«Другой Хайям»

Другой Хайям (fb2) - Другой Хайям (пер. Юлий Д. Аранов) (Метафизическая поэзия) 374K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Омар Хайям

Омар Хайям Другой Хайям

Благодарность

Хочется поблагодарить всех, кто своим трудом, благотворительностью или иным образом поспособствовал воплощению этого проекта, и выразить особую признательность Яне Цой за тонкие советы, критические замечания, духовную поддержку и кропотливый редакторский труд на всех этапах работы.

Большое спасибо Илье Павлову, Денису Аранову, Борису Еловскому, Дмитрию Бузылеву, Елене Камазовой.

Юлий Аранов

Слово издателя

«Другой Хайям» зачинает книжную серию «Метафизическая поэзия» издательской группы «Традиция».

Старая истина гласит, что мир – это зеркало, которое отражает смотрящего.

И если смотрящий меняется, то и мир становится «другим».

Таким же образом и читатель нашего времени делает «другим» Хайяма.

Поэта, который вне времени…

Предисловие переводчика

В предисловии к этой книге хотелось бы сказать несколько слов о причинах, побудивших меня взяться за перевод стихов Омара Хайяма, несмотря на то что они не раз уже переводились на русский язык. Почти в каждом доме можно найти одно из многочисленных подарочных изданий его четверостиший, как всеми любимую поваренную книгу «О вкусной и здоровой пище» – они радуют глаз, всегда под рукой, но редко когда открываются. Хайям, однако, заслуживает большего внимания. Кажущаяся простота его поэзии скрывает целый мир искусно переплетенных концепций и образов, порой крайне провокационных и противоречивых. В некотором смысле Хайяма можно даже назвать авангардистом, предлагающим миру удивительно современный и в тоже время коренящийся в далекой древности взгляд на человеческие проблемы и способы их решения. В конце концов, всех авангардистов объединяет то, что, пытаясь найти выход из тупиков застывшей мысли и уделяя внимание скорее будоражащим сознание вопросам, чем успокаивающим ответам, они бросают вызов стереотипам массового сознания.

Чтобы снабдить русского читателя контекстом, который поможет оценить культурное значение Омара Хайяма, начну с того, что об этом поэте существуют диаметрально противоположные теории, спорящие друг с другом в культурном пространстве Западной Европы, в особенности Англии. Одни считают, что Хайям был гедонистом, эстетом, атеистом, подвергшим осмеянию религиозные верования и ханжество своих соотечественников. Другие утверждают, что он был суфийским мистиком, и что поэзия его пропитана суфийскими аллюзиями и аллегориями.

С тех пор как Хайям был впервые переведен на западные языки в середине XIX века Эдвардом Фицджеральдом, спор не утихал, но так и не стал достоянием широкой общественности, поскольку был интересен только узкому кругу ориенталистов и поэтов. Опуская детали этой полемики, скажу только, что в 1968 году в Англии был опубликован новый перевод Хайяма под названием The Original Rubaiyyat («Подлинный рубайят»), вызвавший довольно бурную реакцию среди почитателей персидского гения. Перевод был осуществлен Робертом Грейвсом и Омаром Али Шахом: первый был знаменитым английским поэтом и исследователем мифов, второй – носителем персидского языка и суфийским учителем.

Именно это издание и послужило основой книги, которую вы держите в руках.

С появлением перевода Грейвса и Шаха давний спор, казалось бы, потерявший свою актуальность, возобновился. Новая версия Хайяма породила провокационный импульс, который вызвал новый всплеск интереса к древнему поэту, что, по-видимому, и было целью мастерски организованного скандала. Вряд ли его можно считать случайностью, ведь именно в викторианской Англии, с легкой руки Эдварда Фицджеральда, началось победоносное шествие великого перса по культурам западноевропейских стран, включая Россию. Дух его свободолюбивой поэзии пришелся как никогда ко двору на всем евразийском континенте, что неудивительно: в конце XIX века, стряхнув с себя сон религиозного формализма и сентиментального моралистического философствования, западная цивилизация уже вступила в период декадентства, именуемый в Европе fin de siécle, а в России – Серебряным веком. Вполне естественно, что поклонники новых либеральных ценностей и свободного образа жизни предпочитали видеть в Хайяме жреца дионисийского культа (разумеется, в соответствии со своими представлениями о дионисийстве), убежденного эпикурейца, атеиста, циника или даже просто пьяницу-бунтаря: доминантные культурные процессы сформировали интерес к поэту и в тоже время обусловили восприятие его стихов.

Русские переводчики Хайяма, в особенности советского периода, основывались большей частью на подстрочниках, переведенных напрямую с персидских оригиналов, но без понимания внутреннего духовного контекста и они, подобно своим европейским собратьям, создавали Хайяма по собственному образу и подобию.

И все же, кем был Хайям на самом деле? Ответить на этот вопрос довольно сложно, прежде всего потому что сам поэт сделал все, чтобы не стать легкой добычей любителей ярлыков и книжных определений. То, как ему удалось это сделать, заслуживает особого внимания. Дело в том, что его стихи являются своего рода магическими зеркалами, которые способны отражать мысли тех, кто в них смотрится. Мистик увидит в них мистические откровения, циник – свой собственный цинизм, а искатель истины – новые точки зрения и способы мышления. Эта функция хайямовских стихов характеризует их автора как представителя очень древней практической традиции суфизма. При этом он точно не был ни культовым, «патентованным» суфием, ни приверженцем какой бы то ни было интеллектуальной интерпретации мира. Он, совершенно очевидно, настаивал на самопознании в самом широком смысле этого слова – таком самопознании, которое выводит человека за рамки любой идеологической обусловленности, религиозного или рационального характера.

Сам поэт из глубины веков предостерегает нас от поспешных суждений в следующих строках:

Люди различных толков, сколько их есть, Имеют свою собственную обо мне теорию.  Но я – это я,   Я есть то, что я есть.[1]

Многих западных людей, незнакомых с образом мысли суфиев, такой ответ вряд ли может удовлетворить. Современный ум, в особенности западный, не терпит вакуума или традиционной «восточной» неопределенности. Выход из этой ситуации подсказал другой гений ХIII века, Джелалуддин Руми: «Не смотри на мою внешность, бери то, что у меня в руке». Вооружившись этим принципом, мы сможем оценить Хайяма не на основе каких-то теорий о нем, но ощутив его актуальность для нас и нашего времени.

Став певцом новых европейских ориентиров, о которых он, возможно, и не подозревал в свое время, Хайям снова выполнил миссию истинного авангардиста (спустя девять столетий после смерти!) – на рубеже XIII века его послание внутренней свободы было снова востребовано теми немногими, кто искал индивидуальный путь и метод, отличный от систем внедрения заранее заготовленной «универсальной» истины.

Именно такое искусство во все времена побуждало людей развивать способность думать самостоятельно и искать реальность за пределами словесной мишуры, сентиментальных и интеллектуальных идолов, которые держат в плену человеческое сознание. Не это ли имел в виду Хайям, когда писал:

61 Обзаведусь я доброй чашей для вина и винным погребком укромным,  чтоб чаша щедрая всегда была полна. Отныне узы брачные  я с Разумом и Верой порываю, поскольку с дочерью лозы  в законный брак вступаю.[2]

Ни разум, ни веру Хайям не берет в проводники к трансцендентной истине, в которой укоренено наше внутреннее существо. Ум ненадежен, потому что отрабатывает свою собственную программу и не способен превзойти естественные ограничения.

30 Мозг человеческий не в состоянии  решить вопрос извечный: «Почему?». Пределов беспокойной мысли  не превзойти хвастливому уму. Сколь ни учись иль ни учи других,  стремясь добиться пониманья, твой интеллект упрется сам в себя,  не приведут его старанья ни к чему.

Что касается веры, то она зависит от эмоционального отождествления со своим вероучением и слепо принимает все его догмы. Верующему человеку свойственно предвзято интерпретировать многослойные и неоднозначные события, с которыми он встречается в жизни – без всякой проверки и всегда в пользу исповедуемой доктрины. Следующее стихотворение иллюстрирует предубежденность, или предвзятость веры.

92 Когда гончар свои изделья создает —  кувшины и горшки – из глины молчаливой, а пьяница рукою нечестивой  о пол таверны их с размаху бьет, Мать-глина вечные вопросы задает:  кого изготовлением сосудов прославляют? Кого их разрушеньем проклинают?

Таким образом, «разведясь» с умом и верой, Хайям выбирает винную лозу – символ внутреннего учения суфиев. Подобно тому как на лозе произрастает виноград, служащий сырьем для вина, плодом учения является особое знание, служащее «сырьем» для иного экзистенционального состояния – божественной любви. Через процесс брожения – под воздействием тонких духовных импульсов и личного опыта – это знание превращается в человеческом организме в новую субстанцию – «вино», которое целиком преображает человека: его сердце раскрывается для прямого восприятия, обновленная личность освобождается от прежних зависимостей и обусловленности. В связи с этим хочется вспомнить слова известного суфийского поэта ХII века Аль Фарида: «Мы пили вино еще до сотворения виноградной лозы». Он, конечно же, имел в виду, что восприятие истины изначально заложено в человеческой природе и предшествует любому известному духовному «бренду», являясь альтернативой и разуму, и вере. Так, в одном из четверостиший Хайям говорит:

25 Одни ломают голову  над сутью веры и доктрины, вопрос сомнений и уверенности  для других стоит. Вдруг из тени выходит Проводник  и молвит: «О кретины! Ни в том, ни в этом путь не состоит».

Необходимо также понимать культурный контекст, в котором Хайям творил свою поэзию: вино запрещено исламом и его употребление наказуемо. Если бы Хайям был просто пьяницей, то скрывал бы свое пристрастие. Но, будучи суфийским авангардистом, он нажимал на болевые точки религиозного общества с тем, чтобы обозначить характер коллективного недуга и донести до людей довольно рискованную идею: истина (касается ли она Бога, цели бытия или человеческого предназначения) настолько невероятна, что, подобно запретному плоду или вину, вытеснена из человеческого сознания общественным консенсусом и является незаконной. Таким образом, вино, помимо традиционного значения высших состояний сознания, становится в контексте ислама метафорой отвергнутой человечеством истины, обретая еще один важный смысл.

Подобным приемом – шокировать аудиторию, чтобы подтолкнуть человека к необусловленному восприятию – пользовались последователи суфийской школы Маламатия («достойные позора»). Школа эта возникла в Нишапуре, на родине Хайяма, в IХ-X веках, то есть во время его жизни, и поэт, по-видимому, был хорошо знаком с ее философией и методами.

Следующее стихотворение можно считать образцом суфийской поэзии классического периода.

66 Под стать моим друзьям,  ценителям вина,  себе я выпить позволяю, и Он об этом знает,  а много или мало пью —  Щедрейший не считает. Я знаю, что Он знает, что я пью,  но пить себе не запрещаю, иначе, Божье знанье опровергнув,  я Господа в невежду превращаю.

В этом стихотворении можно разглядеть, по крайней мере, три смысла, что и придает ему суфийский характер (литература суфиев всегда отличалась многоуровневым воздействием). Итак:

1. Хайям демонстрирует, что логика как таковая может служить любой идее, оправдать любую позицию, и потому не годится в качестве критерия истины. С помощью логики человек зачастую манипулирует словами и понятиями для подтверждения «истинности» своих предвзятых убеждений. Хайям сам становится зеркалом, чтобы отразить этот человеческий недостаток – весьма рискованный ход, поскольку люди порой забывают, что на зеркало «неча пенять, коли рожа крива».

Логику также использует механизм самооправдания или, выражаясь на жаргоне психологов, рационализации. Благодаря этому механизму человек может защитить любые свои действия и мысли перед судом совести или здравого смысла.

Чтобы проиллюстрировать ненадежность или недостаточность логики в духовных поисках смысла жизни, суфии, подобно древнегреческим софистам, доводили логику до абсурда и выставляли напоказ ее уязвимость, что мы и видим в вышеприведенном катрене.

2. Хайям показывает ограниченность любого навязанного извне запрета, который, естественно, вызывает противодействие в виде категорического и дерзкого ослушания. При этом, обращаясь к аспекту божественного всезнания и щедрости, поэт, фактически, заявляет, что

Бога можно понимать шире, чем это делает религия, когда приписывает Ему качества запрещающей и карающей силы, чтобы оправдать собственные притязания на власть.

Если Бог не идиот, то зачем бы Он стал что-то запрещать, зная наперед, что Его запрет будет нарушен? Третий смысл катрена может послужить тому объяснением.

3. Этот смысл подчеркивает полярную природу всех вещей и тем самым указывает на единство противоположностей: вместо того, чтобы утверждать истинность той или иной однозначной позиции, он предлагает увидеть запрет и его нарушение, действие и противодействие как единую динамическую систему[3]. Руми говорил: «Вещи, внешне противоположные друг другу, на внутреннем плане часто работают сообща». Любая живая философия жизни учитывает этот принцип и строит на нем свою практику. Существует предание о Василии Блаженном: когда его спросили, почему он не ходит в церковь, а только в кабак, святой ответил, что в церкви много чертей, которые соблазняют верующих, а в кабаке ангелы спасают грешников.

Такими крайне изощренными, психологически продуманными методами Хайям отучает человеческий ум от ярлыков духовности и шаблонов добра, чтобы обратить его энергию на развитие тонкого восприятия, способного отличать ложь от истины и видеть единство в разнообразии форм.

Конечно, многие неискушенные читатели и даже профессиональные ориенталисты сомневаются, был ли Хайям суфием, но это уже само по себе может свидетельствовать о том, что он выполнил свою суфийскую работу в публичном пространстве более чем успешно. Согласно суфийскому принципу, чем менее заметна та или иная благая деятельность или вещь в мире ярлыков и жестких определений, тем благотворнее ее воздействие. Великий суфий Аль-Худжвири (XI век) писал: «Раньше суфизм был реальностью без имени, а теперь это имя, лишенное реальности».

Подобно тому как сочный фрукт содержит множество полезных для организма элементов, поэзия Хайяма производит целый букет благотворных эффектов и тонких стимулов для сознания. При этом вместо поучительного тона и напыщенной значимости, которыми часто грешит духовная наставническая литература, Хайям использует весь спектр юмористической палитры – от легкой иронии до ядовитого сарказма:

15 Пока ты не попал в засаду рока,  оставшись без уверток и задумок, слуге кабацкому вели нести вина!  Сейчас с тобой мы будем пировать! Твой смрадный труп  в земле сокровищем не станет, недоумок! Тобой гордящийся потомок  из-под земли его не будет доставать.

Даже думая о собственном погребении, Хайям шокирует сознание собратьев-мусульман, да и вообще любого добропорядочного обывателя, серьезно обеспокоенного тем, чтобы оставить о себе добрую память на земле. С такими вещами люди вообще не склонны шутить, о чем наглядно свидетельствуют памятники на кладбищах. Но Хайям и здесь верен своей миссии сокрушителя идолов и ради этого готов принести в жертву даже посмертную репутацию.

98 Когда я смертью буду взят,  мой тленный труп вином омой и под напевы пьяных песен  предай его земле сырой. А если в Судный день со страху  захочешь повидать меня, копай у входа в наш кабак —  там встречу я тебя.

Поэзия Хайяма весьма неоднозначна и содержит многоуровневые пласты смысла. Его стихи не только бросают вызов любой жесткой системе взглядов – они инициируют нас в новые способы мышления.

К сожалению, многие известные переводчики Хайяма, стараясь передать элегантную краткость и афористичность четверостиший, порой упускали из вида особый узор тонких перекликающихся смыслов в его спекулятивных рассуждениях и подчас радикальных образах. В результате читатель лишался важнейших ключей к пониманию этой поэзии и не имел возможности оценить ее глубины.

С целью воспроизвести смысловое послание стихов, а также придать им русское звучание, притом поэтически русское, я позволял себе определенные вольности в переводе. В отдельных случаях были добавлены слова, которых нет в оригинале: для передачи сложного смысла, а также для сохранения ритма и рифмы. Какие-то идиомы и образы, представленные в английском тексте «по-английски» – емко и лаконично – пришлось раскрыть немного подробнее, поскольку при буквальном переводе на русский язык они лишились бы некоторых тонких значений и аллюзий. При переводе во главу угла была поставлена адекватная ретрансляция поэтических образов, которые служат своего рода ключами к изначальному языку нашего внутреннего сознания и приближают к восприятию высших аналогий.

По моему глубокому убеждению, поэзия Хайяма должна выйти из мертвого музейного пространства, куда ее загнали любители застольной мудрости и крылатых выражений. Пришла пора освободить великого метафизического поэта от пошлой репутации пьяницы и патентованного вольнодумца, чтобы стихи его могли зазвучать по-новому.

Стихи

Стих 1 В то время как Рассвет, Глашатай Дня…

В то время как Рассвет, Глашатай Дня,  по краю неба широко шагает и призывает мир,  в оцепененье сна застывший,  вином прославить суть Вина, а вслед ему сияющее солнце  потоки злата расточает  на крыши городских домов — Владыка Дня опять кувшин свой наполняет —  по-царски щедро, до краев!

Стих 2 В таверне, где сидим мы спозаранку…

В таверне, где сидим мы спозаранку,  раздался вожака призывный крик: – Эй вы, никчемные раззявы,  вставайте на ноги, встречайте ясный лик! Пускай наполнятся сегодняшнею мерой  все чаши, пересохшие до дна, пока назначенная мера жизни  не будет выдана сполна.

Стих 3 Протяжным криком на заре…

Протяжным криком на заре  глотка потребовал петух влечет нас в винные ряды  извечной жажды дух. – Ужель молитвы пробил час?  – Замкни уста, Саки[4]! – Сухой обычай позабудь  и пей до дна, Саки!

Стих 4 Немногие из нас, захваченные сном…

Немногие из нас, захваченные сном,  проснулись, чтоб зарю   приветствовать вином — не пропустите мой бокал хрустальный,  пусть он наполнится рубиновым огнем! Мы вырвали волшебный этот миг  из мертвых сизых рук ночного мрака, его, вздыхая, будем вспоминать,  как проблеск свыше поданного знака,  но не дано им снова обладать.

Стих 5 Сегодня, когда все богатства мира…

Сегодня, когда все богатства мира  становятся для нас доступней слов, живое сердце жаждет пробужденья,  влекомое в простор иных лугов, где каждый сук, благой рукою Моисея  отполирован добела, сияет, а ветерка любое дуновенье  дыхание Иисуса источает.

Стих 6 Божественное утро раннею весной…

Божественное утро раннею весной —  ни холода, ни зноя. Ланиты милосердных роз  искрятся свежестью,  омытые росой. Целитель соловей на языке фарси  нам прописал рецепт,  полезный и простой: «От бледных щек лекарство есть одно —  три раза в день —   Вино! Вино! Вино!»

Стих 7 По совести скажу: я ежедневно каюсь…

По совести скажу:  я ежедневно каюсь и навсегда решаю отречься от вина, что плещется в бокале  иль в кубке золотом. Но в это Время Розы – о Боже! – я не знаю,  стыдиться ль мне, что я раскаялся в раскаянье своем?

Стих 8 Проходит жизнь. Что Балх нам? Что – Багдад?…

Проходит жизнь.  Что Балх[5] нам? Что – Багдад? Коль в чаше есть вино —  неважно, терпкое иль сладкое оно. Так продолжай же пить!  И дóлжно тебе знать,  что после нашей смерти Луна, как прежде, будет продолжать  свой путь в небесной круговерти.

Стих 9 Передохни под сенью роз!..

Передохни под сенью роз!  Пусть шквалом ветра сорвано цветенье, и лепестки, кружась, упали в грязь:  так были тысячи царей — Джамшиды[6] и Хосровы[7] —  порывом времени повержены на землю и обратились в историческую вязь.

Стих 10 Один большой глоток собою затмевает…

Один большой глоток собою затмевает  всю славу царскую Кубада и Кавуса[8], ценней всей Персии великой, даже Туса[9],  и, более того, всего Китая! Не опускай главы, мой друг,  ты даже пред Рустамом[10], благодарить не смей ты даже Хатим Тая[11].

Стих 11 Пусть будет нашей трапезой дневной…

Пусть будет нашей трапезой дневной  ломоть простого хлеба, нога баранья и кувшин вина  под голубым шатром распахнутого неба. И пусть для нас с тобой зеленые луга  расстелются медовым дастарханом[12] — благословенье это сердце веселит  безмерно больше всех даров султана.

Стих 12 Кувшин вина, немного хлеба…

Кувшин вина, немного хлеба  и свиток со стихами – не более того — да будет нашим сущностным питаньем. И если нам двоим в пустыне вольной  дадут лишь это – больше ничего! — прельстит ли нас царя существованье?

Стих 13 Любовь небесных гурий луноликих…

Любовь небесных гурий луноликих  нам обещают после смерти дать в награду, а я вам говорю, что нет цены  сегодняшнему соку винограда. На счастье в будущем не уповай,  цени лишь содержимое кармана. Да не прельстится слух твой жадный  победной дробью пустого барабана.

Стих 14 Щедра я щедростью и смеха я полна…

– Щедра я щедростью и смеха я полна, —  сказала роза, распустившись на заре, — со смехом лепестки мои кружатся на ветру  и как подарки разлетаются по свету! Шнурки моей наполненной сумы  вдруг развязались сами по себе, и из нее без счета и числа  посыпались червонные монеты!

Стих 15 Пока ты не попал в засаду рока…

Пока ты не попал в засаду рока,  оставшись без уверток и задумок, слуге кабацкому вели нести вина!  Сейчас с тобой мы будем пировать! Твой смрадный труп  в земле сокровищем не станет, недоумок! Тобой гордящийся потомок  из-под земли его не будет доставать.

Стих 16 О мире этом думай так…

О мире этом думай так,  как будто скроен он по прихоти твоей: под каждый твой каприз  и Запад, и Восток подогнаны до мелочей. При этом знай, что ты – лишь снега горсть  и землю покрываешь: день или два на солнце поблестишь  и без следа растаешь.

Стих 17 Все то, что называем мы Землей

Все то, что называем мы Землей  иль домом отчим, конюшней служит пегим лошадям  окраса Дня и Ночи. Навечно воцарились запустенье и бедлам  там, где вершили власть   богатство и секира. А где, скажите, властвуют теперь  владельцы обездоленного мира?

Стих 17 Вариант 2[13] Все то, что называем мы Землей…

Все то, что называем мы Землей  иль домом отчим, конюшней служит пегим лошадям  окраса Дня и Ночи. Теперь царят разруха и бедлам  в сарае, что когда-то был дворцом  для множества царей и их эмиров — Бахрамы[14] и Джамшиды в нем  вершили своевластно судьбы мира.

Стих 18 Гигантским деспотом построенный дворец…

Гигантским деспотом построенный дворец  стал домом жадности —   слепой и ненасытной. Потомство лис здесь упражняется в коварстве,  подвластный лести лев   средь них свой суд вершит. Создавший все это тиран  считал сей мир добычей безобидной, теперь он в яме, что могилою зовут,  низверженный лежит.

Стих 19 Встречая на пути своем кустарник роз…

Встречая на пути своем кустарник роз  или тюльпанов разноцветных сад, не сомневайся, ты – в присутствии монарха,  почившего здесь много лет назад. А ароматные фиалки, что на лугу толпой стоят,  из черной почвы вырастая, о скорбных проводах Прекрасной Дамы  заветную историю хранят.

Стих 20 Вплетенные в траву созвездия цветов…

Вплетенные в траву созвездия цветов,  стелясь по берегу парчовым покрывалом, от ангельского рода безупречного  ведут свое незримое начало. Здесь мягкой поступью ступай,  ты ходишь по уликам красоты — тут губы алые и розовые щечки  во сне глубоком длят свои мечты.

Стих 21 Не предвкушай грядущих бед…

Не предвкушай грядущих бед  и будущих потерь, из чаши пей до дна блаженное Теперь —  пока не выйдешь за порог всех бесконечных лихолетий,  соединившись с теми, кто ушел из времени семи тысячелетий[15].

Стих 22 Товарищи мои по кабаку…

Товарищи мои по кабаку  чредою исчезают друг за другом; невинных простодушных бедолаг  хитрюга Смерть по праву увела. Все эти парни бражничали честно,  но пару раз, перед последним кругом, они не выпили до дна за Друга —  и Смерть их вывела из-за стола.

Стих 23 Восстань, к чему оплакивать…

Восстань, к чему оплакивать  сей преходящий мир людей? Всем, что дано тебе в удел,  ты с благодарностью и радостью владей. Если бы род людской мог жить  без мрака чрева и могилы молчаливой, когда пришел бы твой черед  для жизни полной и любви счастливой?

Стих 24 Не позволяй, чтобы абсурдные печали…

Не позволяй, чтобы абсурдные печали  твой день чудесный отравляли, и мрачных сожалений тучи  твой небосвод собою затмевали. Не отвергай любовных песен,  и поцелуев жарких, и лугов медовых, пока твои остывшие останки  с давнишним прахом предков не смешали.

Стих 25 Одни ломают голову…

Одни ломают голову  над сутью веры и доктрины, вопрос сомнений и уверенности  для других стоит. Вдруг из тени выходит Проводник  и молвит: «О кретины! Ни в том, ни в этом путь не состоит».

Стих 26 Почти что все ушедшие до нас

Почти что все ушедшие до нас,  мой дорогой Саки, в пыли самодовольства спят,  как раньше спали. Бокал свой снова опрокинь  и истине внемли: «Все их слова лишь воздух сотрясали».

Стих 27 Коня молниеносной мысли сумели оседлать…

Коня молниеносной мысли[16] сумели оседлать  лишь лучшие сыны людского рода! Познанья сущности дано тебе желать,  иного у судьбы и не проси: в круговороте изумительного вихря,  подобно карусели небосвода, закружится твой восхищенный ум  вокруг своей сияющей оси.

Стих 28 Однажды в детстве мы пытливыми умами…

Однажды в детстве мы пытливыми умами  словам учителя внимали и все, чему нас вдохновенно он учил,  с благоговением впитали. Каков конец у нашей повести земной?  Что с нами здесь случилось, в самом деле? Сюда пришли мы как потоки вод  и как порывы ветра улетели.

Стих 29 Когда покинул я свой мир…

Когда покинул я свой мир,  мир тайны сокровенной, и взмыл, подобно соколу,  в просторы необъятные вселенной, никто из мудрых там меня не встретил,  чтобы поведать истину, любя. Тогда назад к себе я устремился,  и тесными – все теми же – вратами   пришел в себя.

Стих 30 Мозг человеческий не в состоянии…

Мозг человеческий не в состоянии  решить вопрос извечный: «Почему?». Пределов беспокойной мысли  не превзойти хвастливому уму. Сколь ни учись иль ни учи других,  стремясь добиться пониманья, твой интеллект упрется сам в себя,  не приведут его старанья ни к чему.

Стих 31 Я в этот мир пришел в большом смятении…

Я в этот мир пришел в большом смятении,  не понимая, как я мог тут очутиться, но ничему не научила жизнь меня,  могу лишь неустанно ей дивиться! Мы неохотно покидаем этот свет,  так и не вникнув в частные детали: зачем сюда пришли, куда свой держим путь,  зачем здесь простодушно пребывали?

Стих 32 Здесь оказаться выбор был не мой…

Здесь оказаться выбор был не мой:  судьба преследует меня и, вопреки себе же,  гонит с глаз долой. Восстань, Саки!  Полоску ткани повяжи на бедра и все печали мира возлияньем смой.

Стих 33 Пришел бы я сюда…

Пришел бы я сюда,

когда б другим был жребий мой?

Когда б я мог свободно выбирать, где быть

и кем мне стать под этим небом?

Была б судьба моя иной,

возможно, более счастливой,

когда б я не пришел, не стал

и даже вовсе не был?

Стих 34 Со всех небесных тайн…

Со всех небесных тайн  покровы я решительно сорвал, и перигей Луны, и апогей Сатурна[17]  прилежно рассчитал, узлы хитросплетений и обмана развязал,  чтобы ничто не застилало взора. Все одолел препятствия, но так и не познал  судьбы непостижимого узора.

Стих 35 Секрет великий мы не можем разгадать…

Секрет великий мы не можем разгадать,  ни ты, ни я — мистическая тайнопись Творца трудна  и для тебя, и для меня. За Божьим занавесом голоса  о нас ведут беседу без конца, когда ж поднимется полог,  мы двое будем ли по-прежнему двумя?

Стих 36 Губами жадно к чаше я прильнул…

Губами жадно к чаше я прильнул  и после первого глотка спросил: – Могу ли вымолить себе я старость,  исполненную свежести и сил? Прижав свои уста к моим,  пробормотала чаша:   – И просить не смей. Уйдя однажды, ты назад не возвратишься,  поэтому до дна меня испей.

Стих 37 Кувшин сей много тысяч лет назад…

Кувшин сей много тысяч лет назад  печально исполнял любви напевы, подобно мне, преследовал мечту,  прекрасным обликом сраженный. А эта ручка расписная была рукой юнца  и грациозно обвивала шею девы, которую так трепетно ласкал   сосуд влюбленный.

Стих 38 Вчера на площади базарной…

Вчера на площади базарной  я гончара лачугу посетил: замес из вязкой, грубой глины  безжалостно он мял и колотил. Тут ухом внутренним я услыхал   протяжный стон  и шепот, доносящийся из бездны: «Я некогда была тебе подобна,  помягче обходись со мной, любезный…».

Стих 39 Гончарный круг отбрасывает тень…

Гончарный круг отбрасывает тень  и легким мраком мастерскую оттеняет. Задумавшись, я наблюдаю гончара:  с каким искусством он   раствор приготовляет, чтобы лепить кувшины и горшки  из разных качеств замечательных людей — из грубых пяток странствующих нищих,  из нежных рук могучих королей.

Стих 40 Тогда я стал бродить в ряду гончарном…

Тогда я стал бродить в ряду гончарном,  высматривая тонкие секреты: здесь каждый мастер пробовал на глине  свое искусство и семейные заветы, но кое-кто из них никак узреть не мог,  поскольку виденьем не обладал, — слой праха отошедших предков  гончарные круги незримо покрывал.

Стих 41 Одна лишь незначительная капля…

Одна лишь незначительная капля  из кубка вечно пьяного Саки,  пролитая как будто невзначай, вмиг остужает жгучую печаль  и дарит сердцу запредельный рай. Да будет славен Тот, кто это чудо сотворил  небрежным мановением руки и снадобьем волшебным наши души исцелил  от мук меланхолической тоски.

Стих 42 Повыше чашу подними!..

Повыше чашу подними!  Держи ее как чашечку тюльпан   на празднике Навруза[18]. И если время для тебя когда-нибудь найдет  та, что луне подобна ликом, глоток глубокий сделай триумфально  и знай, поблажек Время не дает: тебя оно внезапно с ног собьет  без драматизма упреждающего крика!

Стих 43 От всякой жадности и зависти беги…

От всякой жадности и зависти беги,

и превращений чехарда

тебя пусть не тревожит.

Сменяется уродством красота —

а ты своею чашею владей

да локоном играй своей любимой.

Спектаклю бытия уже недолго длиться,

придет его конец неотвратимый.

Стих 44 Быть может, должен ты быть пьяным от любви…

Быть может, должен ты   быть пьяным от любви —  возрадуйся, Хайям! Иль с милой сердцу ложе разделить —  возрадуйся, Хайям! Конец твой не затмит всемирного конца —  возрадуйся, Хайям! Вообрази, что ты уже ушел, —  и улыбнись, Хайям.

Стих 45 Попыткам прошлого в тебе воскреснуть…

Попыткам прошлого в тебе воскреснуть  безжалостно давай отпор. Не возмущайся тем, что рок тебе готовит,  такие мысли – сущий вздор! Приход наш и уход тебя пусть не заботят —  о них подумай на досуге, невзначай, а лучше пей вино из этой чаши  и сути бытия на ветер не бросай.

Стих 46 Из необъятной кладовой вселенной…

Из необъятной кладовой вселенной  наполнили один единый кубок и поднесли всему людскому роду,  чтоб каждый его выпил без остатка. Когда наступит очередь твоя,  не плачь и не печалься, повыше кубок подними, прильни к его краям  и пей до дна, до самого осадка.

Стих 47 Когда, однажды, сбросив тленные покровы…

Когда, однажды,  сбросив тленные покровы,   моя любимая душа, ты станешь сутью обнаженной  и воспаришь, свободою дыша,   в бескрайние божественные сферы, лицо твое покроется румянцем от стыда  за то, что ты страдала и томилась   в темнице мрачной плоти, пока тюрьма сама не развалилась.

Стих 48 Скелет твой и земная плоть…

Скелет твой и земная плоть,  что на него натянута, Хайям,  подобны царскому шатру; душа твоя – султан;  твой лагерь боевой – все это время  до «когда тебя не стало». Слуга твой, называемый Судьбой,  планирует поход твой на войну и собирает твой шатер монарший,  когда Твое величество снимается с привала.

Стих 49 Хотя твой царский павильон…

Хотя твой царский павильон  безукоризненно лазоревого цвета, и золотых цепей бесчисленные звенья  поддерживают своды по краям, знай, что бессмертный Виночерпий  из своего бездонного котла творенья вычерпывает тысячи Хайямов,  подобно винным пузырькам.

Стих 50 Ни имени не помня, ни родства…

Ни имени не помня, ни родства,  мир этот будет еще долго длиться после того, как мы уйдем отсюда,  чтоб никогда уже не возвратиться. Он нашего прихода не заметил,  когда нас не было, не маялся он скукой, так будет ли о расставанье сожалеть  и мучиться безвременной разлукой?

Стих 51 Сей жизни караван уходит в неизвестность…

Сей жизни караван уходит в неизвестность,  следов его не сохранят пески. Что зря оплакивать друзей  и думать о грядущем, мой Саки? Ты лучше радостный текущий миг лови —  через мгновение его не станет. Налей еще вина и чашу подними —  пройдет и эта ночь, и в Лету канет.

Стих 52 Желая Тайное постичь…

Желая Тайное постичь,  мой мальчик дорогой, не отягчай взыскующего сердца  заботою пустой. Пусть ветер тучи планов гонит прочь,  безудержно смеясь, —  за этим призраком пустым   не стоит гнаться. У здешней жизни под арестом находясь,  ты в этот краткий час  начни игрою развлекаться!

Стих 53 Всего один лишь вздох…

Всего один лишь вздох  неверие от веры отделяет, другой наш вздох  сомнения и ясность разделяет. Превыше всех даров  цени свое дыханье — плод нашей сущности  на дереве существованья.

Стих 54 Из сердца моего вдруг раздалась…

Из сердца моего вдруг раздалась   отчаянья мольба:  – Я жажду вдохновенья, к высокой мудрости стремлюсь,  хочу учиться и хочу я пробужденья! Вдохнул в себя я букву «А»,  и сердце тихо прошептало: – Достаточно и буквы «А»,  иного я и не желало![19]

Стих 55 Луна – еще пока не существо…

Луна – еще пока не существо.  В глубоком обмороке превращений она являет нам свое нутро:  то явится животным, то растеньем. Явленья форм не уничтожить, не избыть —  обман небытия вовек не прекратится: Луне ведь свойственно казаться, а не быть,  и непрестанно чем-то становиться.

Стих 56 Скорей неси вина…

Скорей неси вина,  чтобы унять на сердце жар   невыносимо жгучий! Мое существованье в этом мире  течет подобно ртути капелькам летучим. Восстань и укради у сна  его сокровище – дар бденья, и помни: пылкость юности не вечна.  Она продлится, как слеза цветка, —   одно мгновенье!

Стих 57 Живешь ты скрытно…

Живешь ты скрытно,  ты всегда непроницаем. Порой ты – лицедей,  порой ты – просто сцена. Ты никого на свой спектакль  не пускаешь: ты – зритель и актер,  сам для себя играешь.

Стих 58 О, если б мог при жизни я узнать…

О, если б мог при жизни я узнать  все тайны этой жизни скоротечной, мне смерть раскрыла бы свои секреты —  за гранью разума и за покровом вечным. Но так как ничего я о себе не знаю здесь,  по эту сторону покрова, — что нового смогу узнать я там,  когда в покров уткнусь я снова?

Стих 59 Доверчивые жертвы интеллекта…

Доверчивые жертвы интеллекта,  на логику наивно уповая, вы умираете в горячих спорах,  о бытии и смерти рассуждая. Вам невдомек, что винная лоза  в песке сухом не станет плодоносить. Получше почву подыщите, о глупцы, —  иначе не видать вам урожая!

Стих 60 Наш вечный разговор о Вечности…

Наш вечный разговор  о Вечности таинственной идет. Но в этот час веселья нас вино не подведет —  и с ним, друзья, не будем даже спорить! Пусть знания и практику нам не дано освоить,  зато все тайны раскрывает опьяненье по мере нашего к ним приближенья.

Стих 61 Обзаведусь я доброй чашей для вина…

Обзаведусь я доброй чашей для вина  и винным погребком укромным, чтоб чаша щедрая всегда была полна.  Отныне узы брачные я с Разумом и Верой порываю,  поскольку с дочерью лозы в законный брак вступаю.

Стих 62 Как человек, в мирских науках искушенный…

Как человек,  в мирских науках искушенный, постигший все премудрости существованья,  к тому ж познавший путь   позора и паденья, — могу ль сравнить   любое состоянье с непревзойденным даром опьяненья?

Стих 63 Мои обманутые недруги…

Мои обманутые недруги  меня философом зовут — я кто угодно, только не философ!  Свидетель Бог, я от философов далек  и всей их мудрости совсем не понимаю: в печальном обиталище людском  я даже самого себя не знаю.

Стих 64 Однажды вечером, хмельной…

Однажды вечером, хмельной,

я мимо кабака тащился сам не свой,

как вдруг с бутылкою отменного вина

меня приятель мой встречает.

Кричу ему:

– Ужели, старина,

совсем ты не боишься Бога?

Он отвечает:

– Пей до дна,

великодушен Бог и щедро наливает!

Стих 65 Все секты, семьдесят и две…

Все секты, семьдесят и две[20],  скорее позабудь, питьем рассей печаль,  лукавым беспокойным мыслям  не дай себя надуть. Прославь алхимию вина!  Всего один глоток  его багровой трансмутирующей сути пока еще способен обезъядить  мириады стрел тупой вражды  и беспросветной жути.

Стих 66 Под стать моим друзьям, ценителям вина…

Под стать моим друзьям,  ценителям вина,  себе я выпить позволяю, И Он об этом знает,  а много или мало пью —  Щедрейший не считает. Я знаю, что Он знает, что я пью,  но пить себе не запрещаю, иначе, Божье знанье опровергнув,  я Господа в невежду превращаю.

Стих 67 Вы говорите мне не пить вина хмельного…

Вы говорите мне не пить вина хмельного,  иначе после смерти в День Суда меня постигнет кара Всеблагого  и униженье вечного стыда. Так пусть же вспыхнут винные пары,  когда всех бражников   в огонь отправят скопом! Затмит мое сиянье все миры,  и Ваше Всё теперь, и Ваше Всё за гробом.

Стих 68 Через далекие равнины и луга я шел…

Через далекие равнины и луга я шел,  ведомый духом странствия повсюду, немало мест чудесных посетил  и встретил на пути немало люда, но никого так никогда и не нашел,  кому удача улыбнулась хоть однажды пройти повторно путь,   который пройден был,  или войти в одну и ту же реку дважды.

Стих 69 Столпы культуры и ученые мужи…

Столпы культуры и ученые мужи

слепили множество затейливых свечей

из воска мудрости нездешней,

но их ни разу так и не зажгли

для тех, кто путь искал в ночи кромешной.

Они прекрасных сказок наплели

и, гордые собою бесконечно,

почили от трудов и спать пошли.

Стих 70 Еще до наступления времен…

Еще до наступления времен,  когда Он только стал весь космос создавать, извечные Скрижали и Перо[21], и Небеса, и Ад  я дерзко вознамерился познать. Тогда сказал мне мой наставник дорогой,  всем сердцем истину любя, что Вечные Скрижали и Перо, и Небеса, и Ад  смогу я отыскать внутри себя.

Стих 71 Мое истерзанное тело…

Мое истерзанное тело  каркасом небу послужило, а слез моих чистейшая река  Джихуна[22] русло проложила; моей страдающей душе  горнилом служат адские мученья, а рай – всего одной минутой наслажденья.

Стих 72 Унылый склеп, в котором пребываем…

Унылый склеп,  в котором пребываем мы в смятенье, — не что иное, как волшебный балаган,  где на экране пляшут тени. Здесь лампой солнца освещает Бог  идущее на сцене представленье: безликие чужие силуэты  разыгрывают лживые сюжеты.

Стих 72 Вариант 2 Унылый склеп, в котором пребываем

Унылый склеп,  в котором пребываем мы в смятенье, — не что иное, как волшебный балаган,  где происходит света представленье. Для Бога солнце – как фонарь,  а мир – экран для отраженья: здесь свет и тень являют взору непрестанно  проекции всех образов творенья[23].

Стих 73 Позволь тебе сказать без аллегорий…

Позволь тебе сказать без аллегорий:  «мы – куклы Мастера, и ты, и я. Мы громоздимся на столе существованья,  где нами Он играет, затем в коробку для игрушек  нас побросают друг за дружкой и спрячут в темноте небытия».

Стих 74 Как мяч на поле поло…

Как мяч на поле поло,  тяжелой клюшкой игрока   гоняемый и вкривь и вкось, летишь ты под ударами судьбы,  без осознания и смысла, как пришлось. Но Tот, кто сообщил тебе движенье, —  Он знает,   знает,    знает суть игры! И метко целит твой безудержный полет,  пусть даже и меняя направленье.

Стих 75 Что будет с нами в будущем…

Что будет с нами в будущем,  записано в скрижалях —   и так тому и быть. Пиши, перо! Не все ль тебе равно,  тобою водит Бог иль Дьявол? Все будущее было решено  еще в начальный день творенья, а значит, скорби и страданья – только сон,  лишенный, в сущности, значенья.

Стих 76 Добро и Зло схлестнулись в древнем споре…

Добро и Зло схлестнулись в древнем споре  за право нашим сердцем обладать. То радость, то печаль поочередно   нами правят,  их тирании трудно избежать. Расположения планет ты не ищи  и милости от них не ожидай — они во много раз беспомощнее нас,  пред властью их колен не преклоняй.

Стих 77 Нам истина в гиперболах дана…

Нам истина в гиперболах дана,  о сердце сердца моего! И вот тебе одна:  когда, охваченное грустью и тоской,   ты сетуешь на груз земных трудов, прими совет простой —  свободно покоряйся своей ноше!   Не восставай! Не убегай!    Смиряйся пред судьбой! Все, что грядущее тебе готовит,  уже очерчено решительной рукой.

Стих 78 Еще вчера твое сегодня было решено…

Еще вчера твое сегодня было решено  без твоего согласья и участья, чтоб снять с тебя ярмо пустых желаний,  которые взлелеял ты давно. Так радуйся, что не твоим стараньем,  без глупых просьб и жалкого нытья, твое грядущее подробно расписали  в анналах сокровенных бытия.

Стих 79 Когда вневременный Господь…

Когда вневременный Господь  меня заботливой рукою создавал, Он, в назиданье мне, подробно —   слово в слово —  любви учебник написал. Затем Он взял мое сердечко в оборот  и из его невзрачного фрагмента ключ вырезал от двери сокровенной,  которая к Реальности ведет.

Стих 80 Когда ретивых лошадей космической арены…

Когда ретивых лошадей космической арены  лишь только запрягали, когда Юпитер только засиял  и с ним далекие Плеяды, уже судьба моя была оглашена  с престола наказанья и награды. А если так, то в чем вина моя?  Я делаю лишь то, что присудил Судья.

Стих 81 Непринужденная беседа в кабаке…

Непринужденная беседа в кабаке  способна много тайн заветных откупорить. В ней больше прока, чем в молитвах без души,  которые к Тебе обращены —   души моей Творцу, Началу и Концу существованья,  имеющему власть дотла меня спалить или простить   без повода и основанья.

Стих 82 Когда Господь, склонившись низко над работой…

Когда Господь, склонившись низко над работой,  меня из глины только создавал, весь ход судьбы Всевышнею заботой  уже очерчен был и жизнью моей стал. И без Его приказа со злом я не дружу,  оно меня совсем не привлекает. Поэтому на Страшный Суд без страха я пойду.  За что меня сжигать? Всеведущий не знает.

Стих 83 Что грех неотразимо нас к себе влечет…

Что грех неотразимо нас к себе влечет,  Он, несомненно, знает — и все же приказал грехом не искушаться,  и за грехи к ответу призывает. Сбивает с толку нас влеченье и запрет,  как нам их совместить и соблюсти завет? Когда бредешь домой навеселе,  шатайся, но не ползай по земле!

Стих 84 Еще немалое количество сюрпризов…

Еще немалое количество сюрпризов  таится в этом теле, которое Он сотворил из глины.  А мог бы я, и в самом деле, быть лучше или хуже, чем я есть,  коль прежде всех времен уже я был, — намного раньше, чем Господь  своей рукой меня слепил?

Стих 85 Каким бы я ни шел путем…

Каким бы я ни шел путем,  меня Твоих ловушек вероломство   повсюду поджидает, и тот, кто волю над собой  дает беспечности лукавой,   в их сети непременно попадает. В противоречиях несовместимых,  огню и льду подобных,   Ты нам Себя являешь и всем на свете своевольно правишь.  При этом Ты меня   мятежником считаешь?

Стих 86 Когда преступно я ишачу…

Когда преступно я ишачу,  тяжелой головы не поднимая,  скажи, где на мольбы мои ответ? Когда на сердце сходит мрак кромешный,  скажи мне, милостивый, где Твой свет? Вознаграждает небо послушанье  и прославляют все миры награду, заработанную честно.  Но где же милости бесплатные дары?

Стих 87 О, знающий все тайны мирозданья…

О, знающий все тайны мирозданья  и сообщающий творенью живость, на помощь всякой плоти Ты приходишь,  когда Тебя зовет ее нужда. Даруй моей душе раскаянье,  а сердцу – исцеляющую милость! Ты властен все грехи простить —  и властен покарать ничтожного раба.

Стих 88 И жизнь, и смерть, и их причины…

И жизнь, и смерть, и их причины  в одной Твоей лишь власти пребывают. Ты бережно хранишь изорванный халат,  который люди небом называют. Скажи, о всемогущий Господин!  Могу ли я, ничтожный раб,   закон Твой преступить? И кто вообще изволил согрешить,  когда Ты сам создал меня из глины   и приказал самим собою быть?

Стих 89 Вчера в квартале гончаров я вечером гулял…

Вчера в квартале гончаров я вечером гулял  и вышел на огромный ряд горшков —   не менее двух тысяч насчитал. Один из них, владевший даром речи,  всех удивил внезапным красноречьем: – Друзья мои,   вопрос меня смущает! Кто создал нас,  кто продает,   кто покупает?

Стих 90 Похоже, лунный всадник…

Похоже, лунный всадник  стремит коня на всем скаку   к пределам Рамазана[24]. На шею жеребца горячего желанья  опять набросят строгую узду. Но перед тем как огласят конец Шабана[25],  и Рамазан потребует положенную мзду, я сладкого вина напьюсь  и на парах его хмельных   в последний день поста    легко перенесусь!

Стих 91 Во всем огромном мудром мире…

Во всем огромном мудром мире  нет ничего ценнее этой чаши, что нас склоняет к сотням поцелуев.  И все же, почему наш Мастер несравненный из грубых, ненадежных элементов  свои изделья делает все краше? Неужто для того, чтобы, упав на землю,  они рассыпались на тысячи фрагментов?

Стих 92 Когда гончар свои изделья создает…

Когда гончар свои изделья создает —  кувшины и горшки – из глины молчаливой, а пьяница рукою нечестивой  о пол таверны их с размаху бьет, Мать-глина вечные вопросы задает:  кого изготовлением сосудов прославляют? Кого их разрушеньем проклинают?

Стих 93 Поскольку наш Хранитель подобрал…

Поскольку наш Хранитель подобрал  все наши склонности и свойства, не значит ли, что в заданный порядок  Он сам привносит неустройство? – Зачем Он лучшие творенья разрушает? —  мы вопрошаем боязливо. – В чем виноват какой-то глиняный кувшин?  В том, что поставлен криво?

Стих 94 Хотя огромным испытаньем…

Хотя огромным испытаньем  для нас окажется Последний Суд, и грозный Судия, как говорят,  весьма горяч и крут, бояться нет причин:  вердикт поручат огласить Добру, оно же никогда не сопричастно Злу.

Стих 95 Когда по воле Божьей, наконец…

Когда по воле Божьей, наконец,  придет пора уйти поэту, и все, чем я являюсь в здешнем мире,  четыре ветра разнесут по белу свету, да будет слеплен из меня   вместительный кувшин,  чтоб вещество мое всецело пропиталось букетом редких, драгоценных вин.

Стих 96 Когда судьба меня затопчет в землю вдруг…

Когда судьба меня затопчет в землю вдруг и отсечет надежды корень безвозвратно, друзья мои, сойдитесь в тесный круг и сделайте из праха моего простой кувшин   для влаги ароматной.

Стих 97 Вот наступил Шавваль

Вот наступил Шавваль[26],  что следует за Рамазаном. Приветствуй месяц радости и лютни,  и благозвучных песнопений   на собранье званом!  Все бурдюки набухли от вина   и, громко булькая, кричат наперебой: – Смотрите, вон носильщики идут  и нас на праздник заберут с собой!

Стих 98 Когда я смертью буду взят…

Когда я смертью буду взят,  мой тленный труп вином омой и под напевы пьяных песен  предай его земле сырой. А если в Судный день со страху  захочешь повидать меня, копай у входа в наш кабак —  там встречу я тебя.

Стих 99 Лелей меня вином…

Лелей меня вином,  пои меня его пьянящей сутью   из чаши золотой: пускай рубиновым огнем  заполыхают щеки восковые. Когда же я умру,  вина божественною влагой   мой бренный труп омой и из лозы его родной  сплети носилки гробовые.

Стих 100 Какое наслажденье пить доброе вино!..

Какое наслажденье пить доброе вино!  Пусть этим ароматом нежным пропахнет воздух над моей могилой.  Когда же мимо шагом безмятежным пройдет вина ценитель рьяный,  он остановится, вдохнет — и наземь свалится, мертвецки пьяный!

Стих 101 Когда-то, много лет тому назад…

Когда-то, много лет тому назад,  тянулся я к молитвам и постам,   прельщенный славой благородной. Могу поклясться, что душой свободной  я Богу предан был   и чтил обет священный! Увы, в который раз  подверглась поруганью чистота! Всего один глоток вина проникновенный  разрушил до конца   мой подвиг несравненный.

Стих 102 Пусть репутация моя…

Пусть репутация моя  вином разрушена до основанья, я от него не откажусь  вплоть до последнего дыханья, хотя порой меня вопрос  до глубины души терзает: «Что равноценное Вину  на деньги от его продажи   мой винодел приобретает?»

Стих 103 Увы мне! Книга подвигов юнца…

Увы мне!  Книга подвигов юнца прочитана до корки.  Ее не перелистывать мне снова. Зеленые луга, раздевшись догола,  ждут – не дождутся снежного покрова. А птицы юности веселою гурьбой,  смеясь и хохоча, все разом улетели: стремительные дни в их обществе игривом  так незаметно замолчали вдруг,   когда свое отпели.

Стих 104 О, если б только мне найти…

О, если б только мне найти  спокойное, уединенное местечко  и там предаться безмятежно сну! О, если б только, наконец,  дорога эта завершилась наяву! О, если б снова я расцвел,  как раннею весной цветок, найдя в земных глубинах скрытых  какой-то тайный, неизведанный поток!

Стих 105 Когда б имел я власть…

Когда б имел я власть  над этим Божьим миром, я бы разрушил небеса до основанья  и новый парадиз воздвиг, где души все  без всякого страданья исполнили бы все свои желанья!

Стих 106 О смертная моя Луна!..

О смертная моя Луна!  Никто из здешних голосов  не скажет, что грядущее скрывает. Прими как должное, что в чашах нет вина:  лучистый лунный свет их осушает. Наступит ночь прекрасная, когда,  возможно, мир перевернет   твоя небесная сестра,  разыскивая нас во всех концах земли, и глубоко вздохнет, когда узнает,   что мы уже ушли[27].

Стих 107 Мои дражайшие друзья!..

Мои дражайшие друзья!  С весельем в сердце приходя на встречи   и празднуя святые вечера, не забывайте всех товарищей ушедших  и помните, о чем   Хайям просил вчера: когда вы будете в кругу стоять,  чтоб честь воздать прекрасному сосуду,   соединив союзом брачным    наполненные чаши и уста, Омара добрым словом помяните  и чашу, что теперь пуста,  верх дном переверните.

Стих 108 Хайям – раскройщик шкур для мудрости шатра…

Хайям —  раскройщик шкур для мудрости шатра[28] —  в смертельные объятья Скорби угодил: его друзей и собутыльников заветных  Князь смерти ятаганом раскроил. Огонь страданья мозг испепеляет  и в жилах кровь бурлит и негодует, теперь Надежда, ловкая меняла,  его на песню выгодно сторгует.

Стих 109 Глупцы! Вам суждено быть проклятыми вечно…

Глупцы! Вам суждено быть проклятыми вечно и топливом для адского огня служить! До коих пор вы за Хайяма будете молить и милости просить у Милости Предвечной?

Стих 110 Хотя хвалу во славу Божью я не нанизывал…

Хотя хвалу во славу Божью я не нанизывал,  как жемчуга, на нитку, хоть пыль грехов, как корка грязи,  слоями на челе моем спеклась, на милость безграничную я уповаю  и буду уповать всегда. Когда это Омар оспаривал Единство  и разделял его на два?

Стих 111 Там где дворец, глухой стеною окруженный…

Там где дворец, глухой стеною окруженный,  в простор небес взмывает куполами, где короли стоят коленопреклоненно  пред наглухо закрытыми вратами, на зубьях арки крепостной  сидит голубка и воркует в высоте:   – Где, где?    – Где, где?     – Где, где?      – Где, где?

Приложения

Приложение 1 Послесловие переводчика: размышления над стихами хайяма

В приложении к данному изданию мне представляется полезным рассмотреть некоторые философские концепции, бытовавшие в эпоху Хайяма, и порассуждать о его поэзии в свете суфийских идей, которые явно проглядывают сквозь живую ткань стихов. Эта тема заслуживает внимания хотя бы потому, что суфийская духовная культура, к которой принадлежал Хайям, оказала огромное влияние на современное мышление, в том числе и научное, заложив основы критического и беспристрастного изучения действительности, а также либеральных ценностей светского общества. Актуальность Хайяма состоит еще и в том, что его стихи формируют совершенно новый контекст для поиска высшей реальности, не ограниченный ни религиозными, ни атеистическими шорами. У читателя, однако, остается возможность пренебречь этими интерпретациями и просто наслаждаться поэзией, тонким юмором и пафосом свободного самовыражения великого мыслителя.

Свобода и воображение

33 Пришел бы я сюда,  когда б другим был жребий мой? Когда б я мог свободно выбирать, где быть  и кем мне стать под этим небом? Была б судьба моя иной,  возможно, более счастливой, когда б я не пришел, не стал  и даже вовсе не был?

На основании стихов, подобных этому, некоторые западные исследователи сформировали суждение, что Хайям был фаталистом, по крайней мере, не признавал за человеком существенного участия в собственной судьбе.

Другой катрен мог бы охарактеризовать Хайяма с совершенно противоположной стороны:

47 Когда, однажды,  сбросив тленные покровы,   моя любимая душа, ты станешь сутью обнаженной  и воспаришь, свободою дыша,   в бескрайние божественные сферы, лицо твое покроется румянцем от стыда  за то, что ты страдала и томилась в темнице мрачной плоти,  пока тюрьма сама не развалилась.

В отличие от предыдущего четверостишия, тут Хайям провозглашает свободу выбора, он предлагает идею, что уже здесь и сейчас человек имеет возможность перестать «томиться в темнице мрачной плоти», не дожидаясь посмертного освобождения. Быть может, он имеет в виду свободу, которая является результатом устранения ментальной обусловленности и депрессивных психологических зависимостей с помощью суфийских методов трансформации сознания. С другой стороны, некоторые могут увидеть в подобных стихах косвенный призыв наслаждаться жизнью здесь и сейчас, коль скоро жизнь скоротечна и тленна, и, соответственно, не без оснований, считают, что Хайям был гедонистом.

Возможен и третий вариант, такой же упрощенный как теория гедонизма, а именно: Хайям в этом катрене воспевает аскетический подвиг освобождения от плотских уз через уход из мира. Но такую откровенную пропаганду монашеского самоотречения, скорее свойственную ранним буддийским и христианским анахоретам, трудно ожидать от поэта и ученого, который, насколько известно, никогда не был аскетом и притом жил в обществе, где идеалы монашества вряд ли смогли бы кого-то вдохновить. Известное высказывание Пророка Мухаммада гласит: «Нет монашества в Исламе».

В любом случае, два процитированных стихотворения выявляют некоторое противоречие в системе взглядов Хайяма, который, будучи математиком и, стало быть, мастером логики, должен был бы избежать подобных противоречий (если, конечно, это именно противоречия, а не что-то совсем иное).

В поисках этого иного, наверное, будет правильным рассмотреть предполагаемое несоответствие во взглядах Хайяма в контексте философской риторики того далекого времени. Хайям жил в эпоху формирования основных философских школ ислама, когда экзистенциальный вопрос о свободе или несвободе человека (в европейском контексте этот вопрос находится под рубрикой «свободы воли») занимал умы практически всех теологов, мыслителей и ученых. Вопрос этот получил развитие в религиозных идиомах Корана и был сведен к следующей полемике: одни философы настаивали, что человек подчинен судьбе или предопределению, спущенному свыше Аллахом, звездами или причинно-следственной цепочкой многосложных событий известного и неизвестного характера, другие им возражали, признавая за человеком некоторую свободу на том основании, что предопределение или судьба сводит на нет ценность любой человеческой инициативы и превращает нравственный выбор в чистую фикцию. Так вот, самое удивительное – это то, что в стихах Хайяма можно найти доводы в пользу и того, и другого тезиса. Возникает вопрос: во что верил сам Хайям, и верил ли он вообще во что-либо? Был ли он «жертвой противоречий собственного разума», как о нем думали восточные схоласты и Фицджеральд[29]?

Зачем ему понадобилось защищать в своих стихах и ту, и другую позицию? Неужели, забавы ради, чтобы польстить своему авторскому эго, он просто хотел их выразить в поэтической форме? Но ведь возможно, что Хайям просто использовал пафос вышеописанной полемики для того, чтобы озвучить совсем иной, более изощренный взгляд на эту проблему.

Попробуем сформулировать этот же вопрос в терминах современных понятий. Последние исследования ДНК свидетельствуют о чуть ли не тотальной зависимости человека от наследственного багажа, с которым он приходит в этот мир. Болезни и здоровье, сила и слабость, внешний облик, голос, мыслительные паттерны и даже, как сейчас выясняется, предрасположенность к определенному типу поведения – все это записано в информационных структурах ДНК, и мы мало что можем изменить. Та небольшая толика свободы, которая нам все же остается, съедается психологической, культурной и социальной обусловленностью, контролирующей наше мышление, чувства и так называемый «выбор».

Эти ограничения, по сути, являются смирительными рубашками, надетыми на человека одна поверх другой и сковывающими его на всех уровнях существования. Но самыми коварными путами нас, конечно же, связывает время. Оно задает движение по одной единственной, безальтернативной траектории, скорее всего, по кругу. Где же выход из этой многослойной тюрьмы, и есть ли он вообще?

Возможно, ответ на этот вопрос содержится в вышеприведенном тридцать третьем катрене, если взглянуть на него в свете суфийских идей. Прежде всего, в нем слышится отголосок знаменитого шекспировского «быть или не быть?», но у Хайяма эта тема сформулирована радикальнее и глубже. За фасадом поэтического и, быть может, даже схоластического философствования скрывается суфийский метод мышления и тонкого воздействия на реальность. Эта мысль требует некоторого пояснения. Мы все знаем поговорку: «История не терпит сослагательных наклонений», но кто знает, если бы больше людей мыслили сослагательно, рассматривая вероятности даже самого невероятного характера, многое в нашей истории могло бы сложиться по-другому. И многим людям было бы легче предположить, что их внутреннее состояние и мышление непосредственно воздействуют на происходящее с ними и вокруг них. Именно к ним обращается Хайям в сорок седьмом катрене, когда говорит, что у человека есть возможность «выйти из темницы мрачной плоти» (освободиться от уз обусловленности, ментальных автоматизмов) до того, как эта тюрьма сама «развалится». В тридцать третьем четверостишии Хайям показывает, как надо мыслить в терминах сослагательных конструкций, чтобы не упустить ценную возможность бегства из тюрьмы. Предположив вероятность такого варианта, мы снимем с поэта все обвинения в фатализме или пессимизме, которые могут показаться вполне оправданными человеку, не знакомому с суфийской подоплекой его стихов.

Вернемся к этому стихотворению: используя возможности «сослагательного» мышления, Хайям «отматывает» свою жизнь к самому началу, к тому моменту, когда его даже еще не было, когда он еще не попал в лопасти причинно-следственной мясорубки и из этой пустоты или небытия пытается обнаружить альтернативу практически любой данности, даже если этой данностью является сама жизнь. Он не верит в незыблемость чего бы то ни было и ставит под вопрос всё и вся.

Кроме того, в катрене можно увидеть указание на духовную технику, называемую ретроспекцией, или самовспоминанием: человек в своей памяти возвращается к определенному периоду жизни, последовательно углубляясь в прошлое, чтобы снова его «прожить» в состоянии осознанности. Он окидывает взглядом весь узор сложившихся событий, переосмысливает их, распутывает какие-то узлы и возвращает зависшую в них жизненную энергию. При этом хочу обратить внимание на последовательные стадии путешествия, явно обозначенные в катрене:

Первая строка «Пришел бы я сюда, когда б другим был жребий мой?» означает, что Хайям оценивает свою нынешнюю ситуацию – исходный пункт, из которого он отправляется в прошлое, – соотнося её с обстоятельствами, которые могли к ней привести.

Вторая строка «Когда б я мог свободно выбирать, где быть и кем мне стать…» развивает эту мысль дальше: Хайям пытается разглядеть, до какой степени его собственный выбор участвовал в том, что он находится именно здесь и сейчас, и чем был обусловлен этот выбор?

В третьей и четвертой строках: «Была б судьба моя иной, возможно, более счастливой, когда б я не пришел, не стал и даже вовсе не был?» – Хайям рассматривает возможность совершенно иного хода событий, которые могли бы развиться, если бы он не был втянут в водоворот обстоятельств, получивших воплощение и приведших его к существующему положению дел. Здесь очень важно отметить, что данная процедура перепросмотра, как ее называл Кастанеда, тщательно изучавший гурджиевские и суфийские идеи до своей «встречи с Дон Хуаном», не должна превращаться в психоанализ. Некоторых элементов непроизвольного анализа, конечно, не избежать, но в целом это должен быть именно непринужденный просмотр минувших событий и возможных альтернативных сюжетов, которые способна предложить фантазия. Ум для этого должен быть настроен определенным образом, чтобы не создавать препятствий потоку воображения. Последняя точка в путешествии обозначена, как «вовсе не был». В этой точке воображение само себя истощает, игра ума прекращается, образы возвращаются в бесформенное, а концепции – в первичные импульсы и озарения. В таком ментальном вакууме путешественник получает доступ к прямому восприятию (при наличии, конечно же, и других необходимых условий, известных суфийскому мастеру).

«Вовсе не был» также означает миг, момент, предшествующий началу любой цепочки взаимосвязанных событий, когда эго еще не захватило контроль над умом и чувствами, чтобы, что называется, во всеоружии встретить неизвестное. В суфийских кругах считается, что тот, кто развил способность отслеживать «нулевой» момент, становится мастером выбора. В этот единственный миг он как бы находится на распутье и может либо принять, либо не принять вызова предлагающих себя обстоятельств.

Практика ретроспекции наделяет способностью оценивать структуру готовящихся к воплощению событий, находить альтернативные решения в стандартных жизненных ситуациях, а также раскрывает еще одну важную способность – видеть события как узор, в котором органично связываются в единую картину порой несопоставимые факты и малозаметные детали. Человеческая привычка выделять в событии наиболее выпуклые моменты и драматизировать происходящее часто вытесняет эти детали из нашего поля зрения.

С помощью подобных упражнений человек развивает умение угадывать и даже предвидеть будущее. Все это, хотя и начинается с произвольного воображения, приносит очень реальные результаты. Чтобы подтвердить для себя ценность таких путешествий, достаточно вспомнить, как мы слушали в детстве сказки, и какой особый привкус они у нас оставляли. Для многих людей сказка, в первую очередь, была некой особой территорией свободы. В этом родном и одновременно запредельном мире могло случиться что угодно: сказочные герои летали по воздуху, подвергались самым невероятным превращениям, принимали странные, порой нелогичные решения, которые, однако, приводили к желаемым результатам. Одним словом, все было совсем не так, как во взрослом мире. Из сказок мы выносили в мир скучной повседневности обновленную живость восприятия, творческое дерзновение и пьянящее чувство ничем не ограниченной свободы. Таким образом, внутри нас существует некое пространство, в которое мы можем войти с помощью воображения, но не разума, и в этом пространстве есть особая энергия, особые законы – близкие и понятные, не отчужденные от сути человеческого существования. Кто-то может возразить, что воображение лишь уводит от реальности, в лучшем случае помогает забыться. Все это так, но самое главное совсем не это, а то реальное, что мы приносим в свою жизнь из этих воображаемых путешествий. Привносимое оттуда влияет на нашу способность справляться с трудностями, находить неординарные решения в сложных ситуациях и восполнять свои силы из сокровенных источников энергии путем их персонификации и визуализации или воображаемого с ними контакта. В этом воображаемом пространстве свободы, мы можем, например, унестись в будущее и представить себе самые невероятные вещи, или вернуться в прошлое, исправить совершенные ошибки и даже превратить сделанное в несделанное. Но что может быть реального в фантазиях? Ответ на этот вопрос звучит по-сказочному невероятно: «А что если… в чудесной стране преднамеренного и свободного воображения мы способны начать процесс существенного раскрепощения нашего мышления, чувствования и поведения?» Великий суфийский мастер Бахауддин Накшбанд (1318–1389) сказал: «Мы все в караване мечтаний. Караван, но – мечта. Мечта, и все-таки караван. Нам, однако, известно, что такое мечта, в ней скрывается надежда». А другой суфийский мастер, живущий уже в наше время, так высказался по этому поводу: «Прямое восприятие (реальности) – суть функция воображения». Во внутреннем пространстве, где действует не скованная условностями и страхами фантазия, человек даже может приступить к строительству индивидуальной судьбы, которая, подобно кораблю, способна переправить его через океан случая, используя инерционные силы времени как попутный ветер. Надо только научиться управлять этим кораблем.

Давайте пофантазируем о том, что всё это могло бы значить, размышляя над стихами Хайяма.

Мир, игра и реальность

52 Желая Тайное постичь,  мой мальчик дорогой, не отягчай взыскующего сердца  заботою пустой. Пусть ветер тучи планов гонит прочь,  безудержно смеясь, —  за этим призраком пустым   не стоит гнаться. У здешней жизни под арестом находясь,  ты в этот краткий час  начни игрою развлекаться!

Суфийский принцип гласит: «Будь в мире, но не от мира». Суфий не отгораживается от мира, не относится к нему с подозрением, как к искушению, но восхищается им как творением Божьим, вовлекается в его дела, если может извлечь из этого конструктивный импульс, как для своего развития, так и для развития других. В то же время он не цепляется за мир и не пытается его контролировать. Великий поэт и мистический мыслитель Шабистари (XIII–XIV вв.) выразил суфийское отношение к миру в следующем высказывании: «Этот мир не имеет никакого бытия, будучи всего лишь видимостью. От начала до конца он пребывает в состоянии забавы и игры»[30].

Аллегория творения как игры высших сил с самой далекой древности использовалась и в религии, и в мифологии. Высказывание Шабистари содержит целый диапазон смыслов: если мир – игра и забава, то и мы сами, его неотъемлемая часть, – создания игры. Стало быть, вся наша трагикомическая жизнь – не более чем фарс, у которого нет никакой иной цели, кроме игры и забавы:

73 Позволь тебе сказать без аллегорий:  «Мы – куклы Мастера, и ты, и я. Мы громоздимся на столе существованья,  где нами Он играет, затем в коробку для игрушек  нас побросают друг за дружкой и спрячут в темноте небытия.»

Но, если мы способны понять мир и самих себя как игру, то не означает ли уже одно это, что в нас заложена альтернативная программа поиска чего-то более реального? Налицо парадокс, требующий решения: с одной стороны, увлекаясь игрой, мы теряем шанс выйти за ее пределы, с другой стороны, когда мы пытаемся отказаться от игры, делая вид, что ее нет или что она нас не касается, мы только подливаем масла в огонь – в игре всегда найдется роль для серьезных дураков! Поэтому Хайям предлагает использовать игру, «желая Тайное постичь», иными словами, внутри игры можно обнаружить особый контекст, если относиться к ней сознательно.

Преднамеренность и целеполагание – важные и полезные качества, но если они не сбалансированы как будто бы бесцельной спонтанной игрой, то развивают в человеке преувеличенную озабоченность собой и опасную форму эгоцентризма, которые легко выдают себя за бескорыстное служение долгу или высоким целям. Кроме того, людям, чрезмерно ориентированным на целесообразность, свойственна излишняя серьезность. Серьезные люди очень серьезно относятся, в первую очередь, к самим себе и к тому, что волею случая попадает в поле их зрения. Они «реально владеют» миром и, не жалея сил, стремятся утвердиться в областях, которые избирают в качестве жизненного поприща. Они готовы повиноваться и служить любому эмоционально заряженному лозунгу, затрагивающему их неразвитые чувства. Такие люди не любят мыслить сослагательными конструкциями и потому никогда не видят альтернатив тому, что они считают единственной и незыблемой правдой. В отличие от них, тот, кто способен хотя бы временно отвлечься от забот и отдаться игре, отложить в сторону надуманные цели и спросить себя, а что если…, получает возможность отцепиться от собственной жадности и навязанных приоритетов. Он может даже осознать природу самой игры, что позволит ему приблизиться к реальности. Игра подразумевает расслабленность, спонтанность и гибкость, в ней сочетаются чувство прекрасного и чувство юмора. Все эти свойства, по-видимому, имеют один общий источник. Игровая динамика очень важна для развития любого глубокого навыка, именно поэтому игра занимает такое важное место в развитии живых организмов. И люди и животные, как известно, все свое детство проводят в играх. Не зря слово школа на древнегреческом языке означало досуг.

Рассматривая человеческую историю в целом, мы можем легко заметить, что во всех культурных сообществах как будто бы существует некоторое противостояние между человеком серьезным и человеком играющим. Системе в лице государства и религии вообще свойственно питать глубокое недоверие к человеку играющему – скоморохам, шутам, трубадурам и юродивым, которые играли с собственной жизнью и с миром. Лояльными функционерами и защитниками системы всегда были люди серьезные. Сообщества, в которых идея игры, как отношения к жизни и бытию в целом, подавляется, демонстрируют снова и снова свою непрочность и вынуждены справляться с вызовами изменяющегося мира не иначе как с помощью агрессии и разрушения. Именно поэтому настоящие кровопролитные войны происходят исключительно между серьезными людьми и по серьезным поводам.

В интересах стабильности человек серьезный стремится насадить диктат сиюминутной практичности или целесообразности, тогда как человек играющий склонен к радикальной реализации скрытого человеческого потенциала, часто сопряженной с риском разрушения существующего порядка.

Сбалансированное взаимодействие двух вышеописанных мировоззрений поддерживает в сообществах динамическое равновесие, нарушение которого может привести к когнитивному диссонансу в масштабе цивилизации. Возникающие в результате социальные потрясения грозят регрессом в прошлое. Например, на смену утонченной арабо-испанской цивилизации и одухотворенной культуре поэтического рыцарства Прованса пришло варварство инквизиции, которой было свойственно маниакально серьезное отношение к религиозной доктрине. Таким же регрессом можно считать реализацию коммунистической утопии (ее правильнее было бы назвать «советизмом»), пришедшую на смену игривому Серебряному веку. Во все времена просвещенные сообщества с большим или меньшим успехом стремились интегрировать энергии двух вышеупомянутых типов мышления. Демаркационная линия между ними проходит не только в социуме, но и во внутреннем мире каждого отдельного человека. В терминах психологии, один из них основан на левостороннем, другой – на правостороннем восприятии, что связано с разными специализациями двух полушарий человеческого мозга. Первому свойственна приверженность к деталям, анализу, фактам. Второму – схватывание целого, понимание метафор и символов, интуитивное постижение.

Подводя итог, можно сказать, что персоны, относящиеся к игровой позиции, как к чему-то несерьезному, недостойному их внимания, теряют чувство юмора и становятся легкой добычей игривых бесов или бессознательными игроками в корыстной чужой игре. С другой стороны, человек играющий тоже рискует, потому что игра может его «похитить».

На следующем витке развития появляется человек непринужденный, который, придя к равновесию и объединив два вышеописанных способа восприятия себя и мира, освободился от всяческого принуждения, обусловленного односторонним мышлением. Он серьезно и последовательно преследует свои цели, не упуская из виду альтернатив и неизведанных возможностей, открываемых игрой. Отдаваясь игре ради игры, он возвращается в мир целесообразности обогащенным новыми способностями и перспективами.

Внутренний зритель, или наблюдающее Я

43 От всякой жадности и зависти беги,  и превращений чехарда тебя пусть не тревожит.  Сменяется уродством красота — а ты своею чашею владей  да локоном играй своей любимой. Спектаклю бытия уже недолго длиться,  придет его конец неотвратимый.

Итак, радуйся преходящему миру, пусть тебя не удручает то, что он постоянно меняется, и ты вместе с ним. Воспринимай все происходящее как игру, в которую входят с легким сердцем и так же легко из нее выходят: «…локоном играй своей любимой». Но в оболочке обычного философского назидания четверостишие содержит и не столь явный, суфийский смысл. Смысловые уровни не только не противоречат один другому, но даже друг друга дополняют.

Рассмотрим суфийский смысл: мы живем в мире превращений, вся жизнь представляет собой поток сменяющих друг друга форм и внутренних состояний, к которым нас привязывает жадность и зависть, выражаясь языком катрена. Эти состояния – суть формы нашего самоотождествления с внешним миром и собственными эмоциями. Подобно локонам, они скрывают лик божественной истины. Отождествляясь с той или иной ментальной формой или с тем, что происходит на нашей внутренней сцене, мы из актеров и зрителей спектакля превращаемся в его персонажей. Выражение: «а ты своею чашею владей» означает, что человек должен овладеть своим сердцем и не давать ему погрязнуть в потоке мыслеформ. Затем следует фраза «…локоном играй своей любимой», где слово «играй» буквально играет переливами интересных смыслов: любой спектакль – не более, чем игра, он вторичен по отношению к сути бытия. Человек может играть как актер или сопереживать как зритель, помня при этом, что рано или поздно игра закончится, и он должен будет возвратиться к самому себе. Каждый раз, когда нас посещает подобное озарение, мы в очередной раз убеждаемся, что реальным и неизменным было не то, что происходило на сцене, а само наблюдение происходящего. Высшим смыслом любого спектакля, в конце концов, является зритель. Необходимо раскрыть этого неизменного зрителя в самом себе, в своем собственном сердце.

44 Быть может, должен ты быть пьяным от любви —  возрадуйся, Хайям! Иль с милой сердцу ложе разделить —  возрадуйся, Хайям! Конец твой не затмит всемирного конца —  возрадуйся, Хайям! Вообрази, что ты уже ушел, —  и улыбнись, Хайям.

Жизнь и смерть

Жизнь и смерть для обычного человека разделены непроницаемой завесой страха. Это страх перед неизвестным, неприятие изменений как основного закона жизни. Смысл жизни – в ее скоротечности, в сменяющих друг друга состояниях. Каждый момент жизни, каждый ее период исчезает в небытии, в смерти. Человек сначала осознает себя ребенком, затем ребенок умирает, и вроде бы то же существо, по крайней мере, с тем же именем и адресом, занимает его место в образе юноши или девушки. Через некоторое время на эту «жилплощадь» заявляет свои права пришедший извне (из социума) взрослый субъект, весьма чуждый прежнему жильцу. Он хоронит в себе юность, но и сам будет положен в гроб неведомо откуда появившимся стариком или старухой.

103 Увы мне!  Книга подвигов юнца прочитана до корки.  Ее не перелистывать мне снова. Зеленые луга, раздевшись догола,  ждут – не дождутся снежного покрова. А птицы юности веселою гурьбой,  смеясь и хохоча, все разом улетели: стремительные дни в их обществе игривом  так незаметно замолчали вдруг,   когда свое отпели.

Но с кем все это происходит и для чего? Исчерпывая жизнь, мы узнаем то, что лежит в сухом остатке, мы постигаем, с кем происходят все эти метаморфозы, весьма напоминающие процесс дистилляции или очищения. Жизнь и смерть формируют каждый момент нашего существования. Эта истина вполне понятна телу, состоящему из постоянно отмирающих клеток, которые выполняют свои функции и передают эстафету дальше. Телу известна цель собственного существования. Но трусливому уму невыносима даже мысль о смерти, он и мгновения не может обойтись без рассуждений, стремясь ими заполнить любую ментальную пустоту. Если мы не научимся прислушиваться к голосу смерти, сделав ее своим советником уже сейчас, при жизни, то ничему не научимся и после смерти. К этому можно прийти, постигая мудрость тела, мудрость нашего покрова (см. главы «Слоистый пирог времени» и «Интеллект и сердце»).

58 О, если б мог при жизни я узнать  все тайны этой жизни скоротечной, мне смерть раскрыла бы свои секреты —  за гранью разума и за покровом вечным. Но так как ничего я о себе не знаю здесь —  по эту сторону покрова, что нового смогу узнать я там,  когда в покров уткнусь я снова?

Таинственная природа Я

Есть только одно я, несотворенное, невозникшее, неизбывное, ничего не составляющее, никем и ничем не составленное, самосущее и превосходящее пространственно-временной континуум. Иллюзия существования многих различных я связана с феноменом отражения одного и того же Свидетеля на разных планах бытия. Небытие – тоже креатура я, которое для постижения своей природы нуждается в принципиально ИНОМ – в не-я. Таким образом, я создает для самого себя нечто вроде виртуальных границ, которые ему необходимы для конкретизации своего бытия и самопознания. Я пребывает внутри любого осознающего себя существа, и одновременно вовне. Самосознание подразумевает способность видеть себя, хотя бы до некоторой степени, со стороны. Соответственно, я, как наблюдатель и свидетель собственного бытия, по необходимости является посторонним своему существованию.

Я – враг и спаситель, препятствие и цель человека, я – это каждый из нас и одновременно все мы вместе взятые. Некоторые высшие восприятия становятся доступными индивиду только в результате гармоничного сочетания с другими, когда несколько разрозненных я образуют одно единое целое (многие мистики для того и объединяются в группы, чтобы пережить подобные состояния). Все вышесказанное, и много больше того, выражено в таком катрене:

35 Секрет великий мы не можем разгадать,  ни ты, ни я — мистическая тайнопись Творца трудна  и для тебя, и для меня. За Божьим занавесом голоса  о нас ведут беседу без конца, когда ж поднимется полог,  мы двое будем ли   по-прежнему двумя?

Суфийский персонаж Мулла Насреддин, касаясь той же проблемы разобщенности между людьми и внутри отдельно взятого человека, проиллюстрировал сосуществование в нашем сознании, по крайней мере, двух я – культурного (обусловленного) и подлинного (экзистенциального), которые используют принципиально разные системы самоидентификации. Эти я, как известно, часто не понимают друг друга и вступают в конфликт:

Насреддин пришел в банк и попросил кассира обналичить чек. «Не могли бы вы подтвердить свою личность?» – попросил кассир. «Да, конечно!» – ответил Насреддин. Вытащив из кармана маленькое зеркальце, он вгляделся в него и сказал: «Все в порядке, это я!».

Ключевые понятия и метафоры в поэзии Хайяма

А теперь рассмотрим ключевые идеи и аллегории, которые Хайям бросает в тигель поэтического воображения для их дальнейшей алхимической трансформации в чистое понимание.

Интеллект и сердце

59 Доверчивые жертвы интеллекта,  на логику наивно уповая, вы умираете в горячих спорах,  о бытии и смерти рассуждая. Вам невдомек, что винная лоза  в песке сухом не станет плодоносить. Получше почву подыщите, о глупцы, —  иначе не видать вам урожая!

Интеллект оперирует логическими категориями, его функция – интерпретировать, сопоставлять и обобщать, в русле заданной системы координат, «показания» обычных чувств. В этом качестве он, при всех своих достоинствах, не может служить инструментом для изучения высшей реальности. А вот сердце, соответственно подготовленное, способно стать таким инструментом. Оно, выражаясь языком вышеприведенного катрена, как раз-то и является правильной почвой для возделывания.

Подобно винограду, который превращает солнечный свет в сахарную сладость, сердце может трансформировать тонкие и обычно не воспринимаемые энергии в осязаемые качества и способности преображенной личности. Для суфия, как и для других мистиков, сердце – сверхчувствительный орган восприятия, условно связанный с физическим сердцем. Вообще, суфийская метафизическая психология телесно ориентирована. Считается, что именно тело, как физический двойник души, содержит в себе ключи к необходимому прорыву сознания в высшие сферы. В самой терминологии суфийской системы можно проследить связь между духовными реалиями и их физическими эквивалентами.

79 Когда вневременный Господь  меня заботливой рукою создавал, Он, в назиданье мне, подробно —   слово в слово,  любви учебник написал. Затем Он взял мое сердечко в оборот  и из его невзрачного фрагмента ключ вырезал от двери сокровенной,  которая к Реальности ведет.

Сердце постоянно охотится за светом, чтобы отразить и запечатлеть в себе, подобно фотокамере, образы божественного присутствия. Эти «снимки» предъявляются затем сознанию в виде непроявленных впечатлений, для того чтобы оно могло их осознать («проявить»). Если, однако, зеркало сердца покрыто ржавчиной вещизма (привязанности к вторичному), или сознание не сонастроено с реальностью сердца, бытие воспринимается человеком фрагментарно или искаженно. Сознание в результате получает картину, внушающую либо сентиментальное очарование миром, либо страх и ужас перед ним. Первым недугом страдают самоупоенные, невежественные почитатели «прекрасного», энтузиасты квазиэзотерических культов, вторым – депрессивные натуры, психика которых представляет собой особо благодатную почву для религиозного фанатизма и всевозможных мрачных одержимостей, вроде теорий мирового заговора.

Подводя итог, можно сказать, что сердце обладает способностью воспринимать архетипические образы бытия, проникающие с высших уровней существования, а также преодолевать пространство, и время, постигая мир как целое. Но для этого оно должно очиститься, стать, по сути, пустым сосудом, чтобы наполниться духовным содержанием.

Вино и опьянение

Алкоголь, попадая в организм, усваивается и производит измененное состояние сознания, отличное от узкой рассудочной трезвости, линейного мышления. Даже на физическом плане вино делает человека более открытым, размывает ограничения эго и часто стирает границы между ним и другими людьми. Мы же должны помнить, что для Хайяма винное опьянение является метафорой божественной любви, которая не просто производит измененные состояния сознания, но необратимо трансформирует все человеческое существо. Как символ духовной трансформации, вино использовалось многими мистическими традициями, которые исторически предшествовали суфизму исламского периода. Достаточно вспомнить известный евангельский эпизод, когда Христос превратил воду в вино. Символический смысл этого события понятен любому суфию. Цель мистического пути состоит в духовной эволюции, а это, по сути, превращение воды, как естественной природной данности человека, в чистое вино – достижение иного уровня бытия. Этапы приготовления вина могут служить достаточно точной аналогией разных стадий мистической трансформации: виноград отбирают, давят под прессом, полученный сок выдерживают в специальных температурных условиях, в результате начинается брожение. Под воздействием дрожжей (учитель, школа, идеи) сок ферментируется, пенится, «кипит» и выделяет собственную энергию (реализует скрытый потенциал), которая преобразуется затем в качества опьяняющего напитка (измененное сознание).

Суфий стремится достичь иного, неподконтрольного эго состояния осознанности (опьянения), в котором открывается целостное видение, затем – прямое восприятие и, как следствие, другой modus operandi. Эта трансформация осуществляется с помощью разрушения разных идолов эго, обретения гибкости мышления, развития особой чувствительности по отношению к тонким реалиям. В качестве инструментов, но не более того, могут использоваться состояния исступленности, экстаза или, напротив, медитативного сосредоточения, которые затем преобразуются в постоянную осознанность.

В шестьдесят пятом четверостишии Хайям противопоставляет осознанность от вина другой «осознанности», которую в массовом порядке производят в своих последователях различные идеологии:

65 Все секты, семьдесят и две,  скорее позабудь, питьем рассей печаль,  лукавым беспокойным мыслям  не дай себя надуть. Прославь алхимию вина!  Всего один глоток  его багровой трансмутирующей сути пока еще способен обезъядить  мириады стрел тупой вражды  и беспросветной жути.

Прежде всего, поэт в этом стихотворении говорит о семидесяти двух сектах, которые олицетворяют в исламе раскол, предсказанный Пророком Мухаммадом. Он предлагает презреть все их «лукавые» идейные различия и обратиться к «вину» – субстанции, наделенной алхимическими свойствами противоядия от «стрел тупой вражды и беспросветной жути». Являются ли религиозные распри источником вражды и жути или их продуктом – Хайям не сообщает, но зато очень определенно заявляет, что универсальная традиция вкушения алхимического вина, как аллегории божественной любви, не имеет ничего общего с огромным ассортиментом «духовных самогонов» местного производства.

Виночерпий (мастер) наливает вино (импульсы, способствующие изменению сознания) в чашу подготовленного сердца бражника, пьяницы, каковыми эпитетами суфии обозначали духовного искателя. Таким образом, он вызывает в нем опьянение – отвлеченность от навязанных культурных установок, размывание границ обусловленной личности – и постепенно погружает его в прямое переживание реальности за пределами всех ярлыков и конструкций ума. Это состояние суфии называют божественной любовью. Место встреч называется таверной, кабаком. Встречи суфиев многие поэты – среди них и Хайям, и Хафиз – называли застольями, пирушкой, пьяной оргией, что отнюдь не служит указанием на бурный, эмоциональный характер подобных собраний. Они часто проходят в атмосфере медитативного молчания, спокойных бесед и юмористических историй.

81 Непринужденная беседа в кабаке  способна много тайн заветных откупорить. В ней больше прока, чем в молитвах без души,  которые к Тебе обращены —   души моей Творцу, Началу и Концу существованья,  имеющему власть дотла меня спалить или простить   без повода и основанья.

Чаша (кубок) в поэзии Хайяма не обязательно должна ассоциироваться с вином, так же как и вино не всегда означает экстатический восторг божественной любви. Чаша прежде всего символизирует внутреннюю емкость, которую можно чем-то наполнить или от чего-то опустошить. В нее можно собрать, например, впечатления, воспоминания, знания, опыт, тонкую энергию или даже понимание. Однако, как и любой сосуд, она может содержать в себе и что-то ядовитое – страхи, жадность, зависть, гнев, навязчивые желания и образы нереализованных возможностей. От всего этого ее необходимо опустошить, чтобы она могла наполниться новым содержанием. Таким образом, чаша чаще всего используется как аллегория человеческого сердца, которое способно отражать реальность, но в тоже время содержит все положительные и отрицательные свойства человеческой природы.

Вообще говоря, и вино, и чаша могут символизировать самые разные вещи. Как и любой суфийский технический термин, эти метафоры способны менять значение в зависимости от контекста, при этом соответственно настроенный человек всегда их правильно поймет. Примером может послужить такое четверостишие:

46 Из необъятной кладовой вселенной  наполнили один единый кубок и поднесли всему людскому роду,  чтоб каждый его выпил без остатка. Когда наступит очередь твоя,  не плачь и не печалься, повыше кубок подними, прильни к его краям  и пей до дна, до самого осадка.

В форме почти сновидческого нарратива, нарушающего линейную логику, этот катрен сообщает, что каждому индивиду предназначено разделить бремя коллективной судьбы, осушить чашу, налитую для всего человечества. А в другом стихотворении вкушение вина из чаши понимается как участие в неком сущностном, космическом празднике жизни:

1 В то время как Рассвет, Глашатай Дня,  по краю неба широко шагает и призывает мир,  в оцепененье сна застывший,  вином прославить суть Вина, а вслед ему сияющее солнце  потоки злата расточает  на крыши городских домов — Владыка Дня опять кувшин свой наполняет —  по-царски щедро, до краев!

Вот одно из самых загадочных и чудесных четверостиший Хайяма, служащее наглядным примером неоднозначного использования, казалось бы, вполне знакомых метафор:

106 О смертная моя Луна!  Никто из здешних голосов  не скажет, что грядущее скрывает. Прими как должное, что в чашах нет вина:  лучистый лунный свет их осушает. Наступит ночь прекрасная, когда  возможно, мир перевернет   твоя небесная сестра,  разыскивая нас во всех концах земли, и глубоко вздохнет, когда узнает,  что мы уже ушли.

В этом стихотворении есть чаша, пустота, некое раздвоение Луны на смертную луну и ее сестру в небе, а также уход.

В суфийской поэзии Луне традиционно придавалось значение отраженного образа Истины, который запечатлен в сердце. Именно этот внутренний отпечаток побуждает человека к поиску реальности. Человек то и дело проецирует свое невнятное представление об Истине на ту или иную форму – личность, объект или даже идею – и, соответственно, влюбляется в такую форму, приписывая ей качества возлюбленной Истины. Таким образом, у внутренней Луны появляется отражение, двойник во внешнем мире, в мире форм. Подобным двойником может быть любимый человек, духовный мастер, религиозный или социальный идеал.

В данном четверостишии как раз и фигурируют эти две луны: одна – смертная (сокрытая в сердце), вторая – её небесная сестра как ипостась внутренней реальности во внешнем мире. Энергия любви (лучистый лунный свет) очищает сердце от ржавчины эгоизма, опустошает его от всего вторичного. На этом пути человек проходит все фазы разочарования, постепенно изживая в себе привязанность к суррогатам истины, или идолам, как их называют суфии. Слой за слоем он освобождается от всех иллюзий, и даже превосходит поклонение Истине, поскольку, превзойдя двойственность, сам становится воплощенной Истиной.

«Прими как должное, что в чашах нет вина» – означает, что внутреннее существо человека должно стать пустым сосудом, освобожденным от всевозможных обещаний и концепций, вливаемых в сердце «здешними голосами». «Лучистый лунный свет их осушает» символизирует учения и опыт, которые опустошают чашу сердца от иллюзий, чтобы она могла наполниться новым содержанием – непосредственным знанием Реальности (гнозисом). Свет Луны также опустошает или очищает наше сокровенное пространство от постороннего шума и грубых влияний ложного я. Почему именно лунный свет, как представитель высшей Истины, а не сама Истина – Солнце – производит эту трансформацию? Палящие лучи Солнца сжигают все на своем пути, поэтому необходим отражатель, посредник в виде Луны, который донесет до нас свет ярчайшей из истин в переносимой концентрации. Такими отражателями могут быть некоторые жизненные ситуации, физический учитель, посланник или поэт.

Свой внутренний идеал поэт называет смертной Луной, потому что этому идеалу, как отражению Истины, суждено быть пережитым и изжитым в сердце, он должен уступить место непосредственному контакту с Истиной. Так и внешний учитель, если он и в самом деле учитель, в конце концов делает себя ненужным, чтобы ученик из искателя превратился в нашедшего. Это высокое состояние суфии называют фана – уничтожение всего, что стоит между человеком и Истиной. Последняя строка «… и глубоко вздохнет, когда узнает, что мы уже ушли» указывает на уход из мира обманчивых форм как конечную стадию духовной трансформации. Этот момент описан как «ночь прекрасная, когда…» Луна не сможет больше нас найти, потому что мы станем недосягаемыми для ее игры.

Ночь завершает уходящий день и предшествует наступающему. Это можно истолковать как еще одну аллюзию: любое состояние, каким бы совершенным оно ни было, не является конечным, за ним последует иное. Ночь и день также указывают на чередование бытия и небытия в каждой частичке, в каждом явлении духовного или физического порядка. Это, прежде всего, выражается в цикличности определенных состояний, через которые проходит ищущий Истину. В природе Луна вызывает приливы и отливы, и точно так же любовь или духовный поиск вызывает приливы разочарования и отчаяния в ученике, которые затем сменяются в нем отливами – успокоением и безмятежным возвращением к своему центру.

Мгновение, миг, блаженное Теперь

21 Не предвкушай грядущих бед  и будущих потерь, из чаши пей до дна блаженное Теперь —  пока не выйдешь за порог всех бесконечных лихолетий,  соединившись с теми, кто ушел из времени семи тысячелетий.

Только очищенным сердцем (опустошенной чашей) можно схватить блаженное Теперь. Ум и эмоции слишком грубы для этого – они в основном реагируют на события внешнего мира, которые наше культурное сознание искусственно выстраивает по линейке – от прошлого к будущему. Подобная ориентация заложена в человеческой природе как механизм адаптации и физического выживания.

Момент, называемый поэтом Теперь, не найти на шкале линейного времени, да и вообще он не имеет отношения к общепринятой концепции времени. Скорее, его надо искать в той пограничной области, где личностное сознание способно осознать себя в мгновенном проблеске как часть многомерного континуума божественной реальности, большая часть которой находится в диапазоне, недоступном ни уму, ни эмоциям. Настоящее являет собой срез этой вечной, непреходящей реальности, ее отпечаток, отраженный в сердце. Краткий миг и есть ключ к восприятию целого узора, частью которого мы являемся. Он может стать вспышкой глубокого самоосознания и разорвать цепь наработанных автоматизмов – хронических ожиданий и навязчивых опасений, которые создают плотную завесу между нами и Реальностью. В это мгновение нам становится многое понятным, мы можем принять судьбоносное решение, освободившись от оков инерции, отделить себя от прошлого, мельком узреть будущее, избавиться от стремления к обладанию тем, что по природе вещей не может нам принадлежать. Но к этому мы не раз еще вернемся позже, в иных контекстах, которые нам подскажут другие стихи Хайяма.

Блаженное Теперь также символизирует особое состояние, в котором человек, приложившись к чаше сердца, пьет вино божественной любви, стирающей границы между ним и возлюбленной

Истиной. Иными словами, он проникается истиной и сам становится истиной, как это выражено в ранее процитированном тридцать пятом стихе: «мы двое будем ли по-прежнему двумя?».

В двадцать первом катрене есть еще один интересный смысл: по убеждению суфиев, человечество – включая всех, кто жил в прошлом, живет сейчас и будет жить в будущем, – составляет единый развивающийся в нелинейном времени организм, все еще очень молодой, нестабильный и, в целом, не осознающий себя и своей судьбы. Семь тысячелетий – мифологический срок существования мира по Корану – символизируют материальное измерение, линейное, историческое время, в котором мы живем на этой планете. Строки о присоединении к «тем, кто ушел из времени семи тысячелетий» отсылают читателя к суфийской теории о выходе из линейного восприятия времени и объединении всего человеческого опыта, связанного с разными формами существования в многомерном космосе, а также к идее единства всего существующего.

Парные противоположности

Абсолютное бытие Бога и относительная реальность изменчивого мира, добро и зло, святость и порок, сила и слабость, порядок и беспорядок, воля божья и человеческое своеволие, жизнь и смерть – все это парные противоположности, полюса, через которые Абсолют проявляет свой бесконечный потенциал в проявленном мире. Такие противоположности существуют взаимозависимо и, по сути, являются двумя сторонами одного и того же архетипического образа.

85 Каким бы я ни шел путем,  меня Твоих ловушек вероломство  повсюду поджидает, и тот, кто волю над собой  дает беспечности лукавой,  в их сети непременно попадает. В противоречиях несовместимых,  огню и льду подобных,  Ты нам Себя являешь и всем на свете своевольно правишь.  При этом Ты меня  мятежником считаешь?

Зеркало как метафора творения

Вечный дух зрит себя в скоротечном миге, подобно тому, как человек видит себя в зеркале. Абсолют творит миры в целях самопознания. Изначально пустое зеркало отражает любой образ, и точно так же творение, не имея собственного содержания, обладает способностью к отражению божественной реальности. Видя себя в зеркалах творения,

Абсолют познает свою природу через то, что Им не является, даже, в некотором смысле, противоположно Ему, будучи, в сущности, пустотой[31].

Метафора зеркала очень важна для понимания поэзии Хайяма и его нелинейного взгляда на причинно-следственную связь. Например, в зеркале правое становится левым, левое – правым; развивая аналогию, можно сказать, что в космическом зеркале будущее становится прошлым, а прошлое – будущим[32].

Следующий катрен иллюстрирует именно эту идею:

80 Когда ретивых лошадей космической арены  лишь только запрягали, когда Юпитер только засиял  и с ним далекие Плеяды, уже судьба моя была оглашена  с престола наказанья и награды. А если так, то в чем вина моя?  Я делаю лишь то, что присудил Судья.

Если рассмотреть метафору зеркальных реальностей в психологическом контексте, можно сказать, что мир, будучи изначально пустым, лишенным собственного состояния, отражает состояние того, кто в него смотрится. Для доброго он добрый, для злого – злой, для грешника – полон греха, для святого – божественен, для Микки Мауса – один большой мультик. Мир не имеет независимого, реального существования, все существующее лишь отражает и в течение какого-то времени удерживает бытийные качества запредельного Абсолюта. Желая скрыть отсутствие реального собственного содержания, мир непрестанно плодит формы, чтобы казаться не тем, чем он является в действительности – пустотой, видимостью. Человек особенно преуспевает в таком обмане, создавая вокруг себя ореол значительности, чтобы подчеркнуть свою важность. У суфиев в ходу поговорка: «Все не то, чем оно кажется».

55 Луна – еще пока не существо.  В глубоком обмороке превращений она являет нам свое нутро:  то явится животным, то растеньем. Явленья форм не уничтожить, не избыть —  обман небытия вовек не прекратится: Луне ведь свойственно казаться, а не быть,  и непрестанно чем-то становиться.

Неуловимая субстанция бытия

Итак, материальный мир, явленный нам пятью чувствами – своего рода тень, проекция божественного многомерного мира. Слова в прямом их значении, особенно в современном, в сугубо утилитарном или эмоциональном употреблении, не способны адекватно описать неуловимую и многогранную божественную реальность, которая превосходит все наши представления. Чтобы хоть как-то на нее намекнуть и вызвать в человеке соответствующий отклик, можно задействовать воображение, служащее каналом интуиции. Так, например, метафора зеркала способна дать некоторое представление об относительной реальности известного нам мира и абсолютной реальности Первопричины.

Чтобы описать восприятие мира через призму личностного, эгоцентрического сознания воспользуемся другой метафорой. Калейдоскоп по форме напоминает подзорную трубу, но все, что мы видим через него – оптический обман: сменяющие друг друга симметричные узоры, которые хаотично возникают из беспорядочной груды разноцветных стеклышек, когда на них падает свет, отражающийся в зеркалах. Точно так же в зеркальных лабиринтах личностного сознания самые бредовые идеи и разрозненные обрывки непроверенной, плохо усвоенной информации могут принять вид согласованной, симметричной и законченной системы взглядов, а маниакальная жадность или привязанность – предстать как сильное и глубокое чувство. Взирая на мир через калейдоскоп внушенных представлений, мы свято верим, что мир именно таков, каким мы его видим и чувствуем. Глубоко внутри себя мы, конечно, подозреваем о существовании иной реальности, даже воспринимаем ее присутствие, и это придает нам некую уверенность, отчего заблуждение только усугубляется: в кривых зеркалах плененного сознания подспудное ощущение реальности предстает в искаженном виде, а внутренняя уверенность незаметно переходит в самоуверенность, цементирующую «оптический» обман. Суфии считают обычное человеческое сознание, даже вооруженное сильным интеллектом, недостаточным для понимания истинного положения вещей, не говоря уже о вечном вопросе: в чем смысл человеческой жизни? Для того чтобы увидеть мир как он есть, нужен не калейдоскоп, а подзорная труба. Нам необходимо перестать смотреть на вещи через одни только взлелеянные концепции и суждения – как бы разучиться всё понимать тем способом, которым мы привыкли. Новый виток в самопознании начинается с того, что человек из знающего и понимающего субъекта снова превращается в незнающего и непонимающего, каким он был в детстве, когда едва ли был даже субъектом. Многие трудно постижимые вещи мы понимаем именно через непонимание. Мы должны преодолеть страх перед неопределенностью и научиться выносить пустоту незнания – ментальный вакуум, которого больше всего страшится наше эго.

63 Мои обманутые недруги  меня философом зовут — я кто угодно, только не философ!  Свидетель Бог, я от философов далек  и всей их мудрости совсем не понимаю: в печальном обиталище людском,  я даже самого себя не знаю.

Суфийский путь может оказаться не по зубам интеллектуалам, его легче пройти тому, кто способен регрессировать от инертного понимания к динамическому непониманию. Когда человек думает, что он что-то знает или понимает, он, как правило, успокаивается и перестает искать. Непонимание является очень важным стимулом поиска и начальным состоянием для обретения искомого.

Метафора как инструмент мышления

Как читатель мог уже убедиться, с помощью одной и той же метафоры можно выразить целый диапазон смыслов и довольно органично их связать. Метафора, как и вообще язык, является эффективным инструментом мышления, коммуникации и синтеза идей, но она имеет свои ограничения, за которые не следует выходить, если мы не хотим превратить ее в эмоционально заряженный фетиш. Здесь проходит граница между суфизмом и религией, поскольку последняя склонна понимать буквально многие метафорические описания или утверждения в священных текстах, отчего возводит их в ранг непререкаемых истин. Стремясь эти истины защитить и распространить, религия может дойти до очевидного абсурда и мракобесия. «Верую, ибо абсурдно», – сказал Тертуллиан, один из ранних теологов христианства. Какой бы смысл он сам ни вкладывал в эту фразу, в дальнейшем многие богословы ее использовали для оправдания самых несуразных предрассудков и суеверий, вытекающих из буквальных интерпретаций Священного Писания.

Для суфиев так называемые религиозные «истины» служат аллегориями и художественными образами, их используют, как инструменты мышления, настраивающие на восприятие тонких многоуровневых структур реального, а не придуманного мира.

Борхес, величайший авангардист нашей эпохи, в одном из своих рассказов выразил мысль, очень близкую суфийскому восприятию реальности:

«… Многосоставная природа – свойство любого символа. Скажем, аллегория предлагает читателю двойственный или тройственный образ, а не наглядную картинку, которую легко обменять на отвлеченное существительное. „Аллегорические характеры… представляют собой нечто среднее между непреложной реальностью человеческой жизни и чистыми абстракциями логического познания“… Доверимся этой двойственности, ведь для мистиков даже реальный мир – всего лишь система символов… Из сказанного напрашивается вывод: нелепо сводить рассказ к морали, притчу – к прямому смыслу, а так называемую форму – к так называемому содержанию.[33]»

В другом эссе Борхес цитирует Флобера: «Страсть искать окончательное решение – гнуснейшая и бесплоднейшая из маний. Искусство по необходимости прибегает к символам».[34]

Судьба и свобода выбора

77 Нам истина в гиперболах дана,  о сердце сердца моего! И вот тебе одна:  когда, охваченное грустью и тоской,   ты сетуешь на груз земных трудов, прими совет простой —  свободно покоряйся своей ноше!   Не восставай! Не убегай!    Смиряйся пред судьбой! Все, что грядущее тебе готовит,  уже очерчено решительной рукой.

Идея судьбы как некоего неотвратимого предопределения, которому люди считают необходимым покоряться или, напротив, сопротивляться, для Хайяма – не более чем гипербола, метафорическая линза, с помощью которой можно разглядеть некоторые тонкие реалии. Соответственно, его совет не следует понимать буквально. Скорее, поэт приглашает нас задуматься о характере свободы и покорности, о выборе и отказе от него. Свобода и покорность – казалось бы, противоположные состояния – на определенном уровне понимания могут друг друга дополнять. Например, если человек предан поиску высшей реальности, он должен быть готов повиноваться условиям поиска и пожертвовать сиюминутной свободой своеволия ради той свободы, которую даст ему понимание законов реальности. Таким образом, его свободой становится сознательный выбор неотвратимой реальности – по сути, свобода от выбора, по словам одного современного суфия. Разве не так же люди решают свои проблемы в социальных или бытовых ситуациях, ревностно привязываясь к диктату здравого смысла, чтобы не оказаться во власти собственного воображения? (Правда, в этом случае не мешает убедиться, что выбор сделан именно в пользу здравого смысла, а не какой-либо мании в одеждах здравомыслия). Гипноз чувства собственной правоты, парадоксально сочетающийся с внутренней неуверенностью в себе, дезориентирует человека. В этом состоянии никакой выбор невозможен, человек становится рабом любой овладевшей им идеи. С другой стороны, сознательная покорность высшему закону, если он понят, отказ от кажущегося выбора в пользу реального существования делает нас по-настоящему свободными.

В книге Размышления Идрис Шах приводит миниатюрную притчу:

«У меня всегда есть свобода выбора, – сказала овца, – могу щипать, но могу и грызть»[35].

Это, разумеется, свобода выбора для овцы. Когда же Хайям говорит: «Все, что грядущее тебе готовит, уже очерчено решительной рукой», он отнюдь не имеет в виду, что мы – марионетки некой данной сверху судьбы.

Суфии порой доводили идею до абсурда с тем, чтобы вывести мышление из тупика однозначности. Семьдесят восьмой катрен, продолжающий тему предыдущего (семьдесят седьмого), дополняет и разъясняет его:

78 Еще вчера твое сегодня было решено  без твоего согласья и участья, чтоб снять с тебя ярмо пустых желаний,  которые взлелеял ты давно. Так радуйся, что не твоим стараньем,  без глупых просьб и жалкого нытья твое грядущее подробно расписали  в анналах сокровенных бытия.

В этом стихотворении Хайям предлагает рассмотреть внешнюю и внутреннюю свободу как два противоположных полюса, которые совместно формируют ценность человеческого существования. Современные люди в большинстве своем понимают свободу как возможность удовлетворения своих желаний и пытаются убрать с пути все, что этому мешает. При этом подразумеваются не только насущные потребности (еда, выживание, секс и т. д.), но и творчество, самореализация и другие, более тонкие желания, удовлетворение которых должно было бы сделать нас счастливыми. Сегодня существует огромный арсенал инструментов для достижения личной свободы: информация, деньги, власть, образование, средства связи и передвижения, относительно либеральное устройство общества, медицина, способная успешно бороться со многими болезнями, продлевать жизнь и омолаживать организм. Казалось бы, мы на верном пути, но тут оказывается, что в нашем внутреннем мире существует не меньше ограничений, чем во внешнем, и их необходимо преодолеть, чтобы стать по-настоящему свободными. В поисках выхода, мы начинаем осознавать, что желания могут как привести нас к свободе, так и продать в рабство. Исходя из этого понимания, мы готовы какими-то желаниями пожертвовать ради исполнения других, кажущихся нам более важными или перспективными.

При этом культура и общество на определенные желания накладывают табу, другие поощряют. Некоторые желания входят в моду, на другие мода проходит, а есть еще такие, которые расцениваются как непрактичные или инфантильные. Нас учат оценивать желания с точки зрения морали и деловитого «здравомыслия», но почти никто не задумывается о том, откуда берутся желания.

В этом и состоит корень всей проблемы: желания, которые насаждаются извне, – воспитанием, пропагандой, жадностью или страхом – нельзя считать собственными, даже если это желание добра, всеобщего блага или духовного просветления. В погоне за удовлетворением таких желаний человек ничего не достигает для себя самого, поскольку они, по сути, чужие. Такие «пустые желания», как их называет Хайям, делают человеческое существо зависимым от внешнего успеха, развивают в нем хроническую неудовлетворенность и плодят еще больше суррогатных желаний. Ни о какой свободе в этих обстоятельствах говорить не приходится, потому что человек становится рабом стимулов извне, его кругозор сужается, и он перестает распознавать ситуации, которые наилучшим образом могли бы ему послужить.

Однако, существуют и другие желания, идущие от внутренней сути, то есть собственные желания человека, способные сделать его более свободным в обоих мирах – внутреннем и внешнем. Эти желания трудно различить и описать. Все, что можно о них сказать, так это то, что они не навязаны социумом и никак не обусловлены компенсаторными мотивами. Чтобы их услышать и осознать, необходимо приглушить назойливые мольбы и причитания имитированных желаний. Когда человек по-настоящему знает, чего он желает, удовлетворить это желание не составляет большого труда, прежде всего потому, что никакие другие побуждения его больше не отвлекают.

Опыт многих людей подтверждает, что в экстремальных условиях почти полного отсутствия внешнего выбора – в неволе, в стесненном материальном положении или в болезни – иногда удается значительно расширить диапазон внутренней свободы, и это происходит потому что человеку удается снять с себя «ярмо пустых желаний», питаемых навязчивым стремлением любой ценой преуспевать или быть как все. В результате подобного вынужденного раскрепощения он открывает для себя новые горизонты, что уже само по себе может изменить его жизнь. Например, он постигает, что внутренняя свобода связана со способностью управлять своей реакцией на события внутреннего и внешнего характера, необусловленно рассматривать вещи с разных точек зрения, подвергать вопросу любую данность и любое чувство, произвольно вовлекать и отстранять внимание, поскольку именно внимание хранит ключи к нашей свободе.

Таким образом, в семьдесят восьмом катрене выражена на первый взгляд довольно парадоксальная идея: отсутствие выбора, или свобода от выбора внешних обстоятельств может освободить наше мышление и чувства от власти обусловленных желаний.

Слоистый пирог времени

Тема времени занимает в поэзии Хайяма важнейшее место. Взаимодействие прошлого, настоящего и будущего – трех условных измерений – отражено во многих образах и метафорах поэта, например, в таком катрене:

37 Кувшин сей много тысяч лет назад  печально исполнял любви напевы, подобно мне, преследовал мечту,  прекрасным обликом сраженный. А эта ручка расписная была рукой юнца  и грациозно обвивала шею девы, которую так трепетно ласкал   сосуд влюбленный.

Это стихотворение, при небольшом усилии воображения, раскрывает фрактальную структуру времени: постигая, что кувшин был в прошлом влюбленным юношей, который, в свою очередь, уже тогда был кувшином – сосудом любви, поэт устанавливает свою собственную истинную протяженность в многомерном узоре времени. В этом смысле кувшин ему служит зеркалом.

Таким образом, в настоящем моменте содержится все время во всей его совокупности. Вещество времени можно уподобить «слоистому пирогу»: все, что было, есть и будет, заключено в каждом его кусочке. Но понять вкус пирога можно только при наличии определенных рецепторов и культивируя соответствующий вкус. Пока человек не способен ощутить внутреннего объема и вкуса времени, он остается просто трехмерной проекцией, отрезанной от многих дополнительных измерений собственного существования.

72 Унылый склеп,  в котором пребываем мы в смятенье, — не что иное как волшебный балаган,  где на экране пляшут тени. Здесь лампой солнца освещает Бог  идущее на сцене представленье: безликие чужие силуэты  разыгрывают лживые сюжеты.

Ранние материалисты верили в то, что Вселенная сама себя бесконечно воспроизводит, являясь самодостаточной системой, которая не нуждается в Создателе или в каком-то другом запредельном факторе. Современная наука, однако, отказалась от идеи дурной бесконечности, когда было установлено, что вселенная, как и всё, что в ней находится, имеет свой возраст и движется от начала к концу, который должен когда-нибудь случиться, но еще непонятно, каким образом и в результате чего. С момента этого открытия, наука, можно сказать, начала возвращать Бога назад во Вселенную. Коль скоро мы установили, что Вселенная имеет начало и конец, мы вынуждены снова задаться древними вопросами: что было до начала, почему все началось, что будет после конца?

Существование вечности как высшей, божественной реальности можно постулировать на том основании, что время-пространство-энергия-вещество, как причинно-следственная структура, не могла бы сама по себе возникнуть без предшествующей причины, которая по необходимости должна относиться к совершенно иному порядку вещей – и с точки зрения метафизики, и с точки зрения современной науки.

Согласно теории Большого взрыва, вся огромная, но отнюдь не бесконечная, вселенная «как бы случилась» в некий «изначальный момент», когда «бесконечно малая частица бесконечно большой плотности», настолько большой, что в ней содержалась вся материя, образовавшая затем вселенную, «как бы внезапно» «взорвалась». Это и стало первым

«событием», положившим «начало» времени и пространству, так же как всему звездному миру.

По количеству закавыченных слов, которые должны в этом кратком утверждении пониматься не так как обычно, и даже вопреки своему номинальному смыслу, мы можем увидеть, что наш повседневный язык, скорее предрасположенный к метафизике, очень плохо служит ученым, когда они прибегают к нему, чтобы описать научную модель мира, свободную от метафизических предрассудков.

У метафизиков, конечно, тоже существовали определенные проблемы с языком, но они умели их решать с помощью аллегорий, вполне понятных нашим чувствам и образному восприятию.

Древние метафизические системы утверждали: у существующего есть начало и конец по аналогии со всеми известными нам вещами. Началом всего был волевой акт творения, не зависящий от цепочки последовавших событий, но их предопределивший. В этом акте уже содержался потенциал и матрица всего сотворенного мира. Концом мира является его кульминационный момент, точка наивысшей реализации, в которой все творение как объединение всех процессов, мыслей и действий, составляющих развивающуюся драму бытия, найдет свое логическое разрешение и оправдание.

Начало и Конец, являясь двумя полюсами времени, замыкающими с обеих сторон причинно-следственный континуум, существуют на границе с вечностью, где нет ни «до», ни «после». Соответственно, с позиции вечности (но не времени) эти полюса должны совмещаться, будучи по сути одним и тем же единовременным актом.

К кругу подобных идей можно также отнести известную фразу из Апокалипсиса Иоанна: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний».

Поскольку некая часть нашего существа, согласно суфиям и Хайяму, всегда пребывает в изначальном и одновременно кульминационном моменте творения, мы можем из этой точки по-другому увидеть свою нынешнюю жизнь и вознамериться последовать своему предопределению.

84 Еще немалое количество сюрпризов  таится в этом теле, которое Он сотворил из глины.  А мог бы я, и в самом деле, быть лучше или хуже, чем я есть,  коль прежде всех времен уже я был, — намного раньше, чем Господь  своей рукой меня слепил?

Во многих стихах Хайяма очень тонко выражена мысль, что идею неотвратимой судьбы не следует понимать как роковую предрешенность, диктуемую слепым детерминизмом линейного характера. Скорее, судьба – это синхронное движение навстречу друг другу двух целенаправленных созидательных потоков, приведенных в действие симбиозом божественного и человеческого намерения («решительной рукой») – они встречаются и одновременно присутствуют в точке события.

Замечательно и то, что Хайям в восемьдесят четвертом катрене говорит об удивительных свойствах именно тела, а не ума или даже души, как мы ее понимаем нашим умом и эмоциями. По этому поводу высказался и Борхес:

«В любом акте восприятия и внимания уже скрыт отбор: всякое сосредоточение, всякая настройка мысли подразумевает, что неинтересное заведомо откинули. Мы видим и слышим мир сквозь свои воспоминания, страхи, предчувствия. А что до тела, то мы сплошь и рядом только и можем на него полагаться, если действуем безотчетно. Тело справляется с этим головоломным параграфом, лестницами, узлами, эстакадами, городами, бурными реками и уличными псами, умеет перейти улицу так, чтобы не угодить под колеса, умеет давать начало новой жизни, умеет дышать, спать, а порой даже убивать, – и все это умеет тело, а не разум. Наша жизнь – цепочка упрощений, своего рода наука забывать»[36].

Борхес, фактически, противопоставляет два когнитивных процесса. Один из них мы можем назвать синтетическим, когда информация накапливается и обобщается, или концептуализируется. Другой процесс действует посредством редукции, упрощения или регресса от идеи к первичному импульсу – наука забывать, как говорит Борхес. Соответственно, именно через тело, наш материальный носитель, согласно Хайяму и Борхесу, пролегает путь к подлинному осознанию слоистой природы времени. Ум мыслит отчужденными, абстрактными и обусловленными концепциями, тогда как тело на самом примитивном уровне держит руку на пульсе реальности. Тридцать восьмой катрен содержит еще более специфическое указание на роль тела:

38 Вчера на площади базарной  я гончара лачугу посетил: замес из вязкой, грубой глины  безжалостно он мял и колотил. Тут ухом внутренним я услыхал   протяжный стон  и шепот, доносящийся из бездны: «Я некогда была тебе подобна,  помягче обходись со мной, любезный…».

Слова: «…из грубой, вязкой глины безжалостно он мял и колотил» можно считать ключевой метафорой, прозрачно подсказывающей, что речь идет о вовлеченности в некое физическое действие. Глина (прах) – аллегория плоти, тела. Хайям, таким образом, обозначает для нас характер суфийской работы, в которой большое внимание уделяется работе с телом. Помимо известных телесных практик (всевозможные движения, расслабление, танцы, горловое пение, речитативы, дыхательные упражнения и т. д.), суфийский искатель, как правило, погружается в ту или иную физическую деятельность. Например, он может заниматься строительством, приготовлением пищи, рукоделием и самыми разными видами ремесел – все это возвращает чувства к источнику, к телесному инстинкту, непосредственно связанному с сокровенной областью, где все измерения времени сосуществуют и соучаствуют в реальном событии. Эта тема проходит рефреном через многие стихи Хайяма. Вот еще одно стихотворение, посвященное той же идее, но уже с новым оттенком:

39 Гончарный круг отбрасывает тень  и легким мраком мастерскую оттеняет. Задумавшись, я наблюдаю гончара:  с каким искусством он раствор приготовляет, чтобы лепить кувшины и горшки  из разных качеств замечательных людей — из грубых пяток странствующих нищих,  из нежных рук могучих королей.

Многие люди не способны понять истинного предназначения жизни и адекватно оценить свою полезность, поскольку этому препятствует обманчивое чувство собственной важности. Суфий уничтожает это чувство ради того, чтобы занять соответствующее ему место в схеме вещей, что и является осуществлением человеческой судьбы. Он, по сути, становится функцией самой жизни. Эта идея проиллюстрирована также и в следующем катрене:

96 Когда судьба меня затопчет в землю вдруг и отсечет надежды корень безвозвратно, друзья мои, сойдитесь в тесный круг и сделайте из праха моего простой кувшин   для влаги ароматной.

Идея времени в алхимическом контексте

В 56 катрене Хайям провозглашает важный принцип своей философии, который в несколько ином аспекте раскрывает то, что было сказано прежде о природе времени.

56 Скорей неси вина,  чтобы унять на сердце жар   невыносимо жгучий! Мое существованье в этом мире  течет подобно ртути капелькам летучим. Восстань и укради у сна  его сокровище – дар бденья, и помни: пылкость юности не вечна.  Она продлится, как слеза цветка, —   одно мгновенье!

Это алхимическое стихотворение содержит очень любопытную информацию. Прежде всего, поэт говорит, что сердце его испытывает невыносимо жгучий жар. Этот жар, по описаниям многих мистиков, в том числе и христианских, является первым сигналом влюбленности сердца, симптомом внутреннего пробуждения. Он хочет погасить жар вином. Вино, как мы знаем, притупляет физическую боль и душевные страдания. Но вино, о котором говорит Хайям, – это дар божественной любви. По аналогии с опьянением от вина, божественная любовь «расширяет» сердце – разрушает границы эго – и трансформирует жгучую боль, сопровождающую пробуждение, в особую сознательность. Такая сознательность или жизнь, которую она открывает, отличается динамичностью и новыми конструктивными свойствами, отчего поэт сравнивает ее с летучими капельками ртути. Ртуть была основополагающим элементом в средневековой алхимии – духовно-психологической науке, ставшей известной в Европе в основном благодаря работам арабского суфия IX века Джабира, или Гебера. Его полное имя на арабском звучит так: Абу Абдаллах Джабир ибн Хайян ад-Азди ас-Суфи. В алхимической системе ртуть (Меркурий) отождествляется с женским началом – летучим и пассивным, а сера (Сульфур) – с мужским, постоянным и активным. Правильное соединение этих двух элементов в человеческом сознании приводит к алхимическому союзу, называемому также алхимической свадьбой. Такова начальная стадия трансмутации – процесса превращения грубого в тонкое. Хайям неоднократно в своих стихах прославляет момент, мгновение, миг, а здесь он прямо говорит, что жизнь его течет подобно летучим капелькам ртути – возможно, он намекает на способность осознавать моменты как своего рода дискретные частицы, «атомы» времени. Не воспринимает ли Хайям время как некую субстанцию, имеющую неизвестные нам характеристики? В суфийской литературе иногда мелькает малопонятная фраза: «Суфий – это сын времени». Как уже упоминалось ранее, суфии придают большое значение осознанию времени. Многие суфийские авторитеты настойчиво повторяют, что суфий соотносит себя с каждым проживаемым моментом, и что в основе суфизма лежит принцип: время, место, люди. Этот принцип означает, что каждый момент обладает собственными индивидуальными свойствами, которые способен воспринять только тот, кто сам стал индивидуальностью или находится на пути к ее обретению.

Таким образом, «суфий – сын времени» – это не метафизическое клише или декоративная поэтическая идиома. В этой фразе содержится огромный потенциал смысла: высшее состояние суфия рождается в результате сочетания пассивного женского начала с активным мужским. В роли пассивного начала выступает время или жизнь, представляющая собой поток моментов, а в роли активного – внутреннее намерение.

Человек (сын времени), наделенный острым пониманием текучей, «ртутной» природы частиц времени, способен развить осознанность жизненных моментов и высвободить скрытую в них энергию (выражаясь суфийским языком, «расщепить атом времени»). Высвобождаемая энергия (невыносимо жгучий жар) преобразуется благодаря созданию особой среды (винному опьянению, или любви) в новое состояние (дар бдения), по сути противоположное опьянению.

13 Любовь небесных гурий луноликих  нам обещают после смерти дать в награду, а я вам говорю, что нет цены  сегодняшнему соку винограда. На счастье в будущем не уповай,  цени лишь содержимое кармана. Да не прельстится слух твой жадный  победной дробью пустого барабана.

Здесь Хайям противопоставляет осознанность текущего мига жадным ожиданиям, в которых, как в навязчивом сне, проводит всю свою жизнь обычный человек. Поскольку люди, как правило, не способны замечать отдельные моменты, осознавать их должным образом и усваивать то, что в них содержится, они пытаются хоть как-то компенсировать этот недостаток. Соответственно, они выстраивают в своем воображении искусственное линейное время, где индивидуальные моменты мало что значат, а настоящее подменяется прошлым или будущим. Пребывая в вечном цейтноте, индивид никогда не может насытиться живым временем, потому что потребляет его искусственно созданный суррогат, лишенный какой бы то ни было питательности. В этом состоянии человеческое существо способно только жаждать, не находя ни в чем удовлетворения. Концепция питательного времени, как особой энергетической субстанции, содержится, например, в Старом Завете, где сообщение о смерти каждого из патриархов сопровождается неизменной фразой: «…и скончался (Авраам, Исаак, Иаков) и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью, и приложился к народу своему».

По мнению суфиев, именно эмоциональная жажда, желание иметь больше, чем необходимо, создает иллюзорную проекцию будущего и становится завесой, заслоняющей прямое восприятие реальности. Суфий должен настроиться на возможности момента (сегодняшний сок винограда), которые раскрываются в опьяненном любовью сердце (когда сок превращается в вино). Хайям уподобляет такие внутренние возможности, заключенные в скоротечном миге, содержимому кармана, или наличности сердца («карман» и «сердце» являются синонимами в суфийской литературе) и противопоставляет их бесполезным упованиям на будущее или эмоциональным ожиданиям, прельщающим жадный слух.

Смерть и любовь

Думая, что мы чем-то владеем, собственной жизнью или чем бы то ни было в этом мире, мы обрекаем себя на разочарование. Мы преследуем образ счастья, а не то, что его создает; прельщенные отражением в зеркале, хватаемся за зеркало, упуская из виду то, что в нем отражается. Мы каким-то образом знаем об этом самообмане, но беспокойство, страхи и жадность не позволяют осознать его механизм, в результате чего возрастает неудовлетворенность, которая еще больше увеличивает нашу приверженность вторичному.

Изменчивость мира, коварство судьбы и недолговечность человеческой жизни Хайям не склонен считать поводами для пессимизма, более того, он видит в них основание для развития постоянной осознанности. Таким образом, они могут немало способствовать поиску истинной, непреходящей реальности бытия.

51 Сей жизни караван уходит в неизвестность,  следов его не сохранят пески. Что зря оплакивать друзей  и думать о грядущем, мой Саки? Ты лучше радостный текущий миг лови —  через мгновение его не станет. Налей еще вина и чашу подними —  пройдет и эта ночь, и в Лету канет.[37]

Стремясь осуществить прорыв к реальности, постичь истину, превосходящую все человеческие догадки о ней, суфий освобождается от предубеждений и ментальных конструкций, создаваемых эго для самоутверждения. Ему необходимо также избавиться от виртуальных якорей – эмоциональных привязок в виде сожалений о прошлом или упований на будущее. Они удерживают человека на месте, препятствуя свободному плаванию. Преодолев все эти преграды, превзойдя самость, претерпев смерть – процесс трансформации сознания – суфий становится способным увидеть истину глазами самой истины. Пророк Мухаммад по этому поводу сказал: «Умри до своей смерти».

Достичь этого рубежа, перейти его и затем возродиться способен только влюбленный, потерявший себя ради любви к иному, чем он. Любовь на первом этапе окрыляет влюбленного, дарит блаженство, затем уничтожает его и, наконец, возрождает «к жизни вечной», согласно учению христианских и суфийских алхимиков. Тема смерти влюбленных была не однажды выражена в ключевых литературных произведениях Востока и Запада, самые известные из которых: «Лейла и Меджнун», «Хосров и Ширин», «Тристан и Изольда», «Ромео и Джульетта» и многие другие, удивительным образом созвучные друг другу. Метафорами смерти как трансформирующей силы пропитана мировая литература с древнейших времен.

В этом контексте весьма примечателен девяносто девятый катрен:

99 Лелей меня вином,  пои меня его пьянящей сутью   из чаши золотой: пускай рубиновым огнем  заполыхают щеки восковые. Когда же я умру,  вина божественною влагой   мой бренный труп омой и из лозы его родной  сплети носилки гробовые.

Остановимся на нем подробнее. Вино или винное опьянение в суфийской поэзии означает состояние божественной любви, экстатического восторга, в котором искатель себя теряет, растворяясь в божественном присутствии, поэтому неудивительно, что Хайям требует вина. Но на этом он не останавливается и наказывает омыть вином его труп и сплести гробовые носилки из винной лозы. Согласно интерпретации Роберта Грейвса в предисловии к английскому переводу Рубайята, поэту хотелось бы, чтобы даже воспоминания о нем доносили до потомков опьяняющее благоухание божественной любви. Этот образ содержит и другие аллюзии, например: мистик поначалу «умерщвляет» свою плоть, чтобы очистить зеркало сердца от ржавчины плотских привязанностей. Когда эта цель достигнута и в очищенном зеркале проступает образ возлюбленной истины, энергия любви (вино) изменяет не только его сознание, но и тело, которое становится послушным инструментом преображенной личности. «Похороны» тела на носилках, сплетенных из виноградной лозы, символизируют его воскресение в новом качестве.

Духовное учение в качестве инструмента, а не объекта поклонения

Многие видят в суфизме пантеизм, язычество, колдовство, эзотерическое христианство, буддизм, учения древнегреческих и зороастрийских культов и т. д. Это связано с тем, что огромное разнообразие материалов, которые суфии используют в чисто иллюстративных целях, буквально мыслящие люди принимают за декларации суфийского учения. Именно так и рождаются ярлыки, плодящие упрощенные схемы духовных реалий. К подлинно духовным учениям они не имеют никакого отношения. Жертвой такого буквализма стала и поэзия Хайяма. Суфийский авторитет нашего времени Идрис Шах писал по этому поводу: «Фицджеральд, надо отметить, подобно многим восточным схоластам, воображал, что, так как Хайям временами описывал различные точки зрения, то он и сам был, в некотором смысле, жертвой противоречий собственного разума. Подобный взгляд, хотя он и типичен для многих академических ученых, не отличается глубиной мысли: так, некоторые люди полагают, что, излагая ту или иную позицию, человек и сам ее придерживается, а если он демонстрирует какие-то действия, то эти действия характеризуют его самого»[38].

Суфии не создают доктрин, претендующих на «истинное» описание неописуемой реальности. Для объяснения некоторых существенных понятий в подходе к трансцедентному они пользуются примерами из обыденной жизни или мировой литературы. Кроме того, они считают, что сами вещи, явления и события (да и весь мир в целом) являют собой не более чем аллегорию или образы вещей и событий иного, реального мира. Этот принцип выражен в известной суфийской фразе: «Очевидное является мостом к Реальному».

70 Еще до наступления времен,  когда Он только стал весь космос создавать, извечные Скрижали и Перо, и Небеса, и Ад  я дерзко вознамерился познать. Тогда сказал мне мой наставник дорогой,  всем сердцем истину любя, что Вечные Скрижали и Перо, и Небеса, и Ад  смогу найти я лишь внутри себя.

Таким образом, суфии весьма искусно работают с человеческим сознанием через символ. Раскрытие взаимосвязи внутреннего и внешнего миров посредством аналогий и образов представляет собой особенность суфийского психологического подхода.

71 Мое истерзанное тело  каркасом небу послужило, а слез моих чистейшая река  Джихуна русло проложила; моей страдающей душе  горнилом служат адские мученья, а рай – всего одной минутой наслажденья.

Идеи и объекты интересуют суфийского искателя, прежде всего, в контексте их взаимосвязи с внутренним миром человека. Номинальный смысл учений и концепций, в котором можно увязнуть, если воспринимать их слишком прямолинейно, представляется суфию вторичным, во всяком случае, ненадежным. Любой смысл может быть выхолощен, неверно интерпретирован и превращен в оболочку совсем другого, произвольного смысла: вещи меняют свое значение в зависимости от нашего внутреннего состояния. Так, например, многие религиозные учения изначально призывали к любви, великодушию и терпимости, но со временем выродились в пропаганду ненависти, вражды и разделения среди людей. Для этого им даже не понадобилось что-либо менять в своих доктринах. Здесь опять нам могут помочь слова Руми: «Не смотри на мою внешность, бери то, что я тебе даю». Иначе говоря, оценивай любую вещь по ее реальному воздействию, а не декларативному смыслу, который является всего лишь обещанием: «Да не прельстится слух твой жадный победной дробью пустого барабана…» (тринадцатый катрен).

Кроме того, идеи, убеждения, вещи – суть инструменты, а любой инструмент теряет свою ценность и откладывается в сторону, когда исчерпывает свою функциональность. Неизменные догмы, учения и места поклонения, которым люди приписывают какой-то вечный сакральный смысл, со временем превращаются в идолов. Слишком привязываясь к внешней форме учения, мы лишаем себя возможности воспринять реальность, на которую оно указывает. Это как если бы мы уперлись взглядом в указующий палец, не догадываясь посмотреть туда, куда он направлен. Чтобы отвлечь внимание от пальца, суфии постоянно меняли внешние формулировки неизменного внутреннего учения, подчас шокируя искателей набором весьма противоречивых утверждений. С помощью такой техники они побуждали человека изменить фокус внимания и, таким образом, помогали ему освободиться от фиксации на вербальной форме, которая служит вспомогательным инструментом познания, но не целью самого познания. В результате подобных манипуляций искатель обращает взгляд внутрь себя. Следующее стихотворение может послужить тому иллюстрацией:

91 Во всем огромном мудром мире  нет ничего ценнее этой чаши, что нас склоняет к сотням поцелуев.  И все же, почему наш Мастер несравненный из грубых, ненадежных элементов  свои изделья делает все краше? Неужто для того, чтобы, упав на землю,  они рассыпались на тысячи фрагментов?

Эгоцентрическая личность

Доминирующее я (суфийское обозначение неизмененной личности), идя на поводу примитивных инстинктов, требует однозначности, предсказуемости во всех ситуациях. Если уж дисциплина, то она должна быть непрерывной, и чем жестче, тем лучше, а если гулять, так гулять. Если нашей доминирующей личности что-то понравилось, она стремится повторить этот опыт. Если кто-то дал повод считать себя учителем, святым или просветленным, то мы ожидаем от него совершенства всегда и во всем, согласно нашим собственным представлениям о совершенстве. Нам может быть желательно, чтобы он не ел мяса, не пил вина, не гневался, не справлял нужду и вообще был таким, каким его хочет видеть наше воображение.

Мы живем во сне самодовольства. Эго чувствует себя комфортно там, где ему обещают определенность и воспроизведение одного и того же. Безальтернативное мышление, бесконечное повторение девизов учения, узколобая преданность, даже высокому идеалу, служат питательной почвой для процветания примитивного элемента в человеке, проявляющегося как инфантильный эгоизм и комплекс собственной важности. Суфии находят смешными притязания святош на праведность, потому что именно под этой маской успешнее всего скрывается вечно утверждающее себя эго. То же самое можно сказать и об аскетизме и иных духовных «подвигах». Неуравновешенные усилия, насильственное покорение любых вершин, даже «духовных», часто только укрепляют тщеславие и развивают в человеке бесполезные привычки, которые не только изолируют личность от тонких обучающих воздействий, но и существенно понижают ее способность к социальной адаптации в самом широком значении этого слова. Недугом разобщенности особенно страдают энтузиасты и фанатики всех идеологий. Те, у кого был опыт общения с подобными жертвами собственных духовных амбиций, знают, как тяжело порой даже просто находиться в их обществе. Суфийская практическая философия помогает человеку освободиться от этой обусловленности и развить способность как бороться, так и отказываться от борьбы по собственному, ответственному решению.

101 Когда-то, много лет тому назад,  тянулся я к молитвам и постам,  прельщенный славой благородной. Могу поклясться, что душой свободной  я Богу предан был  и чтил обет священный! Увы, в который раз  подверглась поруганью чистота! — Всего один глоток вина проникновенный  разрушил до конца   мой подвиг несравненный!

Стремясь расшатать жесткие установки в мышлении, Хайям замахивается на самое святое в его обществе – соблюдение дневного поста во время месяца Рамазана:

90 Похоже, лунный всадник  стремит коня на всем скаку  к пределам Рамазана. На шею жеребца горячего желанья  опять набросят строгую узду. Но перед тем как огласят конец Шабана,  и Рамазан потребует положенную мзду, я сладкого вина напьюсь  и на парах его хмельных   в последний день поста    легко перенесусь.

Заявляя, что он напьется перед наступлением Рамазана и проведет под градусом священный месяц, Хайям, с одной стороны, бросает вызов многим буквально мыслящим последователям ислама: он провоцирует в них раздражение и таким образом демонстрирует им их собственную обусловленность и нетерпимость. С другой стороны, поэт в метафорической форме доносит до вдумчивого читателя три суфийские идеи:

1. Винное опьянение – особое состояние осознанности, погруженности в божественную любовь – позволяет без труда выносить тяготы поста или духовной дисциплины.

2. В отличие от обычного способа передвижения – верхом на коне, где конь символизирует догму или веру, – к духовному месту назначения можно значительно быстрее и надежнее перенестись с помощью другого транспорта – по воздуху, на «парах» или на крыльях всепоглощающей божественной любви.

3. Считается, что суфий в высшем состоянии сознания способен преодолевать барьеры времени.

Таким образом, великий шутник выражает истину через гиперболизированную ложь, святость – через порок, вечность – через кратковременный миг.

Этот метод весьма неоднозначен и не нравится любителям готовых рецептов.

К сожалению, любой другой метод, обещающий привести нас в рай через «кристально ясную», а на самом деле упрощенную систему взглядов, толкает сознание в пучину еще большего самообмана. Об этом красноречиво свидетельствуют неудачные попытки многих людей найти универсальную технологию духовной реализации. Такие люди не в состоянии достичь даже социальной гармонии внутри своих групп. Опыт многих сект, да и сама история нашей страны может послужить тому примером.

Следующий стих Хайяма звучит для нашего слуха как злая ирония пророка:

105 Когда б имел я власть  над этим Божьим миром, я бы разрушил небеса до основанья  и новый парадиз воздвиг, где души все  без всякого страданья исполнили бы все свои желанья!

Суфийский обучающий метод

Цель суфийского обучения – продемонстрировать ученику ограничения и ненадежность обусловленных позиций. Специально подготовленные ситуации и испытания, на которые он просто не в состоянии ответить известными ему способами, бросают вызов стереотипам его мышления. Тем самым он упирается в необходимость искать другой путь. Для этого суфийские мастера часто ведут себя вопреки ожиданиям, порой нарушая всеми уважаемые, но закосневшие нормы и вызывая порицание окружающих. Слова и поступки других суфиев внешне кажутся менее драматичными, но и они открывает людям глаза на их собственную ситуацию. Каким бы ни было поведение мудреца, оно служит зеркалом: глядя в него, человек узнает самого себя, вспоминает, кто он есть и каково его предназначение. Мастер Хайям в тридцать первом катрене становится таким зеркалом.

31 Я в этот мир пришел в большом смятенье,  не понимая, как я мог тут очутиться, но ничему не научила жизнь меня,  могу лишь неустанно ей дивиться! Мы неохотно покидаем этот свет,  так и не вникнув в частные детали: зачем сюда пришли, куда свой держим путь,  зачем здесь простодушно пребывали?

«Дух дышит, где он хочет»

Стихи Хайяма погружают нас в особую атмосферу свободы, в которой не находит удовлетворения инфантильное желание определенности или повторяемости, отсутствует упрощенная однозначность. Мы здесь не находим принципа кнута и пряника, используемого многими религиозными и моралистическими системами. В этом сердечном пространстве человек освобождается от сковывающих пут обусловленности, ум начинает работать по-другому. Эгоцентрическая ориентация личности стирается, а доминирующее я занимает подобающее ему положение слуги в доме. Сознание, повинуясь центростремительной силе, возвращается к своей истинной природе, лучезарному центру, не нуждаясь больше в виртуальных якорях – иллюзиях собственной важности – которые мешают его движению вперед к исполнению изначальной человеческой судьбы:

26 Почти что все ушедшие до нас,  мой дорогой Саки, в пыли самодовольства спят,  как раньше спали. Бокал свой снова опрокинь  и истине внемли: «Все их слова лишь воздух сотрясали». 27 Коня молниеносной мысли сумели оседлать  лишь лучшие сыны людского рода! Познанья сущности дано тебе желать,  иного у судьбы и не проси: в круговороте изумительного вихря,  подобно карусели небосвода, закружится твой восхищенный ум  вокруг своей сияющей оси.

Приложение 2 Хайям о суфизме

Для искателя есть четыре способа познания Бога:

ПЕРВЫЙ представлен Мутакаллимами, которые предпочитают довольствоваться традиционными верованиями;

ВТОРОЙ способ используют философы и врачи, надеющиеся отыскать Бога c помощью аргументов разума, не полагаясь при этом на догмы. Но эти люди вскоре обнаруживают, что в конце концов их аргументы не оправдывают ожиданий и капитулируют;

ТРЕТИЙ способ исповедуют Исмаилиты и Талимы, утверждающие, что истинное Богопознание может быть достигнуто лишь из надлежащих источников, поскольку существуют различные фазы на пути познания Создателя, Его Бытия и Атрибутов, когда аргументация не работает, а разум пребывает в недоумении. Поэтому, прежде всего, необходимо искать истинное Слово из правильного источника;

ЧЕТВЕРТЫЙ способ используют суфии, ищущие знание Бога не только размышлением и медитациями, но очищением сердца и способностей к восприятию, очищением от природной сосредоточенности на телесных потребностях. Когда душа человеческая очищается таким способом, она становится способной к отражению Божественных образов. И нет сомнения, что последний (четвертый) способ – наилучший, поскольку мы знаем, что Господь не утаивает любое совершенство от души человеческой. Темнота и неочищенное состояние – вот главные препятствия. Когда эта завеса исчезает и препятствия устраняются, реальные факты предстают в своем истинном виде. И это именно то, на что [неявным образом] указывал наш Пророк (да будет мир с ним!).

Примечания

1

Идрис Шах, «Путь Суфия». М., Эннеагон Пресс, 2011, с. 87.

(обратно)

2

Здесь и далее приводятся стихи из настоящего издания.

(обратно)

3

Подробнее о парных противоположностях смотри в приложении 1: Размышления над стихами Хайяма.

(обратно)

4

Саки (фарси) – виночерпий, кравчий на пирах. В суфийском значении – друг, духовный попутчик.

(обратно)

5

Балх – древний город в Афганистане, родина многих поэтов и ученых.

(обратно)

6

Джамшид (фарси) – в иранской мифологии и эпосе шах из династии Пишдадидов; в «Шахнаме» описывается семисотлетнее царствование Джамшида – «золотой век». Джамшид. обучает людей носить вместо звериных шкур одежду из ткани, создаёт государственность и деление на сословия. Его искушает Ахриман, вселив гордыню в душу. Джамшид возомнил себя богом, за что и был наказан. Вельможи решили пригласить изноземного царя Заххака, который напал на Иран, убил Джамшида и положил начало тысячелетнему царству зла.

(обратно)

7

Хосров – шахиншах из династии Сасанидов, правивший Ираном с 531 до 579 года.

(обратно)

8

Кубад – КАЙ Кубад – и Кавус – Кай Ковус – древнеиранские цари, олицетворяют могущество и славу древнеиранской империи.

(обратно)

9

Тус был родным городом многих великих средневековых деятелей науки и культуры. Среди них – поэты Фирдоуси и Асади Туси, учёные – Насираддин Туси, Джабир ибн Хайян, Низам аль-Мульк, суфийский мыслитель Абу Хамид Аль-Газали.

(обратно)

10

Рустам (пехлеви) дословно – «мощнотелый») – легендарный герой персидского народного эпоса.

(обратно)

11

Хатим Тай – аравийский царь, прославившийся своей щедростью.

(обратно)

12

Дастархан (фарси): в Средней Азии и некоторых странах Востока – скатерть или стол, а также символ гостеприимства и изобилия. В европейской культуре дастарханом принято также называть не только сам стол, но и вообще весь среднеазиатский обеденный ритуал.

(обратно)

13

Второй вариант 17-го четверостишия ближе к английской версии, но менее понятен читателю, незнакомому с именами эпических древнеиранских царей и их историей.

(обратно)

14

Бахрам (Варахран) – шаханшах Персии из династии Сасанидов правил с 273 по 276 годы, сын Шапура. По одной из версий именно в его правление был убит основатель манихейства пророк Мани.

(обратно)

15

Семь тысячелетий – мифологический срок существования человечества по Корану. Метафора исторического, линейного времени.

(обратно)

16

В оригинале: Burak of their thoughts – бурак их мыслей. Бурак (араб. сияющий, молниеносный) – в исламе внеземное разумное существо, на котором Мухаммед совершил ночное путешествие из Мекки в Иерусалим. Бурака обычно изображают в виде лошади с головой человека.

(обратно)

17

Апогéй (от др. – греч. απóγεια, букв. «от земли») – точка орбиты небесного тела, обращающегося вокруг Земли, обычно Луны или искусственного спутника Земли, наиболее удалённая от центра Земли. Сатурн не вращается вокруг Земли, поэтому, вроде бы, апогея Сатурна не существует. Но, с точки зрения распространенной во времена Хайяма геоцентрической системы мира, согласно которой неподвижная Земля занимает центральное положение во Вселенной, а вокруг нее вращаются Солнце, Луна, планеты и звёзды, вполне допустимо говорить об апогее Сатурна.

(обратно)

18

Навруз (от перс. ﺰﻭﺮﻭﻥ – «новый день»), а также Международный день Навруз (21 марта) – праздник нового года по астрономическому солнечному календарю у иранских и тюркских народов.

(обратно)

19

А (алеф на арабском языке) обладает особым сакральным значением как первая буква священного алфавита, в котором, согласно арабской Каббале, заключена вся структура творения. Кроме того, это первая буква в имени Бога (Аллах), первый звук творения, она символизирует начало и бесконечность. Визуализация ее каллиграфического написания также составляет важную часть суфийских медитативных практик.

(обратно)

20

Пророк Мухаммед предсказывал, что ислам со временем распадется на 72 секты, и только одна из них спасется. Естественно, каждая религиозная фракция или секта считает себя единственно верной и достойной спасения.

(обратно)

21

Пером или Каламом (греч. kalamos тростник) служила на Востоке тростниковая палочка. В средневековой мусульманской литературе этот термин понимался как слово Божье (в смысле «логоса» Филона Александрийского, христиан и неоплатоников).

(обратно)

22

Джихýн – арабское название Аму-Дарьи – самой крупной реки в Средней Азии.

(обратно)

23

В английском оригинале, и наверняка в персидском тоже, этот катрен представлен в единственном варианте, который, однако, можно прочесть в двух разных, почти противоположных смыслах. К подобным двусмысленностям суфийские авторы часто прибегали намеренно. Для сохранения этих смыслов пришлось создать два варианта одного и того же катрена.

(обратно)

24

Рамадáн или Рамазáн – месяц обязательного для мусульман поста (саум) и один из пяти столпов ислама. В течение месяца рамадан правоверные мусульмане в дневное время отказываются от приёма пищи, питья, курения и интимной близости. Длительность месяца составляет 29 или 30 дней и зависит от лунного календаря. Пост начинается с начала рассвета и заканчивается после захода солнца.

(обратно)

25

Шаабáн (араб). – восьмой месяц лунного мусульманского календаря. Месяц Шаабан следует за месяцем раджаб и предшествует месяцу рамадан.

(обратно)

26

Шаввáль (араб.) – месяц мусульманского календаря, следующий после месяца Рамазана, имеющий эпитет «эль-мукрем», т. е. «щедрый». Его начало знаменуется окончанием поста, поэтому первое число месяца Шавваль – праздник разговения, Ураза-байрам. В этот день раздают милостыню неимущим, вспоминают близких и родных.

(обратно)

27

В этом стихотворении фигурируют две луны, одна внутри человека – смертная луна – и ее сестра – внешняя луна. Смотри комментарии в послесловии

(обратно)

28

В суфийской среде Хайям был известен под псевдонимом «палаточник». Известно, что его отец занимался этим ремеслом, однако из приведенного четверостишия можно увидеть, что и сам Хайям так себя называл в каком-то аллегорическом смысле, возможно, для того, чтобы указать на характер своей суфийской работы.

Идрис Шах, наиболее авторитетный из современных исследователей суфизма, по этому поводу замечает: «Имена (прозвища) суфийских авторов и учителей подбирались с величайшей тщательностью. Они выражают особенности, формулировки или основные идеи, которые необходимо искать в их работах…» (Идрис Шах, «Суфии». М., Локид-Миф, 1999, с. 209).

(обратно)

29

Идрис Шах, «Путь Суфия». М., издательство Эннеагон Пресс, 2011, с. 84. Смотри также Идрис Шах, «Суфии», глава «Омар Хайям». М., издательство Локид Миф, 1999, с. 196.

(обратно)

30

Идрис Шах, «Путь суфия», глава «Темы для уединенных размышлений». М., издательство Эннеагон, 2011, с. 295.

(обратно)

31

В арабском языке человек (аадам) и пустота (адам) – однокоренные слова и часто использовались суфийскими авторами как синонимы. См. Идрис Шах, «Учиться, как учиться». М., издательство Эннеагон, 2011, с. 111).

(обратно)

32

Согласно обычным человеческим представлениям, причина всегда должна предшествовать во времени следствию. Метафизические системы постулируют возможность противоположного взгляда, а именно: причину всех вещей, существующих в настоящем, возможно, следует искать в вероятном будущем, где события обретают свой завершенный смысл. Таким образом, на «неразрешимый» вопрос: «Что было раньше, курица или яйцо?» можно ответить, что курица должна была быть раньше, чтобы послужить причиной яйца, которое в будущем должно ею стать. Именно эта курица из будущего побуждает безмятежное, самодостаточное существо покинуть идеальное, надежное жилище безукоризненно симметричной формы и выйти в мир безобразных диспропорций, сомнительных возможностей и явных опасностей. Для сравнения, дарвинизм использует понятие слепой эволюции, взявшей себе в поводыри «всемогущий» и «всеведущий» Случай.

(обратно)

33

Эссе «Уэльс и притчи», сборник «Обсуждение», перевод Б. Дубина, собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Произведения 1921–1941. Издательство Амфора, 2007.

(обратно)

34

Эссе «Оправдание Бувара и Пекюше», сборник «Обсуждение», перевод Б Дубина. Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Произведения 1921–1941. Издательство Амфора, 2007.

(обратно)

35

Idries Shah, Reflections, The Octagon Press, London, 1978, page 17)

(обратно)

36

Эссе «Допущение Реальности», сборник «Обсуждение», перевод Б. Дубина, собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Произведения 1921–1941. Издательство Амфора, 2007.

(обратно)

37

Умение «схватить миг» или «поймать мгновение» отражено в древнем суфийском кодексе («Одиннадцать правил (или секретов) ордена Накшбанди») как пауза сердца и пауза времени. Человек приобретает этот навык, развивая осознанность и самонаблюдение.

(обратно)

38

Путь суфия, глава «Омар Хайям». М., издательство Эннеагон Пресс, 2011, с. 84.

(обратно)

Оглавление

Благодарность

Слово издателя

Предисловие переводчика

Стихи

  Стих 1 В то время как Рассвет, Глашатай Дня…

  Стих 2 В таверне, где сидим мы спозаранку…

  Стих 3 Протяжным криком на заре…

  Стих 4 Немногие из нас, захваченные сном…

  Стих 5 Сегодня, когда все богатства мира…

  Стих 6 Божественное утро раннею весной…

  Стих 7 По совести скажу: я ежедневно каюсь…

  Стих 8 Проходит жизнь. Что Балх нам? Что – Багдад?…

  Стих 9 Передохни под сенью роз!..

  Стих 10 Один большой глоток собою затмевает…

  Стих 11 Пусть будет нашей трапезой дневной…

  Стих 12 Кувшин вина, немного хлеба…

  Стих 13 Любовь небесных гурий луноликих…

  Стих 14 Щедра я щедростью и смеха я полна…

  Стих 15 Пока ты не попал в засаду рока…

  Стих 16 О мире этом думай так…

  Стих 17 Все то, что называем мы Землей

  Стих 17 Вариант 2[13] Все то, что называем мы Землей…

  Стих 18 Гигантским деспотом построенный дворец…

  Стих 19 Встречая на пути своем кустарник роз…

  Стих 20 Вплетенные в траву созвездия цветов…

  Стих 21 Не предвкушай грядущих бед…

  Стих 22 Товарищи мои по кабаку…

  Стих 23 Восстань, к чему оплакивать…

  Стих 24 Не позволяй, чтобы абсурдные печали…

  Стих 25 Одни ломают голову…

  Стих 26 Почти что все ушедшие до нас

  Стих 27 Коня молниеносной мысли сумели оседлать…

  Стих 28 Однажды в детстве мы пытливыми умами…

  Стих 29 Когда покинул я свой мир…

  Стих 30 Мозг человеческий не в состоянии…

  Стих 31 Я в этот мир пришел в большом смятении…

  Стих 32 Здесь оказаться выбор был не мой…

  Стих 33 Пришел бы я сюда…

  Стих 34 Со всех небесных тайн…

  Стих 35 Секрет великий мы не можем разгадать…

  Стих 36 Губами жадно к чаше я прильнул…

  Стих 37 Кувшин сей много тысяч лет назад…

  Стих 38 Вчера на площади базарной…

  Стих 39 Гончарный круг отбрасывает тень…

  Стих 40 Тогда я стал бродить в ряду гончарном…

  Стих 41 Одна лишь незначительная капля…

  Стих 42 Повыше чашу подними!..

  Стих 43 От всякой жадности и зависти беги…

  Стих 44 Быть может, должен ты быть пьяным от любви…

  Стих 45 Попыткам прошлого в тебе воскреснуть…

  Стих 46 Из необъятной кладовой вселенной…

  Стих 47 Когда, однажды, сбросив тленные покровы…

  Стих 48 Скелет твой и земная плоть…

  Стих 49 Хотя твой царский павильон…

  Стих 50 Ни имени не помня, ни родства…

  Стих 51 Сей жизни караван уходит в неизвестность…

  Стих 52 Желая Тайное постичь…

  Стих 53 Всего один лишь вздох…

  Стих 54 Из сердца моего вдруг раздалась…

  Стих 55 Луна – еще пока не существо…

  Стих 56 Скорей неси вина…

  Стих 57 Живешь ты скрытно…

  Стих 58 О, если б мог при жизни я узнать…

  Стих 59 Доверчивые жертвы интеллекта…

  Стих 60 Наш вечный разговор о Вечности…

  Стих 61 Обзаведусь я доброй чашей для вина…

  Стих 62 Как человек, в мирских науках искушенный…

  Стих 63 Мои обманутые недруги…

  Стих 64 Однажды вечером, хмельной…

  Стих 65 Все секты, семьдесят и две…

  Стих 66 Под стать моим друзьям, ценителям вина…

  Стих 67 Вы говорите мне не пить вина хмельного…

  Стих 68 Через далекие равнины и луга я шел…

  Стих 69 Столпы культуры и ученые мужи…

  Стих 70 Еще до наступления времен…

  Стих 71 Мое истерзанное тело…

  Стих 72 Унылый склеп, в котором пребываем…

  Стих 72 Вариант 2 Унылый склеп, в котором пребываем

  Стих 73 Позволь тебе сказать без аллегорий…

  Стих 74 Как мяч на поле поло…

  Стих 75 Что будет с нами в будущем…

  Стих 76 Добро и Зло схлестнулись в древнем споре…

  Стих 77 Нам истина в гиперболах дана…

  Стих 78 Еще вчера твое сегодня было решено…

  Стих 79 Когда вневременный Господь…

  Стих 80 Когда ретивых лошадей космической арены…

  Стих 81 Непринужденная беседа в кабаке…

  Стих 82 Когда Господь, склонившись низко над работой…

  Стих 83 Что грех неотразимо нас к себе влечет…

  Стих 84 Еще немалое количество сюрпризов…

  Стих 85 Каким бы я ни шел путем…

  Стих 86 Когда преступно я ишачу…

  Стих 87 О, знающий все тайны мирозданья…

  Стих 88 И жизнь, и смерть, и их причины…

  Стих 89 Вчера в квартале гончаров я вечером гулял…

  Стих 90 Похоже, лунный всадник…

  Стих 91 Во всем огромном мудром мире…

  Стих 92 Когда гончар свои изделья создает…

  Стих 93 Поскольку наш Хранитель подобрал…

  Стих 94 Хотя огромным испытаньем…

  Стих 95 Когда по воле Божьей, наконец…

  Стих 96 Когда судьба меня затопчет в землю вдруг…

  Стих 97 Вот наступил Шавваль

  Стих 98 Когда я смертью буду взят…

  Стих 99 Лелей меня вином…

  Стих 100 Какое наслажденье пить доброе вино!..

  Стих 101 Когда-то, много лет тому назад…

  Стих 102 Пусть репутация моя…

  Стих 103 Увы мне! Книга подвигов юнца…

  Стих 104 О, если б только мне найти…

  Стих 105 Когда б имел я власть…

  Стих 106 О смертная моя Луна!..

  Стих 107 Мои дражайшие друзья!..

  Стих 108 Хайям – раскройщик шкур для мудрости шатра…

  Стих 109 Глупцы! Вам суждено быть проклятыми вечно…

  Стих 110 Хотя хвалу во славу Божью я не нанизывал…

  Стих 111 Там где дворец, глухой стеною окруженный…

Приложения

  Приложение 1 Послесловие переводчика: размышления над стихами хайяма

    Свобода и воображение

    Мир, игра и реальность

    Внутренний зритель, или наблюдающее Я

    Жизнь и смерть

    Таинственная природа Я

    Ключевые понятия и метафоры в поэзии Хайяма

      Интеллект и сердце

      Вино и опьянение

      Мгновение, миг, блаженное Теперь

    Парные противоположности

    Зеркало как метафора творения

    Неуловимая субстанция бытия

    Метафора как инструмент мышления

    Судьба и свобода выбора

    Слоистый пирог времени

    Идея времени в алхимическом контексте

    Смерть и любовь

    Духовное учение в качестве инструмента, а не объекта поклонения

    Эгоцентрическая личность

    Суфийский обучающий метод

    «Дух дышит, где он хочет»

  Приложение 2 Хайям о суфизме Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg