«Карманный оракул»

Бальтасар Грасиан Карманный оракул или Наука благоразумия, где собраны афоризмы, извлеченные из сочинений Лоренсо Грасиана

1. Все уже достигло зрелости, и более всего – личность. Ныне от одного мудреца больше требуется, чем в древности от семерых [1], и в обхождении с одним человеком в нынешнее время надо больше искусства, чем некогда с целым народом.

2. Натура и культура – два стержня, на коих красуются все достоинства. Одно без другого – полдела. Образования мало, надобно еще дарование. Но беда невежды в том, что он ошибается насчет своего призвания в жизни, в выборе занятий, места в краю родном, в кругу друзей.

3. Действовать скрытно. Неожиданность – залог успеха. От игры в открытую – ни корысти, ни радости. Не объявляя своих намерений, возбудишь интерес, особенно там, где высота положения порождает всеобщие ожидания, окружает замыслы тайною и самой этой загадочностью внушает благоговение. Даже когда хочешь быть понят, избегай откровенности и не позволяй всем без разбору проникать в твою душу. Молчаливая сдержанность – святилище благоразумия. Огласить замысел – погубить его: тогда в нем загодя находят недостатки, а потерпит неудачу – окажется злосчастным вдвойне. Итак, в образе действий подражай божественному, дабы всегда привлекать к себе напряженное внимание.

4. Мудрость и доблесть – основа величия. Бессмертные, они даруют бессмертие. Сколько человек знает, настолько он человек; знающий всемогущ. Для невежды мир – потемки. Разум и сила – глаза и руки; без доблести мудрость бесплодна.

5. Пусть в тебе нуждаются. Не ваятель кумир творит, а кто кумир боготворит. Лучше пусть тебя просят, чем благодарят. Полагаться на подлую благодарность – обкрадывать благородную надежду: сколь первая забывчива, столь вторая памятлива. Зависимые полезней любезных: утолив жажду, от источника отвернутся, выжатый апельсин сбросят с золота в болото. Конец нужде – конец дружбе, а с ней и службе. Да будет первым твоим житейским правилом – поддерживать нужду в тебе, не удовлетворять ее полностью, пусть в тебе постоянно нуждаются, даже венценосный патрон. Но не следует чрезмерной скрытностью вводить в заблуждение, неже причинять ближнему зло ради собственного блага.

6. Зрелость человека. Зрелыми не рождаются, но, изо дня в день совершенствуя свою личность, изощряясь в своем деле, человек достигает высшей зрелости, полноты достоинств и преимуществ – это сказывается в изысканности вкуса, в утонченности ума, в основательности суждений, в безупречности желаний. Иным так и не удается достичь законченности, им всегда чего-то недостает; другие достигают ее поздно. Муж всесовершенный, мудрый в речах, благоразумный в делах, всегда приятен людям рассудительным, они жаждут общения с ним.

7. Избегать побед над вышестоящим. Победить – значит вызвать неприязнь, победить же своего господина – неразумно, а то и опасно. Превосходство ненавистно, тем паче особам превосходительным. Свои преимущества при старании можно скрыть, как красоту – небрежностью наряда. Многие, особенно же сильные мира сего, охотно согласятся, что уступают другим в удаче, в любых дарованиях, кроме ума: ум царит над всеми дарами, малейшая обида уму – оскорбление его величества. Кто стоит высоко, желает царить и в самом высоком. Их превосходительствам угодна помощь, но не превосходство; им угодно, чтобы совет казался всего лишь напоминанием о том, что забыто, а не объяснением того, что им непонятно. Наглядный урок дают нам звезды: светозарные дети солнца, они никогда не дерзают затмить его сияние.

8. Господство над своими страстями– свойство высшего величия духа. Сама эта возвышенность ограждает дух от чуждых ему низменных влияний. Нет высшей власти, чем власть над собой, над своими страстями, чем победа над их своеволием. И если страсть все же заполонит личность, не давать ей доступа к сану, тем паче высокому: вот достойный способ избежать огорчений, вот кратчайший путь к доброй славе.

9. Избавляться от недостатков, присущих землякам твоим. Вода приобретает хорошие или дурные свойства от почв, по которым струится, а человек – от края, в котором родится. Одни обязаны родине больше, нежели другие, ибо родились под более благосклонным небом. Каждому народу, даже весьма просвещенному, свойственен какой-либо природный недостаток; соседи обычно подмечают его со смехом либо со злорадством. Вытравить или хотя бы прикрыть эти родимые пятна – немалое искусство: такой человек прославится как исключение среди своих земляков – а что редко, то дорого. Бывают еще недостатки фамильные, сословные, должностные, возрастные, и если все они сойдутся и не будет человек стараться от них избавиться, то чудищем станет несносным.

10. Счастье и слава. Сколь первое непостоянно, столь вторая неизменна. То – для жизни сей, эта – для посмертной; то побеждает зависть, эта – забвение. Счастья желают, порой достигают; славу заслуживают. Жажду доброй славы порождает доблесть. Слава всегда была и пребудет сестрою гигантов, она – спутница крайностей: чудо либо чудовище, предмет восхищения либо омерзения.

11. Общаться с теми, от кого можно научиться. Да будет твое общение с друзьями школой знаний, а беседа – изысканно приятным обучением: смотри на друзей как на наставников и приправляй пользу от учения наслаждением от беседы. Дружба разумных взаимно выгодна: кто говорит, тому прибыль в похвале слушателя, а кто слушает, у того ума прибывает. Но обычно мы об этом забываем, ибо тщеславие заслоняет выгоду. Благоразумный посещает славных мужей, чьи домы – ристалища доблести, а не обиталища суетности. Вельможи просвещенные не только сами подают словом и делом пример величия, но и круг их приближенных образует некую академию благих и изысканных нравов.

12. Природа и искусство, материал и творение. Даже красоте надо помогать: даже прекрасное предстанет уродством, ежели не украшено искусством, что удаляет изъяны и полирует достоинства. Природа бросает нас на произвол судьбы – прибегнем же к искусству! Без него и превосходная натура останется несовершенной. У кого нет культуры, у того и достоинств вполовину. От человека, не прошедшего хорошей школы, всегда отдает грубостью; ему надо шлифовать себя, стремясь во всем к совершенству.

13. Действовать, исходя из умысла, то второго, то первого. Жизнь человека – борьба с кознями человека. Хитрость сражается, применяя стратагемы умысла: никогда не совершает то, о чем возвещает; целится так, чтобы сбить с толку; для отвода глаз искусно грозит и внезапно, где не ждут, разит, непрестанно стараясь обморочить. Явит один умысел, дабы проверить соперника помысел, а затем, круто повернув, нападает врасплох и побеждает. Ум проницательный, однако, предвидит ее происки, следит за нею исподтишка, усматривает противное тому, в чем уверяют, и вмиг узнает обманный ход; переждав атаку первого умысла, ждет второго и даже третьего. Заметив, что ее раскусили, злокозненность удваивает усилия, используя для обмана самое правду. Иная игра, иные приемы – теперь хитрость рядится в одежды бесхитростности, коварство надевает маску чистосердечия. На помощь тогда приходит наблюдательность; разгадав дальновидную цель, она под личиной света обнаруживает мрак, изобличает умысел, который, чем проще кажется, тем пуще таится. Так, коварные тучи Пифона борются со светозарными лучами Аполлона [2].

14. Сущность и манера. Суть дела – полдела; не менее существенно, как дело сделано. Грубость вредит всему, даже справедливому и разумному; любезность все скрашивает: позлащает «нет», подслащает истину, подрумянивает даже старость. Во всех делах важно «как»: приветливость, подобно шулеру, играет наверняка. Bel portarse [3] украшает жизнь, с успехом играя роль дружбы.

15. Иметь разумных помощников. Преимущество власть имущих – возможность окружить себя людьми выдающегося ума, которые их извлекут из тенет невежества, в любом затруднении выиграют за них спор. Прибегать к помощи мудрых – свойство великих; сколь похвальней оно, чем варварство Тиграна [4], обращавшего побежденных царей в рабов. В наш просвещенный век – новый вид владычества: в слуг обращать тех, кого природа наделила превосходством. Так много надо знать, так мало дано жить, а жизнь без знания – не жизнь. Посему велико искусство того, кто постигает науки без муки, узнает многое от многих, поглощает мудрость всех. Выступая в совете, он говорит один за многих, устами его вещают все мудрецы древности, ценою чужого пота он обретает славу оракула. Мудрые помощники отберут лучшее во всех науках и преподнесут ему квинтэссенцию знания. А кто не властен держать мудрость у себя в услужении, пусть ищет ее в кругу друзей.

16. Сочетать ум с благой целью – залог премногих успехов. Высокий ум и низкая воля – чудовищная, насильственно обрученная чета. Злое намерение – яд для высоких достоинств, с помощью ума оно лишь искусней творит зло. Презрения достоин высокий ум, примененный для низких целей! Разум без благоразумия – двойное безумие.

17. Менять приемы, дабы отвлечь внимание, тем паче враждебное. Не держаться начального способа действия – однообразие позволит разгадать, предупредить и даже расстроить замысел. Легко подстрелить птицу, летящую по прямой; труднее – ту, что кружит. Не держаться до конца и второго способа, ибо по двум ходам разгадают всю игру. Коварство начеку. Чтобы его провести, немалая требуется изощренность. Опытный игрок не сделает того хода, которого ждет, а тем более жаждет, противник.

18. Прилежание и одаренность. Когда нет ни того, ни другого, величие невозможно, когда ж сойдутся, оно ослепительно. Усердием посредственность достигает большего, чем одаренность без усердия. Слава покупается ценой труда; что легко дается, невысоко ценится. Даже на высших постах желательно усердие: оно, как правило, свидетельствует и о даровитости. Кто не довольствуется первым местом в заурядном деле, стремясь занять хотя бы среднее место в высоком, тому извинением служит благородство стремлений; но у того, кто довольствуется средним местом в высоком деле, когда мог бы отличиться в заурядном, этого извинения нет. Итак, требуются натура и искусство, а их союз скрепляется усердием.

19. Не начинать с чрезмерных надежд. Когда что-либо не в меру восхваляется, оно чаще всего не оправдывает надежд. Действительности не угнаться за воображением, ведь воображать желаемое легко, достигнуть трудно. От брака фантазии с желанием рождается нечто большее, чем дозволяет жизнь. Как ни велико достигнутое, оно не удовлетворит дух, и, обольщенный непомерными надеждами, он испытает скорее разочарование, чем восторг. Надежда – мастерица подделывать истину; пусть же трезвость ее сдерживает, заботясь больше о полезном, чем о желаемом. Вначале, дабы возбудить интерес, следует предоставить некий кредит, не выкладывая, однако, всю наличность. Пускай действительность превзойдет ожидания и даст больше, чем предполагалось. Но для дурного такое правило не годится – тут преувеличение даже полезно: все довольны, когда оно не оправдалось, и теперь находят сносным то, что прежде казалось ужасным.

20. Человек и его век. Даже люди редких достоинств зависят от своего времени. Не всем суждено было то время, какого они заслуживали; многие, кому оно досталось, не сумели его покорить. Кое-кто достоин был лучшего времени – доброе не всегда торжествует: всему своя пора, даже выдающееся зависит от моды. Но у мудрости то преимущество, что она вечна, и если этот век – не ее век, ей принадлежат века грядущие.

21. Искусство быть счастливым. Есть для этого немало рецептов, но не всякий годится для мудреца. Успеху может содействовать предприимчивость. Одни с беспечным видом становятся у врат Фортуны и ждут, пока возьмется за дело она. Другие умней – они дерзко пробиваются вперед и действуют, полагаясь на собственные силы, ибо на крыльях доблести порой удается настигнуть счастье и подольститься к нему. Но, правильно рассуждая, нет лучшего пути, чем путь добродетели и усердия, ибо нет высшего счастья, чем благоразумие, как и худшего несчастья, чем неблагоразумие.

22. Приятные знания. Разумный вооружен светской, изящной ученостью; он обо всем осведомлен и судит в изысканной, не пошлой манере; у него всегда найдутся примеры острых слов, блистательных дел, и он умеет привести их к месту. Ведь совет под видом остроумного слова часто выслушивают охотней, чем высокоученое назидание. Искусство свободной и поучительной беседы пошло кое-кому в жизни на пользу больше, чем все семь свободных искусств [5].

23. Не терпеть и малого своего недостатка. Вот признак совершенства. От изъянов духовных или телесных редко кто свободен, но часто их лелеют, когда от них легко бы исцелиться. Вчуже досадно видеть разумному, как ничтожный изъян порой портит великолепное сочетание достоинств, – довольно и облачка, чтобы затмить солнце. Родимые пятна на доброй славе злоба людская сразу подметит – и упорно в них метит. Особенно ценно искусство скрывать свой недостаток, обращая его в преимущество. Так, Цезарь скрывал свою плешь лавровым венком [6].

24. Управлять своим воображением. Где надо, придержи его, а где и подстегни, ведь в нем – все наше блаженство; само благоразумие порой у него на поводу. Оно – тиран. Не довольствуясь мечтаниями, вмешивается в деяния, господствует над жизнью нашей, делает ее, по своей прихоти, радостной или тягостной; от него зависит, довольны мы собой или нет. Домашний палач глупцов, одним оно непрестанно рисует горести; другим, вселяя беспечность, сулит одни лишь удовольствия да приятные развлечения. Оно на все способно, ежели его не обуздывает высокий синдересис [7].

25. Хвала проницательному. Некогда выше всего ценилось уменье рассуждать; теперь этого мало – надо еще распознавать и, главное, разоблачать обман. Нельзя назвать разумным человека непроницательного. Бывают ясновидцы, читающие в сердцах, рыси, видящие людей насквозь. Истины, для нас самые важные, высказываются лишь наполовину, но до чуткого ума они дойдут целиком. Если к тебе благоволят, отпусти поводья своей доверчивости, но если к тебе враждебны, дай ей шпоры и гони прочь.

26. К каждому подбирать отмычку. В этом искусство управлять людьми. Для него нужна не отвага, а сноровка, уменье найти подход к человеку. У каждого своя страстишка – они разные, ибо различны природные склонности. Все люди – идолопоклонники: кумир одних – почести, других – корысть, а большинства – наслаждение. Штука в том, чтобы угадать, какой у кого идол, и затем применить надлежащее средство, ключ к страстям ближнего. Ищи перводвигатель: не всегда он возвышенный, чаще низменный, ибо людей порочных больше, чем порядочных. Надо застать натуру врасплох, нащупать уязвимое место и двинуть в атаку ту самую страстишку – победа над своевольной натурой тогда обеспечена.

27. Не гнаться за многим, стремиться к глубине. Суть величия – не количество, а качество. Превосходное всегда единично и редко; чего много, тому цена невелика. Вот и среди людей великаны ростом – обычно карлики умом. Некоторые ценят книги по объему, словно книги пишутся для упражнения рук, а не головы. Распространяясь только вширь, не выйдешь за пределы посредственности. Беда людей универсальных в том, что, желая познать все, они толком не знают ничего. Лишь глубина дает превосходство истинное, а в материях возвышенных – героическое.

28. Избегать общедоступности. Особенно во вкусе. О, велик был мудрец, огорчавшийся, когда его творения нравились многим! [8] Всеобщая хвала претит разумному. Как хамелеоны питаются воздухом, так иные люди упиваются поклонением толпы, и грубое ее дыхание им приятнее сладчайшего дыхания Аполлонова. Также в понимании: не дивись чудесам, изумляющим или пугающим невежд: толпа глупа, мыслить трезво дано лишь немногим.

29. Праведный человек. Не ведая страха, он всегда на стороне справедливости – ни страсти толпы, ни насилие тирана не вынудят его преступить ее границы. Но где он, сей феникс стойкости? У правды мало поклонников. Многие восхваляют ее, да только вчуже; другие следуют за ней, пока нет опасности, а там – подлецы от нее открыто отрекаются, а хитрецы верными притворяются. Не колеблясь, пойдет она против друзей, против властей, против собственной выгоды – в этом испытании чаще всего ей изменяют. Лукавые в выспренних рассуждениях отрекутся от нее, чтобы не задеть интересы вышестоящих либо государственные. Но муж прямодушный полагает всякую фальшь изменой; гордясь своей стойкостью больше, нежели зоркостью, он всегда привержен правде. И если он покидает ее подданных, переменчив не он, а они, ибо покинули ее первыми.

30. Не посвящать себя занятиям неуважаемым. Особенно же чудачествам, они доставят скорее презрение, чем почтение. В церкви каприза множество сект, но достойный бежит их всех. Есть любители необычного, которых влечет все то, что благоразумных отталкивает; величайшее для них удовольствие – быть не как все; этим, правда, они становятся известны, но скорее как предмет насмешек, чем почтения. Даже в ученых занятиях не должно преступать меру, тем более в таких, приверженность коим заведомо смешна; точнее их не называем, ибо они уже отмечены всеобщим неуважением.

31. Распознавать счастливцев и злосчастных, дабы держаться первых, а вторых бежать. Невезение – чаще всего кара за глупость, а для близких прилипчивый недуг. Берегись отворять ворота малой беде – за ней прокрадется множество других, намного страшней. Первое правило в игре – вовремя снести карту: младшая карта той масти, что сейчас в козырях, больше старшей прежнего козыря. Когда путь неясен, держись людей мудрых и осторожных – рано или поздно они находят удачный выход.

32. Слыть человеком склонным делать добро. Для правителей выгодно, чтобы их считали благодетелями: это украшает монархов, доставляя им всеобщую любовь. Единственное преимущество властелина – возможность делать больше добра, чем прочие люди. Друг тот, кто готов удружить. Но есть люди, упорно не желающие делать добро, и не потому, что им трудно, а просто от злости: они во всем противоположны божественному подателю благ.

33. Уметь уклоняться. Ежели умение уклоняться – важное для жизни правило, еще важней отказывать себе самому, делам, важным особам. Есть занятия нелепые, это моль, съедающая драгоценное время; заниматься ерундой хуже, чем ничего не делать. Разумный никому не надоедает, но надо еще позаботиться, чтобы тебе самому не надоедали. Кто принадлежит всем, не принадлежит себе. Ограничивай себя даже в друзьях, а от них также не требуй большего, чем тебе дают. Излишество всегда дурно, особенно же в общении с людьми. Благоразумная умеренность сохраняет дружбу и уважение, ибо держится в границах бесценной благопристойности. Итак, возлюбив избранное, сохраняй свободу духа и даже в общении не греши против хорошего вкуса.

34. Знать главное свое достоинство: развивать лучшую из своих способностей, не забывая об остальных. Каждый мог бы в чем-то достигнуть больших высот, кабы знал свои преимущества. Определи главный свой дар и приложи усердие; у одних преобладает ум, у других – доблесть. Большинство людей насилуют свою натуру и потому ни в чем не достигают превосходства. Легкий успех льстит страстям, но время приносит запоздалое разочарование.

35. Составлять свое суждение. Особенно важно в делах важных. Глупцы губят себя тем, что не размышляют; неспособные понять и половины дела, не умея предвидеть ни вреда, ни выгоды, не могут они надлежаще действовать; они придают много веса вещам маловажным и мало веса – весьма важным, оценивая все наоборот. Многие же не теряют разума лишь потому, что его не имеют. Есть вещи, в которые должно проникать глубоко и хранить их в недрах своего ума. Мудрый составляет суждение обо всем, но особенно вникает в то, в чем есть глубокий и высший смысл, ибо полагает, что там есть больше, чем он предполагает. Так размышление проникает дальше первоначального суждения.

36. Испытывать свою фортуну – чтобы действовать, чтобы достигать. Это важней, нежели хранить невозмутимость духа. Ежели глупо после сорока взывать к Гиппократу о здоровье [9], глупей того – взывать к Сенеке о благоразумии. Велико искусство – управлять Фортуной, то ее поджидая (ибо надо также уметь ждать), то догоняя, дабы настичь свой случай, свой черед, хотя намерений этой причудницы никому не постичь. Заметив, что она благосклонна, действуй отважно; она любит смелых и, как красотка, – молодых. Неудачнику же нечего и пытаться – лучше отступить, не навлекать на себя несчастья двойного. А кто Фортуной повелевает, смелей вперед!

37. Метать и отражать тайные стрелы. Одна из величайших тонкостей обхождения. Тайными стрелами проверяются намерения, скрытно и глубоко исследуются сердца. Стрелы эти порой коварны, губительны, смочены зельем зависти, смазаны ядом страсти, – невидимые молнии, низвергающие с высот фавора и почета. Многие лишились благоволения высочайшего и всенародного, сраженные пустячным словцом, тогда как целый заговор, составленный злословьем толпы и зложелательством отдельных лиц, не мог и поколебать их положения. Порой стрелы, напротив, действуют на пользу, поддерживая и укрепляя добрую славу. Но с такой же ловкостью, с какой их мечет умысел, осторожность должна их встречать, а прозорливость – предвидеть, ибо знание – самая надежная защита, и удар предвиденный уже не столь опасен.

38. Вовремя прекратить удачную игру. Правило опытных игроков. Уметь достойно отступать так же важно, как отважно наступать; когда свершено достаточно, когда достигнуто много, – подведи черту. Непрерывное везение всегда подозрительно; более надежно – перемежающееся; кисло-сладкое вернее сплошной сладости. Когда удачи громоздятся одна на другую, есть опасность, что все рассыплется и рухнет. Порой милости Фортуны бывают кратки, зато велики. Но долго тащить счастливчика на закорках надоедает и Фортуне.

39. Искать то, что достигло расцвета и зрелости. Все создания природы достигают совершенства лишь в некую пору: до того они зреют, после – портятся. Но создания искусства редко бывают таковы, чтобы их нельзя было улучшить. Преимущество хорошего вкуса – способность наслаждаться вещами только в их завершенном виде; не всякому она дана, а иному и дана, да неразвита. Даже в плодах разума есть своя высшая степень зрелости; умей ее распознать, дабы ее оценить и себя развить.

40. Любовь народа. Нелегко снискать всеобщее восхищение, еще трудней – любовь; отчасти это дается судьбой, но больше – старанием; первая закладывает начало, второе продолжает. Одних достоинств недостаточно, хотя обычно думают, что, заслужив уважение, нетрудно снискать любовь. Чтобы завоевать благоволение, нужны благодеяния: твори добро направо и налево, не скупись на благие слова и еще лучшие дела – люби, дабы быть любимым. Любезность – политичное приворотное зелье выдающихся людей. Сперва берись за деяния, затем – за перо; от полей бранных к полям бумажным. Ибо писателям также даруется любовь народа, притом вечная.

41. Не восторгаться сверх меры. Избегай превосходных степеней, дабы не исказить картину и не прослыть глупцом. Захваливать, расточать восторги – признак ограниченности понимания и вкуса. Похвалы возбуждают любопытство, разжигают желание, и ежели достоинства окажутся ниже твоей оценки – а обычно так и случается, – обманутое ожидание отомстит за обман презрением – и к тому, что восхвалялось, и к тому, кто восхвалял. Человек благоразумный сдержан, он охотней прослывет скупцом, чем мотом. Превосходное редко: будь умерен в восторгах. Чрезмерное восхищение сродни лжи; люди утратят доверие к твоему вкусу, что неприятно, и к уму, что уж совсем плохо.

42. О прирожденной властности. Один из тайных источников превосходства. Нарочитые ухищрения тут не помогут. Ей покоряются все незаметно для самих себя, признавая тем самым тайную силу властелина природного. Наделенные даром повелевать – это короли по достоинству, львы по праву рождения; они похищают сердца и даже дар речи у всех остальных, немеющих от почтения. И когда прочие достоинства благоприятствуют, люди эти созданы быть первыми, вершителями дел государственных, ибо одним мановением достигают большего, чем другие длинными речами.

43. В мыслях с меньшинством, в речах с большинством. Желание плыть против течения столь же чуждо здравомыслию, сколь опасно. Только Сократ мог на это отважиться. Несогласие воспринимается как оскорбление, ибо отвергает мнение других; число недовольных множится, одни будут хвалить то, что ты осуждаешь, другие будут стоять за тех, кто хвалит. Истина – удел немногих, заблуждение же обычно и повсеместно. По речам на площади не узнаешь мудреца – не своим голосом он там говорит, а голосом людской глупости, хоть бы в душе с нею не соглашался. Благоразумному не менее противно быть оспориваему, чем самому спорить: он охотно выслушивает мнение другого, но не толпы. Мысль свободна, над нею нельзя и не должно чинить насилие. Пусть же укроется она в святилище молчания, а если и явится на свет, то лишь для избранных умов.

44. Симпатия меж великими мужами. Герою свойственно сближаться с героями; таинственное это и прекрасное свойство – одно из чудес природы. Существует сродство сердец и характеров, невежественная чернь объясняет его действием приворотных зелий. Начало симпатии – уважение, но ведет она и дальше к расположенности, а затем и к привязанности. Она убеждает без слов и получает без заслуг. Симпатия бывает двух залогов, действительного и страдательного; и та и другая – блаженство для высокой души. Немалое искусство – распознавать ее, угадывать, различать и завоевывать, а когда нет этой таинственной склонности, никакое упорство не поможет.

45. Употреблять расчет, но не злоупотреблять им. Напоказ его не выставляй, тем паче не позволяй разгадать; расчет надобно скрывать, он настораживает, особенно расчет тонкий, он ненавистен. Кругом обман, посему будь начеку, но не показывай своего недоверия, дабы не вызвать недоверия к себе; оно опасно, ибо, порождая вражду, побудит к мести и возбудит такое зло, какое тебе и не снилось. Искусный расчет – залог успеха в деяниях; размышление – лучший помощник. Высшее совершенство в делах достигается при полной уверенности.

46. Умерять свою антипатию. Мы легко поддаемся чувству неприязни, даже признавая несомненные достоинства. Природная эта пошлая склонность порой дерзает замахнуться и на мужей великих. Пусть благоразумие обуздывает ее – нет худшего позора, чем неприязнь к лучшим; сколь похвальна симпатия к героям, столь же постыдна антипатия к ним.

47. Избегать обязательств. Одно из первейших правил благоразумия. Великие способности ставят перед собой цели великие и далекие; долог путь к ним, и люди часто так и застревают на полпути, слишком поздно берясь за главное. От обязательств легче уклониться, чем выйти из них с честью. Они – соблазн для разума: тут лучше бежать, чем побеждать. Одно обязательство влечет за собой другое, большее, – и вот, ты окончательно завяз! Есть люди горячие по нраву и даже по крови, такие легко берут на себя обязательства; но тот, чей путь озарен разумом, проходит мимо искушений. Он полагает большей доблестью не ввязываться, чем победить, и там, где один глупец уже попался, не желает стать вторым.

48. Насколько человек глубок, настолько он личность. Всегда и во всем – внутри должно быть больше, чем снаружи. Есть люди с одним фасадом, как дома, недостроенные за недостатком средств: по входу дворец, по жилью – лачуга. На пристанище здесь не надейся, толковать с ними не о чем: после приветствий при встрече смолкают речи. Сперва, рассыпаясь в любезностях, гарцуют не хуже сицилийских скакунов, да тут же обращаются в молчунов – где нет источника мыслей, слова иссякают быстро. Таким нетрудно очаровывать людей, как они, поверхностных, но не тех, кто заглядывает вглубь и видит, что их головы, как в той мудрой басне, пусты [10].

49. Человек рассудительный и приметливый. Он не подчиняется обстоятельствам, но управляет ими. Сразу нащупывая дно, даже самое глубокое, анатомирует души. Лишь взглянув на важную особу, постигает и оценивает ее сущность. Замечания его метки, способность расшифровывать самые потаенные мысли велика. Он видит ясно, понимает тонко, судит трезво: он все обнаруживает, схватывает, познает и оценивает.

50. Никогда не терять уважения к себе. И наедине не будь в споре с собою. Да будет твоя совесть мерилом твоей правоты и строгость собственного приговора важнее чужих мнений. Не делай неподобающего, страшась не суда людского, а голоса своего благоразумия. Научись бояться себя, и не понадобится тебе воображаемый наставник Сенеки [11].

51. Человек с разбором. Многое в жизни зависит от разборчивости, для чего требуются хороший вкус и верное суждение, – прилежанием и даже хитроумием тут не возьмешь. Где нет отбора, нет совершенства; уменье отбирать, и только наилучшее, – двойное преимущество. Многие люди таланта плодовитого и изощренного, ума острого, к тому же весьма трудолюбивые и ученые, теряются, как дело доходит до отбора: того и гляди схватятся за худшее, будто нарочно ошибаясь. Итак, это один из величайших даров свыше.

52. Никогда не раздражаться. Важное правило благоразумия – не выходить из себя. Большое самообладание говорит о большом сердце – душу великую нелегко стронуть с места. Страсти – гуморы духа [12]; их избыток причиняет недуги благоразумия, и ежели недуг выходит чрез уста, в опасности добрая слава. Итак, умей владеть собой, дабы ни в счастье, ни в несчастье тебя не осудили за несдержанность, но дивились бы высоте духа.

53. Решительный и рассудительный. Решительность быстро вершит то, что рассудительность обдумывает долго. Поспешность – страсть глупцов; не видя помех, они действуют без оглядки. Разумный, напротив, часто грешит медлительностью: кто многое видит, тяжел на подъем. Из-за долгих сборов нередко даже удачный замысел идет прахом. Быстрота – мать успеха. Не откладывай на завтра, и ты совершишь многое. Августейший девиз – торопись не спеша [13].

54. Быть благоразумно отважным. Мертвого льва даже зайцы лягают. С доблестью не шутят [14]: не решишься, отступишь раз, придется отступить второй раз, и так – до последнего: в конце концов перед тобой окажется все то же препятствие, что и вначале, – не лучше ли было решиться сразу? Сила духа превосходит силу тела; подобно мечу, держи ее всегда наготове в ножнах благоразумия. Она – щит личности. Немощь духа вреднее немощи телесной. Немало людей с недюжинными достоинствами, но без отваги, уподобились покойникам и почили в собственном малодушии. Природа недаром сочетала в пчеле сладкий мед и колючее жало. В теле нашем есть жилы и кости, да не будет же дух мягкотелым.

55. Человек, умеющий ждать. Он должен обладать и большим мужеством и немалым терпением. Никогда не спеши и не горячись. Научись властвовать собой, тогда будешь властвовать другими. К благоприятному случаю приходится идти долгими путями времени. Пока ты разумно медлишь, будущие удачи подрастают, тайные замыслы мужают. С костылем времени уйдешь дальше, чем с окованной палицей Геркулеса. Сам Бог карает не дубиной, а кручиной. Мудро сказано: «Время да я – на любого врага» [15]. Сама Фортуна награждает терпение лучшими своими дарами.

56. Быстрота в решениях. Следствие природной счастливой живости. Для нее, быстрой и отважной, нет ни трудностей, ни колебаний. Одни люди долго думают, а взявшись за дело, все портят; другим все удается без долгих размышлений. Есть способности особого склада, при трудностях они действуют лучше всего. Таким удивительным существам сгоряча все удается, а после размышления – ничего; ежели не получилось сразу, проку уже не жди и на будущее не надейся. Хвала быстрым, они, точно чудом, всюду поспевают – и разумом скоры и в делах разумны.

57. Надежней обдумывающие. Сделано хорошо – значит, достаточно быстро. Скоро свершается – скоро разрушается; век трудись – чтобы жило вечно. Лишь совершенное восхищает, лишь удачное остается. Ум глубокий покоряет века. Все ценное достается дорогой ценой – ценнейший из металлов самый тугоплавкий и самый тяжелый.

58. Сдерживать себя. Не должно перед всеми без разбору красоваться, тратить силы сверх надобности. Ни умом, ни доблестью не бросайся попусту. Добрый сокольничий не пошлет на добычу больше соколов, чем надобно. Не выставляй напоказ все, что имеешь, – назавтра уже никого не удивишь. Всегда держи про запас чем бы вновь блеснуть: кто каждый день открывает новое, от того ждут многого – и никогда не доберутся до дна его сокровищницы.

59. Человек удачного завершения. Кто входит в чертог Фортуны через врата радости, выходит через врата скорби – и наоборот. Посему думай о конце дела, заботься о том, чтобы счастливо выйти, а не о том, чтобы красиво войти. Обычная беда баловней Фортуны – громкое начало и горький конец. Штука не в том, чтобы тебя при входе приветствовала толпа – приятно войти всякий сумеет, – но чтобы о твоем уходе жалели: важно быть желанным. Счастье редко сопутствует уходящим: оно радушно привечает и равнодушно провожает.

60. Здравое суждение. Некоторые люди рождаются благоразумными, с этим даром синдересиса они доходят до мудрости – половина пути к успеху пройдена. С возрастом и опытом их разум вполне созревает, в суждениях воцаряется умеренность; всякая причуда им ненавистна как соблазн для благоразумия, особливо в делах государственных, где огромная важность любого шага требует полной уверенности. Такие правители заслуживают поддержки и делом и советом.

61. Первенство в наилучшем. Средь множества достоинств одно должно главенствовать. У всякого героя непременно есть одна особо замечательная черта; а посредственное восхищения не вызывает. Только превосходство в высоком изымает из рядов толпы и подымает до ранга людей недюжинных. Отличиться в скромном деле – это уже быть чем-то, но в малом: где легче, там и славы меньше. Отличие в материях высоких подобно царственному величию – внушает изумление и привлекает сердца.

62. Быть разборчивым в слугах. Иные хвастают, что поступают чрезвычайно хитро, пользуясь подлыми помощниками. Опаснее бахвальство, достойное грозной кары! Честность слуги не умалит величие господина; в случае удачи вся честь достанется первопричине и ей же – позор при неудаче. Слава сопровождает главных. Она не скажет: «У такого-то были хорошие или дурные слуги», а скажет: «Такой-то был хорош или дурен в своем деле». Итак, выбирай и проверяй, в чьи руки вверяешь бессмертие своего имени.

63. Преимущество за первым. А ежели еще и велик – двойное. Большое дело – первый ход, а стало быть, перевес. Многие стали бы фениксами в своем деле, когда б не опередили их другие. Первые захватывают майорат славы, вторым достаются выклянченные крохи – как ни потей, не смоешь клеймо подражателя. Хитро поступают чудо-таланты, открывая новые пути для дарований, – если только разум эти пути одобрит. Новизною открытий мудрые снискали себе место в списке героев. Иные предпочитают быть первыми во втором ряду, нежели вторыми – в первом.

64. Ограждать себя от огорчений. Избегать терзаний – и разумно и полезно. От многих избавляет благоразумие: оно Луцина [16] счастья, и тем самым – довольства. Неприятных вестей не сообщай и, паче того, не слушай: да будет им воспрещен вход к тебе, кроме того, где против них есть лекарство. Одни готовы день и ночь внимать сладкой лести, другие – слушать едкие сплетни, есть и такие, кому жизнь не мила без каждодневной досады, как Митридату – без яда [17]. И ничто так не вредит покою, как поступок, совершенный, чтобы угодить другому, пусть лучшему другу, один раз, а себе причинить горе на всю жизнь. Никогда не греши против своего благополучия ради удовольствия тех, кто дает совет, а сам остается в стороне. В любом таком случае помни завет благоразумия: лучше пусть другой огорчиться теперь, чем ты – потом, да еще непоправимо.

65. Изощренный вкус. Для вкуса, как и для ума, необходима культура. Кто тонко чувствует, тот острей жаждет лучшего. Глубина понимания узнается по высоте устремления. Чтоб наполнить большой сосуд, требуется большое количество; что для ненасытных обжор обильная еда, то для возвышенных натур – высокие материи. Правда, дерзновенных замыслов мы страшимся и даже перед явными достоинствами сомневаемся: звезды первой величины редки – так будь же скуп на одобрение. Вкусы прилипчивы, передаются общением и по наследству; посему общество людей хорошего вкуса – великое счастье. Но не следует и брать себе за правило все осуждать – одна из нелепых крайностей, особенно противная, когда вызвана не желчностью, а жеманством. Кое-кто желал бы, чтобы бог создал новый мир с новыми чудесами красоты [18], – в угоду их причудливой фантазии.

66. Думать об удачном исходе. Иные больше озабочены тем, чтобы не отклоняться от раз взятого направления, нежели думают о достижении цели; однако порицание за неуспех всегда заглушит похвалу за усердие. Победителю незачем оправдываться. Большинство неспособно оценить все обстоятельства и видит лишь хорошие или дурные следствия; итак, раз цель достигнута, добрая слава не пострадает. Удачный конец все позолотит, хотя бы средства не всегда были хороши. Правило разумных – идти против правил, когда иначе не завершишь начатое.

67. Предпочитай занятия восхваляемые. Многое в жизни зависит от суда людского. Похвала для способностей, что Фавоний [19] для цветов, – пища и жизнь. Есть занятия, всеми почитаемые, есть и другие, хоть более высокие, но менее видные; первые у всех на виду, и все ими восхищаются; вторые редкостней и изысканней, таятся во мраке своей неприметности, их уважают, но не восславляют. Среди государей знамениты победоносные, оттого-то так славны короли Арагона – воители, конкистадоры, великодушные правители. Муж великий предпочитает занятия, приносящие славу, дабы все их видели и сами были к ним причастны, – хвала всенародная принесет ему бессмертие.

68. Наводить на мысль. Это более тонко, чем приводить на память. Иной раз надо напомнить, а иной – посоветовать. Люди часто не делают нужного шага потому, что в голову не приходит; в таких случаях уместно по-дружески дать совет. Одно из ценнейших свойств ума – вовремя сообразить, что важно. Кто этим обделен, удачу часто упускает. Пусть же сметливый подаст помощь, а недогадливый попросит о ней; один да будет обстоятелен, другой – внимателен, ему как бы подают руку. Искусство наводить на мысль весьма ценно, когда может принести пользу наводящему. Делать это надо с приятностью, но, коль понадобится, выказать настойчивость. «Нет» всегда наготове, «да» приходится искать – и с умом: часто не достигают, ибо не домогаются.

69. Не поддаваться пошлой переменчивости настроения. Велик тот, кто не подвластен прихотям. Благоразумие учит размышлять о себе самом – познавать нынешнее свое состояние и исправлять его, даже настраивать себя на противоположное, дабы между действительным и искусственным обрести среднюю линию синдересиса. Чтобы направлять себя, надобно познавать себя [20]. Бывают чудовища непостоянства, всякий раз они в другом настроении, то и дело меняют пристрастия; от пошлого неумения владеть собой они вечно впадают в противоположные крайности. Такая переменчивость не только губит волю, но и отражается на суждении, извращая и желания и понимание.

70. Уметь отказывать. Не следует во всем и всем уступать. Это столь же важно, как и уметь уступать; тем более важно для тех, кто повелевает. Тут помни про манеру: у одних «нет» звучит любезней, чем у других «да», позлащенный отказ легче проглотить, чем сухое согласие. У многих всегда на устах «нет», и оно всему придает горечь; «нет» у них идет первым, и хоть потом они уступают, это уже не ценится из-за прежней досады. Не отказывай сразу, пусть разочарование входит по капле; не надо и отказывать наотрез, это значит рвать узы преданности. Пусть остаются крохи надежды, они умерят горечь отказа. Любезность штопает прорехи благоволения, добрые слова заменят отсутствующие дела. И «нет» и «да» сказать недолго, да прежде долго надо подумать.

71. Не быть неровным, избегать самодурства – и природного и напускного. Благоразумный постоянен в высоком, это залог мудрости. Ежели меняет отношение, то не без причины и по заслугам. Но непостоянство в делах высоких – порок. Есть люди что ни день на себя непохожие, даже их ум неровен, уж не говоря о желаниях и настроениях: вчера вас встречали светлым «да», нынче огорошат мрачным «нет». Они сами подтачивают доверие к себе и сбивают с толку других.

72. Решительный человек. Не справиться с делом – меньшая беда, чем нерешительность. Не проточная вода портится, а стоячая. Иные шагу не сделают, пока их не подтолкнешь; и причина порой не в тупости ума – ум может быть проницательным, – но в его вялости. Немало ума надобно, чтобы предвидеть трудности, но еще больше – чтобы найти выход. А иных ничто не смущает, это люди ума великого и решительного; они рождены для больших дел, ясность понимания порождает быстроту действий и успех; все им удается само собой. Один из них, управившись с делами мира сего, успел еще заняться делами мира другого [21]. Веря в свою звезду, они берутся за дело со всей решительностью.

73. Ускользать. Прием людей благоразумных. Изящной шуткой они открывают себе выход из самого запутанного лабиринта. С улыбкой умеют они выйти целы и невредимы из ожесточенного спора. Этим славился, при всей своей доблести, величайший из великих капитанов [22]. Учтивый способ не отказывать прямо – переменить разговор; иногда же ничего нет умней, чем прикинуться непонимающим.

74. Не быть самодуром. Подлинные звери – в многолюдных городах. Недоступность – порок тех, кто не познал себя; чем больше прав, тем круче нрав. Хочешь уважения, не начинай с оскорбления. Только поглядеть на этого неприступного зверя, всегда готового впасть в ярость! Кто от него, себе на горе, зависит, на беседу с ним идет, как на бой с тигром, вооружась осторожностью и опаской. Подымаясь к своему месту, всем угождают, а поднявшись, в отместку всем досаждают. По должности им положено быть со всеми, но их грубость и спесь всех отталкивают. Пристойная кара для подобных – держаться от них подальше, благоразумно избегая их общества.

75. Избирать образец героический: не так для подражания, как для состязания. Есть немало доказательств величия, живых учебников славы. Пусть всяк в своем деле глядит на первых, не столько чтобы следовать, сколько чтобы опередить. Александр оплакивал не Ахиллеса погребенного, но себя самого, для подвигов еще не рожденного [23]. Ничто так не возбуждает честолюбие, как труба чужой славы. Она сокрушает зависть, и она же питает доблесть.

76. Не надо всегда острить. Благоразумие познается в серьезном, оно ценится выше, чем остроумие. Кто вечно острит – пустой человек. Такие люди подобны лжецам: ни тем, ни другим не веришь – одним, опасаясь обмана, другим, опасаясь насмешки. Никогда не знаешь, шутят они или дело говорят, а значит, дела с ними не сладишь. Вечная потеха – делу помеха. Иной обретет славу остроумца, да утратит уважение разумных. Веселью свой час, остальные – делу.

77. Прилаживаться к каждому. Умен Протей – с ученым ученый, со святым святой. Велико искусство покорять сердца: подобие порождает благосклонность. Изучать характеры и настраиваться в лад; идти в ногу с серьезным и весельчаком, политично преображаясь, – что особенно важно для подчиненных. Житейское это искусство требует больших знаний, оно легче дается человеку универсальному с просвещенным умом и прирожденным вкусом.

78. Искусство начинать. Наобум действует глупость, все глупцы – храбрецы. В простоте своей они в начале дела не предвидят помех, зато в конце не горюют от неудач. Благоразумие приступает к делу с оглядкой, его лазутчики, Предвидение и Размышление, разведывают путь, дабы двигаться беспрепятственно. Опрометчивость осуждена Здравомыслием на провал, хотя иногда спасает Удача. Где опасаешься глубины, продвигайся осторожно: Проницательность нащупывает дно, Благоразумие ведет в гавань. Ныне в обхождении с людьми легко сесть на мель – почаще опускай лот.

79. Дар острословия. Коль знаешь меру, это не изъян, а достоинство. Крупица острого придает вкус. Даже великие люди не брезгают сходить пешкой остроты, снискать всеобщее расположение, – держась, однако, в границах благоразумия и чтя приличия. Иные пользуются шуткой как удобной лазейкой, ибо к неким вещам надлежит относиться шутливо, даже если кто-то принимает их всерьез. Подобное спокойствие духа – приманка для сердец.

80. Не всему верить. Больше всего мы узнаем от других, куда меньше видим сами; мы живем тем, что слышим. Слух – черный ход для правды и парадный для лжи. Правду мы часто видим, но редко слышим – в чистом виде почти никогда, особенно когда она идет издалека: в ней тогда есть примесь пристрастий, чрез которые она прошла. Страсть окрашивает в свои цвета все, до чего коснется, – ненавидя, как и любя; главное для нее – произвести впечатление. Будь начеку, когда хвалят, и особенно – когда осуждают. Напряги все внимание, чтобы разгадать намерение посредника, понять, что им движет. Размышление да будет щитом и от глупости и от низости.

81. Обновлять свою красу. Привилегия феникса. И превосходное стареет, а с ним – его слава. Привычка умаляет восторги, и новая посредственность затмевает постаревшую знаменитость. Итак, возрождайся – в доблести, в таланте, в победах, во всем; являй все новые красоты, показывайся, как солнце, всякий раз в новом блеске, меняя подмостки, дабы в одном месте отсутствие твое сделало тебя желанным, а в другом новизна возбудила восхищение.

82. Не упорствовать ни в злом, ни в добром. Некий мудрец сводил всю мудрость к мере [24]. Чрезмерность и правду приводит к кривде; без конца жать апельсин – пойдет горечь. Даже в должном не впадай в крайность. Если талант расточать, он быстро иссякнет. Без зазрения совести доить, вместо молока потечет кровь.

83. Дозволять себе мелкие небрежности. Иной огрех – лучшая рекомендация достоинствам. Зависть охотно прибегает к остракизму – и чем несправедливей, тем единодушней. Самому совершенству она поставит в упрек его безупречность и, ни в чем не сыскав изъяна, осудит все; Аргусом [25] становится она, выискивая недостатки в отличном, тем и тешится. Подобно молнии, хула разит наиболее высокие достоинства. Так пусть же порою вздремнет Гомер [26], пусть позволит себе небрежность в делах таланта или доблести, но не в благоразумии: надо утишить злобу, дабы, переполнясь яду, не лопнула. Ты как бы бросаешь быку зависти плащ – во спасение бессмертия.

84. Извлекать пользу из врагов. Любую вещь надо брать умеючи, не за клинок – где порежешься, а за рукоять, себя защищать; тем паче при соперничестве. Разумному больше пользы от недругов, чем глупцу от друзей. Вражда порой ровняет те горы трудностей, пред коими останавливается благосклонность. Многим славу создали их враги. Лесть куда опасней, чем ненависть; одна помогает избавиться от изъянов, которые другая прикрывает. Благоразумный сделает злобу людскую своим зеркалом, более верным, нежели зеркало приязни, и либо предотвратит обличение, либо исправит недостатки. Живя на порубежье с соперничеством, с недоброжелательством, держись настороже.

85. Не стать шестеркой. Беда превосходного – став обиходным, оно тускнеет. Сперва его жаждут, под конец приедается. Великое несчастье – быть ни к чему не пригодным, но не меньшее – стараться быть всем и всегда угодным; пожадничаешь, все растеряешь, и от тебя отвернутся те, что прежде ценили. Таких шестерок встретишь в любом роде занятий – прежде ими восхищались, как чудом, теперь презирают как пошлость. Единственное спасение для превосходного – мера и в блеске; да будет у него в совершенстве избыток, но в щегольстве – умеренность. Чем ярче факел горит, тем быстрей выгорает. Скупость в расточении вознаграждается процентами почтения.

86. Упреждать дурные толки. У толпы много голов, а стало быть, злобных глаз и язвящих языков. Пойдет дурной слух – очернят самое добродетель, а наградя позорной кличкой – простись с доброй славой. Поводом послужит любой промах или смешной недостаток – для злоречия лакомый кусок. Иной раз изъяны эти – мнимые, коварными соперниками придуманные и в толпу злобно пущенные; злоречивые уста великую славу сокрушат сплетнею верней, нежели открытой дерзостью. Дурную славу нажить легко – дурному охотно верят, а попробуй-ка очиститься! Мужу благоразумному надо избегать подобной напасти, не давать повода пошлой наглости – легче упредить, чем поправить.

87. Культура и шлифовка. Человек рождается дикарем; воспитываясь, он изживает в себе животное. Культура создает личность, и чем ее больше, тем личность значительней. Культурная Греция вправе была называть остальной мир варварским. Неотесанность – от невежества; для культуры нужны прежде всего знания, но сама ученость будет грубовата, коли не отшлифована. Изящны должны быть не только мысли, но и желания, и особенно – речь. Одни люди от природы наделены изяществом внутренним и наружным, в мыслях и словах, в каждой части тела и в каждом свойстве души – подобно плоду, его кожуре и мякоти. Другие, напротив, так неотесанны, что все их природные качества, порой превосходные, меркнут из-за несносной дикарской грубости.

88. Будь в обхождении терпим, выказывая широту души. Муж великий не будет мелок и в повседневном. Не вникай в пустяки, тем паче в неприятные; иногда, правда, полезно подмечать и мелочи, но как бы невзначай, не нарочито. Благородная широта взглядов – основа благовоспитанности. Хочешь управлять другими, умей скрывать свои чувства. На многое в делах домочадцев, друзей и особенно врагов смотри сквозь пальцы. Придирчивость всегда неприятна, а как черта характера – несносна. Постоянно возвращаться к чему-то неприятному – род мании. И обыкновенно – поведение каждого определяется тем, каково его сердце, сколь оно широко.

89. Самопознание. Познай свой нрав, свой ум, свои суждения, пристрастия. Пока себя не знаешь, нельзя собою властвовать. Для лица есть зеркала, для духа – нет; пусть же тут будет зеркалом трезвое размышление о себе. Можно забыть о наружном своем облике, но всегда помни про облик внутренний, дабы его улучшать, совершенствовать. Проверяй, насколько ты тверд в благоразумии, насколько способен к деятельности; испытывай свою горячность, измеряй глубину духа, взвешивай способности.

90. Искусство долго жить: жить достойно. Две вещи быстро приканчивают человека: глупость и распутство. Одни потеряли жизнь, потому что хранить ее не умели, и другие – потому что не хотели. Как добродетель – сама себе награда, так порок – сам себе кара. Кто торопится жить в пороке, погибает быстро в обоих смыслах; кто торопится жить в добродетели, никогда не умрет. Здоровье духа сообщается телу, жизнь праведных долга не только делами, но и годами.

91. Действовать лишь тогда, когда не сомневаешься. Сомнение в удаче у того, кто действует, становится уверенностью в неудаче у наблюдателя, тем паче соперника. Если в пылу страсти разум сомневается, то, когда страсть остынет, он осудит твой поступок как явную глупость. Действовать, когда сомневаешься в разумности деяния, – опасно, лучше воздержись. Благоразумие не допускает неуверенности, оно всегда шествует при полуденном свете разума. Можно ли ждать успеха, когда поступок едва задуман, а уже осуждается опасением? И если предприятие, вполне одобренное внутренним nemine discrepante [27], тоже иногда не удается, чего ждать от дела, начатого с колебаниями, со зловещими пророчествами?

92. Благоразумие трансцендентно – сиречь превыше всего. Первое важнейшее правило в делах и в речах, тем более важное, чем выше и почетней занятие. Зернышко здравомыслия дороже арроб [28] хитроумия. Пусть не все тебя одобряют, шествуй уверенно и по праву: благоразумным прослыть – высшая слава. Довольствуйся одобрением рассудительных, их голос – пробный камень твоей правоты.

93. Универсальный человек. В нем сошлись все достоинства, он один стоит многих. Он вносит в жизнь огромную радость и заражает ею близких. Многосторонность купно с совершенством – услада жизни. Велико искусство – усваивать все лучшее. И если Натура, дабы возвысить человека, сделала его неким сводом всего лучшего в природе, пусть искусство путем воспитания вкуса и ума сделает его малой вселенной.

94. Непроницаемость духа. Муж осмотрительный, коль хочет, чтоб его уважали, не позволит нащупать свое дно – ни в познаниях, ни в деяниях, с ним можно лишь познакомиться, но нельзя до конца постигнуть. Пусть никто не знает предела твоих возможностей, иначе дашь повод для разочарования. Никогда не дозволяй видеть тебя насквозь. Когда не знают и сомневаются, почитают больше, чем когда все твои силы, хоть бы и большие, налицо.

95. Поддерживать ожидания, неустанно питать их; пусть от тебя ждут многого – выгодней играть крупно. Не выкладывай с первого хода всю наличность. Важный прием игры – знать меру, когда открывать свои силы, свои знания и опережать надежды.

96. О великом синдересисе. Это трон разума, основа мудрости; кто им обладает, без труда преуспеет. Дар небес, самый желанный, ибо главный, ценнейший. Главная часть доспехов наших, наинужнейшая из всех: только лишенного ее называют умалишенным; только тот, кто ею обделен, поистине обездолен. Все наши действия свершаются под синдересиса воздействием, каждое нуждается и в его одобрении – ведь разум надобен во всем. Суть синдересиса – в природном влечении лишь к тому, что согласно с разумом и сочетается с выбором единственно верного пути.

97. Снискать и сберечь доброе имя. Оно дает право пользования славой. Стоит дорого, надобны достоинства великие, а они столь же редки, сколь часты посредственные. Но если снискал, сберечь легче. Ко многому оно обязывает, еще больше дает. Внушая почтение, окружает как бы ореолом величия – когда высоки его носитель и сфера. Но истинно доброе имя не зависит от положения.

98. Скрывать свои намерения. Страсти – окна духа. Мудрость житейская требует скрытности: кто играет в открытую, рискует проиграться. Сдержанность таящегося вступает в поединок с зоркостью проницательного: против глаз рыси темная струя каракатицы. Пусть не знают, чего ты хочешь, не то помешают – одни противодействием, другие угодливостью.

99. Сущность и наружность. О вещах судят не по их сути, а по виду; мало кто смотрит вглубь, чаще довольствуются наружностью. Толку ли, что ты прав, коль на лице твоем лукавство.

100. Муж, не подвластный соблазнам, – разумный христианин, светский философ. Таковым надо быть, а не казаться, тем паче не притворяться. Философствовать ныне не в почете, хотя это главное занятие людей мыслящих. Наука благоразумия – в пренебрежении. Сенека – зачинатель ее в Риме, долгое время ее чтили при дворах, теперь же почитают нелепостью. Однако трезвая мысль всегда пребудет пищей мудрости, усладой праведности.

101. Половина людей смеется над другой, и обе равно глупы. Любая вещь по мнению одних хороша, а других – дурна; чему один следует, то другой преследует. Несносный глупец тот, кто тщится все переделать по-своему. Совершенству не в ущерб, что кому-то оно не по душе: вкусов – что лиц, и они столь же разнообразны. На всякую дичь найдется охотник, и нечего унывать, коль что-то кому-то не понравилось, – найдутся и такие, что оценят. Но и похвала пусть не кружит тебе голову – глядишь, другие осудят. Мерило истинного удовлетворения – похвала славных и в деле сведущих. Одно мнение, одна мода, один век – еще не все.

102. Для больших кусков удачи – большой желудок. В теле благоразумия не последняя часть – изрядное брюхо, ибо емкость целого зависит от вместительности частей. Добрая удача не вызовет несварения у того, кто достоин еще лучшей; один сыт по горло, другой все еще голоден. Многим и царское блюдо не впрок – кишка тонка, они непривычны, не рождены для высоких постов. Отсюда их грубость, фимиам льстивых почестей кружит голову; высоты для них опасны; лопая удачу без меры, они лопаются от спеси. Но муж великий покажет, что способен вместить еще больше – пуще всего остерегаясь выказать ограниченность сердца.

103. Каждый – монарх на свой лад. Да будут твои поступки, хоть ты и не король, достойны короля в твоем деле – держись в пределах своей сферы, благоразумно найденной, по-королевски; будь велик в деяниях, возвышен в мыслях. Во всем и всегда походи на короля достоинствами, пусть не саном, ибо подлинная царственность – в высоте души; не станет завидовать чужому величию тот, кто сам – его образец. И особенно тем, кто приближен к престолу, надлежит заимствовать нечто от подлинного величия. Да будут они причастны не столько к церемониям суетности, сколько к достоинствам царственности, не напуская на себя пустую спесь, но проникаясь сущностью величия.

104. Испробовать различные занятия. Они разнообразны, важно их знать, а для этого – понимать. В одних требуется отвага, в других тонкость. Легче преуспеть в тех, где достаточно прямоты; труднее там, где надобно притворство. Для первых довольно иметь хорошие природные данные, для вторых мало и величайшего внимания и старания. Трудное дело – управлять людьми, вдвойне – безумцами или глупцами; дабы с теми справиться, у кого нет головы, надобно иметь две головы. Тягостны занятия, требующие человека целиком, причем в точно отсчитанные часы и в определенном деле; приятней занятия, сочетающие важность предмета с разнообразием, ибо перемены освежают интерес. Наиболее достойные те, где меньше зависимости от других или она более далекая. А наихудшие занятия такие, от коих под конец прошибает пот при отчете перед судьею земным, а тем паче – небесным.

105. Не быть надоедливым. Кто носится с одним делом, вечно толкует про одно, – тягостен. Краткость и сердцу любезна и делу полезна: ею обретешь то, что из-за многословия упустишь. Хорошо да коротко вдвойне хорошо; дурно да не долго – уже не так дурно. Квинтэссенция всегда лучше, чем груда рухляди. Известное дело, нудного болтуна не слушают – отпугивает не предмет его речи, но форма. Иных людей назовешь не красою мира, а помехой; они – как выброшенный хлам, от которого все открещиваются. Разумный не станет докучать, особенно – особам важным; ведь они всегда заняты, одного такого разгневать опасней, чем целый мир. Сказать метко – сказать кратко.

106. Не хвалиться фортуной. Чванство положением больше раздражает, чем похвальба талантами. Корчить из себя важную персону – возбуждать не только зависть, но и ненависть. Уважения чем больше домогаются, тем меньше достигают; зависит оно от мнения: силой его не возьмешь, надобно заслужить и терпеливо ждать. Высокая должность требует авторитета под стать ей. Для исполнения своих обязанностей береги честь, что заслужил; ее не потребляй, не подкрепляй. Кто, исполняя должность, стонет, что перетрудился, доказывает этим, что ее недостоин, что чин выше его разумения. Хочешь покрасоваться – хвались достоинствами, а не везением; даже короля надлежит почитать больше за достоинства личные, нежели за внешнее величие.

107. Не выказывать самодовольства. Не терзай себя недовольством – это малодушие, но и самодовольство – малоумие. У большинства самодовольство порождено невежеством и приводит к глупому блаженству, оно хоть и лестно, но для доброй славы отнюдь не полезно. Редкостные достоинства другого невежде недоступны, и он утешается заурядными, да зато своими. Всегда полезно, даже мудро, жить с благоразумной опаской – для пущего усердия в достижении успеха и для утешения в случае неуспеха: жестокость судьбы не так поразит того, кто опасался заранее. Сам Гомер порой дремлет, сам Александр опускается ниже своего сана в миг самообмана. Любое дело зависит от многих обстоятельств – место и время не всегда для него благоприятны. Но глупец неисправим – пошлое самодовольство расцвело в нем пышным цветом и непрестанно дает новые побеги.

108. Кратчайший путь, чтобы стать личностью, – умей выбирать друзей. Велико воздействие общения – передаются вкусы и привычки, незаметно меняется характер, даже ум. Пусть быстрый дружит с медлительным, и так же пусть поступает каждый; без всякого принуждения он достигнет умеренности, а умерять себя – важнейшее дело. Сочетание противоположностей украшает мир и поддерживает его строй; оно порождает гармонию в сфере натуральной, тем более – в моральной. Следуй же сему поучительному примеру, подбирая приближенных и подчиненных, – во взаимодействии крайностей установится разумная середина.

109. Не быть хулителем. Есть люди свирепого нрава: всюду видят преступления, и не в пылу страсти, а по природной склонности. Всех осуждают – одного за то, что сделал, другого за то, что сделает. Сие знак души не только жестокой, но хуже того – подлой. Осуждая, они так преувеличат, что из атома бревно сотворят и глаза им выколют. На любом месте злобные надсмотрщики, они и Элизиум [29] превратят в галеру. А если примешается еще страсть, удержу им нет. Наивность, напротив, все извиняет – и не по умыслу, а по недомыслию.

110. Не ждать, пока станешь солнцем заходящим. Правило благоразумных – удалиться от дел прежде, чем дела удалятся от тебя. Умей и свой конец обратить в триумф – само солнце порой в полной силе прячется за облака, дабы не видели его закат; нам остается лишь гадать – зашло оно или нет. Загодя уйди от скорбей, чтобы не страдать от дерзостей. Не жди, пока повернутся к тебе спиною, похоронят, и, еще живой для огорчения, ты уже труп для почтения. Прозорливец загодя отпустит на отдых борзого коня – дабы не пал конь посреди поля, а всадника не подняли на смех. И пусть красавица разумно и вовремя разобьет зеркало – не дожидаясь, когда оно разгневает ее горькой правдой.

111. Обзаводиться друзьями. Дружба – второе бытие. Всякий друг для друга своего хорош и умен; меж друзьями все улаживается. Человек стоит столько, во сколько другие его оценят, а путь к их устам лежит через сердце. Нет сильнее чар для друга, чем добрая услуга. Лучший способ заслужить дружбу – выказывать ее. Большая и лучшая часть того, чем мы богаты, зависит от других. Жить приходится среди друзей и врагов, а посему каждый день обзаводись приятелем, пусть не близким, но благорасположенным. Выдержав испытание, иной из них со временем станет верным наперсником.

112. Искать преданной любви. Даже Верховная Первопричина в величайших своих делах предусматривает ее и предписывает. Через чувство любовь проникает в убеждение. Иной, полагаясь на свои достоинства, не стремится ее завоевать, но благоразумие знает, сколь долгий путь надобно пройти заслугам, коль не поможет благорасположенность. Все облегчит, всем одарит преданная любовь; награждает не всегда за достоинства, чаще сама их воображает – доблесть, благородство, ученость, даже ум; недостатков не видит, ибо видеть не хочет. Порождает ее обычно общность жизни материальной – нрав, сословие, родство, родина, занятие. Для общности же духовной требуется более высокое – дарования, обязательность, репутация, заслуги. Вся трудность в том, чтобы такую преданность завоевать, сохранить же ее легко. Обрести ее можно – и надо учиться ею пользоваться.

113. В дни благоденствия готовиться к черным дням. Разумен, кто летом запасается на зиму: можно не торопиться, милости достаются дешево, друзей множество. Хорошо сберечь на черный день, когда все дорожает и во всем нехватка. Имей в запасе друзей и должников: придет день, и весьма кстати окажется то, что нынче не ценишь. Подлость же не имеет друзей – в дни благополучия она их не признает, в дни бедствий не признают ее.

114. Не ввязываться в соперничество. Где состязание, там во вред любое притязание: один другого порочит, чтобы себя упрочить. Мало кто борьбу ведет честную. Противник живо найдет недостатки, о коих позабыла учтивость; многие пребывали в почете, пока не появились соперники. Жар распрей разжигает, воскрешает погребенный позор, выкапывает вонючие нечистоты, давние и древние. Начинается обличение пороков, в ход идет все, что можно, пусть и не должно. Иногда, даже почти всегда, оскорбления – не наилучшее оружие, но соперничество злобно тешит ими свою мстительность и так яростно потрясает оружием оскорбления, что с грехов былых слетает пыль забвения. Благожелательность же всегда миролюбива, а добропорядочность благожелательна.

115. Мириться с дурным нравом окружающих, как миришься с непригожим лицом, – особливо, коль связан узами зависимости. Есть люди нрава свирепого – и жить с ними нелегко, и уйти от них нельзя. Надобно благоразумно да постепенно с этим свыкаться, как с безобразием лица, дабы свирепость не поразила тебя неожиданно. Сперва они пугают, но первоначальный страх мало-помалу проходит, а осмотрительность научает предотвращать вспышки – либо терпеливо сносить.

116. Общаться с людьми порядочными. Им можно верить в долг и самому у них одолжаться. Их порядочность – верная порука в делах, даже в спорах, ибо они поступают, как велит их натура. Лучше с порядочными сражаться, чем подлых побеждать. С подлостью не договоришься, она не признает правил; оттого-то меж подлецами нет истинной дружбы, а благосклонность их низкая, не на чести основанная. От человека без чести – беги без оглядки; кто чести не чтит, не чтит и никакой добродетели. Честь – престол честности.

117. Никогда не говорить о себе. Придется либо себя хвалить – а это тщеславие, либо хулить – а это малодушие; о себе говорить – против благоразумия грешить да и слушающим докучать. Избегай сего и в дружеском кругу, но особенно – на высоком месте, где приходится говорить перед многими и где подобная слабость сделает тебя посмешищем. Неблагоразумно говорить и о присутствующих: тебе грозит опасность наскочить на один из двух рифов – либо лесть, либо оскорбление.

118. Заслужить репутацию человека учтивого. Ее одной довольно, чтобы привлечь сердца. Учтивость – главная черта культуры, приворотное зелье, что внушает окружающим любовь, как неучтивость – презрение и негодование. Когда неучтивость порождена спесью, она отвратительна; когда невежеством – презренна. В учтивости лучше больше, чем меньше, но не со всеми равно – то было бы несправедливо. Меж врагов она – долг и верное мерило их доблести. Стоит она немного, а ценится высоко: уважительного уважают. Преимущество любезности и чести – они остаются при том, кто расточает первую и оказывает вторую.

119. Не искать вражды. Избегай вызывать к себе неприязнь, она и помимо твоей воли вырвется вперед. Многие ненавидят просто так, не ведая за что и почему. Зложелательный опередит порядочного. Злоба еще усердней стремится к злу, чем корыстолюбие к корысти. Иные даже хвалятся тем, что ни с кем не ладят, что легко и оскорбляются и оскорбляют. Овладеет ненависть душою, ее, как дурную славу, нелегко вытравить. Людей проницательных побаиваются, злоречивых не любят, тщеславных сторонятся, насмешников страшатся, а достойных оставляют в покое. Итак, выказывай почтение, дабы тебя почитали: хочешь жить мирно, держись смирно.

120. Жить, не споря с веком. Даже знания хороши, когда в ходу, а где им нет ходу, лучше притвориться невеждой. Меняются годы, меняются суждения и моды; не рассуждай по старинке и во вкусах держись современного. Вкус общепринятый берет верх во всех областях. Надлежит ему следовать – и по возможности его облагораживать; пусть тело твое приноровится к настоящему, хотя прошлое тебе любезней – и в убранстве тела и в убранстве души. Только в сфере нравственной это житейское правило не годится – тут добродетель превыше всего. В наши дни не принято – и кажется старомодным – правду сказать, слово сдержать; добропорядочные люди словно из доброго старого времени явились; их и теперь хвалят, да нет у них ни почитателей, ни подражателей. О, великая беда века нашего! Добродетель непривычна, зато подлость – дело самое обычное! Пусть же рассудительный живет как можется, хотя и не так, как хочется. Пусть будет доволен тем, чем судьба наделила, и не горюет о том, чего лишила.

121. Не изображать не-дело делом. Одни все обращают в шутку, другие – в дело: обо всем толкуют с видом преважным, всякий пустяк их тревожит, всюду мерещатся интриги да козни. А между тем в любой неприятности искать смысла – занятие, лишенное смысла. К сердцу принимать то, что надо с плеч долой, – путать части тела. Что казалось важным, как отвернешься от него, часто обращается в ничто; напротив, иное ничто, став предметом сугубого внимания, разрастается невесть во что. С бедой вначале покончить легко; впоследствии – трудно. Нередко сама болезнь порождает лекарство. Предоставить все ходу вещей – не из худших правил житейских.

122. Величавость в речах и в делах. Где бы ты ни оказался, доставит тебе почетное место и внушит другим почтение. Она сказывается во всем – в беседе, в молитве, даже в походке, взгляде и, конечно, в желаниях. Пленять сердца – великая победа! Ее не одержишь ни безрассудной отвагой, ни докучным шутовством – дается она лишь благопристойной уверенностью, порождаемой нравом и опирающейся на достоинства.

123. Человек без напускной важности. Чем больше достоинств, тем меньше напускного – оно одно придает им всем отпечаток пошлости. Тягостное для окружающих, оно столь же тяжко для самого спесивца – он становится мучеником своих забот, терзая себя мелочами церемониала. Даже высокие достоинства много теряют из-за напыщенности – в них тогда видят лишь плод нарочитых ухищрений, а не свободной натуры, – естественное же всегда приятней искусственного. Людей напыщенных считают несведущими как раз в том, чем они чванятся. Чем лучше удалось дело, тем меньше говори о своих трудах, дабы казалось, что совершенство достигнуто совершенно естественно. Но, избегая притворной важности, не впадай в притворную скромность – всячески показывая, что ничего не выставляешь напоказ. Благоразумный виду не подаст, что сознает свои достоинства, – и само его равнодушие вызывает у окружающих интерес к ним. Вдвойне велик тот, кто, сочетая все совершенства, ни об одном сам не говорит; к всеобщему признанию он придет с другого конца.

124. Быть желанным. Немногим удалось снискать любовь всенародную, а если только у людей благоразумных, это тоже счастье. Когда идешь к закату, тебя провожают с прохладцей. Есть разные способы снискать расположение: надежный – отличиться делами и достоинствами, скорый – угождать. В человеке, достойном своего места, всегда есть нужда, и все видят, что должность нуждалась в нем больше, нежели он в должности: одних место красит, другие красят место. И если дурной преемник и придаст тебе цену – невелико утешение; это не значит, что тебя любили, а только то, что другого ненавидят.

125. Не быть зеленой книгой [30]. Верный знак собственного упадка – когда начинаешь особенно примечать чужой позор. Пятная других, многие норовят скрыть, хотя и не смыть, собственные пятна. Тем они тешатся, но это утеха глупцов. Уста их воняют, ибо они – сточные канавы для нечистот общества. Кто там копается, пуще марается. Правдой иль неправдой, у каждого сыщешь родимое пятно; никому не известны лишь недостатки людей неизвестных. Разумный да остережется стать перечнем чужих грехов, всем ненавистной хроникой, не то заживо погубит душу свою.

126. Не тот глуп, кто глупость совершил, а кто, совершив, не скрыл. Втайне держи свои страсти, тем паче – слабости. Ошибаются все, но вот в чем различие: хитрые от содеянного отрекаются, а глупые еще не содеянным похваляются. Доброе имя зависит больше от твоего молчания, нежели от поведения; раз уж грешен, будь хоть осторожен. Промахи людей великих, как затмения светил небесных, всем заметны. Не поверяй и другу ошибок своих, и даже, будь сие возможно, – лучше бы самому о них не знать. Но тут сгодится другое житейское правило – побольше забывать.

127. Непринужденность во всем. Она животворит достоинства, вдохновляет речи, одушевляет дела, красит все прекрасное в человеке. Прочие достоинства – украшение натуры, а непринужденность – украшение самих достоинств; даже в рассуждениях ее весьма ценят. В основном она дается природой, меньше усердием, ибо она выше любых правил. Она всюду легко пройдет и с изяществом всех опередит; она предполагает внутреннюю свободу и придает всему завершенность. Без нее и красота мертва и чары бессильны; она бывает присуща доблести, уму, мудрости, даже царственному величию. Она придает приятность отказу, изящно выходит из любого затруднения.

128. Высота духа. Один из главных атрибутов героя, ибо воспламеняет любовь ко всему великому: придает утонченность вкусу, широту сердцу, парение мысли, благородство характеру и располагает личность к величию. Где бы ни явилась, сразу ее заметишь; даже когда завистливый рок ее гнетет, она рвется ввысь, ширится в желаниях, хоть стеснена в возможностях. Она признанный источник великодушия, благородства и всего героического.

129. Никогда не жаловаться. Жалоба всегда приносит вред; она скорее подзадорит злые чувства, чем возбудит соболезнование и сочувствие; она укажет путь к другой такой же обиде, и оправданием для второго обидчика послужит то, что он узнал о первом. Иные своими жалобами на прошлые обиды дают повод для будущих и, уповая на помощь или утешение, вызывают злорадство и даже презрение. Куда политичней выхвалять за услуги одних, дабы подзадорить других; либо твердить о любезности отсутствующих, дабы побудить к ней присутствующих, – как бы наделяя вторых щедростью первых. Муж осмотрительный не станет говорить ни о своих обидах, ни об оплошностях, но не забудет упомянуть о лестном – тем сбережет друзей и сдержит недругов.

130. Делать дело – и показывать дело. Все ценится не за суть, а за вид. Иметь достоинство и уметь его показать – двойное достоинство: чего не видно, того как бы и нет. Сам разум не встретит почтения, коль вид у него неразумный. Ведь обманывающихся куда больше, чем проницательных; обман преобладает, обо всем судят по наружности, и многое на деле вовсе не то, чем кажется. Благовидная наружность – лучшая рекомендация достоинств внутренних.

131. Красота поведения. И у души есть свое изящество, некое щегольство духа – красота поступка доставляет немалое наслаждение сердцу. Не всем она дана, в ней сказывается величие души. Первый ее признак – о враге отзываться хорошо, обходиться с ним еще лучше. И ярче всего блистает она в тех случаях, когда ждут мести: она не просто отказывается от мести, но все кончает по-хорошему – в тот миг, когда кажется, что вот сейчас последует месть, поражает нежданным великодушием. Она полезна и в политике, украшая даже государственный резон. Никогда не хвастая победой, ибо вообще не хвастает, она, одержав победу заслугами, скрывает ее простодушием.

132. Семь раз обдумать. Всегда надежней перед делом осмотреться, особенно коль успех не очевиден. Оттягивай время, либо чтобы отказаться, либо чтобы утвердиться, когда на ум придут новые доводы в пользу твоего решения. Если дело идет о том, чтобы дать, то выше оценят данное по совету благоразумия, нежели в угоду страсти: чем дольше желают, тем больше ценят. Если же надо отказать, успеешь обдумать, как смягчить горечь «нет»; к тому же, когда горячка желания проходит, проситель, поостынув, меньше огорчается отказу. Тому, кто просит поскорей, давай помедлив: тем охладишь ожидания.

133. Лучше быть безумным со всеми, чем разумным в одиночку, – говорят люди политичные. Раз безумны все, никто не осудит. Но мудреца одинокого объявят безумцем за то, что не плывет по течению. Иногда лучшая наука – не знать либо притворяться, что не знаешь. Жить приходится с людьми, а люди в большинстве невежды. Чтобы жить в одиночестве, надо либо во многом походить на бога, либо во всем – на скота [31]. Но я изменил бы афоризм и сказал бы: «Лучше быть благоразумным с большинством, чем безумным в одиночку». Некоторым же нравится быть единственными в своих чудачествах.

134. Удваивать опоры жизни – удвоить жизнь. Да будет у тебя не один покровитель, никогда не ограничивай себя чем-то одним, пусть и необычным: всего да будет по два, особенно источников выгоды, милостей, наслаждений. На всем сказывается изменчивость луны, символа непостоянства, тем паче на делах, зависящих от бренной человеческой воли. Против превратностей поможет запасливость: помни о важнейшем правиле житейском – иметь по два источника благ и удобств. Как природа удвоила наиболее нужные и увечьям подверженные члены нашего тела, так да поступит благоразумный с покровителями.

135. Не выказывать духа противоречия, прослывешь глупцом и брюзгой. Противопоставь ему благоразумие. Противиться, конечно, можно, особенно если остроумно, но упрямство всегда неразумно. Вечные спорщики превращают приятную беседу в стычку, они больше враги своим близким, нежели тем, кто с ними не общается. Что косточки колючие в лакомом куске, то дух противоречия для всякого веселья. В этих зловредных глупцах сочетается тупость скота с яростью зверя.

136. Разбираться в предмете: в любом деле сразу уловить суть. Многие растекаются по ветвям бесплодного мудрствования либо по листве нудного многословия, и никак не доберутся до существа; по сто раз кружат вокруг одной точки, утомляясь и утомляя, да так и не доходят до самого важного. Причина сего – туман в умах, что не дает выбраться на дорогу. Время и терпение ушли на то, чем надо бы пренебречь, а на главное уже не хватает.

137. Мудрый довлеет себе [32]. Все его достояние – он сам, все свое он несет с собою. Если друг универсальный может заменить Рим и мир, будь сам себе таким другом – и ты сможешь прожить в одиночестве. Кого тебе еще надо, когда во взглядах и вкусах никто тебе не указ? Ты зависишь лишь от себя самого, а походить в этом на Высшее Существо – высшее блаженство. Кто сумеет вот так жить один, ни в чем не подобен скоту, во многом – мудрецу, и во всем – богу.

138. Искусство не вмешиваться. И прежде всего тогда, когда море общественное или семейное разбушевалось. В отношениях между людьми те же вихри, бури страстей; в такую пору разумней укрыться в надежной гавани, переждать. От лекарства недуг нередко обостряется; предоставим действовать здесь природе, там – нравам; мудрый врач столько же должен знать, чтобы прописать лекарство, сколько – чтобы не прописать, и зачастую искусство его в том, чтобы обойтись без лекарств. При непогоде житейской всего лучше сложить руки и выждать, пока буря уляжется; отступишь сейчас – победишь потом. Ручей и от ветерка замутится, и вода станет прозрачна не твоими стараниями, а когда от нее отойдешь. Нет лучшего средства от неурядиц, чем предоставить им идти своим чередом, – все как-нибудь уладится.

139. Знать свой черный день – помнить, что он бывает. В такой день ничего не удается; как ни меняй игру, судьба неизменна. С двух ходов надо такой день распознавать – и отступиться, как только заметишь, светит тебе или не светит. Даже для разума есть свое время, никто не был разумен всегда. В добрый час и рассуждаешь хорошо и письмо напишешь удачно. Всякому достоинству своя пора, сама красота не всегда в чести. Рассудок порой сам себе изменяет – то ниже себя, то выше; любому делу его день. В одни дни ничего не удается, в другие удается все и с меньшими усилиями, словно делается само собою: ум ясен, настроение ровное, звезда твоя сияет. Тогда лови ее, не упускай ни частицы. Но муж рассудительный не станет по одному случаю заключать, что день злосчастен или благоприятен, – неудача еще может обернуться добром, а удача – худом.

140. Добираться во всем до лучшего – счастливый удел хорошего вкуса. Пчела сразу добирается до сладости – для меда, а гадюка до горечи – для яда. Таковы же и вкусы людей – одни тянутся к лучшему, другие к худшему. Нет вещи, в которой не нашлось бы чего-то хорошего, особенно в книге, творении мысли [33]. Но у иных такой противный нрав, что среди тысячи совершенств наткнутся на один-единственный недостаток, и пошли его бранить и ославлять; в страстях и суждениях собиратели отбросов, только о дурном толкуют – заслуженная кара за отбор дурного, за недостойное ума проницательного занятие. Горестная у них жизнь – кормятся горечью, насыщаются дрянью. Куда счастливей вкус тех, что среди тысячи недостатков сразу отыщут одну-единственную удачу, как с неба им упавшую.

141. Не слушать только себя. Что толку нравиться себе, коль другим не нравишься; самодовольство обычно карается общим презрением. Собой упоен – всем противен. Говорить и слушать только себя – не получается; и если беседовать с самим собой – безумие, то слушать только себя, говоря с другими, – двойное. Важные особы имеют дурную привычку приговаривать, будто костылем стучать: «Верно я сказал?» или «Ведь так?»; каждым словом выколачивают они себе одобрение или лесть, никакого терпения на них не хватит. Так же и у спесивцев надутых – пустым их словам требуется гулкое эхо, речь ковыляет на ходулях, и потому-то каждое слово нуждается в поддержке глупейшего «славно сказано!»

142. Не хвататься из упрямства за худшее – оттого, что твой противник, тебя опередив, выбрал лучшее. Будешь уже с самого начала побежден, и придется потом с позором отступать. Не видать тебе удачи, коль позиция твоя неудачна. Противник оказался хитрей, он раньше занял лучшую, и глупо, замешкавшись, двинуться против него с худшей. Упрямцы в делах хуже, чем упрямцы в речах, – настолько, насколько действия обычно опасней слов. Глупость строптивцев: из страсти противоречить не видят истины, из жажды спорить не замечают выгоды. Здравомыслящий всегда в стане разума, а не пристрастия, он либо первый туда поспешит, либо потом ошибку исправит. И ежели противник глуп, то, глядя на такое, тоже изменит позицию, перейдет на противную сторону, чем и ухудшит свое положение. Чтобы глупца отвратить от лучшего, надо самому там укрепиться: глупость оттуда противника изгонит и строптивость его погубит.

143. Чуждаясь пошлого, не впадать в оригинальничанье. Обе крайности предосудительны. Всякое дело, умом серьезным порицаемое, – неразумное дело. Оригинальничанье – это некий самообман, вначале приятный, соблазняющий новизной и пряной остротой, но затем, когда ничего хорошего не получится и ты прозреешь, – весьма прискорбный. Это некое наваждение, а в делах политики – пагуба для государства. Кто не может, кто не дерзает идти к великому стезей добродетели, сворачивает на тропинки оригинальничанья, восхищая глупцов – и неудачей доказывая правоту благоразумных. В таких решениях царит своеволие, они далеки от здравомыслия. И если порой основа у них и не ложная, то все же ненадежная, и чем важнее дело, тем опаснее провал.

144. Начинать на чужой лад, чтобы закончить на свой. Это тактика успеха; даже в материях божественных учители христианства одобряют эту святую хитрость. Тут важно притвориться и вожделенной приманкой завлечь и пленить волю: ей мнится, что она преследует свои виды, а на самом деле ее ведут – к чужой цели. Не начинай опрометчиво, не бросайся очертя голову в омут. С особами, у коих первое слово всегда «нет», следует, дабы они не устрашились трудностей, скрывать подлинную цель, особенно когда знаешь, что цель эта им противна. Совет сей относится к разряду правил второго умысла – к квинтэссенции обхождения.

145. Скрывать больное место, иначе по нему-то и будут бить. Не жаловаться на него – ведь злоба метит туда, где больней. Больное место почешешь, не больно себя утешишь, только врагов потешишь. Злой умысел высматривает брешь, куда бы проникнуть, мечет дротики, чтобы уязвимое место нащупать, всеми способами выведывает, пока по живому не резанет. Разумный не откроет, не выдаст свой недуг, личный или фамильный, ибо сама Фортуна разит со злорадством как раз туда, где больней всего, – чем чувствительней место, тем губительней удар. Итак, не открывай того, что болит, ни того, что веселит; тогда первое скорей кончится, а второе дольше продлится.

146. Смотреть вовнутрь. Многие вещи далеко не таковы, какими вначале показались; и непонимание твое, не проникшее сквозь оболочку, обернется разочарованием, когда дойдет до сути. Всегда и во всем впереди шествует Ложь, увлекая глупцов пошлой своей крикливостью. Последнею и поздно приходит Правда, плетясь вслед за хромым Временем; благоразумные приберегают для нее половину того органа чувств, который мудро нам дан в парном виде общей нашей матерью [34]. На поверхности всегда Обман, на него-то и наталкиваются люди поверхностные. Подлинная же Суть замыкается в себе, дабы ее пуще ценили знающие и разумеющие.

147. Не быть неприступным. Нет человека столь совершенного, чтобы никогда не понадобился ему совет. Кто никому не внимает – глупец неисправимый. Будь ты семи пядей во лбу, а все ж умей выслушать дружеский совет; даже их величествам не зазорно учиться. Часто люди неисправимы, ибо неприступны; катятся в пропасть, так как никто не смеет их удержать. Человек безупречный и тот должен держать открытой дверь дружбы, откуда придет ему помощь; он всегда найдет время для друга, что без стеснения вразумит его и даже пожурит; его благосклонность и высокое мнение о преданности и уме друга придадут тому уверенность в советах. Но не одаряй без разбора уважением и доверием, только в заветном месте тайно держи верное зеркало – наперсника, которому обязан за трезвое суждение и благодарен за совет.

148. Владеть искусством беседы, ибо в беседе сказывается личность. Ни одно из занятий человеческих не требует большего благоразумия, хотя в жизни ничего нет обычней, – тут можно и все потерять, и все выиграть. Чтобы письмо написать – а письмо та же беседа, только обдуманная и записанная, – надобно размышление, насколько же больше требуется его для беседы обычной, мгновенного экзамена ума! Люди опытные по языку узнают пульс духа, недаром сказал мудрец: «Говори, коль хочешь, чтобы я тебя узнал». Иные полагают высшим искусством беседы полную безыскусственность – чтоб беседа была, подобно платью, нестеснительна. Но это годится лишь между близкими друзьями, а беседа с человеком почитаемым должна быть содержательной, являть твое содержание. Дабы в беседе быть приятным, приноравливайся к характеру и уму собеседников. Не строй из себя цензора чужих слов и выражений, иначе тебя сочтут педантом; тем более не придирайся к мыслям и суждениям, а то тебя будут избегать, даже вовсе от тебя отвернутся. Благоразумие в беседе важней, чем красноречие.

149. Отводить зло на другого: иметь щиты против недовольства – хитрый прием правителей. И дело тут вовсе не в неспособности самих правителей, как полагает злоречие, а в особом расчете – нужен тот, на кого обрушилась бы критика за неудачи, кто принял бы на себя всеобщий ропот. Не все замыслы удаются, невозможно удовлетворить всех. Посему имей подставное лицо, мишень для поношений, а ему это будет платой за честолюбие.

150. Показывать товар лицом. Что товар сам по себе хорош, этого мало – не всякий сразу схватит суть, не все глядят вглубь. Большинство бежит туда, где толчея: один смотрит на другого. Немало уменья надобно, чтобы цену придать; порой надо расхвалить, ведь похвала – ходатай перед желанием; дать лестное название – тоже превосходный способ набить цену, но в обоих случаях не выказывай пристрастия. Чтобы подзадорить, скажи, товар, мол, твой для знатоков, – ведь каждый таковым себя считает, а коль и не считает, любопытство подогреет желание. Но никогда не объявляй его общедоступным и обыкновенным – этим только испортишь дело. Все падки на необычное, оно лакомо и для вкуса и для ума.

151. Думать загодя. Нынче на завтра, на многие дни вперед. Прозорливостью пусть хвалится тот, кто не один час ей уделяет; для предусмотрительного нет случайностей, для запасливого – черных дней. Не жди, пока вода подойдет к горлу, уходи заранее; зрелым размышлением предотвращай жестокость ударов. Подушка – немая сивилла; лучше спать на бревне, чем проснуться под бревном. Иной сделает, а потом думает – как будто не удачи ищет, а оправданий; другой не думает ни до, ни после. А надо всю жизнь думать, дабы не сбиться с верного пути. Размышляя и предвидя, живешь наперед.

152. Избегай тех, в чьем обществе проигрываешь, – то ли потому, что слишком хороши, то ли – что слишком дурны. У кого достоинств больше, того больше уважают; он будет играть первую роль, ты – вторую, и похвала тебе перепадет разве что от его излишков. Луна царит, пока она среди звезд одна, а взойдет солнце, она либо прячется, либо меркнет. Не льни к тем, кто тебя затмевает, а к тем, рядом с кем сияешь. Так казалась красавицей разумная Марциалова Фабулла [35], блистая рядом с подругами дурнушками и неряхами. Но берегись дурного общества, а также не возноси другого в ущерб своей доброй славе. Дабы преуспеть, общайся с выдающимися; а когда преуспел – со средними.

153. Не берись заполнить великую пустоту. Разве когда уверен, что превзойдешь ожидания. Дабы с предшественником сравниться, надо иметь достоинств вдвое. Хитрый ход – найти себе такого преемника, чтобы по тебе вздыхали [36]; и также большая тонкость – чтобы предшественник не затмевал тебя. Великую пустоту восполнить нелегко, ведь прошлое всегда кажется лучше; тут мало быть равным, преимущество тогда за предшественником. Дабы его выжить из вотчины в мнении людском, надобно превзойти в достоинствах.

154. Не спеши верить, не торопись любить. Зрелость разума узнается по неспешности доверия: ложь так обычна, пусть же вера будет необычна. Легко поддаться увереньям, да как бы потом не пожалел. Но не подавай виду, что не веришь, – это невежливо, даже оскорбительно: ты тогда даешь понять собеседнику, что либо он обманывает, либо сам обманут. А главное даже не в этом, а в том, что недоверие – признак лживости; у лжеца две беды – и ему не верят, и сам он не верит. Когда слушаешь, не спеши с суждением, помни, что сказал один писатель [37]: «Сразу полюбить – также род неразумия». И не забывай, что обманывают не только словами, а и делами, и этот обман еще вредней.

155. Будь искусен в гневе. Коль возможно, пусть трезвое размышление предотвратит грубую вспышку – для благоразумного это нетрудно. Первый шаг овладения гневом – заметить, что поддаешься ему, тем самым взять верх над возбуждением, определяя, до какой точки – и не дальше – должен дойти гнев; думая об этом, ты, охваченный гневом, уже остываешь. Умей пристойно и вовремя остановиться – трудней всего остановить коня на всем скаку. Подлинное испытание здравомыслия – даже в приступах безумия сохранять рассудок. Избыток страсти всегда отклоняет от верного пути: памятуя об этом, ты никогда не нарушишь справедливости, не преступишь границ благоразумия. Только обуздывая страсть, сохранишь над нею власть – и тогда ты будешь первым «благоразумным на коне» [38], если не единственным.

156. Отбирать друзей. Пусть друг выдержит экзамен разума и испытания Фортуны; тогда диплом ему выдаст не только чувство, но и рассудок. А между тем, хотя друзья – важнейшее благо в жизни, об этом меньше всего заботятся: одни уступают назойливости, большинство – случаю. О человеке судят по его друзьям, с невеждами ученый не дружит. И не всякая приязнь говорит о близости – забавное остроумие приятеля, быть может, приятно, но это еще не означает доверия к его чувствам. Есть дружба законная, есть и незаконная: одна – для наслаждения, другая – для плодотворных дел. Мало друзей у личности, больше – у наличности. Здравый ум одного больше значит, чем добрые чувства многих, а посему решать должен отбор, а не случай. Разумный человек умеет избегать огорчений, но глупый друг накличет их на его голову. И не желай своим друзьям великих удач, если не хочешь их потерять.

157. Не обманываться в людях. Этот род заблуждения самый опасный и самый обычный. Лучше обмануться в цене, чем в товаре, а уж тут-то особенно важно видеть насквозь. Понимать жизнь и разбираться в людях – далеко не одно и то же. Великая премудрость – постигать характеры и улавливать настроения. Людей столь же необходимо изучать, как книги.

158. Пользоваться друзьями умеючи. Тут тоже своя тонкость: одни друзья хороши вдали, другие – вблизи; тот, кто не очень пригоден для беседы, бывает превосходен в переписке. Расстояние сглаживает изъяны, невыносимые при близком общении. От друзей старайся получить не только удовольствие, но и пользу. Дружба должна обладать тремя качествами подлинного блага, или, как иные говорят, – подлинно сущего: единое, доброе, истинное; все это сочетает в себе друг. Годных в добрые друзья мало, а для того, кто отобрать не умеет, – еще меньше. Сохранить друзей куда трудней, чем приобрести. Ищи таких, чтоб были постоянны: пусть вначале будут новыми, утешайся тем, что со временем, быть может, станут старыми. Но и то верно, что лучшие друзья те, с кем больше соли съедено, хотя бы для испытания пришлось извести соли целую фанегу [39]. Нет безотрадней пустыни, чем жизнь без друзей; дружба умножает блага и облегчает беды; отрада души, она единственное лекарство от враждебной судьбы.

159. Терпеть глупцов. Люди ученые обычно нетерпимы; умножая знания, умаляешь терпение; мудрецу мудрено угодить. Согласно Эпиктету [40], величайшее правило в жизни – терпеть, к терпению сводил он половину мудрости. Да, коль терпеть все глупости, изрядное надобно терпение! Больше от тех терпишь, от кого больше зависишь, – тут сугубо важно упражняться в самообладании. Терпение – залог бесценного покоя, высшего на земле блаженства. А не чувствуешь в себе способности терпеть, укройся от мира – наедине с собою. Ежели хоть себя-то самого способен терпеть.

160. Быть осторожным в беседе: с соперниками – из опаски, с прочими – из приличия. Выпустить слово легко, да поймать трудно. В разговоре, как в завещании, – меньше слов, меньше тяжб. Беседуя о пустяках, прощупывай почву для дел поважней. В скрытности есть нечто божественное. Кто в беседе легко открывается, того легко убедить – и победить.

161. Знать свои страстишки. Человеку безупречному тоже их не избежать, и он их даже холит, лелеет. Немало их у нашего ума, и чем больше ум, тем они больше или заметней. И не потому, что их не сознаешь, а оттого, что их любишь. Поддаваться мелким страстишкам – сугубый порок. Родимые пятна на совершенстве, они столь же гадки окружающим, сколь сладки нам самим. Славное дело – в этом себя победить и свои достоинства спасти. Слабости всем бросаются в глаза: иной уже готов превозносить тебя за хорошее, но, наткнувшись на слабости, умолкает и лишь корит за изъяны, что омрачили твои достоинства.

162. Лучшее торжество над завистью и зложелательством. Ныне недостаточно презрения, даже благоразумного, – учтивостью верней отомстишь. Кто о враге говорит добро – выше всяких похвал; герой мстит злопыхателю доблестью и подвигами, они-то и побеждают и терзают зависть. Ведь с каждой твоей радостью – туже петля на шее злобы; твой рай – для соперника ад. И поделом ему горькая эта кара – из чужого яства творить себе яд. Завистник не один раз умирает, а столько, сколько похвал слышит сопернику; длятся муки одного, пока гремит хвала другому; этому блаженство, тому сплошное горе. Возвещая одному бессмертие, труба славы вещает другому гибель в петле зависти.

163. Из сострадания неудачнику не навлекать на себя немилость удачливого. Счастье одних нередко зиждется на несчастье других; не будь поверженных, не было бы и вознесенных. Неудачники обычно внушают жалость – этой жалкой милостыней мы как бы возмещаем немилость Фортуны. Как часто человек, в пору преуспеяния всем ненавистный, попав в беду, возбуждает всеобщее сочувствие: неприязнь к вознесшемуся сменилась состраданием к павшему. Но проницательный пусть лучше следит за тем, как судьба тасует карты. Когда водятся только со злополучными, когда сближаются с теми, кого вчера избегали за то, что преуспевал, это, пожалуй, говорит о благородстве натуры, но не о благоразумии.

164. Пускать пробные стрелы. По тому, как их принимают, определи, каков будет ответ, особенно когда не знаешь, насколько угодны и уместны твои намерения. И успех обеспечишь, и еще останется время решить, затеять ли дело или отказаться. Так выясняются желания других, и благоразумный знает, куда ставит ногу: немаловажная предосторожность в просьбах, в любви и в правлении.

165. Вести войну честно. И благоразумного можно принудить к войне, но не к бесчестной; каждый должен поступать согласно своей натуре, а не по принуждению. В состязании похвальна порядочность: важно не только победить, но и как победить. Подлая победа – не победа, а поражение. Великодушие – само по себе превосходно. Человек порядочный не пустит в ход запретное оружие, которое подсовывает кончившаяся дружба начавшейся вражде, – пользуясь былым доверием для нынешней распри; все, что отдает предательством, марает доброе имя. А лиц высоких тем более пятнает и атом грязи: подлинно высокому претит всякая низость. Гордись тем, что, исчезни на земле учтивость, великодушие и верность, их вновь отыскали бы в твоей груди [41].

166. Человек слова и человек дела. Различать их не менее важно, чем то, кто друг тебе самому, а кто – твоему положению. Плохо, когда в делах неплох, да в речах нехорош; но куда хуже, когда неплох в речах, да в делах нехорош. Словами нынче не насытишь, слова – ветер; любезностями не прокормишь – учтивый обман, вроде охоты на птиц с зеркальцем, когда их ослепляют. Только тщеславный сыт воздухом. Слова имеют цену как залог дел. У трухлявого дерева нет плодов, одна листва – вот и различай, от кого польза, а от кого только тень.

167. Помогать самому себе. В беде нет лучшего товарища, чем смелое сердце, а когда оно слабеет, пусть поможет ему голова. Мужество легче переносит удары судьбы, а Фортуне поддаваться, станет вовсе невыносимой. Не умеешь нести бремя невзгод – усугубляешь их тяжесть. Кто себя знает, тот себе поможет размышлением там, где не хватает силы. Разумный одержит победу и над роком.

168. Чудища глупости. Такими назову тщеславных, спесивых, упрямых, капризных, маньяков, чудаков, ломак, остряков, сплетников, спорщиков, сектантов – словом, всех, меры не знающих, удержу не ведающих. Чудовищно несоразмерное безобразней в духовном, нежели в телесном, ибо уродует Высшую Красоту. Но кто исцелит людей от повального помешательства! Где нет благоразумия, там не внемлют наставлению – в ответ на упрек вместо стыда и раскаяния одно тщеславие да упоение мнимым успехом.

169. Одна неудача сто удач перетянет. На солнце во всем блеске не глядит никто, но, как затмится, смотрят все. Твоих удач чернь не станет считать, зато подметит каждую неудачу. Дурных людей больше знают и громче осуждают, нежели добрых хвалят; многие прозябали в безвестности, пока не совершили преступлений. Всех твоих удач не хватит, чтобы перевесить ничтожный промах. А потому не обольщайся, человече, зложелательство подметит в тебе только дурное, но не доброе.

170. Оставлять резерв. Залог победы. Не все выкладывай, не всю силу пускай в ход. Даже знания оставляй про запас – тем удвоишь им цену; всегда что-то надо приберечь на всякий случай. Резерв в бою важней, чем удальство; он и отвагу придает и уверенность. Благоразумный действует только наверняка. И в этом смысле также верен удивительный парадокс: «Половина больше целого» [42].

171. Не растрачивать фавор. Важные друзья – для важных дел. Великое их благорасположение не разменивай на мелочи, не трать попусту – то было бы мотовством милостей: «священный якорь» [43] приберегают для крайней опасности. На мелкие дела истратишь много, что же останется для больших? Нынче нет ничего нужнее покровителей, ничего ценнее фавора: он и творит и губит все в мире, даже талантом наделяет и лишает таланта, – то, что мудрым дарует фавор природы и славы, Фортуне внушает зависть. Посему иметь важных друзей и уметь их сберечь – важней, чем деньги иметь.

172. Не связываться с тем, кому нечего терять. Поединок будет неравный. Соперник в бой ринется без оглядки, ибо перед этим все утратил, даже стыд, со всем покончил, терять ему нечего, и потому нападает с дерзостью отчаяния. Не подвергай столь грозной опасности добрую славу, которой цены нет: годами ты ее завоевывал, а потеряешь в единый миг, лишишься из-за лишнего слова. Одно оскорбление – и от всего твоего труда одна труха. Человек порядочный в драку не спешит – ему есть что терять. Дорожа честью, оценивает противника, в спор вступает осмотрительно и действует медлительно, дабы благоразумие имело время ретироваться, доброе имя укрыть. Победа не даст тебе столько благ, сколько накличешь бед, ввязавшись в драку.

173. В общении не быть хрупким, как стекло. И тем паче – в дружбе. Иные потому легко дают трещину, что внутри пусты; себя заполняя обидой, других наполняют досадой. Этакий недотрога нежнее зеницы ока; не тронь его ни в шутку, ни всерьез; не соринка, а ее тень застит ему белый день. С такими будь трижды осторожен, памятуя их слабость, щадя их спесь, – малейшая царапина а их чести их бесит. Чаще это самодуры, рабы своих прихотей, ради которых на все готовы; гонор – их кумир. Истинная же страсть – не страз, а алмаз, она долговечна и прочна.

174. Не торопиться жить. Всему свое время – и все тебе будет в радость. Для многих жизнь потому лишком долга, что счастье слишком кратко: рано радости упустили, вдоволь не насладились, потом хотели бы вернуть, да далеко от них ушли. По жизни они мчатся на почтовых, к обычному бегу времени добавляют свою торопливость; в один день готовы проглотить то, что им не переварить за всю жизнь; проживают радости в долг, пожирают на года вперед, спешат и спешат – и все проматывают. Даже в знаниях надобно меру знать, не набираться тех знаний, которые и знать не стоит. Дней нам отпущено более, нежели блаженных часов. Наслаждайся не спеша, зато действуй не медля. Деяния закончены – хорошо; радости кончились – худо.

175. Человек основательный. Такому человеку не по душе люди легковесные. Беда, коль при высоком положении нет основательности. Не все, кто кажутся людьми, – люди; есть люди-призраки, зачинают от химеры, рождают бредни; есть и другие, им подобные, их поддерживающие; эти предпочитают барыш неверный, но завидный – обещаемый кривдой, – барышу верному, но скромному – доставляемому правдой. В конце концов прихоти идут прахом, ибо не основаны на добропорядочности. Лишь правда приносит подлинную славу, лишь основательность – пользу. Один обман тянет за собой другие, но все сооружение – химера, основание его – воздух, оно непременно рухнет. Нелепость не доживет до старости; щедрые посулы вскоре вызовут подозрения, само обилие доказательств – сомнения.

176. Знать самому либо слушать знающих. Без разума, своего или заемного, не проживешь; многие, однако, не знают, что не знают, а другие, не зная, думают, что знают. Недуги глупости неизлечимы из-за того, что невежды, себя не зная, не ищут того, чего им не хватает. Иные могли бы стать учеными, кабы не думали, что ими уже стали; самодовольные, они – хоть знают, что оракулы мудрости редки, – почили на лаврах и никого не слушают. Не бойся же спросить совета, величия твоего это не умалит, а для ума не зазорно: уменье выслушать совет, оно-то и говорит об уме. Только обсудив все резоны, поступишь разумно.

177. Избегать панибратства. И сам не фамильярничай, и другим не дозволяй. Панибратство губительно для превосходства, присущего человеку порядочному, а затем – и для почтения к нему. Держась от нас вдали, светила сохраняют свою лучезарность. Божественное требует благоговения, заурядно человеческое не уважают: чем чаще видят, тем меньше ценят; при близком общении проступают изъяны, тщательно скрывавшиеся. Не держись ни с кем накоротке: с вышестоящими это опасно, с нижестоящими – неприлично, а особенно с чернью, которая по глупости нахальна и, не разумея, что ей оказывают милость, принимает это как должное. Чрезмерная простота в обхождении отдает пошлостью.

178. Верить сердцу. Тем паче – опытному. Не спорь с ним, в делах важных оно пророчит истину: это домашний оракул. Многих погубило как раз то, чего они опасались, – какой же толк в опасениях, коль не старался избежать беды? Есть сердце вещее, особый дар природы, оно всегда предупреждает, а в лихую годину бьет в набат, торопя к спасительному действию. Неразумно идти покорно навстречу бедам, нет, надо идти на бой с ними, дабы их победить.

179. Сдержанность – признак содержательности. Душа нараспашку – открытая карта. Где глубина, там глубокие тайны, ибо там большие заводи и бухты, куда погружается все ценное. Сдержанность проистекает из большого самообладания, победить свои порывы – немалая победа. Пред кем открываешь душу, тому платишь подушное. Внутренняя ровность для благоразумия целебна. Против скрытности ополчается настырность: тебе для того и противоречат, дабы ты проговорился; мечут дротики, дабы и самый сдержанный не выдержал. О том, что надо делать, не надо говорить; а о чем надо говорить, того не надо делать [44].

180. Не исходить из того, как, по-твоему, поступит противник. Неразумный никогда не сделает так, как предполагает умный, – ведь глупому не понять, как надлежит поступать. Смышленый тоже поступит иначе – дабы обмануть ожидания и предосторожности проницательного. Каждое дело надобно поэтому обсудить с обеих сторон, решать за себя и за противника, взглянуть с двух точек. Решения людей различны; да будет твое беспристрастие настороже, опасаясь не только того, что должно произойти, но и того, что может произойти.

181. Не лгать, но и всей правды не говорить. Ничто не требует столь осторожного обращения, как правда, – это кровопускание из самого сердца нашего. Немалое нужно уменье и чтобы сказать правду, и чтобы о ней умолчать. Один раз солжешь – и пропала твоя слава человека честного. Обманутого считают простаком, обманщика – подлецом, что куда хуже. Не всякую правду сказать можно: об одной умолчи ради себя, о другой – ради другого.

182. Зерно отваги во всем – важный завет благоразумия. О людях суди со сдержанностью, не ставь их так высоко, чтобы их бояться, – не давай воображению запугать сердце. Иные кажутся бог весть чем, пока их не узнаешь; близкое знакомство чаще вызывает разочарование, чем уважение. Никому не дано выйти из тесных пределов человеческого; у каждого есть свое «но» – у одного в таланте, у другого в характере. Должность придает достоинство внешнее, коему лишь изредка сопутствует достоинство личности: за высокое место судьба обычно мстит ничтожеством души. Воображение наше любит забегать вперед, рисовать все в преувеличенном виде: схватывать не только то, что есть, но и то, что могло бы быть. Пусть же умудренный опытом разум внесет поправки. Но неведение да не обернется дерзостью, неже добродетель – робостью. И ежели простодушию помогает вера в себя, насколько больше поможет она заслугам и знаниям.

183. Не упорствовать. Все глупцы – упрямцы, все упрямцы – глупцы, и чем неверней мнение, тем сильней упорство. Даже в случаях очевидных не худо уступить – правота твоя и так понятна, твоя учтивость заслужит признание. От упорства в споре больше потеряешь, чем выгадаешь, победив, – ты не истину отстаиваешь, а свою невоспитанность. Есть медные лбы, их не переубедишь; а коль упрямство сочеталось с самодурством, к ним непременно присоединится глупость. Упорство должно быть чертой воли, но не суждений. Бывают, правда, исключения: когда надо себя спасать, не дать дважды себя победить: один раз в споре, другой – в деле.

184. Не быть церемонным. Даже у монарха чопорность была осмеяна как чудачество [45]. Напыщенный несносен, и есть целые народы, страдающие этой слабостью. Из гонора сотканы уборы глупости. Идолопоклонники своей чести являют миру, сколь она у них хрупка, – всякий пустяк ей опасен. Домогаться почтения – похвально, но прослыть церемониймейстером – незавидная честь. Спору нет, тому, кто может обходиться без церемоний, необходимы высокие добродетели. Не следует ни преувеличивать учтивость, ни пренебрегать ею. Кто чувствителен к мелочам, выказывает мелкую душу.

185. Не ограничиваться одной попыткой: ведь если она не удалась, ты с бедой не справился. Один раз, особенно первый, легко ошибиться: не всегда человеку везет, всему своя пора, почему и говорится: «в пору – в гору». Итак, к первой попытке добавь еще одну – и если эта удастся, первая будет выкупом за вторую. Всегда стремись к лучшему, добивайся большего. Любое дело зависит от многих обстоятельств, успех – нечастое счастье.

186. Видеть недостатки, не взирая на лица. От честных глаз да не укроется порча, даже прикрытая парчою; пусть на пороке златой венец, но и злату не скрыть зла. Раболепие пребудет низостью, хотя бы предмет его был высок. Пороки можно скрасить, но никого они не красят. Толкуют, что такой-де герой допустил то-то и то-то, но не соображают, что в этом-то он и не был героем. Однако пример вышестоящего так красноречив, что и недостойное делает привлекательным: раболепие подражало великому даже в безобразии лица, забывая истину – что в великих простительно, то в ничтожных отвратительно.

187. Что пленяет сердца, делать самому, что отталкивает – через других. Первое привлечет к тебе любовь, второе отведет ненависть. Для высоких душ оказывать благодеяние приятней, чем принимать, – в этом их блаженство. И редко бывает, чтобы, причиняя неприятность, мы сами ее не испытывали либо из сочувствия, либо от угрызения. Действия высших причин неизбежно вызывают и признательность и ропот – пусть же они добро делают непосредственно, а зло – косвенно. Тогда у недовольства будет мишень для стрел ненависти и поношения. Разъяренная, подобно собаке, чернь набрасывается, не постигая причин, на орудие, и, хотя главная вина не в нем, ему, орудию, достанутся удары.

188. Восхвалять достохвальное. Свидетельство вкуса, воспитанного на лучшем, способного его оценить. Только тот, кто уже видел совершенное, сумеет его отличить. Такой человек предлагает предмет для беседы и подражания, заодно сообщая приятные сведения, – это также политичный способ воздать должное достоинствам присутствующих. Другие, напротив, склонны только осуждать и льстят присутствующим, понося отсутствующих; такая лесть им удается с людьми поверхностными, не замечающими уловки – говорить с этими дурно о тех и наоборот. Кое-кто политично возносит нынешних посредственностей над вчерашними светочами. Но прозорливец разгадает приемы пролаз, его не удивит преувеличенная похвала одного, не ослепит лесть другого, он поймет, что эти люди так же ведут себя с его врагами, – только там говорят все наоборот, всегда подлаживаясь к месту.

189. Пользоваться чужой нуждой. Когда она приходит кстати, это лучшая отмычка в любом деле. Философы не ставили нужду ни во что, политики почитают всем, и они-то знают в ней толк. Дабы достигнуть своих целей, одни люди делают себе ступенькой желания других. Они пользуются случаем и, ежели желание трудноисполнимо, разжигают его. Они большего ждут от пылкого стремления, чем от холодного обладания, – по мере того, как вожделенное отдаляется, желание только разгорается. Хочешь осуществить замысел, не порывай уз нужды в тебе.

190. Во всем свое утешение. Ничтожества и те находят его в том, что они долговечны. Нет худа без добра, дуракам в утешение удача – недаром говорят: «дуракам счастье». Много проживешь, когда немного стоишь; посуде с трещиной нет износу – да глядеть на нее тошно! Похоже, сама Фортуна питает зависть к людям выдающимся, ибо ничтожествам дарует долговечность, а великим – короткий век. Люди нужные быстро уходят, зато век прозябает никчемный – либо потому, что таким кажется, либо потому, что таков на самом деле. Ему, бедняге, порой мнится, что, вступив в сговор, позабыли о нем и счастье и смерть.

191. Не доверять преувеличенной учтивости. Это один из видов обмана. Иные умеют колдовать без фессалийских трав [46] – одним взмахом шляпы привораживают глупцов, сиречь, тщеславных. Они сами назначают цену твоей чести и платят ветром льстивых слов. Сулить все – не сулить ничего; посулы – ловушка для простаков. Подлинная учтивость – долг; притворная, тем паче чрезмерная, – надувательство: озабочена не приличиями, а собственными отличиями. Льстивый не тебе льстит, а фортуне твоей: превознося твои достоинства, думает о своей выгоде.

192. Миролюбивый – долговечный. Хочешь жить, давай жить другим. Миролюбцы не просто живут, они блаженствуют. Надо все видеть, все слышать и – молчать. День без ссор – крепкий сон. Жить долго и жить отрадно – жить за двоих, и это плод мира. Кто не тревожится о том, что его не касается, – всем наслаждается. Из всякого пустяка дело делать – самое пустое дело. Равно глупо всей душой скорбеть о том, что для тебя не важно, – и пальцем не шевельнуть в том, что для тебя существенно.

193. Опасаться тех, кто, прикрываясь чужим интересом, добивается своего. Против хитрости – проницательность. Он себе на уме, а ты будь вдвойне умней. Кое-кто свою выгоду изображает как чужую, и, ежели у тебя нет ключа к умыслам, будешь из огня вытаскивать блага для кого-то, обжигая руки себе.

194. Трезво судить о себе, о своих силах. Особенно когда начинаешь жить. Все люди о себе высокого мнения – и тем больше мнят, чем меньше ст?ят: мечтая о блистательной фортуне, полагают себя чудом природы. Надежда безрассудно обещает, жизнь ничего не исполняет, и для тщеславного воображения постижение подлинной жизни становится горькой мукой. Пусть же поможет в подобных заблуждениях благоразумие – не возбраняется желать лучшего, но ждать надобно худшего, дабы хладнокровно встретить судьбу. Искусный стрелок, целясь, метит чуть выше, но не заносится. Когда приступаешь к делам, такая поправка в суждениях о себе весьма потребна – самомнение без опыта склонно к безрассудствам. Нет более универсального лекарства против всех видов глупости, чем трезвый ум. Каждому надо определить круг своей деятельности, тогда он согласует мнение о себе с действительностью.

195. Ценить других. Нет человека, который не может чему-то научить, и нет мастера, которого в чем-то не превосходит другой мастер. Заимствовать полезное от каждого – уменье весьма важное. Мудрый ценит всех, ибо замечает в каждом хорошее и знает, как трудно сделать хорошо. Неразумный же никого не ценит, ибо не видит хорошего и замечает только дурное.

196. Знать свою звезду. Она есть и у самого обездоленного, а несчастен он лишь потому, что ее не знает. Одним досталось – невесть за что – место подле монархов и владык, сама судьба оказала им милость, а им теперь надо только помочь ей своим усердием. Другим – благосклонность мудрых; кое-кого одна нация признала больше, чем другая, один город чтит больше, чем другой. Иногда человеку в одном занятии или должности больше везет, чем в других, при тех же самых достоинствах. Судьба тасует карты, когда и как пожелает, пусть же каждый знает свою звезду, как и свою натуру, – от этого зависит, погубит ли себя или прославит. Следуй звезде и помогай ей, берегись перепутать, отклониться от своей Полярной, заглядевшись на соседнюю Малую Медведицу.

197. Не связываться с глупцами. Глуп, кто глупцов не узнает, и еще глупее тот, кто, распознав, от них не уйдет. Опасные при поверхностном общении, они губительны при доверчивой близости. Поначалу их сдерживают и собственное опасение и забота окружающих, но под конец либо сделают глупость, либо сболтнут – будто лишь затем медлили, чтобы получилась более капитальная. Кто сам уважения не заслужил, вряд ли прибавит его другому. Неразумному сопутствует невезение, болячка на его глупости, – помни: и то, и другое заразительно. Одно лишь в них не худо: хоть разумные для них безо всякой пользы, сами они приносят разумным пользу изрядную – для познания жизни либо в назидание.

198. Не бояться перемены места. Есть такие народы, что желающему чего-то достигнуть, особенно в высоком, лучше уехать на чужбину. Мать-родина порой мачеха даже для людей выдающихся: в ней царит зависть к тому, кого знают с детства; земляки больше напоминают о недостатках, с коими ты начинал, чем о величии, коего достиг. Булавка и та обрела цену, перейдя из Старого Света в Новый; стекляшка, переселившись туда же, затмила алмаз. Чужое в почете: то ли потому, что пришло издалека, то ли потому, что явилось готовеньким, отделанным. Видали мы людей, в своем захолустье некогда презираемых, а ныне они – краса мира, их чтят и земляки и чужие; первые потому, что глядят издалека, вторые – потому что чужие. Благоговения перед статуей в алтаре нет у того, кто видел ее бревном в лесу.

199. Прокладывать себе путь благоразумием, а не наглостью. Верный путь снискать уважение – заслуги, и, когда предприимчивость сочетается с доблестью, это к успеху путь кратчайший. Мало быть только честным, но постыдно быть назойливым – все, что тогда заслужишь, будет замарано, запятнает добрую славу. А достигается она равнодействующей из заслуг и уменья выдвинуться.

200. Всегда чего-то желать – дабы не стать несчастным от пресыщения счастьем. Тело дышит, дух жаждет. Обладай мы всем, нам все было бы немило, скучно; даже уму должно приберегать нечто ему неведомое, возбуждающее любознательность. Надежда вдохновляет, пресыщение губит. Даже награждая, не удовлетворяй вполне; когда нечего желать, жди зла: счастье это – злосчастное. Кончаются желания, начинаются опасения.

201. Глупы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, что не кажутся [47]. Мир заполнило неразумие, а ежели на земле и встретишь крупицу мудрости, против мудрости небесной она – безумие [48]. Но глупец величайший тот, кто себя таковым не считает, только других глупцами обзывает. Дабы быть мудрым, недостаточно мудрым казаться – тем паче самому себе; знает тот, кто понимает, что не знает; и не понимает тот, кто не понимает, что другие понимают. Мир полон дураков, да никто глупости своей не замечает, даже не подозревает.

202. Слова и дела образуют мужа совершенного. Да будут исполнены добра твои слова и чести – твои дела: первое говорит о совершенстве ума, второе – о совершенстве души; и то и другое проистекает из возвышенности духа. Речи – тени поступков; речи – женского пола, поступки – мужского. Достойней хвалиму быть, нежели самому хвалить; говорить легко – действовать трудно. Деяния – сущность жизни, речения – ее прикрасы; высокие дела остаются, высокие слова забываются. Деяния плоды разумного усердия; одни люди – мудры, другие – деятельны.

203. Знать лучших, что дал твой век. Их не так уж много: во всем мире – один феникс, один великий полководец, один несравненный оратор, один мудрец на один век, один достославный монарх на многие века. Посредственное и найти легко и оценить нетрудно, величие – редко во всем, ибо оно верх совершенства, а чем выше ранг, тем недоступнее вершина. Многие заимствовали у Цезаря и Александра прозвание «великий», но зря, прозвание без деяний – пустой звук. Мало было Сенек, и лишь одного Апеллеса прославила молва.

204. За легкое дело берись как за трудное, а за трудное как за легкое. В первом случае, дабы уверенность не перешла в беспечность; во втором, неуверенность – в робость. Вернейший путь не свершить дело – заранее считать его свершенным. И напротив, усердие свершает невозможное. Великие начинания даже не надо обдумывать [49], надо взяться за дело, иначе, заметив трудность, отступишь.

205. Играть пренебрежением. Лучший способ достигнуть желаемого – пренебречь. Когда ищешь чего-то, ни за что не найдешь, а как думать о том забудешь, само идет в руки. Понеже все в мире нашем лишь тень мира вечного, то и заимствует у тени сие свойство – бежать того, кто за нею гонится, и гнаться за тем, кто ее бежит. Пренебрежение также – самая политичная месть. Первое правило благоразумных – никогда не защищать себя пером: оно оставит след и сопернику скорее принесет славу за отвагу, нежели кару за дерзость. Хитрый прием ничтожных – нападать на великих, дабы в славу войти хоть непрямым путем, раз прямого не заслужил: о многих бы и знать не знали, не будь отмечены знаменитым противником. Лучшая месть – забвение, оно похоронит врага в прахе его ничтожества. Безумцы, они тщатся войти в вечность, поджегши чудо света [50] и всех веков! Дабы унять злословие, не обращай внимания; станешь спорить – тебе же хуже, для доброй твоей славы бесславие. К соперникам будь терпим; даже тень брани, хоть и не погасит, а все ж омрачит блеск совершенного.

206. Помни, что чернь есть всюду – в самом Коринфе [51], в наизнатнейшей семье. Каждый чувствует это даже у себя дома. Но есть чернь и есть черная чернь. У черной те же свойства, что у обычной, как у осколка от зеркала, но она еще зловредней: суждения ее дики, осуждение нагло; прилежная ученица невежества, покровительница глупости, соратница клеветы. Не внимай ее речам, тем паче – чувствам. Важно знать ее, дабы освободиться от нее в самом себе и рядом с собою: ведь всякое невежество отдает духом черни, и чернь состоит из невежд.

207. Будь сдержан – в любых случаях будь выше случайного. Порывы страсти – скользкие места для благоразумия, гляди, как бы не сорваться. Мгновение гнева либо восторга заведет дальше, чем часы хладнокровия; поддашься на миг – казниться будешь век. Умысел недруга готовит эти соблазны благоразумию, дабы прощупать почву, разведать замысел; пользуясь подобными отмычками, он проникает в тайны и похищает самое заветное сокровище. Защитись сдержанностью, особенно при внезапностях. Великая надобна твердость, чтобы не дать страсти закусить удила; нет цены тому, кто и на коне благоразумен. Кто знает опасность, двигается осторожно. Легким кажется слово тому, кто его бросит, но тяжелым тому, в кого угодит.

208. Не страдать недугом глупцов. Мудрые нередко страдают недостатком благоразумия. Глупцы, напротив, – избытком рассудительности. Умереть как глупец – значит, умереть от чрезмерных умствований. Одни умирают, оттого что горюют; другие живут, потому что не горюют. Итак, одни – глупцы, ибо с горя не умирают, а другие – глупцы, ибо с горя умирают. Глупец тот, кого губит избыток ума. Выходит, что одни погибают от неразумного понимания, а другие живут благодаря неразумению. Но хотя многие погибают как глупцы, глупцов погибает мало.

209. Освобождаться от пошлых мнений. Это требует особого здравомыслия. Пошлые мнения весьма стойки, прочно укоренились, и многие люди, не поддаваясь заблуждению необычному, не сумели избежать общепринятых. Пошлость, к примеру, то, что каждый недоволен своей участью, даже блестящей, зато доволен своим умом, даже весьма неблестящим. Недовольные своей судьбой, они завидуют чужому счастью. И еще: нынешние люди всегда хвалят минувшие времена, жители нашей страны – блага чужой. Что минуло, то милее; что далеко – желаннее. Равно неразумен и тот, кто надо всем смеется, и тот, кого все огорчает.

210. Пользоваться правдой умело. Правда опасна, но человек чести не может не высказать ее: здесь-то и надобно искусство. И искусные лекари духа нашли способ – подслащать правду, ибо, когда она открывает нам глаза, нет ничего более горького. Обходительность тут пускает в ход свои приемы: одна и та же правда – одному льстит, другого колет. В беседе с людьми нашего века толкуй о людях древности. Для понятливого хватит намека, а когда и намек не действует, надо умолкнуть. Владык не должно лечить горькими снадобьями – для того и существует искусство золотить пилюли.

211. На небесах все – радость, в аду все – горе, в нашем же мире, что посредине, – и то и другое; мы живем меж двух крайностей, причастные обеим. Судьба превратна: не может быть сплошь счастье либо сплошь несчастье. Наш мир – это нуль: сам по себе – ничего не стоит; в сочетании с Небом – стоит много. Равнодушие к превратностям – благоразумно, мудрый ничему не дивится. Жизнь наша завязывается как комедия, в конце будет развязка – гляди же, чтобы конец был хорош.

212. Приберегать высшие секреты своего искусства. Так поступали великие учители – в самом обучении этому искусству пользуются они этим приемом: дабы сохранять превосходство, оставаться наставниками. Мастерством делиться надо мастерски: дабы не иссякал источник знаний, как и благодеяний. Тем сохранишь и славу и уважение. Доставляя приятное, равно и обучая, помни о важнейшем этом правиле, дабы поддерживать удивление и являть все большее совершенство. В любом деле резерв входит в высшую науку жить и побеждать, а особенно в занятиях возвышенных.

213. Умело противоречить. Лучший прием прощупать – не впутываясь самому, распутать другого. Превосходная отмычка, выпускающая из заточения чужие страсти; притворное недоверие – рвотное для тайн, ключ к запертому сердцу. С особой тонкостью делаешь двойную пробу, чувств и мыслей. Нарочитым пренебрежением в ответ на загадочное словцо выманишь из глубин самые заветные тайны и, мягко ведя за узду, направишь их на язык – а там и в сети, расставленные твоим лукавым умыслом. Сдержанностью своей выведешь сдержанность другого из границ – тут-то и обнаружатся его желания, хотя прежде сердце его было непроницаемо. Притворное сомнение – наилучший ключик, с помощью коего любопытство раскроет все, что пожелает. Даже для ученика, жаждущего знаний, не грех возразить учителю, дабы тот полнее излагал и доказывал истину; умеренно противореча, достигнешь полноты знаний.

214. Из одной глупости не делать двух. Нередко, желая исправить одну глупость, совершают уйму других. Оправдывать одну оплошность другой, большей, – это вроде как с ложью, ибо глупость сродни лжи, которая, дабы держаться на ногах, нуждается во многих других лжах. В неверной тяжбе худо поручителю; хуже самой беды – не признавать беду. Изъяны человеческие платят налог тем, что открывают свету все новые недостатки. Величайший мудрец и тот совершит оплошность, но лишь однажды, не дважды, лишь случайно, а не постоянно.

215. Быть начеку с теми, у кого на уме второй умысел. Хитрец любит вселить в другого беспечность; атакуя волю и убеждая не опасаться, он побеждает. Такой скрывает свой главный умысел – выставляя напоказ второй, а на деле осуществляя первый: в беспечного врага стреляют наверняка. Но там, где бодрствует умысел одного, пусть не дремлет проницательность другого, и, когда тайный умысел отступает назад, в засаду, проницательность выступит вперед, в разведку. Пусть осторожность разгадает повадки коварства и примечает, как оно кружит вокруг да около своей цели. На словах одно, на уме другое; сбивая с толку, бьет в точку. Смотри же хорошенько, в чем ему уступаешь, а порой уместно показать, что хорошо его понимаешь.

216. Излагать мысль ясно. Тут дело не только в непринужденности, но и в ясности самой мысли. Некоторые способны зачать, но не могут родить, ибо чада души – идеи и суждения – на свет не появляются, когда нет ясности. Есть люди, подобные тем сосудам, что много вмещают, да понемногу выпускают; но есть и такие, что выказывают куда больше, чем чувствуют. Что решительность для воли, то ясность для разума – два огромных достоинства. Умы ясные всем приятны, темные некогда были чтимы за непонятность; возможно, во избежание пошлости даже подобает некая темнота. Но как дойдет мысль того, кто говорит, ежели в уме того, кто слушает, нет ей отклика?

217. Ни в дружбе, ни во вражде не рассчитывать на долговечность. Смотри на сегодняшних друзей как на завтрашних недругов, причем злейших; так бывает в жизни, а ты вообрази это загодя. Берегись снабдить оружием перебежчиков из стана дружбы – тогда их нападения будут еще ожесточенней. С врагами, напротив, всегда держи открытой дверь для примирения, да будет такой дверью учтивость – она надежней всего. Нередко нас терзает запоздалая мысль о свершенной мести; сама радость, что причинил врагу вред, обращается тогда в скорбь.

218. Действовать не по норову, а по здравомыслию. Упрямство – уродство, нещечко страсти, оно никогда не поступит как надо. Для иных все в жизни сводится к драке; в общении это разбойники, во всяком деле берут с бою, мирно не умеют. Повелевая и правя, такие люди приносят изрядный вред – сторонников обращают в разбойников; кого могли бы сделать верным братом – в супостата; во всем только хитрость, своей цели добиваются коварством, но стоит разгадать их извращенный нрав, и на них все ополчаются – тогда нет ходу их козням, ничего им не удается, на каждом шагу огорчения, все против них. У таких людей мозги набекрень, сердце не всегда на месте. Чем жить с подобными господами, лучше сбежать к антиподам – варварство дикарей легче стерпеть, чем этакую свирепость.

219. Не слыть человеком с хитрецой – хоть ныне без нее не проживешь. Слыви лучше осторожным, нежели хитрым. Искренность всем приятна, хотя каждому угодна вчуже. Будь с виду простодушен, но не простоват, проницателен, но не хитер. Лучше чтоб тебя почитали как человека благоразумного, нежели опасались как двуличного. Искренних любят, но обманывают. Величайшая хитрость – скрывать хитрость, ибо ее приравнивают к лживости. В золотом веке царило прямодушие; в нашем, железном, – криводушие. Слава рассудительного почтенна и внушает доверие, слава хитреца сомнительна и порождает опасения.

220. Не можешь надеть шкуру львиную, носи лисью. Вовремя уступить – победить. Кто своего достиг, того не осудят. Не хватает силы – действуй умом; таким путем или этаким, большаком доблести или тропинкой хитроумия. Ловкость свершила больше, нежели сила; чаще мудрые побеждали могучих, нежели наоборот. А когда никак не можешь достичь, сумей пренебречь.

221. Не быть придирой – чтобы себя не срамить и других не сердить. У стража благопристойности свои камни преткновения – и другому наносишь ущерб и себе, и всегда это отдает неразумием. На этакие камни наткнуться легко, а ушибы весьма болезненны. У иных таких стражей дня не пройдет без сотни ссор; нрав у них строптивый, всему на свете наперекор; видать, потому всегда кривятся, что мозги свихнуты. Но благоразумие оскорбляют сильней всего те, кто и сами не делают ничего хорошего и обо всем говорят дурно, – в обширном царстве безумия хватает всевозможных монстров.

222. В речах сдержанный – благоразумный. Язык – дикий зверь: как вырвется на волю, нелегко посадить снова на цепь. А в нем пульс души, мудрые по языку определяют ее здоровье, проницательные нащупывают движения сердца. И вот беда – кому сугубо надо бы молчать, те себя меньше всего сдерживают. Властвуя собою, благоразумный избегает и свар и огорчений: как Янус уравновешен [52], как Аргус зорок. И лучше бы Мом сетовал на то, что у людей нет глаз на ладонях, чем на то, что нет окошка в груди [53].

223. Не слишком выделяться. То ли от жеманства, то ли от недоумия некоторые отличаются странностями, доходящими до чудачеств, – не столько отличие, сколько неприличие. Как иные люди знамениты необычным уродством в лице, так эти славятся юродством в поведении. Так выделяться – только к позору, нелепое чудачество вызовет у одних смех, у других гнев.

224. Брать вещи с должной стороны – даже когда жизнь подсовывает с оборотной: все имеет лицо и изнанку. Самая лучшая и самая полезная вещь, коль схватишь за лезвие, поранит; и напротив, самая противная защитит, коль взять за рукоять. Часто люди огорчались из-за того, чему, разглядев его пользу, могли бы радоваться. Во всяком деле свои выгоды и невыгоды; искусство жить – в том, чтобы находить сторону выгодную. Та же вещь, коль видишь ее в разном свете, имеет разные обличья, – смотри же на все в свете радостном. Но и в радости и в печали из рук не выпускай поводья. Кто этого не умеет, либо всем тешится, либо всему печалится. Мудрое это правило благой жизни – надежная защита от превратностей фортуны во все времена и во всяком занятии.

225. Знать основной свой недостаток. Нет человека, у которого главное достоинство противовесом не имело бы недостаток, и, ежели тому способствуют склонности, недостаток этот забирает власть тираническую. Объяви ему войну, призвав себя к бдительности, и первым твоим шагом да будет обличение, ибо, познав его, победишь, особенно ежели сам будешь о нем того же мнения, что окружающие. Властвовать собою – воевать с собою. А как будет побежден недостатков твоих капитан, всем им придет капут.

226. Обязывать. Речи и дела большинства не их натурой продиктованы, а обхождением с ними. Убедить в дурном всякий может, дурному охотно верят, даже неправдоподобному. Лучшее и ценнейшее из того, чем мы богаты, зависит от мнения других. Иные довольствуются тем, что правда на их стороне, но этого мало – правде надо деятельно помогать. Обязать другого порой стоит немногого, а приносит многое: за слова покупаются дела. В большом доме мира нашего нет такой вещи завалящей, которая хоть раз в год не понадобилась бы и тогда – хоть цена ей грош, – без нее не обойтись. Каждый о предмете говорит, что пристрастье велит.

227. Не поддаваться первому впечатлению. Иные вступают с первым впечатлением в законный брак, и последующие для них – любовницы, а так как вперед всегда выскочит ложь, то для правды уже нет места. Не заполняй же чувство первым впечатлением, ниже разум – первым сообщением; это признак небольшой глубины. Есть люди со свойством той посуды, что впитывает запах первой налитой в нее жидкости, – что благовонной, что вонючей. Проведают об этой слабости другие, дело худо, – коварству же только того и надо: злонамеренные поспешат твою доверчивость окрасить в свои цвета. Пусть же всегда останется место для пересмотра суждения, пусть Александр держит открытым другое ухо для другой стороны [54], для второго, для третьего сообщения. У первого впечатления во власти – один шаг до слепой страсти.

228. Не предаваться злословию. Тем паче бояться славы охотника бесславить. За чужой счет остроумием блистать нетрудно, зато опасно. Тебе станут мстить, говорить дурное и о тебе; ты один, врагов много – им легче тебя победить, чем тебе их убедить. Видя в людях дурное, не радуйся, тем более не обсуждай. Сплетник ненавистен вовеки, и, хотя важные особы иногда его пригревают, но лишь из удовольствия слушать его издевки, а не из уважения к его уму. Скажешь худое, услышишь худшее.

229. Распределять свою жизнь разумно: не как подскажет случай, но чтобы и польза была и удовольствие. Без передышек жизнь тягостна, как долгое путешествие без гостиниц; разнообразие познаний делает ее приятной. Первый перегон пути в благой жизни употреби на беседы с мертвыми: мы рождаемся для знания и для самопознания, и книги, верно нам служа, делают из человека личность. Второй перегон проводи с живыми: примечай и осматривай все прекрасное в мире. Не все лучшее находится в одной стране: отец наш всеобщий распределил приданое разным землям, и, может статься, дурнушка богаче всех. Третий перегон – весь для себя самого: высшее блаженство в размышлении.

230. Вовремя открывать глаза. Не у всех, кто зрит, глаза открыты, не все, кто смотрит, видят. Поздно разобраться, проку мало, одно огорченье. Иные начинают видеть, когда уже не на что смотреть, когда уже разорили свои дома и дела, вместо того, чтобы нажить добра. Трудно наставить на ум, коли к этому нет желания; еще труднее внушить желание, коли нет ума. Такие люди – игрушка в руках окружающих, их водят, как слепых, всем на смех; и так как они глухи и не желают слышать, то и глаза не открывают и не видят. И тут же, того и гляди, подвернется хитрец, который слепоту эту и глухоту поддержит, – ему это выгодно. Беда лошади у безглазого хозяина – не бывать ей в теле.

231. Никогда не показывать полдела – пусть любуются в законченном виде. Начало всегда нескладно, и нескладный этот образ остается в воображении; память о нем мешает насладиться вещью, уже завершенной. Наслаждение предметом великим как целым, хоть и затрудняет суждение о частях, само по себе возвышает вкус. Прежде чем стать всем, оно было ничем; когда возникало, было еще глубоко скрыто в своем ничто. Погляди, как стряпают даже самое лакомое блюдо, это возбудит скорее отвращение, чем аппетит. Пусть же искусный мастер остережется показывать свои произведения в зародыше: учась у природы, надобно являть их свету лишь тогда, когда уже могут явиться на свет.

232. Немного быть и деловым. Нельзя только размышлять, приходится и действовать. Очень ученых легко обмануть – им ведомы вещи необычные, зато самого обычного и необходимого в жизни не знают. Созерцание предметов возвышенных не оставляет им времени на обиходные, и так как не знают то, что надо бы знать в первую очередь и в чем прочие собаку съели, то у поверхностной толпы вызывают удивление либо кажутся ей невеждами. Посему пусть постарается муж ученый быть хоть немного деловым – настолько, чтобы его не обманывали, не осмеивали; пусть будет и практичен, что хотя и не высшее в жизни, но весьма необходимо. К чему знания, если они нежизненны? В наше время знание жизни – оно-то и есть истинное знание.

233. Желая быть приятным, не оплошай – вместо удовольствия доставишь огорчение. Стремясь расположить, иные только раздражают, ибо не разобрались в нраве. Что одному лестно, для другого бесчестно – думал оказать услугу, а нанес обиду. Вызвав неудовольствие, не жди ни благодарности, ни даяний, ибо сбился с угодного пути. Не зная нрава, как потрафить? Вот и бывает: хотел произнести хвалу, а изрек хулу и получил, что заслужил. Иной хотел развлечь красноречием, да только до смерти надоел болтовней.

234. Залогом твоей репутации да будет чужая честь. Туда, где выгода верная, иди один в молчании, где неверная – в компании. В делах чести обзаводись союзниками, дабы каждый, опасаясь за добрую свою славу, берег чужую. Если можно, не рискуй, а если уж доведется, пусть на место осторожности станет расчет. Пусть будет дело взаимоважным и риск общим – дабы нынешний соучастник вдруг не превратился в свидетеля.

235. Уметь просить: для одних нет ничего труднее, для других – ничего легче. Есть люди, не умеющие отказывать, – к таким не надобно и подхода. Есть и другие, у кого «нет» – первое слово в любой час дня; с такими надобна сноровка. И со всеми – уменье подойти вовремя, когда душа весела: после приятного насыщения – тела либо духа. Если к тому же в просителе не предполагают тайного умысла, дни веселья становятся днями милости, которая щедро изливается наружу. Не подходи с просьбой, если на твоих глазах только что кому-то отказали, – второй раз легче выговорить «нет». Удачи не сулит и час печали. Хорошо также обязать заранее – это как бы начало обмена, не отплатить тебе было бы низостью.

236. Оказывать заранее как услугу то, что потом будет выглядеть как награда. Прием искусных политиков. Милости до заслуг – испытание благодарности. У такой предваряющей милости два преимущества – быстрота награждающего обязывает получающего. Один и тот же дар после услуги – возвращение долга, до нее – одолжение. Тонкий способ перемещения долга – обязательство наградить, лежавшее на вышестоящем, перекладывается на нижестоящего, который должен отблагодарить. Такое обхождение годится с людьми обязательными, а для подлых плата вперед окажется скорее уздой, нежели шпорой.

237. Не входить в тайны вышестоящих. Думаешь – с тобой делят пышки, а выходит – шишки. Многие наперсники вот так погибли. Наперсник – тот же колобок, и ждет его та же участь. Когда владыка передает тебе свои тайны – это не фавор, а подать. И многие потом разбивают зеркало за то, что напоминает им об этом; они ненавидят того, кто знает их злодеяния. Бойся, чтобы кто-то от тебя чрезмерно зависел, тем паче власть имущий. Узами пусть лучше будут тобою оказанные услуги, нежели ими проявленная благосклонность. Особенно опасна откровенность дружеская: сообщил свои тайны другому – стал его рабом. Для господина это противоестественно и долго длиться не может. Он жаждет вернуть утраченную свободу и ради этого готов попрать все, даже справедливость. Итак, тайн не выслушивай и сам не сообщай.

238. Знать, чего тебе не хватает. Многие могли бы стать вполне личностями, не будь лишены какого-то качества, без коего не достигнуть совершенства полного. Иной достиг бы многого, исправив в себе малость. Кому не хватает серьезности, из-за чего меркнут блестящие способности; кому – мягкости обхождения, недостаток, более всего ощутимый для домочадцев, особенно у персон важных. Этим не мешало бы подбавить решительности, тем – сдержанности. От всех этих недостатков, коль познал их в себе, нетрудно избавиться – усердие обратит привычку во вторую натуру.

239. Не быть чересчур разумным – лучше быть благоразумным. Больше знать, чем положено, значит выделяться утонченностью, а где тонко, там и рвется, надежнее общепринятое. Хорошо быть человеком многознающим, но не педантом. Много рассуждать – споры затевать. Полезнее деловое здравомыслие, что не рассуждает больше, чем надобно.

240. Вводить в игру неведение. Знающий и тот иногда ставит на эту карту: бывают случаи, когда всего мудрей выказать невежество. Не надо быть невеждой, но невеждой притвориться иногда не худо. С глупцами ни к чему быть мудрецом, с безумными – благоразумным; с каждым говори на его языке. Глупец не тот, кто глупость на себя напускает, а кто ею неизлечимо хворает. Подлинная глупость – естественная, но есть и поддельная – вот до чего доходит хитрость! Верный способ снискать расположение – одеться в шкуру самого глупого животного.

241. Насмешки терпеть, но самому не насмехаться. Первое – вид учтивости, второе – драчливости. Кто средь общего веселья сердится, сродни ослу и ослом себя выказывает. Шутка дозволенная приятна, а какую кто стерпит – зависит от способности терпеть. Кто от колкости выходит из себя, дает повод вновь кольнуть. Лучше оставить без внимания, самое верное – не подымать перчатку. Весьма серьезные дела часто рождались из шутки – шутка требует немалого уменья и благоразумия. Прежде чем затеешь шутку, надо знать предел терпения у того, над кем хочешь подшутить.

242. Упорно следовать к цели. У некоторых все силы уходят на начало, ничего не доводят до конца; предпринимают, но не продолжают; их характеру не хватает постоянства. Похвал им не дождаться, ибо, ничего не завершая, застревают на полпути. У одних это от нетерпеливого духа – недостаток испанцев, как терпение – преимущество бельгийцев. Бельгийцы дело доводят до конца, испанцы под конец портят дело; пока не победят, стараются, а победив, тут же удовлетворяются, воспользоваться победой не умеют – показывают, что могли бы, да не хотят. От неспособности это или от легкомыслия – все равно порок. Коли дело благое, почему не завершить? Коли дурное – зачем было начинать? Разумный бьет свою дичь, а не тратит все силы, чтобы ее поднять.

243. Не надо быть только голубем. С голубиной кротостью да сочетается хитрость змеиная! [55] Легко обмануть человека порядочного: кто сам не лжет, всем верит; кто не обманывает, другим доверяет. Обману поддаются не только по глупости, но и от честности. Два рода людей способны предвидеть и обезвредить обман: обманутые, проученные на своей шкуре, и хитрые – рассчитавшиеся чужой. Пусть проницательность будет столь же чутка в подозрениях, сколь хитрость ловка в кознях. И не надо быть настолько благодушным, чтобы толкать ближнего своего на криводушие. Соединив в себе голубя и змею, будь не чудищем, но чудом.

244. Искусство обязывать к благодарности. Некоторые, принимая услугу, как бы ее оказывают; кажется и даже верится, что, получая, они сами дают. Есть люди столь искусные, что, прося, честь делают, свою выгоду превращают в почесть для благодетеля. Так хитро умеют дело обернуть, что подумаешь – не им благодетельствовали, а они осчастливили. Необычной такой политикой меняют они порядок обязательств – просто не знаешь, кто кому оказывает милость. Платя словесами, получают нечто более существенное; в их удовольствии для тебя и честь и лесть; учтивость подносят как залог, и там, где они должны быть благодарны тебе, выходит, что ты должен им. Таким маневром переводят долг из страдательного залога в действительный – плохая грамматика, зато какая политика! Немалое это искусство, но искуснее тот, кто, раскусив обман, прибегнет к обмену: отплатит за лесть такой же честью. Тогда каждый останется при своих.

245. Иногда судить по-своему, а не так, как все; это свидетельствует об уме. Не цени того, кто никогда тебе не возражает, – это не говорит о его любви к тебе, а о его любви к себе; не давай же себя обмануть, не плати за лесть, а отвергай ее. Лучше почитай за благо, если кто на тебя и ропщет, особенно те, кто худо говорит обо всех добрых. Огорчайся, коли все, что делаешь, всем нравится, – верный знак, что дела твои нехороши. Совершенное доступно немногим.

246. Не оправдываться, пока не требуют. А хоть и потребуют, чрезмерные оправдания – признание преступления. Заранее извиняться – обвинить себя. Пускать себе кровь, когда вполне здоров, – не оберешься и недугов и недругов. Преждевременно доказывая свою правоту, пробудишь дремавшую подозрительность. Благоразумный же и виду не подаст, что допускает подозрения, – то значило бы напрашиваться на оскорбления; нет, он постарается их рассеять безупречностью своих действий.

247. Чуть больше знать, чуть меньше жить. Иные рассуждают наоборот – для них праздность любезней труда. Нам ничего не принадлежит, кроме нашего времени; во времени живет даже тот, у кого нет пространства. Равно злополучны те, кто тратит драгоценную жизнь на занятия низменные, – и те, кто сверх меры обременены высокими. Не перегружай себя ни трудами, ни чужой завистью – ты загубишь свою жизнь и умертвишь дух. Иные распространяют это правило и на знания – но ведь кто не познает, тот не живет.

248. Не давай последнему себя увлечь. Есть люди последнего впечатления – глупость ударяется в крайности. Желания и суждения таких людей – сущий воск: последнее кладет свою печать, стирая все предыдущие. Никогда их не привяжешь, ибо легко потеряешь: первый встречный окрасит в свой цвет. Вечные дети, они до конца жизни не годятся в наперсники. То и дело меняя мнения и увлечения, всегда колеблются, воля и разум у них хромают, клонясь то в одну, то в другую сторону.

249. Не начинать жизнь с того, чем надо кончать. Иной отдыхать расположится в начале пути, оставляя труды на конец. Нет, сперва – главное, а останется время – второстепенное. Другой хотел бы одержать победу до сражения. Есть и такие, что в учении начинают с менее важного, а знания почитаемые и полезные оставляют на конец жизни. А кое-кто начал сколачивать состояние, когда сам при последнем издыхании. В жизни, как и в учении, важна метода.

250. Когда понимать наоборот? Когда собеседник лукавит. С иными все толкуй наоборот: их «да» – это «нет», их «нет» – это «да». Говорят дурно, стало быть, ценят; ведь когда покупатель хочет вещь заполучить, он ее дешевит. На их похвалу тоже не полагайся – чтобы не хвалить добрых, хвалят и злых. Но для кого нет злых, для того нет и добрых.

251. Применять все средства человеческие, словно бы не существовало божественных, и все божественные, словно бы не существовало человеческих. Правило великого учителя [56], комментарии тут излишни.

252. Не только для себя – и не только для других: и то и другое – пошлая тирания. Кто хочет жить только для себя, хочет затем и иметь все только для себя. Такой пустяка не уступит, малейшим удобством не поступится; другому не услужит, только на свою фортуну полагается, а опора эта подводит. Порою полезно принадлежать другим, дабы другие принадлежали тебе, и, если должность твоя общественная, будь рабом всеобщим либо «вместе с бременем сложи с себя и сан», – скажет старуха Адриану [57]. Но есть и люди, целиком отдающие себя другим, – глупость всегда ударяется в чрезмерность, себе на беду: такому ни один час не принадлежит, все – для других, таких и называют «всеобщий друг»; вот и выходит – всем дадут дельный совет, только не себе. Благоразумный пусть помнит, что другие его ищут не ради него, а ради себя, ради выгоды – от него или через него.

253. Не принижать себя до чужого понимания. То, что понятно, большинство не ценит; то почитает, что не понимает. Ценится то, что дорого стоит: такое будут восхвалять, хотя бы и не понимали. Выказывай больше благоразумия, больше учености, чем требуется, – дабы выиграть в мнении собеседника, но в меру и под стать ему. И если с разумными будь благоразумен, то с большинством надобно набивать цену: не давая времени вынести приговор, занимай их ум усилиями тебя понять. Часто слышишь похвалы, а спроси, за что хвалят, объяснить не могут; недоступное почитают как тайну, восхваляют, потому что кругом слышат восхваления.

254. Не относиться беспечно к беде, даже малой, – беда не приходит одна: беды, как и радости, ходят вереницей. Счастье и несчастье устремляются туда, где есть их родня, – от неудачника все бегут, к удачливому все льнут; даже голуби, при всей простоте, на самую белую колокольню садятся. Горемыке все изменяют: и сам себе, и здравый смысл, и само утешение. Беду не буди, когда спит. Споткнуться – пустяк, а вот покатишься – и бог весть до чего докатишься; ни благо не бывает совершенным, ни зло – вполне завершенным. Коль беда небом ниспослана – терпение; коль земная – разумение.

255. И добро делать с умом – понемногу и часто. Обязательство да не превышает возможности; кто помногу дает, не дает, а продает. Пусть благодарность не иссякнет – увидит предел, дружбе конец. Порой, чтобы потерять друга, хватит неоплатной услуги: не в силах долг отдать, он отдаляется – должник стал недругом. Идол не желает видеть резчика, что его обтесал; должник – заимодавца. Немалое уменье надобно дающему – чтоб и себе недорого, и получающему желанно: тогда – то и будет ценно.

256. Всегда быть начеку – против невеж, упрямцев, спесивцев, против всякого рода невежд. На свете много их встречается, благоразумие в том, чтобы с ними не встречаться. Каждый божий день надевай доспехи решимости перед зеркалом своего разума – лишь тогда отразишь наскоки глупости. Будь настороже, не подвергай доброе свое имя пересудам черни; муж, вооруженный благоразумием, не станет жертвой наглого невежества. По морю человеческому плыть нелегко, усеяно оно рифами бесчестья; самое надежное – уклоняться, учась хитроумию у Улисса; искусная увертка весьма помогает. А главное, свернуть в залив учтивости – кратчайший выход из затруднений.

257. Не доводить до разрыва – от него всегда страдает доброе имя. Врагом способен стать любой, другом – далеко не каждый. Немногие могут сделать добро, почти все – причинить зло. Орел в своем гнезде на лоне Юпитеровом и тот не безопасен, коль поссорился с жуком [58]; скрытые недруги, только ждавшие случая, теперь раздуют огонь открытой вражды. Худшие враги – из бывших друзей: бьют по твоим слабостям, им одним ведомым, по наиболее уязвимому месту. А зрители обсуждают: всяк толкует, как чувствует, а чувствует, как желает, – но все тебя осудят. Одни в начале – за неосторожность; другие в конце – за несдержанность, и все – за неблагоразумие. Коль разрыв неизбежен, тогда он извинителен, но лучше охладить приязнь, чем разжечь неприязнь. И здесь уместно подумать о достойной ретираде.

258. Найти человека, что поможет снести злополучье. Не будь одинок, особенно в деле неверном, – не то весь ропот на тебя одного обрушится. Иные полагают, что захватили всю власть, ан присвоили-то себе все нарекания. Посему надо иметь человека, который либо будет тебя оправдывать, либо поможет снести неудачу. На двоих трудней и Фортуне посягнуть и черни напасть. Разумный врач, оплошав в лечении, не оплошает в том, чтобы пригласить коллегу, дабы тот в качестве консультанта помог ему нести гроб. Бремя и брань не худо делить пополам, а в одиночку тяжесть неудачи удваивается, становится непереносимой.

259. Упреждать враждебность – обратив ее в благосклонность. Благоразумней обид избегать, нежели за них мстить. Великая тонкость – сделать наперсником того, кто мог стать соперником, превратить в щит твоей репутации тех, кто в нее целился. Весьма полезно обязать: вынуждая к благодарности, не оставишь времени для оскорблений. Возможные горести претворить в радости – значит, уметь жить. Само зложелательство обращай в дружелюбие.

260. И сам не выказывай и от другого не жди полной преданности. Не смотри тут ни на родство, ни на дружбу, ни даже на бесспорный долг: больно велика разница, даришь ли другому свое доверие или чувство. Самая тесная близость допускает исключения – правилам обходительности в том нет ущерба. Какой-то секрет и друг утаит, даже сын твой о чем-то умолчит; от этих мы скроем что-то, что тем сообщим, и наоборот; одним уступим, другим откажем – рассчитав пределы откровенности.

261. Не упорствовать в неразумном. Допустив промах, порой из него делают обязательство; начав с ошибки, думают выказать постоянство, продолжая в том же духе. Перед судом своего разума ошибку осуждают, перед людским – оправдывают, и, если в начале неразумной затеи их называли неблагоразумными, то, упорствуя, достойны звания глупцов. Необдуманное обещание, равно как ошибочное решение, не налагает обязательства. Иные, начав с неведения и упорствуя в невежестве, коснеют в неразумии; видать, им хочется быть глупцами последовательными.

262. Забывать – это скорее благодать, чем искусство. Что прежде всего надо бы забыть, о том больше всего вспоминаешь. Память наша и коварна – когда всего нужней, тогда-то изменяет, – и неразумна – является, когда не нужна; в том, что огорчает, удержу не знает, а там, где могла бы порадовать, не старается. Порой лучшее лекарство от беды – забыть о ней, но о лекарстве этом мы забываем. Надобно приучать память стать для нас полезной – ведь одной ее достаточно, чтобы вознести в рай или ввергнуть в ад. Исключение составляют самодовольные – эти в простоте души наслаждаются глупым своим блаженством.

263. Приятные вещи не стремись сделать своей собственностью. Принадлежа другим, они доставляют больше радости, чем если бы были наши. Ценная вещь хороша в первый день для своего хозяина, во все остальные – для других. От чужой двойное удовольствие – наслаждаешься новинкой и не опасаешься за ее сохранность. Чего не имеешь, то заманчивей: чужая вода – сущий нектар. Владеть же вещами – и удовольствия меньше, и огорчений больше, хоть одалживай, хоть не одалживай. Хранишь их только для других и недругов наживаешь куда больше, чем благодарностей.

264. Не имей беспечных дней. Судьба любит сыграть с нами шутку – опрокидывая наши предположения, застать врасплох. Таланту, рассудку, доблести, даже красоте – всем надобно быть настороже: день слепой беспечности будет днем их падения. Но когда осмотрительность всего нужней, тут-то она и изменяет: опрометчивость – ступенька к гибели. А иногда это стратагема – в тебя вселяют беспечность, дабы, захватив врасплох, подвергнуть достоинства испытанию. Известно, сколь опасны дни торжества, но коварство их избегает; зато для испытания нашей доблести избирает день, когда этого меньше всего ждешь.

265. Ставить своим подчиненным задачу. Трудная задача, в пору предложенная, сделала многих личностями – надо тонуть, чтобы научиться плавать. Вот так обнаружили многие доблесть, даже ученость, что, не представься случай, таилась бы погребенная в своей робости. Трудное дело – для репутации испытание: когда благородный видит угрозу своей чести, он один действует за тысячу. Искусством ставить задачу – как и всеми прочими – владела в совершенстве католическая королева Изабелла [59], и именно этому политичному ее приему обязан Великий Капитан [60] своим именем и многие другие – вечной славой: этим способом она создавала великих людей.

266. Не оказаться плохим от чрезмерного благодушия. Кого ничто не сердит, у того нет сердца, а бесчувственный не может быть личностью. Не всегда это от невозмутимости духа, чаще – от неспособности чувствовать. К месту рассердиться – акт личностный. Птицы узнают чучело, смело садятся на него. Сладкое сочетать с кислым – хороший вкус: одно сладкое – для детей и глупцов. Великая беда – погубить себя этаким бесчувственным благодушием.

267. Шелковые слова, бархатный нрав. Стрелы разят тело, горькие слова – душу. Одна ароматная пастилка – и уста благоухают. Великое искусство на житейском рынке – продавать воздух. Платят чаще всего словами, они совершают невозможное; в высших сферах идет торговля воздухом, и одно дыхание из высочайших уст изрядно вдохновляет. Уста твои да будут полны сахару – подслащать речи, даже на вкус врагов. А верный способ быть любезным – всегда быть невозмутимым.

268. Благоразумный делает вначале то, что неразумный в конце. И тот и другой делают одно и то же – разница лишь в поре: один действует в пору, другой – не в пору. У кого мозги в самом начале навыворот, тот и дальше так живет: на ногах то, чему быть должно на голове, правое – слева, во всем поведении – левша; а всего-то надо было уразуметь сперва. Под конец неразумный сделает поневоле то, что мог бы сделать добровольно, а рассудительный сразу видит, что надо сделать раньше, что позже, и делает это с охотой и со славой.

269. Пользуйся тем, что ты нов; пока ты – новинка, тебя ценят. Новое нравится, оно вносит разнообразие, освежает удовольствие – новенькую посредственность больше ценят, чем привычную знаменитость. Изнашивается и старится даже совершенное; помни, что слава твоя как новинки будет недолга, – день-другой, и восторгам конец. Посему воспользуйся первиной восхищения и в разгаре успеха извлеки все, на что можешь притязать; пыл увлечения пройдет, страсти охладеют, и удовольствие от нового сменится досадой от прискучившего. Поверь, все имело свою пору – и все миновало.

270. Не осуждай один то, что нравится всем. Видно, в этом есть что-то хорошее, раз всем любезно, и, хоть объяснить этого нельзя, все наслаждаются. Необычное суждение неприятно, а коль ошибочно – смешно; оно скорей осрамит недалекий твой ум, нежели предмет; останешься один со своим дурным вкусом. Раз не можешь отыскать хорошее, скрой свое бессилие, не осуждай огулом – дурной вкус обычно плод незнания. Что все говорят, то либо есть, либо должно быть.

271. Во всяком деле, коль знаешь мало, держись проверенного. Хоть умницей не назовут, зато сочтут человеком основательным. Знающему дозволено дерзать и действовать как заблагорассудится, но знать мало и идти на риск – добровольная гибель. Держись правой стороны, общепринятое не подведет. Скудным знаниям – торная дорога. Да и во всех случаях, со знаниями или без оных, благоразумней держаться привычного, нежели необычного.

272. Оказывать добро тому, кто платит учтивостью, – еще больше обязать. Сколько ни просит проситель, великодушный даятель даст больше. Любезность не просто дает, но обязывает, а учтивость отвечает еще большим обязательством. Для человека порядочного нет дороже того, что ему дали даром: как бы дважды дали и за двойную цену – за его достоинства и за учтивость. Правда, для подлеца учтивость – галиматья, язык обхождения любезного ему непонятен.

273. Знать нрав тех, с кем имеешь дело, – чтобы понять их намерения. Зная причину, поймешь следствие, вначале исходя из причины, а только затем – из повода. Меланхолик всегда пророчит злосчастья, а злоречивый – злодеяния; им видится только дурное; неспособные воспринять добро в настоящем, они возвещают зло и в будущем. Страстный говорит на языке, искажающем действительную суть вещей: в нем говорит страсть, не рассудок. Так – каждый: согласно пристрастию либо настроению, но равно далеко от истины. Учись разгадывать выражение лица, по внешним знакам читать душу. Различай: кто всегда смеется – от глупости; кто никогда не смеется – от злости. Избегай любопытного – от легкомыслия, от наглости. Не жди добра от урода, таких обидела сама природа, и, как она их не уважила, так и они ее не уважают. А у красивых – чем больше красивости, тем больше глупости.

274. Быть привлекательным – в том чары политичной учтивости. Пусть твоя любезность служит приманкой скорее для чувств, нежели для выгод, либо для того и другого. Одних достоинств недостаточно, коль не прибегают к приятности, – только она сделает тебя любимым, она – самое действенное орудие владык. Стать общим любимцем – удача, но помочь тебе тут можно и искусством; к великим достоинствам природным лучше прививается и искусственное. Так породишь преданность, а там и всеобщее расположение.

275. Снисходить до обычного, но не до неприличного. Не держись чопорно, брюзгливо – это противно учтивости. Дабы снискать всеобщую благосклонность, лучше убавить церемонность. Иной раз можно пройтись по – простому, но в рамках пристойного, – ведь кого во всеуслышание величают глупцом, того и втайне не почитают благоразумным. За один денек глупого веселья утратишь больше, чем обрел за всю степенно прожитую жизнь. Также не мни себя исключением: вызывающее поведение – неуважение к другим; не дозволяй себе капризы, предоставь их капризному полу; даже капризы духа – достойны смеха. Лучшая роль для мужчины – быть мужчиной; женщина, та может достохвально подражать мужчине, но не наоборот.

276. Обновляй свой нрав с помощью природы и искусства. Говорят, через каждые семь лет меняется характер, пусть даже перемена сказывается в улучшении и изощрении вкуса. В первые семь лет входит в нас разум, пусть же и в дальнейшем, с каждым люстром [61], входит новое совершенство. Примечай эти перемены натуральные, дабы им содействовать, ожидая лучшего и от дальнейших. А ведь многие поведение свое меняют лишь при перемене положения или должности, а в характере это заметным становится уже когда в глаза бросается. В двадцать лет он – павлин, в тридцать – лев, в сорок – верблюд, в пятьдесят – змея, в шестьдесят – собака, в семьдесят – обезьяна, в восемьдесят – ничто.

277. Человек, умеющий себя показать. В этом – блеск достоинств. Для каждого из них своя пора: лови случай, не всякий день будет днем торжества. Есть люди блистательные, в которых и малое достоинство сияет, а большое – восхищает. Когда уменье себя показать сочетается с качествами выдающимися – человек слывет чудом. Есть народы, любящие блеск; испанцы в этом превосходят других. Свет дарован всему сотворенному, дабы оно блистало. Уменье себя показать многое восполняет, многое искупает, всему придает второе бытие, особенно когда способности способствуют. Наделяя совершенством, Небо предусмотрело и уменье красоваться – одно без другого было бы несносно. А чтобы показать себя, надобно искусство: даже отличное зависит от обстоятельств и не всегда его отличают; кто не вовремя его явил, терпел крах. Но ни в одном уменье так не опасно напускное, тут оно пагубно, ибо пребывает на грани тщеславия. Красуясь, соблюдай меру, дабы не впасть в пошлость, и помни, что неумеренность в этом благоразумными осуждается. Порою это искусство состоит больше в красноречии немом, в уменье показать некое отличие как бы невзначай; благоразумная сдержанность – наиболее приятный вид похвальбы: отрицая у себя способность, только подстегиваешь любопытство. Очень важно не выказать ее всю в один раз, раскрывать мало-помалу, все больше и глубже. И пусть одна способность служит залогом другой, еще большей, – похвала породит надежду на последующие.

278. Не быть слишком приметным. Только окажись на примете, сами достоинства станут недостатком. А причина в том, что необычное обычно осуждают; единственный одинок, даже необыкновенная красота не на пользу доброй славе: привлекая взоры, стесняет. Тем паче – странности осуждаемые. Но иным лестно прогреметь хоть бы пороками, стараются поразить недостойным, дабы удостоиться бесславной славы. Даже многоученость и та вырождается в болтливую глупость.

279. Не всегда возражать на возражения. Надобно различать, когда противоречат по невежеству, а когда из лукавства, иногда это упрямство, но может быть и хитрость. Итак, остерегайся сам впасть в первое и пасть жертвою второй. Более всего полезна осторожность с соглядатаями: против их отмычки для сердец лучшее средство – оставить в замке изнутри ключик сдержанности.

280. Человек чести. Добрым нравам пришел конец, обязательства не признаются, благодарность встретишь редко; чем усердней служба, тем скудней награда – такая мода пошла повсюду. Есть целые народы, склонные к злонравию: от одних жди вероломства, от других – непостоянства, от третьих – надувательства. Пусть же неверность других служит нам не для подражания, но для осторожности; глядя на этакое неподобство, совратиться может сама праведность. Но муж чести, взирая на других, никогда не забудет, кто он.

281. Одобрение разумных. Холодное «да» мужа выдающегося более лестно, чем похвала толпы, – мякинная отрыжка не больно радует. Мудрые судят с пониманием дела, только их похвала доставляет неисчерпаемую радость. Разумный Антигон [62] именовал Зенона театром своей славы, для Платона всю его школу заменял один Аристотель. А иным лишь бы наполнить желудок, пусть и объедками черни. Даже владыки нуждаются в пишущей братии и больше опасаются их перьев, чем дурнушка – кисти живописца.

282. Отсутствие иногда полезно – прибавляет уважения, подымает цену. Присутствие умаляет славу, отсутствие увеличивает; тот, кого в отсутствии почитали львом, показался – и жалким порожденьем горы оказался. Достоинства вблизи блекнут – окружающим видна кора наружного, а не сердцевина духа. Воображение быстрей зрения, и очарование, что обычно через слух входит, через глаза выходит. Кто в зените славы скроется с глаз, тот ее сохранит. Даже феникс исчезает, дабы пуще заблистать: разжигая желание, освежить почитание.

283. Благоразумно изобретательный. Ума палата, да много ли толку в уме без толики безумия? Изобретательность – у талантливых; отбор – у благоразумных. Изобретательность – тоже дар, даже более редкий; отбирать удачно удавалось многим, изобретать удачно – немногим: тем, кто были первыми и по одаренности и по времени. Новое всем любезно, а коль еще удачно, вдвойне отлично. В суждениях новизна опасна, ибо приводит к оригинальничанью, а в творениях таланта – похвальна. Но и в первом и во втором случае, ежели удачна, – ее ждет восхищение.

284. Не будь назойлив – не хлебнешь позора. Уважай себя, дабы тебя уважали. На то, чтоб себя показать, будь лучше скуп, чем расточителен: приходи туда, где желанен, где тебя радушно встретят; не приходи, пока не просят, и уходи до того, как попросят. Кто за одного себя хлопочет, в случае неудачи всю брань тоже один схлопочет, а добьется удачи, благодарности не получит. Назойливый – постоянная мишень для поношений; как сам он втирается без стыда, так и его выпроваживают без стеснения.

285. Не губить себя из-за чужого злополучья. Гляди, кто тонет в болоте, и помни – туда же потянет и тебя, дабы вместе утешаться в общей беде. Такие ищут, кто бы помог им снести злосчастье, – кому они в дни преуспеяния подставляли спину, к тому теперь простирают руки. С утопающими надобна сугубая осторожность – дабы и его спасти и самому не утонуть.

286. Не давай себя опутывать обязательствами всем и каждому – станешь рабом, притом всеобщим. Одни родились более счастливыми, чем другие, – этим назначено благодетельствовать, другим – принимать благодеяния. Всех даров дороже свобода, и ее всего легче потерять. Лучше пусть от тебя зависят многие, нежели тебе зависеть от одного. У власти лишь одно преимущество – что позволяет творить добро многим. Главное, не почитай за милость то, к чему тебя вынудили, – чаще всего это обязательство, подстроенное коварством, дабы тебя опутать.

287. Никогда не действовать в пылу страсти – все сделаешь не так. Кто не в себе, тот и не отвечает за себя, страсть изгоняет разум. Пусть тогда его заменит благоразумный бесстрастный посредник: зрители видят больше, нежели игрок, они не горячатся. Как почувствуешь, что не в себе, пусть благоразумие бьет отбой, дабы не возгорелась кровь, – иначе поступок будет кровавым, и в один час натворишь такого, что на много дней хватит: тебе каяться, людям осуждать.

288. Применяться к обстоятельствам. В правлении, в суждении – все должно быть к месту; хотеть, когда можешь; должный час и пора никого не ждут. В действиях не следуй рутине, разве что в том, что согласно с добродетелью, а в желаниях никогда не зарекайся – может, завтра случится той воды напиться, на которую нынче и глядеть не хочется. Есть глупцы до нелепого требовательные – они хотели бы, чтобы обстоятельства применялись к их причуде, а не наоборот. Но разумный знает, что суть благоразумия – сообразоваться с обстоятельствами.

289. Самое пагубное для репутации человека – показать, что он всего лишь человек; в тот день, когда все убедятся в слабости его человеческой, конец всему божественному. Смертный враг доброй славы – легкомыслие. Как муж рассудительный больше, чем просто человек, так легкомысленный – недочеловек. Ни один порок так не подрывает доверие – ведь легкомыслие исключает серьезность. Легкомысленному не быть основательным, тем паче когда уже немолод и давно бы пора взяться за ум. И хотя порок этот – один из самых распространенных, он особенно достоин презрения.

290. Блажен, кто снискал и уважение и любовь. Дабы почитали, надо, чтобы не слишком горячо любили. Любовь дерзостнее ненависти; нежность и почтение плохо уживаются. Так что лучше не внушать ни великого страха, ни великой любви. Любовь ведет к панибратству, и чем его больше, тем меньше почтения. Ищи любви, идущей не столько от сердца, сколько от разума, – она-то достойна личности.

291. Подвергать пробе. Немалый ум требуется, чтобы понять чужой ум, – пусть проницательность разумного тут состязается со сдержанностью скрытного. Важнее разбираться в видах и свойствах людей, чем трав и камней. Это одно из самых тонких житейских искусств; металл узнается по звону, человек – по слову. Порядочность обнаруживается в речах, но куда вернее – в делах. Тут надобны внимание преострое, наблюдательность неустанная, тонкая приметливость, трезвое суждение.

292. Пусть человеческая натура возвышается над обязанностями сана, а не наоборот. Как ни высок пост, покажи, что личность выше. У кого велик запас духовного, тот с каждым новым делом сам растет и выказывает все больше достоинств. Дело до края заполнит лишь того, у кого сердце мелко, и в конце концов он потерпит крах и в делах и в репутации. Великий Август гордился тем, что он больше человек, нежели монарх. Для этого надобна высота души и благоразумная уверенность в себе.

293. О зрелости. Она блистает в облике, но еще вернее – в нраве. Вес материальный указывает цену золоту, вес моральный – личности: украшая дарования, он внушает уважение. Осанка человека – фасад души; степенность – не косная ограниченность, как полагает пустомыслие, но спокойная уверенность: в словах наставительна, в делах образцова. Зрелость свойственна лишь человеку во всем смысле слова – насколько он зрел, настолько он личность; выйдя из детства, он обрел важность и авторитет.

294. Умерять себя в суждениях. Всяк судит да рядит, как ему выгодно, и не скупится на доводы в пользу своего суждения. У большинства мнение во власти пристрастия. Два лица столкнутся в противоречии, и каждый полагает, что правда на его стороне, но разум никогда не двуличен. Пусть же разумный в щекотливых случаях хорошенько поразмыслит – и, может статься, оглядка на себя исправит оценку суждения другого. Пусть поставит себя на место противника, пусть поймет его доводы – тогда, быть может, и его не осудит и себя так безоговорочно не оправдает.

295. Не суетливым быть, а деловым. Очень деловыми притворяются те, кому всего меньше это свойственно. Из пустяка делают невесть что, да еще с видом преважным, – этакие хамелеоны, глотающие хвалу, отчего у людей кругом отрыжка смехом. Тщеславная суетность всегда несносна, в делах же смехотворна. Муравьишки эти, подбирая крохи почестей, притязают на славу подвигов. Меньше всего хвались высокими достоинствами; довольствуйся делом, хвалить предоставь другим. Деяния даром отдавай, не продавай. И негоже нанимать золотое перо, дабы воспевало твое ничто, в досаду достойным. Героем надо быть, а не казаться.

296. Муж достоинств величественных. Великие достоинства творят великих людей: одно такое равно множеству средних. Некто желал, чтобы все у него было большое, даже обиходные вещи [63]; насколько же достойней, когда великий муж желает того же для уборов своего духа. В боге все бесконечно, все безмерно, а в герое все должно быть великим и величавым, дабы все его деяния и даже слова облечены были трансцендентно грандиозным.

297. Поступать всегда так, будто на тебя смотрят. Осмотрителен тот, кто смотрит, как на него смотрят – или посмотрят. Он знает, что у стен есть уши, что зло совершенное рвется наружу. Даже наедине он так себя ведет, словно весь мир его видит, ибо знает, что все узнается: видит свидетелей уже сейчас в тех, кто, возможно, ими станет впоследствии. Тот, кто желал, чтобы все его видели [64], не боялся, что из чужих домов могут наблюдать за ним в его собственном.

298. Три качества делают из человека чудо – и это высшие дары Верховной Щедрости: плодовитый талант, глубокий ум, тонкий и счастливый вкус. Велико преимущество – хорошо придумать, еще большее – хорошо продумать. И оценить – хорошее. Талант не в позвоночнике сидит, иначе это – скорее прилежание, чем остромыслие; но верное суждение – плод рассудительности. В двадцать лет царит чувство, в тридцать – талант, в сорок – разум. Есть умы, подобные глазам рыси, как бы излучающие свет, – чем ночь темней, тем они ярче; есть другие, счастливые, всегда находят самое подходящее – таким удается сделать и много и хорошо: блаженное свойство, дарующее плодовитость. Но хороший вкус украшает человеку всю жизнь.

299. Оставлять неутоленным. Чтобы уста просили еще нектара. Желание – мера ценности. Хороший вкус советует даже телесную жажду разжигать, но не утолять; хорошо да мало – вдвойне хорошо. Во второй раз все кажется куда хуже. Пресыщение вредит удовольствию, вселяет отвращение даже к веками признанному величию. Верный способ быть приятным: захватить аппетит в тот миг, когда голод его разжег, и – оставить под голодком. Уж ежели ему раздражаться, то лучше от нетерпеливого желания, нежели от досадной сытости: наслажденье выстраданное вдвойне сладостно.

300. Одно слово: святость. Этим все сказано. Добродетель – центр всех совершенств, средоточие всех радостей. Она делает человека благоразумным, внимательным, проницательным, рассудительным, мудрым, мужественным, осмотрительным, прямодушным, счастливым, достохвальным, истинным и универсальным героем. Три дара даруют блаженство: святость, здоровье, мудрость [65]. Добродетель – солнце малого мира нашего, ее небосвод – чистая совесть; прекрасная, она снискала любовь бога и любовь людей. Ничего нет любезней добродетели, ничего отвратительней порока. Лишь добродетель – подлинное, все прочее – поддельное. Глубина и величие измеряются не фортуной, но добродетелью, она себе довлеет. Пока жив человек, его любят; умрет – помнят.

Конец «КАРМАННОГО ОРАКУЛА, или НАУКИ БЛАГОРАЗУМИЯ»

Л. Е. Пинский. БАЛЬТАСАР ГРАСИАН И ЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ [66]

Первым знаменитым испанским писателем, с которым познакомился русский читатель, был Бальтасар Грасиан. В 1742 г. – задолго до первых русских публикаций Сервантеса – в Петербурге появился перевод его «Карманного оракула», выполненный неутомимым С. С. Волчковым, секретарем Академии наук, по наиболее известному в Европе французскому переводу Амело Делауссе (1684) [67]. Афоризмы «Оракула», видимо, имели успех, так как в 1760 г. вышло второе издание. И хотя прямых упоминаний в русской литературе почти нет [68], они, надо думать, вошли в круг чтения любителей «мыслей мудрых людей» (Л. Толстой). Но после 1792 г., когда в Москве был опубликован также перевод «Героя» [69], произведения Грасиана на русском языке не появлялись вплоть до наших дней [70], и современному читателю его имя ничего не говорит, известное только специалистам.

Между тем о всеевропейском значении замечательного классика испанской литературы эпохи ее расцвета свидетельствует хотя бы количество изданий в переводах на разные языки. По-французски «Оракул» печатался не менее 34 раз, по-английски 21 раз, по-итальянски 24 раза, по-голландски 6 раз, пять раз по-венгерски, дважды по-польски, 9 раз на латинском и не менее 37 раз на немецком языке (из них, за столетие, начиная с 1861 г. – 14 изданий во вдохновенном переводе А. Шопенгауэра, восторженного поклонника Грасиана). С полным правом можно утверждать, что у читателя века Просвещения, в том числе и русского, «Карманный оракул» был настольной книгой, а его автор стоял в одном ряду с любимыми «моралистами», с Паскалем, Лабрюйером, Вовенаргом, Шамфором – во главе с герцогом Ларошфуко. Многократно печатались и переводы других произведений Грасиана, в частности 23 раза (из них 6 раз по-французски) издавался в переводах трехтомный «Критикой».

Что касается славы Грасиана в наше время, то – помимо огромного и все возрастающего множества посвященных ему исследований, отчасти в связи с повышенным интересом к культуре барокко – тридцать одно издание «Оракула» до 70-х годов в XX в. за пределами Испании (из них пятнадцать по-английски, семь по-немецки), как и новый немецкий перевод его большого романа [71], свидетельствуют, что через три столетия критическая по преимуществу и остроумная мысль автора «Критикона» (и первого теоретика остроумия) еще доходит в своей остроте до современного читателя.

I. Жизнь и личность

Основные вехи жизненного и творческого пути

Бальтасар Грасиан-и-Моралес родился в арагонском селении Бельмонте около Калатаюда (древней Бильбилы, родины любимого его поэта Марциала) в почтенной, хотя и незнатной, семье лекаря и крещен 8 января 1601 г. – с большим правом, чем впоследствии (в шутку) Г. Гейне, Грасиан мог бы назвать себя «первым человеком своего века». Три брата и сестра Бальтасара приняли монашество – что так обычно для тогдашней Испании, – и будущего писателя, которого воспитывал дядя, капеллан в Толедо, еще с детства предназначили к духовной карьере.

После начального образования в толедской коллегии (иезуитской «школе разума»), затем, до 1611 г., в сарагосской коллегии, где мальчик уже выделялся своими способностями, он становится в Таррагоне послушником (1619) иезуитского ордена – с завещанным самим Игнатием Лойолой режимом строгой бедности: вплоть до разрешения просить подаяние. Он изучает философию в родном Калатаюде (1619 – 1623) и теологию в Сарагосе (с 1623 г.). К этим годам относятся его литературные дебюты в столь характерном для раннего Грасиана панегирико-дидактическом жанре – два некролога (1620 и 1624 гг.) братьям по ордену. Он заметно продвигается по иерархической лестнице, его назначают помощником ректора сарагосской коллегии, затем – преподавателем латинской грамматики в Калатаюде (1627 – 1630); в каталонской Лериде он ведет курс «моральной теологии» (1631 – 1633), а в коллегии Гандии (Валенсия), иезуитской сопернице Сорбонны, курс философии (1633 – 1636). Но, видимо, уже в эти молодые годы Грасиан почему-то не внушает руководству ордена полного доверия – и не только из-за «тяжелого характера», о чем часто упоминается в обязательных для членов ордена периодических личных характеристиках. Срок послушничества и положенная по уставу тщательная проверка «чистоты крови» для Грасиана особенно затягиваются (отчасти, вероятно, из-за областнических страстей, недоверия валенсийцев к арагонцу). Лишь в 1635 г. (спустя целых 16 лет!) совершается, наконец, торжество «принятия четырех обетов» (бедности, целомудрия, смирения и абсолютного послушания), из которых для Грасиана, по всему складу характера, наиболее трудными, надо полагать, были не первые два, не телесные. Грасиану в этом году исполнилось 35 лет – по Данте «средина жизненного пути», переход к зрелости, что на языке автора «Критикона» называется «кризис».

Новый период, начало литературного творчества, открывается в следующем 1636 г., когда Грасиан переезжает в Уэску, на должность проповедника и исповедника местной иезуитской коллегии. После клерикального захолустья родного Калатаюда (на 3000 населения 9 монастырей мужских и 3 женских) переезд в Уэску, один из культурных центров Арагона, сам по себе немало значил. В ректоре коллегии (Франсиско Франко) он обрел влиятельного покровителя по службе, а вне ее – и это главное – достойного ценителя своих талантов в лице просвещенного вельможи Винсенсио Ластаносы, впоследствии неоднократно прославленного Грасианом как образец «личности». Владелец пышной усадьбы со знаменитыми у современников садом, зверинцем, богатой библиотекой, Ластаноса, коллекционер, автор сочинения по нумизматике, сам был не чужд литературного творчества. В его доме собиралось светски образованное общество Уэски – перед Грасианом впервые открылся мир более широких культурных интересов, чем те, что царили в иезуитских коллегиях его молодости.

Через год в родном Калатаюде выходит первое значительное произведение Грасиана, моральный трактат «Герой» (в начале 1637 г. – издание, до нас не дошедшее) – иждивением Ластаносы, как и все последующие книги до «Критикона», – сочинение, хорошо встреченное в Испании (три прижизненных переиздания – 1639, 1640, 1646) и в Европе (французский перевод 1645, английский 1652), где «Герой» вызвал подражания («Французский Герой» 1645 г. и «Португальский Герой» 1670 г.). Когда через три года Грасиан впервые посетит Мадрид, он в королевской библиотеке найдет свою книгу и не без удовлетворения убедится, что ее знают и читают. Характерное явление культуры барокко испанского и всеевропейского, «Герой» обращен к читателю особенному, «единственному» (singular), к «гиганту», творцу «великих дел», которому автор намерен дать образец и вместе с тем «зеркало», ибо герой «сам творит себя» (до своих творений и в самих творениях), служа образцом и для других. В торжественном, испански «важном» стиле трактуются в двадцати главах одно за другим двадцать главных качеств, или «первенств» (primores) «героя»: скрытность, самообладание, проницательность, великая воля («королевское сердце»), возвышенный вкус, строгий отбор (наилучшего!), новаторство и т. д. – Во всех отношениях «Герой» – превосходное введение к барочной этике Грасиана, к ее существу, «героическая» апология личности.

Издан «Герой» самовольно – вопреки запрету для членов ордена печатать что-либо без предварительного одобрения начальства, вопреки завету самого Лойолы. Формально соблюдая обет скромности, Грасиан пожертвовал авторским тщеславием и приписал свое сочинение двоюродному брату, а потому-то и однофамильцу Лоренсо Грасиану, – уловка, никого не вводившая в заблуждение (что, вероятно, входило и в намерения самого автора). Не на высоте оказался падре Бальтасар вскоре и как исповедник – в деле некоего отца Тонды, недостаточно благочестивого, которому, злоупотребляя привилегиями прежней папской буллы (уже отмененной!) и, возможно, не без влияния новых светских связей, он своевольно отпустил грехи; к тому же Грасиан взял на воспитание незаконнорожденного ребенка своего приятеля. Целых три греха: ни личного смирения, ни пастырской строгости, ни даже простой благопристойности! А главное, не помогают и внушения вышестоящих, он уже готовит второе сочинение, «Политик», которое выходит в Сарагосе в 1640 г. (второе издание в 1646 г.): также без одобрения ордена и под тем же «остроумно» двусмысленным псевдонимом.

Задуманный как продолжение «Героя», конкретная иллюстрация идеала в сфере государственно практической, «Политик» не идет в сравнение с «Героем». Политическая мысль Грасиана, законченного моралиста, – наиболее слабое звено его концепции человеческой жизни. Написанный в форме торжественно назидательного панегирика Фердинанду Арагонскому (в чем отчасти сказывается нередкий у Грасиана областнический арагонский патриотизм), «Политику Фердинанду Католику» (полное название сочинения), завершителю объединения Испании, трактат исходит из само собой разумеющейся всемирно исторической роли Испании, католической («вселенской») сверхдержавы, из божественной ее миссии, налагающей на королей австрийского дома, наследников Римской империи, спасительный для всего человечества, поистине единственный в своем роде (singular) героический долг. Чем хуже были испанские дела – а к концу Тридцатилетней войны они были уже из рук вон плохи, – тем напыщеннее звучало явно опровергаемое историей, роковое для самой Испании, упрямое мессианистское истолкование ее миссии [72]. Пафос Грасиана, апология независимого от среды и внешней судьбы личного призвания, выступал всего искусственнее, «идеалистичнее», в применении к сфере политической, где личность всего более обусловлена. Под стать ходячим, по сути, идеям «Политика» – и композиция книги и антропоморфно «остроумная» аргументация: пять частей трактата, пять «детерминант» политического героя – в соответствии с пятью членами человеческого тела. И однако, не возвышаясь над уровнем господствующих представлений, как и над школьной, в XVII в. уже старомодной, логикой – а точнее, именно благодаря этому, – «Политик» оценивался многими образованными читателями, в том числе и из кружка Ластаносы, как лучшее произведение Грасиана – даже позже, после издания «Оракула» и «Критикона». И, как бы предчувствуя равнодушие потомства к политическому его трактату, сам Грасиан ставил своего «Политика» рядом с «Государем» Макиавелли и «Республикой» Ж. Бодена, не без задора заявляя, что «Политику» недостает лишь одного – автора с авторитетом [73]: нередкое материнское пристрастие писателя к наименее удачному своему чаду.

Но в «Политике», впрочем, уже чувствуется и критическое жало – совмещение начала панегирического с сатирическим, хвалы и хулы, характерное и для стиля будущего автора «Критикона» и для духа его этики. «Это скорее критика многих королей, нежели панегирик одному», – замечает сам автор. Грасиан в этом учился у Тацита – его прославлению суровых нравов германцев в укор упадочно изнеженному Риму (памятуя о «Политике» Б. Грасиана, писатель Анхель Ферреро в наше время заявил по адресу франкистской Испании: «Политическая биография – это единственное прибежище для автора на нашей «тацитовской» родине» [74]). Выразительно и то, кому посвящен «Политик», – герцогу де Ночера (исполненный надежд «Герой» был посвящен правящему королю Филиппу IV – быть может, не без тайной надежды), новому покровителю и другу, личности весьма замечательной, воплощению – на сей раз еще живому – грасиановского идеала политического «героя».

Неаполитанец родом, выдающийся участник Тридцатилетней войны, соратник Амброзио Спинолы при взятии Бреды, Ночера (1579 – 1642) служил верой и правдой испанским христианнейшим королям, разделяя их абсолютистскую утопию о спасительной миссии Испании, и за свои заслуги был назначен вице-королем Арагона и Наварры. Но он резко возражал против безрассудной жестокости, с которой подавлялось каталонское движение за автономию, что было на руку лишь соседней Франции, главному противнику гегемонии испанцев в Европе. После знаменитого мужественного письма Ночеры Филиппу IV с откровенным изложением своей позиции по злополучным каталонским делам, вину за которые вице-король возлагал всецело на Оливареса, всемогущего временщика и личного своего врага, Ночера был вызван ко двору, заключен как изменник в крепость Пинто, где через год скончался после пыток. – Духовник Ночеры с 1639 г., когда арагонский наместник вызвал Грасиана из Уэски в Сарагосу, столицу Арагона, автор «Политика» разделял политические взгляды Ночеры (в частности, по каталонскому вопросу), сопровождал его в двух поездках в Мадрид (1640, 1641) и прославил в «Политике», где Ночере приписано много мыслей автора. Ночере Грасиан остался верен и после того, как тот был осужден и заточен, демонстративно выражая (в «Остроумии» и в «Благоразумном») уважение его взглядам и сочувствие судьбе уже после смерти Ночеры, что само по себе было немалым гражданским мужеством, и не только по тем временам.

В 40-х годах выходят и переиздаются три новых произведения Грасиана: трактат-антология «Остроумие» (Arte de ingenio, tratado de la Agudeza, Мадрид, 1642; 2-е, значительно расширенное, издание 1648 г. под названием Agudeza у arte de ingenio), новый этический трактат «Благоразумный» (El Discreto, Уэска, 1646; два переиздания – одно искаженное «пиратское» 1647 г., 4-е издание – 1656) и сборник оригинальных афоризмов «Карманный оракул» (Orвculo manual, Уэска, 1647; 2-е издание – 1653). Растет его литературная слава. Но все более осложняется, обостряется – и не только из-за публикаций по-прежнему без орденской санкции – его положение в ордене и в обществе.

Уже «Политик» не мог быть достаточно угоден вселенско-христианскому ордену. Начиная с заголовка – не «Государь», во избежание ассоциаций с безбожником Макиавелли, хотя с Макиавелли Грасиана здесь роднит общая модель, хитрый политик Фердинанд Арагонский, – но и не «Политик христианский», как у Хуана Маркеса (1564 – 1612), и не «Политика христианская», как у другого испанца и собрата по ордену, у Хуана Марианы (1537 – 1624). По всему духу это чисто политическая мудрость (среди пяти «детерминант» политика ни одной собственно христианской), откровенно мирской патриотизм, некая характерная для века абсолютизма «политическая религия» (по выражению Б. Кроче) – в ущерб католическому рвению, подобающему для члена Общества Иисуса. Не лучше обстояло дело с трактатом «Остроумие». Несмотря на насыщенность книги примерами из благочестивых проповедей и не менее благочестивой лирики, это прежде всего учебник мастерства слова и панегирик модному («консептистскому») вкусу, изысканному «остроумию». Более того, брат Бальтасар, по-видимому, и в своих проповедях также нередко прибегал к модернистскому «искусству Изощренного Ума» (подзаголовок «Остроумия»), мало понятному для простого ума прихожан и орденом не одобряемому светскому новшеству. В Валенсии, куда Грасиан был переведен в 1644 г., он как-то в одной проповеди сообщил – в качестве наглядной «иллюстрации» – пастве о лично им, отцом Бальтасаром, недавно полученном «письме из ада», этакой занятной информации «с берегов Ахерона», – легкомыслие, за которое проповедник получил выговор и должен был принести публичное покаяние.

Более серьезные неприятности ожидали Грасиана после издания «Благоразумного». Книга вышла в арагонской Уэске, куда автор отправил рукопись из враждебной ему Валенсии, причем Ластаноса снабдил местное издание похвальным словом, а каноник Мануэль де Салинас (родственник Ластаносы и поэт, тогда еще приятель Грасиана) – акростихом, в котором раскрывается подлинное имя автора, что само по себе было не очень благоразумно (как и двузначное посвящение испанскому наследнику дону Бальтасару Карлосу). Что более важно, моральный трактат изобиловал политическими и довольно резкими пассажами, в частности, откликами все по тому же больному, а для ордена иезуитов во многом щекотливому, каталонскому вопросу – вплоть до прославления замученного Ночеры, даже до язвительных выпадов по адресу двора и самого монарха Филиппа IV. В связи с «Благоразумным» генерал ордена Никель, который уже давно выражал арагонскому своему наместнику неудовольствие за поблажки строптивому монаху-литератору, высказал в адрес автора строгое предупреждение – с угрозой отлучения, буде тот не исправится. – В «Благоразумном» этика Грасиана достигает своей зрелости: преодолевая прекраснодушные иллюзии «Героя», она отмечена налетом разочарования в современности и пронизана характерной для барокко жесткой антиномией «воли» (природы) и «разума» (духа), акцентируя спасительную для личного призвания роль просвещенного «благоразумия», неустанно напряженного внимания и осторожного недоверия – к себе, своим страстям и к окружающему миру. Изданный через год «Карманный Оракул», наиболее популярная в потомстве книга Грасиана, в трехстах афоризмах конкретизирует и иллюстрирует эту благоразумную антиномию. Функция «Оракула» по отношению к «Благоразумному» та же, что, среди ранних произведений, «Политика» к «Герою».

В 40-е годы Грасиан пробует свои силы также вне рамок литературной и преподавательской деятельности. Он тяжело переживает национальные бедствия этих лет: внутри страны (каталонская межусобица, восстание португальцев), в Новом Свете (отпадение Бразилии), в Европе конца Тридцатилетней войны, как и последствия этих бед для населения Испании, голод и чуму. В качестве проповедника мы видим в эти годы Грасиана в испанской армии на каталонском фронте – в осажденных французами Таррагоне (1644), Лериде (1646), где он воодушевляет воинов перед штурмом, закончившимся снятием осады; за свое красноречие падре Бальтасар удостоился у солдат прозвания Отца Победы (через пять лет в посвящении первой части «Критикона» Грасиан не забудет упомянуть о делах под Леридой). В письмах этих лет к друзьям звучит глубокое сострадание к разоряемому населению, отвращение к мародерству и грабежам, чинимым обеими воюющими сторонами.

Последние десять лет (1647 – 1657) литературного творчества Грасиана – после возвращения в родной Арагон, сначала в Уэску, затем в Сарагосу, где ему доверена кафедра Священного Писания, – почти целиком отданы «Критикону», монументальному замыслу философского романа о пути человека в человеческом обществе, итогу жизненного пути самого автора. Первая часть (1651, Сарагоса) – под псевдонимом Гарсиа де Марлонес (анаграмма от Грасиан-и-Моралес) – издана уже на собственные средства и посвящена новому другу, «доблестному кавалеру дону Пабло де Парада», генералу артиллерии и герою освобождения Лериды от осады. Отношения с прежним покровителем Ластаносой к этому времени заметно охладели – из-за нелицеприятного отзыва Грасиана о «Целомудренной Сусанне», слабой поэме упомянутого выше каноника Салинаса. Издание первой части «Критикона», повествующей еще в сравнительно спокойном тоне о «весне детства и лете юности», имело успех у читателей (два переиздания – 1656 и 1658), отчасти из-за «робинзоновского» необычного сюжета, и, хотя вызвало зависть соперников (Салинас писал об «упадке» автора «Героя» и «Политика», ныне домогающегося дешевого успеха у «толпы»), еще не повлекло за собой для автора новых неприятностей.

Во второй части («Осень Зрелости»), опубликованной в 1653 г. в Уэске (под прежним псевдонимом Лоренсо Грасиан, восстановленным и в переизданиях первой части), местами звучит высокомерное презрение к завистникам. Более «зрелая» и для самого автора, едкая в социальной критике, особенно в эпизоде, бичующем лицемерие светское и духовное («Обитель Гипокринды», через которую лежит путь героев в Дом добродетели, ядовитый эпизод, изобилующий «личностями» – в духе модного в XVII в. скандального «романа с ключом»), вторая часть «Критикона» переполнила чашу терпения начальства. Не помогли и вышедшие через два года вполне благочестивые «Размышления о причастии» (1655) – первое выпущенное под настоящим именем автора и единственное чисто религиозное сочинение, в котором Грасиан отвергает «приписываемые» ему всякого рода мирские книги. Переживаемое страной тяжелое положение требовало усиления бдительности. В Рим один за другим следуют доносы на недостойного члена ордена, которому доверили кафедру Священного Писания. Но Грасиан не унимается. После выхода третьей части «Критикона» (1657, Мадрид) новый ректор сарагосской коллегии (каталонец, сменивший прежнего, благоволившего к отцу Бальтасару) внял, наконец, настояниям неуемного врага Грасиана, генерала ордена Никеля. Грасиану выносят публичный выговор, его лишают кафедры, запрещают преподавать, высылают из Сарагосы и приговаривают к строгому покаянию – «на хлебе и воде».

Враги торжествовали. В июне следующего года, в нелюбимой Грасианом Валенсии, городе для него злополучном, – здесь он впервые был подвергнут унижению в связи с «письмом из ада», здесь влиянием пользовались его враги и завистники – появился скандальный памфлет «Отраженная Критика, или Осуждение Осуждения». Скрывшийся под анаграммой автор, вероятно, иезуит Пабло де Рахас, не просто читатель «Критикона», ему известны и кое-какие факты прежней жизни и характер Грасиана. Глумливый памфлет показателен для атмосферы жизни Грасиана в последние годы и заслуживает краткого изложения. В Саламанке кружок богословов и профессоров обсуждает литературную новинку, роман «Критикой», интересуясь также судьбой сочинителя. Выясняется, что Критило (герой романа и явно сам автор, присяжный универсальный «критикан») сейчас ютится в Саламанке, находясь в довольно мизерабельном состоянии. Его, старого трясущегося «пигмея», тут же приводят – и он докладывает синклиту о перипетиях дальнейшей своей судьбы, то, что не вошло в «Критикой». Оказывается, справедливая Астрея отказала Критило в блаженстве пребывания на острове Бессмертия, чего, если верить концу романа, он якобы достиг. Ординарец богини справедливости Презрение, как бы предвосхищая обсуждение романа учеными Саламанки, перечислил Критило все его грехи: тут и злоречие универсальной сатиры («а ведь не подобает разумному обсуждению перейти в сплошное осуждение»), и дурной, манерный стиль (невежественные варваризмы, модное острословие), и неуважение к лучшим писателям Испании, и клевета на вален-сийцев, даже на орден иезуитов; а самое главное – неблагочестие сочинителя (как это Критило забыл первым делом наставить сына своего Андренио в основах веры христовой!). Бедный Критило смиренно во всем кается – и умирает добрым католиком…

В довершение издевательства автор памфлета, между прочим, задает Грасиану коварный вопрос насчет чистоты крови («Много ли ты знаешь о своих предках?»)… Под фамилией Грасиан (Хен-Грасиан, либо просто Хен) были известны некоторые испанские евреи XIII – XIV вв. – один барселонский раввин, один врач и философ-переводчик, один ученый талмудист. «Грасиан» – латинизированный перевод древнееврейского «хен» [75], хотя родители Грасиана уже давно пользовались репутацией «старых католиков». «Грасиановский вопрос» о предках автора «Критикона», всплывший в 40-х годах нашего века и до сих пор не вполне решенный, как видим, волновал и кое-кого из современников.

Последний год жизни Грасиана – после отправления (в начале 1658 г.) в ссылку – это сплошные унижения, беды, отчаяние. За ним следят, проверяют, нет ли в его келье рукописей, ему, по указу самого генерала ордена, запрещено иметь бумагу и чернила. И хотя с апреля строгости несколько смягчаются и Грасиана переводят исповедником в Тар-рагону, о возвращении к любимой преподавательской и проповеднической деятельности не может быть и речи. Отказывают ему и в просьбе о переходе в другой орден… Он рано постарел, хворает. В декабре того же года Б. Грасиан скончался – в возрасте 58 лет.

Личность Грасиана. Трагическая коллизия, определившая его судьбу

В Калатаюде, родном городе Грасиана, в котором он в юности учился, а в конце 20-х годов преподавал и где опубликовано первое его произведение, сохранился написанный маслом, единственный дошедший до нас портрет Грасиана. За письменным столом, вероятно в келье, фигура болезненного человека, сидящего в расслабленной и вместе с тем задорной позе, с невеселой улыбкой на лице и вызывающе поднятой рукой с пером, – образ одинокого испанского «интеллектуала». С этим образом согласуются отзывы современников и врагов, а также характеристики по ордену, которые в один голос твердят о «склонности к меланхолии», «желчном характере», о вечно раздраженном, всеми недовольном критикане, язвительном «Моме».

В этом тщедушном теле – мощный непреклонный дух. «Аррогантный» к человеческому ничтожеству, но «большой друг своих друзей», с «арагонской верностью» преданный им и тогда, когда все их покинули; нередко друг восторженный, жадный к совершенству и величию человеческому. А в общем, в отношении к людям – требовательность завзятого проповедника, прирожденного всеобщего наставника, и, скорее, чем сердечная любовь, склонность к состраданию – со стороны того, кто сам изведал немало невзгод и обид.

Внешне жизнь Грасиана, почти не выходя за пределы трех восточных провинций Испании, малозначительная по событиям – постоянные переезды, связанные с разными назначениями, трения и конфликты с начальством по ордену – отмечена «провинциальностью». Ни в колорите, ни в рисунке она не идет в сравнение с бурными «авантюрными» биографиями Сервантеса, Лопе де Вега. Алемана, Кеведо – разве что в печальном своем исходе напоминает трагическую развязку жизни величайшего сатирика Испании, старшего современника Грасиана.

В объяснении драматического – и достаточно закономерного – исхода жизни Грасиана среди его биографов наметились две точки зрения. В XIX в., при позитивистском историко-культурном методе, все сводили к духовной ограниченности, придирчивому формализму ордена, к «среде», неспособной оценить оригинальный и смелый ум. В XX в. исследователи (например, Мигель Батльори, выдающийся новейший знаток Грасиана), стремясь к большей конкретности и беспристрастию, не умаляя роли руководства ордена, возлагают вину также на личные недостатки Грасиана, на вечное неблагоразумие этого апологета благоразумия. Резоны обоих подходов очевидны уже при первом знакомстве с жизнью Грасиана, но, как обычно при чисто социологическом или психолого-биографическом объяснении, не вполне удовлетворяют. Не проникая в суть значительного явления духовной культуры, до конца не сводимого ни к «среде», ни к индивидуальной психологии, критика при том и другом подходе невольно снижает трагизм судьбы Грасиана.

Роковым для Грасиана, моралиста прирожденного, но по сути не церковного, не клерикала, оказалось с детства ему предназначенное – в Испании XVII в. почти неизбежное для моралиста – место в жизни. По всему складу натуры и личному призванию – а в тогдашней Испании, пожалуй, никто с такой страстью и упорством не сознавал и не отстаивал решающую роль личного призвания, в разных вариациях ведущей идеи всех его книг, – Б. Грасиану меньше всего подходила роль духовного лица в любом ордене, и уж никак не в основанном не так давно Лойолой, еще не утратившем своего пыла, воинственном ордене эпохи Контрреформации. Новый тип монашества (монашество в миру, никаких личных мирских связей, некие добровольцы лазутчики в Царстве Кесаря) требовал для борьбы с секуляризированным духом Нового времени, с его «губительным» индивидуализмом, также нового рода самоотречения, духовного отречения – для вящей славы Церкви – от самой своей личности, полного отрешения от всего мирского, даже от чести: воистину абсолютного смирения, безусловного «безличного» послушания единственно истинному «призванию» – свыше! Пафос моралиста Грасиана, его личностной, по сути вполне мирской морали, был в корне несовместим – по-своему тоже «свыше», а не только из-за неуживчивого характера или «непонимания» со стороны руководства – с аскетическим, в принципе антиличностным идеалом иезуитов. Б. Грасиан – это неоднократно отмечалось критикой – рано стал «крестом» для своих отцов (своих «отчимов», padrastros, по саркастическому выражению самого Грасиана [76]), и надо признать, то был крест взаимный. Исход возможен был только катастрофический – для неисправимого, по самому духу чуждого ордену строптивца.

Дело здесь не в сатирическом направлении таланта (которое к тому же открыто обозначилось у Грасиана лишь в последнем его произведении). Сатирой, притом самой резкой и социально заостренной, иногда и антиклерикальной, испанская литература XVII в. намного богаче любой другой литературы в Европе. Свойственный барокко чисто сатирический реализм – ведущее направление в испанском романе, нередко и в драме, лирике; у испанских мастеров пикарескного жанра сатира то и дело принимает универсально издевательскую и наиболее жестокую форму «въедающегося», «терзающего», саркастического смеха, – не менее, чем юмор англичан, ирония французов, национальную форму комического. Для Грасиана, в целом скорее дидактика, нежели только сатирика, специфична в сатире – и до этого, пожалуй, не доходит ни Тирсо де Молина (как и Грасиан, лицо духовное), ни Матео Алеман, ни даже наиболее жестокий смех Кеведо – авторски «отчужденная» позиция вне изображаемого им мира, как бы «на полях» повествования: некая «маргинальность» (по меткому замечанию его исследователя Артуро дель Ойо), в которой словно уже исчезло, либо не слышно, заглушено гражданское отчаяние; позиция заведомо безнадежная в отношении к состоянию общества, «большинству», его наличным силам, высокомерно уповающая только на одинокую и независимо творческую личность. Именно это высокомерие (ибо «мерит по высокому» как неумолимой норме), а не просто сатиричность, к которой в литературе испанцам века Грасиана не привыкать, должно было исключительно раздражать более проницательных его читателей и ставило автора в одинокое среди современников, крайнее (в жизни тоже «маргинальное») положение.

И здесь уместно сопоставление с Вольтером. Не меньше, чем к Кеведо, которого иногда называли «испанским Вольтером», применим такой титул к Грасиану, и для обоих с особым акцентом на первом слове. Ниже мы увидим, что автор «Кандида» и «Простодушного» многим обязан автору «Критикона» в жанре повести «философской» – что на языке века Просвещения означает «универсально критической». Оба, Грасиан и Вольтер, в юности учились в иезуитских школах, оба прошли через дисциплину «школы разума», чтобы направить впоследствии принцип разума, как принцип суверенный, против духовных своих наставников, против самого духа клерикализма (Вольтер, разумеется, – в гораздо более громкой, зрелой и откровенно воинственной форме). Оба эволюционировали от оптимистических иллюзий, от прекраснодушного идеала юности (гедонистически культурный «светский человек» у раннего Вольтера, «герой великих дел» у молодого Грасиана) к большей трезвости, к «благоразумию» зрелых лет. – Тем выразительней контраст в судьбе, в откликах со стороны общества. Путь Вольтера от заточения в Бастилию за вольномыслие в юности до беспрецедентного в истории европейской культуры всенародного преклонения перед властителем дум, до всенационального, перед смертью, чествования «короля Вольтера», некоронованного короля общественного мнения – которое во Франции формировалось еще в аристократических салонах XVII в., задолго до выступления Вольтера, и Вольтером лишь было утверждено, – и предельное унижение, полное одиночество, «келейный» конец «нонконформиста» Грасиана, надломленного, загубленного в расцвете сил. Национально характерно и то, что, несмотря на неоднократные политически нелояльные выпады, Грасиан, в отличие от Вольтера, ни разу не подвергался репрессиям со стороны органов государства, – для них его фигура была слишком ничтожна, – а лишь со стороны ордена; все унижения Грасиана, вплоть до предсмертного, сводились к внутриорденским дисциплинарным взысканиям.

На свой лад жизнь Грасиана – ее коллизии, от внешнего непослушания до выхода в «духе» из ордена иезуитов в поздние годы, еще до того как, осознав всю ложность своего положения, он пожелал хотя бы переменить орден, – была не менее цельной, чем жизнь Вольтера. Подобно Лютеру, он мог бы сказать: «Здесь я стою, иначе не могу. Да поможет мне бог». Само «неблагоразумие» Грасиана, начиная с частностей, с самовольно публикуемых под прозрачными псевдонимами книг, оказалось в веках неким высшим благоразумием личного призвания, категорическим велением и самопроявлением магистральной идеи всей жизни.

II. Эстетические принципы Гpасиана

Трактат-антология «Остроумие, или Искусство изощренного ума»

Перед тем как характеризовать вошедшие в наше издание два главных произведения Грасиана, создания зрелой его мысли – оба относятся к поздним годам, – необходимо хотя бы вкратце остановиться на раннем теоретико-литературном его трактате «Остроумие, или Искусство изощренного ума». Уже по своей теме эта книга лучше всего введет нас в стиль его мысли, и если «стиль – эта человек», то, на свой лад, в магистральную личную идею всего творчества.

В начале этого трактата автор не без удивления обращает внимание читателя на то, что еще «древние установили правила силлогизма, искусство тропа, но остроумие не трогали… Исследованием остроумия они не занимались» (I) [77]. Разработаны уже в античности теории мышления (логика) и красноречия (риторика), но все еще нет теории остроумия – его существа и приемов мастерства. Восполнению этого пробела посвящен новаторский его труд.

Суть остроумия, по Грасиану, состоит в «изящном сочетании, в гармоническом сопоставлении двух или трех далеких понятий, связанных единым актом разума» (II – курсив мой. А. П.). Тем самым устанавливается отношение остроумия как разновидности духовного творчества к логическому (истина) и художественному (красота). Подобно логическому, остроумие пользуется понятиями, являясь «актом разума» остроумца и обращаясь к разуму аудитории. Но в отличие от акта рассудка, от логического рассуждения, остроумие пользуется прямым сближением далеких понятий, тут же их «сочетая», непосредственно «сопоставляя» и таким образом открывая новую истину: остроумие не доказывает, как силлогизм, а только высказывает – предоставляя слушателю или читателю самому оценить правильность утверждаемой связи, полагаясь всецело на культуру «изощренного ума». С другой стороны, непосредственность связи, «изящность» сочетания, «гармоничность» сопоставления роднит остроумие с художественным творчеством, с наслаждением от созданий искусства, убеждающих, покоряющих нас интуитивно – одной своей красотой. Но это красота, апеллирующая к нашей способности мыслить, не к органам чувств, как в изобразительных искусствах или музыке; это красота самой мысли, а не словесных форм ее выражения и украшения, не внешняя красота фигур, тропов, с которыми имеет дело риторика, искусство красноречия.

Теория остроумия у Грасиана, таким образом, как бы перебрасывает мост от логики к стилистике и эстетике, или, по школьно-традиционной терминологии Грасиана, от «диалектики», второй из «семи свободных наук», к третьей, к «риторике», – возвышаясь над ними обеими. «Остроумие тоже имеет свои доказательства, но если в логических главное – убедительность, а в риторических – красноречие, то здесь главное – красота» самой мысли (XXXVI). И «чем красота является для глаз, а благозвучие для ушей, тем для ума является остроумие» (II). А стало быть, в сфере проявления ума эстетически «царит острая мысль, повелевает остроумие» (I).

Трактат состоит из двух частей. В пятидесяти главах («рассуждениях») I части рассматриваются виды и приемы «простого» остроумия – так или иначе основанного на «аналогии», простом сопоставлении. Таковы каламбуры, сопоставления двух значений слова, которое тем самым становится обоюдоострым; остроумие толкования собственных имен или переосмысления ситуации (например, Цезарь, соскочив с корабля на берег Африки, упал, но тут же поправил дурную примету, воскликнув: Теnео te, Africa! – «Я захватил тебя, Африка!»); остроумие неожиданно найденной связи, внезапных поворотов мысли, парадоксов, быстрых отповедей. Сюда же относятся остроумные задачи, загадки, намеки, а также безмолвные ответы действием (например, разрубленный Александром Гордиев узел). Все это зиждется на эффектной находчивости, на живой изобретательности изощренного ума в сближении и прямом сопоставлении далекого.

II часть трактата из тринадцати глав посвящена «остроумию сложному», вымышленным историям (фабулам), в основе которых обычно лежит аналогия аллегорий, уподоблений отвлеченного (морального) конкретному (материальному): «уподобления – это основа всякого остроумия с вымыслом, его душа» (LV). Сюда относятся эпопеи, которые «обобщают деяния всех смертных» в форме приключений, чаще всего фантастических, одной личности (героя): вечно прекрасная «Одиссея», например, – это «картина житейского странствования между Сциллами и Харибдами, Цирцеями, Циклопами и Сиренами пороков» (LV); затем, метаморфозы – «уподобления природного и морального с помощью фантастического превращения субъекта в тот предмет, которому его уподобляют» (L); басни, а также параболы, где, в отличие от басен, добродетели и пороки имеют человеческий вид (LVII). Все эти аллегорические жанры словесного искусства тяготеют как повествовательные виды остроумия к моральной притче; родовым образцом ее может послужить притча об Истине, законной супруге Разума, которая, преследуемая вечной своей соперницей, нарумяненной и разукрашенной Ложью, призвала на помощь Остроумие, и оно посоветовало Истине «стать дипломатичной», надеть на себя платье Лжи, прибегая к разного рода приятным вымыслам, дабы иметь успех, так как «истина всухомятку невкусна», горькую правду надо подслащать: притча о значении остроумия, пользующегося условным вымыслом для успеха истины (LV). Но существует еще и бессловесное остроумие фигуративное – загадочные рисунки, эмблемы, сопровождаемые девизами. В сочинении эмблем и девизов подвизался и сам Грасиан. Для одного военачальника он придумал эмблему, изображавшую копья, секиры и пушки, связанные в пучок змеей (символ мудрости). Девиз гласил: «vincit dum vincit» – «побеждает, пока связывает» – каламбур, построенный на сближении двух латинских глаголов, Vinco – «побеждаю» и vincio – «связываю»: «Оружие (сила) побеждает, когда разум (благоразумие) связывает» (LVII). Сфера остроумия таким образом шире слова и охватывает любые виды изобретателъности «изощренного ума».

Историками литературы книга Грасиана обычно оценивается как наиболее значительное и программное произведение для эстетики эпохи барокко (либо – в связи с подробным перечислением разнообразных приемов мастерства – как риторика барокко). «Искусство изощренного ума» Грасиана в этом смысле сопоставимо с «Поэтическим искусством» Буало, художественной программой классицизма XVII в… причем более поздняя теория Буало во второй половине столетия уже направлена против чрезмерного культа остроумия у «прециозных», у представителей французского барокко. Полемическая заостренность испанского трактата, впрочем, также несомненна, хотя далеко не так явна, как у Буало. В 1639 г. итальянец Перегрини опубликовал книгу «Об остроумии» (Delle acutezze), в которой порицает модное злоупотребление остроумием у современных поэтов как порчу вкуса. Через три года в трактате на ту же тему Грасиан явно имеет в виду своего предшественника-итальянца (не удостаивая даже указать его имя), с пренебрежением и вскользь упоминая о «чудовище, антиподе таланта», о «человеке, чей ум – бесплодная пустыня», высказавшем «не парадокс, а невежественное мнение, осуждающее остроты», тогда как «остроумие – это жизнь стиля, дух речей»; ибо «слова то же, что листья дерева, а острые мысли – его плоды» (LX).

Современного читателя не может не удивить в этом трактате то, что высшим основанием искусства слова – больше того, высшей ступенью прекрасного в сфере всего духовного творчества, включая и искусства изобразительные, даже религиозную мысль, откуда чаще всего берутся примеры, – стало у Б. Грасиана «остроумие», одна из разновидностей комического, занимающая в художественном творчестве периферийное, даже переходное место. Но для Грасиана в этом переходном положении и сказывается синтетическая природа остроумия, его широта, приложимость ко всем видам умственной деятельности – и высота, обращенность к высшей и специфической способности человека, к уму, а не к зрению или слуху, телесным чувствам. Характерно поэтому, что подавляющее большинство приводимых в трактате Грасиана образцов остроумия не имеют никакого комического оттенка и об отношении остроумия к комическому вообще нет ни слова. Ибо в концепции Грасиана не остроумие является видом комического, а скорее само комическое во многих своих видах возникает как один из эффектов остроумия, которое «царит в сфере проявления ума» как высшая творческая сила.

Синонимами к понятию остроумия обычно служат у Грасиана изобретательность, новаторство: «необычное мастерство изощренного ума и великая способность создавать нечто новое» (XLVII. – Курсив мой. – Л. П.). Эстетический трактат Грасиана открывается декларацией: «Продолжать начатое легко, изобретать трудно, а по прошествии стольких веков – почти невозможно, да и не всякое продолжение есть развитие», декларацией, явно направленной против академической традиции в эстетике и искусстве, против банального «подражания – со всеми недостатками заменителя и отсутствием разнообразия» (I) «Восхищает только талант оригинальный» (LI), изобретательная «смелость таланта» в «условном, вымышленном» (XV). Искусство барокко было для современников модернистским «новым стилем», еретически отказавшимся от традиционных форм, норм, правил, и воспринималось как «неправильное» (откуда и название «барокко»), а противниками осуждалось как причудливая погоня за новизной, модное оригинальничанье.

Современники различали в литературе испанского барокко два направления, «культизм» и «консептизм». Оба обращены к рафинированному и эрудированному «культурному» читателю, но «культисты» щеголяли ученой лексикой (латинизмами в словах, словообразованиях, порядке слов, пристрастием к изысканно повышенной метафоричности речи), а «консептисты» – усложненной семантикой (причудливой ассоциативностью идей, парадоксальным ходом мысли, иносказательным смыслом). Грань между двумя этими манерами, впрочем, была весьма зыбкой, и Гонгора (1561 – 1627) – крупнейший лирик испанского барокко, глава культизма, в своих «темных» поэмах позднего периода отличается предельным консептизмом поэтической мысли. С другой стороны, Грасиан, теоретик консептизма и, наряду с сатириком Кеведо, один из главных его представителей, отзываясь часто с пренебрежением о культизме как дешевом виде новаторства в остроумии (ибо «нерв стиля – в напряженной глубине слова», а не во внешних эффектах – гл. LX), то и дело восторгается в своем трактате остроумием поэзии Гонгоры, «лучшего венца своей родины» (LXI), да и сам охотно прибегает к новшествам в лексике – в частности, как мы увидим дальше, в своих терминах, заимствованных из медицины и употребленных в новом, метафорически расширенном значении. Название «консептизм» восходит к повышенно метафорическому и аллегорическому стилю сборника стихов Алонсо де Ледесма (1552 – 1623) под названием «Conceptos espirituales» (1600) – «Духовные стихи» или «Духовные озарения» – буквально «Духовные зачатия» (исп. concepto, как и латинский его корень, означает «зачатие», «постижение», «концепция»), В приведенном выше определении «остроумие», согласно Грасиану, метафорически рождается, зачатое «единым актом разума» из «сочетания двух далеких понятий». – Грасиановская концепция остроумия во многом сохраняет свое значение до наших дней.

Оценивая эстетический трактат Грасиана, следует, однако, признать, что форма изложения и демонстрации мысли оказалась намного ниже самой мысли, впервые выдвигаемой, остроумной теории остроумия. Прежде всего, книга перенасыщена образцами остроумия всякого рода – из античной, чаще современной поэзии и прозы, историографии, церковной проповеди, а также из фольклора – остротами, приводимыми то в извлечениях, то полностью или в пересказе: сомнительного достоинства гибрид теоретического трактата и антологии. Вдобавок примеры сопровождаются – в ущерб самому остроумию – школьными «пояснениями», в чем сказывается проповедник, желающий быть популярным (а также пропагандист «нового стиля»), но что плохо вяжется с установкой на читателя культурного, на быстроту ассоциативной мысли как основания предлагаемой теории остроумия. Наконец, никак не подобающий теоретическому исследованию повышенно, панегирический тон (панегирик, согласно Грасиану, особенно благоприятен для остроумных инвенций в изысканной лести) и упоение довольно дешевыми образцами изобретательности. Как пример «отличного сопоставления и остроумного толкования» приводится в гл. XV некая проповедь, в которой автор (с сомнительным благочестием) доказывает, что причастие – нечто большее, чем даже само блаженство райское, так как «залог всегда должен стоить больше, чем ссуда». Нескончаемые восторги перед остротой и богатством средств современного стиля и расширенное истолкование любого творческого приема как «остроты» мысли – крайне утомляют читателя: всего скорее, как известно, приедаются острые блюда Эта антология «прециозного» вкуса – единственное, если не ошибаемся, произведение Грасиана, никогда не переводившееся на другие языки. Оно вышло в свет уже на исходе господства «маньеризма» (в широком смысле) и накануне нового торжества классицизма с его принципом меры (а не прославляемых Грасианом гиперболы и парадокса), в том числе меры и в остроумии.

Несмотря на эти формальные недостатки, выдающееся новаторское значение трактата Грасиана несомненно – и не только как первой теории остроумия, но в более широком смысле До него в европейской эстетике господствовала восходящая к античности (к Платону и Аристотелю) миметическая концепция искусства как' «подражания природе», художественной красоты как «отражения гармонии космоса» «Искусство изощренного ума» переносит впервые акцент с объекта на субъект, с мирового Разума на «единый акт разума» творческой личности. Характерно, что. рассматривая в заключительной LXIII главе «четыре источника остроумия» (а по сути – всякого творчества). Грасиан, в противоположность классицистам, придает наименьшее значение классическому образцу (у прославленных предшественников), хотя «подражание – самый легкий и действенный способ обучения» Большее значение имеет выбор предмета: «материал… дает пищу для остроумия»: впрочем, «нет такой бедной материи, чтобы изобретательный ум не нашел в ней себе добычи». Немалую роль играет личное искусство. Но изощренный ум – источник главный, созидательный: «без него все прочие бессильны, а он и без них справится… когда изобретателен».

Апология ассоциативного (а не дискурсивного) начала в художественном творчестве и восприятии, доказательством чему служит природа остроумия, приводит Грасиана (рационалиста!) к ограничению в творческом акте роли рассудка («Природа похитила у рассудка все то, чем одарила талант», – гл. LXIII), к выдвижению безотчетной интуиции творческой личности («Всякому великому таланту присуща крупица безумия» – известный уже древним элемент «священного безумия» в художественном творчестве). В учении Грасиана о прекрасном, о роли в художественном суждении «быстроты и живости ума» [78], впервые в истории эстетической мысли намечается важнейшая категория «вкуса» (gusto), неоднократно им называемая, разработка которой уже принадлежит эстетике века Просвещения – и также в связи с рационализмом просветителей.

В творческой эволюции Грасиана трактат «Остроумие», как уже сказано, относится к раннему периоду, после переезда в Уэску и знакомства со светским кружком Ластаносы. В панегирической дидактике «Героя», «Политика» и «Остроумия» еще ощущаются восторги прозелита, впервые приобщившегося к богатому миру современной светской мысли. Но уже в эстетическом трактате, задуманном и как учебник «мастерства», целая глава посвящена «остроумию критическому и злому» (XXVI). особо рекомендуемым уподоблениям «язвительной сатиры», – своего рода панегирику наизнанку, или антипанегирику. Этого рода «остроумием» более сложного тона – панегирик деятельной личности в сочетании с сатирой на (социальные) условия ее деятельности – преимущественно отмечены поздние и наиболее значительные создания Грасиана, «Карманный оракул» и «Критикой».

III. «Карманный оракул»

Антиномия натуры и культуры. Два типа афоризмов

«Афоризмы, извлеченные из сочинений Лоренсо Грасиана инфансона» [79], – подзаголовок «Карманного оракула». – это действительно сентенции Бальтасара Грасиана, порой «извлеченные» из трех предыдущих трактатов («Герой», «Политик» и «Благоразумный»), чаще вариации на их темы. – а не авторский прием, как может заподозрить читатель, не мистификация, наподобие «инфансона» Лоренсо. впрочем, тоже не выдуманного кузена, а потому и однофамильца, под именем которого действительно выходили в свет прежние сочинения Бальтасара. Сущая правда и явный (для осведомленного читателя, для друзей) вымысел переходят в псевдониме, играя, друг в друга. После антологии лирики «изощренного ума» из чужих стихов – антология дидактики из собственных мыслей, некий житейский «подручный советник» [80] для Благоразумного, изощренного в делах, для всякого желающего стать «личностью», способного ею стать. В первой публикации «Карманного оракула» (1647), изданного в «карманном» миниатюрном формате (12 X 4 см), «играет» сама типографская форма Ассоциативный (метафорически «остроумный»), консептистски игровой нюанс, который, правда, вряд ли доходит до читателя XX в., есть уже и в первом [81] слове подзаголовка, в жанровом обозначении «афоризмы». У современного Грасиану читателя этот термин, в отличие от традиционных своих синонимов («изречения», «сентенции», «максимы» и т. д.), еще ассоциировался со знаменитыми «Афоризмами» Гиппократа, терапевтическими и гигиеническими предписаниями. Автор «афоризмов» испанских намерен выступить в роли врача морального. Ибо в своих нравах (лат. mores) современное общество уже достигло стадии «кризисной» (ниже, при разборе «Критикона», мы увидим, что и этому термину, некогда медицинскому, Грасиан придал более широкое – моральное и социальное – значение), той стадии, когда впервые выясняется, обнаруживается природа патологического процесса и уже возможно вмешательство врача: стадия зрелости.

И уже в первом афоризме, в его заголовке («Все уже достигло зрелости, и более всего – личность») подхватывается ассоциативный ход, продолжается морально-терапевтическая метафора: заголовок начального афоризма – как бы эпиграф ко всей книге. А стало быть, в «тексте» афоризма, в комментарии к заголовку («Нынче от одного мудреца больше требуется, чем в древности от семерых») число семь – не синоним для слова «много», как обычно в древней патриархальной мудрости народных поговорок на разных языках [82], а вполне конкретный консептистский намек: «семь мудрецов древности», каждому из которых приписывается одно любимое изречение, для него как бы вся мудрость житейская в одной истине. Основной контраст здесь поэтому – между зрелым «нынче» и «древностью» еще незрелого общества. Второй афоризм затем – с предельной, подобающей «оракулу» лапидарностью, достойной древних изречений, – формулирует кризисное существо «зрелости» в двух словах: «Натура и культура – два стержня, на коих красуются все достоинства».

В этом противопоставлении – вкратце все барочное мировоззрение зрелой мысли Б. Грасиана: «хенио» (genio), «натура», то, что Природой дано «человеку от рождения», особые его силы, способности, возможности как особи, – и «инхенио» (ingenio), «изощренность» ума, изобретательность, то, что еще надо культивировать, развивать в себе, чему научается человек, сам формируя себя как личность. Ибо, как вскоре разъяснит афоризм 6-й, озаглавленный «Зрелость человека»: «Зрелыми не рождаются, но, изо дня в день совершенствуя свою мысль, изощряясь в своем деле, человек достигает высшей зрелости».

Антитеза эта пронизывает все позднее творчество Б. Грасиана. В «Благоразумном», трактате, предшествовавшем «Оракулу», 1-я глава названа «Genio е ingenio». В последовавшем за «Оракулом» «Критиконе» два героя, юный Андренио (греч. ??????; – «муж») и пожилой Критило (от греч. ?????? – «решение»), его умудренный опытом отец, – это путешествующие по Жизни Хенио и Инхенио. Оба первоначала – пока в еще скрытом от читателя виде – уже наметились в тексте первого афоризма: «мудрость» как дар природы человеку во все времена, в том числе и в «древности», – и «искусство обхождения», особая мудрость, настоятельно требуемая «нынче». Отчетливее контраст проступает в афоризме 2-м («дарование» и «образование»): «невежда» ошибается в «выборе занятия», для чего требуется инхенио. В дальнейшем эта антитеза в синонимах или вариациях нередко выносится в заголовки афоризмов: «Мудрость и доблесть – основа величия» (4) [83], «Счастье и слава» (10), «Природа и искусство, материал и творение» (12), «Сущность и манера» (14), «Прилежание и одаренность» (18), «Решительный и рассудительный» (53), «Быть благоразумно отважным» (54), «Сущность и наружность» (99), «Делать дело – и показывать дело» (130), «Знать свои страстишки» (161), «Действовать не по норову, а по здравомыслию» (218) и др.

Мыслитель Грасиан знает, что оба члена антиномии, натура и культура, равновелики по значению, отмечая это с самого начала, «одно без другого – полдела» (2), часто напоминая, что «разум и сила – глаза и руки»; «для невежды мир – потемки», а «без доблести мудрость бесплодна» (4). Но прагматик моралист акцентирует в «Оракуле» второе начало; в двучленном ключе к морали Грасиана ударение, как правило, на втором члене. Ведь даже мудрость (как способность), а тем паче другие таланты, природные силы – это случайный, никем не заслуженный дар (Натуры), тут никто тебе не поможет; тогда как знания, понимание (мудрость как сознательность) приобретаются, это зависит от тебя – тут-то тебе пригодится советник, «оракул» (Культуры). Разумеется, если ты не намерен «закопать свой талант» и если не ошибаешься насчет своего «призвания» и «места в жизни». Поэтому в заголовках большинства афоризмов часто слышен только голос Инхенио: «Действовать скрытно» (3), «Пусть в тебе нуждаются» (5), «Избегать побед над вышестоящим» (7), «Хвала проницательному» (25), «Человек рассудительный и приметливый» (49), «Человек с разбором» (51), «Изощренный вкус» (65) и т. д. И этот голос слышен даже в заголовках поздних книг Грасиана: «Благоразумный», «Остроумие, или Искусство изощренного ума», «Карманный оракул, или Наука благоразумия», «Критикой». Приоритет в любом деле отдается сознательности инхенио, которому мощная, но наивная натура (хенио) повинуется, как руки глазам, как лошадь всаднику. Хотя без натуральной мощи даже изощренная культурой мудрость бессильна, бесплодна. (Молодой Грасиан к такому решению антиномии еще не пришел. Его первое произведение «Герой» – апология природной одаренности. А в заключительной главе эстетического трактата «изощренность ума» провозглашается природным и наиболее великим талантом: «Природа похитила у рассудка все то, чем одарила талант». «Всякому великому таланту присуща крупица безумия. Он творит и имеет успех, сам себя не понимая»).

В этом акценте для концепции всякого развития, и персонального, и социального, Б. Грасиан принадлежит своему веку, а в подчеркнутой напряженности решения («кризисности»), в барочно дисгармоничных, парадоксально изощренных оттенках своей трактовки всякой зрелости – по преимуществу своей стране, Испании. Для теории, как и для официальной практики абсолютистского XVII в (при всем разнообразии национальных вариантов), для «цивилизующего» пафоса его мысли – будь то политика Гоббса (старшего современника Грасиана в Англии) или поэтика Буало (младшего его современника во Франции) – характерна та же антиномия мощной талантами, одаренной задатками, но самой по себе слепой, даже губительной, стихийной «натуры» [84] (хенио) – и в ограничениях, абсолютистских регламентах спасительной, лишь благодаря искусству управления рассудительной, проницательной «культуры» (инхенио). «Поэтическое искусство» Буало – тот же «Карманный оракул», свод правил (в потомстве ставших афоризмами) – для талантами одаренного поэта, буде тот пожелает достичь в своем деле мастерства, зрелости, «культуры».

Как антиномия, контраст натуры и культуры явился реакцией на пресловутое «открытие природы и человека» в предыдущую эпоху, в гуманизме Возрождения, идеализирующем стихийно свободное развитие (вспомним девиз Телемского аббатства Рабле «Делай что хочешь»): для мысли Ренессанса природа и разум еще не антиномичны, все естественное развивается само по себе разумно. Такой взгляд представляется ведущей мысли эпохи барокко и классицизма – далеко не без оснований! – фантастической, утопической точкой зрения, неопытностью беспечной юности. Суверенная роль патронирующего разума над страстями, авторитет культуры для натуры – всем очевидная аксиома в обиходном словоупотреблении «цивилизованного» человека эпохи абсолютизма, – вплоть до середины XVIII столетия. И только с новым подъемом освободительных сил, с эпохи сентиментализма и преромантизма, вместе с выступлением Руссо, с его апологией естественной природы в противовес искусственности современной культуры, с его критикой абсолютистской «цивилизованности», достаточно зрелой, но именно поэтому фальшивой и несчастной, – возрождается давняя антиномия, даже с большей остротой, но с противоположным, чем у Грасиана и его современников, акцентом. Последователи Руссо в Германии во главе с молодым Гете горделиво называют себя «бурными гениями», отвергая во всяком творческом процессе суверенитет рассудка, признавая лишь за натурой, за природной «оригинальной» одаренностью, за самостоятельной творческой личностью решающую роль в развитии подлинной здоровой культуры – вслед за Эдвардом Юнгом в Англии, автором знаменитого «Рассуждения об оригинальном творчестве» (1759). В этом значении – как высшая оценка творческой личности – понятие «гений» перешло к потомству, после того как двухвековая антиномия потеряла столь характерную для ее первооткрывателей остроту

Мы поймем резоны концепции «Оракула», странный для позднейшего читателя акцент на «искусстве», а не на врожденных талантах, не на «гении», если зададим себе вопрос: к кому в первую очередь обращается Бальтасар Грасиан, кто же – по своему положению в обществе и цели в жизни – читатель его афоризмов? В социальной структуре абсолютизма XVII в., иерархической по преимуществу, в частности в Испании, все определяется местом, ступенью на официальной лестнице – лишь там и могут проявиться, обнаружиться и реализоваться таящиеся в натуре природные дарования, личные призвания. Иерархическое «место» даже часто выносится по смыслу в заголовок: «Пусть в тебе нуждаются» (5); «Избегать побед над вышестоящим» (7); «Иметь разумных помощников» (15): «О прирожденной властности» (42): «К каждому подбирать отмычку. В этом искусство управлять людьми» (26): «Быть разборчивым в слугах» (62); «Не входить в тайны вышестоящих» (237) и т. д. Грасиановский человек – это прежде всего «начальник», либо его «помощник», «советник» (что в конечном счете – одно и то же), а более конкретно – «придворный» как модель «культурного человека» [85] для всякого подвизающегося на поприще культуры – писателя, художника, ученого, мореплавателя: при абсолютизме никому из них не обойтись без покровительства свыше, без пожалованного «места». И будь ты хоть Колумб, без августейшего доверия «католической четы», без монаршего назначения главой экспедиции, не открыть тебе Нового Света. Решает «место», а его надо завоевать – с помощью «искусства», «инхенио».

«Природа бросает нас на произвол судьбы – прибегнем же к искусству» (12). Грасиановский человек вступает в жизнь, как игрок приступает к азартной игре. Его карты – это случайные, отнюдь не заслуженные им дары Фортуны, от него зависит только игра, ходы, выбор карты: понять положение, внять голосу Жизни – в ситуации и в нем самом, в игроке, – постичь зов Жизни, «призвание» (2). Отсюда стилистически – пристрастие Грасиана к терминам «игры» (jugar): «От игры в открытую – ни корысти, ни радости» (3); противники «по двум ходам разгадают всю игру… Опытный игрок не сделает того хода, которого ждет… противник» (17): «Первое правило в игре – вовремя снести карту: младшая карта той масти, что сейчас в козырях, больше старшей прежнего козыря» (31); надо уметь «вовремя прекратить удачную игру» (38), «сходить пешкой остроты» (79), «не стать шестеркой» (85), «играть пренебрежением» (205); «не выкладывай с первого хода всю наличность» (95), «зрители видят больше, нежели игрок» (287) и др. Карта (хенио) определяет, искусство (инхенио) решает.

Афоризмы «Оракула» – советы в этой житейской игре. Они двоякого рода. Одни, экстравертные. напоминают о партнерах (и «зрителях») – о соперниках, завистниках, «черни». Другие, интровертные – обращены к самому игроку, к контролю над собственной натурой. «Жизнь человека – борьба с кознями человека» (13). Ведь в настоящей игре, в «зрелом» (цивилизованном, культурном) обществе, у партнера тоже свой «инхенио», свое «искусство» – глупее нет, чем считать всех глупее себя. У каждого свои «замыслы», «умыслы» – любимые слова Грасиана: «Действовать, исходя из умысла, то второго, то первого…» (13); в игре надо «менять приемы», дабы не позволить противнику «разгадать… замысел» (17); «Злой умысел высматривает брешь, куда бы проникнуть» (145); «и, ежели у тебя нет ключа к умыслам…» (193). «…казниться будешь век. Умысел недруга готовит., соблазны благоразумию» (207); полезно «умело противоречить», тогда «выманишь из глубин самые заветные тайны и, мягко ведя за узду, направишь их на язык – а там и в сети, расставленные твоим лукавым умыслом» (213); да еще надо «быть начеку с теми, у кого на уме второй умысел» (215) и т. д.

Первое правило в цивилизованной игре поэтому – «скрытность»: уже с заголовка 3-го афоризма как развитие предыдущего о «хенио и инхенио». «Действовать скрытно» – даже правило священное: «в образе действий подражай божественному», от людей скрытому, «дабы всегда привлекать к себе напряженное внимание» (3) [86]. Этим гарантируется возвышенная «непроницаемость духа» (94). Но это означает и напряженное недоверие к людям, в частности – к чужой откровенности, возможно, умышленной, коварно игровой: «Не всему верить… Слух – черный ход для правды и парадный для лжи» (80) [87]. Чужая душа – потемки, и надо «к каждому подбирать отмычку», его ключик, «у каждого своя страстишка» (26). в том числе у тебя самого, и поэтому надо «скрывать больное место» (145). Вообще настоящая игра, жизненная игра – игра тайная, искусство «метать и отражать тайные стрелы»: ими «проверяются намерения» партнера (37), также тайные.

Немало советов отличаются замысловатой «изощренностью» в искусстве оставаться божественно «непроницаемым». Рекомендуется, например, «не начинать с возбуждения чрезмерных надежд», ведь окружающим «воображать желаемое легко», от тебя тогда больше ждут, а надежды далеко не всегда сбываются – «действительности не угнаться за воображением». Куда вернее сначала «возбудить интерес… предоставить некий кредит, не выкладывая, однако, всю наличность»… «Но для дурного такое правило не годится – тут преувеличение даже полезно: все… теперь находят сносным то, что прежде казалось ужасным» (19) Или хитроумные советы «начинать на чужой лад. чтобы закончить на свой» (144); «За легкое дело берись, как за трудное, а за трудное – как за легкое» (204); «Оказывать заранее как услугу то, что потом будет выглядеть как награда» (236) и т. п. Распорядителю, власть имущему, «Оракул» сообщает, что иногда даже полезно «дозволять себе мелкие небрежности… ты как бы бросаешь быку зависти плащ – во спасение бессмертия» (83). А советнику дается не менее тонкий, совет: куда важнее «наводить на мысль… чем приводить на память» (68), но при этом надо помнить, что «их превосходительствам угодна помощь, но не превосходство?. (7).

Другого рода наставления имеют, как сказано, своим предметом натуру самого hi рока и проповедуют самоконтроль Их не меньше, чем афоризмов первого рода. «Господство над своими страстями – свойство высшего величия духа» (8); «Управлять своим воображением», этим злополучным «домашним палачом глупцов» (24); «Никогда не раздражаться» (52); «Не поддаваться пошлой переменчивости настроения» (69): «Не быть неровным, избегать самодурства – и природного и напускного» (71) и т. д. Чувства, страсти на свой лад также играют и, выйдя из повиновения, обыгрывают самого игрока, как в жизненной игре соперники, партнеры, – если не хватило проницательности. И афоризм 227-й предписывает: «Не поддаваться первому впечатлению. Иные вступают с первым впечатлением в законный брак», впечатления «последующие для них – любовницы, а так как вперед всегда выскочит ложь, то для правды уже нет места».

Но и недоверчивость – к людям, к собственным чувствам – надо всячески скрывать. Высшая степень в искусстве скрытности – когда скрыто само искусство: «Величайшая хитрость – скрывать хитрость, ибо ее приравнивают к лживости» (219) Достигается же такая совершенная степень – упражнениями, привычкой, благодаря которой искусство (культура) входит в натуру, становится «второй натурой», как, вслед за древними, называет привычку Паскаль, современник Грасиана.

Но это – исход идеальный для антиномии хенио и инхенио…

Афоризмы «Оракула» и «Максимы» Ларошфуко

Своеобразие «Карманного оракула» выступит рельефнее при сравнении с современными ему образцами в жанре афоризма. И прежде всего – с «Максимами и моральными размышлениями» (1665) Ларошфуко, наиболее знаменитого афоризматика XVII в.

Для такого сравнения достаточно оснований, в том числе и внешних. В годы создания «Максим» герцог Ларошфуко был частым посетителем известного салона мадам де Сабле, где культивировался жанр моральных сентенций Сама Мадлен де Сабле, великая почитательница Грасиана, издала сборник собственных «максим», в которых нередко просто пересказывает афоризмы «Оракула» И хотя первый французский перевод «Карманного оракула» вышел в свет только в 1684 г… уже после смерти и Грасиана и Ларошфуко, многие мысли испанского моралиста были, несомненно, известны – с уст хозяйки салона или ее образованных гостей – французскому герцогу и вдохновляли его: близость, порой дословная, многих «максим» соответственным афоризмам Грасиана вполне очевидна и в критике давно прослежена.

Роднит обоих моралистов – что бросается в глаза современному читателю – их чисто антропологический подход к человеку: оба исходят из «человеческой натуры» как константы, в своем существе одной и той же, при всех различиях среды национальной и культурной, различиях внешних, не коренных. Такое, восходящее к античности, понимание человеческой «природы» не изменилось в принципе и после «открытия человека» в эпоху Возрождения и только обострилось вместе с торжеством в XVII – XVIII вв. рационализма, его математически генерализирующего метода. В научном изучении, как и в художественном изображении человека, а значит, и в моральном наставлении, правда, нередко порицалась чрезмерная модернизация прошлого как невежество или – у «прециозных» романистов – безвкусица. Но когда Буало требует в «Поэтическом искусстве» от поэта верности «нравам лет и стран», то лишь для правдоподобия поэтического вымысла, а не во имя высшей неизменной правды. Само тяготение классицизма к сюжетам далеких лет и стран, правомочность художественного освещения современной жизни в условных – античных или восточных – сюжетах, как бы вытекали из этой, само собой разумеющейся, константы человеческой природы. И только с теоретического переворота эпохи романтизма, с «открытия истории» в. конце XVIII – начале XIX в., с проникновения историзма как универсального принципа в философию, науку и искусство – прежний постулат неизменности человеческой природы предстает в своей отвлеченности, бесплодности, и осмеивается в известном стихотворении Г Гейне «Вопросы» (с заключением: «И дурак ожидает ответа»). Выдвинутое романтиками требование «исторического колорита» коренным образом отличается от классицистского «правдоподобия» лет и стран и означало новое – впервые глубоко историческое – понимание самого существа человека. То было не только философское, научное, но и воистину «поэтическое» (в греческом изначальном значении этого слова: «творческое») «открытие истории», в ходе которой творится сама натура человека – вместе с историческими условиями его жизни, его судьбой. Что, разумеется, не снимает известной правомерности антропологического «сущностного» подхода, который даже возрождается в психологии и философии первой половины XX в.

Для моралистов-«человековедов», для Грасиана и Ларошфуко, как и для драматургов испанского барокко и французского классицизма, классической моделью «человеческой натуры», разумеется, служит человек современный, «культурный» – человек абсолютистской культуры. Ибо на более зрелой, на современной стадии своего развития, натура, со всеми своими свойствами и пороками, выступает в более изощренной, а потому-то культурою искусно прикрытой, «цивилизованной» форме. Если oб этой зрелости Грасиан напоминает читателю уже в 1-ом афоризме своего «Оракула», а Лабрюйер («Характеры или нравы этого века», 1688) выносит «век» даже в заголовок книги, то более законченный рационалист Ларошфуко полагает такое уточнение излишним, само собой разумеющимся; в «Максимах», как правило, нет оговорки «нынче». И в этом рационалистически увековечивающем освещении психологии современного человека, в оценке ее как нормы «человеческой природы» вообще, моралисты XVII в. сами, не только их модель, принадлежат «цивилизованному» своему веку.

Исторически, но в другом смысле, автора «Афоризмов» с автором «Максим» роднит и чисто светский (мирской) характер их морали – в аргументации, цели и стиле нравственных сентенций. Живя в католических странах, в век католической реакции, оба они – испанский иезуит, в личном благочестии которого вряд ли можно сомневаться, и француз аристократ, явный вольнодумец («либертен»), – равно свободны в морали от церковных догм. Для Грасиана, как и для Ларошфуко, секуляризация мысли в предшествующую эпоху остается прочным завоеванием человеческой культуры, вопросом интеллектуальной чести для мыслителя, хотя оба – каждый на свой лад – коренным образом пересматривают концепцию природы человека в гуманизме Возрождения: в свете нового исторического опыта, большей его зрелости. И «Карманный оракул» и «Максимы» всецело обращены к человеку светскому, к его разуму как высшему судье, к его чисто мирским целям.

С виду – но только с виду! – испанец Грасиан в этом плане менее последователен, чем Ларошфуко. Его лапидарный 251-й афоризм рекомендует читателю правило «великого учителя» (И. Лойолы): «Применять все средства человеческие, словно бы не существовало божественных, и все божественные, словно бы не существовало человеческих». Но так как «Оракул» во всех трехстах своих советах имеет дело только с «делами человеческими» (а к ним, очевидно, относится лишь первая половина сентенции), с «кесарю – кесарево», вторая, «богова», половина «правила» остается по сути риторическим закруглением фразы. Как и полностью неожиданный заключительный 300-й афоризм: «Одно слово: святость. Этим все сказано», – менее всего заключающий все предыдущие… Видно, это та «мелкая небрежность», которая – страха ради иудейска – рекомендуется в 83-м афоризме: «быку зависти плащ – во спасение бессмертия».

Тем разительнее на фоне общности исторической «натуры» и культуры выступают различия – вплоть до противоположности – обоих моралистов, своеобразие «инхенио» каждого.

Различие обозначается с самого начала. «Максимам» предпослан эпиграф, некая магистральная сверхмаксима: «Наши добродетели – это чаще всего искусно переряженные пороки» – пять сотен изречений иллюстрируют, доказывают эту теорему. Единственная цель Ларошфуко – разоблачить маскарад («цивилизованной») морали, обнажить натуру, прикрытую нарядами культуры, благодаря уловкам «искусства». Desengafоar («раскрыть обман», «разочаровать») – это любимое слово также в языке Грасиана, но как необходимое условие жизненной «игры», как средство (для дела), а не как цель: 1-ый афоризм Грасиана, тоже своего рода эпиграф, поэтому и объясняет, почему «нынче» неотложно «требуется больше искусства». Ларошфуко – критик, «философ» (во Франции эти два слова станут в XVIII в. синонимами), Грасиан – прагматик, советник. Еще «Герой», первый его трактат, был задуман как «ручное зеркало» (espejo manual), в котором Герой наглядно увидит себя, практически найдет себя – и самозащиту с помощью немногих полезных советов. Тем же должен стать «подручный оракул» для всякой деятельной личности.

Ларошфуко и не может и не хочет давать советы, практически полезные, «благоразумные» советы. Ведь «единственные ораторы, доводы которых всегда убедительны, – это наши страсти; «их искусство как бы рождено самой природой, а ее законы непреложны» (8). А что до проповедуемого Грасианом ^благоразумия», то ведь «ум всегда в дурачках у сердца» (102), и «философия берет верх над горестями прошлого и будущего, но горести [и страсти. – А. П.] настоящего берут верх над ней» (22) – где уж тут советовать! Да и вообще «ничего мы не раздаем с такой щедростью, как благие советы» (11Ф); «Старики потому любят давать хороший совет, что уже не могут подавать дурной пример» (93). Не мешает, пожалуй, еще подумать и о том, кто пишет «Максимы». Принц Марсильяк, герцог Франсуа VI де Ларошфуко почел бы ниже своего достоинства подвизаться в роли присяжного моралиста-наставника. Для этого хватает бойких проповедников в церкви и многоученых литераторов в печати, самоуверенных советников всякого рода, в сутане или кафтане – при дворах и в салонах. Долголетняя политическая деятельность и участие в бесславной «фронде принцев» показали герцогу, чего стоят доводы разума, когда ораторствуют (порой безмолвно!) партийные и, главное, личные страсти, – прежде всего тщеславие… Наставительным «афоризмам» герцог Ларошфуко предпочитает язвительные «максимы».

В основе всей человеческой жизни, а значит и добродетели, лежит, согласно Ларошфуко, эгоизм – сознательная форма (бессознательного у животных) инстинкта самосохранения, закона природы для всего живого. В антропологии Ларошфуко эгоизм играет, примерно, ту же роль, что «сила», «энергия» в механике и физике XVII в.: это основа всех человеческих интересов, страстей – сил, либо возбуждающих, либо тормозящих натуру. «Сколько ни сделано открытий в стране самолюбия, там еще осталось вдоволь земель неисследованных» (3), предсказывает Ларошфуко, один из великих первооткрывателей этой «страны». У человека, по Аристотелю «животного общественного» и, как известно, «разумного», эгоизм чаще всего принимает форму тщеславия – выдвинуться из всех, «показать себя» перед другим, перед всеми. Этой страсти, «общественной» по преимуществу, служит – невольно, как сами страсти, – и этот «дурачок», «простофиля» (le dupe), самодовольный ум человеческий. Он искусно рядит страсти в высокие, обществом (и самим «героем») восхваляемые «добродетели». В этом разуму часто помогают «робость» и «лень», две силы «тормозящие», в отличие от «возбуждающего» тщеславия, – а потому обычно порицаемые как «слабости», «пороки». «Добродетель никогда не ушла бы так далеко, если бы тщеславие не составило ей компании» (200); «Меж тем как робость и лень удерживают нас в пределах долга, добродетель записывает это на свой счет» (169) и т. д. С беспощадной последовательностью и бессмертным остроумием «максимы» сводят все добродетели, одну за другой, к эгоизму – в трех его лицах, одном главном, возбуждающем, и двух вспомогательных, удерживающих, которые в свою очередь меж собой тоже ловко «играют»: одно выдает себя за другое, будто бы менее постыдное, или даже за добродетель. Например, из тщеславия «мы всего охотней признаемся в лености», выдавая ее за миролюбивую добродетель «умеренности» (398).

Это значит, строго говоря, что модель человека, «цивилизованная» натура, которая является предметом исследования французского автора «Максим», не совсем та, что у испанского автора «Афоризмов», Исторически человек Ларошфуко – это уже не средневековой рыцарь, воин, не деятельный герой, стремящийся совершать боевые подвиги, но еще и не (тоже весьма деятельный) буржуа-корыстолюбец, единственная страсть которого стяжание, не аскет «первоначального накопления». «Интерес» (intйrкt), любимое слово Ларошфуко – это еще не материальный интерес, не имущественное состояние. «Мы скорее пожертвуем своим состоянием, нежели поступимся своим мнением», – язвительно замечает Ларошфуко, разоблачая своеобразный интерес «бескорыстия». «Самолюбие» (amour propre) – ключ ко всему по Ларошфуко, это еще не «проприированная любовь», не страсть собственника, не материальное, а «артистически» хитрое и «многоязычное» тщеславие: «своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли – даже роль бескорыстия» (39). «Интерес» максим – это еще не буржуазное отождествление собственной личности с личной собственностью. Человек у Ларошфуко – прежде всего тщеславный «светский человек», жаждущий светского успеха, всеобщею интереса к своей особе – со стороны равных ему по общественному кругу людей (о других он и не думает), домогающийся их поклонения, даже зависти (которой Грасиан, напротив, советует всячески избегать, не возбуждать): некий «принц (в латинском смысле слова: «первый» – среди равных) света». Причем, утолив свою жажду, удовлетворив свое тщеславие, он в упоении не прочь и «почить на лаврах».

Напротив, герой Грасиана – это человек великих, памятных и в потомстве дел, «деятельная натура». Человек иерархического строя, он должен вначале завоевать (для дела!) «место» – часто даже не в своем кругу, не всегда дарованное ему место от рождения, – да еще удержаться на нем, помнить о соперниках, недоброжелателях – сверху и снизу, – о завистниках. И не только об обычной пассивной «черни», но и о сугубо опасной активной «черной черни» (206). Он должен «всегда быть начеку» (256), вечно «обновлять свой нрав с помощью природы и искусства» (276). Его девизы: «Не имей беспечных дней» (264); «В дни благоденствия готовиться к черным дням» (113); «Чуть больше знать, чуть меньше жить» (247); «Знать главное свое достоинство» (34); «знать, чего тебе не хватает» (238); «знать основной свой недостаток» (225); «знать свои страстишки» (161). Знать, разуметь – но и «не быть чересчур разумным, лучше быть благоразумным» (239). Пошлое тщеславие только повредит делу. «Оракул» даже советует ради дела «не слишком выделяться» (223), «не быть слишком приметным» (278). И, уж конечно, «не хвалиться фортуной» (106), «не выказывать самодовольства» (107). Конечно, мнение других очень важно – надо «делать дело – и показывать дело», но – в интересах дела (130). Впрочем, и «не принижать себя до чужого понимания» (253), даже «избегать общедоступности. Особенно во вкусе… толпа глупа!» (28); «совершенное доступно немногим» (245). Всего лучше обзаводиться умными друзьями, советоваться со знатоками [88], «знать самому, либо слушать знающих» (176), владеть искусством беседы, «не слушать только себя» (141) – в отличие от тщеславного светского болтуна и т. д.

Различие в модели человеческой натуры, а значит, и в ориентации на своего читателя, обозначается и в стиле сентенции, ее структуре, тоне. Максима Ларошфуко по форме ближе, чем афоризм Грасиана, к идеальному афоризму в обычном смысле, она предельно сжата, немногословна, лишь в отдельных случаях переходит в краткое рассуждение, чаще это одна короткая, благодаря остроумию легко запоминаемая фраза. С виду максима поэтому только высказывает, а не доказывает – стоит ли доказывать тщеславному его тщеславие? Истинность максимы он отнесет на счет других, «большинства» (нередкая – ради «точности», либо из любезности – оговорка у Ларошфуко), но оценит пикантное остроумие «светской злости» и не преминет в салонах при случае «возбудить улыбку дам» огнем острот знаменитого остроумца Ларошфуко, заодно щегольнув и памятью и ученостью – но без «педантизма». И только человек подлинно порядочный (допускаемое максимами редкое исключение из правила), проницательный, оценит прикрытую светским остроумием неумолимую логику максим, а главное – «сердцем» почует всю истину их горечи [89], всечеловечески горестный масштаб применения.

Напротив, афоризм Грасиана развернут до рассуждения: он должен убедить, чтобы пользовать. Это – памятка, а потому каждый афоризм «Оракула» имеет подчеркнутый заголовок, порой из одного-двух слов, иногда в интригующе темном стиле «оракула». – и текст, ряд замечаний, рассуждений, доказывающих, как в теореме, практичность совета; в «тексте» Грасиан считает обязательным и для себя правилом «излагать мысль ясно» (216) («светскому» читателю Ларошфуко такое «геометрическое» построение и само различие в стиле между заголовком и текстом покажутся скучным педантизмом, слишком «деловым», «нравоучительным» и некорректным – со светской точки зрения). Затем, афоризм Грасиана всегда «обращен» – к личности, к «Изощренному Уму»; впрочем, обращение это обычно скрыто в повелительном инфинитиве: «Менять приемы» (17), «Ускользать» (73). Ларошфуко же, исходящий из «страстей человеческой природы» как начала решающего, обычно предпочитает безлично универсальную форму «все», «никто» («Все жалуются на память, никто не жалуется на неспособность понять», 89), или столь же всеобщее «мы» («У всех нас достаточно сил, чтобы перенести несчастья ближнего», 19). Светский читатель оценит учтивую в самой язвительности скромность французского автора, в отличие от «некультурно» поучающего, старомодно назидательного тона испанского «Оракула».

Наконец, различие в самом остроумии – в его характере, значении, мере. Теоретик остроумия, но прагматик, Грасиан пользуется остроумием (в собственном смысле) гораздо умеренней, чем Ларошфуко. Срой совет 76-й («Не надо всегда острить. Кто вечно острит – пустой человек») он применяет и к себе как советнику. Конечно, в жизненной игре неплохо иногда «сходить пешкой остроты… – коль знаешь меру» (79)… А главное – остроумие Грасиана даже с виду не стилистическое, не блеск светских острот, а «изощренность» ума – его глубины в новых, еще неведомых важных путях, в новаторских открытиях. Тон афоризма всегда серьезный; часто торжественный, эмфатичный: речь идет о «нынче» жизненно важном. Для зрелого классицизма второй половины XVII в., для светских норм общительного французского вкуса это уже «напыщенная», претенциозная «испанская важность» – она как манера и несносна и смешна. Зато французская светская страсть вечно острить над всем и вся – это – в глазах испанцев, а позже и других иностранцев – легкомысленное «тщеславие французского ума». Но у Ларошфуко, у которого остроумие в стиле не только вынесено, но и строго, логически выдержано почти во всех максимах, систематически выведено из единого начала при анализе всех страстей и добродетелей, и только с виду вменено как бы в единственную их цель, остроумие стало по сути подлинной аргументацией, глубокой и трудно оспоримой. В этой универсальности, в строгой последовательности, с какой тщеславие обнаружено в основе всей человеческой натуры как некий «закон природы», остроумие Ларошфуко на свой лад тоже лично «обращено», убийственно обращено к самому тщеславцу – «цивилизованному» светскому уму. Остроумие максим тем самым не менее серьезно, чем «изощренность» испанских афоризмов, – и только «искусно скрывается» за светски иронической изящной формой.

И тут мы уже переходим от стиля к различию в логике испанца и младшего его современника во Франции, к методу мышления у каждого, характеру целого, внутренней связи между сентенциями. Ларошфуко – законченный рационалист, строгий логик, аналитик – воистину замечательный национальный образец «французского ума». Все вытекает из единственного принципа, из одного постулата, все максимы поддерживают друг друга, а тем самым – как обычно в формальной логике рационализма – хочешь не хочешь, подтверждают исходный постулат. Советы «Оракула», напротив, то и дело противоречат один другому – нередко на одной и той же странице: их парадоксальная антиномичность автором даже сознательно («изощренно») вынесена. Пять афоризмов подряд (53 – 57), например, трактуют столь важный для деятельного ума вопрос: что важнее – быстрота перехода от замысла к деянию (решительность, отвага, доблесть) или, напротив, осторожность (благоразумие). Афоризм 54-й как будто решает в пользу доблести, «хенио» («Мертвого льва даже зайцы лягают», «С доблестью не шутят» и т. д.), но афоризм 5›й озаглавлен «Человек, умеющий ждать», – акцент на благоразумии – и напоминает об испанской поговорке «Время да я – на любого врага». Афоризм 56-й («Быстрота в решениях») опять поет «хвалу быстрым». Тогда как 57-й («Надежнее обдумывающие») трезво учит: «Сделано хорошо – значит, достаточно быстро»… Но еще афоризм 53-й («Решительный и рассудительный»), сама постановка вопроса, выносит антиномичность в заголовок – с двусмысленно синтетическим выводом: «Августейший девиз – торопись не спеша».

Теоретик Ларошфуко – до конца монист, цель «Максим» всецело антропологичная, чисто познавательная. А что до практической ценности, немалое дело, если хоть знаешь действительную цену своим делам, знаешь, кто ты таков, – и суть твоей натуры определена одним, не очень лестным, словом… Грасиан же как бы предпочитает – пользуясь термином новейшей физики – дуалистический «принцип дополнительности», с иным, чем в рационалистическом монизме, критерием глубины мысли («Глубокое утверждение должно обладать тем свойством, что противоположное утверждение также является глубоким», – Нильс Бор). Лицо духовное и профессор философии, автор «Оракула», конечно, знает о кардинале и философе XV в. Николае Кузанском, о его принципе «совмещения противоположностей» (coincidentia oppositorum), этой трансцендентно высшей «логике бога»; своему «изощренному» мастеру больших дел он часто советует подражать Первому Мастеру, по образу и подобию коего дух человеческий создан. Ибо – и это весьма древняя, извечная истина практической мудрости – «всякое деле о двух концах». И в этом-то суть. (Хотя акцент, как уже отмечено, чаще у Грасиана на «благоразумном», «культурном» конце).

Испанский афоризм-совет тем самым отличается сугубой напряженностью – в самой ситуации и в выходе из нее! – которой нет в изящной иронии французской максимы. Напряженность вытекает из признания дисгармоничности бытия и духа, из того барочно сознательного «внутреннего разлада» и в этике и в эстетике, который производит – еще в XVII в. – такое тягостное впечатление на художников и теоретиков французского классицизма и оценивается ими как некая нарочитая «неправильность» (например, в архитектурных пропорциях), причудливость, «искусственность» барочного искусства. Начиная со 2-го афоризма совмещение трудно совместимого возводится «Оракулом» в неумолимый закон: во всем требуются «два стержня»… «Одно без другого – полдела», никакое не дело. Надо ценить дружбу – но и не доверять дружбе: «смотри на сегодняшних друзей как на завтрашних недругов, причем злейших» (217). И надо не только не доверять – но и всячески скрывать, никак не показывать свое недоверие и т. д. Афоризм 4-й напоминает: «Мудрость и доблесть – основа величия. Бессмертные, они даруют бессмертие…» Сама История в классический период испанской культуры как бы подсказывала Испании эту напряженность нормы – и в этом ее национальная характерность. Доблести («хенио») испанцу, испанскому солдату, начиная с эпохи Реконкисты, как и испанским конкистадорам эпохи открытия Нового Света, что и говорить, всегда хватало. Не хватало – ив XVI, и в XVII вв и позже – «мудрости» («инхенио») [90]. Чем и объясняется явная дидактика и оттенок отвлеченности грасиановского «инхенио» при всей жизненной его неотложности для культуры Испании XVII в. – что так остро сознавали проницательные умы в Испании, в том числе Грасиан! Насколько испанская модель «Оракула» («Благоразумный») уступает по колориту, по масштабу (всеевропейскому, всечеловеческому), по реализму – французской модели «Максим», «Тщеславному»!

Различие морали Грасиана и Ларошфуко (а также и отношения каждого моралиста к объекту своей морали, к своему читателю) разительнее всего выступает даже не там, где они явно расходятся, а там, где как будто говорят буквально одно и то же, но тональность мысли, а значит, и ее смысл, пафос – противоположны: один проповедует, советует – как раз то, что другой обличает, разоблачает «Скрытность», которую в разных видах рекомендуют испанские «афоризмы», уловки, которые требуются игроку, дабы сбить с точку партнера, разгадать, разоблачить чужие уловки, – это (уже с эпиграфа) основная тема также французских максим, но у француза это как бы разгримирование маскарада «добродетелей» Например, максима 245-я («Высшая ловкость состоит в том, чтобы искусно скрыть свою ловкость») как будто переписана с одной фразы из «текста афоризма 219-го («Величайшая хитрость – скрывать хитрость»), но у Ларошфуко это язвительная констатация, а у Грасиана рекомендация – с предостерегающим заголовком: «Не слыть человеком с хитрецой – хоть ныне без нее не проживешь»; «Слыви лучше осторожным, нежели хитрым. Будь с виду простодушен, но не простоват» и т. д. Один острее (и однозначнее) в анализе, другой осторожнее (и сложнее) в совете. Оба приходят, как уже сказано, к desengafio («разочарованию», «снятию чар») – в форме множественного числа это испанское слово означает также «опыт горестный». В конечной оценке человеческой натуры критик непримиримый, а потому ум «разочарованный», автор «Максим» и впрямь максималист; его жестокая ирония только прикрывает глубокую и безнадежную горечь. На другой лад требовательный, но не столь строгий к человеческой природе, терапевтическим «афоризматик» Грасиан предпочитает роль сострадательного врача, «входящего в положение» больного, в его горе: врача, всегда уповающего – и обнадеживающего.

По сути оба моралиста созерцают одну и ту же «цивилизованную», «культивированную» натуру, но взгляд, направление взгляда у них противоположны. Один сводит нас вниз, уводит от плодов древа («добродетелей») – к низменным, спрятавшимся корням, тщеславным страстям; другой возводит, возносит нас вверх, указывает путь к достойным плодам – каковы бы ни были корни…

Тем самым (а заодно и в ответ на простодушный вопрос: кто же более прав г*) не только мораль автора «Оракула», но обе моральные концепции XVII в. – оба подхода к «человеческой натуре» – объективно (исторически – и антропологически) относятся в своей истине друг к другу, пользуясь тем же термином новейшей физики, в духе «принципа дополнительности».

Личность – основа философии Грасисана. Понятие синдересиса

Пафос «Оракула» (и всего творчества Грасиана от «Героя» до «Крити-кона»), его антиномически двуединой концепции человека – весь в одном слове. По «объему» понятия оно уже, по «содержанию» выше, чем ключевое обличительное слово мониста Ларошфуко. Не то «одно слово», что самим I расианом указано, – но, как отмечалось выше, неубедительно – в заголовке афоризма последнего (300: «Одно слово: святость. Этим все сказано»), а то, что, как акцент, вынесено в конец заголовка первого: «Все уже достигло зрелости, и более всего – личность».

В морали Грасиана это ведущее понятие, подлинный дух его морали – и, может быть, именно поэтому не столь часто (как «благоразумие», «скрытность», «искусство», «уловки»), не столь зримо вынесенное слово. «Насколько человек глубок, настолько он личность» (48), ибо «внутри должно быть больше, чем снаружи»; «зрелости» человек достигает, «изо дня в день совершенствуя свою личность» (6); «Человек рождается дикарем… Культура создает личность – и чем ее больше, тем личность значительнее» (87) и т. д Грасиан, таким образом, явно различает между самотворимой личностью – и индивидом, индивидуальностью, природной особенностью: в личности особь выступает степенью (соединением врожденного своеобразия с достигнутой высотой) себя самой, личность – это культурой реализованная степень человека. Афоризмы указывают «кратчайший путь, чтобы стать личностью» (108). Уже в речах, «в беседе сказывается личность» (148), но прежде всего – в дедах. Ибо в деяниях сказывается все; не только ум, но и «сила духа» – «щит личности» (54).

Грасиану была бы вполне по душе концепция личности у Фихте: «Сущность Я состоит в его деятельности». Но в своем пафосе автор «Речей к немецкому народу» еще при жизни был достаточно оценен земляками, чего не скажешь о соотечественниках испанца. Их обоих – представителей «фаустовского» духа Нового времени – уже не удовлетворяет античная декларация Анаксагора: «Человек рожден для созерцания». Афоризм 232-й не одобряет тех, кто предается только «созерцанию предметов возвышенных». Ибо должен и «муж ученый быть хоть немного деловым… В наше время знание жизни – оно-то и есть истинное знание». Афоризм 202-й («Слова и дела образуют мужа совершенного») ставит «высокие дела» выше «высоких слов»: «одни люди – мудры, другие – деятельны», но «говорить легко – действовать трудно», а «деяния – сущность жизни».

В нормах этики Возрождения многое поэтому подвергается пересмотру в «Оракуле». Проповедник Грасиан уже по меньшей мере равнодушен к столь присущему гуманистам XV – XVI вв., унаследованному от античности, академическому преклонению перед красноречием. Он не одобряет как норму и пресловутый культ «универсального человека», советуя: «Не гнаться за многим, стремиться к глубине… Беда людей универсальных в том, что, желая познать все, они толком не знают ничего. Лишь глубина дает превосходство истинное, а в материях возвышенных героическое» (27); надо «Знать главное свое достоинство… Определи главный свой дар и приложи усердие» (34). «Универсальный человек», которого (не боясь показаться непоследовательным!) он иногда прославляет (например, в афоризме 93-м), тот, в ком «сошлись все достоинства», кого Натура сделала «неким сводом всего лучшего в природе», – это счастливое и редчайшее исключение, а не норма. Как правило, «средь множества достоинств одно должно главенствовать», даже «у всякого героя… есть одна особо замечательная черта»; «отличиться в скромном деле – это уже быть чем-то» (61). «Универсализм» как нормативная цель – для Грасиана плод «воображения», которое должен обуздать высокий разум.

Как бы сознавая, что идеал «всесторонней личности» коренится в природе и преимуществах еще «незрелого» общества (мало «сторон», мала степень их «зрелости»), а не века нынешнего с героем, отличающимся в чем-то одном, «изобретателем», Грасиан отдает предпочтение личности новаторской. Афоризм 63-й гласит: «Преимущество за первым… первый ход, а стало быть, перевес… Первые захватывают майорат славы… Новизною открытий мудрые снискали себе место в списке героев. Иные предпочитают быть первыми во втором ряду, нежели вторыми – в первом» (63). Афоризм 78-й прославляет «Искусство начинать», – разумеется, благоразумно, ибо «благоразумие ведет в гавань». Афоризм 198-й преподносит даже «доблестный» – на грани авантюрности – совет: «Не бояться перемены места» – ибо «есть такие народы, что желающему чего-то достигнуть… лучше уехать на чужбину. Мать-родина порой мачеха, даже для людей выдающихся… Булавка и та обрела цену, перейдя из Старого Света в Новый. Видали мы людей, в своем захолустье некогда презираемых, а ныне они – краса мира», и т. д. Оба панегирика новаторству «первых» воодушевлены – в благоразумии, как и в авантюрности, – общеевропейски-историческим пафосом. И вместе с тем оба коренятся (вплоть до стилистических реалий в приведенных афоризмах, до образов-доводов) в национально реальном, в испански-эпохальном. Мораль «Оракула» в своем пафосе новаторства еще принадлежит «героической» эпохе в истории наций Пиренейского полуострова, которые переживали романтику первооткрытий и освоения Нового Света, пеняв призвание Истории как личное свое призвание, как «преимущество первых», – не останавливаясь ни перед чем, в частности «меняя место», лишая родину ее лучших людей. Осуществляя новаторское призвание, они действовали в привычных для испанца традиционных формах рыцарски авантюрной героики.

Полно особого значения само пристрастие Грасиана (начиная с темы и заголовка его первого трактата) к слову «герой», «героический», когда речь идет о личном призвании, – вплоть до девиза: «Избирать образец героический», и «не так для подражания, как для состязания» (75). Ибо «Каждый – монарх на свой лад» (103). Конечно, в исходе дела не мала роль фортуны, но надо испытывать свою фортуну, надо действовать, чтобы достигать Это важней, нежели хранить невозмутимость духа (явный выпад по адресу рассудительного античного стоицизма! – Л. П.)… «Велико искусство – управлять Фортуной» (36).

Когда речь идет о большом («героическом») деле, о деле новаторском, чрезмерная рассудительность даже вредна, глупа. Здесь действует правило: «Не страдать недугом глупцов» (208) Ведь именно «мудрые нередко страдают недостатком благоразумия Глупцы, напротив, – избытком рассудительности. Умереть как глупец – значит, умереть от чрезмерных умствований… Одни умирают, оттого что горюют; другие живут, потому что не горюют. Итак, одни – глупцы, ибо с горя не умирают, а другие – глупцы, ибо с горя умирают…» (там же). Когда дело касается великого – а таково всегда подлинно новое дело новатора, – «Оракул» как бы забывает о «благоразумии», о существе «инхенио». «Великие начинания даже не надо обдумывать, надо взяться за дело, иначе, заметив трудность, отступишь» (204). Девиз: «Верить сердцу» (178), великому зову натуры, предвосхищает этику немецких бурных «штюрмеров» конца XVIII в., начала классического периода немецкой культуры. Ибо призвание заложено в самой натуре… (Логика «деятельных» советов «Оракула» пренебрегает в самом «благоразумии» последовательностью формальной – более эффектной, нежели эффективной). В барочной напряженности, в «совмещении противоположностей» мораль Грасиана исторически принадлежит (как и этика Возрождения, но на иной лад) эпохе, которая еще не утратила «вкус к героическому», верила в реальность героического, смутно исходила из того, что изобретатель, «новатор» нынешнего Нового («зрелого») времени – он-то и есть подлинный преемник героя мифологического и «культурного героя» фольклорного – реальный наследник дерзающего Прометея («Проницательного») и трудами великого Геракла… Культуре барокко и классицизма (а в известном смысле даже авантюрному герою «сатирического реализма» XVII в., ее критической изнанке) еще далеко до позднейшего принципиального недоверия (вплоть до «патологической идиосинкразии современного человека», по выражению одного писателя XX в.) к любой героике, заведомого недоверия к ее «реализму» – даже в чисто душевной жизни…

«Героическая» концепция призвания означает у Грасиана тем самым и некую элитарность личности (в культурном, как мы видим, не сословном смысле), вытекающую из существа личности как «степени» человека (48). Бывает даже некая «прирожденная властность» (42), «тайный источник превосходства», – ей покоряются окружающие «незаметно для самих себя»; такие личности, «львы по праву рождения», «созданы быть первыми, вершителями дел государственных» (там же). И есть также некая «симпатия меж великими мужами», «сродство сердец и характеров», «одно из чудес природы»: «герою свойственно сближаться с героями» (44)..Личности противостоит некультурная толпа, пошлая чернь: ее поклонение, даже просто хвала, «претит разумному» (28). А сущность черни – это зависть, злопыхательство: «совершенству она ставит в упрек его безупречность» «Прилежная ученица невежества, покровительница глупости, соратница клеветы» (206), чернь, «подобно молнии», «разит наиболее высокие достоинства» (83). И все же приходится – в интересах дела! – считаться и с толпой, благоразумному надо «упреждать дурные толки», так как «любой промах… – для злоречия лакомый кусок» (86).

Но столь же важно не подвергаться влиянию толпы, «освобождаться от пошлых мнений» (209), пошлых настроений, вкусов «Это требует особого здравомыслия…многие люди, не поддаваясь заблуждению необычному, не сумели избежать общепринятых. Пошлость, к примеру, то, что каждый недоволен своей участью, даже блестящей, зато доволен своим умом, даже весьма неблестящим» (там же). Пошлость – «когда начинаешь особенно примечать чужой позор» («верный знак собственного упадка»), когда становишься «сточной канавой для нечистот общества. Кто там копается, пуще марается». Короче – «Не быть зеленой книгой» (125) [91]. С другой стороны – предостережение: «Чуждаясь пошлого, не впадать в оригинальничанье» (143), в тщеславные дешевые претензии на новизну, в пошлость эксцентричную. «Тропинка» оригинальничанья «восхищает глупцов» – это «некий самообман, вначале приятный, соблазняющий новизной и пряной остротой», а когда прозргешь – «весьма прискорбный».

И тут в грасиановской концепции деятельной личности мы перешли от субъективной ее стороны, от «изощренного ума» изобретателя, к не менее важной стороне объективной, общественной, публичной. Благоразумный новатор не только владеет «искусством начинать» (78). он и «человек удачного завершения» (59): «думай о конце дела», «о том. чтобы счастливо выйти, а не о том. чтобы красиво войти… Штука не в том, чтобы тебя при входе приветствовала толпа… но чтобы о твоем уходе жалели».

В высшей степени выразителен – национально и эпохально! – афоризм 297-й, один из заключительных: «Поступать всегда так. будто на тебя смотрят» (ибо: «осмотрителен гот, кто смотрит, как на него смотрят – или посмотрят»). В жизненном колорите этого образа – и испанская важность (gravedad), и барочная напряженность («культурное» искусство), и театральность XVII в., публичность «цивилизованного» человека абсолютистской культуры. Как ни далеки друг от друга Грасиан и Расин-, это образ и расиновского и грасиановского театрального человека, но вместо трагедийного сопереживания – у Грасиана дидактика: не расиновское сострадание герою-актеру, но и не ларошфукистское язвительное раз-облачение «актеров» (от слова «акт»: «действующего» человека). В этом афоризме 297-ом – ключ (разумеется, один из «исторических ключей») к постижению того, почему век расцвета абсолютизма, век Шекспира, Кальдерона и Расина был веком высшею, для последующих векоь недостижимого, расцвета европейском! театра, – в обоих основных его жанрах и в трех национальных его вариантах, причем в испанском «театре-чести», в эффектной «комедии плаща и шпаги» – пожалуй, в форме наиболее театрально вынесенной.

«Жизнь – театр» – общее место в европейской литературе XVII в. Но это уже не столько театр жизни космической, который, изумляясь, созерцает в начале «Критикона» ребенок Андренио, когда впервые выходит из темной пещеры на свет божий (глава «Великий Театр Мироздания»), а театр жизни человеческой, театр актера, на которого смотрят – другие актеры и актеры-зрители. Играет Челозек-Умеющий-Себя-Показать («в этом блеск достоинств» – 277), деятельный и практичный «Человек-Удачного-Завершения» (59). Интересы дела неумолимо предписывают сообразоваться с «театральными» условиями: «Не упорствовать» (183), идти на уступки – интересы дела исключают мечтательный максимализм, отвергают испанское toclo о nada («все или ничего» – знаменитый девиз Иоанна Креста), а также откровенность. Нельзя понять апологию скрытности в морали Грасиана (как и обличение маскарада добродетелей у Ларошфуко), отвлекаясь от деспотизма (политического, клерикального, светского) «цивилизованной» культуры века абсолютизма. Девизом жизни для Декарта, современника Грасиана во Франции, было: bene vixit, bene qui latuit – «тот хорошо прожил, кто хорошо скрывал».

Многие советы «Оракула» пронизаны поэтому прагматическим конформизмом: «Применяться к обстоятельствам» (288); «Прилаживаться к каждому» (77): «Жить не споря с веком» (120): «Не ocv^na" один то что нравится всем» (270): «Не доводить до разрыва» (257); «Не лгать, но и всей правды не говорить» (181): «В мыслях с меньшинством, в ре чах с большинством» (43); «Лучше быть безумным со всеми, чем разумным в одиночку» (133). В этом конформизме сквозит и презрение к «большинству»: «Глупы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, что не кажутся» (201). «Практичность» грасиановского совета – нередко на грани «макиавеллизма» или переходит ее: «Что пленяет сердца, делать самому, что отталкивает – через других» (187): «Отводить зло на другого» (149); «Пользоваться чужой нуждой» (189): «Залогом твоей репутации да будет чужая честь» (234): «Шелковые слова, бархатный нрав… Одна ароматная пастилка – и уста благоухают» (267); «Не можешь надеть шкуру львиную, носи лисью» (220). Некоторые советы даже удивляют, если вспомнить духовный сан автора: «Распознавать счастливцев и злосчастных, дабы держаться первых, а вторых бежать» (31); «Не губить себя из-за чужого злополучья» (285); «Не только для себя – и не только для других» (252) и т. п.

И все же: при всей сомнительности в плане этическом подобных советов (а в логике морали Грасиана это отнюдь не «небрежности») «Карманный оракул» по духу своей морали в целом достаточно далек от морали «Государя» Макиавелли, также пронизанной практическим конформизмом великих дел. Отнюдь не из «лицемерия» (этой, по Ларошфуко, «дани, которую порок приносит добродетели») Грасиан еще в начале своего «Оракула» напоминает своему «инхениосо», что в хитроумной тактике «не следует чрезмерной скрытностью вводить в заблуждение, ниже причинять ближнему зло ради собственного блага» (5). Таков же дух афоризмов 16-ого («Сочетать ум с благой целью»), 29-го («Праведный человек»). 280-го («Человек чести»), 45-го («Употреблять расчет, но не злоупотреблять им»), 97-го («Снискать и сберечь доброе имя»), 165-го («Вести войну честно»), 290-го («Блажен, кто снискал и уважение и любовь») и др. Вместе со старшим английским своим современником (о котором, впрочем, испанец вряд ли и слышал), гениальным в изображении судьбы «макьявелей», Грасиан глубоко сомневается как раз в практичности аморальной тактики, в ее реализме, благоразумии, здравом смысле. Творец образов Ричарда III, Эдмунда, солдата Яго, «макьявеля», а потому итальянца (которому Шекспир, однако, не случайно дал имя покровителя Испании – вероятно, ввиду тогдашней в Европе репутации особой жестокости испанской военщины), также весьма сомневался в деловых достоинствах, в дальновидности, перспективности макиавеллизма – и именно тогда, когда речь идет о деяниях великих и перспективных.

Суть морали «Оракула», в конечном счете, пожалуй, полнее всего выражается синкретическим (и трудно переводимым) термином самого Грасиана: «синдересис» [92] (приблизительно «дар интуитивно верного решения»). Ему посвящен эмфатический афоризм 96-й: «О великом синдересисе». «Это трон разума, основа мудрости: кто им обладает, без труда преуспевает». Это «дар небес, самый желанный» и т. д. А «суть синдересиса – в природном влечении лишь к тому, что согласно с разумом, сочетаясь с выбором единственно верного пути» [93]. Синдересис – это подлинное благоразумие, двуединство, как чаши весов, благого и разумного, влечения и разумения, «натуры» и «культуры». Синдересис в этике Грасиана – то же, что «вкус» в его эстетике. В синтетическом идеале синдересиса «снимается» исходная антиномия «хенио» (натуры) и «инхенио» (культуры)… «Карманный оракул» – школа синдересиса.

И тут показательнее всего, пожалуй, будет сравнение «прагматичного» автора «Карманного оракула» с другим знаменитым англичанином, с автором «Робинзона Крузо» (1719), появившегося в годы наибольшей европейской славы Грасиана. Именно о Грасиане, творце первой в европейской литературе «робинзонады», заходит в критике обычно речь в связи с сюжетным источником новаторского романа Д. Дефо. Мировая и всенародная слава «Робинзона Крузо» (сколько раз приводился образ этой бедной старушки, которая на последние пенсы покупает себе своего «Робинзона Крузо». такой славы никогда не достигала популярность «Оракула» – даже в XVIII в.), произведения с героем в высшей степени национальным по характеру, основана всего лишь на одном и чисто повествовательном эпизоде романа, в котором всечеловеческий пафос деятельной натуры менее всего, однако, вынесен дидактически: от природы герой дела – Робинзон делает дело, а долго рассуждать на эту тему ему и в голову не приходит. «Простой человек» Робинзон Крузо от природы владеет «синдересисом», «даром небес самым желанным» и прочее, – безлично фактографическое повествование Дефо величественно, без дидактики поучительно, как древний миф. У испанского автора не было национальных преимуществ английского. Деятельного своего инхениосо, свою идеальную личность он снабдил книгой, которая, как сказано выше, стала в веках настольной для образованного читателя, но – в силу национальной своей «природы», своего «хенио» – по жанру, начиная с заголовка, книгой чисто дидактической.

Различие конечных выводов философии Ларошфуко и Грасиана

В заключение вернемся к тому же сопоставлению двух настольных у читателя XVII – XVIII вв. сборников афоризмов, чтобы отметить различный у Грасиана и у Ларошфуко характер реакции на европейскую мысль предшествующей эпохи – и различное,– даже противоположное, значение их идей для мысли последующих веков. Отправная точка для всей культуры Нового времени и во многих отношениях синкретическая мысль Возрождения – одновременно энтузиастическая («открытие человека и мира») и монтеневски-сомневающаяся, критическая (к унаследованным и выдохшимся догмам) – разлагается, теряя синкретичность, в XVII в., первом веке научного естествознания и великих философских систем, образуя некие расходящиеся «две стороны угла»: первые воодушевляющие великие достижения рационализма и экспериментального метода («восходящая сторона») – и критические регламенты того и другого, строгая логика разума и не менее строгие рамки опыта, равно направленные против утопической фантастики и необузданного энтузиазма гуманистов Возрождения, регламенты, равно «приземляющие» человеческий порыв к знанию. В антропологии Ларошфуко критический подход строго рационалистического анализа распространен на человеческий дух, его судьбу («нисходящая» сторона угла) и приводит философа к позиции безнадежной: «Остается одному удивляться – нашей способности еще удивляться» (384), к философскому сознанию как сознанию заведомо «несчастному»: «Тот, кому никто не нравится, более несчастен, чем тот, кто никому не нравится» (явно – и безличная «максима» и личное «признание»).

Как ни парадоксально с первого взгляда, из двух моралистов XVII в. именно вольнодумец Ларошфуко, низводя все поведение человека к эгоизму, как бы некоему «первородному греху» человеческой природы, теоретически близок к догме христианской церкви – и к практическому ее итогу в морали, к идеалу смирения (но не «нищих духом»!), к предельной скромности (хотя и без христианского «каяния» – по Ларошфуко, практически бесполезного) в самооценке сократовски познавшей себя личности. Это заметил автору еще один его современник («Там, где кончается ваша мораль, начинается христианская»), и в своих «Максимах» признает сам философ: «Истинный признак христианских добродетелей – это смирение; если его нет, все наши недостатки остаются при нас… скрытые от других и от нас самих» (358). – Тогда как благочестивый Грасиан, член христианского ордена, возражая против ренессансного неограниченного доверия стихийной натуре, рекомендуя спасительную опеку разума, – вместе с тем всячески воодушевляет своего героя, по существу продолжая апологию высокого призвания личности в духе знаменитой речи Пико делла Мирандола «О достоинстве человека» – и развивая в «благоразумной» форме традицию гуманизма Возрождения. Меньше всего Грасиан проповедует духовное смирение, скромность («добродетель нищих», по Гете) То и дело ставя героической «личности», мастеру великих дел, в пример известный образ действий Божественного Первомастера, автор «Героя» и «Оракула» скорее впадает в «человекобожескую» гордыню, грех, как известно, люпиферовский. тоже извечный… «Максимы» Ларошфуко питали в веках мысль критическую (нередко, например, у материалиста Гельвеция, уже с иной, благотворной трактовкой страстей); афоризмы «Оракула» культивировали идеал безустанно деятельный, новаторски творческий, «фаустовский»

В более частном, историко-литературном значении, «Максимы» оказали большое влияние на психологический роман, особенно французский, на трезвый и тонкий реализм в анализе интимных страстей. Еще при жизни Ларошфуко, в последние годы, романистка Мари Мадлен де Лафайет, подруга его старости, опубликовала «Принцессу Клевскую» (1678), замечательнейший, поныне не утративший свежести, роман французского классицизма XVII в. вдохновленный некоторыми максимами ее друга. Художник (и женщина!) при этом в изображении любовной истории замужней героини, в анализе борьбы страсти и долга и стимулов исхода этой борьбы у порядочной женщины, с истинно художественным тактом – и не поступаясь правдой душевной жизни – смягчила строгую резкость моралиста, который, однако, научил ее, как избавиться от преувеличенной идеализации, преодолеть «прециозную» искусственность прежних ее романов? – помог ей создать воистину «образцовый» (по благородному реализму) любовно-аналитический роман. «Ларошфукистские» следы его влияния ощущаются еще у Пушкина в незабываемом последнем «объяснении» между Татьяной и Онегиным.

Что до Грасиана, то он предпочел сам выступить художником своих идей, пожелав переложить антологию афоризмов своей морали в художественно повествовательную форму и создав в «Критиконе» единственный – во многих отношениях – «инхениосно» ни на какой другой не похожий, универсальный «образец» романа (менее всего любовного!) как истории судьбы Личности в Обществе: некий «роман романов», высшая формула жанра. Этому замыслу отданы последние, творчески наиболее зрелые, а лично для автора наименее благополучные годы жизни.

‹…›

Примечания

1

«Семью мудрецами» древней Греции называли живших в VII – VI вв. до н.э. философов и государственных мужей: Фалеса, Питтака, Солона, Клеобула, Периандра, Хилона, Бианта. Иногда назывались и другие имена – Мисон, Анахарсис.

(обратно)

2

Аполлон, сын Юпитера и Латоны, сразу после рождения вооружился луком и стрелами и убил дракона Пифона, посланного ревнивой Юноной преследовать мать Аполлона и Артемиды, Латону. В космологическом толковании это борьба Солнца (Аполлона) с исходящими из Земли (Юноны) испарениями, которые, затмевая Небо (Латону), скрывают от глаз Солнце и Луну (Артемиду), сестру Аполлона.

(обратно)

3

Любезность (итал.)

(обратно)

4

Речь, вероятно, идет о Тигране V, царе Армении с 60 г. н.э.

(обратно)

5

«Семью свободными искусствами» (или «науками»), составлявшими основу схоластического образования в средние века, были: грамматика, риторика, диалектика («тривиум», первый цикл) и арифметика, геометрия, астрономия, музыка («квадривиум», второй цикл). Такое разделение предметов было введено в VI в. и сохранялось в европейских университетах до XV в.

(обратно)

6

Юлий Цезарь получил от сената право носить лавровый венок постоянно; до этого, по обычаю, венок надевали только в торжественных случаях.

(обратно)

7

Синдересис (греч. ??????????) – одно из основных понятий в этических воззрениях Грасиана: тонкое понимание, счастливо сочетающееся с верной интуицией.

(обратно)

8

Имеется в виду римский философ Луций Анней Сенека (2 – 65), автор многих трактатов в духе стоической («моральной») философии. Приводимая мысль высказана в его «Нравственных письмах к Луцилию» (XXIX, 10 – 12).

(обратно)

9

Таково было мнение римского императора Тиберия (14 – 37), как сообщает Тацит в «Анналах» (VI, 46), но называет он возраст не 40, а 30 лет.

(обратно)

10

Лиса, забравшись в мастерскую лепщика, увидела трагическую маску, но, заглянув вовнутрь, убедилась, что там пусто (Эзоп. Басни, 27).

(обратно)

11

Сенека. Нравственые письма, XLIII, 5.

(обратно)

12

В основе античной и средневековой медицины лежало сформулированное Гиппократом учение о четырех гуморах, или соках (кровь, флегма, светлая желчь и черная желчь), от соотношения которых зависит здоровье человека и его темперамент.

(обратно)

13

Любимая поговорка императора Августа (Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Август. 25,4).

(обратно)

14

Перефразированная испанская поговорка: «С любовью не шутят» (также название одной из комедий Кальдерона).

(обратно)

15

«Время да я – на любого врага» (исп. El tiempo y yo a otros dos – буквально: «на любую другую пару»). – Изречение, приписываемое императору Карлу V.

(обратно)

16

Луцина – прозвище Юноны (Juno Lucina от лат. lux – «свет») как покровительницы родов, появляющейся на свет новой жизни. Почиталась у римлян также как особая богиня, которой воздвигались храмы и алтари.

(обратно)

17

Митридат VI Евпатор (111 – 63 до н.э.) – царь Понта, заклятый враг римлян, принимал ежедневно некую дозу ядов, чтобы, привыкнув к ним, не опасаться отравителей.

(обратно)

18

Речь идет о короле Кастилии и Леона Альфонсе X Мудром (1252 – 1284), который прославился приверженностью к наукам и был автором исторических, философских, астрономических и поэтических сочинений. Ознакомившись с крайне запутанной системой движения светил в Птолемеевых таблицах, он, по преданию, сказал, что если бы он создавал вселенную, то устроил бы ее гораздо проще.

(обратно)

19

Фавоний – у римлян западный ветер (греч. Зефир).

(обратно)

20

«Познай самого себя» – надпись на фронтоне храма Аполлона в Дельфах. Изречение, приписываемое Фалесу Милетскому, Хилону Лакедемонскому, а также Бианту из Приены.

(обратно)

21

Исследователь Грасиана, Мигель Ромера-Наварро, опубликовавший в 1954 г. критическое издание «Карманного оракула», полагает, что речь здесь идет об Альфонсе X (см. 17) как авторе «Книг по науке астрономии». Артуро дель Ойо, издатель и комментатор однотомного собрания сочинений Б.Грасиана, по которому выполнен настоящий перевод, называет Фердинанда V Католика: он, «управившись со Старым Светом», успел еще заняться Новым. Более вероятно, что Грасиан здесь имеет в виду императора Карла V, который, отрекшись в 1555 г. от престола, удалился в монастырь.

(обратно)

22

Имеется в виду Гонсало Фернандес де Кордова, «Великий Капитан» (1453 – 1515) – знаменитый испанский полководец, прославившийся в войнах с маврами (особенно в 1492 г. при покорении Гранады, последнего их оплота в Испании) и в победоносной кампании 1502 – 1503 гг. в Италии, где, нанеся поражение французам, завоевал для испанской короны Неаполитанское королевство. Грасиан видел в нем образец военного и политического деятеля и неоднократно упоминает его в своих произведениях.

(обратно)

23

Возложив в Илионе венок на могилу Ахиллеса, Александр с горестью сказал, что считает Ахиллеса счастливцем, ибо при жизни он имел верного друга (Патрокла), а после смерти – великого певца своей славы (Гомера). (Плутарх. Жизнеописание Александра, XV).

(обратно)

24

Эту мысль приписывали Клеобулу из Линда (остров Родос), одному из семи древних мудрецов, или Солону Афинскому, тоже входившему в их число.

(обратно)

25

Аргус – аргивский царь, наделенный сотней глаз, из которых половина была всегда открыта. Ревнивая Юнона поручила ему стеречь обращенную в корову Ио, возлюбленную Юпитера, но Меркурий сумел усыпить Аргуса игрой на флейте и отрубил ему голову. Тогда Юнона перенесла его глаза на хвост павлина.

(обратно)

26

«Но досадно, // Если и добрый наш старец Гомер иногда засыпает!» (Гораций. Наука поэзии, 359. Пер. М.Дмитриева).

(обратно)

27

Согласием (Nemine discrepante). – Букв, «никто не возражает» – формула, которой экзаменаторы подтверждали свое единогласное одобрение.

(обратно)

28

Арроба – испанская мера веса, около 11,5 кг.

(обратно)

29

Элизиум (Елисейские поля) – в греческой и римской мифологии местопребывание доблестных и добродетельных душ после смерти.

(обратно)

30

Арагонская «Зеленая книга» (по цвету кожаного переплёта) была составлена в 1509 г. евреем Анчиасом; в ней он описал позорное прошлое многих знатных семей Арагона. Во времена Грасиана «зеленой книгой» называли генеалогическую запись недавно обращенных в христианство мавров и евреев. Выражение употреблялось также в нарицательном смысле.

(обратно)

31

Аристотель. Политика, I, 1, 14.

(обратно)

32

Сенека. Нравственные письма. IX.

(обратно)

33

Как передает Плиний Младший («Письма», III, 5, 10), его дядя Плиний Старший говорил, что нет такой плохой книги, в которой не нашлось бы чего-нибудь хорошего.

(обратно)

34

По преданию, Александр Македонский, выслушивая спорящих, внимал доводам первого, заткнув одно ухо, чтобы оно было свободно для доводов другого.

(обратно)

35

Марциал. Эпиграммы, VIII, 79.

(обратно)

36

Такое соображение приписывалось императору Августу, назначившему своим преемником жестокого и коварного Тиберия, – с чем, правда, не согласен Светоний, приводящий эту версию (Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Тиберий. 21,2).

(обратно)

37

Имеется в виду Цицерон (О дружбе, XVII, 63; XXII, 85).

(обратно)

38

Испанская поговорка: «Не бывает благоразумного на коне».

(обратно)

39

Фанега – испанская мера емкости для сыпучих тел, около 55 литров.

(обратно)

40

Эпиктет (ок. 50 – ок. 138) – римский философ-стоик, чье учение сохранилось в записях его последователя Арриана. Имеется в виду знаменитое изречение Эпиктета: Sustine et abstine – «Терпи и воздерживайся».

(обратно)

41

Слова французского короля Франциска I.

(обратно)

42

Изречение одного из семи мудрецов, Питтака из Митилены.

(обратно)

43

Самый большой якорь на корабле, применявшийся только в крайних случаях.

(обратно)

44

Комментируя свой перевод «Оракула» на французский язык, Амело Делауссе сообщает, что о папе Александре VI Борджа и его сыне Чезаре Борджа ходила острота: «Отец никогда не делал того, что говорил, а сын никогда не говорил того, что делал».

(обратно)

45

Речь идет о короле Арагона Педро IV Церемонном (1336 – 1387), чрезвычайно строго следившем за соблюдением придворного этикета.

(обратно)

46

Фессалия, область древней Греции, славилась своими знахарями и колдовскими зельями.

(обратно)

47

В своем трактате «Остроумие» (XXVIII) Грасиан указывает, что эта мысль принадлежит дону Пабло де Парада, португальскому дворянину, служившему в испанской армии. Грасиан с ним познакомился во время военных действий в Каталонии.

(обратно)

48

I послание апостола Павла коринфянам, 3,19.

(обратно)

49

Правило Юлия Цезаря.

(обратно)

50

Намек на Герострата, поджегшего одно из «семи чудес света», храм Дианы в Эфесе.

(обратно)

51

Город-республика Коринф славился в древней Греции утонченностью культуры.

(обратно)

52

Древнеримского бога Януса, бога всякого начала, входа и выхода, изображали с двумя лицами – одно глядело вперед, другое назад. Отсюда ссылка на него как на воплощение «уравновешенности».

(обратно)

53

Согласно мифологическому сказанию, бог Вулкан сделал человека и представил его на суд богов. Тогда бог смеха Мом заметил, что у человека нет самого необходимого – окошка в груди, чтобы можно было видеть, какие козни он замышляет. По мнению же Грасиана, важнее зоркость – глаза на ладони (человек с глазами на ладонях – одна из излюбленных у Грасиана эмблем знаменитого мастера этого жанра, итальянца Андреа Альчиати).

(обратно)

54

См. прим 34.

(обратно)

55

Евангелие от Матфея, X, 16.

(обратно)

56

Правило Игнатия Лойолы (1491 – 1556), основателя ордена иезуитов.

(обратно)

57

Публий Элий Адриан, римский император (117 – 138), испанец по происхождению. Однако здесь Грасиану, видимо, изменила память. Подобный эпизод приведен Плутархом (Деметрий, XLII) в жизнеописании македонского царя Деметрия Полиоркета (301 – 288).

(обратно)

58

Орел, не вняв просьбе жука, сожрал пойманного зайца, и жук стал ему мстить: всякий раз, как в орлином гнезде появлялось яйцо, жук выкатывал его из гнезда и разбивал. Орел взмолился к Зевсу, и Зевс разрешил класть яйца к нему за пазуху. Но тогда жук, взлетев повыше, сбросил за пазуху Зевса навозный шарик. Спеша стряхнуть навоз, Зевс уронил яйца, и они разбились (Эзоп, Басни, 3).

(обратно)

59

Т.е. Изабелла Кастильская (1474 – 1504). Она и ее муж Фердинанд V Арагонский (1474 – 1516) получили прозвание «католическая чета» за деятельную и успешную борьбу по освобождению испанских территорий от мавров, завершившуюся завоеванием Гранады (1492). При Изабелле также была учреждена инквизиция и произошло изгнание евреев из Испании.

(обратно)

60

Гонсало Фернандес де Кордова (см. прим. 22), чей талант полководца проявился в годы царствования «католической четы».

(обратно)

61

Люстр – период в пять лет (а не семь, как здесь, где слово «люстр» употреблено в значении «срок»), которым пользовались римляне для счета времени.

(обратно)

62

Антигон Гонат – македонский царь (277 – 240), сын Деметрия Полиоркета (см. 56). Когда скончался философ-стоик Зенон из Китиона (ок. 336 – 264), Антигон сказал, что он утратил свидетеля своих подвигов и театр своей славы (Диоген Лаэртский. Жизнь, учения и мнения знаменитых философов, VII, 1,6 – 8).

(обратно)

63

Речь идет о короле Испании Филиппе II (1555 – 1598).

(обратно)

64

Желание, высказанное Марком Ливием Друзом, римским народным трибуном в 91 г. до н.э. (в том же году убит), когда архитектор предложил ему построить такой дом, чтобы никто не видел и не знал, что творится внутри. На это Друз возразил: «Выстрой мне такой дом, чтобы все, что я делаю, могли видеть все» (Патеркул. История Рима, II, XIV; также Плутарх. Наставление занимающимся государственными делами, IV).

(обратно)

65

По-испански здесь три слова, начинающиеся на «s» (santo, sano, sabio), и в оригинале говорится о трех «с», дарующих блаженство.

(обратно)

66

Помещаемая в этой книге статья о Бальтасаре Грасиане – последняя работа Леонида Ефимовича Пинского, выдающегося ученого, чьи труды по западноевропейским литературам прочно вошли в советское литературоведение. Л. Е. Пинский неоднократно обращался к изучению испанской литературы XVII в. Им были написаны вступительные статьи к «Гусману де Альфараче» Матео Алемана и к «Хромому бесу» Луиса Белеса де Гевара, исследующие характерные черты испанского плутовского романа. В его книге «Реализм эпохи Возрождения» значительное место уделено «Дон Кихоту», анализ которого привел Л. Е. Пинского к оригинальным мыслям по теории сюжета (статья «Сюжет-фабула и сюжет-ситуация»). Предлагаемая статья о Бальтасаре Грасиане рассматривает этого писателя в контексте современных ему литератур XVII в., а также под углом зрения его литературных влияний.

(обратно)

67

Грациан Придворной человек с францусскаго на российский язык переведен Канцелярии Академии Наук Секретарем Сергеем Волчковым.

(обратно)

68

М. П. Алексеев приводит один эпизод из романа M. Н. Загоскина «Искуситель» (1838), в котором речь идет о «Придворном человеке» как о книге непонятной, темной («Очерки истории испано-русских литературных отношений XVI – XIX вв.» Л., 1964, с. 83).

(обратно)

69

Ирой Балтазара Грациана. – Перевод с французского Якова Трусова.

(обратно)

70

В книге «Испанская эстетика. Ренессанс, Барокко, Просвещение» (М., 1977) недавно появилась I часть трактата Грасиана «Остроумие, или искусство изощренного ума».

(обратно)

71

Criticon oder ?ber allgemeinem Laster des Menschen. Erstmals ins Deutsche ?bertragen von Hanns Studniczka. Mit einem Essay «Zum Verst?ndnis des Werkes» und einer Bibliographie von Hugo Friedrich. Hamburg, Rowohlt, 1957.

(обратно)

72

Ср. в настоящем издании выспреннее вступление к «Критикону». Первая часть «Критикона» издана через три года после Вестфальского мира.

(обратно)

73

См. кризис IV второй части «Критикона» («Библиотека рассудительного»).

(обратно)

74

Игра слов: tacet (лат.) – молчит.

(обратно)

75

«Хен» – «милость», «благоволение», также «грация», «очарование»; отсюда gratia plena – в евангельском обращении архангела к богоматери и в молитве к ней – перевод «мало хен» иврита.

(обратно)

76

Письмо к Ластаносе от 18.11.1655.

(обратно)

77

Здесь и далее число в скобках обозначает главу («Рассуждение») трактата.

(обратно)

78

Здесь уместно отметить близость консептизма Грасиана к модернистской эстетике XX в., тон роли, которую играет и здесь и там образованность, «культура» аудитории, «школа быстрых ассоциаций» по О. Мандельштаму (статья «Разговор о Данте»).

(обратно)

79

Инфансон – в тогдашней Испании низший дворянский чин, вроде «детей дворянских» в допетровской России.

(обратно)

80

Or?culo manual – буквально «Подручный оракул».

(обратно)

81

В оригинале – втором.

(обратно)

82

Но не в испанском, где в значении «много», «несколько» обычно выступает число четыре.

(обратно)

83

Здесь и дальше число в скобках означает номер афоризма.

(обратно)

84

Puer robustus, sed malitiosus, – «Парень дюжий, но злокозненный»: Гоббс о народе как социальной силе (латинский трактат «De Cive» – «О Гражданине», 2-е изд., 1647).

(обратно)

85

Начиная с первого французского перевода Амело Делауссе (1684) консептистски темный заголовок оригинала «Карманный оракул» почти во всех изданиях заменялся на более понятный читателю «Придворный» (Homme de cour). В этой французской (без перевода!) форме заголовок «Оракула» сохраняется и в ранних немецких переводах (1686, 1687, 1711 и др.). в голландских (1696, 1700. 1701) – отсюда и его ру‹-гкий перевод у С. Волчкова «Придворной человек».

(обратно)

86

Еще в «Герое», состоящем из 20 глав (называемых primores – «первенства», соответственно 20 «первенствам» истинного Геооя, каждая из них вынесена в заголовок), «скрытности» посвящена 1-ая глава. «Сам господь щедро понтирует, но оставляет в резерве бесконечное количество карт».

(обратно)

87

См. также 154. 157. 191, 193. 217, 234, 250 и др.

(обратно)

88

Афоризмы 11, 15. 68, 108. 111, 112, 113, 116, 147, 156, 158 и др.

(обратно)

89

Известное свидетельство Вольтера о славе «Максим» и его время – «Их знают наизусть» (par coeur: буквально «сердцем»…)

(обратно)

90

Этимологически исп. ingenio, как и франц. ing?nieux, англ. ingenious («изобретательный», «искусный» – и выдумках) – исторический предшественник англ. engineer, франц. и нем. ing?nieur и исп. ingeniero – рус. «инженер». Но какая разница в судьбе – в частности, национальной!

(обратно)

91

В Испании с конца XV в., после изгнания евреев в 1492 г. – справочник по генеалогии «новых христиан», неполноценных марранов и морисков.

(обратно)

92

От греч. ??????????: верное суждение (в сложной ситуации).

(обратно)

93

О синдересисе см. также афоризмы 24, 60, 69.

(обратно)

Оглавление

Л. Е. Пинский. БАЛЬТАСАР ГРАСИАН И ЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ [66]

I. Жизнь и личность

II. Эстетические принципы Гpасиана

III. «Карманный оракул» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте