БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ
Ульяна Соболева
Одиночный СЛР
Из цикла «городские истории»
Ветер треплет мне рваные волосы.
Губы теплые… не остыли…
Ты прости, что они бумажные,
Твои новые белые крылья…
АННОТАЦИЯ
На молодую и очень красивую женщину Олю в подъезде нападает компания юных "отморозков", они пытаются ее изнасиловать и отобрать сумочку. В последний момент ей удается избежать ужасной участи, а через время семнадцатилетняя дочь Оли знакомит мать со своим парнем, и та узнает в нем одного из тех самых несостоявшихся насильников. С этого момента вся жизнь Ольги и ее семьи вывернется наизнанку.
ГЛАВА 1
«Ты никогда меня не любила! Ты бесчувственная стерва, Оля!»
Да, наверное, он был прав – я никогда его не любила или любила так долго, как могла. Бывают люди, которые любить не умеют. Точнее, умеют, но эта любовь распространяется лишь на кого-то единственного. Я любила свою дочь и свою работу. Какое-то время я любила и Лешу… пока вдруг не поняла, что рядом с ним я никогда не стану тем, кем хотела стать, что у нас совершенно разные цели в жизни, и мы по-разному видим наше будущее. Он строил свой бизнес и хотел, чтоб я сидела дома и нянчила ему ораву детей, а я хотела учить языки и путешествовать. Я желала свободы. А он хотел посадить меня в клетку. Он любил меня, а я все же не была в этом виновата. Так получилось, что я его долго любить не смогла, а может, и вовсе не любила. Мы разошлись очень спокойно. Точнее, это я ушла от него очень спокойно. Забрала Тасю, села на поезд и уехала из столицы из двухэтажного шикарного дома домой в мамину двухкомнатную квартиру. Он долго не мог понять почему, а я долго не могла объяснить, что просто потому что не люблю его и больше не могу под него подстраиваться. Наверное, я сволочь и тварь. По крайней мере так считали его друзья и его мама с сестрой. Они даже наняли частного детектива, чтоб выследить моего любовника, которого и в помине не было.
Я вырулила с главной дороги на нашу улочку, где еще ничего не успели выстроить кроме единственного супермаркета и сплошного недостроя, а посередине красовался наш десятиэтажный дом. На квартиру в новом районе я копила десять лет и купила ее сама без помощи бывшего мужа и на зависть его многочисленному семейству, которое с первого дня нашего знакомства считало, что я только и мечтаю получить столичную прописку и сына академика в мужья. На самом деле я вообще не знаю, зачем вышла за него. Наверное, я должна была родить на этот свет Таську и понять, что мужчин я любить не умею, и лучше не портить ни им, ни себе жизнь.
Начал накрапывать дождь, и я включила «дворники», выруливая к своей улице через перекресток. Кажется, людям домой не хотелось даже в понедельник в дождь. Такое наблюдаешь весной, когда город ожил после зимнего холода, и на улице пахнет цветущими деревьями, насыщенным озоном. Еще не лето. Но им пропиталась каждая молекула в воздухе. Молодежь веселыми стайками рассыпалась по улицам, заражая все вокруг безбашенностью с чистой наивной верой в чудо.
Когда-то давно меня все это радовало, как и мою дочь-подростка сейчас. Предвкушение дикого праздника, горячего песка и чего-то незабываемо волшебного. Нет, я не скучала по этим годам, я даже не вспоминала себя в юности, потому что меня всецело устраивало то, что есть сейчас. Никакой ностальгии, сожалений и горьких слез по уходящему собственному лету. Да, я ступила в осень и не испытывала по этому поводу ни малейшего беспокойства. Там, в прошлом, не было ничего такого, что могло бы вызвать хотя бы одну дикую эмоцию. Ничего, кроме рождения Таськи. Моего счастья, смысла моей жизни, всего, что только у меня было в ней ценного. Ее первые шаги, ее смех, ее сморщенный носик с веснушками посередине. Нет, я не была чокнутой мамочкой, повернутой на своем чаде, но все, к чему я стремилась в этой жизни, делалось ради нее. Её отец предлагал помочь, но я знала во что выльется его помощь – в нытье о возвращении в семью и о том, что девочке нужен отец. Я не считала, что у нее его нет. Она в любое время могла поехать к нему в столицу на выходные, и я никогда не была против. Да и к Леше я относилась очень хорошо, особенно когда он не предпринимал очередных попыток наладить между нами отношения.
***
Зазвонил мой сотовый, и я включила громкую связь.
– Ма, я приехала.
– Умница.
– А ты уже дома?
– Вот только подъехала.
– Там света с утра не было, и лифт не работает.
Обрадовала. На седьмой в темноте пешком. На каблуках.
– Папа передает привет.
– И ему тоже пламенный. Пусть не кормит тебя фасфудом.
– Мааа, мне не десять, а семнадцать.
– И чем это отменяет вред фастфуда? Скажи отцу, пусть подлизывается к тебе другим образом.
Она показала мне язык – я услышала по характерному звуку и смеху бывшего мужа.
– Ма, – уже шёпотом, – когда вернусь, я тебе что-то расскажу.
– Хорошо, милая.
Света, и правда, не было. Не в первый раз, конечно, но всегда поражает и всегда не в тему, особенно если живешь на седьмом этаже. Я въехала на парковку, поставила машину на привычное место и, взяв сумочку, направилась к лестничной площадке. Включила фонарик в смартфоне, ступив на первую ступеньку. Где-то вверху послышались мужские голоса, чирканье спичек, звон бутылок и громкий смех. Черт! Кажется, у меня появится возможность лично познакомиться с бандой малолеток, о которой говорит соседка с пятого этажа и грозится вызвать полицию. Дошла до третьего и услышала:
– О, к нам кто-то поднимается.
– Баба. Слышите? Каблучки цок-цок. Мажористая сучка-а-а, пацаны.
– Ну круто, че. У нас здесь типа КПП. Через нас просто так не пройдет. Обыск, штраф, все дела.
Они заржали, а я медленно выдохнула и бросила взгляд на свой смартфон, в котором садилась зарядка. Нет, я никогда не боялась подростков и общалась с друзьями дочери, но как-то в темном подъезде на узкой лестничной клетке встретиться с подпившими парнями не особо хотелось. И, наверное, какое-то предчувствие. Оно неприятно поскребло позвоночник и мурашками рассыпалось по телу. Захотелось трусливо вернуться в машину и переждать. Да что со мной такое. Это просто молодые парни, сидящие в подъезде, в мое время все было точно так же. Я дошла до пятого этажа и остановилась, глядя вверх на троих подростков с бутылками пива в руках и фонариком. Один из них, в серой куртке с закатанными рукавами и длинной челкой, громко присвистнул, а второй, в черном жилете, сделал несколько глотков из бутылки пива и сплюнул на пол. Я решила, что лучше всего просто пройти мимо. Как мимо диких собак на улице. Не смотреть, не говорить и главное – не показывать, что я боюсь.
Они молча и нагло смотрели на меня, гадко ухмыляясь. Еще никогда в своей жизни я не сталкивалась с такими откровенно оскорбительными взглядами. От них становилось мерзко, и липкие щупальца паники стягивали затылок. Я хотела пройти вперед, но один из них преградил мне дорогу. Тот самый – в куртке. Я старалась на него не смотреть, чувствуя, как пульс участился. Сделала шаг в сторону, и он тоже. Играя «в петуха».
– Ребят, дайте пройти. Вы чего? – стараясь, чтоб голос звучал спокойно. Они просто шутят. Все хорошо. Сейчас мне дадут пройти.
– А у нас тут КПП. Без обыска не пустим. Откройте сумочку. Вывернете карманы.
Кто-то из них стал позади от меня и тронул за плечо, я повела им, сбрасывая руку.
– Пустите, мальчики. Пошутили – и хватит.
– Мальчики! Аха-ха-ха! Где ты тут мальчиков увидела?
Судорожно глотнула, когда поняла, что они трогают мои волосы.
– Вадим, а ты когда-нибудь лапал динозавров? Вид сзади очень даже. Муа, красотка. А у тебя спереди как?
Они заржали, а у меня вся кровь прилила к щекам. Я толкнула того, что в серой куртке, в грудь.
– Немедленно дайте мне пройти!
– Не то что?
Он выдернул из моих рук сумочку.
– Что ты сделаешь, а? Мужика своего позовешь? Охрану? Так че они тебя одну отпускают?
Склонился ко мне слишком близко, жует жвачку, и глаза поблескивают в полумраке. Взгляд страшный, дикий и откровенно злой. Молодой, жестокий зверь.
– Опопа-попа-попа… я бы вдууул. – хлопнули по ягодицам, и я силой толкнула заднего локтем.
– Да вы совсем охренели? Отпустите меня немедленно!
– Ого! А че так не вежливо, тетя?
Я пнула того, что был в серой куртке, и хотела схватить свою сумочку, но он увернулся, а те, что сзади, схватили за талию, приподнимая. И меня накрыло адской паникой, я начала брыкаться, толкаясь локтями.
– Тише, тише, тетя, мы только потрогаем, да, Никош? Мы нежненько.
– Помогите! – закричала громко, так что стекла зазвенели, и мне тут же закрыли рот, я укусила руку с тошнотворным запахом сигарет.
– Не ори, сучка! Не убудет с тебя! Не целка ведь! Ставь ее раком! Я первый! Кофту на голову натяни!
Они задрали мой свитер и натянули мне на лицо, опрокидывая на ступени. Я попыталась поползти вперед, но меня потянули за волосы вниз. Счесывая колени и ломая ногти, я пыталась вырваться, захлебываясь слезами и зовя на помощь, мыча и брыкаясь. В этот момент зазвонил мой сотовый.
– Бл*дь! Стоп! Остановитесь, мать вашу! Стоп, я сказал!
Послышался звук удара и скулеж.
– Ты охерел! Что такое?! Мать твою! Ты мне губу разбил!
– Успокоился? Всё, отпустили! Уходим!
– Какого хрена, Вадим?!
– Уходим, я сказал! Все, Гуня. Поигрались – и хватит!
Задыхаясь и всхлипывая, я пыталась одернуть юбку и свитер. Тот, что в серой куртке, наклонился ко мне и протянул сумочку.
– Домой идите. Пошутили мы.
– Уб-лю-док! Тварь! – захлёбываясь и пытаясь отдышаться, а еще рассмотреть лицо его.
– В темноте сами не ходите больше. Телефон в сумку положил. Простите их. Не хотели они. Всё, пацаны! Валим отсюда!
Топот ног доносился все ниже и дальше.
– Ты че? Трахнули б, не узнал бы никто! И айфон у нее взять могли, и золото на ней!
– Ниче! Ты что – насильник, Игорь? Тебе телки не дают? Не думал, что ты мразь!
– Та ладно тебе, ты че? Че сразу мразь?
– Одно дело айфоны тырить, а другое – насильно бабу втроем трахать. Все, забыли.
Дверь подъезда громко хлопнула, и в этот момент я разрыдалась, чувствуя, как по телу стекают капли ледяного пота градом. Снова зазвонил сотовый. Достала дрожащими руками, несколько раз уронила. Встала с пола на подгибающихся ногах, прижалась к стене. Выдохнула и ответила дочери снова.
– Мам! Ты чего трубку не берешь? Мам!
– Не могла в темноте телефон найти. Я уже дома.
– Мам, точно все хорошо?
– Да. Все хорошо.
– Ладно. Я спросить хотела… можно я, когда вернусь, в клуб поеду?
– В клуб?
Включился свет в подъезде, и я опустила взгляд на свои счесанные колени с порванными колготками, на заколку, валяющуюся на лестнице.
– Ну можно или нет?
– Когда?
– В среду. Я не одна… я с парнем.
– Хорошо.
– Да?
– Да.
Я подошла к лифту и нажала кнопку вызова. Колени все еще предательски подгибались.
– Ма, пока папа не слышит. Я с мальчиком познакомилась. Его Вадимом зовут. Он такой красивый, мама!
«– Какого хрена, Вадим?!
– Уходим, я сказал! Все. Поигрались – и хватит!»
Мерзкое имя. Почему именно оно?
– Я приеду и все расскажу.
– Где познакомилась?
Зашла в лифт, нажала на семерку. Ноготь сломан до мяса.
– Ну какая разница – где… я влюбилась, мам. Он такоооой. Ой. Все, папа идет. Чмок.
ГЛАВА 2
Все плохое забывается. Так устроены люди – у плохого нет свойства задерживаться внутри нас, потому что мы не любим помнить то, что нарушило наше душевное равновесие. Никто не любит пребывать в когнитивном диссонансе и возвращаться снова и снова в свои кошмары. Если, конечно, они не становятся навязчивыми. Я тоже забыла. Ровно до очередного перебоя электричества и необходимости подниматься домой без лифта. В этот раз я пережидала в машине и вверх на седьмой этаж карабкалась с двумя соседками и сумками с продуктами даже днем. Но плохое, конечно же, забывается. Это, наверное, осторожность – больше не ходить одной по темному подъезду.
Особенно в день рождения любимой и единственной дочери думать о плохом не хотелось совершенно. В воздухе уже не просто пахло весной, а она вовсю бушевала цветущими садами и пением птиц, гремела грозами и даже отдавала вкусом моря на губах. Хотя я его не люблю. Да-да, есть люди, которые не любят море. Они существуют. Я предпочитала зимние горнолыжные курорты, горные озера, тайгу. Мой бывший муж тащил меня в Дубай, где я весь день проводила в отеле и не высовывала нос из-под кондиционеров. На море мне нравилось смотреть только из окна, как и на песок с пальмами. Таська говорила, что в прошлой жизни я просто была Робинзоншей Крузо, застряла на острове, и моя нелюбовь несет генетические корни. При мысли о дочери улыбнулась и облизнула палец, испачканный в сметанном соусе, и посмотрела, как пропитался торт в холодильнике.
Последние приготовления на кухне, уже подтянулись первые гости – одноклассницы Таськи, с которыми она расстанется в этом году. Черт, как моей дочери может быть семнадцать, если мне самой недавно было столько же, и чувствую я себя примерно точно так же, как и тогда, с одним исключением, что в зеркале мне уже этот возраст не показывают. В голове не укладывается. Моя подруга Ленка недавно выдала, что в следующем году моя дочь будет уже на год старше меня.
Девчонки едва пришли – засунули любопытные физиономии на кухню, спросили, чем помочь, и получив по сырному шарику, ушли в комнату дочери. Помогать уже особо было не чем, мы с Тасей всю ночь салаты резали и торт пекли до самого утра. Мать Леши по скайпу звонила, предлагала не возиться, а отметить в кафе, но я люблю дома. Люблю сесть за стол, видеть, как едят то, что сама готовила, как дочку нахваливают за вкусную выпечку. Она у меня умница, всегда помогает. И тоска какая-то задушила, взрослеет так быстро, и скоро, может быть, не будет у меня этих столов с посиделками. Отец Таську звал в столицу учиться, и я умом понимала, что это прекрасное предложение и огромные перспективы, а сердцем… сердце больно стягивало железным обручем от мысли, что надо дочку от себя отпустить. Уедет к отцу, и останусь я и моих три кота. Точнее, моих два. Один Настасьи – она его с какой-то подворотни прошлой весной притащила. Мы его с пипетки неделю откармливали. Вопреки прогнозам ветеринара, что он точно сдохнет, наш Венька выжил на радость нам и на горе двум «старикам», которые до сих пор считали его вражеским десантом и охраняли от него стратегически важные точки в нашем доме, то есть собственные миски и горшок. Пришлось для Веньки делать его личный угол с едой и домиком. Кто-то из котов потерся о ноги, пока я красиво раскладывала запеченный картофель на блюдо и украшала укропом, приоткрыла окно и голос дочери услышала – та вышла на балкон, с кем-то говорила по телефону. Невольно прислушалась. Нет, я не сую нос в ее дела. Но это непреодолимое любопытство, с ним ничего не поделаешь. Хочется знать – и с кем говорит, с кем дружит, куда ходит. Мы с ней, конечно, близки, но всегда есть сомнения, что тебе далеко не все рассказывают.
– Конечно, жду. Очень.
Улыбается. Я не вижу. Я слышу, как она улыбается. Такая уже взрослая моя Настася, такая… как же время быстро летит. Пару месяцев назад платье на выпускной выбирали, а, кажется, только вот в первый класс пошла, и я ей банты белые завязывала.
– Как не приедешь? Вадииик, ну ты же обещал! – улыбка явно пропала, в голосе звенела обида. – Ясно. Мог бы и предупредить, что уезжаешь. Нет, я не расстроилась. Спасибо. Все. Пока. Мне маме помогать надо.
Я отпрянула от окна, а она на кухню вошла, тарелками гремит, напряженная до предела, сжатая в комок нервов.
– Тась, ты чего?
– Ничего, мам. Все хорошо.
А я вижу, что вот-вот расплачется. Резко ее к себе повернула за плечи.
– Послушай меня внимательно. Я не лезу в твои дела и редко тебе что-то советую. Потому что собственные ошибки самые вкусные, а чужие совершенно не интересны. Но я так тебе скажу – если человек изначально так себя ведет и пренебрегает тобой, если в его приоритетах не ты, то он никогда не изменится. Понимаешь? Никогда! Люди не меняются. Они просто взрослеют и умеют прятать свои недостатки.
– Ты по себе судишь? – повела плечами, и я разжала руки. Не так давно от отца приехала. Взбодрённая, накрученная, обработанная свекровью и Лешей, который не оставляет надежды вернуться ко мне. Как и я не оставляю надежды, что он прекратит делать эти бесполезные и ужасно бесящие попытки все еще контролировать мою жизнь из другого города.
– Лучше всего судить из личного опыта, а точнее, делать выводы. Судить вообще никого по жизни не надо. Даже себя. Посмотри на меня… это тот мальчик, с которым ты в клуб ходила?
Она кивнула и вдруг действительно расплакалась.
– Я не знаю, чего он хочет, мам. Он то звонит и пишет каждый день, то его нет по несколько суток. Не говорит никому, что я его девушка, фотки в инсте не выкладывает наши, – на этом моменте мне хотелось закатить глаза, но я сдержалась, авторитет у подростка – это дело такое: потеряешь, и все, назад не вернуть. – Он, типа, не готов к серьезным отношениям. Можно подумать, я его жениться на себе прошу. Тусит, где хочет, потом мне пишет.
Я сняла фартук и повесила на крючок. Повернулась к дочери и вытерла слезы с ее щек большими пальцами.
– А чего хочешь ты?
– Хочу с парнем встречаться. Как все. У меня вечно все не так. Вечно ничего не выходит.
– Просто с парнем, потому что как все, или с этим парнем?
– С этим, мама. С этим. Он мне давно нравится. Ужасно нравится. Он всем нравится. На него вечно вешаются всякие. Он обещал, что на мой день рождения приедет, а сейчас вот позвонил, что не получается, они с ребятами в другой город собрались на соревнования по паркуру.
– По чему? – название похоже на курение, я, конечно, не «динозавр», но не в курсе всех новомодных увлечений подростков.
– Прыжки через препятствия в городе. Загугли, мам.
Я пожала плечами.
– Я-то загуглю, если мне станет интересно, а вот ему его паркур дороже, чем твой день рождения. Ну и пошли его сама знаешь куда, и садимся за стол.
– Мы друзья, понимаешь? Я не могу его послать, так как я не его девушка. Он мне ничего не обещал. Получается, я даже злиться не могу, предъявить не могу.
– Вы целовались, зажимались в этом клубе, ты мне сама рассказывала, но ты не его девушка. Очень хитро и удобно, я б сказала, прям гуру пикапа без обязательств. Тебе оно точно надо?
– Мама!
– Что? Ну если тебе не нравится то, что я говорю, не рассказывай мне ничего. Я не твои подружки – говорить только хорошее.
И тут ее сотовый опять затрещал каким-то до ужаса раздражающим рэпом, она схватила его и, выпучив глаза, бросилась к окну, где сигналила какая-то машина. Взвизгнула и ко мне обратно, пищит тонко, как мышь. Явно в невероятно бешеном восторге.
– Маааам, он приехал. Вот дурак. Оооох… ты это… Ты иди переоденься. А я к столу всех проведу. Мамааааааа, он приехал, представляешь? Приехаааал!
Закружила меня и чмокнула в щеку. А я невольно улыбнулась. Влюбилась. Моя малышка явно влюбилась. Глаза сверкают, горят, щеки раскраснелись. А со мной такого не было никогда. Так странно. Нет, я знаю, что бывает, видела у других, читала, смотрела. Но выражение «бабочки внизу живота» ни разу не поняла. Не трепыхались у меня в животе никакие бабочки. Тяжесть была от возбуждения, или сворачивало кишки от страха, а чтоб там порхало что-то и вот так глаза сверкали – не было. Я ждала, что с годами придет – и не пришло. Одно пугало, чтоб она так же сильно не разочаровалась.
Я зашла в комнату, поправила вьющиеся темные волосы за уши – дочка любит, когда они распущенные. Разгладила вырез платья на груди, одернула подол пониже и повела по губам светлой помадой. Особо наводить марафет не хотелось. Да и зачем? Я с ними немного посижу и пойду к себе переводы доделывать, а они пусть сами. Я им там не нужна. На лестнице раздались голоса, что-то шелестело, явно цветы в руках Таськи. Ее голос звенел громче всех.
– Проходи. Сними бейсболку. Дай сюда. Вот, повесь там. Маааа, ты где? У нас еще тапки есть?
– Не надо, я босиком.
И меня слегка дёрнуло. Этот голос. Я ведь не могла его спутать, я точно его слышала раньше. Почему у меня от него сердце затрепыхалось и сжалось в тревоге и страхе? И руки слегка задрожали. Я вышла в коридор, сделала пару шагов и замерла, стиснув пальцы между собой с такой силой, что захрустели суставы, и медленно втянула воздух, чтобы истерически не заорать: «Пошел вон отсюда!».
Я его узнала. Того самого пацана в серой куртке, которого его уроды-дружки называли Вадимом. Тот, что дорогу мне преградил и сотовый отобрал. И тот, что потом струсил, когда увидел, кто мне звонит. Вот почему они меня отпустили – он Тасю мою на дисплее узнал. Если б не узнал, кто знает, чем бы это все закончилось. Ладони вспотели, и я все никак не могла начать дышать спокойно и ровно.
А он стоит, нагло мне в глаза смотрит, волосы на лоб упали, в ухе серьги, из-под темной футболки на шее тату щупальцами выползло. Джинсы драные на коленях, застиранные. Брови густые и глаза волчьи, дикие. Злые глаза молодого зверька, готового свое выгрызать правдами и неправдами. Узнал меня. По взгляду вижу. Прищурился и выжидает, глаза не отвел, не опустил, смотрит так, словно право смотреть имеет. Внутри поднялся протест и глухая ярость.
– Мам, это Вадик, мой… мой…
– Её парень, – заявил тот, фальшиво растянул очень полные губы в усмешке и обнял мою дочь за талию. Прикоснулся, а меня аж передернуло. – Пришел поздравить ее с днем рождения и заодно ее маму, такую молодую и ужасно красивую.
Таська прям запылала от его слов, глаза счастьем горят. Улыбка в уголках рта подрагивает, и рука на его руке дрожит. Я снова на него взгляд перевела. Ублюдок, и хватает же наглости ко мне в дом прийти и за стол сесть после того, как…
– Мам, – Тася перестала улыбаться, – что с тобой?
– Наверное, я дресс-код не прошел. Мне в такие хоромы в костюмчике надо было. Я ж говорил – это плохая затея, и я ей не понравлюсь.
Я прищурилась – умный гад. Давит на то, что не понравился мне, потому что нищеброд. И знает, что Таську это заденет. Сволочь подлая и хитрая. Он мне не просто не нравился, меня потряхивало от его смазливой и наглой физиономии и хотелось ее разодрать ногтями. И вообще крикнуть, чтоб руки свои поганые от нее убрал.
– А у вас он есть? Костюмчик?
Саркастически вздернула бровь и склонила голову к плечу.
– Нет. Не имеется. Но если бы знал, что здесь селекция, я бы приобрел.
– Неужели? Прям за свои кровные?
– Да. Нищеброды иногда работают. Не в престижных компаниях, правда.
Вот теперь его взгляд сверкнул, а я сдавила пальцы еще сильнее.
– Мама, я не понимаю, в чем дело? Вадим мой гость. Пригласи его за стол, пожалуйста.
Перевела взгляд на дочь и тут же почувствовала, как кольнуло в области сердца – нельзя ей говорить. Она почувствует себя слишком несчастной. Ее это сломает. Я так и видела, как в ней порхают разноцветные бабочки, которым так не хотелось сжигать крылышки. Ничего, я от этого подонка избавлюсь иными методами.
– Конечно, проходите за стол, Вадим, костюм купите в следующий раз.
Я показала рукой на гостиную, где накрыт стол, и провела самоуверенного хама взглядом полным презрения, отмечая – насколько он высокий и пружинистый, правда, как зверь. Судорожно выдохнула, стараясь успокоиться, а он обернулся на меня у самого входа в комнату, посмотрел из-под растрепанной темной челки и нагло подмигнул. По телу тут же прошла волна панической гадливости. Ничего, я тебя вышвырну из ее жизни щелчком пальцев.
ГЛАВА 3
Я даже не слышала голосов гостей. Не могла успокоиться. Я смотрела, как он ест мои салаты, ковыряясь вилкой, показывая всем татуированные пальцы, и вспоминала, как чьи-то руки тянули меня сзади за кофту, а потом за лодыжки. Мне почему-то казалось, что это непременно были его руки. Я не оставлю эту мразь рядом со своей дочерью. От одной мысли, что он может обидеть мою девочку, меня начинало трясти.
– Мам, – Тася подтолкнула меня в бок, и я перевела на нее взгляд, фальшиво улыбаясь, – вот видишь, Дина тоже не поступает в этом году, она идет на курсы парикмахера и поступит в следующем. А Вадим вообще уже давно работает и содержит себя сам. Он сразу после школы работать начал.
Видели мы, кем работает Вадим. Карманником и насильником – вот он кем работает.
– Я считаю, что без образования человек мало что из себя представляет. А точнее, не представляет вообще. Биологический мусор в большинстве своем, наполняющий улицы бандитизмом, насилием, жестокостью и проституцией.
Все опустили вилки и посмотрели на меня. Дина округлила глаза, а Тася стиснула под столом мое колено.
– Мам, как человек может быть биологическим мусором? Это же человек.
– Я так понимаю, твоя мама считает, что если у человека нет диплома и нескольких лет обучения в престижном вузе за плечами, то его, априори, надо отстреливать, потому что он представляет опасность для общества.
Склонил голову к плечу и улыбается. Всецело доволен сказанным. Считает себя умником. Наглые глаза чуть прищурены, наблюдает за реакцией. Очередной вызов мне. Ему нравится происходящее, он наслаждается каждой секундой моей ярости и растерянности. Красивое правильное лицо с капризными губами и четко очерченными скулами не вызывает восхищения, а раздражает еще больше, потому что подонку достались незаслуженные бонусы от природы. Он ими заманивает таких юных идиоток, как моя Таська, и ещё явно пытается опробовать на мне.
– Именно. Некоторые действительно представляют огромную опасность для общества. И их надо отстреливать. Жаль, у нас нет таких законов.
– Вы бы смогли взять в руки оружие и стрелять в людей? Решая – кто из них мусор, а кто нет? Тогда в каком месте образование способствует уменьшению роста насилия и жестокости на улицах?
Сукин сын поставил мне шах и мат, но играть дальше я не собиралась. Он не достоин, чтоб я вообще с ним разговаривала. Я повернулась к дочери.
– Я пойду. Вы посидите сами, хорошо?
Тася закивала, насторожено глядя мне в глаза и не понимая, от чего меня так срывает, а мне срочно надо было уйти оттуда, иначе я бы не сдержалась. Меня раздражало и дико бесило каждое сказанное им слово, каждый его жест. Во мне клокотала неконтролируемая волна ненависти, и я впервые в своей жизни не могла ею управлять. Потому что этот подонок бросал мне вызов. Я видела по его светлым глазам, черт его знает какого они цвета, я не могла долго смотреть в его смазливо-отвратную рожу, потому что мне в нее хотелось плюнуть. Встала из-за стола и вышла на балкон, ужасно хотелось вдохнуть свежего воздуха, еще никогда меня так не трясло от раздражения и ощущения бессилия, что не могу вышвырнуть морального урода из своего дома прямо сейчас. Я долго стояла, вдыхая вечернюю прохладу и запах сирени. Я должна успокоиться. Таким поведением я ничего не добьюсь кроме отчуждения Таси, я уже видела по ее глазам, что она испытала самое отвратительное чувство, которое родитель может вызвать в ребенке – стыд за него. И я не хотела из-за этого ублюдка терять свой авторитет у дочери. Но еще больше сводило с ума, какими глазами она смотрела на этого мерзавца, словно внимала каждому его вздоху, не то что слову. И я прекрасно осознавала почему – такие нравятся женщинам. Есть в них нечто, сводящее с ума. Совокупность броской внешности, вызова окружающему миру, наглости и какого-то до дикости развитого интеллекта. Лично для меня просто копирующая умников обезьяна, вырвавшаяся из клетки. Опасная, дикая обезьяна, которая корчит из себя человека.
Зазвонил мой сотовый, и я скривилась, увидев – кто звонит. Мой… как же его правильно назвать? Даже не мужчина, не любовник. Приятель, с которым я иногда приятно провожу время. Он, конечно, считает иначе.
– Привет, Вов.
– Я поздравляю тебя с изменницей, моя девочка.
«Моя девочка» и теперь коэффициент моего раздражения увеличился вдвое. Я вообще терпеть не могла все эти «моя», «любимая», «единственная». Пафосная ерунда.
– Спасибо, – бросила взгляд вглубь квартиры – там образовалась какая-то суета, – ты еще в командировке?
– Да, но у меня радостная новость – я дня через три уже приеду и сразу же к тебе. Ужасно соскучился.
Я кивнула сама себе, и вдруг дверь на балкон открылась, резко обернулась, и рука стиснула корпус сотового с такой силой, что, казалось, он затрещал.
– Не помешаю? Настя сказала, что я могу курить здесь. Так обычно делают ваши гости.
Я подчёркнуто равнодушно пожала плечами и отвернулась, делая вид, что меня совершенно не волнует его присутствие.
– Я думаю, можно после моего возвращения куда-нибудь поехать, – голос Владимира не смолкал, – я найду горящий тур, и мы затеряемся на пару дней. Моя командировка была очень удачной, могу себе позволить отдых со своей женщиной.
Я обычно одергивала его каждый раз, когда он пытался заявить на меня какие-либо права, но в присутствии этого мерзавца я не собиралась вести откровенные беседы.
– У меня сейчас на работе полнейший аврал, Вов. И у дочери выпускной на носу и госы. Поэтому с поездками ну совсем никак.
Краем глаза вижу, как ублюдок стал рядом, облокотился спиной о парапет и затягивается сигаретой. Мне плохо видно в темноте его лицо, я вижу только огонек, то блекнущий, то возгорающийся ярче. Меня напрягает, что он стоит рядом. До трясучки хочется выдрать у него изо рта сигарету, сломать ее, а ему указать на дверь. А еще – сменить у себя дома все замки.
– Ты какая-то напряженная. Что-то случилось?
Да, у меня случился подонок, который крутится возле моей дочери, и я не знаю, что мне с этим делать. Подонок, который чуть меня не изнасиловал в подъезде со своими дружками. А ты тут звонишь и бесишь меня.
– Все хорошо. Устала. На кухне крутилась со вчера вместе с Тасей.
Докуривай и вали отсюда. Окурок полетел вниз, и я смерила ублюдка гневным взглядом, а он развел руками и громко сказал:
– У вас нет пепельницы, я мог бы бросить на пол, но так, наверное, некультурно. Мое образование мне подсказывает….
– Кто там с тобой? – о господи, мне только этих дебильных вопросов не хватало именно сейчас.
– Гости моей дочери, Вова.
Подонок злорадно ухмыльнулся. Теперь мне было видно его лицо – свет от фонаря падал как раз на него, и я тут же отвела взгляд. Сунул в рот еще одну сигарету, но уходить не спешил.
– Я позвоню тебе завтра. Мне надо убирать со стола.
Отключила звонок и теперь смотрела в поблескивающие в полумраке наглые глаза пацана.
– А врать некрасиво, Ольга Михайловна. Это ваш любовник?
Адреналин взметнулся вверх пол венам с такой скоростью, что у меня дух захватило.
– Что? – от его наглости я даже не совсем была уверена, что услышала вопрос правильно.
– Я спросил – это ваш любовник?
– Не твое дело. Ты покурил? Все, освободи помещение.
– Я курю обычно по две. Не возражаете? – и прикурил от зажигалки, огонек вспыхнул на несколько секунд и осветил его длинные девчоночьи ресницы, ровный нос и краешек длинной челки, а так же красивые нервные пальцы с рисунками, выбитыми на фалангах.
– Возражаю.
Я выдернула у него изо рта сигарету и вышвырнула с балкона. С какой радостью я бы сделала то же самое и с ним.
– Возражаю. Я вообще хочу, чтоб ты убрался из моего дома, и не понимаю, как у тебя хватает наглости здесь находиться.
Улыбается. Да, он опять улыбается своей чертовой ухмылочкой безбашенного, отбитого уличного мерзавца, уверенного в своей юношеской неотразимости.
– А вы дочери не рассказали, да? У вас пепел на волосах, – протянул руку к моим волосам, и я отпрянула назад. – Почему? Сочли постыдным или слишком волнующим для ее психики?
– Я расскажу, не сомневайся.
– Сомневаюсь. Не расскажете. Вы подавитесь каждым словом. Да и честность не ваш конек.
– Пошел вон из моего дома.
– Мне здесь нравится. И ваша дочь, Ольга Михайловна, мне тоже очень нравится… она похожа на вас. Только вы намного красивее. Там… в подъезде. Они все это увидели, как и я. Вы слишком привлекаете мужское внимание свей узкой юбкой, длинными ногами и этими роскошными волосами.
Он говорил отрывисто и с какой-то непонятной страстностью в голосе, словно сам не мог остановиться, и его будоражили собственные слова.
– Мы не видим таких женщин в повседневной жизни. Только в кино. По телевизору. По-старому, совдеповскому телевизору в однушке с обшарпанными стенами.
Сделал шаг ко мне, а я попятилась назад.
– Вы живете в другом измерении. Едите, пьете, болтаете с подружками. Трахаетесь с богатыми мужиками, а мы можем только облизываться на таких и мастурбировать по ночам. Вы провоцируете голодных своим видом, маячите, как красная тряпка перед носом у быка, понимаете? Вот мы и не сдержались… поначалу. Вас никто не тронул. У вас ничего не украли. А вы до сих пор истерите, но продолжаете носить все эти вещи…
Обвел меня каким-то совершенно диким взглядом с ног до головы. И меня в дрожь бросило, словно, и правда, голодный шакал. Сукин сын, меня просто трясло от его слов и беспредельной наглости, меня подбрасывало от нее с такой силой, что, кажется, я могу его убить.
– Просто убирайся. Я не знаю, что ты делаешь возле моей дочери, но, скорее всего, такое ничтожество, как ты, нашло еще один способ заработать. Так вот, я тебя разочарую – у нас денег нет. Можешь здесь не ошиваться, тебе не выгорит. Тася не будет с тобой встречаться, поверь мне на слово. Тебе не светит такая девочка из телевизора, ясно?
Усмехнулся, как оскалился. Тряхнул челкой, и в ухе звякнуло пару серег.
– А вы стерва, Ольга Михайловна, манипулируете дочерью? Давите на нее? Вы никогда не думали, что манипулировать в этой жизни получается далеко не всеми?
Если бы я могла его ударить, я бы ударила, мне даже хотелось его расцарапать в кровь. Это было нечто животное и неконтролируемое. Никогда в жизни я не испытывала такого жгучего чувства бессильной ненависти.
– Я, может, и стерва, и манипулирую СВОЕЙ дочерью, а ты подонок и мразь, который насилует женщин по подъездам только потому, что они для него недоступны. Просто потому что ты ничтожество.
Дернулся чуть назад, как от пощечины. Улыбка не просто пропала, а и челюсти сжались до скрежета.
– Вас никто не насиловал. Я не позволил.
– Конечно, ведь ты узнал номер моей дочери на дисплее моего сотового.
– Вам становится легче? Когда вы так думаете?
– Нет, мне так становится страшнее. Каждый день идти и бояться, что такая мразь, как ты, может запросто искалечить или убить.
– Раз вам так страшно – водите с собой своего любовника. Пусть не только трахает, а еще и охраняет вас от насильников.
Это был контрольный в голову. Спусковой механизм, после которого у меня сорвало все планки. Я замахнулась, и этот момент дверь на балкон приоткрылась, и Тася замерла на пороге.
– Вы что – поссорились? – как-то разочарованно и грустно спросила она.
– Нет, конечно, – ответила я, и сукин сын снова злорадно оскалился. И я знала почему – я солгала. Нет, он не обезьяна – он все же шакал. Молодой, борзый и жестокий зверь. Он не пощадит никого, кто встал у него на пути.
– Мы говорили с твоей мамой об образовании и его ценности в наше время.
Тася посмотрела на меня, потом на него, и тут же ее взгляд смягчился – она улыбнулась. Ему.
– Мою маму очень сложно в чем-то переубедить. Она свое мнение почти никогда не меняет.
– Это я заметил. Пошли за стол, я хочу попробовать твой торт.
Нарочно демонстративно обнял дочь за талию и увел вглубь квартиры, а я шумно выдохнула, взялась за перила, тяжело дыша и стараясь прийти в равновесие. Подонок наглющий, мерзкий подонок, который прекрасно знает, как манипулировать дурочками-малолетками, и судя по тому, с каким обожанием на него смотрит Таська, он уже запудрил ей все мозги.
ГЛАВА 4
Я смотрела в окно, как Тася вышла его проводить. Стоят у его мотоцикла, и она волосы ему поправляет, а он ноги длинные расставил в ботинках бесформенных и за талию ее держит. Не знаю, что говорит ей, а я все еще клокочу изнутри и жду ее домой. Отошла, шторку отпустила, руки мелко подрагивают. Сама не знаю, что почувствовала там на балконе. То ли испугалась, то ли… не знаю… но было в этом что-то странное. Не смотрел он на меня, как друзья Таськины смотрят. У него взгляд иной. Мужской и наглый. Взгляд, от которого щеки полыхать начинают, и хочется по физиономии ударить, чтоб не смел так разглядывать. Потому что сопляк, пялиться на взрослую женщину. Никакого уважения.
Услышала, как дочь дверь прикрыла, и я тут же позвала ее к себе на кухню, протирая уже помытую посуду полотенцем и расставляя аккуратно на полке в шкафчике.
– Мне не особо хочется с тобой сейчас говорить, мама.
Заявила откуда-то из коридора, и я с трудом подавила вспышку злости. Надо сдержаться. Надо деликатно и аккуратно. И надо сегодня. Завтра уже поздно будет.
– А мне хочется, Настя. Иди сюда, пожалуйста.
Зашла в кухню, стоит в дверях, готовая в любой момент сорваться к себе, а я взгляд на ее губы бросила – красные. Целовалась с ним. Ударить теперь хотелось и ее. Нашла – с кем. С козлом этим малолетним, нищим, наглым. Так бы и умыла, и спиртом губы продезинфицировала. И понимаю, что злость эта какая-то несоразмерная. Какая-то нелепо слишком сильная.
– Сядь.
– Зачем?
– Затем. Садись, я хочу с тобой поговорить.
Дочь села на край стула и смотрит на меня непривычным для меня взглядом. Чужим и колючим. Словно я вдруг врагом номер один стала за какие-то считанные минуты. И она знает, о чем я буду с ней говорить, а точнее, о ком. Она готова к атаке.
– Ты зачем Вадима обидела, мама? Ты же знаешь, как он мне нравится.
Я изо всех сдерживалась, чтоб не разораться и не начать бить эти тарелки о пол. Я обидела ее Вадима. Я.
– Твой Вадик просто уличная босота. Он ничего из себя не представляет. Я уверена, что он наркоман. И на правду не обижаются.
– Откуда такая уверенность? Он даже не курит почти. Сегодня только. Он спортом занимается серьезно и работает. Ему некогда по улицам.
Я звякнула тарелкой и резко к ней обернулась:
– А ты знаешь, чем он занимается? Ты знаешь, какой он? Ты сама говорила, он голову тебе морочит. И вообще, тебе об учебе надо думать и как в универ поступить. Не нравится он мне… Не просто не нравится, а бесит.
– А мне нравится! Мне нравится, понимаешь? Я, может, люблю его.
Я не сдержалась и расхохоталась.
– Любишь? Да что ты понимаешь в этом возрасте о любви! Любит она. И кого? Вот этого…
Таська вскочила из-за стола.
– А ты много понимаешь, да? По себе судишь. Это ты отца никогда не любила. Ты его бросила. Ты вообще кроме себя никого не любишь. Ты думаешь, я стану жить так, как нравится тебе?
– Станешь! – зашипела ей в лицо, – станешь, потому что я тебя содержу, ты живешь у меня в доме. Не работаешь.
Я уже не могла сдержаться, знала, что все не то говорю, что не так надо, а меня несет по течению и сорвало все паруса. В глазах дочери заблестели слезы.
– Это он тебя настроил против матери? Он, да? Ты раньше так со мной не говорила. Посмотри на меня! Я добра тебе хочу, будущего хочу для тебя хорошего. Чтоб человек из тебя получился.
– Не биомусор, да? А я с ним хочу быть. Он хороший, ясно? Ты ничего о нем не знаешь. Он говорил, что ты умная и красивая, и чтоб я слушалась тебя, а ты… ты снобка. Ты злая, мама. Ты не думаешь ни о ком, только о работе своей и о том мужике, который звонит тебе, а ты прячешься, чтоб при нас не говорить. И… эти разговоры о нищебродах, мусоре… ты понимаешь, как это мерзко?
Она расплакалась, а я схватила ее за плечи.
– Тасенька моя, я же люблю тебя, я все для тебя. Я не хочу, чтоб ты за такого замуж вышла, или вот с таким…
– С каким – таким?
Сбросила мои руки.
– Какой он не такой? Не богатый? Что с ним не так?
Мне захотелось крикнуть ей в лицо – какой, но я вдруг поняла, что она меня сейчас не услышит. Она зациклена на нем, он просто въелся ей в мозги, и, чтоб я сейчас не говорила, она все воспримет в штыки..
– Это ты не такая! Что тебе надо было от папы? Чем не такой был? Не изменял тебе, не обижал, а ты его предала… Ему до сих пор больно. Ты людей не ценишь, не знаю, какими мерками ты их измеряешь… но они неправильные, мама.
А вот и бессилие, оно навалилось тяжелейшим грузом и придавило меня к полу, как мешком с камнями. В горле начало драть комком рыданий. Словно она меня бьет своими словами в солнечное сплетение. Я выпрямилась и набрала побольше воздуха.
– Ты не будешь с ним встречаться, Тася. Я не позволю. Я все расскажу отцу.
– Буду! Я сама все ему рассказала. Папа знает о Вадиме! Ясно? Не выйдет, мама. Шантаж не получится.
Выскочила из кухни и стукнула дверью у себя в комнате. Потом что-то протащила по полу – кроватью от меня забаррикадировалась. Я села за стол и закрыла лицо руками. Что я делаю не так? В каком месте я упустила? Как так? Я решительно встала из-за стола и пошла к ее двери, громко постучала.
– К отцу поедешь. Сдашь экзамены и все. Нечего тебе тут делать. Пусть он за тебя отвечает!
Она разрыдалась еще сильнее, а я в бессилии зашла к себе и сползла по стене на пол, закрыла лицо руками, меня трясло и, казалось, даже внутри все ходуном ходит. Никогда раньше так не конфликтовала с ней, никогда она мне не говорила таких слов. Словно не моя дочь сейчас стояла передо мной, а некто похожий на этого ублюдка… Я должна успокоиться, должна хорошо подумать и взять себя в руки. Она просто попала под его влияние. Это моя дочь, и я знаю, как себя с ней вести. Все будет хорошо.
Уснуть я так и не смогла, всю ночь просидела у окна, сжимая плечи руками и глядя на деревья, покрытые белыми цветами как снегом. А ведь я тоже была подростком, делала глупости. Если, конечно, можно так назвать связь с моим бывшим мужем. Выпускной, много выпивки, и один из самых крутых парней с деньгами везет меня на своей машине к себе на дачу дальше отмечать. Леша давно на меня глаз положил, а моя мама изо всех сил дружила с его родителями. Именно изо всех сил, потому что мама всегда дружила с нужными людьми. Она так привыкла. У нее всегда и везде были знакомые. Мы переспали в ту ночь, и, наверное, именно этого я ему так и не простила. Он напоил меня шампанским на их даче и взял. Нет, не насильно, но и не совсем по моей воле. Утром окажется, что мы это делали несколько раз, а через пару месяцев меня начало рвать и тошнить. Леша пришел ко мне сам, моя мама позвонила его матери, и он на коленях умолял меня дать ему шанс, родить нашего ребенка. Мы поженились, и эта свадьба больше походила на какую-то коронацию. Пафосный фарс с самыми крутыми фотографами. В самом крутом ресторане города. Я не знала в лицо ни одного из гостей, и их было так много, что я никого не запомнила. Ночью он взобрался на меня и под мой застывший взгляд трудился над моим телом, а меня вырвало, едва он кончил. Нет, Леша был очень хорошим, он много сделал для меня и безумно меня любил. Но в один момент я поняла, что больше не хочу – как надо, и я представляю из себя не меньше, чем он, и я больше не хочу смотреть в потолок, когда он надо мной пыхтит. Может, я фригидная, и ему вот так не повезло, а мне ничего и не нужно. Я сама о себе позабочусь.
Сейчас я не знала – хочу ли того же для своей дочери… И чего я вообще хочу для нее. Но я точно знала, что не такого ублюдка, как этот оборванец без гроша в кармане. И дело не только в деньгах, а в том, что такие вот их не умеют зарабатывать. Они выдирают эти деньги где умеют, а потом гниют на нарах. С ним она будет как на пороховой бочке. Он ей жизнь сломает. Не позволю ей себя закапывать.
Утром я забрала у нее сотовый и вырубила в доме модем, а еще сказала, что, если узнаю об их встречах, она в тот же день уезжает к отцу. Мне казалось, что я справилась с проблемой. Наивная. Какая же я наивная. Из моих намерений мягко и тактично с ней поговорить ни черта не вышло. Мы обе изошлись на эмоции, и все из-за этого подонка. Ничего… все пройдет. Я в это верила. Наверное, каждый из родителей рано или поздно оказывается в ситуации, когда понимает, что уже не имеет никакого влияния на своего ребенка, и это выбивает почву из-под ног и причиняет сильную боль, с которой практически невозможно справиться. В этот момент дети от нас и уходят, даже если и продолжают с нами жить под одной крышей.
Какое-то время воцарилось спокойствие, и я не слышала ничего о Вадиме, а дочка вроде бы успокоилась, и мы даже начали разговаривать. Такое затишье перед большой бурей, которая к чертовой матери все сметет на своем пути. Но в моей жизни бури случались весьма редко, единственной был мой развод, когда против меня ополчились все, включая моих собственных родителей.
И я искренне надеялась, что больше не встречу того мерзавца никогда. Я ошиблась. В тот день с утра были пробки, и машины стояли чуть ли не на тротуарах. По понедельникам всегда так – яблоку негде упасть. Мне пришлось свою бросить за два квартала от офиса. Даже платная стоянка была забита, а я вышла на работу не рано, с утра до ночи делала частные переводы. Надо было на поступление поднакопить, а у мужа я не любила выпрашивать. Я вообще не любила чувствовать себя кому-то обязанной. Задержалась допоздна, сама не заметила, как начало темнеть. Уборщица постучала вежливо в мой кабинет. Намекая, что пора бы и честь знать, ей из-за меня тоже задерживаться придется.
Я извинилась. Сложила книги и словарь в сумочку, упаковала документы в файлики, чтоб поработать ночью, потому что все же не успела сделать важный перевод с китайского для компании по производству электроники и ее представителей в нашем городе. Набрала Тасю, проверила, что она дома. Последнее время я делала это постоянно. Как оказалось, совершенно не напрасно и напрасно одновременно, так как воду в кармане не застегнешь – все равно просочится, она тоже просачивалась из-под моего контроля куда-то в улицу и в проблемы. Просачивалась к нему… но я-то свято верила, что с этой бедой справилась и отделалась легким испугом.
Вышла из офиса, и пошла по узкому тротуару, цокая высокими каблуками по направлению к припаркованной машине. Это случилось настолько неожиданно, что от испуга и шока я выронила и сумку, и сотовый, и все папки.
Передо мной появился этот парень. Из ниоткуда. Просто из воздуха. Приземлился на ноги и пружинисто выпрямился. На нем светлая толстовка с капюшоном и светлые штаны, рваные на коленях. Лица почти не видно, но я его узнала. Сама не знаю, как, но узнала. Вскрикнула, а он ухмыльнулся, и белоснежные зубы сверкнули в полумраке.
– А вы не усвоили урок, Ольга Михайловна, продолжаете ходить в темноте. Кстати, добрый вечер.
Ни черта он не добрый, если ты свалился на мою голову. Наклонился вместе со мной собирать папки и бумаги, подавая их мне и глядя на меня из-под капюшона.
– Вы сейчас нарочно делаете вид, что меня здесь нет, или это воспитательные приемчики?
– Просто уйдите, не надо мне помогать и вообще ничего не надо.
Я нервничала и, нет, это не было страхом, это было едкое раздражение и что-то еще, не поддающееся определению. Нечто пугающее, неприятное, заставляющее не смотреть ему в лицо и стараться быстрее все сложить в сумочку, и бежать от него без оглядки.
– Темно уже. А вы ходите одна.
– А ты весь испереживался, да?
Он подавал мне разлетевшуюся на части ручку и несколько тетрадных листов с набросками переводов. И у меня вся кровь к щекам прилила, когда увидела, как он смотрит на мои колени, а потом в вырез блузки под жакетом, даже рот чуть приоткрылся. Я резко встала на ноги, одергивая юбку, и он выпрямился вместе со мной, трет ладонь о ладонь с растопыренными пальцами. Кажется, что он тоже нервничает.
– Конечно, ведь вы – мать моей девушки, – улыбнулся и сунул руки в карманы.
– Тася не твоя девушка и твоей девушкой никогда не станет. Ясно? Просто забудь о ней и все. Дай пройти.
В этот раз он посторонился. А я так и не смотрела на него. Не хотела. Знала, что увижу глаза его наглые, и волна протеста захлестывала, как цунами. Волна протеста и понимание, что на меня так никто и никогда не смотрел.
– Может, подвезете? Мне в ваш район как раз надо, заодно побуду вашей охраной.
Я усмехнулась, от этого нахальства злость перерастала в нервный припадок, и бесит, что рядом идет, спиной пятится, чтоб на меня смотреть, сверлить, жрать этими своими волчьими глазами.
– С такой охраной и маньяки не нужны, – огрызнулась я, отыскивая взглядом машину.
– Вам идет бордовый цвет, Ольга Михайловна.
Я резко остановилась, и он остановился, руки из карманов так и не вытащил, смотрит, как и всегда, исподлобья и какую-то травинку жует. Губы у него очень полные, поблескивают, влажные. Очень красивые губы.
– Комплименты папа говорить научил или прочитал где-то?
Улыбка с его лица пропала, и взгляд уколол почти ощутимо на физическом уровне. Очень «говорящая» у него мимика – то обжигает, то пугает, то… не знаю что. И мне ужасно не нравилось, что не знаю. Неуютно становилось.
– Что вы, Ольга Михайловна, я ж читать не умею. Образования никакого. Это просто природный талант.
Насчет отца промолчал. Значит, либо нет отца, либо алкаш какой-то. И опять волна презрения вместе с каким-то ощущением непонятным. Ощущением, что он не из-за дочки ходит за мной. Ощущением, что я ему нравлюсь, и тут же как хлыстом по спине. Мерзость какая. Мелкий уличный ублюдок с его симпатиями ко мне и к моей дочери не имеет права даже приближаться к нам обеим. Я пикнула сигнализацией и открыла дверцу машины.
– Значит, не подвезете?
Придержал дверцу рукой. Нависая надо мной и не давая сесть в салон автомобиля.
– Талантливый и догадливый.
Оттолкнула в грудь и, захлопнув дверцу дрожащей рукой, сунула ключ в зажигание, взревел мотор, и я нажала на газ, включая фары, сдавая назад и видя, как ловко он отскочил в сторону и, пока я выруливала с парковки, смотрел в лобовое стекло, сунув руки опять в карманы и спрятав лицо под капюшоном, а потом легко, как пантера, запрыгнул на забор, а затем и вскарабкался на само здание соседних офисов. Когда я выехала на дорогу, у меня все еще дрожали колени и не от страха… я так и не поняла, почему рядом с ним меня все время пробивало дрожью.
ГЛАВА 5
Я остановила машину у дома, посмотрела на окна – дочь дома. Свет горит на кухне и в ее комнате. Выдохнула с облегчением и вышла из авто, перекидывая сумочку через плечо. Настроение безнадежно испорчено, и руки все еще подрагивают. Выбил из меня все равновесие. Никогда еще я не ощущала потерю контроля над своими эмоциями и гневом. Надо просто успокоиться. Какой-то сопляк точно не сможет превратить меня в нервную истеричку.
«Уже превратил» внутренний голос звучал злобно и с ненавистью к самой себе.
Зашла в подъезд, но дверь не успела закрыться. Характерного хлопка я не услышала, и, обернувшись, я увидела Вадима. Запыхавшийся, толкнул дверь руками. Вот этого мне только и не хватало. Что ж это делается такое? Почему он никак не оставит меня в покое? Я ускорила шаги к лифту, нажала на вызов и стиснула ручку сумки сильнее. Черт, почему я так и не купила газовый баллончик.
– Кажется, мы попрощались, – нервно гладя на светящиеся цифры вверху.
Когда поравнялся и стал рядом, глядя на меня – я этот взгляд ощущала всем телом.
– Не попрощались, и я решил, что это невежливо.
Нааааглаыыый гад.
– Ничего, я переживу.
Чееерт, и даже если закричу, ни одна тварь не выйдет ведь. Обещали скоро посадить у нас вахтера в подъезде. Но черт его знает, когда это произойдет. Идти по лестнице не вариант, как и ехать с ним в лифте. Стоит рядом, не уходит, и я не замечаю, как нервно нажимаю на кнопку вызова.
– Нервничаете? Боитесь меня?
– Кажется, это логично. Ты что – следил за мной?
– Да.
Меня аж подкинуло, и я резко вскинула на него взгляд – снял капюшон, и волосы торчат в разные стороны, половина на лоб неровно упала. Такой юный, растрепанный и… и красивый.
– Зачем?
– А я вас теперь каждый день с работы домой провожаю. Вы просто не видели.
И впервые за все это время я посмотрела ему в глаза. Зачем не знаю. Я пожалела об этом в ту же секунду, в то же мгновение, потому что меня как током ударило, и внутри что-то всколыхнулось, как смерч под ребрами завертелся, и от него пепел в разные стороны. Словно это я там сгораю за какие-то доли мгновений. Безумно красивые глаза у него, дикие, цвета насыщенного сине-серого, цвета ненастного неба во время грозы или за секунду перед вспышкой молнии, брови густые и широкие, и оттого взгляд всегда как исподлобья. Смотрит вызывающе, нагло, с мужским блеском в зрачках… о боже, я просто запуталась. Не может он так смотреть на меня. Не может, и все. Мне кажется. Просто он зарвавшийся подонок, у которого нет никаких границ. Унизить взглядом своим тоже хочет. Судорожно сглотнула. Врет. Не провожал. Я б увидела. Ничего не пойму – зачем он все это говорит? Пытается мне угодить, умаслить меня? Я вообще себя рядом с ним голой чувствую и униженно растерянной. Мне не нравилась эта потеря контроля. Ужасно хотелось бежать, притом неизвестно куда. Мысленно я словно металась по клетке и не знала, где из нее выход.
– Тебе это ничем не поможет. Тася все равно не будет с тобой. Я не позволю. И можешь не провожать.
Лифт приехал, я двинулась в сторону кабинки, и он вдруг схватил меня за локоть.
– Потому что этот ваш приезжает? Я слышал. На крутой тачке с работы забирать будет, да?
– Не твое дело. Оставь меня в покое. Меня и мою дочь!
Дернула рукой и вошла в лифт. Стараясь не смотреть на него. Я вообще растерялась и понять не могла, что именно чувствую. И руки все еще подрагивают. Нажала на 7 этаж, выдыхая шумно и резко, когда дверцы закрылись, оставляя его по ту сторону. Закрыла глаза. Да что ж это такое? Что ж меня от него так потряхивает. Наглая сволочь, ни капли ни стыда, ни уважения. Едва из лифта вышла, в сумочку полезла за ключами, как он вдруг из темноты мягко приземлился рядом со мной. С лестничных перил соскочил. Охнула, а он за талию подхватил и в стену впечатал.
– Я бы не позволил им с вами ничего сделать, слышите? Хочу, чтоб знали. Не позволил бы… но вы такая… такая красиваяяя. С ума сойти.
Меня парализовало от неожиданности и от этой внезапной близости. От него пахло уличной свежестью, зеленью, жвачкой, сигаретами и особенным запахом его личным. Оттого что лицо вплотную к моему приблизил, его челка мне лоб щекочет. А я невольно на губы его посмотрела, и вдруг как ошпарило – невольно представила, как эти губы мои целуют. Они, наверное, очень упругие и мягкие… по телу волной прошла дрожь, и я рвано выдохнула.
– Отпусти, – хрипло словно голос вообще не мой, вцепилась в его толстовку на сильных плечах, и в горле пересохло от ощущения мышц железных под пальцами. Молодой зверь, пружинистый, гибкий и такой бесстыжий. Губы к моим губам приблизил, считанные наносекунды от поцелуя и прикосновения. Меня трясти начинает, дыхание сбивается, как и его, а он вдруг ухмыляется и сильной ладонью обхватывает мой затылок, зарываясь в волосы, у него такие пальцы настойчивые.
– Врете вы все, – шепотом, выдыхая мне в губы, почти касаясь их своими, – вы с Тасей мне не даете встречаться, потому что я вам нравлюсь.
Это было ведро холодной воды. Нужное, невероятно ледяное, отрезвляющее до боли в груди. Ударила по щеке так звонко и сильно, что ладонь вспыхнула пожаром, а он продолжает ухмыляться и даже с места не двигается.
– За правду всегда бьют очень больно, Ольга Михайловна.
– Никогда, – прошипела ему в лицо, – никогда больше не ходи за мной, никогда не разговаривай и не приближайся ко мне. Иначе…
– Иначе что?
Тут послышалась возня за дверью моей квартиры, и она распахнулась, на пороге стояла Тася с округлившимися от удивления глазами.
– Мама… Вадик?
Я судорожно глотнула воздух, поправляя тонкий шифоновый шарфик на шее и чувствуя, как задыхаюсь, и губы все еще щекочет его дыханием.
– Да. Он хотел к тебе зайти, а я не позволила. Все, зайди в дом. Он уже уходит.
Взгляд на ублюдка – руки в карманы снова сунул и ухмыляется, приподняв одну бровь, и я знаю, чему улыбается, сволочь. Тому, что я опять вру из-за него. На дочь посмотрела, а она взгляда с него не сводит и щеки пылают. Кажется, сейчас вспорхнет как бабочка и в его сторону полетит.
– Привет.
– Привет, мелкая. Как дела? Не умаялась в клетке?
Дочка губу закусила и смотрит на него смущенно-радостно. Что ж это за хаос происходит, словно спектакль какой-то дешевый и декорации явно не в моем вкусе, как и фальшивая игра некоторых актеров.
– Так, давай в квартиру, Настя, все.
– Мам, я тут постою с ним, пожалуйста. Пять минут.
– НЕТ! В дом я сказала!
Буквально затолкала ее в квартиру и закрыла дверь на все замки.
– Ненавижу тебя! – Настя в слезах бросилась к себе в комнату, – ты бессердечная, мама! Ты бес-сер-деч-ная!
А я в ванную прямо в одежде и в обуви зашла, сумка на пол соскользнула. Стою, смотрю себе в глаза. И в голове мелькают картинки – его лицо так близко и запах в ноздри забивается. Запах дыхания, запах его кожи и волос. И губы… проклятые губы. Нееет. Я ведь не ждала, что он поцелует меня! Я ведь этого не хотела? Хотела… хотела… хотела. Эхо его голосом. О, господи!
Прижала руки к щекам и закрыла глаза. Открутила кран и начала брызгать себе в лицо, умылась и снова в зеркало – по щекам черные потеки от туши и пальцы губы трут.
«Вы такая… такая красиваяяя. С ума сойти».
На повторе голос хриплый, возбужденный, срывающийся, как и дыхание. Он ведь по лестнице за лифтом бежал… за мной… Нет. Все. Бред какой-то. Я все себе придумала. Конечно же, придумала. Ублюдок к Таське подбирается. Медленно выдохнула, смыла до конца косметику и, сбросив туфли, пошла к комнате дочери.
– Тась. Тасенька моя, давай поговорим, а?
– Не хочу с тобой говорить.., не хочу… ты мне жизнь портишь… ты мне все ломаешь. Он ко мне пришел, а тыыыы. Он же ни к одной так… все за ним, а он ко мне постоянно сам.
Постоянно? В висках адреналин пульсирует. Вот же ж сукин сын. А Настя всхлипывает и давится словами. Я лбом к двери прислонилась. Надо к отцу ее отправлять, иначе не удержу я ее, не услежу. Пусть едет и там учится. Так лучше для всех будет. Потом приедет на каникулы, и жизнь будет иными красками играть.
Достала дрожащими руками свой сотовый из сумочки. Набрала бывшего мужа…
С Лешей мы договорились, что он заберет Таську на выходные, а после выпускного и экзаменов она переедет к нему и поступать уже там будет. Конечно, он очень сильно удивился, почему я вдруг передумала, и пытал меня вопросами, даже несколько раз перезвонил. Но я была готова терпеть его перезвоны, его внимание, лишь бы он сделал все, как я прошу. Я обещала, что мы поговорим, и я все расскажу, когда приеду ее забрать. Теперь у нас началась молчаливая война. Больше никакого перемирия. Она не завтракает дома, демонстративно тратит отцовские деньги на еду в школе, приходит с учебы и запирается от меня в комнате. Говорить со мной не желает. Молчание и полный игнор. Ничего. Перебесится. Пройдет. Как говорится – главное, не упустить момент, когда уже будет поздно. Я считала, что не упущу и поступаю правильно. А сама на работу приезжаю, и все мысли только о ней. Как поговорить? Как убедить, что я ей добра желаю. Что не пара он ей, и не только потому что не из мажоров, а потому что подонок он и рано или поздно боль ей причинит, и будущего ей никогда хорошего не обеспечит. О нем вообще думать не хотелось, едва вспомню, как щеки гореть начинают и руки подрагивать. Домой я теперь уезжала всегда пораньше. Но сегодня Вова обещал за мной приехать, и я на такси добралась с утра. В городе проходило какое-то празднество местного разлива – очередной депутат и кандидат в меры пускал избирателям пыль в глаза бесплатными развлечениями в центре недалеко от моего офиса.
Я думала, увижу своего любовника (про себя я называла его именно так и не знаю почему) и забуду про подонка с волчьими глазами, все на место встанет. Обязательно перестану прокручивать нашу последнюю встречу и искать в себе всякие моральные изъяны. Все же Вова мне нравился, и нравилось, как он ко мне относится. Мы договорились, что я доделаю «хвосты» по последним переводам, и он заедет за мной попозже.
Вова заявился с цветами и послал смску, что ждет на дальней парковке. Возле торгового центра по вечерам тоже особо негде стать, а особенно в праздники. Тем более там шла премьера какого-то ожидаемого молодежного боевика, а из центра дорогу к вечеру перекрыли. Вначале я ужасно обрадовалась, словно какое-то избавление появилось от наваждения по имени «Вадим»… но, едва увидев Владимира, почувствовала вселенское разочарование. Даже не знаю почему. Иногда такие вещи трудно объяснить. Вроде хороший человек, и всего день назад казалось, что у нас может что-то выйти с ним и даже с дочерью думала познакомить. А сейчас смотрю на него, стоящего у машины с букетом длинных бордовых роз, и думаю о том, что скучно мне. Он скучный, розы его банальные скучные. Все, что сделает, наперед знаю, и куда пойдем, и что скажет. Что-то не так со мной. Надо к психологу сходить, как Ленка советует. Точнее, она советует найти себе страстного ухажера и трахаться до смерти, ну или пойти к психологу. Мне кажется, что для меня реальней все же пойти к психологу. До смерти только в книгах и в кино трахаются. У меня бывало долго и не очень. Приятно и так себе. Иногда мне нравилось, как Вова ласкает мое тело и шепчет нежности, иногда меня это не совсем трогало. Но отношений хотелось. Я не знаю, как это объяснить. Одной быть как-то не совсем правильно. Менталитет у нас такой, принято с кем-то встречаться.
Поцелуи, скорее, раздражали сегодня, чем нравились. Мне казалось, что у него тонкие губы и говорит все как-то не так, и смотрит… смотрит словно собака побитая, ждет подачки. Жаждет. Вроде голод в глазах. Но отталкивающий, не притягивающий. Наверное, я плохой человек, и правда, нет во мне ничего женского, как говорил Леша. Не заводит меня никто, не трогает, не будоражит.
– Ну что, милая? Поехали отужинаем и ко мне? – в глазах надежда и нечто жалкое, умоляющее. Я вдруг поняла, что вот она их общая черта с Лешей – раболепие какое-то, навязчивость. И уйдя от мужа, я нашла себе примерно такого же, как и он. Возможно, потому что это удобно. Я сама совсем не мягкий человек, и мне сложно выдерживать чей-то напор… а, оказывается, и вот такое отношение я тоже с трудом выдерживаю. Может, моя судьба как раз быть одной.
«Милая». Всегда ведь так называл, а сейчас почему-то бесит до невозможности, и выражение глаз его тоже бесит. А я очень сильно не люблю, когда меня что-то бесит и напрягает. Отношения все же должны приносить удовольствие. Я осторожно высвободилась из объятий Вовы и медленно выдохнула, прежде чем сказать:
– Я очень устала за эти дни, Вов. Отвези меня домой.
– Как домой? Почему? Я этот день ждал. Минуты считал. Ты вчера тоже не смогла. Я соскучился.
Я знала, что означало его «я соскучился». Он хотел секса. За лицо схватил и к себе прижимает, в губы губами тыкается, колет меня розами сзади и к машине подталкивает.
– Давай хотя бы здесь, Оляяя. Я так хочу тебя, пожалуйста. Разочек. Я всю командировку терпел. Мужики по блядям, а я о тебе думал.
В шею целует липко как-то, не приятно, и я сама не поняла, как отталкивать его начала. Оттягивать от себя за шиворот.
– Устала я. Завтра поговорим. Вова, ты слышишь меня? Не сегодня. Не сейчас.
Но он не слышал, шарил руками по моей спине и бормотал, как заведенный:
– Соскучился… ужасно соскучился.
– Нет!
Дверцу в машине открыл и пытается впихнуть меня на заднее сиденье. И в этот момент его вдруг кто-то словно отшвырнул от меня. Я только и успела вскрикнуть, когда парень в черной короткой кожанке ударил Вову кулаком в лицо, и того отбросило на спину на асфальт между машинами.
– Тебе сказали «нет», урод?! – голос Вадима звучал иначе, чем обычно, он словно рычал и снова ударил, нависая сверху. Только он не знал, что Вова бывший профессиональный боксер, что он просто не ожидал.
Когда я бросилась их разнимать, мой любовник уже нанес парню несколько ударов в голову и в живот, метко, отточено в одну точку. Вадим давал сдачи и дрался, как дикий зверь, но против профессионала он был слишком неумелым. Вова несколькими ударами уложил парня на асфальт, и когда замахнулся еще раз, я вцепилась в его руку.
– Хватит! Хватиииит! Вы совсем сдурели! Воваааа, это же мальчик совсем. Посмотри. Он же юный, глупый. Ты убьешь его!
Владимир повернул ко мне разбитое в кровь лицо и скривился, глядя в глаза.
– Знаешь его? Знаешь! По глазам вижу! Это из-за него «нет»?
И снова замахнулся, а я на руке у него повисла.
– Это мальчик моей дочери. Вова, оставь его. Отвезти меня домой, слышишь? Не надооо!
Вова оттолкнул меня и встал во весь рост, отряхнул штаны и, не глядя на меня, процедил.
– Сама доедешь. Такси вызови, как утром. Спасибо за радушную встречу, Оля.
Сел в машину и повернул ключи в зажигании. Смотрит на меня через лобовое стекло. Ждет, что с ним поеду, наверное. Что побегу, прощения за что-то попрошу.
К черту. Я не стала удерживать. Ну и пусть уезжает. Вызову такси. Надо было реально ехать домой самой. Господи, что ж за сумасшествие последнее время творится? Притом со всеми!
Вадим застонал и тихо выругался, и я склонилась над парнем, он руками за бок держится, скрючился весь. Внутри все как-то сжалось и засаднило. Дурак. За меня заступаться полез. Вот же ж дурак. Отчаянный. Совершенно отбитый на всю голову идиот. Видел же, что тот бьет профессионально, и все равно кидался. И червячок внутри сомнения и какого-то восхищения, что ли. Легко бить, когда сильнее и знаешь как… а когда знаешь, что тебя поломать могут – это уже смелость и сила характера. Отчаянная и не всегда нужная, но вызывающая восхищение.
– Вадим! Ты меня слышишь? Где болит? Может, скорую вызвать?
Стала на колени возле него и лихорадочно достала из сумки бутылку с минеральной водой. Стащила с шеи шарфик, смочила его и хотела кровь со скулы парня вытереть, но он руку мою оттолкнул и со стоном встал с асфальта, все еще придерживая правый бок.
– Да пошли вы, Ольга Михайловна! Я вам не мальчик!
Прихрамывая, направился к выходу с парковки, а я сама себе лицо водой протерла. Выдохнула тяжело, поднялась на ноги, отыскивая сотовый в сумочке.
Как назло, ни по одному номеру на данный момент нет машины. Смешно. Полный город людей и автомобилей, а я не могу в центре такси вызвать. Ладно, поеду на общественном транспорте. Пошла по тротуарной дорожке мимо фигурных фонарей по направлению к остановкам маршруток. Позади послышался рев мотоцикла, и через секунду Вадим остановился возле меня, притормаживая и цепляя асфальт ногой в тяжелой кроссовке.
– Садитесь. Домой отвезу.
– Да пошел ты.
Иду вперед и на глаза какого-то черта слезы наворачиваются. Сама не знаю отчего. День какой-то отвратительный, или я от всего устала.
– Обиделись? Садитесь. Сейчас час пик, в автобус не втиснуться.
Повернулась и посмотрела на его разбитое в кровь лицо, скрытое под шлемом, на ссадину на щеке. Придурок. А ведь, и правда, домой провожает.
– Ты зачем влез? Кто тебя просил?
– Он вас лапал и лез к вам насильно.
Я обернулась и подошла вплотную к нему.
– Послушай меня, Вадим. Я не знаю, в какие игры ты со мной и с Тасей играешь. Но моя личная жизнь и ее жизнь тебя совершенно не касается, ясно? И не считай себя вправе в нее вмешиваться и лезть, куда тебя не просят.
– У вас каблук сейчас сломается.
Едва он это сказал, я подвернула ногу, шпилька застряла в дырке между плитами тротуарной дорожки. Он расхохотался, трогая разбитые губы. А мне захотелось врезать ему сумочкой по башке, но на нем шлем, и я стиснула в бессильной ярости челюсти, тяжело дыша через нос.
– Садитесь или все еще хотите пешочком и на автобусе?
Я сама себе не поверила, когда сняла туфли и села позади него на мотоцикл.
– Без шлема не поедете.
Снял со своей головы шлем и спрыгнул с мота. Теперь я видела, как сильно ударил его Вовка – на скуле кожа лопнула до мяса и нос разбил. Я руку протянула и тут же одернула.
– Там бы швы наложить.
– До свадьбы заживёт, – усмехнулся белозубым ртом и совсем на подростка стал в этот момент похож.
Надел на меня шлем, а сам взгляд на мои ноги опускает, туда, где длинная свободная юбка задралась, смотрит на колени и ремешок все никак не застегнет, и взгляд… там совсем иной голод. Отчаянный, зверский, обещающий какой-то ад кромешный, от которого мне самой ужасно жарко становится. Вблизи его глаза блестят лихорадочно и алчно, и я вижу, как он к губам моим совсем недавно наклонялся.
Помню… помню, что нельзя смотреть ему в глаза, что это совсем юный мальчик, и что он нравится моей Таське. Я все помню.
И когда он, сев впереди меня, руки мои за запястья взял и на свой торс поверх майки положил, я тоже все это помнила… только глаза вдруг закрылись, когда запах его почувствовала. Кожаной куртки, свежести и безбашенной молодости. Запах страсти… мне вдруг показалось, что она должна пахнуть именно так. Адреналином, запретом, опасностью и им.
ГЛАВА 6
Я невероятно старалась держать дистанцию, не прислониться грудью к его спине, не сжать сильнее пальцы на его торсе. И в душе мне уже совсем не тридцать четыре, мне… а черт его знает сколько мне и в каком возрасте еще захватывает дух, дергается, как бешеное, сердце, и хочется раскинуть руки и лететь-лететь-лететь. С ним было все как-то просто. Не так, как в моей большой и взрослой жизни, когда каждое слово и движение обдумываешь заранее или наперед что-то разрешаешь, или не разрешаешь самой себе, обдумываешь последствия, контролируя эмоции и поступки. Нет, с ним было «здесь и сейчас». Это пугало до дрожи во всем теле и в тот же момент казалось, что нет в этом ничего такого, и что взрослой я буду через десять-двадцать минут, а пока что можно. Я ведь не делаю ничего такого… я просто живу?
Ладони ощущали его гулкий и быстрый стук сердца, ощущали худощавое тело и в то же время жесткие мышцы живота. Рельефно напрягающиеся, когда мотоцикл накренялся, и мы под каким-то немыслимым углом обгоняли машины, неслись по обочине. В такие секунды я все же прижималась к нему инстинктивно и впивалась в его футболку дрожащими пальцами, и мне казалось, что сердце под моими ладонями начинало биться намного быстрее. И ни одной мысли в голове, кроме свиста ветра и ощущения свободы. Запретной, неправильной, отвратительной свободы, за которой непременно последует расплата. И плевать.
Ногами касаться его ног, ощущая трение шва джинсов о внутреннюю поверхность бедер, и внизу живота начинает потягивать еще незнакомой тяжестью, томлением и желанием чего-то большего. И, нет, я не наивная дурочка, чтоб не понимать, чего именно. Просто раньше никогда не ощущала вот так ни с чего, просто с присутствия, с запаха, с прикосновения к мужскому телу. Безумие какое-то. И нет, мозг не отключался, он совершенно участвовал в процессе и понимал, что именно я чувствую, отрицал, вопил, бился в истерике, но это не отменяло участившегося дыхания и влаги между ног, напряжения груди, прижимающейся к его спине, и покалывания в сосках, трущихся о кожаную материю. И перед глазами губы-губы-губы. Его порочные и наглые на мне. О господи….
А потом начался дождь, неожиданный, поздневесенний, с тяжелыми учащающимися с каждой секундой каплями и взметнувшимся вверх в воздух запахом мокрого асфальта, цветущих деревьев и молодой листвы. Вадим свернул куда-то к скверу, к одинокой остановке, и затормозил.
– Надо переждать. Стеной сейчас польет.
А сам сидит и не слазит с мота, и я сижу, руки так и не опустила, сжимаю его грудную клетку, боюсь пошевелить пальцами. Дождь усиливается, барабанит по моему шлему, и я вдруг понимаю, что мы сейчас насквозь промокнем. Парень слез с мотоцикла и подал руку мне, а потом подхватил за талию и, прежде чем я успела воспротивиться, поднял и перенес на скамейку. Осторожно поставил.
– Вы босая, – объяснил свои действия, глядя на меня каким-то совершенно ошалелым взглядом, пока я снимала шлем и отдавала ему. Забрал, положил рядом с моими ногами, продолжая смотреть, и я вижу, как дергается его кадык и сжимаются челюсти, и уже понимаю почему – мокрое платье облепило мое тело и грудь с торчащими от прохлады и возбуждения сосками, и он смотрит, нагло смотрит именно туда застывшим взглядом, от чего они сжимаются еще сильнее, вытягиваются под наглыми бесстыжими глазами мальчишки. Вскинула руки, прикрываясь, и он тут же отвернулся, нервно поправил мокрые волосы рукой и прислонился к стене, доставая сигарету из пачки. Козырек остановки обломан и внутри почти нет места. Я вижу, как дождь продолжает заливать спину Вадима, а он затягивается сигаретой и молча смотрит в одну точку. Длинные мокрые пальцы, блеск какого-то кольца-железяки с черепом и эти рисунки, которые то ли отталкивают, то ли притягивают. Их хочется рассмотреть и потрогать.
– Иди сюда, ты весь промокнешь.
Ухмыльнулся так по-ребячески безбашенно, что у меня от его улыбки дух захватило.
– Уже.
– Промокнешь еще больше и заболеешь.
– Куртка теплая и не промокает.
А мне самой прохладно, и мокрое платье холодит тело, стараюсь не прижиматься к стене, чтоб не было еще холоднее, опустилась на корточки и села на скамейку, обхватывая себя руками. Все под его взглядом, который жжет все сильнее, настойчивей. В нем столько голода и срасти… на меня никогда так не смотрели.
– Замерзли?
Щурясь от дыма и выпуская густым облаком в сторону.
– Есть немно…
Не успела договорить, он щелчком выкинул окурок в лужу и подошел ко мне, снимая куртку и набрасывая мне на плечи. И снова слишком близко. Слишком. Присел на корточки и в глаза мне смотрит своими горящими серо-синими с мокрыми ресницами, вода с его челки капает на лицо и катится по щекам к губам. Его губы… блестящие, чуть приоткрытые. Сама не поняла, как провела ладонью по мокрой гладкой щеке, а он сидит все так же прищурившись, и я слышу, как он дышит. Глубоко и часто, очень шумно. Тело греет его куртка, но я не перестаю дрожать и теперь дышу целиком и полностью его запахом и близостью.
Уже двумя руками обхватываю его лицо, рассматривая ссадины, проводя кончиками холодных пальцев по бровям, щекам, зарываясь в волосы. А он стал на колени и уперся руками в лавку по обе стороны от меня, и дышит через нос так сильно, что раздуваются ноздри.
Я губ его коснулась, и мы оба вздрогнули. Вадим вдруг схватил меня за бедра и рывком дернул к себе, заставляя раздвинуть ноги и, рвано всхлипнув, впиться в его мокрый затылок, сжимая коленями горячий мужской торс под влажной белой футболкой. Наглые ладони силой сжали мою поясницу, и теперь глаза эти цвета ночного хаоса смотрят в мои, и я вижу, как подрагивает его лицо, словно там внутри него какая-то неведомая мне война идет. Ладонь скользнула по талии к ягодицам, сминая, сжимая, притягивая к себе. Так что теперь ремень его штанов упирается мне между ног, и мне кажется, едва я дернусь, меня сорвет в какую-то черную пропасть. Наклонил меня вперед и лбом к моему лбу прижался. Выдыхает так громко, что я покрываюсь мурашками от каждого его вдоха и выдоха. Мне кажется, что воздух в кипяток превратился, потому что я дышу точно так же.
И я до адской боли хочу почувствовать вкус его мокрых губ, так хочу, что меня всю лихорадит, подалась чуть вперед, но ладонь Вадима резко легла мне на горло, удерживая дистанцию. Еще несколько самых диких секунд предвкушения в моей жизни, и он вдруг поднялся на ноги, нервно доставая пачку из кармана джинсов, закуривая и отворачиваясь ко мне спиной.
Он курил, а я молча смотрела ему в спину, успокаиваясь и ощущая какое-то едкое разочарование, сильное, как осадок после невыносимой горечи, он отдает терпкостью неиспробованных поцелуев и каким-то ощущением собственного ничтожества. Еще не могу анализировать, думать, меня продолжает потряхивать, а сердце колотится прямо в горле, все тело ноет так, что, кажется, я сейчас взвою. Со мной никогда не происходило ничего подобного. Ни с кем. Ни разу за всю мою жизнь. Это был какой-то апокалипсис всего, что я чувствовала и знала ранее, и в то же время мерзкое ощущение неправильности, на которую указал мне именно он, остановившись. Женское разочарование пускает яд по венам. Неприятно колет иголками. Непониманием – какого черта здесь произошло и какого черта ему от меня надо? Что за игра, в которой я пока ни черта не поняла?
– Дождь почти кончился, – выкинул сигарету и повернулся ко мне, – поехали.
Хотел снять со скамейки, но я спрыгнула сама и прошлась по луже к мотоциклу, залезла на сиденье, надевая шлем на голову и застегивая ремешок. Его выражение лица не изменилось, оно было совершенно непроницаемым. Как будто передо мной вдруг появился совершенно другой человек, и этот человек прекрасно мог себя контролировать. Сел передо мной, завел мот, чуть приподнял руки, давая себя обхватить. Обхватила и, чтоб не касаться ладонями, сцепила их замком.
Дух больше не захватывало, сердце неприятно дергалось внутри, там, где от чего-то саднило, словно я свалилась, споткнувшись обо что-то, и прямо грудью проехалась по асфальту. Мы доехали очень быстро, и едва показался мой дом, я громко крикнула.
– Тормози здесь. Не надо до дома.
Не дай бог нас Таська из окна увидит. Сняла шлем, протянула ему. Затем куртку.
– Испугались, что дочь узнает?
Голос хрипловатый, злой. Я сумку к себе прижимаю, и мне вообще нечего ему сказать. Да и какая ему разница, о чем я переживаю.
– Не узнает, Ольга Михайловна, не узнает. Ушла она от вас. Утром еще вещи собрала и ко мне переехала. Со мной теперь будет. Ясно? И плевать мы хотели на ваши запреты.
Я глазами расширенными на него смотрела, тяжело дыша, не веря ни единому слову, а у него взгляд снова горит, но уже иначе – триумфом сверкает, полыхает победой. Бросилась что есть мочи к дому, спотыкаясь, поскальзываясь в лужах, к подъезду, нажимая кнопки кода домофона, дергая дверь. Мокрыми пальцами тыкаю в кнопку лифта и чувствую, как все внутри похолодело. Ну давай же, давай! Набираю ее номер, а там автоответчик. О, господи! Нееет! Это бред. Сукин сын солгал. Просто так сказал. Он ведь лжет. Не могла так Таська со мной! Не моглааа.
В кабинке, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, продолжаю ее набирать упрямо и до бесконечности. Ответь, давай же. Ну моя хорошая. Включи телефон. Умоляюююю.
Выскочила из лифта, еле дверь открыла, оцарапала пальцы о замочную скважину. Плеваать. Заскочила в квартиру:
– Тасяяя! Тасенька!
Уже в панике по комнатам, по каждой из них, понимая, что нет ее, сердцем чувствуя. На столе записка. Нет. Нет-нет-нет!
«Мама, я ухожу к Вадиму. С ним жить буду. Не ищи меня. Сама позвоню, как захочу. Прости, но я люблю его, и ты не сможешь нам помешать. Не лезь, не то я не знаю, что сделаю».
Внизу взревел мотоцикл. Просто ревет, но не уезжает.
Я снова к лифту босая, задыхаясь, пока вниз спустилась, на улицу выбежала. А он мимо меня пронесся и водой из лужи с ног до головы окатил.
– Стооой! Стооой, подонок!
На колени упала и лицо руками закрыла. Твааарь. Ненавижу! Тасяяяя, какая же ты дурааа! Дурочка моя! И я дура! Идиоткааа!
Я звонила по ее подругам, а Ленка записывала новые номера телефонов. Двое суток, без сна, на одном кофе и крепком чае.
«Не знаю, Ольга Михайловна, она с ним где-то познакомилась без нас… Мы его не видели раньше… он старше – моя дочь с такими не общается, смотрели б за своей лучше… Правда, тетя Оля, я его только несколько раз встречала, и то с вашей Тасей я его и не видела ни разу. Они с нами особо не ходили, тИпы эти».
И я снова продолжала звонить. Разговор с бывшим мужем вылился в скандал, где меня обвинили в том, что я из дочери чуть ли не шлюху вырастила, и если б я за ней лучше смотрела, а не шлялась сама где попало, то никуда б Тася не ушла. А у него сейчас рабочая командировка, и он в Болгарии. Приедет только через неделю. Я отключила звонок и мысленно послала его к дьяволу и к его всезнающей мамаше. Что почти одно и то же.
Вначале я хотела звонить в полицию, но Ленка (о, как же я ее ненавидела в этот момент) сказала, что мне нечего предъявить подонку. Дочь ушла добровольно, оставила записку, ей больше шестнадцати, и речи о неосознанном согласии быть уже не может. Но как не может, она ведь совсем маленькая. Ей всего семнадцать… совершенно забывая, что сама родила ее в шестнадцать, но мне казалось, что я была старше морально, умнее. А моя девочка еще совершенно ребенок. И он… он опытный, он может с ней творить что угодно. О господи… как я могла допустить мысль, чтоб этот урод прикасался ко мне?!
– Ну да, ты, конечно, была очень умная, залетела и родила, едва школу окончив. – Ленка закурила и уставилась на улицу, – ты обожествляешь свою Тасю. Не такой уж она ангелочек, как тебе кажется, и покуривала, и врала тебе насчет клубов, якобы у подружки осталась, а на самом деле… с такими, как этот Вадим, таскалась.
– Но не так! Он ее заставил, он взрослее, умнее. Скотина! Ему ведь..., – я лихорадочно вспоминала сколько ему лет, кажется, дочь говорила, что двадцать три, – а если они ее там… ты ж помнишь, я тебе рассказывала, как он с дружками, – я заходилась от слез, а подруга подсовывала мне то чай, то коньяк, но я все двигала в сторону. Я ничего не хотела… я хотела только узнать, где моя дочь. Хотела забрать ее из лап сукиного сына. У меня в голове не укладывалось, что моя маленькая мамина девочка могла это сделать сама, как вдруг за какие-то недели в нашей с ней жизни все изменилось, и начался вот этот апокалипсис, в котором никто из нас уже не уцелеет и не станет прежним. У меня никак не получалось понять, что она могла вот так ходить по квартире, собирать свои вещи и спокойно уйти, зная, что я с ума сойду. Что ей было плевать на мою боль. Но она это сделала, и я пока что считала, что ее подговорили, заставили. Ровно до того момента пока мне, спустя два дня сумасшествия, не прислали с неизвестного номера адрес. Без подписи, без ничего. Просто название улицы и номер дома. Вытирая слезы тыльной стороной ладони, я бросилась вон из квартиры, Ленка за мной.
– Тася где-то нашла телефон и написала мне.
– Оль, я с тобой. Куда ты одна в таком состоянии?
– Я сама, – голос сел, я с трудом его узнавала, – мне надо самой.
– Может, Вовку взять с собой? Мужик все же. А если это опять те отморозки, Оль? Мне страшно!
– Не бойся. Ничего со мной не случится.
И правда, что могло случиться хуже этого? Я получила удар под дых такой силы от самого родного человека. Что, мне казалось, больнее она мне уже сделать не сможет. Больнее только, если ее не станет. Я еще где-то там кусочком материнской души продолжала верить – моя девочка ушла по глупости, и она сейчас со мной вместе вернется домой. Взяла такси, и когда назвала адрес, мне тут же сказали, что район препаршивый и что до конца улицы он не поедет, там и стекла побить могут. Из-за плохой дороги ехать медленно надо, могут и на машину напасть. Лысоватый таксист с лоснящимися красными щеками бросал на меня удивленные взгляды. Ему было непонятно, что там могла делать такая, как я. Он бесцеремонно говорил об этом всю дорогу и не хотел заезжать в неблагополучный район.
– Какая разница? Мне надо. Я заплачу. Хорошо заплачу, если подождете меня.
– Ну не знаю. Я попробую, но, если че не понравится – уезжаю.
Частный сектор, облезлые дома, чумазые цыганята выкатились чуть ли не под колеса, какие-то подростки пыхнули дымом прямо в лобовое стекло, пока водитель пытался объехать глубокую яму в асфальте. Какой-то мужик махнул сеткой, и с нее посыпались пустые бутылки, на одну из них мы наехали, и таксист громко выматерился, а у меня от его мата уши вспыхнули. Таксист остановился на обочине между деревьями.
– Тут ждать буду. А вам туда куда-то навигатор показывает. И деньги сейчас давайте, не то ждать не буду.
Махнул рукой в сторону частных домов с покосившимися заборами. А я дала ему несколько купюр.
– Хорошо. Спасибо. Вы подождите обязательно!
– Конечно.
Но едва я отошла от машины, он умотал. Даже по ямам бодро проскакал. Сволочь продажная и лживая, трусливая тварь. Посмотрела на адрес в сотовом, потом на полустертые номера на заборе. Пошла вдоль домов, вглядываясь в номера. Нашла наконец-то нужный и толкнула калитку – та оказалась запертой. Я начала стучать в нее, пока на пороге не появился ОН – проклятый ублюдок, которому хотелось разодрать лицо, и моя дочь. Вначале я не поверила своим глазам, потому что подонок схватил ее за руку и тянул наружу. Я хотела заорать, чтоб он ее отпустил… а потом меня пронизало ужасной догадкой – она не хотела выйти ко мне. Он вытянул ее насильно. Это… это не она нашла, как со мной связаться – это он прислал мне смску. Но пока только иголкой в вены… еще не лезвием по вере и любви такой доверчивой и самой беззащитной – абсолютной любви к своему ребенку.
– Тасяяя!
– Уходиии! Я просила не искать!
И такое родное лицо исказилось истеричной злостью.
– Тасяяя! Поговори со мной! Я не уйду, пока мы не поговорим!
Отворачивается, вырывая руку у него, а он на нее даже не смотрит, курит и щурясь на меня через забор глядит, стоя на верхней ступеньке крыльца возле открытой поскрипывающей на ветру двери. Я даже думать не хотела о том, какая антисанитария царит в этой дыре, мне хотелось вопить от гадливости и беспомощности. Вот сюда она ушла из нашей квартиры? Вот к этому… к этому голодранцу?
– Поговори с матерью, мелкая. Давай. Вечно от нее не спрячешься. Иди, я сказал!
– Пусть уходит, не хочу с ней разговаривать.
Повернулся к ней, один взгляд исподлобья, и я вижу, как Таська словно ростом меньше становится, руку выдернула и поправила кофту, которую мы с ней купили на распродаже всего лишь пару недель назад, и при этом она целовала меня в щеку и пищала от радости. Кажется, это было в другой жизни. Сейчас она на меня смотрит, как на врага. Как на чужую женщину, которую ненавидит. И я до сих пор не знаю, за что. Стоит через забор. Калитку не открывает.
– Выйди ко мне. Я поговорить хочу, доченька. Я же не обижу тебя, я…
– Ты уже достаточно обидела. Уходи. Я все равно здесь останусь.
– Но как же так, Тась? Почему? А учеба? А поступление?
– Не то что? Биомусором стану, да?
– Ну что ты привязалась к этому слову, Тась? Я от злости сказала. Но мы с папой…
– Неет, не ты с папой, а ты. Все только и всегда ты. Мне надоело делать твой выбор, дружить с теми, кто тебе нравится, носить то, что ты выбрала. Я жить хочу, а не быть твоей куклой, в которые ты не наигралась в молодости!
– Тася! – она бьет. Намеренно больно, туда, где все перед ней раскрыто, туда, где знает, что скрутит невыносимо. – С каких пор ты так считаешь? Это… это он тебе все говорит? Он, да?
– Вот. Ты опять считаешь, что я ни на что не способна, что мне кто-то что-то может диктовать. Это я, ясно? Я! Я люблю Вадима и ушла к нему, чтобы жить с ним. Тебе можно было в шестнадцать. А мне семнадцать, и я так хочу. Хочу быть биомусором, ясно? Хочу жить не под твою указку. Ты жалкая, мама! Что ты видела в этой жизни? Дом и работу? У тебя даже мужика нормального не было никогда. Ты все по работе своей и с подружкой припадочной в театр и в кино. Куда тебе интеллигенции обычный человеческий мусор понять? А мне… мне с ним хорошо, не скучно, как с тобой. С офисным планктоном. Ты даже одеваешься, как в эру динозавров! Юбочки. Оборочки. Жакетики. Это мне с тобой стыдно, потому что ты снобка! С тобой просто не поговоришь.
Я смотрела на нее, и внутри что-то обрывалось с каждым ее словом. Словно… словно я видела нас обеих со стороны. Себя жалкую за забором и свою дочь, которая мне с высока кричала о моей убогости. И я вдруг поняла, что нет… не он ее увез. Она сама к нему поехала. Дождалась, когда я уйду, и удрала.
И вдруг захотелось… захотелось, чтоб она замолчала. Чтоб перестала мне орать весь этот бред. Ярость вспыхнула и тут же потухла. Сменяемая усталостью и обреченностью, и я поняла, что не хочу ее возвращать, что я хочу, чтоб она пожила вот так. Вот за этим зеленым облупившимся забором, вот с этим подонком, который непременно толкнет ее мордой в грязь. Пусть. Хочет? Пусть хлебнёт жизни. Я уже здесь ничего не исправлю. Но именно я где-то испортила… а где, уже поздно думать.
Я отвела от нее взгляд и посмотрела на Вадима с сигаретой в зубах. Стоит в той же белой футболке, с завязанной толстовкой на бедрах поверх спортивных штанов и с взъерошенными ветром волосами. Смотрит на меня все так же исподлобья и дым пускает, руки как всегда в карманах.
Он победил. Он облил меня грязью не там возле подъезда. А только что… когда приказал моей же дочери поговорить со мной и дал понять, что ни черта я в ее жизни не решаю. Как и в своей. Шах и мат. Пощечина и плевок прямо в душу.
Отвернулась и пошла прочь. Дочь еще что-то кричала мне вслед, но я ее не слышала. Уже не имело ни малейшего значения, что она говорит. Все, что хотела, она сказала. И я больше не плакала, шла по загаженной улице, автоматически переступая через лужи и грязь. И я не знала – прощу ли я ей когда-нибудь все, что она сказала.
……Так же, как и не знала, что это «когда-нибудь» настанет быстрее, чем я могла себе представить.
ГЛАВА 7
Я сидел в кресле перед монитором ноутбука и смотрел на девчонку, потягивая скотч и сбивая пепел с сигары. С тех пор, как ее провели в комнату и закрыли там на ключ, она не переставала рыдать навзрыд.
Нет, я не испытывал жалость. Мне вообще неведомо это чувство. Оно недостойное и ненужное ни тому, к кому его испытывают, ни тому, кто настолько слаб, что может себе позволить жалеть. А сочувствия и сострадания я лишился еще в юные годы, как ненужного балласта. В моем мире оно ни к чему. Я смотрел на нее по трем причинам, и все три меня выбивали из равновесия.
Первая – она мне нравилась. Да, она мне дико нравилась. Притом нравилось в ней все, даже ее странное поведение и ее слёзы. Ненавистные мужиками женские слезы, где я не отличился эксклюзивностью и дергался от раздражения, когда очередная подружка вытирала платочком слезу, выжимая из меня чек на какую-то херню, без которой, по ее мнению, она не может быть счастлива. Знаете, что мне нравилось в этот момент? Показывать истинную цену счастья и в чем оно заключается. Например, приказать при ней утопить ее любимую кошку в унитазе, а может, отправить на тот свет престарелую бабушку или сжечь оранжерею с цветами? Я смотрел, как они менялись в лице, бледнели, дрожали, и хохотал, заливался смехом. Интересовался – насколько они будут счастливы, если я выпишу чек с удвоенной суммой, но они лишатся чего-то очень любимого. И тут выплывают причины истинного счастья. Никто не готов расстаться со своими слабостями и привязанностями.
В этот момент я их ненавидел… Почему? Потому что у них было что-то кроме денег, что делало их счастливыми. Я им завидовал. У меня не было. Даже моя мать никогда не могла сделать меня счастливым, хотя и любила меня только одной ей понятной и специфической любовью.... Пожалуй, единственная в этом мире, кто меня любил. Своеобразно, но все же. Меня это не расстраивало. Мне гораздо больше нравилось, когда меня ненавидели и боялись. Партнеры по бизнесу, журналисты, конкуренты, политики. Деньги дают власть. Огромные деньги дают огромную власть. Все остальное лишь иллюзия выбора народа. Страх – вот истинная эмоция, которая правит миром. Тот, кто заставляет вас его испытывать – владеет вашим разумом. Все это фигня насчет чувства вины. Ложь безграмотных заграничных психологов и пафос цитаток, которыми пестреют аккаунты напыщенных идиотов, возомнивших себя умниками. Мне всегда нравился отрывок одного очень известного фильма, где главный герой убеждал конченого ублюдка, что прощать – это и есть истинная власть. И я был с ним всецело согласен, но не в том, что надо уметь прощать (тут мне сразу вспоминался Аль Капоне)*1, а в том, что власть – это не только иметь право выбора, а возможность предоставлять его другим… или не предоставлять.
Я снова возвращался мысленно к ней. Впервые мне нравилось женское имя, и я не просто его запомнил, а оно пульсировало у меня в висках, как мой член в ее неумелых руках всего каких-то пару часов назад. И эта неумелость завела похлеще самых изощренных и раскрепощенных шлюх. Меня это бесило и в то же время дразнило, как дикого зверя запахом крови. Мне хотелось понять, что в ней такого особенного. Почему меня вскинуло, едва ее увидел. И не понимал… Смотрел на нее вот уже несколько часов и ни хрена не понимал.
Пытался найти что-то отталкивающее, но в золотоволосой малышке не было ни одного изъяна, за который я мог бы зацепиться и начать остывать. Нет, маленькая игрушка заводила меня все больше. Очень красивая маленькая игрушка. Идеальная во всех местах. Прикоснулся к ней пальцами и спустил, как прыщавый подросток. Нет, не потому, что трогал ее плоть, а потому, что меня адски скрутило от ее реакции на касание. Искренняя, настоящая, до безумия вкусная. Она взорвалась у меня в голове калейдоскопом самых ослепительных осколков наслаждения точно так же, как потом затопило чернотой от ненависти в ее взгляде.
Потому что, да, я, бл*дь, не привык, чтоб игрушки показывали свои эмоции, я достаточно много им платил, чтобы они играли для меня оргазмы, охали, ахали и закатывали глаза. Безо всяких истерик. Но она не истерила. Нет. Она просто смотрела на меня с такой лютой яростью, что мне хотелось ее раздавить или задушить… и именно поэтому, когда пронзительная голубизна ее взгляда подернулась дымкой возбуждения, меня как током шибануло. И всего вот этого стало ничтожно мало. Захотелось получить от нее намного больше. Сжирать ее эмоции. Каждую. Не важно какую. Они все имели обалденно острый вкус. Пряный, незнакомый мне ранее вкус непредсказуемости.
Вторая причина – ее слова о том, что устроилась ко мне горничной. Я не нанимал персонал с тех пор, как этим занялась моя мать. И я не вмешивался в этот процесс. Меньше всего меня волновала безликая, почти не появляющаяся на глаза обслуга в униформе. Ими руководил Антон – мой управляющий и начальник моей личной охраны. Он отбирал их и интервьюировал после первично отбора, он решал – кого и когда уволить, за что уволить и дать ли при этом выходное пособие. Мне лишь приносились бумажки для подписи, составленные моим юристом. Поэтому ошибки быть не могло, и сучка мне лгала. У меня было пару версий на этот счет, и мне не нравилась ни одна из них. Но больше всего бесила мысль, что я ей противен. Она засела занозой в мозгах и ковыряла меня изнутри. Захотелось узнать, а кто был не противен. Кто вообще касался ее тела и сколько их было. Раньше меня это не волновало никогда. Кого интересует – сколько раз и кто спал на гостиничной кровати, если она красивая. Выглядит идеально и все простыни новые, хрустящие и пахнут цветами? Их можно смять, испачкать и выкинуть в стирку, и назавтра забыть, как называлась эта гостиница. Так вот, мне вдруг стало важно, кто до меня трогал мою игрушку и из какого магазина мне ее привезли.
И третья причина – мне еще никогда не было настолько интересно играть. Я буквально взрывался от ядовитого удовольствия, когда она посылала меня к дьяволу и готова была расцарапать лицо. Я трогал эти царапины и улыбался. Меня захлестывало азартом, желанием измять, испачкать, потрогать изнутри, ставить там свои метки. А перед глазами стояла картина, как она идет впереди, едва ступая на носочках по снегу босыми маленькими ступнями. Стройная, тоненькая в моей рубашке, через которую просвечивает полоска черных трусиков, и эти волосы…. волосы божественны, я мог смотреть на них бесконечно. Они опускались ниже ее колен и раскачивались тяжелой золотой волной при каждом шаге. И эти чулки – один на щиколотке, а второй скрутился под коленом. Образ потрёпанной невинности. У меня зашевелился член, снова вставая, несмотря на то что я только что кончил.
Снова взгляд на экран – ходит туда-сюда по комнате, то закрывает лицо руками, то мечется у окна. Стала у зеркала, вытирает слезы, судорожно вздрагивая. И эти по-детски изогнутые губы… я никогда их не целовал. Своих шлюх. Их рот слишком во многих местах побывал, чтобы удостаиваться поцелуев. Я трогал их губы, я мял их пальцами, засовывал их туда и трахал. Я обожал их иметь и смотреть, как я их имею… но целовать. Я не целовал в губы даже свою жену. Покойную жену. А тут почему-то подумалось, что капризные губы солнечной девочки могут быть сочными и сладкими на вкус. И мне это не понравилось. Вот эти мысли.
Собрала волосы, тяжело дыша, закручивает в узел на макушке, а я снова смотрю на ее грудь под тонкой шерстяной голубой материей платья, выданного ей прислугой. Как у истинного любителя кукол, у меня была для них одежда. Ведь в них интересно играть по-разному. Не только раздевать, но и одевать, чтобы раздеть самыми разными способами. Иногда я больше любил смотреть, как они одеваются, чем как раздеваются.
Голубая ткань четко обрисовывает соски… и я тру палец о палец, вспоминая, какие они острые на ощупь. В паху снова все трещит по швам от болезненного стояка. Пошла в ванну. И я переключил камеры, продолжая наблюдать. Открыла кран и начала тщательно мыть руки. Сильно трет мылом. С остервенением, еще и еще. И меня вскинуло от ледяной ярости – это она после меня. Вот же тварь. Брезгливые мы? А взять деньги она не брезговала? Сучка лицемерная, как и все они. Придумала историю про брата слезливую, как в дешевых мелодрамах. Брат у нее умирает.
Лживая, как и Марта, жена моя покойная. Только та играла для меня любовь неземную, а я помнил, как она целовала в губы моего отца и называла «котиком» при матери. Потом она попыталась назвать котиком и меня, и долго не могла улыбаться, потому что я разбил ей губы. Я любил, чтобы они называли меня по имени. Кстати, моя игрушка ни разу не сказала его вслух. И мне вдруг ужасно захотелось узнать, как оно звучит ее голосом. И я узнаю. Уже сегодня.
Девчонка сняла платье и стала под душ, а я откинулся на спинку кресла и закинул ноги на столешницу, жадно рассматривая ее тело. Упругое, молочного цвета, точеное, словно фарфоровое. Меня возбудили даже ямочки на ее пояснице. Красивая шлюха. Шлюха, которая какого-то хрена говорит мне «нет». Может, я и извращенец, но я беру только если «да», каким бы это «да» ни было. Я заставлю его сказать и даже попросить. Потом мне может стать не интересно и даже эрекция пропасть… А эта дрянь упорно повторяла свое «нет» каждым жестом и каждым взглядом. Именно поэтому мне дико хотелось ее сломать и именно поэтому мне дико хотелось ее трахать до потери пульса.
Взял трубку внутреннего телефона и набрал Антона.
– Пусть моей гостье принесут коньяк и апельсин. Скажи, я распорядился, чтоб выпила и съела.
Поставил телефон на место и снова посмотрел на нее. Плачет. Опустилась на мраморный бордовый кафель и захлебывается слезами. Приблизил изображение еще и еще ближе. Красивая, даже когда плачет. Мне вдруг до боли захотелось увидеть, как она кончает. Вот такая в слезах… как она запрокинет голову и захлебнется криком, как закатятся эти синие глаза и задрожат ажурные черные ресницы.
Взял сотовый и набрал Гошу.
– Кто эта Ольга, которую ты мне подсунул?
– Тщательно отобранная для вас девочка, Вадим Павлович.
– Ты мне лжешь. А я не люблю спрашивать дважды, но я сделаю для тебя исключение. Что за неопытную шлюху ты мне подсунул и где ты ее взял?
В трубке повисла тишина.
– Я жду.
– Нннне знаю. Ларка привела в офис, и она каким-то образом попалась мне в коридоре. Увидел, что это ваш типаж и… если вам не нравится, я найду другую за наш счет. Я могу прислать за ней машину. Духу ее в вашем доме не будет. Вот сучка драная… Я же сказал Ларке – проинструктировать.
– Заткнись. Хватит причитать. Я не сказал, что ее надо менять, я спросил – кто она и где ты ее взял.
– Ларкина какая-то знакомая. Я не думал...
– Думать, Гоша, надо всегда. Желательно головой. Иначе потом без головы думать будет нечем.
– Вадим Павлович, это первый раз такая ошибка.
– Я тебе на счет кинул еще денег. Мне понравилась твоя ошибка. А теперь узнай мне о ней все. Носом землю рой. Я хочу знать, когда родилась, где, кто ее мать и отец, где училась и работала. Чем дышит, чем увлекается, какого цвета трусы носит, когда последний раз была у гинеколога, с кем трахалась и трахается сейчас. У тебя времени до вечера.
Отключил звонок и решительно встал с кресла. Я хотел играться дальше. Моя игрушка манила и влекла меня к себе с дикой силой. К дьяволу сон. Посплю днем после встречи с ублюдком итальяшкой, который имеет мне мозги еще с прошлой недели и не подписывает контракт, а я еще не нащупал и не нашел, куда можно надавить посильнее, чтоб подписал.
Сейчас я хотел есть… у меня проснулся зверский аппетит, и есть я хотел не в одиночестве. Я достаточно заплатил за то, чтобы она садилась со мной за стол даже в шесть часов утра. Зазвонил внутренний телефон, и я услышал голос Антона:
– Она вылила коньяк, раздавила апельсины – ковер безнадёжно испорчен.
Я ухмыльнулся. Какая отчаянная девочка.
– Ты считаешь, что меня должен волновать ковер и мера его испорченности? Пусть ей принесут одежду к завтраку, и прикажи накрыть стол в южном крыле дома в прозрачной комнате. Мне как обычно, а для неё меню.
– Отправить к ней Кристину?
– Нет. Пусть умоется, переоденется и спустится к завтраку.
Чуть помедлил и добавил:
– А если откажется, позови парней и приведите ее насильно.
ГЛАВА 8
Они тащили меня по лестнице вдвоем, а я сопротивлялась как могла, пиная их ногами, кусая за руки. Никто здесь не будет делать со мной то, что хочет. Такая дурочка… и самое мерзкое, что я понимала, насколько я глупая. Будет. Тот зверь, что здесь живет, он уже делает со мной все, что хочет. Даже если я буду кричать и взбираться на страшные стены темно-кровавого цвета, никто не обратит на меня внимание. Все эти пластмассовые манекены с равнодушными лицами сами боятся своего хозяина до смерти. Они, скорее, будут смотреть, как кого-то из них режут на части, чем пошевелят хотя бы пальцем, чтобы помочь. И это уже не равнодушие. Нет. Это страх. Человек, живущий в этом доме, внушал им панический ужас перед собой. Я это поняла, едва они втолкнули меня в одну из комнат. Очень светлую, похожую на аквариум изнутри. Такого же мрачного цвета, как и весь дом, но из-за огромных окон, которые являлись практически ее стенами, кроме той, что за моей спиной, она казалась более светлой, чем остальные. И мне почему-то в ней стало страшнее, чем в том темном лесу с собаками. Монстры живут не только в ночном мраке. Мой монстр сидел за столом в белой рубашке со свежей газетой в руках и смотрел на меня, как на завтрак. А за его спиной занимался рассвет.
Огинский посмотрел исподлобья на своих людей и взглядом показал на дверь, а я метнулась было за ними, но тут же уткнулась лбом в деревянную поверхность, и глухой удар с автоматическим щелчком разнёсся эхом внутри, и я полетела в пропасть паники. Так и стоять, и не смотреть на него. За какие-то несколько часов он мне начал казаться самым жутким и ненавистным человеком во Вселенной, и еще мне казалось, что я знаю его ужасно долго.
Подошел сзади, и я зажмурилась, чувствуя омерзительный запах и в то же время самый сумасшедше-вкусный из всех, что я ощущала когда-либо. И за это ненавистный еще больше.
– Доброе утро, солнечная девочка.
– Чтоб ты сдох. Трижды и четырежды, и еще сто раз.
Тронул мой затылок все такими же горячими пальцами, а я дернулась как от удара.
– Тццц, как некультурно и невежливо. А знаешь, – губы зашелестели у самой кожи, а пальцы поглаживали чуть ниже кромки волос, – страх невероятно сближает. Намного быстрее, чем влечение или любовь. Стирает все границы и рамки приличия в одно мгновение. Страх превращает человека в животное за доли секунды, пробуждая самые древние первобытные инстинкты. Вряд ли ты бы была так невежлива с чужим человеком, правда, малышка?
Словно прочел мои мысли. Он прав. Я ненавидела его уже целую вечность, а не несколько часов. Я родилась с этой ненавистью к таким вот подонкам.
– Посмотри на меня. Я хочу увидеть твои глаза.
– Я не твоя вещь, я человек. И я требую отпустить меня домой. Тебя за это посадят, сумасшедший ублюдок!
– Оооо, мы даже на ты. Видишь, какой прогресс всего за несколько часов.
Убрал руку, и я с облегчением вздохнула, но совершенно напрасно, потому что через мгновение пальцы впились мне в затылок, и он развернул меня к себе насильно и впечатал в дверь. Волосы упали на лицо, а сукин сын аккуратно убрал их назад до последней волосинки.
– А теперь слушай меня внимательно, Ольгаяя, и запоминай. Потому что я больше не повторю. Здесь все происходит только так, как я сказал, и с момента, как ты переступила порог моего дома – ты моя вещь. Более того, я за тебя заплатил. То есть я тебя купил. Как в магазине. А ты поставила подпись на чеке.
Говорит резко, грубо, но не кричит. И от этого сила его голоса не становится менее мощной, а наоборот, он вгоняет каждое слово под кожу и наслаждается той болью, что они причиняют. И в то же время его пальцы ласкают мою скулу. От мочки уха к подбородку и по шее, заставляя мелко подрагивать.
– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. Это правило номер один.
И от этого властного тона я не посмела не поднять на него взгляд. Это вышло само собой. И встретившись с тигриным взглядом, тихо выдохнула. Невыносимые глаза. Тут же впиваются в мой взгляд и намертво. Лишь на секунду оторваться, чтобы осмотреть ненавистно-красивое лицо вблизи. Свежий, словно спал всю ночь, волосы влажные после душа и пахнут шампунем. Возле глаз все те же озорные морщинки, которые кажутся чудовищными в облике этого монстра, потому что заставляют на секунду забывать, какая жуткая тварь стоит перед тобой.
– Умница, – погладил подбородок большим пальцем, – правило номер два – ты делаешь то, что я говорю, и за это получаешь от меня бонусные баллы.
– Мы что, на распродаже? – огрызнулась я, а его чувственные слегка влажные губы растянулись в невероятно ослепительной улыбке.
– Хуже, малышка. Распродажа закончилась. Товар у хозяина, и он раздумывает воспользоваться ли им, не бракованный ли он.
– Может, стоит его вернуть обратно, – шепотом, не в силах оторвать взгляд от белоснежных ровных зубов.
И вдруг рука сильно сжалась на моем горле, перекрывая кислород.
– Нееет, это слишком просто. Ведь его можно ломать… Отрывать по куску и любоваться, как он распадается на части в моих руках.
От неожиданности я распахнула глаза и втянула воздух, а он удерживал за шею и водил по-прежнему большим пальцем по моему подбородку.
– А третье правило, – посмотрел на мои губы и облизал свои, а потом засмеялся, – его нет. Просто три звучит интереснее.
Разжал пальцы, и я закашлялась, а он с невозмутимым видом рассматривал мое лицо и приглаживал мои волосы за ухо. Потом повертел перед моим носом сотовым телефоном.
– Вот это – бонус… малышка. Правда, ты его хочешь? Позвонить… маме, кажется?
Я инстинктивно хотела схватить аппарат, но ублюдок убрал руку дальше.
– Его надо заслужить.
Как же я его ненавидела в этот момент, до слез, до дрожи в коленях и сведенных скул.
– Итак, условия получения бонуса. Ты переоденешься в ту одежду, что я дал. При мне. Ты со мной поешь. И ты возьмешь у меня в рот. Твои губы созданы для того, чтобы ублажать меня.
Я задохнулась, а он вернулся за стол. Положил сотовый на прозрачную столешницу и с отвратительной улыбочкой подтолкнул его в мою сторону.
– И я забыл сказать… ты ведь все равно это сделаешь. Но уже по-плохому. У тебя есть выбор, малышка. Я его даю далеко не всем. Считай, что и это твой бонус.
Откинулся на спинку кресла и поднес чашку к губам.
– Я жду… Пока не остыл мой кофе.
– Я не хочу никому звонить.
Наверное, если бы я его ударила, он бы удивился меньше, чем в эту секунду. Чашка застыла у его рта. Да, ублюдок. Не будет, как ты задумал! Языки пламени в его глазах кажутся живыми. Шевелятся и извиваются, то ли отражая пламя камина, то ли это игра моего воображения.
– Я хочу другой бонус.
Рука с дорогими часами и жгутами вен на запястье медленно опустилась, и он поставил чашку на стол. Не задает вопросов, просто выжидающе смотрит. Как же тяжело выносить его взгляд. Он действует на нервы своей пронзительностью. Кажется, меня прибили гвоздями и препарируют, при этом с особой тщательностью наматывая нервы на скальпель.
– В моей сумочке лежит конверт с вашими деньгами.
Тигриные глаза сузились, и пальцы один раз постучали по столешнице, сверкая перстнем с черным камнем на безымянном, закрывающим почти всю фалангу. Я вспомнила, как эта рука перехватила мою, заставив сомкнуться на его члене, и вся кровь бросилась мне в лицо. Да, мы стали друг другу ближе за эти часы намного больше, чем я с тем же Стасом за пару лет.
– Там же, в карманчике, есть номер расчетного счета фонда. Пусть ваши люди положат деньги на него, на имя Самойлова Дмитрия.
В комнате повисла тишина, она заняла ровно несколько секунд. Огинский взял в руки газету и швырнул ее на диван, отодвигая пепельницу, снова посмотрел на меня. Нет, я больше не искала в нем жалости и сострадания. Их там точно нет.
– Мой кофе почти остыл.
Это означало «да»? Я вообще не понимала этого человека. Не понимала, зачем ему это все? Если он ожидал шлюху, то какого черта, поняв, что я не собираюсь выполнять его прихоти и ублажать его – не заменить меня на другую? Но больше всего меня заботило, чтоб мама получила обещанные ей деньги. И ради этого…, наверное, ради этого я была готова на все. Или почти на все. Ведь он отпустит меня, когда все закончится? Я искренне на это надеялась. Я все еще была наивной девочкой.
Сняла через голову шерстяное голубое платье, оставшись в трусиках и лифчике, и потянулась за пакетом, стоящим на кресле, как вдруг услышала его голос. Чуть хрипловатый, как будто севший.
– Не одевайся. Иди к окну.
Взгляд Огинского заполыхал, как там, в том домике, и меня обожгло волной ярости с примесью какого-то трепета, как будто внутри метались бабочки со стеклянными крыльями и при каждом взмахе резали мне плоть. Во мне все противилось подчинению. Мне хотелось сделать назло. Не пойти, разбить окно, расцарапать лицо мерзавца. Но вместо этого я пошла к окну, как он сказал. Словно покорная кукла.
– Положи руки на стекло и раздвинь ноги.
В металлических нотках его голоса было что-то едкое. Что-то, заставляющее делать так, как он сказал. Встал из-за стола, а я вся внутренне подобралась. Пусть не подходит ко мне. Пусть не смеет вообще ко мне подходить. Солнце выкатывалось из-за горизонта очень медленно, и багровые лучи потянулись вместе с тенями по снегу, словно подбираясь к подножию усадьбы. Проклятое место. Я должна была бежать отсюда без оглядки в самом начале. Огинский опять стоял позади меня, и эта близость пугала и нервировала одновременно.
– Я люблю встречать рассветы именно здесь. Ты скоро выучишь, где и в каких частях этого дома я провожу время.
Мне плевать – где ты, ублюдок, любишь встречать рассветы. Лучше бы ты их вообще больше никогда не встретил.
– Теперь ты будешь встречать их вместе со мной. Мы познакомимся поближе. Раскрой ладони и положи на стекло. Да, вот так.
От пальцев потянулись подтаявшие пятна, и ладони обожгло холодом. Мне вдруг подумалось, что при других обстоятельствах Огинский мог бы ужасно мне понравиться.
– Я расскажу тебе страшную сказку, у которой есть два варианта конца. Когда я закончу – ты для меня кончишь.
– Скорее, сдохну!
– Ты знаешь… французы это называют смертью. Маленькой смертью.
Прошелся пальцами по моим плечам, лопаткам, очертил рисунок позвоночника, заставив выпрямиться и выпятить грудь. Руки скользнули вперед и дернули чашечки лифчика вниз. Его дыхание участилось, ошпарило затылок, и мое стало прерывистым и горячим вместе с ним. Я напряглась еще больше, потому что не хотела, чтоб он меня трогал. Но понимала, что это неизбежно. Он тронет. Тронет столько, сколько захочет. Я лишь молилась, чтобы ничего при этом не почувствовать. Но я еще не понимала, что он намного опытней меня и знает, как заставить мое тело играть ту мелодию, что он хочет.
– Однажды в старую лавку пришел купец. Он хотел купить часы для своей жены. – пальцы обхватили затылок и слегка подтолкнули меня вперед, заставляя коснуться стекла сосками, которые тут же сжались от соприкосновения с холодом, и по телу прошла неожиданная дрожь. Мужские ладони обхватили мою грудь и намеренно повели кончиками по ледяному стеклу. – Ты вся горишь, а холод заставляет тебя покрыться мурашками… и ты ненавидишь свое тело… Купец сказал ему, что в лавке продается всего лишь две пары часов. Золотые и деревянные.
Провел ладонью сбоку по ребрам, двинулся вниз к резинке трусиков, скользнул под нее назад к ягодицам. Сжал сильно, до боли, заставив всхлипнуть и задрожать от его гортанного низкого выдоха. Дьявольский голос и эта осторожная ласка заставляли замирать от странного удовольствия, которое злило, напрягало и сводило с ума.
Ненависть смешивалась с непонятным томлением от этих касаний. Искуситель… каждое слово вспарывает нервные окончания, дразнит, щекочет, как тонким опасным лезвием. Пусть бы лучше бил и причинял боль. Это было бы естественно, так проще бояться и ненавидеть. Его. Не себя. Себя мне ненавидеть не хотелось – это слишком больно, осознавать себя ничтожеством или животным с самыми первобытными инстинктами.
– Купец обрадовался и спросил цену. А когда услышал, расхохотался.
Почему? Почему я так реагирую на этого мерзавца? Что с ним такое, черт возьми, и что такое со мной? Я чокнутая, как и он? Пусть отпустит меня… я не могу так.
– Зачем я вам? – вырвалось из пересохшего горла, когда мне раздвинули коленом ноги, подбивая снизу ступни носком начищенной до зеркальной поверхности туфли. – Вы мне противны до омерзения. Каждое ваше прикосновение хуже смерти…
Ладонь резко зажала мне рот.
– Золотые часы стоили один доллар и деревянные сто долларов.
Пальцы другой руки скользнули к груди. Поиграли с соском, сильно сжимая кончик, оттягивая и заставляя дергаться и извиваться, чтоб вырваться, но подонок прижал меня к стеклу, вдавил в него всем телом. И я чувствовала спиной его сильную мускулистую грудь, и как колотится глухо его сердце, почти так же, как и мое, если не сильнее.
– Когда купец, естественно, выбрал золотые часы, лавочник сказал, что их можно забрать лишь после того, как тот подпишет бумагу, в которой обещает после своей смерти оставить лавочнику тысячу долларов и эти часы.
Рука нагло проникла мне между ног, я замычала, заскользила ладонями по стеклу, но мужские пальцы уже двигались между складками плоти, заставляя взвиться от уже знакомого ощущения дикой пульсации. И я уже не знала, я извиваюсь, чтобы вырваться, или потому что мне нравится то, что он делает со мной.
– Это была точно такая же сумма, которая лежала у купца в кармане. Тот пожал плечами – он не стар и умирать не собирался, почему бы не подписать? Тем более часы поблескивали и манили драгоценными камнями. Протяни руку и возьми. Такая выгодная сделка.
Этот голос. Господи, почему у него такой невыносимо красивый хриплый голос? Он дразнит каждый напряженный в теле нерв, как и его ласка. Грязная, такая омерзительно грязная, как и весь он. Испорченный, циничный сукин сын, привыкший получать от жизни все. Раздвигает нижние губы, и я хватаю его за запястье так обреченно бесполезно, потому что он растирает ту самую пульсирующую и набухающую от каждого скольжения точку. Растирает медленно, не обращая внимание на то, как я царапаю его руку.
– Купец… какая же ты горячая, малышка, такая острая и твердая там… он подписал бумагу… даааа, твою мать, потеклааа девочка, – так пошло… так пошло-прекрасно звучат эти слова контрастом с его грубой наглостью, палец спустился вниз к самому входу и слегка вошел внутрь, заставляя меня снова начать дергаться, – какая же ты маленькая здесь. Тссс… расслабься, тебе же нравится. – и рывком на всю длину так, что зашлась, закатив глаза и выгнувшись назад.
Все замелькало и закрутилось под зажмуренными веками, я хватала воздух широко раскрытым ртом и дрожала как в лихорадке. Внизу живота зарождалась странная тяжесть. Сладкая боль, которую я никогда раньше не чувствовала. Я словно видела, как его сильные мужские пальцы с аккуратными ногтями растирают мою розовую плоть вкруговую умелыми властными движениями… Я представила это, и ощущение, что я сейчас умру, усилилось. Болезненно остро и так сладко колет самый кончик бугорка под его лаской, обвивает спиралью, тянется вниз, где палец ритмично и сильно входит в меня, чтоб тут же выскользнуть, размазывая влагу по вздрагивающему клитору и заставляя зайтись стоном-мычанием под его ладонью, зажимающей мне рот.
Та странная боль накрывает остро и медленно, отступая и снова сильными волнами захлестывая сознание. Задыхаясь, как в агонии, пытаюсь все же вырваться, испуганная, взмокшая и дрожащая, но он держит мертвой хваткой. И я чувствую спиной, как напряглись мышцы на его груди и стала влажной рубашка.
– Когда довольный своей покупкой купец выходит на улицу с золотыми часами в подарочной коробке, порыв ветра срывает железную вывеску…, попросишь меня не останавливаться, Ольгаяя? Ты ведь уже близко?
Не знаю к чему… но, да, я близко. И мне хочется закричать, чтоб не останавливался, и в то же время проклясть его и убить за это унизительное понимание, что я в его власти. Сотрясаясь всем телом, срываясь на рыдание, дрожа, как от адского удара тысячами молний, я прошептала протяжное «неееет».
Огинский умело сжал мой подрагивающий узелок, и оглушительно сильный экстаз, вспыхнувший от кончиков его пальцев там внизу, ослепил взрывной волной, окатившей все тело, заставившей забиться в его руках, судорожно сжимаясь мышцами лона вокруг все так же ритмично двигающегося внутри пальца под рычание Огинского, который уже буквально раздавил меня весом своего дрожащего тела.
– Купцу отрезало голову, она покатилась к крыльцу магазина. К самым ногам лавочника, – он говорил это, пока я сокращалась в мучительном болезненно-ослепительном наслаждении, которого раньше никогда не испытывала. От остроты ощущений у меня по щекам текли слезы. – Часы и тысяча долларов были отданы лавочнику, а жизнь купца стоила всего один доллар. Но он мог купить часы за сто долларов. Самые простые с золотыми стрелками и вечным механизмом.
Прижал меня к себе, подрагивающую, извивающуюся в его руках, ненавидящую себя за это унижение. Продолжает шептать на ухо, продлевая агонию наслаждения своим проклятым голосом и пальцами, поглаживающими чувствительную плоть.
– Никогда не стоит заключать сделку с дьяволом, как бы заманчиво она не звучала.
Я плакала с закрытыми глазами, а он ласкал меня там внизу, заставляя вздрагивать, и продолжал шептать.
– А говорила – омерзителен, и так сладко кончила… это был твой первый оргазм, малышка, верно? И ты продала его мне за звонок по телефону… дешево, не находишь? Я бы заплатил за него намного больше, если бы ты мне не лгала.
Убрал пальцы от моего рта.
– Звони. Я никогда не нарушаю обещаний.
Я тяжело дышала и едва стояла на ногах. Это было намного более сильным унижением, чем если бы он заставил меня сделать то, что он хотел. Огинский заставил меня его захотеть… и это намного хуже любого насилия над телом. Он насиловал мою душу и наслаждался каждой секундой этого насилия.
– Я просила другой бонус.
– А я разве сказал, что собираюсь менять награду? Хочешь другой бонус? Его надо заслужить. Одевайся, садись за стол, и мы обсудим пункты сделки еще раз. Я буду задавать вопросы, а ты на них отвечать. Честно отвечать.
– Я не хочу ничего у вас заслуживать. Пока вы не сделаете то, что я попросила, я не выполню ваших пожеланий.
Ухмылочка, за которую хочется расстрелять в упор. Я даже представляю, как в нем появляются дыры и он истекает кровью
– А ты, я смотрю, не такая уж и дура.
– А вы все же такой же подонок, как я и подумала при нашей первой встрече.
– Ай-яй-яй, ты хочешь меня задеть, малышка? Ты, правда, думаешь, что у тебя выйдет, м?
Я ничего не думала. Только о том, что, если когда-нибудь мне попадётся в руки оружие и он повернется спиной, я зарежу его без колебаний.
– Звони! – и он впервые повысил голос. – Пока я не передумал!
Едва я протянула руку к телефону, он вдруг его забрал и сунул в карман.
– Я уже передумал.
– Почему? – простонала я, не понимая, как бегу за ним следом, пока он идет к двери.
– Потому что мой кофе остыл.
Едва распахнул дверь, его истуканы тут же вытянулись, глядя на него, как на бога.
– Заприте ее. Никуда не выпускать, пока я не вернусь из поездки.
Я не поверила своим ушам. Он серьезно?
– Пусть посидит, подумает с недельку.
У меня волосы встали дыбом, и сердце забилось до боли сильно так, что я задохнулась.
– Неделю? Я не могу неделю. У меня нет недели! Нетууу! Меня будут искать! У меня есть кому! Вы слышите? Вы не посмеете держать меня здесь неделю!
– Как и выбора. Его у тебя тоже больше нет. Хотя ты можешь придумать, как тебе выйти оттуда раньше. Я с радостью выслушаю твои варианты, – отрезал ублюдок и растворился в полумраке коридора.
ГЛАВА 9
Я смотрел, как внизу вихрем проносятся машины и лучи солнца путаются в крышах, прошивая снег фальшивым не долгосрочным алмазным блеском. Улицы Рима припорошило легким снегопадом, но белое покрывало тут же начало покрываться черными дырами проталин. Где-то фоном что-то говорил переводчик, и до меня доносился голос Берарди. Мне не нужно было его слушать, я и так знал, что Грациано увиливает от сделки. И сейчас его нервирует моя спина и то, что я не вмешиваюсь в его разговор с моим советником и заместителем Марком. Я же смотрел, как снег на крышах переливается в солнечных лучах, и мне почему-то показалось, что, наверное, так же он переливался бы в Надиных волосах. В своих мыслях я называл ее по имени. Оно въелось мне куда-то в подкорку мозга и пульсировало там назойливой болью. Целый день я чувствовал ее запах на манжетах рубашки и у себя на лице. Он мне мешал думать и работать. Это раздражало. Особенно навязчивые мысли о ее теле. Я то и дело видел его перед глазами в разных ракурсах, и меня бросало в жар. Интересно, сколькие вот так западали на золотоволосую сучку? И что будет, когда я ее трахну? Я мог это сделать утром. Но не захотел… что-то в ее словах стопорило меня. Останавливало и доводило в то же время до исступления. Я никогда не брал женщин силой. Насиловать и рвать на сухую неинтересно. Мне нравилось насилие совсем иного рода. И больше всего я обожал видеть, как они извиваются от похоти. Поджариваются на огне своих грязных фантазий и готовы лизать подошву моих туфель, лишь бы я прекратил пытку и дал кончить. Я брал их тела и их падшие души. Мне нравилось нанизывать их на ниточку и развешивать гирляндами в уголках своей памяти вместе с ценником. А она тряслась в моих руках и ни о чем не молила… кроме как отпустить ее. Хрупкий белый цветок, его хотелось смять, сдавить, оторвать лепестки и в тот же момент становилось жаль расставаться с ароматом, который она источала. Я хотел взять каждый из лепестков и положить на язык. Долго жевать, высасывая вкус и аромат. Мне хотелось узнать, что там внутри. Под нежной оболочкой. Какие тайны прячутся? Есть ли там гнилые дыры, или это что-то по-настоящему вкусное в этот раз?
Перевел взгляд вниз, где снег растаял и превратился в грязное месиво, и возникло чувство едкого разочарования. Вся чистота всего лишь видимость. Стоит тронуть, и она тут же превращается в болото. Чистые к Гоше не попадают. К нему приходят те, кто хотят продать себя подороже.
Я резко повернулся к Грациано, и он замолчал, как и переводчик.
– Скажи ему, что у него есть два варианта: либо он уступает мне свою долю, или завтра в новостях появится его голая задница, которую вылизывает однокурсник его сына. Сколько ему было лет, когда Грациано первый раз кончил ему в рот? Так что пусть подписывает бумаги, либо запасается вазелином, когда его затаскают по судам.
Берарди изменился в лице, он дернул галстук и хватанул воздух широко распахнутым ртом. Проклятый итальяшка. Святоша, отмечающий католические праздники и произносящий молитву перед употреблением пищи, любил развлекаться с мальчиками в свободное от бизнеса и молитв время. Да, это были грязные методы давления. А кто сказал, что будет не больно, если сказать «нет» Огинскому?
Я поднял взгляд на итальянца и усмехнулся, когда он нервно начал ставить подписи на бумажках. Вот и все. Конец эпопеи. Сколько ненависти в перекошенном лице. Вот это правильная эмоция. Она нравилась мне намного больше, чем его лицемерная улыбочка и участливые вопросы о моей маме.
– Скажи, что он по-прежнему останется в совете директоров, но мы пересмотрим политику компании в отношении слияния с нашим филиалом в Венеции.
Зазвонил мой сотовый. Личный. Я бросил взгляд на дисплей и отошел снова к окну.
– Да, Гоша. Надеюсь, ты с новостями.
– Все узнал. Все, что вы просили.
– Мне на мейл сбрось.
– Да, конечно. Мы с Ларисой… мы подумали, что могли бы компенсировать, и в виде подарка…
– Я пока не хочу подарков. Мне нравится тот, что вы уже сделали. Позаботься, чтоб у меня не было проблем и чтоб ее не искали.
– Обязательно.
– Её документы привезешь мне.
– Конечно. Я сделаю все, что вы скажете.
– Выпрыгни из окна.
– Не понял.
– Я пошутил. Иди займись делом.
Пока Марк улаживал нюансы сделки с Берарди, я уже открыл ноут и щелкал по сообщению от Игоря. Не мог справиться с любопытством и злился на себя за это. Бред какой-то. Что в этой девке не так? Почему я думаю о ней? Может, на хер ее вышвырнуть? И тут же внутри поднялся протест. Такой силы, что аж тряхнуло всего. Вышвырну. Потом. Когда надоест.
Увидел ее фото и подался вперед, жадно пожирая взглядом. Красивая. По-настоящему красивая. Я в этом прекрасно разбирался после сотен женщин, прошедших через мою постель. Самых разных мастей и калибров. Ни у одной из них не было лица и ни одна из них не посмела сказать мне «нет».
Каждая черта лица аккуратная, маленькая и глаза в пол-лица. Взгляд глубокий, насыщенный. Не пусто в них. Не щелкают там доллары. Но как говорил мой отец: где не щелкают доллары, там уже нули не вмещаются. Иными суммами все измеряется. Я готов был платить. Много. За то, чтоб рядом оставалась и сказала «да», и еще понимал, что, если не скажет, я ее сломаю. Раскрошу в пыль.
Бросил взгляд вниз на часы. Всего полдня прошло. А мне вдруг ужасно захотелось свою игрушку. Взгляд зацепился за один из снимков. Портрет. Ее лицо крупным планом. Я никогда не видел раньше такого цвета волос. Натурального золотистого цвета. Нетронутого химией. Непроизвольно стиснул пальцы, вспоминая, какие они шелковистые на ощупь. Захотелось пропустить сквозь пальцы, намотать на кулак и потянуть на себя, пристраиваясь сзади, чтобы войти в нее одним толчком поглубже. И тут же волны злости поднялась изнутри – какого хрена я вообще это делаю? Рассматриваю ее.
А еще понимание, что не лгала мне. Не такая она, как остальные, которых поставлял Гоша. Она словно вообще из какого-то иного мира, незнакомого мне совершенно. Он разве существует на самом деле? Я привык к разному виду дерьма, которое прячется под шикарной внешностью, как под оберткой. Но дернешь верхний слой, и завоняет гнилью. Привык читать людские мысли лишь по одному взгляду или понимать с нескольких слов, что из себя представляет собеседник. А на ее снимки смотрел и ни черта подобного не видел. Вот она на мосту идет по парапету с шариками в руках, на другом фото серьезная смотрит в окно, а волосы в косы заплетены и платье длинное ниже колен. Ничего вызывающего. Девушка из другого измерения. И в то же время красота эта ее слишком яркая и одновременно нежная. Представил ее в дорогих брендовых шмотках или в мехах на голое тело, и в паху заныло. Захотелось играть. В нее. Прямо сейчас.
Я листал и листал фото, даже с Берарди не попрощался. Увлекся. Не заметил, как сам улыбаюсь ее фото с подружками. Нет, не в клубе с бокалами спиртного и сигаретами, а на какой-то вылазке у костра. Корчат рожи, перемазанные сажей, сидя на траве перед котелком с кипящей водой. И ни одного фото в трусах и в лифчике или с оголенной грудью, задницей, выпяченным рабочим ртом. Мне даже повеяло запахом дыма и захотелось втянуть этот запах с ее волос. На другом фото она вместе с каким-то ребенком на инвалидном кресле. Я подался вперед, всматриваясь в перекошенное лицо и скрюченные руки мальчика.
«На расчетный счет… Самойлов Дмитрий».
– И кто это?
Голос Марка отвлек от рассматривания снимков.
– Да так. Одна.
– Впервые вижу просто, чтоб рассматривали женщин. Таких…
– Каких? – я откинулся на спинку кресла, глядя на своего помощника и гадая, на каких женщин смотрит он сам. Меня раньше никогда это не интересовало. А сейчас стало любопытно.
– Не знаю, – он усмехнулся и наклонился над фотками. – Простых смертных.
– Что ты видишь? Какая она?
Марк удивился вопросу. Но вида не подал, склонился к ноутбуку.
– Настоящая, что ли. Не городская точно. Я бы сказал – простушка… но нет. Не скажу.
– Почему?
– Вот на этом фото она у себя в комнате. Посмотрите, на полке какие книги стоят. Она увлекается философией, классикой. Она была отличницей. Вот там, на противоположной стене грамоты висят, отражаются в стекле. Судя по всему, ракушки собирает, видите – сколько их у нее? Живут в нищете. Мебель в квартире еще с совковых времен.
Посмотрел на меня, усмехаясь. Но мне было не смешно.
– Думаешь, могла такая у Гоши работать?
– Нееет… Но черт его знает. Иногда в тихих омутах такие черти водятся.
Я вдруг вспомнил, как она извивалась в моих руках, захлебываясь стонами, и меня бросило в жар. Там не омуты, там бездна, и в ней водится нечто страшнее демонов. Демоны у меня самого имеются. И они хотят погрузиться в нее полностью. Разорвать нежную оболочку и рассмотреть ее изнутри.
– Мало ли зачем людям деньги нужны.
Я открыл фото с мальчиком в инвалидном кресле.
– Чем он болен?
– Похоже на ДЦП, но так сразу не скажешь. Оно не лечится. Конечно, нужны деньги на всякие терапии. Большие деньги. Так что, наверное, могла.
И меня опять волной злости захлестнуло. Грязный снег перед глазами появился. Значит-таки, шлюха. Причины уже значения не имеют.
– Я хочу знать о ней больше. Отправь туда кого-то из наших. Каждую мелочь. По песчинкам мне ее соберите.
Марк кивнул и протянул мне папку.
– Он все подписал.
– У него не было выбора. А теперь отправь весь материал, который ты нарыл по педофилии, по всем каналам новостей.
– Но…
– Я не уважаю пид****ов. И я не об ориентации сейчас. Отправляй.
Перевел взгляд на экран ноутбука и склонил голову на бок.
– Узнай, какой фонд собирает деньги для ее брата, для каких целей. Возьми под свой контроль. Доложишь мне.
Открыл последнее фото и почувствовал, как брови сходятся на переносице.
– А это что за лох? – сам себе под нос. – И про этого очкарика тоже мне все раздобудь. Самолет готовь на завтра и… найди мне шлюху. Русскую. Блондинку. Сейчас.
***
Я трахал ее всю ночь. Вертел так и эдак. В разных позах. Во все отверстия. И ни хрена. Не могу кончить. Под утро заплатил и на хер выставил заплаканную, еле стоящую на ногах. Да, после меня иногда трудно ходить. А у меня стояк болезненный адский. Яйца пухнут. Как сто лет не кончал. И я знаю почему. Ведьма золотоволосая в голове торчит и не выходит оттуда. Тело ее идеальное. Грудь с сосками красными. И губы. Я думал о них. Видел, как она облизывает нижнюю кончиком языка, и хотел сделать это сам.
За стол сел, фото ее снова открыл и сам не понял, как рукой дергаю вверх-вниз по вздыбленному, каменному члену, глядя в этот синий космос и вспоминая, как ее пальчики сжимали мою эрекцию и как мои пальцы погружались в ее узкую дырочку. Очень узкую. Можно подумать, она, и правда, девочка. Обхватила меня изнутри, и мне скулы свело от желания ощутить, как сожмет уже не палец. Испробовать на ней все грани своей похоти, глядя в ее голубые глаза полные ненависти и отвращения. Мне до зубовного скрежета захотелось стереть это выражение из ее глаз. Мне было нужно, чтобы в них было нечто другое. Я пока сам не знал, что именно…. например, боль?
Влажными салфетками руку вытер и набрал Антона.
– Что она делает?
– Спит.
– Ела?
– Нет. Как легла после вашего отъезда, так и не вставала.
– Заходил проверить?
– Нет. Вы велели…
– Проверь. И мне перезвони.
ГЛАВА 10
Мой отец никогда её не бил. Нет. И не кричал. Он не бил и меня. Вы думаете, насилие — это обязательно физические истязания? Ни черта подобного. Самое жуткое насилие – это когда ломают душу. Когда из твоего характера выжигают и вытравливают того, кем ты являешься, чтобы вместо него появился некто другой.
Физические раны затягиваются довольно быстро, те, что остаются в душе – никогда. И чем роднее тот, кто их нанес, тем сильнее они болят, даже спустя три вечности после того, как их нанесли. Мне не болело. Нет. Мне кровоточило. Нескончаемо и всегда.
Павел Огинский просто стирал нас в порошок своим совершенным безразличием, цинизмом и саркастичным высокомерием. Он говорил о матери всегда в третьем лице, даже при ней. Деспот с синдромом абсолютного диктатора.
Он считал нас чем-то наподобие своих дополнений. То, что положено иметь и имеют все. У матери случались обмороки из-за высокого давления, а он мог переступить через нее и пойти на кухню пить свой кофе с утренней газетой. Я все это видел… и как бы это абсурдно ни звучало – я все равно хотел быть таким, как он. Чтоб уважал меня. Чтоб не считал гребаным слабаком, которого можно презирать. Но я всегда видел в его глазах только презрение. Когда стал взрослым и у меня появились собственные деньги – первое, что я сделал, это тест на ДНК, и был разочарован. Потому что хладнокровный подонок все же оказался моим отцом.
Я никогда не плакал. В какой-то определенный момент я понял, что разучился. Как и смеяться. Только ядовито, только так, чтоб собеседник почувствовал себя ничтожеством. Я каждый раз видел на его месте отца и представлял, как он мне аплодирует стоя. Да и зачем плакать, если на твои слезы наплевать самым близким для тебя людям. Когда-то меня побили в школе мальчишки, и я пришел домой в слезах. Мой отец осмотрел меня с ног до головы и сплюнул в мою сторону. Он не сказал мне ни слова. Ни единого слова. И он за меня не заступился. На следующий день я сломал обидчику пальцы. Раздробил дверью. Зажал в проеме и закрывал, пока он орал, а пальцы хрустели. Это был самый первый раз, когда я испытал удовольствие от собственной власти и от боли, которую испытывал мой обидчик. Ощущение сродни оргазму, когда от наслаждения подтягиваются яйца и обдает жаром низ живота. Он орет, а я давлю и закатываю глаза с черными синяками от кулака маленького говнюка. Впрочем, ему ампутировали верхние фаланги трех пальцев – я раскрошил его кости в порошок. После этого случая отец подарил мне коллекционный меч из серебра. Я обожал холодное оружие… Потом я пойму, что этот урок пошел мне на пользу.
Я восхищался отцом… но я же его и ненавидел. Так люто, как только можно ненавидеть близкого человека. Когда мать из-за него накинула петлю себе на шею и повесилась у себя в комнате на балконе, я, случайно забежав в родительскую спальню, держал ее за ноги и смотрел в пустоту… в ночной город, ожидая, когда придут на помощь и вытащат мою маму оттуда. А потом так же ждал у ее постели, пока бригада скорой помощи реанимировала Любовь Огинскую и приводила в чувство. Управляющий делами отца сунул врачам денег, чтоб те молчали о попытке суицида. Из-за чего моя мать хотела умереть? Отец завел себе любовницу и подарил ей дом в пригороде… По этой причине она решила оставить своего сына и эгоистично уйти в мир иной. Но я ей не дал. Потому что я сам был эгоистичным ублюдком, и я не любил расставаться с теми, кто мне дорог. В отличие от отца, мать мне была дорога. Почему? Черт его знает. Я ее любил и многое ей прощал.
В тот день я не кричал. Не рыдал. Не истерил. Я не разговаривал несколько дней. А потом пошел в комнату к этому конченому ублюдку и разбил клюшкой для гольфа все хрустальные статуэтки, что тот коллекционировал. Если бы он попался мне на глаза, я бы так же разбил ему лицо. Но у меня в ушах звучало «Тот, кто показывает свои эмоции – тот ничтожество и слабак. Самая великая победа – это победа над самим собой. Убивай противника мозгами и спокойно. Пусть он ссытся от страха, пока ты улыбаешься». И я давил на корню каждую эмоцию… но кто сказал, что у меня это получалось. Просто ни одна тварь никогда не узнает, что я чувствую по-настоящему. А со временем я и чувствовать перестал.
Но тот дом в пригороде снесли… после того, как его владелица повесилась. Официальная версия следствия… Ее похоронили у дороги. Отец даже не поехал на похороны. Какое-то время после этого я видел, как он входит в спальню моей матери, а та по утрам загадочно улыбается. Я не улыбался, но испытывал удовлетворение.
Я приурочивал каждую свою победу над ним – его высокомерным победам над маленьким сыном и собственной женой. Я отжал у отца пять компаний. Я разваливал его сделки и перекупал его партнеров, при этом занимая при нем должность мальчика на побегушках. И когда он исходил слюной и нервно дергал свой галстук в кабинете, после очередной проваленной сделки – я смаковал свой успех. Ведь он делал одну огромную ошибку – он не искал «суку» среди своих. Он был настолько самоуверен, что даже предположить не мог, что его предаю я.
Думаете, он умер, потому что я женился на его шлюшке? Ни хрена. У него таких было вагон и маленькая тележка. Он сдох, когда понял, что я отобрал у него концерн. Его детище с далеко идущими планами. Не просто отобрал, а вышвырнул его из совета директоров. Я обыграл его. Поставил шах и мат. Вот чего он не смог выдержать и околел вместе с бумагами в руках.
«Тупой ублюдок – вот ты кто, Вадим. Тебе никогда не стать таким, как я. Ты маленькое и жалкое ничтожество, которое прячется за бабской юбкой. Что ты из себя представляешь? Ноль!»
Это он мне сказал, когда я захотел работать вместе с ним, и отправил в дочернее предприятие от концерна каким-то коммивояжёром. Так что мое наследство от отца было весьма и весьма сомнительным, ведь к тому моменту я и так владел его капиталами попросту потому, что смог их отнять.
Грустил ли я о нем? Мучили ли меня угрызения совести? Нет. Не грустил. Я лишь вздохнул полной грудью и наконец-то стал спокойным за свою мать. Которая каждый раз, как слышала о его новой шалаве, пила антидепрессанты и закрывалась в своей комнате. Пусть лучше оплакивает его, чем я буду оплакивать ее. Нееет, моя мать не была из этих слабовольных куриц, которыми можно помыкать. Она всегда вела себя как аристократка, исполненная чувства собственного достоинства. Никто и слезинки не видел на ее щеках и в ее глазах. После того, как я перестал разговаривать в детстве, я не услышал от нее даже отцовского имени. Впрочем, она и со мной всегда была сдержана. Ко мне не прикасались, чтобы обнять, поцеловать. Иногда меня гладили по голове, как зверушку. Мать считала неправильным проявлять свои чувства. Она говорила, что любовь не нуждается в словах и прикосновениях, она выражается в поступках. И что, если отец нас содержит в достатке, он нас любит, и соответственно, если она обо мне заботится, то я должен быть счастлив. Но я не был…. Счастливым я стал тогда, когда смог эту любовь покупать и платить достаточно денег, чтобы ко мне прикасались и делали то, что хочу Я.
И вот сейчас… когда я почти приблизился к четвертому десятку, когда приумножил свой капитал в десятки раз, когда каждый, кто меня знал… понимал, что ни хрена он меня не знает, и трясся от страха, глядя мне в глаза… я вдруг испытал их… Эмоции. Те самые. Которых не чувствовал несколько десятилетий.
Она сказала это треклятое «нет» и бросила мне вызов. Швырнула в лицо перчатку, и я этот вызов принял со всем азартом иссохшего от жажды в пустыне человеческой продажной предсказуемости.
Ярость на то, что кто-то смеет мне отказать, смеет смотреть на меня без должного уважения и благоговения. И я места себе не находил. Метался по комнате, как маньяк-извращенец, прокручивая в голове снова и снова каждый ее взгляд. Вот этот высокомерно холодный взгляд, за который хотелось сломать. Взять в ладонь и давить до песчинок между пальцами, и в тот же момент… я понимал, что не хочу этого. Мне впервые не скучно. Меня впервые за долгие годы трясет от похоти и маниакального любопытства. Места себе не находил, даже стало плевать на дальнейшие переговоры с бывшими партнерами Берарди. Мне хотелось увидеть ее. Крови ее хотелось и войны. Азарт пульсировал в висках адским интересом. Все потеряло свой смак. Даже этот жалкий педофил итальяшка, который застрелился в своем доме после того, как в новостях коммерческого канала обнародовали его страстный секс с другом старшего сына. Я пожелал ему царства небесного и снова вернулся к просмотру фотографий. Я, кажется, изучил ее лицо настолько, что мог его нарисовать… Когда-то я рисовал. Очень давно. В прошлой жизни.
У меня был учитель, который когда-то видел во мне не циничного морального урода, а обыкновенного мальчика… нет, не мой отец. Этому было слишком не до меня. Моим учителем рисования был наш старый дядька по материнской линии. Он работал в доме моей бабки, которая умерла еще до моего рождения, и мать, пожалев бедного родственника, взяла его к нам дворецким. К сожалению или к счастью, дядя Сема не дожил до моего четырнадцатилетия. Но он увидел во мне способности к рисованию и развивал их, как умел. Оказывается, он был в свое время известным художником и его выставки проходили в Париже и в Лондоне наравне с именитыми живописцами. Он учил меня рисовать с натуры…
Дядя Семен спал в маленькой комнате за лестницей, ведущей на второй этаж. Не потому, что его там поселили. Нет, он был таким человеком. Ему действительно никогда не были нужны деньги или какие-то материальные блага. Отец за глаза называл его "блаженным" и презрительно кривился. Сема деньги себе не брал и все свои сбережения отдавал приюту для бездомных животных. Но суть не в этом… Когда он заболел и его отправили в дом престарелых, куда по приказу моей матери возили толстые конвертики, чтоб за ним хорошо ухаживали, я начал его навещать. Иногда каждую неделю, иногда раз в месяц. Но обязательно ездил. И нигде мне не становилось более тоскливо, чем в этой обители смерти, где вот эти брошенные и преданные самыми близкими маленькие старые люди ждут свои последние секунды в полном одиночестве. И это хуже детей-сирот, хуже, потому что их бросили те, кому они отдавали свою жизнь и свое здоровье до той секунды, пока могли это делать, и стали ненужными, едва эта способность была отнята безжалостным временем. Дядя Семен был единственным, кого я уважал и любил искренней детской любовью. Совершенно бескорыстной и пронесенной через года. Время все же не властно над любовью и над ненавистью, если они искренни.
Когда я уходил из этого дома дичайшей тоски и ехал домой, я еще несколько часов не мог дышать спокойно, тогда я начинал ненавидеть людей. И я помню, как приехал туда последний раз… он меня не узнал. У него развилась болезнь Альцгеймера. Я долго сидел с ним у открытого окна. Он в коляске, и я на подоконнике. Мы молчали. Я думал о чем-то о своем, просто отдавая ему дань своим визитом, а он… ему, казалось, было все равно, что я пришел. А потом мимо пролетела бабочка. Пестрая с нежными тонкими разноцветными крылышками, и он встрепенулся, посмотрел на нее расширившимися глазами, ожил. Бережно взял в ладонь. Его восторг был каким-то запредельным… а через секунду он ее просто раздавил, продолжая смотреть в пустоту совершенно отрешенным взглядом. Я тогда не понял зачем он это сделал….
И вдруг сейчас почувствовал себя точно так же. У меня в руках была экзотическая бабочка. Диковинная с нежнейшими крылышками. И если я отпущу ее – я снова превращусь в камень с мертвыми глазами.
Я посмотрел еще раз на фотографию золотоволосой девушки с шариками и открыл мейл с досье, ожидая звонка Антона. Но тот не звонил. А я читал информацию, которую явно набросала жена Гоши. Много воды и никакой конкретики. Ничего о личных вкусах, предпочтениях. Сухое изложение на заданную тему. Портрет, который совсем не был похож на яркую девочку, которая въелась мне в подкорку мозга и дергала там ожесточенной болью непрекращающегося потока навязчивых мыслей. И вдруг сам не понял, что нарисовал шариковой ручкой ее портрет на листе бумаги… и продолжал водить по нему, дополняя блики на ее губах. Они не давали мне покоя… Мой первый рисунок за много-много лет. А ведь я больше не брал в руки краски… после того, как мать отложила мой рисунок на стол и спросила, что я ей подарю на день рождения. Рисунок, который ее сын рисовал больше месяца, подарком не был. Я решил, что и это ненужное проявление эмоций. Ночью прокрался в ее спальню, забрал холст и сжег в камине.
Воспоминания заставили поморщиться, и я сгреб в ярости лист бумаги, а затем сильно смял в кулаке и швырнул под стол.
Схватил сотовый и набрал Антона снова. Тот ответил не сразу… а когда ответил, его голос сильно дрожал.
– Пппростите… пппростите.
Он всегда заикался, когда нервничал.
– Что такое? Какого хрена у вас там происходит?
– Ее нигде нет.
– Что значит, нигде нет? Вы не заперли комнату?!
– Видно… видно окно в ванной не закрыли и… и… и…
– Забор под током и ворота закрыты.
– Дадада мы ищем...
Бл*дь, да что ж такое с ней. С самого начала какой-то наперекосяк. Какой-то ходячий апокалипсис, а не девка.
– Антон… не найдешь – больше никто не найдет тебя. Или найдут по частям. Выпусти собак.
– Уже.. ннно… они не нашли.
– Искать. Каждый миллиметр обыскать и найти.
Отключился и набрал Марка.
– Я вылетаю домой.
– Вы ведь позже хотели.
– СЕЙЧАС!
На том конце судорожно выдохнули. И я понял, что впервые за долгие годы не сказал это, а рявкнул.
Сучка! Как она это сделала? Найду и… оторву на хрен крылья. И перед глазами старческая ладонь Семена с раздавленной бабочкой. Внутри что-то дернулось, и я снова набрал Антона.
– Чтоб ни один волосок… понял? Собак придержи там.
ГЛАВА 11
Меня продолжало трясти… от понимания, что мне отсюда не выйти еще неделю. Я не могла поверить, что это все еще продолжает происходить со мной. Господи! Неделю. Митя уехал с мамой в больницу, и они без денег. Без копейки. Из-за меня. Из-за моей глупости… Но от мысли, что должна была уступить Огинскому, внутри все сжалось в камень. Вопль протеста вибрировал внутри, дрожал и то повышал тональность, то понижал. Мне хотелось орать и бить кулаками в стены. Разве в наше время кто-то может насильно удерживать где-то человека? Меня никогда не наказывали даже в детстве, и я была в шоке. В каком-то ступоре и панической ярости. Меня от нее лихорадило или лихорадило на самом деле, я не могла понять. Но зуб на зуб не попадал уже несколько часов.
Я не плакала. Слезы уже высохли, я лишь металась по комнате, как раненая птица в клетке. Билась от стены к стене, смотрела в окно и опять нарезала круги вдоль и поперек комнаты. Паника становилась все сильнее, смешиваясь с жутким отчаянием. Я не могла думать ни о чем, кроме брата. О том, как мама проверяет баланс карты, и приходила в отчаяние, от которого хотелось выть, и в эти мысли вклинивался голос Огинского.
Его шепот. Хриплый, размеренно вбивающий под кожу каждый слог, прошивает ими узоры, болезненно сладко протягивая нитку через проколы. Пульсирует во всем теле грязными словечками, разрывает все мои представления о том, что мужчины говорят женщинам в такие минуты… Мне никто и никогда не говорил ничего подобного. И его прикосновения. Вопреки всему, что он делал, преодолевая мое сопротивление, они были такими вкрадчиво-тягучими, паточными, как кипящая карамель, оставляющая легкие ожоги. Вздрогнула, вспоминая ту самую секунду, когда забилась в его руках оглушенная, ослепленная самым острым наслаждением какое когда-либо испытывала в жизни. Понимая теперь, что оно означает, и сгорая от стыда.
Так унизительно. Так жалко. Презрение к себе захлестнуло с такой силой, что я задохнулась, прижимая руки к солнечному сплетению. Мне нельзя здесь оставаться, или я потеряю себя, я превращусь в одну из его шлюх, в одну из этих существ, о которых вытирают ноги и заставляют делать все, что хочет тот, кто заплатил. А еще было страшно, что ни одно из его прикосновений не было мне омерзительно до тошноты. А ведь должны были…
Ведь это ненормально! Это неправильно! Я не люблю его! Он мне даже не нравится! Я его ненавижу! Подонок! Он делает со мной все это насильно. А со мной что-то не так, раз я от этого испытала удовольствие. Как же я хочу вырваться отсюда и забыть каждую секунду, проведенную в этом проклятом доме.
Подошла к окну и прижалась пылающим лбом к стеклу. Ударила по нему несколько раз, и оно вдруг резко распахнулось настежь наружу. Я замерла, глядя на припорошенный снегом сад, словно зачарованный, как в сказке, на искрящееся под солнцем белоснежное зимнее кружево. Обманчивая красота, как и все в этом доме. Мишура, под которой кишат черви и грязь. Как и его хозяин – такой идеальный снаружи и прогнивший изнутри. Дом мне напоминал склеп или огромный организм живой и дышащий, пожирающий того, кто в нем очутился, кроме владельца. Перед глазами возникли ворота и машины, стоящие сбоку. Мы приехали вечером, и, когда въезжали, два минивэна как раз выехали за пределы усадьбы. Если бы мне удалось выбраться и залезть в один из них. Как-нибудь. Как показывают в фильмах. Ведь это так просто. Я бы смогла сбежать. Надо хотя бы попытаться. А не сидеть здесь сложа руки и ждать чего-то.
Бросилась к постели, лихорадочно напихала под одеяло подушку и вещи из шкафа. Посмотрела со стороны – кажется, под одеялом лежит человек, а потом бросила взгляд на глазок камеры. Пусть мне повезет. Ведь мне должно когда-нибудь повезти? Хоть раз в этой проклятой жизни! Один единственный!
Вылезла в окно и от холода зашлась в беззвучном крике, содрогаясь всем телом. Разгоряченное тело обожгло как азотом. Не думать об этом. Просто не думать. Вспомнилось, как маленькая лежала в больнице, а мама как раз ждала Митю. Папа работал на заводе сутки/трое. А мне аппендицит вырезали.. Мама не могла оставаться со мной на ночь. Я лежала с другими детьми в огромной палате, еще ходила, держась за стенку, не в силах разогнуться. Ночью пошла в туалет. Тишина, дежурная нянечка спит за столом, врачей нет. Я сама по коридору иду, придерживая бок. В той уборной оказалась сломанной ручка. Я не могла выйти оттуда до самого утра. Эта ночь мне, маленькой девочке, показалась самой жуткой и бесконечной. Все самые жуткие страхи полезли наружу и уродливо расползались по грязным кафельным стенам. Я забилась в углу и смотрела на мигающую лампочку без плафона под потолком, облепленную мошкарой, и тихо плакала. Кричать не могла из-за того, что шов болел сильно. Меня открыла утром уборщица и на руках отнесла в палату. Сейчас я чувствовала себя примерно так же – беспомощной, запертой в какой-то грязной яме.
Прислушалась к голосам снаружи – тишина. В этом доме вообще было очень тихо. Как будто здесь нет ни единой живой души. Я прокралась к дорожке, оглядываясь по сторонам. Где здесь чертовый парадный выезд? Это не дом – это чертов лабиринт даже снаружи. Выдыхая клубы пара и дрожа всем телом, шла вдоль стенки, ступая немеющими ногами по мерзлой земле.
– Она в доме, представляешь? Второй день!
Прижалась к стене, не дыша и стараясь не стучать зубами.
– Да ладно? Утром не отправил еле живую восвояси, как всех своих… эмм, посетительниц?
– Не отправил. Закрыл в комнате, приказал держать там неделю.
– Ого! Это что-то новенькое.
– А мне теперь сиди у мониторов и следи за ней. Красивая, кстати, сучка. Смотрел, как она в душе… бл*дь, чуть не кончил! Такая вся ладненькая, упругая. Соски маленькие. Я бы ее укусил за самый кончик, а потом сосал бы и пальцами между ножек. У нее там ни волоска. Такая ммммм. Скулы свело.
Я зажмурилась, сжимая руки в кулаки. Ублюдок. Глаза выцарапаю. Если выберусь отсюда, я всех вас засужу и вашего подлеца хозяина. Такая наивная еще… верящая в справедливость закона. Даже не представляющая, на что способен Огинский и его свита. Но… я делала ошибку за ошибкой. А ведь все было так просто в самом начале.
– Жалко, Монстр не делится ими.
– Какое там делится. Я слышал это… только тссс… он жену свою того… за то, что трахалась с другим мужиком. И ее, и его. Так что ты на его шлюх дрочи молча. А то яйца тебе подрежет и сожрать заставит.
Зажала губы, стараясь не всхлипнуть от ужаса. Пусть замолчат, уйдут, а то меня так трясет, то я скоро не смогу дышать тихо.
– Вов, я там склад не запер и сотовый свой бросил на подзарядке. Ты, если чего, поглядывай. Пойду, посмотрю на сучку эту, а то САМ скоро позвонит. Проверит. Антон мне потом настучит по башке. Я его знаю. Посплю там. Всю ночь дергал меня – то стол накрой, то собак покорми.
– Хорошо. Иди. Я закрою и сотовый принесу, как подзарядится.
– Спасибо, братан. В долгу не останусь, если чего. Что там смена у ворот? Видел движняк какой-то с утра.
– Да. Охрану усилили. Ты ж знаешь Антона, у него бывает паранойя. Скоро собак спустим. Как обычно.
От досады чуть не застонала, кусая губы до крови. Не выйдет никуда бежать, меня тут же найдут и схватят. От мыслей о собаках задрожали колени. Охранники пошли в обратную сторону. А я выглянула из-за угла, выискивая взглядом склад, о котором они говорили – нашла. На противоположном крыле приоткрыта дверь. Бросилась туда, не оглядываясь и не останавливаясь. Заскочила внутрь и прикрыла дверь. От дикого разочарования застонала вслух – на складе не теплее, чем на улице. Даже слезы выступили.
Сотовый того, из охраны, мигал зеленым огоньком в полумраке. Я схватила его дрожащими руками. Сначала набрала номер мамы… и тут же замерла. Нет. Нельзя. Ей только меня сейчас не хватало! Нельзя говорить, что я так влипла. Она сойдет с ума, а с ней Митя. Да и что она сделает? Заявит в полицию? Она даже Ларкин номер телефона не знает.
Ларка… дадада, Ларка. Несмотря на то, что я ужасно разбиралась в местности и не запоминала дорогу, я превосходно помнила номера телефонов, карточек, паспортов и лица людей. И номер бывшей одноклассницы буквально всплыл в памяти цифрами на салфетке из того кафе, в котором мы были первый раз, и я записывала его второпях.
Дрожащими пальцами набрала цифры и, когда услышала ее голос, простонала:
– Ларааааа, это я. Это Ольга.
В трубке воцарилась тишина.
– Лара… Лара. Он псих. Слышишь? Ему не нужна горничная. Он так себе женщин заманивает, Лар…
Говорю и… становится еще холоднее. Так бывает. Когда вдруг, проговаривая вслух, начинаешь складывать полный пазл. И у меня он сложился перед глазами. Резко в одну картину. Я лицо рукой протерла, сжимая волосы на виске в кулак до боли.
– Это ты… да? Ты все знала? Тыыыыыы подсунула мне договор. Ты…ты…ты!
Это был срыв. Я расплакалась вслух, всхлипывая, захлебываясь слезами.
– Надь, – голос Ларки доносился так глухо и тихо, – Ольга, прости. Я уже не могла ничего сделать. Я не хотела. Я хотела помочь. Клянусь! Он запал, а это конец… он же сотрет в порошок и меня, и Гошу. Ты не знаешь его… он… у него столько власти. Он страшный человек! Ты не представляешь! У меня выбора не было, Ольгаяяя. Простиииии.
Я задыхалась, мне казалось, я окунулась в чан со льдом и не могу сделать ни вдоха.
– Ты… ты дрянь!
– Да, дрянь. Дрянь, Ольга. Прости меня. Ты это… ты просто отключись и терпи. Он отпустит. Он… он чокнутый, но долго не держит. Он выпустит тебя и денег много даст. Никто не жаловался потом. Уходили и спрашивали, как еще раз попасть…
Я закрыла глаза. Боже! Какая я идиотка. Какая же я идиотка. Меня же просто взяли и подсунули ему. Подложили под этого олигарха. У них конвейер здесь. Через этот дом прошла вереница таких же идиоток.
– Что я подписала? Что я подписала, отвечай!
– Что… пока ты находишься в его доме, будешь исполнять все его прихоти интимного характера. Там… грамотно юридически, не подкопаешься. Он сам все составлял.
Закрыла глаза сжимая сотовый сильнее.
– Как долго?
– Бессрочно… пока ему не наскучит.
– Что? О, божееееее! Ты в своем уме? У меня Митя и мама! Лара! Ты должна мне помочь. Ты меня в это втянула, помоги мне!
– Как? Я ничего не могу сделать… ничего.
Это я и без нее уже понимала. Сползла по стене на пол, уже даже не вздрагивая от холода. Потому что вся заледенела.
– Позвони моей маме. Найди ее номер, я давала, и позвони ей. Переведи Мите деньги! Я прошу тебя! Переведи. Сделай хотя бы это! О, господи…. зачем ты со мной так? За что?
– Прости. Ольга, прости. Я не хотела. Так вышло, правда. Потерпи. Он… он не такой уж и страшный, – она не знает, что говорить, и противоречит сама себе, а в голосе страх неподдельный, и я понимаю, что это конец. – Девочки после него… нормально все с ними. Одна только… одна вены порезала, и все. Но я не думаю, что это он и…
Я заскулила от ужаса, зажимая сотовый и ударяясь затылком о стену, не прекращая стучать зубами.
– Мы в долгах, Ольга. Гоша влез в одно дело, и мы все потеряли. Огинский нам помогает, мы зависим от него… а у меня дети и…. ты понимаешь?
– Понимаю, – едва шевеля губами, – Мите деньги переведи.
Отключилась, чувствуя, как слезы текут по щекам. Наверное, меня это просто добило. Вот это предательство. Стало окончательной каплей. Каким-то триггером всего, что со мной произошло за все это время. Вдалеке послышался лай собак, но он меня даже не испугал, я погружалась в оцепенение от холода и какой-то ноющей и нарастающей тоски. Пока не стало все расплываться перед глазами, и они сами собой не закрылись…
ГЛАВА 12
Марк уже давно забыл, что значит бояться Огинского. Прошли те времена, когда он трясся за свою задницу и взвешивал каждое сказанное слово. Они дружили еще со школы. Но слово дружба слишком относительно, если речь идет об Огинском. Стоит лишь один раз оступиться, и тот сожрет с потрохами, перемелет кости и не подавится. Месть этого человека бывала жуткой, неожиданной и стремительной, как укус скорпиона или ядовитого паука. Лейбович узнал это на собственной шкуре. А ведь до этого считал, что ему никогда и ничего не грозит рядом с другом детства. Он, типа, имеет протекцию и неприкосновенность. Зря он так думал. Близких казнят извращённей и кровожадней, чудовищней, чем чужих. Близкие всегда виноваты втройне.
Один раз Огинский заподозрил и самого Марка. Тот предпочитал не вспоминать об этом. Просто выключить этот коротенький отрезок из памяти и забыть. Но иногда он всплывал перед глазами. Потому что ничего страшнее с Марком никогда не происходило и вряд ли произойдет. Вадим мог вынашивать месть долго и тщательно к ней готовиться. Он всегда и все превращал в изысканную тонкую игру. Любой его шаг напоминал ход на шахматной доске, где продуман каждый последующий шаг. Огинскому это доставляло наслаждение. Притом он проверял на вшивость как противника, так и себя. Это случилось пять лет назад, когда Огинский начал подбираться к нефтяной компании известного магната Швецова и постепенно обрушивать акции последнего, чтобы потом скупить их и отобрать контрольный пакет, подмять под себя и слить со своим концерном. Проблема в том, что Швецов был резидентом другой страны, и, для того чтобы подорвать авторитет магната, Огинский расшатывал механизм изнутри подставными людьми, которые должны были привести Швецова к полнейшему краху после намеренных мелких махинаций… Но случилось нечто непредвиденное, и некто раскрыл все замыслы Огинского его жертве. Началось расследование и посыпались обвинения в финансовых махинациях. Сделал это некто очень близкий к Огинскому… Ни разу Вадим не показал своему однокласснику, что подозревает его в предательстве. Наоборот, он приблизил его еще ближе и даже увеличил зарплату. А перед днем рождения Лейбовича, в январе, пригласил Марка на горнолыжный курорт. Все включено, шикарный деревянный домик высшего класса, девочки, дорогущая выпивка. Все за счет компании. Праздник обещал быть шикарным, и Марк расслабился, он отправлял жене фотографии с природы, покупал детям сувениры и трахал ночью элитных шлюх, которых они привезли с собой. Огинский подарил другу ключи от новенькой квартиры и поздравил с беременностью Нины.
Утром, после веселья, Огинский поднял Марка с постели и позвал его на прогулку в горы на лыжах. Взобраться на одну из вершин и водрузить там флажок с именем Марка. Свежий и подтянутый Огинский в майке на голое накаченное тело, пахнущий дорогим парфюмом и гладко выбритый, казалось, не пил полночи виски и не трахал шлюху, которая завывала из его спальни как заведенная, выкрикивая его имя и оглушая Марика, пихающего нестоящий после обильного излияния член блондинкам в широко раскрытые рты и проклинающего про себя гребаного Огинского, у которого сучка, казалось, подыхала от множественных оргазмов. А может, и подохла, потому что утром он ее в домике не увидел, как, впрочем, и ее вещей.
Марик нехотя вылез из теплой постели, пошлепал по голым задницам двух блондинок и отправился с Огинским в горы. У обоих карты с маршрутом, рация, сухой паек и вода. Шли долго, болтали, смеялись. Вспомнили школьные годы и раздавленные пальцы Женьки Иванова. Марк невзначай поинтересовался – нашли ли люди, которых специально нанял Огинский, сучару, подставившего его, но тот отшутился и продолжил вести Марка наверх.
Чуть позже, когда Марк вспоминал по секундам это восхождение, он понял, что Огинский вел его умирать. И что если бы Марк и в самом деле не оказался чист, то его никто и никогда не нашел бы в том лесу… потому что Вадим заманил его в ловушку. У Марика не было алиби на ту ночь, когда взломали компьютер, и он задержался в офисе. Правда, причины были иными, и Лейбович никому о них не рассказывал.
Пока они взбирались наверх, Огинский насвистывал знаменитую песню Высоцкого о дружбе. А потом, когда сам стал на выступ и взобрался наверх, столкнул Марка вниз. Конечно, они были со страховкой. Лейбович вначале не понял, что происходит, подумал, друг сделал это случайно. Продолжая свистеть, Огинский достал охотничий нож… Тогда Марк все понял и громко закричал, что не предавал.
Огинский, казалось, его не слушал, но продолжал свистеть и откручивать колпачок фляги, чтобы отпить свой виски из горлышка. Лейбович почувствовал, как веревка дернулась, и судорожно сглотнул, видя, как она рвется. А ведь Вадим проверял снаряжение. Марк хотел было подтянуться наверх, но друг наступил ему на пальцы и сбросил обратно.
Ни единого вопроса не задал. Просто ждал, пока Марк все расскажет сам. О том, что делал в офисе и почему задержался, зачем поменял пароль на своем рабочем ноуте и каким образом перевёл на себя пару тысяч долларов. Марк кричал, говорил быстро, ведь веревка рвалась на глазах, а подтянуться Огинский ему не давал. Пришлось признаться, что связался с одной сучкой-служащей, и та залетела, шантажирует Марка и грозится рассказать все жене, и Лейбович снял пару тысяч со счета Огинского, иначе Нина могла увидеть снятие суммы. Она у них ведет все финансы.
Но это не возымело действия, и Марку пришлось включить мозги, догадаться, кто мог подставить Вадима. За считанные минуты гениальный ум Лейбовича просчитал то, что не смог просчитать до этого несколько недель. Марк не только доказал свою невиновность, но и понял – кто именно взломал главный компьютер и украл важную информацию.
Когда задыхающийся Марк буквально проорал последнее слово, веревка оборвалась, а Огинский успел схватить его за руку и вытащить наверх.
Они долго молчали оба, а потом Вадим подал другу флягу с виски, и тот залпом сделал несколько глотков.
– Ха йом йом уледет, ха йом йом уледет ле Марик*1.
И прищурившись посмотрел ему в глаза. И вот именно в эту секунду ему стало страшно. Не тогда, когда висел на веревке и болтался над бездной, и не тогда, когда смотрел, как лопаются толстые нитки… а сейчас, когда понял, что с ним игрались. До самой последней секунды. И игрока устроил бы любой исход событий. Он продумал все до мелочей, а потом наслаждался каждой секундой агонии Лейбовича.
– Теперь ты можешь праздновать свой день рождения два дня подряд. И еще – я достаточно много тебе плачу, Марк, чтоб ни одна сука не портила мне жизнь и бизнес. Третьего дня рождения у тебя не будет.
Хлопнул его по плечу и рассмеялся.
*1 – Сегодня день рождения, сегодня день рождения у Марка (иврит. Детская песенка)
И сегодня Лейбовичу снова стало страшно. Очень страшно, когда босс впервые повысил голос. Марик занервничал намного сильнее, чем нервничал даже после той вылазки в горы. Пока они летели в самолете, Огинский не произнес ни слова. Он сверлил взглядом пространство перед собой и сжимал, и разжимал пальцы правой руки. Глаза прищурены, челюсти крепко сжаты. Лейбович не знал, что теперь будет. Он даже не хотел думать о том, что ждет тех, кто упустил игрушку Огинского. И если девчонка сбежала, некоторые из охранников станут бездомными бродяжками, в лучшем случае. В худшем… про худший Марик даже представить не мог – его тут же начинало тошнить и в ушах свистел морозный ветер, а перед глазами лопался страховочный трос. Лейбович постоянно набирал смски Антону и спрашивал – нашли ли девчонку. Но тот отвечал: «нет», и Марик сам покрывался холодным потом.
То, что Огинского повернуло на Гошиной «ночной бабочке», он понял, едва увидел, как тот рассматривает фото девчонки. Это было впервые за все время, что Марк был знаком с Вадимом. Женщины волновали его лишь в тот момент, когда находились в его спальне, либо лежали под ним в любом другом месте. Все остальное время они переставали существовать совершенно. Мир создан для мужчин. Так говорил Огинский... И Марик ему искренне верил. Но здесь было что-то другое. Вадим смотрел на снимки часами, а Марик наблюдал за боссом и понимал, что у того появилась весьма и весьма ценная игрушка, и если Лейбович хочет приблизится к боссу еще ближе – надо понять, что именно его цепануло в девчонке.
Но понять времени не было, а вот осознать, что Огинский в дикой ярости и даже не может ее скрывать, вышло мгновенно.
Когда они въехали в поместье, там царил хаос, светили прожекторы, бегали ротвейлеры и охрана с оружием и фонариками. Такое впечатление, что разыскивали преступника. Огинский даже ни с кем из них не заговорил, зато они, едва его заметив, вытянулись и замерли. Воцарилась тишина.
– Мы искали… мы облазили весь дом, ребята прочесывают местность и…
Огинский поднял на Антона взгляд из-под тяжелых век, и тот нервно сглотнул слюну, словно вдруг даже стал меньше ростом и вот-вот возьмет пушку и застрелится.
– До утра не найдете – потом не найдут вас.
Очень тихо, едва слышно. Но Антон побледнел до синевы. Все знали, что это не угроза – это предупреждение.
А Марк последовал за Вадимом. Тот вошёл в дом, не снимая пальто, и быстрым шагом направился в комнату своей гостьи. Марк за ним.
Огинский обошел все помещение, осматривая каждый угол. Взял подушку и долго держал в руках, потом бросил обратно на кровать. Лейбовичу совершенно отказали мозги, и он нервничал, как и тогда в горах.
Вадим подошел к окну и ловко вылез наружу. Лейбович вскарабкался следом. Огинский присел на корточки и разглядывал что-то в снегу. Следов не было – их припорошило снегом, иначе собаки давно бы ее нашли, но Вадим смотрел не вниз, а на ветки голых колючих кустарников. Протянул руку и поднял вверх кусочек светлой ткани. Осмотрелся по сторонам с тем же хищным прищуром. Марку даже начало казаться, что он принюхивается, словно зверь.
– Она здесь. Она не вышла за периметр усадьбы.
Сказал словно себе и пошел вперед. А потом присмотрелся к стене и снял с кирпича длинный белый волосок. Ухмыльнулся.
Медленно огляделся по сторонам. Лейбович понятия не имел, где можно было спрятаться в такую холодину. Если на улице, то она точно уже околела, и тогда здесь настанет апокалипсис. Огинский прикопает в снегу всех, кто не досмотрел за девчонкой.
Вадим быстрым шагом прошелся вдоль стен и дернул дверь склада.
– Кто дежурил сегодня? – крикнул Антону.
– Вовка, кажется.
– И где он?
– Ищет. Все ищут. Они лес прочесывают.
– Открой мне склад.
– Он с обеда закрыт. Как провизию на выходные привезли, так и заперли его.
– Где Вовка? Если он дежурил, пусть все камеры еще раз просмотрит. Давай его сюда. Я сам допрошу.
– Да, я сейчас его наберу.
Огинский снова осмотрелся по сторонам и нахмурился.
– Где ж ты спряталась, Ольга? Выходи, малышка. Поигрались и хватит.
Марк от удивления распахнул шире глаза – Ольга? Он запомнил ее имя и называет ее Ольга? Лейбович ни разу не слышал, чтобы Вадим называл своих шлюх по имени. Максимум – игрушка. Где-то рядом раздражающе пиликал чей-то сотовый.
Огинский, как животное, весь подобрался и прислушался, а потом крикнул.
– Отключись.
Антон отключился.
– Набери еще раз.
Снова затрещал сотовый за дверью склада.
– Никто с обеда не заходил, говоришь?
Отошел назад и с разбегу вынес дверь.
Дальше происходило что-то немыслимое. Марик вообще с трудом верил, что все это видит. Огинский бросился к девушке, лежащей на полу, тряс ее, хлопал по щекам, звал по имени и как-то лихорадочно заворачивал в свое пальто, поднимая с пола на руки.
– Петра Аркадьевича поднять. Сейчас же! Плевать, где он! Пусть берет хоть вертолет и будет здесь через десять минут со своей бригадой.
Прижал к себе девчонку, вглядываясь в ее лицо… и Марику стало не по себе. Странный взгляд у Огинского. Он смотрит на нее с какой-то дикой одержимостью. С каким-то страшным блеском в зрачках. Словно сожрать хочет. И это даже не похоть. А нечто более глубокое. Животное. Когда зверь свое в берлогу тянет и никому отдавать не хочет. В дом Огинский ее сам на руках понес, своим людям не отдал. Едва Антон сунулся, рявкнул так, что у всех задрожали колени.
– Пошел вон! Я сам!
И несет, как хрустальную, и пальцы пряди волос на спине перебирают. Он, видимо, и сам этого не заметил. А Марк увидел и глотнуть воздух не мог. Похоже, у Монстра появилась слабость. Впервые за все время, что тот его знал.
Вадим занес девушку в гостиную и положил на диван, накрывая пальто, усаживаясь рядом, растирая тонкую руку и выдыхая на синеватые пальцы, согревая их.
– Одеяла несите. А ты проверь – кому она звонила, и вытащи запись разговора. Слышишь, Марик?
– Да, конечно.
– И, как только Петр приедет, сюда веди, а пока скажи этому кретину на улице, пусть несет коньяк и растопит камин пожарче.
Марк думал, хозяин хочет выпить, но он ошибся. Огинский откинул одеяла и, стянув с ног девушки туфли, начал растирать ступни, наливая себе в ладонь коньяк.
– Давай, Ольга, просыпайся… ты все равно проиграла, и я нашел тебя.
Псих… просто чокнутый псих. Девчонка синяя от холода, а он про игру… а может, храбрится и испугался за неё. Хотя слово «испугался» меньше всего подходило Вадиму Огинскому. Да и сколько он ее знает… пару дней?
ГЛАВА 13
Гоша мне напоминал шакала Табаки. Только заплывшего свиным жиром. Лебезил он примерно так же и хвост поджимал чуть ли не каждую секунду. Он мог бы слить меня в два счета кому-то более сильному, но пока что на горизонте продюсера и владельца трех бюро по трудоустройству Игоря Александровича кого-то сильнее и могущественнее (а по большому счету, страшнее) не нарисовалось. Но, как только нарисуется, он встретит его с хлебом-солью. Как его дед в свое время встречал немцев. Яблоко от яблоньки.
Да, я знал о нем все. Всю подноготную его семейства и даже породу собаки его мамы. Я всегда все и обо всех знал. Иначе играть неинтересно. Не люблю вслепую. Мне нужно изучать и противников, и второстепенных персонажей, которые в любой момент могли стать противниками. И Ларису я его тоже изучил. Ничего из себя не представляющая шавка, которую уволили с нескольких рабочих мест за чрезмерную говорливость и козни. Гоша подобрал, когда мадам Возняк, отчаявшись, пыталась устроиться в местную газетенку писать статейки для таких же тупых куриц, как она сама. Игорь устроил ее косметологом-визажистом для своих девочек, а потом женился и приобщил к своему бизнесу. Мадам Возняк тут же облагородилась. Обкололась силиконом, легла на пару пластических операций и стала чем-то похожа на конвейерных красоток Гоши. Как ей удалось убедить Надю с ней поехать, оставалось для меня загадкой века. Как, впрочем, и все, что касалось этой девчонки.
– И как часто происходили такие ошибки?
– Я предлагал вам все исправить.
– Что исправить?
– Заменить девушку и забрать эту.
– И дальше что? Она сдаст тебя и твою контору в первом же отделении полиции, а я буду платить взятки за твою тупость, безалаберность? Ты гарантировал мне полную конфиденциальность. Какого хера я вообще должен об этом думать? Я покупаю у тебя женщин. Повторяю, ЖЕНЩИН легкого поведения, которые знают, что за те бабки, что я им плачу, им придется не только раздвигать ноги, а и терпеть мои странности, а может быть, и ходить по психиатрам. А ты мне привел девочку! Она не только не в теме. Она вообще, бл*дь, не понимает, что я от нее хочу.
– Она будет молчать. Лара с ней поговорит, припугнет ее пацаном параличным и..
Я сам не знаю, как сгреб его за шкирку и приподнял на вытянутой руке. Во мне вдруг поднялась черная и неконтролируемая ярость. Потом она начнет меня захлестывать при каждом упоминании о НЕЙ. Упоминании, которое мне не понравится. Гоша тут же очень быстро заморгал и часто задышал, как закипающий чайник, кровь прилила к его толстым щекам, и задергались веки.
– Пацана и семью ее не трогать! Носа туда не совать. Чтоб Ларка твоя на километр к ним не приближалась. Духу чтоб вашего не было в городе том. Ясно?
Закивал, похрюкивая, и на лбу выступили бисеринки пота. Я даже запах уловил и скривился.
Трусливая мразь. Всегда презирал трусов. Это те, кто предадут вас в первую очередь.
– Где ее документы?
– Я все привез. Все, как вы просили. Все у меня.
– Вот и отлично. А теперь смените все номера телефонов, и пусть Ларка твоя туда не ездит.
– У нее там тетка.
– Мне по хер. Я достаточно тебе плачу, чтоб вы тетку в другое место перевезли. А если спросит кто – нету никакой Надежды Владимировны Самойловой, и ты никогда ее не знал. Ясно? В глаза не видел и не помнишь.
– Ясно, да. Ясно. А кто спросит?
– Не важно кто. Кто угодно. Никаких денег никому не переводить. Понял?
– Ддда, я понял. Ларка собиралась как раз…
– Повтори, что ты понял?
– Никакой Нади не знаю, и денег не переводить, и туда не ездить.
– Вот и чудненько, что понял. Вы ее в базу не вносили?
– Ннннет. Не вносили.
Я разжал пальцы, и Гоша грузно завалился на стул так, что тот застонал под ним.
– Если ты хоть что-то скажешь или сделаешь не так, я отрежу твои яйца и отдам на корм моим собакам, а Ларку твою своим пацанам отдам во все щели трахать. При тебе. От нее не убудет. Она опытная. Ты ж в курсе как ее «насиловали» то в такси, то на вечеринках. Она тебе рассказывала? Рассказывала. А то, что ей потом зелени отвалили за групповушку, рассказывала? А про порноролики для закрытого сайта рассказывала? Оооо, я вижу, что нет. Гоша, не дай бог мне что-то не понравится или покажется странным – я сниму снафф-муви с тобой и твоей Ларой в главной роли.
Он бледнел все сильнее по мере того, как я говорил, а меня раздражала его физиономия, его короткие жирные пальцы и мысль о том, что он фотографировал Надю и вообще на нее смотрел своими маленькими свиными глазками.
– Иди, Гоша. И помни, о чем я тебе сказал.
– Аааа… девочки – мы продолжаем?
– Мне пока не нужны никакие девочки.
– Я понял. Все понял. Я могу идти?
– Иди.
Когда он ушел, я откинулся в кресле, потягивая виски, и покрутил в руках документы Нади. Смотрел на ее фотографию в паспорте, такую строгую с собранными сзади волосами. Ольга Владимировна Самойлова. Произнес ее имя вслух по буквам. Мне понравилось, как звучит.
А перед глазами бледное лицо и дрожащие ресницы мокрые от слез. На полу ее на складе увидел, и внутри все сильно сжалось в тугой узел. Мне не понравилось, что она там лежит. Это было странное чувство, будто у меня отнимают что-то мое. Что-то, что принадлежит только мне и не может сломаться или разбиться. Я ведь был достаточно осторожен, чтобы не возникло ни одной трещинки. И к этому прибавилось щемящее чувство внутри. Незнакомое мне. До отвращения сильное и болючее. Примерно такое же я испытал, когда мне сказали о болезни Семы. Какое-то бессилие перед чем-то неподвластным мне. Ощущение потери контроля. Я не был готов к этому. Меня словно ударило под дых и согнуло пополам.
До того, как врач приехал, ноги ее растирал и думал о том, что в ней все идеальное – даже пальчики эти розовые и пятки гладкие, и икры упругие точеные. Гладил их, и меня скручивало от бешеного желания вот так же гладить, когда глаза откроет. Гладить и в стороны разводить, чтобы устроиться между ними, сжимая член рукой и готовясь ворваться одним толчком в ее тело. Сууучка. Только о ней и думал все эти дни.
– Что с ней?
Спросил врача, когда он склонился над Надей с электронным градусником.
– Пока что трудно сказать, сильное переохлаждение, шок, возможно, бронхит. Посвистывает слегка и дыхание жесткое и частое. Это все на данный момент. У нее высокая температура. Мне нужно положить ее к себе в стационар, и тогда…
Мысль о стационаре вызвала волну ярости. Еще одну.
– Я прекрасно понимаю, что вы мне хотите сказать. Обследование проведете здесь. Анализы возьмете тоже здесь. А сейчас назначите ей лекарства, чтоб она встала на ноги как можно быстрее.
– Я не волшебник!
– Вы им станете! И волшебником, и Гарри Поттером, и Санта Клаусом. Всеми вместе взятыми. Если не хотите стать бомжом Петей без определенного места жительства и документов.
Врач смотрел мне в глаза, а я ему, пока он не отвел взгляд и не стиснул челюсти под белым мхом густой бороды.
– Вам предоставят все необходимое. В расходах не стесняться. Сюда привезут все, что вы скажете, и кого вы скажете.
С того момента прошло пять дней, и за это время я узнал о ней не только – когда, где и во сколько она родилась, я узнал, в каком возрасте ей лечили зубы, когда у нее пошли месячные и что она девственница. Да, меня это удивило. Более того, я почувствовал едкое удовлетворение от того, что она всецело будет моей.
А еще я узнал, что в этой жизни далеко не все поддается моему пониманию. Таких, как она, я не понимал… для меня все, что она делала, было нонсенсом. Запереть себя в Мухосранске и пожертвовать своей жизнью ради умирающего брата, зная о том, что никогда не сможет ему ничем помочь. Но самое странное – это вызывало уважение. Это выводило мое странное увлечение ею на иной уровень. Усложняло квест. Делало ее недоступней и чище. Заставляло меня взвиваться от желания испачкать каждый миллиметр ее тела и смотреть на ее реакцию. Видеть, как меняется для меня изо дня в день. Ломать и лепить заново, и снова ломать, если результат не устроит. Я сам отправил деньги в фонд ее брата, только меня совершенно не устроил тот центр, куда собралась положить его ее мать, и я лично поговорил с куратором из фонда, чтобы пацана везли в Германию. К знакомому хирургу моего отца. Я всегда был долбаным перфекционистом, и, если за что-то брался, я должен был получить идеальный результат, а еще мне нравилось делать что-то, что она сделать никогда бы не смогла и о чем мечтала изо дня в день на своей работе медсестрой. Маленькая девочка с волосами цвета солнца и розовыми губами… мне ужасно хотелось узнать, какие они на вкус. Впервые в моей жизни я хотел попробовать чье-то дыхание губами.
***
Я пришел к ней, когда по словам врача ей стало намного лучше. А точнее, чертов Эйнштейн с макаронной фабрикой на большой голове заявил мне, что чудо свершилось. За это чудо он получил увесистую пачку денег и разрешение расширить свою клинику.
Я открыл дверь ее комнаты без стука. Тянул момент встречи несколько часов. Предвкушал и смаковал. Пока стало нестерпимым желание посмотреть в ее синие глаза.
Зло ухмыльнулся, когда девчонка тут же забилась в угол постели и натянула на себя одеяло. Такая маленькая, перепуганная и хрупкая. Похожа на бездомного котенка. Примерно так же шипит, огрызается и выпускает маленькие коготки, и примерно так же я могу свернуть ей шею одним легким щелчком. И меня дико раздражал этот взгляд, с которым она на меня смотрела. Страх и презрение. Ненависть мне нравилась намного больше. Она пробуждала во мне нечто звериное. Первобытное. Оно пугало и меня самого. Я привык контролировать свои эмоции. Я был беспощаден к себе и душил каждый зачаток чувств еще в юности… поэтому меня обескураживал этот шквал, который обрушивался на меня в ее присутствии. Бесконтрольное желание взять насильно, поставить на колени.
– Могла бы и поздороваться, малышка.
– Зачем мне желать тебе здоровья, если я от всей души желаю тебе смерти.
Укололо где-то в области груди. Не сильно, но ощутимо. Мне нравилось и не нравилось одновременно. Странно, как ей это удается сделать? Выводить меня на эмоции.
– Ты должна не только желать мне здоровья – ты должна о нем молиться, моя солнечная девочка.
– С чего бы это? Если я представляю себе, как ты сдыхаешь самыми разными способами.
Щемящее чувство при виде ее бледного лица испарилось.
– С того, что только я решаю, сколько осталось жить твоему брату. И каким из способов он может умереть без оказания ему должной медицинской помощи.
Склонил голову к плечу, рассматривая, как остатки краски исчезают с белой кожи. Боль на боль, малышка. Ты уколола, а я нанесу первые порезы.
– Ты сама виновата. Ты вынуждаешь меня говорить тебе эти вещи. Так вот – я решаю, примут ли его даже в самой вонючей и захолустной больнице или откажут даже капельницу поставить.
Она мне не верила. Я даже знал, о чем она сейчас думает. И не смог отказать себе в удовольствии порезать ее еще раз. Тоненько. Как папиросной бумагой, но так ощутимо, чтоб ее глаза распахнулись.
– Например, Захарченко Светлану Анатольевну на днях могут уволить за некомпетентность и взятки. Ее не возьмут больше ни в одну больницу или поликлинику. Как думаешь, кто-то потом решится помочь твоему брату? Аааа, и санитарок сократят. Например, наберут новый персонал с соответствующим образованием.
– Вы… вы… подонок, который не способен заставить женщин быть рядом без низкого шантажа.
Кольнуло еще раз, но уже больнее. Даже несмотря на то, что она это говорит намеренно, и я прекрасно об этом знаю.
– Возможно… а возможно, в этом и есть мой кайф. Я думаю, мы поняли друг друга. Убери одеяло. Я хочу посмотреть на тебя в этой ночнушке. Я ведь сам ее выбирал для тебя.
Встал с кресла, сделал несколько шагов к ней, с наслаждением глядя, как она вжимается в стену еще больше, и взявшись за край одеяла, дернул его на себя.
– Нет! – простонала и впилась в пододеяльник.
– Я ненавижу слово «нет». Я хочу услышать твое «да». И ты мне его скажешь сегодня.
Она дернула одеяло на себя и четко, с ненавистью, намеренно громко сказала:
– НЕТ!
А у меня адреналин взвился вверх и вскипел в мозгах, отдавая набатом в виски.
ГЛАВА 14
Я не просто его боялась. Это был не тот страх, который возникает в темной комнате или при мысли о смерти. Он меня пугал совсем по-другому. Это даже не страх жертвы перед маньяком, это какой-то суеверный ужас и понимание, что он сломает меня изнутри, проедется по мне танком. Я никогда больше не стану прежней. Ведь по-настоящему жутко потерять личность, а не девственность, от которой избавиться было попросту не с кем. А с Огинским казалось, что от каждого его прикосновения я не просто ее лишаюсь, а он пачкает меня чем-то, от чего я никогда не отмоюсь, а возможно, и не захочу отмыться.
Мне было страшно стать рядом с ним никем. Он стирал меня прежнюю, заставляя подчиняться его воле. Самыми омерзительными методами, какие только существуют. Стоит передо мной весь из себя холеная чистота и животная сексуальность. Каждое движение, как у хищника, каждый жест направлен на то, чтобы ломать, понукать и ласкать. И его красота. Зрелая, самоуверенная, цинично-пошлая. Та красота, от взгляда на которую понимаешь, скольких он раскрошил и превратил в ничто своими играми, ласками, голосом и взглядами. Одет в вишневую рубашку с закатанными по локоть рукавами, белый галстук и белые штаны. От него веет властью, огромными деньгами и сверхсамоуверенностью. Возомнил себя Богом или Дьяволом и переставляет людей как пешки на доске своей жизни, которую ставит прежде всего.
Когда поняла, что он все обо мне знает, стало зябко. Меня в его присутствии лихорадило даже без температуры. Мне впервые хотелось пребывать в болезненной ломке и сгорать от жара, чем прийти в себя и увидеть его, ненавистного до такой степени, что от одного звука его голоса по самой кромке позвоночника змеилась дорожка огненных искр ярости. Притом я совершенно не была уверена, что это искры именно ненависти, а не трепета… перед этой самоуверенной сволочью с глазами психопата и улыбкой дьявола.
А еще на меня никто никогда так не смотрел. Я такой голод видела лишь в глазах наркоманов, которых привозили к нам в дичайшей ломке. Они точно так же смотрели на шприц в моих руках. И мне было жутко, что он хочет не только мое тело. Он хочет всю меня.
– Я сделаю вид, что этого «нет» я не слышал. И мы начнем сначала. Мы ведь не хотим, чтоб тебе было больно, правда?
Нееет, он хочет. Я видела по этим тигриным глазам. Он жаждет, чтоб мне стало больно. Он жрет мои эмоции, как каннибал обгладывает мясо с человеческих костей. И он знает, как мне причинить боль, а я еще не знаю ни единой его слабости и бывают ли они у таких чудовищ, как он. А он знает каждую точку, на которую можно надавить так, чтоб я разрыдалась от душевной боли. Дернул одеяло изо всей силы, отшвырнул на пол и стащил меня с постели, но прежде чем поставить на пол, стиснул мою талию и осторожно опустил босыми ногами на свои мягкие замшевые туфли. Осмотрел с ног до головы, заставив подобраться, когда глаза опустились к вырезу на груди.
– Похудела. Мне нравилось больше раньше.
– Да? Тогда я перестану есть вообще!
Проигнорировал мой ответ и провел пальцами по прядке волос у щеки.
– Распусти волосы, Ольгаяя.
Как же ненавистно звучит мое имя его голосом. Как же неправильно, грязно. Я ведь мечтала, что я с ума буду сходить, когда его прошепчет мой любимый человек. И как распущу свои волосы… но не для Огинского. Ни разу не для него. Мне невыносимо захотелось нарушить обет и постричься налысо.
– Нет, – глядя прямо в глаза.
– Строптивая и упрямая. А ведь я накажу.
Как еще можно меня наказать? Хуже, чем уже есть, быть не может. Но я ошибалась, еще как могло. Он вытащил шпильки из моих волос и распустил их сам.
Его пальцы медленно перебирали пряди. Он искренне ими любовался, мне кажется, так ребенок рассматривает новую игрушку, трогает ее, ощупывает, оценивает, в каком месте сломать. Пропускает волосы сквозь пальцы, наблюдая, как они протягиваются по пальцам и переливаются в солнечном свете. Я любила, когда трогала мои волосы мама. Никто другой к ним так не прикасался, а сейчас по коже головы ползли мурашки, и я, подняв на него взгляд, тут же опустила глаза. Я просто не могла вынести этот голод в его взгляде. Он меня пугал до дрожи во всем теле. Мне казалось, это глаза сумасшедшего. И вдруг пальцы Огинского сильно сомкнулись на затылке на моих волосах, так сильно, что на глаза навернулись слезы. Рывком дернул вверх, вынуждая встать на носочки.
– Развяжи мой галстук.
Голос по-прежнему спокойный, вкрадчивый и смотрит сначала в один мой глаз, потом в другой.
– Мне больно, – тихо, стараясь не дернуться и не впасть в истерику.
– Я знаю, малышка, – почти лаская голосом, – а ведь может быть еще больнее. Развяжи. Будь послушной девочкой.
Я закопошилась непослушными пальцами в его узле. Боже, я их завязывала последний раз папе. Развязала, продолжая смотреть ему в глаза.
– Умница, сними и завяжи на своей шее.
– Неееет, пожалуйста.
Стало не просто страшно, а страшно до дикой дрожи. Его бровь приподнялась, и он поднял меня за волосы еще выше.
– Ты знаешь, как меня зовут?
Я кивнула, стягивая дрожащими пальцами с него галстук и надевая себе на шею, пытаясь завязать и стараясь не всхлипывать от страха. Он нарастал волнами и вводил меня в панику. Огинский отпустил мои волосы и сам затянул на моей шее галстук петлей.
– Скажи мне – да, Вадим.
Я отрицательно качнула головой, и в этот момент меня резко развернули лицом к кровати, сдавил галстуком шею так, что стало нечем дышать, и я впилась в материю дрожащими пальцами.
– Страшно, малышка? Когда человек боится, он становится покладистым и согласным на многое. Почему-то по-хорошему человеческая натура понимает плохо. Я думал, ты окажешься умнее, но я ошибся. Мы будем исправлять мои и твои ошибки по одной. А теперь скажи мое имя.
Я упрямо закусила губы. Черта с два я сделаю, как ты хочешь. Ты не превратишь меня в безропотное трусливое животное.
– Говори, – сильнее затянул петлю, заставляя широко распахнуть глаза, перед которыми идут маленькие точки, и дышать так тяжело, но еще возможно, он шепчет мне в затылок, пальцы задирают мою ночнушку на бедра, поглаживая ноги и между ними. Закрыла глаза, дыша со свистом. Дернулась, когда почувствовала его член на своей пояснице как раз в ложбинке между ягодицами.
– Дураа… какая же ты дура, – покусывает мою шею и за живот прижимает к своему члену, удерживая за галстук как за ошейник сзади. – Мне ведь нравится, когда ты сопротивляешься. Сладкая маленькая девственница. Я возьму каждую из твоих дырочек, каждую… нежно, сильно, иногда больно. Ты будешь умолять меня не останавливаться.
– Никогда!
Он терся о мои ягодицы и сильнее сжимал мое тело, а я молилась, чтобы это закончилось побыстрее. Пусть оставит меня в покое, пусть не трогает меня, не шепчет своим голосом, не заставляет дрожать.
– Имя
– Неееет…
– Женские рты предназначены не для разговоров, а мы слишком много разговариваем, Ольга. И мне надоело давать тебе шанс за шансом. Я заставлю тебя выполнить каждый из пунктов договора.
И он был прав, я пожалела об этом “нет”. Очень сильно пожалела, потому что в следующую секунду он поставил меня на колени, развернув лицом к себе и, продолжая держать сзади галстук на моей шее, надавил пальцами другой руки на мои скулы так сильно, что я невольно охнула. Перед глазами покачивался его член, чуть блестящий от смазки на головке, покрытый узловатыми венами, бугрящимися под тонкой кожей. Стало не просто страшно, а до ужаса дико. Я уже поняла, что он заставит меня делать. К горлу подкатил ком.
– Еще одно «нет», и я превращу эти минуты в ад для тебя. Держи рот широко открытым, Ольгаяя, и все твои зубки уцелеют.
– Вадимаа, – всхлипнула я, пытаясь избежать этого унижения.
– Тццц, уже поздно. Я хочу вытрахать из твоего ротика все твои долбаные «нет».
*********
Я смотрел на ее лицо с огромными глазами, блестящими от слез. Обрывки весеннего неба после дождя. Я не понимал, что больше испытываю – восхищение ее красотой или глухую ярость за бессмысленное сопротивление.
И меня трясло от ярости, похоти и опять вернувшегося щемящего чувства, которое мне до дрожи не нравилось. А член казалось разорвет только от одной мысли, что он окажется внутри ее розового рта. Да просто коснуться ее опять. Наваждение. Гадское наваждение, от которого трясло похлеще, чем от ломки перед новой дозой наркоты. С дурью я познакомился еще в универе. Попробовал, но не подсел. По причине ненависти к любого рода зависимости. По той же причине я никогда не напивался, курил пару сигар в день для удовольствия. И меня раздражало, что тянет к этой маленькой дряни с бешеной силой. В руках держать себя не выходит. Сам не понимаю, почему не могу просто ее отпустить. Никаких огромных денег она мне не стоила. Мелочь. Но от мысли, чтобы дать вот так просто уйти, все скручивается внутри, и я буквально слышу рев – МОЕ! Раньше такого никогда не было. Ни с одной женщиной. Ведьма золотоволосая все внутри перекромсала за эти дни. Я пока не знал, как вся эта херня называется, но то, что эти чувства к ней нездоровые, понял, едва только первую ломку по ней ощутил еще в Италии.
Можно трахнуть и вышвырнуть на хер, или не трахать и вышвырнуть на хер. Я же так делал. Всегда. Просто забыть, и все. Жизнь своим чередом пойдет. Как раньше. Молчала б она как миленькая. Слова б никому не сказала. Но как раньше не хотелось. Как раньше казалось скучным, серым и мертвым. Все эти пять дней, когда она за стеной металась в лихорадке, когда врач к ней приходил и после визита шел ко мне отчитываться. Я привык, что она там. Я привык просыпаться и знать, что она в доме. Быстро. Так дьявольски быстро привык, и это делало меня каким-то ничтожно маленьким в собственных глазах, жалким. Наверное, я так же радовался, когда мать приезжала в наш дом, а потом запирался в комнате и рвал на части подаренные ею игрушки, потому что за все те дни, что она была рядом, ее никогда не было рядом со мной. Ни к чему нельзя привыкать. Я ничего никогда не коллекционировал. У меня не было любимых исполнителей, цветов, домашних животных. Никого и ничего, к чему можно привыкнуть. Может, потому что я чокнутый ублюдок, а может, потому что я самодостаточен. Меня устраивало и то, и другое. Два раза за время ее лихорадки заходил к ней и боролся с желанием вызвать Антона и отправить к такой-то матери из своей жизни. Но так и не отправил. Приказал комнату ее топить посильнее и, едва проснется, чаю ей принести.
И сейчас сам смотрел на нее, и меня трясло всего от едкой жажды обладать. Испробовать ее всю. Злит и в то же время крышу рвет от этих эмоций. Повел членом по ее губам и застонал, как от боли, не смог сдержаться, а у нее слезы по щекам потекли. Твою ж мать. Ни черта эротичного я в этом не увидел. Член колом стоит, а водраться ей в рот не могу. Адски хочется, и что-то держит. Сильно, цепко впиваются мне в глотку какие-то шипы и вонзаются глубже и глубже. Я верчу головой, пытаясь избавиться от проклятых иголок. Сжимая ее затылок и свой член у основания, вожу по ее губам, меня всего трясет похлеще, чем в лихорадке. По спине пот градом катится.
– Не надооо, я не могу… пожалуйста… мне плохо. Я никогда… не надоооо.
Так жалобно, так… Бл*дь, да что ж она со мной делает? Сучка такая. Голосом своим, телом этим идеальным, губами своими свежими. Такими свежими и мягкими на вид. От осознания, что ее так никто и никогда, шипы стали впиваться острее, до крови, перекрывая кислород уже мне. Всего один толчок до грязи. Один маленький толчок, и она просто станет девкой с моим членом во рту. И дальше я побываю в ней везде. Стоит лишь взять один раз. Утолить эту жажду, и меня отпустит. Секунды тикают и бьют меня по затылку короткими, но меткими ударами. Глаза в глаза. Она внизу, на коленях, смотрит, как на самого Бога или Дьявола, даже руки свои маленькие вместе сложила.
Смять цветок, пройтись по нему грязными сапогами или оставить себе, чтобы каждый лепесток обрывать постепенно, смакуя нежный аромат? Я отражаюсь в ее зрачках сквозь хрусталь слез, и перед глазами совсем иная картинка, где она держится за мою плоть и исступленно ее сосет… Добровольно, мать ее. Вот, чего я хотел. ДОБРОВОЛЬНО! Я никого и никогда не насиловал, а с ней превращался в невменяемого маньяка. Я шлюхам платил за то, чтобы они играли со мной в то, чего, бл*дь, не существует. В гребаную любовь. Чтобы я с ними ни делал, они кончали подо мной и хотели меня, или делали, мать их, вид, что хотят. А она… она меня ненавидела, и от ее ненависти со мной происходило что-то невыносимое. Мне хотелось причинить ей адскую боль, разорвать на куски… и каждый раз я не мог этого сделать. И сейчас не смог, но и уйти с разрывающимся от боли членом не собирался.
Удерживая галстуком снова, развернул к себе спиной, поставил на четвереньки, толкнул вперед к кровати. Она всхлипывает и дрожит вся, руки хаотично шарят по простыням, пытается отползти, но я возвращаю ее на место.
– Не надо… не надо… не так… не надо.
Твою мать! Ее голос мешает, он опутывает шипы острым ядом, травит их, раздражает болью.
А перед глазами спина тонкая, рельеф позвоночника под прозрачной розовой материей. Задрал подол ночнушки на спину и надавил Наде на поясницу, заставляя прогнуться. Впервые увидел ее плоть, и глаза закатились от вида розовых складок. Силой сжал член у основания. На секунду перед глазами потемнело и взгляд остекленел. Ворваться в ее дырочку по самые яйца, войти так, чтоб заорала вместе со мной, и пусть весь мир, на хер, взорвется в кровавом хаосе. Хочу ее до боли в костях.
– Пожалуууйста, Вадим, пожалуйста. Не надо. Не так. Я прошу.
Твою ж! Мааать! Отшвырнул галстук, пальцами по промежности повел и за волосы ее взялся, потянул назад к себе. От возбуждения трясет всего, но шипы держат сильно, ненавистно сильно. Черное марево заволакивает разум.
Обматываю ее волосами свою ладонь, и меня простреливает короткими разрядами возбуждения и от какого-то религиозного помешательства на этих толстых шелковых прядях. Наклонился вперед, и воспаленная возбуждением головка потерлась о ее волосы. Все! Меня сорвало в дикой неконтролируемой одержимости, я просто не смог остановиться. Это была точка невозврата. Накрыл ее рот рукой, вошел в него пальцем. Она дергается, кусает сильно, до крови, а мне по хрен. Меня только сильнее подбрасывает в жажде кончить с ней снова. Облизал палец сам, смакуя привкус собственной крови, и ввел в ее подрагивающую дырочку на всю длину, зарычал под дрожь наших тел, под ее стон протеста. Меня затрясло от похоти, выдыхая сквозь стиснутые зубы, прижался членом к ее спине, к ее волосам и начал двигаться как ошалелый, представляя, что вхожу в ее тело.
– Скажи – Вадим… скажи, мать твою, не молчи, Ольгаяя.
Обхватывая одной ладонью ее грудь, а другой двигая внутри ее лона, такого узкого и горячего.
– Говори, – проревел и сдавил полушарие и сосок между пальцами, растирая ее клитор и снова входя внутрь. Всхлипнула и простонала очень тихо.
– Вадимаа.
И меня накрывает сильно, остро и до отвращения быстро. Как давно я не слышал своего имени женским голосом. Вот так, с придыханием, нежно, со стонами. Пусть я заставил. Пусть. Выплескиваюсь ей на спину, на ее роскошные волосы, вдавливая член в ее дрожащее тело, чувствуя пахом голые ягодицы и сжимая маленький сосок подушками пальцев. От мощности наслаждения закатываются глаза и дергается все тело. И вместе с отливом медленно накрывает разочарованием. Паршивым отвратительно липким, под ее всхлипывания и тихое «ненавижу… животное… ненавижу…».
Невыносимо хочется ее ударить, хочется ударить за эти слова, за этот голос, за эти слезы. И внутри растет отвращение к себе самому. Несколько сильных ударов по кровати у ее головы. Так, что она резко замолчала от страха, а меня вскинуло еще сильнее. Все они одинаковые. Все меня боятся. До смерти, до липкого пота. Оттолкнул от себя и не глядя бросил:
– Иди мыться. Вечером у меня будут гости, я хочу, чтоб ты вышла к ужину.
– Будь ты проклят… таких, как ты, не должно быть в этом мире.
Я ухмыльнулся ей, и загорчило во рту так, что я подавился этой горечью.
– Но я есть, малышка, и ты есть. Наверное, нам обоим не повезло или повезло, кто знает.
– Отпусти меня домой. Отпустииии…
– Будь послушной девочкой, и кто знает, может быть, я тебя отпущу.
А потом застегнул ширинку и заправил рубашку.
– Твоего брата вчера прооперировали.
– Где? О боже. Как? Как он? Пожалуйста, дай мне позвонить маме.
Она бросилась следом за мной, а я со всей силы шваркнул дверью.
– Дааай, позвонить. Что ж ты за чудовище. Я буду… буду… буду.
Меня затрясло в приступе хохота. А ведь у каждого есть своя цена. Ее только нужно правильно назвать. Маленькая сучка не просто выводила на эмоции, она заставляла себя чувствовать ничтожеством… а еще мне хотелось, чтоб именно она так не считала, и только за это безумно хотелось ее ударить. Так, чтоб кровью запачкать все лицо, стереть с него следы невинности, вот этого выражения чистоты, как упрек мне – грязному монстру.
ГЛАВА 15
Он это сделал специально. Бросил мне информацию и хлопнул дверью, чтобы я мучилась в неизвестности, чтобы ломала себя сама. И я ломала, пока терлась мочалкой и до боли намыливала оскверненные им волосы, дергая их и растирая с остервенением. А в ушах этот дьявольский голос про операцию Мити. И ни слова больше. Нарочно. Чтоб я извелась, чтобы представила себе самые страшные варианты исхода хирургического вмешательства, чтобы думала о маме, которая там сходит с ума одна. Без моей поддержки, не зная, где я. Проклятый манипулятор нашел мое слабое место и теперь будет туда бить, колоть, резать именно туда и там, и мне придется уступать, мне придется делать все, что он захочет, лишь бы узнать о брате и о маме. А если сделать вид, что я покоряюсь, что я готова быть послушной? Он сам уступит? Даст мне поговорить с мамой? Я и этого не знала. Однажды я подчинилась, но он так и не дал мне сотовый. Передумал. Ублюдок, какой же он все-таки ублюдок.
Я все больше чувствовала себя куклой. Особенно сейчас, когда одна из горничных помогала мне одеться. Потом они будут меняться, наверное, чтоб я ни с кем не сговорилась о побеге, или не знаю зачем. Этот человек был за гранью моего понимания. Я таких никогда не встречала и вряд ли бы встретила. У меня была спокойная жизнь. В ней не появился бы такой, как Огинский. Я смотрела на себя в зеркало, пока девушка в темно-бордовой униформе с белоснежным фартуком поправляла лямки моего платья (даже они как с обложки журналов), тянула сзади змейку, разглаживала узкий низ. Сегодня он одел меня в белое. Во все белое. Даже нижнее белье и чулки. Пытаться понять почему – бесполезно. Но мне вот это белое казалось грязнее черного, словно на меня накинули вонючую тряпку. Робу рабыни. Все что на мне надето пусть и было баснословно дорогими эксклюзивными вещами от знаменитых брендов, все равно казалось мне грязными робами, а еще я почему-то думала, что в это одевали не только меня. Иначе, где он брал всю эту одежду? Чокнутый маньяк закупал вещи одинакового размера и заводил себе одинаковых кукол. О, как я ошибалась. Все было гораздо хуже – он заводил себе совершенно разных кукол и для каждой покупал одежду на свой вкус. Я даже потом представляла себе, как он ее выбирает в своем кресле в кабинете, выписывает, составляет табличку размеров. Это ненормально, и в то же время было в этом что-то будоражащее воображение. Его безупречный вкус, его понимание в женском белье, прическах, парфюмах. Хотя со мной у него особых пожеланий не возникло. Он всегда хотел видеть мои волосы распущенными. Я вспомнила, как отмывала их после него, и по телу прошла дрожь. Отвращение и что-то еще… едва уловимое, странное. Оно мне не понравилось. Было в этом ощущении что-то противоестественное. Словно части меня понравилось его безумие, его дикий голодный взгляд, его хаотичные прикосновения к моим волосам. Той части вдруг подумалось о том, что, наверное, он редко на кого так смотрит. И тут же ледяной волной – ты просто отличаешься от его других кукол. На тебе бирка из магазина, и твою обертку не вскрыл еще даже он. Просто вертит в руках. Рассматривает, давит, крутит твоими руками и ногами, словно они на шарнирах, но все еще не пробовал ломать. Взломает. Это вопрос времени. И меня больше пугало не то, что он это сделает, а то, что он будет добиваться, чтобы я захотела, чтобы он это сделал.
Едва горничная вышла, я поискала взглядом косметику и парфюм – их не было. И черт с ними. Мне совершенно не «улыбалось» себя для него украшать… а внутренний голос подсказал, что он эти украшения и не любит. Захотелось что-то сделать назло, и я заплела волосы в косу, которая не подходила к платью из белой тончайшей шерсти, к ожерелью из янтаря и коричневым туфлям без каблука. Я злорадно усмехнулась – комплексует из-за невысокого роста и не хочет, чтоб я была выше. Тут же вспомнились туфли на шпильках, которые заставил обуть в наш с ним первый завтрак, и улыбка исчезла. Ни черта он не комплексует. Этот самодовольный ублюдок всецело обожает свою внешность, каждую родинку на себе и каждую волосинку. От него за версту прет самодовольством. И он нравится женщинам. Такое понимаешь сразу на уровне подсознания. Для этого не нужен опыт. Просто видно по этому взгляду, походке, улыбке, продуманной до мелочей небрежности, где каждая расстегнутая пуговица на рубашке часть его охоты на жертву. Но в таком случае зачем он покупает себе девочек по вызову. И что-то подсказывало – затем, что с ними он может делать все что угодно. Как и с тобой. В дверь тихонько постучали.
– Вас ожидают к ужину. Поторопитесь. Хозяин не любит ждать.
Хозяин? Что ж, вполне ему подходит. Перед глазами возникла фигура рабовладельца с плетью, и я внутренне сжалась. Он может ударить? Может. Даже избить. Я бы не удивилась, узнав, что он истязал своих несчастных кукол и раньше. Та, что порезала вены… что он сделал с ней? Почему она покончила с собой после него? А жена? От этих мыслей становилось дико. Хотелось забиться в угол, прятаться, как животное, ожидающее расправы. Но с другой стороны, я не хотела становиться животным и снова позволить охотиться на себя.
Я вышла из комнаты и, как и в прошлый раз, невольно рассматривала дом. Удивительно, но в нем тоже имелся свой характер, и сегодня стены не давили на меня со всех сторон. Они поблескивали тонкими золотыми разводами, которые я раньше не замечала, и казались менее мрачными. Я ступала по черному мрамору, держась за перила, и вспоминала, как сломя голову летела по этим ступеням вниз, чтобы выскользнуть из этого дома, и тогда он словно ощетинился изнутри, цепляя меня и удерживая насильно.
Внизу меня встретил все тот же истукан. Я запомнила его бесстрастное лицо и зажатые за спиной руки в белых перчатках.
– Я проведу. Идите за мной.
Ни по имени не обращается. Никак. Потому что я и есть никто. И слуги прекрасно об этом знают. Наверное, здесь побывало бессчётное количество таких вот «никто», которые ужинали с чокнутым деспотом.
Он привел меня к уже знакомой зале, едва увидев большие ручки по обе стороны дверей, я вздрогнула. Здесь мы встретились впервые. Интересно, если бы я передумала и сразу же бросилась к выходу – я смогла бы сбежать?
Двери распахнулись, и я вошла в помещение. Сегодня оно выглядело иначе. Тяжелые шторы были раздвинуты, и огромные окна на всю стену открывали великолепный вид в сад и на деревья у подножия утеса. И на закат. Тот самый багровый. За длинным столом восседал хозяин дома и лысоватый мужчина с хрупкой женщиной-шатенкой. Они тут же повернули ко мне головы.
И мне вдруг послышался голос Огинского в голове:
«Познакомьтесь – это моя кукла. Вы можете оторвать ей ногу или руку. Я разрешаю».
И тут же в унисон моим мыслям, и правда, раздался его голос, от которого по телу прошла волна дрожи. Я не представляла, как можно таким голосом спокойно разговаривать и им же заставлять делать отвратительные вещи.
– Марк, Нина, это моя гостья – Ольга. Она сегодня отужинает с нами.
Встал с места и отодвинул стул со своей стороны. Так галантно и грациозно. Повадки хищника, снова эта гибкая вкрадчивость. Обманчивая и слишком красивая. Я уже знала его грубую хватку. И снова не смогла удержаться, чтобы не восхититься его стилем и вкусом в одежде, не восхититься им самим. Его внешностью, которая притягивала и одновременно отталкивала именно своей притягательностью. Потому что в голове не укладывалось, как человек с таким красивым лицом (да, теперь оно казалось мне красивым, или я не рассмотрела его раньше) может быть настолько циничным и жестоким.
Он подождал, пока я подошла, и все это время не сводил с меня этого ужасного взгляда, от которого начинали дрожать кончики пальцев. Как бы не омерзителен он мне был – я еще не видела в мужских глазах такого явного восхищения и грубого вожделения. В какой-то мере это льстило и в то же время пугало. В тигриную бездонную яму прямо в его пасть падать не хотелось. Вряд ли там кто-то выжил.
Я села за стол, и Огинский пододвинул мой стул. Сел рядом. Я снова уловила его особенный запах. Горячее, мужское, терпкое с ароматом виски и горьким привкусом сигаретного дыма. Как может так злить человек, и в тот же момент настолько будоражить его запах. Теперь я подняла взгляд на его гостей. Оба меня рассматривали с нескрываемым любопытством. Я даже почувствовала, как краска приливает к лицу. Интересно, что они подумали обо мне? То же, что и Огинский в нашу первую встречу? Многих он знакомил с ними?
– Вы очень красивая, – тихо сказала миниатюрная шатенка и отпила из бокала яблочный сок. Пакет от него стоял рядом с ней. Судя по всему, она принесла его с собой.
– Спасибо, – так же тихо ответила я и вздрогнула, когда официант, бесшумно подкравшись сзади, поставил передо мной тарелку с салатом и положил столовые приборы.
– Нина пьет сок без сахара. Во время беременности он у нее повысился. А она предпочитает только одну и ту же фирму и таскает его с собой в сумочке. Беременные весьма странные существа.
Марк дружелюбно мне улыбнулся, и мне подумалось, что он намного приятнее самого Огинского. Я улыбнулась в ответ.
– Беременность – это счастье для женщины. Я вас поздравляю.
Краем глаза увидела, как Огинский повернул в пальцах нож и блеснула его печатка.
– Наследник, – смущенно сказала женщина и снова отпила сок.
– Вадим сразу сказал, что будет пацан, и он не ошибся. Он вообще редко ошибается. Вы прислушивайтесь к тому, что он говорит, иногда его слова, как пророчество.
Не дай бог мне его пророчества. С трудом верилось, что такой жизнерадостный человек, как Марк, мог быть другом Огинского. Мне казалось, что у таких, как он, вообще не бывает друзей.
Я смотрела на салат, и в животе урчало от голода. Хитрый сукин сын специально посадил меня за стол, чтобы я была вынуждена есть при его гостях. Потому что обычно я отказывалась от еды и могла ограничиться чашкой с бульоном. Мне ужасно захотелось есть, тем более я обожала салат «Цезарь», мама делала его по праздникам с сухарями и сыром. Смущали дурацкие приборы в каком-то совершенно странном количестве. Я взяла вилку и тут же опустила руку.
– Я никогда не знала, зачем все эти ножички и вилочки, и какие-то палочки. Моя еврейская мама говорила, что еду надо есть руками, ложкой, вилкой и ножом. Остальное извращение.
Нина наколола салат вилкой, набила полный рот и, повернувшись к Марку, округлила глаза.
– Ничего. Кушай-кушай, маленькая.
Я засмеялась и тут же замерла, потому что Огинский смотрел на меня. Я чувствовала этот взгляд кожей, он словно полз лазерным лучом по моей шее, скулам, лицу, забирался мне в волосы. Подняла голову и, встретившись с ним взглядом, резко выдохнула. Мне не нравилось, как он на меня смотрит… и нравилось одновременно. Они горели, его глаза. По-настоящему. Это трудно передать словами. Нужно видеть. Чуть прищуренные тигриные глаза и слегка приподнятые уголки губ. Я начала потихоньку разбираться в выражении его лица. Кажется, сейчас он был доволен. И в то же мгновение меня сильно дернули за косу сзади. Так сильно, что я невольно ударила вилкой по тарелке.
Огинский склонился к моему уху и прошептал:
– Я попросил распустить волосы, но ты ослушалась. Теперь ты будешь улыбаться мне весь вечер. В наказание.
Захотелось воткнуть вилку в его руку со всей силы, но я даже не пошевелилась.
– Улыбайся. Мне нравится твоя улыбка.
Я повернулась к нему, растягивая губы в гримасе и мысленно желая ему сгореть в огне живьем.
Его пальцы на моих волосах не разжались, а бровь взмыла вверх, и он слегка склонил голову к плечу, выжидая. И я улыбнулась иначе, чувствуя, как ослабла хватка на волосах, а потом его рука передвинулась по спине вверх к затылку и помассировала натянутые только что корни. Приятно, по коже головы бегут мурашки, и в тот же миг становится не по себе от этой ласки. Причиняет боль и ласкает. Психопат.
– У Нади очень красивая улыбка, правда, Марк?
ГЛАВА 16
Сучка. Какая же она упрямая, маленькая сучка. Когда улыбнулась впервые, меня таким жаром окатило, что я невольно дернул пуговицу на воротнике. Мне вдруг показалось, что все это время я жил во тьме. И никогда не видел солнечного света, потому что ее проклятая улыбка, подаренная не мне, оказалась самым ослепительным из всего, что я видел в своей жизни. Ее глаза засияли, и на правой щеке появилась ямочка. Ямочка, мать ее! Я заметил какую-то дрянную ямочку на женской щеке, и мне захотелось потрогать ее подушечкой пальца, а еще заглянуть в глаза и смотреть, смотреть, как они меняются, как спутались в их уголках длинные бархатные ресницы и в зрачках дрожит мое отражение. Без страха, без ненависти. И от одной мысли об этом дух захватило с такой силой, как когда-то на высоченной карусели в луна-парке. И я тут же свалится с неё на землю, да так, что все ребра пересчитало, подробило, потому что как на меня посмотрела – свет тут же выключили. Выдернули, словно из розетки, и я погрузился в привычный мне серый полумрак без цветов и оттенков. Где белым пятном была только она. Белым пятном с черной ненавистью в глазах. И меня окатило такой волной ярости, что даже в пот бросило. Захотелось наорать на Марка, на его беременную жену, на хер их выгнать за то, что она им улыбалась. ИМ! Какого хрена, спрашивается? И за эту потерю контроля аж перетряхнуло всего. Но я знал, что ни один из них не увидит этого на моем лице. Даже Марк, который изучил меня за годы нашей своеобразной дружбы. Где я использовал его по полной программе и швырял ему подачки и подарки, а он знал, что ему от меня никогда не уйти – только на тот свет. Вот такая дружба у нас сложилась. И он был одним из немногих, кто вхож в мой дом, знаком с моей матерью и садится за мой стол не только по великим поводам. И я впервые посадил за общий стол игрушку. Никогда раньше они не переступали порог моей спальни не в направлении выхода из дома и чаще всего черного. Мне от чего-то захотелось сидеть с ней рядом за столом за какой-то непринужденной беседой, но, так как между нами это вряд ли возможно, я позвал Марка. Какая-то долбаная иллюзия нормальности, где за моим столом сидит женщина и друг с женой. Все трое, мать их, насильно. Захотелось расхохотаться, а потом бить острыми зубьями вилки по столу так, чтоб осколки тарелок разлетались в стороны. Жалкий идиот настолько ничтожен, что покупает себе женщин и друзей либо за деньги, либо ценой страха.
«Думаешь, они с тобой дружат потому, что любят тебя, Вадим? Неееет, они жалкие таракашки, пришли пожрать вкусную еду и поиграть в твои игрушки. На хрен ты им не сдался. Потому что ты урод, Вадим. Потому что ты богатенький урод.
– Любят! Они меня любят!
– Нет! И ты скоро узнаешь, что я прав! Никому из них ты не нужен. Даже если ты сдохнешь, они придут на твои похороны, чтоб пожрать пирожки.
– Ты лжешь!»
И отец оказался прав, я заболел воспалением легких и даже лег в больницу, никто из этих, уже с детства продажных тварей, ко мне не пришел… никто, кроме Марка. Он принес мне форшмак в пластиковой банке и суп с клецками от бабы Мани. Наверное, это было самое вкусное из всего, что я ел в своей жизни… потому что у меня появился друг. Я так решил. Идиот. Оказывается, моя мать позвонила бабушке Марка и пообещала, что ускорит для нее оформление документов на эмиграцию в Германию. После этого Марик стал моим лучшим другом – его ко мне гнала вся семья. Марику не повезло, так как я решил, что мне это надо, и пришил его к себе ржавой проволокой насильно, и стоит ему лишь попробовать ее порвать или «перекусить», то я достану даже бабу Маню в доме престарелых в Нью-Йорке и дядю Беню в Ришон-ле-Ционе и пришлю ему их уши в пластиковой коробочке из-под форшмака – я ее сохранил. Да, я долбаный психопат, но это был самый ценный подарок в моей жизни до тех пор, пока я не понял, что это и не было подарком вовсе. Что, впрочем, не мешало мне делать насильно обрезание языка, а иногда и других частей тела, тем, кто обижал Марика или смел назвать его жидом, выбивать для него стипендию в универе (а фактически платить ее ему лично) и всячески опекать, при этом ни на секунду не забывая, с каким огромным удовольствием Марк сменил бы имя и фамилию и свалил бы от меня куда глаза глядят, не забыв при этом накопленные средства, о которых, как он думал, я не знаю.
Перевел взгляд на Надю, а она голову откинула, и коса ударила по спинке стула. Сам не понял, как сжал ее пальцами и сильно дернул. С наслаждением глядя, как она вцепилась в край стола и побледнела. Вот так лучше, сучка. Либо улыбайся мне, либо не улыбайся вообще.
И она улыбнулась, обещая мне взглядом все проклятия ада. О, моя маленькая золотоволосая девочка, ты даже не представляешь, сколько их высыпалось на мою голову за все эти годы. Когда я попаду в преисподнюю, для меня зарезервировано персональное жерло вулкана. Котел – это слишком скромно. Я даже там куплю себе бездну. И снова эти губы. Какие же они сочные, нежные, как же хочется накрыть их своими и узнать, что значит целовать женщину. Я ведь никогда не целовал.
Постепенно разговоры за столом опять стали непринужденными, и она даже поддерживала беседу, а я гладил ее волосы, и член разрывало на части только от касания пальцами к нежному затылку и ямочке посередине, я трогал ее снова и снова, представляя, как погружу в нее язык, когда войду в нее сзади.
Понимаю, что смотрю на нее, как зверь голодный, и ни черта не могу с собой сделать. А она разговаривает, по столу пальчиками водит, что-то рассказывая Нине… и для меня все звуки померкли, только голос ее остался. Как музыка. Лучше музыки. Реквием по ней. Потому что я с каждой секундой понимаю – НЕ ОТПУЩУ. МОЯ. Она говорит, а ее шея напрягается, на ней венка у уха пульсирует. Вспомнил, как голову запрокинула мне на плечо и как стонала гортанно, кончая на мои пальцы.
– Ты помнишь, что после десяти вечера нам надо быть на приеме у Каверина?
Повернулся, нахмурившись глядя на Марка.
– Помню.
– Сукин сын ждет, что мы проинвестируем его новый проект. Он как раз его представит на вечеринке.
Инвестировать провальный проект Каверина я не собирался. Но мне нужны были связи его тестя Неверова Станислава совсем в другой сфере, и пропустить прием я не мог. Но да, я о нем забыл. Впервые о чем-то забыл.
– Скоро поедем.
– С дамами?
– Нет. Отвези Нину домой. Я как раз переоденусь.
И вдруг меня словно током шибануло – я увидел, как растянулись в улыбке уголки губ моей игрушки. Она обрадовалась, что я уезжаю. Это напомнило мне, как дети сваливали с моего дня рождения с подарками и сытыми, довольными рожами, а я резал в своей комнате ножницами подаренные ими игрушки, которые купил мой отец и вручил перед тем, как машина привезла их в наш особняк. Да, я знал, что это сделал он, и резал, и представлял, как так же полосую их самих. Их лживые рожи.
Когда Марик с Ниной ушли, а мы остались в зале, я встал и отодвинул стул Нади. А потом долго смотрел ей в глаза, пока вдруг отчаянно не захотел вымазать грязью ее всю. Оттрахать. Запачкать кровью ее белое платье. Смел со стола тарелки, швырнул ее на стол спиной и разодрал на хрен корсаж. И в этот момент она вдруг перехватила мои руки.
– Подожди.
Стряхнул холодные пальцы и с рыком сжал полушария маленьких грудей, чувствуя, как заволакивает маревом разум. Но она вдруг схватила меня за шею, за воротник, потянула к себе, выдыхая мне в лицо.
– Пожалуйста… можно по-другому. Вадимаа, по-другому.
А меня трясет от ее груди под ладонями и разведенных ног, сжимающих коленями мои бедра. Трахнуть суку. Стереть с ее лица довольную улыбку. Избавиться от наваждения. Пусть рыдает, когда я уйду. На хер ее улыбки! Насильно ноги в разные стороны еще шире, разрывая резинку трусиков.
– Вадимаа… Вадимаа… не так!
И вдруг в мои губы ее горячие соленые губы ткнулись. Меня ошпарило кипятком, схватил за волосы, отдирая от себя, заставляя запрокинуть голову, и посмотрел в ее наполненные слезами глаза.
– Заставь захотеть… я хочу тебя хотеть. По-настоящему тебе улыбаться.
И сама губ моих своими коснулась. Так осторожно, так невыносимо больно. Как папиросной бумагой режет по открытой ране. Потому что меня сковало болезненной агонией, свело каждую мышцу то ли от удовольствия, то ли от пытки. Они такие мягкие ее губы. Хочется смять их своими, жадно языком лизать, втягивать в рот, кусать. Медленно отпустил ее волосы и вцепился руками в стол, позволяя ей трогать мой рот губами. Это даже не поцелуи, это слепые тыканья… но такие… меня от них начало трясти, и глаза закрылись, как под адским кайфом, погружение в кипящую нирвану. Похлеще погружения в чье-то тело. Член пульсирует, как при точке невозврата. И осознание – а ведь я захочу еще… я подсяду на эту дрянь. Пальцы на столе нащупали вилку и силой вонзили в стол. Тарелка от удара разлетелась на осколки. Ольга отпрянула назад, ошарашенно глядя мне в глаза, а я оттолкнул ее от себя и пошел прочь из залы. Захлопнул с силой дверь и тронул свои губы – их жгло. Словно они до мяса облезли.
– Глаз с нее не спускать, пока я не вернусь. – не узнал свой хриплый голос.
От дикого возбуждения трясет всего. Мне нужно срочно кого-то оттрахать. Сегодня же. Сейчас же. Или же я кого-то убью.
ГЛАВА 17
Я смотрел на Каверина, который с невероятным запалом рассказывал о своем проекте с покупкой акций обанкротившихся предприятий и его стратегией по их поднятию на высокий уровень, и перепродажей с большой прибылью. Он доказывал перспективность самих компаний с неправильным финансированием, рекламной кампанией и неопытным руководством. Он говорил и смотрел только на меня, потому что лишь я мог дать этому идиоту денег, но я не собирался этого делать. Слушал краем уха его бред и крутил в пальцах бокал с золотым дном. Золото. И перед глазами ее коса в моих пальцах и задыхающийся рот. Когда швырнул на стол. Губы все еще жжет от ее прикосновений. Тронул их сам снова, и внутри появилось сосущее чувство. Вот оно. То, чего я так.. да, бл*дь, боялся. Я сейчас продал бы дьяволу что угодно, лишь бы она снова вот так касалась губами моих губ. Все те другие, которые тянули к моему рту свои надутые силиконовые вареники, вызывали лишь чувство гадливости. Я никого и никогда не подпускал трогать свой рот.
А она… она меня ласкала губами. Меня никто и никогда вот так не касался. Словно пробуя на вкус и отдавая свой. Так нежно, так невыносимо осторожно. И тут же яростно взрывается адреналин в висках. Ни хрена она не пробовала. Шкуру свою спасти хотела, не более. Как мои школьные дружки-лицемеры, которые, едва выходили из моего дома, ржали с богатенького уродца. Я перевел взгляд на жену Каверина – крашеную блондинку в шикарном ярко-алом платье и с такими же алыми губами. Я хотел трахаться. Я хотел вытрахать из головы эту суку. С кристальными глазами и мягкими розовыми губами. Я хотел хотя бы один вечер не думать о ней.
Скучная и примитивная охота, когда Каверина замечает мой взгляд и деланно стыдливо опускает наращенные ресницы размером с маленький веер. Ее язычок бегает по губам, и она пытается невпопад улыбаться своему придурку и без пяти минут рогоносцу. Каверин женился совсем недавно на дочери Неверова – одного из самых влиятельных владельцев игорного бизнеса в столице и пытался показать ему, что он не кусок дерьма и может убедить меня инвестировать его проект. Он таскал свою жену по всем мероприятиям с собой и восхвалял ангельский характер и чуть ли не особенную чистоту. А я смотрел на нее и прикидывал – за сколько минут оттрахаю в рот и в какую из своих дырок она мне даст сегодня.
Едва она встала и направилась вглубь коридора, я последовал за ней и уже через пару минут зажал ее в уборной, щёлкнув замком изнутри.
– Вы что? Ннне надо, зачем… мой муж и…
– Да ладно…
Потянул к себе за корсаж.
– Не хотела меня, м?
– Хотелааа… ужасно хотела. Как ты догадался? Трахни меняяяя.
– Степень влажности…, – пальцами потереть ее промежность через платье, – видно по глазам женщины.
Так же, как и ее желание насосать мужу на проект и показать отцу фак. Еще одна причина стать грязной шлюхой. Я смотрел на нее исподлобья и вытирал туалетной бумагой ее губы, пока она доставала мой член из штанов и не распахнула широко глаза, взяв его в руки. Я тут же развернул ее спиной к себе, нагнул над раковиной, задрал платье на поясницу, сдвинул трусы, развел в стороны ягодицы, впиваясь ей пятерней в затылок, прижимая голову к мрамору столика и вдираясь в ее тело одним толчком, видя свое отражение в зеркале и ее округлый зад у моего паха.
Видимо, в эту секунду она и осознала до конца свою ошибку. Пытается дернуться, но я ее зажал мертвой хваткой и принялся толкаться на бешеной скорости. Дергается подо мной. Не нравится. А мне по хрен. Я не ради её оргазмов за ней пошел. Я хотел просто долбиться в ее блондинистую дырку и сбросить напряжение. И со мной больно, когда зверею. Это я тоже знаю. Шлюхи обычно терпят и даже что-то пытаются изобразить. А вот такие случайные чаще всего рыдают, если я сам не хочу криков и стонов наслаждения и не добьюсь, чтоб из них текла влага ручьями и пульсировал в предвкушении натертый моими пальцами или языком клитор. Иногда меня возбуждало именно это. А иногда мне хотелось, чтоб плакали и скулили от боли, когда я толкался членом так глубоко, что у них распахивались широко глаза и из них текли слезы. Смотрел в зеркало на свое лицо с пульсирующей веной на лбу. Стараясь не опустить взгляд. Потому что я уже чувствовал это покалывание ненависти к себе внутри под кожей. Но я посмотрел и дернулся сильнее, вдавив голову блондинки в мрамор и шлепая пятерней по упругой ягодице – из зеркала на меня смотрел урод с раздвоенной губой и оскалом с обнаженной десной под ней.
«Уродец… Заяяяяц, у тебя еда изо рта не вываливается? Фууу, какой он мерзкий.
Как тебя телки целовать будут? Я б сблеванула… фу, урооод. Урооод… урод. Чудище. Я б с таким даже за деньги никогда. Огинский, какое свидание. К тебе пацаны за бабло твоего отца в гости ходят… а им потом кошмары снятся. Как ты жрешь своим уродливым ртом».
Голос первой красавицы школы и ее нескончаемый хохот колоколом звенят в ушах, и пальцы сжимают волосы женщины, извивающейся подо мной, а там в моих воспоминаниях – букет с цветами и шипы от роз режут и впиваются в ладони. Спустя пару лет эта сука сосала у меня под столом за стольник себе на дозу героина. Но тогда… тогда мне хотелось сдохнуть. Тогда это, бл*дь, было больно. И каждый раз, когда мне кто-то лгал – я видел эту рожу с заячьей губой. Настоящую рожу Вадима Огинского, а не эту красивую маску, сшитую опытным хирургом, когда мне было тринадцать.
Из зеркала на меня смотрела окровавленная физиономия урода, изрезанная осколком стекла. Не вышло у отца купить мне друзей, они все равно все меня ненавидели и ржали за спиной.
«– Операцию можно сделать лет в шестнадцать. Череп еще формируется и мышцы.. я не волшебник. И эти раны колотые. Здесь лицо по кускам собирать надо. Вам бы его к психиатру и… пока косметическую операцию, потом постепен…
– Заткнись! Сейчас сделаешь. Станешь волшебником. Давай, чтоб мой сын отсюда вышел красавцем – и я озолочу, а если что-то не так пойдет, тебя самого ни одна пластика не спасет. Сделаешь так, чтоб через год телки перед ним на коленях с открытыми ртами выстраивались.»
Я тряхнул головой и выдернул член из изрядно помокревшей плоти Кавериной, опустил ее на колени и зажал жесткие волосы на затылке в кулак. Едва она открыла рот и приняла мой вздыбленный член, я застонал и запрокинул голову назад и тут же обратно, смотрю на нее, не позволяя фантазировать. Я кончу ото рта этой шлюхи, а не мысленно во рту Нади. На хер это наваждение. Толкнулся еще глубже, и Каверина начала алчно причмокивать, вылизывать мой ствол. Но мне надо было глубже и жестче, прихватил ее одной рукой за горло, второй за затылок и начал долбиться в ее рот до самого горла под всхлипывания, под слезы, текущие по щекам, под судорожное хватание воздуха скрученными пальцами и сглатывания, зажимающие головку и приближающие мой оргазм. Мечется, скулит, мычит, а я чувствую пальцами свой член, поршнем долбящийся в ее горло, стискивая сильнее волосы, чтоб не увернулась. Вижу, как она вертит задом, как запустила руки себе между ног и яростно растирает себя. Начал насаживать на свой член сильнее, заставляя давиться и задыхаться, отбивая желание мастурбировать. Я хотел ее боли. Хотел унизить сучку, которая раздвинула передо мной ноги ради проекта мужа. Каверин хоть и идиот, но такого не заслужил. Он ее любил, как лох последний. Я видел это в его глазах и… мне было его жаль. Но в то же время и совершенно плевать – в какой позе трахать его жену и куда.
Когда кончал, продолжал держать, пока она вынуждено глотала. Потом я перед зеркалом мыл руки, а она всхлипывала на полу на коленях, вытирала слезы. Когда я собирался выйти, схватила меня за штанину.
– Ты.. ты поможешь моему мужу?
Пожал плечами:
– Конечно, нет. Его проект провальный. А он… он бездарный бизнесмен.
– Как? Я же… я же с тобой…
– Не усложняй, я просто тебя трахнул, а ты не возражала. На провальный проект своего мужа ты не наработала.
Потом опустился перед ней на корточки.
– Я помогу ему, если ты устроишь мне встречу с твоим отцом. Непринужденную встречу у вас дома. Сосать было не обязательно, детка. Мы могли всего лишь обсудить условия сделки.
– Ублюдок!
– Еще какой.
Достал сотовый из кармана, и через секунду послышался её голос с просьбой трахнуть.
– Ты вряд ли хочешь, чтоб я это отправил папе и мужу… а еще лучше, например, папиным конкурентам. Мне нужна встреча. Устроишь в ближайшие дни.
Щелкнул ее по курносому носу.
– И в следующий раз я дам тебе кончить.
– Скотина!
Едва вышел в коридор, тут же набрал Антона.
– Что она делает? Пришли мне скрин с камер. Хочу увидеть её…
Да, меня ни хрена не попустило.
**********
Дверь за ним захлопнулась, а я прижала пальцы к губам и медленно закрыла глаза. Еще раз повезло? Так разве бывает? Разве не должен был монстр сейчас разодрать свою добычу? Когда смел тарелки со стола и опрокинул на спину, я мысленно приготовилась умирать. Нет, не физически, а морально. Я почему-то была уверена, что большего страдания женщине не перенести, чем после секса с нелюбимым ощутить внутри себя всю грязь. Но он остановился. Не знаю почему. Я вообще с ним ничего не знаю и чувствую себя ягненком в лапах льва, который то треплет свою добычу, то облизывает, но рано или поздно обязательно сожрет. И вот это ожидание моральной смерти и физического падения самое страшное, что я когда-либо испытывала в своей жизни.
Провела пальцами по нижней губе, а потом по верхней. Так странно… когда я его поцеловала, я совсем не ожидала, что это сработает. Я просто в отчаянии хотела заставить его понять, что я человек, женщина, не вещь. Ведь могло бы быть все по-другому. А когда его рта коснулась, саму подбросило, как от удара плетью вдоль позвоночника. Он тянулся и тянулся этот удар, словно огненная змея ползет по косточкам, оставляя след, как от ожога. Пылающий, дымящийся след моего поражения. Его губы оказались мягкими, чуть горьковатыми на вкус и очень гладкими. Меня ошарашил его ступор, оцепенение, в которое он впал, когда я его поцеловала. Словно вдруг весь контроль неожиданно оказался у меня, а я растерялась и не знала, что с ним делать.
Но уже не могла остановиться. Сама не понимаю, что происходило в те секунды. Я тыкалась в его губы, вела по ним своими и чувствовала, как от каждого касания большое тело Огинского вздрагивает, и он судорожно выдыхает через нос. Зачарованный жертвой хищник замер то ли от ласки, то ли перед финальным броском, как змея перед смертоносным укусом. Я приоткрыла веки и смотрела на его закрытые глаза, на подрагивающие по-девчачьи длинные ресницы и на складку между бровей, словно на лице застыла гримаса боли, его напряжение передается мне, и я вижу маленькие бисеринки пота, которые хочется смести пальцами. Страх куда-то исчез. Ненадолго спрятался, оставляя какое-то мистическое очарование тишиной и тяжелым дыханием Огинского.
Я обхватила губами его нижнюю губу. Захотелось настоящего поцелуя. Неожиданно и очень сильно. И где-то очень тихо трепыхалась мысль – что было бы, если бы все случилось иначе, и он сам вот так целовал меня? Чтоб я почувствовала? Мне бы понравилось?
Оголенных сосков касались полы его рубашки, заставляя слегка подрагивать от повышенной чувствительности, и зажатые между моих ног сильные бедра, как отсроченная необратимость, не двигались, но я вдруг представила, как они двинутся вперед, и свело судорогой низ живота, и в тот же момент я слегка прикусила его губу, вместе со звуком бьющейся посуды разбилось вдребезги и очарование. Я всхлипнула и дернулась назад, а он отшвырнул вилку и, тяжело дыша, глядя на меня исподлобья, больно толкнул в плечи, а потом выскочил из комнаты как ошпаренный. Я так и не поняла почему. С ним не было понятно совершенно ничего. Непредсказуемый, дикий, то ледяной, то горячий, то жуткий, то вкрадчиво и опасно нежный.
Неужели он не смог, потому что я попросила? Или мои поцелуи были настолько отвратительны? Ведь со шлюхами не целуются. Я это где-то читала. Мысль об этом казалась странной и абсурдной. Но в любом случае я победила. Пусть ему станет противно настолько, что он меня отпустит. Выгонит, вытолкает и забудет, как я выгляжу.
Меня впервые никто не запер и никуда не увел насильно. Я сама пошла в свою комнату, сжимая порванные трусики в кулаке и придерживая края разодранного корсажа платья. Оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к уже ненавистной тишине. Пока боролась с Огинским, туфли спали, и я не стала искать их под столом, так и шла босиком, оглядываясь по сторонам и впервые ни от кого не убегая. Дом притих в каком-то выжидании, как и я сама. Я прислушивалась к нему, а он ко мне. Конечно же я заблудилась, иначе и быть не могло. В иной ситуации можно было посмеяться над собой, но сейчас смешно совершенно не было. Я боялась этого дома почти так же, как и его хозяина. Наверное, свернула куда-то не туда. В этом коридоре-лабиринте нужны были стрелки или путеводитель. Но я, наоборот, была безумно рада, что за мной никто не гонится, никто никуда не ведет насильно, и я могу почти спокойно находиться в своей огромной живой клетке сама. Или таким образом меня к ней приучают? Я бы не удивилась очередному трюку Огинского, а точнее, раунду в его играх. Но когда он бросился прочь из залы, у меня не возникло чувства, что он играет. Анализировать его поступки можно до бесконечности, но истинного их смысла я никогда не узнаю. Да он мне и не нужен. Огинский больной на голову садист-психопат, а я его игрушка, и как бы он не поступил, это всегда будет неприятно и больно для меня. Мне так хотелось думать. Потому что еще страшнее было, когда с ним становилось приятно. Почему-то от этого намного больнее, чем если он причинял мне боль. Трогать его губы своими губами, когда он замирает от этих прикосновений, оказалось дьявольски приятно, и именно это больно отдавалось в виски. Стокгольмский синдром. Я читала о нем. Немного в ином ракурсе… но я бы не хотела стать безумицей, которая от безысходности позволит делать с собой что угодно и начнет испытывать от этого наслаждение. Стать добровольной игрушкой – хуже смерти.
В этом крыле дома было особенно тихо. Так тихо, что я слышала эхо своих шагов и, кажется, даже сердцебиения. Открыла одну из дверей и остановилась на пороге, с ужасом понимая, что случайно забрела в самое логово чудовища. Как в сказке… только в моем случае вряд ли у этой сказки будет хэппи-энд. Скорее всего, она превратится в хоррор с ужасным концом. В воздухе витал его запах, и в каждом углу кабинета затаилась его тень. Казалось, даже над пепельницей струйкой вьется дым от незатушенной сигары. Вначале захотелось броситься прочь что есть мочи, но любопытство взяло верх, и я переступила порог, осторожно прикрывая за собой дверь.
Но едва ступила вглубь помещения, включился приглушенный свет. Я тут же обернулась назад, всхлипнув от испуга, и с облегчением выдохнула – позади меня никто не стоял. Говорят, о человеке многое можно узнать из окружающих его вещей и атмосферы, которую он создает в том месте, где бывает чаще всего или проводит много времени. Но это оказалось неправдой. Огинский мог бы стать загадкой для любого психиатра. А я и вовсе не умею «читать» мысли и поступки людей. Умела бы – не оказалась бы в этом доме.
Кабинет напоминал логово отшельника и аскета. Минимум мебели, скорее, как в офисе, чем в доме. На столе ни пылинки, ни бумажки, ни журнала. В подставке всего лишь карандаш и рядом с ним футляр с золотистой надписью: «Паркер». Всего одна полка с книгами, кресло и толстый ковер на полу. Ноги приятно в нем утонули и тут же согрелись, хотя здесь было довольно прохладно. Я прошла вдоль стен и подошла к полке, на которой помимо книг стоял стеклянный шар и единственная фотография хозяина дома на вершине какой-то скалы с довольной улыбкой на губах.
В очередной раз поразилась этому бешеному магнетизму, который излучал этот человек. Он вызывал одновременно ужас и заставлял испытывать дьявольское притяжение, как к огню, и в тот же момент понимание, что он и углей от меня не оставит. Взяла в руки шар, потрясла и заворожено смотрела, как крутится внутри снег. Что с тобой не так, Вадим Огинский? Почему в твоем кабинете нет фотографий твоей семьи? Матери, отца или покойной жены? Только ты сам. Неужели ты в своей жизни никого кроме себя не любил? Это ведь так печально и в то же время отвратительно. И меня снова окатило волной презрения к хозяину этого роскошного дома-тюрьмы. Такое случалось со мной постоянно с самого первого момента нашего знакомства. Все мои эмоции к нему были полярными настолько, что у самой дух захватывало от той скорости и температуры, которая постоянно менялась внутри меня. Когда снег в шаре опал, я увидела, что внутри находится миниатюра этого самого дома. Точная мини-копия. Захотелось шваркнуть его о стену, но что-то удержало, я перевернула шар снова и увидела надпись.
«Дом – это единственное место, где тебе рады даже стены».
Подарок от любовницы или жены? Совсем не несущий радости или позитива, и тем не менее он его хранит. Стало вдруг интересно – какой женщиной могла быть жена такого ужасного человека. Огинского мысленно я могла сравнить лишь с Жилем Де Рецем.
По коже прошел холодок, когда я вспомнила беседу охранников о смерти жены Огинского. Ни на секунду нельзя забывать – где я и что он опасен. Не относиться к нему, как к человеку. Люди так не поступают с другими людьми.
Я взяла шар с собой и вернулась к столу. Села в кресло. Очень удобно. Так удобно, что захотелось поджать ноги и заснуть. Но я потянула вначале руку к ящикам. Конечно же, в них не оказалось ничего интересного. Папки, бумаги. Все сложено очень аккуратно. И лишь в последнем лежал телефонный аппарат. Выключенный смартфон. Я схватила его в руки и, поддавшись порыву, резко включила. Стало страшно на мгновение, а потом вдруг подумалось, что это единственный номер, который может не прослушиваться. Дрожащими пальцами я набрала номер мамы. Пока шли длинные гудки, меня слегка потряхивало от волнения и предвкушения услышать ее голос. Но едва она тихо сказала «алло», предвкушение сменилось диким разочарованием от понимания, что мне нечего ей сказать. Кричать о помощи так глупо и нелепо – она ничем мне не поможет, только навредит себе, если начнет звонить в полицию.
– Алло! Кто это?…. Ольга! Это ты?! Ольгаяяяя, где ты? Боже, если это ты, скажи хоть слово, я с ума схожу, доченькаааа! Мы в Германии.. ты скажи мне… скажи, где ты, нам все оплатили… даже мой телефон. Наденькааа, это ты, я чувствую.
По щеке стекла слеза, и я смахнула ее тыльной стороной ладони. Где-то на фоне пикали датчики, а потом я услышала мычание Мити и зажмурилась. Живой мой братик. Значит, операция прошла хорошо. Отключила звонок и несколько минут смотрела на аппарат, а потом набрала Лариску. Едва она ответила, я прошипела ей в ухо.
– Как тебе спится, дрянь? Кошмары не мучают?
– Ольгаяяяя. Надюша. Я так ра…
– Замолчи, лицемерка… какая же ты лицемерка. Если я выберусь отсюда, я...
И осеклась, понимая всю абсурдность своих угроз. А что я? Я никто и ничто. Такие, как Огинский, заткнут мне рот очень быстро и, скорее всего, навсегда. Я напрасно ей позвонила. Этой дряни не стыдно.
– Я вытащу тебя, слышишь? – от неожиданности чуть не выронила аппарат, – я думаю об этом каждый день. Вытащу. Ты только время потяни. Будь с ним ласкова. Ольга, он, когда шлюх заказывает, требует от них ласки. Требует признаний в любви. Если противятся, может боль причинить физическую. Ты сыграй… Сыграй для него. А я найду, как тебя вытащить.
– Не верю тебе. Лжешь ты. Продала меня… за сколько продала?
– Не лгу. В доме горничная работает от нашей компании. Я через нее передам, что делать. Тяни время, Ольга. Нравишься ты ему, слышишь? Он, как ты появилась, не звонит к нам больше. Гошу просил все о тебе узнать. Со мной разговаривал, выспрашивал каждую мелочь. Повернут он на тебе! Я точно знаю… и его знаю. Используй… будь умной. Ты же женщина!
Я не женщина, я наивная глупая идиотка, которая не имеет ни малейшего представления, как вести себя с чудовищем. Как остаться целой рядом с ним.
Я выключила звонок и откинулась на спинку кресла. Покрутила сотовый в руках. Затем удалила номер и положила обратно в ящик. На меня вдруг навалилась какая-то адская усталость. Словно по мне пошли трещины, и я начала рассыпаться на куски. Я снова встряхнула шар и положила голову на руки. Ненавистная усадьба скрылась за слоем снежинок, как в пепле, я вдруг подумала о том, что было бы прекрасно, если бы она сгорела.
Я уснула, отключилась прямо там. Наверное, сказалась усталость, болезнь и бессонные ночи. Мне впервые за много лет приснился папа. Он о чем-то говорил со мной, улыбался, гладил по голове. А потом поднял на руки и отнес в постель. Пока нес, от него странно пахло, совсем не так, как обычно, но мне нравился его запах, и в его руках было очень уютно и так спокойно.
Он уложил меня в постель и укрыл одеялом, а мне стало так хорошо, так тепло и больно от того, что он не рядом со мной и никогда больше вот так не сядет возле моей постели. Я заплакала…
Пробуждение было резким с отчетливым цветочным запахом, забивающимся в ноздри. Я словно вынырнула из воды на поверхность и резко села… на диване. Мягкий плед соскочил с плеч, и я на автомате потянула его на себя обратно и тут же замерла – Огинский сидел в кресле за столом и внимательно на меня смотрел, отпивая из чашки с серебряным подстаканником чай.
– Доброе утро, Ольга. Как спалось?
Я плотнее укуталась в плед, и на пол упала нежно-розовая слегка смятая орхидея. Судорожно сглотнув, перевела взгляд на диван и на свои колени. По мне были разбросаны ветки цветов, и именно они так сильно пахли.
– Нравится? Это же твои любимые цветы?
Нет. Мне не нравилось. Меня это пугало еще больше, чем его агрессия.
– Мне нравится, когда они живые и нетронутые. А эти… эти умрут через несколько часов в угоду покупателю.
Тигриные глаза тут же сузились, и он поставил чашку на стол.
– А тех, кто сует нос в чужие комнаты и берет чужие вещи, как обычно называют и наказывают? Не знаешь?
Краска тут же прилила к щекам. Что за намеки, я никогда в своей жизни не воровала.
– Я ничего у вас не брала и зашла сюда случайно. Я заблудилась.
Он вдруг рассмеялся и снова отпил свой чай. А потом взял в руки стеклянный шар и несколько раз его тряхнул.
– Это подарок моей матери. Я вернулся из заграницы и нашел это в своем кабинете на полке. Он там простоял больше десяти лет.
Стало вдруг ужасно стыдно и не по себе.
– Я не хотела трогать то, что вам дорого… просто он красивый, и эти снежинки... – я не знала, что сказать, а вдруг его мать умерла, – простите. Я бы его не разбила. Я очень аккуратная.
Пока я говорила, он невыносимо пристально смотрел мне в глаза, от чего щеки пылали еще сильнее, и мне было до безумия стыдно.
– Я не хотела… я понимаю, что это неприятно. Когда умер мой отец, у меня остались его вещи и… я очень не люблю, когда их трогают.
Огинский встал из-за стола, а я забилась в угол дивана, невольно подбирая орхидеи, чтобы не раздавить. От него это не укрылось, и выражение его лица стало для меня совершенно нечитабельным, пробуждая новую волну страха.
– Моя мать жива и невредима, а этот подарок и не подарок вовсе, а ее упрек тому, что я не сделал, как она хотела, и уехал против ее воли.
Я застыла вместе с цветами и судорожно сжатыми пальцами у горла. Его откровенность и некая досада в голосе были для меня неожиданностью. Огинский сунул руку в карман и протянул мне свой сотовый.
– Позвони матери, если хочешь.
Сегодня его глаза были какими-то совершенно странными. Жуткий огонь в них сменился каким-то светлым и теплым медовым оттенком. Мне не нравилось и нравилось одновременно. Но я все же взяла смартфон из его рук.
– Без глупостей. Ты ведь умная девочка. Одно лишнее слово и…
– Я умная девочка.
Набрала номер мамы, но ее сотовый оказался выключенным. Пока набирала, Огинский присел на корточки и, приподняв плед, взял в руки мои ступни. Я втянула в себя воздух, набирая повторно номер и боясь сделать что-то не так, чтобы он не отобрал у меня телефон. А он потер мои пальцы и сжал руками, словно согревая.
В сотовом снова сработал автоответчик, и по икрам вверх от его пальцев потянулись маленькие огненные искры. Потому что его руки ласкали, массировали, гладили, разгоняя кровь в замерзших ногах, пока он смотрел мне в глаза, и в расплавленной патоке точками поблескивал зарождающийся огонь. Отшвырнуть его руки не хотелось. Мне было приятно и тепло. И мозг прорезала догадка, что это он перенес меня на диван и укрыл пледом. А потом? Он что – сидел в своем кресле и смотрел на меня? От этой мысли стало очень неуютно.
– Мама не отвечает… я могу позвонить ее подруге?
Кивнул и сжал мои щиколотки, а потом тихо и хрипло сказал.
– Завтра во всех комнатах этого дома будут ковры, раз ты так не любишь обувь.
И я не знаю, что меня ошарашило больше – его слова или голос тети Аллы в трубке.
– Алло. Здравствуйте, тетя Алла. Это Ольга. Я не могу дозвониться маме.
– Ольгаяя, о боже! Ты где пропала, моя хорошая? Мама извелась вся! Мы уже заявление в полицию подавать хотим.
Я перевела взгляд на Огинского.
– У меня все хорошо, я работаю. Здесь очень плохая связь и звонить получается редко. Вот сейчас я ей не дозвонилась. Как Митя?
– Митя хорошо! Операция прошла успешно, и у него прекрасные прогнозы. Наденька, ты представляешь – у Мити появился спонсор. Мы не знаем – кто это. Но этот святой человек оплатил все расходы и по проживанию, и по питанию. Абсолютно все. У Мити самые лучшие врачи и лучшее оборудование. Потом Митю отправят на реабилитацию. Твоя мама говорит, что, если бы не мысли о том, где ты и как ты, она бы с ума сошла от счастья. Они, видно, на процедуры пошли. Ты позвони ей потом, как сможешь. Она все расскажет.
Я смотрела на Огинского, а он на меня. Я не знаю, было ли ему слышно, что говорит тетя Алла, но это и не важно. Во мне проснулось совершенно странное чувство, и я пока не могла дать ему определения. Когда я отключила звонок, то лишь смогла тихо выдавить из себя:
– Спасибо. За Митю.
Он вдруг резко встал во весь рост и забрал у меня сотовый.
– “Спасибо” слишком дешево стоит, Ольга. И не представляет из себя никакой ценности, как и любые слова. Переодевайся. Мы едем гулять в город.
И чувство благодарности тут же испарилось, а вместо него появилось понимание, что за все, что Огинский сделал для моего брата, мне придется платить, и он возьмет с меня двойную цену. Такие, как этот, никогда не продешевят. Хотела сказать это вслух, но прикусила язык. Вспоминая слова Ларисы. Ничего. Если она не врет, то я вырвусь отсюда… потом, когда Митя с мамой приедут домой. А пока надо играть. Пусть я не умею, но да, я умная девочка, я научусь.
ГЛАВА 18
Он повез меня в город в этот раз без водителя. Сел за руль сам. Это было более странно, чем все, что происходило до сегодняшнего дня. Нет, я не могла сказать, что он изменился, и вряд ли кто-то и когда-то смог бы это сказать об Огинском. Изменилось его отношение. И это пугало сильнее, чем его грубая жестокость и вечный сарказм. Ведь за них так легко ненавидеть и держать оборону, а то, что происходило сейчас, обезоруживало. Мою комнату не запирали и за мной по пятам не ходил Истукан. Огинский молчал. Включил музыку и вдавил педаль газа, приподняв верх машины. На улице было тепло по сравнению со всеми другими днями, и солнце приятно щекотало лицо. Я бросала на него мимолетные взгляды и тут же отводила глаза, а потом смотрела снова и снова. Он был красив какой-то непривычной глазу красотой. Не общепризнанной и слащавой. А до невероятности мужественной, и в то же время все в нем было до идеальности шикарным. Начиная с запаха и заканчивая аккуратно подстриженными ногтями на красивых руках, лежащих на руле. Сила и аристократизм. Пальцы длинные, а по запястью змеятся выпуклые жгуты вен. И часы поблескивают платиновыми стрелками на солнце. И вдруг подумалось о том, что этими руками он ласкал меня. Так ласкал, что я кричала от наслаждения, проклиная и себя, и его. Щеки мгновенно вспыхнули, и я перевела взгляд на его профиль, на резко очерченные скулы с аккуратной очень короткой щетиной и на губы… его губы. Верхняя выпуклая и чуть полнее нижней. Они тоже красивые, его губы. Невольно провела языком по своим. Во что бы этот мужчина не оделся, он во всем выглядел стильно и вызывающе сексуально, при этом все равно отшвыривал меня от себя воспоминаниями о том, кто я для него, и о том, что он насильно держит меня в своем доме. Но мгновениями проскальзывали хищные движения головы, и мышцы под одеждой напрягались так, что я это видела даже под слоем одежды.
– Куда мы едем? – наконец-то отважилась спросить.
– В город. Выберем тебе платье на вечерний прием и погуляем. Ты ведь никогда не гуляла по городу?
Повернулся ко мне, и солнце отразило миллиарды демонов в его светло-медовых глазах. Я так и не определилась, какого они цвета. В уголках морщинки и губы изогнуты в улыбке. Иной. Не омерзительно циничной. А в омерзительно ослепительной. Уж лучше бы он скалился, как обычно. В голову вдруг пришла мысль, что он должен очень сильно нравиться женщинам. Этот дьявол. И он нравится. Они ведь не знают, какое он чудовище. Хотя этого пока не знала даже я. И именно сейчас его поведение заставляло начать верить, что, возможно, мои первые впечатления были неверными. И именно здесь и начиналась моя самая огромная ошибка. Позволять себе думать, что он лучше, чем есть на самом деле.
– Не гуляла. Лариса обещала повозить и… и не успела.
Бросил на меня быстрый взгляд и снова на дорогу, прибавляя скорость.
– Умеешь водить машину?
– Нет, конечно.
Даже усмехнулась. Машину. С ума сойти. У меня и велосипеда не было. Только трехколесный в детстве.
– А хотела бы?
– Наверное… да.
Вскрикнула, когда мы резко тормознули на обочине, и он вышел из автомобиля, обошел машину и открыл мою дверцу, протянув мне руку. Я судорожно сглотнула, глядя ему в лицо и на то, как ветер треплет его черные густые волосы, ломая аккуратность и идеальность.
– Садись за руль.
– Нееет, – резко мотнула головой.
– Почему? – искренне удивленно.
– Я же… я же не умею.
– Ну и что. Я научу.
Глаза горят очень ярко и обжигающе, заражая каким-то безумием. В нем оно искрилось и потрескивало статикой в воздухе. Казалось, я могу его потрогать руками. Сумасшедшее обаяние. Ему невозможно не поддаться, при этом все еще испытывая дикую неприязнь где-то вдалеке отголосками, но ее заглушает музыка и вибрирующий рядом с ним воздух соблазном на риск.
– Ну же. Давай.
Решительно вложила руку в его ладонь, и он сжал мои пальцы. Прикосновение опалило кожу, хотелось вырвать руку и в то же время хотелось чувствовать этот кипяток. Контрастом по моим холодным пальцам. Я села за руль и выдохнула, кусая губы и распахивая широко глаза.
– Вау. Как это… как это странно.
– Управлять чем-то мощнее и опаснее тебя всегда странно.
Глаза в глаза. Невыносимые. Звериные. И страшно, и дух захватывает. И “вау” уже звучит где-то внутри. Положил мои руки на руль и наклонился вниз, поставил ногу на педаль.
– Левая нога отдыхает. Правая жмет на газ и тормоз.
Пальцы гладят лодыжку, а сам смотрит снизу вверх мне в глаза.
– Справа газ. Слева тормоз.
– Я не смогу, – вцепилась в руль.
– Сможешь. Тебе понравится управлять зверем под тобой. Я тебе обещаю. Ощущение власти не может не возбуждать.
Какой же у него невыносимый голос, особенно когда становится чуть ниже и с хриплыми нотками. Почему-то от сказанного сейчас щеки вспыхнули еще сильнее. Казалось, он говорил совсем не о машине. Дьявол. Самый настоящий.
Захлопнул дверцу с моей стороны и сел рядом. Провернул ключ в зажигании. Нагнулся, поставил мою ногу на педаль.
– Жми до упора.
Дернул ручку посередине.
– Ну что? Погнали?
– Нннннет. Мне страшно.
– Со мной? Со мной не может быть страшно. Ведь ты боишься именно меня, верно? Что может быть ужаснее чудовища рядом с тобой?
Ухмыльнулся. Но взгляд улыбка не тронула, они вдруг укололи, а не опалили. И мне захотелось показать ему, что не боюсь. Я надавила на педаль газа, видимо, слишком сильно, и машину бросило вперед. Огинский схватился за руль, выруливая на трассу.
– Тшшш. Все плавно. Никакой резкости. Сначала разогрей ее. Разгони. Нежно. Дааа.
Мы выехали на дорогу, и я тихо запищала, у меня дух захватило.
– Сильнее. Жми.
Надавила сильнее – машина плавно увеличила скорость. Дух захватило так, что я вскрикнула.
– Вауууу, я еду. Она едет!
Я усмехнулась, вцепившись в руль и дурея от ощущения… да, от ощущения власти над железным монстром, который послушно шел вперед. Огинский держал руль рядом с моей рукой. Мимолетный взгляд на сильное запястье – какие же красивые у него руки.
– Почувствуй. Если нажмешь сильнее, разобьешься насмерть. Чувствуй силу нажатия. Поиграй.
Его горячее дыхание щекочет шею. И мне нравится, как адреналин шкалит в венах, как орет музыка и ревет подо мной машина.
– Ааааа, я лечу, – засмеялась и вдруг увидела, как напряглись его пальцы на руле.
– Твой смех – это самое охренительное, что я слышал за последние годы.
Мне никто никогда такого не говорил, сердце забилось сильнее. Куда-то исчезли мысли о том, как сильно я его ненавижу. Словно за пределами его жуткого дома все изменилось. Словно вообще все могло быть иначе с ним. И я вдруг поняла, что даже это зависит от него. Каждая моя эмоция. Он ими управляет.
– В тебе много всего, чего я никогда не видел в других. Нельзя быть такой, Ольга. Ты меня с ума сводишь. Смотри на дорогу. Нельзя отвлекаться от зверя – потеряла бдительность, и ты уже мертва. Ты можешь им управлять, и он послушно сделает все, как ты хочешь, но он может убить тебя в две секунды.
Мне стало не по себе от его слов. Было в них что-то зловещее, и в то же время каждое из них просачивалось под кожу и дразнило своей двусмысленностью. Его рука накрыла мою, выравнивая машину.
– Смотри на белую полосу, она поможет ехать ровно. Ну как? Нравится?
– Даааа, – восторженно закричала я и снова рассмеялась. – Это так здорово.
– Кажется это было твое первое «да». Мне.
Я засмеялась снова, вдавливая педаль сильнее и чувствуя, как ветер отшвырнул волосы назад.
– А нас не остановит полиция?
Теперь расхохотался он.
– Нет. Не остановит. Скорее, я остановлю их, чтоб подкачали мне колеса.
И в этот момент мне перестало быть смешно и весело. А ведь это по-настоящему страшно. Этот человек может сделать со мной что угодно. Резать меня на глазах у толпы, и ему ни черта за это не будет.
– Везете меня в город. Не боитесь, что я сбегу?
– Нет. Я найду и накажу тебя. А если не найду – перекрою финансирование германской клиники… И найдешься сама. Так что бояться должна ты. И не только за себя.
Ответил очень спокойно примерно тем же тоном, что говорил о том, как я свожу его с ума. Я сбросила руку Огинского со своей.
– Я не хочу больше вести. Мне надоело.
– Получать честные ответы на свои вопросы?
– Делать вид, что мы обычная пара и мне с вами весело.
– Нет, солнечная девочка, мы никогда не станем обычной парой. Со мной это просто невозможно. Смирись прямо сейчас, и жить станет легче.
– Смирение не моя добродетель.
Усмехнулся, накрывая мою руку своей опять.
– Жми на тормоз и плавно сворачивай на обочину. Да, вот так. Молодец, девочка.
Резко повернул меня к себе за лицо, когда мы полностью остановились.
– У тебя появится много добродетелей, но и много самых грязных пороков. И один из них у тебя уже есть…
– Какой? – с вызовом спросила я.
– Кончать, когда я ласкаю твое тело. Так грязно и так сладко кончать.
В горле пересохло от его слов. И стало нечем дышать. Он слишком близко, и мы одни на пустой трассе. А ведь он может сделать со мной что угодно, и меня никто и никогда не найдет. Огинский вдруг расхохотался, запрокинув голову. Громко и оскорбительно.
– Конечно, я псих. Но я не собираюсь тебя убивать… я всего лишь испробую на тебе все мои фантазии. Тебе интересно какие?
– Нет! – выпалила. Отодвигаясь от него к окну. – Мне неинтересно, что придумает твой извращенный мозг!
Продолжая смеяться, навис надо мной.
– Ты заметила, что, когда мы говорим о сексе, ты переходишь на «ты». Так вот, я не собираюсь тебя убивать, малышка. Я собираюсь тебя трахать. Всеми способами, какие придумал мой… эмм… извращенный мозг. И, да, ты будешь умирать. От наслаждения.
– Ни за что! Ты мне омерзителен. Все, что ты делаешь со мной насильно, мерзко и до тошноты гадко. Словно меня пачкают грязью, и она стекает внутри меня липкими потеками. Но если в этом твой кайф… наслаждайся. Я ведь не могу тебе помешать! А кроме насилия ты ничего не умеешь!
Звериные глаза полыхают так, что я обугливаюсь до костей. Теперь и в них плескается злость. Задела. Впервые увидела, как задела.
– Выходи из машины.
Всю остальную дорогу мы ехали в тишине. Он врубил музыку на всю громкость. А мне не верилось, что я могу его вот так разозлить. И вспоминались слова Ларисы «он повернут на тебе». Неужели это правда? Бросала взгляды на его профиль и сильно сжатые челюсти. Но ненависть не обжигала, как раньше. Может, потому что он перестал меня ломать. Я наивно в эту секунду решила, что перестал. Огинский привез меня в город и водил по магазинам дотошно и долго. Заставлял примерять самые разные наряды, и я моментами злилась до невозможности, а моментами сама любовалась шикарными нарядами и снова психовала, когда он отрицательно качал головой, явно показывая, что у меня ужасный вкус. А бывали моменты, когда его взгляд вспыхивал и ноздри начинали трепетать, меня обжигало резонансом и становилось жарко. Тут же хотелось все с себя содрать, замотаться в старье, испачкать лицо и стать уродливой.
Когда я вышла к нему в черном платье с золотыми вставками, он вдруг резко встал с кресла. И при всей моей ненависти к нему сердце вдруг сильно заколотилось в горле. Этот голодный взгляд заставил задохнуться от ответной волны какого-то странного триумфа… что вот это чудовище ТАК на меня смотрит. Обошел со всех сторон, заставляя выровнять спину. Продавщицы крутились вокруг, но он вдруг им приказал.
– Пошли вон. Пусть нас не беспокоят.
Я опасливо обернулась, а он остановился позади меня, и теперь я видела нас обоих в зеркале напротив.
Достал из кармана бархатный футляр, извлек из него ожерелье из золота с черными камнями. Повел им по моему плечу, заставляя вздрогнуть от касания металла к коже. Надел мне на шею и не торопясь застегнул. Из зеркала на меня смотрела совсем другая женщина. Не я. И от нее дух захватывало… она точно не могла быть мною, и бешеный взгляд Огинского смотрел на нее в жажде сожрать. Мне даже показалось, что он может оскалиться, как хищник, и впиться клыками мне в кожу.
– Если грязь облачить в золото, она уже не так отвратительна, верно, Ольга? Тебе ведь нравится ощущение тяжести драгоценностей на своей шее? Я могу осыпать тебя ими с ног до головы за все твои «да».
– Сколько не облачай грязь в золото, она все равно останется грязью, – ответила я ему, глядя в глаза через стекло.
Набросил мне на плечи кружевной черный шарф. Так, словно делал это с другими женщинами и довольно часто.
– Твоя красота завораживает, Ольга. Ты ядовитая маленькая дрянь, которая сводит меня с ума и заставляет желать причинить тебе боль. Много боли. С тобой не выходит «не так». Ты сама заставляешь зверя срываться с цепи… и знаешь, что… – сдавил мою руку чуть выше локтя, – ему это нравится. Ведь это дает право рано или поздно порвать тебя на куски. Грязь, значит?
Резким движением развернул к себе и впечатал в зеркало, сдернул верх платья на талию, задохнулась от прикосновения холодного воздуха к голой коже.
– Не смей! – всхлипнула и с какой-то совершенно безумной надеждой подумала о продавщицах там за дверью.
– Один крик и там снаружи кто-то умрет. Ты хочешь взять на себя такой груз вины и настолько испачкать свою совесть….она не тело, ее не отмоешь в ванной?
Я смотрела на него исподлобья, чувствуя, как волны страха накатывают издалека.
– Чего ты хочешь от меня?
– Оставить на тебе пару пятен, малышка. Сними трусики и засунь их себе в рот.
Отрицательно затрясла головой.
– Снимай.
Внутри все похолодело.
– Я сказал – снимай, или сниму я.
Медленно стянула трусики, дрожа от ужаса и глядя ему в лицо. Все очарование испарилось и стало нечем дышать от паники. Он отобрал у меня скомканное черное кружево.
– Открывай.
Качнула головой, чувствуя, как начинают наворачиваться на глаза слезы.
– Мой член или твои трусики.
Открыла рот, проклиная его, содрогаясь от бессильной ненависти, ужаса и надвигающейся истерики. Как можно быть в одну секунду до сумасшествия обаятельным и уже в следующую превращаться в ублюдочного психопата. Огинский с выражением дичайшего наслаждения на лице засунул мне в рот кружево, поворачивая лицо к себе и глядя в глаза, повел пальцами по моим волосам.
– Золото и грязь…
И, сдернув с моей шеи шарф, сильно надавливая колючим кружевом, повел им по моей шее вниз к соскам, почти болезненно потирая самые кончики.
– Раздвинь ноги, Ольга. Я хочу играться. В тебя. Сейчас.
ГЛАВА 20
Он смотрел на меня снизу вверх диким взглядом, как никогда раньше до этого. Взглядом, от которого бешено колотилось о ребра сердце, и казалось, что еще ни один мужчина никогда так не смотрел на меня. Лежит поверх покрывала в футболке и спортивных штанах, костяшки пальцев сбиты до крови, а на стене вмятины от его кулаков. В груди драть начинает, когда думаю, на что он хотел себя обречь, разыгрывая передо мной свои идиотские спектакли.
– Какими судьбами, Ольга Михайловна, да еще в таком виде?
Мокрое платье облепило все мое тело и просвечивало такое же мокрое нижнее белье.
– Твой цирк не сработал, ясно? Детское упрямство. Ты совсем еще мальчишка.
За руку меня схватил и с такой силой дернул вниз, что я чуть не упала.
– Никогда не называй меня мальчишкой, – прошипел мне в лицо.
– Мальчишка, – а сама пальцами веду по его скулам, – такой глупый, совершенно глупый мальчишка.
Вытирает с моих щек капли дождя, ведет пальцами по губам и привлекает ниже к себе, заставляя почти лечь ему на грудь.
– Я мокрая вся, – шепчу ему, пока он стаскивает с моих волос резинку.
– Еще не всяяя, – нагло так, прямо в губы, – но будешь. Обязательно будешь.
И на рот мой набросился. В этот раз я уже ждала этого бешенства, этой агонии страсти, от которой начинают дрожать колени и сыплются искры из глаз. А он языком вбивается глубже и волосы мои мнет, тянет, сжимает. И меня ведет от этого, меня просто трясет в лихорадке от мгновенно вспыхнувшей жажды, ловлю его губы пересохшими губами, жадно кусаю язык, потеряв весь стыд и контроль. Отрывает от себя, удерживая сзади и глядя в глаза, облизывая влажные губы и тянет вверх, заставляя приподняться, чтобы зарыться лицом в мое мокрое платье, кусая вытянувшиеся от холода и возбуждения соски через мокрую материю. И я впиваюсь пальцами в спинку кровати, изгибаясь, чтобы подставиться его рту, чувствуя, как он нервно дергает вниз край декольте, путаясь в пуговицах. Застонал сам, когда поймал голый сосок ртом, втянул в себя, а я голову его руками к себе прижала, закатывая глаза от удовольствия. Дааааа, я хотела его рот там. Я хотела его везде на себе. Я бредила, с ума сходила по его порочному рту с этими пухлыми губами. И меня всю подбрасывало, когда он сильно втягивал сосок в рот.
Отстранился слегка назад, глядя на меня все так же снизу вверх с безумием, сверкающим в зрачках. Это уже не грозовое небо — это эпицентр торнадо, и он затягивает меня в воронку своего безумия.
– Сядь на меня, – языком ведет по груди, и я вижу этот наглый язык… этот влажный след от него на коже. О божеее, я сумасшедшее порочное животное, и меня простреливает разрядами электричества от вида этих губ, скользящих по моему телу, – сядь на меня сверху, Оляяя.
Перекинула ногу через его бедра и осторожно опустилась на него, почти не касаясь его тела, и в ту же секунду он сдавил мою талию и рывком усадил на себя. Почувствовала его эрекцию промокшими трусиками и, широко распахнув глаза, встретилась с его взглядом.
– Я хочу тебя, Оля. Я, п***ц, как зверски тебя хочу, меня разрывает, ты понимаешь? На части разрывает от адского желания отыметь тебя.
Я кивала и жадно находила снова его губы, сплетала язык с его языком, чувствуя, как тянет трусики в сторону и с треском сдергивает с меня. Сминает мои ягодицы и сзади касается мокрой плоти, проводит у самого входа, а я дергаюсь от неожиданности, но он держит другой рукой за затылок, целуя, терзая, кусая мои губы, и я трусь сосками о его футболку… так чувствительно, так невыносимо чувствительно. Гладит меня пальцами и вдруг резко вбивает их внутрь под мой хриплый стон, заставляя взвиться, притягивая за волосы к своему лицу.
– Я хочу знать какая ты на вкус. Слышишь? Я хочу тебя попробовать, сожрать тебя хочу.
Сползает вниз, откидываясь на подушку, и я смотрю на его бледное лицо, искаженное возбуждением, как от боли. Понять не могу, что хочет от меня.
Дрожащая, ошалевшая под его взглядом, которым он смотрит на мою грудь, на мои губы и снова в глаза.
– Ко мне иди.
Я наклонилась к его лицу, но он удержал и потянул меня вверх, подхватывая под руки. Когда поняла, чего он хочет, вцепилась в его пальцы, удерживая, но он подхватил меня за ягодицы и подтолкнул выше, заставляя стать над ним на колени, дрожа и покрываясь капельками пота вперемешку с мурашками. Схватилась снова за спинку, тяжело дыша, упираясь в подушку дрожащими коленями и чувствуя, как схватил сзади за волосы и потянул вниз, назад от себя, заставив изогнуться, запрокидывая голову и выпятив грудь, и расползтись коленями в стороны над его лицом. И тут же громко всхлипнуть, когда его горячий язык прошелся вдоль моего лона, между набухшими губами, цепляя пульсирующий клитор. Жестко вибрируя на нем, обводя его вкруговую и сильно надавливая. Вылизывая, дергающийся в преддверии оргазма бугорок, с голодной жадностью, обхватывая сильно губами и всасывая в рот, трепеща кончиком языка и снова жадно всасывая. Эти пошлые звуки причмокивания заставляют стать пунцовой от кончиков волос до кончиков ногтей, а он ласкает меня пальцами у самого входа и с хриплым стоном погружает их в меня, поддевая языком набухший, готовый взорваться клитор, втягивая снова в рот, делая первые толчки внутри меня, заставляя забыть про стыд и извиваться над его лицом, цепляя сосками спинку кровати. Не имея возможности отстраниться, так как он держит мои волосы, фиксируя меня изогнутой и беспомощной. Пока все тело не пронизало так остро, так невыносимо сильно, что я замерла на секунду, а потом с криком забилась всем телом, непроизвольно двигаясь в такт толчкам пальцев и движениям умелого языка.
И все… не могу, весь стыд испарился, меня просто трясет от желания почувствовать его в себе, сползаю вниз, жадно впиваясь в его губы, слизывая с них свой вкус и запах, лихорадочно развязывая тесемки и сжимая дрожащими пальцами его член под хриплый стон и этот обезумевший взгляд в мои глаза.
– Я тоже хочу тебя… ужасно хочу, Вадим, – смотрит на меня, приоткрыв мокрый рот с эти зверским выражением на лице, от которого сводит судорогой низ живота.
Направляю его в себя, потираясь мокрыми складками о член, и Вадим запрокидывает голову.
– Даваааай! – стонет и сдавливает мне бедра, – Оляяяя! Не могу больше….! Ну давай жеее, сядь на него.
Я резко опустилась на его член, и мы оба громко застонали – я, все еще сжимая его у основания пальцами, а он, схватив меня за затылок и наклонив к себе.
– Двигайся, – хриплым шепотом мне в губы, и я поднимаюсь и медленно опускаюсь на его плоть, стараясь привыкнуть к ней. Стараясь не сойти с ума от этого ощущения наполненности и осознания, что он во мне.
– Быстрее, – сжимает мои ягодицы и поднимает верх, чтобы резко обрушить на себя, – быстрее… даааа, вот так.
И я набираю скорость, опускаясь и поднимаясь, глядя пьяными газами ему в глаза и сходя с ума от того, как он их закатывает, запрокидывая голову и срываясь на стоны. Взмокший, задыхающийся. И я, чувствуя изнутри каждую взбухшую вену, пульсацию и дрожь его плоти, когда поднимаюсь выше, и он почти выскальзывает из моего тела, чтобы снова наполнить до самого основания.
– Стой! – сильно дергает за волосы, заставляя опять прогнуться назад, – не шевелись.
– Почемуууу? – хрипло, почти рыдая, содрогаясь от захлестывающих волн удовольствия, от подкатывающего оргазма, который пробуждает болезненную пульсацию.
– Хочу смотреть на тебя… хочу смотреть, как ты… кончишь для меня.
Просунул руку между нашими телами, надавливая на клитор, двигая пальцами быстрее и глядя мне в лицо… Боже, как так можно – он там подо мной, не может сделать ни одного толчка бедрами, а все же он меня трахает. Я это чувствую всем телом, чувствую, как он трахает мне мозги, как он ведет меня к удовольствию пальцами, как контролирует мои движения, и это сводит с ума… его власть над моим телом. Я смотрю ему в глаза, то закатывая свои, то распахивая снова, чувствуя внутри себя его плоть, чувствуя, как сильно я ею растянута и как глубоко он во мне. Одной рукой растирает меня внизу, а другой ведет по моей щеке и скользит большим пальцем мне в рот, и я сжимаю его губами, обводя языком.
– Красивая… ты не представляешь, насколько ты красивая. Везде, – опускает взгляд вниз, где ритмично двигаются его пальцы, и от них расходятся электрические разряды дичайшего удовольствия. Он ускоряет трение, сжимает двумя пальцами, приближая дьявольскую агонию, словно вспарывая мне лезвием наслаждения нервные окончания. И я смотрю на его лицо, на бешено пульсирующую жилку на лбу, на раздувающиеся ноздри и гримасу сладкой боли, исказившую черты. На то, как напрягаются мышцы его рук, и как он закатывает глаза каждый раз, когда с моих губ срывается стон.
– Двигайся. Сейчас. Давай! Быстреее… двигайсяяя, Оляя!
И приподняв рукой, начинает осатанело насаживать на себя, а меня накрывает, и я уже сама прыгаю на нем, как сумасшедшая, впиваясь ногтями ему в грудь, извиваясь и с громким криком выгибаясь назад, слыша, как он рычит мне в унисон, сжимая мои бедра до синяков, наклоняя к себе и впиваясь губами в мой сосок, а я чувствую, как внутри брызгает его семя, как он вздрагивает подо мной, сильно сжимая мне спину, а я сокращаюсь вокруг его плоти так хаотично и болезненно, что у меня болит низ живота.
Когда судороги наслаждения затихли, я боялась открыть глаза, чтобы увидеть его лицо, а потом хотела слезть, но он удержал.
– Посмотри на меня.
Медленно подняла тяжелые веки.
– Вот теперь ты точно вся мокрая, – усмехнулся уголком рта, – везде.
Я снова попыталась встать, но Вадим крепко держал меня за талию на себе.
– Полежи вот так на мне. – тихо попросил.
– Это, наверное, нельзя, – так же тихо ответила я.
– А прыгать на моем члене, конечно же, было можно.
Краска тут же залила щеки, а он засмеялся.
– Обожаю, когда ты краснеешь. С первого раза увидел и испытал непередаваемый кайф.
– Мне надо в душ.
– А здесь нет душа, – и смотрит на меня чуть, прищурившись, – вот большая кастрюля, колонка снаружи. Приносишь воду, греешь и можно помыться. А можно встать, собрать вещи и уехать в свою квартиру с евроремонтом, и забыть сюда дорогу.
Дернулась, но он не выпускает, держит, все еще во мне, все еще единое целое, но уже наносит первые удары.
– Зачем приехала, Оля? Потрахаться? Проверить – с медсестрой ли я? Справлюсь ли? Справлюсь, не волнуйся. Можешь ехать домой
Я все же высвободилась и слезла с него, одергивая мокрое платье и чувствуя, как по ногам течет его семя.
Развернулась и пошла к двери.
– Вот и давай. Туалетная бумага у выхода на тумбочке. Вытрись и уходи.
Стиснув челюсти, вышла из дома, осмотрелась по сторонам в поисках ведра. Нашла недалеко от будки, распахнула калитку и пошла к колонке. Пока шла, видела, как из соседних домов повыглядывали и из-за дырок в заборе показались детские мордашки.
– А к Вадьке какая-то актриса приехала, видели? Красиваяяяя, как в кино.
– Тише ты!
Усмехнулась, воды в ведро накачала, вспоминая деревню у своей бабушки. Напугал! Ничего, я не из пугливых. Ведро обратно принесла, дверь распахнула, а он тут же резко поднялся и со стоном обратно на подушки. Я ведро бросила и к нему.
– Ты зачем? Болит? Не надо нам было… давай я… не знаю, лекарства дам какие-то, уколы там.
А он меня вдруг к себе прижал.
– Я думал – ушла…
– Не уйду я никуда, Вадим.
Губы его как-то неловко нашла, ткнулась в них, а он мои в ответ целует и в волосы зарывается обеими руками.
– Зачем я тебе, Оля? Зачееем?
Я люблю тебя. Но вслух не сказала, только рот ему поцелуями заткнула, пока о воде не вспомнила.
– Помыться нам надо и тебе, и мне. Рассказывай, как твоя печка включается доисторическая.
ГЛАВА 21
Я проснулась от криков петухов. Подскочила на постели и тут же замерла, рассматривая спящего Вадима. Поздно ночью он принял лекарства и обычно с ними спал довольно долго, как и в больнице. Евгения Семеновна очень злилась, если он принимал свои таблетки не вовремя и потом спал во время обхода и завтрака.
А мне нравилось, как он спит. В любимых умиляет и сводит с ума буквально все. Даже недостатки, особенно недостатки. Мы их любим еще больше, чем достоинства, потому что так они делают человека более близким, потому что нам позволено эти недостатки видеть. Я никогда и ни к кому не чувствовала ничего подобного. Я думала, что люблю Лешу и что увлечена Володей, но нет… я на самом деле и представления не имела, что значит любить мужчину. Что значит вот это состояние непроходящего кайфа – проснуться с ним в одной постели и просто рассматривать вблизи его лицо, трогать взъерошенные волосы, едва касаться колючей щеки и думать о том, что надо его побрить, возможно, насильно. Мне казалось, что у меня выросли за спиной крылья, и я способна взлететь высоко в небо и смотреть вниз на людей, которые даже не представляют себе, что значит любить. Они глубоко несчастные, а я… я, как говорила моя любимая Рената Литвинова в одном из фильмов – я летаю, я в раю. В маленьком, однокомнатном, с протекающим окном и допотопными ковриками. И я б его сейчас не променяла даже на дворцы.
Потом я вылезла из постели и принялась наводить порядок в его берлоге. С милым рай и в шалаше. Кто-то скривит скептически губы, кто-то усмехнется и покрутит пальцем у виска, а я теперь точно знала, что это правда. И краснела, вспоминая, что мы вытворяли ночью, и как он ласкал меня пальцами еще раз уже после того, как помылись из воды в кастрюле, поливаясь кружкой, и залезли под одеяло в застиранном пододеяльнике, который я нашла в шкафу. И вот эта кровать, в этом домике на отшибе цивилизации мне казалась самым эротичным местом во вселенной. Я ничего не видела, кроме его глаз, не слышала ничего, кроме его наглого и бесстыжего шепота мне на ухо, не чувствовала ничего, кроме этих ласк, после которых болела грудь, саднило между ног и припухли губы.
Наверное, когда любишь, перестает иметь значение – где любить и как любить и даже кого любить, потому что мы ничего не выбираем. Нет никакой закономерности и правил, просто вдруг твое сердце пробивает насквозь рваной раной какой-то совершенно пьяный амур, с выколотым глазом и сломанными руками. И оно начинает болеть самыми разными оттенками и тональностями в унисон сердцу того, кого любишь. А любви плевать на все, кроме себя самой, она эгоистична настолько, насколько слепа, глуха и нема. А еще мне хотелось любить назло всем, назло возрасту, сплетням, назло погоде и его состоянию, назло нашим с ним различиям. Я вдруг поняла, что значит жить. Что значит улыбаться по-настоящему, всем сердцем своему отражению в старом зеркале, чистя зубы его щеткой и не замечая ни одной морщинки под глазами.
В холодильнике оказалось пусто, и мне пришлось идти к бабе Анфисе под таким же пристальным надзором из-за заборов и внимательными взглядами соседей, потому что выглядела я презабавно в своем высохшем, но помятом платье, и в резиновых сапогах Вадима, так как мои туфли приказали долго жить и от грязи не отмывались. Я купила у нее молоко с творогом, пирожки с капустой, все это оставила на столе у кровати и, кое-как отмыв свои туфли, все же поехала домой. Нужно было накормить котов, взять что-то поесть и вещи переодеться.
Вадим вряд ли согласится переехать ко мне. Хотя стоило попробовать с ним об этом поговорить. А еще я думала о том, что нужно достать инвалидное кресло и продать свою машину, чтобы купить другую с большим багажником.
Когда притормозила у дома, настроение тут же испарилось, потому что я увидела машину Вовы и его, выходящего из моего подъезда с очередным букетиком. Едва я вышла из авто, он тут же бросился ко мне.
– Оля, о господи, наконец-то, я так переживал. Ты куда пропала? Я же со вчерашнего дня и звоню, и бегаю. Ты… ты где была вообще?
И взглядом с ног до головы, улыбка куда-то улетучивается, и я вижу, как брови на переносице сходятся.
– А ты где была, Оль? Машина, что ли, застряла?
Раздражение поднялось моментально едкой волной. Так что захотелось нагрубить, но я медленно выдохнула.
– С каких пор я должна отчитываться перед тобой – где я была?
Владимир сделал шаг ко мне, а я обошла его и направилась к подъезду.
– Значит, это правда, да? Ты с тем сопляком?
Я даже не обернулась, набрала код на домофоне и вошла в подъезд.
– Я Тасе звонил, она сказала, что ты себе приемного сына нашла… или это не материнские чувства, а, Оль? Трахаешься с молоденьким, с инвалидом? Ты извращенка?
Я захлопнула дверь подъезда и, тяжело дыша, облокотилась о стену. Каждое слово лезвием по крыльям, каждое настолько метко, что от боли кричать хочется. Потому что разум он понимает, что есть в этом доля правды. А потом распахнула дверь неожиданно прямо возле него и выпалила:
– А знаешь, да! Да, я трахаюсь с мальчиком младше меня на одиннадцать лет, и, да, с инвалидом, и, да, мне нравится, и я возбуждаюсь и кончаю с ним. А он что – не человек и не мужчина? Он что – теперь стал чем-то из ряда запрещенного законом или народного табу? Уходи и больше никогда не приходи, и не звони мне. А цветы свои засунь… засунь себе в задницу.
Я выхватила у него букет и швырнула ему в лицо. Он явно не ожидал и теперь стоял, и просто быстро-быстро моргал, к его щеке прилипло несколько лепестков хризантем, и выглядел он намного более жалким, чем Вадим неподвижный в своей постели. Дверь подъезда захлопнулась, и я, обернувшись, увидала соседку с третьего этажа с лысой псиной на поводке, у которой между лохматых ушей телепался хвостик. На голове у ее хозяйки причёска а-ля шестидесятые и соответствующая кофта, и тоже хвостик, но на затылке, спрятанный вздыбленным начесом спереди и на макушке.
– Как вам не стыдно. Такое… вот. Вслух. Как только вот таких вот земля носит? По мужикам шляться по разным, то один у нее, то другой, как только не выгорела вся и не износилась. Бесстыжая. И дочка такой вырастет. Вечно ее пацаны в подъезде курят стоят и плюются. Куда только общество смотрят. Это на какой литературе надо детей растить, чтоб вот так все!
– Здравствуйте, Альбина Альбертовна. Вы уж не переживайте, с дочкой как-нибудь разберемся. Не волнуйтесь. Волноваться вредно. Вы идите, куда шли с собачкой. Погода как раз хорошая. Дождь закончился.
– Знаем мы, какое из нее вырастет. Наподобие матери с ее «заслугами». Ничего, я еще найду на вас управу. Вы не знаете, кто я такая! Вам неизвестно, какой я важный человек, и что я все… все про вас знаю!
Ну всем в подъезде было известно про бабу Алю, которая в районном отделе милиции какой-то там бухгалтершей или экономистом была, но всегда говорила, что она причастна к «высокой кухне» и знает, чего и кто стоит. У нее на всех материала найдется. Пока ее просто не уволили. Жалко. Несчастная, убогая и одинокая женщина с серьезными психическими проблемами.
– Хорошего вам дня, Альбина Леопольдовна, – вечно забывала ее отчество. Игнор всегда самый лучший метод борьбы вот с такими вот «троллями», как сказала б моя Таська.
Соседка как-то обошла меня бочком и поспешила выскочить из подъезда.
Ну вот, значит, у моих откровений были свидетели. Ничего, старые девы, убежденные в собственной правоте и значимости, мне точно не страшны. Пусть привыкают. Может, Вадим согласится, и мы переедем ко мне. Я бы очень этого хотела. И плевать мне на всяких баб Алей и тому подобных сплетниц, истекающих либо ядом, либо маразмом.
На улице мерзко залаяла псина моей соседки, и я подумала о том, что не зря говорят, что животные и их хозяева очень похожи. Вместо злости я теперь испытывала очередной подъем. У меня так бывало, что иногда вместо того, чтобы потом зацикливаться на негативе, я наоборот еще больше стремилась достигнуть желанной цели.
Когда садилась обратно в машину, зазвонил сотовый – номер незнакомый. Я потянулась за смартфоном и нажала на громкую связь.
– Ольга?
– Да, это я, Антон Юрьевич.
– Я прошу прощения, что на ваш личный телефон звоню, но именно он был указан в карточке Войтова.
– Ничего страшного. Добрый день.
– Да, простите. Добрый день. Забыл поздороваться, болван.
Я усмехнулась и тут же представила его лицо и то, как он неловко вертит ручку в пальцах.
– Я созванивался с врачом, он сможет вас принять в любое время. Это друг моего отца и… ну к нему очередь за месяцы вперед. Цены, правда, ну вы понимаете.
– Понимаю. Спасибо вам. У меня есть номер того врача, вы мне его давали. Я обязательно позвоню.
– Понимаете, тут надо в определённое время все делать. Лучше бы пораньше. Съездить на консультацию, я бы мог… я как раз в столицу скоро еду. Можно взять личное дело больного, его снимки, выписки.
– Я подумаю об этом обязательно. И созвонюсь с вами.
– Я через две недели думаю ехать. Вот. Если что, мой номер у вас есть.
– Да, есть. Спасибо вам огромное за помощь. И… и простите меня насчет ужина. Мне очень неловко.
– Я все понимаю, Ольга. Не дурак ведь и не слепой. Увы, но вы больны не мной, хоть я ужасно болен вами.
Я снова улыбнулась. Приятно, несомненно приятно слышать от него комплименты, и вот такие вот слова, но, когда в сердце та самая дыра, а по ее краям выжжено совсем другое имя, ничего не трогает, и даже грубость Вадима кажется намного вкуснее и привлекательней рифмоплетства Антона Юрьевича.
Ленка бы назвала меня идиоткой. Я и есть идиотка. Влюбленная, совершенно ошалевшая идиотка.
– Антон Юрьевич, может быть, посоветуете, где можно купить или взять напрокат инвалидное кресло? Я звонила в несколько мест и не знаю, где и какой фирмы лучше?
– Я сброшу вам смской название фирмы и адрес одного магазина, где покупает оборудование мой знакомый из частной клиники.
– Я буду вам очень благодарна.
– Да, знаю. Но на ужин со мной не пойдете.
– Простите.
– Не извиняйтесь. Буду ждать вашего звонка.
Я остановилась у обочины и тут же набрала в поисковике название магазина из присланной им смски, посмотрела часы работы, развернула машину именно туда. Я хотела, чтобы он вставал с кровати. Хотела, чтоб он чувствовал себя человеком, и собиралась доказать это всем.
В магазин, оказывается, уже позвонили и предупредили, что я приеду. Мне навстречу вышел очень приятный менеджер и тут же повел показывать лучшие модели. Точнее, он уже знал, что именно мне посоветовать.
Я оставила залог и взяла кресло в аренду. Я была уверена, что Вадим начнет ходить. Он обязательно встанет на ноги. Он может. Он очень сильный и пробивной, у него все получится. Бросила взгляд на часы и тихо вскрикнула. Черт. Надо срочно ехать обратно, я не сказала, куда уезжаю, и я не знаю – есть ли у Вадима сейчас сотовый и где он. Кресло не поместилось в багажник, и пришлось его засунуть на заднее сиденье, мне услужливо помогли, и я, счастливая до безумия, помчалась обратно на окраину города.
ЭПИЛОГ
Поставила машину у ворот, толкнула калитку, автоматически потрепала между ушами пса и бросилась к двери. Толкнула ее и застыла на пороге – Вадим лежал на полу и пытался ползти. Мне показалось, что меня ударили. Что мне дали под дых носком сапога и сломали разом все ребра. Он приподнялся и посмотрел на меня… тем самым ужасным взглядом, от которого между лопаток пробегал холодок и стискивало сердце железными клещами. Бросилась к нему вниз на пол.
– Уйди. Уйди – я сам встану!
Я пытаюсь его приподнять, не слыша, как-то вся на своей волне, с каким-то лихорадочным и повторяющимся:
– Я сейчас… сейчас…
Сердце сжималось от ужаса, что при падении он что-то повредил, и вообще видеть его вот так вот. Не понимаю, что он отпихивает меня, что он говорит мне.
– Уйдиии, Оляяяя, уйди, я сам!
Пока не толкнул с такой силой, что я назад отлетела навзничь на спину. Взгляд перевела на небольшой столик с книгами, а там сотовый его лежит. Снова на Вадима… Он к телефону полз… потому что меня не было. Дышит тяжело и на меня смотреть продолжает, на то, как я неловко встать пытаюсь.
– Иди туда, где была… иди, Оля, не надо мне все это. Не смотри на меня! Не надо на меня так смотреть! Не смей жалеть!
И кулаками по полу сильно, что я слышу, как его кости трещат, вижу, как окрашивается в красный кулак. Я подползла к нему и насильно к себе прижала, намертво, он вырывается, больно впивается в мои волосы, чтобы оторвать от себя, отталкивает, а я изо всех сил держусь за него. Как сумасшедшая, как невменяемая психопатка.
– Да не жалею я тебя… не жалею, идиот несчастный, я тебя люблю… слышишь? Я тебя люблю, Вадим!
Перестал меня за волосы от себя оттягивать, застыл, в глаза смотрит совершенно обезумевшим больным взглядом, а я губами к его пересохшим губам прижалась.
– Люблю тебя… люблю, – выцеловывая эти слова на его губах. На верхней, на нижней, на подбородке и скулах, – люблю.
И губы его солеными показались, когда голову мою руками обхватил и ответил на поцелуй, впился в мой рот со стоном.
КОНЕЦ КНИГИ
Уважаемые читатели, роман дописан. Как и было обещано, скачивание будет открыто через две-три недели после дописания. Файл будет перезалит через два дня вычитанным, и вы это уведите как обновление. Ну, а я жду ваших отзывов, ваших мнений.
Спасибо, что были со мной и с нашими любимыми героями до самого конца.
Следующая книга цикла выйдет в следующем месяце. Люблю и всех обнимаю.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Бумажные крылья», Ульяна Соболева
Всего 0 комментариев