиест

Пелопс, сын Тантала, вступил однажды в состязание с Эномаем и одержал над ним победу, в награду за что получил руку дочери его Гипподамии и власть над Писой. Не хотелось Пелопсу удовлетворить Гермесова сына Миртила, служившего возницей у царя Эномая: за оказанную Миртилом помощь Пелопс должен был отдать ему, по договору, половину писанского царства. Не пожелал сын Тантала лишать себя власти и умертвил Миртила. Проклятие легло с того часа на дом Пелопса; сколько ни приносил он умилостивительных жертв, как ни старался примириться с тенью убитого и преклонить на милость божественного Гермеса, проклятие тяготело над всей семьей его, над всем его родом. Из всех сынов своих Пелопс наиболее любил Хрисиппа, рожденного от нимфы; но Гипподамия возненавидела сына нимфы, возбудила к нему ненависть и в детях своих и научила двух старших сынов, Атрея и Фиеста, умертвить Хрисиппа. Страшась отчего гнева, убийцы убежали в Микены, к царю Сфенелу, супругу сестры их Никиппы. Царь Сфенел принял беглецов и поселил их в городе Мидее. Впоследствии, когда сын Сфенела Эврисфей пал в битве против эфинян и Гераклидов и не оставил после себя никаких прямых наследников, Атрей присвоил себе власть над всей микенской страной.

Атрей был старше брата: благодаря праву первородства он и приобрел власть над микенским царством; но Фиест не хотел отказываться от своих прав на наследство Эврисфея и стал думать о том, как бы похитить из рук Атрея власть над Микенами. Так возникла вражда между двумя сынами Пелопса. Гермес, чтобы поддержать вражду братьев и погубить род преступного Пелопса, даровал Атрею золоторунного овна: обладателю овна должна была принадлежать и власть над царством. Фиест сблизился с супругой Атрея Аэропой и убедил ее похитить для него у мужа золоторунного агнца. Аэропа согласилась. Лишь только Фиест привел добычу к себе в дом, как тотчас же объявил о том народу и стал добиваться царской власти. Тут владыка Зевс явил микенцам знамение в небе: он извратил течение солнца и других небесных светил, и народ истолковал это знамение так, что Фиест противен небожителям и что им неугодно видеть его на престоле микенского царства. Атрей, оставшийся царем в Микенах, принудил брата бежать из его владений. Живя в изгнании, Фиест долго обдумывал, как бы отомстить за свою обиду, и послал наконец в Микены Плисфена с повелением убить Атрея; Плисфен был сын Пелопида Атрея, но не знал ничего о своем истинном происхождении: воспитанный в доме Фиеста, он почитал себя его сыном. Юноша, придя в Микены, вызвал Атрея на бой и пал под его мечом. Когда узнал царь Атрей, что убитый был сын его, он поклялся отомстить Фиесту за все его козни, но мысль о мести затаил глубоко в душе и делал вид, будто готов примириться с братом и положись конец вражде. Слухи о том дошли до Фиеста, он поспешно прибыл в Микены, сблизился снова с Аэропой и, вместе с нею, стал строить козни против Атрея, намереваясь лишить его жизни и овладеть его царством. Все это знал царь Атрей и, чтобы отомстить ненавистному брату, решился на неслыханно страшное дело: он заколол двух сыновей Фиеста, пригласил его к себе в дом и за трапезой предложил ему мясо его же собственных детей. Загремели в гневе небеса, видя то страшное дело померк светозарный лик солнца, но Фиест спокойно сел к столу и стал насыщаться предложенной пищей; насытясь и встав из-за стола, он внезапно смутился и, чуя сердцем беду, робко осведомился о своих детях. Атрей велел принести и положить перед ним головы и ноги младенцев — тут понял Фиест, что брат, из мести к нему, умертвил их; горько плача, стал Фиест умолять Атрея, чтобы он отдал хоть трупы убитых, позволил бы с честью предать их земле. Атрей открыл тогда тайну, объяснил брату, что он схоронил тела детей в своем чреве. Полный ужаса и невыносимого горя, злополучный отец опрокинул стол, за которым трапезовал и, рыдая, пал на землю: потом, как бешеный зверь, бросился он к дверям и, проклиная Атрея и весь род Пелопидов, убежал из Микен в пустыню. Неверная Аэропа должна была стать свидетельницей всего бывшего с Фиестом; когда же он убежал из города, Атрей приступил к суду и над нею: он велел оковать жену цепями и, окованную, бросил в море.

Фиест пришел наконец в Эпир, к Феспроту. Спусти год после поселения его в Эпире, в микенской стране, за преступные деяния царя Атрея все нивы поражены были бесплодием, всюду наступил голод, и оракул возвестил жрецам что беда не минует до тех пор, пока Атрей не возвратит в страну изгнанного брата. Повинуясь слову оракула, царь сам отправился на розыски брата. Хотя Фиеста он не отыскал нигде, но нашел его малолетнего сына Эгисфа, взял младенца к себе в дом и воспитал его как собственного сына. Впоследствии, когда Фиест был найден сыновьями Атрея, Агамемноном и Менелаем, и приведен ими в Микены, царь Атрей заключил его в темницу, послал к нему Эгисфа, велев ему умертвить узника. Фиест тотчас узнал сына по мечу, которым владел некогда сам; вместе задумали они тут отомстить Атрею, и Эгисф в скором времени исполнил задуманное. Возвратясь к царю, Эгисф сказал ему, что умертвил Фиеста; полный радости, отправился Атрей на берег моря и хотел принести здесь благодарственную жертву богам. Во время этого жертвоприношения, когда царь воздевал к небожителям руки, Эгисф поразил его сзади тем самым мечом, которым должен был, по желанию Атрея, умертвить в темнице своего отца. После того Фиест с сыном завладели микенским престолом и изгнали из своего царства Атридов Агамемнона и Менелая. Атриды бежали в Спарту и там вступили в брак с дочерями царя Тиндарея, Клитемнестрой и Еленой. По смерти Тиндарея Менелай стал царем в Спарте, брат же его Агамемнон возвратился в Аргос, умертвил Фиеста и снова овладел Микенами.

Убиение Агамемнона

(Эсхил. Агамемнон)

Когда царь Агамемнон отправлялся в поход под Трою, Эгисф, после долговременного изгнания, возвратился в Аргос и объявил, что признает главенство могучего Агамемнона, готов примириться с ним и подчиниться его власти. Всем арговянам казалось, что это примирение близких родичей должно положить конец старинной кровавой вражде между двумя отраслями Пелопидов; так думал и сам Агамемнон и, приняв начальство над ахейской ратью, спокойно выступил в поход. Но в то время как герои Эллады бились под стенами Трои, хитрый Эгисф, оставшийся в Аргосе, строил козни против Агамемнона и замышлял ему гибель. Он сблизился с Клитемнестрой и, овладев ее сердцем, присвоил себе и власть над Аргосом, хозяйничал в доме Агамемнона, судил и повелевал народом, как будто был законным царем страны. Оба они — Эгисф и Клитемнестра — надеялись, что Агамемнон не возвратится из-под Трои; а если бы, вопреки их ожиданию, и удалось ему возвратиться в Аргос живым — они готовы были на все, чтобы не допустить страшному для Эгисфа сопернику вступить в принадлежавшие ему права.

Перед отъездом Агамемнон обещал Клитемнестре — лишь только взята будет Троя, немедленно дать знать о том в Аргосе[85]. Он хотел послать вперед вестников и велеть им разводить огни по вершинам всех гор, лежащих на пути от Иды до самого Аргоса; эти огни и должны были служить знаком победы над Илионом и скорого возвращения ахейской рати к родным берегам. Каждую ночь посылала Клитемнестра одного из своих служителей на башню: бодрствовал сторож всю ночь и зорко глядел вдаль — не покажется ли где условного огня. Много лет нес сторож тяжелую службу свою и с нетерпением дожидался, когда избавят его от той службы, когда не будет ему нужды проводить ночи без сна, одиноко стоя на высокой башне и тщетно высматривая и ожидая появления знака победы. И вот однажды, на утренней заре, он видит: на вершине далекой горы появился огонь. Условный знак был передан с многохолмной Иды на скалу Гермеса, на Лемнос, отсюда на Афос, потом, через вершины прибрежных гор, на Киферон и далее к Скаронскому заливу, на вершину Арахнеона, близкого к Аргосу. Громко и восторженно воскликнул страж, увидев так давно ожидаемое пламя, и поспешил с радостной вестью во дворец своей повелительницы.

Лишь только выслушала его Клитемнестра, тотчас же призвала служительниц и пошла с ними на площадь приносить богам благодарственную жертву. Радостная весть быстро разнеслась по всему городу, и народ толпами собирался к царскому дворцу; на площади, перед дворцом, граждане хотели дожидаться прибытия царя. Старейшины народные, беседуя между собой, вспоминали о том, как началась война, как вероломный Парис, оскорбив божеские и человеческие права, похитил Елену из дома царя Менелая и увез с собой в Трою на гибель себе самому и всему народу Приама: гневные, как орлы, у которых похитили птенцов из гнезда, устремились на Трою Атриды с тьмачисленной ратью копьевержцев и отомстили народу Приама, принявшему преступного Париса под свою защиту. Увенчанные славой, возвращаются теперь ахейцы в родную землю. Но сколько героев пало в кровавых, губительных сечах, сколько домов в Аргосе огласится рыданиями и воплями! Великую славу стяжал себе Атрид Агамемнон, завидная доля выпала ему, славит его теперь весь народ ахейский, именует великим героем, победителем и разрушителем вражеских твердынь. Но непрочно счастье смертного мужа, и громкая слава рождает нередко гибель; не забыть Атриду великой жертвы, принесенной в Авлиде, не забыть ему своей Ифигении, павшей под жертвенным ножом жреца! Нет, не завиден жребий великих земли; пусть будет скромна наша доля, но да будет чисто в нас сердце, и да текут дни наши в мире.

Так толковал народ, собравшийся перед царским дворцом, вблизи алтаря, у которого служительницы Клитемнестры совершали жертвенные возлияния. Сама царица, холодная и гордая, старалась принять радостный вид, но из немногих слов, которыми обменялась она со старейшинами народа, видно было, что на уме у нее было что-то недоброе. Когда в толпе послышался шум и народ стал сомневаться в справедливости известия о прибытии царя, Клитемнестра гордо выпрямилась, с презрением отвечала на речи народной толпы и указала на вестника, приближавшегося к народу с масличной ветвью в руках и масличным венцом на голове. Радостно приветствовал вестник родную землю, алтари богов и народные толпы, потом приблизился к царице и передал ей весть о победе над Троей и о возвращении ахейской рати. Клитемнестра приняла весть с притворной радостью и поручила вестнику передать своему повелителю, что супруга ждет его с нетерпением и просит поспешить с прибытием в город. Вслед за тем царица быстро удалилась во дворец — затем, будто, чтобы приготовиться к встрече своего царственного супруга.

Спустя немного вдали, по дороге от моря к городу, показался и сам царь Агамемнон со всей своей ратью. Впереди шли вооруженные воины, украшенные зелеными ветвями; за ними следовали мулы, навьюченные богатой добычей, колесницы с пленными троянками и в конце всего шествия — роскошно изукрашенная царская колесница, запряженная белыми конями. На той колеснице восседал царь Агамемнон, одетый в пурпурную мантию, с золотым скипетром в руках и с венцом победы на челе; возле царя помещалась пленная дочь царя Приама, вещая дева Кассандра. Народ приветствовал победителей радостными криками. Когда царская колесница подъехала к дворцу и Агамемнон готов уже был войти в ворота своего жилища, Клитемнестра, сопровождаемая толпой пышно одетых служительниц, поспешно вышла навстречу супругу, радостно приветствовала его и стала говорить о том, сколько горя перенесла она в его отсутствие, сколько слез пролила в своем безутешном и беспомощном одиночестве, как кручинилась и тосковала, когда из-под Трои приходили дурные вести. «Но миновало тяжелое время, годы скорби и слез: после зимних бурь взошло ясное солнце мирной, цветущей весны. Приветствую тебя, отраду и оплот семьи, якорь спасения всего аргосского народа!» Так говорила Клитемнестра и приказала служанкам устлать пурпурными тканями весь путь от колесницы до ворот дворца, дабы прах земли не касался ног ее супруга, славного разрушителя илионских твердынь. Агамемнон не хотел принять почести, приличной только бессмертным: Клитемнестра успела однако уговорить его, убедить льстивыми словами, и он наконец согласился. Но дабы не привлечь на себя кичливостью гнева богов, царь снял с себя обувь и обнаженными ногами пошел к дверям своего жилища. Клитемнестра следовала за ним и громко благодарила богов за счастливое возвращение супруга; переступив через порог дворца, она вдруг остановилась и воскликнула: «Теперь, о Зевс, исполни мое моление, подай помощь и соверши задуманное мною!»

Народ все еще толпился перед царским дворцом; молча стояли впереди старейшины, унылые, томимые предчувствием какой-то неведомой, но близкой беды. Вдруг возвращается из дворца Клитемнестра и поспешно подходит к колеснице, на которой находилась Кассандра; приблизясь к пленнице, царица сурово заговорила с ней и велела ей идти во внутренние покои дворца. Вещая дева осталась неподвижной, словно и не слыхала приказания царицы. Озлобилась Клитемнестра и, пригрозив пленнице, поспешно удалилась внутрь дворца. С глубоким участием подошли тогда к Кассандре народные старцы, и лишь только приблизились они, прозорливица быстро поднялась с места и, содрогаясь, пророчески воскликнула: «Горе, горе! О, Аполлон, о, губитель, какую гибель уготовил ты мне! Род, ненавистный богам, преступный, запятнанный кровью! Сколько злодеяний совершено тобою: плачут младенцы, завидя убийственный нож; жарятся на костре их тела и предлагаются в снедь отцу! Что замыслила она, безумная, что совершает! Вот поднимает она руку на супруга своего и повелителя, вот разит его — падает он, исходит кровью! Горе мне, бедной: меня ждет гибель, и я приму смерть от той же руки!» Так восклицала вещая дева, и в ужасе внимали ей старцы. Советовали они ей спастись от гибели бегством, но Кассандра отвергла их совет, сбросила с себя покрывало, сорвала с головы священный венец, изломала жезл, данный ей Аполлоном, и пошла к дверям дворца, за которыми ожидала ее смерть. В страхе остановилась она на мгновение перед воротами царского жилища, но ободрилась снова и бестрепетно вступила в обитель смерти и преступлений. Одна надежда утешала Приамову дочь: провидела она, что злодеяния Клитемнестры и ее сообщника не останутся безнаказанными, что Орест отомстит некогда им обоим.

Объятый страхом, в молчании стоял народ перед домом царя Агамемнона. Внезапно послышались из дворца стоны и крики. Чуя сердцем беду, народные старейшины обнажили мечи и хотели броситься на помощь царю, но в это самое мгновение в дверях дворца показалась Клитемнестра. Чело ее и одежды запятнаны были кровью; на плече она держала окровавленный меч, за ней несли трупы Агамемнона и Кассандры. В бане, изготовленной для воротившегося из дальнего пути царя, Клитемнестра поразила его мечом, а вслед за тем умертвила и Кассандру. Старейшины, возмущенные злодеянием, осыпали царицу упреками; она же с презрением смотрела на них и хвалилась своим делом, как делом праведной мести: «Он, возвратясь домой, испил чашу, им же наполненную. Вот лежит он, убитый моей рукой, — злодей, отнявший у меня дочь; чтобы смягчить фракийские ветры, он не пожалел дочери, предал ее на заклание. А вот, рядом с ним, лежит и верная подруга его: и она пала от моей руки, пропев перед смертью вещую, лебединую песнь». В ужасе отступили от преступницы старейшины, и снова посыпались на нее упреки и угрозы. Мало-помалу царица и сама начала смущаться и робеть. Сперва она хвалилась пятнами крови, покрывавшими ее чело, смело и гордо отвечала народу на его обвинения и угрозы; но по мере того как сильнее и сильнее пробуждалось в ней сознание вины, самоуверенность ее исчезла, она уже не оправдывала своего дела местью за смерть дочери, а приписывала его действию злого демона, власть которого искони тяготеет над родом Пелопидов.

Отвергнутая народом и устрашенная его гневом, полная стыда и отчаяния, безмолвно стояла убийца, держа, по-прежнему, меч на плече и не отирая крови ни с чела, ни с одежды. Вдруг в воротах дворца показался Эгисф с толпою вооруженных рабов: одетый в царский пурпур, со скипетром в руках, вышел он к народу, похваляясь совершенным делом и грозя непокорным своим гневом. Тут не выдержал народ — с оружием бросился на ненавистного злодея и растерзал бы его, если б не подала ему помощи Клитемнестра. Защитив собою Эгисфа, она старалась смягчить ярость народной толпы и так говорила: «Не вступайте в бой, аргосские мужи, не обагряйте мечей своих кровью: много крови пролито и без вас! Ступайте с миром по домам своим, старцы; не раскаяться бы вам, коли не послушаетесь моего слова. Да, если выпадет кому на долю горе — много придется терпеть тому; много и мы претерпели бед, много тяжелых ран нанес нам гневный демон, властвующий над судьбами Пелопидов». Толпа стихла, начала редеть и расходиться. Эгисф же, полагаясь на своих оруженосцев, долго оставался на площади, величаясь и неистовствуя перед немногими собравшимися арговянами; взяв безумца за руку, Клитемнестра увлекла его во внутренние покои дворца.

Смерть Клитемнестры и Эгисфа

(По Эсхилу)

Когда царь Агамемнон пал от руки супруги, малолетний сын его Орест был спасен от гибели мамкой своей Килиссой: она отослала младенца к дяде его Строфию, в Фокиду. Здесь рос сын Агамемнона и, возмужав, явился мстителем за смерть отца. По повелению дельфийского Аполлона Орест отправился в Аргос вместе со сверстником своим и неразлучным другом Пиладом, сыном Строфия; в убогой одежде странника, чужеземцем вступил он в землю отцов своих. В Аргосе, вблизи царского жилища, находилась могила царя Агамемнона. Раз ранним утром подошли к дворцу два юных путника: то были Орест и Пилад. Орест благоговейно преклонился перед отцовской могилой и, молясь, призывал тень отца себе на помощь, потом срезал с головы прядь волос и положил ее на могильный холм. В это самое время из дворца вышла толпа дев в черных, печальных одеждах; между ними была и Электра, дочь Агамемнона, ничем не отличавшаяся от своих спутниц: в доме матери Электре житье было не лучше, чем последней из рабынь. Чтобы не быть преждевременно узнанными, Орест с Пиладом отдалились в сторону; девы приблизились к могильному кургану и готовились приступить к принесению жертвы. Почти все они были пленные троянки, невольницы Клитемнестры, и ненавидели повелительницу свою как за жестокость и высокомерие ее, так и за смерть доброго царя Агамемнона и вещей дочери Приама. Клитемнестра послала их принести жертву на могиле Агамемнона: всю ночь царицу мучили страшные, зловещие сны; проснувшись, она долго размышляла о том, что значат те сны, и так наконец объяснила себе смысл их: тень убитого супруга гневается на нее и грозит ей близкой карой. И чтобы примириться с гневной тенью, царица послала невольниц принести жертву на могиле убитого царя. В глубокой печали приблизились девы к кургану и, приблизясь, стали бить себя в грудь и раздирали одежды; с жалобными песнями пошли они потом вокруг могилы и обошли ее несколько раз. Убитая скорбью, Электра все это время стояла неподвижно, потом взошла на могильный холм и хотела совершить возлияние, но внезапно остановилась и обратилась к сопутствовавшим ей девам с вопросом: как молиться ей и приносить жертву за мать, не оскорбляя тени отца? Девы отвечали ей, что молиться ей следует не за мать, а за Ореста и за всех ненавидящих злого Эгисфа. Согласилась с ними Электра и, молясь, возгласила: «Вы, владыки подземных обителей, властвующие над тенью отца моего, и ты, земля, священная матерь, — вам возливаю эту жертву! К тебе, о отец, взываю я: сжалься надо мной и Орестом. Взгляни — мать отвергла нас и избрала себе в супруги Эгисфа, твоего убийцу; Орест живет в изгнании, мне же от матери чести не больше, чем последней из невольниц. Сама же она живет в роскоши и безумно расточает то, что собрал ты тяжкими трудами и горькими лишениями. Помоги нам, отец, помоги Оресту возвратиться в родную страну, меня же охрани и соблюди чистой — да не коснется меня порок и беззаконие! Знаю — врагам нашим не пройдут безнаказанно их злодеяния; придет время, и совершится месть над злодеями». Так взывала дочь Агамемнона и сотворила жертвенное возлияние; девы снова запели печальную песнь.

Когда Электра, окончив жертвоприношение, сходила с могильного холма, внезапно увидала она прядь волос. Волосы те походили на ее собственные; очевидно, это волосы Ореста; кто же, кроме него, воздаст честь могиле забытого всеми царя. Но отчего же сам Орест не явится в Аргос и не совершит мести над убийцами отца?

Вопрос этот пробудил в Электре много грустных мыслей; долго стояла она в раздумье и смущении. Тихо подошел к ней тогда Орест и назвал себя по имени. Усомнилась Электра в том, что видит перед собой брата, — и Орест, чтобы убедить сестру, показал ей свою одежду, которую сама она ему сделала. Электра готова была вскрикнуть от радости, но брат остановил ее и учил быть осторожной, дабы враги не проведали до времени о его прибытии.

Подняв руки к небу, сын Агамемнона воззвал к Зевсу и просил у него милости и помощи в предпринятом деле, молил, чтобы не допустил миродержец погибнуть птенцам орла, коварно умерщвленного змеей. Электре и ее спутницам пришлось тут, в свою очередь, останавливать и предостерегать взволнованного юношу; но на предостережения их он отвечал, что уверен в успехе своего дела, ибо предпринято оно по воле и настоянию Аполлона. Страшными муками, безумием, всеми ужасами и всяким злом, какое только может поразить смертного, грозил Аполлон Оресту, если он не исполнит его воли, не отомстит злодеям за смерть отца. Рассказы сестры об умерщвлении отца их, о позорных деяниях матери, о том, как томила и унижала она свою дочь, наполнили Ореста таким гневом, что он готов был тотчас же исполнить священную волю Аполлона, совершить месть над убийцами отца. Еще раз призвал Орест на помощь тень отца и стал совещаться с сестрою о том, как приступить к делу: велено было ему от оракула хитростью погубить врагов — подобно тому, как и сами они хитростью умертвили Агамемнона.

Переговорив с братом, Электра поспешно отправилась внутрь дворца. Немного спустя Орест с Пиладом подошли к воротам и постучались. Привратники донесли царице, что ее спрашивают два странника, желающие сообщить ей какую-то новость. Клитемнестра вышла из дворца и дружески спросила у пришельцев, какая им до нее нужда и что хотят они сообщить ей. Орест отвечал ей: «Я пришел, царица, из Авлиды, что в фокейской земле. На пути повстречался мне незнакомец — имя ему Строфий; узнав, что я буду проходить через Аргос, он просил меня зайти к тебе и сообщить, что Орест, родственник твой, умер. Не знает теперь Строфий, что делать ему с телом вашего родича: предать ли его земле на чужбине, или переслать прах его к вам, в Аргос, — может быть, вы захотите совершить над ним обряд погребения. Вот какую весть принес я тебе, царица». Электра подняла громкие вопли; сама же царица не могла скрыть своей радости при известии о смерти сына. Радушно приняла она пришельцев, приказала ввести их во дворец и тотчас отправила Килиссу, бывшую кормилицу Ореста, к Эгисфу, находившемуся в то время в поле. Горько рыдала Килисса, услыхав о смерти своего питомца, но, послушная воле своей повелительницы, отправилась в путь; когда она проходила мимо толпы троянских дев, они утешали ее, объяснив, что Орест жив и что весть о его смерти — ложная весть. Научили также девы Килиссу, чтоб старалась она привести в Аргос Эгисфа одного, без копьеносцев и телохранителей, сопровождавших тирана повсюду. Так и случилось, как желали троянки: Эгисф, обрадованный вестью о смерти пасынка, воротился в город один, без своей свиты, и поспешно отправился во дворец, желая лично видеть странников, принесших радостную для него весть. Но лишь только вступил он в свое жилище и приблизился к чужеземцам — Орест бросился на него и поразил его мечом. Один из рабов, видевший смерть Эгисфа, в ужасе бросился в покои Клитемнестры и громким голосом звал ее к себе. Бледная и трепещущая от страха, вышла к нему царица. «Мертвецы, — молвил раб, — выходят из могил и умерщвляют живых!» — «Горе мне! — воскликнула Клитемнестра. — Понятна мне загадочная речь твоя: хитростью поймали нас в сети, коварством губят нас, как мы некогда губили других! Неси мне скорей старую секиру мою; посмотрим, кто победит, кто погибнет». Лишь только произнесла Клитемнестра эти слова, к ней подошли Орест с Пиладом, готовые предать ее смерти. «Вот отыскали мы и тебя, — сказал Орест. — С сообщником твоим мы уже покончили». — «Горе мне, бедной! Убит Эгисф, дорогой мой супруг!» — «Горячо, как я вижу, любила ты мужа, не разлучайся же с ним и теперь, вместе низойдете в аид». — «О, сын мой! — взмолилась к мстителю преступная Клитемнестра. — Удержи свою руку, пощади эту грудь — грудь матери, питавшую и лелеявшую тебя в дни твоего младенчества!» И с этими словами она отвела занесенный над нею меч. Орест остановился в раздумье и, смущенный, взглянул на друга. Пилад напомнил ему повеление дельфийского бога. Тут Орест снова исполнился гневом и, невзирая на угрозы и клятвы преступной матери, повлек ее в ту часть дворца, где лежало тело Эгисфа. Здесь пала она под мечом сына.

С обнаженным, окровавленным мечом в руке вышел Орест из царского жилища; вслед за ним вынесли оттуда трупы Эгисфа и Клитемнестры и положили их рядом, на том самом месте, где несколько лет назад лежали тела Агамемнона и Кассандры. Все царские слуги, все друзья царя Агамемнона и густые толпы народа поспешно сходились на площадь, радуясь и благодаря богов за освобождение из-под власти тирана. Громкими, восторженными криками приветствовал народ Агамемнонова сына и тотчас же провозгласил его царем своим и повелителем. Орест старался оправдать перед народом свое дело. «Вот лежат перед вами, — говорил Орест, — трупы тиранов родной земли, убийц отца моего, наших общих злодеев! От руки моей приняли они кару за свои злодеяния; и как были они неразлучны в величии, восседая на царском престоле, так и теперь неразлучны. Испятнанная кровью одежда, покрывающая тела их, это та самая одежда, которой связали они отца моего в тот миг, как заносили над несчастным нож. Раскиньте ее, растяните пошире: пусть всевидящий Гелиос, от которого не сокрылись дела моей матери, будет свидетелем и мною совершенного дела. Счастлив я, что совершил месть над убийцами отца, но скорбь томит мне сердце, ужас объемлет меня! Не мог я оставить без отмщения смерти отца, а потому не пощадил и матери; сам Аполлон велел мне умертвить ее и ее сообщника: страшными карами грозил мне бог, если я не исполню его воли. К нему и прибегну я теперь — пойду в дельфийский храм и у алтаря Аполлона буду искать себе спасения!» Друзья старались успокоить и ободрить смущенного, испуганного собственным делом Ореста, но не внимал он утешениям: мрачный и отчаянный, неподвижно стоял он, безумно поводя вокруг глазами. Поднялись перед ним из земли страшные, грозные чудовища — волосы их переплетены были змеями, ужас наводили их взгляды; то были эринии, явившиеся мстить несчастному за убиение матери. В трепете побежал от них юноша: в дельфийском храме Аполлона надеялся он найти себе спасение и избавиться от преследования богинь-мстительниц.

Орест и эринии

(Эсхил. Эвмениды)

Спасаясь от преследований эриний, Орест убежал в Дельфы, где Аполлон принял его под свою защиту и очистил от кровавого преступления. Но богини-мстительницы не отступили от Ореста и стерегли его денно и нощно. Раз, на утренней заре, когда эринии объяты были сном, тихо, не зримый никем, предстал юноше Аполлон и велел ему следовать за Гермесом: чтобы спасти страдальца от грозных богинь, Феб усыпил их. «Не смущайся, — говорил он Оресту. — Я не предам тебя и не покину; много придется терпеть тебе: мстительницы будут гнаться за тобой и преследовать тебя на суше и по морям. Ты ступай теперь в Афины, город Паллады, сядь у подножия древнего изображения богини и у нее ищи защиты: подастся там тебе оправдание и очищение, и грозные страшилища навсегда отступят от тебя. Помощь моя всегда будет с тобой: ты умертвил мать по моему повелению».

Лишь только Орест с Гермесом успели скрыться, из земли поднялась тень убитой Клитемнестры. «Вы спите, богини, — воскликнула она. — Вот как вы небрежете мною! Преступник, убийца матери, убежал от вас и дерзко насмехается теперь над вами». Эринии, все еще сонные, издали невнятный стон. «Внемлите же мне, — продолжала Клитемнестра, — пробудитесь! Жертва ваша с каждым мгновением все дальше убегает от вас». — «Удержи, схвати, порази его!» — простонали эринии во сне. «Вы спите и во сне лишь преследуете беглеца! Проснитесь же, сжальтесь над моими страданиями, не попустите матереубийце избежать заслуженной им кары!» Так взывала печальная тень и снова скрылась под землею. Эринии проснулись, громко вскрикнули и, толкая и укоряя одна другую, бросились всюду искать свою жертву. Кипя бешеной яростью, осыпая Аполлона упреками и угрозами, они понеслись наконец по следам Ореста.

После долгого странствования Орест прибыл в Афины. Умоляя о защите, он сел у алтаря Паллады и охватил руками изображение богини. Вскоре явились перед ним преследовательницы его, мстительные эринии. Долго гнались они за беглецом, долго искали его по всем землям и морям и, отыскав наконец, готовы были броситься и растерзать свою жертву. Но Орест не смутился при появлении страшных богинь, не устрашился угроз их: не отходя от алтаря Паллады Афины, властительницы страны, он громко взывал к ней, прося себе милости и защиты. И Паллада услышала вопли и мольбы Агамемнонова сына и, блистая оружием и доспехами, явилась к нему на помощь. Обе стороны — и Орест, и эринии — предоставили богине решение своего дела: «Искони мы караем злодеяния людей, — говорили эринии. — Трепещут пред нами в аиде преступные тени; но власть наша не ограничивается пределами подземного царства: преследуем мы и живых злодеев, гоним и не даем покоя убийцам и при жизни. Так покараем мы и этого злодея и никогда не отступим от него: он обагрил руки в крови матери своей». — «Богиня, — начал оправдываться Орест, — ты знала отца моего Агамемнона, сокрушителя илионских твердынь, ведаешь ты и печальную его кончину: возвратясь из-под Трои, он коварно был умерщвлен моей матерью. Я рос в изгнании, вдали от родной земли, в Аргос пришел уже юношей и отомстил за смерть злополучного отца — умертвил мать; так повелел мне Феб Аполлон, грозивший мне страшными карами за неисполнение его воли. Суди меня, богиня: я предаю свою судьбу в твои руки». Выслушав обе стороны, Паллада приступила к суду: избрала из афинских граждан почетнейших старцев и, обязав их клятвой — выслушать и судить тяжущихся беспристрастно, предоставила им решить судьбу Ореста. Установленный богиней суд — ареопаг — долженствовал быть вечно оплотом и хранилищем права в ее славном городе. Когда собрались созванные глашатаями старцы и сели на ступенях храма Афины, началось разбирательство. Эриниям, как обвинительницам, предоставлено было говорить первыми; на обвинения их и на все вопросы Орест отвечал спокойно и не запирался в том, что умертвил мать, но, обратясь к защитнику своему Аполлону, присутствовавшему при суде, просил у него себе помощи, защиты делу, совершенному по его же повелению. Феб Аполлон стал защищать обвиненного и говорил с божественным, всепобеждающим спокойствием. Он обратил внимание судей на тяжесть преступления Клитемнестры: преступная подняла руку на славного царя, возвеличенного самим Зевсом, коварством погубила своего супруга и повелителя. Такое кровавое преступление не могло оставаться без отмщения, и месть должно было совершить сыну убитого; потому-то Аполлон и послал Ореста в Аргос с повелением предать смерти преступную мать. Встали тут судьи и начали подавать голоса. По воле Паллады они поочередно подходили к алтарю ее и бросали в стоявшую на нем урну камушки — белые или черные: признававшие Ореста виновным клали черные; те же, которые находили его невиновным, — белые. После всех бросила камушек в урну сама Афина и сказала, что если число обвиняющих и оправдывающих будет равно, то подсудимый должен быть признан невиновным. И когда открыли урну, оказалось, что число черных и белых камушков было в ней одинаково. Орест был оправдан. Полный радости, восторженно благодарил он спасительницу свою Палладу и, благословляя славный город ее, поспешно отправился в родную страну, во владения отца своего Агамемнона. Эринии же, пылая яростной злобой, остались на месте; раздраженные судом ареопагитов, громко жаловались они на новых богов, не признающих за ними исконных прав их, и грозили опустошить и поразить несчастьями страну Паллады Афины. Богиня старалась смягчить яростную злобу страшных дев; она предложила им навсегда остаться в ее стране, обещав, что афиняне в будущее время станут воздавать им священнейшие почести. И грозные богини смягчились и согласились на предложение Паллады; отреклись от исконных прав своих и обычаев и остались в афинской земле, готовые покровительствовать ее гражданам: посылать плодородие нивам и стадам, людям же — мир и счастье и цветущую силу здоровья. Афинские жены и девы торжественно, с ярко пылающими светильниками, отвели богинь в их будущее обиталище — в грот, находившийся при подошве Ареева холма. Здесь построен был впоследствии эриниям храм.

Ифигения в Тавриде

(Еврипид. Ифигения в Тавриде)

Так поселились эринии на афинской земле, но не все они примирились с богиней: некоторые, негодуя на нее и на первых ареопагитов, не признавали справедливым суда их, не отступили от Ореста и продолжали преследовать его.

В отчаянии он снова бежал в Дельфы, и Аполлон, чтобы навсегда избавить несчастного от преследований эриний, велел ему плыть в Тавриду и привезти оттуда в афинскую землю изображение Артемиды. Орест снарядил корабль и отправился в путь вместе с неразлучным другом своим Пиладом и некоторыми другими юношами. Пристав к пустынному, скалистому берегу варварской страны, они укрыли корабль свой в ущелистый, отовсюду закрытый залив и, выйдя на сушу, отправились отыскивать храм, в котором находилось изображение Артемиды. Храм этот находился невдалеке от берега; в нем скифы отправляли богине кровавую требу: закалывали у алтаря ее всех чужеземцев, прибывших в их страну. Орест хотел немедленно перелезть через ограду храма или выломить ворота и похитить изображение Артемиды, но Пилад остановил его и советовал отложить дело до ночи: ночью безопаснее и легче похитить изображение богини. Совет Пилада был принят, и юноши отправились назад, к кораблю, и здесь ожидали наступления ночи.

В том храме жрицей была Ифигения, сестра Ореста, перенесенная сюда из Авлиды Артемидой. Много уже лет провела в Тавриде Ифигения, томясь тоской и не находя в себе сил для служения богине, для совершения треб, правимых в скифском храме; по долгу жрицы она должна была принимать участие в скифских жертвоприношениях, в заклании чужеземцев, попадавших в руки скифов. Хотя несчастные жертвы были убиваемы не ее рукой, но на ней лежала обязанность окроплять их предварительно священной водой. Тяжело, невыносимо было деве смотреть на отчаяние и муки несчастных, кровью обливалось ее сердце. Так томилась она в стране диких варваров и с великой скорбью вспоминала о прекрасной родине своей, где мирно и счастливо, как ей казалось, текут дни близких ее сердцу.

Ночью, перед тем как Орест и Пилад приблизились к храму, Ифигения видела страшный сон. Снилось ей, что она на родине, во дворце своего отца. Вдруг задрожала под нею земля, и она убежала из дома, а когда потом оглянулась назад, то увидела, как рушились на землю стены и балки дворца. Только одна колонна осталась на месте, и эта колонна заговорила человеческим голосом. Она же, как жрица, омывала эту колонну, громко рыдая. Страхом и ужасом наполнил ее этот сон: на кого могло указывать это видение, если не на брата ее Ореста. Ореста — опоры ее семьи — не стало: ибо кого она кропила священной водой, тот был обречен на смерть.

На другой день рано утром вместе со служительницами перед храмом приносила она жертву за умершего брата своего и громко рыдала о несчастной судьбе семьи своей, о милом брате и о своей собственной участи. В это время прибежал к ней с морского берега пастух и сказал, чтобы поспешила она с приготовлениями к человеческой жертве: двое юношей из греческой земли пристали на корабле своем к берегу и захвачены в плен. «Гнали мы, — рассказывал пастух, — быков своих к морю, туда, где подымается высокая скала, подмытая постоянным прибоем морских волн. Один из нас увидел на берегу двух юношей и тихо сказал: «Видите, там, на берегу сидят два божества». Один из нас поднял руки и стал молиться, но другой из товарищей, улыбаясь, сказал ему: «Это двое юношей, потерпевших кораблекрушение. Они скрылись в этой пещере, зная обычай страны приносить в жертву всех чужеземцев, пристающих к нашему берегу». Почти все мы согласились с этим мнением и уже хотели схватить юношей для принесения в жертву нашей богине. Но тут встал один из чужеземцев, стеная и потрясая головой и руками, воскликнул: «Пилад, разве ты не видишь эту ужасную преследовательницу, не видишь, как хочет она задушить меня. А вот и другая, она изрыгает огонь и смерть, крылатая, в одной руке держит она мать мою, другой сбрасывает на меня целую гору. Куда бежать мне?» То ревел он, как вол, то лаял, как собака. В страхе, недвижимо смотрели мы на юношей, и вдруг тот юноша, что издавал пронзительные крики, с обнаженным мечом бросается на наше стадо, неистово наносит быкам тяжелые раны, думая, что преследует эриний. Тогда мы приготовились к отпору; собрали весь народ — с такими полными сил юношами нам, пастухам, трудно было бы справиться. После долгих беснований юноша упал, наконец, на землю с пеной у рта, и тогда-то, пользуясь благоприятной минутой, мы вместе со всем народом бросились на него. Но друг поспешил к нему на помощь, отер пену с лица его, прикрыл тело одеждой и отбивал все наносимые ему удары. Скоро пришел юноша в чувство и, видя, как толпы народа, окружив, бросают в него камни, воскликнул: «Пилад, вооружись мечом и следуй за мной!» Так он сказал, и оба с обнаженными мечами бросились на нас. Мы разбежались. Но в то время как юноша преследовал одну часть толпы, другая вернулась и снова стала метать в него камни. Долго не прекращалась битва. Наконец, утомленные, припали юноши к земле, мы подбежали, камнями выбили из рук их мечи, а самих связали. Привели их затем к царю, а царь прислал нас сюда, чтобы как можно скорей приготовила ты священную воду для жертвы». Сказав это, пастух поспешил к своим товарищам.

Скоро служители храма приводят связанных Ореста и Пилада. По древнему обычаю жрица развязала им руки, чтобы принесены они были в жертву богине свободными, и послала служителей в храм, чтобы совершить обычные приготовления к жертве. Оставшись теперь одна с несчастными, обреченными на заклание юношами, полная сострадания жрица говорит им: «Бедная, какая мать родила вас на горе? Кто ваш отец? Горе сестре вашей, если у вас есть сестра, сестре, лишающейся таких братьев. Мраком покрыты намерения богов; опасности никто не предвидит; трудно узнать наперед, что готовится человеку, горе или радость. Скажите, юноши, откуда вы? Дальний ли путь привел вас в эту страну, где должны остаться навеки?» Так сказала она, и в ответ ей Орест: «Зачем оплакиваешь ты горе наше, о дева; сетовать долго о смерти, когда она так близка и неизбежна, не мудро. Пусть совершится то, что назначено роком, не оплакивай нас, мы знаем обычаи здешней земли». — «Но как зовут вас, — продолжала расспрашивать Ифигения юношей, из какой страны вы родом?» — «Зачем тебе знать наши имена? В жертву должна ты принести тела наши, а не имена. Несчастные — вот наше имя. Незачем тебе знать и о том, где наша отчизна; но если же ты непременно желаешь знать это, знай; родом мы из Аргоса, из славного города Микены». — «Неужели ты говоришь правду! Скажи же тогда мне, знаешь ли ты о знаменитой Трое? Говорят, она взята и разрушена!» — «Да, это правда, молва не обманула тебя». — «И Елена снова в доме Менелая? И ахейцы возвратились на родину? И Калхас? И Менелай?» — «Елена опять в Спарте с прежним супругом своим, Калхас убит, Одиссей же еще не возвратился на родину». — «Но жив ли Ахилл, сын Фетиды?» — «Нет, Пелида не стало: напрасно совершил он в Авлиде свое брачное пиршество». — «Да, то было празднество мнимого брака; так говорят все видевшие это». — «Но кто же ты, дева, знающая столько о Греции?» — «Я сама из Эллады; но в ранней юности постигло меня горе. Скажи мне, что стало с вождем ахейского войска, с тем, кто считался таким счастливцем». — «О ком спросила ты? Тот вождь, которого я знал, не принадлежал к счастливцам». — «Я спросила об Агамемноне, Атреевом сыне». — «Не знаю я о нем, дева, перестань расспрашивать». — «Нет, скажи мне, заклинаю тебя богами, умоляю тебя!» — «Погиб он, злосчастный, и своей смертью причинил гибель другим. Убила же его собственная жена. Но умоляю тебя, не продолжай расспросов». — «Скажи мне, юноша, живы ли дети убитого, жив ли правдивый, мужественный Орест и помнят ли в той семье о принесенной в жертву Ифигении?» — «Электра, дочь Агамемнона, еще жива; сестра же ее погибла из-за негодной жены, а сын блуждает повсюду и нигде не может приклонить головы».

Ужасные вести о родительском доме глубоко потрясли бедную деву. Лишь одно утешило ее в безграничном горе: жив еще брат ее Орест, которого она считала умершим. Долго с покрытым лицом стояла она и в отчаянии ломала руки, наконец, обратясь к Оресту, спросила: «Друг, если я избавлю тебя от смерти, не сможешь ли ты доставить родным моим письмо — его написал один пленный грек. За эту услугу ты получишь вместе с жизнью свободу. Но твой товарищ, к несчастью, должен умереть, того требует здешний народ». — «Прекрасны речи твои, о дева, с одним лишь я не согласен: с тем, что должен умереть друг мой. Было бы несправедливо, если бы сам я бежал отсюда и оставил здесь на гибель того, кто никогда не покидал меня в минуту опасности. Нет, отдай ему послание, и пусть умру я». Тут начался между великодушными друзьями спор: Пиладу тоже не хотелось возвращаться на родину без друга. Наконец победу одержал Орест: «Ты живи, дорогой мой, и дай мне умереть. Оставить горькую жизнь, над которой тяготеет гнев богов, не жаль мне; но ты счастлив; на доме твоем не лежит никакого пятна, над моим же тяготеют преступления и бедствия. Живи для сестры моей Электры, которая обручена с тобой, не изменяй ей; ступай в отцовский дом свой, в Фокиду, когда же будешь в Микенах, воздвигни мне памятник, и пусть Электра прольет по мне слезы и посвятит мне прядь волос своих». Пилад обещал исполнить волю друга, взял послание жрицы и поклялся доставить его по назначению, если только не поднимется буря и волны не поглотят послание. Но чтобы и в таком случае не пропало известие, Пилад просил жрицу сообщить ему содержание письма. «Сообщи Оресту, — сказала она, — Агамемнонову сыну в Микенах: Ифигения, сестра твоя, которую вы считаете умершей, жива и шлет вам это послание». — «Где же она, — воскликнул Орест, — неужели возвратилась она из царства теней?» — «Ты ее видишь перед собою. Но не прерывай меня: пусть он тайно увезет меня в Аргос, из варварской страны, избавит меня от обязанностей приносить людей в жертву Артемиде. В Авлиде же спасла меня богиня, послала вместо меня лань, и ее-то заклал отец мой, воображая, что поражает меня. Сама богиня привела меня в эту страну. Вот содержание письма». — «О, мне нетрудно исполнить клятву, — воскликнул Пилад. — Немедля исполняю я свое обещание и вручаю тебе, Орест, письмо сестры». Вне себя от радости, Орест обнял сестру и воскликнул: «Дорогая сестра! Дай же мне обнять тебя! Я едва верю своему счастью! Как чудно ты открыла себя!» — «Назад, чужеземец, — воскликнула Ифигения, — зачем дерзко прикасаешься ты к одежде жрицы, до которой не смеет касаться ни один смертный!» — «Сестра, дочь отца моего Агамемнона! Не убегай от меня! Перед тобою брат, которого ты отчаялась видеть». — «Ты брат мой, чужеземец? Замолчи, не обманывай меня. Разве изгнан Орест из Микен?» — «Да, там нет твоего брата, злосчастная; ты перед собою видишь Агамемнонова сына». — «Но можешь ли ты доказать это?» — «Слушай. Ты знаешь о распре Атрея с Фиестом из-за золотого овна? Знаешь, как вышила ты этот спор на прекрасной ткани. Ты же вышила на другой ткани, как Гелиос, негодуя на Атрея, угостившего Фиеста таким ужасным кушаньем, отклонил в сторону свою колесницу. Когда мать обмывала тебя в Авлиде, ты дала на память ей прядь волос. Все это слышал я от Электры. Но вот что видел и сам я: в Микенах, в женской горнице, скрыла ты то копье, которым Пелопс поразил Эномая». — «Да, ты брат мой, — воскликнула Ифигения и заключила брата в свои объятия. — О, дорогой мой! Какое счастье, что я тебя вижу и могу обнять тебя».

Брат и сестра предались на время радости свидания, но Пилад напомнил им о предстоящих опасностях. Орест сообщил сестре о цели своего прибытия в Тавриду и спросил у нее совета, как бы похитить статую Артемиды и вместе бежать. План Ифигении был такой. Под тем предлогом, что статуя богини осквернена приближением к ней чужеземцев, двух братьев, запятнавших себя матереубийством, ее — эту статую — вместе с многогрешными жертвами нужно омыть в волнах моря. Омовение должно происходить у того места, где скрыт хорошо оснащенный корабль Ореста. На этом корабле думала Ифигения убежать из Тавриды.

В то время как Ифигения несла из храма статую богини, подошел к ней царь этой страны Фоас посмотреть, принесены ли чужеземцы в жертву Артемиде, и немало удивился, когда увидел изображение богини в руках жрицы. Ифигения повелела ему стоять вдали, в портике храма, так как образ богини осквернен преступными чужеземцами. «Богиня, — сказала ему Ифигения, — разгневана: никем не тронутый, образ ее сдвинулся с места и закрыл очи. Омыть его должно морской водой, омыть должно и чужеземцев, прежде чем приносить их в жертву». Царь, глубоко уважавший жрицу, поверил словам ее и похвалил ее начинание. Он приказал сковать чужеземцам руки, закрыть им лица и взять для безопасности несколько служителей. Жрица повелела потом, чтобы народ остался вдали от того места, где должен был совершиться обряд омовения, и чтобы царь в ее отсутствие очистил храм огнем. Торжественная процессия при свете факелов потянулась к морю. Впереди шла жрица с изображением богини, за нею скованные чужеземцы, рядом с ними служители, за ними вели агнцев, предназначенных для очистительной жертвы. Царь остался в храме.

Прибыв к берегу моря, жрица повелела служителям удалиться на такое расстояние, чтобы они не могли видеть обряда. Затем сама она повела юношей к тому месту, где скрыт был за скалой корабль. Издали слышали служители, как раздавались гимны, которыми сопровождалось очищение. Долго ждали они окончания обряда, наконец, опасаясь, не освободились бы чужеземцы от оков и не нанесли бы жрице оскорбления, решились нарушить ее повеление и приблизились к месту очищения. Там увидели они у берега греческий корабль и на нем пятьдесят гребцов; юноши же, обреченные на жертву, освобожденные от оков, по спущенной с корабля лестнице были готовы уже ввести жрицу на корабль. Быстро подбежали таврийцы, схватили деву, схватились за канаты и весла корабля и воскликнули: «Кто это похищает у нас жрицу?» «Я, брат ее Орест, сын Агамемнона, освобождаю сестру, которую у меня похитили». Но таврийцы не отпускали ее и хотели увести с собой. Началась ужасная схватка между ними и обоими юношами. Таврийцы были отбиты, Орест с сестрой успели взойти на корабль и взять с собой изображение Артемиды. Радостно встретили их товарищи и изо всех сил направили корабль к выходу из узкой бухты. Но в то время как подплывали уже они к проливу, огромной волной отбросило их назад. Тогда Ифигения, подняв руки к небу, взмолилась Артемиде: «О, дочь Латоны, дай жрице своей покинуть этот негостеприимный берег и достичь Эллады. Прости мне мой обман. Брат твой мил тебе, бессмертная, пристало и мне любить моего брата». К мольбе девы присоединились громкие мольбы гребцов, работавших изо всех сил, чтобы продвинуть корабль вперед. Но буря прибила его к скале. В то время как греки боролись с силой поднятых бурей волн, служители поспешили к царю, чтобы сообщить ему о случившемся. Быстро собрал Фоас весь народ, чтобы с ним отправиться в погоню за чужеземцами. Но в то время как Фоас приближался к кораблю, в воздухе предстала ему Паллада Афина, преградила ему путь и сказала: «Куда стремишься ты, царь? Выслушай меня; я богиня Афина. Оставь гнев свой. По повелению Аполлона прибыл сюда страдающий помешательством сын Агамемнона, чтобы отсюда увезти сестру в Микены и изображение Артемиды в Аттику. Не удастся тебе захватить и умертвить Ореста в эту бурю, ибо Посейдон — в угоду мне — ровняет для него поверхность вод Океана». Фоас покорился воле богини и судьбе. Он оставил злобу свою на Ореста и Ифигению и служительницам храма, помогавшим Ифигении при обрядах, позволил вместе с нею возвратиться на родину.

Так, незримо сопровождаемые Афиной Палладой и Посейдоном, возвратились Орест и Ифигения в Элладу. Ореста уже не преследовали с этих пор эринии; он освободился от помешательства и воздвиг на берегу Аттики храм, посвященный Артемиде и где жрицей была Ифигения. Затем возвратился Орест в Микены, где престолом завладел Алет, сын Эгисфа. Орест умертвил Алета и вернул себе отцовское наследство. Друг же его Пилад вступил в брак с Электрой и вместе с нею удалился в родную Фокиду.

Смерть Неоптолема от Ореста

(Еврипид. Андромаха)

Когда Агамемнон с Менелаем отправлялись под Трою, последний дал обещание выдать дочь свою Гермиону за Ореста. Но под стенами Трои Менелай забыл свое слово и дочь свою обещал уже в жены Неоптолему, сыну Ахилла. Возвратившись на родину, немедленно отправил он Гермиону с богатым приданым во Фтию. Но по собственной вине своей она не была счастлива в доме супруга. Гордая своими богатствами, она не могла внушить к себе любви Неоптолема. В доме жила вдова Гектора Андромаха, которую после разрушения Трои взял себе невольницей Неоптолем. Гермиона не могла видеть спокойно, как уважает муж ее эту троянку, и замыслила отомстить сопернице.

По возвращении своем из-под Трои Неоптолем провинился перед Аполлоном. Вступив в Дельфы, надменный, Неоптолем дерзнул потребовать от Аполлона ответа, почему он лишил жизни Ахилла, его отца, и грозил даже разграбить и разрушить самый храм бога. Дельфийцы, ободренные самим Аполлоном, помешали юному герою исполнить это намерение. Впоследствии Неоптолем раскаялся в своем дерзком поступке, отправился опять в Дельфы, чтобы просить у бога прощения и милость на будущее. Гермиона воспользовалась отсутствием супруга, чтобы привести в исполнение свой план мести. Она призвала отца своего на помощь в борьбе против ненавистной троянки, будто бы злыми чарами своими отвратившей от нее сердце супруга. Менелай прибыл во Фтию. Заметив, что Гермиона замышляет с ним против нее и сына ее Молосса что-то недоброе, Андромаха нашла себе убежище у алтаря Фетиды; сына же спрятала в одном дружелюбно расположенном к ней семействе. Напрасно надменная Гермиона требовала, чтобы Андромаха отошла от алтаря и изображения богини: скорее готова была Андромаха умереть у алтаря, чем отдаться в руки ненавистной, жестокой царицы. Пришел Менелай, уже открывший убежище Молосса, и грозил умертвить сына Андромахи, которого держал на руках, если она не оставит своего убежища. В случае же, если она отдастся в его руки, он обещал оставить сына в живых. Чтобы спасти сына, мать решилась умереть и оставила алтарь. Менелай тотчас же велел схватить ее, заключить в оковы и, не стыдясь, объявил, что умрет и малютка Молосс. Только появление из Фарсала старца Пелея спасло Андромаху и сына ее от насильственной смерти.

Пристыженный упреками Пелея, Менелай удалился на родину.

Гермиона была в отчаянии: от супруга она должна была ожидать жестокой кары. Сознавая вину свою, она рвала на себе волосы, раздирала свои одежды и лишила бы себя жизни, если бы не помешали этому ее прислужницы. Но неожиданно подоспел к ней помощник: то был Орест. Любовь, которую питал он к Гермионе, в нем еще не угасла; Неоптолема же ненавидел он вдвойне за то, что тот не только не уступил ему невесты, но еще и посмеялся над ним. Услышав, что Неоптолем отправился в Дельфы, он поспешил во Фтию, чтобы увести оттуда Гермиону.

На пути во Фтию Орест пробыл некоторое время в Дельфах и через дельфийских друзей своих распространил слух, что Неоптолем идет с недобрыми намерениями. Дельфийцы решились убить царя Фтии, как только он вступит в их город. В то время как Неоптолем приносил в храме жертву Аполлону и просил у него милостей, внезапно напала на него подстрекаемая Орестом толпа дельфийцев и умертвила его после долгой, жестокой борьбы. Спутники спасли его тело и перенесли во Фтию.

Глубокой скорбью объят был старец Пелей, когда увидел тело своего внука. Сын Пелея пал на войне, предпринятой из-за Менелая, а теперь и славный внук его так преждевременно погиб от Менелаевой дочери. Бездетный, одинокий, должен Пелей влачить последние дни свои; жизнь стала ему в тягость. Божественная дочь Нерея повелела Пелею перенести тело внука в Дельфы и там похоронить близ храма, чтобы могила его была дельфийцам вечным укором. Андромаха же, вступив в брак с Геленом, сыном Приама, который пленником приведен был во Фтию, с сыном своим удалилась в Эпир, в страну молоссов. Там суждено было царствовать Молоссу, бывшему последней ветвью рода Эакидов. Самому Пелею обещано было бессмертие. Похоронив внука, которого дельфийцы почитали как покровителя на фтийских состязаниях, Пелей, по повелению Фетиды, отправился в грот фессалийского мыса Сепиаса, и там Фетида со всем хором нереид сопровождала его в глубину моря, где он вместе с божественной супругой, не старея, живет блаженной жизнью. А великий сын его Ахилл, бессмертный, живет на прекрасном острове Левке на Понте Евксинском вместе с другими блаженными героями, и все корабельщики чтут его как вождя-спасителя.

Книга пятая Возвращение Одиссея

(Гомер. Одиссея)

Киконы. Лотофаги

(Гомер. Одиссея. XI, 39-104)

С двенадцатью кораблями отплыл Одиссей от разрушенных стен Илиона. Сильный ветер разлучил его с остальным флотом и прибил корабли его к киконскому городу Исмару, лежавшему на фракийском берегу. Одиссей разрушил этот город, истребил мужей, а жен и сокровища разделил со своими спутниками. Затем посоветовал он товарищам обратиться в поспешное бегство, но, глупые, они отвергли совет его и целую ночь пили и пировали, зарезав много мелкого скота и быков криворогих. Тем временем исмарские мужи, успевшие спастись бегством, собрали живших в соседстве с ними дальше от моря киконов, сильных числом и привыкших к ратному делу. Вдруг, рано утром, явилось их так много, как листьев древесных или вешних, ранних цветов, и вступили они с ахейцами в кровавый бой. Целый день медноострыми копьями бились Одиссеевы мужи с врагами, и только тогда лишь, как солнце стало склоняться к закату, отступили они, оставив на поле битвы от каждого корабля по шести отважных бойцов. Остальные поспешили к кораблям, радуясь, что сами спаслись от смерти. Но до тех пор не отчаливали они от берега, пока Одиссей не назвал по имени каждого из павших в битве на берегу ахейцев — таков был обычай: этим только и можно было успокоить тени умерших на чужбине.

Далее поплыл Одиссей со своей дружиной. Вдруг настигла его страшная буря; густые тучи облекли море и сушу, и с грозного неба сошла на землю страшная ночь. Сильно бушевала буря, быстро мчались гонимые ею корабли, погружаясь носами в волны; трижды, четырежды разорваны были паруса. Поспешно свернули их Одиссеевы спутники, сами же взялись за весла и стали править к ближайшему берегу. Затем целых два дня и две долгих ночи провели они у берега в скучном бездействии, изнуренные, обессиленные от тяжкой печали. Когда же на третий день встала румяная заря, укрепили они мачты, подняли паруса и быстро, повинуясь кормилу и ветру, понеслись к югу. С радостью думали уже они о возврате на родину, но в то время как огибали мыс Малею, быстрым течением сбило их с пути, отдалив от острова Киферы в открытое море. Девять дней, гонимые ветром, плыли они по широкому морю, на десятый прибыли к берегу лотофагов, что живут в Северной Африке. Высадившись на берег и запасшись водой, они устроили легкий обед. Насладившись питьем и едой, Одиссей избрал троих из своих спутников и послал их разведать, что за люди обитают в этой земле. Радушно приняли Одиссеевых спутников лотофаги и дали им отведать лотоса. Вкусив этой сладкой цветочной пищи, они уже не думали о возвращении и решились остаться в стране лотофагов. Но силой притащил их Одиссей к кораблям и, плачущих, привязал к скамьям корабельным. Остальным же повелел немедленно сесть на корабли: боялся он, чтобы кто-нибудь не вкусил лотоса и не забыл о возвращении на родину.

Циклоп Полифем

(Гомер. Одиссея, IX, 105–566)

Вскоре прибыл Одиссей со своими спутниками в страну свирепых, не знающих правды исполинов-циклопов. Под защитой бессмертных богов не пашут эти одноглазые исполины полей и не засевают их. Тучная земля, орошаемая плодотворным дождем Зевса, все дает им без посева: и пшеницу, и ячмень, и роскошные лозы винограда. Не знают циклопы ни законов, ни сходбищ народных; вольно живут они в пещерах высоких гор, и каждый, не заботясь о других, безотчетно властвует над женами и детьми. В некотором отдалении от их страны лежит небольшой лесистый остров, на котором во множестве водятся дикие козы. Остров необитаем: никогда зверолов не бродил по его первобытным лесам, никогда пастух и пахарь не нарушали его покоя. У циклопов нет кораблей; между ними нет искусников, опытных в строительстве крепких судов. Этот дикий остров можно было бы возделать: он не бесплоден. Вдоль берегов его широко раскинулись роскошные влажные луга; в изобилии мог бы разрастись здесь виноград, легко покоряясь плугу, поля покрылись бы высокой рожью, и жатва на тучной земле была бы изобильна. Здесь есть и надежная пристань; в ней не нужно бросать якоря, не нужно привязывать канатом гладкое судно: безопасно может простоять оно здесь, сколько захочет сам плаватель. В углублении залива из осененной тополями пещеры светлый ключ извергается в море. В эту-то пристань с кораблями своими вошел Одиссей. Некий бог указал путь ему: ибо туман окружал корабли; с высокого неба не светила Селена, густые тучи скрывали ее. Острова не было видно из-за огромных волн, несшихся к берегу. Пристав к нему, Одиссей и его спутники свернули паруса, сами же предались сну в ожидании утра.

Когда же встала из мрака младая Эос, Одиссей с товарищами обошли весь этот прекрасный остров и набрели на многочисленное стадо диких коз, посланных нимфами, дочерьми Зевса. Не медля, взяли они гибкие луки и легкие охотничьи копья и, разделясь на три группы, начали охотиться. Великой добычей наградил их бог благосклонный: по девяти коз досталось на каждый корабль и десять — на корабль Одиссея. Целый день до вечернего мрака вкушали они прекрасное мясо и наслаждались сладким вином, которым наполнили они много сосудов, разрушив город киконов. Во время пира увидели они на острове циклопов дым и услышали голоса их и блеяние коз и овец. С наступлением ночи спокойно предались они сну на берегу моря.

На следующее утро Одиссей созвал своих спутников и сказал им: «Останьтесь здесь, товарищи верные, я же с моим кораблем и с моими мужами попытаюсь узнать, что за народ обитает в этой стороне, дикий ли и свирепый нравом, не знающий правды, или богобоязненный, гостеприимный». Так он сказал и быстро приплыл на корабле своем к острову циклопов. Пристав к берегу, увидели они невдалеке, в крайнем, стоявшем у берега, утесе пещеру, густо покрытую лавром. Перед нею находился двор, огороженный стеной из огромных, беспорядочно набросанных камней; частым забором вокруг него стояли сосны и черноглавые дубы. В пещере этой жил муж исполинского роста, Полифем, сын Посейдона и нимфы Фоозы. Одиноко пас он баранов и коз на высоких горах и ни с кем не водился. Нелюдимый, свирепый, был он не сходен с человеком; видом и ростом скорей походил на лесистую вершину горы. Оставив почти всех спутников своих близ корабля сторожить его, сам Одиссей с двенадцатью храбрейшими отправился к пещере. Взято было немного пищи, и один мех был наполнен сладким, драгоценным вином, что на прощание подарил Одиссею жрец Аполлона Морон, пощаженный с женой и детьми во время разрушения Исмара: то был крепкий, божественно-сладкий напиток.

Исполина не было в это время в пещере: он пас на лугу недалеком своих баранов и коз.

Одиссей и товарищи его вошли в пещеру и с удивлением стали все осматривать в ней. Много было в ней сыров в тростниковых корзинах; в отдельных закутах были заперты козлята, барашки, в порядке, по возрастам: старшие со старшими, средние со средними, младшие подле младших. Ведра и чаши были налиты до краев густой простоквашей.

Спутники стали просить Одиссея, чтобы он, запасшись сырами, не медлил в пещере и, взяв в закутах отборных козлят и барашков, с добычей убежал на корабль и продолжал путешествие, Одиссей отказался последовать полезному совету: хотелось ему посмотреть на исполина и получить от него дары. А лучше бы сделал, если бы согласился. И вот развели они в пещере огонь, совершили жертвоприношение, добыли сыру и, утолив голод, сели и стали ждать исполина со стадом. Скоро пришел он с огромной ношей дров на плечах и со стуком бросил эти дрова перед входом в пещеру. Полные страха гости его попрятались в угол. Потом пригнал Полифем в пещеру коз и овец, а козлов и баранов оставил во дворе. Затем огромным камнем, подобным необъятной скале, заградил он вход в пещеру и стал доить по порядку маток, коз и овец; подоив же, под каждую матку подложил сосуна. Отлив половину молока в плетеницы, он оставил это молоко, чтобы оно сгустело для сыра; другую же половину разлил по белым сосудам, чтобы после пить его по утрам или за ужином, пригнавши с пажити стадо. Окончив работу, разложил он яркий огонь и, увидев ахейцев, грубо сказал им: «Странники, кто вы? Откуда пришли по влажной дороге? Есть у вас дело какое или без дела скитаетесь всюду, как добытчики вольные, подвергая опасности свою жизнь и другим нанося беды?» Замерли сердца у Одиссея и мужей его, когда увидели они циклопа и услышали грубую речь его. Но Одиссей ободрился и обратился к нему с такими словами: «Все мы ахейцы, плывем из далекой Трои. Настигла нас буря, и мы сбились с пути. Принадлежим мы к народам царя Агамемнона, Атреева сына, что добыл ныне великую славу: разрушил город и истребил столь много народов. Теперь припадаем к твоим ногам и молим, чтобы ты хоть немного угостил нас и одарил небольшими дарами, как одаряют чужеземцев. Побойся богов, о великий муж, сжалься над ищущими покрова, строго мстит за пришельцев отверженных Зевс-гостелюбец». Чуждый сострадания, ответил ему Полифем: «Или ты глуп, чужеземец, или прибыл сюда из очень далеких стран, если мог думать, что я боюсь бессмертных богов и почту их. Нам, циклопам, нет дела до эгидодержавного Зевса, ни до других богов: мы сильнее их. Никогда не пощажу я из страха перед Зевсом ни тебя, ни твоих спутников: поступлю так, как велит мне мое сердце. Ты же скажи мне, где корабль, на котором ты прибыл? Далеко или близко стоит он отсюда?» Так он сказал, коварный; но Одиссей прозрел его мысли и ответил: «Корабль мой разбил колебатель земли Посейдон, ударив его недалеко от здешнего берега об острые скалы, я же с немногими спутниками спасся от смерти». Не дал ответа циклоп: но в то же мгновение вскочил он, как бешеный зверь, и, протянув огромные руки, разом подхватил двоих из спутников Одиссея, как щенят, и ударил их оземь: их черепа разбились и обрызгали мозгом пещеру. Тотчас же состряпал Полифем из них ужин и жадно, как голодный лев, съел их, не оставив ни костей, ни мяса. Ужас объял остальных ахейцев; подняли они руки к небу, их ум помутился от скорби. В то же время циклоп беззаботно растянулся на голой земле и заснул. Тогда Одиссей подошел к нему и хотел уже острым мечом пронзить ему грудь; но мысль — как отвалить потом огромный камень, которым задвинут был вход в пещеру, — остановила Одиссея. Он решился ждать утра.

Утро настало. Циклоп разложил огонь, подоил своих коз и овец, потом схватил двоих из бывших в пещере ахейцев и сожрал их. Потом отодвинул камень, что лежал у входа, выгнал шумное стадо из темной пещеры и снова запер дверь с такой легкостью, как будто затворял легкой покрышкой колчан.

Со свистом погнал Полифем стада свои в горы. Одиссей, оставленный в пещере, начал выдумывать средство, как бы, с помощью Афины Паллады, отомстить исполину. И вот что нашел он удобным. В козьем закуте стояла дубина циклопа — свежий, им обрубленный ствол дикой маслины, длиной с мачту. Очистив от ветвей, Полифем поставил его сохнуть в закуту, чтобы после носить вместо посоха. Одиссей взял этот ствол, мечом отрубил от него три локтя и отдал товарищам выгладить этот брусок, затем сам заострил его и обжег на угольях острый конец. Спрятав обрубок, Одиссей пригласил товарищей своих бросить жребий — кому быть помощником ему, Одиссею, в то время как нужно будет вонзить обожженный кол в глаз сонному Полифему. Жребий пал на четверых, сильнейших и более смелых: их выбрал бы и сам Одиссей.

Вечером возвратился Полифем со стадом. В пещеру вогнал он все стадо: или предчувствовал он что-то недоброе, или такова была воля некоего бога. Задвинув, как прежде, вход в пещеру, подоив овец и коз, накормив козлят и барашков, схватил он еще двоих Одиссеевых спутников и сожрал их. Тогда подошел к циклопу Одиссей, держа в руках деревянную, полную вина чашу, и обратился к нему со следующими словами: «Выпей вина, циклоп, насытясь человеческим мясом: узнаешь тогда, какой драгоценный напиток был на нашем корабле. Тебе приношу я вино это в жертву, чтобы сжалился ты надо мной и отпустил меня на родину. Но ты свирепствуешь нестерпимо. Беспощадный циклоп, кто ж из людей посетит тебя, сведав о твоих беззаконных поступках?» Так говорил Одиссей; Полифем же взял чашу с вином и осушил ее. Сильно полюбился циклопу сладкий напиток; попросил он другой чаши: «Налей мне, дружок мой, еще и назови свое имя, чтобы я мог приготовить подарок тебе по сердцу. И у нас, у циклопов, на тучной земле родится роскошный виноград, и сам Зевс Кронион питает его своим благодатным дождем. Твой же напиток — амброзия чистая со сладким нектаром». Подал ему Одиссей и вторую чашу. В третий раз наполнил ее и в третий раз осушил ее циклоп безумный. И когда зашумело огневое вино в голове людоеда, Одиссей обратился к нему с такой обольстительной речью: «Ты спрашиваешь об имени моем, циклоп; изволь, я его открою тебе: ты же не забудь одарить меня, по твоему обещанию. Имя мое «Никто». Так зовут меня мать и отец, так величают и все товарищи». — «Знай же, Никто, будешь ты съеден мною после всех твоих спутников: вот мой подарок». Так воскликнул страшный циклоп и с этими словами повалился навзничь на землю, совсем пьяный. Тут, ободрив своих товарищей, быстро достал Одиссей спрятанный обрубок маслины и острым концом положил его на огонь. Когда кол загорелся, Одиссей поспешно вынул его из огня и, с помощью четверых избранных по жребию товарищей, пронзил им глаз спящего исполина. Страшно взвыл людоед, застонала от воя пещера. В страхе попрятались по углам спутники Одиссея и сам он. Вырвал циклоп из пронзенного глаза кол, облитый кипучею кровью, и бросил его далеко от себя. В исступлении снова он стал громко кричать. На крик сбежались циклопы, обитавшие в глубоких пещерах окрестных гор и на горных, лобзаемых ветром вершинах. Подошли они к пещере и стали спрашивать: «Что случилось с тобой, Полифем? Что так ревешь среди ночи и прерываешь сон наш? Разве кто-нибудь похищает у тебя овец или коз? Кто-нибудь хочет убить тебя обманом или силой?» И в ответ им исполин из пещеры: «Никто, друзья мои: по своей оплошности гибну. Никто силой не мог бы повредить мне». — «Если никто, для чего же реветь? Верно, с ума ты сошел: а от этой болезни излечить мы, циклопы, не можем: обратись с мольбою к отцу своему Посейдону». Так говорили они и разошлись по домам, Одиссей же радовался в сердце своем, что удалась ему хитрость.

Обшарил ослепший циклоп руками стены, охая, стеная, подошел он ко входу в пещеру, отодвинул скалу и сел перед нею, вытянув огромные руки, надеясь переловить всех ахейцев, когда захотят они вместе со стадом уйти из пещеры. Но Одиссей не был, как он, без рассудка: осторожным умом измыслил он, как спасти себя и друзей. В стаде циклопа были бараны, мощные, жирные, покрытые длинной шерстью. Лыком, выдернутым из рогожи, служившей циклопу постелью, Одиссей связал вместе трех баранов и под средним привязал одного из своих спутников. Так поступил он и с остальными. Сам же, уцепившись за самого сильного и рослого барана, повис под шершавым его брюхом, а руки (впустив их в густое руно) обвил длинной шерстью и на ней терпеливо держался и ждал наступления утра. Когда встала из мрака румяная заря, козлы и бараны с шумом стали выходить из пещеры на паству, и циклоп не заметил, что вместе с ними оставили пещеру ахейские мужи. Охая, щупал он у всех, пробегавших мимо, пышные спины, но, глупый, он не был способен угадать, что у иных скрывалось под роскошной грудью. Позади всего стада, от тяжести едва передвигая ноги, тащился баран Одиссеев. Когда проходил он мимо Полифема, циклоп пощупал его спину и обратился к нему с такими словами: «Ты ль это, милый? Отчего сегодня последний покинул пещеру? Прежде ты не был ленив; прежде впереди стада выходил ты на паству, первый бежал в полдень к потоку, впереди всех возвращался в пещеру вечером. Теперь идешь позади других: верно, жаль тебе господина; злой бродяга Никто отуманил мне ум вином и лишил меня светлого зрения. Но он — этот злостный Никто — беды, думаю я, не избегнул. О, если бы, друг мой, ты мог мне сказать, где он скрылся от могучей руки моей. Вмиг раздробил бы я ему череп и разбрызгал бы мозг по обширной пещере. О, как бы насладилось сердце мое, когда бы мог я отомстить за обиду, какую нанес мне Никто, злоковарный разбойник!»

Так он сказал и отпустил барана. Ахейцы же, как только освободились от опасности, поспешно погнали все стадо на взморье, к своему кораблю. И сладко было товарищам встретить их, избежавших верной гибели. Хотели они плакать о милых погибших, но Одиссей мигнул им глазами, чтобы удержали плач и позаботились о богатой добыче. Скоро вся добыча была уже на корабле, и Одиссеевы спутники, севши на лавки, уже ударяли веслами о темные воды. Когда отплыли они на такое расстояние, что, казалось, были уже вне опасности, Одиссей не мог удержаться, чтобы не закричать Полифему: «Слушай, циклоп беспощадный! Не дурной и не слабый был муж, чьих спутников верных сожрал ты. Наказал тебя Зевс и прочие боги за то, что ты не постыдился сожрать иноземцев, посетивших твой дом». Тут только узнал Полифем, что чужеземцы убежали от него; страшно взбешенный, отломил он тяжелый утес от вершины горы и со всего размаха бросил его в ту сторону, откуда раздавался голос. Утес, пролетев над судном, рухнул в море так близко от ахейцев, что чуть не отшиб черноострого корабельного носа. Всколыхнулось море от упавшей скалы. Хлынув, большая волна быстро побежала к берегу; схваченный ею, помчался корабль Одиссея. Но когда снова судно было на довольно далеком расстоянии от берега, Одиссей, несмотря на увещевания товарищей, воскликнул: «Циклоп, если кто-нибудь спросит тебя, кто лишил тебя глаза, пусть будет твоим ответом: «Одиссей, сын Лаэрта, сокрушитель городов, знаменитый властитель Итаки». Так он сказал. Заревел от злости циклоп и воскликнул: «Горе! Сбылось надо мной древнее пророчество. Старец Телем предсказал мне, что Одиссей лишит меня зрения. Я же думал, что явится муж боговидный, высокий, как и сам я… и что же? Человечишко хилый, малорослый урод лишил меня зрения, опьянив наперед вином. Если ты впрямь Одиссей, воротись. Я тебя одарю и стану молить Посейдона, чтобы совершил ты благополучно путь свой по морю; сын я ему, и один он — если захочет — может возвратить мне зрение». Хитроумный Одиссей не поддался на обман и в ответ закричал циклопу: «Как верно, что я послал бы тебя, если б мог, в мрачную обитель Аида, так же верно и то, что Посейдон, колебатель земли, тебе не воротит глаза». Так он сказал, и циклоп, подняв к звездному небу руки, взмолился отцу своему: «Царь Посейдон, земледержец могучий! Если я вправду твой сын, то пусть никогда в дом свой не воротится Одиссей, разоритель городов; и если уж суждено ему видеть друзей своих, дом и родину милую, то пусть увидит он ее, претерпев много напастей, утратив всех спутников, пусть достигнет ее не на своем корабле; пусть и дома встретит лишь тяжкое горе». Так говорил он, молясь, и услышал его бог лазурнокудрый. Циклоп снова схватил камень — был тот камень огромнее первого — и с размаху швырнул его в море. На этот раз упал он позади корабля и едва не расплюснул кормы корабельной. Судно же быстро прибила волна к недалекому острову коз. И вошло оно обратно в ту пристань, где печально сидели спутники Одиссея и в скуке ждали его возвращения. Сойдя на берег, разделили они добычу. Одиссею же друзья подарили особо того барана, что вынес его из пещеры циклопа. Его-то на взморье заколол он в жертву Зевсу-владыке. Но Зевс не принял жертвы и стал замышлять кораблям и спутникам Лаэртова сына погибель.

Целый день до вечернего мрака пили и ели герои. Наконец на взморье, под говор волн, ударяющихся в берег, заснули они. На следующее утро Одиссей призвал товарищей своих сняться с якорей и снова пуститься в широкое море. Разом могучими веслами вспенили они темные воды и поплыли далее, сокрушаясь о милых погибших, но радуясь в сердце, что сами спаслись от смерти.

Эол. Лестригоны

(Гомер. Одиссея. X, 1-132)

Затем прибыли они на остров Эолию, туда, где обитает повелитель ветров Эол, сын Гиппота, друг блаженных богов. Остров окружен был медной стеной, берега же его поднимались гладким утесом. На острове этом Эол жил со своей супругой Амфифеей, с шестью сыновьями и шестью дочерями. Целый день семья пировала за столом, уставленным яствами, в зале, благовонной от запаха пищи и оглашаемой звуками флейт. Прибыв в город Эола, Одиссей со спутниками вступил в прекрасный дворец его. Целый месяц радушно угощал гостей своих старец Эол и с жадностью слушал повесть о Трое, о битвах ахейцев, об их возвращении. И все по порядку, подробно рассказывал ему мудрый сын Лаэрта. Напоследок же, когда Одиссей, готовясь в дальнейший путь, обратился к Эолу с просьбой отпустить его и дать надежных провожатых, старец охотно исполнил просьбу Одиссея и дал ему сшитый из кожи быка девятигодовалого мех с заключенными в нем буреносными ветрами (по воле Зевса Крониона был он господином ветров и мог возбуждать их или обуздывать по своему желанию). Зефиру же повелел провожать корабли Одиссея дыханием попутным. Девять дней и столько же ночей плыли они по гладкому морю; уже показался им на десятые сутки берег отчизны; уже могли они различить на нем даже сторожевые огни. Все это время Одиссей правил кормилом; никому не желал он доверить его, чтобы скорее достигнуть родины милой. Утомившись, крепко заснул он. Той порой спутники его завели разговор. Полагая, что царь Эол на прощание одарил Одиссея серебром и золотом, так рассуждали они между собой: «Боги! Как всюду этого мужа любят люди, в какую бы землю ни пришли мы и чье бы жилище не вздумал он посетить. Уже и в Трое собрал он много сокровищ. Мы одно претерпели, один путь совершили с ним, а в дома должны воротиться с пустыми руками. Вот и Эол по особенной дружбе почтил его дарами: посмотрим же, что так плотно завязано в этом мехе: наверное, много здесь и серебра и золота». Так говорили они, и их одобрили все остальные. Но как только развязан был мех, шумно вырвались ветры на волю. Воздвигнув бурю, снова умчали они корабли Одиссея в открытое море. Громкие крики обманувшихся товарищей разбудили Одиссея, и не знал он в отчаянии, что делать: броситься ли в море или молча выжидать, оставаться между спутниками. Одиссей покорился судьбе и, закрыв лицо одеждой, сидел на палубе корабля, в то время как бурные волны быстро мчали корабль, и с жалобным воплем толпились вокруг него спутники.

Снова прибила их буря к Эолову острову. Выйдя на берег, Одиссей с товарищами приготовили наскоро легкий обед. Утолив голод и жажду, Одиссей взял одного из спутников с собой, другого избрал глашатаем и направился ко дворцу Эола, который в то время сидел вместе с женой и детьми за семейным обедом. Войдя в горницу, сели они на пороге. Увидев их, ужаснулся Эол и вся семья его, и все воскликнули вместе: «Как попал ты сюда, Одиссей? Какой злой демон преследует тебя? Не все ли мы сделали, чтоб ты беспрепятственно прибыл к милым близким на родину?» С сокрушенной душою отвечал Одиссей им: «Сон роковой и безумные спутники меня погубили. Друзья! Помогите; вам это по силам». Так говорил Одиссей, надеясь смягчить их мольбою. Все молчали. Наконец отвечал ему с гневом старец: «Прочь, недостойный! Немедля покинь мой остров. Не годится мне принимать под свою защиту человека, ненавистного блаженным богам». Так он сказал и выгнал Лаэртова сына.

В великом сокрушении сердца отплыли Одиссей и его спутники от Эолова острова. Не надеясь на счастливый конец пути, мужи Одиссеевы утомились от гребли и утратили бодрость. После шестисуточного плавания прибыли они наконец в страну лестригонов и увидели прекрасную пристань, образуемую высокими утесами. Спутники Одиссея вошли в эту пристань и бросили якоря; но Одиссей — как ни заманчива была гладкая поверхность вод в укрытой от ветров пристани — не решился войти в нее и корабль свой поместил в отдалении от прочих, около устья залива, и привязал его канатом под утесом. Потом он взобрался на утес и оттуда послал двоих избранных товарищей своих (третьим был с ними глашатай) узнать, что за люди живут в этой стороне. По гладкой проезжей дороге, по которой доставлялись в город дрова с окружающих гор, скоро подошли они к ключу Арнакии, где черпали светлую воду все жившие в близлежащем городе. У ключа встретилась им дева исполинского роста, дочь царя Антифата. Она указала им дом своего отца. Вступив в великолепные царские палаты, встретили они супругу владыки ростом с высокую гору — и ужаснулись. Царица тотчас же послала на народную площадь за мужем. Войдя в дом, тотчас же схватил царь одного из пришедших к нему чужеземцев и сожрал его. Увидя это, остальные бросились в бегство и быстро возвратились к судам. В то же время Антифат начал страшно кричать и встревожил весь город. На громкий крик отовсюду сбежались лестригоны и бросились с царем своим к пристани. С крутых утесов они стали бросать огромные камни. На судах поднялась тревога, ужасный крик убиваемых, треск от крушения снастей. Тут злосчастных спутников Одиссея, как рыб, нанизали они на копья и всех унесли в город на съедение. В то время как спутники Одиссея гибли, сам он взял острый свой нож и, отсекши крепкий канат, которым корабль его был привязан к утесу, повелел своим спутникам как можно крепче налечь на весла, чтоб избегнуть верной гибели. Так спасся Одиссей с одним кораблем; другие же все невозвратно погибли.

Цирцея

(Гомер. Одиссея. X, 133–574)

В сокрушении великом Одиссей и товарищи его поплыли далее по широкому морю и достигли лесистого острова Эи. Издавна обитает там сладкоречивая нимфа, прекрасная Цирцея, дочь Гелиоса и сестра Аэта. Тихо вступили они в пристань. Выйдя на берег, они оставались на нем два дня и две ночи в тяжкой печали. На третий день Одиссей взошел на утес и оттуда увидел вдали дым, подымавшийся от жилища Цирцеи. Долго колебался Одиссей, хотел уже идти в ту сторону, откуда поднимался дым, но счел за лучшее возвратиться сперва к кораблю и, пообедав с товарищами, отправить надежнейших из них за вестями. Когда подходил Одиссей к кораблю, сжалился над ним некий бог благосклонный и послал ему навстречу тучного, богатырского оленя. Покинув лесную пажить, бежал тот олень к студеному ключу напиться. Одиссей бросил ему в спину меткое копье; проколов ее насквозь острием, копье вышло с другого бока. Застонал олень и упал. Связал Одиссей оленю тяжелому ноги, между ногами просунул голову и, взяв эту ношу на плечи, пошел, опираясь на копье, к кораблю. Перед судном бросил он на землю свою добычу и обратился к товарищам своим с такими словами: «Друзья! Ободритесь: пока не настанет день роковой, не сойдем мы в область Аида. Теперь же будем веселить себя пищей и прогонять мучительный голод». Тотчас же собрались товарищи Одиссея на взморье, подивились они огромному оленю и стали готовить обед. Целый день до вечера ели они прекрасное мясо и наслаждались сладким вином. Когда же село солнце и наступила ночная тьма, все заснули под говор волн, ударявших в берег. На следующее утро Одиссей призвал верных товарищей своих на совет и сказал им: «Друзья мои, верные спутники! Должно теперь нам размыслить, можно ли спастись от беды. С этой крутой высоты я окинул глазами окрестность и убедился, что мы на острове. Густой дым поднимался из-за темного, широкорастущего леса». Так сказал Одиссей, и в груди их сокрушилось сердце: вспомнили они и про лестригонов, и про Антифата, и про Полифема, циклопа. Громко застонали они, обильным потоком пролили слезы напрасно: от слез и от стонов их не было пользы. Тут разделил Одиссей всех товарищей на две дружины. В каждой было по двадцать два человека. Вождем одной дружины избран был Эврилох, во главе же другой стал сам Одиссей. Брошен был жребий, кому отправляться разведывать остров, и жребий пал на Эврилоха и его дружину.

С плачем удалились Эврилох и его товарищи. За горами, в лесу, увидели они сгроможденный из тесаных камней крепкий Цирцеин дом. Около дома толпились волки и львы. Вместо того чтобы напасть на пришельцев, они подбежали к ним, Махали хвостами, ластились к ним; то были люди, превращенные в зверей волшебницей Цирцеей. Звонко, приятным голосом пела, сидя за широкой, прекрасной тканью, богиня. Подали ахейцы голос; к ним вышла немедля нимфа, отворила блестящие двери и радушно пригласила их в дом свой. Забыв осторожность, все вступили в жилище Цирцеи. Остался один лишь Эврилох: предчувствовал он что-то недоброе. Усадив гостей на прекрасные кресла и стулья, подала им нимфа смеси из сыра и меда с ячменной мукой и прамнийским вином. Но к этой смеси подлила она еще волшебного зелья, чтобы совершенно пропала у гостей память об отчизне. Как только отведали они этого напитка, Цирцея прикоснулась к ним своим волшебным жезлом и превратила их в свиней: каждый из них оказался со щетинистой кожей, со свиным рылом, с хрюком свиным, не утратив, однако, рассудка. Плачущих, заперла их нимфа в закуты и бросила им желудей и буковых орехов.

Не дождался Эврилох возвращения товарищей и побежал к кораблю с плачевной вестью о бедствии, постигшем его спутников. Слезами наполнились его очи и душа в нем терзалась от скорби. Долго от горя не мог он вымолвить слова, наконец оправился от страха и рассказал о случившемся. Немедленно надел Одиссей свой обоюдоострый меч, схватил туго согнутый лук и велел Эврилоху проводить его к дому Цирцеи. Но в страхе упал Эврилох перед ним на колени и обратился к нему с такими словами: «Нет, повелитель! Оставь меня здесь, но уводи меня отсюда силой. Уверен я, что сам ты не воротишься назад, не вернешь и спутников наших. Лучше обратиться в бегство, чтобы избежать гибели». Так говорил Эврилох, и Одиссей в ответ ему: «Эврилох, принуждать тебя я не хочу: оставайся здесь при моем корабле; утешайся питьем и едою. Я же пойду; я должен исполнить свой долг». С этими словами пошел он от берега моря. Уже опускался Одиссей в долину, лежащую вблизи Цирцеина дома, как в виде прекрасного юноши предстал ему Гермес. Ласково подал он Одиссею руку и сказал ему: «Стой, злополучный, куда бредешь ты, не ведая здешнего края, по лесистым горам? Люди твои у Цирцеи. Всех их в свиней обратила она, чародейка, и заперла в хлев. Ты спешишь их спасти? Но сам ты не уйдешь оттуда невредимый, случится и с тобой то же, что случилось с ними. Слушай, однако: я имею средство избавить тебя от беды; я дам тебе зелья; смело иди с ним в жилище Цирцеи; оно сохранит тебя от страшного часа. Возьми эту волшебную траву; людям опасно с корнем вырывать ее из земли, но богам все возможно. С этой травой иди ты в жилище богини: она защитит тебя от ее чар. Когда же коснется она тебя волшебной тростью, извлеки меч свой, замахнись им на волшебницу-нимфу и потребуй, чтобы возвратила она тебе товарищей». Так говорил бог Гермес. Дал он Одиссею траву и удалился опять на Олимп. Одиссей же, волнуемый многими мыслями, продолжал путь свой к дому Цирцеи. Став перед блестящей дверью дома прекраснокудрой богини, громко стал он вызывать ее. Немедля вышла богиня, отворила блестящие двери и дружелюбно предложила Одиссею вступить в дом. Войдя в покои, богиня посадила Одиссея на среброгвоздный, редкой работы стул и в золотую чашу влила для него свой напиток. Когда был отведан напиток, Цирцея прикоснулась к Одиссею жезлом и сказала: «Иди и свиньею валяйся с другими в закуте». Одиссей же извлек свой меч обоюдоострый и, подбежав к ней, поднял — как будто вознамерившись умертвить ее. Громко, с великим плачем, воскликнула тогда богиня, обнимая колена героя: «Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Питья моего ты отведал и не был им превращен; а до сих пор никто не мог избежать чародейства, даже и тот, кто к питью лишь прикасался губами. Не Одиссей ли ты? Давно возвестил мне Гермес, что, по разрушении Трои, будет здесь этот муж многохитростный. Вдвинь же в ножны меч свой и в доме моем будь желанным гостем». Но в ответ ей сказал сын Лаэртов: «Цирцея, могу ли я быть твоим доверчивым другом, если ты обратила в свиней всех моих спутников? Доверюсь я тогда лишь, когда дашь ты мне великую клятву в том, что нет у тебя против меня никаких вредных замыслов, и товарищам моим возвратишь прежний вид их». Тотчас же поклялась Цирцея и исполнила клятву.

Целый год жил Одиссей с друзьями своими у гостеприимной нимфы. Ежедневно, в течение целого года, ели они прекрасное мясо и утешались сладким вином; но не забыли о милой родине. Одиссей, по желанию товарищей, обратился с просьбой к Цирцее, чтобы отпустила она их на родину. И Цирцея в ответ ему: «Лаэртид, Одиссей благородный! В доме своем по неволе я не желаю тебя удерживать. Но прежде ты должен уклонясь от пути — проникнуть в ту область, где властвует Аид и супруга его Персефона. Должно тебе вопросить душу Тиресия Фивского: разум ему сохранила в аиде Персефона и мертвому. Он возвестит, придется ли тебе возвратиться на родину». Так говорила богиня; и ужаснулся Одиссей, горько заплакал он: противна стала ему жизнь; не хотелось ему глядеть на солнечный свет. Наконец сказал он: «Цирцея, кто же провожатым будет на этом пути? Никто из смертных не был еще живым в аиде». Но Цирцея утешила Одиссея и научила его, как поступить, чтобы успокоить тени умерших и узнать от Тиресия будущее. Рано утром на другой день разбудил Одиссей своих спутников и велел им собираться в путь. Но и здесь пришлось ему потерять одного товарища. Младший из спутников Одиссея Эльпенор, не особенно смелый в битвах и умом одаренный от богов не щедро, одурманенный вином, ушел спать на кровлю Цирцеина дома, чтобы там отрезвиться на прохладе. Рано утром, услышав шумные сборы товарищей в путь, вдруг он вскочил. Но от хмеля забыл Эльпенор, что нужно было ему повернуться назад, чтобы сойти по ступенькам с высокой кровли. Соскочил он спросонья вперед, сорвался и ударился оземь затылком, переломил себе позвоночную кость, и душа его отлетела в область Аида. Одиссей же собрал своих спутников и так говорил им: «Друзья мои! Конечно, вы думаете, что возвращаемся мы в милую землю отчизны. Но иной путь указала нам Цирцея: в царстве Аида я должен воспросить душу Тиресия Фивского». Так он сказал, и сокрушилось в груди у них сердце. Пали они на землю и в исступлении рвали на себе волосы. Но напрасны были их слезы и вопли. В то время как печальные шли они к берегу, меж ними поспешно прошла Цирцея и оставила на берегу возле корабля чернорунную овцу и барана, которых Одиссей должен был принести в жертву в царстве теней.

Одиссей в Аиде

(Гомер. Одиссея. XI)

Спустив корабль на священные воды, Одиссей и спутники его утвердили на нем мачту, привязали паруса. Взяв потом с берега барана и овцу, взошли они на корабль. Тяжко было у всех на душе, все проливали слезы. Цирцея послала им попутный ветер, и целый день плыли они по волнам Океана глубокотекущего. Когда же солнце село и наступила ночная тьма, они достигли противоположного берега великой реки[86], того места где находилась печальная область киммериян,

                                                        …покрытая вечно Влажным туманом и мглой облаков. Никогда не являет Оку людей там лица лучезарного Гелиос, землю ль Он покидает, всходя на звездами обильное небо, С неба ль, звездами обильного, сходит, к земле обращаясь; Ночь безотрадная там искони окружает живущих.

Прибыв в эту страну, Одиссей и спутники его втащили корабль на берег, взяли с собой барана и овцу и пошли по течению вод Океана, к тому месту, о котором говорила им Цирцея.

Двоим из спутников своих Одиссей дал подержать обреченных на жертву животных, сам же мечом своим вырыл яму в локоть длиной и шириной, совершил три возлияния мертвым и обещал, по возвращении в Итаку, принести им в жертву корову, не имевшую тельцов, Тиресию же особо посвятить лучшего в стаде барана. Дав такое обещание, сам он зарезал овцу и барана над ямой. Черная кровь полилась в нее, и слетелись души умерших. Но Одиссей мечом отгонял их от крови. Кликнул товарищей, Одиссей велел им содрать кожу с овцы и барана и, предав их огню, призвал грозного бога Аида и страшную Персефону.

Между тенями впереди всех был Эльпенор: бедный, еще не зарытый, не оплаканный в доме Цирцеи, лежал он на земле. Пролил слезу Одиссей, когда увидел его и, состраданием проникнутый, так сказал ему: «Скоро же, друг мой Эльпенор, очутился ты в царстве Аида! Пеший, ты был проворнее, чем мы на корабле быстроходном». Тогда рассказал ему Эльпенор, как, пьяный, погубил он себя, и умолял, чтобы по возвращении в жилище Цирцеи Одиссей предал погребению и оплакал его, чтобы поставил ему высокий холм гробовой и на холме этом водрузил то весло, которым при жизни треножил он волны. Все это Одиссей обещал исполнить. Потом подошла к Одиссею тень матери его Антиклеи, Автоликовой дочери: в живых оставил он ее, когда отплыл в Трою. Увидев призрак матери, Одиссей заплакал — печаль проникла ему в душу; но и ее, как это ни тяжко было душе, не пустил он к крови: не дал еще ему ответа прорицатель. Наконец предстала Одиссею тень фиванского старца Тиресия с золотым жезлом в руке. Узнал Одиссея провидец и обратился к нему с такими словами: «Лаэртид злополучный! Что побудило тебя покинуть пределы светлого дня и подойти к безотрадной обители теней? Отодвинься от ямы и мечом не препятствуй мне подойти к крови, чтобы мог я правдиво возвестить тебе судьбу твою». Так он сказал; отступив от ямы, Одиссей вложил в ножны меч свой, Тиресий же напился черной крови и так начал: «Славный Одиссей! Ты желаешь счастливо возвратиться в дом свой: но раздраженный бог затруднит тебе путь. Посейдон, колебатель земли, гонит тебя: ты прогневил его ослеплением Полифема, его милого сына. Но все же можешь, испытав много бедствий, возвратиться на родину, если обуздаешь себя и буйных спутников. С ними приведешь ты корабль свой к острову Тринакии. Там найдете вы тучных быков и баранов Гелиоса, который все видит, все слышит. Если воздержишься поднять руку на стада Гелиоса, то будешь в Итаке, хоть и встретишь великие бедствия. Если же подымешь на них руку, то пророчу погибель всем вам. Сам ты избегнешь смерти, но, претерпев великие беды, в дом свой возвратишься нескоро, без спутников, на чужом корабле. Да и дома встретишь не радость: там найдешь ты буйных людей, губящих твое достояние, докучающих Пенелопе своим сватовством и брачными дарами. Когда же обманом или явной силой ты умертвишь женихов, захвативших дом твой, тогда оставь дом свой и, взявши весло корабельное, отправься снова странствовать и странствуй до тех пор, пока не увидишь людей, не знающих моря и не солящих пищи. Если дорогой ты встретишь путника и путник тот тебя спросит: «Что за лопату несешь на плече?» — тогда водрузи весло свое в землю; тогда конец твоему роковому, долгому странствию. Принеси в ту пору царю Посейдону великую жертву: быка, барана и вепря. Потом возвратись домой и дома соверши священные гекатомбы Зевсу и прочим богам, владыкам беспредельного неба, всем по порядку. И смерть не застигнет тебя на туманном море; кончину ты встретишь спокойно, украшенный старостью светлой, богатый счастьем своим и народным. И сбудется все предреченное мною».

Так говорил Тиресий, а Одиссей в ответ ему: «Пусть совершится то, что предназначили мне боги. Ты же скажи мне, как сделать, чтобы узнала меня и заговорила со мной тень моей матери: неподвижная, сидит она, будто не смеет поглядеть сыну в лицо и завести разговор с ним». Тиресий открыл Одиссею, что только испив крови, тень получает сознание и возможность говорить разумно. Когда удалился прорицатель, Одиссей дал тени матери своей испить жертвенной крови. Тотчас узнала тогда его мать и с тяжким вздохом сказала ему: «Сын мой, как мог ты, живой, проникнуть в туманную область Аида? Скажи мне, ты прямо из Трои? Неужели ты не был в Итаке и не видал ни дома отцов, ни супруги?» Одиссей же в ответ ей: «Милая мать, всевластная судьба привела меня к жилищу Аида: я должен был вопросить душу Тиресил Фивского. В землю ахейцев я не мог возвратиться, отчизны я не видел; бесприютно скитаюсь с тех пор, как с царем Агамемноном поплыл в Илион, богатый конями. Ты же скажи мне, мать, какою из парк предана ты в руки смерти? Медленный ли недуг сразил тебя, или вдруг Артемида-богиня убила легкой стрелою? Также скажи о покинутых мною отце и сыне. Сохранился ли им сан мой? Или другой избран на мое место и меня считают уже в народе погибшим? Скажи мне, что делает дома жена Пенелопа? С сыном ли живет она, неизменная в верности мужу, или сочеталась уже браком с кем-нибудь из ахейских владык?» И в ответ ему Антиклея: «Верная Пенелопа терпеливо ждет твоего возвращения; в слезах и печали проводит она долгие ночи и дни. Царский сан твой никому не отдан народом: Телемах владеет твоим достоянием и пользуется царскими почестями. Лаэрт же не ходит более в город. Он живет в поле; в дождливое зимнее время он вместе с рабами спит на полу у огня, покрытый убогой одеждой, в летнюю же пору в виноградном саду находит себе ложе из опавших листьев. Там он лежит, сердцем сокрушается, плачет, и все о тебе; старость его безотрадна. Я умерла тоже от горя: не Артемида сразила меня быстрой стрелою, не болезнь, но тоска по тебе, Одиссей». И умолкла Антиклея. Влекомый сердцем, Одиссей захотел обнять отошедшую душу матери; три раза руки свои он простер к ней, но три раза проскользнула она, как тень или призрак. И, полный скорби, воскликнул он тогда: «Милая мать! Зачем не даешь ты мне прижаться к родимому сердцу и слезами облегчить вместе с тобою печальную душу? Или Персефона вместо тебя послала мне один лишь призрак, чтобы усилить мое великое горе?» Так говорил он, и Антиклея в ответ ему: «Милый, злополучный сын мой! Персефона не желает вводить тебя в заблуждение; но такова судьба всех смертных, расставшихся с жизнью: крепкие жилы уже не связуют их мышц и костей; все истребляет огонь погребальный, лишь горячая жизнь покинет охладевшие кости: вовсе тогда душа исчезает, улетает как сон. Ты же поспеши с возвращением на радостный свет; но помни, что я сказала, и все повтори при свидании супруге».

Так говорили они. В это время явились Одиссею призраки жен и дочерей славных героев: все желали напиться крови. Обнажив длинноострый меч свой, Одиссей не допускал их всей толпой приблизиться к глубокой яме. Одна за другой подходили они и называли ему каждая свое имя. Прежде других подошли к нему дочь Салмонеева Тиро, мать Пелия и Нелея; Антиопа, мать Зета и Амфиона; Гераклова мать Алкмена; Мегара, супруга Геракла; Эдипова супруга Иокаста; Хлорида, супруга Нелея; Леда, мать Диоскуров; Ифимедея и много других жен и дев. Когда разлетелись все эти тени, Одиссею предстала душа Агамемнона, окруженная душами тех арговян, которые убиты были с Агамемноном в доме Эгисфа. Напившись крови, Агамемнон узнал Одиссея. Тяжко, глубоко вздохнул он; заплакали очи; простерши руки, он ими хотел прикоснуться к Лаэртову сыну — напрасно: руки не слушались; не было в них ни сил, ни движения. Пролил слезы Одиссей. Полный сострадания, так он сказал ему: «Сын Атреев, владыка мужей Агамемнон, какой паркой ты предан навек усыпляющей смерти? В волнах ли тебя погубил Посейдон в грозную бурю, или на суше был умерщвлен ты рукою врага в бою из-за быков криворогих и баранов или из-за жен и сокровищ?» И в ответ ему Атрид Агамемнон: «Лаэртид благородный! Не Посейдон, не противник на поле битвы погубил меня, тайно Эгисф с гнусной женой моей заодно приготовил мне гибель. Он пригласил меня в дом свой и у себя на веселом пиру убил меня, как быка убивают при яслях. Все товарищи, возвратившиеся вместе со мною из-под Трои, также убиты, как вепри, которых заклают в доме богатого мужа на обед или свадьбу. Часто видал ты без страха, как гибли сильные мужи в битвах, иной одиноко, иной в многолюдной схватке, — здесь же пришел бы ты в трепет, обмер бы от страха, если б увидел, как между столами, полными яств, все мы лежали на полу, дымящемся нашею кровью. Услышал я крики юной Кассандры, Приамовой дочери; в грудь вонзила ей меч Клитемнестра; полумертвый, лежа на земле, попытался я протянуть холодеющую руку к мечу; жена равнодушно отвратила от меня взор свой и мне, отходившему в область Аида, не захотела закрыть тусклых очей и холодеющих уст. На свете нет ничего ужаснее жены, замыслившей такое дело, приготовившей мужу гибель. Как радовался я мысли, что возвращусь в отечество, увижу детей и ближних, но злодейка погубила меня и навеки опозорила себя и даже весь пол свой». — «Горе, — воскликнул тогда Одиссей. — Сколько бед причинил Зевс через женщин всему роду Атрея! Погибло немало могучих мужей через Елену; а вот Клитемнестра, коварная, устроила тебе смерть». И в ответ ему Агамемнон: «Одиссей, берегись быть слишком доверчивым с женой; не должно открывать ей всего, что знаешь. Но ты, Лаэртид, не умрешь от жены; разумна и благородна дочь старца Икария, чудная Пенелопа. Ты покинул ее в самых цветущих летах, с ней был оставлен грудной, едва лепетавший ребенок. Теперь заседает он, конечно, в совете мужей, и отец, возвратись, увидится с ним; мне же жена не дала взглянуть на сына. Скажи мне, Лаэртид, не слыхал ли ты чего-нибудь о сыне моем Оресте, не знаешь ли, где живет он, я знаю, он не умер еще». — «Атрид, зачем спрашиваешь ты меня об этом? Не знаю, жив он или умер, пустое же говорить не годится».

Так беседовали они печально о минувшем и грустно сидели друг подле друга. В это время предстала Одиссею тень Ахилла, Пелеева сына, а с ним и Патрокл, и Антилох, и Аякс, сын Теламона. Тотчас узнал Ахилл старого своего соратника и сказал ему: «Зачем здесь ты, Одиссей многохитростный, какое замыслил ты великое дело? Как проник в эту мрачную обитель теней?» — «Славный Пелид, пришел я сюда затем, чтобы вопросить тень Тиресия, как могу я достигнуть моей каменистой Итаки. Я еще не видал родины и до сих пор скитаюсь и бедствую. Тебя же, Ахилл, нет счастливее между смертными: живого чтили мы тебя как бога, и здесь ты царишь над всеми тенями: тебе нельзя роптать на смерть, Ахилл богоравный». И в ответ ему сын Пелеев: «Одиссей, не надейся утешить меня: лучше хотел бы я быть поденщиком у бедного пахаря, но живым, нежели здесь царствовать над всеми тенями. Но расскажи мне о Неоптолеме моем. Был ли мой сын в сражении? Впереди ли всех он сражался? Также не слыхал ли ты о старце Пелее: по-прежнему ли он повелитель мирмидонцев, или уже перестали почитать дряхлого старца с тех пор, как пал его сын и защитник?» Ничего не мог сказать Одиссей о Пелее, но поведал он Ахиллу о сыне его Неоптолеме, о том, как на советах вождей о судьбах Илиона голос свой подавал он прежде других и в разумных суждениях был побеждаем лишь им, Одиссеем, да Нестором мудрым; как в поле троянском широком никогда не хотел Неоптолем оставаться с толпой и всегда быстро устремлялся вперед, один, обгоняя храбрейших, и бился с врагами как сын, достойный великого отца. Так говорил Одиссей, и душа Ахилла с гордой осанкой, большими шагами пошла по асфоделонскому лугу, радуясь великой славою сына. Пришли к Одиссею души других знаменитых умерших, грустно говорили герои с ним о том, что всего ближе сердцу каждого; но Аякс, сын Теламона, молча стоял вдали, все еще злобясь на Одиссея за то, что он одержал над ним верх в споре из-за доспехов Ахилла. Пожалел Одиссей о злосчастной судьбе великого героя, гибели которого он сам был невольной причиной, и обратился к нему с ласковой, миротворной речью. Не дал ответа Аякс; за другими тенями, грозный, пошел он и скрылся во мраке. Скоро увидел Одиссей и старца Миноса, славного властителя Крита, Зевсова сына. Золотой скипетр держал он в руке и, сидя на троне, судил умерших: они же, кто сидя, кто стоя, ждали его приговора в просторном, широковратном аиде. После Миноса явилась гигантская тень Ориона; по асфоделонскому лугу гнал он зверей, убитых им некогда медной, несокрушимой палицей в пустынных горах. Увидел он и Тития, сына прославленной Геи. Распростертый по земле, неподвижно лежал он, и целых девять плефров занимало его исполинское тело; по бокам же сидели два коршуна, рвали его печень и терзали когтями утробу, и руки тщетно на них подымал он. Так страдал исполин за то, что оскорбил Латону, супругу Зевса. Видел также и Тантала, томимого страшной мукой. В светлом озере стоял он по горло в воде и, томимый мучительной жаждой, напрасно порывался захлебнуть воды. Когда же наклонялся к воде, быстро убегала она от него, а внизу под его ногами являлось черное дно. Над головой Тантала росло много обильных золотыми плодами деревьев: яблонь, груш, гранат, смоковниц и маслин, но как только к плодам старец протягивал руку, разом все ветви поднимались к темному небу. Видел Одиссей и Сизифа, лукавого коринфского царя. Обеими руками катил он камень тяжкий в гору, но едва достигал вершины, как с грохотом устремлялся обманчивый камень назад, и снова, мышцы напрягши, весь в поту, покрытый черною пылью, начинал Сизиф свою напрасную работу.

Видел Лаэртов сын и Геракла. Грозной ночи подобный, стоял он; грудь его была перевязана златолитым ремнем, на котором изваяны были львы грозноокие, дикие вепри, медведи, битвы, борющиеся мужи; в руке держал он лук со стрелой на тугой тетиве, как будто готовился выстрелить, и тени умерших шумно летели от него, как улетают в испуге птицы. Увидав Одиссея, он узнал его и обратился к нему с такими словами: «Благородный сын Лаэрта! Или и тобой играет судьба, как мной играла она под лучами всезрящего солнца? Я сын Крониона Зевса, но тем не был спасен от безмерных страданий. Рок повелел мне служить недостойному мужу; возлагал он на меня тяжкие труды: так, повелел достать из аида пса трехглавого. Но я совершил этот подвиг с помощью Гермеса и светлоокой Афины».

Так сказал призрак Геракла и удалился в жилище Аида. Одиссей же остался на месте и ждал, не придет ли кто из могучих умерших мужей. И увидел бы он многих героев минувших времен, но, слетевшись толпою, души подняли страшный крик. Одиссей ужаснулся и поспешил к своему кораблю: боялся он, не выслала б Персефона из мрака голову страшной горгоны. Быстро собрались на корабль спутники Одиссея и сели на лавках у весел. Судно спокойно пошло по течению вод Океана, сначала на веслах, потом с благовеющим попутным ветром.

Сирены. Планкты. Сцилла и Харибда

(Гомер. Одиссея. XII, 1-259)

Возвратившись на остров Цирцеи, Одиссей послал некоторых из друзей своих в жилище нимфы, чтобы взять оттуда тело Эльпенора. Остальные между тем рубили лес для костра, и когда принесено было тело, сожгли его вместе с доспехами, воздвигли над ним высокий могильный холм и, по желанию покойного, водрузили на том холме весло. Как скоро Цирцея узнала, что Одиссей с друзьями своими возвратился из мира теней, пришла она к кораблю и принесла гостям хлеба, вина и мяса. «Целый день, — сказала она им, — наслаждайтесь едой и питьем, завтра же с восходом зари отправляйтесь. Я укажу вам дорогу и возвещу обо всем, что с вами может случиться, чтобы не натерпеться вам, по своему неразумию, новых бед на море или на суше». Целый день пировали они и наутро отправились в путь. Прекраснокудрая богиня послала им ветер попутный, и спокойно поплыл корабль, повинуясь кормилу и ветру. Одиссей же поведал спутникам своим обо всем, что предсказала ему Цирцея. Прежде всего предстояло им плыть мимо страны сладкозвучных сирен. Эти нимфы своими чудными песнями чаруют всякого, кто на корабле быстроходном приблизится к их берегу, всякого заставят они забыть о милой родине, о жене и о детях; очарованный, спешит плаватель причалить к берегу, где ждет его верная смерть и кучами лежат тлеющие кости несчастных мореходов, увлеченных лукавыми девами. И Одиссей со спутниками должен избегать сирен и держаться дальше от цветистых берегов их острова. Только одному Одиссею, сказала Цирцея, можно слушать певиц. И вот когда корабль приближался к стране их, Одиссей, помня совет Цирцеи, залепил своим спутникам воском уши и повелел привязать себя к мачте, чтобы нельзя было ему броситься в море и вплавь достичь рокового берега. Мгновенно стих ветер попутный и распростерлось перед ахейцами широкое, незыблемо гладкое море. Сняли тогда паруса Одиссеевы спутники и взялись за весла. В то же время сирены запели свою дивную песнь:

К нам, Одиссей богоравный, великая слава ахейцев, К нам с кораблем подойди, сладкопением сирен насладись: Здесь ни один не проходит со своим кораблем мореходец. Сердцеусладного пения на нашем лугу не послушав; Кто же нас слышал, тот в дом возвращается. Многое сведав. Знаем мы все, что случилось в троянской земле и какая Участь по воле бессмертных постигла троянцев и ахейцев. Знаем мы все, что на лоне земли многодарной творится.

Очарованный дивными звуками песни сирен, Одиссей не хотел уже плыть далее: знаками умолял он товарищей, чтобы они освободили его; но, повинуясь прежде данному повелению, еще крепче привязали они Одиссея к мачте и еще сильнее ударили в весла.

Когда Одиссей с товарищами своими счастливо миновал остров, вдали показался им пар и волны, разбивающиеся о скалы, и послышался глухой шум. Раздавался он с той стороны, где находились Планкты, высокие плавучие скалы. Не может близ них пролететь ни одна быстролетная птица, даже и голубки, что приносят отцу Зевсу амброзию, не все совершают благополучно путь свой: одна из них каждый раз пропадает, разбиваясь об утес, и каждый раз Зевс заменяет убитую новой. Еще ни один корабль, к ним приближавшийся, не избежал гибели, кроме знаменитого Арго; да не сдобровать бы и Ясонову кораблю, если б не провожала его Гера.

Ужаснулись спутники Одиссея, когда услышали шум и увидели пары, поднявшиеся от взволнованных вод; ужаснулись они, выпали у них весла из рук, и корабль встал. Одиссей же ободрял оробевших товарищей; к каждому подошел он и каждому сказал приветливое слово: «Спутники, в бедствиях мы не безопытны; все мы сносили твердо; теперь же беда предстоит не страшнее той, что грозила в пещере циклопа. Надеюсь, что когда-нибудь нам придется вспомнить и об этой опасности. Силу удвойте, гребцы, дружнее острыми веслами бейте по влаге зыбучей. Ты же, кормчий, внимание удвой; в сторону должен ты отвести корабль от волн и тумана, правь на этот утес, иначе корабль погибнет».

Так он сказал; все исполнено было точно и скоро; Планкты оставлены были в стороне, и корабль устремился к утесу, на который указал Одиссей кормчему. Но благоразумно умолчал Одиссей о Сцилле, жившей, но словам Цирцеи, в этой скале: если бы сказал он о ней, от страха побросали бы гребцы весла и, перестав грести, праздно столпились бы внутри корабля в ожидании беды неминучей. Теперь предстояло пловцам войти в узкий пролив между двух скал. До широкого неба восходит одна из них, густые, никогда не редеющие облака окружают острую вершину ее; никогда не бывает на ней светел воздух, ни летом, ни зимой; не взойдет на эту скалу и не сойдет с нее ни один смертный, будь он с двадцатью руками и имей двадцать ног. В середине скалы была пещера, в которой жила страшная Сцилла. Без умолку пронзительно лает она, подобно молодому щенку. У нее двенадцать лап, на плечах же косматых подымается шесть длинных гибких шей, на каждой торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы, частые, острые, полные черною смертью. Все головы свои Сцилла выдвинула из пещеры; лапами шаря кругом, по скале, обливаемой морем, ловит она дельфинов и тюленей и других могучих подводных чуд. Против этой скалы, на выстрел из лука, стояла другая, гораздо ниже первой. Растет на ней дикая широколиственная смоковница; под нею каждый день волнует море Харибда, три раза поглощая и трижды извергая соленую влагу. Когда извергает она воду, как в котле, со свистом кипит она, клокоча, и пена быстро взлетает на вершины обоих утесов. Когда же Харибда глотает волны соленого моря, открывается вся ее внутренность, перед зевом сшибаются волны, а в недрах утробы кипят тина и черный песок.

Когда корабль вошел в страшный пролив, Одиссей, забыв повеление Цирцеи, накинул латы на плечи, схватил два медноострых копья и подошел к корабельному носу, думая, что с этой стороны нападет на корабль Сцилла, чтобы похитить друзей его. Но как ни всматривался он в пещеру, нигде не видал чудовища. Продвигаясь между скал и в ужасе устремив взоры на страшный водоворот Харибды, незаметно подошли они к самому утесу Сциллы. Разом похитило чудовище шестерых ахейцев, самых сильных и доблестных. Когда обратил Одиссей взор свой назад, то успел лишь заметить, как, схваченные Сциллой, барахтались они руками и ногами, и услышать, как в страхе призывали они его имя. Как трепещет пойманная на уду и брошенная на берег рыба, так трепетали они в высоте, унесенные жадной Сциллой. Там, перед входом в пещеру, сожрала она их: напрасно прокричали они имя вождя своего, напрасно простирали к нему руки. Громко зарыдали Одиссей и друзья его при виде этого страшного зрелища, но помочь беде было уже невозможно. Быстро поплыли они далее, чтобы как можно скорее удалиться от страшной области Харибды и Сциллы.

Остров Тринакия. Гибель корабля

(Гомер. Одиссея. XII, 260–453)

Миновав утес Сциллы и избегнув свирепой Харибды, прибыли ахейцы к острову Тринакии, где паслись стада Гелиоса, светоносного бога. Охраняли их две прекраснокудрые нимфы Фаэтуса и Лампенция, дочери Гелиоса, рожденные ему божественной Неерой. Уже на море, приближаясь к прекрасному острову, услышал Одиссей мычание быков и блеяние овец. Тогда вспомнил он о предостережении Тиресия и Цирцеи и в сокрушении сердца сказал спутникам: «Послушайте, дорогие, верные друзья, что возвестила мне тень Тиресия и что наказала мне строго нимфа Цирцея: нам следует миновать остров Гелиоса — на нем ждет нас великое бедствие. Поспешите же отклонить от него корабль». Так он сказал, и в груди их сокрушились сердца. Гневный, обратился к Одиссею Эврилох с такими словами: «Безжалостный, никогда не устают твои члены: точно стальной ты или железный. Товарищи твои выбились из сил, а ты не даешь им высадиться на берег. Мы могли бы приготовить на нем вкусный ужин и сладко отдохнуть. Ты же принуждаешь нас в холодную ночь плыть мимо гостеприимного острова в темноте, по мглистому морю. Ночью бушуют бурные ветры, опасны они кораблям. Как избежать нам верной гибели, если во мраке вдруг настигнет нас буря? Нет, лучше теперь, покорившись велению ночи, выйдем на берег и приготовим вблизи корабля ужин, а завтра утром опять пустимся в широкое море». Остальные товарищи были согласны с Эврилохом. Тогда убедился Одиссей, что некий бог готовит его спутникам бедствие, и сказал: «Эврилох, ты и товарищи твои принуждают меня уступить; один я не могу противиться вам. Слушайте же: поклянитесь мне великой клятвой, что, если вы встретите стадо быков или баранов, не коснетесь к ним рукой святотатной и не дерзнете убить ни быка, ни барана. Пищей нас на дорогу снабдила Цирцея».

Спутники Одиссея поклялись и вошли в тихий залив острова. Близко была ключевая вода. Все ахейцы вышли на берег и приготовили вкусный ужин. Насладившись питьем и едою, вспомнили они о товарищах, пожранных Сциллой, поплакали о них и в слезах заснули. Прошло уже больше половины ночи и звезды уже склонялись к закату, как тучесобиратель Зевс послал страшную бурю на море землю. С рассветом скрыли ахейцы свой черный корабль под сводами пещеры. Одиссей призвал своих товарищей и сказал: «Друзья, на корабле питье есть и пища, не трогайте же быков, чтобы не постигла нас какая беда. Быки принадлежат страшному богу Гелиосу, который все видит, все слышит». Друзья обещали исполнить его желание. Но целый месяц не переставал дуть противный ветер, и у ахейцев вышли все запасы. Томимые голодом, стали они бродить по острову и промышлять себе пищу: то стреляли дичину, то остросогбенными крючьями ловили рыбу, но на быков Гелиоса не дерзали наложить рук. Однажды Одиссей удалился от спутников, чтобы помолиться богам о помощи, и незаметно заснул. В это время Эврилох сделал спутникам своим такое предложение: «Спутники верные, слушайте, что скажу вам: всякая смерть страшна; но ужаснее всех голодная смерть. Выберем лучших быков в Гелиосовом стаде и здесь принесем их в жертву богам, владыкам беспредельного неба. Когда же возвратимся в Итаку, воздвигнем Гелиосу богатый храм. Если ж не простит нам бог и погубит корабль наш, то лучше вдруг погибнуть в волнах, чем умирать медленной смертью на безлюдном острове».

С радостью приняли товарищи совет Эврилоха. Выбрав лучших быков из пасшегося близ корабля стада, тотчас начали они приносить жертву. Не имея уже в запасе ячменя, нарвали они нежных дубовых листьев и, побросав их на жертвенных быков, тотчас закололи их. Зарезав быков и содрав с них кожи, они отсекли бедра, а кости, обвитые дважды жиром, обложили кровавыми кусками свежего мяса. Не имея вина, они совершили возлияние водой и бросили внутренности быков в жертвенное пламя. Бедра сожгли, все же остальное изрубили на части и стали жарить на вертелах, чтобы самим насладиться едой. Между тем Одиссей пробудился и пошел на песчаное взморье. Приближаясь к кораблю, он услышал запах жертвы и, содрогнувшись, воскликнул: «Отец Зевс и вы, блаженные боги! На беду низвели вы на меня сладкий, обольстительный сон! Без меня спутники совершили святотатное дело». Затем, полный гнева и скорби, он стал упрекать своих спутников, но зло было неисправимо. Скоро боги дали ахейцам страшное знамение: кожи заколотых животных ползли по земле и мясо сырое и зажаренное издавало жалобный рев бычачий. Но не устрашились Одиссеевы спутники. Шесть дней наслаждались они мясной пищей, на седьмой же, когда утихла буря, пустились в открытое море.

Лампенция поспешила к отцу своему и возвестила ему о случившемся. В гневе воскликнул тогда Гелиос: «Отец Зевс и все блаженные боги, отомстите за меня спутникам Одиссея: дерзкие, убили они моих быков, на которых я так любовался — всходил ли я на звездное небо или ниспускался с неба к земле. Если же не накажете их за похищение, то я сойду в область Аида и буду светить умершим». И Зевс в ответ ему: «Нет, Гелиос, сияй лишь для одних богов и для тех людей, что живут на плодоносной земле. Скоро разобью я корабль на мелкие части».

Когда корабль Одиссеев оставил берег Тринакии и был уже в открытом море, Зевс сгустил над кораблем темную тучу, и поднялась великая буря. Лопнули разом веревки, державшие мачту. Мачта сломалась, упала вместе с парусами и реями и обрушилась на голову кормчего. Разбитый, упал он с палубы корабля в морскую глубь. Тут Зевс поразил корабль блестящей громовой стрелой. Закружилось пронзенное судно. Разом спутники Одиссеевы были сброшены в воду и исчезли в шумной пучине. Навсегда лишил их возврата Кронион.

Между тем Одиссей оставался на корабельных обломках, пока киль не отшибло водой от корабельных ребер. Киль поплыл, мачта за ним.

Вокруг мачты обвивался сплетенный из воловьей кожи ремень. Проворно схватил Одиссей тот ремень, прикрепил им к килю мачту и, ухватившись за них, отдался во власть беспредельного моря. Скоро утих сердитый Борей; но его сменил быстрый южный ветер и, к ужасу Одиссея, понес его обратно к Харибде и Сцилле. Целую ночь гнал его Нот по широкому морю, и с восходом солнца Одиссей увидел себя между страшными утесами. В это время Харибда поглощала соленую влагу. В страхе ухватился Одиссей за смоковницу, росшую на скале над водоворотом и затенявшую его своими широкими ветвями. Крепко, как летучая мышь, ухватился он за нее, повис на ней и ждал, пока выбросит водоворот киль и мачту. Долго ждал он, наконец выплыли из Харибды желанные бревна. Бросился вниз Одиссей и, упав на обломки, начал править руками, как веслами. Сцилле же владыка бессмертных не дал заметить Одиссея, иначе гибель его была бы неизбежна. Девять дней носился он по широкому морю, на десятый с наступлением ночи выброшен был на остров Огигию, где обитает прекраснокудрая нимфа Калипсо. Радушно приняла его богиня.

Боги решают, что Одиссей должен возвратиться на родину

(Гомер. Одиссея. I, 1-95)

Семь лет уже жил Одиссей на острове прекрасной нимфы Калипсо и не видел возможности возвратиться на родину. Нимфа желала, чтобы он никогда и не думал о возврате. Вечную юность и бессмертие обещала ему Калипсо, но Одиссей не мог забыть об отчизне, о супруге и сыне и не польстился на обещания нимфы. А давно бы пора ему было воротиться в Итаку. Более ста женихов, знатнейших юношей Итаки и близлежащих островов, добивались руки супруги его Пенелопы и каждый день пировали в доме царя, надеясь, что он не вернется на родину. У очень немногих была на уме Пенелопа; всем же хотелось попировать на чужое, и когда разорится дом Одиссея, устранить сына его от престола, а царем избрать одного из своей среды. Пенелопа не решалась отдать свою руку никому из них; все еще надеялась она, что воротится на родину супруг, к которому свято сохранила она любовь.

Бессмертные боги наконец сжалились над много испытавшим мужем и его домом. На Олимпе в палатах Зевса во время пира так рассуждали боги о судьбах людей. Вспомнив о несчастном конце Эгисфа, Зевс обратился к небожителям с такими словами: «Горе, вечно сетуют на нас, богов, люди! Все зло от нас, говорят они, но не сами ли, вопреки судьбе, часто навлекают на себя гибель своим безумством. Так и Эгисф: не вопреки ли судьбе взял он супругу Атрида и умертвил его самого? Он предвидел верную гибель: мы возвестили ему через Гермеса, что ждет его, мы грозили ему местью Ореста — напрасно. Не внял Эгисф благосклонным советам, и разом за все заплатил он». Тут светлоокая Афина Паллада обратилась к Зевсу с такими словами: «Отец Зевс! Правда твоя, заслужил погибель Эгисф, пусть погибнет и всякий подобный злодей. Но болит мое сердце об Одиссее несчастном. Давно живет он в разлуке со своими на острове нимфы, Атлантовой дочери. Силой держит она Одиссея, сладкими, ласковыми словами надеясь изгладить в нем память об Итаке. Но напрасно. Он желает хоть раз увидеть дым от родных берегов и затем — умереть. Ужели в сердце твоем нет сострадания, Кронион? Или не довольно жертв приносил он под Троей? За что ты так сильно разгневан?» И Олимпиец в ответ ей: «Странные слова сказала ты, дочь. Как забыть мне о благородном Одиссее, так отличающемся от других людей и умом и усердным приношением жертв богам, владыкам беспредельного неба. Я добро ему мыслю, но Посейдон упорно преследует его, негодуя на него за ослепление циклопа. Хотя и не желает он предать Одиссея смерти, но все отводит его от Итаки. Теперь Посейдон далеко, на краю земли, в стране благочестивых эфиопов, приносящих ему священные жертвы. Мы можем теперь пособить Одиссею воротиться на родину. Пусть злобствует на нас колебатель земли Посейдон: против всех нас он бессилен». Так сказал отец богов и людей, и в ответ ему Афина Паллада: «Отец Зевс, если угодно блаженным богам, чтобы Одиссей увидел отчизну, пусть нимфе прекраснокудрой Гермес возвестит приговор наш. Я же пойду прямо в Итаку и исполню мужеством сердце Одиссеева сына; повелю ему созвать на совет мужей Итаки и запретить вход в дом Одиссеев женихам, беспощадно губящим мелкий скот и быков криворогих. Внушу Телемаху, чтобы отправился он и Спарту и в песчаный Пилос разведать, нет ли там слухов о милом отце». Так говорила богиня, и люба была речь ее Зевсу и другим небожителям. Тотчас же владыка Кронион послал Гермеса на остров Огигию, Афина же быстро направилась с вершины Олимпа к Итаке.

Телемах и женихи

(Гомер. Одиссея. I, 96 — II, 259)

Афина, подвязав к ногам золотые сандалии, что могли носить ее подобно крыльям ветра и над водой и над сушей, взяла в руку твердое, тяжко-огромное копье и с вершины Олимпа поспешила в Итаку. Скоро очутилась она в воротах двора Одиссеева, с копьем в руке, в образе вождя тафийцев Ментеса. Женихи в это время сидели на дворе, перед входом, на кожах ими же убитых быков, а глашатаи и проворные слуги готовили им пир. Одни наливали в большие пировые кратеры вино с водой, другие, омыв столы ноздреватой губкой, размещали их в порядке, иные же рубили мясо. Печальный, сидел Телемах в кругу женихов и об одном помышлял: где благородный отец, возвратится ли он в отчизну и прогонит ли этих наглых хищников из своего дома. Увидав в дверях гостя, Телемах поспешил к нему, взял его за правую руку, принял копье его и обратился к нему с такими словами: «Привет тебе, странник, войди к нам, радушно угостим мы тебя. Когда же подкрепишь себя нашей пищей, поведай нам, что тебе нужно». Так сказал он и пошел впереди, а за ним Афина Паллада. Вступив с нею в пировую палату, он спрятал копье в поставце, где в прежнее время запираемы были копья царя Одиссея, в бедах постоянного. Богиню же подвел он к креслу богатой работы и, покрыв это кресло ковром, пригласил ее сесть в него. Тут же поставил он и для себя резной стул. Скоро принесла служанка в серебряной лохани золотой рукомойник со студеной водой, потом пододвинула к ним гладкий стол; на него домовитая ключница положила хлеб с разным съестным; затем на блюдах кравчий принес различного мяса, поставил на стол золотые кубки, и часто подходил глашатай, чтобы наполнить их вином. Вошли, наконец, в пировую палату женихи, многобуйные мужи, и рядом уселись за столом. Глашатаи подали воду помыть им руки, служанки принесли в корзинах хлеб; отроки наполнили светлым вином чаши. Когда же утолили женихи голод лакомой пищей, в сердца их проникло желание сладкого пения и пляски. Глашатай подал певцу Фемию прекрасную цитру, и он, волей-неволей, должен был пропеть им сердце веселящую песнь. Тут, наклонившись к Афине, Телемах тихо, чтобы не слыхали другие, сказал ей: «Милый мой гость, не сердись на меня за мою откровенность. Здесь веселятся; на уме у гостей лишь пение да цитра. Нетрудное дело: пожирают они добро отца моего, которого белые кости, быть может, мочит где-нибудь дождик или катают по взморью волны. Если бы он вдруг появился в Итаке, то они перестали бы копить одежды и золото и взмолились бы богам, чтобы поскорее унесли их отсюда быстрые ноги. Но погиб Одиссей, не воротится он никогда на родину. Но скажи мне, странник, кто ты, какого ты племени? Где твой город родной? Кто отец твой и мать? В первый ли раз посетил Итаку или ты здесь уже бывал как гость Одиссеев? В те дни, как здесь жил Одиссей, много иноземцев собиралось в нашем доме». И в ответ ему сказала светлоокая дочь Зевса: «Все откровенно расскажу тебе: я сын царя Анхиала; зовусь Ментесом и правлю народом веслолюбивых тафийцев. Теперь направляюсь я к Кипру; там думаю выменять железо на медь. Корабль свой оставил я в гавани Ритре, далеко от города. С давних пор меня принимали в вашем доме как гостя: это, может быть, и сам ты слыхал от своего деда Лаэрта (а он, говорят, не приходит более в город; далеко в поле влачит он свою горькую жизнь). Я же прибыл сюда потому, что слышал, будто отец твой дома… но, видно, боги задержали его в пути. Жив Одиссей, отец твой, поверь мне: где-нибудь, на одиноком острове, задержали его дикие, свирепые люди. Но недолго будет он вдали от родины милой; хитрым умом своим найдет он средство возвратиться домой, будь он связан железными узами. Теперь скажи мне, друг, что здесь у вас происходит, какое собрание? Даешь ли ты праздник или пируешь свадьбу? Конечно, здесь пируют не в складчину. Кажется только, что гости твои бесчинствуют: всякий порядочный устыдился бы быть с ними, видя, как они ведут себя». — «Да, гость мой милый, некогда богат и блестящ был дом наш; но не стало Одиссея, и все изменилось. Все знатные юноши Итаки и соседних островов собрались здесь и домогаются руки моей матери, она же не может ни отказаться от ненавистного ей нового брака, ни положить предел этим бесчинствам. И вот поедают эти мужи мое богатство и скоро погубят и меня».

Грозно сказала юноше в ответ дочь великого Зевса: «Горе! Как нужна теперь тебе помощь отца! Если бы только явился он здесь в блестящих доспехах, в шлеме, со щитом, с двумя медноострыми копьями в руке, горек бы сделался им, судьбою настигнутым, брак с Пенелопой! Но суждено ли ему воротиться — как знать? Знают о том лишь бессмертные. Все же, друг, следует тебе подумать, как бы изгнать женихов. Завтра же созови на собрание мужей Итаки, при них потребуй, чтобы женихи разошлись по домам, матери же — если ей не противно новое супружество — предложи возвратиться в дом отца Икария, пусть наградит ее старец богатым приданым и устроит богатую свадьбу. Сам же снаряди корабль лучший, избери двадцать искусных гребцов и отправься в Милос, к божественному Нестору, побывай и в Спарте, у царя Менелая, после всех ахейцев воротившегося из Трои на родину: не знают ли они чего-нибудь об отце твоем. Если услышишь, что Одиссей жив и воротится на родину, то потерпи, еще год подожди его возврата; если же он умер, то, воротившись в Итаку, воздвигни ему холм могильный и соверши по нем тризну. После, когда все устроишь, придумай средство, как погубить женихов, захвативших насильно дом ваш. Друг, подумай о том, что сказал я, и все прими к сердцу. Мне же пора к кораблю: спутники ждут».

За отеческий совет Телемах поблагодарил гостя, но не хотел отпускать его, не угостив и не наградил подарком. Гость не ждал и удалился, дав обещание посетить Телемаха в другой раз и тогда уже обменяться с ним богатыми дарами. Мгновенно скрылась богиня, Зевсова дочь. Изумленный, глядел ей вслед Телемах и тотчас же догадался, что не со смертным беседовал. Никогда не чувствовал юноша такой силы, такого мужества в груди своей, как в это время, и больше чем когда-нибудь задумался он об отце. Мгновенно почувствовал он себя мужем и твердым шагом подошел к буйным гостям своим.

В молчании внимали женихи пению Фемия. Он пел о возвращении ахейцев на родину, о бедствиях, испытанных ими по воле Афины Паллады. Дивным звукам внимала и Пенелопа, сидевшая в верхнем покое своем, но печальное содержание песни надрывало ей сердце. В сопровождении двух служанок сошла она вниз по высоким ступеням и вступила в горницу, где пировали гости. Проливая слезы, обратилась она к певцу с такими словами: «Фемий! Ты знаешь много других, восхищающих душу, песен, сложенных во славу богов и героев; спой перед собранием одну из них: в молчании гости будут внимать ей. Прерви начатую, печальную песню; сердце замирает в груди, когда я слышу ее: она напоминает мне о великом горе моем». Так говорила она. «Милая мать, — возразил ей разумный сын Одиссеев, — ты хочешь запретить Фемию воспевать то, что пробуждается в его сердце. Певцы не виновны в своих песнях, виновен Зевс, посылающий им вдохновение свыше. Нет, не препятствуй Фемию петь о печальном возврате данайцев — охотно люди внимают песне, недавно сложенной. Ты и сама в ней найдешь не печаль, а усладу, не один Одиссей осужден не видеть дня возврата; немало погибло с ним знаменитых мужей. Милая мать, удались в свой покой, позаботься о хозяйстве, о пряже, о тканях; наблюдай, чтобы рабыни были прилежны в работе. Мужам принадлежит здесь слово; всего же более мне — я в этом доме хозяин».

Так он сказал; изумилась Пенелопа разумной и твердой речи сына и молча удалилась в свои покои. Там, затворясь в кругу приближенных служанок, горько плакала она о своем милом супруге, пока богиня Афина не свела ей на очи гладкого сна. Той порой в потемневшей пировой горнице гости шумели и спорили; но спор их прервал Телемах такими словами: «Вы, женихи Пенелопы надменные! Прервите ваш шумный спор, веселитесь спокойно и внимайте божественной песне. Завтра же утром всех вас приглашаю собраться на площади. Там всенародно в лицо вам скажу, чтобы вы очистили мой дом. Затевайте иные пиры, тратьте свое, а не наше добро. Если же находите, что приятней и легче разорять одного Одиссея, пусть будет по-вашему; но тогда призову я богов, и Зевс не замедлит отомстить: неминуемо погибнете вы в моем доме». Женихи закусили с досады губы; подивились они смелым речам юноши, но смолчали. Лишь один, самый смелый и буйный, Антиной, не мог удержаться, пожурил Телемаха за дерзость; другой же, Эвримах, пожелал расспросить Телемаха о недавнем госте. Но разумным ответом юноша отклонил расспросы.

Пропировав весь вечер, насладившись пением и пляской, женихи разошлись по домам и предались сну. Сам Телемах, тревожный, удалился в свою спальню и целую ночь на постели, покрытый мягкой овчиной, обдумывал путь, на который указала ему Афина Паллада. На другой день с восходом солнца Телемах поднялся со своего ложа. Одевшись и повесив на плечо острый меч свой, привязав к ногам красивые подошвы, вышел он из дома и повелел звонкоголосым глашатаям созвать народ. Когда все собрались на площади, Телемах с медноострым копьем в руке предстал перед сонмом народным. Все дивились прекрасному юноше, лицу которого Афина придала божественную прелесть. Почтительно расступились перед Телемахом старцы и дали ему сесть на отцовом месте. Первое слово сказал собранию разумный старец Эгиптий. Старший сын его Антиф отплыл с Одиссеем под Трою и на обратном пути был умерщвлен циклопом в пещере. У старца оставалось трое сыновей: один из них, Эврином, был между женихами Пенелопы, остальные двое помогали отцу обрабатывать поле. Но не мог забыть об отплывшем Эгиптий, о нем он все плакал и сокрушался. Не мог и здесь старец удержаться от слез. Сокрушенный сердцем, он обратился к собранию с такими словами: «Мужи Итаки, ни разу не сходились мы на совет с тех пор, как Одиссей удалился отсюда. Кто же собрал нас сегодня? Юноша или муж? Хочет ли он сообщить об идущей на нас неприятельской рати или намерен предложить что-нибудь о пользе народной? Честный, должно быть, он муж; слава ему! Да поможет Зевс совершиться его желаниям!» Кончил. Обрадованный словом старца, Телемах встал, выступил вперед и, взяв у глашатая скипетр, обратился к Эгиптию с такими словами: «Благородный Эгиптий, недалеко тот муж, что собрал здесь вас; это я сам; больше, чем всех вас, сокрушают меня забота и горе. Хочу я говорить с вами не о грозящей нам вражеской рати, не о народных пользах, а о своем горе. Я потерял отца, так кротко правившего вами. Но этого мало: дом мой грабят чужие люди, и скоро истребят они все мое наследство. Ужели не тревожит вас совесть? Устыдитесь хоть чужих людей, побойтесь богов, не настигли бы они вас своим гневом, негодуя на неправду. Праведным Зевсом заклинаю вас, признайте мое право. Или, может быть, мой отец чем-нибудь оскорбил вас умышленно; может быть, вы мстите мне за то оскорбление и побуждаете их грабить дом наш? Лучше бы, старцы, вы сами силой взяли наш скот. Тогда скитался бы я по улицам и до тех пор молил бы вас возвратить мое достояние, пока не сжалились бы вы и не отдали бы его мне. Теперь же вы терзаете сердце мое безнадежным горем».

Так сказал он, гневный, проливая горячие слезы, и весь народ проникся состраданием. Молча сидели все, и никто не осмеливался возражать Телемаху. Один Антиной поднялся и воскликнул: «Дерзкий, необузданный Телемах! Ты оскорбил нас и еще хочешь во всем нас обвинить! Не женихи виноваты, а твоя хитроумная мать Пенелопа. Прошло три года, наступает четвертый, с тех пор как, играя нами, она подает надежды каждому из нас, шлет нам добрые вести, а сама замышляет недоброе. Знайте, какую придумала она хитрость: поставила в своей горнице огромный стан, начала тонкую, широкую ткань и, собрав всех нас, сказала: «Юноши, а теперь мои женихи (ведь нет Одиссея между живыми!), отложим брак мой до той поры, когда окончен будет труд мой. Я хочу приготовить для старца Лаэрта покров для гроба: пусть, когда он умрет, ни одна из ахейских жен не упрекнет меня в том, что муж, обладавший столь многим при жизни, погребен без богатого покрова». Так сказала она, а мы и поверили. Но что же? Целый день проводила она за тканью, а ночью, зажегши факел, сама распускала все, что было наткано днем. Три года длился обман, только на четвертый все открыла нам одна из служительниц, знавшая тайну. Мы сами застали Пенелопу за распущенной тканью, и только тогда принуждена была Пенелопа окончить труд свой. Ты же послушай нас, внук Лаэрта: отошли мать свою в дом старца Икария и повели ей выбрать в супруги того из нас, на кого укажет отец ее или кто ей полюбится. Знай, не перестанем мы угощаться добром твоим до тех пор, пока она будет упорствовать». Кончил. Тогда Телемах обратился к нему с такими словами: «Антиной! Как осмелюсь я изгнать из дома мать, вскормившую и воспитавшую меня? Никогда не будет этого. Вы же — когда хоть немного тревожит вас совесть — покиньте дом мой, или я призову на вас вечных богов, и Зевс не замедлит вас поразить за неправое дело». Так говорил Телемах, и внезапно Зевс ниспослал к нему двух орлов с вершины каменистой горы. Распустив огромные крылья, летели они сначала рядом, будто несомые ветром, но, взлетев над серединой площади, полной шумным народом, начали быстро кружиться и беспрестанно махать крыльями. Схватившись, расцарапали они друг другу груди и шеи и, улетев вправо, исчезли из виду. Народ дивился этому знамению и не знал, как объяснить его. Встал тогда перед народом Галиферз, многоопытный старец: он один умел гадать по полету птиц и пророчить будущее. Полный благих мыслей, он обратился к собранию с такими словами: «Выслушайте меня, мужи Итаки, и особенно вы, женихи, — вам грозит неизбежная гибель: недолго будет в разлуке с семьей своей сын Лаэрта; близко где-нибудь таится он и готовит вам мщение. Лучше, когда бы вы смирились». Так сказал Галиферз, и Эвримах в ответ ему: «Домой бы идти тебе лучше да пророчить малолетним детям, чтобы не случилось с ними какой беды. Знамение же я сумею понять лучше, чем ты. Много мы видим птиц, летающих в небе, в светлых лучах Гелиоса, но не все предвещают беды. Царь Одиссей погиб в далеком краю. И тебе бы погибнуть с ним! Тогда не стал бы ты вымышлять таких предсказаний, возбуждая гнев в Телемахе, уже раздраженном. Но погоди: не сдобровать тебе, да и Телемаху советовал бы я поспешить со свадьбой матери, не то весь дом его мы разорим на наши пиры». Тогда воскликнул сын Одиссеев: «Эвримах и вы все, женихи, не хочу убеждать вас более; впредь не скажу вам ни слова; бессмертных богов призываю в свидетели и всех ахейцев. Вас же, мужи Итаки, прошу: снарядите быстроходный корабль с двадцатью опытными гребцами; хочу посетить Спарту и Пилос и проведать, нет ли там слухов каких о милом отце. Если услышу, что Одиссей жив, то еще год буду ждать его возвращения, если же молва скажет, что Одиссея не стало, что нет его меж живыми, немедленно возвращусь в милую землю родную, насыплю в честь него холм гробовой и совершу по нем тризну. Пусть Пенелопа тогда избирает мужа».

Кончив, Телемах сел. Тогда поднялся неизменный спутник и друг Одиссеев Ментор, которому, отправляясь под Трою, Одиссей вверил попечение над домом. Полный благих мыслей, Ментор обратился к собранию с такими словами: «Приглашаю вас, мужи Итаки, выслушать мое слово: отныне ни один царь не должен быть кротким и добрым: пусть, изгнав из сердца правду, каждый властитель притесняет людей — если вы могли забыть отечески кроткого, доброго к вам Одиссея. Мне дела нет до женихов необузданных: сами они роют себе яму; я вас хочу пристыдить, мужи Итаки: равнодушно сидите вы и слова не скажете против малой толпы женихов, хоть вас и много». С негодованием воскликнул в ответ ему Леокрит. «Что ты сказал, безрассудный Ментор? Ты предлагаешь гражданам смирить нас — дело нелегкое. Если б даже Одиссей появился здесь и захотел прогнать нас, не сдобровать бы ему. Неразумное сказал ты слово. Разойдитесь, мужи Итаки, займитесь каждый своим делом, и пусть Ментор с Галиферзом, до сих пор сохранившие верность Одиссею, снарядят Телемаха в путь. Только, думаю я, долго придется ему ждать здесь, в Итаке, собирая вести; пути же совершить ему не удастся». Так он сказал и распустил собрание. Все разошлись по своим домам, но женихи направились к Одиссееву дому.

Телемах отправляется в Пилос

(Гомер. Одиссея. I, 260; III)

Когда разошлось народное собрание, печальный отправился Телемах на взморье, омыл руки соленой водой и так взмолился Афине: «Божество, вчера посетившее дом наш, помоги мне. Ахейцы затрудняют путь мой, особенно же женихи буйные, полные злобы». Так говорил он; перед ним, в образе Ментора, предстала Афина и, возвысив голос, бросила ему крылатое слово: «Юноша, если впрямь ты сын Одиссеев, если живет в тебе мужество и мудрость отца, то, конечно, совершишь ты все тобою задуманное. Пусть женихи замышляют тебе злое: оставь их. Горе безумным! Ты же не медли. По дружбе с Одиссеем я снаряжу корабль и сам буду тебе спутником. Ты же ступай в свой дом и захвати там вина на дорогу, муки в кожаных плотных мехах. Тем временем я наберу гребцов; кораблей же в волнообъятной Итаке немало».

Печальный, направился Телемах к своему дому. Там увидел он женихов. Одни обдирали в покоях коз, другие, зарезав свиней, палили их на дворе. С колкой усмешкой к Телемаху подошел Антиной и, насильно взяв его за руку и назвав по имени сказал ему: «Упрямый, необузданны и юноша, не питай неприязни к нам, а лучше дружески пей и ешь с нами, веселись, как в былое время. Волю твою ахейцы не замедлят исполнить. Снарядят они тебе быстроходный корабль, выберут лучших гребцов, и ступай тогда в Пилос, любезный богам». Так говорил он, но Телемах не согласился исполнить его пожелание. В то время как женихи готовились к веселому пиру и обменивались друг с другом насмешками над смелым юношей, Телемах отправился в обширную отцову кладовую. Лежали там кучи меди и золота; много хранилось там платья в ларях и душистого масла, много сосудов с многолетним сладким вином стояло там рядом у стен. Там он встретил старую няню свою, ключницу Эвриклею — днем и ночью охраняла она добро Одиссеево — и сказал ей: «Няня, наполни благовонным вином двенадцать амфор и закупорь их; приготовь также двадцать кожаных плотных мехов, полных хорошей мукою. Но об этом знай ты одна. Собери все припасы в кучу, я приду за ними вечером, когда Пенелопа уйдет в верхний покой свой. Хочу посетить я Пилос и Спарту, наведаться о милом отце». Громко зарыдала Эвриклея и сказала в ответ Телемаху: «Дитя мое милое, к чему ты задумал такое дело? Зачем тебе плыть в отдаленную землю — ты одно утешение нам. Отец твой умер далеко от родины, теперь же, пока будешь ты странствовать, женихи и тебе устроят гибель. Лучше останься дома; нет нужды пускаться тебе в страшное море и подвергаться опасностям». — «Не тревожься, няня, я решился на это дело не без совета богов. Ты же поклянись мне, что мать ни о чем не узнает от тебя прежде, чем от дня моего отъезда пройдет одиннадцать или двенадцать дней. Но если сама она спросит или от кого другого услышит о моем отъезде, можешь открыть всю правду и раньше: боюсь я, чтобы от плача не поблекла у нее свежесть лица». Старушка поклялась хранить до времени тайну и приготовила на дорогу припасы; Телемах же отправился к женихам.

Той порой Афина Паллада, приняв вид Телемаха, обежала весь город, нашла искусных гребцов и выпросила у благородного Ноэмона корабль. Когда закатилось солнце, она спустила в бухту корабль и снарядила его для далекого плавания. Потом поспешила в дом Одиссеев и навела на пировавших там женихов сладкий сон. Кубки выпали у них из рук, и, очнувшись, полусонные, пьяные, разбрелись они по домам. Наконец Афина, в образе Ментора, подошла к Телемаху, провела его к гавани, где уже ждали его близ корабля гребцы. Взяв запасы, они уложили их на прочно устроенном судне; затем взошел на корабль Телемах вместе с Афиной и поместился рядом с нею на корабельной корме. За ним взошли на корабль гребцы и сели на лавках у весел. Богиня, Зевсова дочь, даровала им попутный ветер. Быстро подняли юноши сосновую мачту, глубоко водрузили ее в гнездо, с боков натянули веревки, привязали парус, и, повинуясь ветру, быстро помчался корабль, разгребая себе в волнах дорогу. Тут корабельщики наполнили чаши сладким вином и совершили возлияние богам, всего же усерднее великой богине Палладе.

С восходом солнца приблизились они к берегу Пилоса. Там с народом своим старец Нестор приносил быков в жертву богу Посейдону. Весь народ сидел на скамьях, по пятисот человек на каждой, и десять быков было перед каждой скамьей. В то время как, отведав сладкой утробы жертвенных быков, сжигали они богу в жертву бедра, в пристань вошли мореходы. Убрав снасти, поставив корабль на якорь, они вышли на землю. Руководимый Афиной, Телемах подошел к собранию пилийцев; спутников же оставил у корабля. Царь Нестор с сыновьями сидел за трапезой, друзья их учреждали пир: иные жарили мясо, другие вздевали его на вертела. Когда увидали чужеземцев пилосские мужи, густой толпой отправились к ним навстречу, и подавая им руки, просили их сесть с собой, Писистрат, юный сын Нестора, взял за руки Телемаха и Ментора и предложил им почетное место (на мягких кожах) между отцом своим Нестором и братом Фрасимедом. Дав гостям отведать сладкой утробы жертв, предложил он им кубок вина. Подавая золотой кубок Афине, так он сказал ей: «Странник, ты должен призвать Посейдона-владыку: вы прибыли на великий праздник в честь него. Совершив возлияние, передай этот кубок с божественно чистым напитком своему другу — пусть и он совершит молитву Посейдону: все мы, люди, имеем нужду в богах благодетельных. Он моложе тебя, мне ровесник, оттого я предлагаю кубок тебе первому». Была приятна богине разумная речь юноши. Совершив возлияние Посейдону, обратилась она к нему с такой мольбой: «Царь Посейдон, земледержец, не отвергни нас, исполни наше желание. Даруй Нестору и сынам его славу; богатую милость яви и другим пилийцам, приняв их жертву; дай Телемаху и мне возвратиться, окончив все, для чего приплыли мы сюда в корабле крутобоком». Кончив, подала она Телемаху кубок, и он совершил такую же молитву.

Начался пир. Насытившись пищей и насладившись вином, старец Нестор спросил гостей, кто они, откуда и зачем прибыли. Полный мужества, Телемах отвечал ему: «Благородный сын Пелея, великая слава ахейцев! Ты желаешь знать, кто мы и откуда. Скажу тебе всю правду. Мы из Итаки, прибыли к вам за собственным делом. В путь отправился я для того, чтобы проведать, где Одиссей, в бедах постоянный, с которым вы, говорят, сокрушили Трою и который еще не возвратился на родину. Никто не может сказать мне, где погиб он. Умоляю тебя, обнимаю колена твои: открой мне, что сталось с отцом моим, скажи мне все, что сам видел и что слышал о нем от других. Не щади меня, из жалости ко мне не смягчай выражений; все расскажи мне по правде». Нестор подробно рассказал Телемаху о печальном возврате ахейцев из Трои, об убиении Агамемнона, но ни слова не мог сказать о судьбе Одиссея. Он посоветовал путникам отправиться в Спарту и спросить царя Менелая, недавно воротившегося домой.

Тем временем померкло солнце и наступила тьма. Афина Паллада, одобрившая совет Нестора, уже торопила Телемаха к кораблю; но Нестор удержал гостей. «Нет! Да не допустит Зевс и все бессмертные боги, чтобы вы для ночлега ушли на корабль! Разве не найдется у нас одежд? Разве я нищий? Будто в доме моем нет ни покровов, ни мягких постелей. Нет, пока я жив, не допущу я, чтобы сын Одиссеев выбрал спальней себе корабельную палубу». Нестору в ответ сказала Афина: «Ты прав, возлюбленный старец, и Телемах должен исполнить твою волю. Я оставлю его здесь, чтобы спокойно провел он ночь под твоей кровлей; самому же мне должно возвратиться на черный корабль, чтобы ободрить наших гребцов и о многом сказать им. Из спутников Телемаха я самый старший — все они юноши, ровесники Одиссееву сыну. Завтра же с зарей мне нужно пойти к народу отважных кавконов и истребовать у них долг. Телемаха же с сыном своим отправь ты в Спарту, веди им дать коней проворных и сильных». С этими словами удалилась светлоокая Зевсова дочь, улетела быстрым орлом. Изумился народ, изумился, увидев это чудо, Нестор. За руку взял он Телемаха и сказал: «Друг, верно, будешь ты не робок и не бессилен, если уже тебе, юноше, сопутствуют боги. Ведь это была здесь Афина Паллада, так отличавшая отца твоего в сонме ахейцев». Затем Нестор совершил богине молитву и обещал принести ей в жертву однолетнюю телку, изукрасив той телке позолотой рога. Потом ввел он своего гостя, сыновей и зятьев в прекрасный дворец свой. Совершив возлияние Афине Палладе и насладившись вином, все удалились в опочивальни. Телемаху приготовлена была постель в просторной горнице, близ него лег Писистрат, младший из сыновей Нестора.

Когда встала из мрака румяная заря, Нестор поднялся с мягкой постели своей, вышел из спальни и сел на белых, гладко обтесанных камнях, лежавших у высокой двери и служивших седалищем еще Нелею разумному. Скоро подсели к нему шестеро его сыновей и с ними сын Одиссеев. Нестор позаботился о приготовлениях к жертве, что обещана была им Афине Палладе. Скоро телка была пригнана с поля, искусник Лаэрк позолотил ей рога, служанки занялись приготовлениями к обеду, поставили стулья, принесли дров и воды. Нестор велел пригласить на пир и оставшихся на корабле друзей Телемаха. Тогда Стратион и Эхофрон, сыновья Нестора, привели телицу за рога. Аретос (также Несторов сын) принес им воду для омовения рук и короб с ячменем. Подошел Фрасимед с острым топором в руке, чтобы поразить жертву. Персей подставил чашу, в которую должна была стекать жертвенная кровь. Тогда Нестор умыл над лоханью руки, украсил жертву ячменем, совершил молитву Афине и бросил в огонь клок шерсти, срезанной со лба телицы, после чего Фрасимед ударил ее топором. Глубоко пронзил топор шею жертвенной телицы и пересек ей жилы. Повалилась жертва; громко вскричали все дочери царя, невестки и сама кроткая сердцем царица Климена и сотворили молитву Афине Палладе; а мужи приподняли голову жертвы с земли и перерезали ей горло. Когда же истощилась черная кровь и не стало жизни в костях, они вырезали бедра в жертву богине и, прикрыв их двойным слоем жира, Нестор зажег их на костре и оросил красным вином. Остальное же все было изрублено на части и зажарено на вертелах для трапезы.

Телемах не присутствовал при жертвоприношении. Он был в это время в бане. Омытый и натертый чистым маслом, вышел он из бани и присоединился к пирующим. По окончании пира Нестор велел запрячь в колесницу коней и отвезти Телемаха в Спарту. Быстро были запряжены кони, и колесница снабжена была хлебом, вином и другой пищей. Телемах вошел в колесницу, с ним сел Писистрат, взял в руки вожжи и погнал коней. Быстро помчались кони в долину, и скоро скрылся с глаз путников Пилос с высокими башнями. Целый день мчались кони, солнце село, потемнели дороги. Путники прибыли в Феру, в дом Диоклеса. Диоклес радушно их принял, угостил и дал им ночлег. На другой день продолжали они путь свой по роскошным полям, изобильным пшеницей, и к закату солнца прибыли в Спарту.

Телемах в Спарте

(Гомер, Одиссея. IV, 1-619)

Колесница остановилась перед дворцом царя Менелая. Менелай в это время праздновал свадьбу дочери своей Гермионы с Неоптолемом, царем Фтии, и другую — сына своего Мегапенфа с одной благородной девицей из Спарты. Когда юноши остановились вместе с колесницей у высоких ворот дворца, их увидел прежде других слуга и спальник Менелаев Этеоней и сообщил о приезде незнакомцев. «Царь Менелай, — сказал он, — два гостя прибыли, иноземцы они и, кажется, из племени Зевса[87]. Что повелишь нам? Отпрячь ли коней их, или отказать им, чтобы у других искали приюта?» С гневом отвечал ему Менелай: «Неглупый ты человек, Этеоней, а говоришь как младенец. Мы сами не раз пользовались гостеприимством у чужих людей, прежде чем воротились на родину и успокоились. Скорее вели отпрячь коней и пригласи обоих странников на наш семейный пир». Так говорил Менелай. Тотчас созвал Этеоней слуг, велел им отпрячь коней и привязать их к яслям, полным ячменя и овса. Чужеземцы, войдя во дворец, не могли надивиться блеску его и красе. Освежившись купанием, натершись маслом, облекшись в прекрасные одежды, вошли они в залу и сели возле царя Менелая на стульях. Дружески взял их Атрид за руки и сказал: «Друзья, откушайте на здоровье пищи нашей. Когда же утолите голод вы, я спрошу вас, что вы за люди. Оба, конечно, не низкого рода, а дети царей». Тут он подал им кусок жареного мяса из почетной, собственной, части, отделив его своею рукой. Когда утолили они свой голод, Телемах обратился к спутнику и тихо сказал ему: «Видишь, возлюбленный друг мой Писистрат, как много здесь блестящей меди; как блистает все золотом, серебром, янтарем и слоновой костью! Один Зевс на Олимпе имеет такие палаты! Что за богатство! С изумлением смотрю я на все это». Вслушался в их речь Менелай и сказал им: «Милые дети, с Зевсом не может соперничать ни один смертный: дом и сокровища его нетленны. Но из людей едва ли кто померится со мною богатством: много добра после долгих странствий привез я на своих кораблях в отчизну. Видел я Кипр, посетил финикиян, египтян, проник к эфиопам, гостил у сидонян, эребов и, наконец, был в Ливии. Но в то время как странствовал я, милый брат мой погиб от убийцы. С тех пор постылы мне стали все сокровища. Горестно было мне видеть истребление славного дома. Рад бы остаться я с третью того, чем владею, лишь только бы были на свете те мужи, которые погибли под Троей из-за моего дела. Всего же больнее мне вспомнить об Одиссее, потерпевшем великие бедствия. До сих пор неизвестно, жив он или умер: плачут о нем безутешные Лаэрт с Пенелопой, плачет и юный Телемах, бывший еще в пеленках, когда Одиссей удалился из дома». Так сказал Менелай и неумышленно пробудил он скорбь в Телемахе: юноша прослезился и закрыл глаза пурпурной мантией. Атрид догадался, кто был его гость, но не знал, спросить ли Телемаха об Одиссее или дождаться, пока начнет сам он.

В то время как, рассудком и сердцем колеблясь, молчал Атрид и не знал, что ему делать, из высоких покоев своих вышла Елена, светлой Артемиде подобная. Служанка подставила ей стул, другая подостлала прекрасный ковер, третья положила перед нею корзину с сученой пряжей, а на ней золотую прялку с волнистой, пурпурного цвета шерстью. Елена села на стул возле супруга и тихо спросила его: «Менелай, известно уже или нет, кто эти юноши, вступившие в дом наш? Может быть, я ошибаюсь, но никогда не видала я, чтобы кто-нибудь напоминал так Одиссея, как один из них». И Менелай в ответ ей: «Так и мне кажется, жена! Дивное сходство! Такие же ноги и руки, то же выражение глаз; та же голова и такие же густые кудри на ней; а когда, помянув Одиссея, я стал говорить о бедствиях, вытерпленных им из-за меня, с ресницы, его пала слеза, и он закрылся мантией». Писистрат услышал этот разговор и сказал Менелаю: «Ты угадал, благородный Атрид, он сын Одиссея, но, осторожный и скромный, он не смеет вступить в разговор с тобой. Отец мой Нестор послал меня с ним в Спарту, чтобы узнать, нет ли каких слухов об Одиссее». — «Боги! — воскликнул Менелай. — Так это и вправду сын милого мне друга, потерпевшего из-за меня столько тревог! Я надеялся, что самому Одиссею докажу всю мою дружбу, но мне на долю не выпало такого счастья: Кронион не хотел дать возврата злосчастному». Так сказал Менелай, и глубокая печаль взволновала душу его. Жаль стало Елене и Телемаха, и мужа; зарыдала она; зарыдал и Писистрат, вспомнив о брате своем, дивном Антилохе, павшем под Троей от руки Мемнона. Успокоившись, Писистрат сказал Менелаю: «Подлинно, царь Менелай, ты разумнее всех смертных: так говорит и отец мой, Нестор. Но послушай меня, многоумный, мне отнюдь не противен плач о возлюбленных мертвых; нам, страдальцам, одна надежная почесть: слезы с ланит и отрезанный локон волос на могиле; я утратил брата; был он не последний меж аргосских воинов. Но не люблю я слез за вечерней трапезой; скоро взойдет заря румяная». Так сказал Несторов сын, и Менелай согласился с ним. Отложив печаль и отерши слезы, хозяин и гости снова начали пировать. Когда же приступили они к яствам и напиткам, царица подлила в круговые чаши соку, дающего сердцу забвение бедствий. Щедро наделила им в Египте Елену Полидамна, супруга Фофна. Кто отведает вина с этим соком, тот целый день не уронит слезы, даже когда погибнут перед его глазами брат или сын. И все пирующие забыли о своем горе, и Елена с Менелаем рассказали юношам, какие услуги разумный и неустрашимый Одиссей оказал аргосскому войску. «Много посетил я стран, много видел мудрых и мужественных людей, но не видел еще мужа, Одиссею подобного». Так окончил Менелай речь свою и простился с гостями.

На следующее утро царь спросил у гостя о цели его путешествия, и когда Телемах рассказал ему о буйстве женихов, Менелай воскликнул: «Горе безрассудным! Страшная участь постигнет их от руки Одиссея! Он жив еще и воротится на родину». Затем Менелай рассказал Телемаху о том, как на острове Фаросе старец Протей сообщил ему, что Одиссей на острове нимфы Калипсо и, не имея корабля и гребцов, не может достигнуть родины. Но больше ничего не мог Атрид сказать об Одиссее. Менелай упросил Телемаха пробыть у него еще одиннадцать или двенадцать дней и обещал отпустить его с богатыми подарками.

Решение женихов убить Телемаха

(Гомер. Одиссея. IV, 625–847)

Однажды женихи, по обыкновению, забавлялись на дворе перед царским домом игрою в диск и дротик, между тем как Антиной и Эвримах, знатнейшие между ними, вожди всего сонма, сидели в стороне и не принимали участия в состязаниях. К ним подошел Ноэмон, сын Фрониев, и сказал Антиною: «Антиной, скоро ли воротится Телемах из Пилоса? Он отплыл на моем корабле, и мне необходим тот корабль: нужно плыть в Элиду и взять там одного лошака из стада». И Антиной и Эвримах удивились словам Ноэмона: они думали, что Телемах или у свинопаса Эвмея или в поле, где пасутся стада овец. «Скажи мне, Ноэмон, — спросил Антиной, — когда отправился Телемах из Итаки и кто его спутники? Добровольно ли отплыли с ним благородные юноши Итаки или им взяты рабы? Скажи мне также, силою ли взял юноша корабль или ты дал ему добровольно по его просьбе?» — «Я сам отдал; да и кто бы отказал такому мужу, постигнутому бедою. Вместе с ним отправились храбрейшие юноши из народа; во главе их — Ментор, а может быть, бог: дивного Ментора видел я вчера здесь, в Итаке». С этими словами Ноэмон оставил женихов и отправился в дом свой. Антиной и Эвримах были вне себя от гнева. Когда окончилась у женихов игра, Антиной обратился к собранию с такими словами: «Горе, великое дело совершил Телемах. От него мы не ждали такой отваги. Мальчик, он ускользнул от нас, добыл прочный корабль, взял отличнейших из народа, а мы и не заметили. Затеял он погубить нас, но не бывать этому: пусть лучше он сам погибнет! Дайте мне быстрый корабль и двадцать гребцов; я подстерегу Телемаха на обратном пути между Итакой и Замом: на гибель себе самому пустился он разыскивать след отца». Все похвалили его решение, торопили его и обещали доставить все, в чем он нуждался. Затем отправились женихи во дворец. Но злые замыслы врагов Телемаха не остались тайной. Глашатай Медонт, поневоле служивший женихам, стоял за двором у стены и слышал все, что они говорили. Тотчас же поспешил он во дворец и рассказал царице, что женихи замышляют убить ее сына, когда он будет возвращаться из Пилоса. Замерло сердце у царицы, подкосились колена, голос отказался служить ей, очи наполнились слезами. Наконец, собравшись с духом, обратилась она к Медонту: «Скажи мне, глашатай, зачем отплыл из Итаки сын мой, что заставило его пуститься в опасное море? Или он хочет, чтобы и его имя исчезло в потомстве?» — «Царица, — отвечал ей Медонт, — я не знаю, последовал ли Телемах внушению бога или собственного сердца. Он отправился в Пилос затем, чтобы сведать, погиб Одиссей или есть надежда увидеть его в Итаке». С этими словами он удалился. Опечалилась Пенелопа, села она на пороге горницы и громко зарыдала; рыдали с нею и все служанки, находившиеся в доме.

«Милый, тяжко поразил меня Зевс Олимпиец бедами. Ни одна жена на свете не выстрадала, сколько пришлось выстрадать мне. Прежде погиб доблестный, славный супруг мой, а теперь бурные ветры умчали милого сына моего из родной Итаки. А я и не знала об этом. Зачем не разбудили вы меня: ведь собрался он удалиться отсюда не без вашего ведома. Когда б заметила я, что он намерен удалиться, наверное, уговорила бы я его остаться со мною, или разве мертвую покинул бы он меня в этом жилище. Позови мне скорей старика Долия, верного слугу; пусть сходит он к Лаэрту и попросит совета его. Все обдумав, Лаэрт подаст, быть может, разумный совет». В ответ Пенелопе сказала тогда верная няня Эвриклея: «Свет наш, царица, повелишь ли ты казнить меня беспощадною медью, или я ничего не скрою от тебя. Мне было известно все, и сама я выдала Телемаху на дорогу вина и хлеба; но я поклялась молчать до двенадцати дней. Он не хотел, чтобы горевала ты, не хотел, чтобы поблекла у тебя от скорби свежесть лица. Ты же, царица, омывшись и облекшись чистой одеждой, войди с рабынями а свою верхнюю горницу и там сотвори молитву перед Афиной Палладой: она, конечно, спасет Телемаха от смерти. Пощади старика Лаэрта, и без того довольно у него печалей: вечные боги возненавидели род Аркисия; но неужели не оставят они никого из этого рода, кто бы властвовал над Итакой?»

Пенелопа послушалась совета Эвриклеи и, помолившись Афине Палладе, удалилась в опочивальню. Полная грустных мыслей, долго не могла она сомкнуть глаз. Богиня Афина послала Пенелопе сон. К изголовью ее подкрался призрак Ифоимы, супруги Эвмела, царя фессалийской Феры, и промолвил: «Пенелопа, печальная, спишь ты? Боги не велят тебе плакать и сетовать; твой сын возвратится невредимый, ему помогает Афина; она послала меня сюда возвестить тебе это». Полная сладкой дремоты, Пенелопа так отвечала мнимой сестре: «Друг мой, сестра, как пришла ты сюда? Мы виделись до сих пор так редко. Если же ты богиня, то открой мне, жив мой сын или его уж не стало и сошел он в область Аида». Не дал ответа призрак и исчез. Пробудилась от сна Пенелопа; покинула ложе; ожила сердцем.

Той порой женихи снарядили корабль. Антиной с друзьями отплыл на нем к скалистому острову Астеру, что лежит между Этакой и Замом. Там стал он поджидать Телемаха.

Отплытие Одиссея с острова Огигии. Кораблекрушение

(Гомер. Одиссея. V)

Гермес, вестник Зевса, поспешил с Олимпа к острову Огигии, чтобы возвестить прекрасной нимфе волю богов. Легкой чайкой пронесся он над морем и скоро достиг пространного грота нимфы. Там увидел он богиню. Огонь пылал в ее очаге, и далеко по острову разносился прекрасный запах горящего кедра. Дивные песни пела богиня, сидя с золотым челноком за узорной тканью. Густо разрослись вокруг пещеры ее тополя, ольха, благовонные кипарисы; под лиственной тенью гнездились длиннокрылые птицы, кобчики, совы, морские вороны. Покрыв сетью зеленой стены глубокого грота, рос виноград, и на ветвях его висели тяжелые пурпурные грозди, и четыре источника, извиваясь, бежали рядом светлой струею. Вокруг зеленели мягкие луга, полные сочных злаков, фиалок, петрушки.

Радостно было Гермесу смотреть на эту картину. Полюбовавшись ею, вступил он в жилище богини и тотчас же был ею узнан — бессмертные боги не могут быть незнакомы друг другу, какое бы ни отдаляло их пространство. Но Одиссея Гермес не встретил в глубоком гроте: одиноко сидел он на утесистом берегу и плакал, и сердце его надрывалось от скорби. Калипсо тотчас же предложила Гермесу великолепный стул и спросила о цели его прибытия на остров. Насладившись амброзией и нектаром, Гермес возвестил ей повеление Зевса. Ужаснулась нимфа и обратилась к гостю с такими словами: «Завистливы, жестоки вы, боги. Вам досадно, что приютила я Одиссея, выброшенного бурей на мой остров. Дружелюбно приняла я его и обещала ему вечную юность. Но Зевсу не может сопротивляться ни один бог. Пусть собирается Одиссей в дорогу и плывет по пустынному морю, если желает этого Олимпиец. Но я не могу дать ни корабля, ни гребцов, могу лишь поддержать его советом, снабдить хлебом, водой и вином на дорогу; пошлю ему вслед ветер попутный». Так сказала богиня, и Гермес удалился.

Калипсо направилась к берегу моря, где сидел Одиссей, и сказала ему: «Отри слезы, Одиссей злополучный, не сокрушайся сердцем; я готова отпустить тебя. Наруби больших бревен, сплоти их медью и утверди перила на толстых брусьях. Хлебом, водой, сердцеусладным вином снабжу я тебя на дорогу, дам тебе одежду; пошлю ветер попутный, и возвратишься ты — если угодно богам — на родину». Так сказала богиня; Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся и недоверчиво спросил ее: «Конечно, замышляешь ты что-нибудь иное, богиня, а не отъезд мой. Как могу я переплыть на плоту широкую бездну страшного, бурного моря. Нет, только тогда взойду я на плот, когда поклянешься ты мне святой клятвой, что не замышляешь мне вреда». Улыбнулась Калипсо и, тихо приласкав его, промолвила: «Правду сказать, хитер ты и осторожен. Клянусь же тебе землей и небом, водами страшного Стикса. Я не замышляю тебе зла; советую же то, что сама избрала бы, если б была в таком же, как ты, затруднении. Святая правда дорога и мне: не железное сердце бьется в груди у меня».

На другой день утром нимфа дала Одиссею медный, обоюдоострый топор, острый скобель, бурав и повела его на край острова, где густо разрослись черные тополя, высокие ольхи и сосны. Из засохших легких сосен Одиссей срубил двадцать бревен; очистил их острой медью, гладко выскоблил, выровнял. Затем пробуравил все брусья и сшил их длинными болтами, поставил мачту, утвердил на ней рею, сделал кормило, чтобы управлять поворотами судна. Той порой богиня Калипсо принесла Одиссею крепкой парусины. Устроив парус, прикрепив к нему веревки, чтобы поднимать и сворачивать его, рычагами двинул он плот на священное море. Вся работа была окончена в четыре дня. На пятый простился Одиссей с нимфой, снабдившей его на дорогу питьем и едою и пославшей вслед ему ветер попутный. Радостно напряг Одиссей свой парус, сел у руля и поплыл, вверившись попутному ветру. Семнадцать дней носился плот по морю, и во все это время Одиссей не смыкал глаз; их не сводил он с Плеяд и Медведицы, никогда не погружающейся в воды Океана. На восемнадцатый день Одиссей различал уже горы земли феакиян. Той порою колебатель земли Посейдон, возвращавшийся от эфиопов, увидал (с Солимских гор) Одиссея. Гневно тряхнул он головой и воскликнул: «Дерзкий, неужели боги, пока я праздновал в земле феакиян, согласились — мне вопреки — помочь Одиссею?! Чуть не достиг он феакийской земли, где судьба положила предел его страданиям. Но я еще успею его, ненавистного, насытить горем». Так сказал Посейдон и поднял великие тучи; взбуравил воды трезубцем, скликал ветры противные. Темное облако вдруг обложило и море и землю, разом взволновали пучину и Эвр, и полуденный Нот, и Зефир, и могучий, рожденный Эфиром Борей. В ужас пришел Одиссей, задрожали колена, содрогнулось сердце. Скорбью объятый, сказал он в сердце своем: «Горе мне! Что еще судили мне выстрадать боги! Во сто крат счастливее данайцы, павшие под Троей! И лучше б было, когда б я погиб в тот день, когда множество медью окованных копий бросили в меня над бездыханным телом Ахилла. С честью погребли бы меня тогда ахейцы, и была б мне от них великая слава. Ныне же судьба посылает мне бесславную смерть». В это мгновение большая волна поднялась и вся расшиблась над его головою; плот закружился; стремглав упал Одиссей с палубы в море, упустив руль из рук. Повалилась мачта, сломясь под тяжелым ударом ветра; далеко снесло в море и развившийся парус и рею. Долго оставался злосчастный Одиссей в глубине моря; сил не имел он выбиться кверху, давимый напором волны и стесненный платьем, данным ему на прощанье богиней Калипсо. Наконец вынырнул он, извергая из уст морскую горькую воду; обильно лилась она и с бороды и с кудрей его. Но и в этой тревоге Одиссей вспоминал про плот свой; погнался за ним по волнам, ухватился за него и сел на палубе. Так избежал Одиссей гибели. Как шумный осенний Борей носит по широкой равнине иссохший, скатавшийся густо репейник, так всюду носили ветры беззащитное судно: то быстро Порою перебрасывал его Нот, то играл им шумящий Эвр и отдавал его во власть Зефира.

Но в это время Одиссея увидела Кадмова дочь Левкотея, когда-то смертная, а после богиня, ставшая бессмертной и обитавшая в море. Стало ей жаль Одиссея, гонимого свирепой бурей. С моря поднялась она нырком легкокрылым, взлетела на твердосколоченный плот и сказала: «Бедный, сильно разгневан на тебя Посейдон и упорно враждует с тобой. Но не погубит он тебя, как бы ни старался. Послушай моего совета: скинь эту одежду и, бросившись в волны, достигни вплавь земли феакиян — там встретишь спасение. Плот же уступи произволу ветров. Я дам тебе покрывало чудесное, им ты оденешь грудь, оно защитит тебя от страданий и гибели. Как скоро окончишь ты путь и прикоснешься к земле рукою, немедля сними покрывало, брось его подальше в море и, глаза отвратив, удались». С этими словами богиня подала ему с головы покрывало и, спорхнув на шумящее море, улетела быстрокрылым нырком. Одиссей не поверил богине, но последовал ее совету, не прежде, однако, как плот его был разбит бурной волной. Как от быстрого вихря вдруг разлетается сухая солома, кучей лежавшая, так от удара волны оторвались друг от друга бревна. Одно из них было поймано Одиссеем: сняв одежды и одев грудь покрывалом, он спрыгнул с него и поплыл по бурному морю. Посейдон увидел страдальца и воскликнул: «По морю плавай теперь на свободе, покуда примут тебя благосклонно люди, любезные Зевсу. Будет с тебя страданий: не останешься недоволен мною». Так сказал колебатель земли, погнал длинногривых коней и умчался в Эгию, в свое блестящее жилище. Тут сжалилась Афина Паллада над Одиссеем. Всем ветрам заградила она путь, дала свободу одному лишь Борею; волны же укротила она сама. Два дня и две ночи носили Одиссея волны, и не раз казалась ему неизбежной гибель. Когда же на третий день поднялась над морем румяная заря, вдруг успокоилась буря, все просветлело на море в тихом безветрии. Поднятый кверху волной, Одиссей посмотрел вперед и увидел перед собой землю. Обрадовался Одиссей и поплыл быстрее, торопясь ступить на твердую землю. Берег был крут. Не было пристани там, ни залива, ни мелкого места. Вокруг торчали утесы и рифы. В ужас пришел Одиссей; задрожали у него колена, содрогнулось сердце. Объятый скорбью, сказал он: «Горе! На что мне Зевс дозволил увидеть землю? Зачем ее достиг я, пересилив море. К острову нет доступа: повсюду острые рифы, кругом, расшибаясь, плещут волны и гладкой стеной воздвигается высокий берег. Море же вблизи глубоко». Так говорил он; той порой волна высоко подняла Одиссея на утесистый берег. Разбилось бы тело его, сокрушились бы кости, если бы светлоокая богиня Афина вовремя не внушила ему схватиться за ближний утес. Ухватившись за него и вися на нем, он ждал, чтобы волна пробежала мимо, но вдруг, отразясь, на возврате сшибла она его с утеса и отбросила в темное море. И погиб бы страдалец, если бы Афина не вложила в душу ему отваги. Вынырнув из волны, устремившейся на острые утесы, Одиссей поплыл в сторону, окидывая взором землю и стараясь приметить где-нибудь берег отлогий или мелкое место. Вдруг он увидел себя перед устьем светлой реки; ему показалось удобным то место: там не было острых камней и всюду была защита от ветров. Тогда к мощному богу реки Одиссей обратился с молитвой: «Кто бы ты ни был, могучий, прибегаю к тебе, спасаясь от Посейдона. Дай защиту мне, столько бед претерпевшему». Так он молился. И бог, укротив свой поток, успокоил волны и отворил Одиссею устье реки. Но подкосились колена у страдальца, повисли могучие руки; в море изнурилось его сердце; вспухло все его тело; извергая и ртом и ноздрями морскую воду, он пал наконец без чувств, без сознания на землю. Когда же Одиссей очнулся, снял он с груди данное богиней покрывало и бросил его в волны, где Левкотея приняла его. Тогда-то, отошедши от реки, с радостью облобызал он желанную землю и стал искать себе места для ночлега. Возле реки находился лесом покрытый холм; здесь выбрал он две сплетенные крепко оливы: одна была с плодами, другая без плодов. Сквозь густую листву их не проникал ни дождь, ни лучи Гелиоса. Одиссей приготовил себе под этими маслинами из опавших листьев мягкое ложе и бросился в него; согрелся Одиссей, и Афина смежила ему сладкой дремотой очи. Крепко заснул он.

Одиссей и Навсикая

(Гомер. Одиссея. VI)

В то время как Одиссей, обессилев от забот и напряжения, отдыхал, погруженный в глубокий сон, Афина, верная защитница его, полетела в город феакийцев, во дворец царя Алкиноя. Проникла она в спальню Навсикаи, царской дочери: станом и видом подобна была эта дева бессмертной богине. Подле порога дверей спали две служанки, подобные юным Харитам. Приблизившись к царевне, богиня стала над самым ее изголовьем и, принял вид юной дочери морехода Диманта, сказала ей: «Навсикая, видно, беззаботной родила тебя мать, ты не печешься о светлых одеждах; а скоро наступит твой брачный день: ты должна приготовить заранее одежду для себя и для тех подруг, что поведут тебя к жениху молодому. Проснись же, встань, Навсикая, соберись с подругами на реку; я сама помогу вам в работе. Попроси отца, чтобы велел он впрячь в колесницу мулов, на ту колесницу положи повязки, покровы, разные платья. Ведь долог путь от стен городских к водоемам, пешком же тебе идти неприлично». Так сказала богиня и удалилась на Олимп. Когда же встала из мрака румяная заря, пробудилась царевна, пошла к отцу и матери и рассказала им сон свой. Мать сидела у очага со своими служанками и сучила тонкие пурпурные нити; в отворенных дверях встретился ей отец. Навсикая подошла к нему и приветливо сказала: «Милый отец, вели дать мне колесницу; уложив в ней все богатые платья — много платьев скопилось нечистых, — я отправлюсь на реку, мыть их. Должно, чтобы ты, заседая в высоком совете почетных наших вельмож, отличался своей опрятной одеждой. Пять сыновей воспитал ты и вырастил в этом жилище, двое женаты уже, другие трое в цветущих летах. Они любят посещать хороводы и наряжаться в чистые одежды. Об этом в семействе забочусь я одна». Так говорила Навсикая; о желанном же браке стыдно было ей помянуть, но сам догадался об этом царь Алкиной и сказал ей: «Дочь, нет тебе отказа ни в мулах и ни в чем. Я дам повеление рабам заложить колесницу. Будет при ней и короб для поклажи». Все исполнено было, как приказал Алкиной. Дева уложила платья в короб и взошла в колесницу; мать принесла ей корзину со всякой едой, а также мех, полный вином; не забыла дать и лакомств. Взяв в руки бич и блестящие вожжи, Навсикая стегнула мулов и в сопровождении служанок направилась к реке.

Прибыв к водоемам, девы распрягли мулов и, утомленных, пустили их по зеленому берегу потока. Потом сняли с колесницы все платья и крепко втоптали их в водоемы. Потом начали они полоскать платья и, вымыв дочиста, разостлали их на плоском берегу. Кончив, девы искупались в реке и, натершись маслом, весело сели на мягкой траве за обед. Насладившись пищей, стали они играть в мяч, песню ж запела сама Навсикая, красотой Артемиде подобная. Девы стали, наконец, собираться домой, опять заложили в колесницу мулов, уклали в короб одежды. Тут Афина Паллада придумала средство пробудить Одиссея; она внушила Навсикае бросить мяч в одну из подруг, но, не попав в нее, мяч упал в шумные волны реки. Громко закричали девы; их крик пробудил Одиссея. Он поднялся и воскликнул: «Увы мне! К какому народу я прибыл? Быть может, здесь область диких, не знающих правды людей, или гостеприимных, приветливых. Мне послышались громкие девичьи голоса: стало быть, здесь обитают люди». Так он сказал и вышел из чащи. Прикрыв наготу листьями, подошел он к девам, подобный голодному льву, который в ветер и дождь выходит на добычу: и его приневоливала непреклонная нужда. Когда девы увидели могучего мужа, покрытого морской засохшей тиной, в трепете все разбежались по берегу, одна Навсикая не тронулась с места. Афина вдохнула ей бодрость в душу. Одиссей не знал, обнять ли ему колена девы или издали обратиться к ней с мольбою. Последнее показалось ему приличней и, став в почтительном отдалении от девы, сказал он: «Руки простираю к тебе с мольбою, дева! Если ты богиня, то по красоте лица и высокому стану в тебе можно узнать Артемиду, если же смертная, то блаженны стократ отец твой и мать и блаженны братья твои! Как радуется их сердце при виде тебя, расцветающей перед ними, как отрадно им смотреть на тебя, когда весело пляшешь ты в хороводах. Но несравненно блаженство того юноши, что введет тебя в дом свой как невесту. Сжалься надо мною, царевна, меня постигла беда великая. Только вчера, на двадцатый день, удалось мне спастись из моря: так долго был я игралищем бури, гнавшей меня от острова Огигии. И вот выброшен я на этот берег для новых напастей: верно, немало еще судили мне претерпеть боги. Сжалься, царевна! Испытав много превратностей, тебя первую здесь встретил я; никто из живущих в этой стране не знаком мне. Скажи, где дорога в город, и дай мне — покрыть обнаженное тело — хоть лоскут грубой материи, в которой привезла ты сюда одежды. О, да исполнят бессмертные боги все твои желания! Да дадут они тебе супруга по сердцу, да ниспошлют изобилие дому, мир семье! Водворяется великое счастье там, где муж и жена единодушно живут, сохраняя домашний порядок, благомысленным людям на радость, недобрым — на горе и зависть, себе — на великую славу». Так говорил Одиссей, и Навсикая в ответ ему: «Странник, я вижу, не худородный и не неразумный муж! Если ты мог достигнуть нашей земли и нашего города, то не будешь нуждаться ни в чем — ни в одеждах, ни в чем потребном для странника, молящего о помощи. Я тебе укажу наш город, назову и народ, живущий в нем. В городе этом живут и этой землей владеют феакийцы, я же — дочь Алкиноя, царя феакийцев». Тут обратилась Навсикая к прислужницам, позвала их, велела им дать чужеземцу пищи, питья и платья. Они подошли, возложили на Одиссея тонкий хитон и мантию. После, принеся фиал золотой с благовонным маслом, стали приглашать Одиссея к омовению в светлом потоке. Но Одиссей отказался и так отвечал им: «Прекрасные девы, станьте поодаль: без вашей помощи я смою с себя соленую тину и сам натру маслом тело. Но перед вами не стану купаться в светлой реке». Так он сказал, и, удалясь, они возвестили это царевне. Одиссей же, погрузившись в поток, смыл освежительной влагой тину, облекшую ему плечи и спину и облепившую густые кудри его. Омывшись, он натер маслом тело свое и облекся в одежды, данные ему царевной, Афина же Паллада украсила его красотой и юностью. Изумилась царевна, заметив эту перемену в Одиссее, и сказала подругам: «Слушайте, что скажу вам, девы; думаю я, не все боги преследуют этого мужа. Прежде мне казался он человеком простым, теперь же подобен он бессмертным богам. О, когда бы такой муж избрал меня супругой. Теперь же, подруги, принесите питья и еды чужеземцу». Так говорила царевна. Повинуясь ее воле, девы немедля принесли Одиссею еды и питья. С жадностью утолил свой голод и жажду богоравный, твердый в бедах Одиссей: давно не касался он пищи. Той порой царевна собрала вымытые и высушенные одежды, сложила их и, став в колесницу, сказала Одиссею: «Время нам в город; вставай, чужеземец, и следуй за нами. Дом, где живет мой отец, я укажу тебе. Там, конечно, встретишь ты благороднейших из феакийцев. Пока путь идет по полям, следуй вместе с моими прислужницами за моей колесницей. Скоро достигнем мы города… Его окружают стены с бойницами; с двух сторон его огибает пристань глубокая; вход же в пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева уставлен берег. Там же площадь торговая вокруг Посейдонова храма. В обширных зданиях того дивного храма хранятся запасы парусов, канатов; там же готовятся гладкие весла. Феакийцам не нужно пи луков, ни стрел; вся их забота о мачтах, о веслах, о прочных мореходных судах; весело им в кораблях плавать по многошумному морю… Чужеземец, я желала бы избежать пустых обидных толков: злоязычен народ наш. Нам может встретиться какой-нибудь дерзкий насмешник; увидя нас вместе, он скажет: «С кем так сдружилась царевна? Кто этот могучий, прекрасный странник? Откуда он прибыл? Не жених ли он ей?» Вот что могут толковать в народе; мне будет обидно. Ты же исполни совет мой: близ дороги есть священная тополевая роща Афины Паллады. Светлый источник бежит оттуда на зеленый луг; там на таком расстоянии от города, на каком внятен нам человеческий голос, подожди ты до тех пор, пока мы не прибудем на место. Когда же ты убедишься, что мы достигли царских палат, встань, войди в город, а там всякий ребенок укажет тебе, где живет царь Алкиной. Войди во дворец, поспешно пройди сквозь залу к покоям царицы; там увидишь ее перед очагом у высокой колонны, в кругу служанок, а близ нее и сам царь, отец мой. Подойдя к царице, ты обними колена ее, умоляй, чтобы она помогла тебе в твоем деле. Если благосклонно примет она мольбу твою, то будет надежда тебе увидеть возлюбленных ближних, светлый дом и отечество».

Так сказала царевна и погнала мулов вперед. За нею пешие пошли с Одиссеем служанки. Солнце садилось, когда все вместе достигли они рощи Афины Паллады. Здесь остановился Одиссей и взмолился богине: «Дочь непорочная Зевса, Паллада, внемли мне: дай мне найти и приют, и приязнь у людей феакийских». Афина услышала его молитву; но перед ним не явилась богиня, опасалась она своего мощного дяди, Посейдона, который упорно гнал Одиссея, пока не достиг он отчизны.

Одиссей у феакийцев

(Гомер. Одиссея. VII–IX, 38)

Навсикая уже достигла палат отца своего и вступила в свою горницу, когда Одиссей встал и направился к городу. Афина окружила беззащитного странника облаком темным, чтобы кто-нибудь из надменных мужей феакийских, встретившись ему на пути, не обидел его расспросами. Вступив в прекрасный город, Одиссей встретил богиню в образе феакийской девы с сосудом воды. Одиссей обратился к ней с такими словами: «Дитя мое, не можешь ли ты указать мне палаты Алкиноя, властвующего над этой землею? Я здесь чужой: никто не знаком мне ни в городе вашем, ни в поле». И в ответ ему сказала светлоокая дочь Зевса: «Странник, охотно укажу я тебе палаты, которых ищешь: в соседстве с царем живет отец мой. Следуй за мною в глубоком молчании и не гляди на встречных людей, не задавай им вопросов: народ наш чужеземцев не любит; не ласков он с ними». Кончив, богиня Афина пошла по направлению ко дворцу, Одиссей же поспешил вслед за нею, и никто из феакийцев не заметил его. Изумился Одиссей, увидев пристани, а в них бесконечный ряд кораблей, увидев народную площадь, крепкие стены, огражденные извне неприступным тыном. Подойдя к славному дому царя Алкиноя, богиня Афина сказала: «Странник, вот дом Алкиноя; войди в этот дом и ничего не бойся: смелому все удается. Там найдешь пирующих феакийских вождей, ты же отыщи царицу. Имя царицы Арета; никогда еще муж не почитал так жену, как почитает Арету Алкиной, как чтят ее дети и народ. Кроткая сердцем, она имеет возвышенный разум и сама нередко разрушает трудные споры мужей. Если царица благосклонно примет мольбы твои, то не теряй надежду увидеть родину, возлюбленных ближних и светлый дом свой».

Так сказала Афина и удалилась. Той порой Одиссей подошел ко дворцу. Как на небе солнце или месяц, было все лучезарно во дворце царя Алкиноя. Медные стены его были увенчаны карнизом из стали, вход был затворен дверями, литыми из чистого золота, серебряные притолоки их утверждались на медном пороге. Справа и слева стражами стояли две, хитрой работы Гефеста, собаки, одна — вылитая из серебра, другая — из золота. По стенам шли от порога лавки богатой работы, на лавках лежали богатые ковры, тканые дома, руками прилежных работниц. Ежедневно на этих лавках чином садились знатнейшие феакийские мужи и наслаждались за царским столом питьем и едою. На высоких подножьях стояли золотые изображения отроков со светильниками в руках и светили ночью гостям. Во дворце жило пятьдесят невольниц: одни мололи рожь жерновами ручными, другие сучили нити и ткали, ткани же были так плотны, что сквозь них не просачивалось и тонкое масло. За широким двором был обширный сад, обнесенный высокой стеною, много в саду том было ветвистых плодовых деревьев: яблонь, груш, гранат, смоковниц и маслин. Круглый год, и в холодную зиму, и в знойное лето, на деревьях виднелись плоды; постоянно веял на них теплый Зефир, зарождая один плод, наливая другой. Там же разведен был и виноградник богатый, и гроздья его иные лежали на солнце и сушились, иные ждали, чтобы срезал их виноградарь, иные были давимы в чанах, а другие цвели или созревали, наливаясь соком. Границей саду служили красивые гряды с цветами. Там были два источника: один, извиваясь, обтекал сад, другой же светлой струею бежал перед самым порогом царского дома, и граждане черпали в нем воду.

Долго дивился Одиссей богатству и красе Алкиноева жилища, наконец смелой ногой ступил на порог и проник во внутренние покои дома. В пиршественной горнице увидел он феакийских вождей, совершавших в это время — перед отходом ко сну — возлияние Гермесу. Скрытый туманом, которым окружила его Афина Паллада, никем не замеченный, подошел Одиссей прямо к Арете-царице, обнял колена ее, и в это мгновение вдруг расступилась облекавшая его тьма. Смолкли все, внезапно увидя могучего мужа, и с изумлением смотрели на него. Одиссей же обратился к царице Арете с такими словами: «Арета-царица! Обнимаю колена твои, к тебе, к царю Алкиною и к пирующим с вами прибегаю я, горький скиталец. Да пошлют нам боги светлое счастье на долгие дни; да наследуют дети ваш дом, богатства и высокий сан. Мне же помогите возвратиться в землю отцов к милым ближним». Так сказал он, подошел к пылавшему очагу и сел близ огня, на пепле. Долго молчали феакийцы, наконец, разумный и сладкоречивый старец Эхеней обратился к Алкиною с такими словами: «Царь Алкииой, неприлично тебе допускать, чтобы молящий о помощи странник сидел перед нами на пепле у очага. Пригласи его сесть на украшенном стуле, глашатаю вели налить в чаши вина, чтобы мы могли совершить возлияние покровителю странников Зевсу, а ключница пусть подаст ему вечернюю трапезу». Тут Алкиной взял за руку Одиссея, поднял его с пепла и посадил на украшенный стул, рядом с собой, повелев любимому сыну своему, Лаодаму, уступить место пришельцу. Когда Одиссей насладился предложенной пищей и когда все совершили возлияние Зевсу, покровителю странников, тогда Алкиной обратился к мужам феакийским, готовым уже разойтись по домам, и просил наутро снова собраться на пир в честь Одиссея. «Если же, — так говорил Алкиной к окружавшим, — из небожителей кто посетил нас под видом этого странника, то на уме у них, видно, есть не известный нам замысел, ибо боги хотя и часто являются нам, когда мы, принося им жертвы, призываем их, но всегда открыто, не изменяя вида». Ему отвечая, Одиссей сказал: «Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских! Будь спокоен и не опасайся ничего. Ни видом, ни станом я не похож на блаженных богов, я такой же смертный, как и все остальные, только злосчастнейший из всех. Об одном вас молю: завтра, лишь только пробудится румяная заря, помогите мне возвратиться в отчизну, я много уже претерпел, но и погибнуть готов, лишь бы снова увидать мой дом и семью».

Феакийцы обещали исполнить его желание и разошлись по домам; царь же с царицей остались в горнице. Арета, увидев на Одиссее мантию, которую ткала сама со своими прислужницами, обратилась к нему, говоря: «Странник, скажи нам прежде всего, кто ты? Откуда? Из какой страны? И кто дал тебе эту одежду? Ты говорил, что буря тебя забросила к нам?» В ответ на это Одиссей рассказал царице о своем кораблекрушении, о пребывании у Калипсо, о своем последнем несчастном плавании и, наконец, о том, как дала ему одежду Навсикая. «Дочь моя поступила хорошо, — сказал Алкиной, — но сделала бы еще лучше, если бы привела тебя в мой дом, ибо ты к ней первой прибегнул за помощью». Одиссей отвечал: «Не делай упреков своей прекрасной дочери, она предложила мне следовать за собой, но я отказался, боясь твоего гнева. Мы, смертные, легко предаемся ему». — «Странник, — возразил на это Алкиной, — хотя мое сердце не склонно к безрассудному гневу, но приличие соблюдать никогда не мешает. Если бы боги даровали мне такое счастье и нашелся бы столько сходный мыслями со мною, как ты, жених Навсикае, то дом и богатства охотно бы отдал я ему, если бы он согласился поселиться здесь как зять мой возлюбленный. Но против воли мы удерживать тебя не станем. Завтра же вечером устроим твой отъезд. Пока ты будешь предаваться сладкому сну, тебя отвезут на родину, как бы далека она ни была; ты сам увидишь, как быстры у нас корабли и как отважно и ловко владеют веслом мои молодые гребцы». Весело отозвались эти слова в сердце бедного скитальца, и он радостно благодарил за них Алкиноя. Затем Одиссей удалился в отведенный ему покой, где, по приказанию Ареты, было приготовлено ему мягкое ложе.

Наутро, восставши от сна, Алкиной пошел с Одиссеем на площадь, а Паллада Афина, между тем приняв образ царского глашатая, сзывала туда же феакийских граждан. Вскоре все собрались и заняли места. С великим удивлением смотрели феакийцы на Одиссея, которого Паллада озарила красотою несказанной, возвеличила стан и придала вид цветущей юности, чтобы вернее расположить к нему сердца феакийских граждан. Тогда царь Алкиной, поднявшись с места, представил странника как почетного гостя народу, прося помочь ему вернуться в отечество, для чего снарядить новый корабль и отпустить с ним пятьдесят двух из самых отважных гребцов. Затем, пригласив к себе на пир всех старшин народа, царь повелел позвать также и певца Демодока, чтобы он своим божественным пением услаждал сердца пирующих.

Когда кончилось собрание, избранные гребцы отправились на пристань и снарядили лучший корабль; потом, приглашенные Алкиноем, вступили во дворец, чтобы принять участие в пиру. Там уже все было полно народом — и дворы, и притворы, и горницы. Двенадцать овец, восемь свиней и два жирных быка были убиты и приготовлены к пиру. В это время глашатай ввел любимца муз, слепого певца Демодока, и посадил его посреди гостей на богато украшенном стуле, а над головой его повесил лиру. Затем придвинул к нему стол, предложил яства и наполнил чашу вином, чтобы он мог пить, когда пожелает. После того как все насладились сладким питьем и едою, раздалась песнь слепого певца, знаменитая песнь о борьбе Одиссея и Ахилла, Пелеева сына. Едва Одиссей услышал свое имя, как поспешно закрыл свою голову пурпурной мантией, чтобы феакийцы не заметили слез, струившихся у него из глаз. Когда же вдохновенный певец умолк, Одиссей, отерши слезы, снял с головы мантию и, наполнив кубок вином, совершил возлияние бессмертным богам; но как только певец, уступая просьбам благородных феакийцев, вторично запел, Одиссей снова закрыл мантией свою голову. Слез не заметил никто, кроме царя Алкиноя, сидевшего подле. Он встал со своего места, обратился к гостям, приглашая их окончить пир и идти на площадь, чтобы показать пришельцу искусство свое в разных играх. За ним последовал и слепой певец, ведомый глашатаем. Когда собрались все на площадь, покрытую шумной толпой народа, благородные юноши начали испытывать свои силы в беге, бросании диска, борьбе.

По окончании игр Лаодам, сын царя Алкиноя, красивейший из юношей феакийских, вышедший из боя победителем, обратился к друзьям с такими словами: «Други, не спросить ли нам чужеземца, в каких играх искусен он? С виду он прекрасен, плечи и руки преисполнены силы, ростом высок, годами также не стар, разве только претерпленные им страдания истощили его». Все согласились, и Лаодам, выйдя на середину, так сказал, обратись к Одиссею: «Прими и ты, отец-чужеземец, участие в наших играх — наверное, ты искусен в них. Сила мышц — лучшая слава для мужа. Яви же нам свою силу: изгони печальные думы из души твоей: путь уже недалек, корабль стоит, качаясь на волнах, и спутники твои готовы». Одиссей отвечал: «Уж не обидеть ли хочешь ты меня своим предложением? Юноша! Мне не до игр. Камнем лежит на душе у меня горе. Много бед испытал я, немало трудов перенес и ныне сижу перед вами, крушимый тоской по отчизне, и об одном лишь молю, чтобы помогли мне бессмертные боги воротиться домой». Но юный Эвриал ответствовал на это с колкой усмешкой: «Нет, странник, ты не похож на героя и бойца, ты скорее торговец, жадный до барышей». При этих словах гневом закипело сердце Одиссея, и, сдвинув брови, он отвечал Эвриалу: «Кичлив ты, юноша, и слова твои обидны! Ты — пример того, что боги не всегда оделяют смертного красотой и мудростью вместе. Прекрасен ты, нет слов, но недостает тебе разума. Посмотри, как своей дерзкой речью ты возмутил мое сердце. Ты мнишь, что в боях я неопытен, но знай, что еще юношей я был из первых бойцов. И теперь, хотя скорби и лишения истощили меня, я все-таки готов испытать себя — так оскорблен я твоими словами!» Сказав это, Одиссей приподнялся с места, не спуская мантии с плеч; потом взял огромный тяжелый диск, тяжелее всех, которые обыкновенно бросали феакийцы, крепко сжал его могучей рукой и с размаху метнул вдаль. Страшно засвистел диск, разрезая воздух. Феакийцы в испуге нагнули головы. Упал он дальше всех прежде брошенных дисков, и Паллада Афина в образе феакийца, отмечая знаком то место, где он упал, сказала: «Странник, твой знак и слепой найдет — лежит он отдельно от всех и дальше всех. В этом состязании, будь уверен, ни один феакиец не только не превзойдет тебя, но и не сравнится с тобой». Одиссей возрадовался, встретя благосклонного судью, и радостно воскликнул: «Теперь ваш черед, юноши! Бросайте! А после вас снова брошу и я, быть может, диск мой упадет не ближе ваших, а, может быть, и дальше. Пусть выйдут и другие из вас, кого побуждает отвага, и попробуют состязаться со мной в иных играх. При всех оскорбленный, я вызываю всех на рукопашный бой, борьбу и состязание в беге, всех, кроме одного Лаодама: я его гость. Но знайте, что я не безопытен в боях и лук натяну как никто; один только Филоктет меня в этом побеждал, когда мы, ахейцы, бывало, перед вратами Трои состязались в стрельбе; а копье могу метнуть — что никому так не добросить и стрелы. Только в скорости бега, быть может, феакиец меня превзойдет — борьба с волнами и голод изнурили меня».

Все хранили глубоко молчание; прервал его Алкиной, обратись к Одиссею с такими словами: «Странник, ты нам доказал свою силу, и ни один разумный человек не осудит тебя за это. Но теперь выслушай меня, чтобы ты, возвратясь на родину, мог пересказать своим, какие доблести нам достались на долю. В рукопашном бою и борьбе мы не искусны, но зато быстры в беге, плясках и первые в море. Выходите, юноши, и начинайте пляску; а из дворца моего пусть принесут Демодоку его звонкогласную лиру». Вскоре лира была принесена; певец взял ее и, окруженный юношами, запел. Плясуны с удивительной легкостью двигались искусно и мерно под звуки той песни. Когда они кончили, Алкиной приказал сыну своему Лаодаму и быстрому в движениях Галионту начать вдвоем пляску. Взяв мяч разноцветный, выступили они на середину; один, закинувши голову, бросал этот мяч, другой же, разбежавшись и прыгнув высоко, подхватывал его на лету. Потом оба начали быстро плясать, едва касаясь ногами земли, а юноши, стоявшие кругом, топали в такт ногами — и от топота ног их гремела вся площадь. С изумлением смотрел Одиссей на дивную ловкость пляшущих феакийцев и сказал Алкиною: «Могучий царь Алкиной, безмерно дивлюсь я искусству плясунов; других — подобных — и нет на земле». Алкиной-царь, довольный похвалою, обратился к вождям феакийским, говоря: «Наш иноземный гость одарен, я вижу, разумом высоким, почтим же его, как гостя, подарками. Землей нашей правят двенадцать вождей, я, во главе их, тринадцатый, пусть же каждый из нас поднесет пришельцу хитон, мантию и талант золота, чтобы он весело сидел за нашей вечерней трапезой. Ты же, Эвриал, оскорбивший его неприличными словами, примирись с ним и одари его». Все одобрили слова царя, и каждый послал глашатая в дом за подарками. Эвриал же, поднеся Одиссею свой среброкованый меч с ножнами из слоновой кости, сказал: «Мир и радость да будут с тобою, отец-чужеземец! Если сорвалось у меня с языка дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет. Да даруют тебе боги снова увидеть твою супругу и отчизну после столь долгой, печальной разлуки». Одиссей отвечал: «Радуйся также и ты и, богами хранимый, будь счастлив! Надеюсь, что слова твои искренни и ты не раскаиваешься в том, что поднес мне свой дар». Сказав это, он взял меч и надел на себя.

Солнце уже закатилось. Подарки вождей феакийских были собраны и отнесены глашатаями в дом Алкиноя, где сыновья царя принимали их и передавали матери, царице Арете. Гости же по приглашению Алкиноя вошли во дворец и снова разместились за пиршественным столом. Царь Алкиной между тем приказал своей супруге все подарки Одиссея положить в ларец, прибавив к ним еще хитон, хламиду и золотой драгоценный кубок. Когда царица уложила все это, Одиссей обвязал ларец тесьмой, закрепив ее волшебным узлом, которому научила его хитроумная чародейка Цирцея. Затем, омывшись в купальне, предложенной ему царицей Аретой, Одиссей снова вступил в горницу к пирующим друзьям. В дверях стояла прекрасная Навсикая, которая со времени прибытия Одиссея в город держалась в отдалении, а теперь пришла проститься с благородным гостем. Подняв изумленный взор свой на богоравного мужа, царевна сказала: «Радуйся, странник! Да благословят тебя боги! Когда же возвратишься в землю отцов своих, не забудь меня: ты мне первой обязан спасением». Одиссей, тронутый словами царевны, так отвечал ей: «О, Навсикая, цветущая дочь царя Алкиноя! Если Зевс дозволит мне снова увидеть отчизну, то я буду помнить тебя и чтить как богиню, ибо я жизнью обязан тебе». Сказав это, Одиссей сел рядом с царем Алкиноем.

Яства уже были розданы и чаши наполнены вином. Одиссей отрезал отлежавшего перед ним куска вепря жирную хребтовую часть и, подозвав глашатая, сказал ему: «Отнеси это певцу Демодоку — я хочу его этим почтить. Певцы, вдохновленные музой, должны быть чтимы всеми смертными». Демодок с благодарностью принял почетное даяние чужеземца. Когда все насытились сладким питьем и едой, Одиссей обратился к певцу с такими словами: «Тебя, Демодок, почитаю я выше всех смертных. Муза ли тебя, сам ли Аполлон научили — не знаю, но ты удивительно верно передаешь в своем пении судьбу ахейцев перед Троей, труды их и подвиги, как будто ты сам был тому свидетелем. Спой нам теперь о построенном Энеем деревянном коне и как Одиссей хитроумный посадил в него вооруженных воинов и ввел в город на погибель Трое. Если ты мне верно и подробно об этом споешь, то я, перед лицом всех смертных, назову тебя искуснейшим из певцов». Запел Демодок — феакийцы с удивлением внимали ему, а растроганный Одиссей заливался слезами. Только один Алкиной, сидевший рядом с Одиссеем, видел эти слезы и слышал эти вздохи. Он попросил замолчать певца и, обратись к гостям, сказал: «Пусть муза умолкнет — не всех веселит она здесь. С тех пор как Демодок начал петь на нашем пиру, странник глубоко и тяжко вздыхает — видно, у него на сердце тяжелое горе. Так пусть же умолкнет певец. Будем веселиться иначе, чтобы гость мог принять участие в нашем веселье. Ты же, странник, ничего не скрывая, ответствуй мне на мой вопрос. Скажи нам, как твое имя? Как называется та земля и тот город, где родился ты? Нам нужно знать это, чтобы отвезти тебя на родину. Скажи лишь название страны, и быстроходные корабли наши, без руля и кормчего, управляемые только мыслью и волею человека, перенесут тебя через волны морские и бережно доставят к желанной цели. Потом поведай нам, где ты скитался, в каких городах и землях ты бывал, каких людей видел, и отчего ты так плачешь и горюешь, когда слышишь повесть о судьбе ахейцев и Приамова града? Или, быть может, под стенами Илиона погиб кто-нибудь из твоих благородных родственников или друзей?»

Ему Одиссей в ответ: «Могучий царь Алкиной! Не без сердечной радости внимаю я песням Демодока: слушать подобного певца для меня наслаждение. Нет ничего отраднее, как внимать на пиру сладким песням, когда гости чинно сидят за столом, уставленным яствами и чашами с пенящимся вином. Но ты хочешь знать мои страдания: рассказ о них еще более опечалит меня. Что же поведаю вам прежде, что — после? Я — сын Лаэрта, Одиссей, муж хитроумный, известный всем смертным. Мое отечество — светлая Итака со своим лесистым Нерионом, она — остров дикий и скалистый, но питает сильных мужей. Что может быть слаще родины? Тщетно Калипсо и Цирцея, богиням подобные нимфы, старались меня удержать, они не могли унять в груди моей тоски по отчизне». Так говорил Одиссей феакийцам и рассказал им все о своих страданиях и испытанных бедствиях, начиная и кончая прибытием на остров. Изумленные гости до самой ночи жадно внимали чудным рассказам героя и только к утру разошлись по домам.

Одиссей в Итаке

(Гомер. Одиссея. XIII)

Одиссей, послушавшись Алкиноя, отложил отъезд до вечера. Утром вожди феакийские принесли ему новые подарки: треножники и котлы, которые и были заботливо уложены на корабль самим Алкиноем. Затем все собрались снова на пир во дворец и пробыли там до вечера. Одиссей среди пира часто посматривал на солнце, ожидая вечера с таким же нетерпением, как ждет его пахарь, целый день бороздивший поле тяжелым плугом. Наконец солнце стало склоняться к западу, и Одиссей, обратясь к Алкиною и другим феакийцам, сказал: «Сотворим возлияние бессмертным, а потом отпустите меня. И дары, и корабль уже готовы — все, чего желало мое сердце. Молю еще одного: да пошлют мне боги благодать, чтобы я, возвратясь в отчизну, нашел свою супругу непорочной и увидел ближних. Вы же благоденствуйте! Да даруют вам боги все радости, а горе да не коснется вас!» Глашатай по приказанию Алкиноя наполнил чаши вином и подал их пирующим; все совершили возлияние богам — владыкам беспредельного неба. Одиссей, восставши с места, поднес чашу Арете-царице и сказал: «Здравствуй, царица, навеки, пока не придет, положенный каждому смертному предел жизни! Я удаляюсь, а ты благоденствуй здесь, непрестанно радуясь сердцем о детях своих и о своем царственном супруге».

С такими словами Одиссей переступил порог и направился к кораблю.

За ним вслед пошел глашатай, а три служанки царицы Ареты понесли мантию, хитон, ларец с подарками и запас еды и питья на дорогу. Гребцы сложили все это на корабль, разостлали на палубе ковер, на который Одиссей молча опустился, сели к веслам и пустились в путь. Быстрее сокола понесся корабль, рассекая темные волны, а на вежды героя слетел крепкий сон — и забыл Одиссей все страдания, все, что претерпел он на войне и в море.

Когда на востоке заблистала звезда — предвестница утра, корабль достиг уже берегов Итаки и вошел в залив, посвященный морскому старцу Форку. На берегу залива стояло священное оливковое древо, а подле был грот, посвященный нимфам; в нем расположены были урны и кратеры, в которые пчелы клали свой мед, и стояли каменные станы, на которых нимфы ткали пурпурные ткани; в глубине, немолчно журча, струился ключ чистой воды. В грот вели два входа; один, обращенный на север, — для смертных, а другой, на юг обращенный, был открыт только для бессмертных. К этому-то гроту пристал корабль. Феакийцы перенесли спящего Одиссея на песчаный берег, а богатства его сложили бережно у корня оливы, поодаль от дороги, чтобы проходящие не воспользовались сном Одиссея и не расхитили их. Затем снова сели на корабль и пустились в обратный путь. Но Посейдон, разгневанный на феакийцев за то, что они помогли ненавистному Одиссею достигнуть родины, превратил их с кораблем в скалу, когда они уже были в виду города, и таким образом каменной плотиной закрыл вход в пристань.

Когда Одиссей пробудился от сна, то не узнал родины, ибо Паллада Афина покрыла все туманной мглою, чтоб он не мог отыскать своего дома, а переговорил бы сначала с нею, как наказать женихов Пенелопы. Все предстало герою в чуждом виде; он ничего не узнавал — ни тропинок, ни залива, ни скал, ни деревьев. В испуге вскочил он, посмотрел вокруг и, руками всплеснув, воскликнул в великой печали: «Увы мне! В какую страну я попал? К диким ли варварам или к добрым людям? Где скрыть мне богатства и куда идти самому? Зачем не остался я с феакийцами? Но и они обманули меня: обещали доставить в Итаку, а выбросили на незнакомый берег. Да накажет их за это Зевс, покровитель лишенных покрова! Перечту мои богатства — не украли ли они чего?» Но все было цело.

В то время как грустный Одиссей бродил по берегу, к нему подошла Паллада Афина, принявшая образ молодого пастуха, в красивой одежде и с копьем в руке. Увидя юношу, возрадовался Одиссей и, подойдя к нему, сказал: «Тебя первого вижу я в этой стране и приветствую тебя! Молю, не смотри на меня враждебно, но спаси меня и мои богатства и поведай мне, где я, в какой стране?» Дочь Зевса ему отвечала: «Ты, чужеземец, должно быть, из дальних сторон, если не знаешь названия этой страны. Славна она и между людьми известна. Правда, гориста, сурова и не привольна коням, но не бесплодна и богата пшеницей и виноградниками. В ней много роскошных пастбищ, много лесов и светлых неиссякающих источников, — и имя Итаки, чужеземец, наверное, известно даже и в Трое, как ни далеко лежит она от страны ахейцев».

Радостно забилось сердце в груди Одиссея при имени родины, но он еще боялся открыться юноше и выдал себя за жителя Крита, рассказал длинную повесть о том, как он случайно попал на Итаку. Паллада усмехнулась на слова Одиссея, потом, приняв образ прелестной юной девы, потрепала его по щеке и сказала: «Ты по-прежнему скрытен и хитер и на земле между смертными так же мудр и умен, как я между бессмертными. Как же не узнал ты Паллады Афины, хранившей тебя во всех напастях? И теперь я явилась, чтобы помочь тебе скрыть твои богатства и чтобы возвестить тебе, какие новые бедствия ожидают тебя дома. Смело ступай им навстречу, но берегись — никому не открывайся, чтобы никто не знал о твоем возвращении». — «И самому разумному смертному нелегко узнать тебя, богиня, — отвечал Одиссей. — Ты являешься во всяких видах. Помню: перед Троей ты благоволила ко мне и помогала мне, но с тех пор, как мы оставили город Приама, ты покинула меня на произвол судьбы. Умоляю тебя именем Зевса: скажи мне, моя ли это родина?» Паллада отвечала ему: «Когда ты был в море, я боялась помогать тебе, не желая враждовать с Посейдоном, братом Зевса, но я знала, что ты под конец возвратишься домой. Взгляни вокруг себя — вот пристань, посвященная Форку, вот грот, посвященный нимфам, которым ты так часто приносил жертвы, вот и гора Нерион, покрытая лесом». При этих словах туман рассеялся и очам Одиссея предстала его родина. С радостным чувством герой бросился на землю отчизны и облобызал ее. «Привет мой вам, — воскликнул он, — богини моей родины, нимфы, дщери Зевса! Не думал я видеть вас, но теперь стану вновь приносить вам обычные дары, если только Паллада Афина милостиво сохранит мне жизнь и соблюдет мне моего дорогого сына». Затем Одиссей с помощью богини Афины скрыл свои богатства в грот нимф; вход в него Паллада завалила камнем, потом оба сели под тенью священной оливы и стали обдумывать и совещаться, как бы погубить женихов Пенелопы. Богиня рассказала Одиссею, как эти смельчаки уже три года самовластно распоряжаются в его доме, между тем как Пенелопа в слезах и печали все ожидает возвращения супруга. «Увы! — сказал Одиссей. — Не открой ты мне всего этого, дочь Зевса, меня по возвращении домой постигла бы та же участь, какая постигла Агамемнона, сына Атрея! Помоги же мне, дай хитростью погубить их. Хранимый твоей божественной силой, я готов сразиться и с тремястами мужей!» На это светлоокая дочь Зевса отвечала ему: «Будь уверен — я тебя не оставлю. Но прежде всего я изменю твой вид, чтобы никто не мог тебя узнать, потом ты пойдешь к своему рабу свинопасу Эвмею, который так предан тебе и твоему дому. Найдешь же ты его у утеса Коракса, близ источника Аретузы, где он пасет свое стадо. У Эвмея ты останься и расспроси его обо всем, что происходило в твоем доме во время твоего отсутствия; а сама я в это время пойду в Спарту, чтобы вызвать оттуда к тебе твоего сына Телемаха, который отправился туда к Менелаю». — «Зачем же, — возразил Одиссей, — ты сама, богиня, не сказала ему всего? Зачем скитался он и страдал, подобно мне, в то время как другие спокойно грабили его дом?» — «Не беспокойся так о нем, Одиссей, — отвечала Афина, — я сама проводила его в Спарту, чтоб он и на чужбине прославил себя. Страданий он никаких не испытывает, а живет спокойно в доме Менелая, где, вероятно, нет ему ни в чем недостатка. Правда, женихи стерегут его, чтоб убить на возвратном пути, но многих из них самих поглотит земля». Сказав это, богиня слегка коснулась жезлом своим Одиссея и превратила его в нищего старика. Кожа на могучем теле вдруг посохла, повисла складками; золотистые кудри исчезли, блестящие глаза потускнели; вместо красивой мантии на плечах его появилось грязное, изорванное рубище, а сверх всего наброшена была ветхая овечья шкура. Потом богиня дала ему посох, котомку и, простившись с ним, отправилась в Спарту. Одиссей же направил свой путь к жилищу свинопаса Эвмея.

Одиссей у свинопаса Эвмея

(Гомер. Одиссея. XIV)

По горной каменистой тропинке, лесом, пошел Одиссей к дому верного своего слуги Эвмея. Там на горе свинопас построил из огромных тяжелых камней обширный загон для свиней, обнес его кольями и обсадил терновником. Внутри этого загона было двенадцать закут, каждая на пятьдесят свиней, боровы же помещались отдельно. Их было меньше — всего триста шестьдесят, потому что Эвмей каждый день посылал лучшего борова в город, к столу женихов. Четыре сильные собаки, злые, как дикие волки, сторожили стадо.

Той порой Эвмей сидел перед хижиной и кроил подошвы из воловьей кожи. Работники его отсутствовали: трое пасли стадо, а четвертый погнал борова в город женихам. Едва собаки завидели приближающегося Одиссея, как с громким лаем кинулись на него; испуганный скиталец выронил посох и присел к земле. Пастух тотчас же выбежал на лай, прикрикнул на собак и стал бросать в них камнями. «Опоздай я немного, — сказал Эвмей. — и тебя разорвали бы собаки, старик. Несчастье это еще более увеличило бы мое горе, которого у меня и без того довольно. Сижу я здесь, сокрушаюсь о моем богоравном господине, откармливаю свиней для незваных гостей, а он, если боги еще не пресекли его дней, голодный скитается на чужбине. Войди и мою хижину, старец, подкрепи свои силы вином и едой, а потом расскажи мне, откуда ты и какие бедствия претерпел?»

Вступив в хижину, Эвмей посадил странника на кучу хвороста, покрытую косматой шкурой серны. Когда же Одиссей, обласканный дружеским приемом, поблагодарил пастуха, тот отвечал ему: «Каждого странника, как бы беден он ни был, нужно обласкать, друг; скитальцам и нищим защитник сам Громовержец. Многого дать тебе не могу, потому что, как раб, сам мало имею.

Не покинул бы мой господин родины, у меня были бы и дом, и жена, и я лучше бы мог угостить странника. Но, к моему горю, он погиб. Вместе с Агамемноном он ушел воевать против Трои. Да будет проклят весь род Елены, погубившей столько героев!» Сказав это, Эвмей вышел из хижины, взял из закуты двух поросят, убил их, зажарил на вертеле и, обсыпав мукой, подал их гостю. Затем налил в деревянную чашу вина и сел против скитальца. «Отведай, странник, этого мяса, не вкусно оно, но что делать — жирных свиней поедают наглые женихи. Наверное, они знают о смерти моего господина, что не ведут сватовства как следует, а только пируют и грабят его имущество. Каждый день и каждую ночь убивается для них множество скота, также и вино истребляют они нещадно. А много добра было у моего господина — ни один из вождей на твердой земле и здесь, на Итаке, не имел столько. Двенадцать стад быков паслись на твердой земле, столько же было там стад овец, свиней и коз, которых стерегли свои и наемные пастухи. Здесь же, на острове, у него одиннадцать стад коз, пасут их люди верные, и каждый ежедневно посылает лучшую козу женихам, а я шлю им лучшего борова».

Во время рассказа Эвмея молча ел и пил Одиссей, обдумывая, как бы погубить женихов. Когда же вдоволь насытился и выпил чашу вина, то обратился с вопросом к Эвмею: «Скажи же, друг, кто этот могучий и богатый муж, твой господин, о котором ты рассказывал? Ты говорил, что он погиб. Назови мне его, я много скитался и, может быть, знаю его». — «Не легко верят здесь каждому пришельцу, старец. Немало скитальцев являлось к моей госпоже, немало небылиц рассказывали они ей о погибшем супруге — и тебе нетрудно выдумать сказку. Давно погиб Одиссей. Хищные птицы и псы давно растерзали его тело, или рыбы морские пожрали его, и лишь одни кости его лежат на берегу, в глубоком песке. О, сколько горя принес он нам, особенно мне, потому что был добрый и ласковый господин». Одиссей отвечал: «Если ты сомневаешься и не веришь в его возвращение, то клянусь тебе Зевсом, клянусь твоим гостеприимством, семьей Одиссея, что в этом же году, может быть, в этом месяце, возвратится твой господин и отомстит женихам, разоряющим его. Ты наградишь меня за эту радостную весть, когда сбудется она, но теперь я не возьму от тебя награды». — «И тебе не придется получить ее так же, старец, — сказал Эвмей, — как не придется Одиссею воротиться на родину.

Допивай свое вино и поведем речь другую, потому что мое сердце каждый раз обливается кровью, когда мне напоминают моего доброго господина. Также и о сыне его Телемахе немало скорблю я — ушел он в Пилос, и женихи стерегут его, чтобы убить. Но да защитят его боги, а ты поведай мне, кто ты и как ты прибыл в Итаку?» Тут хитрый Одиссей рассказал Эвмею вымышленную историю о том, что он уроженец Крита и побывал во многих странах: вместе с Идоменеем участвовал в Троянской войне, где и познакомился с Одиссеем. Потом слышал он о нем в стране феспротов, куда буря закинула его. Здесь царь Федон принял его как почетного гостя и богато одарил, отпуская на родину. Во время пребывания его у царя Федона Одиссей уже отправился в Додону, чтоб вопросить оракула о своем возвращении на родину, вследствие чего он и не видал его. Эвмей горько пожалел о бедствиях скитальца, но не поверил рассказам его об Одиссее, потому что уже несколько раз был обманут странниками.

Между тем наступил вечер, пастухи со стадами воротились домой. Эвмей приказал своим работникам выбрать лучшего борона, чтобы принести его в жертву в честь гостя. Когда нимфы и Гермес получили назначенные им части и когда Эвмей принес мольбу богам о скором возвращении Одиссея, накрыт был ужин и оставшуюся часть борова Эвмей предложил гостю. Насытившись вкусной едою, все стали сбираться ко сну. На дворе между тем наступила мрачная ночь, подул западный ветер и полил сильный дождь. Одиссей дрожал от холода в своих лохмотьях, и чтобы испытать Эвмея, уступит ли он ему свою единственную теплую одежду или велит кому-нибудь из работников дать свою, заговорил так: «Эвмей и вы, добрые друзья мои, выслушайте, что я расскажу вам. Обманчивое вино, которое и мудреца заставляет смеяться и петь, а иногда вымолвить лишнее словцо, развязало и мне язык. Как хотелось бы мне воротить молодость и силу, когда мы стояли под Троей. Раз мы пошли в засаду, вождями у нас были Одиссей, Менелай и я третий. Когда мы, прикрытые густым кустарником, подошли к городу и засели в болоте, наступила ночь, ужасная ночь. С севера дул холодный ветер, снег валил хлопьями, и на наших щитах, которыми мы прикрывались, образовалась ледяная кора. Товарищи мои спали, закутавшись в плащи и прикрываясь щитами, только я один, вовсе не рассчитывая на холод, отправляясь в ночной поход, оставил свой плащ у товарища. Когда ночь уже была на исходе и звезды стали склоняться к западу, я толкнул Одиссея, лежавшего возле, и сказал ему: «Одиссей благородный, я продрог до костей, у меня одно платье, а плаща нет». Хитроумный Одиссей, у которого был всегда добрый совет наготове, отвечал мне шепотом: «Тише, а то ахейцы услышат». Потом, приподнявшись и подперши голову рукой, сказал громко товарищам: «Друзья! Боги ниспослали мне вещий сон. Мы слишком отдалились от наших кораблей, пусть сходит кто-нибудь к Агамемнону и попросит у него подкрепления». Фоас, сын Андремона, тотчас же поднялся с места и поспешил к кораблям, оставив свой пурпурный плащ, в который я завернулся и сладко проспал до утра. Да, будь я теперь так же молод и силен, как тогда, то, наверное, каждый из вас поспешил бы мне уступить свой плащ. В этих же лохмотьях кому я нужен, кто обо мне позаботится?» — «Хороша твоя притча, старец, — отвечал ему Эвмей, — и сказана кстати. Ни в платье, ни в чем другом ты нынче ночью нуждаться не будешь, но завтра тебе снова придется одеться в лохмотья, потому что у нас лишнего платья нет. Когда же воротится сын Одиссея, то одарит тебя одеждой и доставит тебя, куда пожелает твое сердце».

Сказав эти слова, Эвмей начал готовить гостю постель у огня, накрыв ее овчиной и козьей шкурой. Одиссей лег, а Эвмей одел его теплым плащом, который сам носил во время зимней непогоды. Работники улеглись подле Одиссея. Эвмей же, надев меч на плечо и накрывшись толстым плащом, взял в руки острое копье и вышел из хижины, чтобы под нависшей скалой и вблизи закут провести ночь и стеречь свиней. Отрадно было видеть Одиссею, с каким усердием верный слуга оберегает имущество своего отсутствующего господина.

Прибытие Телемаха из Спарты в дом Эвмея

(Гомер. Одиссея. X V–XVI, 153)

Когда Афина явилась в Спарту, в дом Менелая, юноши Телемах и Писистрат покоились на ложах. Сын Нестора спал глубоким сном, Телемах же не мог заснуть, томимый скорбью об отце. В это время подошла к нему богиня Афина и посоветовала возвратиться домой, чтобы наглые женихи не разорили вконец всего имущества. Она поведала ему, что отец и братья его матери Пенелопы заставляют вступить ее в брак с Эвримахом, который богатством подарков превзошел всех женихов и, кроме того, обещает в день свадьбы поднести ей драгоценный дар. Она предостерегала его не ехать проливом между Итакой и Замом — там стерегут его женихи, чтобы убить. «Плыви только ночью, — сказала она, — и когда будешь вблизи Итаки, то отправь свой корабль в город, а сам ступай к верному рабу своему, свинопасу Эвмею. Переночуй у него, а его пошли в город известить мать твою о счастливом возвращении». Телемах тотчас же разбудил своего друга, толкнув его пяткой, и сказал ему: «Проснись, сын Нестора, запрягай коней в колесницу, мы едем тотчас». На это отвечал ему Писистрат: «Нельзя же нам, друг, ночью пускаться в путь, — подожди утра. Благородный Менелай положит нам в колесницу богатые подарки и с миром отпустит нас».

Лишь только наступило утро, Телемах начал просить Менелая, чтобы отпустил его на родину. Менелай ласково ему отвечал: «Гость дорогой, если ты с таким нетерпением желаешь возвратиться домой, я удерживать долее тебя не вправе. Но повремени немного, позволь мне тебе как гостю поднести богатые подарки, а прислужницы пусть готовят завтрак». Когда завтрак был готов, Менелай с сыном Мегапенфом и Еленою удалился в горницу, где хранились у него сокровища, чтобы там выбрать подарки Телемаху. Сам Менелай взял драгоценный кубок, а Мегапенфу передал большую серебряную чашу с золотыми краями — дар Федима, царя сидонян. Елена же вынула из ларя, в котором она хранила свои богатые одежды, лучшую ткань. С этими дарами они подошли к Телемаху, и Менелай поднес ему кубок, а Мегапенф поставил перед ним серебряную чашу, Елена же передала ему ткань. «Возьми этот дар, работы рук моих, возлюбленный сын, — сказала она, — и пусть напоминает он тебе Елену. В день свадьбы укрась им свою невесту, а до тех нор пусть хранит его любящая тебя мать. Радостно возвращайся домой, в страну отцов!» Телемах поблагодарил за богатые подарки, а Писистрат уложил их в колесницу. Затем все сели за стол. Окончив трапезу, юноши запрягли коней в колесницу, сели и готовились уже выехать со двора, как у самых ворот Менелай поднес им кубок с вином и на прощание просил совершить возлияние. «Да хранят вас боги, юноши, — сказал он, — свезите мой поклон старцу Нестору: он любил меня как сына, когда мы воевали под Троей». — «Охотно исполним твое поручение, царь Менелай, — сказал Телемах. — О, если б удалось мне увидеть отца моего, Одиссея, на родине, с какой радостью передал бы я ему, как я ласково был принят и одарен тобою». В это самое мгновение с правой стороны показался орел, держащий в когтях гуся, похищенного им со двора; толпа народа с криком преследовала его. Орел приблизился, пролетел перед лошадьми и потом скрылся. Все приняли это за добрый знак, и Писистрат спросил Менелая: «Скажи, владыка людей, кому посылает Кронион это знамение — тебе или нам?» Прежде чем Менелай успел ответить, Елена возвысила свой голос: «Выслушайте меня, я возвещу вам, что вложили мне в сердце всемогущие боги. Как этот орел спустился с гор и похитил гуся, так Одиссей, после долгих странствий и бед, возвратится домой и отомстит своим врагам. Может быть, он и теперь уже дома и женихи несут заслуженную кару». — «О, если сбудутся твои слова, — сказал Телемах, — то я буду тебя чтить как богиню». С этими словами он ударил коней, и колесница быстро понеслась по улицам города к полю.

К вечеру первого дня путники прибыли к Диоклесу, царю Феры, у которого останавливались, когда еще ехали в Спарту. На другой день они прибыли в Пилос, но Телемах так спешил воротиться домой, что просил Писистрата не заезжать в город, а ехать прямо к кораблю. Когда Телемах был уже на корабле и перед отъездом совершал возлияние богам, к нему подошел неведомый странник, прорицатель Феоклимен, из рода Мелампа. В Аргосе, на своей родине, он совершил убийство и теперь спасался бегством, боясь мщения родственников убитого. «Друг, — сказал он Телемаху, — заклинаю тебя жертвой и богами, которым ты ее приносишь, заклинаю тебя всем для тебя священным, скажи мне, кто ты и откуда?» Телемах в ответ ему: «Родом я из Итаки, странник, сын погибшего Одиссея, которого отыскиваю теперь». — «И я, бедный, скитаюсь на чужбине, — сказал Феоклимен. — На родине я убил человека и родственники его преследуют меня. Возьми меня на свой корабль, сжалься над скитальцем, спаси меня, за мной гонятся по пятам». Телемах охотно принял его на корабль и дома обещал ему гостеприимный кров. Распустили паруса, и корабль при попутном ветре, посланном богиней Афиной Палладой, быстро понесся по волнам. Под покровом ночи проплыли они вдоль Пелопонесского берега вплоть до Элиды; отсюда направились к Итаке, минуя пролив, в котором женихи устроили засаду. На рассвете корабль пристал к берегу Итаки; товарищей своих с кораблем Телемах послал в город, Феоклимена поручил покровительству друга своего Пирея, прося его, чтобы он поместил прорицателя в дом отца своего, Клития; сам же пошел к жилищу Эвмея.

Той порой Одиссей был еще в доме свинопаса. Накануне вечером, когда после трапезы он сидел с пастухами в хижине, вздумалось ему испытать Эвмея — предложит ли он ему еще остаться или нет. «Завтра утром, — так начал Одиссей, — я думаю идти в город просить милостыню, чтобы не быть вам в тягость. Ты дай мне только проводника, чтобы указал дорогу к городу, а там — не без добрых людей: подадут и вина, и хлеба. А не то пойду во дворец Одиссея к Пенелопе сообщить ей весть о супруге, толкнусь к женихам, может быть и они не откажут мне в подаянии. Я могу также поступить к ним в услужение, ибо умею и дрова колоть, и огонь разводить, вертеть жаркое, разрезать мясо и подносить вино». Эвмей отвечал: «Гость мой, что за мысль пришла тебе в голову? Разве ты ищешь своей погибели? Ты хочешь идти к женихам, которые не знают границ своему буйству? Да и служители у них совсем не тебе чета, все юноши ловкие, благообразные и в красивых одеждах. Оставайся лучше здесь; никому ты не в тягость, а воротится сын Одиссея, он тебе и одежду подарит, и велит проводить, куда пожелаешь».

Одиссей с благодарностью принял предложение и попросил пастухов рассказать ему что-нибудь о родителях Одиссея — живы ли они или снизошли уже в царство теней. «Родитель Лаэрт еще жив, — так начал Эвмей, — но ежечасно молит у Зевса себе смерти, неутешно плача о любимой супруге, сведенной в могилу тоской по сыну, пропавшему без вести. Я также горюю о ней, ибо она меня воспитала как сына вместе со своею дочерью Клименой. Когда мы выросли, дочь отдали в замужество на Самос, а меня, одарив щедро одеждой и обувью, прислали сюда. И кроме этого, она мне много делала добра, теперь, с ее смертью, я лишился всего». — «Так ты еще ребенком был увезен с родины? — спросил Одиссей. — Как же это случилось, расскажи. Враг ли разорил город твоих отцов или морские разбойники украли и продали тебя?» — «Выпей вина, — отвечал свинопас, — и слушай, что я тебе расскажу, спать нас никто не неволит. За Ортигией лежит Сира — остров здоровый и плодородный. На острове этом есть два города, ими правил отец мой — Ктезий, сын Орменона. Раз, когда я был еще ребенком, к острову пристали финикийские корабли с различными товарами. В доме моего отца жила в это время красивая рабыня-финикиянка, которая еще на своей родине была похищена морскими разбойниками и продана нам. Рабыня эта познакомилась с прибывшими финикийцами, уговорила их, чтобы они отвезли ее к родителям; за это она им сулила столько золота, сколько удастся ей унести из нашего дома, кроме того, обещала и меня, ребенка, отдать им, так как я был поручен ее особенному надзору. Целый год стояли корабли у берега, наконец, распродав товары и нагрузив корабли новыми, они собрались отплыть и послали одного из своих в дом моего отца уведомить об этом рабыню. Посланный принес, как будто для продажи, золотые украшения превосходной работы, пока моя мать и остальные женщины рассматривали их, он сделал рабыне условный знак головою; та взяла меня за руку и повела из дома. Проходя палатой, где на столе стояло множество золотых сосудов, она взяла из них три и скрыла их под одеждой; потом поспешно пошла к кораблю, который был готов к отплытию. Солнце уже опускалось в море, когда мы подняли якорь. Шесть дней плыли мы по пенящимся волнам; на седьмой день женщина эта умерла внезапно, и тело ее бросили в море на съедение рыбам. Я остался один между людьми, мне совершенно чуждыми. Наконец пристали мы к Итаке, где купил меня Лаэрт». — «Твой рассказ, добрый Эвмей, — сказал Одиссей, — растрогал меня до глубины души. Но вместе с горем Зевс послал тебе и счастье — он привел тебя в дом доброго мужа, который тебя кормит, поит и дает теплый приют. Я же, несчастный, напротив, постоянно скитаюсь на чужбине». В таких беседах провели они время до глубокой ночи, и немного времени осталось им для отдыха. Наутро проснувшись, развели они огонь и стали готовить завтрак. В это самое время Телемах подошел к жилищу Эвмея. Собаки не лаяли на пришельца, но окружили его и ласкались к нему. Заметив это, Одиссей сказал Эвмею: «Верно, пришел к тебе друг или знакомый, что собаки не лают, а ласкаются», — и не успел он договорить этих слов, как Телемах уже стоял на пороге. Изумленный Эвмей быстро вскочил с места, выронил от радости бывшую у него чашу с вином, бросился к своему юному господину и стал целовать его голову, глаза, руки, проливая радостные слезы, как отец, увидевший своего единственного сына после десятилетней разлуки. «Ты ли это, Телемах, радость моей жизни? — вскричал Эвмей. — Не надеялся я тебя более видеть. Войди в дом мой, дитя мое, дай мне налюбоваться на тебя». — «Сюда пришел я за тем, старик, — отвечал Телемах, — чтобы увидеть тебя и узнать, дома ли еще мать моя или уже вступила в брак с кем-нибудь из женихов».

«Родительница твоя, — отвечал Эвмей, — живет в твоем доме и целые дни и ночи проводит в слезах». Сказав это, он взял копье из рук Телемаха, и Телемах вступил в хижину. Одиссей при входе его встал, чтобы уступить ему свое место, но Телемах удержал его и ласково сказал: «Сиди, странник, и для меня найдется место». Одиссей сел опять, а Эвмей тотчас же принес свежих листьев, покрыл их овчиной и предложил Телемаху сесть. Потом принес кушанье и вино, и все трое уселись за стол.

Насытившись вкусным питьем и едой, Телемах спросил свинопаса о чужеземце, и Эвмей рассказал ему все, что слышал от Одиссея. «Теперь, прибавил Эвмей, — передаю его в твои руки, делай с ним что хочешь, он находится под твоей защитой». — «Наделал ты мне хлопот, Эвмей, — отвечал юноша. — Как возьму я в свой дом чужеземца, когда я не могу защитить его от дерзости женихов. Пусть он живет у тебя, я подарю ему одежду и меч, доставлю сюда пищу, чтобы он не был в тягость тебе и твоим товарищам. Но к женихам пусть он не ходит, они оскорбят его, и для меня это будет очень прискорбно». Тогда Одиссей-скиталец возвысил свою речь: «Больно сердцу моему слушать, юноша, что ты позволяешь женихам так буйствовать в доме. Может быть, народ, повинуясь внушению богов, ненавидит тебя, может быть, ты в распре с братьями? Будь я так молод и силен, как ты, будь я сын Одиссея или сам Одиссей, то позволил бы первому встречному снять себе голову с плеч, если бы не проник в дом Одиссея и не наказал бы дерзновенных. И если бы они одолели меня, то я лучше бы согласился быть убитым в своем доме, нежели сносить их оскорбительные поступки». Телемах отвечал ему: «Народ ненависти ко мне не питает, с братьями я не в ссоре, потому что их нет у меня. По воле Зевса в нашем роде бывает только один сын в каждом колене. У прадеда моего Аркисия был единственный сын Лаэрт, у Лаэрта — Одиссей, у Одиссея — я. Когда я был еще ребенком, многие женихи, сватаясь за мою мать, как враги вторглись в мой дом и расхищают наследство, и моя мать не знает, как положить этому конец. Быть может, и мне суждено погибнуть от них! Ты же, Эвмей, иди теперь к Пенелопе и возвести ей о моем благополучном возвращении; а я подожду тебя здесь. Но только передай ей это тихонько, чтобы женихи не слыхали, потому что они недоброе замышляют против меня». «Все исполню, — сказал Эвмей. — Но не зайти ли мне также по дороге к Лаэрту и не обрадовать ли его вестью о твоем возвращении? Говорят, что с твоего отъезда в Пилос он не вкушает ни питья, ни пищи, все сидит и горюет, и так исхудал, что остались кости да кожа». — «Жаль мне его, — сказал Телемах. — Но ты все-таки прежде спеши к Пенелопе и возвращайся сюда, а мать сама уж пошлет свою ключницу известить старика». Так сказал Телемах, торопя Эвмея, и Эвмей, подвязав подошвы, немедля отправился в город.

Одиссей открывается сыну

(Гомер. Одиссея. XVI, 153–320)

Только Эвмей вышел из хижины, Паллада Афина предстала на пороге в образе красивой, стройной девушки. Телемаху она была невидима; видел ее только Одиссей да собаки, которые, не смея лаять, тотчас же с визгом попрятались. Богиня сделала знак Одиссею, и он немедля вышел из хижины. «Одиссей благородный, — сказала она, — теперь ты можешь открыться Телемаху, вместе ступай с ним в город, чтобы погубить женихов. Я сама вскоре явлюсь вам на помощь. Пора наказать дерзновенных». Сказав это, она прикоснулась к Одиссею своим золотым жезлом. Мгновенно прежняя красивая одежда заменила грязные лохмотья, стан выпрямился, смуглые щеки пополнели и подбородок покрылся черной бородой. Затем богиня исчезла, а Одиссей вернулся в хижину. Телемах, изумленный при виде такой перемены, опустил глаза, думая, что перед ним некий бог. «Странник, — сказал сын Одиссея, — вид твой совершенно изменился: и одежда другая, и облик другой. Ты, верно, бог! Прими же нашу жертву и будь к нам милостив». — «Я не бог, — отвечал Одиссей, — а отец твой, о котором ты так много сокрушался и за которого претерпел столько бед». Доселе сдерживаемые слезы брызнули из глаз Одиссея; он обнял сына и покрывал его поцелуями. Телемах стоял неподвижен от изумления и не верил еще словам отца. «Нет, — вскрикнул он, — ты не отец мой — ты демон! Ты искушаешь меня и обманом своим хочешь еще больше увеличить мое горе. Разве может смертный так измениться?» — «Не удивляйся, мой сын, и не чуждайся отца. Да, я — Одиссей, возвратившийся наконец в страну своих отцов после двадцатилетнего жалкого скитальничества. Превращение же мое — дело богини Афины. Богам, вечного неба властителям, легко нас, смертных, и унизить и возвеличить».

Сказав это, Одиссей сел; Телемах, проливая горькие слезы, обнял отца. В грудь обоих проникла вдруг несказанная тоска — и громко зарыдали они оба, убиваясь, как птица лесная, у которой похитили птенцов из гнезда. Когда, наконец, стихла скорбь, Телемах спросил отца, как вернулся он на родину; Одиссей рассказал ему все. «Теперь я пришел сюда, — прибавил он, — по велению богини Паллады мстить нашим врагам. Перечти мне женихов, чтоб я знал, сколько их и кто они такие? Одолеем ли мы их одни или нужна нам будет помощь?» — «Родитель, — сказал Телемах, — я всегда слышал, что ты славен между смертными мудростью и что копье умеешь метать превосходно, но теперь ты говоришь о несбыточном. Никогда нам вдвоем не удастся одолеть такого множества врагов. Знай: их не десять, не двадцать — гораздо больше! С одного Дулихия их прибыло пятьдесят два юноши да шесть служителей; потом с Зама — двадцать четыре, с Закинфа — двадцать, здешних, с Итаки — двенадцать, а при них глашатай Медон, божественный певец Фемий, да двое рабов. Если мы вздумаем бороться с такой толпой, то наше мщение будет гибельно не для них, а для нас. Лучше подумать о том, где бы найти людей, которые бы нам пособили». — «Выслушай, что я скажу, — отвечал Одиссей. — Если бы отец Кронион и Паллада Афина были нашими помощниками, подумай, нужна ли нам была другая помощь?» — «Да, таких могущественных помощников довольно, — отвечал Телемах. — Они страшны не только нам, смертным, но и вечным богам!» — «Так знай, что, когда наступит час мщения, они придут к нам на помощь, — сказал Одиссей. — Завтра утром, на рассвете, иди в город к женихам. Вслед за тобой, в сопровождении Эвмея, приду и я в виде старика нищего. Если женихи станут меня оскорблять, сноси терпеливо, не давай воли сердцу, хотя бы даже меня выбросили за дверь. Самое большое, что ты можешь себе позволить, — это увещевать их, но кротко, дружелюбно. Но смотри, чтобы никто, ни один человек не знал, что я Одиссей: ни Лаэрт, ни Эвмей, никто из служителей, ни даже сама Пенелопа. Между тем мы узнаем, кто из наших слуг и служанок любит и уважает нас, кто забыл меня и кто презирает моего доблестного сына». — «Не думай, родитель, — отвечал Телемах, — что я равнодушен к этому делу, но мне кажется, что все наши расспросы только повредят нам. Помысли, сколько времени нужно на то, чтобы расспросить каждого служителя, а женихи между тем будут грабить. От служанок еще можно попытаться кое-что узнать, но остальных оставь до более удобного времени». Одиссей возрадовался разумному совету сына и вполне согласился с ним.

Заговор женихов против Телемаха

(Гомер. Одиссея. XVI, 322–451)

Спутники Телемаха, оставленные им на корабле, прибыли к городской пристани; подарки, данные сыну Одиссея царем Менелаем, послали они в дом Клития. К Пенелопе же отправили глашатая известить ее о благополучном возвращении сына. Глашатай, встретив у дворца Эвмея, вместе с ним вошел к царице. В присутствии всех служительниц передал ей известие о прибытии сына, Эвмей же, исполняя приказание Телемаха, передал ей это известие тайно и тотчас же поспешил возвратиться домой.

Женихи пришли в негодование и были очень испуганы, когда узнали, что Телемах возвратился. Немедля вышли они из горницы и сели у ворот, чтобы держать совет о том, как поступить. Первый заговорил Эвримах и сказал: «Горе нам, друзья! Не ожидали мы, что Телемах совершит так благополучно свой путь. Надо снарядить корабль и послать за нашими товарищами, сидящими в засаде». Не успел он окончить этих слов, как Анфином увидел входящий в пристань корабль с бывшими в засаде товарищами и сказал, смеясь: «Посылать за ними уже не надо: вот они! Бог ли какой их надоумил, что Телемах возвратился, или они сами видели, как корабль его проплыл мимо них, и не могли догнать его?» Женихи все встали и поспешили к берегу. Корабль был тотчас вытащен на берег; служители убрали с него оружие, а сами женихи отправились на площадь. Антиной, предводитель засады, начал так: «Удивительно, как боги избавили его от опасности! Целый день лазутчики сменялись один другим, сторожили его с высот, и лишь только закатилось солнце, мы вышли в море и всю ночь плавали взад и вперед, чтобы встретить и убить его, но боги доставили его на родину. Подумаем, как бы погубить его здесь, здесь он от нас не уйдет. Если же оставить ему жизнь, то он навредит нам. Он умен и изобретателен, поднимет народ против нас, рассказав ему о наших замыслах, и нас с позором изгонят из страны. Поэтому, не теряя времени, убьем его где-нибудь вдали от города, в поле или на дороге, разделим между собой его имущество, а дворец оставим его матери. Если же мой совет вам не нравится и вы хотите оставить Телемаха в живых, то уж нам пировать в его доме нельзя; пусть в таком случае каждый отправляется к себе и, взяв свадебные подарки, идет к царице свататься. Кому назначено судьбой, того она и выберет». Когда Антиной кончил, воцарилось глубокое молчание. Наконец, Анфином, отличавшийся от остальных благородством и нравившийся более других Пенелопе своими умными речами, прервал его, сказав: «Друзья! Зачем мы будем губить Телемаха? Не вопросить ли нам прежде богов, и если Зевс одобрит наш замысел, то я собственной рукой готов поразить Телемаха; если же боги воспротивятся — то мой совет: воздержитесь от убийства».

Все согласились с советом Анфинома и, поднявшись с мест, отправились во дворец Одиссея на пир. Глашатай же Медон, подслушав совещания женихов, передал все госпоже своей, Пенелопе, и она, когда женихи собрались в пиршественной горнице, вышла к ним в сопровождении двух прислужниц и сказала Антиною: «Злой, дерзновенный человек! Здесь, в Итаке, считают тебя умнейшим в совете и речах. Но это неправда: никогда ты им не был! Что побуждает тебя, безумный, готовить погибель и смерть Телемаху? Или ты забыл, как отец твой, грабя наших союзников вместе с морскими разбойниками и спасаясь от гнева народного, укрылся в доме Одиссея и как Одиссей усмирил разъяренную чернь. Без него она разорвала бы тебя на части и расхитила бы твое имущество. А ты — сын его — грабишь дом Одиссея, огорчаешь жену его и готовишь смерть его сыну!» Пристыженный Антиной не знал, что сказать. За него отвечал Эвримах. «О, Пенелопа, — начал он, — благородная дщерь Икария, успокойся! Пока я жив, никто не дерзнет поднять руки на Телемаха, или мое копье обагрится черной кровью злодея. Я не забыл, как Одиссей, городов сокрушитель, сажал, бывало, меня — ребенка — к себе на колени и мясом кормил и давал мне вина. Поэтому сын его для меня дороже всех людей и не должен бояться смерти от руки женихов».

Так с дружеским видом говорил Эвримах, утешая Пенелопу; в сердце же обрекал Телемаха на смерть. А Пенелопа удалилась в свой светлый покой и вплоть до ночи проливала слезы о милом супруге, пока наконец Афина не свела сладкого сна на ее очи.

Прибытие Телемаха и Одиссея в город

(Гомер. Одиссея. XVII, 1-327)

На следующее утро Телемах, собираясь идти в город, сказал Эвмею: «Я иду к матери, она до тех пор не перестанет сокрушаться и плакать, пока не увидит меня. Странника же поручаю тебе: проводи его в город — просить подаяния; всех пришельцев я не могу содержать — у меня и без того много забот. Если же он этим обидится, тем хуже для него, я говорю правду». Одиссей, которому Афина снова придала вид старого нищего, сказал на это, что он со своей стороны этим доволен, но хочет только, прежде чем пуститься в далекий путь, погреть у огня свои старые кости и дождаться, пока на дворе потеплеет. Когда Телемах пришел в свой дом, женихов еще там не было; он поставил копье у колонны и вошел в горницу. Няня его, Эвриклея, в это время покрывала овчинами стулья для женихов и, увидя вошедшего юношу, со слезами бросилась к нему навстречу. Сбежались все прислужницы дома, окружили Телемаха и покрывали поцелуями его руки и голову. За ними вслед вошла сама Пенелопа, стройная, как Артемида, сияя красотой, как Афродита. С плачем обняла она любимого сына, целовала его голову, очи и в слезах говорила: «Ты ли это, Телемах, моя радость? С тех пор, как ты тайно и против воли моей отправился в Пилос на поиски любимого отца, я уже отчаялась видеть тебя. Расскажи же мне, что ты слышал об отце?» — «Не печаль мне души, возлюбленная мать, — отвечал Телемах, — не вливай тревоги в грудь сына, едва спасшегося от гибели. Иди в свои покои, соверши омовение, облекись в чистую одежду и дай обет принести богатую жертву бессмертным, если они помогут нам достойно отомстить нашим врагам. Сам же я пойду теперь на площадь и приглашу сюда одного чужеземца, который прибыл вместе со мной и которого я поручил до своего возвращения в город гостеприимству Пирея».

Пенелопа последовала совету сына, а Телемах пошел на площадь. Афина озарила его такой божественной красотой, что весь народ с удивлением смотрел на него. Женихи окружили его со словами дружбы на устах, но в сердце тая злые умыслы. Телемах удалился от них и подошел к Ментору и Антифату, старым друзьям отца, которые с участием стали расспрашивать об его путешествии. Сюда же, на площадь, пришел и Пирей с гостем своим Феоклименом. Сын Одиссея пошел им навстречу. Когда же Пирей предложил ему взять все подарки Менелая, Телемах попросил его подержать их у себя, говоря: «Мы еще не знаем, чем кончится дело; если женихи убьют меня и расхитят мое имущество, то лучше пусть эти подарки достанутся тебе, чем им; если же, напротив, мне удастся погубить женихов, то ты с большей радостью сам принесешь дары в мой дом».

Затем Телемах ввел Феоклимена в свой дом. Они омылись, натерлись елеем и сели за стол, а Пенелопа поместилась против них у дверей и пряла. Снова спросила она сына о его путешествии и о том, что он узнал об отце.

Телемах в коротких словах рассказал ей о своем пребывании у Нестора и у Менелая, передал ей, что узнал от последнего об Одиссее и пребывании его у Калипсо. Пенелопа опечалилась рассказом, но Феоклимен старался ее утешить, говоря: «Достойная всех почестей царица, выслушай мое предсказание. Клянусь самим Зевсом, вашей гостеприимной трапезой, очагом Одиссеева дома, что Одиссей здесь уже, на родине, или скрывается где-нибудь вблизи, выведывая все злые действия женихов и готовя им кару. Вещая птица поведала мне это, когда мы вступили на здешний берег». — «О, чужеземец, — отвечала Пенелопа, — если бы сбылись твои слова, то, как друг, ты был бы принят в нашем доме и осыпан подарками!»

Женихи между тем собрались во дворе дома и занимались бросанием дисков и метанием копий, потом, позванные глашатаем Медоном к обеду, вошли в пиршественную горницу. Уже был полдень, когда Эвмей и Одиссей направились к городу. Одиссей был опять в своем нищенском одеянии, с котомкой за плечами и опирался на толстую палку, данную ему Эвмеем. Наконец после трудной дороги приблизились они к городу и подошли к бившему из скалы ключу, в котором жители города черпали воду. Кругом была тополевая рощица, вблизи находился алтарь нимф. Здесь путников нагнал пастух коз Одиссея, сын Долиона, Мелантий, который с двумя своими помощниками гнал лучших коз из всего стада к столу женихам. Увидя Эвмея и Одиссея, начал он их ругать. «Правду говорят, — кричал он, — что один негодяй всегда ведет за собой другого, что свой своему всего ближе! Свинопас проклятый! Куда ты ведешь этого обжору, бродягу докучного, который только обивает пороги да вымаливает остающиеся крохи? Отдай его к нам в работу, вычищать хлева да переменять подстилку козлятам; он и тут сумеет разжиреть, питаясь одной только сывороткой. Да, впрочем, до работы ли ему! Его дело пьянствовать, таскаться, да набивать брюхо подаяниями. Слушай, однако, если ты ведешь его во дворец Одиссея, то переломают ему там ребра!» Так ругаясь, пастух, поравнявшись с Одиссеем, ударил его в бедро ногой, но Одиссей даже не пошатнулся, а только подумал: раздробить ли дерзкому голову палкой или ударить его головой о землю, но стерпел и перенес обиду. Эвмей же принялся ругать наглеца и, воздев руки, воскликнул: «О, нимфы потока, дочери Зевса! Одиссей всегда приносил вам богатые жертвы, услышьте мою молитву, возвратите его нам! Он бы выбил из тебя спесь, — продолжал Эвмей, обращаясь к пастуху, — и показал бы тебе, как шататься целый день и бегать без дела в город, оставляя стада без надзора!» — «Что ты там рычишь, злая собака? — воскликнул Мелантий. — Дай срок: доберусь до тебя, продам тебя в работы на острова и выручу за тебя порядочный кусок золота. А твоего Телемаха, да поразит его Аполлон своею стрелой или пусть убьют его женихи, чтобы отправлялся туда же, вслед за отцом!»

Сказав это, Мелантий пошел вперед и скоро прибыл ко дворцу, войдя куда, сел вместе с женихами за стол — напротив Эвримаха, к которому был внимательнее, чем к другим. Одиссей же и Эвмей, шедшие медленнее, подошли ко дворцу уже во время пира; из горницы до них доносились звуки лиры и голос певца Фемия. Одиссей схватил своего спутника за руку, сказав: «Эвмей, конечно, это дом Одиссея — ошибиться нельзя: длинный ряд горниц, двор обнесен зубчатой стеною, ворота двойные — насильно ворваться и не мысли! Но мне кажется, там обедают; я чувствую запах яств и слышу звуки стройной лиры, спутницы пиров». — «Ты прав, — отвечал Эвмей, — это дом Одиссея. Но надо подумать, что нам теперь делать: ты ли туда пойдешь, а я здесь останусь, или мне прежде войти, а ты здесь подождешь; но в таком случае долго тут не медли, чтобы кто с тобой не подрался и не швырнул в тебя чем», — «Иди ты вперед, — отвечал Одиссей, — а я здесь останусь; к ударам и толчкам я привык и много видел бурь морских и битв. Пусть будет со мной, что угодно Зевсу! Снести все можно, кроме требований желудка».

Пока они так разговаривали, собака, лежавшая у ворот дома, услышав их голоса, подняла морду и навострила уши. Звали ее Аргос; сам Одиссей ее выкормил еще до своего похода в Трою, и долго была она хорошей охотничьей собакой, но теперь на старости лет, в отсутствие господина, была брошена без призора и валялась чуть живая на куче навоза. Увидя своего старого хозяина, она радостно замахала хвостом, прижала уши, но, обессиленная старостью, не могла подняться с места. Одиссей, видя это, тайком отер слезу с глаз. «Посмотри, — сказал он своему спутнику, желая скрыть свое волнение, — там на навозе лежит собака. Как видно, она хорошей породы, но не знаю, была ли она легка на бег или принадлежит к тем собакам, которых знатные люди держат в роскоши?» — «Да, — отвечал Эвмей, — это была лучшая собака Одиссея; но с тех пор как его не стало, ее бросили, и нерадивые служанки забывают даже кормить ее». Сказав это, Эвмей вошел в дом, в горницу, где пировали женихи; собака же, дождавшись, наконец, после двадцатилетней разлуки своего хозяина, поникла головой и издохла.

Одиссей и женихи

(Гомер. Одиссея. XVII, 328; XVIII, 428)

Эвмей сидел уже за столом против Телемаха, подозвавшего его знаком к себе, и подкреплялся пищей, когда Одиссей вошел в горницу под видом старика нищего, в лохмотьях, опираясь на свой посох. Сел он в дверях на пороге, прислонившись спиной к дверной притолоке. Как только Телемах увидел его, тотчас же взял целый хлеб, мяса, сколько мог захватить в руку, и, подавая это Эвмею, сказал: «На, отдай это страннику и скажи ему, чтобы он обошел всех женихов и попросил также у них; нищему не должно стыдиться». Одиссей с благодарностью обеими руками принял подаяние и, положив перед собой на котомку, стал утолять свой голод; в то же самое время Фемий, певец, начал свою песнь. По окончании пения, когда женихи подняли шум, богиня Афина подошла к Одиссею и повелела ему обойти всех женихов и попросить у них подаяния. Одиссей стал обходить их, протягивая каждому руку, как человек, привыкший просить милостыню; женихи, подавая ему куски мяса и хлеба, в изумлении друг друга спрашивали: кто это и откуда? Тогда Мелантий поднялся с места и воскликнул: «Женихи достославной царицы, я нищего этого видел; его вел сюда свинопас Эвмей; кто же он и каким родом хвалится — не знаю!» — «Проклятый свинопас, — закричал Антиной, — зачем ты привел в город этого человека? Мало, что ли, у нас своих бродяг и попрошаек?» — «Антиной, — возразил кротко Эвмей, — молвил ты неразумное слово. Приглашают чужеземца только в случае, когда он прорицатель или певец, но нищего никто не приглашает. Впрочем, ты всегда был неласков с прислугой Одиссея, особенно со мной; но пока здравствует моя царица и мой господин, Телемах, я об этом не печалюсь». Телемах старался успокоить Эвмея и сказал, обращаясь к Антиною: «Ты, Антиной, распоряжаешься здесь, как хозяин, и жестоким словом хочешь выгнать странника из моего дома. Но этого не случится. Лучше подай ему; никто этого не осудит — ни я, ни мать, никто из служителей Одиссея. Но я вижу, что ты сам любишь есть, а другим давать не охотник?» — «Смотрите, какая надменность, какие дерзкие слова! — воскликнул Антиной. — Если бы все женихи хоть самую малость дали этому нищему, он месяца три и не заглянул бы сюда в дом!» Говоря это, он схватил скамейку, бывшую у него под ногами. В это самое время Одиссей, обошедший всех женихов и получивший от всех подаяние, подошел наконец к Антиною и сказал: «Сотвори подаяние и ты, мой прекрасный! Ты мне кажешься здесь знатнее всех, а потому и щедрее всех. За твое подаяние я буду прославлять тебя всюду. Сам я был тоже некогда богат, и слуг имел, и подавал беднякам и скитальцам, но Зевс лишил меня всего! По воле его я в Египте был взят в плен, потом продан на остров Кипр, а с Кипра прибыл сюда». На это Антиной воскликнул в гневе: «Какой демон послал нам этого человека! Отойди от меня, бесстыдный бродяга! Ко всем подходил ты, и все тебе щедро давали, не жалея чужого добра!» — «О, боги! — воскликнул Одиссей, отступая от него. — Сердце твое не похоже на твою наружность! Если ты, в изобилии пресыщаясь чужим добром, не можешь уделить нищему корки хлеба, то от своего собственного ты не дашь и крупинки соли!» Антиной еще сильнее запылал гневом. «За эти грубые слова ты жив не выйдешь отсюда!» — воскликнул он, сверкнув очами, и бросил в Одиссея скамейкой. Попал он ему в спину, около правого плеча, но Одиссей устоял на ногах. Молча тряхнул он головой и воротился на прежнее место к порогу. Тут он уселся и, положив перед собою наполненную котомку, сказал, обращаясь к женихам: «Женихи достославной царицы, если кто потерпит побои, защищая свое добро, то побои эти не больны и не печалят сердца, но меня Антиной ударил за то, что я беден и голоден. Если боги существуют и для бедных, то не брак, а смерть ты встретишь здесь, обидчик!» — «Жри и молчи, — закричал на него Антиной, — или убирайся вон; не то тебя вытолкают отсюда и выбросят за дверь».

Грубый, жестокий поступок Антиноя возбудил негодование у всех женихов; один из них сказал ему: «Нехорошо поступил ты, Антиной, обидев так несчастного чужеземца. Что, если он бог? Боги нередко в образе странника являются смертным, чтобы их испытать». Но Антиной не обратил внимания на упрек. Телемах, видя, как оскорбляют его отца, затаил гнев в сердце и только молча покачал, головой. Но когда сказали Пенелопе о поступке Антиноя, то она воскликнула в гневе: «Да поразит его самого так стрела Аполлона!» И, велев тихонько позвать к ней Эвмея, приказала ему привести к ней чужеземца: она надеялась узнать от него что-нибудь об Одиссее. Эвмей еще более усилил в ней эту надежду, передав ей, что чужестранец рассказывал ему об Одиссее. «Я хочу от него самого это слышать, — сказала Пенелопа. — Иди же и приведи его сюда, пока женихи, насытившись нашим питьем и едой, будут забавляться играми на дворе. О, если бы Одиссей возвратился наконец на землю отцов, то немедля наказал бы он дерзновенных!» Только она это сказала, Телемах чихнул так громко, что раздалось по всему дому. Пенелопа засмеялась и быстро сказала Эвмею: «Иди же и тотчас приведи странника. Ты слышал, как Телемах чихнул на мои слова? Это хорошее предзнаменование, теперь никто из женихов не избегнет смерти!» Эвмей передал Одиссею желание царицы, но Одиссей, опасаясь женихов, просил подождать до вечера, и тогда он охотно расскажет все, что знает о ее супруге. После этого Эвмей простился с Телемахом и отправился к себе домой, обещая наутро возвратиться и пригнать несколько самых лучших свиней.

Уже день склонялся к вечеру, и женихи забавлялись пением и пляской, когда в горницу вошел нищий, обыкновенно приходивший за подаянием к женихам. Он был замечателен своей ненасытной жадностью и большим ростом, но не был силен. Имя его было Арнеон; обыкновенно же его называли Иром, т. е. вестником, потому что у всех был на посылках. Увидев Одиссея, он захотел его выгнать из боязни, чтобы он не отбил у него места. «Прочь от дверей, старик, — закричал он Одиссею, — пока тебя не вытащили за ноги. Разве ты не видишь, как все мне делают знаки головой, чтобы я тебя выбросил вон? Но я этого не хочу. Убирайся, пока дело не дошло до драки!» Одиссей, взглянув на него мрачно, исподлобья, сказал: «Сумасбродный человек, что я тебе сделал? На пороге хватит места для нас обоих. Я такой же нищий, как и ты, чему ж ты завидуешь? Но на драку меня не вызывай, или, как я ни стар, я разобью тебе в кровь и грудь, и лицо и просторнее мне будет сидеть завтра на этом пороге». — «Что ты там бормочешь, как старая болтливая старуха? — закричал Ир. — Как тресну я тебя раз, другой — повылетят все до единого зубы из твоего свиного рыла! Ну, вставай и опоясывайся! Посмотрим, как-то ты сладишь с тем, кто моложе тебя». Так перебранивались они, стоя в дверях горницы. Антиной слышал все это и, смеясь, сказал женихам: «Такой веселой шутки, друзья, еще не бывало! Ир и тот странник вызывают друг друга на бой! Надо их стравить хорошенько!» Все вскочили быстро с мест и, смеясь, подбежали к нищим. Антиной продолжал: «Там на огне готовятся к ужину козьи желудки, наполненные жиром и кровью; тот, кто выйдет победителем из боя, получит один из них, и никому, кроме него, мы не позволим просить здесь подаяния». Предложение понравилось всем; а Одиссей, заметив, что ему, старику, страшно вступать в бой с более молодым, взял с них обещание не вмешиваться и не помогать Иру. Все поклялись ему в этом. Телемах, желая, кроме того, ободрить Одиссея, сказал: «Не бойся, чужеземец. Если кто не исполнит обещания, тот будет иметь дело со мной, с Антиноем и Эвримахом — я здесь хозяин в доме!» Одиссей, скинув лохмотья, удивил всех женихов крепостью своей груди, шириной плеч и жилистыми руками и бедрами, ибо Афина невидимо придала крепость всем членам его тела. «Какие крепкие мышцы скрывались под рубищем этого нищего! — говорили женихи между собой. — Бедному Иру придется плохо!» А Иром уже овладела трусость — он трясся всем телом. Служители насильно опоясали его и подвели к Одиссею. Антиной, увидя это, сказал Иру гневно: «Ты погибнешь, хвастун, если дашь себя одолеть этому хилому старику. Я велю тебя тогда бросить на корабль и отвезти в Эпир к царю Эхету — страшилищу смертных, который обрежет тебя уши и нос, а внутренности твои бросит на съедение псам!» От этой угрозы Ир задрожал еще сильнее. Наконец, бойцы сошлись; Одиссей размышлял, сразу ли убить противника или только ударом сбить его с ног, чтобы не возбудить подозрения в женихах. Решившись на последнее, он напал на противника, и бой закипел. Ударил Ир Одиссея в правое плечо, а Одиссей нанес ему удар в шею, ниже уха, так, что кость разлетелась надвое и изо рта хлынул поток черной крови. Скрежеща зубами от боли, упал Ир на пол от этого удара. Неудержимый смех овладел всеми женихами; а Одиссей, схватив противника за ногу, вытащил его за порог на двор, прислонил к стене и, дав ему в руки палку, сказал: «Сиди здесь, отгоняй свиней и собак и не обращайся так жестоко с нищими и странниками, а не то будет еще хуже». Затем он снова надел на себя котомку и сел на пороге. Женихи встретили Одиссея со смехом, и многие из них говорили ему: «Молим Зевса и всех бессмертных, чтобы исполнились все желания, какие у тебя есть на сердце, за то, что ты избавил нас от этого ненасытного обжоры; мы немедля отошлем его в Эпир к царю Эхету». Антиной подал Одиссею награду за победу — желудок, наполненный жиром и кровью, а Анфином принес ему два хлеба и, отпив из золотого кубка, сказал, подавая его Одиссею: «Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен бедностью, да даруют тебе боги, наконец, изобилие!» Одиссей отвечал ему: «Ты, Анфином, вижу я, юноша благоразумный, а потому выслушай, что я тебе скажу, и размысли о том, что услышишь. На земле всего непостояннее и слабее человек; пока он здоров и счастлив, то и не думает о грядущем несчастии; когда же боги ниспошлют на него это испытание, то он негодует и падает духом. Это изведал я сам на себе и потому предупреждаю всякого человека беречься от высокомерия и надменности и советую со смирением принимать ниспосылаемое богами. И женихи не должны бы так своевольничать здесь, так расточать чужое добро и наносить оскорбления супруге, муж которой, наверное, скоро воротится. Он уже близок отсюда. Да удалят тебя вовремя благодетельные боги из этого дома, чтобы ты не встретился с возвращающимся его хозяином, ибо встреча его с женихами не пройдет без пролития крови!» Так говорил Одиссей, предупреждая юношу, которого охотно желал бы спасти. Полон предчувствий недобрых, поникнув в раздумье головою, пошел Анфином через палату опять к своему месту. Но не избег и он судьбы, назначенной богиней Палладой.

Той порой богиня Афина внушила Пенелопе сойти вниз к женихам, чтобы разжечь им сердца сильнейшим желанием, а в глазах супруга и сына явиться еще более достойной уважения, чем прежде. Но не успела она еще этого исполнить, как богиня погрузила ее в сладкий сон и озарила ее божественной красотой. Когда прислужницы вошли в горницу, Пенелопа проснулась и сказала, протирая очи: «Как я сладко спала! О, если бы Артемида ниспослала мне теперь вместо этого сна такую же сладкую смерть, чтобы прекратить мои страдания и тоску о моем царственном супруге!» Сойдя после этого вниз к женихам, Пенелопа закрыла лицо покрывалом и стала, прислонясь к колонне. Все смотрели на нее с удивлением; в сердце каждого возгорелось желание взять ее в супруги; она же, отведя Телемаха в сторону, сказала ему: «Я не узнаю тебя, Телемах; ребенком будучи, ты был рассудительнее, чем теперь, когда стал уже мужем. Как же допустил ты, чтобы такое недостойное дело совершилось в нашем доме? Или ты думаешь, что не покроет тебя это стыдом и позором, если ты позволяешь оскорблять чужеземца, доверчиво пришедшего в твой дом?» — «Твой гнев справедлив, о мать! — отвечал Телемах. — Рассудка у меня довольно, чтобы отличить дурное от хорошего, но эти женихи, сидящие вокруг меня, у которых только злое одно на уме, совсем привели в беспорядок мои мысли; ни один из них не пришел мне на помощь. Но, впрочем, бой странника с Иром кончился не так, как того хотели женихи: сильнейшим оказался странник. О, если бы нам увидеть всех женихов в таком же состоянии, как этот Ир, у которого голова, как у пьяного, едва держится на плечах, а ноги отказываются служить!»

Так беседовала Пенелопа с сыном, стоя вдали от всех. Вдруг Эвримах, богатейший из итакийских женихов, воскликнул, пораженный красотой царицы: «Благородная дщерь Икария, царица Пенелопа, если бы ахейцы могли тебя видеть, то назавтра собралось бы женихов в твоем доме еще более, ибо ты превосходишь всех земнородных и стройностью стана, и красою лица, и светлым разумом!» Пенелопа отвечала: «Нет, Эвримах, не стало моей красоты с того дня, как ахейцы, а с ними мой супруг Одиссей пошли против Трои. Если бы он возвратился и снова под его охраной потекла моя жизнь, тогда, верю я, воротилась бы и красота моя. Покидая родину, Одиссей взял меня за руку и сказал мне: «Супруга милая, думаю, что не всем ахейцам суждено воротиться из-под Трои, и не знаю, угодно ли будет богам, чтобы я воротился. На твое попечение оставляю все. Пекись об отце моем и о матери так же, как пеклась доселе, — меня уж не будет с ними. Когда же сын наш возмужает, тогда можешь оставить дом и выйти замуж, за кого пожелаешь». Так говорил он, и слова его исполнились. Уж близок день ненавистного для меня брака. С несказанным горем вижу я, несчастная, его приближение, ибо вы своим сватовством нарушили прежний обычай. В прежнее время, когда сватались за благородную женщину, то приводили в дом невесты быков и баранов, угощали ее родственников, дарили им богатые подарки, а вы без стыда расточаете чужое имущество».

Умные речи Пенелопы обрадовали Одиссея, Антиной же так отвечал ей от лица женихов: «Благородная дщерь Икария, никто из женихов не отказывается понести тебе подарки — только благосклонно прими их. Но дом твой мы покинем только тогда, когда ты выберешь одного из нас в супруги». Женихи все согласились с Антиноем и послали служителей за подарками. Антиною принесли широкую мантию из цветной ткани с двенадцатью золотыми застежками; Эвримаху — цепь из золота и другого металла, блиставшего тоже, как золото; Эвридаму — пару серег, на которых висели по три блестящих звезды на каждой; Пизандру — чудной работы ожерелье. Пенелопа, приказав убрать их, удалилась опять в свою горницу. По уходу царицы женихи снова занялись пляской, музыкой и пировали так до самого вечера. Когда совсем стемнело, в палате поставили три жаровни с зажженными сухими смолистыми поленьями; за огнем присматривали прислужницы. К ним подошел Одиссей и сказал: «Рабыни Одиссеева дома, идите к госпоже вашей прясть и сучить шерсть, а я буду за вас поддерживать огонь, хотя бы даже до утра». Рабыни засмеялись и переглянулись; одна из них, Меланто, красивая молодая девушка, воспитанная самой Пенелопой, но нечувствительная к горю своей госпожи, с бранью воскликнула: «Что ты тут, глупый бродяга, пустословишь, нейдешь спать куда-нибудь в кузницу или в шинок? Или ты очень заважничал оттого, что одолел Ира? Смотри не наткнись на кого-нибудь посильнее тебя, кто размозжит тебе голову и выбросит тебя окровавленного за порог!» Одиссей, мрачно посмотрев на нее, отвечал: «Что ты, собака, ругаешься? Я пойду сейчас к Телемаху и скажу ему; он тебя изрубит в куски». Рабыни разбежались от страха, что он исполнит угрозу, а Одиссей остался у огня и, наблюдая за женихами, обдумывал, как им отомстить. Афина же побудила снова женихов к насмешкам и дерзостям над Одиссеем, чтобы еще больше увеличить его гнев против них. Эвримах начал первый, сказав своим товарищам: «Друзья, какой-нибудь бог, вероятно, послал нам этого странника — это живой светильник! Посмотрите, как блестит его плешивая голова, на которой не осталось ни малейшего волоска». Пока женихи смеялись шутке, Эвримах продолжал, обращаясь к Одиссею: «Старик, ты, конечно, согласишься поступить ко мне в услужение? Ни в жаловании, ни в одежде, ни в пище недостатка не будет. Но, впрочем, думаю, ты не умеешь ничего делать, да и не хочешь. Тебе больше нравится бродяжничать и набивать себе желудок мирским подаянием!» — «Эвримах, — отвечал Одиссей, — желал бы я, чтобы теперь была весна и чтобы дали нам с тобой в руки по косе и заставили бы нас косить, без завтрака, с утра до самого вечера — посмотрел бы я, кто лучше выдержит. Или если бы была теперь война и дали бы мне щит, два копья да шлем, чтобы защитить мне голову, то увидел бы ты меня первым в бою и не стал бы попрекать меня моим желудком. Но ты надменен и дерзок и считаешь себя великим и сильным, потому что находишься в обществе низких и слабых. А вот если бы появился здесь вдруг сын Лаэрта, то ты не нашел бы дверей, будь они хоть вдвое шире этих!» Эвримах закипел еще более гневом. «Постой, бродяга, — закричал он, сверкнув очами, — ты получишь сейчас достойную награду за твои дерзкие речи! Видно, вино помутило твои ум, или ты от природы уж такой?» С этими словами он схватил скамейку и бросил ее в Одиссея. Но Одиссей увернулся, присев к ногам Анфинома, и скамейка, пролетев мимо, ударила по руке виночерпия, вышибла у него из рук сосуд с вином и самого сшибла с ног так, что он упал, застонав. Женихи подняли шум и говорили между собою: «Лучше бы было, если бы этот бродяга где-нибудь околел на дороге; здесь было бы спокойнее. А теперь перессорятся все из-за этого нищего — и пир наш будет испорчен». Так как шум не прекращался, то Телемах учтиво, но с твердостью сказал женихам, что время расходиться по домам. Женихи закусили себе губы с досады, но Анфином сказал им: «Он прав, и возражать на это нельзя. Оставим странника в покое, наполним еще раз кубки для последнего возлияния и разойдемся; а чужеземец пришел в дом Телемаха — пусть и остается у него». Женихи послушались и, совершив возлияние, разошлись по домам.

Разговор Одиссея с Пенелопой

(Гомер. Одиссея. XIX)

Одиссей, оставшись вдвоем с сыном, потребовал, чтобы оружие и доспехи, висевшие на стене, были немедленно вынесены из горницы. Если же женихи спросят о причине, побудившей убрать оружие, то сказать им, что оно попортилось от дыма и копоти. Кроме того, можно прибавить, что оружие убирается из предосторожности, чтобы женихи, разгоряченные вином, не затеяли бы ссоры и не переранили друг друга. Телемах, повинуясь воле родителя, позвал свою няньку Эвриклею и сказал ей, чтоб она увела всех прислужниц из горницы, ибо он хочет убрать все отцовское оружие в кладовую, чтобы оно не попортилось от копоти. Старушка несказанно обрадовалась, увидя, что Телемах начинает заботиться о своем имуществе. «Но кто же тебе посветит, — сказала она, — когда ни одной служанки не останется в горнице?» — «Вот этот странник, — отвечал Телемах. — Кто ест чужой хлеб, тот не должен быть праздным». Эвриклея заперла на ключ все двери, ведущие из этой горницы в другие, а Одиссей с сыном стали поспешно переносить в кладовую все шлемы, щиты и копья. Богиня Афина явилась невидимо и, держа в руках золотую лампу, ярким светом наполнила всю горницу. Изумленный Телемах сказал отцу: «Что за чудо, отец! Все стены кругом, потолок, колонны ярко освещены, а нам никто не светит. Вероятно, здесь невидимо присутствует некий бог». — «Молчи, мой сын, — отвечал Одиссей. — Не испытывай тайны богов: противно то их воле. Но время удалиться тебе на покой; я же останусь пока здесь, ибо хочу еще понаблюдать за рабынями и переговорить с твоей матерью».

Телемах удалился в свою опочивальню, а Одиссей остался, ожидая Пенелопу. Наконец она — стройная, как Артемида, сияя красой, как Афродита, — вступила в палату и села на приготовленный для нее у огня стул, весь выложенный серебром и слоновой костью. Толпа рабынь между тем занялась уборкой горницы — сняли со стола пустые кубки, остатки яств, самый стол отодвинули в сторону, очистили жаровни и наложили в них новых дров, чтобы осветить и нагреть горницу. Меланто опять начала ругать Одиссея: «Ты еще тут, попрошайка? Всю ночь, что ли, ты хочешь здесь таскаться и не давать нам покоя? Пошел вон, бродяга, иль я швырну тебе в голову этой головней!» — «Что ты злишься на меня, сумасбродная? — сказал Одиссей. — Или тебе противно, что я в рубище и прошу подаяния? Что же делать? Я нищий — таков удел всех бесприютных скитальцев! Был и я счастлив, жил в довольстве, имел многочисленную прислугу, но теперь лишен всего по воле Зевса! Ты горда, но смотри не поплатись за эту гордость! Может пасть на тебя правый гнев госпожи твоей, может и Одиссей вернуться; да если бы даже и не вернулся, Телемах уже возрос и от него не останется скрытым поведение рабынь его дома». Пенелопа, слышавшая все это, сказала гневно рабыне: «Бесстыдная душа, известны все твои скверные поступки; берегись: не заплати за них своей головой. Ты очень хорошо знала и слышала от меня, что я велела пригласить этого странника, чтобы расспросить его о моем супруге. Как же осмелилась ты его выгонять?»

Затем Пенелопа приказала Эвриноме подать страннику стул, и когда Одиссей сел, спросила его: «Прежде всего, чужестранец, скажи мне, кто ты и из какой страны ты родом?» Одиссей отвечал: «О царица! Слава твоей красоте велика и далеко гремит, подобно славе царя, мудрым правлением счастливящего свой народ, но, молю, не расспрашивай меня о моей отчизне и о моем роде: воспоминания о них горем наполняют мне душу, а в чужом доме предаваться слезам не годится. Твои рабыни могут подумать, пожалуй, и тебе самой на мысль придет, что меня хмель заставляет плакать». — «Странник, — сказала Пенелопа, — слава моя померкла и красота моя исчезла с того самого дня, как Одиссей, мой супруг, отправился с ахейцами в троянскую землю. Если воротится он, снова потечет моя жизнь под его защитой, снова вернутся ко мне и красота моя, и слава. А теперь я живу среди горя и страданий. Целая толпа женихов преследует меня, требуют, чтобы я избрала себе супруга, и никакою хитростью я не могу от них избавиться». Тут Пенелопа рассказала Одиссею, как она хотела обмануть женихов нескончаемым тканьем и как, выданная рабыней, принуждена была окончить работу. «Теперь, — продолжала она, — у меня нет более способов уклоняться от брака. Родные меня принуждают, сын огорчается, видя как грабят его имущество, а он уже возрос, стал мужем и сам может наблюдать за хозяйством. Вот каково мое положение. Скажи же мне откровенно, молю, какого ты рода и из какой страны — не с неба же ты пришел». — «О, мудрая супруга Одиссея, Пенелопа-царица, вижу, что ты неотступно желаешь знать о моем роде; изволь, все скажу, как бы ни было это мне горько. Мое отечество — Крит, остров прекрасный, богатый и городами, и народами. Я и брат мой Идоменей, мы родились в Гноссе, городе Миноса, деда нашего отца, царя Девкалиона. Брат Идоменей поплыл с Атридом в троянскую землю, а я, как младший и слабейший, остался дома. Мое имя — Аитон. На Крите я видел раз Одиссея, когда он, плывя к Трое, бурей был занесен к нашим берегам. Прибыв в Гносс, он спросил об Идоменее, который уже дней десять или одиннадцать как отправился в Трою. Я пригласил Одиссея к себе, угощал его в продолжение двенадцати дней и при отъезде снабдил припасами на дорогу». В продолжение этого рассказа Пенелопа заливалась слезами, и Одиссей был глубоко тронут ее горем, но удерживал слезы, устремив неподвижно глаза на супругу.

Выплакав горе, Пенелопа снова обратилась к Одиссею: «Тебя я хочу испытать, чужеземец, правду ли ты мне сказал. Поведай мне, каков был собой Одиссей, когда ты его видел, какая была на нем одежда и кто были его спутники». — «Трудно это теперь сказать, царица, — отвечал Одиссей, — тому, как я его видел, прошло уже двадцать лет. Но насколько упомню, на нем была плотная двойная пурпуровая мантия; застегивалась она золотой двойной застежкой, на которой изображена была собака, терзающая лань. Под мантией заметил я хитон из чрезвычайно тонкой ткани, блиставшей, как солнце; женщины несказанно удивлялись ей. Не знаю, из дома ли привез он эту одежду или получил ее в подарок от кого-нибудь; не мудрено, что ему и подарили ее, потому что он был муж, почитаемый всеми. И я подарил ему пурпуровую мантию, хитон и меч. Из спутников, помню, при нем был глашатай, старее его летами, по имени Эврибат, горбатый, смуглый, с густыми волосами; Одиссей был очень к нему привязан». Пенелопа еще более заплакала, ибо странник совершенно верно описал признаки ее супруга. Но наконец, осушив слезы, она сказала: «Чужеземец, отныне ты будешь любим и почитаем в моем доме. Одежда, которую ты описал, была мною сделана и мною ему дана. Но не увижу я более супруга! О несчастный тот час, в который он отправился в эту злополучную Трою!» Одиссей старался утешить скорбь Пенелопы и рассказал ей ту же вымышленную историю, которую рассказывал и Эвмею, именно, как он слышал в Эпире о пребывании там ее супруга и о его возвращении домой. «Клянусь, — сказал он в заключение, — Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома, что Одиссей в нынешнем же году и в этом месяце, или в следующем, возвратится в дом свой». — «О, если бы исполнились твои слова, — возразила Пенелопа, — как щедро бы я тебя одарила. Но сердце мое мне говорит, что он не воротится!» После этого Пенелопа хотела приказать рабыням, чтобы они омыли страннику ноги и приготовили для него в притворе мягкое, теплое ложе; но Одиссей отказался от мягкого ложа, говоря, что он уже отвык от него, и не хотел также допустить, чтобы молодые рабыни омыли ему ноги. «Нет ли старушки, испытавшей так же много на своем веку, как я, — говорил он. — Той охотно позволю». — «Странник, — сказала Пенелопа, — немало гостей приходило к нам в дом, но рассудительнее тебя я не видала ни одного. Да, есть у меня старушка рабыня, советница умная, которая нянчила еще Одиссея, когда он был ребенком; ей я и поручу омыть тебе ноги. Встань, Эвриклея, разумница моя, омой ноги страннику; он годами схож с твоим господином; а может быть, у Одиссея теперь и ноги и руки такие же — в несчастии человек старится быстро».

Старушка закрыла лицо руками, проливая горькие слезы о своем милом питомце, блуждающем теперь без пристанища но чужбине. «Быть может, — сказала она, — его теперь там встречают так же с бранью, как встретили тебя наши рабыни. Охотно омою тебе ноги, странник, не ради одного повеления госпожи моей, но ради тебя самого, ибо мне до глубины души тебя жалко. Поистине говорю: никого я не видала, кто бы был так похож и ростом, и голосом на моего господина, как ты». — «Да, правда, старушка, — сказал Одиссей. — Все видевшие нас говорили, что мы очень друг на друга похожи». Эвриклея принесла лохань и налила в нее холодной воды пополам с горячей. Одиссей отошел от очага и сел в тени из предосторожности, чтобы старушка не увидела рубца, бывшего у него на колене; рубец этот — след раны, нанесенной ему еще в юности на охоте на кабана у деда его Автолика на Парнасе, — был известен всем домашним. Но лишь только старушка, омывая ногу, ощупала этот рубец, тотчас же узнала по нему своего господина и от изумления выпустила ногу из рук. Нога опустилась, ударила по лохани, опрокинула ее, и вода разлилась по полу. Радость и горе преисполнили душу Эвриклеи. Она стояла неподвижно с глазами полными слез, не в состоянии произнести ни слова. Наконец, придя в себя, она обняла колена своего господина и сказала: «Ты — Одиссей, дитя мое милое! Не прежде узнала я тебя, как прикоснувшись к тебе». Сказав это, она обратилась к Пенелопе, чтобы сообщить ей радостное известие, но Одиссей одной рукой закрыл ей рот, а другой привлек к себе и сказал шепотом: «Ни слова! Ты меня погубишь. Да, я Одиссей, но молчи, чтобы никто не знал об этом в доме. Если же ты мне изменишь, то предупреждаю, хоть ты и няня моя, что когда боги помогут мне истребить женихов и когда совершится мой суд над рабынями, я не пощажу и тебя». — «Странное слово сказал ты, дитя мое, — отвечала старушка. — Иль ты не знаешь меня? Я сердцем тверда, сумею сохранить твою тайну — молчалива буду, как камень. Но когда при помощи Зевса одолеешь ты женихов, я укажу тебе всех рабынь, которые изменили тебе». — «Этого мне, старушка, не надо, — отвечал Одиссей. — Я и сам сумею их найти. Но молчи. Предоставим все воле бессмертных: как они пожелают, так пусть и будет». Затем Эвриклея поспешила принести другую лохань, омыла своему господину ноги и натерла их чистым елеем; после чего Одиссей снова придвинулся ближе к огню, чтобы согреться, а рубец тщательно прикрыл лохмотьями.

Пенелопа снова заговорила с ним. «Странник, — сказала она, — спрошу тебя еще немного, ибо уже скоро будет время идти на покой. Я колеблюсь духом, не знаю, что делать: остаться ль мне с сыном смотреть за домом и хозяйством, как того желал Одиссей и как желает того народ, или, избрав нового супруга, последовать за ним? Пока Телемах был ребенком, я не оставляла его, но теперь он возрос и желает сам, чтоб я удалилась и тем спасла бы имущество его от разграбления женихами. Теперь растолкуй мне сон, который я видела. Надо тебе знать, что у меня есть двадцать домашних гусей и я люблю иногда смотреть, как они играют и плещутся в воде. И вижу я во сне, будто прилетел вдруг орел и заклевал всех моих гусей. Кучей лежали они мертвые в горнице, а орел поднялся высоко в воздух; я же стонала и горько плакала. Все рабыни собрались вокруг меня, утешая. Вдруг орел появился снова, сел на перекладину потолка и сказал человеческим голосом: «Не кручинься, дочь мудрого старца Икария, ты видишь не сон, а верное событие; гуси эти — твои женихи, а я — твой супруг, возвратившийся на погибель твоим женихам». После этих слов я проснулась; пошла посмотреть на гусей — они живы». — «О, царица, — отвечал странник, — иначе растолковать нельзя твой сон, как растолковал его сам Одиссей. Предвещает он погибель твоим женихам, ни один не избегнет ее!» — «Странник, — сказала Пенелопа, — не все сны сбываются; есть двое ворот, которыми сны входят к нам, смертным, одни — слоновой кости, другие — роговые. Если входят сны первыми — то лживы и обманчивы; если же последними — то сбываются. Мой сон, как ни радостно бы это было для меня и для сына, думаю, вошел не последними. Увы! Завтра наступит ненавистный день, когда я должна буду покинуть дом Одиссея. Но слушай, что я хочу сделать. Супруг мой, бывало, ставил в ряд одна за другою двенадцать жердей, с кольцами наверху, отходил вдаль, пускал стрелу, и она пролетала сквозь все двенадцать колец; хочу я женихам предложить такое испытание: кто легче других натянет лук Одиссея и чья стрела пролетит сквозь все двенадцать колец, тот и будет моим супругом. Тяжким горем ляжет мне на душу разлука с этим светлым домом, где так счастливо протекла моя молодость, и никогда я его не забуду — даже во сне».

Одиссей одобрил намерение супруги. «Верь мне, — сказал он, — Одиссей многохитростный явится завтра к тебе, прежде чем женихи успеют натянуть тетиву и спустить стрелу». Но пора было идти на покой. Пенелопа пошла к себе в горницу, а для Одиссея старушка рабыня в притворе приготовила постель, постлав на полу воловью шкуру, а поверх ее овчину.

Ночь и утро дня отмщения

(Гомер. Одиссея. XX, 1-339)

Тревожно лежал Одиссей на своем ложе, помышляя об истреблении женихов; между тем некоторые из рабынь, находившиеся в тайных связях с женихами, беспрестанно ходили мимо него, выбегали за ворота с хохотом и непристойными шутками. Сердце Одиссея закипело гневом; он готов уже был встать и броситься вслед за бесстыдными, чтобы умертвить их, но удержался. «Смирись, мое сердце, — думал он. — Ты имело силу и больше сносить; ты видело, как циклоп пожирал моих храбрейших товарищей, и терпело это, пока, наконец, хитрость не внушила мне средства спастись и отомстить». Так старался он успокоить себя, но покоя все-таки не находил и продолжал ворочаться с боку на бок. Тогда богиня Афина, спустившись из небесных чертогов, явилась к нему в образе молодой девы, стала у изголовья его ложа и сказала: «К чему это малодушие? Надеются же люди на помощь своих друзей, таких же слабых смертных, как они сами, а ты не надеешься на помощь мою — помощь богини, неизменно тебя хранившей от напастей! Если бы даже целых пятьдесят ратей окружило нас, то и тут ты одолел бы их с моей помощью. Спи же и не тревожься; твои бедствия окончатся скоро. А лежать всю ночь, не смыкая глаз, тяжело». Сказав это, богиня низвела сон на его очи, а сама улетела на Олимп. В то же самое время Пенелопа проснулась и, сидя на ложе своем, горько плакала о своей судьбе и молила себе смерти. Стенания ее доходили до горницы, где лежал Одиссей, и разбудили его. Ему показалось, что Пенелопа уже узнала, кто он. Овладевшее им поэтому беспокойство не позволяло ему более лежать; он вскочил, схватил мантию и овчину, положил их в горницу, а воловью кожу вынес на двор; сам же, воздев руки к небу, прибег с мольбою к Зевсу, прося его, чтобы ниспослал ему, в знак своей милости, какое-нибудь знамение. Всемогущий отец богов ответствовал ударом грома. Несказанно обрадовалось сердце Одиссея, тем более, что в то же время до него донеслись из дома слова одной рабыни, предвещавшие также доброе. Рабыня эта должна была целую ночь молоть пшеницу к столу женихам; услышав гром, она остановила жернов, взглянула на небо и сказала: «Владыка Зевс, небо безоблачно, а ты ниспосылаешь гром! Кому же это знамение? Услышь и меня, несчастную! Я день и ночь должна молоть пшеницу и истомилась этой работой. Сотвори же, чтобы нынешний пир женихов в доме Одиссея был для них последним». Эти слова еще более утвердили в сердце Одиссея надежду отомстить женихам.

Наступило утро. Рабыни развели огонь в очаге. Телемах встал, повесил меч на плечо, взял в руки копье, вступил на порог горницы и сказал Эвриклее: «Няня, угостили ли вы сладким питьем и едой нашего гостя? Приготовили ль ему хорошую постель? Или не хотели позаботиться о нем? Родительница моя, кажется, от горя потеряла всякое соображение — оказывает почести людям недостойным, наглым женихам, а о хорошем человеке не заботится». — «Сын мой, — отвечала Эвриклея, — не обвиняй мать без оснований. Странник насладился питьем и едою, сколько хотел, а от мягкого ложа сам отказался и спал в сенях на воловьей коже». Телемах после этого в сопровождении своих собак отправился на площадь, а Эвриклея приказала рабыням поспешнее все изготовить к пиру — женихи должны были собраться ранее обыкновенного, потому что этот день посвящен был Аполлону — праздновалось новолуние. Одни рабыни опрыскивали полы, мели их, другие покрывали скамьи пурпурными покрывалами, иные мыли столы, полоскали кратеры и чаши, а двадцать рабынь ушли к колодцу за водой. Пришли также служители женихов и стали колоть дрова; Эвмей пригнал трех жирных боровов и дружелюбно приветствовал своего старого гостя, а Мелантий, пригнавший коз к пиру, увидев Одиссея, снова обратился к нему с бранью. «Ты все еще здесь, старый бродяга, — сказал он. — Еще всем надоедаешь своей неотвязчивостью? Мне кажется, ты иначе со мной не расстанешься, как испробовав моих кулаков». Одиссей ему не отвечал, но только сердито тряхнул головой.

Между тем пришел и Филотий, коровник, пригнавший корову и несколько коз. Привязав животных в сенях, он подошел к Эвмею и спросил: «Кто этот чужеземец, пришедший в наш дом? Он хотя и в лохмотьях, но имеет царственный вид. Впрочем, боги и могучих царей подвергают иногда испытаниям». Потом обратился с приветствием к Одиссею: «Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен нищетою, да ниспошлют тебе боги изобилие! У меня выступили слезы из глаз, когда я увидел тебя, ибо ты напомнил мне моего господина, который, если жив еще, бродит без пристанища на чужбине в таком же рубище, как ты. Еще юношей поставил он меня главным над стадами в Кефалонии; стада размножаются хорошо, но — горе мне! — я принужден выбирать лучших коров и пригонять сюда на пир этим грабителям. Ни сына Одиссея они не боятся, ни гнева богов и замышляют уже поделить между собой все богатства царя Одиссея. Я давно бы ушел с горя со своим стадом в иную страну, если бы не было Телемаха и если бы я не надеялся на то, что Одиссей воротится и выгонит грабителей». Одиссей отвечал: «Честный коровник, ты, я вижу, человек хороший и имеешь здравый рассудок, поэтому я тебя обрадую и скажу тебе, что твой господин возвратится прежде, чем ты выйдешь из этого дома, и что ты, если захочешь, увидишь собственными глазами, как он будет истреблять женихов. Клянусь в том громовержцем Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома!» — «Если исполнятся твои слова, чужеземец, — сказал Филотий, — то увидишь, что и мои руки не останутся праздными». То же сказал и Эвмей и вознес молитву к богам о возвращении Одиссея.

День мести

(Гомер. Одиссея. XX, 241; XXII, 501)

Между тем женихи собрались все вместе и совещались о том, как убить Телемаха. В это самое время появился с левой стороны высоко в воздухе летящий орел с трепещущей голубкой в когтях. Анфином, увидя это, сказал товарищам: «Други, замысел наш нам никогда не придется исполнить; подумаем лучше о пире». Все послушались совета и пошли к дому Одиссея. Войдя, они скинули мантии, сложили их на скамейку и стали резать свиней, коз и корову; вынув внутренности, зажарили их и поделили между собой. Эвмей между тем раздавал кубки, Филотий — хлеб, а Мелантий разливал вино. Одиссея Телемах посадил у дверей горницы на плохом стуле и поставил ему небольшой стол. Потом, подав ему яства и вина, сказал: «Сиди здесь спокойно и утешайся вином вместе с гостями; обид и насмешек не страшись, я не допущу оскорблять тебя — здесь дом Одиссея, отца моего; а вы, женихи, удержитесь от насмешек и обид, чтобы не произошло у нас ссоры!» Женихи закусили от досады губы, а Антиной сказал им: «Как ни досадны, друзья, слова Телемаха, не принимайте их к сердцу. Если бы не воля Зевса, давно бы мы заставили замолчать говоруна».

Когда мясо было зажарено, начался праздничный пир. Одиссей, по приказанию Телемаха, получил также свою часть. Женихи, побуждаемые богиней Палладой, не могли воздержаться от насмешек над Одиссеем. Один из них, нечестивый юноша Ктезипп, родом из Зама, воскликнул: «Чужеземец получил уже свою долю еды, и несправедливо бы было, если бы Телемах, хозяин дома, отказал ему в этой доле; но и я, со своей стороны, хочу почтить его подарком как гостя, чтобы он мог дать что-нибудь рабыне, обмывавшей его, или кому-нибудь из прислужников в доме богоподобного Одиссея». С этими словами он бросил в Одиссея коровьей ногой, которую взял из стоявшей вблизи корзины. Но Одиссей со страшной усмешкой отклонился в сторону; нога пролетела, не задев его, и ударилась в стену. Телемах в гневе встал со своего места и сказал грозно: «Благодари Зевса, Ктезипп, что удар твой миновал чужеземца, иначе мое копье пронзило бы тебя и твой отец должен был бы готовить погребальный пир, а не брачный. И всем говорю, чтобы отныне никто не смел позволять себе непристойных поступков в моем доме. Я этого не потерплю более. Убить меня — можете; я скорее согласен умереть, чем быть равнодушным зрителем ваших беззаконных поступков». Все онемели от изумления; наконец, Агелай сказал: «Он прав, друзья, на разумное его слово мы не должны отвечать оскорблением. Оставьте в покое странника и всех рабов Одиссеева дома. Но Телемаху и его матери я хочу сказать, если вы позволите, дружеское слово. До тех пор, пока была надежда, что Одиссей возвратится, на медлительность вашу сетовать нельзя было. Но теперь, когда ясно, что отец твой не воротится, ты, Телемах, должен пойти к матери и требовать, чтобы она избрала себе другого супруга и оставила тебя свободно распоряжаться отцовым наследством». — «Клянусь Зевсом и страданиями моего отца, Агелай, — отвечал Телемах, что я не удерживаю мать от вступления в супружество; напротив, упрашиваю ее об этом; но силой ее из дома никогда не выгоню». В это самое мгновение богиня Паллада вдруг помутила женихам рассудок. Они стали неистово хохотать, есть сырое окровавленное мясо, лица их исказились, глаза наполнились слезами, ибо сердца их вдруг заныли от неведомой тоски. Прорицатель Феоклимен, видя это, воскликнул: «Горе вам, злосчастные, горе! Лица ваши покрыты мглою, вы стонете, с ланит ваших льются слезы, со стен каплет кровь, и сени и двор полны смертных теней; солнце затмевается и все окрест покрывается ужас наводящим мраком!» Все снова расхохотались, а Эвримах воскликнул: «Что за вздор болтает этот забеглый чужеземец? Выбросить его за двери, пусть идет на площадь, если ему кажется здесь темно!» — «Нет, Эвримах, — отвечал прорицатель, — я и сам могу выйти; у меня есть и ноги, и глаза, и уши, и рассудок мой не расстроен. Да, я уйду, ибо вижу: к вам приближается погибель, и ни один из вас, принимая достойную кару за ваши беззакония, не уйдет от нее!» С этими словами Феоклимен быстро удалился из горницы и пошел в дом к Пирею. Женихи по уходе прорицателя переглянулись и стали смеяться над Телемахом, издеваясь над его гостями. «Поистине, Телемах, — вскричал один из женихов, — ни у кого не бывает таких гостей, как у тебя! Один — ненасытный бродяга-нищий, который умеет только есть и бесполезно обременять землю; другой — сумасшедший и начал пророчествовать. Лучше будет, если обоих их бросить на корабль, отвезти к Сикелам и продать за хороший кусок золота». Телемах молчал и обращал часто взоры на отца, ожидая от него условного знака начать расправу.

Пенелопа сидела у открытой двери своей горницы и слышала все, что говорили женихи. По внушению богини Паллады ей пришла мысль пригласить женихов к состязанию в стрельбе из Одиссеева лука. Она тотчас же встала, взяла медный ключ с костяной ручкой и пошла в сопровождении двух прислужниц в отдаленную заднюю горницу, где лежали все драгоценности царя Одиссея: и медь, и золото, и железная утварь. Там, между прочим, хранился и лук его, принадлежавший некогда Эвриту, знаменитейшему стрелку древности, и подаренный потом сыном его, Ифитом, Одиссею. Отворив скрипящую дверь, Пенелопа вошла в горницу, ступила на возвышение, на котором стояли лари с благовонной одеждой, и, поднявшись на цыпочки, сняла со стены лук и колчан со стрелами, бережно обернутые в блестящий чехол. Горестное воспоминание овладело Пенелопой при виде лука; она села, положив его к себе на колени, и горько заплакала. Наконец, преодолев печаль, она встала, вынула лук и колчан из чехла и пошла с ними вниз к женихам; рабыни же несли вслед за нею ящик с кольями и кольцами. Войдя в пиршественную горницу, Пенелопа обратилась к женихам с такими словами: «Вы, женихи, под предлогом сватовства только истребляете имущество наше. Решайте сами мой выбор. Вот вам лук Одиссея. Кто легче всех натянет этот лук и чья стрела пролетит через все двенадцать колец, тот и будет моим супругом». Втайне она надеялась, что никто из них не в состоянии этого исполнить. Затем она отдала лук Эвмею, чтобы он передал его женихам; Эвмей со слезами исполнил поручение; заплакал также Филотий, увидя лук своего господина. Антиной грозно закричал на плачущих: «Глупцы, что вы ревете и только усиливаете горе вашей царицы! Сидите смирно и ешьте, и если хотите плакать, так ступайте за двери! А мы приступим к испытанию. Трудно оно будет, ибо нелегко натянуть лук. Такого многосильного мужа, как Одиссей, между нами нет ни одного; я помню его, хотя и видел его, когда еще был ребенком». Так говорил Антиной, а про себя между тем думал, что с луком он совладает. В это время Телемах встал со своего места и сказал: «Горе мне! Зевс помрачил мой рассудок! Моя мать хочет избрать себе другого супруга и покинуть мой дом, а я радуюсь этому и смеюсь, как безумец! Вам, женихи, предстоит состязание за женщину, подобной которой не найдете во всей ахейской земле. Но к чему мне хвалить ее? Вы сами это лучше знаете. Не медлите же, вставайте и беритесь за лук! Я и сам хочу также испытать свои силы, и если сумею овладеть отцовским луком, то мне сноснее будет одиночество, когда мать покинет меня».

С этими словами Телемах сбросил с плеч пурпуровую мантию, поставил в ряд шесты с кольцами, отступил к порогу, схватил лук и стал пробовать силу, но тщетно: три раза пытался он и изо всей силы тянул тетиву, но лук не сгибался. Удвоив рвение, он в четвертый раз взялся за тетиву — и на этот раз натянул бы ее, но, увидев, что отец делает ему знак головой, оставил попытку. «Нет, я бессилен, — сказал он, ставя лук к дверям, — или еще молод очень; вы старше меня — попробуйте». Когда он сел опять на свое место, Атиной предложил собранию приступить к состязанию, подходить к луку поочередно, начиная с конца стола и идя слева направо, как идет виночерпий, наливая вино. Первый поднялся Леодей, жертвогадатель женихов, сидевший на конце стола подле кратера, единственный, которому буйства женихов были противны и который ненавидел их всех. Вступив на порог, взялся он за лук, но от тщетных усилий только руки онемели, а натянуть тетивы он не мог. «Нет, не по силам мне это, друзья, — сказал он, — пусть другой кто попытается, но думаю, что никому из вас не удастся согнуть этот лук». С этими словами он поставил его и стрелу у двери, а сам сел на свое место. «Что за странные слова ты говоришь, Леодей? — вскрикнул гневно Антиной. — Не серди меня! Ты не родился быть героем или владеть луком, но вспомни, что кроме тебя есть здесь другие!» Сказав это, он позвал Мелантия, велел развести огонь и принести кусок сала, потом этим салом, разогрев его, натер лук, чтобы сделать его гибче. Но и это не принесло пользы. Все поочередно подходили к луку, и ни одному не удалось натянуть тетиву, осталось только испытать свою силу Антиною и Эвримаху, сильнейшим из всех.

Той порой Эвмей и коровник Филотий вышли из горницы на двор. За ними последовал царь Одиссей и сказал им доверчиво: «Мне, друзья, надо с вами слово перемолвить. Что, если бы Одиссей внезапно появился здесь, помогли бы вы ему против женихов? Отвечайте мне откровенно, что говорит вам ваше сердце». — «О, если бы владыка Зевс услышал мою молитву, — отвечал Филотий, — и возвратил нам Одиссея, то ты увидел бы, что руки мои не останутся праздными!» То же самое сказал и Эвмей. Тогда Одиссей, убежденный в верности их, сказал им обоим: «Знайте же: я Одиссей, приведенный, наконец, богами после двадцатилетних бедственных странствований домой. Вижу, что из всех рабов только вы двое желали снова увидеть меня, и не слыхал, чтобы кто другой, кроме вас, помолился о моем возвращении. За это, если только Кронион поможет мне истребить женихов, я награжу вас и женами, и имением, и дома вам построю, и будете вы мне как родные, как братья Телемаху. А чтобы вы не сомневались, что я Одиссей, смотрите — вот рубец, след раны, нанесенной мне на Парнасе вепрем». С этими словами он приподнял лохмотья и показал им рубец. Рабы со слезами бросились обнимать Одиссея, целовали его голову, руки, плечи, и Одиссей тоже со слезами целовал своих верных служителей, но, наконец, сказал: «Оставим слезы, чтобы кто-нибудь не увидал их и не открыл нашей тайны. Возвратитесь в горницу; но прежде дайте мне войти и идите не вместе, а порознь. Женихи, я думаю, мне не позволят принять участие в состязании, но, несмотря на это, ты, Эвмей, возьми лук и подай мне его. Всем же рабыням прикажи крепко запереть двери, ведущие в пиршественную горницу, и сидеть спокойно за работой, что бы ни происходило внизу, какой бы шум и стоны они ни слыхали. А тебе, честный Филотий, поручаю я ворота — запри их хорошенько засовом и завяжи покрепче веревкой». Сказав это, Одиссей снова воротился в горницу и сел на свое место; вскоре за ним вошли поодиночке Эвмей и Филотий.

Эвримах, держа лук, поворачивал его над огнем, разогревая, но, несмотря на это, не смог натянуть тетивы. Закипело досадно горделивое его сердце. «Горе! — воскликнул он. — Обидно мне и за себя и за вас! Не потому, что должен отказаться от руки Пенелопы — много найдется невест на Итаке и в других городах, но потому, что мы так ничтожны силой по сравнению с Одиссеем. Покроет это нас стыдом и в позднейшем потомстве!» — «Нет, Эвримах, этого не случится, — сказал Антиной, — ты сам это знаешь. Сегодня народ празднует великий праздник Аполлона; кто же станет в такой день натягивать лук? Оставим его в покое до завтра и сотворим возлияние богам; а завтра, принеся отборных коз в жертву Аполлону, стреловержцу, окончим состязание». Предложение понравилось всем; рабы наполнили кратеры вином и, разлив по чашам, подали женихам; все совершили возлияние и насладились вкусным питьем. Тогда многоумный Одиссей, задумав хитрость, сказал женихам: «Женихи благородные! Рассудительно поступаете вы, откладывая состязание на завтра; но дозвольте мне взять в руки лук и испытать в присутствии вашем, осталось ли сколько-нибудь прежней силы в моих престарелых мышцах». Сильно рассердились все, услышав эти слова, ибо боялись, что старик нищий сможет натянуть лук, а Антиной воскликнул гневно: «Ты совсем лишился рассудка, старый бродяга! Будь доволен и тем, что тебе дозволяют сидеть с нами и есть. Иль вино отуманило тебе голову? Смотри, берегись беды! Если натянешь лук, тебе не будет пощады от нас: сейчас же отправим тебя к царю Эхету, а он обрежет тебе нос и уши и внутренности твои бросит псам на съедение. Сиди же смирно и пей, на старости не спорь силою с молодыми». На это Пенелопа отвечала Антиною: «Нет, Антиной, несправедливо будет не допустить чужеземца гостя к состязанию. Не боишься ли ты, что он будет так безрассуден и станет требовать моей руки, если натянет лук Одиссея? Наверно, он этого и в мыслях не имеет». — «Нет, царица, не того боимся мы, — отвечал Эвримах, — а нам страшны насмешливые толки о том, что нищий, пришелец, нас превзошел». — «Нет, Эвримах, — отвечала Пенелопа, — ты неправ. Навлекают на себя люди порицание и стыд, когда, забыв честь, растрачивают в пирах чужое добро, как вы это делаете, но тут ничего постыдного нет. Чужеземец этот ростом велик, мышцами силен и происхождения не низкого, как он говорит. Дайте же страннику лук — и увидим, что будет. Если Аполлон поможет ему победить и натянет он лук, то я подарю ему мантию, хитон, копье и меч и отправлю его, куда пожелает его сердце». На это Телемах, выступив вперед, сказал: «Милая мать, луком этим распоряжаться могу только я один; могу его дать, подарить, кому хочу. А ты иди в свою горницу и занимайся своими работами с рабынями; стрельба из лука — дело мужа, мое, ибо я один здесь хозяин».

Пенелопа удивилась твердым словам сына и пошла в свою горницу, где богиня Паллада низвела сладкий сон на очи печальной царицы. Эвмей же, вспомнив приказание Одиссея, взял лук и понес его к своему господину, но женихи все наперебой стали кричать на Эвмея: «Куда ты, проклятый свинопас, несешь лук? Если Аполлон дарует нам победу, то ты будешь выброшен на съедение своим же собственным псам». Эвмей, испуганный криками, поставил было лук опять на место, но Телемах сказал гневно свинопасу: «Неси лук! Слушаться ты должен только меня одного, или иначе, хоть ты и старик, я выпровожу тебя отсюда камнями в поле. Если бы я всех женихов, взятых вместе, превосходил так силой, как тебя, то многих бы уже не было в доме!» Женихи все громко расхохотались и забыли свой гнев на Эвмея, а тот, между тем, взял лук и отнес его Одиссею; потом поспешил к Эвриклее и приказал ей запереть все двери, ведущие в пиршественную горницу. Филотий тем временем вышел тайно из дома, запер ворота, потом опять воротился и, сев на свое место, глаз не спускал с Одиссея, который, держа лук в руках, тщательно рассматривал, цел ли он, не источили ли его черви. Женихи, полные ожидания, смотрели на Одиссея и переговаривались между собой: «По-видимому, он знает толк в луках. Верно, у него дома есть такой, или он хочет себе сделать подобный. Как рассматривает, бродяга!» Другие замечали насмешливо: «Пусть ему все так удастся, как удастся опыт с этим луком!»

Одиссей, осмотрев лук со всех сторон, в мгновение ока, без всякого труда, натянул тетиву, пробуя правой рукой, туго ли натянута она. Струна издала звук чистый, звонкий, как голос ласточки. Дрогнули сердца женихов, лица их побледнели. Вдруг грянул гром. Веселье проникло в грудь Одиссея: он в громе Зевса услышал благое предзнаменование себе; быстро схватил он стрелу, лежавшую близ него на столе, натянул тетиву, и стрела пролетела сквозь все двенадцать колец. «Телемах, — сказал стрелец богоравный, — гость твой не нанес посрамления тебе, хозяину своему! Я попал в цель, да и натянуть лук стоило не много труда. Как женихи ни ругались надо мной, а силы мои еще не очень ослабли. Но пора, пока светло, угостить женихов!» Сказав это, он сдвинул брови. Телемах, увидя условленный знак, быстро обнажил меч, схватил копье и стал подле своего отца.

Одиссей, сбросив с себя свои лохмотья, с луком и колчаном в руках вскочил на высокий порог в дверях горницы, высыпал из колчана стрелы у ног своих и страшным голосом вскричал: «Первый опыт удался! Теперь хочу избрать себе другую цель, в какую еще никто и никогда не стрелял. Аполлон, стрельбы покровитель, поможет мне не промахнуться!» Просвистела стрела, и Антиной, который, не предчувствуя близости смерти, подносил в это время кубок к губам, пал, пронзенный в горло так, что острие стрелы вышло в затылок. Поток черной крови хлынул изо рта Антиноя; падая, он зацепил ногой за стол, опрокинул его, и все бывшее на столе полетело тоже на пол. Женихи в испуге вскочили с мест, ища глазами оружие на стенах, но там не было ничего: ни щита, ни копья. Все стали кричать на Одиссея, грозя ему смертью за то, что он убил благороднейшего юношу из всей Итаки, ибо думали, что он умертвил его случайно, и не подозревали, как близка к ним самим погибель. Но Одиссей, мрачно смотря на них исподлобья, сказал: «А, собаки! Вы думали, что я уже не возвращусь из-под Трои, и в надежде на это, не стыдясь людей, не боясь богов, грабили мой дом, обольщали моих рабынь, принуждали к браку мою супругу, когда я еще жив! Наконец наступил ваш последний час!» Всех охватил смертельный ужас. Всякий молча озирался, ища глазами, как бы убежать. Опомнился только один Эвримах и сказал: «Если ты действительно Одиссей, то ты имеешь право нас обвинять, ибо во дворце твоем и в земле твоей совершено много беззаконного; но главный виновник всего, Антиной, уже лежит, пораженный тобою. Пощади нас, твоих подданных. Чтобы умилостивить тебя, мы охотно заплатим за все, что нами истрачено из твоего имения, дадим и скота, и меди, и золота». — «Нет, Эвримах, — отвечал мрачно Одиссей, — если вы мне отдадите все наследие ваших отцов и прибавите к этому еще много, то и тогда руки мои не перестанут вас губить, пока не смою обиды дочиста вашею кровью. И ни один из вас, надеюсь, не избежит казни». У всех дрогнули сердца и задрожали колена, но Эвримах воскликнул опять: «Друзья, человек этот не уймется, пока не положит всех нас мертвыми! Обнажим же мечи, закроемся столами вместо щитов, собьем его с порога, выбежим из дома и бросимся в город, крича о помощи, — а стрел у него ненадолго хватит!» С этими словами он выхватил меч из ножен и с громким криком бросился на Одиссея, но в то же самое мгновение Одиссей пустил стрелу, и она вонзилась в грудь Эвримаха. Выронив меч из рук, он хотел схватиться за стол, но вместе с ним повергся на землю и, лежа на полу в предсмертных судорогах, бился: головою о каменный помост и опрокинул ногами стул, на котором до этого сидел. Вслед за Эвримахом Анфином бросился на Одиссея, чтобы сбить его с порога, но Телемах метнул копье, и Анфином грохнулся лицом оземь. Копье попало ему между плеч и вышло насквозь из груди. Телемах поспешно воротился к отцу, оставив копье, ибо боялся, чтобы вражий меч не поразил его, пока он стал бы вынимать копье из тела Анфинома. Затем Телемах быстро сбегал в ту горницу, где было спрятано оружие, и принес копий, щитов и шлемов для себя, для отца и для обоих пастухов. Вооружившись, он и оба верные служители стали около Одиссея, который, пока были стрелы, продолжал повергать наземь одного жениха за другим. Но, наконец, стрелы вышли все; тогда Одиссей надел шлем, взял в руки щит и два копья.

В задней стене горницы был тайный выход на улицу; охранять его Одиссей поручил Эвмею, но, когда Эвмей пошел вооружаться, дверь оставалась без защиты. Это заметил один из женихов, Агелай, и сказал своим товарищам, чтобы они старались достичь этой двери и, выбежав, звали на помощь. Но пастух Мелантий заметил на это, что дверь очень узка, что один человек легко может загородить им дорогу, и обещал проникнуть тайно в горницу и принести оружие. Это ему удалось, и он в несколько раз принес двенадцать щитов, двенадцать шлемов и столько же копий. Одиссей испугался, увидя оружие у женихов, и сказал Телемаху: «Верно, кто-нибудь изменил нам, сын мой, или какая рабыня, или Мелантий». — «О, отец, — отвечал Телемах, — я тому виной, я забыл запереть горницу. Поспеши, Эвмей, туда, запри ее и подсмотри, кто ходит за оружием». Когда Мелантий снова прокрался за оружием и, набрав его, выходил из горницы, Эвмей и Филотий бросились на него, повалили на землю, опутали его ноги и руки, загнув их за спину, и привязали веревкой к столбу. «Спи спокойно, Мелантий, — сказал ему Эвмей, — да не проспи, не забудь завтра пригнать коз к обеду женихам». Кончив с Мелантием, оба поспешили вниз к своему господину и мужественно стали подле него. На пороге было, следовательно, четверо против всей толпы женихов.

В это время в горницу вошла богиня Афина, принявшая образ Ментора. К ней, как к старому другу, обратился Одиссей и сказал: «Ментор, товарищ юности! Вспомни прежнюю дружбу и все, что я для тебя делал, и помоги мне теперь». Женихи с угрозами стали кричать на Ментора, а Агелай сказал ему: «Не слушай его убеждений и не вступай в бой с нами, иначе, уничтожив его и сына, мы умертвим и тебя, и домашних твоих, а добро твое все поделим между собой!» Угроза эта еще больше раздражила богиню. «Сын Лаэрта, — сказала она Одиссею, — куда девалось твое мужество, твоя сила, которые были в тебе, когда ты под Троей губил врагов и разрушал своею хитростью град Приама? Отчего же, возвратясь домой, ты стал так нерешителен в битве? Ободрись! Смотри на меня — и увидишь, как Ментор платит за добро, ему сделанное!» Так говорила богиня Паллада, чтобы ободрить мужество Одиссея и его сына, а сама участия в битве не приняла, но, превратившись в ласточку, вспорхнула и села на потолочную перекладину.

Женихи все, сколько их оставалось в живых, стали наступать на Одиссея — храбрейшие впереди. Из них один, Агелай, сказал своим товарищам: «Мужайтесь, друзья! Он скоро утомится, а Ментор только нахвастал, сам же ушел! Но не вдруг мечите копья: бросьте сначала только шесть и цельте в Одиссея. Только его бы свалить, а с другими управиться нетрудно». Шестеро метнули копья, но Афина изменила их полет, и копья не попали в цель, а ударились в двери, притолоки и стены. «Теперь наша очередь, друзья!» — сказал Одиссей и метнул копье; за ним метнули и остальные. Четверо женихов из наступавших впереди пали на землю; остальные отбежали в самый задний угол горницы, а Одиссей и его товарищи тем временем вынули свои копья из убитых.

Женихи снова стали наступать и метнули еще копья, но напрасно; только Анфимедон слегка оцарапал руку Телемаху, да Ктезипп ранил легко в плечо Эвмея. Но за это мгновенно последовало отмщение. Телемах пронзил насквозь Анфимедона, а Эвмей — Ктезиппа. «Это тебе отплата, ругатель, за ту коровью ногу, которой ты попотчевал Одиссея», — сказал Эвмей падающему Ктезиппу. От копья Одиссея пал Агелай, а Телемах умертвил Леокритова сына. Остальными овладел ужас, ибо богиня Паллада потрясла сверху над ними своей эгидой, столь страшной смертным. Как птицы бьются и летают из стороны в сторону, спасаясь от ястреба, и попадают все-таки под конец в его когти, так точно и женихи бросались из угла в угол горницы, пока не попадали на копья мстителей. Не было средств сопротивляться и отступление было отрезано. Стоны и предсмертные крики умирающих оглашали горницу; пол был залит дымящейся кровью.

Тогда Леодей, жертвогадатель, подбежал к Одиссею, бросился перед ним на колена и воскликнул: «У ног твоих умоляю тебя, сын Лаэрта, пощади меня! Ни словом, ни делом не обидел я никого из живущих в твоем доме; напротив, удерживал других от постыдных поступков, но меня не слушались. За это постигла их лютая смерть; но неужели и я, жертвогадатель их, ни в чем не повинный, должен также погибнуть?» — «Ты был жертвогадателем их, — отвечал мрачно Одиссей, — ты возносил мольбы к богам, чтобы я не воротился, ты сватался за мою супругу — и смерти ты не избежишь». Говоря это, Одиссей схватил меч, выпавший из рук умирающего Агелая, и голова Леодея покатилась на пол.

Певец Фемий, Терпиев сын, пораженный ужасом, стоял с лирою в руках, прижавшись к потаенной двери, и не знал, на что решиться: выйти ли тайком из дома и искать защиты у алтаря Юпитера или броситься с мольбой о пощаде к ногам Одиссея. Выбрал он последнее. Положив лиру на пол, он подбежал к Одиссею и, обнимая колена его, сказал: «Пощади меня, сын Лаэрта! Ты сам будешь жалеть, если предашь смерти певца, воспевающего и богов, и смертных. Боги вдохновением согрели мне грудь, и тебя я буду, как бога, веселить своим пением. Не убивай меня! Телемах, твой возлюбленный сын, свидетель, что я не но своей воле пришел в твой дом, но принужден был к тому женихами». Телемах, услыша моления певца, закричал поспешно отцу: «Остановись, родитель, не убивай его, он невиновен. Надо пощадить и глашатая Медонта, если он уже не убит в схватке; он, когда я еще был ребенком, заботливо пекся обо мне». А Медонт в страхе забился под стул, завернувшись в коровью шкуру. Услышав слова Телемаха, он выскочил из-под стула, подбежал к Телемаху и сказал, обнимая его колена: «Я здесь, мой родимый! Заступись за меня; скажи отцу, чтобы он не убивал меня!» Одиссей усмехнулся и сказал ему: «Будь спокоен и благодари моего сына за спасение — он спас тебя, чтобы ты знал и возвестил другим, что благие дела награждаются лучше, чем беззаконные. А теперь ступайте — и ты, и певец — и сидите там в притворе, пока я кончу здесь все». Медонт и песнопевец, все еще трепеща от ужаса, вышли из горницы и сели у алтаря Юпитера-громовержца.

По их выходе Одиссей осмотрел горницу — не остался ли кто в живых. Все были мертвы и лежали в крови и пыли кучей, как рыба, выброшенная из сети рыбаком на песчаный берег. Тогда Одиссей сказал Телемаху, чтобы он прислал к нему Эвриклею. Старушка немедля вошла и, увидев Одиссея, всего обагренного кровью, стоящего посреди кучи убитых, подобно гордому льву посреди растерзанных им жертв, от радости громко воскликнула. Но Одиссей остановил ее восторг и сказал: «Радуйся в сердце твоем, старушка, но не изъявляй своей радости громко: подымать крики радости над телом убитого неприлично и грешно. Поразил их суд богов, погибли они от собственных беззаконий. Назови мне теперь тех рабынь, которые изменили мне, и тех, которые остались верны». Эвриклея отвечала: «Сын мой, всех рабынь-прислужниц в доме пятьдесят. Двенадцать из них были развратны и не слушались ни меня, ни госпожи. Но позволь мне сходить прежде к Пенелопе, чтобы сообщить ей скорее радостную весть, ибо боги погрузили ее в сон и она ничего не слыхала». — «Не буди ее, — сказал Одиссей, — и пришли ко мне недостойных рабынь». Когда старушка вышла, Одиссей обратился к Телемаху, Филотию, Эвмею и сказал: «Помогите рабыням вынести отсюда тела, потом велите вымыть столы и стулья. Когда же все будет приведено в порядок, выведите рабынь этих на двор и там, между стеной двора и житницей, предайте смерти блудниц, побейте их всех мечом». Со стоном и слезами вошли двенадцать рабынь в горницу и, исполняя приказание Одиссея, вынесли тела убитых в сени, где и складывали их рядом один подле другого; потом вымыли губкой столы и стулья и выбросили сор, который Телемах и оба пастуха смели с пола. Когда все было кончено, рабынь вывели на двор и вогнали в промежуток между стеной и житницей, откуда выхода не было. «Развратницы, осрамившие своим поведением меня и мою мать, недостойны умереть честной смертью», — сказал Телемах и натянул веревку между колоннами, поддерживавшими свод. Вскоре все двенадцать с петлями на шее висели рядом на этой веревке, подобно стае дроздов или диких голубей, попавший в петли силка.

Потом вывели на двор Мелантия и предали лютой смерти — изрубили его в куски. Затем, омыв руки и ноги, возвратились к Одиссею. Сын Лаэрта приказал Эвриклее принести серы и огня, чтобы очистить курением дом, потом позвать Пенелопу и всех служительниц. Старушка хотела прежде всего принести богатый хитон и мантию, чтобы Одиссей мог снять свое нищенское одеяние, но он не захотел, а велел подать огня и серы и, когда они были принесены, окурил пиршественную горницу и двор. Эвриклея между тем пошла по всему дому, созывая рабынь. Все вскоре собрались с факелами в руках, обступили толпой Одиссея и покрывали поцелуями его руки и плечи. Одиссей же проливал радостные слезы, увидев себя опять среди своих верных служителей.

Одиссей и Пенелопа

(Гомер. Одиссея. XXIII, 1-313)

Эвриклея, послав рабынь к Одиссею, побежала наверх к Пенелопе сообщить ей радостную весть.

Войдя в горницу, стала она у изголовья спящей царицы и сказала: «Пробудись, дитя мое, твои очи увидят наконец того, кого ты так долго ждала. Твой Одиссей возвратился и убил всех твоих женихов». — «Друг Эвриклея, — отвечала Пенелопа, проснувшись, — знать, боги помутили твой ум! Иначе не стала бы ты смеяться над моей печалью, тревожить меня ложной вестью и не прервала бы ты моего сладкого сна! Ни разу еще не спала я так сладко с тех самых пор, как супруг мой отправился мне на горе в троянскую землю. Ступай же вниз, оставь меня. Потревожь меня другая служанка, не ты, — неласково бы отпустила я ее, но тебя защищает старость». — «Нет, дитя мое, я пришла не смеяться над тобою, — возразила старушка, — Одиссей здесь. Тот чужеземец, над кем так все ругались, — супруг твой. Телемах знал это, но благоразумно скрывал тайну отца, пока тот не отомстил врагам». Радостно поднялась царица со своего ложа и, проливая потоки слез, обняла старушку, говоря: «Скажи же мне, дорогая моя, чистую правду. Положим, он возвратился, но как же он сладил один с целой толпой женихов?» — «Избиения я не видала, — отвечала старушка, — а слышала только стоны. Мы, служанки, были заперты на ключ в нашей горнице и сидели там, забившись в угол от страха, пока Телемах нас не позвал. Тогда только увидела я Одиссея, стоящего между грудами убитых, и радостно было мне смотреть на него. А теперь он окуривает дом серой и послал меня за тобою». — «Друг Эвриклея, — сказала Пенелопа, — подождем еще ликовать и радоваться. Быть может, женихов поразил кто-нибудь из бессмертных в гневе на них, злодеев, за то, что они не ведали правды и не хотели уважать никого — будь он знатного или низкого рода. Но Одиссея мне — увы! — не видать, погиб он далеко от родины милой!» — «Странное слово ты молвила, дитя мое, — отвечала старушка, — Я своими глазами вчера вечером видела рубец на колене чужеземца и тотчас же по этому рубцу признала в нем твоего супруга, и хотела идти к тебе поведать об этом, но он зажал мне рот рукою и принудил меня к молчанию. Но следуй за мной и казни меня смертью, если я неправду сказала». — «Трудно, друг Эвриклея, проникнуть в сокровенные мысли богов, как ни мудра ты, — сказала Пенелопа. — Но пойдем к сыну: посмотрю на убитых женихов и на того, кто их убил».

Сказав это, Пенелопа пошла вниз по ступеням, волнуясь и испытывая то страх, то надежду. Вступив в горницу, не говоря ни слова, села она у стены, освещенной огнем очага. Одиссей же сидел напротив нее у высокой колонны и, потупя очи, ожидал, что скажет ему супруга. Пенелопа хранила молчание, ибо сердце ее было полно тревоги. То казалось ей, что чужеземец похож на Одиссея, то сомневалась, видя на нем такое жалкое рубище. Наконец Телемах подошел к матери и сказал: «Жестокая! Ты сердцем бесчувственней камня! Зачем ты сидишь в отдалении, не хочешь подойти к супругу; не молвишь ему слова, не расспросишь его ни о чем? Во всем свете не найдется жены, которая встретила бы так неприветливо супруга своего после двадцатилетней разлуки. Да, каменное у тебя сердце!» — «Милый сын мой, — сказала ему в ответ Пенелопа, — от волнения не могу сказать слова, никакой вопрос на ум мне не приходит, не смею даже прямо в очи посмотреть. Если он подлинно Одиссей, то я имею надежное средство узнать его, ибо есть вещи, известные только мне и моему супругу, — о них-то я спрошу его». Одиссей улыбнулся и сказал Телемаху: «Сын мой, оставь мать, пусть она испытает меня: скоро убедится в истине. Я в изодранном рубище, и ей трудно признать меня в этой одежде. Но нам надо подумать, что теперь делать. Если человек совершит одно только убийство, то и тогда бежит от мести родственников убитого; мы же погубили многих благороднейших юношей Итаки. Я думаю так: идите, прежде всего омойтесь, облекитесь в богатые одежды, скажите и рабыням, чтобы украсили свой наряд; потом позовем певца и заставим его играть на лире и петь, чтобы проходящие мимо дома думали, что здесь празднуется брачный пир и чтобы слух о смерти женихов не успел распространиться, пока мы не удалимся из города. Там на свободе мы обдумаем, как поступить».

Вскоре весь дом загремел и задрожал от пения и пляски. Мимо идущие говорили: «Должно быть, царица празднует брак свой с кем-нибудь из женихов. Неверная! Не хотела дождаться супруга и покидает дом!» Той порой Одиссей омылся в бане, натер тело благовонным елеем и облекся в красивый хитон и мантию. По воле богини Афины лицо его просияло красотой, стан выпрямился, а волосы ниспадали золотистыми кудрями на плечи. По выходе из бани сын Лаэрта снова воротился в горницу и сел на прежнее место, против Пенелопы. «Непонятная! — сказал он ей. — Холодным, нечувствительным сердцем одарили тебя бессмертные! Нет в свете жены, которая бы так неласково, так недоверчиво встретила супруга, возвращающегося после двадцатилетнего скитальничества, полного бедствий! Друг Эвриклея, приготовь ты мне ложе, я лягу один — у нее в груди железное сердце». Пенелопа ему отвечала: «Непонятливый ты человек! Не от гордости, не из презрения отдаляюсь я от тебя, и не от изумления; я живо помню твой образ, какой ты имел, когда покидал Итаку. Друг Эвриклея, приготовь же ложе своему господину, но не в спальне, им построенной, а в другой горнице, куда вынесена постель из опочивальни». Так говорила Пенелопа, желая испытать супруга. Он же воскликнул в досаде: «Печальное слово моему сердцу сказала ты, женщина! Кто ж вынес мою постель? Ни один смертный не мог этого сделать! Устраивал ее я сам, и в устройстве ее есть тайна, известная только мне одному. Когда я приступил к созданию этого жилища, на месте, где моя постель, стояла олива в большую колонну обхватом. Я срубил дерево это близко от корня и на оставшемся пне искусно утвердил постель, изукрасив ее золотом, серебром и слоновой костью. Это было наше ложе, Пенелопа. Стоит ли оно и теперь на том же месте — не знаю, но если сдвинуто оно, то, значит, пень оливы подпилен в самом основании».

Колена и сердце Пенелопы задрожали от этих слов. С плачем бросилась она на шею супругу и целовала его голову. «Не сердись на меня, Одиссей, — воскликнула она. — Ты всегда был самый разумный и добрый меж людьми. На скорбь осудили нас боги! Неугодно им было, чтобы мы, проведя в мире и согласии нашу молодость, спокойно дошли и до старости вместе. Но ты не должен на меня сердиться, что я не оказала тебе сердечного приема, как только увидела тебя, — я боялась быть обманутой, ведь обманщиков в свете много! И Елена не так бы легко поддалась обману чужеземца, если бы помнила об этом. Но теперь, когда ты сказал мне тайну, известную только нам с тобой и служительнице моей, дочери Актора, недоверие мое побеждено». С плачем обнял Одиссей свою мудрую, верную супругу, приникшую к груди с тем радостным чувством, с каким спасающийся с разбитого бурей корабля объемлет твердую землю. До глубокой ночи беседовали супруги, рассказывая друг другу все, что с ними было в течение столь долгой разлуки. Наконец все, утомленные потрясающими событиями дня, отошли на покой.

Одиссей и Лаэрт

(Гомер. Одиссея. XXIII, 344–372; XXIV, 205–412)

Наутро Одиссей проснулся на рассвете и сказал супруге: «Много мы, дорогая, претерпели с тобой бед — я на чужбине, а ты здесь. Но теперь мы снова вместе — наблюдай же за всеми богатствами в доме; а то, что убыло, все вознаградится добычей войны или подарками. Я же пойду к своему отцу, который сокрушается так обо мне. С восходом солнца по всему городу разнесется весть о гибели женихов, поэтому будь осторожна, удались со служительницами наверх, запрись там и никого к себе не пускай». Сказав это, Одиссей вооружился, разбудил Телемаха, Эвмея и Филотия; они также взяли оружие и все вместе пошли за город к дому Лаэрта, никем не видимые, ибо Афина скрыла их в облаке от взоров людских.

Вскоре достигли они жилища Одиссеева отца. Дом его был окружен разными хозяйственными постройками, где работники собирались обедать и спать и где жила также старушка рабыня, прислуживавшая старцу Лаэрту. Остановившись у двора, Одиссей сказал Телемаху и обоим пастухам: «Идите вы в дом и приготовьте нам яства, а я между тем пойду искать родителя и испытаю, узнает ли он меня или нет после столь долгой разлуки». С этими словами Одиссей отдал пастухам свое оружие и пошел в сад. Лаэрт был там и окапывал деревце, разрыхляя вокруг него землю. Одеяние его было очень бедно: хитон, весь в заплатах, обувь изношенная, на голове шапка из козьей шкуры, а на руках для защиты от колючек терновника — кожаные рукавицы. Одиссей, увидев дряхлого старца в таком жалком виде, огорчился до глубины души и, прислонясь к стволу грушевого дерева, заплакал, Он готов был тотчас же броситься в объятия отца и открыться ему, но удержался, чтобы испытать его сначала. «Ты, я вижу, старец, искусен и знающ в садовом деле, — сказал он, подойдя к Лаэрту. — Сад твой в большом порядке; видно, что ты о нем печешься, но не рассердись на меня, если я тебе скажу, что о тебе, видно, мало заботятся, и в таких летах ты так бедно и нечисто одет. Уж, наверное, не за леность в работе твой господин тобой недоволен. Да, впрочем, у тебя и вид не работника. В твоем облике и стане есть что-то царское! Но скажи мне, кому же ты служишь и чей это сад? И как называется эта страна? Действительно ли это Итака, как сказал мне некто, повстречавшийся мне, когда я шел сюда? Неприветлив был этот человек и ничего мне не отвечал, когда я стал его расспрашивать об одном жителе Итаки, бывшем некогда у меня гостем и которого я хотел бы видеть. Тебе нужно знать, что несколько лет тому назад случилось мне принять в дом свой странника — разумного такого я и не встречал никогда. Родом он был с Итаки и говорил, что отец его — царь Лаэрт, сын Акрисия. Угощен он был мною весьма дружелюбно и при отъезде его я подарил ему семь талантов золота, серебряную чашу, двенадцать покровов, столько же хитонов и мантий да, кроме того, четырех рабынь, искусных руководельниц, которых он сам выбрал».

Выслушав его, Лаэрт отвечал, проливая слезы: «Да, чужеземец, Итака это; но давно ею уже завладели буйные, не ведающие правды люди; и подарки твои гостю пропали: не одарит он тебя щедро за них, ибо его нет здесь. Но скажи мне, сколько лет прошло, как ты принимал у себя этого странника? Ведь это был мой несчастный сын, Одиссей, тело которого давно уже, может быть, съели рыбы морские, или расклевали хищные птицы! Поведай мне также, кто ты такой? Из какой страны? Где остановился твой корабль и где твои спутники? Или, быть может, ты прибыл на чужом корабле и один высадился на берег?» — «Родом я из Алибанта, — сказал Одиссей, — сын Афейда и зовусь Эпиритом; плыл я из Сикапии и бурей был занесен к здешним берегам; корабль же мой оставил я далеко от города. Сын твой посетил меня пять лет тому назад. Отплытие его от меня сопровождалось счастливыми предзнаменованиями, и мы весело расстались, надеясь еще не один раз увидеться». Лицо старца при этих словах отуманилось печалью; он наклонился, взял в обе руки по горсти земли и с тяжким вздохом посыпал ею свою седую голову. Одиссей не мог долее сдерживаться, бросился к отцу, обнял его и говорил, покрывая поцелуями его голову: «Я Одиссей, сын твой, возвратившийся снова к тебе после двадцатилетнего отсутствия. Перестань плакать и кручиниться: буйных женихов уже нет более — я их всех истребил». — «Если ты подлинно сын мой, — отвечал Лаэрт, — то покажи мне какой-нибудь знак, по которому бы я мог тебя признать». — «Во-первых, — сказал Одиссей, — посмотри: видишь ты этот рубец — след раны, нанесенной мне вепрем, когда я охотился на Парнасе у моего деда? Кроме того, я могу тебе перечесть все деревья, которые ты мне подарил, когда я еще был ребенком. Ты дал мне тринадцать грушевых деревьев, десять яблонь, сорок смоковниц и пятьдесят виноградных лоз с чудными гроздьями». При этом перечислении сердце старика сильно забилось, колена задрожали от радости, и он без чувств упал в объятия сына. Наконец, придя в себя, он воскликнул: «О владыка Зевс! Если беззаконные погибли, значит боги еще существуют на небесах! Но, страшусь, теперь итакийцы пойдут все против нас, горя отмщением». — «Будь спокоен, отец, — отвечал Одиссей, — и не тревожься этим; пойдем лучше в дом, где Телемах и пастухи приготовили нам уже яства». Войдя в горницу, они застали Телемаха и остальных разрезающими мясо и готовящими вино к столу. Лаэрт с помощью прислуживавшей ему старушки рабыни омылся, натерся елеем и, надев красивую мантию, снова вошел в горницу. Богиня Афина придала прямизну и стройность его стану, так что все, увидя старца, изумились, а Одиссей сказал ему: «Наверное, кто-нибудь из небожителей, о отец, озарил лицо твое такой красотою и выпрямил так стан твой!» — «Призываю богов в свидетели, — отвечал Лаэрт, — что если бы вчера я был таким, как сегодня, или каким был, когда, предводительствуя кефаленской ратью, взял Нерикон на Эпирском берегу, то этой рукой заставил бы многих из женихов припасть к твоим коленам, прося о пощаде!»

Все сели за стол. В это время в горницу вошел старик Долион, надсмотрщик за рабами, и сыновья его, воротившиеся с поля, куда они ходили собирать терновник для садовой ограды. Узнав Одиссея, они в изумлении остановились перед ним; но Одиссей сказал им дружелюбно: «Садись, старик, и вы все садитесь; оставьте удивление. Мы голодны и ждем вас уже давно». Долион с распростертыми объятиями поспешил к своему господину и сказал, целуя его руку: «Здравствуй, наш желанный. Наконец ты здесь. Да сохранят тебя боги! Но знает ли Пенелопа о твоем возвращении, или послать ее известить?» — «Успокойся, старик, — сказал Одиссей, сажая его, — она уже знает о моем возвращении». Сыновья Долиона также теснились к Одиссею, приветствуя его; потом сели за стол рядом с отцом, и все стали наслаждаться вкусным питьем и едою.

Примирение

(Гомер. Одиссея. XXIV, 413–548)

Утром того же дня слух об убийстве женихов Пенелопы распространился по всему городу. Родственники убитых сбежались толпами со всех сторон с воплями и ропотом к дому Одиссея и взяли оттуда тела, чтобы предать их погребению; а тела юношей, прибывших с соседних островов, сложили на корабли и отослали на родину. Потом все толпой собрались на площадь. Эвпейт, отец Антиноя, скорбя о сыне и пылая гневом против Одиссея, обратился к собранию с такими словами: «Други, много зла причинил ахейцам этот человек! Во-первых, увлек за собой в троянскую землю множество сограждан наших и там погубил и корабли, и людей. А теперь, возвратясь, убил лучших, благороднейших юношей! Сыщем же его и схватим, пока он не успел скрыться в Пилосе или в Элиде. Иначе от стыда нам в очи никому нельзя будет глядеть. Даже позднейшим потомкам мы оставим по себе позорную память, если не отомстим за павших сыновей и братьев наших! Я охотнее соглашусь последовать в землю за ними, чем оставить их без отмщения! Поспешим же, чтобы он не убежал от нас!»

Все прониклись состраданием к горю несчастного отца. В это самое время пришли на площадь певец Фемий и глашатай Медонт, проведшие ночь в доме Одиссея. Все считали их убитыми вместе с женихами и несказанно удивились, увидя их. Медонт выступил на середину и с такими словами обратился к окружавшим: «Выслушайте, что я скажу, итакийцы! Это дело Одиссей совершил не без воли богов! Сам я видел, как один из бессмертных, приняв образ Ментора, явился на помощь Одиссею и возбуждал в нем бодрость, а в сердца женихов вселил ужас, так что они в отчаянии метались из угла в угол, толкая друг друга». Народ ужаснулся, слыша эти слова, а Галиферд, многоумный старец и гадатель по полету птиц, сказал: «Вы сами, итакийцы, были тому виною, ибо не давали веры ни моим словам, ни словам Ментора, когда мы убеждали вас унять ваших сыновей, делавших много беззаконий. Они расхищали имущество Одиссея, оскорбляли супругу его в надежде, что он никогда не воротится, а вы спокойно на это смотрели. Последуйте теперь моему совету: оставьте в покое Одиссея, чтобы не навлечь на себя еще худшего».

Народ разделился. Одни послушались совета Медонта и остались спокойно на площади, большая же часть со страшным криком бросилась за оружием. Вооружившись, все собрались за городом, в поле, и, предводительствуемые Эвпейтом, отправились мстить за сыновей и братьев.

Когда богиня Паллада увидела с высоты Олимпа эту грозную толпу, тотчас же пошла к родителю своему, Громовержцу Зевсу, и сказала ему: «Владыка Кронион, отец мой, поведай мне, какой совет ты держишь ныне с самим собою? Хочешь ли ты возбудить между итакийцами вражду и междоусобицу или утвердить между ними мир и согласие?» Дочери так ответствовал владыка Кронион: «Зачем вопрошаешь ты меня об этом? Не ты ли сама решила, что Одиссей должен возвратиться и отомстить оскорбителям? И теперь — что желаешь делать, то и делай. Но мой совет такой: пусть Одиссей остается царем и пусть все примирятся с ним, укрепив клятвой союз. А из сердец скорбящих мы изгоним всякую память о павших сыновьях и братьях, и процветет в Итаке мир и согласие и снова воцарится прежнее ее благосостояние». Узнав волю родителя, богиня Паллада радостно снизошла с Олимпа и отправилась в Итаку.

Одиссей со своими друзьями той порой сидел еще за трапезой; насытившись, он повелел, чтобы кто-нибудь вышел за ворота и посмотрел, не идут ли враги. Один из сыновей Долиона поднялся с места, чтобы исполнить волю господина, но едва ступил на порог, как увидел вражескую рать уже недалеко от дома и вскричал: «Вставайте — враги уже близко!» Все поспешно вскочили и вооружились — все, даже Долион и Лаэрт, не хотевшие, несмотря на старость, оставить своих в такой опасности. Предводительствуемые Одиссеем, все вышли из дома, готовые на бой. В это время присоединилась к ним богиня Афина, принявшая вид Ментора. Возрадовалось сердце Одиссея при виде богини, и он весело сказал Телемаху: «Теперь, сын мой, тебе предстоит отличиться в том, что покрывает неувядаемой славой мужа. Окажи же себя достойным нашего рода, известного между смертными храбростью и мужеством». — «Отец, — отвечал Телемах, — увидишь своими очами, что не посрамлю я нашего рода!» Лаэрт с радостью внимал словам внука. «О, боги! — воскликнул он. — До какого радостного дня я дожил! Мой сын и мой внук состязаются друг с другом в храбрости!» Афина подошла к старцу и так сказала: «Сын Аркисия, из всех мне милейший, призови в помощь Зевса-владыку и дочь его Палладу Афину и метни с размаху копьем во врага наудачу». Слова ее пролили отвагу в грудь героя-старца; он мысленно призвал на помощь Зевса и Палладу и метнул копье. Оно попало в Эвпейта, пробило насквозь его шлем и раздробило ему голову. Не успев даже крикнуть, грянулся он мертвый на землю. Тут Одиссей и Телемах бросились с копьями и мечами на наступавших, и ни один из врагов не воротился бы домой, если бы дочь Громовержца Зевса не крикнула громко, спеша отвратить гибель от народа: «Остановитесь, итакийцы! Прекратите вражду, не лейте крови напрасно!» Все побросали оружие, пораженные бледным ужасом от громовых слов богини, и устремились в город, спасаясь бегством. С громким криком, как орел, бросился Одиссей их преследовать, но вдруг разверзлось небо и громовая стрела Крониона ударила в землю прямо перед богиней. Паллада, поняв из этого знамения волю родителя, сказала Одиссею: «Удержи твою руку, благородный сын Лаэрта, от пролития крови, да не настигнет тебя за это гнев громами потрясающего небо Крониона!»

Одиссей радостно повиновался велению. Вскоре богиня Афина, все еще сохраняя образ Ментора, примирила Лаэртова сына с народом, и долго после этого царствовал Одиссей до глубокой старости на престоле своих предков, кротко, как отец, правя народом, счастливый его любовью.

Книга шестая Переселение Энея

(Вергилий. Энеида)

Семилетнее странствование Энея

(Вергилий. Энеида. III)

Когда Троя пала, Эней удалился на гору Иду, взяв с собой престарелого своего отца, Анхиса, сына своего, Аскания, и изображения богов — покровителей Приамова града. Всю зиму Эней с помощью жалких остатков троянского народа, собравшегося к нему, строил корабли у подошвы горы, со стороны ее к Антандру, и с наступлением весны пустился на них в море искать нового отечества себе и троянцам. Пристали они к лежащему напротив Трои Фракийскому берегу и хотели уже здесь остаться, построив себе город, но принуждены были покинуть это место вследствие одного несчастного предзнаменования, именно: когда Эней, готовясь принести жертвы богам, покровителям нового города, хотел украсить алтари молодыми деревцами и пошел за ними в близлежащий лес, то увидел неслыханное, страшное чудо — с корней вытаскиваемых им деревцев падали капли сгустившейся черной крови. Приступив же к третьему деревцу, Эней услышал жалобный вопль, и выходящий из глубины земли голос сказал: «О, за что ты разрываешь мое тело на части? Оставь мертвых в покое, не пятнай кровью своих невиновных рук и беги из этой страны — жестокой и корыстолюбивой! Я сын Приама, Полидор, убитый Полиместром. На самом этом месте пал я, пронзенный тучею копий. Из них выросли деревья, которые ты видишь!» Пораженный ужасом, Эней поспешил обратно в город и возвестил о виденном отцу своему и вождям народа. Все тотчас же решили покинуть эту беззаконную страну и отплыли из нее, предварительно успокоив жертвоприношениями душу Полидора.

Направили путь свой они к югу и прибыли вскоре к Делосу, священному острову Аполлона. Царь Аний, в то же время прорицатель и жрец Аполлона, был старый знакомый Анхиса и принял троянцев дружелюбно. Эней вопросил оракула о том, где им суждено будет основать себе город. Аполлон отвечал: «Страна, которая была колыбелью ваших праотцов, примет вас снова к себе. Ищите вашу древнюю мать. Там воцарится дом Энея. Дети его и дети детей его будут владычествовать над всеми странами». По истолкованию Анхиса, страна эта была остров Крит, откуда некогда Тевкр переселился в троянскую землю. Полные радостной надежды все пустились в путь к богатому острову, который, как носились слухи, Идоменей, старый враг их, покинул совсем. Прибыв на Крит, они приступили к постройке города, назвав его Пергамом. Уже возвышались стены юного города, возникали дома, молодые люди вступали в брак и обзаводились хозяйством, как вдруг смертоносная язва поразила народ, а тлетворное дыхание Сириуса спалило всю растительность. Эней, видя, что они ошиблись в истолковании слов оракула, хотел снова ехать с вопросом к нему, но в ночь перед отъездом явились к Энею боги — покровители Трои, посланные самим Аполлоном, и возвестили ему, чтобы он оставил Крит и отправился на запад, в страну Гесперию, или Италию, откуда вышли предки троянцев — Дардан и Язид и которая судьбою определена их потомкам. Вследствие этого троянцы покинули Крит и, оставив немного людей в Пергаме, отплыли на запад.

В Ионийском море настигла их ужасная буря. После многих трудностей удалось им пристать к одному из Строфадских островов, на котором поселились гарпии, после того как их изгнали из царства Финея. На берегу в высокой траве паслись стада чудных быков и жирных коз одни, без пастухов. Троянцы бросились на стада, убили несколько животных и стали готовить себе обед, но, когда яства были готовы, вдруг из соседних скал налетели гарпии, бросились с криком и шумом на яства, стали хватать их, разбрасывать, а остальное все испачкали грязью. Троянцы укрылись от них за деревьями, под навес скалы, и стали снова готовить себе яства, но гарпии и тут их заметили и налетели снова на них. Тогда троянцы, озлобившись, схватили щиты и мечи и стали рубить этих отвратительных пернатых, пока не прогнали их. Одна из гарпий, Целена, села на вершину скалы и зловеще воскликнула: «Вы убили наших быков и заводите с нами битву? Хотите изгнать нас с нашей земли? Слушайте, что с вами будет за это. Вы достигнете Италии, как вам сказано, но прежде чем построите себе город, там вас постигнет страшнейший голод, так что вы принуждены будете грызть самые столы за недостатком пищи!» Сказав это, гарпия улетела в лес. Приведенные в уныние этим предсказанием, троянцы прибегли с молитвой к богам, прося отвратить грозящее бедствие, и поспешно оставили негостеприимный остров.

Далее путь их лежал вдоль западного берега Греции, мимо царства ненавистного им Одиссея, до Эпира. Здесь с удивлением узнали троянцы, что в той земле над греками царствует Гелен, сын Приама, женатый на Андромахе, вдове Гектора. Эней пошел в ближайший город, ибо очень желал увидеться со своим старым другом. Не доходя до города, в роще встретил он Андромаху, совершавшую возлияние богам в память дорогого ей Гектора. Пока они разговаривали, проливая слезы о своей несчастной участи, пришел Гелен и повел дорогого гостя к себе в город, который построил по образцу своей родной Трои. Остальные троянцы, остававшиеся на пристани, были также приглашены в город, где их угощали в продолжение многих дней. Перед их отъездом Гелен-прорицатель предсказал, какие еще опасности предстоят им в пути, и затем отпустил их, одарив богатыми подарками.

Плыть им далее надо было вдоль восточного берега Италии, к югу, и обогнуть ее, ибо, по предсказанию Гелена, место, предназначенное троянцам, было на Тибре, на западном берегу Италии.

Спустившись к югу, они, по совету прорицателя, пристали к восточному берегу Сицилии, близ Этны, минуя Сицилийский пролив и оставив его справа, ибо там грозили бедою Сцилла и Харибда. Когда троянцы стали на якорь, из близлежащего леса, на берегу, выбежало вдруг какое-то существо, едва имеющее человеческое подобие, исхудавшее и в нищенском одеянии. О себе человек этот объявил, что он один из спутников Одиссея, был случайно забыт в этой стране и с тех пор, боясь страшных циклопов, постоянно скрывался в лесах. Троянцы, забыв старую вражду, сжалились над несчастным и взяли его к себе. Но пока они слушали рассказ чужеземца, вдруг на скале появился гигант Полифем со своим стадом. Он был слеп и шел, ощупывая дорогу не палкою, но целою сосною. Дойдя до берега моря, он омыл свой выжженный глаз, стеная и скрежеща зубами от боли, потом вошел в воду — она не доходила ему даже до пояса. Храня глубочайшую тишину, троянцы поспешно обрезали якорные канаты и пустились бежать. Слепой великан, услышав шум весел, бросился вслед за кораблями, но не мог догнать их и поднял страшный рев, на который сбежались все циклопы и с гор, и из лесов. Страшным гневом заблистали глаза чудовищ, когда они увидели, что корабли избежали их рук.

Отсюда троянцы направились к югу, обогнули Сицилию и доплыли до западной оконечности острова, где поселился соотечественник их — Ацест. Принял он путников дружелюбно и удержал у себя довольно долго. Здесь, к величайшему горю Энея, умер его отец Анхис.

Эней в Карфагене

(Вергилий. Энеида. I, IV)

Гера, увидев с высоты Олимпа, что троянский флот, плывущий из Сицилии к Италии, недалеко уже от своей цели, воспылала гневом. «Неужели, — воскликнула она, — троянцам суждено еще достигнуть большой славы и основать город, который но предначертанию судеб разрушит мой любимый Карфаген? Никогда!» Затем богиня поспешила в Эолию к царю ветров Эолу и просила его выпустить ветры и потопить флот троянцев. Эол повиновался и отворил пещеру, где ветры были заперты. Они ринулись вон и взбушевали море громадными валами. Паруса разорвались, кормила сломались и все корабли были разбросаны — три набежали на подводные скалы, три — на песчаную мель, корабль Оронта попал в водоворот и погиб, а другой так был разбит, что готов был совсем развалиться. Наконец бог моря Посейдон, заметив тревогу в своем царстве, поднял спокойное свое чело из пенящихся волн и, увидя рассеянный флот троянцев в печальном положении, грозно повелел ветрам удалиться из его владений и усмирил разъяренные волны. Тритон и нереида Киматоя, по приказанию Посейдона, сняли корабли с подводных камней, а сам он своим трезубцем сдвинул те, которые сели на мель.

Эней с трудом собрал из всего флота только семь кораблей и пристал с ними к ближайшему берегу. То была Либия. Пристань, в которую они вошли, была спокойна и безопасна, окружена скалами и лесом. В глубине ее виднелся пространный грот — жилище нимф — с ручьем чистой воды и с каменными скамьями. Здесь троянцы высадились на берег и отдохнули от трудов. Ахат, неизменный друг Энея, высек огонь и разложил костер, другие носили с кораблей подмоченную пшеницу, чтобы, высушив ее у огня, смолоть и приготовить себе пищу. Эней между тем в сопровождении Ахата влез на ближнюю скалу посмотреть, не видно ли оттуда каких-нибудь остатков их флота, но не увидали они ни одного корабля, а внизу в долине заметили пасущееся стадо стройных оленей. Тотчас же спустились они вниз и убили из луков семь самых крупных животных из стада. Потом Эней поделил добычу так, что на каждый корабль пришлось по оленю. Принесли вина и, улегшись на траве, наслаждались до ночи вкусным питьем и едою. Но невесел был пир, ибо всех печалила мысль о пропавших несчастных их друзьях.

На следующее утро Эней с Ахатом отправились обозревать окрестности. Вступив в чащу леса, встретили они богиню Афродиту, мать Энея, в образе молодой девы в охотничьем одеянии. «Не повстречали ли вы кого-нибудь из моих подруг?» — спросила их богиня. «Нет, — отвечал Эней, — ни одной не встречали, о дева — не знаю, как назвать тебя, но по облику, но голосу ты не из смертных… ты богиня!.. Быть может, сестра Аполлона или нимфа? Но кто бы ты ни была — будь к нам милостива и помоги нам в нашей беде; скажи, в какой мы стране? Бурей пригнало корабли наши к этой земле, и мы не знаем, где мы». — «Неподобающую честь воздаешь ты мне, чужеземец, называя меня богинею, — сказала Афродита. — Обычай всех тирских дев — ходить с колчанами и обувать ноги в пурпурные сандалии. Находишься же ты вблизи города Карфагена. Земля эта называется Либией и населена воинственными либийцами. В Карфагене властвует царица Дидона; она, гонимая братом, бежала со своими друзьями, захватив свои богатства, из Тира, из финикийской страны, и выстроила здесь город на земле, купленной ею у либийских вождей. Но скажи мне: кто вы, откуда и куда лежит ваш путь?» Эней все ей рассказал. Тогда богиня сказала им, что в Карфагене примут их дружелюбно, и дала им надежду, что они там увидятся со своими пропавшими сотоварищами — так предзнаменовали птицы, ибо в это самое время двенадцать лебедей, преследуемые орлом, шумя крылами, опустились на землю. Сказав это, богиня удалилась, приняв снова свой вид — одежда с нее скатилась и воздух наполнился благоуханием амброзии. Тогда Эней, узнав свою мать, воскликнул: «О, мать моя, зачем печалишь ты меня, принимая такие обманчивые образы? Зачем не могу я подать тебе руку и поговорить с тобою как с матерью?» Сказав это, он направился с Ахатом к стенам Карфагена. Богиня же скрыла их в облаке, чтобы никто не задержал их на пути.

Взойдя на холм, откуда виден был и город и дворец, Эней несказанно удивлялся громадным постройкам, вратам, улицам, выложенным камнем. Везде кипела шумная деятельность — возводились стены, воздвигались бойницы; одни таскали тяжелые камни, другие тесали колонны для украшения театра, в одном месте начали основание нового дома, а в другом рыли гавань.

«О счастливые люди, вы уже созидаете стены вашего города!» — воскликнул Эней, глядя на зубчатые стены, и пошел быстрыми шагами между толпившимся народом, никем не замечаемый. Посреди города, в небольшой рощице, воздвигнут был великолепный храм богине Юноне. Подойдя к нему, Эней удивился, увидев целый ряд картин, изображавших и геройские битвы, и страдания троянцев. Радостно ему было, что карфагенцы сочувствуют его народу. Пока он любовался картинами, пришла царица Дидона в сопровождении вооруженных юношей, красотой и станом подобная Афродите. Войдя в притвор храма, царица села на трон и стала судить народ и распределять работы. В это время Эней и Ахат с удивлением и радостью увидели в толпе, окружавшей царицу, своих пропавших товарищей. Они подошли к Дидоне, рассказали ей, что они плыли вместе с Энеем, но корабли их разлучила буря, и просили у нее покровительства и позволения починить их корабли, чтобы можно было плыть в Италию, если царь Эней снова с ними соединится, или, если он погиб, в Сицилию к царю Ацесту.

Царица милостиво выслушала их просьбу и обещала покровительство и помощь. «Кто не знает, — сказала она, — великого Энея, прекрасной Трои и ее печальной судьбы? Мы не так далеко живем от остального мира, чтобы не слыхать о вашей судьбе, и сердца наши не так жестоки, чтобы не сочувствовать печальной вашей участи. Если хотите ехать в Гесперию или в Сицилию, то я вас отошлю туда, снабдив запасами; если же захотите с нами остаться, то смотрите на мой город, как на свой. Почему Эней не здесь с вами?

Я сейчас разошлю надежных людей по всему морскому берегу, чтобы отыскать вашего царя». Едва она успела сказать это, как облако, скрывавшее Энея и Ахата, рассеялось и герой Илиона предстал, сияя красотой, перед изумленной царицей. Дидона дружески приветствовала его и пригласила вместе со спутниками к себе во дворец, где повелела изготовить богатый пир в честь их прибытия. Людям же Энея, оставшимся на кораблях, велела отнести разных припасов. Эней же послал поспешно друга своего Ахата за Асканием и за богатыми подарками, которые спас из разоренной Трои.

Афродита, боясь за безопасность Энея у либийцев, обратилась с просьбой к сыну своему Эроту, чтобы он принял вид юного Аскания и, явясь в Карфаген, возжег в сердце Дидоны любовь к Энею. Бог любви охотно согласился и, приняв вид Аскания, которого Афродита между тем перенесла сонного в душистые рощи Италии, отправился с Ахатом в Карфаген. Придя во дворец, они застали троянцев и знатнейших тирийцев уже за столом. Царица, очарованная прелестным мальчиком, во все время пира не отпускала его от себя и подпала под власть бога любви. Когда среди веселого говора гостей стали разносить кубки и Эней начал рассказывать, по просьбе Дидоны, о судьбе Трои и своей, в сердце царицы проникла пламенная любовь к герою, и чем больше глядела на него царица, тем сильнее разгоралась страсть в ее груди. Когда поздно ночью кончился пир и все разошлись на покой, единственной мыслью царицы был Эней.

Юнона, готовая на все, чтобы не допустить только Энея до Италии, предложила богине Афродите устроить брак Энея с Дидоной. Афродита согласилась, ибо таким образом несчастные странствования сына ее прекратились бы и он приобрел бы богатое государство. Эней был завлечен в сеть богинями; прельщенный прелестями царицы, он забыл о великих обетованиях, данных его роду, и помышлял разделить с Дидоною власть над Карфагеном. Но Зевс, держащий в руке своей судьбы мира, не захотел, чтобы предначертания судьбы, назначавшие Энееву роду положить в Италии основание всепокоряющему государству, остались неисполненными, и послал с Меркурием приказание Энею поспешно оставить Карфаген и плыть в Италию. Эней с сокрушенным сердцем повиновался повелению Зевса, приказал тайно изготовить флот и, глухой к молитвам и упрекам Дидоны, отправился в путь. Тогда несчастная, покинутая царица решилась умереть. По ее приказанию на дворе дворца воздвигли высокий костер; Дидона взошла на него и, когда огонь запылал, мечом пронзила свою измученную грудь.

Ипоследний, предсмертный взгляд умирающей был обращен в ту сторону, где вдали, едва белея, виднелись паруса, быстро удаляющиеся от Либийских берегов.

Путь из Карфагена в Лациум

(Вергилий. Энеида. V–VII, 147)

По отплытии из Карфагена троянцев настигла буря и прибила их корабли к западной оконечности Сицилии, к царству Ацеста. Прошел ровно год тому, как Эней здесь был в первый раз и потерял своего отца, поэтому теперь, в годовщину кончины Анхиса, устроил на могиле его пир и игры в память покойного. Пока мужи и юноши состязались в играх, Юнона, через Ириду, велела женам троянским, сидевшим у моря и оплакивавшим Анхиса, сжечь флот троянцев, чтобы положить конец их несчастному странствованию по морям. Троянцы, увидев это, в испуге прибежали к кораблям, но не было человеческой возможности остановить пожар. Тогда Зевс, внимая мольбам Энея, послал сильный дождь и залил огонь. Вследствие этого события Эней оставил в Сицилии всех жен и мужей, негодных к войне и неспособных переносить трудности путешествия, построив им город Ацесту.

Как только корабли были исправлены, Эней снова пустился в море. Ветер был попутный, волны утихли, и корабли, ведомые кормчим Полинуром, спокойно продолжали путь. Наступила ночь. Путники предались сладкому сну; бодрствовал только один Полинур, сидя у кормила. Бог сна, приняв образ Форбанта, явился на корабль, сел на корме и обратился к кормчему с такими словами: «Полинур, море само несет корабли; дыхание ветра постоянно и ровно. Можно отдохнуть. Положи свою голову и сомкни свои усталые очи, а я за тебя буду править кораблем». Но Полинур не соглашался и, не выпуская кормила из рук, продолжал смотреть на звезды, по ним направляя свой путь. Тогда бог взял ветку, омоченную в усыпительной воде Леты, и покропил вежды кормчего. Очи Полинура стали смыкаться; но едва заснул он, как часть кормы, где он сидел, обрушилась — и Полинур с кормилом в руках упал в море. Несчастный пробудился, вскрикнул, но тщетно — волны мгновенно поглотили его. Ближайший к этому месту мыс носит имя погибшего.

Когда Эней заметил, что кормчего нет, то сам заступил на его место и направил корабли к берегам Италии. Пройдя мимо островов сирен, которые некогда завлекали корабли на подводные камни своим волшебным пением, но, исполняя волю судеб, лишили себя жизни после того, как Одиссей безнаказанно проплыл мимо них, троянцы благополучно вошли в пристань города Кумы. Здесь Эней, с помощью сивиллы Деифобии, дочери Главка, спускался в царство теней, чтобы увидаться с отцом Анхисом и вопросить его о будущем. Из Кум троянцы поплыли на север к острову Каэте, получившему свое название но имени няни Энея, здесь умершей. Еще севернее лежал остров чародейки Цирцеи; троянцы ночью поспешно проплыли мимо него и услышали издали ужасный рев львов, медведей, вепрей и волков, в образы которых чародейка превращала всех несчастных, пристававших к ее острову.

Наконец достигли они устья Тибра, который, извиваясь по лесистому местоположению, впадал в море. Троянцы, выйдя на берег, расположились под тенью деревьев и стали готовить себе простейшие яства — рвали плоды и клали их, за неимением столов, на сухие хлебные лепешки. Не утолив голода плодами, троянцы стали грызть самые лепешки; тогда Асканий, шутя, воскликнул: «Мы едим наши столы!» Все громко возликовали, услышав эти слова, ибо увидели, как безвредно для них исполнилось грозное предсказание гарпии Целены, и узнали, что наконец достигнута цель их странствования. Эней же радостно воскликнул: «Привет мой тебе, о земля, назначенная мне судьбою! Хвала вам, пенаты Трои, неизменно сопутствовавшие мне доселе! Вот наше новое отечество!» Затем, украсив чело венком из зеленых веток, Эней обратился, призывая к гению, покровителю этой страны, к матери Земле, к рекам и потокам и к самому Зевсу, властителю судеб человека. Державный Кронион ответствовал троекратным ударом грома и осенил троянцев светло блистающим облаком. Всем стало ясно, что настало наконец желанное время — приступить к основанию стен обетованного города. Все снова сели за яства, наполнили чаши вином и до глубокой ночи пировали и веселили сердца.

Наутро Эней устроил на взморье стан, окружив его для безопасности рвом и валом.

Борьба троянцев за новое отечество

(Вергилий. Энеида. V–VII)

Лациумом — страной, куда пристал Эней, мирно правил престарелый царь Латин, сын Фавна, правнук Сатурна. У царя была единственная дочь Лавиния, руки которой домогались вожди из близких и далеких стран. Красивейшим женихом был Турн, вождь рутулов, из Ардеи, племянник Аматы, матери Лавинии. К нему царица была благосклоннее, чем к другим женихам. Но различные предзнаменования и предсказание Фавна, которого царь Латин вопрошал о сем, возбраняли брак царевны с туземцем и указывали на другого жениха, который должен был прийти из далекой, чуждой страны и вознести до небес славу их рода. Поэтому, когда Эней на другой день своего прибытия отправил блистательное посольство к царю просить места, где бы троянцы могли поселиться, то царь Латин, побуждаемый предзнаменованиями и предсказаниями, дал троянцам благосклонный ответ и предложил герою Илиона руку своей дочери.

Но ненависть Юноны к Энею и троянцам еще не прекратилась. Хотя богиня и знала, что нельзя отвратить предназначенного судьбою брака и утверждения троянского владычества в этой земле, тем не менее хотела по крайней мере отдалить это событие, и пролились потоки крови, прежде чем оно исполнилось. С помощью фурии Аллекто богиня раздражила до бешенства престарелую царицу, противившуюся браку дочери с чужеземцем, и до того воспламенила гневом Турна, что он решился идти губительной войною на троянцев и на царя Латина. Не удовлетворившись этим, богиня поселила раздор между троянцами и подданными Латина по следующему случаю. Асканий, охотясь на берегах Тибра, убил из лука ручного оленя, вскормленного одним из подданных царя Латина Тиреем. Олень этот ходил по воле, был утехою детей Тиррея и любимцем всех окрестных жителей. Когда раненое животное дотащилось домой и пало в изнеможении на землю, Тиррей, сыновья его и соседи, дыша злобою и мщением, бросились на Аскания, к которому в это время подоспели на помощь троянские юноши. Произошла жаркая схватка, в которой с обеих сторон пало много людей. По окончании боя, когда латинцы принесли тела своих убитых в город, вспыхнуло восстание. Амата-царица и женщины, по ее наущению, стали подстрекать народ на брань и все требовали войны против пришельцев, своевольно и дерзко ворвавшихся в чужую землю. Латин не мог утишить бури и заперся у себя в доме, предоставив бразды правления супруге своей и волнующемуся народу. Врата храма Януса, отпиравшиеся по старому обычаю при начале войны, открыла сама Юнона, и вскоре, по призыву Турна, восстала и вооружилась вся страна. Во главе восстания стоял Турн, молодой, воинственный царь рутулов; с ним был Меценций, дикий, жестокий царь этрусков, изгнанный народом и нашедший со своими приверженцами убежище у Турна. Кроме того, в войске были: Авентин, могучий сын Геркулеса, Катилл и Корас из Тибурта, Цекул из Пренесты, Мессам, Клавз и многие другие герои. Была тут также и Камилла, героиня — дева из племени волсков, храбра и красива, как юная амазонка.

Увидя, что все кругом поднимают оружие, Эней сильно тревожился сердцем за своих и не мог придумать, как бы устоять против столь многочисленного врага. Тогда явился ему во сне Тиберин, бог реки, и посоветовал обратиться за помощью к Эвандру, царю Аркадии, поселившемуся на Палатинской горе, где впоследствии был построен Рим, ибо Эвандр был враг Турна и Меценция. Эней послушался совета бога и на другой же день отправился с двумя кораблями вверх по Тибру к Палантинской горе. Эвандр принял его дружелюбно, дал ему в помощь четыреста всадников под предводительством сына своего Палланта и посоветовал отправиться еще за помощью в Этрурию, ибо этруски готовы идти войной на своего тирана Меценция и ждут только вождя-чужеземца, который обещан им предсказанием оракула. Эней отослал свои корабли и людей назад в лагерь, а сам с Паллантом и его войском отправился в Этрурию.

Юнона между тем послала Ириду известить Турна об отсутствии Энея и повелела напасть на стан. Троянцы же, исполняя приказание Энея, не вышли из лагеря, а ограничились только тем, что храбро отбивали нападение. Тогда Турн попытался сжечь корабли троянцев, поставленные в безопасное место, между рекою и валом, и это удалось бы ему, если бы Зевс не спас чудом корабли. Построены они были из леса, росшего на горе Иде и принадлежавшего матери богов, Цибелле, которой Зевс обещал, что корабли эти будут вечны. Поэтому, когда Турн приблизился с факелом к кораблям, они вдруг сорвались с канатов и погрузились в море, потом вынырнули, как лебеди, и понеслись, подобно нимфам, рассекая грудью волны. Тогда италийцы с удвоенным мужеством бросились на стан, думая, что теперь они погубят троянцев всех до одного, ибо отрезали им отступление. Но троянцы опять храбро отбили нападение. К вечеру Турн отступил и окружил стан сильной стражей с береговой стороны. Всю ночь троянцы стояли, наблюдая на валу и у врат стана, а неприятели их проводили время в питье и играх.

У одних из ворот троянского стана стояли на страже два друга. Старший из них — Низ — был опытным воином, другой же — Эвриал, едва вышел из детского возраста и был прелестнейшим юношей во всем войске. Когда друзья увидели, что во вражеском стане огни уже погашены и что всех одолел сон, пришло им на мысль пробраться тайком через неприятельский стан и отнести Энею известие о положении троянцев. Все вожди и Асканий с радостью приняли их предложение. Юноши вооружились и под покровом ночной темноты прокрались вдоль рва в стан. Воины, отуманенные вином, беспечно спали глубоким сном. Оба троянца убивали сонных врагов одного за другим, пока не показался свет на востоке; тогда они поспешно вышли из стана. Вскоре повстречался им отряд конного войска, посланного Турном из города в стан, и окликнул их. Юноши не отвечали на оклик и бросились в лес, но враги, которым местность была хорошо известна, окружили лес, так что выхода не осталось, а часть войска погналась по кустам за бежавшими. Низ счастливо избежал преследования и скрылся на ниве, поросшей хлебом, но оглянувшись и увидя, что друга его нет с ним, тотчас же поспешил назад. Отставший Эвриал был уже окружен врагами. Тогда Низ, чтобы спасти друга, притаившись, метнул копье — и один из всадников свалился с лошади. Метнул еще раз — и не стало еще врага. Взбешенный Волсцент, предводитель конницы, бросился на Эвриала, крича: «Разочтусь я с тобой за обоих!» — «Враг твой здесь! — воскликнул Низ. — Пощади невиновного! Мое копье, не его, поразило их обоих». С этими словами он в отчаянии бросился между Волсцентом и Эвриалом, но не успел отклонить удара — и Эвриал, пораженный мечом врага, упал на землю, поникнув головой. Так падает роскошный, пурпурный цветок, подрезанный острым плугом на ниве; так поникает мак головкой, отяжелевшей от дождя, В злобном отчаянии бросился Низ на окружавших его со всех сторон врагов, горя желанием отомстить за Эвриала, но, наконец, пал, истекая кровью из множества ран, на бездыханный труп своего друга. Головы несчастных юношей, воткнутые на копья врагами, возвестили троянцам о печальном исходе попытки.

Утром Турн возобновил осаду стана, но так неуспешно, что Пандар и Витий, герои-близнецы, родом с Иды, открыли ворота, у которых стояли на страже, и все троянцы бросились на врагов, привели их в замешательство и произвели сильное кровопролитие. Турн, бывший на другой стороне, подоспел сюда и дал другой оборот битве. Он поразил Вития и произвел такое опустошение в рядах троянцев, что Пандар поспешно захлопнул ворота, забыв, что часть троянцев не успела еще войти и что Турн в стане. Заметив же его, бросился на врага, взбешенный смертью брата, и думал, что Турн уже в его власти. Но Турн и посередине неприятелей не пал духом, сбил с ног нападавшего на него Пандара и стал свирепствовать, как тигр, попавший в овчарню. Избив множество народа, он кинулся наконец с окровавленным оружием в руках в Тибр, протекавший по одной из сторон стана, и переплыл к своим друзьям.

Эней между тем заключил союз с этрусками и шел с многочисленным их войском на кораблях к своему стану. По дороге встретил он морских нимф — в них Зевс превратил корабли Энея, — которые возвестили ему о бедственном положении троянцев. Эней ускорил путь. Только они высадились на берег, как завязалась жаркая битва, в которой, кроме Энея отличался еще Паллант, сын Эвандра, но под конец и он пал от руки Турна. Горя желанием отомстить за друга, Эней с удвоенной яростью бросается на врага и обращает его в бегство с помощью Аскания, сделавшего в то же время вылазку из стана. В бою этом Турн нашел бы неминуемо смерть свою, если бы встретился лицом к лицу с Энеем. Но богиня Юнона, покровительница Турна, вывела его из битвы, заставив его преследовать ею созданный призрак Энея, бегущий к морю. Когда призрак вошел на корабль и Турн бросился за ним туда же, богиня тотчас же оборвала причальный канат и направила корабль со своим любимцем к берегу Ардеи. Жестокий же Меценций и сын его Клавз погибли в этом бою от руки Энея.

После этого заключено было перемирие, чтобы предать земле тела убитых. Тело Палланта Эней послал к отцу его, престарелому Эвандру. В то время как большинство народа и царь Латин говорили о мире, а немногие — в том числе Турн — противились этому, Эней окружил город своими отрядами. Конница шла со стороны равнины, а пехота, предводимая самим Энеем, шла со стороны гор. Турн устроил засаду на пути Энея, а против конницы послал Камиллу и Мессама. Между конными войсками произошла жаркая схватка. Камилла оказывала чудеса храбрости, но пала пораженная копьем Аррунса. Покровительница ее, богиня Артемида, отомстила за смерть ее, послав на поле битвы нимфу Опис, которая стрелой пронзила грудь Аррунса. Пораженные смертью Камиллы, рутулы обратились в бегство. Когда весть об этом дошла до Турна, он бросил засаду и поспешил со своим войском на помощь бежавшим. Это дало возможность Энею пройти беспрепятственно ущельем и выйти на равнину. Под стенами города произошел бы ужасный бой, если бы наступающая ночь не разделила сражающихся. Оба войска укрепились в окопах.

На следующий день Турн, видя упадок духа латинцев, согласился принять вызов Энея на единоборство, и сделаны были все приготовления к нему, несмотря на то, что царь Латин и царица Амата были против этого. Отмерили место для боя, принесли обычные жертвы и обговорили условия, скрепив их клятвой. Решено было, что если победит Турн, то троянцы переселяются к Эвандру и не вступают в войну с латинцами никогда; если же победит Эней, то получает в супруги Лавинию и оба народа — троянцы и латинцы — вступают в союз, но власть остается пока в руках Латина. Юнона между тем послала сестру Турна, нимфу Ютурну, чтобы она преисполнила сердца юношей рутульских заботой об их царе и побуждала бы их нарушить договор. Вследствие этого рутулы внезапно начали нападать на войско Энея: произошла общая схватка, в которой сам Эней был тяжело ранен стрелой. Он удалился, но тотчас же был исцелен Афродитой и снова вернулся на поле сражения. Ютурна в страхе за жизнь брата вскочила в его колесницу, приняв вид возницы Метиска, и возила брата по тем местам поля сражения, где не было Энея. А он, утомившись искать Турна, взял храбрейших из своего войска и отправился, по совету матери, к городу Лавренту, чтобы истребить его огнем и мечом и тем наказать врагов за нарушение договора. В городе произошло ужасное смятение; одни просили мира, другие бежали к станам, для обороны; там и сям летали стрелы, и некоторые дома и башни, подожженные троянцами, стали загораться. Престарелую царицу, смотревшую с кровли дома своего на битву, охватило дикое отчаяние. Она думала, что Турн, вовлеченный ею в войну, убит и, считая себя виновной в его смерти, решилась умереть. Она разорвала пурпурное свое покрывало и повесилась в своем собственном доме. Весь город огласился криками и стенаниями, когда разнеслась весть о смерти царицы. Турн же, слыша эти крики, видя башню, им самим построенную для защиты города, горящею и, получив известие о происшедшем, не позволил сестре, которую давно уже узнал, удерживать себя далее и поспешил сквозь толпы неприятелей к городу, ища Энея, чтобы положить конец всему единоборством с ним. Скоро герои сошлись. Метнув безуспешно один в другого копья, они бросились яростно с мечами друг на друга. Удары сыпались один за другим, пока, наконец, меч Турна не разлетелся начетверо, ударившись о броню Энея, скованную Гефестом. Турн бежал, делая круги по равнине и натыкаясь то на стены города, то на троянцев. Никто из рутулов не мог подать ему другого меча. Копье же Энея, которое он метнул в Турна, вонзилось в корень дикой маслины, посвященной Фавну. Эней старался его вытащить, желая поразить им врага издали, ибо догнать его не мог, но тщетно. Ютурна в это время в образе Метиска подошла к брату и вручила ему меч; Афродита также не оставила сына без помощи, явилась невидимо и освободила копье из корня маслины. Один с мечом, другой с копьем — оба героя снова мужественно выступили друг против друга. Но участь Турна была решена на Олимпе. Зевс вселил страх и ужас в грудь героя — и не стало прежней его силы. Эней был уже близко; Турн схватился за тяжелый камень, желая им метнуть во врага, но едва в состоянии был поднять его и с трепетным сердцем ожидал взмаха копья противника. Как вихрь просвистело копье Энея, пробило и щит, и панцирь и вонзилось глубоко в бедро врага. Подкосились ноги Турна; он пал на колени и, малодушно простирая руку к победителю, воскликнул: «Заслужил я это. Пощады не прошу — пользуйся своим счастьем! Но если тебя может тронуть горе моего старика-отца, то сжалься над ним и возврати ему меня, если не живого, то труп мой. Я побежден и сдаюсь тебе. Лавиния — твоя. Не простирай далее своего гнева!» Сердце Энея склонилось уже к жалости, но вдруг он увидел на плече Турна перевязь Палланта. Воспоминание о кровавой кончине его любимого друга снова наполнило злобой сердце Энея, и он яростно вонзил меч в грудь врага.

По смерти Турна царь Латин охотно отдал Энею руку дочери, и латинцы и троянцы соединились в один народ. Эней построил себе близ Тибра город и назвал его в честь супруги Лавинией. Через тридцать лет после основания Лавинии Асканий основал город Альба Лонгу. Триста лет спустя Ромул и Рем, из рода Аскания, основали Рим, которому назначено было владычествовать над миром.

Примечания

1

Красота и любовь, в глазах грека, имели великую убеждающую силу, а потому богиня Пейто, вместе с харитами (грациями), орами, Гармонией, Счастьем. Здоровьем, Игрой, Шуткой и другими аллегорическими олицетворениями, упоминается в числе постоянных спутниц богини красоты и любви — Афродиты.

(обратно)

2

Ора — определенный промежуток времени, час. Орами назывались дочери Зевса и Фемиды.

(обратно)

3

Эпиметей — буквально «крепкий задним умом».

(обратно)

4

Отец Прометея Япет и мать Фемида были из рода титанов.

(обратно)

5

Океаниды — дочери Океана.

(обратно)

6

Миф об Ио см. ниже.

(обратно)

7

Мойра буквально — «часть, доля, жребий». Мойра («наделяющая жребием») богиня судьбы, естественной необходимости, вечных и непреложных мировых законов. Решений судьбы не может изменить сам Зевс. Но так как вся мифология есть непрерывный ряд чудес, то нередко случается, что боги, исполняющие решения судьбы, исполняют их не по всей строгости. Так, иногда они могут против воли судьбы отдалить час смерти любимого человека или приблизить смерть человека, ненавистного им. Пример неисполнения решений судьбы видим мы и в рассказе о Прометее.

(обратно)

8

Ахилл — один из героев Троянской войны.

(обратно)

9

Высшие боги обитают недалеко от Зевса, вправо и влево от его дома; жилища низших богов расположены в беспорядке, позади них.

(обратно)

10

Ирида — радуга, вестница Геры.

(обратно)

11

Девкалион — сын Прометея, Пирра — дочь Эпиметея и Пандоры.

(обратно)

12

Босфор буквально значит: переход коровы. В память о том, что гонимая Ио в образе коровы переплыла пролив между Понтом и Пропонтидой, пролив этот стали называть Босфором; название же Фракийского, или Киммерийского, дано ему в отличие от другого Босфора, Индийского.

(обратно)

13

Граи — буквально старухи.

(обратно)

14

Гадес (Аид) — бог подземного царства, Плутон у римлян.

(обратно)

15

Геракл.

(обратно)

16

Оракул Зевса Аммона находился в Ливийской пустыне у озера Сива.

(обратно)

17

Акрокоринф — акрополь (кремль) города Коринфа.

(обратно)

18

Улисс — латинская форма имени Одиссей.

(обратно)

19

Гомер. Одиссея. XI, 594–600.

(обратно)

20

У древних греков было в обычае, чтобы тот, кто совершил невольное убийство, бежал из отечества и на чужбине искал убежища у какого-нибудь богатого или знатного человека. Вошедши в дом его, он садился на очаге, покрывал лицо и на пол перед собой бросал орудие, которым совершено было убийство. Хозяин заключал из этого, что над чужеземцем должно совершить обряд очищения, закалывал поросенка, который еще сосал мать, кровью его натирал руки убийцы и омывал их потом водою очищения (люстральною водою).

(обратно)

21

Гомер. Илиада. VI, 169–183.

(обратно)

22

(обратно)

23

Гомер. Илиада. VI, 186–197.

(обратно)

24

Самофракия — остров в северной части Эгейского моря.

(обратно)

25

Полидор — многоодаренный.

(обратно)

26

Имя этой долины Гаргафия.

(обратно)

27

Змея — одно из посвященных Вакху животных. На юге змея считается хранительницей виноградников, освобождающей их от насекомых и всякой нечисти. По воззрению многих древних народов, змея символ выползающей из земли и расстилающейся по ней растительности, символ созвучности природы.

(обратно)

28

Гиперион — одно из названий солнца.

(обратно)

29

Пеаном Гомер называет врача олимпийских богов, к помощи которого прибегали Арей и Гадес, раненные в битве. Впоследствии этим именем стали называть Асклепия (Эскулапа, бога врачевания) и отца его Аполлона, бога, исцеляющего от всяких недугов, избавляющего от всевозможных бедствий. Пеаном также называлась песнь в честь Аполлона, и в этом смысле «пеан» употребляется в «Илиаде».

(обратно)

30

Трофоний — зодчий, построивший вместе с братом своим Агамедом Дельфийский храм. Трофоний по смерти был обоготворен, и оракул его, в так называемой Трофониевой пещере, славился во всей Греции как по верности своих ответов, так и по таинственности, которою был окружен. В пещеру сходили верующие по лестнице. Достигнув известной глубины, встречали они узкое отверстие, через которое с большим трудом можно было проникнуть, а между тем какая-то невидимая сила увлекала гадающего о будущем сквозь это узкое отверстие в самую глубь подземелья. Чтобы гадающий не коснулся нескромными руками машины, посредством которой совершалось это опускание в подземелье и поднятие (вниз головой), ему давали в руки огромные куски меду — для укрощения жадных змей, как говорили жрецы. В пещеру входили ночью, после долгих приготовлений: омовений, поста, принятия известной пищи и тщательного испытания в вере. Несколько дней верующий проводил в соседнем с пещерой храме Счастья. Будущее возвещалось видениями, иногда, впрочем, божество удостоивало верующих и словесного ответа. Пребывание в пещере иногда продолжалось целые сутки. Тот же, кого жрецы заподозревали в нечестивости, совсем не возвращался. По возвращении верующий должен был рассказать обо всем, что видел и слышал. Впечатление было так сильно, что не сглаживалось всю жизнь; спускавшиеся в пещеру за ответом Трофония на всю жизнь оставались задумчивыми, отсюда и поговорка: «Он ходил за ответом Трофония», относившаяся к ипохондрикам.

(обратно)

31

Ион — значит идущий.

(обратно)

32

Эрса (роса) — одна из благодетельных нимф Аттики.

(обратно)

33

Эос соответствует Авроре римской мифологии.

(обратно)

34

Авра — прохладный ветерок.

(обратно)

35

К роду Дедалидов принадлежал Сократ.

(обратно)

36

Мирмидоны — буквально муравьи.

(обратно)

37

Гомер. Одиссея. XI, 582–592.

(обратно)

38

По Гомеру, у Ниобеи было шесть сыновей и шесть дочерей. См. следующий рассказ.

(обратно)

39

Манто — дочь Тиресия.

(обратно)

40

Латона, по-гречески Лето, — дочь титана Кия и Фебы, любимица Зевса.

(обратно)

41

Гора Кинф на острове Делос.

(обратно)

42

Диоскуры — дети Зевса.

(обратно)

43

Линкей — значит «рысий глаз».

(обратно)

44

Геракл — у римлян Геркулес.

(обратно)

45

Атэ — олицетворение дури, помрачения ума.

(обратно)

46

Этот рассказ — не мифическое предание, но аллегория, выдуманная одним философом времен Сократа.

(обратно)

47

Истр — Дунай.

(обратно)

48

Битва Геракла с Ахелоем описана по произведению Овидия «Метаморфозы» (IX, 1 и след.).

(обратно)

49

Эринии, или фурии, пребывавшие при входе в подземное царство, терзали тени злодеев, не примирившихся при жизни с разгневанными божествами. Иногда эринии являлись и на земле и, по воле богов, карали и мучали злодеев еще живых.

(обратно)

50

Впоследствии Аталанта вышла замуж. Чтобы напугать женихов, она устроила состязание: она обещала отдать руку тому, кто победит ее; побежденный же должен был пасть от ее копья. Многих умертвило уже это копье, но, несмотря на то, нашелся еще один искатель руки Меланион; палимый любовью, он решился вступить в состязание с Аталантой и победил ее посредством хитрости: когда они начали бег, Меланион, забежав вперед, бросил на землю три золотых яблока, полученные им от Афродиты, а в то время как Аталанта поднимала их с земли, он успел добежать до условной черты и остался, следовательно, победителем. Так добыл Меланион руку Аталанты. От брака их родился Парфенопей, один из героев первой фиванской войны.

(обратно)

51

Селена любила юношу Эндимиона.

(обратно)

52

Тритон имел вид прекрасного мужа, но туловище его оканчивалось длинным рыбьим хвостом, плавнями которого бил он о поверхность воды.

(обратно)

53

Феб-Эглет — так назвали Аполлона аргонавты. В переводе с греческого означает блистательный, светящийся.

(обратно)

54

Анафа — буквально «указанная» (в греческом языке остров женского рода).

(обратно)

55

Каллиста — значит прекрасная.

(обратно)

56

При построении Фив Кадму пришлось выдержать борьбу со свирепым, чудовищным драконом. По внушению Афины он вырвал у дракона зубы и посеял их. Из этих зубов возникли медные, воинственные витязи, сгубившие друг друга в междуусобных битвах. Уцелело из них только пятеро. Пять витязей этих были деятельными пособниками Кадму при построении города; от них вели свое происхождение именитые роды фиванских граждан.

(обратно)

57

Вместе с дядей своим Креонтом.

(обратно)

58

Колон назван белым по обилию известковых скал.

(обратно)

59

Афродита ездила в золотой колеснице, запряженной конями, голубями и воробьями; отсюда и название: золотовожжая.

(обратно)

60

Юный царь персидский Ксеркс предал огню акрополь, но не в силах был уничтожить в нем старой оливы, посаженной, по преданию, самой Афиной; из обгорелого пня дерева тотчас же вырастали могучие молодые побеги. Старый вождь враждебной рати, о котором здесь говорится, есть Архидам: во время Пелопоннесской войны он много раз опустошал Аттику, но не коснулся священного дерева Афины, страшась гнева богини.

(обратно)

61

Прет — брат-близнец Акрисия.

(обратно)

62

Алкмеону и Амфилоху.

(обратно)

63

Города Аргоса.

(обратно)

64

Кер — поспевающий вовремя; Арион — бедовый.

(обратно)

65

Гекатомба — жертва из ста быков.

(обратно)

66

Спарты — герои, выросшие из посеянных Кадмом зубов Ареева дракона; буквально — посеянные.

(обратно)

67

Дике — справедливость.

(обратно)

68

Эпигоны — потомки.

(обратно)

69

Метаморфозы — т. е. превращения.

(обратно)

70

Морфей — буквально форма, вид.

(обратно)

71

Икел — подобный.

(обратно)

72

Фобетор — устрашающий.

(обратно)

73

Фантаз — видение.

(обратно)

74

Амур — божество любви; соответствует греческому Эроту.

(обратно)

75

Палладион — деревянное изображение Паллады, в три локтя вышиною; богиня изображена была с копьем в правой руке, в левой с веретеном и пряжей.

(обратно)

76

Александр — защитник мужей.

(обратно)

77

На берегу Беотии, против Эвбеи.

(обратно)

78

Кикнос — лебедь.

(обратно)

79

Кикнос был женат на сестре Приама.

(обратно)

80

Гипоплакскими названы были Фивы потому, что стояли у подножия лесистой горы Плака.

(обратно)

81

Различные источники по-разному указывают продолжительность Троянской войны.

(обратно)

82

Пирр — то же, что и Неоптолем.

(обратно)

83

По одному, после Гомера возникшему сказанию, Ахилл умер в храме тимбрейского Аполлона, от руки Париса и Аполлона, в то время как хотел вступить в брак с Поликсеной.

(обратно)

84

Две сребролитые дал он Атриду купальни, а с ними Два троеножных сосуда и золотом десять талантов; Также царице Елене супруга его подарила Прялку златую с корзиной овальной; была та корзина Вся из сребра, но края золотые. (обратно)

85

По Эсхилу, Агамемнон жил не в Микенах, а в Аргосе.

(обратно)

86

Океан представляли греки рекой, обтекающей круг земли.

(обратно)

87

Т.е. лица царского рода.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Книга первая

    Прометей

    Прометей

    Пять веков

    Четыре века

    Великий потоп

    Фаэтон и Фаэтониды

    Ио

    Данаи и Данаиды

    Персей

    Сизиф и Салмоней

    Беллерофонт

  Книга вторая

    Европа

    Кадм

    Актеон

    Пентей

    Ион

    Прокрида и Кефал

    Дедал

    Эак

    Тантал и Пелопс

    Зет и Амфион

    Ниобея

    Аэдона

    Диоскуры и Афаретиды

    Орфей и Эвридика

  Книга третья Геракл

    Рождение героя и его юность

    Геракл на распутье[46]

    Геракл и Эврисфей

    Немейский лев. Гидра

    Керинейская лань. Эриманфский вепрь. Стимфалийские птицы

    Авгий

    Критский бык. Кобылицы Диомеда

    Пояс Ипполиты. Быки Гериона

    Яблоки Гесперид. Кербер

    Геракл у Эврита

    Геракл и Омфала

    Геракл и Адмет

    Геракл и Лаомедонт

    Геракл и гиганты

    Геракл и Деянира

    Смерть Геракла

    Гераклиды

  Книга четвертая

    Тезей

      Рождение Тезея и его путешествие в Афины

      Тезей в Афинах

      Путешествие Тезея на Крит

      Тезей и Ипполит

      Свадьба Пирифоя

      Похищение Елены. Смерть Тезея

    Мелеагр

      Борьба этолян и куретов

      Калидонская охота

  Книга пятая Аргонавты

    Фрикс и Гелла

    Ясон и Пелий

    Приготовление аргонавтов к походу

    Аргонавты на Лемносе

    Кизик

    Гилас

    Амик

    Финей

    Симплегады. Остров Аретия

    Сцена на Олимпе

    Ясон во дворце Ээта

    Медея обещает аргонавтам свою помощь

    Свидание Медеи с Ясоном

    Подвиги Ясона

    Похищение руна

    Возвращение

    Смерть Пелия

    Ясон и Медея в Коринфе

  Книга шестая

    Эдип

      Юность и преступление Эдипа

      Обличение преступлений Эдипа

      Смерть Эдипа

    Фиванские войны

      Бегство Полиника. Семеро вождей идут на Фивы

      Осада Фив

      Погребение

      Антигона

      Война эпигонов

      Алкмеон

  Книга седьмая Метаморфозы[69]

    Дафна

    Нарцисс и Эхо

    Тирренские корабельщики

    Дочери Миния

    Пирам и Тизба

    Арахна

    Ликийские поселяне

    Прокна и Филомела

    Филемон и Бавкида

    Кипарис

    Гиацинт

    Пигмалион

    Адонис

    Мидас

    Кеикс и Алкиона

    Эсак

    Акид

    Пик

  Книга восьмая Амур[74] и Психея

Часть вторая

  Книга первая Начало и первые девять лет Троянской войны

    Троя

    Яблоко раздора

    Похищение Елены

    Менелай собирает дружину

    Первая неудача в походе под Трою

    Стан в Авлиде. Принесение в жертву Ифигении

    Первые девять лет войны

  Книга вторая Гнев Ахилла

    Спор Ахилла с Агамемноном

    Агамемнон испытывает рать. Терсит

    Единоборство Париса с Менелаем

    Покушение Пандара. Битва

    Продолжение битвы. Гектор

    Новая битва. Победа троянцев

    Попытка Агамемнона примириться с Ахиллом

    Одиссей и Диомед идут соглядатаями в троянский стан

    Второе поражение греков

    Битва у стены

    Битва у судов

    Смерть Патрокла

    Ахилл решается идти в бой

    Битва богов

    Смерть Гектора

    Погребение Патрокла

    Погребение Гектора

  Книга третья События Троянской войны после описанных в «Илиаде»

    Пенфесилея

    Мемнон

    Смерть Ахилла

    Смерть Аякса

    Филоктет

    Деревянный конь

    Разрушение Трои

    Гекуба и Поликсена

    Возвращение из-под Трои

  Книга четвертая Дом Атридов

    Атрей и Фиест

    Убиение Агамемнона

    Смерть Клитемнестры и Эгисфа

    Орест и эринии

    Ифигения в Тавриде

    Смерть Неоптолема от Ореста

  Книга пятая Возвращение Одиссея

    Киконы. Лотофаги

    Циклоп Полифем

    Эол. Лестригоны

    Цирцея

    Одиссей в Аиде

    Сирены. Планкты. Сцилла и Харибда

    Остров Тринакия. Гибель корабля

    Боги решают, что Одиссей должен возвратиться на родину

    Телемах и женихи

    Телемах отправляется в Пилос

    Телемах в Спарте

    Решение женихов убить Телемаха

    Отплытие Одиссея с острова Огигии. Кораблекрушение

    Одиссей и Навсикая

    Одиссей у феакийцев

    Одиссей в Итаке

    Одиссей у свинопаса Эвмея

    Прибытие Телемаха из Спарты в дом Эвмея

    Одиссей открывается сыну

    Заговор женихов против Телемаха

    Прибытие Телемаха и Одиссея в город

    Одиссей и женихи

    Разговор Одиссея с Пенелопой

    Ночь и утро дня отмщения

    День мести

    Одиссей и Пенелопа

    Одиссей и Лаэрт

    Примирение

  Книга шестая Переселение Энея

    Семилетнее странствование Энея

    Эней в Карфагене

    Путь из Карфагена в Лациум

    Борьба троянцев за новое отечество Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg