«Рамаяна»

Рамаяна (fb2) - Рамаяна (пер. Вера Аркадьевна Потапова) 859K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Махариши Вальмики

Рамаяна

«Первая поэма» Древней Индии

Почти у каждого парода уже в самую раннюю пору его истории появляются литературные произведения, без которых невозможно представить последующее развитие его культуры, литературы, искусства. Поэмы Гомера, конфуцианское «Пятикнижие» в Китае и иранская «Авеста», средневековые тюркские сказания, и германские эпические песни, и русское «Слово о полку Игореве», сами по "себе выдающиеся художественные памятники, замечательны и тем глубоким, многосторонним воздействием, которое они оказали на эстетические и нравственные идеалы, всю национальную традицию в тех странах, где были созданы. К числу таких памятников принадлежит и древнеиндийская эпическая поэма «Рамаяна».

Для миллионов индийцев на протяжении многих поколений «Рамаяна» — и священная книга о деяниях бога Вишну, воплотившегося в смертного царя Раму, и непререкаемое наставление в практической жизни и морали, и увлекательное повествование о подвигах древних героев-предков. Написанная на санскрите, она была переведена — и обычно по нескольку раз — на большинство современных индийских языков; ее идеи и образы вдохновляли всех индийских писателей и мыслителей от Калидасы до Тагора и Неру; ее содержание перелагалось в бессчетных творениях изобразительного искусства и литературы, народного театра и пантомимы. До сих пор на площади любой индийской деревни или города можно встретить сказителей, часами, а иногда и днями напролет читающих нараспев взволнованным слушателям эту сочиненную около двух тысяч лет назад и все еще живую поэму.

Однако «Рамаяне», наряду с созданным приблизительно в то же время, что и она, вторым древнеиндийским эпосом «Махабхаратой», выпала и другая завидная участь, сравнимая, пожалуй, лишь с участью библейских сюжетов и «Илиады» и «Одиссеи». Та роль, которую сыграли эти книги в европейской культурной традиции, суждена была «Рамаяне» на азиатском континенте. В III и V вв. н. э. две версии сказания о Раме вошли в состав китайского буддистского канона; не позже VII в. «Рамаяна» проникла в Тибет, а впоследствии в Монголию; три восточноиранские (согдийские) рукописи поэмы, относящиеся, по-видимому, к IX в., были обнаружены в Хотане (Восточный Туркестан). Но особенно значительным и действенным по своим последствиям было распространение «Рамаяны» в странах Южной и Юго-Восточной Азии. Уже со второй половины первого тысячелетия н. э. многочисленные переводы и переделки индийского эпоса появились в Индонезии и Малайе, Кампучии, Лаосе и Вьетнаме, Сиаме (Таиланде) и Бирме, на Шри Ланке и Филиппинах. Повсюду знакомство с «Рамаяной» обогащало местную эстетическую и философскую мысль, стимулировало развитие литературы и других видов искусства. Под влиянием «Рамаяны» складывались местные литературные жанры. Содержание поэмы было воспроизведено на рельефах яванских храмов в Прамбанане (IX в.) и Панатрапе (XIV в.), знаменитого кампучийского архитектурного комплекса Ангкор-Ват (XII в.). Почерпнутые из этого эпоса сюжеты составили основу репертуара индонезийского теневого театра — ваянг, сиамского театра масок — кхона, кхмерской танцевальной драмы, бирманских кукольных представлений и т. д.

Замечательно при этом, что везде в этих странах «Рамаяна» рассматривалась как свой национальный эпос, полноправное достояние собственной традиции. Вьетнамцы полагали, что события «Рамаяны» происходили в Тьямпе — древнем государстве на территории современного Вьетнама; лаосцы видели в герое поэмы Раме принца из Вьентьяна; в сиамской «Рамаяне» столица Рамы Айодхья идентифицировалась с местной Аютией, эпическое действие переносилось в долину реки Менам, и не менее шести королей Таиланда взяли себе впоследствии имя Рамы, претендуя быть его земным воплощением; в малайских ваянгах царство Ланка, которое завоевывает Рама, отождествлялось с небольшим островом Лангкави неподалеку от Малакки.

Одна из причин такой повсеместной популярности «Рамаяны» состояла в общедоступности ее сюжета. «Рамаяна» рассказывает, как Рама получает руку прекрасной царевны Ситы, превзойдя всех других искателей, как спустя некоторое время враждебный богам и людям демон-ракшаса Равана похищает Ситу, уносит ее в свое царство и держит там в заточении, как Рама, после долгих поисков и преодолев многие опасности, находит жену и убивает в» поединке Равану. Рассказ этот по своему колориту, характеристике персонажей, мифологическому фону и историческим реалиям чисто индийский, но сюжетный его костяк общераспространен и архетипичен. Героическое сватовство, похищение жены героя, ее поиск и возвращение, так же как и связанные в «Рамаяне» с этпм сюжетом мотивы божественного происхождения героев, освобождения земли от чудовищ, нисхождения в подземный мир, чудесных помощников, временной или мнимой смерти и т. п., принадлежат мировой фольклорной традиции, засвидетельствованы и в ближневосточных мифах об умирающем и воскресающем боге, в богатырских сказаниях Средней Азии и Сибири, и в русских былинах, и во многих памятниках героического эпоса. Общепри-нятость сюжета «Рамаяны» иногда вводила в заблуждение даже ученых. Так, видный немецкий индолог XIX века А. Вебер полагал, что для «Рамаяны» «послужили образцом похищение Елены и осада Трои в «Илиаде», а еще совсем недавно советский исследователь и переводчик Б. Л. Смирнов отмечал «полное совпадение схемы «Повести о Раме» со схемой «Руслана и Людмилы» Пушкина (колдун похищает жену, муж отыскивает жену, сражается с ним и возвращает жену)» и предлагал «выяснить, какими путями дошла до Пушкина эта схема». Тем более не удивительно, что, когда «Рамаяна» попадала из Индии в другие страны Азии, в фольклоре которых имелись сходные по композиции мифы или сказки, она казалась «знакомым незнакомцем» и легко усваивалась и даже присваивалась местной традицией.

Притягательность «Рамаяны» объяснялась, однако, не только простотой ее адаптации. Архаический сюжет был облечен в ней в зрелую форму героического эпоса и насыщен характерной для него проблематикой. Доисторическое или внеисторическое время претворялось в поэме во время, по крайней мере, квазиисторическое, в славное прошлое страны и народа, определившее их настоящее и будущее. Противостояние «своего» и «чужого» было переосмыслено в контексте складывания национальной государственности, а мифологический конфликт между силами космоса и хаоса уступил место конфликту этическому — между силами добра и зла. Мифологические и сказочные персонажи предстали в «Рамаяне» уже эпическими богатырями, благородными героями, олицетворяющими, по определению В. М. Жирмунского, «в монументально-идеализированной форме... норму поведения человека героического, воинского века». Повествовательной литературе тех стран, куда проникла «Рамаяна», еще не были привычны такая проблематика и такие способы ее воплощения, но они уже нуждались в них, и это не могло не содействовать популярности древнеиндийского эпоса.

И наконец, широкое распространение «Рамаяны» обеспечивалось тем, что основным каналом этого распространения был фольклор, свободно преодолевающий языковые и государственные барьеры. В самой Индии поэма возникла и долгое время бытовала в устной традиции; и в устной же традиции, в устяой передаче она первоначально стала известной за ее пределани. Эта стадия фольклорного бытования наложила на «Рамаяну», какой мы ее знаем, заметный отпечаток.

«Рамаяна» сообщает, что первыми исполнителями поэмы были сыновья Рамы царевичи Куша и Лава, которые услышали ее от мудреца Вальмики, и стали ее петь на празднествах в сопровождении лютни сказители-кушилавы (видимо, в объяснение этого уже непонятного названия группы древних сказителей сыновьям Рамы и были даны их имена). Подобно легендарным Кушо и Лаве, исполнители «Рамаяны» в течение многих веков передавали поэму по памяти, но одновременно, согласно неписаным законам устного творчества, каждый из них вносил в нее нечто новое, варьировал языковую форму, устранял одни и добавлял другие эпизоды. Отсюда естественная неустойчивость текста «Рамаяны», отсюда наличие уже в глубокой древности разных ее версий. Помимо «Рамаяны» Вальмики, мы знакомы по меньшей мере с двумя такими версиями, сложившимися уже в Древней Индии: «Дашаратха-джатакой», вошедшей в священную книгу буддистов на языке пали «Типитаку» (приблизительно III—II вв. до н. э.), и «Сказанием о Раме», составившем одну из вставных историй «Махабхараты». В отличие от канонической «Рамаяны», «Дашаратха-джатака», повествуя об изгнании Рамы, его брата Лакшманы и Ситы, умалчивает о последовавшей войне Рамы с Раваной, а «Сказание о Раме» в «Махабхарате» не знает заключительного рассказа о жизни Ситы в лесу, в обители Вальмпки, рождении ею сыновей, последней встрече с Рамой и смерти. Вероятно, сказание о Раме и Сите в различных устных изводах существовало уже с IV—III вв. до н. э., и даже тогда, когда спустя пять или шесть столетий оно было записано (приблизительно во II—III вв. н. о.), разночтения в тексте поэмы продолжали сохраняться, так что и сейчас мы имеем несколько ее редакций.

Очевидны и другие приметы устного происхождения «Рамаяны». Основой устной эпической техники служит особого рода язык, который в современной фольклористике принято называть формульным. Для того чтобы непрерывно и без помех исполнять поэму такого грандиозного размера, как «Рамаяна», эпический певец пе мог полагаться только на свою память. Он должен был иметь «под рукой» большое число клишированных словесных оборотов — формул, которыми пользовался по мере надобности в согласии с контекстом и требованиями метра. Такие формулы в обилии насыщают дошедшие до нас редакции «Рамаяны». К героям не-нзмопно прилагаются постоянные эпитеты «бык (или лев, или тигр), среди людей», «блеском подобный солнду», «обладающий несравненной мощью», «могучий стрелок из лука» и др.; про красивую женщину говорится, что она «обладает узкой талией», «прекраснобедрая», «с глазами — лепестками лотоса», «прекрасная, словно богиня красоты» и т. п.; кони всегда «быстрые, как мысль или ветер», земля — «окруженная со всех сторон океаном», битва — «яростная, заставляющая подниматься волоски на теле»; во время сражения воин «стоит, недвижный, как скала», «проливает дождь стрел с золотым оперением, отточенных на камне», нападает на врага, «как лев на мелкое животное», «отправляет его в обитель бога смерти» и т. д.

Отдельные формулы складываются в «Рамаяне» в характерные и для эпической поэзии других народов тематические блоки, или «общие места». Таковыми являются в ней описания советов богов на небе и царских советов во дворце, пророческих снов, свадеб, празднеств, походов и отправления посольств, вооружения воинов и поединков героев. Эти общеэпичсские темы иногда разрабатываются в поэме кратко, в двух-трех строфах, а иногда охватывают по нескольку глав или песен, но всякий раз они сохраняют устойчивую последовательность мотивов, единообразие композиции.

Свойственны «Рамаяне», как памятнику, формировавшемуся в устной традиции, и многочисленные повторы, обусловленные длительностью исполнения, и перечисления, которые облегчали запоминание (например, предводителей обезьян и военачальников Ра-ваны в шестой книге поэмы). Поскольку в записанном тексте могли контаминироваться несколько версий, заметны в «Рамаяне» и отдельные противоречия (так, в пятой книге рассказано, как союзник Рамы обезьяна Хануман дотла сжег Ланку, а в шестой книге войско Рамы застает этот город цветущим и, по-видимому, не испытавшим никаких бедствий). Наконец, спецификой устного исполнения, во время которого каждый исполнитель стремился украсить повествование историями из собственного сказительского репертуара, объясняется включение в «Рамаяну» вставных эпизодов, мало связанных или вообще не связанных с основным рассказом. Таких вставных эпизодов особенно много в первой книге поэмы, где читатель знакомится с мифами о рождении бога Карти-кеи, нисхождении Ганги, пахтанье океана, легендой о царе Сагаре и его сыновьях и т. д.

В устной традиции «Рамаяна» существовала, как мы ужо говорили, много веков. Подобно большинству эпосов, она запечатлела в своем содержании исторические события, сохранившиеся надолго в народной памяти. В частности, толчком к сложению «Рамаяны» послужили, по мнению многих специалистов, воспоминания о постепенном продвижении вторгшихся в Индию в серсдине II тысячелетия до н. э. индоевропейских племен — ариев на восток и юг страны, покорение ими Декана и Цейлона (в эпосе — острова Ланки). Однако, как и во всяком эпосе, реальная история отразилась в «Рамаяне» в неузнаваемом, часто фантастически преломленном виде: аборигены индийского юга представлены в ней сказочными демонами, обезьянами, медведями; покорение новых земель изображается как поиск похищенной жены, как война из-за поруганной чести героя. И, кроме того, на ранний исторический слой в «Рамаяне» причудливо наложились исторические реминисценции куда более позднего времени. Наряду с племенами и царствами, известными по древнейшим памятникам индийской литературы — ведам, в поэме упоминаются греки, пехлевийцы, сакя, тохарцы и даже гуны, т. е. народы, с которыми индийцы столкнулись лишь на рубеже I тысячелетия н. э. Наряду с изображением патриархального мирка мелких царств и племенных демократий в ней описываются обширные империи и крупные, населенные тысячами жителей города. Наряду с архаикой родовых обрядов проповедуются социальные и юридические нормы развитого классового общества. Наряду со старыми, ведическими, божествами — Индрой, Ваю, Варуной, Агни — выдвигаются на первый план новые, индуистские боги: Брахма, Шива и особенно Вишну, чье почитание как верховного бога стало утверждаться в Индии лишь в первые века н. э. В «Рамаяне», таким образом, история не тождественна каким-то конкретным событиям, и она не отражает представления одного какого-то времени; поэма, как и большинство других эпосов, содержит, по справедливому наблюдению А. Н. Веселовско-го, «наслоение фактов, слияние несколькими веками разделенного».

Многослойность «Рамаяны» касается не только исторических реалий, но сказалась и на самой художественной концепции поэмы. В основе своей «Рамаяна» — эпос героический, типологически близкий такого же рода опосам античной Греции, а также европейского и среднеазиатского средневековья. Героика поэмы находит непосредственное воплощение в ее содержании и обрисовке центральных образов. Повествование сосредоточено вокруг великой битвы, решающей судьбы народов, а герои «Рамаяны» — в первую очередь воины, мерой оценки которых служит мужество, ум, физическая сила. Любой из них стремится утвердить свое право на бессмертную славу, залогом которой является безусловное соблюдение требований чести. В понятие чести входят и гордость высоким рождением, и верность данному слову, и самоотверженная защита друзей и близких, и безусловная решимость мстить за нанесенную обиду. Мужество и постоянная забота о чести отличают не только героев, но и их антагонистов. Характерно, что, только что сразив своего противника Равану в смертельном поединке, Рама торжественно восхваляет его доблесть и величие. При всех различиях персонажей эпоса в них акцентируются не индивидуальные, но типические черты, и каждый по-своему дополняет тот синкретический образ бесстрашного и благородного героя, который в целом воссоздает эпос.

Однако в конечной версии «Рамаяны» специфика героического эпоса в значительной мере оказалась стертой. Героический сюжет был переосмыслен и приспособлен для реализации задач, вытекающих из потребностей культуры и идеологии Индии первых веков нашей эры. По отношению к произведениям искусства и литературы действенными тогда стали уже собственно художественные, а не мифологические, исторические или иные критерии. И «Рамаяна», какой мы ее знаем, стремится отвечать именно таким критериям.

В начале «Рамаяны» имеется рассказ о том, как была создана поэма. Однажды мудрец Вальмики увидел в лесу чету безмятежно резвящихся цапель краунча. Вдруг некий охотник убил самца стрелою, и самка принялась горько оплакивать мужа. Тогда Вальмики проклял охотника, проклятие вылилось из его уст в форме двустишия — шлоки, и этим случайно изобретенным размером он сочинил по велению бога Брахмы поэму о подвигах Рамы. На символическое значение этого рассказа обратили внимание уже средневековые индийские комментаторы «Рамаяны». «Горе от разлуки», послужившее невольной причиной появления первого двустишия, оказалось, по их справедливому утверждению, доминирующим мотивом всей «Рамаяны», оно скрепило ее воедино, подобно тому как мотив «гнева Ахилла» стал композиционным стержнем всей «Илиады».

Так, мы уже знаем, что на относительно ранней стадии сложения «Рамаяны», отраженной во вставной истории «Махабхараты», сказание о Раме кончалось воссоединением Рамы и Ситы после победы над Раваной. В «Рамаяне» Вальмики, однако, за первой разлукой героев следует новая: вняв ропоту подданных, Рама отсылает Ситу в лес, и снова долгие годы герои живут вдали друг от друга. В конце поэмы Рама и Сита все же встречаются, сам Вальмики убеждает Раму в невиновности его супруги, но Рама опять колеблется, и Ситу поглощает земля, в третий раз и уже навсегда разлучая с мужем. «Рамаяна», как мы видим, стремится и здесь остаться верной центральной своей теме, хотя гем самым падает тень на поведение ее главного героя — безупречного Рамы.

Тема разлуки многократно дублируется не только в финале, но и на всем протяжении эпоса. Мы последовательно читаем о скорбной разлуке с Рамой жителей Айодхьи, матери его Каушальи и отца Дашаратхи, которого горе сводит в могилу; о похищении у Рамы супруги и его граничащем с безумием отчаяния; о трагедии одиночества в разлуке с женой и подданными царя обезьян Сугривы; о страданиях томящейся на Ланке вдали от Рамы Ситы; о горестной участи жен и роджчей героев, теряющих в битве под стенами Ланки своих мужей и близких. Мотив «горя от разлуки» звучит в десятках монологов персонажей поэмы, рассыпанных по всему ее тексту, в их плачах и мольбах, и составляет таким образом эмоциональный фокус «Рамаяны», или, пользуясь терминологией индийской эстетики, ее «настроение» — «раса».

С эмоциональным содержанием поэмы тесно связан и характер изображения в ней природы. Леса и горы Индии, моря и реки, времена года и суток представлены в «Рамаяне» многими пространными описаниями, послужившими образцом для десятков поколений индийских поэтов. Описания эти никогда не бывают нейтральными, природа в «Рамаяне» — не пассивный, а активный участник эпического действия, она чутко резонирует всему происходящему, и герои всегда проецируют на нее свои чувства и ощущения.

Вскоре после изгнания Рама, Сита и Лакшмана поселяются у склона горы Читракуты на берегу реки Мандакини. Жизнь рядом с дорогими ему людьми, вдали от дворцовых забот рождает у Рамы редкое чувство спокойствия и радости. И в согласии с этим чувством он так описывает Сите открывающийся перед ними пейзаж:

Дивись, луноликая, стаям бесчисленным птичьим И пиков, пронзающих небо, любуйся величьем... Вон желтый, как будто от едкого сока марены, И синий, как будто нашел ты сапфир драгоценный. Искрится хрустальный, поблизости рдеет кровавый, А этот синеет вдали, как сапфир без оправы! Иные мерцают, подобно звезде или ртути, И царственный облик они придают Читракуте... Размытые ложа и русла речные похожи На складки слоновьей, покрытой испариной кожи. Цветочным дыханьем насыщенный ветер ущелья Приносит прохладу и в сердце вселяет веселье... Теперь нам обоим, взойдя на прекрасную гору, Придется встречать не однажды осеннюю пору.

Но вот Рама остается без Ситы. Наступает весна, которая в индийской поэзии служит символом пробуждения всего живого, любви и веселья, но на сей раз яркие краски пейзажа лишь мучают истерзанное разлукой сердце Рамы:

О Лакшмана, птиц голоса в несмолкающем хоре На душу мою навевают не радость, а горе. И, слушая кокиля пенье, не только злосчастьем Я мучим, но также и бога любви самовластьем.., В оранжево-рдяных соцветьях пылает ашока И пламень любовный во мне разжигает жестоко. Царевич, я гибну, весенним огнем опаленный. Его языки - темно-красные эти бутоны... Теперь досаждает мне блеском своим неуместным Все то, что от близости Ситы казалось прелестным.

Стремление к эмоциональной выразительности подчеркнуто в «Рамаяне» и поиском новых изобразительных средств, несвойственных эпической поэзии прошлого. Для стиля «Рамаяны» характерно широкое применение необычных синтаксических конструкций, охватывающих целые строфы аллитераций и ассонансов, внутренней рифмы, всевозможных фигур и тропов. Наряду с простыми формульными сравнениями «Рамаяна» часто прибегает к весьма сложным их видам. Такова, например, так называемая «цепочка сравнений», каждое из которых, относясь к одному и тому же объекту, представляет его выпукло и многогранно:

Столица была, как поток, обмелевший от зноя: И рыба, и птица покинули русло речное! Как пламя, что, жертвенной данью обрызгано, крепло - И сникло, подернувшись мертвенной серостью пепла. Как воинство, чьи колесницы рассеяны в схватке, Достоинство попрано, стяги лежат в беспорядке. Как ширь океана, где гетер валы, бедокуря, Вздымал и крутил, но затишьем закончилась буря... Как жертвенник после свершения требы, что в храме, Безлюдном, немом, торопливо покинут жрецами...

И далее еще четыре так же построенные строфы.

Таково и «синтетическое сравнение», при котором два объекта сопоставляются и в целом, и отдельными своими частями или деталями. Если пруд сравнивается с ночным небом, то лплии на нем подобны звездам, а одинокий белый месяц—лебедю:

Блистают лилии на глади водной, Блистает пруд, со звездным небом сходный. Один, как месяц, льющий свет холодный, Уснул меж лилий лебедь благородный.

Иногда подобного рода сравнения разрастаются, составляя развернутую на несколько строф, но целостную и стянутую воедино образную миниатюру. Так, сопоставление залы во дворце Раваны, где спят его жены, с озером, полным лотосов, подкрепляется и уточняется частными сравнениями:

Округлы и схожи своей белизной с лебедями, У многих красавиц жемчужины спят меж грудями. Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья - Из темно-зеленых заморских каменьев изделья. На девах нагрудные цепи красивым узором Сверкают под стать чакравакам - гусям златоперым. Красавицы напоминают речное теченье, Где радужных птиц переливно блестит оперенье. А тьмы колокольчиков на поясном их уборе - Как золото лотосов мелких на водном просторе.

Редкой для древней поэзии усложненностью отличается в «Рамаяне» и изображение внутреннего мира героев, которые часто сталкиваются с необходимостью выбора между противоречащими друг другу обязанностями и желаниями. Царевич Бхарата, руко водствуясь чувством справедливости и любовью к Раме, должен отказаться от сыновней почтительности к собственной матери; Лакшмане при появлении в лесу оленя-оборотпя приходится выбирать между повиновением приказу брата быть подле Ситы и ее настояниями идти на помощь Раме; последняя книга поэмы трагически окрашена неразрешимым конфликтом в душе Рамы между требованиями долга государя и любовью к жене. Некоторые сцены «Рамаяны» (например, описание радости Рамы, ожидающего помазания в цари, в то время как читатель уже знает, что ждет его не помазание, а изгнание) пронизаны драматической иропией, другие (например, попытка соблазнения Рамы демоницей Шурпа-накхой, пробуждение брата Раваны — гиганта Кумбхакарны) отмечены юмором и гротеском.

Все эти черты содержания и стиля «Рамаяны» свидетельствуют, что поэма достаточно радикально отходит от общепринятых норм героико-эпической поэзии. Переход от объективности к субъективности описания, о г бесстрастности повествования к под-чергнутой эмоциональности, от поэзии действия к поэзии чувства, намеченный в «Рамаяне», знаменует собой новый этап в развитии эпического жанра и истории индийской словесности. Лирическая стихия начинает вытеснять в «Рамаяне» героическую, и поэма оказывается предтечей так называемого «искусственного», или литературною, эпоса — в индийской традиции жанра «махакавья», представленного среди других произведений поэмами Ашвагхоши и Калидасы, прославившими сансьритскую литературу и многим обязанными «Рамаяне».

Те художественные открытия, которыми богата «Рамаяна», несомненно, были намеренными, осознанными, составляли внутренне связанную систему. И хотя, как мы говорили, формировалась поэма в устном народном творчестве, конечный облик ее, видимо, сложился под влиянием индивидуального почерка выдающегося поэта-новатора. Кто был этим поэтом: Вальмики, как утверждает традиция, или — что представляется более вероятным — некий неизвестный нам автор, скрывшийся за авторитетным именем древнего сказителя, — мы не знаем. Но так или иначе этот поэт удостоился в Индии читула «адикави» — «первого поэта», а сама «Рамаяна» по праву именуется «адикавьей», то есть «первой поэмой», первым собственно литературным произведением.

* * *

Предлагаемый читателю перевод «Рамаяны» — наиболее полный из имеющихся на русском языке. До сих пор — причем в весьма малом числе — были переведены лишь отдельные фрагменты поэмы. В 1965 году ленинградскими санскритологами Э. Н. Темкиным и В. Г. Эрмаком сделан ее прозаический пересказ.

«Рамаяна» — произведение чрезвычайно большого размера, оно состоит из двадцати четырех тысяч двустиший, то есть приблизительно в два раза превышает по объему «Илиаду» вместе с «Одиссеей». Из этого количества в книге переведены шесть тысяч строк оригинального поэтического текста. Переводчик ставил себе задачей последовательно познакомить читателя с основным содержанием поэмы, ее ключевыми эпизодами, характерными для нее описаниями городов, природы, времен года и т. д., мифологическими и легендарными отступлениями. Для того чтобы дать целостное представление об индийском эпосе, не нарушая его сюжета, остальные части поэмы представлены в сжатом прозаическом изложении.

Перед поэтом-переводчиком стояла, кроме того, исключительно сложная проблема — передать средствами русского стиха санскритскую метрику. Санскритское стихосложение считается квантитативным, то есть пострренным, подобно античному, на чередовании кратких и долгих слогов. Однако чередование это — особенло в эпическом стихе — крайне нерегулярно, и сколько-нибудь адр-кватно воспроизвести его невозможно Ввиду этого не существует устойчивой традиции перевода на русский язык древнеиндийской поэзии Здесь каждому переводчику так или иначе приходится силой поэтической интуиции отыскивать собственный путь Основной размер, которым написана «Рамаяна», — шлока, состоящая из двух нерифмованных полустиший (к ним иногда добавляется третье) но шестнадцать слогов в каждом. В предлагаемом переводе шлока передается рифмованными двустишиями, написанными пятистопным амфибрахием — по пятнадцать слогов в каждой строке. Второй, гораздо реке встречающийся эпический размер, — триштубх, составляющий четыре одиннадцатисложных строки В переводе «Рамаяны» ему соответствуют четверостишия — моноримы, тоже из одиннадцати слотов в строке, написанные пятистопным ямбом. Конечно, любой способ перевода санскритских эпических стихов по необходимости условен, и естественно, главную свою задачу поэт-переводчик видел в наиболее адекватной передаче художественной выразительности и силы древнеиндийского подлинника.

П. Гринцер

   • Книга первая. Детство

Книга первая. Детство

Красноречивейший среди людей, благомудрый подвижник Вальмики, спросил у святого Нарады: «О добросклонный, знающий веды! Назови мне имя безгрешною мужа, того, кто превосходит всех доблестью и отвагой, ученостью и добродетелью, верного в слове, прекрасного ликом и статью, не подверженного гневу, но в битве способного вселить ужас даже в небожителей».

И ответствовал святой Нарада: «Таков Рама, сын царя Дашаратхи из рода Икшваку!»

Выслушав из уст Нарады историю Рамы, Вальмики пожелал воспеть его деяния стихами, достойными великих подвигов Богоравного

Однажды Вальмики, придя на берег реки Тамаса, сказал своему ученику: «Взгляни, Бхарадваджа, на прекрасную, ничем не загрязненную местность. Прозрачны и невозмутимы волны этой священной реки!»

У опушки леса Вальмики увидел прелестную чету сладкогласных цапель краунча, погруженных в любовную игру. Но не прошло и мгновенья, как внезапно подкравшийся охотник пронзил стрелой самца с золотистым хохолком. Жалобные крики маленькой цапли краунча, оплакивающей супруга, что простерся на земле, раскинув крылья, тронули подвижника. В негодовании он воскликнул:

Будь проклят подкравшийся к завороженным любовью, Нарушив природы гармонию пролитой кровью!

Затем, как бы взвешивая смысл изреченного, великий Вальмики с удивлением помолчал и, после недолгого раздумья, обратился к Бхарадвадже: «О сын мой! Слова, только что произнесенные мной в порыве сострадания к умирающей птице, не что иное, как мерные строки стиха! Их можно петь, вторя себе на вине. Этот стих назову я «шлокой», ибо он рожден печалью моего сердца».

Тем временем явился отшельнику четырехликий Брахма и сказал: «О лучший из святожителей! Стих, по наитию слетевший с твоих уст и названный «шлокой», внушен мною, дабы воспел ты этим стихом подвиги богоравного потомка рода Икшваку».

Доколе высятся горы на земле и текут реки, до тех пор деяния Рамы будут жить в сердцах людей!

Часть пятая (Царство и столица Дашаратхи)

Сарайю-рекой омываясь, довольством дышала Держава обширная - славное царство Кошала, Где выстроил некогда Ману, людей прародитель, Свой город престольный, Айодхью, величья обитель. Двенадцати йоджанам был протяженностью равен Тот город и улиц разбивкой божественной славен. На Царском пути, увлажненном, чтоб не было пыли, Охапки цветов ароматных разбросаны были. И царь Дашаратха, владетель столицы чудесной, Возвысил ее, словно Индра - свой город небесный. Порталы ворот городских, защищенных оружьем, Украшены были снаружи резным полукружьем. Какие искусники здесь пребывали, умельцы! На шумных базарах народ зазывали сидельцы. В том граде величия жили певцы из Магадхи, Возничие жили в том граде царя Дашаратхи. И были на башнях твердыни развешаны стяги. Ее защищали глубокие рвы н овраги. А если пришельцы недоброе в мыслях держали, Им ядра булыжные в острых шипах yгрожали! Столица, средь манговых рощ безмятежно покоясь, Блистала, как дева, из листьев надевшая пояс. Там были несчетные копи, слоны и верблюды. Там были заморских товаров навалены груды. С дарами к царю Дашаратхе соседние раджи Съезжались - ему поклониться, как старшему младший. Дворцы и палаты искрились, подобно алмазам, Как в райской столице, построенной Тысячеглазым. Был сходен отчасти с узорчатой, восьмиугольной Доской для метанья костей этот город престольный. Казалось, небесного царства единодержавец Воздвигпул дворцы, где блистали созвездья красавиц. Сплошными рядами, согласья и стройности ради, На улицах ровных стояли дома в этом граде. Хранился у жителей города рис превосходный, Что «шали» зовется и собран порою холодной. Амбары Айдохьи ломились от белого шали! Там сахарный сок тростника в изобилье вкушали. Мриданги, литавры и вины в том граде прекрасном Ценителей слух услаждали звучаньем согласным. Так божьего рая святые насельники жили, За то, что они на земле, как отшельники, жили! В столице достойнейшие из мужей обитали. Они в безоружного недруга стрел не метали. Отважные лучники, в цель попадая по звуку, Зазорным считали поднять на бессильного руку. Им были добычей могучие тигры и вепри, Что яростным ревом будили дремучие дебри. Зверей убивали оружьем иль крепкой десницей, И каждый воитель владел боевой колесницей. Властитель Кошалы свой блеск увеличил сторицей, Гордясь многотысячным войском и царства столицей! Там были обители брахманов, знающих веды, Наставников мудрых, ведущих с богами беседы. Там лучшие жили из дваждырожденных, Послушных Велению долга, мыслителей великодушных, Радевших о жертвенном пламени, чтоб не угасло,- В него черпаком подливавших священное масло.

Часть шестая (город Айдохья)

Айодхьи достойные жители - вед достиженьем Свой ум возвышали и пользовались уваженьем. Их царь Дашаратха, священного долга блюститель, Из рода Икшваку великоблестящий властитель, Исполненный доблести муж, незнакомый с боязнью, Для недругов грозный, за дружбу платящий приязнью, Был чувствам своим господин, и могущества мерой Он с Индрой всесильным сравнялся, богатством - с Куберой. Преславный Айодхьи владыка был мира хранитель, Как Ману, мудрец богоравный, людей прародитель. И град многолюдный, где властвовал царь правосудный, Был Индры столице под стать - Амаравати чудной. От века не ведали зависти, лжи и коварства Счастливые и беспорочные жители царства. Не знали в Анодхье корысти, обмана, злорадства, Охотников не было там до чужого богатства. Любой, кто главенствовал в доме, не мог нахвалиться, Как род благоденствовал и процветала столица! Исполненных алчности, не признающих святыни, Невежд и безбожников не было там и в помине. Владел горожанин зерном, лошадьми и рогатым Скотом в изобилье, живя в государстве богатом. Снискали мужчины и женщины добрую славу И этим обязаны были безгрешному нраву. Привержены дхарме, в поступках не двойственны были, Души красота и веселость им свойственны были, И сердцем чисты, как святые отшельники, были, И перстни у лих, и златые начальники были, Никто не ходил без пахучих венков и запястий, И не было там над собой не имеющих власти, И тех, что вкушают еду, не очистив от грязи, Что без омовений живут и сандаловой мази, Без масла душистого, без украшений нагрудных, И не было там безрассудных иль разумом скудных. А жертвы богам приносить не желавших исправно И пламень священный блюсти - не встречалось подавно! И не было там ни воров, ни глупцов, ни любовной Четы, беззаконно вступающей в брак межсословный. Мыслители и мудрецы, постигавшие веды, Ученые брахманы, предотвращавшие беды, Дары принимая, о благе радетели были, Собою владели, полны добродетели были. Но знали в Айодхье мучителей и нечестивцев, Уродов, лжецов, ненавистников и несчастливцев. Вовек не встречались на улицах дивной столицы Злодеи, глупцы, богохульники или тупицы. Шесть мудрых порядков мышленья усвоены были Мужами Айодхьи, что храбрые воины были Притом отличались они благородства печатью, А женщины - редкой красой и пленительной статью. Отважный, радушный, за гостя богам благодарный, Делился народ на четыре достойные варны. Держались дома долговечных и благосердечнеых Мужей, окруженных потомством от жен безупречных. Лад воинством - брахманов славных стояло сословье. Ему подчинялись с достоинством, без прекословья. Отважных воителей чтили всегда земледельцы, Торговцы, потомственные мастера и умельцы. Купец ли, ремесленник, воин ли, брахман ли мудрый, - Трем варнам служили с отменным усердием шудры. Пещерой со львами был город, наполненный войском, Готовым его защищать в нетерпенье геройском. Свой род из Камбоджи вели жеребцы, кобылицы. Бахлийские лошади были красою столицы. Слонов боевых поставляли ей горные кряжи: Встречались в Айодхье слоны гималайские даже! И это божественное поголовье слоновье От Анджаны, от Айраваты вело родословье, От Ваманы, от Махападмы, что был исполином И в царстве змеином подземным служил властелинам. Бхадрийской, мандрийской, бригийской породы был каждый Из буйных самцов, называемых «Пьющими дважды». Айодхьи врагов устрашали их мощь и свирепость. Слоны украшали ее неприступную крепость. И йоджаны на две свое изливая сиянье, Столица являлась очам на большом расстоянье. Айодхьи властителю - недругов грозное войско Сдавалось, как месяцу ясному - звездное войско. Счастливой столицей своей управлял градодержец, Как тысячеглазый владыка богов, Громовержец!

Бездетный царь Кошалы, Дапгаратха молил небежителей даровать ему сына, дабы он мог насладиться радостями отцовства и передать престол достойному преемнику. Небожители и святые отшельники, постоянно страдавшие от притеснений десятиглавого Раваны, властителя кровожадных ракшасов, охотно согласились помочь благочестивому Дашаратхе.

Мирозиждитель Брахма некогда наделил высокомерного владыку Лапки неуязвимостью в борьбе с богами и демонами. Погибнуть же от руки человека повелителю ракшасов не казалось возможным: чересчур велико было могущество свирепого Равапы. Противника, достойного сразиться с ним, среди людей попросту не существовало. Бессмертные боги обратились к Вишну, Хранителю Вселенной, с просьбой воплотиться на земле в образе четырех сыновей праведного царя Дашаратхи. И Миродержец согласился признать последнего своим отцом.

Из жертвенного пламени, разожженного жрецами Дашаратхи, явился Вишну в огненно-красном одеянии, сияя величьем, подобно восходящему солнцу. Волосы его напоминали гриву льва, небесные украшения излучали немыслимый блеск. Был он ростом с гору, и, как жаровня, сверкал его божественный лик. В руках держал он огромный сосуд из чистого золота, накрытый серебряной крышкой. Звук его голоса напоминал сладостный гром лптавров.

«О царь над людьми! — изрек Вишну. — Возьми сосуд c паясой, приготовленной небожителями, и отдай своим супругам. Это яство благословенно! Оно принесет тебе сыновей и увеличит твое могущество».

Дашаратха, благоговейно приняв золотую посудину из рук божества, разделил паясу между своими женами. Половина досталась старшей царице — Каушалье. Восьмая доля — царице Канкейи, любимой супруге государя. Три восьмых небесного кушанья получила младшая царица, Сумитра.

Чрева трех супруг Дашаратхи не остались бесплодными. Каушалья разрешилась от бремени великим Рамой, коему суждено было возвысить славу Дома Икшваку. Кайкейи родила благородного Бхарату, а Сумитра — близнецов Лакшману и Шатругхну. Четыре прекрасных царевича питали глубокую привязанность друг к другу. Лакшмана всем сердцем был предан Раме. Шатругхпа был неразлучен с Бхаратой.

Сыновьям Дашаратхи не исполнилось и шестнадцати лет, когда в Айодхью прибыл царственный подвижник Вишвамитра. Престарелый государь едва не лишился чувств, когда тот попросил отпусти с ним Раму для защиты священной обители от притеснений ракшасов.

Однако делать было нечего! Рама и Лакшмана, с отцовского благословения, отправились в путь к подножию Гималаев. По дороге, совершая подвиги, Рама услышал из уст Впшвамитры немало древних преданий о небожителях и царях из рода Икшваку, правивших некогда Кошалой.

Часть трицать седьмая (Рождение Картикеи)

Выполняя просьбу доблестных царевичей, Вишвамитра поведал им о двух дочерях царя Гималаев, старшей — Ганге и меньшей — Уме.

«О бесценный мой, — начал он свой рассказ. — Да будет известно тебе и твоему отважному брату, что в незапамятные времена Махадева, будучи восхищен красотой Умы, взял ее в жены».

В согласии с мерой времени, принятой у бессмертных богов, он провел с ней сто лет, однако нимало не преуспел в своих притязаниях на супружеское блаженство, ибо Ума была усердной подвижницей, ни за что не желавшей нарушить воздержание.

Между тем боги роптали: «Кто же будет в силах отстаивать наше величье и славу, коль скоро нет отпрыска у этой могущественной четы?» Вмешательство богов рассердило строптивую Уму. Вспыхнув от гнева, изрекла она проклятье: «Да будут ваши жены бесплодны! Да не принесут они вам потомства!»

Небожители обратились к Брахме: «О бог над богами! Махадева и Ума в Гималаях заняты религиозными подвигами. Наши жены проклятьем Умы обречены на бесплодье. Наше величие и слава под угрозой. На них покушаются боговраждебные создания в трех мирах. Откуда взяться могучему воителю, способному им противостоять?»

О добросклонный царевич! Хотя бог-миродержец, родившийся из лотоса, не мог пренебречь проклятьем Умы, дальнейшие слова Брахмы обрадовали небожителей и вселили в них великую надежду.

С богами беседуя, Брахма изрек: «Непреложно Проклятие Умы! Ею отменить невозможно. Но старшую дочерь царя Гималаев к зачатью Ты, Агни, склони, осененный моей благодатьи! Родит она сына с божественной силой и статью, Такого, что справится с боговраждебною ратью! И матерью Ума племяннику будет второю, Поскольку он Гангой рожден - ее старшей сестрою». Премного утешены Брахмой, не медля и часу, Отправились боги на гору святую, Кайласу. От века ее почитали хранилищем злата. Здесь Агни увидел безгрешную дочь Химавата. «Веленье бессмертного Брахмы,- сказал он,- святыня! И сына должны мы родить непременно, богиня!» Небесною девой прикинулась Ганга без гнева И Богу Огня предалась, как небесная дева. Пылая, он семя свое заронил ей во чрево. На Гангу оно оказало такое влиянье, Что каждая жилка ее излучала сиянье. Но время приспело, и Паваке молвит богиня: «Мне тягостен блеск несказанный - твоя благостыня! Час от часу он возрастает! Нести я не в силах Такое свечение великолепное в жилах. Во чреве моем словно пламень пылает алтарный. Мне страшно! Спаси меня, Иавака, бог огнезарный!» «Богиня, на скат в Гималаях, не слишком отвесный, Дитя положи!» - отвечает он Ганге небесной. И Ганга на землю холодную горного склона Слагает сверкающий плод богоносного лона. Едва он к земле прикоснулся на склоне покатом, Как стало его вещество пламенистое златом. Где почву прожгла неземной этой сущности едкость, Под ней серебро залегло, дорогое на редкость. По милости чудных лучей, проницающих в недра, Железо и красная медь их наполнили щедро. На цинк и свинец, чтобы не было в этом нехватки, Свеченья чудесного пущены были остатки. На листьях и травах густых пламеневшее злато, Как злато из Джамбу, волшебной реки, было свято. Лесистые склоны надели такое убранство, Что залито было немыслимым блеском пространство. У самых вершин мирозданья, пылающих яро, Из этого великолепья родился Кумара. Ему небожители дали шесть любящих нянек. Был звездами вскормлен и выняньчен Умы племянник. Криттики питомца, как сына родного, лелея, Растили, и боги дитя нарекли «Картикея». Сказали они: «Этот мальчик - наш отпрыск бесценный! Своими делами прославится он во вселенной». Купая ребенка, мужьям отвечали богини: «Мы Скандой - Воителем - звать его станем отныне. Видать по всему, что дитя - небожителям ровня. Во мраке сверкает его красота, как жаровня!» Шесть уст от природы имел богоравный младенец. Высот мирозданья недаром он был уроженец. И рос не по дням - по часам этот божий избранник, Которого сразу кормили сосцами шесть нянек. Когда он один выступал против демонской рати, Отваги и мощи с избытком хватало дитяти.

Часть тридцать восьмая (История царя Сагары)

Царь Сагара, древней Айодхьи счастливый владетель, Коня приготовил для жертвы, явив добродетель. Приставили к стойлу царёва отважного внука. Известна была Апшуману возничих наука, И, кроме того, превосходно стрелял он из лука. Промеж Гималаев и Виндхьи, угодная небу, Лежала земля, где вершили правители требу. Но ракшаса облик приняв, жеребца Шатакрату Украл и нанес градодержцу Айодхьи утрату. Все жречество кинулось тут же к царю: «Не порука в общенье с богами тебе молодечество внука. А то, что встречает препону твое благочестье, Иначе нельзя толковать, как худое предвестье! Найди жеребца, конокрада казни без пощады, Чтоб не было царскому богослуженью преграды! Расправишься с вором, повинным в таком святотатстве, И в жертву коня своего принесешь без препятствий!» Сын Maну когда-то взыскал за спятую заслугу Айодхьи царя и вторую цареву супругу. Вторая супруга Супарне сестрой приходилась. Десятками тысяч младенцев она разродилась И юных царевичей доблестью редкой гордилась. Айодхьи тогдашний властитель и шурин Супарны, Взывает к бесчисленным отпрыскам царь светозарный: «Присвоил коня моего похититель коварный! В какие края он угнал жеребца — неизвестно! Обрыскайте землю, ищите его повсеместно. Пускай ваши ногти, с алмазами твердостью споря, Всю толщу земную разроют от моря до моря, Чтоб найден был жертвенный конь — такова моя воля! А вора сюда привезите, ему не мирволя». Обегав прибрежья морские, долины и кряжи, Царевичи всюду искали виновника кражи. Что делать? Нигде ни похитчика нет, ни пропажи. Искали на суше, а конь — словно канул он в воду! Святой жеребец не давался цареву приплоду. Осталось им землю разрыть, по отцову приказу, Ногтями, что твердостью не уступали алмазу. Не только ногтями царевичи рыли, к несчастью: Еще — лемехами, лопатами, всякою снастью! Была сыновей у царицы несметная сила: Шесть тысяч помножить па десять она породила. На столько же йоджан под землю они углубились И в край супротивный, меж гор Джамбудвипы, пробились. Земля содрогалась, и тучи над нею клубились. Когда под землей стали дети царевы чудесить, А было их — ровно шесть тысяч помножить на десять, Подземные грады разрыв, наносила увечья Титанам, и змеям, и демонам рать человечья. Тогда божества и гандхарвы, титаны и наги Отправились, движимы высшей заботой о благе, Защиты искать у создателя нашего Брахмы: «Неужто должны превратиться в безжизненный прах мы? Разрывшие землю ногтями и всякою снастью, Становятся отпрыски Сагары нашей напастью! Несчетные чада, рожденные сим государем, Житья не дают под землей приютившимся тварям. Созданья живые они убивают, увечат. Страдают и те, что обидчикам смело перечат. Задеть их попробуй не словом укорным, но взглядом. В ответ непременно тебя обзовут конокрадом, Притом святотатцем, что дело, угодное небу, Прервал, помешав отслужить богохвальную требу». Но жалобу выслушав, Брахма ответил без гнева: «Защитник вселенной и тварей живых — Васудева. Ступайте спокойно и помните: бог изначальный Уже уготовил мучителям жребий печальный. За то, что себя запятнали худыми делами, Царевичей сгубит их собственной ярости пламя. Вселенной просторы, ее красоту и величье Хранит Васудева, принявший Капилы обличье. Земли бытие непреложно: рукою беспечной Разрушить ее никому не дозволит Предвечный». Меж тем сыновья, повинуясь отцову приказу, Ногтями, что твердостью не уступали алмазу, С неистовством прежним копали за милую душу, Пока не наткнулись на гороподобную тушу. Они распознали слона Вирупакшу, который Восточному краю земли был живою опорой. Едва головою качнет исполинская туша, Как сразу придет в содроганье от этого суша. Они обошли Вирупакшу кругом, уваженье Ему оказав, и продолжили в недра вторженье. Восток обозрели царевичи мало-помалу. По дну океана они прибрели в Расаталу. Слона Махападму увидели братья на юге. Исполнен величья, он землю держал без натуги. И Сауманаса — так Запада звали опору — Пред ними явился громадиной с добрую гору. Учтиво они оказали слону уваженье И, прочь удалившись, копали до изнеможенъя. Пока не открылось им таинство сомы броженья. Приблизясь к держателю Севера, Химапандуре, Они подивились его необъятной фигуре, И стати его благородной, и складчатой шкуре. Царевичей буйных — шесть тысяч помножить на десять — Покинули Химапандуру и ну куролесить. Они добрались наконец, преисполнены гнева, До тихой лужайки, где молча стоял Васудева, Капилы обличье приняв, у зеленого древа. Вблизи божества жеребец нестреноженный пасся. И каждый из отпрысков царских со злости затрясся! Несчетных царевичей тут охватило злорадство. Вскричали они: «Это ты совершил святотатство!» Деревьев стволы, валуны, сошники и лопаты Подняв, устремились вперед, исступленьем объяты: «Глупец! Конокрад! Мы поймали тебя, похититель Коня, что для жертвы готовил Айодхьи властитель!» Легко ли! Взбрело им на ум состязаться с Капилой, Что был наделен от рожденья божественной силой. Ему на хулу отвечать не хотелось хулою. Промолвил он «гм» — и царевичи стали золою.

Часть сорок вторая (Нисхождение Ганги)

«О доблестный и правдолюбивый отпрыск рода Икшваку! — начал Вишвамитра. — Послушай преданье о нисхождении священной реки Гапги на землю. Царством Кошалы правил в ту пору твой предок, правосудный властитель Бхагиратха. Сыновья Сагары — а было их шестьдесят тысяч, о бесценный мой! — пребывали, как тебе известно, в аду. Печальный жребий этих покойных царевичей Айодхьи тревожил добродетельного Бхагиратху, которому они приходились двоюродными дедами.

К царю Бхагиратхе был милостив мирозиждитель: «Ты мне угодил, добросклонный Айодхьи властитель! Твоим пожеланиям благочестивым я внемлю. Да будет по-твоему: спустится Ганга на землю!» Но Шива сказал: «Для земли непосильное бремя Возьму на себя и под Гангу подставлю я темя!» А Ганга, мирами тремя почитаема свято, Как старшая дочерь Владыки Снегов — Химавата, Рекой обернулась и, с небом простившись лазурным, Обрушилась Шиве на темя течением бурным. Подумала Ганга: «Я в пекло столкну его живо!» Но мысли ее прочитал и разгневался Шива: «Кудрями своими свяжу непокорные воды! Священная эта река не увидит свободы. У Шивы в кудрях заплутаешься, как в Гималаях». И Ганга распутать за тысячу лет не смогла их. Теченье реки, что блуждала, как пленная дева, Удерживал в буйных своих волосах Маха дева. Сквозь жесткие пряди его, как сквозь поросль густую, Священные воды пробиться пытались впустую. Но Шива признал Бхагиратхи заслугу святую. Он Ганге вину отпустил и сложил с нее кару. И хлынули волны великой реки в Бриндусару. На семь рукавов разделилась она при паденье. Довольству людскому служило протоков рожденье. И трое из них на восток понесли полноводье: Где Храдини, Панаши, Налини — там плодородье! На запад отправились трое, чаруя приятной Красой и даруя прохладой своей благодатной: Сучакшу, и Сита, и Синдху — названье тем водам Божественной Ганги, с небесным расставшейся сводом. Седьмым у великой реки был проток безымянный. Последовал он за повозкой царя осиянной. А праведный царь Бхагиратха, в могучей деснице Сжимая поводья, скакал в золотой колеснице. И вторили гулкие горы, гремя, как мриданги, Ревущим потокам с небес низвергавшейся Ганги. Созданья, рожденные влагой соленой и пресной, Летели стремглав по течению Ганги небесной: И в панцирях пестрых, семья черепах пресноводных Среди серебром отливающих рыб разнородных, И бездна творений морских: непонятные дива, У коих окраска затейлива, стать прихотлива. Порою внезапный толчок выбивал из потока Живые, как ртуть, существа, что взлетали высоко И вспыхнув, как молния, гасли в мгновение ока. Поток закипал, белоснежною пеной блистая. Казалось, над Гангой плыла лебединая стая. Иль в неба густой синеве белопенной грядою Беспечно неслись облака над священной водою. Меж тем, безупречная, волны катящая плавно, Красавица Ганга могла повернуть своенравно, Подчас удивляя и струй неожиданным взлетом, Как будто он в райском селенье рожден водометом. Из горнего мира лиясь, человеку на благо, Была восхитительна Ганги божественной влага. Река, обладавшая даром смывать прегрешенья, Исправно служила земле для ее украшенья. В блистающих водах, что свежестью дивной дышали, Ревнители веры свои омовенья свершали. Иные созданья, прекрасные ликом и статью, Утратили рай, ибо преданы были проклятью. Но с тела великого Шивы упавшее — свято! Несла очищенье пресветлая дочь Химавата От скверны духовной,— не только от грязи телесной, И грешным изгнанникам рай возвращала небесный. Меж тем колесница с тогдашним Айодхьи владыкой Неслась перед бурными водами Ганги великой. И вслед за его колесницей бессмертные боги Вдогонку пустились, покинув златые чертоги. Толпою отшельники мудрые шли за богами, Священную пыль поднимая босыми ногами. Небесные не отставали от них музыканты, И боговраждебные данавы — злые гиганты. И слуги Куберы со статью своей двуединой, Рожденные с телом людским, с головой лошадиной, И странные жители царства змеиного — наги, И злые болезни, что косят людей,— махораги. И двигались поступью плавной небесные девы За Гангой священной, упавшей с главы Махадевы. А Ганга струилась, даруя земле орошенье, И смыла навес, под которым богам приношенье Готовил отшельник, от мира избрав отрешенье. Был Джахну-мудрец раздосадован этим событьем, Поскольку уплыли дары его разом с укрытьем. И реку святую, такой оскорбившись гордыней, Он выпил, как будто и не было Ганги в помине! Восторгом охвачен был каждый божественный зритель: Великое чудо и впрямь совершил святожитель! Дивились бессмертные боги: «Проглочена в гневе, Она у тебя, как дитя, помещается в чреве!» И Джахну, что мастером был превращений волшебных, Наслушался вдоволь таких восклицаний хвалебных. Польщенный, он выпустил волны ее через уши, И вновь разлилась полноводная Ганга по суше. Но царь в преисподнюю мчится к двоюродным дедам, И дочь Гималаев за ним устремляется следом. И Сагары буйных сынов бескорыстный радетель, — По дну океана несется Айодхьи владетель. Могучую Гангу сдержал он с великим усильем. Она колесницу теснила воды изобильем. Он к пеплу двоюродных дедов приблизился с грустью, Но Ганга омыла его и направилась к устью. И что же? Царевичи ад покидают кромешный! К высотам небесным возносится сонм их безгрешный.

Часть сорок пятая (Пахтанье океана)

Под стать Амаравати — Индры столице — дышала Блаженством небесным представшая взору Вишала. Царевич, сияньем ее восхищенный, учтиво Ладони сложил, вопрошая про дивное диво: Кто городом этим для подданных счастия правит? Чей род знаменитый, какая династия правит? Поведай, отшельник святой, мне и сыну Сумитры!» И Рагху потомок услышал рассказ Вишвамитры: Был век золотой, когда асуры, так же как боги, Охвачены думой одной, пребывали в тревоге. Они рассуждали: «Чем немощным стать или старым, Не лучше ли впрямь заручиться счастливейшим даром — Священною амритой, дивным бессмертья нектаром? Для этого мы океан будем пахтать молочный. Мутовку возьмем и обвяжем веревкою прочной. Наместо мутовки пусть Мандары служит громада, А крепче веревки, чем Васуки-змей, нам не ладо!» На Мандару царственный змей был намотан кругами, И асуры начали пахтанье разом с богами. Пыхтя, он вгрызался в утесы, стоящие рядом. От этого вырвало Васуки собственным ядом. На скалы обрушившись яро, исполненный злобы, Добытчик нектара отраву изверг из утробы. Как будто бы пахтали тысячу лет они кряду Затем, чтоб жильцы трех миров погибали oт яду! Тут боги пустились на пастбище в поисках Рудры И слезно взмолились ему: «Защити, Благомудрый!» И бросились к Вишну другие: «От этой отравы Не дай нам погибнуть, Живого Хранитель всеправый!» С улыбкой приблизился Вишну — он был жизнелюбцем! — К суровому Шиве, стоящему тут же с трезубцем: «Узнай, Махадева, Властитель миров беспорочный! Нам первую дань океан посылает молочный. За то, что мы пахтали тысячу лет его кряду, Ты первую дань океана прими, как награду. О бог над богами! Твоей она будет по праву». И Вишну исчез. Махадева же выпил отраву. Богам остальным причинив огорчепья избыток, Глотал он, как амриту, этот ужасный напиток. Но Шива не умер, однако, по милости змея, Навек у него посинела могучая шея. Великого лука носитель,— он с этого часу В свою удалился обитель, на гору Кайласу. А боги и демоны вновь окунули в Кшироду Мутовку громадную на удивленье народу. Не пахтая, будто и не было привязи прочной, Все глубже она в океан погружалась молочный. Воскликнули боги: «Наплачемся с пахтаньем этим. Бессмертья нектар не добудешь барахтаньем этим!» Что делать? Пришлось обратиться к Нараяне снова: «О Вишну, хранитель всего, что есть в мире живого! Мы Мандару-гору не в силах поднять без подмоги! Даруй нам опору», — взмолились в отчаянье боги. Нараяна мудрый не медля придумал уловку И, став черепахою, спину подвел под мутовку. Он Мандару поднял, ее поместил посредине, Но Васуки шея пришлась на одной половине, А хвост на другой; за него небожители змея Тащили, поскольку осталась у демонов шея. К хвосту оттеснили богов злоприродные дружно, И тысячу лет они пахтали вместе натужно. Но рано ли, поздно ли час наступает урочный: Из волн поднялся Аюрведы творец непорочный. Сначала Дханваптари — то было первое чудо! — С кокосовой миской и посохом вышел оттуда. Небесные девы, как масло мутовкою, сбиты, Душистыми брызгами пены молочной покрыты, За ним появляются, пахтаньем чудным добыты. Чарующей прелестью лиц эти девы блистали, Но боги и асуры их за блудниц посчитали. Прекрасная Варуни, мужа искавшая рьяно, — За ними из волн показалась и дочь Океана. С отвергнутой асурами, несмотря на богатство, — В ней боги меж тем находили большое приятство. Амброзией вскормлен и вспоен водою проточной, Конь Индры всплывает, светясь белизною молочной. Скакун быстролетный, что облака в небе воздушней, Теперь у царя небожителей заперт в конюшне. За белым конем — Кауштубха — божественный камень, Из пены молочной возникнув, искрится, как пламень. Все боги и демоны ждут вожделенного чуда: Неужто не выйдет бессмертья нектар из-под спуда? Но час для добра и для худа приходит урочный, И амриту им океан посылает молочный. С ее появленья — о Рагху потомок! — с богами Свирепые асуры стали навеки врагами. Упорно стремясь к обладапью нектаром волшебным, Они обращаются к ракшасам боговраждебным. В ужасной борьбе поколений, семейств и династий Три мира не чают спасенья от этих несчастий. Тем временем был озабочен картиной печальной, Узрев истребленье взаимное, бог изначальный. Он девы, по имени Мохини, образ прекрасный Внезапно приняв, появляется в битве опасной. Неузнанный, он похищает с великой сноровкой Сосуд со священною амритой, чудной мутовкой Добытый совместно из пены молочной богами И асурами, что смертельными стали врагами».

Часть пятдесят вторая (Волшебная корова Камадхену)

Когда-то, в незапамятные времена, Вишвамитра был могущественным государем. Однажды, со своим многочисленным войском, прибыл он в обитель великомудрою подвижника, Васиштхи.

Мудрец добросклонный сказал Вишвамитре с улыбкой:

«Без пиршества с гостем расстаться я счел бы ошибкой. А если царю и его многочисленной рати Радушье я выкажу — будет пристойно и кстати!» «Довольно того, что принес ты мне воду в кувшине,— Изрек Вишвамитра. — Не надо иной благостыни! С дороги уста освежить пересохшие смог я, И смыл раскаленную пыль с обессилевших ног я. Не нужно мне, Васиштха, лучшего благотворепья, Чем эти, на пальмовых листьях, плоды и коренья! Когда удалюсь из обители этой безгрешной, Да будет мне благословением взор твой утешный!» Однако мудрец не хотел с Вишвамитрой расстаться, И царственный гость наконец принужден был остаться. Не мешкая, Васиштха кликнул рябую корову. К нему Камадхену явилась по первому зову. Не то чтобы пестрая шерсть придавала ей цену: Умела желанья людей исполнять Камадхену! Отшельник премудрый сказал ей: «Лесную обитель Украсил своим посещеньем великий властитель. Царя с многочисленным войском порадую пиром, И после того отпущу Вишвамитру я с миром. Тебя, Камадхену, затем я призвал па подмогу, Чтоб каждому яств и напитков досталось помногу. Что — сладко, что — горько, что — терпко, что — остро, что — кисло, Что — солоно, — сравнивать вкусы людские нет смысла! Сластена — один, у другого душа просит перцу. Старайся, чтоб каждому кушанье было по сердцу!» Корова, премудрому Васиштхе вняв с полуслова, С отменным стараньем исполнила волю святого, Тотчас угощенье для пиршества было готово. И сахарный свежий тростник, и душистая ладжа — От жареных зерен таких не откажется раджа! Холмы белоснежного риса и сладостей груды, Молочные реки и с пальмовым соком сосуды. Мясные навары, похлебки с приправою пряной, Настойки, валящие с ног, и напиток медвяный. Жpeцам и царевым советникам было раздолье. Пришлось по нутру и воителям это застолье. Тьма-тьмущая лучников там, не чинясь, пировала, Но Васиштха всех ублажил, накормив до отвала. Сияя, как солнце весеннее в месяце читра, С восторгом сказал святожителю царь Вишвамнтра: «Не ты мне, по я тебе, брахман, воздать был обязан Почет небывалый, что здесь мне тобою оказан! Отшельник святой! Предложу тебе славную мену: Сто тысяч коров получай за свою Камадхену. Тебе обещаю лелеять ее и беречь я. Жемчужину эту отдай мне, Сосуд Красноречья! Сокровища нужно вставлять в золотую оправу. Сиянье камней дорогих венценосцам по праву. Отнять у тебя Камадхепу могу я по праву!» Но дваждырожденный ответил: «Мне цену любую Сули — ни за чю не отдам Камадхену рябую! Ты вверился ложной надежде, Врагов Истребитель: Жилищем, как прежде, ей Васишгхи будет обитель! Недаром пекусь я об этом созданье чудесном, Как честью своей дорожащий — об имени честном. Какую замену найду я священной корове? Желанья и нужды мои Камадхену не внове. Воздать ли дары прародителям, жертву ли богу — Я кликну ее, и она прибежит на подмогу. Возможно ль расстаться мне с этим твореньем волшебным — Усердным, разумным и добрым, как воздух потребным?» Горя нетерпеньем, властитель откликнулся с жаром: «Тебя, святожитель, обрадую царственным даром! Четырнадцать тысяч слонов получай, Добросклонный! При них — золотые стрекала, украсы, попоны. Вдобавок сто восемь златых колесниц, Беспорочный, Коней, четвернями влекомых, окраски молочной. А также объезженных славно, лихих, но не буйных Одиннадцать тысяч моих скакунов златосбруйных. И тысячу тысяч лоснящихся, сытых, дебелых Коров — краспошерстых дымчатых, бурых и белых. Отшельник премудрый, коль скоро мала тебе плата, Проси у меня сколько хочешь алмазов и злата!» Но Васиштха молвил: «Чрезмерна она иль ничтожна, Желаний своих исполненье продать невозможно». Тогда Вишвамитра, открыто не выказав гнева, Велел Приближенным украсть Камадхепу из хлева. «Была я доверчивой, преданной, кроткой, послушной! За что ты отверг меня, Васиштха великодушный? Утратив хозяина, в руки владельца второю Попала я! — слезы лия, сокрушалась корова. — Желанья святые твои выполнять было любо, А царские слуги со мною обходятся грубо. Тобою накормлена рать Вишвамитры радушно, А этот злохитрый тебя обокрал криводушно!» Постылую стражу свою разметав, Камадхепу Тем самым конец положила докучному плену. У хижины, листьями крытой, беглянка с любовью Прижала к ногам святожителя морду коровью: «Хозяин мой благорассудный, зачем ты дозволил, Чтоб этот неправый властитель меня обездолил? Зачем на глазах господина, рожденного Брахмой, Меня увели, невзирая на горе и страх мой?» Ответил подвижник: «Тебя он похитил бессудно. Тягаться с монархом, владеющим ратью, мне трудно! Неужто властителю мира терпеть прекословье, Имея коней, колесницы, и войско слоновье, И пешую рать, над которой колышутся сгяги, И бьющих без промаха лучников, полных отваги?» Спросила корова-пеструха, являя смиренье: «Идет ли насилье с величием духа в сравненье? В занятьях святых упражняясь, мудрец безгреховный Владеет великим источником силы духовной. О Васиштха, ты, со своим преимуществом главным, Возьмешь перевес над могуществом самоуправным. По если тебе, святомудрый подвижник, угодно, При помощи силы духовной, что брахманам сродна, На месте владений царя я оставлю пустыню, Собью с него спесь, растопчу Вшнвамитры гордыню!» Мясистые губы разжав, замычала корова И рать создала, превзошедшую войско царево. Усильем ее рождены, повинуясь ей слепо, На царских воителей ринулись персы свирепо. И стали глаза Вишвамитры от гнева багровы. Обрушил он стрелы на войско волшебной коровы. Увидя, что персов редеют ряды, Камадхену Им шлет ионийцев и лучников шакских на смену. По бранному полю кровавые хлынули реки. Отменные были воители шаки и греки! Там пик златоострых торчало, что желтых тычинок: Не меньше, чем было у пестрой коровы рябинок! И рать Вишвамитри, как пламень конца мирозданья, Дотла истребили свирепые эти созданья!

Царь Вишвамитра, чья гордыня была сломлена неожиданной для него победой великого подвижника Васиштхи, убедился в преимуществе духовной мощи брахмана перед воинской силой кшатрия. Передав сыну престол, он удалился в священную местность, называемую Пушкарои. Питаясь плодами и кореньями, в ее дремучих лесах размышлял он о бренности мира и совершал подвиги, угодные богам.

Довольный его деяниями, четырехликий бог-мирознждитель даровал Вишвамитре брахманство и примирил его с Васиштхой.

Часть шестьдесят первая (Жертва царя Амбариши)

Айодхьи царем, Амбаришей, для жертвы, угодной Бессмертным богам, уготован был конь благородный. Но Индра из стойла украл скакуна, и, услыша Об этой пропаже, разгневался царь Амбариша. Айодхьи властителя жрец укоряет верховный: «Ты худо смотрел за конем, государь безгреховный! Богам обреченный, украден скакун чистокровный. Не станут бессмертные боги внимать пусторечью: Верни жеребца или жертву найди человечью!» В дорогу отправился царь, чтоб восполнить утрату. За жертву он тыщу коров предназначил в уплату. Он грады, селенья, лесные обители видел, В которых спасенье нашли святожители,— видел. Он, горы и реки минуя, в долину спустился. Однако никто на такую награду не льстился. Тем временем бросилось в очи Айодхьи владыке На склоне горы Бхригутупги жилище Ричики. С тремя сыновьями разумными, с доброй супругой Ричика премудрый владел этой ветхой лачугой. Правитель к нему обратился с почтительной речью: «Я жертву бессмертным богам обещал человечью! Троих сыновей беспорочных счастливый родитель, За тыщу коров одного мне отдай, святожитель!» Ричика ответил: «Оставь себе стадо коровье, Хотя бы стотысячным было его поголовье! Владыка Айодхьи! Мне глаза дороже мой старший, И первенца я не отдам за подарок монарший». А женщина молвила: «Старший — мужчине дороже, Но матери отпрыск милее, который моложе! Мне Шумана, младший, великая в жизни отрада, И чадо свое не отдам я за царское стадо!» Меж старшим и младшим рожденный, сказал Шупашепа: «Отец любит старшего, мать любит младшего слепо. Тогда сам собою вопрос разрешается трудный: Поскольку я — средний, бери меня, царь правосудный!» За среднего сына, его здравоумьем довольный, Дал перлов и злата родителю царь богомольный. При этом к сияющим перлам и чистому злату Обещанных тыщу коров он добавил в уплату, Смышленому юноше сесть повелел в колесницу, И царские кони обоих помчали в столицу. У рощи священной коней осадили с разбега: Красивую местность правитель избрал для ночлега. Меж тем Шунашепа узрел Вишвамитру, что рядом С другими святыми был занят вечерним обрядом. Голодный и жаждущий, на расстоянии пяди, Узрел он внушительный облик великого дяди. Вконец опечаленный, бледный, почти без понятья, Царю Вишвамитре упал Шунашепа в объятья: «Я продан за стадо коровье и горстку жемчужин. Откуда мне помощи ждать? Никому я не нужен. Постылое чадо, — не старший, не младший, но средний, Богам обреченный, лишенный надежды последней! — С мольбой продолжал Шунашепа, в глаза ему глядя: — Опорой мне стань, сердобольный и любящий дядя! Как сына спасает от гибели добрый родитель, Ты должен спасти меня, праведный царь-святожитель. В делах благочестья не смею мешать Амбарише! Однако обресть я хочу долгоденствие свыше. Айодхьи властитель, — пускай совершает он требу. Святая заслуга дорогу откроет мне к небу». Сказал Вишвамитра, исполнен участья и ласки: «Ты в Пушкаре, роще священной, живи без опаски!» Созвав сыновей, изронил он премудрое слово: «Потомство свое мы рождаем для блага людского. Тому в подтвержденье сегодня представился случай: Мы юношу можем спасти от беды неминучей. Отшельника сын, он явился сюда, как изгнанник, Но дорог мне, дети мои, как любимый племянник! И волю того, кто сейчас пребывает со мною, Исполнить вам должно, хоть собственной жизни ценою Став жертвою богу Огня, пусть одно мое чадо Поможет царю Амбарише в свершенье обряда. Пусть Агни суровый увидит в нем веры укрепу. Вдобавок от гибели мы защитим Шунашепу. Спасая и тело его, и безгрешную душу, Я клятвы своей пред лицом божества не нарушу!» Но царские дети, не внемля его наставленьям, На мудрое слово отца отвечали глумленьем. И, вызвав насмешки других сыновей Вишвамитры, К нему обратился тогда Мадхучанда злохитрый: «О царь благосветлый, безмерна твоя добродетель! Своих отвергая, ты сыну чужому радетель. Впадая с людскими законами в противоречье, Ты собственным отпрыскам выказал бесчеловечье, Тому уподобясь, кто пищей пожертвует вкусной Затем, чтоб отдать предпочтенье собачине гнусной». Вскипел Вишвамитра, внимая сему срамословью. От гнева глаза палились у подвижника кровью. Придя в исступленье, он всвм сыновьям без изъятъя, Как Васиштхи отпрыскам, вслух изрекает проклятья: «За то, что моим наставленьям внимать не хотели, За злые слова, что власы поднимают на теле, На свете прожить суждено вам десятки столетий, Собачиной мерзкой питаясь, как Васиштхи дети!» Коль скоро с отцовским проклятьем покончено было, Предстал мудрецу Шунашена, бродивший уныло. И тут же заверил несчастного сына Ричики В сердечной приязни своей покровитель великий. «Запомни, — сказал Вишвамитра, — с той самой минуты, Когда, ощущая на теле священные путы, Сандалом натертый, в багряных венках и одежде, К столбу Адидевы прикручен — есть место надежде! На пальмовых листьях тебе начертал я два гимна. Когда заповедный огонь воспылает бездымно, Ты Паваке пой славословья, хвали Шатакрату И честь непременно воздай его младшему брату!» Подвижника слово для юноши было священно. Два гимна твердил наизусть Шунашепа смиренно. «О Индра среди государей! — царю Амбарише Сказал он. — Престол твой блистающий — неба превыше. Не мешкай теперь, святомудрый: коль скоро преграду Тебе устранить удалось, мы приступим к обряду!» И царь в колеснице примчался великоблестящий Туда, где алтарь помещался, укрывшийся в чаще. Затем у жрецов испросил Амбариша согласье И жертву свою подготовить сумел в одночасье. Он знаки и символы сам разместил в окруженье, Как этого требует Агнц святое служенье. К столбу Адидевы веревкою был конопляной Прикручен отшельника отпрыск в одежде багряной. Едва отошел от святого столба Амбариша, Как ветер поднялся, бездымное пламя колыша. Стал юноша Паваку славить, хвалить Шатакрату И честь по заслугам воздал его младшему брату. Громов повелитель доволен был пуджей успешной, Великим богам угодил Шунашепа безгрешный. Ему, ублажившему трех небожителей кряду, Они долголетье теперь даровали в награду. Властитель Айодхьи особенно рад был обряду. Царю Амбарише за то, что явил благочестье, Счастливое было ниспослано свыше предвестье.

Часть шестьдесят шестая (История Ситы)

Блистая, как солнце весеннее в месяце читра, Явился к Митхилы властителю царь Вишвамитра. «Стремятся увидеть, — сказал он, — два доблестных брата Тот лук, что потомкам хранить завещал Деварата!» Владетель Митхилы о луке чудесном преданье Охотно поведал, царевичам двум в назиданье: «Известно, что к тестю незваным пршёл Махадева И требу нарушил в порыве обиды и гнева. С издевкой сказал он: «О боги! Напрасно мой тесть вам Сулился, что долю мою посчастливится съесть вам! — Он поднял свой лук: — У меня вы сегодня во власти, И стрелами ваши тела расчленю я на части». От этой угрозы исполнились боги смиренья И с Шивой, в тревоге, пустились искать примиренья. Свой лук, оборотом событий доволен премного, Богам он вручил наподобие дружбы залога. При этом сказал обладатель волшебного лука: «Храните его! Он теперь миролюбья порука. По воле бессмертных берег его царь Деварата. В огромный, булатом окованный ларь Деварата Сей редкостный лук уложил, где, подобно святыне, Оружье бесценное Шивы хранится доныне. Однажды я в поле провел борозду, и оттуда Дитя красоты несказанной глядело — о, чудо! Для сердца отцовского лучшей не зная утехи, Я девочку Ситой нарек и царевной Видехи. Но время прошло, и теперь добиваются Ситы Цари, что величьем и войском своим знамениты. К пленительной деве моей, не из лона рожденной, Держав повелители рвутся, что в град осажденный! Притом беспокойство великое терпит столица От уймы царей, пожелавших со мной породниться. Сказал я, что дева Митхилы достанется мужу, В котором отменную доблесть и мощь обнаружу. Пусть лук Махадевы тугой тетивою он стянет, Тогда лишь для девы желанным супругом он станет. Пружинистый лук женихи не из лона рожденной Стянуть не смогли тетивою, из мурвы сплетенной. Никто и поднять не сумел боготворного лука! Меж тем от приезжих была горожанам докука. На них женихи изливали свой гнев и досаду, Но длили годами упорную эту осаду. Столица моя пострадала, казна поредела, А наглость искателей Ситы не знала предела. Но боги послали мне войско, и, с помощью силы, Изгнал женихов незадачливых я из Митхилы. Попробуй поднять этот лук, — молвил Джапака Раме, — И Ситу получишь, предбудущий царь над царями!»

Часть шестьдесят седьмая (Лук Шивы)

«Блистающий лук, Деварате подаренный Рудрой, Дай Раме узреть», — Вишвамитра сказал благомудрый. И раджа велел принести этот лук знаменитый, Душистым сандалом натертый, цветами увитый. Пять сотен мужей превосходных, исполненных силы, В телегу впряглись по приказу владыки Митхилы. На восьмиколесной телеге сундук помещался. Под крышкой железной блистающий лук помещался. Узрел этот ларь и сложил для привета ладони Митхилы властительный царь, восседавший на троне. И мыслями он поделился тогда с Вишвамитрой, И с тем, кто рожден Каушальей, и с тем, кто — Сумитрой. .» Великий подвижник и храбрых царевичей двое Услышали мудрого Джанаки слово такое: «Сей лук запредельный был нашего рода святыней. Надеть на него тетиву, обуяниы гордыней, Соседние раджи напрасно пытались доныне. Ни боги, ни демоны им не владеют, — рассудим, Откуда уменье такое достанется людям? Стрелу наложить и напрячь тетиву для посылу, Когда этот лук человеку поднять не под силу!» «О Рама,— воскликнул тогда Вишвамитра, — о чадо! Увидеть воочью божественный лук тебе надо». И ларь, где хранилось оружье Владыки Вселенной, Открыл дивноликий царевич и молвил смиренно: «Я лук бесподобный тотчас подниму и с натугой Концы, если нужно, сведу тегивою упругой!» Мудрец и Мbтхилы владетель вскричали: «Отменно!» И Рама рукою за лук ухватился мгновенно, И поднял, как будто играючи, над головою, И туго сплетенной из мурвы стянул тетивою. Внезапно раздался удар сокрушительный грома: Десницей могучей царевич напряг до излома Оружье, что Джанаки роду вручил Махадева! В беспамятстве люди попадали справа и слева. Лишь царь, да мудрец Вишвамитра, да Paгху потомки Смогли устоять, когда лук превратился в обломки. «Воитель, сломавший божественный лук Махадевы, Достоин моей не из лона родившейся девы. Явил он безмерное мужество нашему дому! — С волненьем сказал государь Вишвамитре благому.— А Сита прославит мой род, если станет женою Великого Рамы, добыта отваги ценою».

По приглашению Джанаки прибыл в Митхилу престарелый царь Дашарата с сыновьями Бхаратой и Шатpyгхнои. С большой пышностью был совершен в столице Видехи свадебный обряд. Рама, согласно обету Джанаки, стал супругом прекрасной Ситы. Лакшмане была отдана рука другой приемной дочери государя, Урмилы, в то время как Бхарата и Шатругхна женились на двух его любимых племянницах.

Книга вторая. Айодхья

Часть первая (Добродетели Рамы)

Шатругхной к царю Лшвапати, любимому дяде Отправился Бхарата в гости учтивости ради. И были царем Ашвапати обласканы оба, Как будто обоих носила Капкеии утроба. Но помнили братья, покинув родные пределы, О том, что в Айодхъе остался отец престарелый. Шатрух хна да Бхарата были средь поросли юной, Как Индра великий с владыкою моря Варуной. Айодхьи правитель, чье было безмерно сиянье, Царевичей двух вспоминал па большом расстоянье. Своих сыновей он считал наилучшими в мире: Четыре руки от отцовского тела. Четыре! Но Рама прекрасный, что Брахме под стать, миродержцу, Дороже других оказался отцовскому сердцу. Од был, — в человеческом облике — Вишну предвечный, — Испрошен богами, чтоб Равана бесчеловечный Нашел свою гибель и кончитесь в мире злодейство. Возвысилась мать, что пополнила Рамой семейство, Как дивная Адити, бога родив, Громовержца. Лица красотой небывалой, величием сердца, И доблестью славился Рама, и нравом безгневным. Царевич отца превзошел совершенством душевным. Всегда жизнерадостен, ласков, приветлив сугубо, С обидчиком он обходился достойно, не грубо. На доброе памятлив, а на худое забывчив, Услугу ценил и всегда был душою отзывчив. Мгновенно забудет он зло, а добра отпечаток В душе сохранит, хоть бы жизней он прожил десяток! Он общества мудрых искал, к разговорам досужим Любви не питал и владел, как мужчина, оружьем. Себе в собеседники он избирал престарелых, Приверженных благу, в житейских делах наторелых. Он был златоуст: краспоречье не есть краснобайство! Отвагой своей не кичился, чуждался зазнайства. Он милостив к подданным был и доступен для бедных, Притом правдолюб и законов знаток заповедных. Священной считал он семейную преданность близким, К забавам дурным не привержен и к женщинам низким. Он стройно умел рассуждать, не терпел суесловья. Вдобавок был молод, прекрасен, исполнен здоровья. Свой гнев обуздал он и в дружбе хранил постоянство. Он время рассудком умел охватить и пространство. Чтоб суть человека раскрылась, его подоплека, — Царевичу было довольно мгновения ока. Искусней царя Дашаратхи владеющий луком, On веды постиг и другим обучался наукам. Царевич был дваждырожденными долгу наставлен, К добру и свершенью поступков полезных направлен. Он разумом быстрым постиг обхожденья искусство, И тайны хранть научился, и сдерживать чувства: Не вымолвит бранного слова, и, мыслью не злобен, Проступки свои, как чужие, он взвесить способен. Он милостиво награждал и смягчал наказанье. Сноровист, удачлив, он всех побеждал в состязанье. Как царства умножить казну — наставлял казначея. В пиру за фиглярство умел одарить лицедея. Слонов обучал и коней объезжал он по-свойски. Дружины отцовской он был предводитель геройский. Столкнув колесницы в бою иль сойдясь в рукопашной, Ни богу, пи асуру не дал бы спуску бесстрашный! Злоречья, надменности, буйства и зависти чуждый, Решений своих никогда не менял он без нужды. Три мира его почитали; приверженный благу, Имел он Брихаспати мудрость, Махендры отвагу. И Раму народ возлюбил и Айодхьи владетель За то, чю сияла, как солнце, его добродетель. И царь Дашаратха помыслил про милого сына: «Премногие доблести он сочетал воедино! На царстве состарившись, радости ждать мне доколе? Я Раму при жизни увидеть хочу на престоле! Пугаются асуры мощи его и отваги. Он дорог народу, как облако, полное влаги. Достигнуть его совершенства, его благородства Не в силах цари, невзирая на власть и господство. Мой Рама во всем одержал надо мной превосходство! Как правит страной необъятной любимец народа, Под старость узреть — головой досягнуть небосвода!» Велел Дашаратха призвать благославпого сына, Чтоб царство ему передать и престол властелина.

Часть седьмая (Мантхара празднество)

Случайно с террасы, подобной луне в полнолунье, На город взглянула Кайкейи служанка, горбунья. Она, — с колыбели приставлена к этой царице, — Жила при своей госпоже в Дашаратхи столице. И видит горбунья на улицах, свежих от влаги, Душистые лотосы, царские знаки и флаги. И дваждырожденных узрела она вереницы, Что сладкое мясо несли и цветов плетеницы, И радостных жителей города, валом валивших, Омытых водою, сандалом тела умастивших. Из божьих домов доносился напев музыкальный, На улицах слышался гомон толпы беспечальной. И чтение вед заглушалось порой славословьем, Мешалось с коровьим мычаньем и ревом слоновьим. Увидя льняные одежды на няньке придворной, Что взором своим изъявляла восторг непритворный, Горбунья окликнула няньку: «Скажи мне, сестрица, С чего ликованья полна Дашаратхи столица И щедро казну раздает Каушалья-царица? Сияет владыка земной, на престоле сидящий. Какое деянье задумал Великоблестящий?» Придворную няньку вконец распирало блаженство. «Наследника царь возлюбил за его совершенства, И завтра, едва засияет созвездие Пушья, — Ответила женщина эта, полна простодушъя,— Прекрасного Раму властитель венчает на царство!» Проснулись дремавшие в Мантхаре злость и коварство. Поспешно горбунья покинула эту террасу, Что видом своим походила на гору Кайласу. Царицу Кайкейи нашедшая в спальном покое, Прислужница гневно сказала ей слово такое: «Я радость и горе делила с тобой год от года. Хотя ты — и раджи супруга, и царского рода, Но диву даюсь я, Кайкейи! Heужто спросонья Закон отличить не умеешь ты от беззаконья? Медовых речей не жалели тебе в угожденье, На ложе супруги послушной ища наслажденья, Твой муж двоедушный наивную ввел в заблужденье! Придется тебе, венценосной царице, бедняжке, Ходить у любимой его Каушальи в упряжке! Обманщик услал благосветлого Бхарату к дяде И Раме престол отдает, на законы не глядя! Твой муж на словах, он походит на недруга делом. И эту змею отогрела ты собственным телом! Тебе и достойному Бхарате, вашему сыну, Чинит он обиду, надев благородства личину. Для счастья тебя, несравненную, рок предназначил, Но царь Дашаратха тебя улестил, одурачил. Спасибо скажи своему ротозейству, что ходу В Айодхье не будет кекайя семейству и роду! Скорей, Удивленно Глядящая, действуй, доколе Царевич еще не сидит на отцовском престоле!» Царица, и впрямь изумленная речью горбуньи, Сияла подобно осенней луне в полполунье. Она подарила служанке, вставая с постели, Свое украшенье, где чудные камни блестели. «О Мантхара, это известье мне амриты слаще! Пусть Раму на царство помажет Великоблестящий. Мать Бхараты — Рамой горжусь я, как собственным сыном. Ему из двоих предначертано быть властелином, — Сказала царица Кайкейи.— Мне дороги оба, Как будто обоих моя породила утроба. Два любящих брата не станут считаться главенством. О Мантхара, я упиваюсь душевным блаженством! За то, что известье твое принесло мне отраду, Проси, не чинясь, дорогая, любую награду!»

Часть восьмая (Козни Мантхары)

«Где Рама, там Бхарата... В мире не станет им тесно. Отцовской державой они будут править совместно». Ответила Мантхара: «Глупо ты судишь о власти, Бросаешься, недальновидная, в бездну несчастий. У Рагху потомка неужто не будет потомства? Откроется Бхарате царской родни вероломство. Глумленье изведает этот могучий: не брат же, А сын богоданный наследует новому радже! Известно, что дубу, растущему в чаще дремучей, Одна от порубки защита — кустарник колючий! С Шатругхною Бхарата дружен, — его покровитель, А Лакшмапа ходит за Рамой, как телохранитель, И ашвнпами, божествами зари и заката, Недаром зовутся в пароде два преданных брата. Пойми, госпожа, если Раму помажут на царство, Не Лакшману — Бхарату он обречет на мытарства! Пусть Раму отправит в изгнанье, в лесную обитель, А Бхарате царский престол предоставит властитель! Купаться в богатстве ты будешь, Кайкейи, по праву, Когда он родительский трон обретет и державу. Для льва трубногласный владыка слоновьего стада Противник опасный, с которым разделаться надо. Так Рама глядит на твое несравненное чадо! Над матерью Рамы выказывая превосходство, Не можешь надеяться ты на ее доброхотство. Коль скоро унизила ты Каушальи гордыню, Не сетуй, найдя в оскорбленной царице врагиню, И Раме, когда заполучит он земли Кошалы, С горами, морями, где спят жемчуга и кораллы, Покоя не будет, покамест он Бхарату-брата Не сгонит со света, как недруга и супостата!»

Часть девятая (Обещание Дашаратхи)

Кайкейи с пылающим ликом и гневной осанкой Беседу свою продолжала с горбатой служанкой: «Любимому Бхарате нынче престол предоставлю. Постылого Раму сегодня в изгнанье отправлю. Дай, Мантхара, средство, найди от недуга лекарство, Чтоб сыну в наследство досталось отцовское царство!» Тогда, погубить благородного Раму желая, Царице Кайкейи сказала наперсница злая: «Припомни войну между асурами и богами, Сраженья отшельников царственных с Индры врагами! Когда на богов непоборный напал Тимидхваджа, Взял сторону Ипдры супруг твой, властительный раджа, Но в битву с Громовником ринулся чары творящий, Личину меняющий, имя Шамбары носящий! Хоть асуров стрелы впились в Дашаратху, как змеи, В беспамятстве с поля его унесла ты, Кайкейи. Они изрешетили раджу, но муж твой, богиня, Твоей добродетели жизнью обязан поныне. За то, что осекся Шамбара, людей погубитель, Два дара в награду тебе посулил повелитель. Но ты отвечала, довольствуясь царским обетом: «Две просьбы исполнишь, едва заикнусь я об этом!» Поскольку тебе изъявил повелитель согласье, Ты можешь награду свою получить в одночасье! Рассказ твой, царица, хранила я в памяти свято. Правителя слово обратно не может быть взято. У раджи проси, — ведь спасеньем тебе он обязан! — Чтоб Рама был изгнан, а сын твой на царство помазан. Чего же ты медлишь, прекрасная? Время приспело! Престола для Бхараты нужно потребовать смело. Народу полюбится этот счастливый избранник, А Рама четырнадцать лег проживет как изгнанник. В Дом Гнева ступай и, — царя не встречая, как прежде, — На голую землю пади в загрязненной одежде!»

(Кайкейи удаляется в дом гнева)

«На мужа не глядя, предайся печали притворной, И в пламя он кинется ради тебя, безукорной! Сносить не способен твой гнев и твое отчужденье, — Он с жизнью готов распроститься тебе в угожденье. Ни в чем Дашаратха супруге своей не перечит. Пускай пред тобой жемчуга и алмазы он мечет, Ты стой на своем и не вздумай прельщаться соблазном. Даров не бери, упоенная блеском алмазным! Свое осознан преимущество, дочь Ашвапати: Могущество чудной красы и божественной стати! Когда бы не ты, Дашаратхе погибнуть пришлось бы. Исполнить обязан теперь повелитель две просьбы. Напомни, когда тебя с пола поднимет Всевластный, Что клятвой себя он связал после битвы опасной. Пусть Рама четырнадцать лет обретается в чаще, А Бхарату раджей назначит Великоблестящий». И слову горбуньи послушно Кайкейи-царица Вверялась, как ложной тропе — молодая ослица. «Почти с колесо, дорогая, твой горб несравненный. Его по заслугам украшу я цепью бесценной! В себе воплощает он все чародейства вселенной И служит вместилищем хитростей касты военной. Твой горб умащу я сандалом, — сказала царица, — Когда на отцовском престоле мой сын водворится! Как только прикажет властитель постылому Раме В леса удалиться, тебя я осыплю дарами. Убором златым увенчаю чело, как богине. О Мантхара, будешь купаться в моей благостыне!» Кайкейи на ложе блистала, как пламень алтарный, Но сказано было царице горбуньей коварной: «Коль скоро вода утечет — пи к чему и плотина! Должна ты в своей правоте убедить господина». В Дом Гнева царица прекрасная с этой смутьянкой Вошла, как небесная дева с надменной осанкой. Сняла украшенья свои золотые Кайкейи, Свое ожерелье жемчужное сбросила с шеи И, в гневе на голой земле распростершись, горбунье Сказала: «Коль наши старанья останутся втуне, Не будет ни Бхарате трона, ни Раме изгнанья, Царя известите, что здесь я лежу без дыханья! Нa что мне теперь жемчуга, и алмазы, и лалы? Умру, если Раме достанутся земли Кошалы!» Она отшвырнула свои драгоценности яро И, словно упавшая с неба супруга кимнара, Приникла к земле обнаженной пылающим телом И скорую смерть объявила желанным уделом. Царица, без ярких венков, без камней самоцветных, Казалась угасшей звездой в небесах предрассветных.

Часть десятая (Дашаратха находит Кайкейи)

В Кайкейи обитель — подобье небесного рая — Вошел повелитель, безлюдный покой озирая. Обычно царица Каккейи, в своем постоянстве, Царя ожидала на ложе в роскошном убранстве. И Maну потомок, любовным желаньем охвачен, Задумался, видом постели пустой озадачен. Царицей, некстати покинувшей опочивальный Покой, раздосадован был повелитель печальный. Привратницу спрашивать стал он о царской супруге, И женщина эта ладони сложила в испуге: «В Дом Гнева моя госпожа удалилась в расстройстве!» Властительный раджа туда поспешил в беспокойстве. Он жалость почувствовал к этой презревшей приличье Жене молодой, что забыла свой сан и величье, На голую землю сменив златостланное ложе. Кайкейи была ему, старому, жизни дороже! Безгрешный увидел ее, одержимую скверной. Она, как богиня, блистала красой беспримерной. Царица отломанной ветвью древесной казалась, На землю низринутой девой небесной казалась, Она чародейства игрой бестелесной казалась, Испуганной ланью, плененной в лесу звероловом..; И царь наклонился к поверженной с ласковым словом, - Слоновьего стада вожак со слонихою рядом, Что ранил охотник стрелою, напитанной ядом. Касаясь прекрасного тела супруги желанной, Сказал Дашаратха: «Не бойся! Как сумрак туманный Рассеяло солнце — твою разгоню я кручину. Поведай мне, робкая, этой печали причину!»

Часть одиннадцатая (Кайкейи требует два дара)

Полна ликованья, во власти опасной затеи, Как вестница смерти, к царю обратилась Кайкеии: «Приверженный долгу подвижник, о благе радетель, Ты дал мне великую клятву, Кошалы владетель. Свидетели — тридцать бессмертных, сам Индра — свидетель, И солнце, и месяц, и звезды, и стороны света Слыхали тобой изреченное слово обета. Известно гандхарвам и ракшасам, духам и тварям О щедрой награде, обещанной мне государем». Властитель Айодхьи пылал, уязвленный любовью. В объятьях Кайкейи — внимал он ее славословью. Взывала к богам восхвалявшая мужа царица, И лучник великий готов был жене покориться. «Мой раджа, напомню тебе о сраженье давнишнем, Где бились могучие асуры с Индрой всевышним. Шамбара изранил тебя, ненавистник смертельный, И ты бы, наверно, отправился в мир запредельный, Но, видели боги, - в тяжелую эту годину Кайкейи на помощь пришла своему господину! И были два дара обещаны мне по заслугам Тобой, Дашаратха, моим венценосным супругом. Ты слово из уст изронил, и оно непреложно. А если ты клятву преступишь, мне жить невозможно! Властитель, нарушив обет, пожалеешь об этом: Тобой оскорбленная, с белым расстанусь я светом!» Весьма опечалился раджа, собой не владея. Казалось, оленя в капкан завлекает Кайкейи. Она расставляла тенета, готовила стрелы. Добычей охотничьей стал властелин престарелый. И волю свою изъявила немедля царица: «Хотя ожидает помазанья Рамы столица, Не сын Каушальи, но Бхарата пусть воцарится! А Рама четырнадцати лет из бересты одежду Пусть носит в изгнанье, утратив на царство надежду. Ты Раму в леса прикажи на рассвете отправить, Дабы от соперника Бхарату разом избавить! Пускай возликует законный наследник, по праву Отцовский престол получив и Кошалы державу. Два дара обещанных дай мне, Айодхьи владетель! О царь, нерушимое слово — твоя добродетель!»

Часть двенадцатая (Раджа отвечает Кайкейи)

Злосердью Кайкейи-царицы, ее своеволыо Дивился властитель, пронзенный внезапною болью. Он вслух размышлял: «Искушает меня наважденье, Мутится мой ум или душу томит сновиденье?» И раджа, Кайкейи жестокое слово услыша, Всем телом дрожал, как олень, зверолова услыша. Дыханье царя, оскорбленного речью супруги, Казалось шипеньем змеи зачарованной в круге. «О, горе! — вскричал побуждаемый честью и долгом, На голой земле пролежавший в беспамягстве долгом. - Зачем, ненавистница, волю дала душевредству? Какие обиды чинил тебе Рама, ответствуй? — И, праведным гневом палим изнутри, как жаровней, Добавил: — Дарил тебя Рама любовью сыновней! Зачем же ущерб, недостойной натуре в угоду, Наносишь ему и великому нашему роду? Не царские дочери, по ядовитые змеи Подобно тебе поступают, — сказал он Кайкейи. — Себе па погибель я ввел тебя в наше семейство! В упадок повергнет Кошалу твое лиходейство! Скажи, за какую провинность я Раму отрину? За что нанесу оскорбленье любимому сыну? Его добродетели славит народ повсеместно. Да будет об этом тебе, криводушной, известно! С богатством расстался бы я, с Каушальей, Сумитрой ... Но Рама? Да что тебе в голову впало, злохитрой! Мой Рама — отрада отца, воплощенье отваги. Без солнца земля проживет и растенье — без влаги, Но дух мой расстанется с плотью, когда я безвинно, По воле твоей изгоню благосдавного сына. Пусть водами Индры не будет омыта природа, И Сурья на землю лучей не прольет с небосвода! Но вид уходящего Рамы для сердца надрывней, Чем яркого солнца утрата и радужных ливней! Так царствуй, змея вредоносная, с Бхаратой вместе Стране в поруганье и нашему роду в бесчестье! Когда государство Кошалы повергнешь в упадок, Врагам поклонись, чтоб они навели в ней порядок! Зачем, раскрошившись, из этого скверны сосуда Не выпали зубы, когда изрыгалась оттуда Хула на того, от кого не видала ты худа? С рожденья мой сын благородства печатью отмечен. Мой Рама с людьми благодушен, приветлив, сердечен, Почтителен, ласков, безгневен, душою не злобен. Мой Рама обидного слова изречь не способен! Исчадье бесстыжее царского дома Кекаия, Не думай, чудовищной речью меня подстрекая, Что я для тебя, скудоумной, пущусь на злодейство! Державу замыслила ты погубить и семейство. Постылая лгунья, претит мне твое лицедейство!» Врагов сокрушитель, под стать одинокой вдовице, Рыдая, ударился в ноги жестокой царице. Как в муке предсмертной, супругу молил он усердно; «Ко мне, госпожа дивнобедрая, будь милосердна!»

Часть тринадцатая (Мольба Дашаратхи)

И снова просил у Кайкейи пощады властитель, Проживший свой век добродетельно, долга блюститель: «Не прихоти ради,— о пользе державы радея, Преемника раджа себе избирает, Кайкейи! Царица с округлыми бедрами, с ликом прекрасным, Дай Раме Айодхьи правителем стать полновластным! И Раму, и Бхарату — любящих братьев обрадуй! Тебе почитанье народное будет наградой». Стремясь победить нечестивицы злость и предвзятость, Молил он: «Уважь мою старость, наставников святость!» Глаза повелителя были от слез медно-красны, Но были его увещанья и просьбы напрасны. На землю свалился в беспамятстве раджа несчастный. Весьма оскорбленный супругой своей непреклонной, Он горько вздыхал и ворочался ночью бессонной. Когда на заре пробудили царя славословья, Велел он певцу отойти от его изголовья.

(3a Рамой посылают царского возничего Сумантру.)

Часть пятнадцатая (Сумантра во дворце Рамы)

Помазанья Рамы ждала с нетерпеньем столица. По городу лихо Сумантры неслась колесница. Дворец белоснежный узрел, торжествуя, возница. Красой отличались ворота его и террасы. Он высился вроде горы осиянной, Кайласы, Казалось, блистает не Рамы, по Индры обитель, Что в райском селенье воздвигнул богов повелитель. Обилыо камней драгоценных, златым изваяньям Громады порталов обязаны были сияньем. Огромный дворец походил па пещеру златую, Что Меру собою украсила, гору святую. В покоях сверкали гирлянды жемчужин отменных, Искрились тяжелые гроздья камней драгоценных. И, белым сандалом изысканно благоухая, Подобно туманом повитой вершине Малайя, Был полон дворец журавлей белокрылых, павлинов, Что дивно плясали, хвосты опахалом раскинув. А стены — приятное зрелище стад беззаботных — Являли резцом иссеченных прекрасных животных. Как месяц, как солнце, блистающий, стройный сверх меры, Дворец богоравного Рамы, — жилище Куберы, Небесную Индры обитель узрел колесничий, С пернатыми пестрыми, с разноголосицей птичьей, Горбатых прислужников, замерших в низком поклоне, И граждан Айодхъи, что, Раму увидеть на троне Желая, стеклись ко двору и сложили ладони. В дворцовом саду обретались олени и птицы. Сумантра, коней осадив, соскочил с колесницы, И, дрогнув, забилось от радости сердце возницы. Он трепет внезапный восторга почувствовал кожей: На ней волоски поднимались от сладостной дрожи. У царской обители, схожей с горою Кайласа, Толпился народ в ожиданье счастливого часа. Увидел Сумантра и Рамы друзей закадычных, Мужей — обладателей многих достоинств отличных. Олени, павлины гуляли у царского дома, Что блеском сравнялся с жилищем Властителя Грома. Внимая веселым речам, просветленные лица Встречая, направился в опочивальню возница.

Часть шестнадцатая (Пробуждение Рамы)

Сумантра не мог пренебречь соблюденьем приличий. И в спальном покое почтил песнопеньем возничий Того, кго, блистая, простерся на царственном ложе. Был солнцу в зените подобен царевич пригожий. Промолвил Сумантра: «О сын Каушальи прекрасный, Не медли! Тебя призывает родитель всевластный. О Рама, коль скоро взойдешь на мою колесницу, Мы ждать не заставим его и Кайкейи-царицу!»

Часть семнадцатая (Рама едет к Дашаратхи)

Торжественно двинулся Рама по улице главной, И сладостный дым фимиама вдыхал Богоравный. Украшенный стягами пестрыми град многолюдный Увидел Айодхьи предбудущий царь правосудный. Его окружало цветистых знамен колыханье, Он чувствовал запах сандала, алоэ дыханье. Дома белоснежные в городе этом чудесном, Блистая, вздымались под стать облакам поднебесным. Дорогою царской везли Многосильного кони. В курильницах жгли драгоценную смесь благовонии. Навалены были сандала душистого груды, И дивно сверкали круюм жемчуга, изумруды. Льняные одежды и шелковые одеянья, Венки и охапки цветов добавляли сиянья. Блестела везде по обочинам утварь из меди С великим обильем припасов и жертвенной снеди. Подобен пути, что избрал в небесах Жизнедавец, Был радостный путь, оглашаемый тысячью здравиц. Он кадями рисовых клецок, поджаренных зерен Был щедро уставлен, окурен сандалом, просторен. Сюяли чаны простокваши: цветов плетеницы На всем протяженье украсили ход колесницы.

Возничий Сумантра привез Раму во дворец.Престарелый властитель Айодхьи, обливаясь слезами, восседал на престоле вместе с любимой супругой и был не в силах объявить Раме свое решение.

Встревоженный видом Дашаратхи, доблестный царевич стал расспрашивать Кайкейи о том, какое горестное сооытие послужило причиной столь великого расстройства государя. Царица, без тени смущенья, поведала Раме о происшедшем.

«Да прикажи мне отец мой и повелитель броситься в огонь — и то я выполню волю его без колебаний,— ответил ей благородный Рагхава.— Из уважения к данному им обету я отправлюсь в лесную чащу, облачусь в одежду из древесной коры и уберу волосы в пучок, как это делают святые отшельники. В лесу Дандака проживу я четырнадцать лет безотлучно».

Сита — воплощение любви и верности — пожелала следовать в изгнание за своим супругом. Лакшмана, преданный брат, также ни за что не соглашался покинуть богоравного царевича перед лицом постигшей его беды. С трудом согласился Рама уступить их настояниям.

Бессердечная Кайкейи сама принесла для будущих отшельников грубые одежды из древесной коры и велела им тут же сменить свое убранство на этот непривычный наряд. На глазах у Дашаратхи цареьичи переоделись. Меж тем Сита, блистающая красотой в одеянье из желтого гаелка, глядя на платье из древесной коры, затрепетала, словно лань при виде охотника, расставляющего тенета.

Заливаясь слезами, она с помощью Рамы пыталась исполнить желание Кайкейи.

Возмущенный, опечаленный горестным зрелищем, Да-шаратха бранил и упрекал царицу в жестокосердии. По приказу престарелого правителя Кошалы его приближенные принесли богатое убранство и драгоценности для Ситы, а также оружие и снаряжение для обоих царевичей.

Часть сороковая (Горе Айодхьи)

Cумантра, как Матали — Раджи Богов колесничий, — До тонкостей ведал придворный обряд и обычай. Ладони сложив, пожелал он царевичу блага И молвил: «О Рама, твоя беспредельна отвага. Взойди на мою колесницу! Домчу тебя разом. Поверь, доброславный, моргнуть не успеешь ты глазом. Четырнадцать лет обретаться вдали от столицы Ты должен теперь, изволеньем Кайкейи-царицы!» Меж тем на повозку златую по собственной воле Прекрасная Сита взошла, покорившись недоле. И солнечный блеск излучали ее украшенья — Невестке от свекра властительного подношенья. Оружье для Рамы и Лакншаны Великодарный Велел поместить в колеснице своей златозарной. Бесценные луки, мечи, и щиты, и кольчуги На дно колесницы сложили заботливо слуги. Обоих царевичей, Ситу прекрасную — третью, Помчала коней четверня, понуждаемых плетью. На долтие годы великого Раму, как птица, Как яростный вихрь, уносила в леса колесница Отчаявшись, люди кричали: «Помедли, возница!» Шумели, вопили, как будто не в здравом рассудке, Как будто умом оскудели, бедняги, за сутки. И рев разъяренных слонов, лошадиное ржанье Внимали вконец обессиленные горожане. За Рамой бежали они, как от зноя спасаясь, Бегут без оглядки, в теченье речное бросаясь, — Бежали, как будто влекло их в жару полноводье, — Бежали, крича: «Придержи, колесничий, поводья!» «Помедли! — взывали столичные жители слезно, — На Раму позволь наглядеться, покамест не поздно! О, если прощанье могло не убить Каушалью, Ее материнское сердце оковано сталью! Как солнце блистает над Меру-горой каждодневно, Так, следуя солнца примеру, Видехи царевна Навечно душой со своим повелителем слита. Послушная дхарме, супругу сопутствует Сита. О Лакшмана, благо пребудет с тобой, доброславным, Идущим в изгнанье за братом своим богоравным!» Бегущие вслед колеснице Икшваку потомка, Сдержаться не в силах, кричали и плакали громко. И выбежал царь из дворца: "Погляжу я на сына!" А царские жены рыдали вокруг властелина, — Слонихи, что с ревом стекаются к яме ужасной, Где бьется, плененный ловцами, вожак трубногласный. И царь побледнел, словно месяца лик светозарный В ту пору, когда его демон глотает коварный. Увидя, что раджа становится скорби добычей, Вскричал опечаленный Рама: «Гони, колесничий!» Как только быстрей завертелись резные ободья, Взмолился народ: «Придержи, колесничий, поводья!» И слезы лились из очей унывающих граждан: Предбудущий раджа был ими возлюблен, возжаждан! И эти потоки текли, как вода дождевая, Взметенную скачкой дорожную пыль прибивая. И слезы, — как влага из чашечки лотоса зыбкой, Чей стебель внезапно задет проплывающей рыбкой, — У женщин из глаз проливались, и сердце на части Рвалось у царя Дашаратхи от горькой напасти. За сыном возлюбленным двинулся город столичный, И выглядел древом подрубленным царь горемычный. И Раме вдогон зазвучали сильнее рыданья Мужей, что увидели старого раджи страданья. «О Рама!» — одни восклицали, объяты печалью, Другие жалели царевича мать, Каушалью. И горем убитых, бегущих по Царской дороге, Родителей Рама узрел, обернувшись в тревоге. Не скачущих он увидал в колесницах блестящих, Но плачущих он увидал и безмерно скорбящих. И, связанный дхармой, открыто в любимые лица Не смея взглянуть, закричал он: «Быстрее, возница!» Толкая вперед, как слона ездового — стрекало, Ужасное зрелище в душу ему проникало, Подобно тому, как стремится корова к теленку, Рыдая, царица бежала за Рамой вдогонку. «О Рама! О Сита!» Но жалобный стон Каушальи! Копыта коней, по земле колотя, заглушали.

Часть пятдесят девятая (Рассказ Сумантры о проводах Рамы)

Вернувшись в Айодхью, Сумантра сказал: «Повелитель, Держава твоя — неизбывного горя обитель! Поникли деревья прекрасные, полные неги, — Сказал он,— увяла листва, и цветы, и побеги. О раджа, везде пересохли пруды и озера, И в дебрях не видно животных, приятных для взора. Не бродят стадами слоны трубногласные в чаще, Немой и пустынной, как будто о Раме скорбящей. Сомкнулись душистые лотосы, грязным налетом Подернута влага речная и пахнет болотом. Не видно ни рыбок, ни птиц, умиляющих душу, Весельем своим оживляющих воды и сушу. Густые деревья, что были цветеньем богаты, Теперь оскудели, утратив свои ароматы. Где ветви клонились, плодами душистыми славясь, Там вянущий цвет не сменяет упругая завязь! О бык среди Ману потомков, при въезде в столицу, Встречая пустую, без Рамы, твою колесницу, Никто не приветствовал нынче Сумантру-возницу! На Царском пути я услышал толпы многолюдной Рыданья о Раме, свершающем путь многотрудный. И жены у башенных окон, сдержаться не в силе, Стонали и слезы из глаз неподкрашенных лили. И, Рамы не видя, прекрасные эти, в печали, Сквозь горькие слезы, друг дружку едва различали, В стеченье народа, где плакали все без изъятья, Друзей от врагов распознать не хватало понятья. Почуя людскую разладицу и неустройство, Слоны ездовые и кони пришли в беспокойство. О раджа великоблестящий, подобна отныне Столица твоя Каушалье, скорбящей о сыне». И слово супруге сказал наделенный всевластьем Правитель Айодхьи, своим сокрушенный злосчастьем: «Без Рамы — тонуть в океане кручины остался! С невесткой — что с берегом бурной пучины расстался Мои воздыхапья, — сказал он, — как волн колыханье. Воздетые руки, — сказал он, — как рыб трепыханье. Горючие слезы, — сказал он, — морские теченья. И пряди седые, — сказал, — водяные растенья. Горбуньи коварная речь — крокодилов обилье. Кайкейи — врата в преисподнюю, морда кобылья!»

Часть шестьдесят девятая (Сон Бхараты)

Ночною порой, с появленьем посланников знатных, Привиделось Бхарате много вещей неприятных. С трудом на заре пробудился царевич достойный, Тоску и тревогу вселил в пего сон беспокойный. Тут сверстники Бхараты, видя царевича в горе, Ему рассказали немало забавных историй. Умели они толковать о смешных небылицах, Плясать, побасёнки и притчи разыгрывать в лицах. Но Бхарата, горестно глядя на эти потуги, Промолвил: «Недоброе знаменье было мне, други! Нечесаный, бледный, мне снился отец ненаглядный. Свалился он в пруд, от навоза коровьего смрадный. Он плавал со смехом и, каши отведав кунжутной, — Я видел, — из пригоршней масло он пил поминутно. Все тело царя Дашаратхи лоснилось от масла. Упала на землю луна и мгновенно погасла. Иссякшие воды морские и землю во мраке Узрел я, и сразу объял меня ужас двоякий. Еще мне привиделись нынче другие напасти: Что бивень слона ездового распался на части, Что жарко блиставшее пламя внезапно потухло, Что разом листва на деревьях свернулась, пожухла. Мне снилось: окутаны дымом, обрушились горы, А твердь под ногами разверзлась — и нет им опоры! И в черном убранстве — отца на железном сиденье, Влекомого женщиной черной, мне было виденье. Царя украшали багряных цветов плетеницы. Ослов увидал я в оглоблях его колесницы, Что к югу стремилась, а мерзкая ракшаси в красном Глумилась над ним, сотрясаема смехом ужасным. Чью гибель, друзья, знаменует виденье ночное? В нем было для нашего рода предвестье дурное! Кто едет во сне в колеснице, влекомой ослами, Тому угрожает костра погребального пламя! И горло мое пересохло, и дружеской шутке Внимать я не в силах, как будто не в здравом рассудке, Дрожу от боязни, хоть страх недостоин мужчины. Слабеет мой голос, поблекла краса от кручины. Я словно в разладе с собою самим без причины».

За Бхаратой, гостившим у своего дяди, царя народа кекайя, Ашвапати, были отряжены гонцы из Айодхьи. На расспросы встревоженного царевича они не отвечали ни слова. Вернувшись в столицу Кошалы, Бхарата поспешил во дворец. Там узнал он от Кайкейп о ее корыстных происках, из-за коюрых скончался царь Дашаратха, чье сердце не могло вынести разлуки с любимым сыном. Бхарата не чувствует себя вправе занять отцовский престол. Моля царицу Каушалыо о прощенье, он клянется разыскать Раму и привезти в Айодхью, дабы вернуть старшему брату, законному наследнику, царство, завещанное отцом.

Совершив погребальный обряд и собрав неисчислимое войско, благородный Бхарата отправляется на поиски Рамы.

Часть восемдесят третья (Путешествие Бхараты)

Почтительный Бхарата, еле дождавшись денницы, Чтоб свидеться с братом, велел заложить колесницы. Передние шли со жрецами, с мужами совета И были под стать колеснице Дарителя Света. И десятитысячной ратью слоны боевые За Бхаратой двинулись, как облака грозовые. Там было сто раз по шестьсот колесниц, нагруженных Отрядами ратников, луками вооруженных, — Сто раз по шестьсот колесниц, оснащенных для боя, В которых отважные лучники ехали стоя. Сто тысяч наездников храбрых но данному знаку Погнали сто тысяч копей за потомком Пкшваку. Царицы, как праздника ждущие Рамы возврата, Сидели в повозках, отлитых из чистого злата. За Бхаратой следуя, слушая грохот и ржанье, О Раме беседуя, радовались горожане. Они восклицали, бросаясь друг другу в объятья: «Вы Раму и Лакшману скоро увидите, братья! Добро, воплощенное в Рагху великом потомке, Рассеет печали земные, как солнце — потемки!» В стремленье найти благородного Раму едины, На поиски вышли достойные простолюдины, Что дивно алмазы гранят, обжигают кувшины. Явились прядильщики шелка и шерсти отменных, Сверлильщики узких отверстий в камнях драгоценных, Искусники тe, что куют золотые изделья, Павлинов ловцы, продавцы благовонного зелья. Там первой руки мастера-оружейники были, Ткачи, повара, лицедеи-затейники были. Там лекари, виноторговцы, закройщики были, Чеканщики, резчики, банщики, мойщики были. И пильщики, и рыбаки, бороздившие воды, И лучшие из пастухов — главари, верховоды. Стекло выдувая, кормились умельцы иные, Другие — одежды выделывали шерстяные. В телегах, влекомых быками, за Бхаратой следом Отправились брахманы, жизнь посвятившие ведам. Сандалом тела умастили, сменили одежду И Раму увидеть лелеяли в сердце надежду. Торжественно двигались копи, слоны, колесницы За отпрыском братолюбивым Кайкейи-царицы. На праздничный лад горожане настроены были, Весельем охвачены Бхараты воины были. И долго царевич терпел путевые мытарства, Но Гангу увидел, вступая в нишадское царство. К столице нишадской он конскую рать и слоновью Привел осмотрительно, движимый братской любовью. Там царствовал Гуха. Он Рамой не мог надышаться, И Рама любил за величие духа пишадца. К стенам Шрингавера и Ганги божественным водам Приблизилось Бхараты войско торжественным ходом И замерло... Резвые стаи гусей златоперых Играли, красуясь, на этих прибрежных просторах. Священные волны увидел Айодхьи правитель, Лесами поросшие склоны и Гухи обитель. Не чужд красноречья, он молвил сановникам знатным: «Я нашему войску, готовому к подвигам ратным, У Ганги великой, что слиться спешит с океаном, Велю па приволье немедля раскинуться станом! Как только забрезжит над Гангой денницы сиянье, Мы все переправимся и совершим возлиянье Водой, чтобы радже земному, почившему в благе, В селеньях небесных не знать недостатка во влаге». Усталое воинство спало, но, братниной доле Сочувствуя, Бхарата глаз не смыкал поневоле: «О Рама, ты должен сидеть на отцовском престоле!»

Часть девяносто четвёртая (Слово Рамы о красоте Читракуты)

Возлюбленный сын Дашаратхи царевне Видехи Горы пестроцветыой открыл красоту и утехи; Желая развеять печаль и душевную смуту, Как Индра — супруге своей, показал Читракуту: «При виде такой благодати забудешь мытарства, Разлуку с друзьями, утрату отцовского царства. Дивись, луноликая, стаям бесчисленным птичьим И пиков, пронзающих небо, любуйся величьем, Окраской волшебной утесы обязаны рудам. Серебряный пик и пунцовый соседствуют чудом. Вон желтый, как будто от едкого сока марены, И синий, как будто нашел ты сапфир драгоценный. Искрится хрустальный, поблизости рдеет кровавый, А этот синеет вдали, как сапфир без оправы! Иные мерцают, подобно звезде или ртути, И царственный облик они придают Читракуте. Оленей, медведей не счесть, леопардов пятнистых И ярких пернатых, ютящихся в дебрях тенистых. Богата гора Читракута анколой пахучей, Кунжутом, бамбуком, жасмином и тыквой ползучей, Ююбой и манго, эбеновым деревом, хлебным, Анюкой, цитронами, вараной — древом целебным, И яблоней «бильвой», и асаны цветом лиловым, И яблоней розовоцветной, и болиголовом, Медовою мадхукой, вечнозеленою бхавьей, — Ее упоительный сок — человеку во здравье. Блаженством и негой любовной объяты кимнары, На взгорьях тенистых играют влюбленные пары. На сучьях развесив убранство, мечи и доспехи, Резвятся четы видьядхаров, царевна Видехи! Размытые ложа и русла речные похожи На складки слоновьей, покрытой испариной, кожи. Цветочным дыханьем насыщенный ветер ущелья Приносит прохладу и в сердце вселяет веселье. Деревьям густым, пестрокрылых пернатых приюту, Я радуюсь вместе с тобой, возлюбив Читракуту. Теперь нам обоим, взойдя на прекрасную гору, Придется встречать не однажды осеннюю пору. Я взыскан двоякой наградой: и Бхарату-брата Никто не обидел, и слово отцовское свято! Охотно ли здесь разделяешь со мною, царевна, Все то, что приятно — словесно, телесно, душевно? От царственных предков мы знаем: в леса уходящий Питается амритой, смертным бессмертье дарящей. Утесы тебя обступают кольцом прихотливым, Сверкая серебряным, желтым, пунцовым отливом. Ночами владычицу гор озаряет волшебно Огнистое зелье, богатое силой целебной. Иные утесы подобны дворцу или саду. Другой: обособленно к небу вздымает громаду. Мне кажется, будто земля раскололась, и круто Из лона ее, возблистав, поднялась Читракута. Из листьев пуннаги, бетеля, из лотосов тоже Любовникам пылким везде уготовано ложе, Находишь цветов плетеницы, плоды под кустами. Их сок освежающий выпит влюбленных устами. Водой и плодами полна Читракута сверх меры, А лотосам равных не сыщешь в столице Куберы! Свой долг выполняя, с тобою и Лакшманой вместе Я счастлив, что роду Икшваку прибавится чести».

Часть девяносто девятая (Встреча братьев)

Узрел добродетельный отпрыск покойного раджи Тот край, о котором он слышал рассказ Бхарадваджи. «Взгляните, вдали поднимается дыма завеса, Огни алтарей зажигают насельники леса. Мапдакини волн позлащенных я вижу теченье И Лакшманы, брата, во всем узнаю попеченье. Кусками древесной коры он выкладывал знаки, Дабы находить без опаски дорогу во мраке. Друг друга на бой выкликая, свирепствуя в течке, По склонам слоновьи самцы пробираются к речке. И страшен их рев трубногласный, когда в поединке, Сшибаясь клыками, столкнутся на узкой тропинке. У хижины — куши охапки и ворох душистых Цветов, что растут в изобилье на склонах лесистых. Кизяк подле хижины высушен столь домовито, Что в зимней ночи не озябнут ни Рама, ни Сита. Как бедный изгнанник, находится здесь поневоле Потомок Икшваку, достойный сидеть па престоле. На Раму без умысла злого навлек я немилость. И с этого часа душой овладела унылость. Мне горько, что сын Дашаратхи великоблестящий, Коварством застигнут врасплох, обретается в чаще. Упасть ему в ноги — что может быть сердцу приятней? — Дабы заручиться опять благосклонностью братней!» Покрыта душистой листвой ашвакарны и шала, Просторная хижина свежестью леса дышала. И куша-травою полы были выстланы в доме, Как в храме — священный алтарь для служения Соме. Висели на гладкой степе два златых полукружья — Два лука, что были опаснее Индры оружья. Ломились покрытые дивным узором колчаны От стрел златозарпых, сулящих смертельные раны. Со змеями, что озаряли подземное царство, Роднил эти стрелы их солнечный блеск и коварстве. Лежали два добрых меча в златокованых ножнах, А подле мечей два щита красовались надежных. Блистал на обоих щитах, в золотом ореоле, Узор из гвоздей золотых на серебряном поле. Напальчники и рукавицы, чтоб лучникам руки Тугой тетивой не изранили грозные луки, Там были из замши оленьей, и, нитью златою Искусно расшиты, сияли они красотою. И было, хранимое Рамой и Лакшманой купно, Лесное жилище для недруга впрямь неприступно. Не так ли олени и лани лесные, к примеру, Свирепого льва осторожно обходят пещеру? Алтарь в этой хижине, крытой листом ашвакарны, Глядел на восток, и светился в пей пламень алтарный. Тут Бхарата братьев любимых фигуры увидел. На них антилоп черношерстые шкуры увидел. В пучок были убраны волосы двух святомудрых. Глядели задумчиво очи мужей темнокудрых. И Рама, и Сита, и Лакшмана богоприятпый — Все трое сидели в обители этой опрятной. На льва походивший сложеньем своим и величьем, Был сын Каушальи-цариды прекрасен обличьем. На пламя взирал Богоравный, и сам ненамного В тот миг отличался от Агни, всевластного бога. И Бхарата наземь упал, подавляя рыданья, Как будто увидел он Брахму, творца мирозданья: «О Рама, отцова престола достойный наследник! Был каждый в столице мудрец для тебя собеседник. Ученых мужей, что входили в дворцовые двери, Тебе заменяют лишь птицы лесные да звери. Здесь нет никого, кто в Айодхье к тебе был приближен, И звери гуляют вокруг этой лучшей из хижин. Ты сбросил убор из камней драгоценных, что прежде Сверкал горделиво на царственно-желтой одежде. Ее ты отринул, дремучего леса насельник, И платье из шкур антилопьих надел, как отшельник. Душистый венок возлагал ты на темные пряди. Сегодня в пучок без прикрас они убраны сзади. Ты белым сандалом себя умащал из сосуда, А здесь только тина да грязь пересохшего пруда. Для счастья рожденный, потомок династий великих, По милости брата стал жертвой несчастий великих!»

Рама обнял Бхарату и расцеловал его, говоря: «Тебя не в чем упрекнуть! Я выполняю волю нашего царственного родителя. Невместно было бы мне поступить иначе!»

Узнав о кончине Дашаратхи, Рама впал в беспамятство. Лакшмана и Сита проливали горькие слезы.

Когда Рама пришел в сознание, Бхарата стал умолять его вернуться в Айодхью и занять отцовский престол. Но Рама оставался непреклонным, он считал себя не вправе нарушить повеление Дашаратхи, связанного к тому же обетом, данным царице Кайкейи.

Тогда Бхарата взял украшенные золотом сандалии старшего брата и сказал: «Клянусь обувь с ног твоих поставить на престол Кошалы и править страной твоим именем, покуда ты, Сита и Лакшмана не возвратитесь в Лйодхью!»

Часть сто четырнадцатая (Опустевшая Айодхья)

С неистовым грохотом Бхарата гнал колесницу И въехал на ней в Дашаратхи пустую столицу, Был совам да кошкам приют — ненавистницам света В Айодхье, покинутой ныне мужами совета. Так Гохини, мир озаряя сияньсм багровым, При лунном затменье окутана мрака покровом. Столица была, как поток, обмелевший от зноя: И рыба, и птица покинули русло речное! Как пламя, что, жертвенной данью обрызгано, крепло — И сникло, подернувшись мертвенной серостью пепла. Как воинство, чьи колесницы рассеяны в схватке, Достоинство попрано, стяги лежат в беспорядке. Как ширь океана, где ветер валы, бедокуря, Вздымал и крутил, но затишьем закончилась буря. Как жертвенник после свершения требы, что в храме, Безлюдном, немом, торопливо покинут жрецами. Как в стойле корова с очами печальными, силой С быком разлученная... Пастбище бедной немило! Как без драгоценных камней — ювелира изделье, — Свой блеск переливный утратившее ожерелье. Как с неба на землю низвергнутая в наказанье Звезда, потерявшая вдруг чистоту и сиянье. Как в роще лиана, что пчел опьяняла нектаром, Но цвет благовонный лесным опалило пожаром. Казалось, Айодхъя без празднеств, без торжищ базарных Под стать небесам без луны и планет лучезарных. Точь-в-точь как пустой погребок: расплескали повсюду Опивки вина, перебив дорогую посуду. Как пруд, от безводья давно превратившийся в сушу И зрелищем ржавых ковшей надрывающий душу. Как лука пружинистая тетива, что ослабла, Стрелой перерезана вражьей, и свесилась дрябло. Как воином храбрым оседланная кобылица, Что в битве свалилась, — была Дашаратхи столица. ...Почтительный Бхарата в царскую входит обитель. Как лов из пещеры, он уда ушел повелитель! Лишенный солнца день — Так выглядел дворец. И Бхарата слезам Дал волю наконец.

   • Книга третья. Лесная

Книга третья. Лесная

Часть семнадцатая (Встреча с Шурпанакхой)

Под стать святожителю, в хижине, листьями крытой, Безгрешный царевич беседовал с братом и Ситой, Оп притчу рассказывал Сите и сыну Сумитры, Блистая, как Месяц, в соседстве сияющей Читры. Одна безобразная ракшаси в поисках дичи Туда забрела — и прервалось течение притчи. С рожденья звалась Шурпанакхой она за уродство, — За когти, ногам придававшие с веялкой сходство. И взору ее луноликий представился Рама, Прекрасный, как тридцать богов, как пленительный Кама, И мягкие кудри, и мощь благородной десницы, И блеск удлиненных очей сквозь густые ресницы, И смуглое, схожее с лотосом синим, обличье, И царские знаки, и поступи юной величье, Что плавностью напоминала походку слоновью, Увидела ракшаси — и воспылала любовью Уродина эта — к прекрасному, как полполунье, К нему, сладкогласному,— скверная эта хрипунья Противноволосая с дивноволосым равнялась. Противноголосая с дивноголосым равнялась. Сама медно-рыжая — с ним, темнокудрым, равнялась И, дура бесстыжая, с великомудрым равнялась. С красавцем равнялась она — при своем безобразье, И с лотосоглазым таким — при своем косоглазье. С таким тонкостанным и царские знаки носящим Равнялась она, страхолюдная, с брюхом висящим. Приблизившись к Раме, палима любовною жаждой, Сказала ему Шурпанакха: «Решится не каждый Избрать этот лес для жилья, если ракшасов племя Сюда без помех прилетает во всякое время. Эй, кто вы, с собой прихватившие луки и копья, Да деву-отшельницу, — шкура на ней антилопья?»

На это отвечал он учтиво и чистосердечно: «Я — Рама, старшин сын покойного царя Дашаратхи, что могуществом был равен богам. Со мной здесь преданный и добросклонный брат Лакшмана и верная супруга Сита, царевна Видехи. Я поселился в лесу Панчавати, выполняя отцовскую волю и свой долг».

Догадавшись по устрашающему облику своей собеседницы, что перед ним ракшаси, он осведомился об ее имени и спросил, с какой целью явилась она сюда. Неожиданная гостья ответила так:

«Прозванье мое Шурпанакха. Под стать чародею — Искусством свой облик менять я с рожденья владею. Брожу и пугаю святых обитателей чащи. Ты Равану знаешь? Он брат мой великоблестящий! Другой — Кумбхакарна, что в сон погружен беспробудный, А третий — Вибхишана, праведный, благорассудный. Четвертый и пятый — отважные Душана с Кхарой, Считаются в битвах свирепой, воинственной парой. Я доблестью их превзошла. Разве есть мне преграда? Своим изволеньем по воздуху мчусь, если надо. А Сита? Что толку в уродце таком неуклюжем! О Рама прекрасный, ты должен мне сделаться мужем. Цавевич мы - ровня. К тебе воспылавшую страстью, Бери меня в жены, не вздумай противиться счастью!»

Часть восемнадцатая (Бегство Шурпанакхи)

И той что в супруги ему набивалась бесстыдно, Учтивый царевич ответил, смеясь безобидно: «Женою мне стала царевна Видехи, но, кроме Себя, госпожа, не потерпишь ты женщины в доме! Тебе дивнобедрая, надобен муж превосходный. Утешься! В лесу обитает мой брат благородный. Живи с ним, блистая, как солнце над Меру-горою, При этом себя не считая супругов второю». Тогда похотливая ракшаси младшего брата Вовсю принялась улещать, вожделеньем объята: «Взгляни на мою красоту! Мы достойны друг друга. Я в этих дремучих лесах осчастливлю супруга». Но был в разговоре находчив рожденный Сумитрой И молвил, смеясь над уловками ракшаси хитрой: «Разумное слово, тобой изреченное, слышу, Да сам я от старшего брата всецело завишу! А ты, госпожа, что прекрасна лицом и осанкой, — Неужто согласна слуге быть женою-служанкой? Расстанется Рама, поверь, со своей вислобрюхой, Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой. В сравненье с тобой, дивнобедрой, прекрасной, румяной, Не будет мужчине земная супруга желанной». Сама Шурпапакха, поскольку была без понятья, Смекнуть не могла, что над ней потешаются братья. Свирепая ракшаси в хижине, листьями крытой, Увидела Раму вдвоем с обольстительной Ситой. «Ты мной пренебрег, чтоб остаться с твоей вислобрюхой, Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой? Но я, Шурпанакха, соперницу съем, и утехи Любовные станешь со мною делить без помехи!» — Вскричала она и на Ситу набросилась яро. Глаза пламенели у ней, как светильников пара. Очами испуганной лани глядела царевна В ужасные очи ее, полыхавшие гневно. Казалось, прекрасную смертными узами Яма Опутал, по быстро схватил ненавистницу Рама. Он брату сказал: «Ни жива ни мертва от испуга Царевна Митхилы, моя дорогая супруга. Чем шутки шутить с кровожадным страшилищем, надо Его покарать, о Сумитры достойное чадо!» Тут Лакшмана в гневе из ножен свой меч извлекает. Чудовищной деве он уши и нос отсекает. И, кровью своей захлебнувшись, в далекие чащи Пустилась бежать Шурпанакха тигрицей рычащей. С руками воздетыми, хищную пасть разевая, Она громыхала, как туча гремит грозовая.

Оскорбленная Шурпапакха, разыскав своего великосильного брата Кхару, сидящего в кругу свирепых ракшасов, с рыданьями бросилась ему в ноги. «О сестра! Кто испортил твою красоту?» — спросил Кхара. «Двое могучих лотосооких юношей, одетых в луб и черные антилопьи шкуры. Они назвались сыновьями царя Дашаратхи: Рамой и Лакшманой. На них и впрямь царственные знаки, притом смахивают они на небожителей. С ними прекрасная тонкостанная дева в уборе из золота и драгоценных каменьев».

Разгневанный Кхара с войском из четырнадцати тысяч ракшасов обрушился на обитель Рамы. Великий сын Дашаратхи повелел Лакшмапе остаться с Ситой в пещере, пока он сам не разобьет несметное войско, приведенное сюда Шурпанакхой. Рама напряг оправленный в золото лук н сказал ракшасам: «Этот лук взял я для того, чтобы расправиться с вами за зверства и притеснения, чинимые святым отшельникам, обитающим в лесу Данда-ка. Если вы хоть самую малость дорожите жизнью — поворачивайте вспять!»

В ответ па эти слова в доблестного сына Дашаратхи полетели многочисленные копья. Однако неустрашимый потомок Рагху рассекал своими златыми стрелами вражеское оружие. Придя в ярость, он извлек из колчана острые «нарача», точенные на камне, блистающие подобно лучам солнца. Они истребляли ракшасов, как громовая стрела — врагов Индры. Четырнадцать тысяч ратников Кхары остались на поле сраженья, в том числе трехголовый демон Тришира. Не избежал общей участи и сам Кхара. Весть о гибели брата и всех его сподвижников поведал Равапе спасшийся бегством Акампаца. Свой рассказ о беспредельном могуществе Рамы, которого не могут лишить жизни ни боги, ни асуры, заканчивает он советом похитить Ситу. «Послушай меня внимательно! — говорит Акампана повелителю ракшасов. Эта жемчужина среди женщин поражает своей несказанной красотой. В трех мирах нет ей равной! Нужно хитростью заманить Раму в лес и увезти его сокровище на Ланку. Нет сомненья в том, что сын Дашаратхи не перенесет разлуки с любимой супругой». Гавана, подстрекаемый вдобавок своей сестрой Шурпанакхой, с восторгом выслушал совет Акампаны. Он приказывает ракшасу Мариче, приняв обличье златошерстого оленя, приблизиться к обители Рамы. Когда оба царевича, в угоду Сите, погонятся за прекрасным животным, она останется одна, и Равана сможет осуществить задуманное похищение.

Грозный Марича, с превеликим трудом спасшийся в свое время от рук доблестного сына Дашаратхи, был мучим страхом и дурными предчувствиями. Но Равана, не желая внимать его увещаниям, велел ему взойти на воздушную колесницу, примчавшую обоих в Панчавати, н жилищу царственных отшельников.

Часть сорок вторая (Марича превращается в оленя)

Под сенью смоковницы ракшасов буйных властитель Увидел смиренную хижину, Рамы обитель. И Десятиглавый, с небес опустившись отвесно, Сошел с колесницы, украшенной златом чудесно. Он Маричу обнял и молвил, на хижину глядя: «Не мешкай, должны мы исполнить свой замысел, дядя!» И ракшас не мог пренебречь властелина веленьем. Он, облик сменив, обернулся волшебным оленем, Красивым животным, что взад и вперед у порога Носилось, хоть Маричи сердце снедала тревога. Олень пробегал по траве меж деревьев тенистых. Сверкали алмазы на кончиках рожек ветвистых, А шкура его серебрилась от крапин искристых. И губы оленя, как лотос, па мордочке рдея, Блестели, слегка изгибалась высокая шея. В отличье от многих собратьев, покрытый не бурой, А золотом и серебром отливающей шкурой, Два лотосовых лепестка — два лазоревых уха Имел он и цвета сапфира — поджарое брюхо, Бока розоватые, схожие с мадхукой дивной, Как лук семицветный Громовника — хвост переливный. На быстрых ногах изумрудные были копыта, И чудное тело его было накрепко сбито. При помощи сил колдовских, недоступных понятые, Стал Марича гордым оленем, прибегнув к заклятью. Его превращенье продлилось не дольше мгновенья. На шкуре златого оленя сверкали каменья. Резвился у хижины, облик приняв светозарный, Чтоб Ситу в силки заманить, этот ракшас коварный. И Рамы приют освещал, и поляны, и чащи Сей блеск несказанный, от оборотня исходящий. Спиною серебряно-пестрой, исполненный неги, Олень красовался, жуя молодые побеги, Покамест у хижины, сенью смоковниц повитой, Нечаянно не был замечен гуляющей Ситой.

Часть сорок третья (Сита восхищается оленем)

Срывала цветы дивнобедрая, н в отдаленье Пред ней заблистали бока золотые оленьи. «О Рама, взгляни!» — закричала она в умиленье. Жена тонкостанная, чья красота безупречна, За этим диковинным зверем следила беспечно. Она призывала великого Рагху потомка И Лакшману, храброго деверя, кликала громко. Но тот, на оленью серебряно-пеструю спину Взглянув, обращается к старшему царскому сыну: «Мне чудится Марича в этом волшебном животном. Ловушки в лесах расставлял он царям беззаботным, Что, лук напрягая, летели, влекомы соблазном, В погоню за тенью, за призраком дивнообразным. Легко ли! В камнях драгоценных серебряно-пегий Олень по поляне гуляет и щиплет побеги!» Но Сита с улыбкой чарующей, Лакшманы слово Спокойно прервав, обратилась к царевичу снова, Не в силах стряхнуть наважденье кудесника злого. «Похитил мой разум, — сказала царевна Видехи,— Олень златозарный. Не мыслю я лучшей утехи! О Рама, какое блаженство, не ведая скуки, Играть с ним! Диковину эту поймай, Сильнорукий!» И Раму олень златошерстый поверг в изумленье, Пестря серебром, словно звезд полуночных скопленье. Венчанный рогами сапфирными с верхом алмазным, Он блеск излучал несказанный, дышал он соблазном! Но Рама жену не хотел опечалить отказом И Лакншаие молвил: «Олень, поразивший мой разум, Будь зверь он лесной или Марича, ракшас коварный, Расстанется нынче со шкурой своей златозарной! Притом Богоравный добавил: «Следи неустанно, Чтоб этот злонравный вреда не нанес Тонкостенной! Оленя стрелой смертоносной, отточенной остро, Убью и вернусь я со шкурой серебряно-пестрой».

Часть сорок четвёртая (Рама убивает Маричу)

Врагов Истребитель, отваги отмечен печатью, Свой стаи опоясал мечом со златой рукоятью. Он лук взял изотпутый трижды и стрелы в колчане, За зверем диковинным он устремился в молчанье. Подобного Индре царевича раджа олений Увидел и сделал прыжок, подгибая колени. Сперва он пропал из очей, устрашен Богоравным, Затем показался охотнику в облике явном, Сияньем своим пробуждая восторг в Сильноруком, Что по лесу мчался с мечом обнажённым и луком. То медлил прекрасный олень, то, как призрак манящий, Мелькал — и стремглав уносился в далекие чащи, Как будто по воздуху плыл и в простор поднебесный Прыжком уносился, то видимый, то бестелесный. Как месяц, повитый сквозных облаков пеленою, Блеснув, исчезал он, укрытый древесной стеною. Все дальше от хижины, в гущу зеленых потемок, Стремился невольно за Маричей Рагху потомок. Разгневался Рама, устав от усилий надсадных. Олень обольстительный прятался в травах прохладных. Приблизившись к царскому сыну, Летающий Ночью Скрывался, как будто бы смерть он увидел воочью. К оленьему стаду, желая продлить наважденье, Примкнул этот ракшас, но Раму не ввел в заблужденье, С оленями бегая, в купах деревьев мелькая, Серебряно-пегою дивной спиною сверкая. Отчаявшись оборотня изловить и гоньбою Измучась, решил поразить его Рама стрелою. Смельчак золотую, блистающую несказанно, Стрелу, сотворенную Брахмой, достал из колчана. Ее, смертоносную, на тетиву он поставил И, схожую с огненным змеем, в оленя направил. И Мариче в сердце ударила молнией жгучей Стрела златоперая, пущена дланью могучей. И раненый ракшас подпрыгнул от муки жестокой Превыше растущей поблизости пальмы высокой. Ужасно взревел этот Марича, дух испуская. Рассыпались чары, и рухнула стать колдовская. «О Сита, о Лакшмана!» — голосом Рагху потомка, Послушен велению Раваны, крикнул он громко. Немало встревожило Раму такое коварство. «Ни Сита, ни Лакшмапа не распознают штукарства, — Помыслил царевич,— они поддадутся обману!» И в сильной тревоге назад поспешил в Джанастхану.

Часть сорок пятая (Сита отсылает Лакшману)

А Сита услышала горестный крик лицедея И кинулась к деверю в страхе, собой не владея. «Ты Раме беги на подмогу, покамест не поздно! — Взмолилась она к добросклоцному Лакшмане слезно, — Нечистые духи его раздирают на части, Точь-в-точь как быка благородного — львиные пасти!» Но Лакшмана, следуя Рамы веленью, от Ситы Не смел удалиться, оставив ее без защиты. «Как видно, ты гибели Рагху потомка желаешь, Затем что бесстыдно ко мне вожделеньем пылаешь! — Сказала она.— Ты прикинулся братом послушным! На деле ты был супостатом ею криводушным. Лишенная милого мужа, не мыслю я жизни!» И горечь звучала в неправой ее укоризне. Но Лакшмана верный, свою обуздавший гордыню, Ладони сложил: «Почитаю тебя, как богиню! Хоть женщины несправедливы и судят предвзято, По-прежнему имя твое для меня будет свято. Услышит ли Рама, вернувшись, твой голос напевный? Увидит ли очи своей ненаглядной царевны?» «О Лакшмана! — Нежные щеки рыдающей Ситы Слезами горючими были обильно политы. — Без Рамы, поверь мне, напьюсь ядовитого зелья, Петлей удавлюсь, разобьюсь я о камни ущелья! Взойду на костер или брошусь в речную пучину, Но — Рамой клянусь! — не взгляну на другого мужчину». Бия себя в грудь, предавалась печали царевна, И сын Дашаратхи ее утешал задушевно. Ладони сложив, он склонился почтительно снова, Но бедная Ста в огвет не сказала на слова. На выручку старшему брату пустился он вскоре, И Рамы супругу покинуть пришлось ему в горе.

Часть сорок шестая (Разговор Раваны с Ситой)

Явился в обитель, что выстроил сын Каушальи, Владыка Летающих Ночью, обутый в сандальи, С пучком, одеянье шафранного цвета носящий, И с чашей — как брахман святой, подаянья просящий, И зонт его круглый сквозь слезы увидела дева, И посох тройчатый висел на плече его слева. В подобном обличье к царевне, оставленной в чаще, Направился ракшасов раджа великоблестящий. Без солнца и месяца в сумерки мрак надвигался — Без Рамы и Лакшманы — Равана так приближался! На Ситу он хищно взирал, как на Рохини — Раху. Листвой шелестеть перестали деревья со страху. Как прежде, не дул освежающий ветер в испуге, Когда он украдкой к чужой подбирался супруге. Годавари быстрые волны замедлили разом Теченье свое, за злодеем следя красноглазым, Что, Рамы используя слабость, походкой неспешной, Монахом одет, подступал, многогрешный, к безгрешной Царевна блистала звездой обольстительной, Читрой, Вблизи пламенел грозновещей планетой Злохитрый. Надев благочестья личину, был Десятиглавый Похож на трясину, где выросли пышные травы. Он молча взирал на прекрасную Рамы подругу, Что ликом своим, как луна, освещала округу, Пунцовые губы и щек бархатистых румянец Узрел он и белых зубов ослепительный глянец. Рыданья и вопли красавицы, горем убитой, К нему долетали из хижины, листьями крытой. И слушал неправедный Равана, стоя снаружи, Как в хижине плачет Митхилы царевна о муже. К прекрасной, из желтого шелка носящей одежду, Приблизился он, понапрасну питая надежду. И с видом смиренным Летающих Ночью властитель, Прикинувшись нищим, супруги чужой обольститель, Не ракшас, но брахман достойный, читающий веду, С Видехи царевной завел осторожно беседу. Ее красоте несказанной дивился Злонравный: «О дева! Тебе в трех мирах я не видывал равной! Трепещет, как пруд соблазнительный, полный сиянья, Твой стан упоительный в желтом шелку одеянья. В гирлянде из лотосов нежных ты блещешь похожей На золото и серебро ослепительной кожей. Признайся, ты — страсти богиня, прекрасная Рати? Иначе откуда бы взяться такой благодати? Ты — Лакшми иль Кирти, сошедшая к нам с небосклона? Одно достоверно — что ты рождена не из лона! Прекрасные острые ровные зубы невинно Сверкают своей белизной, словно почки жасмина. От слез покраснели глазные белки, но зеницы Огромных очей, пламенея, глядят сквозь ресницы. О дева с округлыми бедрами, сладостным станом, С обличьем, как плод наливной, бархатистым, румяным, С чарующим смехом, с грудями, прижатыми тесно Друг к дружке, что жемчуг отборный украсил чудесно! Похитили сердце мое миловидность и нега. Так волны уносят обломки размытого брега. Доселе супруги богов и людей не имели Столь дивных кудрей, столь упругих грудей не имели, Не знали жилицы небес и Куберы служанки Столь гибкого стана и гордой сверх меры осанки. Три мира — небесный, земной и подземный — доныне Не видели равной тебе красотою богини! Но если такая, как ты, в трех мирах не блистала, Тебе обретаться в дремучих лесах не пристало. Охотятся ракшасы в чаще, не зная пощады, А ты рождена для дворцов, для садовой прохлады, Роскошных одежд, благовоний, алмазов, жемчужин, И муж наилучший тебе, по достоинству, нужен. Ответь, большеглазая, кто же с тобой, темнокудрой, В родстве: богоравные маруты, васу иль рудры? Но здешняя чаща — Летающих Ночью обитель. Откуда возьмется в окрестных лесах небожитель? Не встретятся тут ни гандхарвы, ни слуги Куберы. Лишь бродят свирепые тигры, гиены, пантеры. Богиня, ужель не боишься опасных соседей - Ни цапель зловещих, ни львов, ни волков, ни медведей. Откуда ты? Чья ты? Не страшны ль тебе, луноликой, Слоновьи самцы, что охвачены яростью дикой И жаждой любовной томимы, вступать в поединки Готовы на каждой поляне лесной и тропинке? Красавица, кто ты? Зачем пребывать ненаглядной В лесу, где охотится ракшасов род плотоядный!» С речами лукавыми демонов раджа злотворный В обличье святого явился к жене безукорной. Царевной Митхилы почтен был Великоблестящий, Как дваждырожденный мудрец, подаянья просящий

Слова Раваны отнюдь не походили на речь святожителя. Однако, считая пришельца брахманом и своим гостем, прекрасная дочь Джанаки приняла его радушно и учтиво. «Я — Сита, царевна Видехи,— сказала она.— Со своим супругом Рамой и деверем Лакшманой, по воле покойного царя Дашаратхи, я обитаю в этой красивой хижине. Не соблаговолишь ли ты, святомудрый, назвать мне свое имя, род и племя?»

Часть сорок седьмая (Равана открывается Сите)

Владыка Летающих Ночью, исполненный блеска, Супруге великого Рамы ответствовал резко: «Я страшен богам, небожителям, людям и тварям, Властителям горного мира, земным государям! О Сита, я — Равана, демонов раджа всевластный! Увидя шелками окутанный стан сладострастный И негу твоей отливающей золотом кожи, Делить перестал я с несчетными женами ложе. О робкая, зваться ты будешь царицею главной. Как Ланка зовется столицею великославной. Твердыня ее на вершине горы осиянной Стоит посредине бушующего океана. По рощам ты станешь гулять, благоизбранна мною, Расставшись охотно с обителью этой лесною. Толпой пятитысячной будут всечасно служанки Творить угожденье супруге властителя Ланки». Но вспыхнула дева Видехи, как факел зажженный. Был полон презренья ответ Безупречно сложенной: «Как Индра всесильный, питающий землю дарами, Один у меня повелитель: я предана Раме! Как ширь океана, глубок и спокоен, с горами Сравнится бестрепетный воин. Я предана Раме! Он — древо баньяна, что сенью вегвен, как шатрами, С готовностью всех укрывает. Я предана Раме! Он ликом прекрасней луны, что блестит над мирами, Он мощью безмерной прославлен. Я предана Раме! С повадкой шакальей — гоняться за львицей, что в жены Избрал этот лев, Каушальей-царицей рожденный? Зачем злодеянье творишь ты, себе в посмеянье? Ведь я для тебя недоступна, как солнца сиянье! Преследуя Рамы жену — вместо райского сада Любуешься ты золотыми деревьями ада! Зубов у змеи ядовитой с разинутым зевом, Клыков у голодного тигра, объятого гневом, Перстами не вырвешь ты, Равана Десятиглавый, В живых не останешься, выпив смертельной отравы. Ты Мандару-гору скорей унесешь за плечами, Чем Рамы жену обольстишь колдовскими речами. Ты, с камнем на шее плывя, одолеешь пучину, Но Рамы жену не заставишь взглянуть на мужчину. Ты солнце и месяц в горст или пламя в подоле Задумал теперь унести? Не в твоей это воле! Натешиться всласть пожелал ты женой добро нравной И мыслишь супругу украсть, что избрал Богоравный? Не жди воздаянья потугам своим бесполезным. Стопами босыми по копьям пройдешь ты железным! Меж царственным львом и шакалом различья не знаешь, Меж грязной водой и сандалом различья не знаешь. Ты низости полон и Рамы величья не знаешь! Мой Рама в сравненье с тобой, похититель презренный, Как амриты чаша — с посудиной каши ячменной! Запомни, что ты против Рамы, великого мужа, Как против зыбей океанских — нечистая лужа. Под стать Шатакрату, он славится твердостью духа. Не радуйся, ракшас, как в масло упавшая муха!» Так праведная — нечестивому, вспыхнув от гнева, Ответила — и задрожала, как райское древо.

Часть сорок восьмая (Равана продолжает уговаривать Ситу)

«Я с братом Куберой затеял умышленно ссору. В неистовой схватке его победил я в ту пору. Он в страхе ушел на Кайласу, священную гору. Я назло Кубере ею колесницей чудесной Доныне владею и плаваю в сфере небесной. О дева Митхилы! Бегут врассыпную, в тревоге, Мой лик устрашительный видя, бессмертные боги. И шума зеленой листвы, распустившейся пышно, О царская дочь, при моем появленье не слышно. И ветер не дует, недвижно речное теченье, А солнца лучи — как луны голубое свеченье. Среди океана мой град, именуемый Ланкой, Для взора, под стать Амаравати, блещет приманкой. Стеной крепостной обнесен этот град многолюдный. Она золотая, в ней каждый портал — изумрудный. Свирепые ракшасы, жители дивной столицы, Дворцами владеют, имеют слонов, колесницы. Густые деревья прохладных садов и беспыльных Красуются многообразьем плодов изобильных. Божественные наслажденья со мной повседневно Вкушая, ты жребий земной позабудешь, царевна! О Раме напрасно печалишься, век его прожит! Ведь он — человек, и никто его дней де умножит. Отправил в леса Дашаратха трусливого сына, Любимцу меж тем предоставил престол властелина. На что тебе Рама, лишенный отцовского царства, От мира сего отрешенный, терпящий мытарства? Не вздумай отвергнуть меня! Повелитель всевластный, Явился я, Камы стрелой уязвлен любострастной. Раскаешься, словно Урваши — небесная дева, Ногой оттолкнувшая милого в приступе гнева. Перста моего испугается Рама твой хилый! Зачем ты противишься счастью, царевна Митхилы?» Но пылкую отповедь этой красавицы дивной Услышал немедленно Равапа богопротивный: «Похитив жену Громовержца, прекрасную Сачи, Ты можешь остаться в живых, — ведь бывают удачи! Но если ты Ситу похитил — спастись не надейся: Умрешь неизбежно, хоть амриты вдоволь напейся!»

Часть сорок девятая (Равана похищает Ситу)

Тут подлинный облик побочного брата Куберы Явил соблазнитель, ее устрашая сверх меры. Личину монаха он сбросил, притворством наскуча, И встал перед ней красноглазый, огромный, как туча. Очами багровыми Ланки властитель постылый Уставился в лотосы — очи царевны Митхилы. В одежде из пурпура, златом тяжелым украшен, Он, десятиглавый и двадцатирукий, был страшен. А вихрь благовонный, над братом Куберы побочным Кружась, на лету осыпал его ливнем цветочным. Сказал он отважного Рамы прекрасной супруге, На облик его супостата взиравшей в испуге, — Сказал темнокудрой, убор огнезарный носящей, Летающих Ночью властитель великоблестящий, — Сказал дивпобедроя красавице Десятиглавый: «Тебе, несравненная, надобен муж величавый, Как я, в трех мирах осиянный немеркнущей славой! Покинь человека! Моей не противься приязни. Ты мне, как супругу, предаться должна без боязни. О женщина, мужу ты будешь творить угожденье. Ко мне вожделеньем пылая, вкусишь наслажденье». Был Равана страстью своей ослеплен сумасбродной. Как Рохини — Будха, царевну схватил злоприродный. За темнокудрявые волосы Десятиглавый Пребольно поймал ее левой рукою, а правой Округлые бедра обвив, соблазнитель постылый К себе прижимал благородную деву Митхилы. Тогда божества, населявшие чащу лесную, Гонимые страхом, пустились бежать врассыпную: Ведь это страшилище гороподобное было, Клыкастое, полное силищи, злобное было! За Раваной тут с высоты колесница спустилась. Он ликом был грозен, как туча, что в небе сгустилась, А эта повозка златая, отменной чеканки Была отнята у Куберы властителем Ланки. Царевну в охапку схватил он могучею дланью. Ее в колесницу внеся, разразился он бранью. Она зарыдала, у Раваны сидя на ляжке. И взмыли в лазурное небо, на горе бедняжке, Волшебные кони — зеленые, в чудной упряжке.

Часть пятьдесят вторая (Равана похищает Ситу)

«О Рама!» — взывала, рыдая, царевна Видехи, Но Равана в небо ее уносил без помехи. И нежные члены, сквозь желтого шелка убранство, Мерцали расплавом златым, озаряя пространство. И Равану пламенем желтым ее одеянье Объяло, как темную гору — пожара сиянье. Царевна сверкала, как молния; черною тучей Казался, добычу к бедру прижимая, Могучий. Был Десятиглавый осыпан цветов лепестками: Красавица шею и стан обвивала венками. Гирлянды, из благоухающих лотосов свиты, Дождем лепестков осыпали мучителя Ситы. И облаком красным клубился в закатном сиянье Блистающий царственным золотом шелк одеянья. Владыка летел, на бедре необъятном колебля Головку ее, как цветок, отделенный от стебля. И лик обольстительный, ракшасом к боку прижатый, Без Рамы поблек, словно лотос, от стебля отъятый. Губами пунцовыми, дивным челом и глазами, И девственной свежестью щек, увлажненных слезами, Пленяла она, и зубов белизной небывалой, И сходством с луной, разрывающей туч покрывало. Без милого Рамы красавица с ликом плачевным Глядела светилом ночным в небосводе полдневном. На Раваны лядвее темной, дрожа от испуга, Блистала она, златокожая Рамы подруга, Точъ-в-хочь как на темном слоне — золотая подпруга. Подобная желтому лотосу, эта царевна, Сверкая, как молния, тучу пронзавшая гневно, Под звон золотых украшений, казалась влекома По воздуху облаком, полным сиянья и грома. И сыпался ливень цветочный на брата Куберы С гирлянд благовонных царевны, прекрасной сверх меры. Казался, в цветах утопающий, Равана грозный Священной горой, что гирляндой увенчана звездной. У Ситы свалился с лодыжки браслет огнезарный. Но без передышки летел похититель коварный. Он древом казался, она — розоватою почкой, Налившейся туго под гладкой своей оболочкой. На Раваны ляжке блистала чужая супруга, Точь-в-гочь как на темпом слоне — золотая подпруга. По небу влекомая братом Куберы злодушным, Она излучала сиянье в просторе воздушном. Звеня, раскололись, как звезды, в струящемся блеске О камни земные запястья ее и подвески. Небесною Гангой низверглось ее ожерелье. Как месяц, блистало жемчужное это изделье! «Не бойся!» — похищенной деве шептали в печали Деревья, что птичьи пристанища тихо качали. Во влаге дремотной, скорбя по ушедшей подруге, Меж вянущих лотосов рыбки сновали в испуге. Охвачены яростью, звери покинули чащи И долго бежали за тенью царевны летящей. В слезах-водопадах — вершин каменистые лики, Утесы — как руки, воздетые в горестном крике, И солнце без блеска, подобное тусклому кругу, Оплакивали благородного Рамы супругу. «Ни чести, пи совести в чире: мы видим воочью, Как Ситу уносит владыка Летающих Ночью!» И дети зверей, запрокинув мохнатые лица, Глядели, как в небо уходит ею колесница. И все разноокие духи, живушие в чаще, О деве скорбели, глаза боязливо тараща. «О Рама! О Лакшмана!»—Сита взывала в печали. Ее, сладкогласную, кони зеленые мчали.

Престарелый Джатайю, царь ястребов, сквозь сон услышал сетования царевны Митхилы, похищенной Десятиглавым: «О благородный Джатайю, взгляни, сколь безжалостно увлекает меня нечестивый владыка демонов! Можно подумать, что я женщина, лишенная защитника! Такому старцу, как ты, не под силу тягаться с кровожадным властителем Летающих Ночью. Однако молю тебя, божественная птица, поведай Раме и Лакшмане всю правду, без утайки, о моем похищении!»

Пробужденный горестными рыданиями Ситы, давний друг царя Дашаратхи, могучий Джатайю набросился на Десятиглавого. Тот, оттягивая тетиву до уха, стал осыпать противника острыми стрелами, без промаха пронзающими цель. Царь пернатых, однако, впился когтями в отделанный жемчугом и самоцветными каменьями лук Раваиы. Обломки блистающего лука и бесценного щита рухнули на землю. Вслед за этим Джатайю убил волшебных коней владыки ракшасов и разбил его огнезарную колесницу. Десятиглавый схватил другой лук, и бесчисленные стрелы вонзились в тело Джатайю. Равана, лишенный коней, колесницы и возничего, опустился на землю, прижимая Ситу к груди. Мечом отрубил он престарелому царю ястребов ноги и крылья. Простертый в пыли, истекающий кровью, златогрудый Джатайю походил на угасающий факел.

Равана, увлекая с собой Ситу, продолжал полет на Ланку. Меж тем царевна Видехи сверху увидала вершину горы и на ней — пять рослых обезьян, глядящих в небо Одетая в желтый шелк, Сита оторвала от своего платья лоскут и бросила в надежде, что обезьяны передадут его Раме с вестью о случившемся.

Часть шестидесятая (Поиски Ситы)

Царевич Айодхъи, расставшийся с Джанаки-девой, Споткнулся в пути, и задергался глаз его левый. «Жива ль моя Сита?» — поверив недобрым приметам, Настойчиво Лакшману спрашивал Рама об этом. Царевич у хижины заросль раздвинул густую И замер внезапно, увидя обитель пустую. И тщетно метался потом Богоравный в испуге, Нигде не встречая своей дивнобедрой подруги. Царевны Впдехи лишенная, хижина эта Была — как без лотосов озеро в знойное лето. Одни ашвакарпы, толпою стоящие тесной, Над ней шелестели сочувственно сенью древесной. Ушли видьядхары — лесные жильцы и жилицы. Поникли цветы, притаились животные, птицы. Из куши священной, входящего сердце тревожа, Разметаны были подстилки, затоптаны ложа, Обители вид придавая безлюдный и хмурый, Валялись лесных антилоп черношерстые шкуры. И, слезы лия, устремился на поиски Ситы Царевич Лйодхьи, отвагой своей знаменитый. «Жива она или погибла? А может быть, в чаще, Под сенью древесной найду луноликую спящей. Возможно, царевна Видехи, по берегу пруда Гуляя, — с охапкою лотосов белых кумуда И с полным кувшином воды возвратится оттуда». Айодхьи царевич, гонимый тоской неизбывной, Вконец изнемог, но подруги не встретил он дивной. В безгласном лесу, что вчера еще был многошумпым, Потомок великого Рагху казался безумным. К деревьям, раскинувшим ветви, Великоблестящий, Не помня себя, устремлялся с мольбою щемящей: «Ашока пурпурная, если людские печали Всевластные боги тебе утолять завещали, Что знаешь, скажи, о подруге моей луноликой! Вовек я тебе не забуду услуги великой. Прекраснодушистая, белым усеяна цветом, Меня осчастливь, карникара, правдивым ответом!» Но тщетно расспрашивал он золотую кадамбу, Ашоку, ванаспати, и карникару, и джамбу. Он счастья пытал у паннаги, папасы, ююбы, У бимбы, чей плод — словно Ситы румяные губы. Смоковное древо сказать не посмело, робея: «Твоя безгреховная дева — добыча злодея!» Столь страшным казался ее похититель суровый, Что, Раме не вняв, и жасмин отмолчался махровый. И, словно рассудок утратив, слетами омытый, Блуждал он по лесу безмолвному в поисках Ситы.

   • Книга четвёртая. Кишкиндха

Книга четвёртая. Кишкиндха

Часть первая (На озере Пампа)

Лазурных и розовых лотосов бездну в зеркальной Воде созерцая, заплакал царевич печальный. Но зрелище это наполнило душу сияньем, И был он охвачен лукавого Камы влияньем. И слово такое Сумитры достойному сыну Сказал он: «Взгляни на отрадную эту долину, На озеро Пампа, что лотосы влагою чистой Поит, омывая безмолвно свой берег лесистый! Походят, окраской затейливой радуя взоры, Верхушки цветущих деревьев на пестрые горы. Хоть сердце терзает возлюбленной Ситы утрата И грусть моя слита с печалями Бхараты-брата, Деревьев лесных пестротой над кристальною синью, Заросшей цветами, любуюсь, предавшись унынью. Гнездится на озере Пампа плавучая птица, Олень прибегает, змея приползает напиться. Там диким животным раздолье; пестреющий чудно Разостлан ковер лепестков по траве изумрудной. О Лакшмана! Сколь упоителен месяц влюбленных С обильем румяных плодов и цветов благовонных! Деревья, в тенетах несчетных лиан по макушки, Навьючены грузом душистым, стоят на опушке, Как сонм облаков, изливающих дождь благодатный, И щедро даруют нам дождь лепестков ароматный, Бог ветра колышет ветвями, играя цветками, Соцветьями и облетающими лепестками. Он радужное покрывало накинул на долы. Ему отзываясь, жужжат медоносные пчелы. И кокиля пенью внимая (он — Камы посланец!), Деревья от ветра ущелий пускаются в танец, А он их качает и цепко перстами хватает, Верхушки, цветами венчанные, крепко сплетает. Но, став легковейней, насыщенней свежим сандалом, Он сладкое отдохновенье приносит усталым. Колеблемы ветром, в цвету от корней до вершины, Деревья гудят, словно рой опьяненный пчелиный. Высоко вздымая лесин исполинских макушки, Красуются скалы, верхами касаясь друг дружки. Гирляндами пчел-медоносиц, жужжащих и пьющих, Увенчаны ветви деревьев, от ветра поющих. Как люди, одетые в царственно-желтые платья, Деревья бобовые — в золоте сплошь, без изъятья. Названье дождя золотого дано карникарам, Чьи ветви обильно усыпаны золотом ярым. О Лакшмана, птиц голоса в несмолкающем хоре На душу мою навевают не радость, а горе. И, слушая кокиля пенье, не только злосчастьем Я мучим, но также и бога любви самовластьем, Датьюха, что весело свищет вблизи водопада, — Услада для слуха, царевич, а сердце не радо! Из чащи цветущей доносится щебет и шорох. Как сладостна разноголосица птиц дивноперых! Порхают они по деревьям, кустам и лианам. Самцы сладкогласные жмутся к подружкам желанным. Не молкнет ликующий сорокопут, и датъюка, И кокиль, своим кукованьем чарующий ухо. В оранжево-рдяных соцветьях; пылает ашока И пламень любовный во мне разжигает жестоко. Царевич, я гибну, весенним огнем опаленный. Его языки — темно-красные эти бутоны. О Лакшмана! Жить я не мыслю без той чаровницы, Чья речь сладкозвучна, овеяны негой ресницы. Без той дивпогласной, с кудрей шелковистой завесой, Без той, сопричастной весеннему празднику леса. Я в месяце мадху любуюсь на пляски павлиньи, От ветра лесного невольно впадая в унынье. Хвосты на ветру опахалами чудно трепещут. Глазки оперенья сквозными кристаллами блещут. Взгляни, в отдаленье танцует павлин величаво. В любовном томленье за пляшущим следует пава. Ликуя, раскинули крылья павлицы-танцоры. Им служат приютом лесные долины и горы. О Лакшмаиа, участь моя им сдается забавой. Ведь Ланки владыка в леса прилетал не за павой! И трепетно ждут приближения самок павлиньих Красавцы с хвостами в глазках золотистых и синих. Мой Лакшмана, сладостный месяц любви и цветенья На душу мою навевает печаль и смятенье. Как пава — в павлине, во мне бы искала утехи, Любовью пылая, прекрасная дева Видехи. Усыпаны ветви горящими, как самоцветы, Соцветьями, но не сулят, мне плодов пустоцветы! Без пользы они опадут, и осыплются пчелы С деревьев, что будут зимою бесплодны и голы. Мой Лакшмана, в благоухающих кущах блаженно Пернатых певцов переливы звучат и колена. Пчела шестиногая, как бы пронзенная страстью, Прильнула к цветку и, дрожа, упивается сластью. Цветет беспечально ашока, но дивное свойство Священного древа меня повергает в расстройство. Цветущие манго подобны мужам, поглощенным Любовной игрой, благовонной смолой умащенным. Стекаются слуги Куберы в лесные долины,— Кимнары с людским естеством, с головой лошадиной. И лилии налина благоуханные блещут На озере Пампа, где волны прозрачные плещут. Везде в изобилии гуси и утки рябые, И влагу кристальную лилии пьют голубые. Над светлыми водами лотосы дышат покоем. На глади озерной, как солнце, блистающим слоем Тычинки слежались, пчелиным стрясенные роем. К волшебному озеру Пампа слоновьи, оленьи Стада устремляются, жажде ища утоленья. Приют чакравак златоперых, оно, посредине Лесами поросшего края, блестит в котловине. Подернута рябью от ветра внезапных усилий, Колышет вода белоснежные чашечки лилий. Но тягостна жизнь без моей дивноокой царевны! Глаза у нее словно лотосы, голос напевный. И горе тому, кто терзается думой всечасной Об этой безмерно прекрасной и столь сладкогласной! О Лакшмана, свыкнуться с мукой любовной нетрудно, Когда б не весна, не деревья, расцветшие чудно. Теперь досаждает мне блеском своим неуместным Все то, что от близости Ситы казалось прелестным. Сомкнувшийся лотос на яблоко девы глазное Походит округлостью нежной и голубизною. Порывистым ветром тычинки душистые сбиты. Я запахом их опьянен, как дыханием Ситы! Взгляни, порожденный Сумитрой, царицею нашей, Какие деревья стоят над озерною чашей! Вокруг обвиваются полные неги лианы, Как девы прекрасные, жаждой любви обуянны. Мой Лакшмана, что за веселье, какая услада, Какое блаженство для сердца, приманка для взгляда! Роскошные эти цветы, уступая желанью Вползающих пчел, награждают их сладостной данью. Застелены горные склоны цветочным покровом, Где царственно-желтый узор переплелся с пунцовым. Красуясь, как ложе, укрытое радужной тканью, Обязана этим земля лепестков опаданью. Поскольку зима на исходе, цветут, соревнуясь, Деревья лесные, природе своей повинуясь. В цветущих вершинах гуденье пчелиного роя Звучит, словно вызов соперников, жаждущих боя. Не надобны мне ни Айодхья, ни Индры столица! С моей дивноглазой желал бы я здесь поселиться. Часы проводя без помехи в любовных забавах, Царевну Видехи ласкать в усладительных травах. Лесные, обильно цветущие ветви нависли, Мой ум помрачая, в разброд приводя мои мысли. На озере Пампа гнездятся казарки и цапли. Па лотосах свежих искрятся прозрачные капли. О чадо Сумитры! Огромное стадо оленье Пасется у озера Паыпа, где слышится пенье Ликующих птиц. Полюбуйся на их оперенье! Но, Лакшмана, я с луноликой подругой в разлуке! Лишь масла в огонь подливают волшебные звуки. Мне смуглую деву с глазами испуганной лани Напомнили самки оленьи на светлой поляне. Царицу премудрую смею ли ввергнуть в печаль я? Ведь спросит меня о невестке своей Каушалья! Не в силах я, Лакшмана, вынести Ситы утрату. Одни возвращайся к достойному Бхарате, брату». Расплакался горько царезич, исполненный блеска, Но Лакшмана Раме промолвил разумно и веско: «Опомнись, прекрасный! Блажен, кто собою владеет. У сильного духом рассудок вовек но скудеет. О Рама! Не знают ни в чем храбрецы преткновенья, Мы Джапаки дочь обретем — лишь достало бы рвенья! Прославленный духа величьем и твердостью воли, Не бейся в тенетах любви, отрешись и от боли!» Одумался Рама, и Лакшмана вскоре заметил, Что полон отваги царевич и разумом светел.

Охваченный тоской, Рама приводит Лакшмапу на берега реки Годавари в надежде, что Сита отправилась туда нарвать лотосов. Тщетно молит он священную реку поведать ему правду о царевне Видехи. Река молчит, опасаясь гнева Раваны. «О Лакшмапа, — внезапно воскликнул Рама, — взгляни, каким разумным взором следят за мной глаза этого могучего оленя. Уж не хочет ли вожак стада, пришедшего на водопой, сообщить мне что-нибудь о моей луноликой царевне?»

Олени и впрямь повернули головы к югу и побежали туда, словно указывая дорогу людям. Братья последовали их молчаливому призыву и вскоре наткнулись на следы битвы благородного Джатайю со свирепым властителем Летающих Ночью.

«О любимый брат мой! — заговорил потрясенный Рама.— Что за обломки драгоценного лука в жемчугах и самоцветных каменьях валяются па земле? Какому божеству или демону принадлежит этот панцирь, ослепительный, как восходящее солнце, обильно усеянный изумрудами? Чьи эти зеленые копи, с головами ракшасов, закованные в золотые брони? Так и видно, что владелец потерял их в поединке! Бок о бок с волшебными конями, сжимающий плечь и поводья, лежит колесничий. А вот и следы исполинской стопы одного из участников битвы».

Так и не узнали бы правды доблестные сыновья Да-шаратхи, когда бы не набрели па его умирающего друга, повелителя пернатых Джатайю. Прежде чем испустить последний вздох, успел он поведать Раме о случившемся: «Равана унес твою прекрасную супругу па остров Лапку. Убив злонравного, ты соединишься с пей вновь». Опечаленные царевичи предали тело Джатайю огню и отправились дальше на юг.

По пути отважные братья совершили подвиг: убив и бросив в погребальный костер лесное чудище, ракшаса по имени Кабандха, они тем самым освободили его от заклятья.

Блистая красотой, из пламени поднялся полубог, в белоснежных одеждах и драгоценных украшениях, с душистыми гирляндами на шее. С небес к нему спустилась златокованая колесница, запряженная лебедями. «На западном берегу озера Пампа,— сказал он сыновьям Даша-ратхи,— в пещере горы Ришьямукха, нашел пристанище обезьяний царь Сугрива, у которого отнял престол Валип, его единоутробный брат. Отправляйтесь туда, ибо не кто иной, как Сугрива, со своими подданными поможет вам разыскать царевну Видехи».

Укрываясь от своего старшего брата Валипа, Сугрива увидел на вершине горы Ришьямукха двух могучих воителей — Раму и Лакшману — с мечами в руках. Опасаясь, что они подосланы Валином с худыми намерениями, утративший престол Сугрива повелел своему советнику, хитроумному Хануману, разузнать, кто эти грозные мужи и зачем они прибыли в обезьянье царство Кишкипдху.

Хануман, подобно своему отцу, богу Вайю, умел передвигаться по воздуху, а также произвольно менять внешний облик и размеры. Сын Ветра одним прыжком взлетел на вершину горы Ришьямукха и, приняв обличье монаха, просящего подаяния, побрел по тропинке навстречу Раме и Лакшмане. «О доблестные чужеземцы,— обратился к ним красноречивый Хануман. — Ваша кожа отливает золотом. Облаченные в древесную кору, вы владеете лука-мн, подобными оружию Ипдры. Что привело вас на эту пустынную гору?»

Успокоенный правдивыми, доброжелательными ответами царевичей, Хануман сбросил личину нищенствующего монаха и, вновь превратившись в обезьяну, проводил их туда, где Сугрива скрывался от своего вероломного брата.

«О властитель Кишкиндхи! — молвил Сугриве его дальновидный советник.— Пред тобой богоравный Рама, сын царя Дашаратхи, и с ним Лакшмана — другой отпрыск этого покойного монарха. Они разыскивают несравненную супругу Рамы, похищенную Раваной. Благородные царевичи из рода Икшваку предлагают тебе, государь, свою дружбу и помощь в беде. Братья надеются, что и ты, со своими подданными, «Живущими на ветвях», будешь верным сподвижником Рамы в борьбе против бо-говраждебного владыки ракшасов».

«О Рама, своей готовностью вступить со мной в дружбу ты оказываешь мне великую честь! Я только бедная обезьяна. Нет у меня ни царства, ни престола. Но я протягиваю тебе руку, дабы скрепить обоюдной клятвой наш союз. Отныне сердце мое принадлежит тебе и в радости, и в горе!» — так отвечал Сугрива царевичу Айодхьи.

По совету Рамы он вызвал на поединок своего свирепого брата Валина. Однако Раме и Лакншапе не удалось помочь новому другу. Сходство между Валином и Сугривой оказалось столь велико, что старший сын Дашаратхи, скрываясь в лесных зарослях, не решился пустить в ход пук и стрелы, дабы не пронзить по ошибке Сугриву. Последний был вновь побежден своим жестоким братом.

Тогда Рама сказал: «О друг мой и законный государь обезьяньего царства! Сними с Лакшмапы гирлянду из цветов и надень себе на шею. Ты будешь выглядеть в ней как месяц, окруженный звездами, А я без труда отличу тебя от вероломного Валина и смогу исполнить данное тебе обещание: ты получишь обратно престол Кишкиндхи и свою супругу, прекрасную Руму».

Сугрива, надев плетеницу, испустил оглушительный рев, сотрясающий небеса. Столь дерзновенный вызов на поединок разгневал могучего Валина. Уверенный в своем превосходстве, он вышел бы победителем из этого сражения. Но Рама, сделав засаду в чаще, достал из колчана стрелу, которой он пробивал кряду семь деревьев шала. Эту стрелу, оттянув тетиву до уха, послал он в сердце Валина. Царь обезьян рухнул наземь. Потомки Рагху медленно и уважительно приблизились к нему.

«О сын Дашаратхи,— проговорил умирающий Валин. — Я верил в твою добродетель и справедливость, а ты убил меня из засады!»

Но царевич Кошалы ответил Валипу: «О безрассудная обезьяна! Как слепой, ведомый слепым поводырем, ты сбит с толку своими беспечными и глупыми советниками. Земля эта принадлежит роду Икшваку, и правит ею благородный Бхарата. Зачем, не спросясь у него, беззаконно изгнал ты Сугриву из Кишкипдхи? Зачем отнял у брата престол и прелюбодействовал с его супругой Румой? Не упрекай меня, Валин, в том, что я убил тебя из засады. В нашем мире охота дозволена даже царственным отшельникам, твердо исполняющим свой долг. Ты — зверь, а я человек, охотник. Потому я и вправе выстрелить в тебя из засады».

Часть двадцать седьмая (Слово Рамы о Прашраване)

Сугрива в столице своей восседал на престоле, Меж тем как царевич, покорный родительской воле, Сказал венценосцу: «Прощай, обезьяний властитель! В пещере мы с Лакншаной, братом, отыщем обитель». Пришлись по нутру им Прашраваны горные выси, Где тигры водились, и львы, и проворные рыси, Где щедрый приют обезьянам различной породы Давали зеленых ветвей многошумные своды. Медведи и буйволы в чаще встречались прекрасной, И стадо водил к водопою олень трубногласный. Казалось, что соткана эта вершина из дивных, Пронизанных солнцем насквозь облаков переливных. Айодхьи царевичи были довольны сверх меры При виде удобной, обширной, скалистой пещеры. Сын Рагху воскликнул: «Такую обитель мы ищем! Во время дождей нам пещера послужит жилищем. Утес восхитительный, как бы венчающий гору, То черным, то белым, то серым является взору. Поверь мне, богатство великое залежей рудных, Должно быть, веками накоплено в скалах безлюдных, Есть рыба в реке и пернатые в зарослях чудных! С хростами в глазках золотистых, зеленых и синих На склонах лесистых самцов мы встречаем павлиньих. У входа в пещеру — кадамбы и арджуны кущи, Жасмина махрового и спндувары цветущей. При этом бок о бок с пещерой, для жизни пригодной, Блистает убранством из лотосов пруд превосходный. И камень — гляди! — без единой морщины иль складки У самого входа покоится, черный и гладкий, Как маслом омытой сурьмы необъятная груда. Постичь невозможно, откуда взялось это чудо? И царственный гребень вершины, в ее многолесье — Как туча, недвижно блистающая в поднебесье. А с юга Прашравана, дымкой подернута мглистой, Особенно схожа с Кайласой-горой серебристой. Таящая клады, гора осиянная эта Снаружи как будго кольчугой булатной одета. А реку сравнил бы я с Ганга волною прозрачной, Сбегающей долу с Трикуты, горы златозрачной! В деревьях цветущих два берега — правый и левый — Река, отражая, глядит обольстительной девой. На ней из жасмина венок, из кадамбы подвески; Ее одеянье струится в немыслимом блеске. Пернатые стаи и разноголосица птичья Проточной воде придают красоты и величья. На глади зеркальной, пером переливным сверкая, Резвится вовсю миловидная дичь водяная. Летят белокрылые стерхи и лебеди к чудным, Намытым журчащей рекой островкам изумрудным. Кто щедрой рукою раскинул по водной равнине Три дивных ковра: белоснежный, пунцовый и синий? Ближайший — из лотосов белых, другой — из пурпурных, А третий — из пышноцветущих, как небо, лазурных. Ныряют казарки, по берегу бродят павлины, Камышница свищет, и слышится крик журавлиный. К чарующим водам, святого исполнены рвенья, Отшельники мудрые ходят свершать омовенья. Любуясь деревьями арджуны или сандала, Подумаешь: воля разумная их насаждала; Повсюду, где берег речной образует уступы, Цветущих деревьев пятерки сливаются в купы. О доблестный отпрыск Сумитры, Врагов Истребитель! В пещере пленительной мы отыскали обитель. Кишкиндха,— полна ликованья и звуков напевных,— Находится близко отсюда, в лесах златодревных. Сугриве жену и престол возвратил я монарший, Которым владел в беззаконии брат его старший. Желая правителю новому преуспеянья, Сугриву сегодня приветствует рать обезьянья. Как только закончится время дождей жизнедарных, С их помощью мы разгромим супостатов коварных».

Часть двадцать восьмая (Слово Рамы о поре дождей)

«На горы походят, клубясь, облака в это время, Живительной влаги несущие дивное бремя. В себя океаны устами дневного светила Всосало брюхатое небо и ливни родило. По облачной лестнице можно к Дарителю Света Подняться с венком из кутаджц и арджупы цвета. Мы в сумерки зрим облаков розоватых окраску, Как будю на рану небес наложили повязку. Почти бездыханное небо, истомой объято, Желтеет шафраном, алеет сандалом заката. Небесными водами, точно слезами, омыта, Измучена зноем земля, как невзгодами — Сита! Но каждого благоуханного облака чрево Богато прохладой, как листья камфарного древа. Ты ветра душистого можешь напиться горстями. Он арджуной начнет и кетаки желтой кистями. Чредою летучей окутали черные тучи Грядою могучей стоящие горные кручи: Читающих веды, отшельников мудрых фигуры Застыли, надев антилоп черношерстые шкуры. А небо, исхлестано молний златыми бичами, Раскатами грома на боль отвечает ночами. В объятиях тучи зарница дрожащая блещет: В объятиях Раваны наша царица трепещет. Все стороны неба сплошной пеленою одеты. Исчезла отрада влюбленных — луна и планеты. Тоской переполнено сердце! Любовных услад же, О младший мой брат и потомок великого раджи, Я жажду, как ливня — цветущие ветви кутаджи... Воды небесной вдоволь есть в запасе. Кто странствовал — стремится восвояси. Прибило пыль, и, с ливнями в согласье, Для воинов настало междучасье. На Манас-озеро в лучах денницы Казарок улетают вереницы. Не скачут по дорогам колесницы: Того и жди — увязнешь по ступицы! Небесный свод, повитый облаками,— Седой поток, струящийся веками! И преграждают путь ему боками Громады гор, венчанных ледниками. Павлин кричит в лесу от страсти пьяный. Окрашены рудой темно-багряной, Уносят молодые воды рьяно Цветы кадамбы желтой, сарджи пряной. Тебе дано вкусить устам желанный, Как пчелы — золотой, благоуханный, Розовоцветных яблонь плод медвяный И, ветром сбитый, манго плод румяный. Воинственные тучи грозовые Блистают, словно кручи снеговые. Как стяги — их зарницы огневые, Как рев слонов — раскаты громовые. Обильны травы там, где ливень, хлынув На лес из туч, небесных исполинов, Заворожил затейливых павлинов, Что пляшут, опахалом хвост раскинув. На пики, па кремнистые откосы Присядут с грузом тучи-водоносы И побредут, цепляясь за утесы, Вступая в разговор громкоголосый. Небесный свод окрасила денница. Там облаков блистает вереница. По ветру журавлей летит станица, Как лотосов атласных плетеница. Листву червец обрызгал кошенильный. Как дева — стан, красотами обильный,— Одела покрывалом, в чан красильный Окунутым, земля свой блеск всесильный. Па миродержца Вишну, по причине Поры дождей, глубокий сон отныне Нисходит медленно; к морской пучине Спешит река, и женщина — к мужчине. Земля гордится буйволов четами, Кадамбы золотистыми цветами, Павлинов шелковистыми хвостами, Их пляской меж душистыми кустами. Слоны-самцы трубят на горных склонах. Густые кисти кетак благовонных Свисают с веток, влагой напоенных, Громами водопада оглушенных. Сверкают мириады капель, бьющих По чашечкам цветов, нектap дающих, По сочням пчел, роящихся и пьющих Медовый сок в кадамбы мокрых кущах. Дивлюсь розовоцветных яблонь чуду! К ним пчелы льнут, слетаясь отовсюду. Их плод — нектара дивному сосуду Под стать, а цвет похож на жара груду. Клубясь потоками вспененной влаги, Неистовые, как слоны в отваге, Несутся в небе грозных туч ватаги. Их осеняют молнии, как стяги. Приняв за вызов — гром, вожак слоновий Вполоборота замер наготове. Соперничества голос в этом реве Почуяв, он свирепо жаждет крови. Меняется, красуясь, облик чащи, С павлинами танцующей, кричащей, С пчелиным роем сладостно жужжащей, Неистовой, как слон, в лесу кружащий. Леса, сплетая корни в красноземе, Хмельную влагу тянут в полудреме. Павлины ошалелые, в истоме, Кричат и пляшут, как в питейном доме. Пернатым ярким Индра благородный Подарок приготовил превосходный: Он в чашечки цветов палил холодной Кристальной влаги, с жемчугами сходной. Мриданги туч гремят в небесном стане. С жужжаньем ищут пчелы сладкой дани, И кваканье лятушечъих гортаней Напоминает звук рукоплесканий. Свисает пышный хвост, лоснится шея Павлина, записного лицедея. Плясать — его любимая затея Иль припадать к верхушке древа, млея. Мридангом грома и дождем жемчужин От спячки род лягушечий разбужен. Весь водоем лягушками запружен. Все квакают блаженно: мир остужен! И, наглотавшись ливней, как дурмана, Обломки берегов качая рьяно, Бросается в объятья океана Река, супругу своему желанна. А цепи туч, водою нагруженных, — Как цепи круч, пожаром обожженных, Гряды холмов безлесных, обнаженных, Подножьем каменистым сопряженных. Где тик в соседстве с арджуной прекрасной Растет, мы слышим крик павлинов страстный, И по траве, от кошенили красной, Ступает слон могучий, трубногласный. Кадамбы хлещет ливень и толчками Колеблет стебли с желтыми цветками, Чей сок медвяный тянут хоботками Рои шмелей с мохнатыми брюшками. Утешены лесных зверей владыки, Цари царей — земель, морей владыки: Сам Индра, царь боюв прекрасноликий, Играя, льет с небес поток великий. Из туч гряды, гонимой ураганом, Грохочет гром над вздутым океаном, И нет преград гордыней обуянным Стремнинам, с дождевой водой слиянным. Наполнил Индра облаков кувшины И царственные окатил вершины, Чтоб красовались горы-исполины, Как после бани — смертных властелины. Из облаков лиясь неугомонно, Поток дождей поит земное лоно, И заслонила мгла неблагосклонно От глаз людских светила небосклона. Свой гром даря природным подземельям, Громада вод, искрящихся весельем, С громады скал жемчужным ожерельем Свисает, разливаясь по ущельям. Рождают водопады гор вершины, Но побеждают их напор теснины, Жемчужный блеск несущие в долины, Что оглашают криками павлины. Небесные девы любви предавались и, в тесных Объятьях, рассыпали нити жемчужин чудесных. Божественные ожерелья гремучим потоком На землю низверглись, рассыпанные ненароком. Сомкнувшийся лотос, и царство уснувшее птичье, И запах ночного жасмина — заката отличье. Цари-полководцы забыли вражду и в чертоги Спешат по размытой земле, повернув с полдороги. Пора благодатных дождей — для Сугривы раздолье! Вторично супругу обрел и сидит на престоле! Не царь, а изгнанник, в разлуке с возлюбленной Ситой, О Лакшмана, я оседаю, как берег размытый!»

Часть тридцатая (Слово Рамы об осени)

«Сам Индра теперь отдыхает, поля наши влагой Вспоив и зерно прорастив — человеку на благо. Царевич! Покой обрели громоносные тучи, Излившись дождем на деревья, долины и кручи. Как лотосов листья, они были темного цвета И грозно неслись, омрачая все стороны света. Над арджуной благоуханной, кутаджей пахучей Дождем разрешились и сразу истаяли тучи. Мой Лакшмана, ливни утихли, и шум водопада, И клики павлиньи, и топот слоновьего стада. При лунном сиянье лоснятся умытые кряжи, Как будто от масла душистого сделавшись глаже. Люблю красы осенней созерцанье, Зеркальный блеск луны и звезд мерцанье, И семилистника благоуханье, И поступи слоновьей колыханье. Осенней обернулась благодатью Сама богиня Лакнши, с дивной статью, Чьи лотосы готовы к восприятью Лучей зари и лепестков разжатью. И осень — воплощение богини — Красуется, лишенная гордыни, Под музыку жужжащих пчел в долине, Под клики журавлей в небесной сини. Стада гусей, угодных богу Каме, С красивыми и крепкими крылами, С налипшею пыльцой и лепестками, Резвятся с чакраваками, нырками. В слоновьих поединках, в том величье, С которым стадо выступает бычье, В прозрачных реках — осени обличье Являет нам свое многоразличье. Ни облака, ни тучки в ясной сини. Волшебный хвост линяет на павлине, И паву не пленяет он отныне: Окончен праздник, нет его в помине! Сиянье прияки златоцветущей Сильнее и благоуханье гуще. И пламенеет, озаряя кущи, Роскошный цвет, концы ветвей гнетущий. Охваченная страстью неуемной, Чета слонов бредет походкой томной Туда, где дремлет в чаще полутемной Заросший лотосами пруд укромный. Как сабля, свод небесный блещет яро. Движенье вод замедлилось от жара, Но дует ветер сладостней нектара, Прохладней белой лилии кахлара. Где высушил болото воздух знойный, Там пыль взметает ветер беспокойный. В такую пору затевают войны Цари, увлекшись распрей недостойной. Отрадно зреть быков ревущих братью Среди коров, стремящихся к зачатью Себе подобных с этой буйной paтью, Что взыскана осенней благодатью. Где переливный хвост из перьев длинных? Как жар, они горели на павлинах, Что бродят, куцые, в речных долинах, Как бы стыдясь насмешек журавлиных. Гусей и чакравак спугнув с гнездовий, Ревет и воду пьет вожак слоновий. Между ушей и выпуклых надбровий Струится мускус — признак буйства крови. Десятки змей, что спали, в кольца свиты, Порой дождей, в подземных норах скрыты, Теперь наружу выползли, несыты, Цветисты и смертельно ядовиты. Как смуглая дева, что светлою тканью одета, Окуталась ночь покрывалом из лунного света. Насытясь отборным зерном, журавлей вереница Летит, словно сдутая ветром цветов плетеница. Блистают лилии на глади водной, Блистает пруд, со звездным небом сходный. Один, как месяц, льющий свет холодный, Уснул меж лилий лебедь благородный. Из лотосов гирлянды — на озерах; Стада гусей, казарок златоперых Блестят, как пояса, на их просторах. Они — как девы в праздничных уборах! И ветер, заглушая вод журчанье, Прервет к закату тростников молчанье. В них, как густое буйволов мычанье, Рогов и флейт пробудит он звучанье. Душистый цвет лугов, с рекою смежных, Еще свежей от ветерков мятежных, Отмыта полоса песков прибрежных, Как полотно — созданье рук прилежных. Не счесть лесных шмелей, жужжащих яро, Как бы хмельных от солнечного жара, От цветня желтых, липких от нектара, Огрузнувших от сладостного дара. Все праздничней с уходом дней дождливых: Луна, цветы оттенков прихотливых, Прозрачность вод, и спелый рис на нивах, И вопли караваек суетливых. Надев из рыб златочешуйных пояс, Бредет река, на женский лад настроясь, Как бы в объятьях мысленно покоясь, От ласк устав, с рассветом не освоясь. В кристально-зыбкой влаге царство птичье Отражено во всем своеобычье. Сквозь водорослей ткань — реки обличье Глядит, как сквозь фату — лицо девичье. Колеблют пчелы воздух сладострастный. К ветвям цветущим липнет рой согласный. Утех любовных бог великовластный Напряг нетерпеливо лук опасный. Дарующие влагу всей природе, Дарующие нивам плодородье, Дарующие рекам полноводье, Исчезли тучи, нет их в небосводе. Осенней реки обнажились песчаные мели, Как бедра стыдливой невесты на брачной постели. Царевич! Слетаются птицы к озерам спокойным. Черед между тем наступает раздорам и войнам. Для битвы просохла земля, затвердели дороги, А я от Сугривы доселе не вижу подмоги».

Видя, что Сугрива отнюдь не спешит выполнять обещания, данные Раме, Лакшмана был охвачен гневом. Захватив лук и стрелы, направился он во дворец обезьяньего царя. Сознавая правоту Рамы и Лакшманы, Сугрива всеми силами старался умерить гнев последнего. Призвав Ханумана, царь велел повсеместно разослать гонцов, дабы обезьяны, живущие на горах, в лесах, в пещерах, по берегам рек и у самого океана, немедленно явились в Кишкипдху. Отрядили посланцев также в царство медведей, которым правил доблестный Джамбаван.

Поутру несметные рати обезьян и медведей стягивались к Кишкиндхе — в помощь отважному царевичу Кошалы.

Взойдя на колесницу, Сугрива и Лакшмана направились на гору Прашравану, к пещере Рамы. За колесницей, вздымая клубы пыли, с ревом и грохотом двигалось бесчисленное войско. Для поисков царевны Видехи Рама и Сугрива разделили его па четыре части. Хануман и Ангада, племянник Сугривы, возглавили обезьян, идущих на юг. Напутствуя хитроумного Ханумапа, потомок Рагху снял с руки, сверкающий перстень, на котором было выбито «Рама», и отдал вожаку обезьян, говоря: «Коль скоро, при встрече с дочерью Джапаки, ты покажешь ей это кольцо, опа убедится, что перед ней воистину мой посланец».

В то время как военачальники Сугривы, со своей ратыо отправившиеся па восток, запад и север, нигде не обнаружили следов Ситы, Хануман и Ангада продолжали упорные поиски царевны Видехи, пробираясь на юг.

Часть сорок девятая (Пешера Рикшабила)

Вожак обезьян и достойный племянник Сугривы Обшарили Виндхьи предгорья, леса и обрывы. То грохотом горных потоков, то ревом пантеры, То рыканьем льва оглашаемы были пещеры. Вперед продвигалось лесных обитателей племя. Горы юго-западный склон приютил их на время. Какие густые леса в этой местности были! Зелеными чащами скрыты окрестности были. Ущелья, пещеры полны неизвестности были. Меж тем Хануман приказал храбрецам обезьяньим На поиски Ситы пуститься с великим стараньем. Тогда друг за другом, поблажки себе не давая, Отправились Гайа, Шарабха, Гавакша, Гавайа И много отважных мужей обезьяньего царства, Готовых себя, не колеблясь, обречь на мытарства. Бродили они по заросшей лесами округе, Что острыми гребнями гор возвышалась на юге. Хоть силы уже изменяли воителям ражим — Отряд Ханумана успел ознакомиться с кряжем. Томимые жаждой и голодом, лютым не в меру, Они очутились внезапно у входа в пещеру. Был путь прегражден исполином, стоящим на страже, А вход заменяла расщелина узкая в кряже. Ее обступали деревья и справа и слева, Лианами было опутано каждое древо. Прекрасная эта пещера звалась Рикшабила. От птиц, вылетавших оттуда, в глазах зарябило! Там были цапли белизны молочной, И лебедь, влажный от воды проточной, Блистающий, как месяц полуночный, И стерх, пыльцой осыпанный цветочной. И привлекла вниманье Ханумана Пещера, что была благоуханна, Под стать селенью Индры осиянна И столь же недоступна, сколь желанна. И Хануман воскликнул: «Разве чудо, Что водяная дичь летит оттуда? Теперь не успокоюсь я, покуда В пещере этой не отыщем пруда!» Был тягостен мрак, но вступил он отважно в пещеру. Ведь он был вожак, и, в него не утративши веру, Последовал каждый смельчак Ханумана примеру. Не воссияло златозарным ликом Светило полдня в том ущелье диком, Где воздух оглашался львиным рыком. Да трубногласного оленя криком. Хотя обезьяны своей не утратили мощи, Но спали с лица, одичали и сделались тощи. Прижавшись друг к дружке, вверяясь подземному ходу, В пещере искали они вожделенную воду. Как вдруг обезьяны во мраке воспрянули духом: Они аромат несказанный учуяли нюхом. К отверстию светлому в дальнем конце подземелья Толпою пустились они, преисполнясь веселья. И в ту же минуту — за долготерпенье награда — Им бросилось в очи виденье волшебного сада. Стояли деревья, листвой лучезарной блистая, И светлопрозрачной казалась кора золотая. Поскольку у каждого древа был ствол изумрудным, Искрилась его сердцевина свеченьем подспудным. Красуясь кистями пунцовыми слева и справа, Свои удлиненные ветви раскинула дхава. Там были гибискусы в белых цветах и пурпурных И пруд благодатный, где лотосов бездна лазурных. И заросли чампаки, благоухание льющей, И мадхуки лунною ночью цветущие кущи. И светлою влагой наполнены были озера, Где плавала дичь водяная — утеха для взора. И златочешуйные рыбы резвились в проточной Воде, что усеяна сверху пыльцою цветочной. Притом золотыми деревьями, вместо ограды, Был сад окружен восхитительный, полный отрады. К земле клонило ветви в это время Плодов румяных сладостное бремя, И ароматными плодами теми Залюбовалось обезьянье племя. Дразня голодных обезьян привалом, Тугие, наливные, цветом алым Они как будто спорили с кораллом, Гранатом или драгоценным лалом. В саду волшебном дух царил медвяный. Пчелиный рой, благоуханьем пьяный, Жужжал над баухинией багряной, Над кетакой, над чампакою пряной. Дворцов золотых и серебряных блеск несказанный, Дивясь, увидали в цветущем саду обезьяны. Оконницы были украшены там жемчугами, Как будто дворцы обитаемы были богами. В полах драгоценных вкрапления разные были: Украсы жемчужные либо алмазные были. Из кованого злата — загляденье! — Любое ложе, каждое сиденье. Хватило златокузнедам уменья В них вставить самоцветные каменья! Ласкали взор заморских вин сосуды, Приправ обилье — роскоши причуды, Благоуханного сандала груды, Великолепье золотой посуды. Сафьян, из козьей шерсти одеянья И колесницы, полные сиянья... Казалось, видит племя обезьянье Луны и солнца чудное слиянье. И только с богатствами Раваны брата, Куберы, Могли бы сравниться сокровища этой пещеры. По сердцу пришлась обезьянам обитель златая, Где двери подземных палат раскрывались, блистая. Как вдруг им навстречу отшельница вышла святая. И не в наряд из ткани рукотворной, А в луб и шкуру антилопы черной Одета, вышла поступью проворной, Сияя добротою непритворной. Сказал Хануман: «Богоравного Рамы супругу Стараясь найти, мы обшарили эту округу. Слабея от жажды и голода, в поисках пресной Воды, в темноте с высоты мы спустились отвесной И еле опомнились в недрах пещеры чудесной». Ладони сложил Хануман, вопрошая учтиво: «Не ты ли хозяйка подземного этого дива?» «Пришелец могучий, тебе я скажу без утайки, Что Брахмой подарен чертог осиянный хозяйке. Мне апсара Хелга хранить повелела пещеру, Что блеском своим не уступит божественной Меру. Небесною девой поручен мне сад этот чудный: Деревья с листвой золоюй и корой изумрудной. Хотя над пещерой поставлена я для смотренья, Прекрасная Хема — владелица Брахмы даренья». Затем изрекла Сваямпрабха: «Сегодня впервые Отсель беспрепятственно выйдут созданья живые. Тебе помогу я и стае твоей спльнорукой. Заслуга святая да будет мне в этом порукой! Я путь укажу наделенному доблестью мужу И выведу всех обезьян из пещеры наружу. У четвероруких не лапы, а тонкие пальцы. Вы ими старательно очи прикройте, скитальцы!» Хоть были весьма велики подземелья размеры, Таинственным вихрем их вынесло вмиг из пещеры. Сказала отшельница: «Виндхьи, поросшей лесами, Друзья мои, склон благодатный вы видите сами! А там, за горою Прашраваной, в дымке зеленой, Прибрежную ширь океан омывает соленый. Прощайте!» — И тут же отшельница эта святая В пещеру ушла, где таилась обитель златая.

С помощью подвижницы Сваямпрабхи выбравшись на свет из подземного сада небесной девы Хемы, обезьяны ощутили благоговейный трепет. Их взорам открылась необъятная ширь озаренного солнцем океана, чьи соленые валы, грохоча, набегали друг на друга. Сидя у подножья горы Виндхьи, среди ветвей, отягощенных цветами, великодушные сподвижники царевича Кошалы были охвачены беспокойством. Наступила весна. Время, отпущенное на поиски Ситы, истекло. Обезьяньи военачальники не решались вернуться в Кишкиндху, не выполнив приказа Сугривы и опасаясь его гнева. Они предпочитали умереть и выполнили бы свое намерение, но были замечены старым ястребом Сампати, братом Джатайю, обитавшим в горах, на берегу океана. Узнав от Сампати, что Равана унес дочь Джанаки в свою столицу на остров Ланку, обезьяньи вожаки долго ломали головы над тем, как туда добраться. По был среди них разумный советник Сугривы, сын Ветра, Хапуман, унаследовавший от отца своего способность летать по воздуху. Притом Хануману дано было уменье произвольно изменять свои размеры. Этому гороподобпому воителю ничего не стоило превратиться в существо величиной не более кошки.

И сказал Хануман: «Ничто в целом мире не сможет выдержать силу моего толчка. Но здесь поблизости есть гора Махендра. С ее вершины я прыгну па целых четыреста йоджан!»

   • Книга пятая. Прекрасная

Книга пятая. Прекрасная

Доблестный Хануман изготовился к прыжку, чтобы отправиться на поиски Ситы, следуя тропой Ветра. Стремясь преодолеть простор океана, он быстро увеличился в размерах и с такой силой уперся передними и задними лапами в гору Махендру, что эта недвижная гора содрогнулась под его тяжестью. Цветущие деревья закачались, осыпая исполинскую обезьяну благоуханным ливнем лепестков. Из недр, потрясенных могучим обитателем лесных ветвей, потекли несчетные потоки золота, серебра, сурьмы. Отломившиеся глыбы скал, содержащих красный мышьяк, походили на жаровни, над коими клубился дым. Звери, птицы, гмеи в ужасе покидали насиженные места. Между тем Хануман летел над изумрудной обителью Сагары. Немало опасностей довелось ему преодолеть, пока узрел он дивный остров, утопающий в зелени, обнесенный крепостной стеной, за которой высились дворцы ослепительной белизны. Так выглядела прекрасная Лапка, не уступавшая красотой столице Индры, Амаравати.

Хитроумный Хануман опустился на одну из вершин горы Трикуты, дабы с наступлением темноты проникнуть в этот волшебный город и обозреть чертог повелителя ракшасов.

Часть вторая (Хануман проникает в Ланку)

Чуть солнце исчезло за Асты священною кручей, Сравнялся с пятнистою кошкой сын Ветра могучий. Во мраке ночном в этот город, блиставший чудесно, Единым прыжком он проник, изменившись телесно. Там были дворцы златостолпные. В улиц просторы Их свет изливался сквозь окон златые узоры. Дворцов ссмиярусных, кладки хрустальной, громады Вздымались до неба, светясь изнутри, как лампады, И входами в них золотые служили аркады. Жилища титанов — алмазами дивной огранки Сияли и блеск придавали немыслимый Ланке. С восторгом и скорбью вокруг обезьяна глядела: Душой Ханумана царевна Видехи владела! И белизной дворцов с узором золотым, В несокрушимости своей, столица-крепость Блистала перед ним. Оградой были ей Десница Раваны и ракшасов свирепость. Среди созвездий месяц в час урочный Скользил, как лебедь, по воде проточной, И раковине белизны молочной Он был подобен, свет лия полночный.

Часть третья (Хануман любуется Ланкой)

Храбрец Хануман! Перепрыгнул он стену твердыни, Что ракшасов грозный владыка воздвигнул в гордыне, И город увидел, исполненный царственной мощи, Прохладные воды, сады, густолистые рощи. Как в небе осеннем густых облаков очертанья, Белеют в сиянье луны исполинские зданья, Достойное место нашли бы в столице Куберы Их башни и своды порталов, прекрасных сверх меры Как в царстве змеином подземная блещет столица, Так сонмом светил озаренная Ланка искрится. Под стать Амаравати — Индры столице небесной, Стеной золотой обнесен, этот остров чудесный, От ветра гудит, в океан обрываясь отвесно. Колышутся стяги, и кажется музыкой дивной Висящих сетей с колокольцами звон переливный. На Ланку, ее золотые ворота и храмы Глядел в изумленье сподвижник великого Рамы. В ее мостовых дорогие сверкали каменья, Хрусталь, жемчуга, лазурит и другие вкрапяенья. Был каждый проем восхитительных сводчатых башен Литьем золотым и серебряной ковкой украшен. Смарагдами проступни лестниц усыпаны были, И чудом площадки в светящемся воздухе плыли. То слышался флейты и вины напев музыкальный, То клик лебединый, то ибиса голос печальный. Казалась волшебная Ланка небесным селеньем, Парящим в ночных облаках бестелесным виденьем.

Часть четвёртая (Хануман бродит по Ланке)

Являя души обезьяньей красу и величье, Сын Ветра отважный сменил произвольно обличье, И стену твердыни шутя перепрыгнул он вскоре, Хоть Ланки властитель ворота держал на затворе. В столицу вступил Хануман, о Сугриве радея, Своим появленьем приблизил он гибель злодея. И Царским путем, пролегавшим по улице главной, Где пахло цветами, прошел Хануман достославный. Со смехом из окон и музыкой запах цветочный На острове дивном сливался порой полуночной. На храмах алмазные чудно блистали стрекала. Как твердь с облаками, прекрасная Ланка сверкала. Гирляндами каменных лотосов зданья столицы Украшены были, но пышных цветов плетеницы Пестрели на белых дворцах, по соседству с резьбою, И каменный этот узор оживляли собою. В ушах обезьяны звучали сладчайшие трели, Как будто в три голоса девы небесные пели. Звенели бубенчиками пояса и запястья. Певиц голоса источали волну сладострастья. Из окон распахнутых плыл аромат благовоний. На лестницах слышался гул и плесканье ладоней. И веды читали в домах, и твердили заклятья Хранители чар, плотоядного Раваны братья. На Царском пути обезьяна узрела ораву, Ревущую десятиглавому Раване славу. У царских палат притаилась в кустах обезьяна, И новое диво явилось очам Ханумана: Чудовища в шкурах звериных, иные — нагие, С обритой макушкой, с косой на затылке — другие, С пучками священной травы, с булавами, жезлами, С жаровнями, где возжигается таинства пламя, С дрекольем, с оружьем теснились нечистые духи. Там были один — одноглазый, другой — одноухий. Бродили в отрепьях страшилища разной породы: Среди великанов толклись коротышки-уроды. Там лучники и копьеносные ратники были, С мечами, в доспехах узорчатых латники были. Ни карликов — ни долговязых, ни слишком чернявых — Ни белых чрезмерно, ни тучных — ни слишком костлявых, — Узрел Хануман грозноликих, исполненных силы, Несущих арканы, пращи и трезубые вилы. Хоть было диковинным воинов этих сложенье, Отвагу, бесспорно, они проявляли в сраженье. Тела умастив, украшенья надев дорогие, Венками увешаны, праздно слонялись другие. Мудрец обезьяний, душистыми кущами скрытый, Узрел исполинский дворец, облаками повитый, И лотосы рвов, и порталов златых украшенья, И ракшасов-львов с булавами — врагам Б устрашенье. С жилищем властителя Ланки, ее градодержца, Сравнился бы разве что Индры дворец, Громовержца! С приятностью ржали вблизи жеребцы, кобылицы, Которых впрягали в летающие колесницы. Белей облаков, что беременны ливнями были, Слоны с четырьмя бесподобными бивнями были. Юркнул Хануман хитроумный в чеканные двери, Где выбиты были мудреные птицы и звери. Так полчища духов ночных, стерегущие входы, Сумел обойти удалец обезьяньей породы. Проник во дворец Хануман, посмеявшись над стражей— Над множеством духов, хранителей храмины вражьей. Очам великосильной обезьяны Чертог открылся, блеском осиянный, Где превращались в дым курильниц пряный Алоэ черное, сандал багряный.

Часть пятая (Хануман не находит Ситы)

В коровьем стаде — бык, олень средь ланей, Зажегся месяц ясный в звездном стане. Его шатер из лучезарной ткани Над Мандарой мерцал и в океане. Его лучей холодное сиянье Оказывало на волну влиянье, На нет сводило черноты зиянье, — С мирскою скверной — тьмы ночной слиянье. На лотосы голубизны атласной Безмолвно изливая свет прекрасный, Он плыл, как лебедь царственно-бесстрастный, Как на слоне седок великовластный. Венец горы с отвесными боками, Слон Вишну с позлащенными клыками, Горбатый зебу с острыми рогами — По небу месяц плыл меж облаками. Отмечен знаком зайца благородным, Он мир дарил сияньем превосходным, Берущим верх над Раху злоприродным, Как жаркий солнца луч над льдом холодным. Как слон-вожак, вступивший в лес дремучий, Как царь зверей на каменистой круче, Как на престоле царь царей могучий, Блистает месяц, раздвигая тучи. Блаженный свет, рожденный в райских кущах, Он озаряет всех живых и сущих, Любовников, друг к другу нежно льнущих, И ракшасов, сырое мясо жрущих. И мужних жен, красивых, сладкогласных, Что спят, обняв мужей своих прекрасных, И демонов, свирепостью опасных, Летящих на свершенье дел ужасных. Тайком взирало око обезьянье На тонкостанных, снявших одеянья, С мужьями спящих в голубом сиянье, На демонов, творящих злодеянья. Достойный Хануман увидел праздных, Погрязших в пьянстве и других соблазнах, Владельцев колесниц златообразных, Услышал брань и гул речей бессвязных. Одни махали, в помощь сквернословью, Руками с шею добрую воловью, Другие липли к женскому сословью, Бия себя при этом в грудь слоновью. Но в Ланке не одни пьянчуги были: Мужи, носящие кольчуги, были, И луноликие подруги были, Чьи стройные тела упруги были. Сын Ветра, обегая подоконья, Увидел, как прелестницы ладонью Себе втирают в кожу благовонья, С улыбкой или хмурые спросонья. Был слышен зов оружие носящих, И трубный рев слонов звучал, как в чащах. Не город, а пучина вод кипящих, Обитель змей блистающих, шипящих! Сын Ветра здешних жителей увидел. Он мудрых чар хранителей увидел, И разума ревнителей увидел, И красоты ценителей увидел, И жен, собой прекрасных, благородных, За чашей собеседниц превосходных, Возлюбленным желанных и угодных, С планетами сверкающими сходных. Иная робко ласки принимала, В других стыдливость женская дремала, И наслаждались, не стыдясь нимало, Как будто птица птицу обнимала. Он увидал на плоских кровлях ложа, Где женщины, с возлюбленными лежа, Блистали дивной сребролуниой кожей Иль превосходном, с чистым златом схожей. По внутренним покоям, лунолицы И миловидны, двигались жилицы. Их взоры пламенели сквозь ресницы. Сверкали их уборы, как зарницы, Но где же Сита, Джанаки отрада, За добродетель дивная награда, Цветущий отпрыск царственною сада, Из борозды родившееся чадо? Где Раму возлюбившая душевно Митхилы ненаглядная царевна, Чей голос благозвучен, речь напевна, Лицо прекрасно, а судьба плачевна? Теперь ее краса мерцает вроде Златой стрелы высоко в небосводе, Златой прожилки в каменной породе, Полоски златолунной на исходе. Охваченное ожерельем дивным, Стеснилось горло стоном безотзывным. Так пава с опереньем переливным Лес оглашает криком заунывным... И, не найдя следов прекрасной Ситы, Лишенной попеченъя и защиты, Затосковал сподвижник знаменитый Потомка Рагху, с ним душою слитый.

Часть шестая (Хануман бродит по Ланке)

Владея искусством обличье менять и осанку, Храбрец быстроногий пустился осматривать Ланку. Как солнце, в очах заблистала стена крепостная, И чудный дворец обезьяна узрела лесная. Наполненный стражей свирепой, окопанный рвами, Был Раваны двор словно лес, охраняемый львами. Там золотом своды порталов окованы были, А входы литым серебром облицованы были. Красивые двери с резьбой и окраскою пестрой Ложились на белый дворец опояскою пестрой. Там были неистовые жеребцы, кобылицы, Слоны и погонщики, всадники и колесницы. Повозки, покрытые шкурами — львиной, тигровой, Обитые кованым золотом, костью слоновой. Как жар, самоцветные камни блистали в палате, Что местом совета избрали начальники ратей. Вблизи водоемов дремотных и струй водометных Немало встречалось диковинных птиц и животных. Не счесть было грозной военщины, стражи придверной, А женщины там отличались красой беспримерной. В покоях дворцовых звенели красавиц подвески, И слышались волн океанских гремучие всплески. И пахло сандалом в жилище владыки чудовищ, Владетеля женщин прекрасных, несметных сокровищ, Чью крепость украсили символы царственной власти, Чьи воины — скопище львов, разевающих пасти. Здесь камни красивой огранки свой блеск излучали, Литавры, и раковины, и мриданги звучали. Курился алтарь во дворце в честь луны превращений. Для подданных Раваны не было места священней. С пучиной звучащею сходный, дворец многошумный, — Дворец-океан увидал Хануман хитроумный! Покои сквозные, чья роспись — для взора услада, Затейливые паланкины — для тела отрада, Палаты для игр и забав, деревянные горки И домик любви, где дверные распахнуты створки, С бассейном, с павлиньими гнездами... Кама всеславный Едва ли под звездами создал когда-нибудь равный! В палатах блистали златые сиденья, сосуды И были камней драгоценных насыпаны груды: Сапфиры с алмазами, яхонты да изумруды. Как солнечный лик, лучезарным повит ореолом, Дом Раваны мог бы сравниться с Куберы престолом. Вверху на шестах позолоченных реяли флаги. Бесценные кубки, полны опьяняющей влаги, Сверкали в покоях, когда обезьян предводитель Незримо проник в златозарную эту обитель, Где чудно звенели в ночи пояса и браслеты На женах и девах, сияющих, как самоцветы.

Часть седьмая (Летающая колесница)

У Пушпаки, волшебной колесницы, Переливали жарким блеском спицы. Великолепные дворцы столицы Не доставали до ее ступицы! А кузов был в узорах шишковатых — Коралловьгх, смарагдовых, пернатых, Конях ретивых, на дыбы подъятых, И пестрых кольцах змей замысловатых. Сверкая опереньем, дивнолицы, Игриво крылья распускали птицы И снова собирали. Так искрится Стрела, что Камы пущена десницей! Слоны шагали к Лакнши по стремнине, И, с лотосами падма, посредине Сидела дивнорукая богиня. Такой красы не видели доныне! И обошла с восторгом обезьяна, Как дивный холм с пещерою пространной, Как дерево с листвой благоуханной, Громаду колесницы осиянной.

Часть восьмая (Летающая колесница)

Дивился Хануман летучей колеснице И Вишвакармана божественной деснице. Он сотворил ее, летающую плавно, Украсил жемчугом и сам промолвил: «Славно!» Свидетельством его старанья и успеха На солнечном пути блистала эта веха. И не было во всей громаде колесницы Ни пяди, сделанной с прохладцей, ни частицы, Куда не вложено усердья, разуменья, Где драгоценные не светятся каменья. Подобной красоты ни в царственном чертоге Не видели, ли там, где обитают боги!

Часть девятая (Женщины Раваны)

Полйоджаны вширь, а в длину равен йоджане целой, Предстал Хануману дворец ослепительно белый. Сверкали ступени златые у каждой террасы, Оконницы из хрусталя и другие украсы. Площадки висячие золотом были одеты, И в нем переливно отсвечивали самоцветы. Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы, Сверкали смарагды зеленые, алые лалы. И красный сандал, золотым отливающий глянцем, Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем. На Пушнаку влез Хануман и, повиснув па лапах, Услышал еды и питья соблазнительный запах. Манящее благоуханье сгустилось чудесно, Как будто бы в нем божество воплотилось телесно. И не было для Ханумана родней аромата, Чей зов уподобился голосу кровного брата: «Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!» Советник Сугривы последовал этим призывам И вдруг очутился в покое, на редкость красивом. С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй, Мудрец обезьяний сравнить златостолиную залу. Сверкали в хрустальных полах дорогие вкрапленья, Резная слоновая кость, жемчуга и каменья. С оглавьями крылообразными были колонны. Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный. Четвероугольный, подобно земному пространству, Ковер драгоценный величья прибавил убранству. Пернатыми певчими, благоуханьем сандала Был полон дворец и его златостолппая зала. Какой белизной лебединой сияла обитель, Где жил пожирателей мяса единый властитель! Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебный Чертог был под стать Камадхену — корове волшебной, Способной сердца веселить, разрумянивать лица, Поскольку она исполненьем желаний доится! И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский. Он их услаждал, убаюкивал их матерински! «У Индры я, что ли, в обители златосиянной Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. — Открылась ли мне запредельного мира нирвана?» Златые светильники на драгоценном помосте Склонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости. «Соблещет величие Раваны этим горящим Светильникам и украшеньям обильно блестящим!» — Сказал Ханумап и приблизился к женщинам спящим. Их множество было, с небесными девами схожих. В роскошных одеждах они возлежали на ложах. Полночи для них протекло в неуемном веселье, Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье. Запястья, браслеты ножные на сборище сонном Затихли и слух по тревожили сладостным звоном. Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье, Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье. На лица, как лотосы, благоуханные, некий Покой опустился, смежая прекрасные веки. Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе, А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе! Сын Ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица! К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться. Как осенью — небо, где светятся звезд мириады, Престольная зала сверкает и радует взгляды. Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным. Си — месяц-владыка в своем окружении звездном». И впрямь ослепительны эти избранницы были. Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были! Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом, Раскинулись, будто опоены сонным дурманом. Разбросаны были венки, дорогое убранство, И кудри свалялись, и тилаки стерлись от пьянства. Одни растеряли ножные браслеты с похмелья, С других соскользнули жемчужные их ожерелья. Поводья отпущенные кобылиц распряженных, — Висят поясные завязки у дев обнаженных. Они — как лианы, измятые стадом слоновьим. Венки и подвески разбросаны по изголовьям. Округлы и схожи своей белизной с лебедями, У многих красавиц жемчужины спят меж грудями. Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья— Из темно-зеленых заморских каменьев изделья. На девах нагрудные цепи красивым узором Сверкают под стать чакравакам — гусям златоперым. Красавицы напоминают речное теченье, Где радужных птиц переливно блестит оперенье. А тьмы колокольчиков на поясном их уборе — Как золото лотосов мелких на водном просторе. И легче в реке избежать крокодиловой пасти, Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти. Цветистых шелков переливчатое колыханье И трепет серег вызывало уснувших дыханье. Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные С себя дорогую одежду срывали, хмельные. Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах, На ягодицах, на руках и грудях обнаженных. Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем, Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем. И, собранные воедино своим властелином, Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным,— Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем, Что в месяце мадхава пчел охмелили цветеньем. И Раваны жены, объятые сонным покоем, Казались таким опьяненным, склубившимся роем. Тела молодые, уборы, цветы, украшенья — Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!

Часть десятая (Хануман во дворце Раваны)

Небесное чудо увидела вдруг обезьяна: В кристаллах и перлах помост красоты несказанной. На ножках литых золотых и точенных из кости Роскошные ложа стояли на этом помосте. Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже, Под пологом белым — одно златостланное ложе, В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных, Овеяно дымом курений душистых и пряных. Незримая челядь над ложем златым колыхала Из яковых белых пушистых хвостов опахала. Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен, На ложе, одет в серебро и серьгами украшен, Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый, Лежал Красноглазый, душистым сандалом натертый. На Мандару-гору, где высятся чудные рощи, Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи, Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный, Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный. Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим, Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим. Взобрался па лестницу вмиг, несмотря на геройство, Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство. Оттуда следил за властителем взор обезьяны, И тигром свирепым казался ей Равана пьяный, Слоном-ярупом, что, устав от неистовства течки, Пахучей громадиной спать завалился у речки. Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы! На толстых руках золотые блистали браслеты. От острых клыков Аираваты виднелись увечья, Стрелой громовою разодраны были предплечья, И диском Хранителя Мира изранены тоже, Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей. Разодраны были предплечья стрелой громовою. Огромный кулак был округлостью схож с булавою, Округлостью схож с головою слоновьей кулак был. На ногте большого перста — благоденствия знак был. На царственном ложе, примяв златоткань, величаво Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый. Сандалом ее умастили, и, брызжа огнями, Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями. Прекрасные женщины холили Раваны руки, Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки. Кровавым сандалом натертых, атласных от неги, Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге, Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога Был с Мандару-гору, а руки — два горных отрога, Дыханье правителя ракшасов пахло пуннагой, Душистою мадхавой, сладкими яствами, брагой, Но взор устрашало разверстого зева зиянье. С макушки свалился венец, изливая сиянье, — Венец огнезарный с каменьями и жемчугами. Алмазные серьги сверкали, свисая кругами. На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала, Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала, Сорочка сползла и рубцы оголила на теле. И, царственно-желтым покровом повит, на постели, Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс, Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь. И слон, омываемый водами Ганги великой, На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой. Его озаряли златые светильни четыре, Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири. В ногах у владыки, усталого от возлияний, Пленительных женщин увидел вожак обезьяний. И демонов женолюбивый единодержавец, Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц. В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи, Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье. В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах, В подвесках алмазных узрел Хапуман лунолицых. И царский дворец показался ему небосводом, Что в ясную полночь блистает светил хороводом. Плясунья уснувшая, полное неги движенье Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье. Древесная вина лежала бок о бок с красоткой, Похожей па солнечный лотос, плывущий за лодкой. Уснула с манкукой одна дивнорукая, словно Ребенка баюкая или лаская любовно. Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала, Как будто любовника в сладостном сне обнимала. Казалось, танцовщица с блещущей золотом кожей Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе. С похмелья уснувшая дева движеньем усталым Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам. Другая спала, освеженная чашей хмельною, Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною. Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка, Красавицу сон одолел — опьяненью уступка! Иной луноликой прекрасные бедра подруги Во сне изголовьем служили, округлы, упруги. Уснув, музыкантши,— как будто пред ними любимый, — Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы. И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба, Одно бесподобное ложе стояло особо. Красы небывалой и нежного телосложенья Царица на нем возлежала среди окруженья, Бесценным убором своим из камней самоцветных, Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных И собственным блеском сиянье чертога удвоив. Мандодари — звали владычицу здешних покоев. Была золотисто-смугла и притом белолица, И маленький круглый живот открывала царица. Сверх меры желанна была эта Ланки жилица! «Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки. На столп влезал, с вершины к основанью Съезжал, визжал, несообразно званью, Свой хвост ловил, предавшись ликованью, Выказывал природу обезьянью.

Тем не менее хитроумный Хануман, принявший было главную супругу Раваны за Ситу, быстро убедился в своей ошибке: разве могла бы царевна Видехи, — олицетворение любви и верности, — возлежать на ложе в опочивальне своего похитителя? Она предпочла бы лишить себя жизни!

Часть одиннадцатая (Трапезная Раваны)

Еды изобильем и пышным убранством довольный, Мудрец Хануман восхищался палатой застольной. Вкушай буйволятину, мясо кабанье, оленье! Любое желанье здесь может найти утоленье. Павлины и куры нетронуты были покуда, Под ними блистала, как жар, золотая посуда. С кабаниной сложены были в огромные чаши Куски носорожины, выдержанной в простокваше. Там были олени, козлы, дикобраз иглокожий И солью сохальской приправленный бок носорожий. Была куропаток и зайцев початая груда, И рыба морская, и сласти, и острые блюда. Для пиршества — снедь, для попойки — напитки стояли. На снадобьях пряных настойки в избытке стояли. Повсюду валялась браслетов блистающих бездна! Пируя, красавицы их растеряли в трапезной. В цветах и плодах утопая, исполнен сиянья, Застольный покой походил па венец мирозданья. Роскошные ложа расставлены были в трапезной. Она без лампад пламенела, как свод многозвездный. И эта застольная зала еще светозарней Казалась от яств и приправ из дворцовой поварни, От вин драгоценных, от мадхвики светлой, медовой, От сладких настоек, от браги цветочной, плодовой. Ее порошком насыщали душистым и пряным, Чтоб вышел напиток пахучим, игристым и пьяным. Цветами увенчанные золотые сосуды, Кристальные кубки узрел Хануман крепкогрудый И чаши, где в золоте чудно блестят изумруды. Початы, вина дорогого кувшины стояли, Другие — осушены до половины стояли; Иные сосуды и чаши совсем опустели. Неслышно скользил Хануман, озирая постели. Он видел обнявшихся дев, соразмерно сложенных, Вином опьяненных и в сладостный сон погруженных. Касаясь венков и одежд, ветерка дуновенье В разлад не вступало со зрелищем отдохновенья. Дыханье цветочное веяло в воздухе сонном. Сандалом, куреньями пахло, вином благовонным. И ветер, насыщенный благоухающей смесью, Носился над Пушпакой дивной, стремясь к поднебесью. Блистали красавицы светлой и черною кожей, И смуглою кожей, с расплавленным золотом схожей. В обители ракшасов, грозной стеной окруженной, Уснули, пресытясь утехами, Раваны жены. Тела их расслаблены были пптьями хмельными, Их лица, как лотосы ночи, в сравненье с дневными Поблекли. .. И не было Ситы прекрасной меж ними!

Часть четырнадцатая (Хануман входит в рощу)

Всем телом своим ощущая восторг и отраду, Вожак обезьяний проворно вскочил на ограду. Он видел тенистые купы ашоки и шала, Обильно цветущая чампака пряно дышала. Слегка обдуваемое ветерком тиховейным, Змеиное древо цвело по соседству с кофейным, Которому имя дано «обезьяньего зева». Уддалака благоухала и справа и слева, И амры стояли, опутаны сетью чудесной Цветущих лиан, в глубине этой чащи древесной. Туда Хануман устремился с ограды отвесной. Над золотом и серебром отливавшей листвою Пронесся стрелой, разлученной с тугой тетивою! Блистая, как солнца восход, красотой и величьем, Была эта роща наполнена щебетом птичьим. Пернатые пели, носились олени стадами, Зеленые ветви пестрели цветами, плодами. Прекрасна была эта роща, где сердце ликует, Где кокиль, объятый любовным томленьем, кукует, Деревья цветущие рой облепляет пчелиный, И резко кричат опьяненные страстью павлины. Храбрец Хануман, по деревьям снуя без помехи, Искал дивнобедрую царскую дочь из Видехи. Но птиц мириады, блаженно дремавшие в гнездах, Внезапно разбужены, прянули стаями в воздух. И вихрь обезьяну осыпал дождем разноцветным,— Душистых цветов и соцветий богатством несметным. И Маруты отпрыск отважный, исполненный мощи, Цветочным холмом красовался в ашоковой роще! Живые созданья, безмолвно дивясь Хануману, Считали проворным весны божеством обезьяну. Металась она, сотрясая зеленые кущи, Срывая покров обольстительный с рощи цветущей. Деревья стояли, под стать проигравшим одежду Нагим игрокам, заодно потерявшим надежду. Как ветер стремглав облаков разгонял вереницы— Вожак обезьяний лиан разрывал плетеницы. Руками, ногами, хвостом он завесу густую Шутя разрубил и дорожку узрел золотую. За этой дорожкой тянулись другие, одеты В кристаллы, блистающее серебро, самоцветы. Глядел Хануман изумленно и благоговейно На чистую, светло-прозрачную влагу бассейна. Его берега златолиственной сенью блистали. Игрой самоцветов ступень за ступенью блистали. На дне — жемчуга и кораллы затейно блистали. Украсив песчаное ложе бассейна, блистали. Цвели голубые и белые лотосы пышно, И лебеди по водоему скользили неслышно, Кричали казарки, и щебет камышниц датъюха Звучал над озерною гладью приятно для слуха. Журчали ключи и поили деревья мимозы Водой животворной, как амрита, чистой, как слезы. Ряды олеандров предстали очам Ханумана И купы цветущие райского древа — сантана. Поросшая зеленью, схожая с каменной тучей, Открылась громада горы обезьяне могучей. Блистающий пик обступали утесы и кручи. В утробе горы обнаружились ходы и своды. Прохладные гроты ее были чудом природы. Река с крутизны, уподобясь рассерженной деве, Летела, как будто покинув любовника в гневе. Толпою деревья вершины к теченью склоняли, Как будто красогку друзья к примиренью склоняли. Гека повернула, движенье замедлила кротко, Как будто сдалась на друзей уговоры красотка. С жемчужным узорчатым дном и водою холодной Затейливый пруд увидал Хануман благородный. Ступени спускались туда самоцветные, с блеском, Прохладною влагой пруда омываемы с плеском. И росписью был водоем изукрашен чудесный: Дворцами, как будто их выстроил зодчий небесный, Стадами красивых животных, резвящихся в пущах, Садами, где высились купы деревьев цветущих. Вокруг водоема скамейки златые попарно Стояли в тени, под густыми деревьями парна. Широким зонтом златолистые ветви ашоки, Роскошно блистая, раскинулись па солнцепеке. Вокруг зеленели поляны, потоки плескали. Цветущие заросли взор обезьяны ласкали. Деревья одни — пестротой изумляли павлиньей: Окраской своей золотой, и зеленой, и синей. Дивился пришелец деревьям другим, златолистым, Чей ствол горделивый отсвечивал золотом чистым. Как тьмы колокольчиков нежных деревья звучали, Когда ветерки золотыми ветвями качали.

Часть пятнадцатая (Хануман находит Ситу)

Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой, Священную рощу оглядывал в поисках Ситы. Он мыслил: «Не в этой ли местности благословенной Находится пленной царевны приют сокровенный?» А роща, подобная Индры небесному саду, Божественно благоухая, дарила прохладу. Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы. Животные в чаще резвились н певчие птицы. Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье, А слух услаждало приятное кокиля пенье. На водных просторах цветы в изобилии были, Там золото лотосов, белые лилии были. Соседством своим водоемов красоты умножа, Таились поблизости гроты и дивные ложа. Как солнца восход, полыхали багряные кущи, Но не было древа прекрасней ашоки цветущей. Горящая роща и жаркие рдяные кисти От птиц огнекрылый казались еще пламенистей. И ветви ашок, утоляющих мира печали, Обильно цветами усеяны, блеск излучали. Оранжевое попугаево дерево яро Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара. Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой, Увидел сиянье над желтой цветущей пуннагой. Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями, Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями. И сотни деревьев увенчаны были цветами, Чей пурпур впадал в темно-синий оттенок местами. Священная роща казалась вторым небосводом, А дивных цветов изобилье — светил хороводом. И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре, Но пять океанов безбрежных имеется в мире! Зеленая ширь — океан, а цветов мириады — Его жемчугов и кораллов бесценные клады!» Сродни Гималаям — своей красотой и величьем, Полна голосами животных и щебетом птичьим, Затмив Гандха-Мадану, благоуханную гору, Обильем деревьев, цветущих во всякую пору, Священная роща сулила восторг и отраду. Там белого храма увидел храбрец колоннаду. И тысячестолиный, незримый до этого часа, В очах заблистал белоснежной горою Кайласа. Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье, И храм пребывал с высотою небесной в слиянье. Но горестный вид красоты, облаченной в огренья, Открылся среди несказанного великолепья. Краса луноликая, в платье изорванном, грязном, Владыкою вверена стражницам зверообразным, Обличьем печальным светила едва различимо, Как пламя, повитое плотной завесою дыма. Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений, А желтое платье, лишенное всех украшений, Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных, И царственный стан исхудал от рыданий надрывных. Сиянье, подобное Рохини слабому свету, Когда золотую преследует злобная Кету, Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы, И демониц мерзких ее устрашали угрозы. Она трепетала в предвиденье гибели скорой, Как лань молодая, собачьей гонимая сворой. Начало берущие у обольстительной шеи, На бедрах покоились косы, как черные змеи. Была эта дева подобна земному простору, Что синью лесов опоясан в дождливую пору. Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью, Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью. Сподвижник великого Рамы судил не по платью: Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью, В красавице, счастья достойной, но горем убитой. И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой: «Осанки такой не знавали ни боги, ни люди. Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди! Она, как богиня, что блеск излучает всевластный, Чьи губы, как дерева бимба плоды, ярко-красны. Черты и приметы ее сопоставил мой разум: Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!» А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга, Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, — Усевшись на землю, казалась отшельницей юной, Ей скорби завеса туманила лик златолунный. И образ ее, омраченный безмерным страданьем, С апокрифом сходствовал, с недостоверным преданьем. Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве, Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий, Как дымное пламя и в прах превращенное злато, Как робкой надежды крушенье и веры утрата, Как смутная тень клеветой опороченной славы. И царская дочь опасалась чудовищ оравы. Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве. Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой, Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый. Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью, Ее распознал, как реченье с утраченной связью: «Два-три из описанных Рамой искусных изделий — И только! — остались блистать у царевны на теле. Усыпанные жемчугами я вижу браслеты, Швадамштру и серьги, что в уши по-прежнему вдеты. Они потемнели, испорчены долгим ношеньем, Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям: Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья. С отливом златым покрывало нашли обезьяны: На древе колючем висел этот шелк осиянный. А платье хоть великолепьем и славилось прежде, Но стало отрепьем, подобно обычной одежде. Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей, Отменной красой со своим повелителем схожей. Четыре мученья он терпит — на то есть причина. Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина, К беспомощной — жалость, а если утратил супругу, Тобою печаль овладеет, подобно недугу. Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим. Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»

Часть семнадцатая (Хануман видит Ситу в окружении ракшаси)

Луна в небесах воссияла, как лотос кумуда, Как лебедь, скользящий по синему зеркалу пруда. Взошла светозарная и, Хануману в услугу, Блистаньем холодных лучей озарила округу. Царевна под бременем горя казалась весомой Волнами ладьей, оседавшей под кладью весомой. Сын Маруты стражниц, уродливых телом и рожей, При лунном сиянье увидел вблизи златокожей. С ушами отвислыми были свирепые хари, И вовсе безухими были нелепые твари. С единственным оком и с носом на темени были. Чудовищны женщины этого племени были! А шеи — как змеи, хоть сами громадины были. У многих, однако, не шеи, а впадины были, И головы вдавлены в плечи. Природы причуды, Страшилища были брыласты и сплошь вислогруды. Иные плешивыми были, на прочих стояла Косматая шерсть, хоть валяй из нее одеяла! Царевну Видехи, с лицом, как луна в полнолунье, Кольцом окружали ублюдки, уроды, горбуньи, Тьма-тьмущая ракшаси рыжих, чернявых, сварливых, Отвратных, запальчивых, злобных, бранчливых, драчливых. Им копья, бодцы, колотушки служили оружьем. Сын Ветра дивился ногам буйволиным, верблюжьим. Ушам обезьяньим, коровьим, слоновьим, ослиным И мордам кабаньим, оленьим, шакальим, тигриным, Ноздрям необъятных размеров, кривым, несуразным, Носам, точно хобот, мясистым и трубообразным, И вовсе безносым уродам, еще головастей, Губастей казавшимся из-за разинутых пастей. Сподвижник царевича Рамы, великого духом, Дивился грудям исполинским, свисающим брюхам. Ругательниц глотки воловьи, верблюжьи, кобыльи На всех срамословье обрушивали в изобилье. Сжимали свирепые ракшаси молоты, копья. Нх космы свалялись, как дымчатой пакли охлопья. По самые уши забрызганы мясом и кровью, И, чревоугодью привержены, и сквернословью, Терзали они плотоядно звериные туши И жадно хмельным заливали звериные души. И дыбом поставило все волоски обезьяньи Ужасное пиршество это при лунном сиянье! Страшилища расположились для дикой потехи У древа ашоки, где плакала дева Видехи. Палимая горем, страдая телесно, душевно, Красой несравненной своей не блистала царевна. В тоске по супругу, подобно звезде, исчерпавшей Святую заслугу и с неба на землю упавшей, Бледна, драгоценных своих лишена украшений. Лишь верностью мужу украшена в пору лишений, С кудрями густыми, покрытыми пылью обильной, От близких отторгнута Раваны властью всесильной, — Слониха, от стада отбитая львом; в небосводе Осеннем — луна, когда время дождей на исходе. Волшебная лютня, таящая дивные звуки, Чьей страстной струны не касаются трепетно руки, — Царевны краса оскудела с любимым в разлуке. Прекрасная Сита, — без вешнего цвета лиана, — В отрепья одета, явилась очам Ханумана. Сложенная царственно, с телом, забрызганным грязью, С возлюбленным Рамой не связана сладостной связью. Глаза ее были тревоги полны и томленья. Она озиралась, как стельная самка оленья. И Паваны сын любовался красою невинной, Как лилией белой, что грязной забрызгана тиной.

Часть двадцатая (Обращение Раваны к Сите)

С медовою речью к отшельнице этой злосчастной Приблизился вкрадчиво Равана великовластный. «Зачем, круглобедрая, ты прикрываешь пугливо Упругие груди, живот, миловидный на диво? Люблю тебя, робкая, чье безупречно сложенье И неги полны горделивые телодвиженья. Не бойся меня, дорогая! Таков наш обычай, Что жены людские становятся нашей добычей! О дева Митхилы! Тебя не коснусь я, доколе, Желанная, мне не предашься по собственной воле! Любимая, полно! Богиня, чего тут страшиться? Гляди веселей! От унынья сумей отрешиться! Ты, ходишь в отрепьях, отшельница, землю нагую Избрала ты ложем, прическою — косу тугую. Алоэ, сандал и камней драгоценных мерцанье Нужней тебе, Сита, чем эти посты, созерцанье... Тебя ожидает обилие разнообразных Венков, ароматов, одежд и уборов алмазных. Напитки, роскошные ложа, златые сиденья Получишь заслуженно для своего услажденья. Отдайся мне, дева-жемчужина, без принужденья! Укрась, безупречно сложенная, нежные члены! Со мной сочетайся! К чему этот облик смиренный? Твоя обольстительна юность, но быстрые годы Умчатся и вспять не вернутся, как быстрые воды. Твоей красоты бесподобной творец, Вишвакрита, Должно быть, забросил резец, изваяв тебя, Сита! Богиня, при виде твоей соблазнительной стати Хранить равнодушье не смог бы и сам Праджапати. Так сладостно тело твое, что любая частица Нечаянный взор привлекает всецело, царица! Округлыми бедрами, дивного лика свеченьем Меня восхищая, расстанься с ума помраченьем. Над множеством женщин прекрасных — лишь дай мне согласье! - Я главной супругой поставлю тебя в одночасье. О дева, сокровища мира, добытые силой, И целое царство в придачу отдам тебе, милой! Чужие края покорить я замыслил и с честью Митхилы царю подарить, как желанному тестю. И боги и демоны мне уступают в отваге. В боях разрывал я не раз их надменные стяги. Коль скоро желанье ты встретишь ответным желаньем, Твой стан я украшу камней многоцветным блистаньем, Любуясь, как светится твой золотой драгоценный Убор в сочетанье с твоей наготой несравненной. Воспользуйся, дева, моей добротой неизменной. О робкая, не отвергай наслаждений, веселья... Для родичей дам тебе уйму богатых земель я. Красавица, что, если в чаще царевич Кошалы Бесславно погиб и его растерзали шакалы? Богиня, ты видишь на деле могущество Рамы: Наряд из бересты на теле — имущество Рамы! Отшельник, на голой земле, под смоковницей спящий,— Твой Рама, а я градодержец великоблестящий! О Сита, останешься ты светозарной луною, Что скрыта от Рамы ночных облаков пеленою. Летят они, словно косяк журавлей быстрокрылых, И больше никто, госпожа, обогнать их не в силах. У Индры Хиранья-Кашипу не отнял супруги Назад, несмотря на старанья его и потуги. О Рама, явись хоть с оружьем, одетый в доспехи, Вовеки не будешь ты мужем царевны Видехи. Игривая дева, улыбка твоя светозарна. Уносишь ты сердце мое, словно змея — Супарна. На хрупкое тело взгляну, что блестит сквозь прорехи, Уборов златых лишено, уроженка Видехи, — И в женах прекрасных найти не дано мне утехи! Так будь же царицей, властительницей образцовых Красавиц, что здесь обитают в покоях дворцовых. И станут, как девы небесные, Лакшми служанки, Тебе угождать превосходные женщины Ланки. Камней драгоценных и злата получишь сверх меры: Богата казна у меня, как у брата Куберы! Айдохьи царевич со мной не сравнится, богиня! Свой блеск он утратил, повержена Рамы гордыня. Отправимся, робкая, в пышно цветущие рощи, Где слышится гул океана, исполненный мощи, Где пчелы жужжат, опьяняясь густым ароматом, И тело укрась для меня жемчугами и златом!»

«Обрати сердце свое к собственным женам! — отвечала Сита слабым голосом. — Тебе не видать меня, как грешнику — рая небесного! Царство, богатство, столица в руках порочною государя, не владеющего собой, — лишь в pax и тлен! Не искушай меня сокровищами. Как неотторжимы от солнца его лучи, так я неотделима от Рамы! Два тигра из рода Икшваку, Рама и Лакшмана, расправятся с тобой, жалкий пес! Ты падешь от руки сына Дашаратхи, как древо, расщепленное молнией».

Стойкость и смелость дочери Джанаки разъярили донельзя десятиглавого правителя Ланки. Угрожая Сите смертью, Равана с женами удалился во дворец. Сита, в угоду ему осыпаемая бранью и насмешками свирепых ракшаси, облюбовала дерево ашоки, чтобы повеситься на своих прекрасных волосах.

Часть двадцать седьмая (Сноводения Триджаты)

Триджата, одна среди ракшаси глупых и злобных, Разумна была и себе не имела подобных. Товаркам сказала она: «Сновиденье такое Мне было, что Ситу вам должно оставить в покое! Негодницы! Лучше меня растерзайте в отместку, Да только не троньте царя Дашаратхи невестку!» Спросили злонравные: «Что тебе снилось, поведай?» «Мне снилось, что Рама в Айодхью вернулся с победой! И тут,— продолжала она,— пробудившись на ложе, Я чувствую, как волоски шевелятся на коже! Пригрезилось мне: в облаках лебединая стая Впряглась в колесницу из кости слоновой, блистая. И царственный Рагху потомок стоял в колеснице, В беспыльных одеждах, в роскошной густой плетенице. А сто лебедей белокрылых помчали куда-то Его и безгрешного Лакшману, младшего брата. Я деву Видехи, что схожа с лупой полуночной, Узрела, одетую в лен белизны беспорочной. Подножьем царевне служила гора снеговая. Вокруг океан простирался, ее омывая. Как солнце с лучами своими сливается дивно, Так Рама и Сита друг с другом слились неразрывно. Мне Рама и Лакшмана снились, два царственных брата, Сидящих на белом слоне, снаряженном богато. Гороподобный, с четырьмя клыками, Качая белоснежными боками, Гордился слон своими седоками, С могучим станом, с крепкими руками. Он мужа и деверя Ситы подвозит к дремучей, Нетронутым снегом покрытой заоблачной круче. И между лопаток слоновьих легко, без помехи Садится в одеждах блистающих дева Видехи. И вскоре три царственных отпрыска, с дивной осанкой, На белом слоне, в облаках, проплывают над Ланкой. Мне снилось: по-царски одетый, в густой плетенице, Возлюбленный сын Дашаратхи скакал в колеснице. Поводья златые держал он в могучей деснице. И восемь быков белоснежных упряжкой послушной Служили прекрасной чете в колеснице воздушной. Приснился мне Равана, маслом кунжутным омытый. Он — в красном, на голой земле, с головою обритой Простерся, гирляндами из олеандра обвитый. Что Равана пьяный лежал на земле, мне приснилось, Что тело его от кунжутного масла лоснилось, Он Пушпакой, отнятой им у Куберы, хвалился, И вдруг со своей колесницы воздушной свалился. Мне снилось, что Ланки владыка, исполненный страха, Как будто в беспамятстве рухнул на землю с размаха. И женщиной скверной влеком, изрыгавшей проклятья, Остриженный, в черных одеждах лежал без понятья. Мне Равана снился в наряде пурпурном, как пламя, В повозке железной, притом запряженной ослами. Плясал, и смеялся, и пил он кунжутное масло, Как будто в нем разум померк и сознанье угасло. Он плел ахинею, — в словах его не было склада, — И смрад источая, казался исчадием ада. И сей злоприродный, похитивший Рамы супругу, В повозке, влекомой ослами, направился к югу. А что до волшебной столицы, пленительной Ланки, Блистающей словно алмаз драгоценной огранки, — Столицы, где неисчислимо коней поголовье, Слоны ездовые и чудное войско слоновье, — Багряное пламя объяло прекрасную Ланку, Как будто оно тростника охватило вязанку! И в громокипящую глубь океанские воды Вобрали дворцы и порталов обширные своды».

Хануман, скрытый завесой ветвей, пристально следил за несчастной царевной Видехи, окруженной отвратительными ракшаси, походившей на лань, затравленную псами. Будучи обезьяной высокого и благочестивого рода, он счел бы уместным обратиться к ней на санскрите. Но опасаясь, что Сита примет его за Равану, явившегося к ней в обезьяньем облике, Хануман рассудил иначе. «Прежде всего я должен, — подумал он, — заговорить с ней о Раме, к которому обращены сейчас все ее помыслы. Тогда она доверится мне, на каком бы языке я ни изъяснялся! »

Улучив минуту, Хануман ласково и учтиво начал свою речь с рассказа о жизни Рамы, сына царя Дашаратхи. Заметив, что Сита с волнением прислушивается к его словам, осторожно спросил ее: «Скажи мне, кто ты, тонкостанная госпожа с глазами, подобными лотосам? Отчего царственный шелк твоего одеяния изорван и забрызган грязью? Отчего из очей у тебя сочатся слезы, как вода из разбитого сосуда? С какой целью привязываешь ты к ветвям ашоки свои темные кудри? Твой дивный облик, полный печали, убеждает меня, что передо мной похищенная Раваной супруга Рамы!»

Хануману с трудом удалось успокоить Ситу, устрашенную внезапным появлением исполинской обезьяны. «Откуда взялось это чудовище? — думала в испуге царевна Митхилы.— Быть может, я задремала, и оно пригрезилось мне? Но увидеть во сне обезьяну — худая примета!»

И все же знакомый перстень с выбитым на золоте именем Рамы не мог не вызвать доверия Ситы к неожиданному собеседнику. Узнав от Ханумана о преданных сыну Дашаратхи обезьянах и медведях, готовых нанести удар ее десятиглавому похитителю, царевна Видехи сказала: «Пусть Рама и Лакшмаыа с обезьяньей ратью поскорее вызволят меня отсюда!»

Сын Ветра предложил Сите сесть к нему на спину: «Перелетев океан, я домчу тебя к потомку Рагху!»

Сита, однако, отвечала: «О могущественная обезьяна! Я понимаю, сколь велика твоя мощь, а скоростью ты не уступаешь своему родителю Ветру. Но разве под силу мне переправиться через океан? С такой головокружительной высоты свалившись в бурные волны, я неизбежно стану добычей акул и крокодилов».

С этими словами Сита достала спрятанную в складках платья драгоценную жемчужину, украшавшую прежде ее дивное чело, и вручила Хануману, чтобы он передал ее старшему сыну Дашаратхи.

Хануман не сразу возвратился туда, где дожидались его Рама, Лакшмана и Сугрива с обезьяньим войском. Он воспользовался своим пребыванием на Ланке, дабы причинить Десятиглавому значительный урон и ослабить его военную мощь. Так, великосильный вожак обезьян, подобно урагану, обрушился на священную рощу и на месте ее оставил пустыню. Немало дворцов превратил он в развалины. Попытки ракшасов бороться с Хануманом не увенчались успехом. Могучий Индраджит, сын Раваны, пустил в ход оружие, дарованное Брахмой. Оно не убило Ханумана, но связало его по рукам и ногам. Это оружие, называемое «сетью Брахмы», сообщило ему неподвижность, и обезьяний военачальник рухнул на землю. Меж тем, находясь во власти оружия, созданного Самосущим, Хануман не испытывал ни малейшей боли. «Должно быть, Брахма не лишил меня своего благословения! — помыслил Хануман, припоминая все дары, которыми он старался заслужить милость этого Учителя мира. — Он связал меня, — думал советник Сугривы, — он и освободит! Примечательно, что я не испытываю ни малейшего страха. Тем более что «сеть Брахмы» не может быть пущена в ход дважды».

Будучи вдобавок опутан лыками и конопляными веревками ракшасов, Хануман почувствовал, что оружие Брахмы утратило свою волшебную силу, и старался не показать этого своим преследователям.

«Хорошо, что они думают, будто я взят в плен, — сказал себе хитроумный предводитель обезьян. Теперь мои недруги непременно поволокут меня во дворец Раваны, и я окажусь лицом к лицу с их грозным владыкой»

Часть сорок восьмая (Хануман позволяет взять себя в плен)

Неведомо было свирепым врагам Ханумана, Что Брахмы оружье утратило силу нежданно. Он взвешивал втайне уловки, ужимки, повадки. Дабы не внушить неприятелям этой догадки. Пеньковые путы меж тем обезьянью натуру Стесняли, впиваясь в его благородную шкуру. А он, злосвирепых врагов кулаками избитый, Забыв о себе, помышлял о спасении Ситы, Но тут наконец оголтелые ракшасы с криком Втащили его во дворец в исступленье великом. «Чего тебе надобно здесь, обезьянье отродье? Откуда на Ланку свалилось такое невзгодье? Ты — сам по себе или рати безвестной лазутчик? Посланец неведомо чей или так, баламутчик?» «Убить его! Сжечь! — Йатудханы орали надсадно. — Да будет отныне другим наглецам неповадно!» Сказал Хапумап хитроумный: «Я здесь чужестранец, Сугривы, царя обезьяньего, мирный посланец»,

Часть сорок девятая (Хануман созерцает Равану)

Вожак обезьяний дивился властителю Ланки, Его всемогуществу, и непреклонной осанке, И взорам, налившимся кровью от бешеной злобы, И блеску вокруг этой грозновеликой особы. Сверкающий золотом чистым венец неохватный Кругом украшали алмазы и жемчуг скатный. И, созданные волшебством воплотившейся мысли, В ушах его нерукотворные серьги повисли. На Раване было из тонкого льна одеянье. Камней самоцветных его окружало сиянье. Натертый сандалом и дивно душистою смесью, Главарь боговредных держался с великою спесью. У Раваны были мясистые красные губы, И, зверски оскалясь, клыками сверкал острозубый. Притом Хануман благородный помыслил, что в пору Нашествия змей он походит на Мандару-гору, Покрытую разноузорчатым сонмом чудовищ, Как Раваны стан — изобильем бесценных сокровищ. На нем ожерелье сверкало жемчужное — чудо! И выглядел он, как сурьмы темно-синяя груда. У Раваны было лицо багрянистого цвета, Как темная туча, хранящая отблеск рассвета. И Ланки властитель, чей дед был премудрый Пуластья, Носил огнезарные перстни, златые запястья. Сияли они на руках его — левой и правой, — И каждая схожа была со змеей пятиглавой. Была со змеей пятиглавой рука его схожа, И пахла сандалом холеная Раваны кожа. Играли вкраплепья камней самоцветных в престоле Кристальном, какого сын Ветра не видел дотоле. Под пышным навесом его безмятежно покоясь, Властитель, как солнце, сиял, обнаженный по пояс. У трона махали хвостами кутасов лохматых Ряды опахалыциц прекрасных, в одеждах богатых. В дворцовый покой, где светился престол огнезарный, Вошел и приблизился к Раване сын Кумбхакарны, Что звался Никумбхой, а с ним и Прахаста Рукастый, Дурдхара Неистовый, и Махапаршва Бокастый, И много советников Раваны, полных коварства, Вдобавок весьма искушенных в делах государства. И Ланки владыка среди четырех йатудханов Был тверди подобен среди четырех океанов. И выглядел он, окруженный своими слугами, Как Индра, властитель богов, окруженный богами. Принять венценосного Равану было бы впору За Меру — волшебную, чистого золота гору, Когда в облака грозовые из мрака и света Вершина горы златозарной бывает одета. Владыке Летающих Ночью, что проклят богами, Сын Ветра дивился, хотя был истерзан врагами. Для виду предавшись ватаге свирепой и шумной, О Раване мыслил вожак обезьян хитроумный: «Какое сиянье, роскошество, великолепье! Пред этим величьем — какое кругом раболепье! Ни в мощи, ни в доблесги нет недостатка, ни в славе. Но мы восхищаться владетелем Ланки не вправе! Нет спору, хотя и прекрасно могущество это, Носителя зла не спасет преимущество это! Не будь- он властителем ракшасов богопротивных, Он мог бы хранителем стать небожителей дивных. О Равана, десятиглавое зла порожденье! Жестокостью ты заслужил трех миров осужденье. Я знаю, коль скоро ты в ярость придешь, злоприродный — Из тверди земной сотворишь океан полноводный!»

Часть пятдесят четвёртая (Хануман сжигает Ланку)

Как быть? Упоенный удачей вожак обезьяний Обдумывал суть и порядок дальнейших деяний: «Я ракшасов тьму истребил, я оставил корчевья От рощи священной, где храм окружали деревья. Злодеи своих удальцов убирают останки. Отныне займусь неприступной твердынею Ланки! Мне демоны хвост подожгли! Я теперь сопричастен Огню, что богам доставлять приношения властен. Я дам ему пищи!» По крышам запрыгал Могучий С хвостом пламеносным, как облако с молнией жгучей. Па кровлю дворца, что построил Прахаста Рукастый, Вскочил — и огнем охватило палаты Прахасты. Дворец Махапаршвы Бокастого вспыхнул чуть позже, Дворец Ваджрадамштры Алмазноклыкастого — тоже. Жилище Увитого Дивной Гирляндой, Сумали, И, Яблони Цветом Увенчанного, Джамбумали Горящим хвостом запалил Хануман и владельцев Роскошных палат без труда превратил в погорельцу. У Сараны — Водной Струи, у Блестящего — Шуки Хвостом огненосным хоромы зажег Силнорукий. В роскошном дворце благоденствовал Индры Боритель. Вожак обезьяний спалил Индраджита обитель. Пожару обрек Светозарного дом, Рашмикету, И Сурьяшатру не забыл он, Враждебного Свету. Вовсю полыхали хоромы, где жил Светозарный, Когда Корноухого вспыхнул дворец, Храсвакарны. С палатами, где Ромаши обретался, Косматый, Сгорел Опьяненного Битвой дворец, Йудхонматты, И дом Видьюджихвы, как молния, быстрого в слове, И дом Хастимукхи, имевшего облик слоновий. Нарантаки дом занялся, Душегуба, злодея. Горело жилье Дхваджагривы — Предолгая Шея. Жилища Каралы, Вишалы, дворец Кумбхакарны, Чьи уши с кувшин, охватил этот пламень коварный. Огонь сокрушил Красноглазого дом, Шонитакши, Как чудо глубин, Пучеглазого дом, Макаракши, Вибхишаны — Грозного кров обратил в пепелище И Брахмашатру, ненавистника Брахмы, жилище. Дома и дворцы, где хранились бесценные клады, Великоблестящий огню предавал без пощады. Удачлив и грозен, как тигр, обезьян предводитель Туда устремился, где ракшасов жил повелитель. И вспыхнул чертог властелина сокровищ несметных, Прекрасный, как Меру, в сиянье камней самоцветных. Как в день преставления света, зловещею тучей Глядел Хануман и разбрызгивал пламень летучий. Росла исполинского пламени скорость и сила. Порывистым ветром свирепый огонь разносило. Дома, осиянные блеском златым и кристальным, Пожар охватил, полыхая костром погребальным. Сверкали обильем камней драгоценных чертоги, Подобно небесным дворцам, где живут полубоги, И рушились наземь, как падает с неба обитель, Коль скоро заслугу свою исчерпал небожитель. С неистовым топотом демоны все, без различья, Метались, утратив богатство и духа величье, Крича: «Это Агни пришел в обезьяньем обличье!» И женщин бездетных, и грудью младенцев кормящих Ужасная сила гнала из покоев горящих. И простоволосые девы, сверкая телами, Бросались в проемы, как молний мгновенное пламя. Расплавленное серебро и другие металлы Текли, унося жемчуга, изумруды, кораллы. Соломой и деревом разве насытится пламя? Не сыт был храбрец Хануман боевыми делами, И землю насытить не мог он убитых телами. Был Равапы город сожжен обезьяной премудрой, Как три укрепленья Трипуры — карающим Рудрой. И достигал небес огонь пожарный. И демонов телами, светозарный, Питался этот пламень безугарный, Как маслом жертвенным — огонь алтарный. Как сотни солнц, пылавший град столичный Услышал гром и грохот необычный, Как будто Брахма создал мир двоичный Из скорлупы расколотой яичной. Багряными вихрами пламень властный Напоминал цветы киншуки красной. Как лотосы голубизны атласной, Клубами плавал в небе дым ужасный. «Под видом обезьяны злоприродной Кто к нам сошел — Анила благородный, Варуна — божество стихии водной, Бог смерти — Яма, Арка светородный? Великий Индра. грома повелитель, Четвероликий Брахма, прародитель, Иль Агни — наш свирепый погубитель, Семиязыкий пламени властитель?» «То — Вишну, с беспредельностью слиянный, Немыслимым величьем осиянный, Прикрывшийся обличьем обезьяны, Чтоб уничтожить род наш окаянный!» На гребне кровли, меж горящих башен, Уселся Хануман, как лев, бесстрашен. Его пылавший хвост был не погашен— И словно огненным венком украшен. Столица сгорела дотла, и вожак обезьяний Охваченный пламенем хвост погасил в океане.

Стремясь поскорее увидеть Раму, Хануман взошел на восхитительную гору Ариштха, над которой проплывали озаренные солнцем облака. Испустив устрашающий рев, он оттолкнулся о г поросшей лесами громады, чьи теснины и ущелья были размыты руслами бурных рек. Эхо разнеслось по округе, когда исполинская гора с лесными чащами и водопадами, не выдержав толчка, провалилась в глубь земли.

Могучий отпрыск Ветра пересек воздушный океан и опустился на вершину горы Махендры, где дожидалось его возвращения обезьянье и медвежье войско.

Хитроумный Хануман не стал медлить. Отправившись в Кишкиндху, поведал он сыну Дашаратхи о том, как разыскал Ситу в ашоковой роще, как беседовал с ней и получил от царевны Митхилы бесценную жемчужину, чтобы вручить ее Раме. У потомка Икшваку глаза наполнились слезами, когда прикоснулся он к этому украшению, еще недавно блиставшему в кудрях его прекрасной супруги. «О Хануман! — воскликнул он.— Эта жемчужина — свадебный подарок Сите от государя Видехи. Весть о ней для меня — как для больного лекарство! Я не могу мешкать ни минуты, зная, где находится моя любимая».

   • Книга шестая. Битва

Книга шестая. Битва

Раване и его приспешникам стало известно о наступлении Рамы на Ланку. Младший брат властителя ракшасов, разумный Вибхишапа, пытался склонить Равану к примирению. Он советовал Десятиглавому возвратить Ситу ее законному супругу. 0 государь,— говорил Вибхишана, стожив ладони. — Война — последнее средство выполнить свое намерение, если этого нельзя достигнуть путем согласия и великодушия двух правителей. Что худого сделал тебе мудрый, благородный и доблестный Рама? Возврати ему Ситу, брат мой, пока не поздно! Он двинулся на нас с неисчислимой обезьяньей ратью. Побороть сына Дашаратхи не дано никому в трех мирах. Верни ему супругу, иначе от прекрасной Ланки не останется камня на камне!»

Равана, однако, презрел мудрый совет меньшего брата, говоря: «Общеизвестно, что из всех неприятностей наихудшие доставляет нам родня! Кто не знает, что от коров — молоко, от женщин — прихоти, а от родни - козни?»

Оскорбленный Вибхишана, в сопровождении четырех ракшасов, покинул Лапку. Они перелетели океан и явились к Раме. После недолгой беседы сын Дашаратхи принял их под свое покровительство.

Для того чтобы два великих войска приблизились к неприступной твердыне Раваны, им необходимо было переправиться через океанские воды.

Прошли три ночи. Доблестный сын Дашаратхи тщетно взывал к богу океана, однако надменный Сагара не показывался из своей изумрудной обители. Тогда Рама обратился к нему, говоря: «О Сагара! Если столь велика твоя гордыня, я осушу океан и превращу его в твердь! Пыль будет клубиться там, где бушевали воды. Мои обезьяны посуху пересекут царство Сахары!»

Часть двадцать вторая (Рама и океан)

Внезапно послышался рев, надрывающий душу. На йоджану волны свирепые залили сушу. Казалось, потопом грозил океан буйногласный. Но с места не двинулся Рагху потомок прекрасный. Тут Сагара всплыл из пучины морской, по примеру Дневного светила, что плавно восходит над Меру. Его окружали пространства блистающей влаги, И пламя из пастей своих извергали паннаги. Одет в наряд струистый, изумрудный, Носил убор из жемчуга нагрудный, А на чело венец надвинул чудный Властитель океана правосудный. Живые цветы, драгоценные камни и злато В затейливом этом венце сочетались богато. В алмазном начельнике переливалось, горело Все то, что в соленых волнах создавалось и зрело. Он Раме явился в одеждах своих изумрудных, Как царь Химавата, владетель сокровищ подспудных, Каменьев, горящих, как жар, тайников многорудных. Бурлила у ног водоверть, а туманы и тучи Клубились над Сагарой, как над горою дремучей. Священные Ганга и Синдху, плеща благозвучно, Почетными стражами были при нем безотлучно. И Сагары голос певучий раздался в пространстве, Когда из пучины он всплыл в изумрудном убранстве; Он первый приветствовал Раму, сложивши ладони, И царскому сыну сказал как нельзя благосклонней: «И суша, и воздух, и воды, о мой Безупречный, И звезды — в плену у природы своей вековечной! Я должен быть бездной: иметь невозможно мне брода, — Пойми, о любезный потомок великого рода! Отнять у меня две исконных приметы, два свойства — Мою глубину и неистовых волн беспокойство, — Не могут ни ужас, ни страсть, ни корысть, ни геройство! Поверь, мой царевич прекрасный, на свете нет силы, Способной смирить океан, где кишат крокодилы. Но если нужна для твоих обезьян переправа, Опасность не будет грозить им ни слева, ни справа. Как посуху пересечет океан это племя, А хищники моря недвижными станут на время. Вот — Нала, небесного зодчего мудрое чадо! Пусть мост он воздвигнет, а я поддержу, если надо!» Сказал — и пропал океана великий хранитель. И Нала воскликнул: «Подводных чудовищ обитель — Для нас не преграда! Отец мой — небесный строитель! Мы мост наведем над пучиной — родился я зодчим! Пройдем с обезьяньей дружиной и ног не промочим». В просторы лесов, достигавших небесного свода, Ликуя, вломились быки обезьяньего рода. Ветвей обитатели, ростом едва ли не с гору, Всех пьющих корнями в лесах вырывали в ту пору. Деревья туда, где кипели безбрежные воды, Тащили с высот храбрецы обезьяньей породы. Со стуком и всплеском швыряли, свирепы и яры, Ашоку с бамбуком, кутаджу, и тал, карникары, И арджуну, и семилистник, анколу и бхаву, И «конское ухо», спеша навести переправу. Как Индры знамена, несли обезьяны деревья, На месте покинутых чащ оставляя корчевья. Они волокли валуны, исполинские глыбы, С которыми туши слоновьи сравниться могли бы. Вгрызались орудьем особым в кремнистую гору, И с треском ломалась она, поддаваясь напору. Сперва, при внезапном паденье вершин многолесных, Вода океана взлетала до хлябей небесных И медленно, с горных высот, нисходила обратно. Деревьев обвал сотрясал океан многократно. А часть обезьян между тем, проявляя сноровку, Чтоб выровнять мост, натянула в сто йоджан веревку. При помощи Великосильных, воздвигнута Налой, Росла в океане запруда длины небывалой. Несметная рать обезьян исполинского роста, С горами и тучами схожих строителей моста, По воле великого Рамы, стволы и колоды, И скалы, и глыбы обрушили в бурные воды. Тростник натаскали, каменьев насыпали труду. Ветвями цветущими прочно скрепили запруду. С немыслимой кладью, как демоны, в шуме и спешке, Теснясь и крича, совершали они перебежки. И падали в громокипящую бездну обвалы: Деревья с корнями, тростник, мпогоглыбные скалы. Так мост возводили проворно подручные Налы. В течение первого дня, в преизбытке задора, Четырнадцать йоджан запруды построили споро. И двадцать — назавтра воздвигиула рать обезьянья. Для великосильных не диво такие деянья! И йоджану двадцать одну среди водной пучины Закончили к вечеру третьего дня исполины. И двадцать две йоджаны быстро достроить к исходу Четвертого дня удалось обезьяньему роду. На пятый еще двадцать три уложили, и до ста Они довели протяженность волшебного моста. Был Налы отец, Вишвакарман, божественный зодчий, И доблестный Нала, что дар унаследовал отчий, Воздвигнул невиданный мост с удальцами своими. В два берега он упирался концами своими. Столпились боги в небесах, откуда Была видна чудесная запруда, Разгородившая, как дно сосуда, Пучину, где живут морские чуда. Как в небе — Млечный Путь, на глади водной, Богам, гандхарвам и святым угодный, В сто йоджан мост светился превосходный. Его построил Нала благородный. Любуясь мостом, рассекающим надвое воды, Пустились плясать обезьяны и их воеводы. Скакать, кувыркаться, реветь, оглашая пространство, И сотней ужимок свое выявлять обезьянство. На мост, Вишвакармана сыном воздвигнутый, дивный, Вступили они, чтобы выйти на брег супротивный. И взору приятен, шагающей рати удобен, Блистал он, пробору в кудрях Океана подобен. Воителей по мосту вел Добродетельный Лучник, С ним — Лакшмана, брат, и Сугрива, отважный сподручник. Одни — посредине, другие — по краю запруды, Неслись обезьяны, стремительны и крепкогруды. Блистающий мост Вишвакармана сын хитроумный Для них проложил через весь океан многошумный. И гулом, и грохотом голос его заглушая, Прошла беспрепятственно по мосту сила большая. И сын Дашаратхи, готовясь к походу на Ланку, Нашел для своей разношерстной дружины стоянку: Плоды и коренья съедобные пресную воду — Все то, что потребно в лесах обезьяньему роду.

Часть двадцать третья (Вещие приметы)

Сказал благородному Лакпшане брат Богоравный, Которому знаки зловещие сделались явны: «Здесь, в чаще, обильной плодами и влагой прохладной, Дружину свою па полки разобьем, Ненаглядный! ГГредвестья толкуя недобрые, полные смысла, Я вижу, какая опасность над миром нависла. Побоище ждет обезьян и могучих соседей, — Союзников их, Джамбавана, ревучих медведей. Несчетные ракшасы гибель найдут в этой бойне. Что медлить? Пойти напролом будет много достойней! Вздымается вихрь, океан сотрясающий в гневе, И гордые кряжи, хранящие золото в чреве. Гиенам, что жрут мертвечину, подобные тучи Кровавым дождем обагряют равнину и кручи. От солнца кольцо пламенистое вдруг отделилось И, в красно-сандаловых сумерках, наземь свалилось. Зверье завывает надрывно, и жалобно птицы Кричат, на багровое солнце уставив зеницы. Угроза исходит от исчерна-красного диска Луны, в небосклоне ночном пламенеющей низко. О Лакшмана, с темной отметиной солнце мне внове, И страшен донельзя его ореол цвета крови. Нам гибель вселенной предсказана: звезд изобилья Не вижу, царевич безгрешный, сквозь черную пыль я! И небо мне застят ворон да стервятников крылья. К тому же, — сказал Безупречному сын Каушальи, — Вокруг не смолкают зловещие крики шакальи! Где рать против рати с мечами и копьями встанет, Равнина сухая кровавыми топями станет. Сегодня же снимемся, Лакшмана, с этой стоянки И с войском своим обезьяньим направимся к Ланке!»

Тем временем Равана, готовясь к войне, засылает во вражеский стан двух ракшасов — Шуку и Сарану. Эти лазутчики сообщают властителю Ланки добытые ими сведения о великой обезьяньей рати.

Часть двадцать шестая (Военачальники Рамы)

Разгневанный Равана видел полки и дружины. Несметная рать облепила холмы и долины. И Сарану он вопросил, возмущенъем пылая, Узнать имена вожаков обезьяньих желая: «Каких полководцев поставил Сугрива над войском, Что с нами сразиться спешит в нетерпенье геройском? Кто больше других на Сугриву имеет влиянья И сколь многочисленна грозная рать обезьянья?» И Сарана молвил: «Среди обитателей пущи Нет воина, равного той обезьйне ревущей, Что Ланку с лесами, горами неистовым рыком Теперь сотрясает в своем исступленье великом. Вокруг обезьяны, что славится мощью волшебной, Стеснились кольцом предводители рати враждебной. Ты зришь, государь, полководца отважного Нилу, Которому вверил Сугрива несметную силу. А этот храбрец обезьяний, что смотрит на крепость И, грозно зевая, свою изъявляет свирепость? То — Ангада, с шерстью желтее цветочных тычинок, Тебя, государь, выкликающий па поединок. Он, тяжко ступая, песет исполинское тело И в ярости хлещет хвостом по земле то и дело. Как лотоса нити, смельчак этот желтого цвета И стуком хвоста сотрясает все стороны света. Сугривы племянник, он будет на царство помазан; Он с праведным Рамой, как Индра с Варуною, связан. Сын Ветра нашел благославного Рамы супругу, И в этом разумного Ангады видят заслугу. За ними стоит исполинского роста воитель С дружиной своей, небывалого моста строитель По имени Нала, что дар унаследовал отчий: Родитель его — Вишвакарман, божественный зодчий. Серебряношерстый, со скалящей зубы, рычащей Дружиной бойцов, уроженцев сандаловой чащи, Как тигры, свирепых, в одеждах шафранного цвета, — Храбрец обезьяний, всемирно прославленный, Швета, Что Ланку твою сокрушить похваляется громко, Спасая супругу великого Рагху потомка. Лесистой торой Самрочапою храбрый Кумуда Владеет, и войско с собою привел он оттуда. О Равана, тот, за которым твои супостаты Престрашные с виду шагают, косматы, хвостаты, Воитель по имени Чанда, свирепый, всевластный, Смельчак, предводитель дружины своей разномастной. Он двинуть надеется тьмы обезьян красно-медных, И черных, и желтых — на Ланку, при кликах победных, И в бездну морскую обрушить останки твердыни. Так Ланке твоей удалец угрожает в гордыне. Другой, желто-бурый, гривастый, как лев, не мигая, Взирает на город, очами его обжигая. И кажется, будто не выстоит, испепелится Внезапно объятая пламенем наша столица. Живет этот Рамбха в лесах, расцветающих пышно, В том крае, где горы вздымаются — Сахья и Кришна, Сто раз по сто тысяч быков обезьяньего рода Собрал он и уйму полков сколотил для похода! Ужасные латники Рамбхи свирепой осанкой Свою изъявляют готовность разделаться с Ланкой. А этот, ушами прядущий, зевающий гневно Храбрец обезьяний, встречающий смерть повседневно, Бестрепетный воин, исполненный бранного пыла, Что рать приучил не показывать недругам тыла, Что скалится, великосильный, не ведая страха, Как палицей, крепким хвостом ударяя с размаха,— Достойный Шарабха. От века владеет он чудной Горой под названьем Салвейа, как царь правосудный. Несметную силу привел он, поставив под стяги Четыреста раз по сто тысяч ревущих в отваге Своих обезьян, что зовутся «лесные бродяги». О раджа! Кто блещет в кругу предводителей рати, Как Индра могучий в кругу небожителей братьи, И, словно литаврами, ревом своим непрестанным Скликает ветвей обитателей к подвигам бранным? Вожак обезьян громогласный, рыкающий дико Панаса, прекрасной горы Париятра владыка. Одних воевод пятьдесят сотен тысяч привел он, Да каждый — с полком и безмерной решимости полон! Чье войско — второй океан, сотрясаемый бурей? Как звать полководца, что ростом подобен Дардуре И paть озаряет, блистая, как солнце в лазури? О царь, пред тобою воитель, чье имя Вината: Из Вены, реки благодатной, испил он когда-то. При нем шестьдесят сотен тысяч бегущих вприскочку, Ужасных в строю и подобных быкам — в одиночку. Помериться силой тебя вызывает Кратхана, Ведущая уйму полков и дружки обезьяна. Не ставя своих ни во что, гордосильный Гэвайя К тебе приближается, ярости волю давая. Могучее тело его поросло красномохрой Косматою шерстью, как будто окрашено охрой. И семьдесят раз по сто тысяч скликает он к бою, И Ланке грозит, упоенный своей похвальбою».

Часть тридцать седьмая (Рама готовится к наступлению)

Отпрыск рода Икшваку, доблестный Лакшмана, обезьяний царь Сугрива, сын Ветра Хануман, Вибхишана, племянник Сугривы Аягада и другие военачальники сошлись на совет, дабы обсудить, как им проникнуть в неприступную твердыню Ланки, от века обороняемую свирепым владыкой ракшасов.

Разумный Вибхишапа молвил царевичу слово. Сверх меры возвышенно было оно и толково. «Мой раджа! На Ланку, что Раваны дышет величьем, Лазутчиков смелых направил я в образе птичьем. Они прилетели обратно с рассказом подробным О силах враждебных, расставленных в Ланке Всезлобным. — Что мною услышано было, о мой Безупречный, Узнаешь! — продолжил Вибхишана добросердечный, — Стоят у Восточных ворот йатудханы Прахасты. У Южных — на страже стоит Махапаршва Бокастый. Совместно с Бокастым врата сторожит Маходара. Герой Индраджит, обладатель незримости дара, У Западных врат пребывает, и Раваны сына Кольцом обступила Летающих Ночью дружина. Тяжелые молоты, луки, мечи и трезубцы, Секиры и копья сжимают в руках душегубцы. У Северных врат, окружен многотысячной стражей, Мой царственный брат — в ожидании армии вражьей. Но знающий мантры святые властитель и воин, Снедаем тревогой, нашествием обеспокоен. Меж тем кривоглазый храбрец Вирупакнга в твердыне Построил свою копьеносную рать посредине. Лазутчики паши не только сочли колесницы. Их тысяч с десяток, о сын Каушальи-царицы! Подсчитаны также слоны, жеребцы, кобылицы. Вдобавок тьма-тьмущая ракшасов пеших и конных, Весьма кровожадных, опасных, в бою непреклонных. Свирепо и дико отважное воинство это. И ценит в нем Лапки владыка достоинство это. И ратников тысячу тысяч любой воевода Имеет на случай войны против ракшасов рода. Поверь, Безукорный, когда ополчился, к примеру, Властитель злотворный па бога богатства Куберу, Он ракшасов грозных пригнал исполинского роста, Выносливых, доблестных — семьдесят раз тысяч по сто. И были они своему государю послушны, — Как Равана — злобны, гордыни полны, криводушны. Тебя устрашить невозможно, мой раджа преславный Но ярость хочу я в тебе пробудить, Богоравный. - Подвластных единому взмаху могучей десницы Слонов, пехотинцев, и конницу, и колесницы На ратное поле ты выведешь, царь лунолицый. Как сын Дашаратхи, обученным войском владея, С презренным расправишься ты, уничтожив злодея». Вибхишаны речь прозвучала разумно и кстати. Царевич велел выступать предводителям рати: «К Восточным воротам пошлю с обезьянами Нилу. Прахасте Рукастому с ним совладать не под силу! А к Южным воротам отправится Ангада — ярый Воитель, разбить Махапаршву с его Маходарой! Пускай Хануман, этот бык обезьяньего рода, От Западных врат ни столба не оставит, ни свода И в Ланку ворвется с толпой обезьян без препоны — Так сын Дашаратхи приказывал благопреклонный, — Дорогу расчистив Сугривы несметной дружине, Что ринется в город, под стать смертоносной лавине! Падет от руки моей Равана боговраждебный, Что чинит злодейства, используя дар свой волшебный! Живым существам трех миров не дает он покоя. Богам и святым нестерпимо глумленье такое. По стоит лишь двинуться в сторону Северных врат мне — Снести их поможет возлюбленный Лакшмана-брат мне! Как только от них не останется камня на камне, Мой Лакшмана бросить в столицу поможет войска мне! Царям обезьян и медведей даю полномочья, Не мешкая, вражеских сил сокрушить средоточья!

Обе стороны в ярости двинулись друг на друга. Ракшасы выехали на конях, закованных в золотые брони. Убранство слонов пламенело на солнце. Ослепительно блистали златочеканные колесницы. Под гром барабанов и трубные звуки раковин бесчисленное войско Рамы кинулось на своих могущественных недругов. Неистовый бой не прекратился даже с наступлением ночи.

Часть сорок четвёртая (Ночная битва)

Внезапная мгла опустилась мертвящим покровом На поле, что было повито закатом багровым. Но в сумраке ночи, гасящей дыханье жисое, Вражда и победы желанье усилились вдвое. Свирепые ратники в битве ночной, беспощадной Сшибались, рубились, окутаны тьмой непроглядной. «Ты — ракшас?» — «Ты — кто, обезьяна?» — во мраке друг с другом Они окликались, мечами гремя по кольчугам. В бронях златокованых демоны с темною кожей На горы огромные в сумраке были похожи,— Лесистые горы с обильем целебного зелья, Где блеска волшебного склоны полны и ущелья. На рать обезьянью, вконец ослепленные гневом, Ужасные ракшасы лезли с разинутым зевом. На ракшасах темных брони златокованы были, Но войском Сутривы они атакованы были. На древки златые знамен обезьяны кидались, В коней, колыхавших густые султаны, вцеплялись. В клочки разрывали они супротивные стяги, Слонов и погонщиков грызли в свирепой отваге. И стрелы, что были, как змеи, напитаны ядом, Метали два царственных брата, сражавшихся рядом. И ракшасов тьму сокрушили, незримых и зримых, Опасные стрелы царевичей необоримых. В ноздрях и в ушах застревая, взвилась круговертью Колючая пыль меж земной и небесною твердью. Мешая сражаться, она забивалась под веки. По ратному полю бежали кровавые реки. Гремели во мраке мриданги, литавры, панавы. Воинственных раковин слышался гул величавый. Им вторили вопли пронзительные обезьяньи, Колес тарахтенье, коней исступленное ржанье. Тела вожаков обезьяньего племени были Навалены там среди темени, крови и пыли. Там ракшасов гороподобные трупы лежали, И дротиков груды, и молотов купы лежали. Земли этой, взрытой и кровью полигон, дарами Казалось оружье, что грoзнo вздымалось буграми. Как будто земля, где цветов изобилье всходило, Мечи и железные копья теперь уродила. И тьмой грозновещей, как в день преставления света, Кровавое поле сражения было одето. И демоны Раму обстали во мраке кромешном, И тучами стрелы метали, смеясь над безгрешным. Ужасные эти созданья ревели бурлящим В ночи океаном, конец мирозданья сулящим. Но выстрелил Рама из лука по их средоточью Шесть раз — и пронзил он шестерку Летающих Ночью: Свирепого Яджнашатру, брюхача Маходару, И Щуку, и Шарану — смелых лазутчиков пару. Весьма пострадал Ваджрадамштра Алмазноклыкастый. Почти без дыханья уполз Махапаршва Бокастый. Стал Рама в места уязвимые, без передышки, Свои златоперые стрелы, как пламени вспышки. Все стороны света, при помощи меткой десницы, Мгновенно расчистил Владетель большой колесницы.. Лишь стрелы во мраке сверкали огня языками Да грозные ракшасы гибли в огне мотыльками. Сражения ночь озарялась обильным свеченьем, Точь-в-точь как осенняя ночь — светляков излученьем: Там стрел мириады блистали златым опереньем! И сделался грохот литавр оглушительней вдвое, И ракшасов яростный вой устрашительней вдвое, И бой в непроглядной ночи сокрушительней вдвое. Громам, пробудившим Трехрогой горы подземелья, В ответ загудели пещеры, овраги, ущелья. С хвостами коровьими и обезьяньим обличьем, Бросались голангулы в битву с воинственным кличем. Бойцы черношерстые, пользуясь мрака укрытьем, Весьма огорошили ракшасов кровопролитьем. Тут Лпгада в битву ввязался, воитель достойный. Его благородный родитель был Валин покойный. А Раваны сын, Индраджит, соскочил с колесницы, Поскольку в сраженье лишился копей и возницы, Призвал колдовство на подмогу, окутался дымкой И, загнанный доблестным Ангадой, стал невидимкой. Одобрили боги великого мужа деянья. «Отменно! Отменно!» — воскликнула рать обезьянья. Тогда Индраджит побежденный почувствовал злобу. Воистину ярость ему распирала утробу. Владея от Брахмы полученным даром чудесным, Пропал из очей Индраджит, словно став бестелесным. Потомок властителя Ланки, вконец озверелый, Он мечет в царевичей Раму и Лакшману стрелы. Он мечет в них стрелы, незримый, усталый от битвы. Блестящи они, точно молнии, остры, как бритвы. В обоих царевичей, посланы этим злодеем, Впились ядовитые стрелы, подобные змеям. Они, с тетивы напряженной слетая без счета, Опутали воинов храбрых тела, как тенета. Коварный Индраджит в обличье явном Не взял бы верх над Рамой богоравным. Он, отведя глаза двум братьям славным, Царевичей сразил в бою неравном.

Часть сорок пятая (Стрелы Индраджита)

Блестящие стрелы нарача и полунарача Метал Индраджит, от царевичей облик свой пряча. И, места живого на них не оставив хоть с палец, В тела их впились мириады губительных жалец. Обточены гладко, различного вида и ковки, Сновали небесным путем золотые головки. Подобны луны половине в ночном небосклоне, Телячьему зубу иль сложенной паре ладоней. С тигровым клыком или с бритвой сравниться способны, — Ужасные стрелы, что в мир отправляют загробный. Их слал без числа этот Индры боритель всезлобный. Царя Дашаратхи и Лакшманы-брата надежа, Сраженный, покоился Рама на доблести ложе. Изогнутый трижды, с разбитой златой рукоятью Свой лук он сложил, окруженный рыдающей ратью. С глазами, как лотосы, в битве — опора, защита,— Исполненный мужества пал от руки Индраджита! Прекрасного Раму, лежащим па доблести ложе, Увидя, свалился израненный Лакшмана тоже.

Часть пятидесятая (Исцеление Рамы Гарудой)

От вихря пошла водоверть в океане, и тучи Нагнал на небесную твердь этот ветер могучий. Он вырвал деревья, обрушил зеленые своды И с острова сбросил крылами в соленые воды. И трепет объял обитателей суши и влаги. Поспешно укрылись огромные змеи-паннаги. И чуда морские в пучину соленую с плеском Попрятались, яростных молний напуганы блеском. Волшебным огнем воссиял из потемок пернатый Божественный Гаруда, этот потомок Винаты. И змеи, что стрелами были в руках чародея, Змеиной природе противиться дольше не смея, Проворно из ран ускользнули при виде Супарпы. Ведь змей пожирателем издавна слыл Огнезарный! Царь птиц, наклонясь над мужами в зияющих ранах, Безмолвно коснулся перстами их лиц осиянных. И зажили раны лежащих на доблести ложе, Оделись тела золотистой атласистой кожей, Отваги и силы обоим прибавилось тоже. У Рагху потомков могущество их родовое, Решимость, выносливость, ум увеличились вдвое. Их память окрепла, умножилась их прозорливость. Рассудок, проснувшись, обрел дальновидность и живость. Отважны, как царь небожителей великодарный, Обласканы двое воителей были Супарной. Сказал богоравный царевич: «Твое появленье Разрушило чары и нам принесло исцеленье. Подобно тебе, только дед мой, божественный Аджа, Да славный отец мой, Кошалы властительный раджа, Своим приближеньем внушали мне трепет сердечный. Скажи, кто ты есть, обладатель красы безупречной, Душистым сандалом натертый, невиданный прежде, В венце златозарпом и белой беспыльной одежде?» Исполнен божественной силы и обликом светел, Ему дивнокрылый потомок Винаты ответил: «О Рама! я — Гаруда. Помни, царевич бесценный, Родной, как дыханье, что я тебе друг неизменный! Спасти от змеиных сетей громоносному богу И то не под силу! Но прибыл я к вам на подмогу. Бесчестный в бою, Индраджит применил чародейство, И стрелами сделал он змей острозубых семейство. Ты будь начеку, опасайся, мой друг, вероломства. Сразило тебя ядовитое Кадру потомство, Исчадье змеиной праматери, лютой врагини Прекрасной Винаты — меня породившей богини. О Рама и Лакшмана! К вам, незнакомым с боязнью, На выручку я поспешил, побуждаем приязнью. Теперь вы свободны! Попомните слово Супарны: Сколь вы благородны, столь ракшасы в битве коварны!» И ласково обнял царевичей двух Светозарный. Увидя, что Рагху потомки здоровы и целы, Что, в змей превратись, уползли Индраджитовы стрелы, Восторгом охвачена, вся обезьянья дружина Взревела во славу спасенного царского сына. Хвостов раздуваньем, прыжками и львиным рычаньем, Литавр, и мридангов, и раковин грозным звучаньем. Лесов обитатели, дух выявляя бесстрашный, Деревья комлястые вырвали для рукопашной И, ревом способствуя вражеской крепости взятью, К стенам подступили вплотную неистовой ратью.

Проведав о том, что сыновья Дашаратхи, после чудесного исцеления божественным Гарудой, вновь появились на бранном поле, Десятиглавый послал туда лучших своих военачальников.

Дальновидный потомок Рагху счел нужным расспросить о них младшего брата Раваны.

Часть пятьдесят девятая (Военачальники Раваны)

Вибхишана мудрый не медлил со словом ответным: «Возвышенный доблестью воин с лицом медноцветным, Чей слон под своим седоком головою качает, А сам он, как солнце взошедшее, блеск излучает, Зовется Акампаной. Следом несется, в отваге, Угрюмый воитель со львом благородным на стяге. И лук у того храбреца, что летит в колеснице, Блистает, как радуга — у Громовержца в деснице. Слоновьих изо гнутых бивней ощеривший пару, Главенством своим он обязан незримости дару. Он — Раваны сын, Индраджит, этот ракшас клыкастый! А лучник неистовый, схожий с Махендрой иль Астой, Что встал в колеснице, огромное выказав тело, И лук исполинских размеров напряг до предела — Смельчак и силач. Называется он Атикайя, А тот медноглазый, сидящий, очами сверкая, На буйном слоне, что гремит колокольцами яро,— Воитель отважный, бестрепетный муж Маходара. Свирепо ревущий, прославленный твердостью духа, Он имя свое получил за великое брюхо. Блистающий всадник, что высится снежной горою, В броне облаков, озаренных заката игрою, Как молния, быстрый, в бою неразлучный с удачей, Бесстрашный седок, под которым трепещет горячий Скакун в раззолоченной сбруе, — зовется Пишачей. А этот, разубранный весь, в одеянье богатом, Что держит зазубренный дротик, отделанный златом, И едет верхом на быке, словно месяц, рогатом? Оружьем своим досаждает он целому миру, И знают повсюду его, государь, как Тришпру. Взгляни на того, темнокожего, с грудью могучей, На Кумбху-воителя, обликом схожего с тучей. Не знающий промаха лучник, эмблемой для стягов Избрал он змеиного раджу, владыку паниагов. Махая тяжелой, гвоздями утыканной часто, Покрытой узором алмазным дубиной комлястой, На битву Никумбха, овеянный славой, стремится, А дивная палица пышет огнем и дымится! Врагов сокрушитель, Нарантака, с видом надменным Летит в колеснице, снабженной оружьем отменным, Украшенной пестрыми флагами, блещущей яро. Скалу многоглыбную выломал он для удара. А десятиглавый, очами сверкающий дико — Богов устрашитель и ракшасов буйных владыка, Чей лик, окруженный звериными лицами, блещет, — Под белым зонтом с драгоценными спицами блещет! Огромный, как Виндхья, властительный, великомудрьй, Он схож с окруженным зловещими духами Рудрой. Как солнце, в алмазном венце и подвесках алмазных, Является он среди рактасов зверообразных. Ты видишь владетеля Ланки, ее градодержца, Что Ямы унизил гордыню и спесь Громовержца!» И, глядя на Равану, во всеуслышанье, веско Вибхишане Рама ответил: «Безмерного блеска Исполнен владыка Летающих Ночью, и трудно Его созерцать — как светило, горящее чудно. Нам кажется облик его, расплываясь в сиянье, Полуденным солнцем в своем наивысшем стоянье. Поверь, обладать не дано этим блеском ужасным Ни демонам, ни божествам, ни царям грозновластным. Свирепые духи дружиной своей разноликой Несутся с оружьем за двадцатируким владыкой. Несметная силища! Горы подняв над собою, Стремятся страшилища гороподобные к бою. Их раджа, как Яма всевластный, с петлей наготове, Грозит уничтожить созданья из плоти и крови». Сказал Добромыслящий: «Мне предначертано роком Узреть злоприродпого Равану собственным оком. Теперь от меня в трех мирах пусть не ищет защиты! Повсюду настигнет мой гнев похитителя Ситы».

Часть пятдесят девятая. Продолжение (Бой Раваны с Хануманом)

Так доблестный Рама ответил и с Лакшманой-братом, Взяв лук, устремился навстречу своим супостатам. Ряды обезьян чередой надвигались, как волны. Хоть Ланки владыка, свирепой решимости полный, В поток обезьяний ворвался огромною рыбой, Не дрогнул Сугрива, запасшийся каменной глыбой: Вершину скалы отломил, не смутясь ее весом, И в Равану кинул громаду, поросшую лесом! Но Раваны стрелы златые посыпались градом, И стали обломки кремнистой скалы камнепадом. И с Лнтакой схож, для вождя супротивного стана Стрелу ядовитую он достает из колчана. Она, как змея, налита смертоносною силой, А скоростью может сравниться лишь с богом Анилой. Как Индры стрела громовая, приятная взору, Как Сканды копье, расколовшее Краунча-гору, Шипя и сверкая, впилась она с лету в Сугриву. Он рухнул со стоном,— казалось, не быть ему живу! Орут йатудханы! Взыграла нечистая братья. Ликуя, друг другу они раскрывают объятья: Главарь обезьяний Сугрива лежит без понятья! Но ринулись в битву Гавакша и Нала удалый, Подняв над собою утесы и острые скалы. А следом за ними — Сушена, Ришабха, Гавайа, Деревья с корнями из глуби земной вырывая. Но Равана стрелы свои златоперые тучей Метал в обезьян, отражая их натиск могучий. Наскок вожаков обезьяньих остался бесплодным, И был нанесен им великий урон Злоприродным. Сын Ветра, отважный воитель, в боях наторелый, Храбрец Хануман, отвращая жужжащие стрелы, Примчался к властителю Ланки и поднял десницу, Отменной чеканки узрев пред собой колесницу. Когда подступил он к ее золотому подножью, От речи противника Равану проняло дрожью. «О Равапа Неуязвимый! Доселе тревоги, — Сказал он, — тебе не внушали бессмертные боги. Ни данавов ты не страшился, огромных сверх меры, Ни слуг твоего многосильного брата Куберы, От собственных рэкшасов и музыкантов небесных Тем более нечего ждать повреждений телесных. Но я — обезьяна, ветвей обитатель древесных! Моей пятерни опасайся! Великое дело Свершу, если выбью твой дух окаянный из тела!» С очами от гнева багровыми, Десятиглавый Воскликнул: «Теперь ты покроешься вечною славой! Ударь — и скажи, что со мною померился силой, А я сокрушу тебя мигом, рожденный Анилой». Сказал Хануман благородный: «Припомни, кто разом Расправился с Акшей — отродьем твоим пучеглазым!» Вконец разъярившийся Равапа каменной дланью Ударил противника в крепкую грудь обезьянью. Земля зашаталась под ним, а над ним — поднебесье. Но вскоре вожак обезьяний обрел равновесъе, И, времени даром не тратя, воитель удалый Огрел Боговредпого лапой своей пятипалой. Подобно горе, что колеблют подземные силы, Затрясся Злонравный, ушибленный сыном Анилы. Когда Хануман ошарашил Пуластьи потомка, Вокруг веселились и боги, и асуры громко. Но пуше других ликовали тогда обезьяны: Едва отдышался соперник его окаянный. Затем, Ханумана приветствуя речью хвалебной, Воскликнул: «Послушай, боритель дружины враждебной! Достойным противником ты оказался, не скрою, И мужество выказал, как подобает герою!» «Какое тут мужество? — молвил советник Сутривы. — Мне стыд и позор, если оба остались мы живы! Тебя, недоумок, супруги чужой соблазнитель, К царю преисподней кулак мой спровадит в обитель!»

Хануману, однако, не удалось выполнить эту угpoзу. Вконец разъяренный Равана ударом кулака по темени сбил его с ног и поскакал на колеснице в сторону военачальника обезьян Нилы, которого осыпал градом стрел. Очнувшийся Ханумап крикнул Десятиглавому: «Если ты бьешься с Нилой, третьему ввязываться неблагородно!» Меж тем раненый Нила, шатаясь, отступает. Равана посылает в Лакншану стрелу Брахмы, и сын Сумитры падает, обливаясь кровью. Тем не менее пущенные им три метких стрелы впились в грудь повелителя ракшасов. С неистовым ревом вонзает он в сына Сумитры исполинское копье. Тут Хануман одним прыжком бросается на Равану и, в свою очередь, сбивает его с ног ударом кулака. При этом могучая обезьяна поднимает окровавленного Лакшману и выносит его из боя.

Рама, видя, что бесчисленное обезьянье войско терпит поражение, бросается на владыку Ланки, но мужественный Хануман останавливает его, говоря: «Взбирайся ко мне па плечи — и ты одолеешь Равану!» Потомок Рагху стремительно вскочил Хануману на плечи, точь-в-точь как Вишну на Гаруду, и натянул тетиву своего божественного лука. Равана меж тем обрушил свой гнев на Ханумана, посылая в него огненные стрелы, напоминающие пламень конца мирозданья. Завязалось грозное сражение двух супротивных ратей, в котором сын Дашаратхи, метнув дротик, нанес повелителю демонов глубокую рапу. Равана зашатался и выронил лук. Видя его смятение, Рама достал из колчана пламенеющую стрелу в виде полумесяца и сшиб с головы недруга усеянный драгоценными каменьями венец. Обессиленный, утративший свое величие Равана стоял перед Рамой, дожидаясь бесславного конца. Но великодушный царевич Айодхьи пощадил его, говоря: «Ты совершал ратные подвиги. Немало моих отважных воителей пало от твоей руки. Но я не воспользуюсь усталостью недруга, чтобы с дрмощью моих неотвратимых стрел лишить его жизни. О владыка Летающих Ночью! Я дарую тебе передышку. Отправляйся на Ланку в царственной колеснице. Ты еще испытаешь на себе мое могущество!»

Возвратившись в столицу, униженный великодушном Рамы, Десятиглавый был полон страха. Мысль о предстощем поединке не давала ему покоя. Он послал своих приближенных на вершину горы Чарьягопура, дабы пробудить младшего брата Кумбхакарпу от сна, навеянного проклятьем Брахмы, ибо один лишь Кумбхакарна, обладающий несравненной мощью, способен был посрамить богов и данавов.

Часть шестидесятая (Пробужление Кумбхакарны)

Услышали ракшасы, что им сказал повелитель, И сборищем буйным бегут в Кумбхакарны обитель. Душистых цветов плетеницы несут, благовонья И прорву еды, чтоб ему подкрепиться спросонья. Пещера, окружностью с йоджану, вход необъятный Имела и запах цветов источала приятный. Но вдохов и выдохов спящего грозная сила — Вошедших бросала вперед и назад относила. Был вымощен пол дорогими каменьями, златом. На нем Кумбхакарна, внушающий страх супостатам, Раскинулся рухнувшим кряжем и спал беспробудно В своей исполинской пещере, украшенной чудно. Курчавился волос на теле, что силой дыханья Коробилось, изображая змеи колыханье. Найриты дивились ноздрей устрашающим дырам И пасти разинутой, пахнущей кровью и жиром. Блистали запястья златые, венец лучезарный. Раскинув могучие члены, храпел Кумбхакарна. Втащили несчетных убитых животных в пещеру. Их туши свалили горой наподобие Меру. Из многих зверей, населяющих дебри лесные, Там буйволы были, олени и вепри лесные. Вот риса насыпали груду — не видно вершины! Мясные поставили блюда и крови кувшины. Стеклись йатудханы, как тучи, несущие воду. Куреньями стали дымить Кумбхакарне в угоду. Сандалом его умастили богов супостаты. Он спал и гирлянд благовонных впивал ароматы. Летающие по ночам затрещали в трещотки, В ладони плескать принялись и надсаживать глотки. И в раковины, что с луной соревнуются в блеске, Немолчно трубили, по звук не будил его резкий. От грома литавр, барабанов и раковин гула Творенья пернатые с третьего неба стряхнуло. Но спал Кумбхакарна — лишь птицы попадали с тверди. Тогда принесли булавы и комлястые жерди И ну молотить по груди его каменной скопом: Кто — палицей, кто — булавой, кто — дубьем, кто —ослопом. Одни Кумбхакарпу утесом расколотым били, Другие тяжелой кувалдой иль молотом били. Хоть было их тысяч с десяток в упряжке единой, Далеко отбрасывал ракшасов храп исполина. Мриданги, литавры гремели вовсю, но покуда Лежал Кумбхакарна недвижной синеющей грудой. Коль скоро его пробудить не смогли громозвучьем, Прибегли к дубинам, и прутьям железным, и крючьям. Плетями хлеща по коням, по верблюдам и мулам, Топтать Кумбхакарпу их всех понуждали огулом. И демоны спящего молотами колотили, Колодами плоть Кумбхакарны они молотили. И раковин свист раздавался в лесах густолистых, И гром барабанный в горах отзывался скалистых. Дрожала прекрасная Ланка от свиста и гула, Но чудище спало, и глазом оно не сморгнуло. И в тысячу звонких литавр ударяли попарно, Схватив колотушки златые, но спал Кумбхакарна. Не мог светозарный проснуться, послушен заклятью, Хоть в ярость привел он свирепую ракшасов братью. Хоть за уши стали кусать и кувшинами в уши - Лить воду ему — не смогли пробудить этой туши! Хоть молотом по лбу его колотили до боли И пряди волос выдирали, кинжалом кололи, Шатагхни скрепили канатом и двинули разом, Но не шевельнулся гигант, не сморгнул он и глазом. Слонов у него пробежало по брюху до тыщи, Но был пробужден Кумбхакарна потребностью в пище. Не стадо слоновье, не глыба, не древо, не молот Его разбудили, а чрево пронзающий голод. И твердые, словно алмаз иль стрела громовая, Он выпростал руки свои, многократно зевая. Был рот Кумбхакарны подобен зияющей пасти, И вход в преисподнюю напоминал он отчасти. Был этот багровый зевающий рот по размеру Взошедшему солнцу под стать над вершиною Меру. Был каждый зевок, раздирающий пасть исполину, Как ветер высот, налетающий с гор на долину. Обличьем был грозен пещеры проснувшийся житель, И гневно блистал он очами, как бог-разрушитель. Глазищами с голову демона Раху, коварно Луну проглотившего, дико сверкал Кумбхакарна. И сразу неистовый голод с великим стараньем Он стал утолять буйволятиной, мясом кабаньим. И, снедь запивая кувшинами крови и жира, Хмельное вкушал этот недруг Властителя мира. Когда наконец от еды отвалился он, сытый, Летающего по ночам обступили найриты. Он встал перед ними, могучий, как бык перед стадом, Собратьев обвел осовелым и заспанным взглядом. Весьма огорошенный тем, что внезапно разбужен «Скажите, — спросил дружелюбно, — зачем я вам нужен?»

Часть шестьдесят пятая (Кумбхакарна выезжает на битву)

Владыка Летающих Ночью надел огнезарный, В камнях драгоценных, венец на чело Кумбхакарны. Затем Кумбхакарне па шею надел ожерелье. Как месяц, блистало жемчужное это изделье. В кувшинообразные уши продел он для блеска Алмазные серьги, — у каждой сверкала подвеска. Цветов плетеницы, что были полны аромата, Запястья, и перстни, и нишку из чистого злата Великоблестящий надел перед битвой на брата. Сиял Кумбхакарна, в убор облачен златозарный, Как жертвенным маслом питаемый пламень алтарный, И смахивал, с поясом дивным на чреслах, в ту пору На царственным Шешей обвитую Мандару-гору, Когда небожителям эта вершина мутовкой Служила, обвязана змеем, как толстой веревкой. Кольчугу такую, что сетки ее тяжкозлатпой Стрела не пробьет и клинок не разрубит булатный, Надев, он снял, как владыка снегов, Химапати, Закован в златую броню облаков на закате. Был ракшас, украсивший тело и дротик несущий, Отважен, как перед победой тройной — Самосущий. И слева направо престол обошел Кумбхакарна, И брата напутствие выслушал он благодарно. С властителем Ланки простясь, выезжал Сильнорукий Под гром барабанов и раковин трубные звуки. С конями, слонами, оружьем несметная сила За этим свирепым, воинственным мужем валила! Как будто бы туч грохотали гряды громоноспых— Катили ряды колесниц боевых двухколесных. И всадники ехали па леопардах могучих, Иа львах, антилопах, на птицах, на змеях ползучих. Прислужники зонт над летателем этим полночным Держали, когда, осыпаемый ливнем цветочным, Противник богов, охмелевший от запаха крови, Он шествовал с дротиком острым своим наготове. За ним пехотинцы неслись в исступлении диком, С очами багровыми и устрашающим криком. С неистовой силищей, полные злобы звериной, Махали страшилища кто булавой, кто дубиной. Кто палицу нес или связку тяжелого тала, Кто с молотом шел иль с трубою, что стрелы метала. Своим супостатам они угрожали мечами, Секирами, копьями, дротиками и пращами. Желая врагов запугать и повергнуть в смущенье, Тем временем сам исполин претерпел превращенье. Еще устрашительней стал Кумбхакарна обличьем, И мощью своей небывалой, и грозным величьем. Сто луков имел оп в плечах, да шестьсот было росту: Шесть раз,— если счесть от макушки до пят, — было по сту! Свирепые очи подобно тележным колесам Вращались, и было в ием сходство с горящим утесом. «Сожгу вожаков обезьяньих,— вскричал Кумбхакарна,— Как пламя — ночных мотыльков! — И добавил коварно: — Ведь к нам обезьяны простые вражды не питают. Пускай украшают сады и в лесах обитают! Царевич Айодхьи — причина беды и разлада. Я Раму убью — и закончится Ланки осада!» Как бездна морская, откликнулись яростным ревом Свирепые ракшасы, этим утешены словом. На битву спешил Кумбхакарна, хоть с первого шага Приметы вещали воителю зло, а не благо. Темнели над ним облака, неподвижны и хмуры, Как будто вверху распластали ослиные шкуры. Небесные сыпались камни, сверкали зарницы, И слева направо кружили зловещие птицы. С раскрытыми пастями, пыхая пламенем, выли Шакалы: они устрашающим знаменьем были! Стремглав с грозновещих небес опустился стервятник На дротик, что поднял бестрепетный Раваны ратник. На левом глазу Кумбхакарны задергалось веко, И левая длань задрожала впервые от века. Над ним, пламенея средь белого дня, пролетело И рухнуло с громом ужасным небесное тело. От этих примет волоски поднимало на коже, Но шел Кумбхакарна, раздумьем себя не тревожа. Критантой гонимый, являясь игралищем рока, Стопу над стеной крепостною занес он высоко. Полки обезьян обложили столицу, как тучи, Но ринулся в стан осаждающих ракшас могучий. Как тучи от ветра, пустились они врассыпную, Когда супостат через cтeнy шагнул крепостную. Увидя враждебное войско в смятенье великом, На радостях он разразился неистовым рыком. На землю валил обезьян этот рев Кумбхакарны, Как валит секира, под корень рубя, ашвакарны. И рати, бегущей со всей быстротой обезьяньей, Казалось — грядет Всемогущий с жезлом воздаянья.

Часть шестьдесят шестая (Ангада стыдит беглецов)

Страшась Кумбхакарны, пустились бегом обезьяны, Но храброго Ангады окрик услышали рьяный: Вы что — ошалели? Спасенья не только в округе — На целой земле не найдется бежавшим в испуге! Оружье бросая, показывать недругу спины, Чтоб жены смеялись над вами? Стыдитесь, мужчины! И много ли толку, скажите, в супружестве вашем, Когда сомневаются женщины в мужестве вашем? Зазорно, почтенного мужа забыв благородство, Бежать, обнаружа с простой обезьяною сходство! Скажите, куда подевались хвастливые речи? Где вражьи воители, вами убитые в сече? Бахвалы такие, сробев перед бранным искусом, Спасаются бегством, подобно отъявленным трусам. Назад, обезьяны! Должны пересилить свой страх мы! Блаженство посмертное ждет пас в обители Брахмы. А если врагов уничтожите в битве кровавой И целы останетесь — быть вам с пожизненной славой. Расправится Рама один на один с Кумбхакарной. Глупец, он летит мотыльком на огонь светозарный! Но если один одолеет он множество наше, То выявит миру тем самым ничтожество наше! Мы шкуру спасем, но утратим достоинство наше. Бесчестье падет на несметное воинство наше». Кричали в ответ обезьяны: «Внимать укоризне Не время, не место, иначе лишимся мы жизни!» В немыслимом блеске, притом в исступленье великом, Узрев Кумбхакарну с его ужасающим ликом, Они врассыпную летели с отчаянным криком. Хоть Ангады речь беглецам показалась некстати, Бесстрашный сумел устыдить предводителей рати! И все вожаки обезьяньи по собственной воле, Презрев малодушье, вернулись на ратное поле.

Часть шестьдесят седьмая (Убиение Рамой Кумбхакарны)

Погибнуть готовы, отвагой воинственной пьяны, Отчаянный бой учинили тогда обезьяны. Утесы ломали они, вырывали деревья. Где высились рощи, они оставляли корчевья И, бросившись на Кумбхакарну, свирепы и яры, Скалой или древом ему наносили удары. Он палицей бил обезьян — удальцов крепкотелых, В охапку сгребал он по тридцать воителей смелых, В ладонях размалывал и пожирал помертвелых. Oтважных таких восемь тысяч семьсот пали наземь, Убиты в сраженье разгневанным ракшасов князем! Как некогда змей истреблял златоперый Супарна, В неравном бою обезьян пожирал Кумбхакарна. Но, вырвав из почвы деревья с листвой и корнями, Опять запаслась обезьянья дружина камнями. И, гору подняв над собою, Двивида могучий На Гороподобного двинулся грозною тучей. И бык обезьяньей дружины, воитель отборный Швырнул в Кумбхакарну стремительно пик этот горный. На войско упала кремнистая эта вершина, Убила коней и слонов, миновав исполина. Другая громада в щепу разнесла колесницы, И войны-ракшасы там полегли, и возницы. Обрушились глыбы на конскую рать и слоновью. В бою захлебнулись отменные лучники кровью, Но жгли главарей, что дружину вели обезьянью, Их стрелы, как пламень, сулящий конец мирозданью. А те ударяли в отместку по ракшасам дюжим, По их колесницам, по конским хребтам и верблюжьим, Деревья с корнями себе избирая оружьем. И, в воздухе чудом держась, Хануман в это время Валил исполину деревья и скалы па темя. Но был нипочем Кумбхакарне обвал изобильный: Деревья и скалы копьем разбивал Многосильный. Копье с наконечником острым бестрепетной дланью Сжимая, он бросился в гневе на рать обезьянью. Тогда Хануман благородный, не ведая страха, Ударил его каменистой вершиной с размаха. Упитано жиром и кровью обрызгано, тело Страшилища, твердой скале уподобясь, блестело. От боли такой содрогнувшись, хоть был он стожильный, Копье в Хапумана метнул исполин многосильный. С горой огнедышащей схожий, Кувшинное Ухо Метнул в Ханумана, взревевшего страшно для слухе, Копье, точно Краунча-гору пронзающий Гуха. И рев, словно гром, возвещавший конец мирозданья, И кровь извергала пробитая грудь обезьянья. Издали свирепые ракшасы клич благодарный, И вспять понеслись обезьяны, страшась Кумбхакарны. Тогда в Кумбхакарну скалы многоглыбной обломок, Опомнившись, Нила швырнул, но Пуластьи потомок Занес, не робея, кулак необъятный, как молот, И рухнул утес, пламенея, ударом расколот. Как тигры среди обезьян, Гандхамадана, Нила, Шарабха, Ришабха, Гавакша, — их пятеро было, — Вступили в борьбу с Кумбхакарной, исполнены пыла. Дрались кулаком и ладонью, пинались ногами — Любое оружье сгодится в сраженье с врагами! Но боли не чуял совсем исполин крепкотелый. Ришабху сдавил Кумбхакарна, в боях наторелый. И, хлынувшей кровью облившись, ужасен для взгляда, На землю упал этот бык обезьяньего стада. Враг Индры ударом колена расправился с Нилой, Хватил он Гавакшу ладонью с великою силой, Шарабху сразил кулаком, и, ослабнув от муки, Свалились они, как деревья багряной киншуки, Что острой секирой под корень срубил Сильнорукий. Своих вожаков обезьяны узрели в несчастье И тысячами напустились на сына Пуластьи. Как тысячи скал, что вступили с горой в ратоборство, Быки обезьяньих полков проявили упорство. На Гороподобного ратью бесстрашною лезли, Кусались, когтили его, врукопашную лезли. И ракшас, облепленный сплошь обезьяньей дружиной, Казался поросшей деревьями горной вершиной. И с Гарудой царственным, змей истреблявшим нещадно, Был схож исполин, обезьян пожирающий жадно. Как вход в преисподнюю, всем храбрецам обезьяньим Разверстая пасть Кумбхакарны грозила зияньем. Но, в глотку попав к ослепленному яростью мужу, Они из ушей и ноздрей выбирались наружу. Он, тигру под стать, провозвестником смертного часа Ступал по земле, отсыревшей от крови и мяса. Как всепожирающий пламень конца мирозданья, Он шел, и редела несметная рать обезьянья. Бог Яма с арканом иль Индра, громами грозящий, — Таков был с копьем Кумбхакарна великоблестящий! Как в зной сухолесъе огонь истребляет пожарный, Полки обезьян выжигались дотла Кумбхакарной. Лишась вожаков и не чая опоры друг в друге, Бежали они и вопили истошно в испуге. Но тьмы обезьян, о спасенье взывавшие громко, Растрогали храброго Ашаду, Индры потомка. Он поднял скалу наравне с Кумбхакарны главою И крепко ударил, как Индра — стрелой громовою. Взревел Кумбхакарна, и с этим пугающим звуком Метнул он копье, но не сладил с Громовника внуком. Увертливый Ангада, ратным искусством владея, Копья избежал и ладонью ударил злодея. От ярости света невзвидел тогда Кумбхакарна, По вскоре опомнился, и, усмехнувшись коварно, Он в грудь кулаком благородного Ангаду бухнул, И бык обезьяньей дружины в беспамятстве рухнул. Воитель, копьем потрясая, помчался ретиво Туда, где стоял обезьян повелитель Сугрива. Но царь обезьяний кремнистую выломал гору И с ней устремился вперед, приготовясь к отпору. На месте застыл Кумбхакарна, и дался он диву, И видя бегущего с каменной глыбой Сугриву. На теле страшилища кровь запеклась обезьянья. И крикнул Сухрива: «Ужасны твои злодеянья! Ты целое войско пожрал, храбрецов уничтожил И низостью этой величье свое приумножил! Что сделал тебе, при твоей устрашающей мощи, Простой обезьяний народ, украшающий рощи? Коль скоро я сам на тебя замахнулся горою, Со мной переведайся, как подобает герою!» «Ты — внук Праджапати, — таков был ответКумбхакарны, — И Сурья тебя породил — твой отец лучезарный! Не диво, что ты громыхаешь своим красноречьем! Воистину мужеством ты наделен человечьим. Отвагой людской наградил тебя Златосиянный, Поэтому ты хорохоришься так, обезьяна!» Швырнул Сугрива горную вершину И угодил бы в сердце исполину, Но раскололась об его грудину Гора, утешив ракшасов дружину. Тут ярость обуяла их собрата, Казалось, неминуема расплата, И, раскрутив, метнул он в супостата Свое копье, оправленное в злато. Сын Ветра — не быть бы царю обезьяньему живу! — Копье ухватил на лету, защищая Сугриву. Не менее тысячи бхаров железа в нем было, Но силу великую дал Ханумапу Анила. И все обезьяны в округе пришли в изумленье, Когда он копье без натуги сломал на колене. Утратив оружье, что весило тысячу бхаров, Другое искал Кумбхакарна для смертных ударов. Огромный молот хвать за рукоять он! Но лютый голод ощутил опять он. Свирепо налетел на вражью рать он, Стал обезьянье войско пожирать он Царевич Айодхьи из дивного лука Вайавья Пускает стрелу — покарать Кумбхакарны злонравье! Так метко стрелу золотую из лука пускает, Что с молотом правую руку она отсекает. И, с молотом вместе, огромная — с гору — десница Туда упадает, где рать обезьянья теснится. От молота тяжкого разом с рукой и предплечьем Погибли иные, остались другие с увечьем. Айодхьи царевича с князем Летающих Ночью Жестокую схватку они увидали воочью. Как царственный пик, исполинской обрубленный саблей, Был грозный воитель, но мышцы его не ослабли. Рукой уцелевшей он выдернул дерево тала, И снова оружье у Рамы в руках заблистало. Он Индры оружьем, что стрелы златые метало, Отсек эту руку, сжимавшую дерево тала. Деревья и скалы ударило мертвою дланью, И ракшасов тьму сокрушило, и рать обезьянью. Взревел и на Раму набросился вновь Злоприродный, Но стрелы в запасе боритель держал благородный. Под стать полумесяцу их наконечники были. Отточены и широки в поперечнике были. Царевич достал две огромных стрелы из колчана И ноги страшилища напрочь отрезал от стана. И недра земли содрогнулись, и глубь океана, Все стороны света, и Ланка, и ратное поле, Когда заревел Кумбхакарна от гнева и боли. Как Раху — глотатель свирепый луны огнезарной — Раскрыл, словно вход в преисподнюю, пасть Кумбхакарна. Когда на царевича ринулся ракшас упрямо, Заткнул ему пасть златоперыми стрелами Рама. Стрелу, словно жезл Самосущего в день разрушенья, Избрал он! Алмазные были на ней украшенья. Избрал он такую, что, солнечный блеск изливая, Врага поражала, как Индры стрела громовая. В себе отражая дневного светила горенье, Сияло отточенной этой стрелы оперенье. И было одно у нее, быстролетной, мерило — Что мог состязаться с ней только бог ветра Анила. Все стороны света, летящая неотвратимо, Наполнила блеском стрела, пламенея без дыма. И, видом своим устрашая, как Агни ужасный, Настигла она Кумбхакарну, как бог огневластный. И с парой ушей Кумбхакарны кувшинообразных, И с парой красиво звенящих подвесок алмазных, С резцами, с клыками, торчащими дико из пасти, Мгновенно снесла она голову сыну Пуластьи. Так царь небожителей с демоном Вритрой однажды Расправился, племя людское спасая от жажды. Сверкнула в серьгах голова исполинская вроде Луны, что замешкалась в небе при солнца восходе. Упала она, сокрушила жилища и крепость, Как будто хранила в себе Кумбхакарны свирепость. И с грохотом рухнуло туловище исполина. Могилою стала ему океана пучина. Он змей и затейливых рыб уничтожил огулом, Внезапную гибель принес он зубастым акулам И врезался в дно с оглушительным плеском и гулом.

Ошеломленный рассказом о гибели Кумбхакарны, Десятиглавый властитель ракшасов пришел в ярость. Он жаждал крови богоравного потомка Рагху и его брата Лакшманы. Тем временем с поля сраженья Равана получил новые прискорбные известия.

Часть семьдесят третья (Индраджит готовится к битве)

Поведать властителю Ланки спешат йатудханы Про смерть Атикайи, Девантаки и Тримурдханы. От спасшихся чудом участников кровопролитья Узнал повелитель про скорбные эти событья. Он был опечален премного, в сраженье утратив Отважных своих сыновей и воинственных братьев. Сказал Индраджит: «Я бессмертного Индры боритель! Зачем предаваться унынью, великий родитель? Никто не спасется от стрел роковых Индраджита. Обоих противников я продырявлю, как сито! На Раму и Лакшману стрелы обрушатся градом, Двоих сыновей Дашаратхи увидишь ты рядом, Лежащих на поле сраженья с безжизненным взглядом. Я — враг Шатакрату, и клятва моя — мне порука, — Промолвил держатель без промаха бьющего лука, — Беру я в свидетели Агни, и Чандру, и Сурью, В златой колеснице плывущего ясной лазурью, Врага моего, Шатакрату, и грозного Яму, Что я уничтожу Айодхьи царевича, Раму!» С отцом распростившись, воитель, бесстрашный душою, Взошел на свою колесницу с отвагой большою. Конями его быстролетными правил возница, Что мог с колесничим бессмертного Вишну сравниться! Так Раваны отпрыск воинственный на поле брани Пустился, оружье сжимая в бестрепетной длани. За Раваны сыном сподручники ехали следом. Могучие лучники мчались навстречу победам. Меж ними весьма разношерстные всадники были: Одни — на слонах, проплывающих в облаке пыли, Другие — у львов и быков на хребтах и на шеях, А третьи — на тиграх, на вепрях, павлинах и змеях. Престранное полчище ехало па скорпионах, На цаплях, на кошках, гепардах, шакалах, воронах. При каждом — и молот, и дротик, и меч, и секира, Как будто они покорить замышляли три мира. Великого Индры боритель, под гром барабанов И раковин трубные звуки, повел йатудханов. Как будто десятая вспыхнула в небе планета, Была колесница немеркнущим блеском одета. Огромной жемчужиной зонт сребролунного цвета Над ней колыхался, как царственной власти примета. Врагов Истребитель, без промаха бьющий и грозный, Блистал, словно бездна небесная полночью звездной. Прислужников уйма хвостами кутасов махала. Роскошные впрямь получались из них опахала. Оправлены были они в золотые держала. Хоть в Ланке отменные лучники были не редкость, Слыла сверхъестественной стрел Индраджитовых меткость. Украшенный златом воитель блистал спозаранку, Как солнечный диск, озаряя прекрасную Лапку. В виду колесницы, наполненной грозным оружьем, У места сраженья он выстроил рать полукружьем. Он мантры прочел и, обряд выполняя знакомый, Великому Агни свершил возлияние сомы. Припас пламеносному богу боритель могучий Сандала и жареных зерен с гирляндой пахучей, Пурпурный наряд, и железную миску, и луки. За шею живого козла приволок сильнорукий. Победу вещая, костер воспылал светозарный, И жертву стремительно пламень пожрал безугарный. Как видно, был всем удовольствован бог благодарный. Удар нанести обезьянам по их средоточью Усердно готовилось войско Летающих Ночью. Свирепые ракшасы, их колесницы и кони Бойцам обезьяньим видны были как на ладони. Имевшие вдоволь оружья и дивные стяги, Нечистые духи исполнены были отваги. Врагу угрожали они в исступлении диком, И войско Сугривы внимало воинственным кликам. Была йатудханам предсказана в битве удача. Железные стрелы нарача и полунарача Они в обезьян посылали, злорадства не пряча. У них оружейники в Ланке завидные были! Не диво, что стрелы у них разновидные были: Под стать полумесяцу, львиному зубу иль бритве — Точеные, быстрые, незаменимые в битве. Тьма-тьмущая стрел мечевидных и стрел змеевидных Водилась в колчанах у Ланки жильцов злоехидных. Бесценные эти изделья искусных умельцев Воители Раваны тучами слали в пришельцев. Вскричал Индраджит, обращаясь к Летающим Ночью: «Стремление ваше к победе я вижу воочью. Крепитесь, друзья! Если в битве вы будете рьяны, Исчезнут вовеки веков на земле обезьяны».

Индраджит скрылся в поднебесье со своим луком, стрелами, копьем и мечом. Незримой стала его сверкающая колесница, запряженная четверней вороных коней. Пламенеющие стрелы сына Раваны, подобно огненным змеям, истребляли обезьяп. Восемнадцатью стрелами пронзил он Гандхамадапу, Налу — девятью, Майнду — семью, Гаджу — пятью, а престарелого царя медведей, Джамбавана, и Нилу, построившего мост через океан, — десятью. От этих устрашающих стрел затмился лик небес. Светились только их острия. Сам Индраджит с помощью колдовства оставался невидим для своих недругов. Покончив с обезьяньими военачальниками, он обрушил ливень стрел на Раму и Лакшману. Сраженные неотвратимым оружием Брахмы, простерлись они на земле, не подавая признаков жизни. Меж тем царь медведей Джамбаван, едва владеющий речью, подозвал к себе Ханумана.

Часть семьдесят четвёртая (Хануман летит в Гималаи)

«О Тигр обезьяньего рода, собратьев победе Способствуй, — сказал Хаиуману владыка медведей. — Как муж хитроумный и доблестный военачальник, Яви свою мощь, обезьяний заступник, печальник! Утешь уроженцев Кишкиндхи, прекрасного царства: Добудь, Хануман, сыновьям Дашаратхи лекарство! Воздушным путем пересечь океана пучину Ты должен, а там Химавата уврвдишъ вершину. Минуй золотую Ришабху, Врагов Истребитель, И взору Кайласа откроется, Шивы обитель. Меж двух исполинов, поросшую зельем целебным, Ты Ошадхи-гору увидишь в сиянье волшебном. На десять сторон этот блеск изливающих в мире Лекарственных трав насчитаешь ты ровно четыре: Побеги сандхани, открытые раны целящей, И мрита-сандживани — мертвым дыханье сулящей. И вишалья карани есть — чудотворное средство: Отравленных стрел перед нею бессильно зловредство. А кожа того, кто был ранен стрелою опасной, От суварна карани станет, как прежде, атласной». И сразу, как ветром неистовым — ширь океана, Великою мощью наполнилась грудь Ханумана. На самой вершине горы, обрывавшейся круто, Храбрец возвышался точь-в-точь, как вторая Трикута. Стопы обезьяны, с ее сокрушительным весом, Трикуты главу раздавили, поросшую лесом. Деревья трещали, и каждый прыжок Ханумана Утесы раскалывал, словно порыв урагана. Шаталась гора, доставая главой поднебесье. И пламенем ярым горело на ней густолесье. С трудом обезьяны могли сохранять равновесье. Рассыпались прахом дворцы многолюдной столицы. Охвачены страхом, тряслись их жильцы и жилицы. Ворот городских разбросало тяжелые створки, И Ланка плясала, ночной уподобясь танцорке. Храбрец Хануман до того придавил эту гору, Что трепет прошел по волнам и земному простору. Когда Хануман уподобил Трикуту подножью, И воды, и твердь отвечали воителю дрожью. Зловещий, как вход в преисподнюю, зев обезьяна Разъяла, взревев, и ужасен был гнев Ханумана. И ракшасы остолбенели пред этой напастью: Как морда кобылья, огромной ревущею пастью. Меж тем Хануман хитроумный, приверженный блату, Поклоном почтил океана священную влагу. Дабы осуществить свою затею, Он пасть разверз, напряг хребет и шею И, вскинув крупный хвост, подобный змею. Взлетел, напоминая Вайнатею. Движеньем рук и чресел необъятных Он вырвал тьму деревьев неохватных И обезьян увлек — простых, незнатных, Что родились не для деяний ратных. И океан беднягам стал могилой, А он летел, как ястреб златокрылый, К той царственной горе, что чудной силой Целительное зелье наделила. Его несла воздушная дорога, Как диск, запущенный перстами бога, И сквозь гирлянды волн узрел он много Плавучих див подводного чертога. Внизу оставив край высокогорный, Пернатых стаю над водой озерной, Подобный раю, город рукотворный, Летел, как Вайю, этот Безукорный. Со скоростью ветра, велению долга послушный, Путь солнца избрал Хануман, и дорогой воздушной К обители стужи направился Великодушный. И слово, что рати медвежьей изрек предводитель, Он вспомнил, узрев пред собой Химапати обитель. Грядой облаков неподвижной вздымались громады, С которых сбегали потоки, лились водопады. Леса и пещеры хранили дыханье прохлады. Узрел он царь-горы верхи крутые, На них — снега от солнца золотые. В твердынях скал обители святые Нашли пустынножители святые. За тысячу йоджан летел он к волшебному зелью, Которому эта вершина была колыбелью. Но травы, смекнув, что потребно лекарство пришельцу, Незримыми стали, являя коварство пришельцу. И, возмущаясь венценосным пиком, Сын Вайю разразился гневным рыком. «В раздумье пребывающий великом, Ты позабыл о Раме луноликом! Вершину твою превращу я немедленно в щебень!» — Вскричал Сильнорукий, царь-гору хватая за гребень. И вырвал Ханумап благорассудный С верхушкой вместе целый мир подспудный, С деревьями и змеями, безлюдный, Златосиянный, огнезарный, рудный. Сын Вайю, в небо взмыв с вершиной горной, Почтен хвалой пернатых непритворной, Богов пугая силой необорной, Летел, как Вайнатея добротворный. Как солнце, светозарную вершину Схватив, понесся к Дашаратхи сыну. И, солнцу вслед, перемахнув пучину, Затмил он солнце — Дня Первопричину! Размерами с гору, летел он с горой светоносной, Блистая, как Вишну, подъявший свой диск смертоносный, Сиянья исполненный, огненный, тысячеструйный. Полки обезьяньи взревели от радости буйной. Из Ланки меж тем раздавались истошные крики, Когда в небесах показался над пей Грозноликий. Ее обитатели громко вопили со страху, Когда Хануман опустился на землю с размаху. Обнялся с Вибхишаной и вожакам обезьяньим Воздал уваженье Возвышенный славным деяньем. Со смертного ложа целительных трав ароматом Он поднял Айодхьи царевича с Лакшманой-братом. Бойцы обезьяньи в бою изувечены были, Но — даже убитые! — зельем излечены были, Как будто рассеялась ночь, и разбужены были, А злобные ракшасы обезоружены были. Убит или ранен воитель в бою обезьяной — Его отправляли немедля на дно океана. Так Равана им повелел в несказанной гордыне, Когда обезьяны к его подступили твердыне. Сын Ветра, супостатов истребитель, Царь-гору возвратил в Снегов обитель, И, быстролетный, как его родитель, Назад вернулся Рамы исцелитель.

Часть семьдесят пятая (Второй пожар Ланки)

Дневное светило обильно лучи расточало, Но к вечеру скрыло свой лик за горой Астачала. Во тьму непроглядную мир погрузился сначала. Зажгли просмоленную паклю бойцы обезьяньи И в город пустились бегом в грозновещем сиянье. Тогда сторожившие Ланки врата исполины Покинули входы, страшась огненосной дружины. Пришельцы с горящими факелами, с головнями По кровлям дворцовым запрыгали, тыча огнями. Они поджигали огулом, еще бесшабашней, Оставленные караулом ворота и башни. Пожарное пламя неслось от жилища к жилищу И всюду себе находило желанную пищу. Вздымались дворцы, словно гор вековые громады. Огонь сокрушал и обрушивал их без пощады. Алмазы, кораллы и яхонты, жемчуг отборный, Алоэ, сандал пожирал этот пламень упорный. Пылали дома и дворцы обитателей Лапки, С обильем камней драгоценных искусной огранки, С оружьем златым и сосудами дивной чеканки. Добычей огня оказались шелка и полотна, Ковры дорогие, одежды из шерсти добротной, Златая посуда, что ставят в трапезной, пируя, И множество разных диковин, и конская сбруя, Тигровые шкуры, что выделаны для ношенья, Попоны и яков хвосты, колесниц украшенья, Слонов ездовых ожерелья, стрекала, подпруги, Мечи закаленные, луки и стрелы, кольчуги. Горели украсы златые — изделья умельцев, Жилища одетых в кирасы златые владельцев, Что Ланки внезапный пожар обратил в погорельцев, Обители ракшасов буйных, погрязнувших в пьянстве С наложницами в облегающем тело убранстве. Мечами бряцали одни, изощряясь в проклятьях, Другие у дев обольстительных спали в объятьях. А третьи младенцев своих, пробудившихся с криком, Несли из покоев горящих в смятенье великом. Дворцы с тайниками чудесными были доныне Дружны с облаками небесными, в грозной гордыне, Округлые окна — подобье коровьего ока — В оправе камней драгоценных светились высоко. С покоями верхними, где, в ослепительном блеске, Павлины кричали, звенели запястья, подвески, С террасами дивными в виде луны златозарной Сто тысяч домов истребил этот пламень пожарный. Горящий портал и ворота столичные тучей Казались теперь в опояске из молнии жгучей. И слышались в каждом дворце многоярусном стоны, Когда просыпались в огне многояростном жены, Срывая с себя украшенья, что руки и йоги Стесняли и нежным телам причиняли ожоги. И в пламени дом упадал, как скала вековая, Что срезала грозного Индры стрела громовая. Пылали дворцы наподобье вершин Химаваты, Чьи склоны лесистые пламенем буйным объяты. Столица, где жадный огонь разгорался все пуще, Блистала, как древо киншуки, обильно цветущей. Казалась пучиной, кишащей акулами, Ланка. То слон одичалый метался, то лошадь-беглянка. Пугая друг друга, слоны, жеребцы, кобылицы В смятенье носились по улицам этой столицы. Во мраке валы океанские бурными были, И, Ланки пожар отражая, пурпурными были. Он выжег твердыню, как пламень конца мирозданья. Не город — пустыню оставила рать обезьянья!

Часть восемьдесят седьмая (Спор Индраджита с Вибхишаной)

Вибхишана Лакшмане молвил: «Узнай, безгреховный, Алтарь Индраджита стоит в этой роще смоковной. Вон там, где угрюмое древо вздымается к небу, Сын Раваны служит всегда перед битвою требу. Притом Индраджиту даровано Брахмой уменье Исчезнуть, оставив дерущихся в недоуменье. По собственной воле дано ему стать невидимкой, И грозные стрелы он мечет, окутавшись дымкой. О Лакшмана, если появится недруг твой ярый, Ему доскакать не давай до смоковницы старой! Пускай Индраджит, колесница его и возничий Внезапно окажутся стрел твоих метких добычей». Тут Лакшмана лук с тетивою, из мурвы сплетенной, Держа наготове, пристроился в роще зеленой. И вскоре лихой четверни застучали копыта. Рожденный Сумитрой царевич узрел Индраджита. Со стягом своим он летел, не предвидя помехи. Как пламя, сверкали на нем боевые доспехи. Но Лакшмана пылко воскликнул: «Причина злосчастья Для рода Икшваку — отца твоего любострастье! Со мною ты должен сразиться, потомок Пуластьи», Меж тем, с укоризною в очи Вибхишане глядя, Сын Раваны выкрикнул во всеуслышанье: «Дядя! Ты,— брат моего дорогого родителя кровный,— Меня дожидаешься с недругом в роще смоковной! Забыл ты родство и не помнишь, где вскормлен и вспоен. Без верности долгу, без чести, какой же ты воин? За что отплатил ты предательством старшему брату, Бесстыдно пойдя в услуженье к его супостату? Чужого — родне предпочесть? Но такие повадки — Ты сам посуди! — говорят о смекалки нехватке. Чужак есть чужак, хоть ума обладай он палатой. Всегда предпочтительней родственник твой глуповатый. И в бранном союзе, поверь мне, чужак ненадежен. Тебя он убьет, если будет наш род уничтожен. Впервые у Раваны младшего брата воочью Узрел я враждебность к родне средь Летающих Ночью!» Вибхишана молвил: «Тебе ль упрекать меня в дури? Я — ракшас, но есть у меня человечность в натуре. Родства не забывший, о доброй пекущийся славе, Приличья от братнина сына я требовать вправе. В семействе бывает несходство, но я — не изгнанник. Со мной будь учтив и почтителен, дерзкий племянник! Коль скоро мой брат на соседское зарится злато И жен у мужей похищает во имя разврата, Мой долг — не колеблясь покинуть злонравного брата. Как стены жилища, что пламенем, грозным объято! Юнец тупоумный и чванный, с надменной осанкой! Проклятье нависло над жизнью твоей и над Ланкой. Веленьем судьбы обречен злосвирепый отец твой, И Лакшмана прячет в колчане злосчастный конец твой!»

Часть восемьдесят восьмая (Поединок Лакшманы с Индраджитом)

Закован в доспех огнезарный, с осанкой надменной, Скакал Индраджит в колеснице с чеканкой отменной. В нее четверней впряжены были черные кони. Тугие поводья возничему терли ладони. Свои смертоносные стрелы, что жаждали крови, И меч обнаженный держал Индраджит наготове. А сын Дашаратхи сидел на хребте Ханумана, Блистая, как солнце, всплывающее из тумана. Не хуже противника, он изготовился к бою, Ему надоел Индраджит со своей похвальбою. Ответил он: «Быть невидимкой в сраженье — коварство! Бойца недостойно бесчестное это штукарство. Глупец и хвастун! Убивать из укрытья — постыдно: Ты целишься чуть не в упор, а тебя и не видно! Но я не бахвал и другого хулить не любитель: Сегодня столкну тебя молча в Кританты обитель!» Царевич Айодхьи исполнился бранного духа. Взяв лук, тетиву оттянул он до самого уха, Прицелился, низким фиглярством врага не дурача, И спрянули с лука пять стрел огненосных нарача. И, воздух прорезав со свистом, они замолчали: Пять солнца лучей из груди Индраджига торчали! Три острых стрелы, должником не желая остаться, Метнул Индраджит, чтобы с лютым врагом расквитаться. Два льва разъяренных терзали свирепо друг друга. Безмерно была велика Индраджита натуга, Притом у него оказалась пробита кольчуга. Но Раваны сын с удальцом, порожденным Сумитрой, Схватились, как яростный Бала с неистовым Вритрой. Не так ли планета с планетою, в грозном скольженье Сближаются в бездне небесной, вступая в сраженье? И демон коварный с потомком великого рода Боролся, не видя их длительной схватки исхода. Однако, на бледность ланит Индраджитовых глядя, Вибхишана молвил — его рассудительный дядя: «Уже заострились черты Индраджита, как бритва! Победою Лакшманы вскоре закончится битва». То пяткой златой, то златым черешком обознача Свой путь, проносились обильные стрелы нарача. Но длили могучие лучники единоборство, Являя отвагу, движений красу и проворство. Борителям стойким ущерб наносили телесный Свирепые стрелы, что купол затмили небесный. И тем устрашительней был в омраченной лазури Их шум непрестанный, как рев нарастающей бури. И с куши охапками сходны, что в пламень алтарный Бросают, лежали нарача горой огнезарной. Стояли воителей двое, владеющих луком, Изранив друг друга, пурпурным подобны киншукам Иль, в огненно-красном цветенье, деревьям шалмали, Что к синему небу прямые стволы поднимали. Не меньше, чем царь небожителей великодарный, Был горд Индраджит колесницей своей златозарной И черных коней четверней, что упряжкой златою Сверкали и встречных дивили своей красотою. Но острые стрелы в четверку коней одномастных Пускает потомок Айодхьи царей многовластных. Затем достает он блистающее полукружье, Что в битве врагов сокрушает, как Индры оружье. Такой «полумесяц», отточенный остро на диво, Сажают на древко стрелы, оперенной красиво, Гудящей, как будто воитель могучей десницей Метнул в супротивника латной своей рукавицей. И Лакшмана этой двурогой стрелой обезглавил Возничего, что колесницею вражеской правил. Сын Раваны, не убоявшись такого невзгодья, Мгновенно хватает упавшие наземь поводья И правит коней четверней, как его колесничий, Что сделался грозного Ямы внезапной добычей. Но сын Дашаратхи отважный, в боях наторелый, В коней Индраджитовых шлет златоострые стрелы. Поскольку для лучника вожжи в сраженье — помеха, Сын Раваны сник и не чаял добиться успеха. И, глядя на них, обезьян разбирала потеха. Меж тем главари обезьяньи — их было четыре! — На черных коней Индраджита, прекраснейших в мире, Вскочили, а весом они были с добрую гору, Да кони изранены стрелами были в ту пору. И дух испустила, не выдержав этой напасти, Четверка лихих скакунов одинаковой масти. Могучему Лакшмане, Рагхавы младшему брату, Настала пора обратиться к стреле Шатакрату, Дабы громоносного бога оружьем победным Навеки расправиться с этим врагом боговредным, Как Великодарный, что, средства иные отринув, Стрелой огнезарной в бою сокрушил исполинов. Врагов истребивший Держатель стрелы громоносной Умчался стремглав па своей колеснице двухосной, По небу влекомой конями караковой масти, А недруги Индры остались у Ямы во власти: Оружье ужасное их разорвало на части. И Лакшмана, гибель готовя теперь супостату, Свое благомудрое слово сказал Шатакрату: «Коль скоро, стрелы громовой всемогущий Владетель, Великого Рамы безмерна и впрямь добродетель, Коль скоро царевич Айодхьи — герой богоравный — Убей Индраджита, о Васава великославный! Да будет оружьем твоим уничтожен Злонравный». И Лакшмана вмиг, тетиву оттянувши до уха, Стрелу посылает, чей грохот ужасен для слуха! Стрела эта, пущена в цель, не проносится мимо: Оружье царя небожителей неотвратимо. С прекрасным челом, огнеблещущим шлемом покрыта, В алмазных серьгах, покатилась глава Индраджита Как шар золотой и на землю упала со стуком, И рухнуло тело в доспехах со сломанным луком.

Часть сто вторая (Рама получает колесницу Индры)

Но демонов раджа стремглав колесницу направил На храброго царского сына, что войско возглавил. Как будто зловещий Сварбхану небесной лазурью Помчался, спеша проглотить светозарного Сурью! И, ливнями стрел смертоносных врага поливая, На Раму летел он, как туча летит грозовая. Сверкали они, словно Индры стрела громовая. Но Рама свои, с остриями из чистого влата, Подобные пламени, стрелы метал в супостата. Воскликнули боги: «Катит в колеснице Злонравный, А Рама стоит па земле! Поединок неравный!» «Мой Матали! — Индра тогда призывает возницу, — Ты Рагху потомку мою отвези колесницу!» И Матали вывел небесную, с кузовом чудным, Коней огнезарных он к дышлам припряг изумрудным. Сверкала на кузове жарко резьба золотая, И тьмы колокольчиков мелких звенели, блистая. А кони сияли, как солнце, и, взоры чаруя, Искрились на них драгоценные сетки и сбруя. И стяг на шесте золотом осенял колесницу. Взял Матали бич, и покинул он Индры столицу. На ратное поле примчали возничего копи, Увидя прекрасного Раму, сложил он ладони: «Боритель врагов! Я расстался с небесным селеньем И прибыл сюда, побуждаемый Индры веленьем. Свою колесницу прислал он тебе на подмогу. Взойди — и сражайся, под стать громоносному богу! Вот лук исполинский — златая на нем рукоятка! — И дротик Владыки бессмертных, отточенный гладко, И златосиянные стрелы, что Великодарный Тебе посылает, и панцирь его светозарный. О Рагху потомок! Твоим колесничим я стану. С нечистым расправься, как Индра — с отродьями Дану!» Тогда колесницу Громовника слева направо Храбрец обошел, как миры обошла его слава. Царевич и Матали, крепко сжимающий вожжи, Неслись в колеснице. К ним Равана ринулся тоже, И бой закипел, волоски поднимая на коже. Но Рама, отменно оружьем небесным владея, Справлялся мгновенно с оружьем чудесным злодея. Оружье богов сокрушал, разбивая на части, Царевич посредством божественной воинской снасти. И ракшас прибегнул к своей сверхъестественной власти! Пускает он стрелы златые, приятные глазу, Но в змей ядовитых они превращаются сразу. Их жала сверкают. Из пастей разинутых пламя Они извергают, когда устремляются к Раме. Все стороны света огнем наполняя и чадом, Сочатся, как Васуки, змеи губительным ядом! И против оружья, что Раваыа выбрал коварный, Припас благославный царевич оружье Супарны. Блистали его златоперые стрелы, как пламя, И враз обернулись они золотыми орлами, На змей налетели, взмахнув золотыми крылами. Одну за другой истребляли орлы Вайпатеи, И гибли в несметном количестве Раваны змеи. Оружья такого лишили его змеееды, Что ракшас пришел в исступленье от вражьей победы. На Раму огромные стрелы посыпались градом И ранили Индры возницу, стоящего рядом. Единой стрелою, назло своему супостату, Сбил Равана древко златое и стяг Шатакрату. Оружье владетеля Ланки, ее градодержца, Богам досаждая, пронзило коней Громовержца. Великого Раму постигла в бою неудача, Богов, и гандхарвов, и праведников озадача. Святые, что жизнью достойной возвышены были,— В тревоге, точь-в-точь как Сугрива с Вибхишаной, были! Под сенью Ангараки в небе, — зловещего знака, — Встал Равана, словно гора золотая, Майнака. И Раме стрелы не давая приладить на луке, Теснил его десятиглавый и двадцатирукий. Придя в исступленье, нахмурился воин великий, На Равану пламенный взор устремил Грозноликий. Так страшен был Рама в неистовом гневе, что дрожи Деревья сдержать не смогли от вершин до подножий. Бесчисленных рек повелитель, — кипучие воды До неба вздымал океан, как в часы непогоды. И кряжи седые с пещерами львиными тоже В движенье пришли, с океанскими волнами схожи. Кружилась, урон предвещая и каркая дико, Ворон оголтелая стая. И гневного лика, На Раму взглянув, устрашился враждебный владыка. А боги бессмертные, к Раме полны состраданья, Следили за битвой, подобной концу мирозданья, В летучих своих колесницах, теснясь полукружьем Над полем, где двое сражались ужасным оружьем. В тревоге великой взирая с небесного свода, И боги и демоны чаяли битвы исхода. Но жаждали боги победы для Рагху потомка, А демоны — злобного Равану славили громко. Как твердый алмаз или Индры стрела громовая, Оружье взял Равана, Раму убить уповая Он выбрал такое, что мощью своей беспредельной Пугало врага и удар наносило смертельный. Огонь извергало, и взор устрашало, и разум Оружье, что блеском и твердостью схоже с алмазом, Любую преграду зубцами тремя сокрушало И слух потрясенный, свирепо гремя, оглушало. Копье роковое, что смерти самой неподвластно, Врагов истребитель схватил, заревев громогласно. Он, клич испуская победный, готовился к бою И ракшасов тешил, зловредный, своей похвальбою. Он грубо воскликнул: «Моргнуть не успеешь ты глазом — И этим оружьем, что прочностью схоже с алмазом, О Рама, тебя уничтожу я с Лакшманой разом! В копье моем скрыта стрелы громовой неминучесть. Воителей-ракшасов мертвых разделишь ты участь!» Метнул Красноглазый копье колдовское в отваге, И трепетных молний на нем заблистали зигзаги. Ударили колоколов медпозвончатых била. Их восемь, певучих, на древке подвешено было. Летело оно в поднебесье, огнем полыхая, Гремящие колокола над землей колыхая. И стрелы несчешые Рама метал, чтоб на части Оружье рассечь, не страшась колдовской его власти. Так пламень конца мирозданья гасили потоки, Что Васава с неба обрушивал тысячеокий. Но стрелы, стремясь мотыльками к лучистой приманке, Сгорали, коснувшись копья повелителя Ланки. Разгневался пуще, при виде обильного пепла, Царевич Айодхьи, решимость воителя крепла. Швырнул, осердясь, Богоравный могучей десницей Копье Громовержца, врученное Индры возницей. Летящее в пламени яром, со звоном чудесным, Оно раскололо ударом своим полновесным Оружье властителя Ланки в пространстве небесном. Увидел он быстрыми стрелами Рамы сраженных Коней легконогих своих, в колесницу впряженных. И Рама пробил ему дротиком грудь и над бровью Всадил три стрелы златоперых. .. Облившийся кровью, Был ракшас подобен ашоки цветущему древу. Дал Равана волю его обуявшему гневу!

Часть сто седьмая (Продолжение поединка Рамы и Раваны )

На ракшаса и человека в немом изумленье Два войска глядели, внезапно прервав наступленье. Сердца у бойцов колотились, но замерли руки, Сжимавшие копья, дубины, секиры и луки. И зрелищем странным казались огромные рати, Что, двух вожаков созерцая, застыли некстати. И Раме и Раване разные были предвестья. Не смерти в сраженье страшились они, но бесчестья. Два недруга истолковали приметы и знаки. Их мысли и чаянья ход получили двоякий. «Победу предвижу!» — сказал себе Рама всеправый. «Погибель предвижу!» — сказал себе Десятиглавый. В неистовстве Равана сбить вознамерился знамя, Что реяло над колесницей, ниспосланной Раме. Хоть Равана стрелы пустил, разъярившись премного, Но стяга не сбил с колесницы громовного бога. И стрелы посыпались наземь, скользнув мимо цели. Лишь знамени древко они золотое задели. Но Рама свой лук натянул, и — врагу воздаянье! — Стрела с тетивы понеслась в нестерпимом сиянье. Змее исполинской под стать, с устрашительным блеском, Стяг Раваны срезав, под землю ушла она с треском. Увидя, что знамя повержено воином дивным, Он стрелы обрушил на Раму дождем непрерывным. В коней Шатакрату вонзались несчетные стрелы. Назло супостату остались животные целы, Как будто легонько хлестнули их стеблями лилий! И Раме служить продолжали они без усилий. Палим нетерпения пламенем, Боговраждебный С поверженным знаменем ливень оружья волшебный На Раму тогда устремил: булавы и дубины, Секиры и молоты, гор остроглавых вершины, Утесы, деревья с корнями, Железные жерди — Все падало, грохот и гул исторгая из тверди. Злонравного стрелы затмили простор окоема, Но он упустил колесницу Властителя грома. На той колеснице, дарованной Рагху потомку, Из множества стрел ни одна не задела постромку! Тем временем лук напрягая бестрепетной дланью, Обрушивал Равана стрелы на рать обезьянью. У них острия золотые отточены были, И помыслы Раваны сосредоточены были. А Рама? Старанья властителя Ланки узрел он, Слегка усмехнулся — и выпустил тысячи стрел он! И ракшасов грозный владыка ответил на это, Несчетными стрелами небо застлав без просвета. Подобье второго блистающего небосвода Он создал совместно с потомком великого рода! Их стрелы, друг дружкой расколоты, сыпались наземь. Так Рама сражался с неистовым ракшасов князем.

Часть сто восьмая (Гибель Раваны)

Тут Индры возница изрек: «О военной науке Забыв, поступаешь ты с этим врагом, Сильнорукий! Сразить его можно оружьем великого Брахмы. О Рама, подобной стрелы не найдем в трех мирах мы! Предсказана Раваны гибель, — сказал колесничий, — Богами. И станет сегодня он смерти добычей!» И, вроде змеи ослепительной, грозно шипящей, Достал из колчана боритель великоблестящий Стрелу, сотворенную Брахмой, чтоб Индра мирами Тремя завладел,— и Агастьей врученную Раме. В ее острие было пламя и солнца горенье, И ветром наполнил создатель ее оперенье, А тело стрелы сотворил из пространства. Ни Меру, Ни Мандаре не уступала она по размеру. Стрела златоперая все вещества и начала Впитала в себя и немыслимый блеск излучала. Окутана дымом, как пламень конца мирозданья, Сверкала и трепет вселяла в живые созданья. И пешим войскам, и слонам, и коней поголовью Грозила, пропитана жертвенным жиром и кровью, Как твердый алмаз или Индры стрела громовая, Была сотворенная Брахмой стрела роковая, Чей путь преградить не смогла бы скала вековая! Железные копья она рассекала с разлета И с громом обрушивала крепостные ворота. Стрела, о которой небесный напомнил возница, Блистала роскошным своим опереньем, как птица. И — смерти приспешница — ратников мертвых телами Кормила стервятников эта несущая пламя. Для вражеской рати была равносильна проклятью Стрела Праджапати, что Раме была благодатью! Он вслух сотворил заклинанье, затем, для победы, Поставил ее, как велят многосильному веды. Живых в содроганье повергло стрелы наложенье. Недвижную твердь сотрясло тетивы напряженье. Стрелу, угрожавшую жизненных сил средоточью, Царевич пустил во владыку Летающих Ночью. И, неотвратимая, Раваны грудь пробивая, Вошла ему в сердце, как Индры стрела громовая, И в землю воткнулась, от крови убитого рдея, И тихо вернулась в колчан, уничтожив злодея. А Равана? Дух испуская, и лук он и стрелы Из рук уронил, затуманился взор помертвелый, И ракшас на землю упал с колесницы двухосной, Как Вритра, поверженный Индры стрелой громоносной. Звучал барабанов божественных рокот приятный, Из райских селений подул ветерок благодатный. На Раму обрушился ливень цветов ароматный. Вверху величали гандхарвы его сладкогласно, А тридцать бессмертных кричали: «Прекрасно! Прекрасно!» Сугрива, Вибхишана, Ангада с Лакшманой вместе Бежали к нему для воздания воинской чести. В кругу небожителей — Индра, миров покоритель,— В кругу полководцев стоял богоравный боритель! Быка среди ракшасов, подвиг свершив многотрудный," Сразил этот Рагху потомок и царь правосудный.

Благодаря доблести великого сына Дашаратхи вселенная вздохнула свободно, избавившись от десятиглавого носителя зла. Солнце засияло в небесной лазури. Подлинной обителью мира для всего живого стала земля. Индре среди небожителей подобен был Рама, окруженный друзьями и сподвижниками. Обезьянья рать вступила в Ланку, на престол которой был возведен потомком Рагху благорассудный Вибхишана.

Когда, после бесчисленных страданий, Сита предстала наконец пред очи своего богоравного повелителя, радость ее была безгранична.

Но он помолчал, в размышленья свои погруженный, И слово такое сказал Безупречно сложенной: «Царевна Митхилы! Над Раваной правую месть я Свершил и навеки избавил себя от бесчестья. Ступай же свободно, куда пожелаешь: для Ситы Разорваны узы любви и три мира открыты. Прекрасная! Сторону света любую по праву Теперь избери и найди себе мужа по нраву. Потомок царей не мирится до самой кончины С женой, побывавшей в дому у другого мужчины! Твоей красотой неземной упиваясь на Ланке, Едва ли наглец устоял против этой приманки! Да разве он мог, закоснелый в распутстве и злобе, Хранить уваженье к твоей благородной особе? Тебя осквернил он касаньем и взором бесстыдным, Но ты утешенье отыщешь в супруге завидном. Шатругпа, иль Бхарата, или Сумитрой рожденный Охотно тебя, Дивнобедрая, взяли бы в жены. Отважный Сугрива н мудрый Вибхишана тоже С тобою делить не откажутся брачное ложе. ..»

Так говорил Рама, желая испытать Ситу.

Но царевна Видехи, достойная почтительного и ласкового обращения, горько разрыдалась, услышав суровую речь своего повелителя.

«О Богоравный! Имя дал мне царь Джанака, но матерь моя — Земля. Ты не сумел оцепить моей верности и долготерпения! — сказала Сита потомку Рагху. Вся в слезах, обратилась она к Лакшмане, убитому горем: — Возможно ли жить мне после этих несправедливых упреков? Разожги для меня поскорее потребальный костер, о сын Сумитры, ибо другого выхода нет. Любимый супруг мой всенародно отрекся от меня. Если сердце мое всегда оставалось верным Раме, пускай дарует мне бог Огня свое покровительство! Если я чиста и незапятнана перед Рамой, да защитит меня от неправедной хулы великий Агни, очевидец всего сущего!»

Множество людей, в том числе старцы и малые дети, замерли в ужасе, когда Сита, сложив ладони и потупив глаза, вошла в медно-багряное пламя. Среди мятущихся огненных языков красота ее блистала подобно расплавленному золоту.

Вконец удрученные зрелищем этим печальным, Заплакали женщины перед костром погребальным. Но скорбь восхищеньем сменилась, восторгом — тревога: Внезапно увидел народ грозноликого бога! Прекрасную Ситу держал на руках Дивнозарный, И чудом пред ним расступался огонь безугарный. Из тонкого пурпура было на ней одеянье. Она, как богиня Ушас, излучала сиянье. Густым ароматом дышали цветов плетеницы, Украсив пунцовый наряд благосветлой царицы. И, на руки Раме сложив свою ношу любовно, Сказал небожитель: «Супруга твоя безгреховна!»

Книга седьмая. Последняя

Великий сын Дашаратхи мудро и счастливо правил Кошалой. Много лет прожил он безмятежно с прекрасной царевной Видехи. Однажды, заметив, что Сита готовится стать матерью, Рама попросил ее высказать какое-нибудь заветное желание, дабы его тотчас исполнить. На это дочь Джанаки ответила ему: «О Рама, я хотела бы посетить святых отшельников и провести ночь в их благословенной обители!»

Рама, будучи несказанно обрадован предстоящим отцовством, обещал завтра же отправить свою луноликую супругу в обитель великого Вальмики. Покинув Ситу во внутренних покоях, сын Дашаратхи взошел на престол и завел беседу с приближенными.

«Скажи мне, Бхадра,— спросил он одного из придворных,— какие толки слышатся нынче на улицах Айодхьи? Каждому известно, что о жизни правителя любят распространяться. Будь он в чаще лесной или в престольном покое, все равно молва и пересуды достигают его ушей».

«О государь! — опасаясь вызвать гнев потомка Рагху, отвечал Бхадра. — Про тебя говорят одно хорошее! А пуще всего вспоминают твою победу над Десятиглавым, коюрого ты сразил, о могущественный сын Дашаратхи!»

Тут Рама перебил Бхадру: «Не бойся! Хорошо ли, худо ли толкуют о моих делах горожане — открой мне правду без утайки!»

Тогда Бхадра, сложив ладони, ответил царю: «О могущественный отпрыск рода Икшваку! На главном торговом пути, на улицах столицы, па базарах, в дворцовых садах и священных рощах народная молва превозносит твои деянья. Люди говорят так: «Рама воздвиг небесный мост, связав два берега океана. Никому из его предшественников, включая богов и данавов, вместе взятых, не удалось бы совершить подобное чудо. Со своей конной и пешей ратью он разгромил войско непобедимого Раваны, а его самого сразил на поединке. Отняв у похитителя Ситу, Рагхава не дал волю гневу. Он как ни в чем не бывало ввел ее в дом.

Но радости мало, и сердцу мужскому надсада! Над этим, прощая жену, призадуматься б надо! Цареву супругу в охапку схватив, как служанку, Похитчик бесстыжий унес ее силой на Ланку. В отрепьях сидела она у него под ашокой, А Рамой опять удостоена чести высокой. Пример государя для подданных служит законом. Выходит, измену прощать мы обязаны женам?»

Рама повелел воину из дворцовой стражи немедленно призвать к нему троих сыновей Дашаратхи. Царевичи в белых одеждах, почтительно сложив ладони, вошли в покой к старшему брату, глубоко опечаленному бесхитростным рассказом Бхадры. Дивный лик властителя Айодхьи был подобен Луне в когтях демона Раху. Он выглядел, как заходящее солнце, а его глаза, напоминающие лепестки лотоса, были наполнены слезами, словно каплями росы.

«Братья мои! — начал Рама. — Вы мне дороги, как собственное дыханье. Послушайте, что говорит народ о моем отношении к жене. Жители царства Кошалы и его прекрасной столицы сурово осуждают меня. От этого сердце мое обливается кровью. Сита, стремясь доказать мне свою невиновность, взошла на костер перед лицом бессмертных богов. И что же? Сам великоблестящий Агни целой и невредимой вынес ее оттуда! Всей душой веря в чистоту безгрешной дочери Джанаки, я принял ее обратно и возвратился с ней в Айодхью. С той поры бесчисленные кривотолки подданных терзают меня, тем более что я принадлежу к славному роду Икшваку, а лотосоокая Сита — дочь правосудного царя Джанаки. Да будет вам известно, братья мои, что я скорее расстанусь с жизнью, нежели смирюсь с бесчестьем! О Лакшмана, возьми мою колесницу с возничим Суматрой, усади в нее Ситу и отвези навсегда в обитель святомудрого Вальмики.

Лакшмапа с тяжелым сердцем велел Сумантре заложить в златочеканную колесницу быстрых коней и вместе с Ситой отправился в дорогу. Вскоре они очутились на берегу священной Ганги. При виде сияющего лица своей прекрасной спутницы Лакшмана невольно разрыдался. Между тем царевна Митхилы обратилась к деверю:

«Ну вот наконец дождалась я великой утехи! Желанью заветному сбыться дано без помехи. Твоим неуместным слезам я не вижу причины! Такое ребячество разве достойно мужчины? Ладью перевозчики пусть подадут к переправе. Мы Ганги теченья достигли и медлить не вправе! В обители нас ожидает святое занятье: Отшельникам здешним раздать украшенья и платье! Мы реку должны пересечь, оделить их дарами, Чтоб завтра с рассветом дернуться, не мешкая, к Раме».

Лакшмана скрепя сердце велел колесничему дожидаться его возвращения и принялся поторапливать перевозчиков. Спустя недолгое время гребцы, почтительно сложив ладони, сказали, что ладья стоит у переправы.

Сита и рожденный Сумитрой благополучно пересекли полноводную Джахнави. Вдали показалась священная роща, где курились дымы алтарей.

Причалил к желанному берегу кормчий проворный, И Лакшмана вновь разрыдался, сказав Безукорной: «Прекрасная дева Митхилы! По собственной воле Не мог я тебе причинить ни обиды, ни боли. Царевна Видехи! От братьев своих в отдаленье Мне легче погибнуть, чем выполнить Рамы веленье. Прости меня, если тебе наношу оскорбленье!»

«Что стряслось, Лакшмана? — спросила дочь Джанаки — Поведай мне всю правду! В чем причина твоей печали?»

«О Безупречная! — сказал сын Сумитры.— Опасаясь народной хулы, коснувшейся его доброго имени, царь отверг тебя. Отныне ты останешься в обители святомудрого Вальмики, а жителям Айодхьи будет объявлено, что тобой добровольно избран путь покаяния».

Потрясенная Сита не лишила себя жизни только потому, что ожидала ребенка, будущего продолжателя прославленного рода Икшваку.

Вскоре великомудрый отшельник Вальмики на берегу священной реки повстречал дивной красоты женщину, проливавшую горькие слезы.

«Не плачь, Безгрешная, — сказал он. — Я узнаю в тебе дочь властителя Видехи, невестку царя Дашаратхи, любимую супругу великого Рамы. Ты не одинока и не беззащитна. Отныне твоим домом станет наша благая обитель!»

Вскоре Сита разрешилась от бремени близнецами. Царевна Видехи нарекла их Кушей и Лавой.

Царственные отпрыски подросли. Величайший из святожителей, Вальыики, некогда сложивший по наитию, ниспосланному Брахмой, вдохновенную песнь о подвигах богоравного Рамы, обучил этой песне обоих юношей.

Однажды государь Айодхьи пожелал выразить свою преданность бессмертным богам, совершив жертвоприношение коня. В день празднества, при великом стечении народа, в столицу явились два отрока, прекрасных собою, с глазами, подобными лотосам. Подойдя к дворцовым воротам, они в два голоса, вторя себе на вине, с глубоким чувством запели «Рамаяну».

Мудрецы, ученые, толкователи вед, брахманы — все, кто был искушен в музыке и науках, слушали с наслаждением двух юных певцов. Простой народ дивился их искусству. Иные говорили: «Они поют сладкозвучнее небесных музыкантов!» Другие поражались необыкновенному сходству братьев с властителем Айодхьи: «Не будь эти юноши одеты в древесную кору, а кудри их стянуты в пучки, точно у отшельников, можно было бы сказать, что каждый из них — вылитый Рама!»

Между тем царь с великим волненьем внимал божественному преданию. «Кто сочинил эту несравненную песнь?» — спросил он. И юноши отвечали: «О государь, эту песнь о твоих деяниях сложил не кто иной, как святомудрый Вальмики!»

Рама повелел Лакшмане дать певцам по семнадцать тысяч золотых монет и столько добра, сколько они пожелают. Но братья с удивлением отказались:

Достаточно с нас, государь, твоего одобренья. В лесу есть вода ключевая, плоды и коренья. Не может быть пищи для скромных подвижников слаще! А золота и серебра нам не надобно в чаще.

Бессмертное повествование, созданное великим Вальмики, владыка Айодхьи слушал несколько дней кряду. Потомку Икшваку стало ясно, что Куша и Лава — его сыновья, рожденные Ситой. Немедля послал он гонцов к святожительному отшельнику, дабы тот с дочерью Джанаки прибыл в Айодхью.

Восторженно и благоговейно встретил народ появление Ситы. Когда стихли приветственные клики, Вальмики обратился к Раме, восседающему на престоле: «О сын Дашаратхи! Взгляни на свою преданную, любящую жену Ситу, отвергнутую тобой по причине людского недоверия и осуждения. Взгляни па ваших прекрасных сыновей Кушу и Лаву. Твоя супруга перед тобой чиста и безгрешна. Я — Вальмики! Если уста мои произнесли хоть слово лжи — да останется мое тысячелетнее подвижничество втуне!»

И Рама, сложив ладони, ответствовал ему: «О высокомудрый святожитель! Я верю в безупречную чистоту дочери Джанаки. Моя любовь к ней неизменна. Я знаю, что Куша н Лава — мои сыновья. Сита отринута мной лишь из опасения, что на мое доброе имя ляжет тень клеветы. Пускай дочь великого Джанаки сама докажет перед людьми свою невиновность!»

Тогда Сита, облаченная в царственный наряд из желтого шелка, потупив глаза, подобные лотосам, и сложив ладони, промолвила: «Если в помыслах моих никого не существовало, кроме Рамы, если телом и душой я была предана одному Раме, если я чиста и безгрешна перед моим супругом — о мать Земля, подтверди дочернюю клятву! Разверзнись и прими меня в свое лоно!»

И твердь раздалась, чернотой непроглядной зияя. Престол золотой поднимался из бездны, сияя. А снизу его подпирали змеиные главы Диковинных жителей этой подземной державы. Па дивном престоле сидела с улыбкой утешной Богиня Земли, обратившая взоры к Безгрешной. И с нежностью руки простерла она для принятья Прекрасной царевны Митхилы навеки в объятья! А дева, по воле царя нареченная Ситой, Рожденная из борозды, для посева прорытой, На трон осиянный, камнями усыпанный щедро, Взошла — и ее поглотили глубокие недра.

Меж тем обильный дождь цветов сыпался с небосвода, насыщая воздух благоуханием. Пурпурные, белоснежные, болотистые, розовые, лиловые, устилали они восхитительным ковром землю, что скрыла от бессмертных и смертных богиню Дхарани с ее безгрешной дочерью.

Преисполнены радости, небожители с высоты созерцали нисхождение Ситы в земные недра. "Превосходно! Превосходно! — восклицали они. — О Сита, несокрушима твоя добродетель!)" А мудрецы, отшельники, цари и лучшие из людей, собравшихся на месте празднества, не могли опомниться от изумления.

Утратив жену, добросклонную и прекрасную, как Лакшми, Рама предался неизбывной печали.

Брахма утешал его: «О Богоравный! После кончины ты воссоединишься с дочерью Джанаки в небесных селениях!»

Потомок Рагху не пожелал взять себе другую супругу. Все дни он проводил в мыслях о Сите, любуясь ее изваянием, отлитым из чистою золота.

Царство свое отпрыск Дашаратхи передал милым его сердцу сыновьям. С той поры Южной Кошалой правит Куша, а северной частью страны — Лава. Престольным городом Южной Кошалы считается Кушавати, основанный ее властителем в юрах Виндхья. Столица Северной Кошалы, воздвигнутая Лавой, носит название Шравасти.

Великий Рама стал подвижником. После долгих лет святой жизни он вознесся на небо и в горней обители соединился с Ситой на веки веков.

Таковы события, о коих повествуют семь песней «Рамаяны». Кто с чувством рассказывает «Рамаяну» на рассвете, когда коровьи стада выходят на пастбища, либо в полдень, либо в сумерки, тот никогда не будет знать горя и невзгод. А тот, кто произнесет хотя бы единую шлоку из великого предания, очистится от содеянных им грехов.

На этом кончается седьмая песнь «Рамаяны», созданной сыном Прачеты святожительным Вальмики с благословения самого Брахмы.

Пояснительный словарь

Агастъя — мифический мудрец-риши, считающийся автором отдельных гимнов Ригведы. Снабдил Раму оружием богов, и в частности дал ему волшебный лук Вишну, которым был убит грозный асур.

Агни (Павака) — бог огня. Считается посредником между богами и людьми, ибо доставляет от последних жертвоприношения небожителям. Изображается с семью языками, которыми он вылизывает масло, приносимое ему в жертву.

Адамбара — разновидность барабана.

Аджа — дед Рамы, отец Дашаратхи и сын Вишвамитры; подобно Раме, один из потомков Рагху, царь Айодхьи.

Адидева («изначальный бог») — одно из имен Вишну.

Адити («беспредельная») — богиня неба, матерь богов.

Аиодхъя («непобедимая»)—столица государства Кошала, современный Аудх.

Айравата — слон, появившийся при пахтанье молочного океана, хранитель Востока.

Акампана — советник Раваны.

Акша — старший сын Равапы, убитый Хануманом.

Амбариша — один из царей Айодхьи, потомок Икшваку.

Амаравати («обитель бессмертных») — небесная столица Инд-ры, называемая также Витапавати. В ней обитают боги, герои, святые мудрецы, танцоры, певцы, музыканты и т. д.

Амрига — напиюк бессмертия, добытый при пахтанье молочного океана.

Ангада — племянник царя обезьян Сугривы, сражавшегося на стороне Рамы.

Ангарака — имя ракшаси; планета Марс. Анджана — мифический слон, хранитель Запада.

Анила ("ветер") — одно из имен бога Вайю.

Анкола (алангиум гексапеталум) — небольшое дерево; ветви его усажены колючками, листья темно-зеленые, гладкие, продолговатые; цветы — одиночные или растущие кистями — белы и ароматны; плоды и сок применяются в лекарственных целях.

Антика («уничтожающий»)—одно из имея бога Смерти—-Ямы.

Апшуман — внук царя Сагары, из «солнечной династии».

Апсара — небесная дева.

Арджуна («яркая») (термипалиа арджуна)—высокое дерево с узкими удлиненными листьями; крупные цветы — розовато-лиловые, алые или белые — уложены в пирамидальные кисти. Корни, кора и сок арджуны находят разнообразное применение в медицине.

Ариштха («надежная, неуязвимая») —название горы на Лапке, с которой Хануман прыгнул на материк.

Арка («солнечный») — 1. Обезьяна-военачальник в армии Суг-ривы. 2. Дерево с красными цветами и плодами (калотропис ги-гантеа).

Асана — 1. (гермипалиа торментоза) —лесное дерево, схожее с арджуной; цветы белые, розовые или розовато-лиловые. 2. Растение марсилла квадрифолиа.

Аста (Астачала)—мифическая Западная гора, за которую якобы заходит солнце на закате.

Асуры — демоны, противники богов.

Атикайя — военачальник из войска Раваны.

Ашвакариа («конское ухо») — разновидность дерева шал (ва-тика робуста) растет в восточных округах Центральной Индии. Его высокий прямой ствол отличается прочной древесиной. Цветение обычно бывает обильным; цветы бледно-розовые или белесоватые.

Ашвапати — царь страны кскайя, брат Кайкейи — любимой супруги царя Дашаратхи, и дядя Бхараты, сводного брата Рамы.

Ашвины («всадники») —двое близнецов, неразлучные божества утренней и вечерней зари, сыновья солнца, покровители медицины.

Ашока («беспечальная») (сарака индика)—вечнозеленое дерево, цветет оранжевыми или красными соцветьями. Индусы и буддисты считают ашоку священным деревом. В частности, согласно верованиям последних, Будда родился под ашокой. Для индусов же ото дерево связано с жизнью Ситы. Цветок ашоки считается одной из пяти стрел бога любви. Целебные свойства почти всех частей дерева ашоки используются в медицине.

Люрведа — медицинский трактат, авторство которого пришь сывается целителю богов — Дханвантари.

Бала («сила») — асур, чудовище, «сковывавшее воды», убитое Индрой.

Балу — царь даитья (титанов, сражавшихся с богами),

Баухиния (баухшша вариегата) — дерево средних размеров С удлиненными листьями, растущее преимущественно в горах. Его называют райским древом. Крупные, душистые цветы баухинии бывают разнообразной окраски: пурпурные, розовато-лиловые, белые с желтыми брызгами.

Бильва (аегле мармелос)—плодоносящая лесная яблоня; ее плоды, не достигшие спелости, применяются в медицинских деяях; листья бильвы растут по три; согласно индуистским верованиям, они считаются священными, ибо в них частица бога Шивы.

Бимбо (ыомордика монодельфа) — дерево с округлыми блестящими розоватыми плодами, которые обычно сравниваются с женскими губами.

Брахма — в индуистском пантеоне бог-созидатель, возглавляющий триаду (тримурти), в которую кроме него входят Вишну (бог-хранитель) и Шива (бог-разрушитель).

Брахмапаша — Сеть Брахмы, или Петля Брахмы. Волшебное оружие, сковывающее по рунам и ногам.

Бриндусара — название озера.

Брихаспати — небожитель, мудрец, наставник богов.

Будха («мудрый») —планета Меркурий; считается сыном Me-еяца и Тары, дочери Брихаспати.

Бхавья — 1. («прекрасная») (диллениа индика, или диллениа эллиптика спесиоза) — вечнозеленое дерево. Цветы крупные, белые с желтыми отростками, распускаются па кончиках ветвей, Бхавья растет в лесных чащах; ее обычно насаждают вокруг хра-мов. 2. Под этим же названием существует небольшое плодовое дерево с душистыми цветами семейства магнолиевых.

Бхагиратха— один из царей Ажодхьи. Благодаря своему подвижничеству, способствовал нисхождению Ганги на землю.

Бхадра — придворный Рамы.

Бхара («ноша») — мера веса, приблизительно равная количеству золота, которое в состоянии поднять взрослый мужчина (около 120—130 кг).

Бхарадваджа — один из семи великих мудрецов, которому приписывается авторство ряда ведических гимнов.

Бхарата — младший брат Рамы, рожденный супругой царя Дашаратхи, Кайкеии. Bxapaie, по преданию, досталась восьмая часть силы бога Вишпу, воплощенного в сыновьях Дашаратхи.

Бхригутунга — название горы.

Ваджрадамштра («тот, у кого клыки подобны громовой стреле «ваджра» или алмазу») — ракшас.

Вайавъя («принадлежащий богу ветра Вайю») — вид мифического оружия, находящегося под покровительством бога Вайю и обладающего мощью ветра.

Вайнатея — потомок Винаты, матери Гаруды.

Вайю — бог ветра.

Вали, или Валин («хвостатый»)—имя старшего брата царя обезьян Сугривы: его матерью была обезьяна, а отцом — Индра.

Валъмики — легендарный мудрец и подвижник, которому приписывается авторство «Рамаяны».

Вамана — слон, хранитель Юга.

Ванаспати — 1. Дерево. 2. Растение (асклепиас асида). Из его сока путем брожения приготовляется хмельной напиток сома.

Варана (Сету) (краетова тапиа) — одно из священных деревьев, кора и листья которого употреблялись для приготовления лекарств и наговорных зелий.

Варна («сословие») — древнеиндийское общество делилось па четыре варны: 1. брахманы, в которую входило духовенство, жреческое сословие; 2. кшатрии, то есть воинство; 3. вайшьи, то есть купечество, высшие группы ремесленников и земледельцы. По за-к нам Ману, на вайшьев возлагалась обязанность питать членов двух высших варн (брахманов и кшатриев); 4. шудры, к которым относились низшие группы ремесленников, зависимые земледельцы, слуги и т. д., призванные служить трем высшим варнам.

Варуиа («всеобъемлющий»)—как ведическое божество, — со-адатель неба и земли, позднее повелитель вод.

Варуни — дочь бога Варуны, богиня вина.

Васава («повелитель Васу») — эпитет бога Индры.

Васиштха — мудрец, духовный наставник царя Дашаратхи IJ Рамы.

Васу — восемь полубогов, прислужников Индры.

Васудева — имя хранителя вселенной Вишну.

Васуки — один из трех змеиных царей (нередко отождествляв ется с Шешей). Во время пахтания молочного океана боги и демоны использовали Васуки в качестве огромной веревки. Яду Васуки приписывалась способность испепелять все живое.

Вена («движущаяся») — река на Деканском плоскогорье. Ветер — см. Анила.

Вибхишана («устрашающий») — младший брат Раваны, после гибели его ставший правителем Ланки.

Видеха — царство на востоке Ипдо-Гапгской равнины (совр, Тирхут); столицей Видехи была Митхила.

Видъюджихва («язык, подобный молнии») — ракшас,

Видъядхары («носители волшебного знания») —горные и лесные духи, прислужники богов.

Вина — древний семиструнный музыкальный инструмент, лютня; представляет собой бамбуковый ствол, вдоль которого проходят главная струна и шесть тонких металлических струн, прикрепленных концами к двум пластинкам из слоновой кости; к стволу, в свою очередь, прикреплены по обоим концам две полые тыквы.

Вината — 1. Мать Гаруды, повелителя пернатых. 2. Военачальник в войске обезьян.

Виндхъя — название горного хребта на юге Индии и высочайшей вершины этого хребта.

Вирупакша — мифический слон, хранитель Востока.

Вишала (Удджайн) — город на берегу реки Ганги, близ которого Вишвамитра рассказывал Раме о том, как боги и асуры пахтали молочный океан.

Вишалья карани («залечивающая рапы, нанесенные стрелами») — мифическая целебная трава, согласно преданию, добытая Хануманом в Гималаях.

Вишвакарман — божественный зодчий; оп построил для Рава-пы его столицу, прекрасную Ланку, а также создал для Куберы летающую колесницу Пушгаку. Сын Вишвакармана, обезьяна Нала, желая оказать помощь богу Вишну, воплощением которого стал Рама, для противоборства Раване, воздвиг при содействии обезьяньей рати мост через океан.

Вишвакрита («делающий все») — эпитет Вишвакармана.

Вишвамитра — царь, воин-кшатрий по рождению, благодаря тысячелетнему суровому подвижничеству получивший звание брахмана.

Вишну — один из трех главных богов индийского пантеона, бог-хранитель и воссоздатель.

Вритва — демон, насылающий засуху. Борется с Индрой. Когда Индра побеждает Бритву, проливается дождь.

Тавайя («бык») — обезьяна-военачальник в армии Сугривы.

Гавакша («волоокий») — обезьяна-военачальник в армии Сугривы.

Гайа — обезьяна-военачальник в армии Сугривы.

Ганга — священная река индуизма. По преданию, была низведена с неба.

Гандха-мадана («ароматом пьянящая») — 1. Находившаяся к востоку от Меру мифическая гора с благоуханными рощами, где предавались любви небожители и земные герои. 2. Имя обезьяны-военачальника в армии Сугривы.

Гандхарвы — мифические существа, полубоги, небесные музыканты. Согласно преданиям, приготовляли сому (хмельной напиток) для богов и были искусны в медицине.

Гаруда (Супарна) — златокрылый орел, повелитель пернатых; возит на себе бога Вишну. От своей матери Винаты, враждовавшей с прародительницей змей Кадру, унаследовал лютую ненависть к змеям.

Годавари («дающая скот или воду») — название реки на Декане, современная Годавери.

Голанеулы («коровохвостые») — вид обезьян.

Громовержец, Громовник— эпитет бога Индры.

Гуха («тайна») — 1. Правитель нишадского царства, приверженец Рамы. 2. Имя бога войны Картикеи.

Данавы — демоны-исполины, прекрасные с виду, враждовавшие с богами.

Дандакл — лес на Деканском плоскогорье, где, согласно легенде, Рама находился в изгнании.

Дану — мать данавов.

Дардура («лягушка») — гора на юге Индии, иногда отождествляемая с горой Малайа.

Датъюха — птица галлинул, камышница.

Дашаратха («обладатель десяти колесниц») — царь Айодхьи, потомок Икшваку, отец Рамы, Лакшманы, Бхараты и Шатругхны.

Дваждырожденный — поскольку, по представлениям индусов, человек, не имеющий знаний, подобен животному, получение знаний приравнивалось ко второму рождению. Дваждырожденными считались предстанители первых трех сословий (варн). Однако обычно этот эпитет применялся только по отношению к брахманам.

Двивида («двойственный») — военачальник обезьяньего войска. Девантака — ракшас.

Деварага («радующий богов») — предок Джанаки, царя Видехи, получивший от богов на хранение лук Шивы.

Десятиглавый — эпитет Раваны.

Джамадаени — мудрец, знаток вед.

Джамбаван — царь медведей.

Джамбу (еугениа джамболанум) — 1. Вечнозеленое дерево средней вышины, розовая яблоня или яванская слива. Оно считается посвященным Кришне и растет обычно вблизи храмов. Душистые цветы белесоватою оттенка появляются на дереве в марте и держатся до мая; плоды, созрев, становятся исчерна-красными; с помощью перегонки из них получают уксус. Кора, листья и плоды обладают целебными свойствами. 2. Мифическая река, согласно преданию, льющаяся с горы Меру и берущая истоки в соках исполинского дерева джамбу.

Джамбудвипа — один из семи материков, составляющих, но древнеиндийским космогоническим воззрениям, вселенную,

Джамбумали («обладающий гирляндой из цветов джамбу») — ракшас.

Джанака — царь Видехи, нашедший в борозде Ситу и удочеривший ее.

Джапастхана («прибежище демонов») — часть леса Даидака, облюбованная ракшасами, притеснявшими святых отшельников. В лесу Дандака находилась хижина Рамы, Ситы и Лакпшаыы, изгнанных из Айодхьи.

Джатаю — царь ястребов.

Джахиу — мудрец, выпивший Гангу и выпустивший ее через ухо.

Джахнави («дочь Джахпу») — эпитет, данный священной реке Ганге после ее пребывания в чреве Джахну.

Диндима — разновидность барабана.

Душапа — один из предводителей войска Раваны, убитый Рамой. Нередко отождествляем я с Душаной, братом Раваны.

Дхава (гризлеа торментоза) — кустарнпк, встречающийся во всех регионах Индии; его пурпурные цветы распускаются на длинных, широко раскинувшихся ветвях в жаркий сезон.

Дханватари-—божественный врач, создатель Аюрведы, всплывший со дна во время пахтапья молочного океана.

Дхарма — сложный комплекс религиозных и нравственных воззрений, выработанный индуизмом. Святой закон, долг, справедливость, предписываемый традицией образ мыслей и поведение человека.

Икшваку — сын Ману, основатель так называемой «солнечной» династии царей Айодхьи.

Индра — бог-громовержец. Властитель небесного рая, живущий на третьем небе, в своей непревзойденной по красоте райской обители Амаравати. Владеет не знающей промаха громовой стрелой «Ваджрой». Является хранителем Востока.

Индраджит — сын Раваны. Враг Индры.

Ионийцы — племена Древней Греции.

Иудхонматта («опьяненный битвой») — ракшас.

Йатудханы («хранители чар») — общее название злых духов; ракшасы.

Йоджана — мера длины, равная расстоянию, которое можно было проехать, не распрягая лошади (примерно двенадцать километров).

Кабандха — чудовищный демон, убитый Рамой и тем самым освобожденный от заклятья.

Кадамба (науклеа кадамба) — лиственное дерево с прямым стволом и раскидистыми, слегка склоненными ветвями; его оранжевые цветы распускаются в дождливый сезон. Их благоуханье напоминает аромат молодого вина. Используется в индуистский религиозных церемониях в качестве жертвы богам. Кора и листья кадамбы применяются в медицине.

Кадру —мифическая мать многоголовых змей, в том числе Шеши я Васуки.

Кайкейи («царевна кекайя») — любимая жена Дашаратхи, мать Бхараты. Принадлежала к царскому роду воинственного племени кекайя. Сесгра царя Ашваиати.

Кама — бог любви. Изображается в виде прекрасного юноши, восседающего на попугае, вооруженного луком из сахарного тростника, тетивой из пчел и пятью цветочными стрелами, которыми он поражает свои «жертвы».

Камадхену («желаниями доящаяся») — волшебная корова, осуществлявшая людские желания. Принадлежала мудрецу и духовному наставнику царя Дашаратхи Васиштхе.

Камбоджа — название страны, населенной кшатрийским по происхождению племенем Камбоджей, занимавшихся разведением пород лошадей, высоко ценимых в Древней Индии (не имеет ничего общего с современной Кампучией).

Капила — легендарный мудрец, создавший философскую систему санкхъя. Одно из воплощений Вишну. Иногда идентифицируется с ним.

Карникара (птеросптернум, или кассиа фистула) — индийский ракитник, одно из красивейших деревьев мира; в период цветенья увешан золотисто-желтыми, иногда белыми, кистями душистых цветов. Карникару называют золотым дождем. Это декоративное дерево используется в религиозных церемониях. Оно имеет разнообразнейшее применение в медицине. Картикея (Сканда) — бог войны.

Каушалъя — старшая супруга Дашаратхи, мать Рамы. Кауштубха — драгоценный камень, что всплыл со дна молочного океана во время пахтанья его богами и асурами; стал достоянием Вишну.

Кахлара — белая водяная лилия. Кашрода — молочный океан.

Кекайя — могучее воинственное племя (предположительно скифского происхождения), проживавшее в Северной Индии.

Кетака (панданус одоратиссимус) — небольшое дерево с удлиненными листьями и душистыми оранжево-желтыми цветами; их соцветья напоминают сережки. Девушки вплетают кетаку в волосы: существует поверье, будто ее цветы обладают привораживающим действием.

Кету («сияние») — туловище демона Раху, превратившееся после отделения от головы в скопление комет, метеоров и астроидов; в древнеиндийской астрономии считалось отдельной планетой. Мстя Месяцу, Кету преследует его жен-созвездия, в частности и любимую супругу — Рохини, окутывая ее темной пеленой.

Кимнары — мифические существа, обитающие в небесных; сферах, с лошадиной головой и человеческим телом, либо наоборот, с человеческой головой и лошадиным телом.

Киншука, или палата (Сутеа фрондоза) — «пламя леса», или «попугаово дерево»; последнее название обусловлено тем, что ярко-красные цветы среди зеленой листвы напоминают красные клювы зеленых попугаев. С января по март дерево покрыто несметным количеством багряных и оранжевых цветов, лишенных аромата. Киншука считается священным деревом.

Кирти — персонифицированная слава, считается женой бога Дхармы.

Кокиль — индийская кукушка, отличающаяся сладостным пением.

Кошала — название государства в Северной Индии, располагавшегося по берегам реки Сарайю, а также название проживавшего там племени.

Кратхана ("дикий") — военачальник в войске обезьян. Краунча — 1. Горный отрог Гималаев, расколотый копьем бога войны Картикеи (Сканды); 2. Птица, разновидность цапли.

Кританта («завершитель») — эпитет бога Ямы; рок, судьба, предначертанье.

Критики — плеяды, созвездие Тельца. Согласно преданию, кормилицы бога войны Каргикси.

Кришна — 1. Земное воплощение бога Вишну. Его пребывание среди пастушеских племен и любовь к пастушке Радхе — любимая тема индийского искусства. 2. Название горы.

Кубера — бог богатства, старший брат Раваны; изначально — повелитель сил зла. Обитает на горе Кайласа. Хранитель Севера. Кумбха («горшок», «кувшин»)—ракшас, военачальник армии Раваны.

Кумбхакарна («кувшинноухий») — брат Раваны, могущественный ракшас; опасаясь его мощи и прожорливости, Брахма даровал ему вечный сон с тем, чтобы каждые шесть лет он мог просыпаться па один день.

Кумуда («белый лотос») — обезьяна-военачальник в армии Сугривы.

Кутаджа (эхитес антидизентерика) — род горного жасмина; семена этого растения употребляются для лекарственных целей. Кутас — як, крупное жвачное животное с длинной шерстью и большими рогами.

Куша — трава, применяющаяся при ритуальных церемониях. Кушавати — столица Южной Кошады, воздвигнутая Кушей, сыном Рамы.

Кхара — младший брат Гаваны, убитый Рамой. Кшатрии. — см. варна»

Ладжа — кушанье ni жареных рисовых зерен.

Лакшмана — сводный брат Рамы, сын Дашаратхи от царицы Сумитры.

Лакшми — богиня счастья, удачи и красоты, вышедшая из океана (ори пахтаыъе его богами и демонами) с белым лотосом в руке; супруга Вишну.

Летающие Ночью — эпитет ракшаcов.

Магадха — название страны и населявшего ее племени в Северной Индии (современный, южный Бихар); в Магадхе было развито искусство сказителей и певцов; сам термин «Магадха» со временем стал обозначать придворных поэтов, которые были обязательной принадлежностью любого царского двора в Северной Индии.

Мадха — хмельной напиток из цветов дерева мадхуки (бассиа латифолиа) и меда или патоки.

Мадхава («вайшакха») — 1. Второй весенний месяц индийского календаря (соответствует апрелю — маю). 2. Одно из имен Вишну.

Мадхавика — по-видимому, хмельной медовый напиток.

Мадху («чайтра») — 1. («Пестрый», или «красивый») первый весенний месяц индийского календаря (соответствует марту — апрелю). 2. Имя демона, убитого Вишну.

Мадхука (бассиа латифолиа) — «махва», или «индийское масляное дерево»; растет в гористой местности; особенно ценится благодаря светло-желтым цветам, распускающимся ночью и опадающим к рассвету; цветы эти съедобны и считаются полезными для здоровья; по вкусу они напоминают фиги. Из цветов, плодов и семян мадхуки добывается масло, изготовляется вино и т. д.; весьма широко и ее лекарственное применение.

Мадхучанда, — сын Вишвамитры, проклятый отцом за дерзость и неповиновение. Ему приписывается авторство нескольких гимнов в «Ригвсде».

Майнака — подводная гора, согласно преданию, находившаяся между южной оконечностью Индии и Ланкой.

Малайя — горный хребет па юго-западе Индии, поросший лесами. Благоухающий белым сандалом ветер с вершины Малайя — традиционный образ индийской поэзии.

Манас, или Манасаровар — озеро на северных склонах Гималаев, куда летом слетаются огромные стан водоплавающих птиц. Считается священным,

Мандакипи — река, приток Гапги, протекающий близ горы Читракуты.

Мандара — священная гора, служившая богам и асурам мутовкой, когда они пахтали полочный океан, стремясь добыть напиток бессмертия.

Мандодари — любимая супруга Раваны, мать Индраджита.

Манкука («колеблемая») —струнный инструмент.

Мантра — ритуальное заклинание.

Мантхара, (изогнутая») — имя горбуньи, служанки царицы Кайкейи, уговорившей последнюю потребовать у Дашаратхи изгнания Рамы и помазания Бхараты на царство, поскольку Да-шаратхой было некогда дано обещание выполнить две просьбы своей супруги.

Maнy — подразумевается седьмой из четырнадцати святых прародителей, Ману Вайвасвата; он считается общим предком всех людей. Был, в частности, первым правителем Кошалы и основателем ее столицы Айодхьи.

Марина — ракшас, обладавший даром изменять свой облик; по приказу Раваньт превращается в золотого оленя, чтобы способствовать похищению Ситы.

Марута — 1. Потомок Ману, совершивший знаменитое жертвоприношение, описываемое в пуранах; царь «солнечной» династии. 2. Бог Ветра, отец Ханумана.

Маруты — божества ветра, подчиненные Индре.

Мат а ли — колесничий Индры.

Махадвва («великий бог») — один из эпитетов бога Шивы.

Махападяа — слон, хранитель Юга. Принадлежит богу смерти Яме, властителю подземного царства.

Махапаршва («великобокий») —ракшас.

Махендра («великий Индра») — 1. Эпитет Индры. 2. Горный хребет.

Маходара («великобрюхий») —ракшас.

Махорага-—исполинская змея.

Меру — мифическая золотая гора, обитель небожителей, богов, праведников. Из-за Меру восходит солнце, с нее течет Ганга.

Митхили — столица Видехи; современный Джанакпур.

Мохини — небесная дева.

Мриданг — род барабана, обтянутого кожей. Его расширяющийся к середине ствол сделан из обожженной глины.

Мрита-сандживани («оживляющая мертвых») — мифическая целебная трава, согласно преданию, добытая Хануманом в Гималаях.

Myрва — разновидность конопли, из волокон которой изготовляют тетивы луков, а также священные шнуры для представителей высших каст.

Наги — змеи; также мифические существа с человеческими лицами и змеиными хвостами.

Найриты — патроним демонов, потомков ракшаса Нирриты.

Нала («Тростник») — 1. Имя обезьяны, сына божественного зодчего Вишвакармаяа; под руководством Налы обезьянье войско Сугривы, союзника Рамы, построило мост через океан, дабы переправиться с индийского берега на остров Ланку. 2. Царь нишадов, супруг Дамаянти.

Налина — малабарская лилия.

Налини — название реки.

Парада — мифический мудрец-риши; считается сыном Брахмы; ему приписывается авторство гимнов Ригведы, а также изобретение индийского струнного инструмента — вины.

Нарантака («губитель людей») — ракшас.

Нарача — вид боевой стрелы с железным наконечником.

Нараяна («шествующий по водам») — одно из воплощений бога Вишну.

Иикумбха («кувшин») — ракшас, сын Кумбхакарны.

Нила («смуглый») — имя обезьяны-полководца, сражавшегося на стороне Рамы.

Нишада — название дикого охотничьего племени, обитавшего в отрогах Виндхьи.

Ошадхи («целебная трава») — название горы в Гималаях, куда летал Хануман за светящимися целебными травами, чтобы оживить Раму и Лакшману, сраженных Индраджитом.

Павака — одно из имен бога огня Агни.

Павана («очищающий») — эпитет бога ветра Вайю.

Падма — белый «дневной» лотос, закрывающийся с наступлением ночи (нелумбием специозум).

Пампа — озеро в Южной Индии.

Панава («звучащий») — разновидность небольших барабанов.

Панаса (артокарпус интергрифолиа) •— 1. Вечнозеленое «хлебное дерево»; оно называется также джекфрут и приносит съедобные плоды, крупнейшие в мире, весом около 36 кг. В сыром виде плоды употребляются как овощи. Спелые плоды консервируются с медом или сахаром. Хлебное дерево находит широкое хозяйственное применение; не менее разнообразно используется оно и в медицинских целях. 2. («Шип») — в армии Сугривы имя обезьяны-военачальника, владетеля горы Париятра.

Паннаги — змеи-оборотни, обитающие в подземном мире и океанских пучинах.

Панчавати — местность в лесу Дандака, тянувшемся от хребта Виндхья до реки Годавари; в Панчавати некогда жил Рама, находясь з изгнании.

Париятра — 1. «Райское дерево». 2. Один из основных горных хребтов Индии.

Парна — «дэва-парна» («священный лист»); дерево с крупными листьями и прочной древесиной (бутеа фрондоза), то же, что палаша или кипшука.

Паяса («молочное кушанье»)-—согласно религиозным воззрениям индийцев, считалась пищей небожителей; ритуальное подношение богам из риса, сваренного на молоке. В «Рамаяне» Вишну дарует бездетному царю Дашаратхе золотой сосуд с паясой, разделив которую между тремя царицами, Дашаратха становится отцом четырех сыновей: Рамы, Лакшманы, Бхараты и Шатругхны В них воплощается Вишну, дабы способствовать уничтожению Раваны как носителя зла во вселенной.

Пишача — злой дух, демон. Также имя ракшаса из войска Раваны.

Полунарача — стрела, наконечник которой окован железом.

Праджапати («повелитель живых существ») — имя, даваемое богу-созидателю Брахме, а иногда и другим богам индуистского пантеона. Иногда под этим именем подразумевается один из десяти прародителей, в частности Кашьяпа: от него и его супруги Адити произошел бог солнца Сурья, отец царя обезьян Сугривы; праджапати (множественное число) — сыновья Брахмы.

Прахаста («длиннорукий») — ракшас, отец ракшаса Джамбумали и советник Раваны. Был убит Нилой, одним из военачальников обезьяньей армии.

Прачета — одиннадцатый праджапати (то есть сын Брахмы); хранитель Запада; отец легендарного сочинителя «Рамаяны» — мудреца и подвижника Вальмики.

Прашравана — тора, где в одной из пещер обитали Рама « Лакшманой перед походом на Ланку.

Прияка («милое», «приятное») — 1. Название нескольких деревьев, в том числе кадамбы, 2. Так называется и красивое животное — пятнистый олень.

Пуджа — богослужение.

Пуластья — один из семи великих мудрецов, прародитель Раваны.

Пуннага (роттлериа типктория) — мускатное дерево; его желтые цветы выделяют красящее вещество.

Пушкара — священная роща, где мудрец Вишвамшра долгов время предавался строгому аскетизму.

Пушпака — воздушная колесница, отнятая Раваной у бога богатства Куберы, впоследствии ставшая Достоянием Рамы, который возвратил ее законному владельцу.

Пушья («процветающее, наилучшее») — название одного из созвездий «лунных домов», в которых Поочередно пребывает Месяц, супруг зверд и созвездий. По-видимому, астрологами царя Дашаратхи время нахождения Месяца в созвездии Пушья было определено как наиболее благоприятное для коронации Рамы. Этот период времени соответствовал месяцу «пауша» (декабрь — январь по лунному календарю).

Равана, («ревущий») — досятиголовых и двадцатирукий повелитель ракшасов, воплощение зла во вселенной.

Рагхава («потомок Рагху») — имя Рамы.

Раеху — один из царей «солнечной» династии, некогда правивший Айодхьей; считается предком Рамы.

Ракшаси — демоницы (см. ракшасы).

Ракшасы — кровожадные демоны, Питающиеся сырым мясом и мешающие подвижникам, живущим в лесных обителях, приносить жертвы богам; извечные враги Небожителей и героев.

Рама — старший сын царя Дашаратхи и царицы Каушальи. Согласно религиозным воззрениям индузма, Рама является одним из воплощений Вишну.

Рамбха («опора») — 1. Военачальник в войске Сугривы. 2. Прекрасная апсара.

Расатала — согласно пурапам, один из семи миров преисподней, находящийся на дне океана, открытый в подземных странствиях сыновьями царя Сагары.

Рати («любовь, желание») —богиня, супруга бога любви Камы,

Раху — демон, проглатывающий Луну и Солнце, тем самым вызывая затмения. При пахтании океану богами Раху тайком выпил немного амриты, но его выдали Солнце и Луна. Разгневанный Вишну отсек Раху голову. Однако она, став бессмертной, навеки поднялась на небо. Туловище Раху (см. Кету) превратилось в скопление комет, метеоров и астероидов. То, что Раху вызывает затменне Солнца и Луны, проглатывая их «объясняется» жаждой мести. Но, поскольку туловище у демона отсутствует, проглоченные светила благополучно выскальзывает из его пасти.

Рашмикету («с лучом па стяге») — ракшас.

Рикшабила — волшебная пещера, согласно преданию, принадлежавшая небесной деве по имени Хема.

Ричика — мудрец и подвижник, предавший царю Амбарише. своего сына Шунашепу.

Ришабха («бык») — обезьяна, сподвжник Рамы.

Ришъямукха — гора недалеко от озера Пампа.

Рохини («красная») — название девятого «лунного дома» (см. «Пушья»), то есть звезды Альдебаран и соответствующего созвездия. Считается дюбимой супругой Месяца; горюет в дни лунных затмений, когда это на время проглатывает демон Раху.

Рудра («Ревун») — ведическое божество (бог бурь и ураганов), позднее отождествляемое с Шивой ц почитавшееся как одна из ипостасей последнего.

Рудры — одиннадцать сыновей бога бурь и ураганов Рудры; были в поздней мифологии отождествлены с «марутами».

Рума — супруга обезьяньего царя Сугривы.

Сагара — 1. Один из царей Айодхьи, принадлежащий к «солнечной» династии, предок Рамы. 2. Владыка океана.

Салвейа («заросшая саловыми деревьями») — гора.

Самрочана («сверкающий») — обезьяна-военачальник.

Сандхани («бальзам для ран») — мифическая целебная трава, согласно преданию, добытая Хануманом в Гималаях.

Саптана («непрерывное») — название одного из пяти волшебных деревьев, растущих в райском саду Индры, исполняющее людские желания.

Сампати — ястреб, брат Джатайю.

Сарайю («струящаяся») — 1. Священная река Сарджу, на берегу которой стояла Айодхья. 2. Река в Северной Индии, приток Гогры.

Сарана («струящийся») — ракшас, лазутчик Раваны.

Сарджа («испускающее»)—дерево, выделяющее пахучий млечно-белый сок (ватика робуста); смола этого дерева.

Сауманаса — слон, хранитель Запада.

Сахъя («помогающая») — гора; часть Западных Гат.

Сахьядри — гора на западе полуострова Индостан.

Сачи — одно из имен жены бога Индры.

Сварбхану («удерживающий светило») — эпитет демона Раху.

Сваямпрабха — подвижница, охранявшая волшебную пещеру Рикшабила, которой, согласно преданью, владела небесная дева Хема.

Синдувара (витекс негундо)—дерево семейства вербеновых с ароматными, бледно-голубыми цветами.

Синдх (Синдху) — название реки Инд, а также области на северо-западе Индии.

Сита («белая», «светлая», «чистая», также «борозда») — супруга Рамы, приемная дочь Джанаки, царя Видехи, найденная им в борозде.

Сканда — одно нз имен бога войны Картиной.

Сома — 1. Луна. 2. Хмельной напиток; его приготовляют путем брожения из кисловатого сока растения асклепиас асида. Употребляется для возлияний богам.

Сувариа карани («излечивающая кожу») — мифическая целебная трава, по преданию, добытая Хануманом в Гималаях.

Сугрива — царь обезьян, которому Рама помог вернуть царство. За ото он обещал поддержку Раме в борьбе с властителем Ланки Раваной.

Сужали («обладатель красивой гирлянды») — ракшас.

Сумантра — колесничий царя Дашаратхи, друг Рамы.

Сумитра — супруга Дашаратхи, мать Лакшманы.

Супарна («дивнокрылый») — эпитет царя пернатых, исполинского орла Гаруды, сына Винаты.

Суръя — бог солнца, разъезжающий по небу в золотой семи-конной колеснице.

Сушена — обезьяна, сын бога Варуны, военачальник и искусный лекарь, исцеливший раненого Лакшману.

Тал (борассус флабеллиформис) — пальмира, вееролистная пальма; считается священным деревом.

Тамаса — река, впадающая в Гангу.

Тилак — пятнышко, нанесенное на лоб киноварью или порошком сандала.

Тимидхваджа («с китом на стяге») — один из эпитетов демона Шамбары, воевавшего с богами. Он был низвергнут со скалы и убит Индрой.

Триджата («заплетающая волосы в три косы») — ракшаси, защищавшая Ситу на Ланке.

Трикута («трехверхая») — гора, на которой возвышалась твердыня Ланки, южный отрог горы Меру.

Тримурдхана — см. Тришира.

Трипура («три города») — три укрепления демона Трипуры, построенные из золота, серебра и железа, соответственно — в небе, в воздушном пространстве и на земле, — испепеленные враждовавшим с асурамп Шивой.

Тришира, также называемый Тримурдханой (и то, и другое означает «трехглавый»)—ракшас о трех головах, военачальник армии Кхары, брата Раваны, убитый Рамой на поединке.

Тысячеглазый — эпитет бога Индры.

Уддалака (паспалум фрументацеум) — растение. «Срывание цветов Уддалаки» — игра, бытующая среди населения Западной Индии.

Ума — одно из имен богини Парвати, супруги Шивы, младшей дочери царя Гималаев Химавата («Владыки холода»)

Урваши — небесная дева, упоминающаяся в «Ригведе» и многочисленных преданиях.

Урмила — приемная дочь царя Джанаки. Ушас — богиня зари.

Хануман («тот, у кого сломана челюсть») — отважная обезьяна, советник царя Сугривы и ревностный сподвижник Рамы. Сын бога ветра Вайю, умеющий летать по воздуху и произвольно изменять размеры тела. В младенчестве, приняв за румяный плод восходящее солнце и прыгнув за ним на небо, чтобы схватить его, был наказан Индрой, метнувшим громовую стрелу, которая сломала челюсть Хапуману.

Хастимукха («слоновья морда») — ракшас.

Хема — небесная дева, апсара.

Химават, Химавата, или Химапати («владыка холода») — царь Гималаев, отец Ганги и Умы.

Химапандура — слон, хранитель Севера.

Хиранъя-Кашипу («золотое одеяние») — демон, убитый Вишну.

Хранитель Мира — эпитет Вишну, одного из трех великих богов индийского пантеона.

Храгеакарна («корноухий») — ракшас.

Чакра — оружие бога Впшну, диск с острыми краями.

Чакравака — красная казарка, или нырок; считалось, что преданно любящие друг друга супруги — чакраваки, согласно некоему заклятью, разлучаются с отступлением ночи; тоскуя в разлуке, они издают протяжные, печальные звуки.

Чампака — род магнолии; высокое вечнозеленое дерево с благоуханными желтыми идя оранжевыми цветами, из которых добывается душистое масло. Кора и листья чампаки применяются в медицине.

Чанда — обезьяна-военачальник в войско Рамы.

Чаръягопура — гора, в пещере которой, согласно преданию, спал Кумбхакарна.

Читра — созвездие Девы, считавшееся одной из жен Месяца; месяц лунного календаря.

Читракута («пестровершинная») — гора, где Рама и Сита некоторое время пребывали в изгнании; ее современное название — Чатаркот. Поныне является одним из наиболее почитаемых мест паломничества.

Шаки — племена скифского происхождения, расселившиеся на северо-западе Индии.

Шал (шореа робусга) — большое величественное дерево; отличается превосходной древескной; дерево выделяет белое ароматическое вещество, сжигаемой в курильницах.

Шалмали (салмалиа малабарика)—шерстяное дерево, бавочь-пик. В Индии имеются экземпляры шалмали, насчитывающие свыше тысячи лет. Об этом дереве в санскритской литературе существует много преданий. Цветы его бывают пурпурной и малиновой, реже — золотисто-желтой окраски. Встречаются и белые цве-м, более мелкие, расположенные кистями. Плоды окутаны шьшгш, пушистыми нитями, которыми забивают подушки.

Шамбара — демон, насылающий засуху, враг Ипдры, владетель трех волшебных крепостей.

Шарабха («восьмипогчш олень») — обезьяна-военачальник в армии Сугривы.

Шатагхии («убивающий сотни») •— метательное оружие, буяа-ва или камень, усаженные железными шипами.

Шатакрату («обладатель ста жертвоприношений») — эпитет Индры.

Шатругхна — сын царя Дашаратхи, рожденный, так же как Лакшмапа, царицей Сумитрой.

Швадамштра («собачий клык») — растение (астераманта лон-гифолиа), цветы которого служили украшениями; также название браслетов или палодыжных колец (обычно из серебра грубой чеканки) с характерными конусообразными выступами, напоминающими зубы собаки.

Шеста — военачальник обезьяньего войска.

Шеша — мифический тысячеголовый змей, держащий землю; согласно преданию, до сотворения мира на этом змее, свернувшемся кольцами, покоился Вишгу в молочном океане; иногда Шеша отождествляется с Васуки.

Шива — одни из богов индуистской триады; бог-разрушитель,

Шудры — см. варна.

Шравасти — столица Северной Кошалы.

Шрингавера, или Шрингапур — город в среднем течении Ган* ги; столица нишацского ндрства.

Шука («сверкающий») — ракшас, лазутчик Раваны.

Шумана — младший сын мудреца Ричики.

Шунашепа — средний сын мудреца Ричики.

Шурпанакха («та, чьи ногти на ногах подобны веялке») —* безобразная, свирепая ракшаси, сестра Раваны.

Ююба (зизифус ююба) — небольшое дерево или куст; расцветает в апреле; его соцветья образуют группы зеленоватых звездочек. Мякоть плодов ююбы едят с сахаром или варят на меду. В ее коре и листьях содержится дубильное вещество. Они применяются также в медицинских целях. Основная ценность чтобы заключается в том, что на ее побегах обитает так называемый «лаковый червец», выделяющий шеллак, который идет на приготовление лаков и политур.

Яджнашатру («враг жертвоприношения») — ракшас. Яма — Бог Смерти, властитель подземного мира. Ямуна — священная река, известная теперь под названием Джамуны, или Джамны.

Б. Захарьин, В. Потапова

Подстрочный перевод «Рамаяны» сделан Б. Захарьиным, Использовался также английский перевод X. П. Шастри из его трехтомного издания («Рамаяна Вальмики». Лондон, 1962).

Комментарии

Стр. 17 Был сходен отчасти с узорчатой, восьмиугольной// Доской для метанья костей этот город престольный. — Игра в кости на протяжении многих столетий оставалась любимейшим развлечением царей, простолюдинов, героев и даже небожителей. Еще в древнейшем памятнике литературы Индии «Ригведе» имеется гимн игрока в кости, в котором воспевается сама игра, охватывающий игроков азарт и описываются последствия проигрыша.

Отважные лучники, в цель попадая по звуку. .. — Высшим достижением воинского искусства считалось умение поразить еще не видимую, но уже воспринимаемую слухом цель.

Стр. 18. Там лучшие жили из дваждырожденных...//Радевших о жертвенном пламени... — В обязанности жрецов-брахманов входило раскладывание жертвенных костров, возлияние жертву (молока или топленого масла) в огонь и чтение соответствующих молитв (совершенное без посредничества брахманов жертвоприношение считалось сначала не совсем эффективным, а позже сделалось вовсе недопустимым). «Дваждырожденными» («двиджа>) называют также птиц (у которых сначала «родится» яйцо, а потом уже из яйца «вторично» рождается птенец). На этой игре значений строится множество мифо-поэтических ассоциаций в древнеиндийской эстетике.

Стр. 19. Привержены дхарме, в поступках не двойственны были...— «Недвойственпость в поступках» предполагает отсутствие деяний, целей и намерений иных, чем предписываемые дхармой (см. пояснительный словарь) соответствующей варны.

...что без омовений живут... — Вода считается божественной, всеочищающей субстанцией: обязательны хотя бы трехразовые дневные омовения.

Шесть мудрых порядков мышленья усвоены были // Мужами

244

Айодхъи... — Подразумеваются шесть религиозно-философских систем индуизма, наиболее популярных в то время: Санкхья, Нога, Миманса, Ньяя, Вайшешика, Веданта. По существу, они являются лишь различными вариантами одной — объективно-идеалистической философии, наиболее последовательно воплощенной в системе Веданты.

Стр. 20. Валъхийские лошади — то есть «выращенные в стране бальхиков» (отождествляется с современным Балхом).

Бхадрийской, мандрийской, бригийской породы был каждый// Из буйных самцов, называемых «Пьющими дважды». — Перечисляются породы слонов, за каждой из которых стоит мифический предок, слон-держатель одной из сторон света. «Пьющие дважды» — постоянный эпитет слонов, которые вначале набирают воду в хобот, а уже из хобота отправляют ее в рот.

Стр. 29. Три мира. — Подразумеваются небесный мир, земной и подземный.

Стр. 39. Имея коней, колесницы и войско слоновье Ц И пешую рать... — Индийское войско традиционно разделяется на четыре рода.

Стр. 50. ...хоть бы жизней он прожил десяток! — По представлениям индийцев, для вечного «я» нет смертей и рождений, оно лишь меняет телесные воплощения, странствуя из существования в существование.

Он время рассудком умел охватить и пространство. — То есть владел приемами йоги, наделяющей ее приверженцев рядом сверхъестественных способностей, как то: чтение и передача мыслей на расстоянии, способность мгновенно изменять парам§тры или вес своего тела, возможность быстро перемещаться в любую точку пространства-времени и т. п.

Стр. 52. .. .с террасы, подобной луне в полнолунъе... — Имеется в виду плоская дворцовая крыша, служившая в вечерние часы местом прогулок, свиданий, отдыха и т. п.; ее выбеленная поверхность, украшенная жемчугами и самоцветами, сверкает, как луна в ночи.

Стр. 59. Тридцать бессмертных — Обычно «тридцать три»— число главных богов индийского пантеона: перепоено означает всю совокупность богов и небожителей. Стороны света — подразумеваются боги, охраняющие восемь сторон света.

Стр. 68. ...словно месяц лик светозарный, // В ту пору, когда его демон глотает коварный. — Считалось, что лунные и солнечные затмения происходят потому, что бестельпый демон Раху периодически проглатывает их, но светила, задержавшись на миг в пасти чудовища, лишенного туловища, благополучно выскальзывают из его глотки.

Стр. 69. О бык среди Ману потомков.., — Санскритское слово «ришабха» (буквально: «бык, буйвол») употреблялось в качестве обращения иди титула в отношении лиц мужского пола и выражало крайнюю степень восхищения и уважения говорящего к адресату, приблизительно соответствует эпитетам типа «мужест-врцнейший, храбрейший, сильнейший» и т. п.

Стр. 70. Кайкейи — врата в преисподнюю, морда кобылья..,--Подразумевается так называемый «подводный огонь», имеющий облик гигантского лошадиного черепа и проживающий на дне Мирового Океана, воды которого он пожирает.

Стр. 71. .. .его колесницы, // Что к югу стремилась... — В южной стороне света обитает бог смерти Яма; ослы в упряжке, колесница, влекомая к югу, черная и красная одежды женщин (цвета бога Ямы), несомненно, указывают на преждевременную смерть царя Дашаратхя.

Стр. 74. ...совершим возлиянъе Ц Водой, чтобы радже земному, почившему в благе, II В селеньях небесных не знать недостатка ео влаге. — Живущие на земле считались кормильцами и поильцами умерших предков: совершением особых поминальных жертвоприношений они обеспечивали их (как намеревается поступить по отношению к своему умершему отцу царевич Бхарата) едой и питьем. С гибелью (из-за отсутствия потомства по мужской линии) рода предки на том свете испытывают муки голода, холода и жажды, низвергаются в подземный мир или же превращают-'я в неприкаянных призраков, бродящих среди людей.

Стр. 76. Огнистое зелье... — По ночам на Читракуте при взошедшем месяце якобы светятся волшебные травы и лекарствен* ные растения.

Столица Куберы — волшебный город Алака, расположенный иа склонах гималайской вершины Кайлаши, обители Куберы и Шивы.

Стр. 80. ...с неба на землю низвергнутая е наказанье Ц Звез* 8а... — Считалось, что низвергнутые « неба за какие-нибудь про-ei упки сияющие звезды падают на землю, превращаясь в черные, вишенные привлекательности метеориты.

Стр. 85. ...смертными узами Яма Ц Опутал.,. — Предполагав лось, что бог смерти Яма, предварительно вынув из тела «душу», опутывает его затем крепкими нитями, отчего тело теряет подвижность, окостеневает.

Стр. 87. Как лук семицветный Громовника... — Для царя богов Индры, повелевающего грозами и небесными водами, луком служит семицветная радуга.

Стр. 92. ...пламенел грозновещей планетой..,*—Подразуме-« вается похожая на раскаленный уголь зловещая планета Mapс сулящая войны и несчастья; метафора, вероятно, относится к налитым кровью глазам Раваны.

Стр. 101. Небесною Гангой низверглось ее ожерелье .. — Считалось, что река-богиня Ганга протекает во всех трех мирах; Небесная Ганга, в частности, отождествлялась с Млечным Путем. Стр. 116. Отшельников мудрых фигуры Ц Застыли, надев апги-лоп черношерстые шкуры. — Совершенствующиеся в йоге лесные подвижники надевали прямо на голое тело одежды из грубо выделанной шкуры черной антилопы.

Стр. 117. Ливень, хлынув.../I Заворожил затейливых павлинов. .. — Павлины радуются начинающемуся муссону, который для них означает конец изнуряющей жары и начало любовных игр с павами; распустив хвосты, они пляшут, радостным курлыканьем приветствуя проносящиеся по небу дождевые тучи.

Стр. 118. На миродержца Вишну..,//Сон. ..//Нисходит...— Считалось, что плавающий по водам Мирового Океана бог Вишну (и поэтому имеющий прозвание Нараяна — «пребывающий в водах») засыпает с началом сезона дождей и просыпается весной — с началом нового годового цикла.

Стр. 120. Цари-полководцы забыли вражду... — С наступлением сезона дождей оказавшиеся вдали от жен, бросив все дела, спешат домой насладиться любовными ласками с супругами и любовницами.

Стр. 132. .. .дворцов семиярусных... — В Древней Индии пределом высоты для зданий были семь этажей; обычно это были лишь царские дворцы.

Стр. 134. С пучками священной травы... — Подразумевается обязательная при ритуальных церемониях трава куша с острыми стеблями.

Стр. 130. Отмечен знаком зайца благородным... — Древние индийцы называли луну «Шошанка», то есть «отмеченная знаком зайца». Лунные пятна напоминали им по форме зайца. Кроме того, существует легенда о том, что бог Индра, чтобы вознаградить некоего отшельника, родившегося в образе зайца, за его подвижничество, вознес его на луну.

Стр. 139. Курился алтарь во дворце в честь луны превращений. — То есть дворец Раваны воспринимался также и как храм, где совершались положенные обряды и жертвоприношения по случаю смены фаз луны.

Стр. 156. Желанная всем, как прекрасного Камы подруга... — Подразумевается супруга Камы — Рати («Страсть»), богиня любовного наслаждения.

И образ ее... If С апокрифом сходствовал... — Обычно сияющая красотой Сита уподобляется божественному Откровению — ведам («шрути»); па этот же раз ее грустная прелесть сопоставляется с исполненным меньшей святости и благодати Преданном («смрити»).

Стр. 157. Муки четыре мученья — то есть сострадание, скорбь, горе и любовное томление.

Стр. 197. Как будто Брахма создал мир двоичный//Из скорлупы расколотой яичной — Существует представление о Вселенной, именуемой «яйцом Брахмы», как о двоичном мире: верх — низ, небо — земля.

Стр. 198. Творенья пернатые с третьего неба стряхнуло — Одно из санскритских слов для «птицы» — «виха-га», то есть «по небу ходящая»; небеса представлялись в виде семи куполообразных сфер, находящихся друг над другом; на третьей сфере размещался дворец и сад Индры, где обитали райские птицы, — выше «третьего неба» никаких птиц не было. Шум, содеянный при попытках разбудить Кумбхакарну, был столь велик, что от него попадали все птицы с небес, вплоть до райских.

Стр. 202. Сто луков имел он в плечах... — В ту пору лук был и наиболее распространенным инструментом для измерения расстояния, и мерой длины (разной для разных эпох и районов).

Стр. 203. На левом глазу Кумбхакарны задергалось веко, // П левая длань задрожала, впервые от века. — Внезапная дрожь в левом веке или руке являлась дурной приметой для мужчин и хорошей для женщин (в правых — соответственно, наоборот).

Стр. 204. Казалось — грядет Всемогущий с жезлом eoj-даянъя. — Имеется в виду либо бог времени и судьба Кала, отождествляемый нередко с богом смерти Ямой, либо десятая, так называемая «грядущая», ипостась бога Вишну — Кальки, представляющий собой всадника на белом коне, с жезлом воздаяния (карающим скверну и награждающим добро) в руках.

В. Захарьин

Оглавление

«Первая поэма» Древней Индии

Книга первая. Детство

  Часть пятая (Царство и столица Дашаратхи)

  Часть шестая (город Айдохья)

  Часть трицать седьмая (Рождение Картикеи)

  Часть тридцать восьмая (История царя Сагары)

  Часть сорок вторая (Нисхождение Ганги)

  Часть сорок пятая (Пахтанье океана)

  Часть пятдесят вторая (Волшебная корова Камадхену)

  Часть шестьдесят первая (Жертва царя Амбариши)

  Часть шестьдесят шестая (История Ситы)

  Часть шестьдесят седьмая (Лук Шивы)

Книга вторая. Айодхья

  Часть первая (Добродетели Рамы)

  Часть седьмая (Мантхара празднество)

  Часть восьмая (Козни Мантхары)

  Часть девятая (Обещание Дашаратхи)

  Часть десятая (Дашаратха находит Кайкейи)

  Часть одиннадцатая (Кайкейи требует два дара)

  Часть двенадцатая (Раджа отвечает Кайкейи)

  Часть тринадцатая (Мольба Дашаратхи)

  Часть пятнадцатая (Сумантра во дворце Рамы)

  Часть шестнадцатая (Пробуждение Рамы)

  Часть семнадцатая (Рама едет к Дашаратхи)

  Часть сороковая (Горе Айодхьи)

  Часть пятдесят девятая (Рассказ Сумантры о проводах Рамы)

  Часть шестьдесят девятая (Сон Бхараты)

  Часть восемдесят третья (Путешествие Бхараты)

  Часть девяносто четвёртая (Слово Рамы о красоте Читракуты)

  Часть девяносто девятая (Встреча братьев)

  Часть сто четырнадцатая (Опустевшая Айодхья)

Книга третья. Лесная

  Часть семнадцатая (Встреча с Шурпанакхой)

  Часть восемнадцатая (Бегство Шурпанакхи)

  Часть сорок вторая (Марича превращается в оленя)

  Часть сорок третья (Сита восхищается оленем)

  Часть сорок четвёртая (Рама убивает Маричу)

  Часть сорок пятая (Сита отсылает Лакшману)

  Часть сорок шестая (Разговор Раваны с Ситой)

  Часть сорок седьмая (Равана открывается Сите)

  Часть сорок восьмая (Равана продолжает уговаривать Ситу)

  Часть сорок девятая (Равана похищает Ситу)

  Часть пятьдесят вторая (Равана похищает Ситу)

  Часть шестидесятая (Поиски Ситы)

Книга четвёртая. Кишкиндха

  Часть первая (На озере Пампа)

  Часть двадцать седьмая (Слово Рамы о Прашраване)

  Часть двадцать восьмая (Слово Рамы о поре дождей)

  Часть тридцатая (Слово Рамы об осени)

  Часть сорок девятая (Пешера Рикшабила)

Книга пятая. Прекрасная

  Часть вторая (Хануман проникает в Ланку)

  Часть третья (Хануман любуется Ланкой)

  Часть четвёртая (Хануман бродит по Ланке)

  Часть пятая (Хануман не находит Ситы)

  Часть шестая (Хануман бродит по Ланке)

  Часть седьмая (Летающая колесница)

  Часть восьмая (Летающая колесница)

  Часть девятая (Женщины Раваны)

  Часть десятая (Хануман во дворце Раваны)

  Часть одиннадцатая (Трапезная Раваны)

  Часть четырнадцатая (Хануман входит в рощу)

  Часть пятнадцатая (Хануман находит Ситу)

  Часть семнадцатая (Хануман видит Ситу в окружении ракшаси)

  Часть двадцатая (Обращение Раваны к Сите)

  Часть двадцать седьмая (Сноводения Триджаты)

  Часть сорок восьмая (Хануман позволяет взять себя в плен)

  Часть сорок девятая (Хануман созерцает Равану)

  Часть пятдесят четвёртая (Хануман сжигает Ланку)

Книга шестая. Битва

  Часть двадцать вторая (Рама и океан)

  Часть двадцать третья (Вещие приметы)

  Часть двадцать шестая (Военачальники Рамы)

  Часть тридцать седьмая (Рама готовится к наступлению)

  Часть сорок четвёртая (Ночная битва)

  Часть сорок пятая (Стрелы Индраджита)

  Часть пятидесятая (Исцеление Рамы Гарудой)

  Часть пятьдесят девятая (Военачальники Раваны)

  Часть пятдесят девятая. Продолжение (Бой Раваны с Хануманом)

  Часть шестидесятая (Пробужление Кумбхакарны)

  Часть шестьдесят пятая (Кумбхакарна выезжает на битву)

  Часть шестьдесят шестая (Ангада стыдит беглецов)

  Часть шестьдесят седьмая (Убиение Рамой Кумбхакарны)

  Часть семьдесят третья (Индраджит готовится к битве)

  Часть семьдесят четвёртая (Хануман летит в Гималаи)

  Часть семьдесят пятая (Второй пожар Ланки)

  Часть восемьдесят седьмая (Спор Индраджита с Вибхишаной)

  Часть восемьдесят восьмая (Поединок Лакшманы с Индраджитом)

  Часть сто вторая (Рама получает колесницу Индры)

  Часть сто седьмая (Продолжение поединка Рамы и Раваны )

  Часть сто восьмая (Гибель Раваны)

Книга седьмая. Последняя

Пояснительный словарь

Комментарии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg