«Сказание о Ёсицунэ»

Сказание о Ёсицунэ (fb2) - Сказание о Ёсицунэ (пер. Аркадий Натанович Стругацкий) 1174K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Автор Неизвестен -- Древневосточная литература

СКАЗАНИЕ О ЁСИЦУНЭ ЁСИЦУНЕ-МОНОГАТАРИ

(пер. Стругацкого А. Н.)

Текст воспроизведен по изданию: Сказание о Ёсицуне. М. Художественная литература. 1984

Аркадий Стругацкий. Инструкция к чтению[1]

Для начала читателю предлагается запомнить два японских слова-имени: Тайра и Минамото. Так назывались два могущественных клана, возглавлявших почти все организованные вооружённые силы Японии XII века.

Что представляли собой тогда вооружённые силы?

Самурайские дружины. Самурайская конница.

Слово «самурай» происходит от древнего глагола «сабуроу», «самурау» – «верно служить господину своему». В классическом японском романе «Гэндзи-моногатари» (нач. XI века) одну из фраз с этим глаголом можно перевести так: «Во дни, когда решалось многое, он состоял при господине, не щадя живота своего».

Позже самурайство оформилось в воинское сословие, своего рода дворянство, а во времена Ёсицунэ самураями назывались вассалы, обязанные господину и его роду безоглядной верностью в беде и в бою и коим господин и род его обязаны были благосклонностью, милостью и материальным обеспечением. В массе своей это были выходцы из крестьян, деды которых получили наделы из владений дедов господина. Отличившиеся в жестоких битвах доблестью и боевым искусством оставляли крестьянский труд и становились дружинниками, профессиональными воинами на полном содержании у господина, а некоторые получали в награду новые наделы с вассалами и крестьянами. Словом, имел место процесс почти такой же, как в Западной Европе, с той только существенной разницей, что японский крестьянин не был тогда смердом и вилланом, и лишь четыре века спустя прозвучали страшные слова жестокого диктатора: «Хякусё коросадзу икасадзу» – «Не убивай мужика, но и не давай ему жить»[2]. И ещё: не действовал в Японии закон «вассал моего вассала не мой вассал».

Самурайство возникло в жестоких битвах.

К слову, за всю свою писаную историю Япония всего четыре раза подвергалась иноземным нашествиям. В 1019 году пиратская армия той (чжурчженей) численностью до трех тысяч голов высадилась на северном берегу острова Кюсю и принялась убивать, жечь и грабить. Быстро, хотя и не без труда налётчики были истреблены. В 1274 году примерно в тех же местах высадилось монголо-китайское войско богдыхана Хубилая. Поначалу самурайским дружинам пришлось плохо (по недостоверным сведениям, они тогда впервые столкнулись с огнестрельной артиллерией, хотя, возможно, это были своеобразные огнемёты), но налетевший тайфун потопил большую часть десантных кораблей, и неудачливые завоеватели, теснимые разъярёнными японцами, убрались восвояси. Через семь лет Хубилай направил в Японию новую армаду, и вновь налетел тайфун и перетопил весь десантный флот, и это была последняя попытка Китая посягнуть на Японию. Академик Н. Конрад писал: «В сознании японского народа такое благополучное отражение грозного нашествия было понято как действие родных богов: именно они в образе камикадзе (божественного ветра) ринулись на пришельцев». Четвёртый раз Япония подверглась иноземному нашествию в 1945 году: на её земли и воды пришли оккупационные армии США.

Нет, не в битвах с внешним противником возникла и совершенствовалась превосходная самурайская конница. (Пехоты почти не было, щитами почти не пользовались, всадник в войлочных и кожаных доспехах великолепно владел дальнобойным луком и способен был при случае разнести противника мечом от плеча до пояса.) Отцы и деды тех десятков тысяч людей, которым суждено было выйти на историческую арену в конце XII века, становились воинами на суровом северо-востоке страны в походах против аборигенов-айносов и против соплеменников, пытавшихся оторваться от центрального правительства. Это были фронтиреры, профессиональные вояки, грубые, жестокие, беспредельно верные и беспредельно лукавые…

Тайра и Минамото – вот два клана, организовавшие и возглавившие самурайские армии по праву феодального старшинства. Клан Тайра господствовал на более или менее цивилизованном западе страны. Клан Минамото имел преимущество в краю Канто, на «Диком Востоке» тогдашнем Японии. Между ними – Киото, Кёто, столица, Хэйанкё – Столица Мира и Спокойствия.

Время действия – последние десятилетия XII века.

Небесполезно вспомнить, что происходило в это время в мире.

Русь. Грандиозная держава, созданная столетие назад Владимиром Мономахом, распалась. Грозные междоусобицы сотрясают страну. В 1169 году галичане, владимирцы и суздальцы громят Киев.

Китай. Устоялась граница по великой реке Янцзы между чжурчженьским государством Цзинь и китайской Южно-Сунской империей. Цзинь грызётся с Южным Суном, а над их головами, в междуречье голубого Керулена и золотого Онона, свирепый Темучжин[3] уже ломает «бескровно» хребты непокорным родичам и вождям татар и меркитов.

Европа. Пошёл третий крестовый поход. Потея от жары и страдая от паразитов под миланскими панцирями, высаживаются в многострадальной Акре Ричард Львиное Сердце, Филипп-Август и Фридрих Барбаросса. Поздно. Уже потеряно графство Эдесса и королевство Иерусалим, а там на очереди остров Крит и (правда, столетие спустя) графство Триполи, и княжество Антиохия, и всё прочее.

Америка, Африка… Автор извиняется перед читателем: не хватает эрудиции. Впрочем, надо думать, там тоже громят, режут и жгут…

К середине XII века административно-политический строй, утвердившийся в Японии в VII веке, пришёл в полный упадок. Устройство власти стало сложным и нелепым, как птолемеева система эпициклов. Был император, тэнно, Сын Неба. Его сажали на престол во младенчестве и снимали, едва он давал потомство. Фактическая власть принадлежала регенту, канцлеру, престолоблюстителю из древнего рода Фудзивара. Регенты непременно женили малолетних императоров на своих дочках и внучках и выдавали принцесс за своих сыновей и внуков. С конца XI века этот механизм ещё более усложнился: отставные императоры создали свой собственный двор и перехватили у регентов-канцлеров значительную часть их автократических прерогатив.

Бесконечно далеки от народа и насущных нужд государства были эти люди. Крестьянин был для них сущей абстракцией. К грубым и жестоким самурайским главарям они относились с боязливым презрением. О торговцах и ремесленниках они знать ничего не хотели. Жизнь в вещных проявлениях существовала для них лишь в форме дворцовых и междворцовых интриг, хитроумных и беспринципных, преследующих самые малопочтенные цели.

Один из многочисленных примеров идиотизма тогдашнего правительственного аппарата. Как уже упоминалось, в 1019 году чжурчжени высадили на побережье Кюсю разбойничий десант. Императорский двор объявил вознаграждение местным самурайским дружинам, если они управятся с неприятелем. К тому времени, когда рескрипт о вознаграждении достиг района боевых действий, с чжурчженями было уже покончено. И что же? Вознаграждение выплачено не было – на том основании, что неприятель был разбит до получения рескрипта.

Конечно, велись войны, и даже победоносные – с возомнившими о себе подданными. Так, в конце девятого века самурайские дружины в течение пяти лет затаптывали пожар мощного крестьянского восстания на северо-западе Кюсю. В X веке был разгромлен на востоке мятеж Масакадо, объявившего себя императором, а на западе раздавлено восстание Сумитомо, задумавшего отложиться от столичного правительства. Во второй половине XI века был стёрт с лица земли могучий клан Абэ, объявивший себя независимым властителем крайнего северо-востока страны.

Однако не военными (и, уж разумеется, не административными) успехами ознаменовала течение своё та эпоха. Невиданный в веках расцвет литературы и искусства создал ей мировую славу. Слово «Хэйан»[4] («Мир и Спокойствие») – название этого периода в истории Японии – немедленно ассоциируется в сознании любого культурного человека на нашей планете с такими шедеврами, как «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу, «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, поэтическая антология «Кокинсю». Были построены изумительные храмы и дворцы, созданы бессмертные скульптуры, написаны выдающиеся картины… Да, этого у старинной хэйанской аристократии не отнять: в изящной словесности и в изящных искусствах, в китайской литературной и философской классике, в возвышенном и прекрасном она толк понимала[5].

Во второй половине XII века этой блистательной цивилизации и бездарной политической системе пришёл конец.

Как часто случалось в мировой истории, всё началось с инцидента довольно незначительного. В 1156 году разыгрался финальный акт обычной по тем временам междворцовой усобицы: отставной император Сутоку при поддержке очередного регента Фудзивары выступил против занимавшего престол сводного брата по имени Го-Сиракава (в европейской терминологии – Сиракава Второй; имя этого подлеца и интригана следует запомнить, ибо он сыграл немаловажную роль в последующих событиях). Сутоку и регент выставили несколько сотен человек так называемых регулярных войск, наспех собранных по ближним провинциям, и тут, совершенно неожиданно для всех, беспрецедентно, возмутительно, придворная камарилья, поддерживавшая Го-Сиракаву, прибегла к недозволенному приёму: воззвала о помощи к главарям кланов Тайра и Минамото. Профессиональные вояки в одну ночь перебили кое-как вооружённых наёмников, руководимых блестящими знатоками изящных искусств, и заодно сожгли резиденцию Сутоку. Дворцовое восстание, известное впоследствии как мятеж Хогэн[6], было подавлено.

Повторяем, внешне событие как будто незначительное. Довольно обычная вспышка нормальной грызни между августейшими особами, не имеющая никакого значения для судеб народа и страны. Сожжено несколько построек, убито и покалечено несколько сотен человек, кого-то сослали, кому-то пришлось постричься в монахи… Бывали дела куда более страшные. Так что древняя хэйанская аристократия, сплотившаяся вокруг императорского трона, была по-прежнему нерушимо уверена в своих исконных правах и привилегиях. Самураи, от младых ногтей воспитанные в благоговейном отношении ко всему, что связано с правящей династией (а она, как всем известно, ведёт начало из чресел богини Аматэрасу, покровительницы Японии), тоже были по-прежнему убеждены в праве аристократии разрешать и вязать. О торговцах, ремесленниках и крестьянах и говорить не приходится – их политическое самосознание пребывало на уровне родового строя.

А между тем свершилось небывалое! Самураи впервые показали себя как единственная реальная сила в государстве, решающая сила не где-то там на «Диком Востоке» и в отдалённых мятежных провинциях, а в сердце страны, в самой столице, в стенах императорского дома. Отныне древняя государственная система становилась всего лишь традицией, только тогда мало кто осознавал это. Но кое-кто осознал. Киёмори, глава клана Тайра. И Ёситомо, глава клана Минамото. Киёмори и Ёситомо, эти два имени тоже надлежит запомнить читателю, ибо именно с вражды между этими свирепыми и гордыми людьми, с их бешеной борьбы за влияние при дворе началась грандиозная война между их кланами, началась гибель древней хэйанской цивилизации и наступила эпоха военно-феодальных диктатур.

Следует отметить, что и Тайра, и Минамото не были совершенными чужаками в придворной среде. Тайра Киёмори был племянником любимой наложницы одного из экс-императоров, а Минамото и вообще вели свой род от императора Сэйва, занимавшего престол с 858 по 876 год. Правда, утончённые аристократы третировали их как грубых солдафонов, и родниться с ними считалось едва ли не мезальянсом, однако военные триумфы военачальников Минамото на «Диком Востоке» и блестящие расправы вождей Тайра с пиратами на японском Внутреннем море воспринимались двором весьма благосклонно. А после разгрома мятежа Хогэн герои дня Ёситомо и Киёмори и вовсе поняли, что их час пробил. Возможно, они одни только понимали тогда, что неизбежна между ними смертельная схватка и что призом победителю будет власть.

Впрочем, есть основания полагать, что идею захвата власти, идею единоличной диктатуры осознавал только Тайра Киёмори, человек незаурядных организаторских талантов и совершенно непомерной гордости. Минамото Ёситомо был более консервативен, менее целеустремлён, и двигали им не столько политические соображения, сколько неопределённые, хотя и весьма сильные, эмоции.

Прочие факторы: клан Тайра был сплочён и выступал как единый социальный организм, а вожди Минамото были разобщены и не очень доверяли своему главарю; Киёмори был по воспитанию эрудитом и ценителем прекрасного и потому принимался при дворе как свой, а Ёситомо был отъявленным воякой, склонным к развлечениям довольно низкого пошиба, и потому при дворе на него косились, как на чужака; наконец, Киёмори был отличным политиком, а Ёситомо отдавал предпочтение прямым действиям.

Гроза разразилась в январе 1160 года. Ёситомо, вступив в сговор с Фудзиварой Нобуёри, молодым аристократом из недовольных, во главе пяти сотен отборных рубак захватил императора и Го-Сиракаву (тот стал уже экс-императором) и принялся избивать политических противников и их присных. Киёмори с небольшим отрядом засел в своей резиденции. Нобуёри объявил себя канцлером и вместе с Ёситомо засел в Большом Дворце. Киёмори предложил переговоры. Мятежники медлили, не зная на что решиться. Но тут агенты Киёмори ухитрились выкрасть мальчика-императора и освободить Го-Сиракаву. К Киёмори прибыли подкрепления. Большой Дворец был осаждён, начались кровопролитные бои. Ёситомо сопротивлялся отчаянно и искусно, но в конце концов вынужден был пойти на прорыв и бежать. Так закончилась первая схватка между Тайра и Минамото, названная впоследствии мятежом Хэйдзи[7]. Полегло несколько тысяч человек, сгорело несколько десятков дворцов и храмов. Нобуёри был взят и казнён. Ёситомо «ушёл в бест»[8] но вскоре был зарезан собственным вассалом.

Внешне всё осталось, как было: император, экс-император, регент. Но отныне над всеми ними встала грозная фигура Тайра Киёмори, опиравшаяся на десятки тысяч самурайских мечей. Клан Минамото исчез с политической арены. Киёмори правил во дворце, в столице, в стране железной рукой, беспощадно пресекая малейшие попытки противиться его воле. Важнейшие государственные посты и наместничества в провинциях заняли его родственники и верные ему люди. Он организовал всепроникающий политический сыск и утвердил пытку и заложничество как регулярные методы дознания. Уцелевшие вожди Минамото боялись шелохнуться в своих уделах и местах ссылок. Чванливая аристократия трепетала при упоминании его имени. Он выдал одну из дочерей за регента, другую положил в постель самого императора. Он занял должность канцлера и получил высшие придворные звания. Наконец он заключил под стражу экс-императора Го-Сиракаву и заставил императора отречься от престола в пользу трехлетнего сына, которого родила императору его, Киёмори, родная дочь. Казалось, владычеству клана Тайра не будет конца.

Запомним ещё одно имя: Ёритомо.

Минамото Ёритомо, третий из девяти и старший из уцелевших сыновей злосчастного Ёситомо, сводный брат главного героя этого романа Ёсицунэ и сам один из героев этого романа. После гибели отца – главарь клана Минамото по праву наследования.

(Впоследствии один из крупнейших исторических деятелей Японии, сравнимый по значению с Иваном Грозным на Руси и с Людовиком Одиннадцатым во Франции, основатель первого сёгуната[9], решительный реформатор и проницательный политик.)

В дни мятежа Хэйдзи ему было четырнадцать лет, он числился по дворцовой гвардии и дрался против самураев Тайры Киёмори стремя в стремя с отцом. После разгрома мятежа разъярённый Киёмори хотел было его прирезать, но на беду свою пощадил и сослал в далёкую провинцию Идзу. Там, едва ли не в сердце «Дикого Востока», провёл Минамото Ёритомо, затаившись, два томительных десятилетия.

Судя по последующим событиям можно не сомневаться, что с самого начала он посвятил свою жизнь сокрушению клана Тайра и восстановлению славы и могущества родного клана Минамото. Нетрудно представить себе, как пристально следил он через верных людей за обстановкой в столице, за малейшими изменениями в расстановке сил в стране, за ростом ужаса, отчаяния и гнева в терроризированном императорском доме; как тщательно и методично разрабатывал он тактику и стратегию грядущего переворота и политического переустройства государства после своей неминуемой (он в этом был уверен!) победы; как осторожно, с полным пониманием конспирации нащупывал он возможных союзников… А союзники определялись. Главным был местный вассал клана Тайра[10], на кого возложили обязанность надзирать за ссыльным. Этот дальновидный человек поверил в счастливую судьбу Ёритомо и стал его тестем. (Красавица Масако оказалась непомерно ревнивой, но это обнаружилось гораздо позже.)

Годы шли. Годы и годы в провинциальной дичи, в безнадёжной дали от блестящей столицы, от почёта и лести, от лукавых и податливых красавиц-фрейлин, от утончённых распутников-придворных, к которым он мальчишкой успел привыкнуть за четыре года после мятежа Хогэн. Два десятилетия – не шутка. Наверное, постепенно образы столичного прошлого утратили для него реальность и прелесть, сладкие воспоминания вытеснились железными фактами повседневности. Он наблюдал, планировал, копил ненависть. Ждал. И дождался.

К концу семидесятых годов того бурного для Японии века положение в стране осложнилось необычайно. Старый Киёмори смертельно болел (вероятно, у него был рак) и несказанно мучился. Но страшнее физической боли терзала его гордыня, а ещё страшнее – сознание, что на нём всё кончается. Сыновья не удались, и призрак гибели рода терзал этого могучего и грубого человека. Всю любовь свою и надежды он сосредоточил на внуке-императоре, заливаясь слезами, тетешкал его, а затем извергал (иного слова не подберёшь) гибельные приказы, один ужаснее другого. Впрочем, никакого реального смысла в его действиях уже не было, как не было уже для него никакой политики, ни хорошей, ни плохой, ни полезной, ни вредной. Власть сама по себе – одно лишь это интересовало его. Слепые самурайские мечи, изощрённый сыск, игрушечные интриги в императорском доме до поры до времени ещё поддерживали его, но дело шло к концу.

Словно нарочно в это же время на страну обрушились опустошительные землетрясения и эпидемии, столицу потрясали пожары, голод, нашествия огромных разбойничьих шаек (разорённые вконец крестьяне, обозлённые высокомерной неблагодарностью чиновников самураи, осатаневшие дезертиры из монастырских армий…). Можно себе представить японский народ в те годы, суеверный, подавленный, возбуждённый: «Злодеяния Киёмори навлекают на нас все эти ужасы, наступил край существования!» А шестидесятилетний старец в своей столичной резиденции на улице Рокудзё, измученный непереносимыми болями и не желающий знать ничего, кроме собственного свирепого «Желаю!», продолжал отправлять на смерть, на пытки, в ссылку, в заточение… Поистине, это была первая, по необходимости нелепая, прикидка самурайской власти.

В пятом месяце 1180 года, не вынеся угроз и насилия, поднял мятеж принц Мотихито (сын заключённого под стражу экс-императора Го-Сиракавы). Мятеж был скверно организован и быстро подавлен, Мотихито убит при попытке прорваться на восток, но его призыв к оружию против тирании клана Тайра очень быстро достиг всех сколько-нибудь значительных вождей Минамото, затаившихся в северных и восточных провинциях.

Видимо, это и был тот случай, которого дожидался Ёритомо в далёкой провинции Идзу. Пусть не сам император, но всё же его августейший дядя, принц, объявил ненавистного Киёмори врагом государства. В середине восьмого месяца 1180 года Ёритомо с горсткой людей разгромил гарнизон наместника и двинулся на восток поднимать старых вассалов. К знамени его было прикреплено воззвание принца Мотихито. (Вряд ли это было подлинное воззвание, но сомнений оно, насколько нам известно, ни у кого не вызвало.) Великая война Минамото и Тайра началась.

Ёритомо сразу же удалось собрать значительные силы, вскоре к нему присоединился со своей дружиной средний брат по имени Нориёри, на севере выступил против Киёмори их двоюродный брат Кисо Ёсинака, и с юга к столице подступили дружины их дядюшки Юкииэ, на сторону Минамото переходили даже вассалы дома Тайра – впрочем, этим просто некуда было деваться в охваченном восстанием краю…

В десятом месяце Ёритомо прочно укрепился на левом берегу реки Фудзи поперёк Токайдоского тракта, соединяющего столицу с «Диким Востоком». Карательные войска не заставили себя ждать, отбили дядюшку Юкииэ, а затем двинулись на восток и заняли позиции на правом берегу Фудзи. Следующей же ночью самураи Ёритомо переправились через реку. Лагерь карателей был разгромлен, столичные военачальники отдали приказ к поспешному отступлению. Это было первое серьёзное поражение войск Тайра.

Ёритомо не стал их преследовать. Он прекрасно понимал, что прежде всего ему необходимо укрепить тылы. И как раз в это время в его ставке на берегу Фудзи, словно чёртик из коробочки, появился его младший сводный брат Ёсицунэ, девятый и младший из сыновей злосчастного Ёситомо.

Мало что известно достоверного о Минамото Куро Ёсицунэ до этого двадцать первого октября 1180 года. Родился он в 1159 году, за год до рокового для его отца мятежа Хэйдзи, у незначительной придворной дамы, и был он у этой дамы третьим от громогласного и нестеснительного вояки Ёситомо. В дальнейшем обстоятельства его детства, отрочества и юности складывались, по-видимому, примерно так, как они описаны в романе. Во всяком случае, противоречащих роману данных нет, если не считать некоторых элементов слегка мистического толка да ещё его наружности: не был он белолицым красавчиком, похожим на знаменитых древнекитайских прелестниц, а был смугловатым пучеглазым парнем с кривыми растопыренными зубами. Таким он и предстал перед хмурым и озабоченным старшим братом – увешанный оружием и готовый на немедленную смерть во имя процветания и славы рода Минамото и для умиротворения неотмщенного духа их общего отца. С этого дня и до конца 1185 года деятельность Минамото Ёсицунэ прослеживается достаточно определённо. Правда, именно этот период почти не нашёл отражения в романе как слишком известный современникам автора. И роман не стал от этого хуже, но выше уже говорилось, что события этого периода определили историю Японии на семь веков вперёд, и русскому читателю небесполезно будет узнать о них подробнее. Даже оставляя в стороне то обстоятельство (об этом тоже упоминалось выше), что герой романа сыграл в них далеко не последнюю роль.

Итак, братья встретились – тридцатитрехлетний Ёритомо, собранный и недоверчивый, всегда себе на уме, и двадцатилетний Ёсицунэ, пылкий и исполненный самых светлых надежд. Характерно, что с первого же взгляда они понравились друг другу. Младший благоговел перед главой родного клана. Старший сразу увидел в простодушном, восторженном мальчишке верного помощника в грядущих испытаниях. Вероятно, Ёсицунэ был несколько разочарован, когда выяснилось, что Ёритомо не собирается незамедлительно двигаться дальше на запад, на столицу, но он верил старшему брату, как божеству и покровителю их клана Юмия Хатиману. Гарцевать на конях перед авангардами армии Тайра на дальних подступах к столице они предоставили своему дядюшке Юкииэ с его растрёпанными дружинами, а сами вернулись в Камакуру[11], где Ёритомо учредил свою постоянную резиденцию. Дел было много. Надо было создавать свою администрацию. Надо было угрозами, лестью и раздачами конфискованных у врагов земельных наделов привлекать на свою сторону колеблющихся вождей влиятельных кланов. Надо было неусыпно следить за событиями на западе.

События на западе развивались довольно благоприятно.

В марте 1181 года скончалось наконец всеяпонское пугало, первый самурайский диктатор страны Тайра Киёмори. В последние минуты перед смертью, когда его спросили о последнем желании, неукротимый старик, корчась от мучительных болей, исступлённо прохрипел: «Когда я умру, не творите вы жертв Будде, не возносите молений ему! Одно только. Отрубите вы голову Ёритомо и повесьте её, эту голову, перед моей могилой!»

Вскоре после этого войска Тайра вдребезги разбили армию Юкииэ на реке Суномата у границы так называемых столичных провинций. Ёритомо, узнав об этом, только презрительно сморщился. «Как тигр, увидевший мышь», – по выражению А. Толстого. Дядюшка, получивши воззвание принца Мотихито, с самого начала принялся воевать на свой страх и риск. Знать он ничего не хотел о наследном главаре клана, племяннике с «Дикого Востока», и конечно же примерял звание первого среди Минамото на себя. Как и следовало ожидать, руки у старого дурня оказались коротки, даром что в своё время неплохо воевал.

По донесениям из столицы в Камакуре понимали, что в ближайшие месяцы вожди Тайра на активные и планомерные выступления будут не способны. Во всю глубь и ширь начали сказываться грубые просчёты запуганной администрации покойного диктатора. Наспех (впервые за два десятилетия!) собранные армии были ненадёжны. Население столицы роптало. Резервы были далеко на западе, ресурсы подходили к концу. Снова вставал над страной страшный призрак голода. Во дворце царила тихая паника. Кто-то из вождей предложил отступить на запад, в исконные свои провинции по берегам Внутреннего моря – разумеется, вместе с императором и всеми экс-императорами, со всеми их придворными и фрейлинами. На него шикнули, но Го-Сиракава, освобождённый из-под стражи, уже тайно слал своих гонцов к Ёритомо.

Нет, не в столице видел теперь для себя угрозу Ёритомо, дальновидный Камакурский Правитель. Был ещё двоюродный братец.

Это имя тоже стоит запомнить: Минамото Ёсинака по прозвищу Кисо, двоюродный брат Ёритомо и Ёсицунэ, родившийся за шесть лет до мятежа Хэйдзи.

Этот Минамото, как и дядюшка Юкииэ, тоже претендовал на звание главы клана и тоже ни в грош не ставил камакурского родственника. Вырос он в горах Кисо (отсюда его прозвище) в самом центре острова Хонсю, а потому, выступив по воззванию принца Мотихито, все расчёты свои положил на соплеменные горные кланы в провинциях на северном побережье. И не ошибся: уже осенью 1181 года появился со своими дружинами горцев к северу от столицы и разгромил высланную ему навстречу карательную экспедицию, возглавляемую одним из вождей Тайра. Победа эта не обрадовала Ёритомо, как не огорчило его полгода назад поражение дядюшки Юкииэ. Камакурский Правитель сразу оценил появление на сцене могучего по-настоящему соперника. Однако на этот раз двоюродный братец успеха развивать не стал (видимо, вовремя сообразил, что сил для взятия столицы у него всё же недостанет) и убрался обратно в свои горы.

(Успех диверсии Кисо вызвал в Камакуре не только тревогу, но и дух соревнования. Месяц спустя там узнали, что Тайра собираются ещё раз потрепать многострадальное воинство Юкииэ, по-прежнему стоящее на границе столичных провинций. Тогда Ёритомо приказал Ёсицунэ выступить и разбить неприятеля. Ёсицунэ совершил стремительный бросок на запад, но армия Тайра уклонилась от боя, и его полководческий дебют не состоялся. Впрочем, дядюшка Юкииэ всё равно был рад за себя и за него: к этому времени старый воин уже признал главенство Ёритомо.)

В 1182 году военные действия между столицей и Камакурой полностью прекратились. Вожди Тайра, борясь с голодом и эпидемиями, подтягивали и организовывали боевые резервы, а Ёритомо, борясь с голодом и эпидемиями, расширял и укреплял свою диктатуру на «Диком Востоке». Между тем Кисо Ёсинака тоже не сидел сложа руки. Он вновь выступил из своей горной резиденции и, громя по пути не пожелавших подчиниться ему баронов и сквайров (да простится нам европейская терминология!), двинулся прямо на север. К концу года он вышел к Японскому морю и свернул вдоль побережья на юго-запад по Хокурикудоскому тракту. Там, в царстве полудиких горных кланов, он чувствовал себя как дома. Привлечённые широкими обещаниями богатых земельных наделов и неисчислимых трофеев, нищие вожди кланов с сотнями своих вассалов-самураев охотно присягали ему на верность и следовали за ним.

Ёритомо не спускал с него глаз и в начале 1183 года внезапно совершил угрожающий манёвр ему во фланг и в тыл. Опасный момент для Кисо Ёсинаки! Кузены ненавидели друг друга, но до открытой вражды у них ещё не дошло. Сдерживая бессильное бешенство, Кисо предложил переговоры. Ёритомо согласился. Кисо выразил Камакуре если и не готовность подчиниться, то полную свою лояльность. Ёритомо поверил – или сделал вид, что поверил, – и отвёл войска. Кисо Ёсинака вздохнул с облегчением, поклялся в душе отомстить и возобновил поход. Вдоль побережья Японского моря, всё круче на юго-запад и затем на юг, и вот уже его пятитысячная армия нависла с севера над столицей.

Но столица уже оправилась от потрясений позапрошлого года. Были собраны новые войска, созданы запасы продовольствия, оживились гордые воспоминания о недавнем могуществе. Единственной реальной угрозой представлялся Кисо Ёсинака, ибо Ёритомо по-прежнему недвижимо сидел в далёкой Камакуре, а битое войско Юкииэ можно было к расчёт не принимать. В апреле 1183 года, едва в горах стаяли снега, не жалкий карательный отряд, а отборное сорокатысячное войско под командованием одного из лучших военачальников Тайра вышло в поход «для подавления беспорядков в северных провинциях».

В течение месяца Кисо Ёсинака отступал перед превосходящими силами. Один за другим оставлял он свои опорные пункты и так сдал две провинции. А на границе третьей, на перевале Курикара, в ночь на одиннадцатое мая окружил главный корпус противника и наголову его разбил. Войска Тайра обратились в паническое бегство. Бегущих избивали беспощадно – двадцать тысяч из них полегло убитыми и ранеными, остальные побросали оружие и доспехи. Потери Кисо Ёсинаки были мизерными. Собрав трофеи и приведя себя в порядок, его армия снова двинулась на юго-запад. Путь на столицу был открыт.

Легко представить, какой ужас охватил вождей Тайра, их родичей и приверженцев при известии о разгроме на перевале Курикара. «В Рокухаре[12] лишь плач и стенания», – сообщает о тех днях одна из хроник. Мгновенный переход от возродившихся надежд к сознанию безнадёжности был поистине страшен. Имелись ещё войска, но они помышляли только о бегстве. Имелись и военачальники, но они были деморализованы. А с севера неотвратимо надвигался беспощадный Кисо Ёсинака, а с юго-востока подходил кипящий местью Юкииэ. Ничего не оставалось иного, как со всей поспешностью отступать из столицы на запад, к берегам Внутреннего моря, где когда-то взошла звезда клана Тайра, к верным вассалам и верному боевому флоту. На том и порешили. Помолились богам о спасении и одолении, подожгли Рокухару и покинули столицу. С малолетним императором, с его августейшей матушкой, с придворными и чиновниками, со всем оставшимся войском.

Впрочем, одна августейшая особа не ушла вместе с отступающими Тайра. Воспользовавшись суматохой, экс-император Го-Сиракава своевременно ускользнул из столицы, вступил в контакт с Кисо Ёсинакой и вернулся в столицу в сопровождении нескольких тысяч горцев уже как единственный суверенный представитель императорского дома в стране.

Теперь Кисо Ёсинака стал полным хозяином в столице и окрестных провинциях, а также в северных, подвассальных ему землях. У него был свой император, у него была мощная армия, у него была операционная база. Осенью 1183 года он начал тайную подготовку к нападению на Камакуру, на Ёритомо, на претендента, однако Го-Сиракава убедил его – и подтвердил свои слова соответствующим экс-императорским рескриптом, – что прежде всего надлежит ему вкупе с Юкииэ нагнать и уничтожить войско Тайра, которое продолжало медленно отступать вдоль северного побережья Внутреннего моря. К этому времени весьма кстати стало известно, что вожди Тайра переправили малолетнего императора и императорский двор на остров Сикоку в местечко, именуемое Ясима[13]. И Кисо соблазнился возможностью одним выстрелом убить двух зайцев: разбить Тайра и захватить «вражеского императора».

Судьба решила иначе. Он нагнал и атаковал войска Тайра у деревни Мидзусима (двести с лишним километров к западу от столицы), но потерпел сокрушительное поражение. А тут до него дошёл слух, будто на столицу идёт камакурская армия. Тогда он бросил своё разбитое воинство, примчался обратно в столицу и предложил Юкииэ схватить Го-Сиракаву, основать в горах северных провинций собственное государство и оттуда начать войну с Ёритомо. Насмерть перепуганный дядюшка донёс об этом экс-императору. Тот немедленно снёсся с Камакурой, и Ёритомо понял, что медлить больше нельзя. Мощная армия восточных самураев под командованием Ёсицунэ и Нориёри двинулась в столицу.

(Нориёри – брат Ёритомо и Ёсицунэ, шестой сын злосчастного Ёситомо, увалень и посредственный полководец, благоговевший перед старшим братом и тихо любивший младшего. Мы упоминаем его здесь только потому, что в анналах войны Минамото и Тайра он то и дело значится рядом с Ёсицунэ.)

Узнав о предательстве Юкииэ и Го-Сиракавы, Кисо Ёсинака пришёл в бешенство. До Юкииэ он дотянуться не мог – тот, во исполнение экс-императорского рескрипта, в свою очередь отправился нагонять войско Тайра, – но Го-Сиракава был под рукой. Кисо напал на дворец экс-императора, сжёг все постройки, перебил всю челядь, самого его взял под стражу, столицу же отдал на поток и разграбление своим верным горцам. В это время (начало 1184 года) пришло известие, что дядюшка Юкииэ, получив от Тайра очередную взбучку, с удовольствием отступил и стал в крепости Исикава, откуда угрожает столице с юга. С запада неизбытой опасностью дышали в спину воспрянувшие духом войска Тайра. А с востока двумя колоннами уже подходили корпуса Ёсицунэ и Нориёри. И Кисо заколебался: не пора ли уносить ноги на север?

Но тут разведка доложила, что левая колонна камакурских войск под командой Ёсицунэ имеет в составе всего не более тысячи человек. Кисо решился. Выставив сильный заслон против Юкииэ, он с оставшейся тысячью воинов бросился навстречу младшему двоюродному братцу. Одним ударом разгромить мальчишку, затем повернуть во фланг растяпе Нориёри, смять, растоптать его и развернуться фронтом на запад… Или повернуть на юг, соединиться с заслоном и наказать дядюшку за предательство… Так или примерно так думал Кисо Ёсинака, а когда вывел свой отряд на поле боя, перед ним встала сила не в тысячу, а в четыре тысячи закалённых восточных ветеранов. Это он был разгромлен, смят, растоптан одним ударом. Двоюродным братцем, мальчишкой.

Спасаясь от позорного плена (поволокут в Камакуру, допросят под пыткой, казнят и выставят голову на шесте), Кисо Ёсинака кинулся назад, надеясь прорваться на дорогу к северу, наткнулся на колонну Нориёри и был убит.

Трудно сказать, читают ли на военно-исторических факультетах курс стратегии и тактики Минамото Ёсицунэ. Скорее всего, нет. Командовал он всего в четырех сражениях, и полководческая его карьера длилась всего тринадцать месяцев. С другой стороны, заслужить навечно славу великого полководца хотя бы и в своей стране всего за четыре сражения и за смехотворный срок в тринадцать месяцев – уже это говорит о многом.

Для начала стоит вдуматься в ход битвы на подступах к столице в январе 1184 года. Разгром и гибель Кисо Ёсинаки определились стечением двух роковых для него обстоятельств. Во-первых, Юкииэ, зализывая раны после стычки с войсками Тайра, вдруг в самый тяжёлый для Кисо момент проявил угрожающую активность вблизи столицы. Во-вторых, разведчики Кисо жестоко и необъяснимо обманулись в оценке сил Ёсицунэ. Очевидно, не будь любой из этих случайностей, события развернулись бы совсем по-иному. Если бы Кисо не был вынужден выделить большую часть своих сил в заслон, он обрушился бы на камакурцев всей своей мощью. Если бы он не был уверен, что у Ёсицунэ всего тысяча бойцов, он бы не стал рисковать и ушёл на север.

Возможно, действительно имело место стечение роковых обстоятельств. Но представляется более вероятным, что за этими обстоятельствами стоял не слепой случай, а военный гений Ёсицунэ. Это он через тайного гонца приказал дядюшке Юкииэ (который, между прочим, смертельно боялся Кисо Ёсинаку) совершить в условленный день демонстрацию в сторону столицы. Это он либо сумел подкупить, либо ловко обманул разведчиков противника. И таким образом, это он заранее определил ход предстоящей битвы с самого начала и до конца. Кстати, вызвать на себя удар грозного победителя на перевале Курикара само по себе требовало незаурядного мужества и уверенности. Даже при четырехкратном перевесе в силах. Вполне в духе Ёсицунэ, как показали последующие события.

Но продолжим по порядку.

Вступив в столицу, Ёсицунэ и Нориёри по приказу из Камакуры незамедлительно повергли к стопам экс-императора Го-Сиракавы просьбу разрешить им напасть на войско Тайра. Разрешение было благосклонно пожаловано.

К тому времени Тайра отъелись на домашнем рисе, окрепли и исполнились оптимизма. Базировались они на острове Сикоку, где вот уже более века процветали под покровительством их дома исполненные беззаветной верности подвассальные кланы. Маленький император со своим маленьким двором благополучно дышал здоровым морским воздухом в Ясиме. В море безраздельно господствовал боевой флот под красными знамёнами[14]. Тайра ещё не решались наступать, но полагали, что пора готовиться к наступлению.

В конце первого месяца 1184 года они высадились на берегу Хонсю примерно в шестидесяти километрах к западу от столицы (неподалёку от того места, где расположен ныне Кобэ). Выбранный ими плацдарм был необычайно удачен: участок длиной в полтора десятка километров и шириной от двух-трех километров до полусотни метров, стиснутый между морем и горными склонами немыслимой крутизны, узкая кишка между двумя равнинами. На западе её ограничивала деревушка Ити-но-тани, на востоке она замыкалась храмом Икутамори. Плацдарм заняла пятитысячная армия, практически сухопутные силы Тайра в полном составе. Сразу после высадки принялись укреплять деревушку и храм – копать рвы, строить частоколы, возводить вышки для лучников. И столь приподнятым было настроение, столь велика была уверенность, что вожди Тайра переправили на плацдарм императора. Да и чего было опасаться? С севера – горные кручи. С юга – весь боевой флот. С запада и востока – узкие проходы, перегороженные укреплениями. И пятитысячное войско внутри.

Читателю предлагается запомнить название деревушки, запирающей плацдарм с запада: Ити-но-тани.

Получив августейшее разрешение, Ёсицунэ и Нориёри немедленно выступили на запад. Корпус Нориёри (тысяча человек) неторопливо прошёл по Санъёдоскому тракту и ровно через три дня ранним утром начал штурм укреплений перед храмом Икутамори. Корпус Ёсицунэ (тысяча человек) стремительно проделал стокилометровый обходный марш и ровно через три дня утром начал штурм укреплений перед деревней Ити-но-тани. Это был редкий случай в военной истории: армия в две тысячи человек штурмовала крепость с гарнизоном в пять тысяч. Камакурцы дрались, как всегда, свирепо и крови не жалели. Но воины Тайра не отступали ни на шаг.

А между прочим, самого Ёсицунэ не было среди штурмующих. Ещё на марше, километрах и двадцати от цели, он покинул свой корпус и с сотней отборных сорвиголов полез на горные кручи. По скалам, по оленьим тропам. С конями. В полном боевом снаряжении. Право, это было не слабее перехода суворовских войск через Альпы. В самый разгар штурма отряд выбрался на гребень горы, нависающей над тылами войска Тайра у Ити-но-тани. Там, укрывшись в густых кустарниках, они дождались вечера.

С жутким рёвом, размахивая горящими факелами, обрушились они на конях вниз по страшной крутизне. Поражённым воинам Тайра почудилось, наверное, будто это демоны ада валятся им на головы с неба. А демоны уже швыряли факелы в соломенные крыши хижин, рубили направо и налево и со сверхъестественной быстротой били из луков. Трещало и выло пламя, раздуваемое ветром, торжествующий рёв мешался с рёвом отчаяния и ужаса, и багрово вспыхивали клинки беспощадных мечей… Началась дикая паника. Защитники укреплений отхлынули, камакурцы ворвались на плацдарм, и началась резня.

Командующий войсками, оборонявшими Ити-но-тани, был убит. Командующий войсками, оборонявшими Икутамори, был пленён. Императора удалось переправить обратно в Ясиму. На месте осталось более тысячи трупов, раненых и пленных. Остальные успели спастись на лодках и кораблях.

Таков был первый шедевр военного искусства Ёсицунэ: сражение при Ити-но-тани. Седьмое февраля 1184 года.

После этой блестящей победы Камакурский Правитель Ёритомо определил Ёсицунэ своим полномочным представителем в столице. Двадцатипятилетний полководец купался в лучах славы, пользовался благосклонностью экс-императора и принимал уверения в дружбе и совершенном почтении от придворных. Делами, конечно, занимались суровые и зоркие чиновники из Камакуры, а он простодушно предавался радостям столичной жизни. (Разумеется, в ожидании и готовности, когда старшему брату и повелителю вновь потребуется его полководческое искусство.)

А дело обстояло непросто. Основные силы Тайра теперь безвылазно сидели на Сикоку, их флот по-прежнему господствовал на море, и добраться до них было решительно невозможно. Была у Тайра ещё одна база – небольшой островок Хикосима в устье Симоносэкского пролива у крайней западной оконечности Хонсю. Она тоже была недоступна для сухопутных Минамото. Вообще всё до крайности усложнилось. Тайра и их вассалы имели вековой опыт мореходства и даже морских сражений с пиратами, а бесстрашных восточных всадников мутило от одного вида солёной волны.

Шли месяцы. Ёритомо медлил, не зная на что решиться. К тому же он был по-прежнему по горло занят дипломатией и административными делами со строптивыми вождями восточных кланов. Ёсицунэ беззаботно веселился в столице. Тайра, пользуясь передышкой, пополнялись людьми и продовольствием из ресурсов подвассальных провинций. И во время этой паузы между Ёритомо и Ёсицунэ произошёл конфликт.

Одним из основных принципов режима, который скрупулёзно разрабатывался в Камакуре, была полная зависимость всех самураев снизу доверху от личной воли Ёритомо. В частности, это касалось щепетильной области отношений между самурайством и императорским двором. Ёритомо отдал приказ, запрещающий кому бы то ни было принимать знаки августейшей благосклонности иначе, чем через его ходатайство. Нарушителю грозила конфискация земельного надела и даже смертная казнь. (Цель этого приказа ясна: Ёритомо стремился полностью изолировать двор от своих подчинённых.) В середине года по почтительному представительству из Камакуры экс-император пожаловал провинциальное наместничество и высокий придворный чин Нориёри. Ёсицунэ же, к его крайнему удивлению, был обойдён августейшей милостью, хотя он неоднократно уже обращался к Камакурскому Правителю с просьбой о ходатайстве. Почему старший брат остался глух к его просьбам – вопрос особый, но старый интриган Го-Сиракава мигом заметил обиду победителя при Ити-но-тани и, отлично зная, чем это может кончиться, возвёл его разом в ранг императорского судьи и в звание офицера дворцовой гвардии.

Ёритомо, Камакурский Правитель, взбесился (или притворился взбешённым). Правда, он не стал ни упрекать, ни наказывать. Он наконец отдал приказ на новый поход против Тайра, но военачальником назначил не Ёсицунэ, а Нориёри. Что думал и чувствовал обойдённый Ёсицунэ – можно только догадываться. Внешне он принял это известие со спокойной покорностью. Так или иначе, в сентябре 1184 года Нориёри во главе трехтысячной армии выступил из Камакуры.

Вероятно, до знаменитых походов глуповского градоначальника Бородавкина не было в истории более идиотского военного предприятия. Побив по дороге несколько разбойничьих шаек и дочиста объев придорожные населённые пункты, Нориёри в два месяца дотащил свою армию до западных пределов Хонсю и остановился. Дальше было море. На юге за свирепым течением неширокого пролива высился недосягаемый берег острова Хикосима, западной базы Тайра. Позади были четыреста километров зловещей пустоты, где любой километр грозил новым десантом с оставшегося далеко в тылу острова Сикоку. Двигаться было некуда, есть было нечего. В армии началось брожение. Нориёри гнал в Камакуру гонца за гонцом с отчаянными просьбами о мудром совете и о продовольствии. Ёритомо отвечал неопределённо-успокоительно. Он давно уже понял, что поход провалился. Но только в начале 1185 года он, скрепя сердце (так уверяют хроники), отдал приказ Ёсицунэ.

(В конце концов судьба сжалилась над Нориёри. Ему посчастливилось договориться с местными пиратами, которые – под носом у боевого флота Тайра! – переправили его армию из Хонсюского мешка на северо-восток острова Кюсю. Изголодавшиеся вояки без труда сломили беспорядочное сопротивление местных баронов, пытавшихся помешать высадке. Когда армия несколько отъелась, Нориёри повёл её куда глаза глядят. Так он и промыкался по Кюсю до конца войны.)

Получив приказ на поход, Ёсицунэ помчался к экс-императору за обязательным рескриптом.

Он сказал, что не вернётся, пока не уничтожит клан Тайра. Даже если для этого придётся гнать врага до самой Кореи.

Затем он отправился в порт Ватанабэ (северо-восточный угол Внутреннего моря). Было это десятого января 1185 года.

Надо помнить, что Ёсицунэ ни разу в жизни не ступал на корабельную палубу. Но, в отличие от Нориёри, он отлично понимал, что в сложившейся обстановке врага можно достать только через море. Победу обещало только внезапное нападение на Сикоку.

Выход в море был назначен на вечер семнадцатого февраля. Десантная армия уже готовилась к посадке на суда, как вдруг налетел сильнейший шторм. Большую часть кораблей и лодок разметало, воины в ужасе пятились от беснующихся волн, корабельщики в один голос заявили, что выйти в море невозможно. Невозможно? Ёсицунэ воспрянул духом. Раз выйти в море невозможно, значит на Сикоку его нынче не ждут. Он отобрал полтораста самых отчаянных рубак и приказал им садиться на сохранившиеся корабли. Охваченные страхом, корабельщики запротестовали было – им пригрозили мечами. В два часа ночи пять кораблей вышли в бушующее море.

Читатель может представить себе, как Ёсицунэ стоит на палубе, цепляясь за мачту, насквозь промокший, солёная вода пополам с пеной стекает с двурогого шлема, как он блюёт и отплёвывается и осипшим голосом подбадривает корабельщиков и изнемогающих от морской болезни воинов… Это было плавание! Но лютый шторм гнал корабли столь стремительно, что трехдневный путь был покрыт за три или четыре часа. На рассвете отряд высадился в небольшой бухте на восточном берегу Сикоку. Отсюда до Ясимы было не более пятидесяти километров. До императора. До ненавистных вождей Тайра.

Они проделали двухдневный переход за одни сутки, убивая и сжигая по дороге всех и всё, и утром девятнадцатого обрушились на императорский дворец. Лагерь Тайра был захвачен врасплох. Клубы дыма, взметнувшиеся сразу в нескольких местах, воинственный вой, раздавшийся сразу с нескольких сторон, свист стрел, летящих словно бы отовсюду, – немудрено, что воинам Тайра почудилось, будто на них напала целая армия. Они в панике бросились к кораблям. И только на берегу обнаружили, что нападающих не так уж много. Закипела битва.

(Конечно, Ёсицунэ был беспримерно храбр и обладал замечательным военным талантом. Конечно, все сто пятьдесят самураев его отряда были отборные воины, может быть, лучшие в Японии. Но даже при всём при этом глупо ему было бы рассчитывать на победу над всей армией Тайра. Но имелось тут одно обстоятельство. Основной контингент гарнизона Сикоку как раз в это время находился в полутораста километрах от Ясимы, на западном краю острова, где среди местных сквайров и монахов возникли какие-то беспорядки. Знал ли об этом Ёсицунэ? Безусловно. Иначе его диверсия была бы просто дрянной авантюрой. Но как он мог узнать? Не логично ли предположить, что упомянутые беспорядки были инспирированы его агентурой? Тогда становится понятно, почему он, всегда такой стремительный, более месяца медлил в порту Ватанабэ: готовил, инструктировал и отсылал агентов и ждал условленного срока. Вполне в духе этого мастера войны.)

Двадцать первого числа после упорного сопротивления воины Тайра оставили Ясиму, кое-как погрузились на корабли и ушли. На остров Хикосиму, свою последнюю базу. Император опять ушёл из рук Минамото, у Ёсицунэ осталось всего восемьдесят воинов, но остров Сикоку был очищен от неприятеля. (Войска Тайра, оставшиеся на западном краю острова, ошеломлённые случившимся, частью рассеялись, частью сдались на милость победителя.)

Таков был второй шедевр военного искусства Ёсицунэ: сражение при Ясиме. 21 февраля 1185 года.

Двадцать второго на Сикоку прибыла из Ватанабэ вся армия. «К шапочному разбору!» – так можно было бы перевести ехидные шуточки, которыми победоносные головорезы Ёсицунэ встретили товарищей. Те виновато огрызались.

Теперь у Ёсицунэ было около четырех тысяч воинов и полтораста кораблей. Мало! То есть мало кораблей. Предстояло нанести удар по последнему убежищу дома Тайра, а это означало неминуемый морской бой. По самым скромным подсчётам у Тайра было до пяти тысяч воинов и около восьмисот кораблей, укомплектованных опытнейшими корабельщиками.

Ёсицунэ думал. Рассылал тайных агентов. Отправлял в Камакуру всеподданнейшие письма. Армия, опоздавшая к пиршеству победы при Ясиме, выпивала, закусывала и нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Помощники Ёсицунэ, готовые в любую минуту очертя голову броситься через Внутреннее море хотя бы и вброд, перешёптывались, что Ёсицунэ (пользуясь выражением Леонида Леонова) медлит, то ли сберегая силы, то ли накапливая ярость своих самураев.

Но мастер войны медлил совсем не поэтому. В середине месяца к нему явился гонец от некоего Миуры, наместника одной из западных провинций Хонсю, известного внутреннеморского торговца и пирата. Ёсицунэ прочёл послание и скомандовал немедленную посадку на суда. На другой день в Ясиме остался лишь небольшой гарнизон. Полтораста тяжело перегруженных кораблей поплыли на запад.

Миура предоставил в распоряжение Ёсицунэ именно то, чего ему так недоставало: три сотни полностью оснащённых судов и опытнейших корабельщиков. (Будь на месте тогдашних вождей Тайра их грозный отец Киёмори, он наверняка озаботился бы блокировать Ёсицунэ в Ясиме своим мощным боевым флотом и, уж во всяком случае, сжёг бы все посторонние корабли в портах южного побережья Хонсю. Но этим горе-полководцам такое и в голову не пришло.) Армия распределилась по кораблям, и эскадра под белыми знамёнами[15] двинулась дальше на запад. Перед входом в Симоносэкский пролив, на траверзе городка Дан-но-ура, ей навстречу вышла эскадра Тайра. Восемьсот кораблей. Было утро двадцать пятого марта.

Несомненно, вожди Тайра рассчитывали на быструю победу. Они были настолько уверены в победе, что взяли в сражение маленького императора, весь его двор, своих жён и дочерей. Их корабельщики знали наизусть все коварства стремнин в припроливье, приливное течение им благоприятствовало. Правда, они совершенно упустили из виду, с каким противником имеют дело. У них так и недостало воображения представить себе, что Ёсицунэ, заведомо сухопутный человек, тоже способен с помощью опытных корабельщиков дотошно изучить капризы и закономерности местных вод и спланировать свои манёвры в соответствии с ними.

Итак, с утра течение благоприятствовало Тайра. Их наносило на камакурцев, а те медленно отступали, отстреливаясь из луков. Флотоводцы Тайра не сразу заметили, что великолепные лучники Ёсицунэ старательно выцеливают не воинов, а гребцов. Корабли Тайра теряли ход, надежды схватиться с противником на абордаж таяли с каждым часом. А тут вдруг несколько десятков судов под командованием какого-то сикокского барона спустили красные флаги и перешли на сторону Ёсицунэ. (Сработала агентура!) Нечувствительно наступил полдень, приливное течение остановилось и повернуло вспять.

Мгновенно вся эскадра Ёсицунэ ринулась вперёд и вправо, оттесняя флот Тайра к берегу, на предательские рифы и отмели. Корабли Тайра смешались. Часть с проломленным днищем пошла ко дну. Часть выбросилась на берег. Остальных, зачалив за борта «медвежьими лапами», бешено брали на абордаж. Погиб в волнах несчастный маленький император, вожди Тайра были перебиты или пленены. Разгром был молниеносный, полный и окончательный.

Дом Тайра перестал существовать. Великая война Минамото и Тайра закончилась. Камакурский Правитель Ёритомо стал единственным и безраздельным правителем Японии.

Ёсицунэ отправил в Камакуру донесение:

«Двадцать четвёртого дня нынешнего месяца более пятисот наших судов вышли в пролив Амагасэки у провинции Нагато. Они были встречены восьмьюстами судами Тайра[16]. После полудня сражение завершилось поражением бунтовщиков. Бывший император погрузился на дно морское. Нижеперечисленные утонули. (Приводится список утонувших вождей Тайра, в том числе имя вдовы Киёмори.) Госпожа Кэнраймон-ин и молодой принц (мать и младший брат утонувшего императора) спасены. Пленные (список двух десятков вождей Тайра и их родственниц). Вдобавок пленены ещё мужчины и женщины, коих список будет представлен позже. Священная Печать найдена. А Меч утрачен, и его ныне ищут»[17].

Говорят, суровый и невозмутимый Камакурский Правитель подскочил и вскрикнул от изумления, прочтя эти строки.

Таков был третий и последний шедевр военного искусства Ёсицунэ: морское сражение при Дан-но-уре.

Инструкция к чтению закончена. Теперь читатель представляет себе историческую обстановку, на фоне которой происходит действие романа. Он знает теперь, чем и как прославлено главное действующее лицо. Дальнейшая судьба Минамото Ёсицунэ описана в романе достаточно подробно и убедительно: наветы, немилость Ёритомо, бегство, скитания и страшный конец. Только одна подробность: голову мастера войны доставили в Камакуру в чёрной лакированной шкатулке, наполненной сладким сакэ.

16.02.81 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ[18]

О ТОМ, КАК МИНАМОТО ЁСИТОМО БЕЖАЛ ИЗ СТОЛИЦЫ

Когда обращаются за примерами воинской доблести к японской старине, то называют Тамуру[19], Тосихито[20], Масакадо[21], Сумитомо[22], Хосё[23], Райко[24], а когда к китайской — то Фань Куая и Чжан Ляна[25]; но они известны нам лишь понаслышке, и воочию мы их не видели. А вот кто у нас на глазах явил миру свое боевое искусство и тем привел в изумление всех без остатка, так это не имеющий равных в нашей стране преславный полководец Куро Ёсицунэ, младший сын императорского конюшего левой стороны[26] Ёситомо из Симоцукэ.

Оный Минамото Ёситомо, родитель предбудущего героя, вкупе с начальником воротной стражи[27] сиятельным Фудзиварой Нобуёри в боях на улицах столицы двадцать седьмого дня двенадцатого месяца первого года Хэйдзи[28] потерпел поражение. Все его наследственные вассалы[29] были перебиты, и, оставшись с тремя десятками всадников, побежал он в сторону Восточных земель[30]. Взял с собой он лишь взрослых сыновей, а малолетних детей оставил в столице. Его старшим сыном был Акугэнда Ёсихира Свирепый[31] из Камакуры; второй сын был Томонага, паж при особе государыни, лет шестнадцати, третий же был хёэ-но скэ[32] Ёритомо, Двенадцати лет.

Акугэнду отец послал в Этидзэн[33] с наказом искать приверженцев в Северных землях. Верно, дело не удалось, и Акугэнда укрылся в храме Исияма[34], что в провинции Оми, но Киёмори, прослышав о том, отправил за ним своих вассалов Сэноо и Намба-но дзиро; его доставили в столицу и казнили на берегу Камо в конце Шестого проспекта[35].

Брат его Томонага тоже погиб. На крутом склоне по дороге к горе Хиэй[36] монастырский писарь по прозвищу Большая Стрела поразил его из лука в левое колено, и он скончался на почтовой станции Аохака в провинции Мино[37].

Кроме этих детей у Ёситомо было множество других. Одного родила ему дочь настоятеля[38] храма Ацута в земле Овари. Мальчика назвали Кабаон-дзоси[39], поскольку он рос в месте, именуемом Каба, что в провинции Тотоми, впоследствии же он стал тем, кого прозвали Правителем Микавы[40].

Еще трех сыновей родила Токива, камеристка государыни Кудзё, и сыновья эти были Имавака, семи лет, Отовака, пяти лет, и Усивака, которому не исполнилось и года. Тайра Киёмори приказал их всех схватить и зарезать.

О ТОМ, КАК ИЗ СТОЛИЦЫ БЕЖАЛА ТОКИВА

Прослышав про это, Токива[41] на заре семнадцатого дня первого месяца первого года Эйряку[42], подхватив троих сыновей своих, покинула столицу. Был у нее дальний родич по матери в Киси-ио ока, что в уезде Уда провинции Яма-то, и к нему явилась она, но в столь смутное время на него нельзя было положиться, и потому решила она укрыться в тех же краях в месте, именуемом Дайтодзи. Вдруг пришло известие, что матушка ее Сэкия, проживавшая в столице на улице Ямамомо, схвачена людьми из Рокухары[43] и подвергается жестоким допросам. Узнав об этом, Токива впала в отчаяние. Ведь если спасать матушку, то надо отдать под нож троих сыновей. А если спасать сыновей, то погибнет престарелая родительница. Она извелась, рыдая о матери и мучась думой о детях, и не знала, на что решиться. Даже ради матери можно ли выдать на смерть родное дитя? Но ведь сама богиня земной тверди Кэнро[44] благоволит к тем, кто чтит родителей превыше всего, так не послужит ли это во благо и сыновьям?

Уповая на это, взяла она троих детей своих и с горьким плачем пустилась в столицу.

Когда весть об этом дошла до Рокухары, повелели вассалам по имени Акуситибёэ Кагэкиё и Кэммоцу Таро доставить ее вместе с детьми. Мечтал Киёмори, как будет жечь Токиву в огне и топить в воде, но увидел ее — и гневное сердце его смягчилось. Токива была в ту пору первой красавицей в Японии. Когда государыня Кудзё воспылала влечением к женской прелести, повелела она созвать со всей столицы тысячу прекрасноликих дев и отобрала из них сотню, из сотни же десяток, а из десятка одну самую прекрасную, и это была Токива.

«Если только склонится она к моим желаниям, — подумал Киёмори, — тогда пощажу я троих ее сыновей, пусть даже их потомки станут врагами моим внукам». И он повелел вассалам своим Ёрикатэ и Кагэкиё поместить ее в павильоне на углу Сюдзяку и Седьмого проспекта и стеречь, сменяя друг друга, а старшим назначил Ёрикатэ. И вот Киёмори стал изо дня в день повергать к ее стопам письма. Вначале она к ним не прикасалась, но в конце концов для спасения детей уступила его желаниям. Только так смогла Токива дать сыновьям достигнуть совершенных лет.

Имавака весной своего восьмого года был послан в ученье в храм Каннон[45], восемнадцати лет принял постриг и стал в монашестве прозван Преподобный Господин. Затем он поселился в провинции Суруга у подножия Фудзи и хоть споспешествовал в горном храме, именуемом Ано, возвышению и славе Закона[46], однако стали называть его Свирепым Преподобием.

Отовака проживал на Восьмом проспекте, тоже стал он монахом, но нрава был буйного и всякий праздник в храмах ли Камо и Касуга или Инари и Гион[47] искал схватиться с кем-либо из дома Тайра. Впоследствии он был убит в землях Токайдо у реки Суномата[48], когда затеял смуту его Дядя Минамото Юкииэ, пребывавший в землях Кии.

Младший же Усивака рос при матушке до четырех лет, причем душевностью и благонравием превосходил всех обыкновенных детей. Глядя на него, Киёмори не уставал повторять: «Держу в своем доме сына врага, и чем же это кончится?» — пока не отправил его в место, именуемое Ямасина, к востоку от столицы. Там в уединенном жилище, куда из поколения в поколение удалялись от мира престарелые Минамото, рос Усивака до семи лет.

КАК УСИВАКА ВСТУПИЛ В ХРАМ КУРАМА

Взрослели сыновья, и все тревожнее становилось на душе у Токивы. Что будет с ними? Отдать их в службу чужому роду вряд ли было достойно. В придворные они за неопытностью тоже не годились. И она решила: быть им монахами, пусть научатся читать хотя бы первый свиток сутры «Амида»[49] и пусть молятся о благополучии духа покойного родителя[50]. Решив так, она отправила с посыльным письмо настоятелю храма Курама[51] пресветлому Токобо, который много лет уже был молитвенником за Ёситомо. В письме говорилось: «Вам, наверное, известно о младшем сыне Ёситомо, ребенке по имени Усивака. Дом Тайра процветает, и сердце мое в тревоге оттого, что боюсь я. Если возьмете его к себе в храм Курама, то покорно прошу — не дайте ожесточиться его душе, научите читать и заставьте выучить из сутр хоть одно слово». Пресветлый Токобо написал в ответ: «Отпрыск рода императорского конюшего будет принят здесь с радостью» — и незамедлительно послал человека за Усивакой в Ямасину. И в начале второго месяца своего седьмого года Усивака поднялся на гору Курама и вступил в храм.

После этого дни напролет вникал он в сутры и изучал китайские книги перед лицом своего наставника; солнце клонилось к западу, и ночь уходила за полночь, а они все читали, и не гасли у них светильники перед изображениями будд. Били пятую ночную стражу[52], а Усивака не ведал ни дня, ни ночи, весь отдаваясь наукам.

Токобо убежден был, что ни храм на Горе, ни храм Миидэра[53] не упомнят такого ученика. Все в нем безупречно: и ревность к ученью, и благонравие, и облик, и стать. И пресветлый Рётибо с высокомудрым Какунитибо говорили: «Если только он останется столь же прилежен к наукам до двадцати лет, то суждено ему воспринять после Токобо зерно Закона Будды, и поклонятся ему люди как сокровищу бога Тамона[54] в храме Курама». Прослышала об этом и его мать и написала Токобо такое письмо: «Ревность Усиваки к ученью радует меня. Но если станет он проситься ко мне на побывку, то прошу не отпускать, как бы он ни просил. Сколь ни велико его усердие, мирская суета может охладить его душу, и стремление к наукам ослабеет. Так что если он соскучится и пожелает повидать свою матушку, прошу удостоить меня приглашением, и я буду к нему сама, а повидавшись, уйду восвояси». На это Токобо ответил:

«Напрасно тревожитесь, учеников отпускаем в мир не часто». И Усиваку отпускали всего раз в год или в два года.

Но какому же злому духу удалось обуять столь превосходного в науках юношу? С осени пятнадцатого года усердие его к учению вдруг переменилось,

О МОНАХЕ ПО ИМЕНИ СЕСНМБО

Причина была такая. В храме Ракандо[55] на углу Муромати и Четвертого проспекта жил монах. Был он потомком людей свирепых, породил его Камата Дзиро Масакиё, сын кормилицы императорского конюшего левой стороны Минамото Ёситомо. Во время мятежа Хэйдзи ему было одиннадцать лет. Тайра Тадамунэ[56] искал зарезать его, но родич по матери, прознав про это, укрыл его у себя, а когда исполнилось ему девятнадцать и свершили над ним обряд совершеннолетия, то нарекли его именем Камата Сабуро Масатика.

В двадцать один год Масатика рассудил, что вот Минамото Тамэёси[57] убит в мятеже Хогэн, а Минамото Ёситомо убит в мятеже Хэйдзи, потомство их прекратилось, боевая слава повержена в прах и поросла травой забвенья; что Тайра Киёмори истребил вместе с вождями Минамото и его родителя; а потому остается ему принять постриг и пуститься странствовать и в этих странствиях по землям Японии предаться подвижничеству, дабы укрепить себя в Законе Будды и возносить моления о благополучии духов покойных своих господ, а также о блаженстве души родителя в Счастливой Земле[58]. Так рассудив, двадцати одного года он принял постриг и через Северные земли пустился в сторону Цукуси[59]. Там занимался он науками в храме Анракудзи, что в уезде Микаса провинции Тикудзэн, но впал в тоску по родным местам, вернулся в столицу и поселился в храме на Четвертом проспекте, где продолжал усердно следовать стезей Будды. Имя его в монашестве стало Сёсимбо. И еще прозвали его Хидзири[60] из Ракандо.

Отдыхая от усердных молений, размышлял он о процветании дома Тайра и неизменно поражался. «Как случилось, что Киёмори вознесся к должности великого министра[61] и самые последние из его родичей сделались вельможами? Род Минамото расточен в мятежах Хогэн и Хэйдзи, взрослые вырезаны, малолетние сосланы кто куда и о них ни слуху ни духу. Эх, если бы какой-нибудь счастливый в прошлом рождении и могучий духом Минамото затеял сейчас смуту! Я бы помчался его гонцом куда угодно сеять мятеж, — вот мое заветное желание!» Так размышлял Сёсимбо. Он пересчитывал, загибая пальцы, Минамото, затаившихся в разных провинциях.

«В провинции Кии — Сингу-но Дзюро Юкииэ. В провинции Кавати — Исикава-но ханган Ёсиканэ. В землях Цу — Тада-но курандо Юкицуна. В столице — Гэнсаммй Ёримаса и Кё-но кими Энсин. В провинции Оми — Сасаки Гэндзан Хидэёси. В провинции Овари — Каба-но кандзя Нориёри. В крае Тосэндо — Кисо-но кандзя Ёсинака. В провинции Суруга — Свирепое Преподобие. В провинции Идзу — хёэ-но скэ Ёритомо. В провинции Хитати — Сида-но Сабуро Сэндзё Ёсинари и Настоятель Сатакэ Ма-саёси. В провинции Кодзукэ — Тонэ и Агацума. За многими далями они отсюда, и надежда на них плохая. А вот совсем поблизости от столицы, в храме Курама, пребывает господин Усивака, младший сын императорского конюшего. Хорошо бы навестить его, и если духом он тверд, то пожалует мне письмо, с которым отправляюсь я в провинцию Идзу к господину нашему хёэ-но скэ Ёритомо, и тогда, собравши всех Минамото, какую же смуту учиним мы по всей земле!» В конце концов, хоть и была тогда самая пора летнего затвора, покинул он храм на Четвертом проспекте и поднялся на гору Курама.

Когда предстал он перед кельей настоятеля, о нем доложили:

— Явился Хидзири из Ракандо.

— Намерен затвориться на лето в Курама? — осведомился Токобо.

— Воистину, — был ответ.

— Ну что ж... — произнес Токобо, и Сёсимбо поместили у него в келье.

Никто не знал, что Сёсимбо прячет под рясой меч, а в душе таит злые помыслы.

И вот однажды ночью, когда все затихло, он прокрался к Усиваке и зашептал ему на ухо:

— Господин, по неведению вы, может быть, не думали об этом до сей поры, но ведь вы — сын императорского конюшего левой стороны, десятого потомка императора Сэйва[62], и это говорю вам я, сын Каматы Дзиро Масакиё, молочного брата вашего отца! Не гложет ли душу вашу, что все из рода Минамото прозябают в ссылке по дальним землям?

Поначалу Усивака преисполнился недоверия. «Ныне в мире процветает дом Тайра, — подумал он. — Так не заманивают ли меня в ловушку?» Тогда Сёсимбо подробно поведал ему о деяниях Минамото из поколений в поколения, и вдобавок, хотя самого его Усивака не знал, слышать о нем ему приходилось.

— Нельзя, чтобы нас увидели вместе, — сказал он. — Встретимся где-нибудь потом.

И повелел Сёсимбо возвратиться в столицу.

О ТОМ, КАК УСИВАКА ПОКЛОНЯЛСЯ БОГУ КИБУНЭ[63]

После встречи с Сёсимбо юный Усивака начисто забыл о науках и от зари до зари думал только о мятеже.

В таком предприятии, как мятеж, не обойтись без знания военного дела и без телесной силы и ловкости. Усивака решил начать с телесных упражнений, однако вокруг Токобо всегда было множество людей, и тут ничего не получалось. Между тем в горах Курама есть место, именуемое долиной Епископа. В стародавние времена какие-то люди, забытые ныне, поклонялись явившемуся там светлому божеству Кибунэ, подателю дождя, прославленному многими чудесами. Туда совершали паломничества отринувшие суету подвижники, не смолкал там звон молитвенных колокольцев, а поскольку службы там правили жрецы истевые, то беспрерывно звучали барабанчики цудзуми[64] священных плясок микагура, и голоса колокольчиков, коими потрясали жрицы-кинэ, отверзали людям духовные очи. Многие чудеса являлись там миру, но потом мир приблизился к концу[65], совсем мало стало спасительной силы будд и чудодейства богов; храмы пришли в запустение и сделались обиталищем ужасных тэнгу, и, когда солнце склонялось к закату, слышались там раздирающие вопли мстительных духов[66]. И никто больше не искал там прибежища от мирской суеты.

Усивака же, прослышав, что есть такое место, этим стал пользоваться. Днем он делал вид, будто занимается науками, а по ночам, ни словом не обмолвившись даже давним своим, можно сказать, братьям среди монахов, облачался в панцирь, подаренный ему настоятелем на случай защиты от врагов, препоясывался мечом с золотой отделкой и в полном одиночестве шел к храму Кибунэ. Там возносил он моление: «О всемилостивый и всеблагий бог Кибунэ и великий бодхисатва Хатиман![67] — восклицал он и складывал ладони, — Обороните род Минамото! Если исполнится по заветному желанию моему, построю я для вас знатное святилище, изукрашенное драгоценными камнями, и присовокуплю к нему тысячу тё[68] земли!» Произнеся этот обет, он отступал от храма и удалялся к юго-западной стороне долины.

Там нарекал он кусты вокруг себя войском дома Тайра, а бывшее там огромное дерево нарекая самим Киёмори, обнажал меч и принимался рубить направо и налево. А затем извлекал он из-за пазухи деревянные шары вроде тех, какими играют в гиттё[69], подвешивал их к ветвям и один называл головой Сигэмори[70], а другой вешая как голову Киёмори. Когда же наступая рассвет, он незаметно возвращался к себе и ложился, накрывшись с головой. И никто ничего не знал.

Случилось, однако, так, что бывший у него в услужении монах по имени Идзуми приметил в его поведении странное и стал за ним следить не спуская глаз. И вот однажды ночью он скрытно увязался за Усивакой, спрятался в кустарнике и все увидел, а увидев, поспешно вернулся в храм Курама и доложил настоятелю Токобо.

Пресветлый пришел в великое смятение, сообщил обстоятельства пресветлому Рётибо и повелел монахам обрить Усиваке голову. Услышав это, Рётибо возразил:

— Обрить мальчику голову просто, но мальчик мальчику рознь. Этот столь усерден в учении и прекрасен лицом, что жалко понуждать его к пострижению в нынешнем году. Обреем его весной будущего года!

— Всякий расстается с миром в сокрушении душевном, — ответил настоятель. — Но раз обнаружился в нем такой дух лени и своеволия, медлить нельзя и ради нас, и ради него самого. Ступайте и обрейте его!

Однако Усивака взялся за рукоять меча и объявил:

— Любого, кто подойдет брить меня, кто бы он ни был, я проткну насквозь.

Понятно было, что к нему так просто не подступиться. И сказал высокомудрый Какунитибо:

— Здесь собирается на проповеди множество людей, они отвлекают его, и потому науки не идут ему на ум. А моя келья поодаль, и у меня в тишине он смог бы учиться без помех.

Видимо, сжалился и Токобо. «Ну, разве что так...» — произнес он и отдал Уснваку под надзор высокомудрого». Ему переменили имя н назвали Сяна-о[71]. С той поры он больше не ходил наклоняться Кибунэ, однако стал ежедневно уединяться в святилище храма и молиться богу Тамону об успехе мятежа.

ЧТО РАССКАЗАЛ КИТИДЗИ О КРАЕ ОСЮ[72]

Так пришел к концу год, и Сяна-о исполнилось шестнадцать лет. На исходе ли первого месяца или в начале второго, когда он однажды по обыкновению возносил моления перед Тамоном, появился там некий удачливый купец из столицы с Третьего проспекта. Звали его Китидзи Мунэтака, был он скупщиком золотого песка и каждый год ходил по этому делу в край Осю, и поскольку почитал храм Курама, то молитвы о своих торговых удачах тоже обращал к Тамону. Увидев юного Сяна-о и присмотревшись, он сказал себе: «До чего же красивый мальчик! И, наверное, из знатного рода! Но если он из родовитых, то при нем должно бы состоять множество служек, а он один. Уж не сына ли императорского конюшего левой стороны встретил я ныне в этом храме? Ведь говаривал же Фудзивара Хидэхира, правитель края Осю: «В горном храме Курама пребывает один из сыновей императорского конюшего. Киёмори зажал в своем кулаке шестьдесят четыре провинции Японии из шестидесяти шести и теперь зарится на последние две, но, если бы прибыл ко мне один из молодых Минамото, я бы учинил ему ставку в уезде Иваи, поставил бы двух своих сыновей править моими двумя провинциями, сам же до самой смерти оставался бы верным наместником и вассалом рода Минамото. Вот тогда я взирал бы на мир свысока, словно орел с небес!» Так говорил Фудзивара Хидэхира. И Китидзи подумал, что, если бы удалось ему похитить и представить Хидэхире этого мальчика, вознаграждение за такой труд было бы весьма щедрым. И он почтительно обратился к Сяна-о:

— К какой из столичных фамилий вы изволите принадлежать, господин? Я-то ведь житель столицы, только каждый год хожу в край Осю скупать там золото. Не изволите ли знать кого-либо в тех местах?

— Я из глухой деревни, — кратко ответствовал Сяна-о.

«Этот молодчик, — подумал он, — это же, наверное, всем известный скупщик золота Китидзи. Он должен хорошо знать землю Осю, и почему бы мне не расспросить его?»

— Как велика страна Осю? — осведомился он.

— Преогромная страна, — сказал Китидзи. — Граница между ней и Хитати проходит по заставе Кикута, а внутри ее, между провинциями Дэва и Муцу, по заставе Инаму. В ней пятьдесят четыре уезда, а вместе с двенадцатью уездами Дэва в обеих провинциях их шестьдесят шесть.

— И много ли силы может выставить она в случае схватки между Минамото и Тайра?

— Хорошо знаю те края, — произнес Китидзи, — Все расскажу, ничего не скрою.

И вот что он рассказал[73].

В стародавние времена Страной Двух Провинций правил военачальник Ока-но Таю, а после него править стал его единственный сын по имени Абэ Гон-но ками, у которого сыновей выросло много: старший Куриягава-но Дзиро Садато; второй Ториуми-но Сабуро Мунэто; затем Иэто, Морито и Сигэто; шестой, и последний, его сын звался Сакаи-но кандзя Рёдзо. Этот Рёдзо был хитроумным, умел напускать осеннюю мглу й творить весенние туманы, а когда наступали враги, мог по целым дням прятаться на дне реки или в морских волнах. Все братья были высокого роста: Садато — девять сяку пять су нов, Мунэто — восемь сяку пять сунов, и никто из остальных не был ниже восьми сяку, но и среди них выделялся Рёдзо ростом в один дзё и три суна.

Пока еще жив был Абэ Гон-но ками, императорские повеления и рескрипы почтительно исполнялись, правитель ежегодно являлся в столицу[74] и никогда не навлекал на себя неудовольствия государя. После же смерти Гон-но ками все Абэ стали выказывать неповиновение воле императора. Однажды, получив рескрипт, они ответили, что лишь в том случае явятся всеподданно в столицу, ежели возместят им половину расходов на дорогу через семь провинций Хокурокудо[75] туда и обратно. При дворе держали совет и определили: «Неповиновение высочайшей воле. Надлежит послать военачальника из Минамото или Тайра и покарать ослушников». Указали Минамото Ёриёси, прапрадеда убиенного императорского конюшего, и он во главе войска в сто десять тысяч всадников двинулся в Муцу, дабы покарать Абэ.

Когда его передовой отряд под командой Такахаси-но Окура-но Таю из Суруги вступил в пределы провинции Симоцукэ и достиг места, именуемого Ирикоти, Абэ Садато, узнав об этом, оставил свой замок Куриягава и возвел укрепления в уезде Адати, имея за спиной гору Ацукаси, после чего выдвинулся в долину Юкигата и стал ждать там войско Минамото.

Такахаси во главе пятидесяти тысяч всадников прошел через заставу Сиракава, достиг долины Юкигата и напал на Садато. В тот день войска Абэ потерпели решительное поражение и отступили к болоту Асака. Они засели на горе Ацукаси в уезде Дата. Войска же Минамото заняли позицию у деревни Синобу по реке Суруками, и там они сражались изо дня в день в течение семи лет.

Все сто десять тысяч всадников Минамото были повыбиты, Ёриёси понял, что с делом не справился, вернулся в столицу и доложил во дворце:

— Я не справился.

— Коль ты не справился, пошли вместо себя замену, пусть поторопится разгромить врага, — сказали ему и пожаловали новый указ.

Ёриёси поспешил в свой дворец Хорикава на Шестом проспекте и послал вместо себя своего тринадцатилетнего сына. И сына спросили:

— Как тебя зовут?

— Прозвали меня Три Дракона, — ответил тот, — потому что я родился в час Дракона дня Дракона года Дракона. А имя мое Гэнта.

И вышло повеление:

— Поскольку не было еще примера, чтобы военачальником назначили кого-либо без чина, совершить над ним обряд первой мужской прически[76]!

И обряд был совершен в храме бога Хатимана вассалом Ёриёси, которого звали Готонай Нориакира; при этом Гэнта получил имя Хатиман Таро Ёсииэ[77]. Тут же были ему высочайше пожалованы воинские доспехи, те самые прославленные «пеленки Гэнта».

Ёсииэ поручил передовой отряд своему вассалу Титибу-но Дзюро Сигэкуни и двинулся в Осю. Снова войска Минамото ринулись на крепость Ацукаси, и снова их постигла неудача. Убедившись, что дела плохи, Ёсииэ отправил в столицу спешного гонца. Он доложил обстоятельства и посетовал, что повинно в них несчастливое наименование годов правления. Двор переименовал текущий год начальным годом правления под девизом Кохэй[78] — Покой и Мир.

Двадцать первого дня четвертого месяца этого года укрепления Ацукаси пали. Войска Абэ отступили через перевал Сикарадзака, бежали через заставу Инаму и засели в уезде Могами. Минамото продолжал наносить им удар за ударом, и они откатились за горы Окати и укрепились в замке Канадзава, что в уезде Самбуку.

Там они отбивались год или два, но вот Камакура-но Гонгоро Кагэмаса, Миура-но Хэйдаю Тамэдуги и Окура-но Таю Митто отчаянным и беззаветным приступом взяли и этот замок. Войска Абэ отступили через перевал Сироки и засели в замке Коромогава. Тамэцуги и Кагэмаса вновь ударили по ним, и врагу пришлось уйти в замок Нуко города Куриягава.

Двадцать первого дня шестого месяца третьего года Покоя и Мира облаченный в красно-оранжевый шелк Абэ Садато был тяжело ранен и пал на равнине Ивадэ. Его младший брат Мунэто был взят в плен. Великана Сакаи-но кандзя Рёдзо взял живьем и тут же прирезал Готонай Нориакира.

Минамото Ёсииэ поспешил в столицу и удостоился высочайшей аудиенции, имя же его пребудет в веках. Чинить в Осю суд и порядок поставили участника похода Фудзи-вару Киёхиру, одиннадцатого потомка Фудзивары Фухито[79]. Поскольку пребывал он там в уезде Ватари, прозвали его также Ватари-но Гонда Киёхира. Он крепко взял в руки Страну Двух Провинций, и была под его началом в четырнадцати соплеменных отрядах сила в пятьсот тысяч конных лучников. У правнука же его и нынешнего правителя земель Осю Фудзивары Хидэхиры сто восемьдесят тысяч всадников из верных вассалов. И если Минамото поднимут мятеж, Хидэхира непременно выступит на их стороне.

Так заключил свой рассказ Китидзи.

КАК СЯНА-О ПОКИНУЛ ХРАМ КУРАМА.

Выслушав это, Сяна-о подумал: «Все именно так, как мне приходилось слышать раньше, у Хидэхиры большая сила. Ах, как мне хотелось бы к нему! Если можно будет на него твердо положиться, то из ста восьмидесяти тысяч всадников сто тысяч я оставлю ему, а сам во главе восьмидесяти тысяч двинусь в Канто[80], эти Восемь Провинций[81] сердечно преданны роду Минамото. Императорский конюший, мой родитель, был правителем провинции Симоцукэ. Начну с нее и наберу в Канто сто двадцать тысяч всадников, так что у меня будет уже двести тысяч. Из них сто тысяч я почтительно предоставлю брату и господину моему хёэ-но скэ Ёритомо в провинции Идзу, а остальные сто тысяч отдам моему двоюродному брату Кисо Ёсинаке в землях Тосэндо[82]. Сам же я перейду в провинцию Этиго и соберу силы, затаившиеся по поместьям Укава, Собаси, Канадзу и Окуяма, затем переманю на свою сторону войска в провинциях Эттю, Ното, Kara и Этидзэн, и, когда у меня станет сто тысяч всадников, я ринусь через горы Арати в западную Оми и выйду к бухте Оцу. Там я дождусь двухсоттысячного войска из Канто, и через заставу Встреч — Осака-но сэки — мы войдем в столицу. Сто тысяч всадников мы приведем ко дворцу царствующего государя, сто тысяч — ко дворцу государя-монаха, сто тысяч — к резиденции канцлера, и я почтительно доложу, что Минамото не сидят сложа руки. Ну а если Тайра все-таки останутся процветать в столице и сил Минамото окажется мало, то что ж! Жизнь свою я почтительно преподнесу родителю моему Ёситомо, имя свое я оставлю будущим векам, и пусть мой труп выставляют на обозрение перед дворцом государя, — жалеть мне уже будет не о чем».

Да, грозные замыслы лелеял он уже в свои шестнадцать лет!

«Пожалуй, этому человеку можно довериться», — подумал он, а вслух произнес:

— Так и быть, откроюсь тебе. Только смотри никому не проболтайся. Я — сын императорского конюшего левой стороны. Хочу передать с тобой письмо к Хидэхире. Когда доставишь ответ?

Китидзи соскользнул с сиденья и распростерся перед Сяна-о, коснувшись земли верхушкой шапки эбоси.

— Господин Хидэхира изволил говорить мне о вашей милости, — проговорил он. — Чем посылать письмо, пожалуйте к нему сами. О ваших удобствах в пути я позабочусь.

И Сяна-о подумал: «Ожидая ответа на письмо, я изведусь. Отправлюсь лучше вместе с ним».

— Когда ты трогаешься? — осведомился он.

— Завтра как раз благоприятный день. Поэтому совершу только обычный предотъездный обряд — и послезавтра непременно в путь.

— Коли так, буду ждать тебя на выезде из столицы в Аватагути перед храмом Дзюдзэндзи.

— Слушаюсь, — сказал Китидзи и удалился из храма.

А Сяна-о воротился в покои настоятеля и стал скрытно от всех готовить себя в дорогу. С далекой своей седьмой весны и до нынешних шестнадцати лет привык он проводить здесь дни и ночи с любимым наставником, который по утрам развеивал туманы его сомнений, а по вечерам раскрывал перед ним звездные небеса, и теперь при мысли о разлуке, как ни сдерживал себя Сяна-о, его душили слезы.

Но знал он, что если ослабнет духом, то ничего у него не получится, и потому на рассвете второго месяца четвертого года Дзёан[83] — Унаследованного Покоя — навсегда покинул гору Курама. Накануне он облачился в нижнее кимоно из некрашеной ткани и еще в кимоно из китайского узорчатого атласа, поверх него — в легкое кимоно из бледно-голубого харимского шелка, в широкие белые шаровары и куртку из китайской парчи в пять разноцветных нитей с шестой золотой; под куртку поддел даренный настоятелем панцирь, препоясался коротким мечом с рукоятью и ножнами, крытыми синей парчой, и боевым мечом с золотой отделкой; слегка напудрил лицо, навел черной краской тонкие брови и сделал высокую прическу с двумя кольцами надо лбом. Так в сиротливом одиночестве приготовился он в путь, и ему подумалось: «Когда другой явится в храм и займет здесь мое место, пусть помянет со скорбью меня возлюбленный мой наставник!» Он взял бамбуковую флейту и играл около часу, а затем, оставив в прощальный дар лишь эти звуки, плача и плача, покинул гору Курама.

Этой же ночью он объявился на Четвертом проспекте в жилище Сёсимбо и сказал ему, что отправляется в край Осю.

— Я с вами на удачу и на беду! — воскликнул Сёсимбо и принялся было собираться.

Однако Сяна-о остановил его:

— Ты останешься в столице, будешь следить, что затевают в доме Тайра, и сообщать мне.

И Сёсимбо послушно согласился остаться в столице.

После этого Сяна-о пошел в Аватагути[84]. Сёсимбо все-таки увязался проводить его, и они вдвоем стали ждать Китидзи близ храма Дзюдзэндзи. Глубокой ночью Китидзи вышел из столицы и вступил в Аватагути. Впереди него шли два десятка с лишним лошадей, навьюченных разнообразным добром. Был он в отменном дорожном наряде: куртка, украшенная пятнами от персимонового сока и набивным узором из переплетающихся цветов и трав, и верховые наштанники из звериной шкуры короткой и густой шерстью наружу. Он восседал в рогатом седле на гнедом жеребце с рыжей гривой и рыжим хвостом, а для Сяна-о вел в поводу каурого коня под черным лакированным седлом, осыпанным золотой пылью, и вез наштанники из пятнистой оленьей кожи.

— Так ты не забыл, что мы договорились? — произнес Сяна-о.

Китидзи поспешно слетел с седла, подвел коня и поддержал стремя. Он был сам не свой от радости, что ему привалило этакое везенье. А Сяна-о сказал ему:

— Будем гнать коней, пока у них не лопнут жилы. На вьючных лошадей не оглядываться. Я совершаю побег. Когда хватятся, что меня нет в храме, станут искать в столице. Когда доищутся, что меня нет и в столице, кинутся за мной в земли вдоль моря — Токайдо. Если настигнут до горы Сурихари, то прикажут вернуться. Отказ был бы, нарушением долга и морали, на это я пойти не могу, а если ворочусь в столицу, попаду в руки врагов. Главное для нас — пройти через заставу Асигара, а уж Восточные земли сердечно преданны роду Минамото. Там мы с полуслова получим на почтовых станциях новых лошадей. Когда же пройдем заставу Сиракава, то дальше начнутся места, где правит Хидэхира, и пусть тогда льют дожди и воют ветры — нам будет все нипочем!

Слушая это, Китидзи поражался: «Экий страх! У него пет ни единого борзого скакуна, при нем нет ни единого бесстрашного вассала, а он мнит брать лошадей в землях, где ныне правят его враги!»

Но он выказал повиновение и погнал лошадей, и они промчались по дороге Мацудзака, проскочили заставу Встреч, миновали бухту Оцу по берегу, проехали через Китайский мост над рекой Сэта и, не останавливаясь ни па миг, достигли почтовой станции Кагами. Хозяйкой увеселений там была старая знакомая Китидзи; она вывела к путникам множество «разрушительниц крепостей»[85].

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

О ТОМ, КАК НА СТАНЦИИ КАГАМИ К КИТИДЗИ ВОРВАЛИСЬ РАЗБОЙНИКИ

Поскольку столица была рядом, Китидзи из опасения чужих глаз засадил Сяна-о между девицами на самое дальнее и последнее место, хотя и страдал при этом от неловкости. Дважды или трижды обменявшись с Китидзи чашками сакэ, хозяйка ухватила его за рукав и сказала:

— Вы проезжаете этой дорогой каждый год или раз в два года, но никогда прежде не было при вас этого хорошенького мальчика. Он вам родственник или просто попутчик?

— Не родственник и не попутчик, — ответствовал Китидзи.

По щекам хозяйки полились слезы.

— За свою жизнь я претерпела немало невзгод и повидала немало печальных дел, — проговорила она, — но одно событие давних лет я помню, словно сейчас. Этот благородный юноша внешностью и повадками точь-в-точь такой же, как паж при особе государыни Томонага, второй сын императорского конюшего. Должно быть, вы уговорили его ехать с вами. После мятежей Хогэн и Хэйдзи отпрыски рода Минамото сосланы по разным местам. Если молодой господин, войдя в возраст, задумает великое дело, то замолвите за меня словечко, везите его сюда. А то ведь, как говорится, у стен есть уши, у камней — языки. Алый цветок и в саду не спрячешь.

— Не выдумывай, — возразил Китидзи. — Это всего лишь мой задушевный дружок.

Тогда хозяйка со словами: «Пусть же люди говорят, что угодно» — поднялась на ноги и, потянув юношу за рукав, пересадила на почетное место. А когда наступила ночь, она увела его к себе. Китидзи, порядочно выпив, заснул. Улегся почивать и Сяна-о.

В самую полночь этой ночью на станции Кагами случилось великое смятение. В том году страну постиг голод, и вот гремевший в землях Дэва предводитель разбойников Юри-но Таро и знаменитый в провинции Этиго Бродячий Монах Фудзисава из уезда Кубики сговорились и перешли в провинцию Синано. Там к ним присоединился Саку-но Таро, сын временного начальника в Саку; в провинции Каи к ним пристал временный начальник Яцусиро, в Тотоми — Правитель Кадзуса, в провинции Суруга — Окицу-но Дзюро, в Кодзукэ — Тоёока-но Гэмбати, все прославленные грабители[86] из самурайских родов. Собралось их двадцать пять шаек силой в семьдесят человек, и предводители рассудили так: «В землях Токайдо взять нынче нечего. Лучше пройдемся-ка по горным селениям, тряхнем зажиточных смердов, напоим наших молодцов веселым вином, потом погуляем в столице, а как пройдет лето и задуют осенние ветры, разойдемся по домам через северные провинции». И вот уже они осторожно двигались к столице, стараясь не попадаться людям на глаза.

Как раз в ту ночь они остановились в доме по соседству с особняком хозяйки почтовой станции Кагами.

И сказал Юри-но Таро Бродячему Монаху Фудзисаво:

— В заведении у здешней хозяйки ночует известный в столице скупщик золота Китидзи. Он на пути в край Осю, и при нем много ценного товара. Что сделаем?

Бродячий Монах Фудзисава вскричал:

— Вот уж воистину, братец, «при попутном ветре да еще и парус, при попутном течении да еще и шест»! Налетим, отберем товар у этого мерзавца, будут деньги на вино у наших молодцов!

Полдюжины матерых негодяев облачились в панцири, запалили полдюжины пропитанных маслом факелов и подняли над головами, и, хотя снаружи была темнота, под крышей стало светло как днем. Во главе встали Юри-но Таро и Бродячий Монах Фудзисава, а всего их пошло на дело семеро. На Юри-но Таро был желто-зеленый шнурованный панцирь в мелкую пластину поверх желто-зеленого боевого наряда из китайской ткани и заломленная шапка эбоси, подвязанная тесьмой у кадыка; в руке он сжимал боевой меч длиной в три сяку пять сунов. Фудзисава же был облачен в плетеные кожаные доспехи черного цвета поверх темно-синего платья и шлем; имел он при себе крытый черным лаком меч в ножнах из медвежьей шкуры шерстью наружу и огромную алебарду. Они ринулись на особняк хозяйки в середине ночи, вломились в комнату для прислуги, глянули — никого. Ворвались в гостиную, глянули — никого. Что такое? И они понеслись по дому, разрубая бамбуковые шторы и полосуя раздвижные перегородки.

Китидзи перепугался и вскочил как встрепанный. Может быть, нагрянули Четверо Небесных Царей[87]? Он не знал, что это грабители явились за его богатствами, и ему представилось, будто в Рокухаре проведали о том, что он переправляет Минамото в край Осю, и прислали покарать его. Бросив все, он согнулся в три погибели и пустился стремглав наутек.

Увидев это, Сяна-о подумал: «На кого нельзя полагаться, так это на простолюдина. Будь это какой-никакой самурай, он бы так не поступил. Ну что ж, раз уж я покинул столицу, отдам свою жизнь за покойного родителя. Труп мой выставят на этой станции Кагами, только и всего». Он натянул штаны и облачился в панцирь, подхватил под мышку меч, намотал на голову свое нижнее кимоно из желтого китайского атласа и через раздвижную перегородку выскочил из комнаты. Укрывшись за ширмой, он стал с нетерпением ждать, когда же наконец появятся эти восьмеро бандитов. И они явились, вопя: «Хватай мерзавца Китидзи!»

Они не знали, что за ширмой кто-то есть, но вот подняли факелы, и несказанная прелесть открылась их взорам. Лишь вчера покинул гору Курама этот ученик, чья красота прославилась от монастырей древней Нары до храмов горы Хиэй, при взгляде на его безупречную белую кожу, на искусно вычерненные зубы, на голову, увенчанную, как подобало бы даме, пестрым атласом, вспоминалась прекрасная Мацура Саёхимэ[88], что год напролет махала со скалы косынкой вслед уплывшему на чужбину мужу; и смазавшиеся во сне линии бровей являли вид такой, словно смазал их ветерок от взмахов соловьиных крыльев. Будь это в правление императора Сюавь-цзуна, его звали бы Ян Гуйфэй[89]. Во времена Хань Уди его путали бы с красавицей Ли[90].

Грабители не знали, сколь страшен этот юноша. Решив, что это всего лишь «разрушительница крепостей», с которой коротал ночь Китидзи, они отпихнули его за ширму и двинулись дальше. Сяна-о подумал: «Что толку жить, если тебя не считают достойным противником? Сколь прискорбно будет, если скажут когда-нибудь, что вот-де сын Ёситомо по имени Усивака, замыслив мятеж и отправившись в край Осю, встретил по пути на станции Кагами разбойников и убоялся за свою бесполезную жизнь, а потом еще, глядите-ка, замышлял против самого Тайра Киёмори!» И еще он подумал: «Мне ли бежать от боя?», выхватил из ножен меч, бросился вслед за разбойниками и очутился между ними. Они шарахнулись в разные стороны, но Юри-но Таро, увидев его, вскричал:

— Да что вы так оторопели? Просто это не девка, а мужчина, да еще какой удалой!

Думая покончить бой одним взмахом меча, он отклонился назад и рубанул со всей силой. Но был он весьма высокого роста, да и меч у него был длинный, и острие увязло в досках потолка. И пока он тужился вытянуть меч, Сяна-о яростно ударил своим коротким мечом и отсек ему левую ладонь вместе с запястьем, а возвратным взмахом снес ему голову. Так погиб Юри-но Таро двадцати семи лет от роду.

Увидев это, Бродячий Монах Фудзисава взревел:

— Да что же это делается такое?

Взмахнув алебардой, он бросился на Сяна-о. Тот встретил его не дрогнув, и они принялись осыпать друг друга Ударами. Фудзисава перехватил алебарду за самый конец рукояти и сделал глубокий выпад. Сяна-о, увернувшись, прыгнул вперед. Меч его был воистину знаменитым сокровищем, взмах — и алебарда с перерубленным древком упала па пол. Фудзисава схватился за меч, но обнажить не успел. Новый взмах — и лицо его рассеклось пополам от шлема до подбородка. Так он погиб сорока одного года от роду.

Китидзи, наблюдая это из укромного местечка, подумал: «Поразительные дела творит этот юноша! И как бы он не счел меня презренным трусом!» Он побежал к своей постели, облачился в панцирь, распустил и растрепал узел волос на макушке и, обнаживши и взяв к плечу меч, присоединился к Сяна-о. Размахивая факелами, оброненными разбойниками, они выбежали в сад перед домом. Браги бросились наутек, но Сяна-о догонял их и рубил, догонял и

рубил, и вот уже пятеро матерых злодеев пали мертвыми, двое раненых бежали. За одним из них Сяна-о погнался, но не догнал. Остальные разбойники, услыхав из-за стены, что творится, поспешили укрыться в ночи на горе Кагами. Всю эту ночь на станции никто не спал, а когда рассвело, головы пяти разбойников, связанные в четки, были вывешены на всеобщее обозрение к востоку от станционных построек. К ним имелось извещение, которое гласило: убил, и вот уже пятеро матерых злодеев пали мертвыми, двое раненых бежали. За одним из них Сяна-о погнался, но не догнал. Остальные разбойники, услыхав из-за стены, что творится, поспешили укрыться в ночи на горе Кагами. Всю эту ночь на станции никто не спал, а когда рассвело, головы пяти разбойников, связанные в четки, были вывешены на всеобщее обозрение к востоку от станционных построек. К ним имелось извещение, которое гласило:

«Прежде вы только слышали, а ныне смотрите своими глазами! Кто был тот путник, который предал смерти Юри-но Таро из Дэва, Бродячего Монаха Фудзисаву из Этиго и их сообщников, а всего пятерых? Судьба соединила его со столичным скупщиком золота Китидзи. Это его первое дело, и совершено оно в возрасте шестнадцати лет. Если хотите узнать о нем больше, обратитесь к Токобо в храме на горе Курама. Писано четвертого дня второго месяца четвертого года Дзёан». А потом люди долго шептались боязливо, что это не иначе как выступил в путь кто-то из рода Минамото.

Утром они выехали из Кагами. По дороге Китидзи всячески старался услужить Сяна-о. Они перевалили через гору Оно-но-Сурихари в Оми, проехали почтовые станции Бамба и Самэгами и к вечеру, изрядно припозднившись, достигли станции Аохака в провинции Мино. Некогда Ёситомо удостоил своей благосклонности тамошнюю хозяйку, и там же поблизости был похоронен его второй сын Томовага, паж при особе государыни. Справившись, где его могила, Сяна-о всю ночь читал над покойным братом «Лотосовую сутру», а на рассвете соорудил деревянное надгробье сотоба и собственноручно начертал на нем надпись санскритскими знаками. Затем, отслужив заупокойную службу, они тронулись дальше. Полюбовались в пути на заре рощей вокруг горного храма Коясу, а на третий день достигли храма Ацута в провинции Овари.

КАК НАД СЯНА-О БЫЛ СОВЕРШЕН ОБРЯД ПЕРВОЙ МУЖСКОЙ ПРИЧЕСКИ

Прежний главный настоятель храма Ацута был тестем Ёситомо. Нынешний главный настоятель был шурином. По-соседству с храмом, в месте, именуемом Мандокоро, пребывала и вдова Ёситомо, матушка его третьего сына хёэ-но скэ Ёритомо. Чтя в них память о родителе, Сяна-о послал Китидзи уведомить о себе. Тотчас же главный настоятель отрядил людей встретить его и оказать подобающее гостеприимство. Сяна-о хотел продолжать путь на следующий день, однако его всячески упрашивали и разными предлогами удерживали, так что пришлось ему пробыть в храме Ацута три дня.

И Сяна-о сказал Китидзи:

— Мне претит ехать в край Осю мальчишкой. Я желаю прибыть туда в шапке эбоси, как подобает взрослому мужчине. Пусть совершат надо мною, хотя бы и наскоро, обряд первой мужской прически. Можно это устроить?

— Постараюсь, чтобы ваша милость были довольны, — ответствовал Китидзи.

Шапку эбоси представил главный настоятель. Он сделал Сяна-о мужскую прическу и возложил шапку ему на голову. Тогда Сяна-о сказал:

— Вот явлюсь я в таком виде в край Осю, и Хидэхира спросит, как меня зовут. Мне придется ответить: «Сяна-о». Но ведь это не имя для мужчины, над которым совершен обряд, и Хидэхира, чтобы переменить его, непременно предложит мне совершить обряд полностью. А ведь Хидэхира происходит от наших наследственных вассалов, так что это может вызвать нарекания. Поэтому полный обряд надо мною будет совершен здесь, перед великим и пресветлым божеством Ацута, а также перед матушкой братьев моих хёэ-но скэ Ёритомо и Каба-но Нориёри. Так я решил.

Сосредоточившись и очистившись, предстал он перед великим и пресветлым божеством. Главный настоятель был рядом с ним.

И сказал юноша, обращаясь к Китидзи:

— Много детей у моего отца, императорского конюшего левой стороны. Старший сын — Акугэнда Ёсихира; второй сын — Томонага, паж при особе государыни; третий сын — хёэ-но скэ Ёритомо; четвертый сын — Каба-но Нориёри; пятый сын — Дзэндзи-но ними; шестой сын — Свирепое Преподобие; седьмой сын — Кё-но кими; я же должен был бы называться Хатиро, то есть восьмым сыном, однако не подобает мне равняться с моим дядей Татэтомо, который прославил свое боевое прозвище Хатиро из Тиндзэя в дни мятежа Хогэн. Звание последнего в роду меня не печалит, и пусть прозвище мое будет Сама-но Куро, или девятый сын императорского конюшего. Что же до истинного имени, то деда моего звали Тамэёси, отца — Ёситомо, старшего брата — Ёсихира, а меня нареките Ёсицунэ.

Вчера еще он звался Сяна-о, а сегодня сменил имя на Сама-но Куро Ёсицунэ и покинул храм Ацута.

В размышлениях о том, что предстоит, миновал он при отливе Наруми[91], перешел через восемь мостов Яцухаси в провинцию Микава и ввечеру обозрел мост через бухту Ха-мана в провинции Тотоми. Много было у него на пути знаменитых мест, коими любовались в былые лета столь славные мужи, как Аривара-но Нарихира и Ямакагэ-но тюдзё[92], но все это занимает, когда легко на сердце, а когда заботы одолевают, то и знаменитые пейзажи ни к чему. Так прошло несколько дней, он перевалил через гору Уцу и выехал на равнину Укисима, что в провинции Суруга.

О ВСТРЕЧЕ С АНОСКИМ МОНАХОМ

Он сообщил о себе своему единоутробному брату Аноскому Монаху по прозванию Свирепое Преподобие. Аноский Монах обрадовался чрезвычайно. Он принял Ёсицунэ с любовью и лаской, и, когда сидели они друг против друга и вели беседу о минувшем, плакал навзрыд.

— Удивительно! — говорил он. — Два года было тебе, когда нас разлучили. Тринадцать лет я не знал, где ты и что с тобой. И радостно мне теперь, что ты стал таким взрослым и замыслил великое дело. Хотел бы и я пойти с тобою плечом к плечу на беду и удачу, но ныне я постигаю учение Сакья-Муни[93], место мое в келье наставника, и я выкрасил три мои одежды в черный цвет. Не мне облачаться в доспехи и носить оружие, так что не последую я за тобою. И еще: кто будет молиться за блаженство души нашего покойного родителя? И еще: желаю я возносить моления за преуспеяние отпрысков нашего рода. Но все равно грустно мне расставаться с тобою так скоро, не пробыв вместе хотя бы месяца. Вот и хёэ-но скэ Ёритомо пребывает совсем неподалеку, в Ходзё в провинции Идзу, но его стерегут столь крепко, что сноситься с ним не могу. Слышу только, что он совсем рядом, а обменяться письмом нельзя. Не знаю, как тебе нынче увидеться с ним, так что лучше всего напиши письмо, а уж я от себя постараюсь своими словами ему передать.

Ёсицунэ написал и оставил письмо и в тот же день достиг главного города провинции Идзу.

Там, когда наступила ночь, вознес он такое моление:

— Наму, великое и пресветлое божество храма Мисима[94], гонгэн[95] Сото в храме Идзуяма и Китидзё-комагата[96] в храме Асигара! Исполните мою просьбу, пусть я встану во главе трехсоттысячного войска! Если же нет, пусть не стронуться мне ни на шаг к западу от этой горы!

Поистине, страшна была эта решимость в расцвете его юности, в его шестнадцать лет!

Он проехал заставу Асигара, миновал стороной Колодец Хориканэ[97] на равнине Муеаси, бросил взгляд на места, где некогда грустил по дому преславный Аривара-но Нарихира[98], а затем вступил в провинцию Симоцукэ и остановился в селении Такано. С уходящими днями все дальше становилась столица и все ближе придвигались Восточные земли, и в ту ночь воспоминания о столице овладели им. Он спросил хозяина постоялого двора:

— Что это за провинция?

— Симоцукэ, — ответил тот.

— Здесь земля уезда или чье-либо поместье?

— Поместье из владений рода Симокавабэ.

— А кто владелец этого поместья?

— Мисасаги-но хёэ, старший сын Мисасаги-но скэ и дядя по отцу младшего государственного советника Синдзэя[99], убитого в мятеже Хэйдзи.

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ СПАЛИЛ УСАДЬБУ МИСАСАГИ

Было это в храме Курама, когда Ёсицунэ исполнилось девять лет; он сидел на коленях у настоятеля Токобо, а настоятель беседовал с неким гостем. И сказал гость:

— Экие чудные глаза у этого мальчика. Поведайте мне, чей он родом?

— Это отпрыск императорского конюшего левой стороны, — ответил Токобо.

— Вот как? Ну, много хлопот доставит он дому Тайра в предбудущем времени. Сохранить таким людям жизнь и оставить их в Японии — да это все равно, что вскормить тигров и выпустить их на широкие поля! Ведь, войдя в возраст, он непременно поднимет мятеж. Слышишь, мальчик? При каком-нибудь таком случае не забудь обратиться ко мне. Мой дом во владениях Симокавабэ, что в провинции Симоцукэ.

Гостем был, конечно, Мисасаги, и теперь, вспомнив его лестные слова, Ёсицунэ подумал: а не проще ли обратиться за помощью к нему, нежели продолжать путь в далекий край Осю? Он сказал Китидзи:

— Поезжай вперед и жди меня в Муро-но Ясиме. Я повидаю кое-кого, а потом нагоню тебя.

И он отправился к Мисасаги, а Китидзи скрепя сердце тронулся дальше дорогой в край Осю.

Подъехав к резиденции Мисасаги, Ёсицунэ увидел, что хозяин ее не иначе как преуспевает, ибо у ворот стоит на привязи немалое число оседланных лошадей. Он заглянул внутрь: там толпились человек пятьдесят старых и молодых челядинцев. Он поманил одного и сказал:

— Ступай доложи обо мне.

— А ты откуда?

— Из столицы, там я встречал твоего господина.

Челядинец пошел и доложил.

— Что за человек? — спросил его Мисасаги.

— С виду весьма достойный.

— Раз так, зови сюда.

Когда Ёсицунэ вошел, Мисасаги сказал:

— Поведайте, кто вы такой.

— Мы встречались, когда я был маленьким, — произнес в ответ Ёсицунэ. — Вы, наверное, забыли меня. У настоятеля Токобо в храме Курама вы предложили обратиться к вам, когда я начну свое дело. И я явился с надеждой на вас.

Выслушав его, Мисасаги в смятении подумал: «Экая напасть на мою голову! Мои взрослые сыновья все в столице и состоят при особе Сигэмори, старшего сына великого министра. Если я примкну к Минамото, они пропадут ни за грош».

Поразмыслив несколько времени, он сказал так:

— Рад вас приветствовать. Благодарю за доверие. Однако примите во внимание: вы вкупе с братьями вашими за мятеж Хэйдзи были обречены казни, и Киёмори волею своей удостоил вас пощады только лишь потому, что приблизил к себе некую особу из павильона на углу Сюдзяку и Седьмого проспекта. И хоть неведомы сроки ни молодым, ни старым, но стоит ли вам затевать что-либо, пока жив Киёмори?

Выслушав его, Ёсицунэ подумал: «Ведь эта мразь — первый в Японии дурак и трус!» Однако сила была не на его стороне, и с тем тот день и кончился. Тогда Ёсицунэ сказал себе: «Раз пользы от него никакой, то и жалеть его нечего». Глубокой ночью он поджег дом Мисасаги, да так, что спалил весь дотла, а сам скрылся, подобно тени во мраке.

Он рассудил, что задуманной дорогой проехать ему вряд ли удастся, ибо на равнину Ёкота, в Муро-но Ясиму и на заставу Сиракава пошлют людей ему наперехват. Поэтому он пустил коня вдоль реки Сумида и бросил поводья: быстроногий конь, проделав двухдневный переход всего за один день, домчал его до места под названием Итахана в провинции Кодзукэ.

КАК ИСЭ САБУРО СТАЛ ВАССАЛОМ ЁСИЦУНЭ

День уже клонился к вечеру. Ёсицунэ узрел толпу жалких хижин, но места, где он мог бы провести ночь, не было. Проехав несколько дальше, однако, обнаружил он достойное строение. Вид оно являло изящный и окружено было бамбуковой изгородью с калиткой из кипарисовых досок. Имелся там и искусственный пруд, по берегу которого теснились птицы; любуясь и восхищаясь отменным вкусом хозяев, вступил он во двор, приблизился к веранде и позвал:

— Прошу кого-нибудь из дома!

Вышла служанка лет двенадцати и спросила:

— Чего изволите?

— Разве нет в этом доме кого-либо постарше тебя? Если есть, пусть выйдет, и мы поговорим.

Служанка удалилась и доложила. По прошествии короткого времени за раздвижной перегородкой появилась изящная дама возрастом лет восемнадцати.

— Что вам угодно? — осведомилась она.

— Я из столицы, — сказал Ёсицунэ, — и направляюсь в Восточные края навестить в Тако одного человека. Места ваши мне незнакомы, а между тем скоро стемнеет. Прошу пристанища на ночь.

Дама на это ответила:

— Просьба ваша не затруднила бы нас, но хозяин в отлучке и вернется лишь поздно ночью. В отличие от прочих, человек он весьма сварливый, и невозможно сказать, как он к вам отнесется. Для вас это прискорбно, но делать нечего, придется вам искать другой ночлег.

— Если хозяин, явившись, выкажет досаду, я тотчас Удалюсь в чистое поле, где одни лишь тигры ночуют, — возразил Ёсицунэ, и дама смешалась.

А он продолжал:

— Дайте же мне пристанище лишь на одну эту ночь. Кто я? Лишь тот постигнет меня[100], кто постиг и запах, и цвет.

С этими словами он спокойно прошел в помещение для стражи. Озадаченная дама вернулась во внутренние покои и спросила старших:

— Что же теперь делать?

— Даже те, кто однажды напились из одного ручья, связаны были в прежних рождениях[101], — ответили ей старшие. — Ничего страшного не случилось. Только не подобает ему оставаться в помещении для стражи. Пригласи в дом и помести в малой комнате.

Ему принесли разные сласти и поднесли сакэ, но он и не взглянул на угощение. Удаляясь в свои покои, дама ему сказала:

— Хозяин дома сего превосходит злонравием всех на свете. Ни в коем случае не попадайтесь ему на глаза. Потушите светильник, наплотно задвиньте двери и ложитесь почивать, но как только заголосят петухи, сейчас же уходите своею дорогой.

Ёсицунэ обещал, а про себя подумал: «Каков же супруг у этой дамы, что она его так страшится? Мисасаги, я думаю, пострашнее, а усадьбу ему я спалил и пеплом развеял. Ладно, тем лучше, добрая дама оказала мне гостеприимство, и если только этот ее супруг, возвратившись, напустится на нее, то для чего же у меня меч? Как раз на такой вот случай!» Он обнажил меч, сунул его под мышку и стал ждать, прикрыв лицо рукавом и притворившись спящим. И дверь он не задвинул, хоть ему было сказано, а оставил распахнутой... и светильник не погасил, хоть ему было сказано, а, напротив, вытянул повыше фитиль; и чем глуше становилась ночь, тем несносней казалось его ожидание.

Только в час Крысы[102] вернулся хозяин. Ёсицунэ видел, как он толчком распахнул калитку из кипарисовых досок и направился к дому. Было ему всего лет двадцать пять, поверх одежды с узором в виде опавших тростниковых листьев облегал его желто-зеленый шнурованный панцирь в мелкую пластину, имел он у пояса меч и опирался на огромное копье с изогнутым лезвием. И шли за ним несколько столь же грозных молодцов; один сжимал в руках секиру с вырезом в виде кабаньего глаза, другой — боевой серп с выжженным по лезвию узором, этот алебарду с лезвием в форме листа камыша, а тот боевое коромысло или булаву с шипами. «Внушительное зрелище, — подумал Ёсицунэ, их разглядывая. — Выступают, подобно Четверым Небесным Царям. Не удивительно, что женщина так страшится. А этот молодчик, видно, не обделен отвагой!»

Сбросив обувь и войдя в дом, хозяин узрел в малой комнате незнакомца. Глаза его широко раскрылись, некоторое время он стоял как вкопанный, уставясь на Ёсицунэ подозрительным взглядом. А тот быстро привстал, взялся за меч, спрятал его под колено и произнес:

— Поди-ка сюда!

«Здесь дело нечисто», — решил хозяин. Не ответив, он с шумом задвинул двери и быстрым шагом прошел в опочивальню супруги. «Сейчас он на нее напустится», — подумал Ёсицунэ и, прижав ухо к стене, стал слушать.

— Эй, жена, жена! — затормошил хозяин спящую супругу.

Некоторое время была тишина. Затем дама, видимо, пробудилась и отозвалась сонным голосом:

— Что такое?

— Кто это спит в малой комнате?

— Не знаю. И он нас не знает.

— Как же ты впустила в дом человека, которого не знаешь и который не знает нас? — злобно сказал хозяин, и Ёсицунэ подумал: «Вот оно, начинается».

Дама ответила:

— Я не знаю его, и он нас не знает — это так. И хотя он жаловался, что уже темнеет, а путь ему предстоит долгий, все же я поначалу отказала ему, ибо не знала, что скажете вы, если мы впустим его без вашего дозволения. Он сказал, что лишь тот постигнет его, кто постиг и запах, и цвет. Я смутилась и дала ему ночлег в нашем доме. Как бы там ни было, он здесь всего на одну ночь, и ничего худого не случится.

Хозяин кивнул и спорить не стал, а сказал только:

— Эх, милая моя. И видом ты неказиста, как та самая длиннохвостая сова из Сига[103], и нравом настоящая деревенщина с Дикого Востока[104]. Услыхала о тех, кому ведомы и Цвета, и ароматы, и тут же размякла, впустила в дом незнакомца. Ладно, так и быть, худа от этого ждать не приходится, пусть себе ночует.

Ёсицунэ подумал: «Сколь своевременно явили ему свою милость боги и будды! Если бы он учинил брань, получилась бы у нас большая драка». А хозяин продолжал:

— Как ни посмотри, а господин этот не из заурядных людей. И сдается мне, что дня три или самое большое нег делю назад он попал в какую-то переделку. А впрочем, таким отверженным, как я и он, не привыкать к бедствиям и гонениям. Пойду-ка и поднесу ему вина.

Он тут же приказал подать всевозможные сласти, послал служанку с бутылками и, явившись вслед за супругой в малую комнату, предложил гостю выпить. Когда же Ёсицунэ наотрез отказался, хозяин сказал так:

— Пейте вино, прошу вас. Я вижу, вы чего-то опасаетесь. Конечно, мы по виду люди низкого звания, но, пока я жив, вас здесь будут охранять и защищать надежно, — И он воззвал: — Эй, кто там, ко мне!

Вышли молодцы, подобные Четверым Небесным Царям.

— Я принимаю бесценного гостя, — объявил им хозяин. — Ему угрожает опасность, а потому я приказываю никому нынче ночыо не спать, всем хорошенько стоять на страже!

— Будет исполнено, — ответили они и встали на страже, то пуская гудящие стрелы, то щелкая тетивами вхолостую.

Сам же хозяин расположился в гостиной, раскрывши дощатые ставни и засветив два высоких светильника; снятый панцирь он положил рядом, натянул на лук тетиву и развязал пучок стрел, чтобы были наготове, а боевой меч и кинжал подсунул себе под колени; так всю ночь он не смыкал глаз, и стоило неподалеку завыть собаке или ветру зашелестеть в ветвях, как он подхватывался и ревел:

— Кто идет? Гляди в оба! Гляди в оба!

И Ёсицунэ думал: «Экий молодец, просто нет такого другого!»

Когда рассвело, он собрался было в путь, но уступил уговорам хозяина и задержался. А затем получилось так, что он нечувствительно пробыл в этом доме два или три дня. Днем, когда они остались одни, хозяин обратился к нему с такими словами:

— Скажите, кто вы и какое положение занимаете в столице? Я ведь там никого не знаю и, когда бы случилось, охотно бы вас навестил. Ныне же прошу день-другой погостить у меня. Потом, ежели путь вам через земли Тосэндо, я провожу вас за Усуи и Кэнаси[105], а ежели направляетесь вы в земли Токайдо, то провожу до заставы Асигара.

«Поскольку в столицу я не собираюсь, — подумал Ёсицунэ, — навещать меня там ему толку не будет. На вид человек этот не двоедушен. Пожалуй, откроюсь ему». И он сказал:

— Мой путь лежит в край Осю. Я — младший сын императорского конюшего левой стороны Ёситомо из Симоцукэ, погибшего в мятеже Хэйдзн. Звали меня Усивака, я обучался в храме Курама, а теперь вошел в возраст и зовусь Сама-но Куро Ёсицунэ. Я иду просить помощи у Хидэхиры из Осю. Теперь волею случая мы с тобой познакомились.

Едва его выслушав, хозяин стремглав к нему устремился, схватил за рукав и заговорил, обливаясь слезами:

— Стыд и горе мне! Ведь ежели не спросил бы я, то как узнал бы об этом? И ежели не открылись бы вы, мы бы, наверное, так друг друга и не распознали! Ведь вы — наследственный повелитель всего нашего рода! Вот я говорю, а вы недоумеваете: что я за человек? Родитель мой проживал прежде в провинции Исэ на берегу Футами. Звали его Исэ-но Канрай Ёсицура, и был он жрецом в Великих храмах Исэ[106]. Раз он отправился на поклонение в столичный храм Киёмидзу[107] — Чистой Влаги, и на обратном пути повстречался ему человек по имени Святой с Девятого проспекта. Этот человек не спешился перед ним для приветствия, и родитель его зарубил и выставил его голову на берегу реки Камо. За такую вину был он сослан в эти края в Нагасиму, что в провинции Кодзукэ. По прошествии времени, желая забыть родные места, он женился, да так и умер здесь непрощенным, оставив жену на седьмом месяце. Когда же я родился, эта женщина, моя мать, меня решила бросить, посчитавши, будто я бессчастный по грехам в прошлой моей жизни, из-за чего-де и лишился родителя еще в ее утробе. Но мой дядя, один из ее братьев, пожалел меня, взял к себе и вырастил, а едва исполнилось мне тринадцать, стал приуготовлять меня к обряду первой мужской прически. Тогда я спросил мою мать: «Что за человек был мой родитель?» Она же заплакала навзрыд и ответила не сразу. «Твой родитель, — сказала она, — происходит с берегов залива Футами в земле Исэ. К нам в Восточные земли его сослали, а звался он Исэ-но Канрай Ёсицура. У себя на родине он был взыскан высоким благоволением превосходительного конюшего левой стороны, но случилась нежданная беда, и он оказался в здешних краях. Здесь он и зачал тебя и через семь месяцев после этого скончался». Как родителя моего звали Исэ-но Каш рай, так и я зовусь Исэ-но Сабуро. Как родителю моему имя было Ёсицура, так и мое имя Ёсимори.

А между тем за эти годы мир покорился дому Тайра! почти все Минамото погибли, те же немногие, кто уцелели были схвачены и рассеяны по разным краям. Об этом я! был наслышан, но понятия не имел, где они теперь проживают, и никак не мог никого из них навестить. И вот наконец-то я вижу перед собой своего господина, о котором так тосковала душа моя. Потому ли так вышло, что связь между господином и вассалом длится три жизни, но верьте мне, это сам бодхисатва Хатиман предопределил нашу встречу!

Так сказал хозяин, и после этого они уже откровенно беседовали о делах прошлого и о делах предстоящих.

Хоть и поистине случайной была их встреча, но с тех пор хозяин дома верно служил Ёсицунэ. Ибо был он тот самый прославленный в веках Исэ Сабуро Ёсимори, кто без оглядки отправился с ним в край Осю; кто тенью следовал за ним, когда в четвертом году Дзисё[108] — Унаследованного Правления — разразилась война между Минамото и Тайра; кто снова сопровождал его в край Осю, гонимого злобою Камакурского Правителя, и кто в конце концов пал, сраженный, у ног своего господина.

Исэ Сабуро вошел в покои и обратился к супруге с такими словами:

— Как ты полагаешь, кто наш гость? Это наследственный повелитель всего нашего рода! Ныне я отправляюсь сопровождать его в земли Осю. Ежели я не вернусь, ищи себе нового мужа, но меня никогда не забывай.

Женщина только заплакала. Потом она проговорила, горестно вздыхая:

— Я изнывала от тоски даже во время ваших обычных отлучек. Как же мне забыть ваш облик, если мы расстанемся навеки?

Но что ее слезы! Как и положено отважному воину, Исэ Сабуро решений своих не менял и тут же вместе с Ёсицунэ покинул дом.

Проезжая по землям Симоцукэ, они мельком полюбовались храмом Муро-но Ясима и поклонились великому и пресветлому божеству храма Уцуномия. Они прошли заставу Сиракава — Белая Река, вышли к долине Юкигата — Цель Пути — и вступили на поля Адати. Здесь некогда Фудзивара Санэката[109] прозвенел тетивою лука из священного бересклета, прославившего эти места, а затем вскинул лук на плечо и в глубокой печали сложил такие стихи:

Крепок ли светлый лук Из бересклета Адати? Я слегка напряг тетиву, Лук за плечо закинул. Когда неискусен стрелок, Не беда промахнуться, А искушенной руке Промахнуться такая обида!

Далее видели они и иные знаменитые места: болота Асака, пестрящие ирисами, и гору Асака, «отраженную в мелком колодце»[110], и селенья Синобу, где украшают ткани спутанным узором из цветов и трав[111], «привычным глазу на твоих одеждах». Уже на рассвете, переваливая через гору Ацукаси в уезде Датэ, они услыхали, что по дороге впереди кто-то едет.

— Надобно догнать и порасспросить, — сказал Ёсицунэ. — Эта гора наверняка знаменита в Восточных краях.

Они нагнали, и оказалось, что эго Китидзи, который тронулся в путь на девять дней раньше их, однако, по обыкновению торговцев, то и дело останавливался в разных местах, и вот теперь они догнали его.

Китидзи при виде Ёсицунэ возликовал. Ёсицунэ, увидев Китидзи, тоже обрадовался.

— Как у вас получилось с Мисасаги? — осведомился Китидзи.

— Он обманул мое доверие, — ответил Ёсицунэ, — поэтому я спалил его дом и развеял пеплом, и вот я здесь.

Китидзи содрогнулся, словно воочию узрев картину пожара.

— А кто этот ваш спутник? — спросил он.

— Это некто из Кодзукэ, — ответил Ёсицунэ.

— Сейчас вам спутники не нужны, — возразил Китидзи. — Вы призовете их после того, как прибудете на место. Прискорбно, что жена этого человека понапрасну убивается в одиночестве. Ведь он вам понадобится, только когда наступит время для дела.

Они поспорили, и в конце концов Исэ Сабуро был отослан домой в провинцию Кодзукэ. Там он протомился в долгом ожидании до четвертого года Дзисё.

А Ёсицунэ и Китидзи отправились дальше и ехали ночью и днем. Они миновали воспетую в стихах сосну в Такэнокума[112] и переправились через поток Абукума, пересекли равнину Миягино, знаменитую зарослями кустарник ка хаги, с красновато-лиловыми цветами, ярко-желтыми цветами оминаэси, сверчками-колокольчиками, полюбовались холмом Цуцудзи, где цветут красивые азалии, после чего помолились в храме Сиогама на берегу бухты Тика. Взглянули на сосны Атака и на островок Магаки, где огоньки светлячков соперничают с рыбачьими огнями, совершили поклон в сторону развалин кельи Святого Кэмбуцу[113] на острове Мацусима, вознесли горячие моления пре-светлому божеству Мурасаки, полюбовались сосной в Анэва[114] и прибыли наконец в храм Курихара. Там Китидзи расположил Ёсицунэ в келье настоятеля, а сам поспешил известить о нем в Хираидзуми, резиденцию Хидэхиры.

О ПЕРВОЙ ВСТРЕЧЕ ЁСИЦУНЭ С ХИДЭХИРОЙ

Когда Хидэхире сообщили об этом, он лежал из-за простуды в постели и не вкушал пищи, но тут же призвал к себе старшего сына по имени Мотоёси-но кандзя Ясухира и второго сына по имени Идзуми-но кандзя Томохира и сказал им так:

— Свершилось! Недавно я видел сон, будто появились два белых голубя[115] и влетели в наш дом, и я понял, что вскорости надо ждать вестей от Минамото. Возрадуемся: к нам пожаловал отпрыск превосходительного Ёситомо. Помогите мне подняться.

Опираясь на их плечи, он сел, собрал волосы под шапку збоси и облачился в нижние одежды.

— Господин молод, — произнес он, — однако же, несомненно, искушен в искусстве изящного слова, тверд в Пяти Добродетелях[116]. Я же из-за своего недуга в последнее время пренебрегал порядком в доме. Пусть выкосят в саду сорные травы. Ты же, Ясухира, и ты, Томохира, собирайтесь не мешкая и отправляйтесь встречать гостя. Почетную стражу с собой возьмите только из дома, чтобы не заподозрили нас в склонности к чрезмерной пышности.

Быстро и послушно выехали они во главе трехсот пятидесяти всадников и поскакали к храму Курихара. Там они предстали перед Ёсицунэ, а затем в сопровождении пятидесяти вооруженных монахов от храма препроводили Ёсицунэ в резиденцию Хидэхиры.

И молвил Хидэхира:

— Радуюсь я, что вы изволили проскакать столь далекий путь. Ведь хотя и держу я в руках земли Двух Провинций, но до сей поры не смел действовать согласно своим умышлениям. А теперь что удержит меня?

Он подозвал Ясухиру и приказал:

— Отбери в наших землях триста шестьдесят даймё[117], пусть они по очереди несут охранную службу, пусть хорошенько оберегают нашего господина!

И далее он молвил так:

— Касательно гостевых даров. Из ста восьмидесяти тысяч подначальных мне всадников сто тысяч жалую моим сыновьям. Восемьдесят же тысяч пусть примет наш господин. Еще пусть он примет тысячу коней моего завода, клейменных знаком воробья в уездах Идзава, Эдзаси и Бакаи, и тысячу коней моего завода, клейменных иными знаками в Ити-но-хэ, Ни-но-хэ и Сан-но-хэ, а всего две тысячи коней. И среди них триста пегих. Это скакуны знаменитые, рослый муж в тяжелых доспехах проскачет на таком за день сотню ри[118] и скорее сам пристанет, а не найдет под седлом ни капли пота. Таковы мои дары господину. Но если бы не было при нем Китидзи, то нипочем не посетил бы он нас в наших краях. Поэтому все, кто чтит Хидэхиру, жалуйте Китидзи гостевыми дарами!

Старший сын Ясухира дал Китидзи сто крашеных кож, сто оленьих шкур, сто орлиных перьев и триста добрых коней под седлами с серебряной отделкой. Второй сын Томохира тоже не отстал от брата. И, кроме того, не уступая друг другу, одарили Китидзи челядинцы.

Увидев это, Хидэхира сказал:

— Пожалуй, хватит с него звериных шкур и орлиных перьев. Вот тебе то, что ты любишь превыше всего.

И крышку китайского ларца, отделанного перламутром, наполнил он до краев золотым песком и дал Китидзи. И Китидзи уверился, что единой лишь милостью бога Тамона, покровителя храма Курама, привалила ему удача не только уцелеть в пути, сопровождая благородного господина, но еще и стяжать прибыль. Безо всякой торговли обрел он богатство. Ему было довольно. С тем он и поспешил обратно в столицу. А Ёсицунэ остался в краю Осю.

Подошел к концу этот год, и ему исполнилось семнадцать лет. Время проходило, однако Хидэхира ни слова не говорил о деле. Ёсицунэ не знал, как тут быть, и тоже молчал. И стал он думать: «Был бы я в столице, я мог бы и науки изучать и видеть, что мне нравится, а тут мне ни в чем не успеть. Надо бы мне вернуться». И еще он подумал: «Ясухире и Томохире ничего говорить не стоит. Уйду, никого не оповестив». И он вышел будто бы на недолгую прогулку, а сам поскакал в столицу.

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОСЕТИЛ МАСТЕРА КИИТИ

Он заехал к Исэ Сабуро и отдохнул у него немного, затем пустился дальше, по землям Тосэндо, навестил своего двоюродного брата Ёсинаку и обсудил с ним будущий мятеж, после чего вскоре прибыл в столицу. Он поселился за окраиной в Ямасине у знакомого человека и стал разузнавать, каковы в столице обстоятельства. И тут довелось ему узнать о шестнадцатитомной книге «Лю-тао»[119] Старца Вана, некогда хранившейся тайно у верховных советников как драгоценность многих поколений императоров. Ни в Китае, ни в нашей земле не знал неудачи никто из тех, кому она попадала в руки. В Китае, прочтя ее, Старец Ван овладел способностью взлетать на стену высотой в восемь сяку и с нее подниматься в небо. Чжан Лян назвал ее «Однотомной книгой»; прочтя ее, он обрел способность на бамбуковой палке длиною в три сяку перенестись из Магадхи[120] в страну киданей[121]. После знакомства с этой книгой Фань Куай, облаченный в броню, сжимая в руках лук и стрелы, в ярости воззрился однажды на ряды врагов, и волосы на голове его, ощетинившись, прободали верх шлема, а усы проткнули насквозь нагрудник панциря. С тех пор и пошло присловье: «Когда Фань Куай в гневе, усы его прободают железо».

Из воинов же нашей страны Саканоуэ-но Тамура, прочтя эту книгу, сумел схватить Такамару Свирепого[122]. Фудзивара-но Тосихито с ее помощью пленил военачальника Сиро Красноголового. После этого долго никто ее не касался, а затем прочел Сома-но Кодзиро Масакадо из рода Тайра, уроженец провинции Симоса. Был он по натуре нетерпелив и запальчив, а потому пошел против воли неба: двинулся по землям Токайдо на запад и прошел через заставу Асигара, учредил столицу в уезде Сома своей провинции Симоса, повелел величать себя Хэйсинно[123] — светлейшим принцем Тайра и роздал сто должностей своим старым вассалам. Но мало кому из тех, кто идет против воли неба, удается успеть в этом мире. Уроженец той же провинции Фудзивара Хидэсато по государеву повелению двинулся в Восточные земли на разгром Масакадо.

Услыхав об этом, Масакадо прискакал на перевал Асигара и принялся отбиваться во главе нескольких десятков тысяч всадников. За двенадцать лет все его сторонники были перебиты. В последний свой час вспомнил он уроки «Лю-тао», наложил на тетиву лука сразу восемь стрел и одним выстрелом поразил восьмерых противников. Затем вновь прошло долгое время, когда эту книгу никто не читал. Лежала она втуне на протяжении многих поколений, укрытая от глаз людских в императорской сокровищнице. Между тем во времена, о которых у нас идет речь, жил в столице на скрещении Хорикавы и Первого проспекта монах-онъёдзи, гадатель и целитель, по прозвищу Мастер Киити, человек выдающийся, равно сведущий в бранном деле и искусстве словесном. Ему и пожалована была книга «Лю-тао» в награду за вознесение молитв о благе государства, и он хранил ее у себя в секрете. Прослышав об этом, Ёсицунэ покинул Ямасину и поселился поблизости от жилища Мастера, и тут оказалось, что жилище это хотя и расположено в самой середине столичного града, однако содержится под строгой охраной.

Со всех сторон вырыты рвы и наполнены водой; тысяча стрел целится в подступы, и высятся над стенами восемь сторожевых башен. С наступлением сумерек разводится мост, и ворота до утра не открываются. Сам же Мастер — человек надменный и высокомерный, не склонный к беседам со сторонними.

Войдя, Ёсицунэ увидел, что на пороге помещения для стражи стоит парень лет семнадцати. Ёсицунэ поманил его веером, и тот спросил:

— Чего надобно?

— Ты из этого дома? — осведомился Ёсицунэ,

— Верно, — ответствовал парень.

— Мастер дома?

— Изволит пребывать у себя.

— Ступай и доложи: у ворот дожидается неизвестный хозяину молодой человек и хочет с ним говорить. Доложи слово в слово и возвращайся с ответом.

— Понятно. Только Мастер у нас весьма переборчив, к нему даже когда благородные господа заявляются, он и то сам не выходит, а высылает кого-нибудь из сыновей. А уж к таким молоденьким, как вы, он и подавно не выйдет,

— А ты забавник, как я погляжу, — молвил Ёсицунэ. — Как смеешь отвечать вместо хозяина? Полагаешь, если слуга сказал мне, что хозяин не выйдет, то я на этом успокоюсь? А ну, ступай доложи и возвращайся!

— Не получится по-вашему, но ладно, попробую доложить, — сказал парень и ушел в дом.

Преклонив колени перед хозяином, он сказал:

— Вот здесь какое дело. Подошел к воротам молодчик лет семнадцати или, может, восемнадцати, один, никого при нем нет. Спрашивает: «Мастер дома?» — «Изволит пребывать у себя», — отвечаю. Тогда он обозвал меня по-всякому и потребовал с вами встретиться.

Мастер произнес:

— Не знаю я что-то, кто бы мог в столице вести себя со мною столь дерзко. Он кем-либо послан или говорит от себя? Узнай и доложи.

На это парень ответил со всей обстоятельностью:

— С виду не похоже, чтобы этот человек имел над собой хозяина. Вроде бы он из знати, хотя одежда на нем простая, без гербов, и шапка простая, самурайская, как на всяком юнце из горожан, но брови подведены, зубы вычернены[124], и панцирь отменный, и препоясан он мечом с золотой отделкой. И по смелой повадке с ним никому не сравняться. Как бы не оказался он одним из вождей Минамото, вот что! Ведь повсюду говорят, будто они вот-вот поднимут смуту в стране. А поскольку вы, Мастер, человек всем известный, то не явился ли он приглашать вас в военачальники? Коли в беседе с вами он что-нибудь скажет, а вы в ответ ему нагрубите, а он отделает вас мечом плашмя, не укоряйте меня потом, что я вас не предостерег!

Выслушав его, Мастер сказал:

— Любопытный молодчик. Что же, пойду взгляну па него.

Облачившись поверх легкой прохладной одежды из шелка-сырца в пурпурный кожаный панцирь, сунув ноги в соломенные туфли «алмазная твердость», нахлобучив на голову по самые уши черный холщовый колпак токин и взявши на изготовку тяжелый дрот с изогнутым лезвием, он грузной походкой вышел на гостевую веранду и уставился на Ёсицунэ. Затем он спросил:

— Кто это здесь хочет говорить с Мастером? Самурай? Простолюдин?

Ёсицунэ легким шагом приблизился от ворот.

— Ваш покорный слуга, — произнес он и поднялся на веранду.

Мастер-то думал, что гость почтительно опустится на колени внизу, а тот безмятежно уселся прямо перед ним, скрестивши ноги!

— Вы? — проворчал Мастер. — Значит, это вы желаете говорить со мной?

— С вашего дозволения".

— Какое же у вас ко мне дело? Вам нужен лук? Или связка стрел?

— Ну что вы, почтенный! — сказал Ёсицунэ. — Разве стал бы я беспокоить вас такими пустяками? А вот правда ли, что хранится у вас в секрете пожалованная от верховного советника книга, именуемая военным трактатом «Лю-тао», коей пользовались еще чжоуский Му-ван[125] и в нашей стране Масакадо? Держать эту книгу для себя одного нельзя. И пусть она в ваших руках, почтенный, но раз вы сами не умеете ее прочесть, то откуда у вас возьмутся ученики, которым вы смогли бы передать ее мудрость? Так что не сочтите мою просьбу неразумной, покажите мне эту книгу. В сто дней я прочту ее и верну и еще обучу вас всему, что в ней есть.

Услышав это, Мастер заскрежетал зубами от ярости и взревел:

— Это что же такое? По чьей оплошности впустили во двор этого наглеца? Взять его, надавать по шее и вышвырнуть вон!

Излив свой гнев, Мастер удалился в дом, а Ёсицунэ подумал: «Экие мерзкие манеры! Мало того, что не дал мне желанную книгу «Лю-тао», так еще посмел грозить надавать мне по шее! Для чего же у меня меч? Сейчас раскрою ему рожу!» Впрочем, он тут же сказал себе: «Стой, стой, опомнись. Не прочтя и знака из «Лю-тао», Мастер все же учитель. Не прочтя и половины знака, я все же ученик. Нарушив эту связь мечом, я навлеку на себя гнев богини Кэнро. Лучше пощажу Мастера и сам отыщу, где спрятан военный трактат «Лю-тао».

И он стал ходить в этот дом, не ища погибели хозяина. Да, крепко сидела у Мастера на плечах голова!

Было это весной; Ёсицунэ всякий день от рассвета до сумерек тайком проводил во владениях Мастера. Неизвестно было, где и чем он питает себя, однако же не худел он нисколько, облачен же был всегда в красивые одежды, согласные с временем года. Еще дивились люди, откуда он появляется и куда уходит. А ночевал он у Сёсимбо на Четвертом проспекте, и сей муж оказывал ему всяческую помощь.

Между тем жила в доме Мастера женщина по имени Коси-но маэ. Хоть и из простых, но была она доброй сердцем и всегда привечала Ёсицунэ, так что вскоре они стали приятелями. Однажды Ёсицунэ ее спросил:

— Что говорит обо мне Мастер?

— Да ничего не изволит говорить, — ответила она.

— А все-таки? — настаивал Ёсицунэ.

— Как-то раз изволил молвить что-то в таком роде: «Есть он, так есть, нет его, так нет, но чтобы никто с ним ни слова!»

— Видно, и впрямь я стал ему поперек горла. А правда, что у него много детей?

— Верно.

— Сколько же?

— Два сына и три дочери.

— Сыновья при доме?

— Они вожаки камнеметчиков[126] в Куи[127],

— А где дочери?

— Живут счастливо по разным местам за высокородными мужьями.

— Кто же мужья?

— Старшая дочь — супруга церемониймейстера при государе-монахе, превосходительного Нобунари[128] из дома Тайра, вторая счастлива за сокольничим Торикаи из дома Фудзивары. А третья на выданье.

— А ведь не ко двору Мастеру столь высокородные зятья, — произнес Ёсицунэ. — Человек он нетерпимый и легко может совершить невежество, и, ежели его за это ударят по лицу, вряд ли они вступятся за честь его дома. Взять бы ему лучше в зятья людей бесприютных и отчаянных вроде меня, уж тогда бы честь свекра была бы омыта чистенько. Шепни-ка хозяину.

Коси-но маэ почтительно его выслушала.

— Если бы я такое ему сказала, — возразила она, — он бы не посмотрел, что я женщина, а сразу отрубил бы мне голову, руки и ноги.

И Ёсицунэ сказал:

— Видно, мы с тобой связаны знакомством не только в нынешнем рождении, и дальше скрывать от тебя нет смысла. Смотри только, не проговорись. Я — сын императорского конюшего левой стороны, и зовут меня Минамото Куро. Возымел я желание заполучить военный трактат «Лю-тао», и, хоть это Мастеру не по душе, я его заполучу. Поведай мне, где спрятана эта книга.

— Откуда мне знать? — проговорила Коси-но маэ. — Слыхала я только, что у Мастера это самое драгоценное сокровище.

— Так что же делать?

— Сделайте так: напишите-ка любовное письмо и дайте мне. Уж я сумею завлечь им молодую госпожу, любимую дочь Мастера, благо она ни с кем еще не была в близости, и уж я постараюсь получить у нее ответ. И коль пойдет у вас, как водится между мужчинами и женщинами, и сблизитесь вы, и попробуйте тогда завладеть этой самой книгой.

«И среди простолюдинов есть добрые сердца», — подумал Ёсицунэ и написал письмо. Коси-но маэ отправилась с письмом в покои молодой госпожи, заговорила и завлекла ее и добилась ответа. После этого Ёсицунэ больше не показывался во владениях Мастера. Еще бы, он затворился в покоях дочки!

А Мастер возликовал:

— Что за услада душе моей! Не видно его больше и не слышно! Чего еще желать?

Между тем Ёсицунэ сказал его дочери:

— Нет ничего тягостнее, нежели прятаться от глаз людских. Нельзя нам так быть до бесконечности. Ступай и откройся во всем отцу твоему Мастеру.

Молодая госпожа ухватила его за рукав и расплакалась горько, и тогда он сказал:

— Ладно, в таком случае я желаю только заполучить «Лю-тао». Не покажешь ли мне эту книгу?

Хоть и страшась, что отец, прознав об их связи, непременно ее убьет, она на другой же день вместе с Коси-но маэ проникла в его тайную кладовую, отыскала среди множества прочих сокровищ обтянутую листовым золотом китайскую шкатулку, в которой хранился военный трактат «Лю-тао», извлекла один из томов и вручила Ёсицунэ.

В радости развернул он книгу, взглянул и воскликнул:

— Ведь не серебро и не золото, а всего лишь письмена на простой бумаге!

Днями напролет он ее переписывал. Ночами напролет он укладывал ее в памяти своей. Начал он читать в первой трети седьмого месяца, а уже к десятому дню одиннадцатого досконально помнил все шестнадцать томов до единого, как если бы они отражались перед ним в зеркале.

Пока занимался чтением, никому на глаза не показывался. Окончив же чтение, стал появляться повсюду открыто и вести себя, не стесняясь. Вскоре и Мастер заметил его и сказал:

— Я вижу, этот молодчик опять здесь. Но что делает он в покоях моей дочери?

И кто-то ему ответил:

— Он пребывает в покоях молодой госпожи с прошлого лета. Говорят, будто он — отпрыск превосходительного конюшего левой стороны.

Услышав это, Мастер рассвирепел. «Если в Рокухаре узнают, что ко мне вошел зятем ссыльный Минамото, мне несдобровать. Выходит, собственная дочь моя в прошлой своей жизни была моим врагом? Зарежу ее!» Однако, поразмыслив, он решил так: «Убийство собственного дитяти было бы преступлением против Пяти Запретов[129]. Зато этот молодчик мне чужой. Почему бы не разделаться с ним? Я бы представил его голову дому Тайра и получил бы награду». Впрочем, он тут же задумался: «Самому мне по моему монашескому званию убивать не годится. А вот найти бы храброго человека, который не прочь поиграть оружием! Тогда я стравил бы их, и дело было бы сделано!»

В те времена жил в Китасиракаве[130], в северной части столицы, некий знаменитый рубака. Был он женат на младшей сестре Мастера, так что приходился ему зятем, и был его учеником. Звали его Токайбо Танкай. Мастер послал за ним. Танкай явился незамедлительно.

Мастер принял его в своих покоях и хорошенько угостил, а затем сказал так:

— Я позвал тебя по делу совсем пустяковому. С прошлой весны вертится у меня в доме какой-то непонятный юнец. По слухам, это сын императорского конюшего левой стороны. Если его не убрать, дело может кончиться скверно. Кроме тебя, положиться мне не на кого. Отправляйся вечером к храму Годзё-но Тэндзин[131]. Я постараюсь залучить туда же этого молодчика, а ты отруби ему голову и принеси мне. И если ты это выполнишь, — я отдам тебе военный трактат «Лю-тао», которого ты домогаешься уже несколько лет.

Танкай произнес:

— Слушаюсь. Сделаю все непременно. А каков он из себя?

— Он совсем еще незрелый юнец. Лет семнадцати — восемнадцати, не больше. Ходит в отличном панцире и при мече с золотой отделкой замечательной работы. Так что смотри не зевай.

Выслушав, Танкай проворчал пренебрежительно:

— Ежели такой молодчик носит меч, до которого он не дорос, то это его дело. А моему мечу хватит и одного удара.

И с этими словами он покинул дом Мастера.

Мастер был доволен, что все так отлично получается. До того дня он и слышать не хотел о Ёсицунэ, а теперь тут же послал сказать ему, что имеет нужду с ним увидеться. «Толку идти к нему я не вижу, — подумал Ёсицунэ, — но, ежели я не пойду, он еще подумает, будто я испугался». И он передал с тем же посыльным: «Приду незамедлительно».

Выслушав посыльного, Мастер возрадовался и решил принять Ёсицунэ в своей личной приемной. Чтобы поразить гостя значительностью своего положения, он накинул монашеское оплечье кэса поверх просторных шелковых одежд с длинными рукавами, повесил на западной стене[132] изображение Амиды-Нёрай, возложил на стол полный список «Лотосовой сутры» и, раскрывши один из свитков, возгласил нараспев: «Славься сутра «Лотоса Таинственного Закона»[133].

Ёсицунэ взбежал на веранду, рывком растворил раздвижную дверь и вошел без всяких церемоний. Мастер сказал:

— Прошу поближе ко мне, располагайтесь.

«Уж не задумал ли он чего?» — подумал Ёсицунэ и уселся вплотную к Мастеру. А Мастер произнес такие слова:

— Дело у меня к вам совсем простое. Мне известно, что вы пребываете у меня в доме с прошлой весны, но я, признаться, принимал вас за какого-то побродяжку. И совершенно незаслуженной честью является для меня, что вы оказались отпрыском превосходительного конюшего левой стороны. Слышал я, будто вы связали себя брачной клятвой с моею дочерью, дочерью ничтожного священнослужителя. Вряд ли это правда, но, ежели это так, позвольте обратиться к вам с просьбой. Живет в Китасиракаве один негодяй по имени Танкай. Не знаю уж, по какой там причине, но преследует он меня своей ненавистью, и как бы хотелось мне, чтобы вы меня от него избавили! Сделать же это можно так. Вечером он, наверное, отправится в храм Тэндзин, что на Пятом проспекте. Ежели вы тоже пойдете туда на ночную молитву, вы его там зарежете и принесете сюда его голову, а уж я буду неустанно поминать вас всю свою жизнь.

«Хотел бы я знать, что у него на уме», — подумал Ёсицунэ и сказал:

— Повинуюсь. Я, конечно, человек невеликих достоинств, — но постараюсь, сделать все, что в моих силах.

Затем он добавил:

— Что может помешать? К примеру, если он искусный камнеметчик. Или если при нем будут телохранители. Но я сделаю так. Сначала схожу в храм, а на обратном пути спрячусь под деревом или в тени какого-либо дома и стану ждать. Он пройдет мимо, ни о чем не подозревая. Тогда я заору и брошусь на него сзади, и он побежит без памяти, словно лист, гонимый ураганом. И тут уж срубить ему голову и насадить ее на конец меча будет столь же просто, как ветру вздуть клубы пыли!

Так разглагольствовал Ёсицунэ, дав языку полную волю, а Мастер думал: «Что бы ты ни замыслил, дружок, тебя опередят, а потому живым тебе оттуда не вернуться». И еще он думал, каким дурнем выставляет себя этот юнец.

— Счастливо оставаться, — сказал ему Ёсицунэ и вышел.

Он хотел было сразу же направиться к храму, но столь глубоко любила его дочь Мастера, что он сначала зашел в ее покои.

— Сейчас иду в храм Тэндзин, — сказал он ей.

— Зачем? — спросила она.

— Мастер попросил меня зарезать некоего негодяя по имени Танкай.

Едва услыхав это, девица отчаянно расплакалась.

— Горе, горе! — проговорила она, — Знаю я намерения отца моего, настал сегодня ваш последний день! Долго я мучилась сомнениями. Если рассказать вам обо всем, то тем самым я нарушу дочерний долг. Но если бы я вздумала утаить, то преступила бы все клятвы, которыми связала себя с вами, а злая обида за нарушение супружеской клятвы преследует и после ухода в иной мир. И вот что я решила: связь с родителями существует лишь в этой жизни, а связь с супругом длится и в предбудущей. Кто вынесет хотя бы миг разлуки с милым, тот вынесет все что угодно, хорошее и плохое, но только это не для меня!

И, отбросив все мысли об отце, она сказала возлюбленному.

— Беги, беги отсюда, все равно куда! Вчера около полудня отец призвал к себе этого Танкая, угощал его вином, и они вели странные речи. Отец говорил: «Он совсем незрелый юнец», а Танкай сказал: «Моему мечу хватит и одного удара». Теперь-то я понимаю, что разговор шел о тебе! Быть может, ты сомневаешься в побуждениях моих, но ведь сказано, что преданный министр двум государям не служит[134], верная жена мужа не меняет, вот я тебе все и рассказала.

И она продолжала без удержу плакать, прижимая рукав к лицу.

Выслушав ее, Ёсицунэ сказал:

— Я с самого начала не доверял Мастеру. Что ж, легко заблудиться на незнакомой дороге, но теперь я знаю дорогу, и негодяю не так просто будет зарезать меня. Увидимся позже.

С этими словами он покинул ее. Шел поздний вечер двадцать седьмого числа двенадцатого месяца, и Ёсицунэ поверх нижнего холщового кимоно надел верхнюю одежду с синим печатным узором в виде цветов и птиц и просторные шаровары из плотного тканого шелка, а поверх панциря — кафтан из пятицветной парчи, тоже с узором из цветов и птиц. И был у него на поясе меч. Когда он, попрощавшись, вышел, подруга его в тоске, что видит возлюбленного, быть может, в последний раз, упала у двери и, натянув одежды на голову, предалась безутешным рыданиям.

Перед храмом Ёсицунэ опустился на колени и произнес тихое моление:

— О всемилосердный Тэндзин! Здесь священная земля, где все живое приобщается великой милости. Здесь обратившиеся к мощи и добродетели богов и будд обретают безмерное счастье и богатство, здесь молящиеся достигают исполнения тысячи тысяч желаний. Здесь твой священный алтарь. Именем твоим наречено место сие. Желаю, жажду: дай мне без промаха поразить Танкая!

Так помолившись, он поднялся и отошел к югу на сорок — пятьдесят шагов. Там росло большое дерево.

В стволе он увидел огромное дупло. Да в нем могли бы укрыться сразу несколько человек! «Подходящее место, — подумал Ёсицунэ. — Здесь я подожду и отсюда выйду рубиться». И он стал ждать с обнаженным мечом наготове. И вот появился Танкай.

Он шел в сопровождении пяти или шести дюжих молодцов в панцирях и, поскольку был знаменитым вожаком беззаконных камнеметчиков, внешностью и нарядом своим совершенно отличался от всех прочих людей. На нем были, исчерна-синие одежды, поверх которых облегал его плетеный кожаный панцирь, изукрашенный белыми, желтыми и синими волнистыми полосами — узором под названием «узлы и удавки»; у пояса имел он огромный меч, украшенный красным золотом, и кинжал длиной в сяку[135] и три суна, задвинутый в восьмигранные ножны персикового цвета с белым лепестковым узором, и еще нес он, словно трость, огромную алебарду. Что же до внешности, то хоть и был он монахом, но голову не брил никогда, и она густо обросла волосами, поверх которых был напялен боевой колпак; верхушка колпака была заломлена, жесткие пряди торчали из-под него во все стороны и загибались к небесам. Словом, статью своей Танкай являл борца сумо, а видом решительно смахивал на черта.

Согнувшись в дупле, вперил в него свой взор Ёсицунэ и тотчас же заметил, что шея Танкая ничем не прикрыта и рубить по ней будет удобно. Танкай же, не подозревая, что его ждут и выбирают миг для разящего удара, повернулся к храму и произнес такое моление:

— О всемилосердный Тэндзин! Желаю, жажду: предай в мои руки прославленного доблестью мужа!

Ёсицунэ все было видно и слышно, и он подумал: «Вот она, карма! Бывалый вояка, а не ведает, что наступил его смертный час! Сейчас он умрет!»

Он уже поднял меч для удара, но остановился. «Так не годится, — сказал он себе. — Этот человек возносит молитву тому же божеству, которому вверил себя и я, и это трогает мое сердце. Ведь я уже осенен благодатью храма, он же находится лишь на пути к ней. Достойно ли будет зарубить собрата по вере, не успевшего еще завершить задуманное моление?»

Так рассудил Ёсицунэ, хотя спокойно пропустить мимо себя ненавистного врага и ждать затем его возвращения труднее, нежели ждать, пока крошечный росток превратился бы в знаменитую тысячелетнюю сосну в Сумиёси[136] на берегу Суминоэ.

Между тем Танкай со своими спутниками вошел в храм и огляделся, но там никого не оказалось. Встретился ему храмовый монах, и он спросил безразличным голосом:

— А не заходил ли сюда малый такой-то и такой-то наружности?

— Был такой, да давно уж ушел, — ответил монах.

— Экая досада, — сказал Танкай своим молодчикам. — Пряди мы пораньше, мы бы его не упустили. Верно, теперь он уже в доме у Мастера. Ладно, пошли, я его вытащу оттуда и зарублю.

— Так и следует! — откликнулись молодчики, и все семеро они вышли из храма.

«Наконец-то идут!» — подумал Ёсицунэ, истомившийся от ожидания в своей засаде.

Они были от него на расстоянии в два десятка шагов, когда подручный Танкая, монах по имени Дзэндзи, вдруг сказал:

— Я знаю, этот юнец — сын императорского конюшего левой стороны, Усивака из обители Курама, после обряда первой мужской прически он был наречен именем Минамото Куро Ёсицунэ. Так вот, он слюбился с дочерью Мастера, а женское сердце таково, что если женщина отдастся мужчине, то совершенно теряет разум. И если она прослышала о нашем деле, то непременно дала ему знать, и он, может быть, уже поджидает нас в тени хотя бы и того вон дерева. Следует нам быть настороже.

— Зря беспокоишься, — отозвался Танкай. — А впрочем, можно попробовать его окликнуть.

— И что будет с этого толку? — спросил Дзэндзи.

— Да то, — сказал Танкай, — что ежели он храбрец, то скрываться не станет, а ежели трус, то при виде нас все равно не осмелится выйти.

И Ёсицунэ подумал: «Что ж, чем выходить на них просто так, пусть сперва окликнут меня, и я отзовусь и выйду».

Танкай встал перед деревом и злобно заорал:

— Явился ли сюда со двора Мастера Киити последыш Минамото?

Но не успел он закончить, как из кромешной тьмы перед его глазами сверкнул меч и прямо на него устремился Ёсицунэ.

— Кто это? — пробормотал Танкай, попятившись.

— Если не ошибаюсь, это ты, приятель Танкай? Ну, а я — Ёсицунэ!

Только что все эти молодчики грозились и хвастались, а теперь бросились врассыпную, и сам Танкай отбежал шагов на двадцать, но тут же остановился и произнес:

— Жизнь или смерть, но не подобает праздновать труса воину с оружием в руках!

С этими словами он перехватил поудобнее свою огромную алебарду, взмахнул ею и ринулся в бой.

Ёсицунэ, потрясая коротким мечом, набежал на него. Закипела яростная схватка. Ёсицунэ, постигший все глубины боевого мастерства, неустанно теснил противника, и под градом ударов Танкай понял, что ему не одолеть противника. В панике рассек он воздух алебардой и отступил на шаг, и в тот же момент Ёсицунэ одним ударом разрубил ее длинное древко. Танкай выронил обломки, а Ёсицунэ подскочил к нему вплотную и с размаху нанес боковой удар. Кончик меча пришелся точно по шее, и голова Танкая покатилась с плеч. И рухнул Танкай, и испустил дух в свои тридцать восемь лет. В народе говорят, что пьяницу сёдзё[137] не оторвать от бочки с вином. Так и злолюбивый Танкай неотрывно был привязан к никчемным людишкам и не сделал ничего путного, и жизнь его прошла как пустой сон.

Молодчики его при виде гибели главаря подумали: «Если уж свирепому Танкаю не повезло, то нам это и подавно не с руки». И, так подумав, они бросились бежать кто куда. Заметив это, Ёсицунэ сердито вскричал:

— Эй, подлецы! Всех перебью! Небось когда шли с Танкаем, то обещались, что один за всех, а все за одного? Мерзавцы! Вернитесь, выходите на бой!

Но они в ответ припустили еще быстрее. Тогда он кинулся в погоню, настиг и с маху зарубил одного там, загнал в угол и безжалостно зарубил еще одного здесь, и так всего полегло от его меча трое. Двое же убежали.

Он отрезал три головы, сложил их под криптомерией перед входом в храм Тэндзин и вознес молитвы Амиде-Нёрай за души убитых. Затем он подумал: «Что делать с головами? Оставить их здесь? Взять с собой? А ведь Мастер особенно просил меня принести и показать ему голову Танкая! Так возьму же я эти головы с собой и хорошенько удивлю его». Решив так, он проткнул головы под ушами острием меча, пропустил через отверстия шнур от ножен и так со связкой голов в руке отправился к Мастеру.

Подойдя к дому, он увидел, что ворота заперты, а мост через ров поднят. «Если я постучусь и назову себя, мне не откроют, — подумал он. — А впрочем, здесь во двор можно перемахнуть одним прыжком». Он смерил взглядом ров шириной в один дзё и стену высотой в восемь сяку, забросил на стену связку голов, а затем, воскликнув «Эйц!», прыгнул. Он перенесся через ров и перенесся через стену, совершенно как птица пролетает над вершинами деревьев.

Он огляделся: вся стража и вся челядь во дворе спала вповалку. Он прокрался на веранду и заглянул в покои: Мастер при тусклом свете светильника сидел над вторым свитком «Лотосовой сутры». Впрочем, Мастер глядел не в свиток, а в потолок и размышлял о тщете человеческого существования.

— Этот Ёсицунэ, — бормотал он, — мечтал прочесть трактат «Лю-тао», а сейчас, верно, уже пал от руки Танкая, так и не прочитав ни строчки. Спаси нас, Амида Будда! Спаси нас, Амида Будда!

«Экая подлая рожа, — подумал Ёсицунэ. — Так бы и рубанул тупой стороной меча». Но он пожалел дочь Мастера, свою возлюбленную, и пощадил его жизнь.

Он уже собрался было вступить в покои, однако решил, что не приличествует воину при оружии подслушивать и входить тайно, и со связкой голов отступил к воротам. Там, сбоку от ворот, он встал в тень цветущего мандаринового дерева и крикнул:

— Эй, есть здесь кто-нибудь во дворе?

— Кто идет? — послышался оклик.

— Ёсицунэ. Откройте.

Услышав это, Мастер сказал:

— Я ждал Танкая, а явился этот юнец. Значит, дело плохо. Ладно, откройте ему.

Челядь забегала, одни бросились отворять ворота, другие кинулись опускать мост.

И в самый разгар этой суматохи откуда ни возьмись среди них появился Ёсицунэ со связкой из трех голов. Пораженные изумлением челядинцы уставились на него, а он, не обращая ни на кого внимания, поднялся в покои и обратился к Мастеру с такими словами:

— Дело было трудное, я едва справился. Но вы твердо наказали: «Принеси и покажи мне голову», и вот вам голова Танкая.

Сказав это, он потряс связкой голов и швырнул ее Мастеру на колени. И как ни скверно было Мастеру, не смог он обойтись без слов благодарности. Но хоть и старался он не подать виду, однако лицо его выражало одно лишь отвращение,

— Весьма рад, — произнес он отрывисто и сразу убежал во внутренние покои.

Что же касается Ёсицунэ, то он подумал было остаться на ночь, но вместо этого распрощался с возлюбленной и отправился в Ямасину, и она оросила рукав безутешными слезами разлуки.

Долго и горько плакала дочь Мастера, распростершись на волу после прощания с Ёсицунэ, но все напрасно. Хотела забыть его — и не могла. Когда она спала, он являлся ей во сне. Когда она бодрствовала, его образ стоял перед ее глазами. Любовь переполняла ее, и ничем нельзя было утолить эту любовь. В конце зимы тоска ее одолела. За нее молились, но напрасно. Давали ей лекарства — не помогало. Прижигали ее моксой, но толку не было никакого. И всего шестнадцати лет умерла она от разбитого сердца.

Так несчастье за несчастьем рушились на Мастера. Смерть разлучила его с дочерью, которую он холил и лелеял и мечтал устроить роскошно в этом мире. Погиб под ударом меча ученик, на которого он так полагался. И вдобавок он стал врагом Ёсицунэ, который, чего доброго, в один прекрасный день мог сделаться большим военачальником. Так или иначе, а Мастеру было о чем сокрушаться. Поистине, людям всегда и всюду надлежит относиться Друг к другу по-доброму.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КАК НАСТОЯТЕЛЬ ГЛАВНОГО ХРАМА КУМАНО[138] СОВЕРШИЛ ДУРНОЙ ПОСТУПОК

Среди соратников Минамото Куро Ёсицунэ был знаменитый воин, стоивший один тысячи бойцов. По происхождению был он сыном и наследником Бэнсё, настоятеля Главного Храма Кумано[139], который вел свой род от верховного советника Дорю[140], дальнего потомка Амацукоянэ[141], а звали его Сайто-но Мусасибо Бэнкэй[142]. Что же до истории его появления на свет, то она такова.

У одного вельможи по прозванию Старший Советник Нии было множество сыновей, но все они умерли, опередив родителя. И был он уже в весьма преклонных годах, когда родилась у него дочь, и выросла эта дочь первой красавицей под небесами. Славнейшие из придворных наперебой предлагали ей брачный союз, и всем им отказывали, но когда с предложением от чистого сердца выступил государственный министр правой стороны Моронага[143], отец дал ему свое согласие. Однако в том году надлежало от брака воздержаться. Восточная сторона не благоприятствовала, и отец обещал благословить их союз весной будущего года.

Раз летом, когда барышне исполнилось пятнадцать, предавалась она нощному молению в храме Тэндзин, что на Пятом проспекте, об исполнении некоей заветной своей мечты, как вдруг с юго-востока, со стороны Дракона и Змея, налетел порыв ветра. Успела она только подумать: «Всю меня обдуло», как впала в безумие.

Старший Советник и Моронага верили в богов Кумано и обратились к ним с таким молением:

— Исцелите ее от недуга! Тогда, исцеленная, она будущей весной совершит паломничество в Кумано, а по пути вознесет благодарственные молитвы во всех девяноста девяти храмах Одзи[144].

И барышня сразу выздоровела.

Прошение по молитве исполнилось, и весной следующего года она отправилась в паломничество. Старший Советник и Моронага снарядили ей в провожатые сто человек охраны, и она безбедно достигла Трех Храмов Кумано.

Однажды, когда она предавалась всенощному бдению в святилище Главного Храма, туда вошел для отправления службы настоятель Бэнсё. Была глубокая ночь, но все заволновались, и барышня оглянулась, чтобы посмотреть, что случилось. «Это пришел настоятель», — сказали ей. И тут настоятель узрел ее в слабом свете горящих светильников, и хотя был он человеком высоких добродетелей, но службу прекратил, не закончив, и поспешил из святилища вон. Он созвал братию и спросил:

— Кто это такая?

— Дочь Старшего Советника Нии, супруга министра правой стороны, — ответили ему.

И тогда он сказал им так:

— Да ведь у них это был только сговор, и слышал я, что она еще не была близка с Моронагой! Когда-то вы объявили: «Что бы ни стряслось в Кумано, настоятель всегда за нас, а мы — за настоятеля!» Теперь час настал. Снаряжайтесь к бою, укрепите уязвимые места, разгоните паломников, схватите эту девицу. Она будет моим послушником.

— Но ведь мы станем тогда врагами Будды и его законов и супостатами государя и его установлений! — возразили ему.

— То-то и есть, что вы струсили! — сказал настоятель. — Да, если мы предпримем такое дело, Старший Советник и Моронага войдут к государю-монаху с жалобой, и тогда на нас неизбежно двинутся под командой Старшего Советника все боевые силы столичной округи. Это известно. Но ежели Новый Храм и Главный Храм объединятся для отпора, то и через десяток лет не ступить врагу на землю Кумано!

Издавна велось у них такое скверное обыкновение: даже когда настоятелю приходилось усмирять буйство своей братии, она подолгу не желала утихомириться. Теперь же сам настоятель затеял буйство, и монахи поднялись, как один человек. Не медля ни минуты, они облачились в боевые доспехи, наперегонки вырвались из храма и с воинственным ревом ринулись на охрану и прислугу, сопровождавших барышню в ее паломничестве. И побежали врассыпную не знавшие страха воины, а за ними, оставив паланкин с барышней, пустились наутек кто куда и пажи, слуги и носильщики.

Монахи подхватили паланкин и доставили барышню к настоятелю. Настоятель сказал:

— Мою келью посещают люди благородного и низкого звания, и среди них случаются жители столицы.

Поэтому он поместил барышню в храмовую канцелярию, заперся там с нею и стал проводить дни и ночи. А монахи тем временем держали строгие дозоры на случай нападения из столицы.

Охрана же барышни, не осмеливаясь поступить по своему разумению, поспешно помчалась в столицу и обо всем доложила. Министр правой стороны пришел в большую ярость, отправился в покои государя-монаха и подал жалобу. Незамедлительно последовал рескрипт: собрать из околостоличных провинций Идзуми, Ига, Кавати и Исэ силу в семь тысяч всадников под командование Моронаги и Старшего Советника, а настоятеля Главного Храма Кумано изгнать и на его место поставить мирянина[145]. Согласно высочайшему повелению, наступление на Кумано состоялось, однако братия объединилась и дала столичному войску отпор.

Видно было, что монахов не одолеть. Столичное войско встало лагерем в Кирибэ-но Одзи, и в Киото был отправлен гонец с донесением. Рассмотрев оное, Придворный Совет решил так: «Военные действия не имеют успеха не без причины. Разгром священных храмов Кумано был бы большим потрясением для нашей страны. Между тем у превосходительного Нобунари тоже есть дочь, она принята при дворе и, по нашему мнению, тоже весьма красива. Если министр правой стороны возьмет в жены эту девушку, сердце его успокоится. С другой стороны, нет ничего зазорного для Старшего Советника Нии иметь зятем настоятеля Главного Храма Кумано, даром что он в летах. Зато он ведет свой род от верховного советника Дорю и является потомком Амацукоянэ».

Это решение было отправлено с гонцом в лагерь в Кирибэ-но Одзи, и тогда министр правой стороны Моронага объявил, что идти против воли Придворного Совета никак не можно, а Старший Советник Нии, подумав, сказал, что он удовлетворен, и они бросили войско и вернулись в столицу.

Вот таким образом стало мирно между столицей и Кумано. А впрочем, с тех пор монахи-вояки то и дело самодовольно восклицали при случае: «Что нам государевы повеления и рескрипты?» — и вели себя, не стесняясь ничем в целом свете.

Дочь же Старшего Советника осталась за настоятелем, и шли у них месяцы и годы, и, когда настоятелю миновал шестьдесят один, а его супруге исполнилось девятнадцать, она понесла.

— Сколь приятно на седьмом десятке зачать ребенка! — сказал настоятель. — Если это будет мальчик, я передам ему зерно Закона Будды и затем оставлю ему Главный Храм Кумано!

Было приготовлено отменное родильное помещение, а также все принадлежности. Наступило ожидание. Но сроки подступили, а роды не начинались. Они случились только на восемнадцатом месяце.

КАК РОДИЛСЯ БЭНКЭЙ

Исполненный тревоги настоятель послал в родильное помещение человека посмотреть, каков младенец. И посланный доложил, что новорожденному на вид два-три года, волосы у него до плеч и рот у него полон больших зубов, и коренных, и передних.

— Это не иначе как черт! — произнес настоятель. — Он будет врагом законов Будды! Спеленайте его покрепче и бросьте в реку или отнесите подальше в горы и там распните!

Услышав это, мать в отчаянии воскликнула:

— Наверное, вы рассудили правильно, однако известно мне, что узы между родителями и детьми не ограничены одним существованием! Как же вы решаетесь погубить вашего ребенка?

И тут прибыла к настоятелю его младшая сестра, супруга человека по имени Яманои-но самми[146], и осведомилась, почему вокруг младенца подняли такой шум.

— Дитя человеческое носят девять или, по крайности, десять месяцев, — ответил настоятель. — Этот же родился на восемнадцатом месяце! Если оставить его жить, он обернется гибелью для родителей, и потому оставлять его в живых было бы безрассудно!

Выслушав его, тетка младенца сказала так:

— Не бывает вреда родителям от того, что дитя их долго оставалось в материнской утробе. Хуан Ши из Западной Индии[147] носили двести лет. А министр Такэноути[148] провел в утробе матери восемьдесят лет и родился седым. Он прожил на свете двести восемь лет, был мал ростом и черен лицом, совсем не походил на обыкновенных людей, и, однако же, мы почитаем его как посланца Великого бодхисатвы Хатимана и посмертного бога-покровителя! Ладно, так и быть, отдайте младенца мне. Возьму его к себе в столицу. Если все будет хорошо, то по свершении обряда первой мужской прически я представлю его супругу моему, господину самми, а если все пойдет плохо, то я сделаю его монахом, он будет читать сутры и в свое время, после кончины родителей, помолится о даровании им покоя в предбудущей жизни.

Настоятель как монах и сам страшился великого греха, и он разрешил сестре взять ребенка. Она отправилась в родильное помещение и совершила первое омовение новорожденного, а также нарекла его именем Онивака, что означает «чертенок». Через пятьдесят один день она увезла его в столицу, приставила к нему кормилицу и стала его растить и за ним ухаживать.

В пятилетнем возрасте Онивака выглядел как обыкновенный отрок двенадцати — тринадцати лет. На шестом году он перенес оспу и сделался лицом еще темнее, чем был. Но волосы его как были от рождения, так и не отросли ниже плеч. «Нет, никогда не будет Он выглядеть взрослым мужчиной, — решила тетка. — Сделаю-ка я его монахом». И она отвела Ониваку на гору Хиэй, где в Западной пагоде монастыря Энрякудзи подвизался наставником в знаниях преподобный Сакурамото.

— Для моего супруга, господина самми, это приемный сын, — сказала она. — А для обучения наукам я препоручаю его вам. Видом он неказист, так что я даже стыжусь за него перед вами, но сердцем он правилен и тверд, так что прошу вас, научите его читать хотя бы один свиток из священных книг. А если явит он непослушание, исправляйте его способами, какие сочтете за благо.

Так стал Онивака учиться у Сакурамото и с течением времени превзошел всех прочих и явил таланты к наукам превыше обыкновенных, так что монахи говорили ему: «Это ничего, что ты дурен обликом, важно, что у тебя талант к наукам».

Тот, кто столь усердно занимался, мог бы стать почитаемым, как сокровище Великого Учителя Санно[149], основателя храмов на горе Хиэй. И Онивака до восемнадцати лет хорошо справлялся с науками. Но был он юноша сильный и в кости мощный. Больше всего любил он зазвать отроков-служек и молодых монашков куда-нибудь подальше в безлюдные горы или пустынные долины и предаваться там с ними состязаниям в рукопашных схватках и в борьбе сумо. Братия, прослышав об этом, стала говорить: «Если ему нравится валять дурака, это его дело, однако никуда не годится, что он сбивает с пути других учеников». Они жаловались преподобному, и жалобам этим не было конца. А Онивака, ярясь на жалобщиков как на своих врагов, врывался в их кельи, вдребезги расшибал у них ставни и двери, и никак не усмирить было это его злокозненное буйство.

Все-таки был он сыном настоятеля Главного Храма Кумано, приемным сыном господина Яманои-но самми, внуком Старшего Советника Нии и учеником самого наставника в знаниях преподобного Сакурамото. Ни у кого не было охоты с ним связываться, все глядели сквозь пальцы и предоставляли ему беситься всласть. Но хотя ему и уступали, он-то никак не менялся, так что стычки его с монахами не прекращались. Положим, завидев его издали и страшась его кулаков, человек поспешно сворачивал с пути, только бы с ним не встретиться, а если уж вдруг встречался, то тут же уступал ему дорогу, и Онивака пропускал такого человека без слов; однако, встретившись с ним после снова, хватал его за грудки и осведомлялся:

— Отчего это, когда мы с тобой в тот раз встретились, ты свернул в сторону? Злобствуешь на меня, да?

У бедняги колени тряслись от страха, и тогда Онивака либо мучительски выкручивал ему руку за спину, либо пребольно бил его кулаком в грудь.

Наконец братия не выдержала. «Пусть он ученик самого преподобного, но он стал несчастьем для монастыря, я надобно испросить высочайшего повеления изгнать его от нас». Триста монахов пришли ко двору государя-монаха и подали жалобу, и последовало повеление: «Сие столь злокозненное лицо немедленно изгнать!»

Братия возрадовалась и воротилась в монастырь, а между тем в Придворном Совете были оглашены из одной старинной хроники такие строки: «Всякий раз на шестьдесят первом году[150] объявляется на горе Хиэй вот такой диковинный человек, пусть же тогда молятся о благополучии двора. Если же государевым повелением будет он усмирен, тогда в течение месяца пятьдесят четыре храма, возведенные по высочайшим обетам, разрушатся». И последовало решение: «Поскольку этот год как раз шестьдесят первый, да останется все без последствий!»

Братия вознегодовала:

— Невыносимая обида — из-за одного Ониваки терпят три тысячи монахов! Шествие! Шествие! Вынесем священный паланкин[151] Санно!

Пришлось пожертвовать монастырю новые земли. Только тогда монахи сказали: «Ну, раз уж так...» — и успокоились.

Между собой они условились скрыть от Ониваки эти обстоятельства, однако какой-то дурак проговорился, и Онивака, обо всем узнав, вскричал: «Ага, значит, что бы я ни вытворял, все оборачивается молитвами о благе страны!» — и принялся буянить пуще прежнего. И тогда преподобный наставник совсем отчаялся:

— Отныне безразлично мне, есть он здесь или нет.

И более не говорил ему ничего, ни слова упрека.

КАК БЭНКЭЙ ПОКИНУЛ ГОРУ ХИЭЙ

Когда Онивака услышал, что даже любимый его наставник думает, как все прочие, он понял, что оставаться на горе Хиэй ему больше незачем. Он сказал себе: «Наставник от меня отступился, надобно уходить в места, где меня никто не знает. Правда, куда бы я ни пошел, везде кто-нибудь найдется, кто закричит: да это же Онивака с горы Хиэй! Ну так что же? В науках я преуспел, стану на свой страх и риск монахом». Он схватил бритву и рясу и побежал в банный домик к монаху-писцу из Мимасаки[152]. Там он наскоро и кое-как обрил себе голову, поглядел на свое отражение в воде и подивился, какой у него теперь странный вид. Затем он подумал, что этого мало, а надлежит ему еще обзавестись монашеским именем. В отдаленные времена пребывал на горе Хиэй некий злолюбивый человек по имени Сайто-но Мусасибо. Начал он злодействовать в возрасте двадцати одного года, умер же шестидесяти одного, но на смертном одре он восседал, выпрямив спину и сложив руки, и потому после смерти возродился в раю. Онивака в свое время слышал эту историю и подумал так: «Ежели я по примеру этого человека назовусь таким именем, то наверняка стану могучим воякой. Так пусть же у меня тоже будет имя Сайто-но Мусасибо. Что же касается истинного имени, то отца моего, настоятеля, зовут Бэнсё, а келья моего наставника именуется Канкэй, и я возьму из имени Бэнсё слог «бэн», а из названия Канкэй — слог «кэй», и будет истинным моим именем Бэнкэй». Так вчерашний Онивака стал сегодня монахом по имени Бэнкэй.

Покинув монастырь, он поселился неподалеку в совсем уединенном месте, именуемом Охара-но бэссё, на Западном склоне горы Хиэй; там нашлась хижина, в которой когда-то обитали монахи с этой горы, а ныне запущенная и пустая; и там он проживал какое-то время с похвальным смирением. Однако еще в бытность послушником он имел устрашающее обличье и отличался бешеным нравом, и потому люди его сторонились и никто его не навещал. Тогда он и эту хижину покинул и побрел прочь, решивши для укрепления себя в вероучении совершить паломничество на Сикоку, где странствовал некогда великий Кобо-дайси[153], распространитель Закона Будды. Сначала достиг он Кавадзири в провинции Сэтцу и полюбовался заросшим густыми тростниками заливом Нанива, прошел через Хёгоно-симу и иные места, сел на судно в бухте Акаси, прославленной в песнях, и прибыл в провинцию Ава. Он поклонился горе[154] Якэ и вершине Цуру, высочайшей на Сикоку, а затем обошел с молитвами обитель Сидо в провинции Сануки, храм Суго в провинции Иё и храм Хата в провинции Тоса.

О ПОЖАРЕ НА ГОРЕ СВЯЩЕННЫХ СПИСКОВ[155]

В конце Муцуки, первого месяца года, обойдя весь Сикоку, Бэнкэй вернулся в земли Ава и переправился в провинцию Харима. Там он взошел на гору Священных Списков Сёся, поклонился в храме Энкб изображению Сёку-сёнина и собрался было в обратный путь, но решил, раз уж он все равно здесь, остаться на время летнего затворничества[156].

Время наступило, и со всех концов страны на гору Священных Списков стеклись паломники и истово предались усердным занятиям. Местные монахи собрались в кельях у наставников, а монахи из других земель вошли в молитвенные помещения. Подвижники же, прошедшие искус, затворились и начали свои летние бдения в храме бодхисатвы Кокудзо[157].

И вот, когда простые монахи, получивши указание, где им разместиться на лето, устремились в келью своего наставника, Бэнкэй с решимостью протолкался вперед, остановился со злобным видом на пороге и свирепо осмотрелся. Наставник, заметив его, произнес:

— Я не помню, чтобы этот монах был позавчера на нашей встрече или вчера в этой келье. Откуда ты, ученик?

— С горы Хиэй, — ответствовал Бэнкэй.

— От кого?

— От Сакурамото.

— Ученик преподобного?

— Именно так.

— Из какого рода?

На это Бэнкэй заносчиво ответил:

— Сын настоятеля Главного Храма Кумано из рода верховного советника Дорю, потомка Амацукоянэ!

Ученики, явившиеся в келью раньше, все расположились на крайних местах. Бэнкэй огляделся и как человек основательный, большой силы и твердого духа, хотя и вошел в затворничество впервые в жизни, однако уселся посередине и под неодобрительными взглядами братии выставил вперед колени.

Все лето он отдавался учению душой, с великим усердием и без перерывов. Братия отзывалась о нем с похвалой: «Он совсем не такой, каким был вначале. Должно быть, привык и освоился. Такой оказался тихий человек!» Но что было у Бэнкэя на сердце, разгадать никто не мог.

Прошло лето, надвинулась осень. Шелестели под ветром рисовые стебли, колыхались листья хйги. Ночи становились холоднее. Наступил конец летнего затворничества на горе Священных Списков. Паломники из других провинций разбрелись по домам. Один лишь Сайто-но Мусасибо Бэнкэй жалел покинуть гору Священных Списков и медлил с уходом.

Однако нельзя же было оставаться до бесконечности, и в конце седьмого месяца Бэнкэй решился распрощаться с наставником. А как раз тогда наставник со своими служками и монахами устроил пирушку, и Бэнкэй рассудил, что обращаться к нему сейчас не время. Он заглянул в помещение для охраны, увидел там новые раздвижные перегородки и подумал: «Вот славное местечко, тут можно пока вздремнуть». И, вступив туда, он повалился на пол и заснул.

В те времена проживал на этой горе вздорный и драчливый монах по имени Синанобо Кайэн. Заметив спящего Бэнкэя, он сказал себе: «Много я здесь перевидал паломников, но такого безобразного болвана у нас еще не бывало. Надо бы его так допечь, чтобы он убрался с нашей горы без оглядки». И он взял тушечницу и намалевал у Бэнкэя на физиономии два ряда знаков. На одной щеке написал: «Башмак», на другой щеке написал: «И еще башмак для монахов горы Священных Списков», а кроме того, написал:

На Бэнкэя взгляните Все равно, с какой стороны: Башмак, да и только! Наступили ему на лицо, А он лежит и молчит.

Затем он собрал два-три десятка молодых монашков, и по его знаку они заколотили в дощатые стены и хором загоготали.

Бэнкэй сразу проснулся и подумал: «Что такое? Видно, будят меня потому, что я занял чужое место?» Он вытянул рукава и оправил на себе рясу, затем вошел в сборище монахов и уселся среди них, расправив плечи и выпрямившись. Глядя на него, монахи принялись переглядываться, перемигиваться и пересмеиваться. «Они не могут сдержать смеха, — подумал Бэнкэй, — а я не понимаю, в чем дело, и мне не смешно. Однако, если мне не смеяться, когда смеются все, они посчитают, будто это я из спесивости». И он принялся хохотать вместе с ними, держась за живот. Но братия смеялась все более ядовито, и он догадался, что это над ним, вскочил, сжал кулаки и выставил ногу вперед.

— Эй, вы, недотепы! — рявкнул он. — Что смешного вы нашли в бедном паломнике?

Тут встревожился настоятель. «Авая! — подумал он, — Этого молодца, кажется, рассердили! Не вышло бы бесчестья нашему храму!» И он сказал Бэнкэю:

— Все это пустяки. Они вовсе не над тобой, а из-за другого дела, и злишься ты, право же, напрасно.

Бэнкэй встал и отправился к монаху по прозванию Пресветлый Тадзима. Его обиталище было всего шагах в двухстах, но по пути Бэнкэю то и дело попадались навстречу паломники, и все они при виде его принимались хохотать. «Что за диво?» — озадаченно подумал Бэнкэй, взглянул на свое отражение в воде и увидел надписи на своей физиономии.

«Так вот оно что! — подумал он. — Ну, после такого позора мне здесь и часу нельзя оставаться. Пойду-ка я отсюда куда глаза глядят!» Однако, поразмыслив, он подумал так: «Не годится только, что во мне унижено священное имя горы Хиэй. Сперва разругаю здесь всласть всю братию, правых и виноватых, а кто попробует пикнуть в ответ, того проучу по-свойски. Смою с себя позор и тогда уже уйду отсюда».

И он стал ходить из кельи в келью и осыпать бранью всех подряд. Услыхав об этом, наставник сказал:

— Как ни судите, а получается, что он переберет всех наших монахов по одному. Надо нам расследовать это дело, и, если есть среди братии виновный, возьмем его и выдадим этому паломнику, дабы прекратить безобразие.

Он собрал братию в храмовом зале и объявил расследование, однако Бэнкэй туда не явился. От наставника отправили к нему посыльного, но он, хмуро надувшись, потребовал, чтобы за ним прислали не простого послушника, а почтенного старца.

И вот, обозрев окрестность с восточного склона, он стал спускаться по дороге позади храма и вдруг приметил там монаха лет двадцати трех, в трехцветном кожаном панцире с узором «узлы и удавки» под черной рясой. «Это еще что такое? — подумал Бэнкэй. — Мне сказали, что нынче будет тихая беседа, а между тем у этого молодчика весьма воинственный вид! Как я слышал, если дурное дело совершает кто из братии, наказание для него испрашивают у двора государя; если же виновником признают паломника, то он изгоняется молодыми монахами. Навалятся они на меня всей кучей, мне с ними не сладить. Так что сперва надобно как следует снарядиться».

Не долго думая он помчался в покои наставника. «Что случилось?» — окликнули его, но он не отозвался. Не спрашивая ни у кого разрешения, метался он по покоям, пока в конце концов не попал в кладовую. Там он набросился н, а первый попавшийся ларь, извлек и натянул на себя иссиня-черный хитатарэ, поверх облачился в темный панцирь с черной шнуровкой, а на голову, небритую девяносто дней, нахлобучил мягкую шапку-подшлемник. Затем подобрал он себе восьмигранный боевой посох с гладкой рукоятью длиной в сяку, обулся в башмаки на высоких подставках и в таком виде, волоча посох по полу, появился перед братией.

— Кто такой? — заговорили монахи, увидев его.

— Да это же тот самый знаменитый паломник!

— Что-то вид у него какой-то воинственный. Окликнем его или не станем обращать внимания?

— Окликнем или нет, все одно: добром это не кончится.

— Тогда не глядите в его сторону!

Бэнкэй при виде их подумал было, что ему скажут укоризненно: «Что же это ты, братец?» Но они все отводили взгляды, а он не понимал — почему. Впрочем, слушать, как тебя судят, и стоять при этом за воротами — довольно затруднительно, и он вошел в храм. В храмовом зале уже сидели рядами, плечом к плечу, триста человек старцев вперемежку со своими мальчиками-прислужниками. В галереи плотно набились молодые монахи. На широком дворе сгрудились все до единого келейники и послушники. В пределах храма негде было яблоку упасть. Сверху донизу он был заполнен тамошней братией, а всего их собралось с тысячу человек.

И не извиняясь, не снявши башмаков, прямо через них, ступая по плечам и коленям, двинулся Бэнкэй, а они только ежились и отстранялись, давая ему дорогу, и никто не посмел ни ахнуть, ни охнуть из страха брани и драки. Так он дошел до лестницы, под которой братия, разувшись, оставила свою обувь, и подумал, не стоит ли разуться и ему. «Нет, — решил он. — Разве я отведу грозу, если даже и разуюсь?» И он стал подниматься на галерею, гремя башмаками по ступенькам. Видевшие все это монахи не знали, как им поступить: надлежало бы воспротестовать против такого бесчестья храму, но протест их непременно вызвал бы шум и беспорядок. И они просто поспешили укрыться за боковыми дверями.

Бэнкэй, так и не сняв башмаков, стал прохаживаться взад и вперед у порога. Наставник произнес укоризненно:

— Экое безобразие! Храм сей основан Святым Сёку, а ты осмелился непристойно явиться сюда, не снявши обуви, да еще при этих высокородных особах и их юных учениках!

На это Бэнкэй, отступивши на шаг и усевшись, ответил так:

— Справедливы речи наставника. Всякого порицания заслуживает монах, если вступает ногами, обутыми в башмаки, хотя бы на галерею. Но считается ли проступком для него наступить башмаками на лицо бедного паломника?

Он был прав, и братия молчала.

На этом бы все и кончилось и наставнику удалось бы как-нибудь по своему усмотрению успокоить и выпроводить Бэнкэя, но тут зачинщик всей истории, монах Синанобо Кайэн, выкрикнул:

— Ну и рожа у этого потешного паломника!

Бэнкэй сразу весь подобрался.

— Кое у кого в этом храме слишком уж резво меняются душевные склонности, — произнес он и вскочил на ноги. — Совсем недавно заглядывал в хмурые лица паломников сладкими глазками, а теперь вдруг в этом раскаялся. Что ж, придется его проучить!

— Вот оно, сейчас начнется! — забормотали все.

А Бэнкэй подумал: «Вот интересно! Этот дурак и в понятии не держит, с кем он задрался. Выбирает, поди, что со мной сделать: то ли руки мне вырвать, то ли голову проломить. А ведь если рассудить, это не иначе как он расписал мне физиономию!» Он был в меру спокоен, стоял на пороге зала, перебрасывая посох с руки на руку, и ждал.

Видя это, несколько молодых монашков из друзей Кайэна заорали:

— Хватит любоваться этим мерзким монахом! Сбросим его с галереи! Свернем ему шею! Переломаем кости!

Они подвязали и закинули за плечи рукава своих ряс и с воплями приступили к Бэнкэю. «Эйя! — сказал он. — Ну-ка!» Перехватив посох поудобнее, он широко им махнул, словно на покосе, и смел их всех с галереи вниз.

Увидев это, Кайэн поспешно вскочил и стал озираться в поисках подходящей дубины для боя, но ничего не нашел. Он взглянул на задние ряды в зале; там в огромной жаровне горели дубовые поленья, припасенные, должно быть, паломниками; он выхватил пылающую головню и с криком: «Ну, берегись, монах!» — побежал на Бэнкэя. Бэнкэй насмешливо расхохотался. Кайэн в ярости развернулся и ударил. Бэнкэй встретил удар посохом. Посыпались искры. «Не вышло!» — подумал Кайэн, прыгнул вперед и ударил снова. И снова Бэнкэй отбил удар. Кайэн в замешательстве отступил, и Бэнкэй тут же нырнул головой вперед, протянул левую руку и, схватив его за нагрудник панциря, с силой дернул к себе, а правой рукой вцепился в его кулак, сжимающий головню. Затем он вздернул противника в воздух над головой и понес его вон из зала во двор.

Увидев это, братия взмолилась:

— Пощади его, добрый паломник! Он всегда буянит, когда напивается!

— Что за безобразный шум вы подняли? — отозвался Бэнкэй. — Есть ведь такое старинное правило: ежели буянит спьяну паломник, его усмиряет монастырская братия, а ежели напивается кто из братии, его усмиряет паломник. Не бойтесь, до смерти я его не убью!

С этими словами он раскачал Кайэна и, сказавши: «Эйя, ну-ка!» — зашвырнул его ка крышу молитвенного зала в три человеческих роста. Кайэн не удержался на покатой крыше, скатился и тяжело грянулся на каменный сток для дождевой воды. Бэнкэй сразу же подскочил и наступил на него, чтобы переломать ему кости и перервать жилы: у Кайэна кисть левой руки была сломана, и два ребра с правой стороны треснули, но он молчал. Да и что здесь было говорить?

А дальше случилось вот что. Ведь Бэнкэй зашвырнул Кайэна вместе с головней, и головня эта застряла на крыше. Со стороны долины поднялся ветер. Он раздул головню, крыша от нее занялась. Пламя охватило девятиколонный молитвенный зал, семиколонную крытую веранду, двухъярусную пагоду Изобильного Сокровища, башню Премудрого божества Манджушри и пятиярусную пагоду Пяти Великих Сущностей[158]. До последнего строения выгорел храм, и лишь пепел остался от всех его пятидесяти четырех построек вместе с Пресветлым Залом Святого Сёку.

Увидев, что творится, Бэнкэй рассудил так: «Теперь меня все равно обвинят, будто я стал врагом законов Будды, а потому незачем мне щадить и прочие обиталища храмовой братии». И он сбежал по западному склону священной горы, запалил сосновый факел и принялся поджигать одну за другой крыши монашеских келий. Огонь бурно ринулся из долины к вершине, а поскольку все было построено на краю обрыва, рассекавшего гору, могло ли там уцелеть хоть что-нибудь? Оставив после себя одни лишь каменные кладки, в час Змеи[159] двадцать первого дня седьмого месяца Мусасибо Бэнкэй покинул гору Священных Списков и направился в столицу.

Он шел весь день и шел всю ночь напролет и утром двадцать второго дня того же месяца добрался до места. Накануне на столицу обрушился ураган с ливнем, и на улицах никого не было, но все-таки Бэнкэй решил внешним видом не выделяться и переоделся в желтую куртку и красные штаны.

Для чего же он явился в столицу? А вот для чего. Когда наступила глубокая ночь и все вокруг затихло, он забрался на стену ограды дворца государя-монаха и, растопырив ладони, возжег огонек. Затем он издал дикий вопль во всю глотку и перебежал на восточную сторону, а через некоторое время вернулся, вскарабкался на ворота и прокричал ужасным голосом:

— Ара, слушайте! Страшное дело! Вчера утром храм на горе Священных Списков, возведенный и прославленный самим Святым Сёку, сгорел дотла из-за ссоры между братией и паломником! Погибли в одночасье пятьдесят четыре строения и три сотни келий!

Прокричал и исчез, словно его и не было. В государевых покоях, услышав это, вопросили:

— По какой причине сгорел храм на горе Священных Списков?

Был немедленно отряжен конный гонец. В то же время последовало высочайшее повеление:

— Если храм действительно сгорел, братию разогнать, а в первую очередь изгнать настоятеля.

Поэтому туда выехали полицейские из столичной управы. Увидев, что там не осталось ни единой целой постройки, они объявили:

— Высочайшее повеление! Кому-нибудь явиться для объяснений!

И наставник, времени не теряя, спешно отправился в столицу, чтобы изъяснить, как все случилось. Он прибыл ко двору и обо всем почтительнейше доложил. Последовал вопрос:

— Кто виновники?

— Из паломников некий Мусасибо Бэнкэй, а из монахов Кайэн.

Услышав это, высокие вельможи и знатные придворные в один голос сказали:

— Так это речь идет про Ониваку с горы Хиэй! Если дурен он, то надлежало его исправлять задолго до нынешней беды на горе Священных Списков. Если же дурен этот Кайэн, то исправлять его было бесполезно. Коротко говоря, этот Кайэн и есть враг законов Будды и государственных установлений. Надлежит его схватить и допросить.

Послали Кояно-но Таро, родом из провинции Сэтцу, во главе сотни всадников, он взял Кайэна, привез в столицу и доставил во дворец.

— Ты один мыслил худое или у тебя были сообщники? — спросили Кайэна.

Допрос учинили с пристрастием, и Кайэн уже не знал, удастся ли ему уйти живым. Тогда он решил: «А назову-ка я своих давних недругов», и тут же с его слов записали в допросный лист одиннадцать человек из храмовой братии.

За ними опять же отрядили Кояно-но Таро, однако названные одиннадцать человек, прослышав об этом заранее, явились сами. Все-таки вину их по доносу сочли несомненной, и их незамедлительно всех одиннадцать взяли под стражу. Кайэну не разрешили просить о милости и в конце концов запытали до смерти. Перед тем как умереть, он заявил:

— Не один я виновен. Если не лишите жизни остальных, я после смерти стану злым духом.

Впрочем, если бы даже он и не сказал этого, все равно было указано: «Зарезать!» — и все одиннадцать до последнего человека были казнены.

А Мусасибо Бэнкэй в это время пребывал в столице. Услышав обо всем, он сказал себе: «До чего стало радостно на сердце! Никогда прежде не удавалось мне разделаться с врагом так, как хотелось, да еще не пошевелив пальцем вдобавок. Поистине, все мои прегрешения замолены заранее в государевом дворце!»

И после этого принялся он бесчинствовать еще больше.

КАК БЭНКЭЙ В СТОЛИЦЕ ОТНИМАЛ МЕЧИ

Наступила зима, и Бэнкэй задумался. «Иные люди поднакопили себе добра тысячами, — рассуждал он. — У Хидэхиры в Осю тысяча коней, у Кикути в Цукуси[160] тысяча панцирей. У Таю в Мацуре тысяча луков в тысяче саадаках. Вот сколько они все поднакопили добра. У меня же денег нет и купить не на что. И знакомых у меня нет, и никто не подарит. А раз так, то выйду-ка я ночью на середину столицы и буду отнимать у людей их мечи и таким вот манером поднаберу себе добра». И, решивши так, принялся он ходить и отбирать у людей мечи.

Прошло несколько времени, и стали говорить, что-де ходит ночами по столице тэнгу огромного роста в обличье монаха и отбирает у людей мечи. Так прошел год, наступил новый, и к концу пятого или началу шестого месяца Бэнкэй отобрал много мечей. Добычу он прятал на чердаке храма, что на перекрестке Хигути и Карасумару, и, когда подсчитал, оказалось у него там девятьсот девяносто девять мечей.

Тогда вечером семнадцатого дня шестого месяца он отправился в храм Тэндзин на Пятом проспекте и вознес такое моление: «Явите милость, боги и будды! Пошлите мне нынче ночью отменный меч!» Глубокой ночью он покинул храм, отошел к югу и, встав у ограды одного дома, принялся среди людей, направлявшихся в храм, высматривать человека с отменно хорошим мечом.

На рассвете он двинулся было по переулку Хорикава, но тут вдруг послышались чистые и радостные звуки флейты. «Как ласкают слух эти звуки! — подумал Бэнкэй, — Это, должно быть, кто-то идет в храм спозаранку и играет себе на флейте. Ну что же, монах это или мирянин, а хорошо бы при нем оказался отменный меч, я бы отобрал!» Звуки флейты приближались; Бэнкэй, пригнувшись, всмотрелся и узрел молодого человека в панцире со сверкающей серебром нагрудной броней поверх белой одежды, и был при нем превосходный меч с золотой отделкой. Бэнкэй и представить себе не мог такого превосходного меча!

Он подумал: «Вот это меч! Я заполучу его во что бы то ни стало!» Это уж потом он убедился, что напал на человека весьма опасного. Но мог ли он ведать это заранее?

Между тем то был Ёсицунэ. Не желая быть узнанным, он зорко глядел по сторонам и сразу заметил, что в тени под деревом муку стоит странного вида монах с огромным мечом под мышкой. «Это не простой прохожий, — подумал он. — Не иначе это тот самый, что повадился в столице отнимать у людей их мечи». И без всяких колебаний он пошел прямо на Бэнкэя.

Бэнкэй же самоуверенно подумал: «Мне случалось отбирать мечи у самых свирепых забияк, а уж с таким тощим юнцом я и подавно управлюсь. Выйду на него, напущу страху зычным голосом и грозным обличьем, он и отдаст меч. А не отдаст так, сшибу его с ног и отберу».

Так решив, Бэнкэй вышел перед Ёсицунэ и произнес:

— Я здесь таюсь в ожидании врага и подозреваю всякого, кто в боевом снаряжении норовит пройти мимо меня. Такого я просто-запросто пропустить не могу, но, ежели тебе это некстати, отдай мне свой меч — и тогда можешь пройти.

Ёсицунэ, выслушав его, сказал:

— Значит, ты и есть тот самый дурень, о котором я слышал. Однако такому я просто-запросто меч отдать никак не могу. Ежели тебе хочется, подойди и отбери.

— Тогда держись! — рявкнул Бэнкэй и, выхватив свой огромный меч, налетел на Ёсицунэ.

Ёсицунэ тоже обнажил свой короткий меч и отскочил под стену.

— Будь ты хоть сам черт, — проговорил Бэнкэй, — все равно я не знаю никого, кто мог бы против меня устоять.

С этими словами он широко размахнулся и нанес удар.

«Экое чудище!» — подумал Ёсицунэ, быстро, как молния, уклоняясь влево. Удар пришелся по стене, кончик меча в ней увяз, и, пока Бэнкэй тщился его выдернуть, Ёсицунэ прыгнул к противнику, выбросил вперед левую ногу и с ужасной силой ударил его в грудь. Бэнкэй тут же выпустил меч из рук. Ёсицунэ подхватил выпавший меч и с лихим возгласом: «Эйя!» — плавно взлетел на стену, которая высотой была не много и не мало в целых девять сяку. А оглушенный Бэнкэй остался стоять, где стоял, и грудь у него болела от ужасного пинка, и ему и впрямь казалось, будто его обезоружил сам черт.

Ёсицунэ сказал ему сверху.

— Впредь не смей больше творить такие бесчинства. Ты ведь и есть тот самый дурень, о котором я наслышан.

Хотел я забрать твой меч, но ты еще подумаешь, будто он мне нужен, так что бери его обратно.

С этими словами он прижал меч пятой к черепичному покрытию стены, согнул в три погибели и швырнул Бэнкэю. Тот подобрал меч, выпрямил лезвие, а затем, глядя на Ёсицунэ с досадой снизу вверх, пробормотал:

— Противу ожиданий верх взяла ваша милость. Однако мнится мне, что вы изволите проживать где-то поблизости. И хоть нынче я оплошал, но уж в следующий раз промашки не дам.

Пробормотав это себе под нос, он пошел прочь.

Ёсицунэ же, глядя ему вслед, подумал: «Да, так, верно, и есть: сей молодчик не иначе как тот самый хиэйский монах. То-то на мой меч позарился!» И он крикнул Бэнкэю в спину:

— Хиэйский монах, хоть режь его, человеком не станет, только и живет для того, чтобы резать людей!

Бэнкэй не отозвался. «Я буду не я, коли не зарублю его, пусть только слезет со стены», — подумал он, остановился и стал ждать.

Ёсицуйэ плавно слетел со стены, и ноги его была еще в трех сяку от земли, когда Бэнкэй, взмахнув мечом, ринулся к нему, и тогда он вновь плавно взлетел на стену.

Когда мы слышим, как чжоуский Му-ван, изучив трактат «Лю-тао», взлетел со стены высотой в восемь сяку на небо, мы считаем это чудом из глубокой древности; но ведь уже в наши последние времена Конца Закона Будды тоже случилось такое: изучив тот же трактат «Лю-тао», Куро Ёсицунэ, совершая прыжок со стены в девять сяку, прямо из воздуха снова вспрыгнул на стену!

Вот почему в тот раз Бэнкэй вернулся к себе ни с чем.

О ТОМ, КАК БЭНКЭЙ СТАЛ ВАССАЛОМ ЁСИЦУНЭ

Наступило утро восемнадцатого числа шестого месяца. К храму Чистой Влаги — Киёмидзу на поклонение к Милосердной Каннон сходилось множество людей — и знатных, и простого народа. Явился и Бэнкэй, ибо решил, что ночной его противник непременно тоже будет у храма нынче к вечеру.

Долго топтался он у главных ворот, ждал и никак не мог дождаться. Он совсем уже собрался было уходить опять с пустыми руками, но, поскольку Ёсицунэ, как это вошло у него в обычай, гулял по ночам на склонах горы Киёмидзу, вдруг донеслись до Бэнкэя звуки той самой флейты.

«Ара, до чего же приятные и чистые звуки! — подумал Бэнкэй. — Вот и вышло по-моему!» И он встал в воротах, молясь про себя: «О богиня Каннон! Ты — святыня храма сего, воздвигнутого достославным Саканоуэ Тамурамаро, ты некогда дала клятву: «Если не выполню я, тридцать три раза переменив свой облик, все прошения людей, то навеки останусь среди подвижников обители Гион[161] и никогда не обрету высшего постижения!» И еще ты поклялась: «Дарую счастье и богатство тому, кто преодолеет поток и пристанет к брегу постигнутой истины!»[162] Но мне, Бэнкэю, не надобно ни счастья, ни богатства. Отдай мне только меч этого человека!» Так он стоял перед воротами храма и молился.

Между тем Ёсицунэ был и без того угрюмо настроен, а тут еще, взглянув вверх по склону, увидел: тот самый монах. Только, не в пример давешней ночи, облачен он в панцирь, огромный меч на боку и ждет, опершись на алебарду. «Каков негодяй, снова у меня на дороге», — подумал Ёсицунэ и, нисколько не дрогнув, направился вверх прямо к воротам.

— Не с вами ли мы встретились у храма Тэндзин вчерашней ночью? — произнес Бэнкэй.

— Случилось такое дело, — ответил Ёсицунэ.

— Так, может быть, вы все же соизволите отдать мне свой меч?

— Сколько ни проси, просто-запросто его не получишь, — сказал Ёсицунэ. — Коль очень нужно, так подойди и возьми!

— И все-то вы бахвалитесь... — проворчал Бэнкэй.

Взмахнув алебардой, он ринулся на Ёсицунэ вниз по

склону и с ревом обрушил на него град ударов. Ёсицунэ, выхватив свой меч, отбил их все. А затем огромная алебарда начала рубить воздух впустую, ибо Ёсицунэ стал просто перепрыгивать через руки Бэнкэя, сжимавшие древко. И тогда до Бэнкэя дошло наконец, насколько превосходит его противник.

— Авая! — оторопело проговорил он, отступая, и подумал про себя: «Нет, этот человек мне не под силу».

А Ёсицунэ сказал:

— Таким манером я готов забавляться с тобой хоть всю ночь напролет, но мне надлежит помолиться Милосердной Каннон об исполнении одного заветного желания.

И он скрылся. Бэнкэй сказал себе: «У меня словно что-то уплыло из рук».

Ёсицунэ же подумал так: «Что ни говори, бьется он изрядно. Интересно, пробудет ли он здесь до утра? Я бы вышиб у него из рук и меч его, и алебарду, слегка бы его ранил и захватил живьем. Все-таки в одиночку бродить скучно, и я бы взял его к себе вассалом-кэраем».

В ту ночь Ёсицунэ предался в храме Чистой Влаги всенощному бдению. Бэнкэй об этом не знал. Занятый мыслями об упущенном мече, он некоторое время спустя тоже отправился в храм. Там, в молитвенном зале, множество людей на разные голоса произносили нараспев молитвословия, но он сразу различил голос, с благоговением читавший из начала первого свитка «Лотосовой сутры», и чтение это доносилось со стороны средней решетчатой двери, ведущей на заднюю половину храма. «Чудеса, да и только! — подумал Бэнкэй. — Этот голос, читающий сутру, весьма похож на голос давешнего человека, обозвавшего меня бранным словом. Подойду-ка я поближе, взгляну». Он прислонил алебарду у входа и, оставшись при одном только мече, стал продираться через гущу молящихся прямо по плечам, приговаривая: «Я служитель храма, посторонитесь!» За спиной углубленного в сутру Ёсицунэ он остановился и встал там, расставив ноги. Поглядывая на него в свете светильников, люди испуганно переговаривались: «Какой страшный монах, да какой громадный!»

Ёсицунэ оглянулся: над ним нависал Бэнкэй. «Непонятно, как он даже здесь умудрился выследить меня», — подумалось ему. Впрочем, это только он знал, что рядом с ним Бэнкэй, а Бэнкэй глядел на него, не узнавая. Совсем недавно был мужчина мужчиной, теперь же был некто в женских одеждах с головным платком кадзуки, прикрывающим лицо. Мусасибо Бэнкэй растерялся. «А вот попробую пихнуть его отсюда и посмотрю, что получится», — нашелся наконец он и с силой ткнул Ёсицунэ в бок ножнами меча.

— Эй, ты, юный монашек или дама, — сказал он, — мне тоже надобно вознести молитвы. Подвинься, я сяду рядом.

Ёсицунэ не отозвался. «Как я и думал, это не просто кто-нибудь, это тот самый человек», — подумал Бэнкэй и снова с силой ткнул ножнами.

Тогда Ёсицунэ не выдержал.

— Чудище несуразное! — произнес он. — Таким нищебродам, как ты, надлежит молиться под деревом или под тростниковой крышей, ибо Будда в неизреченном милосердии своем услышит тебя и оттуда! Как смеешь ты бесчинствовать здесь, где собралось столько почтенных людей? Убирайся вон!

— Жестоко говорите вы со мной, — отозвался Бэнкэй. — Видно, зря мы познакомились прошлой ночью. И все же я к вам подсяду.

С этими словами он ловко перепрыгнул через две циновки и уселся рядом с Ёсицунэ, на что тот сказал с отвращением:

— Невеже и пристало так ломиться.

А Бэнкэй между тем выхватил у него сутру, развернул ее наугад и произнес:

— Что за прекрасная сутра! Твоя она? Или чужая?

Ёсицунэ не отвечал. Тогда Бэнкэй предложил:

— Давай читать вместе. Читай ты, и буду читать я.

Надо сказать, что Бэнкэй у себя в Западной пагоде на горе Хиэй был прославленным чтецом священных текстов. Ёсицунэ тоже в бытность свою в храме Курама обрел навыки чтения. И они принялись читать попеременно, причем Бэнкэй читал на голос «Ко» — высокий, а Ёсицунэ читал на голос «Оцу» — низкий, и так они прочли половину второго свитка.

И не стало слышно шуршащего шарканья молящихся, стихли колокольцы паломников, и на какое-то время все вокруг погрузилось в бесконечно благоговейную тишину.

Потом Ёсицунэ поднялся и сказал:

— Мне надобно встретиться со знакомым, я ухожу.

— А мне опять ждать противника, которого я не смог одолеть? — возразил Бэнкэй. — И как раз сейчас, когда он у меня перед глазами? Нет уж, пойдем вместе.

Они прошли к южному выходу, и Бэнкэй остановился.

— А ведь я всерьез хочу заполучить этот ваш меч, — сказал он. — Лучше отдайте его мне.

— Не могу, меч наследственный, — отозвался Ёсицунэ.

— А когда так, извольте на бой. Сразимся, и кто победит, тому им и владеть.

— Ну что ж, давай, — сказал Ёсицунэ.

Бэнкэй не теряя времени обнажил свой меч. Ёсицунэ тоже вытащил меч, и они обменялись ударами. Люди, стоявшие вокруг, шарахнулись в стороны.

— Что такое? — заволновались они. — Такой почтенный монах! Да в такой тесноте! И связался с таким мальчишкой! Эй, вы! Мечи в ножны!

Но противники не слушали и продолжали рубиться. Ёсицунэ в конце концов сорвал с себя и отбросил женский наряд и явил пораженным зрителям панцирь поверх мужской одежды.

— Вот тоже человек необыкновенный! — воскликнули в толпе.

Дамы, монахини, дети так волновались, что кое-кто свалился с галереи, а кто-то бросился закрывать двери, чтобы противников не занесло в молельное здание, и шум стоял страшный.

Между тем противники, сражаясь, спустились па храмовую террасу[163]. Попервоначалу зрители из опасения не приближались, но затем, влекомые любопытством, они обступили противников и заходили вокруг хороводом, словно в торжественном шествии вокруг храмовой святыни. Иные спрашивали:

— Кто же одолеет — юнец или монах?

Другие отзывались:

— Наверняка юнец! Куда до него монаху, он уже выдыхается!

Бэнкэй услышал это и уныло подумал! «Вот и со стороны видно, что мне конец».

Ёсицунэ уверенно рубил. Бэнкэй упорно отбивался. Но вот он сделал промах. Ёсицунэ сейчас же подскочил к нему и ударил, и кончик его меча поразил Бэнкэя в бок под левую руку. Бэнкэй пошатнулся, и Ёсицунэ обрушил на него град могучих ударов тупой стороной меча.

Он теснил Бэнкэя так, чтобы опрокинуть головой к востоку, и вот Бэнкэй рухнул, и Ёсицунэ наступил на него и осведомился:

— Будешь ли отныне мне верным слугой?

— Видно, это предопределено в моем прошлом существовании, — ответствовал Бэнкэй. — Буду отныне вашим верным слугой.

Ёсицунэ облачился в панцирь Бэнкэя поверх своего, взял оба меча и велел Бэнкэю идти вперед. Еще до рассвета они достигли Ямасины и оставались там до той поры, пока не зажила рана. Затем они вместе вернулись в столицу и стали следить за действиями дома Тайра.

Да, это был тот самый Мусасибо Бэнкэй, который после памятного столкновения стал вассалом Ёсицунэ, ни разу не поколебался в верности ему, всегда и всюду тенью следовал за ним, свершил многие достославные подвиги в трехлетней войне против дома Тайра, был вместе с Ёсицунэ во всех его боях вплоть до последнего сражения у Коромогавы в краю Осю и там пал у его ног.

И вот в столице стало слышно, что Куро Ёсицунэ вместе с воином по имени Мусасибо замышляют против дома Тайра. В Рокухару пришел донос, что стоят они у Кудесника Сёсимбо на Четвертом проспекте. Из Рокухары явились туда большим отрядом и взяли Кудесника. Застали там и Ёсицунэ, но он оказался им не под силу и скрылся.

— Пока обо мне здесь не знали, все еще было ничего, а теперь вора уходить в край Осю, — сказал он и покинул столицу.

Он двинулся дорогой Тосэндо и в провинции Сннано посетил своего двоюродного брата Кисо Ёсинаку.

— Быть в столице мне стало невозможно, — объявил он, — и я направляюсь в край Осю. Поскольку ты пребываешь в благополучии и безопасности, все упования возлагаются на тебя. Собирай бойцов из восточных и северных провинций. Я тоже буду действовать из Осю согласно с тобой и так полагаю, что очень скоро достигнем мы исполнения наших желаний. И еще: от тебя близко до провинции Идзу, поэтому почаще пересылайся с господином и братом моим хёэ-но скэ Ёритомо.

С тем он отправился дальше. Кисо дал ему дорожную охрану, и он благополучно добрался до Исэ Сабуро в провинции Кодзукэ, а затем вместе с ним прибыл в Хираидзуми, столицу Хидэхиры.

Кудесника Сёсимбо допрашивали в Рокухаре под пыткой, но он ни в чем не признался, и его в конце концов казнили па берегу Камо в конце Шестого проспекта, и это было большим несчастьем. Что же до Куро Ёсицунэ, то он проводил время в краю Осю, и там ему исполнилось двадцать четыре года.

О ТОМ, КАК ЁРИТОМО ПОДНЯЛ МЯТЕЖ

Когда наступил четвертый год Дзисё[164], господин хёэ-но скэ Ёритомо в провинции Идзу поднял мятеж, а начал он с того, что семнадцатого дня восьмого месяца совершил ночное нападение на некоего Канэтаку по прозвищу Идзуми-но дзё, происходившего из побочной ветви дома Тайра. Девятнадцатого числа он был разбит в битве при Кобаякаве[165] в провинции Сагами, отступил и укрылся среди холмов Сугияма в Дои, и там на него двинулись Оба Сабуро и Матано Горо.

На рассвете двадцать шестого числа Ёритомо погрузился на суда у мыса Манадзуру в провинции Идзу и попытался переправиться на полуостров Миура, но как раз в это время подул свирепый западный ветер, суда отнесло в сторону от полуострова и вечером двадцать восьмого числа прибило к мысу Суносаки в провинции Ава, после чего Ёритомо вошел в храм Татикути светлого бога-хранителя Авы и предался всенощному бдению.

Ночь шла, от тяжкого утомления он погрузился в дремоту, и тут словно бы явился ему сам светлый бог: прекрасная рука приоткрыла дверь святилища, и прозвучали такие стихи:

Единый у меня исток С хранителем истоков Минамото — Родник Иваенмидзу. Исполнись верой, загради его — Достигнет до небес родное имя!

Хёэ-но скэ Ёритомо, пробудившись от сна, трижды вознес божеству моления и произнес такие стихи:

Единый у тебя исток С хранителем истоков Минамото — Родник Ивасимвдау. О, помоги мне заградить его — Достигнет до небес родное имя!

На следующий день он оставил Суносаки, миновал Андо и Ансай, прошел через угодья Мано, оставил за собой Коминато; в храме Наго он вознес молитвы богине Каннон, по старинному обычаю, справил обряд священных плясок перед великим светлым богом Воробьиного острова Судзумэ, а третьего числа девятого месяца причалил к Рёснме.

И сказал Като из Исэ:

— Печаль меня гложет! В мятеже Хогэн был убит Минамото Тамэёси, а в мятеже Хэйдзи убили Минамото Ёситомо, потомство их увяло, а боевая слава повержена в прах и поросла травой забвенья. В кои-то веки поднялся один Минамото[166], да и тот, на беду, связал судьбу со злосчастным принцем и не добился успеха.

Господин хёэ-но скэ Ёритомо на это сказал!

— Не падай духом! Разве может оставить нас своим попечением Великий бодхисатва Хатиман в Ивасимидзу?

Лучшего ободрения нечего и желать.

А между тем уже сели в лодки в бухте Курихама племянник и дядя Вада Котаро и Савара Дзюро из рода Миуры с отрядом вассалов более чем в триста человек, прибыли в Рёсиму и встали под знамена Минамото, и еще свыше пяти сотен всадников под водительством жителей провинции Ава по имени Миру Таро и Ансай Тайфу явились в Хаманоуру и примкнули к Минамото, и вот уже стало у Ёритомо более восьмисот всадников, силы его окрепли, и тогда он взмахнул плетью, прошел через Цукуриуми на границу между провинциями Ава и Кадзуса, миновал Синобэ и вступил в Кавадзири. Тут из Ихо и из Иннана, из Тёхо и из Тёкана, из Мусы и из Яманобэ, из Охиру и из Каваками уже сошлись к реке Суэ жители Кадзусы числом более тысячи всадников и тоже встали под знамена Минамото.

Но второй начальник в Кадзусе, Хатиро Хироцунэ, который вел свой род от Тайры Ёсибуми, еще не явился. Он тайно говорил верным людям:

— Слышал я, будто господин хёэ-но скэ занял Аву и Кадзусу и собрал все войска в обеих этих землях. Тогда непонятно, зачем он не шлет ко мне своих гонцов. Сегодня я, пожалуй, еще погожу, но, ежели он и завтра не даст о себе знать, я кликну семьи Тиба и Касай, двинусь с ними на побережье Кисото и нападу на Минамото!

И в это самое время к дому его прибыл Адати Моринага в черном кожаном панцире поверх синих одежд, с лакированным луком и стрелами, оперенными черным орлиным пером.

— Желаю видеть господина Хироцунэ! — объявил он.

Как только Хироцунэ доложил, что прибыл гонец от хёэ-но скэ Ёритомо, он обрадовался и поспешно вышел навстречу. Моринага вручил ему послание. «Верно, просит у меня Ёритомо дружинников для своего войска», — подумал Хироцунэ, но в послании было написано: «Непрощаемая дерзость, что ты медлишь явиться ко мне». Прочтя это, Хироцунэ положил послание на доску для игры в сугороку[167] и произнес:

— Аварэ, вот слова великого властителя! При столь твердой уверенности в своем праве он может быть спокоен за свою жизнь в окружении и не таких истинных воинов, как я!

И он тут же отправил это послание сроднику своему Тибе Цунэтанэ.

Затем и Касай Киёсигэ, Тота и Ураками со своими воинами прибыли к усадьбе Хироцунэ, и вскоре отряд из трех с лишним тысяч всадников под командованием Тибы Цунэтанэ и Хатиро Хироцунэ прискакал к побережью Кайхоцу и присоединился к войскам Минамото. Теперь у Ёритомо было более сорока тысяч всадников, он двинулся дальше и вступил в уезд Явата в той же провинции Кадзуса. Пока происходили все эти события, прошло немалое время.

Жители Идзу с самого начала питали любовь к Минамото и спешили оттуда к Ёритомо наперебой. Из провинции Хитати прискакали Сирато, Намэката, Сида, Тодзё, Сатакэ-но бэтто Хидэёси, Сандзан-но Сабуро Кисиёгэ, Такэти-но Хэймуся-но Таро, Сиоя-но Торимаса, Наганума-но Горо Мунэмаса, Онодэра-но Дзэндзи Митицуна; из провинции Кодзукэ прибыли Око-но Таро и Ямаками-но Саэмон Нобутака; из провинции Мусаси — Кавагоэ Таро Сигэёри, Котаро Сигэфуса и Сабуро Сигэёси, а также Тан, Ёкояма и Иномата из родовых союзов. Не было пока Хатакэямы[168] и Инагоэ. Титибу Сёдзи и Оямабэтто в ту пору пребывали в столице и явиться не могли. Присоединились жители Кадзусы по имени Хомма и Сибуя. Не явились Оба, Матано и Ямаути.

Одиннадцатого дня девятого месяца четвертого года Дзисё господин Ёритомо достиг селения Итикава близ Мацудо на границе провинций Симоцукэ и Мусаси. К этому времени войско его имело числом сто девяносто тысяч всадников.

Есть в тех Восточных землях большая река Тонэ, еще называется она по названию тех краев рекой Бандо. Истоки ее далеко: она вытекает из поместья Тонэ, древнего владения рода Фудзивары, что в провинции Кодзука. Нижнее течение ее достославный принц Аривара-но Нарихира назвал рекой Сумида. Когда наступает с моря прилив и вдобавок над истоками проливаются ливни, река эта разливается и затопляет берега и становится подобной морскому заливу.

Воды эти преградили путь Ёритомо, и он простоял на месте пять дней, а тем временем на том берегу в двух местах были возведены укрепления, расставлены смотровые вышки и к опорам вышек привязаны кони: кто-то там ждал наступления войск Минамото.

Ёритомо послал Катодзи с повелением все снести и опрокинуть, но как раз в это время безвестный противник вдруг спилил свои вышки, поспешно сел в лодку и прибыл в Итикаву. А был это Эдо Таро Сигэнага.

Он явился к родственнику своему Касаю Киёсигэ и попросил устроить встречу с господином хёэ-но скэ, но его не приняли. Мало того, Ёритомо сказал так:

— Он непременно злоумышляет против меня. Катодзи, не спускай с него глаз!

Прознав об этом, Эдо Таро переменился в лице, но тут Тиба Цунэтанэ воскликнул:

— Все-таки мы соседи, и не могу я отнестись к этому безучастно! Пойду и попрошу за него.

Он почтительно предстал перед Ёритомо и поведал ему об огорчении Эдо Таро. Тогда сказал Ёритомо:

— Я слыхал, что Эдо Таро — превеликий богатей в наших Восьми Провинциях. Между тем мое войско уже несколько дней не может двинуться из-за половодья. Так пусть он наведет мосты наплавные, да так, чтобы мои сто девяносто тысяч всадников вступили в Мусаси через Одзи и Коитабаси.

Узнав об этом повелении, Эдо Таро сказал сокрушённо:

— Даже ценой головы мне не сделать этого.

Но тут Тиба Цунэтанэ подозвал к себе Касая Киёсигэ и предложил ему:

— Давай-ка поможем Эдо Таро.

И из владений своих, из Кумаи, Курикавы, Камэнаси и Усидзимы, собрали они несколько десятков тысяч рыбачьих лодок, а еще во владениях Эдо было место, именуемое Исихама, где отстаивались несколько тысяч судов из западных провинций, и в три дня Эдо Таро удалось навести переправы. Господин Ёритомо соизволил сказать ему похвальное слово. Итак, войско его, перейдя реки Футои и Сумида, вступило в Коитабаси.

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОКИНУЛ КРАЙ ОСЮ И ПОСПЕШИЛ К ЁРИТОМО

Тем временем слухи о мятеже достигли края Осю. Едва прослышав об этих делах, Куро Ёсицунэ, младший брат Ёритомо, призвал к себе Ясухиру и передал с ним отцу его Хидэхире такие слова:

— Стало мне известно, что господии хёэ-но скэ поднял мятеж, подчинил себе Восемь Провинций Бандо и идет на столицу, дабы ниспровергнуть дом Тайра. В такое время мне тягостно пребывать здесь сложа руки. Я отправлюсь за ним вдогонку и соединюсь с ним и буду командовать его войсками.

Хидэхира ответил:

— Думаю, это ваша ошибка, что вы не пришли к такой мысли раньше.

Затем он призвал к себе своего третьего сына Тадахиру и сказал ему:

— В Бандо начались большие дела, выступил господин Минамото. Созови воинов нашей Страны Двух Провинций.

Но Ёсицунэ возразил на это:

— Конечно, хотелось бы мне повести с собой тысячу или десяток тысяч всадников, но дело не ждет.

И с тем он отбыл. В этой большой спешке Хидэхира успел отрядить с ним всего три сотни с лишним воинов. Во главе их, горя рвением, встали вассалы Ёсицунэ, и в их числе Мусасибо Бэнкэй с горы Хиэй, монах Хитатибо, пришедший из храма Миидэра, Исэ Сабуро, Сато Сабуро Цугинобу и его младший брат Сиро Таданобу. И предоставил им Хидэхира три сотни пегих, буланых и прочих коней, из коих воины выбрали каждый себе по душе, заседлали и помчались в путь. Они мчались и знать не хотели о том, что рвутся жилы и бьются ноги у лошадей, они только и делали, что работали плетками.

Они пронеслись мимо горы Ацукаси, миновали заставу Адати, пересекли равнину Юкиката и, пролетев через заставу Сиракава, выскочили на равнину Насуно. Тут Ёсицунэ оглянулся: отряд его поредел. Он подозвал к себе Исэ Сабуро.

— Что с отрядом? — спросил он.

— Многие поотстали, — отвечал Исэ. — У кого кони побили копыта, у кого разбили ноги. Осталось нас человек полтораста.

— Нахлестывайте коней, пока не останется сотня или даже десяток! — приказал Ёсицунэ. — Не оглядываться!

И он послал своего коня в полный галоп.

Миновав деревню Кидзукава, он остановился на почтовой станции Симобаси и дал коням отдых, а затем переправился через реку Кину и помолился в храме великому и светлому божеству Уцуномия. На прославленные места Муро-но Ясима он лишь взглянул со стороны, переправился через реку Сумида и прибыл в Кавагути, что в уезде Адати в провинции Муеаси. В отряде его к этому времени осталось всего восемьдесят пять всадников. Прискакав в Коитабаси, он спросил:

— Где господин Ёритомо?

— Позавчера выступил отсюда, — ответили ему.

Он поскакал дальше и достиг Рокусё, главного города Мусаси.

— Где господин Ёритомо? — спросил он.

— Позавчера прошел здесь, направляясь в город Хирадзука провинции Сагами, — ответили ему.

Когда он достиг города Хирадзука и спросил, ему сказали:

— Ёритомо уже либо в Ами-но Исики, либо в Юмото.

Он домчался до побережья и задал вопрос, и ему сообщили:

— Господин Ёритомо уже перевалил через Асигару.

Охваченный беспокойством и нетерпением, Ёсицунэ

заторопил коня, проскакал через перевал Асигара, спустился по склону Хаконэ и прибыл в город Мисима, главный в провинции Идзу. Там он снова спросил о Ёритомо и получил ответ:

— Вчера он выступил отсюда и двинулся в провинцию Суруга к берегу Сэмбон-но Мацубара и к равнине Укисима.

«Значит, уже недалеко», — подумал Ёсицунэ и, заторопив коня, помчался дальше.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

О ТОМ, КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ЁРИТОМО И ЁСИЦУНЭ

Вот и равнина Укисима. Куро Ёсицунэ встал лагерем, не доходя трех тё[169] до лагеря господина хёэ-но скэ, и расположился на отдых. Между тем Ёритомо заметил новый отряд и произнес:

— Я вижу там пять или шесть десятков воинов в новехоньком снаряжении, под белым знаменем и с белыми повязками на шлемах и рукавах. Кто такие? Никак не разберу. Наши люди из Синано находятся в войске Кисо Ёсинаки[170]. Наши родичи из Каи стоят на второй позиции. Так кто же это? Узнайте полное имя начальника и доложите!

И он отрядил для этого Хори Ятаро с его воинами.

Ятаро подскакал к лагерю нового отряда, остановил своих воинов и выехал вперед один.

— Кто это здесь под белым знаменем и с белыми повязками? — вопросил он. — Камакурский Правитель послал меня узнать в точности полное имя начальника!

И из лагеря навстречу ему выехал всадник. Был он лет двадцати пяти, белолиц и благороден на вид, с густыми усами; поверх красного парчового кафтана на нем был панцирь пурпурного цвета, густеющего книзу, отороченный по краю длинных набедренников золотыми набойками с изображениями львов, бабочек и цветков пиона; на голову глубоко надвинут белозвездный рогатый шлем[171] с пятирядным нашейником на манер кабаньей холки; у пояса меч, изукрашенный золотой насечкой, из-за спины над головой высоко выдавались длинные стрелы с бело-черным опереньем «накагуро»[172] из орлиного пера, в руке он сжимал лук «сигэдо»[173] — знак военачальника; вороной его конь был мощный и дородный, с пышным хвостом и пышной гривой, седло по краям оковано золотом, а сбруя изукрашена густой бахромой. С достоинством выехал этот всадник перед Ятаро и сказал так:

— Камакурский Правитель меня знает. Детское имя мое было Усивака. Долгое время провел я на горе Курама, а потом ушел в мир, но оставаться в столице было для меня опасно, и я удалился в край Осю. Едва же достигла туда весть о мятеже, как тут же помчался я сюда, не различая дня от ночи. И теперь я хотел бы удостоиться встречи.

«Так это, выходит, отпрыск Минамото!» — подумал Ятаро и мигом слетел с седла, а Ёсицунэ через Сато Сабуро Цугинобу, сына своей кормилицы, милостиво изъявил ему свое благоволение. И целый тё обратного пути Ятаро из почтительности провел своего коня в поводу.

Он предстал перед Ёритомо и доложил, и Ёритомо, при всей своей невозмутимости в бедах и в радостях, открыто возликовал и повелел:

— Сопроводите господина сюда! Желаю его лицезреть!

Ятаро не мешкая вернулся и доложил Куро Ёсицунэ о приглашении. Ёсицунэ тоже весьма обрадовался и поспешил на прием. Не стал он брать с собой большой свиты, слуг и челяди, а взял только троих: Сато Сабуро Цугинобу, Сато Сиро Таданобу и Исэ Сабуро Ёсимори.

Лагерь господина Ёритомо являл собой пространство окружностью в сто восемьдесят тё, обнесенное огромным занавесом, и на этом пространстве располагались дощатые палатки и лодки, вытащенные из реки, в которых уместилось бессчетное множество больших и малых владетельных особ из Восьми Провинций. Все они сидели на звериных шкурах[174], как и подобает военачальникам. В палатке Ёритомо было выложено простое татами, однако и он, дабы не смущать своих вассалов, тоже восседал на звериной шкуре.

Ёсицунэ снял шлем, передал его мальчику-шлемоносцу, переложил лук в другую руку и встал перед входом в палатку Камакурского Правителя. Ёритомо тотчас поднялся со звериной шкуры и, пересев на татами, указал ему на свое место. «Сюда, сюда», — приговаривал он. Ёсицунэ некоторое время противился, а затем подчинился и уселся на шкуру.

Поглядел пристально Ёритомо на Куро Ёсицунэ, и слезы полились из его глаз. Заплакал вместе с ним и Ёсицунэ, хотя и не знал еще причины слез Ёритомо. Когда же оба они наплакались всласть, Ёритомо осушил слезы и произнес:

— С той поры, как наш родитель покинул этот мир, я ничего о тебе не слыхал. Видел же я тебя только в те времена, когда ты был младенцем. По предстательству Монахини Пруда[175] мне была определена ссылка в Идзу, ко мне приставили стражами Ито и Ходзё[176], и в этом положении моем я ничего не мог сделать. Поэтому лишь краем уха удалось мне слышать, что ты перебрался в край Осю, и несказанно я рад, что хоть и не могли мы с тобой сноситься, но ты не забыл о своем брате и, не замешкав, примчался сюда ко мне.

Взгляни. Вот я замыслил такое огромное дело. Здесь люди из Восьми Провинций, которые явились служить мне, и с ними многие другие. Но все они чужие мне! Нет среди них человека, с которым я мог бы говорить о своем самом главном. Все они прежде держались дома Тайра, и они, может быть, только и стерегут, чтобы я поскользнулся. Ночь напролет думал я о доме Тайра. Все время казалось мне, что пора наносить удар. Но ведь я был один! Решись я двинуться отсюда, на кого бы мог я оставить Восточные земли? Можно было бы послать кого-либо вместо себя. Но кого? Из братьев мне не на кого было положиться, а посылать чужого не годилось никак: не мог быть я уверен, что он не снесется тайно с домом Тайра и не ударит, повернув войска, на Восточные земли. Теперь же, когда мы с тобой встретились, другое дело. Так и кажется мне, словно вернулся из мира иного наш покойный родитель!

Когда наш с тобой предок, господин Хатиман Таро Ёсииэ, во время Второй Трехлетней войны осадил крепость Муно, все его войско погибло, и пришлось ему отступить до самой реки Куриягава. Там воздал он богам священные дары «нуса»[177], распростерся в благоговейном поклоне в сторону государевой столицы и взмолился: «Обрати на меня взор свой, Великий бодхисатва Хатиман! Да пребудет твое заступничество за нас беспременным! Сохрани нам жизнь нашу в нынешней беде и дай исполниться нашим заветным помыслам!»

И, быть может, внял Великий бодхисатва Хатимап этой, его молитве. Ибо в ту пору в столице пребывал во дворце государя младший брат Ёсииэ, секретарь ведомства наказаний Ёсимицу. Вдруг он объявляет, что должен быть в Осю, покидает дворец и мчит туда с двумя сотнями всадников! К берегам Куриягавы прискакал он уже с тремя сотнями. Там он соединился с Ёсииэ, и в конце концов они покорили край Двух Провинций.

Но и та радость Ёсииэ не идет в сравнение с тем, что испытал я, дождавшись тебя. Отныне и впредь будем мы нераздельны, как рыба с водой, пока не смоем позора с имени наших предков и не успокоим их гневные души. И так будет, коль будем мы сердцем едины!

И, не успев еще договорить этих последних слов, Ёритомо снова заплакал. Ёсицунэ, не в силах сразу ответить, сжимал влажные края рукавов. И многие из видевших это больших и малых владетельных особ поняли, что творится в сердцах братьев, и тоже омочили рукава слезами.

Немного спустя Ёсицунэ произнес:

— Как вы и изволили сказать, мы не виделись со времени моего младенчества. В ту пору как вы удалились в изгнание, я сначала жил в Ямасине, а когда исполнилось мне семь лет, отдали меня в храм на горе Курама, где я до шестнадцати предавался, как подобает, ученью, намереваясь затем поселиться в столице. Но тут пошел слух, что в доме Тайра против меня умышляют, и я удалился в край Осю под защиту Хидэхиры. Едва узнав о вашем мятеже, я бросил все и, в чем был, поскакал к вам. Теперь, когда я вас вижу, мне чудится, будто передо мной покойный отец наш. Жизнь свою я посвятил отцу, а себя самого предаю отныне вам и потому готов вам повиноваться и из воли вашей не выйду.

Когда Ёсицунэ произнес это, голос его прервался.

Вот как случилось, что в поход против дома Тайра главным военачальником Камакурский Правитель послал своего младшего брата Ёсицунэ.

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ХОДИЛ ПОХОДОМ ПРОТИВ ТАЙРА

Итак, одержав свою первую победу при Фудзигаве[178], Ёсицунэ в том же третьем году Дзюэй двинулся на столицу, изгнал оттуда войска Тайра, с неслыханной самоотверженностью первым бросался на врага в Итинотани[179], у Ясимы[180] и в Данноуре[181] и в конце концов полностью поверг во прах дом Тайра. Главный полководец, а прежде министр-управитель Тайра Мунэмори с сыном был взят живым, и с ними и еще тридцатью пленниками Ёсицунэ явился в столицу, удостоился приемов как у государя-монаха, так и у царствующего государя, а еще раньше, в первом году Гэнряку, был пожалован званием столичного судьи пятого ранга[182]. Затем Судья Ёсицунэ, взяв с собой Мунэмори[183] с сыном, прибыл в Косигоэ, ко вратам Камакуры.

А в Камакуре некий Кадзивара, представ перед Правителем Ёритомо, говорил ему так:

— Как вы полагаете, для чего Судья Ёсицунэ привез с собой в Косигоэ этого министра-управителя с сыном? По-моему, таит он в душе некий дерзкий умысел. И я вам скажу, с чего это началось. Когда в сражении в Итинотани наш Сё-но Сабуро Такаиэ взял живым начальника личной государевой стражи Тайру Сигэхиру и передал его в руки вашего брата Нориёри, Судья Ёсицунэ страшно разгневался. «Да кто он такой, этот Нориёри? Как посмели отдать ему то, что по праву принадлежит мне? Неслыханная наглость!» Так крича, он налетел на Такаиэ и чуть было не убил его, но тут моими стараниями пленника передали в руки почтенного Дои Дзиро, и только тогда Судья утихомирился. И вот тут-то он и сказал: «После разгрома дома Тайра все земли на запад от Заставы будут принадлежать мне. Хоть и говорится, что-де не бывать двум солнцам на небе[184] и не бывать двум владыкам на земле, а все же будут у нас два сёгуна!»

Конечно, он искусный воитель. Никогда прежде не воевал на кораблях, но в морском бою не устрашился ни волн, ни ветра и прыгал с борта на борт легкий, словно птица. Или взять сражение за Итинотани. Была там крепость, какой нигде больше нет. У Тайра сто с лишним тысяч войска, у нас — шестьдесят пять тысяч. Когда у осажденных сил мало, а у осаждающих силы большие, тогда дело обычное. А тут в крепости сил много, и все местные, у осаждающих же сил меньше, и местности никто не знает. Казалось нам, что взять крепость нипочем не удастся, однако Ёсицунэ провел кучку воинов тропой Хиэдори по каменным кручам, где и птицы не летают, ринулся на врагов сверху и в конце концов их уничтожил. Такое обыкновенному человеку не под силу.

Взять теперь битву у Ясимы. Бушевала страшная буря, выходить в море нечего было и думать, а он стремительно переправляется всего на пяти кораблях с отрядом в каких-нибудь пять десятков человек, дерзко подступает к Ясимскому лагерю и обращает в бегство десятки тысяч воинов дома Тайра! И ни разу не дрогнул он вплоть до последней битвы в Данноурском мешке, и воины что из Восточных, что из Западных земель превозносят его, говоря, что ни у ханьцев, ни в нашей стране не было еще такого военачальника, он же, лелея дерзкий свой умысел, ласкает каждого и не обходит вниманием даже самого захудалого из самураев, и все они в один голос восхищенно толкуют между собой: «Вот доподлинный господин для самураев! Положить за него жизнь нисколько не жаль, все равно что бросить горсть пыли!»

Потому и сердце у меня не на месте, как подумаю я, что вы впустите его без оглядки в Камакуру. Конечно, сроки ваши определены счастливой кармой, и никто тут ничего изменить не может. Но что будет с потомками вашими? Да и о вашей собственной жизни озаботиться не мешает.

Так говорил Кадзивара. Когда он закончил, Правитель произнес:

— Вряд ли все то, что сказал здесь Кадзивара, является ложью. Однако брать меры, выслушав одну лишь сторону, было бы осквернением порядка. Поскольку Куро Ёсицунэ прибыл, пусть завтра явится сюда. Мы поставим его против Кадзивары и послушаем, что он ответит.

Услышав это, даймё и сёмё сказали друг другу:

— Если будет так, как решил сейчас Правитель, то Судья Ёсицунэ скорее всего оправдается, поскольку он, конечно же, не совершил ничего дурного. Тут дело в том, что в свое время он повздорил с Кадзиварой из-за весел «сакаро»[185], а потом, когда еще не кончилась между ними досада, схватились они в Данноуре из-за того, кому вести передовые войска, и уже натянули было тетивы своих луков. Теперь Кадзивара со злости возводит на него напраслину, и непонятно, что из всего этого получится.

Между тем Кадзивара, услыхав повеление поставить его с Ёсицунэ лицом к лицу, в замешательстве воротился к себе домой в Амано и послал Правителю «клятвенное письмо», в котором поклялся перед богами и буддами, что ни в чем не солгал. «Ну, раз так...» — произнес Правитель и повелел доставить пленного Мунэмори к себе в Камакуру, а Судье Ёсицунэ повелел оставаться в Косигоэ.

Узнав об этом, Судья Ёсицунэ подумал: «Заветным желанием моим было смыть позор с имени наших предков и успокоить их гневные души, но старался я также, сколько мог, угодить и брату моему Ёритомо. Ожидал я верной награды, но не удостоился даже встречи о ним, и вся моя преданность ему ныне ничего не значит. А все наговоры подлеца Кадзивары! Жаль, надо было его без лишних слов прирезать еще там, на западе, а я его опрометчиво пощадил и вот теперь заполучил такого врага!» Так сожалел он, однако делать было нечего.

А в Камакуре Правитель призвал к себе Кавагоэ Таро Сигэёри и сказал ему:

— Куро Ёсицунэ, полагаясь на благорасположение государя-монаха, замыслил смуту. Поспеши же в Косигоэ, пока он не поднял самураев из западных провинций!

Кавагоэ произнес на это:

— Ни в каком деле не иду я против ваших повелений. Однако, как вы изволите знать, Судья Ёсицунэ женат на моей дочери, и мне будет тяжело поднять на него руку. Благоволите приказать кому-нибудь другому.

С этими словами он поднялся и вышел.

Правитель, сочтя возражение основательным, настаивать не стал, а призвал к себе Хатакэяму Сигэтаду и сказал ему:

— Я приказал Кавагоэ, но он сослался на то, что-де родственник, п уклонился. Между тем мы не вправе смотреть сквозь пальцы, как Куро Ёсицунэ готовит смуту. Я намерен послать к нему тебя. Помни верность предков своих. Коли свершишь, как надо, пожалую тебе провинции Идзу и Суруга.

Господин же Хатакэяма, будучи человеком весьма прямодушным, ответил:

— Хотя и не годится идти против ваших повелений, однако известно вам, что сказал в своем обете Великий бодхисатва Хатиман: «За свою страну прежде иных стран, за своих людей прежде иных людей». Чужак не идет ни в какое сравнение с родной плотью и кровью. Кадзивара — человек, который однажды оказал вам услугу, только и всего. По его навету вы гневаетесь, а вы за долголетнюю преданность, а вы за братские узы пожаловали бы земли Кюсю или призвали бы к себе и пожаловали бы в награду провинции Идзу и Суруга, кои мне хотели отдать, а еще лучше поставили бы наместником в Киото, дабы была у вас охрана с тыла!

И, высказав это без смущения и страха, он удалился.

Счел ли Правитель его слова основательными, но не сказал более ничего. Прослышав об этом, Судья Ёсицунэ написал несколько «клятвенных писем» с заверениями в чистоте помыслов, но ответа не получил, и тогда он отправил в Камакуру послание по всей форме.

ПОСЛАНИЕ ИЗ КОСИГОЭ

Управляющему канцелярией Правителя превосходительному Оэ Хиромото.

Я, Минамото Ёсицунэ, почтительно препровожаю Вам это послание, а содержит оно следующее:

Будучи избран одним из главных военачальников Правителя, я как посланец по указу государя ниспроверг врага династии, а как наследник боевой славы многих поколений предков моих смыл позор с их доброго имени. Меня надлежало наградить, но, противу моих ожиданий, из-за свирепой клеветы великие подвиги мои остались без последствий. Я ни в чем не повинен, но меня осыпают упреками, и я лишь плачу кровавыми слезами.

Всей душой стремлюсь я объясниться, ведь сказал же Конфуций: «От хорошего лекарства горько во рту, но оно помогает излечиться; правдивые слова с трудом входят в уши, но они помогают делу». И вот Вы не можете разобрать, что в наветах на меня правда, а что ложь, а меня не пускают в Камакуру, и я не имею возможности изложить свои настоящие мысли, и дни мои влачатся в Косйгоэ впустую. Коль скоро не могу я предстать перед Правителем, уж не прервалась ли братская связь между нами, определенная в прежних рождениях?

Или, может быть, это возмездие мне за провинности в Прошлой жизни? В таком случае, если только не возродится мой покойный отец, то кто еще откроет мне, неразумному, истоки печалей моих? Чьи сердца состраждут мне в беде моей? Скажут: снова он витийствует, он ропщет и жалуется, но вот: был я пожалован от родителей жизнью, однако лишь самое малое время прошло, а отец уже в мире ином, и сделался я сиротой, и материнские руки унесли меня в земли Ямато, в захолустье уезда Уда, на пастбище Драконьих Ворот. С тех самых пор не знал я ни дня покоя. Я только мог сколь угодно тщить свою бесполезную жизнь, но появляться в Киото мне было нельзя, и я скрывался по разным глухим местам, проживал там и сям в отдаленных провинциях и служил всяким тамошним жителям, простолюдинам и мужикам.

Но вдруг судьба обернулась счастьем, и меня послали в столицу походом на Тайра. Первым делом я покарал Кисо Ёсинаку, а затем, чтобы повергнуть в прах дом Тайра, мне приходилось гнать коня через скалистые горы, уходящие вершинами в небо, я шел на верную гибель, чтобы разгромить врага, я бросал вызов бурям, бушующим на безбрежном море, и был готов бестрепетно пойти ко дну, чтобы труп мой стал добычей акул. Доспехи и шлем были моей постелью, война была единственным помыслом, и все для того, чтобы успокоить терзаемые обидой души предков моих и исполнить заветную мечту всей жизни, а иного дела для меня не было.

Что же, я стал столичным судьею пятого ранга, так разве это не к вящей славе нашего дома, разве это не редкое отличие в наше время, и что может с ним сравниться? И тем не менее я пребываю в глубокой скорби, и сетую я безмерно. И если не к защите богов и будд, то к кому еще я бы мог обратиться со своею печалью? Вот почему я брал бумажные талисманы из Кумано и других разных храмов и, призвав в свидетели больших и малых богов Японии, а также будд преисподней[186], писал на обороте «клятвенные письма», в которых заверял в чистоте своих помыслов. Что нужды! Прощения от Правителя я так и не удостоился.

Наша страна — страна богов[187]. Боги отвергают неправедных. А более мне надеяться не на кого. Поэтому от всей души взываю я к Вашему безграничному милосердию. Выберите удобный час и, втайне обеспокоив Правителя, доведите до высокого слуха, что за мной никаких провинностей нет. И если будет мне даровано прощение, тогда «Да осенит Ваш дом избыток радости от накопившихся добрых деяний», а процветание Ваше да распространится на Ваших отдаленных потомков! Чело мое разгладится от мимолетных огорчений, и я обрету наконец спокойствие в этой жизни.

Нет слов, чтобы выразить все мои чувства, поэтому остальное опускаю.

Почтительнейше и с благоговением

Минамото Ёсицунэ.

Второй год Гэнряку, пятого месяца,... дня.

Так было написано в послании. Когда его зачитывали, то все плакали — от Правителя и до находившихся в высоком присутствии дам. И на время Ёсицунэ был оставлен в покое.

Так прошло лето, а когда осень была в разгаре, Судья Ёсицунэ отправился в столицу. Его отменно приняли у государя-монаха. Выло благосклонно сказано: «Лучшего наместника для Киото, чем Ёсицунэ, не найти», и все сделалось по этим словам. Но вот и осень прошла, и началась зима, а злоба Кадзивары не иссякала, он клеветал с прежним усердием, и Правитель вновь склонился к тому, что Кадзивара, наверное, прав.

О ТОМ, КАК TOCAБO ПОШЕЛ В СТОЛИЦУ НА ЁСИЦУНЭ

Было приказано призвать Тосабо из Никайдо[188], и он был призван. Камакурский Правитель ждал его не в повседневной своей приемной, а в малом кабинете, и при нем был Итиобо, уроженец провинции Кадзуса. Когда Кадзивара Гэнда, сын клеветника Кадзивара, доложил, что Тосабо явился, Правитель повелел:

— Пусть войдет.

Тосабо почтительно повиновался. Правитель сказал Гонде:

— Подай ему вина.

Гэнда с особенной любезностью поднес Тосабо вина и стал ему прислуживать.

Правитель произнес:

— Я говорил с Вадой[189] и Хатакэямой, но они оказались решительно непригодными. Куро Ёсицунэ, пользуясь благоволением государя-монаха, готовит в столице смуту, а между тем, когда я говорю с Хатакэямой, он отказывается, а Кавагоэ Таро ссылается на родственные узы и отказывается тоже. Кроме тебя, мне не на кого положиться. Дела в столице тебе известны, поезжай туда и убей Ёсицунэ. В награду получишь земли Ава и Кадзуса.

Тосабо в ответ на это сказал так:

— Почтительнейше выслушал высокие речи. Правда, полагал я, что вам благоугодно будет приказать мне как монаху изъяснить вам положения «Лотосовой сутры» или наставить вас в учении Будды, а вы вдруг удостаиваете меня приказа истребить вашего собственного родича, и это повергает меня в скорбь.

Едва Тосабо закончил, как лицо Правителя исказилось, он сделался страшен, и Тосабо покорно перед ним склонился.

— Да уж не стакнулся ли ты с Куро Ёсицунэ? — проговорил Правитель.

«А если разобраться, — подумал Тосабо, — так пусть он приказывает хоть отцу родному голову срубить. В битве между великими не пристало самураю жалеть свою жизнь». И он сказал:

— Если так, покоряюсь вашей воле. Исполненный почтительности, прошу только вашего снисхождения.

— То-то! — произнес Правитель. — Я так и думал, что, кроме тебя, некому взяться за это дело, и я не ошибся. Гэнда, поди сюда!

Кадзивара Гэнда тут же появился.

— Как у нас та вещь? — спросил Правитель.

Гэнда принес из кладовой небольшую алебарду с лезвием длиной в один сяку и два суна, украшенную по древку серебряной спиралью и узором из перламутра.

— Положи к Тосабо на колени, — приказал Правитель. Затем он сказал, обращаясь к Тосабо: — Это сделано оружейниками Сэндзуи, что в землях Ямато, и бережно мною хранилось. Так уж повелось, что для истребления моих врагов лучше всего подходит оружие с длинной рукоятью. Например, когда мы напали на Тайру Канэтаку, у Катодзи в руках была алебарда, и как же легко летели с плеч головы! Возьми это оружие с собой в столицу, насади на острие голову Ёсицунэ и принеси сюда.

Жестоко звучали его слова. А он призвал Кадзивару-отца и повелел:

— Послать с Тосабо всех людей из Авы и Кадлусы!

«На что мне такое большое войско? — подумал Тосабо. — Я не собираюсь устраивать настоящее сражение. Надо всего лишь подкрасться и совершить ночной налет». И он сказал:

— Большое войско мне не нужно. Я возьму с собой только свою дружину.

— А много ли у тебя в дружине? — осведомился Правитель.

— Сотня человек наберется.

— Ну что ж, этого должно быть довольно.

И еще подумал Тосабо: «Если взять большое войско, то в случае удачи на них не напасешься наград. Ведь в Аве и Кадзусе большая часть земли под наделами, свободных же земель совсем мало и на всех не станет. А на мою дружину как раз должно хватить».

Так прикидывал он, допивая вино, затем взял подарок Правителя и вернулся к себе в Никайдо. Созвав родичей и дружинников, он объявил им:

— От самого Правителя обещана награда. Надобно спешно съездить в столицу, потом быстро вернуться и вступить во владение пожалованной землей. Так что готовьтесь.

— Это обычная служба? — спросили его. — Тогда за что награда?

— Приказано убить Судью Куро Ёсицунэ, — ответил он.

Тогда те, кто знал обстоятельства, сказали:

— Будут у него и Ава, и Кадзуса, коли сам он останется жив. Вот только вернется ли он живым из столицы?

Другие, бодрясь, вскричали:

— Будет удача господину — будет удача и нам!

Потому и говорят: сколько людей, столько мнений.

Тосабо был от природы хитроумен, и он понимал, что

не годится отряду идти в столицу обыкновенным порядком. Раздобыл он сто тан белой материи и велел сшить на всех чистые одежды паломников; мирянам он нацепил сидэ[190] на шапки эбоси, монахам он нацепил сидэ на черные колпаки токины, и даже коням он нацепил сидэ на гривы и хвосты и велел вести их в поводу как подношение богам; доспехи и панцири уложили в лари, а лари завернули в чистые соломенные маты, обвязали соломенными жгутами[191] и прицепили к ним ярлыки с надписью: «Первые в году дары[192] для Кумано». Затем был выбран день, счастливый для Кама курского Правителя и несчастливый для Судьи Ёсицунэ, и Тосабо выступил из Камакуры со своим отрядом в девяносто три человека.

В тот же день он достиг почтовой станции Сакау. В той земле местность, именуемая Итиномия, была владением Кадзивары, и Кадзивара Кагэтоки загодя послал своего старшего сына Гэиду, дабы он с подобающей заботой и учтивостью приготовил для Тосабо ночлег, все привел в порядок и вычистил, а также передал в дар двух коней, каурого и серого, под седлами с серебряной отделкой. На этих коней Тосабо тоже нацепил сидэ, чтобы и они принимались за подношения богам. А затем дни сменялись ночами, ночи сменялись днями, и на девятый день достиг Тосабо столицы.

— Солнце еще высоко, — сказал он. — До заката подождем в предместьях Синомиягавара или Содэкурабэ.

Там свой отряд в девяносто три человека он разделил на два и, как стемнело, во главе пятидесяти шести вступил в город, словно бы прямо с дороги; остальные двинулись следом, несколько приотстав. Они прошли по улице перед храмом Гион, переправились через Камо по мосту Четвертого проспекта и стали спускаться на юг по улице Хигаси-но Тоин. Тут надобно сказать, что был среди приближенных Судьи Ёсицунэ некий Эда Гэндзо, уроженец Синано. Он навещал одну даму, жившую близ перекрестка Пятого проспекта и проспекта Токёгоку, и вот, направляясь к ней из дворца Хорикава, где располагался его господин, он на Хигаси-но Тоин прямо, что называется, носом уперся в процессию паломников. В тени домов было темновато, и поначалу он разглядел только, что идут они через столицу на поклонение в Кумано. «Любопытно знать, откуда это они?» — подумал он, пропуская мимо себя передние ряды, а когда увидел задние, то вдруг узнал Тосабо из Никайдо. «С чего это Тосабо в такое студеное время, да еще с такой силой людей, вздумал молиться в Кумано? — удивился он. — Хорошо бы его спросить, а то ведь у нашего господина с Камакурским Правителем все время нелады. Только ведь правду он мне все равно не скажет. Может, надобно исхитриться и с видом первого встречного заговорить с носильщиками?» Все вышло, как он хотел: с ним поравнялся второй отряд, и у него спросили:

— Как здесь добраться до Ворот Шестого проспекта и Масляного переулка Абуракодзи?

Он объяснил: так-де и так. Затем, увязавшись за ними, задал вопрос:

— Кто и откуда ваш хозяин?

— Господин Тосабо из Никайдо, что в провинции Сагами, — ответили ему.

Тут шедший позади увалень проворчал:

— Вот говорят, что мужчине надо хоть раз в жизни полюбоваться столицей. Да ведь это хорошо, если входишь в столицу средь бела дня, а мы зачем-то остановились в дороге, ждали вечера. Слуг с собой ведем, груз на себе тащим. А на улицах-то темно.

Кто-то отозвался на это:

— Не терпится ему. Целый день впереди, вот и насмотришься.

И тогда еще кто-то сказал:

— Эх, господа хорошие, спокойной жизни осталась здесь одна лишь нынешняя ночь. Завтра начнется то самое дело, будет великая буча! Страшно даже подумать о том, что станется с нами самими.

Гэндзо, слушая это, шел за ними, не отставая, а затем завел такой разговор:

— Я ведь тоже родом из Сагами. Правда, живу в столице при господине, однако же приятно поговорить с земляками.

Так он схитрил, и ему ответили:

— Земляк, говоришь? Тогда слушай, что мы тебе скажем. Пришли мы сюда с карательным поручением убить меньшего брата Камакурского Правителя, Судью Куро Ёсицунэ. Только никому об этом ни слова!

Услышав такое, Эда Гэндзо забыл о своих делах, бегом вернулся во дворец Хорикава и доложил обо всем. Судья Ёсицунэ, нисколько не взволновавшись, произнес:

— Что ж, удивляться тут не приходится. А ты изволь пойти к Тосабо и скажи ему вот что: «Человек, который прибывает отсюда в Восточные земли, должен прежде всего доложить Камакурскому Правителю о делах в столице. Человек же, который прибывает из Восточных земель сюда, должен прежде всего предстать передо мною и доложить о тамошних делах. Твое промедление есть дерзость и невежество. Явись тотчас». И, сказавши это, сразу веди его сюда.

Эда Гэндзо послушно отправился на перекресток Ворот Шестого проспекта и Масляного переулка, где остановился Тосабо. Там уже расседлали всех лошадей и мыли им ноги, и человек пятьдесят-шестьдесят воинов, рассевшись рядами, о чем-то, видимо, совещались тихими голосами. Сам же Тосабо, облаченный в бледно-голубой кафтан с пурпурным исподом, возлежал, опираясь локтем на подушку.

Когда Эда Гэндзо изложил, что было приказано, Тосабо пустился в объяснения:

— Я совершаю паломничество в храмы Кумано от имени господина моего Камакурского Правителя. Докладывать мне не о чем, но я все равно намеревался предстать перед наместником немедленно, да вот беда: в пути слегка простыл, решил за ночь подлечиться и предстать уже завтра, а сейчас послать к наместнику сына, да тут как раз вы а явились. Благоволите передать мои почтительнейшие извинения.

И с тем Эда Гэндзо вернулся во дворец и доложил обо всем.

Обыкновенно Судья Ёсицунэ избегал обращаться со своими кэраями грубо, но на этот раз он страшно разозлился.

— Так дело не делают! — произнес он, — Это робость твоя дала Тосабо извернуться! Таким ли недотепам служить мне с оружием в руках? Убирайся отсюда прочь и впредь не попадайся мне на глаза!

Опозоренный Гэндзо собрался было домой, но тут же подумал: трусостью будет, выслушав такое, удалиться в далекий свой дом. И он остался поблизости.

Между тем Мусасибо Бэнкэй еще раньше ушел из дворца с середины застолья к себе в жилище, а теперь, обеспокоившись, что рядом с господином никого не осталось — не ровен час! — снова к нему вернулся. Увидев его, Судья Ёсицунэ сказал:

— Хвалю, что явился. Здесь получилась скверная штука. Я послал за Тосабо этого растяпу Гэндзо, там его обвели вокруг пальца, и с тем он предстал передо мной. Я сделал ему нагоняй, куда он девался — не знаю, а теперь обращаюсь к тебе: приведи мне тотчас Тосабо.

— Будет исполнено, — ответил Бэнкэй. — Только надо было с самого начала послать меня.

Он повернулся, чтобы идти. Судья Ёсицунэ сказал:

— Не взять ли тебе с собой кого-либо из воинов?

— Если при мне будут воины, там сразу почуют недоброе, — отозвался Бэнкэй. — Нет, я пойду один.

Поверх повседневной одежды он облачился в черный кожаный панцирь, надвинул на голову шлем с пятирядным нашейником «кабанья холка», подвесил к поясу меч длиной в четыре сяку и четыре суна, а стрел умышленно не взял[193]. Затем он оседлал Огуро, самого драгоценного из коней Судьи Ёсицунэ, и в сопровождении одного лишь слуги отправился к Тосабо.

Во внутреннем дворе он подъехал к краю веранды, непринужденно соскочил с коня прямо на веранду и рывком поднял штору. И что же? Там, в гостиной, Тосабо и его дружинники числом до семи или восьми десятков, расположившись рядами, держали совет о ночном нападении. Бэнкэй без всяких приветствий зашагал прямо через это множество воинов к заглавному месту, где восседал Тосабо, и бесцеремонно рядом уселся, задев оторочкой панциря. Он окинул взглядом гостиную, а затем уставился на Тосабо.

— От кого там или чьего бы ты имени ни был, — сказал он, — изволь незамедлительно явиться во дворец Хорикава и доложить о делах в Восточных землях. То, что ты до сих пор не явился, — дерзость и невежество.

Тосабо попытался объясниться, но Бэнкэй говорить ему не дал.

— Господин мой несколько выпил, — сказал он. — Смотри, как бы он не испортил тебе настроение. Пошли, пошли!

С этими словами он потянул Тосабо за руку и заставил подняться на ноги. Тут все воины переменились в лице, и, если бы Тосабо проявил решимость, они тут же ринулись бы к нему на помощь. Но Тосабо был напуган и смог лишь пробормотать в ответ:

— Да, я уже иду.

А у воинов недостало духа что-либо сделать.

— Прошу немного подождать, — сказал Тосабо. — Я велю оседлать коня.

— У меня есть конь, — возразил Бэнкэй. — К чему тебе седлать своего коня, который устал с дороги? Пошли скорее, поскачем.

И хоть Тосабо был тоже из людей сильных, Бэнкэй потащил его и выставил на край веранды. Слуга Бэнкэя, сразу уразумев обстоятельства, подвел к веранде коня. Бэнкэй обхватил Тосабо и швырком усадил в седло, сам же плюхнулся на круп. Решивши, что поручать поводья Тосабо незачем, он взял их сзади, затем задал коню плеть и стремя и поскакал во дворец Хорикава. Когда он, прискакав, доложил, Судья Ёсицунэ вышел на веранду южной стороны, подозвал Тосабо поближе и спросил, что все это значит.

Тосабо с готовностью ответил:

— Я иду в Кумано от имени Камакурского Правителя. Намеревался посетить вас завтра чуть свет, а не собрался нынче же вечером лишь по причине легкой простуды, и я в отчаянии, что вынудил вас слать ко мне одного гонца за другим.

— Слышал я, что тебя прислали убить меня, — произнес Судья Ёсицунэ. — Посмеешь ли ты отрицать это?

— Да это мне бы в голову никогда не пришло! — воскликнул Тосабо. — Меня оболгали! Ведь вы такой же мой господин, как и Камакурский Правитель, в том свидетели мне боги и будды Кумано!

Ёсицунэ сказал:

— Твои люди изранены в боях на Западе, раны их еще не зажили. Не срам ли тебе вести их со свежими ранами в такую даль?

— Ни одного такого я с собой не взял, — возразил Тосабо. — А взял я всего лишь несколько юнцов, потому что все три горы Кумано кишат разбойниками. Это о них вам, должно быть, и сказали.

— А что твои слуги болтали, будто завтра в Киото будет великая буча, это ты будешь отрицать?

— На меня перед вами возвели такую напраслину, что мне трудно оправдаться словами, — произнес Тосабо. — Ежели будет на то ваша милость, благоволите приказать мне «клятвенное письмо», и я напишу.

Судья Ёсицунэ сказал:

— Смотри же, боги отвергают неправедных. Пиши, и немедленно.

И Тосабо прямо перед ним написал собственноручно кровью на оборотной стороне талисманов из Кумано три «клятвенных письма». Одному надлежало храниться в храме Ивасимидзу-Хатимана, другому — в Новом Кумано в столице, третье же он тут же сжег и заполнил им свои «шесть корней»[194].

— Этого достаточно, — сказал тогда Судья Ёсицунэ, и Тосабо был отпущен.

Выйдя на волю, Тосабо подумал: «Исполнятся сроки, и кара богов и будд настигнет меня, а нынче ночью мне дремать не приходится». И, вернувшись к себе, он объявил:

— Если не ударим этой же ночью, то всему конец.

Поднялась суматоха.

А в резиденции Судьи Ёсицунэ вассалы во главе с Бэнкэем убеждали своего господина:

— Эти «клятвенные письма» хороши в делах незначительных. Ныне же дело серьезное, и надобно этой ночью быть настороже.

Судья Ёсицунэ оставался спокоен. Он отвечал беспечно:

— Ничего страшного не будет.

— В эту ночь надо быть ко всему наготове! — настаивали они.

— В эту ночь, если что и случится, я справлюсь сам! сказал он, — Ступайте отдыхать.

И они понемногу стали расходиться кто куда по своим домам. А Судья Ёсицунэ, пивший весь этот день на пиру, совершенно захмелел, забыл про все, улегся и заснул.

В то время Ёсицунэ приблизил к себе танцовщицу-сирабёси по имени Сидзука. Была она девица весьма разумная, вот и подумала: «Как можно безмятежно почивать, услышав столь грозные вести?» И послала она — поскольку жилище Тосабо было близко — служанку высмотреть, что там делается. Служанка отправилась и видит: там уже подвязывают ремни шлемов, уже выводят коней — словом, готовы к выступлению. Шел конец часа Быка[195]. Чтобы подслушать важные разговоры, разглядеть все получше и потом доложить, служанка с трепетом прокралась в глубь двора, и тут ее заметили слуги Тосабо.

— А ведь она здесь неспроста, — сказал один.

— Все может быть! А ну, хватай ее! — сказал другой.

Они ее схватили и принялись допрашивать, угрожая и уговаривая. Поначалу она упорствовала, но мучали ее слишком сильно, и пришлось ей рассказать то, чего не должна была она говорить. «Отпустить ее опасно», — решили они и тут же на месте ее зарезали.

Дальше медлить не годилось, и вот в час Быка семнадцатого числа десятого месяца Тосабо во главе своей сотни всадников и в сопровождении пятидесяти головорезов из сиракавских притонов, взятых проводниками по Киото, двинулся на Пятый проспект ко дворцу Хорикава.

Между тем резиденция Судьи Ёсицунэ совсем опустела.

— Ночь проходит, ничего не случится, — решили вассалы и разошлись кто куда.

Ушли к себе домой на Шестой проспект Мусасибо Бэнкэй и Катаока. Ушли в переулок Муромати к своим дамам Сато Сиро Таданобу и Исэ Сабуро. Ушли в жилище свое на перекрестке улиц Хигути и Хорикава воины Нэноо и Васиноо. И остался из слуг в ту ночь один лишь Кисанда.

Охмелевший Судья Ёсицунэ спал крепким сном. И вот глубокой ночью подъехала сотня всадников с Тосабо во главе и дружно издала боевой клич. Но из стен дворца не раздалось в ответ ни звука. Сидзука, испуганная криком врагов, принялась трясти господина Судью.

— Враги у порога! — говорила она.

Но он не приходил в себя. Тогда она откинула крышку ларя в изголовье, извлекла его тяжелые доспехи «кисэнага»[196] и швырнула их прямо на него. Он сразу вскочил.

— Что стряслось? Почему не даешь спать?

— Враги у порога! — повторила она.

— Аварэ, нет ничего беспокойнее женского сердца! И как сказано! Какие слова! А у ворот, поди, всего-навсего подлец Тосабо. Эй, кто-нибудь! Окликните его!

— Воинов ваших никого нет, — сказала Сидзука. — Нынче ночью вы всех распустили, и они разошлись по домам.

— Да, верно. Но все-таки нет ли какого-нибудь мужчины?

Служанки обежали дом и доложили:

— Один только слуга ваш Кисанда.

— Это усердный стервец. Давайте его сюда.

Кликнули Кисанду. Он был в людской и тут же с готовностью прибежал к южному входу.

— Поднимись сюда, — приказал Судья Ёсицунэ.

Но Кисанде раньше никогда не полагалось вступать в высокие покои, и он затоптался на месте.

— Сейчас не время для церемоний, — сказал Ёсицунэ, и Кисанда приблизился к порогу подъемной двери.

— Я впал в рассеянность из-за простуды, — сказал Ёсицунэ, — но сейчас облачусь в доспехи и оседлаю коня, а ты ступай и держись, пока я не выйду.

— Слушаюсь, — отвечал Кисанда и пошел готовиться к бою.

Поверх кафтана со знаком круга и линии он надел панцирь, простеганный узором в виде перевернутого остролиста, схватил алебарду и соскочил с веранды.

— Незадача! — вскричал он. — А нет ли в приемной у господина чьего-либо запасного лука?

— Зайди и посмотри, — отозвался Ёсицунэ.

Кисанда вбежал и увидел: лежат там стрелы из не-оструганного бамбука длиной в четырнадцать ладоней до наконечника, с опереньем из журавлиного пера и с выжженным именем Мусасибо Бэнкэя, а также лук нелакированного дерева с утолщенным захватом. «Аварэ, вот это вещь!» — подумал он, схватил лук и, уперев его в комнатный столб, мигом приладил тетиву. Затем, пощипывая тетиву, так что она загудела, подобно колоколу, он выбежал на передний двор.

Хотя был Кисанда из самых низших слуг, но силой духа пе уступил бы таким героям, как Сумитомо и Масакадо, а в стрельбе из лука оставил бы позади себя и самого Ян Ю[197]. Лук на четверых и стрелы в четырнадцать ладоней были как раз по нему. «Мне подходят!» — подумал он радостно и поспешил к воротам. Он отодвинул засов и, приоткрыв толчком воротину, выглянул наружу. Там в ярком свете звезд безлунной ночи блестели «звезды» на шлемах, и лица под шлемами сами просились на выстрел. Кисанда опустился на одно колено и открыл стрельбу, быстро накладывая на тетиву одну стрелу за другой. Пять или шесть всадников в передних рядах у Тосабо свалились наземь, из них двое испустили дух на месте. Как видно, Тосабо это пришлось не по нраву, и он тут же отступил.

— Ты негодяй, Тосабо! — крикнул Кисанда. — Это так ты паломничаешь от имени Камакурского Правителя?

Тосабо подвинул коня и заехал под прикрытие воротины.

— А ну, — произнес он, — кто там военачальник нынче ночью? Назови себя! Не годится нападать безымянным! С тобой говорит Тосабо Масатана из родового союза Судзуки, посланец Камакурского Правителя!

Но Кисанда в ответ промолчал[198], не желая навлечь на себя пренебрежение врага.

Тем временем Судья Ёсицунэ заседлал своего коня по кличке Огуро седлом с золотой отделкой. Он был облачен в панцирь пурпурного цвета поверх красного парчового кафтана, голову его покрывал белозвездный рогатый шлем; у пояса меч, изукрашенный золотой насечкой, из-за спины над головой выдавались длинные стрелы с бело-черным оперением «накагуро» из орлиного пера, и в руке он сжимал за середину лук «сигэдо» — знак военачальника. Он вскочил на коня, галопом вылетел на большой двор и с площадки для игры в ножной мяч крикнул:

— Кисанда!

И тогда Кисанда закричал врагам:

— Здесь я, самый низший из слуг Судьи Ёсицунэ, но духом я тверд и нынче ночью стою в самом первом ряду! Мое имя Кисанда, мне двадцать три года! Выходи, кто смелый! Услышав это, Тосабо был раздосадован. Он приблизился к воротам, нацелился в щель между створками, положил на тетиву боевую стрелу в тринадцать ладоней с оперением лопатой и, натянув в полную силу, выстрелил. Стрела прошила наплечник на левом плече Кисанды и вошла в тело до самого оперения. Рана была из легких, Кисандй рывком вытащил стрелу и отшвырнул ее, и кровь алыми струями полилась по его спине и по нагрудной пластине панциря. Кисанда отбросил лук, ухватил алебарду за середину древка, распахнул толчком настежь ворота и встал между створок, уперев ногу в порог. И тогда враги, стремя в стремя, с ревом ринулись на него. Кисанда, сделав шаг назад, встретил их градом ударов. Он рубил коней по головам, по груди, по передним ногам, и кони падали, и кубарем катились наземь всадники, и одних он закалывая, других рассекал. Так он перебил там многих. Но на него навалилась вся громада врагов, и он, отбежав назад, прижался спиной к коню своего господина. Ёсицунэ взглянул на него с седла.

— Да ты ранен, — произнес он.

— Так, господин.

— Если тяжело, уходи.

— Коль вышел на поле боя, то рана — удача, а смерть — обычное дело.

— Изрядный малый! — произнес Ёсицунэ. — Этак мы выстоим с тобой вдвоем.

Однако Судья Ёсицунэ не поскакал на врага, и Тосабо тоже не спешил напирать. Оба они словно бы в нерешительности не трогались с места, а между тем Мусасибо Бэнкэй, валяясь на ложе у себя в жилище на Шестом проспекте, размышлял так: «Что-то мне не спится нынче ночью. Видно, это потому, что Тосабо объявился в столице. Нейдет у меня из головы, как там мой господин. Надобно пойти поглядеть, а тогда уже вернусь и буду спать». Он облачился в свои грубые пластинчатые доспехи с набедренниками до колен, опоясался огромным мечом, подхватил боевую дубинку и, сунув ноги в деревянные башмаки на высоких подставках, направился ко дворцу. Полагая, что главные ворота заперты на засов, он вошел через боковую калитку и там, очутившись позади конюшни, услыхал со стороны переднего двора грохот конских копыт, как будто разразились все Шесть Землетрясений[199] разом. «Экая досада, они уже напали!» — подумал он, вошел в конюшню, огляделся и увидел, что Огуро там нет. «Не иначе как уже в бою», — подумал Бэнкэй. Он вскарабкался на восточные ворота и взглянул: Судья Ёсицунэ одиноким всадником стоял против врагов, и только лишь Кисанда был у его стремени.

— Смотреть противно, — проворчал Бэнкэй. — Никогда не слушает, что ему говорят, никакой осторожности не признает, вот ему нынче и зададут страху!

Он ступил на веранду и, грохоча башмаками по доскам, двинулся к западной стороне.

«Это еще что такое?» — подумал Судья Ёсицунэ. Присмотревшись, он различил фигуру огромного монаха в доспехах. «Тосабо зашел с тыла», — решил он, наложил стрелу на тетиву и послал коня вперед.

— Эй, там, монах! — крикнул он. — Кто таков? Назовись! Назовись или положу на месте!

Однако Бэнкэй не отозвался, посчитавши, что пластины его панциря прочные и стрелой их, пожалуй, не пронять. Судья же Ёсицунэ решил, что может промахнуться, вбросил стрелу обратно в колчан и с лязгом выхватил меч из отделанных золотом ножен.

— Назовись, кто ты? — снова крикнул он. — Назовись или зарублю!

Он подъехал к Бэнкэю, и тот подумал: «Мой господин не уступил бы на мечах ни Фань Куаю, ни Чжан Ляну», а затем заорал во всю глотку:

— Эй, кто далеко, слушай ушами, а кто близко, гляди глазами! Я — Сайто Мусасибо Бэнкэй, старший сын кума-ноского настоятеля Бэнсё, чей род восходит к Амацукоянэ! Я служу Судье Ёсицунэ, и таких, как я, один на тысячу!

— Выходка пьяного монаха, — сказал Ёсицунэ, — Нашел, право же, время!

— Что правда, то правда, господин, — по-прежнему дурачась, отозвался Бэнкэй. — Однако же вы ведь сами изволили приказать мне назваться, вот я и назвался с перепугу, а то пришел бы мой смертный час от вашей руки.

— Подлец Тосабо напал-таки на меня, — сказал Судья Ёсицунэ.

— А зачем вы не слушали, что вам говорилось? Зачем были столь беспечны? Как это ни прискорбно, вы сами привели коней этих негодяев прямехонько к своим воротам.

— Ты увидишь, я возьму этого подлеца живьем! — произнес Ёсицунэ, и тогда Бэнкэй сказал:

— Извольте предоставить это мне. Я сам свяжу его и поставлю перед вами.

— Сколько я видел людей, — произнес Ёсицунэ, — но таких, как ты, Бэнкэй, больше нет на свете. Впрочем, вот и наш приятель Кисанда, хоть и впервые воюет, а в бою никому не уступит. Принимай же командование и веди Кисанду в бой!

Но Кисанда уже взобрался на наблюдательную вышку и закричал что было силы:

— На дворец наместника напали! Где вы, его кэраи и слуги? Кто не явится на помощь нынче ночыо, тот завтра будет объявлен пособником мятежа!

Призыв этот был услышан вблизи и вдали, так что вся столица и предместье Сиракава разом всполошились. Воины Судьи Ёсицунэ и прочий люд набежали со всех сторон, взяли отряд Тосабо в кольцо и свирепо на него набросились. Катаока Хатиро ворвался в самую гущу воинов Тосабо и повергнул к ногам Ёсицунэ три отрубленных головы и трех человек, взятых живыми. Исэ Сабуро взял двух пленных и принес пять голов. Камэи Рокуро взял в плен двоих. Сато Сиро Таданабу взял двух пленных и отрубил шесть голов. Бидзэн Хэйсиро убил двоих врагов и сам был ранен. И все остальные тоже хватали пленных и разживались всяким добром, кто сколько хотел.

И был среди них лишь один, кому не повезло в бою: Эда Гэндзо. Навлекши на себя немилость господина, пребывал он в ту ночь на проспекте Токёгоку, но прибежал сразу, едва услыша о нападении на дворец. Он зарубил двух врагов, попросил Бэнкэя: «Завтра передай эти головы господину» — и снова ринулся в схватку, и тут стрела, выпущенная Тосабо, вошла до середины древка ему в горло. Он схватил свой лук, наложил стрелу и попытался натянуть тетиву, но уже слабость одолела его. Он вытащил меч и, опираясь на него, кое-как добрел до дома, попробовал подняться на веранду, да так и не смог. Тогда он сел и сказал:

— Есть здесь кто-нибудь?

Вышла служанка, спросила:

— Что случилось?

— Меня зовут Эда Гэндзо, — ответил он, — и я смертельно ранен. Сейчас я умру. Доложите господину.

Узнав об этом, Судья Ёсицунэ был потрясен. Потребовав факел, он подошел и взглянул: перед ним лежал Эда Гэндзо, пронзенный громадной стрелой с черным орлиным оперением.

— Как же это? Как же это? — воскликнул Судья Ёсицунэ.

— Я навлек на себя вашу немилость, — задыхаясь, отозвался Гэндзо, — но вот пришел мой конец. Даруйте мне прощение, дабы ушел я в мир тьмы со спокойной душой.

— Да разве навсегда прогнал я тебя? Нет-нет, это было так, до поры до времени! — произнес Ёсицунэ, заливаясь слезами, и Гэндзо с тихой радостью ему кивнул.

Случившийся рядом Васиноо Дзюро сказал:

— Это великое невезенье для воина, господин Эда, — погибнуть от одной-единственной стрелы. Не желаете ли передать что-нибудь в родные места? — Гэндзо не ответил. — Голова ваша покоится на коленях вашего господина и повелителя. Вы узнаете меня? Это я, Васиноо Дзюро!

Мучительно переводя дыхание, Гэндзо сказал так:

— Ничего иного не могу я желать, как умереть на коленях у господина и повелителя. Но когда прошедшей весной родительница моя отбывала из столицы в Синано, она мне наказывала: «Непременно отпросись и зимой меня навести». И я ей обещал. И ежели теперь какой-нибудь простолюдин представит ей на обозрение мои бренные останки, она впадет в отчаяние, и это ляжет на меня непрощаемой виной. Хотелось бы мне, чтобы господин мой и повелитель, пока он пребывает в столице, время от времени удостаивал ее словами утешения.

— Я стану непременно навещать ее, будь спокоен! — сказал Ёсицунэ, и Гэндзо заплакал от радости.

Видно было, что конец его близок. Васиноо, склонившись к нему, велел читать «Наму Амида Будда», чтобы умереть со святым именем на устах, и сам стал громким голосом читать нараспев. Так умер Эда Гэндзо на коленях у своего господина. Было ему двадцать пять лет.

Судья Ёсицунэ подозвал Бэнкэя и Кисанду.

— Как идет бой? — спросил он.

— У стервеца Тосабо осталось от силы два-три десятка людей, — ответили ему.

— Тяжко мне, что погиб Эда. Из шайки Тосабо больше никого не убивать. Берите живыми и доставьте сюда.

Кисанда сказал:

— Ничего бы не стоило перебить врагов издали стрелами, а вы отдаете приказ брать их живыми, не убивать. Это будет нелегкое дело. Но раз такое повеление...

Перехватив поудобнее свою огромную алебарду, он побежал прочь.

— Ну, уж я — то от этого парня не отстану! — взревел Бэнкэй и тоже умчался, сжимая в руке боевой топор.

Кисанда миновал край живой изгороди из цветущей унохана[200], пробежал вдоль веранды водяного павильона[201] и устремился к западным воротам. Там увидел он всадника, облаченного в доспехи, переливающиеся оранжевым, желтым и белым цветом; давая отдых своему буланому коню, всадник опирался на лук. Кисанда, приблизившись, окликнул его:

— Кто это здесь прячется от боя?

Всадник развернул на него коня и отозвался:

— Старший сын Тосабо, зовут меня Тосабо Таро, и мне девятнадцать лет!

— А меня зовут Кисанда!

Кисанда бросился к всаднику, и тот, наверное, сразу понял, что с таким противником ему не совладать. Он повернул коня и ударился было в бегство. «Нет, не уйдешь!» — подумал Кисанда и помчался следом. Конь молодого Тосабо, истомленный вчерашним переходом, совсем выдохся за время ночной битвы. Сколько ни нахлестывал его всадник, он только взвивался на дыбы и топтался на одном месте. Кисанда подбежал и во всю мочь взмахнул алебардой. Удар перебил задние ноги коня. Конь завалился назад и упал, придавив всадника. Кисанда мигом завладел всадником, содрал с него пояс и связал, не причинив ни единой раны, а затем представил перед лицом Судьи Ёсицунэ. Сказали слугам, и они привязали младшего Тосабо стоймя к столбу в конюшне.

Бэнкэй, раздраженный тем, что Кисанда опередил его, забегал по двору и вдруг увидел у южных ворот всадника, облаченного в доспехи с узором «узлы и удавки». Бэнкэй подбежал.

— Кто таков?

— Двоюродный брат Тосабо, и зовут меня Ихо-но Горо Моринага, — был ответ.

— А я — Бэнкэй!

И Бэнкэй ринулся на двоюродного брата Тосабо, а тот сразу понял, что с таким противником ему не совладать, хлестнул коня и ударился было в бегство.

— Жалкая тварь! Не уйдешь! — вскричал Бэнкэй и устремился за ним. Удар боевого топора пришелся по крупу, так что лезвие вошло в конскую плоть до самого обуха. Конь рухнул. Бэнкэй навалился на всадника, связал его собственным его же поясом и поволок к Судье Ёсицунэ. Там Ихо-но Горо привязали рядом с младшим Тосабо.

Между тем сам Тосабо увидел, что воины его большей частью либо перебиты, либо разбежались. То, что схваченному Ихо-но Горо сохранили жизнь, его, как видно, не обнадеживало, у него осталось еще семнадцать всадников, и он решил спасаться бегством. Разбрасывая пеших противников, он пробился к реке Камо в конце Шестого проспекта. Тут десять из его семнадцати разбежались кто куда, осталось семеро. И он помчался вверх по течению Камо, направляясь к храму Курама.

А надобно помнить, что настоятель храма Курама был некогда наставником Судьи Ёсицунэ, и братия тоже по старой памяти питала к нему глубокие чувства, а потому все они, числом в сотню, и думать не желая о последствиях, порешили взять сторону Судьи п встали заодно с преследователями Тосабо.

У себя во дворце Судья Ёсицунэ ругательски изругал своих вассалов.

— Бездельники! — кричал он. — Как же вы дали ускользнуть от вас такой птице, как Тосабо? Догнать стервеца!

И все самураи Ёсицунэ до единого человека пустились в погоню, оставив дворец Хорикава на попечении столичной стражи.

Между тем Тосабо, изгнанный из храма Курама, укрылся в долине Епископа. За ним гнались по пятам, и он, пожертвовав свои доспехи храму великого и пресветлого божества Кибунэ, спрятался в дупле огромного дерева неподалеку. Бэнкэй и Катаока, потерявши Тосабо, сказали себе: «Господин нас за это не похвалит» — и принялись за поиски с новым усердием. Тут Кисанда, взобравшись на поваленное дерево, вдруг вскричал:

— Вон там, за спиной господина Васиноо, в дупле дерева что-то шевелится!

Васиноо повернулся и, потрясая мечом, кинулся к убежищу Тосабо.

Увидев это, Тосабо понял, что с врагами ему не совладать, выскочил из дупла и стремглав помчался вниз по склону холма. Бэнкэй обрадованно взревел: «Куда, мерзавец!» — и, распахнув во всю ширь свои длани, пустился за ним в погоню. Тосабо был прославленным бегуном, он оставил между собой и Бэнкэем не менее сотни шагов, когда снизу ему навстречу раздался голос: «Здесь жду его я, Катаока Цунэхару! Гоните его на меня!» Услыхав этот голос, Тосабо понял, что ему не пробиться, шарахнулся и сторону и побежал наискось вверх по крутому склону, но уже стоял там и целился в него сверху вниз из лука громадной стрелой с раздвоенным наконечником Сато Сиро Таданобу, словно бы говоря ему: «Не уйдешь», и уже легонько натягивал тетиву. И ведь не вспорол себе живот Тосабо, а покорно отдался в руки Бэнкэю. Тут же доставили его в храм Курама. Оттуда в столицу отрядил с ним настоятель Тобоко пять десятков монахов.

— Привести Тосабо ко мне! — приказал Ёсицунэ, и Тосабо приволокли на главный двор.

Судья Ёсицунэ во всех доспехах, кроме панциря, и при мече вышел на веранду.

— Ты видишь, Тосабо, — произнес он, — что клятвенные письма сразу себя оказывают. Зачем ты писал их? Положим, ты пожелал бы уйти от меня живым и я отпустил бы тебя, что с тобой будет?

Тосабо поклонился, коснувшись головой земли, и сказал:

— Сёдзё дорожит своей кровью, зверь сай дорожит своим рогом, а японский воин дорожит своей честью. Если вы отпустите меня живым, как покажу свое лицо сотоварищам? Одна милость от вас мне потребна: отрубите мне без промедления голову.

Выслушав его, Судья Ёсицунэ сказал:

— Видно, Тосабо — человек твердый. Потому-то и положился на него Камакурский Правитель. Надлежит ли нам убить столь важного пленника? Или оставим его живым в тюрьме? Решай и действуй, Бэнкэй!

И Бэнкэй произнес:

— Когда столь сильного врага заключают в темницу, он темницу разрушает, а это нам ни к чему. Надо его незамедлительно зарезать.

Он велел Кисанде взять конец веревки, которой был связан Тосабо. Они свели Тосабо на берег Камо в конце Шестого проспекта, и там назначенный палачом Суруга Дзиро его зарезал. Было Тосабо сорок три года. Также были зарезаны Тосабо Таро девятнадцати лет и Ихо-но Горо тридцати трех.

Те, кому удалось избежать плена и гибели, воротились в Камакуру и доложили Правителю:

— Тосабо не справился. Судья Ёсицунэ казнил его.

И Ёритомо в ярости вскричал:

— Как посмел он схватить и казнить моего посланца? Он жестоко за это поплатится!

Но воины говорили между собой:

— Тосабо был казнен справедливо. Ведь он был послан убить Судью Ёсицунэ!

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОКИНУЛ СТОЛИЦУ

Так ли, иначе ли, но Камакурский Правитель объявил карательный поход. Первым с большой силой двинулся на столицу Ходзё Токимаса. Что касается Хатакэямы, то поначалу он отказался, однако, получив повторное повеление, встал во главе Семи родовых союзов Мусаси и вышел к храму Ацута в провинции Овари. И еще прошел слух, что вскорости из Восточных земель выступит арьергардом Ояма Сиро Томомаса с отрядом в тысячу с лишним всадников.

В первый день одиннадцатого месяца столичный Судья Ёсицунэ отправил с превосходительным Нисиномия-но самми в резиденцию государя-монаха такое послание:

«Когда я, не щадя своей жизни, громил врагов династии, я не только смывал позор с имени предков своих, но и стремился утишить высочайший гнев. И вот, в то время как ожидал я особых милостей в знак монаршей благодарности, поражает меня нежданное известие: Камакурский Правитель, словно неблагодарный волк, ищущий загрызть человека, который его вскормил, отрядил против меня свои войска. Надеялся я получить во владение земли к западу от заставы Встреч, однако теперь прошу, чтобы отдали мне хотя бы только Сикоку и Кюсю, куда бы я и удалился незамедлительно».

Тут надлежало определить высочайшее решение, и потому собрался Придворный Совет. Каждый высказал свое мнение, и приговорено было так: «То, что говорит в своем послании Ёсицунэ, вызывает сочувствие. Однако, ежели даровать ему соответствующий рескрипт, гнев Камакурского Правителя будет ужасен. Напротив, ежели такой рескрипт не будет ему пожалован, Ёсицунэ, несомненно, поведет себя в столице по примеру своего двоюродного брата Кисо Ёсинаки[202], и тогда здесь учинится великое беспокойство. Поскольку войска Камакурского Правителя уже находятся на пути к столице, надлежит сделать так: даровать Ёсицунэ просимый рескрипт и в то же время указать войскам Минамото из ближайших провинций напасть на него близ бухты Даймоцу».

На том порешили, и рескрипт был дарован. Получив его, Судья Ёсицунэ стал готовиться к отбытию на Сикоку.

Как раз в то время в столице собралось множество воинов из Сикоку, и был среди них некий Огата Сабуро Корэёси. Ёсицунэ призвал его к себе и сказал:

— Я пожалован землями Кюсю и направляюсь туда. Могу я положиться на тебя?

И Корэёси ответил:

— Как раз сейчас прибыл в столицу некто Кикути Даиро. Призовите к себе и его, и, ежели благоугодно будет вам его казнить, я сделаю все, что вы прикажете.

Судья Ёсицунэ призвал к себе Бэнкэя и Исэ Сабуро и спросил:

— Кто из них лучше — Кикути или Огата Сабуро?

Они ответили:

— Оба равноценны. Правда, Кикути будет понадежней, но зато у Огаты больше воинов.

Тогда Ёсицунэ вызвал Кикути и сказал:

— Беру тебя в сторонники.

— Я бы с радостью пошел под вашу руку, — ответил Кикути, — да вот беда: сына моего взяли на службу в Восточных землях, а разве это дело, чтобы родитель и сын состояли во враждующих лагерях?

И Ёеицунэ объявил:

— Раз так, надлежит Кикути убить.

К жилищу Кикути был послан отряд под командой Бэнкэя и Исэ Сабуро. Кикути отбивался до последней стрелы, затем поджег свой дом и зарезался. И Огата Сабуро, взяв голову самоубийцы, представил ее Ёсицунэ.

Третьего числа одиннадцатого месяца Судья Ёсицунэ в сопровождении своего дяди, правителя провинции Бидзэн, покинул столицу. Он повелел:

— Поскольку мы вступим в пределы наших владений впервые, надлежит всем одеться понаряднее.

И все нарядились прилично своему достоинству.

В ту пору Ёсицунэ сопровождала прославленная в мире танцовщица-сирабёси Сидзука, дочь Преподобной Исо, одетая, по желанию господина, в охотничий костюм. Сам же Ёсицунэ был в легких доспехах поверх красной парчовой одежды и сидел в окованном серебром седле на дородном вороном коне с пышной гривой и густым хвостом. За ним двумя отрядами по конским мастям следовали пятьдесят всадников в панцирях с черными шнурами и на вороных конях под окованными серебром седлами и еще пятьдесят всадников в красных кожаных доспехах и на гнедых конях, а за ними скакали вперемежку отряды по сто и по двести всадников, а всего их было более пятнадцати тысяч человек.

Во всех Западных землях известен огромный корабль «Цукимацу». Пятьсот воинов посадил Ёсицунэ на этот корабль, погрузил сокровища, поставил двадцать пять отменных коней и отплыл к Сикоку.

Сколь тосклива жизнь на корабле среди волн! Словно влажное платье рыбачек Исэ, ни на миг не сохли рукава от слез. В заливе, в заливе, в листьях тростников причалили лодки сборщиц морской травы; когда они правят к каменистому берегу, на отмелях, на отмелях плачут кулики, будто они знают, что настали сроки. Когда же выплывают из туманной дымки, в море раздается вопль сизых чаек, и от ужаса сжимается сердце: «Может, это боевой клич врагов слышен?» Покорный ветрам, влекомый течением, плывет корабль, и пали они ниц в молитве, обратившись влево, — там храм Сумиёси, покровителя мореходов, и направо они склонились благоговейно — там храм Нисиномия, защитника от бурь, и вот плывут они к бухте Асия, взором мимолетным ловят рощи Икута, минуют мыс Вада у великой гавани, и вот уже близко пролив Авадзи!

Когда они плыли, оставляя справа отмели Эдзимы, за пеленой осенней мороси вдруг возникли очертания высокой горы. Стоявший на палубе Ёсицунэ вопросил:

— Эта гора — какая гора, в какой земле?

— Это, верно, гора такая-то, нет, такая-то, — наперебой отвечали ему, но точно сказать никто не мог.

Тут Бэнкэй, который дремал, прислонившись головой к деревянному борту, вскочил на ноги, вспрыгнул на скамью рулевого и, высясь над всеми, произнес:

— Все вы попали пальцем в небо! До горы этой совсем не так далеко, как вы думаете. Это только так кажется, что далеко, а на самом деле это гора Священных Списков в землях Харима!

— Гора это Священных Списков или нет, — возразил Ёсицунэ, — не важно, меня беспокоит другое. Вон с запада только что поднялась к ее священной вершине черная туча. Значит же это, что вечером с запада неминуемо налетит буря. И ежели паче чаяния она нас настигнет, придется нам, чтобы всем спастись, выбросить корабль на первый попавшийся остров.

Но Бэнкэй сказал:

— Гляжу я на эту тучу, и кажется мне, что несет она вовсе не бурю. Неужели вы уже изволили забыть, господин? Когда вы избивали воинов Тайра, я, как сейчас, помню, что твердили молодые вельможи их рода, спуская в волны трупы и хороня в земле своих павших: «Сами боги Ицукусимы[203] обрушили гнев на наши головы, и потому мы погибнем. Бог Хатиман защищает Минамото, и потому род Минамото, что бы ни случилось, пребудет вовеки в покое и безопасности. Но к вождю их, главному полководцу, мы еще явимся злыми духами, душами убиенных!» Как бы то ни было, этот злой ветер, сдается мне, летит по вас. Если та туча, расколовшись, падет на корабль, вряд ли останетесь вы невредимы. И сомнительно, что мы все снова увидим родные места.

Выслушав его, Судья Ёсицунэ воскликнул:

— Что говоришь ты? Да разве такое возможно?

Бэнкэй же сказал:

— Бывало уже и раньше, господин, когда вы сожалели, что не вняли словам Бэнкэя. Так смотрите же!

С этими словами он натянул на голову мягкий подшлемник эбоси, отложил в сторону меч и алебарду, схватил связку каленых стрел с белым лебединым оперением и простой лук, а затем, вставши на нос корабля, заговорил убедительным голосом, словно бы обращаясь к толпе людей:

— Семь поколений богов небесных и пять поколений земных богов составили эру богов, после Дзимму Тэнно царствовал сорок один государь, и только при сорок первом произошли битвы, по жестокости равные битвам годов Хогэн и Хэйдзи[204]. И в этих битвах прославился Минамото Тамэтомо по прозвищу Тиндзэй-но Хатиро, кто бил стрелами длиной в пятьдесят ладоней из лука для пятерых. Много лет миновало с тех пор, и вот ныне в рядах Минамото я, Бэнкэй, с такими же стрелами и с таким же луком считаюсь самым заурядным воином. Так вот, сейчас я открою стрельбу по этой злой туче, дабы остановить ее. Ежели это всего лишь обычная туча, ей ничего не сделается. Но если являет она собою души погибших воинов Тайра, то невозможно, чтобы она устояла, ибо такова воля неба. Если же чуда не произойдет, значит, бесполезно молиться богам и поклоняться буддам. У Минамото я всего лишь скромный слуга, но есть и у меня приличное воину имя. Я — сын куманоского настоятеля Бэнсё, чей род восходит к Амацукоянэ, и зовут меня Сайто Мусасибо Бэнкэй!

И, назвавши себя, он принялся пускать одну стрелу за другой с удивительной быстротой. Волны морские ярко сверкали под ясным вечерним солнцем в зимнем небе, и не видно было, куда падали стрелы в полете, но это и вправду были души убиенных воинов, потому что туча сразу исчезла, как будто бы ее стерли.

Увидев это, все на корабле заговорили:

— Страх-то какой! Плохо бы нам пришлось, если бы не Бэнкэй!

— А ну, навались! — скомандовали гребцам.

Гребцы налегли на весла, но, когда уже показалась в дымке восточная часть Сиомицусимы, что на острове Авадзи, вновь у северного склона той же горы колесом закрутилась черная туча.

— А это что? — осведомился Судья Ёсицунэ.

— А это уже доподлинная туча, — успел только ответить Бэнкэй, и тут же на них обрушилась буря.

Шла к концу первая треть одиннадцатого месяца, и потому в горах пошел дождь с градом, и невозможно стало различить, где восточный берег, а где западный, У подножья гор дули свирепые ветры, в море тоже лил дождь с градом, и ветер срывался с горных склонов Муко, Меркнул день, и все ужаснее становилась буря.

Судья Ёсицунэ приказал матросам:

— Ветер усиливается, живо спускайте парус!

Они стали было спускать парус, но «цикаду»[205] под дождем заело, и у них ничего не вышло. Бэнкэй сказал Катаоке:

— Во время западного похода мы много раз попадали в ураган. Тащи сюда буксирный канат. Обмотаем навес.

Притащили канат, обмотали навес, но толку от этого не было никакого.

Перед выходом из Кавадзири на корабль погрузили множество камней; теперь их стали обматывать канатами и вышвыривать за борт, но камни с канатами не достигали дна, а бились в бушующей воде на поверхности — такой был страшный ветер. Дико ржали кони, напуганные грохотом воды на морском просторе, и жалко было людей, которые еще утром ничего подобного и представить себе не могли, а теперь валялись вповалку на досках корабельного днища и блевали желчью.

Видя это, Судья Ёсицунэ приказал:

— Разрубите парус и пропустите ветер!

Серпами «наигама» вспороли парус посередине и пропустили ветер, но белогривые волны все били и били в нос корабля, подобно тысяче разящих копий.

Между тем стемнело. Не за кем было следовать вперед: не горели во тьме кормовые огни. Некому было следовать позади: не виднелись и там огни рыбаков. Тучами затянуто было небо, не разглядеть Семи Звезд Хокуто[206]. И словно по морю страданий, бесконечному морю рождений и смертей, носились они в долгой-долгой ночи.

Будь Ёсицунэ один, ему было бы все равно, что случится. Однако за время пребывания в столице он как человек с чувствительным сердцем тайно осчастливил своим вниманием двадцать четыре особы женского пола. Среди них отменной его благосклонностью пользовались такие дамы как дочь Хэй-дайнагона[207], высокородная дочь министра Коги, и дочери дайнагона Карахаси и тюнагона Торикаи[208], все милые и прелестные красавицы. И еще были пять танцовщиц-серабёси, начиная с несравненной Сидзуки, а всего на корабле их плыло одиннадцать душ. В столице каждая питала свои мечты и надежды, здесь же они, сгрудившись тесною кучкою, жалобно вопияли:

— Ах, сколь лучше что угодно в столице, нежели так страдать!

Судья Ёсицунэ, охваченный тревогой, вышел на палубу.

— Который сейчас может быть час? — спросил он.

— Конец часа Крысы, — ответили ему.

— Аварэ, скорей бы рассвело, — сказал он. — Увидеть бы лица друг друга, а там пусть все идет своим чередом.

И тут он крикнул:

— Есть ли из воинов или слуг ловкий парень, кто бы с серпом «наигама»[209] за поясом вскарабкался на мачту и перерубил бы канат от «цикады»?

— На краю смерти человек впадает в пучину ужаса, — проворчал Бэнкэй.

— Вот уж кого-кого, а тебя я лезть наверх не пошлю, — произнес Судья Ёсицунэ. — Тебя воспитали на горе Хиэй, и ты не годишься для такого дела. Хитатибо привычен к лодкам на озере Бива и к большим судам не годится тоже. Исэ Сабуро — человек сухопутный, он из Кодзукэ, а Тадацобу вышел из глубины края Осю. Но вот Катаока — ты вырос в земле Хитати на берегу, где бьют огромные волны. Еще когда Учитель Сида Сабуро томился на острове Укиеима, ты часто навещал его и хвалился: «Ежели начнется свара между Тайра и Минамото, я смогу сплавать куда угодно хоть на лодочке с лист тростника! Что ж, полезай, Катаока!

И Катаока, отойдя в сторону, стал послушно готовиться.

Снявши одежду, он скрутил жгутом нижний пояс и подвязал набедренную повязку, распустил мотодори и прижал волосы к затылку, плотнее нахлобучил шапку эбоси я повязал ее платком, а затем, засунув древко отточенного серпа «наигама» за пояс поперек туловища, протолкался к мачте. Примериваясь, положил на нее руки. Мачта была огромная, толщиною больше обхвата крупного человека, а высотой едва ли не в полтора десятка хиро. И корка льда от дождя и снега, нанесенного бурей с горы Муко, покрывала ее, словно бы листовым серебром. Казалось, по ней ни за что не взобраться.

Судья Ёсицунэ, видя это, ободряюще крикнул:

— Молодцом, Катаока!

Катаока крякнул, полез и соскользнул, снова полез и снова соскользнул, и так несколько раз, и все-таки, собравши все силы, начал подниматься. Когда взобрался он на высоту двух дзё, послышался гул, как при землетрясении, эхом отозвавшийся на корабле. «Что такое? Что это?» — закричали все, и тут стало видно: откуда-то, то ли с берега, то ли с моря, на корабль стремительно несется гонимая воющим ветром пелена дождя.

— Эй, рулевой, ты слышишь? — заорал Катаока. — Сзади идет шквал! Берегись волны! Поворачивай под ветер!

Не успел он докричать последние слова, как что-то свирепо ударило в парус, и корабль со скрипом и плеском помчался по волнам, и тут где-то грохнуло дважды, и на корабле отозвались криком ужаса люди.

Громко запричитал Бэнкэй:

— Смилуйся, Будда Амида! Смилуйся, Будда Амида1

В тот же миг мачта треснула и переломилась в двух дзё ниже «цикады». Обломок свалился в волны, а облегченный корабль понесся еще быстрее. Катаока соскользнул на палубу, забрался на бортовой настил и, перерезав серпом «наигама» все восемь крепежных канатов, вышвырнул их в море, после чего обломок мачты отнесло ветром. Остаток ночи корабль носило по волнам.

И вот наступил рассвет. Ночная буря совершенно утихла, но тут снова подул ветер.

— С какой стороны этот ветер? — осведомился Бэнкэй.

Выступил вперед кормчий лет под пятьдесят и сказал:

— Это ветер вчерашний.

— Что ты, приятель, ты посмотри хорошенько, — возразил Катаока, — Вчерашний ветер валил с севера, а этот несет то ли с юго-востока, то ли с юга. На подветренной стороне наверняка земля Сэтцу!

Судья Ёсицунэ вмешался:

— Вы, друзья мои, ничего в этих делах не понимаете. Моряки разбираются лучше вас. Ставьте парус, нужно захватить этот ветер.

Приладили мачту для малого носового паруса, натянули парус, и корабль побежал, а как взошло солнце, оказались они перед невесть откуда взявшейся полосой суши.

— Сейчас прилив или отлив?

— Отлив.

— Тогда дождемся прилива.

Волны стучали в борта корабля, и тут, пока они дожидались светлого дня, донесся звон колокола.

Судья Ёсицунэ сказал:

— Раз мы слышим колокол, значит, берег этот совсем близко. Кому-то придется отправиться на лодке и узнать, как и что.

Воины затаили дыхание, ожидая, на кого падет выбор.

— Положимся на того, чье уменье мы сегодня ужа испытали, — произнес Ёсицунэ. — Ступай, Катаока!

Катаока повиновался. Он облачился в доспехи, украшенные узором в виде перевернутых листьев остролиста, взял меч и сел в лодку. Был он отменным мореходом, и добраться до берега не составило ему большого труда. Там обнаружил он несколько тростниковых шалашей, в которых рыбаки обычно выпаривают соль.

Катаока хотел было зайти и расспросить, но из осторожности прошел мимо. Отойдя от берега вверх по дорого примерно на один тё, видит: величественные тории — священные ворота. За тории возвышалась ветхая молельня. Катаока приблизился и склонился в благоговейном поклоне, и тут оказался перед ним старец, проживший не менее восьми десятков лет.

— Как называется эта провинция? — осведомился у него Катаока.

— Обычное дело, когда человек не знает, где он на морс, — ответствовал старец. — Но ты спрашиваешь название местности на суше, и это удивительно. Уже несколько дней мы все здесь в тревоге. Ведь только вчера Судья Ёсицунэ отплыл из этих мест в Западные земли, а ночью разразилась такая буря! Все считают: «Он пристанет к нашему берегу», и жители нашей провинции Тэсима Курандо, Кодзукэ Ханган и Комидзо Таро уже получили приказ. Уже в ближних и дальних селениях кладут изукрашенные перламутром седла на спины пятисот лучших коней, уже стоят у берега три тысячи лодок со щитами по бортам, и все ждут Судью Ёсицунэ. Ежели ты его человек, торопись и спасайся.

Катаока с невинным видом произнес:

— Дело в том, что я с острова Авадзи, два дня назад вышел я на рыбную ловлю, попал в бурю и вот сейчас высадился здесь. Прошу вас, скажите, куда я попал?

И старец ответил старинным стихотворением:

Огни рыбаков. Их стародавний свет Брезжит в ночи. И мерцают над Асия На лету светляки.

И затем он удалился. Позже Ёсицунэ узнал, что храм этот посвящен богу Сумиёси — покровителю мореходов, и нонял, что милость божества его осенила.

Катаока вернулся на корабль и рассказал обо всем.

— Хорошо, — сказал Ёсицунэ. — Отойдем в море.

Но начался прилив, и корабль остался на том месте, где стоял. И так прошла ночь.

О СХВАТКЕ В БУХТЕ ДАЙМОЦУ

«Небу уста не даны, и глаголет оно устами людей». Великое волнение охватило берега бухты Даймоцу.

Ведомо сделалось: нынче ночью прибыл корабль, коего в ночь накануне не видели в бухте, и навес не убран на нем. Подозрительный это корабль. Вышло решение его досмотреть, и вот пять сотен всадников спешились, погрузились в тридцать лодок и отчалили от берега. Хотя начался отлив, легкие лодки сидели мелко, гребцы подобрались ловкие, выгребали они искусно и в согласии с замыслом, так что взяли корабль в кольцо. «Чтоб ни один не ушел!» — прогремел приказ. Судья же Ёсицунэ, видя это, произнес:

— Пусть нападение врагов здесь никого не тревожит. Может статься, они вообще не посмеют напасть, как только узнают, что на борту сам Ёсицунэ. Но ежели буйная схватка все же начнется, смотрите тогда не обращайте внимания на мелкую сволочь. Беритесь за «медвежьи лапы»[210] на длинных древках и хватайте живьем крупную дичь, тех, в ком опознаете начальников.

И сказал Бэнкэй:

— Повеление ваше таково, что иного и быть не может. Однако же битва на море — дело серьезное. Здесь начало боя — обмен стрелами — вы не доверите кому ни попало. Так что позвольте уж мне!

Услышав это, сказал Катаока:

— Монаху надлежит молиться о душах тех, кто почил одиноким, да еще наставлять заблудших на правильный путь. Для чего же ты еще и в бою вылезаешь вперед? Не путайся под ногами! Первую стрелу пущу я!

Выслушав, Бэнкэй возразил:

— Это что же, будто у нашего господина нет других воинов, кроме тебя?

Тут Таданобу, почтительно склонившись перед Ёсицунэ, произнес:

— Все это пустая болтовня. Они спорят, кому быть первым, а враги уже совсем близко. Аварэ, благоволите только отдать приказ, и первым буду я.

— Превосходно, — сказал Судья Ёсицунэ, — Иного от тебя не ждал.

И он тут же разрешил Таданобу начинать.

Таданобу был облачен в светло-зеленые доспехи поверх кафтана из пятнистого шелка и в шлем с трехрядным нашейником; у пояса имелся у него внушительный меч с серебряной отделкой, а из-за спины над головой торчали двадцать четыре стрелы с бело-черным ястребиным оперением, причем выше остальных выступали две гудящие стрелы[211]. Сжимая в руке лук «фусимаки»[212], он вышел на нос корабля и обратился лицом к врагам.

Между тем враги на лодках, загородившись щитами, подплыли на расстояние полета стрелы, и их предводители Тэсима Курандо и Кодзукэ Ханган закричали:

— Послушайте нас! Нам ведомо, что это корабль господина Судьи Ёсицунэ! С вами говорят Тэсима Курандо и Кодзукэ Ханган! Мы выполняем приказ Камакурского Правителя, и знайте, что под страхом потери воинской чести мы нипочем не позволим вам, изгоям, вступить на эту землю!

— А с вами говорит Сато Сиробёэ Таданобу! — гордо выпрямившись, прокричал в ответ Таданобу.

— Берегись, ибо я представляю здесь моего господина! — рявкнул Тэсима Курандо.

Он наложил на тетиву огромную гудящую стрелу, с силой натянул и выстрелил. Стрела пронеслась по воздуху и ударилась в борт корабля. Увидев это, Таданобу сказал:

— Вот в чем отрада для воина: в том, чтобы попадать во врага своего насущного, как в мишень на ученье. В толк не возьму, может, ты решил своими гудящими стрелами подшутить над скромным слугой Минамото? А я вот честно покажу тебе свое умение!

С этими словами он положил на тетиву своего лука для троих стрелу в тринадцать ладоней и три пальца, с силой натянул и, немного выждав, выстрелил. С воем понеслась стрела, и ее тяжелый раздвоенный наконечник врубился в наличник шлема Тэсимы, перерезал поперек голову и застрял в заклепках нашейника. Чаша шлема вместе с верхней частью черепа с плеском упала в море.

Увидев это, Кодзукэ Ханган вскричал:

— Ну, у меня ты много не поговоришь!

Он выхватил из колчана наугад первую попавшуюся стрелу, хорошенько натянул тетиву и выстрелил. Стрела прошла вскользь по левой стороне шлема Таданобу. Таданобу как раз поднимал лук, и вторая его стрела ушла в море. Видя это, он произнес:

— Сдается мне, жители этой провинции никогда не умели попадать в противника. Ну-ка, гляди, как надо!

Он наложил на тетиву стрелу с наконечником «игла», слегка натянул и остановился. Кодзукэ Ханган, раздосадованный своим промахом, выхватил вторую стрелу. Едва он поднял лук, как Таданобу, натянув тетиву в полную силу, выстрелил. Его стрела ударила Кодзукэ в левую подмышку и на пять сунов вышла из правого бока. И Кодзукэ Ханган с плеском свалился в море.

А Таданобу, наложив на тетиву новую стрелу, предстал перед Ёсицунэ. Тут и спорить было не о чем, совершил он воинский подвиг, и господин повелел запечатлеть его имя первым в книге доблести.

С гибелью Тэсимы Курандо и Кодзука Хангана враги отгребли далеко за пределы полета стрелы.

И спросил Катаока:

— Скажи-ка, почтеннейший Таданобу, каким манером вел ты ныне бой?

— Да по своему разумению, — ответствовал Таданобу.

— Тогда благоволи отойти в сторонку, — сказал Катаока. — Метну-ка и я стрелу-другую.

— Ну-ну, попробуй, — сказал Таданобу и отошел.

Был Катаока облачен поверх белого кафтана в кожаный панцирь с желтым узором по белому полю; шлем он нарочно не надел, а покрывала его голову самурайская шапка ориэбоси, прихваченная тесьмой на подбородке. Держа под мышкой лук нелакированного дерева, он вынес и поставил со стуком на банку ящик со стрелами и снял крышку; нет, там не были обычные стрелы с наконечниками «щиторуб» и «птичий язык», а были там стрелы из выпрямленного бамбука с обструганными утолщениями и с оперением, притороченным по обеим сторонам корой бересклета; стволы их были усилены насадками из тиса и черного дуба окружностью в четыре и длиною в шесть сунов, и такой же длины достигал дубовый или тисовый наконечник «древобой».

— Следует знать, — объявил Катаока, — что стрелять такой вот стрелой по живому врагу не стоит, она может и не пробить панцирь. Но борта этих лодок делают на Сикоку из криптомерии тонкими, а лодка набита людьми до отказа и сидит достаточно низко. Если я буду бить, целясь примерно на пять сунов ниже уровня воды, мои стрелы проломят борта, как долотом. В лодки хлынет вода, люди в панике замечутся и сами их потопят, и тут уж им всем, несомненно, будет конец. Если к ним поплывут на помощь, не выбирайте целей, бейте стрелами бегло, в кого ни попадет.

— Мы готовы! — откликнулись воины.

Катаока уперся коленом в банку и стал с бешеной быстротой выпускать стрелы одну за другой. Полтора десятка, из них десять с тисовыми «древобоями», поразили днища лодок, и лодки начали наполняться водой. Люди в них заметались, запрыгали, затопали, лодки стали переворачиваться, и вот уже три из них у всех на глазах затонули. Тэсимы Курандо не было больше в живых, и остальные поспешили обратно к берегу. Печально разбрелись бойцы по домам от бухты Даймоцу, с плачем унося бренные останки своего предводителя.

Тем временем Бэнкэй окликнул Хитатибо и пожаловался:

— Нет потехи душе! Сейчас бы нам с тобой повоевать, а день идет к концу. Ведь это все равно что побывать на горе сокровищ и уйти с пустыми руками...

И тут оказалось, что Комидзо-но Таро, прослышав о битве в бухте Даймоцу, примчался к берегу с сотней воинов и уже столкнул в воду пять лодок из вытащенных на берег.

Увидя это, Бэнкэй и Хитатибо натянули черно-синие кафтаны. Поверх Бэикэй облачился в панцирь из черной кожи, Хитатибо же надел светлый панцирь с черными шнурами. Лук Бэнкэй нарочно оставил, а взял с собой к поясу большой меч длиной в четыре сяку два суна с узорчатой рукоятью да малый меч, именуемый «Иватоси» — «Пронзатель скал», бросил на дно лодки боевой топор с вырезом «око вепря», серп «наигама» и «медвежью лапу», после чего, подхватив под мышку неразлучную свою боевую палицу (с железным стержнем, со спиральной обмоткой из железной проволоки и с головкой, усаженной железными бляхами), спрыгнул в лодку сам и встал на носу. Хитатибо как искусный мореход встал на корму с веслом.

— Дело-то пустячное, — проворчал Бэнкэй. — Сейчас мы вгоним нашу лодку в самую гущу неприятеля. Я хватаю «медвежью лапу», зацепляю за борт ближайшей вражеской лодки и подтягиваю ее к себе, лихо в нее перескакиваю и принимаюсь гвоздить их почем зря по макушкам, по наплечникам, по коленным чашечкам. И славно было бы взглянуть на башку ихнего главаря, когда я расколю на ней шлем! А вы все оставайтесь здесь и любуйтесь!

С этими словами он оттолкнулся от борта корабля и отплыл, словно сам Бог Чума, выступающий на обреченных. А его соратники только молча глядели ему вслед, тараща глаза.

И сказал Комидзо-но Таро:

— Сколь странно, что против всей нашей силы идут всего двое! Кто бы это мог быть?

— Один из них Бэнкэй, а другой — Хитатибо, — ответили ему.

Услышав это, Комидзо воскликнул:

— Ну, если это так, то нам с ними не справиться!

И все лодки повернули обратно к берегу. Увидев это, Бэнкэй заорал:

— Трусы! Эй, Комидзо-но Таро! Я вижу тебя! Остановись и выходи на бой!

Но Комидзо, словно бы не слыша, продолжал уходить. Тогда Бэнкэй сказал:

— В погоню, Хитатибо!

Хитатибо уперся ногой в борт и принялся яростно ворочать веслом. Они врезались между лодками Комидзо. Бэнкэй мигом зачалил одну из них «медвежьей лапой», подтянул к себе и перепрыгнул в нее. С кормы к носу двинулся он, нещадно побивая всех, кто попадался под руку. Люди, на которых обрушивался удар, не успевали и пикнуть. Но и те, по кому он промахивался, кидались без памяти в море и тут же тонули.

Видя все это, Судья Ёсицунэ произнес:

— Катаока, его надо остановить. Крикни ему, что нельзя брать на душу столь великий грех.

И Катаока крикнул Бэнкэю:

— Эй, слушай приказ господина! Не бери на душу свою столь великий грех!

Бэнкэй же, услышав его, крикнул в ответ:

— Я так до конца и останусь недозрелым монашком, ты понял меня, Катаока? Так что оставь приказ господина при себе! Вперед, Хитатибо! На бой!

И они вновь свирепо набросились на врагов. Всего было разгромлено две лодки, трем же удалось ускользнуть и добраться до берега бухты Даймоцу.

Так в тот день Судья Ёсицунэ одержал победу. Потери воинов на корабле составили шестнадцать человек ранеными и восемь убитыми. Убитых схоронили в волнах бухты Даймоцу, дабы врагам не достались их головы.

Остаток дня был проведен на борту, а с наступлением ночи дамы были высажены на берег. Они искренне любили господина, но оставлять их дальше было немыслимо, и всех их отправили восвояси. Провожать дочь Хэй-дайнагона указали Суруге Дзиро. Провожать высокородную дочь министра Коги поручили Кисанде. Остальных дам провожали их родичи и земляки.

Оставив при себе лишь Сидзуку, к которой он питал, как видно, особенную любовь, Ёсицунэ вышел из бухты Даймоцу и проплыл к пристани Ватанабэ; когда же день начался, достиг он жилища Нагамори, главного жреца храма Сумиёси. Там он провел ночь, далее прибыл в Ки-си-но Ока, что в уезде Уда провинции Ямато, к родичу по матери своей. Под кровом близкого человека прожил он некое время, но вот получилось известие, что Ходзё Сиро Токимаса с войсками провинций Ига и Исэ надвигается на уезд Уда. Дабы не навлечь на родича беду, Ёсицунэ на рассвете четырнадцатого дня двенадцатого месяца первого года Бундзи оставил Киси-но Ока, вечером пятнадцатого дня бросил коня у подножья холмов и скрылся в горах Ёсино[213], славных весенним цветением вишен.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ВСТУПИЛ В ГОРЫ ЕСИНО

Когда в столицу весна приходит, в горах Ёснно еще стоит зима. А уж на исходе года и подавно ручьи в долинах скованы льдом и непроходимы горные тропы. Вот куда, не в силах расстаться, увлек за собой Сидзуку Судья Ёсицунэ. Миновав опасные спуски и подъемы, преодолев и Первое, и Второе, и Третье ущелья, пройдя Третий и Четвертый перевалы, вступил он в местность, именуемую Суги-но Дан — Алтарь Криптомерий.

И сказал Бэнкэй:

— Эх, Катаока, до чего же беспокойно служить господину в этих его скитаньях! Когда мы отплывали на Сикоку, он насажал на корабль десяток разных барышень, и уже с ними хлопот был полой рот, но вот зачем он взял с собой женщину и в эту горную глушь — это уже выше моего разумения. Мы здесь плутаем, и если об этом узнают внизу в селеньях, то мы попадем в руки мужичья, и нас всех перебьют, и прискорбно будет, что слух пойдет, будто все это из-за любовной связи. Как полагаешь ты, Катаока? Пора и о себе подумать, самое время бежать нам отсюда!

— По мне, пусть будет что будет, — отвечал Катаока. — А тебе советую делать вид, будто ее и нет вовсе.

Услышал это Ёсицунэ, и сделалось ему тяжело на сердце. Он понял, что если не расстанется с Сидзукой, то потеряет своих верных слуг. И чтобы не потерять своих верных слуг, должен он расстаться с Сидзукой, хоть это ему и трудно. Мысль об этом разрывала ему душу, и он залился слезами.

Он призвал к себе Бэнкэя и сказал так:

— Не потому, что не ведал я о недовольстве моих людей, а просто не под силу мне было порвать эту злосчастную любовную связь, вот и взял я с собою женщину, и этого я сам, я сам понять не могу. А теперь решил я все-таки отослать Сидзуку в столицу, но не знаю, как это сделать.

Бэнкэй, почтительно поклонившись, произнес:

— Прекрасное намерение. Я и сам хотел предложить вам это, но не осмелился. И ежели вы изволили решить, то надлежит не мешкать, пока еще не стемнело.

— Для чего мне ее отсылать? — проговорил Ёсицунэ, и хотелось добавить ему: «Не желаю ее отсылать!» — но подумал он, как посмотрят на это его воины, и смирился вконец. Так решился он отослать от себя Сидзуку.

— Есть кто-нибудь, кто согласен доставить Сидзуку в столицу? — спросил он.

Вызвались двое воинов и трое «разноцветных»[214].

— Вы словно бы отдаете мне свои жизни, — сказал им Ёсицунэ, — Служите же в пути хорошенько, а когда доставите госпожу в столицу, каждый из вас волен идти на все четыре стороны.

Затем он призвал Сидзуку и сказал ей так:

— Отсылаю тебя в столицу не оттого, что охладела моя любовь. Я повел тебя сюда за собою, потому что любовь моя не была пустым увлечением. Невзирая на толки людские, увлек я тебя под небеса горестных скитаний, но ведомо стало мне, что вот эта гора именуется вершиной Бодай[215], горой Прозрения, и первым ступил на нее Святой Эн-но Гёдзя[216], а потому тем, кто не очистил помыслы и плоть свою, дорога сюда заказана. Я же, влекомый греховным своим побуждением, явился сюда с тобою и тем самым навлекаю на пас гнев богов. Возвращайся в столицу под кров своей матушки, Преподобной Исо, и жди до весны будущего года. Если и в будущем году пойдет у меня все не так, как надеюсь, то я уйду в монахи, и, если ты все еще будешь любить меня, мы пострижемся вместе, будем вместе читать сутры и возносить моленья и останемся неразлучны в этой и в будущей жизни.

Он говорил, а Сидзука только плакала, закрыв лицо рукавом.

— Пока не охладевала ко мне ваша любовь, — произнесла она, — вы разрешали мне быть при вас даже в плаванье на Сикоку. Но теперь, когда прервались узы, связующие нас, что же, теперь ничего не поделаешь, остается мне лишь смириться с горькой судьбой своей и печалиться. Боюсь вам сказать, но с лета я, кажется, в положении, и предстоят мне роды. То, что мы были вместе, не утаишь, это всем известно, и обо всем донесут и в Рокухару, и в Камакуру. А я слыхала, сколь безжалостны люди из Восточных земель, и какие же муки ожидают меня, когда меня схватят и им предадут? Прошу вас, не отсылайте меня, придумайте что-нибудь! Ведь и для вас и для меня будет лучше, если я умру здесь, чем жить и терзаться в неведении.

Так умоляла она, но Ёсицунэ сказал:

— Сколь это ни тяжко, а все же возвращайся в столицу.

Тогда она зарыдала в голос и упала, прижавшись лицом к его коленям. И все самураи, увидев это, оросили рукава слезами.

Ёсицунэ извлек малое зеркальце и подарил Сидзуке со словами:

— Я гляделся в него по утрам и по вечерам, когда убирал свои волосы. Каждый раз, когда будешь глядеться в него, старайся думать, будто глядишь на меня.

Сидзука в любовной печали спрятала зеркальце у себя на груди, словно бы это была память о покойном. И, глотая слезы, сложила она такие стихи:

Сколько б в него ни смотрелась я, Нерадостно на сердце. О, ясное зеркало! Больше в нем не покажется Облик любимого.

Когда же она их прочла, Судья Ёсицунэ взял изголовье макура и вручил ей со словами:

— Пусть оно всегда будет с тобой.

И он произнес такие стихи:

Как бы я ни спешил, Не в силах и шагу ступить. Был спокоен я лишь тогда, Когда, безмятежная, со мной Сидзука делила ночлег.

Затем он подарил ей множество драгоценных вещей. Был среди них особенно любимый им барабанчик цудзуми из сандалового дерева, обтянутый оленьей кожей и увитый разноцветными шнурами, меняющими его звучанье.

— Я бережно хранил этот цудзуми, — сказал Ёсицунэ, — Во времена правления государя-монаха Сиракавы[217] некоему старцу, умудренному на стезе Будды, из храма Жилище Закона Ходзюдзи, когда он был в Танском царстве, вручили там два сокровища: лютню-биву под названием «Мэйкёку» — «Дивная мелодия» и вот этот цудзуми, именуемый «Хацунэ» — «Изначальным Звуком». Бива «Мэйкёку» хранилась в императорском дворце и сгорела вместе с дворцом государя-монаха Сутоку во время мятежа Хогэн. Барабанчик же «Хацунэ» попал к Тайре Маса-мори, тогдашнему правителю земель Сануки, который его бережно хранил. После смерти Масамори барабанчик перешел к его сыну Тадамори. Не знаю, кто завладел им после смерти Киёмори, но только во время битвы у Ясимы его то ли бросили, то ли уронили в морские волны. Исэ Сабуро выловил его «медвежьей лапой» и вручил мне, а я отправил его в Камакуру. Оттуда его вернули в государев дворец. Когда после разгрома дома Тайра я находился в столице, барабанчик был пожалован мне. Думал я не расставаться с ним до самой смерти, но конец мой уже близок, поэтому отдаю тебе.

Так он сказал, и Сидзука со слезами приняла драгоценный подарок. Теперь, сколько ни думай, оставаться дольше здесь было нельзя, и отряд их уже разделился. Но когда решался уйти Ёсицунэ, не могла решиться Сидзука, а решалась расстаться она — не мог решиться Ёсицунэ. Никак не могли они расстаться, расходились и вновь возвращались, возвращались и вновь расходились. И вот наконец Ёсицунэ пошел вверх по горному склону, а Сидзука стала спускаться в долину, но, пока различимы были луки в руках уходивших, она все оглядывалась. Когда же удалились спи настолько, что уже не могли разглядеть друг друга, крикнула она что было силы, и вопль ее эхом отдался в горах.

Пятеро спутников, всячески утешая Сидзуку, спустились с нею к Третьему и Четвертому перевалам. А там двое самураев подозвали к себе троих «разноцветных» и сказали им так:

— Что полагаете делать дальше? Судья Ёсицунэ, конечно, любит Сидзуку, да ныне самому ему голову преклонить негде, некуда ему идти, и ждет его гибель. Вот и мы тоже: спустимся с горы, потащимся с этой беженкой, а беды нам не миновать. Тут же, смотрите, до подножия недалеко, и, ежели мы ее бросим, она и без нас как-нибудь доберется. Самое время сейчас нам бежать и спасаться.

Если уж так говорили самураи, которым надлежало бы знать, что такое честь, и не забывать о долге, то уж простым слугам и подавно пристало отозваться на это словами:

— Как вы решите, так мы и сделаем.

Под большим старым деревом расстелили они звериную шкуру и сказали Сидзуке:

— Благоволите здесь немного отдохнуть. У подножия горы находится храм Одиннадцатиликой Каннон, и настоятель этого храма доводится одному из нас родственником. Мы посетим его, поведаем ему о вас, и, ежели его не затруднит, вы там остановитесь на время, а затем мы по горным тропам выведем вас в столицу.

— Делайте как полагаете лучше, — ответила им Сидзука.

ПОКИНУТАЯ СИДЗУКА В ГОРАХ ЕСИНО

Попрощавшись и прихватив с собой все без остатка драгоценные дары Судьи Ёсицунэ, спутники скрылись, словно их и не было. День клонился к вечеру, Сидзука ждала в беспокойстве — вот сейчас, вот сейчас! — но никто не вернулся, никто не пришел, чтобы сказать ей хоть слово. Наконец, отчаявшись, покинула она старое дерево и, плача, плача, побрела, куда понесли ее ноги. Слышен ей был лишь ветер, дувший сквозь сухую листву криптомерий, видна ей была лишь лупа, светившая сквозь ветви, и все вокруг наводило уныние.

Так, идя из последних сил, поднялась она на гребень высокой горы и громко крикнула наудачу, и снизу из долины отозвалось ей эхо. «А может, это кто-то мне отвечает?» — подумалось ей, и с плачем она спустилась в долину. Смотрит: занесенная снегом дорога и ни единого следа людского в снегу. Снова послышалось ей, будто горный ветер несет по долине чей-то тоскливый голос, насторожилась она затаивши дыханье, но был то всего лишь чуть слышный ропот ручья под снежным покровом, и горькая тоска овладела ее душою. С плачем взобралась она на гору, смотрит: кроме следов, оставленных ею, ни единого следа в снегу.

Так брела она, спускаясь в долины и поднимаясь по горным склонам, обувь ее осталась в снежных сугробах, шляпу ее сорвало порывом ветра, ноги стерлись, кровь с них текла, словно алая краска. Так и казалось, что весь снег в горах Ёсино окрашен кровью. Рукава ее насквозь промокли от слез, и на краях их повисли сосульки. Обледенел подол кимоно, заблестел, словно зеркало, и от тяжести этого льда стало ей еще труднее идти. Так вею ночь до рассвета пробродила она по горным тропинкам.

Она рассталась с Судьей Ёсицунэ примерно в полдень шестнадцатого дня. До вечера семнадцатого дня блуждала она одиноко в горах, и сердце ее исполнилось отчаянием. Вдруг узрела она тропу, протоптанную в снегу, и повлеклась по ней в надежде, что либо найдет поблизости своего Ёсицунэ, либо окажутся невдалеке покинувшие ее спутники, и тут тропа вывела ее на большую дорогу. Она остановилась передохнуть, раздумывая, куда может вести эта дорога, а дорога вела, как она позже узнала, в местность, именуемую Уда. Наконец решилась она идти на запад, и вскоре далеко в глубокой долине завиднелся тусклый огонек. «Не селенье же это, — подумала она. — И стариков-углежогов[218] я не встречала, значит, это не печь для обжига угля. Будь сейчас вечер осенний, можно бы было подумать, что там светлячок на болоте». Все ближе и ближе подходила она, а между тем то горел фонарь храма Алмазного Царя Дзао-Гонгэна[219].

Она вошла в ограду и остановилась. У Больших Ворот храма было полно паломников. «Куда это я попала?» — подумала Сидзука. Несколько отдохнув в стороне, она спросила кого-то:

— Что это за место?

— Это Священная Вершина Ёсино, — ответили ей.

Не было предела радости Сидзуки. Ведь сколько дней в году, а нынче как раз семнадцатое число, день праздника этого самого храма! С благоговением об этом подумав, смешалась она с толпою паломников и приблизилась к Главным Южным Воротам, дабы вознести молитвы перед изображением божества в Главном Зале, однако столь велико было там множество людей, что вступить в Главный зал ей так и не удалось. Попыталась она войти через Малые Врата, однако и там сгрудились массой молящиеся, и в конце концов, обессилев, присела она на корточки у стены, накрывши голову полой одежды. А там окончилась служба, Сидзука очнулась и нараспев горячо прочитала со всеми из сутры. Затем паломники кто как умел почтили храм разными танцами, каждый на свой лад, и больше всего пришлось по душе Сидзуке, как прекрасно представили саругаку[220] паломники из Оми и исполнили сирабёси[221] плясуньи из Исэ; закончив, они уходили в домик для отдыха.

И, глядя на них, Сидзука от всего сердца вознесла божеству такую молитву:

— Будь на то моя воля, разве не смогла бы и я поклониться тебе, Гонгэн-сама, своим искусством? Молю тебя, дай мне благополучно достигнуть столицы, дай мне также вновь без помех обрести моего Ёсицунэ, с которым меня разлучили! И коли исполнится так, обещаю предстать пред тобою с матушкой моей, Преподобной Исо, и поклониться тебе нашим искусством танца!

Вскоре после того все паломники удалились, и тогда она предстала перед изображением божества и начала молиться. Тут несколько молодых монахов оказались неподалеку, и один из них сказал:

— Ух ты, какая красавица! Сразу видно, что не из простых! Интересно, кто же она? Как раз из вот таких бывают искусные плясуньи. Давайте попросим ее что-нибудь исполнить!

Выступил вперед престарелый монах, облаченный в рясу белого шелка и с четками из хрусталя и агата в руках, и он сказал Сидзуке:

— Ты перед ликом Алмазного Царя Дзао-Гонгэна. Почти его своим искусством.

Услышав это, Сидзука произнесла:

— Не знаю, как мне вам и ответить. Живу я здесь поблизости и каждый месяц затворяюсь в этом храме и никаким особым искусством не владею.

— Аварэ, всемилосердный Гонгэн наш! — произнес монах. — Чудодейственная сила его несравненна! И особенно для тех, кто предстает пред ликом его, чтобы исповедаться в винах, что препятствуют вступлению на истинную стезю. Благоугодно было ему явиться в наш мир в этом своем воплощении, и, если кто, наделенный талантом, не почтит его своим уменьем, тот повергает его в сугубую скорбь. Если же кто, пусть даже неискусно, но от души исполнит что-либо, как умеет и знает, тот радует его сугубою радостью. Это не выдумал я. Таково было нам откровение самого Гонгэна!

Выслушав это, Сидзука подумала: «Как страшно, ведь я знаменита в свете! Но страшно и отказаться, ведь лишь над честными головами почиет милость богов. Впрочем, для чего обязательно танцевать? Никакого не будет вреда, если я поднесу божеству песню. И быть не может, чтобы кто-нибудь знал меня здесь в лицо».

Много песен знала она, но особенно удавалась ей песня из одного сирабёси. Иссякало воображение, не хватало слов, чтобы передать прелесть мелодии и стихов. Слушая ее, люди проливали слезы, и рукава у них промокали насквозь. Заканчивалась же эта песня так:

Пусть жене наскучила С милым мужем жизнь: Стоит умереть ему — Любит его вновь. И как же позабуду я Образ милый твой, Если еще в юности Разлучили нас? Да, страшна разлука С сыном иль отцом, Но всего страшнее — С мужем иль с женой...

Сидзука допела песню и, заливаясь слезами, натянула на голову полу одежды и повалилась ничком.

Монахи, увидя это, сказали:

— Как бы там ни было, она поистине любит своего мужа. Каким же это надо быть человеком, чтобы так воспламенить ее душу!

И тут сказал монах по имени Хогэн:

— Нет ничего удивительного, что она поет столь прекрасно. Хотите знать, кто она такая? Это же прославленная Сидзука!

Его товарищ по келье спросил:

— Откуда ты знаешь?

— В прошлом году в столице сто дней стояла засуха. Молился государь-монах, плясали сто танцовщиц-сирабёси, но, лишь когда исполнила танец Сидзука, хлынул ливень и лил три дня. За это она была удостоена монаршим рескриптом звания «первой в Японии». Я был тогда там и все видел.

Молодые монахи сказали:

— Тогда она знает, наверное, куда скрылся Судья Ёсицунэ. Ну-ка, ну-ка, остановим и спросим ее!

И едино душно решили:

— Правильно, так и сделаем!

Тут же встали заградой перед кельей храмового кастеляна и стали ожидать исхода паломников, и, когда Сидзука, замешавшись в толпу, пошла из храма, они ее остановили и сказали:

— Ты ведь Сидзука, не так ли? Где Судья Ёсицунэ?

— Не знаю, — ответила она.

Тогда молодые монахи грубо заорали:

— Хоть она и женщина, нечего с нею церемониться! А ну, зададим ей как следует!

И хоть решила Сидзука, что нипочем ничего им не скажет, но непрочно женское сердце, страх перед лютыми муками овладел ею, и с горьким плачем она все рассказала как было.

— Она заслуживает нашего сочувствия! — объявили монахи.

Сейчас же ее поместили в келье кастеляна и оказали всевозможные услуги, она отдыхала день и ночь до утра, а на рассвете ее посадили на лошадь и дали провожатого до самой Китасиракавы. Вот что это такое — сочувствие монахов,

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОКИНУЛ ГОРЫ ЁСИНО

Рано утром монахи собрались на совет в саду перед храмом Проповедей. Молодые сказали:

— Судья Ёсицунэ пребывает поблизости, в долине Срединной нашей обители Тюин. Пойдем и схватим его и представим Камакурскому Правителю!

— Вот суждение несмышленой молодости! — возразили старые. — Ёсицунэ нам не враг. И не враг он государеву дому. Просто у него несогласие с господином Ёритомо, И вообще, тем, кто хоть и от мира сего, но окрасил свои три одежды в черный цвет, не пристало нахлобучивать шлемы, хватать луки и стрелы и убивать живое!

— Это, конечно, так, — сказали молодые. — Но разве вы не слыхали, что случилось в прошедшие годы Дзисё? Монахи горы Хиэй и монахи Миидэры примкнули к мятежу сиятельного Мотохито, принца Такакуры, а потом братия Горы изменила. Братия Миидэры хранила верность, но помощь с юга из великих монастырей Тодайдзи и Кобукудзи все не приходила, и принц бежал к ним в Нару, но был по дороге сражен насмерть шальной стрелой близ храма на горе Комё — Лучезарного Сияния. И хотя монахи Тодайдзи и Кобукудзи помочь ему не успели, однако за одно лишь согласие принять сторону принца великий министр Киёмори обе эти обители разгромил. И нам об этом вечно помнить! Если в Камакуре узнают, что Судья Ёсицунэ скрывается в здешних горах, войска восточных провинций мигом получат приказ, вступят в наши горы и пустят под копыта своих коней сей великий храм, над которым трудился сам император Киммэй[222]. А уж хуже этого ничего случиться не может!

И старые монахи сказали:

— Ладно, поступайте как знаете.

Этот день монахи переждали, а на рассвете двадцатого дня зазвонили в большой колокол, созывающий на общий сбор.

Между тем Судья Ёсицунэ пребывал в Восточной долине Срединной обители. В пустынных горах валил снег, затихли ручьи. Коням здесь было не пройти, и брошены были седла и прочая сбруя; не было с ними носильщиков, и не имели они даже грубой походной еды; все безмерно устали и спали беспробудным сном.

Едва рассвело, как со стороны далекого подножья храмовой горы послышался звон большого колокола. Судья Ёсицунэ встревожился и разбудил своих самураев.

— Только что отзвонили рассвет, — сказал он им, — и вот уже звонят в большой колокол. Это неспроста. Знайте, что перед нами Священная Вершина Ёсино, сам император Киммэй воздвигнул у ее подножья храм Алмазного Царя Дзао-Гоягэна, чья чудотворная сила несравненна, а кроме него в горах окрест спорят крышами многие иные храмы, посвященные Восьми младенцам Фудо-мёо[223], а также божествам Каттэ, Сикиодзи, Сокэ и Кояукэ — словом, их вокруг множество. Может быть, поэтому братия всех этих монастырей, по примеру своих настоятелей, исполнена спеси и гордости и не указ им ни вельможа, ни воин. И уверен я, что вот сейчас, без всяких рескриптов и повелений, единственно для того, чтобы угодить Камакуре, облачаются они в доспехи и обсуждают против нас поход.

И сказал Бидзэн Хэйсиро:

— Что ж, если так случилось, надобно быстро решить: либо нам уходить, либо, наоборот, дать им бой и погибнуть, либо вспороть себе животы. Прикажите каждому тут же, без колебаний, высказать свой совет.

Исэ Сабуро сказал:

— Пусть меня посчитают трусом, но не вижу я, ради чего стоит нам здесь покончить с собой или пасть в бою от руки монахов. Надлежит господину уходить снова и снова, пока не достигнем мы мест, где найдет он надежную опору.

Выслушав это, воскликнул Хитатибо:

— Отменно сказано! Мы все так полагаем!

Но Бэнкэй возразил:

— Чепуху вы несете! Монастыри есть всюду, и коли каждый раз, когда заслышится храмовый колокол, мы станем вопить, что-де враг наступает, и ударяться в бегство, тогда не найдется, наверное, и гор таких, где бы нам ни чудились враги. Вы все оставайтесь здесь, а я проберусь вниз и погляжу, что там за суета в этом храме.

— Это мне по душе, — произнес Ёсицунэ. — Но ведь ты вырос и воспитывался в монастыре на горе Хиэй. Что, если кто-нибудь с берегов здешней реки Тодзу опознает тебя?

— Да, я долго пребывал у преподобного Сакурамото, но этим паршивцам меня нипочем не узнать, — ответил Бэнкэй и поскорей отошел.

Он облачился в иссиня-черный кафтан, натянул поверх свой панцирь из черной кожи и нахлобучил шапку момиэбоси[224]. Хоть и был он монахом, но голову не брил и отрастил волосы на три суна, поэтому он обвязал их платком хатимаки[225]. Затем подвесил он к поясу меч длиною в четыре сяку два суна, взял алебарду с лезвием в форме трехдневного месяца и, натянув сапоги из медвежьей шкуры, пустился вниз по склону, разметая на ходу выпавший накануне снег, словно опавшие лепестки вишни.

К востоку от молельни Мирокудо, Будды Грядущего, и выше молельни Будды Дайнитидо, Великого Солнца, ой остановился и взглянул вниз. По всему монастырю Дзао-Гонгэна была шумная суета, большая толпа кишела у Главных Южных Ворот. Видно, престарелые монахи держали совет в храме Проповедей, но остальная братия, покинув их, ярилась нетерпеливо во дворе. Молодые, вычернив зубы, пристегивали к панцирям наплечники, подвязывали завязки шлемов, подвешивали низко за спиной колчаны со стрелами, нацепляли тетиву, уперев луки в землю, каждый держал алебарду, а было их человек сто, и все они рвались выступать, не дожидаясь старших.

Увидев это, Бэнкэй подумал: «Ну, будет дело!» — повернул назад и возвратился в долину Срединной обители.

— Мешкать некогда, — сказал он. — Враг на расстоянии полета стрелы.

Ёсицунэ спросил его:

— Воины Камакуры или монахи?

— Здешняя братия, — ответил Бэнкэй.

— Тогда нам придется плохо. Они знают эти горы. Пустят впереди самых крепких на ногу, загонят нас в какое-нибудь гиблое место — и нам конец. Вот если бы и среди нас был кто-нибудь, кому эти горы известны, он бы повел нас и мы смогли бы уйти.

И сказал Бэнкэй:

— А эти горы почти никто и не знает. Три священных вершины есть в заморских краях: Юйван, Сянфэн и Шангао. И две священных вершины есть в нашей стране: вершина Единственного Пути Итидзё и вершина Бодай — Прозрения. Итидзё — это гора Кацураги, а Бодай — гора Кимбусэн, вот эта, пред которою мы стоим. Здесь очищал свою плоть и свой дух Святой Эн-но Гёдзя. Зрел он благоговейно поезд принца Упасаки[226], как вдруг закричали тревожно птицы. Глядит: на водах потока Хацусэ стоит во плоти сам Фудомёо, кому он особенно поклонялся. С той поры эта гора запрещена для тех, кто не очистил себя от скверны мирской, и людям сюда пути нет. Сам я и не пытался восходить на нее, но, как мне говорили, на три стороны она непроходима. И вот: с одной стороны на нас уставлены стрелы врагов; на западе — пропасть, где замирают и птичьи крики; на севере — пропасть, именуемая «Возвращение Благовестного Дракона», и на дне ее крутится бешеный горный поток. Так что нам остается идти на восток, в местность Уда провинции Ямато. Тогда мы сумеем уйти.

О ТОМ, КАК ТАДАНОБУ ОСТАЛСЯ В ГОРАХ ЕСИНО

Люди Ёсицунэ, числом шестнадцать, каждый как мог готовились к бегству, и был с ними один прославленный и неустрашимый воин. Коль говорить о предках его, то был он потомком самого министра-хранителя печати Каматари, отпрыском ветви Фудзивары Фухито, внуком Сато Саэмо-на Норитаки и вторым сыном управляющего Сато Сёдзи из Синобу. Словом, это был самурай по имени Сато Сиробёэ Фудзивара Таданобу.

Он один из всех вассалов приблизился к Ёсицунэ, опустился коленями в снег и сказал так:

— Господин, нас с вами сейчас вернее всего можно было бы уподобить баранам, коих шаг за шагом гонят на скотобойню. Вам же надлежит уйти спокойно и без помех. Желаю я остаться здесь, дождаться этих монахов и задержать их на время своими стрелами, прикрывая ваш отход.

— Твоя решимость поистине радует меня, — ответил Ёсицунэ. — Но в битве у Ясимы твой старший брат Цугинобу отдал за меня жизнь, пав от стрелы Норицунэ, правителя Ното, и, когда ты рядом со мной, мне все мнится в сердце моем, будто живы еще оба брата! Нет, я не могу оставить тебя, и ты уйдешь с нами. До конца года, смотри-ка, осталось не так уж долго! Если жив останешься ты и выживу я, тогда на будущий год в начале первого или второго месяца ляжет мой путь в край Осю и со мною отправишься ты и предстанешь перед правителем Хидэхирой, и свидишься ты вновь с женою и детьми, которых оставил в поместье своем в Синобу.

На это Таданобу, склонившись, ответил:

— Ваше суждение почтительно выслушал. Но когда осенью третьего года Дзисё мы с братом покидали край Осю, правитель Хидэхира сказал нам: «Отныне, вверив жизни ваши господину, возвышайте имя свое в веках. Коли придет весть, что вы пали, пронзенные стрелами, я буду всем сердцем истово молиться о вашем блаженстве в грядущем рождении. Награды же в этой жизни за подвиги ваши — а вы их свершите! — на усмотрение господина». Так он говорил. Он не сказал: «Возвращайтесь живыми». И хотя матушка наша осталась одна в Синобу, мы сказали ой на прощанье только, что видим ее в последний раз. Воин привык думать: сегодня его, завтра меня, и так будет со всеми. Вы слишком принимаете это к сердцу, господин, так пусть же кто-нибудь убедит вас!

Выслушав это, Бэнкэй сказал:

— Слово воина — что указ государя: однажды сказано и неотменно. Благоволите проститься с ним со спокойной душой.

Некоторое время Судья Ёсицунэ молчал, затем произнес:

— Я скорблю, но я бессилен. Поступай, как велит сердце.

И Таданобу, поклонившись, возликовал, что остается один в глубине гор Ёсино.

Но сколь же грустным оказалось это благое дело! В последний раз прощаться с господином, с которым рядом озарял тебя ночами звездный свет и по утрам окутывал туман, с которым рядом терпел невзгоды под зимним снегопадом и в летнюю палящую жару и от кого на шаг не отставал ни днем, ни ночью, ни вечером и ни на рассвете, кого он почитал ничуть не ниже, чем Саканоуэ-но Тамура иль Фудзивару Тосихито! Конечно, тоска ему сдавила сердце. А когда шестнадцать его товарищей один за другим стали подходить к нему по снегу со словами прощания, мысли его и вовсе смешались.

Тут Ёсицунэ подозвал Таданобу к себе и сказал ему так:

— Длинный меч у тебя, как я погляжу, и, когда ты устанешь, будет биться им несподручно. Ослабевшему воину хуже нет большого меча. Возьми же вот этот для последнего боя.

И он вручил Таданобу изукрашенный золотом меч в два сяку и семь сунов длинной с желобом по всей длине великолепного лезвия.

— Обращайся с ним достойно. Короток он, но редкостной выделки. Мне этот меч едва ли не дороже жизни. И знаешь почему? Он хранился в сокровищнице Кумано, и настоятель Тандзо переслал его мне, вымолив у Кумано-Гонгэна, своего божественного покровителя, когда я в Ватанабэ[227] снаряжал боевые суда, чтобы переправиться на Кюсю для сокрушения Тайра. И не крепкая ли вера в богов Кумано дала мне за три года умиротворить врагов династии и смыть позор поражения с имени Ёситомо? Дороже жизни мне этот меч, и все же отдаю его тебе. Думай, что я плечом к плечу с тобою.

Таданобу благоговейно принял меч, обнажил его н провел по лезвию рукавом.

— Благородное оружие! — произнес он, обращаясь к товарищам. — Когда брат мой Цугинобу в битве у Ясимы отдал жизнь за нашего господина, он умчался в Страну Тьмы на знаменитом коне Тайфугуро, которого пожаловал ему из своих конюшен Хидэхира, правитель Страны Двух Провинций. Теперь же настал мой черед послужить господину, и мне пожалован этот благородный меч, сокровище Кумано. Только не думайте, будто господин наш пристрастен ко мне, ибо каждый из вас дождется такого же часа.

И, слушая его, все пролили слезы.

Судья Ёсицунэ спросил:

— Что еще ты хочешь сказать?

— Вы попрощались со мной, — ответил Таданобу, — и больше мне ничего не надо. Правда, есть одно дело, но может оно уронить честь воина до скончания веков, и я боюсь о нем говорить.

— Мы видимся в последний раз. Какое дело? Говори.

Получив разрешение, Таданобу пал на колени и сказал так:

— Сейчас вы уйдете со всеми, и н здесь останусь один. Подступит сюда настоятель Ёсино и осведомится: «Да где же здесь Судья Ёсицунэ?» И братия его, народ все тщеславный, скажет: «Полководца-то нету, этот хочет сражаться за себя, но не биться же нам с кем попало!» И с тем они повернут назад, честь мою опозорив навеки. Так вот, хотелось бы мне только лишь на сегодня принять на себя высочайшее имя государя Сэйвы, что положил начало доблестному роду Минамото!

Сказал Судья Ёсицунэ:

— Все бы хорошо, но вот что мне подумалось. Сумито-мо и Масакадо, восстав против воли небес, нашли себе погибель. А обо мне еще скажут вдобавок: «Выступил против воли государя, прежние друзья от него отвернулись, и держаться ему уже не по силам. Живет он от утра до заката, лишь бы прожить лишний день, а когда наконец бежать стало некуда, высочайшее имя Сэйва навязал своему вассалу». Что отвечу я на такое злословье?

— А я поступлю, как уместно, — возразил Таданобу. — Когда монахи надвинутся, я буду стрелять до последней стрелы в колчане, а когда колчан опустеет, я меч обнажу, чтобы вспороть себе живот. И скажу я им: «Вы полагали, что я и есть Судья Ёсицунэ? Я ведь всего лишь его верный вассал и зовусь Сато Сиробёэ Таданобу. Я принял на себя имя моего господина и в схватке с вами выказал ему свою преданность. А теперь отрежьте мою голову и представьте Камакурскому Правителю». Сказавши так, я взрежу себе живот и умру, а уж после этого никакая клевета не коснется вашего имени.

— Что ж, господа, — произнес Ёсицунэ. — Коль он умрет, все разъяснив с последним своим вздохом, препятствовать я не могу.

И Таданобу принял на себя имя государя Сэйва, «В этом мире это меня прославит, а в мире ином князь Эмма, судья всех умерших, услышит хвалу в мою честь», — думалось ему.

— Что за доспехи на тебе? — спросил Ёсицунэ.

— Это доспехи, в которые был облачен мой брат Цугинобу в последнем своем бою, — ответил Таданобу.

— Стрела правителя Ното пронзила их насквозь, так что нельзя на них полагаться. Даже среди монахов могут случиться отменные лучники. Прими вот эти.

И Ёсицунэ вручил Таданобу свой алый панцирь и белозвездный шлем. Таданобу снял с себя доспехи, положил их на снег и попросил:

— Отдайте кому-нибудь из «разноцветных».

Однако Судья Ёсицунэ подобрал их и тут же в них облачился, сказавши:

— Других доспехов не имею!

Поистине беспримерный поступок!

— Нет ли у тебя каких-либо забот о доме? — спросил Ёсицунэ.

И Таданобу сказал:

— Как и все люди, я появился на свет в «мире живых существ», и как же мне не помнить о моих близких? Когда мы покидали наш край, там остался мой сын трех лет от роду. Ныне, войдя в возраст, спрашивает он: «Где мой отец?» — и хотелось бы мне услышать его голос! Мы покинули Хираидзуми уже после того, как вы выступили оттуда, мой господин, и поэтому мы пролетели через Синобу, подобно шумной стае перелетных птиц, но нам удалось заехать к матушке нашей и попрощаться. Я помню, словно это было сегодня, как престарелая мать прижималась в слезах к рукавам своих сыновей. В голос рыдала она и говорила нам так: «Выпадает мне в преклонных годах одиноко печалиться от разлуки с родными детьми! Смерть разлучила меня с супругом моим, как разлучила с той барышней из соседнего уезда Датэ, что заботилась обо мне столь сердечно. Невыносима была моя скорбь, но все же взрастила я вас, родные мои, и, хоть жили мы не под единой крышей, утешением служило мне то, что живем мы в одном краю. А теперь вдруг Хидэхире пало на ум отправить вас обоих под начало Ёсицунэ, и, конечно же, поначалу это повергло меня в печаль, но потом я возрадовалась, сколь достойными выросли вы у меня. И пусть предстоит вам сражаться хоть целую жизнь, бейтесь храбро, не опозорьте трусостью прах отца. И пусть вы со славой пройдете до пределов Сикоку и Кюсю, все равно, коли только будете живы, раз в год или раз в два года возвращайтесь ко мне повидаться. Один бы остался со мной — об одном бы только печалилась, а когда уходят оба, и столь далеко, — каково-то мне будет?» Так плакала наша матушка, надрывая голос. Оторвавши ее от себя, мы сказали ей лишь: «Постараемся!» — и ускакали и целых три года не давали ей знать о себе. Весною прошлого года я послал к ней нарочного с вестью, что Цугинобу убит. Беспримерно было горе ее, но она сказала: «Что ж, больше нет Цугинобу, тут ничего не поделать. Зато будущим годом весною! обещает быть ко мне Таданобу, и это мне в радость. Поскорей бы прошел этот год!» Ныне ждет она в нетерпении и, когда вы, господин мой, прибудете в наши края, она поспешит в Хираидзуми и спросит: «Где Таданобу?» Безутешна будет она, коль кто-нибудь скажет ей мимоходом что-де Цигунобу убит у Ясимы, а Таданобу сгинул в горах Ёсино. Это мучит меня, как тяжкая вина пред нею. Господин мой, если вы благополучно достигнете! нашего края, прошу вас: не творите заупокойных молитв! ни по мне, ни по Цугинобу, а явите лишь заботу о матери нашей.

И, еще не договорив, Таданобу прижал рукав к лицу и разрыдался. Пролил слезы и Судья Ёсицунэ, и все шестнадцать вассалов оросили слезами нарукавники своих доспехов.

— Ты намерен стоять здесь один? — спросил Ёсицунэ.

— Из десятка молодых воинов, что я привел из Осю, кое-кто погиб, а иных я вернул в родные края. Но трое-четверо останутся здесь со мною стоять насмерть.

— Не вызвался ли остаться кто-нибудь из моих людей? — спросил Ёсицунэ.

— Вызывались Бидзэн и Васиноо, но я убедил их не покидать вас. Впрочем, долю мою пожелали разделить двое из ваших «разноцветных».

Услышав это, Судья Ёсицунэ произнес:

— Эти двое — замечательные духом люди.

О ТОМ, КАК ТАДАНОБУ СРАЖАЛСЯ В ГОРАХ ЁСИНО

Таданобу тут же снарядился перед лицом господина. Поверх кафтана из пятнистого шелка облачился он в алые доспехи с пунцовыми шнурами, подвязал под подбородком тесьму белозвездного шлема и опоясался мечом «Цурараи» длиной в три сяку пять сунов, унаследованный от предка своего, самого Фудзивары Фухито. Изукрашенный золотом меч, что даровал ему Судья Ёсицунэ, он засунул за пояс. За спину повесил колчан на двадцать четыре стрелы, и заполняли этот колчан боевые стрелы, оперенные черно-белым ястребиным пером, а также длинноперые гудящие стрелы в шесть сунов с огромными раздвоенными наконечниками, и на сун выдавалась над его шлемом стрела с оперением сокола-перепелятника — фамильная драгоценность дома Сато. Лук же был у него короткий, из узловатого дерева и отменно крепкий.

Между тем солнце было уже высоко. Шестнадцать вассалов и Ёсицунэ удалились своею дорогой. Было так, что за жизнь супруга отдала свою жизнь жена Дун Фэна[228] и за жизнь наставника предложил свою жизнь Сёку-адзяри[229], ученик преподобного Тико. Но всех превзошли вассалы рода Минамото — те, кто забывал себя, отдавая жизнь, те, кто жертвовал жизнью за господина. Не ведаю, как было в старину, а в наше смутное время Конца Закона таких примеров немного.

Было двадцатое число двенадцатого месяца, зимнее небо заволокло беспросветными снеговыми тучами, и свирепый ветер чуть не ломал деревья. То и дело приходилось стряхивать снег, валивший на стрелковый нарукавник[230], и сугробы, покрывшие наспинные пластины, походили на белое хоро[231]. Таданобу и шестеро его воинов встали в Восточной долине Срединной обители. Укрывшись, как за щитами, позади пяти-шести больших деревьев, они возвели из снега высокий вал и, нарубив ветвей юдзуриха и сасаки, разбросали их перед собой. Затем они стали ждать, когда же нападут на них три сотни врагов из храма Дзао-Гонгэна. «Вот-вот они появятся», — так думали они, но время шло, и вот уже наступил час Обезьяны[232], а никто не появлялся.

— День клонится к закату, — сказал тут кто-то. — Не стоит медлить здесь, пойдемте вслед за Судьей Ёсицунэ.

Оставив свой лагерь, пошли они в отступ, но не прошли еще шагов двухсот, как увидели, что яростные ветры уже покрыли снежными заносами следы ушедшего отряда Ёсицунэ, и тогда вернулись они обратно. И вот, лишь настал час Курицы[233], три сотни монахов вступили вдруг в долину, дружно огласив все окрест боевым кличем. Семеро из своей крепости отозвались не так громко, но дали знать, что ждут врагов.

В тот день вел монахов не настоятель, а некий монах по имени Кавацура Хогэн. Был он беспутен и дерзок, но он-то и возглавил нападавших. Облачен и вооружен был он с роскошью, не подобающей священнослужителю. Поверх платья из желто-зеленого шелка были на нем доспехи с пурпурными шнурами, на голове красовался шлем с трехрядным нашейником, у пояса висел меч самоновейшей работы, за спиной колчан на двадцать четыре боевых стрелы с мощным оперением из орлиного пера «исиути», и оперения эти высоко выдавались над его головой, а в руке он сжимал превосходный лук двойной прочности «фтатокородо». Впереди и позади него выступали пятеро или шестеро монахов, не уступавших ему в свирепости, а самым первым шел монах лет сорока, весьма крепкий на вид, в черном кожаном панцире поверх черно-синих одежд и при мече в черных лакированных ножнах. Неся перед собой щиты в четыре доски дерева сии, они надвигались боком вперед, пока не приблизились на расстояние полета стрелы, и тогда Кавацура Хогэн, выйдя из-за щитов, зычным голосом прокричал:

— Ведомо нам стало, что здесь в горах пребывает сейчас Судья Куро Ёсицунэ, младший брат Камакурского Правителя. По этому случаю подвижники Ёсино отрядили сюда меня. Личной вражды у меня ни к кому нет. Выступаю я не сам по себе, а по государеву указу и как посланец Камакурского Правителя. Что изволит решить господин: спасаться отсюда бегством или пасть в бою? Не пойдет ли кто-нибудь к его светлости? Пусть хорошенько передаст все, что сказано мною!

Сказано было хитро и осторожно, и Таданобу, выслушав, отозвался так:

— Экий вздор! Только что ведомо стало вам, что господин наш Судья Ёсицунэ, потомок государя Сэйва, пребывает здесь! Если ты всегда его почитал, что помешало тебе почтить его посещением раньше? Положим, с каких-то пор из-за людской клеветы Камакурский Правитель перестал дарить дружбой младшего брата. Но разве не станет он думать совсем по-другому, когда выяснится правда? Жаль мне тебя, ведь все так повернется, что ты будешь потом кусать себя за пуп! Знаешь ли ты, кто приказ получил обо всем тебя расспросить и затем доложить о положении дел? Я — потомок министра-хранителя печати Фудзивары Каматари, отпрыск Фудзивары Фухито, внук Сато Норитаки и второй сын управляющего Сато Сёдзи из Синобу, и имя мое Сато Сиробёэ Фудзивара Таданобу! А теперь хватит болтовни! Все запомнили вы, ёсиноские послушнички?

Кавацура Хогэн обомлел от оскорбления. Не думая о том, как трудно идти по глубокому снегу, он с воинственным воплем ринулся через долину на приступ. Увидев это, Таданобу обернулся к шестерым своим воинам и сказал им:

— Плохо будет, если они подойдут вплотную. Вам нужно немедленно затеять с ними обычную перебранку. А я, прихватив с собою две-три боевые стрелы «накадзаси»[234] и опираясь на лук, переберусь через поток выше по течению, зайду к врагам со спины и пугну их гудящей стрелой — хватит с них и одной-единственной стрелы. Я ударю кого-либо из этих горе-монахов в затылок или между наспинных пластин, остальных погоню и рассею, а затем, взваливши их щиты на головы, взберемся на вершину Срединной обители и там встретим врагов. Загородившись щитами, мы вынудим их разбросать все свои стрелы, а когда кончатся стрелы и у нас, мы обнажим большие и малые мечи, ворвемся в гущу врагов и погибнем, рубясь.

Если хорош военачальник, то не найдется плохих и среди его молодых воинов. И они лишь сказали ему:

— Врагов много. Берегите себя.

— Стойте здесь и смотрите, что будет!

С этими словами Таданобу взял две стрелы «накадзаси» и гудящую стрелу, подхватил лук и пустился бежать вверх вдоль русла потока. Перейдя на другой берег, он прокрался врагам в тыл и увидел: лежит поваленное дерево с сучьями, перепутанными, словно шерсть у якши[235]. Он прыжком взобрался на ствол и увидел: враги впереди и слева и стрелять по ним можно на выбор[236].

На свой лук для троих наложил он стрелу в тринадцать ладоней и три пальца, и тетива плотно вошла в вырез стрелы. Затем мощно ее натянул он до отказа, твердо взял цель и выстрелил. И тетива зазвенела, и ровным и страшным гудом пропела стрела в полете, пробила предплечье монаха, державшего щит, и вонзила раздвоенный наконечник в доску щита. И монах под стрелой рухнул как подкошенный.

Все монашье воинство пришло в смятение, а Таданобу, стуча по луку, закричал что есть силы:

— Славно, мои молодцы! Победа за нами! Передовые, вперед! Боковые, окружай! Где там Исэ Сабуро, Кумаи Таро, Васиноо, Бйдзэн? Давай, Катаока Хатиро! А ты где, Бэнкэй? Бейте негодяев, не давайте уйти никому!

Услышав это, Кавацура Хогэн сказал:

— Это же самые отчаянные из дружины Судьи! Держитесь подальше от их стрел! — И монахи бросились на три стороны.

Если сравнить, как бежали они врассыпную, то видятся алые осенние листья, гонимые бурей на берегах реки Тацута или Хацусэ.

Рассеяв врагов, Таданобу подобрал и взвалил на голову их щиты и возвратился в свой лагерь. Все семеро укрылись за щитами и стали ждать, когда враги расстреляют запасы стрел. Разъяренные потерей щитов, монахи выбрали самых отменных лучников, поставили их на предел полета стрелы, и стрельба началась. Сплошным эхом отдавался в лесистых горах гул тетив, и стрелы стучали в щиты, словно град по дощатой крыше или пригоршни мелких камней. Полчаса продолжался обстрел[237], и ни единой стрелы не было пущено в ответ.

Шестеро воинов, исполнившись решимости, сказали:

— Для какого еще случая беречь нам свои жизни? Выйдем на бой немедля!

Услышав это, Таданобу произнес:

— Ждите, пока у них не выйдут все стрелы. Похоже, эти ёсиноские монахи нынче впервые в бою. Коли будут они воевать так и дальше, то стрелы у них скоро кончатся и они со своими луками, снятыми тетивами и пустыми колчанами отступят и навалятся на остальную братию, начнется у них толчея, и вот тут-то мы примемся бить их на выбор и разгоним, а когда расстреляем все стрелы, кинем здесь колчаны и ножны, ринемся на врага и погибнем в бою.

Еще не успел он договорить, как братия смешалась, распалась на кучки и остановилась.

— Ага, вот оно! — вскричал Таданобу. — Бей их!

Он выступил из-за щита, встряхнул на себе панцирь, чтобы сомкнулись разошедшиеся пластины, и, прикрываясь, как щитом, стрелковым нарукавником, принялся стрелять, дав себе полную волю.

Когда через некоторое время он отступил на шаг и оглянулся, то увидел: из шести его воинов четверо пали и осталось только двое. Но и эти двое были полны решимости, они разом вышли вперед, чтобы прикрыть Таданобу от вражеских стрел. Тут же стрела некоего монаха по прозвищу Исцеляющий Будда пронзила одному из них горло, и он упал мертвым. Второго ударила в бок под ребра стрела некоего Дзибу-но Хогана, и он тоже скончался.

Все шестеро воинов были убиты, и Таданобу остался один.

— Слабоваты были у меня соратники, только путались под ногами, — произнес он с пренебрежением и пошарил в колчане. Там оставалась только одна «игла» и одна гудящая стрела. «Эх, мне бы сейчас подходящего противника, — подумал он. — Я бы всадил в него отменную стрелу и вспорол бы себе живот».

Между тем Кавацура Хогэн, потерпевши поражение в этой перестрелке, упал духом. В растерянности стоял он среди трех десятков уцелевших монахов, сбившихся в черную кучу, когда позади них появился весь черный монах в совершенно черном облачении.

Был он в двуслойном панцире из черной кожи поверх черно-синего кафтана, на голове его красовался рогатый шлем с пятирядным нашейником «кабанья холка», у пояса висел крытый черным лаком меч трех сяку девяти сунов длиной в ножнах с чехлом из медвежьей шкуры. Был при нем роскошный колчан, отделанный мехом, а в колчане стрелы длиною в четырнадцать ладоней и толстые, как флейтовый бамбук, с черным оперением, торчащим из-за головы. И в руке он сжимал лук «итодзуцуми»[238] для четверых, размером в девять сяку.

Взобравшись на поваленное дерево, он обратился к Таданобу с такими словами:

— Смотрел я сейчас, как воевала наша братия. Поистине, вели они себя бестолково. У Минамото-де сила малая, ну и оплошали и остались в дураках. Ты, Судья Ёсицунэ, знаменит на весь свет и великий военачальник. Из служивших тебе не было ни одного, кто не стоил бы тысячи. Но вот все твои вассалы перебиты. Полегла и большая сила монахов. Что ж, удобный случай! Пусть великий военачальник из рода Минамото сразится в поединке с военачальником от братии! Знаешь ли ты, кто говорит тебе это? Может быть, тебе приходилось раньше слышать, что есть такой человек из родового союза Судзуки, уроженец земли Каи, родственник этого недотепы Кавацуры Хогэна, с которым ты нынче столкнулся. С детских лет я отличался злобным нравом, снискал известность как человек буйный и был изгнан из родного края. Подвизался я в Великом восточном храме Тодайдзи, что в городе Нара, но и оттуда изгнали меня за бесчинства. Затем жил я в Ёкаве на горе Хиэй и оттуда тоже был изгнан. Тогда возложил я свои упования на человека по имени Кавацура Хогэн и вот уже два года пребываю здесь, в Ёсино, а поскольку явился я сюда из Ёкавы, то здешнее имя мое — Преподобный Какухан из Ёкавы. Так вот, намерен я снискать себе громкое имя в этом мире, метнув в тебя боевую стрелу из моего колчана. И ежели ты в ответ удостоишь меня своей стрелы, я разглашу весть об этом даже в мире ином, и это будет моим туда подношением!

Сказавши так, он наложил на лук для четверых стрелу в четырнадцать ладоней, с буйной силой натянул тетиву до отказа и выстрелил. Таданобу стоял, опершись на свой лук. Стрела скользнула по его левому нарукавнику и на всю длину наконечника впилась в дерево сии позади него.

Увидев это, Таданобу сказал себе:

— Разве так стреляют? В дни мятежа Хогэн, как говорили мне, Минамото Тамэтомо стрелою в пятнадцать ладоней из лука для семерых пробил насквозь человека в доспехах и еще двоих, стоявших за ним. Вот это был славный выстрел! Впрочем, это было в старину, и я не думаю, что стрелки такой мощи водятся в наше время. Итак, на первый случай он промахнулся. Однако второй стрелой он намерен попасть, и если угодит мне в живот или в грудь, то будет мне плохо.

Он наложил на лук стрелу «игла» и два-три раза опробовал тетиву. «Расстояние немного велико, — подумал он. — И поднялся ветер из долины. Так недолго и промахнуться. А если даже и попаду? Вон он какой могучий, обязательно носит под панцирем нагрудник из крепких пластин. И если стрела моя не пронзит его тело, я покрою себя позором. Нет, не в него самого я буду стрелять, а перешибу-ка лучше его лук!»

Рассказывают, будто танский Ян Ю со ста шагов ста стрелами пробил сто листьев ивы. А в нашей стране Таданобу с расстояния в пять данов не давал промаха по вещи величиной в три суна. А уж тем более в столь удобную цель, как лук, который противник держит в левой руке! «Хоть расстояние немного велико, — подумал Таданобу, — промаха быть не должно». Он снял с лука и воткнул в снег «иглу», наложил стрелу с раздвоенным наконечником, слегка натянул тетиву и стал ждать. И когда Какухан, раздосадованный первым промахом, наложил вторую стрелу и прицелился, Таданобу рывком натянул тетиву, и стрела вспорола воздух.

Раздвоенный наконечник напрочь обрубил верхнюю часть лука Какухана. Какухан отшвырнул обломки влево от себя, сбросил колчан и произнес:

— Земные жизни наши достигли предела, так решено в прежних существованиях. Будем биться дальше.

Он выхватил свой меч длиной в три сяку девять сунов; лезвие молнией блеснуло над его головой, и он с воинственным ревом двинулся напрямик в наступление. Таданобу знал, что так и будет, поэтому тоже отбросил лук и колчан, обнажил свой меч «Цурараи» длиной в три сяку пягь су нов и стал ждать.

Какухан шел на него, ревя, подобно слону, полирующему бивни. И, словно разъяренный лев, ждал его Таданобу. И вот Какухан налетел, распаленный жаждой битвы, и принялся рубить с огромной силой справа и слева, словно бы стремясь начисто скосить противника. Таданобу, ловко увертываясь, отражал его удары, и лязг мечей был похож на звон медных тарелок добёси, которыми отбивают такт при священных плясках микагура.

Какухан, размахнувшись мечом, открыл бок, и как глупый еще ястребенок ныряет в клетку за кормом, так Таданобу, нагнувши голову, стремглав скользнул вперед и ударил. Почувствовав удар, громадный монах решил, что ему пришел конец, и обильный пот выступил у него на лбу. Но у Таданобу вот уже три дня не было во рту ни капли вина и ни зернышка риса, и рука его утратила силу. Увидев это, братия восторженно возопила:

— Молодец, Какухан! Победа за тобой! Минамото отступает! Не давай ему передышки!

Некоторое время Какухан наступал, но затем рука его почему-то тоже ослабела, и он стал подаваться назад. Увидев это, один из монахов проговорил:

— Видно, Какухану приходится туго. Навалимся скопом и поможем ему!

— Пожалуй, надо бы, — согласились остальные.

Кто же вышел на помощь Какухану? Исцеляющий Будда, Преподобный Хитака, Тономоноскэ, Якуи-но-ками, Каэсака Хикосирн, Дзибу-но Хогэн и Ямасина-но Хогэн — семеро самых свирепых и сильных монахов с воинственными криками ринулись к месту схватки.

Таданобу почудилось, что он видит это в дурном сновидении, но тут Какухан разразился руганью:

— Это еще что такое? Как смеете буйствовать, монахи? Когда сражаются военачальники, надлежит вам стоять в стороне и смотреть! Или вы хотите, напав скопом, опозорить меня на всю жизнь? Смертельными врагами станете мне — ив будущих рождениях тоже!

— Видно, ему не по душе, что мы вступаемся, — сказали монахи. — Лучше нам отойти и смотреть со стороны.

И ни один из них не вмешался в бой.

«Экие негодяи! — подумал Таданобу. — А впрочем, не пора ли мне отступить?» Он взмахнул мечом и с силой обрушил удар на макушку шлема Какухана. Тот отшатнулся. Таданобу, выхватив из-за пояса короткий меч, подскочил к нему вплотную и сделал выпад. Острие угодило по внутренней стороне нашейника. «Попал!» — у монахов дух захватило. Таданобу изогнулся и ударил вновь. Меч лязгнул по крепежной пластине нашейника, но голова Какухана осталась цела.

Тогда Таданобу отбежал на пятьдесят — шестьдесят шагов. Там было поваленное дерево. Он без колебаний легко перепрыгнул. Какухан, бежавший за ним следом, ударил изо всей силы. По Таданобу он промахнулся, и меч глубоко увяз в древесном стволе. Пока он тщился высвободить меч, Таданобу отбежал еще на пятьдесят шагов и тут увидел: впереди скалистый обрыв глубокой в сорок дзё[239]. Это и была пропасть Возвращение Благовестного Дракона, гиблое место, куда не проникал еще ни один человек. Не за что было на каменной стене зацепиться руками, некуда было и ногу поставить, и даже заглянуть вниз было страшно. А враги надвигались сзади, подобно черной туче. И Таданобу подумал: «Если дам себя здесь изрубить, то скажут, будто я поддался врагам. Но если в пропасти разобьюсь, то похвалят, что сам лишил себя жизни». Он вцепился пальцами в набедренники, приблизился к обрыву и с криком «Эйтц!» прыгнул. И едва пролетел он два дзё, как угодил в расселину и остановился, удержавшись на ногах. Сдвинув шлем на затылок, взглянул он вверх и увидел: из-за края обрыва торчит голова Какухана, глядящего на него сверху вниз.

— Какой стыд! — произнес Какухан. — Показывать спину такому противнику, как я! Изволь воротиться, и продолжим схватку. А если ты желаешь, чтобы я следовал за тобой, хорошо, я готов, куда тебе угодно: на запад ля до самой Хакаты, на север ли до горы Хокусан на острове Садо или до Тысячи островов Эдзо на востоке...

Не договорив, он с криком «Эйтц!» прыгнул вниз. Но что это? Увы, судьбе его наступил предел, ибо краем панциря зацепился он за сук поваленного дерева и полетел вверх тормашками. Кубарем скатился он к Таданобу, ждавшему его с мечом наготове.

И когда он поднялся на ноги, Таданобу размахнулся и ударил. Прославленный меч-сокровище, мощная длань! Удар с треском расколол переднюю часть шлема Какухана вместе с наличником и разрубил напополам его лицо. Когда Таданобу выдернул меч, Какухан рухнул как подкошенный. Раз и еще раз попытался он подняться, но силы покидали его. Стиснувши руками колени, он произнес: «Конец...» Это было его последнее слово, и он испустил дух. Был ему сорок один год.

Разделавшись с Какуханом, Таданобу немного отдохнул. Затем он отрезал голову врага, насадил ее на острие меча и вскарабкался наверх, на вершину Срединной обители.

— Эй, братия! — гаркнул он. — Узнает ли кто из вас эту голову? Это голова вашего прославленного Какухана, а взял ее Ёсицунэ! Если есть среди вас его ученики, заберите ее и за него помолитесь!

С этими словами он швырнул голову вниз, в сугробы долины. И сказал один из монахов:

— Даже прославленный Какухан не справился с ним. Что же можем тогда сделать мы? Идзая, давайте вернемся к себе н снова обсудим все дело!

Никто не сказал на это: «Позор! Нападем на него и убьем!» Все сказали: «Правильно, так и сделаем».

Монахи побрели обратно в свой храм, а Таданобу, оставшись один, огляделся окрест н прислушался. Стонали и звали на помощь раненые, безгласно лежали хладные трупы убитых. Был вечер двадцатого числа, и наступила темнота, ибо луна всходила лишь перед самым утром. Накануне Таданобу твердо решил умереть, но, хоть и остался в живых, погибать здесь попусту он не собирался. Он снял шлем, подвесил его на тесемках к панцирю, связал узлом на макушке растрепавшиеся волосы, взял на плечо окровавленный меч и, обогнав монахов, направился к храму.

Увидев это, монахи наперебой завопили:

— Эй, кто там есть в храме! Мы разгромили Судью Ёсицунэ в горах и теперь он убегает в направлении храма! Беритесь за оружие, не упустите его!

Но подул ветер, поднялась ночная метель, и их никто не услышал.

Таданобу вступил в храм через Главные Ворота. По левую руку было большое строение, и была это обитель монаха по имени Ямасина-но Хогэн. Таданобу вошел и увидел, что ни в гостиной, ни в сторожке нет никого. Он прошел по веранде и заглянул в среднюю дверь. Там в просторной комнате восседали двое монахов и трое мальчиков-прислужников, а перед ними стояли блюда со всевозможными яствами и две-три фарфоровые бутылочки с сакэ, украшенные бумажными бантами и ромбами. Увидев это, Таданобу подумал: «Навряд ли они ожидают меня! Ждут они кого-то из монахов с победой, наверное, хозяина дома. А пировать-то здесь суждено чужому!» Подумав так, он с мечом на плече протопал по настилу веранды и, рявкнув: «Ага!», шагнул в помещение. Ну и перепугались монахи и мальчики! Они мигом рассыпались кто куда.

А Таданобу грузно уселся на лучшее место, придвинул к себе яства и принялся угощаться в свое удовольствие. Вдруг вдали раздались вопли врагов. Услышав их, Таданобу подумал: «Этак не годится. Бутылочка и чарочка глядят на меня, а время-то уходит». В выпивке он знал толк, а потому, ухвативши бутылочку за горло, сплеснул немного вина в сторону и опорожнил ее большими глотками. Затем, подсунув шлем под колено и нимало не беспокоясь, он склонился над огнем и стал греться. Весь день он топтался в тяжелых доспехах по снегу, да еще залил вином усталость после боя, и тепло сморило его. Он задремал и сквозь дрему слушал вопли подступавших врагов.

Но вот монахи подошли к дому вплотную и заорали:

— Эй, Судья Ёсицунэ, вы здесь? Уж теперь-то вам не скрыться! А ну выходите!

Таданобу, вздрогнув, проснулся, надел шлем и прикрыл огонь.

— А что вы стесняетесь? — отозвался он. — Входите сами сюда, ежели кто желает!

Тот, кто имел бы две жизни, вошел бы без колебаний. А монахи только шумели и суетились снаружи.

И сказал Ямасина-но Хогэн:

— Не позволю я, чтобы беглец с поля боя просидел всю ночь в моем доме! Коли нам повезет в этом деле, мы такие дома будем возводить хоть каждый день. Поджигайте, а как скоро он выскочит, стреляйте его на месте!

Таданобу, услышав это, подумал: «Будет досадно, ежели скажут потом, что это враги сожгли меня заживо. Пусть лучше скажут, что я сжег себя сам». Он схватил ширму, поджег ее и поднял огонь к потолку. Увидев это, монахи завопили:

— Ай-ай! Загорелось само! Стреляйте в него, как только он выйдет!

Они натянули луки, обнажили мечи, уставили алебарды и стали ждать.

А Таданобу, когда пожар разгорелся, как было ему по душе, вышел перед ними на веранду и произнес:

— Ну-ка, уймитесь, монахи, и слушайте меня! Вы полагаете, что я и вправду Судья Ёсицунэ? Нет, мой господин давно уже скрылся неведомо где. Я же всего лишь его верный вассал, и зовут меня Сато Сиробёэ Фудзивара Таданобу. И никому из вас не придется говорить про меня: я — де его убил, он-де его прикончил. Я сам вспорю себе живот. Возьмите мою голову и представьте Камакурскому Правителю.

С этими словами он выхватил короткий меч и сделал вид, будто всаживает его себе под левый бок, а на самом деле он всунул меч обратно в ножны, опрокинулся назад и вкатился в комнаты, бегом поднялся по лестнице к потолку и выглянул. Восточная сторона здания еще не загорелась. Ударом ноги он проломил сквозь потолок настил крыши, выскочил наружу и увидел: кругом поднимается дым и сыпятся искры. Обитель была возведена у среза холма, и расстояние между крышей и краем среза не превышало одного дзё.

— Коли суждено мне здесь не допрыгнуть и убиться, — сказал себе Таданобу, — значит, так уж суждено. Бодхисатва Хатиман, воззри на меня!

Ухнув, он прыгнул и благополучно перелетел на край обрыва, а затем вскарабкался на вершину холма, где росла одинокая сосна, снял с себя и расстелил доспехи, улегся на них, положив под щеку шлем, и стал спокойно смотреть, как мечутся его враги.

— Ужасное дело! — восклицали монахи. — Вместо Судьи Ёсицунэ оказался какой-то Сато Таданобу! И ведь сколько людей перебито из-за этого обмана! Нечего и думать — представлять его голову Камакурскому Правителю! Пусть уж лучше он там сгорит дотла, негодяй!

Когда пожар унялся и потухли искры, монахи все-таки решили: «Отправим в Рокухару хотя бы обгорелую голову». Искали вместе и поодиночке, но поскольку никакого самоубийства не было, не оказалось и обгорелой головы. И монахи разбрелись по кельям, говоря между собой:

— Должно быть, великой силы душевной был человек. До того не пожелал терпеть позора даже после смерти, что сгорел и обратился в прах без остатка.

А Таданобу встретил рассвет в молельном зале перед ликом Дзао-Гонгэна, вознося молитвы. Когда же наступил день двадцать первого числа, он возложил на алтарь божества свои доспехи и покинул Священную Вершину Ёси-но. Вечером двадцать третьего числа он без приключений вновь вступил в столицу.

О ТОМ, КАК ЁСИНОСКИЕ МОНАХИ ГНАЛИСЬ ЗА ЁСИЦУНЭ

Между тем Судья Ёсицунэ, совершив тяжелый переход через Кусё-но-сё, вершину Сии и перевал Юдзуриха, прошел по долине Косё и двадцать третьего числа двенадцатого месяца оказался в месте, называемом Вишневая долина Сакурадани. Неимоверен был путь по утонувшим в сугробах и обледенелым горным тропам, все выбились из сил и повалились спать кому где пришлось, положив под головы мечи.

Судья Ёсицунэ пребывал в унынии и подозвал к себе Бэнкэя.

— Есть там внизу люди, на которых я бы мог положиться? — спросил он. — Надобно подкрепиться вином, отдохнуть и затем дальше спасаться бегством.

Бэнкэй ответил:

— Не думаю, чтобы был хоть один человек, на кого можно было бы положиться с легким сердцем. Однако здесь невдалеке есть храм Мирокудо Будды Грядущего, воздвигнул же его государь Сёму. Настоятелем там Кандзюбо, но пребывает он в Наре, а храмом управляет мирянин по имени Саэмон со Священной Вершины Ёсино.

— Попробуем довериться ему, — молвил Ёсицунэ, тут же написал письмо и вручил Бэнкэю.

Бэнкэй спустился по долине и обо всем поведал Саэмону. Тот воскликнул:

— Он пребывает в такой близи, для чего же он до сих пор не давал о себе знать?

И немедля вызвал пять-шесть верных людей, завернул в узел всевозможные яства, уложил вместе с вином и рисом в два короба и отправил в Вишневую долину. Когда коробы поставлены были перед шестнадцатью вассалами, Ёсицунэ произнес:

— Как все оказалось просто!

Кое-кто из вассалов сразу потянулся к вину, другие принялись за рис. И вот в то самое время, когда каждый, взявши себе вина и кушаний по вкусу, приступил было к угощенью, со стороны лесистой горы на востоке вдруг послышались смутные голоса. «Не нравится мне это, — подумал Ёсицунэ. — Старики-углежоги сюда как будто не ходят, да и не видно дыма от их печей. И тропа прибрежная далеко отсюда, так что и топор дровосека не был бы слышен даже в селеньях у подножья гор». Он напряженно вгляделся и видит: на них надвигается толпа в полторы сотни ёсиноских монахов, облаченных в доспехи и пылающих злобой, что прошедшего двадцатого числа они упустили Таданобу в долине Срединной обители.

— Враги! — произнес Ёсицунэ.

И тут все его воины, позабыв о посмертном бесславии, бросились бежать со всех ног. Хитатибо, который ударился в бегство первым, на ходу оглянулся и увидел, что одни лишь Бэнкэй и его господин не тронулись с места. «Что они задумали и почему остались, хотя все мы бежим без оглядки?» — подумал было Хитатибо, но Ёсицунэ и Бэнкэй уже делали дело: взяли оба пустых короба и сбросили в пропасть, затем хладнокровно зарыли в сугроб принесенные яства и только тогда пустились бежать вслед за всеми.

Хитатибо далеко их опередил, но Бэнкэй нагнал его и сказал:

— По твоим следам на снегу сразу видно, в какую сторону ты бежишь. Все видно, как в ясном зеркале. Кому так дорога жизнь, надлежит носить сапоги задом наперед.

Судья Ёсицунэ, услышав это, молвил:

— Всегда ты болтаешь несуразное, Бэнкэй. Зачем это носить сапоги задом наперед?

— Ну как же? — отозвался Бэнкэй. — А помните, когда Кадзивара приказал: «Ставьте на суда весла «сакаро»!» — вы изволили сказать: «Не знаю, что это такое — весла «сакаро». Так вот, что на судах весла «сакаро», что на ногах сапоги задом наперед — все едино.

— Но я и вправду не знал, что такое весла «сакаро», — возразил Ёсицунэ. — А о сапогах задом наперед вообще слышу сейчас впервые. Ежели такая штука действительно существует, объяснись, сделай милость. И коли не будет нам от того позора до конца наших дней, мы охотно переобуемся.

— Ну что же... — сказал Бэнкэй.

И он начал повествование о деяниях многих поколений государей и их благородстве в битвах, что гремели в шестнадцати царствах великих, пятистах царствах средних и неисчислимом обилии царств малых, а все воины на ходу окружили его и стали слушать его неторопливый рассказ, хотя враги уже с воем подступали к пределу полета стрелы.

— Помнится мне, случилось это в стране Сайтэндзику[240], и были среди шестнадцати великих царств этой страны царство Сиранаи и царство Харанаи. На границе между этими царствами стояла гора Кофусан, Благоуханного Ветра. От ее подножия на тысячу ри простиралась равнина. Поскольку эта гора Кофусан была горой сокровищ, государи обоих царств стремились ее захватить, и у подножия ее не прекращались сражения. Как-то однажды государь Харанаи, наскучив таким положением, снарядил войско в пятьсот десять тысяч всадников и двинул его на Сиранаи, чтобы захватить это царство. Но государь Сиранаи был тоже мудрый владыка и подумал об этом заранее. На северном склоне горы Кофусан было место, именуемое Тысяча Пещер, и там обитало стадо слонов числом в тысячу голов. Был среди них огромный слон. Государь Сиранаи его отловил и, чтобы приручить, назначил ему в день по четыреста коку разного корма. Придворные на совете спросили: «Какой выгоды ты ждешь, откармливая этого слона?» Государь им ответил: «Это на случай, если случится что-либо худое». И вот, когда вдруг разразилась война, он не стал собирать свое войско. Он позвал слона и приблизил уста свои к слоновьему уху: «Не забывай моих благодеяний». И с тем послал его на войско врагов.

Огромный слон взъярился и рассвирепел. Воздев к небесам хобот, он заревел, словно разом взвыла тысяча наших труб хорагаи[241]. Этот рев проникал до мозга костей, и вынести его было невозможно. А слон первым же ударом левой ноги растоптал насмерть пять десятков воинов. Семь дней и семь ночей длилось сражение, и в нем полегли все пятьсот десять тысяч всадников. Лишь сам государь Харанаи, шесть его министров и придворных и трое воинов, а всего десять человек, уцелели и укрылись на северном склоне горы Кофусан.

Было двадцатое число десятого месяца, подножье горы устилала алая осенняя листва, и пятнами лежал выпавший за ночь снег. Воины противника надвигались. Тогда государь Харанаи, чтобы спасти свою жизнь, обул сапоги задом наперед. Теперь носки сапог у него глядели назад, а каблуки были обращены вперед. Увидев его следы на снегу, воины противника сказали: «Видно, этот иноземный государь хитер и он что-то замыслил. На этой горе водится множество тигров, и, если мы замешкаемся здесь до захода солнца, жизнь наша будет в опасности». И они воротились в селения у подножья горы. А государь Харанаи, спасши свою жизнь, благополучно миновал замок под названием Наритотю и возвратился в свою страну. Там он собрал новое войско в пятьсот шестьдесят тысяч всадников, снова напал и на этот раз одержал победу, захватил того слона и вступил на престол царства Сиранаи. И все из-за пары сапог, обутых задом наперед. Такова история о мудром иноземном государе. Вы же, господин, — великий японский военачальник, десятый потомок государя Сэйва. Сказано: «Когда враг кичится, будь скромен. Когда же враг унижен, будь с ним кичлив». Вы как хотите, а я...

И Бэнкэй переобул сапоги задом наперед и двинулся дальше. Судья Ёсицунэ, увидев это, произнес:

— Какие удивительные истории ты знаешь! Где им тебя научили?

— Когда я был в попечении у преподобного Сакурамото, — ответил Бэнкэй, — я вычитал это из священных книг то ли секты Хоссо, то ли секты Санрон[242].

— Ты у нас воин с большими познаниями, — сказал Ёсицунэ.

— Что ж, пожалуй, не найдется человека, столь же отважного и мудрого, как я, — самодовольно отозвался Бэнкэй.

Так они спокойно отступали, а братия шла следом за ними. В тот день передовым был Дзибу-но Хогэн. Повернувшись к монахам-воинам, он сказал:

— Что за странная вещь? До сих пор их следы вели вниз в долину, а теперь, глядите, они поднимаются нам навстречу! Как это понимать?

Из задних рядов выскочил вперед свирепый монах по прозванию Исцеляющий Будда, поглядел и сказал так:

— Здесь, наверное, вот что. Этот самый Судья Ёсицунэ возрос в храме Курама. Он воин с большими познаниями. Да и вассалы его тоже стоят каждый тысячи. И есть между ними два монаха. Один зовется Хитатибо из храма Священного Колодца Миидэра, изрядный книжник. Другой — ученик преподобного Сакурамото, зовется Мусасибо Бэнкэй, он отменный знаток в делах военных как заморских так и нашей страны. Например, государь страны Харанаи когда на северном склоне горы Кофусан на него напустили слона, спасся бегством, обув сапоги задом наперед; Видно, с него они взяли пример. Не теряйте времени! Скорее за ними!

Монахи неслышно приблизились на расстояние полету стрелы, а затем дружно издали боевой клич. Шестнадцая вассалов, все как один, содрогнулись.

— Надо было раньше слушать, что я вам говорил, произнес Ёсицунэ.

Вассалы, словно бы не слыша его, только наклонив! головы и, толкая друг друга, устремились дальше.

Так они прошли еще немного, вдруг видят — впереди непроходимое место. То был водопад Белые Нити в верховьях реки Ёсино. Глянешь наверх — с высоты в пята дзё низвергается водопад, словно перепуталось множеству нитей. Вниз поглядишь — в трех дзё под ногами точь-в-точь Бездна Красных Лотосов[243], где от неимоверной стужи; у грешников лопается кожа и кровь прыщет на лед, там и здесь крутятся в водовороте осенние алые листья, переполняют реку стекающие отовсюду талые воды, бьются о пороги волны, и впору им разрушить хотя бы и гору Хорай. И у этого берега, и у дальнего — словно сверкающие белые ширмы на два дзё возвышаются над водой, и не тает там снег с конца осени и по сей зимний день — словно листовым серебром, окованы берега льдом и смерзшимся снегом.

Бэнкэй первым вышел к реке, взглянул, и подумалось ему, что переправиться будет невозможно. Однако же он не хотел обескураживать товарищей и сказал с обыкновенной своей беспечностью:

— Что мы топчемся перед этой горной речушкой? Давайте переходить!

— Как мы сможем ее перейти? — возразил Судья Ёсицунэ. — Здесь надлежит нам решиться и вспороть себе животы.

— Ладно, — сказал Бэнкэй. — Вы как хотите, а я...

Он сбежал вдоль реки по течению вниз на четыре десятка шагов, зажмурил оба глаза и произнес такую молитву:

— Бодхисатва Хатиман, покровитель рода Минамото! С каких пор отвернулся ты от моего господина? Внемли мне, защити от злосчастья!

Затем глаза он открыл и увидел: еще ниже шагах в семидесяти имеется отличное и удобное место. Он подбежал. Там в реку с обоих берегов вдавались скалистые утесы, и рвалась между ними вода, кипя и бушуя, но на той стороне скала в тысячу дзё обвалилась, и среди обломков камней чуть ли не посередине реки выросли три превысоких бамбука. Листья их спутались между собой, ежедневно падавший снег набился меж ними, и свисали сосульки, словно расцветали цветы из драгоценных камней.

Увидя это, Судья Ёсицунэ сказал:

— Вряд ли я смогу здесь перейти, но тогда хоть промерю, глубока ли вода. И если со мной что случится, не отступайте, идите в реку смело.

И все отозвались:

— Поступим, как вы сказали.

В тот день на Судье Ёсицунэ были алые сверху и пурпурные понизу кожаные доспехи поверх кафтана из красной парчи, на голове красовался белозвездный шлем, у пояса меч, изукрашенный золотой насечкой, а из-за спины над головой высоко выдавались длинные стрелы с бело-черным опереньем «накагуро» из орлиного пера. Он приладил к луку «медвежью лапу», прижал локтем к левому боку и приблизился к краю воды. Затем он вцепился пальцами в набедренники, нагнул голову и с криком «Эйтц!» стремглав прыгнул к бамбукам. Благополучно перелетев через поток, он встал на том берегу. И он произнес, отряхивая водяные брызги с набедренников:

— Не так уж это и страшно, как кажется оттуда. Давайте сюда, друзья!

Кто же откликнулся на его призыв и прыгнул следом? Четырнадцать человек из шестнадцати, а первыми были Катаока, Исэ, Кумаи, Бидзэн, Васиноо, Хитатибо, «разноцветный» Суруга Дзиро и слуга Кисанда. На этом берегу остались лишь двое: Нэноо Дзюро и Бэнкэй.

Едва Нэноо приготовился прыгать, как Бэнкэй ухватил его за стрелковый нарукавник и сказал:

— Так тебе не перепрыгнуть. У тебя трясутся колени. Сними-ка прежде доспехи, братец.

— Как же так? — возразил Нэноо. — Все прыгали в Доспехах, а я один без доспехов?

— О чем вы там беседуете, Бэнкэй? — осведомился! Судья Ёсицунэ.

— Я говорю Нэноо снять доспехи перед прыжком, — отозвался Бэнкэй.

— И правильно! Тотчас заставь его снять! — приказал Ёсицунэ.

Не в пример всем прочим вассалам, здоровенным молодцам, не достигшим еще и тридцати лет, Нэноо был пожилым человеком. Ему исполнилось уже пятьдесят шесть. Несколько раз говорил ему Ёсицунэ: «Поход будет тебе не, под силу. Останься в столице». Но он всякий раз отвечала упрямо: «Когда вы, господин, процветали, моя жена и дети без конца пользовались вашими милостями. Как же теперь, когда вас постигла беда, могу я остаться в столице и поступить в услуженье к чужому?»

Подчиняясь приказу, он сложил с себя доспехи и оружие, но на том берегу решили, что и так ему не перепрыгнуть. Снявши тетивы с луков, в одно они их связали и швырнули конец через реку.

— Тяни к себе! Хватайся сильнее! Держи крепче! — закричали они Нэноо и таким вот путем перетащили его через омуты в быстрых водах.

Оставшись один, Бэнкэй не стал прыгать там, где переправились Судья Ёсицунэ и все остальные вассалы. Вместо этого он поднялся вверх по течению на полтора десятка шагов, счистил с края скалы рукоятью алебарды снежные сугробы и заявил:

— Противно было смотреть, как вы топчетесь перед этой жалкой канавой, как вы прыгаете и отчаянно хватаетесь за эти несчастные бамбуки. Ну-ка, там, посторонитесь! Поглядите, сколь ловко перепрыгнул!

— Это он из зависти, чтобы мне досадить, не обращайте на него внимания, — произнес Ёсицунэ, подтягивая распустившиеся тесемки на сапогах цурануки[244].

Он стоял на колене, опустив голову, как вдруг раздался отчаянный вопль: «Эйя! Эйя!» Это Бэнкэй, совершая ловкий прыжок на тот берег, запутался ногой в азалиях, проросших из трещины в скале, и обрушился в воду. Стремительный поток колотил его о камни. Река уносила его. Увидев это, Судья Ёсицунэ вскричал:

— Ах ты, сорвался все-таки!

Он схватил «медвежью лапу» и подбежал к краю воды. Бэнкая несло мимо, крутя и переворачивая. Ёсицунэ подцепил его за наспинную пластину панциря и потащил к себе.

— Видел кто-нибудь что-либо подобное? — произнес он.

Подбежал Исэ Сабуро и ухватился за рукоять «медвежьей лапы». Судья Ёсицунэ стоял и смотрел, как огромного монаха в полном боевом снаряжении подвесили на «медвежьей лапе» в воздухе. Вода с него стекала ручьями. Затем его рывком выбросили на берег. Спасенный от верной гибели Бэнкэй, жалко хихикая, предстал перед господином.

Судья Ёсицунэ оглядел его и произнес с отвращением:

— Ну что? Сладка ли доля отъявленного болтуна?

Бэнкэй ответил на это игриво:

— Ошибки случаются. Говорят, иной раз плошал и сам Конфуций.

Все снова двинулись в путь, а Бэнкэй задержался и подошел к бамбукам. Присев на корточки перед тремя бамбуковыми стволами, он обнажил свой меч «Иватоси» — «Пронзатель Скал» и обратился к ним, словно к людям, с такой прочувствованной речью:

— Бамбук — живое существо, и я тоже живой человек. У бамбука есть корень, и, когда приходит веселая зеленая весна, от него вновь у всех на глазах поднимается росток. А у нас ведется не так: коль мы раз умираем, то второй раз не возвращаемся к жизни. Мне жаль рубить вас, бамбуки, но что поделать, иначе погибнем мы!

И он их срубил, завалил комли снегом, а верхушки с листвой выставил над волнами реки.

Нагнав Судью Ёсицунэ, он сказал:

— Я там подправил немного наши следы.

Судья Ёсицунэ оглянулся. Позади с грохотом катились воды горного потока. Дела древних лет пришли ему на память, и он произнес с большим чувством:

— Кётёку, возлюбивший песню, плыл в лодке, опрокинулся и утонул. Хотё, возлюбивший флейту, плыл на бамбуковом стволе, перевернулся и утонул. Чжоуский Му-ван взобрался на стену и вознесся к небесам. Чжан Бован в древности переплыл на бревне Великое море. А я, Ёсицунэ, ныне переправился через горный поток на листьях бамбука!

Они поднимались в гору и вскоре очутились в рассеяние, защищенной от ветра. И сказал Ёсицунэ:

— Аварэ, отменное место! Здесь будем ждать врага. Если враг с ходу перейдет поток, будем расстреливать его сверху вниз, а когда кончатся стрелы, вспорем себе живо ты. Есдн же эти мерзавцы переправиться не смогут, мы! проводим их восвояси насмешками.

А монахи уже тут как тут, подступили к реке.

— Неужели здесь можно перейти? Да тут нипочем не переправиться! — закричали они и отчаянно забранились.

— Каков бы он ни был, этот Судья Ёсицунэ, — сказал тоща Дзибу-но Хогэн, — он все-таки человек, а не злой дух. Значит, должно быть здесь место, где можно переправиться. — Он внимательно огляделся и заметил склоненные над водой бамбуки. — Ну вот, так я и знал! Они хватались за эти вон стволы и переходили! Это каждый может. Давайте сюда, братья!

И вот три монаха с вычерненными зубами, в панцирях с полным прикладом, при копьях и алебардах за поясом взялись за руки, рванулись вперед с лихими воплями и прыгнули. Они ухватились за верхушки бамбуковых стволов и с криком «Эйтц!» попытались подтянуться, но ведь Бэнкэй только что срубил эти стволы под корень, и монахов накрыло с головой, понесло и ударило о камни, и больше их не было видно. Прахом легли они в водяную могилу. А когда на том берегу, высоко на склоне горы, дружным хохотом разразились шестнадцать воинов, братия только подавленно молчала.

Потом Преподобный Хитака сказал:

— Это дело рук дурака по имени Бэнкэй. И дураками мы будем, если останемся здесь еще хоть недолго. А если идти вверх по течению в обход, на это уйдет несколько дней. Давайте лучше вернемся в храм и все хорошенько обсудим.

Никто не сказал на это: «Стыдно! Один за другим прыгнем в реку и умрем!» Все сказали: «Правильно, так и сделаем». И они повернули назад по собственному следу.

Увидев это, Судья Ёсицунэ подозвал к себе Катаоку и сказал ему:

— Окликни ёсиноских монахов и передай: «Ёсицунэ-де признателен им, что проводили его столь далеко, хоть и не сумели переправиться за ним через реку». Это им на будущие времена.

Катаока наложил на свой лук нелакированного дерева огромную гудящую стрелу, выстрелил через ущелье и крикнул:

— Слушайте слово господина! Слушайте слово господина!

Но монахи убеждали, словно бы не слыша.

Тогда Бэнкэй в промокших насквозь доспехах взгромоздился на поваленное дерево и заорал им вслед:

— Если кто-либо из вас наставлен в искусствах, глядите сюда! Бэнкэй, знаменитый в Западном храме на горе Хиэй, исполнит танец рамбёси[245]!

Услыша это, монахи приостановились. «Давайте посмотрим», — сказали одни. «Нечего нам смотреть!» — возразили другие. Бэнкэй произнес:

— Играй, Катаока!

И Катаока с совершенно серьезным видом принялся отбивать такт боевой стрелой по нижней части лука, припевая: «Мандзайраку, мандзайраку — радость на множество лет...» Бэнкэй танцевал и танцевал, а монахи глядели на него, не в силах повернуться и уйти. Но сколь ни забавно он танцевал, еще потешнее была песня, которую он повторял снова и снова:

Если весной плывет по реке Вишенный цвет, Какое мы имя дадим реке? Назовем Ёсино. Если осенью плывет по реке Красный кленовый лист, Какое мы имя дадим реке? Назовем Тацута. Ах, незадача! Зима к концу, А по реке плывут Монахи, красные со стыда, Красные, что кленовый лист!

Один из монахов, неизвестно кто, крикнул:

— Болван ты!

— Если есть у тебя что сказать, говори! — предложил Бэнкэй, и тут наступил вечер.

Когда сгустились сумерки, Судья Ёсицунэ сказал своим самураям:

— Жаль, что не удалось нам беззаботно угоститься вином и яствами, которыми одарил нас от чистого сердца Саэмон из храма Будды Грядущего. Может, кто из вас успел прихватить что-нибудь с собою? Тогда выкладывайте. Нам надлежит отдохнуть, прежде чем двинемся дальше.

Все сказали:

— Когда приблизился враг, мы кинулись бежать наперегонки, и никто ничем не запасся.

— Не очень-то вы предусмотрительны, — произнес Ёсицунэ. — А я прихватил только свою долю.

Им-то казалось, что побежали все разом, так когда успел господин их запастись едою? А Ёсицунэ уже извлек из-под панциря бумажный сверток, а в нем двадцать лепешек моти[246] в мандариновых листьях. Он подозвал Бэнкэй и сказал:

— Всем по одной.

Бэнкэй разложил лепешки на расстеленном кафтане, затем наломал веток дерева юдзуриха[247] и принялся откладывать на них одну лепешку за другой, приговаривая:

— Одну для будды Единого Пути Итидзё; одну для будды Прозрения Бодай; одну для бога Досодзина, охранителя дорог; и одну для защитника буддийского учении Сандзингохо, горного духа.

Он взглянул на оставшиеся лепешки. Их было шестнадцать. Людей тоже было шестнадцать. Он положил одну лепешку перед господином, четырнадцать роздал товарищам и объявил:

— Теперь осталась одна. Добавим ее к четырем для богов и будд и посчитаем, что эти пять достались мне.

Взысканные такой милостью господина, все воины с лепешками в руках громко восплакали.

— Сколь печален сей мир! — стенали они. — Во дни процветания, когда желал господин наш явить свою милость, то дарил нас за верность отменным доспехом либо резвым конем, а ныне рады тому мы, что пожаловал нас; он лепешкой! Сколь это печально!

И они омочили слезами рукава доспехов. Судья Ёсицунэ тоже пролил слезу. И Бэнкэй заплакал было навзрыд, но тут же сделал вид, будто все ему нипочем, и сказал так:

— Дураки вы, как можно рыдать оттого лишь, что кто-то принес подарки и вас оделил? Кто верен богам и буддам, того не одолеть никому! А думать лишь о своем спасении — разве это не значит отступить перед кем-то? Впрочем, жаль, что вы растерялись и бежали с пустыми руками. У меня же хоть и не много, но тоже есть кое-что в запасе.

С этими словами он вытащил двадцать лепешек. Господин кивнул благосклонно, а Бэнкэй уже преклонил перед, ним колени, извлек из-под панциря некий большой черный предмет и положил на снег. «Что такое?» — подумал Катаока, подошел и взглянул. Оказалось, что это бамбуковая фляга, полная вина. Между тем Бэнкэй вытащил из-за пазухи две глиняных чарки, поставил одну перед господином и трижды подряд ее наполнил. Затем он потряс флягу я сказал:

— Питухов много, а фляга одна. Вволю не будет. Ну, хоть понемножку.

Обнес по очереди товарищей, а тем, что осталось, три раза наполнил чарку для себя самого.

— Пусть хоть дождь, хоть ветер, а нам сегодня ночью и горя мало, — объявил он затем.

И эта ночь благополучно миновала.

Настало утро двадцать третьего числа двенадцатого месяца.

— Трудны эти горные тропы, — сказал Ёсицунэ. — Давайте спускаться к подножию.

Они покинули Вишневую долину Сакурадани, спустились к Северным холмам Кита-но ока, где храм Будды Грядущего, и выступили в долину Сигэми. Близко уж было отсюда до людских поселений, и уже стояли рядами убогие лачуги бедняков. Тогда вассалы сказали:

— Беглецам с поля боя опасно таскать на себе доспехи, хоть это им и в привычку. Такие доспехи можно достать где угодно. А сейчас нет ничего дороже жизни.

Под старым деревом в долине Сигэми одиннадцать из них бросили панцири и доспехи, и все стали прощаться, чтобы разойтись кто куда.

Ёсицунэ им сказал:

— В конце месяца муцуки или в начале кисараги будущего года я выступаю в край Осю. К этому времени надлежит нам встретиться в столице у перекрестка Первого проспекта и улицы Имадэгава.

И они расстались. Кто подался на гору Ковата, на реку Кицугава, в столичные предместья Дайго и Ямасину, кто ушел в горы Курама. Кое-кто и в столицу пробрался. Судья Ёсицунэ остался один. Не было больше при нем ни самураев, ни слуг, ни «разноцветных». Облаченный в любимый свой панцирь «Сикитаэ», с мечом у пояса, он в ночь на Двадцать четвертое число двенадцатого месяца вступил в город Нара и явился в обитель Праведного Кандзюбо.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

О ТОМ, КАК ТАДАНОБУ ТАЙКОМ ПРОБРАЛСЯ В СТОЛИЦУ

Итак, Сато Сиробёэ Таданобу двадцать третьего числа двенадцатого месяца дошел до столицы. Дни он проводил, скрываясь в окраинах, а по ночам забирался в город и разузнавал о Судье Ёсицунэ. Однако слухи ходили самые разные, и доподлинно никто не знал. Одни слыхали, будто Ёсицунэ бросился в реку Ёсино, другие говорили, будто он через земли Северного побережья ушел в край Осю. Так, слушая и не зная, чему верить, проводил Таданобу дни в столице.

Между тем наступило двадцать седьмое число двенадцатого месяца. Еще два дня прожил он в беспокойстве, и вот уже из старого года остался лишь сегодняшний день. Завтра сменяется год, начинается новая весна, и плохо тому, кто не празднует три дня смену трех дат[248]. А Таданобу не знал, где провести хотя бы одну из этих ночей.

Надо сказать, что жила в столице женщина, беззаветно влюбленная в Таданобу. Отцом ее был некто Косиба-но Нюдо, и проживала она у него в доме на перекрестке Четвертого проспекта и переулка Муромати, а звали ее Кая. Еще в дни пребывания Судьи Ёсицунэ в столице она с первого взгляда влюбилась в Таданобу и предалась ему всей душой. Когда на рассвете тринадцатого дня месяца симоцуки он вместе с Судьей Ёсицунэ покидал столицу, она провожала его до самого города Кавадзири в Сэтцу, умоляя взять ее с собою хотя бы на самой утлой лодке в самое бурное море. Но Таданобу полагал неразумным даже то, что его господин посадил на корабль свою жену и других своих дам. «Как могу я помыслить взять ее с собой?» — подумал он, решительно прервал горькое прощание и уплыл на Сикоку один. Но любовь эту он не забыл и двадцать девятого ночью отправился к ней.

Она выбежала навстречу, безмерно обрадовалась, укрыла в своих покоях и всячески обиходила. Потом поведала о госте своему батюшке, и тот, призвав Таданобу к себе, сказал:

— С той поры, как вы соизволили оставить на время столицу, нам ничего о вас не было известно. Сердечно рад, что вы сочли возможным ввериться моему недостойному попечению и явились сюда.

И тут же пригласил его проводить старый год. А Таданобу про себя решил: как только наступит веселая зеленая весна, стают снега на горных вершинах и покроются листвой подножия гор, он тут же уйдет в край Осю.

Но недаром говорится: «Небо уст не имеет, а глаголет через людей». Никто никого с умыслом не извещал, однако пошли разговоры, что-де Таданобу в столице, и вскорости стало известно, что люди из Рокухары его разыскивают. Прослышав об этом, Таданобу сказал: «Не ляжет из-за меня позор на других» — и порешил покинуть столицу четвертого числа первого месяца, но ему сказали, будто этот день для него несчастливый, и он отложил уход. Пятого числа он опять не ушел, не в силах расстаться с возлюбленной. Но он решил непременно уйти на рассвете шестого.

На что никогда мужчине нельзя полагаться, так это на женское сердце. Вчера еще давала клятву «так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать; так быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенной веткой расти!». И вдруг, словно одержимая злым демоном тэмма, в одну ночь она сердце свое меняет!

Когда в прошлом году Таданобу отбыл на Сикоку, приглянулся ей другой, и влюбилась она немедля. Это был камакурский воин, уроженец Восточных земель по имени Кадзивара Сабуро. Власти его ласкали, Таданобу же был от властей беглецом. Она не могла предпочесть беглеца счастливцу и решила рассказать обо всем Кадзиваре: пусть он убьет Таданобу или возьмет живым и доставит к Камакурскому Правителю, а уж насчет награды за такое дело можно не сомневаться. Решивши так, она направила к Кадзиваре в дом, что на перекрестке Пятого проспекта и проспекта Ниси-но Тоин, посыльного, и Кадзивара поспешно к ней явился.

Спрятав Таданобу в одном из покоев, она поставила перед Кадзиварой угощение. Затем она сказала ему шепотом на ухо:

— Я призвала вас вот для чего. Между вассалами Судьи Ёсицунэ есть человек по имени Сато Сиробёэ Таданобу. После боя в горах Ёсино он успел скрыться, и с вечера минувшего двадцать девятого числа он находится в этом доме. Завтра он намерен уйти в край Осю. Вы не должны сердиться на меня, что я не сообщила вам раньше. Чтобы не затрудняться самому, пришлите сюда пеших стражников. Они его убьют либо возьмут живым, вы доставите его к Камакурскому Правителю и попросите награду!

Выслушав это, Кадзивара Сабуро некоторое время молчал, остолбенев от неожиданности. Было ли когда что-либо столь отвратное, жалкое и бессмысленное? Да, женская любовь еще более призрачна и мимолетна, чем молнии блеск или марево в жару, чем снежинка, упавшая в воду. Злосчастному Таданобу и во сне не снилось, что, доверившись этой женщине, он обрек себя бесславной гибели.

И сказал Кадзивара Сабуро:

— Я все понял. Однако я приехал в столицу по важнейшим делам дома Кадзивары на три года, а сейчас пошел только второй год. Меж тем отбывающему в столицу не дают два поручения разом. Потому и нет у меня повеления убить Таданобу. Если даже я из жадности и вступлю с ним в бой, выказывая тем верность своему господину, никакой награды мне не будет, ибо не было на то мне приказа. А если я к тому же бой проиграю, это ляжет позором на весь мой род. Так что я не пригоден к такому делу. Поищите того, кто ненавидит Таданобу сильнее.

С этими словами он повернулся и торопливо ушел домой. «Этой женщине неведомы человеческие чувства, нет у нее сердца», — подумал он и больше никогда ее не посещал.

Предавши любовь Таданобу и отвергнутая Кадзиварой, девица Кая словно бы повисла между небом и землей. А кто виноват, что ее отвергли? Как ни поверни, а выходит, что Таданобу теперь ее враг! И она решила сама сделать донос в Рокухару. Явилась туда в ночь пятого числа, вызвала Ходзё Ёситоки и долго его упрашивала, пока не впустили ее к самому Токимасе, и она ему все выложила.

— Не теряя времени идите и возьмите его! — раздался приказ, и отряд в двести всадников помчался к перекрестку Четвертого проспекта и улицы Муромати.

Накануне вечером Кая понудила Таданобу упиться прощальным вином, и он спал как убитый. А женщина, предавшая его, скрылась неведомо куда.

КОНЕЦ ТАДАНОБУ

Была в доме служанка, которая каждый день причесывала Таданобу. И вот она вбежала в комнату, где он спал, и принялась неистово его тормошить с криком: «Враги наехали!» Он вскочил, схватился за меч и, пригнувшись, выглянул. Со всех четырех сторон кишмя кишели враги, бежать было некуда. Тогда Таданобу сказал себе так:

— Что имеет начало, то имеет конец. Все живое неизбежно гибнет. Приходят сроки, и их не избежать. Я был готов к смерти у Ясимы, на земле Сэтцу, в бухте Данноура у берегов Нагато, в горах Ёсино, но еще не исполнились тогда мои сроки, потому я и дожил до этого дня. Пусть так, но глупо было бы мне пугаться, что последний час наконец пришел. Умру же я не собачьей смертью!

Он надел две белых нижних безрукавки и широкие желтые шаровары, затем бледно-желтый кафтан, завернул вокруг ног штанины и подтянул к плечам рукава, растрепанные с ночи волосы не расчесал, а собрал в пучок и завязал на темени, поверх нахлобучил и сдвинул на затылок шапку эбоси, шнурки же от нее плотно повязал на лбу. Затем он взял меч и снова, нагнувшись, выглянул наружу. В предутреннем сумраке еще не различить было цвета доспехов.

Враги, сбившись в кучки, выжидали удобный миг. Оп подумал, нельзя ли под покровом темноты проскользнуть между ними? Но враги явились в панцирях, с луками наготове и на конях. Они помчатся в погоню, осыпая его тучами стрел. А если его ранят легко и он умереть не успеет? Его доставят живым в Рокухару и спросят: «Где Судья Ёсицунэ?» Он ответит: «Не знаю». Тогда скажут: «Раз так, церемониться с тобой не будем» — и станут его пытать. Пока хватит сил, он будет твердить: «Не знаю!» — но как только дух его от мук ослабеет, он расскажет обо всем, как было. Печально обернется его решение отдать жизнь за господина в горах Ёсино! «И все же надобно во что бы то ни стало бежать отсюда», — подумал он.

Он вышел на веранду срединного входа и увидел, что над нею имеется ветхая гостиная. Он мигом поднялся туда и огляделся: как во всех старых домах столицы, крыша была из хилых досок и местами дырявая, так что сочился сквозь дыры лунный свет и виднелись звезды. Таданобу, человек крепкого сложения, уперся обеими руками и ее проломил, выскочил наверх и помчался стремглав, словно птица, вспорхнувшая с ветки. Увидев это, Ходзё Еситоки вскричал:

— Глядите, он убегает! Стреляйте в него!

Отборных лучников он окликнул и приказал им стрелять, но слишком легок на ногу был для них Таданобу и успел уйти далеко за пределы полета стрелы. Еще только светало, улицы и переулки были забиты всевозможными телегами, оставленными на ночь, шаг коней то и дело сбивался, скакать было совсем невозможно, и враги потеряли Таданобу.

Казалось бы, что, бежавши таким манером, он мог скрыться куда угодно, однако он понимал: старший и младший Ходзё не махнут на него рукой, отдадут кама-курским дружинникам приказ плотно оцепить окраины, а сами со своим отрядом обыщут каждый дом в столице. И будет весьма печально, если его загонят в угол и расстреляют какие-нибудь стражники из простолюдинов. «Пойду-ка я во дворец Хорикава, где два года обитал Судья Ёсицунэ, — решил он. — Пойду словно бы с тем, чтобы лицезреть своего господина, а там пусть случится то, что случится». И он направил стопы на Шестой проспект ко дворцу Хорикава.

Возвратившись на место, где он жил еще в прошлом году, он увидел, что все теперь там изменилось. Нет больше привратника. На верандах толстым слоем лежит пыль. Все раздвижные и подъемные двери сломаны. Шторы изодраны ветрами. Раздвинув сёдзи[249], он заглянул в одну из комнат. Видны лишь спутанные клочья паутины. «Аварэ, в те дни было совсем не так, как ныне», — подумалось Таданобу. Даже его неустрашимая душа затуманилась печалью воспоминаний. Оглядев все, что ему хотелось увидеть, оп вошел в приемную залу, срезал бамбуковые шторы и распахнул дверь на веранду. Затем он уселся на пороге, обнажил и вытер рукавом меч. «Будь что будет», — сказал он себе и стал в одиночестве ждать, когда появятся дав сотни всадников младшего Ходзё.

«Что мне младший Ходзё! — подумал он. — Вот если бы сам Ходзё Токимаса! Какой превосходный был бы у меня противник! В Восточных землях он тесть Камакурского Правителя, здесь в столице он наместник, глава Рокухары! Да я его просто недостоин! Прискорбно, что при встрече с таким почетным врагом мне придется погибнуть зря, как собаке. Ах, будь у меня добрые доспехи и полный колчан! Уж я бы всласть сразился с ним напоследок, прежде чем вспороть себе живот!» И тут он вспомнил, что доспехи есть в этом доме, в этом самом дворце Хорикава!

В прошлом году тринадцатого дня месяца симоцуки они покинули столицу, чтобы отплыть на Сикоку. Ёсицунэ горестна была разлука со столицей. Он остановился на ночь в Путевом дворце Тоба у Южных Ворот и, призвавши к себе Хитатибо, спросил:

— Как ты полагаешь, кто теперь будет жить в моем дворце Хорикава?

Хитатибо ответил:

— Никто не будет там жить. Станет он обиталищем гневных духов тэмма.

— Нельзя допустить, — сказал тогда Ёсицунэ, — чтобы место, где я прожил не один год, сделалось обиталищем демонов. Говорят, что тяжелые доспехи, если хозяин оставляет их в доме, служат охранительным талисманом и злые духи такого дома сторонятся.

Так-то и были оставлены во дворце Хорикава доспехи с узором в виде цветов вишни, белозвездный шлем, шестнадцать стрел с фазаньим оперением и грубый лук из неотделанного дерева.

«Здесь ли еще все это?» — подумал Таданобу, поспешно взобрался на чердак и заглянул. Шел час Змеи, солнце сияло над горами на востоке, лучи пробивались сквозь щели, и «белые звезды» шлема ярко сверкали под ними. Таданобу перенес все вниз, облачился в доспехи с набедренниками ниже колен, закинул за спину колчан, нацепил на лук тетиву и для пробы несколько раз натянул и отпустил, отчего она загудела, словно колокол в храме. Теперь оставалось только затвориться и ждать две сотни всадников Ходзё, и они тут как тут появились.

Передовой их отряд ворвался во двор, прочие остались за воротами. Ходзё Ёситоки, встав за дерево на углу площадки для игры в ножной мяч, крикнул:

— Стыдно, Таданобу! Выходи, не скрывайся! Тебе все равно не убежать! Мой начальник — наместник Ходзё Токимаса и говорю тебе это я — Ходзё Ёситоки! Выходи!

Услышав это, Таданобу пинком отшвырнул дверь на веранду, наложил на лук стрелу и закричал в ответ:

— Я должен кое-что тебе сказать, Ёситоки! Шаль, что все вы такие невежды в законах войны! Сражения времен Хогэн и Хэйдзи были делом между высокородными господами, такие люди могли вести себя как им вздумается, без оглядки на самого государя и государя-монаха. А ныне совсем иное. У нас с тобой будет личная схватка. Камакурский Правитель есть отпрыск императорского конюшего Ёситомо. Мой господин — тоже сын императорского конюшего. Положим, что из-за клеветы вышла между братьями размолвка, но Камакурский Правитель будет думать совсем по-другому, когда правда окажет себя. И горе тогда роду твоему!

С этими словами спрыгнул он с веранды, встал на камень под водостоком и принялся со страшной быстротой выпускать одну стрелу за другой.

Трое воинов, во главе которых гарцевал Ёситоки, рухнули замертво на месте. Двое были ранены. Остальные вместе с Ёситоки, словно листья, сорванные бурей, заметались и, толкая друг друга, устремились по восточному берегу пруда к воротам. Увидев это, стоявшие за воротами вскричали:

— Срам, господин Ёситоки! Против вас не пять и не десять всадников, а всего один человек! Поворачивайте назад!

И беглецы, развернув коней, взяли Таданобу в кольцо и двинулись на него.

Таданобу в мгновение ока расстрелял все шестнадцать стрел до единой, отбросил пустой колчан и выхватил меч. Яростно ринулся он в самую гущу врагов и принялся без остановки разить направо, налево и на все стороны. Он не разбирал, где люди, а где кони, и немало врагов порубил он тогда. Затем он встряхнул на себе панцирь и подставил себя под тучи стрел. Стрелы отборных лучников застревали в панцире, стрелы рядовых воинов отскакивали от него, но вот уже множество стрел вонзилось между пластинами, и Таданобу почувствовал себя словно в бреду.

Бежать уже было никак невозможно, и он не хотел, чтобы ему отрезали голову, когда он впадет в беспамятство. «Время вспороть живот», — подумал он и, потрясая мечом, вскочил на веранду. Там он уселся лицом к западу, скрестивши ноги и сложив ладони, выпрямил спину и произнес такие слова:

_ Вот что я должен сказать тебе, господин Ёситоки. Жалкими дурачками показала сейчас себя вся эта твоя молодежь из Идзу и Суруги, не ожидал я такого; но ты на время забудь о них и посмотри, как вспорет себе живот настоящий храбрец. Воин из Восточного края убивает себя в знак верности господину, из-за нежданной беды или чтобы не дать врагу отрезать голову, и пусть это будет примером для всех. Расскажешь Камакурскому Правителю, как я себя убил, передашь ему последние мои слова.

— Пусть будет так. Дайте ему вспороть живот с миром и затем возьмите голову, — сказал Ёситоки и, бросив поводья, стал смотреть.

С умиротворенной душою Таданобу громким голосом прочел тридцать молений Амиде-Нёрай, владыке Западного Рая.

— Благие деяния мои да послужат на пользу людям, и да будет ниспослано всем нам прозренье Пути, и да увидим мы по смерти нашей Счастливую Землю!

Так закончил молитву Таданобу, а затем обнажил большой меч, единым движением взрезал завязки панциря, встал на колено, выпрямился и, взявшись за меч поудобнее, с размаху вонзил его себе под левый бок. Легко прорезал живот слева направо, извлек меч из-под пупка, обтер лезвие и произнес:

— Вот славное оружие! Мофуса не солгал, когда обещал мне выковать добрый меч. Ничего не чувствуешь, когда вспарываешь им живот. Один лишь он останется после меня, и тот отошлют как боевую добычу на восток вместе с трупом моим. А ведь молодым дуракам что хороший меч, что плохой — все едино. Лучше возьму его с собой в Страну Мрака!

Он вновь обтер лезвие, вложил в ножны и засунул под колено. Затем разодрал края раны, просунул в живот руку и вывалил внутренности на доски веранды.

— Так с мечом поступаю, который унесу в Страну Мрака! — проговорил он и погрузил меч с ножнами рукоятью вперед в свое тело до самой тазовой кости.

Сложивши руки, не показывая вида, что умирает, он вновь принялся бодрым голосом читать молитвы.

Но смерть все не шла к нему, и он стал рассуждать о тщете человеческой жизни:

— Аварэ, горестна жизнь земная! Ни старому, ни молодому не дано знать, где положен-ему предел. Кому-то смерть суждена от единой лишь стрелы, и нет утешения детям его п жене, пока они живы, а вот мне по грехам моим выпала карма такая, что я не могу умереть, хоть и убил себя. Может быть, тянется так моя жизнь потому, что я слишком любил Судью Ёсицунэ? Что ж, в Страну Мрака я вступлю со спокойной душою, вот только еще раз взгляну на меч, дарованный мне господином.

Он обнажил короткий меч, засунул острие в рот и поднялся на ноги, держа руками колени. Затем он отпустил руки и рухнул ничком. Гарда уперлась в губы, а лезвие сквозь волосы на затылке вышло наружу.

Какая печальная жизнь! Таданобу покончил с собой в час Дракона шестого дня первого месяца второго года Бундзи, и было ему двадцать восемь лет.

КАК ГОЛОВУ ТАДАНОБУ ОТВЕЗЛИ В КАМАКУРУ

Между вассалов господина Ходзё был уроженец провинции Идзу по имени Мисима-но Таро. Он приблизился к трупу и отрезал голову. Голова была доставлена в Рокухару, и объявили, что ее на посмотрение народу пронесут по улицам столицы, а затем отправят на восток. Однако знатные и простолюдины в Киото сказали так:

— Это просто своевольство господина Ходзё. Вывешивают перед тюрьмой и таскают по улицам головы врагов государства, а это всего лишь враг Ёритомо, вассал Ёсицунэ. Зачем же выставлять его голову?

И младший Ходзё в сопровождении пятидесяти всадников повез голову прямо в Восточный край. Он прибыл двадцатого дня первого месяца и в тот же день предстал перед Камакурским Правителем. — Взята голова мятежника, — доложил он.

— Кто таков? Как его имя? — последовал вопрос.

— Это вассал Судьи Ёсицунэ, и зовут его Сато Сиробеэ Таданобу.

— Кто его настиг?

— Наместник Ходзё.

Хотя случилось это но впервые, Камакурский Правитель пришел в прекрасное расположение духа.

Когда были подробно доложены обстоятельства самоубийства и последние слова Таданобу, Камакурский Правитель сказал так:

— Это был храбрец. Такую силу духа надлежит иметь каждому. Среди молодцов моего младшего братца нет ни одного недотепы. И Хидэхира тоже знал, что делал: из всего множества своих самураев он отобрал для Ёсицунэ как раз эту пару братьев! Как же так получается, что подобных воинов нет у нас в Восточном крае? Одного такого я предпочел бы сотне иных. Если бы Таданобу напрочь забыл свою верность Ёсицунэ и перешел бы на службу ко мне, то не знаю уж, как там в Танском царстве или в столице, а в нашей Стране Восьми Провинций я бы отдал ему любую!

Выслушав это, Таба и Касай проговорили:

— Да, Таданобу поторопился. Кабы дал себя взять живым, был бы у господина в вассалах.

Лишь Хатакэяма сказал без утайки:

— Умер он прекрасною смертью. И лишь потому, что он умер, вы столь восхищаетесь им. Если бы дал он себя взять живым и был доставлен сюда, вы бы стали его допрашивать, где Судья Ёсицунэ, и пытать страшными пытками. Так был ли для него смысл оставаться в живых? Невыносимо было бы ему, все равно обреченному смерти, когда бы стали на него таращить глаза другие самураи. И такой человек, как Таданобу, не забыл бы свою верность Ёсицунэ и нипочем не перешел бы к вам на службу, посули вы ему хоть всю Японию.

Уцуномия и Он потянули за рукав друг друга, толкнули друг друга коленом и прошептали:

— Хорошо сказано! Хотя для Хатакэямы и не впервые...

Камакурский Правитель повелел:

— Пусть так, но голову выставите в назидание потомству!

Хори Ятаро поклонился, приказал одному из «разноцветных» нести голову следом и выставил ее на морском прибрежье Юнгахама у священных ворот храма Хатимана. Три дня спустя Камакурский Правитель осведомился, и ему ответили: «Все еще там». Тогда он сказал:

— Сожалею. Его родина далеко, родные ничего не знают и не придут за прахом. Когда голову храбреца долго не хоронят, он может сделаться мстительным духом этого места. Снимите голову, Голову сняли и не бросили где попало, а погребли позади храма Незыблемого Долголетия Сётёдзюин, некогда воздвигнутого Правителем ради умиротворения духа императорского конюшего Ёситомо, незабвенного своего батюшки. Все еще сострадая, Камакурский Правитель повелел настоятелю переписать и посвятить духу покойного сто тридцать шесть сутр. А люди говорили о Таданобу:

— Ни в древности, ни в наши времена еще не было такого воина!

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ СКРЫВАЛСЯ В HAPE

Итак, Судья Ёсицунэ отдался под покровительство настоятеля Кандзюбо в Наре. Настоятель, увидев его, очень обрадовался, поместил в зале, где хранились изображения чтимых им с детства бодхисатв Фугэна и Кокудзо, и старался всячески ему услужить.

И при каждом удобном случае он увещевал Ёсицунэ:

— Три года преследовали вы дом Тайра и лишили жизни множество людей. Не избежать вам кары за эту вину. Встаньте же от чистого сердца на истинный путь, затворитесь в монастыре на горе Коясан или в храме Ко-кава, повторяйте непрерывно великое имя Будды, и тогда, сколь ни мало осталось вам жить в этом мире, обретете вы спасение в грядущей жизни. Разве вы и сами не думаете так же?

Судья Ёсицунэ отвечал на это:

— Неизменно с почтением внимаю вам, но надлежит мне еще год или два воздержаться от пострига, ибо намерен я расчесться с негодяем Кадзиварой, ввергнувшим меня в пучину бедствий.

И эти его слова звучали ужасно.

Впрочем, Кандзюбо не терял надежды уговорить его покинуть суетный мир и с тем повседневно читал ему священные свитки, однако Ёсицунэ от пострига уклонялся.

По ночам, одолеваемый скукой, он стал выходить за ворота обители Кандзюбо и, чтобы рассеяться, играл на флейте. А как раз в то время обретался между монахов Южной Столицы некий головорез по прозвищу Пресветлый Тадзима. Однажды созвал он своих монастырских товарищей Идзуми, Мимасаку, Бэн-но кими, Тайфубо и прочих, а всего семерых, и им сказал:

— В Наре нас называют бесчинными и беспутными, а ведь мы ничем еще такого прозвания не заслужили. Давайте же выходить по ночам на улицы и грабить у прохожих мечи. Это будет доход немалый.

— Правильно, дело стоящее, — сказали монахи, и они стали выходить еженощно и отнимать у людей их мечи. И даже самураи, равные в гневе самому ханьскому Фань Куаю, после встречи с ними возвращались домой налегке.

Однажды Пресветлый Тадзима сказал:

— Каждую ночь перед воротами Кандзюбо торчит некий молодчик, по всей видимости — нездешний, лицом белый, роста небольшого, в отличном панцире и при замечательном мече с золотой насечкой. Его ли это меч или его господина, но для этого молодчика он слишком даже хорош. Надлежит пойти и отобрать.

Монах по имени Мимасака возразил:

— Аварэ, ты предлагаешь нам сделать глупость. Слышал я, что у Кандзюбо стоит нынче Судья Ёсицунэ. Еще с той поры, как ушел он от ёсиноской братии. Если он и есть этот твой молодчик, то такое дело нам не под силу.

— Экий же ты трус, — сказал Тадзима. — Да почему же нам не взять его меч?

— Как тебе угодно, — ответил Мимасака. — Только как быть, если все обернется скверно?

— Что ж, тогда покопаемся в собственной шерсти и выставим напоказ свои язвы. Но нам не впервой рвать бумагу поперек. Так или иначе, дорога нам к Кандзюбо.

— Вы шестеро, — наставлял он приятелей, — встаньте в тени у ограды и ждите. Я стукну набедренником о ножны его меча и крикну: «Здесь кто-то меня ударил!» Тогда вы выбегайте и при этом вопите: «Что еще там за невежа? Как смеет он творить безобразия вблизи святого места, где проповедуется святое слово Будды? Погоди, не убивай его! Если он самурай, пострижем его и загоним в храм! Если простой горожанин, отрежем ему уши и нос и прогоним прочь!» И коль не возьмем мы тогда его меч, то будем последними трусами.

С тем они и отправились.

Судья Ёсицунэ, по обыкновению, погруженный в свои Думы, наигрывал на флейте, когда к нему приблизился человек расхлябанной походкой. Поравнявшись, задел он своим набедренником за ножны меча Ёсицунэ и заорал:

— Здесь кто-то меня ударил!

Тотчас же с трех сторон набежали монахи с криком:

— Держи его!

«Этого мне только не хватало», — подумал Ёсицунэ. Обнаживши меч, он прижался спиной к ограде и приготовился, Выпад алебардой: он отбил. Выпад секирой: он отбил. Отражая удары секир и мечей, он зарубил четверых.

Так, рубя направо и налево, он уложил пятерых, а остальные, получив раны, пустились наутек. Ёсицунэ догнал Пресветлого Тадзиму, припер его к ограде, ударил мечом плашмя и схватил.

— Как тебя прозывают в Наре? — спросил он.

— Пресветлый Тадзима.

— Жить хочешь?

— Жить хочет каждый, кто рожден на свет.

— Вопреки слухам, ты оказался всего лишь трусливым мошенником, — произнес Ёсицунэ. — Меня так и подмывает отрезать твою голову и бросить собакам, но ведь ты монах, а я мирянин. Не подобает мирянину резать монаха, это все равно что загубить свою душу, и я сохраню тебе жизнь. Но впредь ты уж бесчинствовать не будешь. Завтра ты разгласишь по всей Наре: «Я-де схватился с самим Судьей Ёсицунэ», чтобы прослыть храбрецом. Ведь спросят тебя: «А где доказательства?» — и, если ты ответишь: «Их нет», тебе не поверят. Так вот, доказательства будут такие!

С этими словами он повалил громадного монаха на спину, встал ему на грудь и обнажил малый меч. Он отрезал монаху уши и нос и отпустил его.

— Лучше бы ты лишил меня жизни! — взвыл Пресветлый Тадзима, но проку от этого не было уже никакого. В ту же ночь он покинул Нару и исчез бесследно.

Судья же Ёсицунэ после этого побоища вернулся в обитель, призвал Кандзюбо к себе в залу и сказал ему так:

— Намерен я был прожить у вас до конца года, но вот нынче подумал и решил теперь же отбыть в столицу. Нет слов у меня, чтобы выразить грусть предстоящей разлуки с вами. Коли продлится жизнь моя в этом мире, то не прошу ни о чем. А коль известят вас, что нет меня больше среди живых, помолитесь за упокой души моей в мире ином. Говорят, будто связь между наставником и учеником сохраняется в трех существованиях, и если это так, то мы непременно встретимся в грядущей жизни.

Кандзюбо в огорчении от разлуки пытался его удержать.

— Как же вы это, в толк не возьму! Я полагал, что вы пробудете у меня еще долго, а вы вдруг собрались меня покинуть! Должно быть, вы решили уйти из-за того, что болтают люди. Но что бы люди ни говорили, для меня это безразлично. Оставайтесь хотя бы до будущей весны, а там можете отправляться куда вам угодно, Не годится вам сейчас уходить.

На это Судья Ёсицунэ возразил:

— Нынче ночью вы огорчаетесь из-за нашей разлуки, но завтра ваша ко мне любовь исчезнет, едва увидите вы, что творится у вас за воротами,

И сказал тогда Кандзюбо:

— Полагаю, вы с кем-то схватились сегодня ночью. Помнится, меня извещали, будто некие молодцы-монахи, обращая во зло снисхождение государя, по ночам грабят мечи у прохожих. У вас же необыкновенно превосходный меч, его попытались отобрать, и вы изрубили негодяев. Однако беспокоиться из-за этого нечего. Коль пойдут праздные пересуды, найдутся и у нас люди, которые все уладят. Конечно, будет доложено в Камакуру, дойдет и до наместника Ходзё в столице, но ведь сам он по таким делам распоряжаться не может, а пошлет подробное донесение опять же в Камакуру. Но даже и Камакурский Правитель не направит военную силу в Нару без высочайшего повеления или указа от государя-монаха. Ну а если уж дело дойдет до того, то кому, как не вам, ничего не стоит исходатайствовать повеление или указ в свою пользу: разве не удостоились вы благоволения двора и благосклонности государя-монаха, когда после разгрома Тайра пребывали к столице? Тогда, оставаясь в Наре, вы призовете войска с Кюсю и Сикоку, и они непременно прибудут. Вы объедините их с войсками из Киная и Тюгоку и направите посланцев на Кюсю за всеми этими Кикути[250], Харада, Мацура, Усуки и Эцуги, а если они не явятся, вы, дабы их слегка покарать, отрядите к ним своих самых свирепых воинов, таких, как Катаока и Бэнкэй. Увидев это, поостерегутся и воины прочих мест. Объединив западную половину страны, надлежит вам поставить заграду меж горами Арати-но Накаяма и Исэ-но Судзука и встать твердо на заставе Встреч, дабы ни один посланец Ёритомо не смог проникнуть к западу от нее. А уж тогда мне будет нетрудно собрать воедино силы храма Кобукудзи и Великого Восточного храма Тодайдзи, монахов горы Хиэй и храма Священного Колодца, ёсиноское воинство и дружинников с реки Тодзугава, а также монахов с горы Курама и из монастыря Киёмидзу. Если же это нам не удастся, то есть у меня две-три сотни человек, благодарных мне за мои благодеяния. Мы их призовем, и они сложат крепость и возведут сторожевые башни. На этих башнях засядут они под началом непобедимых ваших воинов, из коих любой стоит тысячи прочих, и они в бою выкажут свое мастерство в стрельбе из луков и мужество духа, вам же останется наблюдать за битвою издали. Ну а если мы потерпим поражение, тогда перед ликами Фугэна и Кукудзо, почитаемых мною от детских лет, я прочту священные строки «Лотосовой сутры», а вы вознесете молитвы Амиде-Нёрай и вспорете себе живот. И я тут же погружу лезвие в свое тело, дабы не расставаться с вами в предбудущей жизни. В нынешней жизни я был вашим наставником, так и в грядущем рождении поведу вас по праведному пути.

Увещевания Кандзюбо тронули Ёсицунэ, и ему захотелось было остаться, но он рассудил, что чужая душа — потемки. «Никто в нашей стране не сравнится со мной, — подумал он. — Но ведь и нет никого в мире, кто превзошел бы Кандзюбо!» И в ту же ночь он покинул Нару. Кандзюбо нипочем не пожелал отпустить его одного и для спокойствия души отрядил с ним шестерых учеников провожатыми до столицы. У дворца Хорикава на Шестом проспекте Ёсицунэ сказал им: «Ждите меня здесь», после чего скрылся. И эти шестеро, прождав напрасно, вернулись домой.

Отныне уже ни Кандзюбо, ни монахи не знали, где скрывается Ёсицунэ. Но в самой Наре многие знали. Неизвестно, кто распустил эти слухи, но пошли разговоры, будто Судья Ёсицунэ, обосновавшись у Кандзюбо, поднял мятеж и будто тех из монахов, которые не пожелали идти за ним, Кандзюбо выдал Судье Ёсицунэ. Они-де и были убиты.

О ТОМ, КАК КАНДЗЮБО ВЫЗВАЛИ В КАМАКУРУ

Когда об этом проведали в Рокухаре, наместник Ходзё весьма удивился и с чрезвычайным гонцом известил Камакурского Правителя. Господин Ёритомо призвал к себе Кадзивару Кагэтоки и сказал:

— Сдается мне, что Кандзюбо из Южной Столицы, стакнувшись с Ёсицунэ, учинил смуту и перебито множество монахов. Надлежит тебе принять меры, пока к Ёсицунэ не вздумали присоединиться войска провинций Идзуми и Кавати.

Кадзивара сказал на это:

— Событие весьма серьезное. И странно мне, что к такой постыдной затее примкнул монах, Нам должно заручиться высочайшим повелением, а также рескриптом государя-монаха, дабы препроводить этого Кандзюбо сюда в Камакуру. Мы его допросим и, согласно его показаниям, либо казним, либо отправим в ссылку.

Тут же отдали приказ Хори-но Тодзи Тикаиэ.

Во главе пяти десятков всадников он поскакал в столицу, явился в Рокухару и обо всем рассказал. Господин Ходзё вместе с ним отправился во дворец государя-монаха. Когда они почтительно изложили обстоятельства, им было объявлено:

— В подобных делах мы что-либо решать бессильны. Названный вами Кандзюбо — отец-молитвенник за ныне царствующего государя; возвышая и прославляя слово Будды, достиг он чудотворной мощи; он — наставник Закона, исполненный воистину великого милосердия. Поэтому, дабы дело решилось, надлежит вам подробно рассказать обо всем в высочайшем присутствии.

Господин Ходзё и Хори Тикаиэ представили всеподданнейший доклад во дворец государю, и государю благо-угодно было ответствовать им так:

— Кандзюбо возвысил и прославил слово Будды, чудотворная мощь его несомненна, однако же проступка его я, государь, не одобряю. Гнев Ёритомо основателен. Поскольку Ёсицунэ есть враг династии нашей, надлежит вам немедля схватить Кандзюбо.

С тем Ходзё Токимаса, весьма довольный, поскакал во главе трех сотен всадников в Нару и объявил Кандзюбо высочайшую волю. Выслушав его, настоятель молвил:

— Говорят, что наше время есть время Конца Закона, и все же сколь прискорбно видеть, как идет к концу и Закон Государя. Скудеет власть! В древности государь повелевал — и плодоносили засохшие растения, а птицы сами падали с неба, ныне же мир сделался таков, что о грядущем страшно и помыслить!

И он задохнулся слезами. Затем он сказал:

— Невзирая на высочайший указ, мог бы я остаться в Наре мертвым телом, но сие не приличествует лицу духовного звания. Впрочем, я даже рад, что Ёритомо приказывает мне явиться: он не признает установлений Будды, и если получится возможность, то по прибытии в Камакуру я верну его на истинный путь.

И с тем он тут же стал готовиться к отъезду.

Отпрыски благородных семей, коих он наставлял в науках, печалились предстоящей разлуке с учителем и вы звались проводить его в Камакуру, однако он их отговорил, сказавши:

— Это никак, никак невозможно. Меня вызывают затем, что считают преступником. Вас признают соучастниками, и тогда как вы спасетесь?

Обливаясь слезами, они согласились остаться. Он же сказал им на прощанье:

— Если дойдет до вас весть, что меня нет больше, свершите заупокойную службу. Но если узнаете, что а жив, навестите меня непременно, где бы я ни прозябал — в дикой ли пустыне или в горных дебрях.

Плача и рыдая, они обменялись клятвами, и он отъехал. С чем сравнить их скорбь? Была она, верно, сильнее, нежели скорбь шестнадцати святых архатов, пятиста учеников и пятидесяти двух видов существ в день успенья Сакья-Муни.

Итак, Кандзюбо в сопровождении господина Ходзё отправился в столицу. Его поместили в молельном зале Ро-кухары и окружили всяческими заботами. Ёситоки сказал ему:

— Если чего-либо желаете, то просите. Мы тут же дадим знать в Нару.

— Чего мне желать? — отозвался Кандзюбо. — Есть некто в здешних краях, кто бы мог меня навестить, но он все не приходит, ибо, как я полагаю, сторонится суетного мира. Так вот, если только это возможно, пригласите его ко мне.

— Как его зовут? — спросил Ёситоки.

— Прежде он жил в Черной долине Куротани, а ныне обитает на Восточной горе Хигасияма, зовут же его Хонэн.

— Так это святой, что живет неподалеку! — воскликнул Ёситоки и немедля отрядил гонца.

Великой радостью обрадовался Хонэн[251] и тотчас явился к Кандзюбо. Два премудрых наставника свиделись и оросили друг друга слезами. Кандзюбо сказал:

— Хоть и рад я, что вы явились со мной повидаться, все же стыдно глядеть вам в лицо. Ведь я священнослужитель, а на меня возвели обвинение в мятеже. Ныне отправят меня на восток, и я уж не знаю, доведется ли мне возвратиться. Помнится, в давнюю пору мы дали друг другу обет: «Если я буду первым, молись за меня. Если ты будешь первым, помолюсь за тебя». И вот я ухожу первым, и как это благодатно, что свершите вы молитву о моем возрожденье в Счастливой Земле Дзёдо! Вот возьмите это и возложите у входа в вашу молельню и всякий раз, как ваш взгляд на нее упадет, вспомните обо мне и помолитесь за меня, пребывающего в мире ином.

С этими словами он вручил Хонэну свое оплечье кэса, и святой принял его со слезами, а затем извлек из голубой парчовой сумы свиток «Лотосовой сутры» и преподнес Кандзюбо. Так они обменялись дарами, после чего святой Хонэн возвратился к себе, а Кандзюбо остался в Рокухаре, обливаясь слезами.

Кандзюбо был потомком Трех Домов, настоятелем Великого Восточного храма Тодайдзи — первейшей в нашей стране обители буддийских монахов, наставников государя. Посещая государя-монаха, он следовал в паланкине или в карете, влекомой быками, и чреда нарядных юных послушников и толпы самых прославленных монахов сопровождали его. Видя это, даже сам государь проникался к нему почтением, а министры, как правый, так и левый, с жадностью внимали каждому его слову. Теперь же, когда сменил он привычные шелковые ризы на пеньковое рубище, с небритой головой и с лицом, покрытым копотью от ритуальных возжиганий, вызывал он еще большее благоговение.

При выступлении из Рокухары вверили его попечению Хорино Тодзи Тикаиэ. Печально взглянул Кандзюбо на непривычную его взгляду охрану, и тут подвели ему жалкую клячу, и он тронулся в путь, лишь о том помышляя, чтобы удержаться в седле и избежать насмешек. Миновали Аватагути, перешли через холм Мацудзака, в стороне оставили Содэкурабэ, берег реки Синомия, где некогда жил Аусака-но Сэмимару, четвертый сын государя Энги, и прошли заставу Встреч Аусака-но сэки. Поклонились храму Сэкидэра, где нашла себе пристанище Оно-но Комати, оставили по левую руку храм Священного Колодца Миидэра, продвигаясь мимо Оцу и берега Утидэ, прогремели копытами коней по Китайскому мосту у Сэта и приблизились к Нодзи и Синохаре. Кандзюбо все хотел и никак не мог забыть столицу, он то и дело оглядывался, но вот уже гора Сэкияма встала за спиной, и столица скрылась далеко позади. А впереди вырастала гора Оно-но Сурихари, и все ближе было до окутанных весенней дымкой горы Зеркала Кагами и горы Ветров Ибуки, прославленных в стихах. Только слышать об этих местах ему приходилось, но видел он их впервые. В тот день Хори-но Тодзи Тикаиэ остановился на почтовой станции Кагами.

На следующий день, вероятно, из сочувствия к пленнику, он занял у хозяйки паланкин и, усадивши в него Кандзюбо, сказал:

— Прилично было бы вам следовать в паланкине от самой столицы, но я опасался, что узнают об этом в Камакуре, вот и дал лошадь. А как будем подъезжать к Косигоэ, вы снова пересядете на лошадь.

— От души радуюсь, что вы заботитесь обо мне в дороге, — таков был печальный ответ.

День сменялся ночью, ночь сменялась днем, и вот четырнадцатого числа они прибыли в Камакуру. Хори-но Тодзи поселил Кандзюбо в своем жилище и несколько дней не докладывал Камакурскому Правителю о прибытии. Но вот однажды он сказал Кандзюбо:

— Я все не докладывал Камакурскому Правителю, чтобы дать вам отдохнуть с дороги, однако дольше откладывать не смею. Иду сейчас же к нему и полагаю, что вам придется предстать перед ним сегодня же.

Кандзюбо отозвался на это:

— Не знать, что тебя ожидает, куда как труднее. Я и сам хотел бы скорее предстать перед Правителем, ответить на его вопросы и изложить свои мысли.

Когда Хори-но Тодзи явился к Камакурскому Правителю и обо всем доложил, тот призвал к себе Кадзивару.

— Намерен допросить Кандзюбо сегодня же, — объявил он. — Созови моих самураев.

Кадзивара повиновался. Кто же из самураев был зван? Самые храбрые, самые опытные, самые мудрые. Вада-но Кодзиро Ёсимори, Савара-но Дзюро Ёсицугу, Тиба-но скэ Цунэтанэ, Касаи-но хёэ Киёсигэ, Тоёта-но Таро Моротанэ, Уцуномия-но Ясабуро Томоцунэ, Унагами-но Дзиро Сигэганэ, Ояма-но Сиро Томомаса, Наганума-но Горо Мунэмаса, Онодэра-но дзэндзи Таро Митицуна, Кавагоэ-но Таро Сигэёри, Кавагоэ-но Кодзиро Сигэёси, Хатакэяма-но Дзиро Сигэтада, Инагэ-но Сабуро Сигэнари и Кадзивара Хэйдзо Кагэтоки с сыном.

Камакурский Правитель спросил:

— Где нам лучше допрашивать Кандзюбо?

— Удобнее всего у тыльного входа Средних Ворот[252], — предложил Кадзивара.

Но Хатакэяма, почтительно склонившись перед Камакурским Правителем, сказал:

— Кадзивара предлагает местом допроса Кандзюбо тыльный вход Средних Ворот. Полагаю, это потому, что Кандзюбо — сообщник господина Судьи Ёсицунэ. Надлежит, однако, помнить, что Кандзюбо, о коем идет речь, происходит из весьма знатного рода, он — наставник государя и настоятель Великого Восточного храма Тодайдзи. И прибыл он сюда по своей охоте. Мы здесь далеко от столицы, однако пойдет о нас дурная молва, коль не сумеем мы соблюсти приличий. На допросе у тыльного входа он и слова не скажет в ответ. Благоволите принять его прямо здесь, в этом зале.

— Пусть будет так, — согласился Камакурский Правитель.

Он повелел закатить выше обычного шторы и настелить циновки с пурпурной каймой и в легком охотничьем кафтане и высокой шапке татээбоси стал ждать, когда Хори-но Тодзи представит в зал Кандзюбо. «Все-таки это монах, и пытки здесь неуместны, — рассудил он. — Довольно будет и слов моих, чтобы припереть его к стене!»

Когда Кандзюбо уселся в почтительной позе, Камакурский Правитель для начала, ни о чем его не спрашивая, разразился язвительным смехом и гневно уставился на него вытаращенными глазами. «Душа сего мужа пылает, должно быть, неистовой злобой», — подумал Кандзюбо. Он уперся кулаками в колени и в свой черед стал пристально смотреть на Камакурского Правителя. Все вокруг напряглись и затаили дыхание, решивши: «Сомнений нет, в этой беседе обоим придется туго». Камакурский Правитель, обратившись к Хори-но Тодзи, спросил:

— Это и есть Кандзюбо?

Хори-но Тодзи почтительно подтвердил.

Помолчав некоторое время, Камакурский Правитель произнес наконец такие слова:

— Лицу духовного звания, после того как оно в келье наставника своего усвоит учение Сакья-Муни, надлежит идти стезею добродетели: выкрасивши в черный цвет три своих одеяния, возвышать и прославлять Слово Будды, прилежно уставлять взор в свитки сутр и поучения мудрецов, молиться о тех, кто отошел в иной мир простецом, не приобщенным к истинному пути, и наставлять тех, кто уже ступил на правильный путь. Таков закон жизни священнослужителя. Вместо этого ты вступаешь в сговор с мятежником, стремишься повергнуть мир в смуту. Этот замысел известен всем! Ты укрыл у себя Ёсицунэ, источник великих бедствий, человека, вознамерившегося поднять в стране возмущение! Ты сговаривал всех монахов в Наре присоединиться к нему, а тех, кто не согласился, ты послал к нему на убой! Уже это одно есть верх неразумия, Но это бы еще ничего. А не ты ли ему предлагал: «Объедини войска Кюсю и Сикоку, призови людей из Тюгоку и Киная, а если кто но придет, покарай их, наслав на них свирепых воинов вроде Катаоки и Бэнкэя, и тогда остальные тебе покорятся»? И еще: «Подниму я воинство храмов Тодайдзи и Кобукудзи, и ежели не одолеем, то падем в бою»! Ты, и никто другой, послал с ним людей до столицы, и тебе, дрянной ты монашек, должно быть известно, где находится он! Не смей говорить неправду, говори честно! Если будешь запираться, я кликну самых здоровенных дружинников, и тебя будут пытать, и никто в мире не скажет, что Ёритомо учинил произвол!

Услышав эти свирепые угрозы, Кандзюбо поначалу был не в силах что-либо ответить, только слезы градом посыпались из его глаз. Затем он вновь уперся кулаками в колени и молвил:

— Успокойтесь, люди, и выслушайте меня. Хотя речи мои будут вам непривычны. Меня здесь обозвали дрянным монашком. Как же так? Ведь даже отцом-провидцем зовут меня только невежественные глупцы! И звать меня дрянным монашком никому не прибавит чести. В столице толкуют, будто стал ты великим правителем всей страны потому, что такова судьба твоя в этом рождении и таково благородство твоих чувств. Действительно, судьба твоя определилась при рождении. Но что до благородства чувств, то в этом твой младший брат куда как тебя превосходит! Прости, что я чуть отвлекусь от сути нашей беседы, но вот благородный отец твой, императорский конюший из Симоцукэ, в союзе с сиятельным Фудзиварой Нобуёри, начальником воротной стражи, поднял в годы Хэйдзи мятеж, был разгромлен в столице и бежал на восток. Его сын Ёсихира был казнен. Его сын Томонага умер от раны. Сам он был убит в начале месяца муцуки в следующем году. Ты же, спасая жизнь, блуждал вокруг горы Ветров Ибуки провинции Мино, пока местные жители не взяли тебя в плен. Ты был доставлен в столицу, тебя уже готовы были казнить, дабы усугубить позор имени Минамото, но по глубокому состраданию к тебе Госпожи Пруда вместо казни приговорен ты был к ссылке. Под охраной Тайры Мунэкиё тебя сослали — кажется мне, весной первого года Эйряку — в место, именуемое Нагоя-но-хиругасима, что в пределах уезда Ходзё провинции Идзу. Двадцать один год ты прозябал там. Полагал я, и не ошибся нисколько, что за этот срок ты стал совершенной деревенщиной и душа твоя очерствела. Ара, жалкий ты человек! Недаром столь ненавистен тебе Судья Ёсицунэ! Судья же Ёсицунэ благороден, сердцем храбр и милосерден. В осень четвертого года Дзисё вылетел он из края Осю, не щадя конских хребтов, и нагнал тебя на равнине Укисима в Суруге. Там повелел ты ему быть военачальником, и вот он с луком в руке и с мечом на поясе бросался в волны западного моря, ночевал в горных дебрях, не щадил жизни, жертвовал собою, чтобы повергнуть в прах дом Тайра. И хотя это ради тебя он год или два истязал свою плоть, приводя страну тебе в подчиненье, клеветы людские не нами начались и не нами кончатся. Ты забыл его верность тебе, ты братскую любовь обратил во вражду! Какая ужасная глупость! Полагают, что узы с родителями длятся одну только жизнь, а узы с господином связывают в течение трех жизней. Я не знаю, в первой, второй или в третьей жизни связан ты с Ёсицунэ. Но утверждаю, что узы между братьями простираются до будущего существования. А ты эту связь порвал и тем покрыл себя в мире позором как неслыханный отступник. А теперь слушай. Глубокой ночью четвертого числа двенадцатого месяца прошлого года он явился ко мне, скрывая свой лик под соломенной шляпой, и вверил мне свою жизнь. Он, когда-то водивший тысячи и десятки тысяч войска, не имел при себе ни единого самурая, а из доспехов и оружия были при нем только панцирь да меч. Давно я не видел его и совсем не знал, но мог ли я отказать ему в милосердии? Когда надлежит молиться? Когда надлежит убивать? Изволь принять во внимание, в сколь трудном положении я оказался. А о чем говорят меж собою люди, все равно становится известным. В конце зимы прошлого года я всячески убеждал его принять постриг, но он отвечал, что принять постриг не может из-за негодяя Кадзивары. Тут на Судью напали, чтобы отнять у него меч, а он их всех перебил, и так поползли ложные слухи. И не подговаривал я никогда нарских монахов. Когда после этой бойни он решился оставить Нару, подумалось мне, что не знает он сам в глубине души, куда его путь проляжет, и тогда ему дал я совет: «Призови людей из Кюсю и Сикоку, а я возьму на себя воинство храмов Тодайдзи и Кобукудзи. Любит тебя государь, и благоволит к тебе государь-монах, и будешь ты владеть половиной Японии, а твой брат пусть владеет другой половиной». Но он заглянул в мою душу и ушел, и я посрамленным остался. Ты об этом не знаешь, Правитель, но я за тебя молился. Когда Ёсицунэ устремился на запад для истребления дома Тайра, то в Ватанабэ он осведомился, кто может вознести молитвы за род Минамото. Какой-то глупец указал ему на меня, и, когда я предстал перед ним, приказал он предать проклятью дом Тайра и помолиться за род Минамото. Грех проклятья не мог я взять на себя и не раз и не два ему отказывал, пока он не сказал: «Так ты заодно с домом Тайра?» В испуге я стал возносить моленья за род Минамото и вот тогда возгласил: «Нет в небе едином двух солнц и двух лун, и нет в единой стране двух правителей, но нашей страной пусть правят два брата!» Но Судья Ёсицунэ от рожденья несчастлив, и не суждено ему было стать властелином. Вся Япония без остатка под твоей рукою, Правитель. Так не по моей ли молитве сделалось это? А теперь ты можешь пытать меня, сколько тебе угодно, больше я ничего не скажу. Хотя что толку мучить того, кто постиг Истину? Кому ты отдашь приказ? Скажи ему, пусть он разом отсечет мою голову и утолит гнев Камакурского Правителя!

Закончив так свою речь, Кандзюбо зарыдал, и самураи, у кого еще не вовсе закаменело сердце, оросили рукава слезами. И сам Камакурский Правитель, опустив перед собой штору, погрузился в думы.

Затем он сказал:

— Кто-нибудь, ко мне!

Савара Ёсицугу, Вада Ёсимори и Хатакэяма Сигэтада, а всего трое, приблизились и почтительно поклонились, и Камакурский Правитель произнес возвышенным голосом:

— Такого не ждал! Предполагалось выслушать его в Рокухаре, но по слову Кадзивары мы призвали сего монаха к себе, а он всячески нас разбранил. Сколь это ни прискорбно, ответить мне нечем. Как он нас отчитал! И хотя возвели здесь на нас напраслину, все же это была отменная речь. Воистину он святой! Немудрено, что стал он настоятелем величайшего храма Японии! Немудрено, что призвали его в молитвенники государева дома!

Так восхищенно сказал он и продолжал:

— Что, если предложить ему остаться в Камакуре на три года и обратить ее в землю процветания Закона Будды?

Вада Ёсимори и Савара Ёсицугу сказали, обращаясь к Кандзюбо:

— Ваш Великий Восточный храм Тодайдзи давно уже славен и озарил благодатью многие земли. А нынешней Камакуре Правитель положил начало всего лишь зимою четвертого года Дзисё. Здесь еще многие бесстыдно совершают Десять Грехов[253] и нарушают Пять Запретов. Так останьтесь же среди нас на три года и обратите людей к истинной вере!

Кандзюбо на это сказал:

— Слова ваши разумны, но мне не хотелось бы оставаться в Камакуре даже и на два года или на год.

Но они настаивали:

— Ради возвышения и процветания Закона!

И он согласился:

— Коли так, остаюсь на три года.

Камакурский Правитель весьма возрадовался и спросил:

— Куда мы его определим?

— Есть для него прекрасная должность! — воскликнул Савара Ёсицугу. — Назначьте его настоятелем храма-омидо Сёдзёдзюин!

— Прекрасная мысль, — одобрил Камакурский Правитель.

И Савара Ёсицугу тут же получил повеление ведать строительством храма-омидо. Позади храма для Кандзюбо была возведена особая келья под крышей, крытой кипарисовой корой. Сам Камакурский Правитель навещал ее ежедневно. За вратами всегда стояли оседланные кони. Так началось в Камакуре процветание Закона Будды. При каждом удобном случае Кандзюбо умолял:

— Помирись с Судьей Ёсицунэ!

— Ничего не может быть легче, — ответствовал Камакурский Правитель, но он так и не смог последовать движению души своей, ибо Кадзивара Кагэтоки был вторым человеком в самураидокоро[254] Восьми Провинций и люди, подчиненные ему и сыну его Кагэсуэ, гнулись перед ним, словно травы и деревья под ветром.

Так и шло, пока жив был Фудзивара Хидэхира в далеком краю Осю. После ухода его в иной мир получилось известие, что его старший сын и наследник Ясухира учинил предательство и двадцать четвертого дня повторного четвертого месяца[255] пятого года Бундзи убил Судью Ёсицунэ. Услышав об этом, Кандзюбо горько сказал себе: «Ради кого я до сего дня столь долго сидел в Камакуре? Нет, больше не стоит мне оставаться на этих постылых задворках ни дня, ни часа». И, даже не попрощавшись с Правителем, он тут же отбыл в столицу. По благосклонности государя-монаха он возвратился в свой Великий Восточный храм Тодайдзи. Там только начали чинить обветшавшие стены, но он отказался кого-либо принимать и затворился. В поминанье Судьи Ёсицунэ переписал он своей руки сто тридцать шесть сутр и помолился о том, чтобы посул Судья в мире ином Истинный Путь и возродился в Счастливой Земле. Затем Кандзюбо перестал вкушать воду, пищу и тихо отошел в возрасте более семидесяти лет

О ТОМ, КАК СИДЗУКА ЯВИЛАСЬ В КАМАКУРУ

Надобно помнить, что, когда Судья Ёсицунэ направлялся на Сикоку, его сопровождали шестеро дам и пятеро танцовщиц-сирабёси, а всего одиннадцать женщин, и среди них прославленная танцовщица Сидзука, к которой он питал особенную нежность, дочь Преподобной Исо из Кий сиракавы. В самую глубь гор Ёсино зашла она с ним, и оттуда вернул он ее в столицу, и она обрела приют у своя почтенной родительницы.

И тут в Рокухаре прознали, что носит она под сердцем дитя Ёсицунэ и вскоре должна разродиться. Наместник Ходзё призвал на совет своего сына Ёситоки, и тот сказал

— Надобно сообщить об этом в Камакуру.

Спешный гонец поскакал с донесением. Камакурский

Правитель призвал Кадзивару и сказал:

— Возлюбленная Ёсицунэ, танцовщица по имени Сидзука, вскоре разродится. Что надлежит нам делать?

Кадзивара Кагэтоки ответил:

— В заморских землях женщину, которая носит под сердцем дитя врага, считают столь великой преступницей, что раскалывают ей череп, вынимают мозги, разбивают кости и вытягивают костный мозг. Если Сидзука родит мальчика, это будет не дурачок, ведь он пойдет в господина Судью Ёсицунэ или в кого-нибудь иного из высокого вашего рода. Пока вы пребываете в этом мире, опасаться нечего. Но мне тревожно думать о будущем вельможных отпрысков! Оная Сидзука звана бывала хранителями священных сокровищ как искусная танцовщица, поэтом испросите высочайшее повеление, а также указ государя-монаха на препровождение ее сюда, дабы здесь можно было бы следить за ее родами, и, ежели будет мальчик вы поступите по усмотрению, а ежели девочка, вручите ее попечению вашей матушки.

— Будет так, — решил Камакурский Правитель, и отрядили в столицу Хори-но Тодзи.

Наместник Ходзё вместе с Хори-но Тодзи отправился во дворец государя-монаха и почтительно обо всем доложил. Государь-монах молвил:

— Это совсем иное дело, нежели тогда с Кандзюбо. Повелеваем тебе, Токимаса, ее отыскать и препроводить в Камакуру.

Стали спрашивать по всей Китасиракаве. Сидзука же, хотя и знала, что все равно убежать не удастся, одолеваема тоской, укрылась в прославленном красотой храме Хосёдзи. Но была она слишком известна в столице, ее нашли и вместе с Преподобной Исо, ее матушкой, привели в Рокухару. Там их взял под свою опеку Хори-но Тодзи и стал приготовляться к отбытию в Камакуру.

Преподобная Исо была безутешна. Если ехать вместе с дочерью, она вся изведется, глядя на нее. Если остаться дома, ее увезут в дальние края без родного присмотра. «У кого пять или десять детей, и тот горюет, коли теряет хоть одного. А у меня она одна-единственная, как же мне без нее остаться? — так думала бедная мать. — И будь она хотя бы глупой дурнушкой? Но ведь прелестный облик ее прославлен в государевом граде, и в искусстве своем она первая красавица Поднебесной!...» Отпустить ее одну было бы горем. И Преподобная Исо, презрев угрозы сопровождающей странен, отправилась с дочерью пешком н босая. И, не в силах расстаться с наставницей, плача и стеная, отправились вместе с нею две красавицы, ученицы ее с детских лет, Сайбара и Сонокома. Впрочем, Хори-но Тодзи оказывал им в дороге всяческую заботу.

На тринадцатый день пути прибыли они в Камакуру. На допрос Сидзуки были созваны и знатные, и незнатные вассалы, явились и Вада, и Хатакэяма, и Уцуномия, а также Тиба, Касай, Эдо, Кавагоэ, прочим же не было числа. У врат резиденции Правителя было словно на многолюдной площади. Сама супруга Правителя, высокородная Масако, пожелала присутствовать и расположилась с приближенными дамами за занавесью. И вот Хори-но Тодзи ввел Сидзуку.

Узрев ее, Камакурский Правитель подумал: «Чудо как мила! Как было моему братцу Ёсицунэ не полюбить ее!» Между тем Преподобная Исо и две ее красавицы-ученицы тоже явились, но их не впустили, и они в голос заплакали перед воротами.

Камакурский Правитель услышал и осведомился:

— Что за женщины плачут у ворот?

— Эхо Преподобная Исо и две какие-то красотки, ответили ему.

— Женщины нам здесь не помеха. Впустите их, — рас; порядился Правитель.

Их впустили. Сидзуку усадили, она не могла произнести ни слова и только плакала. Правитель сказал, обращаясь к Преподобной Исо:

— Ты не отдавала свою дочь за самых почтенных людей. Для чего же отдала ты ее Ёсицунэ, который сверл всего стал еще и врагом государева дома?

Преподобная Исо отвечала:

— До пятнадцати лет Сидзуки домогались многие люди, но ни к кому из них душа ее не лежала. Однажды по милостивому повелению государя-монаха она исполнила у пруда Сидэ пляску моления о дожде. Там ее и увидел впервые Судья Ёсицунэ и призвал к себе во дворец Хорикава. Поначалу я полагала, что это мимолетное увлечение, но он полюбил ее необычайной любовью. У него было множество возлюбленных, однако все они жили в разных местах по городу, и только одну Сидзуку он поселил у себя во дворце. Я же почитала это за большую для нас честь ибо он ведь потомок государя Сэйва и брат Камакурского Правителя. Могло ли тогда мне даже во сне присниться, что все обернется так?

Выслушав ее, все восхищенно воскликнули:

— Отменно сказано! В Кангакуине[256] даже воробьи чирикают из «Мэнцю»[257]!

Камакурский Правитель произнес:

— Однако же она носит ребенка Ёсицунэ. Что скажешь; на это?

— Это всему свету известно, и тут оправдываться не в чем, — ответила Преподобная Исо. — Родит она в будущем месяце.

Тогда Камакурский Правитель сказал Кадзиваре:

— Ара, скверное дело. Слушай меня, Кагэтоки. Пока не проросло подлое семя, вскрой чрево Судзуки и уничтожь младенца!

Услышав это, Преподобная Исо и Сидзука схватили друг друга за руки, прижались лицом к лицу и без памяти закричали отчаянно. Представивши себе, что в душе у Сидзуки, расплакалась и высокородная Масако. Стоны и рыдания разразились за ширмой, и слышались в них ужас и отвращение.

Вассалы угрюмо зашептались:

— Неслыханная жестокость. И без того наш Восточный край считают диким и страшным местом, а если еще убьют прославленную Сидзуку, тогда уж нас и вовсе заклеймят позором.

Кадзивара это услышал, поднялся с места и, встав перед Правителем, почтительно поклонился. «И этот туда же! Что-то он сейчас скажет?» — подумали все и навострили уши. А Кадзивара сказал так:

— Ваше повеление о Сидзуке выслушал. Однако дело касается только младенца. Если будет убита и мать, тогда как избежите вы кары за такое преступление? Добро бы надо было ждать все положенные десять месяцев, а так мы отправим ее в дом сына моего Кагэсуэ, там она разродится, и нам доложат, мальчик или девочка.

Тут все, кто был в зале, принялись дергать друг друга за рукава и толкаться коленями, переговариваясь:

— Хоть все мы и живем в этом мире при Конце Закона, однако есть еще чему подивиться! Прежде не водилось за Кадзиварой, чтобы он для кого-нибудь постарался.

А Сидзука попросила Кудо Сукэцунэ передать Камакурскому Правителю такие свои слова:

— С той поры как мы покинула столицу, невмочь мне стало слышать само имя Кадзивары. Коли буду я в его доме и умру при родах, не ведать мне возрождения в Чистой Земле[258]. О, если вам безразлично, повелите мне жить в дому у Хори-но Тодзи, и тогда как бы счастлива я была!

Когда Кудо Сукэцунэ доложил, Камакурский Правитель произнес:

— Понимаю. Это можно.

И вернул Сидзуку в попечение Хори-но Тодзи. «В таких обстоятельствах это честь моему дому!» — подумал тот, поспешно возвратился домой и сказал жене:

— Кадзивара хотел было взять Сидзуку к себе, но она взмолилась, чтобы ее вернули к нам. Может, прослышит об этом и Судья Ёсицунэ там, в краю Осю. Смотри же, заботься о ней хорошенько!

Они отселились в иное место, отдали свой дом Сидзуке. Для родов и приставили к ней пятерых заботливых служанок. А Преподобная Исо стала возносить молитвы богам и буддам столицы:

— Внемлите мне, Инари, Гион, Камо, Касуга, боги Семи храмов Хиёси Санно, Великий бодхисатва Хатиман! Если младенец во чреве Сидзуки мальчик, то пусть он станет девочкой!

Так шли дни, и прошел месяц, и наступило время родила. Противу ожиданий и не иначе как по милосердию богини Кэнро, покровительницы рожениц, Сидзука совсем не мучилась. Когда начались схватки, жена Хори-но Тодзи и Преподобная Исо явились помогать. Обошлось на удивление легко. Безмерно радуясь писку младенца, Преподобная Исо принялась пеленать его в белый шелк и тут увидела. что все молитвы ее были напрасны и на руках у нее безупречно здоровый мальчик. Лишь один раз взглянув воскликнула она: «Горе тебе, бедняжка!» — и повалилась в слезах.

При виде этого у Сидзуки захолонуло сердце.

— Мальчик или девочка? — спросила она.

Ответа не было. Тогда она взяла младенца из рук своей матери и увидела, что это мальчик. Лишь один раз взглянув, прошептала: «Бедняжка!» — натянула на лицо края одежды и откинулась на спину. Полежав некоторое время молча, она проговорила:

— Не знаю, какие грехи совершил он и какие запреты нарушил в прежнем рожденье своем, но сколь это жестоко, что, едва появившись в мире людей, не увидевши ясно ни сияния солнца, ни света луны, не проживши ни единого дня, ни единой ночи, он вернется на пути мрака! Все предопределено кармой, и не пристало мне роптать ни на мир, ни на людей, но как горько мне сейчас расставаться с ним!

С этими словам она прижала к лицу рукав и расплакалась навзрыд. И долго горевали Сидзука и Преподобная Исо, перенимая друг у друга младенца.

С поклоном явился Хори-но Тодзи и сказал:

— Приказано мне доложить, кто родился, и я доджей идти немедля.

Не было пользы пытаться бежать, и они только сказали:

— Идите скорее.

Когда Хори-но Тодзи доложил суть дела, Камакурский Правитель призвал к себе Адати Киёцунэ.

— В доме Хори-но Тодзи Тикаиэ разродилась Сидзука, произнес он. Возьми моего гнедого, схвати младенца и убей на берегу Юи.

Адати вскочил на господского гнедого, прискакал к дому Хори-но Тодзи и объявил Преподобной Исо:

— Я — гонец от Камакурского Правителя. Ему доложили, что родился мальчик, и мне приказано взять младенца и доставить к нему.

— Бесстыжий Адати! — вскричала Преподобная Исо. — Врешь и думаешь, что мы тебе поверим? Даже мать хотел он убить, потому что дитя от врага, а тебе, конечно, дан приказ предать смерти младенца, благо это оказался мальчик! Но погоди, не спеши так, дай нам хоть обрядить его для кончины!

Адати был не каменный и не деревянный, и им овладела жалость, но не посмел он выказать слабость.

— Нечего тянуть с этим делом, на что его обряжать! — сказал он, ворвался к роженице и выхватил младенца из рук Преподобной Исо. Затем, зажав его под мышкой, кинулся вновь на коня и поскакал к бухте Юи. Охваченная горем Преподобная Исо закричала ему вслед:

— Не просим мы тебя оставить ему жизнь, но дай нам хоть еще раз взглянуть на его милое личико!

— Сколь ни гляди, вам только будет хуже, — отозвался Адати.

И так нарочито грубо крикнув, он скрылся вдали за туманом.

Преподобная Исо, как была босая, головы не покрывши, с одной лишь ученицей своей Сонокомой побежала следом к берегу. Потом на поиски Преподобной Исо пустился Хори-но Тодзи. Рванулась за ними и Сидзука, но жена Хори-но Тодзи с криком: «Вы же только что после родов!» — в нее вцепилась и остановила, и она упала на пороге, через который унесли дитятю, и предалась неизбывному горю.

Преподобная Исо выбежала на берег Юи и стала искать следы копыт, но не нашла. Нигде не было и трупика младенца. «Мимолетна была моя связь с ним в этом мире, — так горевала она, — и все же еще хоть раз бы взглянуть на твое бездыханное тельце...» Она направилась по берегу на запад к тому месту, где река Инасэ вливается в бухту, и Увидела ребятишек, играющих на песке.

— Не проезжал ли здесь человек на коне и не бросил ли он где-нибудь плачущего младенца? — спросила она.

— Что-то он зашвырнул вон на ту кучу бревен у края воды, а что — мы не разобрали, — ответили они.

Преподобная Исо послала слугу Хори-но Тодзи, и он отыскал и принес ей ребенка, что только недавно подобен был нераспустившемуся цветку, а ныне стал вдруг крошечным бездыханным трупом. Не изменился цвет шелка, в который он был завернут, но не осталось в теле ни признака жизни.

«Может, он еще оживет...» — сказала себе Преподобная Исо. Полу одежды она расстелила на теплом прибрежном песке и бережно положила младенца, но все было уже кончено. «Не смею вернуться я с ним и показать бессчастно Сидзуке, — подумала она. — Схороню лучше здесь». И ужа погрузила руки в песок, но увидала вокруг следы нечистых копыт быков и коней. И с прискорбием убедилася она, что берег хоть и широк, а нет для могилки места. Тогда взяла она бездыханное тельце и вернулась домой.

Словно живого, взяла на руки сына Сидзука, прижимала к себе и баюкала, и слезы лились из ее глаз. Наконец Хори-но Тодзи сказал:

— Вам больно, я понимаю, но надлежит помнить, что грешно родителю оплакивать смерть ребенка[259].

Он призвал своих молодых кэраев, и они выкопали могилу позади храма Сёдзёдзюин, воздвигнутого в честь деда младенца, императорского конюшего левой стороны Минамото Ёситомо. Когда же они вернулись с похорон Сидзука сказала:

— Ни дня больше не могу я оставаться в этой постылой Камакуре!

И она стала немедля готовиться к отбытию в столицу!

О ТОМ, КАК СИДЗУКА ПОСЕТИЛА ХРАМ ВАКАМИИ ХАТИМАНА

Преподобная Исо сказала ей:

— Ты заранее знала, как будет с младенцем, и смирилась. И дала ты обет, что, если роды пройдут хорошо, ты сходишь на поклонение Вакамии Хатиману. Как же можно тебе вот так просто уехать в столицу? Женщина смеет предстать перед Хатиманом лишь через пятьдесят один день после пролития крови от родов, поэтому тебе надлежит ждать, пока очистишься духом и плотью. Придется остаться.

И они остались.

Тем временем сделалось известно, что Камакурский Правитель предавался очищению перед паломничеством в храм Мисима. Самураи Восьми Провинций были при нем и вели меж собою беседы. Чтобы развеять скуку господина, они наперебой рассказывали всевозможные истории. И вот случилось так, что Кавагоэ Сигэёри упомянул о Сидзуке. Другие подхватили тут же:

— Кабы не ваша воля, разве она явилась бы сюда из столицы? А, право, жаль, что нам с вами не довелось хоть раз посмотреть ее знаменитые танцы!

— Сидзука высоко о себе полагает, потому что ее любит Ёсицунэ, — произнес Камакурский Правитель. — Вот я и разлучил их и истребил их ребенка, который был бы ей единственной памятью о моем брате. Так что плясать передо мной ей нет радости.

— Это вы правильно изволили заключить, — сказали самураи, — А все же хотелось бы посмотреть.

— Да неужто таковы танцы ее, что всем вам неймется? — удивился Камакурский Правитель.

— Первая танцовщица в Японии, — сказал Кадзивара.

— Пышно сказано, — возразил Камакурский Правитель, — Это где же она так танцевала, что ее назвали первой в Японии?

И вот что поведал Кадзивара:

— В некотором году сто дней стояла засуха. Пересохли реки Камо и Кацура, иссякли до дна колодцы, над всей страною нависла беда. Обратились к старинным книгам за примером и нашли такую запись: «Если сто знаменитейших, обладающих чудотворною силой монахов из храмов Горы, Миидэра, Тодайдзи и Кобукудзи, вознеся моления, прочтут у пруда Сидэ[260] сутру «Государь Защитник Страны», то Восемь великих драконов-царей, Подателей Воды, внимут и свершат свое дело». Сто знаменитейших монахов прочитали сутру «Государь Защитник Страны»[261], однако же чуда не произошло. Тогда кто-то предложил: «Надобно созвать сто танцовщиц-сирабёси прекрасного облика, пусть они с соизволения государя-монаха исполнят танцы у пруда Сидэ, и тогда драконы-боги, Податели Воды, снизойдут к нашей нужде». По высочайшему соизволению созвали сто танцовщиц, и девяносто девять исполнили сирабёси, но действия это не оказало. Тогда Преподобная Исо сказала: «Девяносто девять исполнили танец, и ничего не получилось. Разве явят свою милость Податели Воды, если станцует одна Сидзука? Правда, ее уже приглашали хранители священных сокровищ, и танцы ее щедро вознаграждались...» И государь-монах молвил: «Выбирать больше не из кого. Пусть уж станцует и она». И Сидзука стала танцевать одна. Не успела она исполнить и половину сирабёси под названием «Симмудзё», как на глазах у пораженных людей со стороны вершины Микоси и гор Атаго вдруг встали и нависли над столицей черные тучи, Восемь великих драконов-богов[262] взревели громами и засверкали молниями, хлынул проливной дождь, который продолжался три дня подряд, и в стране воцарились покой и благополучие. «Вняли божества танцу Сидзуки Безмятежной и явили свою милость», — сказал государь-монах и соизволил указом объявить Сидзуку первой танцовщицей в Японии.

Выслушав это, Камакурский Правитель произнес:

— Тогда хотелось бы раз посмотреть. Кто будет говорить с нею? — вопросил он.

— Я что-нибудь придумаю, чтобы она станцевала, — сказал Кадзивара.

— Как же ты это сделаешь? — спросил Камакурский Правитель.

— Господин, всякий, кто живет в нашей стране, должен склоняться перед вашими повелениями. А кроме того, ведь смертный конец был ей предрешен, и разве я за нее не вступился? Так ли, иначе ли, но я попытаюсь.

— Что ж, ступай и уговори, — произнес Камакурский Правитель.

Кадзивара отправился и вызвал Преподобную Исо.

— Камакурский Правитель ныне в добром расположении, — сказал он. — Кавагоэ Сигэёри завел разговор о Сидзуке, и пожелал он посмотреть один из ее прославленных танцев. Нет ли к тому препятствий? Пусть она исполнит один танец.

Преподобная Исо передала это Сидзуке.

— Ах, жалкая я и несчастная! — воскликнула Сидзука и, закутав голову полой одежды, упала на пол. — Горе мне от людей, что преуспела я в искусстве сирабёси! Не вступи я на этот путь, не терзаться б мне ныне такой невиданной скорбью! А тут еще мне говорят: иди и танцуй перед отвратительным человеком! Нелегко вам, матушка, передавать мне такие слова, и вижу я, что болит ваше сердце. Но ужели он полагает, будто заставит меня танцевать потому лишь, что я танцовщица?

Ответа она не дала, и Кадзивара удалился, ничего не добившись.

И вот воротился он в резиденцию господина, где его с нетерпением ждали. От высокородной Масако уже ждали узнать, удалось ли.

— Я передал ваше повеление, но даже ответа не получил, — доложил Кадзивара.

— Я так и думал, — произнес Камакурский Правитель. — Когда она вернется в столицу, в высочайших покоях и у государя-монаха спросят ее: «А не просил ли тебя Ёритомо танцевать перед ним?» Она ответит: «Он прислал Кадзивару с просьбой исполнить танец, но я была не в расположении и танцевать не стала», и тогда все подумают: не так уж он могуществен, этот Ёритомо! Как поступить? Кого теперь к ней послать?

Кадзивара сказал:

— А вот Кудо Саэмон Сукэцунэ! Он, когда жил в столице, нередко виделся с Судьей Ёсицунэ. К тому же он родился и вырос в столице, и говорун он искусный. Не прикажете ли ему?

Послали за Кудо Сукэцунэ.

В те времена Кудо Сукэцунэ жил в Камакуре у перекрестка То-но-цудзи. Когда Кадзивара Кагэсуэ привел его, Правитель сказал:

— Я посылал к Сидзуке Кадзивару, но она даже ответить не соблаговолила. Ступай-ка теперь ты и постарайся уговорить, чтобы потанцевала.

«Вот еще незадача, — подумал Кудо. — Попробуй уговорить человека, который оказал неповиновение самому Правителю!» Так размышляя, он поспешил домой и сказал своей жене:

— Камакурский Правитель поручил мне чрезвычайно трудное дело. Он пожелал, чтобы я уговорил Сидзуку танцевать, хотя она и слушать не захотела Кадзивару, которого послали с этим прежде. Вот беда так беда!

Жена в ответ сказала:

— Не надо было поручать это Кадзиваре. Не следовало бы поручать это и вам. Недаром ведь говорится: «Доброе слово чудеса творит», а Кадзивара — деревенщина, он, поди, бухнул ей прямо по-военному: «Иди пляши!» И вы сами повели бы себя точно так же. А надобно явиться в дом Хори-но Тодзи со всевозможными лакомствами, словно бы в гости, потихоньку к ней подольститься, и дело будет сделано.

Так она ему сказала, словно ничего не могло быть проще.

Надо сказать, что жена Кудо Сукэцунэ была из настоящих столичных барышень и служила в покоях сиятельного министра Комацу, князя Тайры Сигэмори, а звалась госпожой Рэйдзэй. По летам она превосходила супруга. В те времена, когда Кудо был совсем молод и носил имя Итиро, он поссорился со своим дядей Ито Сукэтикой, и тот не только отнял у него наследственную землю, но и, на этом не успокоившись, разлучил его с женой. Кудо устремился было в Идзу, чтобы отомстить обидчику, однако господин Комацу не пожелал с ним расстаться и сказал ему:

— Хотя госпожа Рэйдзэй немного стара для тебя, но если ты возьмешь ее замуж и останешься в столице, я буду рад.

Противиться было неуместно, Кудо взял за себя госпожу Рэйдзэй, и вскоре они глубоко полюбили друг друга.

В третьем году Дзисё господин Комацу ушел из этого мира. Оставшись без покровителя, Кудо вместе с женой отбыл в Восточные земли. Хотя с той поры прошло немало времени, она еще не забыла умения слагать стихи и играть на музыкальных инструментах и полагала, что уговорит Сидзуку без труда. И вот они поспешно собрались и отправились в дом Хори-но Тодзи.

Кудо пошел первым и обратился к Преподобной Исо с такими словами:

— Все это время я был порядочно занят и не навещал вас, и вы, наверное, сочли уж меня вероломным. Но дело в том, что Правитель собирается на паломничество в храм Мисима и я должен быть ежедневно при его особе. Пускаться в паломничество без очищения никак нельзя, вот я и не мог посетить вас, за что покорнейше прошу меня извинить. Но супруга моя тоже из столицы и выразила желание повидать вас в доме господина Хори-но Тодзи. Я же прошу вас, госпожа Исо, передать Сидзуке мои наилучшие пожелания.

С этими словами он сделал вид, будто уходит домой, а сам спрятался поблизости.

Преподобная Исо рассказала Сидзуке о посещении Кудо, и та молвила:

— Мне всегда было приятно видеть господина Кудо, а уж посещение его супруги для меня и вовсе нежданная радость.

Они быстро у себя прибрались. Вскоре и гостья пожаловала, и с нею жена Хори-но Тодзи.

Поскольку надобно было расположить к себе Сидзуку, жена Кудо, едва лишь началось угощение, запела имаё. Жена Хори-но Тодзи не отстала и спела песню сайбара. Тут и Преподобная Исо извинилась, что нынче она не в голосе, и спела сирабёси «Кисэн». Сайбара[263] и Сонокома, не уступая наставнице в мастерстве, ей подпевали.

Весеннее небо было в тучах, накрапывал дождь, кругом была тишина. И сказала Сидзука:

— Если кто стоит под стенами, пусть слушает. День возвышающего душу пированья удлиняет жизнь на тысячу лет. Я тоже буду петь.

Она запела прощальное сирабёси. Голос и слова превосходили воображение и не поддавались описанию. Кудо Сукэцунэ и Хори-но Тодзи, подслушивавшие за стеной, были совершенно зачарованы.

— Аварэ, при ином положении мы бы не выдержали и вломились бы в дом, — сказали они друг другу.

Когда песня закончилась, принесли биву в парчовом мешке и кото[264] в футляре из пестрой ткани. Сонокома извлекла биву, настроила ее и положила перед женой Кудо, а Сайбара извлекла кото, установила кобылку и положила перед Сидзукой. Когда же они кончили играть, жена Кудо рассказала несколько изящных историй и наконец решила, что пора приступать.

— Древнюю столицу называли Нанива, — так начала она. — А после того как в уезде Отаги провинции Ямасиро возвели нынешнюю столицу, нарекши ее Тайра-но кё[265], то есть Мирной столицей, люди устремились далеко в край Восточного моря Токайдо и еще дальше, на восток от Юино и от заставы Асигара, и там, в уезде Осака провинции Сагами, на берегу бухты Юи у подножья Цуругаоки, в роще Хидзумэ стали они поклоняться бодхисатве Хатиману. Хатиман — родовой бог Камакурского Правителя, значит, покровительствует он и Судье Ёсицунэ, не правда ли? Будда Сакья-Муни явился в наш мир и претерпел восемь превращений[266]. Так неужели не внемлет бодхисатва Хатиман вашим моленьям? Цуругаока почитается в нашей провинции как место, наиболее излюбленное божеством. По вечерам там полно молящихся, и они толпятся даже перед храмовыми вратами, а по утрам там без числа новых паломников, и они движутся плечом к плечу, наступая друг другу на пятки. Поэтому нечего и думать войти туда среди дня. Однако жене господина Хори-но Тодзи в храме Вакамии все хорошо знакомо. Я тоже знаю там все и вся. Завтра, еще до рассвета, мы отправимся туда вместе, и вы сможете выполнить свой обет. И если при этом свершите вы перед бодхисатвой Хатиманом свой танец, то все содеется по вашему желанию и восстановится любовь между Камакурским Правителем и Судьей Ёсицунэ. И разве не возрадуется Судья Ёсицунэ в далеком краю Осю, услышав о том, как преданно вы для него постарались? И когда еще представится вам такая возможность? Отбросьте же колебания, поклонитесь бодхисатве Хатиману! Наверное, я слишком докучлива, но это из моего к вам расположения. Соглашайтесь, говорю я вам, и, если вы пойдете, мы отправимся вместе.

Так она уговаривала Сидзуку.

Сидзука же, выслушав это, видно, подумала: «Может, правда пойти?» — и обратилась к матушке:

— Скажите, как мне быть?

«Ох, если бы все так и получилось!» — подумала Преподобная Исо и сказала:

— Сам Хатиман говорит устами госпожи! Радостно мне, что она так заботится о тебе. Разумеется, иди, и как можно скорее!

— Пусть будет так, — сказала Сидзука. — Поскольку днем это трудно, я отправлюсь в час Тигра[267], исполню танец в согласии с чином и порядком в час Дракона и вернусь домой.

Жена Кудо, в нетерпении поскорей сообщить мужу, отправила посыльного, но Кудо уже все сам услыхал через стену. Он вскочил на коня, поскакал ко дворцу Камакурского Правителя и вбежал в самураидокоро.

— Ну что? Ну что? — наперебой закричали самураи, едва его увидев.

— Явится в храм Вакамии Хатимана в час Тигра, будет там танцевать в час Дракона[268]! — прокричал в ответ Кудо.

И все, знатные и незнатные, возликовав, разом воскликнули:

— Мы так и знали! Мы так и знали!

Камакурский Правитель произнес:

— Разве не все ей равно — явиться в храм среди дня, чтобы ее увидело побольше людей? Странно, что она решила предстать перед божеством столь поздно ночью.

— Это как раз понятно, — отвечали ему. — Судья Ёсицунэ полюбил ее, когда она была звана танцевать при дворе, и с той поры она полагает себя слишком высокой особой.

— Ежели она так заважничала, — произнес Камакурский Правитель, — то, чего доброго, увидит меня в храме и откажется танцевать. Что ж, тогда я отправлюсь туда прямо сейчас и затворюсь там.

Все самураи на это прошептали друг другу:

— Вот это хорошо придумано!

И Камакурский Правитель направился в храм. Сам он занял место за шторой в зале посередине восточной галереи. К северу рядом с ним за занавесью расположилась высокородная Масако. К югу рядом с ним расположилась его кормилица Сандэё. Кроме них, расположились вблизи, кто где хотел, дамы высоких званий и их служанки. Посередине западной галереи занял место Хатакэяма. К северу рядом с ним расположились Утиэку-но-я, Ояма и Уцуномия. К югу рядом с ним расположились Вада и Савара. На южной галерее заняли места Итидзё, Такэда, Огасавара, Хэмми и Итагаки. Рядом с ним расположились охраняющие особу господина воины Тан, Ёкояма, Ё, Иномата, Син, Мураяма. Отец и сын Кадзивара заняли места в особенной близости к Камакурскому Правителю. Те, что пришли пораньше, расселись на каменных мостках галерей, встали под водостоками, с которых лила дождевая вода, стояли плечом к плечу и толпились на главном дворе. Те, что припозднились, заполнили склон горы белой пеленой одежд, уже не имея надежды ни услышать пение, ни увидеть танец. По всем долинам и тропам стекался народ, пожелавший увидеть, как танцует Сидзука, и у храмовых врат Ваканомии Хатимана было несметное множество людей.

Камакурский Правитель подозвал Кадзивару Кагэсуэ и осведомился:

— Где будет танец?

— Эта чернь всюду набилась, и ничего разобрать невозможно, — ответил тот.

— Кликнуть стражу, пусть всех разгонят! — последовал приказ.

Кадзивара Кагэсуэ с готовностью повиновался.

— Именем Правителя! — вскричал он.

И стража принялась колотить налево и направо. С мирян сбивали шапки эбоси. С монахов сшибали соломенные шляпы. Многим нанесли раны. Но люди считали: «Такое увидишь только раз в жизни, ну а раны как-нибудь заживут!» Ни на что не обращая внимания, они лезли и лезли вперед, и давка только усилилась.

Савара Дзюро проговорил:

— Знать бы заранее, построили бы для танца помост посередине между галерей.

— Кто это сказал? — осведомился Камакурский Правитель.

— Савара Дзюро, — доложили ему.

— Савара знает толк в древних обычаях, — сказал тогда он. — Так и надлежит. Живо возвести помост!

Савара повиновался. Поскольку время не терпело, он распорядился со всей поспешностью принести доски, что были заготовлены для обновления храма, и возвести из них помост в три сяку; для услаждения взора Камакурского Правителя усердный Савара обтянул помост желтой китайской камкой. На первый случай все было сделано для обозрения с приятностью.

Ждали Сидзуку, но близился час Змеи, а она не появлялась. Люди стали ворчать: «Для чего это Сидзука тянет из нас душу?» Солнце стояло уже высоко, когда Сидзука наконец прибыла в паланкине.

В сопровождении жены Кудо Сукэцунэ и жены Хори-но Тодзи она вступила в галереи храма. Преподобная Исо, Сайбара и Сонокома должны были в этот день помогать ей и расположились с нею на помосте, а жены Кудо и Хори-но Тодзи заняли места для зрителей среди трех десятков столь же почтенных дам. Сидзука, накрывшись полой одежды, погрузилась в тихую молитву.

Тут Преподобная Исо — пусть ничего особенного, а все же в усладу божеству — велела Сайбаре взять маленький барабан цудзуми и стала петь и исполнять сирабёси под названием «Любвеобильный воин». Танец ее превосходил воображение и не поддавался описанию. И люди говорили между собой: «Каково же искусно должна танцевать Сидзука, если так танцует ее не столь знаменитая родительница?»

Между тем по поведению людей и по широким шторам Сидзука все-таки догадалась о присутствии Камакурского Правителя. «Жена Кудо заманила меня, чтобы заставить перед ним танцевать!» — поняла она и стала раздумывать, как бы ей исхитриться и уйти отсюда, не исполнив сегодня ни единого танца.

Она подозвала к себе Кудо и сказала ему:

— Мнится мне, что здесь присутствует Камакурский Правитель. Когда в столице меня пригласили во дворец, я танцевала под игру государева казнохранителя Нобумицу. Во время моления о дожде у пруда Сидэ я танцевала под игру Сидзё-но Кисуо. Сюда же в Камакуру меня вызвали как подозрительное лицо, и я не взяла с собой никого из музыкантов. Сейчас моя матушка уже исполняет танец в согласии с храмовым чином и порядком. А потом мы отправимся в столицу, соберем музыкантов и нарочно снова вернемся сюда, чтобы и мне исполнить обетованный танец.

Так сказав, она собралась покинуть храм. Увидя это, все вассалы, высокородные и незнатных родов, пришли в смятение.

Камакурскому Правителю доложили, и он произнес:

— Мир тесен. Пойдет слух, будто она отказалась танцевать в Камакуре потому, что у нас нет музыкантов, и это будет срам. Кадзивара, кто из моих самураев умеет играть на цудзуми? Узнай, и пусть ей играют.

Кадзивара Кагэтоки сказал в ответ:

— Есть у нас Кудо Сукэцунэ. Во времена Сигэмори хранители государевых сокровищ приглашали его на священные танцы микагура, и он снискал при дворе известность как мастер игры на цудзуми.

— Коли так, — произнес Камакурский Правитель, — играй, Кудо, и пусть она танцует.

— Я ведь давно не играл, — сказал Кудо, — так что тон удара у меня теперь не тот, но, раз вы приказываете, я попробую. Однако одного только цудзуми мало. Благоволите призвать кого-нибудь для гонга канэ.

— Есть, кто умеет бить в гонг?

— А как же? Наганума Горо!

— Призвать, и пусть бьет в гонг.

— Его нет здесь, у него болят глаза.

— Когда так, — сказал Кадзивара Кагэтоки, — то попробую я.

— Сумеет ли Кадзивара бить в гонг? — осведомился Камакурский Правитель у Кудо.

— Лучше Кадзивары один лишь Наганума, — ответил тот.

— Тогда не возражаю, — произнес Камакурский Правитель, и бить в гонг был назначен Кадзивара.

— Отбивать меру — дело великое, но кто-то должен и мелодию вести.

— Кто у нас играет на флейте? — осведомился Камакурский Правитель.

— Да хотя бы господин Хатакэяма, — сказал Вада Ёсимори. — Его флейтой восхищался сам государь-монах.

Камакурский Правитель усомнился:

— Не знаю, как нам сказать премудрому Хатакэяме, чтобы он согласился выступить в оркестре.

— Я передам ему ваше повеление, — вызвался Вада и пошел в галерею, где сидел Хатакэяма.

— Правитель повелевает тебе то-то и то-то, — объявил он.

Хатакэяма с готовностью согласился. Он сказал:

— Кудо Сукэцунэ, влиятельнейшее лицо в окружении господина, с барабаном цудзуми; Кадзивара Кагэтоки, начальствующее лицо в самураидокоро Восьми Провинций, с гонгом канэ; и я со своей флейтой: мы составим поистине знатный оркестр!

И с тем трое музыкантов, приуготовившись, один за другим поднялись на помост.

Кудо Сукэцунэ вышел в синих жестких хакама, оливково-зеленой куртке суйкан и в высокой шапке татээбоси, держа в руке барабан цудзуми из сандалового дерева, обтянутый оленьей кожей на шести струнах. Подтянув высоко штанины хакама, он уселся в ожидании остальных музыкантов, прижал цудзуми к левому боку и стал его настраивать, пробуждая эхо от высокого склона горы, поросшего соснами, и под потолком галерей.

Затем появился Кадзивара Кагэтоки. Он был в синих жестких хакама, светло-зеленой куртке суйкан и в высокой шапке татээбоси. Вышел он с гонгом из чистого серебра с золотой чеканкой в виде хризантем, подвешенным на многоцветном шнуре. В ожидании Хатакэямы он занял место справа от Кудо и словно бы пеньем цикады стал вторить на гонге ударам цудзуми.

Хатакэяма же, рассмотрев их обоих сквозь щели в занавесе, решил особенно не наряжаться. Он облачился в широчайшие белые хакама, в белый кафтан с лиловыми кожаными шнурами и в шапку эбоси с искусно, по-самурайски заломленным верхом. Взяв свою флейту из китайского бамбука, именуемую «Ветром в соснах», он извлек из нее на пробу несколько звуков, остановился на низком седьмом, а затем, подоткнув высоко штанины, резким движением сдвинул в сторону занавес, важной поступью истинного мужа взошел на помост и занял место по левую руку от Кудо. Был он известным красавцем, и с каким же восхищением все на него глядели! Ему тогда исполнилось двадцать три года. Камакурский Правитель, обозревая всех троих из-за шторы, произнес в похвалу: — Вот это оркестр! И точно, выглядели они великолепно. Увидев это, Сидзука подумала: «Хорошо, что я поначалу отказалась. А если бы согласилась я сразу покорно, то вышло бы мне от того одно лишь униженье». И еще она подумала: «Кудо Сукэцунэ — прославленный мастер маленького барабана цудзуми. Не уступает, пожалуй, и Караками, и самому Кисуо. Кадзивара хотя и клеветник, но отменно владеет гонгом канэ. Что же до Хатакэямы, то звуки его знаменитой флейты превыше всех похвал и превосходят воображение»,

Она позвала Преподобную Исо и стала готовиться к танцу. Расцвели и осыпались на берег пруда цветы глицинии, запутавшейся в ветвях сосны, и напитали своим ароматом нежно веющий ветер, и извечно печальный крик Птицы Времени[269] словно бы возвестил, что заветные сроки настали.

В тот день Сидзука облачилась поверх белого косодэ[270] в кимоно из китайской камки, белые хакама со штанинами до самого пола и в куртку суйкан с узором в виде цветов водяного ореха. Ее длинные волосы были зачесаны высоко, и тонкие брови были едва намечены на слегка подкрашенном лице, исхудалом от недавних страданий. Когда с алым веером в руке встала она лицом к святилищу, то словно бы заколебалась, начинать ли танец: должно быть, охватил ее стыд, что все же будет она танцевать перед Камакурским Правителем.

Глядя на нее, высокородная Масако сказала:

— Прошлой зимою ее качали волны у берегов Сикоку и обдували злые ветры в горах Ёсино. В нынешнем году ее изнурил долгий путь из столицы к нам на восток. И все же взгляните на нее: есть ли в нашей стране женщина прекраснее Сидзуки?

Много сирабёси знала Сидзука, но более всего по сердцу было ей сирабёси под названием «Симмудзё», которое она исполняла с особенным мастерством. Его-то она и запела своим несравненным голосом. Дух захватило у всех, у знати и у черни, и вопль восторга отдался эхом в облаках. Кто был вблизи, тот восчувствовал оттого, что слышал. Но и на склоне горы, куда голос не доносился, тоже восчувствовали, представляя себе этот голос.

Сирабёси были лишь на половине, когда Кудо Сукэцунэ, словно стало ему не по себе, засучил вдруг рукав своей куртки суйкан и выбил на цудзуми заключительную дробь. Сидзука сейчас же остановилась и звучным голосом прочла стих «Век государя». Услышав это, люди возроптали:

— Жестокосердный Кудо! Пусть бы она танцевала дальше!

А Сидзука подумала: «Ничего, ведь я плясала перед врагом. А душу свою я выскажу в песне!» И она запела:

Вертится, кружится сидзу, Все повторяется сидзу! Как бы сделать сегодняшним днем День вчерашний, Когда повторял ты: «Сидзу!» С тоской вспоминаю следы, Оставленные тобой, Когда уходил ты, ступая По белым снегам На склонах крутых Ёсино.

Камакурский Правитель с треском опустил штору и объявил:

— Сирабёси было скучное. Ни манера танцевать, ни манера петь мне не по душе. А что она пела сейчас? Видно, она посчитала, что Ёритомо-де деревенщина и ничего не поймет. Но я — то прекрасно понял. «Вертится, кружится сидзу, все повторяется сидзу» означает: «Да сгинет Ёритомо и да придет к власти Ёсицунэ!» Аварэ, она совершенно забылась! А это ее «уходил ты, ступая по белым снегам на склонах крутых Ёсино» значит просто: хоть Ёритомо и изгнал Ёсицунэ, но мы еще посмотрим, кто кого. Экая мерзость!

Услышав это, высокородная Масако сказала:

— Искусство танца у Сидзуки замечательное, но танцует она лишь для тех, кто чувствует подлинную красоту. Кто, кроме Сидзуки, был бы достоин танцевать перед вами? А потому, какие бы дерзости она ни говорила, все же она лишь слабая женщина и вы простите ее.

Камакурский Правитель слегка приподнял штору.

Сидзука поняла, что вызвала неудовольствие, вернулась на помост и спела:

Зачем вспоминать следы, Оставленные тобою, Когда ты навеки ушел По белым снегам На склонах крутых Ёсино!

Камакурский Правитель поднял штору на полную высоту, и все зашептали:

— Это ей в похвалу!

От высокородной Масако был Сидзуке пожалован шелк в драгоценном футляре. От Камакурского Правителя были пожалованы три длинных ларца, украшенных перламутром. Уцуномия дал три ларца, Ояма Томомаса дал три ларца, и знатные музыканты, игравшие для Сидзуки, дали девять ларцов, и носильщики, поднявши ларцы на свои шесты, понесли их вокруг помоста. И те, у кого недостало богатства дарить ларцы, — те тащили и бросали в раскрытые ларцы косодэ и прочую одежду и набросали целые горы, и Савара Ёсицугу потом записал, что добра набралось на шестьдесят четыре ларца.

Увидев это, Сидзука сказала:

— Танцевала я не для даров, а в моленье за Судью Ёсицунэ.

И с тем все ларцы до последнего отдала на обновление храма Вакамии Хатимана. А все одежды до последнего косодэ, не растеряв ни единой, отдала настоятелю на службы за своего господина. Затем возвратилась она в дом Хори-но Тодзи. На следующий день она посетила Камакурского Правителя, дабы испросить разрешение на выезд, после чего в дом Хори-но Тодзи явились к ней благорасположенные самураи и всячески ее превозносили. От Камакурского Правителя было пожаловано ей множество подарков. И по его повелению Хори-но Тодзи во главе пяти десятков всадников проводил ее в столицу.

Глубоко скорбя о погибшем сыне, Сидзука по пути поручила молиться за него тысяче монахов. Так она вернулась в столицу, в свой дом в Китасиракаве. Но и там она не в силах была забыть пережитое, не желала никого принимать и всецело предалась своей печали. И как ни старалась утешить ее матушка, Преподобная Исо, печаль ее лишь усугублялась.

Дни и ночи проводила она в храме, читая сутры и повторяя имя Будды, и осознала, что жизнь в миру не для нее. Даже матери не сказавшись, постриглась она в монахини. Под стенами монастыря Четырех Небесных Царей построила из травы шалаш и уединилась в нем с Преподобной Исо, ведя жизнь истинную, согласно учению Будды. И как же болело материнское сердце! Дочь была первой танцовщицей Японии, прославленной красавицей. Никто не мог с нею сравниться в душевном благородстве. Казалось, какое чудное будущее предстояло ей! А она ушла от мира в девятнадцать лет. Осенью на следующий год, когда пурпурные облака заволокли небо, послышались вдруг звуки музыки, и Сидзука удалилась из этого мира в Чистую Землю. Вскоре и Преподобная Исо соединилась с нею в блаженном краю.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

О ТОМ, КАК СУДЬЯ ЁСИЦУНЭ УХОДИЛ НА СЕВЕР

В конце первого месяца второго года Буидзи разнесся слух, что Судья Ёсицунэ укрывается в своем бывшем дворне Хорикава. Говорилось также, что прячется он где-то в предместье Сага, но так или иначе, а многие в столице из-за него пострадали. Тогда Ёсицунэ решил: поскольку из-за него людям выходит беспокойство и кому-то он невольно вредит, надобно уходить в край Осю. И он призвал к себе верных своих воинов, которые до поры отсиживались, кто где сумел. Явились все шестнадцать, никто не изменил.

Ёсицунэ произнес:

— Я решил направиться в Осю. Какой выбрать путь?

Все заговорили разом, потом кто-то сказал:

— По Токайдоской дороге много прославленных мест, вы бы там немного развлеклись. На пути по Тосандо множество узких горных тропинок, в случае опасности трудно уходить. А лучше всего идти по северному берегу до провинции Этидзэн, в бухте Цуруга сесть на судно и доплыть прямо до провинции Дэва.

На том и порешили.

— В каком обличье идти?

Опять заспорили, и Васиноо сказал:

— Если хотите пройти без помех, идите под видом монаха.

На это Ёсицунэ возразил:

— Хотелось бы мне быть монахом! Но в Наре мой друг Кандзюбо не раз и не два увещевал меня принять постриг, а я отказался. Теперь мне некуда деться, и, если слух разойдется, будто я все же постригся, тут срама не оберешься. Нет, что бы там ни было, а я отправлюсь в путь таким, какой есть.

Сказал Катаока:

— Пойдемте хоть под видом заклинателей-ямабуси.

— Да как же это возможно? — произнес Ёсицунэ. — С того самого дня, как мы выйдем из столицы, на пути у нас все время будут храмы и монастыри: сначала гора Хиэй, затем в провинции Этидзэн — Хэйсэндзи, в провинции Kara — Сираяма, в провинции Эттю — Асикура и Имакура, в провинции Этиго — Кугами, в провинции Дэва — Хагуро. Мы будем повсеместно встречаться с другими ямабуси, и везде нас будут расспрашивать о том, что нового в храмах Кацураги и Кимбусэн, а также на священной вершине Сакья-Муни и в других горных обителях, и о том, как поживает такой-то и такой-то...

— Ну, это не так уж трудно, — сказал Бэнкэй. — Все-таки вы обучались в храме Курама, и повадки ямабуси вам известны. Вон и Хитатибо пожил в храме Священного Колодца Миидэра, начнет говорить — не остановишь. Да и сам я с горы Хиэй и кое-что знаю о горных обителях. Так что ответить мы как-нибудь сумеем. Прикинуться ямабуси ничего не стоит, если умеешь читать покаянные молитвы по «Лотосовой сутре» и взывать к Будде согласно сутре «Амида». Решайтесь смело, господин!

— А если нас спросят: «Откуда вы, ямабуси?» Что мы ответим?

— Гавань Наои-но-цу в Этиго как раз на середине дороги Хокурокудо. Если нас спросят по сю сторону, скажем, что мы из храма Хагуро и идем в Кумано. А если спросят по ту сторону, скажем, что мы из Кумано и идем к храму Хагуро.

— А если встретимся с кем-нибудь из храма Хагуро и он спросит, где мы там жили и как нас зовут?

Бэнкэй сказал:

— Когда подвизался я на горе Хиэй, был там один человек из храма Хагуро. Он говорил, что я точь-в-точь похож на некоего монаха по имени Арасануки из тамошней обители Дайкоку. Ну, я и назовусь Арасануки, а Хитатибо будет Тикудзэмбо, мой служка.

Ёсицунэ сказал с сомнением:

— Вы-то оба настоящие монахи, вам даже притворяться не надо. А мы-то каковы будем ямабуси в их черных шапочках токин и грубых плащах судзукакэ, окликающие друг друга именами Катаока, Исэ Сабуро, Васиноо?

— Ну что же, всем дадим монашеские прозвания! — бодро сказал Бэнкэй и тут же напропалую наделил каждого звучным именем.

Так Катаока стал Столичным Господином Кё-но кими, Исэ Сабуро стал Преподобным Господином Дзэндзи-но кими, Кумаи Таро — Господином Цензором Дзибу-но кими. Другим достались имена по названиям провинций — Кадзусабо, Кодзукэбо и все в таком роде.

Судья Ёсицунэ облачился поверх ношеного белого косодэ в широкие жесткие штаны и в короткое дорожное платье цвета хурмы с вышитыми птицами, ветхую шапочку токин он надвинул низко на брови. Имя яге ему теперь было Яматобо. Все остальные нарядились кто во что горазд.

Бэнкэй, который выступал предводителем, надел на себя безупречно белую рубаху дзёэ с короткими рукавами, затянул ноги исчерна-синими ноговицами хабаки и обулся в соломенные сандалии. Штанины хакама он подвязал повыше, на голову щегольски нахлобучил шапочку токин, а к поясу подвесил огромный свой меч «Иватоси» вместе с раковиной хорагаи. Слуга его, ставший при нем послушником, тащил на себе переносный алтарь ои, к ножкам которого была привязана секира с лезвием в восемь сунов, украшенным вырезом в виде кабаньего глаза. Там же был приторочен поперек меч длиной в четыре сяку и пять сунов. Аппарэ, что за великолепный вид был у предводителя!

Всего их было шестнадцать, вассалов и слуг, и было при них десять алтарей он. В один из алтарей уложили святыни. В другой уложили десяток шапок эбоси, кафтанов и штанов хакама. В остальные уложили панцири и прочие доспехи. На том приготовления к пути окончились.

Все это делалось в конце первого месяца, а второго числа второго месяца Ёсицунэ назначил выступление на следующий день. И он сказал: — Мы все готовы к походу, но есть дела, не решивши которые мне было бы грустно оставить столицу. Живет некто близ перекрестка Первого проспекта и улицы Имадэгава, и из многих, кого я любил, ее лишь одну обещал я взять с собою в далекий путь. Горько мне было бы уйти без нее, даже не оповестив, И очень хотелось бы мне взять с собою ее.

Катаока и Бэнкэй возразили:

— Все, кого вы берете с собой, находятся здесь. Кто же это на улице Имадэгава? Уж не супруга ли ваша?

Ёсицунэ не ответил и погрузился в молчание. Тогда сказал Бэнкэй:

— Но как возможно притворяться ямабуси, если идти с женщиной у всех на виду? Кто же поверит тогда, что мы — отшельники? И потом: если за нами погонятся враги? Похвально ли будет бросить женщину одну брести по дорогам?

Но, подумавши, он с жалостью вспомнил: была ведь эта женщина дочерью министра Коги и лишилась отца в возрасте девяти лет. Когда ей исполнилось тринадцать, умерла ее родительница, и никого у нее не осталось близких, кроме опекуна по имени Дзюро Гон-но ками Канэфуса. Была она прелестна и отличалась глубоким чувством красоты. До шестнадцати лет жила она скромно, а потом — уж как о ней прознал Ёсицунэ, но только стал он для нее единственной родной душою. Нежная глициния льнет к могучей сосне, разделите их, и что будет ей опорой? Так, разлученная с мужчиной, остается без опоры и женщина, верная Трем Добродетелям[271]. «И кроме того, — рассудил Бэнкэй, — будет досадно, если в краю Осю он возьмет в жены какую-нибудь неотесанную восточную девицу. И видно по всему, что говорит он от всей души. Для чего же не взять ее с собой?» И он сказал:

— Воистину, когда речь идет о человеческих чувствах, нет различия между знатным и простолюдином. Они не меняются от века. Благоволите сходить и разведать, посмотрите своими глазами, как обстоят дела.

И Судья Ёсицунэ, искренне обрадованный, произнес:

— Ну что же, ты прав.

Они облачились в плащи, накинули на голову накидки и отправились на перекресток Первого проспекта и улицы Имадэгава к старому дворцу министра Коги.

Как во всяком обветшалом доме, там стыла роса на траве, проросшей сквозь крышу, и благоухал цвет сливы в живых изгородях. И вспомнился им господин Гэндзи[272] из старинной книги, омочивший ноги в росе на пути в другой обветшалый дом. Оставив Ёсицунэ у средних ворот, Бэнкэй взошел к двери дома и крикнул:

— Кто-нибудь есть?

— Откуда вы? — спросили его.

— Из дворца Хорикава.

Дверь распахнулась. Супруга Ёсицунэ увидела Бэнкэя.

Все это время господин давал ей знать о себе лишь через посланцев своих, и теперь она в великом волнении выступила из-за шторы с единой лишь мыслью: «Где-то он сейчас?»

— Господин пребывает во дворце Хорикава, — сказал Бэнкэй. — Завтра он уезжает на север, и он наказал мне: «Передай. Обещался я взять тебя с собой, что бы ни было, но все дороги перекрыты, и я не хочу подвергать тебя трудностям, если ты и согласишься пойти. Я отправляюсь вперед один, и, если мне повезет остаться в живых, осенью я пришлю за тобой. До этого срока жди меня терпеливо». Так он велел передать.

На это она сказала:

— Если не берет с собой сейчас, зачем присылать за мной потом? Вот он уходит. Но никто, ни стар ни млад, не знает сроков своих, и, если случится со мной неизбежное, господин пожалеет тогда: зачем с собою не взял? А тогда уже будет поздно. Когда любил, взял с собой по волнам к берегам Сикоку и Кюсю. Выходит, теперь, не ведаю когда, переменился ко мне и сердце его пылает враждой. Ни слова, ни знака не имела я от него с тех пор, как отослал он меня в столицу из бухты Даймоцу или как она там зовется, но по душевной слабости все верила я, что вот он вернется и скажет слова утешения. И что же? Снова слышу я горькие слова, и сколь же это печально! Есть у меня на душе, что мне хотелось бы поведать ему, но не знаю, как угодно будет ему это принять. И все же скажу, ибо если случится со мной что-нибудь, то тяжкий грех останется на мне и в предбудущей жизни. С прошедшего лета я в смятении, мне тяжело — знающие люди говорят, будто я в положении. Время идет, я чувствую себя все хуже и хуже, так что вряд ли они ошибаются. Когда станет это известно в Рокухаре, меня схватят и отправят в Камакуру. Ёритомо не ведает жалости. Сидзука пела песни и танцевала танцы свои и тем избегла однажды кары, но мне так поступать не пристало. Уже и сейчас идут обо мне недобрые слухи, и я совсем пала духом. Ну что ж, коли супруг мой в своем решении тверд, тогда ничего поделать нельзя.

Так сказала она, и слезы неудержимо заструились из ее глаз. Прослезился и Бэнкэй.

Тут заглянул он в ее комнату, озаренную сияньем светильника, и увидел, что там на двери начертаны женской рукой такие стихи:

Если он разлюбил, Тогда изменю и я Свое сердце. Разве можно любить человека, Который мучит меня?

Прочел он это и с сожалением подумал: стихи говорят о том, что ей никогда не забыть о своем господине. И он поспешил к Судье Ёсицунэ и все ему рассказал.

— Если так... — молвил он и внезапно вышел к своей супруге. — Слишком уж ты вспыльчива, — сказал он ей. — А я вот пришел за тобой.

Ей показалось, что она во сне. Она хотела спросить о чем-то, но лишь без удержу плакала — такая горькая тяжесть лежала на сердце.

— Значит, ты меня не забыла? — сказал Ёсицунэ.

— Со дня разлуки забывала ли я вас хоть на миг единый? — ответила она. — Но вот думала я о вас, а отклика на думы мои не было...

— Ты вспоминала прежнего меня, а сейчас, когда видишь меня таким, не отвращает ли это чувства твои? Погляди, в каком я виде!

И Ёсицунэ распахнул верхнюю одежду и явил взору ее убогое дорожное платье цвета хурмы и высоко подхваченные хакама. И столь непривычен был его вид, что она испугалась даже: чужой, незнакомец!

— А во что же нарядите вы меня?

Бэнкэй сказал:

— Поскольку госпожа кита-но ката пойдет вместе с нами, мы придадим ей вид юного служки. Ликом она похожа на отрока, мы его подкрасим, набелим, и это будет пригожий отрок. И возраст госпожи подходит как нельзя лучше. Самое же главное — это чтобы госпожа вела себя сообразно и ни в чем не сбивалась. Ямабуси на севере много, и, когда протянут ей, сорвав, цветущую ветку со словами: «Это господину ученику», должно ей отвечать на мужской лад, оправить на себе одежду и вести себя как ведут юные служки, а не застенчивая и смущенная дама.

— Ради безопасности господина я буду вести себя в пути как угодно, — отвечала она, — И раз так, теперь лишь одно движет сердцем моим — немедля отправиться в путь. Ах, скорее, скорее...

Тут время и обстоятельства так сложились, что Бэнкэю пришлось взять на себя заботу о наружности госпожи, Хотя никогда прежде не был он приближен к ее особе. И безжалостно срезал он по пояс волосы, струившиеся, словно чистый поток, по ее спине ниже пят, зачесал их высоко и, разделив на два пучка, кольцами укрепил на макушке, слегка набелил ее личико и тонкой кистью навел ей узкие брови. Затем облачил он ее в платье цвета светлой туши с набивным цветочным узором, еще одно платье цвета горной розы, ярко-желтое, со светло-зеленым исподом, а поверх — косодэ из ткани, затканной узорами; нижние хакама скрылись под легким светло-зеленым кимоно. Затем надел на нее просторные белые хакама «большеротые», дорожный кафтан из легкого шелка с гербами, узорчатые ноговицы, соломенные сандалии, высоко подвязал штанины хакама, накрыл голову новехонькой бамбуковой шляпой, а к поясу подвесил кинжал из красного дерева в золоченых ножнах и ярко изукрашенный веер. Еще дал он ей флейту китайского бамбука и на шею — синий парчовый мешок со свитком «Лотосовой сутры». И в обычной-то своей одежде ей себя на ногах нести было трудно, а со всем этим грузом она едва стояла. Так, наверное, ощущала себя Ван Чжаоцзюнь[273], когда увозили ее к себе варвары сюнну.

И вот приготовления были закончены. Ёсицунэ велел Бэнкэю отойти в сторону, взял жену за руку и при свете светильника провел ее по комнате взад и вперед.

— Похож я на ямабуси? — спросил он. — Похожа она на ученика?

Бэнкэй ответил с чувством:

— Вы сами учились в храме Курама и потому, естественно, умеете держаться, как ямабуси. А госпожа, хоть и не ведомы ей их обычаи, на взгляд уже вылитый ученик ямабуси.

На рассвете второго числа второго месяца, когда они собрались покинуть дом кита-но каты, у дверей послышался шум. Кинулись взглянуть: оказалось, что явился опекун Дзюро Гон-но ками Канэфуса. Его спросили, с чем он. Он же, склонившись перед господином, произнес:

— Как же это? Если бы я не пришел, вы бы покинули столицу, даже мне не сказавшись. Непременно возьмите с собой и меня!

И он стал готовиться в дорогу. Кита-но ката спросила:

— Кому же вы поручили заботы о жене и детях своих?

И он ответил:

— Стану ли я помышлять о жене и детях больше, чем о госпоже, роду которой служили все предки мои?

И он вмиг превратил свой белый кафтан в дорожную куртку монаха, и он растрепал седеющий узел волос на макушке и надел черную шапочку токин. В то время исполнилось ему шестьдесят три года.

Заплакал он, а потом сказал:

— Вы, господин, — потомок государя Сэйва, госпожа — дочь министра Коги. Надлежало бы вам путешествовать в паланкинах и каретах, хотя бы вздумалось вам всего лишь полюбоваться цветением вишни или багрянцем осенней листвы, или посетить монастырь, а ныне приходится ступать пешком по дальним дорогам. О, печаль!

Зарыдал он, и остальные ямабуси тоже омочили рукава своих одежд дзёэ.

Судья Ёсицунэ взял супругу за руку и повел было, но она, к пешей ходьбе непривычная, не смогла даже стронуться с места. В растерянности и желая помочь, Ёсицунэ стал рассказывать ей занимательные истории, и им удалось покинуть Имадэгаву еще глубокой ночью, но вот уже и петухи запели, и глухо зазвонили колокола храмов, и забрезжил рассвет.

— Если будем идти так, что станет с нами? — сказал Бэнкэй, обращаясь к Катаоке. — Вот незадача! Нельзя ли как-нибудь поторопить госпожу кита-но кату? Не попросишь ли ты, Катаока?

На это Катаока ответил:

— Я уже подходил и говорил господину: «Ежели гак пойдем, то не знаю, когда мы одолеем этот путь. Вы идите себе потихоньку, а мы поспешим вперед, в край Осю, скажем Хидэхире, чтобы приготовил для вас дом, и станем вас ждать». Тут он, продолжая идти впереди, супруге сказал: «Расстаться с тобою мне жаль, но, если воины мои меня бросят, будет всему конец. Пока отошли недалеко, пусть Канэфуса отведет тебя назад». А она ему в ответ: «Нипочем не отстану!» И пошли они быстрым шагом.

Судья Ёсицунэ услышал их беседу, супруге своей передал и, оставив ее, еще убыстрил шаги. Она же, до того выносившая все, не в силах больше выдержать, громко взмолилась:

— Больше не буду говорить, что дорога ужасна! Больше ни от кого не отстану! Больше не буду сетовать, что ноги болят! Но если к кому-нибудь я обращусь: «Как мне быть?» — неужели вы покинете меня?

И тогда Бэнкэй, воротившись, пошел с нею рядом.

Когда миновали они Аватагути и приблизились к Мацудзаке, в весеннем рассветном небе послышался слабый крик диких гусей, блуждающих в туманной дымке. Судья Ёсицунэ произнес стихи:

Летят, прорезая Все восемь слоев белых туч, К себе на восток. Как завидую я — Ведь они на пути домой!

Его супруга тотчас отозвалась:

Дикие гуси — Они покидают столицу Каждой весной. Так почему же Они столь грустно кричат?

Шли они и шли и вот достигли заставы Встреч и хижины, где некогда жил Сэмимару, четвертый сын государя Дайго. Зашли и взглянули: обветшал дом и, как обычно, весь пророс густою травою забвенья вперемежку с печаль-травою, и тут же лежали засохшие листья во мху, устилавшем сад. Лишь один лунный свет, проникавший сквозь щели в стенах, не изменился с тех пор и рождал грусть. Супруга Ёсицунэ сорвала стебелек печаль-травы и протянула господину. И он подумал с жалостью и состраданием, что еще более усилилась ее тоска, чем прежде от жизни в уединении, еще более, чем от печаль-травы у порога ее дома в столице. Подумав так, он произнес:

Покинув родную столицу, Гляжу на росинки, Сверкающие на стебельках Печаль-травы. Совсем как слезы мои!

Между тем уже и бухта Оцу была близка. Они готовы были шагать и шагать, так долог был этот весенний день, но тут вечерний колокол храма Сэкидэра возвестил, что и этот день кончается, и как раз в это время они подошли к бухте Оцу.

ОЦУ ДЗИРО

И тут случилось странное дело. Недаром говорится: «Небеса уст не имеют, а вещают через людей». Не важно, кто первый пустил слух, однако же стало известно, что Судья Ёсицунэ принял обличье ямабуси, переодел благородную барышню из Имадэгавы в одежду ученика и в сопровождении шестнадцати вассалов и слуг покинул столицу. Начальник заставы Оцу, а имя ему было Ямасина Саэмон, договорился с монахами храма Священного Колодца, и решили они соорудить укрепление и в нем устроить засаду. В это-то время Судья Ёсицунэ и появился.

Неподалеку от берега бухты Оцу он увидел большое строение. Оказалось, что был это дом некоего Оцу Дзиро, известного в окрестностях торговца, важного в этих местах человека. Бэнкэй взошел в дом и произнес:

— Мы — ямабуси из Хагуро, возвращаемся после каждогоднего паломничества из Кумано. Дозвольте переночевать.

Такие просьбы случались часто, и их впустили на ночлег. Вкусивши вечернюю трапезу, они приступили к ночной службе, хором помолились из сутры «Амида» и почитали из «Лотосовой сутры». Эта служба была первой на их пути.

Позвали Оцу Дзиро, но сказано было, что он вызван в укрепление. А жена его, подглядевши скрытно за гостями, сказала себе: «Какой он красавчик, этот ученик ямабуси! Сказали, будто они издалека, из Кумано, а между тем, по одежде судя, мальчишка не деревенский. Говорили ведь, что Судья Ёсицунэ под видом ямабуси покинул столицу, а куда он направил стопы — никому не известно. Дом наш у всех на глазах, и коли завтра в укреплении узнают, что у нас ночевала целая толпа ямабуси, придется нам плохо. Ежели это действительно Судья Ёсицунэ, то в укрепление доносить не будем, а сами его прикончим или захватим, представим Камакурскому Правителю, и будет за то нам награда». Так подумавши, погнала она посыльного в укрепление, вызвала мужа и сказала ему:

— Каково? Много на свете мест, а Судья Ёсицунэ забрел именно в наш дом. Надо собрать твоих родичей и моих братьев, и мы его схватим. Что скажешь на это?

Выслушав ее, муж произнес:

— Молчи, и чтобы ни звука! Сказано ведь: «Стены имеют уши, а камни болтают». Какая нам польза, если это Судья Ёсицунэ? Даже если мы их схватим, награды не жди. Если все-таки это настоящие ямабуси, как бы не разгневалось на нас Алмазное Дитя[274]. А если это и вправду Судья Ёсицунэ, то боюсь я без оглядки связываться с братом Камакурского Правителя. И еще: если бы мы и решились, не просто было бы такое сделать. Так что лучше молчи.

Жена на это сказала:

— Всегда только со мною был ты на руку скор. Раз я женщина, ты пропускаешь мимо ушей, что тебе говорят. Ну и пусть, а я пойду в укрепление и обо всем расскажу.

Сказавши так, она схватила косодэ, накинула на голову и выбежала вон.

Дзиро рассудил, что этой бабе волю давать нельзя. Он выскочил за нею, нагнал за воротами и, прижавши к стене, всласть отлупил, приговаривая:

— Ты что, никогда не слыхала, что трава сгибается под ветром, а жена повинуется мужу?

Но жена его была изрядная дрянь. Она вырвалась и побежала по улице с криком:

— Оцу Дзиро негодяй! Он держит сторону Судьи!

Соседи, слыша это, сказали:

— Опять жена Оцу Дзиро упилась и он ее бьет.

И еще сказали:

— Слыхали мы много разных монашеских имен, но чтобы монаха звали Судьей — никогда не слыхали. Пусть их дерутся, он ей наподдаст хорошенько.

Так никто и не вмешался. А Оцу Дзиро, избивши жену до полусмерти и запыхавшись, вернулся домой.

Он переоделся, явился к Судье Ёсицунэ и погасил светильник. Затем он сказал:

— Досадно, что так получилось. Моя баба спятила, стоит ее только послушать. И все-таки, если вы останетесь здесь на ночь до утра, не миновать завтра беды. В наших местах некто по имени Ямасина Саэмон засел в укреплении и ждет появления господина Ёсицунэ, так что нынче же ночью вам надо решить, что делать. Если решите уходить, то у меня поблизости имеется лодка. Тогда садитесь в нее, беритесь, кто из вас, моих почтенных монахов-гостей, умеет, за весла и не мешкая в путь.

Бэнкэй произнес:

— Нет за нами ничего дурного, но мы не намерены причинять кому-либо беспокойство, и, раз дело обстоит так, мы сейчас же попрощаемся с вами.

Все встали, и Дзиро сказал:

— Лодку бросите в бухте Кайдзу, а там перейдете горы Арати и вступите в провинцию Этидзэн.

Судья Ёсицунэ немедленно вышел из дома, все за ним следом, и Дзиро привел их на пристань и приготовил лодку. Затем он поспешно отправился в укрепление к Ямасине Саэмону и сказал ему:

— У меня есть в Кайдзу дядя, и вот мне сейчас сообщили, будто его поранили в ссоре. Позвольте к нему отлучиться. Если ничего с ним опасного нет, я сразу вернусь.

Ямасина Саэмон ответил:

— Экая неприятность у тебя. Что ж, делать нечего, само собой, отправляйся.

Дзиро, обрадовавшись, забежал домой, взял меч, закинул за спину колчан с боевыми стрелами, подхватил лук и вернулся на пристань.

— Я с вами! — объявил он, спрыгнул в лодку и направил ее прочь от берега Оцу.

Со стороны реки Сэта дул сильный ветер, и потому поставили парус. Дзиро стал услужливо показывать и объяснять:

— Вон там виднеется каменная пагода, возведенная в древности государем Дайхаку... А вон там видна Одинокая сосна Карасаки[275]... А вон на западе высоко вздымается гора Хиэй, тамошний храм возвел Дэнгё-дайси... А прямо по носу у нас остров Тикубу...

Послышался шум прибоя, и Ёсицунэ осведомился:

— Где это?

— Бухта Катада, — ответил Дзиро.

Тогда кита-но ката прочитала стихи:

Стынут озерные воды, Где дикие гуси спят. Лишь тихонько Плещет волна У берега бухты Катада.

Впереди показался храм Сирахигэ, и они издали ему поклонились. Когда же миновали устье реки Мано, сразу на память пришли слова старинного поэта:

Когда перепел плачет Над устьем Мано И ветер склоняет К волнам тростники, Наступает осенний вечер.

Наконец прошли мимо Имадзу, и лодка пристала к берегу в бухте Кайдзу. Высадив всех шестнадцать одного за другим, Дзиро стал прощаться. Тогда Судья Ёсицунэ подумал: «Вот хоть и простолюдин, а душа у него добрая, так не открыться ли мне ему?» Он сказал Бэнкэю:

— Будет недостойно, если мы уйдем, не сказав о себе правды этому человеку. Пожалуй, откройся ему.

Бэнкэй подозвал к себе Оцу Дзиро и произнес:

— Так и быть, тебе решено открыться. Это Судья Ёсицунэ, и он направляется в край Осю. Если в пути с ним что-либо случится, оставишь от него своим детям и внукам вот это.

И он извлек из переносного алтаря он и вручил светло-зеленый панцирь и меч с золотой отделкой, и Оцу Дзиро, прижавши подарки к груди, сказал:

— Ушел бы я с вами куда угодно, но господину было бы от этого только хуже, и потому скрепя сердце прощаюсь. Но где бы потом господин ни остановился, явлюсь к нему на поклон.

И с тем он отбыл. «Хоть и низкого звания, а добрая душа», — подумали о нем.

А Дзиро возвратился домой и обнаружил, что жена валяется в постели и все еще ярится против него.

— Как дела? — осведомился он, но она ни слова в ответ.

Он продолжал:

— Ну что за глупость ты забрала тогда себе в голову? Этих ямабуси, чтобы не спускать с них глаз, я проводил до самой бухты Кайдзу. Потребовал плату за перевоз, они же меня непотребно облаяли. Тогда я разозлился и отобрал у них эти вот вещи. Смотри!

И он показал ей меч и панцирь. Она захлопала глазами, злость ее вмиг улетучилась, и на лице появилась ласковая ухмылка.

— И моя здесь заслуга есть, — произнесла она.

Его же передернуло от омерзения. Если мужчине случается сболтнуть о содеянной гадости, надлежит женщине укорить его: «Да как же ты мог?» А поведение жены Оцу Дзиро было отвратно.

ГОРЫ АРАТИ

Итак, Судья Ёсицунэ покинул бухту Кайдзу и вступил в горы Арати, что на границе провинций Оми и Этидзэн. Тяжко было его супруге, позавчера еще оставив столицу и пройдя весь путь до бухты Оцу, выстрадать качку в лодке и снова идти и идти.

Еще не видела она таких мест, как эти горы Арати. Не было здесь настоящих дорог, на каждом шагу путь преграждали стволы иссохших деревьев, заросшие мохом, и острые скалы. Ноги ее были изранены, и алая кровь орошала ее следы. Когда она обессиливала вконец, ямабуси поочередно несли ее на спине.

Так забирались они все дальше в горы, а там и солнце склонилось к закату, и они, сойдя с тропы, расстелили под сенью огромного дерева шкуры, составили алтари он и уложили кита-но кату на отдых.

Она сказала:

— Какие ужасные горы! Как они зовутся?

— Это горы Арати, — ответил ее супруг.

— Интересно! А ведь в старину их звали горы Араси. Почему же теперь называют Арата?

— Трудны для пути эти горы. Когда стали ходить через них с востока в столицу и из столицы на восток, люди ранили ноги, и лилась здесь кровь. Потому и сменили название на Арати, то есть Политые Кровью.

Тут вмешался Бэнкэй.

— Что вы такое изволите говорить, господин? Ничего же подобного! Если бы название Арати давали каждой горе, которую орошает кровь с ног людей, все бы горы в Японии, трудные для пути, назывались Арати. Нет, вот мне-то известно, что значит это название!

— Если известно тебе, — произнес Ёсицунэ, — зачем не рассказываешь? Рассказал бы сразу, чем меня попрекать.

— Сейчас расскажу. Означает название этих гор вот что. На горе Хакусан, что в провинции Kara, обитает богиня по имени Рюгуномия. Полюбила она бога Карасаки, провела время у него в столице Сига и зачала от него. Когда пришли сроки, она сказала: «Принц родится или принцесса, но, если ты не против, я буду рожать в родном краю», и с тем отправилась к себе домой. «Роды вот-вот начнутся», — сказал бог и понес ее, обнявши за бедра. И вот разродилась она на середине пути, как раз в этих горах. Кровь при родах на них пролилась, потому и названы были они Арати, только значит это Кровь Роженицы. Вот почему название Араси сменили на Арати. А вы и не знали?

— Впервые сейчас узнал, — произнес со смехом Ёсицунэ.

Скоро они вступили в пределы провинции Этидзэн.

КАК ЁСИЦУНЭ ПРОШЕЛ ЗАСТАВУ МИЦУНОКУТИ

На северном склоне гор Арати есть место, от которого одна дорога ведет в провинцию Вакаса, другая дорога ведет к горе Номи и третья дорога ведет к крепости Хиути. Место это называется потому Мицунокути, что означает Начало Трех Путей.

Житель провинции Этидзэн, а имя ему было Иноуэ Саэмон, получил приказ учредить в горах Арати заставу, держать на ней триста воинов ночью и триста днем, соорудить перед заставой заграду рангуй[276] и смотреть хорошенько. Так он и сделал, и поднялась суматоха: всякого человека, белого лицом и с торчащими передними зубами, останавливали, объявляли ему, что он и есть Судья Ёсицунэ, хватали и подвергали допросу с пристрастием. И встречные путники при виде Судьи Ёсицунэ говорили друг другу:

— Ну, уж этот-то ямабуси на заставе натерпится.

Слушая такие разговоры, Ёсицунэ и его люди уже стали сомневаться в исходе своего странствия, когда увидели человека в зеленой одежде и с пакетом татэбуми[277] в руке, торопливо идущего им навстречу. При виде его Судья Ёсицунэ сказал:

— Поспешает этот гонец по нашему делу, не иначе.

Все нахлобучили пониже на лбы соломенные шляпы и

готовились пройти мимо, прячась друг за друга, но гонец, приблизившись, растолкал их и пал перед Ёсицунэ на колени.

— Нипочем не ждал я такого! — проговорил он. — Куда же это вы направляетесь, господин?

Услышав это, Катаока спросил:

— Кто здесь тебе господин? Нет среди нас никого, к кому обращаются как к господину.

Бэнкэй добавил:

— Может, нужен тебе Столичный Господин Кё-но киши или Преподобный Господин Дзэндзи-но кими?

Но гонец возразил:

— Зачем вы так говорите? Я ведь знаю господина! Я служу у жителя этой провинции, имя ему Уэда Саэмон. С ним вместе я был в боях против дома Тайра, вот откуда я знаю господина в лицо. А ежели я ошибаюсь, тогда и вы не Бэнкэй, кто перед битвой в Данноуре вел списки воинов, прибывших из земель Этидзэн, Ното и Кага!

Тут уж даже находчивый Бэнкэй в растерянности отвел глаза.

— Дело-то безнадежное, — продолжал гонец. — Дальше по этой дороге вас поджидают, господин! Я там был и сам видел. Поворачивайте-ка лучше назад. От седловины возьмите на восток, там перевалите гору Номи, выйдете к крепости Хиути, а когда пройдете этидзэнский Кофу, помолитесь в храме Нагахира, затем выйдете к деревне Кумасака, по пути оставите в стороне храм Сугауномия и прямо выйдете на Канадзу-но увано. Дальше за Синохарой перейдете речку Атакаским бродом, полюбуетесь на сосны у Наэгари, поклонитесь гонгэну Хакусану, выйдете к деревне Миякоси, переправитесь через реку Оно и перейдете гору Аогасаки. Далее за перевалом Курикара пройдете поместьем Гои, совершите переправы у храма Рокудо и у Ивасэ, перейдете Сорок Восемь Рукавов устья Куробэ, а как вступите в уезд Миядзаки, тут уже будет деревня Итибури, за нею Камбара, и еще придется преодолеть трудное местечко под названием Накаисика. Далее вы поклонитесь издали гонгэну Но-но-ямы, прибудете в этигоский Кофу, а там на судне выйдете из бухты Наодэ в поплывете мимо горы Ёруяма, затем вдоль береговой полосы Сандзюсанри-Карияхама, мимо Кацуми и Сирасаки и иных деревень, затем пристанете в Тэрадамари и помолитесь там в храмах Кугами и Яхаси. Далее вы пройдете береговой полосой Кудзюкурихама, минуете Ноттари, Камбару, берег Ядзюрихама, Сэнами, Аракаву и прибудете в место, именуемое Ивафунэ. Там дороги через Суто и Футо непроходимы теперь, так как горные реки разлились из-за таяния снегов, поэтому оттуда вам придется пойти дорогой, что идет на Иваигасаки. Вы пройдете через Оти-муси и Накадзаку, через заставу Нэндзю, поместье Оидзуми и Дайбондзи, помолитесь гонгэну Хагуро и прибудете в место, называемое Киёкава. Там вы вновь погрузитесь на судно и доплывете до устья реки Сайдзё. Оттуда есть два пути. Если идти через уезд Могами и заставу Инаму, то это будет окольный путь, и он займет три дня, зато вы увидите по дороге такие знаменитые места, как равнина Миягино, холм Азалий Цуцудзи-но ока, бухту Сиогама, остров Магаки у входа в бухту, острова Мацусима, где жил Святой Кэмбуцу, и иные. Если же идти через горы Камэвари, то будет селение Тамацукури, где в старину проживала Оно-но Комати, дочь тамошнего начальника уезда, в там же, согласно легенде, ее могила. Когда Оно-но Комати затворилась в монастыре Сэкидэра, стало известно, что Аривара Нарихира направляется из столицы на восток, в тогда младшая ее сестра по имени Анэва послала ему письмо. Нарихира приехал, стал разыскивать Анэву, но ему сказали, что она давно уже умерла. «Есть ли какой знак на ее могиле?» — спросил Нарихира, и кто-то ему ответил: «Сосну, что над ее могилой, называют сосною Анэвы». Тогда с письмом в руке он пошел на могилу, зарыл письмо под сосною и прочитал такие стихи:

Если б сосна Анэвы На равнине Курихара Была человеком, Я позвал бы ее с собою И отдал бы в дар столице.

Вы осмотрите это знаменитое место, затем перейдете через поросший соснами холм, а оттуда до дворца Хидэхиры уже рукой подать. Конечно же, вам надлежит следовать именно этим ну тем.

Судья Ёсицунэ, выслушав гонца, произнес:

— Это человек не простой. Полагаю, его послал нам сам Великий бодхисатва Хатиман. Пусть будет так, последуем его совету!

Но тут Бэнкэй сказал:

— Ежели нарочно желаете попасть в беду, то мое дело сторона. Но этот негодяй, объясняя дорогу, без сомнения, старался вас обмануть. Поведет ли он нас вперед, будет ли следовать за нами позади — ничего хорошего ждать от него не приходится.

— Тогда делай как полагаешь нужным, — сказал Ёсицунэ.

Бэнкэй подошел к гонцу и спросил:

— Через какие же горы надо переходить?

И вдруг, протянувши левую длань, ухватил гонца за шею, швырнул навзничь и наступил ему на грудь. Затем упер острие меча ему под ребра и проревел:

— Выкладывай правду, подлец!

От развязной болтливости гонца не осталось следа. Трясясь всем телом, он проговорил:

— Я и вправду служил Узде Саэмону, но обозлился на него и ушел к Иноуэ Саэмону, здешнему начальнику. Когда я сказал ему, что знаю господина в лицо, он мне твердо наказал: «Подстереги, заговори его и завлеки ко мне». Но я еще могу по мере сил услужить господину!

— Это были твои последние слова, — сказал Бэнкэй и дважды погрузил меч гонцу в живот. Затем он отрезал голову и затоптал в сугроб, и они как ни в чем не бывало двинулись дальше. А гонец был из слуг Иноуэ Саэмона, и звали его Хэйдзабуро. Правду говорят, что простолюдин, который слишком часто разевает пасть, пожрет самого себя.

Ёсицунэ и его люди дерзко и бодро приближались к заставе. Когда пути осталось с десяток тё, они поделились на два отряда. В переднем отряде при Судье Ёсицунэ остались Бэнкэй, Катаока, Исэ Сабуро, Хитатибо и еще двое, а всего семеро. Во втором отряде при кита-но кате были Канэфуса, Васиноо, Кумаи, Сидзуки Сабуро, Камэи и Суруга. И вот передний отряд направился к проходу в за-граде рангуй. Стражники, всмотревшись, произнесли: «Ага!» — и тотчас целая сотня их окружила семерых ямабуси. Было сказано:

— Вот он, Судья Ёсицунэ, наконец-то!

И те путники, коих схватили и держали на заставе прежде, взвыли:

— Это из-за него мы, безвинные, терпим беду! Конечно же, это он, Судья Ёсицунэ!

Были все они запуганы так, что шерсть на них дыбом стояла.

Ёсицунэ выступил вперед и осведомился:

— Кто начальствует на этой заставе?

— Уроженец этой провинции Цуруга Хёэ и Иноуэ Саэмон из провинции Kara, — ответили ему и добавили, что оба начальника отбыли в Канадзу.

— Когда так, — произнес Ёсицунэ, — лучше вам не трогать хагуроских ямабуси и не накликать на свое начальство беды за его спиною. Иначе сам гонгэн Хагуро воплотится здесь. Мы объявим эту вашу заставу святилищем, протянем вокруг нее вервие симэнаву и разбросаем ветви священного дерева сакаки.

Стражники злобно огрызнулись:

— Конечно, настоящий Судья Ёсицунэ так говорить бы не стал. С чего это ты приплел, чтобы мы не навлекли беду на начальство?

Тут вмешался Бэнкэй:

— По установленному порядку ямабуси имеют старшего, и нечего вам оскорбляться болтовней маленького монашка. Поди прочь отсюда, Яматобо!

Ёсицунэ покорно отошел и уселся на веранде заставы,

— Вот он, подлинный Судья Ёсицунэ! — воскликнул один из стражников, указывая на Бэнкэя.

— Я, — сказал Бэнкэй, — ямабуси из храма Хагуро, и зовут меня Санукибо. Я был в годичном затворе в храме Кумано и ныне возвращаюсь. Что до Судьи Ёсицунэ, то его, по слухам, взяли живым то ли в провинции Мино, то ли в провинции Овари и отправили в столицу. Экое легкомыслие — называть монаха Судьей Ёсицунэ!

— Упреки тебе не помогут! — сказали стражники.

Они стояли с пиками, алебардами и луками наготове, положение было тяжелое, и тут подошел второй отряд с супругой господина. Стражники заорали:

— Так и есть! Те самые!

Второй отряд тоже окружила целая туча вояк, и поднялся рев:

— Бей их до смерти!

Госпожа кита-но ката помертвела от ужаса.

Но нашелся на заставе рассудительный человек. Он сказал:

— Погодите немного и успокойтесь. Если все же убьем мы монахов, а не Ёсицунэ, то нам несдобровать. А давайте-ка потребуем с них заставные деньги! От древности и поныне ведется, что куманоские и хагуроские ямабуси никогда не платят за проход через заставы. Если это Судья Ёсицунэ, он по незнанию сразу выложит деньги, чтобы поскорее пройти. Подлинный же ямабуси нипочем платить заставные деньги не станет.

И вот этот злохитростный человек вышел к ним и сказал:

— Ладно, пусть вы ямабуси. Будь вас трое или там пятеро, мы бы пропустили вас так. Но, поскольку вас четырнадцать, давайте деньги за проход через заставу. Выкладывайте поживей и проходите. Ныне по указу из Камакуры заставные деньги взимаются со всякого, кто бы он ни был по званию и положению, и идут на прокорм страже. Так что платите заставные деньги!

Бэнкэй выступил вперед и вскричал:

— Это же неслыханно! С каких это пор ямабуси должны платить на заставах? Нет, не было тому примеров, и мы не станем!

Тогда одни стражники сказали:

— Значит, это не Судья Ёсицунэ!

Другие возразили:

— Вот столь же ловко обводит людей вокруг пальца его пройдоха Бэнкэй!

А злохитростный стражник предложил:

— Давайте пошлем гонца в Камакуру, что там прикажут. А они тем временем побудут здесь у нас.

— Эти слова о Камакуре, — сейчас же не моргнувши глазом сказал Бэнкэй, — несомненно, внушены милосердием Алмазных Детей, Охранителей Веры! Пока гонец скачет в Восточные земли и обратно, мы будем рады здесь отдохнуть и покормиться от заставы, сберегая расходы на еду.

Тотчас они внесли в помещение заставы свои алтари и расположились на отдых кто как горазд.

Впрочем, Бэнкэй оставался начеку и, хоть его не спрашивали, обратился к одному из стражников с такой историей:

— Вон тот мальчик — отпрыск некоего Сакаты Дзиро из провинции Дэва. Зовут его Конно, и он у нас в храме на виду. После затвора в Кумано хотелось нам провести несколько дней в столице, но он столь загрустил по родным местам, что пришлось нам выйти в обратный путь, не дождавшись даже, пока растают снега. Натерпелись мы в дороге изрядно и уж как теперь рады, что отдохнем хоть немного!

Затем он снял свои соломенные сандалии, вымыл ноги и стал укладываться спать.

Видя и слыша такое, стража решила:

— Никакой это не Судья Ёсицунэ. Пусть убираются.

Им открыли ворота заставы. С видимой неохотой ямабуси собрались и побрели вон, да не все сразу, а по одному и по двое и неторопливо. Бэнкэй, выходя последним, сказал стражникам:

— Спасибо, что не сочли нас за Судью Ёсицунэ и пропустили.

В воротах, однако, он задержался и добавил:

— Одно только жаль: вот уже два или три дня не удается нам накормить досыта нашего мальчика. Не пожалуете ли на прощанье от ваших щедрот немного риса? А мы бы за вас вознесли моление.

Стража ответила, насмехаясь:

— Вот бестолковый монах! Когда тебя спросили, не Судья ли ты Ёсицунэ, ты в ответ бранился. А теперь, когда тебя пропускают без слова, ты клянчишь еду!

Но самый рассудительный на заставе человек сказал:

— Дадим тебе и за моление, и по доброте нашей. Получай.

Он насыпал в крышку от китайской шкатулки белого риса и вручил Бэнкэю. Тот принял и приказал:

— Яматобо, возьми!

И Ёсицунэ послушно взял у него крышку.

Тогда Бэнкэй сел в воротах, отцепил от пояса раковину хорагаи и извлек из нее громовой рев, а затем, усердно натирая зерна четок иратака[278], висевших у него на шее, произнес такое молигвословие:

Наму! Гонгэны храма Кумано, величайшие чудодейцы Японии! Алмазные Дети храма Оминэ! В Наре — храм Великий Гаран о семи залах! В Хасэ — Одиннадцатиликая Каннон! Боги храмов Камо, Касуга, Сумиёси! Да пойдет Судья Ёсицунэ этой дорогой! Да попадет он в руки этих воинов! Да возьмут они его и прославятся! И да будут их награды свидетельством святости Санукибо из храма Хагуро!

Стража внимала с благоговением, а между тем Бэнкэй в душе молился: «Наму! Внемли мне, бодхисатва Хатиман! Воплотись в Охранителей Веры Провожающих и в Охранителей Веры Встречающих и дай нам без помех добраться до края Осю!»

Итак, Судья Ёсицунэ словно чудом прошел через заставу в горах Арати. В тот же день они достигли бухты Цуруга и всю ночь молились бодхисатве в храме Кэи. Справились о корабле на север, но был лишь второй месяц в начале, дули свирепые ветры, и корабли из бухты не выходили. Снова ночь наступила. Не дождавшись рассвета, они перешли через перевал Кинобэ и, спустя несколько дней, достигли этидзэнского Кофу. Там они оставались три дня. И вот Ёсицунэ решил посетить храм Хэйсэндзи, прославленный в тех краях.

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОСЕТИЛ ХРАМ ХЭЙСЭНДЗИ

Все находили это решение опрометчивым, но слово господина есть закон, и в тот же день они вступили в обитель Каннон. Бушевала буря с ливнем, госпожа кита-но ката чувствовала недомогание.

Монахи, услышав о гостях, доложили настоятелю. Тот немедля призвал собраться братию из ближних мест и стал держать совет. Было сказано:

— Из Камакуры указали не давать пристанища никаким ямабуси. Если это и вправду Судья Ёсицунэ, надлежит наброситься на них и задержать.

Братия вооружилась кто чем хотел и собралась.

Храм Хэйсэндзи подчиняется храму Энрякудзи, и монахи его силой духа не уступают собратьям на горе Хиэй. Глубокой ночью отобрали отряд из двух сотен монахов-воинов и служилых из храмовых властей, и вот отряд этот двинулся на обитель Каннон. Ямабуси расположились там в западной и восточной галереях. Бэнкэй предстал перед господином.

— Так я и полагал, — сказал он. — Здесь уж нам не вывернуться. До последней крайности буду пытаться перехитрить их, а как крайность придет, выхвачу меч, крикну: «Смерть негодяям!» — и брошусь на них. Вы же, господин, по этому крику тотчас убейте себя.

С этими словами он вышел. И начался его разговор с братией.

У Бэнкэя было одно на уме: протянуть время.

— Откуда ты взялся, ямабуси? — приступили к нему грубо монахи-воины. — Здесь не постоялый двор для бродячих монахов!

— Я — хагуроский ямабуси из провинции Дэва, — смиренно ответил Бэнкэй.

— Как тебя называют в храме Хагуро?

— Я там настоятель обители Дайкоку, а зовут меня Преподобный Сануки.

— Что это за ученик с тобой?

— О, это чтимый у нас господин Канно, сын Сакаты Дзиро.

Услышав это, монахи сказали друг другу:

— Нет, это не Судья Ёсицунэ. Будь это Судья Ёсицунэ, он не мог бы так знать о делах храма Хагуро.

Доложили настоятелю. Услыхав о прекрасном собой ученике, тот перешел в приемную и вызвал к себе Бэнкэя.

— Поскольку вы старший у этих ямабуси, хочу поговорить с вами, — сказал он.

Они уселись лицом к лицу, скрестивши ноги. Настоятель сказал:

— Нам лестно, что нас посетил этот мальчик. Каковы его успехи в учении?

— В учении ему нет равных в нашем храме, — ответил Бэнкэй. — И хотя не мне бы это говорить, но нет ему равных и по красоте. Впрочем, изощрен он не только в науках. Владеет он и музыкальными инструментами, а на флейте сё[279] он, могу сказать, первый в Японии.

Был при настоятеле ученик по имени Идзумибо, монах прехитроумнейший. Он и шепнул настоятелю:

— Женщины обыкновенно играют на биве и на кото. Странно получается: мы заподозрили, что мальчишка является женщиной, и нам тут же заявляют, будто он искусник на флейте! А изъявите-ка желание послушать его игру!

«Верно!» — подумал настоятель и сказал:

— Аварэ, ежели так, тогда пусть он доставит нам удовольствие и сыграет. Будет о чем потом вспомнить.

Бэнкэй, у которого потемнело в глазах, произнес в ответ:

— Ничего не может быть легче.

Делать, однако, было нечего.

— Поспешу сказать мальчику, — пробормотал он и удалился.

Вбежав в западную галерею, он сказал господину и его супруге:

— Ну и в историю мы попали! Я наговорил им всякого вздора, и теперь госпоже предложено сыграть им на флейте! Что нам делать?

Судья Ёсицунэ произнес:

— Раз так случилось, пусть предстанет перед ними хотя бы и без флейты.

— Горе мне! — воскликнула госпожа и упала ничком, заливаясь слезами.

Между тем монахи усердно орали снаружи:

— Скорее, мальчик! Скоро ты там?

И Бэнкэй отвечал им:

— Сейчас, погодите!

Между тем Идзумибо шепнул настоятелю.

— Что ни говорите, а ведь храм Хагуро — один из самых почитаемых в нашей стране. Позор нам будет, ежели пойдет слава, будто мы заманили к себе в Хэйсэндзи их знаменитого ученика и заставили его валять дурака перед всей нашей братией. Лучше будет, если вы пригласите его в свою келью в гости, а там в подходящее время попросите поиграть.

— Поистине, так будет лучше, — сказал настоятель и проследовал в свои покои.

При покоях настоятеля состоял его мальчик по имени Мидао. Наряженный, подобный дивному цветку, расположился он на своем месте. Когда все было подготовлено, настоятель взошел и распорядился:

— Просите!

И вошла, словно бы блуждая во мраке, госпожа кита-но ката. Была она прекрасна в кафтане из тонкого узорчатого шелка, с изящной прической, на поясе меч с рукоятью красного дерева и веер, сверкающий позолотой. В руке она держала флейту. Из десяти, кто ее сопровождал, Канэфуса, Катаока, Исэ Сабуро и Судья Ёсицунэ держались возле нее. На всякий случай, чтобы никто чужой к ней не прикоснулся.

Войдя в озаренную светильниками залу, госпожа раскрыла веер, оправила одежды и села. До сих пор все шло без сучка без задоринки. Бэнкэй с облегчением перевел дух. Ежели, паче чаяния, случится дурное, они успеют свернуть шею пятерым, а то и десятерым монахам, затоптать насмерть целую кучу этих бездельников и проткнуть настоятеля. Так подумав, он уселся напротив настоятеля коленями в колени.

И сказал Бэнкэй:

— Этот мальчик — первый в Японии мастер игры на флейте. Если хотите знать, он так возлюбил свою флейту, что даже слегка запустил науки. Поэтому, когда в восьмом месяце прошлого года мы выступили из Хагуро, был с него взят торжественный обет, что на всем пути туда и обратно он на флейте играть не будет. Весьма сожалею. Аварэ, извольте уволить его от игры. Впрочем, прикажите играть вместо мальчика вон тому маленькому ямабуси. А то у нас в Хагуро с обетами очень строго, и мальчик непременно понесет суровое наказание, иначе он с удовольствием бы сыграл.

На это настоятель сказал:

— Поистине, как в Японии надлежит родителю печься о сыне, так наставнику надлежит заботиться об ученике. Нельзя допускать нарушения обетов. Пусть играют вместо него.

Бэнкэй, возликовав, произнес:

— Эй, Яматобо! Выходи живее и играй вместо мальчика!

Судья Ёсицунэ выступил из тени алтаря, скромно уселся и стал готовиться к игре. Монахи принесли музыкальные инструменты. Перед госпожой положили кото в парчовом футляре, биву вручили отроку по имени Рэнъити, а флейту положили к ногам отрока Мидао.

Музыка едва началась, а уж восхищению слушателей не было предела. Воины изумлялись этой милости богов и будд, явленной им вместо смертельного боя. Монахи же, особенно молодые, только перешептывались:

— О, какая флейта! Мы почитали за несравненных нашего Рэнъити и нашего Мидао, но разве сравнить их с этим юношей? Да при нем о них и говорить немыслимо!

На рассвете музыка окончилась, и они вернулись в обитель Каннон. От настоятеля им прислали всевозможные яства и бутылки с вином. Все они страшно устали от волнений и наперебой закричали:

— Вот славно, давайте выпьем!

Бэнкэй возмутился:

— Прекратите глупую болтовню! — заорал он. — Рады вволю упиться вином, а забыли, что оно развязывает языки! Сперва будете говорить: «Поднесите мальчику!», да «Примите чарочку, старший!», да «Эй, Кё-но кими!», а потом заноете: «До каких же пор?» — и пойдет у вас: «Поднесите госпоже!», да «Эй, Катаока, эй, Исэ Сабуро!», да еще «Наливай, Бэнкэй, выпьем!» — словно фазаны на горящем поле, что прячут голову, выставив хвост! Никакого вина, пока мы в пути!

Тогда отослали они вино обратно в Главный Зал и торопливо поели, а там настал час Тигра, и остаток ночи провели они в чтении «Лотосовой сутры».

Словно ускользнув из челюстей крокодила, тихонько покинули они храм Хэйсэндзи, доставшийся им столь трудно. По пути помолились в храме Сугауномия, миновали Канадзу и вдруг повстречались с караваном лошадей, навьюченных китайскими сундуками, в сопровождении пяти десятков всадников, прекрасно наряженных.

— Кто такие? — спросили они.

— Иноуэ Саэмон из провинции Kara следует к заставе в горах Арати, — был ответ.

Услышав это, Судья Ёсицунэ сказал себе: «Все-таки попались». Он взялся за рукоять меча, надвинул поглубже на лоб соломенную шляпу и решительно двинулся вперед. Но тут, как назло, подул ветер и задрал шляпу. Иноуэ взглянул ему в лицо, спрыгнул с коня и низко поклонился.

— Никак не ожидал, — проговорил он. — Сожалею и скорблю, что повстречал вас в пути. Поместье мое Иноуэ слишком далеко отсюда, и принять вас у себя не могу. Остается мне лишь приветствовать вас как ямабуси. Идите же с миром.

Он отвел коня с дороги и оставался на ногах, глядя вслед Ёсицунэ, пока тот не скрылся из виду. Только тогда он снова сел в седло. А Судья Ёсицунэ, преисполненный глубокого чувства, то и дело оглядывался назад и долгое время спустя сказал Бэнкэю:

— Да сохранят боги в битвах семь поколений потомков его!

Иноуэ же, прибыв в место, именуемое Хосороки, обратился к родичам и молодым воинам с такими словами:

— Как полагаете, кто были те ямабуси, что повстречались нам нынче? Это был Судья Ёсицунэ, младший брат Камакурского Правителя, тот самый, которого ловят по всей стране. В иные времена вся провинция денно и нощно была бы на ногах, готовясь приветствовать его, а ныне идет он крадучись и неприметно. Если бы я, поддавшись жадности, задержал его, мне бы досталась награда. Но ведь и мой род не будет процветать тысячи лет! Так со скорбною жалостью подумав, я без душевного смятения его пропустил.

В тот день Судья Ёсицунэ заночевал в Синохаре. Утром они увидели место, где Тэдзука Мицумори убил в схватке Сайто Санэмори из Нагаи, поскорбели душою и двинулись дальше. Полюбовались Атакаским бродом и соснами Нэагари, провели ночь перед Одиннадцатиликой Каннон в храме Ивамото, совершили паломничество на священную гору Хакусан и исполнили пляску микагура в честь божества, а затем достигли места под названием Тогаси, что в провинции Kara.

Владетель этого места Тогаси-но скэ был весьма известный богач. Ходил слух, что он втайне подстерегает Судью Ёсицунэ, хотя приказа от Камакурского Правителя не получал. И сказал Бэнкэй:

— Господин, благоволите идти в Миянокоси, а я загляну к этому Тогаси, погляжу, что и как, и потом вас нагоню.

— Мы идем без помех, а тебе вздумалось задержаться, — произнес Ёсицунэ, — В чем дело?

— Полагаю, задержаться полезно, — сказал Бэнкэй. — Плохо нам будет, если погонится за нами большая сила.

С этими словами он взвалил на плечо переносный алтарь он и ушел.

В усадьбе Тогаси праздновали по случаю начала третьего месяца[280]. Одни играли в ножной мяч, другие забавлялись стрельбой из лука, третьи смотрели петушиные бои, слагали рэнга, пили вино. Бэнкэй вступил в ворота, прошел мимо веранды караульного помещения и заглянул в дом. Там играла музыка, угощались и пили вино. Бэнкэй проорал сиплым голосом:

— Подайте на пропитание странствующему монаху!

Орал он громко, и музыканты сбились.

Выскочил какой-то самурай и сказал сердито:

— Явился не ко времени, пошел вон отсюда!

— Ежели хозяину не ко времени, подай сюда кого-нибудь вместо него! — рявкнул Бэнкэй и надвинулся.

Выбежали человек пять-шесть слуг и «разноцветных» и закричали наперебой:

— Убирайся вон!

Бэнкэй и ухом не поведя шел прямо на них.

— Да он буянить вздумал! — вскричали слуги. — Хватай его, выкинем отсюда!

Они схватили его за руки и принялись тянуть и толкать, но ничего у них не получилось.

— Раз так, в толчки его!

Набежала целая толпа, и тут Бэнкэй принялся разить кулаками направо и налево. С одних полетели шапки эбоси, другие, схватившись за макушки, побежали прочь. Раздались крики:

— На помощь! Здесь нищий монах буянит!

Тогда в дверях появился сам Тогаси-но скэ в просторных «большеротых» хакама и в шапке татээбоси, с мечом у пояса. Увидев его, Бэнкэй сразу понял, что это хозяин, вспрыгнул на веранду и сказал:

— Полюбуйтесь, господин, как буйствует ваша челядь!

Тогаси-но скэ спросил:

— Кто ты такой, ямабуси?

— Собираю на Великий Восточный храм Тодайдзи[281].

— Почему один?

— Нас много, но остальные ушли вперед в Миянокоси. Я же зашел за подаянием к вам. Мой дядя по имени Пресветлый Мимасака идет за подаянием в провинцию Сагами по Токайдоской дороге. Преподобный Кадзуса идет в провинцию Синано по Тосэндоской дороге. Я же забрел сюда. Что подадите?

Было ему подано пятьдесят свертков отменного шелка, а от хозяйки пожалованы были белые хакама, косодэ и зеркало. Кроме того, дарили еще посильно хозяйские дети и молодые воины, а всего в список дарителей занесено было сто пятьдесят шесть человек!

Бэнкэй сказал:

— Подаяния с благодарностью принимаются, однако я заберу их на пути в столицу в середине будущего месяца.

С тем, отдав дары на хранение, он покинул усадьбу Тогаси. Был ему дан конь и провожатые до Миянокоси.

Бэнкэй поискал там Судью Ёсицунэ, не нашел и отправился дальше, к переправе через реку Оногава, где они и встретились.

— Почему замешкался? — спросил Ёсицунэ.

— Так уж получилось, — ответствовал Бэнкэй. — Сначала меня всячески ублажали, потом посадили на коня и проводили.

— Вот это повезло! — говорили все, радуясь, что он цел и невредим.

КАК НА ПЕРЕПРАВЕ НЕЙ БЭНКЭЙ ПОКОЛОТИЛ СУДЬЮ ЁСИЦУНЭ

Затем они прошли через перевал Курикара, прочли поминальные молитвы на месте разгрома войска Тайра и собрались было на переправе Нёи взойти на паром, как вдруг паромщик Гон-но ками сказал им грубо:

— А ну, ямабуси, постойте! У меня есть приказ: без доклада в присутствие не переправлять ямабуси числом более пяти или даже трех. А вас здесь шестнадцать человек, и, не доложившись, я вас не повезу!

Бэнкэй злобно уставился на него, затем произнес:

— Да неужели здесь, на Хокурокудоской дороге, не найдется никого, кто бы знал в лицо Преподобного Сануки из храма Хагуро?

Один из людей на пароме внимательно поглядел на Бэнкэя и сказал:

— Доподлинно, доподлинно, я вас помню. Ведь вы тот самый монах, что в позапрошлом году велел мне десять дней читать десять свитков из «Лотосовой сутры» трижды в день.

Бэнкэй, воспрянув духом, его похвалил:

— У тебя отменная память. Ты молодец.

— Чего суешься, когда тебя не спрашивают? — взъярился паромщик Гон-но ками, А коль признал его в лицо, то сам и перевози!

— Погоди, — сказал Бэнкэй. — Если ты считаешь, что здесь Судья Ёсицунэ, так прямо укажи на него пальцем!

— Да вон тот монах, он и есть Судья Ёсицунэ! — крикнул, показывая, паромщик.

И сказал Бэнкэй:

— Этот монашек пристал к нам на горе Хакусан. Из-за его молодости нас всех все время подозревают. Ну, теперь довольно. Возвращайся-ка ты назад на гору Хакусан!

С этими словами он оттащил Ёсицунэ от парома и принялся по чем попало избивать его веером.

— Нет на свете столь жестоких людей, как эти хагуроские ямабуси! — произнес паромщик. — Ну, разве можно так безжалостно лупить человека за то лишь, что он не Судья Ёсицунэ? Получается, словно это я сам его бью. Вчуже жалко.

Он подтянул паром к берегу и сказал:

— Ладно уж, всходите.

Ёсицунэ был усажен рядом с кормчим.

— Но сперва уплати за перевоз, — сказал паромщик Бэнкэю.

— С каких это пор ямабуси должны платить на заставах и переправах? — изумился тот.

— Обыкновенно я не беру с ямабуси. Только с таких зловредных монахов, как ты.

— Ты с нами полегче! — пригрозил Бэнкэй. — В нынешнем и будущем году людям из ваших краев не миновать ходить к нам в провинцию Дэва. А владетель земель, где переправа Саката, знаешь ли кто? Отец вот этого мальчика, господин Саката Дзиро! Он вам не забудет сегодняшнее!

Он еще много чего наговорил паромщику, и в конце концов их перевезли.

Так достигли они переправы у храма Рокудо, и там Бэнкэй уцепился за рукав Ёсицунэ и сказал:

— До каких же пор, вступаясь за господина, вынужден буду я его избивать? Небо покарает меня за это страшной карой! Внемли мне, бодхисатва Хатиман, даруй мне прощенье твое!

И с этими словами бесстрашный Бэнкэй разразился слезами. Все остальные тоже пролили слезы.

Ночь провели они в храме Рокудо, а затем через переправу Ивасэ и Миядзаки достигли мыса Ивато. Остановились передохнуть в рыбацкой хижине. Госпожа кита-но ката, увидев, как возвращаются по домам сборщицы морских трав, произнесла такие стихи:

Ночь за ночью Волна набегала, Где ноги мои ступали, Но впервые Ныряльщиц я увидала.

Бэнкэю это не понравилось, и он возразил:

Ночь за ночью Морские волны Набегали на берег, Но впервые Увидел я свет надежды.

Покинувши мыс Ивато, они вступили в провинцию Этиго и, войдя в Наоэ-но цу, отправились помолиться Кантон в храм Ханадзоно. Храм этот был воздвигнут в честь победы над Абэ Садато, причем на благодарственные молитвы было пожертвовано тридцать полных доспехов.

О ТОМ, КАК В НАОЭ-НО ЦУ ОБЫСКИВАЛИ АЛТАРИ

Пока они возносили моления в этом храме, нагрянули туда две, а то и все три сотни человек придурковатых мужиков во главе со старостой деревни. Бэнкэй выскочил им навстречу и спросил:

— Вы что, обознались?

— Мы за Судьей Ёсицунэ, — ответили ему.

— Экое неразумие, — сказал Бэнкэй. — Мы — ямабуси, возвращаемся из Кумано к себе в храм Хагуро. В этих вот алтарях у нас тридцать три изображения Каннон, несем их от столицы. В будущем поместим их в святилище нашего храма. А вы все нечисты, и если подойдете к ним близко, то их оскверните. Если есть у вас что спросить, выйдем наружу и поговорим. И смотрите, — пригрозил он, — оскверненные изображения Каннон не примет!

Ему ответили:

— Судья Ёсицунэ одурачил власти во всех провинциях, это нам известно. Наш начальник вызван к Камакурскому Правителю, но это ничего, мы и без него маху не дадим. Ну-ка, дайте нам один из алтарей, поглядим, что там внутри!

— Ладно, — сказал Бэнкэй. — Только помните, что это святыня. Тому, кто от века не знал очищенья, опасно накладывать на нее руки. А впрочем, он ведает, что творит. Давайте глядите, ищите.

С этими словами он поставил перед ними один из алтарей.

Алтарь раскрыли, в нем оказались гребни и зеркала.

— Это что же — принадлежит ямабуси? — ехидно вопросил староста.

— С нами ученик, — ответил Бэнкэй. — Разве можно ему обойтись без этого?

Староста извлек из алтаря женский пояс какэоби[282].

— А это что? — спросил он.

— Моя тетка — жрица божественного покровителя храма Хагуро, — ответил Бэнкэй. — Она попросила меня купить это, вот я и тащу домой, чтобы ее порадовать.

— Понятное дело, — сказал староста. — А теперь подай еще один алтарь.

В нем были шлемы и доспехи. Староста попытался открыть его, но в ночной темноте крышка ему не давалась. Бэнкэй заметил:

— Как раз в этом алтаре изображение божества. Если прикоснешься нечистыми руками, то пропадешь.

— Ежели там и воистину священные предметы, — сказал староста, — можно в этом удостовериться, не открывая.

Он ухватился за лямки алтаря и потряс, и доспехи в нем загремели. Тотчас все трусливо отпрянули.

— Возьмите обратно, — проговорил староста.

— Нет уж, — возразил Бэнкэй. — Вы осквернили святыню, и я этот алтарь теперь нипочем не возьму. Сперва надлежит его очистить.

Плохо дело, подумали все и кинулись кто куда. Остался один лишь староста. «Отменно», — подумал Бэнкэй и сказал:

— Очищай алтарь.

Староста безмолвствовал.

— Слушай, — сказал тогда Бэнкэй. — Деваться теперь тебе некуда, тащи священные изображения в дом твоего начальника. Мы сейчас уйдем к себе в храм Хагуро, а потом вернемся. Соберешь народ и устроишь нам встречу.

— Сколько вам нужно за очищение? — взмолился староста.

Бэнкэй ответил:

— Цена за очищение неисчислима, и, поскольку все случилось по твоей вине, мне тебя жаль. Впрочем, ты можешь внести пожертвование. Три коку и три то белого риса. Сто танов белой ткани. И семь одномастных коней.

И староста, исполняя обычай, все это дал, отчаянно трясясь. Бэнкэй, принимая дары, утешил его:

— Теперь я помолюсь, дабы гнев Каннон минул тебя.

Встав лицом к алтарю, в котором заключались доспехи, он пробормотал бессмыслицу и добавил:

— Онкоро-онкоро-хоти совака[283], Ханнясингё[284].

Затем он подвигал алтарь и сообщил старосте:

— Я все свершил по правилам ямабуси. Оставляю тебе это добро на молитвословия. Алтарь отошлешь в храм Хагуро.

На рассвете они отбыли из храма. В бухте обнаружилось судно с готовой оснасткой и без хозяина. Они в него погрузились и отчалили. Дуло со стороны Ёруямы, ветер был попутный. Катаока сказал:

— Ветер хорош, а как ослабеет, наляжем на весла.

И тут же ветер задул со стороны горы Хакусан и погнал судно назад к мысу Судзу, что в провинции Ното.

Все приуныли, подсунули под ножки алтарей бумажки с молитвословиями и воззвали:

— Наму, внемли нам, бодхисатва Хатиман! Избавь нас от беды, дай нам снова ступить на берег, а там поступай с нами как тебе заблагорассудится!

А Ёсицунэ извлек из своего алтаря меч в изукрашенных серебром ножнах и, воскликнувши: «Драконам, Владыкам Воды!» — бросил в море. Само собою, ветер переменился, задул от горы Юсуруги и погнал судно на восток, и по прошествии времени они пристали к берегам провинции Этиго в месте, именуемом Тэрадомари.

Господа и слуги обрадовались, сошли с корабля и двинулись дальше. Они прошли Сакурамати и Кугами, затем преодолели трудные места под названием Камбара и Сэнами и приблизились к заставе Нэдзу. Известно было, что на этой заставе проверяют весьма жестоко.

— Что будем делать? — спросил Ёсицунэ.

Бэнкэй ответил:

— Станете вы, господин, ямабуси-носилыциком.

С этими словами он взвалил на Ёсицунэ два алтаря и погнал вперед, нещадно колотя посохом и приговаривая:

— Шагай веселей, монах!

Стража спросила:

Что он сделал, что ты с ним так обращаешься?

— Мы — ямабуси из Кумано, — ответил Бэнкэй, — а этот вот ямабуси убил наследственного моего слугу. Милостью богов и будд я его изловил, и надлежит теперь мне обращаться с ним по-всякому и жестоко.

И он снова принялся усердно уязвлять Ёсицунэ своим посохом.

— Экий бессчастный ямабуси, ты бы его простил, — сказала стража, распахнула ворота и, делать нечего, пропустила их.

Так они без задержки вступили в провинцию Дэва, в пределах края Осю. Как положено, вознесли благодарственные молитвы Целителю Мисэну и остановились передохнуть на два или три дня. Между тем начальником этого уезда был некто по имени Тагава Дзиро Масафуса. Родил он тринадцать детей, но лишь один остался в живых. Да и этот ребенок болел и пребывал между жизнью и смертью. Поскольку храм Хагуро был близко, ходили оттуда заклинатели-гэндзя[285], прилагали все силы и усердно молились, но втуне. Услыхав, что прибыли куманоские ямабуси, Тагава сказал домочадцам:

— Кумано-гонгэн славится многими чудесами. Позовем этих ямабуси, пусть помолятся и сотворят заклинания.

— Я схожу за ними, — вызвался челядинец по имени Сайто, отправился в храм Целителя Мисэна и поведал им обо всем.

— Тотчас же явимся, — был ответ.

— Однако же, — произнес Судья Ёсицунэ, — ведь здесь уже владения Хидэхиры, и этот Тагава, конечно, его вассал. Когда-нибудь позже мы непременно встретимся с ним. Как быть?

— Ничего тут такого, — успокоили его. — Встретимся и вместе посмеемся, только и всего.

И они отправились.

Без всякого смущения взошли они к Тагаве Дзиро: Судья Ёсицунэ и с ним Хитатибо, Бэнкэй, Катаока и Канэфуса. Их сразу же приняли. Вывели к ним хворающего ребенка в сопровождении кормилицы. В помощники-ёримаси[286] дали им мальчика лет двенадцати. Бэнкэй выступил как гэндзя, являющий свою чудотворную силу, и едва люди вознесли моления, как все, одолеваемые мстительной обидой злых духов и духов смерти, вдруг заговорили ясно и быстро. Было обещано исполнить желания духов, и тогда они исчезли, и маленький больной исцелился сразу же, а ямабуси сделали вид, будто так оно и должно было быть. И все преисполнились еще более глубокой веры и прониклись почтением к ямабуси и в одночасье признали величие Кумано-Гонгэна.

В благодарность получил Бэнкэй гнедого коня под седлом с серебряной оковкой и сто рё золотым песком, остальные же ямабуси получили по косодэ и по десять наборов орлиных перьев для стрел.

— Спасибо за щедрые пожалованья, заберем на обратном пути, — сказали они и с тем отбыли.

Поклонились со стороны храму Хагуро, и хотя Ёсицунэ хотелось затвориться там для ночного моления, но госпоже кита-но кате наступал срок рожать, и в страхе за нее он не пошел туда, а послал вместо себя Бэнкэя.

РОДЫ В ГОРАХ КАМЭВАРИ

Повидавши гору Сэнака, бухту Сиогама, острова Мацусима и сосны Анэгава, достигли они гор Камэвари, и тут наступили роды.

Канэфуса был вне себя от тревоги. Они были уже в глухих горах. Что делать? Они сошли с тропы, расстелили под деревом шкуры и уложили на них роженицу. Госпожа мучилась жестоко, и жизнь ее была в опасности. Ёсицунэ впал в отчаяние. Видя, как она корчится в судорогах, он только говорил: «Не умирай! Горько мне!» — и заливался слезами. Его верные самураи твердили: «В самых жестоких битвах не являл он такой слабости!» — и при этом утирали глаза рукавами.

Прошло немного времени, и она простонала:

— Пить хочу!

Бэнкэй помчался под гору искать источник. Сколько ни слушал он, но звука бегущей воды не было слышно. И он жалостно бормотал себе под нос:

— И без того на нас все несчастья, а тут еще воды не найти!

Он спустился в ущелье и услыхал плеск горного потока, набрал воды и стал возвращаться, но тут пал густой туман, и он потерял дорогу. Тогда протрубил он в раковину, и раковиной откликнулись ему с вершины. Идя на трубный звук, вернулся он с водой, но Ёсицунэ произнес:

— Она больше не дышит.

Бэнкэй возложил ее волосы к себе на колени, погладил и проговорил:

— Говорил же я, что надо было оставить вас в столице, но господин по слабости сердца меня не послушал. Горе нам, постигло вас лихое злосчастье. Что ж, значит, такая судьба. И все же отпейте немного воды, я ведь долго искал ее в тумане.

G этими словами он омочил ее губы каплей воды, и вдруг она вздохнула, дрожь пошла по ее телу, и Бэнкэй сказал:

— Экие вы слабые люди! Ну-ка, посторонитесь!

Он приподнял госпожу, наложил руки на ее живот и воззвал:

— Внемли мне бодхисатва Хатиман! Даруй ей благополучно разрешиться от бремени и защити ее!

Так взмолился он с глубокой верою, и она тут же легко разродилась.

Услыша плач младенца, Бэнкэй его принял и завернул в рукав своей рясы. Хоть и не знал он, как надлежит делать, но сумел обрезать пуповину и обмыть новорожденного. Дело было в горах Камэвари, что означает Черепашья Доля, а поскольку черепахи камэ живут десять тысяч лет, решили совокупить это слово с названием журавля цуру, живущего тысячу лет, и нарекли младенца именем Камэцуру.

И сказал Ёсицунэ:

— Коли со мной ничего не случится, жить ему и жить, но есть ли надежда на это? Может, лучше бросить его в этих горах на погибель?

Но Бэнкэй, держа на руках младенца, произнес:

— Госпожа кита-но ката полагается на единого лишь Ёсицунэ, и, ежели случится худое, полагаться ей будет не на кого. И вот тогда мы вместе с юным господином станем ей надежной защитой. Да будет карма его подобна карме дяди его, Камакурского Правителя! Да будет силой он в меня, хоть я и не так силен! Да продлится жизнь его на тысячу и на десять тысяч лет!

Затем он обратился к младенцу:

— Отсюда до Хираидзуми еще далеко. Ты уж не капризничай и не ругай своего Бэнкэя, если мы встретим кого-нибудь на пути.

И он завернул дитятю в свою безрукавку катагину и уложил в свой алтарь. И удивительно! Дитя за всю дорогу ни разу не пискнуло!

От Сэконо они прошли до места под названием Курихара, и оттуда Ёсицунэ послал Камэи и Бэнкэя сообщить Хидэхире о своем прибытии.

О ТОМ, КАК СУДЬЯ ЁСИЦУНЭ ПРИБЫЛ В ХИРАИДЗУМИ

Хидэхира был поражен.

— До меня доходили слухи, — сказал он, — что господин двинулся по Хокурокудоской дороге, и пусть бы Этиго или Эттю, но ведь Дэва — это уже мое владенье, так почему же господин не дал мне знать, чтобы я мог отрядить ему провожатых? Сейчас же пошлю ему встречу!

И он отправил сто пятьдесят всадников во главе со старшим сыном и наследником своим Ясухирой. Для госпожи был послан паланкин.

Так Судья Ёсицунэ вступил в уезд Иваи. Но Хидэхира слишком хорошо знал чин и порядок, чтобы попросту поселить его в своем дворце. Он предоставил Ёсицунэ дворец под названием Обитель Любования Луной. Никто туда не был вхож без чрезвычайного дела, и повседневно была там лишь стража да прислуга. К госпоже приставили двенадцать знатных дам и еще множество служанок и поварих. Судье Ёсицунэ по старому их договору получилось: сотня породистых лошадей, сотня полных доспехов, сотня колчанов боевых стрел, сотня луков и много иного добра. И еще Хидэхира объявил, что разделит с ним свои владения, и отдал под его начало пять из шести лучших своих уездов, в числе их Тамацукури и Отамоцуу. В одном из этих уездов было восемьсот тё рисовых полей, и Ёсицунэ разделил их между своими вассалами.

Чего еще теперь оставалось желать? Хидэхира, правитель Страны Двух Провинций, ежедневно устраивал пиршества, возвел для Ёсицунэ резиденцию на берегу реки Коромогава — к западу от своей — и всячески развлекал и ублажал своего господина. Описать сие не хватило бы слов. Еще вчера только был Ёсицунэ ложным ямабуси, а ныне стал доблестным мужем, достигшим вершин величия и счастья. Иногда вспоминал он свои бедствия на Хокурокудоской дороге и как вела себя госпожа кита-но ката и разражался веселым смехом. Так прошел тот год, и наступил третий год Бундзи.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

СМЕРТЬ ХИДЭХИРЫ

Десятого дня двенадцатого месяца четвертого года Бундзи захворал Хидэхира, и ото дня ко дню ему становилось все хуже. Уже не спасли бы его ни лекарства древних врачевателей индийца Дживы и китайца Пянь Си, ни искусство нашего Сэймэя.

И вот он призвал к своему ложу супругу, сыновей и прочих домочадцев и сказал им так, заливаясь слезами:

— Когда приходилось мне слышать, как не хотят уходить из жизни люди, пораженные от кармы смертельной болезнью, я считал это невыносимой трусостью, а теперь самого меня постигла такая же участь, и я тоже не хочу уходить из жизни, и вот почему. Судья Ёсицунэ, веря в меня, прошел долгий путь с женой и младенцем, а я не смог даровать ему и десятка лет беззаботного существования. Если я сегодня или завтра умру, вновь пустится он блуждать по горам и долинам, словно в темной ночи с погасшим факелом, и об этом печаль моя. Только эта мысль мучит меня на пороге мира иного. Но тут я бессилен. Хотелось бы мне в последний раз предстать перед Судьею и попрощаться, да не могу, слишком сильные боли. Призвать же его к себе я недостоин, так что передайте ему эти мои слова. Полагаю, вы исполните мою последнюю волю? Если да, то слушайте со вниманием. Все разом сказали:

— Как мы можем ослушаться вас?

Тогда он произнес:

— Когда я умру, из Камакуры придет повеление убить Судью Ёсицунэ. Наверное, в награду будет обещано пожаловать вам к провинциям Дэва и Муцу еще и Хитати, а всего три провинции. Смотрите же, ни в коем случае, ни в коем случае не повинуйтесь! Для меня, пораженного от кармы болезнью, такие посулы были бы слишком большой честью, ибо свято блюду я законы Будды. А чем вы, мои сыновья, лучше меня? Нам не нужны чужие провинции. Когда явится гонец из Камакуры, скажите ему, что повеление выполнить невозможно. Если будет настаивать или явится снова, отрубите ему голову. Когда срубите головы двум или трем, больше посылать не будут. А если уж явится еще гонец, тогда знайте, что дело серьезное. Тогда готовьтесь, укрепляйте заставы Нэндзю и Сиракава и неуклонно выполняйте свой долг перед Судьей Ёсицунэ. Не стремитесь округлять владенья. Если будете поступать согласно этой моей последней воле, то и в наши, последние времена Конца Закона можете быть спокойны за будущее. Хотя смерть скоро разлучит меня с вами...

Это были его последние слова. На рассвете двадцать первого числа двенадцатого месяца его не стало. Жена, дети и челядь горевали безутешно, но все было напрасно.

Когда сообщили Судье Ёсицунэ, он, не дослушав, помчался в резиденцию Хидэхиры и припал к бездыханному телу.

— Разве пустился бы я в столь дальний путь, если бы не на тебя была вся моя надежда? — произнес он. — Отец мой Ёситомо покинул меня, когда мне было всего два года. Мать в столице спуталась с Тайра и сделалась мне чужой. Знаю я, что есть у меня братья, но они разбрелись по свету, и я не видел их с детских лет. Теперь вот нет и тебя. Это более тяжко, чем ребенку потерять родителей. Теперь я птица без крыльев, дерево с высохшими корнями!

Так горевал он и еще сказал:

— Чувствую, скоро и мне конец.

Мужественная была душа, но он горько плакал, прижавши к лицу рукав.

Вместе с Судьей Ёсицунэ провожал Хидэхиру в последний путь и облаченный в белое мальчик, рожденный в горах Камэвари. Люди при виде их проливали сочувственные слезы. И плакал Ёсицунэ, что сам он не умер вместе с Хидэхирой. Так проводили они покойного и почтили память его, но не было никого, кто бы стал его спутником на дороге в иной мир. Плакали и горевали, а между тем окончился этот год и наступил следующий.

О ТОМ, КАК СЫНОВЬЯ ХИДЭХИРЫ ВЫСТУПИЛИ ПРОТИВ ЁСИЦУНЭ

Срок китю пришелся на первый месяц, и лишь это время прошло спокойно. Во втором месяце нового года некий вассал нашептал Ясухире:

— Судья Ёсицунэ и ваш брат Тадахира объединились, они замышляют напасть на вашу резиденцию. Нельзя ждать, пока они мятежным обычаем выступят первыми. Надлежит поскорее приготовиться.

— Ладно, — сказал Ясухира.

Он собрал монахов будто бы для заупокойной службы по усопшему родителю, но никаких служб вершить не стал, а ночью ударил по своему единоутробному младшему брату.

Увидя это, его старший брат Кунихира, двоюродный брат Суэхира и младший брат Такахира решили, что следует им вмешаться, и каждый стал умышлять на свой страх и риск. Поистине, «когда шестеро родичей поссорятся, не защита им и Три Сокровища[287]». Между тем приблизилась осень.

— Теперь они нацелятся на меня, — решил Судья Ёсицунэ.

Он призвал Бэнкэя и приказал:

— Пиши распорядительное письмо. «Вождям Кюсю, а именно: Кикути, Хараде, Усуки и Огате. Явиться ко мне незамедлительно. Будем держать совет».

Письмо было написано и вручено «разноцветному» по имени Суруга Дзиро. День за днем и ночь за ночью скакал Суруга, достиг столицы и уже собрался было следовать дальше до Кюсю, но кто-то успел донести в Рокухару, там отрядили два десятка всадников, Суругу схватили и препроводили в Камакуру.

Камакурский Правитель прочел распорядительное письмо и произнес:

— Ох, ну что же за подлец этот Ёсицунэ! Всюду кричит, что мы-де братья, а сам то и дело замышляет против меня подлости, и все потому, что судьба моя благополучна! Впрочем, как я слыхал, Хидэхира уже убрался в мир иной. Мощь края Осю пришла в упадок. Сейчас ничего не стоит нанести удар.

— Это вы так говорите, — возразил Кадзивара, — но меня берет сомнение. Однажды, когда Хидэхире вышло высочайшее повеление явиться в столицу, он ответил: «В старину у Масакады было восемьдесят с лишним тысяч всадников, у меня же их сто восемь тысяч. Пусть мне возместят половину путевых расходов, тогда явлюсь». Было сказано: «Это невозможно», повеление отменили, и Хидэхира так и не появился в столице. Пусть сам Хидэхира и умер, но ведь число его вассалов и родичей не уменьшилось ни на единого человека. Если они укрепят заставы Нэндзю и Сиракава и выступят в бой под водительством Судьи Ёсицунэ, то, сражайся мы против них хоть сто или двести лет всей мощью Японии, все равно мы лишь ввергнем народ в пучину бедствий и разорим мир дотла, а победы никак не добьемся. Нет, вначале надлежит нам расположить к себе Ясухиру, подговорить его убить Ёсицунэ и только затем ударить по краю Осю — вот тогда у нас все получится.

— Пожалуй, ты прав, — решил Камакурский Правитель.

Тут одного приказа Ёритомо было не довольно, поэтому испросили и получили высочайшее повеление.

Повелевалось Ясухире убить Судью Ёсицунэ, за что в награду обещалось пожаловать ему и его детям и потомкам навечно три провинции: в добавление к Муцу еще провинции Дэва и Хитати. К сему Камакурский Правитель приложил и свой приказ, и Ясухира, нарушив последнюю волю покойного родителя, ответил на это:

— Повинуюсь. Прошу прислать наблюдающего, и убийство будет исполнено.

Тогда Камакурский Правитель призвал к себе Адати Киётаду и сказал:

— Ёсицунэ за последние годы отрастил бороду, и она у него, должно быть, черная. Когда его убьют, опознаешь и явишься с докладом.

Адати отправился на север.

Ясухира вдруг затеял охоту. Судья Ёсицунэ тоже, покинув резиденцию, с ним соединился. Адати замешался между прочими и присмотрелся: точно, это Судья Ёсицунэ. Решено было напасть в час Змеи двадцать девятого дня четвертого месяца, а шел тогда пятый год Бундзи.

Между тем был человек по имени Мотонари. Родичи его участвовали в мятеже Хэйдзи, и потому его сослали в эти северные края. Хидэхира был к нему благосклонен, взял за себя его дочь и народил от нее детей. Так что наследник Ясухира и его младшие братья Митихира и Токихира были внуками Мотонари. И хоть был он всего лишь ссыльным, но люди его уважали и называли Сё-но горё.

(Надо сказать, что еще прежде женитьбы на его дочери Хидэхира породил своего первенца по имени Ёрихира, и был это человек мужественный и сильный. Был он отменным стрелком из тугого лука, отличался рассудительностью и изрядными способностями к делам управления, а потому весьма годился стать отцу наследником, но Хидэхира объявил, что не должно отцу назначать наследником сына, коего зачал в возрасте до пятнадцати лет[288], и сделал наследником Ясухиру, сына от законной жены. Недостало тут прозорливости у Хидэхиры. Но это в сторону.)

Так вот, этот Мотонари беззаветно любил Судью Ёсицунэ. Прослышав про страшный замысел, он впал в смятение. Хотел было остановить внука, но ведь не от него у внуков наследственные земли! Он всего лишь ссыльный. Их попечением живет он, ибо изгнан из родного дома и пребывает в немилости. И горестно осознал он, что ежели даже решится призвать к неисполнению высочайшего указа, то вряд ли его послушают. Тогда, не в силах более молчать, написал он Судье Ёсицунэ такое письмо:

«Господин, из Камакуры прислали высочайшее повеление Вас убить. Вы полагаете, что та охота в третьем месяце была просто пышным увеселением?

Нет ничего важнее жизни. Полагаю, надлежит Вам поскорее бежать отсюда. Ваш родитель Ёситомо и мой младший брат Нобуёри подняли мятеж и были за то приговорены к смертной казни. Меня тогда же сослали в эти края. А затем и Вы появились здесь, и я полагаю, что это узы кармы связывают меня с Вами. Оставаться в живых после Вас и рыдать в одиночестве — какое горе! Сердечным желанием моим было бы уйти вместе с Вами одной дорогой, по я уже стар и немощен. Придется мне лишь возносить за Вас безутешно заупокойные молитвы. Впрочем, уйду ли я с Вами или останусь здесь, путь нам предстоит один...»

И, не дописав до конца, плача и плача, письмо отослал.

Судья Ёсицунэ, прочтя письмо, произнес:

— В последнее время все что-то теснило душу мою. Так вот в чем дело!

И он написал в ответ:

«Ваше письмо доставило мне радость. Я бы и рад был бежать куда-нибудь, но от государевой немилости нигде в Японии не скрыться, летай ты хоть по небу или зарывайся в землю. Я решил убить себя и сделаю это здесь. Больше я не выпущу ни единой стрелы. В этой жизни воздать Вам за благость Вашу ко мне я не смогу. Но в будущей жизни мы непременно возродимся и встретимся в Счастливой Земле Будды Амиды. Это последнее письмо в моей жизни. Прошу всегда держать его при себе. Примите также китайскую шкатулку».

И, приложив к письму шкатулку, приказал доставить. После этого было еще послание от Мотонари, однако Ёсицунэ ему передал, что весьма занят, ибо готовится к переходу в мир иной.

Между тем супруга Ёсицунэ вновь разрешилась от бремени. Семь дней спустя он призвал ее к себе и произнес:

— Из Камакуры получилось высочайшее повеление меня убить. Исстари с женщины не спрашивают за провинность мужа. Уезжай куда-нибудь. Я должен готовиться к самоубийству.

Госпожа, еще не дослушав, прижала рукав к лицу.

— Сколь это жестоко! — воскликнула она. — Я бросила родной дом, я без оглядки покинула кормилицу, с которой от младенчества не расставалась ни на миг, я последовала за вами в эту глушь — и все для того, чтобы вот так остаться брошенной? Горе женщине, любящей без взаимности! Неужели вы полагаете, будто, оставшись без вас, я смогу хоть немного прожить в этом мире? Нет, не медлите, прежде убейте меня! Не отдавайте в чужие руки!

Так говоря, она прижималась к нему, и он сказал:

— Никто из нас не умрет прежде другого. Умрем вместе. Но только не здесь.

В восточном углу домашней молельни приготовил место Судья Ёсицунэ, и туда он увлек госпожу.

О ТОМ, КАК В ТАКАДАТИ ЯВИЛСЯ СУДЗУКИ САБУРО СИГЭИЭ[289]

Судья Ёсицунэ призвал к себе Судзуки Сабуро Сигэиэ и сказал ему:

— Слышал я, что Камакурский Правитель тебя облагодетельствовал. Зачем тебе надо было являться сюда? Мое дело гиблое, и, право, жаль, что ты в него вмешался.

Судзуки Сигэиэ ответил:

— Камакурский Правитель пожаловал меня поместьем в провинции Кии, это правда. Но ни во сне, ни наяву я ни на миг не забывал о вас. Образ ваш витал у меня перед глазами, и мне нестерпимо хотелось к вам. Наконец я отослал престарелую жену и детей к родичам в Кумано, и теперь у меня больше нет забот в этой жизни! Одно мне в досаду. Должен был я прибыть к вам еще позавчера, но конь повредил ногу, и пришлось его в дороге беречь, так что добрался я только вчера. Должен был предстать перед вами вчера, а предстаю лишь сегодня утром. Что ж, все-таки я здесь и готов! Это будет славная битва, о которой только и может мечтать воин! Если бы я не подоспел, для меня было бы все одно, далеко я от вас или рядом. Узнавши, что вы убиты, ради чего стал бы я продлевать свою жизнь хотя бы на день? Но, умри мы вдали друг от друга, мне пришлось бы одолевать крутизну, ведущую к смерти, много позже, а теперь меня убьют рядом с вами, и вместе с вами я с легким сердцем взберусь на эту кручу.

Так говорил он и при этом столь благодушно смеялся, что Судья Ёсицунэ склонил перед ним голову и пролил слезы.

— Я прибыл сюда в одном лишь простом панцире, — продолжал Судзуки. — Скакал во всю мочь и потому не взял с собой настоящих доспехов. Если можно, пожалуйте мне доспехи. Конечно, убьют легко и без доспехов, однако неловко будет, если станут потом болтать: среди вассалов-де Судьи Ёсицунэ некий воин низкого звания по имени Судзуки Сигэиэ из провинции Кии доспехов не имел...

Судья Ёсицунэ произнес:

— Доспехов у нас в изобилии. Покойный Хидэхира подарил мне превосходные доспехи, крытые крепкими пластинами.

И он пожаловал Судзуки отменно прочные доспехи с алыми шнурами, из толстой кожи, укрепленной железными бляхами. Что же касается простого панциря, то он достался Камэи Рокуро, младшему брату Судзуки.

БОЙ У РЕКИ КОРОМОГАВА

Судья Ёсицунэ осведомился:

— Кто ведет нападение?

— Вассал Хидэхиры по имени Нагасаки во главе пяти сотен всадников, — ответили ему.

— Вот как, — произнес Ёсицунэ. — Будь это Ясухира, Такахира или Ёрихира, я бы дал им последний бой и пустил одну-другую стрелу. Но натягивать лук ради этого восточного сброда не стоит труда. Лучше уж умереть от своей руки.

Между тем пять сотен всадников во главе с Нагасаки надвигались сплошным валом. Канэфуса и Кисанда, взобравшись наверх, наперебой стреляли из-за подъемных ставней. Грудью стояли против врага Бэнкэй, Катаока, братья Судзуки, Васиноо, Масиноо, Исэ и Бидзэн, а всего восемь человек. Остальные же одиннадцать, в том числе Хитатибо, еще утром отлучились помолиться в храм по соседству. Видно, слух о нападении застиг их в пути, они не вернулись и исчезли навсегда.

Бэнкэй был облачен в черные доспехи, на блестящих пластинах набедренников у него красовались по три бабочки из золотистого металла. Сжимая за середину древко огромной алебарды, он вдруг вскочил на помост утиита[290] и заревел:

— А ну, отбейте мне меру, друзья! Покажем представление этому восточному сброду! В молодости на горе Хиэй славился я мастерством в песне, в стихе и на флейте. На путях же воинской доблести прославлен я как жестокий монах. Пусть же посмотрит восточная сволочь, как надо плясать!

Братья Судзуки тут же принялись отбивать меру. А Бэнкэй заплясал и запел:

Сколь прекрасна струя! Звенит струя в водопаде, И ласково светит солнце. Что доспехи и шлемы восточных болванов! Несет в своих струях их головы Коромогава-река!

Когда он закончил, все дружно расхохотались. Два полных часа плясал он, и нападающие говорили друг другу:

— Нет других таких людей, как вассалы Судьи Ёсицунэ! На них идут пять сотен, их всего десяток, а они пляшут и хохочут! Как же тогда они умеют биться?

— Пять сотен — это всего лишь пять сотен, а десяток — это целый десяток! — вскричал Бэнкэй. — А хохочем мы оттого, что вы затеяли с нами сражаться. Это же смешно, вы все равно что зеваки на скачках в праздник сацукиэ[291] у подножья горы Хиэй или горы Касуга. Нацелились в нас стрелами тогария, подступаете, прикрываясь конями, да мы-то вам не мишени! Смех, да и только! Эй, братья Судзуки, покажем этим людям с востока, как надо делать дело!

Сжимая в руках смертоносное железо, узда к узде, прикрыв лица нарукавниками и нагнувши головы в шлемах, братья Судзуки и Бэнкэй втроем с ревом поскакали на врага. Нападающие кинулись бежать, словно листья гонимые ветром.

— Чего же вы хвастались? — вопил Бэнкэй. — Вас же много! Вернитесь, подлые трусы! Вернитесь!

Но ни один не остановился.

Судзуки Сигэиэ настиг одного из них.

— Кто таков?

— Тэруи Таро Такахару, самурай дома Ясухиры, — был ответ.

— Значит, твой господин — вассал рода Минамото. Слыхал я, что предок твоего господина стал вассалом во время Второй Трехлетней войны. За ним шел его сын Иэхира, за ним его внук Такэхира, за ним его правнук Хидэхира[292]. Получается, что всего лишь пять поколений рода твоего господина были в вассалах у Минамото. Мы же, Судзуки, служили этому роду веками! Ты для меня никудышный противник. Но для воина противником должен быть всякий, кто выступает против него. Так уж и быть!

Он ринулся биться, но враг только съежился и помчался прочь от него.

— А еще говорят, будто воины Ясухиры всегда помнят о чести! — закричал Судзуки. — Как же ты показываешь спину честному противнику? Остановись, негодяй! Стой!

Тэруи развернул коня. Они схватились, и Судзуки разрубил ему правое плечо. Тэруи вновь обратился в бегство. А Судзуки уже уложил двоих всадников слева от себя и троих справа, но и сам получил смертельную рану. Тогда он уселся на трупы врагов и произнес:

— Брат мой Камэи Рокуро! Умри, как подобает! А я уже убит.

С этими словами он вспорол себе живот и повалился ничком.

Камэи Рокуро воскликнул:

— Покинув брата в провинции Кии, я поклялся жить, пока он жив, и умереть вместе с ним! Так подожди же меня на Горах, ведущих к смерти[293]!

Он сорвал с себя и отшвырнул набедренники.

— Возможно, вы слыхали обо мне, а теперь глядите! — продолжал он, — Я — Камэи Рокуро Сигэхира, младший брат Судзуки Сабуро Сигэиэ, мне от роду двадцать шесть, и бывал я в боях бессчетно! Многим известно, какой я воин, хотя вы на востоке можете этого и не знать. Но я вам сейчас покажу!

И он врезался в самую гущу врагов и принялся рубить, принимая удары слева и нанося удары направо, а спереди никто не решался к нему подступиться. Троих всадников уложил он на месте, двоих ранил, множество стрел сломалось о его панцирь, и вот уже сам он получил смертельную рану. Тогда рассек он на себе пояс, взрезал живот и лег рядом со своим старшим братом.

А Бэнкэй обливался кровью, но от этого он только пришел в неистовство, и уже враги для него были не люди. Накидка хоро на нем развевалась по ветру. Грудь его заливала алая кровь из щелей в доспехах, и враги сказали друг другу:

— Этот монах взбесился, что ему некуда деться отсюда, он и спереди нацепил красную накидку хоро. От такого шального надо держаться подальше!

И они натянули поводья. Бэнкэй еще в столице на каменистой пустоши Сиракава, что на берегу реки Камо, научился приемам камнеметного боя. Едва не падая и все же держась на ногах, закружился он по берегу Коромогавы, собирая обломки скал, но никто уже не смел противостоять ему.

Масиноо был убит. Бидзэн, побивши множество врагов, был тяжко ранен и покончил с собой. Катаока и Васиноо дрались плечом к плечу. Васиноо убил пятерых и упал мертвым. Катаока остался без прикрытия, но на помощь к нему подбежали Бэнкэй и Исэ Сабуро. Шестерых убил и троих тяжело ранил Исэ Сабуро, после чего настал и его черед: в упоении боя получил он смертельную рану, вспорол себе живот и умер.

Отогнав врагов, Бэнкэй явился перед господином и, держа алебарду под мышкой, сказал:

— Вот и я.

Судья Ёсицунэ читал восьмую книгу «Лотосовой сутры». Он спросил:

— Как дела?

— Бой идет к концу, — ответил Бэнкэй. — Бидзэн, Васиноо, братья Судзуки и Исэ Сабуро бились славно и полегли с честью. Теперь остались лишь Катаока да я. И я пришел, чтобы еще раз взглянуть на вас. Если вы уйдете прежде меня, подождите меня на Горах, ведущих к смерти. Если уйду прежде я, то буду ждать вас у Реки Тройной Переправы.

Судья Ёсицунэ спросил:

Как быть? Я хотел бы дочитать священную сутру.

— Дочитывайте спокойно, — сказал Бэнкэй. — На это время я задержу врага хотя бы стрелами. Если даже меня убьют, я все равно буду защищать вас, пока не дочитаете до конца.

С этими словами он поднял штору, посмотрел на господина долгим взглядом и пошел было прочь, но тут же вернулся и прочел такие стихи:

На развилке Шести Дорог[294] Подожду господина, Вместе вступим мы В Счастливую Землю, Где обитает Амида...

Так, поклявшись в верности на будущую жизнь, Бэнкэй вышел вон и, встав с Катаокой спиной к спине, обнажил меч. Поделивши между собой двор на два участка, они ринулись в бой, и под их натиском нападающие отхлынули, но часть их осталась на пространстве в три тё между рвом и оградой.

Катаоку окружили шестеро, троих он уложил и теперь бился с остальными тремя, но уже притомились его плечи и руки, покрылось ранами тело, и он понял, что не сумеет устоять. Тогда он вспорол себе живот и умер.

А Бэнкэй подумал, что слишком длинна рукоять его алебарды, отломил, наступив, конец в один сяку, прочь отбросил обломок и, ухватив древко за середину, произнес:

— Вот так-то лучше! Да и соратники мои были очень уж ненадежны, только путались под ногами!

С этими словами он встал в воротах навстречу напиравшим врагам. Он рубил навзлет и наотмашь, он протыкал животы коням, а упавшим всадникам отсекал головы ударами алебарды под шлем либо оглушал их ударами тупой стороной меча и резал насмерть. Он рубил направо, налево и вокруг себя, и ни один человек не мог к нему подступиться и схватиться лицом к лицу. Бессчетное число стрел торчало в его доспехах. Он ломал их, и они повисали на нем, как будто надел он шиворот-навыворот соломенную накидку мино. Оперения черные, белые и цветные трепетали под ветром, словно метелки тростника обана в осеннюю бурю на равнине Мусаси.

В безумной ярости метался Бэнкэй, нанося удары на все стороны, и нападающие сказали друг другу:

— Что за диво! Сколько своих и чужих уже перебито, и только этот монах при всем безумстве своем жив до сих пор! Видно, самим нам не справиться с ним. Боги-хранители и демоны смерти, придите на помощь и поразите его!

Так взмолились они, и Бэнкэй разразился хохотом.

Разогнав нападавших, он воткнул алебарду лезвием в землю, оперся на древко и устремил на врагов взгляд, исполненный гнева. Стоял он как вкопанный, подобный грозному божеству Нио[295]. Пораженный его смехом, один из врагов сказал:

— Взгляните на него! Он готов перебить нас всех. Недаром он уставился на нас с такой зловещей ухмылкой. Не приближайтесь к нему!

Другой возразил на это:

— Бывает, что храбрецы умирают стоя. Пусть кто-нибудь подойдет и посмотрит.

Они принялись препираться, кому идти, и все отнекивались, и тут какой-то молодой воин на коне промчался вблизи от Бэнкэя. А Бэнкэй был давно уже мертв, и скок коня его опрокинул. Он закостенел, вцепившись в рукоять алебарды, и, когда повалился, всем показалось, будто он замахивается на них. Раздались крики:

— Берегись, берегись, он опять лезет!

И нападавшие в страхе попятились, натягивая поводья. Но вот Бэнкэй упал и остался недвижим. Только тогда враги наперегонки бросились к нему, и смотреть на них было отвратно.

Да, Бэнкэй умер и закостенел стоя, чтобы не пропустить врага в дом, пока господин не совершит самоубийство. Сколь трогательно это!

САМОУБИЙСТВО СУДЬИ ЁСИЦУНЭ

Когда Канэфуса и Кисанда торопливо спускались с крыши дома, стрела поразила Кисанду в шею, и он упал мертвым. Канэфуса, прикрывши спину щитом и цепляясь за стропила, ввалился в прихожую молельни.

Там он натолкнулся на «разноцветного» по имени Ясадзо из бывших слуг покойного Хидэхиры. В свое время, передавая его Судье Ёсицунэ, Хидэхира сказал:

— Это всего лишь простой мужлан из Токимити, его даже к верховой езде не хотели допускать, но в тяжелый час он будет вам полезен. Как-нибудь посадите его на коня.

Судья Ёсицунэ дал Ясадзо коня, и вот теперь, когда все прочие слуги разбежались, он один остался на месте. И он сказал Канэфусе:

— Передайте господину, что ничтожный Ясадзо будет стоять здесь и отбиваться стрелами. Хоть я и простой слуга, но в Горы, ведущие к смерти, я уйду вместе с ним, ибо так повелел мне покойный Хидэхира.

С этими словами он принялся бегло бить из лука, и враги поспешили укрыться кто куда.

— Уже и Бэнкэй убит! — вскричал Ясадзо громким голосом. — Бой идет к концу! Один лишь Ясадзо еще отбивается стрелами!

Поистине трогает душу, что хоть всего лишь слуга, но Ясадзо не нарушил воли покойного Хидэхиры и остался на смерть!

Судья Ёсицунэ произнес!

— Наступило мне время убить себя. Как советуешь это сделать?

Канэфуса ответил:

— Люди не устают расхваливать, как сделал это в столице Сато Таданобу.

— Тогда это проще простого. Широкие раны лучше всего.

Некогда Кокадзи из Сандзё изготовил по обету и преподнес в дар храму Курама кинжал с лезвием в шесть сунов и пять бу. Потом настоятель изъял этот дар из святилища, нарек именем «Имацуруги» и упрятал в сокровищницу. В бытность Судьи Ёсицунэ учеником в этом храме кинжал был пожалован ему как оружие самозащиты. Рукоять была из сандалового дерева, ножны обтянуты парчой и схвачены бамбуковыми кольцами. Судья Ёсицунэ с детских лет хранил его, не расставаясь, и всегда носил за поясом. И вот этот самый кинжал он вонзил себе под левый сосок и столь глубоко, что острие едва не вышло из спины. Он расширил рану на три стороны, вывалил наружу свои внутренности и вытер лезвие о рукав, затем подсунул кинжал под колено, накинул сверху одежду и оперся на подлокотник.

Подозвав супругу, он сказал ей так:

— Уходи к вдове Хидэхиры. Или можешь укрыться у его тестя Мотонари. Они — столичные люди и милостями тебя не оставят. Наверное, переправят тебя в родной дом. С той поры, как ты его покинула, мы с тобой не разлучались ни на день, и заботит меня, как будет с тобой отныне. Помни, что беды наши предопределены были в прошлых рождениях, и не оплакивай меня чрезмерно. Только молись неустанно, и мы встретимся с тобой в Чистой Земле у Будды Амиды.

Она же, заливаясь слезами, припала к нему и сказала:

— С того самого дня, как мы покинули столицу, не надеялась я дожить до сегодня. Все казалось мне, что в пути что-нибудь случится и меня убьют прежде вас. Зачем же вы так говорите теперь? Поскорее убейте меня своею рукою!

— Хотел я предложить тебе это, пока был еще жив, — произнес Ёсицунэ, — да враг уже приближался, и я поспешил. Теперь же силы мои истощились. И если твердо решила ты умереть, прикажи Канэфусе.

Она позвала:

— Канэфуса, подойди ко мне!

Канэфуса приблизился, пал ничком и проговорил с плачем:

— Не знаю я, как это сделать и куда нанести удар!

Госпожа гневно сказала:

— Видно, верен был глаз у родителя! Вмиг распознавши труса, приставил его ко мне. Ты не должен был ждать, пока тебе прикажут! Надлежало тебе еще раньше быть готовым убить меня. Разве пристойно тебе оставить меня в живых и тем опозорить навеки? Берись же за меч и ударь!

— В этом деле робость моя понятна, — молвил в ответ Канэфуса. — Три дня спустя, как вы народились на свет, ваш родитель призвал меня и произнес такие слова: «Ты будешь заботиться об этой барышне в добром и дурном. Препоручаю ее тебе». Получивши приказ, я поспешил в родильню. Решено было, чтобы вы по ночам пребывали у груди супруги моей Мёфуку, а днем играли бы у меня на коленях. Я тревожился о вас, даже когда отлучался по службе, и, если не видел вас хотя бы самую малость, чудилось мне, будто тянутся тысячи лет. И мечтал я, что, сделавшись взрослой, станете вы придворной дамой или даже государыней. Но преставился вага родитель, а за ним и матушка ваша, и, к великому горю, мечтам моим не суждено было сбыться. И все же не думалось мне никогда, что втуне будут мои молитвы богам и буддам и доведется мне увидеть вас в таком положении, как ныне!

С этими словами он прижал к лицу нарукавник и мучительно разрыдался.

Госпожа вскричала:

— Слезами делу не поможешь! Горе твое понятно, но враг уже рядом! Поспеши!

Тогда Канэфуса решился. Глаза его застилала тьма, душа была в смятении, но он вытащил из-за пояса меч, схватил госпожу за левое плечо и, вонзив ей лезвие под правый бок, взрезал тело до левого бока. Пробормотав имя Будды, она тут же скончалась. Канэфуса накрыл ее тело плащом и положил рядом с Судьей Ёсицунэ.

Сыну Ёсицунэ было пять лет. Кормилица обнимала его, усадив к себе на колени, но он вдруг вырвался, раздвинул перегородки и вбежал в молельню.

— Что, Канэфуса, почему отец не читает сутры? — спросил он.

Затем присмотрелся и увидел, что родитель при смерти. В испуге хотел сдернуть плащ, покрывавший тело госпожи, но Канэфуса его остановил. Тут мальчик вцепился в прядь волос, выбившихся из-под плаща, и стал ее дергать и трепать, повторяя:

— Что это? Что это?

Канэфуса обнял его, усадил к себе на колени и сказал ему:

— Господин и госпожа, ваши родители, поднялись на Горы, ведущие к смерти, и вступили в дальние пределы иного мира. Вам тоже надлежит сейчас же отправиться следом за ними.

Тогда мальчик, обняв Канэфусу за шею, торопливо проговорил:

— Пойдем скорее на эти Горы! Возьми меня туда, Канэфуса! Не медли!

Весь в слезах, Канэфуса сказал себе:

— Не прошло еще и пяти лет, как господин, вверившись Хидэхире, явился в эти края. Этот мальчик родился от господина, а еще родилась девочка, которой не исполнилось и десяти дней. И хотя все предопределено в их прежней жизни, но что за несчастная выпала им доля!

Он плакал, а мальчик смущенно глядел ему в лицо, не понимая, отчего он плачет, и тоже жалостно расплакался.

Однако откладывать дальше было нельзя, и Канэфуса тот же меч, от коего погибла мать, погрузил в тело сына. Мальчик лишь вскрикнул, и дыханье его прекратилось. Канэфуса уложил его под одежды Судьи Ёсицунэ, затем точно так же зарезал девочку семи дней от роду и уложил ее под плащ к госпоже.

Судья Ёсицунэ еще дышал. Он открыл глаза и спросил.

— Что госпожа?

— Уже скончалась. Она рядом с вами.

Ёсицунэ пошарил рукой возле себя.

— А это кто?

— Это ваш сын.

Рука Ёсицунэ протянулась дальше и легла на тело супруги. Канэфусу душили слезы. — Поджигай дом. Торопись. Враг близко.

Это были последние слова Ёсицунэ, и с ними он скончался.

ПОСЛЕДНИЙ ЧАС КАНЭФУСЫ

Все было приготовлено заранее, и Канэфуса побежал по дому, поджигая покой за покоем. Как раз дул сильный западный ветер, и свирепое пламя взметнулось до самого неба. Выломав ставни и шторы, Канэфуса завалил ими трупы господ своих, чтобы сгорели они без остатка и в дым обратились, захлебнулся искрами этого кострища и только что не потерялся сам в пылающих стенах.

Но, видно, счел он, что еще мало взял жизней врагов, защищая своего господина. Содравши с себя и отбросив доспехи, он туго затянул пояс уваоби, подвязал шнуры пятирядного шлема и выскочил из дверей во внутренний дворик. Там спокойно восседали на конях вражеский военачальник Нагасаки Таро и его младший брат Дзиро. Видно было, что по самоубийстве противника они ни о чем больше не беспокоятся. И Канэфуса произнес, обращаясь к ним:

— Не знаю, как там водится в землях Тан и в краях Тэндзику, а в нашей стране негоже восседать на конях в пределах местопребывания высоких особ. Вы знаете, кто я такой? Я — Дзюро Гон-но ками Канэфуса, приближенный Судьи Ёсицунэ, младшего брата Камакурского Правителя, потомка государя Сэйвы в десятом поколении и потомка Хатимана Ёсииэ в четвертом поколении. Прежде я был самураем министра Коги, ныне же вассал рода Минамото. И я такой воин, что сам Фань Куай не сравнится со мной. Глядите же, я покажу вам, на что я способен!

С этими словами он подскочил к Нагасаки Таро и одним ударом меча перерубил ему правый набедренник, коленную чашечку, седло и еще пять ребер его коню. Конь вместе со всадником зашатался и рухнул на землю. Спасая старшего брата, Дзиро бросился на Канэфусу. Но Канэфуса увернулся, стащил его с коня и, схватив поперек, прижал его к левому боку.

— Полагал взойти на Горы, ведущие к смерти, в одиночестве, но теперь взойдем вместе! — крикнул он и ринулся в бушующее пламя.

Если подумать, страшное дело свершил Канэфуса. Он был словно демон. Конечно, сам он заранее знал, что погибнет именно так, и решил это твердо. Но вот Нагасаки Дзиро достоин всяческой жалости. Думал он получить награды земли, а вместо этого был схвачен и ввергнут в огонь.

О ТОМ, КАК БЫЛИ СОКРУШЕНЫ СЫНОВЬЯ ХИДЭХИРЫ

Посланец Адати Киётада незамедлительно явился в Камакуру и обо всем доложил.

— Все они там отъявленные негодяи, — сказал на это Камакурский Правитель. — Они знали, что это мой брат, и все же, сославшись на высочайшее повеление, запросто убили его. Экая дрянь!

И он тут же отрубил и выставил на позор головы двух самураев, присланных Ясухирой, а также их дружинников и даже слуг.

Вслед за этим разнеслась весть о том, что собирается войско и Ясухира будет наказан. Вскоре карательный поход был решен, и все стали наперебой домогаться, чтобы получить передовой отряд, а больше всех домогались Тиба Цунэтанэ, Миура Ёсидзуми, Кадзуса Хироцунэ, Кано Сигэмицу и Кадзивара Кагэсуэ. Но Камакурский Правитель сказал:

— Плохо ли, хорошо ли, а сам я решить не могу. Пусть решит бодхисатва Хатиман.

Он затворился в храме Вакамии Хатимана, и во сне ему было сказано: «Хатакэяма Сигэтада!» И вот Хатакэяма во главе семидесяти тысяч всадников вторгся в пределы края Осю.

В старое время на такое дело ушло двенадцать лет войны, теперь же — экое диво! — все было кончено за девяносто дней. Триста шестьдесят голов родовых вождей, начиная с военачальников Кунихиры, Суэхиры и Ясухиры, взял Хатакэяма, а прочим головам и счету не было. Если бы, согласно последней воле покойного Хидэхиры, они укрепились на заставах Нэндзю и Сиракава и если бы Ясухира, Такахира и Тадахира воевали под командой Судьи Ёсицунэ, разве сотворилась бы с ними такая судьба? Но, обуянные глупыми помыслами, они нарушили последнюю волю родителя и убили Судью Ёсицунэ и вот сами погибли, лишились имущества и расточили землю предков. Сколь это прискорбно!

Помнить надлежит: богиня Кэнро отвергает тех, кто нарушает замыслы и последнюю волю отцов своих, достигших силы и славы праведными путями!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

I

Время, когда сложилось «Сказание о Ёсицунэ», в точности неизвестно. Судя по некоторым данным, оно создано в XV или, возможно, в самом начале XVI столетия. Неизвестно даже имя автора этого популярного памятника средневековой японской литературы. На первый взгляд, это тем более удивительно, что история сохранила нам даты, имена и даже более или менее точные биографические данные об авторах произведений, созданных в период IX-XIII веков, т.е. намного раньше «Сказания». Но дело в том, что при всем богатстве содержания и жанровом разнообразии японской литературы раннего средневековья она обладала одной общей особенностью — эта литература возникла и процветала в узком кругу придворной аристократии, сосредоточенной в столице вокруг императорского двора, ее создатели были одновременно и ее потребителями. Иными словами, эти люди творили лишь для самих себя, ибо только самые знатные, привилегированные представители японского общества обладали в те времена необходимым досугом, дававшим доступ к образованию, позволявшим заниматься духовной деятельностью, разнообразными искусствами — живописью, музыкой в, разумеется, изящной словесностью.

Однако с вступлением Японии в эпоху развитого средневековья, т.е. примерно с конца XII столетия, положение изменилось, хотя, конечно, не сразу. Родовая аристократия утратила былое политическое и экономическое могущество, новым хозяином страны стало воинское сословие — самураи. Если в XIII веке еще сохранялась некая видимость двоевластия и феодальные диктаторы, носившие титул сегуна (букв, «военачальник»), пусть номинально, но все же в какой-то мере еще считались с императором и его окружением, то с началом XIV столетия даже этому фиктивному двоевластию настал конец. Страна на долгих четыре века погрузилась в пучину нескончаемых феодальных междоусобиц, кровопролитных сражений, лишь изредка прерываемых краткими периодами стабильности. Таким периодом относительного затишья принято считать XV век, когда во главе воинского сословия находился феодальный дом Асикага, сумевший распространить свою власть на территорию почти всей страны, но и оно было весьма относительным, ибо на это столетие приходится необычайно сильный размах крестьянских восстаний, настоящих широкомасштабных крестьянских войн, в конечном итоге потопленных в крови самураями. К концу XV столетия диктатура сегунов Асикага тоже фактически ослабела; весь XVI век прошел в ожесточенной борьбе за власть между могущественными владетельными князьями, пока наконец с наступлением XVII века страна, повинуясь общим законам исторического развития, не была объединена в единое абсолютистское феодальное государство.

Вместе с тем за четыре долгих столетия, прошедшие с тех пор, как пало владычество аристократии и утвердилась власть самурайства, в стране произошли важные социальные сдвиги, типичные для эпохи развитого средневековья. Эпоха Асикага (или Муромати, как иногда называют XIV-XV века по названию резиденции сегунов) отмечена известным ростом производительных сил, возникли и стали бурно расти средневековые города, развивались торговля и ремесла. Появились торговые и купеческие гильдии, цеховые объединения ремесленников. Оживилась торговля е материком, в первую очередь — с Китаем. Японские мореплаватели проникали и дальше — на Филиппины и даже в страны Индокитайского полуострова, причем зачастую это бывали не только купцы, но и пираты. К активному участию в жизни пришли несравненно более широкие, по сравнению с прошлым, социальные слои, а это, в свою очередь, неизбежно сказалось на оживлении, а главное — на расширении диапазона культурной жизни. XIV-XVI века ознаменованы появлением новых, оригинальных произведений искусства и литературы, оставивших яркий след в истории японской национальной культуры.

Самураев — не только сегунов, но и рядовых дружинников, — интересовали повествования о сражениях и поединках, т.е. о том, что составляло для них каждодневное содержание жизни; так возник героический эпос. Горожанам — а все они еще совсем недавно были крестьянами[296] был близок фольклор — сказки и были, сохранившиеся в устной традиции; так возникли-«городские повести», включившие в себя не только богатое наследие-фольклора, но и многочисленные сюжеты, почерпнутые из феодальной литературы прошлого как светской, так, разумеется, и религиозной. Вот тогда-то впервые и произошло знаменательное разделение; одни писали, т.е. сделались авторами, другие... нет, читателями считать их было бы еще невозможно, правильнее назвать их слушателями — ведь потребители этой новой литературы были в ту пору за редким исключением почти сплошь неграмотными. Так появились профессиональные рассказчики — авторы. Они распевали сказы, аккомпанируя себе на музыкальных инструментах (главным образом эпизоды из героических эпопей), или читали вслух «городские повести», поясняя содержание с помощью картинок, ибо рукописные тексты тех лет нередко бывали красочно иллюстрированы, а порой только из картинок и состояли.

История японской культуры сохранила для потомства имена лишь тех поэтов, художников, музыкантов, артистов, которые трудились для высших слоев феодального общества и пользовались покровительством сёгуна, его приближенных или других владетельных князей. Таковы артисты и драматурги Канъами, Дзэами, Дзэнтику — создатели первого профессионального театра Но; художник Сэссю — создатель целой серии монохромных пейзажей; дзэнский монах Иккю, поэт и творец искусства чайной церемонии; Какуити, сказитель эпоса «Повесть о доме Тайра»[297] и некоторые другие. Но те, кто творил для широких слоев народа — рядовых дружинников или горожан, — так и остались безымянными. Нам неизвестны имена ни сочинителей «городских повестей», ни авторов многочисленных фарсов с их грубоватым юмором и недвусмысленной антифеодальной направленностью, ни даже создателей героических эпопей. Литература средневековой Японии отчетливо разделилась — одни произведения предназначались для господ, другие — для «простого народа». Однако, если задаться вопросом, чья личность, чей образ пользовались наибольшей популярностью и в «высокой», и в «низкой» литературе, кто сделался ее главным и любимым героем, без колебаний следовало бы назвать самурая Ёсицунэ, младшего отпрыска некогда могущественного феодального дома Минамото.

II

Средневековая литература Японии не знает ничего, что хотя бы отдаленно напоминало легенды о защитнике обездоленных, благородном разбойнике Робин-Гуде или о Тиле Уленшпигеле, в сердце которого «стучал пепел» отмщения за безвинно погибших. В японской литературе народным героем, воплотившим в себе средневековые идеалы благородства и мужества, стал самурай Ёсицунэ Минамото. И это не простая случайность. Весь ход исторического развития Японии, где господствующий класс феодалов необычайно долгое время сохранял исключительно сильные позиции в обществе, а в случае, когда дело касалось защиты своих классовых интересов, отличался и завидной сплоченностью, в стране, где горожанам, в конечном итоге, так и не удалось добиться хотя бы тех незначительных привилегий, которые обрели некоторые средневековые города Европы, весь ход исторического развития закономерно определил выбор именно такого положительного героя. В образе Ёсицунэ причудливо переплелись чисто феодальные и народные идеалы. Впрочем, на протяжении нескольких веков, в течение которых средневековая литература то в эпосе, то в форме «городской повести» или в форме драмы, разыгрываемой на сценической площадке театра Но, то и дело обращалась к образу этого рыцаря, образ Ёсицунэ в соответствии с веянием времени претерпел значительные изменения. Добавим к этому, что и в последующие века, с появлением кукольного татра «дзёрури» и театра живых актеров Кабуки, пьесы, повествующие о Ёсицунэ, всегда входили в число наиболее любимых и популярных. Не забыли о Ёсицунэ и современный японский театр и кинематограф в нашем XX веке, где он тоже всегда фигурирует в амплуа положительного героя.

Итак, кто же такой Ёсицунэ?

Это реальная историческая личность. Документально известно, что родился он в 1159 году (по другим сведениям — в 1161 г.) и был младшим, девятым сыном Ёситомо Минамото, главы одной из ветвей феодального дома Минамото, происходившей якобы от одного из сыновей императора Сэйва (IX в.). С меньшей достоверностью называется дата смерти Ёсицунэ — 1189 год (по другим сведениям — 1191 г.). Исторические документы свидетельствуют, что в 80-х годах XII века Ёсицунэ возглавлял дружины Минамото в войне против другого феодального дома — Тайра, и именно его полководческому таланту дом Минамото обязан окончательной победой над своими противниками. Известно также, что Ёритомо[298], старший брат Ёсицунэ, не принимавший непосредственного участия в этой чисто феодальной борьбе за верховную власть в стране, не только не наградил его за столь успешные военные действия, но, опасаясь соперничества со стороны Ёсицунэ, напротив, преследовал его и в конце концов уничтожил, выслав против него войско. Остаются неизвестными лишь конкретные обстоятельства гибели Ёсицунэ: убит ли он в сражении или сам покончил с собой. В первом литературном произведении, обратившемся к образу Ёсицунэ (эпос «Повесть о доме Тайра», XIII в.), он показан только как талантливый полководец и образец воинских добродетелей — храбрости, вассальной верности и сердечной преданности своим боевым соратникам. «Повесть» подробно описывает его походы, «боевые операции», блестящие победы. Тем ярче оттеняются несправедливые подозрения в измене и неправомерность гонений, которым подвергся Ёсицунэ со стороны Ёритомо. Таким образом, создателей «Повести» интересовал Ёсицунэ только как выдающийся воин, что же касается его смерти, то о ней лишь кратко упомянуто: «Когда Ёсицунэ погиб в северных краях Осю...» Также о детстве и юности или о внешности Ёсицунэ можно узнать лишь из нарочито оскорбительных реплик его врагов, когда, по обычаю, перед началом сражения противники старались перещеголять друг друга в словесной перебранке. Но в другом эпосе, датируемом тем же XIII или самым началом XIV века, в «Повести о смуте годов Хэйдзи» (1159-1160) уже подробно изложены драматические обстоятельства, сопутствовавшие Ёсицунэ с самого его рождения, и красочно описано его безрадостное детство.

По мере развития средневековой литературы и театра образ Ёсицунэ все более обрастает легендами. Постепенно возникает целый обширный цикл «городских повестей» и пьес театра Но, посвященных Ёсицунэ, в которых подлинные события нередко сочетаются с фантастическими, вымышленными мотивами, берущими свое начало в фольклоре. Так, необыкновенное воинское искусство Ёсицунэ часто объясняется помощью, которую он получил еще в отроческие годы от сверхъестественных лесных обитателей тэнгу, полуптиц-полулюдей, любимых персонажей японских сказок. Именно тэнгу обучили отрока Ёсицунэ (в ту пору он еще носил детские имена Усивака или Сяна-о) искусству фехтования, сделали его сильным и ловким, сообщили ему, выражаясь современным языком, сверхъестественную «прыгучесть». Больше того, в одной из повестей («Дворец тэнгу») рассказано, как царь тэнгу сопровождает юного Усиваку-Ёсицунэ в потусторонний мир, и там он в конце концов попадает в буддийский рай, в котором пребывает его покойный отец. В беседе отец поручает юноше, вернувшись на землю, отомстить за его смерть и уничтожить дом Тайра, что, как известно, Ёсицунэ впоследствии и осуществил. Вся повесть, в характерной для средневековой литературы манере, густо пересыпана изложением догматов буддизма и конфуцианской морали. Нет необходимости перечислять многочисленные рассказы о Ёсицунэ, популярные в городской литературе средневековья. Достаточно сказать, что большая половина «самурайских сюжетов», проникших в так называемую «городскую повесть», посвящена именно этому персонажу, начиная с рассказов о его детстве и кончая описанием его боевых подвигов, пока наконец все эти короткие и, в общем, примитивные истории не объединились в одно большое повествование, которое можно, пожалуй, назвать японским средневековым романом — в «Сказание о Ёсицунэ».

III

«Сказание о Ёсицунэ» сложилось в конце XV столетия, на подъеме средневековой культурной жизни Японии. Время создания воинских эпопей уже миновало. Конечно, их продолжали слушать («Повесть о доме Тайра», например, предназначалась в первую очередь для устного исполнения), а грамотные люди — читать, ведь междоусобные войны если и затихали, то лишь на короткое время... Однако в целом отчетливо заметна тенденция — в XVI-XVII веках она еще более усилилась — к изображению индивидуальной судьбы, к рассказу об отдельных личностях, будь то бесстрашный самурай-воин или удачливый купец. Потребителей литературы интересуют теперь не столько. судьбы дома Тайра или дома Минамото как таковых, сколько история отдельных представителей этих феодальных семейств. Не удивительно, что одним из первых персонажей таких развернутых повествований, посвященных одному герою, оказался Ёсицунэ, легенды о жизни которого давно уже были популярны в самых широких кругах и самурайства и горожан.

«Сказание о Ёсицунэ», в сущности, компилятивное произведение. Безымянный автор его собрал воедино десятки коротких и тоже, конечно, безымянных повестей, рассказывающих об отдельных событиях жизни Ёсицунэ, и выстроил из них связную историю его приключений, начиная с рождения и вплоть до трагической смерти. Но как неузнаваемо изменился образ этого японского варианта «рыцаря без страха и упрека» по сравнению с первым изображением Ёсицунэ в литературе теперь уже далекого XIII века! Достаточно сказать, что главное дело жизни исторического Ёсицунэ — победоносная война против войск Тайра, так подробно рассказанная в «Повести о доме Тайра», вообще не описана в «Сказании». Главное внимание автора сосредоточено на том, что было до и после этой войны. Немалое место занимают чисто романтические сюжеты — любовь Ёсицунэ к дочери знатного аристократа, ставшей затем его законной супругой, и к прекрасной Сидзуке, прославленной танцовщице и певице. Читатель не должен удивляться присутствию не одной, а двух женщин, пленивших сердце героя: ведь дело происходит на Востоке, где многоженство и обычай иметь наложниц было распространенным явлением. В «Сказании» прямо говорится, что, кроме супруги и возлюбленной, Ёсицунэ удостоил своим вниманием еще добрых два десятка прекрасных женщин в столице... Важнее другое — любовно выписанное, неоднократно подчеркиваемое автором «Сказания» чувствительное сердце Ёсицунэ, его искренняя привязанность и к той, и к другой прекрасной особе[299], глубокая душевная боль, когда обстоятельства вынуждают его покинуть возлюбленную, а впоследствии обречь на смерть и любимую супругу. Эти романтические мотивы, в сочетании с подробным описанием изысканной, дорогой одежды, замысловатых причесок, необычайно красивой внешности — набеленного лица, подведенных бровей, — делают самурая Ёсицунэ больше похожим на элегантного кавалера, героя литературы давно минувшей эпохи Хэйан (IX-XII вв.), чем на мужественного воина, помышляющего лишь о ратных подвигах, каким он показан в эпосе XIII столетия. Обращает на себя внимание также его до странности пассивное поведение в последние роковые дни жизни — он даже не пытается защититься от наступающих на его крепость противников — дружин, посланных против него старшим братом, предоставляя сражаться своим вассалам, а когда положение становится безнадежным, кончает с собой — совершает харакири. Очевидно, именно такой образ Ёсицунэ импонировал читателям (слушателям) «Сказания», ибо времена изменились — в XV-XVI веках вновь «вошли в моду» эстетические идеалы придворной культуры давно минувших веков, и отблеск этих старинных эстетических категорий в сильной степени отразился, конечно, в несколько преображенном виде, во всех сферах средневекового искусства, в том числе и в литературе.

Вместе с тем в «Сказании» отчетливо выражены идеи так называемого кодекса самурайской чести (яп. бусидо, букв.: «путь самурая») — Впрочем, носителем этой феодальной морали выступает не столько сам Ёсицунэ, сколько его вассалы — Сабуро Ито, Таданобу и другие его соратники, среди которых на первом месте находится преданный и храбрый Бэнкэй. Все они — живое олицетворение вассальной верности, безраздельной верности господину, презрения к смерти в сочетании с изумительной воинской доблестью, физической силой, фехтовальным искусством. Автор уделяет самое пристальное внимание описанию их сражений, поединков, беспощадных расправ с противниками, блестящего фехтовального мастерства. Разумеется, образы всех этих людей идеализированы, и это неудивительно: ведь идеализация всегда и всюду являлась ведущим творческим методом средневековой литературы.

В XV-XVI веках, в эпоху непрерывных междоусобных войн, моральные догмы кодекса бусидо уже достаточно четко сложились в сознании самурайства, хотя, как известно, в письменном виде они были впервые сформулированы и зафиксированы лишь в начале XVIII века в известном трактате «Хагакурэ»[300] Это не означает, разумеется, что в реальной действительности догмы бусидо неукоснительно соблюдались. Напротив! Недаром современный критик и литературовед Сюити Като пишет: «Автор трактата «Хагакурэ», по-видимому, плохо знал самураев XIV, XV и XVI веков. Иначе вместо слов: «Суть бусидо — готовность к смерти»[301] он написал бы: «Суть бусидо — вероломство»[302].

В самом деле, предательство, измена, вероломство встречаются на каждом шагу в истории средневековой Японии, как, впрочем, и в истории других стран в эпоху средневековья. Тем активнее нужно было утверждать идеальные нормы поведения самурая в литературе. Известно, что кодекс бусидо, в отличие от европейских представлений о рыцарской чести, допускал и жестокость, и коварство, воспевал не просто военную хитрость, а именно умение любым, даже весьма неблаговидным, с современной точки зрения, способом обмануть противника, добиться своей цели любым путем. И тем не менее главными заповедями оставались готовность без колебания отдать жизнь во исполнение вассального долга и личное воинское искусство. Отсюда изобилие кровавых сцен в «Сказании», подробные описания жестоких поединков, самоубийств посредством харакири, когда человек, взрезав себе живот, собственными руками вываливает кишки наружу... Именно так умирает главный герой Ёсицунэ, а рядом с ним как истинно добродетельная супруга добровольно принимает удар меча его жена. Верный вассал убивает также маленького сына и новорожденную дочь Ёсицунэ, после чего, конечно, и сам кончает жизнь самоубийством — средневековая история Японии действительно знает немало случаев подобного рода совместных самоубийств. Не удивительно поэтому, что судьбы многочисленных персонажей «Сказания», этих воплощенных носителей кодекса бусидо, находили живой отклик и сочувствие в среде самурайства, способствовали популярности «Сказания» в средневековом обществе.

И все же главной причиной, превратившей Ёсицунэ в одного из самых любимых литературных героев своего времени, была легенда о его незаслуженно трагической участи. В воображении читателей он остался честным и храбрым и, несмотря на это, оклеветанным и гонимым. Такому человеку можно было от всей души сострадать, а кто же ближе душе народа, чем тот, кто на себе испытал всю несправедливость и жестокость властителей? Другой героиней «Сказания», не менее популярной, чем сам Ёсицунэ, осталась в народной памяти и верная, до конца преданная своему возлюбленному танцовщица Сидзука. Сцена, изображающая эту девушку, покинутую в горах Ёсино, из пьесы «Тысяча вишен Ёсицунэ» до сих пор считается одним из самых трогательных и популярных шедевров театра Кабуки. Ее трагическая судьба и по сию пору вызывает горячее сочувствие зрителей...

«Сказание» написано живым разговорным языком своего времени, значительно упрощенным в сравнении с более ранними произведениями или со сложными, полными литературных аллюзий пьесами театра Но, принадлежавшими к «высокой» литературе. События здесь развиваются бурно, одно приключение следует за другим, большое место занимает живой диалог, хотя в лирических местах, в особенности при описании пейзажей, проза, в соответствии со средневековым литературным каноном, сменяется стихами. Характеры персонажей тоже строятся вполне стереотипно — они начисто лишены внутреннего движения. Духовный мир юного Ёсицунэ в начале книги ничуть не меняется к концу его жизни. Читатель не должен на это сетовать — литература овладела умением изображать внутреннее развитие личности значительно позже, только с наступлением Нового времени. Но и в том виде, в котором запечатлены образы героев «Сказания», словно в средневековой живописи, обращенные к нам как бы в одном-единственном ракурсе, они могут многое рассказать не только о том, чем жили люди в давно прошедшие времена, но и о том, что неотъемлемой частью вошло в культурное наследие современной Японии.

Е. Пинус

Примечания

1

Источник: Завтра: Фантастический альманах. Вып. 5, М.: Текст, 1993. (Первопубликация под заглавием: «Три подвига японского Суворова. Несостоявшееся предисловие к анонимному средневековому рыцарскому роману XIV века, а ныне материал к размышлениям для тех, кто интересуется историей Японии»: Живое слово (Тюмень). – 1992. – №1.)

(обратно)

2

Токугава Иэясу, первый сёгун династии Токугава, правившей Японией с конца XVI века и вплоть до «революции Мэйдзи» в 1868 году.

(обратно)

3

Впоследствии Чингисхан.

(обратно)

4

Формально хэйанский период исчисляется с 794 года, когда столица была перенесена из Нары в Киото, до 1185 года.

(обратно)

5

Автор не считает себя знатоком истории японской культуры. Его основной интерес – переведённая им книга. Интересующихся культурой Хэйана он отсылает для первого знакомства к превосходной работе покойного Н. И. Конрада «Очерк истории культуры средневековой Японии VII-XVI века» (изд. «Искусство», М. 1980 г.).

(обратно)

6

Хогэн – название (девиз) правления тех дней – с 1156 по 1158 год. На протяжении годов царствования одного императора девизы могли меняться несколько раз.

(обратно)

7

По девизу годов правления (1159-1160).

(обратно)

8

«Уйти в бест» (чаще «сесть в бест») – скрыться от наблюдения, не проявлять себя. – Прим. ред. альманаха «Завтра».

(обратно)

9

Сёгунат (от «сёгун» – «верховный главнокомандующий») – политическая система военно-феодальной диктатуры в Японии, просуществовавшая с 1192 по 1867 год. Возглавляли её династии автократов-сёгунов. Первый сёгунат (династия Минамото) длился с 1192 по 1333 год.

(обратно)

10

Ходзё Токимаса.

(обратно)

11

Камакура – город в тогдашней провинции Сагами, ныне в часе езды на электричке к югу от Токио. Ёритомо сделал его своей столицей и учредил в нём своё правительство («бакуфу» – «полевая ставка»). Камакура оставалась военно-политическим центром Японии до свержения сёгуната Минамото в 1333 году.

(обратно)

12

Рокухара – дворец-резиденция вождей Тайра в столице. Там же помещалась и сыскная канцелярия.

(обратно)

13

Ныне город и порт Такамацу со стотысячным населением на северном побережье Сикоку.

(обратно)

14

Красное – родовой цвет клана Тайра.

(обратно)

15

Белое – родовой цвет клана Минамото.

(обратно)

16

Цитируется по хронике «Адзума Кагами» («Восточное Зерцало»). Численность морских сил у противника приведена в оригинале неточно. Здесь она исправлена.

(обратно)

17

Священная Печать, Меч… – имеются в виду священные императорские регалии (Печать, Меч и Зеркало), якобы пожалованные некогда первому императору Японии его божественной бабкой Аматэрасу.

(обратно)

18

Перевод осуществлен по изданию «Сказание о Ёсицунэ» («Ёсицунэ-ки») с вводной статьей и комментариями Масааки Кадзивары в серии «Нихон котэн бунгаку дзэнсю», т. 31 (Токио, Изд-во «Сёгакукан», 1976).

(обратно)

19

Тамура (Саканоуэ Тамурамаро, конец VIII — начало IX в.) — военачальник, покоритель племен эбису (айну) на севере о. Хонсю. С его именем, так же как и с именами других воинов, названных в зачине «Сказания», связано много легенд.

(обратно)

20

Тосихито (Фудзивара Тосихито, начало X в.) — военачальник. Имя его часто встречается в средневековой японской литературе вместе с именем Тамура.

(обратно)

21

Масакадо (Тайра Масакадо). — В 30-е годы X в. захватил власть над рядом провинций восточного Хонсю; в 939 г. поднял мятеж против центральной власти и провозгласил себя государем. В 940 г. мятеж был подавлен, а Масакадо убит.

(обратно)

22

Сумитомо (Фудзивара Сумитомо) — правитель провинции Иё (о. Сикоку). Поднял мятеж, в котором участвовали морские пираты. Убит в 941 г. В подавлении этих мятежей немалую роль сыграл Минамото Цунэмото. С этого времени началось возвышение рода, к которому принадлежал Ёсицунэ.

(обратно)

23

Хосё (Фудзивара Хосё, начало XI в.) — искусный стихотворец и умелый воин, служил в охране канцлера Фудзивары Митинаги.

(обратно)

24

Райко (Минамото Райко) — также был на военной службе у Митинаги. В народных легендах оба — хладнокровные, ловкие воины.

(обратно)

25

Фань Куай (III-II вв. дон. э.), Чжан Лян (ум. 189 г. до н.э.) — знаменитые китайские полководцы, активно содействовавшие установлению династии Западная Хань (206 г. до н. э. — 9 г. н. э.).

(обратно)

26

Левая сторона — наиболее почетная в служебной иерархии.

(обратно)

27

...с начальником воротной стражи (эмон-но ками)... — Императорский дворец и окружавшие его правительственные учреждения и дворцы высшей знати охраняли три полка гвардии. Воротная стража — второй по значению полк — охраняла внешние ворота всего дворцового комплекса.

(обратно)

28

Первый год Хэйдзи (Мирное Правление) — 1159 г. Каждое царствование в Японии (как и в Корее и в Китае) имело благожелательный девиз. Если какие-либо события (в природе или в ходе государственных дел) омрачали жизнь страны, девиз мог быть изменен.

(обратно)

29

Наследственные вассалы — представители воинских родов, из поколения в поколение служившие роду сюзерена.

(обратно)

30

...в сторону Восточных земель — т.е. на восток о. Хонсю.

(обратно)

31

Свирепый, — Так прозвали Ёсихиру, который в 1155 г. в стычке из-за земельного владения убил своего дядю Ёсикаси. Слово «свирепый» — по-японски «аку» — было прибавлено к его детскому имени Гэнда.

(обратно)

32

Хёэ-но скэ — помощник начальника императорского эскорта — полка, охранявшего ворота во дворец и сопровождавшего государя в поездках.

(обратно)

33

Этидзэн — провинция в северных землях, т.е. на северном побережье о. Хонсю.

(обратно)

34

Храм Исияма (ныне на территории г. Оцу префектуры Сига) — основан в VIII в. Принадлежит буддийской секте Тэндай. Посвящен богине милосердия Нёирин Каннон — Каннон с Колесом, исполняющим желания.

(обратно)

35

...на берегу Камо в конце Шестого проспекта. — Берег реки — место казней. Хэйан (Киото) был построен в виде прямоугольника, вытянутого с севера на юг. Северный — наиболее почетный — угол занимал правительственный комплекс. У него было двенадцать ворот. Центральные, обращенные к югу, именовались Судзаку-мон — Ворота Красной Птицы. От этих ворот начинался проспект Судзаку, деливший остальной город на восточную и западную части. Десять проспектов, идущих с севера на юг, пересекались с одиннадцатью, идущими с востока на запад; таким образом город делился на участки, в которых располагались улицы.

(обратно)

36

Гора Хиэй — находится к северо-востоку от Киото, на границе с префектурой Сига. Здесь расположен монастырь Энрякудзи, оплот секты Тэндай, игравший огромную роль в политической и духовной жизни феодальной Японии.

(обратно)

37

...и он скончался на почтовой станции Аохака в провинции Мино. — По другой версии, отразившейся в «Повести о годах Хэйдзи», раненый Томонага был убит отцом, Минамото Ёситомо, чтобы его голова не досталась врагам. Близ Аохака (Зеленая Могила) доныне сохранилось множество старинных захоронений.

(обратно)

38

Одного родила ему дочь настоятеля... — В тексте имеется в виду, что дочь настоятеля (Фудзивара Суэнори) родила Нориёри. На самом же деле она родила Ёритомо, а матерью Нориёри была некая гетера.

(обратно)

39

Он-дзоси — молодой господин.

(обратно)

40

...прозвали Правителем Микавы. — В старину в Японии человека часто звали не по имени, а по званию или чину.

(обратно)

41

Токива (Неизменная) — последняя, самая молодая жена Ёситомо. Была в услужении у государыни Кудзё, жены государя Коноэ.

(обратно)

42

Первый год Эйряку (Долгая жизнь) — 1160 г.

(обратно)

43

Рокухара — резиденция Тайры Киёмори.

(обратно)

44

Кэнро — божество буддийского пантеона. Его покровительство прочности и устойчивости земли связывалось также и с поощрением семейных добродетелей.

(обратно)

45

Храм Каннон — имеется, очевидно, в виду храм Имакумано-Каннон в Киото. Каннон (санскр. Авалокитешвара) — богиня милосердия, подательница благ, популярнейшее божество буддийского пантеона. Храмы, посвященные ей, распространены по всей Японии.

(обратно)

46

Закон — учение Будды.

(обратно)

47

Камо, Инари, Гион — знаменитые синтоистские храмы в Киото и его окрестностях. Касуга — синтоистский храм в Наре.

(обратно)

48

...у реки Суномата... — Здесь весной 1181 г. войско Минамото Юкииэ было разбито войсками Тайра.

(обратно)

49

Сутра «Амида» («Амида-кё») — священная книга, посвященная Будде Амитабе (Безмерного света) — Владыке Чистой Земли, буддийского рая.

(обратно)

50

...молятся о благополучии духа покойного родителя. — Имеется в виду молитва о том, чтобы в ином рождении тот достиг просветления-боддхи, т.е. постижения высшей мудрости, ведущей к спасению от новых рождений в облике человека или иных обликах.

(обратно)

51

Храм Курама — основан в 770 г., находится в горной местности неподалеку от столицы. Посвящен буддийскому божеству Бисямону (второе его имя Тамон — Многослышащий, то есть гот, кто не остается глух к мольбам), податель всяческих благ. Один из четырех Небесных Царей, Повелителей Мира Желаний (Земного Мира) (санскр. Вайсравана).

(обратно)

52

Пятая ночная стража. — Ночное время делилось на пять страж. Пятая стража — от 5 до 7 часов утра.

(обратно)

53

Храм Миидэра (Храм Святого Колодца) — храм Ондзёдзи (близ города Оцу в префектуре Сига). На его территории находился чтимый источник воды, отсюда название: храм Святого Колодца.

(обратно)

54

Сокровище бога Тамона. — Отрок, в котором сочетаются красота, духовное совершенство и высокая ученость, согласно древним верованиям, перешедшим в японский буддизм, почитался сокровищем храма, поскольку имел особое воздействие на божество, увеличивая его благоволение к монахам и прихожанам.

(обратно)

55

Храм Ракандо — храм архата. Архат (санскр.) — отшельник, достигший предела земной святости,

(обратно)

56

Тайра Тадамунэ — вассал рода Минамото, во время мятежа годов Хэйдзи перешел на сторону врагов и убил Ёситомо.

(обратно)

57

Минамото Тамэёси (1096-1156) — отец Ёситомо.

(обратно)

58

Счастливая Земля — буддийский рай.

(обратно)

59

Цукуси — старинное название о. Кюсю.

(обратно)

60

Хидзири — почтительное именование буддийского монаха.

(обратно)

61

Киёмори вознесся к должности великого министра. — В 1167 г. Тайра Киёмори получил должность, которую на протяжении почти двух столетий занимали, как правило, представители дома Фудзивара.

(обратно)

62

...десятого потомка императора Сэйва... — Род Минамото, к которому принадлежал Ёсицунэ, берет свое начало от принца Саданори, одного из сыновей императора Сэйва (850-880 гг.).

(обратно)

63

Божество Кибунэ (Кибунэ-мёдзин) — синтоистское божество, которому поклонялись в этих местах задолго до основания буддийского храма. Сама местность считалась божеством и обиталищем божества.

(обратно)

64

Барабанчик цудзуми — небольшой барабан, обтянутый оленьей кожей и увитый разноцветными шнурами. При ударах в барабан натяжение шнуров меняется и соответственно меняется звук.

(обратно)

65

...мир приблизился к концу... — Согласно буддийскому учению, существует три периода Закона Будды. Первый — истинное существование Слова, второй — формальное его восприятие, третий — упадок и исчезновение Закона, когда мир близится к концу.

(обратно)

66

Мстительные духи (мононокэ) — духи умерших, страдающих от какой-либо неутоленной обиды.

(обратно)

67

Великий бодхисатва Хатиман (Хатиман-дайбосацу) — обожествленный древнеяпонский царь Одзин, синтоистский бог войны, покровитель (удзигами) рода Минамото. Бодхисатва (санскр.) — существо, достигшее просветления, но остающееся в мире людей, чтобы спасать их от грехов и приводить к постижению учения Будды. Само имя Хатиман-дайбосацу характерно для японского варианта буддизма, соединившего веру в исконных японских богов с новой религией.

(обратно)

68

Те — мера площади около 1 га.

(обратно)

69

Гиттё — старинная детская игра, напоминающая крикет. Било имеет форму молотка. Небольшой кожаный шар расшит разноцветными нитями.

(обратно)

70

Сигэмори (Тайра Сигэмори, 1138-1179) — сын Киёмори, крупный государственный деятель.

(обратно)

71

Сяна-о — князь Сяна. Сяна — вторая половина слова Бирусяна, японской транскрипции Вайрочана (санскр.), одного из прозваний Будды — Распространяющий повсюду свет.

(обратно)

72

Осю — край на севере Хонсю, провинции Дэва и Муцу.

(обратно)

73

И вот что он рассказал. — В рассказе Китидзи отразились действительные события более чем тридцатилетней истории (с 1051 по 1087 гг.) — борьба центральной власти с феодалами на севере Хонсю. Заметно влияние и хроники, быть может, военной повести, и народного эпического рассказа (богатырские характеристики героев, «эпические» размеры численности войск и т. д.). В рассказе сплелись события двух войн: Первой Девятилетней (на самом деле она длилась гораздо дольше), когда правительственные войска во главе с Минамото Ёриёси (988-1075), его сыном Ёсииэ (1041-1108) и Киёварой Мунэнори подавляли мятеж клана Абэ, тесно связанного с местными племенами, и — Второй Трехлетней, в которой Ёсииэ усмирил мятеж клана Киёвара. Здесь же борьба идет только с отрядами Абэ. Существенно, однако, что с этого времени начался рост могущества рода Минамото, их укрепления на востоке Хонсю, а военными правителями края из поколения в поколение были потомки Фудзивары Киёхиры.

(обратно)

74

...правитель ежегодно являлся в столицу... — Это была одна из существенных мер правительства против экономического усиления провинциальной знати, так как поездка в столицу, жизнь при дворе и непременные дарственные подношения требовали больших расходов.

(обратно)

75

Семь провинций Хокурокудо. — Хокурокудо — дословно: дорога в северных землях — провинции Вакана, Этидзэн, Kara, Ното, Эттю, Этиго и остров Садо.

(обратно)

76

Обряд первой мужской прически (гэмбуку) — обряд, знаменующий совершеннолетие (осуществлялся в возрасте от 11 до 16 лет). Юноше остригали волосы и надевали ему головной убор взрослого мужчины (у воинов — шапку эбоси — высокий колпак из черного накрахмаленного шелка).

(обратно)

77

...получил имя Хатиман Таро Ёсииэ. — Согласно легендам, Ёсииэ начал участвовать в войне с девятилетнего возраста, обряд совершеннолетия прошел семи лет, а доспехи — «пеленки Гэнта» — были пожалованы ему государем, когда Ёсииэ было два года. Нагрудная пластина доспехов была украшена именами синтоистской богини солнца Аматэрасу и бога Хатимана, а оплечья — цветами хризантем.

(обратно)

78

Двор переименовал текущий год начальным годом под девизом Кохэй... — На самом деле причиной переименования была гибель от пожара одного из дворцов государя. Начальный год правления Кохэй — 1058 г.

(обратно)

79

Фудзивара Фухито (659-720) — известный исторический деятель.

(обратно)

80

Канто — букв, «к востоку от заставы» (имеется в виду застава Асигара на перевале Ханонэ).

(обратно)

81

Восемь провинций: Сагами, Мусаси, Ава, Кадзуса, Симоса, Хитати, Кодзукэ, Симо-цукэ.

(обратно)

82

Земли Тосэндо — провинции Оми, Мино, Хида, Синано, Кодзукэ, Муцу и Дэва. Кисо Ёсинака жил в Синано.

(обратно)

83

Четвертый год Дзёан — 1174 год.

(обратно)

84

Аватагути — восточная окраина столицы.

(обратно)

85

«Разрушительницы крепостей» — выражение из древнекитайской «Истории династии Хань», поясняющее силу женской прелести: «Первый взгляд рушит крепость, второй покоряет государство».

(обратно)

86

Прославленные грабители из самурайских родов. — Громкие титулы разбойников — несомненная примета городской лубочной повести, зарождавшейся в XV в., с ее любовью к пышным чинам и званиям персонажей.

(обратно)

87

Четверо Небесных Царей. — Здесь имеются в виду чьи-нибудь особо доверенные вассалы, дружинники или слуги.

(обратно)

88

Мацура Саёхимэ — героиня народной легенды, ей посвящены многочисленные стихи, представленные в антологии древней японской поэзии «Манъёсю» (VIII в.).

(обратно)

89

Ян Гуйфэй (719-756) — любимая наложница китайского государя Сюань-цзуна. Ее красота прославлена в поэме Во Цзюйи «Вечная печаль», чрезвычайно популярной в Японии.

(обратно)

90

Ли — императрица, жена китайского государя У-ди (140-87 гг. до н. э.).

(обратно)

91

Наруми — местность на берегу моря в провинции Овари, прославлена в японской поэзии так же, как и Восемь мостов, сооруженных над прорытыми в старину каналами, и бухта Хамана.

(обратно)

92

Ямакагэ-но тюдзё — вельможа из рода Фудзивара; малоизвестен.

(обратно)

93

Учение Сакья-Муни — буддизм, Сакья-Муни — прозвание Будды Гаутамы.

(обратно)

94

Божество храма Мисима — покровитель местности Мисима в провинции Идзу (современная префектура Сидзуока).

(обратно)

95

Гонгэн — синтоистское божество, воплощение будд и бодхисатв. Так, Гонгэн Сото — синтоистское божество огня Хономусубино микото, которому поклонялись в храме Идзуяма.

(обратно)

96

Китидзё-комагата — подательница благ в японском буддизме. Изображается с лошадиной головой. Храм Асигара находится неподалеку от вышеназванных на территории провинции Сагами (близ современного города Одавара).

(обратно)

97

Колодец Хориканэ. — Хориканэ — букв, «копать с трудом», согласно древним преданиям, повинуясь приказу знаменитого героя Ямато Такэру, крестьяне вырыли колодец, но вода в нем появилась лишь после того, как Ямато Такэру помолился Речному дракону, Повелителю Влаги.

(обратно)

98

...места, где некогда грустил по дому Аривара-но Нарихира... — В повести «Исэ моногатари» рассказывается, как, убегая от любовной тоски, Нарихира скитался на востоке о. Хонсю и там сложил знаменитые стихи о тоске по столице.

(обратно)

99

Синдзэй (монашеское имя Фудзивары Митинору) — один из активных участников мятежа Хэйдзи, противник Тайры Киёмори. Был убит в 1159 г.

(обратно)

100

Лишь тот постигнет меня... — строки из стихотворения Ки-но Томонори: «Если б не было вас, // Кому показать бы решился? // О цветущая слива! // Лишь тот постигнет ее, // Кто постиг и запах, и цвет» (антология «Кокинсю», нач. X в., свиток 1. Весна).

(обратно)

101

Даже те, кто однажды напились из одного ручья, связаны были в прежних рождениях... — Фраза из буддийской книги «О ясном взгляде на толкование Закона» («Сэппомэйганрон»), Согласно буддийским воззрениям, души живых существ в потоке земного бытия переходят по смерти из одного облика в другой, «перевоплощаются» в зависимости от кармы-судьбы. Это может быть вновь облик человека или иного, высшего или низшего, существа.

(обратно)

102

Час Крысы — время с 11 до 1 часа ночи.

(обратно)

103

Сова из Сига. — Сига — местность (близ г. Оцу в современной префектуре Сига). Смысл сравнения неясен.

(обратно)

104

...с Дикого Востока — т.е. из Адзума: так назывался восток и северо-восток о. Хонсю.

(обратно)

105

Усуи — горный перевал на границе провинции Кодзукэ и Синано; Кэнаси — гора неподалеку.

(обратно)

106

Великие храмы Исэ — главная святыня синтоизма.

(обратно)

107

Храм Киёмидзу — знаменитый буддийский храм, посвященный богине Каннон; существует до сих пор.

(обратно)

108

Четвертый год Дзисё — 1180 г.

(обратно)

109

Фудзивара Санэката (ум. в 998 г.) — известный поэт. После столкновения с влиятельным вельможей Фудзиварой Юкинари был назначен правителем в эти суровые для столичного жителя места, где и умер. Приведенные здесь стихи на самом деле не принадлежат Санэкате, они созданы гораздо позднее.

(обратно)

110

...и гору Асака, «отраженную в мелком колодце»... — Имеется в виду стихотворение из поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.): «Мелок тот колодец — в нем // Даже тень горы видна, // Той, что Мелкой названа. // Но моя любовь к тебе //Не мелка, как та вода» (перевод А. Глускиной).

(обратно)

111

...селенья Синобу, где украшают ткани спутанным узором из цветов и трав... — Селенье Синобу в древности славилось способом окраски тканей: поверхность камня густо устилали свежими травами, затем сильно прижимали ткань. Сок отпечатывался прихотливым узором. Это и был «синобу», что значит также «путаться» (о мыслях), тосковать. Тема многочисленных стихов.

(обратно)

112

Сосна в Такэнокума — сосна с раздвоенным стволом.

(обратно)

113

Святой Кэмбуцу — жил на одном из островков Мацусима (Сосновые острова), по преданию, 60 тысяч раз прочел «Лотосовую сутру».

(обратно)

114

Сосна в Анэва — прославленная стихотворением Аривара-но Нарихиры, помещенном в «Исэ моногатари» (начало X в.).

(обратно)

115

...два белых голубя... — Голуби — посланцы бога Хатимана. Белый цвет — цвет родового знамени Минамото.

(обратно)

116

Пять Добродетелей — основные начала конфуцианской этики: гуманность, долг, соблюдение этикета, мудрость и верность.

(обратно)

117

Даймё — крупный владетель, феодал.

(обратно)

118

Ри — мера длины, около 4 км.

(обратно)

119

«Лю-тао» («Шесть тайн») — одно из древних китайских сочинений о военном искусстве (III-IV вв.), весьма популярное в Японии, видимо, из-за большого числа занимательных и поучительных примеров.

(обратно)

120

Магадха — царство в Центральной Индии (VI-VII вв.).

(обратно)

121

Кидани — кочевые племена у северо-восточных границ Китая.

(обратно)

122

Такамару Свирепый (Акудзи Такамару), Сиро Красноголовый (Анагасира Сиро). — Видимо, имеются в виду вожди айнских племен на севере о. Хонсю.

(обратно)

123

...повелел величать себя Хэйсинно — светлейшим принцем Тайра... — Здесь, видимо, ошибка переписчика. Масакадо назвался «новым государем» — Хэйсинко.

(обратно)

124

Брови подведены, зубы вычернены — признаки принадлежности к знатному роду.

(обратно)

125

Му-ван — государь китайской династии Чжоу (X в. до н. э.).

(обратно)

126

Камнеметчики — мастера боя камнями. Сплачивались в разбойные шайки и в то смутное время участвовали в междоусобных схватках. Особенно это было развито в XIV-XV вв.

(обратно)

127

Куи — один из районов столицы.

(обратно)

128

Нобунари. — Здесь использованы имена крупного вельможи из дома Тайра Нобунари и сокольничего Торикаи из рода Фудзивара, которые в действительности не имели никакого отношения к описанным в книге событиям.

(обратно)

129

Пять Запретов — согласно буддизму, пять скверных деяний: убийство отца, матери, архата, монаха, пролитие крови Будды. Вопреки сказанному в тексте, детоубийство в Пять Запретов не входило.

(обратно)

130

Китасиракава — район в Киото.

(обратно)

131

Годзё-но Тэндзин — синтоистский храм на Пятом проспекте столицы, посвященный древнему божеству Скунабико-но ками, богу-целителю, в эпоху создания книги почитался как храм божества хворей (эпидемий).

(обратно)

132

...повесил на западной стене... — на западе находилась Чистая Земля, рай будды Амида-Нёрай, принявшего телесный облик и явившегося к людям ради их спасения из круговорота рождений.

(обратно)

133

«Сутра Лотоса Таинственного Закона» (Саддхарма пундарика сутра, Мёхорэнгэкё, Хоккэкё) — одно из самых популярных буддийских сочинений в странах Дальнего Востока; повествовало о подвигах будды Амида-Нёрай.

(обратно)

134

...преданный министр двум государям не служит... — фраза из китайской книги «Шицзи» («Исторические записки»). Когда Юэ Ни, полководец китайского княжества Янь, разгромил княжество Ци, то предложил полководцу Ван Чжу перейти на службу в Янь. Здесь приведен его ответ.

(обратно)

135

Сяку — 30,3 см; сун — 3,03 см.

(обратно)

136

Тысячелетняя сосна в Сумиёси. — Сумиёси (Суминоэ) — берег в провинции Сэтцу возле Осакского залива. Там росла прославленная древним возрастом сосна. С ней связано множество мифов и легенд.

(обратно)

137

Пьяница сёдзё — оборотень-винопийца с телом барсука, длинной красной шерстью, человеческим лицом и детским голосом.

(обратно)

138

Кумано — знаменитый храмовый комплекс в провинции Кии (ныне префектура Вакаяма). Изначально связан с древнейшим культом гор.

(обратно)

139

Три Храма — Главный Храм, Новый Храм и Храм Нати (близ водопада Нати). С приходом буддизма сделались и буддийской святыней. Храмы Кумано обладали огромной экономической и военной мощью. Оказали Ёсицунэ поддержку (судами и войском) в битве при Данноуре, когда было окончательно разгромлено войско Тайра. В средние века в Кумано стекалось множество паломников: от простолюдинов до государей.

(обратно)

140

Дорю — китаизированное имя видного вельможи Фудзивары Мититака (953-995 гг.).

(обратно)

141

Амацукоянэ — божественный предок рода Фудзивары.

(обратно)

142

Бэнкэй. — Приведенная в тексте родословная Бэнкэя вымышлена.

(обратно)

143

Министр правой стороны Моронага. — Министр правой стороны — второй министр; здесь использовано имя Фудзивары Моронаги (1138-1192 гг.) — государственного деятеля, известного музыканта, в действительности не имеющего никакого отношения к описываемым в книге событиям.

(обратно)

144

Девяносто девять храмов Одзи. — Одзи — драгоценное дитя (принц) Закона. «Сыновние» храмы, посвященные божествам Кумано, располагались на пути к Киото, как, например, упоминаемый ниже Кирибэ-но Одзи.

(обратно)

145

...и на его место поставить мирянина, — Духовенство в Японии подчинялось специальному правительственному ведомству. В особых случаях настоятель храма (а должность эта была нередко наследственной) мог быть заменен гражданским лицом.

(обратно)

146

Яманои-но самми — прозвище Фудзивары Митиёри (ум. в 995 г.). Так же как имя Моронаги, использовано в тексте, но к событиям, описываемым в книге, отношения не имеет.

(обратно)

147

Хуан Ши из Западной Индии (Хуан Ши — Желтый Камень) — прославленный волшебник-даос из китайских легенд. Одна из главных целей деятельности даосов — достижение наивозможного долголетия.

(обратно)

148

Министр Такэноути — легендарный герой.

(обратно)

149

Санно (Бог Горы) — синтоистское божество горы Хиэй, где располагался монастырь Энрякудзи, основанный монахом Дэнгёдайси (767-822 г.).

(обратно)

150

Всякий раз на шестьдесят первом году... — Летосчисление на Дальнем Востоке основано на цикле в шестьдесят лет, каждый из которых называется сочетанием одного из десяти циклических знаков (дерево, огонь, земля, металл и вода в ипостасях «старшего» и «младшего» брата) и двенадцати знаков Зодиака (крыса, бык, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, овен, обезьяна, курица, пес, свинья). В зависимости от сочетания году приписывались различные магические свойства. Первый (и последний) годы шестидесятилетнего цикла считались отмеченными особо важными в жизни человека и космосе свойствами. Таким образом, Бэнкэй — герой народной легенды — связан с магией космического цикла.

(обратно)

151

Вынесем священный паланкин... — Вынесение богато изукрашенного паланкина (о-микоси) — центральная часть празднества в честь синтоистского покровителя храма, который в это время якобы вселяется в паланкин. В те времена этим нередко пользовались монахи, которые, вооружившись, толпой входили с паланкином в столицу и предъявляли властям требования вполне светского характера. Особенно этим отличались монахи с горы Хиэй.

(обратно)

152

Монах-писец из Мимасаки, — Монах-писец записывал содержание религиозных прений в монастыре. Мимасака — старое название северной части современной префектуры Окаяма.

(обратно)

153

Кобо-дайси (посмертное имя монаха Кукая, 774-835 гг.) — знаменитый распространитель буддизма в Японии. На о. Сикоку множество мест, связанных с легендами о нем.

(обратно)

154

...поклонился горе... — Под словом «гора» подразумевается и синтоистский храм, который на ней находился.

(обратно)

155

О пожаре на горе Священных Списков, — Гора Священных Списков (Сёсясан) — другое название горы Хироминэ (близ современного города Химэдзи). Святой Сёку (Сёку-сёнин) основал здесь в конце X в. монастырь Энкёдзи (храм Совершенного Учения). Священные списки, — Переписывание буддийских книг и принесение их в дар монастырям — акт веры. Пожар в монастыре Энкёдзи действительно имел место, но позднее, зафиксирован в летописи 1331 г. Один из примеров сплетения событий разных эпох в устном сказе и в «Сказании о Ёсицунэ».

(обратно)

156

Летнее затворничество. — Согласно легенде, обычай, идущий от времен Будды Гаутамы и его учеников, которые восемь месяцев в году странствовали, а сезон дождей, летний сезон, проводили в какой-нибудь местности, принадлежащей сторонникам их учения, и жили в простых хижинах.

(обратно)

157

Кокудзо — бодхисатва Акасагарбха. В буддийской космографии олицетворяет знание и добродетель.

(обратно)

158

Пять Великих Сущностей — земля, вода, огонь, ветер, пустота.

(обратно)

159

Час Змеи — время с 9 до 11 утра.

(обратно)

160

Кикути в Цукуси. — Кикути — феодальный род в провинции Хиго (ныне префектура Кумамото) на острове Цукуси (ныне Кюсю), Таю — феодальный род в провинции Хидзэн (ныне префектура Сага тоже на о. Кюсю, входил в клановый союз Мацура).

(обратно)

161

Обитель Гион (санскр. Джетаванавихара). — Владение принца Джеты, купленное богачом Судаттой, который построил там храм во славу Будды.

(обратно)

162

...преодолеет поток и пристанет к брегу постигнутой истины!» — Согласно буддийскому учению, люди живут в потоке страданий. Пристать к брегу постигнутой истины — значит освободиться от страданий.

(обратно)

163

...спустились на храмовую террасу. — В храме Киёмидзу перед зданием молельни Каннон и поныне существует терраса, вынесенная над крутым склоном горы.

(обратно)

164

Четвертый год Дзисё — 1180 год. Сведения о начале восстания Минамото Ёритомо, в общем, соответствуют данным летописей и других исторических документов того времени.

(обратно)

165

Битва при Кобаякаве. — Видимо, имеется в виду поражение отряда Ёритомо у горы Исибаси в этих же местах.

(обратно)

166

В кои-то веки поднялся один Минамото... — Имеется в виду выступление против власти Тайра принца Мотихито и Минамото Ёримаса в пятом месяце четвертого года Дзисё (1180 г.).

(обратно)

167

Сугороку — старинная японская игра: бросают кости и в соответствии с выпавшим результатом передвигают фишки на доске.

(обратно)

168

Хатакэяма (Хатакэяма Сигэтада, 1164-1205) — военачальник у Ёритомо.

(обратно)

169

Тё — мера длины, равная примерно 110 м.

(обратно)

170

Наши люди из Синано находятся в войске Кисо Ёсинаки. — В соответствии с традицией народных легенд, посвященных той эпохе, дело представляется так, что Ёритомо предводительствовал всеми войсками рода Минамото. На самом деле Кисо Ёсинака из Синано выступил против Тайра самостоятельно.

(обратно)

171

Рогатый шлем — японский боевой шлем XII в., представлял собой колпак, склепанный из железных пластин, к которому прикреплялся нашейник, защищавший шею с обоих боков и с затылка; нашейник набирался из свободно подвешенных друг к другу горизонтальных пластин из железа или хорошо выдубленной кожи; таких пластин могло быть от трех до шести, в зависимости от чего шлем назывался трехрядным, пятирядным и т. д. Когда шлем глубоко нахлобучивался на голову, нашейник ложился на спину и плечи таким образом, что воин приобретал вид существа с кабаньей шеей (холкой). Часто шлем спереди над забралом украшался рогами из фигурно вырезанного металла или выдубленной кожи. Посеребренные или позолоченные шляпки заклепок, скреплявших пластины шлема, были сделаны в виде звезд.

(обратно)

172

Оперенье «накагуро» — оперенье из ценных орлиных перьев, белых с черной полосой посередине. В месте черной полосы перья утолщаются, что придает оперенной ими стреле отменные аэродинамические свойства.

(обратно)

173

Лук «сигэдо» — лук, стебель которого плотно, без щелей обматывался лентой из древесины тростниковой пальмы. Лук «сигэдо» был не только оружием, но и знаком высокого звания владельца.

(обратно)

174

Все они сидели на звериных шкурах... — В походных лагерях японские воины пользовались для сидения не татами (плотные соломенные маты), а звериными шкурами; военачальники восседали на шкуре леопарда или тигра, его приближенные — на медвежьих шкурах, остальные довольствовались оленьими.

(обратно)

175

Монахиня Пруда (Икэ-но Ама, Икэ-но Дзэнни) — мачеха Тайры Киёмори (в резиденции Тайра в Рокухаре она жила в так называемом Особняке у Пруда). При разгроме мятежа годов Хэйдзи некий воин по имени Мунэкиё захватил Ёритомо живым. Киёмори хотел казнить Ёритомо, однако вмешалась Монахиня Пруда и упросила Киёмори ограничиться для Ёритомо ссылкой в Идзу.

(обратно)

176

Ходзё (Ходзё Токимаса, 1135-1215) — феодал из рода Тайра. На его дочери женился Ёритомо. Крупный исторический деятель. После гибели Ёритомо стал фактическим военным правителем Японии. Семейство Ходзё правило Японией более полутора веков.

(обратно)

177

Священные дары «нуса» — вотивные приношения божествам: из бумаги, конопли, ткани.

(обратно)

178

Победа при Фудзигаве... — В событиях при Фудзигаве Ёсицунэ не участвовал. Встреча Ёритомо и Ёсицунэ произошла как раз после этого события.

(обратно)

179

Сражение при Итинотани — произошло в первый день второго месяца третьего года Дзюэй — 1184 г.

(обратно)

180

Сражение при Ясиме — произошло во втором месяце второго года Гэнряку-1185 г.

(обратно)

181

Сражение при Данноуре — произошло в третьем месяце 1185 г. В этих сражениях при решающем участии Ёсицунэ было разбито войско Тайра.

(обратно)

182

Столичный судья пятого ранга — невысокое звание в чиновной иерархии. «Судья» — условный перевод чина «хоган», имевшего полицейские функции.

(обратно)

183

Мунэмори (Тайра Мунэмори) — внук Киёмори. Возглавлял войско Тайра.

(обратно)

184

...не бывать двум солнцам на небе... — Слова из древней китайской книги «Ле-цзы»,

(обратно)

185

Весла «сакаро» — весла «обратного хода»; система весел на носу и на корме, позволяющая судну при нужде двигаться назад без поворота. По преданию, перед десантом на Ясиму Кадзивара предложил ставить на суда эти весла, имея в виду возможность отступления, но Ёсицунэ насмеялся над Кадзиварой, усомнившись в его храбрости.

(обратно)

186

Будды преисподней. — Согласно буддийскому учению, будды и бодхисатвы в своем бесконечном милосердии — к грешникам спускались и в самый ад.

(обратно)

187

Наша страна — страна богов. — Имеются в виду ками, японские божества, которые, согласно синтоистским воззрениям, являются предками всех японцев.

(обратно)

188

...из Никайдо. — Никайдо — название храма и местности в районе Камакуры. В действительности личность монаха Тосабо никак не связана с этими местами.

(обратно)

189

Вада (Вада Ёсимори, 1147-1213) — военачальник у Ёритомо.

(обратно)

190

Сидэ — ритуальные украшения из причудливо связанных полосок бумаги.

(обратно)

191

Соломенные жгуты (симэ) — предмет защитной магии.

(обратно)

192

Первые в году дары... — Изначально — первый рис нового урожая, затем — любое первое в году подношение божеству.

(обратно)

193

...стрел умышленно не взял. — То есть Бэнкэй показывает готовность к схватке без предварительного, но обычного обмена выстрелами.

(обратно)

194

...заполнил... свои «шесть корней» — иначе говоря, съел пепел клятвенного письма. «Шесть корней» — наименование шести путей, через которые грехи и заблуждения входят в человека: зрение, слух, обоняние, речь, плоть, мысль.

(обратно)

195

Час Быка — время между часом и тремя ночи.

(обратно)

196

Доспехи «кисэнага» — тяжелое боевое снаряжение для конного боя, панцирь и кольчужная рубаха (домару) с длинными, до колен, набедренниками (кусадзури).

(обратно)

197

Ян Ю — знаменитый стрелок китайских мифов.

(обратно)

198

Кисанда... промолчал... — Из опасения, что Тосабо мог отказаться от сражения с простым слугой.

(обратно)

199

Шесть Землетрясений. — Согласно легендам, жизнь Будды отмечена шестью землетрясениями: первое — при его зачатии, второе — при рождении, третье — когда он покинул родительский дом, четвертое — когда он постиг суть бытия, пятое — когда выступил с первой проповедью, шестое-в час его земной кончины.

(обратно)

200

Унохана — кусты с пятилепестковыми белыми цветами, распускаются ранним летом. Из них создавали живые изгороди.

(обратно)

201

Водяной павильон — часть ансамбля аристократической усадьбы. Устраивался на берегу искусственного пруда.

(обратно)

202

...поведет себя... по примеру своего двоюродного брата Кисо Ёсинаки... — Войдя в столицу, воины Кисо подвергли ее разгрому и разорению.

(обратно)

203

Боги Ицукусимы — покровители рода Тайра.

(обратно)

204

...и только при сорок первом произошли битвы, по жестокости равные битвам годов Хогэн и Хэйдзи. — В тексте неточность. Не при сорок первом, а при сороковом правителе (государе Тэмму) в 671-672 гг. в стране произошли жестокие междоусобные схватки.

(обратно)

205

«Цикада» (сэми) — ворот для подтягивания канатов, выбирания якорей, постановки и спуска парусов.

(обратно)

206

Семь звезд Хокуто — Семь звезд Северной Мерки, созвездие Большой Медведицы.

(обратно)

207

Дочь Хэй-дайнагона. — Дайнагон — старший советник, высокий придворный чин. В «Повести о доме Тайра» говорится о том, что после победы Ёсицунэ при Данноура знатнейший вельможа Тайра Токитада (Хэй — китаизированное чтение иероглифа «Тайра») отдал тому свою дочь в жены, чтобы обрести его покровительство.

(обратно)

208

Дочь министра Коги, дочери дайнагона Карахаси и тюнагона Торикаи — вымышленные лица.

(обратно)

209

Серп «наигама» — серповидное лезвие, насаженное на длинную рукоять, боевое оружие.

(обратно)

210

«Медвежья лапа» — железные крючья на длинном древке. Применялась при абордажах.

(обратно)

211

Гудящая стрела — стрела с насаженным на нее бамбуковым или роговым наконечником с отверстиями, издававшая при полете гудение. Такую стрелу выпускали первой как сигнал к началу боя.

(обратно)

212

Лук «фусимаки» — лук, сочленения стебля которого плотно сматывали лентой из древесины тростниковой пальмы.

(обратно)

213

Горы Ёсино — горный массив на территории современной префектуры Нара.

(обратно)

214

«Разноцветные» (дзосики). — Цвет одежды самураев и аристократов был довольно строго регламентирован. Низшие же слуги носили одежду произвольных цветов, за что их и называли «разноцветными».

(обратно)

215

Бадай (санскр. боддхи — Прозрение) — другое название горы Кимбусэн в горах Ёсино. Еще ее называют Священная Вершина Ёсино. Место паломничества.

(обратно)

216

Эн-но Гёдзя — основатель секты горных отшельников-ямабуси, которые совершали паломничества в горные храмы, чтобы обрести магическую силу.

(обратно)

217

Государь-монах Сиракава. — Годы правления 1072-1129.

(обратно)

218

Старики-углежоги. — Образ старика-углежога связан со знаменитым стихотворением китайского поэта Бо Цзюйи (772-846 гг.) «Старый угольщик».

(обратно)

219

Алмазный Царь Дзао-Гонгэн (Конгодзао) — грозное божество, защитник буддизма.

(обратно)

220

Саругаку («обезьянье представление») — один из видов народного театра — сочетание сказа, песни, танца и музыки.

(обратно)

221

Сирабёси — танец и пение под аккомпанемент.

(обратно)

222

Император Киммэй. — Годы правления 531-571.

(обратно)

223

Восемь младенцев Фудо-мёо — восемь посланцев божества Фудо-мёо («Неколебимого Владыки»),

(обратно)

224

Шапка момиэбоси — колпачок из мягкой ткани, надевался под шлем.

(обратно)

225

Хатимаки, — платок, свернутый жгутом; обвязывался вокруг головы, чтобы пот со лба не стекал в глаза.

(обратно)

226

Принц Упасака — прозвание будущего государя Тэмму.

(обратно)

227

...когда я в Ватанабэ... — Здесь в тексте неточность. Ёсицунэ снаряжал в Ватанабэ суда не для переправы на Кюсю, а для внезапной высадки на Сикоку.

(обратно)

228

Дун Фэн — согласно преданию, житель китайского города Чанъань; жена спасла его, заслонив собой от ножа убийцы, и погибла сама.

(обратно)

229

...предложил свою жизнь Сёку-адзяри... — В храме Ондзёдзи умирал одержимый злым духом старец по имени Тико. Один из учеников Тико по имени Сёку-адзяри вызвался «перевести» злого духа на себя и предложил знахарю называть в заклинаниях не имя Тико, а имя Сёку. Хитрость удалась, обманутый злой, дух переселился в Сёку, и Тико выздоровел. Сёку же тоже был волшебным образом исцелен волею бога Фудо-мёо.

(обратно)

230

Стрелковый нарукавник — нарукавный доспех, защищающий левую руку и грудь воина от стрел противника при стрельбе из лука.

(обратно)

231

Хоро — толстая войлочная накидка поверх доспехов, прикрывала от стрел противника.

(обратно)

232

Час Обезьяны — время с 3 до 5 часов ночи.

(обратно)

233

Час Курицы — время с 5 до 7 часов вечера.

(обратно)

234

Стрела «накадааси» — стрела в футляре из пустотелого ствола тростниковой пальмы.

(обратно)

235

Якша (санскр.) — в индийской мифологии злой демон. В народном буддизме — бог-охранитель небес. Изображается чудовищем со всклокоченной шерстью.

(обратно)

236

...враги впереди и слева, и стрелять по ним можно на выбор. — Таданобу оказался в самой удобной для лучника позиции: лук он держал в левой руке, и для стрельбы ему не нужно делать половины поворота направо.

(обратно)

237

Полчаса продолжался обстрел... — В действительности не полчаса, а час, потому что в старину японский час равнялся двум нашим.

(обратно)

238

Лук «итодзуцуми» — лук, стебель которого плотно обматывался конопляной нитью, поверх нити покрывался черным лаком, а поверх лака обматывался лентой из древесины тростниковой пальмы.

(обратно)

239

Дзё — около 30 см.

(обратно)

240

Сайтэндзику — Индия.

(обратно)

241

Труба хорагаи — изготавливалась из гигантской закрученной спиралью длинной и узкой раковины. В остром конце проделывалось отверстие, насаживался металлический мундштук. Производила низкий хриплый рев. Трубы хорагаи применялись для подачи сигналов в войсках. Имелись они и у горных отшельников, а также у бродячих монахов, которые трубили, возвещая о своем приближении, во время отправления служб и при уходе.

(обратно)

242

Хоссо, Санрон — японские секты, особенно популярные в VIII-IX вв.

(обратно)

243

Бездна Красных Лотосов — один из восьми кругов ледяного ада в буддийской мифологии. У грешников там от стужи лопается кожа, и кровавые пятна на льду напоминают красные лотосы.

(обратно)

244

Сапоги цурануки — меховые сапоги мехом наружу, которые носили воины и охотники.

(обратно)

245

Танец рамбёси — характерный храмовый танец, исполнялся под аккомпанемент барабанчика цудзуми и флейты.

(обратно)

246

Лепешки моти — традиционные в Японии лепешки из клейкого риса.

(обратно)

247

Юдзуриха — вечнозеленое дерево.

(обратно)

248

Смена трех дат — смена года, месяца и дня; происходит в последнюю ночь старого года по лунному календарю. Новогодний праздник продолжается три дня: с первого по третье число первого месяца.

(обратно)

249

Сёдзи — раздвижные перегородки в японском доме.

(обратно)

250

...за всеми этими Кикути... — Перечисляются имена наиболее влиятельных феодальных кланов на острове Кюсю.

(обратно)

251

Хонэн (1133-1212) — один из крупнейших деятелей японского буддизма. Основатель секты Дзёдо — Чистой Земли, которая учила, что, обращая свои помыслы к Будде Амитабхе, повторяя его имя, достигнешь Чистой Земли — рая.

(обратно)

252

...у тыльного входа Средних Ворот... — Место, где обычно велись допросы уголовных преступников. Средние Ворота — арка между Главными Воротами и личной резиденцией феодала.

(обратно)

253

Десять грехов — убийство, воровство, прелюбодеяние, ложь, лесть, двуязычие, злоязычие, жадность, гнев, ропот.

(обратно)

254

Самураидокоро — военная управа.

(обратно)

255

Повторный месяц. — Для приведения лунного календаря в соответствие с астрономическим годом через каждые несколько лет вводили в год дополнительный (повторный) лунный месяц. Таким годом был, в частности, пятый год Бундзи (1189).

(обратно)

256

Кангакуин — академия для обучения и воспитания юных аристократов. Смысл приведенной пословицы: в аристократическом и ученом окружении даже самый невежественный человек обретает знания и хорошие манеры.

(обратно)

257

«Мэнцю» — китайская хрестоматия для обучения детей.

(обратно)

258

...не ведать мне возрождения в Чистой Земле. — По буддийским представлениям, перевоплотиться в будду может только тот, кто очистился от мирских страстей. Умирая в ненависти к Кадзиваре, Сидзука лишится этой возможности.

(обратно)

259

...грешно родителю оплакивать смерть ребенка. — Согласно буддизму, земные чувства мешают человеку достичь просветления.

(обратно)

260

Пруд Сидэ — священный пруд на территории императорского дворца.

(обратно)

261

Сутра «Государь Защитник Страны» (Нинногё) — священная буддийская книга.

(обратно)

262

Восемь великих драконов-царей — боги-податели дождя.

(обратно)

263

Сайбара — народные песни. Также прозвище одной из учениц Преподобной Исо.

(обратно)

264

Кото — тринадцатиструнный музыкальный инструмент, род цитры.

(обратно)

265

Тайра-но кё — другое название Киото (столицы).

(обратно)

266

Восемь превращений — соответствуют восьми этапам существования Будды — от жизни в материнской утробе до перехода в нирвану.

(обратно)

267

Час Тигра — время с 3 до 5 часов утра.

(обратно)

268

Час Дракона — время с 7 до 9 часов утра.

(обратно)

269

Птица Времени — одно из прозваний японской кукушки (хототогису).

(обратно)

270

Косодэ — нижнее кимоно с узкими рукавами.

(обратно)

271

Три Добродетели — покорность отцу, покорность мужу и покорность сыну.

(обратно)

272

Господин Гэндзи — главный герой «Повести о принце Гэндзи Мурасаки Сикибу» (начало XI в.).

(обратно)

273

Ван Чжаоцзюнь — наложница китайского императора Юань-ди (48-33 гг. до н. э.). Император, откупаясь от угрозы нашествия Сюнну, отдал ее вождю варваров.

(обратно)

274

Алмазное Дитя (Конго Додзи) — божество, защитник буддизма. Изображалось в виде младенца с пестом в правой руке.

(обратно)

275

Одинокая сосна Карасаки. — Карасаки — селение на западном берегу озера Бива, ныне в пределах города Оцу. В древности славилось замечательно красивой старой сосной.

(обратно)

276

Заграда рангуй. — В землю, в дно реки или моря беспорядочным образом вколачивались толстые колья или бревна, а затем столь же беспорядочным образом перепутывались натянутыми канатами.

(обратно)

277

Пакет татэбуми («стоячее письмо»). — Послание заворачивалось в атласную бумагу поперек, затем в простую белую бумагу вдоль, затем обвязывалось нитью и складывалось пополам.

(обратно)

278

Четки иратака — четки из сплющенных жемчужин, обычный атрибут ямабуси. Зерна таких четок при потирании издавали высокий тонкий звук.

(обратно)

279

Флейта сё — причудливый духовой инструмент, употреблявшийся для аккомпанирования. Нечто среднее между флейтой и губной гармошкой.

(обратно)

280

...праздновали по случаю начала третьего месяца. — В средневековой Японии начало третьего месяца отмечалось как праздник.

(обратно)

281

Собираю на Великий Восточный храм Тодайдзи. — Имеются в виду сборы подаяний на восстановление храма Тодайдзи, разгромленного и сожженного самураями Тайра за поддержку мятежного принца Мотихито.

(обратно)

282

Какэоби, — В средние века в торжественных случаях (например, во время отправления религиозных ритуалов) в знак воздержания женщины обматывались от груди до бедер длинным узким поясом из красного шелка. Такой пояс назывался какэоби.

(обратно)

283

...Онкоро-онкоро-хоти совака... — Первые три слова смысла не имеют. Совака — заключительное слово некоторых буддийских молитв.

(обратно)

284

«Ханнясингё» — название сутры, кратко излагающей вероучение Будды.

(обратно)

285

Гэндзя — монах-знахарь, обладающий магическими знаниями для излечения страждущих.

(обратно)

286

Ёримаси — мальчик, помощник монаха-гэндзя, на которого тот «переводит» болезнь пациента.

(обратно)

287

Три Сокровища — Будда, его вероучение и его священнослужители.

(обратно)

288

...в возрасте до пятнадцати лет... — то есть когда еще нельзя вступать в официальный брак.

(обратно)

289

О том, как в Такадати явился Судзуки Сабуро Сигэиэ. — Оригинал начала этой главы утрачен. Видимо, в нем повествуется о том, как Судзуки Сабуро Сигэиэ, старый вассал Ёсицунэ, пробрался в Хираидзуми, чтобы присоединиться к своему господину.

(обратно)

290

Утиита — деревянный тротуар во дворе японской усадьбы.

(обратно)

291

Сацукиэ («встреча пятого месяца») — праздник храмов Хиёси и Касуга, проводившийся ежегодно девятого числа пятого месяца.

(обратно)

292

...за ним его правнук Хидэхира. — В оригинале неточность. Хидэхира был не правнуком, а внуком Киёхиры.

(обратно)

293

Горы, ведущие к смерти (Сидэ-но Яма). — Согласно народным представлениям, умерший уходит по горной тропе в далекие горы, а потом он попадает на Реку Тройной Переправы. Праведные переходят ее по мосту, те, у которых легкие провинности, — вброд, а страшные грешники тонут в пучине.

(обратно)

294

Развилка Шести Дорог. — Душа в круговороте жизни и смерти странствует по шести дорогам (кругам бытия). Три — хорошие: душа может превратиться вновь в человека, в демона (асура), вознестись в небо; и три — дурные: она может попасть в ад, стать животным или «голодным духом».

(обратно)

295

Божество Нио — божества-дэвы индийской мифологии, в народном буддизме — боги-хранители. Помещались по обе стороны ворот, ведущих в буддийский храм.

(обратно)

296

Многие, даже переселившись в город, все еще наполовину оставались таковыми, занимаясь, наряду с торговлей и ремеслом, возделыванием близлежащих полей.

(обратно)

297

См.: «Повесть о доме Тайра». М., «Художественная литература», 1982.

(обратно)

298

Ёритомо Минамото (1147-1199) был единокровным братом Ёсицунэ. В феодальном обществе родство признавалось исключительно по мужской линии. Конечно, знатность происхождения матери тоже играла роль, хотя и второстепенную. Ёсицунэ был рожден от красавицы Токивы, простой служанки при дворе одной из императриц, а отнюдь не от первой, «законной» супруги своего отца. Тем не менее все дети одного отца считались братьями. Понятия «незаконнорожденных» детей в ту эпоху еще не существовало.

(обратно)

299

Ни о каком соперничестве или о ревности с их стороны, разумеется, и речи быть не могло; обе женщины — идеальные героини, а ревность считалась в средневековой Японии наихудшим женским пороком.

(обратно)

300

Автор — Цунэтомо Ямамото (1658-1719); название «Хагакурэ» означает в букв, переводе «Сокровенная листва» или «Сокрытое в листве».

(обратно)

301

Имеется в виду смерть во исполнение вассального долга.

(обратно)

302

Сюити Като. Введение в историю японской литературы, т. 1. Токио, Изд-во Тикума-сёбо, 1981, с. 292-293.

(обратно)

Оглавление

Аркадий Стругацкий. Инструкция к чтению[1]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ[18]

  О ТОМ, КАК МИНАМОТО ЁСИТОМО БЕЖАЛ ИЗ СТОЛИЦЫ

  О ТОМ, КАК ИЗ СТОЛИЦЫ БЕЖАЛА ТОКИВА

  КАК УСИВАКА ВСТУПИЛ В ХРАМ КУРАМА

  О МОНАХЕ ПО ИМЕНИ СЕСНМБО

  О ТОМ, КАК УСИВАКА ПОКЛОНЯЛСЯ БОГУ КИБУНЭ[63]

  ЧТО РАССКАЗАЛ КИТИДЗИ О КРАЕ ОСЮ[72]

  КАК СЯНА-О ПОКИНУЛ ХРАМ КУРАМА.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  О ТОМ, КАК НА СТАНЦИИ КАГАМИ К КИТИДЗИ ВОРВАЛИСЬ РАЗБОЙНИКИ

  КАК НАД СЯНА-О БЫЛ СОВЕРШЕН ОБРЯД ПЕРВОЙ МУЖСКОЙ ПРИЧЕСКИ

  О ВСТРЕЧЕ С АНОСКИМ МОНАХОМ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ СПАЛИЛ УСАДЬБУ МИСАСАГИ

  КАК ИСЭ САБУРО СТАЛ ВАССАЛОМ ЁСИЦУНЭ

  О ПЕРВОЙ ВСТРЕЧЕ ЁСИЦУНЭ С ХИДЭХИРОЙ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОСЕТИЛ МАСТЕРА КИИТИ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  КАК НАСТОЯТЕЛЬ ГЛАВНОГО ХРАМА КУМАНО[138] СОВЕРШИЛ ДУРНОЙ ПОСТУПОК

  КАК РОДИЛСЯ БЭНКЭЙ

  КАК БЭНКЭЙ ПОКИНУЛ ГОРУ ХИЭЙ

  О ПОЖАРЕ НА ГОРЕ СВЯЩЕННЫХ СПИСКОВ[155]

  КАК БЭНКЭЙ В СТОЛИЦЕ ОТНИМАЛ МЕЧИ

  О ТОМ, КАК БЭНКЭЙ СТАЛ ВАССАЛОМ ЁСИЦУНЭ

  О ТОМ, КАК ЁРИТОМО ПОДНЯЛ МЯТЕЖ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОКИНУЛ КРАЙ ОСЮ И ПОСПЕШИЛ К ЁРИТОМО

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  О ТОМ, КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ЁРИТОМО И ЁСИЦУНЭ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ХОДИЛ ПОХОДОМ ПРОТИВ ТАЙРА

  О ТОМ, КАК TOCAБO ПОШЕЛ В СТОЛИЦУ НА ЁСИЦУНЭ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОКИНУЛ СТОЛИЦУ

  О СХВАТКЕ В БУХТЕ ДАЙМОЦУ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ВСТУПИЛ В ГОРЫ ЕСИНО

  ПОКИНУТАЯ СИДЗУКА В ГОРАХ ЕСИНО

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОКИНУЛ ГОРЫ ЁСИНО

  О ТОМ, КАК ТАДАНОБУ ОСТАЛСЯ В ГОРАХ ЕСИНО

  О ТОМ, КАК ТАДАНОБУ СРАЖАЛСЯ В ГОРАХ ЁСИНО

  О ТОМ, КАК ЁСИНОСКИЕ МОНАХИ ГНАЛИСЬ ЗА ЁСИЦУНЭ

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

  О ТОМ, КАК ТАДАНОБУ ТАЙКОМ ПРОБРАЛСЯ В СТОЛИЦУ

  КОНЕЦ ТАДАНОБУ

  КАК ГОЛОВУ ТАДАНОБУ ОТВЕЗЛИ В КАМАКУРУ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ СКРЫВАЛСЯ В HAPE

  О ТОМ, КАК КАНДЗЮБО ВЫЗВАЛИ В КАМАКУРУ

  О ТОМ, КАК СИДЗУКА ЯВИЛАСЬ В КАМАКУРУ

  О ТОМ, КАК СИДЗУКА ПОСЕТИЛА ХРАМ ВАКАМИИ ХАТИМАНА

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

  О ТОМ, КАК СУДЬЯ ЁСИЦУНЭ УХОДИЛ НА СЕВЕР

  ОЦУ ДЗИРО

  ГОРЫ АРАТИ

  КАК ЁСИЦУНЭ ПРОШЕЛ ЗАСТАВУ МИЦУНОКУТИ

  О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОСЕТИЛ ХРАМ ХЭЙСЭНДЗИ

  КАК НА ПЕРЕПРАВЕ НЕЙ БЭНКЭЙ ПОКОЛОТИЛ СУДЬЮ ЁСИЦУНЭ

  О ТОМ, КАК В НАОЭ-НО ЦУ ОБЫСКИВАЛИ АЛТАРИ

  РОДЫ В ГОРАХ КАМЭВАРИ

  О ТОМ, КАК СУДЬЯ ЁСИЦУНЭ ПРИБЫЛ В ХИРАИДЗУМИ

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

  СМЕРТЬ ХИДЭХИРЫ

  О ТОМ, КАК СЫНОВЬЯ ХИДЭХИРЫ ВЫСТУПИЛИ ПРОТИВ ЁСИЦУНЭ

  О ТОМ, КАК В ТАКАДАТИ ЯВИЛСЯ СУДЗУКИ САБУРО СИГЭИЭ[289]

  БОЙ У РЕКИ КОРОМОГАВА

  САМОУБИЙСТВО СУДЬИ ЁСИЦУНЭ

  ПОСЛЕДНИЙ ЧАС КАНЭФУСЫ

  О ТОМ, КАК БЫЛИ СОКРУШЕНЫ СЫНОВЬЯ ХИДЭХИРЫ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

  I

  II

  III Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg