«Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава»

Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава (fb2) - Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава (пер. Константин Петрович Победоносцев) 2421K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай-Христофор Радзивилл (Сиротка) - Вацлав Вратислав (Туречек)

Похождение в Землю Святую князя Радивила Сиротки Приключения чешского дворянина Вратислава

Если вы хотите пуститься в путь, сначала выберите спутника и тогда отправляйтесь в дорогу. Как говорит его святость Пророк (да будет над ним молитва и мир): «Сначала друг, а потом — дорога».

Мудрость суфиев

В приведенном поучении Пророка и суфиев речь идет о дороге не только в прямом смысле слова, здесь имеется в виду жизненный путь каждого человека от рождения и до смерти. Дай Бог каждому иметь в жизни настоящего друга! Надо осознать, что дружба как чувство далека от стадности, оттого много подлинных, действительных и неподдельных друзей не бывает.

Пусть в вашей жизни как можно меньше встречается людей подлых и скверных, которые прячут свою настоящую сущность под притворной личиной:

Увы тем мерзким людям, которые     прикрываются добром, как покрывалом, Снаружи они — солнце, а внутри —                            горящая солома. (Джалал ад-дин Руми (1207–1273 гг.) — знаменитый персидский поэт-мистик) Александр Иванович Цепков 20 сентября 2009 г. г. Рязань «Увы, увы! Нет в мире ничего Прекраснее, чем добродетель: смертных Она дарит заслуженной хвалой…» Еврипид (ок. 480–406 гг. до н. э.) (из «Ипполита»)

К читателю

К большому сожалению, в современных книжных магазинах предлагается много крайне малополезных книг, открывать которые нет никакого смысла, поскольку содержание их вульгарно и банально, а сюжеты и мысли полны нелепым и пустопорожним напором. За содержанием таких книг стоит доморощенная и плебейская образованность, ничего не воспринявшая из древних писаний — ни их приятности, ни их достоинства.

22. IX.2009 г.

«Афинянин Алкивиад[1], будучи мальчиком, обучался искусствам и свободным наукам у своего дяди Перикла[2]. Когда Перикл приказал позвать флейтиста Антигенида[3], чтобы тот научил юного Алкивиада игре на флейте — это считалось тогда весьма почетным занятием, — Алкивиад отбросил и сломал поданные ему флейты, устыдившись того, что его лицо исказилось, едва он поднес флейту к устам и подул. Когда это событие стало широко известно, по общему согласию афинян, наука игры на флейте была остановлена. Это написано в двадцать девятой книге Памфилы[4]».

Безусловно, Россия страна особенная. На устах вроде бы вечные ценности: доброта, любовь к ближнему, сострадание, порядочность, честность, взаимовыручка и т. д. На деле — усиленно культивируются самые низменные наклонности человеческой души. Мерзость и подлость, ежедневная ложь и безнравственность процветают на глазах миллионов и миллионов граждан. Хочу спросить: разве культурное растение, забитое процветающими сорняками, способно принести обществу прекрасные, зрелые, вкусные и полезные плоды?

Искаженное лицо не идет ни в какое сравнение с искаженной душой! Неужели это так трудно понять и осознать?

* * *

Мы продолжаем начатое дело по изданию тех книг, которые действительно оберегают человека от недостойных поступков, в надежде, что это поможет хотя бы немного оградить души от новых ран и подлечить рубцы от старых.

На этот раз под одним переплетом нами изданы два довольно редких и в то же время ценных и интересных письменных источника конца XVI века.

Автором первого является князь, литовский магнат Николай-Христофор Радзивилл Сиротка, описавший свое путешествие в Святую Землю в 1582–1584 гг.; второго — чешский дворянин Вратислав, который повествует о своем пребывании в Константинополе в составе австрийского посольства в 1591 г. (в 1596 г. возвратился на родину).

Николай-Христофор Радзивилл Сиротка (1549–1616 гг.) был человеком незаурядным. Например, в конце 1580-х гг. при его личном участии и на его средства проводились топографические и гидрографические работы от Вислы до Днепра. Днепр сняли от истоков до устья, положив на карту его притоки: Друть, Березину со Свислочью, Тетерев и Рось. Землемеры Радзивилла Сиротки засняли реки Неман с Вилией и Щарой, нанесли на карту Западную Двину и левый ее приток Дисну. Карта вышла в свет в 1613 г. По тем временам то была неплохая работа.

Сиротка получил у короля Стефана Батория «привилей», уравнявший права жителей Несвижа[5] с жителями крупнейших городов Польши и Литвы. Он навсегда и без всяких выплат закрепил за жителями Несвижа городские усадьбы, отдал им в собственность все пивные и винокуренные заводы, солодовни и т. п. При этом вельможа ввел в городе управление по т. н. «саксонскому праву». Кстати, в 1586 г. по ходатайству Николая-Христофора Несвиж получил герб. Нельзя не сказать о том, что Несвиж при Радзивилле Сиротке достиг своего расцвета: в 1584 г. в городе построен великолепный замок, а в 1589–1593 гг. была сооружена базилика, под которой устроили склеп для захоронения умерших представителей рода Радзивиллов. Кроме того, Радзивилл Сиротка и его жена построили два монастыря: женский бенедиктинский (в 1590 г.) и мужской бернардинский (в 1598 г.).

В 1586 г. Николай-Христофор, опасаясь дробления земельных владений, по соглашению с братьями Альбрехтом и Станиславом испросил у короля Стефана Батория «привилей» на установление на вечные времена 3-х майоратов[6] — Несвижского, Олицкого и Клецкого, чтобы, по прекращению какой-либо линии в их роду, названные владения сливались бы в один майорат.

Еще он покровительствовал Виленской академии.

Все-таки личность в истории играет огромную роль.

* * *

Вторая часть книги — это сочинение чешского дворянина Вратислава. На долю этого молодого человека и его товарищей по посольству за несколько лет выпало столько приключений, сколько другим за всю жизнь не пережить. К слову, не так часто встретишь такие увлекательные и занимательные исторические первоисточники. К тому же автор излагает свою повесть доходчиво и понятно, стиль изложения легок. При внимательном чтении узнаешь очень и очень много примечательного и познавательного о внутренней, подчеркиваю, не внешней, глянцевой, а внутренней жизни Османского государства.

Публикуя настоящие источники, я полагаю, что они хорошо знакомы лишь немногим исследователям, но не широкому кругу любителей истории. Впрочем, это естественно: невозможно объять необъятное.

Александр Иванович Цепков 25 сентября 2009 г. г. Рязань

Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки 1582–1584

Предисловие

Радзивиллы

Радзивиллы (белор. Радзівілы, лит. Radvilos, польск. Radziwiłłowie) — богатейший литовский, польский и белорусский род, первым в Речи Посполитой удостоенный княжеского Священной Римской империи достоинства. Родовой герб «Трубы» с девизом «Нам советует Бог» («Bóg nam radzi») Радзивиллы получили в 1413 году на Городельском сейме.

На протяжении столетий они занимали очень высокое положение в Речи Посполитой; владея громадными поместьями, они строили крепости, содержали регулярное войско и де-факто пользовались правами удельных князей; по обычаю королевских семейству они к одинаковым именам прибавляли порядковые обозначения, с каким-нибудь эпитетом.

Герб Радзивиллов «Трубы»

Герб Радзивиллов — князей Священной Римской империи

В русской древней письменности сохранилось много памятников, свидетельствующих о большой наклонности русского человека к географическому чтению[7] и к путешествиям («Хождения»), которые почти исключительно предпринимались во Святую Землю. Доселе открытые старинные «Путешествия» русских людей почти все изданы, и иные по нескольку раз; но далеко не все из этих изданий отвечают требованиям ученой критики.

За оригинальными «Хождениями» следуют «Путешествия» иноземцев во Святую Землю, которыми также интересовались старинные русские люди, и тогда же, преимущественно в XVII веке, делали с иностранных подлинников переводы, расходившиеся в немалом количестве списков.

Из этих старинных переводов в особенности два останавливают на себе внимание: «Проскинитарион» критского иеромонаха Арсения Каллуди[8] и «Похождение» князя Николая Радивила Сиротки[9]. Из них редакция «Известий И. Р. географического общества» выбрала (еще в 1875 году, при бывшем секретаре Общества И. И. Вильсоне) для издания старинный перевод «Похождения» князя Радивила, современника Трифона Коробейникова, который только несколькими месяцами предупредил в Иерусалиме и Египте западно-русского князя[10].

Князь Николай-Христофор Радивил Сиротка родился в 1549 году 2 августа. Отец его, князь Николай Черный, литовский канцлер, был ближайшим советником и другом молодого короля Сигизмунда-Августа, а впоследствии и породнился с ним через королеву Варвару (Радивиловну). Живя вблизи от дворца, литовский канцлер ежедневно ходил к королю, и король часто посещал его, запросто, без свиты. В одно из таких посещений, король никого не застал, даже и прислуги: во всем доме оставался маленький ребенок, Николай-Христофор, плакавший. Услышав плач, Сигизмунд-Август прошел в ту комнату, откуда этот плач доносился, и застал там маленького Николая-Христофора, оставленного всеми, даже и нянькой, отлучившейся взглянуть на свадьбу одного знатного пана, на которую были приглашены и супруги Радивилы. Благодушный король взял на руки ребенка и начал его нянчить, приговаривая: «Бедный сиротка!» Вскоре вернулась нянька, прочая прислуга и сами хозяева, и застали эту сцену. С тех пор и осталось за ним прозвище Сиротка (Sierotka)[11].

Воспитание и образование Николай-Христофор получил очень основательное. Впрочем, иначе и быть не могло: отец его, образованный в немецких университетах, объехавший почти всю Европу или в качестве туриста, или в качестве польско-литовского посла, оставивший католичество для кальвинизма, издавший знаменитую Брестскую (или иначе — Радивиловскую) Библию, обратил все свое внимание на воспитание и образование сына. Николай-Христофор, после домашнего приготовления, отправился за границу, кончил курс в Липском (Лейпцигском) университете и затем посетил все наиболее известнейшие в то время европейские государства.

После смерти отца (1565), на Сиротку начал влиять, и довольно могущественно, известный иезуит Петр Скарга, так что в 1570 году князь Николай-Христофор оставил кальвинизм, присоединился к католичеству, потянув туда же за собой и своих младших братьев. Благодаря задаткам веротерпимости, полученным в юности, князь Радивил в 1577 году (следовательно, на восьмом году своего обращения в лоно римского католичества) обеспечивает Несвижскую православную церковь[12]; но это уже было, кажется, его лебединой песней в этом направлении. Что же касается кальвинизма, то князь Радивил, в качестве прозелита и под влиянием Скарги, относился очень жестко ко всем этим «лутриянам, звинглиянам, арьянам и новокрещенцам», именуя их постоянно еретиками и утешаясь следующими о них отзывами: «Суть то люди хуждши жидов: яко убо те Христа распяли, о котором, чтоб Он был Богом, не верили и не знали Его, но еретики хотя Его и знают и словесно исповедуют, паки Оного распинают, всемогущество Ему и божество отъимают»[13].

Восемнадцати лет (следовательно, в 1567 году), Сигизмунд-Август назначил князя Радивила литовским надворным маршалком, а в 1569 году он принимал участие в осаде крепости Улы. Когда Генрих Валуа был избран на Польское королевство, князь Радивил принял участие в посольстве во Францию и сопутствовал юному избраннику в его новое отечество.

Около этого времени в юном князе начинает зарождаться и постепенно созревать мысль о путешествии к Святым Местам. В предисловии к своему «Похождению»[14] Радивил подробно рассматривает — «кая бе вящшая вина в Палестину моего шествия?» Он откровенно сознается: «Во младости лет моих благодати Его (Господа) не употребих, грехи ко грехом прилагах; и что прочим прилучается грешником, яко, здравие от природы целое и доброе взяв, избытком оное повреждают и конец жития ближайший творят (по глаголу Премудрого: не взяхом, но сами себе краткое житие сотворихом, не убози в нем, но блуднии бехом), — тажде и мне бысть». Словом, увлечения и развлечения молодости сделали то, что молодой князь Радивил, имея от роду всего 26 лет (в августе 1575 года), впал в «тяжкую немощь»: «жестокая болезнь главы и разные иные прилучаи» не поддавались лечению, и князь, видя, «яко врачи ничтоже успевают», дал обет: «Яко егда мне милостивый Господь Бог первое здравие подати изволит, Гроб Спасителя моего во Иерусалиме навещу».

Лето 1576 года было проведено на Яворовских целебных ключах. В следующий год Радивил находился при короле Стефане Батории под Гданском, когда великорусские войска занимали Инфлянты. В 1578 году Радивил отправился за границу на воды и заявил папе Григорию XIII о своем намерении отправиться в Иерусалим; конечно, папа одобрил его мысль; но, не найдя за границей такого человека, с «ким бы мог о том пути подлинно собеседовати», князь вернулся домой, порешив на будущий же (1579) год непременно отправиться в Палестину.

Решение это, однако, не могло быть исполнено: еще зимой король «на лето в 1579 году войну московскую назнаменал», и «сан мой ратный, — говорит Радивил, — то от мене истязовал, дабы аз королю государю своему против общаго недруга отечества пособствовал». Война эта для Радивила кончилась неблагополучно: при осаде Полоцка, он был ранен пулей в голову, и снова подтвердил обет, при первой возможности отправиться в Иерусалим.

Лето 1580 года было проведено Радивилом за границей на водах и в ближайшем сообществе врачей, лечивших его от раны. Получив облегчение, князь Николай-Христофор уже собирался сесть в корабль и плыть к Святым Местам, но неожиданно получилось известие, что в Греции, Сирии, Палестине и Египте открылось «великое поветрие». Тогда все близкие и знакомые Радивила «весма пути сего возбраняху, чтоб отнюд в явную страсть не вдавался». Он послушался: провел зиму в Италии, а летом 1581 года возвратился домой. Это было и кстати: война московская продолжалась. Баторий уже осадил Псков, и в этой осаде принял участие и Радивил. Зима была проведена в Несвиже, и все родные немало действовали на Радивила, стараясь, чтобы он отказался от своего обета. Радивил начал было колебаться («сам нечто начах ослабевати»), но, впрочем, ненадолго. По зрелом размышлении, он постановил «неподвижно: в каком ни есть здравии обещание совершити». Ранней весной 1582 года он начал готовиться к отъезду: «дом росправил» и духовную написал, так как не чаял возвратиться живым. В августе Радивил съездил в Гродну к королю и простился с ним. Король, подобно родне князя, «различным способием отводил» Радивила от исполнения обета; но, собравшись уже в дорогу, князь Николай-Христофор остался непреклонным и 16 сентября 1582 отправился из Несвижа, куда вернулся только 7 июля 1584 года.

Радивил предпринял путешествие не без свиты, а, как говорится, сам-десят. В качестве слуг и спутников с ним отправились: Авраам Баро-де-Дона, Георгий Кос, Михаил Конарский, Андрей Скорульский, Петр Былина, лекарь Иоанн Шульц, повар Еремей Гермек; кроме того, Скарга придал ему двух иезуитов: священника Леонарда Пацифика и брата его, Киприота.

Король советовал ехать Радивилу через Царьград, но он поехал через Венецию, куда прибыл в ноябре и прожил там очень долго, до половины апреля 1583 года. В начале июня морское путешествие было кончено, и Радивил высадился в Яффе. В конце июня путешественники прибыли в Иерусалим, провели в нем и его окрестностях две недели и 9 июля отправились в обратный путь на Египет, а оттуда в начале октября в Италию. Во время обратного морского пути Радивил останавливался на многих островах, так что только в марте 1584 года вышел окончательно на Европейский материк.

Все эти дальние и долгие сборы, все впечатления, приключения и наблюдения, сделанные в продолжение этого путешествия, Радивил в весьма живых образах описал в письмах к своему приятелю, предупреждая его[15], что «подобием гисториков» писать не будет, т. е. чтобы приятель его не ждал от него чего-либо ученого, полного, подробного, а только — личных впечатлений и наблюдений. Если бы я — рассуждает Радивил — хотел писать «подобием гисториков», не нужно было бы выезжать из Несвижа: «тогда, дома сидя, от мертвых учителей (сиречь из книг, иже сице Альфонсус, царь арагонский, именова) о всем скоро мог проведати».

Письма к приятелю о своем путешествии князь Радивил писал на польском языке, но рукописи своей почему-то не издал, хотя имел для этого достаточно времени (князь Николай-Христофор умер 28 февраля 1616). Взамен оригинала появился в 1601 латинский перевод, сделанный Фомой Третером[16], а в 1607 — польский перевод, сделанный Андреем Варгоцким[17] с латинского Третеровского. Переводу Третера вообще очень посчастливилось, помимо польского, с него сделаны переводы: немецкий — Вавржинца Боркау, т. е. Борковского (Майн, 1603), и русский — издан П. Богдановичем (Петербург, 1787)[18]. Польский же перевод Варгоцкого удостоил своим вниманием московский книжный человек первой четверти XVII века и перевел эту книгу с ее четвертого издания (1617 года). В последнее время найден и самый оригинал «Pielgrzymki», хранящийся в Варшаве, в библиотеке Красинских; но, к сожалению, в нем недостает первых листов: он начинается с 16 апреля 1583, дня выезда Радивила из Венеции; во всей рукописи 189 страниц убористого письма[19].

Остановившись на старинном русском переводе «Похождения во Святую Землю князя Радивила Сиротки», редакция «Известий И. Р. географического общества», благодаря радушному содействию прокурора Московской Синодальной конторы А. Н. Потемкина, получила из Московской Синодальной библиотеки рукопись XVII века этого «Похождения» (по «Каталогу» б. ризничего, ныне архиепископа Саввы, № 191). Как видно из текста этой рукописи[20], перевод сделан с 4-го польского издания А. Варгоцкого (1617 года); 5-е же польское издание вышло в 1628; следовательно, русский перевод совершен между этими двумя годами, в первой четверти XVII века. Синодальная рукопись (№ 191) не представляет оригинала перевода; она — один из многочисленных списков с этого оригинала, как об этом можно заключить, во-первых, из отметок на полях — пагинации той рукописи, с которой снималась копия (все эти указания помещены в сносках), и, во-вторых, из надписи[21], свидетельствующей, что список этот изготовлен в 1696 году для патриаршей домовой казны.

Приготовляя этот старинный русский перевод к изданию, мы нашли нужным сличить его с 4-м польским изданием (1617 года). Но сношения Императорского Русского географического общества с библиотеками Варшавского университета, Виленской и Императорской публичной выяснили, что в этих книгохранилищах нет всех первых семи польских изданий А. Варгоцкого (1607, 1609, 1611, 1617, 1628, 1683 и 1745). Впрочем, Императорская публичная библиотека весьма обязательно снабдила Географическое общество Вроцлавским изданием «Pielgrzymki» (1847 года) и русским изданием того же «Путешествия» (П. Богдановича, 1787). Потому пришлось произвести все сличения и объяснения по изданию Вроцлавскому.

Все вставки в Синодальную рукопись отмечены прямоугольными скобками []; исключения лишних слов — круглыми (), с оговоркой в сноске или без оговорки, если это одно слово или частичка; неисправные и запутанные места поправлены в тексте и оговорены в сносках; серьезные ошибки, отступления и случаи неправильного перевода и написания отмечены курсивом; кроме того, некоторые объяснения и поправки собраны в третьем отделе указателя, в речениях.

Автор «Обзора Русской духовной литературы» (II, 156, изд. 1863), имевший под рукой старинный перевод «Похождения» Радивила, справедливо называет его «прекрасным». Действительно, это — произведение весьма наблюдательного и образованного человека, которое, до известной степени, может послужить проверкой «Хождения» Коробейникова. Но и труд Коробейникова, несмотря на то что Коробейников и его товарищи «со всем простодушием и легковерием разсказывают о виденном и о слышанном ими в разных местах Востока»[22], может, также в известной степени, пополнить «Похождение» Радивила. Кроме того, Коробейников посетил Синайскую гору, где Радивил не был[23]. Впрочем, оба эти путешественника, относительно издания своих трудов, до сих пор разделяют одинаковую участь. Трудами обоих современники и потомки весьма интересовались, о чем свидетельствуют многие издания того и другого «Хождения»; но оригинальный польский текст «Похождения» Радивила, как мы уже видели, до сих пор не издан[24]; порядочного, критического издания «Путешествия» Трифона Коробейникова доселе также нет, на что недавно было указано[25].

Издание недавно открытого древнепольского оригинала «Pielgrzymki» князя Николая-Христофора Радивила Сиротки не входит, конечно, в задачу ученых трудов и изданий Русского географического общества, да и, наконец, оригинал не мог бы пригодиться для сличений, так как древнерусский перевод «Похождения», ныне Обществом изданный, сделан с 4-го издания (1617) Андрея Варгоцкого.

25 марта 1879 года Петр Гильтебрандт

Путешествие или Похождение в Землю Святую

пресветлосияющаго господина его милости, господина Николая Христофа Радивила, князя на Олыце и Несвеже, графа на Шидловце и Мире, воеводы Виленскаго, Савелскаго[26] и протчая старосты[27]

К ласковому читателю

Сицева есть, читателю правоверный, совершеннейшие добродетели достояние и благоприятие: понеже тех, иже ей последствуют, не токмо в сем смертном житии к благости истинной и к благословению приводит, но такожде им у всех разсудителных людей вечную славу и память имени их безсмертную во вся времена уготовляет, толма, что сицевых людей не токмо словеса и дела в удивлении пребывают, но и места, в них же некогда онии беша и обиташа, ради честности дел их, почитанием некиим и превозношением сияют. Препочтенный по истенне нравов и наказания, явственно и учитель Люциус Аннеус Сенека нарочно в весь Сципиона Африкана ездил, где кости его погребены быти чаял, им же достойную честь отдав, прилежно строению пруда и мылни учереждению присматривался, с их разума и нравов мужа того достизая: с чего велию пользу, яко сам исповедует, воспринимал и научения к исправлению века своего избирал. Аще ли же сей язычник, с посещения изящнаго[28] гроба и зданий воеводы, у своих взор живота благаго начертати себе умел, — что же разумети имеем о древних христианех прародителех веры святы я кафолическия: коль паче вящшия взоры добрых дел и благовейнаго жития внимали, егда места святыя Палестинския посещали и соглядали, в них же Бог и Человек истинный Иисус Христос спасение наше содеял, духовный и вечный Иерусалим на основаниях пророческих и апостолских создал, столп животворящаго креста к соблюдению винограда своего от козней бесовских устроил, источники, воды живыя премудрости небесной исполненые, ископал, баню своего ребра кровию и водою текущею на омытие грехов всего мира отверзе, после — всехвалный воскресения своего будущаго нашего безсмертия залог остави?!

Навещала таковыя места честная римляныни Павла, что сицевою ея теплотою и толь прилежно оныя осматривала, яко бы первых не оставила и к иным не бы поспешалася: зде она (глаголет Ероним святый) пад пред крестом, благодарение Господеви, аки бы его висящи видела, отдаваше пришед ко гробу камень от глагола (sic) отваленный лобызаше[29]. Каковы ея слезы, каковы воздыхания, каковы жалости тамо быша подобныя дела и прочие слышали, иже Павле последствовали. Пишут о некоем, что егда на гору Масличную честь воздати Христу, на небо возходящему, стопы прииде, — сицевою теплотою духа вожжеся, яко пад на землю оные непрестанно лобызаше и многими слезами обливаше даже в оных рыданиях и воздыханиях умре.

Тех образом, не с малым душ своих ползованием и нынешних веков многих различных народов и сынов люди к тем же местам святым аще далным разстоянием со отложением имения и здравия, прихождали и на них удобно себе множество добрых дел и совершенств христианских — многоценных бисеров, аки на торжищи избранном, купиша. Между которыми имееши, читателю возлюбленный, един домашний прилог: пресветлаго князя на Олыце и Несвеже, его милость господина Николая Христофа Радивила, воеводу Виленскаго, иже, теми же винами сый возбужден, обет к путешествию Иеросалимскому учинил и сице благосовершил, что от него такова Господня благословения и милости Божия плоды восприя, каковые во всех делех его равно с солнцем просияли. Зрима бе в сем преславном господине великая и теплая ко Христу любовь и с нею добрых дел христианских всех прекрасное собрание! Зрима бе собственна в великих достоинствах кротость, в обилии всего воздержание, в сопротивностях терпение, в небрежении (sic)[30] рода отеческое попечение и опасение, в умножении славы Божия ревность и подаяние, яко свидетельствуют церкви, соборы, монастыри и богоделни, княжескою казною от камене устроены и много от него наделены.

Сих убо того благочестиваго господина желая всякому усердно толь преславных благ и святых отец (sic), — в-четвертое описание путешествования его в Землю Святую в печати издаю: дабы, оное прочитая, ко спасению души своея пользоватися могл, понеже не всяк очесы своими оную сице любезную страну видети уже может. Известен есмь сего, читателю благочестивый, что ты, каковым трудом и иждивением сущее мое восхвалишь и тем приятнее примеши, чем совершеннейшаго описания мест святых, тайнами Господними прославленных, не обрящешь. Здравствуй, мене же пред Господем Богом в молитвах своих не забывай.

Вирш о бесконечной славе

пресветлосияющаго князя на Олыце и Несвеже Николая Христофа Радивила, воеводы Виленскаго и протчих

Камо перо запущаешь в вирши неудержаные, хощеши ли на полухартии списать добродетели несочтенные, которые обретаются многие в Радивиле, что природе показати есть супротив силе. Ибо, поведают, таковый она нрав имеет, в кого доброту — в того же и присады вливает; но в нем, вижду, нраву сего не сохраняла.

Ибо дав ему доброт много, присады не дала, даде полуобраз честен, даде взрак высокий, даде господьское достоянство, даде смысл крепкий, вонзи в нетрепетное сердце храбрость славную, в делах рассудок, на все око разсмотрительное, разум паки глубокий изостри мудростию, и мудрость сенаторскою[31] почти достойностию. Однако же времянным щастием несть прелщанный, не разсмотри, яко князь есть и с князей рожденный, ниже описаваше сана (дивна вещь!) господскаго, егда в путь Иерусалимский вдаде себе самаго, не прежде в нем уставая, дондеже всю землю обходи, где Христос Бог род человеческий откупил. Что с каким прииде трудом, с каковым безупокойством и с каким страхом, то свесть ему же в путех праведных последствует, той благим делам славу и мзду уготовляет.

Собрание краткое четырех листов сего путешествования

Перваго листа:

Ведомо чиню[32] приятелю своему первым писанием — в начале — которые вины беша и от чего ему столь дальный путь прилучися, о чем пространно и зело полезно поведаю[33]. Показует по сем дивные и различные неудобства и помешки, которые постоянно преодоле, наипачеж, егда на войне московской под Полоцком пулкою во главу был пострелен, когда тем скорея[34] от оных дел царя временнаго к службе Царя Вечнаго и к совершению обещаннаго пути Иерусалимскаго потщася. Похвали ему сие престол апостолский коликими листы, откуду ему проезжий лист дан (без котораго никтоже во Иерусалим не едет и не достоит), таже другий лист похвалный (zalecaiący), совершенный паче обыкновения, ко всем чинам христианским. Абие в начале того пути коликожды был в страховани велиим, егда его Господь Бог сохраня и показа ему, яко во всем пути спутник ему быти имел, и како в своем пресвятом призрении его соблюдати [имел]. Возшедшу (wsiadłszy) убо на море, описует томужде приятелю свое плавание, и еже бе достойнаго к веданию ему. Како близ Сали был в страсе, и кия по сем островы минул; егда бысть, идеже вертоград Физеов (Tezeuszow) видел; Гортины града зело изряднаго разрушени (waliny); соль, юже солнце садит, яко у нас мраз воду в лед; и иных вещей дивных зело много, яже в прочитании явится. А сей краткий лист первый путь имеет с Несвежа града в Кипр, древле Греческой земле славнаго острова.

Втораго листа:

Описует вторым листом путь свой с Кипра во Иерусалим, из Иерусалима же какоже возвратился в Триполь, откуду готовился в Египет. Сего ради лист сей много имеет вещей зело изрядных и полезных. Жидовскую землю совершенно описал, такожде и град Иерусалим и вся места святая, в них же что Господь, ради спасения человеческаго роду, соделати или терпети изволил. Како странников во Иерусалим и в церковь Гроба Господня турки пущают; каковы там обыкновения и молитвы; каков Гроб Господень; гробы царей иудейских древних по истинне удивления достойны; иныя такоже царей христианских, пророков, святых многих; горы Иерусалимские; земли дома скуделна (rolę Haceldema), кая ныне ея природа [и] существо — показа, и что тамо во время его приходу прилучилося — ничьтоже остави. Сей лист пространный о различных дивных, к [вере][35] и ко уведению принадлежащих, вещей имеет описание совершенное.

Третияго листа:

Лист третий имеет в себе, како бы (iakoby) с новаго света, о людех, о их нравах и о их градех ведомость. Зде, что есть Египет и река Нил; какие в ней суть рыбы и звери: како река Нил Египет поливает; каковые радости при том бывают; сколь долго египтеня в той реке пребывают, и когда суды вверх дном обращают, или из воды влезши в суды купцов убивают — описует. Каир, град старый и новый, что есть, и величина его на колко миль, и сколко тысящей имеет домов, мечетей турских, улиц градских, поварень; и какие там дивовища обретаются; сколь люди богати; каково плодородие, воздух; откуду имеют воду; сколь много жидов; когда сеют, жнут и прочая. Столпы (pyramides) оные всему свету дивные что суть, кто их делал и когда; колико сел окрест Египта. Град Каирский что есть; полата (pałac) Иосифа патриарха и кладезь его дивный; жены и девки како ходят; гробы древних египтян и телеса целые, негниющие от трех тысящей лет, како с идолы погребены и оными обставлены, мумия и иных вещей зело много полагает. По сем Александрию град, иже имеет иныя грады под собою в земли; и для чего (przytem) воспоминает святыя Екатерины мученицы узилище, место страдания; заповедь (przywiley) дивную того пристанища (portu); велбудов скорость; когда лошадей кормят мясом; коликократ морския волнения наипаче уже, последнее ради мумии, егдаже иерея Симона Албимонтана видение страшное, и безупокойство от египтян мертвых, а по сем явление Пречистыя Богородицы описует. Глаголя кратко: листа сего повесть и прочитание зело есть полезно.

Листа четвертаго:

Ведомо чинит листом четвертым, како его островы и грады Винецийския и князи повелением всея речи посполитыя Венецийския приимали, всякую честь ему воздавали, егда возвращался из Египта во-своясы. При сем описует грады крепкие (obronne) и островы лучьшие; грамоту проезжую Амурата, царя турскаго, полагает, иже обаче повеле по сем его искати во всей земли своей с прилежанием четырем дворяном и поимав всадити в ключилище. Разбойницы како его ограбиша, и какие потом на него припадки (trudność) прилучишася отовсюду, даже (aż też) в Венецыю приехал; по сем в свою землю счасливо возвратился.

Во имя Твое, Господи Иисус Христе!

Лист первый

Ведомости от мене желаешь: не токмо коим подобием, но и ким намерением путь (уже во имя Господне зачатый) восприях, обаче путь толь далный и, яко многим видится, опасный, здравие (взях)[36] обаче поврежденное и зело дряхлое (что мнози ведают, ты — наипаче) имеяй? Яже касае(с)тся опасения, аз всегда инако судих и разсуждаю; понеже судбы Господни и смотрения некиим в далних путех вся благая по хотению (szczęśliwe powodzenie) подает, некиим же дома у отеческих стен к сумнителному благополучению неудобные и неизвестные случаи отверзати попущает. Чего дабы аз желание твое исполнил, посылаю тебе сего пути моего (елико возмогу воспомянути) списанное начало, желая себе того, чтобы тако разумел, понеже сие тебе ради написася. Гисторики, по истинне, далныя пути восприимати обыкоша, дабы стран положение[37], языком нравы (narodow obyczaie) и прочыя вещи описали; но аз (егоже и чин (stan) и дела добре веси, и оттуду о всем скоро осудиши) путешествование мое вин ради иных обаче восприял, яко нижее (niżey) сего покажется, чего ради подобием историков к тебе писати не буду. Понеже егда бы мя сие желание к та[ко]вому пути привело, тогда бы, дома сидя, от мертвых учителей (сиречь из книг, иже сице Альфонсус, царь арагонский, именова) о всем скоро мог проведати. Будеши убо читая листы мои ползы своей ради, которые, егда прилучится [и] удобно будет с кем писати, к тебе отсылати буду. Понеже утрудившемуся человеку вящи упокоение, нежели писание достоит; чего и ныне (аще есмь едва еще к Крету (do Krety) приеха) на себе паче меры познаваю.

Чаю же, что к тебе посланный лист от мене, по отъезде моем от королевскаго величества из Гродна, дошел; который мне доволно явную королевскую свою милость с некою жалостию, что еже аз[38] в столь далныя страны пустихся, показал. Тамже написах ти и сие, яко и королевское величество[39] советова мне, чтобы аз, прилучаев ради различных, яже бывают на мори, такожде и для разбоев, ехал на Царьград, и оттуду в[40] Алепу (do Alepu), взяв с собою дворянина (czausa) и янычан (iańczary) из турских (z Tureckiey bramy), которые паче всех иных суть в лучшей чести. Такожде и сие его королевское величество советова, чтобы аз ни киим подобием не утаихся, от чего бы мне некое опасение пришло, того ради лучше бы с ведомостию царя турскаго творити и, взяв его проезжую грамоту, ехать. Обещал при сем ко царю турскому с прилежанием написать и гонца послать, который бы в том деле потрудился. Аз паки его королевскому величеству свое примеры (гасуе) приносих, показуя его королевскому величеству, яко безопасно есть, по обычаю прочих путешественников, сей путь преходити; наипаче же аз не обретах (nie baczył), како бы из Царяграда сухим путем мог ехать, понеже противным образом прежде уже от многих добре наведахся, что морем и скоряе, и удобнее, и неопасно ехать мошно.

Но — кая бе вящшая вина в Палестину моего шествия — кратко послушай.

Веси добре, безо всякаго сумнения, понеже правоверен еси, како различными подобии (sposoby) Господь[41] Бог людей заблуждших ко спасителному пути приводит[42]: еже вся не себе ради он творит, поне аще и благо человек творит — ничтоже ему прибывает; аще же зло — ничтоже убывает; но яко нам сие милостиво обещати изволи: понеже грешных живота, не смерти хощет[43], — того ради сице с нами милостиво творит тако. Лутшее удобство, имже людей от греха свобождает, неизглаголанная есть милость его и неизсказанны суть благости его; понеже благ есть и наипаче самая вящшая и совершенная благость, ничтоже ино показати может, токмо милость безконечную; юже егда изобилно на человека изливает, он однакоже ея не благодарит, аки конь имеск (swobodny) ко всякому греху спешит, аще бы праведно отвергнути его и погубити мог, понеже ему сие возможно и никому о том должен оправдатися; однакоже милостию безконечною ярость праведную утоляет и отеческим попечением временные печали, беды, напасти нань напущает, егда его милость и благость от зла отвлещи не возможе, хотя бы наказание к покаянию привело и смирило. И сия есть вина, еяже ради бедам различным и наипаче скорбем человека мучити попущает[44], чтобы хотя тем подобием, яко есть смертен скорее познал (к сему сие осля[45] сиречь тело)[46], к чему тот осел, котораго в таковых сластех и негах блюдет и питает, когда-ни-есть приити имать, и како сии[47] (te) временныя блага сени[48] скоро преходящей по истинне уподобишася. Благословенно убо пресвятое имя Господа нашего, иже сим лехким и кратко пребывающим наказанием нас смиряет, дабы мы по сем на вечная мучения не предани были. Во истинно тако и со мною сотворити изволи! Егда бо мне неисчетную и неисповеданную благодать и милость свою показа, — не токмо оставив грехи неблагодарен учинихся, но во младости лет моих благодати его не употребих, грехи ко грехом прилагах; и что прочим прилучается грешником, яко, здравие от природы цело и доброе взяв, избытком оное повреждают и конец жития ближайший творят (по глаголу премудраго: не взяхом, но сами себе краткое житие сотворихом, не убози в нем, но блуднии бехом), — тажде и мне бысть. Ибо в тяжкую немощь, жестоких болезней главы и различных иных прилучаев полную, лета Господня 1575, месяца августа во вторый день (веку жития моего уже 26 год доходил), впадох. И егда человек, немощен телом, всуе о нем толь прилежно печется, аще ли душу забывает, — таже видя, яко врачи ничтоже успевают, всем сердцем, чрез святое покаяние и причащение[49] Тела и Крове Христови, обратихся ко Господу Богу и усердно моля, дабы, младости моей отдав грехи, сие в сердце мое подати соизволил, чтобы с его пресвятаго престола вечною славою было. Тако, егда часто с теплотою сердечною ко Господу Богу вопих, времени некоего месяца сентября, будучи при литургии Божией, обет (ślub)[50] учиних (о чем по сем и отцу духовному возвестих): яко егда мне милостивый Господь Бог первое здравие подати изволит, Гроб Спасителя моего во Иерусалиме навещу. Но сему обету моему зде времени подлиннаго не поставих. По сем лекарств не оставливах, которые длишася.

Лета Господня 1576 в теплицах Яворовских Полских бых.

Лета Господня 1577 тако же со врачами дела моя беша. Даже (aż) наста война наша литовская во Инфлянты (do Inflant)[51] на ней же с иными и сам бых, егда князь московский тую страну воевал, а король Стефан под Гданском обозом стоял.

Лета Господня 1578 обвестих отцу святому папе Григорию Третьемунадесять, что, ради помощы здравию моему лекарствы и теплицами, еду в Немецкую землю; и егда бы Господь Бог исцелить изволил, обещахся путь во Иерусалим ко Гробу Господню. (На) что (со) отец святый ко мне писа — с того листа выразумеешь:

«Возлюбленному[52] сыну, пречестному мужу Николаю Христофору Радивилу, князю на Олыце — Григорей папа 13.

Возлюбленный сыне, пречестны[й] мужу! Здравие ти и апостолское благословение! Богобоязно и разумно чесность твоя творит, егда лекарства (lekarstwy) сице здравия снискаешь, что все упование в милости Господни полагаешь. Хвалим убо и употребление теплиц, и пути Иерусалимскаго ко Гробу Спасителеву предприятие твое, имея в его щедротах надежду, что тя прежним здравием помиловати изволит. Благословение апостолское престола нашего, егоже просишь, даем ти сим писанием нашим, и привращение здравия и вся благая и радостнаго пребывания от самаго Господа нашего благодати желаем. Писано в Риме у святаго апостола Петра, под печатию рыбаря. Последняго дня месяца априлиа, лета Господня 1578, папежства нашего седмаго году»[53].

Егда здравие мое начат нечто по прежнему к себе приходити, умыслих возвратитися в дом, — того ради, понеже в Немецкой земли не могох обрести такова человека, с ким бы мог о том пути подлинно собеседовати[54]. И тако абие в осени возвратихся в отечество и постанових в новы[й] же год во Италию, и оттуду в Палестину ехати. Но занеже тоя же зимы король Стефан, приехав в великое княжество Литовское, на лето в 1579 году войну московскую[55] назнаменал, — сан мой ратный то от мене истязовал, дабы аз королю государю своему против общаго недруга отечества пособствовал. И тако той год, купно с протчими ратными великаго княжества Литовскаго людьми на войне Полоцкой пребых, идеже ис пищали в главу сый пострелен, егда скоро здрав бых, новым тем благодеянием Господним зело побужден, — ко обету моему возвратихся.

Лета убо Господня 1580[56] поехал во Италию тем умыслом, да бых нечто лекарствы и парами (cieplicami) покрепився, путь предприят(н)ый кончил, идеже, разсуждением лекарей и их делом тех и овых паров (cieplic) употребляя, едва в августе соверших, и сице лето то проиде. Тамо уже хотел к зиме в Венецыи в корабль внити; но в то время приплыша с тамошних стран иные корабли, возвещая, что в нынешнем 1580 году поветрие[57] в Грецыи, в Сирии, в Палестине и во Египте великое, которое даже до третияго году, понемногу утишаяся, пребывать обыче: понеже в первом году неизреченно[58] жестоко есть, другаго году не тако, третияго мнее (mniey), — почему неизреченную милость Господню всяк познати может, которое не тако христиан, яко поган наказует. Весть сию услышав, весма вси пути сего возбраняху, чтоб отнюдь в явную страсть не вдавался; якоже и корабли, которые в новой год в те страны смышляхуся, не столь прилежно готовишася. По сем весть приде, что король Стефан на другой год паки с войском в Московскую землю грядет. И тако хотя несовершенно оздравев, лета 1581 презимовав, в отечество возвратихся, и целое лето с королем в обозе под Псковом пребывах[59]. Зимою возвратихся в дом, аможе (gdzie iż) вси о моем пути в Палестину ведали, и аз того не таих, и они мне не мало запрещаша; и сам нечто начах ослабевати, обет мой сице себе предлагая, что не повинен бех оный исполнити, разве добре оздравев, понеже с летами купно слабость приходит. Помыслы убо таковые егда часто мне прихождаху, аз вся Господу Богу по обычаю в молитвах моих вручах, — помыслих через исповедание грехов и причастие Тела и Крови Христовой взыскати помощи. Яко абие мне в мысль прииде[60]: аще и не против дела здравие употребляю, тако обаче яко и ходити и вся совершати, на войну ехать, и далний путь подъяти могу; се же аще ли сие ради царя земнаго, или приятеля, или по нужде некое[й] делаю, — чесо ради трудов сего пути имел бых хранитися, который путь самому Богу, Царю над цари, Подателю всех благих, обещах исполнити? И тако всем сердцем весь Господу Богу вручихся, и постанових неподвижно: в каком-ни-есть здравии обещание мое совершити, упование в Нем полагая, яко ми поможет; и аще ли бы ми там прилучилося умрети, со благодарением прияти имех, токмо бы место святое видеть и обещание свое совершенно отдать мог.

Лета убо Господня 1582, дом мой росправив и духовную написав (егда боле возвратитися в отечество не чаях), в августе к королю Стефану, в Гродне будущему, поехал, чтоб ему о пути моем возвестил, и с ним простился. Различным способием отводил мя от того, советуя, дабы аз лутши в Рим ехал, нежели сице слабым здравием в столь опасный путь ехал. Но егда отвещах, что уже сице конечно постанових, чего аще бы оставих — гнев бы Господень навел на ся, и от людей осужден был бы, и чести бы своей некое ущербление соделал, — и колико возможе, толико увещеваше мя, обаче дабы в Царьград ехал, обещая всячески попещися о сем, дабы надежно предприятию моему и доволно мог[61] учинити. Взяв от короля повеление, возвратихся в Несвеж, где, имея вся готова, причастяся Тела и Крове Христовой; во имя Господне, 16 дня месяца севтевриа, лета Господня 1582, в путь шествовах. И понеже в том же году поновления (poprawa) колендаря прилучися, и аз в ноемврии месяце в Италии стах в пределех, и в некиих местех Ломбарды мало на молитве пребыв. По сем осмаго дня месяца декемвриа, в самый празник Зачатия Пречистыя Богородицы, за несколко дней людей своих в Верону послах, приехах в Венецыю. И тамо абие идох ко князю венецыйскому к Николаю с-Понта (de Ponte) с листы королевскими, чрез которые прилежно просил его король, чтоб капитаном своим в Грецыи и в Поморию (na pomorzu) обо мне прилежно приказал: яже вся малым трудом соделашася, яко и аз прежде того, [и] род мой венецыяном знаем и сведом бе. Глаголах и со наставником (cum procuratore) Земли Святыя, который всегда в монастыре Вранцишка делля-Вигна (Frańciszka della Vigna) обитает; а в то время на том властелинстве был отец Иоанн с-Кандии. Вех же и у отца Иеремии с-Брессы (de Boessa), келаря (gwardyana), который дважды был в Святой Земле над братиею старейшим, и тамо обита лет дванадесят. От тех, како бы ми в оном пути исправлятися[62] было, наставление имех, и тщахся прилежно, чтоб мог первым кораблем (который после Крещениева дни, егда по извычаю церкви святыя морю благословение[63] подается, выежджает) плавати, и поспешах зело, желая себе того, чтоб во Иеросалиме Светлое Христово Воскресение празновал. Советоваша убо ми друзи, чтоб на каторгу (galeon) Торнеля купца всел. Не бе той добре велик, понеже толко шесть сот бочек поднимал, и к тому не добре нов, яко еще прежде трех-на-десят лет делан, но с прут[к]ости (z prędkości) и великаго щастия велию имел похвалу; к то[му] (do tego) кормчи[й] (patron) его бе человек зело искусен Августин с-Якомы (de Jakomo), с которым, понеже отъезжал после Крещения, торг начах творити. Идеже велию милость Божию познах[64], что, желая скоро съехати, иныя корабли оставих, о сем токмо пекохся: ибо един по истинне первый, корабль, Руггина (Ruggina) реченный, в последних числех месяца ианнуриа лета Господня 1583, от пристанища от[п]лый, и мало нечто плыв, в великом волнении морском бе у фоссы Клявдыи (apud fossam Claudiam), и е(г)два (все якоры (kotwice) опустя и шоглы (maszt) подсекши) последней беды уйде, такожде (tak, że) с трудом велиим к Истри (do Istryi), несколко миль [от Венеции], приплыл, где же всю зиму стоял; а которые были на нем поехали возвратишася в Венецыю. В половину месяца февруариа, два иные меншие корабли во Александрию плаваша. Где[65] (kędy) скучась медления ради, аще чрез Египет далший путь во Иеросалим, однако умыслом (umyśliłem) на един из них всести; но зане малы беша, а к тому кормчих не за обычных имеша, друзи претяху ми. Якоже благосовершися — познах милость Господню! Един бо из них недалече от Рагузы утонул, другий под островом Корцирею (Korcyną) от волнения морскаго разбиен сице, что токмо един человек и той едва выплыл. Писах по сем к папе, ведомо чиня ему, что, лист его первый взяв, разных ради причин и пометок, не возмогох в путь шествовати; ныне же, уже вся отложих, дабы ми паки благословение на путное тое шествие послать соизволил. Ибо той извычай есть и чин[66]: яко аще кто во Иеросалим идет — имать от папы листовое повеление, или от настоятеля его, взяти; инакоже — кафолики опасаются его, и сам таков у тех там законников впадает в зазрение, яко несть сын костелный. Обще же сие прилучается тем, которые токмо мир (świat) видети желают (но мало им благополучение бывает, понеже или внезапною смертию умирают, или удивителные случаи [на них] приходят), ибо (a nie) не моления ради той путь подъемлют, много досаждения кафоликом нелепых ради нравов творят, откуду не токмо ущербление, но и опаство имеют. Егда бо нечто зло соделовают, кафолики за них страждут; аще ли пенязей несть на искупление, убози бо их законницы, дабы в порабощение турское не побрани были; искупляти до[л]жни. Обаче (aczkolwiek), великия ради знаемости и со изящнейшими венецийскими господами и с законники, ни каких листов возмогох имати, — обаче (iednak) не вос[хо]тех преславнаго обыкновения святаго костела оставити, дабы не имел, путьшественник сый, закона путьшественников употребляти: благословение воистину святаго отца прияти судих за преизряднейшую вещь. Святый отец лист мой от Георгия Тициниуса, схоластика Виленска[го], короля полскаго в Риме стряпчего (agenta) взяв, вопрошал: аще ли уже (здравия еще…[67] и в то время, в которое наипаче разбой на мори бывает) постанових путь Иерусалимский совершити? И доволно явно показоваше, чтоб в Рим возвратился, обет мой в иныя некия богобоязненные дела отменив, радостен был бы мене от него свободити. Но услышав, якоже в том дерзнул (rezolwował), — и проезжую, которую зде положих, с отеческия весма любве и чотки с великими разрешеньми, послати мне благоволил, прилагая, дабы аз в молитвах моих никогда не оставлял [его], понеже и он путь мой на всякий день Господу Богу вручает.

«Возлюбленному[68] сыну, доброродному мужу Николаю Христофору Радивилу, князю Олики (duci Olicae et Neswisii) — Григорей папа 13.

Возлюбленный сыне, честный мужу, здравие ти и апостолское благословение! Принесл еси (doniosłeś) сие не в давне к ведомости нашей, яко, от веры и любве ко Господу Богу, хощешь[69] Гроб Господень во Иерусалиме, и чаю, и иные за морем места святые навестити, аще ли ти престол святый апостолский поволит (pozwoli). И тако (A tak), чтоб нам смиренно сие твое прошение обвещено, и чтобы мы сему твоему благому изволению по благодати апостолской довлетворение учинили, прилежал еси (starałeś się). Мы убо хотение и благодать нашу (не всякому равну) хотя ти в том показати, таковыми твоими прошенми приклоненни, дабы Гроб Господень и иныя за морем места святыя самолично мог навестити, токмо бы вещей заказанных к неверным не вывозил, совершенное и волное поволение властию апостолскою даем нынешним листом нашим. Писан в Риме, у святаго Петра, под печатию рыбаря, ианнуриа 22 день, лета Господня 1583, папежства нашего первагонадесят году»[70].

Лист проежджей

«Григорей папа Третийнадесять.

Всем[71] вкупе и всякому особо: королем, князем, воеводам (hetmanom), владетелем (margrabiom), комитом (komesom), волным господам (baronom), государством и их началником, капитаном над войски морскими и над корабли и протчим господам мирским, и нам и святой церкви собственно (własnie) или каким-ни-есть судом (prawem) подлежащим, здравие и благословение апостолское!

Понеже честный человек Николай Христофор, князь на Олыцы и Несвежи, великаго княжства Литовскаго превысокий (naywyższy) маршалок, яко нам недавно ведо[мо] учинил, с благословения (z nabożeństwa) Гроб Спасителя нашего во Иеросалиме сими времены хощет навестити, — мы, с вящей к сему князю отеческой любви, пути сему везде безопасно[го] хощем и желаем, и вас, иже есте нам не подданни, прилежно наказуем и в том ищем, и подданным нашим наипаче приказуем, чтоб аще ли бы сей князь к вам, или в наши земли приехал, так его, яко и челядь и спутников его любезно и честно прияли есте, и тако ево честности, яко желанию и воли нашей угождая, в любви с ним обошлися. Аще ли бы помощи какия и свободнаго проходу требовал, с охотою дабы поволили (pozwolili) есте, прилежа (staraiąc) тому, чтоб мы вас, от любве (z chęci) ко князю преждереченному показанныя, прямо почтенными[72] имели (zalecone słusznie mieli) и за таковым же прилучаем сицевую же благодать апостолскую[73] показали. Писан в Риме, у святаго Петра, под печатию рыбаря, 22 дне месяца ианнуриа, лета Господня 1583, папежства нашего 11 лета»[74].

Егда мы по сем уготовлялися в путь, и только было в карабль внити, судбы Божия и смотрение[75] некие неудобства приносиша, чтобы от брегу не отставали. И показася по сем, что [добро] (dobrze) бысть, яко не столь скоро, како хотехом, с места двиглися. Чего ради чрез всю четыредесятницу и Светлое Христово Воскресение обитахом в Венецыи, прилежа молитве, по изволению Господню и укреплению. Даже (aż) в субботу убо (tedy)…[76] лета Господня 1583[77], месяца априлиа 16, часа за два до свету, в карбус (bacik) седши в Венецыи, в монастырь святыя Марии делля Грацыя (della Gratia) закона (zakonu) святаго Еронима на острове, приплыхом (зде рано уже странническую одежду взяв и причащения Христовых Таин сподобився, путь сей мой Господу Богу моему вручих) и оттуду в пристанищи (w porcie) Малямоцы (Malamocy), по захождении солнца в карабль всев, часу в третием нощи, выняв якоры и на светании тогожде дне (бысть 17 апрелиа) от брега отбившися, егда полторы сутки ветрец легкий повевал, заток (odnogę) Те[р]гестинский (Tergestyńską) минухом. А егда ветр преста веяти и[78] бе тихо, остановися карабль недалече от Парентия (Patencyum) древняго града Истрыйскаго[79], который хотя не самовеликий (nie bardzo), но в красном (pięknem) месте, древность некую показует. Мнят нецыи, что по унесении Елены создал[80] оный Парис[81], [и] звано его прежде сего Паридиум (Parydyn albo Parydynum) от него. Зде карабли пристать не могут, чесо [ради] и наш версты с полторы (ćwierć mili) от брегу стоял. Аз в карбусе (w barce) к костелу францишканскому ездил и обедни отслушав, град озирах; потом возвратихся в карабль. К вечеру малый ветр воста, мы такоже двиглися, и на свету прыплыхома к пустому пристанищу (do portu) в Далматии[82], зовут оное по просту Торрета, где, для супротивнаго ветру, который италиане называют сырокка[83] (идеже веет меж востока юга), по неволи стояли есмы три дни. Занеже оттуду бе ко граду Саре 25 поприщ (pięć mil), — спустя (rzuciwszy) якор, судном (batem) ехали ко острову Сале (Sala), и пеши (piechotą) такожде реченному к селцу полтретьи версты (połmili) отшод, в полдни внидохом в гостинницу, где пьяные селники (chłopstwo) обрели, которые, во одеянии странническом нас видя и к тому купно слыша полским языком глаголющих (что и разумели яко сами[84] словяне), а о карабли нашем ничто ведая, имели нас за проглядателей, наипаче что тамо суть недалече несколько городов (zamkow) турских, един град Бокаль (Bokal) толко от них пол-осма поприща (mil połtory). И се хотеша нас яти, и послаша по юзы (powrozy) товарыщев[85] своих, которым аз листа венецыйскаго князя (аки подданным) не хотех показати, чтоб пьяние люди не изодрали; но, чтобы нас к своему господину повели, просих. Что и сотворили Тамо, егда идохом, встретили их соседи, поведал, что вящши есть наших в церкви, нежели мнели. А в то время приехал бе Войтех, епископ Сыдонский, с двемя священники (kapłany) езувиты[86], с Ленартом Си[к]улом (Sykulem) и с Игнатием Исшпаном (Hiszpanem), которых посылал бяше Григорий 13 папа для проповеди (szczepenia) веры в Сирию, якоже вкупе с нами в том же карабли к Триполу Сирийскому плыша. И видя тогда наших боле, пачеже писаря корабленово Ерофея (Jarosza) Варнана, прежде им знаема, ничтоже нам зло сотвориша; и егда пачеже у протопопа (plebana) обедаша, примиришася с нами, чтоб аз пред началом (urzędem) Заренским (Zareńskim) их не огласил, зело опасался. После обеда наняв судно к Саре (do Zary), граду венецыйскому, в Далматии[87] лежащему, зело крепкому по…[88] часу пустихся и приехах, где у пристанища (u portu) воевода (praetor) венецыйский Викентий Моросинь (Morosinus) прехождашеся, и хотех ведати, аще ли и здраваго воздуха (ieśliśmy z dobrego powietrza). Писарь наш, [вышедши, wyszedłszy] с судна (barki), [показал, ukazał] ему подорожный лист; который егда прочте, повеле изыти из судна на брег и, целовав (przywitawszy) нас, во[89] град введе, валы и стены каменные и всю крепость показа, и по истинне с велиею честию в полатах своих обиталище даде. Во утрий день (бе празник святаго апостола Марка[90]) идохом в костел и бых в ходу (na processyi), который ход во всей Венецыйской земле с великою честию почитают (obchodzą). Посетих же некие костелы, а собственно святаго Симеона костел старца[91], о нем же в Евангелии имеем, иже Христа Господа [держал, miał] на руках своих; там его святые мощи под болшим олтарем лежат по истинне нетленны, ничем неврежденны видехом и прикладывахомся (dotykaliśmy się). Соверших трапезу, идохом в судно, по сем к своим приплыхом. И егда быхом в Заре, жалобу творили (пред воеводою)[92] на сто и двадесять человек воинов, которых бе послал синклит (senat) виницейский в том же нашем корабле (nawie) в остров Крит, идеже и воевода (praetor) повеле, дабы всякому убытки платили.

По утру отплыхом от того пристанища; целые сутки ветр полунощный, иже между севером и востоком есть, недалече Волоны (Balony)[93], турскаго града, зело нам мешал.

Месяц май

[Из, z] моря Высокаго (Wysokiego)[94] в Средозимное море, которое Африку делит от Европы, сплыхом. К вечеру минули остров Корцыру[95] [а в нощи Кефалонию. По сем приплыхом к Зацынту][96]. Там абие идох в[97] монастырь бернадырский Пресвятые Богородицы, где тогда отец Вонифатий с Бергама был строитель (gwardyanem). В том же монастыре указуют камень древний гроба Цыцеронова с подписью словес греческих и поведают под ним в каменном кувшине есть пепел того же Цыцерона[98], при погребении, обыкновением языческим, яков и сам бе, созженаго. Во утро день Марко Антоний Венереус (Venereus), воевода (praetor) венецыйский, позва мя к себе и обилно мя во граде учреди (częstował), которой на высокой горе обычаем древним круглый зделан. Другаго дни слушахом обедни в монастыре святаго Илии францишканском, который есть на пригорку веселым[99], сущу над самым градом; огород имеет не добре велики, но зело изрядный. Нигде во всем государстве Грецком (сами гречане свидетелствуют) несть вящших помаранч, цытрунов и лимонов[100] над те, которые зде ростут, на том острову, откуду на всякий год по двесте тысящ кошей (koszy) изюму малаго, вина краснаго и белаго по тридцать тысящ бочек выходит, еже и Марко Секурий венецыянин, мытник и тогда, [и] прочые купцы за подлинную вещь поведали. После обеда ехах в церковь греческую Пресвятыя Богородицы с-Пископии (de Piscopo) нареченной, которая на горе зело высокой, откуду Аркадия видеть, пять поприщ от града[101] лежит. Держат там караул венецыяне ради турков безпрестанно. В том острову частое трясение земли[102] бывает, которыя ради вины житья ниския делают, яко и при мне в нощи земля недолго тряслася. За час до света (godziny 23) оставя Зацынт, минухом по левой стороне град турский Торнесу в Пелепонисе, который пол-осмы версты (połtory mili) от Зацынту лежит над морем.

Минухом такожде и Строфадские островы, монастырь греческой закона святаго Василия, где монаси обитают реченные колугеры[103] (kaloiery). Таможе (także) минухом остров Мудрости такожде и гору далече в море идущую Метапоит (Metapain), идеже бе на нас ветр жестокий и опасный. Часу 12 (godziny 21) между островом Цытареа (Cytereą) и между горою Манлиушовою, в море идущую, внидохом в море Егеум силным, но щасливым ветром кауром (kaurem), который между запада и полунощи есть средний. Якоже (iakoś) о полднях такожде и при горе (promontorium) Критскаго острова[104], Фрасхия (Fraschia) названой, прежде Полеокаст[р]о (Paleo Castro), ввергохом якорь и, седши в карбус (bat), часа 22-го к Кандии (древнеи, starzy, ю зваша Кандакс), при[п]лыхом. А егда к пристанищу не возмогохом ветров ради приехать, изыдохом на брег, идеже нечто поизмешкахом, чтоб с нашего проежджаго листа доведалися, что из здраваго места грядем. Вшед во град внидохом в[105] монастырь францишканский. Во утрий день князь Кандийски Николай Донат в полатах своих учреждать (częstował) мя.

Ехах сухим[106] путем по краях горы Ида к лябиринту[107] Тезеушеву, который и днесь тако называют. Аз с теми чаю, что (ktorzy) сие место не [за] лябиринт имеют, но за такое место, где камение ломано, мнят, чего свидетели и знаки суть кучи камения и пути возов, которыми вожено тое же камение. Есть зде много пещер входа подземнаго[108], камо ити, токмо запаля свещу, никто не может; и то зело опасно подобает быти, чтоб нетопыри летая свещи не погасили и по сем в тех темнотах не заблудились. И сие тамо дивно, что егда кто с полунощи[109] к полдням идет чрез горы, увиди прежде осми дней окрест Кортыни по жатве, а окрест Кандии еще все на поле: тамо спелые овощи[110], зде на полунощи гараздо неспелы пред теми. Ради опоздавшаго времени, не могох возвратитися в Кандию, и того ради в малом некоем монастыре у бернадынов нощь пребых, где толко три брата бета; которые мне еще поведаша: что, аки бы прежде моего приезду недели за три, внидоша нецыи в лябиринт, чтоб видеть могли; и тамо с ними вместе иде инок[111], и в некоей пещере (понеже их есть неищетное число) заблуди[112] и оста; мы же мнехом, яко[113] с теми товарыщи в Кандию ехах; даже в третий день, по прилучаю счасливому, нецыи гости вшед тамо обретоша онаго монаха, который гладом истощалый бе без памяти и разума и сидя ожидал смерти; познав убо его, в монастырь приведоша, который долго болел, едва за великим призрением к здравию и разуму прииде.

Видех дивно великия разрушения Гортыни града[114], который созда царь Таврус (Taurus), дщерь Агенорову унесши Европу и именем матере своея нарече град той. Бе пониже самаго лябиринта, еже явственно показуется, что с тех камене[й] делан бе, который из того мнимаго лябиринта ломано и вожено. Пространный и красный бе град, яко столпы зело чюдные свидетелствуют, которые ради множества видятся издали, аки лес некий. Суть же и знаки падшаго некоего костела, иже прежде того великою казною соделан бе. Но паче всего дивнейший зде есть мост[115] на малой реке с великих четвероуголных каменей, которые ниже свинцом, ниже известию спаяны, однакоже толь крепко стоят, яко безо всякаго опасения по них ездят. И того же дни в вечеру в Кандию возвратихомся.

Князь[116] Кандийски и францишек Барбарий (Barbarigus), капитан, Викторин Буон, Иоанн Марко Молин, думные (sekretarze), взяв мя с собою, шли в костел, идеже отслушав обедни там же посреди костела у другаго олтаря обедню по-гречески пели; понеже давны[м]и указы прежних пап сие подкреплено и повелено, чтоб в некие празники нарочетые начало (urząd) и сего острова судии (przełożeństwo) у литоргии греческой бывали[117], еже и прочиим католиком делать безопасно и в церкви греческия без греха ходити мощно, идеже несть по обычаю римскому костела. Бе ход к приходскому костелу святаго Тита[118], где его главу святую нетленну с великою верою людям показавано. После обеда бых у архиепископа, иже, за повелением престола апостольскаго, шапки (biretu) и одежд кардыналских употребляет зде в Кандии, якоже в той одежде и в костел приехал, и мощи нам святыя показа, которых зде есть зело много. Потом, обедав у Барыбарга (u Barbaryga), капитана, оттуду идохом в карабль и, безмернаго ради ветра, бехом во страсе: верви рвалися, якорь утопе, прочие извергохом, и аще бы ветр не утишился, едва бы карабль не разсыпался.

Часу[119] в другом ночи ехахом из Кандии острова ветром погожим, минухом турские островы Карпат и Род[120] и, ради нощи, не могохом их видети и внидохом в море Ликийское, а в нощи Памфилийское[121].

Часу в 19 увидехом Кипр, а к вечеру минухом остров Паф[122].

Ровно со светом, приплыхом до Лемиссу[123] (do Lemissu). Тамо прежде нас единым днем внезапу прибежали были четыре катаргии (galery) князя Флорентийскаго, град разорили, турков нечто яли, [с тридцать] побили. На брегу башня стоит, который часть от трясения земли пред коликими леты паде, некиих турков поби. Егда аз ис карабля, положения ради места, изыдох, всрете нас некий человек беснуяйся[124], зовут их тамо маслоениками (masłocznikami), имея в руках нож широкий, подобен бритве, который понеже мнил нас быти странники (а было[125] нас четыре человека), приступи и вопроси: «Что ми дадите? а я за здравие царя государя моего буду резатся»[126]. И прошал за то гроша, иже турки зовут по-своему майдын[127]. Мы, чтоб денег напрасно не трясти, сказахом ему, что лишних денег не имеем; обаче, нужды ради и то взаем, взяхом у купчины некоего италианина, который там же в Кипре обита[128] и с нами в то время был, и дахом ему, чрез толмача объявляя, что такова[го] резания видети не желаем. Но он, взяв майдын, в дву местех в груди глубоко гараздо порезася. И бе вещь страшная — столь гараздо кровь лиющаяся зрети! Иже не бе с разумом, яко и тые, которые, маслок[129] стерши в прах, пьют, лечатся водою ис трав некиих, от чего скоро живут раны, еже и в оном показася. Не дали бы ему были ничего, но нас увещева оный купец, поведая, что обыкли те неистовы христиане резати, смышляя (zmyślaiąc) беснование.

Смотрех града, и видех зело обетшалый. В воскресение пред Троицыным днем (w niedzielę Świąteczną) епископ Сыдонский литоргию в греческой церкви служил[130], у которой едва не вси с корабля нашего причащалися. В нощи отплыхом оттуду и приплыхом к соляной воде, где, аки мраз воду в лед обращает, сице солнце силою и теплотою своею соль садит[131] (ścina), что возможно по ней ходить; но под исподом вода есть пресная и вкуса добраго. И абие в начале осени тая соль, влаги ради, роспущается, о чем из них (iż ich) мнози писаша, аз оставляю.

Оттуду недалече есть град Лерника, который близ тысящи домов имеет, но прошлою турскою войною разорен. И понеже мы зде в сем месте отдохнуть похотели, того ради умыслих сие начало[132] пути моего описати и послать тебе. Вящши по сем по прилучаю напишу.

Писан из соленых мест острова Кипра, последняго числа месяца маия, лета Господня 1583.

Лист вторый

Месяц иуний[133]

О плавании моем и како приплых к Кипру, уже ти с того же острова листом возвестих. На-утрие, [после] послания листа, сие есть 1 дьнь иуниа, нанях карабль невеликий, зовут его в той стране карамузан[134], кормчый (patron) был араплянин христианин. О чем егда того места турский судия (зовут его кадды) поведал (dowiedział) по извету некоего грека[135] (которой бе прежде коликих лет в мусулманскую веру обрезался, аще роду добраго человек ис Кипра, и которой на приступе к Никозии зело храбро начинаше, рукою своею многих турков уби[136]), парусы, канаты карабелные абие нам побра, чтоб мы не уехали, не дав ему ничево. Понеже турки в той стране, ради нажитков, разные вымыслы и поклепы и грабежи на христиан возлагают. И тако сего прилагатая (zdraycę) греченина, егда в корабль наш прииде, с честию и любезно прияхом и нечто ему дахом, который у[137] кадия[138] вся, яже у нас беша побрана (wzięto), испроси и отда.

Часу в другом нощи, вседохом на наш карамузан, плыхом к Земли Святой. Бе в том же корабли арап маронита[139] (ибо сице арапов христианин зовут), которой под Лемиссем с кораблецем бысть изыман, егда князя Флорентийскаго воини, вбежав во град, оный разорили. Той нам пространно поведа, како крепко христиане с турки билися. Италиане, видя, яко бе христианин, отпустиша его свободна;

обаче морем, близко италской мили, плыл до некоторого пустого острова и оттуду сухим путем другую милю иде, понеже катарги[140] не хотели близко Триполя остановится. Егда же башню (которая у пристанища есть у Иоппы) увидели, ветр африкус (меж юга и запада)[141] жестоко нача веяти, к брегу нас не припусти, парусы раздра, конаты изорва[142]. А егда кормчый, не ведая, что творити, к Кипру ли возврати[ть]ся и под Короманию (Karamanią) плыти, откуду бы тяжелое плавание и опасное было, помышлял, — нас, что бы мы творити хотели, вопроси и рече: яко аще бы ему найму прибавили, могло бы тем ветром безопасно к Триполю приплыти. Идеже мы, видящи сумненна кормчего, прибавили ему к найму близ двадесяти[143] рублев (do sta złotych). Вина того его новаго торгу сия бе, что бе он нанял караблец (karamużan) оный у инаго арапа, в котором нас к Иоппу (do Iope) отвезши, оттуду инаго кого взяти хотяше, ради и мотчания[144] еже к Триполю, хотяше мзды. Подняв убо парусы, ветром силным ехали есмы и минухом Алабдану Касатуру (Alobdanam Casaturam), прежде сего нарицаху Кесария Атартура (Cesarea Atartula Atelit)[145]; по сем за горою (promontorium) Кармиль, недалече Птоломаиды, но всю разореную Сарефу (Sareptę) Сидонскую[146], о которых глаголет Писание (в третиих книгах Царств, [17], и Лука евангелист, глава 14). Сей град лежит вскрай горы Кормили, на которой горе верху место показывают, идеже Илия создал бе олтарь, в третиих книгах Царств, глава 10, описаный. Минухом такожде Тир и Сидон[147] в красной равнине сии суть грады, един от другаго на двадесят поприщ (na cztery mile Polskie). Поведают, что недалече есть на горе Кесария Каппадокийская[148], идеже святая Дорота девица мученический венец блаженно восприя. Оттуду пятдесят поприщ (dziesięć mil) токмо от (do) Триполя к (od) Бериту и к Анефе (od Berytu u Anesy) градом, где гора Ливан[149] является. Сии грады лежат в Сирии, едва тамо не вси христиане пребывают, друзианы[150] их нарицают, волно им по-турскии в белых чалмах ходити. Тех друзианов род грядет от онех францужан, и остатки их суть, которые беша землю Обетованную у срацын отъяли; но житие и дела их суть лукавая, лютейшии языческих; что[151] о них вящши писати, утес ради честных, не хощу.

Егда во осмьнадесять часов уехали триста поприщ (sześćdziesiąt mil) ветром жестоким ненасливым и силным к пристанищу триполскому[152] в 22 часу приплыхом; идеже, обаче вергнув якоры, не остановился бы, аще не бы турки, ис корабля Александрийскаго изшед, на помощь нам в карбусе прибежали. Изшед ис корабля, на брег идохом полтретьи версты (poł mili) ко граду, и внидохом к Фонтеку (do Fonteka karwasery), на венецыйское подворье. Град сей мнози описаша, и того ради аз оставляю. Есть на месте веселом, половина его к горе продолжается, имея окрест себе вертограды зело лепые, источники частые имеет, воздух, наипаче летом, не само здравый. Шествуя от моря во град, по левой стране, близ врат, едино вержение каменем (na iedno kamienia ciśnienie), есть тамо палата на три грани[153] поставлена, о которой сие глаголют, еже прилучися в веце отец наших, в царство Солимана царя турскаго. Волхв некий, своим сим учением достигнув того, что бысть тамо сокровище закопано, и купи оное место, и палату построи, и стеною каменною высоко обведе, и хотяше утаити[154] (понеже таковые вещи на царя поемлют), и искаше в земли. И егда всю землю ископа, ничтоже обрете. Еже[155] уведася от людей и пронесеся воеводе, тамо присутьствующу (понеже не в давне от неколиких точию лет нача в Триполи паша жительствовати), и онаго чернокнижника призва, с прилежанием о том вопрошая. Той, немогий отврещися, исповеда, яко зело прелстися, никакова обретши сокровища. Но воевода, зело жадая злата, призва протчих волхвов, дабы всяким промыслом своего учения испытали, где бы оное было злато сокровено, повеле им; которые единомысленно достигоша того, что или в том месте, или недалече от того закопано есть сокровище. Того ради воевода везде повеле тщателно копати землю, темже двадесять лакоть от тех полат к малым холмиком (где и ныне того холма половина обретается), на лакоть в землю обретоша сундук, полн злата литого, котораго бе[156] 30 000 двойных золотых (dukatow). И посла все сие воевода в Царьград.

Еже бе достойно видети в сем граде, сия вся прилежно смотрехом. Заутра быхом у лемира (lemira), которому аще и приказана суть мыта, обаче имеет под началом о себе часть воинов. Тогда от царя призван прииде (идеже бысть мытарь) из Иерусалима в Триполь, чтоб тую страну без пашы, который послан бысть ратовати Персию (na woynę Perską), правительствовал. И тако лемир, поне своих янычан посылаше[157] вспять в Иерусалим чрез Домаск, где име сей брата Болюха, раде[лисмы] (staraliśmy się), чтоб онем янычаном для бережения потребнаго тамо повеле нас проводити, понеже взяв от нас подарок, скоро сие сотвори. И к вечеру 2 конных и два пеших взяв, отъехав[158] пол-осма поприща (połtory mili), на поли под Ливаном (Libanem) нощевахом.

Пред полднем стахом в веси Егде (w Ehdy) арапской маронитской. По сем отъехав пять поприщ (milę), приидохом в монастырь Пречистыя Богородици (В. Mariae de Canobin) каменный на горе Ливане[159], идеже патриарх есть под послушанием папы. Тогда поставляше единаго инока в свещенники при святой литоргии. Одежда его — ризы, ихже употребляше во время службы в олтаре, не разньствоваху от риз римских архиепископов: мантия (pallium), шапка (infula) и протчая (cassula, tunicellae, sandalia, hostya albo oplatek) — тем же подобие, яко и у католиков. И егда патриарх[160] литоргию сверши, Леонард Тихий (Pacificus), езувит, иже со мною бе, изволением генерала его в Риме, взяв благословение от патриарха, служаше обедню по обычаю римскому там же в ризах патриарших. Ризы церковные сняв, патриарх возложи на себе одежду черную, шапку лазоревую, яко тамо[161] иноцы ходят, угощаше нас патриарх за трапезою ядию молочною и овощием масличным, понеже оне тогда мяс не вкушают. По вечерни возвратихомся в Егду (do Ehdy).

Заутра, рано, шествуя недалече великаго пути (gościńca), видехом 24 древа кедровых[162], которых не посекают, понеже в той стороне более тех древ кедровых несть. Древо есть зело лепое и зело высокое, разметисты имеет ветви, подобное тому древу, которое поляки нарицают модреевое (modrzewiem). Верху горы Ливана, аможе снеги никогда не тают, аще и вящшие суть жары, нежели во Италии. Приидохом во град Балбех, идеже царь Соломон созда полату[163], егда царевну египетскую, тщерь фараонову, в брак себе поемляше (третиих [книг] Царств, глава 7). Творцы последнейшие различно о том жилищи пишут; аз же сие подлинную вещь глаголю, чесому зело приле[ж]но присмотрехся, что тую полату подлинно в Книгах Царских описуют, какову ныне видехом в Балбехе; чесого всяк скоро достигнет, понеже (не) от основания развалена, (но) древностию розрушена (ponieważ z fundamentu rozwaliony a dawnością zepsowany), частьми падает и валится. Сходя с горы, преидохом холмик младаго леса, который Антиливаном называют, где Келехриа[164] (Celesyrya) починается. Янычаре и турки, ихже конми шествовахом во Иерусалим, с околных[165] весей наняша на наша денги до четыредесяти арапов крещеных с[166] пищалми и с луки, опасения ради от арапов и срацын, поне днем прежде нас купцов турских розбиша и пятинадесяти человек из них замучили, еже тамо часто случается.

Есть зде осмь знамен (chorągwi) араплян[167]: два красные христиан, шесть белых знамен срацын, которые между собою неприятели (nieprzyiacelsko) живут и часто с собою биются, кроме тех точию христиан.

Арапленя, которых белых знамений употребляют, мало не всегда разбоем в своей земли во Египте и в Святой Земли упражняются. Есть их обаче нечто и в Галилеи, которые великие стада овец и велбудов держат, в шатрах живут, кормов животине добрых и вод здравых ищуще. Егда им кормов на единем месте не станет, жены и детей всадив на велбуды, стада овец прегоняют на иное место. Всретихом их множество в Галилеи у горы Фаворстей. Но арапляне христиане[168] в весях живут, огородом прилежат, тако на горе Ливанстей, яко в Сирии, наипачеже у Дамаска и в Святой Земли, но не столь часто (gęsto).

Петр Беллоний Ценоманус град Балбех чает быти Кесарию Филиппову; но ни коего свидетелства не приносит. По-истинне погрешает, понеже ина есть Кесария Филиппова над морем, юже и доднесь сице именуют, откуду святый апостол Павел в Рим плаваше (о чем пишет в Деяниих Апостолских, глава 28).

Выехав[169] из Балбеха, зане ни гостинниц (gospod), ни домов стоялых (karczmy) не бяше, по нужде в поли ночевахом с великим страхом, чесому обаче янычаре наши скорую обрели помощь. Узрев бо — и се турчанин некий, имея окрест себе колько-десять воинов, с которыми на войну персидскую еха, на том же поли в шатрах ста, где было и нам пришло ночевать, — повелеша нам между холмами скрытися, сами же к оному турчанину идоша и возвестиша, яко убогих некиих страннико[в] издали грядущих провождаша[170], молиша, чтоб и нам волно было в том же поли стоять и ночевать, идеже он ста; еже (поне турки внешнее милосердие любят) скоро у него упросиша. Недалече убо от него стали по повелению его; егдаже бы инако сотворили и внезапно к его стану приехали, мняще, яко им гнушаемся, поставил бы сие в бесчестие и сотворил бы нам зло. Понеже и прежде того еликожды турчане с нами сречахуся, всегда грабити нас хотяху. Яко и злучися сретение с воином некоего пашы, который из Египта идяше: человека моего с осляти свергоша купно с вещми, и яже везяше, [на]силно взяша; и егда мурин Мухер (у котораго коней наняхом) осля похитил (porwał), булавою его избиша[171], аще бо янычаре наши не поспешили и его не отняли, и осля, за что дали есмы им два ефимка (talarow), дабы нам не догрубали (przykrymi nie byli), что взяв, отъехали. Обаче там же (яко[172] преводник нам сказа), по обыкновению своему, кляшася, егда бы кого прежде сретили, ограбити обещашася и чтобы им любо было взяти, предлагающе сицевую вину, понеже издалеча шествоваша. Ибо елижды их султан на брань посылает, таковым же самоволством, каковым и чаусы имут коней и чтобы им любо было бесказненно везде забирати и присвояти им волно. Вторыя нощи приидохом к Тыкиуму (Tykiejum), богаделни турской[173], которая не столь стройно создана, но богата и всем исполнена от некоего Домаска града пашы. Стретихом в пути из Дамаска в Триполь караван, иже имяше двесте человек конных. Видехом в той же богаделни, где некий турчанин, имея пять птичек зеленых, и по единой отпущал, нечто шепчучи[174]. И егдаже чрез толмача вопрошах вины того дела, отвеща, что «сия творю за души родителей своих умерших, веруя, яко сим моим добрым делом помощи им нечто могу».

Двигохомся оттуду рано и видехом гору одесную пути, на которой, глаголют, Каин уби Авеля[175]. На самом верху суть два холмы. Повествуют, что на тех та братия Господу Богу жертву приношаху; вскрай же единаго холма показывают место, на котором убиен и погребен[176] бе Авель. Поведаша нам турчане (понеже спешащеся, не могохом быти на той горе, ибо зело высока есть), [что], свидетелства ради убиеннаго брата и в память неповиннаго убиения Авелева, под землею бысть шум[177] слышанный, и того ради место оное зело почитают, и подлинную вещь быти глаголют: яко аще бы кто болезновал тяжко и наг тамо лежал, абие бы здрав был. Вмале по сем приближаяся к Дамаску, мимо идяху нас Мамалики[178] (Mamelucy), которых тамо зело много. Род сей от арапов и муринов; мужественни суть, и удивителна их скорость; конские сиделцы (iezdzcy) зело добры; одежду имеют с холста белаго, сице широкую, еюже всего коня покрывают, кроме главы, которую о(т)кроют (zdobią) кистми и коло-колцы; употребляют челм (zawoiow) и сабель персидских, щитов, копий с толстыя трости, заострив у ней конец; на верхней одежде, юже нарицают алборнос, созади завешивают кожу какова-ни-есть зверя, а исподнее платно (нарицают марлота) с широкими зело рукавами носят; коней имеют вправду добрых, удила с колцем, седла и стремена адзямския; боле между ими есть мауров. Идохом по сем на гору зело высокую, зовут ю и доныне Хризороа[179], на которой есть по левую страну часовня седми братов спящих (septem fratrum dormientium), яко марониты глаголют. С[180] той горы добре видит Дамаск град, понеже вскрай тоя горы сей град далече продолжися на красном, на веселом и всякими овощи изобилном равном месте. Чесо ради мнози мнят, яко Адам[181], первый рода человеческаго отец, тамо сотворен бе, понеже и земля есть желта, какова токмо в Дамаске обретается и Адам толкуется желтый. И с тояже горы две реки истекают, яже Дамаск напаяют, Абана и Фарфар[182], зело быстрые, ездить по них невозможно, но рыбные. Совершенно сей град описать — велий есть труд: мнози прежде мене сотвориша, аз оставляю. Егда бехом у врат града Дамаска, съседохом с коней, понеже в вящших турских градех неволно христианам ездити на конех, пачеже в Дамаске, камо ис Европы немного христиан приходит. Мы тако толко дву италиан обретохом, которые купцов апамейских или алепских куплю содеяша, у которых мы стояхом. Аще убо Дамаск град[183] зело есть люден и украшен и пространен (понеже будет его на полосмы версты, połtory mili), токмо что одаль моря лежит, купцы европские редко к нему ездят[184], народ зело неприятен есть Христианом. И того ради янычаря конные взяша нас между себе и сице провождаху; обаче егда народ увиде нас воплем своим мерзским кшыканием (krzykaniem)[185], а наипаче отроки нас встречаху, со всех улиц к нам стекахуся; и егда приидох к торжищу, камением на нас метаху и плеваху; аще бы не янычаре нас защищали, по истинне бы нас растерзали. Отъезжая ис Триполя, на первом стану (noclegu) обретохом клевретов двех турков (едина стараго, а другаго юнаго), иже присовокупишася к нам и идяху с нами даже в Дамаск: возвращахуся с персицкия рати (woyny), [имея] с собою человек с тридесят конных; тии беша на войне персицкой и праведно кляшася, что первии беша, иже ис того обозу поехаша, давше за то двесте рублев[186] паше, что их отпустил, понеже в Дамаске великие дела имеша. Много нам о той брани[187] чрез толмача поведаша: колико на всяк день не мнее гладом, нежели мечем турков погибает, егда за рекою Евфратом чрез много дней меж песками и камением воду носити понуждаются, где и моровым поветрием много их помирает. Поведаша за подлинную вещь, что от начатия тоя войны по их отъезд турков с триста тысяч погибло[188], и хотя бы пришло всем помрети, не возвратилися бы вспять, дондеже над персами не чаялися победы. Царь турской в то время прохладов (wczasow) и потех употребляет, и тому не верит, что там соделовается, и сколь много людей[189] от нужды погибает. Слуги тех турков (понеже идяху с нами вкупе), егда нас в Дамаске народ встречаша, показуя любовь, провождаху нас; и аще имеехом окрест себе янычар, обаче в таковом множестве людей неудобно бяше то сотворити, дабы на нас отроцы камением не метали.

Прежде трех месяц до нашего приезду в Дамаск, и прежде нежели баша (basza) на войну персицкую пойде (бе сын Махомета башы онаго, иже бе везирь, егоже жестоко султан замучил, а сей его сын имел две тысячи людей конных и осмьсот пеших), приеха зде некая татарка, юже нарицаху царицею асийскою, имущи с собою четыре тысящи татар[190]. Та прежде в Вифлием, по сем в Меху к гробу Махметову молитися ехаше, хотящи те места навестити, ис которых во едином месте велий пророк родися от девы, а в том такожде пророк велий погребен лежит. Воздаде ей честь (częstował) баша со всеми людми, повелением султановым, иждивением зело великим чрез осмь дней, и даде ей судию (sędziaka) вместо провожатаго с неколико сот воинов.

Видехом дом Иудин. Бе тамо источник, в нем же крестиша святаго Павла[191], ныне всея стогны (ulicy) общий есть, видети же бяше дому того внутренны переходы (wnętrzny przyganek). Изшед из града, указоваше (ukazowano) нам место, камо святаго Павла спустиша[192] в кошу, окно есть при башни. Там же есть недалече вертеп в земли, где той же блаженный апостол спущен скрыся, и аможе много святых крышася во время гонения. На стрелбище из лука (na strzelenie z łuku) при часовне маронитове показуют камень, с которого святый Георгий[193] садися на конь, егда хотяше Беритскаго змия убити близ Дамаска.

Видехом богоделню, юже Солиман, царь турский, великою казною построил, где странников, идущих в Меху и оттоле возвращающихся, чрез три дни туне (darmo) питают.

Навестихом вся тая места, о них же читаем в Деяниих Апостолских в главе 9[194]: там же и дом Ананиев, в оньже по несколко степеней подобает нисходити; там же и дом святаго Иоанна евангелиста, в нем же родися, поведают марониты (коими мерами — не вем). Бехом в церкви тех маронитов, не само пространной. На всякий год дают баше по 2000 цекинов, чтоб безопасно могли богомолие совершати; имеют ризы церковные от папы Григория 13, которые им привезе и отдаде отец Иоанн (Ioannes Baptista) езувит[195]. Видехом издали церковь святаго Иоанна Крестителя, давно некогда от христиан поставлену; знать, яко бе некогда величеством подобна египетским мечетем; несть христианом в ню волнаго входа, яко и во град, иже по обычаю есть древнему (strychem dawnym) с камени четвероуголнаго делан, башни такожде имеет четвероуголныя.

Обретаются убо и зде людие, которые мнятся быть святи, так зимою, яко и летом нази без всякие одежды ходят[196], главу и браду обрив. Встретив некоего в Дамаске, и мнев беснующагося; но егда вопросих, поведаша ми, что сей человек свят и жития добраго, иже, прелесть мира оставя, на земли ангелское житие проходит.

Тогожде времени видехом[197] дву муринов купцев из Индеи Восточной им же лица зело сияша. Егда аз, что бы за люди были, ближе подступя вопросих, отвещаша, что суть купцы, которые драгое камение продают; яко на подобие того, красное некое камение великое, аки орех лесный, и зело светло сияющее во лбу и во обеих ягодах (w obie iagody) вделаны имеша, и с ними тако хождаху, аки некие кощуны (maszkarnicy). Чюдно, како те камение вправливают на лице в кожу, что толь крепко держатися могут! Тогда же впервые видех некое[го][198] человека в челме[199] зеленой; иныя бо турки носят белые; и поведаша ми, что исходит от рода Махметова[200], чево же ради такова цвета употребляет, которой бе подлежащ самому Махмету, и не достоит его ни кому иному носити, кроме тех, которые от рода его исходят. Но однакоже некоторые сантаны (santonówie) или невинные люди и святыя оное носят. Платье зеленое носити всякому волно, челмы зеленые токмо сродником Махметовым, которых по сем много видех, а наипаче некое[го] там же в Домаске зело платье ветхое имеющ[аго] и ободранное, в харчевне продающаго харчь; почему знатно, что не вси сродници Махметовы богаты и чесни и хлеб свой имеют. По обеде нанях себе провожатаго балука (boluka), к которому ис Триполя от брата его лемира имех листы, чтоб с нами ехал в Иерусалим; како (iakoż) с пятью янычар конных и с пятью пеших ехал с нами в товарищстве. О плодах поль Домаскиинских и о разности овощей было бы что писати, но сия уже сотвориша прочии. Удивляюся обаче, како некую вещь оставиша. Есть в Сирии, в Триполе и в Балбехе, а наипаче в Дамаске овощ един, многим землям знаем; зовут его попросту мауза[201] (mauza); видится — нашим огурцом подобен, толко что доле и толще, ростет криво, а вкупе бывает иногда до пятидесят того овощу, аки орехов лесных; для чево, пока не созреют[202], щиплют их и собирают в домы, где исподоволь дозревают; обоняние и укус (smak) того овощу есть сущий груш хороших реченных уриантовки (uryantowek gruszek naszych); но скоро их человек наястся, и боле дву с хлебом или с сыром ясти невозможно. Христиане, которые тамо в той стране обитают, сице мнят обще, что Адам и Евѵа в раю сей овощ ядоша; якоже и таковыми приводами подкрепляют: в-первых, занеже тамо яблок несть, и когда святый Героним, библию от еврейска языка преводя на латынский, слово мауза на латынский язык перевести не возможе, токмо так попросту положи: овощ с древа. Но тому сами могут верити! Убо несть подобия, чтоб святый Героним, от Духа Свята Писание Святое переводя, и к тому языков совершенное разумение имея, того не возможе умети! Вторый их привод, что маузу изрезав в крушки (talerzyki), абие видети жилки на подобие Т, тверда, сиречь на подобие креста[203] и исцеления их согрешения и преступления заповеди Божия смертию Спасителевою. Но и во огурцах наших нечто тому подобнаго всяк видети может! Третий довод, что той овощ не на древе, но на низкой купине ростет толщиною близ кулака (piędź), который не может однако сицевыя тягости удержать, даже на землю приляжет; чего[204] ради праотцы наши удобно сорвати могли. Четвертый, что мауза лист имеет в ширь на лакоть, в длину на два, и ис котораго листа по согрешении удобно бе соделати телу покров. Но Писание глаголет, что тое покровение бе от листвия смоковна! С которых мер (miar), подлинное [ли то их] разумение — сами о том да розсуждают! Возят той овощ в Царьград морем; но занеже не долго может лежати и скоро портится, того ради неспелой рвут и, песком пресыпав, возят. По сем в Цареграде на солнце излагают, и тако дозревает. После полден из Дамаска отъехав пять поприщ (milę), приехали есмы к месту обращения святаго апостола Паvла[205], егда слышав глас, с коня спаде. И оттоле изрядное есть зрение Дамаска. Недалече есть камень, зело великий, у котораго апостол святый, егда спаде с коня, на земли лежаше. Постави тамо царица Елена часовню; но уже едва знать, когда бе в том месте. Откуду отъехав полтретьи версты (poł mili), наехали на стада овец арапских, ис которых егда едину болук ухвати, арапы тамо суще на поли начаша копитися, чтоб ю отнять; турки принялися за оружие, арапы же из пращия камением бросаху; чего ради турки побежаша, ухватя овцу; гониша их арапы, но туне[206]. Стан (nocleg) наш бе в дому (karwaseryi) Саса, двадесят пять поприщ (pięć mil) от Дамаска; течет тамо речка чиста и зело быстра.

Часто в сем месте арапы воспоминаются, и еще о них глаголатися будет, откуду мог бы всяк удивлятися (dziwować), для чего терпят им турки[207], понеже они разбоем вся пути наполниша. Подобает убо ведати, что хотя их шесть рот (chorągwi) в Турской земли арапов есть, но нигде подлиннаго жития не имеют; на пути заеждают (zaieżdżaią) и (от)[208] турков, [и] ково ни встретят, грабят и розбивают; которые аще бы между собою в совете жили, были бы страшны турком. Убо сказывают, что их есть с двести тысящ, которые многую между собою вражду, яко по истинне от природы имеют, по изволению Божию.

Всякая рота (chorągiew) имеет своего началника, егоже слушают; всех [превосходит могуществом][209] некий Аборис[210], зело славный в той стране разбойник; имеет под собою сорок тысящ арапов; и в том времени, в котором из Земли Святыя возвращахся в Триполь, Сирию всю войною разоряше тако, что токмо для него в Апамеи или Алепе быти не могох, который хотя со усердием видети желах. В тожде время, в которое в Триполе бех, тойже Аборис наехал турской караван и убих тридесять человек турков, велбуды со всеми товары[211] побра, христианом же ни какова зла не дела, товары их безо всякаго опасения пропустити обещаяся; толко от купцев, в Триполи живущих, вина и запасов, чтоб ему прислали, требовал. А что тую страну зело опустоши, сия бе вина[212]. Баша дамаскинский, незадолго до приезду нашего, племянника его, который такожде в ближних местех розбиваше, повеле его убити сицевым умыслом: умысли, якобы с ним хотел мир учинить, на который съезд на некое место пять сот арапов с племянником Аборисовым приехало; толикожде и турков с капитаном башином съехашася; дондеже арапляне на лошадях сидели, ничево турки делать не смели, хотя на залоге (zasadzce) колко сот коней[213] (koni) своих имели; но егда Аборисов племянник, сей младый Аборис и половина арапов с лошадей слезли, чтоб дары от башы себе посланныя приняти, турки на них ударили, которым на помощь и иные, з залоги (zasadzki) прибежав, всех арапов побили, и того юнаго Абориса яли. Тогда сей дядя Аборис, мстя обиды и смерти племянника своего, сицевыя турком разорения творил. Слышать было, егда в Триполи бех, что царь турски с подарки[214] и с некими уговоры к нему послал, чтоб его какими-ни-есть меры утолил; понеже опасался, чтоб с [л]емиром Махметом, цариком сирийским, зело силным, не соединился, а по сем бы туркам страшнейший[215] был, наипаче во время перския войны. Что по сем бысть — не вем, понеже араплян, яко гладные разбойники, удобно утолить возможно подарками.

Сей Аборис трех имел сынов совершеннаго возраста: одного, Махмета, от первые жены, а двух, Гавета и Сефета, от другия (токмо бо две жены имел, хотя у арапов и более волно имети), которые в то время с войски своими при нем были, хотя всяк некогда сам себе добычю добывает; которым сопротивитися турки, аще и войско собрав, не могут; занеже их, по горах каменных и местах приступа неимеющих розбехшихся, искати надобно было. Убо арапы[216] и лошади их к трудам и к гладу чюдно суть крепки, и тако страшны турком, что когда арапов десять человек токмо з долгими своими копии в срачицах (и то до полден, занеже по сем, для безмернаго жара, главу и челму срачицею увертев, наги сидят на конях) к бою станет, едва бы тридесять турков с пищалми вооруженных дерзнули на них. Мнози нам во Иерусалиме за подлинную вещь поведаша, что судия (sędziak) иерусалимски, незадолго перед поездом своим на войну перекую, ко граду Вифлиему поехал был гуляния ради, там толко осм арапов встретил[217], которыи ему[218] велий труд соделали, аще и имел с собою человек с пятдесят конных, обаче во Иеросалим возвратитися принужден бе. Боятся их зело турки, тако, что окрест моря Жупелнаго (Siarczystego) или озера Осфалтитес (Asfaltites) нареченнаго, наипачеже во всей в Земли Святой веси турские все годовую подать платят, укупая у них мир, которых однако оне не престают убивати. А наипаче еликократко (ilekroć) караваны из Дамаска, из Алепа, ис Каира к Мехе едут (что на всякой год месяца октовриа[219] прилучается), башы тех трех градов чрез послы своя дары им посылают, чтоб купцов и странников не розбивали, хотя всякий караван своего голову имеет с тремя сты гусар и с тремя сты янычар [с ружьями, z pułhakami] которые временем и полковые (polne) пушки с собою возят. Приемлют по-истинне арапляне дары и хранят, что обещевают; но занеже их есть множество, за малым прилучаем турков побивают, и товары грабят, и на сокровенные места уходят. Кто бы их тамо сыскивал!

Корованы[220] реченных градов, особно всяк, яко к бою, в стройстве с оружием едут и все у моря Чермнаго ко граду Туру (Tur) сходятся в уезде Синая (не токмо бо гору, но и весь уезд сице зовут), откуду купно в Меху едут, и тамо на торжищи пожив дней дванадесят, тем же подобием возвращаются к домам. Самем токмо махметяном есть сей путь свободен; христиан и[221] жидов тамо не припущают.

Егда бех в Каире, прилежно турков, которые с Мехи приежджали, вопрошах: истинно ли се, что о гробе Махметовом[222] поведают, яко из железа есть зделан, а камень магнит притянув гроб к себе держит, и тако аки бы на воздусе висит? Исповедали, что того тамо несть; но гроб высоко поднесенный столпы тонкие на себе держат; а понеже тамо место есть тесное и темное, ни коего света кроме лампад имети не может, — тем, которые одаль смотрят, видится, якобы гроб висел на воздусе; приступя же ближе, всяк увидит, что его столпы держат. Около полдней приидохом ко граду Танаитера, где обретохом турскаго писаря (polnego pisarza), которой в Дамаск с тридесять конных людей возвращался, смотр (popis) учинив воинским людям на войну перскую в Палестине и во Египте. Едва с лошадей снидохом, прибеже чаус, сайдак на себе имея, посланый к воеводе Га[з]скому и к иным во Египет, что бы хотя отпущены суть с войны, однакоже бы тотчас возвратилися в Персиду. Взя нам дву лошадей лутших, поведая, что яко от царя посланному волно не токмо нам (которых псы назва)[223], яже бы ему полюбилося взяти, но и великому господину турскому, хотя бы пешо ити имел; яко по всем государстве турском сей указ есть ведом. А егда мукер (mukier) сей, у котораго мы лошадей наняли, шесть талерей ему дал, отдал ему лошадей, а иные у турских купцов взя в то место.

По утру приидохом к мосту, егоже сами турки зовут мост Иякова патриарха[224]: зело есть широкий и крепко зделан каменный на Иордане[225], где по правую страну два затоки имеет, един зовут Иор, другий Дан, а наипаче выше моста поодаль сошедшися реку едину и едино прозвание со двух творят — Иордан, которой недалече от тех мест из гор приемлет свое начало. По левой стране у брега есть дом, в нем же сей патриарх обита; еще суть целые стены; знатно, что дом бе низок. Недалече оттуду видеть езеро Тевериацкое или Генисаретское[226], имеет в длину, по моему разсуждению, пятдесят верст (dziesięć mil), в ширину не везде равно, едва инде на десять верст (dwie mile). Лес великий по горам за тем озером видеть, где[227] Господь седмию хлебы и двемя рыбы напита четыре тысящи людей (у Марка[228], в главе 8). Мост прошед, показывают место по правой стране, на равном месте, под каменем при брегу[229], где Иаков со ангелом брася [о чем в Книге Бытия, гл. 32]. Идучи в лево от того озера на два стрелбища ис лука бе град Хорозаим, ныне же пуст, едва имеет дворов пятдесят. И от того мосту починается уже Галилея[230]. Земля прежде камениста, яко и Сирия, полна камения; но десять верст (dwie mile) отъехав, сицевая поль великая красота показуется, еже невозможно описать или исповедати. Хлебородие поль по тому признать мощно, что хотя их наезда ради арапов не пашут, однако изрядных трав изобилие дают, наипаче розмарину, которого везде кусты частые зеленеются. На многих местах арапы живут, которые ради стад овчих и велбужьих у рек становятся. Размарин же горкий зело любят овцы, который хранит скот от скорбей (chorob). Земледелия арапы ни какова не творят, но млеком токмо питаются. Взирая тогда на холмы частых градов и сел, разумею аз с Иосифом, который в книгах третиих, в главе второй, о войне иудейской описуя Галилею, поведает, что не токмо во изобилие, но и во градех и селах толь обилна бе, [что] весь едина, хотя, малая до пятинадцати тысящ пахарей имела[231], то воистинну удивително, наипаче около горы Фаворской, под которою долина есть зело пространная и зело веселая[232]; где, нецыи поведают, Мелхиседех Авраама[233], по избиении царей возвращающагося, в дом прия и благословив хлеб и вино ему принесе; хотя иные твердят, что сие на горе Голгофе бе, где Господь бысть распят, еже аз богословом оставляю. О полднях приехали есмы ко двору постоялому, идеже есть кладезь старый, в оньже от братии бе впущен Иосиф; зовут его турки кладезь Иосифов[234], арапы — елбир Иосиф; иже и ныне имать воду. Где есть и турская мечеть, у которыя дверей сей кладезь, поволно из него и Христианом воду черпать, имеет добрую и студеную воду. К нощи приехали есмы к Вифсаиде[235], отечеству святаго Петра, где имел дом. Видеть тамо великия части каменные с падшие церкве, юже великою казною царица Елена созда; ныне тамо есть весь, пятьнадесять дворов имеет; турки в них живут; а лежит у самаго брега озера Тевериадскаго, которое Евангелие называет морем Галилейским; имеет воду сладкую, пресную, которую мы пили и мылися в ней; имеет и рыбы изрядные, яко лещи наши, токмо что меншие.

По утру быхом у горы Фаворской[236], юже Иосиф «О древности» в книгах пятых, в главе 1 и в книгах 4-х, в главе 2, «О войне жидовской», Итувириум или Итавирикум (Itubirium albo Itabiricum) зовет. Гора есть зело высока, дивною красотою кругла сотворена, тако, яко паче рукою человеческою усыпана и изображена видится, нежели от природы. Понеже на исподе идет вкруг камень серый венцем, по нем такожде венцом вкруг зеленых различных много кустов, что от долу к верху зря, посреде[237] яко венец, нарошно от ково увитый видится! На самом верху церковь есть не добре велика, между двемя часовнями, от царицы Елены состроена, где Господь наш преобразитися изволи. И оставив гору Фавор, видели издали в правой стране град Сефет[238] (Товия в главе первой) на горе зело высокой, где царица Есферь родилася. Живут тамо жидове; поведают, что их есть многое множество. Мало далее отшед, видеть также на горе разореный град Махеронт, греки его зовут Севаст, где святому Иоанну глава усечена[239] беша, и посады великия под горою, но ныне уже пусты. Показуют вне того града малые врата, ими же веден бе [св. Иоанн] на смерть. Оттоле к нощи на стан (nocleg) пришли ко граду Зиню[240] широкому, в нем же есть воевода (sędziak), которой готовился на войну. Под тем городком есть посад, где жидове живут. А хотя турком вера их запрещает вино пити, но пота свой закон хранят, пока им не прилучится такова питья достать[241]; что [мы] явно в сем городку искусили (doświadczyli), егда к нам некий началник[242], друг янычарина нашего, добре знаем пришел. Стали было (stanęliśmy byli) в конюшне смрадной, для чего искахом иного подвория, в чем нам помог сей друг янычаринов, яко и обрели. Для того за труды мушкатию (muszkatelę), юже ради янычар бочечку не одну имех всегда готову, крепко пил, руки прикладая, очи на небо возносил. Для чего приказали (upomnieli) нам янычаре, видя, яко пьян зело бысть, чтоб мы его ис конюшни не пущали, дабы пиянства не увидели граждане. Понеже таковаго пития тамо продажнаго не было, удобно бы могли проведать, в котором месте пиян напился, за что бы пеню платить[243] и в тюрме сидеть принуждени были. И для того хотя было нам на иное подворие приеждать, ради его не поехали, ожидая часа с четыре, чтобы проспался, и заметали его одеждами, чтобы иные турки пьяного не увидели.

По утру у Сихара встретили есма воеводу (sędziaka) в начале (w samych granicach) Самарии[244], который ехал[245] с тремя сты конных в Персию землю на войну: седел на гнедом коне, в червчетой камке (adamaszku), в челме имел струфокамилово перо серое, чол книгу; за которым ехало сто человек конных мауров мамалуков, людей силных и бойцов. Мы, по обычаю странников, слезли с лошадей и ниско челом ударили. Поведали сами турки, яко мы в том щасливы, что он нас в Сихаре не сретил, занеже к странным человек есть жестоки и недавно некиих долго в тюрме держал, даже (aż) их купцы апамейские и триполитамские (Trypolitańscy) трема сты цекинов искупили[246]. Едва мы их минули, абие посла за нами, чтоб мы ему мыто дали, и тако всяк дал по две цекины, в чем нам янычаре великую помощь подали, что от нас вящши не истезали; то мыто выбирали от нас два Самаряне в поли, которые в красных челмах ходят, а хотя обрезуются, однако вера их з жидовскою не сходится.

Сихарь[247] лутчий есть град Самарии, о котором во Евангелии святаго Иоанна, в главе четвертой глаголет, между Гарисима (Garyzym) и Гебаля (Hebal) горами лежит, турки оный зовут Неаполим (Neapolem); под горою ростянулся зело, люден, имеет различных овощей изобилие, и ни един жидовин тамо не живет, ниже мимо ходя приставает, и тако с собою не согласуются[248]. И з утра отъехав полтретьи версты (poł mili) и съехав в сторону на стрелбище лучное[249] (na iedno z łuku strzelenie) видели кладезь[250], у котораго Господь наш с самарянынею глагола; заметан ныне камением; однако, знать мощно, и турки сами его почитают, что велий пророк (яко они Христа зовут) почерпе из него воду. Христиане тамо, по обычаю, припад на колена, «Отче наш» глаголют и землю целуют. От того кдадезя ехали ниским полем, зело дивным и хлебородным, которое бе Ияков Иосифу[251], сверх его доли, дал. По правую страну есть село гараздо людное, егоже и до ныне селом Иосифовым зовут. А потом пятьнадесять верст (trzy mile) отъехав, о полднях стали на дворе стоялом (karwaseryi), откуду уже жидовская[252] земля начинается.

А хотя обет Господень ни коего сумнения не имеет и имети не может, однако в сим зде углу света, который жидовин от него за изобилованный обетован бе, — явно видети всяк может. Галилея хлебом и всякими плоды изобилованна[253], поля хорошие имеет, хотя их горы проходят. Самария не добре высокия имеет каменные места (skały), однако огородов много и круглых и ровных доброродных долин много также; виноградные огороды такоже зде суть частые и зело хорошие. А занеже толь изобилный сей уезд (powiat), для того и люден. Но июдская (Iudzka) земля хотя не столь хлебородна, понеже камениста и гор каменных зело великих[254] много имеет, однако масла и иных плодов, наипаче вина, неизреченным изобилием родит. Убо от пределов ея начав, еже ко Иеросалиму (что 35 верст (7 mil) будет)[255], стены каменные, имиже огороды виноградные обведены были, видится, яко некие ступени, с исподи гор даже к самому верху восходящие, почему ми[мо] шедших лет множество виноградных огородов и вина изобилие знатно. Около Ерихона[256] такоже всякого изобилия и плодов (наипаче фиников (daktylow) и им подобных и лекарских вещей, которые теплых стран требуют) и вина суть великие знаки, тако, что не всуе сам Господь Бог тую землю млеком и медом изобилну нарицает. Отъехав в той земли пятьнадесять верст (mil trzy), видели есмы источник[257], при котором Пресвятая Богородица (возвращаяся из Иеросалима) седе и позна сие, что отрочате Иисуса между иными не бе (о сем глаголет Лука евангелист, гл. 27). На горе видеть церковь и монастыря девичего, который постави царица Елена, валины (waliny).

Оттоле отшед десять поприщ (dwie mile), видехом град святый Иерусалим, и Господу Богу, яко нас сподоби видети, благодарение сотворихом. Всяк из нас «Отче наш» и «Радуйся, обрадованная Мария» (Zdrowaś, Marya), получения ради оставления грехов, иже престол апостолский[258] впервые зрящим сей град святый поволи, проговорил. Пять поприщ (mila) от града в лево, недалече дороги есть городок Саулов[259] Габда (Gabaa), о нем же в книгах Царств [1, гл. 10] Писание глаголет; уже разорен и пуст, одна толко башня, едва не вся цела стоит. Полтретья поприща (połmili) отшед, встретили есмы арапов разбойников[260]: бе их конных человек 25; един из наших янычар ехал к ним и с ними глаголя; потом егда разъехалися, поведа нам чрез толмача, чтоб мы тому яныченину били челом, за которого прошением смерти ушли. Сам твердил янычанин, что тех арапов знал гараздо, егда с ними не малое время розбивал, которые люди беша жестокие[261].

За полтора часа до вечера, пришли есмы во Иерусалим, и по извычаю[262] стали у врат Рыбных (apud portam Piscium). Потом нецыи от янычар наших, вшедши во град во врата Дамаскинские, известили о нашем пришествии, и мы такожде пешаго янычара послали, о себе поведающе. Что уведав, отцы бернадыни пришли к нам: отец Христофор ис Тридента родом, наместник (понеже игумен (gwardyan) в Константинополь[263] в делах в церковных отъехал был и, возвращая[ся] во Иеросалим, во Ормянской земли умре), такожде с намесником приде отец Иоанн с Флорентии, которые егда нас по обычаю прияша любезно, ждали пока турки придут и в сумках наших осмотрят[264], несть ли каких товаров. Тии пришед, оружие у нас побрали, которое в дороге токмо христианом носить волно, и к монастырю святаго Спаса провадили. А вшед в церковь, вместе с иноками преклоня колена, молебствовали, благодарение принося Господу Богу за премногую его милость, яко нас к тем местам здраво и счасливо привести сподобил, в них же сташа пресвятые нозе Его, егда спасение наше содея. Потом келии особые всякому страннику даны[265] и яствы вечерние принесены.

Поутру отслушали мшу и, по обеде, по извычаю, шли есмы в дом воеводы (kadego), где имяна наши и отцов наших писарь записал. Сия сотворя, иноцы прежде реченныя от всякаго из нас оточли денег единадесять цекинов (будет златых двадесять два), на коегождо цекины два за вшествие во град, а девять за припущение волное ко Святому Гробу[266]. Двойные золотые (dukaty złote) весили, а кто злата не имел — ходячие денги, которые они зовут саинь, брали без весу[267], понеже те денги им знаемы беша. Повара моего почитали вместо инока и два рубля[268] от него взяли, понеже иноки ничево не дают, кроме простых черноцов (laicy), которые однако имут дать два рубля (pięć cekinow), для чего и сему моему, видечи его во иноческом платье, приказали ему в том побожитися, яко есть инок. Но он, не могучи сего сотворити, и се руку на небо подъя, поведая, яко не есть инок, то турки мнеша, еже по истинне и по их воли клялся, оставиша его, в чом их обманув, дву рублев (pięć cekinow) другой половины не дал, еже повинен был дати. Имех с собою дву толмачов: одного Иакова стараго, котораго взях у кипрских мест Соленых, из Фамаvгусты (Famaugusty) призвав, другово молодово Георгия сирианина ис Триполя; обеих, яко обычай бе, пустиша безпошлинно. Возвращаяся от дому воеводского (kadego) и идучи близ церкви, благодарихом Господа. Потом пришедши в монастырь, шли к вечерне. В самы[х] дверех церковных паки тем[269], которые нам церковь отпирали, дали есмы им по колконадцати майдынов, сиречь майдын ценою против денги (nasz grosz). А вшедши в церковь, шли в предел Гроба Господня[270] и, соверша краткое моление, шли к пределу Явления Господня[271], яко в том месте востав от мертвых Христос Пречис-тей Матери своей прежде явитися изволи. Тамо иноцы вечерню пеша (бе священников[272] шесть человек, а простых иноков осмь), а потом бе ход со кресты[273], в котором странники шли по два человека, имея в руках свещи. Первое стояние бе у малаго олтаря, по правую страну дверей церковных, где есть часть столпа[274] каменя красного порфира (привезох его частку в Несвежский костел), у котораго столпа биен бе Господь наш. Стихиры первые власные (hymn pierwszy własny) того места пели со а[н]тифоною и с молитвою. Потом бе поучение (exhortacya), в котором поучения сказатель (kaznodzieia) милость и щедроты Божия, в том месте показанныя, исчитал и к благодарению за них прилежно и тепло побуждал. Той чин и инде во всех стояниях бе. Отец Иоанн флорентиянин, речник (mowca) и ученый человек, в то время тая поучения дея. А понеже всяких языков люди в том костеле пределы свои или места молитвы имеют[275], яко ниже сего о том речется, — сей предел, где явися Христос Матери своей, католиком подлежит и имеет совершенное прощение (odpust), яко и олтарь того, где тамо сей столп реченный стоит. Оттуду бе ход к пределу темницы[276], в ней же бе Господь посажен, дондеже крест уготовиша: место есть малое, тесное и темное, ни откуду свет имать, высечено ис каменя (w skale). Знатно, что тамо бе или на разбойники заключение, понеже их в сем месте смерти[277] предавали, или жилища ради вертоградарю или стражу огорода, который име недалече тамо Иосиф от Аримофея (z Arymatyi), яко Евангелие глаголет. Той предел (oratorium albo kapliczka) есть языка греческаго людям данный, имеет седмь лет прощения. Возле того есть олтарь святаго Логгина[278], иже копием ребра Господня прободе; но стояние у него не бывает, понеже ни коему языку не отдан. Шли есмы потом к олтарю, на которого месте воин о одежде Господне[й] мета жребий, и бе там стояние. Той олтарь подлежит арменом. Откуду бе ход к пределу того места, где святая Елена Крест Господень обрела[279]. Шли есмы тамо боле тридесяти ступеней. А посреде на левой стране есть святыя Елены молитвенник (oratorium) или часовенка (kapliczka). В том пределе Обретения Креста Господня есть олтарь великий католицкий, имея полное прощение; а по правую страну того олтаря есть олтарь менший, который греком подлежит. Возвращаяся оттоле по правую страну, шли есмы к молитвеннику святыя Елены[280], которую Церковь Иерусалимская в великой имеет чести, и тамо к той часовне ход творит, где такожде прощение полное есть. И по-истинне, кто токмо был в Земли Святой, исповесть тоя царицы великую святость и всякое должное почитание, яко егда в самой токмо Полестине егда не триста церквей каменных поставила, которых ныне[281] часть паде, и стены, каким доволством созидала, показуют, часть их есть целых и зело щедро и богато наданы (nadane) суть. Та убо царица, обретши Крест Господень и возвращаяся, егда от единаго града к другому не бе видеть[282], на местах вышших и по горам (po grobach), в море[283] идущим, башни каменные высокие повелела ставить, на которых огни радости и веселия знаки показуя палила, коих башен в Сирии Феницкой (Fenickiey) есть зело много. Сице велию радость — Обретение древа Креста Господня — имела сия дивно святая святоша (święcica), на котором Господь спасение наше и свобождение соделати изволи. Та часовня отдана есть арменом. Восходя оттуда паки, егда в церковь пришли, остановися ход у олтаря, под которым есть столп ругания и посмеяния[284] (из мрамора сераго, то[л]ст и низок), на нем же Господа нашего посадиша у Пилатовой судной полаты, и тамо терновой венец возложиша, зело поругашася. Перенесла тамо той столп святая Елена, имать прощения седмь лет. Отдан той олтарь абиссыном[285] или мурином, которые Яна пресвитера, или попа (popiana)[286] короля имеют, и которым тамо, ради великия их нужды, милостыню дают. Ходят в простом холсту, тело жестоко[287] изнуряют, всегда на коленях молятся, Писание Святое в великой чести имеют; мяса никогда не ядят, рыбы редко, понеже их тамо несть, а когда прилучатся, тогда их в воскресение, во вторник, в четверток, и то аще несть пост, ядят. Без шапок, по естественному обычаю своему, ходят, власы долгие носят, возроста суть высокаго и тонкаго; главы, яко отроков, малы имеют, образ[288] (twarz) добрых и истинных показует.

Оттоле возшед по колконатцати ступенях на самую гору Лобную (gorę Kalwaryi), преходим место, где бе поставлен Крест Господень, а прежде идем тамо, где Господа распяли[289]. Имеет то место два олтаря (с прощением полным), оба призирают католики, а между ими цка мраморна всякого цвета, яже место распятия показует. На несколько шахов (krokow) оттоле Спасителя на крест вознесли, крест бе в камень (w skale) вставлен, место то вышло кверху на полтора лактя, дира в камени от верха в главу на лакоть выдолблена, в ширину на полторы пяди; стороны тоя дири по краям медною доскою обложены, на которой подпись вырезана писма греческаго; ради древности, прочесть не мошно. По обеим странам диры, где бе Крест Господень, суть две иные, в которых кресты разбойничьи[290] сташа; знатно, что те кресты менши беша, понеже не столь глубоки диры, ныне в них простые древа вставлены. Распяти беша разбойницы[291], и сташа на своих крестах от Господа на четыре лакти. Ныне место разбойника, иже бе ошую, есть на пять лакоть; егда трясение земли бе и разседение каменя (яко Евангелие свидетелствует, дале на лакоть земля отошла. Глубины разселины того камени не мошно человеку ведать, в ширину есть три четверти лактя. Георгиане, которые при море Черном (Euxynie) живут, тое место святое призирают и моления своя тамо имеют, яже имеют полное прощение. О тех георгианех поведают нецыи, что суть в-подлинник (własnie) пятигорцы: аз того, у гисториков не видя, впрям поведати не хощу.

На стене висит некая полотняная завеса, древним шитьем вышита, на ней Распятие. А за крестами есть стена церковная, созади стены часовня ависсынов, где, поведают, Авраам Исаака сына хотел на жертву принести[292]: где бе Исаак преклонися, мрамор[293] всякой краски на полтора лактя в длину и в ширину [на] то место положен; не числят того места между святыя (inter sanctuaria). Живут зде ависсынове безпрестанно (obecnie) чрез (przez) три года пременяяся, [что] в то время бывает, егда мир имеют с турком, хотя то редко прилучается, еже с турком в мире пребывают. Не бывает ход к той часовне. Мы на третий день были в ней.

Сходя с горы Лобно(й), нисходим к каменю мѵропомазания (лежит прямо супротив врат великих[294] церковных, от самаго входа), на котором, поведают, Иосиф от Аримофея, сняв Господа со креста, муром помаза. Есть той камень в длину на четыре лактя, в ширину на полтора. Католики тамо моления совершают; прощение есть полное.

И оттоле[295] уже к пределу Гроба Господня приходим, круг которого ход трижды бывает. Пред дверми вси на колена падают, священник токмо един (понеже есть место тесное) входит и поучение творит; за ним странники такожде по единому чрез дверцы зело ниские входят, тамо внутри по правую страну есть место в вышину на полтора лактя, плоско, аки лава, где Пресвятое Тело Господне положено бе; подлежит католиком; имеет полное прощение. Пред тем Гробом Господним есть круглая часовня, а в ней камень низкий; на нем же ангел сидел[296], возвещая женам о воскресении Христове. Вне Гроба Святаго есть малая часовня кофров (Koftow) или халдеев. Моления тогда у Гроба Господня соверша и святое место целовавше, скончевается ход и идет к пределу Явления Господня. А мимо идя, видял два круглые камени на полтора лактя, которое един от другаго лежит на шесть лакоть; ста на ближайшем камени ко гробу Господь, а на другом Мариа Магдалиня, егда мня, яко бе вертоградарь[297], с ним глагола[ше]. Недалече есть олтарь Освящения[298], иже католиком подлежит; имеет седмь лет прощения. Тамо уже совершився ход, к пределу Явления возвращается, где иноцы павечерню (kompletę) говорят, странницы же исповедаются, готовяся ко святому причастию на утрений день.

Тую паки нощь, которая настает, от странных всяк, яко которому Господь Бог благоволит, на молитве препровождает; аще же кого бы сон изнял, может нечто или у Гроба Господня, или на горе Кальварии, или где инде соснуть мало. Пред полунощию же, всяк язык, по извычаю своему, в своих молитвенных местах божественныя пения совершает; католики в пределе Явления утреннюю (iutrznią) поют, юже отпев, священницы совершают литоргию. У ранней обедни (ranney mszy), еже у Гроба Господня, странники часто бывают; потом всяк идет, камо хощет, молитися и слушати божественнаго пения. А еже тамо в тех местах поют обедни за умершыя родители[299], тогда нецыи свещенников просят, чтоб пели мши или на гору Кальварии, или где инде при них. А егда время болшие литоргии (wielkiey mszy) приходит, тогда священницы, яко в великий праздник, лутшия ризы вздев, идут ко Гробу Господню. Той, которой имать ю пети, един ко олтарю приходит; прочии священницы поют литоргию в церкви, вне предела, понеже сей предел у святаго Гроба Господня есть мал, и токмо в нем странники на коленях стоят, и чрез дверцы низкие ко Гробу взирают, и моление свое творят, и тамо причащаются Христовых Таин, что и мы не оставихом. Священник на том месте, на нем же лежа Тело Христово (подобно есть лаве ис камени (w skale) вытесаной) пресвятую жертву совершает, стоя кротко, зане от земли есть сия лава дале, неже на два лактя, а ширина ея, идеже самое Тело Христово лежаше, шире лактя.

От стены (przy ścienie) есть образ зело древний Воскресения Господня, между двема ангелы, на коленах стоящыми. По обедни, иноцы часы (godziny) в пределе Явления (Apparitionis) совершиша. И ожидая, дондеже турки отопрут церковь, смотрели [мы] иных мест, яко гробы рода Иосифова от Аримофеи[300]; которое место есть сириан или яковитов. Лежат те гробы за Господним Гробом, под верхнею папертью церковною. Видехом гробы Балдвина короля[301] и Годофрида Булония (Buloniusza), брата его, которые[302] тую Землю Святую из рук поганских изъяли, и град Иерусалим взяли дня 30-го после осады, лета от Рождества Господня 1098, или яко нецыи пишут 1099, месяца июлиа (lipca) в 15 день. Есть иных пять или шесть гробов, одним подобием построеных. Прочитати их надписания, древности ради, невозможно. Знатно, что беша люди языка греческого. Толко едино надписание могли прочесть; написал е христианин Адрихом (Adrychom) в книгах своих, и аз такожде с гроба списах[303]:

Король Балдвин, вторый сей бе Иуда Маковеянин, Надежда отечества, крепость Церкви, мочь и сила обеих. Боялися его и даваша дань Жидовская земля, и Египетская, колено Даново, и Дамаск.     Ах! В сем лихом гробу погребен лежит!

Другая надпись не все сполна слова имеет:

Где лежит славный князь Годофрид[304] с Булона, иже такожде всю землю взя−−−тому−−−−ты−−христианину−−−−его душа да царствует со Христом. Аминь.

О иных гробех пишет отец Стефан Рагусин, что суть царских жен и их рода, но Адрихомий, яко шести царей, которые в той Земли Святой царствоваша. Сие удобнейшее есть ко уверению. Убо кая вещь, чтобы чрез столь далние дороги и опасные[305] царие они з женами и с детми имели ехать?! Аз хотя прилежно смотрел надписи, не мог боле того, яже написах, прочести; понеже слова суть старые и отертые, гробы попорчены и нецелы. О полднях турки пришед отперли церковь; для чего, како мы бехом вошли, такожде с иноки и с иными некиими вышли; а те беша христиане розных языков, которые во Иерусалиме живут, и коликожды приходят странники, они умоляют турков, чтоб им поволили странными внити в церковь; понеже во иное время не пущают, кроме великих празников. Входя с странными, ничтоже они дают, для чего зело странных благодарят, якоже и нам сотвориша. Пущают мастеров и продавцов (przekupnie) иерусалимских, которые подобающие вещи церкви продают, яко: масло древяное, землю, юже привозят из Дамаска, о ней же поведают, что от нея бе создан Адам, и различные камение, и чотки ис камения, кресты с мощми Земли Святыя, меру (miary) Гроба Господня, и иныя сим подобна. Вышли есмы тогда вси, и никто тамо оста, чего турки прилежно смотрели, числяще всех.

Бе тамо в те времена жена полька, некая Дарья (Dorota) Секерецка[306] (Siekierzecka), которая во Иерусалиме от коликих лет живяше, бе лет уже не молодых, якобы в пятьдесят; чаяли о ней нецыи, что бяше юродива, яже самому Богу известно; убо виделося, что в ней бе вера велика и дивное богобоязнствие: ни коего входа в церковь не пропущая (nie zaniedbywała); а понеже бе католицкие веры, того ради во Иерусалиме подворья не имяше, понеже в монастыре быть ей не подобаше было, идеже токмо к исповеди ходила; темже (zaczem) по граду скиташеся, часто ю турки дразниша, а временем тако били, что и дивно яко могла жива быти, понеже в тонком (subtelnem) теле ребра едва не все от побоев изломаны имела; и егда третицею ко Гробу Господню входили, едва есмы ю от самоволных отроков турских отняти могли. Тоея ради вины, что от нея соблазн деящеся, Григорий 13 папа под клятвою заповеда, чтоб никто от жен боле того во Иерусалим ходить не смел. Ходих к воеводе (do kadego) и спросих, чтоб поволил ея взять оттуду, и поведах, что бе полька, яко и аз; занеже разум поврежден имеет, и того ради поругаются юноши ей и биют. Что воевода удобно поволил. Оставих ей денег толико, колико бе потребно чем доехать в Триполь, сам прежде из града святаго двигнухся.

Вышед ис церкви, внидох в монастырь наш, идеже иноцы нас в трапезе своей с великим по истинне почитанием[307] и любовию за трапезою угощали, понеже прежде того в страннических келиях по обычаю ядали. По трапезе, вели нас смотреть иных святых мест. И прежде видели арменскую церковь великую, тамо устроено, где повелел бе Ирод усекнути святаго апостола Иакова[308] Вящшаго (Większego), яко пишет в Деяниих Апостолских [гл. 12]. От входа в церковь по левую страну, якобы в половине стены, есть олтарь на том месте, на нем же сей блаженный апостол Господень усечен бе; имеет то место седмь лет прощения. Видехом и двор Анны епископа[309], камо бе прежде Господь наш веден, где есть ныне малая церковь тех же армен. Потом шли есмы во врата Давыдовы или Сионския[310], понеже перед ними начинается гора Сион, которая есть вне града ныне. Недалече дом бе Каиафы[311], ныне тамо церковь арменская, доволно велика; в нем по правую страну великаго олтаря есть темница[312], в ней же Господь бе чрез нощь и тамо великая поругания от жидов восприя, яко есть писано во Евангелии. Темное сие место в длину имеет осм лакот, в ширину теснейши; на великом олтаре лежит камень великий[313], имже бе Гроб Господен привален, великий зело, в длину[314] есть четырех лакот, в ширину двух лакот, толщиною боле пол-лактя, яко в правду оные жены святыя глаголаше: «Кто нам камень отвалит», понеже едва бы возмогли десять мужей отвалити. В том же тамо месте, пред Каиафою, проклятый раб в лице пресвятое удари Господа; и зде есть полное прощение. Пред церковью о половине места есть прививочное (szczepione) древо масличное, идеже глаголют, что Петр апостол при огне[315] отвержеся Господа, а посторонь (pobok) древо помаранчеве, на нем же петел возгласи. От того места на вержение каменем (na ciśnienie kamieniem) есть святый Вечерник[316] (Wieczernik), где Господь Иисус Христос тайную вечерю с апостолы соверши. Не пущают тамо ни христиан, ни жидов, понеже турки имеют свою мечеть. Того ради странники толко к тому месту обратившися и падши на колена «Отче наш» и «Радуйся, обрадованная» глаголют и полное прощение приемлют, якобы по истинне там в самом Вечернике были. Аз однако с иными двема потом бех тамо, яко ниже сего повем. Те три места, яко речеся, арменом подлежат, идеже монастыри свои имеют и живут в них. От того места немного на левую страну прошед гору, в малый вертеп внидохом, где святый Петр о согрешении своем горко плакася. Ни коему[317] языку то место несть дано; имеет седмь лет прощения.

По правую страну дому Каиафова есть монастырь[318], издавна на погребение католиком данный, понеже во граде никого не погребают, понеже и турки[319] вне града погребения своя творят, кроме богатших, которые во градех того ради ставят мечети. Возвратихомся чрез те же врата во град, а идучи на лево иною улицею к монастырю, бехом у врат Железных[320], ими же ангел Господень Петра апостола ис темницы изведе [Деян., гл. 12]; зде врат никаковых нет, и место есть пусто.

Поутру из монастыря вышед, чрез град идучи блиско врат на левой стране, внидохом в дом Иоакимов[321], где внизу есть несколко житей (mieszkań), а между ними показуют едино Пресвятыя Богородицы и место рожества ея, а нецыи поведают, что тамо во Иерусалиме родися.

На горе есть церковь святыя Анны и монастырь девичей, от святыя Елены построен, ныне же обиталище турское и мечеть их, камо могут христиане ходити, понеже редко турки свое молбы совершают. Потом шли есмы из града чрез врата святаго Стефана[322], сице зовомые, занеже сего блаженнаго мученика тем местом на[323] смерть ведоша[324]. В половине горы есть на ровном камени аки жилище, идеже он камением убиен. Мало пониже к огороду, где Господа яша, показуют место, на нем же Пречистая Богородица стоя моляшеся за святаго Стефана, егда его камением побиваху; имеет то место прощения седмь лет.

Снидохом потом к дому Иоасафа[то]ву, где по истинне в земли есть камень[325] высечен и стеною каменною обведен; сорок имеет ступеней, по которых сходят вниз к малой часовне, где бе гроб Пресвя-тыя Богородицы[326]. Есть в той церквице олтарь, где при нас служил литургию отец Иоанн с Флорентин; место сие католиков есть, полное имеет прощение; висит в ней 12 лампад, которых не зажигают, токмо во время литоргии; по сторонам тое церквицы суть два олтаря, а посреди ступени; по обе стороны такожде суть пределы, в них же прежде того беша гробы рода Иоакимова; ныне те места розным языком подлежат. Оттоле идучи есть церквица святаго Иосифа, Обручника Пресвятыя Богородицы, а супротив на леве родителей ея святых Иоакима и Анны; в обеих местах седмь лет прощения. Оттуду к горе Масличной идя, минуем по правой стране в месте зело[327] ниском весь Гепсимани[328], еяже ныне и признака несть; есть место равное, стоит в ней несколько дубов; есть в правой стране и огород (ogrod), в нем же Господь наш ят бе, и прямо оттуду приходим к каменю, зовут его камень Апостолский (lapis Apostolorum), где сном отяхченных апостолов Господь ко бдению наказоваше. На вержение каменя есть место молитвы Господней[329]. Вертеп есть в земли, устие (weyście) имеет тесно, и вместо окна имея на верху скважню (dziurę), чрез которую высеченное камение изнутри свободно вытягали. Упокойное сие место, понеже к нему несть ни какова ходу и стези. У устия (wyiściu есть олтарь, где Господь на молитве пад лежа. От которого олтаря на четыре лактя ис камене есть столп высечен верх вертепа держит; на том ангел святый явяся Господа утешал. Вертеп сей светлый, изряден, не отдан никому; имеет полное прощение. Возвращался (wracaią się) на вержение камене, каможе к огороду ходят чрез четыре ступени, яко к некоей улице сходят на сие место, в нем же Иуда Господа лобза[330], дая знамение жидом, чтоб его яли. О чем воспоминает Евангелие. Ни кому такожде и то место не отдано; имеет много древ масличных; прощение совершенное. Оттоле на лево идучи, есть гроб Авесоломов[331], о котором[332] пишет во вторых книгах Царств [гл. 18], ис камене чистаго, подобием пирамиды, а не простаго столпа, имеет в вышину десять лакот. Другий тамо есть Захарии[333], сына Варахиева, о нем же имамы во Евангелии Матфееве [гл. 23][334]. Недалече от тех гробов суть в камениих пещеры, в них же апостоли скрышася, егда ят бе Христос; место в камени подобно часовне, о котором пишет святый Героним, еже святый Иаков[335] апостол скрыся в нем, не хоте ясти, дондеже бы воскресшаго из мертвых Господа узрел. Якоже и явися ему Господь и подая ему хлеб, глаголя: «Иакове, яждь, понеже Сын Человеческий воскресе из мертвых». В тех же помянутых местах есть прощения седмь лет.

Чрез дол Иоасафов, который починается от гроба Пречистые Богородицы, течет Кедрон[336], от преждереченнаго гроба собирается з дождей осенних, летом же высыхает до чиста, но для копления воды имеет неподалеку мосток малой кирпичный. По правую страну того мостка на камени[337] плоском и равном зело широком суть знаки рук Господних[338], колен и концы перстов ножных, егда его жиды с того места спёхнули были, и тамо паде. Прикладываются к тем местам странники; имеет седмь лет прощения. Знаки те хотя суть не в сокровенном месте, ниже имея покрова и ограждения, в простом месте, к тому в безпрестанном прикладывании, однако целы и ни мало не повреждены пребывают; и не пребываша бы, егда бы не истинна бе; еретики бо глаголют[339], что смышленые суть и от художников соделаны. Показуется сие (też) от камени Медиолянскаго в стене каменной у настоящей церкви соборной за олтарем вделаннаго, на нем же мера стопы Господней есть вырезана: ибо хотя под кровом и не столь добре давно камень оный вделан, однако от частаго лобзания едва уже знать что есть; а на камени[340] том иерусалимском старее нежели от тысячи и пяти сот лет святыя те знаки целы суть, и аки бы ныне зделаны. И аще бы кто рек, что долотом поновляют, тогда то ни коею мерою быти не мощно, понеже той камень[341] есть на явственном видении, и егда бы кто из христиан то творити дерзнул, абие возбранено бы, занеже христианом в сих святых местех ничтоже достоит поновляти, даже бы воевода имел от самого царя повеление или указ к тому. Турки[342] сами зовут сей град святым градом и зело прилежно сей оберегают, чтобы прежняя древность не погибла. И аще бы кто долотом понавливал, не знать ли бы было на камени, или чрез толикия давныя лета в великою глубину не пришло ли бы? По истинне ныне сицевыя суть знаки святыя на верху, яко егда бы кто в мягкую глину свежо[343] руце и нозе влепих. Кто-ни-есть (ktokolwiek) прилежно присмотрится и познает, что не рука человеческа, но Божия те святыя знаки в целости соблюдает. Прошед мост, сошли к месту глубокому, едва не с тридесят ступеней, которые зовут источник Змиев[344] (fons Draconis), где Пречистая Богородица воду черпала и платье свое мыла: аще бо и от рода царска, обачеже кротость и смирение любила, яко Писание Святое свидетелствует. По левую страну указывают место между масличными древесы, идеже, по повелению Манасия царя, Исаия пророк[345] пополам пилою претрен бе. Посторонь паки того места под горою есть купель Силоамская[346], яко о ней глаголет Иоанн во Евангелии [гл. 9], яже огороды все, в долине Иоасафовой лежащие, поливает. Недалече от того места видеть разрушение тоя башни, яже еще при Господе нашем падеся и осмьнадесять человек привали. Почитают турки ис купели Силоамской воду святую, и много их зело, едва не по всяк день, мыются в ней. Убо хотя о всякой воде тако веруют, яко грехи очищает, но о сей, что и телеса изцеляет, мнят. Якоже тамо пришед вверху (ибо чрез несколко ступеней в камени[347] высеченых нисходити к ней потребно было) принуждени быхом ждати, дондеже турки, умывшися сами и платье свое вымыв[348], отошли, что они с охотою, лутчаго ради щастия, творят.

Идучи вкруг города по правую сторону к горе Сионской, на леве есть на камени[349] погребалище Акелдема[350] (rola Aceldema), яже бе куплено за тридесять сребреников, возвращеных от Иуды жидом, по предании Господнем. Ныне там погребаются армени. Земля того места есть сицева, что труп человечей на ней положен, хотя землею не присыпан (что мы сами видеходом), тело в 42 часа опадает и гибнет, ни что инаго, кроме голых целых костей, не остается. Стеною каменною то место есть огорожено, чтоб от турков кости христианские во упокоении лежали, камо арменя и иностранным погребения не заповедают[351], за поданою какою-ни-есть милостынею. За углом церкви Соломоновой есть невеликие врата Сора[352], имиже сор из града вожено, и чрез те врата Господа жидове емше к Анне вели, бояся народа. Пришли есмы потом к горе Сиону, на которой верху бе некогда град Давидов[353], суть того града знаки и разрушения (waliny). И мимо идучи прудок Вирсавиин, вратами Рыбными возвратихомся в монастырь.

По совершении обеда, внидохом[354], паки в церковь и, ход, яко выше сего глаголано, соверша, готовихомся чрез исповедь ко причастию. Бе тогда канон (wigilia) дни Петра и Павла апостолов, и[355] нощь тую тамо на молении препроводихом. После полунощи пеша утреню; ранняя обедня бе у Гроба Господня, а соборная бе на горе Кальварии у алтаря католиков, на том месте, где [Господа] ко кресту жидове прибивали, и тамо причастившися Тела и Крове Христовой, по обедни ко Гробу Господню в ходу вели, камо внутри по обычаю христианском православном (chwalebnym) воинами нас Божия Гроба[356] чинили. Отец наместник (gwardyan), который в то время бывает, по древнему извычаю престола апостольскаго, той чин совершает. Каковый есть того дела образ и подобие — на конце листа последняго напишу.

Имена паки тех, которые со мною во Иерусалиме беша и сицевыми воины суть учинены, полагаю: Аврамий Баран с Дона (Baro de Dona), Шленской земли (Ślązak), Георгий Кос [и] Михаил Конар[с]ки, прусяне, Андрей Скорульский, литвин, Петр Былина, поляк. Беша и прочии два езувиты: [Леонард Пацификус, священник, и его брат Киприот], Иоанн Шулц, лекарь (cyrulik) из Вроцлава, Еремей Гермек, повар, литвин.

Егда ждахом, пока нам церковь турки отворили, нецыи начата нам глаголати о казне церковной[357], яже некогда в-подлинник (pewnie) бе зело велика, подаянием государей христианских[358] умножена. Но егда Иерусалим в руце неприятельские прииде, неведомо где: Селим Первый, воюя Египет, хотел и тое казну взяти; но беша ю иноцы скрыли в землю, и егда не можаше нигдеже обрестися, всех, колико обретахуся, христиан во граде Иерусалимском в темницу повеле вметати, аможе их чрез 27 месяцей единым хлебом с водою кормили. Бе однако сицевое в них богобоязнствие и сицевая крепость, еже доведатися от них ни коими муками не могли. Померло их много, прочиих мучитель, завладев Египтом, повеле выпустити. А из церкви о полднях изшед, пришли есмы в монастырь, где, после трапезы, нам наданые листы Божегробскаго (Bożogrobskiego) воинства, на хартии писание, даша. Секретарь монастырский, который в то время нам их писал, бысть отец Феодот (Deodatus) Неопалитанин. Мой лист, каков бе, зде положу:

«Всем[359] вкупе и всякому в особь, нынешние листы зрящим, здравия от Господа Бога вечнаго!

Во имя милостиваго Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.

Ведомо да будет, яко не в давне, чтоб с верою Землю Святую и в ней места святыя навестил, восприявши путь, ясневелможный Николай Христофор Радивил, князь на Олике и Несвежа, грабя (hrabia) на Шыдловце и Мире, государьства Римскаго сенатор великий, наивышшой маршалок великаго княжества Литовскаго, у святаго Гроба Спасителя Господа нашего Иисуса Христа, из котораго в третий день со славою великою из мертвых воскресе, с великою верою исповедався и причастяся Тела и Крове Христовой, бе. С теплым почитанием лобза, также и святыя места горы Кальварии, где за род человеческий на кресте пострадати изволил, навестил. Был и на горе Сион, камо пречюдная и честная вечеря с апостолы бысть, нозе их умовены[360], и Дух Святый в огненных языцех на ня сниде. Такожде и в Вифлиеме граде Давыдове бе, камо от Пречистыя Девы[361] Марии Господь наш родися, между скоты положен и в осмый день обрезан, потом от царей бе навещен и славою божественною почтен. Такожде где Пречистая Богородица святую Елисафеть навести, где Иоанн святый Креститель Господень родися, и пустыню, место [и] свидетеля его покаяния навестил. Не остави Вифании, камо Лазарь четверодневен во гробе быв, воскрешен от мертвых бе, ниже горы Елеонския (Oliwney), где во время страсти молитву Господь дея и от воев Пилатовых ят и связан бе и откуду своею силою вознесеся на небеса. Видех и гроб Пресвятыя матери Божия, в долу Иосафатове будущый, из[362] негоже на небо от ангелов з душею и с телом взята бе. И много прочиих мест святых, како во Иерусалиме граде святом, тако и инде, по близу, где Господь наш Иисус Христос по неизреченной своей милости спасение наше соделати изволил, труды велия восприимая и страхи, казну многую любве ради ко Господу Богу покладая, сам собою (osobą swą) навестил и почтил. И тако мы, брат Ангел Звезда Венецыйская (fr. Angelus Stella Venetus) закона Доминиканскаго страны святаго Антониа, святаго собрания, святаго Спаса наместник и посол, и иных мест Святыя Земли, изяществом апостольским енеральный губернатор и правитель (имрк)[363], — видя преждереченнаго ясневельможнаго Николая Христофа великую веру к сим святым местом и горящее сердце ко умножению святыя христианския[364] веры, умыслихом его воином Божия Гроба поставити. Якоже властию престола апостольскаго, нам врученою, сему преждереченному воинское сие достояние, честь и свидетельство даем, и всем, сей лист наш зрящим, что им есть от нас украшен, ведомо чиним, сверх того поизволяя сему ясновельможному Николаю Христофору, Божия Гроба воину, дабы и по сем Господня Гроба креста святаго и святаго Георгия клейма явно или тайно, яко ему покажется, носил, волностей всех и свидетелств, их же прочии Божия Гроба вои употребляют, такожде и он употреблял. Обещеваем сверх того и поставляем тогожде ясневельможнаго Николая Криштофа Радивила, для знатнаго его тщания и сохранения любве и содержания в здешних местех святаго Францишка закона, преждереченных Святыя Земли мест генералным быти назирателем. И для лутшой веры, крепости и свидетелства сей наш лист повелехом написати и печатию Гроба Святаго запечатати и своими руками закрепихом. Во Иерусалиме, брат[ст]ва (conwentu) святаго Спаса, лета Господня 1583, месяца иуниа 29 день[365]».

А[366] понеже те места святые навестив, хотех там же какую-ни-есть память по себе грешном оставить, дал отцем того монастыря сицевый лист:

«Во имя Пресвятыя и неразделимыя Троицы Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Николай Христофор Радивил, Олики и Несвежа князь, Шидловца и Мира граф, и Святаго Гроба воин, и прочая.

Не иным киим делом, но самою неизреченною Господа Бога нашего милостию побужден, прежде по обещанию моему ради здравия моего худаго, потом ради моления и покаяния всего живота за грехи, путь к Божию Гробу и ко иным местам Земли Святыя восприях. Еже егда вящше Господнею милостию и помощию, нежели моими трудами к совершению благополучно приведох, лета Господня 1583, месяца иуниа 25 дня, чрез Галилею и Самарию во Иерусалим приидох. На которую память сие прихода моего и всех прочиих Господних (яже суть неисчетные дивные и щедрые[367] всегда и везде мне показаны) благодатей благодарение даю вечными часы (славы Божией вящшего во всем умножения ища и усматривая) обещаю (ofiaruię), не тако по истинне, якобы должен, но колико могу сердцем охотным и чистым, прежде ко Гробу Господню потир золотой и таковые же блюдечка с подписью имени моего и клейма на обеих; к тому, потир другий с сосуды всеми сребрены позолочены дарую, освящаю (ofiaruię) сердцем смиренным в Вифлием места святаго Рожества Господа нашего. К тому, постоновляю, чтоб на всяк год с подкреплением сего подаяния нашего (vigore huius donationis nostrae) напото[м] (napotem), аки долг подлинный (pewny) ко Гробу Господню сто двадцать и пять двойных золотых (dukatow)[368] из княжеской нашей несвежской казны давано: самых себе и наследников наших вечными часы в том повинуя, по судам и извычьям нашим. Из которой той казны сто двойных золотых (dukatow) на потребы кляштора бернадынскаго по их изволению предаю, а двадесять пять прочиих золотых на лампаду повсегодную (doroczną), чтобы на всяк день вечными времяны горела в Гробе Господнем, отдаю. Тыя денги отцы иерусалимские сто и двадесять пять двойных золотых в день святых апостол Петра и Павла по[369] всяк год от строителя (prowizora) Земли Святыя, который в то время пока не приедет (nim się będzie) в Венецыи, взять имеет. А потом вкратце прежде святым Божиим на небесех, потом и вашим молитвам, отцы честные, самих себя живых и умерших предаю. Писано во Иерусалиме, лета Господня 1583, в день святых апостол Петра и Павла, в оньже нас воинами Божия Гроба учинено».

Понеже отцы того кляштора иерусалимскаго много со мною о потребах места того святаго глаголали, такожде и сам видех утеснение их и скудость, которые между народом жестоким по вся часы с опасением здравия терпят, биение и дразнение в кротости и терпении преодолевают, однако, особым Господним призрением на посрамление поган и еретиков место сие святое, которое Божия щедроты и милосердия нам память обновляет, невредно и цело соблюдают, и зде по всяк день жертву пресвятую приносят, за всех христиан молятся, яже молитва, небеса пробивая (przebiiaiąc), сие творит, что турки скоро им, яже к хвале Божией подлежит, поволивают, за что христиане Господу славу и благодарение приносити имут; к[370] тому, что аз, с прилежанием присматриваяся церкви сей святой, видех на некиих местах блиску к падению, а наипаче среди сводов, над самым пределом Святаго Гроба, откуду беша нецыи турки с кровли доски медные взяли, за что их казнено, которая часть церкви от течи аще бы упала, по истинне неизреченныя казны на созидание надобно бы было, а что иных земель люди о том не пекутся, понеже церковь есть в-подлинник (właśnie) католиков, — аз, глаголю, разсуждая, взях на ся, еже зде в сей нашей стране людей верных к починению сия церкви имам побуждати и помощи от них к тому желати. Свидетельство отцев иерусалимских, како о сем молиша, сицево есть:

«Францишек Ангел Звезда[371], (и) наместник (guardianus) и посол (commissarius) апостолский, мест Святыя Земли служитель. Всем всего королевства Польскаго, великаго княжества Литовскаго почтеннейшим о Христе отцем, и пресветлым князем, и великородным боляром, и честным господам, во их же руце сей лист приидет, благословение наше и здравие от Бога вечное!

Понеже в потребах наших всех (и)[372] всякому[373] особо сице в кратком времени писать за лишек невозможно, чего ради и оставихом сие. Для того от ясневелможнаго господина Николая Христофора Радивила, воина[374] и назирателя енералнаго Святаго Гроба, подлинную, нелестную (nieomylną) от иных земель людей сими времяны к сему месту святому в вере теплой и святой, такожде и ко убогим иноком о благоподателной щедроте (что нам пространно ко украшению милостей ваших обещати изволил) ведомость взяв, — умыслихом, так будучи побуждени, ради скораго зело святыя сия церкви падения, и для зело великаго нашего утеснения, скудости и страхования, яже по всяк день аки бы уже к погибели налегают, чрез сего преждереченнаго ясневельможнаго Николая Христофора, хотя сей его милости не заслужихом, к милости вашей, аки к прибежищу чрез милостыню в сем углу от христиан оставлени, прибегнути, ни в чом не усумневаяся о богобоязни милости вашей, тако яко нам о ней той же ясневелможный [Николай Христофор] совершенно поведати изволил. И за сие, ради Иисуса Христа, на егоже Святый Гроб и брежение подаяния сотворены, самаго Господа Иисуса Христа щедраго воздаятеля всякому из вас приносим, и тако наши, яко и наследников наших, елико возможем, вечными времяны молитвы обещаем. Для подлинныя веры, сей наш лист приложением рук наших и печатию собора нашего иерусалимскаго Святаго Спаса подкрепихом. Лета Господня 1583, пятаго дня месяца иуниа (lipca)».

Рано[375] вышед из монастыря, обратихомся (udaliśmy się) ко вратом Сионским, ис которых взяхом с собою двух конных янычар и, всед на [о]слы, снидохом в дол Иоасафов, и посторонь (przy krawędzie) горы Масличной, по правую руку, близь самыя дороги видехом место, где Иуда Христопредатель удавися[376]: есть и ныне погреб (sklep) невеликий, от жидов зделан, где сами жидове погребаются[377].

Отъехав полтретьи версты (poł mili), пришли есмы в Вифанию. Там в самом входе по левую страну есть дом Симеона[378] прокаженнаго [Матф., гл. 26]; имеет тесные сенцы и темныя, исподнюю стену вдоль и вширь осми лакот, велми темен, идеже (skąd) есть вход (weyście) по степенем [na indermach][379] [не] крытый, понеже здания во оных странах ни единаго же имуть покрова. Той дом ни коему языку несть отдан. Оттоле на перестрел лучной (na strzelenie z łuku) есть целый гроб Лазарев[380] в камени выделан, к которому вниз сходят по осми ступеням; есть тамо и олтарь невеликий, на нем же камень лежит, им же бе гроб завален и егоже Спаситель, хотя Лазаря воскресити, повеле отвалити [Иоан., гл. 11]. Бывает тамо обедня по всяк год. И от того вертепа по четырем ступеням сходят к месту, в нем же Лазарь лежал умершый, имеет в ширину два лактя, в длину четыре; и тамо прощения седмь лет. Близ того гроба турки имеют[381] свою мечеть, которые такожде сему верят, что Лазарь от Господа бе воскрешен. Сия Вифания имеет домов с тридесять, в них же обитают турки. Видеть (widzieć) таможе два двора неподалеку от себя, поведают, что един бе Марии, а другий Марфы[382], разрушены уже вмале не оба, пачеже Марфы, которого и основание едва знать; в обеих прощения 7 лет. Идучи ко преждереченным дворам, близ дороги лежит камень великий, зовут его издавна камень Беседования[383], на нем же Христос седя с Мариею глагола о смерти Лазаревой. Не менши турки, якоже и христиане, имеют [его] в почитании, и лобзают его мусулмани, в-подлинник (za rzecz pewną) поведая, «что сие от своих прародителей прияхом, что хотя его странники (якоже и мы сотворихом) не по малой части отламывают, однако его не убывает ни с которой страны». И по истинне вещь к верению удобна зело! Понеже толь есть великий, яко и при Господе бе, како сидением (со z siedzienia) удобно разсудити мощно, ибо ниже вышший, ниже низший[384] есть, токмо яко к сидению требно (trzeba). Беша тамо в то время несколко турков уже старых при нас, которые от штидесят (sześcidziesiąt) лет своих о непременении его извещали[385], пачеже воспоминали словеса отцев своих о нем: «Аще бы (рече) тысяща человек по части уломили, то сего камени не убудет, и убыть не мощно». Того же чюдесе ради, прощения есть тамо седмь лет.

С Вифании обратихомся вправо к горе Масличной[386], зело высокой, еяже посреде есть знамения (znaki) веси Виффаги, мало нечто бе. И оставив на низу ослята, идохом пеши на самый верх горы, отнудуже Господь наш Иисус Христос вознесеся на небо. Построила бе тамо прежде сего святая Елена церковь, но уже разорена. Ныне зде имеют турки свою мечеть малую круглую; посреде ея на камени есть знак ноги Спасителевой[387], иже, возносяся на небо, остави; турки зело сие почитают и целуют. Другия ноги знак турки, камень пересекшы, перенесли той камень в церковь Соломонову. Нам в дверях стоять у той мечети поволиша и издали на он святый знак зрети (но лета Господня 1596 упразднися сие заречение, и вниде некий благочестивый иерей, иже добре все осмотрив, поведаше, яко на самом верху камене [остроконечнаго, śpiczastego] и зело твердаго, совершенно по-истинне стопу видети ноги левыя, ейже ни едина иная, никако не згодится), есть от дверей блиско четырех лакоти. Поволено бе прежде сего христианом входити и сие место облобызати, но нынешний воевода (kady), зело опасая свою неверную веру и не може сего терпеть, егда христиане кресты на стенах писали, прежде дву годов под смертною казнию заповеда им тамо входити. И для того в дверях моляся, полное получают прощение. По-часту сей воевода сие святое место навещал и с великою своею верою почитал[388], понеже турки Вифлием, где (kędy) веруют, яко Спаситель наш от Девы родися, и сию гору Масличную, откуду Его вознесение на небо исповедают, имеют в великой чести. Но сия места, в них же пострада, ни коего у них почитания имеют, и пачеже, егда христиане им творят кое почитание, поругаются, поведая, что Христос, аки Божий Дух, вознесеся на небо, жидом же в свое место (понеже его ненавидеша) некую тму или вещь смышленную живу (zmyślnie żywą) подверже, юже оне поимав связаша и распяша, тоежде яко бы из мертвых воста и явися по сем. Сию свою ересь по-истинне, яко баснь[389], неразумным глаголанием подкрепляют: «Мы, глаголет, егда нам полюбится, жидов бием ослопом (kiymi) без милости, понеже сей непотребный (nikczemny) народ есть, а пророк толь велий и паче Дух Божий, яко тех скверных ометов (śmieci) или рук человеческих изъити не возможе?!» На той же горе по правую страну суть еще знаки упадшия церкви, идеже (яко нецыи поведают) два мужа по вознесении Господни явишася апостолом, глаголя: «Мужие галилейстии, чесо дивитися», яко пишет в Деяниях Апостолских [гл. 1]. Еже (lecz iż) святый Лука евангелист явственно описует, что на том же месте вознесения Господня на небо явишася, не мню, для чего бы о ином месте разумети кто имел. Сходяще з[390] горы, идеже Господь над градом плакаше [Лук., гл. 19], есть зде прощения седмь лет. Видеть с того места зело изрядно весь град и церковь Соломонова, но токмо имя церкви Соломоновой имеет есть паче иная некая церковь на осмь граней или углов (яко мню аз, вящшая нежели в Риме Панфеон), цками свинцовыми покрыта посреде монастыря (podworza, который вдоль паче, нежели в ширину идет и полных, pilnych, древ винных ягод и лесных древ масличных исполнен есть) устроен от каменя. Сказывают, что святая Елена создала. В той же ограде (podworzu) влево при ограде (murze) есть иная церковь, красная (piękny) и долгая, таковыми же цками покрыта, где, поведают, что Пречистая Богородица Господа нашего в онь принесе. Видеть оттоле врата Златые[391], ими же бе вход на монастырь (do podworza) церкви Соломоновой, где Господь Иисус Христос на жребяти въеха во Иерусалим, о чем глаголет во Евангелие Матфей евангелист, в 21 главе. Сии ныне тайными судьбами Божиими суть заделаны, и отпирать тех врат — поведают турки — не достоит; они же поведают, что сами отверзутся единому великому и всесильному царю, иже ими во град святый внидет и будет всего света господь (panem). Вопросих: «Чесо ради бы их царь в те врата не въехал, чтобы тем удобнее и скорее был всего света и государь?» Но они умолкоша. Нам более с ними глаголати не подобало; понеже кто о царе или[392] о вере хощет претися, той, по повелению Махметову, казнен имать быти. Сходя(т) з горы на лево, место показуют, идеже Господь учил апостолов молитве[393], о чем во Евангелии Матфееве, во главе 6. Бысть прежде того церковь малая, ныне разорена, толко един столп целый стоит; есть прощения седмь лет.

Оттоле сходя з горы, паки посетихом место, где Господь молися и от жидов ят бе. По сем чрез место камением побиения (przez mieysca kamionowania) Стефанова вратами Ефраим[394] вшед во град, на леве видехом скотский прудок[395] (probaticam piscinam, bydlęcą sadzawkę), иже бе близ монастыря церкви Соломоновой, бе зело широк и глубок; имеет еще некоторые целые переходы (krużganki); на дне есть в нем трость (trzcina), почему знать, что там место влажное; поволено прощение 7 лет.

Тою же улицею, ко вратом святаго Стефана возвращаяся, приидох к иной улице, еюже бехом пошли к долу Иосафатову, и яже от самых врат к полате Пилатовой[396], полныя ширины и величины, ведет. Над сенми тоя полаты стена целая вышла, имея два окна, столпом мраморным пределеные (rozdzielone) в одном окне Пилат, а в другом Господь наш в терновом венце стоял, егда той же Пилат, жидом показывая его, глагола «се человек»[397]. А понеже место то на великой и пространной улице есть[398], которою турки прохождаются гурбою (gminem), того ради странники, не можа (nie mogąc) на коленех став помолитися, но мимо идя, глаголют «Отче наш» (pacierz) и «Радуйся, обрадованная» глаголют, чтобы совершенное прощение получили. Пишет Андрихом (Andrychom), что бе тамо написано[399]: «Возми, возми, распни!» Но, древности ради, ничтоже такова издали видеть не могох; аще бы поближе приступить поволено было, сице мню, яко нечто бы увидех.

Неже есмы (niżeśmy) к полате Пилатовой пришли, занеже турки часто (яко посреде града, gęsto, iako to w połmiasta) прохождахуся, мы, по обычаю странников, шли есмы срединою улицы великим жаром солнечным, язычником волную сень оставив. Но Михаил Конарский, слуга мой, бе толст: иде оподаль за нами и, храняся теплоты солнечной, шествовах за сению; против котораго егда трое турков в стречю прилучилися, а он не посторонися, и о бок одного слехка потерса, на гнев турка воздвиг тако, яко удари его пястью и камением нача бросать; то же и прочие турки, пачеже отроцы, зачаша, и подлинно было бы к некоему злу пришло, аще бы их наши янычаря (их же бе два конных и два пеших) не утолили: с разных улиц стекаяся, копилися (kupili się) и, безо всякаго сумнения, нас бы побили, яко и прилучися пред несколькими леты (еже нам иноцы поведаша), егда[400] странницы уступити им с пути не хотеша, — несколко их убиша.

От полаты (pałacu) Пилатовой (речется ниже сего) починается путь Жалости[401] (via Dolorosa), им же Господа, крест несущаго, ведоша на смерть. Из врат вышед, по правую страну видеть невеликий пригорок от каменя (z skały), на нем же Пречистая Богородица стоя[ла], печално зря, что над сыном ея будет: егоже егда в терновом венце окровавленнаго и лице сине, измененное и бременное тяжкое древо креста на рамех носящаго, и аки разбойника зело лютаго на смерть идущаго, виде, (яко [с] древнейшаго предания учители кафолические богобоязненне твердят) жалостию нетерпимою сокрушенна, обумерла (obumarła) и на землю паде, — что зело есть к верению подобно. Убо, како бы оное девичие сердце сице внутрне возлюбленнаго Сына, в жестоких страстех и в неизреченном посрамлении крест движущаго, инако зрети могло?! Место сие даже до нынешняго времени зовут Обумертвие Пречистыя Богородицы (Spasmus B. Virginis, Omdlenie).

Оттоле пятдесят шахов (krokow) отшед, приидохом к иной долгой улице, яже ко вратам Домаскинским[402] идет, идеже влеве есть сход крут[403] к каменю. Понеже весь град Иерусалимский на камени лежит и много немалых пригороков имеет, окроме гор болших, ихже ныне в нем есть четыре. Прежде разорения, егда в щастии бе, три горы зело славные име; ниже сего о них пространнее, где и о полатах Иродовы[х] и о изрядных и красных улицах, писать стану[404]. И се в преждереченном пути зело прискорбном Спаситель наш тягостию креста умучен паде на камень[405]; а егда ради ослабления и истощания дале ити не возможе, принудиша жидове Симона Киренейскаго, чтобы с ним нес. Странники на том месте получают прощения седмь лет. В той улице на леве есть дом великий богатаго[406] онаго роскошника (roskosznika), иже Лазарю милосердия показать не хоте. Не возмогох в нем быти, понеже в нем живяше некий турок, христианом злый супостат; но занеже врата отверсты беша, знатно бе от величества (z wielkości) подворья (podworza), что жилища великие и полныя беша. Отшед паки оттоле тридесять шахов (krokow) вправо, есть вход во ину улицу долгу, яже прямо (prosto) [к] Кальварии ведет. Влево, мало не в пол-улицы, вступая на гору (ибо вся тая улица к горе идет), дом есть святыя Вероники[407], ис котораго она вышед, пресвятое лице Господне окровавленно кисеею оботре. Недалече видеть холм ниский, на нем же сташа[408] жены, егда к ним Господь рече: «Дщери иерусалимския, не плачите мя» и прочая. Оттоле на полтора вержения камене (na ciśnienie połtorakroć) суть два великия и высокия столпы каменныя; меж ими прежде сего беша врата Судныя, ими же осужденых на смерть к Голгофе водиша. Богобоязненно (bogoboynie) сие католики твердят и верят, что тамо вторицею под крестом паде; на которую память во всяких вратех кресты пишут; дано в том месте прощения седмь лет.

От тех врат Судных[409] отшед немного подале, якобы на вержение камене, видеть Божия Гроба церковь, яже гору Кальварию содержит в себе, и недалече от врат, имиже ходят в церковь, в ограде[410] лежит камень зело великий, где уже под самою горою третицею Господь наш на землю со крестом паде; есть на том месте седмь лет прощения. И с того места уже на гору нас ради взыде на смерть.

Минующе церковь и проговорив «Отче наш» и «Радуйся, обрадованная Мария», шли есмы в монастырь наш, где после трапезы изобрели (naięliśmy) есмы извозников в Вифлием.

Месяц иулий (lipiec)

Надежнаго[411] ради путнаго шествия в Вифлием, взяхом с собою двух янычар конных и двух пеших.

По утру[412] изшед ис кляштора, шли есмы из града сквозь врата Рыбные и оставихом влеве городок, иже и ныне зовут град Пизонов, о котором зде часто воспоминается, [то] подобает ведати, что различнии различно о нем глаголют. Нецыи твердят, что той городок Давыдов бе, идеже сам живяше. Иные спорят и показуют оный на горе Сион, где зело великия глыбы каменные древняго строения лежат, что подобнее (podobnieysza) для прудка Вирсавиина[413], иже под горою Сион есть, ибо зде удобно жена с переходов царских увидетися возможе, егда противу умывашеся (во вторых [книгах] Царств, глава 11). А хотя недалече городка Пизонова сей прудок есть, однакоже с него ни коею мерою жены умывающияся добре видеть невозможно было. Чего ради лутши (lepiey) нецыи мнят и удобными приводами сие показуют, что городок той, который ныне Пизоновым[414] нарицают, издавна маккавеяне поставиша, яко и воспоминают оныи книги маккавейския [и] Иосиф жидовин. И чий либо был, знатно, что крепок бе зело; но уже древен: на четыре угла устроен, башни имеет высокия четвероугольныя ис тесанаго камене, ров зело глубокий, внутри камением тесоным подкреплен. Но тамо не пущают христиан. Ибо[415] егда мы ис кляштора ко вратом Сионским шли, городок (zamek) той бе на десной стране, котораго врата зане отверсты беша, убо з боку зря, понеже прямо не достоит и опасно есть, видели есмы, что пространство в нем малое бе, яко и сам городок (podworze) не велик; лежаше на земли несколько пушек серебряных[416], без колес и станков, а во вратех на карауле немного янычар сидеша.

Вышед из града и вседши на ослята, съеждая з горы, минухом по левую страну глибы (waliny) каменныя полат Давыдовых, о котором недавно воспомянулось, а по правую страну прудок Вирсавиин, тамо бо путь в Вифлием. Прудок имеет в длину якобы сто лакот, но не столь широк, вкруг каменем четвероугольным выкладен, имеяй отвсюду ступени, по которым некогда хождаху к воде; глубина его, когда был полон, близ осми лакот бе; ныне воды несть, но недалече врат струя течет, из неяже граждане воду емлют. Оставя прудок Вирсавиин и взъехав на невеликий пригорок, по правую страну на перестрел лучной от дороги (gościńca), есть палата, ко падению склонися, в нейже архиереи и князи людстии о ятии и смерти Спасителя и Господа нашего совет сотвориша, от чего и ныне называют дом Лукаваго Совета[417] (domus Mali Consilii, dom Przeklętey Rady). Затем мало подале вправе стоит дом пуст, от (z) двух стен древних, яко бе высок знатно гораздо, собственный[418] онаго Симеона старца, иже, Духом пришед в церковь, отроча Иисуса прият на руце свои, и Господа Бога благословил. Откуду далее идучи, близ дороги на леве есть древо теребинтово (terebintowe) доволные величины, под которым, яко глаголют, Пречистая Богородица почиваше, егда идяше во Иерусалим из Вифлиема, дабы Отроча в церкви Богу принесла[419]. То место имеет прощения седмь лет.

Не само (bardzo) далеко откуду показывают кладезь, иже стеною изрядною каменною обведен, но воду имеет смрадную и пить ее не мощно. Нарицают оный кладезь Трех Царей[420] и глаголют, что зде паки звезда явися им. В половине дороги есть пригорок не само (bardzo) высок, с котораго Иерусалим и Вифлием видеть, понеже толко между ими пол-осма поприща (połtory mili). Древ можджевеловых (iałowcowych) доволно зде. По правую страну у дороги камень[421] лежит, на нем же пророк Илиа почи (третиих [книг] Царств, глава 19), на нем же тако весь возраст (wzrost) тела святаго пророка Илии изображен есть[422], аки бы на мокрой глине какое тело лежало: понеже главы, бока, руки и ноги правой святаго пророка оста стать (postać) истинна и видима, еже праведно божественному чюдеси восписатися (przypisać się) имеет. Влеве есть монастырь малый греческий; нарицают оный святаго Илии монастырь. По правую сторону каменя[423], тылом обратяся ко Иерусалиму, есть дом падший (rozwalony), имеет стену едину[424] целу. Глаголют, что Аввакума пророка бе подлинный, который, вышед из него (егда жателем (żeńcom) своим несе ясти), от ангела восхищен бе и в Халдею занесен, чтобы тую же ядь, уготовленую Даниилу пророку, между лвы сидящему, отдал. Поприще (cwierć mili) от каменя Ильина, вправе есть дом еще целый, где сказывают, Рахиль Вениамина породи; якоже недалече, едва не на самом пути (gościńcu), стоит тояже Рахили гроб[425], вмале не весь цел, подобием пирга (piramidy), из дикаго камене высечен, который воспоминается в Писании. Близ Вифлиема, влево от пути, на перестрел лучной, есть кладезь, имея воду свежу и живу, по которую не токмо из Вифлиема, но и из ближних весей людие мнози приходят. Нарицают оный кладезь Давидов[426] и до сех времен, о нем же есть в Писании, во вторых книгах Царств, глава 2. Отсуду по концам веси, которая с пятьдесят дворов имеет, грядем в Вифлием, и с левой страны внидохом в церковь, за деревнею на перестрел из лука стоящую. И застали балюха (bolucha) с неколикими янычары, иже нас провождаху из Дамаска, седеша в то время [в церкви], от жару прохлаждаяся. Имеша с собою там же и лошади: понеже церковь Вифлиемская[427] всегда есть отперта, турки, когда похотят, и с лошадми въезжают. Таковое пригожство (piękność) чюдно украшенныя сия церкви и доблесть (wspaniałość) — трудно словы описать! Убо[428] вся сполна в мраморе самолутшем создана, два ряда великих столпов имеет; внутри, аки в зерцале, могл бы прозретися; верх цкою свинцовою покрыт. Святая Елена царица созда оную. Иноцы закона (reguły) святаго Геронима прежде сего держаша ю; ныне тамо отцы Бернардыни свой монастырь имеют, которых игумен (gwardyan) из Иерусалима в пол-года всегда переменяет, ради гонения, еже зело велико терпят от турков. В то время при нас бе осм братов: четыре священника и четыре простых братов (laikow). Вшед тогда в церковь, яже католиком подлежит, влево идохом в монастырь и оттоле к церкви святыя Екатерины, в ней же службу Божию иноцы совершаша. Тая церковь имеет совершенное прощение, и получают странницы оно[е] зде, в-подлинник (właśnie) аки бы сами были в той церкви святыя Екатерины на горе Синайской, где, страха ради от поганых и разстояния, не всяк ходит. Ис тоя церкви ход бывает к месту рождения Сына Божия[429]; в котором ходу идут странники по два человека яко и во Иерусалиме. И вышед ис тоя церкви, сходят к месту подземному и, оставляя иные места, о них же ниже сего речем, приходят до малыя церкви, яже в длину осмьнадесять, в ширину[430] девять или десять имеет лакот. Там против дверей есть олтарь, под которым место, мраморною цкою покрытое, показуют, где Господь наш родитися изволил[431]; на том же камени, иже лежит на престоле, сицева подпись есть изображена: «Зде от Чистыя Девы Марии Иисус Христос родитися изволил».

Над престолом у стены есть цка старая, на ней написано Рожество Христово. Слушахом тамо обедни, юже отец Иоанн с-Флоренции, приехав с нами ис Иерусалима, яко старейший, служил. Не доходя к престолу яко бы за шесть лакот, есть ясли[432], в скале высечены, в них же Господь наш, егда родися, положен бе; а понеже каменные ясли беша велики и широки, тогда древяные меншия в них беша вставлены, яко есть в сей стране обычай. Супротив яслей, блиско трех лакоть, где три царие, пад на землю, хвалу Христу воздали и дары свои принесли, другой есть там престол. Везде тамо полные прощения. Церковь яслей Господних католиком подлежит, висят воистинне (wprawdzie) розных земель лампады, яко и у Гроба Господня (о чем по сем пространнее), но оные зажигают на Рожество токмо Христово, когда им подобает (только в те времена) к тому месту входити с кресты (z processyą). Сей предел зело темен, занеже под великим олтарем церковным стоит, и ниоткуду не имеет света, токмо чрез решотки обеих[433] дверей сторонных (pobocznych), которые подле себе имеют ступени для входу в церковь, хотя егда бывает ход туда ходят (acz i processye tamtędy chodzą). Входя в церковь по ступеням левыя страны, тут же есть престол, где три царие, ко Господу приехав, ссели с лошадей; а которые входят по ступеням с правой страны, немного подале идучи, приходят ко олтарю, где бе малая церковь, в которой Господа во осмый день по Рожестве обрезаша[434]. Престол (ołtarz) той католиков есть; но понеже к церкви турки приход волны[й] всегда имеют, того ради есть без всякаго украшения. Греки в хорах свои моления совершают. И пачеже (owszem) еликократ быти имеет литургиа святая, у воеводы (od sędziaka) берут всегда янычан, которые бы от турков оберегали, понеже им там волно, когда хотят, входити. Церковь малая Рожества Господня тщанием католиков есть замкнута, и ни откуду к ней приити не мощно, токмо из монастыря подземным ходом. Тою же дорогою из церкви (kaplicy) яслей изшед, которою бехом пришли, по правую страну на шесть лакот от ней указывано нам вертеп, в скале высечен, в длину шти (sześć) лактей, не добре широк, но глубок, камо младенцы, от Ирода избиении, погребении суть[435]. Прощения там 7 лет. На леве такожде есть другой вертеп, в котором[436] три гробы стоят: первы[й] абие (zaraz) от дверей по правую сторону святаго Евсевиа; другой — по правую святыя Павлы римляныни, еяже убо монастырь, вде она, построя полностию многою и призором великим, сама в нем обита; есть в трех верстах от Вифлеема, разорен весь до основания и пуст видехом; третий гроб — святаго Геронима[437]. И оттуду ходом подземным ходят к кели тогожде учителя святаго, где библию святую перевел; есть темна, понеже под церковию, камо молитися по ступеням (яже и ныне суть целы) той же святый схаживал; изшед из врат, которые суть заделаны; мало имеет света от монастыря окном. У всякого из тех гробов есть прощение седмь лет.

Оттуду возвратихомся в монастырь, где, по обеде и по вечерни отслушав в церкви у святыя Екатерины, ехали к башне Стада (ad turrim Gregis, wieży Trzody), полтретья поприща (dobre poł mili) от Вифлеема, где Иаков патриарх пасе стада свои. От башни тоя упадшей великая куча лежит камения; в котором месте ангел пастырем радость велию возвести о рожестве Сына Божия. Беша башня в долине хлебородной и веселой поставлена. И оттоле возвращаяся иным путем по левой стране, видели церковь (юже состроила царица Елена), где во сне ангел Иосифа увещал, чтоб, Матерь и Отроча восприим, во[438] Египет шел. Того дома еще стоят стены ветхие, у которого сия церковь бе; есть тамо седмь лет прощения. По правую страну, немного подале, оставихом монастырь разоренный святыя Павлы[439], а по левую приидохом к веси малой, юже зовут весь Пастырей; есть в ней кладязь глубокий, и вода студеная, зело добрая; ходила по нея почасту Пречистая Богородица. Седмь лет прощения. И махметяне сами зело в великом почитании имеют оный, и святый зовут, паче иных покрывают оный цкою каменною (понеже несть широк), чтоб всегда был покрыт, чево турки на иных кладязях не творят.

От той веси возвратихомся в Вифлеем. И тамо от церкви недалече, на леве есть под землею вертеп, несколько лакот в длину и ширину, трудный вход имея, где Пречистая Богородица с Отрочатем скрыся[440], егда в Вифлееме младенцев убиваша. Чюдеси Господня суть там знаки подлинные: убо взяв оттоле земли и тем ю женам в питии дав, им же млеко преста[441], изобилие млека привращает. Прощение седмь лет. На вечер в монастырь возвратихомся и внидохом на верх церкви и видехом по левой стране гору Енгадды, юже почасту Писание воспоминает; блиско Вифлеема лежит. И аще Лот бежа из Содомы ту гору Енгадды[442] мимо иде[443], тако нецы мнят, что в ней есть вертеп, в нем же с дщерми пребываше; однако, подлинного места не указывают. По правую страну видеть огород, в котором много древ валсамовых (balsamowych) в царство Соломоново бе, яко нецы гисторики пишут. Видеть оттоле горы, которые долине Хевронь[444] прилежат. Хотех ехати тамо, занеже толко 25 поприщь (pięć mil) от Вифлеема бе, чтоб гробы патриархов и место, где трех ангелов виде Авраам, и камо Исаака обрезано, видел. Но опасно бе, понеже арапы прежде двух дней войска собрав меж собою бились, чего ради оставити понуждени быша. Иноки, которые там быша, поведаша, что Хеврон есть городище малое, живут в нем токмо жиды. Что тогда (żem tedy) тамо быть не могох, умыслих во утрений день горняя Юдская[445] (gorzystości Judzkie) навестить, наипаче, что церковь того празника воспомяновение творит.

Зело рано божественной литургии отслушав и причастився Святых Таин, выехали из веси Вифлеема и, отъехав с версту (ćwierć mili), приехали к иной веси великой маронитян, зовут ю Бетагил (Betagil). Лежит то место[446], где ангел Господень асирийскаго царя войско поби; где и до сих времен[447] сие паче всего подивлению достойно[448]: еже яко зде никто от обрезаных даже до третияго дне жив быти не может, но третей нощи совершенно умрети имать. Два человека арапов, у которых мы лошадей наняли, сие искусиша (doświadczyli) и поведаша со всяким усилием: «Ибо (рече) первой нощи жестокое боление главы на нас прииде, другой — тело наше сице опухло, яко, убоя(в)ся скорой смерти, вывезли нас оттоле прочь, а однако един из нас даже по трех, другий по шести месяцах к первому здравию прииде». И егда мы ради краткия дороги по конец тое веси ехали, никто от оных обрезаных с нами не хотел ехати[449], но вкруг ю объезджали. На три тысящы шахов (krokow) от Дамаска, нечто подобнаго сему видели есмы влеве на высокой горе, се есть монастырь черниц маронитянок, в котором такожде до третияго дне никто от обрезаных жити не может. Милости Господа Бога нашего то люди причитают, иже сие тому месту дарова, дабы от поган самоволных чистота девичия свобождена была. От тоя веси отъехав поприщь десять (dwie mile), приехали есмы к малому источнику и скудно текущему[450], близь дороги вправо, егоже водою святый апостол Филипп каженника (rzezańca) Кандаски (Kandaces) царицы крести (о чем в Деяниях Апостолских, в главе 8). Обыкоша новокрещенницы довод[451] за собою оттоле приносить, поведая, что [обадва], Филипп и евнух (rzezaniec), в воду внидоша; но кто зде видел, инако не речет, токмо, что источник из теснаго камене истекает, толь скудно, якобы обеих ног не было чим облить: паче тако глаголати, что токмо святый апостол главу его поли и тако [тут] крести.

Оттуду десять поприщь великих (dwie mile wielkie) отъехав путем зело прискорбным (drogą trudną), приехали есмы к пустыни, где святый Иоанн Креститель обита[452], яко святы[й] Лука евангелист глаголет, в главе 1. Есть в горе самородная пещера, к которой святая Елена стену кирпичную приделала. Опасный тамо приход (przystęp): понеже на исподи пропасть есть страшная, и стезя к той пещере есть поката, тесна и колска (śliska). Горы самыя (яко и пропасть) и камение голое[453] зело человека страшат. У дверей пещеры исходит источник, на ладонь (na poł piędzi) шириною, юже воду блаженный Креститель пий, понеже опричь того источника иной воды несть тамо. Чем там питашеся — различно поведают: нецыи глаголют, что былием, которое и днесь зовем хлебом святаго Иоанна[454] (Плиниус, в книгах 13, в главе 8, называет церауния, ceraunia); [другие называют церация, ceracya] или овощь сладок с древа силикви (sylikwy), Сѵрийскаго древа; доволно того бе около града Иуды, отечества его (оттоле десять поприщь, dwie mile), яко и ныне в Кипре, откуду по разным государством и к нам привозят. Около пещеры голые суть[455] токмо камение[456], хворост едва где видеть, и то непотребны[й]. Имеет то место полное прощение.

Потом десять поприщь великих (dwie mile wielkie) отъехав чрез верх гор зело крутых, ко граду Иуде[457] приехали, который едва ныне имеет 20 дворов; знать однако, что бе пространен и зело велик. С приезду по правой стране суть разрушенныя церкви глибы, в том месте, где Пречистая Богородица Елисаветь навести и «Величит душа моя Господа»[458] глагола. Суть и останки церкве в дому Захариине зделаном (zmurowanego), где глагола: «Благословен Господь Бог[459] Исраилев». Турки тамо живут, которым, чтоб нас припустили, поневоле дахом им нечто. Оттоле на два перестрела лучные влеве есть церковь целая, во имя святаго Иоанна посвящена, а в ней по левую страну олтаря великаго место показывают, где той святый Иоанн Креститель родися. Пол-осмы версты (połtory mili) оттуду, путем такоже зело прискорбным (drogą bardzo przykrą), к монастырю святаго Креста Господня приехали: по левую страну дороги стоит; греки зовут монастырь святаго Архангела[460]; прилежит к георгианом; устав свой имеют, каков и в монастыре святаго Саввы есть; безпрестанно тамо их епископ обитает. Предание есть от древних началников прародителей, понеже оттоле бе взято древо масличное на крест Господень, яко показуют диру под олтарем великим[461], оттуду[462] бе выкопано. Католики и вси народи восточныя почитают тое место. Потчивал (częstował) нас тамошней епископ оливками и хлебом сухим, понеже мяса тамо не ядят. Оттуду едучи чрез гору зело высокую и чрез меру прискорбную, пять поприщь (milę) от Иерусалима влево видехом гору продолговату Гион[463] (не) чрез меру (niezbytnie) высоку, где валы падшых палат Соломоновых[464] лежат, которые тринадцать лет строил из камени тесаного, о которых в 3 книгах Царств пишет [гл. 7]. Тамо его при Давиде еще на царство Садох (Sadoch) священник помаза. По правую страну проехав прудок Вирсавиин, ссели с лошадей и пришли ко вратам Рыбным, и за час до вечера пришли в монастырь, где отец викарий поведа, что у товарища воеводина (subbaszego) упроси нам провожатаго арапа к морю Мертвому и ко [И]ордану; во утрешний день взять его имехом.

И тако о полднях шли есмы к тому воеводскому товарыщу: жив в Пилатовом дому, где еще есть лифостротон[465] (имамы во Евангелии о нем), или место мраморными цками мощено, к которому от верха самых палат (занеже кровли несть) видеть. Свод (podsienie) идет с двух сторон. Где[466] Пилат на суде сидел, суть три столпа с порфира камени червчата; у единаго из них на углу Господь наш бичеван[467]; есть того столпа часть в церкви Явления Господня от мертвых, яко о нем бе выше сего. Под теми сенми, podsieniem (откуду видеть церкви Соломоновой подворие) сидел той воеводский товарыщ на земли, на ковре розос[т]ланом, имея и возглавие некое драгое по обычаю турскому. Сидел с ним вместе по правую страну некий турок; был и арап, который для опасения имал нас провожать, по достойному уговору мзды. Понеже редко странники ко Иордану, для наймов великих и для страха от арапов, ездити и ходити обыкли; даже до того времяне, егда к Светлому Христову Воскресению много их сойдется, сложившеся воеводе на подарок и дав ему, арапа себе какова-ни-есть нанимают, чтоб их с турками, имеющыми пищали, проводил. Аз, понеже совершенно постанових те места навестити, с товарыщем воеводским о пути безопасном уговаривахся; который, от меня взяв сто червонных златых (czerwonych złotych), нанял нам арапа, а дав арапу толко пять золотых[468] (pięć cekinow) и прибавя рубашку, досталные златые себе взял, занеже, без его повеления, арапа наймывати не волно. И тако при нас к арапу чрез толмача говорил: «те странники хотят к Мертвому морю (сице[469] его зовут, что по нем плавати немошно, безмерно[й] ради серы, камо аще бы и человека вкинул, не потонул бы), и ко Иордану и к Ерихону ехать. Обещаешилися[470] их здраво семо паки привести?» И отвеща: «Обещаюся, понеже буду иметь с собою пятьнадесять человек арапов с луками, лутчих стрелцов; к тому арапов, которые в той стране разбивают, знаю их гораздо и приязнь имею с ними великую. Аще бы како прилучилося на незнаемыя попасть, прежде, ударившися с неприятелем, сам имам умрети, нежели бых клятву имел преступити, а тогда странники [пусть] о себе помышляют. Кормити меня однако имут оне; и пока станут кормить, камо хотят ехати, стану их везде водить». И шерт[471] потом чинил по обычаю своему, правою рукою чела своего касаяся и на небо вознося очи. Потом отъидохом от него к товарыщу воеводскому, который нам также трех человек янычан прибавил с пищалми. Той арап шел с нами в монастырь, где, на подкрепление шерту своего, ял хлеб с солью охочо[472]. Убо хотя арапы разбоем кормятся, правду (szczerość) однакоже и простоту сию по изволению Божию хранят, что, еликожды шерт чинят и той шерт исполнить хотят, хлеб с солью на знак того ядят; еже аще охочо творят, мошно им верить; аще ли же ядят сморщась, тогда нечто мыслят[473] опасное. Яко всем [нам] на том провожатом показася, которой охочо ял хлеб и в правде стоял во время великаго страха, о чем ниже сего повем.

Изшед тогда за врата Рыбныя и всед на лошади, ехали есмы во путь. И бе с нами шесть человек иноков[474]. Отъехав пятьнадесять верст болших (trzy mile wielkie) дорогою прискорбною (trudną) и каменистою, пред западом солнца малым чем поранее, приехали к греческому монастырю святаго Саввы, не само (bardzo) построеному и невеликому, однако вкруг толь много имеет в камени[475] выделаных келлей, что в оные древные времена пять тысящь чернцов обиташа. Любезно нас прияша и за трапезою (w swoiey iadalney izbie) нас кормили. Где егда с слугами моими полским (domowym) языком глаголал, Дионисий Дамаскин[476], чернец родом из Македонии, познав язык, нача с нами по-славенску глаголати. И поведае, яко в Литве бывал и знал едва не всех лутчих синаторей. И вопроси мя о мне самом, прямым (własnym) именем мя называя. Вспаметова и то, како после смерти Августа короля (егда аз бех от сенату обран вместе [с] блаженные памяти епископом Валерианом, ради сохранения мира) листы прохожие от меня взя, идучи к Москве для милостыни. Господь Бог сице сотворити изволи, что мя он не познал: ибо часто греки католиком[477] не суть приятии (chętni), аще бы мя своим огласил, мог бых приити к некиим бедам, наипаче не имея от царя турскаго прохожия грамоты. Убо турки не извыкли оставлять прилучаев к пожиткам, аще прилучится какой прилучай, что недавно прилучися некиим, егда в-подлинник проведаша.

В том [же] месте [поведали] нам иноцы (еже мы во Иерусалиме прежде сего, егда бе всем ведомо, слышахом) како в царство Селима Втораго, царя турского, бе в сем монастыри тысяща братий, и яко жестоко едва не вси замучени беша по прилучаю злому[478]. Воевода (sędziak) новой во Иерусалим на воеводство приехал, которому, чтоб челом ударили и милость его к себе получили, собравшеся к нему идяху, несуще ему всяк живаго петела. Той егда во единой гурбе (gromadzie) сице великий полк (poczet) людей (бе их тысяща) в однакой одежде (еже бе вещь зело изрядная к видению) увидел, чрез толмача вопросил, что за люди беша, и чево желали? Отвещали, «что пустынники есмы святаго Саввы, которые новому государю своему приидохом поклонитися, всякого благополучия ему в сей новой чести желая, которому, ради нищеты нашей (юже по вере нашей обещахомся хранити и богатества не имети)[479], даров дорогих не могохом принести, сие, еже имамы, чтоб от нас приял, и нам быть милостив изволил, молим». Против того оны[й] бусурман рече: «Приятно сей дар поистинне приемлю, но чтоб мне было любезно на толикое множество гауров, gaurow (сице християн зовут турки), в одной грамаде (kupie) зрети, не могу сего на себе истязати (wymodz), опасаюся, чтоб во время моего владения (понеже их сице много) не дерзали чего злаго, — того ради во время имам упередити, и сих людей гауров убавити[480]». Избрав тогда ото всех человек двадесят, иже ему показахуся (się podobali), иных всех пред очима своима повеле янычаром посещы. А егда о том ко царю своему Селиму отписа, похвалу за то восприя, еже в своем начале опасен показася. Ныне при мне толко с тридесять иноков бе.

После трапезы вечерней, нечто опочихом. А егда о полунощи на утреню клепаша в доску[481] (ибо в государстве Турском колокол употребляти заповедано), вышли из монастыря и ехали дорогою гористою, между камения и рвов каменистых: и аще бы нам месяц не светил, ни коею бы мерою не возмогли ехати. Однако той нощы уехали три тысящы шахов (krokow) и на свету (świtaniu) узрехом море или озеро Мертвое, на котораго брегу[482] в третием часу дня стали.

Море[483] сие или паче езеро (понеже толко сто поприщь (mil dwadzieścia) в длину, а в ширину где и шире поприщь 35 (sześć albo siedm) лист) в том есть месте, где на свидетелство истины Господней, мерзости ради греха, пять градов огнь с небеси сожже[484]. Звали их: Содома[485], Гомора, Сохот, Амона и Себион. Нецы (а наипаче Георгий Кедрен в гистории) пишут, что те грады завалились; сей последний (ostatni) последния (poślednieysze) зовет: Сегот, Адама и Себоим. Сие езеро весма есть жупелное, имеет камение на брегу, которые, зажегши, аки дрова горят; неколико их с собою привезох, показания ради свидетелства. Иосиф жидовин во «Истори о войне жидовской» добре истинно сие место описал[486], пачеже для того, что зде чрез день трижды вода цвет свой пременяет, яко убо сие сам видех: по утру чернелася вода; в полдень, егда солнце жжет (ибо зде суть жары великие), аки синее сукно бе; пред зашествием солнца, яко з болотом смешана, немного краснелась, или паче пожелтела. Овощыя (owocow) з древ брега сего (яко тойже жидовин пишет, в книгах 5, что видятся лепыя яблока[487], а егда е сорвешь и сожмешь, внутри пепелу и пуху полные увидишь) аз сего зде не видех: уже их здесь несть, ни древ, яко и столпа соляного подобием жены Лотовой[488], которой хотя семо и овамо обит и околупан, однако цел виделся [ему] и был. Вопрошах[489] аз зело прилежно и сего арапа провожатого нашего и людей сведомых тех мест, которые вси твердили единогласно, яко зде ничтоже есть таковаго. Поведа и Ангел (Angelus) инок, который во Иерусалимском монастыре лет с пятдесят живяше, яко из Европы христиане, во время его, вопрошаху о том столпе всегда, и прилежно его искаху, однако ничтоже обретаху. Езеро сие от самого возрения страшно есть! Ибо отовсюду окружиша его горы и камение голое[490], воду пременяющую цвет имеет, зело густу и смрадну, еяже хотя каплю на язык возмешь (яко мы сотворихом), зело язык кусает, главу тяжким смрадом вредящим наполняет!

Застахом на брегу нагаго и зело чернаго мурина[491], соль собирающаго (понеже сие езеро соль родит, хотя (acz) горку, яко з желтью (żołcią) смешану), страшный имея образ, бег скор имел и легкий, в саадаке. Знал его наш арап, что славный разбойник; поведа: един бе сам в том месте, товарыщей остави за Иорданом.

Иордан река в сие езеро течет тою страною, еюже в монастырь святаго Саввы приходим. Потом ехали есмы пол-осма поприща (połtory mili) чрез глубокия пески к тому месту, где Господа нашего Иоанн святый крести. По правую страну реки (которая часто луковато течет), у которого места, идеже Христос крестися[492], есть[493] лесок темны[й], вдоль на полтретья поприща (poł mili), а в ширину на перестрел из лука, по брегу вдоль идет. Имеет древа, их же листие подобно есть вербе, но однако инаки суть, яко от сучья познать мошно, которое с собою привезох. И сия есть оная пустыня, о ней-же Матфей [гл. 3] и Марко [гл. 1] евангелисты глаголют: где Иоанн святый крести и покаяние проповеда. Сие паки, что Иоанн святы[й] ял[494] (коники полевыя (koniki polne) или саранчу и мед диви[й]), уже зде в сих местех все [згибло], не обретается. Но подобная вещь к верению, что река, яже не болотна, но камениста есть, и меж брегов каменных течет, слимаки (ślimaki), которые так сырыя ясти мощно (каковыя и моря некие родят), на брег выметывала. Но о сем о всем подлинной ведомости несть — что яде — поведати впрям не можем. Мед такожде в сем леску быть мог; ныне ничтоже есть, токмо пустыня пустая, яже ничесого родит.

Иордан имеет воду зело мутну, но здорову; взяв ю в сосуд, пребывает и никогда не портится[495], что аз в-подлинник испытах, юже с собою привезох. Умывашася в ней наши, егда мы на брегу ядохом. В ширину едва имеет тридесят лакот, токмо идеже в Мертвое море течет, ибо тамо шире входит. По другую страну видеть[496] валы моста, которой некогда повеле каменной состроити царица Елена. За рекою, по правую страну езера Асфалтыда (ieziora Asfałtydu), починается Арапская земля, зовут ю Пустою[497], и в-подлинник (słusznie), понеже кроме песков и камения более ни что ино имеет, яко, возрев токмо, всяк осудит. Вверх по реке идучи, на полтретья поприща (poł mili), Иордан исраилтяне сухими ногами проидоша (в книгах Иисуса Навина, Ios., [гл. 3]). От Иордана едучи к езеру (поболе осми поприщь (połtory mili) при пути стоит церковь, немного не вся цела, от святыя Елены к славе Божией и к чести Иоанна Крестителя создана[498], яко и тая, яже на месте крещения Господня видехом. Имеет прощение (odpust) полное. По левую страну есть Галгала (Galgala) [Иис. Нав., Ios., гл. 4], но каменей, еже беша из Иордана реки изнесли израилтяне и тамо положиша, нигде ныне не видать. А от того места пещаного и сухого и неплодного пришли есмы ко иному, [к] дивно[й] и плодами славно[й], круглой и равной долине, в ней же Ерихон[499] град стоял. Полтретья поприща (połmili) от града есть пригорок по правой стране, на нем же Иисус Навин (Iosue) видел мужа стоящего против себя з голым (dobytym) мечем, яко в книгах его пишет [гл. 5]. Совершенно оттоле видети было весь град, откуду Иисус муж велий мог угодное место к приступу и к взятию града узрети.

Потом приехали ко граду Ерихону[500], который на красном и всех плодов (pożytkow) и[501] овощия доброродном и изобилном ровном месте бе, яко и ныне для великого добре жару уже зде финики (daktyle) зрелыя рвали. Знать по месту, что град бе кругл, где беша стены, ныне аки вал сыпаны[й], а на местах башен, иже бяху мнози, аки пригорки круглые лежат. Проклятие Иисусово (Jozuego) в главе 6 описано[е], взя совершение свое, понеже тамо никто, кроме арапов разбойников, живет, которые по кустовью тростяному распрашышася. В конце града остася едина токмо башня четвероуголная, и та не целая, в половине. [Одни] поведают, что сей бе дом оныя блудницы Раавы[502], понеже у стены жила, которая вывешеною вервию из окна, яко себе испроси у исраильтян, от смерти и убытков всяких свободися [Иис. Нав., гл. 2]. Иные поведают, что жилище Закхеа[503], егоже Господь посети. И тако, в память хотя Раавы, хотя Закхеа, еще сия половина стоит, занеже во всех того града стенах едва стены целые, в вышину на лакот, обрестися может.

Егда аз остров Критский[504] описовах кратко, тамо о сем речено, каковая есть разнь небесе и воздуха, за горы толко от полунощи к полудням зашедшы: еже и зде из Иерусалима приехав в Ерихон удобно всяк увидит. Ибо хотя[505] впрям едучи толко 30 поприщь (sześć mil) от Иерусалима ко Ерихону, который кругом имеет много добре древ финиковых, однако плод сей тамо не созревает, а зде совершенно созре. Ростет здесь древо, спалат[506] (spalat), егоже драго ценят; требует теплоты великие, яко и свороборин[507] (roża) из Ерихона, женам к свободному рождению зело угодна. Овощие всякое и хлеб двема недели прежде нежели во Иерусалиме, собирают, чему не дивно (czemu nie dziw), понеже здеся суть великие жары, ихже во Иерусалиме впрямь (prawie) не послышишь, небо тамо здравшее и паче нощи тишайшие.

Дале нежели полтретья поприща (pohnili) от Ерихона, приехали ко источнику, егоже воду Елисей[508] солию исцели и зело добрую из непотребныя сотворил. Весь оны[й] дол сия вода обливает и чрез трубы, издавна еще уготованые, к огородом течет; глубок, человеку по раме, много имеет рыб малых. Видеть зде великие зело трубы, которыми воду в пустыню и к монастырю святаго Геронима ведено; ныне едва того монастыря знак есть. У источника сего отдохнувши, а потом поприще (ćwierć mili) отъехавши, приехали ко отложинам (do krawędzi) горы, юже зовут Квадрантена[509], где Господа нашего диавол искушал. И оставя лошадей и пешы полтретья поприща (pohnili) шедши стешкою тесною и ускою и колскою (śliską), под которою пропасть есть велика[510] зело, яко многие не хотеша ити оморока ради, и пришли в половину горы (понеже дале уже ити невозможно), где есть равное место в длину на шесть лакот, в ширину зело уско. В том месте Спаситель и Господь нашь четыредесять дней и нощей постися[511] [Матф., гл. 4]. Святая Елена стену едину зделала, при которой есть престол невеликий; имеет полное прощение. Зело много тут камения, о которых диавол рече: «Рцы, да обратятся камение в хлебы». Видехом з горы Мертвое море, которое, яко поведахом, к вечеру красную имело воду, перемешану грязью, — Иордан такожде, яко и Иерихон, камо когда бы кто хотел впрям ехать, не было бы боле пяти поприщь (mili) езды. На самом верху сей горы (но со оной страны, где путь во Иерусалим) есть часовня, на том месте, где диявол, взяв Господа, показа ему вся царства мира сего, о чем глаголет во Евангелии. Вся сия гора полна есть вертепов, в которых нецыи пустынницы обиташа; ныне, жестоких ради сих поган, несть никого.

Оттоле паки возвратихомся ко источнику Елисеову, против котораго есть густой хворост, где есмы хотели ночевати, зане уже токмо за час бе до вечера. А егда ужину (wieczerzą) готовихом себе, прибежало к нам арапов блиско тридесяти человек, нашему арапу мало-что (mało co) знаемых, которые абие (zaraz) хлеб, куры, гуси[512](и яже с собою бехом взяли) у нас отнимали. Провожатой нашь араб, узрев, яко хотят нас побити, умысли сице: наговаривал их, чтоб нас теперво о(т)ставили, нощь к тому лутша есть, понеже здеся хотят ночевать. Что он для того учинил, чтоб нас вдруг не ударили (uderzyli), якоже скоро к тому преклонишася, блискую и угодную (sposobną) видя нощь, оставиша нас. Но арап провожатой, особно мя взяв, занеже толмач инуды со иными бе отшел, и не умея со мною говорить, токмо руку к шее своей прикладывал, знак чиня, что нас побиют, аще зде ночевать станем. И тако толмача призвав, который тожь поведа. Для чего приказал (oznaymiłem) всем, чтоб готовилися ехать. А он к ним иде и уговорил их, чтоб отъехали от нас. Иноки дорогою прошлыя нощи и солнечным зноем зело истомлени[513](konecznie) хотели остатися. Что и аз рад был учинил. Но еже провожатой приказал, чтоб ехали, поведал им, яко и аз бы сие учинил, но понеже арап поведает, что тех разбойников отъятися немочно, тогда с своими имам поспешити (z swoiemi muszę się spieszyć), аще бы хотели остатися, то однако разсудя, что сами себе к пагубе приводят, понеже и арап и янычаре со мною поедут, и никто при них не останется. Видяще тогда, яко и арап страшился[514] и печален бе, сумки своя готовить почали, тем скоряе, что[515] сказано, яко тыяже разбойники, прежде трех дней (przed trzema dniami), некоего приказного, который оброк из весей, подлежащих Иордану, выбирал и турков шесть человек имел с собою, побили всех вместе. И для того (otoż) в час нощи тихо, яко провожатой повелел, отъидохом, и в правой стране гору Квадрантену (Kwadrantenę) пустя, пятнадесять верст великих (trzy mile wielkie) уехав, взъехали на высокой камень[516](skałę), где на самом верху повеле нам арап уснути полтора часа, сам в то время с своими стражу держал. Потом, егда ему сей, которого о(т)ставил на стану, прибежав весть подал, что арапы разбойники нощию ко источнику Елисеову, где мы хотели ночевать, прибежали, — розбудил нас и садит[ь]ся на лошади повелел. Видя, что дорога бе добра, поспешихом и на свету за десять поприщь (dwie mile) от Иерусалима стали, видя гору Масличну[517], понеже высока и широка есть гораздо, в длину на десять поприщь (dwie mile) протянулася к пути нашему Ерихонскому, а вкруг боле имеет. От Иерусалима краснейшое имеет возрение, древ масличных и иных, на них же ростут винныя ягоды смокви, по ней везде много. И тамо, идеже нас сон зело изнял, немного нам уснуть поволи арап, сам с своими стерег и по двух часех побудил[518] нас.

Оттоле чрез Вифанию[519] и места преждереченныя возвратихомся во Иерусалим, и[520] у врат Рыбных оставя лошади (osły), пришли в монастырь к полдням. Тамо и арапа отпустих, подарив ему несколько золотых, такоже хлеба, мяса и вина, что зело восприя благодарно, обещался и инуды, камо аще ли похощем ехати, служити. Такожде дарих и слуг его. Яко зело утрудихомся, для того остаток дня отдыхали.

Сам уже бе сабадын маур во Иерусалим приехал, который с малым кораблищем (karamuzanen) своим, тако яко есмы были выезджая с ним ис Триполя условились, приплыл к Иоппе. Отец игумен (wikary), иже в монастыре остался, промышлял[521] о том, чтоб Вечерник (Wieczernik) Господень[522] видеть и в нем быть могли. Понеже хотя у турков денги много могут, однако не мало и прилучай поможе к тому: се есть, что некий сантон или поп, между иными честнейши, который, в Вечернике живяше, в то время болел. Но понеже в том Вечернике турки свою мечеть имеша, в нюже христианом ходити заповедано есть, аще бы токмо кто по-турски обрезался, или за тую вину три тысящи рублев[523] заплатил, — для того той сантон у старейшын своих упросил, чтоб иноки иерусалимския, занеже аптекаря между собою имеша, которы[й] его[524] лечил, мог впустити; но однако ни коего странника не пущают. Аз з двемя слугами своими и з двема иноки внидох.

Дня тогда шестаго иулиа, шапки монашеския токмо надев, во одежде страннической, яже монашеской подобна есть зело, вратами Сионскими вышли есмы из града и, на монастыре[525] за погребеныя тамо католики помолився, пришли к Вечернику, где нас турки без всякаго труда пустиша, чая нас мнихи. Сени во внутри суть изрядные, в ширину и вдоль блиско тридесяти лакот. По левую страну мечеть, камо (kędy), нецы[526] поведают, Господь умы апостолом нозе. Тотчас входя, приказаша нам скинути сапоги: таковым чином ходят и турки в своя мечети; приказано такожде нам, чтоб на землю не плевали, понеже и турки имеют то место в великом почитании и поведают, что там в Вечернике Христос со апостолы некий великий чин совершал, которые потом особным чюдесем языки огненные на главах зажженные носиша, и верят, что тамо бе им с небес Дух Святы[й] послан. Из той ниской мечети есть ход к некоей церкви, вельми широкой, где показуют гроб Давидов[527], мрамора белаго, который имеет в себе красные жилки, покрыт камкою червчетою[528], и круживо по краям желтое шолково бе. Посторонь (wbok) его другий такожде есть гроб; поведают — царя Соломона[529], но никоего покрова не имеет. Много тамо висит лампад. Потом шли есмы выше, где над тем долом мечеть есть на горе, другая, где Господь последнюю апостолом своим даде вечерю. В длину блиско двадесяти лакот сей Вечерник, изрядны[й], светлы[й], заделан на глухо с тоя страны, откуду на подворие смотрят; имеет три великие окна внутри, три хорошые мраморные столпы рядом поставлены, на них же свод сведен есть. И тамо в нем падши на колена, благодарение Господу Богу сотворихом. Есть то место полное прощение. Оттоле идучи вправо, есть вход к месту толь составленному (tak zostawionego) и ни какого покрову над собою имеющему, а от него идет дорога к некоему жилищу, немного темному, с Вечерником соединеному, в нем же на ученики Дух Святый сниде. Подле того другое таковое же жилище, в нем же Господь Бог по воскресении, егда беша двери затворены, апостолом святым явитися изволи. В том месте прощения есть седмь лет. Тайны, яже зде совершишася, в Деяниих Апостолских, в главе 1-й и 2-й пространнея описует. А сей Вечерник от места, на нем же палаты Давидови состроены беша (се есть на самом верху горы Сиона[530]), есть на перестрел лучной.

Потом возвратихомся в монастырь, где отобедав, вратами Рыбными вышли есмы из града на право, которого едва не половину обыдохом вкруг, даже (aże) к гробом царей Юдских[531]. Беша те прежде сего во граде, ныне далече от врат лежат на пути к Дамаску. Дивная вещь[532] в-правду, яко великим иждивением и промыслом и художно суть соделаны. Понеже в самом камени[533] (skale) суть аки некие комнаты на четыре углы высечены, потолок полукруглы[й] имеют; всякая стена имеет двои двери, а из обеих ити в розныя приделцы (kapliczki); во всяком из тех двух умершыя положены. Обаче к тем приделцам суть из тогожде одново камене тамо высечены двери, а по углам кругло высечены камени, в которых сице есть повешены, аки на петлях, затворить и отворить удобно мощно. Воистинну удивително, како сие из тогожде единаго камени мощно бе выделать! В соборной Торкелинской церкви (Torceleńskim kościele), недалече Венеции, суть по-истинне цки каменные великие, имижь окна затворяют, но в петлях иного каменя висят; зде ис того же единаго камене все вытесано: и петли с крюками, которые затворы держат, и затворы, которые на крюках вделаны, удобно обращатися могут. Сие там же великого впрям удивления[534] достойна, что в тех же приделцах суть гробницы каменные, вящшие, нежели кто дверми мог [их] внести. Знать конечно, что не неким человеческим учением и промыслом художническим з двора суть внесении, но там же внутри из того же камени высечены и смыслом человеческим выделаны. Дело есть зело изрядное, понеже и на дверях и на гробах резь есть различная: дивным умением цветы и листие вырезано везде. Мочно там сорок и несколько тел погрести; и до сех времен еще некия суть, и видеть их, но чии суть, никтоже весть. Место, аки во вертепе, темное, ходить тамо без свещи не мощно. В самом входе, которое есть ниско зело и полно хламу, оставихом стрещи, чтоб турки дверей не завалили и не забросали, что делати сие почасту они обыкоша, дабы христиан избили.

Оттоле возвратихомся во град вратами Дамаскинскими и по правую страну внидохом во Иродовы палаты[535], где ныне гражданин (mieszczanin) некий турок живет и, за подарком яковым даным, скоро пустит (puszcza) смотреть. На низу есть старое здание каменное, где, поведают, что Господь наш в белы ризы одеян бе, тамо Ирод возгнушася [его]. Бе сия полата на горе состроена. Понеже историки описуют, что во Иерусалиме граде три горы лучшие беша[536], яже и днесь видеть. Первая между ними Сион[537], болши и выше всех, на ней же Давид создал бе палаты себе, тое ныне болшая половина (яко и Вечерник) есть вне града. Ибо согласуются в том летописатели вси, что нынешний град Иерусалим есть менее гораздо, нежели древний, которы[й] не токмо иудейския, но и восточныя все грады величеством, добротою и красотою преходил, яко Плиний, в книгах пятых, и Taкит (Tacitus) пишут. Ибо оны[й] старый имел[538] двадесять и четыре мест лобных, а ко всякому месту лобному приведено было двадесять четыре улицы, всякая улица поперечных име 24. Сверх того, Манетон, равин некий жидовский, пишет что самых молбищь (bożnic) 480 бе[539], к которым в подобные времена (na pewne czasy) народ жидовский сходился. Но валины (waliny) тех молбищ и тии гробы, ныне вне града лежащия, каков пространен бе — показуют: понеже град прежде того беша в ограде. К тому полаты Давидовы, Соломоновы, Иродовы, царей и жен их, огороды долгие и пространные, зверинцы, сия вся, по умирении всея земли, во граде стеною из тесаного камене обведено и затворено бе. Вторую гору звано[540] гора Царская (mons Regius), та не само (bardzo) бе высока, но розложиста (rozłożysta) и широка, на ней же великия и славныя палаты состроил себе Ирод Аскалонит, царь жидовский и младенцев мучитель. Посреде бе двор[541] царский, неизреченною казною и украшением состроен, где Господа ко Ироду Антипе, четверовластнику Галилейскому, приведено, который Иоанна Крестителя повеле усекнути. Третьюю гору[542] звано Морыаф, на ней же бе церковь Соломонова; ныне турки имеют мечеть, и около мечети есть подворие великое. Зело низшая во-истинну сия гора есть двох первых тамо, идеже идет ко граду; но от дола Иосафатова, который ю и град от горы Масличной разделяет, зело есть выше, по которому такожде и град нынешний вдоль протянулся. Четвертая гора[543] Кальвария (mons Calvariae), прежде того бе вне града, ныне во граде (на сей Господь наш смертию своею род человеческий свободити изволил, и на ней крест Господень обретен бе) церковными здании великими нечто занята. Идучи к ней во граде[544] (z miasta), ради полат, видится невысока, хотя безпрестанно ити к горе надобно, а по другую страну глубокая пропасть под нею есть. И се полно (dosyć) о четырех горах Иерусалимских, яже и ныне видими суть. Есть и пятая[545] Гион, о ней же бе глаголано знать, что вне града бысть.

А понеже хотехом уже ехати из Иерусалима, для того после обеда третицею идохом слушати вечерни ко Гробу Господню, где и ход по[546] обычаю сотворихом и чрез исповедь готовихомся ко причастию.

Во утрий день рано отслушав обедняго пения у Гроба Господня и причастяся Христовых Таин, осмаго дня иулиа вышли из церкви, и бе день святых апостолов Петра и Павла по старым святцам, где видехом чрез всю нощь прошлую, яко розных земель люди в местех своих божественныя пения и моления своя творяху. А егда мы выходим (wychodzili), благодарили нас, что, за нашим прилучаем, дня сего святаго вошли в церковь, занеже их ради турки церковь не отверзли б. Бе тоя нощи тамо людей розных языков с двесте человек; а которые опоздали, ждали у врат церковных, чтоб во время то, егда церковь отопрут, вбежав бы, хотя мало нечто помолилися и Господу Богу благодарение принесли. Кому не прилучися внити, той платья нашего касался и целова, которое тамо в святых местех с нами бе. Сицева есть ревность[547] и вера христиан тамошних, иже хотя суть отпадшие, однако места святыя зело почитают, чего еретики никогда творят, пачеже оные хулят.

Яко выше сего рекохом, что мы трижды в[548] церковь внидохом, подобает сие ведати — коим подобием. Страннику, который даде три рубли[549], тому повинни суть турки трижды отверзати церковь Святаго Гроба, камо он вшед, пока хощет, хотя бы и год, волно ему пребывати; и то за едино почитают, такожде в другой ряд и в третий, понеже колькожды кто входит, прежде пред церковию затвореною дает денги, кроме дней празнишных, в которые монахи ничего не дают, волны[й] вход имут, однакоже у воеводы испрося, нечто турком от отверзения дают. А понеже туркам от отверзения церкви потребно всегда дать, того же ради убогие христиане тамо единожды вшед пребывают, колико хотят быть время, пищу и из монастырей их языков (занеже в монастырех странники приставают) круглым окошком церковным подают. Уже изсяче сие обыкновение, давности ради, се есть — тройной вход в церковь; но мы, по совету иноков, у воеводы упросихом, чтоб по древнему постановлению нам повелел отверсти, якоже днесь видехом, а во утренний день нас выпущено в том же времени. На болшие празники едва не из всего света странники тамо приходят, которые единожды вшед, пока пения бывают, не исходят. Не ровно обаче вси платят. Ибо иже близ Иерусалима живут — менше дают, которые подале — те больше, кто из Дамаска, ис Целесыри[550] (Celesyryi) приходят — три цекины[551], кто из Сирии Финицкой, из-за Ливана — четыре, кто из Апамеи и мест в Европи близших — пять, кто из Асии — шесть, кто из далних государств — седмь или осмь, кто из Европи — девять цекинов дает. Твердят речь подлинную (twierdzą za rzecz pewną), что до казны салтана турского на всяк год приходит оттоле от странников тридесят тысящь цекинов, то есть шестьдесят тысящь золотых. Каким пособством и чином всякий народ зде в том святом месте свое пение творит, — отец Стефан Рагузеуз (Ragusaeus) в книжицах своих, которые о пении (nabożeństwie) Земли Святой издал, широко (szeroce) описует. Се прилагаю, что католицкия сердца чюдовными утехами Господь Бог увеселяет (uwesela), когда места тые, в которых избавление наше действовал (sprawował), подлинно[552] (całe) по се время осматривают, паче в скалах или каменях оставленные знаки. Множество такожде в целости и истинно сохраненных с подания (podania) древняго богобоязнене веруют, ничтоже бо умаляет Господской повести: камень на каменю в тебе не оставят, егда же он себе своея всемощности имети никакой не записа, камо люди из далних зело земль, здоровья и протори не жалеючи, приходят, благодарение ему воздающе.

Народы, которые зде свое пение (nabożeństwo) действуют (odprawuią), различныя суть и чины (ceremonie) розные имеют. В действии литургии пресвятой — марониты[553], ависсыны и георгианы зело блиские суть обрядом кафолицким (katolickim), иные народы хлеб и вино в жертве содержали (zatrzymały) своим обыкновением. Еретиков здесь нет, разве когда который[554] для смотрения (как прилучается с Францыи и с Немец) приедет; попа (ministra) нового Евангелия [во-]истинну не узришь. Когда в-третие [в] костел вшел есть с законники, сидяще с сыном одным некоторого бискупа армейского, глаголал есмь чрез толмача, которой, видя, что мы из далних земель пришли, много со мною о благоговении (nabożeństwie) разных народов в тех местех разговаривал, и как мне сие показалось — спрашивал. Отвещал есмь, что мне полюбилося: убо хотя разными языки и церковными чины, однакоже единаго Господа Бога хвалят[555]. В розговоре оном нашем вопросил есмь его: естли такожде о еретиках, которых мы в наших сторонах попущением Божиим за грехи наша между собою имеем (и имяновах ему сих: лутриянов (Luterany), звинглиянов, аръянов и новокрещенцов и иных), слышал что? Спрашивал на сие: аще ли суть христианы? Отвещах ему, что суть христиани и христианми нарицаются. Он же на сие: аз никакою мерою верити то не могу, чтобы они были христианми, понеже к тому месту, на котором Бог смертное тело на себе восприяв, избавление наше действовал (odprawował), не приходят и ни какова каплана[556], ни какова же престола для действования[557] пресвятейшия жертвы зде не имеют. Аще бо сия святая места до рук поганских пришли, однакоже христиани какой-нибудь веры приходят на посрамление их, и честь чинят и свое моление Господу Богу отдают[558]. Сие он с такою правдою и теплотою говорил, что удобно всяк разсудити мог, что из обилства сердца, а не смысление (zmyślnie) молвил. И в том (wtem) гречанин тот пустынник, которого у святаго Саввы видел есмь, и у нас такожде в Полше прежде бывал, приступил. Тот, изрозумев о чем речь была, говорил, что я в Полше многажды еретиков видал и обычай их добре знаю; суть то люди (говорит) хуждши жидов: яко убо (ведаю) те Христа распяли, о котором, чтоб Он был Богом, не верили и не знали Его, но еретики хотя Его и знают и словесно исповедуют, паки Оного распинают, всемогущество Ему и божество отъимают. Великая то истинно утеха, что зде о том поветрии ничего не слышеть. Потом в трапезе (iadalney izbie) в монастыре, когда были разные народы имянно — халдеи и марониты[559], а нам прилучилося нечтоже писати, зело воздивилися, что так скоро писати и слова изобразити могли есмы, и не верили, чтоб мы то удобно честь после могли, понеже они косны зело и обычаем противным от правые стороны к левой пишучи[560] водят по бумаге руку, и покамест одно слово напишут, часто бумагу[561] и туды и сюды переворачивают, и подносят, усмотряя, естли добре написалося и положилося; а имеют то в своем писании, что в одном слове обыкновением подлинным (pewnym) написаным неколко слогов заключати могут, чего бы мы с несколикими словы едва учинили; и когда видели, что слова их написав, скоро и удобно и безтрудно всякое чли есмы, воздивилися и хвалили способ наш, яко скорейшаго[562] и легчайшаго[563].

Сие такожде зде достоит приложити, каким обычаем народы своя моления в пределех (о которых говорено есть) действуют (odprawuią). Волно всякому, хотя иново народу, в предел внити и тамо моления творити, однакоже тако, чтоб обрядом и чину церковному, занеже там же ея действуют, никаким способом не помешал. Якоже здесь ныне ход идет, и когда вси по пределом (po kaplicach) пения или жертвы свои совершили. Мшу паки или литоргию где инде, а не в пределе, подлинно действовать, под виною тысяща цекинов, не достоит, которых тысяща цекинов столь многажды должен бы дать был, сколь многажды б того дерзался. Лампады мочно в чюждем пределе завесить; однако понеже их уже столь много есть, что и места нет, где бы могл кто повесить[564], того ради неудобно произволяют, особно во Гробе Святом, где в моем времени сорок две лампады висели и из них толко двадесят одна горела (строители бо их[565] масла не додавают), ис тех было католицких пятьнадесять: отца святаго одна — безпрестанно горит, другая такоже кардиналов всех, третия кесаря римского, четыре короля ишпанского, две королевства Ишпанского, две короля пуртуганского, короля францужского такожде две, но те забвением некиим, для замешанины войны еретицких (dla woyny i zamieszek rycerskich), не зажигают. Однакоже мнихи[566], смотря на гербы короля францужского, одну ради скудости своей осматривают, и горит. Речь посполитая Виницьянская имеет одну, князи и господа и иные богобоязны[е] свои такоже зажигают.

Лампада одна на год с маслом станет двадесять пять цекинов, и того полских будет пятдесят золотых[567]. Когда кто милостыни ради своей лампады не посылает, однакоже хотя ея, для недостатку масла, не зажигают, также не снимают, занеже единою завесив, снимать ея уже болте не подобает. Пред Гробом Господним, в пределе круг[л]ом, лампадов есть с четыренадесять, ис которых двенадесять безпрестанно горят, католицких есть девять. Во дверях тогоже предела одна, пред нею круг Гроба Господня шесть беспрестанно горят. На горе Калвариской, понеже место есть к тому достаточное истинно, католицких князей и господ тридесять три все горяще висят. Георгианове такоже пред тем местом, в котором Крест Господьской стоял, тридесять три[568] завесили, а ис тех пять только зажигают. Пред каменем Помазания (Unctionis) осмь есть зажженных католицких. Пред престолом святым Марии Магдалины католицких три горят. В Темнице две грецкия. У престола Разделения Риз Господних (Divisionis Vestium Domini) одна. В пределе Обретения Креста Господня одна католицкая зажжена, грецких две у малого престола, которой тамо по правой руке имеют. В пределе святой Елены две, в пределе абиссинов (где часть столпа, на котором Господу тернов венец возложен был и безмерно наруган, храняют) одна висит. Но те лампады, которые суть народов разных, в празники токмо, или когда ход отправляют, странники зажигают и тотчас после того гасят их.

Бывало то обыкновение всегда и есть зде в сем костеле, что из розных народов капланы на несколко месяцей, против описания (według opisu) старейших, заключают внутрь. Из наших законников всегда живут два каплана[569] и два простии, laikowie (моим времянем был над ними установлен брат Николай Нани не-Друзи, fr. Nicolaus Nani de Drusi), которых в двух или трех месяцех пременяют, разве бы который болен стал, и то взяв его в монастырь, другаго на его место посылают. То же и з других народов творити обыкновение имеют. А в отправлении славы (chwały) Божия той есть между ими [порядок]. По-неделной (tydniowy) чин и службу воспринимает всякий, то есть един каплан[570] держит неделю целую, и в воскресение в Гробе Господнем, в пятницу на горе Калваристей, в суботу в пределе Пресвятыя Богородицы Объявления (Apparitionis) мшу чтет, с кажением престола; иных дней, то есть в понеделник, вторник, среду, четверток, такоже в Святом Гробе, но чрез (bez) каждение жертву пресвятейшую действует (odprawuie); сей паки, егоже несть неделя, когда восхощет, чтет.

Аще разные зде долго пребывающе, костел той и его строение широко (szeroce) описали и совершен[н]о, однакоже, что аз сам видел есмь, елико мне краткость времени попустила, зде воспомяну, хотя уже многие дела выше писах. Оставляя убо, каким иждивением и могутством церковь тая преждереченна с созиданием принадлежащих поставлена есть, в котором не токмо число знатно великое капланов[571], но в мале не все Божия Гроба войска (когда в руках христианских Иерусалим бяше) стали, — и то ведати достоит[572], что вся его великость с изрядного и великого четвероуголнаго каменя с колоколнею для колоколов высоко есть выставлена крестообразно. Свод есть сведен с тесаного камени, стены до четырех углов сходятся, се есть четверогранно поставлены, разве на восток и запад полкруглы стали. Столпы четвероуголные вкруг, возле которых ход творят, а на них, токмо к западу, кругоходной крылец (krużganek) лежит. Над самим Гробом Господним есть[573] купель церковная, своды (podniebienie) же округлы, до половины сводисты, а остаток — брусьем тесаным покрыто. Есть едино окно круглое на верху, которое сполна светлости додает, во образ оного римского в костеле святыя Марии Круглыя (apud S. Mariae Rotundam). Дождь зде в сей земли редко бывает, чего ради менши опасений строения имеют, пачеже в пределе Святаго Гроба, для того, что верх имеет положен из мраморного камени; стены же не тамо внутри, но изшед, везде суть с пепелистового с серого мармурового камени цками каменными, которые столпы с порфира камени пределяют, закрыты. Баня (bania) и вся церковь жестью накрыта.

Вход в костел есть с средины ко полуденной стране. По правой руке суть гробы королей францужских в пределе грецком. Против дверей костелных лежит камень, на котором Господь с креста снят, благоуханным муром помазан бысть. Мало подале при двух столпах суть два гроба и иные такожде близ стены предела Руского (о чем ниже) сынов или кровных (powinnych) каких преждереченных королей; понеже нагробницы (nagrobki), древностию стерты, чтены быти не могут. По левой стране от входа на низу под крылцом между двема столпами имеют[574] абиссынове малое место к молению, досками от костела определено (przedzielone). Убо всякий народ кроме святилища (sanctuarium), то есть места, в котором Господь пострадал, место к молению такожде особное имеет, где моление свое чином подлинным (własnym) отправляет. Недалече абиссынов, там же на низу место имеют сирияне или марониты (те суть арапляне крещеные), где такожде гробы родства Иосифа Ариматицкого видети. Остаток низа приналежит к католикам, их же и той верхний крылец сполна был от давных времен.

Кофеи (Kofei) или халдеи, когда ни святилища, ни места к молению [не] имели, за приделом Божия Гроба, напротив сириянов, которыи суть под круглым крылцом, поставили себе малый придел, прилеглый (przyległy) Святому Гробу, где моление свое отправляют. Как давно и каким способом то место держали, подлинно о том доведатися не возмогох. К полунощи тояже страны есть придел католиков Явления, Apparitionis (многажды уже о том речеся) названы[й], которому издавна исто (prawie) некия житья (mieszkania) близ самаго костела прилучены суть. Есть в них комнат не мало и стояния угодная (stania sposobnego); такожде и поварня средняя, при ней столовая изба (iadalna izba), идеже мы стол имели; там же и малое посреде место, которое над собою сверху кровли не имеет. И недалече столовыя избы суть ступени, по которым ходят к круглому крылцу вышшему костелному[575]. А выходя ис того предела Явления, близ дверей есть престол, яко уже речеся, святыя Марии Магдалини. Оттоле паки рядом (rzędem) итти во святилища (о которых внизу (sic) писалось многажды) и к ступням, по которых в предел святыя Елены сходят, а за нею к месту Обретения Святаго Креста. Потом идем во святилище абиссынов, где хранят часть оного каменя, на котором Господу тернов венец возложен был. Оттоле по ступеням вступаем на Голгофу гору, которая к полуденной стене костелной прилегла; имеют зде гречане своя святилища, в средине церкви, между столпами нискими стеною каменною обведена; которая всех иных величиною превосходит, к востоку имеет изряднейшые церковные двери, к западу же Гроб Господень, откуду к нему есть вшествие. При сем же престол малый тех же греков, неукрашенный. Окна ни одного нет в церкви[576], кроме того круглого и отверстаго предела Гроба Господняго вверху, которое доволно светлости и во иныя молбища додает, хотя и мало потребно, занеже и кроме того лампады со всех стран светят. Есть обаче на горе Голгофе к полуденной стране окно высокое, во улицу из него смотреть, и есть укреплено доволно решетками железными. Такожде в нашем приделе, то есть[577] католицком, на восток есть окно решетками железными укреплено, доволно светло. Пол[578] от каменя четвероуголного изрядного и великого, от чево видимо, каковым иждивением и прилежанием святая Елена царица те места святые на многая времена укрепила. Ащели бы кто сие читаючи, яко нечто оставил, чаял есть, достоино дабы простил и исправил: не же бо того строения до конца памятовати могох, не же народов всех, которые там в церкви бывают, понеже, яко рекл есмь, токмо 3-жды в церкви был есмь, пребывая от вечерни даже до утра и з утра до половины дня, и таковым кратким временем болши того видетися не могло. Тоежде же святое место имеет тое существо (własność) от Господа Бога, что всякого многогрешнаго (каков знаю ся быти) чюдесно к молитве возбуждает и возжигает и при нем держит, дабы толь неизглаголанную благодать и дела Господня паче прилежно разбирах и разсуждал, и за сию смиренным сердцем пресвятое Его величество благодарил.

Осмаго того дня иулия, вышедши из костела, ели есмы в монастыре, откуду, понеже утра имели есмы в путь исходити, шли есмы прежде к кадому (do kadego), простилися с ним, и чтоб нам дал янычара в путь, просили; высыпали есмы пред него два цекины денгами, но токмо он две сайны (dwa sainy) взял, а досталные нам отдал. Но хотя тот кадый есть турченин, однакоже доброй человек, а[579] не лаком, еже турком вродително[580] есть; дал нам янычара, и идохом с ним того же часа к воротам Красным[581] (ad portam Speciosam, do bramy Ozdobney), о которых глаголют Деяния Апостольские.

Те врата суть великие, зело высокие, к которым чрез неколико ступеней вступают, якоже и нам вступити поволено, но за порог итить заказано, для того, что двор Соломоновыя церкви близь есть. Зело желал того, чтоб изблизу тот двор видеть. И вошли есмы в дверцы на-право в переулок, которым ближайший до костела путь. Двор же оный тесен есть, едва 40 лактей. Оттуду зело добре видеть было в церковь Соломонову[582], который[583] знатно, что изряден и зело пресветлы[й] есть, имеет горящих лампад во внутри зело много. Когда есмы у тех там (u tejtam bramy) ворот смотря стояли, турки смеяся чрез толмача до нас говорили, чтобы мы на двор вошли, дая ведать, что скорое совершение своего права, против христиан учиненаго, творили бы. Везде бо в капища своя возбраняют входити; зде и на подвориях вступити не допущают. Ащели бы христианину прилучилося внитти в такое капище и не хотел бы потурчитися, тогда может откупитися шестию тысящи цекинов; кто внидет токмо[584] на то подворие, — или обрезатися, или умрети повинен конечно. Убо турки так разумеют, что не токмо Соломоновой церкви, но и подворию его надание, от Бога даное, служит; которым всякому, о чем бы просил, дати обещал. Мог бы христианин (глаголют турки) зде внити и Бога молити, чтоб турки оттоле выгнани и паки те святые места христианом возвращены были, в чем Бог ево истинно выслушал бы. Такою слепотою бедни повреждении суть! Вопрошают их такожде наши: чего ради вы, понеже на том наданом месте молите, чтоб христиан загубил, не можете умолити Бога. На что молчат, или главы свои толкут (tluką). Иные ж глаголют: яко таковых вещей от Бога нам желати не достоит. Кто зде воспоминая труды Господни, которые, народ жидовский уча и спасения их взыская, подъял, «Отче нашь» и «Радуйся, Марие» глаголет, — имеет полное прощение. Оттоле идучи к палате Пилатовой путем Болезненым (per viam Dolorosam, drogą Bolesną) возвратился есмь в монастырь, прямо в самый вечер.

В том (wtem) мулы и осли наняв, иные вещи, к утрешнему пути потребные, уготовляли. Понеже есмь две недели в Иерусалиме жил, считаючи и те дни, которых у Иордана и в Вифлееме был есмь, а тое житие прилучилося в то время, когда дни бывают долшайшии, мнози обыкли вопрошати: аще ли так зимою, как[585] летом всегда во Иерусалиме суть равные по дванадесяти часов дни и нощи, яко Господь Бог рече у Иоанна, 11. Но понеже ни в городе, ни в монастыре ни каких часов несть, неудобно было того испытати. Еликожды из часов солнечных и монастырских текущих высмотряти[586] могли есмы, нощь, считаючи от запада даже до востока, кратчайшая на пол 11 часов не была, что и малейшии (mnisi) твердили. Вящшый о сем разговор богословом вручается.

Зде достойно, дабы нечто о хамелеоне[587] животном воспомянулося, когда есмы трех в сем монастыре видели, на древах масличных, где их держано. Образом и величиною равно ящерице, не кусает, рта бо не имеет, ниже бо ядением, ни питием каковым, токмо самем воздухом живет; дирку имеет меншее зерна перца, еюже воздух в себе приемлет; яду ни какова в себе не имеет; хождение или шествие его зело ленивое, так-что весь день едва на един лакоть уползет; на руку его положив (не есть бо гнусное), едва рушится, дондеже его на землю посадишь. С древа никогда не сходит. Пременение[588] по нем редко на теле чернеется, цвет и краску отменяет и таковою украшается, к какой прикоснется, кроме красной и желтой, чего мы многажды испытали есмы. Но знаки ево, которые[589] суть на нем черные, не применяются, токмо самая кожа. Очи выпуклы у него, веселые и круглые, единем вверх, другим вниз, и абие тогоже мгновения часа пред собою и за собою смотря, видит. Когда ево на краску какую посадишь, а над ним иную повесишь, на-обое вдруг смотрит; по сем которой прилежнее присматривается, тую на себе брати зачинает, яко бы за «Отче нашь» проговорити, даже весь таким цветом станет, кроме своих природных знаков черных. Посадил есмь его на белом, на зеленом, на лазоревом и на черном сукне, таков и цвет весь принял на себе; а когда посадил есмь на красном, тогда оста в своей кожи неотменен. Желтого тогда не прилучилося; но сказывают, что на нем не отменится. Никогда не чистится, занеже ничево не ест, воздухом толко жив, такожде есть затворен и цел.

Иулиа 9 числа[590] выслушав мши пресвятыя и отобедав, простилися есмы с законники и шли чрез врата Рыбные, где велели к себе оружие наше, которое было в сохранении у каддего (u kadego), принести. Отдано же нам вправду, но не в целости: концы поломаны. И так четыре часа пред западом, выехали есмы из Иерусалима, и четверть мили, сииречь верста с четвертью, по левой стороне минули есмы гору, на которой костелные разрушеные стены разореные видеть, где, сказывают, Самуила пророка бысть гроб[591], якоже и ныне то место так нарицают. Потом 5 верст великих чрез гору уехавши, по правой руце показывано нам в полутретье верстах другую гору, возле которой местечко Еммаус[592] было. К нему же ни какою мерою ехать не могли есмы, арапов ради, которых тамо 500 коней приехало было поити, занеже они для воды и паств часто места переменяют. Те, которые видели Еммаус, так твердят, что от неколиких лет, для нашествия араплян, в конец спустошен, яко едва десять дворов ныне видеть. Встретило нас в дороге неколико конных же арапов, по приметам разбойницы, которые, имея с нашим янычаром знакомство, пустили нас свободных, однакоже един из них, сумки мои осязав у седла привязаны, ничего кроме рубашек моих не увиде, того ради тех не взял, покинул и отъехал.

Пять верст уехав, стали есмы в долине Терибинфу названой (wallem Terebinthi, doliny Terebintu), где Давид Голиада убил[593]. Доволно долгая та долина, но узка, а не широка, имеет невеликий мост, для-ради вод текущих, которых во время Давида не было; но однакоже ныне, когда бывает (хотя нечасто в той земли) дождь, нечто собираются. За тем мостом лежит деревня турская. В полутретье верстах той мост отъехав, уже во время запада солнечнаго, пришли есмы до костела святаго Иеремии; при котором костеле был некогда и монастырь, но ныне разорен, едва костел цел[594]. Под горою, на метнение (ciśnienie) каменем, есть источник студен и доволен[595], о котором арапляне христиане сказывают, что его Иов святый сперва обрел; котораго такожде жилище по левой руке разореное показывают; о чем богословцы совершенно да (niech) разсуждают, занеже нецы изъявляют, яко по Обетованной земли Иов святый не живе. Застали есмы зде двесте коней арапов, которыя от тех пятисот коней, под Еммаусом лежащих, разъехались, понеже с турками тамо живущими не соглашалися, для того, что дань (которую с деревень турских арапове, яко выше речеся, выбирают) дати им не хотели. Тоя же нощи убили тамо с несколко земледелцев турских, чего ради, когда нощь наступила, принуждени были там же в пустом костеле нощевать. Нашь сабадин арап (который во Иерусалим по нас приехал, чтоб нас чрез море вез, яко есмы с ним давно уговорили), арапом не веря, из них с единым товарыщем, пачеже с началным человеком и высокородным, постановил, чтобы чрез нощь на карауле был. Долгие и дивные розговоры те два между собою имели. Когда бо ему сабадин дал с неколко майдынов, он, те взявши, метнул на землю. Сабадин паки, з земли подняв, ему в руки давал; но он болши десятикрат метал на землю. После того сабадин хлеб един, двое яиц вареных и жареную курицу придал; тогда[596] смирился и на том пребысть, кроме того, что еще вина просил, без которого тот народ, хотя б ему погибнути, воздержатися не может; но и сами в то время не зело им запасны были. Тако тогда он со двадесятию то[ва]рищми нас оберегал верно.

На утреной зоре иулиа 10 числа двиглися есмы оттуду. Полосмы версты уехав, наехали есмы на араплян, которые гнали великое стадо велблюдов. Был един между теми, с которым наш арап из Рамы града (тот нам нанимал мулов) в ответе ходил. И так скочивше к себе, прежде из луков стреляли, откуду с несколко было раненых, и нашь в левую руку был уязвлен; с тоя стороны [одного] через брюхо посечено, и без сумнения умре. Вопросил есмь: естли б не потребно чего ему от суд[ь]и некотораго опасатися; но он отвещал: хотя и умер бы, то ничево; разбойника бо всякому, который похощет убить, беды о том никакой не будет, ниже казни.

По тех так высоких горах приехали есмы до великой и красной ров[н]ины, ис которой на десять верст видеть было Раму град. По левой руце на горе суть части разоренаго града; зовут его городок Добраго Разбойника[597], в котором тот Святой Разбойник родился. А на самой равнине, на правую страну, блиско гостинца (gościńca), есть костел, мало не цел; называют его Махабейчиков (kościoł Machabejczykow), о котором глаголют, что[598] тамо были погребены.

После того в полудни приехали есмы до Рамы града[599], о котором Стефан Рагузин пишет, что не Рама, но Ариматия есть, вотчина (ojczyzna) Иосифа оного, который Господа, с креста сняв, схоронил. Знатно, что некогда град был велик и красен, ныне весь розвален; жители в нем арапляне, зелные разбойники, христианом главные недруги. Склонилися есмы (skłoniliśmy się) к монастырю розваленому, где странники приставают. Четыре тамо суть часовни: одна Никодима, который в нощи пришел был к Господу, купноже и со Иосифом, по сем помазав благоуханным муром, погребли. Сице изъявляют, что когда потом в Господа уверил, зде жил[600] и крест древяный устроил (хранят его ныне в Луце, граде италийском, в соборном костеле), о чем Стефан Рагузин в своих книгах пространно (szeroce) пишет. Хотели арапляне в нощи на нас напасть, но когда узрили, что мы не спали, не дерзнули. Однакоже зде странствующим опасно.

Застали есмы зде несколко янычар. Между ими был некто Махомет, неучтивый и лукавый человек, который с нами приехал был ис Триполу. Тот пошол к старосте (do starosty) и, чтобы нас задержал, советовал, глаголя: что мы есмы не так бедные, како являемся, но[601] денег имеем доволно. И, безо всякого сумневания, пришли бы были есмы к великому опасению, когда бы наш сабадин араплянин нас не оборонил. Однакоже дали есмы тому старосте 10 цекинов, который нам к тому иерусалимскому янычару другаго, безопаства ради, придал. И з утра же (у нас)[602] в путь пуститися хотели, тот иерусалимский янычар с нами дале ехать не хотел, разве бы ему болши денег над зговор дата поступилися. Хотя при кадии[603] до Иопии (do Iope) града наняли есмы его за четыре цекины, однакоже турки имеют тот обычай, всегда учиненной, зговореной наем подвышити (и се от иных такожде отведали есмы), тогда и он не хотел дале, чтобы есмы ему за те 10 верст из Рамы до Иоппии града дали 2 цекины сверх уговору. Тот Раменский янычар говорил, ащели он не пойдет, тогда и аз остану. Сего ради паки принуждены были его подрядить, пачеже для того, что янычар Магометес (Mahometes), ничего доброго (nic dobrego), хотел нас в дороге убить, в чем нас сабадин оберег и нам сказал. По многих тогда речех, дали есмы им денги, которыми кто зде много показывается, не малое есть опасение: кто бо изобилно оных выдает, тому турцы скорее сети подлагают.

Дорогою[604] доволно доброю[605] приехали есмы задолго до вечера до Иоппы града[606]. Град тот в Деяниих Апостолских доволно знатный. Убо зде[607] блаженный апостол Павел Табифу (Tabitę) умершую воскресил, и зде по него Корнилий ротмист[р] (rotmistrz) из Кесарии, моля, дабы его посетил, приятелей своих послал. Град тот прежде сего на горе был, ныне же весь розвален, кроме единой башни, в которой караул живет. На брегу морском есть несколко древних палат, к которым склонилися (się skłonili) есмы и зде застали сабадина нашего карамузан на устье (w porcie), еже тесное есть и уско место, и не ставают в нем, разве меншие суды. Оттоле, хотя был ветр погодной (pogodny), однакоже не могли есмы того дне ехати, для того, что в Лиде граде[608] (о котором в Деяниих Апостолских написано есть; идучи из Рамы по правой руке видели есмы его) турцы были, которые странников обыскивают и вещей их пересматривают, дабы каких товаров не вывозили; чего ради езду нашю отложили есмы до утра.

После того рано две ладии (nawie) меншие приплыли, которые ис Каиру до Дамяту (do Damiaty) Нилою (Nilem) рекою, а из Дамяту (z Damiaty) чрез море семо пришли. В одной были три человека италчиков, се есть: един епископ з двумя человеки и два попа франкишканского закона, которые во Иерусалим ехали. Епископ имянование свое таил пред нами, опасался, чтобы иным к ведомости не пришло, что прежде всего во Иерусалиме был, а оттоле пустився Египт и Синай видел. Наимал[609] ослы до Рамы, где имел караван ожидати, который из Газы[610] до Дамаску шел, потом во Алепу или Апамеи, оттоле паки в Царьград сухим путем ити имел. И когда выносился из ладии, пришли турки, которые нашея рухледи имели осматривать. А понеже епископ до Рамы спешился, турки прежде сумки его отворили, в которых изрядные всякие товары были (которых из Египта с собою вывез). Нашли имянно един ковчежик из жемчюжной матицы (macicy) с жемчюгом зело художно зделаны[й], в нем было маленких ящичков слоновых белых костей, а иные из разных драгих каменей уделаны. То все взяли у него турки, а когда он не имел, чтоб его словом заступил и как нибудь оборонил, зело во-истинну о тех и о иных вещех, ему взятых, печален бысть. Егда же узрил есмь его в тех бусурманских странах безпомочного, умолил есмь моих янычаров, чтобы его как-нибудь оборонили, и учих, что мне те его вещи случилося купити, аки бы мне самому. Еже по сем возвратил есмь ему все отай, за что он, мне зелное воздав благодарение, утку египетскую[611] живу з зелеными и лазоревыми перии, так самым естеством зело украшенную, на высоких ногах, даровал мне. Которую есмь с собою до Триполу града привез. Объявлял мне о чюдных египетских вещех и, чтоб есмь тамо ехал, зело возбуждал. По сем турки нашие осматривали рухляди, но понеже ничего, кроме[612] оливных крестиков и четок, из Иерусалима вывезеных, не обрели, тогда поизволили, чтоб мы в корабль вносили, чего христианом, без их позволения, чинити не достоит.

И се ведати достоит, яко седалище (stolica) апостолское сему зде месту Иопе великое истинно прощение дало. Убо которые-нибудь странники зде приежджают (якоже прямо из Кипру и из иных мест христианских множество их пребывает, и мы есмы были постановили ехать), хотя б и добре иных Земли Святой места не посещали, толко бы на брегу Иопе стали, восприимут всякого прощения тако, како бы там те места лицами своими навещали. Поволено сие для того, что войны, арапскои разбои, поветрия, болезни, скудости многих странников задерживают и дале им ити оттоле не допущают.

Когда есмы до карамузану рухлядь свою внесли, встал ветр великий, средний между западом, однакоже ближайший севера; именуют его италчики меастро трамонтана (maestro tramontana). Ожидали есмы тогда, опасаяся, чтобы нас к горе, в море идущей, Иопе града блиской (за которою Кесариа град[613] лежит; есть об нем в Деяниих апостолских часто воспомянуто, когда ротмистра Корнилия святый Петр крестил, и камо святый Павел часто прихаживал, идеже и в темницу вовержен был, последиже и мученической коруне[614], сиречь венцу, до Рима в корабле оттоле ехал) не пригнал[615], ащели бы есмы двигалися. Под вечер же ветр утих, а мы, такожде падши на колена, Господу Богу благодарение воздаяли, яко нам сицевыя места, в них же спасение народу человеческаго действовати благоволил, осмотрети сподобил есть, провождая нас и с нами везде сый, таковою благостию и десницею и охороны своей показанием, что нам и влас един из главы не спал. Землю тогда Святую поцеловав, уже после запада солнца шли есмы на наш карамузан, сииречь карабль, но, для ветру, принуждены были есмы стати на котвицах[616](kotwicach), где чрез два часа волны морские нас сюды и туды по морю носили. По сем была счаслевейшая погода, и того ради пустилися есмы, и прежде полунощи минули тую гору, зело опасную. Наступил ветер каурус (taurus), которого Италия маистро (maestro) называет, всячески угоден и нам потребны[й], которым веянием Кесарию град минули есмы. Равно со днем, гору (promontorium) Кармиль названу[ю], лежащу шестьдесят верст от града Иопи, увидели есмы. Под вечер град вдоль розволоченый (miasto rozwłokłe), Сидон[617] названой, по единой стране минули есмы, а в самой вечер Тир град. Стоит тот град Тир[618] на округлом острове, прежде сего от земли седмьсот ступеней (krokow) разделены[й] глубоким морем; о том Плиниус летописец свидетелствует. Александр Великий, когда доставал его, камения накидав в море, с землею первое (pierwszy) сравнял, о чем Иосиф пишет. Нощию наступающи, был[619] ветр погодлив, и так за Вирит[620] (Beryt) град (пятьдесят верст от Триполу града) заехали есмы, и когда острейший ветр настал, по трех часах рано до Триполу, града сирийского, уже в другой ряд приехали есмы, земли такожде под Кармилем горы и Ливаном лежащие минув, возле которых из Иопа града едучи, волна морская нас носила. Но первым путем в осмнадцать часов уехали есмы были триста пятдесят верст, ныне две нощи и полтора дня ехати нам еще было, и то едва совершили есмы. Застали есмы в Триполе граде тот наш корабль виницыйский, которого есмы были в Кипре граде отпустили, при котором много свежих виницыянских кораблей было, чрез которых и мне из Литвы листы присланы были. А понеже в Триполу граде имел есмь много знакомцов, чего ради возрадуяся показалося мне, якобы до покою (wczasu) своего домашнего достигл был. Убо первогонадесятого дня иуниа (czerwca) зде из Триполу выехав даже до четвертонадесятого дня иулиа (lipca)[621] на коротком кавтанчике (каков у странников вместо епанчи употребляется) принужден был есмь лежати, кроме во Иерусалиме, где нам тюшаки (materacy) твердые законники давали; такожде и для странствующих была тамо постеля твердая, чего все мы как нибудь употребляли. И когда вышли на берег, шли есмы к граду, на леве в поле шатры Афера (Dżafer) паши (которому владение в Сирии на время дано было) видели есмы поставлены. Тот того ради тамо, по обычаю, лежал в поле, что еще подтвержения даного владения[622] (potwierdzenia daniny) не имел, и до Египту едучи, тако его тамо оставил есмь. Было с ним несколко сот конных, ис которых болтая часть имели рыси кожи на спинах навешены. Вшедши по сем в град, вошли есмы до виницыйского двора (karwaseryi), где нас, знакомыя поздравив, приняли приятно.

Случися здесь несчастная притча, юже по моему разсуждению написати потребно. Каплан[623] един, Антон назван, с града Панорма острова Сѵкилии (сказано, что был попом в едином граде епископства Медиоламского) в карабле виницыйском (названым фалера) до Триполя града приплыл. Тот удался[624] (udał się) тотчас против обыкновения иных странников к законником францышканом, где в субботу из утра мшу служил, а после мши тотчас к отцу квардияну пошол, извещая ему, яко когда о Святем Дусе служил мшу, объявил ему Господь Бог, чтоб веры християнские отверглся, на магометицкую обратился. То услышав, францышканский мних зело возмутился и наказал (napominał) онаго, дабы Господа Бога пред очесы своими держал, егоже и слуга и иерей был. Но тот забывчий (zapamiętały) человек, прежде как к мши пошол, толмача себе пред монастырем уговорил и, мшу отслужив, до каддего (do kadego) пошол, где застал у него торговых италийских людей, требования свои предлагающих. Которы[й] чрез[625] толмача велел ему говорить, яко он есть каплан христианский, а занеже ныне о Духу Святом мшу действовал, от негоже ему объявлено бысть, дабы веру турскую приял. Каддый же его вопрошал: (аще ли трезв, или пьян есть, и)[626] аще о том добре размышлял? Он же отвещал сице: еще ничего есмь не ял и, добре о сем размыслив, к тому прихожу. Повелел тогда каддый, чтобы завой (zawoj) турской принесли, который на главу его вложил. Что когда сице учинилося, он отступник окаянный плакал, в сердцы своем в тое время что имел — Господь Бог сам весть. Из утра в воскресение 17-го дне иулиа со славою и радостию (как обычай есть, когда христианин обусурманится) чрез град его проводили и несли пред ним два прапорца Магометовых зеленых, на которых два хвоста морских коней висели. Сто янычаров с обоих стран с пищали и с трубами и с барабаны шли, и проводили его чрез улицу нашу, чтобы есмы на его несчасную победу смотрели. Но мы нароком окна позапирали, токмо в щели смотрили и видели его все нещастие. Млад был человек, лет тридесяти, черными власы обросл, ехал на лошади гнедой, на которой и сидети не умел, и не за узду, но за седло держался; лошадь под ним два янычанов проводили; чуга (czucha) на нем красной камки, стрелу в десной держал руке, перами к верху, а железом на низ. И тако по улицах градских[627] веселящеся с ним ездили. Последиже между лавками мясными в одной комнатке обрезали его. Убо турки не таким обычаем, как жидове, свое обрезание отправляют, — то обрезание ему велику скорбь (boleść) принесло, яко возвещают, что от того и умре. Однакоже того наши дошли (doszli), что он, быв в законе, зделал для некоторого прегрешения от кардинала именем Боромеуса, чего ради казнен быти имел; чего устрашаяся, прежде до Виницыи съехал, а после, всед на корабль, до Сирии пустился. Жид, толмач наш, сказал нам после, что его в конюшни каддего видел. Убо тотчас после того почитания драгое платие з таковаго верника (wiernika) снимают, а турки собирают и подают ему вспоможение (яко и сему сорок токмо цекинов собрали), а и того половину янычаном и веселым (muzykom), которые его провождали, дати должен, в конюшню его посылают, последиже пошлину ему постановляют. Узрев тогда он жида того, вопрошал, что о нем христиане глаголют. Говорил ему жид, яко зело о том воздивляются. Он же на се: паче воздивлюся аз (говорит), дивуюся, что со мною деется (в тое бо время скорбен был); токмо тем утешаюся, яко брата имею в Царьграде, иже такожде потурчился; к нему мне ныне ехать, и тако доброе, как и худое с ним терпети.

Во все[628] то время, в которое есмы в Триполе граде[629] жили, все то, что было [заслуживающаго внимания, godnego][630], крепко осматривал есмь. Град, имеет стройные дворы и бани, посады, источников, садов, огородов и всякого овощу доволны (pełne). Зде суть и древеса, мори (mory) нарицаемия[631], на ихже червие шолк делают; держат их и кормят, от чего арапские и сѵрийские торговые люди неизреченное богатство собирают, великое множество шолку по всей Европи розсылаючи. Есть в садех дивное крысей[632] множество, которых они называют фараоновыми крысами, пачеже в деревнях; а те знатный вред земледелником творят, снедают куры и гуси. Пол-осмы версты от града ехал есмь к востоку солнца, где видел есмь мечеть турскую при брегу морском, а возле ее сажавка или купель, зело великая каменная, которая держит сладкую (słodką) воду и разных родств рыб множество. Турки веруют (доволно безумно), что те рыбы суть посвящены, и того ради, под смертною казнию, не волно никому ловити, разве (ащели добре паметую) единожды или дважды в год попы мало оных взять и к снедению употребляти могут. Дают им всегда жир, и чародеи (guślarze) тамо некакие чародействия (czary) творят.

Есть такожде тамо возле моря башня каменная четвероуголная, зело высокая, с гербы шляхтича оного виницейского, который, понеже со единою арапкою грех телесный сотворил (который тамо над христианы смертию казнят), беду великую имел, и[633] таковою башнею, своим иждивением выставленною, едва откупился. В тоже время карамузан, сиречь карабль, приплыл, в котором и Секерецкая[634], полская невеста, была. Велел есмь ей у единаго торговаго человека женатаго двор нанять, которая, понеже не поволено ей з двора выходить, явне было на турки из окна камением метала и несколко ушибла. Чего ради господин того двора не мало беды имел, понеже из его дому на турки метаху камение. Просил тогда, чтоб ея инде где поставить велел. Но понеже без караулу была, с двора абие збежала и с великою трудностию, даже третияго дне, сыскали в церкви святаго Иакова, в пол-осмы верстах от града от Триполя. Тая церковь вправде есть греческая, однакоже и католики действуют (odprawuią) свои службы. Тщался есмь по сем, дабы ея в корабли, в котором мои рухледи до Виницыи везено, место нанято было. Чего для, зело печална бысть, что болши Земли Святой видети не могла, и от той печали трижды в море скочила, так что едва ея исторгнули, дабы не утонула. После того велел есмь караул поставити, чтобы ея берегли.

В тех временах емир Магомет, зело силный в Сирии Феницкой (Fenickiej) королик, араб белый, сын Мензур-Кондана, емир из Листру и Дербени (есть о тех градех воспоминание в Деяниих Апостолских), судия, въехал до Триполу в пяти сот конных и столикоже пехоты, с мушкетами. Но хотя тот амир был махомет[анин], однакоже имел рыцарей[635] воинских круг себе христиан, се есть — французов, о которых выше речеся; называют их друзианами, остаток еще тех, которые были из рук поганских Землю Святую вырвали, хотя от прародителей своих добродетелства далеча отошли. Веку был молодого, двадесяти лет, лицо имел толсто, зрение страшное. Сей есть он амир, о котором прежде сего писалося, како турки его зело боялися, чтобы со Аборисом не совокупился противо их. Султан турский на него того ради зело негодовал. Судяк (sędziak) некто имяше лист от того султана турского, чтобы ему отец того амира судятство (sędziatstwo) тех градов имянованых и морских триполских пошлин ему отступил. Что было неизреченною обидою амировою: понеже он, ради того чину и пошлин, зело великое число денег дал султану турскому — таким намерением, чтобы не инако, токмо яко судом некаким достаны те достоинства в дому его и при наследниках во веки по сему пребывали. Овоже когда зело древен стал амир, a нового судяка на его место послано, с печали или болезни умре. Тут сын его, младый амир (о котором глаголем[636]), таким непригоством подвиженный, молодец (młodzienec) усердный и смел, хотя едва осмонадесять лет имеет (maiąc), стрелцов осмь тысящь изобрал и, выехав[637] до Листру, судяка, который отца выгнал, и много турков с ним убил, Листр, Дербень и пошлину триполскую отнял. Призвано его после указом к султану турскому; но он не стал. Велено ему на войну в Персиду ити, но он не ехал; но, собрав дванадесять тысящей воинских людей, ожидал конца, что бы болши султан турской хотел делать. Ныне толко едину тысящу человек с собою он до Триполу привел, три тысящи в граде (na zamku) своем, от Триполя в десяти верстах, оставил, а [в] другом, лутчем и крепчайшем, называют его Газыр (Gazyr), который еще из моря на дивно высокой горе стоит, издалече видели его есмы близко Вирита (Berytu), четыре или пять тысящь готовых имел. А то все того ради, что он в тое время будущего в Триполе граде Дзафир-баши[638] зело опасался. Однакоже, назаутр зело рано, тысящу человек с собою взяв, ехал на встречю против того паши, который из табор своих (z obozu) мало выехал был тешитися. Аз, дабы их обоих купно видети мог, и сам ехал есмь в поле. Возвращался тогда паша, с четырмя ста конми, во одежде червчатой золотой (w szacie złotogłowu czerwonego), на лошади ясногнедой (iasnogniadym). Ему же паше емир заехал и по единой стране своими людми стал, где, против (wedle) извычаю народу того, с поклонением сдравствовалися купно. По сем паша [с]сел с лошади под шатром (люди и з единой страны стали); амир также в камке темновишневой (w bronatnym adamaszku), перед шатром [с]сел (zsiadł) с своего карего коня; воинские же конные люди его долгим рядом[639] стали; но и пехоты болши и мужественнейших людей имел он, нежели паша. Розговоры были у них час время. Егда паша спрашивал его, чего ради он противляется султану турскому, он же на сие со многими словы отвещал, невинность свою указуючи. И после того розъехалися. Чаус[640] всегда по правой руке емира стал (та убо страна у турков плошейша, podleysza, есть), который был над збором (cłem) триполском, часть с него давал до казны султановой, по обыкновению. Емир имел две жены, но ни с которою в совете жил: человек жесток и страшен был и со всех мер (ze wszech miar) злаго жития. Отъехавше от паши, игру или учение с своими мауры отправлял (где разное метание копий было), сам скор и доброй (nielada) ездец, всех к той охоте возбуждал. Слуги его великую имели приязнь с францышком Тестарозом (Testarosą), стряпчим (agentem) в тех градах речи посполитой Виницыйской, которая приязнь была между ими для пошлин всяких товаров, о[т] которых тойже стряпчей платил. Аз, понеже жил есмь во дворе (karwaseryi) виницыйском, в котором старейшым был тот же францышек, тогда[641] таковым случаем обо всем, что тамо промеж ими деялося, ведомость приял есмь: убо христианину к шатру паши блиско приступити не годится. Ожидали есмы на поле возвращающагося емира, которого[642] слуги нас привели во едино время тамо, где сам пребывал, где арапы, при свечах и бытию его, немного заслонившися, мерзские и неподобные, пачеже непристойные плясания и скоки отправляли. Был такожде тамо един турченин, который по верви ходил, что в тех странах не новина. И таковые утехи емир три дни в дому своем строил, знатных господ арабских и турки доволством и изобилием потчивая. О чем паша зело негодовал. Явно оглашено в Триполе граде, что паша Ибраим, египетский владетель, от султана восприял по указу, чтобы, оттоле едучи, войско в Триполь град поворотил и емира поимал, для зломнителной (podejrzaney) его великой силы. Такожде вси рекли, что емир, ащели управою (prawem) немочно оборонитися ему, саблею мир искати будет, хотя бы ему и пришло погинути, якоже и сам по себе сие показывал, не утаяся, когда и грады крепкие и отчину и маетности зело великие имел. Персидом (Persom) желателный был, и когда о пагубе турков вести слышал, радовался. Умышлял однакоже и на другую страну, кость (kostkę) воинскую сум[н]ителную разсуждая, како бы Ибраима пашу дарами над похвалу людскую богатыми умирити и милость себе у него сыскати могл.

Был такожде в то время в Триполе граде ярмарк, где наехалося множество турков и араблян, но токмо плясание и[643] скакание во всех улицах строили, овощу же, которого зде изобилно, разнаго продавано.

Часто ся зде воспоминают друзианы християне, о которых хотя, совершенно летописцы о них пишут, однакоже сие может ся: прилагати (się może przydać), что паче яко бусурманы во всяком самоволстве живут и от турков ни чим иным рознятся, токмо тем, что не обрезаются; имеют такожде своего особнаго пророка, называют его Изман (Izman), который им запретил обрезание, а подобием Магомета веру зело мерзскую и самоволную вымыслил и, чтобы ее сохранено, приказал. Много их в Дамаск град и в Триполь приходят; и как наши шкоты в корабиях мелкие разные товары на продажу по улицах носят, такоже и ти[644] некакой ковчежец новый кожаной на шии[645] носят, в котором держат несколко оловяных стоканов, четвертин (flaszek) кожаных студеною водою наполнены[х], два или три гребней, щетка на платье и зерцало. И когда есмы им на встречю попали в Галилеи, дали нам той напитися воды. А понеже турки из глав власы снимают, а брады ростят, которые часто извыкли чесать, — у нас они видя на главе и на браде власы короткие, не давали гребни, но зерцала силно тискали в руки, чтоб есмы в них пресмотрелися. И то подавание воды, гребня и зерцала почитают они себе за милостыню, которую[646] и турком и христианом, всякому без розбору, хотя кто и не просит, дают. Вопросил есмь их: вода, понеже жажду утишает, в милостыню восприяти мочно, но зерцало, не зрю, како бы могло быти милостынею? Отвещати на сие не умели. Однакоже един в Триполе (иже возвратился уже был из Иерусалима) и у единаго египтянина митридать (mitrydatykum) готовил, сказал нам, что то показание зерцала от египетских взяли жителев. Убо в пирах и беседах разных и тамо, где прохлады (wczas) и утехи свои имели египетские жители, тогда зерцало показывали и по сем наказание чинили, чтоб всяк тое, яко есть смертен, воспоминал. Ныне же, которые тамо пребывают старейшие и мудрейшие, кости вси человечьи на дороге разложены рядом или с древа или слоновых костей носят и себе показывати обыкли, чтоб смерть воспоминали и тоя красоты, юже скорбь и самая смерть тлит, отверглися, — наказывают обще. Разсудителные же[647] тогда друзиане глаголют: когда жажду имеешь — водою охлаждаешися, когда гребнем чешешися — украшаешися, когда же в зерцало смотришь — сам возлюбляешися; но абие (wnet) приидет тебе в помышление, яко смерть все сие пременит, чего ради кротчайший и смиреннейшый будеши. Благое разсуждение дел человеческих и конца их, паче же в людех простых достойное, о, дабы таковое разсуждение и наши христиане в очесех своих себе предлагали!

Но возвращаемся к прежнему нашему пути.

Когда[648] не возмогл есмь ехати до Апамеи или Алепа града, для Абориса разбойника, который, яко речеся, корабли на мори розбивал, ниже ради войска турскаго, из Европы в Персиду идущаго, путь Константиноградский безопасен был; сверх того, корабли виницыйские и которые в христианские страны шли не нагружены еще были, мене же, кто[649] бы аз таков был, прилежно вопрошали; и занеже жиды мене огласили, намерил тогда есмь путь Египетский вершити. Наял есмь тогда себе легкое судно, нарицаемое дерм (dżermę), к скорому проезду зело способное, кроме когда морские волны востанут, удобно опроврещися и потопитися может, потому что кровли, яко у кораблей или карамузан, не имеет, но от дождей и вихров морских удержатися неудобно. Дне тогда 26 иулиа по обеде шел есмь к кадому (do kadego) и, дав ему дары, молил его есмь, дабы мне некоего янычара придал. И даде мне Агмета именем, который умел словенский язык и служити мне верно обещался. По сем готовился есмь в путь и рухледь свою в корабль виницыйский, в котором приехали были, внести повелев, и оставил при них человека единаго, чтобы тую в нанятой комнатке стерег [и] во Италинскую землю свез; (к ним же)[650] прилучил есмь ему отца Лаврентия[651] Пацыфика и с братом; а иные, которые со мною были в Иерусалиме, взял есмь их во Египет.

Лист[652] первый к тебе писал есмь с мест соляных. Ныне же вторый и доволно пространный посылаю. Убо яко сам зрети можешь, к писанию времени способнаго и места не имел есмь даже от (aż oto z) Триполя града, откуду во Египет ехати вседаю. Писано и[с] Триполя сирийскаго града, иулия 29 дне, 1583-го году.

Лист 3

По написанию и (к) пос(ы)ланию к тебе листа моего, ехал есмь из Триполя града иулиа 30 числа 23 часа ладиею до караблей, чтобы есмь вещи, потребные к пути Египетскому, приготовал. Тамо егда приплыл есмь, столь великий ветр востал, что возвратитися мне невозможно было, но ночевати принужден был. Скоро тогда о полунощи ветр утише; аз же, собрав потребное, плыл есмь до дермы[653], в которую в самую зорю вошли есмы. Но понеже в ней людей зело много было, их же безопасно подъяти не могла, а я ее токмо для себе нанял был, того ради араплянин корабелшик изгнал их и по сем, ровно со днем, отошли и выехали на море. В тое время силной ветр, между западным и полунощным средний, востал с боку (италиане нарицают его поненте маестро, ponente maestro), для которого (когда инако быти не могло) пустилися есмы к Кипру[654], и в шесть часов ни какой видели болши земли. Взял был есмь с собою из Триполя[655] арапа единаго, для толмачения; купно же нанял есмь янычара, где нас всех было в той ладии четыредесять человек. Трудный нам тот был день и для ветра и для вервей, ис кож дактылового древа соделанных, которые водою морскою обливаны смердели нестерпимо, чего ради втораго дня принуждены есмы были платок, во оцте моченый, держати безпрестанно у носа, последиже и спящи. Той же вихр пребывал чрез всю тую нощь, даже до утренней восходящей зари.

Август (sierpień)

Перваго дне сего же месяца августа рано, узрели есмы Кипр град, а о полудни минули Фамагуста (Famaugustę) град, который однакоже, для отстояния далнаго места, явственно видети не могли. К вечеру, понеже ветр престал, и мы такожде у брега стали, где, мало прохладився (się przechodziwszy), возвратилися паки в дерму или легкое судно. А понеже всегда летом и зимою ветр от того острова суды изганяти обыкл нощию, чего ради не мало уехали нощию и приплыли в Ламик (do Lamiki) град, где соль (как прежде сего воспомянулося) собирают. Опасно же зде было изыти, ради каддего, в тое время маслочника, и для гречан магометчиков, которые в первый путь нам трудность чинили; того ради шли есмы в судно, а в нощи при легком ветре плыли[656] есмы. В утрие же о полудни стал корабленик у брега, при церкви некакой грецкой разореной, где вечеряли и ночевали. Но в нощи понеже ветр был добропогодный, ехали и рано приплыли есмы в Лемису (do Lemissu) град[657], где и ветр смирился, мы же, многих знакомых торговых людей обретше, осталися тамо весь день. В том же месте карамузан карабль с двадесятию странники, которые во Иерусалим шли, застали есмы, которые тремя днями прежде нас съехали были из Триполя града. Между ними был каплан[658] некто ксендс Симон Албимонтан, поляк, о котором ниже речено будет. После запада солнца, паки ехал корабленик. А понеже в Кипре граде сие наипаче оберегают, дабы из острова тамошняго никтоже выезжал, тоея ради вины и сам подпаша (podbasza) существенно (obecny) пребывах на брегу. Посем карабль карамузан с странники шел ко Иопе граду, а мы шли есмы по брегу даже (aż) до горы нарицаемыя Каподелегаты (capo delle Gatte[659]). И сего зде не оставлю, как егда карамузан карабль о первом часу в нощи рушился на море, мы же при брегу плыли в судне, корабленик наш, [по]ссорився с товарыщи своими, с места того далее ехать не хотел. Чего ради янычару приказал есмь, чтобы его напоминал (napominał), дабы время добропогодное не оставил и всуе не медлил. Но понеже упрям был и ехать не хотел, пришло между ими[660] к безчестным словам, тако-что и янычар того карабленика ударил в лице, что и чалма ему (mu) со главы спала. По сем скочили к оружию, и тако разъярилися были, что едва есмы мы их розняли. Карабленик же (янычаре бо зде великую волность имеют), зря, яко он пред своим недругом малейший, усмирился, и того же часа двигся с нами с места. Но я, зря их обоих зело розъяренных, тщался есмь, како бы их помирить, в чем трудность имел есмь сперва доволно великую, даже о полунощи едва к умирению дошло. Изрядно же на сие тамо смотрети было, егда, по обычаю, всячески клялися, что един другаго всем сердцем прощает. Чюдное было на обеих пременение лица, очей и чела, дондеже помирилися!

Прежде выезда моего из Кипра и то тамо видел есмь, что хлопчатую бумагу (bawełnę) сеют[661], отколе на всякий год дивное множество казны прибывает. Убо корабли оттоле ничтоже ино кроме соли, воспринимают (яко уже[662] о ней речеся), такоже хлопчатую бумагу, якоже и овый корабль, нарицаемый Торнелиан (Tornelianow), имже прибыли есмы, песок извергше, везде бумагою тою хлопчатою наложено, в Триполе граде частию на шкарлаты (szkarłat) пременено, частик) на готовые (gotowe) денги продавано, и, посем бархатов (axamitow) и иных заморских товаров накупив, поехано. Как хлопчатую бумагу сеют и как ее собирают, уже иные о том писали. Токмо аз сие прилагаю, что, единожды посеяв[663], даже (aż) до третияго году безпрестанно (ustawicznie) родится и собирают ю всегда. Деется то от сих причин, что егда бумагу ту собирают, семя ее выпадывает на землю, и тако родится, но что-год (co-rok) мнее (mniey) даже (aż) до четвертаго; ащели же восхощеши собирати, имаши паки посеяти.

И сие требствует видети, яко Кипр не имеет вин белых; Иерусалим же красных не имеет. Ащеже когда в обоих местех инако прилучится, тогда зело скудно обретается, разве паче ягоды виноградныя к снедению, а не к выжиманию пития способны бывают. Вина красныя кипрския, белыя же иерусалимския добрыя суть; обаче же толь жестокие (przykro cisnące), яко аще их и водою разтворяеши, обаче не тако суть вкусны, яко красныя, сладчайшия, но кореннейшия (korzennieysze). А понеже в Кипре ни каких погребов несть, ни коими меры до других вин их содержати не можно (белые суть к тому из Египта способнейшие), аще не своим промыслом. Убо прежде нежели младое неквашеное вино (muszcz) в бочки вливают, бочки же некоею тамородною смолою (gummą albo żywicą) мажут и подкуривают, чего же ради те вина всегда тою смолою смердят, которое однако тоя же смолы ухание (zapach), яко здешние жители твердят, здраво есть главе, понеже и крепость вина унимает и в непременении оное сохраняет. Мне же и тамо со мною сущим показалися те вина зело смердящие, но занеже тое ухание (zapach), толь зело крепкое[664], главе паче вредит, нежели помоществует. Виноградные ягоды в Родосе[665] и болшие и вкуснейшие суть, но ащели тако бочки подкуривают — не вем, яко бо пития того не вкушал. Овощей всяких доволен есть Кипр: дыни на три четверти лактя (бóлших не видел есть инде), изрядно добраго и приятнаго вкуса.

Целый день пребыхом плавающе к горе преждереченной Каподелле-Гате, ветр отвсюду приемлюще, еже легкому судну[666] обыкновенно и к скорости зело полезно, разве ащели буря наступила — удобно может изврещися. В вечеру минули есмы то место, а в другом часу нощи пустилися есмы ко Егѵпту чрез море прямо в град Домиаты, от горы тоя четыреста верст (mil dobrych ośmdziesiąt).

Во утрие же едва Кипр увидели, о полудни же уже его вящши не видети было. Того же дня и тоя же нощи имели есмы ветр добропогодный; но во утрие прииде тишина такая на мори, что и ступити далее не возмогли, паче принуждени были стояти. От полудня паки ветр востал, который между западом и севером веет, пребывал весь день и нощь.

Августа осмаго дне надеялися-было видети Египет о полудни, но отстояние от брега помешкою было. После в два часа прибыл нам ветр зело добр, чего ради, якобы в девятом часу, узрили есмы землю издалека; вода такожде морская привиделася нам мутная, Нила ради реки впадающей, которую называет Писание: «Реку мутную, которая наводняет Египет» (fluvium turbidum, qui irrigat Aegyptum).

Якобы в двадесят втором часу, вошли есмы во врата Нила (остатняя тая есть якобы отнога (odnoga) от востока), по левой стране море имущи, к Дамиату граду належащие[667], и ради обороны ея с каменя поставлен есть град четвероуголный, зело крепок, прежде сего было на нем двесте человек, ныне же едва двадесять, войны ради персидски я. Входяще в Нил, видели есмы по правой руце на море несколко кораблей, не само (bardzo) великих, понеже зде великие корабли не ходят, и такожде пристани нет, но токмо стан на время (stanowisko do czasu), даже (aż) те легкие суды выпорознят, а потом для безопаства в Нил въезжают. Стояли под самим градом три невеликие корабли, названые карамузаны.

Едучи по Ниле, великое множество видели есмы аистов (bocianow) на брегах, занеже зде от нас всегда в то время отлетают, се есть во августе, когда Нил, натекая и паки стекая, от согнития по полям ужей неизреченное же число на снедение им оставляет. Уток зеленых и красных[668] на высоких ногах ис которых мне едину дарил был оный епископ в Иопе граде, яко прежде сего изъяснися) по брегах такожде зело много ходили. По левой руке густые сады, овощу изобилно родящие, пачеже сорочинское пшено (ryż), котораго зде зело много при брегах сеют, где отногами тойже Нил в море входит.

Пять верст от града сего стоит крепость, от которой в трех верстах в реке видели есмы четыре коня морские[669], зубрам нашим подобообразные величиною и шерстию, токмо рогов у них несть; вред великий творят в Сорочинском пшене, чего ради великие прекопы окрест вертоградов обведены суть, дабы, понеже те кони ноги ниские имеют, изъити на верх не возмогли бы. Когда человека в огороде обрящут, кусают его и заедают. Стрелилося (strzełiło się) к ним из неколиких мушкетов, но ащели убили — кто весть: понеже те звери велики и силны суть, их же токмо великое некое ядро (kula) или силное стреление (gwałtowny postrzał) умерщвляти может. Чают некоторые, что их истое есть имя одонтотыранове (odontotyrranowie) яко бы: зубаты туранны[670] (zębowi tyranni). Гречане их называют амфивия (amphibia), сиречь зверь, который водою и воздухом жив, на земли живет и в воде. Пишет Кедрен, что тот зверь толь есть великий, что слона пожрати может; но сие мало к верению подобно. Ибо хотя тамошния страны жители (которые купно с нами в дерме[671] были) единого, паче меры великаго, видели между теми четырмя и дивилися ему, той однакоже болши слона не был, в длину же ему равен. Когда был есмь в Каире граде, единаго такова коня главу[672] (łeb), недалече оттоле убитого, принесено было; зверообразный и на воззрение страшный, отверстый рот величиною на полтора лактя, где и зубы страшно великие видети было.

Двадесять три часа (godziny dwudziestey trzeciey) приплыли есмы в Дамият[673], который древняго веку названо Врата Пелусийские (ostium Pelusiacum) или Илиуполь (Heliopolis). Первый град той есть египетский, над Нилом, в прохладном (pięknem) месте стоит, величиною на полтретьи версты. Понеже поздно было, тогда стали есмы у таможни, где жиды выбирают пошлину, и абие (zaraz) к нам прибеже мытарь (mytnik), чая, что мы есмы торговые люди (какими называлися есмы, для безопаства, которое торговые люди в той земли великое имеют), и там же нощевал с нами в дерме нашей[674].

Во утрие же прикоснулися к нашей рухледи. Но понеже ничего не обрели, объявляли есмы, что товары наши в Каире граде, камо ныне едем, пребывают. И тем свободився, шли есмы, вышедши на брег к бурмистрову наместнику (do wicekonsula) виницыйскому[675], который был в тое время Фома Кандиота, гречанин. Во весь день пребыли есмы во граде, но ничтоже изящного видети было, пачеже древних вещей. По сем наняли есмы себе меншую дерму до Каиру и, внесши в нее рухледь нашу пред вечером, там же нощевали, взяв с собою двух янычанов, для безопаснейшаго пути на Ниле реке.

По восшествии солнечном не скоро, пустилися есмы противу реки, понеже в то время ветр от запада[676] (италиане его зовут маестро) веяти обыче, Нил такожде от полудня течет, парусы подняв, имели есмы добрый путь. И когда нам пришло на брег выступити, таможе карабленики судно влекли конатами. Пред полуднем минули есмы на леве Феркин (Ferkin) град[677], зело великий; а к ночи приплыли есмы к некоему градку (оставив на праве Сербин (Serbin), великий град), и тамо, бо уже смеркалося, нощевали есмы. Где такожде прилежно присматривалися к печам, в которых цыплят из яиц люди великим промыслом (wielkim przemysłem), без насаждения (nasadzenia) кур, выводят[678]. Зделаны те пещи круглы с соломы, сверху же обмазаны глиною отвсюду, на верху же невеликое сделано круглое оконцо, дабы солнце прямо пущало лучи своя; однакоже, чтобы те солнечные лучи яицам не вредили, инако убо удобно от изобилной теплоты ужарилися бы, занеже в полдень тако от солнца земля бывает горячая[679], что едва бы и в башмаках, чрез время выговорения «Отче наш», огню тако великому стерпети мог. Жители тамошние босыми ногами ходят, ибо от юности своея привыкли[680], а такожде уже имеют подошвы у ног от жару ожесточалые, что не менши молота чюют, и еже[681] лошади, когда их подкавывают, чего мы сами достоверно искусили есмы. Те пещи дверцы имеют от полуденныя страны, а устие (czeluści) к полунощи, которыми навоз воловый или буйволей мещут, с нимже (że nim) нощию согревают, чтобы яиц зимно не повредило. Во дни солнце глиною препосылает теплоту мерную к тем же печам, где яица рядом на голой земли от себе разложены сдалеча лежат, дабы едино к другому не касалося; чего ради удобнее цыплята таковым подобием, без насаждения кур, выводят. Во всех градех и весях, при дверех своих строят такие пещи, а во время (podczas) суть толь великие, что три тысящи яиц в них влагати могут.

Понеже о жару египетския земли воспомянулося, и оттоле разсудити мощно, яко[682] силный есть. Из Дамьяты едучи местом песчаным (занеже на пятдесят верст и дале от моря, пачеже во всем Егѵпте между вертоградами и деревнями, такожде и в деревнях вся земля песчана есть, на которой дахтыловые древеса зело множатся) прилежно присматривали есмы. Те привиделися нам истинно, якобы вода кипящая, и тако светился тот песок, аки вещь оная стекла, егда в пещи стекляной мягчится и сияет. В первых чаяли есмы, яко езеро некое чюдное горит, но по сем изведали, что ветр песок тот, от солнца сожженный и сияющийся, превевал и подносил, который издалеча светящийся в густвине (w gęstwie) своей показался[683] нам быти огнь.

Стояще[684] под тем тогда градом, тако яко и в Дамияте некоторые, и сам наш корабленик остерегал, чего для всю нощь принуждени были есмы караулити. Убо египтяне не токмо на земли крадут, но, понеже суть совершенные нырки, в реках и в море хранятся, водою к судну приходят и что им возможно берут и в воду тянут. Случается и то часто, что человека на лавке, в дерме[685] спящаго, поемлют и, внесши с собою в воду, живота и одежды отъемлют. И когда они множеством собираются, в дермы из воды лазят, людей спящих побивают и корысти берут, якоже мало прежде нашего приезда прилучилося, когда четыри францужские торговые люди таким же обычаем погинули, которые из Каиру во Александрию плыли. Се дабы и нам что такова не прилучилося, бдели есмы нощь целую, оружие имуще готовое. Был с нами же в товарыщстве и корабленик. После полунощи плыли есмы, а о полудни[686] минули есмы в леве Талх (Talcha) град, который между рвами, дивно и розно покопаными, стоит; никтоже тамо добрый живет, токмо самые разбойники, которые водою и сушею (и землею)[687] многа творят зла, тако-что чрез той путь далный египетский удобно в целости прейти — зело опасно и трудно. Ибо во всех Ниловых отногах или затоках, с обеих брегов, и по полям дивно великое множество людей, стад, буйволов, волов, овец, коз, коров всюду ходит, чего ради которые безопасно тамошними странами едут, скоро в незапные сети впадают.

Тогоже дне видели есмы со сто человек рыбарей, которые, впад во оную мутную воду, рыбы имали, иные руками, иные же ртом[688] из воды выносили. Были одне с лакоть величиною, линям нашим подобны, другие лососям, а иные разные. Рыбы из Нила[689] суть жирные и вкуса добраго, но мало здравы, занеже река та болотна, а не каменна есть; вода же однако, занеже издалеча и из разных идет мест и всегда чистится, того для и здрава есть; и хотя мутна, яко речеся, однакоже в сосуде поставлена за два часа устаивается и бывает прозрачна; пачеже, аще бы стояла чрез всю нощь, будет аки хрусталь и к питию вкусна.

Природу Нилову и чюдеса, которые в нем обретаются описали летописцы, аз же, что видел есмь, токмо воспомяну. Рыбари коль краты (ilekroć) восхотят о[т]дохнути, глав из воды не выносят, но токмо, уста отверзая, дух испущают[690]. Истинно то, что в весь день могут пребывати в воде, вверх со дна всплыв, хотя глав не указывая, отдохнути. Которых егда в воде видели есмы, велел корабленик выстрелити из мушкетов, чтобы под судно (или дерму) не подошли и не опровергли. К вечеру минули есмы на праве Абузыр (Abuzyr) град[691], зело изряден и каменною стеною и положением, и вергнувши якори посреде реки, тамо обнощевали; убо при брегу опасно было[692], пачеже те нырки уже о нас учали промышляти и к нам намеряти, но, понеже видели нас стрегущих и бдящих, не дерзнули.

В день посем благополучно ехали есмы; но, по западе солнца, разбойники в лодке к нам приступили и копие на нас вергли, которое возле янычанина паде. Тии же, когда есмы [з] несколиких мушкетов выстрелили, убежали. Будущия же нощи дерзнули были на нас нырки, но егда узрили мушкеты, которых зело боятся, и нашу бодрость, оставили нас.

Понеже имели есмы ветр добропогодный увидели [в] двадесят[ом часе][693] пирамиды Каировы, сиречь столпы, которые хотя за градом стоят, единакоже, и для гор, и для самыя высоты, прежде, нежели град, видетися всегда дают. Крепость такожде на горе видно было. И тамо из отноги Ниловой въехали есмы в саму[694] реку, которая толь широка есть, яко дважды Дунай река под Линцом[695], градом Ракуским. Якобы двадесять верст от Каиру одным течением идет, по сем на-двое делится, и славные оные три углы таковым начертанием чинит, сиречь окрест единаго острова таким изображением течет, и тако ею треуголною, делта[696] названую, оставляет. По сем ниже 25 верст, одна часть тоя делты делится на четыре отноги, вторая на три, ими же в море впадает.

В третиемнадесять (o godzinie dwudziestey trzeciey) часу приплыли есмы до Булгах (Bułhach) града[697], 400 верст от Дамиаты, где на брег из дермы вышли есмы. А понеже той град при самом Каире стоит, и коль велик есть — напишу. Не токмо турки, но и торговые (kupcy) из Европы твердят, которые тамо живут, что на всяк день в двадесять четырех часах зде в том пристанищи несколконадесять тысящь людей, тамо идущих и возвращающихся, мимо идут; понеже на всякий день дерм три тысящи преходит; ис которых часто бывают толь великие, что шесть сот бочек подъемлют. Из Стараго такожде Каиру (стоит повыше, мало о нем молвити будем вскоре) караблей таковых приходит много, которые из земель Саит (Sait) [и] из государств великих пресвитера Иоанна или попяна [popiana][698] всякий хлеб, кинокефалии[699] или люди с песиими главами, кочкоданы (koczkodany), попугали (papugi) и разные иные птицы и звери и товары привозят. Убо которые имеют на продажу мурини, такожде (te) з Арбары (Barbaryi) до Росету (do Rosetu) а оттоле чрез Нил в Каир возят, после в Булгах граде выставляют. Камо понеже не вскоре приплыли, спали есмы в дерме, где в малом получасе видели отъезжающих и приезжающих с десяток караблей.

Поутру[700] рано, егда есмь с двема моими (убо иных в дерме, даже (ażby) постоялый двор обрящется, оставил есмь) на брег вышли. Таможе всякого от нас два человека турков взяли, дабы нас повязали и прилежно смотрили, овогда за пазухами, овогдаже и инде, ащели товаров каких не имамы, чая, что есмы францужские торговые люди, которые их и часто (яко нам сами турки изъяснили) прелщают. Но, видя, что ничего таковаго не имеем, дали нам покой. Говорили есмы (gadaliśmy) по сем между собою по-полски, таможе жидовин мытарь (по котораго повелению взяли нас были турки), язык наш полский разумея, отступити турком велел и полским нам языком отозвался, объявляя, яко он есть родом из Хелма[701], руского града, и просяше, дабы мы ему его прегрешение простили, что нас тако безчестно привитал. Последиже нам служить обещался зело, якоже и покамест в Каире были есмы, многажды нас навещал. Вседши после на ослы, между садами ехали есмы во град на двор сенатора (konsula) виницыйскаго Юрья Иема (Ema), егоже есмы просили, дабы советовал нанятия ради подвория. Благодатно нас приял, и слухали есмы с ним мщы пресвятыя. Но понеже и сам недавно тамо приехал был и еще несведом был, советовал нам, чтобы мы шли до сенатора (konsula) францужского, именем Павла Мариана, такожде венециянина. Тот, прожив в Каире граде несколко двадесять лет, всего сведом был, пачеже турский и арабский язык умел. Обрели есмы при нем двух отцов езуитов Иоанна Баптиста Елиана, который (яко выше объявлено) костелные утвари принесл был маронитом в Дамаск и патриарху, на горе Ливана пребывающему, от Григория Третиягонадесять папы посланые, и францышка Сасса. [Э]тот, когда из Венецы на море пустилися есмы, от того же святаго отца во Александрию ехал. Были такожде и францышкани три человека, понеже в дому своем тот же сенатор (konsul) имел часовню. И того для, тот Мариан во ином дому своем, который напротив виницыйскаго сенатора имел, поволил нам стоять, где есмы рухледь нашю сносили, и других из дермы к себе призвав.

По сем шли во град, чтобы его могли видеть, который, яко великий[702] и люден есть, тот токмо разсудити может сам, иже его виде. Да моим разсуждением трикраты болши есть нежели Парис (Paryż) во Францужской земле, аще не тако изряден, ниже украшен такими каменными стенами. Убо сам токмо Новый Каир град окрест обведен есть; Булгах град и Старый Каир без каменных стен стоят. Новый же паки град имеет много палат, издавна еще великим иждивением выставленых, аще (acz) и ныне муринские торговые люди не плоше тех строят. Едину от них видели есмы еще несовершеную; сказано о ней, что в триста тысячь червонных златых стала[703]. Господин ее был торговый, который едва башмаки на ногах имел, в кумачной токмо срачицы и в чалме ходил[704], как и прочие египетские торговые люди. Турки во Египте или суть на некоем уряде, или торговлею промышляют; сами же паки египтяне частию земледелием, частию домовым промыслом; но арапляне разбоем живятся; мурины вмале не вси торговые суть. Много из европских торговых людей италианы и французы, которые вящши двадесять лет зде пребывают, твердят, что в Новом Каире есть тридесять тысящь дворов[705]; ащели бы и с теми дворы считалося, которые суть в посадах и в Старом Каиру и в Булгах граде, с меншими такожде дворами, которых число есть знатно великое, и тех тогда всех будет двесте тысящь дворов. Улиц есть шестьнадесять тысящь; божниц или изряднейших капищь, которые имеют великие столпы купноже, pospołu (кроме простых без столпов, или без верхней кровли, их же такожде немалое число есть) шесть тысящь осмь сот[706]; в одном посаде, под градом к востоку, тех капищь обретается тысяща двесте, в другом, к полуденной стране, седмь сот. Между сими вящшая часть, которую некогда христиане строили, прежде нежели то государство было пришло в безбожные срацынские руки, где и ныне египтяне и иные погребаются.

Торговый[707] (kupiec) тот, котораго полаты смотрели есмы, о житии своем чрез толмача нечто нам говорил. «Имею де жен белых двенадесять, а муринских осмьнадесять; всякую особно храню и ключи сам при себе ношу от них. Убо ащели бы вкупе коли нибудь были, сами бы себе подавили. Корм им чрез окно подают. Когда к которой вхожу, прилежно за собою двери запираю, дабы другие не вошли за мною, занеже, без всякого сумнения, убили бы мене, а после бы сами себе не спустили». Всяк того ради может выразуметь, в какой слепоте живут те люди, которые из так суетной причины под такою сторожею живут. И егда ему говорили есмы, яко сим способством в непрестанном еси опасении, отвещал: «тако и есть; но их такожде прилежно стерегу, их же бы всех возмог убити, толко бы хотел, занеже их купил есть, а с купленою вещию волно всякому творити еже хощет». Потребно бы зде много писать, яко непристойно употребляют купленых таких неволников, — но честных уши всем почитаю.

Достойно есть и сие ведомости и подивления, какое тамо неверство и неупование есть между кровными. Егда тойже торговый палаты свои нам показывая, при нас был пришол его неволник мурин и сказал, что «сын твой старейший зде есть и хощет тя навестити»[708]. Вышол тогда купно с нами к нему на подсение, где стал и так с собою говорили. По сем тот торговый нам сказал, что всегда с ним тако извык говорити, никогда его к себе не припущая. Вопросили есмы: «коея ради вины?» «Не уповаю на него, рече, могл бы мене убить, и он такожде со мною творит, и с другим такожде сыном говорю. Убо хотя обадва женаты и наследие имеют, верити им однакоже не могу». Третий сын юнейший приходил к нему, но однакоже долго не бавился с ним. Старейший имел блиско тридесять лет. Мурины имеют[709] сие во обыкновении, что хотя бы неведомо как блиско в сродстве кровны с собою были, однакоже друг друга остерегаются. И того ради на улице с собою разговаривают и друг друга в дом к себе не пущают, разве за великою стражею. Тот торговый человек токмо трех имел служащих в дому своем, которые тамо спали; но прежде их, нежели сам в покои свои вшел, крепко заключал (zamykał), бояся, дабы его не убили. Рано три художники (rzemieślnicy) приходили, которые в палате работали.

Над всем королевством Египетским паша есть. Во время бытия моего был И(м)браим, егоже тамо султан турской на три лета послал, дабы себе приданое за девою, которую ему в жену даде, отколе бы хотел выбрал, окроме доходов, его уряду (urzędowi) приналежащих, которые ему обще из вертоградных (ogrodnych) податей стол давали. Имел в тое время конных тысяща и пеших тысяща человек и часто на славу по граду ездил, с чюдно великим достатком и многолюдием показуяся. Было при нем чаусов триста, для посылных дел потребных; судьяков двадесять четыре, которые градом владели (rządzili), понеже на столкоже частей есть разделен.

А понеже[710] зде в граде зело боятся арапов (яко во время мое четырежды под самые врата пришли и, много турков побив, сами в целости ушли), того ради прежде того всегда воинских людей шесть тысящь конных и столко же пеших держано. Ныне же есть толко три тысящи конных, и толко же пеших, войны ради персидския. Конные имеют трех капитанов: един под своим владением имеет тысящу копейщиков, вторый черкасов (о тех твердят, что суть осталные оных христиан, которые во Египте жили, ныне же вси потурчилися) столкоже, третей капитан — турков такожде тысяща человек легкого войска. Не иный есть порядок у пешаго войска, где толко янычане суть. Во всякую пятницу несколко сот турков в поле над Нил реку выезжают, рыцерской ради науки[711]; обачеже сие тамо небережно и без всякия ползы содевается, понеже всегда или из них, или с тех, которые смотрят, некто гинет, для того, что в бегу коням поводы волно пущают, что их по сем, егда удержати хотят, не могут; и того ради, или спадши с коня, или разбитием, или иным каким прилучаем бедственно погибают.

Жидов[712] такожде есть зде чюдное множество, о[т] которых поголовщину емлют. Во время мое з женами и з детми было их милион един и, сверх того, шесть сот тысящь. О чем такожде твердил и он жид мытарь, который у нас бывал. Указал был некогда считать мир (pospolstwo) Ассан паша[713], и обрелося седмь милионов, понеже ведати хотел подлинное число поданных[714]; но, для непрестанных отмен, тое в-подлинне быти не может.

А в так великом множестве людей едва третия часть имеет здравые очи[715]; мало не вси оными скорбят, а то, для снедения овощей, имиже всенародный (pospolity) человек питается, придав нечто воды[716]. Сверх того, хотя земля есть зело горяча, однакоже они на главе челму носят, и от того, понеже то есть шапка тяжкая, тогда поту ради очи запаляются, к чему по сем и прах уличный приступая, паче болезнь примножает. Осмь тысящь верблюдов носят во град воду двема кожаными бочками, на обеих боках завешеными, где бочки тако великие суть, яко и наши древяные. Продают ту воду жителем те откупщики, которые у паши откупают, а что оставается — по улицам льют, праха ради. Суть и иные на то верблюды судьяков, чаусов и торговых людей, от них же ничего не дают; а тех есть с осмь тысящь[717]. Суть же и микстатницы[718] (mixtatnicy) названии, которые такожде воду в козиих кожах носят и продают; емлет нечто от них паша; глаголют же, что есть их с тридесять тысящь[719]. То такожде подивления достойно, откуду и о величестве града разсуждение быти может: понеже аще Нил разливается и четырма или пятию протоками сквозь град идет, пруды вси наполняет, однакоже всегда столко же велблюдов и людей воду носят; и сказывают, яко ащеже для того доходу паше убывает, но едва половина или третия часть. Поварен или харчевен градских есть двадесять тысящь[720]. Убо токмо можнейшие (zamożnieysi) и знатнейшие в домах себе пищу уготовляют, народ же ис харчевень живится: зде великое множество мяса, наипаче барания, цыплят, гусей, пшена Сорочинского, тест, в масле древяном пряженых, и прочая.

Живности[721] всякия та страна исполнена. Воловаго мяса и добраго вкуса доволно, барания преобилно, и зело много гусей, цыплят безчисленно, которые сами высиживаются, яко выше воспомянул. Вин во Египте[722] несть, понеже, Нила ради разливающагося, винограды в поли быти не могут. Холмов и гор тамо несть, един токмо виноград некоего христианина (о чем ниже) видел; чего ради христиане вин из Критского острова употребляют, но советницы (consules) европские из Италии повелевают себе привозити. И яко нецы глаголют (откудуже града величина познати), яко во время морового поветрия в двадесять четыре часа, двадесять тысящь человек некогда умре[723], — о том убо Иоанн Леонард, торговый человек, венециянин (который зде уже двадесять пять лет в том граде поживе), яко нам поведа, что не столко точию (глаголет), но и вящши во время мое, егда было моровое поветрие, в двадесять четыре часа на всякий день умирало, которое две недели было. Не подобает тому удивлятися, понеже турки не извыкли оберегатися мороваго поветрия, глаголюще: «Яко то имеет быти, тако и Божия то казнь, которая никогоже не мимо идет, и подобает повиноватися!» Се насмеваются с християн, которые во время то хранятся: однакоже таковою умирают язвою, понеже Божию изволению противятся.

Такожде же и то достойно ведомости, что в Египте моровое поветрие различно бывает до третияго лета, тем образом. Перваго лета, когда солнце в Превесы (w Wagę) входит, тогда слегка починает, зелнее же свирепеет в декемврии (grudniu), в ианнуарии (styczniu), в февруарии (lutym), в марте (marcu), когда мерное есть тепло. Но егда вящшее за вшествием (в будущем году) солнца во Лва (we Lwa) востает, абие гибнет, и тако хотя бы и кто имел моровую язву и прожил бы до того солнечного вхождения, всякого уходит бедства. Еже вправду удивително есть! Чего ради наши торговые люди в то время в свою землю возвращаются, понеже яко у нас стужа, тако зде жар смиряет поветрие, чего ради чрез (przez) два месяца бес опасения живут[724]. Паки же когда солнце входит в Вески (w Wagę) слегка зачинается язва или мор и пребывает такожде, яко и в первом году, но легчайшая бывает. Третияго году инако поступает, токмо что далече еще мнее вредит. По сем ащели инуды занесеное не бывает, тогда от него чрез четыре лета наступающие оставают и во время (podczas) долее волны. Но многажды в седмом лете паки возвращается, в чем чюдную Божию благодать всяк узнати может, занеже христиан своих легчае, нежели бусурманов, казнит.

А понеже мнози писали о том королевстве, как Нил река влажно оное творит (odwilża), аз такожде нечто воспомяну, понеже в тое истое время сам тамо был, и от христиан, тамо живущих, много слышах.

Нанявши в Булгах граде менший карабль, пустился есмь против воды на Ниле реке к древнему граду, с торговыми место то знающими людми, между которым градом и островом, Мулхиаз (Mulchias) названым, где сам паша живет, но и вящшие победные радости бывают. Каир тот Старый град, когда Нил разливается исто (prawie) над его стоит; егда же паки течет своим обыкновением, тогда есть от него на стреление из лука. А тако Нил река не ис прилучая некоего, яко некоторые чают, по полям течет или разливается, но из промыслу (przemysłu) людскаго рвами посреде прудов (grobel), на то уготованных, идет и поля обливает, что зде сами видели есмы. Того же из самого положения деревень (которых в одном положении делты, (града)[725] кроме иных градов, щитают двадесять тысящь) осудити[726] (osądzić) не трудно.

Делта называется место, где в первем (naprzod) Нил делится надвое, ниже Каира двадесять верст; по сем (яко речеся) едина та его отнога на четыре, а другая на три части делятся, и тако, яко бы седмию устиями в море впадает, которого последняя часть от востока блиско Дамияты течет. Мы тамошними местами (tamtędy) ехали. Другая к западу под Росетом (Rossetem), что древнии Канопицкое[727] устье (Canopicum ostium) называли, и глаголют, что от Дамияты есть сто двадесять пять верст, Дамията паки от Каира четыреста верст и несколко, Каир же от Росета триста верст. Тот весь уезд (trakt) называют Делта. Окрест обеих тех отног, pach (аз по единой к Дамияте противу воды, а по другой к Росету извычайно, zwyczayne, ехал), столь много есть деревень, что изчислити немочно, где от единой и до другой есть перекоп (grobla) для прехождения, занеже река поля обливает. А те перекопы (groble), древности ради, видятся якобы холмы, от самого естества сотворены, а не от людей усыпаны; кто однакоже прилежно присматривается, обрящет, яко некогда рука человеческая сие строила: убо и от деревни до деревни ведут, и домы в деревнях на высоких холмах кругло сыпаных стоят; сверх того, те перекопы подлинным (pewnym) рядом идут. Убо когда вода чрез вытечки, которые в перекопах учинены суть, выпущают, Нил первее те пашни обливает и поля, которые султану или паше приналежат, а те доволно намочив, и в другом перекопе отверзают вытечку (meat); и тако о иных рядом разумети достоит, где, и по испущению воды, и затворению вытечок, абие стражу поставляют, чтобы кто óтай не выпущал воды, от чего бы великая шкода и трудность быти могла, егда бы воду удержати невозможно было. И тако, когда Нил разливается против Стараго Каира, абие остров сотворится, называют его Мулхиаз или Мелхиаз, сииречь мера, понеже в том месте меру берут воды в тое время. Обыкли однакоже люди к тому острову ходити, когда Нил своим подлинным (własnym) ходом (nurtem) течет, понеже, яко прежде сего речеся, тамо не бывает ни коея воды. Убо в самом граде чрез протоки ездят и ходят, когда река не прибывает, тако яко и по иных улицах, кроме того, что однако протоки суть глубшые, нежели простые улицы. В конце преждереченнаго острова повыше, есть великая широкая и изрядная палата, где паша в то время пребывает тамо, такожде и капище свое имеет, в ней же столп стоит, который вода[728] шествием подземелным обливает, и на котором примечают, коль скоро убывает и прибывает воды; но способа, каким то деется и что то за мера — трудно изведати, занеже тамо христиан не пущают, и самим туркам мирским входити не достоит, кроме тамочных их абызов или сантонов[729] (santonow), пашей и некоих началников, к тому избранных. Убо глаголют, что сие место есть свято, понеже оттоле идет вода, еяже благодеянием плодородное есть и изобилное государство. Дождь же в той стране (разве в декемврии (grudniu) месяце единожды или четыржды чрез два часа мало плющит (popłócze), и то без всякой земляной ползы, яко ниже объявлено будет) не бывает. К морю, где Нил блиско Дамияты или Росету льет, или [где] пятмы[730] иншими аки вратами в море впадает, бывают однакоже дожди, яко и во Александрии при мне прилучилося: септеврия (września) двадесять седмаго дне был невеликий, зело желаемый понеже воздух прочищает и отменяет. Когда у преждереченнаго острова река учнет собиратися, тогда абие посылают несколко сот отрочат с вестию во град, которые, как скоро и много воды прибывает, по улицам вопиют. Если бо без омешкания omieszkania) прибывает, тогда имеют добрую надежду, что недолго отверсты будут перекопы, откуду корму на будущий год доволно восприяти надеются; ащелиже лениво прибывает и скупо, тогда опасаются безплодородия, драгости и глада, понеже мало воды всех пашен не может поливать достаточно, чего к тому зело потребно. Егдаже убо болши, сверх потребы, воды прибывает, тогда за оным изобилным размокнением земли зерно глубее впадает, егда сеют, ибо немного и не повсюду зде брют. В местах вышших, тако яко в огородах (которые токмо по холмистых местах имеют, и где Нил река не приходит) пашут, а то безпрестанно поливают, и к тому держат волы, того ради такожде дважды на всяк год собирают с них прибыль. Воду вытягивают из глубоких кладязев волами и извлек ведро, абие в перекопы выливают, которыми вода во огороды течет. К тому способне сделаны суть колеса, имиже волы (завязаны очи имущи, сами, хотя их никто не погоняет, ходити обыкли) безпрестанно волочат. Навозу пашня ни какова, для тучности подлинной и для безчисленнаго разнаго стада скоту, еже по полям ходит, не требует. Жатва начинается в конце марта месяца, а совершают (kończą) ю априллия (kwietnia) месяца в последних числех, занеже во весь май месяц полуденные ветры веют, которые знатно (snadź) вредителные бы были всякому на поли сущему хлебу.

Когда тамо был есмь в Каире, сказано, против (wedle) меры в Мелхиясу, что был Нил двадесять един лакоть вышиною собрался, и чаяли хлебородия; ибо когда двадесять четыре, или двадесять пять, или двадесять шесть лактей выливается, великой зело мокроты поль не хвалят; когда же до девятинадесят лакот не доходит, драгости и глада опасаются. Однакоже никогда нижее шестинадесяти лакоть не живет (nie bywa), и тогда истиннаго глада ожидают. Возбирание (wzbieranie) его всегда прилучается в августе (sierpniu), но дня подлиннаго несть; однакоже по обыкновению в полмесяца преждереченнаго бывает. Отколе бы паки таких вод достаток приходил бы, дошли (doszli) сего, что от дождей, которые от начала маиевых дней даже (aż) до скончания августовых (sierpniowych) пребывают. О чем в летописании тых мест пространнее написано есть: убо как у нас зимою, так и у них чрез четыре месяца вышевоспомянутые море затворенное ходу возбраняет. Объявляют такожде, якоже и правда есть, что те дождевые воды скорее ко Египту прибыли бы, когда бы великий Иоан пресвитер или попян[731] (popian) абисинский[732] (их)[733] по государствах своих ради такожде пашен не отвращал, но и паче когда бы их тем подобием не умалял, — Египет великою мокротою хлеба ни какова не имел бы от своих пашен. Чего для можем неизславимую благость и премудрость Божию узрети; иже чюдно всего мира части исправляет и владеет, что всякая часть свое доволно имеет воспитание (pożywienie). По извычаю сеют во время праздника святаго Андрея, когда Нил река средне (średnio) собирается; но когда видят меншую воду, скорее и сеют, откуду однакоже хлебоплодие доброе бывает, для лютаго жару, так-что в конце февруариа (lutego) могла[734] бы быти жатва (żniwo), когда уже впервые из огородов овощи и яровое собирают. Прилучается, что Нил река недоволно воды в себе примножает; тогда [не] на все поля чрез перекопы (не)[735][736] выпущают ю, ниже земля против требования [не] мокреет, юже лето так скрепляет, яко крепчайшый камень. Когда паки воды изобилные бывают, тогда позне и сеют, дабы зерна в земли глубоко не потонули, и тако к маию месяцу жатва протягнулася, а ветры бы полуденные высушали мокроту. Но и то чюдно, что хотя в Каире розбирается (wzbiera) Нил, однакоже того в ево отногах не знать: текут своим протоком (nurtem) разве изредка, и то выше лактя не прибывает воды. Там паки где Нил не доходит, дабы обливал обыклым обычаем, чюдно Господь Бог содеяти изволил, что дожди преходят и землю исправляют.

И тако во всю ту нощь пребыли есмы, едучи по Ниле реке и достойнейшые ведомости вещи усматряя, где такожде людей неизреченное множество, днем и нощию по реке едущих, видети было. Во время убо той общей радости, аки бы некие зде были как мясопусты или торжéства (jarmark), где всего дешевле купити мочно; также зде в то время всякия кормы в ладиях привозят.

Рано о третием часу дне (na dzień) паки в Булгах град приплыли есмы; вышедши и взяв ослы, въехали во град.

Потом в час до дне (godzinę przede dniem) поехали с двора непрестанно между садами до Старого Каиру, который четверть мили от Новаго стоит. В два часа паки после всходу солнца, Нил переехав[737] и пятую часть перебегши мили, прямо (prosto) у пирамид были, о которых разные много писали, я же, что сам видел, воспомяну вкратце. Согласуются летописные творцы (autorowie) все о сем, что Мемфис град во Святом Писании и во мире (świeckiem) славный, зде на сем месте был: егоже однако (кроме малыя части полуденныя страны) что некогда было знаков никаких несть, но безплодные и сухие пески все засыпали. Засталися однакоже перамидес (pyramides) и пребывают до сего времени в целости седмьнадесять их, с которых две суть болшие, третия, которую Родоппа (Rodope) блудниця поставила, подобие и поставление ея описует Плиниус летописец, в тридесять шестой книге главе второйнадесять. Истинно зело есть хороша, но вышиною едва есть шестьдесят или седмьдесят лакот. Те три перамидес суть во всем с всех[738] мер (ze wszech miar) в целости, и почитаю(т) (liczę) их между те три, которые имеет свет за некакие чюдеса. [Две] болшие чюдно и к вере неудобно суть великии.

Един однакоже болший есть, который и в ширину, и в длину, и в вышину триста содержит лакоть. Внутри художные и доволно широкие сделаны имеет степени (stopnie), по которых, также и по верхних, даже до самого верху обыкли есмы в(ы)ходити. Имеет и своды два болшие, един над другим, где гробы были королей египетских; зде в низшем есть и по се время гроб велик, в котором некое тело лежало. Но которые короли, какими иждивенми, или способством и художеством, или ащели жиды, будучи в неволи египетской (что мало не вси летописные творцы (autorowie) твердят), те столпы (pyramides) поставили, сверх того, ащелиже жиды оные прекопы вышепомянутые и рвы, занеже знатно дело рук человеческих, а не естества, соделаны, — о сем всем у летописцов вопросите достоит, которые сие, яко приналежит, описуют. И сие подивления во-истинно годно, что пирамидес на высокой горе, которая сама есть чист камень, поставлены суть; однакоже, колико зрети мощно и разсудити, от иного камения выделаны были, но не ведомо и угадати неудобно, откуду и каким способом толко (tak) чюдно великую великость каменей свезено к сему месту, занеже хотя и взбирает (wzbiera) Нил река, (каменей)[739] к нему мало не пять верст от тех пирамид. И сие выразумети трудно, понеже камень всякой имеет три лактя в ширину и в длину, вышиною же полтора слишком, — каким промыслом рукоделника (rzemieślnika), и како его художеством и трудами на такую высоту воздвигнут и вверх положен быти мог? Вящший же всех столпов есть от таковых тесаных и четвероуголных каменей поставлен, и ащеже грановите идет от низу даже до верха, обачеже те четверо-уголные камение [столь] неравным рядом споил и склад художный (dowcipny) и досужый (umieiętny) рукоделник (rzemieślnik), что вся та величина (machina) кажется вящший (raczey) быти горы, от естества самого рожденныя, нежели умением или делом человеческим соделана. Степени, для толщины каменей, трудны и тяжки, но однакоже безопасны суть; и аз хотя есмь доволно скоро ступал, однакоже едва за полтора часа на верх столпа того дойти мог, где равнина есть на десять лакот четвероуголна при всяком углу. От тогоже вящшего столпа идучи к другому, по правой руке суть изрядныя жития (mieszkania) и украшенныя из камене высечены, подволоки (strop) имеют аки из досок изображены, но брусие полукруглое вытесано, а не грановито, на стенах такожде узоры вытесаны. Твердят некоторые, что те чертоги были некогда королевские или князей египетских.

Вторый столп есть немного менши, на сугубое стреление из лука [от] тамтого[740] отстоит. Внутрь его ныне вшествия несть явнаго и всем ведомаго; но извещают, что есть тайное; ведают о нем некоторые. Мошно зде с надвория на него взыти до половины, понеже такожде имеет положеное камение, яко и первый, толко мало равне их впущено[741]. Но от пределу[742] же камение вверх (не)[743] равно положены и от стены не выдалися, того ради взыти неудобно, якоже и хотел рукоделник. Потом третия часть его, даже до самого верха, имеет камение негладкое, нерадетелно и без порядку добраго покладеное, тако-что когда бы не тая часть средняя плоская, от камени яко степеней изданых (wydanych) неимеющая, тоя помешки не чинила, на несколко десятков лакот возможно было бы взыти вверх, якоже и на первый.

Третий столп стоит обок со вторым[744] ко граду. А тот есть оныя Родоппы блудницы, весь из камения гладкаго выделан, что взыти никому на него невозможно. От него на три стрелбища лучные, и из каменя единаго чистаго вверх на седмь лакот столп стоит, а из него вверху глава, шея и плещи вытяты[745] тоя же Родоппы, изображением зело чюдным, вящши к граду смотря[т]. Сказывают некоторые, что от онаго болшаго столпа, в котораго нутри были есмы, чрез диру подземную, в камени высеченую (видели есмы ю каменми заваленую), тесное и тайное было к той главе прошествие и оттуду ответы язычных (pogańskich) богов давано, где языки (poganie) чаяли, что глава она самая говорила. Круг главы несколко камения поставлено, на которых жертвы клали, ныне узнати того никтоже может, что сие было.

Слышал есмь в Каире от тех, которые тако твердили, что своима очима видели (я не видел) на полдень, где сказывают, яко часть остатная Мемфис[746] была, два столпа (słupa) человечьи, всякий в двадесять лакот вышиною, из одного целого каменя чюдесно и изрядно выделаны: един некотораго фараона, а другий — королевой (krolewoy), чаять — жены его; которые уже обваленые, обачеже оба цело лежат. А от тех столпов, пирамидес (pyramides) преждереченные двадесять пять верст суть. Откуду домыслитися мочно, коль великий той град был: понеже [и сами пирамиды][747], смотря на места превалин (waliny) их, болши нежели [на] двадесять верст идут[748]. Се ащели от сея страны Нила реки таков великий был град, со другия же страны Каир (яко ныне лежит) случися (złączył się) был с ним (занеже от великих пирамид, которые над градом стоят, к Новому Каиру пол-осми [верст] великих считают), — без всякого сумневания было того града окрест несколко миль, и чрез самую средину града Нил река текла[749] (bieżał). По сем егда Мемфис стариною и войною извелся, султаны египетские по пророчеством святых, пачеже Езекиилевых, в Каире возле огородов палаты каменные строити начали, и тако слегка град людми завели.

Удивляюся зело жидовину Вениамину, который прежде (przed) четырех сот лет жил, многие страны сего мира проездил и на что очима своима смотрил, прилежно описал (хотя же и слышанные вещи писал, чего ради и во время (podczas) во описании погрешил), — что о тех пирамидах ни какова воспоминания в книжицы своей путшествующей не чинил; пачеже в Каире быв, который и древних и новых жидов обычаем магистрами (mitzraim) зовет. Знатно, что тот жид (якоже и тако есть) с теми держит, которые твердят, что град Балбех (Balbech) есть от диавола Асмодеа устроен, а то для того, что так великим камением люди не возмогли бы были поставити. Но удобнее ко уверению, егда бы о воздвижении пирамид сказал, которые камения величиною, строения трудностию, иждивением и накладом Балбейские (Balbeyskie) палаты и чертоги далече превосходят. Убо хотя и те достойны суть подивления, но пирамидес не равно истинно (nierownie prawie) достойнейшые, которые и в ширину и в длину и в вышину чюдным умением устроены суть и поставлены. Я тако чаю, что жид нарочно не воспомянул пирамид, понеже (яко выше речеся) предки его жиды, будучи в неволи егѵпетской, поставили их; [ч]то добре ведал, чего ради (в)[750] срам [на]рода (стыда)[751] своего замолчав защитил, понеже дябла (djabła) Асмодеа каменшиком (mularzem) Балбеха (Balbecha) града учинил. И во истинну: в какой тяжкой и неизреченной были неволи — столпы так чюдные и неизтерпимые окрест их труды доволно свидетелствуют! Прилучается сие часто Бениамину, что, когда токмо случится случай, своея крови (swoiey krwi) прилежно обороняет славы, и где, в каком граде жидов видел болши, не без похвалы (бы)[752] писал, именуя их и по имяни.

Оттуду по правой руке чрез некую деревню возвратилися есмы к Каиру, за три часа до вечера, и превезшися к Старому граду, паки с сенатором (konsulem) Марианом ездили есмы в судне по Ниле реке. Между сим (wtem) часто съезжалися отвсюду судна великие судяков, занеже во утрие паша перекопы отверсти и воды часть чрез протоки градския пустити имел. Чесо ради вечеряли в Старом Каире, и остали нощию есмы тамо; и понеже везде в барабаны бито [и] в сурмы-трубы играно, тогда во всю нощь бодрствующи уснути не могли. И убо во время сицевое всяк себе вящшую радостную музыку способлял, пачеже двадесят четыре судяки, которые еще в день (za dnia) в судах своих великих туды и сюды волочилися, выставив из них два великие знамена, их же всяк имети должен: едино — Оттоманского дому червленое и белое[753], второе, какое ему самому полюбится; а при боку (przy ławie) того судна натыкает иных менших прапорцев несколконадесять окрест, самое разным толковым (iedwabiem) (и)[754] сканным (wyszywanym) прикрывает. По обеих такожде странах несколконадесять отрочат стоит, иже всяк себе, по своей любви, в слуги обирает. Сам судяк посреде сидит, саблю себе над[755] главою завесив. В судне болши десятка людей веслами работают, за которым меншое, долгою вервию привязаное, музыку, се есть — два барабаны, три или четыре сурмы (обыкновенно неволники мурины музыки, muzykami, бывают) везет[756]. Великие господа турские имеют свои суды и отрочат изрядно одеяных, некоторые — музыку; но прапорцов никому не годитца вывешивати, кроме судяков. Были судяки в то время на лицо[757] (obecni) все, кроме единаго скорбнаго, который однакоже сына своего на свое место послал, и тот, в средине судна сидя, книги в руках держал, занеже еще к сабли дорослых лет не имел. Судно его было паче всех украшено. Седят с судяками по обеих странах друзи и сродники, их же к себе зовут. Убо кто вящшы окрест себе имеет своих сродников и болшое предстоятелство (assystencyą), тот есть и в вящшем почитании, якоже некоторые в те великие суды собирают людей до ста и болши человек, купноже щитая на судне будущаго корабленика и при нем сущих людей.

Три часа было на день, когда И(м)браим паша из полаты острова Мунхияс (Mulchias) вышед, на катаргу (galerę) доволно украшенную седе. Окрест тоя каторги много было малых прапорцов, а по сторонам, где сидел, два великие прапорцы стояли: един зеленой Махметов, другий червленый, имеючи герб дому Отоманского — полмесяца белого; вместо кистей у тех прапорцов хвосты морских коней висели. Там же такожде было триста янычан с мушкетами, которые в красных были одеждах, у шапок имели киты (kity), тут же при паше стали, иные в белой одежде, мало подале чаусы с копиями и знатнейшые турки окрест его стояли. Сам сидел, отрок же его махалцом обвевал. Впреди катарги было великих шесть пушок, с которых неколкожды (kilkakroć) стреляно. Окрест его двадесять четыре судна плыли, в которых судьяки сидели, и иных малых суден при них мало не с тысящу. Перекоп, который отворяют (стоит у башни, под которую суть протоки на дороге к нискому граду, do niskiego zamku, от палаты Мулхияс на три стрелбища из лука), в длину имеет болши тридесяти лакот, доволно широк; проток под ним глубок, но не зело широк. Когда тамо доехал паша, катаргу обратив кормою, близ самого прокопа стал, докуду юж (iuż) неизреченное число людей собралося было, толма, что земля оная вся виделася быти снегом покровенна, для белаго накрытия глав, се есть — для белых челм. Я ащели хотя прежде сего Рим, Парис и много иных градов людных видел, однакоже на одном месте никогда не видел совокупленных столь много, как помнить могу. А понеже на всякий год тот чин действуют (tę ceremonią odprawuią), сведомии разсуждали с того подвория, в котором люди стояли, что было их всех два милиона. Паша тогда, сколь скоро знак дал своею рукою, скочило то множество людей, всяк с чем кто мог, в прекопы диры делали и роскопывали, откуду сперва по немногу, а после того достаточно вода текла в проток. И егда противу реки в Мулхиас возвратился к палате своей, метано с катарги везде окрест разные сахары в коробеечках круглых по воде, которые народ весь по воде хватал, иногдаже и дралися, друг у друга отнимая, и билися кулаками тут же на воде. После того действа пустилися есмы к Новому граду, а оттоле пеши до двора, который понеже над самим был великим протоком, видел есмь, как слегка воды прибывало, которую[758] по обыкновению поганскому, аки поздравляя и приемля гостя, благообилия подлиннаго гонца (gońca), великое множество людей провожало[759], рекою одне плавая в судах и на знак радости град воскликанием[760] наполняя, другие противу их из домов выходя и также вопия и радуяся. Весь день и нощь суды ехали, корм везучи, и иные на продажу товары. Иные же в харях (maszkarach) по реке в то время проезжалися, музыку с собою имуще; народ же, вместо музыки, руками плескал; инии скорлупу (skorupą) о скорлупу (о skorupę) били, подлинным способом некий глас или шум чинили, болшая часть по реке плавали. Некоторые с верху из домов своих, которыя зело высокия суть, в реку скакали; дивно, как который из них не ушибся[761]. Имеют то египтяне во обыкновении (к чему от юности приучаются), что и совершение[762] (doskonale) и зело долго по Ниле реке и по протоках плыти могут. Часто зде узриши, что человек возрастом и леты совершенными плывет чрез реку, отроча единаго году на себе имея[763], которое, его за шею обняв, держится; ащеже мало подрослый, тогда ему руку подложив, иногдаже руку отняв, учит его плавати, сам единою рукою гребучи. Некоторые из верхних окон потребная купуют от мимоидущих на воде, пачеже овощые и сахары, по верви денги спущающе, и купленое встягивают; некоторые воды себе начерпав, вверх тягнут, и то им в велико (za wielką rzecz maią), что ея не купят. Се дондеже та вода по граду потоками течет (и пребывает даже до ноемврия, listopada), везде полно бывает лодок. Но вода ис тех протоков минув град, нейдет в делту, но прямо к востоку солнца великие уезды обливает, в котором султанские и пашины (baszyne) деревни (сказывают, что их есть несколко тысящь) суть[764]. Убо за делтою (которая самая под собою двадесять тысящь деревень имеет) есть зело много (и твердят жители, что есть их четыредесять тысящь) во Египте ниже и выше Каира четыредесять тысящь деревень, которых поля и пашни Нил обливает. Тако мнят некотории, что та окрестность есть земля Гесен[765] (Gessen), которую фараон Иакову патриарху дал был. А таково есть здеся плодоносие[766] и всего доволство, что когда год благоплодный прилунится, жители, дани отдав, и себе на год к пропитанию оставляют корм изобилный (а истинно то, что над Египет (nad Egipet) люднейшаго государства во всем свете несть, о котором Хины[767] (Chiny), которую (ktorą) такожде во обилии хвалят, чему не будет кто верити, даже (aż) бы сам увидел); сверх того, еще великая часть во иные страны распродавают, се есть: пшеницу, срачинское пшено, сахар, дактилы, кассию (kassyi) и иныя плоды, которые с два милиона сотворят в зборе (wszystko summę). То нам сами христиане торговые из Европы сказывали, которые от давных лет безпрестанно тем промышляют, подлинную о всем ведомость имеюще.

Шел есмь в град, понеже понеделник был, в который день зде и в четверток торг бывает, якобы торжище (iarmark). Много было и разных товаров, разные звери и люди от всех народов и языков великое множество. Несмысленно[768] во-истинну о том граде поведают, что, для великого и безмернаго множества людей, трудное есть чрез улицы шествие, которые пешие, конные, скот, пачеже блудницы (изрядно украшены, лица закрытая [и] на ослах ездяще) наполняют[769]. Твердят (мыто бо от них тамо, яко и везде, выбирают), что их есть со сто тысящь. Иные же мужные жены[770] из домов своих в люди не изходят, ниже в мечети. Такожде им не волно окном на улицу смотреть, разве чрез решетку древяную.

Суть зде и площади для торгов токмо, где арапы обоего полу, младых, старых и средних продавают. Было того дня в понеделник мущин продажных седмь сот, да жен шесть сот, а все наги стали, окроме рослых (dorosłych), и то токмо женскаго пола, которыя нюжнюю часть своея плоти (niskości ciała) худым руби[щем] закрыто имели. Вси имеют уши проколоты, мнози и ноздри, в которых стекляная шишечка висит. У многих у женскаго пола, мало не у всех, губы нижние проколоты, в которых колце с шишечкою висит; ащелиже оне тяжки, тогда губы вниз отягивают, что все зубы видеть. Зело дешево тот товар продают: убо за двадесять червонных золотых отрока[771] или отроковицу, которую сам похощет возмет. Христианом однакоже тех неволников, под великою смертною казнию, из государства вывозить не годится[772]. Мавры или мурины — сих из Варварин (Barbaryi) привозят, а в Алгере (Algierze) или в Триполе граде первее продают, оттуду морем ко Александрии или к Росету, по сем же чрез Нил реку в Каир везут. Будет их временем на одном торгу несколко сот, которых однакоже абие (wnet) роскупуют, того же ради многажды их на продажу привозят. Кто мущину или женщину[773] какую-нибудь купит, волно ему с ними, что захощет, творити: живити (żywić), или убити, яко паче многие яростные и во гневе неудержателные многих убивают. И кто-ни-есть похощет такова товару купить себе, и обрящет в торгу, или где и инде, великое число. Видел есмь такожде в тот же день единого, который маслок (masłok) пил[774] пред лавкою, где тот прах (proch) продавают: есть будто зеленый; давал и нам продавец, ащели бы хотели вкусити. Пивый же тот прах (ten masłocznik) руками круг главы, аки нечто хватая, махал, косо смотрил и ничего не говорил, аки юрод. Вопросили есмы, что бы сие было? Отвещая продавец (przekupień) рече: яко человек сей болезнь великую во главе терпе, но егда мало сего праху снесть, здрав бывает; и привидится ему времянем (podczas), аки бы под древом стоял, овощь рвущи, и оттуды знатно, что исцеле. Чюдно воистинну! Сей извещал[775] его быти здрава, мы же его видели скорбна и паче меры терпяща.

Град по левой стране оставивше, за враты приехали есмы ко единой мечети, названой Магара (Magara), в которую христианом волно входити, скинувши башмаки и дав некий дар. Суть убо в ней давных некиих чюдных египтян гробы[776]. Есть тая мечеть в целом камени высечена; удоли, пещер подземелных (pieczar i lochow), которые далеко идут, зело много имеет. Оттоле ехали есмы на едину гору высоку (которая супротив того града лежит), от которой вящшая часть града и посада с мечетми зело добре видеть. Изрядное воистинну с нея зрение, пачеже понеже вси части града такожде и за град далече видеть. Зело много древес дактиловых стоит, кроме Новаго града, где редчайшы стоят, но так высокие, что и верхи домов превосходят. Како лепотное есть древо палмовое[777] — не всяк весть! Идут прямо вверх ветви, таможе у самаго верху[778] мало накланяются к низу; а овощь не возле листия есть, но яко у нас смола у древес, тако при своих лозах растет. Есть такожде в садах (которых зде неизчетное число окрест града) изрядный взор, где сахар сеють, и ростет, яко трость[779]; те[780] (te) яко речеся, водою, волами вытягнутою, поливают. Сахар збирается в конце октовриа (października) месяца; как и палмовые овощи, хотя тех и во время септевриа (wrześniu) месяца собирают, которые такожде в земли тучной ни какова поливания, яко сахар, не требуют, ибо на песчаной земли родятся и солнечную теплоту любят; чего ради в Сирии и во Александрии не тако добрыи суть, занеже тамо менши солнца имеют. Свеж[и] и зело суть сладки нечтоже однако остроты в себе содержат, которая вкуса не погубляет, пачеже приятна есть. С единаго древа толь много их будет, что мог бы нашу пивную одну бочку наполните[781]. А что нецыи глаголют, яко палмовые древеса во сто лет по насаждении родят, и то — подлинное баснословие. Понеже, как иные древеса в три или в четыре лета плод свой издают, пачеже ащели суть ниские. Убо трегубое их есть родство: одне суть ниские, невысокие, на которых плод тот есть обычный; другия — вышшия, как у нас груши, и те родят желтый и круглый плод зело добраго вкуса, но недолго лежат, скоро гниют; третие — зело высокие, родят овощии продолговатые и укусные (smaczne), и тех к нам сюды не привозят, токмо перваго родства. Те остатние (ostatnie) даже до ста лет родят[782] по сем безплодны стоят; чесо ради и у них сей есть знак, что уже сто лет вышло.

Зело брегут египтяне тех древ и любят оныя. Есть убо на той горе мечеть невеликая; зовут ю Сексаин (Sexain), откуду, когда не могли насмотрится града, послал к нам един сантан[783] (santon), дабы есмы ему тамо нечто денег сложили. Емуже един христианин, с нами сущый, не велел дать абие (za razem), ради утехи некоея, и чтобы видели есмы, како турки ради денег все творити готови. Се егда мы ему ничтоже дали, присла к нам паки, извещая, яко хощет нас паше огласити, аки лазутчиков, яко из необыкновеннаго места град высматриваем. Но однакоже его грозы ни во что вменяли. Того ради всед на осля, стар сый он, (посланный)[784] ехал абие ко граду, мы же такожде прямо шли есмы на право к двору, где стояли, откуду есть путь к Чермному морю. И мало уехав, постоял и оглядывался, аще ему что послем; для того послали ему по шелягу, что ему показалося быти мало; гнал ко граду осла, и мы его даже до врат пустили, егдаже дали ему несколко грошей; за что благодарение воздав и у паши не быв, возвратился; а что он старик болши полутретьи версты на осле простоялся[785] — и то всуе.

Сантанов[786], которые наго ходят (писал есмь, что их в Дамаске граде видел), зде в Каире зело много есть. Суть, правда, разные, но те — безстуднейшые, которые, не закрывся отнюдь, тако без всякаго стыда волочатся. Заутра в едино время, за градом суще, нашли есмы на единого из тех юношу, который свою молбу мерзско некако действовал: временем убо обратився к солнцу, прилежно смотрил на оное, руце крестообразно держащи, временем наклонялся и шатался, аки беснующыйся. Мало подале видели есмы иного, егоже буйству (что тамо нечто опасно) егда есмы смеялися (занеже он окрест брюха безстудно руками лаская яко играл)[787], сам такожде, на нас воззрев[788], великиим гласом разсмеялся, и отшел прочь. Те аки скот волочатся везде по граду, а что им попадется[789] для пропитания, свободно емлют, се есть: хлеб, овощи тамо, где сие продавают, и воду носящим, ащели от нее суть далече, отнимают. Тот паки, у негоже сие емлют, почитает то себе за великое счастие, что святый человек возжедал нечто от него взяти. Понеже в Каире в мехах кожаных воду на продажу носят, прилучилося (на что сам очима своима смотрил), что сантан един нагой взяв у одного воду носящаго мех напился, за что же ему ов человек благодарил, главу к земли наклонив, сложив руки, возносил и, что на него такое благополучие пришло, радовался. Христиане, которые тамо долгое время в Каире граде жили[790], объявляли нам, и турки сие твердили, что те сантаны нагие в день в очесех всех людей с женами блуд творят, шептание свое прежде покрытое и зело мерзское (которые оставляю честных ради утес) отправив[791]. Почав от посада, который к Чермному морю идет, переехал есмь в длину весь град, а хотя ослу придавал острог (dodawał ostrog), погоняя его, однакоже едва за два часа в конце града Новаго стал. Оттуду паки чрез Старый град и остатний посад за един час целый к жидовским гробам прибыл есмь, и изведал того разных времен ездячи, яко с посадами град Новый и Старый, прямо (prosto) сквозе их едучи, почти[792] (niemal) всегда в длину имеют пятнадесять верст. На преждереченном том посаде, который к Чермному морю ведет, есть каменное место[793] (teatrum) и до сих времен (уже ныне на обычный путь, drogę pospolitą, обращено), но иным обрасцом, нежели зде у нас во Европе сделано. Ибо в ширину на-силу имеет сто лакот, в длину же (яко те сказывают, которые мерили) три тысящи; откуду знатно, что некогда на том месте лошадей и возы в запуски[794] (na zawod) пущано. Ступени по обеих странах суть, на которых люди сиживали, но мало их и ниские. Мечети все (которые суть с столпами, и есть их зело много) имеют на самом верху главы (banie), кроме одной близь того феатрум, которая того ради не имеет главы, яко нам извещали. В древних временах (ибо и мечеть зело стара есть) чернокнижник един египтянин поставил ю себе вместо гроба, якоже тамо и погребен бысть; а под главою (banią) на самом верху тамо внутри (личинками некими выписаными, hieroglyphicis Aegyptiorum literis, какими же египтяне, слов не пишучи, и многие и сокровенные вещи обыкли были писать) повеле тако написати: «Глава без мозга ничесого же стоит». Стояла убо та мечеть несколко сот лет, даже (aż) Селим Первый то королевство и град овладал; в котором времении чернокнижник некий, в ту вшед и то писание, что в себе содержало, уразумев, иде до Селима, дабы ему тую мечеть подарил, просил. Трудности ни какой не было — такой плохой вещи от Селима одержати, который государство так великое недавно взял: ради того благополучения поизволил. И тако он чернокнижник абие (wnetże) верх на ней разрушил, под которым неизглаголемую великую казну злата нашел, за которою он по сем дворы, сады и много иных земель накупил, и на память сего верх таков прост у той мечети оставил, которая сама токмо такова во всем граде по се время есть. Имеет окно на улицу ниское и доволно светлое, и всегда заперта. Аще в ней турки волхвования некия действуют (odprawuią) — неведомо, понеже тамо, где погребаются, не любят ходити, кроме сантанов; всемирный народ[795] (pospolity człowiek) редко, или никогда.

Равно со днем (rowno ze dniem), вошли есмы с сенатором (konsulem) Марияном в судно, и ехали болшим протоком (который под двором, где мы стояли, тече) полтретьи версты за град. И у палаты Гауреа (Gaurea) сели на ослы и ехали невеликие пять верст (niewielką milę) до деревни одной, зело людной, названой Назарея. Сия есть деревня, в которой Пресвятая Мати Господня с Сыном Своим (и егда была в той стране у Матфия, в третией главе) пребыла[796] лет седмь, яко богословцы разсуждают. Есть зде двор, зело стар, на котором с единой страны каменной стены показывают яко бы шкапу (olmaryą) долгую и широкую, где Спаса нашего Пресвятая Мати полагала. Под тою шкапою[797] есть престол невеликий ради мши святой. Турки убо то место зело в великой чести имеют; и хотя таможе недалече стоит их мечеть, однакоже от древняго времене (что и памятухов, pamiętnika, нет) ксендзам нашим поволили мшу святую действовать (odprawować); якоже того дне воскресного чол (czytał) при нас ксендз именем Францышк Сасиус, закона изувитского богослов.

Не зело далече оттоль есть текущий кладезь (kryniczna studnia), и тот един во всем Египте, в ширину и в длину несколко лакот, доволно глубок, имеющи студеную и чисту воду, которую колесом тягнут, для поливания садов, убо их зде зело много есть. Носят ее такожде на велбудах пашам и судиякам для пития: есть бо здрава и прозрачна. На доброе вержение каменем от того двора стоит древо смоковное лесное, толстое и высокое; называют ее фараоновою смоквою (figą). То древо чюдом Божиим от самаго кореня даже до верху тако есть розколотое, что когда бы пришло к спаянию, могли бы особно обе страны спаятися и совокупитися: на одной бо стране концы вышли, а на другой ямковато место для впущания их в себе осталося. Ниско, при самом пню, есть аки жилище в древе, егоже никто из рукоделателей выделати не мог: само(е) тако смирилося, пребывание Пресвятей Марии Матери Божией и Создателю своему воздающи, егда тамо с ним пришла, дондеже бы Иосиф святый иное изобрел по сем в деревни. Во истинно, зрящему сие древо не малое чинит подивление: турки в нем лампады свои завесили (zawiesili)! Убо исповедуют аще (что и всякий воззрев разсудит), яко чюдно отверзлося было, егда Дух Божий (тако Господа нашего нарицают) с Материю купно приклонил[798] (skłonił) к нему. Стоит сие дерево в вертограде, где мѵро[799] прежде сего было, и ныне еще некакие ветви тамо обретаются, мало не на два лактя высокие, но вси посохли. Убо Ассан паша (который здешнее государство прежде нынешняго Имбраима владел) арапа, окрест того мура тщание имеющего, дабы великое число денег собрал, повелел был удавити; чесого ради егда по сем никто сего оберегати не умел, все изсохло. Обачеже в земли Арапской, которую называют Благополучная (Szczęśliwa) Аравия, тщанием Сулимановым, великим изобилием восприемлют муро из вертограда того прежде вящши принесено[е]; возит оное зде караван из Мехы (Mekki) града, и аз его с собою не мало в дом привез.

Возвратилися есмы по сем до палаты Гауреа[800] на обед, и едучи видели есмы по левой руке караван с несколко сот велбудов, ко граду Суес идущий, который недалече Чермнаго моря лежит. Палату тую для того называют Гауреа, что ее султан Гаур, зело силный король египетский, великим иждивением некогда созда, купноже и изрядную мечеть за двемя великими главами, где его погребено; и та мечеть (по Аромели граде (po Aromeli), о котором ниже изъяснено будет) есть изо всех преизряднейшая. Тая убо палата передние имеет крылца хорошие, на великих и лепотных столпах стоящие, а в средине купель[801] пятдесят лакот шириною и длиною, шесть лакот глубиною; юже преждереченный король, еликожды двору своему и всему миру пир творил (что часто случалося), водою[802], сахаром раствореною, наполнял, дабы из нея всяк черпал и пил по изволению. И того ради со всех стран (stron) были мраморные ступени, что по них, как воды убывало, люди ступали; которым под теми крылцами кушанья давано, а на то король с верху смотрил. Пребывает зде во время (podczas) нынешный губернатор Ибраим паша, когда может перекопом (przekopem) через Нил в судне безопасно (sposobnie) переехать.

Есть такожде при той палате кассия[803] (kassya) названое древо, зело высокое, над которое (nad ktore) во всем Египте вышшого несть. Смотря на него и на его высоту, есть подобно то древо касия липе. К вечеру, противу реки едучи, возвратилися есмы во град, некоторые палаты и сады изряднейшые, при брегах лежащие, осмотрев. И иных дней по граду преходилися, где всегда нечто новаго видети было. Смотрили есмы мечетей знатнейших, хотя в них не ходили. А преднейшие (przednieysze) суть сии:

Первая[804] Гиямаларса (Giamalasar) названая (сия есть аки бы у нас соборный костел), при которой патриарх турский[805] и сантаны (santonowie) живут; имеет осмь подворий, а две из них долгие на колико сот лакот. Тая (занеже ю коликократно обшел есмь, и чрез окна прилежно присматривался), могу рещи, что граду Люблину величиною равняется. Содержит окрест себе добрую милю италскую. Патриарха того турского многажды видел есмь, когда на мулицы гнедой чрез град ехал, за которую Асан паша дал две тысящи цекинов. Такие суть драгие мулицы в той стране, занеже мало (niemal) суть таковаго возраста, яко италианских коней, курсери (kursery) названых. Седмь сынов имяше с собою: четыре из них уже в полседы пред ним, а три за ним ходили, все между сантанами началнейшые были. Сам возрасту малаго, плеча широки безмерно имел; на главе имел чалму великую, немерную, которая четверть лактя шире плечей была. Чюдное дело, как столь великую тяготу на главе мог носити! Одеяние верхнее имел долгое с сукна темновишневого[806] (bronatnego). Видел есмь такожде и под-патриарха[807] его, человека столь зело в своей бусурманской вере ревниваго, что на мимо идущих христиан плевал, нечтоже себе под носом шепчя, яко разумети мощно — проклинал.

Вторая мечеть велика есть, идучи ко граду; зовут ю Зуеле (Zuele); возле ея врата Баб (brama Bab), которою для близости ея называют Бабзуеле (Babzuele). В тех вратах Селим Первый, султан турский, султана Кампсона (Kampsona) или Томбея (Tombeja) на виселнице повесить велел лета Господня тысяща пять сот девятоенадесять, априллия (kwietnia) седмагонадесят дне; на которую память часто тамо (яко сами видели есмы) и ныне вешают злодеев. А хотя тать висит, однакоже люди во врата ходят: высоко бо висит, и далече бы пришло объезжать с великою трудностию.

Третию зовут Сарафия (Sarafia), в которой на стене шишак (przyłbica) висит (чрез двери смотря, гораздо его видеть) старинный; глаголют, что Иакова, короля кипрского, взят на войне от египтян. Короли кипрския издавна турку на всяк год по двенадесяти тысящь цекинов давали дани, ащели ради шишака того, или для коей иной причины — неведомо. Се же от венецыян того же числа денег спрашивал, даже (aż) по сем волчыим правом (wilczem prawem) все государство объял и взял.

Четвертая мечеть Аромеле, Aromele (зовут ее такожде салтанскою), стоит пред самим градом. А та и величиною, и украшением иные все превосходит. Асан султан ее воздвигнул таким способством и случаем, как египетские летописные свидетелствуют книги[808]: Ассан, мучитель, человек лакомый (łakomy) и злохитрый, промышляя, каким бы способством мечеть изрядную к славе своей и на знак воспоминания онаго без великия протори выставити мог, таков себе совет обрел: велел везде чрез под-войских (przez podwoyskie) окликать, яко намерил есть Господу Богу изрядную мечеть и лепотную устроити, и чтобы благополучнее сие совершитися могло, желает, дабы все приходящие, откуду они ни-есть, тамо, на том подлинном назначенном месте, того же урочного дне и времени совокупилися восприяти от него милостыню. Есть подворие под градом на лево, стена каменная токмо от тоя мечети делит е, где ныне караван, егда имеет до Мехы града ехать, собирается; дивно широкое: во время бытия моего пришелцов, до Мехы выбирающихся, блиско двунадесяти тысящь стали[809]. Зде неизщетное число людей из Египта и ближных королевств и государств сошлось, где такожде Ассан неизреченное множество рубах и кафтанов велел был наделать. И тако по единому пущано к подлинному (do pewnego) месту того подвория, идеже который вшел, абие велено ему все древние (stare) свои рубы снять и оставить, взяв новые по милостыню, чрез тайные невеликие переходы, которые были в стене каменной, до иного подвория на другую страну преходити, что его никто не видел. И тако от того подвория к другому, милостыню взяв, преходил, и что с ними учинилося — никтоже не мог ведати; паче чаяли вси, что из щедроты королевские нечто вящщого восприяли. И хотя бы всяк желал новое одеяние возвратити там же и при своем старом остати (занеже тамо в той стране есть обыкновение, что денги завязывают в платок, хранят их в челме, или зашив в рубаху, тако с собою всегда носят), однакоже принуждены были новые одеяния в милостыни место взять, а старое свое положити. Был тамо оных людей плачь, вопль и на султана зелное негодование; но он то ни во что же вменив. И егда свою молбу совершил, абие велел те оставленные старые рубы съжещи, и зело великое число злата и сребра оттуду собрал, что и по той мечети, так украшеной и господско устроеной, зретися может. Египетские летописцы и египтяне тому верят и пишут; но вера при них да будет (sit fides penes illos)!

Пятая мечеть Морасин, Morasen (при которой есть для немощных болница), такожде велика есть, сверху бело да красно выписана.

Шестая Игамалисон (Igamalison), велика и украшена.

Седмая Гиямахиссон (Giamachisson) имеет паче иных высочайший далеко и болший столп (wieżę).

Все те мечети имеют на улицу окна, решотками железными укреплены. На лошади или на осле едучи, что внутри деется, все явственно видети мочно. Многажды видели мы сантаны с другими в ней обедающия на земли, по обыкновению турскому; во время (podczas) шолк в тех длинных мечетях колесами скали (kręcono), мохры (strzępki) к платию и голунец (pasamany) делали, и иное дело, которое без стучания есть, отправляли.

Септеврий (wrzesień)

Ян Шулц, лекарь, котораго есмь с собою имел на пути, егда из Дамаска выезжали есмы, скорбен бысть, которому и камчюг[810] (podagra) приобщися. Того ради, занеже не таким прилежанием, яко потребно было, здравия своего берег, и утробная[811] (dissenterya) сверх того приступила скорбь, септевриа (września) перваго числа, в седмомнадесять часу умре. Едва преставися, прибеже абие жид, упоминался (upominaiąc) дани ими достойной[812] пошлины, дабы есмы султану турскому от умершаго платили; что от сенатора Марияна слышали есмы, яко сие обыкновение есть, желаемому удоволство и указ тако учинили есмы. Хотел от него жид, яко от человека торгового, шесть цекинов; но понеже ведомо было, что он куплею не бавился, тогда доволен был тремя цекины. Погребен бысть за градом в малой халдейской мечети. Убо понеже не был католицкой веры, тогда и невозможно было его в костеле Пресвятыя Девы Богородицы в Старом Каире граде погребсти; к которому хотя и халдеи приналежат, но однакоже католики на лево свой великий имеют предел, где погребаются и мшу святую действуют (odprawuią).

Есть зде убо таков обычай, что от умершаго всякаго, пачеже (из) европчика (Europejczyka), дань берут, против коегоже чину (kondycyi). Ащели сенатор (konsul) умрет, дает пятьнадесять цекинов, а от жида дают несколко грошей, от халдейчика такожде (тех зде есть зело много, зане патриарх их, купно и абыссынов есть патриархом, всегда [здесь живет]) нечто. И удивления сие достойно, яко разну имеюще веру, однакоже единаго патриарха исповедуют и послушни суть ему. Обоего сего народа люди осмаго дне обрезываются, пятьдесятаго паки от рождения всякаго крестят, обрезания же не оставляюще, что его Бог жидом приказал (przykazał), крест[813] такожде приемлюще, занеже по Воскресении Господнем того дне Дух Святый на апостолы святыя сниде. Се кратко: дань от всякого умершаго салтан берет, кроме турков, которые ничтоже дают; и однакоже собирается великое число денег, по речению иных, и подобно (i rzecz podobna), великаго ради множества людей изо всех народов.

Был такожде есмь во граде[814], который есть на горе доволно высокой, имеет окрест себе стену зело крепкую ис каменя четвероуголнаго, такожде и башню круглую. В средине есть крепость налево на[815] подворью не зело великом, имея во углах четыре башни круглы из тесаного камения, окрест же себе перекоп стенами каменными укреплен. Мало подале палата доволно изрядна с подворием широким, где паша пребывает; а по левой стране, во град входя, блиско врат есть переход долгий при земли на низу, который имеет у стены ис каменя четвероуголнаго тесаную лавку с подножием. На той лавке не годится никому сидети, под смертною казнию, для того, что Селим Первый лета Господня тысяща пять сот седьмагонадесять, двадесять пятаго дне ианнуариа (stycznia) Каир град овладев[816] и в той град с победою въехав, с коня ссел, на той лавке отдохнул преже и сел (usiadł). На воспоминание сего сие запрещение учинено; но однакоже ниже, се есть на подножиях, люди всегда сидят. Есть такожде в том граде зело изрядная мечеть, которую некий Солиман паша, когда зде был владетелем, поставил; наследники же его в ней свои волшебные молбы действуют. Град тот и с крепостию есть так велик, яко Дервиж (Derwiż) град на торжищи Юлиевом (in foro Iulii), по изъявлению самих италиан.

Был есмь и в-другие (drugi raz) в том же граде. Супротив крепости, направо, есть зело старая полата Иосифа[817] сына Иакова патриарха, которой ю создал, когда всем Египтом владел. Никтоже ныне в ней живет; до далных житей (gmachow) есть чрез ю проходы. Стоит на великих столпах из одного целого камени вытесаных. Строения его — изображение (kształt) чюдное разным выписанием[818] и лепотою украшенное, со всех стран по се время в целости пребывает. Всех житей (gmachow) каменных египетских таков есть образец: имеют на самом верху окно круглое или четвероуголное, для обороны (ochrony) от солнечнаго жара; пониже его другое, таким же образцом выделано, чтобы ветр отвсюду входити и выходити мог. И тем же убо способством (sposobem) та палата имеет вверху кругло окно, мало не в тридесят лакот; а в углах паки иные разные сводные окна, которыми ветр веет, и которые так художно рукоделатель (rzemieślnik) сделал, что хотя и вящшые бывают жары тамо, однакоже внутри студено.

[Идя вверх по левой стороне][819] от той полаты, близ чертога тамо сущаго паши есть кладезь[820] (studnia), который тот же Иосиф был построил так дивным и истинно чюдным образом, яко немощно и неудобно, дабы ныне кто таковый имел сделать. Четвероуголна (т. е. studnia) есть, всякая его стена имеет двадесят лакот; глубина его обретается на триста лакот, а чрез (przez) полтораста не токмо пешу ити, но и на коне безопасно и способно ехать может всяк: понеже бо кладезь весь есть в камени вытесан, абие такожде кругом его в глубину полого вытесано и высеканы суть шествия (szcia) тако, что безопасно и удобно на коне вниз ехать мочно; понеже, яко речеся, те шествия (szcia) пологи суть, не круты и на четыре лакти широки; имеют доволное светло (dosyć widoku), понеже окна суть вытесаны к кладезю, который, понеже так есть зело широкий, тогда доволное светло (dostatek światła) нисходящим или съезжающим дает. Се волы к половине того кладезя нисходят, и на вервях увязаными ведрами вытягивают воду. Но кладезь сам, ис которого воду тянут, не четвероуголный есть, как верхний, но круглый, имеет от стены до стены в ширину десять лакот. Ту воду, ис самаго ниского круглого кладезя вытянутую, в купель (sadzawkę), на боку того же каменя великим иждивением и накладом нескольконадесят (kilkanaście) лакот в длину и в ширину выкованую, изливают. Откуду паки чрез верх четвероуголного кладезя, полтораста лакот, волы, на самом верху стояще, тягнут [и] в жолобы каменые льют, которыми в верхний град (do zamku wyższego), где паша пребывает, и куды (dokąd) токмо потребно, течет зело легко. Волов к сей работе безпрестанно (ustawicznie) четыредесять пар держат, которые днем и нощию на переменах тягнут: двадесят пар на низ сводят, где всякая пара из них четыре часа работает, а другие двадесят пар на верху суть и тем же способом вытягивают. Не всякому волно видеть той кладезь, понеже турки имеют зде некие вражебские молбы (guślarskie nabożeństwo) и опасаются[821], чтобы его христиане самим зраком (wzrokiem) не урекли (urzekli), якоже и коня, котораго любит, когда его имеют показывати христианину, прежде его тамо — не ведаю чем — отирают, о чем они веруют, что может уроки (uroki) оныя отогнать. А понеже дал есмь дар приказному (przełożonemu) того кладезя, тоея ради вины имел есмь свободную волю: идох к тому чюду даже до половины, где волы тягнут и в купель выливают.

По сем седши в лодию, ехали чрез перекоп болшый, тамо, где паша ров отверзал, что было в граде Старом, яко речеся. Есть тамо на брегу по левой руке великая башня кругла, из четвероуголнаго каменя, не зело высока, но широка, в которой колесо вытягивает воду ведрами на верх, а тамо ее в жолобы, из каменя четвероуголнаго вытесаные, лиют; которые идучи на полутретьи версты, до нижняго града (niskiego zamka) ее проводят, яко ис тамошняго кладезя (z tamtey studni) Иосифова до вышняго, где паша живет. Оттуду по Ниле реке, ветр имея добрый, уехали есмы двадесять верст великих, и в двадесять два часа (około dwudziestey wtorey) приехали ко единой деревни, зело людной, которую называют Мамымор (Mamymyr)[822]. Имел с собою четырех янычаров. Понеже мне зде начевать прилучилося, нанял есмь двух арапов знакомых, которые бы всю нощь стрегли. И вышедши, мало к деревне прохождалися есмы, и последи вечеряли в судне: для безопаства, по извычаю, на воду оное сколконадесять сажен пустив и якори выкинув, караул же на брегу арапов оставив. Когда есмы после того уснули, возбудили нас барабаны и сурмы турские[823], аки бы в третием часу нощи, за которыми мало не сто египтян с лияными свещами и копиями (яко на войну употребляти обыкли) шли к нам. Янычаре, что бы сие было, не ведали. И того ради кинулися ко оружию (а имели есмы с собою деветь мушкетов, а коротких пищалей доволно), с которым когда есмы прохождалися, видели у нас египтяне, и оттуду что о бодрости нашей изведавше, чрез тот наш караул, на берегу от нас оставленый, объявляли и желали от нас, дабы мы по них не стреляли, занеже, аки приятели, к берегу пришли, дабы нас игранием своим утешили: понеже убо един из них женится, чего для, против обыкновения, скорость и легкость свою показати имать в скаканиих и плясаниих. Что мы слышачи, поизволили есмы, чтобы к брегу поближе пришли. Зачал тогда он младый жених скакати[824] в такт противо музыки, как играла, чюдно на ту и на сию страну ломаяся, образцом метелников (mietelnikow) московских, во время (podczas) такожде при земли (яко у нас некоторые гайдуки обыкли), [пл]яшуще. Помогали ему по сем и сродники его тем же обычаем плясания. Что все пребывало мало не полчаса. Послали есмы им сколконадесять грошей, которые любезно со благодарением взявше, шли к деревни своей, где во всю нощь плясали; жены однакоже младому не дано даже (aż) до света. Убо тот есть у них обычай, что кто вящше и легчае скачет и пляшет, тот скоряе жену восприемлет: чего они зело прилежно остерегают. Отроковицы[825] у них в деревнях по всему Египту до десяти лет наго ходят; после тех лет дают им рубахи кумачныя (bagazyowe), лице такожде кумачом (bagazyą) закрыв, диры к очам зделавше, который удобно ветр отвевает (odwiewa), чего для все лице видно. Чинят сие по тому же и жены[826] в деревнях, такожде и в некоторых градех. Пачеже во оных[827] десяти летех наго ходяще употребляют некую едкую водку[828] (korzozywy) и по телу цветы и узоры разные нею пишут, а по сем разные краски впущают; которые так крепко при теле лежат, что ни каким промыслом (przemysłem), ниже способом отмыти уже болши не могут. Вещь воистину чюдная — видети пестрины (pstrzociny) на теле толь разноцветных красок!

Когда оны сватовья и скоморохи отошли, наехали были на нас разбойники оных же мест; но понеже стража бодрая была и мы такожде стреляли, тогда они тихо, зря то, розбежалися.

Равно со днем (rowno ze dniem), седше на ослы за Каиром, тамо, куды мы их отослали были, и ехали есмы добрые пять верст между пирамидес, сирень столпами стоящими, к полудню, возле которых суть пещеры подземляные[829], из камене вытесаные, где прежде сего или костелы, или разных домов (familii) погребы (pogrzeby) были; ныне все песками засыпалося, которые однакоже отгребше, по вервях в те пещеры спущаются люди. Тогда и мы, подобием и обыкновением иных, при одном столпе вышшем дирою спустилися есмы в глубину несколконадесять лакот, где в камени обрели есмы зело много иных дир, в длину далече вытесаных, где трупов людских погребеных дивно густо лежало, которых к лекарству берут, и называют то лекарство мумия[830]. Твердят, что телеса бяху валсамом (balsamem) или разными иными благоуханными мастьми намазаны, которые какие быти могли — дохторы лечебные (doktorowie lekarscy) о сем да разсуждают. Знатно истинно (znać zaprawdę), что было нечто собинного (osobliwego), понеже те телеса намазаны, от трех тысящь лет в целости лежаще, никакова истления, ниже отмены (odmiany) ни в коей части и составах не имуще, до сего еще времени целы пребывают. Еликоже их зде есть (а есть их зело много, яко обрел есмь со арапы, с которыми тамо впустился (się spuścił) был и которые их продавать обыкли) все внутри (понеже из чрев их все внутренныя выбраны суть) балваны некие, также окрест себе, положены имеют. Балваны[831] те суть из глины лазоревой, или темновишневой (modrey, albo bronatney), долги на палец, некоторые же и менши, и так суть сделаны, яко дети малые повитые, египетскими словы подписаны. А какие суть те болваны, такие и телеса простынями накрытые, которые, для древности, тако суть изветшали, изображением бумаги зженыя, которая в чернь пременилася и удобно и скоро разсыпуется. Всяк такожде человек, в холстине обернут, лежит. Гробы[832] (trunne) суть или каменье, или древяные, в которых[833] знать, что изяшные (zacnieysze) люди погребены лежат (по земли бо простии разбросаны); те такожде сделаны, какие болваны[834] положены и тела обернуты (te też tak uczynione, iakie bałwany polożono i ciała uwiniono). Суть тамо иные болваны болшие; некоторые из них на локоть величиною круг трупов оставлены (obstawione) стоят, каменные или древянные, разные; понеже одне подобием человека, инии яко птицы, коркодила (krokodile), или змии, диаволи таким подобием, каким их у нас пишут. Тела[835], которые в гробах лежат, все имеют на лице хари[836] (maszkary) писаны или позолочены, яко показующе, какой той был человек и образ его таким выписанием. На холстине, которою обернуты суть, [всюду, wszędy] из кружков малых стекляных красок разных пришитых бутто якия низаные (bramy) и поясы пусканы. По сем суть (idą) поясы, аки из самаго жемчюга сделаны, которыми то низание на простынях (te bramowane prześcieradła) сверху опоясаны[837]. Между трупами мужскими и женскими никакой разности несть; ис чево знать, что отроки бород не носили, тела их однакоже суть болши и толще, и хари иным подобием имеют, нежели жены; такожде и главы накрытие (głowy nakrycie) инаковое. Есть же зде в тех пещерах такое великое число трупов, что когда бы кто хотел всех осматривать, принужден бы был раком ползати (musiał by raczkiem leść), чего немногие стерпети могут. Из таковых убо телес, яко прежде речеся, делают мумию[838]. Которые[839] [от] корений и масти тако суть упекошася и укрепишася, и яко смола светятся, имянно же мозг (mozg), [мышцы, błanki], плеча грубшие; перси убо, руки, ноги яко те, которые мяса немного и скупо (skąpo) имеют, к тому не угодны суть. Смрад из тех трупов не так зело есть противен, чтобы нелзя его терпети, для масти однакоже острый; где колико может уханием (wonią) разознати, зело много ладану росного (mirry) додавано тем мастем, понеже везде по тех пещерах и проходах запах ладанный крепкий есть. Кости тех телес зело суть белы[840], которые от черности и смрада сохранены. В тожде время у арапов купил есмь два телеса обоего пола за два цекины, с которыми что прилучилося, когда из Александрии ехали есмы, пониже сего объявлю.

То, что истинно видел, о мумии хотел есмь написать[841], наипаче многих иных ради, которые о том инако разсуждают. Убо тако твердят, что мумию ис тех тел делают, которые в тамошних (tamtych) странах пески где таким случаем засыпуют. Но мумия ни единым же прилучаем чинится, но ис телес от времен и дне, которых никто помнит (nikt nie pamięta), мастьми натертых и с ними подлинно внутри помешанных, как речеся. Но и то баснословие, дабы пески имели кого засыпать и задушить, разве бы некто сам к тому приклонился, что и у нас учинитися бы могло. Хотя убо чрез оные пески (которые наши море Пещаное нарицают), егда ветр есть велик, ехати или ити никтоже возможет, стояти конечно принужден бывает даже (aż) бы ветр усмирился; однакоже никого стоящего те пески не засыпают, кроме того, который бы тамо умер и не погребен лежал, что в тех странах часто прилучается. И то тело его немерный жар солнечный в песку тако сжарит, что чернее бывает угля; однакоже из него мумии не делают и ни к чему не годится. Се егда кто захощет тамо ехати, имуть ждати, дондеже ветр утихнет; понеже и дороги завеяны холмами пещаными суть, и очам зело вредно, и все знаки путные завеяны, понеже тамо ни древес, ни каменей не видеть, но несколько дней песками ехать надобно. Сверх того, и велблуд ни каков тех трудов[842] стерпети не может; того ради ждати обыкли. А потому[843] никого пески не засыпают.

А когда в те подземелныя пещеры с Иоанном Емом[844] венецыянином спущалися, где нам были проводниками наятые арапляне, остерегали нас, чтобы есмы с собою шпагу взяли; понеже многажды прилучается, что там[845] христиан убивают[846]: того ради, чтобы есмы имели для всякого злоприлучения оружие с собою; и то, чтобы не все вдруг впущалися (spuszczali się), но дабы некоторые со оружием на горе для сторожи стояли. Сказывали нам те же арапы, что некогда египтяне или арапляня разбойники наступивше, тамо внизу у трупов сущия христианы землею, каменми и песком заки[да]ли, и вещи их, которые на верху были оставили (для бо праха и воздуха затвореннаго и душности, токмо в одних рубахах и во одеянии холстинном обыкли спущатися), взяли.

Когда есмы к тем пещерам приближалися, арап един конный прибеже. Мнели о нем янычаре, что лазутчик, который, видя у нас оружие разное и мушкеты, абие отъехал. И сшедше (wyszedłszy) по сем на гору, возвратилися есмы чрез те места, где Мемфис град[847] был; которого града, так великого, кроме столпов[848] ни какова знаку не осталося, яко речеся. Переехали есмы такожде несколько деревень, чрез которые рвы отворены, Нил быстро бежал, поля над Каиром лежащие обливал. Мало после полудня, к судну приехали есмы и, отославше ослы до Каиру, по реке в три часа (za trzy godziny) приплыли есмы до Старого Каиру[849]; котораго разорения досматривали (ktorego walinom przypatrowaliśmy się) есмы. Знатно, что неплохие полаты имел: некоторые из них (и многие, i wiele) и ныне еще стоят, великими иждивенми во истинну некогда поставленые. Были есмы такожде в двух костелах христианских, которые тамо суть: един Пресвятейшия Девы, где мнишки халдейские живут и веру со абиссинами держат; вторый святаго Георгия, такожде мнишки держат; при сем есть великий предел, католиком приналежащий, о котором выше речеся. Возвратилися есмы по сем, по захождении солнечном, в Новый Каир.

Третицею (trzecikroć) был есмь во граде, где паша суды совершал[850] (odprawował). Имел при себе судьяков двадесять человек, да чаусов блиско двух сот. Главный чертог (sala) зело широк, где такожде всякаго[851] народа много людей было. Чюга (czucha) на нем была из отласу нагаго[852] (cielistego), цвета с золотыми нашивками (pętlicami) отрок на него повевал махалцем, жара ради. Стояло жидов, которые пред ним свои жалобы творили, зело много. В нижних сенех шесть сот было янычар, где такожде несколкодесеть (kilkadziesiąt) домовых (domowych uglaskanych) струсов[853] (strusiow) ходило, между ими два паче меры велики, тако яко и жители, им же тех птищ не ново видети, зело дивилися. Есть тот обычай, что паша[854], прежде нежели к суду едет, мечеть навещает; якоже и того дня был в ней, которую паша Солиман устроил, о которой выше воспомянулося. Егдаже из мечети возвратился[855], зашли ему в стречю кровные некоего убитого человека, жалобу творяще на убийцы[856] и объявляюще, яко двадесять человек упившеся[857] (хотя тамо не вином) убили человека без вины. На сие им отвещал паша, яко здешнее учит узаконение, чтобы тот, который упився человека убиет, палицею толко казнен был (kiiem był karany tylko), занеже не он, но пиянство, разума неимущее, то все содеяло и человека убило. И понеже их зде было числом двадесят человек, к тому же паче пьяных, которыи токмо единаго человека убили, и неизвестно, котораго бы из них обвинить, — тогда недостойно, единаго ради убитаго, всех вышепомянутых узаконением казнити. Предложил тогда суд сицевым образом: понеже в теле убиенаго раны никакой не было, токмо синия[858] бития (sine razy) видети, из которых разсудително есть, яко не злобие (nie ich wola zła) оных его убило, но паче пиянство, сверх того, двадесятих пияных, — убо недостойно жалобу чинят, понеже не велика (nie wielka) двадесятим единаго убити, а для единого двадесять пьяных человек казнити недостоит. Таковым же отошли судным указом исцы. Однакоже три или четыре человек, на которых вящшую возлагали вину, [от] янычар[859] восприяли достойное палицами наказание. Отходя из града, видел есмь в большом[860] дворе по левой руке собирался караван до Мехи града, где, изобильной ради теплоты, не обыче до октовриа (w październiku) месяца съезжати (wyieżdżać). [Сказывали, mowiono], яко их имело быти болши двенадесяти тысящь человек[861], ибо всех пашы в росписи пишут хотящыя тамо ехати.

Поутру рано, выслушав мшу святую и Преславнейшую Тайну приняв, пустилися есмы ис Каиру о пятонадесятом часу в судне по Ниле реке, (когда)[862] Надходил пост великий турский[863], егоже они обыкли сохраняти (czynić), узревше нов [месяц, księżyc] септевриа (września) месяца, и постят, дондеже увидят нов октовриа (października) месяца. Осми дней прежде выезду моего, уже свои обряды к посту зачинали, которыми тот пост упреждати извыкли. Убо началнейших (przednieyszych) мечетей столпы, даже до самаго верху[864], по всех странах имели висящыя лампады, которые, по захождении солнца, зажигали, и тако во всю нощь горели, где истинно в том великом множестве мечетей в Каире было на что смотрить! Тот же день весь и во всю нощь ехали есмы с таковым брежением, для нырков и разбойников, так как ко граду Каиру приезжали.

Во утрие противный и непогодный[865] был ветр. Указано (ukazowano) нам крокодила[866] зверя, когда плыл чрез Нил; но ради о[т]стояния места, не возмогли его явственно увидети; однакоже временем (podczas) хребет плавающаго видети было, егда поигрывал, аки делфин на мори. Знатно, что не был вящший мерныя сажени (na mierny sążeń). Зде[867] (tu) немного их обретается, для густых (gęstych) деревень и люднаго ради града Каира; но повыше Каира к Саиту (Sait) граду[868] зело их много, и велики суть, и трех сажен величиною. Аз видел есмь единаго (аще, acz, неживаго) десяти аршин (łokci) величиною. Вечером[869] приплыли есмы до града Фуа (Fua), который есть над Нилом рекою, не столь истинно велик, но чюден был. Тамо такоже у мечети столп[870] (wieża), действ (ceremonii) ради турского поста, со всех стран с зажженными лампадами обвешен и украшен. Сей град, между иными овощами, первейшее имеет гранатныя яблака (iabłka malogranata), которые зде столь великие суть, что нигде инде вящшия не обрящутся, и родятся великим изобилием. Той же нощи уехал есмь пятнадесят верст. А по сем вошли в копаный перекоп (w kanał albo w kopany przekop) Нилов, который ведет даже (aż) до Александрии града морем, и считают его за осмую отногу Нилову[871].

Той весь день между деревнями ехали есмы тем перекопом, который на тридесять (мнее или болши) лакот есть в ширину и глубок, против требования (wedle potrzeby) болших судов, но воды не имеет[872] [и] высыхает даже (aż) до дна, егда Нил река воды в себе не собирает. Но когда же паки тая река собирается, вода сквозь Александрийский град течет и вси тамо сущие пруды наполняет; ибо тамо сладких (słodkiey) вод не имеют, ни в кладезях обретается, чесо ради и перекоп тот зделан. Убо Александрийский град ниже лежит и близости ради моря добрыя воды быти не мошно, — коея ради вины, тую Ниловую воду, когда приходит, прилежно во весь год сохраняют, даже (aż) до второго наводнения Нилова. Таковых паки прудов[873] (cystern) и купелей (sadzawek), и градских, и у всякого собственно — есть много; в которых, когда не прилунится воды, много жителей из Александрии отъезжает, ибо принуждении, неимеюще толь потребныя вещи, ехати.

Егда был некоего времене (именем)[874] Им[б] раим паша (яко то, iako to, владетель египецкий), вящши нежели в тридесяти катархах (galer) до Александрии приехал, и тако был воду ту натравил (natrawił), что хотя и болши медлити намерял, однакоже, токмо шесть дней помешкав (zmieszkawszy), к Росету граду рушитися и оттоле чрез Нил реку в Каир град ехати принужден был. Стоит вышепомянутый град Россет[875] от Каира четыредесять верст, где последней поток (pacha) Нилов к Варварской стране (ku Barbaryi) течет и в море впадает, которым карабли до Росету удобно из моря приезжают; понеже великие карабли тем перекопом, до Александрии соде-данном, ехати не могут. Но обаче семь потоков Ниловых болшие суды подъимают, пачеже два: един к Дамиату граду, вторый же до Росету, где корабли ходят, ширины ради и глубины. Из Росету до Александрии морем считают мало не пятдесят верст. А понеже того дня нов[876] септевриа (września) месяца показатися туркам имел[877] янычаре, которых с собою имели есмы трех и арапов поездников или гребцов (poiezdnikow albo żeglarzow) двадесят человек, весь день не етши[878], просили нас: яко сами видети не возмогли, коль скоро узрим, чтобы им объявили. Якоже не в долгое время показали им той[879], за что нам с велиею радостию благодарение воздали суть и, увидевше месяц оный, очи к нему обратили и, руце распростерше, молбы свои отправляли. По сем же абие мясо, рыбы, и что ни дано им, ели всю нощь; так употребляя, сидели даже до зари утренния; твердя, яко в день ясти грех есть, но нощию подобает. Знали[880] есмы во Александрии, что богатши (bogatsi) и велможи до самаго полудне спят, и востав в мечеть на молбу свою идут. В то время, такожде и ныне, на самом верху столпа[881] прапорец вывешивают, едва на четверть часа, который тут же, по онех молбах, сохраняют. Во Александрии бывает из вишневой (bronatney) тафты. И тако в домы свои вси отходят, где, после запада солнечнаго, ядят. Объявляли нам христиане наши, которые в Каире живут, что когда время трапезы приближается, мало пред западом солнечным, те, которых чин (urząd) есть, с барабаны по граду бегают, вопиюще, яко уже ясти, пити годится, и тамо, яко кто знает, прочая творит. Но такии кличи с барабаны во Александрии не слышал есмь.

Ехали по сем с двадесять верст между разрушенными великими и лепотными палатами, такожде между палмовыми древесы[882], по обеих странах реки стоящими, и уже о всходе солнечном приехали есмы ко вратом града Александрийскаго, которые, еще прежде Александра Великаго, называли оные Рацаста[883] (Racasta), и стоят от града с четвертью с версту (na ćwierć mili), где с перекопу Нилова выходят на брег. Абие же чинил есмь ведомость тем о приезде моем, с которыми в Каире знался был; егда они пришли к нам, сели есмы на ослы и ехали во град. Недалече от врат и града стоит столп (słup) Помпеиа[884], зело изряден и подивления (podziwienia) достоин. Столп основателный, fundamentalny (который его подъемлет, dźwiga) имеет [в] вышину шестьнадесять лакот, четвероуголный есть, а всякая его страна содержит в себе [в] ширину деветь лакот. Сам же столп кругл, ис каменя высечен, вышиною шестдесят локот, а шириною четыре сажени. А сверху же яблоко (gałka) со таблицею четвероуголною, в десеть лакот. Весь столп от земли даже до самаго верху осмьдесят шесть лакот высок (wysoki). Мрамор же пепелист (popieliasty) есть, но самаго столпа камень аки бы серочервлен[885] (szaroczerwony) был, тако-что кажется быти из инаго камени основание, из инаго же сам столп высечен есть. Подивления воистинну сие [достойно], яко возможно было камение, толь сильно тяжкие, на гору толь высокую встянуть, и по сем поставить?! Образ (sposob) написали (opisali) летописцы, которым Юлий Кесарь сие действовал (sprawił), чегоже ради и наречен бысть столп Помпеиа.

В самих вратех турки осматривали, несть ли у нас каких товаров. Но понеже жид (которого тамо советник, konsul, венецыйский держал) с нами был, тогда им отвещал, что нашую рухледь за нами на ослах везут; и того ради с моими слугами тамо остался[886], дабы пошлина заплачена была. Во Александрии убо не токмо от купли, но и от наименшей вещи, такожде и с самих денег, дати пошлину потребно. По сем же аз к двору (karwaseryi) венецыйскому ехал, и тамо остался. После трапезы, шол есмь пристани осматривать с Еронимом Виталисом, торговым человеком венецыйским, который, понеже имел знаемость с турским капитаном (который немного прежде мене из Роду (z Rodu) града во Александрию с десятию катарги galer, приплыл), хотел с ним видетися. Просил тогда его, дабы мене в товарыщи с собою взял, чтобы есмь мог катаргу[887] того капитана (которая первая была по Охцыале, po Ochialu, и служивыми людми, и с оружием всяким воинским припасеную видети; понеже тамо приступления (przystępu) ни какова имети невозможно, разве торговый человек или который нарицается быти (хотя и несть) торговым человеком. И тогда вседши в судно, приехали к катарге, где капитана не застали: отъехал был в то время во град; которого ожидали болши получаса. Катарга та зело была изрядна украшена и позлащенна, обачеже меншая, нежели которых употребляют христиане; понеже все турские катарги всегда меншие бывают. Неволники же вси были христиане, по пяти человек из них прикованы к одному веслу; от половины же паки катарги токмо по четыре человека. Людей тамо едва видех есмь к бою четыредесять человек угодных (do potrzeby sposobnych), но пушечного наряду доволно. По сем же (wtem) приехал капитан, и желал от торгового человека, чтобы разных цветов сукна из Европы ему привести велел, всякого цвету по пяти целых половинок (postawow). По сем велел нам дати родиских виноградных ягод[888] (Rodyiskiego wina w gronach), ис которых един виноград[889] был велик, мерою нашею трех лакот, ягоды же виноградные паки величиною, яко сливы наши. Простився по сем с капитаном, возвратилися есмы к брегу, и по сем во град уже к вечеру.

Между иными вещми, подивления достойными, яже и до сего времени имеет Александрия, есть зело широкое и пространное место у пристанища морскаго, которое понеже летописцы пишут (opisuią), что рука человеческая содеяла и усыпала (ибо прежде сего звано то место Фарус, Farus, остров)[890], аз же о сем речь свою распространити не желаю. Но знатно труды людские, и иждивение великое, и умение художниково! Зде люди (понеже во граде, яко ниже изъяснилося, воздух нездравый есть) охотнее[891] строятся и живут, якоже зде и судьяк пребывает; чесого ради град запустевает, и что далше, тем вящши стены разрушаются, занеже здравшие (zdrowsze) и безопаснейшие на посадех обретаются жилища.

Вина, коея ради те каторги во Александрию приидоша, сия была, что трех началников (urzędnikow) Ассан паши (который прежде сего в Каире владетель, gubernatorem, был), сиречь: канцлера (kanclerza), писаря (pisarza) и секретаря (sekretarza) из Царяграда на Род град, Александрию, по сем чрез Нил реку в Каир отвозили, чтобы тамо их смертию казнено[892]; понеже они были причиною, что Ассан паша тамо сущих подданных грабил. И то каким обычаем творилося — вкратце воспомяну[893]. Тот Ассан паша, еунух (eunuchus albo rzezaniec), егда в Каире долгое время владетелем (gubernatorem) был, зело торговых людей грабил и нищил (niszczył), яко и до сего времени доволные знаки обретаются: понеже ни из И[н]дии, ниже из Мехи ни каких товаров не привозят. И дабы от так прибылнаго и собирания пенязей способнаго места не велено ему съезжати и чину ему не лишитися, чюдно великие дары матери и жене солтана Амурата óтай посылал[894]. Но паки тии, которые от него и от лакомства его оскудевали и погибали, ради далнаго пути и неудобнаго к государьским ушам приступления (чего Асан паша прилежно остерегал), не могли ни жалобы творити, ниже правды доступити. Он же Асан паша, доведався о оном арапе, который балсамом владел и тшание о нем имел, яко выше речеся, и немалые сокровища собра, повеле его в темницу безо всякия вины посадити, и чтобы о денгах сказал, велел его мучить, так зело, что после того в малом времени умре; а по смерти его балсам тот, понеже дозирателя добраго и умеющаго не имел, изгиб.

Был такожде другой арап, торговый зело богатый][895], котораго сам видял (widział) есмь. Вымыслив на него вину, того такожде в темницу воврещи повелел, и тако страшно умучил, что своими товары, которые на двесте тысящ червонных златых ценено, нужден был, отдав ему оные, здравие свое искупити. Мало сие к верению удобно кажется, дабы человек таков неизрядный (taka człowieczyna nikczemna), токмо в чалме и в рубахе бумажной (bagazyowey), без машмаков (trzewikow) босо ходя, мог бы такое великое число денег дать и такую великую вину сам собою заплатити! Но кто посмотрит на его полату в Каире (якоже и аз ее видял (widział) и познах сие, что подобием была так драгоценная, яко и другая первая, которую такожде видел и написал о ней есмь), безо всякаго сумнения претися не будет, занеже вси твердят, что он заплатил столь великое число денег паше. Тот убо, многажды и пред многими на несчастие свое жалобу творя, обрел единаго добраго и разсудителнаго человека, емуже советовал[896], дабы в Царьград ехал и тамо салтану турскому так великую и имянитую свою обиду предложил. Но торговой тот человек, далнаго ради пути и для опасения, ехати в Царьград не поизволил, рече: «В Костянтинополь ехати не имам воли; но не жалел бы всего моего лишитися имения, когда бы мне того достигнути мошно было, чтобы салтан турский велел Ассан паше главу снять». На что ов приятель отвещав рече: «Аще мне дашь по требованию (wedle potrzeby) денег, аз желание твое во всем сем удобно и в кратком времени исполню». Сказывают[897] убо, что тот торговый послал с ним в Царьград семьдесят тысящь цекинов, где за те денги клейнотов (kleinotow) для салтана накупил; визирь-паше такожде двадесять тысящ дарил, чим (czem) когда себе к нему удобный приступ учинил, объявлял, яко и для салтана имеет клейноты драгие, и ащели токмо сам захощет, показати ему оные готов, яко узрит — неплохия сокровища и удобно (snadnie) ему достанутся. Тогда повеле салтан его к себе призвать. Который к нему пришел, дарил ему камение драгое, между же ими алмаз един за осминадесять тысящь шкутов[898] (szkutow), который аз сам видел в Венецыи, лета Господня тысяща пять сот осмьдесятого у торговаго человека, посем его в другом году в Царьград послал был, и, что на салтаново имя куплен был, сказывано. Того же убо абие времени предложил жалобу на Ассан-пашу[899], извещая, яко он от давнаго времени от богатых торговых людей немерно емлет и грабит, и ис того неизглаголемую казну собрал, и чтобы салтан подданных своих, ради нужды и обиды ужалився, таковаго обидника достойно велел казнити, а сребро и злато его, в великом числе сущее, в свою казну взял. Возлюбив же салтан сие зело, указал Имбраим-паше, чтоб в Каир град ехати готовился, дщерь свою ему в жены дати обещав. Сверх того, указную грамоту до Асана дал, чтобы ему абие (skoro) егда Имбраим-паша туды приедет, главу свою прислал[900]. Такову грамоту салтан своею рукою извык писати, которую, в черной тафте или отласе обвив, посылают. И тако Имбраим паша, дабы по указу салтанову учинил, абие в путь пустился. Но мати и жена салтанова[901], доведавшеся вины, коея ради Имбраим едет, а видя, что Асан в остатнем бедстве пребывает, как-скорее (iak nairychley) через почту (przez pocztę) дали ему о всем ведомость, напоминающе, чтобы, Имбраима не ожидая, без замедления собрав свою казну во Александрию съехал, и оттоле в Царьград прибыл, обещающеся по сем ему всякое тщание чинити, чтобы салтана удобрити могли. Прежде убо, нежели Имбраим с тридесятию с шестью катарги во Александрию приплыл, Ассан обережен з двемя тысящми начал в путь уготовлятися[902]. О чем когда Имбраиму ис Каиру ведомо учинилося, писал к нему, дабы с места не рушился до его приезду, занеже о великих салтанских делах имеет разговоритися. Но Асан уже был в пути, и прибытие Имбраиму в Каир невозможно было даже до четвертого дне, после его отъезду. Однакоже писал из Александрии к салтану, что Ассан съехал и в Каире его несть. Мати и жена салтана всяким способством за ним молили, и сказывано, что же на мере поставлено было, дабы Асан казну свою, которую смечено на полтретья милиона[903], салтану турскому отдал, да сам себе на милость и милосердие его пустил. Мало по сем посажден был в темницу и тайно удавлен[904], чтобы того богатства не употреблял, которое лакомо (łakomie) и с нищетою людскою собрал был. А слуги его прежде реченныя отвести в Каир повелено, чтобы тамо люди, на их достойную мзду смотря, некую утеху обид своих восприяли.

Видял есмь (widziałem) во граде столп высокий, четверогранный, вверху выкован (w szpicę wykowan), с [краснаго, czerwonego] порфирова каменя[905] слова (litery hieroglificke), о которых выше речеся, имел всюду высечены. Зело изряден, и хотя ис-под его в землю вшел, однакоже еще вышины его остает мало не четыредесять лакот, в ширину всяка страна шесть или мало болши имеет лакот внизу. Недалече его, в боку моря (wbok ku morzu), суть еще знаки под землею изрядной некоей великим иждивением некогда из мрамора ставленой, полаты[906], убо стены цками мраморными выкладены стоят на столпах такожде мраморных. Была и другая полата на верху, но уже обвалилася вся; а тая подземелная хотя вся опаде[907], однакоже знатно подобие строения. Под самою градскою стеною и под ея круглою башнею суть такожде изрядные мраморные жилища[908], под ними же и иные пространные и зело украшенные чертоги видяти, где некоторые сказывают, жила Клеопатра[909], которая себе причиною смерти была.

Был есмь такожде на двух горах высоких[910], которые суть в самом граде. На единой есть башня для стражи безпрестанные, не зело высока, из которой столко прапорцы малых страж (straż) выставляет, сколко караблей в пристань приходит. Другая гора есть вышшая, к Россету, ис которой весь град добре видяти, и распростирается даже (aż) до стен градских; под нею же великих разореных и изрядных полат части лежат, где доволно изрядного мраморнаго камене обретается. Тогоже дне и по сем часто на долгой и передней (przedniey) улицы градской видял есмь темницу[911], в которой святая Екатерина заключена сидела. Есть палатка невелика, ниска, от которой недалече стоят два столпа высокие и великие, из целого красного мрамора высечены, между которыми блаженная Екатерина венец мучителства восприяла[912]. Посреде тояже улицы великия лежит камень четверогранный, на котором святому Марку евангелисту епископу Александрийскому главу отсекоша. Место тое турки сами[913] имеют в великом почитании, и дабы ни какова порока не восприяло от преходящих, ширшим (szerszym) камением его с верху накрывают, для того нарочно вытесаным.

Навещал есмь костел святаго Марка, [есть] недалече онаго четвероуголнаго столпа (будучаго)[914] вышеписанного, малый и темный;

халдеи его присматривают. Идучи к великому престолу, по правой руке есть тесная полатка (sklepik) под единым престолом, где долго святое тело по мученичестве лежало, дондеже оное венецыяне[915] промыслом (przemyślnie) [и] óтай (чего немало халдеи срамляются и жалеют) взявше в Венецыю с великою честию свезли, о чем свидетельствует летописание (historya).

Судиак Александрийский возвратился в Каир, камо его возвал был Имбраим паша. Имел с собою конных двадесять человек, пеших янычар столко же. Иных (inszych) дней осматривали есмы град, который истинно зело изрядный и чюдными зело полатами (еще развалины[916] лежат, другие под землею суть) украшен был. Елико судити могу, что едва в пятой части града живут люди. Есть убо зде баня широка и изрядная, которую Солиман салтан великим изждивением устроил; мылися есмы некогда (podczas) в ней. Удобно (łacno) всяк признает, взирая на полаты подземные, что тамо в земли издавна был град[917] каменный, где людие летом, жара ради, живали, зимою же в верхние полаты выносилися[918]. Из многих тех подземных жилищ ныне поделаны кладези (studnie) или пруды (cysterny), в которых Нилову воду, чрез перекоп во град приведеную, хранят. Убо те пруды (cysterny) суть гражданские[919] (mieyskie), иные же всякого особно, хранения ради вод до другаго году, как о том речено; еяже аще когда не станет, тогда четыредесять пять верст чрез море возят ю от Россета града[920].

Поветрие (powietrze) во Александрии[921] от маия месяца даже до первых осенних дождей (ибо зде бывают; и во время бытия моего септевриа (września) месяца двадесят седмаго числа малый сниде) нездравое[922] и не мале[923] (niemal) не моровое поветрие. Для чего старейшие граждане и торговые люди выезжают в те дни: некоторые на посады преносятся[924] (się wynoszą) ко устью морскому, а котории во граде живут, всегда ходят бледны, желты и болным зело подобны. Причина тоя заразы некоторые применяют (przypisuią) полатам подземелным[925], которые пусты и влажны зело, разных гадов, ужей и иных ядовитых гадов родят; чесого ради она влажность, с смрадом и ядом разных гадов смешена есть, воздух, powietrze, (занеже во Египте таковии гади везде множатся) вреждает. Некоторые вину полагают езеру Мареопис (Mareotis) или Арептон (Arepoten) названому, пол-осмы версты от Александрии лежащему, поведающе(ся), яко Нил река помет (śmieci i plugastwa wszytkie) ис поль и пашен, которые по той стране Александрии суть, купноже ядовитых гадин множество, в него входит (w nie wewozi); откуду целое лето ветры, етезые (etezye) названые (а зовут их италиане каурус или маистро, kaurus albo maestro), воздух (powietrze), гнилостию поврежденный, во град несут, дондеже его по сем дожди спадше оживляют и здрави, помощию лутшаго ветра, претворяют. Езера того не запамятовали те, которые деяния Великого Александра написали. Но которая либо [ни есть] причина, доволно на сем, [что] зде есть зело злый воздух, пачеже в нощи, где окна зело прилежно запирают затворками; ащели убо того не творят, погубляют здравие свое, чего я многажды искусил есмь. Убо коль скоро кто в нощи из дому вышел, абие болезнь главная великая напала и всего тела разслабление. Чего для здешние люди в нощи плот[к]ами (chustami) некоими прилежно (пачеже глав) берегут и обвивают.

И сие такожде воспомянутися может, с чего бусурманскую слепоту всякому узрети удобно. Таковой имеют турки промысл, praktykę (чернокнижие убо и чародейство зело употребляют), яко Святую Землю христиане в день пятка от них отъяти имут, паче в тое время, когда в мечетях своих молбы свои действовати будут. И для того в Дамаске граде, откуду Палестина зачинается[926], в пяток великая в нощи стража содержана бывает, [и] единем часом скоряя, нежели во иных днях обыкло, заключают (zamykaią) град. Во град такожде Иерусалим никого от христиан не пущают; но и паче (i owszem) присматриваться[927] (przypatrować się mu) ему, аще издалека, не зело безопасно есть. И понеже тамо те (tamte) их промысленники (praktyki) страшат, что чрез Александрию христиане в Обетованную Землю внидут, тогда к древнему пристанищу (portu), которое Антоний от новаго отлучил, землею засыпаше, яко речеся и летописцы написали, и малейших не припущают христианских суден, занеже веруют, что чрез оное, хотя и водные камени и опоки возбраняют, христиане вступити имут[928]. Сверх того, когда в пяток в мечеть свою (что о полудни бывает) входят, гостиные дворы христианские (а суть зде два венецыйские, а един францужский, генугенский, рагузенский и иных народов европских) с улицы замками крепко запирают; и имеют на то слуги назначены, которые нас во всякий пяток на полчаса (убо не вяще до получаса свои молбы отправливают) запируют[929]. Христиане такожде того дне и часа во граде по улицам не показываются; но во дворы свои, прежде нежели их запирают, ити спешат, дабы в некое зломнителство не пришли, откуду [бы] им великое опаство возрасло. Убо нощию и дворы наши запирают, чтобы никтоже некое оклеветание на христиан не возлагал, что совокупяся какую-ни-есть измену творити замышляют. Наконец же, в самых гостиных дворах (karwaserach) всегда есть некая турская стража, стрегущи, бы христиане что-нибудь такого не промышляли, откуду бы зломнителство и оклеветание начатися могло и абие казнь, чему бы ради были для некоего взятка (dla iakiego wziątku). Есть тое обыкновение во Александрии отдавна, болшаго ради опаства торговых людей, которое прилежно хранят.

Мнози творцы (autorowie) знатнии Александрию, яко то пристанище (port) всего Востока, описаша. Аз же токмо приложу то, что зде всех народов христианских дивно великое множество людей и разность судов бывает. Тогда, когда аз зде пребывах, было болших пятьнадесять галеон[930], воистинну зело великих, из которых един полторы тысящи бочек подъимал, другий, ему подобный, везе сто тысящ цекинов; и яли оный голеон две катарги малтынские (Malteńskie), недалече от Александрии. Един же великий ведренным (pogodnym) ветром у них ушел, но ис пушек зело подиравлен: напали убо на них малтынские четыре катарги на те два галеоны или болшие карабли.

Дважды чрез лето тех галеонов караван[931], который во время (podczas) блиские (bliskie) карабли побирает, из Царяграда во Александрию ходит; а те галеоны суть торговых людей цареграцких, на которых немного товаров везут, но великое число денег имеют; за которые пшено сорочинское, сахар, пшеницу, дактылы и иные товары, из Мехи и из Аравии Счасливой в Каир навезеные, великим достатком покупают. Хотя убо Царьград в плодоносной земли лежит, но однакоже болшою частию корм из Египта имеет. В-первые (pierwszy raz) те галионы из Царяграда в марте месяце исходят, во иунии (czerwcu) же месяце возвращаются; во-второе (drugi raz) исходять во августе (sierpniu) месяце и в конце октобрия (października) месяца паки назад приезжают. Для безопасного пути, турских катарг или караблей двадесять шесть великих, о трех рядах весл, которые всегда на великом мори суть, провождати их обыкли. Когда был есмь во Александрии, адмиран[932] (admirał) Ахцыалы (Ochiali) с теми караблями (губернатор)[933] приехать имел, и ожидано его, ибо и галеоны тии уже двигнутися имели, токмо их приходящие бури задерживали; которые что на море быти имели — некоими приметами доходили, и истинно нас находили (nam się prawie znać dały), како о сем вскоре объявится. Тии два тогда галеоны (от которых един малтенчики поимали), надеяся на свою стрелбу (strzelbą) великую, не скоро из Рода града за другими, которые Охциал (Ochiali) проводил, пустилися; дондеже (acz) бы ветр имели добропогодный, могли бы ничтоже боятися малтенчиков (Malteńczykow), егоже егда не получает галеон, скоро несколким покоритися имать, (болший карабль)[934] хотя бы и великим пушечным нарядом был запасен.

За четыре дни прежде въезду моего, триста дерм[935] с пшеницею приплыло, которую в галеоны, стоящие на пристани, перенесено. Не оставлю и того, что та пристань Александрийская имеет привилий таковый[936] (что и ныне однакоже хотя и некако крепчае турки сохраняют), что и дружному и недружнему караблю стояти в ней и отъезжати, когда захощет, волно. Ишпаны[937] однакоже на сие не уповают, ниже зде карабли их ставятся. Флоренские бывали, и часто, но во едино время не зело им сие становище пощастилося: как скоро убо двиглися ехати вспять в свою страну, и уже сто верст на море отъехали, турские каторги (galery), путь им заступая, един из них корабль поимали, два или три убежали. Причина была сего, что такожде карабли Флоренские святаго Стефана, забегая (zabiegi czyniąc), великий убыток туркам чинили. Что было мало прежде моего ис Кипра града приезду прилучилося, како выше сего написано. А те забеги (zabiegi) мало не суть такие, яко у наших Козаков звыкли чинитися на сухом пути, которым ащели удастся добро, ащели же не, погибель или убыток подъемлют.

Пристань Александрийская[938] зело есть широкая и отверстая, чего ради зимою не зело надежные имеет становища. И тако турские катарги, яко и вышереченные галеоны, под болшим становятся градом (zamkiem), по правой руке пристани, занеже тамо суть каменные горы, в море идущия, которые их в тишине хранять, преломляя ветр (wiatr łamiąc). Есть на конце едина, зело высокая, которую для того, занеже сам верх есть розведен и рогат (wierzch ma rozwiodły rogato), Гвоздиком[939] (Gariofilus albo Gwoźdik) называют. Об нее карабли многажды разбиваются, когда их ветры гонят, понеже к другому граду (zamkowi), по левой руке пристани, опасный есть приступ (przystęp), для каменных тамо сущих гор (dla skał). Но и посреде пристани обретаются камени, на которых временем (podczas) карабли гинут; видят (widać) их с верху, когда есть вёдро и тихое море. Оба грады[940] (zamki) не зело далеко един другаго отстоят[941]: карабли, посреде идущи, ис пушечного наряду могут к ним дострелити, чего ради удобно всяк разсудити может — какое широкое есть устье в самом[942] вшествии (weyściu). Град (zamek), который по правой руце стоит, велик и крепок есть; вторый, по левой руце, менший и не тако укреплен, занеже окрест себе имеет каменных гор не мало. У старого устья (przy starym porcie), к которому христианом въезжать не достоит, суть две невеликие башни: одна ко граду, другая к морю, недалеко от ружейнаго двора (cekauzu), который стоит над тым же устьем (portem). Приставают зде катарги (galery), се есть карабли о трех рядах работников (о trzech robotnikow); при мне токмо четыре их было, стражи ради устья (portu) Александрийскаго, и то, яко убо есмы часто видели, несовершенно укреплены.

Был в Каире некий янычар, сед уже, родом из Гелвецыи, который прежде тридесяти лет поиман был от разбойников морских при едином брегу Италианском (Włoskim), неволею утеснен, обрезался на турску веру. Тот с великою охотою служил мне в Каире, не толико для денежнаго удоволствования, но дабы у трапезы получил доволное питие краснаго вина, которое себе изобилно употреблял всегда. Убо в толь великом множестве людей не так было знать пиянства, ниже зде оное велми казнят, яко инде где. Сие бо все в владении паши подлежит (bo to wszystko za baszą idzie), который аще есть трезвый — прилежно вопрошает о пияных и казнит знаменито (znacznie), ащелиже сам рад пьет (rad piie) — тогда и всякому волно, никого за то не казнит. Тот же янычар, совестию стеснен, тайно зело молив мене, дабы есмь его с собою взял во Европу, чесого ради и поехал с нами во Александрию. За дни неколикия до отъезду моего, трудился есмь о сем и прилежно искал способств, вопрошая и наговариваяся с теми, которые тамошных дел ведомы: какими бы меры тот человек могл быти помоществован? Убо явственно нечто в том творити не годится, тайным же образом зело опасно, лазутчиков ради, которые с прилежанием великим присматриваются, ащели какие вещи, которые привезены были, в карабли вносят; занеже и при отъезде, (страннаго)[943] волно им в карабли внити и все вещи в нем присмотрить (poprzewracać), где ащели бы турченина изобрели (znaleźli) таковым обычаем отъезжати имущаго, тогда и карабль со всем в казну салтанскую берут, и люди безо всякого помоществования (wyratowania) в вечную неволю впадают, понеже им тако вера их повелевает. Того для, никтоже советова, дабы есмы в такое опасение, его ради, вдаятися имели. Когдаже ему аще к ведомости дошло, горко плакал, прощаяся с нами, якоже и сам аз заплакал, занеже онаго зело рад был бы в его желании удоволствование творити. Были таможе и иные италинския страны два человека: един, имянем Ашканиюс (Askanius) из повету (powiatu) римскаго, такоже на брегу от разбойников восхищенный лета перваго папы Римскаго Пиуса того имяни Пятого (anno primo pontificatus Pii ejus nominis Quinti); который седмьнадесять годов у единаго судьяка был в неволи, и ис тех — пятнадесять[944] в карабле на мори работал; по сем хотел откупит[ь]ся, а досталных денег, которых ему не стало[945], бил челом, чтоб [я] ему их дал; другой был — Андрей Сикилюс (Siculus), рыбарь там же в Сикилии от турков, з Варварии в лодьях скорых выпадающих (wypadąiących), поиман, несколконадесять лет был в юзилищи, а уже был нечто сед от того[946]; откупил есмь его болши нежели стом (stem) ефимками во золоте (szkutow we złocie). Но как Ашканиюс был человек добрый и богобоязный, так тот ничего добраго (nic dobrego) и богохулник (bluźnierca): убо едучи на мори, всегда злословил, пачеже таков был жесток, что гласно говаривал: «Ащели жену застану за другим, за которого вышла б без мене, тотчас ее, как увижуся с нею, и с мужем и с детми убию». В сем когда мы его наказывали (strofowali), зело негодовал, и сие удержание неблагодарно восприимовал. Откупил есмь и иных двух италианов, отроков особных (młodzieńcow osobliwych), и оставих в Каире, чтобы их сенатор (konsul) венецыйский Маринус отослал во Италию. Неции бо советовали мне, чтобы аз столь много о[т]купленых (okupionych) с собою не возил, откуду было бы зелное зломнительство, како при себе имеем великую казну, и по сем учинитися бы могло от того нам великое опаство. Убо выкупитися никтоже не может без повеления паши, от которого свидетелную грамоту (świadeczny list) имети должен; инако из устья (portu) Александрийскаго его не выпущено бы (nie puszczono by), занеже паша нечто денег берет от турчина[947] (pana) того, у которого был тот неволник, после о[т]купу (po okupie). Оваго же паки, который потурчился, болши нелзя вывозити, ниже ему отъезжати волно, разве óтай, и то зело опасно.

Днем одним прежде выезду моего из Александрии, прииде ко мне Ян, италианин, с двемя товарыщи, которые у торговых (kupcow) служили; говорил по-ишпански зело добре. Тот упал к ногама моима, моля, чтобы есмь его выкупил (а был из тех великих караблей, ради сторожи в устью, porcie, стоящих); имел[948] железа (okowy) на ногах, аки неволник[949], великую свою изъявлял бедность; обещался[950] со верою мне служити, и поведа, занеже совершен есть лекарскаго художества, но и до смерти моей обещался мне служити, токмо от той неволи, пачеже от катарги (od okrętu), мог бы освободен быти. Но наука и умение его не было мне столь зело нужно (но паче понеже уже себе добыл, вместо прежняго своего лекаря, инаго, имянем Антона италиана, Genewczyka Włocha), к тому же свое вручати здравие чюждому не вожделех. Тогда беда паче, юже он терпе, возбудила мя и превела, еже мне есть ево искупити.

А понеже имел есмь живые рыси (lamparty), козороги и иные разные звери из далеких стран с собою, вручил есмь ему их, чтобы о них радение творил. Служил верно, покамест был на мори, поневолно. Но егда приплыл есмь в Крит град, две недели тамо при мне жил, [а потом] не мало рухледи покрадчи, сбежал, чего челядь моя не увидела и не познала даже (aż) четвертаго дне, и что рухлядь погибла, мне такожде не скоро объявили: понеже сам-четверт (samoczwart) в [к]няжеской полате стал есмь, а иные в кляшторе святаго Францышка. И хотя того на нем искати не желал и ничего не говорил, однакоже его искано, и тоя страны горы, Ида[951] названыя, к Варварии обрели его. Ей, чюдное дело, по что туда зашел, откуду ему соити невозможно было, и что мыслил! Мне и того довлело, что ис турской неволи его избавил и во христианскую страну ввел есмь. Хотели его смертию казнить, но паки и от смерти, и от карабленой неволи избавил есмь человека, к чему бы ему конечне пришло б; и сугубую имел бы печаль: смерти ради его и для таковой притчи, что, стом (stem) червонных златых выкупленый из неволи турской, казнен имел бы быти христианский человек. Возвратил все, что людем моим покрал был, кроме нечто денег издержал, обещался паки мне верою служить. Но аз, учинив его свободна, отпустил. По сем всел в корабль новый, который в Италию плыл, где, что с ним впредь учинилося, не вем.

Некий венецыйский купец[952], которой в Каире долгое время жил, твердил в истинне (za rzecz pewną), что ис тех о[т]купленых (okupionych) едва что добраго бывает. А не туне сие твердил. Понеже в то время, как он там жил, в той земле две тысящи их было выкуплено, и ис тех едва пятьдесят или шестьдесят человек добрыя были, прочил же или воровством, или разбоем, или убойством упражднялися; для чего их смертию казнили. И инии же, уже на волю пущены, турскую веру восприяли; понеже не имели[953] чем жити, ниже образа (sposobu), которы[м] бы во Европу заехать[954] могли, и чтобы их паки в неволю не взято, так себе благоволили (woleli) поступать.

Многих зверей[955] и разных во Александрии продавают; и аз, некоторые купив, с собою во Европу привез: два бобры (lamparty), две мыши фараоновы[956], которым равных (podobnych), по домах во Александрии бегающих и по полям, пачеже в Сирии, много случилося видять. Кота (kota), который мскус (zybet albo piżmo) творит, будучи в Триполи, велел себе во Апамеи граде купить, два кинокефалы звери, самца и самку, шерсть была на них красная. Самка, егда приходил отрок или некая жена, абие уядала (kąsała); возрастному же человеку ничтоже чинити не дерзала. Разных такожде малых морских котов имел при себе несколконадесять, которые потонули у острова, Карпатос (Karpatos) названаго, от волн морских были в великом опасении[957]. Достал такожде изрядных[958] попугаев[959] и три дикие козы, которые на мори померли. Зверь той на подивление (dziwnie) скор, а хотя зело тонкие ноги имеет, однакоже по каменных горах толь скоро бежит, что всяк тому удивляется.

Птиц такожде великое великое множество есть окрест Александрии, подобныи нашим пелепелкам (pardwom), которые хотя лететь не смогут, однакоже пес ни коими меры достигнута не может, скораго ради по земли бега, разве их в сеть вгонит. Камением ис песка питается, и зело тучна и вкуса добраго, но к снедению, пачеже свежая, велми опасна, занеже егда ея [кто] несколкократ снесть, умирает. Дают сему тую вину, понеже тая птица камением кормится; того ради человек, ащели часто их ясти станет, пухлину (puchlinę) к себе привлечет, по сем же смерть. Того ради, отеребив ея, прежде добре насоляют и держат ю всю нощь, по сем жарять и во оцет влагают; тогда от того укусно (smaczne) и здраво к снедению бывает мясо. Тожде творят и с малыми птицами, нашим чижам сообразными (podobnemi), которые летают и суть тучны; много обретается их в Кипре, но такожде подобает их во оцте мочити. Сказывают, которые во Аравии [Счастливой] бывали, яко таможе обретаются сие птицы; иные же твердят, яко те(х) птицы[960] имеют[961] быта, их же Господь Бог жидом в пустыни к снедению дал был. Писание Святое нарицает их пелепелки (przepiorką).

Окрест горы Хорив, в уезде (powiecie) Синайском, манна, Калабрыйской подобна, родится, не изобилно, однакоже бела, нечто краснава. Видел есмь в Каире ее: имеет от естества силу к чищению (do purgacyi) служащую; и сказывают некоторые, что такую собирали жиды в пустыни, но доводу достаточного показати не могут.

Во оной пустыни пещаной к Чермному морю зело великое множество есть струфакамилов (strusiow), которых арапы в некоторые времена (podczas), издалека обступив и во едино место совокупив, биют. Но понеже они мяса того не ядят, и перья толь удобно продать не могут (хотя купцы и зело ради (bardzo radzi) их обыкли покупать), тогда таковою ловлею не часто бавятся (się bawią), из которых мало прибыль имеют, коней же всегда зело истомляют. Убо струфакамил (struś), приемля помощь от крыл, зело скорый имеет бег, как и наши птицы бабы (nasze dropy), дондеже подымется вверх.

Егда в Каире присматривался игрищам и учению ратных людей, которые на всякую неделю после обеда в пяток обыкли творити турки, прибежал един нагий арап на верблюде, нарицаемом дромедарий (dromedariusz). Есть той верблюд, толь скорый иноходец, что конь, аще и скорее идущи, обаче ему сравнятися не может. Той был из Мехи, аки почта прибежал, которая в Каир пятагонадесять дня сим подобием бывает. Бежит арап на таком верблюде, дромедарии названном, пять дней безпрестанно; потом[962] же [другий], вседши на другаго верблюда, такожде пять дней бежит; последиже третий до Каира на третием верблюде пятого дня приходит. По сем же в Меху ис Каира града[963] [такожде] едут. Арап, который еде, толь много ест, чтобы ему на пять дней доволно было, и не берет ничего с собою болши того корму, кроме овощей, дактилов названых. Хлеба такожде в тех землях пустых, каменистых, пещаных не обретается, ни воды даже (aż) до пятаго дня. Верблюд тот может пребывати без воды до шестаго дня; понемногу из пшеничной муки раствореннаго теста к снедению подметает [ему арап], понеже с собою их много взяти не может. Воды к требованию своему (wody tu gwoli potrzebie swoiey) не возит, которую ащели бы и имел, верблюду не подобает ея давати: когда он ея почует, вжаждет, и тогда пять дней своих уложенных отбежати не мог бы, но тамошнему их изъявлению. Мало что отдыхает: понеже в двадесять четыре часа араб бо немного, естественнаго ради своего требования (dla potrzeby naturalney), застановляется, а верблюд в шествии своем безо всякаго застановления воду испущает. И когда восхощет с него снити палицею его ударит по ногам, и он к земли на колена припадает, — он же тогда снидет.

Люди, которые в Пустой (Pustey) Аравии живут, никогда ни хлеба, ни мяса [не] едят, но токмо дактыловыми овощми питаются, такожде козиим млеком, зело здравым, и пиют воду; чего ради долго живут, и многие из них до ста лет приходят, здравие имеют доброе и стан плотский лепый (i postać ciała chędogą). Конем, вместо овса, козье мясо дают, которое прежде на солнце сушат, по сем в малые частки изсекают, отчего и кони доброе имеют помножение тела (pomnożenie ciała), и они удобно с собою в пустынях, в мешок невеликий ввергнув[964] и к торокам (do łęku) привязав, возити могут; а когда токмо двои пригорсти (przygarszni) на корм подадут, тогда конь на двадесять четыре часа доволно имеет корму. Сверх же, таковое мясо конем жажды не чинит и сохраняет его в прирожденной скорости. Егда бо еще жребятем бывает, токмо до девятаго дня дадут ему ссать (ssać klaczę), по сем верблюжие млеко дают, чтобы от матерня млека не ослабело; чего ради и лепоту свою прирожденную содерживает и силу верблюжию, млеком онаго кормля[ся], восприемлет. И когда есмы изъявляли[965] александрийским и каирским жителем, что мы во Еvропе везде имеем воду, отвещали на сие: никогда бы [вы] не умирали, имея всегда живую и сладкую (żywą i słodką) воду. Показывали им в Каире хлеб, котораго они хобз (chops) называют, и не хотели его ясти, но, завив в платок, сказывали, яко «на показанье своим понесем, дабы им известно было, чем вы тамо в своих странах питаетеся», и сие предлагая: «Когда бы есмы хлеб яли, скоро бы есмы померли». Видел такожде во Александрии одного такова верблюда, дромедариус названого, на котором был приехал некий арап из Росета града: зело угоден скот к скорому пути, и возможно возложить на него седло, занеже токмо един имеет горб, а не два, как иные верблюды к ношению всяких вещей.

В последние числа септеврия месяца прожилось к смотрению достойных вещей тако во граде, яко и инде; понеже скорее ехать не могли, для судьяка, от наших четырех караблей, которые купно имели ехать, великаго числа денег истязующаго. Договорилися однакоже с ним наши купцы; но не мало дав, где ждалося ветра ради злопогоднаго даже (aż) до девятого дне октоврия месяца, в который день на море пустилися.

Месяц октоврий (październik)

Имеюще тогда карабль (саицыю, sagicyą, названный), вошли есми во оный девятаго дне месяца октовриа в пятомнадесять часу, а шестагонадесят часа выехали из устья (portu); под вечер брег Барварии (Barbaryi) видеть было. Утрие же ничтоже земли не видели есмы, даже (aż) по сем седмагонадесять числа тогоже месяца показалася рано. Тогоже дня из устья (portu) вышли были четыре карабли (nawy). Един наш француский, вящший, который прежде в Сикилии и по сем в Масилии быть имел; тот, понеже прежде неже потребно было из устья двиглся, подняв парусы, когда ветр между западом и севером веял (inter boream et septentrionem spiraret), который италиане по-грецку тремонтана (Graeco tramontana) называют, — на самом выезде wyiściu) мало о каменную гору, Кариофиль[966] названную (о skałę Gariofil), не разбился, от которой уже едва десять лакот был, глас вправду и вопль людский аки тонущих слышать было; понеже господин того карабля в то время немоществовал, а те, которые на его место были, не столь бережны и радетельны были. Другий карабль называша Перасто, в котором аз ехать имел; но понеже его господин купил был иной и к нему искуснейших прибрал работников (żeglarze), а тамошнии зело много нагрузили, к сему нигде не имел ити, тогда иные не советовали во оный внити; на том занеже были богатии купцы, дарили капитана, что их из устья (portu) две турские катарги извлекли; тот вящший карабль волны (fortuna) занесли в Кипр. Третий был тогоже господина, который ко Венецыи плыл; тот такожде едина турская катарга тягнула. Четвертый наш карабль[967] француский, невеликий, который нанял есмь, ис котораго изыти мне было в Крите граде, понеже оттуду хотел есмь во Европу кораблями ехать, где бы мне возможно было нечто отдохнуть, (имущу)[968] а к тому, аще бы море для блиской зимы ехать не допустило. Постановил (postanowił) был с господином тогоже карабля, чтобы меня в устью (porcie), которое ныне называют Калолимиони (Kalolimioni), имел высадить (которое воспоминает святый Лука)[969], частью для становища добраго, частью для того, что недалече было от Александрии; сверх того, въехать в Великое море (in Archipelagum), чтобы мене где высадил, понеже блиско была зима, не смел, и занеже такожде из Средоземнаго моря опасно было тамо въезжать. Что однакоже по сем все помешалося: убо октовриа 15 дне, в 22 часу буря великая воставши тыя четыре карабля, которые однем путем шли, разно разгнала; пачеже наш карабль[970] страшные ветры шатали, даже (aż) о полунощи показался нам святый Герман (котораго тояже нощи шесть крат видети), тогда в то время преста буря. Во утрие же к вечеру такожде великий ветр во всю нощь страшным опасением нас страшил. Седмагоженадесять дне, мало пред [д]вадесять вторым часом, такая великая буря востала, уже никакой надежды не имели. Два убо противные ветры с собою сбилися, африкус и полунощный (Africus et Aquilo)[971] таков вихр[972] з дождем творили, что на едином месте крутили корабль, толкуще и накланяюще, даже (aż) до самаго верху шоглы (masztu) касалися морския волны; где улехчили нечто, сиречь извергающе камение, занеже никакова у нас товару не было; но, силного ради вихра, мало что помогло, когда волны в корабль[973] вливалися и едва нас не потопили. А понеже нощь была зело темная, к тому гром и молния страшная была, однакоже увидели [корабелщики] остров (Маринар нарицаемый)[974], с двемя верхами каменными, который когда увидели, чаяли, что уже на Великое море (in Archipelago)[975] въехали, где два островы пусты недалече един от другаго суть, названы от всех Дивонии (Dywonie). И тако понеже насилие конечное (gwałt ostatni) видели, а саицыя мала была, опустивше все парусы, в средину угодити хотели, чтобы для столь великой бури помоществовати могли, удержевающе корабль между двемя островы, где бы уже ветры тако вредити не могли. Егдаже уже недалече их быхом, собственным смотрением и Божиею благодатию един работник (żeglarz) сверху самые шоглы (понеже те молнии не преставали) увидел, яко токмо един есть остров, который, для двух кончатых каменей (dla dwu szpic), являлся сугуб, между которые имели есмы въехать; чесого ради, абие вси парусы спустивше, един токмо тако висящи о(т)ставили (который называют тринхетум trynchietum, чтобы тот остров минуть могли. Но егда карабль[976] нашь зелными волнами мало не утоплен был и от ветров разрушен, столь много дир имел, что беспрестанно воду изливати принуждены, — изъявлял нам господин (patron), яко уже надежды несть и погибнути всем не-в-долзе приидет. Чего ради начали есмы Господу Богу предаватися, и всяк о своей души мыслил, последняго часа ожидая. По сем (wtem) о полунощи светлость (światłość) святаго Германа увидели, абие ветр полунощный нечто утих, полуденный же силнее карабль[977] гнал, зачем оные каменные горы (skały) минули. Седмократно в то время видели[978] святаго Германа, и, по всяком явлении, преставал полунощный (aquilo) ветр, по сем же утренняя заря являлася. А егда бысть день, увидели есмы, что то был остров, названный Касо[979], Kasso (к которому прибыти желали) пуст, каменных высоких исполнен гор; и егда бы тамо пустилися быхом, безо всякого сумнения погибли быхом на каменех оных, в воде сокровенных. По сем осмагонадесять дне увидели остров Родос, но однакоже весь день и часть нощи зело страшные нас ветры метали, которые, егда святый Герман показался, утихли, и тако последняя часть нощи мирно[980] прейде. Во утрешний же день весь блудили между Родом (Rodem) и Карпатом (италиане его называют Скарпанто, Skarpanto) остров[ом][981] б, на котором, якоже стихотворцы твердят (poetowie twierdzą), что уродилась и воспитана была Минерва богиня. Но понеже господин (patron) карабля расположения места того несведом был, бояся, дабы корабль не разбился, приступити не дерзал, даже (aż) в вечер тамошние жители на одной горе, в море идущей (na iednem promontorium albo na gorze idącey w morze), огни класти начаша[982] (тот убо есть обычай, яко егда видят блудящий карабль, кладут для карабелщиков (żeglarzow), дабы о безопасном месте и о добром пристанище (stanowisku) ведали, огни); которые увидевше, мало не всю нощь круг берегов ездили. В четвертом часу нощи востала буря страшна без дождя; показался святый Герман, и тогда ветр утих, и нощь добропогодная была.

А понеже некоторые твердят (twierdzą), что тая светлость (światło), понеже имеет вину естественную (causam naturalem), и[с] которой идет, не указуется токмо в дождь, — того ради придал сице: без дождя указалося и была добрая погода. Октоврия в двадесятый день рано, приехали ко острову Малаго Устья, Małego Portu (прежде названо его Устье Агата, Portus Agata)[983], которое великих караблей к пристанищу не припускает. Тамо вергнувши якори, учали карабль затыкати посконию (zgrzebiami) и смолити, понеже был зело избиен. Изъявляли карабелщики, что ащели бы в таковом вихре еще пребыли два часа, тогда бы конечно разрушился. И вышедше на брег, потребных запасов у греков купили, понеже в карабле цыплят волны морския потопили. И аще тот остров солтан турский держит, и турской породы капитан тамо от него поставлен, однакоже гречане, яко и во иных островах Великаго моря (Archipelagi) пашню брют и виноград осматривают (opatruią), а турки всяким запасом и кормом добре осмотрився (opatrzywszy), в крепостях сидят, никуды не исходят, боящеся греков[984]. А когда приходит время отдания дани, несколько каторг (galer) с янычары к тем островам приезжает, и дань выбирают. Видел есмь на том острове несколко малых городков в боку (wbok), к которым однакоже не приходят карабли, лишения ради пристани. Недалече нашего становища была (где)[985] деревня, нарицаемая Ляре (Lare).

Во утрие же рано, понеже полунощный (aquilo) ветр или паче греческий (Graeco) начал повевать, а защищения оттоле не имели есмы, и стягнувше якори, пустилися на море, надеющеся, яко уже в Крит остров приплыти мошно. Но ветр паки переменился чрез тот весь и вторый день, токмо окрест Кассо острова ездили даже до двадесять третьяго дне октовриа месяца. Рано приплыли есмы в Крит остров к горе Соломоновой, promontorium Solomonis (в древних временах названую гору Самниум, Samnium promontorium; и воспоминает ю святый Лука в Деяниях Апостолских); тамо на горе недалеко есть малая башня, где стража живет, морских ради разбойников. И как скоро кинули есмы якори, сказали нам, яко токмо одним днем прежде нас оттоле выехал оный карабль[986], который был с нами вкупе из Александрии вышел а имел в Сикилию путь: так его такожде волны загнали были и ветры разбили; к сему же и господин карабля, который из Александрии болен выехал, на мори умре, и тамо его на брегу погребоша. Тот же карабль[987] приступив, занеже недалече был Сицыа (Sycya), град венецыйский, где пребывает правитель, возвести о моем прибытии, чего же ради и Антоний Бороцый (Baroci) купец у правителя (gubernatora)[988] был, который моего пришествия ожидал.

Понеже часто воспомянулося, что карабли[989] разрушен[н]ие (potłuczone) мало ветром не изгибли, тому никтоже да [не] удивляется. Убо истинно есть, что карабли, чрез древность, или злое делание от ху[до]жника (rzemieślnika) уготованныя, смело и обыкновено идуще, велми часто волны с вихром ударяют, и в то время люди в самом опастве бывают. Убо когда карабль на песку, или на некоей опоце водней разрушается, от ближняго брега подают помощь, и доски обнявшеся (i deski się uiąwszy), многия восплывают; но во глубине и среди моря разбився, уже несть надежды. Ащеже кто и к доске приимется, однакоже вихры и волны его от нея отрывают, его залиют, или аще от брега далече, тогда зимном (zimnem) и гладом погибнет.

Антоний, о котором зде речеся, бывалый человек: уже дважды во Индии Восточной был и добре тамо сведом[990]. Всегда же пущался из Апамеи и Алепа до Евфрата реки, оттоле вниз к Персидскому морю, преже сего Елеатифф (Eleatyff) названному, по сем во Ормус (Ormus) и в Гоис (Goi) приплыл; а вспядь возвращался[991] в Каир Чермным морем, и вышел под градом Тур (Tur), который при брегу того моря лежит, на том месте, где жиды пред фараоном уходили сухим путем[992]. Но вдругие (drugim razem) поимал его паша, который там тою окресностью (okolicę) Чермнаго моря владеет, понижее Аравии Благополучныя пределов. Понеже там христианом не волно плавати, чего турки зело остерегают, недалече убо ездится (się iedzie) мимо Мехи, и тое море тако есть узско, что редко, дабы, обоих брегов невидать было; общеже (a pospolicie) карабли, которые идут из Индии Восточной, приставают к Мехе. Антоний однакоже, имеючи ветр зело добрый, минул и не преставал (nie stępował). Изъявлял нам тот же купец, что паша от него взял болши десяти тысящ цекинов в разных товарах[993], пачеже в других (rozmaitych) камениях, которые тамо в зверях обретаются[994] и которые зде в наших землях еще не бывали, так же в жемчюгах особных (osobnych) многоценных. И привез его был тот паша в Каир град (понеже он не был от началнейших пашей) и дал его в темницу Имбраиму паше, яко началнейшему египетцкому владетелю (gubernator), даже (aż) его венецыйский советник (konsul), занеже и Антоний венецыянин был, свободил, и по сем при нас тогда одержал свободу отъехать во Европу. Путь его был во Испанию, понеже повелением короля испанскаго (чего и сам не таил) сие свое путешествование[995] действовал (pielgrzymstwo odprawił), того ради, чтобы и путь чрез Чермное море высмотрил, и аще бы быти могло некое его[996] приобретение. Был тот человек мне зело знаком, и занеже чюдныя и особныя вещи видал, тогда про оныя и мне извещал; а понеже многие о них писали, аз оставляю. И когда уже в дому моем бых, имел есмь несколько крат писания от него из Испании и из Италии; а в последнем листу объявлял, что до Сѵрии прежде, оттоле же во Индию Восточную втретие (trzecikroć) готовился.

Особноже нас Господь Бог сохрани[997], что мы, блукаяся окрест Родисса и тамо в волновании Великого моря[998] (in faucibus Archipela-gi) не напали на турский воинский наряд, nie trafili na armatę Turecką (с которым ехал Окиял, Ochiali, разбойник морский и было двадесять пять катарг, которые плыли в Родисс): убо кого таковые ка[ра]бли (takowa armata) встретят, волно берут по воли своей, безо всякаго опасения. Был вправду (wprawdzie) тот наш корабль[999] (sagicya) француский, с которым народом турки живут в дружбе; и того ради могл бы неприятель с нами в любви быти. Но однакоже пришла бы было в неволю власти, или окупитися (na okup), чего и сами французы недавно искусиша, яко нам нашь карабленный господин (patron nasz) француз поведа. Обачеже по милости Божией ушли есмы из рук безбожнаго Окиала, в то время от венецыян разгневаннаго, зане не хотели ему выдать малтейчиков (Malteńczykow), которых были з двемя каторги мало прежде того поимали и до Корцырии отвезли. Гонил (gonił) их Окиал, и егда седмь галеры[1000] возвращалися венецыйские из Корфу в Крит, когда[1001] на стражи были (kiedy straż trzymaią), а над ними капитаном был Филип Пасквалиус, тогда Акилиал (Ochiali) ожидал их во устью (porcie) Наварии, хотя за тую вину на них наступити. Но понеже из Зацынту обережено (ostrzeżono) венетов, тогда они возвратилися в Корцыру, зряще, яко со Окиялом сравнятся не могли[1002], который ис двадесять пятию своих обыкновенных каторг осмьнадесять избрал, и зело всякими припасы устроены были. Видя тогда Окиял, яко его умышления ему не получишася, разъярився бежал со гневом по морю, ища иной добычи, якоже и получил, егда на несколко караблей христианских купцов [напал] людей в неволю и вещи и карабли со всем побрал, бояся солтана турскаго, яко себе небережно поступил. И тако Господь Бог нас сохранити от того человека благоволил, который из Карпатос (Karpatos) в Родис ехал; мы же такожде из Родиса плыли есмы. Воздивилися воистинну все на том острове, яко есмы с ним не сошлися.

Ащели кому чюдно и неподобно возмнится, что зде о святом Германе писал есмь, тогда тот удобно правду написаную исповесть, который на мори когда бывал и волнения его познал: понеже несть никого, который бы в конечном опасении волнующагося моря того не видел. Буди (bądź) убо то, что святый Герман погибающим уже является, яко мнози веруют, или же буди[1003] тая светлость, что от некоей же иной естественной вины находит, яко инии поведают, — аз ни кому же сопротивляюся; токмо то твержу, что по морю плавающим показуется, которую и аз видел, и те, которые со мною были (толикожды, tylekroć, яко выше написася) видели. Показуется, яко ясная звезда или зажженная свеща, иногда (podczas) ясна, иногда не толма светла. Показуется (usiąda) часто или в пол-шоглы, или инде, но всегда на вышнем месте; ащели кто хощет ю взяти, умыкается (umyka się) и уходит; чащеже на самом верху шоглы на кресте, и бывает тамо со «Отче наш» (przez pacierz), овогдажь чрез четверть часа[1004]. Во оном свирепом вихре пребысть чрез (przez) полчаса, аки свеща некая горящи. И как скоро показуется — подлинность дает[1005], что ветр утихнет, и утишает всегда знатно (znacznie), [и] еликоже часто является, тым (tym) вяшщие (bardziey) ветры преставают, и тишина пребывает; чего ради люди подлинную надежду восприемлют о своем в то время здравии, чтоб разными прилоги[1006] (przykłady) показатися могло. Твердили такожде и сие морские плаватели, что когда вкупе идут карабли, и которому является — в целости пребудет; который же не видит — или потонет, или разбиется. Сверх того, сказали и сице: яко егда две покажутся (что редко бывает)[1007], в тое время карабль известно (pewnie) погибнет. [И] сие изрекоша, что когда две светлости (światła) виде[ть] — суть привидения (spektra) или паче враги (szatanowie), которые никогда в едином, но в разных являются образех. Тии нам [сие] твердили, яко [за] такими прилучаями (za takiemi przypadkami) егда на караблях бывали, оные в подлине без всякаго вспоможения от волн морских разбиены были.

И сие приложити возмнеся мне, о чем сами плаватели на мори сущии искусили, что в котором либо карабле обретается мумия[1008] — или великаго опасения, или совершенные погибели не уйдет. Чесого же ради прилежно наказуют тех, которые в карабль всякое имение носят, чтобы мумии с собою не брали, прилагая тую вину, что мумия есть тело языческое, в котором болваны (bałwany) купно с ними погребают, а понеже безсуменно есть, яко души их суть в области и хранении диаволи, такожде и телеса их, где бы токмо их кто вез, или проводил. Егда есмь в Каире спустился ко гробом в пещеры, где такие телеса лежат, купил и взял есмь двоих: мужа и жену (яко выше сего речеся); и так со всем, как обвити были[1009], всякое на-трое разложив, велел вложити в влагалище (w pudła), и тех всех было великих и долгих шесть, а седмое с болваны. Но егда сице еще на суши[1010] (na lądzie) от карабелников слышах, советовал есмь со многими купцы: аще сие по истинне тако бывает, что мне делать присудить? Тогда некоторые такожде, яко и корабленики, быти чаяли; иные же паки (zaś) рекли, яко ложь есть, глаголюще, яко они сами многажды мумию чрез море во Италию возять и здраво проезжают. Чесого ради умыслил есмь с собою те телеса взяти, дабы мог то во Европе показати, яко их тамо обретают, занеже в целости никогда видел есмь, дабы к нам привезено. Не сказав ничтоже самому карабелнику, велел есмь с ыными вещми моими и оные влагалища (pudła) в карабль внести: в чем абие едва не впал в великое опаство. Убо когда пришли турки во Александрии осматривать вещи мои, дабы пошлина (cło) от них плачена была, и имели с собою жидовина, который писарь и толмачь был от них; и понеже Христианом понеколику (iakożkolwiek) приятен был и щадил (яко той, чрез котораго дела и купли христианские шли, откуду имел прибыль и некий всегда подарок), тогда, увидев мумию, абие повелел затворить и обвязати коробии вервми; туркам же, которых мы потчивали (częstowali) вином, сказал, что несть ничего в тех коробках, токмо черепашныи скорлупы (skorupy żolniowe), каковы близ моря собирают. Которому турки поверили, аки тому, что от них исправлял дело, сверх того, не хотелося им изъити из чертога от вина, где их потчивал есмь. Вина (przyczyna) тому, чесо турки возбраняют[1011], есть сия, что (сами обаванми, czarami, упражняются) мнят, яко христиане те языческия телеса, обавания ради (na czary), вывозять, дабы посем турков и государства их ими вредити могли. Чего ради неудобно целую мумию вывести и купцы óтай по малым частем привозити обыкли. Дарил есмь их жидовина, и аще бы турки увидели, принужден бы был не малыми денгами искупитися, а и то с великим опаством. В первых оных тогда бурях морских никто из нас отнюд о мумию не воспамятовал. Но был со много каплан[1012], родом поляк, имянем Симон Белогорский, Albimontanus (который от короля Стефана имел проезную грамоту и уже такожде был Гроб Святой во Иерусалиме навестил), который от сего очень пострадал[1013]. Виделися есмы с ним [в]первые (naprzod) в Триполе, возвратившеся из Иеросалима, а вдругие (drugi raz) паки в Кипре, едучи во Египет стретилися, последиже прииде во Александрию в субботу двадесятаго часа, откуду мне во утрие пятагонадесять часа выезжати было. Которого егда увидел есмь духовнаго человека богобоязнаго и благовейнаго, к тому же землянина (ziomka) моего, взял есмь его с собою во Европию. Тот тогда о той мумии ни какой ведомости не имел, понеже, прежде приезду его во Александрию за три дни, мои все вещи были на карабли[1014], а сам стоял есмь во граде, ветра ожидая. Но в первых оных бурях, когда молитвы свои священнические о[т]правлял, великое имел досаждение от некоих двух злых искусителев (od iakichsi dwu pokus), которые, куды токмо в карабли обернулся, везде за ним ходили. Сие услышавше от него, воздивилися есмы исперва, посем же, по обыкновению, и смеялися, претворивше в кощунство (żart) и чающе, яко такое привидение (widzenie) тамо, страха ради и морскаго смущения, ему находит. В другом же опастве паки, вящше пред нами жалобу творя, изъявлял, яко показуются ему двои люди, муж и жена, некий черные, в таком да таком одеянии, каковаго и слуги мои не видали, кроме двух, которыи со мною в пещерах Каирских были, и известно (pewnie) о том тому попу ничего не сказали, где уже и ужас нас объял. Убо по истинне никтоже о тех телесах кроме двух слуг моих не ведал, которые, безо всякого сомневания, о сих никому не объявляли. Однакоже и в тое время еще мумия нам не пришла на память. Последиже, прибежав трепеща, блед (blady) и смутився, рече, яко молитвы творити не можаше, для искусителев, безмернаго от них ради страдания. Тогда впало мне на мысль, яко от тех телес воспринимает таковое смущение[1015], и послал же абие к господину того карабля[1016], чтобы испод карабелный велел отверсти, вины сей не изъясняя, понеже óтай хотел воврещи оную мумию в море. Но господин карабля дал сицевой мне ответ, что для великих волн учинити того не смел, занеже в корабль тако вливалися, что и все помокли, и рече: «Подождите мало и не спешитеся прежде времени на низ, абие бо вси на дне морском будем, егда потонем». Якоже и сами видели есмы, что отверзати карабль зело было опасно. З другие же страны поп он Симон в таком искушении зело печален бе и плакаше, чего ради, что б в таковом деле творити, промыслу не ведехом. Показался тогда святый Герман, а уже и зоря утренняя возсияла, и тихо где стало, велел есмь карабль отверсти, и хотя оною светлостью святаго Германа были есмы безопаснейшие, однакоже попа Симона враги (pokusy) преследовати не престали, велел есмь телеса те[1017] в море вергнути со всеми седми оными лукошками (z siedmią onych pudeł). По сем прибегши ко мне господин карабля, вопрошая: что есмь велел в море воверсти, не мумию ли? Чего аз не утаих пред ним, чего ради зело бысть ужасен, последиже рад был тому, и известно (pewnie) обнадежив, яко уже впредь таких болших вихров и морских злопогодий нам не надеятися. Якоже и тако бысть. И хотя припали были у острова Карпатос, но однакоже не зело великии, показаньемся святаго Германа абие престали. Он же также господин карабля сказывал, когда аз к нему в нощи посылал, чтоб карабль[1018] отворить велел, я для мумии тогда бы того не учинил, зело страшных ради волнов морских, в которых уже никакой не имел надежды, токмо ожидая, скоро ли сядем и з караблем в глубину морскую. Спрашивал такожде и поп[1019] Симон о сем: что в море вкинули есмы? Который, когда есмь все сказал ему, зело изумелся и, яко духовный человек, достойное чинил мне наказание, что есмь дерзнул язычески я телеса с собою взять, их же ради и он много пострада. Принях сие от него со благодарением, яко подобаше, дал есмь ему однакоже о том сицевый ответ, дабы в том о мне мнение не держал, яко аз мумию, которую в лекарствах многажды употребляют, для помощи непомощных с собою взял, чего и костел не заказует. О чем когда сам посем в Крите спрашивал у богословцов, како о сем бы судили, — изъяснили, что несть никакова запрещения в костелах о том. Того ради о том всем прощении получил есмь. Знатно, яко не ведал о мумии в тое время, инако бы мя наказывал, яко духовный, чтобы есмы для нее не погибли: убо вси есмы готовилися уже на смерть, он же молитвы (каковые в таком опастве употреблятися обыкли) нам зачинал; и молилися есмы купно, Господу Богу в сохранение предаяся.

Сие аз не для того зде написал есмь, дабы твердити имел, что мумий ради (как многие объявляют) разбиваются карабли, но дабы изъявилося, что со мною деялося на мори. Ей (zaprawdę), тот священник зело богобоязлив и благовейнаго жития, занеже со мною даже до Корцырии ехал, и когда двигнулся в Италию и высел (wysiadłem) из карабля в Таренцы (w Tarencie) он с моим слугою при рухлядях моих на карабле[1020] до Венецыи ехал и приезду моего тамо ждал. Посем до Компостелы, чтоб обещание свое исполнил, ехал и в Рим возвратитися ему было; последиже в Полшу, яко намерил был. Где-либо (gdziekolwiek) со мною быв, христианския страны дошел, вседневно мшу святую с великим благовением и плачем действовал (miewał), а в дому же паки служаше (usługował), и малейшая всякая служения, аки некий раб малый; и возбраняхом его, дабы таких лишился (zaniechał) работ: ибо и в поварни (kuchni) горшки и котлы вымывал и уметал (umiatał) храмины, якоже тое его покорство и уклонность (układność) всякому к подивлению было.

И то мне видится зело потребно быти написати, какое тот пресвитер богобоязный по страшных оных бурях у острова Карпатос, когда нам токмо единожды был святый Герман показася, видение имел. Которое мне того же часа (понеже аз ему был ближайший) объявил, посем и всем, чтобы Господу Богу благодарение воздаяли, извещал. Егда убо молитвы свои творил, видел, якобы карабль[1021] наш разбит был, а мы все уже по морю аки пловуще тонули. В том (wtem) же Пресвятейшая Дева, накрывши нас своею ризою, паки карабль наш собрала, составила и рече: «Зрите, в каковом есте опастве были!» Чего ради он, аки от сна воскочил, еже добре видели есмы, ибо на ногах стал и смотрел, яко карабль в целости, на нем же и мы вси обретаемся, занеже он чаял, яко мы уже потонухом. Сие есмь вкратце воспомянул, тамо своею особою бых и на то смотрех. И не ложно: ащебы таковые волны морские еще хотя токмо два часа пребывали, наша ладия[1022] никакоже претерпела бы. Что [и] оттоле показалося, что есмы у острова Карпатос безпрестанно чрез двадесять четыре часа платили (łatać musieli) ю и смолою заливали, юже волны морские крушаху, что и карабелники на премену от часа до часа воду выливали.

Егда приплыли есмы до горы вышереченной, что на свету прилучилося, понеже там господин карабля[1023] камени ради (dla skał) подъезжати не дерзал нощию, вергнул якори и к каменной горе (do skały) карабль[1024] вервами привязав. Ибо зде подошва земли слабая и малаго ветра повеянием движут и исторгаются якори, и когда неведущий карабленик — все с караблем погибают. Слугу моего абие в Сыцыйский (do Sycyi) выслал есмь град, к которому было пятьнадесять верст, чтоб владетелю (rektorowi) Константину Рынеру (Rynerowi) о моем приезде объявил. Он же прежде сего уже ведал и приезда моего ожидал: тогоже часа коней и несколко ездных людей, аки копоимщиков (kopijnikow), которых зде называют страдиотами, в встречю мне выслал; которые купно и с слугою моим уже к вечеру приехали, того ради принужден был есмь еще тую нощь в карабли[1025] нащевать. И егда приидоша и, в лодиях ко мне приплывше, поздравляли мене, такожде, что им вручил (roskazał) владетель (rektor), извещали. В тоже время наш господин карабля, зря сие и доведався подлинно, кто есмь аз, зело болезновати учал, яко во Александрии той ведомости не имел: убо инако бы был (кто же весть како!) со мною поступил. Ибо то узрели, pobaczono (ащели такую имел волю — самому Господу Богу известно!) когда бы нас столь много не было на карабле (занеже несколко страдиотов при мне осталося было) нощию паки на море нас отвез бы, дабы окупилися есмы от него, или иным подобием искал бы пожитку своего, яко сице иные умеют и творити обыкли. Того ради обережени суще, всю нощь стерегли есмы, ничтоже спяще.

Рано вьшедши из карабля и рухледь в лодью[1026] (w barkę), которая пришла, вложив [и] до сыцыйскаго града (do Sycyi) послав, господину карабля (patronowi) против уговору удоволствование сотворив и карабелные работники ударив (udarowawszy), всели есмы на коней и ехали в Сицыйский град. В пути вшел есмь во един грецский монастырь Пресвятыя Богородицы, где людие великое приносять молебствование, и тамо Господу Богу благодарение воздал есмь за благополучное препровождение. Близ полудня приехал есмь в Сицию град, где владетель (rektor) с великим собранием шляхты встретил мене и проводил мене в полату (do pałacu) одного венецыянскаго шляхтича, роду[1027] (domu) Корнилиев (Korneliow), и тамо мне постоялый двор (gospodę) дав, возвратилися в свою палату. Убо Сицыя град в каменной стене [не есть], вящши двух сот домов не имеет, полата владетелева (pałac rektorow) велми тесна, и крепости никакой не имеет, понеже бо во время войны все в безопаснейшые места выезжают; владетель (rektor) же зде, занеже уезд (powiat) велик есть, токмо судов ради извык жити.

Рано ко мне приехал владетель (rektor) и завел мене в костел, при котором такожде был невеликой клаштор[1028] (klasztorek), чина (zakonu) святаго Августина, где выслушали есмы мшу святую. По трапезе посятил есмь его в полате, в то время действовал (odprawował) суды. Было оттоле видеть далече на море, и видели есмы саицыю нашу, который[1029], пути своего на иную страну острова к Барбарии для противнаго ветра совершити не возможе, понеже зде море есть широкое и безбедное по нем шествие (bespiecźna iazda), а он близ Великого моря[1030] (Archipelagum) шел, и паки волнения онаго постигли, имиже даже до Корцыра загнан был.

Пишу сей лист третий отселе к тебе, понежь опасаются, чтобы мне зде в Крите, непогод ради и волн, далее жити, паче чаяния и потребу мою, не прилучилося. Поспешуся обаче в Кандию, ащели узрю нечто потребное, не оставлю возвестити тебе. Писано из Сицыи, лета Господня 1583, октоврия (października) 25 числа.

Лист четвертый

Владетель (rektor) сицийский, много шляхты зазвав, учреждал (bankietował) мене в полате своей со многим доволством. Посем оба есмы прохаживалися. Егдаже некую малую церковь греческую миновахом, получили погребателный чин (trafiliśmy na ceremonie)[1031] онех стран видети, не велми разный от древних языческих. Погребала жена мужа своего и подрала себе лице, власы терзала, ризу на персех раздрала, главу о градскую стену, даже (aż) обилие крове тече, била. Наяла к тому мужескаго и женскаго пола детищи, которые, к погребению тело провождающе, сетовали (narzekały), плакали и руки заломывали. Зело нелепое и мерское обыкновение, не христианское! В вечере же простился с владетелем (rektorem), который мне придал несколко стратиотов, чтоб мене проводили и объявил тамошней шляхте, коим по тем имел бы ехать, дабы мене везде принимали. Якоже[1032] ми великое прияство воздавали и сами, без того обвещения[1033].

Рано выслушав святую мшу и приняв Пресвятейшие Тайны, еще до свету выехал есмь в Турлоту (do Turloty) к обеду, в полату некоего шляхтица, посем на нощь в Кавузу[1034] (do Kawuzy) чрез многие и веселые удолы (przez dolinę obfitą i wesołą), где шляхтиц венецыйский розвел кипарисную дубраву, где изрядно древеса разсаждены стоят.

Приехал есмь до Истроны (do Istrony), веселой (wesołey) и изрядной некоего шляхтица маетности. Посем чрез Помериак (Pomeryak), деревнею зело людною, ехали, а оттоле, занеже уже вечер надходил, вшел есмь в монастырь святаго Антония, названный Десумете Декарез (de Sumete de Cares), чину святаго Францышка. Зело нас тамо законники приятно прияли, а понеже из милостины живут, тогда овощми нас потчивали (częstowali). Направо блиско великаго пути (gościńca) видели есмы Дирапетру (Dyrapetrę), в древнем веце званый[1035] Гирапея (Hirapea). Тамо (понеже)[1036] такожде направо над морским брегом (не могли есмы ея видети) есть немалая (nielada) венецыйская крепость нарицаемая Спиналонга[1037] (Spina Longa), стоит на каменной горе (na skale) и отвсюду ю море обливает.

После трапезы, выехал есмь из монастыря на нощь до Маглы (Magli), деревни[1038] некоего шляхтица, где есть полата невеликая. Тамо князь Кандийский сродника своего с секретарем и лепым (ludnym) двором своим ко мне выслал, дабы мене поздравляли и прямо в полату ехати молили.

Рано, за (ze) четыре часа до дня востав, зело злым каменным путем, едва[1039] в полдень приехали есмы до Кандии, и абие шли в кляштор святаго Францышка Господу Богу воздати благодарение, и тамо помедлити (zmieszkać), зане и первым путем в Кандии стоял в кляшторе. Но как ко князю пришел за трапезу, ни коими меры не хотел, чтоб инде где, кроме двора его стоял; что мне и трудно было, занеже лутчи бы мне было, подлинных (pewnych) ради причин в монастыре пребыти, он же однако прилежно просил, предлагая, что зело бы речь посполитая Венецкая негодовала. Рад-не-рад (rad-nie-rad) принужден был тамо гостити, и пять недель пожити, нежели в Канею град (do Kandyi) выехал.

О расположении града Кандии[1040] и о крепости (о obronie) ея, яже яко велика есть, пушек имея (пушечных нарядов)[1041] достаток зело изрядных, занеже иные доволно о нем писали, аз оставляю. Иные такожде вещи прежним путем описал есмь вкратце.

Месяц ноемврий (listopad)

Седмаго дня ноемврия пришло катарг венецыйских двенадесять ис Корцыри, седмь которые оберегают окрес[т]ность Критскую (отвозили кавалеров (kawalerye) из Малты, которых поимали были[1042] венецыане), [а] пять новых, которые они зовут арцыля (arcyle) и стоят при оруженной полате, занеже во время войны или какова требования их высылают. Каторг убо нигде инде не делают, разве в Венецыи, и оттоле их везде разсылают, где повелевает самое требование. Во все тое время осматривал есмь град, и был такожде в крепости, которая есть в устье (porcie), не великая, но крепкая, к ней вси судна идут, и есть в ней зело много пушечнаго наряду.

Шляхта же, которая токмо на урядах (urzędach) есть, часто мене к себе взывали и с великим приятством и многообилием угощевали (częstowali) мене всегда. Имели мне дати две катарги, которые бы мене во Италию отвезли, якоже на то имел есмь от речи посполитой Венецыйской писание ко владетелю (do sprawcy) того места, и уже на том положено было; но капитан над катаргами, именем Филипп Пасквалидус (Pasqualigus) со дня на день отлагал, и егда его указ, дабы воли речи посполитой удовольство учинил, принуждал, един мне токмо дал Иоанн Диедо. Но и тот, имея брата кастеляна (kasztelana) в крепости Спиналонга (in Spina Longa), куплею масличною упраждняющаго[ся], елея ради своего отсрочивал путь, тако-что принужден был позднее ехать, и то с иными катаргами, яко ниже речется.

Был есмь на горе зело высокой, выше града Кандии, где есть[1043] невеликий монастырь греческия веры; однако, не дошел[1044] онаго, ибо нощная заря не сходила (bo się było spóźniło bardzo). Тамо, глаголют стохотворцы, яко тамо пребывает гроб Иовиса бога (Jowiszow), и некоторые пишут, что нагробок (nadgrobek) его некими словесы греческими древними, которых уже древности ради прочести невозможно, написан, другия же едва и знать. Георгий Цедренус (Georgius Cedrenus) в своей Истории воспоминает, что было таково надписание:

Зде лежит Пикус тот же и Юпитер умерший[1045].

Декемврий месяц (grudzień)

Заутра четвертаго числа декемвриа выехал есмь из Кандии, мши святой выслушав, откуду советники (consiliarii) и шляхетских несколкодесять проводили мене. В полдень приехал есмь в Телис град (do Teliży), на нощь же в Камариот (do Kamaryotu); оба те места принадлежат Кандийской шляхте. Утрие же рано ехал есмь в Дафниабдес (do Daphneades), а на нощь в Ретину (do Retymu) прибыли есмы, где советники, шляхта и капитан с пятьдесят человек конными выехали в стречю мне. Убо занежь тамо крепость великая, тогда венециане не мало людей держат. Ехал есмь абие во град (do zamku), где был камендантом (rektorem) Ангелюс Бароцыус (Angelus Barocius), великое мне приятельство (ludzkość) воздал и желание (chęć) и со всего пушечнаго наряду, иже в тамошнем великом граде был, стрелять повелел. Сей град созжен от турков[1046] [в] прошлые войны. Самая же крепость (zamek) стоить на каменной горе (na skale), в море идущей; издалече кажется, аки бы стоял[1047] на некоем острове, токмо-что место есть меншее, но расположение зело подобно есть Тиру граду, который в Сирии Финикийской стоит.

Заутра шел есмь с владетелем (rektorem) бискупа поздравляти, котораго имяновано Юлиус Карара; и, выслушав святую мшу, возвратилися во град, и бискуп с нами. По трапезе, путем зело злым уже в самый вечер приехал до Пишкопу (do Piszkopu). Есть та палата з деревнею того же бискупа, где по его велению приняли нас нощевати.

Выехав же рано а на-десно (po prawey) пустився над морем к иной горе Дырапетра (прежде сего Ирапетра, Hierapetra, названой), где шляхта, разбойников ради морских, служивых людей держат. Приехали есмы за три часа до вечера к монастырю греческому святаго И[о]анна названному де-Патина (de Patina). Убо остров есть в Великом мори (in Archipelago) реченный Патмос[1048], где святый Иоанн евангелист Апокалипсис писал. Много есть монастырей в Грецыи, тогоже закона, а везде их зовут святаго Иоанна де-Патина. Недалече того монастыря (мало не пять поприщ, milę Polską) видеть еще стены доволно целые четверограннаго камене на высокой горе, чрез которую ехал есмь; откуду является (znać), что град некий великий тамо некогда был. Такожде[1049] близ того монастыря суть пруды, велиим иждивением камением в земли устроены, откуду воду из града того черпано. И вещь во-истину чюдна: чего для оные на горе устроено, где воды стяжати не могли, занеже толь далече было по воду ходить, которая з дождев токмо собиралась, и инде иной несть. Весь же сей остров токмо две реки имеет, по которых бы егда лодиею, и то не великою, ехати мог, ащели есть источник, тогда зол и скуден воды.

Рано выехав, за четыре часа до дне, в Канею, древленазванную Тыдония (Cydonia), приехал прежде, нежели отверст был град. Сего ради принужден был полтора часа ждати; и то для того учинил есмь, дабы стреча никакова мне не была. Абие егда отверзли, ехал есмь в монастырь святаго Николая закону святаго Доминика. Убо капитан над ратными людми, имянем Рафаил Разбониус (Razbonius), зело мене молил, дабы у него в полате стал; но понеже того ради из Кандии выехал, дабы есмь был в палате княжой не жил, но пачеже свободнее был и не теми тамо обыкновенными поклоны и почестию упражнялся, но которыми овая шляхта особливым своим приятством мне докуку творила, — тогда лутши стояти мне было в монастыре. Якоже и к законникам в Кандию писал был, чтобы мене у себе поставили, чего они и с охотою учинили, понежь имели для гостей жилищь каменных разных поставлены, которых, против чину, всякому дают, когда[1050] кто-нибудь прилунится. Постоялых (gospod) же во Греческой земли обчих несть, разве кто себе упрощением, или на денги добудет.

Того же часа зде пришел поздравляти мене владетель (rektor) Ян Доминикус Цикония (Ciconia) с советники своими, с Марком Антонием Контарином, сродств и дому Лавреданов (z inszemi domu i familii Lauredanow). И разгостився (rozgościwszy się potem), осматривал почаще град, занежь тамо девять недель пожил есмь. Есть зело крепкий, имущи устье (port), в которое однакожде великие карабли и нагруженные, камения ради, не входят; но[1051] в пяти верстах от него стоит остров, не велик, но высокой, на нем же крепость, Турлурес (Turlures) названая, у которой безопасно приставают[1052]. Многие о том острове пишут, пачеже Плиниус, что некогда на им было сто городов. Аз, который есмь токмо проездом его видел, подлинно о сем писати не дерзаю. Из густых (gęstych) однакоже тамо сущих разоренных частей каменных стен (walin) знатно явственно, что некогда тамо было градов зело много; чесоже ради удобно верити мочно, яко истинну Плиниус написал.

Случилося во время одно зде чюдо. Узрели издалече карабль (еже тем местом, для теснаго моря и водных каменей, ходити не обыкли), который к тому устью (portowi) прямо зело быстрым ветром шел. И видя, яко тот корабль несведом места того, но блудящий, для обережения онаго, хотели ис пушек выстрелити; но он быстро[1053], с великим всех ужасом и удивлением, пристал цел и невредим. Было на нем единнадесять человек, которые[1054] не ведали, камо приплыли; сказалися сами карабелники сицылейскими. А понеже из Сиракуса (z Syrakuz) за горою (za promontorium) для древ заехавши, когда морских часов с собою не имели, ветр восхитил и по морю три недели носил, не ведая куды, и уже осми дней хлеба не ели, — узревши тогда остров тот, к нему пустилися (блудяще, мало не на-пол умерщвленнии)[1055], намеряя приставати, хетя бы и к самому турецкому острову пришли были, лутче желая быти в неволе, нежели голодную смерть[1056] восприяти. Купил тот карабль у них един торговой человек за седмь сот ефимков (szkutow), егоже они (не имея чем питатися, к тому же в той стране чюждими суще) продать принуждены были. По сем насилу его тот торговой человек из устья (z portu) извлече, для камения под водою и скал такожде утаенных, где они в истинне (prawie) чюдно, безвредно и удобно вошли были. Разсудивый же сие устье (kiedy kto ten port uważa) — едва к верению сице ему покажется. По сем три человека караблеников, ис того карабля изшед, на катаргу пошли, с которой и аз (прочии)[1057] пустился есмь.

Приплыл тот карабль, карамузан названый, из острова Мила (Milo), в котором два шляхтыча полские были: Мартин Любенецкий да Петр Броневский, которые, опаства хранящеся (ибо в тое время Иякова Подледовского турки убили были), зде из Констянтинополя выехали, не чая мене зде обрести. Но дабы угоднейший и удобнейший путь имели есмы, взяли с собою проездную[1058] грамоту, которую мне Амурат Третий, турский салтан прислал. Убо едучи еще ис Кандии во Иеросалим, писал есмь был к королю Стефану, дабы о проезжую грамоту[1059] турскую подщился, моего путьшествия ради, понеже хотел есмь земным путем из Сирии ехать в Царьград. Хотя убо тамо быти мне не зело похотелося, однакоже частию для противнаго и нездраваго мне на морю шествия, частью что чрез зелные жары и ратных ради людей в Персиду на войну во многих числех идущих не имел ездити во Егѵпет, тогда намерил был град тот осмотрети. Понеже тогда король прилежно писанием своим моим заступником был, тогоже ради и проезжую чрез вышереченных поляков прислано, которая написана была сице:

«Салтан Амурат, кесарь.

Именитым и уряду кадиацкаго (kadyackiego) достойным, по дороги[1060] из Иерусалима в Царьград, где нибуди существенно (obecnie) пребывающим, всякого благополучения желая и купно сю нашу грамоту посылая, объявляем, что:

сими времяны из государства краля полского некий поляк, имянем Петр Броневский, пред величества престола нашего пришед, извещал, что из княжества Литовскаго высочайший маршалек (nai-wyższy marszałek) Николай Хриштоф Радивил, господин чести достойный (pan zacny), возвращался из Иеросалима святаго града[1061] с людми дванадесять человек, Царьград посещати намерил и замыслил. Тогда, [что]бы везде в дороге, в становищах (gospodach) и на всяких местех, к которым склонити ему прилучилобыся, или нечто медлити (zmieszkać) бы хотел сам с людми, с лошедми и со всем имением своим, трудность и помешку никакову не имел, — у нас сицевую салтанскую грамоту [для н]его желал. Аз же того ради указал есмь, дабы егда к которому ни-буди месту кадиатцкому с сею нашего величества грамотою прибудет, тако самому его милости и людем и лошадям, рухлядем и требованию всякому в дороге, станах, шествующим, преживающим и где-нибудь — ни какой обиды и трудности не чинено, но есте сице прилежно дозирали бы и возбраняли. И когда похощет на свои денги требующее и к воспитанию (do żywności) належащое купити (токмо б противно нашему праву не было), тогда такожде, чтоб ни от кого помешки никакой не восприял, — прилежно призирайте. Сице тогда ведая, егда ся наша грамота показана вам будет, полную дабы есте ему веру давали — имети хощу. Писано из Царяграда, [в] последних днях месяца септеврия (romazana), лета Господня 1583-го».

Подписана была грамота сице: «Сия грамота належит катдиам, везде живущим по дороге в Царьград из Иеросалима святаго».

А понеже в то время низовые козаки турской славной град Техиния (Techinią) разорили, и между турки слова были о войне с[1062] королем полским. И хотя такова проездная грамота мне дана была, однакоже тамошный секретарь, той же шляхте нашей полской отдаючи грамоту, говорил по-латине (как мне сами сказали): «Поидите; ибо не о вас, но о ваших сенатырей тщимся»[1063].

А выслано в тое же время четырех чаусов: одного до Алепу и Триполу града, другаго до Дамаску и Иерусалима, третиего до Каиру, четвертаго во Александрию (где уже одна катарга з двемя лодиями, зело скорыми (prędkiemi), в четверток приплыла, а я в воскресение уехал) с таковым повелением[1064]: «Суть некоторые путьшествуючие, которые имеют грамоту проезжую от салтана турскаго, на которую не зрите[1065], но поимав их крепко во узах держите и о сем в Царьград немедля ведомость чините».

Того же времяни, в которое и мне выезжати из Каиру до Александрии было, учинился таковой болезненной (żałosny) прилучай с котораго всяк чюдное Божие разсмотрение надо мною исповесть:

Пять человек шляхты, одержав у салтана турскаго проезжую грамоту, радением Брейнера (Breinera) цесарскаго посла (умершаго), из Царяграда во град Родос на великом карабли[1066] турецком приплыли; оттоле, вшед в другую катаргу, юже поимали были малтенчики (Malteńczykowie), преже во Александрии, по сем[1067] и в Каир приехали, где с ними часто видался и бывал. Названо их тако: Панкратий Фреинт (Freindt), Юрьи Менцен (Georgius Mencen), Волффангус Аурбах (Wolffgangus Aurbach), Бернардус Варкоц (Warkoc), которые служили королю Стефану, пятый же был поляк Ян Кобылницкий (Kobylnicki). Те, прежде нежели есмь до Александрии отъехал, поехали были до горы Синайской и купно с ними Авраам Баро а Доно[1068] (Abrahamus Baro a Dono), мой дотоле общаго пути товарыщ, который (возвратився) посем мене обрел во Александрии. Но овые пять человек из Каира ехали во Иеросалим, и егда Филистинскую (Filistyńską) землю проезжали, напали на арапы, которые их (занеже караван токмо тридесять человек имел) ограбили. Приехали однакожде во Иеросалим, и егда оттоле в Дамаск шли, в Самарии Захар (Zachar) граде (о котором выше речеся) стретил их ов чаус, которой был в Каир послан. Тот, узрев люд чюдный (obcy) и чая, яко на мене и людей моих напал, противу указу салтана турскаго задержал их; и егда ему проезжую показали, еще его в том мнительстве вящши утвердили, яко мене обрел. Таможе им такожде салтанскую грамоту до каддого показал, чтобы их, хотя бы и проезжую грамоту показали, поимал и в Царьград о том ведомость дал. Тогдаже их купно всех чепми железными страшно связано: что когда един к земли наклонялся, и все принуждены были. И проезжую их тот[1069] же чаус в Царьград вспять отвез. Прежде однакоже чтено в Дамаске граде, ис которой когда сразумели, яко не аз есмь (о чем такожде были некоторым своим купцем ведомость дали), тогожде времени послано из Дамаска чауса, чтобы их до времени пустил из неволи, в которой две недели небезбедно сидели. Исповедаю тогда неизреченную Господа Бога моего всещедрую милость, что есмь (аще и к сему король Стефан прилежно мене приводил) в Царьград не поступился (się nie udał); занеже турки досадовали ради низовых Козаков, что однакоже Ияков Подлодовский (Podlodowski) кровию своею совершил (zapłacił), ничтоже винен сущи. Зело посем король Стефан о сем в Городне (Grodnie) славил, занеже инако здравие мое купно вершило[1070] бы ся.

Уехав пол-седмы версты (połtory mili) сухим путем, а полтр[еть]и (poł mili) версты морем, вшел есмь во едину крепость венецыйскую, того государства крепчайшую. Стоит же на острове названном Суда (Suda), которую прежде издалеча из монастыря святаго Иоанна де-Патина (de Patina) видел, егда есмь тамо, едучи до Цыдонии (do Cydonii), нощевал. Крепость та имеет пять башен зело оборонных, пушечным нарядом и ратными укреплена людми. Устье (port) имеет зело широкое, в котором приставают две тысящи караблей, а иные мимопроходящие из пушек бить, камо бы потребно было, может[1071]. Купно со мною был и советник Маркус Антониус Кантарынус (Cantarenus). Каштелян тогоже града Иоанн Антониус[1072] Буон (Buon) на трапезе нас утешал (częstował) [и] с великим желанием показал [что заслуживало осмотра, со było godnego widzenia]. К вечеру возвратилися есмы в Сидонию (do Cydonii).

Лето Господне 1584-е

Ианнуарий (styczeń)

Рано в Цыдонии из башни высокой или караулни, которая стоит над морем, объявлено, что идут две катарги ко граду Кандии. А понеже уже давно известно было, яко имел быть в Кандии Лятынус Урсынус (Latinus Ursinus), котораго речь посполитая Венецыйская послала в тот остров, чтобы осмотрел[1073] древние крепости: ащели бы что исправляти, и новым, где бы устроены быти имели, места назначил. И занеже тот человек был славен и совершен в делех речи посполитой Венецыйской, (и воинской)[1074] такожде и в рицерских, того ради непщевали (tuszono), яко он на тех катаргах едет. Якоже [так] и было. Убо абие приехав во град Кандию (do miasta Kandyi), некие катарги послал в Кандию, do Kanei (как уже о них речеся, яко седмь их есть в Кандии, стражи ради на мори), дабы тамо недалече от града стали, а на месте Карбусес (Grabusses) названном. Которое святый Лука в Деяниях Апостолских Счасливым устьем Кретинским (Felicem portum Cretae, port Szczęśliwy Krety) называет (ко Африке и ко Арабии [лежит], ku Afrykowie i Korowi leży), ибо зело есть особный, и удобный бы турки имели к нему приступ, чегоже ради еще при мне у него новую каменную крепость поставлено[1075], и зело добре укреплено. Во весь тот месяц скорбен был, занеже мало не седмь недель болен был, а чрез пять недель непрестанно лихоратка (febra) с кашлем томила. До коих же зде пребывал мест[1076], совершена оружейна полата на двадесять, или менее катарг или[1077] караблей. А занеже кирпичю не употребляют в сей стране, и их несть, тогда своды зделано из камене четверогранного. То понеже токмо было [с] известию, на верху же не поделано (nie potrynkowano), дабы вода могла была удобнее стекати (убо зде сводов не извыкли покрывать кровлею), наипачеже основания ради злаго (dla fundamentow złych), яко бо рукою здано (bo iakoś od ręki murowano), — того ради, коль скоро дождь пошел, нощию два своды обрушилися и что-ни-лутшие и уготовленнейшие две катарги потребили (zgruchotały). Не мало сие[1078] здешних [начальников, urzędnikow], близкаго ради соседства с турками, смутило, которых еще в то время в их устье неколико карамузанов стало было. Дивною однакожде скоростию — и основания подкреплены, и своды паки поставлены.

Пришли овые (one) две катарги (овы)[1079] до Суды града, которые отвозили латину Урсына[1080]. А понеже уже[1081] в Венецию[1082] шли, видящи, что тамо тот шляхтиц, егоже катарга мне назначена была, не скоро с маслом своим выезжает, — послал есмь слугу своего Петра Былину[1083](Bylinę) до Лаврентия Приула, старейшаго (starszego) над единою ис тех катарг (зовут[1084] такой чин венетиане супракомитем, supracomitem), добре знакомаго [мне], пачеже что есмь учиненное имел с францишком[1085] его братом приятство, моля, дабы есмь мог на его катарги[1086] до Корциры[1087] заехать (zaiechać). Что он радостно поволил. Убо сие себе имеют венециане в великую славу, когда на их катаргах некто имянитый, пачеже иноземец, едет, и сама речь посполитая благодарне от них восприимует, и воздаяние им чинит. Поспешился тогда, и сколь скоро ветр благопогодный появился, выехал до Канеи, ианнуариа (stycznia) тридесятаго дня приплыл с товарыщем своим из дому Винерея (ех familia Vineria), который старшый был над другою каторгою. Однакожде прежде пришел был ко мне сухим путем тот же Лаврентий, службы свои великим обязанием вручая (służby swe welkiem ofiarowaniem zalecaiąc) и дабы есмь на его каторгу всел, зело прилежно моля.

Февруарий (luty)

Древний есть тот звычай (zwyczay) у венецыян, и охраняют оный прилежно: дабы оттоле едина (sama iedna) катарга никогда не исходила, дондеже бы вторую с собою имела, некоего ради опаства, понеже великим продолжением турскаго брега ехать принуждаются долго. Егдаже оная третия катарга Диедонова, которая мне была назначена, до тех двух катарг присовокуплена, однакоже (понеже медлил Диего) не выезжала, — Приул не хотел вящи оныя ожидати. Дня убо четвертаго февруариа простився со владетелем (rektorem) и[1088] з другими знакомыми, мало пред вечером на катаргу Приулову вшел есмь. Тут же в третием часу нощи сказано нам вести из Суд (z Sudy) града, что карабль Диедонов пришел, который, понеже токмо десять верст был от Канеи, две наши, хотя уже плинуть (płynąć) имели однакоже принуждены были его ожидати[1089].

Изутра тогда приплыл[1090]. И того же часа (zaraz) Диедо с каштеляном братом своим приехал ко мне, моля, чтобы на его катаргу всел, потому что от владетелей (из)[1091] Кандии (od regentow Kandyi) давно был назначен мне. Отвещал ему есмь: когда б мне ту охоту приятелскую в то время показали, яко им то началники вручили были, истинно, чтобы есмь в том ничего не-претил; но понеже для их истых[1092] (własnych) дел принужден был на острове всю зиму медлити, и ныне на иной корабль добраго приятеля моего всел есмь, за добрую волю бил им челом (za dobrą wolą dziękowałem im), прилагая (dokładaiąc), что уже во имя Господне в том заеду (zaiadę). Просили, чтоб того не учинил. Отвещал есмь им: что они в том виноваты, яз инако не могу. Чего ради отошли.

Тогоже дне, как на тот карабль влагали запасы по обычаю, не могли есмы ся выбрать, даже (aż) посем ветр силный полунощный (Boreas) настал в вечер, что нам ни коими меры было ехать мочно, который в день еще вящий востал. Видя его истовство (własność), что обычно пребывает четырех дней, застали[1093] есмы (zostaliśmy); аз же седмаго дня того же месяца возвратился паки в монастырь, где, ветр ожидая, есмь даже до десятаго дне промедлил; а тамо в другом часу нощи снедши (wieczerzawszy) и с знакомыми простяся, паки сел есмь в катаргу.

В пятом часу двиглися из устья (z portu). Рано узрели остров венецыйской Цериго, Cerygo (прежде сего званным Цитореа, Cyterea) и тако частью веслами, частью ветром приехали есмы в осмомнадесять часу под город (zamek), на котором такожде ратные люди венецыйские суть, на высокой горе, однакоже невеликая крепость. До Цериго ис Канеи сто верст; в полудорозе есть остров пустой, малой, Цецериго (Ceceryge). Еще дале могли б ехать, но понеже у Диедовой (Diedowey) катарги роспалась (nadpadła) была жердь (żerdź), на который парусы висят, тогда норовя (folguiąc) тамо преначевать принуждени были. Молил мене зело каштелан в град[1094] (do zamku); но понеже болен был, остал есмь на брегу, изряднаго ради прохлаждения (dla cudney przechadzki). Востал в то время ветр противный, и понеже устье (port), где есмы были стали, токмо было на несколько катарг, и то опасное, принуждены были оттоле назад ехати десять верст наши[1095] (dwie mile nasze), к безопаснейшему[1096] в том же острове, хотя пустому[1097], которого называют — святаго Николая. Где такожде церковь малая, греческая, тогоже святаго бискупа (biskupa), над которым[1098] стоит на высокой горе, якоже из разорения (z ruin) великаго знатно есть, полата Елены Греческой, о которой изъявляют, яко тамо она жила; но откуды там вода могла быть — неведомо. На другой стране острова[1099] при брегу морском есть невеликая, но доволно целая мечеть (kościołek) Венеры, ис которой Парис Елену увез, как стихотворцы о том пишут (baią poetowie).

Егдаже есмы были под градом (zamkiem), в том же устье, пришло к владетелю началному карабля (do supracomitem) несколко людей, моля, чтоб их на свой карабль взял, потому что их карабль, из Негропонта идучи, с великим убытком розбился. Поволил истинно, но тако, чтоб сами токмо, без их рухлядей, которых были нечто выручили (wychwycili), всели, ради карабля, чтоб не пребрался, понеже и кроме того было на нем триста человек.

Тот же ветр там же в пристани (w porcie) задержал [нас]. И се по трапезе возвещено, что три катарги из Варварии окрест того острова ходят. Того ради готовы их вооруженно встретити. Но мало посем шествие свое к Пелопонису склонили, за гору, шествующую в море (za promontorium albo gorę idącą w morze).

Двиглися из пристанища (z portu) в седмомнадесять часу, и по западе солнечном приплыли есмы к другому острову делле-Кваглие (delle Quaglie), нарицаемому множества ради пелепелок, которые тамо ловят. От Церига острова шестьдесят верст. Понеже во утрие егда тамо ветра ради принуждени были стояти, которых[1100] нам селяне (chłopi) принесли много, за иным обиходом (przy inszey strawności). Те селяне (to chłopstwo) вяшщи между горами живут и разбоем упраждняются, и не всегда дают туркам дань. Опасно подобает с ними беседовати; чего[1101] ради всегда противу их уготовлены суть пушки (działa), еще ли бы что восхотели сотворить; и тако уготовився, впущають их на катарги с вещми, купли ради исходят к ним на брег. Еже и мы сотворили. Всяк из них имеет панцырь (pancerz) на себе и лук (łuk) в руках. В вечеру побранився с собою, стреляли в себя из луков зело жестоко, еже мы видели. Нарицают тое пристанище (port) италиане Брако-де-Майна (Braco de Mayna), понеже горами обточен, искрывленнаго плеща подобие имеет. Невелик истинно, токмо бо шести или седми катарг поставити может, но зело безопасен. Была некогда зде древняя крепость турская, которую, умирився с венецыаны, оставили турки. Понеже бо венецкие тамо приставают, того ради, чтоб турки злобы какой не сотворяли, положено в статьях и поволил салтан, чтобы оную пусто оставили турки.

Рано выехав, стали недалече [в] устье (w porcie), которое называют Старое пристанище (port Stary), однакоже минули гору (promontorium) Матапа[н]; и тако сотворила нам стража ведомость, что идут к нам шесть галеон (galeotow), где уразумели, яко из Барбарии разбойницы. Того ради аки к бою уготовлялися, даже (aż) посем увидели, что великие лодьи (wielkie barki) христианских рыбарей, которые от святаго Маура (S. Mauro) во Архипелаг ехали. Было несколко турков между ними; но[1102], перемирия ради, которое с ними имеют, пущено их на волю.

От того устья (portu) даже (aż) о седмомнадесять часу для ветра (dla wiatra) двиглися есмы; но понеже скоро востал противный, принуждены были мало не назад возвратитися ко иному устью, названному Телец (portus Vituli), где о третием часу нощи приехали и обрели тамо венецыйское невеликое судно (nawę), которое в Кандию шло. Оберегли нас абие карабелщики, дабы есмы в том месте не стояли, где уже были вергли якори; а то ветра ради, был бы вяшщий, и для близости брега; понеже к вечеру увидели, яко селяне собиралися, аще и неведомо, чего ради, обачеже зде опасну быти достоит. Хотя убо те два устья (porty) пустые суть, однакоже окрест себе имеють всюду зело многие села. Аще ли есмы были прямо шли ею же. Были бы есмы в подлинно (prosto) уехали сто семдесят пять верст, но, шествующе к тем устьям, уехали двесте пятдесят верст и вящми, доволно же опасно.

Не безбедно преехали[1103] есмы Коронское (Korońskie) море, ветра ради противнаго, и стали подале от града Корон (od zamku Koron), чтоб на нас не стреляно. В седмом часу нощи двиглися дале и мимоидя остров святаго Венедик[т]а (insulam S. Venedici) к другому острову, Мудрость (Sapientia) названному, пятьдесят верст убежав (ubieżeliśmy). Устье (port) сие изрядное[1104] и безопасное на много катарг, однакоже не подлинно венецыяном надлежащее, занеже и турки, для блискаго града Метон (Metony), часто тамо приставают.

Из утра, понеже ветр был противный, [только, aż] в осмомнадесять часу отъехали. А на лево когда не могли есмы для Метоны ехать, чтоб на нас не стреляло (nie strzelano), на право круг острова объехали, где однакоже турки на нас ис трех пушек выстрелили, но дале их намерения (celu) стояли есмы, которым наши такожде из пушек отозвалися, на знак прияства. Минули посем турскую крепость доволно именитую, Наварин (Navarinum) названную, на горе стоящую; недалече (opodal) от нее град лежит; но самая крепость есть над устьем (nad portem), в котором Окиял со осмьюнадесять катаргами, добре устроеными, ждал седмь овых венецыйских, о которых выше написалося.

Под вечер убежав (ubieżawszy) шестьдесят верст пристали ко острову пустому, Продон (Prodony) названному, где множество свиней диких обретается. О полунощи же двигнувся ветром великим (sirocco albo Eurem wielkim), чрез море Аркадийское едучи, в четвертомнадесять часу стали есмы у Зацинту (u Zacyntu). Тамо как скоро якори запустили, торговый человек Маркус Секурий, мне добре знакомый, привез вести такие, яко брата моего Юрья Родивила Григорий Третийнадесять папа кардиналом поставил. Таможе, егда из судна изшел есмь, истинно (iście) зело много бежало их поздравляти мене, которые абие, по обыкновению, роду (familii) моему новаго благополучия приветствовали. Востал посем великий тот же[1105] ветр; и егда вящши умножался, и опасно стоять было на якорях, занеже есть токмо становище (stanowisko), а не самое устье (port), — тогда посем, как кормовые запасы накуплено, опроверглася одна лодья (iedna fregata) с людми, и едва ю выручено. Утонул однакоже слуга мой немецкия породы (Niemiec), котораго принял есмь в Кандии, человек млад и зело богобоязлив, который часто воспоминал, что, приехав во Италию, абие восприяти хотел закон езувитцкий. И того ради уходя опасения, двадесять верст под парусом меншим (страшнаго ради ветра, называют его маистром, magistram; и катарги в таковом случаю употребляют его) заехали есмы за каменную гору (za skałę), Схивару (Schiwary) нарицаемую, где, в самом вихре и дожде (prawie w burzliwy wiatr i deszcz), стали есмы в покою.

Когда же под Зацинтом были есмы, обрели есмы там един карабль разбиенный прежде двух недель, который, пришед с силным ветром, пять якорей вверг, где карабли ставятся, однакоже не удержали, рыли землю и тако карабль тихо двигался, даже (aż) на самом последке розбился о каменной угол, под монастырем святаго Илии. Был тот карабль Гео[р]гиа Емо (Emo): шляхтиц и егѵпецкий советник (konsul) от венецыян постановленный; имел добрую с ним есмь знаемость (znaiomość). Ценено убыток на пять сот тысящ двойных червонных золотых[1106] (pięćkroć sto tysięcy dukatow we złocie); великие убо и драгоценные товары имел в нем, которые из Сирии приходят; людей потонуло тридесят седмь человек, единънадесять выплоло. Видел есмь тот карабль в Триполи, шел же к[1107] Кипру, где доброугоднаго ветра ожидать имел. Обаче понеже чаял есмь, едучи из Александрии, бы(с)ть в Кипре, когда ветры тамо обыкновенно загоняют, елико о таком времени, о каком я выехал, намерение мое было, о чем договаривался есмь с тем Емом, и постановил был, что ащели бы тамо карабль его остался, занеже нов, крепок и зело устроен был, на нем ехать имел есмь во Италию. Чюдно воистино, яко и малейшую вещь изсторгнути и выручити невозможно было; ибо нощию розбился, и что море извергло на брег, то селяне грецкие покрали, ащели некто и живо вышел — убили; чесоже ради и владетель (rektor) принужден был из града (z zamku) убежати, разбоев тамо соделовающихся и безмерных ради граблений. Другий такожде карабль, Ругина (Ruggina) названый, уже к такому же разорению приходити имел, егда его якори удержати такожде не возмогли; и того ради, опасаяся того разбою (rozbicia)[1108], все пушечные наряды намерили (naryktowali) были на брег вышереченных селян побити, дабы посем ащели кого по разорении (po rozbiciu) извело бы щастие, убиты бы от них не были; но егда уже блиско каменя были, ветр утих.

За четыре часа до дни, шли есмы морем Коринфским (где христианское оружие славною оною победою и помощию Господнею под Наупактом, Naupaktem, турки повредила, poraziła, лета Господня 1571, октовриа седмаго дня) и стали есмы во устии[1109] (porcie), Искордо (Viscardo) названом, ко острову Кефалоницкому нале[жа]щему, противнаго ради ветра ждали есми четыре[1110] дня. Есть зде устие (port) пустое, для четырехнадесять катарг, но знатно, яко некогда град был велик, нарицаемый Петилия[1111], Petylia (отчина Филона философа), с четвероуголнаго камения поставлен. Видеть такожде зде дворы ниские, аки погребные творила (piwniczne szyie), токмо-что к верху идут, а не вниз; возможно тамо человеку в чертоге лежати, но не стояти, нискости ради; никтоже — что зде было — ведати может, ниже угадати. Против же того, в полутретьи[1112] версте (pohnili) стоит остров, нарицаемый Кефалония Старая, [тоже] венецкая, и есть несколко в ней деревень.

Между тыми двемя островы, посреде есть малый остров каменный, под который ехали есмы, пуст, кругл, в длину и в ширину на стрелбище из лука. Глаголют, что тамо было училище грецкое, амо (kędy) философи, удалився товарыщев и препон, упражнялися в своих науках, дабы им никто не препял. Те, которые летописания читают, да смотрят, како было. От Схифары (Schiwary) до того устья (portu) у Икарды (Viscardy) аки на сто верст.

За четыре часа до дня, морем Албанским ехал; называют оное италиане Голфо-де-Преуса или святым Мауры (Golfo de Preusa alias S. Maurae). И оставив по левой стране остров [Паксо, Рахо] невеликий (знатно, что четыре деревни венецыянских на нем), приехали есмы прежде двадесят тремя часов (przed dwudziestą trzecią do Korcyry) до Корцыри, убежав[1113] сто десять верст; абие ис карабля изшел есмь в становище (do gospody), идеже и обнощева. Заутра же востати хотя в кляшторе святаго Францышка, прислали ко мне тамошнии владетели (regentowie), понеже были о мне от князя венецыйскаго листы, призывая мя в полату некоего шляхтица, которую[1114] были уготовили и украсили, идеже принудили мене стояти (kędy musiałem stanąć). Пришли посем поздравляти началник (starszy) Андрей Навыгернус (Nauagierus), котораго тамо называют баило (bailo), вторый староста (provisor) Бенедикт Еризоз (Erizzo), с думными (z konsyliarzami); таже (aż też) в креслах принести себе велел Захария Соломонов (Salomone), понеже ногами скорбен был (pedagryk był), и мало уже ходил, разве водим бывал; был же в то время назиратель (prowizor) оружия морскаго. Вси объявляли мне великое благоволение (wielką dobrą wolą).

Был есмь со всем здешним урядом (urzędem) в костеле (есть тамо арцыбыскупство, arcybiskupstwo) на Старом городке (zamku), который посем осматривали есмы.

Был есмь и в крепости Новой (na zamku Nowym), которая — коль славная есть и оборонная — ведають все. Во истинну, моря Андиатицкаго (Adryatyckiego) ключем названна быти может. Навещал есмь особно всякого урядника. Егдаже зде стоял есмь, приключился злый случай, яко карабль Окиялого (Okialego), шествующый из Триполя Варварийскаго (ex Tripoli Barbariae) и триста арапов с женами продажи ради везущи, ветром на пески Албанския загнан[1115] увязе, тако яко ниже возвратитися возмог. Сенат убо венецыйский, понеже турков без причины не раздражает[1116] и Окияла такожде почитати обыкл, усоветовал, чтобы вытягнути. И послан был тот же Захария в Бастыю (do Bastyi), град турский, пол-осмы версты от Корцырии, чтобы каддому карабль, извлеченный катаргами венецыйскими, отдал.

Ибо той карабль запасов хлебных не имел, того ради распродавали обоего полу людей арапских, одного человека продающи за двадесять ефимков (szkutow). И купил их тот же Захариа дванадесять, за которых в Гидрунции (w Hidruńcie) по сто ефимков и вящши заплатили. И той Окаялаго карабль был виною, что мне две катарги дажь (aż) в осми дней после приезду моего отданы были: едина Яна Долгаго (Iohannis Langi), на которую сам всел есмь, вторая того Виенерого (Wienerego), который с нами купно был в Кандии.

Март месяц (marzec)

Ездил есмь в монастырь греческий Пресвятыя Девы Марии, пять верст от Корцыри, который аще и древний, но славный, изряден строением.

Был есмь в церкви греческой святаго Спирида[1117], где того же святаго тело лежит нетленное, которое с великою честию показуют греки. Тем временем что было смотрению достойнаго — уведал есмь, а слугу своего с рухлядью и с теми заморскими зверми в Венецыю отпустил есмь с тремя катарги, которые тогда отъезжали. Заутра сам третияго дня месяца марта в двадесятом часу всел есмь на катаргу[1118], и понеже ветру не было, веслами погоняли. В половину пути минули вправе отноги (odnogi) морския (зовут езеры, ieziorami), которые венецыане во Епире имеют, откуду, яко нам сами сказывали, что за икру из рыб цефалов (которую воском облепляют и бартаго, botargo, обще называют) четыредесять тысящ червонных золотых на всякий год емлют. Таже в двадесять третием часу стали есмы в пристани (porcie) невеликой, названной святая Мария де-Кассепо (de Cassepo), едва на три или на четыре катарги, двадесять верст от Корцыри; где[1119], противнаго ради ветра, чрез четвертый день месяца марта, который был воскресный, такожде чрез пятый день стоять принуждены были. Есть на самом брегу малая церковь греческая, пустая. Егда зде стали есмы, малый карабль бежаше с Балоны, града турскаго, в Корцыру и, спустив свои парусы (по обыкновению, повелением катарг), поведа, что прежде неколиких дней три скорые лодии, на которых разбойники турские были, ехали ко Апулии, которых по сем видели есмы, в Баре будучи, но много людей у брегов похитили.

Заутра, понеже тихо было, приехали есмы веслами ко острову короля[1120] ишпанскаго Фано (Fano); изряден есть и красную (piękną) имеет долину. И егда бы оный возделано, благоплодный бы был; имеет же воды сладкие изобилие; разбойников обаче ради пуст. Влеве оставили есмы гору каменистую[1121] малую (kopiec skalisty) в море, которая вершину выше воды показовала; называют оную Малнер (Malner). Уже уехали были от первой пристани (portu) десять верст, и было тихо, без ветру, идеже нам подобало чрез море Адриатицкое во Италию проехать, на котором ни какова острова несть; но опасалися есмы, чтобы на половине моря нощь не застигла, паче озираяся на пременение ветра, тогда постановили есмы, даже (aż) до втораго (drugiego) дня ожидати[1122] зде. Но под вечер востал ветр силный, который егда силне возмогл (между востока и полуденнаго, inter Subsolanum et Eurum), мало уклонився нечто [от] востока веял (который италиане называют леванте сирокко, Levante Sirocco) и зело претил катаргам, вергли есмы якорь, понеже пристани не было, а непротивитися (wsteczyć się) невозможно было. И тако укрывшися краями острова, нощь зело темную хотели есмы пребыть, даже до света. Но зане силнейший еще уготовлялся, хотящым и нехотящим нам (radzi nie radzi), в девятом часу до дня поехали есмы и, не могущи под парусом великим (названным артемон), тогда под меншим парусом, терцерола (tercerolą) названным, ехали есмы. И се море волновалося много и [в] великом были есмы бедьстве, яко нощи в полморя постигнутися и волнами покрыватися катарге, которые такому судну зело вредные были, понеже и легчайшаго волнования едва претерпети может, которого меншие лодии не ужасаются[1123]. Каторга бо есть долгая ниская, плоска; когда бывают силные волны, тогда или ю биют, или преломляют. То нас токмо утешало, что те наши были новы и крепки. Понеже тако великим ходом шли, яко у самаго верху шоглы (samego masztu) волны розливалися, — принуждены есмы вси под полубы (pod wagą na dole) сидеть, под лавками, (же)[1124] где веслами гребут; ибо столь великие и высокие волны были, что каторги, близ себе шествующи, аще уже и на свету, обачеже едина другия не видела, зане их покрывали. Чего ради не токмо мы, но и сами карабелщики и неволники, которые вящши двадесять лет на море пребыли, тако ослабли были и разболелися, что на нашей катарге кроме десяти не было, которых бы море не повредило: вси бо аки порезаны лежали; когда же бы то доле было, глаголали, что не могли бы долее стерпети, чего ради и катарга пришла бы в бедство. Но, правлением (rządzeniem) Господним, в четвертомнадесять часу, егда разсвело, увидели есмы землю и познали, что туды, куды ехать имели, добре по матошнике (za kompasem) правили, тако [что] прежде пятогонадесять часа въехали есмы в пристань Гидрунтинскую, аще и не зело [без]опасную. Ибо отверста была ветром и частое камение в воде на входе имела, которых видети не мошно, [и] вмале на един не вбежали. И се от нашего вознесеннаго паруса (od naszego podniesienia żagla) даже (aż) до вшествия [в] пристанище (port), идеже катаргу в пять часов (za godzin pięć) канатами обвязали (зане вергнув[1125] якорь, со[1126] всех стран оную канатами унимают, ujmuią, всегда, что они называют ормезар, ormezar), убежали есмы осмидесят пять верст.

Там же на катарге утреннюю пищу вкусив, послал есмь в Гидругинт (do Hidruntu) град слуги, чтобы мне коней наняли. Где понеже по судну, которые ис Корфу вышло, владетель (gubernator) короля ишпанскаго, Матфий Делагунна (da Lagunna) названный, уже о моем приезде уведал, прислал ко мне, просящи мене во град. Но сказах ему, что абие в путь шествую, токмо до костела бернадинскаго зайду. Но егда в костеле был есмь, приехал сам, взывая мя во град и, услышав причины мои, престал на них. Проводил меня из града с своими знаемыми[1127], двух придав, которые со мною ехали, дондеже его владение было. Тогоже дня вступили есмы с версту с четвертью направо до костела святыя Марии де-Карпинияно (de Carpigniano), изряднаго [и] великим изживением созданнаго, идеже Господь Бог велия чюдеса творит. И благодарив Его, что в целости на брег пустити благоволил, приехали есмы вмале не пред вечером в весь Калисмерия (do wsi Kalismeryi).

Воутру[1128] приехали есмы в Лециум (do Lecium) град, где наместник королевский (vicerex albo podkroli) пребывает. В то время был францышек Караффа, который, ведая о мне, яко в гостиннице (w gospodzie) стал, прииде сам со множеством людей и с своею надворною ротою (gwardyą) в гостинницу мою (еже нас не ползоваше (nie pomogło), понеже разгласилось, кто аз есмь, и посем нас бандыци, сиречь разбойници, разбили, яко абие речется) и взял мене[1129] в свои полаты. Но егда его просил есмь, чтобы в такое время со мною инако поступил или учинил, разсуждая такие бедства, чтобы есмы были в гостиннице, оставил нас. И [о]тошли есмы. Прислал за нами посный обед (понеже в то время был Великий пост). Убо по трапезе шел есмь в крепость и простился есмь с ним. Дал мне седмь ишпанов конных, которые мене дажь до Бару проводили. Но обнощевали есмы по сем в веси Циелино (Cielino).

Ко обеду приехали есмы во град Мессиане (Messyanie), к нощи же во Астуне граде. Той град на горе стоит в изрядном положению и зело прекрасный. Был тот град полския королевы именем Боны. Которая, едущи из Полши, когда въехала в оный[1130], [то] под клеймами (pod iey herbami) на двух вратах писаны разные знаки радости, которые древности ради и с краскою погибают.

На однех вратех написано: «Боны Сфорции, арагонския королевы, Яна Галсации, князя Субрунскаго дщери, королевства ради Сарматцкаго и государствования над Скифы, над Доном и Днепром чрез многие лета правым чином от речи посполитой и странства обладаннаго во Астунии граде явно»[1131].

На других вратех града с приезду написано над гербами сие слово: «Боны[1132] Сфорции, Сармацкой и Скифской окрест Дона королевы от последняго севера по летех тридесяти осмих возвратитися, закона и правды ради на град возвращенный назад Астунененский — народне»[1133].

Двоестишие под гербами:

Златые Сатурнуса возвратили[с]я времена крепкия. Скипетры рукою держащи именем и делом добрым[1134].

Марта десятаго дня приехали есмы во град Монополь (do Monopolim), первагонадесять дня в деревню Моли, к нощи же во град Бар, который был тояже вышереченныя королевы. Идеже было что к смотрению достойнаго, смотрили есмы, пачеже гроб святаго Николая, Мѵрскаго епископа, с котораго святых мощей манна течет (manna płynie); в костел Несвиский привез есмь нечто ея. Аще ни кому и не сказовался есмь, однакоже Жигмунта-Августа короля полскаго назывался дворянин, — показали мне тело королевы Боны, которое целое в ризнице великаго костела лежит в гробу черным, бархатом покрытом, непогребено; едина обаче часть[1135] верхния губы (wargi) попортилась. Посем арцибискуп доведался о мне, послал в гостинницу слуги свои, взывая мене в полаты своя. Но занеже вечеряющаго мя обрели, отрекохся (wymowiłem się), сверх того не сказался есмь быти той, которого мя быти глаголали, утрешняго ради выезда ранняго, занеже уже от владетеля (gubernatora) взял есмь проводники, которые мене проводити имели, тех из Леци возвратив.

Приехал есмь во град Малфе[р]ты, к нощи же в Барлету, прежде сего нарицали Канне или Канна (Cannae).

Зде уже от сего места ничего писать не буду, понеже во Италии и зде в сей стране многие от нас бывают, градов, крепостей положения все добре сведущии. Рано от Барлеты уехав пятьнадесять поприщ, преехали[1136] есмы мост на реке, Канна названной, по ней же отъинуду течет, где Ганнибал с римлян зело великую победу взял или отнес (odniosł). Были есмы от того поля, на котором бой был, десять верст на лево. Нощевали есмы посем в Каригиноли.

Оттуду до Фоггиа (Foggia) града, откуду дают рост (płacą interesse) от короля ишпанскаго Анне, королеве полской.

Были есмы во граде святаго Северина, в нощь во граде Серагонзагове (in Sera, mieście Gonzagow).

Отсюдуже к Тервимов (do Terwimow), а на нощь в Гваст, где Абруциев[1137], прежде Сантутес названныи, рубеж начинается[1138].

Отсюду[1139] ко скале Цеке[1140] (ad fossam Caecam), а на нощь во Ортониум, тогда те были княжны Парманской Маргариты из Аустрыи.

Отсюду в Пишкарию (do Piscaryi) град, [где отпустил] онех двоих, коих из Бару имел есмь с собою, пачеже для того, что чаяли есмы в-подлинно где ни есть встретити некую роту бандытов, сиречь разбойников. Ибо они[1141], аки те, которые злодеев хватают (нарицают их бариели деля кампания, barigeli della campagnia), ведали то добре, что подлинно бандиты[1142] побили бы их. Что везде творять. И зело добре тако случилося, понеже, разъярився на них, и нас бы было тоже не минуло, яко то там многажды приключается. В чем нас острегли. Яко убо подлинно с ними встречатися имели, занеже тамо наивящшее есть прибежище всем ворам, которые розбивают, и минуть их ни коими меры невозможно, морем — такожде, для непрестанных и силных ветров неудобно (якоже и была та зима толь ветренна, что все в том согласовали, яко от пятидесяти лет такой не бывало), — и отпустил есмь их. Ибо на мори Геркулейском (in freto Herculeo) вящши шестидесять караблей великих христианских погибло, и за оные шестьнадесять недель, которые прожил есмь в Кандии, на едином мори Егейским, тако турских, яко христианских великих караблей, болши двадесяти шести разбилося. И се егда надежду[1143] о пути морском погубил (stracił), в вечеру созвав всех моих людей, заповедал есмь прилежно, когда на нас бандиты нападут, чтобы во едину речь согласовали. Что нам наипаче помогло. Егда бы нас увидели разных в речах, или бы нас были абие побили, или великим числом денег принужден бы был во узилищи у них выкупитися, понеже тако обыкли творити, когда кого видять такова. Был такожде един италианин со мною, названный Александр Цезарини, бандит из Риму, который заехал был (zaiechał był) с латином Урсыном в Кандию, где, побранився с некиим италианом, опасаяся его, назад возвращался на той же катарге, что и аз, и просил мене, чтоб при мне заехал (zaiechał), еже поволил ему, коня и запасу дал есмь. И того убо и всех иных возвавши, повелел есмь, чтоб тако глаголали: яко вси есмы товарыщи, господина между нами ни какова несть, служили есмы венецыяном в Корфу, где отстав, едем в Венецыю, оттуду всяк во свояси, потому что из разных земель иноземцы — немцы, поляки, литва. Денег ащели будут спрашивать, чтоб есмы показали, яко суть в сундуке, который с собою имели есмы; таити бо невозможно, понеже посем ищут, а сыскав убивают, егда кто утаит.

Рано выехали есмы ис Пи[ш]карии, послав прежде повара, чтобы нам завтрак в пятинадесяти верстах приготовил. Уехав пять верст великих от Пискарии, оставляя влеве крепость[1144] на горе, нарицаемой Монте-Сынвано князя Нуцерии (monte Sylvano duces Nucerae), есть речка, которою мочно на коне в брод проехать, Сала [или] Салина (Sala albo Salina) названа; на стрелбище из лука от нея гостинница каменная, также названа.

Приезжая к речке увидели есмы обонпол трех бандитов, которых удобно познати, ибо всяк из них имел пищаль (rusznicę) долгую, а две краткие за поясом, или едину, книжал (puinał) долгий и нож некраткий (niekrótki), а притом висит чрез его кожа боранья, аки сума, в которую влагает хлеб, сыр, соль и что к поживлению (do żywności) с собою занести (zanieść) возможно. А понеже нас было шесть человек, повар бо отъехал, пять долгих пищалей имели есмы, взяв[1145] их, шли есмы чрез речку. Едва выехали из воды, увидели есмы иных трех, вмале за теми; обаче понеже нас было столкоже, благо себе обещевали или чаяли. Мимо ходя первых, поздравствовали нас, мы же их; возглянув за речку, увидели, и се близ десять человек объявилося, которые, знатно, что при пути в кустах сидели, ибо их не видели есмы, проходя онех трех последних. Чесоже на нас не ударили, тая, знатно, была причина, занеже гостинница зело блиска была, море пред нами вправе, влевеже поле широкое. И чаяли есмы, что или омедлили на нас ударить, или помешало им нечто, понеже и крепость, сиречь Лесные Горы Монты Сынвани (zamek montis Sylvani) токмо десять верст италианских (dwie mile Włoskie) был. Посем егда[1146] преходили есмы, отворив гостинницу, вящши пятидесять человек с долгими пищалми наряжеными (nałożonemi) напали на нас, всякому из нас несколко их пищали к боку прикладывали, и возвратили нас в ту же паки гостинницу. И понеже[1147] трех первых мимо ходя, пищали во влагалища (do olster) положили бы [ли], убо взяв оные, — взводы колеса поспущали (koła pospuszczali), и врата затворили, и с коней нам ссести велели, и весма (zgoła) все оружие отняли. Застали есмы тамо близ двадесяти человек и неколиких (do dwudziestu osob i kilku), и повара моего, иже, ожидая мене, тамо был. Ибо кто токмо ис Пишкарии или до Пишкарии ехал, всякого задержали, того ради, чтоб нас не остерегали(ся) (nie ostrzegano); яко посем ведомость имели есмы, высмотрили нас еще в Гасто и в Ортоне, последиже в Пишкарии; знатно, что и прежде того везде за нами лазутчиков (szpiegi) имели. Абие убо вопрошали: откуду едем, и камо, и что за люди, аще господина между собою имеем? Посем о сребрениках (о pieniądze), на розно вопрошали, всякого из нас на сторону отведши. Однакоже во всем согласилися есмы. Се глаголали нам гласно: «Не утайте пенязей (pieniędzy), ибо аще утаите, убо то с вами сотворим, что и со иными творити обыклы». Посем и вторицею особно, четыре или пять окрест всякаго стояще вопрошали, ножи долгие к бокам притыкая и, колико всяк имеет сребреников, вопрошали. Впервых (naprzod) мой карванец (mieszek) взяли, в котором было шесть цекинов и мелких денег немного, [и] яко им карванец (mieszek) полюбился, отрезали оный от пояса. Осязали посем везде по боках (имел есмь на себе кумачный карабелный кафтанчик, bagazyową marynatkę[1148], яко ис катарги исшел есмь в нем), обаче не все обрели, яко ниже речется. Нарочно имели есмы при себе нечто, чтоб знатно было, яко есмы товарыщи, и всяк о себе печется. Посем верглися на Аврама Дунина, которому тоболец (mieszek) с единонадесетию цекины урезали, и понеже на нем был кафтан лосин хлопчатою бумагою насланный (kabat łosi bawełną bardzo natkany), всяк бандит (которых было с осмьдесят, ибо сошлися были, обаче оставив их з двадесять на стражи) имел в руках, осязая и обращая оный тако, яко и все пугвицы (knafliki) поотрывали, последиже срачицу на нем раздрали. Пришли посем к Георгию Косу, который, занеже денги мои выдавал, имел близь тридесяти цекинов, что им зело любо было; обыскав ево мало, не обрели при нем вящши. Пришли и ко Андрею Скорулскому, и взяли у него несколко цекинов с тоболцем (z mieszkiem), вящши не сыскав, отпустили его. Дондеже то от нас отбирали, порутчик того старейшины, который на горе сидел и не показался нам, отрок невеликий пришел к Александру италиянину, который, лукав сый, сребреники все несколкодесять или пятьдесять ефимков (szkutow) в натруску (w prochownicę) вложил и имел ю на выи; и снял с него и возложил на свою выю. Италианин[1149], понеже скорбно ему было, не могущи стерпети, пошептал ему на ухо, что все взял от мене сребренники. Вопросил его бандит[1150]: а где суть? Отвещал: в натруске (w prochownicy). Рече убо ему, дабы умолчал;

хощеши ли ты и товарищи[1151] твои живы быти. Того ради то заповедал, чтоб все себе взяти мог, к равному делению сребреников наших со иными пришед[1152]. Обаче за то ему так послужил, что и чемодана (tłomoka) его не взяли. Посем повелели сундучок отворити, где на верху обрели двесте цекинов; и абие оные щитали; и яко единого недоставало, паки хотели щитати, но, зане спешилися, оставили, там же и мелких денег двесте ефимков (szkutow) взяли. Посем еже обрели (якожь имел есмь ножи турские изрядно златом обделаны, камение драгие и некия вещи с самаго злата литые, изрядно и художно зделаны) все забрали. Многажды тот поручник на гору восходил: была бо лествица на конюшню к старейшине бандитов или воров, и нечто с собою разговаривалися. И зане с нами жестоко обходилися, ибо и шапки нам срывали и кавтаны почали сдирать, Александр италианин почал их Бога ради просити, чтоб его не убили. Аз ему тихо рекл, чтоб их о том не просил, тоя ради вины: яко ащели имеют волю нас убити, прошение ничтоже может, не имеют ли, такожде скоро нас побиют, егда узрят, что смерти боимся. И се он паки с сложенными руками[1153] начал просити. На что аз в глас отвещал есмь: туне их просити, ибо люди добрые христиане, понеже их нужда великая утесняет, должны брать, чтоб несколко вспомоглися; нас бо истинно не убивают, понеже им ни чим же должни есмы. Един же, который стерег мене, обнял мене за то и благодарил мене, [что] толь благо об них помышляю. И много нам пособило то. Егда бо уже един епанчу [с меня] снимал, той же его увещевал, дабы мя оставил, вменяя мене добрым человеком быти. В том скоро (Wtem) приступил поручник к моей натруске (prochownicy), но узре, яко щуруп или дилпа (śróbka) малая была, сквозь которую сребреники внити не могли, оставил ю при мне. Пришел такожде и вторый, которому полюбилися мои сотники (koronka albo pacierze), на поясу висяще, и конечно (koniecznie) велел мне отдати оные себе. Мне же их зело жаль было, понеже великое разрешение (wielkie odpusty) и благословение на тот путь Григорий Третийнадесять папа дал мне при них, чтоб везде со мною были на Святых Местах; просил есмь его, чтоб от мене их не брал. Обачеже взял был; но, осматривая, что оне были из индийской трости [нашел привязаную к ним мертвую голову, из] слоновой вырезаную, воззрев на ню, плюнул и вергнул, тако мню, ако смертный час воспомянул. Занеже нам все сребреники побрали, просили есмы, дабы нечто нам на пропитание оставили. И се, повелением старейшины, десять цекинов дал мне в руки, между[1154] которыми был един Валентина цесаря (numisma Valentini imperatoris), а тот некогда у меня в чемодан (w tłomoku) был ввержен, с иными старыми сребреники; ис чего знатно, что все смешали, которые ни брали от нас. Посем велели нам остроги (ostrogi) сымать и, привязав себе, седши на наши кони, отъехали. Имели своих коней [немного], от тех побраных, которых поимали были прежде нас; а которому коня не досталось то два их на однаго всели. Оставили нам худые две мулы и две клячи (szkapy) хромые, на которых вещи везли. Выезжая, поведали нам, смеяся, чтоб мы их ожидали, яко хотя[т] паки на нощь к нам возвратитися.

Шли есмы посем вверх тояже гостинницы, и обрели есмы господина дому связаннаго и слугу его. В нощи бо хотя тамо бандиты закрастися, понеже гостинница затворена была, чтоб их пустили, учинилися нищими, аки озябши, чтоб им отворили, просили милостыни; и егда господин, чая быти правде, уверил, пустил их, и связали его с слугою; а что далее, то вящши их прибывало.

В един час или мало-что вящши, яко отъехали, абие людие с окресности почали со оружением собиратися, ибо уже доведалися, понеже там такова должность, егда о бандитах доведаются. Приехал там же и сам владетель (gubernator) Караффа и[з] града святаго Ангела князя Нуцерийскаго, идеже собралося близь тысящи конных. Увидели, что нас[1155] ограбили, сами же в леса поухранилися. Того ради владетель (gubernator) взял нас во град, пять верст великих от тоя гостинницы, и там в ево полатах на вечерю и на нощь осталися. Доведалися посем, что старейшина над теми бандытами был Ияков Демонте Брандон (de Monte Brando), славный разбойник, которого вскоре казнено с четырминадесять товарыщи. Ибо Григорий Третийнадесять папа, ко мне зело милостив, всегда о мне писал к Дон Петру Оссуне, к наместнику королевства Неяполитанскаго, чтоб их сыскивал. Чего ради и иных многих поимано, и узнавали их по поличному (po licu) имений наших, понеже аз во все страны росписал листы, возвещая, яко что делалося. Той Иаков Демонте Брандон, гетман их, бояся, чтоб его не поимано с своим старшим товарыщем уже за море был побежал, но однакоже в Далмацы[и] поимано его.

Воутрие советовали есмы, что творити? Денег бо не было, и пути от тех воров везде заставлены были. Того ради послал есмь во град Центо (Cento) короля ишпанскаго, где наместник тоя земли был, совета и помощи у него взыскуя. Но отвещал, яко не вем, что бы в том деле сотворити; понеже прежде седмицы (tydzień przedtem) такожде людей, которые ехали в Неаполы (тридесять и несколко) ограбили, седмьнадесять от них убили, ибо противилися им; воров же было сто. Постановили убо на том, чтобы наняли тех, которые[1156] бы или с ворами зналися, или сами воры бывали и знаемость с ними имели, или их сродных и кровных, чтоб нас тако чрез те роты (hufce) препроводили, извещая о нас, что тые есмы, которых розбили, понеже уже то зело розгласилося. Того ради избрали[1157] себе два, единаго Францышка имянем, который осмь лет был вором, имел с ними добрую знаемость, а другаго ксендза, котораго два брата ворами были. И пребыв день у владетеля и заняв у него осминадесять ефимков (szkutow), которые обещали есмы в Анконе отдати, во утрие по трапезе поехали есмы к Адрии (ku Adryi). Ибо токмо двух ослов имели, на которых были те вещи, что от нас не побрали, и две нужные (nędzne) лошади, [более] нигде бо наняти не могли, — того ради часть пешо, часть верхом по пременам приехали на нощь до Адрии, идеже нас всяк видети хотел, слыша, что с нами делалося.

В Иулию (Nova Iulia), новый град, приехали. Тамо нам сказано, что те воры, которые нас розбили, хотели во град внити: еже и творят, егда совокупятся, и вшед убивают, мучат людей, домы грабят; что тот град (на горе лежит), издалеча увидев, затворили, они же вправо над море обратилися. Абие убо тот Францышек, что со мною был, понеже ведал, яко тамо мати началнейшаго вожда некоторых воров[1158] живет, барона (barona) неаполитанскаго, иде к ней, объявляя ей наш злый случай, аще (acz) уже вси ведали. Просил ея, чтоб нам дали знаемаго своего, который бы нас проводил, того ради, яко ащелиб на него напали, удобно бы умирити имянем ея свирепаго человека. [Что и сделала]. И понеже з другими чаяли есмы встретиться, того ради, которых токмо ни обрели знакомых тем ворам, которые в той окрес[т]ности розбивали, наняли есмы. Тако после обеда с пять (z piącią) тех товарыщи, наняв там же коней, поехали. Едва полтретьи версты от града отъехав, увидели есмы трех воров на горе; чесо ради ис тех пяти един нам сказал, чтоб не боялися: его бо знакоми. Абие влево на вержение каменя показал нам невеликий костел близ путей пустый, в котором сказал, что тамо с пятьдесят их было, которые других воров неприятелей своих ожидали, чтоб с ними бой имели. Егда бо две страны (dwie stronie) побранятся, тогда с обеих выкличут (tedy obie bandyzuią i wywołuią); чего ради всякая таковых же товарыщей к себе совокупляет, и посем сами себе погубляют, дондеже един, который одолеет, останет.

Над вечер (nad wieczorem) приехали есмы до Тронту (do Trontu), где кончатся пределы короля[1159] ишпанскаго, а за рекою начинается папежский (granica papieska); но зане глубокая река, того ради тамо есть п[е]ревоз (przewoz). Чаяли мы, что на нас имели[1160] ударити те воры и нас розбить, ибо на высокой горе, на[д] п[е]ревозом, было их блиско двесте человек. Что те же нам сказывали, которые нас провождали, истинно глаголали, что был тамо барон[1161] (котораго мати во Иулии Новой живет), разве бо ожидает иных воров, зане со многими имеет недружбу, или ведает, что нас ограбили (везде бо они лазутчиков имеют), того ради на нас не нападет[1162]. Между тем в том перевезлися. Но занеже гостинница от перевозу малые полтретьи версты была, где нощевать хотели, Францышек, быв в том художестве добре изучен, тако чаял: яко того ожидали, дабы мы на нощный стан (nocleg) стали, чтоб нас в нощи исподоволь ограбили. Помогло такожде, чаю, и то, что дождь от полудня зело был велик и грязь великая, зане земля тамо иловата (kliiowata), а они коней не имели, достигнути бы нас [не] возмогли, понеже зело спешно ехали. Гостинница вправду крепка (zamczysta), но и господину (gospodarzowi) неудобь трудно веровати, ибо с ними купно разбивати обыкли. Егдаже смерклося, яко и с горы нас уже не [могли] видети, отпустив того с превозу, который был от матери онаго разбойника, поехали нощию наших пятьнадесят верст во град [Г]роту (do Groty), камо бы они пеши за нами не могли дойти. Град же был крепок, якоже уже и затворен был, егда в четвертом часу нощи приехали, тогда принуждены были на предградии (na przedmieściu) нощевать.

Рано уехав двадесять пять верст к пристанищу[1163] Форманскому (ad portum Formanum), занеже нам (nam) кони утомилися были, и неопасно уже было, принуждени были обнощевать.

Заутра рано приехали до Лорета (do Loretu) в субботу Вербную (sobota Kwietnia). Чего ради всяк благочестием забавлялся (się nabożenstwem zabawiał). Тогожде дня приехал тамо молитвы ради Юлиус Гонзага с цесарскаго двора, у котораго служил некий поляк. И понеже видел, что из Иерусалима шли есмы, спрашивал Секерецкой, аки блиской сродницы своей, и обрадовался тому, что до христианства (do chrześciaństwa) преехала, за которые вести благодарствовал. В воскресение рано (приехав)[1164] Преславнейшие Тайны приняли в пределе Благословенные Девы, идеже ей архангел благовестил. Пообедав же, отъехали есмы на нощь в Анкону (do Ankony)[1165]. И понеже денги нам потребны были: оному владетели (gubernatorowi) осмьнадесять ефимков (szkutow) отослать, а что провождали нас заплатить, и на путь уготовитися, — снискивали есмы торговаго человека знаемаго. Но не сыскав, егда проводники наши скораго отпуску просили, госпожа (gospodyni) такожде, видя на нас раздранное одеяние, денег же неимущих, претила (groziła) градским судом (urzędem), хотя нас посадити в темницу, — умыслил (umysliłem) ити к владетелю (понеже Анкона град папежский, и аз такожде имел есмь от Григория Третиягонадесять проезжую грамоту), который был Бононский шляхтиц из дому Лямбертов[1166]. Взяв убо двух слуг Авраама Дунина и Юрья Коса, идох к нему и, быв на приезде у него пред всеми (otrzymawszy audyencyą publice), сказал есмь, что с нами делалось, еже не дивно, егда кто по вселенной (po świecie) ездит; и яко в таком прилучаи ни какова знакомаго не имеем, того ради просил есмь его, чтоб нам вспоможение учинил, показуя ему листы; ащелиже инако быти не может, чтоб которому-ни-есть торговому человеку за меня ручал в двесте ефимках, дондеже бы токмо до Венецыи доехал; для всякого бо надобья (potrzeb), прошлаго и будущаго, неудобно было малыми денгами удоволитися (się obeyść). Владетель (gubernator), лист отца святаго прочитав и на одежду нашу раздраную возрев, не верил, чтоб я тот был, котораго в грамоте похвалял, но паче чаял, что некие плуты и оманщики (hultaje i szalbierze). Еже аз увидев, отвещал есмь, чтоб моего единаго слугу в залог взял, и по сем нас наказал, ащели бы какову неправду в нас обрел. Но тако разгневался, яко едва не велел нас ис полаты изринути, о чем совершенно о[т]писал есмь в Рим. Чего ради, егда к святому престолу призван был, оговаривался, что не верил, дабы аз той был, о котором листы сказывали, чая, что их достали, яко то многажды таково бывает подыскивание. Но ему на то отвещали, что: ты лист таков видев, мог еси их задержать аки честных (iako uczciwe), и оное краткое писание (breve) в Рим послать, и о всем ведомость иметь, где, дошедши правды, и како велено их почитать, благодать[1167] (łaski) бы еси обрел отца святаго; ащелиже бы инако показалося, тогда бы был, аки лестцев (szalbierze), смертно казнил. Того ради понеже тако с нами обшелся, и его самого не почтено и владелство (gubernatorstwo) от него отнято.

Вышедши убо там безутешен от него, егда не ведал есмь, что бы сотворити, радетелно (pilno) испытуя, проведали приказчика (о faktorze) некоего от торговаго человека венецыйскаго Квинтыла (Kwintyla), к которому идох. И поне воры хотя мене и обыскивали, однакоже не сыскали на выи моей, зане спешилися, Агнец Божий (Agnus Dei), при котором было древо Святаго Креста, в злато оправлено с алмазы (dyamenty), стояло то двесте ефимков (szkutow); такожде и креста иерусалимскаго на выи, иже стоял четыред[е]сять червонных златых; к тому, цепочки златой[1168], на которой нож висел, осмьнаде-сять червонных златых стоила[1169], чего всего не увидели. Сверх того, Андрей Скорулский имел перстень, которой с двема португалами (portugałami) в сапог впустил. И тако сказав ему, что с нами делалося, показал есмь и то, что было осталося, прося, чтоб на то взаем сто ефимков дал. Якоже рад сотворил, понеже болши стоило. Но тыми денгами токмо долги заплатитися могли, и отпустив тех, которые нас приводили, и заплатив в гостиннице, и за коней из Лорету нанятых, по сем (na daley) ничего бы не осталось было. Готов в-правду был Юрьи Кос в Венецыю ради денег ехать; но подобало бы онех ожидати с неделю, пришло бы паки задолжатися, госпожа же все темницею претила (groziła). Принудихся вторицею с торговым человеком уговариватися, чтоб мне с сто ефимков взаем дал. Чего учинити не смел. Хотя бо и ведал, что имели есмы то малое имейнеце, которое заложили, аще нас и добрых людей чаял, однакожь не до конца (яко и сам по сем винился) нам верил. Чего ради показал есмь ему проезжую грамоту отца святаго, короля полскаго и князя венецыйскаго. Се же егда видел кто есмь аз, слышаше бо некогда о прозвании моем, дому моего, и тогда начал мало доверяти. К тому показовал есть ему листы от началнейших торговых людей венецыйских, которых он добре знал, тако самых, яко руки их и печати. А те листы писаны были в Сирию, во Егѵпет, в Каир, чтоб мне там их прикащики (faktorowie) додавали (dodawali) денег, которых щет был на несколко тысящ цекинов. Чего ради вящши уже уповал, егда увидел, что и листы с собою и с моим именем согласовали. И се дал мне еще сто ефимков, которыми оным людем заплатив с их удоволствованием, также и в гостинницы что подобно было дав, колесницу (woz) с четырми конми нанях.

Рано выехал есмь на обед до Сеногалии[1170] (do Senogalii) посем чрез Фанум, Fanum (понеже путь был грязен от дождя, и кони пристали же были тако, что вящши пеши шествовали) в Писарум (Pizaurum), но понеже град затворен был, нощевали есмы на предградии.

Рано поехали до Католики (do Katoliki), на нощь до Армиру (do Aryminu). И понеже великий четверток был, у отцев бернадынов приняв Святые Тайны (обрели есмы зде между ими единаго, который долгое время у Гроба Божия жил), откуду поехали есмы до Цезенагии (do Cezenagi), а на нощь до Равенны. Но понеже хотел есмь быти на Светлое Воскресение в Венецыи, того ради на почтовых конех бежал есмь (bieżał pocztą) до Киозы (do Kiozy), и егда на другую почту имели вседать, встретих из Киозы шествующих двух немец шляхты, которые оберегли мене, глаголя, что тридесять и несколко воров на рубежах Ферарских и Венецыйских неведомо кого ожидают. Италиане не советовали мне такожде таковая пути, глаголющи, что часто тамо людей грабят. Управихся убо влево во град Аргенту князя Ферарскаго, к которому третьею почтою приехал есмь и вшел в двадесять втором часу. И яко возмогл есмь быть чрез другую почту в Ферар, тако убо учинил есмь и приехал рано в Великую субботу и был там чрез святые дни Великоденные (przez dzień ś. Wielkanocny).

Априллий месяц (kwiecień)

Рано воздав грешную молитву Господу Богу в костеле, поехал есмь на колесницы во Франколин (do Frankolinu), отселе на лодии чрез реку Пад названую до Лорету городка, после двадесять четыре часа (po dwudziestey czwartey) приехал, пренощевать хотел есмь. Но понеже слуга мой в той гостиннице много разбойников видел, которые едва его не сбили с двора, к тому городок некрепок был и карабленики не советовали, наняв убо лодию, поехал есмь до Киозы и поспел тамо в пятом[1171] часу нощи.

Во вторник после Светлого Воскресения (we wtorek Wielkanocny), быв в костеле Пресвятыя Матере Божия, идеже Господь Бог многия чюдеса творит, после обеда поплыл есмь до Венецыи и, минувши устье Мамалохо (port Mamalocho), в котором во Иерусалим едучи в корабль сел был, приступил к кляштору святыя Благодатныя Марии (S. Mariae della gratia), идеже причастихся, пловучи в те страны. Благодарение воздах Господу Богу, яко нас толь милостиве (miłościwie) припроводити (przyprowadzić) изволил и возвращение во святой своей милости благополучное подал. Обрел есмь зде первоначалнаго (priorem), отца Понпеия Колумну, который прежде того был моим духовным отцем, человек древен и благоговеин, иже мне даде чотки (koronkę) свои, чтоб везде к Святым Местам прикладывал. Егда ему оныи отдал есмь, с чего зело был радостен. Просил есмь его, чтоб аз во утрие в кляшторе Пресвятые Тайны из рук его принять мог. Еже и поволил. Посем приехали есмы под Венецыю, где судии (urząd) по обыкновению осматривали наш приезд, что [есмы з] здраваго воздуха, и повеление[1172] его [получив] вседши на гундулю (na gundulę), поехал есмь до [ко]стела Гроба Господня, идеже благодарение сотворив святой Его милости за благополучное возвращение, идох в гостинницу. Обрел есмь зде Михаила Конарскаго, котораго ис Триполя [со] своим имением впред выслал был. Петр Былина даже (aż) до десятаго дне после мене из Зары приехал. Конарский о Секерецкой, полке, такую дал ведомость, что, для великих морских волн, у Калиополя во Апулии ставши, з другими из карабля вышла, а неведомо где делася; искал ея (ибо приказал был ему, чтоб великое об ней имел тщание), но не обрел; карабль же вящши ожидати не хотел. Но аз еще на дороге до венецыян едучи слышал, что во Италию путьшествует и до Полши возвратитися не хощет, чего ради, видя яко между христианы есть, вящши об ней не помышлях.

Дондеже в Венецыи пребывал, приехав ис того пути, понеже зело с слабым здравием приехал есмь, непрестанно лечился есмь. Однакоже прежде отъезду моего был есмь в полате у князя; и понеже разнемогся князь, простился есмь с иными сенаторы, и отдал им две грамоты, которые мне дали были к двум владетелем (rektorow) Закинфа [и] Кефалонии[1173]. Возвращаяся бо, был есмь во Закинфе[1174], владетель болен был, катарги же спешилися, не могл есмь отдать; а в Кефалонии, идеже владетель пребывает, не были, ибо устье Вышкардо (portus Viscardo), у котораго четыре дни стояли, з другой[1175] страны острова есть. Прислали мне посем на постоялый двор чрез секретаря грамоту, которую князь отписывал королевскому величеству против ево грамоты, яже писана была о мне, егда во Иерусалим ехал.

Маий месяц (maj)

[М]аиа третияго дне ко отчизне из Венецыи поехал есмь чрез Тридент, чрез Енопонт (Enopont), из Енопонту в Галу, посем чрез Дунай в Виенну (do Wiednia).

Стал есмь на рубежи Полском.

Иуний месяц (czerwiec)

В Гродну приехал есмь, идеже поздравствовал королевскому величеству, благодарение воздал есмь ему за радение, которое сотворил воистинну сердцем отеческим. В деле моем пребых зде десять[1176] дней.

Иулий месяц (lipiec)

Лета Господня 1584-го иулиа в седмый день приехал есмь в Несвежь град.

А выехал был лета Господня 1582-го[1177] септевриа в шестыйнадесять день.

И тако буди имя Господне благословенно во веки. Аминь.

Сей лист четвертый пишу к тебе уже из дому, камо мене Многомилостивый Господь благополучие иулиа (lipca) седмаго дне возвратити благоволил. По последней грамоте из Сурии (Syryi) не могл есмь к тебе ничего писать, ибо во отечество спеших ся; но однакоже в последнем писании ведомо учинил, како[1178] ис полаты владетелевой (z pałacu rektorskiego), тамже и судно наше, которое мене в Крит принесло, издалеча видел есмь; слышал же есмь в Корфу, что оное же туды ветры занесли были и гораздо оное понабили.

А тое мое путьшествование тако описал есмь, яко мне путь толь неудобный поволил. Не извыкл есмь (еже вторицею глаголю) чином историческим (historykow sposobem), с которыми аз ниже претися, ниже их некоторых баснословий хулити хощу, хотя и инако казалося, нежели у них читалося. Ибо не все тамо прилежно осматривалося, но паче, яко глаголют, что само во очесех являлося (со samo niemal w oczy lazło), то и писалося. Слышаные же речи едва где положил есмь, ибо повестей людских не изволил писати. Кто тамо бывал, яко много и зело прилежно все истинно описал, признает. Которые бо из повестей людских писали, доидох (doszedłem), яко во многих делех погрешили. Придаю (Przydawani) и то, что Божие воистинну смотрение было, яко на Царьград не возвращахся. Аще бо имел есмь и великую похвалу (wielkie zalecenie) от короля Стефана, но, яко веси, за оным новым прилучаем едва бы в сети (w sidła) не впал. Господу Богу моему вечное благодарение и слава буди, иже мене чрез толь многотрудный и страшный путь странствия моего препроводити благополучне даже до самаго отечественно[го] порога изволил.

Писан из Несвежа иулиа (lipca) десятаго дне, лета Господня 1584-го.

Присылаю[1179] тебе при том чин хода, которым путьшествующии в костеле Святаго Гроба исправляют, купно с начертанием Иерусалимскаго храма, хотя не в конец художественно выписаным, чего мне краткость времене и труды окрест богомолия не поволила. С котораго всяк удобно познает, где какие тайны Господни были и спасение наше совершалося. Присылаю же описание чинов, которых тамо [наблюдают], егда воини Гроба Божия творят. Приими убо сие от мене благоприятно, еже не историческим, но дружеским пером описав, любезно посылаю[1180].

Господу Богу в Троицы Святой единому вечная слава, Пресвятейшей Матери Божией и всем святым. Аминь.

Приключения Чешского дворянина Вратислава в Константинополе и в тяжкой неволе у турок, с австрийским посольством 1591 года Перевод с чешского К. П. Победоносцева

От издателя

Издатель не сомневается, что предлагаемая книжка будет иметь успех у русских читателей, особливо в такое время, когда всеобщее внимание обращено на Турцию и на судьбы славянских племен, ей подвластных.

Автор ее — славянин, сын земли Чешской, подданный австрийской державы, — тем интереснее оставленное им описание всего, что он видел в Турции, живучи на свободе в посольстве и потом в неволе у турок. Несмотря на свою молодость (он выехал из отечества 15 лет от роду), он внимательно и вдумчиво присматривался к чужеземным порядкам. Пишут о нем, что еще в школе показал он особенную склонность к наукам историческим и к географии и страстное желание путешествовать. Желание это удовлетворилось, когда его отправили с посольством в Константинополь, но этот опыт стоил ему слишком дорого. По возвращении в отечество (в 1596 году) жил он долго у матери, в родовых имениях, и там в 1599 году окончил описание своих приключений. Вскоре затем настало в Чехии смутное время. По смерти императора Матфея смута усилилась. Вратислав оставался верен императору Фердинанду II и потерпел гонение: все его именье было конфисковано. Но после Белогорской битвы, когда Фердинанд окончательно утвердился во власти, имения возвращены Вратиславу, он попал к императору в милость и занимал важные должности до самой своей смерти, в 1635 году. Род его не иссяк еще и поныне.

Сочинение Вратислава принадлежит к числу немногих сохранившихся памятников старинной чешской литературы, для которой именно XVI столетие было эпохой расцвета: для того времени это была богатая литература. Но она замерла вместе с чешской народностью с рокового 1620 года — года Белогорской битвы. С этого времени вся Богемия подпала под безусловную власть Австрийского государства, которое поставило себе целью подавить и истребить окончательно и религиозную, и политическую, и народную самобытность старинного Чешского государства и водворить между чехами немецкую культуру с языком и римско-католическую веру. Едва ли можно подыскать в целой Европе другой, столько же разительный пример систематического и безусловного искоренения исторической народности; чешская народность была в особенности ненавистна Риму, потому что в Чехии проявилось, прежде и сильнее, чем где-либо, начало протеста против римского самовластия и насилия в вероучении, и потому-то власть римского цесаря положила истребить это начало в самом его корне, т. е. в народности. К делу приступлено прежде всего систематическим истощением богатства в целой стране, повсеместной конфискацией, несоразмерными налогами и т. п. Все некатолики подверглись поголовному изгнанию; население, вследствие военных бедствий, истреблений целыми массами, вследствие голода и болезней, уменьшилось до ¼ доли прежнего количества; целые округи запустели и заселены были сплошь немецкими выходцами. Тогда воздвигнуто гонение на язык, который вовсе выведен из употребления, и на литературу, которую положено совсем искоренить. В течение целого почти столетия латинские миссионеры, в сопровождении военных отрядов, ездили из города в город, из села в село и ходили из дома в дом, забирая повсюду чешские книги, которые подвергались потом публичному сожжению. В таком состоянии нетрудно было народу совсем забыть родной свой язык или сохранить разве одни следы его в самых низших слоях грубого населения.

И такое состояние продолжалось от Фердинанда II до Иосифа II, то есть с 1620 года до последней четверти 18 столетия, когда позволено было употреблять народный язык, хотя только еще в народных школах. Слабо, едва приметно, но все-таки начался процесс возрождения народной речи и восстановления гибнувшей народности, покуда наконец, на глазах наших современников, образовалась вновь уже довольно богатая чешская литература, отысканы старинные ее памятники, воскресли забытые предания народной истории, и чешская народность громко заявила права свои наряду с германской. Записки Вратислава долго не были напечатаны и известны были немногим в рукописи. В первый раз они напечатаны в Праге в 1777 году и с тех пор получили большую известность в народе. В 1786 году явился довольно неисправный немецкий перевод их в Лейпциге. Есть еще английский перевод этой книги, изданный в 50-х годах профессором Кембриджского университета Вратиславом, без сомнения потомком того же рода, к которому принадлежал сам автор.

Читатели сами оценят по достоинству простоту рассказа в этой любопытной книге, и простые души распознают, конечно с сочувствием, тот дух благочестивого смирения и покорности, в котором она написана. В этом отношении книжку Вратислава можно, кажется, поставить в ряд с известными записками Сильвио Пеллико о тюремном его заключении. Вратислав тоже страдает, жестоко и безвинно, не только физически, но и духом, потому что в лице его — также человек культурного быта и высшего, по той эпохе, развития попадает в тяжкую обстановку самой грубой среды, какую только можно себе представить, но ни в одном слове у него не слышится ропота и ожесточения; напротив того, вся простая и трогательная повесть его страданий проникнута духом кротости и смиренной, благочестивой покорности Промыслу.

Рассказ Вратислава относится к критическому моменту в истории оттоманского владычества. Султан Амурат III, при котором посольство въехало в Константинополь, держал еще в полноте силы и военной славы скипетр отца своего Селима и деда Солимана Великого; но при Магомете III обнаружилось уже действие разрушительных начал турецкого управления, которые должны были рано или поздно привлечь оттоманскую империю к упадку и разложению. Однако в ту пору Порта грозила еще Западной Европе страшной опасностью, и в самом Риме еще не казалась пустым словом угроза Солимана, что он придет кормить коней своих на алтаре храма св. Петра. Что касается сопредельных с Портой государств, то их отношения к Турции были уже полувассальные. Не столько заботились о вооруженном сопротивлении турецкой силе, сколько о том, как бы утолить ее данью и взятками. Римский цесарь платил Порте ежегодную дань, Венеция платила дань, Венгрия и Трансильвания, Молдавия и Валахия, наконец, самая Польша не избавилась вовсе от того же позора. Вена в 1529 году едва-едва избавилась от турецкого завоевания и теперь далеко не была еще в безопасности; целые две трети Венгрии с крепостями по Дунаю были отвоеваны турками. До самого 1606 года султан не соглашался еще вести переговоры с императором как с равным монархом и даже не допускал речи о мирном договоре. Порта допускала только возможность давать от себя перемирие, или капитуляцию, и в грамотах писалось, что перемирие «всемилостивейше жалуется от неизменно победоносного султана неизменно побеждаемому и неверному венскому кралю».

Турция была в ту пору для христианского мира подлинно непреоборимой силой, и главным образом потому, что Турция представлялась в единстве государственной мысли, религиозного сознания и действия, а христианский мир весь состоял из государств, враждовавших друг против друга непримиримой враждой, религиозной и политической, в непрерывной войне, в постоянном отношении ненависти, грубого насилия и обмана. Все XVI столетие преисполнено соглашений между державами и проектов о всеобщей войне против Порты и об изгнании турок из Европы; можно сказать, что это господствующая идея века. Папа не раз принимается с жаром проповедовать государям и народам крестовый поход против врагов христианства. Но тот же самый век был веком владычества иезуитов и веком похода, предпринятого в среде самой Европы и во внутренней жизни каждого государства, — католическим фанатизмом против протестантства и всякого иного вероисповедания, против свободы верования и богослужения повсюду. Весь христианский Запад разделился на ее, и Порта очень хорошо знала, что покуда враги ее враждуют между собой и так неистово и беспощадно истребляют друг друга, покуда государи преследуют огнем и мечом, во имя веры, изгоняют и истребляют массы своих подданных, — ей нечего опасаться соединенного нашествия, а с каждым из врагов порознь Порта не видела затруднения справиться. Мало того, те же государи, враждуя между собой, искали в видах своей политики союза с Портой — на гибель врагам своим, другим христианским державам: итак, чего было ей опасаться от западной Европы? Внимательно наблюдая за отношениями, Порта в переговорах своих с австрийским врагом бывала всегда тем податливее и уступчивее и тем осмотрительнее в военных нашествиях, чем более представлялось вероятностей к мирному соглашению между державами, и наоборот. В особенности благоприятна была для Порты великая, наполняющая целое столетие вражда между Габсбургской монархией и Францией с одной стороны — Англией с другой. В лице Карла V и Филиппа II Турция видела себе опасных противников, которых надобно было опасаться, от которых приходилось терпеть; Порта вела почти непрерывную брань с тем и с другим, равно как и со всеми преемниками императорской власти; но в лице того и другого Габсбургская монархия стремилась к безусловному политическому преобладанию на Западе, к владычеству над Италией, к утверждению римско-католической веры и к искоренению всякой иной веры повсюду, куда только могла достигнуть власть римского императора и испанского короля. Решительными, непримиримыми врагами того и другого становятся католическая держава Франция и Англия, представительница протестантизма. Отсюда дружба оттоманской Порты с Англией и Францией, в которых она видела себе явных или тайных союзников против общего врага, и посланники обеих держав получили с того времени вес и влияние в советах дивана и в политике великих визирей. Вот почему и французского посла, и посланника Елисаветы Бертона мы видим, по рассказу Вратислава, в стане султановом, на походе его к Эрлау; оба они присутствуют при взятии этой крепости и при следовавшей затем решительной победе турок у Керестеца; в Константинополе, при торжественном въезде султана, французский посол говорит ему поздравительную речь по-турецки и подносит драгоценные подарки.

Но и кроме разъединения, нельзя было в ту пору христианским западным державам побороть Турцию и сломить могущество Порты, потому что они не могли выставить против нее крепкого и истинного нравственного начала. Христианство, во имя коего предпринимали они свое вооружение и призывали к оружию, было в устах их словом лицемерным, без действительного значения: в действительности оно означало ту же власть меча и грубого насилия, то же начало, которого держалась Порта. Оно означало безусловное насильственное владычество римского католичества и иезуитов с отрицанием всякого иного верования и всякой свободы совести; в этом смысле замена власти Солимана, Селима, Амурата, властью Карла, Фердинанда, Филиппа или тех малых венгерских, трансильванских, молдавских тиранов, которые превосходили самых турок и зверским варварством, и диким сластолюбием, и необузданностью самовластия, — не принесло бы освобождения ни прикарпатскому, ни прибалканскому краю, а угрожало тамошнему населению игом еще тяжелее и несноснее турецкого. В этом смысле и ввиду ныне происходящих событий едва ли кто, кроме крайних латинян, пожалеет о том, что не удались задуманные в XVI столетии планы завоевания Константинополя и изгнания турок из Европы.

В современных известиях европейских дипломатов и путешественников о Турции нередко встречаются горькие сожаления о христианских обычаях и нравах, сравнительно с турецкими. Во внутренней политике турецкое правительство, без сомнения, было несравненно более, чем христианское, благоприятно для свободы верования: в Турции почти не слышно было о поголовных гонениях за веру, в то время когда в Италии и в Испании тысячи и десятки тысяч людей погибали в ужасах междоусобной религиозной войны и в страшных казнях инквизиции; из рассказа Вратиславова видно, что во многих турецких городах оставалось значительное число христианских церквей всякого исповедания (в Константинополе считалось их тогда свыше 400), тогда как под католической властью считалось безбожным делом и великим преступлением допущение хотя бы одного протестантского храма в городе; и Фердинанд австрийский под страхом смертной казни запрещал протестантское богослужение во всех своих владениях. Венецианский посланник Тревизано пишет в 1554 году: «Поистине следует признать, что в турках видно более живого духа веры и страха Божия, нежели в христианах. При каждом случае, в счастье и в несчастье хвалят они величие Божие и все дела свои начинают во имя Того, от благости коего исходит всякое благо в делах человеческих». Один из товарищей Вратиславовой неволи аптекарь Зейдель пишет: «Сожаления достойно, что между нами, христианами, так мало видится страха Божия и любви христианской и распространяются такие страшные и скверные пороки, что и описывать их совестно. Но я должен отдать туркам справедливость, что на походе и в лагере они живут и держат себя гораздо благочестивее в своей вере, богобоязливее, умереннее, тише и вообще гораздо лучше, нежели наши. Сам я испытал и видел, бывши с ними на походе целых 5 месяцев, какой у них добрый порядок и повиновение». Было еще важное преимущество государственной турецкой политики, о котором не раз отзываются современники с удивлением и похвалой, — это необыкновенное искусство и внимательная забота в воспитании и приготовлении способных людей для главнейшей государственной их цели, т. е. для военного дела: этому искусству, по мнению многих, турки обязаны были своим военным превосходством над христианскими державами. «Сколько раз, — говорит посланник императора Фердинанда Бусбек, — приходилось мне горько сожалеть, что наши нравы и обычаи в одном отношении не похожи на турецкие. У турок есть такое свойство, что, когда достанут способного, талантливого человека, они радуются тому, точно великой драгоценности, и тотчас прилагают, ничего не щадя, всю заботу и всевозможное старание к его воспитанию, особливо когда считают его способным для воинского дела. А мы поступаем совсем иначе. Мы радуемся разве, когда попадется нам красивая собака, хороший сокол, статная лошадь, и подлинно не щадим тогда никаких забот, чтобы ухаживать за ними, выхолить их до возможного совершенства. А о человеке с особенным талантом нет у нас большой заботы; мы и не думаем, как бы воспитать его. Без сомнения, приятно и полезно иметь хорошее, выдрессированное животное; но человек неизмеримо выше всякого скота. Турки понимают это и считают за первое благо и счастье — человека, хорошо воспитанного и приготовленного к своему званию». Известно, что основная сила турецкого войска и самого государственного управления заключалась в корпусе янычар, который наполнялся из лучших, отборных сил местного христианского населения путем самого тщательного воспитания в особо устроенных государственных воспитательных учреждениях.

С тех пор прошло без малого три столетия. Военный стан, составлявший всю силу и крепость государственного устройства оттоманской Порты, давно уже распался. Вместе с тем исчезли или потеряли значение все положительные качества мусульманского управления, дававшие ему относительную цену в XVI столетии. Остались одни отрицательные его качества — продажность, хищничество, жестокость высших и нижних чиновников; к ним присоединилась и усилила их язва сластолюбия, роскоши и лживых форм, привитая Турции европейскими ее цивилизаторами. Остались еще, ввиду разложившегося политического организма Турции, враждующие, своекорыстные «интересы» западных европейских держав, задерживающие освобождение нового, молодого, вырастающего в силу племени из-под тяжкого и бессмысленного ига. И через три столетия по-прежнему мы видим, что и в диване, и в походном стане турецком пребывают, под видом друзей и советников, послы французский и английский и «своего прибытка смотрят», лукаво мудрствуя об интересах Европы и о поддержании беззаконной хищнической власти над несчастными племенами и народами православного Востока.

Июль 1877 года

Книга первая Путешествие цесарского посольства от Вены до Константинополя

Лета Господня тысяча пятьсот девяносто первого отдали меня, Вацлава Вратислава из Дмитровичей, родные мои пану Фридриху Креквицу, чтобы я познакомился с чужими краями и особливо узнал бы восточные окраины. Креквиц послан был от его милости римского цесаря Рудольфа II великим послом к цесарю турецкому султану Амурату III в Константинополь с нарочными дарами для самого цесаря турецкого, равно и для пашей его и урядников. Несколько месяцев ждали мы в городе Вене, пока привезены были из Аугсбурга драгоценности, часы и иные знатные подарки. Затем стал господин посол снаряжать корабли, на которых надо было идти нам до Коморна, и приготовлять себе все нужное для путешествия.

Когда все было справлено и привезено в Вену, тогда пан Креквиц со всеми, кому следовало ехать в Константинополь, имел отпускной прием у его цесарского величества и у эрцгерцога Арноста (Эрнеста); итак, второго октября, распростившись с милыми друзьями, сели мы на корабли и дошли по Дунаю до Висамунда, Ракусского (австрийского) города в четырех милях от Вены; здесь ожидал нас господин Ракусский, по имени Унферцагт, мы приехали к нему в замок, гостили у него, и он принял и угощал нас прекрасно. В том городе оставались мы два дня, дожидаясь некоторых грамот и остальных подарков, назначенных для раздачи у турецкого двора, пока их изготовили и прислали к нам.

Когда и это все было готово, пошли мы от Висамунда до Коморна и прибыли в Коморн 4 октября. Оттуда наперед послано было на Острехову к Магомет-беку известить о приезде господина посла, чтобы для большей безопасности выслал нам на переезд суда с проводниками; между тем господин посол имел угощение у наместника в Коморне Эразмуса Броуна. После обеда прохаживались мы по городу и прохлаждались до 7-го дня, когда пришло известие, что турки выехали принять нас в обычном месте у красивой долины. Итак, мы вскоре, в тот же день, выехали из Коморна, а провожало нас пеших солдат, без ружей, только с саблями, с начальником их, около 300 человек да гусаров наших венгерских около 50 на конях, а по Дунаю 15 судов, по три пушки на каждой ладье, и венгерских солдат по 25 с ружьями, флагами и знаменами, итак, едучи по Дунаю, через несколько часов увидели мы турецкие суда, всего числом десять.

Суда турецкие были во всем ровные и подобные нашим, только на носу у них, у каждого судна, было по одной пушке, а у нас по две; навстречу нам выехало около ста турецких конников, в отличном уборе и вооружении, и как они нас завидели, так дали коням шпоры и поскакали к самому берегу Дуная. Тут пан Креквиц велел пристать ладьям и, вышед на берег, поздоровался с турками приязненно; вскоре сели мы на судах и обедать вместе с ними. Всякому человеку, кто прежде того не видывал, дивно было смотреть, какие у турок статные кони, копья со знаменами, сабли, отделанные серебром, золотом и драгоценными каменьями, великолепные одежды, красные и синие, узды, седла и попоны позлащенные; вероятно, они нарочно для этого случая были в таком наряде. Пока турецкие начальники с паном послом обедали, наши гусары с турецкими прохаживались по долине и приятельски разговаривали, а конюхи их в это время держали коней и копья. Тут поднялась ссора между одним нашим и одним турецким гусаром до того, что уж хотели колоть друг друга и ломаться копьями, но начальники запретили им, и они отложили драку, хотя были очень раздражены друг против друга, и мы сами, быв тут, всячески старались не допустить их до драки.

После обеда распростились мы со своими конвойными, а турки приняли нас в свою охрану и, привязав свои ладьи к нашим, довели нас тягой по Дунаю до Острехова[1181]. Тут Магомет-санджак (так называется он от освященного знамени санджак с позолоченной верхушкой, которое присвоено коннице) прислал нам для охранной стражи трех янычар.

Янычары во всей турецкой области в большом почете: они турецкого цесаря дворяне и пешая гвардия, которой состоит при султане 12 000. На всех окраинах и во всех землях его распределены они против неприятелей и для того чтобы защищать и охранять жидов и христиан от бесправного насилия в народе. Одежда у них длинная, почти до пят, вся из сукна, без шелку, потому что шелк носить им неприлично; на шапке носят точно рукава суконные, которые болтаются на голове в обе стороны; один конец висит сзади и спускается на спину; спереди над челом бляха серебряная вызолоченная, усажена вся жемчугом и простыми каменьями, а в военное время натыкают в нее перьев. Янычары эти набираются из детей христианского народа, живущего под турецкой властью; набирают их по нескольку сот через два года в третий, малых ребят, лет восьми, девяти и десяти, и приставлены доктора, которые должны каждого рассмотреть в лицо и рассудить, к чему каждый мальчик может быть со временем годен. Самые лучшие берутся в службу турецкому цесарю, других разбирают паши и иные турецкие начальники; остальные, тупые головы, отдаются за дукат в Анатолию и в Азию, до урочного времени, лет до восемнадцати и не дольше двадцати, и живут там в нужде, вырастают в холоде, в голоде, в зное, в наготе, и все с ними обращаются, как со псами; только кто которого примет, тот повинен, буде жив принятый мальчик, представить его к цесарскому двору в вышеписанные лета, а если умер, то должен заявить кадию либо судье в том краю, у которого тот мальчик записан, чтобы он, по заявке, выключил его из списка. И всех их, как только будет им около двадцати лет, натерпятся горя, обгорят на солнце и навыкнут ко всякой работе, привезут в Константинополь из всех мест, куда они распределены были. Тут самые крепкие и суровые из них записываются в младшие янычары и отдаются в команду старшим, под их надзором приучаются стрелять, рубиться саблями, бросать копья, скакать через рвы, лазить на стены и исполнять всякую службу, что старший прикажет; каждый в полном повиновении у своего старшего и должен ему кушанье варить, дрова колоть и исполнять для него всякую потребу до тех пор, покуда войны нет. И который пойдет со старшими на войну, должен тому служить, за кем записан, разбивать палатки, ходить за верблюдами, смотреть за вьюками и все исправлять, какая бы ни случилась потреба и работа. А когда случится битва или приступ, они идут впереди, и один перед другим старается себя выказать. Потом, кто из тех молодых людей покажет свою храбрость, того принимают в чин старых янычар, а младший по нем должен ему служить, как и он служил прежде, и ему повиноваться. Из них потом выходят жестокие злодеи, и изо всех турецких солдат они самые безжалостные к христианам, а боевые люди они самые неукротимые, и в них цесарь турецкий имеет самую надежную себе охрану. Все это написал я про янычар и про их житье потому, что после сам своими глазами видел в Константинополе, как они смладу должны привыкать не к роскоши, а ко всякому труду, и выходят из них самые лучшие воины. В первый раз видел я янычар, когда они приходили целовать руку послу и становились к нему на службу.

За поздним часом не могли мы говорить о цесарских делах у санджакбека, но по его приказу угощали нас довольно мясом, вином, рыбой и курами. Тут в первый раз привелось нам спать на коврах и на войлоках, так как не было с нами никаких перин или матрацов, и всяк должен был устраивать себе ночлег как только мог.

Рано утром 8 числа прислал санджакбек к нашим ладьям пятнадцать наикрасивейших турецких коней с великим убранством и богатыми седлами: каждое седло было обито серебром позолоченным и украшено дорогими каменьями и жемчугом. На конях поехали впереди особы рыцарского чину, которые с паном послом отправлялись в Константинополь; за ними служебные люди по два в ряд, с дарами для санджакбека, а потом четыре отрока рыцарского чина несли перед паном послом оружие, именно: один — саблю, отделанную в серебро с позолотой, с жемчугом и драгоценными камнями; другой — ружье, также отделанное в серебро с позолотой и с драгоценными камнями; третий — секиру венгерскую, по рукояти выложенную жемчугом и цветными каменьями, а четвертый нес чекан (копье) венгерский, весь позолоченный и отлично отделанный цветным каменьем. За ними ехал пан посол на прекрасивом белом как снег турецком коне, а позади его гофмейстер.

Проехав так некоторое время, увидали мы санджакбекову прекрасную ставку — довольно большой дом, и, доехав до него, сошел пан посол с коня и пошел вверх, а мы за ним; тут санджакбек пана посла ждал и указал ему сесть против себя на стуле. Около санджакбека стали его подручные начальники и вои, а мы за паном послом. Тогда пан посол подал санджакбеку грамоту от его цесарского величества, пан ее с великой учтивостью принял и затем сам сел, а пан посол передал ему дары от цесарского величества, именно: триста больших талеров двойных, да ковш серебряный вызолоченный, да умывальник серебряный же вызолоченный.

После этой церемонии было нам дозволено идти в замок Остреховский и осмотреть его: в нем жил в прежнее время архиепископ; дойдя до костела, в котором турки отправляют свое богослужение, видели мы прекрасную капличку, всю внутри обложенную мрамором, и тут в углублении стоял прекрасный мраморный образ благовещения пресв. Марии, составленный из разноцветного мрамора. Оттуда по высокой лестнице поднялись на гору до другой прекрасной каплицы, в которой были живописные образа святых. Возле той каплицы был прекрасный и превеликий дворец, а во дворце написаны изображения прежних королей венгерских. А за дворцом есть прекрасная галерея, вся уставлена мраморными столпами, и из нее далеко видно в поле и на долину даже до дунайского берега. Внизу под той галереей есть знаменитый колодезь, в скале вытесанный, и такой глубокий, что если бросить туда камень, то довольно ждать надобно, пока услышишь, как он упал в воду; а вода дивно проведена на гору из Дуная, и провесть ее стоило больших денег. Преудивительный этот колодезь: он стоил много тысяч дукатов венгерскому архиепископу, который здесь обыкновенно имел свое пребывание. Итак, осмотревши все, что стоило видеть, вернулись мы к ладьям и пообедали. После обеда вместе с своими провожатыми, значит с теми десятью лодками, к которым наши были прицеплены, поехали мы по Дунаю мимо замка Вышеграда, который стоит на большой высоте по правому берегу, и к вечеру прибыли в Вацов (Вайцен), где была епископская резиденция; там, хотя самого епископа в ту пору не было, однако нам приготовили от него угощение.

9 числа рано утром мы выехали и через 3 часа завидели Будин[1182]. Когда на полмили подплыли к Будину, послал паша будинский навстречу нам 19 лодок и судов в большом наряде, разукрашенных флагами, и как скоро те суда до нас доехали, выстрелили нам салют изо всех пушек и ружей, а наши также им отвечали, и то было по несколько раз. Дивно было нам видеть, как по всему Дунаю стояло расставлено всего 29 судов, украшенных таким множеством знамен и флагов, точно маковым цветом; всего было их на тех кораблях до 700, и смотреть весело. Когда приплыли ближе к Будину, стали стрелять со всех судов, а когда вышли на берег, велел паша будинский знатно угостить нас всяким кушаньем и питьем и всякой потребностью и дать нам янычарскую стражу.

10 числа рано поутру прислал паша к ладьям 12 прекрасных коней, знатно убранных чепраками, седлами, стременами и другим позлащенным убранством; на них поехали посол с дворянами рыцарского чина таким же порядком, как было в Острехове, на предместье, к дому паши, сквозь два ряда солдат, которые расставлены были по обе стороны улицы. А когда приехали к дому, тут стояли вплоть до самого крыльца янычары, числом около 200, составлявшие телохранительную стражу паши. Придя в самый дворец, увидели мы пашу, сидевшего на подушке, на полу, устланном дорогими коврами; около него сидели главные советники и воинские начальники, иные же стояли. Напротив паши стоял червленый бархатный стул, на который сел пан посол после того, как подал руку паше, а мы, всего человек 50 свиты, стали за паном послом; вся превеликая зала была по полу покрыта и по стенам обвешана коврами.

Когда пан Креквиц подал паше грамоту от его цесарского величества, паша встал с места, поцеловал грамоту и, подержав ее над головой на своем тюрбане, оставил в руках у себя. Тут пан посол передал ему дары, именно: три тысячи талеров великих, две большие чаши серебряные, наподобие полумесяца, умывальник серебряный позолоченный с тазом и прекрасные часы боевые. По отдаче тех даров долго переговаривал он с пашой, причем жаловался на некоторых солдат турецких за набеги и пограбления имущества и просил, чтобы то прекращено было и заповедано на будущее время. И отдал еще ему посол письмо от Арноста, эрцгерцога австрийского, которое он принял охотно, однако не с таким почтением, как цесарскую грамоту; пока все это происходило, прошло часа три, и мы долго стояли. Паша с своей стороны подарил послу кафтан суконный, золотом шитый, и он в знак уважения тут же надел тот кафтан на себя и так в нем пошел к лодкам.

Приехав назад к своим судам, узнали мы, что один из нашего общества, валах, именем Микула де Белло, родом с острова Крита или Кандии, потурчился. Пан посол взял его с собой из Вены по великой и неотступной его просьбе, так как он уверял, что у него брат живет в плену у турок, и он хотел отыскать его, чтобы выкупить из неволи и увезти с собой морем в христианскую сторону. Этот валах, покуда мы у паши были, ушел с корабля к янычарам, которые нам даны были на стражу и разбили стан свой на берегу у Дуная; пил с ними, завел знакомство, объявил, что хочет быть турком, и для уверения снял с головы свою шапку, топтал ее ногами и, разрезав, бросил в Дунай, а околыш разорвал на куски. Когда он это сделал, янычары принесли тюрбан, или турецкую круглую шапку, надели ему на голову и отвели его в город. А этот самый валах часто выказывал великую набожность, часто вздыхал, и даже слезы проливал о лютой погибели своего брата, и даже незадолго перед тем, в ту пору, как мы по Дунаю ехали, исповедовался и принимал святейшая святых от алтаря; за всем тем бездельник изменнически продал душу свою и потурчился.

В тот же день паша прислал нарядную лодку за паном послом просить его к себе; и он поехал, взяв с собой только 5 особ, и повез с собой в подарок паше прекрасные с выкладкой пистолеты и большого белого английского пса, что сам получил в дар от его милости эрцгерцога Арноста.

Между тем, пока пан посол довольно долго оставался у паши, мы осматривали теплые ванны, находившиеся неподалеку от наших судов, и в них мылись. Ванны эти знамениты и роскошно устроены, из природных горячих источников, таких горячих, что едва в них усидеть можно. У турок они слывут необыкновенно полезными для здоровья, оттого что сами по себе горячие, и содержатся в большой чистоте; кто в них моется, имеет прислугу и прочие удобства за положенную плату. Перед купальнями большой крытый передбанник, уставленный вокруг широкими скамьями, где люди раздеваются и оставляют платье. Посредине этой комнаты устроен большой мраморный бассейн, а из нее ход в настоящую купальню, которая не столько похожа на купальню, сколько на круглую часовню (капеллу), и все в ней, и стены, и пол, обложено и обделано оловом и разноцветным мрамором. А самое купальное место точно котел, около 43 шагов в окружности, и в нем вода глубокая, так что будет по шею человеку среднего роста. А кто не может так глубоко стоять в воде, для тех в том мраморном котле есть две мраморные лавки, одна повыше, другая пониже, так что можно на одной сидеть по грудь в воде, на другой по пояс, и на третьей, то есть на самом краю, по колена. Если кто хочет плавать или прохлаждаться в воде, и для этого есть места достаточно. И есть еще в той купальне девять полукруглых выступов, и в каждом по два истока мраморных с кранами, из которых можно напустить горячей, а из другого студеной воды и потом спускать ту воду. Словом сказать, таких приятных и роскошных купален много видали мы в Турции и в них не раз мылись.

Есть еще в том краю другие две, такие же круглые купальни, в которых могут мыться и прохлаждаться больные, слабые и недостаточные люди. Из этих котлов, или ванн, каждую ночь вода выпускается, место вымывается дочиста и на утро напускается чистая вода, за чем смотрят начальные турки, а если проведают, что банщик в чем-нибудь не соблюл чистоты или что не спускает воду каждую ночь, то он подвергается жестокому наказанию. Это я своими очами видел в Константинополе, где один банщик, против того дома, где мы жили, в султанских банях уличен был в том, что давал людям ручники не чистые, и субпаша, верховный у них судья, приговорил его к такому наказанию: велел дать ему тысячу палочных ударов, именно: по спине двести, по пятам триста, по задней части двести и по брюху триста ударов, так что он после наказания весь вздулся и распух, и нельзя было распознать в нем человеческого вида. Иному может показаться, что это неправдоподобно и выдумано, но это точно так, и я еще в другой раз, когда был в неволе, видел, как одному немцу давали тысячу ударов, о чем буду ниже рассказывать. Об этих банях, как они прекрасно устроены и в какой чистоте содержатся, я описываю потому, что в Сербии и во Фракии, да и во всем турецком государстве, несчетное количество бань и наблюдается в них великая чистота. Турки, соблюдая закон своего Алкорана, ежедневно моются, и жены при свадьбах себе выговаривают, и при них остается полная свобода, чтобы мужья не запрещали им ходить в баню, так как и у пророка Магомета в законе сказано, что жены в особенности должны соблюдать чистоту.

14-го числа была пятница, который день турки святят, как мы у себя неделю (воскресенье), и мы видели, как паша с великой славой ехал в мечеть. Впереди ехало около 300 янычар, потом много чаусов и несколько сот спагов, то есть наездников, а за ними сам паша ехал в суконном золотом шитом наряде; часа с два оставался он в мечети и потом возвратился домой тем же порядком. После обеда ходили мы наверх в город, который вместе с замком стоит на горе, по правому берегу Дуная; в городе есть старинные венгерские здания. Долго было бы описывать тот город; я скажу только о том, что сам видел. Город Будин лежит в веселом и необыкновенно красивом месте, в богатой и плодородной стране, на верху скалы, которая с одной стороны покрыта виноградниками, а с другой спускается к Дунаю, текущему мимо города, а на противном берегу Дуная виден город Пешт. За ним и около него лежит широкая и далекая равнина, на которой бывало избрание венгерских королей. В предместье у Будина в прежнее время было много знатных домов, королевские дворцы и первых вельмож; но все они теперь в разрушении и в упадке, а кое-где еще держатся с подпорками, и там живут одни турецкие солдаты. Эти солдаты не получают жалованья на дневное себе пропитание и, не имея ничего, не имеют нужды устраивать себе домашнее жилье, а довольствуются немногим, лишь бы найти угол, где можно в сухом месте поставить коней и постлать себе ложе. И во всем турецком государстве мало найдется устроенных домов и дворцов, разве в больших городах у пашей и у главных начальников — только у них есть изрядно выстроенные и убранные дома, простой же народ живет обыкновенно в хижинах и шалашах. Большие господа и паши издерживаются на сады, на бани, на красивых коней, на жен, на платье, а прислуга их сама устраивает себе дом для помещения.

Однажды, когда мы шли в городе мимо турецкого храма, увидели десятерых турок, как они, собравшись в круг, держали друг друга за руки, а в середине круга стоял их священник. Все они, вместе обернувшись в круг, кричали одно: аллах, аллах! — точно: Боже, услыши нас, — таким громким голосом, что далеко было слышно, и так долго, что осипли все. Турки верят, что если кто в том крике уснет и что ему привидится, то будет пророчество, которое в свое время оправдается и выйдет на деле.

Тут же в городе зашли мы и в христианский костел, где проповедник кальвинский отправлял богослужение. При том костеле есть высокая башня с колоколами, куда всходят по 150 ступеням, а звонить в колокола не смеют. На той башне есть часы боевые — первые, какие мы видели в Турции и последние: у турок вообще не бывает часов (кроме малых боевых, которые посылают им купцы христиане), и обращаться с ними не умеют. Иные правят день по солнцу, а ночь по месяцу, а в городах есть у них талисманы, то есть священники, или капелланы, которые размеривают часы дневные мерками воды, и поэтому, считая время, кричат громким голосом с высоких круглых башен, стоящих при костелах, и зовут людей к службе Божией, вместо звону, в костел.

В первый раз поднимается крик с башни на рассвете; во второй раз скликают народ в середний час между восходом солнечным и полуднем; в третий раз — в полдень; в четвертый — по вечеру, и в последний раз — на закате солнечном; притом возвышают они голос изо всей мочи и, когда кричат, сами уши себе затыкают. В Константинополе, где вообще живут люди в неге и в праздности, талисманы, или священники, семь раз в день созывают народ к моленью, но к нему обязываются только дворяне, начальные люди да купцы, а не ремесленники, которые неповинны, кроме доброй воли, совершать моление чаще пяти раз в день. А не может кто в храме молиться, тот молись где хочет, в доме у себя, на работе, в поле, где его застигнет священнический крик. Крики эти похожи на то, как у нас кричат погонщики волов или как жиды у себя в школах; кто сам не испытал, тому трудно и поверить, как далеко слышен бывает этот крик. В другой раз, когда мы ходили осматривать город и потом возвращались назад к судам, видели того валашского отступника, который себя потурчил, как его провожали в город турки в великом собрании: впереди него около 300 турецких солдат с длинными ружьями — они выражали свою радость, а некоторые стреляли; за ними ехало несколько всадников, по-видимому из начальных людей; потом шло пятеро знаменщиков с красными знаменами; затем шла неблагозвучная турецкая музыка с дудками, гуслями и кобжами, и наконец сам несчастный отступник валах на красивом коне; возле него с каждой стороны по одному — начальные турки, а он в середине, и был на нем кожух, красной материей крытый, на лисьем меху, на голове турецкая шапка с перьями, в руке держал стрелу и один палец поднял высоко кверху в объявление своей турецкой веры. В заключение ехало несколько трубачей, которые без перерыву трубили, потом до трехсот турецких гусар, в полном наряде и вооружении; они то скакали, то поворачивали коней и делали разные движения в изъявление великой радости. Доехав до городских ворот, остановились в них с великим криком, а кричали три раза все вместе: аллаха, илляса, Мугамет резулах, то есть един Бог истинный, и кроме его нет Бога, и Магомет верховный пророк его, — чинили исповедание веры и по три раза выстрелили; потом опять тем же порядком проехали мимо наших судов; все это выделывали они, без сомнения, нам на зло и на досаду.

Сказывал нам один чаус, немец из Аугсбурга родом, который также несколько лет тому назад потурчился, что паша тому валаху коня подарил и назначил ему в жалованье по 20 аспров на день. Только это вещь невероподобная, чтобы он ему назначил такую большую дачу: и между янычарами первые люди не получают такого большого жалованья, а другие нас уверяли, что этому человеку через год едва достать себе хлеба на пропитание. А может быть, тот чаус нарочно нам рассказывал, не соблазнится ли его речами кто-нибудь из нас, чтобы перейти к туркам; но, слава богу, избавил нас Господь Бог, того не случилось.

После обеда пошли мы осмотреть замок будинский; у первых ворот стояло несколько солдат на карауле. Пройдя мимо них, вышли мы на прекрасную четвероугольную площадку, где по обе стороны расставлены были пушки, всего тридцать, да на земле лежало их двадцать без колес, в числе тех тридцати иные были такие огромные, что человеку можно было влезть в них. Турки нам о тех пушках сказывали, что они привезены в Будин, когда взят был Сигет, оттуда. От той площадки вышли мы через другие ворота на другую площадку, а затем еще через третьи ворота на третью площадку. На той третьей площадке сделан прекрасный бассейн, куда вода снизу поднимается восемью трубами, но, когда мы были, воды не было. Внутри того бассейна есть надпись немецкая старая, высечена старинными буквами, и герб австрийский. Оттуда, поднявшись на гору, прошли мы в прекрасную пространную галерею и по ней в круглую комнату, где была некогда церковь короля Матвея; а из той церкви ход в другую комнату, в которой король Матвей Корвин имел свою библиотеку, и в ней на стене написан ход светил небесных с планетами и против них два созвездия, а внизу написаны стихи:

Cum Rex Matthias suscepit Sceptra Boëmae Gentis, erat similis lucinda forma poli.

«Когда король Матвей принял скипетр народа богемского, таков был вид светил небесных».

Возле библиотеки был покой королевский, где жили венгерские короли. Он красиво расписан и обвешан по стенам прекрасными коврами, и поставлен тут будто трон, коврами покрытый, на котором садится паша, когда приезжает в замок и держит совет свой. Потом, спустившись вниз, взошли мы по деревянным ступеням на гору до превеликой и прекрепко устроенной башни: тут в это время, сказывали нам турки, содержалось до 70 христианских пленников, которым нельзя никаким способом, разве особливой волей Божьей, выйти на свободу, потому что нечем выплатить им за себя, а выкуп за них положен великий. Около той башни бастионы, а на них стоят три пушки с колесами, и в числе их одна вылита по приказу епископа Остреховского. Потом пришли в большой дворец, но в нем ничего не было замечательного; напоследок повернули мы вниз к Дунаю и прошли через мост, устроенный на больших ладьях, шагов на 600 длиной, до города Пешта, что на другом берегу, против Будина. Есть в нем купцы христианские и турецкие, но строение плохое, и ничего красивого мы в нем не видели и потому возвратились вскоре на корабли свои. В тот же день приехал к нам в Будин курьер из Вены.

13 октября потребовал паша пана посла с тем курьером к себе и прислал за ним свои ладьи, на которых поехал посол с 6 особами. Окончив это дело, пан наш сам ездил в Будин, где наш капеллан служил святую обедню в христианском костеле. После обеда отплыли мы из Будина; паша дал нам своего капиджи-пашу, да четырех чаусов, чтобы проводили нас безопасно в Константинополь, да четырех янычар для охраны. Чаусы несут повинность комиссарскую, для посылок, и исполняют всякие поручения от султана или от паши, и должность эта считается в народе очень почетной. Дали нам 6 судов, на которых те чаусы ехали, а наши суда к своим привязали. Кроме того, сзади нас шло еще одно судно со множеством пленных христиан невольников, которых везли на продажу в Константинополь, только с ними говорить турки нам не позволяли. Первую ночь провели мы на ладьях своих, пристав к берегу в красивом луговом месте.

14-го числа рано отплыли мы от берега и подъехали к большой деревне на правом берегу Дуная, по имени Садум; тут увидели мы в первый раз турецкую гостиницу, называемую караван-сераем; крыша у нее вся оловянная, как бывает всегда у гостиниц. В полдень пристали к виноградникам и обедали; к вечеру приехали в деревню Мала Пакса, на правом берегу, и тут ночевали.

15-го числа ехали мимо Великой Паксы; это прекрасивое местечко на правом берегу, и в нем караван-серай с гостиным домом да две христианские церкви. В полдень обедали и тут, для безопасности, связали все ладьи свои одни с другими, чтобы так плыть до самого Белграда. К вечеру приплыли в местечко Толну: это самое последнее местечко венгерское, где живут до сих пор большей частью все христиане, под турецкой властью, имеют свою церковь, кальвинского проповедника и школу для детей. Тут достали мы преотличного вина и наполнили на дорогу свои фляги.

16-го числа, пообедав на судах, пристали в сумерки к местечку Серемиан (Сирмия), где есть христианская церковь, только в запустении и почти совсем разрушена, однако христиане отправляют еще в ней свое богослужение; тут ночевали.

17-го числа приехали опять в роскошное луговое место, по обоим берегам Дуная, и увидели множество всякой птицы: уток, гусей, лебедей, журавлей, и иные стали стрелять себе дичь. Целый день ехали прекрасными лугами и ночевали у деревни Перикмарта (Прингварт), по правому берегу Дуная. 18-го числа выехали лишь около 10-го часа, по той причине что одно судно, на котором были у нас кони с поклажей, едва отчалило от берега, село на песчаную мель и никак не могло сняться; наконец, при помощи трех турецких кораблей, удалось снять его. Ночевали опять в прекрасных лугах. 19-го числа ранним утром приплыли к тому месту, где река Драва в полумиле от Эрдеда впадает в Дунай, потом прошли и мимо Эрдеда: тут замок на горе, по правому берегу Дуная, а внизу большая деревня. Под вечер пристали к Вальповару и тут час пробыли. Местечко прекрасное под замком, и замок хорош; есть тут деревянный мост, который турки наводят во время розлива, чтобы можно было посуху иметь сообщение с твердой землей. Тут угостились мы хорошо пищей и вином; к вечеру миновали деревню Содин, на правом берегу, и здесь видели большой замок в развалинах. Недалеко оттуда в лугах заночевали. 20-го числа прошли мимо Мостина; наверху разрушенный замок, под замком деревня, на правом берегу, и в ней церковь христианская. Потом видели Иллоа, на правом же берегу, милое, веселое местечко, с замком на горе. В прежнее время была тут епископская столица. Дальше, на том же берегу, деревня Панестра, со старым замком в развалинах, потом местечко Скрвет, на горе, с замком. На ночь приплыли к Петровару, иначе Петрварадину: большой замок, на горе, с укреплениями, а внизу местечко; тут мы ночевали и запаслись вином и припасами.

21-го числа рано прошли мы Карловиц, на правом берегу Дуная: большое местечко, и в нем две христианские церкви греческого закона, а третья — католического. На левом берегу видели мы Титель, город, как нам сказывали, прекрасный, с замком на горе. Потом шли мимо Селемка: стоят на превысокой горе почти все развалины; только иные старые башни еще держатся. Подле того разоренного замка есть местечко, окруженное стеной, со множеством башен, и некоторые еще не разрушены. Напротив того местечка, по левую руку, течет река Тисса чрез Седмиградскую землю в Венгрию и в Дунай впадает.

22-го числа на рассвете увидели мы по правую руку на Дунае местечко Семен; а невдалеке оттуда показался Белград, с той стороны, с которой впадают в Дунай реки Тисса и Драва, и Белград лежит в том месте, где река Свина, или Сава, соединяется с Дунаем. Тут в крайнем углу предгорья стоит старый город древнего строения, огражден двумя стенами и многими башнями; с двух сторон к нему текут те реки, о которых выше помянуто. На той стороне города, к твердой земле, на возвышении стоит прекрасный замок со множеством высоких башен, сложен весь из тесаного камня. Предместье пространное, и в нем множество домов, а живут разные народы: турки, греки, жиды, угры, далматы, седмиградчане и иные. Так и во всех почти землях турецких предместье бывает больше города и само кажется точно большой город. В этом городе нечего смотреть замечательного; только купеческий дом, в котором купцы имеют свои товарные склады; дом четвероугольный, весь покрыт оловом, устроен со сводами и склепами для сохранности товаров, а внутри галерея с кладовыми и лавками. В средине того дома площадка сделана, а в ней большой бассейн, в который течет жолобом вода через большой круглый камень, а на том камне высечена надпись: Qui crediderit et baptizatus fuerit salvus erit. Anno 1538. Кто веру имет и крестится, спасен будет. Есть еще в том городе примечательный дом, где христианские невольники продаются. Купцы христиане не имеют здесь нарочного храма, а все католики отправляют свое богослужение в одном доме и священника содержат на свой счет.

В замок не хотели всех пустить, и только видели мы на стенах множество пушек; однако по просьбе и ради подарков от пана посла пустили нас с дядей его и с одним чаусом в замок, только ничего замечательного не хотели нам показать; видели мы только, что укреплен он сильно и нелегко взять его. Турки, на памяти предков наших, непременно хотели и всячески усиливались добыть себе этот город и замок, сперва султан Амурат, потом Магомет, сын его, который завоевал Константинополь; только тогда венгры и крестовые рыцари удачно его обороняли, так что все усилия варварского народа остались втуне. Напоследок в 1520 г. султан Солиман в начале своего царствования обложил его с великим войском, и по случаю неспособности короля Людовика, бывшего тогда в малолетстве, да по несогласию и раздорам венгерских вельмож, которые сами стали ссориться и вести брань между собой, город и замок оставлены без защиты, не снабжены сильным войском, так что Солиман почти что без труда и нечаянно захватил его. Сюда потом, точно в отворенные ворота, и ринулось на Венгрию все то бедствие, которое ныне весь этот народ терпит. Тут в самом начале поражен насмерть венгерский король Людовик; подобным же образом взят главный город Будин, Седмиградская земля завоевана; Острехов и другие крепости взяты, королевство, бывшее прежде в великой славе, попало в неволю, соседние народы живут в великом страхе, а мы, несчастные чехи, через эту войну у венгерцев много потерпели бед и напастей; из-за этой войны в Венгрии несчетные суммы денег из земли нашей вышли, несчетное число знаменитых людей, наших милых братьев чехов, побито и осталось в Венгрии, и вся Венгерская земля того никак не стоит. Если же нам Господь Бог не пошлет свою чудесную помощь, страшно, как бы эти главные враги наши не утвердились сначала в Австрии, а потом и в нашей милой стороне, — от чего избави нас милостью своей, всесильный Боже![1183] К тому же нет доброго согласия, истинной любви и верности между нами, оскудела правда в чехах, и доблести отцовские сгибли; если и есть такие, то очень мало их осталось. Кому же стать на защиту родной земли, чтобы чужие народы в нее не вторглись и не загубили бы наше славное Чешское королевство? Однако я уже слишком распространился об этом, пора вернуться к Белграду.

24-го числа, до отъезда нашего из Белграда, возникли неудовольствия между паном послом и капиджи-пашой, который к нам был приставлен, потому что он должен был по уговору снабжать нас достаточным продовольствием, но того не исполнял и дурно нас продовольствовал, а искал своего прибытка. По этому случаю хотел пан посол отправить ездового в Будин и паше на него пожаловаться; однако тот капиджи, зная вину свою и имея в таких делах хитрость, так устроил, что не могли мы и за большие деньги достать ездового. За это пан посол на него сильно гневался и грозил ему, что если он не станет лучше продовольствовать, то будет на него жаловаться при дворе турецкого цесаря. Этой угрозы испугался капиджи и обещал, что за все вознаградит нас и впредь будет доставлять нам доброе продовольствие.

В Белграде изготовили мы себе все, что нужно было для сухопутного путешествия, и 27 числа, снявши с кораблей венские наши повозки с конями, сели в те повозки и поехали сухим путем от Белграда в Константинополь. По левую сторону на дунайском берегу остался за нами замок Смедерево, где было некогда пребывание сербского деспота, и в тот же день мы приехали на первый ночлег в Исарлак, или Малую Полянку[1184].

28-го числа встретился нам по дороге новый чиновник паши будинского, называемый у турок дефтердаром. Должность его состоит в том, что он держит у себя денежную казну своего начальника и выдает по его приказу на нужные потребности. Ехало при нем несколько турок на конях, а за ним 5 молодцов, которые несли его копья и прочее оружие, потом верблюды, несколько мулов и повозка с его женами. К вечеру приехали в Великую Полянку и там первый раз имели ночлег в турецкой гостинице возле своих коней, так как в простейших гостиницах нет иных лучших покоев.

Здесь, кажется мне, у места сказать о тех турецких гостиницах, или караван-сераях, в которых мы по дороге останавливались: они достойны примечания. Это большое строение, больше в ширину, нежели в длину, и в середине устроено широкое ровное место, на котором проезжие люди складывают свою поклажу и ставят верблюдов и мулов своих. Вокруг этого места идет пристенок, вышиной около 3 футов, точно лавка приставлена к стенам, на которых держится все строение. Поделаны тут огнища и печи, на которых проезжие люди готовят себе кушанье, а от верблюдов, мулов и коней ничем иным они не отделены, только этим пристенком; да и коней своих привязывают они к пристенку так близко, что скотина тут же возле них держит свою морду и стоит перед своим господином, когда он греется или ужинает, точно служитель, готовый и на службу, и сама ест корм из дорожной посудины, так как нет у них тут устроенных ясель; так близко та скотина стоит к господину своему, что может прямо из рук у него брать хлеб, или яблоко, или иную пищу. На том пристенке проезжающие стелят себе постель таким образом: сперва кладут ковер, который берут с собой в дорогу для этой надобности, и привязывают на конь; потом на ковер стелят свой таламан, или сукню, вместо подушки кладут конское седло под голову, а длинной подбитой сукней, в которой обыкновенно ходят и ездят, покрываются на ночь, вместо одеяла. Уложившись таким способом, спят так любо, что никаких пуховиков не нужно. Ничего тут не бывает тайного, все делается въявь, и разве кто пользуется ночной тьмой, когда хочет укрыться от чужих очей.

Таковых гостиниц много в Турции, только наш пан посол не рад был иметь в них ночлег, оттого что, куда мы ни приезжали, все бывшие тут турки очи на нас выпяливали и дивились нашим обычаям да и оттого еще, что и от людей, и от скотины смрад бывал немалый. Поэтому везде мы высматривали, нельзя ли устроить пану нашему ночлег в какой-нибудь христианской хижине, но тут место было так тесно и узко, что часто негде было и маленькую кровать поставить. А когда пан посол где-нибудь устраивался, мы сами располагались на ночь на повозках, под повозками и где только могли, на коврах и постилках. Кое-где ночевали мы в турецких госпиталях (странноприимных домах): они изрядного строения, крыты оловом и для дорожных людей очень удобны, потому что в них есть всегда много пустых комнат, которые ни для кого не заказаны, а отворяются равно для всякого и для христианина, и для жида, и для богатого, и для бедного; тут обыкновенно останавливаются в дороге паши, санджакбеки и другие турецкие господа; в таких госпиталях мы очень хорошо и покойно проводили ночь и высыпались вдосталь. В тех госпиталях, по заведенному обычаю, турки дают и пищу всякому, кто туда приедет; когда придет время к ужину, один из госпитальных приставников несет кринку, или большое блюдо, круглое и плоское, только по краям приподнято пальца на два, а на блюде стоит полная миска вареной каши, ячменной или рисовой, и большой кусок баранины; вокруг миски несколько хлебов, а иногда еще приносят миску меду в сотах. И нам тоже подавали, только пан посол не решался кушать, но мы, как у всех в нашем обществе были здоровые желудки, не отказывались, и нам приносили и другую, и третью миску. Что приходилось по вкусу, то мы ели, а поевши, давали служителю по нескольку аспров; также давали мы денег и всем нашим туркам, которые с нами ехали. Проезжий человек может даром пользоваться таким угощением три дня, а потом должен выехать до другой гостиницы. Эти госпитали имеют большие угодья и доходы, ибо знатные и набожные паши и знатные господа турецкие дают деньги на такие заведения, укрепляют за ними доходы и, покупая имения при своей жизни, отказывают им по смерти немалые денежные суммы.

29-го числа приехали мы в Будиссин — простая деревня и гостиница не очень хорошая. Тут встретили мы шестерых христиан, взятых турками в Весприне в Венгрии: их вели в город Софию на рынок для продажи. Вечером пан посол потребовал себе четырех чаусов, или комиссаров, и при янычарах объявил им, что ему доставляется негодное продовольствие, тогда как от паши будинского дана была капиджи-паше на расход немалая сумма денег, и что он долее не хочет терпеть, чтобы люди его морились голодом. Затем велел принести к себе сундук, в котором везены были наличные деньги для турецкого цесаря, приказал при всех открыть его и вынул один кошелек, в котором лежало около 200 коп мейсенских; на эти деньги приказал купить провизии и всего нужного и сказал, что будет жаловаться турецкому двору на того капиджи-пашу и деньги будут с него взысканы или с того, на кого он вину сложит. И чаусы ничего на это не возразили, только подтвердили, что капиджи поручено снабжать нас всем нужным продовольствием. На этом же пути, подалее, указывали нам турки с высокой горы развалины моста Траяна, цесаря римского.

30-го числа приехали мы в Ягодню, большое и красивое село. При самом въезде в него стоит прекрасная турецкая мечеть, крытая оловом; есть тут и большой караван-серай, где мы поставили своих коней, но сами не хотели оставаться в тамошнем смраде, а ночевали у крестьян. Против нашей гостиницы был другой турецкий храм, а перед ним выложенный белым мрамором бассейн, в котором турки, по обычаю своему, моются и очищаются, прежде чем войдут в храм: где бы они ни молились, если не помывшись молятся, то нет в молитве их святости. Также и обувь оставляют у храма и входят в него босиком. Трудно поверить, какую чистоту они наблюдают в тех храмах. Ни паутин, ни всякой иной нечистоты они не терпят, христианину не позволяют ни за какие подарки войти в храм, пса или иную скотину не пускают. Они входят в храм, сняв обувь, с великим смирением и унижением, ложатся распростершись наземь, целуют ее и молятся в таком сокрушении, как бы Бога перед собой очами видели. Никто не двигается и по храму не проходит, друг с другом не разговаривают, и ничего не слышно, кроме молитвенного сокрушения. Во всех храмах пол покрыт коврами или рогожами, на которых, по обычаю, стоят голыми ногами или на коленях или сидят, скрестив под собой ноги. Никакого сморканья и плеванья не слышно: все то они за великий грех считают. Если бы кому случилось невольно и забывшись харкнуть или плюнуть на землю и т. п., тотчас бежит вон из храма и очищает себя омовением. Коротко сказать: эти поганые своим благочестием превосходят нас, христиан, а мы, имея познание истинного Господа Бога всемогущего, должны бы во дни и в нощи восхвалять его святую милость, что пришли к правому познанию, и больше иметь усердия во святых молитвах.

31-го числа недалеко от Ягодни переправились мы через реку Мораву, а та река отделяет Сербию от Болгарии. Прекрасная тут сторона, только запустела, потому что турки мало возделывают землю, а больше разоряют и запускают, и одни только обыватели из христиан занимаются полевыми работами. Коней своих и повозки перевезли мы через реку на лодках и приехали на ночь в село Резон, бедное и разоренное: в нем не нашлось устроенной гостиницы, и мы должны были проводить ночь иные в хижинах, а иные под повозками и под открытым небом.

1-го числа ноября месяца приехали мы к речке Ниссе; она оставалась у нас по правую руку, пока мы доехали до города. Здесь считается полпути от Вены до Константинополя. Приехавши в гостиницу, выпрягли коней и повели купать их в речку, которая в этом месте течет и шириной будет шагов на 50; въехали в нее без опасения, как вдруг служитель пана Гофмана нечаянно попал в глубину, коня у него сбило, и он стал звать на помощь; один из повозчиков протянул ему шест, но он так крепко ухватился за тот шест, что и сам сбился с коня, и повозчика сшиб; кони выплыли, но людям невозможно было помочь, и оба утонули. Пан посол велел потом отыскать тела, вытащить из воды и похоронить. На берегу той речки видели мы в одном месте, где часто находят римские древности, мраморный столб и на нем надпись латинскими буквами, только буквы обились и мы не могли разобрать ее. Нисса город не последний и довольно многолюден; тут мы ночевали.

3-го числа приехали в местечко Куричесме; нет в нем хорошей гостиницы. По левую руку течет речка Жукова.

4-го числа выехали рано и под вечер видели местечко Пирот, но, нигде не останавливаясь, обедали в повозках что у кого было. У того местечка на горе разоренный замок, одни только стены держатся. На ночь приехали в Камброд, большое село, также без гостиницы.

5-го числа ночевали в селе Бобице, а на другой день приехали в город Софию. Большой город и многолюдный; в нем живет беглербек земли Греческой. Прежде принадлежал он королям венгерским, потом деспотам или князьям, пока род их в турецкую войну не прекратился. Беглербек поручил своему чаусу принять нас. Рано поутру прислал он несколько прекрасных коней к нашей гостинице; на них сели главные особы нашего посольства, а пан посол сел на превосходного собственного коня беглербекова: седло на этом коне, уздечка и вся сбруя украшены были драгоценными каменьями, ценой на много тысяч. На тех конях турецких ехали мы тем же порядком, как в Будине; у дома беглербекова стояли длинными рядами янычары, числом до ста, а по другую сторону спаги, до самых покоев. Большая палата была вся убрана сверху донизу прекрасными персидскими коврами, посредине сидел на стуле беглербек, а против него сел тоже на стуле пан посол. За беглербеком стояли двое мальчиков, похожих на красивых девочек, в златотканых сукнях с широкими рукавами, которые ушиты драгоценными камнями. У самого беглербека был на голове большой тюрбан со страусовым пером; вид он имел важный, сановитый, лицо веселое и приятный взгляд — такого ласкового на вид турка мы еще не видели; он весьма знатная особа и женится, как сказывали нам турки, на дочери турецкого цесаря. Когда пан посол подал ему грамоту, он принял ее с великой учтивостью, весело разговаривал с послом, и по всему видно было, что он человек придворный. Затем пан посол передал ему дары от его цесарского величества — два кубка серебряных с позолотой и большие серебряные с позолотой боевые часы в виде турецкой чалмы, и на них еще стоял конь, поворачивая глазами во все стороны, а когда били часы, тот конь ударял копытом и разевал морду, а под конем двигались змеи и ящерицы позолоченные.

Когда мы вернулись в гостиницу, прислал к нам беглербек спросить пана посла, не привез ли он ему по прежнему обычаю две тысячи двойных талеров и неужели-де он, беглербек, хуже, чем были его предместники? Но пан посол велел извиниться, что на сей раз нет для него готовых денег, есть только для султана, но что после будет он за то вознагражден. Беглербек по той причине был так лаком до денег, что недавно еще получил свою должность и должен был немалые деньги уплатить за нее; ибо у турок за деньги все достать можно. В этом городе была у нас превосходная гостиница: высокое здание, внутри галерея и чистые уютные покои; по всей дороге ни в одной гостинице не имели мы такого удобства, как здесь.

8-го числа выехали из Софии и проехали местечко Босну, по правую руку от нас, на горе. К вечеру видели другое местечко Фалуп, тоже вправо от дороги; у одного колодца встретили мы старика турка, из Вены родом: в венскую осаду он захвачен был и уведен, но не мог вытерпеть турецкого тиранства и дал себя потурчить, совсем почти забыл говорить по-немецки. Нигде по дороге не видали мы таких, как тут, опрятных селений и местечек, коих было до семи. В этот день езда наша была веселая, видели прекрасные плодородные поля и долины булгарские. В этих местах ели мы несколько дней сряду хлебы, в золе печеные, которые у турок называются фугация. Жены и девицы дома пекут и продают те хлебы, потому что в том краю особливых пекарей нет. Как только узнают женщины, что гости приехали, у которых есть чем заплатить, спешат замесить готовую муку на воде без дрожжей, кладут тесто в горячую золу, и как только поспеет хлеб, горячий, прямо из печи несут продавать его. Теперь, в мирное время, когда не было войны в том краю, можно было достать и всякой другой провизии, как-то: каплунов, цыплят, кур, яиц. Ночлег имели мы в деревне Есимани.

Стоит здесь помянуть о наряде деревенских женщин в этом краю. Они ходят в белых сорочках, или кофтах, из тканого полотна, не очень тонкого, вышитого наскрозь разноцветными нитками по кайме около подола и на рукавах, и очень любят этот наряд, а наше простое и тонкое полотно презирают. На голове у них точно башня, пресмешного вида; они надевают высокую шапку, плетеную из соломы и подбитую холстом, вроде тех шляп, что у нас в деревнях дети делают из зеленого тростника, только что у нас носят ее широким концом на голове, а они надевают широким концом кверху, что им служит больше для защиты от солнца и от дождя, чем для чего иного; и так носят у себя на голове вышину локтя в два с половиной пражской меры. Тоже на горло надевают разноцветные стеклянные бусы и в ушах носят гривенки (серьги) стеклянные, такие длинные, что висят до плеч, и в таком уборе так сами собой любуются, точно они королевны болгарские, и так расхаживают по деревне между простым народом.

О том болгарском народе рассказывают, что он пришел на здешние места от скифской реки Волги, где прежде жил вместе с другими народами, которые оставили прежние свои поселения отчасти добровольно, отчасти теснимые другими племенами; и от той реки зовутся они булгарами, что значит волгары. Они поселились в горах, называемых Гамус, между городом Софией и Филиппополем, в местах от природы красивых и возделанных, и, живучи здесь, довольно долго оставались неподвластны греческому цесарю. В одном сражении разбили они Балдуина, старшего графа Фландрского, который завоевал Константинопольское царство, а однако не могли одолеть турецкой силы, побеждены и должны были бедственно покориться турецкому игу, которое тяжело несут и доныне. Языка они славянского, так что мы, чехи, с ними разговаривать можем.

9-го числа ехали мы все горами, а в полдень настиг нас чаус от беглербека и привез с собой те часы, что ему подарены были: турки, не умея с ними обращаться, перетянули завод и испортили пружину, так что наш часовой мастер должен был чинить ее на ночлеге. Прежде чем выбрались на равнину около Филиппополя, должны были ехать по узкой дорожке на прекрутом верху, и тут посреди дороги стоит стена с воротами, Дервент Капи, что значит «ворота тесного пути». В этих местах жил последний деспот, или князь, болгарский Марек Карлович (Марко Кралевич); только все это место совсем запустело и в развалинах, так что нигде нет приюта. Ночевали мы в селе Яники, без гостиницы.

10-го числа увидели реку Гебрус, недалеко отсюда вытекающую из горы Родопской, и прекрасный каменный мост через ту реку, которую турки называют Марицей. К вечеру приехали в город Филиппополь. Город стоит на одном из трех холмов, которые отделяются, точно отрезанные, от прочих гор, и поставлен точно корона, наверху, так что вид на него чудесный. На предместье есть другой деревянный мост через реку Гебрус, которая течет у самого города; тут близко нашли мы и гостиницу и пробыли в том месте другой день.

12-го числа, выехавши из Филиппополя, видели мы пшеницу на мокрых местах около реки. На равнине видно множество курганов, или холмов, похожих на могилы, и турки сказывали, что это могилы, насыпанные на память о битвах, которые происходили на этих полях, и под ними лежат люди, убитые в сражениях. В тот день ехали мы через прекрасный мост, сложенный из четверогранных камней, через реку Гемус, а потом ехали по приятному прекрасному лесу и, оставив реку влево от себя, ночевали в деревне Папасли, где нет хорошей гостиницы. В этой деревне встретил нас чаус из Константинополя и привез пану послу письмо от господина Печа, который уже несколько лет сряду жил там резидентом (поверенным в делах) от цесаря и ждал с нетерпением, когда приедет пан посол заместить его, а он может вернуться домой.

13-го числа приехали в деревню Усум Савас: тут выстроена изрядная гостиница с хорошими комнатами, и мы здесь ночевали. На другой день приехали в прекрасную деревню Гармондил, где длинный мост на 160 шагов, и ночевали в хорошей, оловом крытой гостинице.

15-го числа путь наш лежал вдоль по реке Гебрусу: она была у нас по правую руку, а по левую горы Гамп, которые тянутся до самого моря (Понта); ехали через славный каменный мост, называемый мостом Мустафы-паши; построен на 22 сводах, кладеных, а длиной будет шагов 404. Ночевали в деревне Симире: тут гостиница хорошая и храм турецкий.

16-го числа приехали в город Адрианополь, по-турецки Эндрене. Город основан императором Адрианом и по его имени называется, а до него назывался Ореса. Лежит он в том месте, где Гебрус сливается с притоками своими Тунией и Гардой, и течет оттуда в Эгейское море, которым Азия отделяется от Европы. Город сам по себе, в стенах, не очень велик, и предместье у него не пространное, а вырос он из запустелости в нынешний знатный вид теми домами, которые турки настроили. Через реку построен предлинный каменный мост. Гостиница у нас была не очень хорошая, но других зданий хороших много, потому что после Константинополя это первый город в том краю.

17-го ноября отдыхали мы в Адрианополе и осматривали город, но нечего там смотреть, только гостиницы да два прекрасных каменных храма: внутри круглые, и в них три ряда галерей, с превеликими столпами из белого и красного мрамора. Вокруг галереи идет железный обруч, и на нем повешено 336 прекрасных стеклянных лампад; а выше над ними другой обруч, и на нем повешены прекрасные хрустальные шары. Еще выше опять вторая галерея, и вокруг нее такой же обруч с лампадами, а над ними опять на обруче хрустальные шары. На третьей, самой верхней галерее, тоже на железном обруче лампады, а посредине на самом верху висит большой позолоченный шар. И все те галереи украшены пречудесными мраморными столпами; а в нижней галерее место устроено точно выступом, где садится цесарь турецкий. Сказывали нам турки, что те лампады горят денно и нощно, всего их будет с 2000, и выходит на них масла деревянного 60 фунтов в сутки. Посреди церкви устроены два малых бассейна из белого мрамора, и вода проведена туда трубами, а возле сделана из белого мрамора кафедра, вход на нее по 25 ступеням, только на нее никто не входит, кроме самого у них верховного священника, когда он читает и объясняет алкоран. Этот новый храм велел султан Селим построить с таким великолепием в ту пору, когда завоевал он королевство Кипрское и определил на ту церковь большую сумму из доходов с того королевства: каждый год деньги эти и присылаются в Адрианополь. Около храма 4 превысокие и тонкие башни, и в них, так же как в храме, галереи в три ряда, одна выше другой; отсюда священники сзывают народ на молитву, и когда приходит великий их праздник, называемый Байрам, все эти башни освещаются ночью лампадами. С этих башен смотрели мы вид на весь город. В городе, на том берегу реки, есть дворец цесаря турецкого, где имел пребывание султан Селим, только туда не хотели пустить нас.

18-го числа выехали из Адрианополя и ночевали в местечке Гапсале; тут красивая мечеть, гостиница и странноприимный дом, который выстроил Магомет-паша и приписал к нему большие доходы. В этом доме каждому, как выше сказано, дается, до третьего дня, миска рису или круп с куском баранины.

19-го числа проезжали мы местечко Эски Баба, с красивой мечетью и гостиницей, которую устроил Али-паша: в той гостинице стоял бек из земли Молдавской, который прежде был там воеводой. От другого молдавского воеводы был на него сделан донос турецкому цесарю, будто он замышляет поднять мятеж и отвести народ от подданства; султан послал за ним и хотел его казнить; а он, видя, что спасенья нет, чтобы избыть смерти, потурчился и захотел принять магометанскую веру, только бы ему удержать власть в земле Молдавской. Этот потурченный воевода с несколькими тысячами турок разбил свой стан в этом местечке и в окрестностях, где мы хотели было ночевать. А тот воевода, который на него доносил султану, услышав, что он опять возвращается на место, бежал со всем своим имуществом в христианские земли. Итак, не могли мы в том местечке остаться на ночь, а доехали до деревни Булгагиум и там ночевали: тут живут все греки.

20-го числа проехали местечко Бургас; оно лежит в низине; при въезде в него каменный мост, 130 шагов длиной. Повсюду за Адрианополем, где мы ни ехали, видели множество цветов, чему немало дивились, потому что в ту пору был уже месяц листопад (ноябрь). В Греческой земле такое множество цветущих нарциссов и гиацинтов и такой от них сильный запах, что у непривычного человека может заболеть голова от того запаху. Тюльпан турецкий хотя и не имеет сильного запаху, но многие разводят его за красоту и разнообразие красок. Турки очень любят цветы, и хоть они вообще скупы на всякую трату, не жалеют употребить несколько аспров или крейцеров на хорошие цветы. Пану послу и нам те цветы немало денег стоили: всякий раз, когда янычары или другие турки приносили нам цветы в дар, надобно было за то давать им по нескольку аспров, чтобы показать, что мы ценим их подарок.

И вправду, кто хочет у турок жить, тот не иначе может держаться, как деньгами, и кто к ним в дом входит, тому тотчас приходится развязывать кошель и не прежде завязывать его, пока совсем оттуда выйдет; кто хочет что разузнать или видеть, тому не надобно жалеть денег, а за деньги должен добывать себе прием и любезность и все, чего только желает. И что бы ни предпринимали, все у них отсюда происходит, и, кроме денег, нет ни тамошним жителям, ни чужим народам иного средства укротить или убедить турок. Деньги действуют на турок, точно какой волшебный заговор, иначе невозможно иметь с ними обхождения или чего-нибудь от них добиться. Без денег чужеплеменные люди и не могли бы жить между ними или приезжать в те края, и нет у них ни стыда, ни конца и меры принимать подарки и деньги. Паши и другие начальные люди, когда им волей не дают подарков, не боятся сами через посыльных своих требовать себе подарков, а нередко и прямо берут взятки из рук в руки. Так, однажды в Константинополе, когда пан посол хотел иметь свидание и переговор с Синан-пашой, мы ждали немалое время перед его приемной комнатой и стояли вместе с турками; в ту пору подошел к той же приемной один пастух крестьянин, из потурченных полоняников, с жирным бараном на плечах и стал перед самыми дверьми, чтобы его видно было, как станут отворять двери, и все торчал на одном месте, пока наконец паша его увидел, тотчас приказал пустить его к себе и тут же принял от него барана; так-то вышло, что пастух получил у него аудиенцию прежде, нежели посол цесарский. Коли правду сказать, и не дошел бы пан посол до такой беды, когда бы не слишком скупился и щедро давал бы деньги, видя, что у турок всякая любезность за взятки покупается; оттого-то и мы, несчастные, натерпелись таких бед, о чем будет рассказано на своем месте.

В тот же день доехали мы до Каристра: то простая деревня без гостиницы. Отсюда пан посол отправил ездового в Константинополь повестить о своем приезде Печу, тамошнего поверенного в делах от цесаря. 21-го числа приехали мы в местечко Чурли, или Корли: кстати припомнить, что в этом месте происходила у султана Селима несчастная битва с отцом своим пашой; он успел укрыться с поля сражения только с помощью коня своего каравулика, что значит «черный волк», и убежал к перекопским татарам, где правил тесть его. Через несколько лет, однако, Селим достал себе царство с помощью великих даров и подкупов, сверг отца своего и в этом же местечке велел отравить его, как пространно повествуется в турецких летописях. Ночевали мы в этом местечке и тут в первый раз увидели море, которое было все вправо от нас во время пути.

22-го числа, не доезжая местечка Селебрии, видели мы в развалинах остатки старого вала, который по повелению последних царей греческих возведен был от того места до самого Дуная, для того чтобы весь край тот огражден был и жители константинопольские были в безопасности от вторжения чужеземцев и варварских народов. В Селебрии приводил нас в восхищение приятный и великолепный вид на тихое море; и я, с другими еще из нашей компании, никак не мог удержаться, чтобы не побежать к самому морю без позволения и без ведома пана посла и гофмейстера: так хотелось поглядеть вволю на море, которого я до тех пор еще не видывал. Прибежавши на берег морской, дивились мы много на дельфинов и иных рыб, как они плавали и играли в воде, и сбирали красивые раковины и камушки, так что совсем забыли дорогу, как вернуться назад в местечко. Между тем турки из местечка увидели на море чайку, или корабль морских разбойников, как он плыл прямо к берегу с распущенными парусами; чаусы указывали на тот корабль пану послу и предупреждали с опасением, чтобы не позволял своим людям отходить далеко, так так морские разбойники по ночам пристают к берегу и высматривают, нельзя ли кого похитить и увезти с собой. Как скоро объявлено было это запрещение, открылся проступок мой и моих товарищей; тут, узнавши, что мы ушли к морю, чаусы и янычары тотчас сели на коней и с криком поскакали к морю, а мы в то время дивились на корабль, который приближался уже к берегу и был недалеко; наскакав на нас, они ухватили нас и погнали в местечко. С корабля злодеи пустили на берег три выстрела, а один из янычар выстрелил по ним из ружья. Привели нас к пану послу, и некоторые, старшие, были наказаны, а меня назначено наказать курбачом, так как в том месте не растет лоза и неоткуда взять розги. Прежде всего пан посол строго мне выговаривал, напоминая, что родные мои поручили меня ему, с тем чтобы я во всем был ему верен и послушен, так чтобы он никогда не имел повода и бранить меня, не то что наказать. И готов бы я был все исполнять по мысли его, по крайнему своему разумению, и день и ночь перед всеми другими старался бы ему служить и угождать во всем. Впрочем, был он очень добр и ласков со мной; а я, чувствуя грубую вину свою, мог только перед ним каяться и уверять, что до смерти своей не хочу и не стану ничего подобного делать без воли его и ведома. Просили за меня и турки, приписывая вину мою молодости и неразумию, так что я освобожден был от наказания, только вычитана была вся вина моя строго. Так-то мое легкомыслие и нетерпеливость моя непременно посмотреть море едва не привели меня к беде: взяли бы меня те злодеи морские и продали бы бог знает куда, если бы вовремя не сведали люди и не пришли бы на помощь.

Ночевали мы в том же месте, а 23-го числа приехал ездовой от господина Печа. На ночлег приехали в город Понте Грандо: тут через рукав морской есть длинный каменный мост, всего будет длиной в 787 шагов, на 28-ми каменных сводах. 24-го приехали в местечко Понте Пиколо, что значит «малый мост», так как здесь проезжать надобно по небольшому мосту. Тут два залива морских чудесного вида, и, кажется, лучше этого места не сыскать бы в подсолнечной, когда бы оно возделано было трудом человеческим и природным искусством тамошнего народа. Но ныне лежит оно пусто, точно сирота оставленная плачется на свою горькую долю в рабстве у варвара господина: люди на ней злые враги, и ненавидит их она и до конца с ними не смирится. Видели мы, как тут ловят рыбу в море большими сетями. Поймали при нас великое множество преотличной рыбы и продали нам больше, чем было нужно. В это местечко прислал господин Печ своего гофмейстера встретить нас и приготовить нам как можно лучше угощение.

25-го числа в три часа мы выехали, а около 9 часов завидели константинопольского поверенного в делах, доктора Печа, с ним было много турок и людей его свиты на конях; нам навстречу послано было около 40 конных чаусов, или дворян турецкого цесаря, а по встрече ехали они впереди нас до Константинополя. Увидав друг друга, господа посланники сошли с коней и обнялись с великой радостью, как будто старинные друзья; и подлинно, господин Печ был очень весел: он предвидел, что у турок готовится что-то неладное, и радовался, что вскоре может возвратиться отсюда в христианскую сторону.

На том пути выбыло у нас двое людей из свиты, писарь кухонный да венгерский портной: они захотели вперед нас приехать в Константинополь и сошли с дороги, но захвачены были турками, которые, связав их, доставили в султанский загородный дом, а сами поехали в Константинополь спросить потихоньку у Бостанджи-паши, что делать с захваченными людьми. А между тем венгерскому портному удалось развязаться и развязать своего товарища, так, освободившись от уз, они скрылись и на третий уж день явились к нам в Константинополь; сколько ни было у них денег, не меньше как по 30 дукатов у каждого, все отобрали турки, и когда бы не удалось им развязать себя, наверное турки завезли бы их куда-нибудь за море и продали бы в неволю.

В тот день долго ехали мы через город Константинополь до назначенной гостиницы: это было четвероугольное здание из тесаного камня, крытое оловом. Когда въедешь в нее через большие ворота, прямо будет чистый, просторный двор, и по обе стороны ворот каменные ступени лестницей ведут в верхнюю каменную галерею, а внизу кухня, винный погреб и конюшня на 200 лошадей. Вверху на галерее кругом устроены и отделаны хорошо светлицы, с печами; пан посол поместился окнами на улицу, а мы разместились в маленьких комнатах, по три и по четыре вместе, кому с кем хотелось и было удобнее. Кто поедет ко двору султана, должен ехать мимо той гостиницы: она находится на главной улице и стоит на таком выгодном месте, что от нее широкий вид во все стороны.

Что касается местоположения города, мне кажется, он самой природой предназначен к тому, чтобы в нем быть царскому престолу; лежит он в Европе, но в виду у него и Азия, и Египет, по правую руку Африка, и хотя она не примыкает к Константинополю, но сообщается с ним морем, по которому удобно доплыть до нее. По левую сторону Понт Эвксинский с озером Меотийским (Азовским), которое турки иначе именуют Карантегизе, то есть Черное море. У тех вод по берегам живут многочисленные народы, и в них изливается со всех сторон множество рек, и все, что та земля ни родит людям на житейскую потребу, все может быть с удобством доставляемо на судах в Константинополь. С одной стороны город достигает Пропонтиды, или моря св. Георгия; с другой стороны пристань судам и река, которую Страбон называет по подобию Золотым Рогом; с третьей стороны к твердой земле город стоит как будто на полуострове, и целый хребет предгория уступами спускается к морю или к заливу.

Из самой средины Константинополя приятный вид на море и на гору Олимп, которая лежит в Азии и вся белеется от снегу. В море великое множество рыб, которые плывут из Меотийского озера или Черного моря, через Босфорский пролив в Эгейское и в Средиземное море, а отсюда опять в Черное море; такой здесь род рыбе и в таком множестве идет она, что в самую мелкую сеть, куда бы ее ни закинули, можно наловить ее в изобилии. Оттого здесь ловится и продается много всякого рода рыб, как-то: мегалерии, линей, угрей, скунврии, сардин и других без числа. Рыбаки обыкновенно бывают из греков и умеют хорошо приготовлять рыбу (впрок); турки употребляют рыбу хорошо приготовленную, только ту, которую почитают чистой; впрочем, не каждый природный турок, кроме ренегатов или потурченных христиан, любит рыбу. А лягушек, черепах, раков, устриц и тому подобных природный турок не только есть, но и трогать не станет. И в алкоране туркам заповедано не касаться нечистых рыб и не пить вина, и никто из природных турок, какого бы он ни был звания, ни за что не станет пить вино, только пьют ренегаты или потурченные: такие, когда прихаживали к нам, целую ночь пили, уходя домой перед рассветом, и всячески потом упрашивали нас, чтобы мы никому про то не сказывали. Распутная молодежь и солдаты — те не слушают порядков, когда зайдут в христианские гостиницы, наедятся вволю, а платить не хотят, и хозяин не смеет ничего сказать им, если не хочет быть бит. А когда напьются, не попадайся им христианин либо жид: если нет при нем янычара, бросаются на него и бьют, режут и секут саблей. А если проведают про то, бывает им наказание палками за то, что смели вино пить.

Возвращаюсь к нашему дому. Пан посол хотел иметь прием и аудиенцию у Ферхата, паши верховного; был он родом албанец, огромного роста, лицом черен, зубатый и сердит видом. Надо было передать дары от его милости цесарской, и так оба посла, новый и прежний, и мы с ними, поехали к Ферхату тем же порядком, как было в Будине и в Софии. Мы целовали руку у него и у всех других пашей, при том бывших; затем наш посол подал ему цесарскую грамоту, которую он учтиво принял, а еще того учтивее принял дары: три тысячи двойных талеров, два умывальника серебряных позолоченных с лоханями, два больших ковша позолоченных, еще две большие чаши такие же, два больших жбана серебряных с позолотой, две большие фляги серебряные позолоченные; большие часы в виде коня позолоченного, на коне сидит турок в тюрбане; четвероугольные часы с боем, на них два мужа стоят и кланяются и рот открывают во время боя; шестигранный шар с бужиканом, или турецкой палицей, в нем тоже часы с позолотой, и проч. От того Ферхата поехали мы еще к визирю Магомету, бывшему начальнику двора у прежних султанов, и, поцеловав у него руку, поднесли ему дары от его цесарской милости: умывальник серебряный позолоченный с лоханью, два больших ковша серебряных с позолотой, большие часы в виде морского коня, украшенного разного вида раковинами. Он был венгерец родом, потурченный, и, отправивши у него все, что следовало, вернулись мы к себе в гостиницу.

На другой день ездили мы еще к трем пашам: один был чаус, родом хорват и женат на дочери турецкого султана, другой Ибрагим-паша, тоже хорват родом, третий Чикул-паша, родом валах из Мессины и в то время занимал должность капитана, или верховного гетмана над морскими силами. Поцеловав у них руку, подали мы каждому по тысяче талеров, серебряную позолоченную лохань с умывальником, серебряную позолоченную чашу в виде месяца, два больших ковша с двойной позолотой и часы в виде эфиопа, ведущего на привязи английского пса, и еще другие часы: на тех турок сидит на коне и за ним еще турок льва убивает, все те фигуры двигались, конь бил ногой и каждую минуту ворочал глазами. А другим начальникам гофмейстер и драгоман, или толмач послов, свезли дары попроще.

Книга вторая Пребывание цесарского посольства в Константинополе

Эти трое пашей и множество других, равно как и иные турецкие начальники, все из христиан, взятых в детстве или уже в зрелых летах и потурченных; однако, хотя они и из христианского рода и многие довольно долго жили в христианской вере, христиане не видят от них расположения и покровительства, и есть чему подивиться, что они достигают такого высокого звания; во всей империи турецкого султана, и во всех какие ни есть под ним королевствах и княжествах они управляют и все держат своим искусством и разумом, потому что на них возложено все управление в земле турецкого султана. И покуда кто из них жив, дотоле и в славе, а когда умрет, все, что есть у него, хотя бы на миллионы, отбирается в султанскую казну: «Ты был моим рабом, — так говорит ему султан, — через меня разбогател, а по смерти твоей все, что у тебя есть, должно ко мне возвратиться». Дети не получают в наследство никакого имения, — разве отец передаст им при жизни наличные деньги, или устроит на какую должность, или выпросит им от султана какой-нибудь тимар, то есть поместье, либо доходное место. Но не слыхал я ни про одного пашу и не видывал ни в Константинополе, ни во всей Турецкой земле ни одного паши, кто бы был из природных турок, а все они взяты от христианских родителей в юных годах либо сами по своей воле потурчены.

О Чикуле-паше рассказывали нам, что он, будучи 12 лет от роду, вместе с отцом своим захвачен был на одном корабле, и турки обещали ему, что если он потурчится, то пустят отца на свободу; он так и сделал, хотя помочь отцу. Тогда турки пустили отца, но он, вернувшись домой с позором, на третий день умер, а потурченный сын, испробовав воли турецкой и роскоши, не захотел уже христианства, стал возвышаться, сделан пашой и начальником флота и теперь великий враг христианам; это показал он в битве у Ягера (Эрлау) в Венгрии в 1596 году, когда наши солдаты ворвались в турецкий лагерь, и тут он со своими пятнадцатью ренегатами на наших ударил, принудил бежать и был причиной погибели многих наших чехов и доблестных мужей.

Синан-паша, который в ту пору был мазул, то есть в немилости, лишен всех своих должностей и жил не у дел в своем поместье и который потом был причиной нашего тюремного заключения, и Ферхат-паша, у которого мы имели первую по приезде аудиенцию, были оба родом из Албании, двоюродные братья, и пасли свиней. Они были взяты вместе с другими детьми и отданы в султанский сераль, или дворец, главному повару, для обучения поваренному искусству. Но на Синане-паше скоро обозначилось, что ему готовится другая судьба: однажды, высмотря час, когда султан Селим должен был выехать на прогулку, и научившись говорить по-турецки, пал он на землю перед султаном и стал униженно просить его, чтобы велел взять его с братом с кухни и обучить чтению и письму. Султан поглядел на него, мальчик ему понравился, и он велел исполнить его просьбу. Когда взяли их обоих с кухни, вскоре научились они читать и писать по-турецки с таким успехом, что Синан стал отличаться от всех прочих ребят искусством, силой и приятностью речи. Услышав о том, султан велел обучать его верховой езде, беганью, паленью и стрелянью из лука, и в этом он показал такое отличное искусство перед самим султаном, что удивил его и всех его придворных; тогда сделали его итчогданом, то есть придворным пажом. Придя затем в совершенный возраст, добился он того, чтобы послали его на войну с одним пашой, и тут показал такую храбрость, что передо всеми отличился. За это сделали его агой, или гетманом, и тут он так показал себя, что много раз приписывали ему победу: так, на острове Кипре у Фамагусты он нанес много бед христианам. Потом был беглербеком, опять пашой, напоследок верховным визирем. Он был при осаде Мальты, воевал против персиян, несколько лет оставался в милости, но за несколько недель до нашего приезда в Константинополь, не знаю по какой причине, смещен со всех должностей. И во все время, пока везло ему счастье, оставался он верным приятелем брату своему, Ферхату, не забывал его, помогал возвышаться и наконец довел его до верховной должности, так что в наше время Ферхат назначен был верховным визирем на место Синана.

О том Ферхате рассказывал нам еще пан поверенный Печ. Несколько лет тому назад, когда Печ был секретарем у цесарского посла в Константинополе, а Ферхат пашой, умер цесарский посол (пан австрийский из Чичинка), тело его отвезли в Австрию, а цесарь Рудольф, зная этого Печа за годного человека, решил назначить его на убылое место за посла и подтвердить ему полномочие. Тут, как бывает при дворах обычай поздравлять с назначением в должность, то и Ферхат послал своего гофмейстера к пану Печу поздравить его и пожелать ему счастья в новой должности. Гофмейстер при этом сделал пану Печу намек, что надобно поднести паше в подарок тысячу талеров да хорошенький ковшик; ковшик ему послали, а деньги не послали. Когда Ферхат назначен был верховным визирем, послал он за паном доктором Печем и стал сильно приступать к нему: отчего задерживают и не платят ему ежегодную дань, которая у них называется трибутом. А пан Печ возражал ему и доказывал, что еще срок не пришел и что трибут никогда еще не задерживали, впрочем, обещал, что пошлет одного из своих чиновников в Вену и станет просить, чтобы выслали трибут скорее. Тогда визирь, видя, что привязаться не к чему, сказал ему через толмача такое слово: «Откуда-де краль венский (кралем Венским именуют они нашего цесаря, а цесарем не хотят его именовать и говорят, что их султан сам цесарь римский, так как столица римских цесарей перенесена была из Рима в Константинополь) — откуда взял такую власть, что убогого писаря назначает и уполномочивает поверенным в делах к знаменитому двору турецкого цесаря?» На это пан Печ, нимало не смутясь, ответил: «Если султан его имеет власть из пастуха и свинопаса сделать верховного пашу, то и его государь и цесарь римский такую же власть имеет писаря послом сделать и кого ему угодно, того и послать в Константинополь ко двору султанскому». Ферхат, рассмеявшись, подивился смелой его речи и ничего ему не ответил, а только, обратившись к предстоявшим, сказал по-турецки: «Каково! Каково хитер поганый гяур!»

8 просинца (декабря) рано утром велел пан посол Креквиц накладывать на воз деньги 45 000 двойных талеров и послал их вперед к султанскому замку с своим драгоманом. Около 9 часов вечера оба посла поехали к султану прежде описанным порядком, со своими дворянами, которые ехали впереди попарно и везли дары, часы и серебряные вещи. По приезде к замку, у первых ворот увидели мы около ста вооруженных солдат, называемых капиджи, то есть привратная стража. Эти капиджи вроде того, что гациры или лейб-гвардия при дворе римского цесаря; урядники у них имеют должность комиссаров, т. е. отправляются с поручениями, а иногда употребляются и вместо палачей; когда происходит у двора какая смена пашей или велит султан кого-нибудь из придворных вельмож удавить, все такие поручения выполняют обыкновенно капиджи. Оттого должность их у турок в важном почете. Когда пропустили нас на первый двор за воротами, увидели мы по обе стороны прекрасные дома; в тех домах живут придворные ремесленники и рабочие и делают всяк свое изделие, вроде того, как у нас в Праге перед дворцом. Затем доехали мы до других ворот, там стояли также сторожа, и тут все мы должны были слезть с коней. За этими воротами жилище султаново, и туда ни одного человека, хотя бы и пашу, не пропустят на коне, а все должны слезать и идти во дворец пешком. На этом втором дворе стояло множество, несколько сот великолепных коней, турецких и арабских, все покрыты вышитыми коврами и все блестели золотом и драгоценными камнями; держали их ребята, и все, как у нас в Праге бывает в торжественные дни, ждали выхода господ своих. Все эти конюхи стояли тихо и чинно, не слыхать было ни крику, ни смеху, ни разговоров; а когда от которого коня явится сор, тотчас особливые к тому приставленные люди тот сор собирают и заметают; потом у них тот конский навоз на солнце сушат, толкут, просеивают сквозь сито и употребляют на подстилку лошадям, потому что в Константинополе неоткуда достать соломы на подстилку. Потом и наши, научившись от турок, делали своим коням такую подстилку, и кони так к ней привыкли, что с охотой на нее ложились, все равно как на солому.

Сойдя с коней, паны послы шли через ворота пешком до третьего двора, а мы за ними, а навстречу им вышли принять их двое пашей, из рады султанской. У тех ворот стояло несколько сот янычар. Отсюда те двое пашей привели послов в раду, или диван, а мы стали у входа; тут послы всем пашам должны были объявить, что они султану говорить будут, с тем чтобы ничего лишнего не говорили, кроме того, что пашам объявлено. Двое пашей, сложив руки накрест на груди, вышли из той радной палаты и пошли к султану доложить о пане после. Этот третий двор превеликий и пречистый; против самых ворот султанские покои; а с двух сторон и с третьей, где ворота, надстроены высоко два терема: по правую руку живут комнатные евнухи, а по левую руку жены султанские. От ворот до самых султанских покоев стояло, по правую руку, тысячи две или три янычар, все в чалмах и в разноцветных сукнях, точно расписанные; а по левую руку столько же спагов, или конных солдат, только они стояли пеши, без коней. И хотя тут было несколько тысяч народу, не слыхать было ни крику, ни шуму, ни разговоров, а все стояли в такой тишине, что подлинно на диво; и те самые янычары, которые на войне так буйны и своевольны, тут стояли, каждый перед своим начальником, в таком послушании, как и ребята не стоят перед учителями, не двигаясь, точно вытесанные из мрамора. Когда двое пашей вошли в ряд между янычар и спагов, стали, сложив руки на груди, делать поклоны, склоняя голову сначала направо, янычарам, потом налево, спагам; в ответ на то и они все, склоняя головы почти до колен, оставались в таком положении, пока паши мимо их проходили. Потом, когда паши, доложив султану, что послы цесарские просят быть допущены к целованию руки, возвращались тем же путем к послам, происходили опять тем же порядком поклоны направо и налево, янычарам и спагам. Вернувшись, давали послам наставление, как им и начальным их людям держать себя в присутствии султана, и подтвердили пану послу, чтобы не брал с собой большой свиты, так что он приказал идти за собой одним людям дворянского и рыцарского чина. Серебряные вещи, назначенные в дар, янычары держали в руках перед султанским покоем, так чтобы он мог их видеть.

Так за теми пашами пошли вперед паны послы, а за ними мы в середине между рядами и творили учтивые поклоны на обе стороны, сняв шапки с головы и склоняя головы; они же нам с своей стороны отдавали поклоны. У самых покоев вышел к нам навстречу с поклоном и приветствием Капи-ага, евнух и начальник двора, и повел нас в большую палату, которая вся была обвешана дорогими персидскими коврами, прошитыми золотом и серебром. Тут опять наши пошли через одну комнату к султану и, возвратившись, стали пана нашего спрашивать, не имеет ли при себе ножа или какого оружия. И по ответе обоих послов, что ничего подобного при них нет, ухватили оба паши пана посла с каждой стороны за руку (этот обычай заведен у них с того времени, как один хорват, испросив себе аудиенцию, умертвил султана Мурата, в отмщение за смерть своего сербского государя Марка Деспота), комнатные служители отворили им двери, завешанные чудесными коврами с золотом и драгоценными камнями. Паши, проведя пана посла к султану, учинили перед ним низкий поклон, а пан посол должен был сделать вид, как будто падает на колена, только паши по султанову веленью все время его держали и на колена стать не дали. Тут же приведен был драгоман, толмач турецкий, из потурченных христиан, и держал речь в кратких словах к султану от имени посла.

Во-первых, выразил поздравление от его цесарской милости, а потом передал султану с поклоном цесарскую грамоту, поцеловав ее прежде; ту грамоту султан передал Магомет-паше, то есть своему канцлеру, и спросил, здоров ли наш цесарь. После этой церемонии пан посол отступил в сторону. Тем же порядком приведен был пан Печ и, поцеловав у султана руку, также отошел в сторону. Потом стали служители проводить всех нас поодиночке в тот же покой к султану (но прежде обыскивали каждого, нет ли при нем оружия, впрочем, мы, зная, что то будет, оружия не имели при себе); подходя, мы целовали рукав у султана, и затем выводили нас вон. Султан сидел на возвышении с пол-локтя от полу, и на том месте, где сидел он, и около все было обложено великолепной золотой парчой, унизанной жемчугом и драгоценными камнями; впрочем, весь этот покой не могу описать подробно, потому что в короткое время нельзя было все высмотреть, да и глядели мы больше на лицо султанское, нежели на убранство залы; заметил только, что висели с потолка шары, и был от них такой блеск, как будто все были покрыты драгоценными камнями.

Когда все это было отправлено, мы тем же порядком вернулись через диван, и оба паши пригласили панов послов к обеду; им в особом покое поставили стол, и обедали они, сидя на стульях; но у турок не в обычае есть за столом, и на стульях не сидят они. Нас угощали в открытом зале, и все сидели на полу, на прекрасных коврах. Прежде чем дали нам обедать, видели мы, как подавали кушанье султану. Прежде всего вошли кравчие, человек с двести, все в одинаковых красного цвета сукнях, а на голове у них чалмы, наподобие янычарских, обшитые по краям золотом, и стали они рядом от кухни вплоть до покоя султанского, и тотчас всем поклон отдали наклонением головы. Стояли они тесно друг возле друга, точно намалеванные, а когда пришел час обеда, главный кухарь принес с кухни мису фарфоровую, покрытую другой мисой, и передал другому, кто возле него стоял, другой передал третьему и так далее, пока дошла миска до последнего, кто стоял у султанского покоя. Тут опять стоял другой ряд служителей, и один передавал другому тем же порядком, и так без всякого шума и звука блюдо подавалось быстро на султанское место. Таким точно образом множество этих людей стало рядом и к тому месту, где должны были обедать послы, и они передавали друг другу блюда, подаваемые на стол. И нам поставили таким образом на полу на ковриках около 70 блюд, а ковры покрыты были, вместо скатерти, персидской прекрасно вышитой кожей. Кушанья там были такие: курица вареная и жареная, рисовая каша, пилав сладкий, жареная баранина, салат из трав и пр.; каждому из нас положены были крашеные ложки, а ножей не было, и вина тоже. Когда кто хотел пить, подходил турок с кожаным мехом персидским, наливая через серебряное позолоченное горлышко в позолоченные ковшики сладкую лимонную воду с сахаром, по их названию арабшербет, и подавал гостям. Эта вода очень мне понравилась.

Просидев за обедом с полчаса, встали мы от обеда, тогда некоторые из янычар взяли от нас дары для султана и отнесли в свое место. Дары были такие: лохань большая серебряная позолоченная с умывальником, такой же умывальник другой, с прекрасной чеканкой и резьбой, и лохань, две большие чаши для воды, яблоки серебряные с позолотой, отделанные цветами, два больших ковша серебряных позолоченных в виде турецкой чалмы, ковш большой с крышей; еще две чаши большие и два жбана серебряных позолоченных мастерской работы, два подсвечника больших, две миски большие, фляга в виде месяца, — все серебряное позолоченное; часы в виде шестигранного шара, обделанного цепью, которая двигалась прехитрым способом всякий раз, когда часы били; часы в виде башни, на которой во время боя показывались и бегали разные фигуры; другие часы с резьбой боевые; большие четыреугольные часы мастерского дела, когда они били, турки вон выбегали, на конях скакали, сражались, а когда кончался бой, опять скрывались; еще часы с волком, у волка гусь в зубах, и когда начинался бой, волк убегал прочь, а за ним турок гнался с ружьем и при последнем ударе стрелял из ружья по волку; еще большие часы четвероугольные, на них турок глазами ворочал, головой и губами двигал. После обеда вернулись мы к себе в гостиницу тем же порядком, каким поутру ехали к султану.

Вот список всех особ нашего посольства, приехавших в Константинополь:

Фридрих из Креквиц, посол цесаря римского Рудольфа II; Андрей Гофман; Юрий Леопольд из Ландав; Каспар Альбрехт из Туна; Фридрих Маловец; Гебгардт Вельцер; Ян Фридрих из Креквиц, пана посла брат; Ян Фридрих из Обергейма; Каспар из Гоэпфюрста; Индрих Швейниц; Снил Заградецкий; Францишек Юркович; Конрад Преториус, доктор медицины; Ян Пертольд; Ян Сельцер; Ян Капль из Буркгауза; Вилем Вратский; Ян Рейхард из Стампаха; Юрий Рейтер; Ладислав Мертен, гофмейстер (правитель дома), который потом потурчился; Бернард Шахнер, конюх; Ян из Винора, капеллан; Габриель Иван, секретарь; Ян Кандльпергер, подсекретарь. — Дворяне: Евстафий из Пранку; Юрий Лассота. — Коморники (камер-юнкеры): Вольф Адам Пругк; Ян Маковец; Марко Рейндлер; Сигмунд Финк; Мелихар из Креквиц. — Камер-пажи: Ян Бернард Перлингер; я, Вацлав Вратислав из Дмитровичей; Степан Ланг; Бальтазар из Копета; Каспар Малик, толмач; Павел Керцемандль, тафельдекер; Лука Мемингер, закупщик; Индрик Яйн, буфетчик; Себастиан Гусник, слесарь; Фридрих Зейдель, лекарь; Кристоф Гас, брадобрей; Власий Цирентолер, золотых и часовых дел мастер; Михаил Фишер, живописец; Кристоф Варозда, венгерский портной; Ян Эдер, серебряник; Даниил Райский, причетник; Кристоф, первый повар; прочие повара: Ян Тингль, Филип Пексар, Яков Бренк. Пирожник Вавринец Шмит. Конюхи: Ян Гальпах; Исак Кот; Ян Пок, Килиан Бернский, кузнец Кристоф Чикан, каретник; Ян Борнамисса; Петр Вебер; Януш Кракак, Ян Раух. Это служители пана посла, кроме той прислуги, которая шла при обозе и вернулась назад с паном Печем.

Когда мы вернулись в гостиницу, все стали устраиваться, каждый у себя в комнате, так как служебные люди пана Печа уступили нам свои покои, а сами собирались уже в путь от Константинополя до Вены. Пан Печ, пробыв тут еще недели две, откланялся у паши и, простившись с нами, уехал из города с великой радостью, так как он предугадывал, что готовятся смуты и перемены у турок.

По отъезде пана Печа, посол наш каждый день держал у себя открытый стол, и кто только хотел из начальных христиан и турок мог у него обедать, так что мы ни на один день не оставались без турецких гостей и познакомились со многими их обычаями, что нам после и пригодилось. От двора султанского был нам дан главный чаус для охраны и безопасности и должен был смотреть, чтобы с нами беды не случилось и чтобы никто не входил к нам в дом без позволения и ведома панского. Это был человек старый, заслуженный; а наш пан должен был продовольствовать его содержанием, платить ему помесячно жалование и два раза в год делать ему платье. В его ведении было еще три служителя, и все они от дому не отходили: он сам жил у самых ворот внизу, а над ним, наверху, его служебники, так что они всегда могли видеть, кто ходит около дома, и кто казался им подозрителен, того не впускали. Кроме этого чауса дано было нам еще четверо изрядных янычар на охранную стражу и для того, чтобы провожать нас, когда куда пойдем или поедем в городе либо за город; им тоже шло от пана посла содержание, месячная плата и две пары платья в год с серебряной отделкой. От их аги, или гетмана, им наказано было крепко смотреть, чтобы с нами какого худа не случилось. От султана же турецкого назначено было нам на каждый день содержание: четверть вола, два барана, шесть кур, мера рису, сахару, меду, конского корма, кореньев, соли и вина; один турок возил нам каждый день воду в кожаных мехах, и тому тоже пан посол давал содержание и жалованье за службу. От нечего делать учились мы музыке, кому на чем хотелось, а иные учились стрелять в цель из лука.

Некоторым из нас сильно хотелось видеть храм св. Софии, итак, однажды взяли мы с собой янычара, чтобы осмотреть, и достигли того, что начальный янычар пустил нас поглядеть в виде особенной милости, а между прочим, и потому, что дали ему денег. Храм тот был некогда выстроен Юстинианом XIII, цесарем, и строил он его много лет сряду с великими издержками, а турки сделали из него себе мечеть. Здание круглое и превысокое, наподобие римского храма, именуемого Пантеоном, который выстроен Агриппой, а ныне именуется ротунда; только церковь св. Софии много его выше. Посредине превысокий свод и круглый купол, из которого и свет проходит в церковь. В ней три прекрасные галереи, одна выше другой, украшены великолепными мраморными столпами, пречудных красок и такими толстыми, что два человека едва могут один столп обхватить; внутри горит много тысяч прекрасных лампад — словом сказать, нигде еще мы не видывали такого великолепного храма. Сказывают, что в христианское время храм был много обширнее от множества построек, которые давно уже пришли в ветхость и разобраны, только остался в прежнем виде хор и средняя часть здания. По подобию этого храма выстроены почти все турецкие церкви. В том храме есть еще образ Пресвятой Троицы, вверху, близ султанского места, прекрасно сделанный мусией (мозаикой) из цветных каменьев; турки оставили его, только всем лицам на образе глаза выкололи, а султан Селим выстрелил в него и одному лицу прострелил руку, и та стрела до сих пор там остается.

Возле того храма гробницы турецких цесарей, некоторых жен их и детей, видом как круглые часовенки, покрыты оловом. Каждого султана и султанши гробница покрыта пурпуровой парчой с золотыми изголовьями. В головах у каждой гробницы поставлена чалма из самого лучшего и тонкого полотна, которую они при жизни носили, с страусовыми перьями, и, кроме того, у каждой в головах стоят две большие восковые свечи в подсвечниках, сделанных на манер заостренного шара, только свечи при нас не горели. У гробницы султана Солимана сбоку поставлена богатая сабля, украшенная драгоценными каменьями, в знак того, что он на войне положил живот свой. В тех часовнях, где положены умершие, такое правило, что днем и ночью назначается по нескольку талисманов и дервишей, или турецких монахов, и они, сидя на полу, по турецкому обычаю, с поджатыми накрест ногами, творят молитвы за умерших и поют жалобные песни. Есть чему тут подивиться, с каким мастерством устроен этот храм и около него эти погребальные часовни. Со всех сторон у входа в храм площадки, и на каждой прекрасный мраморный бассейн, где турки, перед входом в церковь, творят, по обычаю своему, омовение. И не только этот храм, но и все почти соборные их церкви, какие мы видели, украшены прекрасными мраморными столпами, на удивленье всякому, кто прежде не видывал ничего подобного.

В тот же день смотрели мы еще у них имареты, или странноприимные дома, и бани и в банях мылись. Хотя турки вообще не любят тратиться на строения, но начальные люди дают большие деньги на мечети, на бани, на странноприимные дома и гостиницы и устраивают их великолепно. Пока вернулись мы домой, довольно нагулялись по городу, только не видели красивых домов и напрасно глазели по улицам, потому что ужасная теснота отнимает у них всякую приятность. В числе памятников древности есть обширное место старого гипподрома, то есть размеренная площадь для конского бега, и на ней поставлены два змея медных; стоит еще каменный столп четверогранный, кверху заостренный. Видели мы еще два таких же столпа: один напротив нашего караван-серая, или гостиницы, а другой на площади, называемой Аурат-базар, или женский торг. На том столпе от низу до верху вырезана в камне вся история военных действий цесаря Аркадия, и он сам воздвиг его, а наверху велел поставить свою статую. Он больше и похож на пирамиду, нежели на столп, потому что внутри его проделаны ступени, по которым можно взойти на самый верх. А тот столп, который стоит против нашего посольского дома, весь, кроме низу и кроме верхушки, сложен из восьми цельных кусков красного мрамора, и так они мастерски спаяны, что кажется все из одного камня, да так люди его и почитают. На тех местах, где камни сходятся, сделаны вокруг обручи, и так, когда смотришь снизу, не видно спаек, и все кажется точно вытесано из одного куска. От частых землетрясений столп тот весь в трещинах, но держится, потому что связан множеством железных обручей и подпорок, точно опоясан. Сказывают, что на нем стояла вначале статуя Аполлонова, потом статуя царя Константина и наконец царя Феодосия Старшего. Но все эти статуи снесло (по причине большой вышины) ветром или землетрясениями.

Видели мы в Константинополе разной породы и пречудных зверей: слонов, верблюдов, рысей, диких кошек, гиен, леопардов, медведей, львов, и так они были искусно укрощены и приручены, что их водили по городу на цепях и на привязях. Видели также пресмыкающихся и птиц, каких не выдывали прежде; все это показывают люди, которые каждый день ходят с ослами, конями, козлами и другими животными по ипподрому, называемому у турок алмайдан. Тут происходят игры, стреляют из лука, тут сходятся бойцы, все нагие, только в исподнем кожаном, намазаны маслом, чтоб не за что было ухватить и удержать их; тут бегают взапуски между собой для забавы и за деньги, если кто даст несколько аспров.

Тут же однажды видел я турецкую набожность. Пришел на то место грек христианин и нес в клетке щеглят. К нему подошел турок, купил у него птиц и, вынув одну, стал как-то чудно смотреть вверх и вниз и шептал что-то; потом, посадив птицу на ладонь, закричал: «Алла!» — и пустил ее на волю. То же сделал потом и с остальными: верно он думал, что принес великую жертву Богу и Магомету, освободив тех птиц из неволи, и чаял себе от них за то награды. Были там еще какие-то зеленые птички ученые: хозяин выпускал их из клетки, и они, издалека завидев, подлетали к тем, у кого рука поднята была вверх, выхватывали у него носиком из пальцев маленькую монету и приносили хозяину; а он за то давал птичке маленькое зернышко и сажал ее в клетку, а потом тем же порядком выпускал другую птичку. Было у этого турка до 15 таких птичек, и мы потратили на них немало аспров. Из этого можно видеть, что и у турок, так же как и у нас, есть праздные люди, которые разными штуками выманивают деньги.

На этом месте, покуда был мир между нашим цесарем и султаном, каждую пятницу, в праздничный день турецкий, в хорошую погоду, съезжалось множество молодых турецких наездников, дворян, около восьми или девяти сотен, все в великолепном убранстве, в длинных бархатных или парчовых сукнях, у всех богатые сабли, уздечки и седла, у всех чудесные кони; одни на конях едут, у других ведут коней в поводу, у каждого в руке длинное древко, вроде копья, с добрый палец толщиной, а у седла деревянный крюк. Съезжаясь вместе, становились они рядом на две стороны друг против друга на конях, как наши ребята становятся на играх, только пешие, и выезжали друг на друга, размахивая копьями; но ежели кто попадал за черту, того брали в плен и уводили в сторону. Иные роняли древки свои на землю и потом на всем скаку доставали их с земли теми деревянными крючьями, а иные, соскакивая с коней, показывали свою ловкость и потом прямо, не вступая в стремя, вскакивали прямо на седло. Гнались друг за другом и, когда настигали противника, хватали его за руку и обращались назад, а тот, кого гнали, пускался гнать в свою очередь и метал свое древко сзади в противника. Они заводят такие игры для того, чтобы приучаться ловко метать копьем на войне в неприятеля. Надо было удивляться великой их ловкости, которую все, один перед другим, старались выказать в присутствии пашей, смотревших из окон, и множества простого народа, сходившегося смотреть на них. Здесь можно было видеть самых красивых коней, покрытых чудесными персидскими коврами, так как сюда собираются конюхи всех почти пашей, беков и других вельмож с самыми лучшими их конями, приводят в поводу по 10, по 15 и больше и держат их, и если у кого из молодых наездников конь уморится, тот сейчас садится на свежего коня. Был тут между наездниками один молодец, у которого велась любовь с женой, а иные сказывали с дочерью одного из пашей; у него стояло шесть таких чудесных коней, что, кажется, нельзя и быть красивее, и все убраны золотом и дорогими каменьями. Так он был ловок, что никто не мог превзойти его; с коня своего точно летом соскакивал и так легко вскакивал на седло, точно и до земли не дотрагивался, в погоне за другими летел как птица, а его никто не мог догнать. Копье свое метал с такой быстротой и уклонялся от чужого так изворотливо, что едва можно глазам поверить; за то и заслужил он похвалу ото всех. После него первым был муренин, или араб, служитель одного паши; и он выказал большую ловкость, только все не мог с тем молодцом сравняться да не имел и таких добрых коней. Так продолжались игры часа два или три; а когда кони уморились, довольно набегавшись, тогда неумелых штрафовали, а тем, кто отличился, от начальства раздавались дары: пелены, золотом шитые, или лук со стрелами и другие вещи; затем все мирно расходились. В этих собраниях больше рыцарского молодечества, нежели у нас; а мы когда сходимся между своими добрыми приятелями, то ничего другого нет у нас на уме, только бы напиться да наесться и друг друга тем и другим угощать, а ежели кто станет удаляться от этого пированья, над тем потешаемся и того поднимаем на смех. И вместо того чтобы пособлять друг другу, заводим между собой брань, обиды, драки — все, что противно Господу Богу, а оттого потом происходят суды и свары. Но довольно говорить об этом — помоги нам, Господи Боже, исправиться.

Пустили нас с янычаром в султанские конюшни, и мы любовались немало на прекрасных его коней. Тут несколько разных конюшен: в одних главные кони самого султана, в других рысаки, иноходцы, лошаки для возки, дромадеры и жеребцы, которых ежегодно приводят султану из Варварии и Аравии; они сначала совсем почти без гривы и без хвоста, точно молодые олени; их пускают в свое время пастись на подножном корму, потом намазывают какой-то мазью, и у них отрастает прекрасная густая грива. Турки раньше четырех лет не берут коней в езду, и оттого они у них крепче и выносливее, чем у нас, потому что мы, чехи, истощаем своих коней еще с ранних лет, когда они не пришли в силу.

Ходили мы смотреть летний дом и загородный дворец султанский, конечно, в такую пору, когда там никого не было. То-то видели мы тут роскошные места, множество цветов, широкие луга, прелестные долины, бегущие отовсюду ручейки и рощицы, все почти природные, а не насаженные людскими руками. Тут, кажется, надо бы быть жилищу богов, и ученым людям нельзя выбрать себе лучшего места для уединенного размышления. И так вдоволь налюбовавшись всем, что тут видели, и нарвав душистых цветов, погоревали мы от всего сердца, что весь этот роскошный край с такими чудными местами должен оставаться под турецким владычеством.

Потом смотрели сераль янычарский, где они живут; он содержится в большой чистоте и наполнен ружьями, саблями и начисто выполированными секирами, в суконных чехлах. Здесь же, на плацу, янычары те, или ачамогланы, занимаются всякими военными упражнениями. Недалеко отсюда главная мечеть, которую султан Магомет, по взятии Константинополя, велел выстроить на месте прежнего христианского храма св. апостолов Петра и Павла.

Есть еще в Константинополе большие сады, стенами огороженные, и на тех стенах собираются кошки в обеденный час и ждут, чтобы мимоезжие люди бросили им милостыню. Есть у турок такой обычай, что варят и жарят печенку и куски мяса и носят по городу в ведрах, по два ведра на шесте, и кричат: «Кэди эт, кэди эт!» (то есть кошкам мясо!). И еще носят на плечах лотки с кусками жареного мяса и печенки, выкрикивая на всю улицу: «Тупек эт, тупек эт!» (то есть собачье мясо!), — и за таким разносчиком бежит всегда множество собак, дожидаясь подачки. Турки раскупают это мясо и раздают собакам, а кошкам бросают на стену; этот неверный и варварский народ думает заслужить милость у Бога за то, что дают милостыню и неразумной твари: кошкам, собакам, рыбам и птицам. За великий грех почитают они убить и съесть пойманную птицу; но покупают птиц за деньги и выпускают на свободу. Рыбам бросают в воду хлеб. Кошки и собаки сбегаются во множестве целыми стаями по улице в урочный час и в обычные места, и тут им каждый день раздают мясо и всякий корм; кошек кормят на тех стенах два раза: рано поутру и вечером они сбегаются стаями с целого города, всем на погляденье; и то сущая правда, мы не раз ходили к тем стенам, слушали кошачье мурлыканье и с великим смехом смотрели и дивились, как они выбегают из домов и собираются все в одно место. Несколько раз видали мы, как турецкие бабы и старухи покупали куски мяса на тех лотках, а не в обыкновенной лавке, хотя лавка была недалеко, и, вздевши на длинный шест, подавали кошкам на стену, сами же в это время бормотали какие-то турецкие молитвы. Еще носят на лотках куски сырого мяса: его турки покупают для ворон, которые стаями слетаются и набрасываются на то мясо. И мы покупали такое мясо на торгу, бросали воронам и немало потешались, глядя, как они, друг друга тесня, слетались на куски и хватали их. Бесчисленное множество этих ворон слетается в город, и турки никому не позволяют стрелять их или разгонять: ворон считается у них священной птицей, оттого что при пророке их Магомете, когда он начал строить храм в городе Мекке, вороны доставали ему все, в чем он нуждался для строения, как-то: песок, камни, известь, воду, и верно помогали ему в постройке храма. И тело того блудного пророка погребено великолепно в том же городе Мекке.

Есть в Константинополе особенные люди, которые носят повсюду в городе простую ключевую воду в кожаных сумах, или мехах, и даром, ради Бога, раздают ее, разливая из приделанного горлышка в ковши, кому угодно, кто хочет напиться, кто бы он ни был, турок ли, христианин или жид. Многие по завещанью назначают деньги на вечную плату таким водоносам.

По городу ходит очень много слепых, и ходят вереницей, держась один за другого, человек по 10, и по 12, и по 15-ти, а впереди вожак водит их от дому до дому и просит милостыни, но и сам он мало видит, потому что на один глаз слеп. Никто не отказывает им в милостыне, и считают их за святых людей, за то что они были в Мекке, посещали и видели святейший гроб Магометов. И ослепли они оттого, что, увидев Мекку, не хотели уже больше ни на что глядеть, и сами себя ослепили по своей воле; для этого берут раскаленное докрасна железо и, посыпав каким-то порошком, держат над ним глаз, покуда он вытечет. Они крепко верят, что за то свое ослепление будут у Магомета в великой милости и другим туркам могут доставить у него великую милость.

В простом народе у турок много суеверий, и нам случалось видеть, как турки, где завидят на земле бумажку, бережно поднимают ее и к лицу подносят, похоже на то, как у нас многие делают с хлебом, когда хлеб на земле валяется, тотчас поднимают и, поцеловав, убирают в сторону, чтобы его не топтали. Когда мы допытывались, что за причина такого уважения к бумаге, наши янычары сказывали нам такую причину, что на бумаге-де пишется имя Божие; они верят, что в последний суд, когда Магомет захочет взять последователей своих мусульман на небо из тех мест, где они несут наказание за грехи свои, и ввести их в вечное блаженство, должны будут они идти к нему босыми ногами по длинной раскаленной решетке, — и другой дороги нет, и тут-то совершится великое чудо: явится, неведомо откуда, им на помощь всякая бумажка, которую они сохранили, так что, ступая по этим бумажкам на раскаленную решетку, они пройдут безопасно и не почувствуют боли. Оттого янычары ставили нам в укор, когда видели, как наши люди обращаются с бумагой, употребляя ее на всякое дело и на самые низкие нужды, и уговаривали нас не делать этого. Тоже не терпят турки, чтобы розовый цвет валялся на земле под ногами; как некогда в древности язычники выводили розу от Венеры, так эти суеверные люди верят, что роза выросла из Магометова пота. Но довольно уже об этом, чтобы не распространяться много обо всех этих вздорных баснях.

Осмотревши все, что можно было в городе, выпросились однажды некоторые из наших дворян переправиться через рукав морской в город Галату, где живут купцы христиане, греки, валахи и других наций, тут же имеют свои гостиницы послы французского и английского королей, тоже посол банатский, рагузанский и прочие. И я, не хотя оставаться в последних, тоже выпросился ехать с ними, только пан посол приказал им всячески смотреть за мной и оберегать меня, так как в здешних местах молодые люди подвергаются немалой опасности. Переправляясь через пролив, видели мы много разных рыб, а в городе пошли в сопровождении двух янычар в дом к одному немцу Ганслонгу, он был ремеслом золотых дел мастер и работал на султанш; принял он нас радушно и ласково. У него жила в кухарках гречанка, собой очень красивая, и служила ему наложницей. В здешней стороне никто не смеет взять себе законную жену без формального дозволения и без денежной платы, а если хочет иметь позволение взять себе жену по турецкому способу, то должен обратиться к турецкому кадию, или судье, и заплатить ему немалые деньги. В случае дозволения соблюдается такой обычай: кто хочет себе жену поять, приходит к судье вместе с той особой, объявляет свое и ее имя и должен означить перед судьей, сколько он обязан дать ей вена на случай, если отпустит ее от себя, и сколько она приносит ему имущества и всякой движимости; все это пишется в книге. Когда он потом не захочет иметь ее женой и жить с ней, должен отдать ей вено и ее движимость, и она со всем тем имуществом уходит от него и может выйти за другого мужа, а он может взять себе другую жену. Если есть у них дети, то он обязан воспитывать их и содержать.

Золотых дел мастер тотчас послал на рынок купить разных рыб морских хороших и велел приготовить нам хороший обед; этим занималась другая жившая у него женщина, которая стряпала кушанье. И так обе эти женщины приготовили нам отличный обед из устриц, капилонгов, капиротунд и всяких морских рыб и превкусных раков, с отличным соусом из лимонов, помгранат и померанцев, — все это здесь очень дешево стоит, не дороже чем у нас простые яблоки. Потом дал нам пить чудесного греческого красного вина и так усердно угощал тем вином, что все мы и наши янычары тоже подвыпили. Я сначала совсем не хотел пить, но потом, слыша, как все стали выхваливать вино, что никогда такого не пивали, дал и я уговорить себя и выпил в великую охоту два ковшика, каждый будет в ползейделя, — зато уже и помнил я потом это вино долго. Когда пришло время уходить, мы простились с гостеприимным хозяином и, отблагодарив его с просьбой приехать и к нам, пошли назад к морю; тут едва сел я в лодку, голова у меня так сильно закружилась, что я не знал куда деваться. Крепкое вино так разобрало меня, и притом сильным ветром так раздуло мне голову, что, когда вышли мы на берег, я совсем не мог стать на ноги, и янычары должны были под руки вести меня по задним и узким улицам, чтобы не видно было народу. Когда пришли к дому, некуда было уже укрыться, и тут пан посол, увидев из окна, как меня ведут опьянелого, разгневался ужасно и тотчас же хотел наказать меня; но, рассудив, что я сам себя не помню, отложил до утра, а дворянам своим приказал, чтобы скорее упрятали меня от позора; они ему на то за меня докладывали, что я выпил всего один ковшик вина.

Наутро, едва рассвело, узнав от своих товарищей о своем добром поведении и о гневе пана посла, встал я с великим страхом и тотчас принялся все убирать в панских покоях и со всем старанием отправлять свою службу, в надежде снискать у пана милость, а дворян упрашивал, чтобы они за меня у него заступились. Как он только проснулся и зазвонил, я тотчас прежде всех побежал к нему, пал к ногам его и просил помилования в грехе своем. Но он с превеликим гневом стал мне все выговаривать, что мои родные меня ему поручили и просили иметь добрый надзор за мной, а я, выпросившись посмотреть город Галату, довел себя своим легкомыслием до такого сраму, опился на посмех туркам и его привел в жалость и гнев, потом говорил, к чему могла меня привести моя беспечность: если бы не спас меня Бог, те же янычары могли меня, человека молодого, завести куда-нибудь и продать, и он должен бы был потом отвечать за меня, а я-де, не умеючи еще на свете жить, должен учиться и всячески смотреть за собой. Наконец сказал мне, что его самого Бог накажет за небрежение, если он и меня оставит без наказания, и так, для примера другим, следует меня наказать строго.

Тут послал он за гофмейстером (управляющий домом), с которым я, на беду свою, за день перед тем повздорил, и велел дать мне ударов пятьдесят добрых курбачом; я опять, обнимая колена его, упрашивал, ради Бога, чтобы простил меня или хотя уменьшил мне наказание. Но гофмейстер, вступя в речь, стал еще уговаривать пана посла: «Если-де этим молодым людям давать понаровку в бесчинстве, то еще хуже станут себя вести»; только секретарь упросил за меня, чтобы мне дали только 40 ударов. И так тот гофмейстер, тоже из товарищей моих, вместо того чтобы мне помочь и заступиться за меня перед паном, отсчитал мне те сорок ударов с достатком, желая еще помстить мне, так что я весь залит был кровью и пролежал целых две недели. Пан посол, услышав потом про болезнь мою, сам жалел, что велел наказать меня так строго, и говорил, что довольно было бы и 20 ударов. Так мне то вино в голову засело, что и во всю жизнь пил я его очень мало, а вскоре после того и совсем не хотел пить, разве турецкий шербет.

Однажды пан посол захотел осмотреть некоторые острова около Константинополя, нанял лодки и проехал по проливу морскому к морю, которое турки называют Караденгиз или Караденис, то есть Черное море. Этот пролив, называемый Понтом, выходит узким гирлом, и не пространной дорогой, к Босфору Фракийскому и многими извилинами идет около предгория, а езды оттуда до Константинополя один день, а потом подобными же извилинами впадает в Пропонтиду. В том месте, где впадает он в Босфор, стоит посредине большой камень, и на камне столп, а на подножии написано латинскими буквами имя какого-то римлянина. Недалеко оттуда на европейском берегу высокая башня, называется Фарос, и на ней сверху огонь светит ночью мореплавателям. Близ того места впадает в море небольшой ручей, где находятся камни халкидоны и сардоники. В нескольких милях отсюда указывали нам узкое в проливе место, где Дарий, царь персидский, переправил войска свои против европейских скифов. Почти в средине между теми двумя проливами морскими стоят два замка (крепости): один в Европе, а другой, напротив его, в Азии. Этот последний турки имели во власти своей прежде взятия Константинополя, а другой (тот самый, где мы сидели больше двух лет в Черной башне в тяжком заточении, как ниже будет описано) выстроил и укрепил султан Магомет, готовясь к осаде Константинополя, велел тут устроить себе в одной башне покои, прекрасно отделанные мрамором, и жил в них до того времени, пока завоевал Константинополь. Ныне турки обратили эту прекрасную башню в место заключения для важнейших узников, что мы должны были так тяжко испытать на себе в смутную пору. К этой тюрьме приставлена большая стража, которая и живет в местечке около башни, всего до 24 человек днем и ночью должны стеречь узников и на войну не ходят, а освобождены от нее для этой службы, подобно как у нас служилые люди при городе Карлштейне: все их дело состоит только в том, чтобы смотреть за узниками. Кто попал в эту Черную башню, тому уже из нее не выходить до смерти, разве особливым промышлением Божиим, и не было еще примера, чтобы кто из нее освободился, кроме нашего случая, о чем сказано будет на своем месте.

Вообще в Константинополе ездили мы свободно на прогулку куда бы ни захотелось, в прекрасные сады греческие и турецкие, пользовались всякими удовольствиями и могли доставать за деньги все, чего только сердце хотело. Мы сами доставали себе в море устрицы и всякие раковины и давали готовить их; на островах здесь всякая водяная птица, множество журавлей — тут стреляли мы птиц всякого рода. Словом, было как царское житье, без всякого недостатка; так жили мы с лишком год, так что нам и домой не хотелось, и желали того только, чтобы такое веселое житье продолжалось у нас до смерти.

Вот что случилось при нас в Галате, городе, лежащем против Константинополя. Сын известного греческого купца, молодой человек, красавец собой, захотел жениться. Полюбилась ему дочь другого греческого купца, девица лет 16-ти, красавица; сговорившись с родными ее и ближними, получил он согласие, и уже день был назначен для брачного торжества. Жених, хотя устроить получше угощение для приятелей, задумал поехать сам на лодке своей за хорошим сладким вином на остров Кандию и, простившись с родными и с невестой, спокойно пустился в море. Между тем греческие христиане готовились к какому-то большому празднику, и жены их, в том числе и та невеста, отправились мыться в свои бани. Надобно знать, что все турецкие женщины не иначе выходят на улицу, как закутанные, и на лбу у них широкая повязка спускается на глаза пальца на два, так что они могут видеть каждого, а их никто узнать не может. А христианские женщины-гречанки не ходят в такой закуте, как турчанки, и не закрывают лица, а только покрывают голову платком, так что все могут в лицо их видеть.

Итак, эта несчастная красавица невеста, идучи со всеми в баню, не чаяла себе никакой беды и, не закрываючи лица, беззаботно, как молоденькая еще девочка, поглядывала во все стороны. В это время ехал от двора султанского самый главный чаус, с большой свитой служителей, в великолепные сады свои, которых было у него несколько у самого моря; увидел он ту невесту и, прельстившись на красоту ее, крикнул громким голосом: «Гай, Гай прерусел киси гай гай!» (Какая прекрасная, чудесная девица!), тут же соскочил с коня, руку ей подал и стал расспрашивать, куда идет и чья она дочь? Она, увидевши такого важного и старого турка (ему было уже около 80 лет), ускользнула от него, укрылась между женщинами и ничего ему не отвечала; но другие женщины из учтивости объяснили ему, что идут они в баню, а девица эта невеста и кто ее родители. Он, хотя еще хорошенько посмотреть на нее, сказал, что хочет проводить ее, в чем не могли они ему препятствовать. Он пошел, и все смотрел на нее, и, чем дальше шли, тем больше к ней приставал с своей лаской, наконец, проводив их до бани, потрепал ее и сказал: «Алла, сакла, сенибенум дзанум!» (то есть «Храни тебя Боже, душа моя!») — и, сев опять на коня, поехал своей дорогой.

На другой день рано утром приехал этот старый к отцу девицы и стал наедине говорить ему, чтоб он отдал ему дочь в жены, обещая назначить ей богатое вено и облагодетельствовать родных ее. Отец старался уклониться от этого требования, сказывал ему по истинной правде, что дочь его помолвлена и назначен уже день свадьбы, и униженно просил его, чтоб не прогневался: «Я-де человек простой и не стою того, чтобы мне породниться с таким вельможей и отдать дочь свою ему в замужество». Выслушав те речи, турок сказал: «Такая красота не то что мне достойна, а достойна того, чтоб сам султан полюбил ее; оттого я и прошу тебя, отдай мне дочь свою». Однако ж отец продолжал возражать, что он уже отдал дочь свою другому и что уже нельзя того переменить по христианскому обычаю; тогда турок, разгневавшись, сказал: «Так я тебе покажу, можно ли то переменить или не можно». Прямо от него поехал он к султанскому двору и, выпросив у султана позволение взять в жены христианку, тотчас велел взять отца и мать той невесты и посадить в тюрьму, а к девице велел приставить в доме у нее крепкую стражу; затем, созвав своих приятелей, стал готовить свадебный пир, а к ней в дом послал женщин-турчанок с богатыми материями и женскими уборами, и они столько ей наговорили, что она мало-помалу склонилась к мысли быть его женой. Тогда выпустили из тюрьмы отца и мать ее.

В женитьбе у турок такой обычай. Когда какой молодой человек хочет жениться, он не сам ищет себе невесту, а через посредство знакомых женщин; когда те ему скажут, где есть хорошая, красивая и богатая девица, он не может смотреть ее, являться в дом к отцу и действовать явно; и ежели б он где ее в лицо увидел, явно и не в порядке, то у турок считается за великий грех. Только наши янычары нам сказывали, что сама девица у турок не вытерпит, чтобы не дать знать о себе своему любезному или с ним перемолвить слово, когда не явно, то тайно. Обыкновенно при домах здесь бывают сады, а в садах открытые беседки или сени, где женщины занимаются вышиванием ручников и платков; а если у девицы в своем доме нет такого устройства, то идет в дом к своей приятельнице и уговаривается с своим любезным или с женщинами, его посредницами, о том, где он в ту пору будет. На тех сенях и садится она, разрядившись как можно лучше, и занимается будто своим вышиванием, и распевает песни, как будто ничего об нем не ведает. Если же проведают, что полюбилась она с молодым человеком, всячески стараются тому способствовать. А когда она понравится жениху, он входит в переговоры с родителями и с ближними людьми, и когда получит от них согласие, назначают когда быть свадьбе, он объявляет, сколько дает ей вена, и дарит разные подарки, и она должна объявить, сколько ему приносит; все то записывается у судьи в книги.

В день, назначенный для брачного торжества, прежде всего жених посылает за невестиным имуществом и пожитками, — если она богата, множество верблюдов и мулов, — на них накладывают все, что она ему приносит, и покрывают красивыми коврами, а у самых богатых везут в красных нарядных чехлах. Потом, когда все уж готово, жених делает угощение или обед приятелям своим, мужчинам — в особливом доме, а женщинам в своем либо в доме у отца своего. После кушанья жених с своими приятелями садятся на коней, а женщины — в повозки, а за невестой посылается красивый иноходец, как только можно изукрашенный: грива у него переплетена золотом, и седло и все прочее в самом лучшем наряде; его ведет один молодец, а четверо других несут балдахин, великолепно убранный (богатые употребляют большие деньги на это убранство); так все, порядком, отправляются за невестой. Жених подъезжает с трубами, с бубнами и иной музыкой к дому невесты и, сойдя с коня, входит в дом, где собраны гости; тут должен он съесть что-нибудь и выпить шербету; тогда отец невестин, взяв ее за правую руку, передает в руку жениху и его увещает, чтобы ласков был к ней. Тут сейчас подходят те четыре молодца, пятый ведет иноходца, трубачи трубят, музыка играет, невеста садится на нарядное седло, и один ведет коня под ней, а четверо несут над ней балдахин. Вслед за ней едет, тоже на коне, ближняя ее служительница, только без балдахина, и коня под ней не ведет никто. А впереди у невесты несут шесть превеликих свечей восковых, одни высокие и другие пониже, в подсвечниках, и те свечи расписные, украшены золотом и разными цветами. Жених со своими и невестиными провожатыми едут впереди, посреди между ними невеста, а вслед за ними женщины, и все едут с радостным видом, кони под ними пляшут. По приезде к женихову дому, жених сходит с коня, вводит невесту в дом и оставляет ее с провожатыми женщинами, а сам уходит в другой покой со своими приятелями.

Так и помянутый чаус ехал к дому того христианина за невестой с пышными проводами: приятели его на конях, и женщины в повозках, и все происходило, по обычаю, со всем великолепием, лошаки везли богатые подарки в красных сафьянных мешках, покрытых коврами, а невеста ехала из отцова дома к жениху на чудном белом как снег коне, под балдахином, с громкой музыкой и с превеликими свечами. Говорили тогда, будто она потурчилась, и за то дал ей тот чаус дом богатый на житье (других, кроме нее, жен у него не было), множество прислужниц и всем богато одарил ее.

Между тем милый жених христианин закупил вино и в радости возвращался домой, ничего не ведая о том, что случилось с невестой в его отсутствие. Как приехал в Константинополь, так дошла до него поразительная и горькая весть о том, что невеста его вышла замуж за другого; стал он горько оплакивать свое несчастье, а еще горше ему было, что она выбрала себе турка, приняла веру магометанскую и душу свою загубила. А по приезде в Галату отец и мать ее с плачем рассказали ему, как было дело, и как они силой принуждены были отдать ее тому чаусу. И она, узнав, что ее возлюбленный вернулся домой, тотчас прислала ему жалостное письмо и горевала о великом своем несчастье, что принуждена была против своей воли и против воли родителей выйти замуж за другого, а его умоляла всячески, чтоб на нее не гневался. И он написал ей ответ, в таком смысле: «Так как ты забыла о душе своей и потурчилась, то мне нечего больше сказать тебе, кроме того, что я сокрушаюсь о твоем отступничестве и буду только стараться, сколько могу, гнать от себя всякую мысль об тебе и забыть тебя совсем, потому что я любил тебя больше всего на свете».

А она ему на это опять пишет: «Хоть я и турчанка по имени, но и теперь остаюсь, как была прежде, в душе христианкой и творю по-прежнему обычные свои молитвы». И упрашивала его, чтоб ее не забывал и пришел бы к ней, что она в такой-то день будет в таком-то саду ждать его, что хочет она с ним видеться, хочет поглядеть на милого своего и из уст в уста рассказать ему, как все случилось; притом уверяла, что ему бояться нечего, и она все так устроит, что ему не будет никакого опасения. Бедный юноша дал уговорить себя и в назначенный день явился один в указанное место. Не замедлила и она выйти в сад, где велела разбить зеленую палатку, а всех служителей отпустила на гулянье, оставив при себе одну только верную женщину. Вошел он к ней в палатку, и она со слезами стала ему все рассказывать, просила его все простить ей и забыть, а сама уверяла, что никогда его не забудет и, покуда жива, будет вдоволь помогать ему деньгами и всем, чем только может.

С полгода продолжались у них эти свидания; все это время улыбалось им счастье, которое ни у кого недолговечно. Она давала ему денег, и он одевался нарядно всем на удивленье: был он молодец собою, статный, высокого роста, всего 24 лет от роду, и такой красавец, что подобного ему во всем том краю не было. В борьбе, во всяких играх не было ему равного по силе и ловкости; за то и любили его товарищи не только из христиан, но и из турецкой молодежи. Итак, надеясь на себя, стал он мало-помалу неосторожен в своих похождениях, и раз кто-то подсмотрел его, когда он входил в сад к чаусу. Донесли об этом чаусу, и он, как человек знатный и богатый, обещал большую награду тому, кто известит его, когда тот христианин в саду у него будет. А как там за деньги все достать можно, то и явилось тотчас немало шпионов, которые днем и ночью стали подсматривать за тем христианином и высмотрели однажды часа за два перед вечером, как он входил в сад.

Узнав об этом, чаус не решился, однако же, захватить его днем: он слышал о силе его и ловкости, знал, что он любимец и у христиан, и у турок, и опасался, что не дадут взять его. Он оцепил все место сильными молодцами, так чтоб ему нельзя было мимо пройти, когда станет возвращаться домой; и так на обратном пути, когда он шел, ничего не опасаясь, его схватили и отвели в тюрьму. Ночью чаус распорядился освидетельствовать жену свою, а на утро заявил судье жалобу на нее за тайную связь с христианином и требовал суда обоим по закону. Сам он объявил о том султану и пашам, с горькими жалобами на свое несчастье, и требовал скорого решения, ссылаясь на то, что они застигнуты на месте преступления. Много явилось и заступников за виновных, так что решенье замедлилось с лишком на неделю; но никакие просьбы не действовали на чауса: как он прежде крепко любил жену свою, так теперь ее возненавидел и постарался устроить дело так, что муфтий, или верховный первосвященник, утвердил смертный приговор обоим.

Когда огласилось повсюду, что поведут на смертную казнь обоих, таких молодых и известных своей красотой, собралось в тот день бесчисленное множество народа. Церемония казни была следующая. Прежде всего приехал на место паша, судья султанский, за ним совет его, подсудки и урядники с янычарской стражей, с бирючами и приставами. Потом приведен был из тюрьмы тот молодец со связанными руками; на шее у него был железный круг, и сквозь круг продеты цепи, за которые держали его с той и с другой стороны два молодых палача, чисто и нарядно одетые (должность палача не считается у них бесчестной); спереди и сзади шла янычарская стража, а со всех сторон смотрело бесчисленное множество людей, верхом на конях и в повозках. Как только появился преступник, поднялся великий крик в народе: кричали и мужчины и женщины, какая жалость загубить такого молодца, и все сердечно жалели об нем и упрашивали его потурчиться, — «А мы-де станем самого султана просить, чтобы даровал тебе жизнь». Но он решительно отказался и ни за что не хотел потурчиться. Когда вели его мимо дома чауса-паши, послал паша своего чиновника сказать ему, что если он потурчится, то не только жив останется, но и может взять себе в жены свою красавицу. Но юноша не дал соблазнить себя и отвечал ему, что он рожден от христианских родителей, крещен и вырос христианином и христианином же умереть хочет.

Привели и жену из другой тюрьмы и посадили на мула; около нее шло множество жен закутанных, сама же она была без покрывала, и чудесные ее волосы были заплетены в косы на две стороны, и сзади еще одна коса висела; на ней была красная кармазинная сукня, а на шее жемчужное ожерелье, и в ушах дорогие жемчужины; чудно как была она хороша и все время плакала такими горькими слезами, что у всех сердце надрывалось, на нее глядя. Когда привели ее палачи к сералю чауса-паши и объявили ей, что паша послал сказать молодому греку, просила она палачей, нельзя ли подвести ее поближе к ее милому, а увидевши его, залилась слезами и долго не могла промолвить ни слова. Наконец с воплем произнесла имя его и стала по-гречески просить и молить его, ради Бога, чтобы сжалился над младостью их обоих, согласился бы потурчиться и оба они жили бы вместе много лет в утехе и в радости. Сказывали нам потом греки, которые все то слышали, что она ему говорила. Вот каковы были ее речи: «Ах, сжалься, сжалься ты над моей юностью! Вспомни, что мы были бы мужем и женой, когда б не случилось это несчастье. Проклят будь тот час, когда шла я тогда в баню! В твоих руках теперь и жизнь моя, и смерть — не упрямься, ради Бога; прими, что тебе предлагает великий паша, смилуйся над нами, над родными нашими и ближними — неужели у тебя сердце каменное, что ты можешь нас избавить и не хочешь? Подумай, как нам в юности нашей умирать; пусть еще солнце нам светит и месяц ясный! Скажи одно слово, ради Бога, скажи, что хочешь потурчиться!» На все эти речи он ей сказал одно, чтоб она напрасно не старалась его уговаривать, а лучше поручила бы душу свою Господу Богу.

Когда услышали турки это слово, заскрежетали на него зубами и с великим гневом стали кричать: «Ах ты, проклятый изменник, пес, такой-то красавицы ты не хочешь!» И так с великим криком и шумом провожали его на место казни, и она с плачем ехала за ним на муле, а жены турецкие и турки утешали ее и унимали. Привели их наконец за Ункапи, то есть за Песочные ворота, под самую деревянную виселицу; на ней висело шесть огромных крючьев, и два палача, заворотив рукава, увязывали на ней веревки, которыми надо было подтягивать его вверх; тотчас стащили с него сукню и прочее платье, оставив на нем только полотняную исподницу, руки и ноги связали ему назад и стали на тех веревках подтягивать его на виселицу выше человеческого роста.

В эту минуту молодая гречанка только что выехала из ворот, неподалеку от виселицы, и, взглянув, обомлела. Придя в себя, пришла она еще сказать ему слово, нельзя ли еще уговорить его. Привели ее под виселицу, и она, подняв руки кверху, еще раз долго с плачем говорила ему, припоминаючи всю их прежнюю любовь друг к другу с самого детства, и опять умоляла его сказать одно только слово, что хочет быть турком. «Твое ли это сердце, — говорила она, — прежде было такое жалостливое ко мне, а теперь превратилось в камень! Что на уме у тебя? Что при себе держишь и мне ни слова не хочешь вымолвить? Ах, будь проклята любовь та, что я к тебе имела!» Наконец, разгневавшись, что он ей ни слова не говорит и не соглашается потурчиться, всю любовь свою к нему переменила на злобу и стала говорить такие слова: «Не стоил ты того, пес, чтобы я тебя так любила, изменник, поганый, жид! Умирай же, когда сам хочешь умирать, — и за тебя я невинно терплю лютую смерть. Кто меня теперь избавит! Ах, кто меня утешит, добрые люди!» И опять лишилась чувств.

Турки, видя, что преступник не хочет потурчиться, с гневом заскрежетали на него зубами и стали кричать, требуя, чтобы его тотчас подняли на крюк. Тогда два палача стали на виселицу, подняли его на пол-локтя над крюком и вонзили на крюк. Тут все множество жен и мужчин обступило со всех сторон молодую женщину, и, конечно, если бы не было на месте сильной стражи, не дали бы они утопить ее, а ежели б тут был тот чаус, то, кажется, случилось бы с ним то же, что с древним Орфеем, который разорван был на куски рассвирепевшими женщинами, или турки, которые разразились на него страшной бранью, побили бы его каменьями. Но пока преступница творила свои молитвы, всех женщин разогнали от нее, и они разбежались с воплем и плачем, а она уже сама себя не помнила и стояла как полотно бледная. Тут палач ссадил ее с мула, связал ей двумя полотенцами руки и ноги, обвязал третье вокруг пояса, потом снес ее и положил в небольшую лодку на дно и, отъехав недалеко от берега (виселица стояла на самом берегу), продел ей длинный шест сквозь пояс, на том шесте спустил ее из лодки легонько в воду и держал так под водой, покуда совсем задохлась. Тогда вынули тело из воды, положили, обернув в простыню, на носилки и проводили с турецкими песнями в могилу. А тот несчастный юноша до третьего дня висел, еще жив, на крюке и жалобно стонал от мучительной жажды, прося, чтобы дали ему напиться, но никто не смел исполнить его просьбу. На третью ночь кто-то, сжалясь над ним, прострелил ему голову; кто это сделал, не могли допытаться.

Еще случилось, что привели какого-то воеводу валашского, который пытался возмутить народ против турецкого султана и против другого воеводы, султаном посаженного, домогаясь сам быть на его место воеводой. Валахи, отрезавши ему нос и уши, прислали его в Константинополь, где султан велел поднять его на крюк без милосердия. Был он статный молодец, умел говорить на нескольких языках: по-латыни, по-гречески, по-валашски, по-венгерски. Видели мы тоже не раз, как туркам рубили головы и вешали их; иным связывали руки и ноги и, подрезав горло, как телятам, оставляли их лежать неподвижно, покуда изойдут кровью; иным, поставив их на ноги, клали на горло петлю, продевали в нее палку и так затягивали петлю, поднимая на пядь от земли, но не вешали. Так-то жестоко расправляются турки с преступниками, и расправа у них быстрая.

Когда уже осмотрели мы все, что можно было видеть в городе и в окрестности, стали просить своего янычара Мустафу, не может ли он, если нет опасности, показать нам какую-нибудь красивую турчанку, чтобы увидели мы, каковы и хороши ли в Турции женщины; он обещал нам, что постарается. Через несколько дней повел он нас на прогулку по морю; мы сели с ним и с другими янычарами в лодку и подъехали к одному саду, туда они и повели нас. Тут оставили они нас с своим отроком и пошли дальше в другой сад, где оставались довольно долго, потом, вернувшись, повели нас с собой туда, говоря, что там есть у них знакомые женщины. Нас было всего четверо христиан, и, идучи с теми янычарами, завидели мы еще издалека в саду пять либо шесть женщин. Бывший при янычарах наших отрок имел при себе тростниковую пищалку, вроде дудки, и заиграл на ней турецкую песню. На этот звук женщины встрепенулись и стали смотреть, где это играют; тогда наш янычар, выступив вперед и склонив голову едва не до колен, подбежал к ним, поцеловал руку у каждой и просил их не погневаться, что привел с собой в сад четырех гяуров, то есть христиан. Довольно долго разговаривал он с ними и потом стал звать нас, чтобы подошли. Подойдя к ним, мы тоже поцеловали им руки и стали извиняться, что, не ведаючи о них, зашли в сад, и просили не прогневаться на нас. Невдалеке оттуда была беседка, в которую и пошли те женщины, а мы за ними и, идучи, стали, как умели, с ними разговаривать, а чего не умели объяснить, то за нас янычар передавал им. По усильной его просьбе открыли они нам свои лица; только ничего особенного красивого в них не было: все смуглые, черноокие, волосы и брови выкрашены. Велели подать яблок, померанцев и других фруктов и угощали нас. Побыв у них несколько времени, распрощались и ушли.

При этом случае не могу не упомянуть об одной турчанке, которая была в знакомстве с нашим янычаром Мустафой. Молодая она была и очень красивая женщина. Однажды позвал он ее к себе обедать, и я к тому обеду приготовил ему превосходного вина и сладостей, за что он был особенно ласков ко мне, как к чеху. У этой женщины был муж престарый, ревнивый и подозрительный. Час к обеду назначен был вечерний (так как в эту пору наш чаус уходил на молитву), и она, придумывая, как бы ей устроить свой приход к этому часу, объявила своему мужу, что пойдет в баню, и отправилась, взявши с собой двух невольниц; дорога им была мимо нашей гостиницы, и вслед за ней невольницы несли на головах белье и платье в медных жбанах, покрытых коврами. Недалеко от нас, с пол-гона[1185], была прекрасная женская баня, которую выстроила жена турецкого султана, родом русская; в ту баню, под страхом смерти, не смеет войти ни один мужчина. Идучи мимо нашего дома, та турчанка дала знать янычару, что будет к обеду. А ревнивый муж шел за ней следом (что ей было очень известно), сел против самой бани и за ней подсматривал. Но может ли кто перехитрить женскую хитрость! Мимо нашего дома прошла в зеленом платье, а с собой было у нее другое, которое надела в бане, и, оставив там своих служительниц, вышла вон из бани и к янычару пришла в красном платье. Он ее принял у себя в комнате, угостил как надобно и после обеда проводил задним ходом из дому; а она пошла опять в баню, вымылась и вернулась домой вместе с мужем. Не мог я тогда довольно надивиться такой женской хитрости и часто, вспоминая про то с янычаром, от души смеялся.

Между тем наш пан посол купил шесть прекрасных турецких коней; из них один, пегий, был необыкновенно красив, куплен за сто дукатов. Заказаны были две сбруи, которые стали не менее как в две тысячи дукатов, и когда посол наш выезжал на том коне, множество было зевак и завистников, и люди громко говорили, так что он слышал: «Какая-де жалость, что на таком коне ездит гяур». Затем наконец пан посол поручил мне особенно присмотр, чтобы конюхи ходили за ним как следует. Каждый день мы с янычаром проезжали его на гипподроме или алмейдане и пускали его с турками на приз; так случалось мне часто выигрывать у турок заклад на угощенье, которое и устраивалось неподалеку от нашего дома, за то потом и мы звали их к себе и угощали отменно. Так проводили мы тот год в радости и во всяких увеселениях и столько были довольны, что лучшего житья и не желали себе.

Но на следующий год счастье наше стало отворачиваться. Денежная дань, которую должно было каждогодно платить султану, на этот раз не была прислана; за это Гассан-паша сделал набег на Хорватию, захватил крепость Выгишт и с великим торжеством привел в Константинополь 300 христианских пленников, из которых каждый должен был нести пять или шесть отрубленных и набитых голов христианских. Турки, возвращаясь с добычей и с пленными христианами, ехали мимо нашего дома; на чалмах у них были брауншвейгские шапки, у пояса большие серебряные сабли на серебряных перевязях, пики и секиры; впереди ехали два трубача немецких и трубили, а за ними шел бубенник с бубном и пищальник с дудкой. Затем ехало несколько сот повозок, и на них сотни жен, детей, девчат и ребят; жалость была смотреть на них, как матери держали на руках малых детей, грудных еще младенцев; видели мы тут старух, которые с воплем и рыданием несли в руках отсеченные головы мужей своих! А турки, восхищаясь этим торжеством, ликовали с громкими криками и прославляли Гассана-пашу, что он одержал победу и прислал в Константинополь пленных христиан; все кричали ему: «Ашерим, Гассан-паша!» (то есть «Гассан-паша, Бог в помощь!»). На другой день, рано утром, десятую часть из тех пленных отвели на долю султану, а остальных отослали на рынок Аурат-базар, то есть женский торг. Жалостное зрелище на том торгу каждому христианину видеть, как тут всех христиан продают и уводят; один купит мать, другой детей, иной малых ребят, иной девчат, и так все родные и кровные разлучаются друг от друга в неволю, в разные стороны и не увидятся до смерти.

На том торгу сидят на отдельных местах, кучками, старики, взрослые мужчины, молодые люди, девчата, старухи, взрослые девицы, жены с грудными младенцами; кто хочет купить себе невольника, выбирает из них и ведет в особливую каморку, которая тут же на торгу поставлена, раздевает донага, осматривает с головы до ног, и, если понравится ему, покупает, а если нет, идет прочь и смотрит других, так что несчастные люди каждый почти час должны снимать с себя свои лохмотья и раздеваться донага. Пища им — кусок хлеба, питье — вода, и то в скудости. Кто сам не испытал, тот и не поверит, да и поверить нельзя, какова та беда и нужда, в которой живут турецкие невольники: турки хуже, нежели со псом, с ними обращаются; покуда жив человек — работает, а не может работать — снимут голову. Счастье человеку, когда доведется ему быть убитым на войне, лишь бы не попасть в такую страшную и бедственную долю, в которой и днем и ночью весь век несносное мучение.

Счастье начало изменять нам с той поры, как случился янычарский бунт; янычары, за то что не выдавали им жалованья, подняли бунт на дефтердара, то есть на главного начальника казны, перебили у него семь человек прислуги, и едва наконец усмирил их верховный паша, а чаус-паша смещен был со всех должностей своих, за то что допустил их до бунта. Наш посол, замечая явно, что турки готовятся к войне, старался выведывать, что готовится земле Венгерской в тайных советах при султанском дворе; не жалел денег, и аги и служители придворные за большие подарки передавали все замыслы турецкого двора через одну женщину, наконец известили они, что в тайном совете решено идти войной на Венгрию.

В скорости дал знать посол нашему цесарю, через Венецию, чтобы готовился к отпору в Венгрии. До нас же вести доходили не только за деньги от султанских дворцовых служителей, но и сама мать султанова, услышав от султана про Венгрию, известила о том нашего посла через жидовку, которой за то дана была большая награда; только та жидовка не в дом к нам приходила, а тайно передала весть. Да и главные начальники турецкие объявили послу, что, по всей вероятности, Гассан-паша пойдет к Шишеку и возьмет его силой. Так и случилось; он пошел к Шишеку с великой силой и много учинил разорения, только на этот раз Бог, по милости своей, помог нашим христианам, хотя их малая горсть была в сравнении с турками, так что Гассан с лучшими своими воинами и со множеством отборных людей побит был нашими. Когда пришла весть об этом в Константинополь, возмутился весь город, и как прежде люди кричали ему в восторге хвалебные слова, так теперь слышались крики жалости и отчаяния.

Как уже теперь видно было, что мы ничего доброго не можем ждать себе, то задумал я уехать с армянскими купцами сухим путем через Персию в Египет, а оттуда пробраться через Иерусалим в Венецию и морем из Венеции вернуться домой. Я уже понемногу заготовил себе и все нужное на дорогу и только ждал удобного случая. Денег хотел дать мне взаймы посол, и я писал домой родным, чтобы прислали мне денег, так что уже совсем положил, если будет воля Божия, пуститься в этот путь на неведомые земли; только воли Божией на то не было.

В ту пору сестра турецкого султана, у которой сын погиб в бою с Гассаном, услышавши эту весть, побежала, растрепав волосы, как безумная, бросилась к султану и, упав к ногам его, молила о мщении христианам. Посол наш, которому не раз напоминали, отчего так долго не шлют ежегодной дани, отвечал, что сами турки в том виноваты, для чего они первые нарушили мир, захватили крепость Выгишт в Хорватской земле и несколько сот людей увели в неволю; желая при том смягчить разгневанных на такой ответ турок, просил позволения послать в Вену несколько человек из дворян своих. Получив разрешение, послал он тотчас Яна Перлингера, Яна Маловеча и Габриеля Ивана, секретаря, чтобы довели до сведения цесаря о намерениях турецкого двора. Двое из них вернулись назад, а на место Ивана прислан был за секретаря некто Бон-Омо. Но уже месяца через три всюду огласилось без утайки, что скоро начнется война в Венгрии. Султан турецкий призвал к себе Синана-пашу, первого ненавистника христианам, и назначил его визирем, или главнокомандующим надо всем войском; ночью провожали его из султанского дворца в его дворец с факелами и с великим почетом, и по всему городу слышны были крики, радостные восклицания и шум от толпы, двигавшейся по освещенным улицам.

В ту пору приехал к нам морем пан Карель Заградецкий из Моравии; он ехал на богомолье через Венецию в Иерусалим, но, чувствуя себя нездоровым, не решался предпринять далекий путь по морю; пристал он в нашем доме и, накупив себе нужных вещей на дорогу, хотел вернуться в христианские земли через Венецию; прежде, нежели Синан-паша назначен был визирем, успел он достать себе дозволительный лист на отъезд морем в Венецию и, уложив все свои вещи, сбирался уже на другой день выехать. Между тем Синан-паша прислал к нам сказать, чтобы пан посол к нему приехал для некоторой надобности. Пан посол, не мешкая, велел привести вороного коня, но, когда хотел сесть на него, тот никоим способом не давал садиться, и велено было оседлать другого, пегого, коня. Приехавши пан посол к Синану-паше, стал поздравлять его с новой должностью и выразил, что радуется его назначению, а тот со злобным смехом стал его спрашивать, вправду ли полно радуется: нечего-де, кажется, тому радоваться, оттого что будет его дело не на пользу, а на погибель гяурам. Потом стал еще дальше приставать к нему, для чего не платят дани, и за то-де пан посол со всеми своими людьми головой отплатить должен. Но пан посол, не смутясь, стал ему доказывать, что сами турки тому причиной, зачем они первые нарушили мир. На это Синан, придя в ярость, сказал: «А возвратите ли вы нам тех храбрых витязей, которые в Венгрии у вас побиты, из них-де каждый дороже стоит, нежели все гяуры вместе». При этом, рассвирепев совсем и побледнев от злости, стал всячески грозить ему и выказывать свой злой умысел, что хочет учинить месть над нашими людьми. Пан посол, видя его в таком гневе, не хотел ему дольше противоречить, а только объявил ему спокойным тоном, что покуда мир не будет восстановлен и содержим верно и добросовестно и покуда не возвращены взятые крепости, до тех пор турки не получат и дани.

Тут, когда хотел посол наш ехать домой, произошел случай, в котором все мы увидели несчастную для себя примету: пегий конь, на котором приехал пан посол, никоим способом не давал сесть на себя, грызся, метался, становился на дыбы, чего прежде никогда с ним не бывало. Посол должен был доехать до дому на коне своего гофмейстера. Как только въехали мы в дом, тотчас по приказанию Синана загородили наши ворота железными затворами, и так несчастный Заградецкий, промедлив у нас несколько дней, чтоб осмотреть город, должен был остаться с нами в доме и разделить с нами несчастье, тяжкую неволю нашу, так как турки ни за что не позволили ему выехать из дому.

Убавили нам продовольствия и всего прочего; стали давать так мало, что пан посол должен был послать к паше чаусов и просить, чтоб ему по крайней мере позволено было покупать за свои деньги нужные припасы на рынке. И сделано было распоряжение, чтобы каждый день кухонный писарь с янычаром ходил на рынок, только никуда больше, для закупки припасов; а янычару приказано строго смотреть, чтобы писарь ни с кем из христиан не разговаривал и никому не передавал бы никакого письма. Так в том доме оставались мы заперты, точно в тюрьме, и никто никоим образом не мог выйти из дому.

В ту пору случился в Константинополе такой сильный мор, что 80 000 турок померло от болезни, как сказывали нам янычары; и мы сами из дому своего видели, как целый день носили множество покойников в гробах, в иных домах бывало по два, и по три, и по четыре мертвеца, и всюду выпаривали и обмывали заразу горячей водой. Тоска одолевала нас смотреть и ничего не видеть, кроме множества мертвых тел. Из нашего дому умерло от того мору до шести человек, хотя мы каждый день принимали всякие лекарства. Тех наших покойников позволили нам похоронить в Галате, и провожать их позволено было не более как троим или четверым, а погребальный обряд справляли францисканские монахи, у которых там шесть монастырей. От смраду и от страху переболело у нас больше половины людей. И я по зиме заболел тяжко и до весны пролежал больной несколько недель; и лекаря, которые за мной ходили, уже не чаяли, что в живых останусь, однако выздоровел.

Во время того мору месяца три или четыре не слыхать было о войне; а когда миновалась болезнь, опять стали явно говорить на улицах, что пора готовиться на войну против гяуров и против венского короля и доставать знатную добычу. Вскоре изо всех областей стало сбираться в город множество войска, военные стали ходить по улице целыми ротами и на конях ездили, а когда кого-нибудь из нас увидят в окошко, показывали знаками, как нам будут рубить головы. Словом, все готовилось к великой войне. Послу нашему хотелось разведать все вправду: какие будут военные начальники и сколько всего будет военной силы; он не жалел денег, нанимал шпионов и так узнавал немало о тайных совещаниях и намерениях турецкого двора; все это он сам записывал и потом поручал секретарю переводить на шифрованное письмо, хотя как можно скорее сообщить известия нашему цесарю. Эти тайные записи спрятаны были в комнатах под полом в безопасном месте, в таком секрете, что никто из нас об них не ведал. И хотя гофмейстер наш видал несколько раз людей, когда они носили эти бумаги, не мог он потом допытаться, где они спрятаны.

Книга третья Арест и заключение целого посольства

В это самое время случилось, что наш гофмейстер, Ладислав Мертен, вместе с одним молодым человеком уличен был в гнусном пороке. Когда донесли об этом пану послу, он приказал одного виновного заковать в железы, а гофмейстера арестовать в его комнате, взяв с него обязательство под честным словом, что он до обеденного часа никуда выходить не будет. Когда турки заперли нам ворота затворами, то и мы с своей стороны заперлись изнутри, чтобы и турки к нам по своей воле не входили. Ключ от ворот поручил посол кухонному писарю, приказав, чтобы без особого его разрешения никого не впускал в дом и не выпускал из дому.

И так тот гофмейстер, воспользовавшись тем, что присмотру за ним не было, улучил рано поутру минуту, когда писарь выходил из дому маленькой дверью для закупки провизии, и, прокравшись незаметно вслед за ним, выбрался из дому. Как вышел на улицу, так закричал громким голосом, что хочет быть мусульманином. Чаус, бывший на страже у нашего дома, услышав тот крик, с великой радостью тотчас повел гофмейстера к паше и объявил ему о том безбожном умысле. Паша стал всячески похвалять его и очень был доволен, что переходит к ним такой заметный человек, домоправитель христианского посольства, дал ему тотчас нарядное турецкое платье пунцовое, подарил чалму и красивого коня с убором и велел вести его с нарядной свитой на обрезание.

Когда вели этого несчастного на обрезание мимо нашего дома, впереди него и сзади ехало и шло несколько сот военных людей, конных и пеших; проходя мимо нас, они кричали нам угрозы и ему приветствия; а он с гордым и торжествующим видом, красуясь на коне, выказывался перед нами и глядел на наши окна. После обрезания ему положено было, как сказывали нам, жалованье по 40 аспров на день, что у них считается знатной платой. У этого отступника была в Праге молодая жена, родом Пернштейнова, и жила на службе управительницей при дворе, и при ней сын малолетний; но он на все это не обратил внимания, забыл и душу свою, и жену, и сына, тотчас взял себе жену-турчанку и часто ходил и ездил мимо нашего дома. Наш пан посол очень был смущен этим происшествием и опасался, чтобы этот злодей, которому известны были все наши обычаи, не навел на нас всяческой беды и несчастья, — так потом и оказалось.

Однажды пришел тот гофмейстер к Синану-паше и стал ему говорить: «Я-де был прежде христианином и своему королю держал присягу, а теперь, ставши мусульманином, хочу показать свою верность султану и всем пашам и для его власти и славы ничего, даже головы своей, не пожалею. И если-де хочет великомочный паша, чтобы я показал свою верность султану своему и всему турецкому народу, пусть велит мне вместе с турками, кто назначен будет, обыскать посольскую канцелярию христианского цесаря; я-де там отыщу и предъявлю паше такие вещи, что все только дивиться станут, как и через кого они могли дойти до христианского посла; тут-де окажется, что самые первые особы и начальники султанского правления не устыдились, без ведома его, переносить послу тайные советы, чтобы король венский, сведав о турецких замыслах, мог заблаговременно приготовиться и собрать со всей империи потребную помощь».

Паша счел это важным делом и, похвалив доносителя за верность, не только разрешил ему произвести обыск в канцелярии у христианского посла, но и дал ему еще для этого начальных чаусов, в том числе одного испанца и несколько потурченных валахов, с приказом — смотреть за всем как можно старательнее и наблюдать, чтобы тому шельме гофмейстеру (названному при потурчении Алибеком) не было ни в чем сопротивления.

За день перед тем приказал посол секретарю принести ему шифрованные письма, и, когда смотрел их, показалось ему, как будто в них что-то пропущено; секретарь в это время играл на дукаты с другими служителями рыцарского чина. Между тем пан посол велел ему достать из потаенного места подлинные записи, для поверки, и, удостоверившись, что все написано как следует, приказал ему тотчас отнести те записи обратно и спрятать по-прежнему. Но секретарю в ту пору дороже всего показалась игра, и он, забыв свою должность и присягу, которую приносил Господу Богу и его цесарскому величеству, как только вышел из канцелярии, положил те записи в первый попавшийся шкаф и сел опять за игру свою. Видно, когда есть на что судьба и определение Божие, ни к чему не служит никакое человеческое смотрение и забота.

На другой день ранним утром пришел тот несчастный Алибек с пятьюдесятью начальными турками к нашему дому и стал стучать в ворота; а ключи от ворот были у кухонного писаря и висели в кухне на стене; на тот стук встал поваренок и без всякого опасения, сняв ключи со стены, отворил им ворота. Они вошли как можно тише в дом и неожиданно появились в комнате у посла, приведя его и всех нас в страх и изумление. Тут начальный чаус объявил пану послу на валашском языке, что они присланы с Алибеком от великого Синана-паши с таким поручением: дошло-де до Синана сведение, что он выведывает всякие их намерения и передает своему королю все, что делается при дворе велемощного султана; и потому имеет-де он, посол, тотчас отпереть свою канцелярию и допустить того Алибека произвести в ней повсюду осмотр.

Выслушав ту речь, пан посол приказал принести сладкую наливку и сластей и просил их садиться. Притом дал противу поручения паши такой ответ: «Кажется-де совсем неприличное это дело — производить осмотр в канцелярии римского цесаря, ради одной только клеветы, взведенной на них тем бездельником и изменником, бывшим его домоправителем». Затем, обратясь к нему самому, стал в лицо убеждать его, чтоб он вспомнил жену свою и детей и что не уйти ему от возмездия Божеского. Но турки стали говорить послу, чтобы он не вступал с ним в речь и оставил бы его в покое, так как тот человек уже не слуга ему и стал мусульманином, и понуждали отворить немедленно свою канцелярию, чтобы они могли исполнить приказание паши. И так, видя, что нельзя тому воспрепятствовать, послал пан к секретарю потихоньку спросить его, спрятал ли он те вещи (то есть записи), о которых ему известно? Он, сидя за картами, отвечал пану, чтобы не беспокоился, и сам, придя к нему, подтвердил, что все спрятано как следует, — видно на этот час Господь Бог по грехам нашим отнял у него всю память.

Между тем чаусы настоятельно требовали, чтобы отворили им канцелярию; пан приказал секретарю отпереть, сам пошел с ними и все время твердил тому бездельнику: «Открывай-де важные секреты, добудешь себе за то великие милости от паши, а может, и от султана — тогда поделись и со мной»; притом с насмешкой напоминал ему, чтобы глядел хорошенько, как перед Богом: «Не найдешь-де ничего подозрительного, а я тебя к тому привести хочу, что ты за свой лживый донос и за поругание послу будешь наказан и взденут тебя на крюк». На это несчастный отступник отвечал: «Дай только мне все осмотреть». И когда отворили канцелярию, он заглядывал всюду с великим страхом, так что сам трясся, и нашел только простые письма, которые писали нам из Вены товарищи и знакомые. Отворили ему все ящики, но и там не нашел ничего, кроме счетов и других незначащих бумаг. А пан все на него посмеивался и приставал к нему: «Ищи-де хорошенько, добирайся до секретов, принесешь паше важные вещи, чтобы было за что тебя повесить».

И так готов был уже безбожник идти вон из канцелярии, как увидел за дверью шкап и велел его отворить себе. Тут только опамятовался секретарь и вспомнил, какие неоцененные вещи положил туда, взглянул на пана. А пан воображал, что те вещи упрятаны куда следовало, и на сердце ему не входило, чтоб секретарь мог быть так беспечен, так что он и тут стал приставать к изменнику со смехом, приговаривая: «Вот тут и есть, вот где лежит», и, смеясь, приказал отпереть шкап. Как только Алибек вложил туда руку, так и напал на те записи, всего листов с шесть, захватил и взял из шкапа. Узнав свои бумаги, пан весь побледнел как полотно и, едва удержась на ногах, оперся к стене, а несчастный гофмейстер, поглядывая на него, кричал: «Вот, чего я искал! Больше мне ничего не нужно» — и, выйдя из канцелярии с веселым видом, стал хвалиться перед турками своей находкой. Нас тут много было, но мы не могли понять, что взял этот бездельник и чем похваляется, а когда бы мы знали, то вырвали бы бумаги из рук у него и бросили бы в огонь, потому что у нас людей не меньше, чем у них было. Но тут пан вступил в переговоры с чаусами, а двоюродного брата своего послал в сундук, велел принести к нему талеров и дукатов в венгерских шапках, стал раздавать чаусам и просил, чтобы позволили ему взять назад бумаги. За деньги они и согласились бы на то, только тот безбожник, когда главный чаус к нему обратился, ни за что не хотел выпустить из рук бумаги и отдать, представляя, что от них и счастье его, и жизнь зависит. Так пан даром и роздал деньги чаусам.

Когда ушли турецкие комиссары, тут предался наш пан великому горю и с плачем стал говорить секретарю, как он будет отвечать за свое дело Господу Богу и цесарю нашему. «Не забочусь я, — говорил он, — о своей жизни, сам я умереть хотел бы, когда бы только вас, молодых людей, тут не было; вы, чтобы спасти жизнь свою, принуждены будете потурчиться и так пойдете на вечную погибель из-за глупой беспечности секретаря моего. Когда донесут Синану-паше, что взял этот несчастный отступник из шкапа, — быть того не может, чтобы не предали вас лютой смерти». С того часу не ел он, и не пил, и не ложился на постелю, и все со слезами молился и ждал ежечасно, что пришлют взять нас.

Вскоре пришел тот несчастный потурченник сказать пану, если-де пришлет ему тысячу двойных талеров, то позволит взять назад несколько бумаг. Послал ему пан несколько сот талеров, а он, взяв деньги, пошел с ними к Синану-паше, чтобы выказать, как он верен и честен, что приносит ему деньги, которыми пан посол хотел подкупить его, чтоб выдал ему некоторые бумаги; но он-де не хотел так поступить ни за какие подарки, а передает ему, паше, все, что открыл в канцелярии; причем усердно просил его замолвить за него слово султану и испросить ему милостивую награду.

Паша тотчас послал за потурченным немцем, чтобы тот перевел ему бумаги на турецкий язык. Увидев, однако, что те бумаги касаются многих начальных людей и даже самой султанши, не хотел паша, как старая лисица, попасть в немилость к султанским женам, потому что мать султанова и жена имели власть над ним и делали что хотели, и так оставил он все то при себе и не разглашал, а только объявил султану, что в канцелярии венского посла найдены секретные бумаги, и из них оказалось, что тот посол передает венскому королю обо всем, что делается в городе; а затем спрашивал у султана повеления, как дальше поступать в этом деле. Султан немедленно отдал Синану-паше в полную власть посла со всеми его людьми и служителями, чтобы что хочет, то с ними и делал. С того часу перестали нам отпускать съестные припасы, а давали только хлеб да воду, кухонного писаря не пускали ходить на рынок за провизией, а дом наш окружили крепкой стражей, чтобы никто не мог из него выйти. Пан посол каждый час ждал и себе и нам великой опасности и, крепко разнемогшись от горя, совсем не вставал с постели. Да и из нас больше половины было больных, а совсем здоровых оставалось очень мало. Самым лучшим лекарством служило нам доброе греческое вино, которого было у нас до 60-ти бочек; тем вином многие коротали смутное время и веселили себя, а другие, немощные, ждали, не придет ли счастливое время. Все мы, больные, вместе с паном послом приняли от нашего священника последнее елеопомазание и предали себя Господу Богу.

Когда все было приготовлено к выступлению в поход на Венгрию, Синан-паша 15 августа, поцеловав руку султану и приняв главное знамя и саблю, проехал с большим парадом через весь почти город, в сопровождении всех пашей, и мимо нашего дома выступил из города. Впереди него ехали имамы и дервиши, родичи магометовы в зеленых панцирях; потом голые турецкие монахи шли и, держась вкруг за руки, кричали: «Алла-гу!». Иные в великом изнеможении бросались на землю и лежали ничком; иные с громкими криками желали ему счастья, а священники их шли перед ним с пением и держали в руках раскрытые книги. За ним ехало всего 24 человека ичогланов, то есть пажей султанских, — все на прекрасных конях, в золотом парчовом платье; на стременах, на седлах, на тороках, на конях все у них блестело золотом и цветными каменьями, особливо копья их и сабли были разукрашены дорогими камнями. В ту пору была чудная погода, утро необыкновенно теплое и ясное, солнце светило прямо на них, и золотые их уборы и драгоценные камни сияли превеликим блеском. Было тут на что подивиться; и еще на пышное это шествие собралось бесчисленное множество народа, который провожал Синана-пашу за город, до того места, где он разбил свой стан и расположился. Турки вообще, когда выезжают из дому, в первый день отъезжают недалеко, на тот случай, если что дома забыто или окажется в недостатке, чтобы нетрудно было все то привезти и исправить поблизости.

Все мы на первое время обрадовались, что главный наш неприятель выехал из города, и так себе думали, что останемся только в затворенном доме, авось хуже того с нами ничего не случится. Только обманула нас эта надежда. На третий день, когда пан посол лежал еще очень болен, прислал к нему Синан-паша несколько начальных турок, обманом и лестью, будто от имени Ферхата-паши, сказать, чтобы тотчас, взяв с собой не более двух или трех служителей, приехал к нему, Ферхату: нашли-де какие-то латинские бумаги и нужно прочесть их. Пан, едва жив от слабости, просил извинить его перед пашой, что в такую пору не может никаким образом сесть на коня, а как станет ему легче, так с радостью приедет. Но они стояли на своем и понуждали его одеться, говоря, что если доброй волей не хочет, то возьмут его силой, и повозка для него у них приготовлена. Пан посол, видя, что иначе быть нельзя, надел на себя черное бархатное венгерское платье и, простившись с нами (хотя турки уверяли, что через час вернется домой) сел на повозку, а повозка была, по тамошнему старинному обычаю, высокая, обита красным сукном и влезать надо на нее по лестнице, двуконная. Так повезли его и при нем не больше пяти человек прислуги только не к Ферхату, а вон из города, к Синану-паше. Как приехали в лагерь, так его, по болезни, посадили в палатку, а служителей его турки заковали в железа и ко всем приставили янычарскую стражу; мы же, оставшиеся в доме, ничего не ведали о том, куда пан посол девался.

Часа через два увидели мы, что к нашему дому со всех сторон бежит народ тысячами, становятся рядами, лезут на крыши, а напоследок столько собралось людей, что всех и обозреть нельзя было. Не ведая, что бы это значило и какое готовится зрелище, мы с первого раза думали, не загорелось ли где в нашем доме; но через несколько времени видим: идет прямо к нашей гостинице стража, которая обыкновенно присутствует при публичных казнях. За стражей показались на конях помощник паши, судьи, потом заплечные мастера, бирючи и палачи, с цепями в руках. Тут очи у всех людей на нас обратились. Подъехав к дому, паша и другие турки слезли с коней, и янычары с шумом и криком стали отворять наш дом, чего мы совсем не ожидали, а ждали каждую минуту, что вернется к нам наш пан. Тотчас принялись они хватать и выводить и выталкивать по галерее из дому всех, кого ни попало, и каждому надевали на шею железный круг, через который была продернута цепь. Все мы со страху разбежались во все стороны. Я уже несколько недель лежал в красной сыпи и на ногах не мог держаться от слабости, однако, видя, что делается с моими товарищами, и я не улежал в постели, залез как можно выше на чердак и, себя не помня, перескакивал под крышей с одной балки на другую; если б упал я вниз, то, кажется, тут же разбился бы на куски. Напоследок, уже совсем без памяти, забрался опять в свою постелю, и когда уже турки всех моих товарищей взяли и держали на цепях и все, что могли найти в доме, обобрали и поделили между собой, тут пришел ко мне паша, и кто-то из турок сказал ему: «Этот-де мальчик больной, пусть его вылечится, сделаем его мусульманином; оставим его тут покуда, а потом, когда вернемся, возьмем и отдадим в сераль к Ферхату-паше».

Услыхав такие слова (я умел уже кое-что понимать по-турецки), я привстал с постели и сказал им, что хочу заодно с своими товарищами быть и в радости и беде и тут не останусь, и стал просить их, ради Бога, чтобы меня тут не оставляли. И так как был, в рубашке, без исподнего платья, захватив только долгую венгерскую сукню, пошел, и свели меня вниз, где все прочие стояли, уже закованные по горлу. Как сошел я, так упал и встать не мог от слабости. Тут один из палачей надел мне на шею железный круг и хотел еще цепь продевать через него, но чаус закричал на него, чтобы оставил меня, так как я ходить не могу от болезни.

Затем отворили ворота и стали всех нас одного за другим пересчитывать, потому что все были у них на счету. Каждого человека держал палач за железный круг, и так паша сел на коня, а стражники шли около нас и разгоняли столпившийся народ. А как я не в силах был держаться на ногах, то привели мне одного турка, из носильщиков, которые за деньги носят всякие тяжести от моря в город, и посадили к нему, точно коростеля, на носильный стул за спиной, и я сидел у него, как пес на заборе. Тут, поглядев на меня, один небольшого роста турок с рыжей бородой громко закричал стоявшему около народу: «Разве это можно, чтобы такого пса нес на себе правоверный?» — и, подбежав ко мне, крепко меня ударил, так что я, совсем того не ожидая, слетел со своего коня на землю; тут он еще изо всех сил ударил меня в бок ногой и совсем бы забил, когда бы наш бывший янычар Мустафа, увидев то, надо мной не сжалился. Он был всегда добр ко мне и теперь не мог вытерпеть, видя меня в такой жалости, ухватя свою палку, отбил меня у него и закричал на него по-турецки: «Что ты вздумал убогого, больного колодника бить — нашел над кем показывать свою храбрость! Если-де у тебя дух такой геройский, лучше бы шел в Венгрию биться со здоровыми гяурами: там довольно их найдется против тебя, а это-де легко здесь бить полумертвого гяура, да над ним похваляться». А когда тот в ответ ему стал ругаться, мой милый янычар ударил его по голове палкой и в кровь разбил его, — турок же бросился на него с ножом. Тут в одну минуту собралось около янычара человек со сто да около того столько-же; стали бросаться каменьями и уже зачали рубиться, но стражники, султанские судьи и сам паша поспешно повернули назад, прискакали к нам во весь опор и под страхом смертной казни приказали всем угомониться; когда бы не это, поднялась бы из-за меня великая свалка, и нам всем пришлось бы невинно пострадать за то.

Когда успокоилось это смятение, Мустафа, подняв меня от земли, дал вести двум человекам, но от слабости я не мог идти со всеми и кое-как плелся за ними издалека. Тут попались нам навстречу мулы с вязанками дров, которые люди везли куда-то на двор, и чаус, остановив одного мула, разрубил вязанку и велел меня посадить на него; один палач держал меня за ногу с одной стороны, а другой с другой стороны, чтобы я не свалился. Товарищей моих вели рядом на трех цепях, а я с почетом ехал за ними шагом, в рубашке, на своем колючем деревянном седле. И вели нас, к вящему позору и посмеху, по самым людным местам и улицам, притом жара была великая, нас томила смертельная жажда. Иные нас жалели, а другие скрипели зубами на нас и кричали, что всех нас надо прямо на виселицу. Так, проводив нас вволю по городу, привели наконец прямо к Песочным воротам, где бывает рыбный торг, и с обеих сторон около нас, спереди и сзади, шло бесчисленное множество народа: столько собралось его, сколько никогда прежде не видывали на публичных казнях.

У ворот сделался такой напор толпы, что едва не выворотили ворота, так что и провожатые наши не могли пройти и должны были остановиться. Я, совсем больной, в великом изнеможении от жажды и от томительного жара, да притом исколотый до крови седлом своим, не в силах был и понимать, где мы находимся. Взглянув вокруг, увидел священника нашего Яна и спросил его, где мы. Он отвечал на то, что мы недалеко от виселицы, и стал говорить, что мы должны предаться в волю Божию и души свои поручить Ему. Между тем янычары расчищали палками дорогу, чтобы можно было нам двинуться далее. Тут, когда я увидел виселицу с железными крюками и на ней двух палачей с веревками в руках, совсем потерял чувства, обомлел и ничего уже не помнил. Нельзя было нам ничего иного ждать себе — разве что всех нас повесят, потому что при всех казнях, какие с другими бывали, делались точно такие же приготовления.

Товарищи после мне сказывали (а сам я, как выше упомянуто, ничего не помнил), что, когда привели нас под виселицу, два палача влезли наверх и судья обратился к нам с такими речами: «Видим-де мы теперь лютую смерть у себя пред очами; но ради великой к нам жалости обещает он нам именем господина своего султана, что если согласимся потурчиться, то дарована будет нам жизнь». Однако по милости Божией ни один на то не согласился, а все готовы были лучше принять смерть, но вместе с тем так все отупели от страха смертного, что стояли ни живы ни мертвы.

Постоявши так с четверть часа, велел паша вести нас всех к морю, а море тут близко было. И думал весь народ, так как на крюки не повесили нас, что ведут нас топить в море, — и кто тут ни был, все побежали к морю, и многие посели в лодки и на суда, чтобы лучше видно было. У берега стояла барка, такая, в которых перевозят из Европы в Азию верблюдов и мулов со всякими купеческими кладями; в ту лодку впихнули нас со страшными проклятиями, так что несчастные узники могли разорвать друг друга своими цепями. Я тут, очнувшись, возблагодарил Бога за то, что благоволил избавить меня от лютой смерти; но сил у меня не было самому слезть с мула, и напал на меня страх, что никто меня не стащит и не дадут мне попасть в барку вместе с товарищами; оглядываясь во все стороны, увидел я, к счастью, одного знакомого турка и изо всех сил закричал ему: «Милый человек, ради Бога, прошу тебя, помоги мне!» И он, несмотря на то что многие злодеи тут стояли и ругались на него, тотчас подошел с охотой, помог мне сойти и отошел прочь с печальным видом, промолвив мне: «Дай Боже тебе выйти на свободу!»

Отчалив от берега, поехали с нами на барке главный судья с товарищами, а мы думали наверное, что либо утопят нас, либо повезут на Черное море к той страшной Черной башне и поведут вверх на гору. Но они, остановившись, принялись опять пытать нас, хотим ли мы потурчиться, говоря, что пришел нам последний час, так как от Синана-паши приказано утопить всех нас; а если-де мы пожалеем своей младости, то сделают нас султанскими дворянами, спагами и янычарами и наградят знатным платьем и конями. Но мы не переставали молиться Богу и себя Ему предали, что Его милость благоизволит, то и да будет с нами; на том все и утвердились, исповедуя Богу, что все то по грехам своим заслужили. Между тем тысячи народу смотрели на нас отовсюду, выжидая, как опустят нас в мокрую могилу, потому что судья взял с собой на барку палачей и прислугу для казни.

Увидав упорство наше, что мы не хотим потурчиться, стали грозить, что отдадут нас в такое заточение, что смерть легче нам покажется, и с гневом приставали к нам; затем, наездившись с нами вволю, повернули наконец к султанскому арсеналу, где стояло несколько сот лодок, а в погребах хранилось множество галер и других военных снарядов. Тут высадили нас из барки и повели к большому четырехугольному строению, с превысокой, в несколько футов, оградой. У первых ворот сидел киаия и квардиан-паша, то есть главный начальник стражей, потому что в той ограде есть еще три тюремных строения, куда свет проходит только сверху, а в стенах совсем нет окон. В первой тюрьме узники разного племени, мастера, которые делают галеры и всякие другие вещи, как-то: плотники, столяры, кузнецы, канатчики, ткачи, слесаря, бочары, и каждый день их выводят то на ту, то на другую работу, и участь их лучше, нежели других, потому что могут они иной раз утаить что-нибудь или тихонько продать и купить себе какую-нибудь еду; а кто прилежно работает, тем в пятницу, в праздник турецкий, дается каша; самая же главная выгода им перед другими та, что им есть еще надежда получить свободу. Именно, если кто сделает какое мастерское дело, например построит галеру, галион или иную ладью мастерски и исправно, и то дело понравится морскому паше, тогда первым мастерам дается такая милость, что берут от них обязательство, до десяти лет, либо больше или меньше, не выходить из Турции и работать до того сроку верно и исправно, и отпускают их на поруки, а после того вольны те люди жениться, селиться где хотят или вернуться к себе на родину. Притом кто хочет выкупиться или выслужиться, должен поставить за себя в поруки десять либо двенадцать иных христианских невольников (ибо турки никоим образом не ручаются за христиан); и в том состоит порука, что если тот человек прежде срока выслуги бежит или кто пошел на выкуп не принесет на срок денег, то поручители ставят себя в ответ: кому чтобы глаз выколоть, кому ухо отрезать, кому нос, иному пальцы отрубить на руках или на ногах, иному зубы выбить на той или на другой стороне либо столько-то получить ударов по брюху или по пятам. Если невольник достанет себе такое поручительство (что редко случается), то его отпускают в христианскую сторону; но когда к сроку не вернется и денег не принесет, то поручители должны терпеть за него по вольному своему обязательству.

В свою бытность там видел я одного пленного венгерца невольника, который поставил себя в поруки за товарища; только тот, бессовестный, уехав в христианскую сторону, забыл своего благодетеля и не вернулся назад. За то несчастный должен был два года носить на себе двойные кандалы — свои и того, за кого поручился, — и лишился одного уха, да четырех передних зубов, да двух пальцев на каждой руке, да всех пальцев на ногах, и, сверх того, каждую пятницу жестоко били его палкой. Правда, что потом, в Венгрии, куда тот обманщик вернулся от турок, сведали о том, и приказано было его казнить, и голову его вместе с выкупными деньгами отослать туркам; только уже поздно! Давно уж тот несчастный человек потерял всю свою силу, горько оплакивал свое увечье и до смерти своей страдал о том, что не может идти на войну. Такой был он стройный красивый молодец и, когда бы этот мошенник не обманул его, хотел непременно выкупиться и отмстить туркам.

Всех несчастнее невольники из духовенства, из письменных людей, из ученых, мещан или господ, не знающие никакого ремесла: их ни во что ставят. Для этих простых невольников, не ремесленных, назначена другая тюрьма. При нас было их до семисот, всякого племени, какое есть под небесем. С весны берут их на галеры работать веслами. А кто не на этой работе, того посылают ломать камень или мрамор, копать рвы, носить тяжести на строительное дело — словом, употребляют, как поденщиков, на всякую черную работу, и из года в год нет им другой пищи, только дают два ломтика хлеба на день да воду. Бьют их турки, как скот, за какую ни есть провинность. И ночью нет им покоя, но если кто их потребует, должны идти на работу.

Третья тюрьма госпитальная, и в ней лежат больные невольники, и живут все вместе вповалку, старики и дряхлые; им кроме хлеба дается еще похлебка и каша. Название этому строению тюрьма св. Павла. Покуда больны, дается им льгота, а когда выздоровеют, должны зарабатывать ту работу, что за ними стала; кто умрет, того дают невольникам закопать в землю или опустить в море.

В это место привели нас и передали квардиану-паше от Ферхата-паши бумагу, в которой было написано, что делать с нами. Тотчас палачи сняли нам с шеи железные круги и, подскочивши двое или трое, подкосили каждому ноги, так что мы упали на землю. Мы, несчастные, того и ждали, что будут бить нас палками, только, слава Богу, на этот раз не случилось, а пришли кузнецы и всякому, кто на земле лежал, надели железный круг на ногу, продернули цепь, заклепали на наковальне и на ту же цепь приковали также за ногу другого ему товарища, кого кто хотел, по своему выбору. И так, видя, что со всеми делают, каждый дал приковать себя к тому товарищу, с кем лучше быть хотел. Всякую пару, как только закуют, сейчас уводили в ту вторую тюрьму для простых невольников. Когда всех прочих заковали, остался только я да со мной аптекарь, малорослый парень, тоже больной; и так нас обоих, в изнеможении лежавших на земле, приковали друг к другу; я всячески их упрашивал, говоря, что мы больные и ходить не можем, а я не в силах был и цепь нести. Когда велели нам идти в тюрьму, я, едва поднявшись на ноги, тотчас опять упал навзничь и встать не мог. Один турок, хотя нас принудить силой, чтобы мы встали, ударил меня тростью по заду, а аптекаря несколько раз; но паша над стражниками, видя нашу истинную немощь, велел другому турку нести за нами цепь, а двум велел вести нас до тюрьмы; когда мы добрались до ворот, я уже не мог идти далее, и, присев тут с больным товарищем, имели мы роздых, покуда не взошли в тюрьму.

Мало было тогда невольников в этой тюрьме, потому что все работали веслами на военных лодках, и каждый час ожидали их возвращения. Эти невольники оставили после себя много нечистот, много всякого грязного тряпья, которое мы, взяв, подложили себе под голову вместо подушек. Кто сам не испытал себе, не поверит, какой был у нас ночлег в этом заключении. Не говоря уже о блохах, вшах и клопах, были там какие-то черные жуки вроде больших муравьев и кусали так, что кровь на том месте выступала и вскакивал пузырь, точно как на детях бывает от оспы. Так были мы все искусаны, что на всем теле, и на голове, и на лице места живого не было и на булавочную головку. Ужасно было тяжко привыкать нам, жившим до того в неге и не испытавшим таких ночлегов; не только нагих, но и сквозь платье кусали нас эти мухи; хорошо еще, что напоследок кожа на теле у нас так загрубела, что мы не чувствовали вшей и клопов, но к укушению этих черных жуков никак не могли привыкнуть. Такой был смрад, такая духота и жара, что можно было в уме помутиться, а при всем том так еще тяжко одолела меня в той тюрьме моя красная немощь, что я не мог и на четверть часа на месте успокоиться. И будучи я, несчастный человек, в такой несказанной тесноте, жаждал себе смерти, а еще к большему горю, товарищ мой не мог отойти от меня и отнести с собой цепь нашу, так что мы оба двинуться не могли и должны были лежать в нечистотах своих и во всяком смраде. В тот день дали каждому по два ломтя хлеба и по кружке воды; но я ни в тот, ни на другой день духу не имел, и не мог ни есть ни пить, и только Бога просил, чтобы послал мне смерть на избавление от такого бедствия.

На другой день к вечеру пришел к нам в тюрьму сам главный надзиратель над невольниками, и с ним несколько стражников, и, увидев меня, как я лежу совсем наг в этой грязи, возымел ко мне жалость, а я, видя, что он стоит возле, поскорее натянул на себя венгерскую сукню и прикрыл наготу свою: другого платья у меня не было, потому что изо всех товарищей я один не успел захватить с собой никакой почти одежды. Из-под той сукни, припав к ноге тому тюремному паше, умолял я его с плачем, чтобы смиловался надо мной, не возможно ли будет спустить меня с цепи покуда не выздоровлю. Но он сказал: «Олмас, олмас, гяур» (то есть «Нет, нет, поганец, нельзя тому быть, а если хочешь, чтобы приковали тебя к кому-нибудь покрепче и поздоровее, это могу позволить»). Я, не зная, к кому дать приковать себя, взглянул на нашего капеллана, земляка моего, и попросил, чтобы приковали меня к папашу — так они зовут священников. Папаш, имея при себе здорового товарища, очень разгневался и свирепо посмотрел на меня, однако должен был дать приковать себя ко мне; и так доводилось ему всякий раз, когда нудила меня немощь, ходить со мной и носить цепь. Сначала был он терпелив, ничего не говорил раз, и другой, и третий; но когда надобно было уже очень часто ходить со мной, нося большую тяжесть, начал ворчать, браниться, осыпать меня ругательствами и проклятиями, наконец грозил, что не станет ходить со мной. Я просил его потерпеть, напоминал, что духовный человек другим должен показывать пример и что сам я неповинен в своей немощи, а Господь Бог попустил мне быть в ней, что я, горький и истомленный человек, сам не знаю, что сказать ему, только рад бы был либо выздороветь, либо умереть поскорее. Когда я не переставал упрашивать его, чтобы пошел со мной, иной раз он ударял меня ногой, так что я падал на землю, а сам не двигался с места. Однажды, когда должен был пойти со мной и нести цепь, он с досады бросил цепь в нечистое место, плакал, бранился, сокрушался, что через меня сам занеможет, но потом сам должен был нести нечистую цепь до нашего скотского ложа, и я уже после вымыл ее водой.

Продолжалась та болезнь моя несколько недель, а когда бы еще протянулась дольше, то мог бы я совсем уморить бедного капеллана; он так истомился и отощал, что уже шатался от слабости: есть ничего не давали, кроме хлеба, да и то не до сытости, а он со мной ни днем ни ночью не имел покоя и не мог прилечь свободно. А я с сокрушенным сердцем и с плачем Бога просил, чтобы смиловался над моим великим и нестерпимым страданием и дал бы мне здравие либо взял бы меня со света, как в том будет святая Его воля; и товарищи мои, видя меня, полумертвого, усердно Бога молили за меня. И услышал милосердый Бог, отошла моя немощь, и я начал уже есть понемногу, крошил в воду хлеб и делал себе тюрю.

Я с каждым днем чувствовал себя крепче; но когда я увидел, что мое дело выиграно, милый мой товарищ пан капеллан занемог той же болезнью. Я после своей болезни уже совсем не чувствовал ни вшей, ни даже черных жуков и так сладко засыпал на голом полу, не нуждаясь ни в какой неге, как иные спят на мягкой постели. И в таком-то сладком сне вдруг стал будить меня капеллан, требуя, чтобы я с ним шел и помогал нести цепь. И ходил я с ним раз, и десять, и двадцать раз, а напоследок наскучило ходить, и стал я отмеривать ему той же мерой, также ворчать и браниться, выговаривая ему, что я, когда он со мной ходил, так его не мучил, как он меня теперь. Конечно, мы оба не могли бы дольше вытерпеть и, если бы еще продолжилось, не остались бы в живых.

И прежние невольники, вернувшись к нам в тюрьму с гребли на военных судах и узнавши, что между нами есть священник, стали оказывать ему большое почтение; видя его изнуренного болезнью, все мастера, собравшись, подали тюремному паше письменную просьбу, чтобы со священника сняли железа, покуда выздоровеет, причем все за него ручались, что не убежит. Паша, выслушав прошение, приказал освободить его от желез, а мне велел заковать в цепь обе ноги, но мне одному вдвое охотнее было носить цепь, нежели с товарищем. И когда, по милости Божией, я без всякого лекарства выздоровел и желудок мой поправился, двух ломтей хлеба на день показалось мне недостаточно; между тем научился я от других невольников вязать чулки, рукавицы и шапки турецкие, и так помог мне Господь Бог успеть в этом ремесле, что я часто зарабатывал себе деньги и покупал на них муку, кашу, масло, уксус, оливки, салат и хлеб. Затем и товарищ мой поправился и опять стал мне дружкой, потому что нас по-прежнему сковали вместе. А как он не умел ни ткать, ни вязать, то и кормился вместе со мной из моего заработка. Тут опять все невольники, приступя к начальнику стражи, стали нижайше просить его, чтобы он им позволил в дни христианских праздников и перед отправлением на работу совершать свое богослужение, и обещали отблагодарить его за то неотменно подарком, — и он не отказал в позволении.

Был в тюрьме у нас поставленный в прежние года и огороженный решеткой алтарь, освященный правым епископом; и у невольников имелась чаша серебряная с другими вещами, потребными для св. мессы; и так в каждый великий и апостольский праздник наш капеллан служил нам св. мессу, и на тот час снимались с него железа, а я в своей цепи прислуживал ему, епистолу пел и подавал невольникам целовать распятие, а они, от своей бедности складываясь, составляли для священника милостынную дачу, так что еще несколько крейцеров прибывало нам на пищу и мы могли еще удобнее кормиться. После обедни опять турецкие кузнецы приковывали ко мне капеллана.

Однажды в праздник, после обедни, позвал капеллана со мной мастер плотник, из христианских невольников, на доброго серого кота, которого он долго откармливал и кликал Марком. Кот был большой, отлично откормленный, и я сам видел, как зарезал его плотник. Но товарищ мой капеллан не хотел идти, а я без него тоже не мог, быв с ним скован, и так прислал нам плотник угощение от того кота, переднее плечо. Мы съели его с большим аппетитом, и мясо показалось нам вкусно: нет лучшего повара, как голод, и голодному не приходится гнушаться непривычной пищей; когда бы и вдосталь было у меня такого мяса, кажется, оно бы мне не прискучило.

В ту пору приказал кригал-паша прислать ему в сераль несколько старых невольников из нашей тюрьмы сломать и убрать развалившееся здание. Турки, особливо знатные, имеют по нескольку жен, и к ним в жилище не пускают входить никого из своих, из турок; но от несчастных невольников не имеют опасения и оставляют своих жен свободно обращаться с ними, разговаривать, шутить и смеяться, думая, что они не могут позволить себе никакого близкого обхождения с загрубелыми от работы и забитыми христианами.

В числе тех невольников послан был на сломку того здания один немец, Матвей Саллер. Он, едва пробыл там два дня, сошелся с женами того паши и, высмотрев у них все потаенные места, разломал ночью шкаф и выкрал оттуда два ковшика да три женских пояса, пребогато украшенных дорогими каменьями, каждый пояс тысяч на десять дукатов; потом тихонько, чтобы никто не знал, принес их в тюрьму, с великой радостью воображая, что он с таким богатством выкупит себя из тюрьмы. Затем, не обдумав, разрезал те пояса, снял с них алмазы, рубины, смарагды, бирюзу и другие украшения и, положив в кружку, зарыл в землю около своей койки. Но не послужило ему счастье. Один из невольников подсмотрел за ним, как он зарывал кружку, и по уходе его вор у вора те вещи украл; вернувшись, он увидел покражу и с плачем стал нам рассказывать, чего лишился. Остался у него только небольшой серебряный ковшик, который продал, идучи на работу, одному турку, и тем обличил себя. Через несколько дней опознали тот ковшик и стали допытываться, откуда взялся. Как скоро покупатель объявил, что купил у невольника, и указал, у какого именно, тотчас явился к нам киаия, то есть эконом кригала-паши, со множеством турок и велел вызвать того Матвея. Он, ожидая наверное, что без милости повешен будет, задумал умереть геройски и оставить память по себе; и так, выходя из тюрьмы, захватил нож и спрятал при себе. Когда привели его к киаии, тот стал спрашивать, где у него краденые пояса, и он объявил все, как и что он украл и зарыл в землю, а другой вор у него украл. Киаия велел схватить его, но он, услыхав, подскочил прямо к нему с ножом и хотел его ударить, но не допустили турки, стоявшие тут во множестве. Тогда киаия стал кричать на турок, чтобы схватили его тотчас, а он бросился было бежать, но видя, что не убежит, стал обороняться ножом и несколько турок поранил; но напоследок забросали его камнями так, что он упал на землю. Турки, схвативши, приволокли его по земле к эконому, который велел дать несчастному тысячу палочных ударов, так что весь он вздулся, как жаба или как пузырь, и жив ли, мертв ли, узнать нельзя было. Невольники, взяв его, закопали в навоз на три дня целых; тут он мало-помалу, как муха, отжил и остался жив, только бледен ходил как полотно и брюхо у него отекло совсем. Невероятное дело, но правда истинная, чтобы мог столько вытерпеть человек.

Тут пришли известия, что наше славное рыцарство в Венгрии одержало верх над турками и что много тысяч турок убито; услышав о том, были мы опять в великом страхе, ибо турки стали свирепо глядеть на нас, скрипели на нас зубами и грозили, что всех нас взденут на крючья. Опять явился султанский киаия, велел всех нас вывести вон и объявил, что всем нам отрежут носы и уши за то, что друзья наши, братья и сродники так много мусульман побили. Мы, как могли, представляли ему, что мы в том неповинны. Когда он ушел, пришли другие и стали с великими проклятиями сулить нам наверное, что отрежут нам носы и уши. Тут мы, в смятении и тревоге, не зная, что делать от страху, от всей души оплакивали носы свои и уши, и все вместе совокупно поклялись друг другу, что если это с нами последует и даст нам Господь Бог вернуться в христианскую сторону, то будем до смерти своей биться с турками и кого поймаем, тому станем резать носы и уши, да и других будем уговаривать к тому же.

В ту пору пришел к нашей тюрьме тюремный паша и велел всех нас кликнуть, чтобы шли вон, а с ним явилось два цирюльника, и всем нам приказано сесть на землю. Мы в отчаянии ждали наверное, что так и будет с нами, как сказывали нам; и никто не соглашался садиться первым, пока всех нас не принудили к тому курбачом. Всякий может себе вообразить, каково было на душе у нас в эту минуту. Все мы сидели бледные как полотно, а брадобреи, приступив к нам и видя наш страх, в душе потешались над нами, в то время как у нас вся душа возмущалась от страха. Но кончилось тем, что, вместо урезанья носов и ушей, всем нам обрили бритвой головы и бороды (которые у иных были очень длинны) и, насмеявшись над нами вдоволь, велели нам идти назад в тюрьму. Когда миновал страх наш и мы все стали дивиться, видя друг друга с оголенными, точно телячьими, головами и без бород, не могли удержаться от смеха, потому что едва узнавали друг друга; и так не только обрили нас бесплатно, но и даром довольно страху нагнали на нас. Потом сказывали нам достойные веры турки, что главный визирь действительно приказал урезать нам носы и уши и в таком виде, изувеченных, отослать в христианскую сторону; но, сведав о том, муфтий, то есть старший по-ихнему епископ, воспротивился и не хотел позволить, чтобы нас подвергли такому позору, так как мы против них не воевали, а были только в посольстве и ничем не повинны; стало быть, грех будет так нас изувечить. И так великий визирь, не успев натешиться над нами местью, велел только обрить нам головы и бороды и на другой день приковать всех нас на галеры к веслам в числе других невольников.

И вот, когда привели нас с нарядной стражей на ту галеру, то есть на большую военную ладью, тотчас Ахмед-рейс, или гетман, командир той ладьи, потурченный христианин из валахов, приняв нас, велел всех приковать к веслам. Лодка была огромная; сидело в ней по пяти невольников на каждой лавке, и все тянули одно общее весло; поверить нельзя, какая эта великая тягота — тянуть веслами на галерах; не может быть на свете работы тяжелее этой. Приковывают каждого невольника за одну ногу на цепь под лавку, на столько отпуская цепь, чтобы он мог взойти на лавку и тянуть веслом; но во время тяги, ради превеликого жару, иначе нельзя быть, как совсем нагому, безо всякого платья, так что на всем теле ничего нет, кроме холщовой исподницы; а когда из узкого пролива лодка входит сквозь Дарданеллы в открытое море, тогда надевают каждому невольнику на руки железные наплечники или круги, для того чтобы они не могли воспротивиться туркам или напасть на них. И так по рукам и по ногам закованные невольники днем и ночью, когда ветру нет, должны работать веслами без отдыха; так что кожа на теле совсем сгорает, точно у опаленного вепря, жар бьет в голову, пот заливает очи, и все тело точно в воде; от этого делается преужасная боль, особливо для нежных рук, не привыкших к работе, — руки все покрываются пузырями от весел, и все тело должно изгибаться перед веслом. Как только где пристав на лодке заметит, что кто-нибудь прилег или отдыхает, тотчас его по голому телу бьет изо всех сил воловьим ремнем или мокрым канатом, намоченным в море, так что по всему телу наделает кровяных шишек; и всяк должен молчать, не смеет оглянуться на него, не смеет промолвить стона, не то посыплются на него двойные удары, а притом еще эти ужасные, горькие слова: «Прегиди анасени, сиглигум, ирласем?» (то есть: «А, пес, ты еще ворчишь, еще разговариваешь? Гневаешься?»).

Так-то случилось одному из нашего товарищества, мужу австрийского рыцарского чина, уже седому человеку: ударил его крепко турок воловьим ремнем по голой спине, а он только два либо три раза воскликнул: «Ой! Ради Господа Бога, не бей!» Турок же, не разумея тех слов, думал, что он бранится, и за то так избил несчастного, что он должен был вперед научиться терпенью вместе со всеми остальными. Невозможно представить себе и поверить нельзя, чтобы могла живая душа человеческая вынести и вытерпеть такую ужасную страду: первое, целый день непрестанным жаром — мало сказать печет, а просто жарит человека; второе, должен тянуть все время веслом без отдыха, так что все кости и жилы ему разломит; третье, каждую минуту может испробовать на себе воловьего ремня либо мокрого каната. А кроме того, нередко случается, что какой-нибудь баловник, негодный и злой турецкий мальчишка, захочет сделать себе потеху, и зачнет обходить по ряду одну лавку за другой, и бьет одного за другим всех невольников, а сам хохочет; и все то приходится не только сносить терпеливо и молча от такого изверга, да еще до того дойдешь, что руку или ногу ему целуешь и упрашиваешь такого сквернавца мальчишку, чтобы не гневался. А в пищу нам только и давали, что два ломтя сухарей на день.

Когда приплывали мы к одному острову, где жили христиане, тут можно было выпросить либо, у кого были деньги, купить сколько-нибудь вина, или каши, или похлебки. Иногда останавливались у берега дня на два — на три или и больше; тут вязали мы из бумаги чулки и рукавицы, продавали и покупали себе зелени и овощей на варево, которое готовили у себя на ладье. Лавки у нас на ладье были довольно узкие, и на каждой лавке приковано было пятеро. Вшей и клопов завелось великое множество, но кожа была уже у нас так накусана и так загрубела от солнца, что всей этой нечисти мы почти не чувствовали. У каждого имелось по две синих рубашки и по красной сукне, а кроме того никакой верхней одежды не было, и только все это надевали мы на себя на ночь. Подлинно была наша жизнь на той ладье самая бедственная, самая жалостная и горькая до смерти!

Когда случалось где достать глоток вина (самое отличное вино на Мраморном острове, где ломают мрамор, из тамошнего винограда), — как это веселило и подкрепляло нас в нашей страде! Еще любили мы очень, когда доводилось есть добрый валашский сыр, который привозят из Валашской и Молдавской земли в Константинополь на продажу. Делают его валахи таким способом: берут свежую шкуру с козла, только что убитого, сшивают ее в мешок, мехом внутрь, а сыровьем наружу, наполняют всю творогом и зашивают; там творог весь прокиснет и смешается с волосами, но на это не смотрят и так пускают сыр в продажу. Однажды шестеро из нас, продавши что навязали, рукавиц и чулок, купили большой кусок такого с волосом смешанного сыру, и он так пришел нам по вкусу, что казался лучше всяких конфект. Варили себе из него похлебку, накрошили заплесневелых сухарей и ели себе во славу с таким вкусом, не обращая внимания на то, что тут были волосы: это нам не претило. Ах! Сколько раз, без счету, вспоминал я, как, бывало, я в Чехах псам, даром ядущим, варил похлебку из хорошего чистого сыру, отличного хлеба крошил и так кормил их, а теперь я, бедный, должен был от несносного голоду за радость почитать себе дрянной волосатый сыр с плесневыми корками. Не раз думалось, охотно стал бы тем псам товарищем в тогдашней еде. Но достойно и праведно судил Господь Бог такой беде прийти на нас за грехи наши. Прежде, покуда жили мы на свободе и веселились роскошной жизнью в Константинополе, не хотели мы верить невольникам, что такое у них бедственное и мучительное житье; а вот за то довелось и нам самим испытать на себе, каково то житье бывает. И правда, покуда живет человек в роскоши, не хочет верить бедному, в нужде живущему человеку, что у него горе на душе, и настоящей жалости к нему не имеет, покуда сам не испытает того же. О, когда бы такого человека приковать к веслам недели на две!

Было между нашими товарищами несколько изнеженных австрийцев, которые отроду не едали сыру и духу его терпеть не могли, так что на свободе, когда где им попадется нож или хлеб с запахом сыра, тошнило их и ничего не могли ни есть ни пить. Когда сидели те бедные австрийцы на галере и видели, как мы покупаем валашский волосатый сыр, сначала объявили решительно, что лучше умрут с голоду, чем станут есть такую отвратительную вещь, но вкус их переменился очень скоро. Ничего не имея, кроме плесневых сухарей, и то не до сытости, и видя, как мы с превеликой охотой едим похлебку из того сыру, стали и они от голода зариться на нас глазами и просить нас, чтобы дали им попробовать нашего кушанья. А после того рады были с охотой поесть не только похлебки, но и самого того сыру из волосатого меха, лишь бы только где достать его. Нет лучше повара, как желудок, а особливо голодный: все переваривает, ко всему привыкает, хотя бы что на взгляд и невкусно казалось; когда хочется есть, не будешь разборчив; так-то великий мастер нужда всему человека научит.

Однажды принес нам турок целый мешок вареных бараньих голов на продажу, и мы, купив, благодарили его; но, выходя из лодки, наткнулся он на нашего пристава, который стал его допрашивать, кто ему позволил войти в лодку и без спросу у пристава продавать невольникам бараньи головы. Турок с ним что-то заспорил, пристав ударил его кулаком и, когда тот хотел бежать, ухватил его; но турок, вырвавшись у него из рук, бросился назад к нам в лодку и сквозь наши ряды, к несчастью нашему, убежал от него. Тогда пристав так жестоко разгневался на нас, как мы его не задержали, что тотчас, пройдя от первой лавки до последней по обе стороны, велел каждому из нас дать по голой спине по шести ударов воловьим ремнем; и так за того безбожника триста убогих христианских невольников пострадать должны были. Когда бы в другой раз пришел к нам в ладью тот турок, кажется, мы на куски разорвали бы его. Я, вместе с другими, которые послабее были, долго страдал от этого битья, покуда не зажили раны; на теле вскочили кровяные шишки, а пора была самая жаркая, мы должны были отъезжать от острова и работать веслами; кожа потрескалась, в поту все тело горело, точно грызло всю внутренность, от боли можно было с ума сойти. Но Господь милосердый помог мне найти милость у одного турка, который, сжалившись надо мной, дал мне кусок мази на мои раны; а все-таки не скоро мог я освободиться от боли, и тем по крайней мере утешал себя в беде, от которой избыть нельзя было, что я не один страдаю, а вместе со мной триста товарищей. Так и в пословице говорится:

Коль от беды спасенья нет нигде, То счастье — быть с товарищем в беде!

В ту пору в Черной башне сидело 16 важных узников: 4 венгерца, 2 грека, один немец, а остальные все валахи. Те греки были знаменитые пираты, или морские разбойники, и много наносили вреда турецким купцам. А некоторые из тех узников сидели в башне по 14, и по 15, и по 16 лет, без всякой надежды на освобождение. Оба грека, известные своим бесстрашием и отвагой, в третий раз уже попались в плен к туркам. Два раза уже убегали они из тюрьмы, и на третий раз посажены в Черную башню, значит в вечное заточение; тут сидели они уже три года, и как оба были очень хитры, то день и ночь не переставали придумывать, как бы им убежать в третий раз. Но к ним не допускали ходить ни одному человеку, и они окружены были крепкой стражей. И вот один из них разнемогся и, имея при себе кое-какие деньги, послал их в дар гетману той Черной башни, ради Бога умоляя его, чтобы позволил одному христианину принести ему флягу вина либо водки. Гетман, хотя и с великим трудом, наконец позволил, и один грек принес ему в тюрьму флягу водки; тогда хитрец успел уговорить того христианина, чтобы взял от него маленькую, втайне заготовленную записочку и передал ее недалеко на остров одному приятелю, — тот и передал. Через несколько недель, как от тех двух греков было заказано, пришли какие-то неизвестные греки крестьяне и принесли гетману барана доброго, меду, рису, масла, олив, дынь и всякого овощу и просили взять себе что угодно, а остальное раздать тюремным сидельцам. Еще привезли те крестьяне бочонок вина и просили, нельзя ли то вино употребить на подкрепление больным, а притом рассказывали, что все то делают ради милостыни за грехи свои. Гетман, обрадовавшись дарам, взял себе барана и из прочего — что полюбилось, а остаток, небольшую долю, послал в тюрьму, отдал и бочонок с вином, потому что вина не пьют турки. А в том бочонке было двойное дно, и в середине спрятано письмо от приятелей тех обоих греков, а в письме спрашивали, что еще нужно доставлять им в тюрьму. Греки, не говоря о том ни слова никому из тюремных узников, опять передали приятелям своим письменное известие, что еще затем нужно делать. Через несколько времени пришли еще новые греки и еще больше даров нанесли гетману, а в тюрьму послали два бочонка водки. Туркам дары те очень полюбились, и на мысль им не приходило, что столько добра приносят им только для прикрытия, и еще сами они приговаривали грекам, чтобы почаще носили бедным узникам милостыню. А в тех двух бочонках было четыре дна, и запрятаны между ними подпилки и пилы, шелковые шнурки и разные инструменты. Так целый год ходили греки и носили свою милостыню. Напоследок деньгами достигли они того, что турки позволили дать всем узникам холста на рубашки. Оба грека так были хитры и так осторожно укрывали ото всех свои сношения, что не только турецкие стражники, но и все товарищи их в тюрьме ни о чем не догадывались. Да и на памяти ни у кого не было, чтобы кто-нибудь когда убежал из Черной башни.

Когда все, что требовалось, имели уже греки в руках у себя и напоследок принесли им два бочонка с горелкой, — тут в первый раз оба они открылись своим товарищам, объявив им, что они намерены с Божьей помощью освободить себя и их из тюрьмы; но прежде нежели приводить в действие, должны были все, положив два перста на Евангелие, дать присягу, что будут хранить тайну, а если откроется их замысел, не станут выдавать друг друга. После того устроили они себе угощение и начали угощать водкой своих стражей, ибо турки с охотой пьют водку, которую греки отлично умеют выделывать из фиг и из винограда.

Итак, в один вечер, когда стража перепилась, оба грека перепилили себе и всем узникам клепала, которыми закреплены были на них кандалы, и потом залили оловом, для того чтобы, если случится кому их осматривать, клепала оказались бы в целости; а потом уже, когда понадобится, оловянную закрепу легче будет перепилить, нежели железную. Все должны были отдать грекам свои рубашки, а они свили из рубашек длинную веревку, закрепляя шелковым шнурком. Потом, выбрав время, поручили некоторым из невольников нарочно затеять пир с турецкой стражей, пить водку, петь песни и шуметь, а между тем греки под этот шум прорезали маленькими пилами в потолке три отверстия, чтобы можно было человеку пролезть, и так добрались до верхнего окна в башне, а оттуда ночью вымерили всю высоту башни и устроили веревку такой длины, чтобы до земли достала. А был у них с друзьями такой уговор, чтобы каждую ночь в положенном месте у берега держалась до самого утра легкая лодка с зажженным фонарем и поджидала бы их. Целую ночь горел огонь в фонаре, чтобы те греки видели, куда им направиться, когда успеют выбраться из тюрьмы.

На следующую ночь (пришлось то, по Божьей воле, на день св. Иоанна Крестителя) опять напоили они свою стражу, и как только она заснула, роздали напилки всем товарищам; все тотчас перепилили клепала на своих кандалах (кроме одного немца Герштейнера, у которого на одной только ноге было надпилено клепало) и один за другим в темную ночь вылезли в отверстия через крышу. Оба грека, люди опытные в этих делах, зная, какая бесценная вещь свобода, опасались, как бы при спуске не спешили один перед другим попасть на веревку: тут кто-нибудь мог неосторожно упасть вниз и наделать тревогу; и так они устроили из лоскутков сукна и из канату точно седельце, пускали на него садиться одного за другим, начиная со старших, и каждого привязывали за пояс, чтобы не упал; так спустили всех, а сами напоследок слезли вниз, цепляясь, как обезьяна, без седельца. Очутившись на земле, прежде всего пали на колена воздать хвалу Господу Богу; потом перелезли через ров, и греки, взяв с собой одного только — мальтийского рыцаря, простились с остальными, предоставив каждому искать своего счастья, хотя никто не знал, в которую сторону бежать ему; сами же греки поспешили к своей лодке и, нимало не мешкая, с радостью поплыли вольно куда хотели.

Один венгерец, Балак Дак Истван, взятый при осаде крепости Ягера (Эрлау), где он был комендантом, человек уже старый и притом больной, не в силах был перелезть через ров, упал и остался тут на месте. Рано на рассвете, как только священники турецкие стали звать на молитву, заметили турки на башне висевшую веревку, тотчас подняли тревогу, побежали вверх на башню и увидели место, через которое убежали узники. Гетман, не помня себя от страху, поехал в Константинополь донести о происшествии, и вследствие того в Константинополе и в Галате заперли вокруг все ворота и разослали во все стороны по земле и по воде несколько тысяч народу разыскивать тех узников, однако никого не нашли, кроме венгерца, оставшегося во рву, да на третий день отыскали в винограднике того немца Герштейнера, потому что он никак не мог разбить оков своих. Обоих привели к верховному паше, и когда они объявили ему, по истинной правде, всю историю побега, паша спрашивал муфтия, то есть главного священника, как поступить с этими узниками? На то муфтий сказал ему, что не следует им за это никакой казни, а рассудил бы паша: когда птица в клетке, имея вдоволь всякого питья и корму, всячески выглядывает, нет ли где дыры, куда бы ей вылететь, то тем более узник, терпя голод, беду, всякую нужду, как разумное творение, жаждущее свободы, высматривает всякого способа к своему освобождению. По этой причине неповинны они и никакого наказания не достойны; но стражи их заслужили себе смертную казнь, потому что они вовсе не исполнили своей обязанности и умышленно упустили таких важных узников, от которых может быть много вреда туркам. Паша немедленно велел всех бывших в ту ночь на страже и гетмана их повесить на самом верху крепости, а на место его назначил другого агу, именем Мегмет, и поручил ему в присмотр тех двух узников с таким предупреждением, чтобы держал в уме на пример себе прежнего гетмана и сам смотрел бы лучше за стражами, если не желает себе подобной казни.

Через три месяца поймали турки еще двух венгерцев, которые в ту пору бежали из Черной башни, дворянина Кристофа и гусара Матвея; родной брат их, гусар, знаменитый рыцарь в Венгрии, храбро воевал и побил множество турок. Оба эти беглеца скрывались в Константинополе у одного потурченного венгерца: он купил им прекрасных коней, достал платье и дал денег на дорогу, чтобы перебраться в Венгрию. Так и отправились они из Галаты, будто военные люди, только вспомнили, что нет у них ранцев, и, на свою беду, слезли с коней, пошли покупать в лавку. На ту пору случился тут служитель того повешенного аги узнал гусара Матвея и закричал: «Держите — это гусар Матвей, что бежал из Черной башни!» На тот крик сбежались турки, человек со сто, и схватили обоих. А они, не признаваясь, назвали себя турецкими гусарами, будто приехали из Будина за своим делом ко двору, называли своего начальника, у кого служат, и стали ссылаться на агу над янычарами. А когда привели их к тому аге, они так хитро перед ним извернулись и оправили себя, что ага еще туркам сделал выговор и велел тотчас отпустить их, пусть-де идут своей дорогой. Оба они еще детьми были взяты в плен в Венгрии, обрезаны и потурчены и научились отлично говорить по-турецки; а когда выросли и вернулись в христианскую сторону, то оставили ложь Магометову; потом их в другой раз взяли в плен и посадили в Черную башню. Едва стали они тут садиться на коней, как наткнулся на них один спаг, т. е. конный солдат черноморский; он сразу признал их, назвал их по имени и потребовал, чтобы взяли их под крепкую стражу, потому что он обоих знает так, как свой глаз. Взяли их, связали и свели опять в Черную башню, где и мы потом их видели, когда нас посадили туда же.

Полгода пробыли мы на галерах; напоследок стали турки опасаться, чтобы кто из нас не убежал, и, сняв с галер, привели в прежнюю тюрьму, где и оставили нас с неделю. Между тем опять пришли вести о славных победах нашего рыцарства над турками в Венгрии, и поднялась оттого всюду великая печаль и жалоба. Однажды, рано поутру, пришел к нам тюремный писарь, выслуженный испанец, Альфонсо-ди-Страда, и с жалостным видом стал говорить, что турки крепко злобятся на нас, и надо быть тому верно, что запрут нас в Черную башню; только он никак не желает нам такого заточения. Тут мы все принялись горячо молить Господа Бога, чтобы избавил нас от страшной Черной башни.

После обеда пришел от паши киаия, велел всех нас вывести вон и объявил нам приказ от своего паши, чтобы мы взяли свои вещи и шли за ним: всех-де нас повезут на лодке в Черную башню. Как только услышали мы Черную башню и горькую весть, что нам готовится такое страшное заточение, сердце у нас упало и все мы в один голос зарыдали жалобно. И все остальные невольники, жалеючи нас, с нами заплакали; а нам лучше казалось, чтобы смерть пришла, нежели идти в такое ужасное и нестерпимое заключение. Связали мы свои вещи и с узелками на плечах печально простились с другими невольниками, но от горьких слез не могли ни слова вымолвить. Так все, сколько ни было их в тюрьме, с жалобным плачем проводили нас до ворот.

Горькая та была и жалостная дорога! Сердце могло надорваться от боли. Тут иные из невольников совали нам в руки на прощанье что у кого нашлось: иной давал нам ломтик хлеба, иной связку игол, иной клочок хлопчатой бумаги. Придя к воротам, с горьким плачем стали мы благодарить квардиана-пашу за то, что был милостив к нам, и он, сжалившись над нами, сам прослезился и, хотя нас утешить, говорил нам: «Ну, милые сидельцы, знать не взлюбил вас пророк Магомет, что надо вам идти в такое тяжкое заточение: ведь вы до самой смерти оттуда не выйдете, и уж не свидеться вам никогда со своими ближними! И покуда живы, не увидите ни солнца ни месяца, а так до смерти будете сидеть в беде, в нужде и в темноте; жаль мне вас, несчастных людей! А ежели захотите потурчиться, то избавитесь от всех бед, и еще одарит вас паша богатыми дарами. Решитесь на это, послушайте моего совета: ведь как только вы туда попадете, все на свете про вас забудут. Эта тюрьма так и зовется — живым могила, оттого что в ней невольники все равно, что во гробе, и оттуда уж не выходят».

От таких речей еще прибавилось нам болезни и печали сердечной, и, обнимая друг друга, простились мы с невольниками и со всеми турками. На прощанье велел паша напоить нас вином и дать по ломтю хлеба, только не хотелось нам в ту пору ни есть ни пить, и от слез не могли мы ни глядеть, ни слова вымолвить, зная наверное, что нет нам надежды на выход из того заточения до смерти. Дивно, как никто из нас в тот час не умер, — так у нас у всех сердце щемило от страха. Не просто с плачем, а с великим рыданием сели мы в лодку, с горестью глядя на Константинополь; особенно горько стало нам, когда увидели мы колонну, возле которой стоял прежний наш дом, где, бывало, жили мы на воле и в веселости, а теперь, несчастные, должны идти в вечное заточение. Кто бы ни писал, не в силах будет выразить все наше горе и беду нашу; и меня самого в эту минуту, когда пишу, одолевает болезнь сердечная; и так довольно уже говорить об этом.

Когда же близко мы были от той крепости, где стоит Черная башня, стали турки нам показывать ее и утешать нас такой речью, чтобы имели мы надежду на Бога: силен-де Бог нас и из нее освободить, и вот-де с полгода тому назад освободились из нее невольники; но мы от слез и от горя не могли ни говорить ни глядеть, — и дивное это дело, откуда берется столько слез из очей! Когда бы не мысль о душе своей, кажется, лучше бы мы выбросились в море и утопились бы: такой обуял нас страх и такая тоска напала от одной мысли, что нет ни малейшей надежды выйти когда-нибудь из этой тюрьмы; притом еще думалось, что новый ага будет еще строже содержать нас, нежели прежний смотрел за своими узниками, — в этом мы и не ошиблись.

Когда пристали к берегу под самую крепость, спустили нам сверху лестницу, и мы, взявши на плечи узелки свои, полезли по ней за гетманом в крепость. Наверху пришли к большим железным воротам, которые тотчас отворили нам, а за воротами через площадку открывался проход, и в конце его опять железная дверь в самую башню. Начальник с лодки подал письмо от верховного паши Магомету-аге, то есть гетману той Черной башни; и, прочитав письмо, ага сказал громко: «Что же я буду делать с этими несчастными узниками? Кажется, не заслужили они такого тяжкого заточения. Неужели не нашлось для них тюрьмы полегче? Несправедливо так истязать невинных людей». Потом, поглядев назад и видя, что все мы горько плачем и глаза у нас налились кровью от слез, промолвил: «Аллах Биуктер, куртулур Сиве!» (то есть: «Не бойтесь, Бог великий освободитель!»). И вслед за тем велел отворить страшную дверь и идти нам в тюрьму.

У кого есть жалостливое сердце, тот пусть вообразит себе, каково было горе наше, плач и сетование, что мы уже до смерти своей не вернемся назад в эти двери, разве мертвых вон вынесут. Ах! Подлинно, нет горести выше этой, и где не остается никакой надежды, там и жить нет охоты; так и нам хотелось лучше на месте пасть мертвыми, нежели вступать в эту башню. Но все было напрасно, ибо так Богу угодно было.

Войдя в ужасную темную башню, нашли мы там четырех узников, о которых выше было помянуто, и они встретили нас жалостливо, сокрушаясь о нас, что довелось нам быть им товарищами в беде и тесноте. Тут где кто сел, тот и должен был целых два года сидеть, лежать и иметь бедственное свое жилище. Башня та превеликой высоты, но в ширину невелика, так что все мы, числом двадцать два с четырьмя прежними, итого двадцать шесть человек, едва могли улечься рядом, и еще плотно прикасаясь друг к другу. Внутри башни устроена клетка из толстых дубовых брусьев, где содержали прежде львов, и так расположена, что стража может ходить вокруг той клетки, где внутри сидят невольники, и видеть все, что они делают. В середине клетки горит днем и ночью стеклянная лампа, а вокруг поделаны колоды, в которые мы упирались ногами. Положено было нас приковать за ноги к тем колодам, но Бог дал нам милость пред нашим гетманом, так что не велел он сажать нас в колоды; только когда кто из незнакомых турок приезжал в башню, гетман посылал наперед к нам стражей замкнуть нас за обе ноги в колоды, а потом, по отъезде турок, приказывал опять нас выпустить.

Был тот гетман из христианских детей, хорват родом, старик, лет уже 90, горячий человек к своей вере, и до нас добр, но в должности своей престрогий; сам присматривал за стражами, часто приходил в башню и приказывал каждый день осматривать у всех кандалы. Ежедневно стражники осматривали нас по всему телу и все платье наше переглядывали, не найдется ли у кого нож либо пила; гетман, имея перед собой пример прежнего, повешенного аги, не давал себе ни малейшей ослабы в надзоре. На другой же день рано поутру вывели нас одного за другим из башни, велено было каждому заковать ноги в огромные железные кандалы и потом опять погнать нас в башню. Тут вложил Бог добрую милость ко мне в душу одному из стражников, потурченному хорвату, и он мне шепнул совет, чтобы я выходил последним из башни. Всем моим товарищам наложили на ноги кандалы и отослали их назад в башню; тогда и я, как был, в рубашке, только сукня накинута на плечи, приведен был к аге с его советниками; тогда, обратясь к ним, хорват сказал: «Кандалы все вышли, больше нет». Услышав те слова, ага приказал было отвести меня в башню без желез, но советники стали возражать ему, представляя, что я, хоть и молодой человек, все-таки могу себе и товарищам быть пособником в бегстве из тюрьмы и сам-де он знает, как бы потом не пришлось отвечать за недосмотр. Ради того порешили они заковать и меня, а как недостало кандалов, то надели мне два круга железных на обе ноги и закрепили цепью; все-таки легче было мне тащить на себе цепь, нежели кандалы, и можно было вольнее протянуть ноги. Так и я должен был с горем тащиться в башню вслед за своими товарищами.

Наступал уже третий день, а нам не давали хлеба и никакой пищи; мы послали просить к себе агу своего и спрашивали, что хотят с нами делать. Третий день уже у нас ничего во рту не было, и если хотят голодом морить нас, то пусть лучше бросят в море и утопят, чтобы по крайней мере разом избыть нам от беды своей. Видя, как мы пред ним горюем и плачем, возымел он сам такую жалость над нами, что и у него слезы капали из очей. И сказал нам так: «Жив есть Бог и великий Магомет, пророк Его, что не от моей воли такое тяжкое и мрачное вам заточение. Не могу надивиться, как они заперли вас в тюрьму и не дали мне никакого приказу, как дальше поступать с вами. Не думаю никак, чтобы хотели они уморить вас голодом: в таком случае не посадили бы вас сюда с другими невольниками, а заперли бы в подземелье, куда сажают турок на голодную смерть. Сейчас поеду нарочно в Константинополь, узнаю, что мне дальше с вами делать, и вам дам знать». Тут мы все со слезами стали целовать ему руки, ноги и одежду, поручая себя ему, и с великим страхом ждали его возвращения.

Вернувшись из Константинополя перед вечером, он обнадежил, что не уморят нас, и известил, что по просьбе его назначено нам от паши на прокорм по три крейцера на день. Притом еще сказал, что долго придется нам ждать, пока выдадут деньги, так как жалованье за службу дворянам и военным людям выплачивается по четвертям года, и нам в тот же срок будут отпускать наше положение, и потому до тех пор надо употребить какой-нибудь способ для нашего продовольствия. Он распорядился так: зная, что неоткуда нам достать денег, добрый человек, поручился за нас перед хлебником в том местечке при Черной башне, чтобы каждому из нас давали по два ломтя в день, а он будет уплачивать деньги за тот хлеб через каждые три месяца. Как сказал он, так и исполнил: платил хлебнику каждую четверть, а третий крейцер удерживал в свою пользу за хлопоты; и так больше двух крейцеров на день не хотел давать нам, и то мы должны были принимать с благодарностью. А как нельзя было пить морскую воду, то приносили нам хорошую ключевую воду с горы, за несколько верст от местечка, и давали всем две кружки на день, так что мы едва могли утолить жажду, ибо в тюрьме у нас бывал жар нестерпимый; из-за той воды бывали у нас часто ссоры между собой, когда один выпьет больше, нежели другой. И для того чтобы всем была ровная мера, придумали мы употребить работу; научившись вязать, складывались по пяти и по шести человек вместе: один прял бумагу, другой сучил нитки, третий вязал и так далее. Так заработали мы себе кое-какие деньги, либо продавали свое вязание, либо присылали нам за него муки, масла, хлеба, уксусу и несколько аспров. Тогда, сложившись все вместе, купили мы на каждого человека по особливой кружке и большую деревянную посудину, куда ставили свои кружки, и как только принесут воду, наполняли свои кружки, один за другим, по очереди. А если затем оставалось еще воды в посудине, то по очереди брали оттуда воду через день, и каждый держал свою воду до нового приносу.

Еще купили мы себе большую корчагу, обмазали ее глиной, которую достали нам стражники, и устроили себе вроде печки. Из вязальной казны купили еще углей и мех и, сложившись по пяти и по шести человек в товарищество, копили воду. Когда накапливалось несколько кружек, каждый по очереди должен был в тот день варить кушанье: взявши ломтя два-три хлеба, крошил в воду, разводил огонь, варил кашу и готовил кушанье своим сотоварищам. Что все навязали чулок и рукавиц, должен был выпаривать в горячей воде, а когда бывало ее достаточно, мыл рубашки, — и все сидели в это время голые, иной раз мыл всем головы; и так кому приходилось, тот целый день был хозяином, а потом передавал очередь другому. Превкусная бывала каша, когда удавалось иной раз достать деревянного масла, тогда, после масляной каши, мы пальцы себе облизывали; иной раз бывало у нас хлеба до сытости, иной раз целый день до вечера доводилось сидеть без пищи; иной раз, когда видели, что есть еще у нас вода, не приносили ее дня по два, — и так жили мы тем, что нам сделают из милости. И ничего не давали нам даром, без денег, кроме соли, потому что ее было в крепости несколько полных подвалов; лежала та соль с той поры, как султан Магомет осаждал Константинополь и наполнил ту крепость всяким провиантом; той соли ага присылал нам вдоволь.

Когда привыкли мы к ужасной тьме в тюрьме своей и когда устроили у себя такой порядок, достали мы несколько латинских и немецких книг, как-то: библии, песни и другие книги для чтения. Когда сменялась наша стража, мы знали, что день начинается; тут запевали мы хором утренние гимны, читали из библии и молились Господу Богу о своем освобождении и о помощи витязям христианским против турок; потом каждый принимался за свою работу и целый день работал. А вечером, когда пересматривали у нас оковы, запевали мы вечерние гимны: знали, что ночь пришла, и, помолившись, отходили ко сну либо несколько времени читали еще при свете. Великое было нам утешение в том, что достали мы те книги и могли читать их.

Турки хотя и смеялись нашему пению и моленью, но не препятствовали нам и сами не забывали своего моленья, когда наступал час его. А мы, бедные невольники, видя, что нельзя нам избыть беды своей, утешали друг друга, и одна только оставалась у нас надежда — дождаться ночного покоя; и так, во всем предав себя Господу Богу, сносили мы терпеливо тьму, голод, смрад и ужасную нечистоту. Некуда было выходить нам, кроме одного угла, где выкопана была большая канава, туда ходили все вместе и должны были промывать нечистоты водой. Оттого стоял у нас такой смрад, что турецкие стражники иной раз не могли переносить его, но зажимали себе носы, когда обходили нас, и крепко ругались; но мы смеялись уже над ними, потому что стали сами нечувствительны к этому смраду, привыкнув к нему.

Ах! Каково было нам вспоминать о милой нашей родине! Какие обеты давали сами в себе, если только Бог поможет нам вернуться к своему народу, — жить во всякой добродетели! Сколько раз, вздыхая, желали быть поденщиками в работе у своих ближних, как бы мы тогда зарабатывали себе хлеб и досыта бы наедались. Вспоминали мы и прежнюю роскошь с прежним житьем своим, и горевали, и от всего сердца сожалели, что не умели в ту пору ценить дары Божии. Хотелось нам очень узнать, живы ли родные и друзья наши. Был у нас знакомый, один выслуженный невольник в Галате; и так, навязав чулков, рукавиц, кошельков и турецких шапочек, послали ему через одного из своих стражников, чтобы продал на деньги, и вложили секретно письмо, прося переслать его через Венецию в Прагу. Во всем том он и послужил нам верно, выручив деньги, накупил нам провизии и бережно переслал в Прагу наши письма; и от меня письма три дошли до покойного пана Адама в Градчине, главного бурграфа пражского, моего покровителя, который помогал мне на отъезде в Турцию; в них извещали мы его милость о нашем заточении и о некоторых тогдашних делах турецких и ждали от него какой-нибудь помощи.

Мне хотелось выучиться языку турецкому и письму, в тех мыслях, что, может, когда-нибудь и пригожусь этим послужить своему отечеству; и так начал я учиться читать по-турецки и, приложив старание, через два месяца скоро научился и говорить и читать; учить меня ходил в тюрьму один турецкий священник, а за труд уговорился я платить ему своей работой, чулками и рукавицами; двое товарищей тоже учились со мной. Преудивительно показалось этому турку, что я так скоро понял язык их и грамоту, и стал он всюду обо мне рассказывать. Узнав о том, старый наш ага пришел ко мне в тюрьму, заставил меня читать и тоже дивился; напоследок стал меня уговаривать, не хочу ли я сделаться мусульманином: счастливая-де будет моя жизнь до самой смерти; а если-де проведает обо мне Чикул-паша, родом валах, то и без того должен я буду потурчиться. После этого разговора увидел я, что надо оставить учение, если хочу остаться христианином, что мне было всего дороже; то же и товарищи мне советовали; и так отпустил я турецкого священника и перестал учиться. Воздай, Господи Боже, тому аге за совет его; не то и в самом деле могло бы случиться, что взяли бы меня из тюрьмы и отдали бы ко двору Чикула-паши.

Так просидели мы с лишком четыре четверти года в той Черной башне, не имея на себе ничего, кроме одной рубашки да верхней накидки, так что летом одолевала нестерпимая жара, а зимой крепкие морозы да холодные западные ветры, и уже наконец ага роздал нам каждому верхнее суконное платье; так, приодевшись, пережили мы зиму.

Однажды, когда все мы измучились от голода, выпросили нам стражники у рыбаков большую морскую рыбу, плоскую и круглую, как стол, с длинным хвостом; турки называют ее балук, то есть кошачья рыба. Рыбу эту не едят иначе, как очистив от жиру, потому что она необыкновенно жирна. Когда принесли ее нам стражники, мы взяли ее с великой благодарностью и просили разрезать на части, а потом, положив несколько кусков в горшок, сварили, а остальное испекли и ели с большой охотой; рыба казалась превкусная, но потом переваривать ее пришлось нам очень трудно. Так мы наелись этого рыбьего жиру и потом опились водой, что у всех нас вздулось чрево, и несколько недель потом мы не могли встать с места. Точно была в этой рыбе какая-нибудь отрава, потому что нас от нее тошнило и рвало несколько дней; все пришли в такую слабость, что иные с места не могли подняться, и лежали в изнеможении. А турки во все горло смеялись над нами: они нарочно для этого нам подсунули такую рыбу. Ото всего этого такой поднялся около нас смрад, что сами стражники не могли его вынести и пошли сказать нашему аге, что все мы тяжко заболели и лежим при смерти; он пришел к нам и, видя нас в таком положении, строго выговаривал туркам с угрозой, что накажет их за эту отраву. Спрашивал нашего доктора, какие бы дать нам лекарства, чтобы мы выздоровели? А мы просили у него чесноку и водки и, сделав складчину, купили себе, с позволения аги, бочонок водки. Стали есть чеснок и пить водку и скоро почувствовали облегчение, иные совсем выздоровели, а другие едва поправились к исходу нашего тюремного сиденья. Ага радовался, видя, что нам стало лучше, и приказал настрого ничего не приносить нам без его ведома, а тюрьму велел вычистить и несколько недель приказывал окуривать лавровым листом. Однако они по-прежнему приносили нам улиток и черепах, которых мы варили и ели с охотой, но все то уже не вредило нам, потому что желудки наши загрубели от голоду и, кроме той противной кошачьей рыбы, все переваривали исправно.

В ту пору случился великий мор во Фракии и на всех почти заморских островах, так что в самом Константинополе с предместьями умерло в три месяца около 80 000 человек. В местечке около нашей башни (название ему Генигиссар, то есть «новый замок») много народу померло и несколько наших стражников. Великий был плач и горевание. Тут узнали турки, что между нами есть лекарь, и прислали просить, чтобы пустили его из тюрьмы; он давал варить лекарство для больных и пускал им кровь из средней жилы особливым тонким инструментом; для того приходили к нему и мужчины и женщины, иной раз по 20 и по 30 человек, и все дивились, как легко умеет он пускать кровь, а турки протыкают жилу грубым валашским ножичком с большой болью. И с той поры пошло тому лекарю между нами хорошее житье, стал он выходить на свет Божий и на чистый воздух и окреп, а мы, несчастные, не могли себе достать этого и должны были сидеть день и ночь в темноте и смрадной тюрьме своей.

Когда кончилось моровое поветрие, пришла весть, что Синан-паша с турецким войском одержал победы в Венгрии. Ради того поднялась у турок троекратная стрельба изо всех пушек в Константинополе, на всех военных судах и на окрестных островах, и с нашей башни было до 20 выстрелов. Слыша ту стрельбу, мы немало дивились и, не ведая, что бы то значило, стали расспрашивать; нам сказали в ответ, что великомочный Синан-паша взял у христиан крепость Анеб, или Рааб, ключ ко всему христианству; но мы никак не хотели тому верить.

Через неделю после того пришли начальные турки, числом пятнадцать, все знатные люди, родом греки из Албании; они вернулись из Венгрии и хотели говорить с нами. Наш ага тотчас велел нас заковать за обе ноги в колоду и пришел с ними к нам. Стали они спрашивать: знаем ли, что Рааб взят, и бывал ли кто из нас в Раабе? Мы отвечали, что бывали, и верить не хотим, что он завоеван и что возможно было одолеть такую крепость. На это они сказали: «Говорят, вы, псы, за деньги все готовы сделать, и какой же безумный у вас король, что такую неприступную крепость вверил такому ничтожному командиру, который до корысти так лаком, что знаменитую крепость продал и уступил за деньги Синану-паше? А мы два года, не отходя, стояли перед этой крепостью и не могли никак добыть ее. Так-то вы, псы христианские, ставьте нам да снаряжайте всякие крепости, а мы как придем, то и возьмем их силой, а не то и за деньги достанем». Затем стали нам описывать, сколько орудий, провианту и всяких корыстей досталось в добычу в Раабе. Тут мы, конечно, должны были с горем поверить, что Рааб подлинно взят. Купили нам турки хлеба и разделили между нами; утешали нас, чтобы мы предали себя в руку Божию, силен-де Бог освободить нас и из такого тяжкого заточения; как-де на нас несчастье пришло, так может и их, военных людей, постигнуть; говорили: «Бугиум сизе, арамбизе» (то есть «Днесь вам, завтра нам; с каждым может беда случиться, какая кому предуставлена»). Видя нас в железах, прикованных за ноги к колоде, показали нам жалость и аге говорили, чтобы не истязал нас сурово. Так-то, все равно как у нас, разумный человек жида не обидит, а низкая челядь, как в чем заспорит с жидом, норовит его в лицо ударить, ногой запнуть, шапку сбросить с головы; и у турок, благородного чина люди немного обижают христиан, а обижает чернь да челядь, которая ищет наживы и не хочет подчиняться никакому порядку и закону.

Когда Синан-паша, вернувшись из Венгрии, передал султану своему Амурату серебряный ключ от крепости Рааба, сделана ему великая встреча с неописанным торжеством, и долго не было в народе речи ни о чем другом, только о храбрости Синана-паши. Простые турки думали, что во всей христианской стране нет другой такой крепости, кроме Вены и Праги; и наши стражники принялись уговаривать нас, чтобы мы скорее потурчились, если хотим освободиться из тюрьмы; весной-де сам султан пойдет в Венгрию и возьмет и Вену, и Прагу — тогда куда мы денемся? На это мы старались дать им верное понятие о христианской стране, чему они много дивились и не хотели нам верить, потому что пастыри их, или священники, не то им рассказывали.

Всю ту зиму турки готовились к походу в Венгрию и говорили, что весной наверное сам султан пойдет туда; известие об этом передали мы нашим, через Венецию в Прагу, т. е. я вместе с земляком своим и товарищем по тюрьме патером Яном из Винора. Как пришла весна, пронесся слух о победе седмиградского князя над турками и татарами, и Синан-паша назначен был главнокомандующим над войсками, так как в прежнем походе счастье послужило ему под Раабом. К прежнему войску прибавили новых солдат и янычар, и Синан хвалился, что, без сомнения, завоюет под власть султана Седмиградскую землю; турки сказывали нам, что он может в какой угодно день вывести в поле 80 000 человек отличного войска. Чем дальше, тем больше было речей о седмиградских и о наших, у кого больше будет силы на той и на другой стороне. Наконец Синан-паша с великим торжеством выехал из Константинополя и стоял за городом с неделю с целым войском, а на место его назначен Ибрагим-паша начальником города.

В это время произошло еще немалое смятение по случаю восстания, случившегося где-то в Азии; когда взяли некоторых мятежников, Ибрагим-паша велел посадить их к нам в башню, в другую тюрьму, над нашими головами, а одного грузинского знатного человека, захватив обманом, посадили к нам в нашу тюрьму; он был молодец собой, высокого роста. Тех узников, из знатных турок, в полночь уводили одного за другим из тюрьмы к морю и бросали в воду. И всякий раз, когда кого топили, стреляли из пушки на нашей башне; а на нас нападал всякий раз великий страх: нам слышно было, когда которого турка вели на казнь, как несчастный вопил и молился. Так было несколько ночей сряду, пока не утопили всех, да и нам грозили, что с нами будет то же. Почти в это же самое время умерло внезапно несколько главных пашей, и наконец сам султан Амурат умер. Сказывали, будто стали ему вырезывать вереда на боку, и он от того скончался; смерть его держали в тайне, покуда не приехал из Амазии (Магнезии) в Константинополь сын его Магомет; в противном случае, когда бы узнали солдаты об его смерти, разграбили бы весь город, и жидов, и христиан. У них такой есть обычай, что, когда умирает султан, турецким солдатам дается воля грабить купцов. Как только приехал втайне султан Магомет, тотчас удавили шнурком 19 человек его братьев; и задавили их немые, которые у них для того назначены. Из тех братьев один всячески просил, чтобы позволили ему только поглядеть в лицо брату, но не мог несчастный и того выпросить. Еще две жены прежнего султана брошены были с камнем в море, а потом их, уже мертвых, вынули из воды, положили на великолепные ковры и показали султану. Он велел положить их в гробы, и с великой пышностью похоронить вместе с отцом в усыпальной часовне, и каждому приказал поставить в головах чалму с великолепным страусовым пером. После того окончательно принял правление, иных чиновников сменил, других вновь назначил.

Ибрагим-паша женат был на дочери нового султана; у него были великолепные сады на берегу Черного моря за нашей башней. Старый наш ага, проведав, что он собирается ехать в свои сады, пришел объявить нам, что тот самый Ибрагим-паша, который ласков был до нашего посла, скоро поедет мимо. Он дал нам такой совет, чтобы мы, когда станут стрелять из пушек с обеих крепостей, то есть с нашей башни и из замка, что против нее, в тот час громче прокричали бы паше поздравление свое, что мы ему всякого добра желаем, а он уже за нас все объяснит ему. Много благодарили мы агу за этот совет, и, как только послышались выстрелы, мы, собравши всю силу, во все горло прокричали паше всякие доброжеланья, а наш ага, подъехав на небольшой лодке к паше, плывшему мимо нашей крепости, объяснил ему великое наше бедствие. Ибрагим стал спрашивать, кто таковы те невольники? и, узнав, что мы служители бывшего цесарского посла, велел привести человека два из нас к нему в сад. Ага, пристав к берегу, тотчас пришел к нам с радостным видом и, объявив нам приказ, спрашивал, кого из себя хотим послать. Тут мы все, поцеловав ему полу платья, выслали священника Яна из Винора да лекаря, старца лет 60-ти, всего по грудь обросшего седыми волосами. И те наши посланцы, в одних почти рубашках, все покрытые всякой нечистью, едва вышли из глубоких наших потемок, не могли вынести солнечного блеска, от которого давно уже отвыкли у нас очи; стала бить слеза, и очи им совсем заслепило. Тут наш ага рассказал священнику Яну, как он должен говорить с Ибрагимом, который сам был хорват родом, и велел им обоим пасть к ногам паши и просить о нашем освобождении. Они ничего не видели, их, все равно как слепых, довели до лодки, ага туда же сел с ними, и все поплыли к садам. Когда вышли на берег, Ибрагим-паша прохаживался у себя по саду, опираясь на двух молодых вожатых, и остановился, увидев их в таком жалком виде: точно мертвецы перед ним встали из гробов, бледные, изможденные, одни кости да кожа. Подвели их, и они упали к ногам его, а наш ага, разгоревшись сердцем на их несчастье, не стал и ждать, пока священник заговорит с пашой, а сам вместо него обратил к паше речь свою. «Посмотри, милостивый господин! Вот те самые люди, которые к нам в посольстве приехали в серебре, в золоте, в бархатных платьях подносили почетные дары владыке нашему, султану, — такими тогда и я их видел. Погляди, какая перемена судьбы постигла несчастных, — похожи ли они на живых людей или на мертвецов? Не так нам велит святой наш алкоран, чтобы мы послов без вины истязали. Вот уже третий год идет, как они живут в таком несносном заточении, в железах, в цепях, во тьме, только хлебом да водой и то едва питаются. Смилуйся над ними ради Магомета-пророка — он тебе воздаст! И нам счастья не будет, покуда мы станем невинных людей истязать и томить в заточении. Посмотри на этих несчастных, ведь одна тень их осталась, а они еще изо всех самые крепкие».

На те речи Ибрагим отвечал ему: «Любезный ага! Ты знаешь, что не я верховный визирь, а я только временно правлю его должность. Великомочный Синан-паша велел посадить их в тюрьму, и невозможно мне вопреки ему распоряжаться, — Боже избави! Когда он вернется здрав и невредим, я стану убедительно просить его, чтобы позволил освободить их от такого тяжкого заточения; а когда бы я был великим визирем, нимало не раздумывал бы освободить их сейчас же». Потом, вынув из кармана восемь дукатов, дал тем нашим посланцам, чтобы разделили между всеми, и отпустил их. Поблагодарив его за такую милость, они отправились обратно; а наш ага велел разменять те дукаты и разделить между нами: на каждого пришлось по 40 аспр, или крейцеров. И было нам на эти деньги угощение, покуда все не вышли: накупили мы себе вдоволь хлеба, муки на кашу, масла, вяленого на солнце мяса и других припасов и благодарили Бога и пашу за такое благодеяние.

Наш ага все утешал нас тем, что вот приедет Синан из земли Седмиградской, тогда Ибрагим не оставит о нас позаботиться, и выпустят нас из тяжкого заточения. Раз как-то стал он нас спрашивать, если нам Бог поможет освободиться из тюрьмы, мы, конечно, не забудем, что он, ага, всегда добра желал нам и о нас старался, да и впредь будет, и чем-де мы тогда ему заплатим за это добро? Стали мы ему представлять всю немощь и худобу свою и говорили, что денег у нас нет, дать нечего, разве дадим все, что при себе имеем, и всю свою работу, что будет у нас навязано. На эти слова он засмеялся и сказал, что наши лохмотья ничего не стоят; а не хотим ли так, что он будет за нашим делом присматривать, и хлопотать у паши, и помогать нам на свободу, а мы, когда поможет, достанем у христианских купцов 500 дукатов и дадим ему за труды. Мы, воздыхаючи о свободе, обещали дать ему 200 дукатов, в надежде, что, может быть, успеем достать у купцов такую сумму. И так наш ага стал частенько ездить в Константинополь и напоминать о нас Ибрагиму.

Однажды пригласил Ибрагим султана в сады свои; сведав о том, наш ага пришел к нам и объявил: «Добрые вести, христиане, добрые вести! Завтра наивеликомочный султан поедет на прогулку в Ибрагимовы сады. Смотрите, как только станут стрелять из пушек с башни, кричите что есть силы, желайте султану счастья и победы над неприятелем». Услышав то с великой радостью, целовали мы ему руки и платье и благодарили за совет. Рано поутру султан с великой пышностью выехал из дворца своего при громкой стрельбе, а весь народ встречал его криками и желанием счастья, стоя толпами на берегу и склонив головы к коленам; он остановился, отъехав с милю от Константинополя, у монахов своих, или пустынников, которые тут жили, и часа два совещался с ними о всяких делах. Те монахи, как мы потом слышали, давали ему такой совет, что много-де уже пролито в Венгрии мусульманской крови, и старался бы он теперь утолить милостынями Магомета-пророка, и отпустил бы на свободу невинных либо заслуженных невольников, которые напрасно томятся в тюрьме. После такого совещания, простившись с ними, сел он, как сказывали нам стражники, в лодку, кругом позолоченную, и поплыл возле берега, мимо тюрьмы, где мы сидели; турки, ради почета, подняли великую стрельбу, а наш ага со всеми жителями местечка встречали его, сложив крестом руки, с великой покорностью и, склонив головы к земле, громко вопили: «Сохрани тебя Боже на вечность, да живет во здравии величество твое!»

Как только перестали стрелять, мы принялись громким голосом кричать ему приветствия и пожелания, и стражи наши тоже нам помогали. Услышал султан наши крики и не мог понять, что это значит. Плыли они тихо, а крик все громче слышался, и наконец стал спрашивать султан, какие это крики и откуда? Тут Господь Бог воздвиг нам радетеля бостанджи-пашу, главного над садовниками, который стоял перед султаном на руле и правил лодкой, и он сказал султану: «Это кричат, милостивый повелитель, несчастные невольники, которые давно уже сидят тут в тюрьме и света Божьего не видят; они поднимают крик и молят себе милости». Тут, остановившись, стал спрашивать султан, какие-де то невольники? Дан ему ответ, что служители королевского посла из Вены, которые присланы были к отцу его, султану Амурату, с урочной данью и с великими дарами, господин-де их посол учинил измену и всякие вести отписывал королю своему; для того Синан-паша велел уморить его в тюрьме, а людей его приказал посадить в эту башню, и они, хоть ни в чем не повинны, сидят вот уже три года в железах и в тюрьме.

На это сказал султан: «Если-де невинны те невольники и никогда оружия не поднимали против нас, то недостойно истязать их тюремным заключением, и для того приказываю их выпустить». И затем поехал опять дальше. Тотчас любезные турки и стражники, которые ту речь слышали, один за другим спешили к нам: всякий хотел получить от нас подарок за такую добрую весть. Мы, не помня себя от радости, все, что имели, роздали им, все свое платье и рубашки, друг друга принялись целовать, обнимать и были, без сомнения, уверены, что назавтра утром выпустят нас. И как же мы горько обманулись! Увы! У них в поганстве такой же обычай, как у нас, у христиан: если кому благоволит государь милостью, а нет у него при дворе доброго приятеля либо не даст кому следует подарка, дело его, какое бы ни было справедливое, ляжет без движения. Так-то случилось и с нами, несчастными. Роздали мы все, что у нас было, а потом должны были терпеть голод и великую нужду и лежать на голой земле, тогда как прежде, по крайней мере, могли подостлать под себя свои свиты.

В ту пору случилась беда с одним немцем в Галате: он был золотых дел мастер и помог освободиться из тюрьмы одному господину из Гофкирхена и многим другим невольникам христианам. По чьему-то доносу схватили его, бросили в тюрьму, мучили и наконец за день перед тем повесили несчастного на крюк. В доме у него турки делали обыск, нашли отпуски разных писем, которые посылал он в христианскую сторону; и много христианских купцов посадили в тюрьму из-за одного подозрения, но всех потом отпустили, так как несчастный немец ничего не показал на них. Этого немца любила очень мать султанова, потому что он был мастер своего дела и много на нее работал. Как только она услышала, что его взяли, тотчас велела выпустить его, но, прежде чем пришло приказание, несчастный был уже вздет на крюк и повешен. Жаль его очень! Предобрый был человек и многим христианским невольникам помог выйти на свободу! Прими, Господи Боже, душу его в покой праведных!

Вскоре после того пришла весть, что Синан-паша с малым остатком войска возвращается в Константинополь — поднялся в народе великий вопль с горькими жалобами. Некоторые паши, из недоброжелателей Синана, обрадовавшись случаю, наговорили на него султану, так что султан разжаловал его и запретил являться ко двору под смертной казнью. Уверили султана, что он с умыслом погубил такое славное войско, и за то, хотя и не был он удавлен, но признан недостойным чести и награды; по этой причине и велено ему не показываться на глаза султану, а жить в своем имении и никуда не выезжать из него без воли султана. И так был он в великой немилости; даже стали говорить турки, что наверное будет он удавлен, чего мы ему и желали от всего сердца. Синан был старая лиса, хитрая и обстреленная; тяжко было ему очень нести такой позор, и он писал султану просьбу, домогаясь, чтобы ему дозволено было оправдать свою невинность и стать на очную ставку с противниками; но все начальные паши, сговорясь против него, не допустили этой просьбы до султана.

Синан, узнав о том, достиг чего хотел богатыми дарами. Послал жене султановой и матери его множество серебра, золота, драгоценного каменья, ковров и разных других вещей, всего на пятидесяти мулах, ценой на сто тысяч дукатов, и велел сказать, что все то привез для них из Венгрии. Вещи были все богатые и редкие, и так через эту хитрость устроилось, что Синан, скорее, чем ожидал, допущен был к султану. Поцеловав ему руку, стал желать счастья и успеха в делах царствования, а затем, как сказывали нам турки, держал ему такую речь. «Великомочный султан! Сердце болит у меня в старом и дряхлом моем теле, что я так жестоко оклеветан и приведен в немилость у тебя за то, что в этом году на малое время изменило мне счастье и погибло у меня в битвах довольное число войска; ведь и быть того не может, чтобы счастье всегда было на одной стороне. А мне всего больше печали за твою младость, что нет у тебя прямых советников, а кто тебе о чем ни донесет, тому веришь; напротив того, следовало бы прежде исследовать вправду, подлинно ли таково дело, как сказывают. Я прадеду, и деду, и отцу твоему служил вот до каких седин, много королевств и областей добыл твоему дому, много крови своей пролил на умножение твоего государства, завоевал Тунис, Галлету, Фамагусту, а в прошлом году взял крепость Рааб, ключ ко всей стране христианской, так что теперь нетрудно тебе, если захочешь, сделать приступ к Вене и ко всей империи: такой славной крепости ни дед, ни отец твой ни разу не добыли. И вместо благодарности мне за то, чего ни один паша еще не мог совершить, приведен я в немилость у тебя, и запрещено мне видеть величество очей твоих и служить при дворе у тебя. А я, человек искусный и в домашних и в бранных делах, всю свою молодость употребил на службу султанам, твоим предкам, и мог бы тебе много полезнее быть в советах и сослужить тебе службу, нежели все нынешние паши, молодые и новые; не так поступали твои предки, не отгоняли от двора старых советников и опытных воевод и не окружали себя молодыми и неопытными». Затем начал вычитывать султану великие непорядки некоторых пашей и тем так далеко подвинул свое дело, что султан опять принял его в милость и некоторых пашей тотчас отставил от должности. Ферхат-паша на другой же день был удавлен, и приказал султан все его имение, миллиона на полтора, отобрать в казну свою, а Синан на место его сделан визирем, то есть верховным над всеми пашами. Лишь только принял он визирский чин, как принялся прилежно допытываться до всяких подозрительных дел, и кто из христиан казался ему ненадежным человеком, того сейчас приказывал казнить; и так пострадало в ту пору немало купцов, и из христиан, и из турок. Строго вел он земское правление; устроил себе великолепную гробницу с часовней; военных людей щедро жаловал за старую службу, велел лить пушки, устраивать всякие военные снаряды и готовить все, что нужно, к большому походу. В ту пору мы, несчастные узники, потеряли всякую надежду на освобождение из тюрьмы, покуда Синан будет визирем.

Перестали нам отпускать положенные два аспра, так что через три месяца наш ага решился поехать ко двору и напомнить о нас визирю; но он отвечал с великим гневом, что велит с нас с живых кожу содрать и натянуть на барабаны. С жалостью объявил нам об этом ага; молитесь-де Богу об укрощении гнева того визиря. Между тем наши вместе с седмиградчанами отняли у турок несколько крепостей и побили их довольно. Когда дошла весть о том до Константинополя, принялись турки поспешно готовиться на войну. Синан объявлен был верховным сердарем, то есть главнокомандующим.

Но как ему в прошлом году сильно не посчастливилось на войне, то он всячески старался, чтобы теперь сам султан отправился с войском в Венгрию. Подговорил он солдат, а особенно спагов и янычар, чтобы они распускали о себе слух, что без султана не хотят идти на войну, так как ни с одним пашой им не было счастья на гяуров, а если-де султан с ними пойдет, то все охотно и с радостью, сколько есть у кого сил, пойдут безо всякого прекословия. И не только на словах говорили они такие речи, но и раз, когда султан ехал в мечеть, подали ему на письме просьбу, чтобы поехал сам на войну против христиан и последовал бы доблестям своих предков. Воспротивилась, однако, тому султанша и стала указывать по алкорану, будто там установлено, что всякий новый султан, как сядет на престол царства, до трех лет неповинен ходить на войну. И так, успокаивая Синана и военных людей, внушала им, что Синан-паша с другими старыми опытными воеводами должны идти в Венгрию, так как их обязанность защищать своего повелителя и его землю и к чему-де служит их чин; если не могут они побить гяуров без бытности султана, тогда, стало быть, и недостойны они того звания, в которое облечены от султана. Однако, по убеждениям визиря Синана и воевод, султан склонился к тому, чтобы ехать ему в Венгрию, и визирь принялся ревностно устраивать всякие военные снаряды, готовить все потребное к султанскому походу и делать смотры войску; но не мог выдержать такого напряжения сил и заболел так тяжко, что слег в постель. Сказывали, что султанша деньгами и подарками подкупила Синанова лекаря дать ему отраву — поболев дней восемь, он умер. В народе поднялся сильный вопль о кончине Синана, траур по нем носили, милостыню давали по душе, с великим почетом и пышностью похоронили его и, сложив жалобные песни о геройских его делах, славили угасшую его храбрость и отвагу. И по правде, был он знаменитый, опытный в делах муж, и в ту пору не было у турок никого ему равного.

Наш старый ага пришел тогда к нам и, со слезами объявляя о смерти его, сказал: «Вам добрая, а нам горькая весть: умер искуснейший воевода Синан-паша, столп турецкого государства; он верно служил нашему дому, гяуров побивал часто, и ни одна крепость, к какой ни приступал, устоять перед ним не могла. Жаль, жаль такого великого мужа! Видно, так уже угодно Богу и пророку Магомету, — буди же душе его свет вечного солнца! Ни мне уже, ни моим детям не увидеть на своем веку такого мужа! Смотрите же теперь, молите Бога, чтобы на место его назначен был великим визирем Ибрагим-паша, тот самый, что послал вам милостыню».

Прошло больше двух недель, и все ничего не было слышно, наконец назначен Ибрагим-паша. А у нас уже все сердце изныло от тюремной тяготы: третий год уже сидели мы без перерыву в железах, закованные. Часто молились мы с горькими слезами, прося Бога об освобождении, особливо в зимнюю пору, когда дули холодные, нестерпимые северные ветры; многие из нас разнемоглись, у иных кожа потрескалась от нечистот, иные покрылись злой сыпью, и такой шел от них смрад, что не только нам было тяжко, да и сторожа наши не могли выносить. Принесли нам тогда лаврового листу, которого в том краю растет множество; мы клали его на уголья, как будто можжевельник, и курили. Есть почти совсем не давали, голод томил нас ужасно; в тоске, и от тьмы, и от несносного смрада жаждали мы смерти себе, потому что пропала уже и надежда выйти когда-нибудь из тюрьмы — разве мир будет между цесарем нашим и султаном? Вправду зовется та Черная башня живой могилой: все, и ближние и чужие, позабыли о нас, и ни от кого ни в чем не было помощи; хоть и послано было мне, и покойному Заградецкому, да священнику Яну несколько сот дукатов по переводному письму, только не дошли до нас эти деньги: может быть, за дальней и неверной пересылкой или за суровостью нашего заточения. Из семисот коп я достал потом только полтораста дукатов, да и те должен был отдать, как будет ниже писано. Такова была жизнь наша; но оправдалось на нас слово Св. Писания, что где исчезает всякая помощь человеческая, там сам Бог внезапно посылает свою помощь.

Книга четвертая Освобождение из тюрьмы и возвращение на родину

Когда уже потеряли мы всякую надежду выйти из тюрьмы своей до смерти и, сидя в печали, припевали жалобные песни, однажды пришел к нам старый наш ага с веселым лицом и сказал: «Ну, давайте мне калач, я принес вам добрые вести». Мы, точно пробудившись вдруг от сна, вскочили и собрались около него, будто цыплята около наседки, и, целуя ему руки, ноги и платье, просили объявить те добрые вести скорее. От крику не мог он и понять, что мы говорим, но объявил нам, что Ибрагим-паша провозглашен великим визирем и что теперь есть верная нам надежда на освобождение. Услыхав о том, чего уже не надеялись, воздвигли мы к небу руки и, возблагодарив Бога от всего сердца, стали просить агу, чтобы дал нам добрый совет, что теперь делать, сами же мы от радости ничего не могли придумать: кто сам не испытал беды, нужды, голоду, холоду, зноя и тяжелого заточения, тот и представить себе не может, что с таким человеком делается. Ага дал нам такой совет, чтобы мы послали паше просительное письмо и желали бы ему счастья в новой должности, долгого веку и победы над врагами, и обещал сам подать ту просьбу паше и замолвить за нас от себя слово. Только бы мы, когда выйдем на свободу, верно дали бы ему обещанные 200 дукатов; мы же, в радости целуя ему руки и ноги, обещали дать и много больше того. Турецкий священник написал нам просьбу, и мы послали ее на просмотр аге, поручая себя Господу Богу и ему. Ага, сев в свою чайку, то есть шестивесельный катер, поехал в Константинополь к Ибрагиму и прежде всего поздравил его от себя в новом чине, а потом, подав нашу просьбу, говорил такие слова: «Изволишь, милостивец, припомнить, как ты некогда ездил в сады свои и обещал невольникам в Черной башне, что не забудешь их и постараешься об их освобождении. Но ты тогда временно был в великом звании вместо другого, и несчастные те невольники день и ночь за тебя молились, чтобы дал тебе Бог быть великим визирем; все время без устали они по своей вере пели за тебя молебные песни Богу. Смилуйся ныне над несчастными людьми: хоть они и псы неверные, однако все-таки они Божия тварь. Как знать — может, и услышал Бог их молитву, и привел тебя к нынешнему чину, ради их освобождения. Как только я им объявил, что ты провозглашен визирем, все они с радостными слезами, воздев руки к небу, воздали Богу хвалу и благодарение. Да и сам великомочный султан дал повеление, чтобы их из тюрьмы освободили. Того ради на тебя одного, и ни на кого иного, они ныне возлагают всю свою надежду; если воля твоя будет, освободи их от тяжкого заточения, а они без вины страдают, и воздастся тебе за них от Магомета-пророка».

Паша, приняв нашу просьбу, сказал ему: «Любезный ага, ты знаешь и видишь, каково на мне лежит великое бремя; забот у меня больше, чем волос в бороде. По этой причине невозможно мне их устроить прежде, чем кончу другие дела важнее этого. Напомни мне недели через две или через три, приведи их тогда в диван (совет о земских делах), и мы всячески постараемся, чтобы те невольники пущены были на свободу».

Когда объявил нам об этом ага, мы исполнились великой радости и стали нетерпеливо ждать желанного часу; так что те две недели показались нам дольше, чем прежние три месяца; всякую минуту думали мы о том, что все ближе подходит время нашего освобождения. От этой мысли мы и спать не могли. Когда пришел наконец желанный час, велел ага всех нас выпустить из тюрьмы и снять кандалы каждому с одной ноги; все мы подтянули снятое железо и прицепили к поясу, чтобы легче было нести его. Выйдя на свежий воздух, встрепенулись мы, точно новорожденные; только на солнце не могли глядеть и не выносили дневного света, просидевши так долго в глубокой тьме; слеза била из глаз, покуда наконец привыкли к свету.

Между тем велел ага снарядить чайку, чтобы нам ехать в Константинополь. Я был моложе всех, с длинными волосами, без бороды, бледный, истомленный; и так, осматривая всех нас, ага обратился ко мне и сказал: «Ты бы остался здесь со стражниками и отдохнул бы, покуда я съезжу с твоими товарищами и вернусь назад: пожалуй, из-за твоей молодости кто-нибудь из пашей на тебя возрится, возьмет тебя и потурчит». А турки, особливо из отступников, охочи до молодых людей, и надобно от них укрываться с большой осторожностью. Оттого-то и советовал мне паша, чтобы я лучше остался и не ездил. Но как мне ужасно хотелось проехаться и увидеть Константинополь, то я, поцеловав руку у аги, просил его ради Бога взять меня с собой. Он сказал мне: «Когда не хочешь оставаться, поезжай с нами, только я бы тебе не советовал, если желаешь наверное вернуться назад». Так, севши в лодку, приплыли мы в Константинополь и, выйдя из лодки, пошли в город; тут обступила нас со всех сторон турецкая стража, допрашивая, кто мы такие и откуда? Наш ага сам отвечал за нас, а нам запретил говорить. Мне же, по случаю длинных волос и голого подбородка, приходилось всего труднее: ко мне приставали отовсюду и заговаривали со мной. Увидев то, ага побоялся взять меня с собой в диван, но оставил у храма св. Софии с двумя турками в низеньком сарайчике, где было порожнее творило от извести, и велел сесть в самый низ, чтобы не видали меня прохожие турки. И тем двум турецким стражникам приказал смотреть за мной: боялся больше всего ага, что в тот день Чикул-паша, потурченный валах, должен был заседать в совете, и потому очень опасно было мне идти с ними в совет. Так я тут и остался, хоть и против своего желания; но ага хорошо сделал, и опасение его было не напрасно. В самом деле, когда товарищи мои пришли в диван, тотчас Чикул-паша стал спрашивать, отчего не видать с ними мальчика, что был при венском после? На то отвечал ага: «Вот уж несколько недель он тяжко болен и остался в тюрьме — не знаю, застанем ли его в живых, когда вернемся; и такой он изморенный, что страшно и поглядеть на него».

Все паши, сколько их тут ни было, вставши из заседания, пошли к султану с докладом, что надобно выпустить нас из тюрьмы: может-де это способствовать и заключению мира с цесарем. Велено нашему аге взять нас назад в тюрьму, а через две недели привести опять в диван всех, и со мной, если жив останусь. Товарищи мои невольники, поблагодарив пашей, зашли к храму св. Софии, где я сидел в известковой яме; вылезши из той ямы, присоединился к ним с теми двумя стражниками; и так, вернувшись в Черную башню, с нетерпением ожидали мы, когда пройдут две урочные недели и настанет последний день.

Между тем султан Магомет задумывал обложить осадой город Ягер (Эрлау) и готовил к тому всякие воинские снаряды; а посольства французского короля и английской королевы стали хлопотать за нас у Ибрагима, чтобы нас выпустили на свободу, представляя ему, что они будут через нас устраивать мир между нашим цесарем и султаном. Туркам в это время не счастливилось в военных делах, и они желали больше не войны, а мира, потому что в Венгрии погибли у них лучшие люди, самый цвет войска.

Через две недели опять поехали мы все в Константинополь, как прежде в железах на одной ноге; когда пришли в диван, объявлено нам через толмача, что великомочный султан, по природному своему милосердию, освобождает нас из тяжкого заточения, и потому ведомо нам да будет, что в благодарность за то не должны мы никогда воевать против султана, а если кто из нас будет в том уличен и взят в плен на войне, то безо всякого рассуждения посажен будет на кол; когда же вернемся к себе на родину, должны мы с ближними своими всячески стараться, чтобы наш король просил себе мира от великомочного султана и пленные с обеих сторон были бы пущены на свободу. Тут записали имена наши в памятную книгу, и мы все, упав к ногам пашей, хотели обнимать им ноги, но они никак нас до того не допустили. И так, благодаря за великую милость, сказали мы им, что никто из нас до смерти своей не пойдет на войну с ними, ведая великую их мощь и силу; не довольно того, когда вернемся в христианскую сторону, станем всячески убеждать своего цесаря и ближних своих, чтобы покорились султану и просили от него мира, и знаем-де верно, что, когда мы им расскажем о таких великих военных справах у турок, сами они всячески будут стараться о мире.

Были при том и послы французского короля и английской королевы: они тоже готовились ехать за турецким войском к городу Ягеру, для того им назначены были повозки и лошади и приставлен к ним чаус с 12-ю янычарами охранять их и не давать в обиду турецкой черни. Оба посла заступились за нас и просили, чтобы тотчас освободили нас из тюрьмы и пропустили морем через Венецию в христианскую сторону. Вследствие той просьбы приказано было тем послам и нам выйти из дивана; потом, через несколько времени, паши вызвали английского посла и сказали ему такой ответ, что когда поедет он за султаном, то взял бы нас в свое смотрение и продовольствовал до греческого Белграда. А нам отрядили 35 верблюдов и 4 повозки, чтобы было нам на чем положить свои вещи и самим ехать; еще обещали дать 5 палаток и 6 янычар для охраны. Затем сказано нам, чтобы мы отправились в тюрьму, взяли бы свою рухлядь (одни лохмотья) и держались бы в распоряжении у английского посла.

Описать невозможно, с какой радостью возвращались мы в тюрьму; мы забыли в эту минуту все прежние беды и тягости, благодарили от всего сердца Господа Бога за великую Его милость и так были веселы, как будто в другой раз на свет родились. Когда подъезжали мы на лодках к Черной башне, наш ага напомнил нам обещание наше дать ему 200 дукатов и тотчас послал несколько человек из нас, со стражей, и все-таки в железах на одной ноге, в Галату попросить у христианских купцов, не дадут ли взаймы денег. Но сколько они ни просили, ни молили, не нашлось ни одного, кто бы сжалился над нашей бедой и ссудил бы нам 200 дукатов; и так, не успев ни в чем, вернулись в тюрьму и объявили аге, что нигде не могли достать денег.

Услышав о том, разгневался он ужасно, воображая, что мы его обманываем, что могли бы достать денег, но нарочно не хотим ничего дать ему; тут принялся он грозиться и ругаться на нас, укорял, припоминая, сколько делал нам благодеяний, пока мы сидели в тюрьме, называл скверными псами и гяурами, клялся головой своего султана, что никто его не принудит выпустить нас из тюрьмы, покуда не выложим ему по уговору 200 дукатов. И в сердцах велел тотчас нам заковать обе ноги в кандалы и погнал нас опять в тюрьму и в колоду. Мы со слезами просили его смиловаться, клялись великими клятвами, что мы вправду, как ни старались, не могли достать денег; пусть-де пошлет нас завтра опять к купцам — не будет ли больше удачи, нежели сегодня?

На другой день рано поутру я с тремя товарищами рыцарского чину, да со священником Яном, и с доктором, поехали, сняв железа, в Галату и пытались у всех купцов, особливо у венецианских, которых всего больше в Галате, не поверят ли нам взаймы 200 дукатов. Хотели кровью написать им запись, что в полгода верно перешлем им эти деньги и росту еще 50 дукатов, переводным письмом на Венецию; умоляли ради Бога, чтобы имели они жалость христианскую к нашему долгому заточению, сложились бы между собой на такую сумму и оказали бы помощь несчастным изморенным невольникам. Но не было в этих людях ни искры любви христианской; они не только не дали нам 200 дукатов, но не хотели и говорить с нами приветливо, не показали никакой жалости к нашему бедствию, а еще сторонились нас и отвечали, что боятся и говорить с нами, чтобы самим не попасться в подозрение. Потом пошли мы к самому венецианскому послу, объявили, кто мы такие, назвали, кто у нас родные и друзья в христианской стороне, и просили дать нам денег под запись, обещаясь всю ту сумму и с ростом передать немедленно венецианскому послу в Праге. Но и у него, также как и у тех купцов, не имели никакого успеха: он стал еще жаловаться нам на свою скудость, что сам он сидит без денег, ждет каждый день и не может дождаться высылки немалых сумм от своего начальства. Не зная уже, куда обратиться, ходили напоследок к французскому и к английскому послу, рассказывали, какая встретилась помеха от аги нашему освобождению, и просили ради Бога и милосердия Божьего, чтобы они над нами сжалились и дали нам денег. Но и они оба стали отговариваться великими издержками, в которые должны войти по случаю поездки за султаном, говорили, что сами должны войти в долги; но если согласится ага взять вместо денег сукна, либо бархату, или вещей для домового убору, то охотно готовы доставить ему товаров на сумму 200 дукатов. С тем нас и отпустили.

Так мы, несчастные и печальные люди, вернулись в тюрьму свою с пустыми руками, с великим страхом, со слезами и тоской, и должны были объявить аге, что никто не хочет дать нам взаймы чистыми деньгами, — разве согласится он взять не деньгами, а товаром. Едва услышал он, как схватил палку и бросился бить нас, только удержали его другие турки, стал нас ругать обманщиками, клятвопреступниками, неверными псами, припоминаючи свои нам благодеяния, и верить не хотел, чтоб не могли мы достать денег. «Лжете вы, без стыда, — говорил он, — может ли это быть, чтобы ваши христиане и братья — их здесь с тысячу будет — за вас не заплатили? Если бы из них каждый дал по одному аспру, и тогда вышла бы сумма много больше 200 дукатов. Знаю, вы, псы, меня провести хотите, не хотите только постараться достать денег, меня за нос водите, а благодеяния мои позабыли? Нет, вам, псам, верить мне не приходится. Да когда бы не было вам, мошенникам, от меня заботы и ласки моей, сидеть бы вам до смерти в тяжком заточении и не дождаться бы свободы. Так вот же теперь клянусь я святейшим пророком Магометом — как я был вам до сих пор первым доброжелателем и заступником, так от этого дня нет у вас неприятеля больше меня, и уж я найду такую причину, чтобы вам крепкая помеха стала и чтоб не выйти вам отсюда из тюрьмы навеки. Псы вы! Изменники! Клятвопреступники! Поганые неверные! Так-то вы мне платите за мою добродетель, что я до вас как родной отец был!»

Мы со слезами отвечали ему перед всеми турками, что подлинно то правда, и был он нам отцом, а не агой, и что освобождением нашим мы никому иному, только ему обязаны, и такова была его добродетель к нам, что мы до смерти не в силах будем отплатить и заслужить ему за все. Да что же нам делать, когда купцы не дают нам денег; но мы дадим ему запись и своей кровью подпишем, что не дальше как в полгода вышлем ему через Венецию 500 дукатов и, кроме того, пришлем отличное оружие и часы с боем, и душой своей по вере клянемся, что все то верно исполним. Только ничем не утолился ага, а все кричал и ругался до того, что пена из уст у него брызгала; но наконец велел заковать нас в железа и погнал в тюрьму со страшными угрозами.

Когда пришли мы к товарищам и объявили им, что нигде не могли достать денег, зарыдали все горькими слезами. Одного человека, агу, кто до нас был добр, о нас заботился, привели мы в гнев, а иного ходатая за нас никого не было; и так погибла вся наша надежда, чтобы могло состояться наше освобождение. В сердечной печали принялись мы опять за старое ремесло, за вязание чулок и рукавиц, и каждый час желали себе смерти, чтобы разом уже покончить со всеми бедами. Как велика была прежде радость наша и беззаботна надежда на освобождение, так теперь овладела нами великая и горькая смута. Всякая надежда пропала вконец, когда через две недели пришел ага и объявил нам, чтобы мы уж и не думали выйти когда-нибудь из тюрьмы, потому что и султан, и Ибрагим-паша, и послы выехали уже из Константинополя. И так мы сами, по своей воле, лишили себя свободы, тогда как могли добыть ее за 200 дукатов. И стражники говорили, что придется нам сидеть в тюрьме, покуда султан не вернется из похода. От великого страха поверили мы всему и горько плакались на беду свою и несчастье; однако не переставали упрашивать агу, ради пророка его Магомета и ради праведного воздаяния, чтобы еще раз отпустил нас к купцам попытаться, не достанем ли денег. Но он ни за что не хотел позволить и объявил, что теперь уже поздно: прошло время и всякое наше старание будет напрасно.

Может вообразить себе каждый человек, каково было на сердце у нас, убогих невольников! За две недели еще была полная надежда на скорое освобождение, а теперь вот сталось с нами похоже на то, как попал человек в глубокий колодезь и, вылезая из него, ухватился уже рукой за верхний конец обруба, так что стоило только вон выскочить, но вдруг сорвалась рука, и он опять в один миг упал в глубину на самое дно, и нет уже надежды в другой раз вылезти. Теперь, когда я пишу об этом и вспоминаю тот час, какова была тогда печаль у меня на сердце, сам чувствую, как она и в эту минуту одолевает меня, и от жалости не могу писать далее. Восхвали сердце мое Господа Бога Всевышнего, что по безмерной своей милости избавил меня от великих бед и от горькой печали, и вывел из тяжкого заточения, и возвратил благополучно на милую мою родину! Буди имя Его благословенно отныне и до века.

Когда мы вволю наплакались и, потеряв всякую надежду, принялись опять за свое вязание, тут-то внезапно призрел на нас Всесильный Господь Бог, и как только погибла всякая надежда от человеков, послал нам милость и помощь свою святую. В Галате жил один испанский купец, выслужившийся из турецкой неволи, по имени Альфонсо-ди-Страда, он женился и поселился в этом городе. Он-то, встретив одного из наших стражников, который носил в город на рынок продавать наши кошельки и рукавицы, поручил передать нам, что есть у него для нас письмо из христианской стороны, и посоветовал, чтобы мы, т. е. Заградецкий, священник Ян и я, выпросились в город у аги, есть-де надежда, что достанете денег. Мы сомневались, чтобы отпустили нас, и не очень тешили себя надеждой, припоминая, что сказал нам ага, что теперь уже поздно и время миновало; однако решились, что ни будет, приступить к нему с просьбой, не отпустит ли нас еще раз в Галату. Он отвечал, что все это только выдумка наша, чтобы нам прогуляться; раньше, мол, когда время было и воля была ходить, тогда не хотели постараться о деньгах, а теперь только, когда видим, что поздно и время прошло, вздумали хлопотать. С тем и оставил нас в большом смущении. Но наутро велел привести нас троих из тюрьмы и стал допрашивать, вправду ли хотим идти за деньгами? Затем, выговорив нам все, чем мы его прогневали и проводили обещаньями, смиловался и отпустил нас.

Мы со слезами целовали ему руку и сказали, что не вернемся без денег. По усердной просьбе нашей послал он с нами четырех турецких стражников, с которыми добрались мы до Галаты и до дому того Страда. Когда приступили к нему с вопросами, что значат его слова и откуда бы можно достать нам денег, он сначала уперся и, смутившись, сказал нам: «Не ведаю, думал я прежде, что даст вам взаймы один мой добрый приятель, а сегодня узнал, что нет у него денег». Этими словами приведены были мы в неописанное смущение. И он, видя, как мы убиты, не мог удержаться от слез и тотчас подал нам письма от священника Адама из Винора, декана карлштейнского, и от милейшей матери моей, урожденной Екатерины Вратиславовой, родом из Безина; в тех письмах извещали, что посылают нам троим через Венецию 200 дукатов и везет их тот Альфонс-ди-Страда. Когда спросили мы у него об этих деньгах и он нам их вынес, сердца наши наполнились такой внезапной и невыразимой радостью, что не в силах и описать ее. Со слезами радости обнимали и целовали мы Страду и ничего не могли ни есть ни пить, чем он ни угощал нас; так пташка, когда вылетит из клетки, летит не помня себя, садится на ветку, распевает и тешится своей свободой. Так мы, сверх всякой надежды вдруг возрадовавшись, восхваляли Господа Бога, отправились обратно к тюрьме своей и с веселыми лицами спешили подняться на гору в крепость.

Наш ага, увидев, что мы смотрим много веселее против прежнего, тотчас догадался, что есть у нас деньги, и стал спрашивать, откуда мы их добыли. Поцеловав ему руку, мы тут же передали ему деньги, как были, в мешке, и просили, чтобы нам уже не ходить наверх в тюрьму, а отпустил бы нас сейчас всех вместе, с товарищами. Пересчитав дукаты, он принял их с благодарностью и, потрепав по голове, хвалил нас, что мы честно поступили и все деньги принесли верно, по обещанию. За то забывает он все прошлое и велит всех нас тотчас освободить от желез, рано утром отпустит и прикажет проводить до Галаты в английское посольство. Когда снял с нас кузнец цыганские эти железа и цепи, мы от радости не спали целую ночь, связали в одну кучу свои лохмотья, роздали что могли несчастным невольникам, остававшимся после нас в тюрьме, и простились с ними. Горько плакали несчастные люди, зная, что после нас долго еще должны оставаться в таком ужасном заточении и что нет никакой надежды получить свободу. Сидели тут: Балак Дак Истван, поручик из Ягера, он уже 14 лет сидел в этой тюрьме; Матвей, гусар, и Криштоф Кажда, все трое венгерцы; четвертый был Герштейнер, немец, бывший комендант в Вызине, хорватской крепости. Бедные эти невольники просили нас, чтобы, когда вернемся в свою сторону, были бы за нас ходатаями у нашего цесаря, нельзя ли освободить их выменом на пленных турок; мы и обещали хлопотать о них непременно.

Наутро, с великими слезами распростившись с ними, вышли мы, в памятный день св. апостолов Петра и Павла, из потемок Черной башни, в которой были заперты два года и пять недель; придя затем к аге, благодарили мы его за все доброе расположение и милость, нам оказанные; благодарили и стражников, обещая прислать им хорошее оружие, а аге часы с боем, что мы потом и исполнили. Ага велел проводить нас в Галату к английскому послу, который приветливо принял нас и распорядился приготовить нам баню, где мы обмыли всю грязь и нечистоту свою. Нельзя ничем выразить, какую мы чувствовали радость на свободе. После бани обошли мы все католические церкви, которых в Галате семь, и благодарили Господа Бога за освобождение наше от жестокого заточения, и сокрушенным сердцем молили Его, да будет нам милосердным покровителем и охраной на пути до милой нашей родины.

Вскоре затем султан Магомет со всем двором и с начальными воеводами выехал в великом торжестве из Константинополя и, велев разбить стан в окрестностях города, стоял тут, по обычаю, несколько дней, ожидая, пока прибудет еще новое войско. Ожидали его несколько пашей с полками из Египта, Палестины, Каира и других заморских земель. Было тут на что посмотреть и подивиться, с каким мастерством и красой разбивают турки военные станы свои: лагерь расположен был на таком пространстве, что глазом все обнять невозможно было. Магомет-паша, поднимаясь за час до полуночи, в числе 50 000 человек, шел вперед султана за сутки с главным войском исправлять дороги и разбивать станы для султана и для главных военачальников; и так станы каждый день переменялись, и всякий раз к приезду султана устраивался наготове новый стан, вроде правильной крепости, на отмеренном четвероугольном месте, с бастионами. В средине лагеря разбивались превеликие зеленые палатки для султана, для его придворных чинов, дворян, для коней и повозок, для пашей и прислуги их в таком множестве, что между ставками можно было заблудиться, точно в большом городе. В ставках устраивались двери из клеенки, и стража так была всюду расставлена, чтобы к султанской ставке никто не мог подойти без позволения.

И когда Магомет-паша выступил из стану со своим 50-тысячным войском вперед для путевого наряда, не слыхать было ни малейшего крику, шума или трубного звука, и только слегка трубили в небольшую трубу, чтобы дать сигнал к выступлению. Становясь на ночлег, разбивали стан в тишине, безо всякого шуму, а наутро снимались и вьючили лошаков и верблюдов в таком порядке, что стоило подивиться: то правда, что у нас от 20-ти человек солдат больше бывает крику и беспорядков, чем у них от 50-ти тысяч. За Магометом-пашой шел султан с главным своим войском; он сам в средине, окруженный в большом числе обычной своей стражей с янычарами, спагами, коппчаларами (копьеносцами) и с главными пашами. По правую сторону его ехало всегда 12 000 спагов с золотыми знаменами на копьях, по левую сторону такое же число конников с красными знаменами на копьях, все усеяны точно маковым цветом; впереди султана шли пеши 12 000 янычар, а за султаном и за пашами все санджаки султанских земель, и все время на походе трубили тут на больших трубах. За султаном ехали все дворяне, а напоследок Чикул-паша с ренегатами, т. е. с потурченными из христиан и с другими турками — всего около 15 000. Около самого султана ехали копьеносцы с луками и стрелами, а придворные служители устраивали порядок, надзирая, чтобы все ехали ровным рядом. На пути потешали султана всякими военными потехами, выделывая промеж себя удивительные штуки: одни скакали мимо султана взапуски, другие метались копьями, иные на всем скаку становились на седло ногами, поворачивались назад, соскакивали с седла, и потом опять вскакивали, и делали множество тому подобных проделок.

Когда султан с главным войском отошел от Константинополя, тогда беглербек Греческой земли с остальным войском, тысяч до 80-ти, разбил свой стан на том же месте, где стоял султан, и два дня оставался тут. Английский посол, вместе с нами, пробыв два дня в Галате, на третий день отправился в путь с теми 80-ю тысячами, в добром порядке, и потом становились мы станом повсюду на тех местах, где султан имел ночлег свой. Когда дошли мы до греческого Белграда, тут все войско соединилось в одну громаду; всего, сказывали, до 500 000, однако на самом деле столько людей не было, а могло быть всего разве до 300 000, и то с прислугой, с черными людьми, с погонщиками лошаков, ослов и верблюдов. Стан разбили громадный, на необозримом пространстве. Султан не хотел жить в крепости и остался в полевой ставке; тут к нему явилось несколько тысяч татар. Они занимались тем, что днем и ночью жгли и грабили христианские селения, бывшие под охраной турецкой власти, и пригоняли в стан добычу свою, целые стада скота и диких кобылиц. Такое множество скота набралось у них, что за талер продавали два вола венгерских, а корову можно было купить за 20 или за 30 аспров. И мы купили теленка из-под коровы за 8 аспров и вдоволь ели мяса. Турки, убивши скотину, резали мясо на тонкие, длинные куски, солили, потом, протянув веревку от одной до другой палатки, вешали на нее куски и вялили на солнце. Каждый день татары захватывали множество людей и приводили к султану.

Перед Белградом стоял султан около 2-х недель. Затем английский посол стал говорить Ибрагиму-паше, что пора пропустить нас к Будину, а он станет писать с нами цесарю нашему о мире. Устроил он нам так, что допустили нас к Ибрагиму и к аге над янычарами в стан. Поклонившись ему в ноги, просили мы, чтобы отпустил нас прежде, нежели великомочный султан приступит к Ягеру, и, конечно-де, наш цесарь, по прибытии нашем, вышлет комиссаров изъявить вместо него покорность султану и просить о мире. И спрашивал нас паша, видели ли мы весь их стан, великую силу и бесчисленное множество войска, идущее против гяуров? И когда мы отвечали ему, что не видели и видеть не могли, потому что держались все время в самом заднем углу промеж лошаков и верблюдов, — приказал тотчас проводить нас по всему лагерю и показать нам весь огнестрельный и всякий иной воинский снаряд. Во весь тот день осматривали мы все, что можно было видеть, а наутро опять позваны были с английским послом к тому же паше и спрашиваны: «Видели ли теперь превеликую мощь и силу их султана? И может ли наш король собрать такое множество людей и против них поставить?» Мы дали такой ответ, что все видели, и во всю жизнь не приходилось нам видеть такое множество войска, а цесарю нашему собрать такое число людей никак невозможно; и видно-де, что цесарь наш ничего не ведает о такой великой султанской силе, а если бы знал, то, конечно, просил бы о мире, цесарю турецкому изъявил бы покорность и прислал бы дары для утоления гнева такого сильного государя. И для того просили отпустить нас немедля, чтобы мы могли объявить своему цесарю и всем христианам о такой великой султанской силе. Он сказал, что так и намерен сделать, только бы мы помнили оказанное нам благодеяние, всюду разглашали бы о великой их силе и уговаривали бы христиан прислать посольство о мире прежде, нежели приступят они к Ягеру. Если же кого из нас поволит цесарь послать к турецкому султану с прошением о мире, ничего бы мы не опасались и шли бы на то дело свободно и смело; а он клянется бородой своего султана, что никакого зла нам не будет, а одарят еще нас богатыми дарами, великолепным платьем и конями и отпустят сохранно домой в свою сторону.

Когда кончились пространные о том переговоры, дали нам лист со свидетельством об отпуске нашем на свободу и письмо к будинскому паше, чтобы отпустил с нами еще пятерых наших товарищей, сидевших в Будине в тюрьме от самой кончины посла нашего, — и всех нас велел бы переправить к крепости нашей на Дунае. Все мы, упав к ногам, благодарили пашу за такую его милость. И счастье было наше великое, что были при нас эти бумаги — лист и письмо к будинскому паше, а когда бы их у нас не было, то всех нас, как ниже будет сказано, изрубили бы на куски.

Когда султан поднялся опять со всем войском и направился к Ягеру, тут устроили ему в одном месте, на красивой долине, примерную войну. Расположили на большом пространстве отряды с верблюдами, лошаками и конями, два войска устроились как будто в боевой порядок, стреляли друг против друга из пушек и тяжелых орудий; наконец тот отряд, который представлял христиан, был со всех сторон окружен, приведен в смятение и обращен в бегство, причем взято много тысяч пленных. Так представляли они султану своему картину, как будут подвизаться против христиан, подавая ему верную надежду на победу. Затем продолжали поход свой в Венгерскую землю, в тишине и в совершенном порядке.

Когда дошли до крепости Жолнака, услышали мы весть, что наши отняли у турок крепость Гатван, причем валлоны зверским, а не христианским обычаем поступили с турками, с женами и детьми их; женщин рассекали на куски, разрубали надвое грудных младенцев, матерей за груди вешали, жгли и жарили, допытывались денег и так варварски обращались с ними, что тяжко было слышать, как вопили на то турки, приговаривая, что не валлоны, а немцы показали такую жестокость; и между турками поднялась, с воплями и жалобами, такая ярость, что и они стали делать тиранства. Пленных, недавно взятых, разрубали на куски и клялись страшными клятвами, что, как только возьмут нашу крепость и получат власть, не оставят в живых ни одного немца, ни жен, ни старых, ни малых, даже пса не пощадят, если пес будет немецкий. В этой ярости хотели они посечь саблями и послов христианских, и особливо нас, невольников, и не миновать бы нам того, когда бы не хранил нас, во-первых, Господь Бог, а потом когда бы не позаботились Ибрагим-паша с янычарским агой: они тотчас оцепили сильной янычарской стражей все то место, где стояли христианские послы вместе с нами, и никому не давали к нам приступа. И нам, под страхом смерти, было заказано, чтобы никому не показывались и никоим образом не выходили бы из своей палатки.

Три дня стояли турки у Жолнака и не трогались с места по случаю печальной вести; тут наш посол стал через своего чауса просить пашу, как обещано было прежде, чтобы дали нам 50 гусаров, или стрельцов турецких, проводить нас до Будина. На это паша пришел в страшный гнев и пригрозил, что велит всех нас посечь саблями. За это ли, говорил он, отпустят нас на волю, что отцы наши и братья таким неслыханным образом поступили в Гатване с милыми ближними их турками? Когда бы еще побили они один мужской пол, нечему бы тут дивиться, потому что на войне и быть нельзя иначе, но поступать так жестоко с невинными женами и с малыми детьми — это дело зверское, варварское и нигде не слыханное; и когда бы не утолил он султанского гнева и не уговорил бы начальных воевод, все мы давно были бы растерзаны в куски. По этой причине молчал бы лучше посол и не приставал бы к нему, чтобы не случилось и с ним самим худа.

Когда английский посол передал нам эту печальную весть и объявил, что жизнь наша в опасности, мы пришли в великий страх и смущение. Советовал он нам только молить сокрушенным сердцем Господа Бога, даровавшего нам исход из тяжкого заточения, чтобы до конца благоволил быть нам Богом милости, укротил бы турецкий гнев и дал бы вернуться благополучно в милое наше отечество. Предвидя, что, как только снимутся с места, при первой же свалке где-нибудь могут напасть на нас и изрубить нас, он усердно о нас заботился, нанял нам четыре деревенские повозки до Будина, дал на дорогу 100 дукатов, приставил к нам своего толмача и янычара из своей стражи и посоветовал, благословясь именем Божиим и предав себя в помощь Божию, как только султан двинется на Ягер, повернуть в другую сторону к Будину, так как у нас есть лист со свидетельством и бумагой к будинскому паше.

Первую же ночь приходилось нам проезжать самыми опасными дорогами, где день и ночь рыскали турки, татары и наши гусары: всякий день приводили в лагерь захваченных наших гайдуков и раненых гусар и привозили множество голов христианских; поэтому мы должны были дать своему янычару клятву, что если нападут на нас христиане, то ему не сделают никакого худа, а он со своей стороны уверил нас, что если нападут турки, то нас пропустят без помехи, так как есть при нас пропускной лист от турецкого султана; только если татары встретятся, то не ручается за татар, и тогда может случиться, что и его самого вместе с нами изрубят, потому что татары на турок не смотрят и рубят их, где попадутся хотя десять или двадцать человек, если только видят, что они сильнее турок, и ограбят дочиста, не уважая никакого закона. По этой причине взяли мы с собой проводника; простившись с послом английской королевы и поблагодарив его за великие благодеяния, как только султан тронулся от Жолнака в поход на Ягер, и мы, во имя Божие, с великим страхом повернули на дорогу к Будину.

Едучи дорогой с великим страхом в душе, мы беспрестанно оглядывались назад, не гонятся ли за нами, и всякую минуту ждали, что вот наедут и убьют нас; а ехали мы все по самым опасным местам, где рыскали турки, татары и христианские наездники, а другой дороги, говорил нам проводник, не было. И устроил же так премилосердый Господь, что весь тот день с раннего утра до сумерек мы не встретили ни единого человека; только в сумерки, доехав до одной большой венгерской деревни, увидели мы за виноградником до ста человек татарских наездников и в великом страхе спешили к деревне, которая была вся кругом окопана рвом. Стали мы просить жителей, чтобы спасли нас от татар и пустили к себе в деревню — они и не отказали нам. Бедные крестьяне, положив мостки через ров, приняли нас приветливо и сказывали, какое притеснение должны терпеть от татар, которых в той деревне расположилось до пятисот; советовали нам идти поскорее в церковную ограду и там где-нибудь укрыться, чтобы татары нас не приметили. Последовав тому совету, пошли мы к священнику и просили отворить нам церковь; добрый человек вынес нам сыру и хлеба и пустил нас в церковь, где мы прежде всего стали с сокрушенным сердцем молить Бога о милости и о спасении от татар; не зная, на что решиться, мы уже надеялись на одного янычара и думали, не поможет ли нам наш турецкий лист. Но и янычар боялся этих татар не менее, нежели мы: он весь побледнел и сказал нам, чтобы мы ни под каким видом не заговаривали с ним по-турецки.

Между тем татары разложили костры по деревне, жарили целых волов и баранов, обрезывали полуобжаренное мясо и ели, точно псы. Вскоре, когда мы вышли из церкви и стали кормить своих коней, увидели нас татары, и тотчас бросилось их к нам до двухсот человек, обступили нас и стали допрашивать, кто мы такие и откуда? Тут мы, вместе с янычаром, низко поклонившись им по-турецки, объяснили, что едем по султанскому повелению в Будин и показывали бумагу от султана. Но они сердито ответили, что невозможное дело пропустить нас, послали за своим гетманом, и одному милосердому Богу известно, что хотели учинить с нами. Нельзя было ждать нам от них никакого добра; мы так и думали, что всех нас либо возьмут в плен, либо зарежут, и так с отчаянием в душе молили мы Господа, чтобы Он был нам защитником и спасителем. Все это случилось уже на заходе солнца.

Дивное дело и великая сила Божия! Весь тот день был с утра совсем ясный, светило такое красное солнышко, не видать было ни тучки, ни маленького облачка. И что же? Премилосердый Бог никогда не оставляет уповающих на него: устроил Господь, что вдруг поднялся превеликий вихрь и вслед за тем такой страшный ливень, что как будто хляби разверзлись и облака ниспали на землю. Всю деревню и все рвы залило водой, залило и угасило все разложенные по деревне огни, и татары все побежали к своим коням. А мы, по совету несчастных крестьян, в самый ливень бросились скорее запрягать своих коней в повозки и тотчас выехали из деревни, взявши с собой крестьянина вывести нас на другую дорогу, мимо той, по которой мы прежде хотели ехать, так как по всем окольным деревням стояли татары. Лил проливной дождь без перерыва до полуночи, и мы, едучи под дождем, должны были беспрестанно вытаскивать из грязи повозки и коней и пособлять им; по дороге видели великое множество сожженных и опустелых деревень, слышали крик, стоны и рыдание несчастных жителей и мычание скотины, захваченной в добычу. Подвигаясь мало-помалу вперед, сколько давал Бог силы нам и лошадкам нашим, приехали мы часа за три до рассвета на луговину, дали коням сена и сами немного отдохнули; но едва успели чуть-чуть поесть наши кони, опять поехали дальше. Проводники наши заблудились ночью под дождем, отвели нас далеко от дороги и не могли опознаться, где мы находимся; и так пытались они убежать от нас. Но янычар, догадавшись, что хотят бежать, не пускал их от себя и, привязав обоих ремнем за шею, заставил идти впереди себя и указывать дорогу, грозя, что снесет им головы, если не выведут нас на прямую дорогу. В страхе искали они дороги, ощупывая землю руками, но все отводили нас еще дальше от дороги в другую сторону. Перед самым рассветом проводники привели нас в великий страх, объявив нам, что никак не могут опознаться, где мы находимся, но слышат где-то конский топот и речь людскую и потому боятся, как бы мы не попались в руки татарам, так как повсюду вокруг татары, и нам говорили: «Приложите-де ухо к земле и послушайте — земля дрожит, точно где-то люди едут». Мы со страхом прилегли к земле и точно, услышали: земля дрожит и как будто конский топот и шум людской; остановясь на том месте, держали мы совет, что нам делать. Когда совсем рассвело, увидели мы в чистом поле будто малый лесок и, не умея распознать, что такое, думали, что наверное татары, а иные уверяли, что видят, как там знамя по ветру колышется. Не видя себе ниоткуда помощи, мы было уже решились распрячь возы и разбежаться в разные стороны, какое кому будет счастье. Но один из наших возчиков пополз на четвереньках к тому месту, хотя разглядеть хорошенько, что там такое; подвинувшись поближе, он подлинно уверился, что это просто лесок, и закричал нам, чтобы мы не боялись. Наш любезный янычар, воображая, что они увидели христиан, хотел было ускакать от нас, но наши, ухватившись за коня, не пустили его бежать; мы же, как будто вдруг проснувшись, спешили подойти ближе к леску, дивясь друг на друга, какого страху тот лесок нагнал на нас. Совсем уже было светло, когда мы подошли, но, обойдя лесок, увидели прямо против себя до 30 турецких гусар с копьями и знаменами: они скакали прямо на нас с поднятыми копьями и, окружив нас, с криком «Аллах! Аллах!» приставили нам к груди копья. Мы крепко испугались, но наш янычар, как только услышал крик, приободрился и стал по-турецки здороваться с ними. На вопросы их, кто мы такие, откуда и куда едем, янычар дал им ответ, и так они, приударив лошадей, опять с криком ускакали. Турки эти были из отряда боснийского паши и высланы разведать, где находится султан и когда выступит к Ягеру. Тут только проводники наши распознали, где мы, и вывели нас на прямую дорогу к Пешту.

Когда совсем настал день, услышали мы сильную стрельбу в Будине, что нас очень удивило на таком дальнем расстоянии. По дороге и на этот раз никого не встретили; только около полудня видели мы впереди себя по долине великое множество всадников: ехали навстречу нам, и когда мы подошли ближе, оказалась конница около десяти тысяч человек отличного войска — это боснийский паша шел на помощь к султану под Ягер. У всех были длинные копья, а на копьях знамена разного цвета. Завидевши нас, они выслали вперед с сотню людей, и целый отряд наехал на нас с поднятыми копьями. Наш янычар, распознав, что это турки, сошел с коня, поздоровался с ними и объяснил, кто мы такие и куда ведет нас; потом наш толмач поехал с ним к паше, представил наши бумаги и объявил, что султан со всем войском выступил к Ягеру, потом вернулся к нам. Когда прошел мимо нас паша с войском, мы продолжали путь до Пешта и в 23 часа доехали до города; здесь наш янычар предъявил наши бумаги кадию и просил дать нам приют. Тут, хотя мы уже и были в безопасности от татар, но все еще боялись, как бы турки не послали в погоню за нами с приказом посадить нас опять в тюрьму.

Наутро, когда вернулся домой паша, предъявили мы лист от султана с приказанием проводить нас до ближней христианской крепости и отпустить пятерых наших товарищей, сидевших в будинской тюрьме с самой смерти нашего посла. Паша, прочитав лист, не только освободил тотчас же наших товарищей, но и нас велел накормить и напоить вдоволь и приказал своим людям провезти нас на лодке против течения к крепости Товашову. Тем больше было нам от этого радости, что мы все до последнего часа боялись, пропустят ли нас беспрепятственно по Дунаю! У нас не выходила из ума ярость и угроза турецкая по случаю взятия крепости Гатвана — каждый час того и ждали, что пришлют приказ остановить нас и заключить нас в тюрьму; но милосердый Господь помиловал, спас нас от этого.

На другой день поутру послали мы крестьян с повозками и со своей рухлядью вперед нас, в Товашов, чтобы они объявили там христианскому воинству об освобождении нашем и о приезде; мы надеялись, что им, бедным, там заплатят за провоз; вместо того несчастные люди попались в руки татарам и все были побиты. А мы сели в лодку, и нас повезли вверх по Дунаю, а янычар наш с драгоманом ехали верхом по берегу. Дотянувшись до Товашова, увидели на бастионах множество немецких солдат и уверены были, что крестьяне дали уже знать в крепости о нашем приезде; но вышло не по-нашему: об нас ничего не знали. За несколько дней перед тем турки, переодевшись в женское платье, подплыли под самую крепость, захватили двух рыбаков и одну женщину, связали и увезли в Будин. И теперь товашовцы думали, что опять идут турки на воровской промысел и под видом невольников ищут способа, как бы изловить еще христиан; видя притом еще, что едет янычар с драгоманом на том берегу Дуная, положили они не допускать нас до крепости ближе пушечного выстрела. А мы, видя так уже близко от себя крепость, себя не помнили от радости и стали обниматься и целоваться между собой. Тут как раз наши пустили из пушек два выстрела: один в нашу ладью, другой в янычара, но нас только водой окатило, потому что прицел был не совсем верен. Гребцы наши, видя, что дело небезопасное, хотели пустить нас вниз по течению, но мы воспротивились, не дали им бросить весла и, вздев на копье шапку, изо всех сил стали кричать, что мы христиане. Увидев то, гетман Розенган, немец родом, бросился к стрельцу и остановил его, а то в другой раз прострелил бы он нашу лодку и мы пошли бы ко дну: потом сам он сказывал, что в другой раз прицелился вернее и непременно попал бы в нас.

Все еще в страхе подвигались мы ближе к крепости, крича изо всех сил по-немецки и по-венгерски, чтобы дать знать о себе, кто мы такие. Тут выехали навстречу нам две лодки с двумя пушками и, обогнув нас так, чтобы мы не могли утечь, заперли нам ход по Дунаю, потом подплыли прямо на нас со взведенными курками и стали спрашивать, что мы за люди? Недолго было нам ответить им о себе; тогда, привязав наши лодки к своим, подтянули нас к крепости. Все мы, выйдя на берег, тотчас пали на землю, со слезами воздавая хвалу Богу за освобождение наше из тяжкого заточения. Комендант в крепости приветливо нас встретил и велел накормить и напоить вдоволь; мы заявили ему, что на том берегу остались провожатые наши, янычар с драгоманом, и просили тоже привезти их, так как у них есть грамоты для передачи коменданту. Их привезли и дали им приют в местечке, где и мы провели ту ночь.

Наутро сели мы в лодку и поехали к Острехову; всюду по берегу Дуная лежали мертвые тела убитых воинов и множество раненых; иные, едва живы, простирали к нам руки и упрашивали ради Бога захватить их и довезти до Острехова; мы взяли троих, из коих двое умерли в пути, а третьего мы привезли в крепость. Ночью вышли мы поблизости Острехова на берег, где нашли караул швабского полка; объявив, кто мы и откуда едем, должны были дожидаться на том месте несколько часов, пока пришел караульный с солдатами и с факелами, принял нас и проводил в крепость. Поутру Максимилиан, эрцгерцог австрийский, потребовал нас к себе в замок и стал нас расспрашивать о всяких делах, особливо о султане, правда ли, что сам он своей персоной идет под Ягер; верно было, что он ничего о том не знает, и мы немало дивились, что христиане не добывают себе никаких известий. Мы все как есть рассказали ему и дали правдивые вести о всей мощи и силе турецкой, чему его милость много дивился и тяжко опечалился о том, что введен был в заблуждение ложными известиями. Тотчас же велел трубить сбор и хотел немедленно выступить к Ягеру. И пошли было наши, да не дошли и не могли удержать Ягер, а принуждены были оставить туркам такую знаменитую крепость.

Тут в Острехове виделся я с двоюродным своим братом, со счастливым Вратиславом; видел и Альбрехта Вратислава, который под Гатваном ранен был в колено, потом умер от раны и погребен в Острехове. Просили мы его милость эрцгерцога, чтобы велел довезти нас до Вены: мы не в силах уже были идти, очень ослабели, и ноги у нас отекли. Пожаловал нас его милость и велел довезти до Вены.

В Вене были мы представлены его милости эрцгерцогу Матвею и, поцеловав ему руку, рассказывали все по истинной правде о султанском походе и о военной его силе; затем просили себе пособия, чтобы доехать нам до Праги, и выпросили. Дал он нам денег на дорогу и, кроме того, велел еще отвезти нас в Прагу к брату своему, к его милости цесарю Рудольфу Второму.

Когда прибыли мы в Прагу и свиделись со своими ближними — о, какая тут была радость, и описать невозможно! Сведав об нас, его милость цесарь изволил нас милостиво потребовать к себе и допустил к руке. Доложив ему обо всем, сколько мы должны были в службе его выстрадать за все христианство, униженно просили его быть нам милостивым королем и государем и явить некую милость в награду за все терпение. Его милость, приветливо взглянув на нас, промолвил по-немецки: «Wir wollen thuen» (т. е. благоволим исполнить) — и затем изволил отойти от нас. И назначено было от него отпустить немалую сумму и разделить между нами, только мы ее не видали и Бог ведает, куда пошла она. Иноземцам некоторым дано, кому сто, кому полтораста талеров, в пособие на дорогу домой; а нам, чехам, сколько мы ни просили, сколько ни ходили, ничего не досталось, только сказано нам: «Если-де хотите вступить в службу при дворе цесарском, то получите место вперед перед другими». Только мы рассудили предать свою участь Богу и захотели лучше, хоть без денег, вернуться домой к родным своим, друзьям и ближним; эти люди, разумеется, приняли нас с великой радостью от всего своего сердца. И так из нас каждый должен радоваться, и сердцем и устами до смерти благодарить должен Бога, Вышнего Помощника и Утешителя в бедах и несчастьях. Он Единый, когда вся надежда наша пропала, и сгинула всякая помощь, и всем людям, туркам и христианам, невозможно казалось, по рассудку человеческому, чтобы освободились мы из такого тяжкого, невыносимого заточения и вернулись на родину, — Он нас освободил Своей всемогущей силой. Тому, Единому в Троице славимому живому Богу, да будет честь и слава и хваление во веки веков. Аминь.

Примечания от издателя

Янычары. Самым замечательным и совершенно самобытным явлением в турецкой политике было учреждение янычар. Его можно уподобить разве Иезуитскому ордену — для папства. Турецкая политика, такая же безусловная и непримиримая, как и политика Римского престола, создала себе столь же решительное и могучее орудие, устроив корпус людей, слепо и беззаветно преданных воле верховного повелителя, на жизнь и на смерть. Так все было придумано и устроено, чтоб эти люди, каждый порознь и все вместе, отрешены были от всяких семейственных и общественных связей и отношений, не имея ничего общего со страной и людьми. Нарочно набирали их именно из среды христианского населения, так как христиане, по основному началу ислама, не могут иметь ни со властью, ни с мусульманами никакого общения ни в правах, ни в бытовых отношениях. Христиане не могли иметь в Турции служебного значения ни в военном деле, ни в государственном управлении, но именно из среды местного христианского населения турецкое правительство умудрилось добывать себе способнейших и преданнейших деятелей. Все христианское население обложено было тяжким налогом крови, т. е. должно было отдавать султану, по общему правилу о военной добыче, ⅕ долю детей своих. Этим налогом правительство весьма дорожило и потому нисколько не благоприятствовало переходу местных жителей христиан в ислам, так как с переходом они уже не подлежали бы этому налогу. Напротив того, случалось, что бедняки из турок подсовывали своих детей христианам, чтобы они попали в число султанских невольников и вышли в люди. Детей от 7 до 15 лет отлучали от родителей, от веры и от родины безвозвратно и воспитывали в заведении, которое можно назвать по-нынешнему пажеским корпусом, на султанскую службу. В 1580 году считалось до 26 000 таких воспитанников, и содержание их стоило государству до 52 000 дукатов ежемесячно. Отборные молодые люди поступали отсюда в янычарское войско, остальные определялись на разные должности в серали и при удобных случаях достигали нередко первых мест в государстве или рассылались на службу по провинциям, где отличались грабежами и насилием. В XVI столетии начинается уже упадок янычарского войска, вследствие ослабления первоначальной дисциплины. Солиман позволил янычарам жениться, Селим допустил янычар записывать в войско детей своих, а при Амурате открылась и природным туркам возможность поступать в янычары. В XVII столетии прекратился уже самый обычай брать в янычары детей христианских, первоначальная идея учреждения пропала, и, вместе с упадком янычар, начинается и усиливается упадок оттоманской власти. Янычары сделались уже элементом мятежным в среде турецкого войска, так что сама Порта вынуждена была приступить к решительному их упразднению. Известно, что последние янычары были избиты и уничтожены в 20-х годах нынешнего столетия султаном Махмудом.

Турецкая монета. Аспер — так называлась в то время мелкая ходячая серебряная монета в Турции, ценой около 2 австрийских крейцеров. В аспре считалось 24 манкира — еще более мелкой, медной монеты. Около 60 аспров считалось в полном турецком дукате, или цехине, соответствовавшем 2 немецким гульденам. Впрочем, монетный курс колебался и подвергался иногда сильному понижению вследствие выпусков худой монеты.

Сигет. Осада крепости Сигета в 1566 году была последним делом султана Солимана. В ярости, что не удалось ему завоевать остров Мальту в 1565 году, он предпринял во что бы то ни стало отвоевать у императора Максимилиана всю Венгрию и дойти до Вены, от которой должен был со стыдом отступить в 1529 году. Несмотря на болезнь и дряхлость, он сам выступил в поход и осадил крепость Сигет, где засел храбрый воевода Црини; гарнизон, под предводительством его, явил чудеса храбрости, но не в силах был устоять против турецкой силы; напоследок сам знаменитый Црини, надев самый пышный свой костюм, бросился в самый пыл штурма с отборной дружиной и был убит; а гарнизон, по завету его, заперся в пороховой башне и взорвал ее в последнюю минуту, при чем погибло до 3000 турок; султан Солиман, не дождавшись конца штурма, умер под Сигетом, в лагере. Этот самый Мустафа был завоеватель Грузии и основатель крепости Карса.

Селим и Баязид. Речь идет не о Селиме II, предшественнике Амурата, при котором Вратислав приехал в Константинополь, но о Селиме I, внуке Магомета II Завоевателя. У отца его, Баязида, любимый сын был старший Ахмед, наследник престола; но младший, Селим, злобного и самовластного нрава, не хотел допустить этого и поднял бунт против отца своего. Он воспользовался неудовольствием янычар на миролюбивые наклонности Баязида, поднял янычарское войско и объявил себя султаном. Началась война, и вскоре Баязид вынужден был отречься от престола и удалился к себе на родину, но тотчас же был отравлен, по приказанию Селима (в 1512 году). Селим умер в 1520 году, на походе в Родос, от моровой язвы, в том самом местечке Чорли, где у него была битва с отцом, о которой упоминает Вратислав. Преемником его был знаменитый Солиман, завоеватель Белграда, Родоса и Кипра.

Константинополь. По современным известиям, ни в одной европейской столице не было столько общественных зданий, как в Константинополе. Трансильванец Вейс, описывавший Константинополь в конце XVI столетия, утверждает, что в нем тогда считалось 1485 больших и 4402 малых мечетей, 494 христианские церкви, 497 общественных колодцев, 99 госпиталей, 515 школ, 418 гостиниц, 360 башен в городской стене, 24 городских ворот и 875 бань.

Фамагуста. Относительно Мальты Вратислав, кажется, ошибся. При знаменитой осаде Мальты, бывшей при Солимане в 1565 году, Синан не мог присутствовать, так как был малолетним при Селиме, сыне Солимановом. Осада Фамагусты была в 1570 году, в экспедицию зверского Мустафы-паши на остров Кипр, где находится эта крепость. В ней засело 7000 человек венецианского гарнизона под начальством знаменитого героя Брагадино. Осада эта довела турок до неистовства: горсть защитников отразила шесть страшных приступов. Наконец крепость вынуждена была сдаться на капитуляцию, но зверь Мустафа не замедлил нарушить ее и подверг страшной, мучительной казни героя Брагадино (с него содрали кожу). Имя его осталось в истории как образец геройского мужества, а имя Мустафы — как образец турецкого вероломства.

Русская султанша. Эта русская султанша, по всей вероятности, знаменитая Роксолана, из русских невольниц, красивая и умная жена султана Солимана. С именем ее соединяется трагическое событие 1553 года. От Роксоланы был у Солимана второй его сын Селим, но не он считался наследником, а старший сын его от первой жены, Мустафа, любимый сын первой юности Солимановой, храбрый и великодушный юноша, до того любимый в народе, что все считали его особенным благословением Божиим султану и целому государству. Лицом он похож был на отца, и все войско, особливо янычарское, было ему предано. Это обстоятельство и послужило орудием гаремной интриги, которая погубила его. Роксолана ненавидела Мустафу и не могла свыкнуться с мыслью о том, что он, а не сын ее Селим наследник престола. Сговорившись с зятем своим, великим визирем Рустемом-пашой, задумала она погубить Мустафу. На султана имела она большое влияние своей красотой и веселым, вкрадчивым нравом, за что и дано было ей имя Хассеки Хуррен, что значит «веселая». Мало-помалу удалось ей возбудить отца против сына, искусным внушением таких подозрений, которым особенно доступны восточные деспоты. Она уверила его, что Мустафа рассчитывает на народную любовь к нему и на преданность янычар и задумывает обратить то и другое против отца, чтобы свергнуть его с престола. Ужасный конец этой истории состоял в том, что однажды, во время персидского похода, Мустафу потребовали к отцу, в его ставку. Несчастный юноша вошел, ничего не подозревая, но вместо отца увидел в ставке семерых немых, которым велено было удавить его. Он испугался, стал кричать, просить о помиловании, но из темного угла палатки смотрел грозный отец, и рабы не смели ослушаться. Мустафу похоронили в Бруссе; вслед за ним удавлен и похоронен в ту же могилу и малолетний сын его. Янычары пришли в ярость, когда услышали о смерти его, и взбунтовались; так что для усмирения мятежа пришлось пожертвовать визирем.

Синан-паша. Синан-паша умер 3 марта 1596 г. в Константинополе, после неудачного похода, потерпев в ноябре 1595 года сильное поражение на Дунае у Джурджева от Сигизмунда Батория. Это поражение и было, вероятно, поводом к опале, про которую рассказывает Вратислав. После Синана осталось громадное имущество из награбленных на походах сокровищ; между прочим 600 собольих шуб, 600 лисьих, 61 шеффель (мера) жемчугу, 600 000 дукатов золотом и серебра 3 миллиона аспров.

Жестокости под Гатваном. Через месяц по взятии Эрлау, 23 октября 1596 года, султанские войска под предводительством Ибрагима и Чикула-паши одержали решительную победу под Керестецом в Венгрии над христианским войском, бывшим под командой эрцгерцога Матфия и Сигизмунда Батория; при этом погибло до 50 000 христиан. Весь христианский мир содрогнулся от этого страшного поражения. Турки говорили, что сам Бог наслал христианам это бедствие в наказание за тиранское их зверство при взятии Гатвана. В ту пору, когда беспрерывная война велась в Венгрии и христианские войска состояли большей частью из разноплеменного сброда диких и необузданных людей, трудно решить, турки или христиане более достойны были упреков в варварстве; но несомненно, что турецкая армия отличалась в XVI столетии порядком и дисциплиной от беспорядочных христианских армий. Со стороны турок постоянно слышатся жалобы на христиан за варварский их способ ведения войны. Здесь стоит привести примечательное письмо великого визиря Ибрагима (который особенно наблюдал за дисциплиной в своем войске), писанное 10 сентября 1600 года к эрцгерцогу Матфию, после взятия крепости Каниши турками. «Слава великих христианских князей, избранник лучших людей в народе Мессии, шлифователь всяких дел в назарейском общежитии, ты, влекущий за собой шлейф великолепия и почета, обладающий знаками величия и славы, герцог Матфий! Да будет конец твой счастлив!.. Когда пришли мы к Канише, нашли у вас во множестве опустелые замки, а когда кончим здесь дела свои, намерение наше — идти на вашего полководца и равным образом разбить его. Выслушай меня, герцог Матфий, четырьмя Святыми Писаниями: Пятикнижием, Псалтырем, Евангелием и Кораном — заклинаю я тебя, скажи мне, в какой святой книге, в какой вере разрешается открыто сквернить и бесчестить друг у друга подданных, не щадя отцов и детей? Скажи, кто из нас нарушители договора, вы или мы? Богом, и Евангелием, и Святым Духом Господа Иисуса заклинаю тебя, пришли сюда верного человека, чтобы он взглянул на сожженные замки, предместья и мосты и убедился бы, какое терпят разорение и какому варварству подвергаются несчастные подданные… Всякая страна есть обрученная невеста своего властителя, и разве можем мы равнодушно видеть, как вы разоряете нашу страну во время похода?»

УПРАВЛЕНИЕ ОСМАНСКОЙ ПРОВИНЦИЕЙ

(провинциальная администрация)

ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ВЛАСТИ (Диван-и Хумаюн)

ОРГАНИЗАЦИЯ СУЛТАНСКОГО ДВОРЦА (XVII–XVIII вв.)

Tyrpa — императорская монограмма османских правителей, ставится в начале всех официальных документов: различных указов или писем-подлинников. Tyrpa состоит из имени правителя, его отчества и прозвища.

На рис. показаны тугры: султана Орхана Гази (1334), Мурада I (1366), султана Мехмеда II Фатиха (1446), султана Сулеймана I Кануни (1528), султана Абдулхамида II (1876), султана Мехмеда VI (1918)

(Рис. и схемы на с. 410–414 даны по книге «История Османского государства, общества и цивилизации». М., 2006)

Указатель имен (подготовил А. И. Цепков)

А

Аборис, «славный разбойник» 54, 55, 131, 134

Аввакум, пророк 90

Август, король 99

Августин с Якомы, кормчий 31

Авель 48

Авесолом 73

Авраам, праотец 58, 67, 94

Австрийское посольство (списочный состав) 306

Агенор 39

Агмет, янычар 135

Агриппа 308

Адам из Винора, священник 388

Адам, отец рода человеческого 49, 53, 70

Адам, пан в Градчине 366

Адрихомий (Адрихом) см. Андрихом

Акилиал см. Охциал

Албимонтан (Белогорский) Симон, ксендз, поляк 24, 137, 213

Александр Великий 127, 185, 193

Александр, итальянец см. Цезарини

Алибек 335–337; см. также Ладислав Мертен

Али-паша 291

Альбрехт Вратислав 400

Альфонсо-ди-Страда 360, 387, 388

Альфонсус, царь арагонский 16, 25

Амурат (Мурат) II, турецкий султан (1421–1444, 1446–1451) 281

Амурат III, турецкий султан (1574–1595) 24, 224; 261, 263, 267, 370, 371, 374, 403, 404

Амурат, султан 188

Ананий 51

Ангел, инок 101

Андрей Сикилюс (Siculus, т. е. сицилиец), невольник 198

Андрихом (Адрихом), писатель 69, 86

Анзельм 12

Анна, еп. 71

Анна, польская королева 242

Анна, св. 73

Антипа см. Ирод Антипа

Антон, итальянец, занявший место лекаря при Радивиле, по смерти Яна Шульца 128, 199

Антон, каплан, потурчившийся 128

Антоний, «бывалый человек» 208, 209

Антоний, полководец рим. 194

Аполлон, бог 309

Аркадий, император 309

Арност (Эрнест), эрцгерцог 267, 272, 273

Аскалонит см. Ирод Аскалонит

Асмодей, диавол 159

Ассан, паша 149, 169, 170, 171, 187–190

Аурбах Волффангус (Wolffgangus Aurbach), шляхтич, служивший польскому королю Стефану 226

Афер см. Дзафир Ахмед, рейс или гетман 352

Ахмед, сын султана Баязида II 404

Ахциалы см. Охциал

Ашканиус (Askanius), итальянец, невольник 198

Б

Балак Дак Истван (Иштван), венгр 358, 389

Балдвин, король 68, 69

Балдуин, граф фландрский 289

Барбарий, Барыбарг (Barbarigus), францишек, капитан 40

Баро-а-Доно (Baro a Dono, Baro de Dona) Авраам, спутник кн. Радивила 15, 77, 226

Бароциус Ангелюс, «камендант» (rektor) крепости Ретина 221

Баторий Стефан, король 14, 15

Баязид II, турецкий султан (1481–1512) 404

Беглербек (наместник санджака) 287, 289

Беллоний Ценоманус, Петр 47

Белогорский см. Албимонтан

Беритский змей 51

Бертон, посланник 263

Беша 77

Богданович П. 16, 17

Богуш-Шишка М. Р. 18

Болюх 45

Бона, польская королева 241

Бон-Омо, секретарь 330

Бононский 250

Борковский 16

Боромеус, кардинал 129

Бороций (Baroci) Антоний 208, 209

Бостанджи-паша 295

Брагадино 405

Брандон де Монте Иаков, главный бандит 247, 248

Брейнер, цесарский посол в Константинополе 226

Броневский Петр, польский шляхтич 224

Броун Эразмус, наместник в Коморне 268

Букападулий (Bucapadulius) Антон 28

Буон Викторин, секретарь кандийского князя 40

Буон Иоанн Антониус, каштелян Цидонии 227

Бусбек, посланник 265

Былина Петр, спутник кн. Радивила 15, 77, 229, 254

Бычков А. Ф. 18

В

Валентин, рим. цесарь 247

Валериан, виленский католич. еп. 99

Валуа Генрих 13

Варвара, королева 12

Варгоцкий Андрей 16–18

Варкоц (Warkoc) Бернардус, шляхтич, служивший польскому королю Стефану 226

Варнан Ерофей (Iarosz), корабельный писарь 36

Вейс, трансильванец 404

Венера, богиня, в ее честь поставлен храм на о-ве св. Николая 231; 314

Венереус Марко Антоний, венецийский воевода на о-ве Закинфе 37

Вениамин, жидовин, писатель 158, 159

Вениамин, сын Иакова 90

Вероника, св. 87

Виенерий (Wienery) 237

Вильсон И. И. 11

Виталис Ероним, венецийский купец 186

Войтех, еп. сидонский 36, 41

Вонифатий с Бергама, строитель 37

Вратислав, брат Вратислава 400

Вратислав, чешский дворянин, автор публикуемого сочинения, написанного от первого лица 259, 261, 263, 264, 267 и далее

Г

Габриель Иван, секретарь 306, 330

Гавет, сын Абориса 55

Ганнибал, полководец 242

Ганслонг, немец 315

Гассан-паша 328, 330

Гаур, султан, король египетский 169

Георгиане (пятигорцы) 66

Георгий, св. 51, 79, 181

Георгий, толмач при кн. Радивиле 63

Герман, св. 205–207, 210, 211, 214, 215

Гермек Еремей, повар, спутник кн. Радивила 15, 77

Героним см. Ероним

Герштейнер, немец 358, 359, 389

Гильтебрандт П. 18

Глориерий (Glorierius) Цезарь 33

Годофрид Булоний, брат Балдвина 69

Голиад (Голиаф) 121

Гонзага Юлиус 250

Гофман, пан 286

Григорий XIII, рим. папа 14, 28, 36, 51, 70, 146, 234, 246, 247, 250

Д

Давид, царь 97, 107, 109, 121

Дамаскин Дионисий, чернец, родом из Македонии, бывший в Литве и в Москве 99

Даниил, пророк 90

Дарий, царь персидский 317

Дарья Секерецка см. Секерецкая Делагунна (da Lagunna) Матфий, губернатор 240

Дзафир (Афер, Dzafer), паша 127, 132

Диего (Diedo) Иоанн, владетель корабля 220, 230, 231

Долгий Ян (Iohannes Langi) 237

Донат Николай 38

Дорота, св. 43

Друзианы 44

Дунин Авраам 245, 250

Е

Евва 53

Европа, дщерь Агенорова 39

Евсевий св. 93

Екатерина, мать Вратислава 388

Екатерина св.; темница, в которой она была заключена в Александрии 24, 191

Елена св., царица 53, 58, 61, 64, 65, 84, 91, 93, 95, 102, 104

Елена, которую унес Парис 35, 231

Елиан Иоанн Баптист, иезуит 146

Елизавета (Елисафеть), св. 78

Елизавета, королева 263

Елисей, пророк 104

Ем (Емо, Ием, Em, Emo) Юрий (Георгий), венецийский сенатор 145, 234, 235

Ем Иоанн 180

Еризоз Бенедикт, «думный» (konsyliarz) на о-ве Корцире 236

Ероним (Героним), св. 20, 53, 74, 91, 93, 104

Ерофей Варнан см. Варнан

Есферь, царица 59

Ж

Жигмунт см. Сигизмунд

З

Заградецкий Карель, пан 331, 332, 387

Закхей 103

Захария 237

Захария, сын Варахии 74

Зейдель, аптекарь 264, 306

И

Иакинф Кефалонийский 254

Иаков Вящший (Większy), апостол 70, 74

Иаков, король кипрский 171

Иаков, патриарх 57, 60, 93, 162, 174

Иаков, толмач при кн. Радивиле 63

Ибрагим-паша 297, 370–373, 378, 380, 383, 386, 391, 393, 406

Ибраим, египетский паша 133, 148, 160, 169, 184, 189, 190, 192

Игнатий, исшпан, иезуит 36

Иеремия с-Брессы (de Boessa), келарь 31

Изман (Izman), «особный пророк» у христиан-друзов 133

Иисус Навин (Iosue) 102, 103

Илия, пророк 43, 90

Иоаким, св. 73

Иоанн (Ян), абиссинский пресвитер 65, 154

Иоанн Антониус Буон см. Буон

Иоанн Баптист Елиан см. Елиан

Иоанн Креститель 51, 59, 78, 95, 96, 102, 110

Иоанн с Флорентии 62, 64, 73, 92

Иоанн с-Кандии, «наставник» (procurator) Земли Святой 31

Иоанн, евангелист 51, 60, 75, 222

Иоанн, иезуит 51

Иов, св. 122

Иовис, бог 220; его гроб

Иосиф II, император 260

Иосиф Аримофейский 67, 68, 117, 123

Иосиф Обручник, св. 64, 73, 93

Иосиф, жидовин, писатель 58, 89

Иосиф, сын патриарха Иакова 24, 58, 60, 67, 174, 175

Ирод Антипа, четверовластник Галилейский 110

Ирод Аскалонит, царь жидовский 70, 93, 109, 110

Исаак, сын Авраама 94

Исаия, пророк 75

Иуда Маковеянин 69

Иуда, апостол и христопредатель 51, 73, 76, 82

К

Каиафа 71, 72

Каин 48

Каллуди Арсений 11

Кампсон (Томбей), султан 171

Кандаска (Kandaces), царица 95

Кандиота Фома, венецийский вице-консул 141

Капи-ага 303

Карара Юлиус, «бискуп» ретимский 221

Караффа, францишек, наместник королевский 240, 247

Карель Заградецкий, пан см. Заградецкий

Карл V, император 263

Квардиан-паша 344, 361

Квинтыл, венецийский купец 251

Кедрен (Цедренус) Георгий, писатель 100, 101, 140, 221

Киприот 15, 77

Киренейский Симон 87

Клеопатра 191; чертоги ее «пространные и зело украшенные» в Александрии

Кобылницкий Ян, шляхтич 226

Колумна Помпей 253

Конарский Михаил, слуга, спутник кн. Радивила 15, 77, 86, 254

Конрад Преториус, доктор медицины 306

Константин, император 309

Контарин (Кантарынус) Марк Антоний, советник в Канее 223, 227

Корнилин, род 217

Корнилий, сотник 126

Коробейников Трифон 12, 18

Кос Георгий, спутник кн. Радивила 15, 77, 245, 250, 252

Красинские (их библиотека) 16

Креквиц Фридрих 267, 268, 272, 301, 306 (на данной странице приведен состав посольства рим. императора Рудольфа II)

Кригал-паша 350

Кристофор, венгерский дворянин 359, 389

Л

Лавреданы 223

Лаврентий Пацифик 135

Ладислав Мертен, гофмейстер 306, 334; см. также Алибек

Лазарь, праведный 78, 82, 87

Латина см. Лятынус

Леонард Иоанн, венецианин, купец 150

Леонард Тихий см. Пацификус

Логгин, св. 64

Лот 94, 101

Лука, евангелист 43, 61, 84, 95, 208, 228

Любенецкий Мартин, польский шляхтич 224

Людовик, король 281

Лямберт, бононский шляхтич, губернатор Анконы 250

Лятынус (Латина) Урсынус (Latinus Ursinus) 228, 229, 243

М

Магомет (Мехмед II Фатих), турецкий султан (1444–1446; 1451–1481) 281, 312, 317, 365, 404

Магомет-бек 267

Магомет-санджак 268, 270, 271

Магомет, визирь 297

Магомет, емир, королик в Сирии «Феницкой» 131

Магомет (Махмет), пророк 50, 52, 133; описание его гроба 56; 275, 277, 310, 313, 314, 361, 364, 372, 374, 378, 381, 386, 387

Магометес (Mahometes), янычар 124

Магомет-паша 304, 390

Макарий, архиеп. 18

Максимилиан II, император 403

Максимилиан, эрцгерцог австрийский 399

Манасия, царь 75

Манетон, раввин жидовский 110

Маргарита, парманская (пармская) княжна 242

Марек Карлович (Марко Кралевич), кн. болгарский 289

Мариан Павел, франц. консул 146, 159, 168, 173

Маринус, венецийский консул 198

Мария Магдалина 67, 115, 117

Мария, св., мать Иисуса Христа 78; 271

Марк, деспот 304

Марк, евангелист, еп. александрийский 36, 57, 102, 192; камень в Александрии, на котором его «главу отсекоша» 191; церковь во имя его в Александрии 191

Марфа 82, 83

Матвей Саллер, немец 350

Матвей, гусар, венгр 359, 389

Матвей, эрцгерцог 400, 406, 407

Матфей Корвин, король 259, 278

Матфей, евангелист 57, 74, 85, 102, 168

Маур, св. 233, 236

Махмед (Магомет) III, турецкий султан (1595–1603) 261, 371, 383, 389

Махмет, пророк см. Магомет

Махмет, сирийский царик 55

Махмет, сын Абориса 55

Махмуд II, турецкий султан (1808–1839) 403

Махомет, из Триполи 123

Мегмет-ага (Магомет-ага), гетман Черной башни 359, 362

Мелхиседех, первосвященник 58

Мензур-Кондан, емир 131

Менцен (Mencen) Юрьи (Georgius), шляхтич, служивший польскому королю Стефану 226

Микула де Белло 273

Минерва, богиня 206

Молин Иоанн Марко, секретарь кандийского князя 40

Моросин (Morosinus) Викентий, венецийский воевода в Заре 36

Мурат I Худавендигяр, турецкий султан (1362–1389) 304

Мустафа, предводитель турок 404, 405

Мустафа, сын султана Солима (Сулеймана I) 405

Мустафа, янычар 326, 327, 341, 342

Мустафа-паша 290

Мухер 47

Н

Навыгернус Андрей, начальник на о-ве Корцире 236

Нани-де-Друзи Николай, священник 115

Низовые казаки 225

Никодим 123

Николай св., еп. мирский 241

Николай с Понта (de Ponte), кн. венецийский 31

О

Окиял см. Охциал Орфей 325

Оссуна дон-Петр, наместник короля неаполитанского 247, 248

Охциал (Окиял, Окиялый, Окаялый, Ахциалы, Акилиал), морской разбойник 186, 195, 210, 234, 237

П

Павел, апостол 47, 51, 53, 76, 80, 111, 124, 126; 312, 389

Павла св., римлянка 20, 93

Парис, унесший Елену 35, 231

Пасквалиус Филипп 210, 220

Пацификус Леонард (Леонард Тихий), иезуит 15, 45, 77

Пацифик Лаврентий 135

Пернштейны, род 335

Петр, апостол 28, 33, 58, 72, 76, 80, 111, 126; 312, 389

Печ, господин 293–295, 301, 304, 306, 307

Пий V (Пиус), рим. папа 198

Пилат 85, 86, 97

Плиниус (Плиний), писатель 96, 109, 127, 156, 223

Подледовский Иаков, убитый турками 224, 227

Потемкин А. Н. 17

Приул Лаврентий, владетель катарги 229, 230

Приул Францишек 229

Пятигорцы см. георгиане

Р

Раава, блудница 103

Рагезеуз см. Стефан

Радивил Николай-Христофор, кн., ходивший во Святую Землю 9, 11–21, 28, 33, 77, 79, 81, 225

Радивил Николай Черный, литовский канцлер 12

Радивил Юрий, кн., родной брат путешественника, возведенный папою в сан кардинала 234

Разбониус Рафаил 222

Рахиль 90

Родоппа, блудница 156, 157

Розенган, гетман 399

Роксолана, султанша 405

Руггина, владетель корабля 31, 235

Рудольф II, император 267, 301, 400

Рустем, визирь 405

Рынер Константин, ректор Сиции 216

С

Савва, архиеп. 17

Садох (Sadoch), священник 97

Саллер Матвей, немец 350

Самуил, пророк 121

Сасс см. Францишек

Северин, св. 242

Секерецкая Дарья (Dorota), полька 70, 130, 250, 154

Секурий Марко, «мытник» 37, 234

Селим I Явуз, турецкий султан (1512–1520) 77, 167, 169, 171, 174; 404

Селим II, турецкий султан (1566–1574) 99, 100; 261, 263, 293, 300, 308, 403–405

Сенека Люциус Аннеус 19

Сефет, сын Абориса 55

Сигизмунд Баторий, король 406

Сигизмунд-Август, польский король 12, 13, 99, 241

Сикул Ленарт, иезуит 36

Сильвио Неллико 261

Симеон Богоприимец, старец 36

Симеон, прокаженный 82

Симон Белогорский, поляк 213, 214

Симон Киринейский 87

Синан-паша 292, 300, 301, 330–332, 335, 336, 338–340, 344, 369, 370, 372–378, 406

Скарга Петр, иезуит 13, 15

Скорульский Андрей, спутник кн. Радивила 15, 77, 245, 252

Солиман-паша, «некий» 182

Солиман см. Сулейман

Соломон, царь 46, 94, 108

Соломонов (Salomone) Захария, «назиратель» (prowizor) на о-ве Корцире 236, 237

Список лиц австрийского посольства 306

Стелла (Звезда) Ангел Францишек, начальник иерусалимских воинов Божия Гроба 78, 79, 81

Стефан Рагузин (Рагузеуз), патер, писатель 69, 112, 123

Стефан, король польский 26, 28–30, 224, 227, 256

Стефан, св. 72, 196

Страбон 296

Сулейман I Кануни (Солиман Великий), турецкий султан (1520–1566), 44, 51; 261, 263, 281, 308, 403–405

Сципион Африкан 19

Т

Табифа 124

Таврус, царь 39

Такит (Tacitus), писатель 109

Тестароз Францишек, веницейский агент 132

Тит, св. 40

Тихий (Pacificus) см. Пацификус

Тициниус Георгий, «схоластик» виленский 32

Томбей см. Кампсон

Торнель, купец 31

Траян, рим. император 285

Тревизано, венецианский посланник 264

У

Ундольский 11

Унферцагт, господин Ракусский 267

Урсын см. Лятынус

Ф

Феодосий Старший, император 309

Феодот Неополитанин, секретарь божегробский 77

Фердинанд II, император 259, 260, 263–265

Ферхат-паша 297, 300, 301, 340, 341, 377

Филипп II, король 263

Филипп, апостол 95

Филон, философ 235

Фома Млодзяновский 12

Фома Третер 16, 21

Фонтек, итальянец 44

Франциск, св. 79

Францишек Ангел Звезда см. Стелла

Францишек Сасс (Сасиус), иезуит 146, 168

Францишек, вор 248, 249

Фреинт (Freindt) Панкратий, шляхтич, служивший польскому королю Стефану 226

Фридрих Креквиц см. Креквиц

Х

Хоментовский В. 16

Христофор из Тридента, гвардиан 62

Ц

Цедренус см. Кедрен

Цезарини Александр, «бандит из Риму» 243, 245, 246

Цикония Ян Доминикус, ректор Канеи 223

Цицерон, «красноглаголатель»; гроб его на о-ве Закинфе 37

Црини, воевода 403, 404

Ч

Чикул-паша 297, 299, 367, 382, 390, 406

Ш

Шулц Иоанн (Ян), лекарь, спутник кн. Радивила 15, 77, 173

Э

Эразмус Броун, наместник 268

Ю

Юдские цари 108

Юлий Кесарь 186

Юрий Иема см. Ем

Юстиниан XIII (имеется в виду византийский император Юстиниан I (527–565)) 307

Я

Ян Галсаций 241

Ян из Винора, капеллан 306, 342, 370, 372, 379, 384, 387

Ян Маловеч 330

Ян Перлингер 306, 330

Ян, абиссинский пресвитер см. Иоанн

Ян, итальянец, невольник, выкупленный кн. Радивилом и затем его обокравший 199

Указатель мест (подготовил А. И. Цепков)

А

Абана, р. 49

Абруциев, прежде Сантутес, рубеж 242

Абузыр, г. 144

Австрия, Австрийское государство 242; 260, 282

Агата см. Малое Устье

Адама см. Амона

Адрианополь (Эндрене) 290–292

Адриатическое см. Высокое море

Адрия, местечко 248

Азия 112; 269, 290, 296, 317, 343, 370

Алабдана Касатура (Alobdana Casatura), сперва называлась Кесария Атартура (Cesarea Atartula Atelit) 43

Албания 300, 369

Албанские пески 237

Албанское море 236; называется также Голфо-де-Преуса, «или святым Мауры» (Golfo de Preusa alias s. Maurae)

Алгер (Algierz), r. 163

Александрийская пристань 196

Александрийские горы 191

Александрийское устье 197, 199

Александрия, г. 24, 31, 143, 146, 153, 163, 165, 180, 184–188, 190, 192–195, 197, 199–201, 203, 205, 208, 212, 213, 216, 225, 226, 235

Алепа, г. 26, 125

Амазия (Магнезия) 371

Амона (Адама), г. 100, 101

Ананиев дом 51

Анатолия 269

Ангел, г.? 247

Англия 11; 263

Андиатицкое (Adryatyckie) см. Высокое море

Анеб, или Рааб, крепость 369

Анефа (Anesa), г. 43

Анкона, г. 248, 250

Антиливан 46

Апамея (Алеппо) 54, 56, 112, 125, 134, 200, 208, 225

Апулия 238, 254

Арабия 228

Арабская земля 169

Аравия 312

Аравия Благополучная (Счастливая) 169, 195, 201, 209; — Пустая 102, 202

Араплени 46

Арбара см. Варвария

Аргента, г. 253

Арептон см. Мареопис

Ариматия, г. 123

Аркадийское море 234 Аркадия 38

Армир (Arymin), местечко 252

Аромеле, мечеть в Каире 171

Аромель, г. 169

Архипелаг см. Великое море

Астун, г. 240, 241

Асфалтыд см. Мертвое море

Аугсбург, г. 267, 277

Аурат-базар (женский торг) 309, 328

Аустрыя см. Австрия

Африка 37, 228; 296

Б

Баб, ворота 171

Бабзуеле, мечеть в Каире 171

Балбейские палаты 159

Балбех, г., «есть от диавола Асмодеа устроен» 46, 47, 52, 159

Балона (Валон, Волона), г. турский 238

Бар, г. 238, 240–242

Барвария (Барбария) 204, 217, 233

Барлета, местечко; «прежде сего нарицали Канна или Канне» (Cannae) 242

Бастыя (Bastya), г. 237

Безин, г. 388

Белград, г. 279, 280, 282, 384, 391, 404

Бергам 37

Берит, Вирит (Beryt), г. 43, 44, 127, 131

Бетагил, весь 94

Бобица, с. 286

Богемия 260, 282

Бокаль (Bokal), г. 35

Болваны, некие 178, 179

Болгария 286

Босна, местечко 288

Босфор Фракийский 317

Босфорский пролив 296, 317

Брако-де-Майна (Braco de Mayna), порт 232

Брусса 405

Будин, г. 271, 272, 275, 277, 278, 281, 282, 287, 297, 360, 393–395, 397, 398

Будиссин, д. 284

Булгагиум, д. 292

Булгах, г. в Египте 144–147, 151, 155

Бургас, местечко 292

В

Валахия 261

Валон (Валона, Balona) см. Балона Вальповар, замок 280

Варвария (Арбара) 145, 163, 184, 198, 199, 232; 312

Варшава 16

Варшавский ун-т 17

Великая Пакса 279

Великая Полянка 283

Великое море (Архипелаг) 205, 207, 209, 218, 233

Вена, г. 267, 273, 278, 286, 288, 307, 370, 374, 376, 400, 403

Венгрия, Венгерская земля 261, 262, 280–282, 284, 300, 329–331, 339, 342, 345, 360, 369, 370, 374, 376–378, 383, 403, 406

Венедикта св., о. 233

Венеры мечеть (имеется в виду языческий храм) 231

Венецианская земля 36

Венецианская Посполитая Речь 24, 115, 132, 219, 220, 228

Венецианские города 24

Венецианское гос-во 36

Венеция, г. 15, 16, 29, 31, 34, 80, 109, 129, 146, 189, 192, 204, 215, 220, 237, 243, 251–253, 255; 261, 329–331, 366, 370, 383, 385, 386, 388

Верона, г. 30

Вертеп (еще один) 94

Вертеп Иисуса 73

Вертеп, где «Пречистая Богородица с Отрочатем скрыся, егда в Вифлееме младенцев убиваша» 94

Вертеп, где св. Петр о согрешении своем горько плакал 72

Весприн 284

Виенна (Wiedeń) 255

Винерея, дом 229 Вирит (Beryt) см. Верит

Висамунд, г. 267

Вифания (Виффаги), весь 82, 83, 106

Вифлием, г. 50, 55, 78, 80, 84, 88–91, 93, 94, 120

Вифсаида, «отечество св. Петра» 58

Волга, р. 288

Восток 18; 266

Вроцлав, г. 16, 256

Выгишт, крепость 328, 330

Высокое (Wysokie) море — Адриатическое 37, 237, 238

Вышеград на Дунае 271

Вышкардо см. Искардо

Г

Габда (Gabaa), городок Саулов 62

Газа, г. 125

Газыр, замок в Сирии 131

Гала, г. 255

Галата 316, 318, 321, 375, 384, 387–389, 391

Галгала (Galgala) 103

Галилейское море см. Тевериадское

Галилея 47, 57, 61, 79, 134

Галлета 376

Гамп, гора 290

Гамус, горы 289

Гапсала, местечко 291

Гарда, р. 290

Гарисим, гора 60

Гармондил, д. 290

Гатван, крепость 393, 398, 400, 406

Гауреа, палата 168, 169

Гваст (Гасто), местечко 242, 244

Гвоздик (Gariofilus), скала у Александрийской пристани 196; см. Кариофиль

Гданск (Данциг), г. 14, 28

Гебаль, гора 60

Гебрус, р. 289, 290

Гелвеция 197

Генигиссар, местечко 368

Генисаретское оз. см. Тевериадское

Гепсимани, весь 73

Геркулейское море 243

Гессен, земля в Египте 162

Гидрунт (Гидрунция), г. 237, 239, 240

Гион, гора близ Иерусалима 97, 110

Гирапея см. Дирапетра

Гиямаларса, мечеть в Каире 170

Гиямахисон, мечеть в Каире 172

Гоис (Goi) 208

Голгофа, гора 58, 88, 118

Гомора, г. 100

Гора поста Господня (Квадрантена) 104, 106

Гортына, г. 23, 39

Гофкирхен 375

Градчина 366

Гран, крепость 268

Греция 14, 29, 31

Греческая земля 23; 391

Греческое государство 37

Гродна, г. 15, 25, 30, 227, 255

Грота, г. 250

Д

Давидов град (Пизонов), развалины его на горе Сионе 76, 88

Далматия (Далмация), обл. 35, 36, 248

Дамаск, г., «откуду Палестина зачинается» 45, 47–54, 56, 69, 87, 91, 108, 112, 125, 133, 146, 166, 173, 193, 225–227

Дамиата, г. 125, 139, 141, 142, 144, 152, 153, 185

Дан, р. 57

Дарданеллы 352

Дафниабдес (Daphneades), местечко 221

Дельта, уезд в Египте 152

Дербень, г. 131

Дервент Капи (Ворота тесного пути) 289

Дервиж, г. в Египте 174

Джурджев 406

Дивонии (Dywonie), два пустых о-ва 205

Диедонов корабль 230, 231

Дирапетра, гора 219, 221; в старину Гирапея

Днепр, р. 241

Доброго Разбойника городок 123

Дом Саса 54

Домасские поля 52

Дон, р. 241

Доцуция 229

Драва, р. 279, 280

Древо Св. Креста 96, 251

Дунай, р. 144, 255; 262, 267, 268, 271–273, 275, 279, 280, 293, 392, 398, 399, 406

Е

Европа 37, 101, 112, 129, 135, 145, 167, 187, 197, 200, 204, 209, 212; 260, 262, 264, 265, 290, 296, 343; Европа Западная 261

Европейский материк 15

Евфрат, р. 50, 208

Егда (Ehda), весь 45, 46

Егейское (Егеум) море 38, 243

Египет 12, 14, 15, 23, 24, 29, 32, 46, 47, 56, 77, 93, 125, 135, 138, 139, 142, 146, 150, 151, 154, 162, 168, 170, 172, 177, 209, 224, 252; 296, 330, 389

Египетская земля 69

Египетский путь 135

Египетское кор-во 148

Елеатифф см. Персидское море

Елеонская гора см. Масличная

Еммаус, местечко 121, 122

Енгадды, гора 94

Енопонт, г. 255

Епир (Эпир) 238

Ерихон, г. 61, 98, 103–105

Ерихонский путь 106

Есимань, д. 288

Ж

Жидовская земля 23, 69

Жолнак, крепость 393, 395

Жукова, р. 286

Жупелное (Siarczyste) море см. Мертвое море

З

Закинф см. Зацинт

Запад 262

Зара (Сара), г. в Далмации 35, 36, 254

Захар (Zachar), г. в Самарии 226

Зацинт (Закинф), о. 37, 38, 210, 234, 254

Зинь, г. 59

Золотой Рог 296

Зуеле, мечеть 171

И

Игамалисон, мечеть в Каире 172

Ида, гора 38, 199

Иерусалим, г. 12, 14, 15, 20, 22, 23, 28, 31–34, 45, 46, 52, 55, 61, 62, 69, 70, 77–80, 85, 87, 90–92, 99, 104–106, 109, 111, 112, 120–122, 125, 127, 134, 135, 138, 213, 224–226, 254; 330, 331

Достопримечательности в Иерусалиме и его окрестностях

Аввакума пророка дом 90

Авесоломов гроб 73

Анны, еп., двор 71

Апостольский камень см. Камень

Башня Стада (turris Gregis, wieża Trzody) 93

Беседования камень 83

Вероники св. дом 87

Вертеп (другой) 93

Вечерник (Wieczernik) св., «где Господь Иисус Христос тайную вечерю с апостолы соверши» 107–109

Вирсавиин прудок 76, 88, 89, 97

Геронима св. гроб 93

Горы Иерусалимские 109

Гроб Пресвятой Богородицы 72–74, 78

Давидов гроб 107

Давидов кладезь 90

Давыдовы палаты 89, 108, 110

Давыдовы см. Сионские врата

Дамаскинские врата 62, 87, 109

Дом Лукавого (Проклятого) Совета (domus mali Consilii, dom Przeklętey Rady) 89

Евсевия св. гроб 93

Елисеев источник 104, 105

Ефраим (Ефремовы) врата 85

Железные врата 72

Закхеа жилище 103

Захариин гроб, сына Варахиева 74

Захариин дом 96

Златые врата 85

Змиев источник см. Источник змиев

Знак ноги Спасителевой, на горе Масличной 83

Знак рук Господних 74

Знамения падения Господня, «егда его жиды спехнули» 74

Иакова патриарха мост 57

Ильин камень 90

Иоакимов дом 72

Иоакимова рода гробы 73

Иоанна Крестителя пустыня 95

Иова источник и дом 122

Иосафатов дол 82, 85, 110

Иосафатов дом 72

Иосифов Кладезь 175, 176

Иродова палата 87, 109, 110

Источник змиев (fons draconis), где Богородица воду черпала 75

Каиафы дом 71, 72

Камень Апостольский (lapis Apostolorum) 73

Камень миропомазания «на котором, поведают, Иосиф от Аримофея, сняв Господа со креста, миром помаза» 67

Камень Помазания (Unctionis) 117

Кладезь Трех Царей (Волхвов) 90

Красные ворота (portae Speciosae, brama Ozdobna) 119

Лазарев гроб 82

Лифостротон 97

Лукавого Совета дом см. Дом

Махабейчиков храм 123

Место рождения Пресвятой Богородицы 72

Никодима св. дом 123

Никодима часовня 123

Обумертвие Пречистой Богородицы (Spasmus B. Virginis, Omdlenie) 87

Павлы Римляныни гроб 93

Пилатова палата 85, 86, 97, 120

Погребалище Алкелдема (rola Haceldema) 76

Путь Жалости (Болезненный) (Via Dolorosa, droga Bolesna) 86

Раавы Блудницы дом 103

Рахилин гроб 90

Рыбные врата (portae Piscium) в Иерусалиме 62, 76, 88, 97, 98, 106, 108, 121

Самуила пророка гроб 121

Силоамская купель 75

Симеона дом 82

Сионские врата (Давыдовы) 71, 82, 107

Скотский прудок 85

Соломонов гроб 108

Соломонов храм 119

Соломоновы палаты 97, 110

Сора врата, «ими же сор из града вожено» 76

Стефана св. врата 72, 85

Столб биения Господня из красного порфира; часть его привез Радивил в Несвижский костел 64

Столб ругания и посмеяния из серого мрамора 65

Судные врата 88

Темница Господня 64, 71

Теребинфа долина, «где Давид Голиада убил» 121

Филиппа св. источник 95

Иерусалимская Церковь 65

Иерусалимский храм 256

И карда см. Искардо

Илиуполь см. Пелусийские врата

Иллоа, местечко 280

Индия Восточная 52, 208, 209

Инфлянты 14, 28

Иоанна евангелиста дом 51

Иоасафова долина 75

Иоппа (Иопп), г. 43, 106, 124, 126, 137, 140

Иор, р. 57

Иордан, р. 57, 97, 98, 101, 102, 105, 106, 120

Иосифа, сына Иакова, патриарха, палата 174

Иосифово село 60

Исарлак 282

Искардо, Искордо, Икарда, Вышкардо (Viscardo), порт 236, 254

Испания, Испанское королевство 114, 209; 264

Истрия 31

Истрона, местечко 219

Итавирикум (Itabiricum), Итувириум

(Itubirium) — так Иосиф называет Фаворскую гору 58

Италия, Итальянская земля 14, 29, 30, 46, 126, 135, 150, 198, 200, 209, 212, 215, 234, 235, 238, 254; 263, 264

Итальянский берег 197

Иуда, г. 96

Иудин дом в Дамаске 51

Иулия (Nova Iulia), г. 248, 249

Июдская земля 61

К

Кавуза, местечко 218

Каир, г. 24, 56, 125, 140, 141, 143–147, 152, 155, 158, 159, 162, 163, 166, 167, 170, 174, 178, 181, 183, 185–190, 192, 195, 197, 198, 200–202, 208, 209, 212, 225, 226, 252; 389

Каирские пещеры 213

Калабрия 201

Калиополь, «во Апулии» 254

Калисмерия, весь 240

Калолимиони (Kalolimioni), гавань близ Александрии 204

Кальвария см. Лобная гора

Камариот, местечко 221

Камброд, с. 286

Кандия 273

Канея (Кандия), г.; в старину Тыдония (Cydonia) 38–40, 218–222, 224, 228–231, 233, 234, 237, 243

Каниш, крепость 406

Канна (Канне) см. Барлета

Канна, р. 242

Канопицкое устье (Canopicum ostium) 152

Каподелегата (capo delle Gatte), гора 137, 139

Карантегиз см. Черное море

Карбусес (Grabusses), местечко на о-ве Кандии 228

Каригиноли, местечко 242

Кариофиль (Gariofil), скала 204; см. Гвоздик

Каристр, д. 293

Карловиц, местечко 280

Карлштейн, г. 318

Кармиль (Кормиль), гора 43, 126, 127

Карпат (Карпатос), о. 40, 200, 206, 210, 214–216

Карс, крепость 404

Касо, о. 206, 207

Кассепо, порт 238

Католики, местечко в Италии 252

Кваглие (delle Quaglie), о. 232

Квадрантена гора см. Гора поста Господня

Кедрон, поток 74

Келехриа (Целесирия, Celesyrya) 46, 112

Кембриджский ун-т 261

Керестец 263, 406

Кесариа, г. 43, 124, 126

Кесария Атартура см. Алабдана

Кесария Каппадокийская 43

Кесария Филиппова 47

Кефалония Старая (Венецкая), о. 37, 235, 236, 254

Киоза, местечко 253

Кипр, г. 127, 136, 137

Кипр, о. 23, 40–42, 96, 126, 136, 138, 139, 201, 204, 213, 235; 300, 404

Кипрское королевство 291

Клявдыя (Claudia), скала 31

Колодец в веси Пастырей 93

Коморн, г. 267, 268

Компостела 215

Константинополь 62, 189; 259, 261, 263, 264, 267, 269, 270, 274, 276,

278, 279, 281, 282, 286, 290, 292, 293, 295, 296, 299–302, 306, 307, 309, 312, 313, 317, 318, 321, 328, 330, 332, 354, 359, 364, 365, 368–371, 375, 380–383, 386, 389, 391, 404, 406

Константинопольское царство 289

Коринфское море 235

Коромания 43

Корон, г. 233

Коронское море 233

Кортына см. Гортына

Корфу, о. 210, 240, 243, 255

Корцира (Korcyra), о. 32, 210, 215, 218, 220, 229, 236–238

Костел Девы Богородицы в Старом Каире 173, 181

Костел Марии де Карпинияно 240

Костел Пресвятой Матери Божьей, в Италии 253

Костел св. Георгия в Старом Каире 181

Костел св. Марии 116

Костел св. Марка в Александрии 191

Кретинское устье 228

Крит (Крет, Creta), г. на о-ве Крите 199, 204

Крит (Крет, Kreta), о. 25, 37, 38, 104, 150, 207, 208, 210, 215, 218, 255; 273

Критская окрестность 220

Куричесме, местечко 286

Л

Ламик, г. 136

Лейпциг, г. 261

Лейпцигский ун-т 13

Лемис, г. 40, 42, 137

Лерника, г. 41

Лесные Горы 244

Лециум (Lecium), г. 240

Ливан, Либан (Liban), гора 44–47, 112, 127, 146

Лида, г. 124

Ликийское море 40

Линц, град Ракуский 144

Листр, г. 131

Литва 99

Литовское великое кн-во 29, 34, 77, 81, 224

Лобная гора (Кальвария, gora Kalwarya), в Иерусалиме 66–68, 87, 88, 110, 115, 116

Ломбарда, обл. 30

Лорет, местечко 250, 253

Лука, г. 123

Люблин, г. 170

Лямбертов дом 250

Ляре (Lare), д., на о-ве Малого Устья 207

М

Магара, мечеть в Каире 164

Магла, д. 219

Македония 99

Малая Пакса, д. 279

Малая Полянка 282

Малнер, скала 238

Малое Устье (Mały Port), о. 207; сперва назывался Агата

Малферта, г. 242

Мальта 220; 300, 404

Малямоца (Malamoca), порт 35

Мамалохо, порт 253

Мамымыр, д. в Египте 176

Манлиушова гора 38

Мареопис (Mareotis), или Арептон (Arepoten), оз. 193

Марии двор 82, 83

Маринар, о. 205

Марица, р. 289

Мария де Кассепо см. Кассепо

Марфы двор 82, 83

Масилия 204

Масличная (Oliwna) гора 73, 78, 82–84, 106, 110

Матапан, гора 232

Махабейчиков, костел 123

Махеронт, г.; греки его зовут Севаст 59

Медиоланский камень 74

Мекка, г. 50, 51, 56, 169, 172, 183, 188, 195, 202, 209; 313, 314

Мемфис, г. 155, 158, 181

Меотийское (Азовское) озеро 296

Мертвое море (Асфалтыд, Осфалтитес, Жупелное) 56, 97, 98, 100, 102, 105

Мессиане, г. 240

Место, где Пречистая Богородица воду черпала и платье свое мыла 75

Метапоит, гора 38

Метон, г. 233

Мило (Milo), о. 224

Мир, местечко в Минской губернии 19, 77, 79

Молдавия 261

Моли, д. 241

Монастыри:

Бернардинский Пресвятой Богородицы, на о-ве Зацинте 37

Греческий Пресвятой Богородицы, близ Сиции 217

Греческий Пресвятой Богородицы, на о-ве Корцире 237

Греческий св. Василия близ Строфадских о-вов 38

Греческий св. Илии, близ Вифлиема 90

Греческий св. Иоанна де-Патина, на о-ве Патмосе 222, 227

Греческий св. Саввы, близ Иерусалима 96, 99, 100, 102, 113

Девичий на горе в Иерусалиме, от св. Елены построен 72

Марии делля Грация, в Венеции 34

Пресвятой Богородицы на горе Ливане 45

Св. Антония 219

Св. Архангела, близ Иерусалима 96

Св. Николая 222

Св. Павлы 93

Св. Спаса в Иерусалиме 62

Францишка делля Вигна, в Венеции 31

Францишканский св. Илии, на о-ве Зацинте 37, 234

Монополь, г. 241

Монте-Сынвано (Sylvano), гора 243, 244

Морава, р. 286

Морасинь, мечеть в Каире 172

Морыаф, гора 110

Москва 99

Московская земля 29

Мост Мустафы 290

Мостин 280

Мраморный, о. 354

Мудрость (Sapientia), о. 38, 233

Мулхиаз (Мелхиаз), о. 151, 152, 154, 160, 161

Н

Наварин, турская крепость и порт 210, 234

Назарея, д. 168

Наупакт, о., под которым турки были разбиты в 1571 г. 235

Неаполим см. Сихарь

Неаполитанское королевство 248

Неаполь 248

Негропонт, о. 232

Немецкая земля 28

Немцы (страна) 112

Несвеж (Несвиж), поместье кн. Радивила 15, 19, 20, 21, 23, 30, 77, 79, 255, 256

Несвижская православная церковь 13

Несвижский костел 64, 241

Никозия, крепость 42

Николая Мирского (Мурского), еп., гроб 241

Николая св., о. 231

Нил, р. 23, 125, 139–141, 143, 145, 150–156, 158, 162, 163, 170, 176, 181, 183, 184, 188, 192

Нисса, г. 286

Нисса, р. 286

Новая крепость 237

Нуцерия 243

О

Олимп, гора 296

Олыка, поместье кн. Радивила на Волыне 19–21, 28, 34, 77, 79

Ореса см. Адрианополь

Ормус (Ormus) 208

Ормянская земля 62

Ортон, Ортониум, местечко 242, 244

Острехов, крепость 267, 268, 272, 281, 399, 400

Осфалтитес см. Мертвое море

П

Пад, р. 253

Паксо, о. 236

Палата Елены Греческой 231

Палата Соломона 46

Палео-Кастро см. Фрасхия

Палестина 13, 14, 26, 29, 56, 65, 193; 389

Палестинские св. места 20

Памфилийское море 40

Панорма (Палермо), г. 128

Панфеон в Риме 84

Папасла, д. 290

Парентий (Patencyum), «древний град Истрийский» 35

Паридиум см. Парентий

Парис (Париж), г. 146, 161

Пастырей весь, близ Вифлиема 93

Патмос, о. 222

Паф, о. 40

Пелопоннес 38, 232

Пелусийские врата (ostium Pelusiacum, Илиуполь) 141

«Перасто», название корабля 204

Перикмарта (Прингварт), д. 279

Персидское море 208; прежде называлось Елеатифф (Eleatyff)

Персия 45, 57, 60, 131, 135, 224; 330

Песочные ворота (Ункапи) 324

Петербург, г. 256

Петилия, г., «отчина Филона, философа» 235

Петровар (Петрварадин), замок 280

Пешт, г. 275, 278, 397, 398

Пещаное море в Египте 180

Пизонов град см. Давыдов городок

Пилатова судная палата 65

Пирамиды Каировы 144

Пирот, местечко 286

Писарум (Pizaurum), местечко 252

Пишкария, г. 242–244

Пишкоп, д. 221

Подворье Соломоновой церкви 97

Полоцк, г. 14, 29

Польские рубежи 255

Польша, Польское королевство 13, 38, 81, 113, 215, 241, 254; 261

Помериак, д. 219

Помория 31

Помпея столп в Александрии 186

Понт, Понт Эвксинский, море 290, 296, 317; см. также Черное море

Понте Грандо, город 294

Понте Пиколо, местечко 294

Порта 261–263, 265, 403

Прага, г. 261, 302, 335, 366, 370, 385, 400

Продон, о. 234

Пропонтида 296, 317

Прудок скотский 85

Псков, г. 15, 29

Птоломаида 43

Пустыня, где обитал Иоанн Креститель 95

Р

Рааб (Анеб), крепость 369, 37, 376

Равенна, г. 253

Рагуза, г. 144

Рама, г. 122–125

Рацаста, ворота в Александрии 185

Ретин (Retym), крепость 221

Рим, г. 28, 30, 32–34, 45, 47, 84, 126, 161, 215, 243, 251; 261, 301

Родопская гора 289

Родос, Род, Родис(с), о. 139, 186, 188, 195, 206, 209, 210; 404

Россет, г. 145, 152, 153, 163, 184, 185, 191, 192, 203

«Ругина», корабль 235

С

Савелский см. Шавелский

Садум, д. 279

Саит, г. 183

Саит, земля 145

Сала (Sala), о. 23, 35

Сала (Салина), р. 244

Самария 60, 61, 79, 226

Самниум см. Соломонова гора

Самородная пещера, к которой св. Елена приделала кирпичную стену 95

Сара см. Зара

Сарафия, мечеть в Каире 171

Сарефа (Sarepta) Сидонская 43

Свина (Сава), р. 280

Святая Земля 11, 12, 17, 21, 31, 42, 46, 47, 54, 56, 65, 69, 70, 77–79, 81, 112, 126, 130, 131, 193

Святые Места 13, 14, 246, 254

Себион (Себоим), г. 101

Севаст см. Махеронт

Северина св. град 242

Сегот см. Сохот

Седмиградская земля 280, 281, 370, 373

Сексаин, мечеть в Каире 165

Селебрия, местечко 293

Селемк, замок 280

Сеногалия, местечко 252

Сера, г. 242

Сербин, г. в Египте 141

Сербия 274, 282, 286

Серемиан (Сирмия), местечко 279

Сефет, г., «где царица Есферь родилася» 59

Сигет, крепость 277, 403, 404

Сидон, г. 43, 127

Сидония (Cydonia) см. Цидония

Сикилия (Сицилия), о. 128, 198, 204, 208

Симпра, д. 290

Синай, уезд 56, 125, 201

Синайская гора 18, 91, 226

Сион, гора 71, 76, 78, 88, 108, 109

Сиракусы, г. 223

Сирия 14, 29, 36, 44, 47, 52, 57, 65, 112, 127, 129, 165, 200, 224, 235, 252

Сирия Финикийская 221

Сихар, г. в Самарии; турки зовут его Неаполим (Neapolem) 60

Сициа (Sycya), г. 208, 216–218

Скарпанто, о. 206

Скифы 241

Смедерево, замок 282

Содин, д. 280

Содом (Содома), г. 94, 100

Соленые места (кипрские) 63

Соломонова гора на о-ве Крите 208; в старину называлась Самниум

Соломонова церковь 76, 83–85, 97, 110, 119

Соломоново царство 94

София, г. 284, 286, 288, 289, 297

Сохот (Сегот), г. 100, 101

Спиналонга (Spinalonga), крепость 219, 220

Средиземное (Средоземное, Средозимное) море 37; 296

Старое пристанище 232

Старый городок 237

Старый Каир 145–147, 151, 152, 155, 159, 167, 173, 176, 181

Строфадские о-ва 38

Суда, о. 230

Суес, г. 169

Сурийское дерево 96

Сурия 209, 255

Схивара, гора 234, 236

Т

Талх (Talcha), г. в Египте 143

Танаитер, г. 56

Тарент, г. 215

Тевериадское (Генисаретское) оз., также Галилейское море 57, 58

Тезеушев лабиринт 38

Телец (portus Vituli), порт 233

Телис (Teliż), г. 221

Тервимы, местечко 242 Тергестинский заток, близ Венеции 35

Терибинфу, долина 121

Техиния, г. турский, разоренный низовыми казаками 225

Тир, г. в Сирии Финикийской 43, 127, 221

Тисса, р. 280

Титель, г. 280

Товашов, крепость 398

Толна, местечко 279

«Торнелиан», корабль 138

Торнеса, г. турский в Пелепонисе 38

Торрета, порт в Далмации 35

Трансильвания 261

Тридент, г. 255

Триполь, г. сирийский 23, 36, 43–45, 48, 50, 52, 54, 55, 63, 70, 106, 123, 125, 127, 129–138, 163, 213, 225, 235, 237, 254

Тронт, местечко 249

Тунис 376

Туния, р. 290

Тур (Tur), г. при Чермном море 56, 209

Турецкая (Турская) земля, Турецкое (Турское) государство 54, 100

Турлота, местечко 218

Турлурес, крепость 223

Турция 259, 261–266, 274, 276, 283, 326, 344, 366, 402, 403

Тыдония (Cydonia) см. Канея

Тыкиум, богадельня турская 48

Тюрьма св. Павла 346

У

Ула, крепость 13

Ункапи (Песочные ворота) 324

Устье 227

Усум Савас, д. 290

Ф

Фаворская гора 47, 58, 59

Фалуп, местечко 288

Фамагуста (Famaugusta), городок на о-ве Кипре 136; 300, 376, 404

Фано, о. 238

Фанум, местечко 252

Фарос, башня 317

Фарус, о., близ Александрии 187

Фарфар, р. 49

Феницкая Сирия 65, 112, 131

Ферар, г. 253

Феркин, г. в Египте 141

Физеов вертоград 23

Филиппополь, г. 289

Филистинская земля 226

Фоггиа, г. 242

Форман, порт 250

Фракия 274, 368

Франколин, местечко 253

Франция, Французская земля 13, 112, 146; 263

Фрасхия (Fraschia), о. 38; прежде назывался Палео-Кастро

Фуа, г. в Египте 183

Х

Халдея 90

Хеврон, городище малое 94

Хевронь, долина 94

Хелм, «Русский град» 145

Хины (Chiny) — «Китайское государство» 162

Хорватия 328

Хорив, гора 201

Хорозаим, г. 57

Храмы:

Храм Пантеон в Риме 308

Храм св. апостолов Петра и Павла в Константинополе 312

Храм св. Петра в Риме 261

Храм св. Софии в Константинополе 307, 308, 382

Хризороа, гора 49

Ц

Царская гора (mons Regius) 110

Царство Селима Второго 99

Царьград, г. 15, 26, 30, 45, 53, 125, 188–190, 195, 224–227, 256

Цезенагия (Cezenagia), местечко 253

Цека, скала 242

Целесырия (Celesyrya) см. Келехриа

Центо, г. 248

Цериго, о. 38, 231, 232; прежде назывался Цитореа (Cyterea)

Церкви (тут же и приделы Иерусалимские):

Греческая Пресвятой Богородицы на о-ве Закинфе 38

Греческая св. Иакова близ Триполя 130

Греческая св. Николая на о-ве св. Николая 231

Греческая св. Спирида на о-ве Корцире 237

Гроба Господня в Иерусалиме 23, 88, 111

Иоанна Крестителя в Дамаске 51

Иосифа Обручника в Иерусалиме 73

Логгина в Иерусалиме 64

Марии Магдалины в Иерусалиме 115, 117

Обрезания Господа Иисуса (малая) 92

Обретения Креста Господня в Иерусалиме 65, 115

Освящения в Иерусалиме 67

Пресвятой Богородицы в Каире 181

Разделения Риз Господних (Divisionis Vestium Domini) в Иерусалиме 115

Рождества Господня (Малая) 92

Рождества Господа Иисуса 91

«Руская» в Иерусалиме 117

св. Анны в Иерусалиме 72

св. Георгия в Каире 181

св. Марка в Александрии 191

св. Екатерины близ Вифлиема 91, 93

св. Екатерины на горе Синайской 91

св. Елены в Иерусалиме 83

св. Иоанна 103

св. Тита на о-ве Кандия 40

Симеона Богоприимца в Заре 36

Темницы Господней в Иерусалиме 64, 115

Торкелинская (Torceleńska) в Венеции 109

Явления Господня (Apparitionis) в Иерусалиме 67

Яслей Господних 92

Цецериго (Ceceryge), о. 231

Цидония, Тыдония, Сидония (Cydonia) 227, 228

Циелино (Cielino), весь 240

Цитореа, Цытореа (Cyterea) см. Цериго

Ч

Чарначицы, местечко в Литве 99

Часовня (малая), где гроб Пресвятой Богородицы 72

Чермное море 56, 166, 167, 169, 201, 208, 209

Черная башня 343, 356, 357, 359, 360–364, 367, 379, 381, 383, 384, 389

Черное море 66; 296, 317, 343, 371; см.

также Понт Эвксинский

Чехия, Чешское государство 259, 260, 354

Чичинок 301

Чорли (Чурли или Корли), местечко 293, 404

Ш

Шавелский (Савелский), повет на Жмуди 19

Шидловец, местечко в Литве, поместье кн. Радивила 19, 77, 79

Шишек, крепость 330

Э

Эгейское море 290, 296

Эрдед, замок 280

Эрлау см. Ягер

Эски Баба, местечко 291

Ю

Юдская «горняя» 94

Юдские цари (гробы царей иудейских) 108

Юлиево торжище 174

Я

Яворовские теплицы (целебные теплые ключи) в Польше 14, 28

Ягер (Эрлау), крепость 263, 300, 358, 383, 389, 391, 392, 394, 395, 397–400, 406

Ягодня, с. 285, 286

Яника, с. 289

Яффа, г. 15

Речения

(Здесь приведены и объяснены только некоторые термины и слова, или неправильно переведенные старинным переводчиком, или заслуживающие внимания в бытовом и терминологическом отношении)

артемон — «парус великий» 239

африкус — «ветр между юга и запада» 43, 205

баило (bailo) — начальник 236

баня — bania 116; это ошибка — на с. 167 переведено правильно: глава

благословение — nabożeństwo 35; но (в этом случае) нужно: набожность

болюх, балух (boluk) — «провожатый» 45

бурмистров наместник — wicekonsul 141

в том — wtem 113; нужно: вдруг, вскоре, между тем

вержение каменя (kamienia ciśnienie) — мера расстояния

верник — wiernik 129; в польском языке это слово имеет, между прочим, значение «верователь, чтитель веры» нехристианской

верста 35; только в одном случае «mila» переведена «верста», причем ¼ мили равняется 1½ версты; в остальных же случаях «mila» переводится «поприще»

вертоградарь — «страж огорода» 64, 67

весма — zgoła 244; нужно: совсем, совершенно, все

взор — wzór 20; нужно: образец, пример; ср. «узор»

владетель — gubernator; margrabia 33; rektor 216

воевода — hetman 33; praetor 36, 37

воздавать несть — częstować 50

волный господин — baron 33

воспитание (żywność) — съестные припасы, харчи 225

вотчина — ojczyzna 123; нужно: родина, отечество

вручить — rozkazać 216; нужно: приказать

всенародный — pospolity 149; нужно: простой, обыкновенный

wczas — «прохлады» 134; «покой» 127; эти оба слова достаточно передают понятие о досуге, спокойствии, отдыхе

gwardyan — «игумен» 62; «келарь» 31; «наместник» 76, 81; «строитель» 37; точнее: настоятель монастыря (как на с. 62)

гостинец (gościniec) 123; это выражение, одинаково принадлежащее русскому и польскому языкам, на с. 46 пояснено и прямо переведено: «великий путь»; в других случаях просто: «дорога, путь»

грабя (grabia) — граф 77

grobla — «пруд» 151; конечно, это ошибка; в прочих случаях переведено ближе — «перекоп», т. е. насыпь, плотина, гребля

gubernator — «правитель» 208; «владетель»

дворянин — czaus 26; только в одном случае переведено так; в прочих же прямо: «чаус»

дерм — «легкое судно»

добрая воля — dobra wola 230; но встречается и более точный перевод: «благоволение» 236

достойность — dostoyność 22; нужно: сан, звание

досужий — umieiętny 157; нужно: знающий, умеющий, искусный

думный — konsyliarz 236; встречается перевод и более точный: «советник»; словом «думный» на с. 40 переведено: sekretarz

етезые — ветры; см. каур

жадати (żądać) — желать 44

живая (żywa) — текущая, текучая 203

живити (żywić) — кормить, содержать 164 żywność — «воспитание»; «поживление» 244; см. воспитание

забег (zabieg) — набег, нападение 196

забегать (zabiegi czynić) — нападать, грабить 196

заеждати (zaieżdzać) — нападать, грабить 54

заехать (zaiechać) — доехать 230, 243

залог (zasadzka) — засада, западня 54

занести (zanieść) — захватить, взять 244

зимно (zimno) — холод, стужа 208

злый (zły) — худый, слабый 228

знаемость (znaiomość) — знакомство 235

золотой двойной — dukat 45

игумен — wikary 106; gwardyan 62

имеск конь (swobodny) — мул, ишак, животное, рожденное от осла и кобылицы 26

истязовати — требовать 29

каженику евнух — rzezaniec 95

камендант — rektor 221

камка — adamaszek 60

камчюг — podagra 173

канон (канун) — wigilia 76

карамузан — «карабль невеликий» 42

карванец — mieszek 245

катарга (каторга) — galeon, galera, морское судно

каур (kaur) — «ветр, который между запада и полунощи есть средний» 38

келарь — gwardyan 31

киты (kity) на шапках — султан 160

клячи — szkapy 247

колска — śliska 95, 104 комит (komes, comes) — главный правитель области 33

коники полевые (koniki polne) — саранча 102

konsul — переведено в одних случаях «сенатор», в других «советник»

кормчий — patron (okrętu); собственно, это командир корабля, главное лицо на нем

котвица (kotwica) — якорь 126; в большинстве же случаев переведено «якорь»; слово это знакомо и церковно-славянскому языку (Деян. Гл. 27. Ст. 29): «вергше котвы четыре»

кочкоданы (koczkodany) — мартышки, обезьяны с длинным хвостом 145

кумач — bagazya 177

кшыкание (krzykanie) — неистовое орание 49

лакомо (łakomie) — жадно, ненасытно, алчно 190

ласковый (łaskawy) — снисходительный, благосклонный 19

леванте сирокко (Levante Sirocco) — «ветр между востока и полуденного» 238

маестро (kaurus) — «ветр от запада» 141

маестро трамонтана (maestro tramontana) — «ветр средний между западом, однакоже ближайший севера» 126

майдын — «ценою против денги (nasz grosz)» 41, 63

малейшии — mnisi 120; нужно: монахи; эта ошибка произошла, вероятно, от того, что старинный переводчик прочел вместо «mnisi» (от mnich) — «mnieysi» (от mnieyszy)

матица жемчюжная (macica perłowa) — перламутр, жемчужная матка или раковина 125

матошник — kompas 239

машмак — trzewik 188

медлити (zmieszkać) — пробыть, прожить 219

метелники московские (mietelnicy) — канатные плясуны 177

метнение (ciśnienie) камня — способ измерения расстояния

mila. Только в одном случае переведено «верста» 35; в остальных случаях — «поприще», которое составляет 1/5 мили

młodzieniec — «отрок» 198; точнее: юноша, парень; на с. 131 переведено: «молодец»

модреевое древо (modrzewie) — лиственница 46

молодец (mlodzieniec) 131

мотчание — «коснение» 43

мужная жена (mężatka) — замужняя женщина 163

мылня (mylnia) — баня 19

мытарь — мытник, собиратель таможенной пошлины 45

mieszek — «карванец» 245, «тоболец» 245

нагий (cielisty) цвет — телесный 181

нагробницы (nagrobki) — надгробные надписи 117

нагробок (nadgrobek) — надгробная надпись 220

над (nad) — паче, больше 162, 170

наместник — gwardyan 76, 81

наставник — procurator 31; нужно: стряпчий, поверенный, попечитель

невеста (niewiasta) — женщина 130

неучтивый (nieucztiwy) — срамный, постыдный, позорный 123

нищить (niszczyć) — уничтожать, разрушать, истреблять 188

освящати — ofiarować 80; нужно: жертвовать, давать обет

ostium — «устье» 152

острога (ostroga) — шпора 167, 247

отнога (odnoga) или заток 139, 143

ofiarować — «обещать», «освящать» 80

павечерня — kompleta 68

пары (cieplicy) — теплые целебные ключи 29

передняя (przednia) — передняя, главная, первостепенная 170

плинуть (płynąć) — плыть 230

поветрие (powietrze) — «нездравый воздух» 192; «воздух» 193

погодный (pogodny) — вёдренный, ясный, спокойный 124

погребы (pogrzeby) — гробницы, могилы 178

подание (podanie) — предание 112

подволоки (strop) — потолок 157

podczas (иногда, порою, временем, некогда); в большинстве случаев переведено ошибочно: «во время»; редко правильно: «временем» 164, 196; «некогда» 192

поживление — żywność 244; см. воспитание

полковый — polny 56; нужно: полевый

полунощный — aquilo 205, 206, 207

поненте маестро (ponente maestro) — «ветр между западным и полунощным средний» 136

поприще — равняется 1/5 мили

посол — commissarius 81

потчивать — częstować 97

поучение — exhortacya 64

похвалный (zalecaiący) — одобрительный, рекомендательный 22

преднейший — przednieyszy 170; нужно: главный, лучший, первейший; на с. 183: «началнейший»

преломлять ветр (wiatr łamać) — утишать, умерять ветр 196

приказать (przykazać) — заповедать 173

приказный (przełożony) — начальник, поставленный 176

прилагатай (zdrayca) — «наветник» 42

пример (racya) — причина, довод 26

присада (przysad, przysada); слово это имеет между прочими значение: порок, недостаток 21, 22

проглядатель — шпион, соглядатель 35

протопоп — pleban 36; нужно: приходский, сельский священник

прохлады (wczas) — досуг, спокойствие, отдых 134

пруд — grobla 151; нужно: плотина, гребля, гать, насыпь

пруткость (prędkość, отсюда: прыткость) — быстрота, скорость 31

пухлина (puchlina) — опухоль, водяная 201

рад пьет (rad piie) — охотно, с охотою пьет 197

rzemieślnik — «рукоделатель» 175; «рукоделник» 156; «художник» 148

речник (mowca) — оратор 64; в западно-русском (речник) и в польском (rzecznik) есть то же слово и с тем же значением

розволоченый (rozwlokły) — растянутый, длинный, обширный 127

роскошник (roskosznik) — плотоугодник 87

ротмистр (rotmistrz) — сотник 124, 126

рубль равняется 5 злотым 43; 10 цекинам 50

сажавка (sadzawka) или купель — сажалка, садок, пруд 130

светло (światlo, widok) — свет 175

свороборин (свероборинник, roża), «женам к свободному рождению зело угодна» 104; шиповник (rosa canina)

святая святоша — święcica 65

сенатор — konsul 145

сетовать (narzekać) — плакать, рыдать, сетовать 218

сиделцы (ieźdzcy) — ездоки, всадники 48

сказатель (kaznodzieia) — проповедник 64

сканный — wyszywany 160

скорлупа — skorupa 161; кроме коренного значения, имеет еще следующие: черепок, глиняная посуда

сладкая (słodka) вода — пресная 130, 203

слимаки (ślimaki) — улитки 102

совершить — zapłacić 227; нужно: заплатить, пожертвовать

советник — konsul 186, 209

сотники (koronka albo pacierze) — четки 246

староста — prowizor 236

стрелбище из лука (strzelenie z łuku) 51, 57; «лучное» 60; мера расстояния

строитель — gwardyan 37; prowizor 80

стряпчий — agent 32, 132

существенно (obecnie) — самолично 224

схоластик — каноник капитулы, заведывающий школами и вообще занимающийся наукою 32

сырокка (syrokko) — «супротивный ветер, веет меж востока и юга» 35

тамтый (tamty) — вот этот 157

текущий кладезь — kryniczna studnia 168

терцерола — «менший парус» 239

тоболец — mieszek 245

толкать (tłuć) — качать, покачивать 119

тремонтана (tramontana) — «ветер между западом и севером» 204

тринхетум (trynchietum) — название одного из парусов 206

тюшак — materac 127

угощевать — częstować 220

укрестовати (ukrzyżować) — распять на кресте 66

умыкаться — umykać się 211; нужно: уклоняться, уходить, ускользать

уречи (urzeć) — сглазить 176

урок (urok) — сглаз 176

уряд (urzęd) — место, заведывающее управлением; на с. 36 и 40: «начало»

устие — weyście и wyiście, 73; ostium 152; port; czeluści 142; последнее слово (czeluści) относится к «печному отверстию, выходу»

утешать — częstować 227

утробная (dissenterya) — болезнь 173

учреждать (bankietować, częstować) — угощать, потчивать 37, 38, 218

фосса (fossa) — скала 31

художник — rzemieślnik 148

художный (dowcipny) — остроумный, тонкий, прозорливый, хитроумный 157

цекин равняется 1/10 части рубля 50;

«цекинов пять, яже творят десять золотых польских» 98

чемодан — tłomoka 246, 247

częstować — «воздавать честь» 50; «потчивать» 97; «угощевать» 220; «утешать» 227; «учреждать» 37, 38

чудный — obcy 226; нужно: чуждый

шеляг (szeląg) 166; самая мелкая медная монета; из трех шелягов составляется польский грош

шерть или рота — присяга 98

шкапа — olmarya 168; шкаф

шогла — мачта 31, 205

юзы — powrozy 35; собственно: веревки, канаты

Примечания

1

Алкивиад (ок. 450–404 гг. до н. э.) — выдающийся афинский политический деятель и полководец. Воспитанник Перикла, ученик Сократа, активный участник Пелопоннесской войны.

(обратно)

2

Перикл (ок. 495–429 гг. до н. э.) — один из самых известных государственных деятелей Древней Эллады, лидер афинских демократов, фактически руководивший политикой Афинского государства в 50–30-е гг. V в. до н. э., в эпоху наивысшего расцвета Афин.

(обратно)

3

Антигенид Фиванский (конец V — начало IV вв. до н. э.) — флейтист и композитор. По хронологии не мог быть учителем Алкивиада, т. к. прибыл в Афины ок. 410 г. до н. э., а Алкивиад родился в 450 г. до н. э.

(обратно)

4

Памфила из Эпидавра (вторая половина I в. до н. э.) — образованная женщина, прибывшая в Рим во времена Нерона. Цит. по: Авл Геллий. Аттические ночи. Книги XI–XX. СПб.: ИЦ «Гуманитарная Академия», 2008. С. 200.

(обратно)

5

Несвиж — центр огромных владений князей Радзивиллов.

(обратно)

6

Майорат — имение, переходившее в порядке наследования к старшему в роде или старшему из сыновей умершего.

(обратно)

7

Припомним многочисленные «Космографии», многоразличные «Повести», «Позорища», «Описания» и пр. Встречаются также громадные переводные описания отдельных государств, например Англии (см. рукопись XVII века, № 41, в Московской Синодальной библиотеке).

(обратно)

8

Два списка хранятся в Московской Синодальной библиотеке под № 529 и 543. Путешествие это гораздо меньше Радивилова.

(обратно)

9

Известны шесть списков: в Московской Синодальной библиотеке (№ 191 и 529), в собрании Ундольского (№ 1015) и в Императорской публичной библиотеке (Q. IV. 49, 65, 91 и Погод. древлехран. № 1536).

(обратно)

10

Путешествиями древних польских людей во Святую Землю начинают в последнее время интересоваться в нашей ученой литературе. Так, г. Лев Мациевич привел несколько отрывков из воспоминаний о Палестине в XVII веке польского проповедника иезуита Фомы Млодзяновского (Труды Киевск. дух. ак. 1871, апрель). Но пока еще оставлено без внимания небольшое, но крайне простодушное, напоминающее отчасти Коробейникова, «Terrae Sanctae et urbis Hierusalem apertior descriptio», принадлежащее перу Анзельма, польского бернардина, посетившего Святую Землю в 1507 и 1508 годах.

(обратно)

11

Вот и само предание: Przezwisko Sierotki otrzymał od Zygmunta Augusta w następnej okoliczności. W początkach panowania tego króla, Mikołaj Czarny nieodstępnie mu towarzyszył, jako najzaufańszy doradzca i pomocnik, szczególnie w sprawie o uznanie Barbary Radziwiłłówny królową. Przy nim bawiła i żona z małym jedynakiem. Zdarzyło się iż w tym czasie oboje Radziwiłłowie z królem zaproszeni zostali na świetne wesele jednego z panów. Uroczystość kończono sztucznemi ogniami, na które pobiegli patrzeć i wszyscy dworscy, tak, iż mały książe sam pozostał. Król, znużony widowiskiem, przyszedł szukać odpoczynku w pokojach Radziwiłła i zastał dziecię samo płaczące. Dobry August, wziąwszy je na ręce, tulił z płaczu, powtarzaiąc: «biedny sierotka». Wyrażenie królewskie podchwycili przybywaiący za nim panowie, i odtąd pozostało najstarszemu synowi Czarnego, jako odznaczające go, przezwisko.

(обратно)

12

Археографический сборник. Т. VII. № 31. С. 52, 53.

(обратно)

13

См. ниже, с. 112–114.

(обратно)

14

См. ниже, с. 26–30.

(обратно)

15

В начале 1-го письма, см. ниже, с. 25.

(обратно)

16

«Hierosolymitana peregrinatio ill. p. Nicolai Christophori Radziwili, ducis in Olyka, epistolis comprehensa. Ex idiomate Polonico in Latinum linguam translata». Первое издание, in folio, появилось в Брунсберге, в 1601; второе, также in folio, более исправнейшее, в Антверпене, в 1610; третье, in quarto, 1753.

(обратно)

17

«Peregrinacya albo pielgrzymowanie do Ziemi Świętey Mikołaia Chrysztofa Radziwiłła, z Łacińskiego dzieła Tretera przełożona». Известны восемь изданий, из них первые семь in quarto, в Кракове (1607, 1609, 1611, 1617, 1628, 1683, 1745), и in-octavo, во Вроцлаве (1847).

(обратно)

18

Русский перевод, изданный в конце прошлого века, составляет теперь большую редкость, переведен не особенно удачно, в нем много пропусков и изменений и, наконец, он ни в каком случае не может заменить старинного русского перевода (начала XVII века), придающего своим языком и формами особенный колорит и подобающую предмету повествования важность.

(обратно)

19

Сведения об этом сообщены В. Хоментовским в первом томе «Biblioteki ordynacyi Krasińskich» (с. 16, 17). Он замечает, что dotychczasowe wydania słynnego niegdyś dzieła Radziwiłła nie zastąpią oryginału, ważnego mianowicie dla nas z powodu języka. И другие польские ученые свидетельствуют, что открытая оригинальная рукопись ze wszech miar godna iest druku. Но, сколько нам известно, доселе еще не являлось это издание.

(обратно)

20

См. ниже, с. 21.

(обратно)

21

См. ниже, с. 19.

(обратно)

22

Макарий, архиепископ Литовский и Виленский. История русской церкви. Т. VII. С. 528.

(обратно)

23

При этом нельзя не припомнить одного перевода того же Андрея Варгоцкого, посвященного путешествию некоторых немецких паломников в 1483 году на Синайскую гору. Перевод этот издан в 1610 г., конечно, по желанию Радивила Сиротки: «Peregrynacyia Arabska albo do groba ś. Katarzyny zacnych ludzi niektorych rodu Niemieckiego w roku P. 1483 pielgrzymowanie».

(обратно)

24

Не знаем, издан ли труд М. Р. Богуша-Шишки, о котором нам десять лет назад довелось впервые известить (Археографический сборник. Т. VII. Предисл. С. VIII): «Życie i pisma księcia Mikołaja Krzysztofa Radziwiłła zwanego Sierotką, z dołączeniem jego listów, testamentu i przestróg dla synów».

(обратно)

25

Бычков А. Ф. Описание славянских и русских рукописных сборников Императорской публичной библиотеки». С. 53, 54.

(обратно)

26

То есть Шавелскаго. Курсивом отмечены ошибки в древней рукописи, а иногда, как, например, в данном случае, отступления, сделанные под влиянием латинской транскрипции, от общепринятого написания географических имен.

(обратно)

27

На первых шести листах рукописи по низу подпись: «[7]204 года (1696) октября в 1 день напи[са]ся сия книга святейшаго патриарха в домовую казну». 7204-й год указан ошибочно: с 1-го сентября 1696 года пошел 7205-й год от сотворения мира.

(обратно)

28

В рукописи описка: «язящный».

(обратно)

29

На поле: «книга 1, послание 2, в надписании Паvлы».

(обратно)

30

Этому месту в русском переводе 1787 года (с латинского текста Фомы Третера) соответствует: «в вспоможении ближним щедрость».

(обратно)

31

В рукописи: «сенаторскую».

(обратно)

32

Следовало бы: «чинит», потому что в польском тексте стоит oznaymuie, а не oznaymuię.

(обратно)

33

Следует: «поведает» — dyszkuruie, а не dyszkuruię.

(обратно)

34

В рукописи ошибка: «скорая»; в пол.: rychley.

(обратно)

35

В рукописи оставлено пустое место, которому в польском тексте соответствует: «do nabożeństwa», как это можно видеть из следующего целого предложения: «przeto list ten i długi, i rozmaitych a cudownych, do nabożeństwa i wiadomości przynależących, rzeczy ma opisy dostateczne».

(обратно)

36

Это слово лишнее.

(обратно)

37

На поле: «дружеское возвещение, а не истории писание».

(обратно)

38

ib.: «3 лист».

(обратно)

39

На поле: «Стефан король како ему о том пути советова».

(обратно)

40

В рукописи ошибка: «от», обличаемая польским предлогом do.

(обратно)

41

На поле: «лист 4».

(обратно)

42

ib.: «Божие промышление о спасении нашем».

(обратно)

43

Езекии[ль] гл. 3[3], ст. 11: «не хощу смерти грешника, но еже обратитися нечестивому от пути своего, и живу быти ему».

(обратно)

44

На поле: «для чего попущает иногда болезни».

(обратно)

45

ib.: «5 лист».

(обратно)

46

Взятое в скобки — лишнее.

(обратно)

47

В рукописи ошибка: «сию».

(обратно)

48

На поле: «временныя имения — сень».

(обратно)

49

ib.: «6 лист».

(обратно)

50

На поле: «обещание во Иерусалим».

(обратно)

51

ib.: «рать Лифлянтская».

(обратно)

52

ib.: «лист 7».

(обратно)

53

В польском тексте, в самом конце грамоты поставлена еще следующая подпись: «Anton. Bucapadulius».

(обратно)

54

На поле: «8 лист».

(обратно)

55

ib.: «рать московская».

(обратно)

56

ib.: «а от Адама 7088».

(обратно)

57

ib.: «како моровое поветрие во Египте и в Палестине бывает».

(обратно)

58

ib.: «лист 9».

(обратно)

59

ib.: «обоз под Псковым и обстояние».

(обратно)

60

На поле: «чудное во истинну разсуждение».

(обратно)

61

ib.: «11 лист».

(обратно)

62

На поле: «лист 12».

(обратно)

63

ib.: «когда под Венецыею благословение моря бывает».

(обратно)

64

ib.: «Господь Бог своих защищает».

(обратно)

65

ib.: «13 лист».

(обратно)

66

На поле: «без благословения престола апостолскаго странник во Иерусалим не грядет».

(обратно)

67

В рукописи пустое место; в польском тексте ему соответствует: «niepewnego — ненастоящего», а в данном случае — «слабого».

(обратно)

68

На поле: «лист 15».

(обратно)

69

В подлиннике ошибка: «хощет».

(обратно)

70

В польском подлиннике есть еще подпись: «Caes. Glorierius».

(обратно)

71

На поле: «на обороте лист 16».

(обратно)

72

В подлиннике: «почтеннаго».

(обратно)

73

На поле: «17 лист».

(обратно)

74

В польском подлиннике есть подпись: «Caes. Glorierius».

(обратно)

75

На поле: «знатно (znać), яко рука Господня с ним бысть».

(обратно)

76

В подлиннике пустое место, которому в польском тексте соответствует: przed niedzielą Przewodną, т. е. «перед седмицею Провожальною» или «Фоминою».

(обратно)

77

На поле: «7091».

(обратно)

78

На поле: «18 лист на обороте».

(обратно)

79

ib.: «Истриа».

(обратно)

80

В подлиннике: «создан».

(обратно)

81

На поле: «Парис Троянчик град основал».

(обратно)

82

ib.: «Далматия».

(обратно)

83

В польском: «syrokko».

(обратно)

84

В подлиннике ошибка: «есмы», в польском тексте: «iako to Słowacy sami».

(обратно)

85

На поле: «лист 19».

(обратно)

86

На поле: «езувиты не празднуют (nie prożnuią), — вселенную к вере обращают».

(обратно)

87

ib.: «Зара град в Далматии».

(обратно)

88

В подлиннике оставлено пустое место; в польском тексте: «po godzinie 21».

(обратно)

89

На поле: «20 лист на обороте».

(обратно)

90

ib.: «Венецыйское государство день святаго Марка торжествует (święci)».

(обратно)

91

ib.: «святаго Симеона Богоприимца тело нетленно и доныне цело».

(обратно)

92

Этих двух слов, взятых в скобки, нет в польском тексте.

(обратно)

93

На поле: «Валон (Balona), град турский».

(обратно)

94

То есть Адриатического.

(обратно)

95

На поле: «Корцыра, Кефалония и Закинф островы».

(обратно)

96

Этот пропуск, соответствующий в польском тексте: a w nocy Cefalonią. Przypłynęliśmy godziny 18 do Zacyntu, — какими-то судьбами очутился в древней рукописи несколько ниже, после слова «веселым».

(обратно)

97

На поле: «лист 21».

(обратно)

98

ib.: «гроб Цыцерона красноглаголателя».

(обратно)

99

После этого слова исключены те строки, которые перенесены выше, на свое место (см. сноску 96).

(обратно)

100

На поле: «помаранч, цытронов и лимонов род».

(обратно)

101

На поле: «на обороте лист 22».

(обратно)

102

ib.: «трясение земли».

(обратно)

103

ib.: «монаси калогери бывают зде в Полше».

(обратно)

104

ib.: «Крит остров».

(обратно)

105

ib.: «23 лист».

(обратно)

106

В рукописи описка: «судих».

(обратно)

107

На поле: «лабиринт в Крите».

(обратно)

108

На поле: «пещеры и ход подземной».

(обратно)

109

ib.: «удивително пременение воздуха».

(обратно)

110

ib.: «овощи в Кортыни поспели, а округ Кандии гораздо не поспели».

(обратно)

111

ib.: «жалостный случай».

(обратно)

112

ib.: «теже пещеры, в них же заблуждают».

(обратно)

113

ib.: «лист 24».

(обратно)

114

ib.: «Гортына град, коль великий».

(обратно)

115

ib.: «мост каменный, столпи непаянии, обаче крепции».

(обратно)

116

На поле: «25 лист».

(обратно)

117

ib.: «кафолики, нужды ради в грецкие церкви входят».

(обратно)

118

ib.: «костел и глава святаго Тита».

(обратно)

119

ib.: «26 лист».

(обратно)

120

ib.: «островы турстии Карпат и Родос».

(обратно)

121

ib.: «море Ликийское и Памфилийское».

(обратно)

122

ib.: «островы Кипр, Паф».

(обратно)

123

ib.: «Мелис».

(обратно)

124

На поле: «видиши слепаго бусурмана».

(обратно)

125

В подлиннике ошибка: «абие».

(обратно)

126

На поле: «маслоеники волно режутся».

(обратно)

127

ib.: «майдын».

(обратно)

128

ib.: «лист 27».

(обратно)

129

ib.: «маслок».

(обратно)

130

ib.: «латини у грек причащаются».

(обратно)

131

ib.: «солнце соль садит, аки мраз иды (lody)».

(обратно)

132

ib.: «28 лист».

(обратно)

133

В подлиннике ошибка: «иулий», вм. «иуний» (czerwiec).

(обратно)

134

На поле: «карамузан».

(обратно)

135

ib.: «грек наветник».

(обратно)

136

ib.: «добродетель турская».

(обратно)

137

ib.: «лист 29».

(обратно)

138

В подлиннике ошибка: «каждаго» (!), потому что польский текст (u kadego) не был понят древним переводчиком.

(обратно)

139

На поле: «маронитин арап».

(обратно)

140

На поле пояснено: «галеры».

(обратно)

141

На поле: «ветр между юга и запада африкус».

(обратно)

142

ib.: «небезбедство».

(обратно)

143

ib.: «лист 30».

(обратно)

144

На поле пояснено: «косне[ния]».

(обратно)

145

На поле: «Кесария». (Знак сноски в тексте отсутствует. — А. И. Цепков.)

(обратно)

146

ib.: «Ателист (Atelit) же. Гора Кармиль, Птоломаида, Сарефа Сидонская, вскрай горы Кармили».

(обратно)

147

ib.: «Тир и Сидон.

(обратно)

148

ib.: «Кесария Каппадокийская».

(обратно)

149

На поле: «Берит, Ливан, Сѵрия».

(обратно)

150

ib.: «друзиане каковы».

(обратно)

151

ib.: «31 лист».

(обратно)

152

ib.: «Триполь».

(обратно)

153

ib.: «полата на три грани».

(обратно)

154

ib.: «сокровище обретенное».

(обратно)

155

ib.: «лист 32».

(обратно)

156

На поле: «коль великое бе».

(обратно)

157

ib.: «лист 33».

(обратно)

158

В подлиннике ошибка: «отъехал».

(обратно)

159

На поле: «гора Ливан».

(обратно)

160

ib.: «патриарх».

(обратно)

161

На поле: «34 лист».

(обратно)

162

ib.: «кедровое древо».

(обратно)

163

ib.: «полата Соломонова».

(обратно)

164

ib.: «Целехтриа (sic)».

(обратно)

165

В подлиннике ошибка: «околными».

(обратно)

166

На поле: «лист 35».

(обратно)

167

ib.: «арапы несогласны с собою».

(обратно)

168

На поле: «арапляне христиане».

(обратно)

169

ib.: «лист 36».

(обратно)

170

ib.: «турское благочестие».

(обратно)

171

ib.: «самоволство турских воинов».

(обратно)

172

На поле: «37 лист».

(обратно)

173

ib.: «богоделня турская».

(обратно)

174

ib.: «турки веруют быти чистец, но посмеятелно сие благотворение».

(обратно)

175

ib.: «Авель».

(обратно)

176

ib.: «лист 38».

(обратно)

177

ib.: «чудеса у гроба того».

(обратно)

178

ib.: «Мамалики каковы».

(обратно)

179

На поле: «Хрѵзороа гора».

(обратно)

180

ib.: «39 лист».

(обратно)

181

ib.: «где Адам создан».

(обратно)

182

ib.: «Абана и Фарфар».

(обратно)

183

ib.: «Дамаска града величество».

(обратно)

184

ib.: «знатно, что безбожные люди».

(обратно)

185

ib.: «лист 40».

(обратно)

186

На поле пояснено: «2000 цекинов (dwa tysiąca cekinow)».

(обратно)

187

На поле: «турки како в Персиде воюют».

(обратно)

188

ib.: «300 000 турков на войне погибе».

(обратно)

189

ib.: «лист 41».

(обратно)

190

ib.: «богомолие. Татарския жены».

(обратно)

191

На поле: «святый Паvел крещен».

(обратно)

192

ib.: «42 лист».

(обратно)

193

ib.: «святый Георгий».

(обратно)

194

В подлиннике ошибка: 6.

(обратно)

195

ib.: «лист 43».

(обратно)

196

ib.: «плод турския веры».

(обратно)

197

На поле: «древний обычай».

(обратно)

198

ib.: «лист 44».

(обратно)

199

В подлиннике ошибка: «челне».

(обратно)

200

На поле: «каково разнство сродников Махометовых».

(обратно)

201

ib.: «мауза — плод».

(обратно)

202

ib.: «45 лист».

(обратно)

203

На поле: «знатно, каков там люд прост».

(обратно)

204

ib.: «лист 46».

(обратно)

205

ib.: «обращения святаго апостола Паvла место».

(обратно)

206

На поле: «47 лист».

(обратно)

207

ib.: «чесо турки арапов казнити не могут».

(обратно)

208

Лишнее слово

(обратно)

209

В польском: potencyą przechodzi.

(обратно)

210

На поле: «Аборис, славный разбойник».

(обратно)

211

ib.: «лист 48».

(обратно)

212

ib.: «чесо ради турков побивает».

(обратно)

213

В подлиннике ошибка: «людей».

(обратно)

214

На поле: «сам салтан боится его».

(обратно)

215

ib.: «49 лист».

(обратно)

216

ib.: «арапляне мужественнейшии турков».

(обратно)

217

ib.: «взирай на той прилог».

(обратно)

218

ib.: «лист 50».

(обратно)

219

października.

(обратно)

220

На поле: «караваны како съезжаются».

(обратно)

221

ib.: «51 лист».

(обратно)

222

ib.: «гроб Махметов каков».

(обратно)

223

На поле: «52 лист».

(обратно)

224

ib.: «мост Иакова патриарха».

(обратно)

225

ib.: «Иордан (аки бы рек: Иор, Дан) двоих рек имя».

(обратно)

226

ib.: «езеро Генисаретское».

(обратно)

227

ib.: «где Господь напита множество народа».

(обратно)

228

В подлиннике ошибка: «Матфея».

(обратно)

229

На поле: «лист 53».

(обратно)

230

ib.: «Галилея и ея живность».

(обратно)

231

На поле: «дивно сие!»

(обратно)

232

ib.: «54 лист».

(обратно)

233

Бытия. Гл. 14.

(обратно)

234

На поле: «студенец Иосифов».

(обратно)

235

ib.: «Вифсаида».

(обратно)

236

ib.: «Фаворская гора».

(обратно)

237

На поле: «лист 55».

(обратно)

238

«Сефет град».

(обратно)

239

ib.: «где святаго Иоанна усекнуто».

(обратно)

240

ib.: «Зиня град».

(обратно)

241

ib.: «вера Махметова известна».

(обратно)

242

ib.: «лист 56».

(обратно)

243

ib.: «здравый совет».

(обратно)

244

На поле: «Самариа».

(обратно)

245

ib.: «57 лист».

(обратно)

246

ib.: «добродетель турская».

(обратно)

247

ib.: «Сѵхарь».

(обратно)

248

ib.: «лист 58».

(обратно)

249

В подлиннике ошибка: «лунное».

(обратно)

250

На поле: «студенец самаряныни».

(обратно)

251

Быт. Гл. 48.

(обратно)

252

На поле: «иудейская земля».

(обратно)

253

ib.: «жив[н]ость земли обетованныя».

(обратно)

254

ib.: «лист 59».

(обратно)

255

ib.: «сие удивително!»

(обратно)

256

ib.: «Ерихон».

(обратно)

257

ib.: «источник Божия Матере».

(обратно)

258

«60 лист».

(обратно)

259

ib.: «Саулова твердыня».

(обратно)

260

ib.: «небезбедство».

(обратно)

261

После этого в старинном переводе осталось непереведенным следующее место: Baczyliśmy na ten czas w boluku naszym pewne a niewątpliwe znaki trwogi i boiaźni: okazowały się bladą twarzą i drzeniem, gdyż i mowić nie mogł. Bo Arabowie, iako się iuż pisało, Turkom nie przepuszczaią, i owszem łacniey chrześcianom, niżeli im, daią pokoy. To есть: «Тогда мы заметили в извощике нашем ясные и несомненные признаки большаго страха: он побледнел, задрожал и даже не мог говорить. Как уже было сказано, арабы не дают спуска туркам, и скорее оставят в покое христианина, нежели турка».

(обратно)

262

На поле: «Иерусалим. Нрав каков вшествия в онь странным».

(обратно)

263

ib.: «лист 61».

(обратно)

264

«сумки переглядают, оружие отъемлют».

(обратно)

265

На поле: «гостинница в кляшторе».

(обратно)

266

ib.: «дань султану от Гроба Господня».

(обратно)

267

ib.: «62 лист».

(обратно)

268

На поле пояснено: «пять цекинов».

(обратно)

269

В подлиннике ошибка: «там».

(обратно)

270

На поле: «а вход ко Гробу Господню».

(обратно)

271

ib.: «предел Явления».

(обратно)

272

На поле: «63 лист».

(обратно)

273

ib.: «ход иерусалимский в церкви».

(обратно)

274

ib.: «столп биения Господня».

(обратно)

275

ib.: «всяк народ в том костеле имеет предел».

(обратно)

276

ib.: «предел темницы Господни».

(обратно)

277

ib.: «лист 64».

(обратно)

278

ib.: «святый Логгин».

(обратно)

279

На поле: «где святый крест обретен».

(обратно)

280

ib.: «святая Елена церквей в Палестине 300, инии же пишут что 500 созда».

(обратно)

281

ib.: «65 лист».

(обратно)

282

ib.: «удивителное благочестие».

(обратно)

283

В подлиннике ошибка: «стене каменной».

(обратно)

284

На поле: «столп наругания».

(обратно)

285

ib.: «благочестие абиссынов».

(обратно)

286

«popiana» старинный переводчик обратил в «попа Яна».

(обратно)

287

На поле: «лист 66».

(обратно)

288

На поле пояснено: «лице».

(обратно)

289

На поле: «где Господь укрестован (ukrżyżowan)».

(обратно)

290

ib.: «разбойницы».

(обратно)

291

ib.: «лист 67».

(обратно)

292

На поле: «Исаак где принесен или пожерт».

(обратно)

293

ib.: «камень помазаный».

(обратно)

294

ib.: «68 лист».

(обратно)

295

ib.: «Гроба Господня описание».

(обратно)

296

ib.: «место ангельское».

(обратно)

297

ib.: «69 лист».

(обратно)

298

ib.: «место: не прикасайся мне».

(обратно)

299

На поле: «жертва за умершия во Иерусалиме».

(обратно)

300

ib.: «гроб Иосифа Аримофея»

(обратно)

301

b.: «гробы королевския».

(обратно)

302

На поле: «71 [лист]».

(обратно)

303

ib.: «надписание гробов их».

(обратно)

304

ib.: «Годофридус».

(обратно)

305

ib.: «72 [лист]».

(обратно)

306

На поле: «Секерецка, полка, странница». В тексте описка: «Секеречка».

(обратно)

307

ib.: «74 [лист]».

(обратно)

308

ib.: «место усекновения святаго Иакова апостола».

(обратно)

309

На поле: «двор Анны епископа».

(обратно)

310

ib.: «врата Давыдовы или Сионския».

(обратно)

311

ib.: «двор Каиафы».

(обратно)

312

ib.: «темница Господня».

(обратно)

313

ib.: «камень от Гроба Господня».

(обратно)

314

ib.: «75 [лист]».

(обратно)

315

ib.: «аможе Петр греяшеся, петел возгласи».

(обратно)

316

ib.: «Вечерник».

(обратно)

317

На поле: «76 [лист]».

(обратно)

318

На поле пояснено: «цминтарь».

(обратно)

319

На поле: «погребалища турские».

(обратно)

320

ib.: «врата железна».

(обратно)

321

ib.: «дом Иоакимов».

(обратно)

322

ib.: «врата святаго Стефана».

(обратно)

323

ib.: «77 [лист]».

(обратно)

324

ib.: «место убиения святаго Стефана».

(обратно)

325

На поле пояснено: «опока».

(обратно)

326

На поле: «гроб Святыя Богородицы».

(обратно)

327

ib.: «78 [лист]».

(обратно)

328

ib.: «Гепсимани весь».

(обратно)

329

ib.: «место молитвы Господни».

(обратно)

330

ib.: «место, во емже лобза Иуда Господа».

(обратно)

331

ib.: «гроб Авесоломов».

(обратно)

332

ib.: «79 [лист]».

(обратно)

333

На поле: «гроб Захарии».

(обратно)

334

Здесь переводчик пропустил: «nad nim piramidę, acz mnieyszą i niższą postawiono».

(обратно)

335

На поле: «место пощения святаго Иакова».

(обратно)

336

ib.: «Кедрон река».

(обратно)

337

На поле пояснено: «опоке».

(обратно)

338

На поле: «знамения падения Господня».

(обратно)

339

ib.: «не в ново то еретиком».

(обратно)

340

На поле пояснено: «опоке».

(обратно)

341

На поле пояснено: «опока».

(обратно)

342

На поле: «турское чюдное прилежание».

(обратно)

343

ib.: «81 [лист]».

(обратно)

344

ib.: «источник Святыя Владычицы».

(обратно)

345

ib.: «Исаиа пророк».

(обратно)

346

ib.: «купель Силоамская».

(обратно)

347

На поле пояснено: «опоце».

(обратно)

348

На поле: «82 [лист]».

(обратно)

349

На поле пояснено: «скале».

(обратно)

350

На поле: «вещь зело удивителна».

(обратно)

351

ib.: «богобоязнствие арменское».

(обратно)

352

ib.: «Сорные врата».

(обратно)

353

ib.: «град Давыдов».

(обратно)

354

ib.: «второе вшествие ко Гробу Господню».

(обратно)

355

ib.: «83 [лист]».

(обратно)

356

ib.: «воини Гроба Господня».

(обратно)

357

На поле: «сокровище церкве Иерусалимской».

(обратно)

358

b.: «84 [лист]».

(обратно)

359

ib.: «85 [лист]».

(обратно)

360

В подлиннике ошибка: «умолены».

(обратно)

361

На поле: «86 [лист]».

(обратно)

362

В подлиннике ошибка: «на».

(обратно)

363

Это лишнее. Титул Стеллы по латине изложен так: minorum regularis observan provinciae s. Antonii, sacri conventus, Sancti Salvatoris guardianus et commissarius, et aliorum locorum Terrae Sanctae, apostolica auctoritate generalis gubernator et rector.

(обратно)

364

На поле: «87 [лист]».

(обратно)

365

В польском тексте есть еще и подпись: «Fr. Angelus Stella, qui supra, manu propria».

(обратно)

366

На поле: «88 [лист]».

(обратно)

367

ib.: «89 [лист]».

(обратно)

368

В польском тексте в скобках пояснено: czyni dwieście pięćdziesiąt zlotych monetą, w. x. Litewskiego.

(обратно)

369

На поле: «90 [лист]».

(обратно)

370

ib.: «91 [лист]».

(обратно)

371

В оригинале: Fr. Angelus Stella.

(обратно)

372

Этот союз лишний.

(обратно)

373

В подлиннике ошибка: «всякаго».

(обратно)

374

На поле: «92 [лист]».

(обратно)

375

На поле: «93 [лист]».

(обратно)

376

ib.: «место, идеже Иуда удавися».

(обратно)

377

ib.: «истинно погребение иудейское».

(обратно)

378

ib.: «дом Сѵмеона»

(обратно)

379

Это слово старинный переводчик оставил непереведенным: indermach, wydermach — тыльная, задняя часть дома.

(обратно)

380

На поле: «гроб Лазарев».

(обратно)

381

ib.: «94 [лист]».

(обратно)

382

ib.: «домы Марии и Марфы».

(обратно)

383

На поле: «камень Беседования».

(обратно)

384

В подлиннике описка: «вызший».

(обратно)

385

На поле: «95 [лист]».

(обратно)

386

ib.: «гора Елеонская или Масличная».

(обратно)

387

ib.: «стопа ног Господних по вознесении».

(обратно)

388

На поле: «96 [лист]».

(обратно)

389

ib.: «басни турецкия».

(обратно)

390

ib.: «97 [лист]».

(обратно)

391

На поле: «врата Златыя».

(обратно)

392

ib.: «98 [лист]».

(обратно)

393

ib.: «молитва Господня».

(обратно)

394

ib.: «врата Ефремова».

(обратно)

395

ib.: «прудок скотский».

(обратно)

396

ib.: «Пилатова полата».

(обратно)

397

На поле: «се человек».

(обратно)

398

ib.: «99 [лист]».

(обратно)

399

ib.: «надписание».

(обратно)

400

ib.: «100 [лист]».

(обратно)

401

ib.: «путь Жалости».

(обратно)

402

На поле: «врата, к Дамаску граду».

(обратно)

403

ib.: «101 [лист]».

(обратно)

404

ib.: «зри ниже».

(обратно)

405

На поле пояснено: «опоку».

(обратно)

406

На поле: «дом богатаго».

(обратно)

407

ib.: «дом Вероники».

(обратно)

408

ib.: «102 [лист]».

(обратно)

409

На поле: «врата Судная».

(обратно)

410

На поле пояснено: «на цминтарю».

(обратно)

411

На поле поправлено: «безбед[наго]».

(обратно)

412

На поле: «103 [лист]».

(обратно)

413

ib.: «прудок Вирсавии».

(обратно)

414

На поле: «град Пизонов».

(обратно)

415

ib.: 104 [лист]».

(обратно)

416

ib.: «пушки сребряные».

(обратно)

417

ib.: «дом Проклятаго Совета».

(обратно)

418

ib.: «105 [лист]».

(обратно)

419

На поле: «приношение Господа Иисуса».

(обратно)

420

ib.: «кладязь трех волхвов».

(обратно)

421

На поле пояснено: «опока».

(обратно)

422

На поле: «изображение Илии пророка».

(обратно)

423

На поле пояснено: «опоки».

(обратно)

424

На поле: «106 [лист]».

(обратно)

425

ib.: «Рахилин гроб».

(обратно)

426

ib.: «студенец Давыдов».

(обратно)

427

На поле: «Вифлеемская изрядна церковь».

(обратно)

428

ib.: «107 [лист]».

(обратно)

429

ib.: «описаное место Рожества Христова».

(обратно)

430

ib.: «108 [лист]».

(обратно)

431

ib.: «Рожество Господа Иисуса».

(обратно)

432

На поле: «ясли».

(обратно)

433

ib.: «109 [лист]».

(обратно)

434

ib.: «Обрезание Господа Иисуса».

(обратно)

435

На поле: «вертепы избиенных младенцев».

(обратно)

436

ib.: «110 [лист]».

(обратно)

437

ib.: «гроб святаго Геронима».

(обратно)

438

ib.: «111 [лист]».

(обратно)

439

ib.: «кляштор святыя Павлы».

(обратно)

440

На поле: «где Пречистая Владычица крыяшеся со Младенцем».

(обратно)

441

ib.: «удивителна вещь».

(обратно)

442

ib.: «гора Енгадды».

(обратно)

443

ib.: «112 [лист]».

(обратно)

444

ib.: «Хевронь».

(обратно)

445

ib.: «горняя иудейская».

(обратно)

446

ib.: «где ангел Господень поразил войско Сѵахеримово».

(обратно)

447

ib.: «113 [лист]».

(обратно)

448

ib.: «то во истинну удивително».

(обратно)

449

На поле: «и сие неменше диво».

(обратно)

450

ib.: «источник святаго Филиппа».

(обратно)

451

ib.: «114 [лист]».

(обратно)

452

ib.: «пустыня святаго Иоанна Крестителя».

(обратно)

453

На поле пояснено: «опоки глухия».

(обратно)

454

На поле: «хлеб святаго Иоанна».

(обратно)

455

ib.: «115 [лист]».

(обратно)

456

На поле пояснено: «опоки».

(обратно)

457

На поле: «град Иуды».

(обратно)

458

ib.: «Величит душа моя».

(обратно)

459

ib.: «Благословен Господь Бог».

(обратно)

460

ib.: «монастырь святаго Архангела».

(обратно)

461

ib.: «чюдно».

(обратно)

462

ib.: «116 [лист]».

(обратно)

463

На поле: «гора Гион».

(обратно)

464

ib.: «полаты Соломоновы».

(обратно)

465

ib.: «Пилатов дом. Лифостротон (litostrotos)».

(обратно)

466

ib.: «117 лист».

(обратно)

467

ib.: «бичевание Господне».

(обратно)

468

На поле пояснено: «пять цекинов, яже творят десять золотых полских».

(обратно)

469

На поле: «118 [лист]».

(обратно)

470

ib.: «уговор с арапом провожатым; обещание его».

(обратно)

471

ib.: «шерт или рота».

(обратно)

472

ib.: «его подкрепление удивителное».

(обратно)

473

ib.: «119 [лист]».

(обратно)

474

ib.: «пустынники».

(обратно)

475

На поле пояснено: «опоке».

(обратно)

476

В польском тексте на поле есть заметка, не переведенная старинным русским переводчиком: Był ten potem u i. m. p. woiewody r. P. 1588, 19 marca, w Czarnoczycach, z towarzystwem, idąc z Moskwy; powiadał, że on, Arab, panem teraz wielkim, ma cztery tysiące Arabow pod sobą, zbiia; iuż dwu sędziakow Jerozolimskich zabił po odieździe i. m. То есть: «Этот впоследствии, 19 марта лета Божия 1588, посетил его милость пана воеводу в Чарначицах, вместе со своими товарищами, на возвратном пути из Москвы; разсказывал, что он, араб, теперь больший господин, имеет под своею властью до четырех тысяч арабов, грабит; по отъезде его милости, уже успел убить двух турецких судей в Иерусалиме».

(обратно)

477

На поле: «120 [лист]».

(обратно)

478

ib.: «турское мучителство».

(обратно)

479

На поле: «121 [лист]».

(обратно)

480

ib.: «свирепое сердце».

(обратно)

481

ib.: «колоколов возбраняют турки».

(обратно)

482

ib.: «122 [лист]».

(обратно)

483

ib.: «Мертвое море».

(обратно)

484

Быт. Гл. 19.

(обратно)

485

На поле: «Содом».

(обратно)

486

На поле: «книга 5, гл. 5».

(обратно)

487

ib.: «яблока».

(обратно)

488

ib.: «жена Лотова».

(обратно)

489

ib.: «123 [лист]».

(обратно)

490

На поле пояснено: «опоки глухия».

(обратно)

491

На поле: «мурин».

(обратно)

492

На поле: «Крещение Господне».

(обратно)

493

ib.: «124 [лист]».

(обратно)

494

ib.: «пища святаго Иоанна».

(обратно)

495

ib.: «вода иорданская не портится».

(обратно)

496

ib.: «125 [лист]».

(обратно)

497

ib.: «Аравия Пустая».

(обратно)

498

На поле: «церковь святаго Иоанна».

(обратно)

499

ib.: «Иерихон».

(обратно)

500

ib.: «Ерихон град».

(обратно)

501

ib.: «126 [лист]».

(обратно)

502

ib.: «дом Раавы блудницы».

(обратно)

503

ib.: «дом Закхея».

(обратно)

504

На поле: «Критский остров».

(обратно)

505

ib.: «127 [лист]».

(обратно)

506

ib.: «древо спалат».

(обратно)

507

ib.: «свероборинник из Ерихона».

(обратно)

508

ib.: «источник Елисеов».

(обратно)

509

ib.: «гора поста Господня».

(обратно)

510

ib.: «128 [лист]».

(обратно)

511

ib.: «пост Господень».

(обратно)

512

На поле: «129 [лист]».

(обратно)

513

«зри, како Господь Бог своих сохраняет».

(обратно)

514

На поле: «злый страх».

(обратно)

515

ib.: «130 [лист].

(обратно)

516

На поле пояснено: «опоку».

(обратно)

517

На поле: «Масличная гора».

(обратно)

518

В подлиннике ошибка: «погубил».

(обратно)

519

На поле: «Вифания».

(обратно)

520

ib.: «131 [лист]».

(обратно)

521

В подлиннике ошибка: «промышлять».

(обратно)

522

На поле: «Вечерник Господень».

(обратно)

523

На поле пояснено: «6000 цекинов».

(обратно)

524

На поле: «132 [лист]».

(обратно)

525

На поле пояснено: «цминтарю».

(обратно)

526

В польском тексте прибавлено в скобках: iako i pater Stephanus Ragusinus.

(обратно)

527

На поле: «гроб Давыдов».

(обратно)

528

ib.: «133 [лист]».

(обратно)

529

На поле: «гроб Соломонов».

(обратно)

530

ib.: «134 [лист]».

(обратно)

531

ib.: «гробы царей иудских».

(обратно)

532

ib.: «вещь зело чюдна».

(обратно)

533

На поле пояснено: «опоке».

(обратно)

534

На поле: «135 [лист]».

(обратно)

535

ib.: «Иродова полата».

(обратно)

536

ib.: «горы Иерусалимския».

(обратно)

537

ib.: «1, гора Сион».

(обратно)

538

ib.: «великость Иерусалима древняго».

(обратно)

539

На поле: «много во Иерусалиме молбищ».

(обратно)

540

ib.: «2, гора Царская».

(обратно)

541

ib.: «137 [лист]».

(обратно)

542

ib.: «3, гора Морааф».

(обратно)

543

ib.: «Кальвария гора».

(обратно)

544

На поле поправлено: «из града».

(обратно)

545

На поле: «Гион».

(обратно)

546

На поле: «138 [лист]».

(обратно)

547

ib.: «ревность тамо сущих людей».

(обратно)

548

ib.: «139 [лист]».

(обратно)

549

На поле пояснено: «девять цекинов».

(обратно)

550

На поле: «из Келесѵрии».

(обратно)

551

ib.: «140 [лист]».

(обратно)

552

На поле объяснено: «цело».

(обратно)

553

На поле: «141 [лист]».

(обратно)

554

В рукописи описка: «которыя».

(обратно)

555

В рукописи ошибочно переведено польское chwalą — «хвалим».

(обратно)

556

На поле: «пастора или своего попа».

(обратно)

557

ib.: «142 [лист]».

(обратно)

558

В рукописи описка: «отдавать».

(обратно)

559

На поле: «марониты, яко пишут».

(обратно)

560

На поле пояснено: «[пи]шуще».

(обратно)

561

На поле: «143 [лист]».

(обратно)

562

На поле поправлено: «[скорейш]ий».

(обратно)

563

На поле поправлено: «[легчайш]ий».

(обратно)

564

На поле: «лампад количество».

(обратно)

565

ib.: «144 [лист]».

(обратно)

566

На поле пояснено: «чернцы».

(обратно)

567

На поле: «25 цекинов 50 золотых полских».

(обратно)

568

ib.: «145 [лист]».

(обратно)

569

На поле пояснено: «попа».

(обратно)

570

На поле: «146 [лист]».

(обратно)

571

На поле пояснено: «священников».

(обратно)

572

На поле: «церкве Иерусалимския описание».

(обратно)

573

ib.: «147 [лист]».

(обратно)

574

На поле: «148 [лист]».

(обратно)

575

ib.: «149 [лист]».

(обратно)

576

На поле: «окна церковныя».

(обратно)

577

ib.: «150 [лист]».

(обратно)

578

ib.: «мост».

(обратно)

579

На поле: «151 [лист]».

(обратно)

580

На поле пояснено: «природ[но]».

(обратно)

581

На поле: «врата Красныя».

(обратно)

582

ib.: «храм Соломонов».

(обратно)

583

Подразумевается: kościoł, храм.

(обратно)

584

На поле: «152 [лист]».

(обратно)

585

На поле: «153 [лист]».

(обратно)

586

ib.: «дни и нощи яковы во Иерусалиме».

(обратно)

587

ib.: «хамелеон что есть».

(обратно)

588

ib.: «изменяется како».

(обратно)

589

ib.: «154 [лист]».

(обратно)

590

На поле: «изшествие из Иерусалима».

(обратно)

591

ib.: «гроб Самуилов».

(обратно)

592

ib.: «Еммаус».

(обратно)

593

ib.: «где Давид уби Голиада».

(обратно)

594

На поле: «156 [лист]».

(обратно)

595

ib.: «источник и дом святаго Иова».

(обратно)

596

ib.: «157 [лист]».

(обратно)

597

На поле: «отечество Разбойника Святаго».

(обратно)

598

ib.: «158 [лист]».

(обратно)

599

ib.: «Рама град».

(обратно)

600

ib.: «дом святаго Никодима».

(обратно)

601

ib.: «159 [лист]».

(обратно)

602

Это лишнее.

(обратно)

603

В рукописи ошибка: «от кадим», bo acz przy kadym.

(обратно)

604

В рукописи ошибка: «дорога», в пол. drogą.

(обратно)

605

Пол. dobrą, ошибочно переведено «добрая».

(обратно)

606

На поле: «град Иоппа».

(обратно)

607

ib.: «160 [лист]».

(обратно)

608

ib.: «Лида град».

(обратно)

609

На поле: «161 [лист]».

(обратно)

610

В рукописи ошибка: «Гады».

(обратно)

611

На поле: «утка егѵпетская».

(обратно)

612

ib.: «162 [лист]».

(обратно)

613

На поле: «Кесариа».

(обратно)

614

В подлиннике: na męczeńską koronę.

(обратно)

615

На поле: «163 [лист]».

(обратно)

616

На поле пояснено: «якорах».

(обратно)

617

На поле: «Сидон».

(обратно)

618

ib.: «Тур».

(обратно)

619

ib.: «164 [лист]».

(обратно)

620

ib.: «Вирит».

(обратно)

621

В рукописи ошибка: «иуниа».

(обратно)

622

На поле: «165 [лист]».

(обратно)

623

На поле пояснено: «поп».

(обратно)

624

На поле: «злополучный случай».

(обратно)

625

ib.: «166 [лист]».

(обратно)

626

Взятое в скобки в польском тексте не находится.

(обратно)

627

На поле: «167 [лист]».

(обратно)

628

ib.: «168 [лист]».

(обратно)

629

ib.: «Триполь град».

(обратно)

630

В рукописи ошибка: «у единаго».

(обратно)

631

На поле: «шелковица древо».

(обратно)

632

На поле: «крысы».

(обратно)

633

ib.: «169 [лист]».

(обратно)

634

В рукописи: «Секерочка».

(обратно)

635

На поле: «170 [лист]».

(обратно)

636

В рукописи ошибка: «глаголет».

(обратно)

637

На поле: «171 [лист]».

(обратно)

638

На поле поправлено: «п[аши]».

(обратно)

639

На поле: «172 [лист]».

(обратно)

640

На поле поправлено: [чау]ш.

(обратно)

641

В рукописи ошибка: «когда».

(обратно)

642

На поле: «173 [лист]».

(обратно)

643

ib.: «174 [лист]».

(обратно)

644

На поле поправлено: «и сии».

(обратно)

645

На поле: «на выи».

(обратно)

646

ib.: «175 [лист]».

(обратно)

647

В рукописи ошибка: «розсудителне еже».

(обратно)

648

На поле: «176 [лист]».

(обратно)

649

В рукописи ошибка: «что».

(обратно)

650

Это лишнее.

(обратно)

651

В рукописи ошибка: «Лаврентиева».

(обратно)

652

На поле: «177 [лист]».

(обратно)

653

На поле пояснено: «судно легкое».

(обратно)

654

На поле: «путь во Егѵпет».

(обратно)

655

ib.: «178 [лист]».

(обратно)

656

ib.: «179 [лист]».

(обратно)

657

На поле: «Лемис град».

(обратно)

658

На поле пояснено: «поп».

(обратно)

659

В польском тексте: aż do Felis promontorium, ktore Włosi capo delle Gatte zowią.

(обратно)

660

На поле: «180 [лист]».

(обратно)

661

На поле: «хлопчатую бумагу сеют в Кѵпре».

(обратно)

662

В рукописи ошибка: «ниже».

(обратно)

663

На поле: «единощи на три лета сеют».

(обратно)

664

На поле пояснено: «острое».

(обратно)

665

На поле поправлено: «в Роде».

(обратно)

666

На поле объяснено: «дерм».

(обратно)

667

На поле поправлено: «[належащ]е[е]».

(обратно)

668

На поле: «утки разныя».

(обратно)

669

ib.: «кони морския яковы»

(обратно)

670

ib.: «дивныя звери».

(обратно)

671

На поле пояснено: «легкое судно».

(обратно)

672

На поле: «глава великая».

(обратно)

673

На поле: «Дамиат».

(обратно)

674

ib.: «в судне нашем».

(обратно)

675

В рукописи ошибка: «виницыйского града».

(обратно)

676

В польском тексте: kaurus.

(обратно)

677

На поле: «Феркин».

(обратно)

678

ib.: «пещи родят курята».

(обратно)

679

На поле: «егѵпетская горячесть».

(обратно)

680

ib.: «зри».

(обратно)

681

На поле поправлено: «яко».

(обратно)

682

В рукописи ошибка: «ясно».

(обратно)

683

На поле поправлено: «возмне[лся]».

(обратно)

684

На поле: «чти сие внятно все».

(обратно)

685

На поле пояснено: «судне».

(обратно)

686

В рукописи ошибка: «о полунощи».

(обратно)

687

Это лишнее.

(обратно)

688

На поле пояснено: «устами».

(обратно)

689

На поле: «рыбы Ниловы».

(обратно)

690

На поле: «дивно велми».

(обратно)

691

ib.: «Абузыр».

(обратно)

692

ib.: «небезбедство».

(обратно)

693

В рукописи «o dwudziestey» ошибочно переведено «двадесять».

(обратно)

694

В рукописи ошибка: «Сам реку».

(обратно)

695

На поле: «Линец».

(обратно)

696

ib.: «делта славная».

(обратно)

697

ib.: «Булгах».

(обратно)

698

В рукописи ошибка: «попа Яна».

(обратно)

699

На поле: «кѵнокефали дивныя вещи».

(обратно)

700

ib.: «Каир».

(обратно)

701

ib.: «Хелм».

(обратно)

702

На поле: «Каир, яко велик есть».

(обратно)

703

ib.: «дивно сие».

(обратно)

704

ib.: «еще дивнее».

(обратно)

705

На поле: «30 000 домов».

(обратно)

706

ib.: «храмов или мечетей 6800».

(обратно)

707

ib.: «житие купца египетскаго».

(обратно)

708

На поле: «сынов (synowska) любовь».

(обратно)

709

ib.: «муринов сродство».

(обратно)

710

ib.: «арапов яко боятся».

(обратно)

711

На поле: «буее учение».

(обратно)

712

ib.: «жидов количество милион есть, тысяща тысящь».

(обратно)

713

ib.: «Ассан паша».

(обратно)

714

ib.: «иных человеков».

(обратно)

715

ib.: «очи болныя почто».

(обратно)

716

ib.: «воду откуду имать Каир».

(обратно)

717

ib.: «воду носящих велблюдов 8000».

(обратно)

718

ib.: «микстанници».

(обратно)

719

На поле: «с 30 000 воду носящих».

(обратно)

720

ib.: «20 000 харчевен».

(обратно)

721

ib.: «снедей обилность».

(обратно)

722

ib.: «вина не есть».

(обратно)

723

ib.: «мор во Егѵпте».

(обратно)

724

На поле: «мороваго поветрия престатие».

(обратно)

725

Это слово лишнее.

(обратно)

726

В рукописи: «осадити»; но здесь «osądzić» должно быть переведено — «понять».

(обратно)

727

В рукописи ошибка: «Каноницкое».

(обратно)

728

В рукописи ошибка: «водою».

(обратно)

729

В рукописи ошибка: «султанов». Но и несколько выше переведено не точно: «okrom ich tam xięży santonow».

(обратно)

730

В рукописи ошибка: «Патмы».

(обратно)

731

В рукописи ошибка: «поп Ян».

(обратно)

732

На поле: «поп Иян (sic), абисинский государь».

(обратно)

733

Это слово лишнее.

(обратно)

734

В рукописи: «могло».

(обратно)

735

В рукописи ошибка: «зимно».

(обратно)

736

Это отрицание поставлено выше, на свое место, согласно с польским текстом. (Знак сноски в тексте отсутствует. — А. И. Цепков.)

(обратно)

737

В рукописи: «переехал»; в пол.: przeiechawszy.

(обратно)

738

В рукописи ошибка: «трех».

(обратно)

739

Это слово лишнее; в польском тексте его нет.

(обратно)

740

В польском тексте: od tamtey (подразумевается — pyramis).

(обратно)

741

В польском тексте: tylko że trochę płaskatsze i rowniey ie puszczano.

(обратно)

742

В пол.: przodka.

(обратно)

743

Это слово лишнее.

(обратно)

744

В рукописи ошибка: «obok wtorey» (pyramidy) переведено «во втором углу».

(обратно)

745

В пол.: głowa−−tylko wycięta.

(обратно)

746

На поле: «град».

(обратно)

747

Старинный переводчик оставил без перевода: i same piramidy.

(обратно)

748

В рукописи «idą» переведено «обрящется».

(обратно)

749

В рукописи неправильно: «течет».

(обратно)

750

Это слово лишнее.

(обратно)

751

Это слово лишнее.

(обратно)

752

Это слово лишнее.

(обратно)

753

В польском тексте: z czerwoney i białey materyi.

(обратно)

754

Это слово лишнее.

(обратно)

755

В рукописи ошибка: «под».

(обратно)

756

В рукописи ошибка: «везут».

(обратно)

757

В рукописи ошибка: «существеннии».

(обратно)

758

В рукописи ошибка: «которая».

(обратно)

759

В рукописи: «веде».

(обратно)

760

Старинный переводчик перевел польскую фразу «i na znak radości miasto wołaniem napełniaiąc» так: «и на знак радости вместо воскликания наполняя.

(обратно)

761

На поле: «смелость».

(обратно)

762

В рукописи ошибка: «совершеннии».

(обратно)

763

На поле: «учение на воде».

(обратно)

764

ib.: «множество населения».

(обратно)

765

ib.: «Геен (sic) земля».

(обратно)

766

ib.: «обилность егѵпетская».

(обратно)

767

ib.: «Китайское государство».

(обратно)

768

На поле пояснено: «неухищр[енно]».

(обратно)

769

На поле: «блудниц 100 000».

(обратно)

770

ib.: «мужатые жены (mężatki)».

(обратно)

771

ib.: «цена рабом».

(обратно)

772

ib.: «оттуду возят рабство (niewolniki)».

(обратно)

773

На поле: «зри».

(обратно)

774

ib.: «питие, с котораго безумно сердиты бывают».

(обратно)

775

В рукописи ошибка: «извещая».

(обратно)

776

На поле: «егѵпетская древняя погребения».

(обратно)

777

ib.: «финик».

(обратно)

778

На поле поправлено: «[верх]а».

(обратно)

779

На поле: «сахар сеют; растет».

(обратно)

780

В рукописи ошибка: «тую».

(обратно)

781

На поле: «финици трегуби».

(обратно)

782

ib.: «яко долго родят».

(обратно)

783

ib.: «сантан».

(обратно)

784

Это слово лишнее.

(обратно)

785

На поле поправлено: «потряслся».

(обратно)

786

На поле: «сквернии законници».

(обратно)

787

В польском тексте: bo około brzucha sprośnie rękami kląskaiąc iakoś igrał.

(обратно)

788

На поле: «зри слепоту турецкую».

(обратно)

789

На поле поправлено: «[по]люби[тся]».

(обратно)

790

На поле: «законници турецкия святыя».

(обратно)

791

В польском тексте это место изложено так: santanowie nadzy we dnie, w oczach ludzi wszystkich, z niewiastami sprawę miewaią, gusła pierwiey swoie niektore nader sprosne (ktore opuszczam uczciwości szanuiąc) odprawiwszy.

(обратно)

792

В рукописи «niemal» ошибочно переведено «на мале».

(обратно)

793

На поле: «феатрум».

(обратно)

794

ib.: «запуски».

(обратно)

795

Следовало перевести: «простый люд».

(обратно)

796

На поле: «обитание Господне во Егѵпте».

(обратно)

797

«pod tą szafą» переводчик перевел «под ту шкапу».

(обратно)

798

Тут же, в строке, пояснено: «прииде».

(обратно)

799

На поле: «мѵро».

(обратно)

800

ib.: «Гауреа».

(обратно)

801

ib.: «купель сахаром разтворенная».

(обратно)

802

В пол.: wodą; но этот твор. п. переводчик принял за винительный и перевел «воду».

(обратно)

803

На поле: «кассиа».

(обратно)

804

ib.: «мечети в Каире».

(обратно)

805

ib.: «патриарх Турецкой».

(обратно)

806

На поле: «одежда патриарха».

(обратно)

807

ib.: «под-патриарх».

(обратно)

808

ib.: «дивная историа».

(обратно)

809

На поле: «количество в Меху идущих».

(обратно)

810

На поле пояснено: «подагра».

(обратно)

811

На поле пояснено: «дѵсентерия».

(обратно)

812

На поле: «дань от умерших».

(обратно)

813

ib.: «крещение».

(обратно)

814

На поле: «град в Каире».

(обратно)

815

В рукописи ошибка: «к».

(обратно)

816

На поле: «когда Егѵпет взят».

(обратно)

817

ib.: «палата Иосифа Прекраснаго».

(обратно)

818

На поле поправлено: «[вы]реза[нием]».

(обратно)

819

Старинный переводчик оставил без перевода: Idąc wzwyż po lewey stronie.

(обратно)

820

На поле: «кладязь есть».

(обратно)

821

На поле: «турецкое буйство».

(обратно)

822

ib.: «Мамымыр».

(обратно)

823

ib.: «дивный обычай».

(обратно)

824

На поле: «женитвы егѵпетския».

(обратно)

825

ib.: «дети егѵпетския».

(обратно)

826

ib.: «жены».

(обратно)

827

В рукописи ошибка: «иных»: w onym dziesiątku lat.

(обратно)

828

На поле: «корозыву».

(обратно)

829

На поле: «чти сию дивную историю».

(обратно)

830

ib.: «мумиа — вещь зело дивна». Переводчик (см. текст: «которых к лекарству берут, и называют то лекарство мумия») в этом случае не переводил, а измышлял; в польском тексте стоит только: ktore na mumią bieraią.

(обратно)

831

ib.: «болваны».

(обратно)

832

ib.: «гробы».

(обратно)

833

В рукописи ошибка: «вторые», в пол.: w ktorych.

(обратно)

834

На поле: «болваны».

(обратно)

835

В рукописи описка: «лета».

(обратно)

836

На поле: «машкары или хари на умерших».

(обратно)

837

Переводчик слово «opasane» перевел «выписаны».

(обратно)

838

На поле: «мумиа откуду».

(обратно)

839

Подразумевается: «тела».

(обратно)

840

В рукописи ошибка: «были»; пол.: białe.

(обратно)

841

На поле: «не веждь басни о мумии».

(обратно)

842

На поле поправлено: «злострастия».

(обратно)

843

В рукописи «a przedę» неточно переведено «однакоже».

(обратно)

844

В рукописи ошибка: «имем».

(обратно)

845

В рукописи ошибка: «тех».

(обратно)

846

На поле: «убийци у пещер».

(обратно)

847

На поле: «Мемфис град».

(обратно)

848

На поле поправлено: «пѵрамид».

(обратно)

849

На поле: «Каир Старый яковый».

(обратно)

850

В рукописи ошибка: «совершающе».

(обратно)

851

«z wszelkiego» ошибочно переведено «от великого».

(обратно)

852

В рукописи описка: «нанаго».

(обратно)

853

На поле поправлено: «струфокамилов».

(обратно)

854

На поле: «зри того турчина».

(обратно)

855

ib.: «чти сие все».

(обратно)

856

В рукописи ошибка: «убийцу».

(обратно)

857

В рукописи ошибка: «убившеся».

(обратно)

858

В рукописи: «синость».

(обратно)

859

В рукописи: «янычаре». Польский текст: Trzech tam przedę albo czterech−−iańczarowie kiymi wezbrali.

(обратно)

860

«w większem» ошибочно переведено «во всем».

(обратно)

861

На поле: «в Мех град 12 000 человек отходит».

(обратно)

862

Это слово лишнее.

(обратно)

863

На поле: «пост турецкий».

(обратно)

864

ib.: «пѵрги или башни».

(обратно)

865

В рукописи ошибка: «неподобный».

(обратно)

866

На поле: «крокодѵл».

(обратно)

867

В рукописи описка: «где».

(обратно)

868

На поле: «Саит град».

(обратно)

869

«wieczor» ошибочно переведено «вверх».

(обратно)

870

На поле пояснено: «пѵрг».

(обратно)

871

На поле: «осмый поток Нилов».

(обратно)

872

ib.: «Александрия воды не имать». В тексте «miewa» ошибочно переведено «имущи».

(обратно)

873

ib.: «зри ниже лист 265».

(обратно)

874

Это слово лишнее.

(обратно)

875

На поле: «Россет».

(обратно)

876

Подразумевается: księżyc.

(обратно)

877

На поле: «пост турецкий».

(обратно)

878

На поле поправлено: «[нее]д[ши].

(обратно)

879

Подразумевается: księżyc.

(обратно)

880

«wiedzieliśmy» ошибочно переведено «видели».

(обратно)

881

На поле: «пирга».

(обратно)

882

ib.: «финии».

(обратно)

883

ib.: «Рацаста».

(обратно)

884

На поле: «столп Помпиев».

(обратно)

885

На поле поправлено: «ша[рочервлен]».

(обратно)

886

На поле: «зри».

(обратно)

887

ib.: «галеры или катарги турския».

(обратно)

888

На поле: «вино в гронах».

(обратно)

889

ib.: «гроня были» (sic).

(обратно)

890

ib.: «Фарус остров».

(обратно)

891

«radniey» ошибочно переведено «радшие».

(обратно)

892

На поле: «раби Ассан-баши смертию казнени».

(обратно)

893

ib.: «чюдная историа о сребролюбце и о его конце».

(обратно)

894

ib.: «хитрость».

(обратно)

895

ib.: «богатый купец».

(обратно)

896

На поле: «добрый совет».

(обратно)

897

ib.: «зри, яковое богатство без веси и градов».

(обратно)

898

На поле пояснено: «ефимков».

(обратно)

899

На поле: «жалоба на Асан-башу».

(обратно)

900

ib.: «жестокость».

(обратно)

901

На поле: «жены зло защищают».

(обратно)

902

ib.: «Асан убеже».

(обратно)

903

ib.: «коликое сокровище».

(обратно)

904

ib.: «Ассан удавлен».

(обратно)

905

ib.: «чюдный столп порфировый».

(обратно)

906

На поле: «полата многоценная».

(обратно)

907

На поле поправлено: «полна щебену».

(обратно)

908

На поле: «яковое бысть своеволство людей».

(обратно)

909

ib.: «Клеопатра».

(обратно)

910

ib.: «гόры Александрийския».

(обратно)

911

ib.: «темница св. Екатерины».

(обратно)

912

ib.: «егда посечена».

(обратно)

913

ib.: «зри».

(обратно)

914

Это слово лишнее.

(обратно)

915

На поле: «яко венетиане взята тело св. Марка».

(обратно)

916

«waliny» ошибочно переведено «обвалены».

(обратно)

917

В рукописи ошибка: «градный».

(обратно)

918

На поле: «град един над другим».

(обратно)

919

ib.: «зри выше лист 251».

(обратно)

920

ib.: «воды далекость».

(обратно)

921

ib.: «нездравый воздух во Александрии».

(обратно)

922

В рукописи ошибка: «нездравый».

(обратно)

923

В рукописи ошибка: «намале».

(обратно)

924

В рукописи ошибка: «приносятся».

(обратно)

925

На поле: «вина губителства».

(обратно)

926

ib.: «Дамаск — Палестины начаток».

(обратно)

927

В рукописи ошибка: «присматриваются».

(обратно)

928

На поле: «зри буйство».

(обратно)

929

В последнем издании (1846) польского текста стоит: «zamykali»; но находящееся в старинном русском переводе «запируют», вероятно, образовалось под влиянием «zapieraią».

(обратно)

930

На поле пояснено: «карабли; галеоны зело великия».

(обратно)

931

На поле: «галеонов путь».

(обратно)

932

На поле пояснено: «карабелный строитель».

(обратно)

933

Это слово лишнее.

(обратно)

934

Это лишнее.

(обратно)

935

На поле пояснено: «болшие лодьи».

(обратно)

936

На поле: «добрый привилий».

(обратно)

937

ib.: «гиспаны опаснии».

(обратно)

938

ib.: «яковая та пристань».

(обратно)

939

ib.: «опока гвоздик».

(обратно)

940

ib.: «грады Александрийския».

(обратно)

941

В рукописи ошибка: «отстоит».

(обратно)

942

В рукописи ошибка: «самой».

(обратно)

943

Это слово лишнее.

(обратно)

944

Вместо этого слова в старинном переводе стоит «денег»; переводчик, очевидно, не понял польского текста: a z tych — piętnaście na morzu robił.

(обратно)

945

Это место также не вполне понято старинным переводчиком; в польском оригинале читаем: potem chciał się okupić: ostatka, czego mu nie dostawało, prosił, abym mu był dodał.

(обратно)

946

В рукописи бессмыслица: «стал»; этим словом переведено польское stąd.

(обратно)

947

На поле поправлено: «господина».

(обратно)

948

В рукописи ошибка: «имея»; в пол.: miał.

(обратно)

949

На поле: «цырулик неволник».

(обратно)

950

В рукописи ошибка: «обещаяся»; в пол.: obiecował.

(обратно)

951

На поле: «гора Ида».

(обратно)

952

На поле: «зри».

(обратно)

953

В рукописи ошибка: «смели».

(обратно)

954

В рукописи ошибка: «заехал».

(обратно)

955

На поле: «звери разныя».

(обратно)

956

ib.: «мышь фараонова».

(обратно)

957

Вторая половина этой «точки» не совсем точно и правильно переведена; приводим польский текст: − − ktore mi wody morskie zalały, gdy u wyspu Karpatos nawałności i srogość morza mało nas nie potopiła.

(обратно)

958

В рукописи ошибка: «изрядным».

(обратно)

959

В рукописи ошибка: «попугаем».

(обратно)

960

В рукописи: «птиц».

(обратно)

961

ib.: «имеет».

(обратно)

962

В рукописи ошибка: «мне».

(обратно)

963

В рукописи ошибка: «и в Каир град»; в пол.: także potem do Mekki z Kairu iadą.

(обратно)

964

В рукописи ошибка: «ввергнут».

(обратно)

965

В рукописи ошибка: «изъявляти».

(обратно)

966

На поле пояснено: «Гвоздик».

(обратно)

967

На поле: «наша саицыя».

(обратно)

968

Это слово лишнее.

(обратно)

969

Деян. Гл. 27.

(обратно)

970

На поле: «нашу саицыю».

(обратно)

971

«po-Włosku: Garbino e Graeco» осталось непереведенным.

(обратно)

972

На поле: «полуденной и полунощной».

(обратно)

973

На поле пояснено: «саицыю».

(обратно)

974

Это лишнее; старинный переводчик своеобразно понял польский текст: obaczyli iednak marynarze wyspę.

(обратно)

975

На поле пояснено: «Архипелаго».

(обратно)

976

На поле: «саицыя».

(обратно)

977

На поле пояснено: «саицыя».

(обратно)

978

На поле: «зри».

(обратно)

979

ib.: «Кассо остров».

(обратно)

980

На поле пояснено: «тихо».

(обратно)

981

На поле: «Скарпанто остров».

(обратно)

982

ib.: «огни на горах».

(обратно)

983

На поле: «Агата».

(обратно)

984

ib.: «турки боятся греков».

(обратно)

985

Это слово лишнее.

(обратно)

986

На поле пояснено: «саицыя».

(обратно)

987

На поле: «саицыя».

(обратно)

988

Следующее после этого: «ktorego oni rektorem zowią» осталось непереведенным.

(обратно)

989

На поле: «саицые, судна, карабли».

(обратно)

990

В рукописи ошибка: «светом».

(обратно)

991

В рукописи ошибка: «возвратимся».

(обратно)

992

На поле: «путь сухий евреи из Егѵпта».

(обратно)

993

ib.: «сребролюбие турецкое».

(обратно)

994

ib.: «камение в зверях».

(обратно)

995

На поле пояснено: «странничество».

(обратно)

996

То есть «пути».

(обратно)

997

На поле: «хранение Божие».

(обратно)

998

На поле пояснено: «Архипелаги».

(обратно)

999

На поле: «саицыя».

(обратно)

1000

ib.: «катарги».

(обратно)

1001

В рукописи описка: «тогда».

(обратно)

1002

В рукописи: «немогуща»; в пол.: nie mogli.

(обратно)

1003

В рукописи: «да будет же»; в пол.: bądź też.

(обратно)

1004

В польском тексте: podczas przez połćwierci, podczas przez ćwierć godziny. B русском «połćwierć» непереведено.

(обратно)

1005

В рукописи ошибка: «давная есть»; в пол.: pewność dawa.

(обратно)

1006

На поле пояснено: «[при]клады».

(обратно)

1007

На поле: «зри».

(обратно)

1008

ib.: «мумия на мори».

(обратно)

1009

На поле: «балваны».

(обратно)

1010

В рукописи: «сущи».

(обратно)

1011

ib.: «почто турци возбраняют мумию вывозити».

(обратно)

1012

На поле пояснено: «пресвѵтер».

(обратно)

1013

В рукописи ошибочно: «который того часто добре приплатил был». В польском тексте: со tego dobrze przypłacał. Глагол przypłacać, przypłacić, помимо коренного значения («доплачивать, доплатить»), имеет еще и переносное: «пострадать, потерпеть, поплатиться».

(обратно)

1014

На поле: «саицыя».

(обратно)

1015

На поле поправлено: «род мумий терпит сие» вместо «тех телес воспринимает таковое смущение».

(обратно)

1016

На поле: «саицыи».

(обратно)

1017

ib.: «мумию».

(обратно)

1018

ib.: «саицыю».

(обратно)

1019

ib.: «пресвѵтер».

(обратно)

1020

На поле: «галере».

(обратно)

1021

На поле: «саицыя».

(обратно)

1022

На поле: «саицыя».

(обратно)

1023

ib.: «саицыи».

(обратно)

1024

ib.: «саицыю».

(обратно)

1025

ib.: «саицыи».

(обратно)

1026

На поле: «барку».

(обратно)

1027

ib.: «дому».

(обратно)

1028

ib.: «монастырь».

(обратно)

1029

Подразумевается: «корабль».

(обратно)

1030

На поле: «Архипелаги».

(обратно)

1031

ib.: «зри».

(обратно)

1032

В рукописи ошибка: «дабы»; пол.: «iakoż».

(обратно)

1033

В рукописи ошибка: «обещания суть»; пол.: bez tego obwieszczenia.

(обратно)

1034

В рукописи ошибка: «до указы».

(обратно)

1035

В рукописи: «знаный»; пол.: zwano.

(обратно)

1036

Это слово лишнее.

(обратно)

1037

На поле: «Спиналонга».

(обратно)

1038

ib.: «302 [лист]».

(обратно)

1039

В рукописи ошибка: «егда»; пол.: ledwie.

(обратно)

1040

На поле: «Кандиа».

(обратно)

1041

Это лишнее. В польском тексте: dział maiąc dostatek przednie znacznych.

(обратно)

1042

На поле: «303 [лист]».

(обратно)

1043

ib.: «304 [лист]».

(обратно)

1044

В рукописи: «не дошед»; пол.: nie doiechałem.

(обратно)

1045

В польском тексте: Tu leży Pikus tenże Jupiter zmarły (Hic situs est Picus qui et Jupiter mortuus).

(обратно)

1046

На поле: «305 [лист]».

(обратно)

1047

Подразумевается: «замок».

(обратно)

1048

На поле: «Патмос остров».

(обратно)

1049

ib.: «306 [лист]».

(обратно)

1050

ib.: «307 [лист]».

(обратно)

1051

В рукописи ошибка: «ов»; пол.: ale.

(обратно)

1052

В рукописи: «приставляют»; пол.: stawaią.

(обратно)

1053

В рукописи: «скорым бегством»; пол.: zatem.

(обратно)

1054

На поле: «308 [лист]».

(обратно)

1055

Взятое в скобки весьма своеобразно переведено. В польском тексте: «bladzi, niemal na poły umarli»; то есть: «бледные (истомленные), еле живые».

(обратно)

1056

В рукописи: «голодною смертию»; пол.: głodem zginąć.

(обратно)

1057

Это слово лишнее.

(обратно)

1058

На поле: «309 [лист]».

(обратно)

1059

На поле поправлено: «[о проезж]ей [грамот]е».

(обратно)

1060

На поле поправлено: [по дорог]е».

(обратно)

1061

На поле: «310 [лист]».

(обратно)

1062

ib.: «311 [лист]».

(обратно)

1063

В польском тексте Idźcie, bo nie o was, ale o wasze senatory staramy się (Eatis, quia non curamus vos, sed principes vestros).

(обратно)

1064

На поле поправлено: «с таковым повелением» вместо «таковою проезжою». Эта поправка вставлена в текст.

(обратно)

1065

В рукописи ошибка: «назрите».

(обратно)

1066

На поле пояснено: «галеоне».

(обратно)

1067

На поле: «312 [лист]».

(обратно)

1068

ib.: «Баро Отдона (sic)». В тексте также ошибка: «Фондона».

(обратно)

1069

На поле: «313 [лист]».

(обратно)

1070

На поле поправлено: «в сем бысть» вместо «купно вершило». В польском тексте: gdyż inaczey zdrowie moie w tém było.

(обратно)

1071

В рукописи извращено: «а иные имеющее испущен быти, камо бы потребно было, может». В польском тексте: a drugie miiaiące z dział bić, kędyby potrzeba ukazała, może.

(обратно)

1072

На поле: «314 [лист]».

(обратно)

1073

В рукописи ошибка: «окропил»; пол.: opatrzył.

(обратно)

1074

Это лишнее.

(обратно)

1075

На поле: «315 [лист]».

(обратно)

1076

«до коих мест» — poki.

(обратно)

1077

В рукописи ошибка: «менши».

(обратно)

1078

В рукописи ошибка: «сице».

(обратно)

1079

Это лишнее.

(обратно)

1080

В рукописи ошибка, сделанная под влиянием латинского окончания: «Урсыном» — Latinum Ursinum.

(обратно)

1081

В рукописи ошибка: «юже» (iuż).

(обратно)

1082

В рукописи странная описка: «Доцуцию».

(обратно)

1083

В рукописи ошибка: «Елина».

(обратно)

1084

На поле: «316 [лист]».

(обратно)

1085

В рукописи ошибка: «французским».

(обратно)

1086

На поле поправлено: «[катарг]е».

(обратно)

1087

В рукописи ошибка: «Карции».

(обратно)

1088

На поле: «317 [лист]».

(обратно)

1089

В рукописи ошибка: «еще ожидали».

(обратно)

1090

Подразумевается: «корабль» (Диедонов).

(обратно)

1091

Это лишнее.

(обратно)

1092

В рукописи ошибка: «из тых».

(обратно)

1093

На поле: «318 [лист]».

(обратно)

1094

В рукописи удивительная описка: «Верод».

(обратно)

1095

В рукописи: «наше».

(обратно)

1096

Подразумевается: «устью».

(обратно)

1097

В рукописи: «пустой».

(обратно)

1098

Здесь переводчик согласовал не со словом «церковь», а с «kościołek»; потому в пол.: nad ktorym.

(обратно)

1099

На поле: «319 [лист]».

(обратно)

1100

Подразумевается: «перепелок».

(обратно)

1101

На поле: «320 [лист]».

(обратно)

1102

На поле: «321 [лист]».

(обратно)

1103

В рукописи описка: «приехали».

(обратно)

1104

На поле: «322 [лист]».

(обратно)

1105

На поле: «323 [лист]».

(обратно)

1106

На поле: «500 000 двойных златиц».

(обратно)

1107

ib.: «324 [лист]».

(обратно)

1108

В рукописи ошибка: «разбоем».

(обратно)

1109

На поле: «325 [лист]».

(обратно)

1110

В рукописи ошибка: «четвертаго».

(обратно)

1111

В рукописи ошибка: «Пемилия».

(обратно)

1112

В рукописи ошибка: «полутретие».

(обратно)

1113

На поле: «326 [лист]».

(обратно)

1114

В рукописи ошибка: «которой».

(обратно)

1115

В рукописи ошибка: «загнав».

(обратно)

1116

На поле: «327 [лист]».

(обратно)

1117

В рукописи ошибка: «Сурида».

(обратно)

1118

На поле: «328 [лист]».

(обратно)

1119

В рукописи ошибка: «понеже»; пол.: kędy.

(обратно)

1120

В рукописи ошибка: «корабля».

(обратно)

1121

На поле: «329 [лист]».

(обратно)

1122

В рукописи ошибка: «ожидали».

(обратно)

1123

На поле: «330 [лист]».

(обратно)

1124

Это лишнее.

(обратно)

1125

В рукописи ошибка: «вергнуть».

(обратно)

1126

На поле: «331 [лист]».

(обратно)

1127

На поле пояснено: «приятелми».

(обратно)

1128

На поле поправлено: «П[оутру]».

(обратно)

1129

На поле: «332 [лист]».

(обратно)

1130

В рукописи ошибка: «ставила там»; пол.: stąpiła była.

(обратно)

1131

Для уразумения этого места, приводим подлинный текст: «Bonae Sfortiae, Aragoniae Reginae, Iohannis Galeacy Ducis Insubrum Filiae, ob Regnum Sarmaciae et Imperium in Scythas ad Tanaim et Borysthenem, multis annis recto ordine ex repub. et religione gestum, Astunen. publice».

(обратно)

1132

На поле: «333 [лист]».

(обратно)

1133

Вот подлинный текст: «Bonae Sfortiae Sarmatar. Scytarumque cis Tanaim Reginae ab ultimo septentrione. Post annos trigenta octo reduci, ob iura et iustitiam in urbem revocatam Astunenses — publice».

(обратно)

1134

Подлинный текст: «Aurea Saturni redierunt saecula firma. Sceptra tenente manu nomine reque Bona».

(обратно)

1135

На поле: «334 [лист]».

(обратно)

1136

В рукописи ошибка: «приехали».

(обратно)

1137

В рукописи ошибка: «Опруциев»; пол.: Abrucyow.

(обратно)

1138

В рукописи ошибка: «нарицается».

(обратно)

1139

На поле: «335 [лист]».

(обратно)

1140

В рукописи ошибка: «Косиецена».

(обратно)

1141

Подразумевается: «проводники».

(обратно)

1142

На поле: «воры».

(обратно)

1143

На поле: «336 [лист]».

(обратно)

1144

ib.: «337 [лист]».

(обратно)

1145

В рукописи ошибка: «взять».

(обратно)

1146

На поле: «338 [лист]».

(обратно)

1147

В рукописи ошибка: «по ней»; пол.: iżeśmy.

(обратно)

1148

На поле: «339 [лист]».

(обратно)

1149

ib.: «340 [лист]».

(обратно)

1150

ib.: «вор».

(обратно)

1151

В рукописи ошибка: «твориши».

(обратно)

1152

Вторая половина этой «точки» в тексте читается так: od podziałow naszych pieniędzy rowno z drugiemi przyszedłszy.

(обратно)

1153

На поле: «341 |лист]».

(обратно)

1154

На поле: «342 [лист]».

(обратно)

1155

ib.: «343 [лист]».

(обратно)

1156

На поле: «342 [лист].

(обратно)

1157

В рукописи ошибка: «избрав».

(обратно)

1158

На поле: «345 [лист]».

(обратно)

1159

В рукописи ошибка: «карабля».

(обратно)

1160

На поле: «346 [лист]».

(обратно)

1161

В рукописи: «баран».

(обратно)

1162

В рукописи: «наезжает»; пол.: naieżdża.

(обратно)

1163

На поле: «347 [лист]».

(обратно)

1164

Это слово лишнее.

(обратно)

1165

В рукописи ошибка: «Алкону».

(обратно)

1166

На поле: «348 [лист]».

(обратно)

1167

На поле: «349 [лист]».

(обратно)

1168

В рукописи ошибочно переведено «к той цепочке златой привязанаго»; пол.: do tego łańcuszka złotego.

(обратно)

1169

В рукописи ошибка: «весом»; пол.: ważył.

(обратно)

1170

В рукописи: «Сенагалиси».

(обратно)

1171

В рукописи: «пяток».

(обратно)

1172

На поле: «353 [лист]».

(обратно)

1173

В рукописи ошибка: «Иакинфа Кефалонийскаго; пол.: Zacyntu i Cefalonii.

(обратно)

1174

В рукописи: «Иакинфе».

(обратно)

1175

На поле: «354 [лист]».

(обратно)

1176

В рукописи описка: «девять»; пол.: dziesięć.

(обратно)

1177

На поле: «от Адама 7090-го».

(обратно)

1178

ib.: «355 [лист]».

(обратно)

1179

На поле: «356 [лист]».

(обратно)

1180

Упоминаемые здесь приложения в старинном русском переводе не помещены; нет их также и в последнем польском издании (Вроцлав, 1847). В русском переводе с латинского (Петербург, 1787) эти приложения находятся (с. 406–432).

(обратно)

1181

Гран, тоже крепость по Дунаю; до этого места простирались в ту пору турецкие владения в Венгрии.

(обратно)

1182

Буда, Офен.

(обратно)

1183

Чего опасался добрый юноша от турок, то пришло вскоре с другой стороны, от цесарских людей, когда, после белогорской битвы, Австрия принялась искоренять в Богемии чешскую народность.

(обратно)

1184

Здесь был передовой турецкий пост в Сербии, до взятия Белграда.

(обратно)

1185

Гон, стадия, 125 шагов.

(обратно)

Оглавление

К читателю

Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки 1582–1584

  Предисловие

  Путешествие или Похождение в Землю Святую

    К ласковому читателю

    Вирш о бесконечной славе

    Собрание краткое четырех листов сего путешествования

    Лист первый

    Лист вторый

    Лист 3

    Лист четвертый

Приключения Чешского дворянина Вратислава в Константинополе и в тяжкой неволе у турок, с австрийским посольством 1591 года Перевод с чешского К. П. Победоносцева

  От издателя

  Книга первая Путешествие цесарского посольства от Вены до Константинополя

  Книга вторая Пребывание цесарского посольства в Константинополе

  Книга третья Арест и заключение целого посольства

  Книга четвертая Освобождение из тюрьмы и возвращение на родину

  Примечания от издателя

Указатель имен (подготовил А. И. Цепков)

Указатель мест (подготовил А. И. Цепков)

Речения Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg