«Поздняя латинская поэзия»

Поздняя латинская поэзия (fb2) - Поздняя латинская поэзия (пер. Михаил Леонович Гаспаров,Мария Евгеньевна Грабарь-Пассек,Федор Александрович Петровский,Алексей Владимирович Артюшков,Валерий Яковлевич Брюсов, ...) 5120K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Децим Магн Авсоний - Клавдий Клавдиан - Рутилий Намациан - Авиан - Тукциан

ПОЗДНЯЯ ЛАТИНСКАЯ ПОЭЗИЯ

Перевод с латинского

А(Рим)

П47

Издание «Библиотеки античной литературы» осуществляется под общей редакцией С. Апта, М. Гаспарова, С. Ошерова, А. Тахо-Годи и С. Шервинского

Составление и вступительная статья М. ГАСПАРОВА

Художник Е. ТРОФИМОВА

© Вступительная статья, переводы, кроме отмеченных в содержании знаком *, комментарии, оформление. Издательство «Художественная литература», 1982 г.

ПОЭЗИЯ РИТОРИЧЕСКОГО ВЕКА

1

«В год от основания Рима 1057 (или 303 по P. X.) император Диоклециан вместе с соправителем Максимианом праздновал свой триумф после побед над персами и германцами, после воссоединения Британии, Африки и Египта. Римская толпа вновь любовалась на пышное зрелище триумфа и сравнивала его с триумфом Аврелиана, бывшим 30 лет тому назад, и Проба, бывшим 20 лет тому назад. Народная гордость была удовлетворена блестящими победами; государство чувствовало над собой твердую руку искусного правителя; во всей империи царил стройный порядок и сравнительное благоденствие…»

Так собирался начать Валерий Брюсов свою книгу «Золотой Рим: очерки жизни и литературы IV в. по Р. X.» с приложением переводов из тех самых латинских поэтов, с которыми читатель встретится в нашем сборнике. Книга Брюсова осталась недописанной; какой картиною собирался он ее кончить, мы не знаем. Скорее всего, это была бы картина римского мира двести лет спустя, совсем непохожая на первую. В Риме больше нет императоров; города пустеют, поля забрасываются; люди живут тесно и убого, грамотных мало, латинский язык звучит все более исковерканно; вместо храмов римских богов стоят христианские церкви; вместо римских наместников над провинциями хозяйничают германские короли и князья; каждый округ заглох в своих местных заботах, связи между областями нет, страна в развале.

Два-три столетия, которым посвящена эта книга, — IV, V, VI века, — были самым большим историческим переломом в истории Европы. Она вступила в них городской цивилизацией античности, а вышла из них сельской цивилизацией средневековья. Это было главное; все остальное — и принятие Европой христианства, и подчинение варварскому владычеству — было лишь второстепенными подробностями. Важно было то, что путь развития, который нащупала для себя средиземноморская Европа на заре античности и по которому шла она тысячу лет, привел в тупик. Нужно было искать новый путь; а для этого нужно было сперва сделать несколько шагов назад, чтобы выйти из тупика. Эти несколько шагов и пришлись на наши три века, которые обычно значатся в истории как «закат античной культуры».

Античность была городской цивилизацией, но античный город не был похож на современный. Это был не центр производства, а центр потребления. Производила деревня. Деревня могла обойтись без города, город без деревни не мог. В город сселялись люди, достаточно имущие для того, чтобы не жить трудами рук своих, а пользоваться тем, что производила деревня — руками рабов (все реже), арендаторов (все чаще) или свободных крестьян, неважно, — пользоваться со всем материальным и духовным комфортом городского общежития. Конечно, вокруг них и их челяди в городах скапливались во множестве и ремесленники и торговцы, но большинство городского населения жило праздно. Досуг ценился как высшее благо свободного человека: именно здесь он чувствовал себя носителем культуры, физической и духовной. Физическую культуру в греческой половине представляли гимнасии (площадки спорта), в латинской бани (клубы отдыха); духовную культуру — цирк и театр с их зрелищами, а для верхов — также и ученые светские разговоры и словесные упражнения, те самые, которые отчасти представлены в этой книге.

В классической античности такие города были самостоятельны и тратили силы на междоусобные войны. В поздней античности такие города стали ячейками больших государств, бравших с них налоги и поддерживавших в них и между ними мир. Последним и самым большим из этих государств была Римская империя. Пять с лишним тысяч городов были рассеяны по ее пространству (небольшие, не крупнее нынешнего районного городка), а центром их сети был Рим: «что было миром, ты сделал городом», — обращается к Риму Рутилий Намациан. Средства их тратились теперь не на междоусобицы, а на поддержание центральной власти и на прокорм нетрудового городского населения: в одном Риме бесплатные пайки получала десятая часть горожан. Имущим гражданам («куриалам», из которых составлялись городские советы — «курии») становилось все труднее сводить концы с концами; нужны были императорские указы, чтобы они не бросали городов и не удалялись в поместья или на государственную службу. На рост налогов деревня отвечала сокращением производства, на давление центральной власти провинции отвечали попытками отпадения. В III веке социально-экономический кризис перерос в политический: за 50 лет сменилось свыше 20 императоров (не считая провинциальных узурпаторов), почти все они погибли насильственной смертью. Из кризиса империю вывели в начале IV века императоры Диоклетиан и затем Константин, полностью реорганизовав ее и этим продлив ее существование на двести лет. На этом пороге и застает ее наша книга.

Поздняя Римская империя — государство с властью централизованной и сакрализованной. Император был самодержавен и считался священным: сам он носил титул «августа», соправитель (наследник) его — титул «цезаря», к нему обращались «ваша святость» и «ваша вечность», перед ним преклоняли колени, его церемониальный выход в диадеме и пурпуре обставлялся с театральной пышностью. Все службы, связанные с императором, назывались «священными» (едкие насмешки над этими «святынями» мы встретим в комедии «Кверол»). Двор императора образовывали его «спутники» (комиты) — одновременно и «друзья», и чиновники, и слуги. Избранные из этих «спутников» составляли императорский совет (консисторий), главным лицом в котором был «начальник ведомств», нечто вроде первого министра. Сами «ведомства» были организованы на военный лад, чиновники делились на «когорты», подробнейшая табель о рангах различала чины «знатнейшие», «сиятельные», «почтеннейшие», «светлейшие», «совершенные» и «выдающиеся». Низшие кадры вербовались из грамотного простонародья, высшие — из сенатского сословия: сенат продолжал существовать параллельно ведомственному аппарату, реальной власти не имел, но традиционным почетом пользовался огромным — звание консулов, годичных председателей сената, считалось пределом общественной карьеры, и мы увидим, как этим званием будет гордиться Авсоний. Содержание этого «гражданского войска» тяжелым бременем лежало на податном населении.

Империя делилась на четыре префектуры, префектуры — на диэцесы, диэцесы — на небольшие провинции; гражданские их наместники назывались префектами, викариями, пресидами и т. д., военные наместники — комитами и дуксами (будущие «графы» и «герцоги»). Город Рим управлялся особым «префектом Города»: эту должность занимал, между прочими, поэт Рутилий Намациан. В провинциальных городах по-прежнему заседали курии (в стихах они иногда величаются «сенатами»), но лишь затем, чтобы куриалы круговой порукой обеспечивали поступление налогов. Северной границей империи были Рейн и Дунай, восточной — Евфрат и Сирийская пустыня, южной — Сахара, западной — океан. На всех границах она подвергалась натиску «варварских народов»: на Рейне — германцев, на Дунае — готов, на Евфрате — персов. Чтобы противостоять этому натиску, императоры обычно правили империей вдвоем: один — восточной половиной из Константинополя, другой — западной из Треверов (Трир) или Медиолана (Милан); Рим оставался «священным городом», куда император являлся лишь для праздников. Войско, пограничное и тыловое, достигало 600 тысяч, если не более; содержание его все больше истощало государство.

Единению империи служили не только материальные, но и духовные средства. Поздняя Римская империя была христианской. Вера городского простонародья восточного Средиземноморья стала верой императора и империи, из религии мучеников христианство превратилось в религию карьеристов. Христианство было удобно для императоров тремя особенностями. Во-первых, это была религия нетерпимости: этим она гораздо больше соответствовала духу императорского самодержавия, чем взаимотерпимые языческие религии. Во-вторых, это была религия проповедующая: этим она открывала больше возможностей воздействия на общество, чем другие, менее красноречивые. В-третьих, это была религия организованная: христианские общины поддерживали друг с другом связь, христианский клир складывался во все более отчетливую иерархию по городам, провинциям и диэцесам. Неудобством было то, что христиан было мало; но императорская поддержка решила дело, и к концу IV века каждый добропорядочный гражданин считал себя христианином — язычество держалось лишь в крестьянстве из-за его отсталости и в сенатской знати из-за ее высокомерия; а попытки языческой реакции (при Юлиане Отступнике в 361–363 гг., при узурпаторе Евгении в 392–394 гг.) остались безрезультатны. Неудобством было и то, что христианство раскалывалось на секты, раздираемые догматическими спорами; но и здесь императорское вмешательство помогло — под его давлением было выработано несколько компромиссных редакций символа веры, и одна из них («никейская») в конце концов утвердилась как «правоверная» — по крайней мере, на западе империи. К концу IV века союз между империей и церковью уже был тверд, и епископы в городах были не менее прочной, а часто даже более прочной опорой, чем гражданские и военные наместники: в V веке это показала судьба Аполлинария Сидония. Но разрастающийся церковный штат образовывал уже третью нетрудовую армию, давившую собою общество.

Это напряжение оказалось непосильным. В IV веке империя еще держится, в V веке она рушится, в VI веке остатки античной городской цивилизации ассимилируются складывающейся сельской цивилизацией средневековья. В IV веке границы еще крепки и императоры справляют триумфы в честь пограничных побед. В 376 году открывается перед готами дунайская граница, и они опустошают Балканский полуостров, а потом Италию; в 406 году открывается рейнская граница, и франки, бургунды, вандалы, готы постепенно завладевают Галлией, Испанией, Африкой. В 410 году Рим грабят готы Алариха, в 455 году — вандалы Гензериха. Военные силы империи очищают Запад, административная машина сломана, церковь сотрудничает с германскими вождями. Римские императоры становятся марионеточными фигурами в руках варварских военачальников и с 476 года перестают провозглашаться совсем. Константинопольские императоры к VI веку собираются с силами и в 533–555 годах отвоевывают Африку и — на несколько лет — вконец разоренную Италию. После этого Западная Европа остается достоянием германских королей и латинских епископов: начинаются «темные века» раннего средневековья.

2

Кроме христианской церкви, у империи было еще одно средство для духовного единения распадающегося общества. Это была школа.

Не всегда эти два средства сосуществовали мирно: то и дело церковь к школе и школа к церкви относились с подозрением и осуждением. Но главное дело римской школы было то же самое: она учила разнородное население империи общему образу жизни и общему образу мыслей. Конечно, влияние школы было уже: церковная проповедь обращалась к каждому человеку, будь то даже полуграмотный бедняк, школьные уроки захватывали лишь тех, у кого хватало средств и времени получить образование. Зато влияние школы было глубже: проповедь учила дорожить вечной жизнью, школа объясняла систему ценностей здешней, земной жизни — давала тот общий язык культуры, который необходим людям для взаимопонимания. Образованием определялась принадлежность человека к высшему привилегированному слою общества: ученый-вольноотпущенник (таких было много) чувствовал себя выше главнокомандующего, выбившегося из неученых солдат, а потомок галлов ритор Авсоний — выше недоучки из чистокровных римлян.

Высшей ценностью в системе ценностей античной школы и античной культуры было слово; высшим умением — красноречие. Не раз в последующие века поздняя античная культура подвергалась жестокому осуждению за этот, как казалось потомкам, культ показного суесловия. Это осуждение несправедливо. Для грека и римлянина слово всегда было едино с мыслью, а мысль — с делом. Романтику, утверждающему, что «мысль изреченная есть ложь», античный человек ответил бы: если мысль не может найти точного выражения в ясном слове, значит, это — неясная мысль, то есть — плохая мысль. Если человек хорошо говорит — стало быть, он ясно мыслит; если человек ясно мыслит — стало быть, он правильно отличает добро от зла; хорошее слово есть даже более верный признак добродетельного человека, чем хорошее дело, потому что хорошему делу могут помешать обстоятельства (как это бывает, каждому отлично известно), а хорошему слову не может помешать ничто.

Слово ценилось античностью потому, что оно позволяло человеку свободному и досужему полностью раскрыть свою общечеловеческую природу и в этом почувствовать свою связь с другими такими же членами общества. Поэтому именно вокруг словесности, вокруг слова как средства общения и взаимопонимания строилась вся образовательная программа античной школы. Никакие специальные знания в эту программу не входили — ведь специализация не сближает, а разобщает людей. Арифметика в начальной школе, история и география в средней, право и философия в высшей — все это входило в круг образования лишь теми начатками, которые были достаточны для повседневной жизни да для того, чтобы читать и понимать классическую литературу. Для всего остального — например, строительного искусства, медицины или углубленного изучения тех же философии и права — специальных школ не было, здесь каждый учился у кого хотел и как хотел.

Начальной школой была школа «литератора», средней школа «грамматика», высшей — школа «ритора»: первая учила простой грамоте, вторая — пассивному владению словом, то есть чтению авторов, третья — активному владению словом, то есть сочинению речей и других словесных упражнений. Начальная школа была практически общедоступна, плата «литератору» была не больше, чем плотнику или каменщику (зато и уважения к нему было не больше); средняя школа была дороже вчетверо, высшая — впятеро, и здесь могли учиться лишь люди состоятельные, из семей не ниже куриальских. И чтение, и сочинение практиковалось, по крайней мере, в идеале, и на греческом и на латинском языке: среди преподавателей Бордо, которым посвящал свои стихи Авсоний, мы находим и «греческих» и «латинских» грамматиков и риторов. Но в целом изучение греческого языка в латинской части империи все больше приходило в упадок: сам Авсоний в послании к внуку признается, что у него мало было случаев перечитывать греческих поэтов, читанных на школьной скамье.

Грамматическая школа имела уклон более научный, риторическая — более художественный. У грамматика занимались чтением и комментированием классических писателей, прежде всего — великой «четверки»: Вергилия, Теренция, Саллюстия, Цицерона; комментарии относились к языку, стилю, источникам, к реалиям мифологическим, историческим, географическим, бытовым, к морально-философскому истолкованию произведений; иногда они разрастались в обширные исследования; некоторые из комментариев этого времени (особенно важные — к Вергилию и к Теренцию) сохранились до наших дней и высоко ценятся филологами. У ритора занимались, во-первых, теорией красноречия (учение о подаче материала и аргументации; учение о расположении материала во вступлении, изложении, обсуждении, заключении; учение о трех стилях речи — высоком, среднем и низком — и о трех средствах возвышения стиля — отборе слов, сочетании слов и фигурах слов; учение о запоминании и исполнении речи), во-вторых, разбором образцов для подражания (прежде всего, речей Цицерона) и, в-третьих, ораторскими упражнениями — «декламациями» на задаваемые темы (двенадцать видов подготовительных «прогимнасм» и два основных вида — совещательная «свазория» и судебная «контроверсия»). Грамматики и риторы относились друг к другу с некоторой ревностью, но в целом жили мирно и сознавали, что делают общее взаимодополняющее дело.

Любопытно то, что хотя обычные декламации в риторической школе сочинялись, конечно, в прозе, но едва ли не на каждый их вид мы найдем и стихотворный пример в этой книге. Первой из прогимнасм была «басня» — пересказ басен на самые традиционные эзоповские сюжеты мы читаем у Авиана. За басней следовал «рассказ» — конечно, на мифологическую тему: таких рассказов здесь множество, от коротких эпиграмм или иллюстративных эпизодов до большой поэмы «Похищение Прозерпины». За рассказом — «хрия»: короткий анекдот, как такой-то мудрец изрек такую-то истину; у нас эти изречения представлены даже в драматической форме в «Действе семи мудрецов» Авсония. За хрией «сентенция» — изречение, уже освобожденное от рамки анекдота; у нас такие изречения составили четыре книги «Дистихов Катона». Затем «утверждение и опровержение»: например, рассуждение Авсония, что все на свете можно выразить двумя пифагорейскими словами «нет» и «да». Затем «общее место»: например, похвала скромному образу жизни или обличение переменчивости судьбы; и то и другое отыщется в стихах «Латинской антологии». Затем «похвала и порицание» — уже не отвлеченному, а конкретному объекту: такую похвалу Клавдиан написал Серене, а порицание — Руфину. Затем «сравнение»: в таком сравнении выступают «знаменитые города» в цикле Авсония и комические пекарь с поваром в стихотворении Веспы. Затем «этопея», речь от лица такого-то персонажа в такой-то ситуации — например, «что написала бы Дидона Энею прежде, чем покончить с жизнью» (такое стихотворение есть в «Латинской антологии»). Затем «описание» — например, цветущего сада у Асмения и Луксория, или замка Понтия Леонтия у Аполлинария Сидония. Затем «положение», размышление об общем вопросе: что лучше, жениться или не жениться? вести деятельный образ жизни или созерцательный? — прямых упражнений на эту тему в нашем сборнике нет, но опыт их чувствуется всюду. Последняя из прогимнасм, «законопредложение» — например, «принимать или не принимать закон: кто совершит подвиг, пусть требует в награду чего угодно?» — разрабатывалась мало и потому тоже отсутствует; от нее спешили сразу к царице декламаций — «контроверсии». Предположим, что названный закон уже принят; тогда возможна, например, такая ситуация: «герой совершает подвиг, требует себе статую; совершает другой, требует для этой статуи права быть убежищем; совершает третий, требует голову своего врага; враг ищет убежища у этой самой статуи». На стороне гонителя — закон, на стороне гонимого — справедливость, каждый может произнести доказательную речь в свою пользу; речь гонимого предлагает нам в стихах Драконтий, речь гонителя читатель может вообразить себе сам. Рядом с этой стихотворной контроверсией в сборнике Драконтия помещена и стихотворная свазория («этопея» на тему «положения») — «Рассуждение Ахилла, выдавать ли Приаму тело Гектора?»; но в эту книгу она не включена.

Вся эта программа словесного образования, и теоретического и практического, на первый взгляд кажется совершенно оторванной от жизни. Но это не так. В теоретическом плане они обеспечивали то единство (хотя бы на самом элементарном уровне) идейных взглядов и художественных вкусов, без которого невозможно никакое общество. И ученый богач, и полуграмотный обыватель одинаково чтили как образец красоты «Энеиду» Вергилия и одинаково принимали как основу жизненной мудрости поучения «Катона», что жизнь надо ценить, но смерти не бояться, и ближнего любить, но не слишком ему доверять, — хотя, конечно, мотивировки этих убеждений они представили бы очень разные. В практическом же плане риторическое образование было необходимо для государственной службы. Мы видели, каким бюрократическим аппаратом держалась империя; чтобы этот аппарат себя оправдывал, нужно было, чтобы и отчеты, поступающие снизу вверх, и директивы, поступающие сверху вниз, были ясны и выразительны; а для этого нужно было, чтобы чиновники всех инстанций хорошо владели словом. Еще от II века до нас дошла деловая переписка наместника Плиния с императором Траяном, бережно сохраненная как образец эпистолярного стиля, а в VI веке, на исходе нашей эпохи, римский консул на готской службе Кассиодор сам издает большой сборник составленных им когда-то государственных актов тоже в качестве литературного образца. Поэтому не приходится удивляться, что государственная власть относилась к школьному делу очень внимательно. Грамматики и риторы были освобождены от налогов и повинностей (это много значило), в каждом городе несколько школ содержались на общественный счет, императорские чиновники следили не только за благонравием школяров, но и за их успехами, намечая лучших для государственной службы. В IV веке, пока стояла империя, стояла и античная образовательная система; в V веке, когда государственная машина вышла из строя, стали закрываться и школы, снабжавшие ее кадрами; в VI веке они сохранились лишь единицами, при королевских дворах да в некоторых городах Италии и Африки, а сгустившийся мрак невежества смягчался лишь начинающейся деятельностью монастырских и церковных школ.

Отношение христианской церкви к римской школе было (казалось бы, неожиданно) терпимым. Христианство было религией Писания, церкви нужны были грамотные и образованные люди, сочинение проповедей требовало знания риторики, а все это давала школа. Конечно, тревожило то, что в школе читались языческие писатели и в каждой строке поминались языческие боги; но эти мифологические образы и для самих язычников давно уже стали лишь привычными декоративными фигурами — Юпитер, которого чтил философ и которому приносил жертву гражданин, имел мало общего с Юпитером, о чьих любовных похождениях рассказывал поэт. Христианство об этом помнило, и христианин IV века, сочиняя стихи, пользовался в них всем арсеналом мифологии с таким же легким сердцем, как христианин XVII века. Поэтому не нужно удивляться (как удивлялись романтически прямолинейные филологи прошлого), что Авсоний и Клавдиан могли одинаково патетично писать о Юпитере и о Христе. Противоречия здесь не было: школа готовила человека к жизни земной, христианство к жизни вечной, и никого не удивляло, что сперва нужно было стать человеком, а потом уже христианином. Только для тех немногих, кто с детства был предназначен не для мирской, а для монашеской жизни, были монастырские школы, где не читали языческих авторов, а от азбуки переходили сразу к Священному писанию. Да и то на дальних окраинах, где латынь не была родным языком, для освоения ее приходилось оставлять в программе и Вергилия, и Цицерона. Это и дало возможность монастырским школам донести до средневековья наследие античных школ.

Но пока держалась империя, держалась и риторическая школа; а пока держалась риторическая школа, на нее опиралась вся литература этого времени и особенно поэзия.

3

Стихотворство не входило в программу риторических упражнений: античность помнила, что «ораторами делаются, а поэтами рождаются». Но, конечно, в школьной обстановке культа слова любая попытка сочинять стихи могла только приветствоваться. Умение владеть стихом было такой же приметой образованного человека, как, скажем, умение писать письма; и поэтому поздняя античность оставила нам не только великое множество писем (отменно изящных и отменно бессодержательных), но и великое множество стихов.

Большинство этих стихов безымянны. Над некоторыми сохранились имена авторов, но обычно они нам ничего не говорят. В нашей книге есть раздел «Латинская антология», в оглавлении его значатся около тридцати имен, но все это — лица, в литературе случайные. Галлиен — это недолгий римский император III века; Флор — ритор из свиты Адриана, римского императора II века (может быть, он же — автор дошедшей до нас краткой и пышной «Истории римских войн по Титу Ливию»); Луксория рукописи именуют «светлейшим мужем», Октавиана — «сиятельнейшим мужем»; Тибериана, может быть, можно отождествить с вельможей, который был наместником Африки и Галлии в IV веке, а Пентадия — с адресатом одного из сочинений «христианского Цицерона» Лактанция; странствующим ритором был Веспа, грамматиками — Симфосий и «12 мудрецов» с их звучными именами; таким образом, все это — дилетанты, для которых стихи — лишь один из способов показать свою принадлежность к ученому и просвещенному обществу. Здесь нет «самовыражения»: каждый стремится «быть, как все». Если в этом томе снять все авторские имена, то он может показаться написанным одним поэтом. (Отчасти, конечно, это оттого, что перевод всегда сглаживает стиль; но и в подлинниках однородность такова, что многие безымянные стихотворения с одинаковой легкостью приписывались самым разным авторам II–VI вв.) Не надо думать, что это недостаток: пусть читатель мысленно попробует снять подписи в любом номере современного литературного журнала (именно так, без подписей, издавались журналы еще двести лет назад), и ему тоже станет трудно отличить писателя от писателя. Такая однородность — признак развитой, устоявшейся и самосознательной поэтической культуры.

О чем писали эти авторы? Мы привыкли, что литература — это прямое или хотя бы косвенное отражение современной действительности; здесь мы этого не найдем. Эти стихи писались во время исторических катастроф, решавших судьбу Европы, но в стихах они почти не оставили следа. Римская империя стала варварской — но об этом мы догадываемся лишь по непривычно звучащим именам в стихах Луксория или Клавдиана, да по случайно прорывающейся жалобе Аполлинария Сидония на пьяных бургундов и безымянного африканского поэта на пьяных вандалов. Римская империя стала христианской — но об этом мы догадываемся лишь по тому, что Авсоний, Сидоний, Драконтий в некоторых стихотворениях перечисляют приметы величия не Феба, а бога-творца, и памятные события не греческой мифологии, а библейской, да по недоумению Авсония и Рутилия перед поведением редких молодых людей, уходящих в монахи. Оглядываясь вокруг себя, они видят не черты нового, а только черты старого или, точнее, черты вечного: вечного Рима, вечного мифа, вечного быта. Античный человек привык к неменяющемуся миру, к самоподдерживающемуся хозяйству, к вечным этическим и эстетическим ценностям, — и он хотел, чтобы поэзия утверждала для него именно этот мир. Поэтому и частный быт, описываемый в эпиграммах, здесь привычно уютен, и государственный быт, описываемый в панегириках, привычно великолепен, — несмотря на то, что порой эпиграмма описывает «храм, разрушенный для постройки стен», а герои панегирика носят германские имена. Иное отношение к жизни слышится лишь у таких христианских писателей, которые решались посвятить всю жизнь служению новой вере — например, в ответе Павлина на послания Авсония. Но и они в своей верности небесному граду клялись теми же риторическими фигурами, что и прежние друзья их — в верности земному.

Оглавление «Латинской антологии» живее всего напоминает современному читателю, что эта поэзия вышла из школы. Оно похоже на список картинок в букваре (хотя букварей, да еще с картинками, у римлян и не было): лимон, гиацинт, роза, виноградная гроздь, муравей, стол с фигурой орла, водоналивное колесо, магнит, Архимедов глобус, канатоходец, актер-пантомим, птица Феникс, кентавр Хирон, Ахилл и Гектор, Солнце и Луна, девять Муз и т. д.: все предметы и образы, с которыми каждый сталкивается в быту или в первом школьном чтении. Некоторые из них пользовались особым предпочтением: например, пейзажи («Прекрасный луг», описания садов), диковинки природы («Магнит», «Хрусталь, внутри которого лед»), удивительные достижения ума (прекрасные постройки, прирученные звери, произведения искусства), изображения великих людей («Эпитафия Вергилию» и пр.). Здесь задача поэта заключалась в том, чтобы увидеть в знакомом предмете что-то неожиданное и выразить это в кратких словах. Другой вид школьной поэзии — наоборот, такой, в котором ничего неожиданного нет, а нужно пересказать, ничего не потеряв, что-то общеизвестное: например, перечислить в стихах двенадцать первых римских императоров, подвигов Геркулеса, знаков зодиака, книг «Энеиды», девять Муз, семь планет, изречения семи греческих мудрецов и т. п. Здесь задача поэта была в том, чтобы уложить в метр и ритм заранее заданные слова, на этот метр нимало не рассчитанные (так, Авсоний, трижды перечисляя двенадцать императоров, каждый раз должен был описательно обходить имя Домициана, не укладывающееся в гекзаметр). Наконец, третий вид школьного стихотворства — промежуточный: это стихотворные пересказы мифов. Здесь задача была в том, чтобы найти такую степень подробности изложения, при которой миф естественнее всего вместился бы в заданный объем — в 6, в 60 или в 600 стихов: это тоже входило в круг умения всякого ритора. Из задач первого типа вырастают лирические жанры поздней латинской поэзии, из задач второго типа — дидактические, из задач третьего типа — эпические.

Для читателя наших дней, понятным образом, более всего сохраняют художественную действенность приемы первого рода. Есть однообразное изящество в том искусстве, с которым стихотворец открывает в простейшем предмете диалектический парадокс, заостряет его в антитезу и увенчивает сентенцией, часто — с мифологической аналогией. Вот муравей: он мал, но собирает великие запасы зерна, и если могучий бог Плутон похитил когда-то Прозерпину, дочь урожайницы-Цереры, то крошка муравей похищает саму Цереру. Вот актер-пантомим: он молчит, но молча говорит; он один, но в то же время и многие; он перед нами сам, но и не сам. Вот Феникс: он умирает, чтоб жить; вот Нарцисс: от зеркальной воды в нем зажегся любовный огонь; вот горячие источники в Байях: в них вода и огонь не губят, а поддерживают друг друга; вот картина: она неживая, но полна жизни; вот невеста в брачную ночь, и поэт к ней обращается: «Дай себя победить — и этим одержишь победу». Простейший и нагляднейший набор таких парадоксов представляет один из самых непритязательных циклов нашей книги — «Загадки Симфосия», где ключ говорит: «Я мал, но сила моя велика; запертое я открываю, а открытое запираю; я берегу дом, а меня берегут в доме» и т. п. Это лишнее напоминание, что не следует считать риторику праздной выдумкой разлагающейся цивилизации — корни ее глубоко в фольклоре. А сложнейшие наборы парадоксов вырастают у поэтов уже не из образов, а из идей: любовь сама себе противоречит («что нас с тобою свело, то и разводит: любовь»), мирная бедность счастливей тревожного богатства, а Христос един в трех лицах, рожден от девы, попрал смертью смерть и т. д. — именно здесь впервые испробуется материал будущих фейерверков поэтики барокко.

Если стихотворение должно быть большим, то каждая из частей парадокса может растягиваться или за счет детализации, или за счет привлечения сравнений. Искусство детализации у поэтов риторических школ достигает редкой тонкости: достаточно обратить внимание на описание распускающихся и увядающих роз в стихах «Антологии», на описание подводного песка и гальки в «Мозелле» Авсония. Детализация душевных переживаний проще, но не менее выразительна: вспомним набегающие друг на друга сны в «Круглом дне» Авсония, ожидание подъезжающего друга в его послании к Павлину, нагромождение чувств — «замер, дрожит, изумлен…» — в миниатюре Пентадия о Нарциссе, драконтиевских Адама и Еву, впервые постигающих ритм дня и ночи. Искусство сравнения было еще общедоступней, чем искусство детализации: здесь традиционная мифология была для поэтов неистощимым арсеналом. Упоминание о дружбе почти автоматически вызывает под пером стихотворца имена Ореста и Пилада, Тесея и Пирифоя, Ниса и Евриала (из «Энеиды»), Дамона и Финтия (из греческой истории), Сципиона и Лелия (из римской); женская верность — это Пенелопа, Лаодамия, Эвадна; целомудрие — Лукреция, Виргиния; разлука — Дидона, Ариадна, Филлида; потеря любимого — Геро, Фисба, Прокрида; безумие — Орест, Геркулес, Беллерофонт; жестокость — Фаларид, Бусирид, жертвы скифской Диане или карфагенскому Молоху-Сатурну; справедливость — Минос, Солон, Залевк; наказание преступников — Тантал, Сизиф, Иксион, Титий, Данаиды; божественная ученость — Пифагор или Нума Помпилий; нравственная — семь мудрецов, книжная — Аристарх или Зенодот; врач вызывает в памяти Феба-Пеона или Эскулапа, учитель — кентавра Хирона, и все эти свойства так же неотъемлемы от этих образов, как палица у Геракла, копье у Ахилла, лук у Одиссея. Если стихотворение сюжетное, с развитием действия во времени, то на каждом сюжетном повороте писатель имеет возможность остановиться и вновь развернуть очередную ситуацию в парадокс. Так, в инвективе Клавдиана «Против Руфина» каждый шаг повествования — лишь повод для новой демонстрации одного и того же патетического противоречия: изменник стоит во главе государства! Если стихотворение бессюжетное, то паузы его заполняются не напряженными парадоксами, а спокойными перечнями: это простейший способ включить в стихи как можно полнее тот мир, вечность и прочность которого так настойчиво утверждает поэзия. Так, «Мозелла» Авсония вся представляет собой именно ряд поэтических каталогов — мозельских рыб, виноградников, способов рыбной ловли, расположений вилл, правых и левых притоков; и в совокупности этих каталогов достаточно материала, чтобы увидеть в нем полную «картину мира» с противоположением природы и культуры, времени и пространства, жизни и смерти и т. д., и все это — вокруг такого малозначительного повода, как поездка поэта в лодке по Мозелю.

Развернутые таким образом мотивы облекаются в слова. Здесь опять-таки используется для украшения целый ряд изысканных оборотов: поэт старается каждое существительное снабдить эпитетом (эта привычка продержится, не прерываясь, до XVIII в., если не дольше), называет хлеб Церерой, вино Вакхом, огонь Вулканом, а для географических и мифологических имен у него есть целый запасник косвенных синонимов и перифраз: Музы — это Аониды или Пиериды, Вакх — Либер или Лиэй (или Леней, или Иакх), Солнце — Титан или Гиперион, Марс — Градив, Вулкан — Мульцибер, а Венера — и Диона, и Эрицина, и Киферея, и Идалия, и Пафия; Ахилл — это Пелид (по отцу) или Эакид (по деду), Одиссей — «дулихиец», Гомер — «меониец», римляне — «ромулиды» или, еще дальше, «энеады», оливковое масло — «аттическое» или даже «актейское», александрийский папирус — «фаросский», «мареотийский», «канопский». Так каждое слово рассчитало на то, чтобы всколыхнуть в памяти читателя всю толщу культурно-исторических ассоциаций. Каждое сочетание слов — тем более: античный читатель, помнивший наизусть своих школьных классиков, легко узнавал за редким эпитетом или причудливым поворотом фразы дальний вергилиевский или овидиевский образец. Поэты сами обыгрывали это и писали «центоны», мозаические стихи, составленные из полустиший Вергилия без единого собственного слова; Авсоний сочинил таким образом безупречный эпиталамий в честь придворной свадьбы (отрывок его помещен в этой книге), а поэтесса Проба — стихотворный пересказ Ветхого и Нового завета.

Неудивительно, что отточенный по таким образцам стих у поздних латинских поэтов ровен и гладок. За разнообразием размеров они не гонятся, всему предпочитая надежно отработанные гекзаметр и элегический дистих. Лишь изредка для щегольства стараются они блеснуть богатством метрики — в «Круглом дне» Авсония, в послании его к Феону, в начале луксориевской книги эпиграмм, в философских стихах Боэтия. Нарочно ради фокуса написаны были «Технопегнии» Авсония, анонимная «Пасифая» в виде подборки всех горациевских размеров, «змеиные стихи» с повторяющимися полустишиями, «анациклические стихи», которые могли читаться от конца к началу; не вошли в эту книгу «фигурные стихи» Порфирия Оптациана с извивающимися по всему тексту акростихами, бессодержательность которых не оправдывала трудностей перевода. Это были как бы фигуры высшего версификаторского пилотажа, ни для кого не обязательные, но напоминающие о том техническом совершенстве, к которому стремился каждый поэт.

4

Такова была фабрика поэтической мысли и слова, налаженная культурой поздней античности. Метод работы всюду был одинаков — и в маленькой эпиграмме, и в большом эпосе; но изделия, изготовленные по разным жанровым моделям, получались разными.

До сих пор мы говорили преимущественно о простейшем и общедоступнейшем жанре поэзии — об эпиграмме. Но и он был не так прост, как кажется. В латинскую литературу он перешел из греческой, где давно уже получил детальнейшую разработку: многие эпиграммы этого сборника представляют собой не что иное, как точные или вольные переводы образцов из «Греческой антологии». Эпиграмма имела несколько видов: различались посвятительные, надгробные, описательные, поучительные, любовные и застольные, сатирические. Внимание им уделялось неодинаковое.

Древнейший вид, посвятительный («этот предмет посвящает такому-то богу такой-то»), почти не привился на латинской почве: даже настоящие посвятительные надписи (собранные здесь в особый раздел) по большей части сбиваются на простое славословие богу. Зато другой древнейший вид, эпитафии, получил широчайшее распространение, и не только в литературе, но и в быту. Один из самых любопытных разделов этой книги — надгробные стихотворения, собранные учеными непосредственно с могильных плит, бесхитростные отчеты о простой жизни и простых мыслях, кое-как уложенные в стих неловкой рукой захолустного грамотея. Это настоящая «низовая литература» своего времени, сквозь шаблоны надгробных формул позволяющая заглянуть в жизнь крестьян, ремесленников, солдат с их маленькими тщеславиями и обиходной житейской мудростью. Но и «большая литература» охотно упражнялась в этом скромном жанре: в школах сочинялись эпитафии великим мужам прошлого (знаменитая своим лаконизмом автоэпитафия Вергилия оказалась предметом целого конкурса пересказов), Авсоний даже переложил в цикл эпитафий всю историю Троянской войны. Больше того — старый жанр дал новые отзвуки: по образцу надгробных надписей тот же Авсоний написал два больших цикла поминальных стихотворений, о своих родственниках и о своих учителях и товарищах по преподаванию, и отдельно — «Эпицедий отцу» (от лица умершего, как обычно в эпитафиях): и по богатству жизненных подробностей, и по теплоте чувства они принадлежат к лучшим произведениям этого поэта.

Из позднейших видов эпиграммы наименьшее распространение получили застольные: очевидно, в Риме атмосфера застолья меньше благоприятствовала им, чем в Греции. Любовные эпиграммы писались усерднее, и среди них есть превосходные, хотя в целом здесь римские стихотворцы и не выходят за рамки греческих образцов. Любопытно, что смежный большой жанр любовной элегии, именно в римской литературе давший классические образцы Тибулла, Проперция и Овидия, в наши века тоже угасает: видимо, для школьной риторики он был слишком объективен; лишь на самом исходе античности он на мгновение оживает в старческих жалобах Максимиана. (Впрочем, более объективный жанр любовной поэзии, идиллия, с ее опорой на классические «Буколики» Вергилия, тоже дала в наши века лишь одного поэта — Немесиана.) Сатирическим эпиграммам повезло больше: они могли обыгрывать излюбленное риторами выявление внутренне противоречивых примет изображаемого предмета, и они имели за собой образцы такого мастера, как Марциал. Луксорий, специализировавшийся по этому жанру поэт вандальского Карфагена, явно старался быть Марциалом своего века, но ему недоставало мастерства: для изображения он выбирал предметы, комическая противоречивость которых сразу бросалась в глаза, и по его заглавиям, вроде «Подагрику, который любил охоту» или «Старику, который, молодясь, завел наложниц», содержание его острот становится легко предсказуемым и потому скучным. Любопытно, что и здесь смежный большой жанр стихотворной сатиры вниманием тоже не пользуется: ни Гораций, ни Ювенал не нашли продолжателей в эти поздние века.

Главным, однако, видом эпиграмм, популярным у поздних латинских поэтов, были описательные. Как они строились, мы уже видели. Они тоже могли перерастать в смежные большие жанры, причем для описания предметов, богов и людей эти жанры были разные. Описания предметов разрастались в описательную поэму из сменяющихся картин. Промежуточную форму такого разрастания мы находим в цикле стихотворений (еще не поэме) Авсония о «знаменитых городах», законченную — в «Возвращении на родину» Рутилия Намациана, написанном как путевой дневник (по давнему образцу одной из сатир Горация), а сокращенную — в знаменитой «Мозелле» Авсония, где топографическая последовательность смены картин заменена тонко продуманной логической. Описания богов разрастались в гимн, перечисляющий признаки величия воспеваемого божества и (иногда) заканчивающийся мольбой о благосклонности: таковы «Хвала Солнцу», «Хвала Луне», «Хвала Океану», «Моление Земле» и др. Форма гимна здесь, конечно, лишь литературная условность, идущая чуть ли не от Гомеровых времен, — с настоящими гимнами, певшимися при священнодействиях, в ней было мало общего; немного ближе к ним лишь замечательное «Ночное празднество Венеры» с его старинным народным ритмом, с его припевом «Пусть полюбит нелюбивший, пусть любивший любит вновь», с его темой весны и любви и с его загадочной концовкой, пленявшей романтиков. Наконец, описания людей разрастались в панегирики по вековым риторическим правилам: похвала родине хвалимого, предкам его, успехам его молодости, деяниям его зрелости, учености его, добронравию его и т. д. — эту схему мы видим и в «Похвале Серене» Клавдиана, и в «Похвале Консентию» Аполлинария Сидония; она предстает вереницей эффектных картин жизни и быта героя и украшается несчетными мифологическими и историческими сравнениями. Если же восхваляемые лица были царствующими и, стало быть, каждая черта их характера была важна для судьбы государства, то такой панегирик приобретал черты политической программы: читая ежегодные панегирики Клавдиана, в которых все мироздание напрягается в ликовании о римских успехах, трудно не вспомнить оды Ломоносова с их такой же патетической публицистичностью. Изнанкою же панегирика была, разумеется, инвектива, такая же логическая в своем пафосе; образец ее здесь — две книги «Против Руфина» того же Клавдиана.

Два описания, две похвалы могли совмещаться в одном стихотворении — тогда возникали новые жанровые формы. На двух похвалах, поддерживающих друг друга, строился жанр эпиталамия, свадебной песни: этот древний народный жанр разрастается у Клавдиана, Сидония, Драконтия в целые поэмы с обязательными славословиями жениху, невесте, Венере и Амуру, на небесах заключающим их союз, с описаниями земных и небесных дворцов и шествий, со всеобщими ликованиями и благопожеланиями — все эти приметы жанра тоже останутся неизменными до самых ломоносовских времен. На двух похвалах, контрастирующих друг с другом, строился жанр дебата: в нашей книге он представлен лишь шуточным «Прением пекаря с поваром» Веспы, но наступающее средневековье воспользуется им и для очень серьезных тем. Наконец, на двух описаниях, только оттеняющих друг друга, строится такой всеобъемлющий жанр, как послание: о чем бы в нем ни писалось (а светская поэзия этого времени словно нарочно старается приурочивать самые изысканные послания к самым мелким поводам, вроде приглашения в гости или благодарности за присылку устриц), в послании всегда соприсутствуют «я» пишущего и «ты» адресата, обычно — с описаниями времяпровождения каждого, и почти всегда — с похвалой адресату; лучшие образцы посланий в нашем сборнике принадлежат Авсонию с его обычным вкусом в описаниях и теплотою в похвалах.

Таков ряд жанров, опирающихся в конечном счете на простейшее школьное задание «опишите предмет»: все это жанры преимущественно лирические. Другой ряд жанров, как было сказано, опирается на задание другого рода: «уложите в стих такую-то мысль»; это жанры преимущественно дидактические. У истока их стоят простейшие «запоминательные стихи» о девяти Музах, двенадцати подвигах Геркулеса и т. п.; венцом их служат большие дидактические поэмы обо всем на свете, которые античность высоко чтила со времен Гесиода и Арата (именно потому, что всякий понимал, как нелегко уложить в стих советы агрономии и законы астрономии) и которые в наши дни читаются с трудом и скукой, — только поэтому за пределами нашего сборника и оставлены поэма идиллика Немесиана о псовой охоте, Серена Саммоника — о медицине, Авиена (не путать с Авианом!) — о географии, Теренциана Мавра — о стихосложении и проч. Вместо них сюда включены небольшой учебник по риторике «Стихи о фигурах красноречия» (при всей своей несвязности он мало уступает обычным прозаическим учебникам на ту же тему) и бесспорно самое популярное из всех вообще стихотворных произведений этого времени — «Дистихи Катона», наставления о житейской нравственности в крепко сколоченных двустишиях (первый стих — совет, второй — пояснение), простые и доброжелательно-деловитые: сложенные неведомо кем, приписанные древнему герою римских добродетелей Катону-цензору (II в. до н. э.), они стали неизменным школьным чтением почти на полтора тысячелетия — до самого XVIII века.

Дидактические жанры могли оживляться и эпическими и дидактическими приемами. Форма, позволявшая проиллюстрировать урок рассказом, была известна давно: это басня. Прозаические «эзоповские басни» были общим достоянием и то и дело соблазняли какого-нибудь поэта переложить их в стихи. В наши века таким поэтом был Авиан. Нельзя сказать, чтобы опыт у него получился удачным: бесхитростные сюжеты о львах и ослах столкнулись в его стихах с привычкой к высокому вергилиевскому слогу, переходящей в прямые заимствования: когда в басне 7 старый пес обращается к молодому словами «Энеиды»: «О, какое тебя обуяло безумье, несчастный?..» — то трудно решить, что перед нами: смешная неуклюжесть или тонко рассчитанная ирония. Несмотря на это, басни Авиана долго пользовались большим успехом и вызвали в средние века многочисленные подражания.

Еще любопытнее форма, позволявшая проиллюстрировать урок не рассказом, а показом: именно из дидактической литературы выросло единственное драматическое произведение нашего сборника, комедия «Кверол». Дидактическая драматургия — вещь для античности не новая: еще философ Диоген в своей бочке писал какие-то загадочные «трагедии», и Авсоний для оживления своих пересказов сентенций семи мудрецов представляет их в виде «действа». Неизвестный автор «Кверола», почерпнув из «философических бесед» своего покровителя Рутилия (Намациана?) нехитрый комплекс мыслей о мировой гармонии, представил в лицах фаталистическую идею «гони судьбу в дверь — она влетит в окно» (в буквальном смысле слова!), украсил начало пьесы диспутом на тему «каждому своя судьба больше всего по плечу», конец — шутливой казуистикой на тему «вор или святотатец?», а середину — картинным монологом раба о том, что в мире всякий верхний жмет нижнего, а нижний портит жизнь верхнему, и нанизал все это на плутовской сюжет по лучшим плавтовским образцам. Получилось это так удачно, что читатель даже не сразу замечает, что в пьесе нет ни женских лиц, и ни любовной интриги, обязательной в классической комедии. Написан был «Кверол», конечно, для чтения или в лучшем случае для домашнего («застольного») представления — настоящий театр этого времени давно уже знал только репертуар мимов и пантомимов, державшийся не на слове, а на игре.

Третий ряд жанров, как уже говорилось, опирался на школьное задание типа «перескажите своими словами»: это были жанры эпические. Здесь наша эпоха дала меньше всего оригинального — разве что в историческом эпосе (Клавдиан в V в., Корипп в VI в.), тесно смыкавшемся с панегириком. Настоящий пересказывающий эпос, мифологический, представлен здесь в малом объеме поэмой Репосиана «Любовь Марса и Венеры», в большом — незаконченной поэмой Клавдиана «Похищение Прозерпины». И та и другая имеют знакомый нам вид вереницы статических картин, каждая из которых описывается во всех зримых подробностях, в каждой из которых старательно обыгрываются все возможные контрасты (цветы и оружие у Репосиана, любовь и ад у Клавдиана и т. п.); у Клавдиана картины перемежаются речами персонажей, полными неистового пафоса. Эпическая традиция могла бы дать и больше простора для экспериментов: в эту же пору египетский земляк Клавдиана Нонн Панополитанский пишет по-гречески исполинскую «Поэму о Дионисе» в 48-ми песнях, с мистическим сюжетом и переходящим всякие границы перифрастически-загадочным стилем. Но для этого нужно было сделать шаг в сторону от риторических интересов к религиозно-философским; латинская публика оказалась к этому недостаточно подготовленной, и Клавдиан, несмотря на то, что его сюжет уходил корнями в один из древнейших мистических культов античности, остался к этому почти равнодушен и использовал его мотивы лишь для риторической декоративности.

Таков был жанровый репертуар поздней латинской поэзии. Испробовано было почти все, что имелось в наследии великой классики, но внимание к старым жанрам распределялось по-новому. Предпочтительная разработка малых (наиболее живучих) форм, вытеснение мифологического эпоса историческим, выдвижение в центр жанровой системы панегирических и дидактических жанров — все это тенденции, которые найдут прямое продолжение в поэзии латинского средневековья.

5

Мы видели, как работала словесная фабрика поздней латинской поэзии; видели, какой ассортимент изделий она производила; теперь, наконец, мы можем взглянуть, какие мастера стояли у ее станков. Среди множества безымянных или безликих авторов, чьи произведения определяют в совокупности картину эпохи, для нас все же выделяются несколько фигур, которые нам хочется называть личностями — потому ли, что в их произведениях можно угадать индивидуальные сочетания тематических и стилистических вкусов и предпочтений, потому ли просто, что они прямо сообщают в стихах что-то о своей жизни и своем характере. Таковы Авсоний, Клавдиан, Рутилий Намациан, Аполлинарий Сидоний, Драконтий, Боэтий. В этих шести именах перед нами проходят по крайней мере четыре поколения, непохожих друг на друга.

Первое поколение — это Децим Магн Авсоний (ок. 310 — ок. 394). Жизнь его заполняет почти весь IV век, творчество его связано с общей питательницей, риторической школой, теснее всего. Он был прежде всего ритором-преподавателем и прошел по этому пути до предельных высот, открывавшихся этой карьере. Родом из Бурдигалы (Бордо), большого культурного центра южной Галлии, сын известного врача, племянник еще более известного ритора, умершего придворным наставником в Константинополе, он тридцать лет преподавал грамматику и риторику в родном городе, приобрел доброе и громкое имя, и когда в 364 году власть над Западом получил император Валентиниан I («ненавидевший всех хорошо одетых, образованных, богатых и знатных», — мрачно замечает Аммиан Марцеллин), он тоже пригласил Авсония к своему трирскому двору наставником пятилетнего наследника — Грациана. Десять лет Авсоний провел при дворе, получил и придворный чин «спутника» и сенатский чин «квестора», а когда в 375 году ученик его стал императором, на него посыпались еще большие награды: и сам он, и сын его, и зять его, и даже дряхлый отец были назначены наместниками крупнейших областей Запада, и в течение четырех лет половина империи фактически была уделом Авсониева семейства (к чести римского административного аппарата, она почти не почувствовала над собой этой дилетантской власти); венцом этого величия было звание консула, самое почетное (и самое безвластное) во всей имперской иерархии, которое семидесятилетний Авсоний получил в 379 году и после которого удалился на покой в свои галльские именья. Тщеславие его было удовлетворено с избытком, к интригам он вкуса не имел, со всеми окружающими поддерживал самые добрые отношения, неустанно благодарил в стихах и прозе императора и судьбу за свою счастливую долю и смотрел на мир благодушным взглядом по заслугам награжденного человека. Времена были тревожные, почти накануне консульства Авсония произошла адрианопольская катастрофа — поражение римского войска от готов, ставшее началом конца для Западной империи, — но по безмятежным стихам Авсония догадаться об этом было бы невозможно.

В стихах Авсоний был принципиальный дилетант. Он писал их только между делом, ради собственного развлечения или ради удовольствия друзей; больших жанров среди них нет, только мелочи, которые он, однако, со вкусом циклизует. Он находил особое удовольствие в преодолении трудностей словесного материала — писал «технопегнии» на редкие в латинском языке односложные слова, «ропалические стихи» из удлинняющихся слов, макаронические стихи на смеси латинского языка с греческим, перекладывал в стихи и список римских императоров, и сомножители числа 30, и правила строения 11-сложного размера. Но этого мало. В поисках трудностей для преодоления он пошел по необычному пути: стал укладывать в стихотворные строки свою биографию, портреты отца и близких, описание своей усадьбы, своего дневного времяпровождения и проч. Это прельщало его именно как трудность, как экзотическая для римской лирики бытовая конкретность: ее эффект был отлично знаком еще безымянным сочинителям придорожных эпитафий, с трудом вмещавшим в стих громоздкие имена и звания покойников. Но для читателей нового времени художественный эффект этого неожиданно оказался совсем иным. Они, привыкшие к тому, что цель поэзии — «самовыражение», радостно увидели в Авсонии автора, умеющего открыто и искренне писать о себе, о своих впечатлениях и чувствах; романтический XIX век, отвергавший традиционную риторику и считавший позднюю латинскую поэзию «упадком», для Авсония делал исключение — его называли «первым поэтом нового времени», в его благодушном изяществе видели первый проблеск «французского духа» и только жалели, что местами он портил свои стихи чужеродной риторикой. Что его риторика была не порчей, а почвой для этого «разговора о себе», столь дорогого для читателя живой теплотой интонации, а для историка — богатством культурно-бытовых подробностей, — это стало понятно лишь в наши дни.

Второе поколение эпохи — это Клавдий Клавдиан и Рутилий Намациан. Клавдий Клавдиан (писал в 395–404 гг.) едва ли не во всех отношениях представляет собой полную противоположность Авсонию: тот — дилетант, этот — профессионал, живущий пером; тот — любитель малых форм, этот — возродитель больших; тот — мирно-изящный, этот — бурно-патетичный. Родом из Александрии, ранние стихи свои писавший по-гречески, он явился в Рим, по-видимому, еще молодым человеком с решимостью стяжать стихами поддержку высоких покровителей. Здесь только что умер император Феодосий Великий, оставив правителями Востока и Запада своих несовершеннолетних сыновей Аркадия и Гонория, а опекунами при них — начальника гвардии Руфина и начальника армии вандала Стилихона; оба опекуна ненавидели друг друга, обоим приходилось силой и хитростью бороться против мятежников в провинциях и оппозиции при дворе, и поэт-пропагандист был здесь нужным человеком. Таким поэтом при миланском дворе Гонория и Стилихона и сделался Клавдиан. Он пишет пространные стихотворные панегирики почти на каждый консульский год с аллегорическими олицетворениями, мифологическими уподоблениями, географическими описаниями, провозглашает благопожелания, которые звучат как официальная политическая программа; пишет поэмы о победах Стилихона над африканским мятежом Гильдона и готским мятежом Алариха; пишет эпиталамий на брак Гонория с дочерью Стилихона; пишет уничтожающие поэмы-инвективы на падение константинопольских врагов Стилихона — Руфина и сменившего его Евтропия. Темперамент его неподделен, риторическая фантазия неистощима, свой гиперболически-напряженный стиль, выработанный по лучшим образцам Лукана, Стация и Ювенала, он безупречно выдерживает без единого срыва. Если Авсония «открыл» XIX век, то Клавдиан был признанным учителем высокого слога и панегирического жанра для всех предыдущих веков — и для Ренессанса, и для барокко, и для классицизма: на него не умилялись, но ему подражали деловито и с пользой. Императорский двор оценил своего поэта: в Риме ему была поставлена статуя, а Серена, супруга Стилихона, сама подыскала ему жену; Клавдиан ответил на это восторженным панегириком Серене, но не дописал его, унесенный, по-видимому, раннею смертью.

Рутилий Намациан был, вероятно, сверстником Клавдиану, но стихи его звучат совсем иначе. Во-первых, он не состоял при правящей знати, а сам к ней принадлежал, занимая высокие посты «начальника ведомств» и префекта города Рима; во-вторых, писал он на десять с лишним лет позже, а эти годы были полны событий. В 408 году пал Стилихон по обвинению в сговоре с варварами (для Рутилия он уже «враг римского народа»); в 410 году Рим был взят (впервые за 800 лет) готами Алариха; правительство, за неимением лучшего, ответило на это усилением идеологической строгости — в 416 году последним язычникам было официально запрещено занимать государственные должности. Едва ли не поэтому в том же 416 году Рутилий оставляет службу и Рим и отплывает в свои галльские поместья, только что разоренные готами; это плавание он и описывает в своем «Возвращении на родину». Поэма начинается замечательным воззванием к покидаемому Риму с изъявлением необоримой веры в его вечность и неколебимость; но об императоре и дворе в поэме не упоминается ни разу, а официальное христианство хотя и не задевается, конечно, прямо, но задевается косвенно — в суровых выпадах против монашества (которое на Западе было еще ново и непривычно) и против никем не покровительствуемого иудейства. Мы ощущаем себя уже в иной атмосфере, чем при беззаботном Авсонии и вызывающе бодром Клавдиане: мысль об опасности, грозящей Риму, уже неискоренимо присутствует во всех умах, каждый задает себе вопрос «почему?», и христиане на него твердо отвечают: «за грехи язычников», а последние язычники из правящей знати: «за отступничество от религии предков». Отсюда сдержанная мрачность, пронизывающая всю поэму Рутилия, отсюда и проскальзывающие в ней ноты стоического фатализма; не случайно, как уже упоминалось, одним из клиентов Рутилия был, по-видимому, безымянный автор «Кверола», этой «комедии судьбы».

Третье поколение представлено здесь поэтом, который опять, как Авсоний и Рутилий, был родом из Галлии, — это Гай Соллий Аполлинарий Сидоний (ок. 430–480). Он долго как бы колебался между завещанными ему идеалами — наслаждаться мирной жизнью и изящным ученым обществом в своих поместьях, как Авсонию, или искать карьеры и почестей, как Клавдиану; а потом нашел третий путь, неожиданный и в предыдущем веке немыслимый. По его обильным письмам видно, как изменились времена: западная Галлия уже под властью вестготов, восточная под властью бургундов, поддержки от Рима нет, школы в городах закрываются, и ученые люди сосредоточиваются в магнатских виллах (уже превращающихся в «замки», как у Понтия Леонтия), разрыв между образованным меньшинством и народной массою опасно растет («скоро словесное знание останется единственным отличием знатности», — письмо VIII, 1); тем ревнивее держится эта провинциальная элита за свою ученость, прославляет сама себя в гиперболических комплиментах («сама Аттика не была так аттична, и сами Музы так мусичны…» — письмо IV, 3), в стихах и прозе старается блеснуть редкостными или новосочиненными словами, для дружеских «авсонианских» стихов на случай употребляет весь громоздкий «клавдиановский» аппарат (таковы и панегирик его Консентию, и послание его Понтию Леонтию, начинающееся с разговора богов). Но этих провинциальных утех Сидонию было мало, и он трижды пытался выйти на арену большой политики, каждый раз — с доступнейшим ему средством, со стихотворным политическим панегириком: в 456 году — в честь своего тестя Авита, провозглашенного римским императором, в 458 году — в честь Майориана, низвергшего Авита, в 468 году — в честь Анфемия, присланного для наведения порядка из Константинополя. Панегирики имели успех, за первый из них Сидоний был награжден статуей в Риме (близ статуи Клавдиана), за второй — придворным чином, за третий — высокой должностью префекта Рима; но в эти анархические годы смена императоров была такой быстрой, а власть такой непрочной, что бесплодность этих попыток карьеры скоро стала явной. И тогда произошел поворот. Сорокалетний Сидоний принимает духовное звание, отказывается от семьи, от имущества, даже от поэзии, около 470 года становится епископом в Арвернах (Клермон), возглавляет трехлетнюю оборону города во время войны между вестготами и бургундами, год проводит в готском плену, хлопочет о поддержании остатков школьной культуры в своей епархии, пишет ободряющие письма (иногда даже со стихами) подающим надежды молодым людям, снискивает общую любовь и после смерти причисляется к святым. Так жизнь одного человека отразила стремительный переход и политической и культурной силы от государства к церкви.

Наступает четвертое поколение, и деятелям его уже нет иного места, как или в церковной иерархии, или при дворах германских королей: риторических школ осталось так мало, что они уже не обеспечивали писателей читающей публикой. Новая среда была тяжела для поэзии и поэтов. Церковь уже начинала создавать собственную сеть школ для подготовки клириков, где в чтении Вергилия не нуждались: «Не подобает единым устам гласить хвалу Христу и хвалу Юпитеру», — скажет папа Григорий Великий (письмо XI, 34). Короли с удовольствием слушали латинских панегиристов, но всегда готовы были заподозрить в них константинопольских шпионов. Это испытали на себе оба последних поэта нашей книги, сколь они ни мало похожи друг на друга, — Драконтий и Боэтий.

Блоссий Эмилий Драконтий жил и писал в 490-е годы в вандальском Карфагене. Вандалы не были губителями культуры: дурная слава о них вызвана не тем, что они были варвары, а тем, что они были еретики-ариане. Здесь продолжали существовать риторические школы, и молодые чиновные поэты упражнялись в восторженном описании светской жизни под новой властью; именно здесь была составлена «Латинская антология», лучший памятник массовой поэзии риторического века. Драконтий среди этих поэтов замечателен тем, что в его стихах нагляднее всего виден раскол новой, церковной, и старой, светской, культур: его «христианские» и «языческие» стихи в течение многих веков и переписывались и издавались только порознь. Христианские стихи его — это лиро-эпическая поэма «Хвала господу», вереница риторических картин милосердия божия (в том числе знаменитое «Сотворение мира», отлично использующее и лукрециевские и овидиевские образцы), заметное звено в цепи христианских латинских поэм IV–VI веков — Ювенка, Пруденция, Седулия, Ориенция, Аратора. Языческие стихи его — это сборник «Ромуловы стихотворства» в классических школьных жанрах: два предисловия в стихах, три декламации (этопея Геракла, свазория Ахилла и уже знакомая нам контроверсия «О статуе храброго мужа»), три маленькие поэмы (о Гиласе, о Елене и о Медее) и два эпиталамия. В одном из них (переведенном здесь) он попутно жалуется на свою горькую судьбу; из другого его стихотворения мы узнаем, что он был обвинен в государственной измене за стихи в честь «чужого властителя», попал в тюрьму, вынес пытки и лишь с большим трудом, при помощи знатных заступников, был освобожден; более о его жизни ничего не известно.

Аниций Манлий Северин Боэтий (ок. 480–524 или 525) жил не при вандальском короле, а при остготском Теодорихе, считавшем себя наследником римлян в Италии; был не заурядным панегиристом, а сенатором и первым сановником двора; и общим знаменателем, к которому сходились его разносторонние духовные интересы, была не риторика, как у всех его предшественников, а философия. Он поставил целью своей жизни создать свод переводов и комментариев (с греческого) по всем семи наукам энциклопедического круга; то, что он успел сделать, стало для латинского Запада почти на шесть веков единственным средством знакомства с Аристотелем и неоплатонической философией. Но успел он сделать лишь малую часть задуманного: за свои греческие симпатии он был обвинен перед Теодорихом в государственной измене, брошен в тюрьму и казнен. В тюрьме он написал свое знаменитое «Утешение философией» в прозе со вставными стихами: диалог с явившейся к нему в темницу олицетворенной Философией, которая убеждает его забыть о мнимых благах, им утраченных, и предаться душой высшему благу и мировому закону. Боэтий — христианин, но главное для него — не благодать, а разум, не ощущение греховности, а уверенность в добродетели, не упование на небеса, а твердость духа на земле; эта традиция античного мироощущения именно через него перешла в средневековье, в этом его величайшее значение в истории европейской культуры.

На почетное звание «последнего писателя античности» всегда было много претендентов; но права Боэтия, пожалуй, бесспорней всех. Он был не ритором, а философом, и поэтому судьба его особенно четко отмежевывает поэзию предшествующего риторического века от поэзии всех последующих риторических веков.

М. Гаспаров

АВСОНИЙ

О себе

Перевод М. Гаспарова

[1]

К ЧИТАТЕЛЮ[2]

Был мне Авсоний отцом, и сам я тоже Авсоний:   Кто я, где я рожден, кем я рожден и каков, — Все я сейчас напишу, читатель мой, кто бы ты ни был,   Чтобы в душе у тебя память осталась о нас. 5 Был мой отец из Вазата, а матери в смешанном роде   Эдуи дали отца, Аквы Тарбелльские — мать; Сам же увидел я свет в Бурдигале: вот как случилось,   Что в четырех краях держатся корни мои. Наша родня широка, имена из нашего дома[3] 10   Часто в близкие нам переходили дома: Многим заемное имя милей, чем исконное имя,   Мы же всегда родство предпочитали свойству. К делу, однако. Отец у меня был знаток врачеванья —    Этой науки, где был людям наставником бог.[4] 15 Я же грамматике был и риторике более предан,    В полную меру вкусив этих словесных наук. Я выступал и в судах, но было гораздо приятней    Просто преподавать, просто грамматиком слыть. Был я, конечно, не так знаменит, как в давние годы 20   Аспр, Теренций Скавр или беритянин Проб;[5] Но в аквитанской земле, где много достойных ученых,    С ними я был наравне, не уступая ни в чем. Тридцать лет прошло, тридцать консулов в Риме сменилось,    И с городскою моей школой расстаться пришлось. 25 Было повелено мне в золотые явиться палаты    И молодого учить августа чину словес. Был я грамматиком здесь, был ритором, этим горжуся,   И для гордыни моей все основания есть: Много наставников выше меня бывало на свете, 30   Но ни один не учил выше питомца, чем я. Пусть учился Алкид у Атланта, Ахилл у Хирона —   Этот Юпитеру сын, правнук Юпитеру тот — Все же один — лишь из Фив, а другой — из Фессалии родом,[6]   Мой же питомец в удел целый наследовал мир. 35 Он меня спутником, он меня квестором сделал, и выше —   Он мне вверил во власть Ливию, Галлию, Рим. Он мне латинские фаски[7] вручил и курульное званье —   В консульстве первым из двух имя стояло мое.[8] Вот я, Авсоний, каков; не будь же высокомерен, 40   Добрый читатель, приняв эти писанья на суд.

ПАМЯТИ ОТЦА[9]

После господа бога[10] всегда превыше всего почитал я отца, пусть же и здесь последует эпицедий моему отцу. Слово это греческое, и означает оно почесть усопшему, не из тщеславия воздаваемую, а из благочестия. Пусть же читатель прочтет и это стихотворение, будь он сын или будь он отец: не требую, чтобы он хвалил его, но хочу, чтобы он любил его. Ведь и я не хвалу воздаю отцу — она ему не надобна, и не след мне отягощать мертвого для потехи живым. И говорю я только то, что ведомо всем, кто застал его в живых: а говорить о покойнике неправду и замалчивать правду полагаю я одинаково недостойным. Стихи эти были подписаны под его изображением и вошли в мои сочинения. Прочие мои сочинения меня не радуют, но это я люблю перечитывать.

Я — Авсоний. Я был не последним в искусстве леченья:[11]   Вспомни мои времена — первым меня назовешь. Двух городов гражданин, я был уроженцем Вазата,   А в Бурдигале имел кров мой и ларов моих. 5 В двух я советах[12] совет подавал и сенатором звался,   Не принимая трудов, но принимая почет. Был не богат и не беден, был бережлив, но не скряга,   Был постоянен и тверд в нравах, в привычках, в быту. Мне не давалась латинская речь, но аттической речью[13] 10   Я хорошо владел в самых отборных словах. Всем, кто меня просил, я готовно оказывал помощь,   И не для денег лечил,[14] а для людей и богов. Доброе мнение добрых людей почитал я наградой,    А для себя самого был я суровым судьей. 15 Видя достойных мужей достойную жизнь и заслуги,    Я не жалел воздавать каждому должную честь, Я сторонился суда, избегал и нажив и убытков,   Не обвинял никого, не помогал обвинять, Не был завистником, не был стяжателем, не был тщеславцем, 20   И ни божиться, ни лгать я никогда не умел. Ни заговор, ни тайный союз не имел меня членом,   Дружба моя ко всем чистой и верной была. Видел я счастье не в том, чтоб иметь все то, чего хочешь,   А чтоб того не хотеть, что от судьбы не дано. 25 Не хлопотун, не болтун, я смотрел лишь на то, что открыто,   Не подымая завес, не припадая к щелям. Слухов не распускал, мешающих жить человеку;   Правду, если и знал, то сохранял про себя. Вспыльчивый гнев, заботная блажь, пустая надежда, — 30   Все, в чем отрада иных, я не вменял ни во что. Не признавал мятежей, не шел на людные сходки,   Не полагался ни в чем на благосклонность вельмож. Не преступал я закон, и ничуть не тщеславился этим,   Веря, что добрый нрав добрых законов важней. 35 Был я гневлив, но умел подавлять душевные вспышки,   Сам себя строго казня, если сдержаться не мог. Сорок пять супружеских лет, не повздорив ни разу,   Жил я с женой, и у нас четверо было детей. Первая дочь умерла у груди, а последний скончался, 40  Юный еще по летам, взрослый уже по уму. Старший, однако, взошел высоко: державнейший август   Вверил ему под власть Ливию, Галлию, Рим, Кроток душой, милосерд, спокоен и видом и взором,   Он пред родителем был сердцем и духом дитя. 45 Сына его и зятя его[15] я в проконсулах видел;   Верил, и дожил, что он консулом сделался сам. Стала замужнею дочь, и была велика ее слава   Как при супруге ее, так и во время вдовства. Сын ее, зять и внучатный зять (она видела это) 50   Каждый в своем дому были в великой чести. Сам я, честей не искав, но когда они шли, не чуждаясь,   Званье префекта носить стал в Иллирийской земле.[16] Эта щедрота судьбы во мне породила желанье   С благодареньем богам встретить скорейшую смерть, 55 Чтоб никакая беда роковым не задела укусом    Этих, счастливую жизнь счастьем закончивших, дней. Вняли боги мольбе: я мирную принял кончину    И оставляю живым страсти, надежды и страх. Сам для своих похорон все сделавший распоряженья, 60   Я, бесскорбный, почил в круге скорбящих друзей. До девяноста лет служило мне крепкое тело,   Твердо я шел по земле, посоха в руки не брал. Вот какова моя жизнь. Читающий, кто бы ты ни был,   Молви: «Прожил ты так, как бы хотелось и мне».

УСАДЬБА[17]

После многих лет при дворе, осыпанный почестями, достигший консульства, когда воротился сочинитель к родным местам, то, вступая в малую свою усадьбу, оставленную от отца, сложил он шутливым Луцилиевым слогом[18] такие стихи:

Здравствуй, мой маленький дом, дорогое наследие предков,   С полем, которым владел прадед, и дед, и отец, В поздних скончавшийся днях, но, увы, для меня слишком рано:   Ах, я хотел бы вовек в эти права не вступать! 5 Знаю, так всякий отец оставляет наследником сына;   Только ведь сыну милей в дольщиках быть при отце. Нынче на мне и забота и труд; а прежде, бывало,   Труд доставался отцу, а удовольствие — мне. Маленький дом, и маленький двор, но совсем он не тесен 10   Тем, в ком чувства одни, словно и сердце одно. Ведь не богатство душе, а душа для богатства — мерило:   Крез желает всего, а Диоген — ничего; Рад Аристипп[19] разронять свое золото в долгой дороге,   А для Мидаса весь мир, вылитый в золоте, мал. 15 Где граница желанию, там и граница именью:   Меру всех богатств каждый кладет себе сам. Я опишу мой надел, чтобы ты заглянул в мою душу,   Чтобы познал меня, а заодно и себя. Это непросто — познать себя: два дельфийские слова[20] 20   Всем нам читать легко, а исполнять нелегко. Двести югеров пашни, сто югеров под виноградом,[21]   И вполовину того — луг, чтоб скотину пасти; Лес — обширней в два раза, чем луг, виноградник и пашня;   Столько рабочих рук, сколько хватает в обрез; 25 Рядом родник, и рядом колодец, и чистая речка,   Чтобы по ней в челноке плавать туда и сюда; В житницах собран запас, достаточный на год и на два, —   Там, где этого нет, голод всегда над душой. Город отсюда не слишком далек, но не слишком и близок: 30   Все могу получить, и не толкаться в толпе. И коли скука меня соблазнит переменою места —   Город сменю на село или на город село.

КРУГЛЫЙ ДЕНЬ[22]

1. ПРОБУЖДЕНИЕ

Утра ясный свет проникает в окна, Бодрая шуршит над гнездом касатка, Ты же, Парменон,[23] как заснул, доселе         Спишь беспробудно. 5 Если сони[24] спят напролет всю зиму, — Это потому, что не сыщут корма: А тебе, напротив, питье и пища         Давят желудок. В завитки ушей не проникнут звуки, 10 Спит в оцепененье обитель духа, И не потревожит очей сомкнутых          Зарево утра. Есть рассказ о том, как Луна[25] когда-то В череде сменявшихся дня и ночи 15 Продлевала юноше год за годом           Сон непрерывный. Встань, лентяй, не жди, чтобы взял я розгу! «Встань, да не придет[26] вечный сон, откуда Ты не ждешь!» Воспрянь, Парменон, скорее 20        С мягкого ложа! Может быть, тебе навевает дрему Сладкий звук сапфического размера? Разгони же негу лесбийских песен,            Ямб острозубый![27]

2. ВСТУПЛЕНИЕ

Эй, мальчик, услужи-ка мне: Подай льняную тунику, И башмаки, и прочее, Готовое для выхода. 5 Я влагой родниковою Лицо и руки вымою; А ты открой часовенку, Как есть, без всякой пышности: Слова и мысли чистые 10 Довлеют богомольному. Не надобно ни ладана, Ни пирога медового:[28] Огнем, в дерне разложенным, Пусть тщетно дышит жертвенник; 15 А я молюся господу — Отцу и Сыну божию И в купном их величии Святому Духу общнику. Уста к мольбе разверзнулись, 20 И дух мой чует в трепете Господне соприсутствие. [Но вместно ль трепетать тому, Кто верит и надеется?][29]

3. МОЛИТВА[30]

  О всемогущий, которого я постигаю лишь сердцем, Ты, неведомый злым и ведомый благочестивым, Ты, не имущий конца, ни начала, предвечнейший века, Бывшего прежде и ждущего впредь, ты, коего образ 5 Ум бессилен обнять, бессильно выразить слово! Лик твой зреть и веленью внимать достоин единый Тот, кому дано восседать Отца одесную, Тот, кто сам есть творец и причина творимого мира, Тот, кто Слово господне, и Слово-господь, и предбытен 10 Миру, возникшему через него, порожденный в такое Время, когда еще не было времени, явленный свету Раньше, чем свет заревой в небесах воссиял от светила, Тот, без кого не вершится ничто,[31] чрез кого — все на свете, Тот, чей престол в небесах, под чьею стопой распростерты 15 Суша, и море, и мрак необорно зияющей ночи, Тот, кто в покой несет непокой, движенье в недвижность, Кто нерожденным рожден был отцом, кто от ложной гордыни Грешного племени — все воззвал в свое царство народы, Славу принять предпочтя от привоя, что лучше подвоя;[32] 20 Тот, кого лицезреть дано было праотцам нашим, А по нему лицезреть и Отца;[33] кто скверну людскую Взял на себя, претерпев посмеянье мучительной казни, Чтобы открыть для людей восхождение к истинной жизни, Чтобы на этом пути вознести не единую душу, 25 Но и телесно взойти в небесные сени, покинув Тайну гробницы пустой под праздною насыпью праха.    Вышнего Сын Отца, несущий спасение смертным, Ты, кому силу благую свою уделил породивший, Щедрый в дарах, свободно даря, не скрывая дарений, — 30 Дай моим мольбам воспарить до отчего слуха!    Отче, воздвигни мой дух против всякого грешного дела, И отврати от меня отравную пагубу змия. Пусть он в древние дни обольщеньем праматери Евы Ввел и Адама в соблазн, — но мы, их позднее семя, 30 Мы, о которых гласит нелгущее слово пророков, Да избежим сетей, смертоносным раскинутых гадом!     Путь для меня уготовь, ведущий в горние выси Душу, стряхнувшую тело, как цепь, — туда, где над миром Млечная вьется тропа над ветреной лунною тучкой, 40 Путь, по которому встарь мужи восходили святые И возносился в эфир Илия в неземной колеснице, А до него — Енох, как и он, не расставшийся с плотью.[34]    Отче, дай обрести мне сияние вечного света, Столь вожделенного мной, что бездушным камням не молюсь я, 45 А на единый взираю алтарь, и к нему притекаю, Чистую жизнь принося, и тебя исповедую токмо, Господа бога Отца, и единого Сына, и Духа, Неразделимого с ними, над зыбью витавшего водной.    Отче, прощеньем твоим облегчи мне страдавшее сердце, 50 Ибо тебя не телами скотов, не льющейся кровью И не гаданием тайн над утробами жертв я взыскую, Ибо, влекомый грехом, я бегу злодеяния, ибо (Пусть безнадежно) хочу пред тобою быть правым и чистым. Душу принять удостой исповедную, ибо гнушаюсь Плоти: ибо молчу, но каюсь; ибо глубокий Страх цепенит мои чувства, предведая ждущей геенны Муку, и раненый дух томится от собственных манов.[35]     Отче, молю: да будет сие по моим упованьям! Страх да минует меня, и алчность меня да минует, 60 Будь мне довольно того, что довольно; постыдных хотений Да устыжусь; да не причиню того, чего сам бы Не пожелал претерпеть. Да не буду запятнан виною, Ни подозреньем в вине: поистине, разницы мало — Быть виновным и слыть виновным. Руке да не дастся 65 Зло творить, а дастся творить лишь мирное благо. Скромен да буду в еде и питье и одежде; любезен Добрым друзьям; да не посрамлю и отцовского званья. Пусть досадная боль ни души не коснется, ни тела: Каждый член при своем да будет присущем уделе, 70 Чтоб никаким не пришлось калеке томиться увечьем. Мирно хочу, безопасно хочу, не тревожась желаньем, Жить я хочу. Когда же придут последние сроки — Смерть для меня да не будет страшна и не будет утешна.[36] Милостию твоей избыв потаенные страсти, 75 Стану превыше явных страстей, в единой отраде Ждать твоего суда. А ежели час сей замедлит И роковой отсрочится день, — молю я, да минет Змий-искуситель меня, чьи пагубны сердцу соблазны.    Эти моленья души, трепещущей грешным сознаньем, 80 Пред вековечным Отцом повергни, внемлющий Сыне, Наш спаситель, бог, господь, мысль, слава и слово, Сущий, рожденный от сущего, свет, рожденный от света, Вечный с вечным Отцом, царящий в веки и веки, Тот, кому славу поют созвучные струны Давида 85 И потрясенный эфир всегласно ответствует: «Амен».

4. ВЫХОД

Довольно богу молено, — Хоть мы и знаем, грешные, Сколь слабы все моления. Дай, мальчик, платье к выходу: 5 Я обойду друзей своих С приветом и прощанием. Четвертый час[37] уж на небе, И к полдню время клонится: Пора заняться с Сосием.[38]

5. ПРИГЛАШЕНИЯ К ОБЕДУ

Да, время звать друзей на угощение, Чтобы они не опоздали к полднику. Ты, мальчик, обеги дома их ближние (Какие — знаешь сам) и тотчас будь назад: 5 Я пятерых приветил приглашеньями, Да сам шестой, а больше и не надобно: Чрезмерная застолица расколется. Ушел? Ну, что ж, теперь займемся Сосием.

6. РАСПОРЯЖЕНИЯ ПОВАРУ

Сосий! скоро за стол. На гребне четвертого часа    Солнце горит; на часах к пятому тянется тень. Как? хорошо ль подошла, по вкусу ль приправилась пища?    Здесь ошибиться легко: все хорошенько проверь. 5 Сам покрути и встряхни в ладонях горшок раскаленный,    Сам в горячую глубь пальцем проворным залезь И оближи потом языком своим гибким и влажным… ……………………………… ………………………………

7. К РАБУ СКОРОПИСЦУ

Эй, мальчик, поспеши сюда, Искусный в быстрых записях, Раскрой дощечки парные, Где речи изобильные, 5 В немногих знаках стиснуты, Единым словом выглядят. Возьму я свитки толстые, И, словно град над нивою, Слова мои посыплются. 10 Твой слух надежен опытный, Твои страницы сглажены, Рука скупа в движениях По восковой поверхности. Вот речь моя сплетается 15 В пространные периоды, А ты, лишь слово вымолвлю, Тотчас его на воск берешь. О, если б мог я мыслями Настолько быть проворнее, 20 Насколько бег руки твоей Мою опережает речь! Кто выдал тайну помысла? Раскрыл тебе заранее, О чем хотел поведать я? 25 Что выкрала из недр души Твоя рука летучая? И как до слуха умного Дошли слова, которых мой Язык еще не высказал? 30 Наука здесь беспомощна, И до сих пор ничья рука Так не была стремительна: От бога и природы в дар Ты получил умение 35 Моими мыслить мыслями, Моею волить волею.

8. СНЫ

  [В наши спокойные сны врываются страшные чуда, Коим дивимся мы так, как если в высоком эфире Тучи, встречаясь в пути, сочетаются в разные виды][39] Четвероногих и птиц и сливают в едином обличье Чудищ земных и морских, пока очищающий ветер Не разметет облака, растворив их в прозрачных просторах. То мне тяжбы и суд, то зрелища в полном театре 5 Видятся; с конным полком крошу я разбойничью шайку; Или когтями лицо терзают мне дикие звери; Иль под мечом гладиатора бьюсь я в крови на арене; Шествую пеший по бурным морям; миную проливы, Прыгнув; и по небу мчат меня обретенные крылья. 10 Больше того: несказанных утех нечистую сладость Ночью мы познаем, о трагических грезя соитьях.[40] Нет избавленья от них, пока череду сновидений Стыд не рассеет, прорвав забытье, и от мороков мерзких Вновь очнется душа; опомнившись, шарят по ложу 15 Руки, чуждаясь греха; отступает позорная скверна От изголовья, и сон летит, унося преступленья. Вот я плещу в триумфальной толпе; а вот, безоружный, За колесницей влачусь в цепях меж пленных аланов; Храмы богов, святые врата, золотые чертоги 20 Передо мною встают; возлегаю на пурпур тирийский И через миг клонюсь на скамью в закопченной харчевне.    Ведомо нам: небесный певец[41] назначил обитель Праздным призракам тщетных снов под зеленью вяза, Двое определив им ворот: из-под кости слоновой 25 Вечно в ветер, клубясь, летят обманные лики, А из других, роговых, исходят видения правды. Если бы нам выбирать во сне между ложью и ложью, Верно уж, мнимая радость милей, чем мнимые страхи. Тут и обман не в обман: пусть даже развеется грозный 30 Призрак, все-таки нам и напрасный томителен трепет. Я откажусь от утех, а меня пусть не тронут испуги! Впрочем, иные и в горестных снах читают отраду, А в утешительных — горе, толкуя судьбу наизнанку.    Прочь, неспокойные сны! Улетайте к покатостям неба, 35 Где грозовые ветра разгоняют бродячие тучи, Вейтесь на лунной оси! Зачем вы крадетесь к порогу Тесной спальни моей, под полог скромного ложа? Прочь! оставьте меня проводить бестревожные ночи Вплоть до звезды, что в рассветных лучах возвращается к людям. 40 Если за то не смутят никакие меня привиденья И безмятежный сон обоймет меня мягким дыханьем, — Эту зеленую рощу, мое осенившую поле, Вам я готов посвятить для ваших полуночных бдений.

О родных

Перевод М. Гаспарова

ПРЕДИСЛОВИЕ[42]

Я знаю, стихи мои таковы, что читать их скучно; поделом! разве что иногда любопытен бывает их предмет или привлекательно заглавие, так что занимательность позволяет преодолеть и всю их неуклюжесть. Но в этой книжке ни предмет не забавен, ни заглавие не приманчиво: это скорбный обряд, в котором с любовною печалью поминаю я милых мне усопших. Писана она о родных, и заглавие ей — «Паренталии»: так называется поминальный день, в давние времена назначенный Нумою для приношений умершим родичам, ибо священнейший долг тех, кто жив, есть любовное воспоминание о тех, кого нет.

ВСТУПЛЕНИЕ

Милых моих имена, погребенных по должному чину,   Я уж оплакал в слезах — ныне оплачу в стихах. Словно нагие они, пока не украшены словом,   А погребальная речь — лишь погребению честь. 5 Нения![43] в день похорон ты берешь на себя все заботы,   Не позабудь же теперь долг перед теми, кто мертв, Долг ежегодный, теням воздаваемый волею Нумы —   Тем, кто по крови родной, тем, кто недавно почил, Все, что лежат под землей, и все, что землей не укрыты, 10   Рады, когда над землей их прозвучат имена: Рад погребенный, когда его душу окликнут над прахом, —   В этом порукою нам буквы могильных камней; А обездоленный, тот, чей прах не покоится в урне,   Трижды тебя услыхав, сможет спокойно уснуть. 15 Добрый читатель, со мною моих поминающий ближних,   Эти читая стихи, — пусть тебе боги пошлют Ненарушимо пройти до конца весь путь твоей жизни   И ни над кем не рыдать раньше урочной поры.

1. ЮЛИЙ АВСОНИЙ, МОЙ ОТЕЦ

Первым в этом ряду тебя, отец мой Авсоний,   Повелевает назвать строй и сыновний мой долг. Боги пеклись о тебе: олимпийское четырехлетье   Ты отмечал на веку дважды одиннадцать раз.[44] 5 Все, что отец мой желал, по его сбывалось желанью,   Все, чего он хотел, делалось так, как хотел: Не оттого, что судьба сверх меры была благосклонна,   А оттого, что умел скромен в желаниях быть. Был он семи мудрецам подобен не только годами: 10   Он по учению их всю образовывал жизнь, К честному делу стремился душой, а не к красному слову,   Хоть и в речах он умел высказать знанье и дар. Было ему дано исцелять людские недуги,   Жизнь больным продлевать, смертный оттягивать срок, — 15 Вот почему и по смерти своей в таком он почете,   Что над могилой его нынешний век начертал: «Как никого не имел пред собою Авсоний примером,   Так никого не нашлось, кто бы ему подражал».

2. ЭМИЛИЯ ЭОНИЯ, МОЯ МАТЬ

Следуй ты, моя мать, в которой смешались две крови:    Эдуем был твой отец и тарбеллиянкой мать. Все совместились в тебе добродетели честной супруги —    И незапятнанный стыд, и трудолюбие рук, 5 И воспитанье детей, и верность законному браку;[45]    Твердость твоя легка, строгость была весела. Ныне на веки веков в объятиях мужниной тени    Смертное ложе лелей так же, как ложе любви.

3. ЭМИЛИЙ МАГН АРБОРИЙ, БРАТ МОЕЙ МАТЕРИ

Первыми мать и отец по сыновнему названы долгу;   Но неужели тебя третьим, Арборий, почту? Нет! если было грешно назвать до отца тебя первым,   То и грешно не назвать первым хоть после отца. 5 Быть по сему: я поставлю тебя на ближайшее место,   После отца моего лучший из ближних моих! Ты моей матери брат, ты отцу задушевный товарищ,   А для меня ты один — то же, что мать и отец, Ибо меня ты учил от младенческих лет и до взрослых 10   Знанью, в котором для нас польза, отрада, краса. Первым тебя назвала в Палладином деле Толоза,   Первым признан ты был в целом Нарбонском краю; Здесь ты украсил суды красноречьем латинского слога   И за Гарумной-рекой и за Пиренским хребтом;[46] 15 Слава отсюда твоя разлетелась по целой Европе,   Константинополь процвел, вверив словесность тебе. Крепкий памятью, быстрый умом, говорливый, ученый,   Ты для красивых речей тысячи способов знал. А обо мне ты сказал, узнав мою ревность к ученью: 20   «Кроме тебя, ничего в жизни не надобно мне». Ты мне предрек, что я гордостью буду твоею и предков, —   Эти твои слова стали моею судьбой. Ныне, Арборий, обитель твоя — в Элисейских пределах;[47]   Пусть долетит туда песнь, как возлиянье мое.

4. ЦЕЦИЛИЙ АРГИЦИЙ АРБОРИЙ, ОТЕЦ МОЕЙ МАТЕРИ

Не уставай, моя книжка, в служенье семейному долгу:   Дед мой по матери, твой нынче приходит черед! Корни, Арборий, твои в стариннейшей эдуйской знати,   Были с тобою в родстве лучшие роды в краю — 5 Там, где Лугдун стоит, где эдуи правят землею,   Где под альпийским хребтом область Виенны лежит. Но сокрушил завистливый рок и богатство и знатность,   И на тебя с отцом тяжесть опалы легла В годы, когда Викторин над Галлией был властелином, 10   А Викторину вослед — Тетрики, сын и отец.[48] Ты бежал в те места, где Атурр прорывается к морю   И у тарбелльских песков злобно кипит океан, Здесь ты ушел от судьбы, уже свой клинок заносившей,   Здесь ты с Эмилией жизнь, с бедной невестой связал, 15 Время шло, многий труд собирал немногие деньги:   Хоть и не стал ты богат, все же полегче жилось. Ты ведь недаром умел, хотя и скрывал это знанье,[49]   Путь светил расчислять, в звездах читая судьбу, Ты и мою тогда разгадал предстоящую участь 20   И, записав ее, скрыл, к складню печать приложив. Ты ее в тайне держал, но нашлась на заботу забота:   Что осторожный скрывал дед, то разведала мать. Девять десятков лет уже ты прожил на свете,   Но не ушел от стрел неодолимой судьбы: 25 Ранила в сердце тебя смерть тридцатилетнего сына;   Ты, сокрушаясь о нем, выплакал очи свои. Только и было тебе (ты сказал) утешением дальним,   Что у меня на роду писан высокий удел. Ныне, в мире ином сопричисленный к избранным сонмам, 30   Верно, ты знаешь и сам все, что сбылось надо мной, Верно, ты слышишь и сам: это квестор, наместник и консул   Чтит твою память своим благоговейным стихом.

5. ЭМИЛИЯ КОРИНФИЯ МАВРА, МАТЬ МОЕЙ МАТЕРИ

Ныне о бабке моей поведает преданность внука,   Имя Эмилия ей, муж — вышеназванный дед. Смуглою кожа была у нее, и за это меж сверстниц   В шутку тебе довелось прозвище «Мавры» носить.[50] 5 Сердце, однако, ее чистотою цвело лебединой,   Было белее оно, чем неистоптанный снег. Без снисхожденья она о постыдных судила утехах,   В строгой душе затаив нравственный некий отвес. От колыбели меня, с материнского самого лона 10   Ласково ты приняла в твердые руки свои. Если молитва моя благочестна, о мирные тени, —   Будь этот прах никогда не потревожен никем!

6. ЭМИЛИЯ ГИЛАРИЯ, СЕСТРА МОЕЙ МАТЕРИ, ДЕВИЦА[51]

По степеням родства за бабушкой следует тетка,   Мне же тетка была словно родимая мать. Имя Эмилия ей, а прозвище было «Гиларий»[52] —   Так она нравом легка и по-мальчишьи резва, 5 Так непритворно она походила лицом на эфеба   И, как мужчина, могла хвори больных врачевать. Женщиной зваться и быть ты всегда почитала досадой:   Ты предпочла свою жизнь вечной девицей прожить. Семьдесят лет без семи продолжалось заветное девство — 10   Вместе с жизнью ему смерть положила конец. Вот ты какою была; и за эти советы и ласку   Я, как матери сын, шлю замогильный свой дар.

7. КЛЕМЕНТ КОНТЕМПТ И ЮЛИЙ КАЛЛИППИОН, БРАТЬЯ МОЕГО ОТЦА

Дяди мои по отцу, и о вас я напомню стихами!   Первым ты, о Контемпт, умер в заморском краю.[53] Много стяжал ты добра, нажитого в превратностях жизни,   Но никому не успел вверить его из родных, 5 Ибо негаданно смерть подошла в цветущие годы,   И о кончине твоей братья не знали твои. Юлий, наоборот, до старости дожил глубокой,   Много на долгом веку тяжких изведав утрат: Добрый он был человек, хлебосольный гостеприимец, 10   Мало оставил добра и завещал его мне. С любящей оба душой, в суровости вашей и в шутке   Схожи вы были лицом, только не схожи судьбой. В разных местах и в разной чести вы покоитесь ныне,   Но для обоих один шлю я прощальный привет.

8. АТТУСИЙ ЛУКАН ТАЛИСИЙ, ОТЕЦ МОЕЙ ЖЕНЫ

Кто пожелает воспеть сенат и вельмож Бурдигалы   И в родословные их вникнуть до самых корней, Тот тебя и твоих, о Талисий Лукан, не минует,   Ибо достоин ты был пращуров старых времен. 5 Ясный челом, благородный душой, величавый осанкой   И величавый вдвойне даром словесным своим, Жизнь ты свою проводил в охотах и сельских заботах   И свысока смотрел на городские дела: Первым ты быть не хотел, а меж первыми слыл неизменно, 10   Хоть добровольно ушел в уединенную жизнь. Ты пожелал меня зятем назвать в мои юные годы,   Но не успел увидать, как пожеланье сбылось. Да, божества и судьба благосклонны к достойным заслугам,   И выполнимы для них чаянья добрых мужей. 15 Верю: ты сам в гробнице своей, дорогой для потомков,   Знаешь, как свято я чтил этот завещанный брак.

9. АТТУСИЯ ЛУКАНА САБИНА, МОЯ ЖЕНА

Дороги были мне все, о ком эти скорбные песни,   Но уносила их смерть, дав им прожить до конца; Ныне же мне предстоит о ране, о горе, о муке   Молвить — о том, что унес рок молодую жену. 5 Дочь сенатской семьи, знатнейших преемница предков,   Ярче сияла она нравом, чем знатной родней. Рано пришлось мне оплакать тебя — мы молоды были;   Шесть шестилетий с тех пор плачу, вдовец, по тебе. Старость пришла, но не в силах она затуманить страданье: 10   Скорбь моя вечно свежа, словно явилась вчера. Часто время приносит больным облегчение в муках —   А у меня моя боль глубже и глубже болит, Ибо все более я одинок и все более мрачен,   Рву на себе седину и проклинаю вдовство. 15 Дом мой безмолвен и нем, и ложе мое не согрето,   Не с кем мне разделить радость мою и печаль. Чью-нибудь добрую видеть жену мне больно, и больно   Видеть дурную: гляжу и вспоминаю тебя, И тяжело, что дурная жена на тебя не похожа, 20   И тяжело, что с тобой добрая схожа жена. Это не грусть о ненужном добре, о бесцельной забаве —   Это грустит молодой муж о жене молодой. И весела, и скромна, и лицом хороша, и семейством,   Ты мне и счастье дала, и неизбывную боль. 25 Двадцать восемь прожив декабрей, ты покинула ближних,   Сына оставив и дочь в память о нашей любви. Оба живы они и здоровы, и дом их обилен, —   Это печется о них бог по молитвам твоим. Пусть они долго живут и пусть за костром погребальным 30   О благоденствии их тень моя скажет твоей.

10. АВСОНИЙ, МОЙ СЫН, УМЕРШИЙ ВО МЛАДЕНЧЕСТВЕ

Я не оставлю тебя в моих неоплаканным пенях,   Первенец, имя отца несший в недолгую жизнь, — Ты, чью оплакали мы кончину в то самое время,   Как лепетанье твое стало слагаться в слова. 5 Прадед принял тебя на лоно в совместной гробнице,   Чтобы тебе не страдать под позабытым холмом.

11. ПАСТОР, СЫН ГЕСПЕРИЯ, МОЙ ВНУК

Ты, мой маленький внук, немалой откликнулся болью   В дедовском сердце, уже многую вынесшем боль. Пастором звали тебя, надежда моя и отрада,   Третий Гесперию сын, третий Авсонию внук. 5 Имя нечаянным было твое: когда ты родился,   Пел свою вдалеке песню пастуший рожок. Поздно поняли мы: означало оно, что недолго   Будешь ты жить на земле, как дуновенье в рожке. Умер ты оттого, что ушибла тебя черепица, 10   От неумелой руки с крыши упавшая вниз. Кровельщик был наверху, но не кровельщик был виноватым:   Это была рука неумолимой судьбы. Ах, сколько добрых надежд пресекла твоя гибель, мой Пастор!   Словно меня самого этот сразил черепок. 15 Лучше бы ты надо мной, а не я над тобой сокрушался   И со слезами в очах старческий прах хоронил.

12. ЮЛИЯ ДРИАДИЯ, МОЯ СЕСТРА

Есть добродетелей круг, желанных для женщины честной;   Все до единой они жили в душе у сестры. Мало того: и мужам благородным присущую доблесть   В сердце вместила она, сильному полу в упрек. 5 Прялкой питала она свою жизнь и честное имя,   Добрым был ее нрав и образцом для других; Две она знала заботы, что были ей жизни дороже:   К богу стремиться умом, брата безмерно любить. В юности мужа лишась, душою она не увяла, 10   Строгостью жизни своей старых превысив матрон: Шесть десятков лет проживши светло и приветно,   В том же скончалась дому, где появилась на свет.

13. АВИТИАН, МОЙ БРАТ

Авитиана, Муза, возлелей, моя,   В плачевном песнопении. Моложе он меня, но одареннее   Впивал искусство отчее. 5 Однако наслаждаться светом юности   За отроческим возрастом Ему Атропа[54] воспретила грозная   На горе всем товарищам. Ах, сколько ожиданий славы будущей 10   С тобою похоронено, Мой брат, мне сродный плотию и кровию,   Кого любил, как сына, я!

14. ВАЛЕРИЙ ЛАТИН ЕВРОМИЙ, МУЖ МОЕЙ ДОЧЕРИ

Славного рода краса, тягчайшая сердцу утрата,   В сонме юных мужей избранный мною в зятья, Ты, Евромий, угас предо мною в цветущие годы —   У материнской груди сын твой не помнит отца! 5 Отпрыск знатной семьи, ты встал и дальше и выше   Предков, от коих ведешь происхожденье свое, — Светел лицом, дарованьями добр, красноречьем обилен,   В каждом деле силен, верный товарищ во всем, Ты и префектом[55] себя показал, и наместником края, 10   Где иллирийцы живут, и опекая казну. Рок тебе жизнь сократил, но славы тебе не убавил:   Дух твой — зрел и высок, смерть твоя — горе для всех.

15. ПОМПОНИЙ МАКСИМ, МУЖ МОЕЙ СЕСТРЫ

Ты мне по крови не брат, но близок не менее брата,   Максим, и я о тебе в песне надгробной пою. Муж моей сестры, недолгим ты спутником был ей:   В самом расцвете лет ты ее сделал вдовой. 5 Этот коснулся удар не только семейства и дома —   Больно почуял его и бурдигальский сенат: Был при тебе он силен, болезнью твоей обессилен,   После же смерти твоей всем завладел Валентин.[56] Ах, зачем увела тебя смерть, достойнейший Максим, 10   Сына и внуков не дав в юном увидеть цвету? Нет! если только дано провидеть грядущее теням,   Предвосхищая судьбу, — радость твоя при тебе! Больше того: ты вдвойне и втройне наслаждаешься ею —   Дольше предчувствие в нас, чем совершения миг.

16. ВЕРИЯ ЛИЦЕРИЯ, ЖЕНА МОЕГО ПЛЕМЯННИКА АРБОРИЯ

Верия, ты мне — сноха, но ты мне — как дочь дорогая,   И о тебе я сложу эту прощальную песнь. Честность твоя, прямота, красота, достославная верность,   Нравы примерной жены, руки, прядущие шерсть, — 5 Чтобы воздать им хвалу, твой прадед Евсевий с женою   Были должны бы подать голос из мира теней. Нет его, старца, в живых; но все, что сказать бы хотел он,   Он из-за гроба моим препоручает словам. Слушай, племянница, плач, которым тебя провожает 10   Тот, чей племянник, твой муж, ныне остался вдовцом! Мало Арборию ты по себе оставляешь отрады:   Даже смотреть на детей больно отцу без тебя. А чтобы ваша любовь и по смерти жила, он поставил   Рядом твой саркофаг с опочивальней твоей: 15 Там, где свадьба была, теперь погребальное место,   Чтоб оставалась женой, а не покойницей ты.

17. ПОМПОНИЙ МАКСИМ ГЕРКУЛАН, МОЙ ПЛЕМЯННИК

Пускай же и над тобою Прозвучит печальная песня, Племянник, сестрой рожденный, Чьи зрелые дарованья 5 Немало стяжали славы. Но здесь похвале не место, А только воспоминанью. Моя и Дриадии гордость! В твои цветущие годы 10 Ты сражен завистливым роком, Не давшим развиться плоду Ума, и слуха, и слова, — А был ты и добр и сметлив, Проворен, хорош собою, 15 Быстр словом и звучен слогом. Так прими, по завету предков, Приношенье плачевных жалоб, С которым к твоей могиле Приходит твой скорбный родич.

18. ФЛАВИЙ САНКТ, МУЖ ПУДЕНТИЛЛЫ, СЕСТРЫ МОЕЙ ЖЕНЫ

Если ты любишь веселье и смех, а печали не любишь,   Если не хочешь внушать или испытывать страх, Если не строишь засад и не гонишь погонь за врагами,   А по добру, по уму честно и кротко живешь, — 5 То приходи, чтобы мирную тень безмятежного Санкта   Ласковым словом почтить с благожелательных губ. Долгую службу он нес, ни в какой не замешанный смуте,   И рутупийский при нем цвел и блаженствовал край.[57] Восемь десятков лет он прожил, спокойно старея, 10   И ни в едином году не было черного дня. Так помолись же о том, чтобы Санкту, блаженному в жизни,   Точно такой же удел выпал и в мире теней.

19. НАМИЯ ПУДЕНТИЛЛА, СЕСТРА МОЕЙ ЖЕНЫ

И Пудентилле скажи прощальное мирное слово   Всяк, кто умеет ценить доброе имя и честь. Знатность, хозяйственность, толк, красота, веселость и скромность —   Все сочетала она, будучи Санкту женой. 5 Чистой жизни завет соблюдала она непорочно,   Дом держала в руках, мужу давая досуг, И не бросала в укор ни резкого слова, ни взгляда,   Что предоставил жене с домом справляться одной. Даже и смерть повстречав молодой, была она рада, 10   Что остаются в живых сын и возлюбленный муж. Кровью она и душой сестра моей милой Сабине,   А потому я и сам звал ее просто сестрой. Вот и теперь, обращаясь умом к успокоенной тени,   Я Пудентиллу хочу любящим словом почтить.

20. ЛУКАН ТАЛИСИЙ, СЫН ИХ

Не оставайся и ты забытым в моем поминанье,   Юный Талисий, на чью славу надеялась мать. Смерть подсекла тебя в ранние годы цветущего века,   Хоть и успел завести ты и жену и детей. 5 Это судьба торопила тебя, чтоб отец твой при внуках   Меньше скорбел, что угас рано скончавшийся сын.

21. АТТУСИЯ ЛУКАНА ТАЛИСИЯ, СЕСТРА МОЕЙ ЖЕНЫ, И МИНУЦИЙ РЕГУЛ, ЕЕ МУЖ

Мало был я знаком с тобою, Аттусия, в жизни,   Вовсе я не был знаком с добрым супругом твоим, Но ведь недаром была ты родною сестрою Сабине,   И не напрасное нас, Регул, связало свойство. А оттого моему имена ваши дороги сердцу:   Пусть же они прозвучат в этих печальных стихах! Знаю, что ваши могилы — в далеких сантонских пределах,   Но и до них долетит эта надгробная песнь.

22. СЕВЕР ЦЕНЗОР ЮЛИАН, СВЕКОР МОЕЙ ДОЧЕРИ

Древних Кальпурниев род, не гордись своим прозвищем «Дельный»,   Право же, вам не одним имя такое к лицу! Вечный цензор Катон, и ты, Аристид Справедливый,   Вам не одним суждено ваши прозванья носить![58] 5 Все, кто мудр, справедлив, кто честен, надежен и верен,   Рады вместе с собой, Цензор, назвать и тебя. Был ты и кроток и строг, справедливость смягчал милосердьем,   В самых суровых делах меру умел соблюсти. Ты меня даже не знал, в нас общей не было крови, 10   Но пожелал ты связать узами наши дома. Может быть, ты посмотрел на портрет и тебе показалось,   Что увидал ты во мне нрав, походивший на твой; Может быть, просто само колесо повернулось Фортуны,   И поворот судьбы с добрым желаньем совпал; 15 Как бы то ни было, знай, и будь тебе это отрадой:   Все, чего ты желал, волею божьей сбылось.

23. ПАВЛИН И ДРИАДИЯ, ДЕТИ ПАВЛИНА И МЕГЕНТИРЫ, МОЕЙ ПЛЕМЯННИЦЫ

Был ты, Павлин, наречен по отцу и носил его имя;   Больше того, и лицом был ты похож на отца; Переставала рыдать твоя мать о потерянном муже,   Видя в чертах у тебя милые сердцу черты, 5 Видя во нраве твоем отраженье отцовского нрава,   А в добавление к тому — и красноречия дар. Но унесла тебя смерть в молодые веселые годы,   И незажившая боль матери стала двойной, Ибо еще до тебя твою мы сестру схоронили, — 10   Юную, в брачной красе, срезал Дриадию рок. Горько мы плакали, плакал и я, твоей матери дядя,   Вас любивший, как дед собственных любит внучат. Смерть настигла сестру в материнских объятьях и отчих —   Ты же скончался вдали, в чуждой испанской земле.[59] 15 Ранним нежным цветком увял ты, едва распустившись,   Не окаймив и пушком ярких мальчишеских щек. Четверо было детей, Мегентирою в муках рожденных;   Вот уже двое лежат под гробовою плитой. Полно, покойный Павлин! пусть равною будет дележка — 20   Двух, что остались в живых, не отнимай у живой.

24. ПАВЛИН, МУЖ МОЕЙ ПЛЕМЯННИЦЫ

Все, кто ценит в других ровный нрав и веселую душу,   Сердце, в котором живет верная к ближним любовь, — Пусть со мною придет почтить Павлинову память   И оросить его прах проливнем дружеских слез. 5 Ты мне ровесник, Павлин, ты дочь сестры моей милой   Замуж взял за себя, ты мне едва ли не зять. Из Аквитании род твоей матери, а из вазатов —   Род твоего отца, властный в делах городских. Сам ты при галльском префекте служил начальником свитков, 10   После расчеты сводил в щедрой Ливийской земле, И за такие заслуги тебе Тарракон иберийский   Сам над собой предложил, как сонаместнику, власть.[60] Ты свекровь почитал, как мать, — тебя ли мне зятем   Звать, когда для меня был ты как истинный сын? 15 Верный друг, ты меж верных друзей всю жизнь свою прожил,   И восемнадцать раз четырехлетья справлял.

25. ЭМИЛИЯ ДРИАДИЯ, СЕСТРА МОЕЙ МАТЕРИ

Ныне тебя, мою тетку Дриадию,        Слезно звучащей строкой Я, сын сестры твоей, чтивший, как мать, тебя,        Благоговейно пою. 5 В спальне тебя, среди свадебных светочей        Злая похитила смерть, Брачное ложе сменив тебе выносом        На погребальный костер. Тетка училась на мне, на племяннике, 10     Доброю матерью быть, — Тетку племянник печально и родственно        Днесь поминает, как сын.

26. ЮЛИЯ КАТАФРОНИЯ, СЕСТРА МОЕГО ОТЦА

И Катафронию, тетку мою, погребальным стенаньем,         Верная Муза, оплачь: Всю свою долгую жизнь соблюдая безбрачное девство,         Скромно она прожила, 5 И хоть была небогата, но тратила все, что имела,         Словно бы мать, на меня. И, поминая тебя, словно мать, говорю я печально:         «Счастлива будь — и прости!»

27. ЮЛИЯ ВЕНЕРИЯ, ДРУГАЯ СЕСТРА МОЕГО ОТЦА

И тетка Венерия Скончалась безвременно; Ее поминаю я Короткими строками. 5 Дай, боже, загробное Ей отдохновение И легкое странствие В обитель безмолвия.

28. ЮЛИЯ ИДАЛИЯ, ДОЧЬ ЕЕ

Крошка Идалия,[61] имя твое Было прозваньем богини любви И обещало тебе красоту; Дочь моей тетки, была для меня 5 Ты не двоюродной — просто сестрой; Пусть же моя похоронная песнь С братской любовью звучит о тебе.

29. ЭМИЛИЯ МЕЛАНИЯ, МОЯ СЕСТРА

Мы не успели друг друга узнать, дорогая сестрица, —   Но и тебе я сложил эту, Эмилия, песнь. Нас во младенчестве мать качала в одной колыбели —   Старше меня ты была разве что годом одним. 5 Но оборвал твою жизнь завистливый нож Лахесиды   И торопливо послал к теням печальную тень. Что ж, прости! верно, там тобою привечены наши   Рано ушедшая мать, поздно ушедший отец.

30. ПОМПОНИЯ УРБИКА, ЖЕНА ЮЛИАНА ЦЕНЗОРА, МАТЬ МОЕГО ЗЯТЯ

Знатность рода тебе завещала старинные нравы,   Урбика, мужем тебе доблестный был Юлиан, И добродетель твоя была не только врожденной:   Ей научили тебя мать, и отец, и супруг, 5 И Танаквиль, и та Феано, что была с Пифагором,[62] —   Высший же твой образец в муже скончался твоем. Если бы с ним ты могла поменяться своею судьбою, —   Волей твоей и сейчас был бы в живых Юлиан. Но, схоронивши его, ты не долго страдала, вдовея: 10   Вскоре ты следом за ним, радуясь смерти, ушла. Скорбную дань ежегодно несут тебе дети, а с ними —   Я, Авсоний, с тобой связанный нашим свойством.

О преподавателях Бурдигалы

ВСТУПЛЕНИЕ

Перевод М. Грабарь-Пассек *

Ныне я вас помяну: нас с вами не кровь породнила,   Нет, — но людская молва, к родине милой любовь, Наше в науках усердье, забота о наших питомцах   Нас породнили, — но смерть славных мужей унесла. 5 Может быть, годы пройдут — моему подражая примеру,   Кто-нибудь, нас вспомянув, все наши тени почтит.

1. ТИБЕРИЙ ВИКТОР МИНЕРВИЙ, ОРАТОР

Перевод Ю. Шульца

Цвет Бурдигалы, Минервий, я первым тебя вспоминаю,   Квинтилиан ты второй в риторской тоге своей. Прежде наставником ты побывал в городах знаменитых, —   В Константинополе был, в Риме,[63] а после у нас. 5 Хоть и не может наш город с величьем двух первых поспорить,   Но предпочтеннее их званием родины он. Фабия пусть Калагур[64] своим называет питомцем:   Вовсе не ниже его быть Бурдигала должна. Тысячу юных дала ее кафедра форуму, вдвое 10   Больше — сенату и тем, в тоге кто с красной каймой. Также — меня; но поскольку претексты везде, — я умолкну,[65]   Буду тебя воспевать ради тебя, не себя. Или, коль будет приятно затронуть хвалебные книги,   К Панафинейцу[66] тебя надо тогда приравнять; 15 Либо, коль будет угодно о мнимых поведать процессах.[67]   Будет ли Квинтилиан первым, — решить нелегко. Речь твоя бурно струится и золото катит с собою,   А не какую-то там глину средь мутной воды. То, что назвал Демосфен трижды первым достоинством,[68] сильно 20   Так у тебя, что тебе сам уступает он в нем. К этому надо ль еще о божественных свойствах натуры   Что-то добавить? Какой памятью ты обладал! Раз прочитав иль услышав, ты помнил все это настолько,   Что достоверность одна в книге и в слухе твоем. 25 Видели мы, как игры, что давно уж окончилась, мог ты   Все перечислить броски, что выпадали тогда, Все по порядку игральные кости, что, быстро вращаясь,   Падают на доску, — есть впадины в буксе для них, — И говорящего точно о каждом моменте отдельно, 30   Много спустя, и о всех перипетиях игры. В сердце нет зависти желчной; в блестящем твоем остроумье   Множество шуток, — милы, вовсе не колки они. Стол твой изыскан настолько, что в нем не найдется изъянов,   И захотел бы своим Фруги Пизон его звать;[69] 35 Стол лишь в рождения дни иль в дни праздничных трапез обилен,   Но не настолько, чтоб тем скромных унизить людей. Хоть без наследника ты, в шестьдесят своих лет погребенный, —   Как об отце о тебе, словно о юном, скорбим. Ныне, коль что-то по смерти еще остается, живешь ты 40   В памяти нашей о той жизни, которой уж нет. Если же нет ничего и покой бесконечный бесчувствен, —   Жил для себя ты: пусть нас слава утешит твоя.

2. ЛАТИН АЛКИМ АЛЕТИЙ, РИТОР

Перевод Ю. Шульца

Корить не будут внуки тем меня, Алким,   Что о тебе не вспомнил я, Но скажут, хоть и меньший, сам я не забыт,   Как о тебе напомнивший. 5 Кого, лишь одного, наш век сравнить готов   Со всеми, прежде жившими, На форуме — победный, он же — слава муз   И образец учености, Что, славная, в Афинах чтила Греция 10   Иль Рим чтит ныне в Лации. О нравах ли поведать, жизни правилах,   Что до конца незыблемы? О том, что ты прославлен, верен знаниям,   Но избежал тщеславия? 15 Серьезней всех ты был и всех приветливей,   Щедрее всех к страдающим; Спасая тех, кто в суд бывали вызваны,   Иль обучая ревностно. Те у потомков вечно будут в памяти, 20   Кого ты сделал славными. Ты Юлиану больше славы дашь собой,   Чем власть такая краткая. Саллюстию ты больше дал в своих трудах,   Чем отправленье консульства.[70] 25 Образчик нравов, славы, красноречия   Своим сынам ты передал. Прости, коль стиль тебе претит угодливый, —   Виной тому любовь к тебе. Я слаб о славном говорить, и долг 30   Свой исполняю дерзко я. Покойся в мире, гибель тела тленного   Своей восполни славою.

3. ЛУЦИОЛ, РИТОР

Перевод Ю. Шульца

Скорбная песня, поведай о риторе ты Луциоле,   Об однокашнике, кто стал и учителем мне; Красноречивом, ученом, — законы стиха объяснял он   Или же ритмам учил, прозой написанных строк, 5 Смертью до срока Лахеса его у отца отобрала, —   Двое осталось детей, мальчик и дочь у него; С ним не сравнится отнюдь по заслугам невидный преемник,   Хоть и сегодня твоя слава полезна для них. Нежный ты друг, добрый брат и супруг поистине верный, 10   Преданный сын и отец, — горько, что ты уже был. Полон вниманья к гостям, был всегда ты и с низшими ровен,   Слуги твои от тебя грубых не слышали слов. С тем же характером мирным пребудь средь теней безмятежных,   Дар от Авсония ты этот прими. И прощай.

4. АТТИЙ ПАТЕРА (ОТЕЦ), РИТОР

Перевод М. Гаспарова

Ты старше был,[71] чем те, кто мною названы,   Патера, муж известнейший, Но в смежных поколеньях повстречались мы,   Ты — стариком, я — юношей, 5 И я не обойду тебя в стенаниях,   Учитель славных риторов. Друидов Байокасских был ты отпрыском,   Коли не лжет предание; Твой род — жрецы в кумирне бога Белена:[72] 10   Вот почему зовешься ты Патерой — это имя Аполлонова   Служителя при таинствах. Твои отец и брат по Фебу названы,   Сын — по его святилищу. 15 Никто не превзошел тебя из сверстников   Ученостью, речистостью; Ты был изящен, ясен, плавен, сладостен,   Стремителен и памятлив, Умерен в шутках, чуждых издевательства, 20   Неприхотлив в еде, питье; Красив и весел, был и в седине ты схож   С конем, с орлом стареющим.[73]

5. АТТИЙ ТИРОН ДЕЛЬФИДИЙ, РИТОР

Перевод Ю. Шульца

Учен, речист, в словах, уме стремителен,   Дельфидий, милый шутками, Последуй вслед за плачем об отце твоем,   Хвалою с ним сравнявшийся. 5 Едва от колыбели, ты прославленным   Поэтом бога сделался, Ты, мальчик, олимпийский заслужил венок,   Прославивши Юпитера. А вслед за тем ты, как поток стремительный, 10   В стих погрузился эпоса Настолько, что никто с такой свободою   В стихи не облекал слова. Твое блистало всюду красноречие, —   Вне города и в городе. 15 Когортой ли начальствовал претория   Иль был в суде провинции, Защитой став для тех, чья опорочена   И жизнь, и имя доброе. Был счастлив ты среди наук, в спокойствии 20   Любя Камен занятия; Не возбуждал ты ненависти яростной   Или оружья мстителя. Ты не был вознесен во время смутное,[74]   Когда тиран господствовал. 25 Всегда надежду ты лелеял дальнюю,   Доступную не жалуя; Своих ты благ желаешь, а не благ судьбы, —   И пожелал ты многого, Испробовав все должности высокие 30   И заслуживший большего. Затем, изведав тяжесть обвинений, ты   Прощен к отцу сочувствием. Став ритором, недолго был наставником,   Надежды обманув отцов; 35 По воле бога меньше ты изведал бед,   Скончавшись в годы зрелые, Не мучась тем, что дочь с дороги сбилася,   И матери страданием.

6. АЛЕТИЮ МИНЕРВИЮ-СЫНУ, РИТОРУ

Перевод Ю. Шульца

Юношей светоч, Отчая радость, Дан ты отчизне Даром неверным, 5 Ритор Алетий. Был ты учитель В юные годы, Был и наставник В лета, в какие 10 И самому бы Можно учиться. Даже в претексте Уж поравнялся Знаньем с отцом ты, 15 Тот, необорный, Гордого Рима Славой, заслугой Стены возвысил. Ты же отрадой 20 Стал Бурдигале, Знамя несущий Знаний когорты, После Назария,[75] Вслед за Патерой; 25 Их превзошел ты, Ярой познавши Зависти жала; Милости все ты Взял у Фортуны. 30 Дивный, недолго Всем обладая; Все, что дала, ведь Вскоре Фортуна И отобрала. 35 Травам подобно В летнюю пору, Ты показался, Ты же и скошен; В годы расцвета 40 Здесь ты покинул Близких обеты, С ними — науку, Что потеряла Плод свой с тобою; 45 Также и тестя Брак знаменитый, — Против отец был; Этих семей ты Бросил богатства, 50 Не дав потомка. Словно оракул, Как это верно Молвил Гораций:[76] «Счастье не может 55 Быть совершенным».

7, ЛЕОНТИЙ-ГРАММАТИК ПО ПРОЗВИЩУ «СЛАДОСТРАСТНЫЙ»

Перевод Ю. Шульца

Ты, кто радость чтишь и веселость нрава, Любишь игры, смех, празднества и клятвы, Помяни его в годовщину смерти         Плачем печальным. 5 Позволял себя «Сладострастным» звать он, Хоть и был во всем безупречной жизни, И не возражал: ведь друзей то было         Слуху приятно. Он в науках так преуспел, чтоб только 10 Скромную занять кафедру достало, Средь грамматиков чтобы он по праву         Числиться мог бы. Юности моей ты товарищ верный, Хоть и отягчен был годами больше, 15 И теперь в моем не остыл ты сердце,         Милый Леонтий. И приятно мне этой скорбной песней, Горестным тебя попеченьем вспомнить: Это — тяжкий долг, но тебе обязан 20     Песней я этой.

8. ГРЕЧЕСКИМ ГРАММАТИКАМ БУРДИГАЛЫ

Перевод Ю. Шульца

Как не вспомнить мне вслед за римским греков,[77] — Вас, грамматики, кто избрал Эллады Муз, — Коринтий ли иль Сперхей, Менестий —         Отпрыск Сперхея? 5 Все они, уча, отличались рвеньем, Был их мал доход и негромка слава, Но поскольку в мой они век учили,         Память их чту я. Третий не меня обучал, а двое 10 Первыми меня наставляли, чтобы Голос мои и речь не звучали грубо,         Пусть без отделки. Этому моя, полагаю, леность Помешала, ум отвратив от знаний 15 Греческих: в плену заблуждений вредных         Возраст ребячий. Легкий дерн пусть вас покрывает, пусть же Погребенных прах укрывают плиты; И последней пусть будут эти строки 20     Почестью вашей.

9. ЮКУНДУ, ГРАММАТИКУ В БУРДИГАЛЕ, БРАТУ ЛЕОНТИЯ

Перевод Ю. Шульца

Вот и тебя, кто случайно, как думают, кафедру занял,   Званье грамматика кто не заслужил, — говорят, — Я потревожу, простой, благородный мой друг и товарищ;   Именно рвеньем своим ты мне дороже, Юкунд; 5 Пусть не по силам, но ты возлюбил столь славное званье   И средь достойных мужей надо тебя помянуть.

10. ЛАТИНСКИМ ГРАММАТИКАМ БУРДИГАЛЫ

Перевод Ю. Шульца

Ныне пусть каждому я, Скорбный исполнивши долг, Дань уваженья отдам, Как они в памяти есть. 5 Хоть и незнатен их род, Место, заслуги скромны, Но ведь внесли же они Знанье грамматики все ж Здесь, в Бурдигале, в умы 10 Непросвещенных людей. Но по порядку начнем. Первым пусть будет Макрин. Благоразумный, умам Детским полезен он был. 15 Раннее детство мое Вверено было ему. Я и о старце скажу, Звали Фебиций[78] кого, — В храме Белена служа, 20 Не приобрел он богатств; Но, что приятно сказать, Отпрыск друидов он был Племени армориков, Кафедру дал получить 25 Сын в Бурдигале ему. Также, Конкордий, и ты, — Изгнан из отчих краев, — Кафедру бросивши там, Лучшую здесь получил. 30 Вольноотпущенника Отпрыск еще, Сукурон; Мальчикам юным совсем Преподавал ты азы. Муза, печальную песнь 35 И Анастасию спой; Скромного, скорбная песнь, Вспомни грамматика ты. Он в Бурдигале рожден, Но честолюбье его 40 В Пиктаву вдруг занесло; Где, неимущ и убог, Жалкие дни проводя, Скудную славу свою, Родины, кафедры с ней 45 В старости он растерял: Слабый в науке своей, Нравом неласков он был, И потому поделом Слава ничтожна его. 50 Но благодарность моя Все ж не забыла о нем. Ведь благочестно назвать Имя грамматика мне Града — отчизны моей, Чтобы могила не враз Скрыла и имя и прах.

11. ГЕРКУЛАНУ, СЫНУ СЕСТРЫ, ГРАММАТИКУ В БУРДИГАЛЕ[79]

Перевод Ю. Шульца

Геркулан, из нашей школы и из рода вышел ты, Дяде дав надежды больше, чем плодов ее вкусить, Ты со мной учился, занял после кафедру мою; Если б юных шаткий возраст не столкнул тебя с пути, 5 Кто не шел еще по верной Пифагоровой стезе! Так покойся, получивший мирный с тенями приют, Ты, кого я вспомнил ныне средь родимых мне имен.

12. ТАЛАССУ, ЛАТИНСКОМУ ГРАММАТИКУ В БУРДИГАЛЕ

Перевод Ю. Шульца

Имя и званье твое, Таласс, бывши в юности ранней,   Мальчиком я услыхал, вряд ли запомнивши их. Внешности был ты какой иль заслуг, кто родители были, —   Время, наставшее вслед, вовсе молчит о тебе. 5 Слава одна о тебе, о грамматике юном, звучала,   Но так негромка она, что и ее уже нет. Кто бы ты ни был, однако, ты жил и учил в наше время;   Дар этот ныне прими ты от меня и прощай.

13. ЦИТАРИЮ, СИЦИЛИИЦУ ИЗ СИРАКУЗ, ГРЕЧЕСКОМУ ГРАММАТИКУ В БУРДИГАЛЕ

Перевод Ю. Шульца

Милый Цитарий, и ты вспоминаешься мне, кто достоин   Среди грамматиков здесь добрых отмеченным быть. Ты Аристарха бы славу стяжал и еще Зенодота, —   Греков, когда бы еще древний почет не иссяк. 5 Песням, что первыми были в твои написаны годы,   С музой уступит своей славный поэт Симонид.[80] В граде рожден сицилийском, в наш город пришел чужеземцем;   В нем обучая, его сделал прославленным ты. Здесь же ты вскоре нашел и жену, что знатна и богата, 10   Умер, не ставши отцом, злобу судьбы испытав. Мы же тебя прославляем, умершего, памяти данью   Так, как при жизни твоей дружбою чтили тебя.

14. ЦЕНЗОРИЮ АТТИКУ АГРИЦИЮ, РИТОРУ

Перевод Ю. Шульца

Ты за свое красноречье заслуженно был среди первых,   Славный Агриций, но здесь после других помещен: Так как родился и был погребен ты в недавнее время,   Речь я свою отложил, но не забыл о тебе. 5 Кем бы ты ни был, тебя поминаю я плачем печальным:   Позже иль раньше, — одна почесть могиле твоей. Столь же высок был твой род, как и блеск твоего красноречья,   Славу афинских искусств в этом ты месте познал, Ту, что Назарию прежде с Патерою славным досталась, — 10   Юношей многих она образовала вполне. Ныне, покинув жену, и детей, и зятя, ты умер,   К чести для предков своих и для родимых могил.

15. НЕПОЦИАНУ, ГРАММАТИКУ И РИТОРУ

Перевод Ю. Шульца

Веселый, умный старец с молодой душой, В тебе ни капли желчи, только мед один; За весь свой век не сделал никому обид, Моей души лекарство ты, Непоциан. 5 Участник дел серьезных, как и шуток всех, Молчальник — и Амиклы[81] превзошел бы ты, Заговоришь — не бросит Одиссей тебя, Кто, не жалея, бросил сладкозвучных дев.[82] Ты честен, скромен, сдержан, бережлив, умен, 10 Речист, и в стиле лучше прочих риторов, А в споре ты, пожалуй, стоик, сам Клеанф; Ты Скавра, Проба сердцем глубоко постиг, Кинея ты сильней, эпирца, памятью;[83] Гостеприимец вечный, мой товарищ, друг, 15 Да что гостеприимец, — ты мой ум зажег. Никто советов не давал столь искренне, А давши, так глубоко не таил от всех. Почетом окруженный, был наместником. Был погребен в свои ты девяносто лет, 20 Оставил, смертью взятый, двух своих детей, К великой скорби близких и к моей тоске.

16. ЭМИЛИЙ МАГН АРБОРИЙ, РИТОР В ТОЛОЗЕ

Перевод М. Гаспарова

Был ты оплакан[84] уже, мой дядя, меж родственных теней —   Ныне меж риторов будь мною помянут опять. Там благочестье родства пребудет, а здесь — преклоненье   Перед мужами, чей труд город прославил родной. 5 Дважды прими двойную хвалу, родитель Арборий   (Ты — Арбория сын, ты же — Арбория внук). Были из эдуев предки отца; рождена у тарбеллов   Мавра, матерь твоя, — оба из лучших родов. Знатную взял ты жену с приданым; и в доме, и в школе 10   Дружбу виднейших людей знал ты еще молодым В дни, когда Константиновы братья[85] в богатой Толозе,   Мнимым изгнаньем томясь, дни проводили свои, Следом затем на Фракийский Боспор, к Византийской твердыне,   В Константинополь тебя слава твоя привела. 15 Там, в щедротах, в чести, как Цезарем чтимый наставник,   Ты и скончался, о Магн, не переживши отца. Прах твой в родные места, ко гробницам предков и близких,   Август, наш господин, благочестиво вернул. С этих-то пор, что ни год, проливаем мы новые слезы, 20   Горестный дар любви в должные дни принося.

17. ЭКСУПЕРИЙ, РИТОР В ТОЛОЗЕ

Перевод Ю. Шульца

Памятный мне Эксуперий, ты красноречив без искусства, Поступью важной и громкою речью, лица красотою Ты выделялся и был безупречен в одежде и жестах: Речи обилье твоей восхитительно было, и слуху 5 Воспринимать ее ток доставляло поистине радость, Но умолкала, — и ясно: в ней чувства совсем не бывало. Тога Паллады в Толозе тебя почтила впервые, Столь же легко и изгнала. А после Нарбон тебя принял. Чад Далмация[86] там, — о царей имена роковые, — 10 Что еще были детьми, обучая за плату большую, Образовал ты, как ритор, их отрочий возраст венчая. Цезарей титул затем получивши, они оказали Честь и тебе, даровав над судом испанским начало. И, умирая богатым, спокойные дни своей жизни, 15 Кроткие нравы свои ты скончал в жилище Кадуркском.[87] Право отчизны, однако, и предки тебя призывают, Чтобы хоть ритора званье ты вновь возвратил Бурдигале.

18. МАРЦЕЛЛУ, СЫНУ МАРЦЕЛЛА, НАРБОНСКОМУ ГРАММАТИКУ

Перевод Ю. Шульца

Не умолчу о тебе я, Марцелл, порожденный Марцеллом;   Город оставил и дом ты из-за матери злой: Рок же всесильный все скоро вернул, и еще приумножил.   Отчий утраченный край дал тебе первым Нарбон. 5 Здесь благородный Кларенций, твоим дарованием тронут,   Отдал в жены тебе дочь, что блистала красой. Школа затем и обилье внимавшей тебе молодежи,   Званье грамматика дав, дали и средства тебе. Но судьба никогда не дарует надежного счастья, 10   И уж всегда, коль дурной встретился ей человек. Мне ли судьбу отягчать: мне о ней лишь надо напомнить,   Надо лишь только сказать: разом обрушилось все; Впрочем, однако, не имя, — его я тебя не лишаю;   Среди грамматиков всех было достойным оно.

19. СЕДАТ, ТОЛОЗСКИЙ РИТОР

Перевод Ю. Шульца

Стыдно, Седат, если б я умолчал о тебе совершенно,   Хоть и вне города ты нашего преподавал. Родина наша — одна, но по воле могучего рока   Место в Толозе нашел преподавателя ты. Там же — супругу себе, и детей, и богатую старость,   Славу, которую мог ритор великий иметь. Но, хоть из дальних краев, тебя родина требует ныне,   Взятого смертью, назад как гражданина к себе, Хоть ты и мог бы свой труд разделить меж двумя городами, 10   Родина вправе твоя распоряжаться тобой. Ныне же дети твои, подражая родителя нраву,   Славят в занятьях своих равно и Рим, и Нарбон; Что же мы сетуем здесь? После долгого времени слава,   Хочет иль нет, — но тебя вновь Бурдигале вернет.

20. СТАФИЛИЙ, РИТОР, ГРАЖДАНИН АВСКИЙ[88]

Перевод Ю. Шульца

Упомянул до сих пор я о гражданах только, какие   Либо учили у нас, либо вне стен городских. К гражданам нашим теперь одного чужестранца прибавить   Надо, Стафилий, тебя, сына племен девяти. 5 Дядею мне и отцом ты один был, обоими сразу,   Был, как Авсоний, — одним, и, как, Арборий, — другим. Ритор прекрасный, грамматик, ты стоил и Скавра, и Проба,   Ливия был ты знаток и Геродота трудов. Суть той науки постиг, которая прежде Варроном[89] 10   Создана и в шестистах помещена им томах. Ум золотой, убежденья ты полн, но говор спокоен:   Не был медлительным ты и не спешил, говоря. Старость прекрасна, изящен твой вид, гнев и злоба далеко;   Жизни спокойной под стать был твоей жизни конец.

21. КРИСП И УРБИК, ГРАММАТИКИ ЛАТИНСКИЙ И ГРЕЧЕСКИЙ

Перевод Ю. Шульца

Также в грядущий век перейдешь ты, Крисп, упомянут данью печальной         Этого плача. Кто еще малых и неумелых 5 В первых наставил самых началах         Азбуки новой? Думали прежде, что вдохновлялся Ты, как Вергилий или Гораций,         Вакха парами. 10 Знал ты латыни хуже начала, В греческом славен, Урбик, и молвлю         Я: «Eleleisō».[90] Ты ведь привычен, с Криспом сдружившись, Прозою молвить, как и стихами, 15     С равною силой. И как когда-то древних героев, Место нашедших в песнях Гомера,         Даришь ты словом: И Плисфенида редкую сладость, 20 И Дулихийца речь, — словно хлопья         Падают снега. И, медоносным нектаром полны, Как прорицанья, речи владыки          Нестора слышны.[91] 25 Оба изящные в прозе и оба искусные в песнях,   В вымыслах мифов сильны, как и в истории всей. Оба из рода свободных, но было бы славно, когда бы   Честь благородных отцов также стяжали они.

22. ВИКТОРИЙ, ПОМОЩНИК ПРЕПОДАВАТЕЛЯ ИЛИ ПРОСХОЛ

Перевод М. Гаспарова

Ты, Викторий, проворным умом и памятью острой   В книгах, неведомых нам, тайн сокровенных искал. Свитки, угодье червей, ты любил разворачивать больше,   Нежели дело свое делать, как должно тебе. 5 Все — договоры жрецов, родословья, какие до Нумы   Вел от древнейших веков первосвященник-сабин, Все, что Кастор сказал о владыках загадочных, все, что,   Выбрав из мужниных книг, миру Родопа дала, Древних уставы жрецов, приговоры старинных квиритов, 10   То, что решал сенат, то, что Дракон и Солон Дали афинянам, то, что Залевк — италийским локрийцам,[92]   То, что людям — Минос, то, что Фемида — богам, — Все это лучше знакомо тебе, чем Вергилий и Туллий,   Лучше, чем то, что хранит Лаций в анналах своих. 15 Может быть, ты и до них дошел бы в своих разысканиях,   Если бы парка тебе не перерезала путь. Мало почета тебе принесла нашей кафедры слава:   Только грамматики вкус ты ощутил на губах. Большего ты не достиг, и в Кумах скончался далеких, 20  Путь совершивши туда из Сицилийской земли. Но, упомянутый мною в ряду именитых и славных,   Радуйся, если мое слово дойдет до теней.

23. ДИНАМИЮ ИЗ БУРДИГАЛЫ, УЧИВШЕМУ И УМЕРШЕМУ В ИСПАНИИ

Перевод Ю. Шульца

Не откажу и тебе я, Динамий, в стенанье печальном,   Был земляком мне, в суде ты же защитником был. Ложно молва обозвав тебя прелюбодеем, изгнала,   В малой Илерде[93] нашел все же пристанище ты. 5 Обогатила тебя там испанка-жена, кто скрывался,   Имя сменив, ведь и там все же был ритором ты. Ритором был ты, таясь под Флавиния именем, чтобы   Там своего беглеца выдать вина не могла. И хотя родине ты возвращен твоим поздним желаньем, 10   Вскоре назад возвратил дом твой илердский тебя. И какова б ни была и бегства причина и толки, —   Старая дружба тебя соединяет со мной. Это — мой долг, и коль тени способны чувствовать что-то,   Смертью, Динамий, объят, долг этот поздний прими. 15 Хоть и покоишься ты, погребенный в дальних пределах,   Ныне забота моя — помнить, скорбя, о тебе.

24. АЦИЛИЮ ГЛАБРИОНУ, ГРАММАТИКУ, ЮНОШЕ ИЗ БУРДИГАЛЫ

Перевод Ю. Шульца

Я и тебя, Глабрион, помяну в этих строфах печальных,   Краткая жизнь и труды были тебе суждены. Имя твое происходит от славного рода, дарданца   Ты Аквилина прямым отпрыском был, Глабрион:[94] 5 Вместе с тобою учились мальчишками мы, а потом уж   Ритором сделался я, ты же грамматиком стал. Был ты в суде обвиненным защитой, хозяином в поле,   Долго, достойный, добром ты заслужил обладать. Предупредительный, добрый, воздержный, веселый, готов был 10   Дать ты совет, а его давши, о том не кричать: Честь для своих и столь скорая скорбь, ты теперь оставляешь,   Смертью безжалостной взят, все это здесь, Глабрион. Здесь и жену и детей, и отца ты и мать покидаешь;   Горе! Для стольких людей ныне потерян навек! 15 Долго оплаканный мною, и все ж не довольно, со скорбью,   В памяти вечен, прими это «прости», Глабрион.

25. ПОСЛЕДНИЙ РОСЧЕРК

Перевод Ю. Шульца

Те, о ком ты читаешь от самого книги начала,[95]   Ведай, в отчизне моей преподавали они, Ритором кто, иль грамматиком был, иль обоими сразу, —   Ныне достаточно мне памятью мертвых почтить. 5 Тех, кто живет, соблазняет хвала, но для мертвых довольно,   Словом встревожив, назвать только лишь их имена. Значит, читающий эти печальные наши досуги,   Не красноречие в них, — долг лишь единый ищи; В нем от заботы благой приношенье ученым и славным, 10   Тем, кто отчизны родной славою истинной был.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Перевод М. Гаспарова

Прощайте же, о тени славных риторов,   Прощайте же, ученые, История ли вас или поэзия,   Дела ли шумных форумов, 5 Платонова ли мудрость, врачеванье ли   Вовеки вас прославили. И если мертвым от живущих радостно   Внимание и почести, Мою примите эту песню скорбную, 10  Из слез и жалоб тканную. Покоясь мирно под плитой могильною,   В людской живите памяти, Доколе не наступит, богу ведомый,   День, в коем все мы встретимся.

О Биссуле[96]

Авсоний — другу своему Павлу.

Ты наконец победил: непосвященный, ты все же ворвался, дорогой мой Павел, в тот дальний приют моих Муз, который был скрыт потемками таинств. О нет, ты не из той, конечно, черни, которая противна была Горацию,[97] но ведь и святыни бывают у каждого свои, да и у одних и тех же чтителей иное довлеет Церере, а иное Либеру. Так вот и эти стишки о моей питомице, небрежно набросанные мною когда-то, чтобы напевать их себе под нос, до сих пор служили мне тайно и безопасно, а теперь ты заставил их вынести из потемок на свет. Не иначе как ты хочешь справить триумф над моею скромностью или показать неволею, сколь велика твоя власть надо мной; ибо упорством превзошел ты самого Александра,[98] который разрубил роковую упряжь, не умея ее развязать, и вошел в пифийскую пещеру в день, когда на ней лежал запрет. Что ж! владей этими стихами, как своими, с тем же правом, но не с тою же уверенностью, — ведь твоим писаниям людей бояться нечего, а моих я и сам перед собой стыжусь. Будь же здоров!

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перевод М. Гаспарова

Вот тебе, мой милый Павел, все стихи о Биссуле, Сочиненные в потеху девушке из Свевии, Не для славы — для забавы времяпровождения. Докучал ты мне немало — сам побудь с докукою: 5 Ведь недаром говорится:[99] что сварил — расхлебывай; Кто ковал кому оковы, сам пройдись окованным.

К ЧИТАТЕЛЮ

Перевод М. Гаспарова

Если ты в руки возьмешь небрежную книжечку эту —         Брови, читатель, расхмурь. Прибереги наморщенный лоб для ученого чтенья,         А на меня улыбнись. 5 Биссулу здесь я пою, по стопам выступая Фимелы;[100]         Выпей, а после суди. Я не пишу, чтоб читать натощак: в застолье, над чашей         Ты меня лучше поймешь. Ну, а еще того лучше, засни и подумай, что это — 10     Лишь проносящийся сон.

ОТКУДА И КАК ПОПАЛА БИССУЛА К ХОЗЯИНУ

Перевод М. Гаспарова

Сев ее сеян и взрос далеко за окраинным Рейном,   Там, где в холодной земле тайно родится Дунай. Пленницей стала она и вольноотпущенной стала:   Чьею добычей была, стала тому госпожа. 5 Матери нет, и кормилицы нет…………………… ………………………………………….. Нет ей укора ни в том, что германка, ни в том, что рабыня:   Рабства познать не успев, стала свободной она. А что германкой она и в латинской земле остается   Синим взглядом очей, русым потоком кудрей, — 10 То ведь язык ее уст совсем не согласен с обличьем:   Рейнские видя черты, слышишь латинянку ты.

О ЕЕ ИМЕНИ

Перевод М. Гаспарова

Радость моя,        сладость моя,               нега, любовь и ласка, Свевский дичок,        в римской земле               римлянок переросший, Имя твое,        скажет иной,               грубо для нежной девы? Грубо тому,        кто не привык,               а господину мило.

О ЕЕ ПОРТРЕТЕ

Перевод Ф. Петровского *

Биссулы не передашь ни воском, ни краской поддельной; Не поддается ее природная прелесть искусству. Изображайте других красавиц, белила и сурик! Облика тонкость руке недоступна ничьей. О художник, Алые розы смешай, раствори их в лилиях белых: Цвет их воздушный и есть лица ее цвет настоящий.

К ЖИВОПИСЦУ

Перевод М. Гаспарова

Если ты хочешь писать, живописец, питомицу нашу, — Будь в искусстве своем сходен с гиметтской пчелой…[101]

Мозелла[102]

Перевод А. Артюшкова с дополнениями М. Гаспарова

  Быструю я перешел с туманным течением Наву И, подивившись стенам обновленным у старого Винка,[103] Где в отдаленные дни уподобилась Галлия Каннам И по равнине лежат, не оплаканы, бедные толпы, — 5 Дальше пустынным путем иду по лесным бездорожьям, Где никакого следа не видно труда человека, Через сухой прохожу, окруженный жаждущим полем Думнис, Таверны, омытые вечным потоком, и земли, Что поселенцам сарматским[104] отмерены были недавно, 10 И, наконец, Нойомаг на границе белгов я вижу, Где Константином божественным славный был выстроен лагерь. Чище тут воздух в полях, и Феб лучезарным сияньем В ясном небе уже распростер олимпийский багрянец. Ты понапрасну сквозь свод перепутанных веток древесных 15 В сумраке зелени ищешь глазами сокрытое небо; Здесь же солнечный блеск и свет золотистый эфира В вольном дыхании дня очам предстает без помехи. Ласковых этих картин созерцанье напомнило живо Мне Бурдигалу родную с ее изысканной жизнью: 20 Крыши домов, вознесенных над кручей прибрежных обрывов, И виноград на зеленых холмах, и приятные воды С тихим журчаньем внизу под ногами текущей Мозеллы.   Здравствуй, река, что отрадна полям, поселянам отрадна! Городом, власти достойным,[105] тебе обязаны белги; 25 Ты по окрестным холмам виноград возрастила душистый, А берега повсюду травой покрыла зеленой. Ты, словно море, несешь корабли, покато струишься, Словно поток, и озерам подобна зеркальною глубью; Трепетом струй на ходу могла бы с ручьем ты равняться, 30 Влагой своей питьевой побеждаешь холодный источник. Всем ты владеешь одна, что в ключе есть, в реке и в потоке, В озере, в море с двойным приливом его и отливом. Плавно ты воды несешь, не смущаясь ни шелестом ветра, Не разбивая струи у преграды подводного камня; 35 Не заставляют тебя ускорять до стремнины теченье Мели, и нет посреди на тебе преграждающей путь твой Суши нигде: справедливо рекой настоящей зовешься, — Так не бывает, когда рассекает течение остров. Два есть пути по тебе: когда попутным теченьем 40 Лодку несет по взбиваемым быстрыми веслами струям Или когда с прибрежной тропы в неослабном напоре Тянут плечи гребцов канат, привязанный к мачтам. Сколько ты раз удивлялась сама, как извилисто русло, И упрекала себя за то, что течешь непоспешно! Берег не кроешь ты свой тростником, порождением тины, Не заливаешь, ленясь, берега безобразною грязью: Посуху можно вплотную к воде подойти человеку.   Лейся, река, рассевай по песку фригийские зерна,[106] Свой устилая просторный чертог пестромраморным полом: 50 Я ни во что не ценю людские доход и богатство, Но неустанно дивлюсь роскошным твореньям природы, Чья не грозит нищетою потомкам веселая щедрость. Твердые здесь покрывают пески увлажненную землю, Не сохраняют следы шагов отпечаток обычный. 55 Глазу до самого дна доступна стеклянная влага: Тайн никаких не хранишь ты, река, — как воздух живящий, Если открыт кругозор, раскрывается ясному взгляду, И не мешает смотреть в пространство ласкающий ветер, — Так, устремивши глаза в подводную глубь, далеко мы 60 Видим, и тайны глубин сокровенные все нам открыты Там, где медлителен ток и течение влаги прозрачной Образы видеть дает, что рассеяны в свете небесном: Как бороздится песок от медлительных струек теченья, Как по зеленому дну, наклонившись, трепещут травинки 65 Возле бьющих ключей, потревожены влагой дрожащей; Мечутся стебли травы; то мелькнет, то закроется снова Камешек; зеленью мха оттеняется гравий подводный. Схожий вид берегов знаком каледонским британцам[107] В час, как отлив обнажит зеленые травы морские, 70 Алый коралл и белеющий перл, порожденье моллюска, Людям столь дорогой, и когда из богатой пучины, Кажется, бусы блестят, подобные нашим уборам. Именно так под приветливой влагою мирной Мозеллы Сквозь пестроту травы мерцает круглая галька. 75   Глаз, без того напряженный, томят все время мельканьем Рыбки: играя, они проносятся стаей проворной; Но перечислить, какие они, как плавают косо, Как теснятся толпой навстречу речному теченью, По именам их назвать, перебрав неисчетное племя, — 80 Этого мне не дано, и сам не допустит великий Бог,[108] трезубцем своим блюдущий вторую стихию. Ты, на речных берегах живущая, ты мне, Наяда, Порасскажи о стадах чешуйчатых и перечисли Стаи пловцов в прозрачной струе реки темно-синей. 85 Между травой над песком голован чешуею сверкает — Тот, чья нежная плоть, вся в косточках тонких и колких, Шесть часов пролежав, уже для стола не годится; Тут же видна и форель со спинкою в крапинках красных, Тут и голец, никому чешуей не опасный, и умбра, 90 В быстром движенье своем от людского скользящая глаза; И бородатый карась, по извилистым руслам Сарава Выплывший мимо шести раздробляющих устье утесов В ширь именитой реки, где, усталому после теснины, Плавать привольно ему, наслаждаясь размашистым бегом, — 95 Он, который на вкус бывает чем старше, тем лучше, В позднюю пору хвалимый живей, чем в цветущую пору. Не обойду и тебя, лосось красноватый с блестящим Телом! широким хвостом вразброд рассыпая удары, Ты из пучины речной поднимаешь высокие волны, 100 Скрытым вздымая толчком поверхность спокойную влаги. В панцирь ты грудь облачил чешуйчатый, спереди гладок, Вкусное блюдо всегда обещаешь роскошному пиру, Можно тебя сохранять очень долгое время без порчи; Пятнами лоб твой пестрит, изгибается длинное тело, 105 Нижняя часть живота содрогается складками жира. Здесь же, минога, и ты, дитя двуименного Истра,[109] Где иллирийцы тебя уловляют по пенному следу: В заводи к нам ты плывешь, чтоб широким потокам Мозеллы Не привелось потерять столь известных повсюду питомцев. 110 В сколько цветов расписала тебя природа! Вся сверху В черных точках спина, окруженных желтой каймою, Гладкий хребет обведен темно-синею краской повсюду; Ты непомерно толста до средины тела, но дальше Вплоть до хвоста на тебе лишь сухая шершавая кожа. 115 Окунь, услада стола, и тебя пропустить не могу я: Ты между рыбой речной достоин с морскою сравниться, Можешь поспорить один ты с пурпурною даже барвеной; Вкус у тебя неплохой, и в теле мясистые части Пласт к пласту прилегли, разделяемы острою костью. 120 Здесь же гнездится и та, у которой, как на смех, людское Имя, — Луция-щука, гроза плаксивых лягушек, Прячась в тени камышей, в темнеющих илом затонах: Вот кто избранником знатных пиров никогда не бывает, А наполняет, варясь, кабаки своей дымною вонью! 125 Кто здесь не видел зеленых линей, утеху народа, Или не знает уклейку, для удочек детских добычу, Или плотву, что шипит на огне, угощенье для черни, Или тебя, наконец, сарион, межеумок по виду, Уж не форель, но еще не лосось, меж обоими средний, 130 На полпути своей жизни подхваченный снастью рыбацкой? Да и тебя среди стай речных неизбежно, конечно, Надо, гольчак, помянуть: ты двух пядей без дюйма, не больше, Толстый, округлый, тугой, с икрою наполненным брюхом, Длинную бороду ты распустил, усачу подражая. 135 Дальше твоя череда, сом огромный, скотина морская, Весь словно маслом актейским[110] покрыт: тебя за дельфина Счесть я морского готов — точно так ты, громадный, ныряешь В заводях, еле свое распрямляя длинное тело, Тесно которому в узком русле меж подводной травою. 140 Если ж ты движешься вверх по реке величаво, дивятся Все на тебя берега зеленые, синяя стая Рыб и прозрачные воды: волна рассекается грудью, И, разделившись, бегут до самого берега струйки. Так иногда в пучине Атлантики пригнанный ветром 145 Или же сам по себе приплывший к окраинам суши Кит вздымает прибрежный прилив, поднимаются волны Кверху, и горы вокруг боятся понизиться ростом. Этот, однако же, кит нашей тихой Мозеллы, далекий От бушеванья, великий почет реке доставляет.[111] 150   Впрочем, довольно следить водяные пути и проворных Полчища рыб: я уже перечислил их множество видов. Пышность иную пускай нам покажет осмотр винограда, Вакха подарки пускай наш блуждающий взор потревожат. Длинный подъем до вершины горы над самою кручей, 155 Скалы и солнечный склон горы, кривизны и извивы — Все виноградник сплошной, выходящий природным театром. Так-то Гавранский хребет благодатным покрыт виноградом Или Родопа, таким Пангеи блистают Лиэем, Так зеленеет и холм Исмарский над морем фракийцев, 160 Бледную так и мои виноградники красят Гарумну.[112] Сплошь вся покатость холмов до самой последней вершины — По берегам реки зеленеет посевом Лиэя.[113] Бодрый в трудах селянин, хлопотливый в заботах издольщик То взбегают на холм, то вновь сбегают по склону, 165 Перекликаясь вразброд. А снизу и путник, шагая Пешей своею тропой, и лодочник, в лодке скользящий, Песни срамные поют запоздалым работникам; эхо Им отдается от гор, и от рощ, и от глуби долинной.   Да и не только людей восхищают такие картины! 170 Я и в сатиров готов полевых и в наяд сероглазых Верить, что к этим они берегам сбегаются часто; А козлоногие паны, пылая веселым задором, Скачут по мелям и робких сестер под водою пугают И по текучей воде неумелым колотят ударом. 175 Часто, награбив с холмов виноградных кистей, Панопея[114] В этой реке с толпой ореад,[115] постоянных подружек, От деревенских божков убегает, распущенных фавнов. В час же, когда среди неба стоит золотистое солнце, В заводи общей сатиры и сестры речные, собравшись 180 Вместе, ведут, говорят, хороводы свои: в это время Зной им палящий дает от очей человека укрыться. Тут на родимой воде, играя, прыгают нимфы, Тащат сатиров на дно, и от этих пловцов неумелых Вдруг убегают из рук, а те понапрасну хватают 185 Скользкие члены, и влагу одну вместо тела лелеют. Этому, впрочем, свидетелей нет, и мне да простится, Что говорю, не видав: пусть тайной останется тайна, И божествам берега за доверье отплатят молчаньем.   Вот чем, однако же, все насладиться свободны: тенистый 190 В светлой реке отражается холм; зеленеет теченье Влаги речной, и поток, сдается, порос виноградом. Что за оттенок воде придает вечернею тенью Геспер, когда опрокинет в Мозеллу зеленую гору! Плавают все, качаясь, холмы; дрожит виноградник 195 Мнимый; в прозрачных волнах отражаются кисти, разбухнув. Путник, поддавшись обману, считает лозу за лозою — Путник, в долбленом челне скользящий по самой средине Глади речной, где с потоком слилось отраженье прибрежной Кручи и в лоне реки сочетаются с берегом берег. 200   А какова красота и веселость праздничных зрелищ! Выйдя на стрежень реки, состязаются верткие лодки, Движутся взад и вперед и, скользя вдоль зеленых прибрежий, Скошенных трав луговых молодые срезают побеги. Как врассыпную гребут по реке безусые парни, 205 Попеременно то правым, то левым веслом загребая, Любит смотреть селянин, забывая, что день на исходе: Труд уступает игре, разгоняет веселье заботу. В Кумах[116] над ширью морской на такую же смотрит потеху Вакх, миновав свои севы по скатам сернистого Гавра 210 И виноградом поросший Везувий под шапкою дыма. Августа здесь актийский триумф торжествуя,[117] Венера Грозный бой разыграть приказала резвым амурам: Бой, в котором канопский корабль с латинской триремой В схватке сошлись под Левкадской скалой с Аполлоновым храмом; 215 Или, быть может, гроза сраженья с Помпеем при Милах[118] В кликах эвбейских гребцов повторилась над гулким Аверном[119] — Натиск безвредных судов и морская потешная битва, Как в сицилийских зыбях, на виду у мыса Пелора Их изумрудной волной отразило лазурное море. 220 Облик точно такой придают задорным эфебам Юность, река и с расписанным носом проворные челны. Гиперион[120] в полдневном пути заливает их зноем, И под лучами его в стекле отражаются водном Тел, опрокинутых вниз головой, искривленные тени. 225 Юноши, ловко гребя и правой рукою и левой, Попеременно на то и на это весло налегая, Видят других подобья гребцов в расплывчатых волнах И, молодого веселья полны, двойников наблюдают, Рады дивиться своим искаженным течением лицам. 230 Как, пожелав посмотреть на свои заплетенные косы В зеркале, чей проницательный блеск в широкой оправе Добрая няня впервые дала питомице милой, Девочка, увлечена незнакомой доселе забавой, Мнит, что она пред собой увидала родную сестрицу, 235 И безответный металл[121] в поцелуе к устам прижимает, Или заколку воткнуть в прическу пытается, или Пальцем над самым лбом расправляет волнистые кудри, — Тешатся так молодые гребцы игрой отражений, Зыбко ласкающих взгляд то верным, то ложным обличьем. 240   Вот на местах, где река образует подступ нетрудный, Шарит по всей глубине толпа добычников жадных. Ах, как ничтожна защита для рыб в речной даже глуби! Тот, посредине реки волоча свои мокрые сети, Рыбок обманутый рой в узловатые ловит тенета; 245 Этот в местах, где река струится спокойным потоком, Невод на дно опустил, приспособивши плавать на пробках; Третий на камнях сидит, наклонившись к воде, и, к согнутой Гибкой лозе на конец привязав крючок смертоносный, В воду забросил уду, съедобной снабдивши приманкой. 250 Стая блуждающих рыб, не предвидя коварства, разинув Пасть, налетает, глотнув широко раскрытою глоткой, И лишь потом ощущает укол сокрытой иголки. Чуть затрепещется, знак подает, дрожанию лески Тотчас ответит конец уды дрожаньем заметным; 255 Миг — а свистящий удар подсекает добычу, и мальчик Вкось из воды уже тащит ее, и под бьющимся телом, Словно пред взмахом бича, пустоту рассекающим гибко, Воздух шумит и ветер свистит, отвечая ударам. Бьется на камнях сухих привычная к влаге добыча 260 И светозарного дня трепещет лучей смертоносных. В речке родной у нее осталась вся бодрость; слабея, Воздухом нашим дыша, она прощается с жизнью. Вялым ударом уж бьет по земле бессильное тело, И цепенеющий хвост дрожит последнею дрожью; 265 Не закрывается рот, и зеваньем зачерпнутый воздух Жабры назад отдают настоящим дыханием смерти. Именно так на кузнечных мехах, раздувающих пламя, Воздух вбирая и воздух сжимая то справа, то слева, Кожаный бьется покров над отверстьями буковых стенок. 270 Сам я видал, как иные, дрожа предсмертною дрожью, С духом собравшися вдруг, высоко подскочивши на воздух, Вниз головой кувырком стремительно падали в реку, Сверх ожиданья свою обретая стихию обратно. Видя убыток себе, безрассудно бросается сверху 275 Мальчик за ними и вплавь старается глупо поймать их: Как анфедонянин Главк, рыболов беотийских прибрежий, После того как на вкус отведал Цирцеины травы Смертные те, на которых паслись умиравшие рыбы Бросился в воду и жителем стал Карпафийского моря,[122] — 280 Так и этот рыбак, и удою и неводом сильный, Зоркий досмотрщик Нереевых недр, бороздитель Тефии,[123] Плещется в той же струе, где улов, от ловца ускользнувший.   Вот какие в речной синеве открываются виды Виллам, чьи с каменных круч глядят нависшие кровли 285 И меж которыми вьется поток, змеясь прихотливо, А на обоих его берегах красуются замки. Кто же теперь за диво почтет Сестийское море, Геллины волны,[124] пролив, абидосским пловцом знаменитый? Кто подивится зыбям, чрез которые лег халкедонский 290 Мост, творенье царя, в том месте, где водной тесниной Разделены и не могут сойтись Восток и Европа?[125] Здесь не бушует пучина, здесь нет простора кипенью Северо-западных бурь, здесь язык языку не противник, И переменным стежком плетут они вязь разговора. 295 Миролюбивые здесь берега привечают друг друга, Тянутся руки вослед речам, и с обоего края Звук голосов над рекой разносит звонкое эхо.   Разве под силу кому описать несчетные виды Зодчих красот, что виднеются здесь из каждой усадьбы? 300 Не погнушался бы ими ни сам гортинский летатель, Кумского храма творец, которому отчее сердце Изобразить не дало на золоте участь Икара, Ни кекропийский Филон, ни тот, кто у стен сиракузских Длил знаменитую брань, восхищенных врагов отражая. 305 Можно поверить, что здесь умы и труды приложила Та седмица мужей, которую в книге десятой Марк возвеличил в веках, что здесь Менекрат отличился И приложил свою руку эфесский творец, или даже Тот Иктин, в чей Минервин храм волшебные краски 310 К изображенью совы завлекают и губят пернатых; Или, может быть, сам основатель дворца Птолемея Здесь побывал, Динохар, у которого ввысь пирамида, Четырехгранно стремясь, сама свою тень пожирает, Тот, который в ответ на приказ нечестивой любови 315 В воздух вознес Арсиною под кровом фаросского храма, Где изогнувшийся свод магнитною силою дышит И привлекает к себе железные волосы девы.[126]   Вот кто мог, или равный бы мог, воздвигнуть постройки Вилл, над этой белгийской землей возносящихся к небу, 320 Словно стена декораций, речную замкнувшая сцену. Этой природа дала подножьем вершину утеса, Эта на береговом стоит сбегающем склоне, Та в свой укромный приют излучину дальнюю тянет, Та взмостилась на холм, над окрестным возвышенный долом, 325 С видом вокруг на сады, и пашни, и праздные земли, Чтобы именьем своим любовался богатый владелец; Эта, хоть нижним жильем и спускается к влажному лугу, В склоне высокой горы обретает природное благо И до небес пронзает эфир вознесенною кровлей, 330 Словно мемфисский Фарос,[127] неоглядной гордящийся башней; Эта, огородив для себя проточную заводь, Ловит рыбу меж скал, как на солнечном пахотном поле; Та, отступивши к вершине горы, свысока озирает Дальней теченье реки, еле видное в смутном тумане. 335 Перечислять ли дома с лугами зелеными рядом, Пышные кровли которых на длинных стоят колоннадах? Или над самой водой на прибрежной вставшие кромке Бани, одетые в пар Вулканом, который из топки Огненным вздохом своим наполняет полые стены, 340 Дальше и дальше клубя волну раскаленного пара?[128] Сам я видел не раз, как, измаянный долгим потеньем, Пренебрегал купальщик прохладою банной купальни,[129] Прыгнув в живой текучий поток и в нем, освеженный, Плыл, плесканием рук полоща студеную воду. 345 Путник, пришедший сюда с берегов, где раскинулись Кумы, Мог бы сказать, что этим местам эвбейские Байи[130] В дар принесли подобье свое: так тонко и живо Всюду царит красота, не перерождаяся в роскошь.   Как же мне не хвалить без конца твои синие волны, 350 Вновь и вновь называя тебя сравнимою с морем, Если несчетно в тебя, изливаясь от края до края, Реки влагу несут, продолжать свой бег не желая, А поспешая в потоке твоем растворить свое имя! Так устремляется в волны твои небезродная Сура, 355 Сура, принявши сама теченье Немесы и Промы, Но предпочтя принести тебе в дар обретенные воды, Ибо почетней смешаться с тобою и зваться тобою, Чем в праотеческий Понт излить безымянное устье. Быстрый Цельбис к тебе и мрамором славный Эрубрис 360 Рады льстиво прильнуть своею пособною влагой: Первый тем знаменит, что в нем наилучшая рыба, Тем отличен второй, что ворочает мощным напором Жерновы мельниц и в мрамор врезает свистящие пилы,[131] С двух берегов оглашая русло несмолкающим шумом. 365 Я умолчу про скудный Драгон, про струйку Лезуры, Нет нужды говорить про Сальмон, презираемый всеми, — Мне довольно того, что шумящий Сарав судоносный Всем покровом своим призывает меня к песнопенью, В долгом и трудном пути докатившись до стен августейших, 370 И Ализонция, равная с ним в счастливом уделе, Вдоль молчаливой волны протянувшая тучные нивы Сотни и сотни рек, по собственной каждая воле,[132] В подданство рвутся твое — такое тщеславие гонит Быстротекущую зыбь! О, если б священной Мозелле 375 Смирна певца своего или Мантуя в дар уступила, — То в илионских полях бы померк Симоис пресловутый[133] И не дерзнул бы сам Тибр притязать на большую почесть. Ах, прости меня, Рим, прости меня, мощный: да минет Эти слова Немезида с ее нелатинским прозваньем[134] — 380 Кануло время отцов, что из Рима правили миром.   Славься, Мозелла, великая мать и нивам и людям! Славу приносит тебе молодежь, закаленная в битвах, И величавая знать, и витии, не худшие римских. Видно, Природа сама твоих одарила питомцев 385 Доблестью нрава, и ясным челом, и веселием в душах; Видно, Катоны даны не только старинному Риму, И не один Аристид блюстителем правды и меры Вправе слыть, украшая собой былые Афины!   Но почему я сбился с пути, отпустивши поводья, 390 И от избытка любви забываю хвалебные речи? Муза! лиру настрой и ударь в последние струны! Близятся дни, когда суждено мне теплую старость Нежить в безвестном досуге своем достойным занятьем — Тут-то великий предмет мне и станет опорою, тут-то 395 Я воспою белгийских мужей и деянья и доблесть, И Пиериды соткут мне самые тонкие песни, Ловким снуя челноком по основе ласкающей ткани, И проскользнут по станку червленные пурпуром нити. Не умолчу ни о чем: назову и пахарей мирных, 400 И знатоков закона, чья речь в судилище служит Верной защитой для всех, кто гоним; и первых в совете Граждан, которых народ своим почитает сенатом; И из ораторских школ питомцев, которых искусство С детской скамьи довело до Квинтилиановой славы; 405 И управителей всех городов, под властью которых Трон судьи и секира вождя не запятнаны кровью; И попечителей стран[135] италийских и дальних британских, Здешнему только префекту своим уступающих званьем; И, наконец, того, кто в Риме,[136] верховной столице, 410 Блюл сенат и народ, не первый, но с первыми равный, — Пусть же богиня Судьбы поправит свое упущенье, Полною мерою даст, что дано было малою мерой, И увенчает награду трудов высочайшею честью, Для родовитых мужей хранимою.                                                  Полно! Пора уж 415 Кончить труд начатой, отложить славословье великим, Радостный путь доследить реки по зеленой долине И помянуть ее спуск в священные рейнские воды. Синий Рейн! разверни кристально-зеленые ткани Зыбких покровов твоих, отмерь простор для притока 420 Братских льющихся волн! Не простая в их влаге отрада: Льются они из-под стен августейшего града, в котором Видели общий триумф отца и державного сына В честь побед над врагом у Никкера и Луподуна[137] И у истоков Дуная, неведомых римским анналам. 425 Первый прими эту весть о лаврах, кончающих войны, — Весть, летящую вдаль. Продолжайте свой путь неразлучно И обоюдной струей тесните багровое море.[138] Не опасайся, блистательный Рейн, умалиться в славе: Гость твой тебе не враг, ты навеки останешься Рейном, 430 Будь же уверен в судьбе и прими к себе брата как брата. Льешь ты многие воды, живут в тебе многие нимфы, Ложе твое, разомкнув берега, обоймет вас обоих И подведет совместный ваш путь к раздельному устью.[139] Силы прибудут в тебе, и от них содрогнутся германцы — 435 Франк и хамав:[140] настоящим ты станешь оплотом границе. Имя двойное носить ты будешь от мощной подмоги — Новый исток получив, назовешься по праву «двурогим».[141]   Я, ведущий свой род от корня далеких вивисков,[142] Но и с белгийской страной старинною связанный дружбой, 440 Я, Авсоний, в чьем имени — Рим,[143] чья родина — между Галльских окрайных земель и высокого кряжа Пирены, Где Аквитания нравы сынов умягчает весельем, — Дерзкий, на скромной струне сложил эту песню, безгрешно С током священным смешав возлияние скудное Музе. 445 Не о хвале — о прощенье молю. Немало поэтов Пьют из священных ключей Аонид, и были бы рады Всю осушить Аганиппу[144] во славу реки благодатной, — Все же и я, как ни мало во мне божественной влаги, После того, как меня отрешат от почетной науки 450 Август-отец и сыны, о которых пекусь неустанно, И, удостоен авсонских фаск и курульного кресла, Буду в родном я гнезде доживать преклонные годы, — Громче тогда возвещу я хвалу ее северным струям, О городах расскажу, омываемых тихим потоком, 455 О крепостях, над рекой возвышающих древние стены; Об укрепленьях скажу, воздвигнутых в смутную пору, — Ныне же в них не войска, а житницы мирного белга; И расскажу, как богат селянин на твоих прибережьях, Как, оглашаясь с обеих сторон полевою работой, 460 Ты, размывая брега, рассекаешь тучные пашни. Не превосходят тебя ни Лигер, ни быстрая в беге Матрона, ни Карантон, теснимый сантонским приливом, Льющий с холодных вершин тебе уступит Дураний, Галлия меньше горда златоносным течением Тарна; 465 Как ни безумствует в горном пути по скалистым раскатам, — Только сначала почтив божество державной Мозеллы, К темному морю Атурр донесет тарбелльские воды.[145]   Пусть и чужие края твои токи прославят, Мозелла, А не одни лишь места, где в верховьях свои рукава ты, 470 Словно бычачьи рога позлащенные, пышно являешь, Или где тихие воды струишь по извилинам пашен, Или где рядом с германскою пристанью[146] близишься к устью! Если почет захотят оказать моей легкой Камене, Если потратить досуг на мои стихи удостоят, 475 Ты на людские уста перейдешь в песнопенье приятном, Станешь известна ключам, и живым водоемам, и темным Речкам, и с древнею славою рощам. Почтит тебя Друна Вместе с неверной Друэнцей, свои берега разбросавшей, Реки из Альпов почтут и Родан, через град раздвоенный 480 Воды несущий и правому берегу давший названье, Слух о тебе передам я темным озерам и шумным Рекам, прославлю тебя пред широкой, как море, Гарумной.[147]

О знаменитых городах

Перевод М. Гаспарова

1. РИМ

Рим золотой, обитель богов, меж градами первый.[148]

2–3. КОНСТАНТИНОПОЛЬ И КАРФАГЕН

Встав, Карфаген уступает черед Константинову граду. Но не на целый он шаг отступил от прежнего места — Хоть не дерзает назваться вторым, но гнушается третьим. Оба одну разделяют ступень: тот древним богатством, 5 Этот новой удачей силен; тот — был, этот — ныне Свежею славой заслуг затмевает старинную славу, Пред Константином своим заставляя склониться Элиссу.[149] И Карфаген укоряет богов, потому что позорно, Риму не уступив, уступить второму за Римом. 10   Полно! пусть древний удел утишит новые страсти! Будьте равны и помните впредь: не без божеской воли Стала иною у вас и доля и скромное имя — Ты ведь Византием звался, а ты — пунийскою Бирсой.[150]

4–5. АНТИОХИЯ И АЛЕКСАНДРИЯ

15 Фебовой Дафны[151] приют, стояла на третьем бы месте Антиохия, но ей Александров препятствует город. Обе стоят наравне, в обеих бушует тщеславье И соревнует порок; в обеих безумствуют толпы И восстает нездоровый мятеж в отчаянной черни. 20 Эта гордится, что Нил ей оплот, и в прикрытой долине Расположила она свои плодородные нивы; Та — оттого, что дала отпор вероломному персу.   Будьте и вы друг другу равны, македонские севы! Ибо одну Александр Великий поставил у Нила, 25 А для другой основателем был Селевк,[152] на котором Было в бедро вожжено клеймо, очертанием — якорь, Знак родовой, от отцов к сыновьям идущий в потомстве.

6. ТРЕВЕРЫ

Громкой ждет похвалы и Галлия, мощная в бранях, И у пределов ее — престольный город Треверов, 30 Даже у рейнских границ безопасный в покое и мире, Римским давая войскам и одежду, и корм, и оружье. Вширь раскинулся храм, опоясался быстрой стеною; Льется внизу нескудный поток спокойной Мозеллы, И ото всех окрайных земель приносит товары.

7. МЕДИОЛАН[153]

35 Дивен Медиолан и многого полон богатства: Неисчислимы и пышны стоят в нем дома, даровиты Люди и веселы нравы; двойною стеной окруженный, Там раскинулся цирк, краса городу, люду услада, И за такой же стеной сходят скатом ступени театра. 40 Пышные храмы, высоты дворцов, казны изобилье И Геркулесова сень[154] над прославленной в людях купальней, Всюду дворы и сады в изваяниях мрамором блещут, И огибают валы укрепленные город стеною. Все здесь величием спорит и все превышает друг друга, 45 Не затмеваясь ничем, даже близостью вечного Рима.

8. КАПУЯ[155]

Не обойду и тебя молчанием славящей песни, Капуя, город полей, богатств, услад и роскошеств, При переменах судьбы хранить не умевшая меру, Слишком надеясь на счастье свое. Соперница Риму — 50 Ныне покорна, неверная — ныне верна; а когда-то Здесь не чтился сенат, здесь дерзкие зрели надежды Фаски кампанские взвить, капуанского видеть над Римом Консула, власть разделить над всем обладаемым миром. Да, — и встала она войной на латинскую матерь, 55 Знать не желая вождей, облаченных в римские тоги, — И присягнула мечам Ганнибала, и в мнимом величье Стала рабыней врага, обманувшись в безумной попытке. Вскоре же после того, под бременем рухнув пороков (Роскошь сломила пунийцев, гордыня сломила кампанцев, — 60 О, никогда не прочен престол у царицы Гордыни!), Капуя, некогда Рим затмевавшая блеском и силой, С ним наравне вздымая чело возвышенных кровель, Ныне среди городов с трудом себя числит восьмою.

9. АКВИЛЕЯ[156]

Раньше ты меньше была; но недавней своею заслугой 65 Ты, Аквилея, свое заняла девятое место, Город, лицом к иллирийским горам от Италии ставший, Людный пристанью, крепкий стеной, но особенно славный Тем, что в эти недавние дни тебя для расплаты Выбрал после пяти своих лет, преступленьями полный, 70 Максим, прорвавшийся в воинский сан полевой щепетильник. Счастлива ты, которой дана была первая радость Видеть, как пал британский злодей от авсонского Марса!

10. АРЕЛАТА

Добрую гавань свою распахни, Арелата двойная,[157] Галльский маленький Рим, которому дружно соседят 75 Марсов Нарбон и альпийских селян кормилица Вьенна! Ты пополам рассеклась потоком стремительным Роны, Главную улицу ты протянула мостом корабельным И по нему принимаешь добро всего римского мира — Не для себя, а для всех населений и всех поселений, 80 Что в плодоносном лежат аквитанском и галльском просторе.

11–14. ГИСПАЛ, КОРДУБА, ТАРРАКОН, БРАКА[158]

Следом тебя назову, иберийское имя носящий Милый Гиспал, омываемый Бетисом, мощным, как море, Город, к которому вся склоняет Испания фаски. Кордуба служит тебе, Тарракон со своею твердыней 85 И над заливом морским богатствами гордая Брака.

15. АФИНЫ

Время пришло помянуть и Афины, удел земнородных,[159] Город, когда-то явивший раздор меж Палладой и Консом[160] И приобретший оттоль первый сев миротворной оливы. Здесь блистала чистейшая слава аттической речи, 90 И не отсюда ли встарь с дружиною вышедших греков Вдаль по ста городам разлилось ионийское племя?[161]

16–17. КАТАНА, СИРАКУЗЫ

Как промолчать о Катане? и как позабыть Сиракузы?[162] Первая смертью славна двух сынов, за отца пепелимых, Четверочастный же град чудесен ключом и рекою, 95 Под ионийской соленой волной пронесшими воды, Чтобы, беспримесно слившись вдвоем в облюбованном месте, Сладкой струе со сладкой струей совпасть в поцелуе.

18. ТОЛОЗА

Не пропущу и тебя, кормилица наша Толоза,[163] — Ты обнеслась широкой стеной, кирпичной оградой, 100 А под стеною течет прозрачным потоком Гарумна, Много вокруг тебя племен раскинуло пашни Между сосновых Севенн и снежных высот Пиренейских, Где аквитанский народ с иберийским сомкнулся народом; Ты из себя начало дала четырем поселеньям,[164] 105 Но ни единым в тебе насельником меньше не стало — Все, кто рожден от тебя, при твоем и питаются лоне.

19. НАРБОН[165]

Марсов Нарбон, твоя череда! Не ты ли названье Дал провинции римской, по стольким простершейся царствам, Соединив под собой поселян в столь многих поселках? 110 Где чередою долины лежат аллоброгов и граев, Где италийскую грань отмечают альпийские кручи, Где Пиренеи снегами легли меж ибером и галлом, Где от Леманской волны рождается быстрая Рона, Где под севеннской простерты грядой аквитанские пашни, 115 Где тектосаги живут, по-старинному званные «вольки», — Все это было — Нарбон. Ты первый в Галлии принял Тогу носящий народ и фаски проконсульской власти.   Что мне сказать о твоих берегах? о горах? о лагунах? Что о народах твоих, столь разных и платьем, и видом? 120 Храм в стенах у тебя из паросского мрамора строен: Так он велик и хорош, что его ни Тарквиний, ни Катул С римских высот презирать не могли бы, ни Цезарь, который Капитолийские кровли одел в золотое убранство. Ты изобилуешь всем, что плывет от восточного моря, 125 От иберийских зыбей, от ливийских и сикульских хлябей,[166] Что по изгибам стремится речным, по морским перепутьям, — Целый мир для тебя в одну стекается гавань.

20. БУРДИГАЛА[167]

Ах, как я долго молчал о тебе, мой собственный город, Славный вином, полноводной рекой, достойным народом, 130 Нравом и острым умом горожан, и чтимым сенатом! Можно подумать, что я оттого не назвал среди самых Первых тебя городов, что почел тебя слишком ничтожным? Нет! я недаром твой сын! я рожден не на варварском Рейне, Не был мне колыбелью утес ледовитого Гема: 135 Здесь — моя родная земля, под ласковым небом, Где орошенная почва свои расточает щедроты, Долго длится весна, и зима теплеет под солнцем, А полноводные реки у ног холмов виноградных Бурным кипеньем своим подобны морскому приливу. 140 По четырем сторонам возвышаются стены, крутые Башни возносятся ввысь, пронзая вершинами тучи; Встали меж стен рядами дома, пролегли между ними Улицы, дивные взору, и площади, подлинно плоски, А на скрещенья путей глядят городские ворота. 145 Город разрезан рекой, питаемой струйками речек, И наполняясь она приливной волной Океана, Прямо навстречу очам несет судоходное море.   Хватит ли сил у меня описать знаменитый источник, В мраморных плитах своих бурлящий, подобно Еврипу? 150 Как он обилен! как он глубок! как рвется наружу В полном бассейне вода, подступая к двенадцати устьям И не скудея ничуть, хоть ее и без устали тратят! Вот у какого ключа пожелал бы раскинуть становье Царь мидийский, чья рать осушала целые реки; 155 Вот какую во все города провел бы он воду, Сам привыкший везде утоляться лишь влагой Хоаспа. Славься, таинственный ключ, благодатный и вечный поилец, Чистый, синий, глубокий, тенистый, прозрачный, журчащий! Славься, добрый наш гений, целебный целому граду; 160 Кельты тебя Дивоной зовут, и ты подлинно дивен. Не превосходит тебя ни Апон приятностью вкуса, Ни чистотою Немавс, ни Тимав полноводным теченьем.   Пусть это слово положит предел моему описанью! Рим стоял во главе городов, — Бурдигала да будет Их замыкать череду на втором приметнейшем месте. Это — родина мне, а Рим — превыше всех родин. Риму — почет, Бурдигале — любовь; хоть консул в обоих, Здесь я — жилец; тут моя колыбель, там — курульное кресло.

О разных предметах

[168]

АВСОНИЙ — ДРЕПАНИЮ, С ОТЕЧЕСКИМ ПРИВЕТОМ

Перевод Ю. Шульца

«Книжку гладкую подарю кому я?» — Так когда-то сказал поэт веронский,[169] И тотчас подарил ее Непоту. Ну, а эту неглаженую книжку, 5 Эти все пустяки, и вздор, и мусор, Я чьему попечению доверю? Я придумал! (дрожите, безделушки!) Он не меньше учен и больше кроток, Чем был тот, кто дан Галлией Катуллу. 10 Мне из близких моих он всех дороже, Девять Муз его выше почитают Всех других, исключая лишь Марона. «Ты, конечно, поэт, назвал Паката?» Это он! Вы, стихи, летите смело 15 И свивайте гнездо в надежном лоне. Он же будет вас чтить, хранить вас станет, Скроет слабое он, о дельном скажет, — Никакого суда за ним не бойтесь!

О ДВЕНАДЦАТИ ЦЕЗАРЯХ ПО СВЕТОНИЮ[170]

Перевод М. Гаспарова

Авсоний — сыну своему Гесперию

Вот двенадцать владык, которые правили Римом, Консулов после себя оставив вторыми по власти. Всех перечти: о каждом свое гласит одностишье. Полную их череду описал когда-то Светоний, 5 Всех имена перечислив, деяния, жизнь и кончину.

ОБ ИХ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ

Перевод В. Брюсова *

Первый Юлий раскрыл чертоги царские Цезарь; Августу он передал и власть над градом и имя; Правил потом Тиберий, сын его сводный; за этим Гай, получивший прозванье Калигулы в лагере ратном; 5 Клавдий воспринял потом правленье; а после жестокий В роде Энея последний Нерон; за ним, не в три года, Трое: Гальба, старик, напрасно веривший в друга, Слабый Отон, по разврату позорный выродок жизни, И не достойный ни власти, ни смерти мужа Вителлий; 10 Веспасиан за ними, десятый, судьбой был поставлен; Далее Тит, счастливый краткостью власти; последний Брат его, тот, кого звали римляне Лысым Нероном.

О ВРЕМЕНИ ИХ ПРАВЛЕНИЯ

Перевод М. Гаспарова

Только три года царил над Римом божественный Юлий; Август сверх десяти пятилетий шесть лет еще правил; Трижды семь и два года владел державой Тиберий; Третья зима положила предел кровавому Гаю; 5 Два семилетья даны были Клавдию, столько же мог бы Править жестокий Нерон, но правил он менее на год. Старый Гальба, распутный Отон, бесславный Вителлий, — Третье лето уже над Лацием вас не застало. Десять урочных лет досталось Веспасиану; 40 Тит лишь три января венчал новогодие лавром; Брат его, взявши бразды, свирепствовал впятеро дольше.

О КОНЧИНЕ ИХ

Перевод М. Гаспарова

Юлий Цезарь погиб, убитый восставшим сенатом; Августа в сонм богов вознесла достославная старость; Старый Тиберий Нерон скончался в Капрейском изгнанье; Казнь над цезарем Гаем свершил развратный Херея; 5 Клавдию смерть прервала его дни двусмысленным ядом; Пал на собственный меч Нерон-матереубийца; Старый Гальба погиб, сокрушен беспощадным Отоном; Следом за ним погиб и Отон, но достойнейшей смертью; Долго не прожил за ним и Вителлий, казны расточитель; 10 Веспасиан со славой царил и скончался без муки; Тит в расцвете лет оплакан был любящим миром; Позднюю кару понес его брат, но правую кару.

О ДВЕНАДЦАТИ МЕСЯЦАХ[171]

Перевод М. Гаспарова

ОБ ИХ НАЗВАНИЯХ

Янус двуликий, тобой открываются римские годы! Вслед очищенье несет в фебруях Нумы февраль; Старый Новый год припомнится в Марсовом марте; Волей Венеры благой явится щедрый апрель; Май, получивший названье свое от старцев, — majores; По juniores, юнцам, имя носящий июнь; Некогда пятый, июль, в честь Юлия Цезаря назван; Августу Цезарю в честь наименован шестой; После сентябрь, как седьмой, приходит с осенней Помоной, 10 А в октябре, восьмом, в нивы ложится зерно; Ты, непогожий ноябрь, в океан погружаешь созвездья; И в декабре настает праздник веселой зимы.

ОБ ИХ СОЗВЕЗДИЯХ

Янус выводит года под тропический знак Козерога; Месяц Нумы стоит под тяжелой звездой Водолея; Далее, в Марсовы дни, выплывают две парные Рыбы; И наступает апрель под Овном, спасителем Фрикса; 5 Несший Европу Телец рога простирает над маем; Видит июнь, как идут в небесах Близнецы-Диоскуры; Жаркий Рак горит над июльским солнцестояньем; В августе месяце Лев огнем опаляет природу; Дева, в знаке твоем сентябрь наливается Вакхом; 10 Месяц посевов, октябрь, блюдет на Весах равновесье, Зимний велит Скорпион ноябрю проходить торопливо; И завершает черед Стрелец в декабрьские иды.

КОГДА В НИХ БЫВАЮТ НОНЫ И ИДЫ

В месяце день шестой или день четвертый зовется Нонами. Днем шестым бывает он в марте и мае, И в октябре, и в июле, отмеченном солнцестояньем; Днем же четвертым — во все остальные урочные годы. 5 А на восьмой за нонами день отмечаются иды.

О СЕМИ ДНЯХ НЕДЕЛИ[172]

Перевод М. Гаспарова

ПОД КАКИМИ ОНИ ПЛАНЕТАМИ

Одноименные семь за семью сменяют друг друга Дней в году, а названия им даны по планетам, Этим светилам, которым велит вращение неба Править движение вкось по расчерченным знакам созвездий, 5 В первый день и последний царит лучезарное Солнце; Следом за братом своим Луна принимает корону; В третий день зажигается Марс на смену Диане; Звезды четвертого дня блюдет, надзирая, Меркурий; Льет Юпитер свой свет золотой над пятою зоной; 10 Следом за ним чередой благая выходит Венера; В день седьмой выступает Сатурн, последний в светилах; И на восьмой начинает опять их движение Солнце.

БЕЗЫМЯННЫЙ СТИХ, ЧТО В КАКОЙ ДЕНЬ СТРИЧЬ ЧЕЛОВЕКУ

Ногти — в Меркуриев, бороду — в Зевсов, а кудри — в Кипридин.

КАК ЭТО МОЖНО ОСПОРИТЬ

Тем, кто живет воровством, потребны острые когти,   Стало быть, стрижке ногтей хитрый Меркурий не рад. Зевс красив бородой, а Киприда — своими кудрями,   И не к лицу им терять то, чем они хороши. 5 Марсу, однако же, мил безбородый, Луне — безволосый:   В их посвященные дни темя и щеки стриги. Так же и стрижке ногтей ни Сатурн не перечит, ни Солнце;   Выбрось же из головы стих, не угодный богам!

О ЧЕТЫРЕХ ВСЕГРЕЧЕСКИХ ИГРАХ[173]

Перевод М. Гаспарова

КОМУ ОНИ ПОСВЯЩЕНЫ

Четверо игр в старинные дни справляла Эллада:   Двое в честь смертных людей, двое в честь вышних божеств. Чтились на них Архемор, Палемон, и Феб, и Юпитер:   Дар их — олива, сосна, яблоко и сельдерей.

ГДЕ ОНИ СПРАВЛЯЛИСЬ

В честь Юпитера Писа блюла Олимпийские игры; Правил Парнас Пифийскую честь кларосскому Фебу; Бога Портумна приморский Коринф Истмийскими славил; Фивы почтили Немейскими играми смерть Архемора.

КТО ИХ УЧРЕДИЛ

Первым, кто освятил венок состязательных празднеств На Олимпийских бегах, был сам небожитель Юпитер. После него Алкид утвердил Немейские игры; Истмии — дар Нептуна, а Пифии — дар Аполлона.

КТО НА НИХ ПОМИНАЛСЯ

Скорбную честь воздает Элида Танталову сыну; Фивы чтят Архемора, справляя Немейские игры; Истмии (молвит молва) — Палемону усопшему в память; Дельфы пифийский обряд убитому правят дракону.

О ДВЕНАДЦАТИ ПОДВИГАХ ГЕРКУЛЕСА[174]

Перевод М. Гаспарова

Первый принятый труд — убиенье Немейского зверя; Подвиг второй — с огнем и мечом над Лернейскою гидрой; Третий подвиг принес конец Эриманфскому вепрю; Быстрая лань, золотые рога, — добыча в четвертом; 5 Пятой победой избавлен Стимфал от птиц меднокрылых; Подвиг шестой приносит кушак амазонки фракийской; Был седьмой расточен на очистку элидских конюшен; Критский изгнанный бык — восьмая победа героя; Кони царя Диомеда зачлись девятою славой; 10 Казнь Гериона в иберской земле — десятая пальма; Сорванный плод Гесперид блеснул предпоследним триумфом; Цербер, смирясь, конец положил служенью героя.

О СРОКЕ ЖИЗНИ ВСЕГО ЖИВОГО[175]

Перевод М. Гаспарова

Из Гесиода

Девять десятков лет и еще два полных трехлетья Должен прожить человек, чтобы жизни исполнились сроки, В девять раз долголетней его каркунья-ворона; Вчетверо больше олений век вороньего века; 5 Ворон втрое дольше живет, чем олень быстроногий; В девять раз превосходит его обновляемый феникс; Нам же, нимфам древес, в едином дарованы сроке Десять таких веков: мы всех долголетней живущих.

О ПИФАГОРЕЙСКОМ «ДА» И «НЕТ»[176]

Перевод М. Гаспарова

«Да» и «нет»: два у всех на устах односложные слова! Лишь отними их — и не о чем будет шуметь человеку. Все есть в них, и все через них, в безделье и в деле, Все, что людей полошит, и все, что приводит их к миру. 5 Часто две стороны говорят об одном, но нередко Друг на друга встают, если нрав их таков, если обе Слишком они легкомысленны или же слишком сварливы. Если о чем-то согласны — тотчас послышится: «Да, да!» Если согласия нет, то спор начинается с «нет, нет!» 10 Вот откуда на форуме крик, вот откуда мятежность В яростном цирке, и вот откуда в рядах театральных Распри встают, и в самом возникают раздоры сенате. Жены, мужья, отцы и дети в свои разговоры Эти вставляют слова, скрепляя семейные узы; 15 Мирная школа их держит в уме, когда поднимает Между одним и другим ученьем бескровные споры, И в диалектике борется мысль философского сонма; «Если светло — значит, день?» — «Да!» — «Нет! Недостаточен довод: Ибо ведь есть и факелов свет, и молнии вспышки, 20 С ними и ночь бывает светла, без дневного сиянья», Здесь перед нами и «да», и «нет»; что «светло», мы согласны, Но не согласны, что «стало быть, день». А сколько отсюда Прений, ропота, крика, и сколько мыслителей пылких Злобно молчат и губы грызут, пресеченные в споре! 25 О, людская жизнь! вся ты — два односложные слова!

ДЕЙСТВО СЕМИ МУДРЕЦОВ[177]

Перевод Ю. Шульца

АВСОНИЙ, КОНСУЛ, ЛАТИНУ ДРЕПАНИЮ ПАКАТУ, ПРОКОНСУЛУ

Или нестоящим это, иль знанья достойным считаешь, —   Но со вниманием ты это, Дрепаний, прочти. Пусть я тебя, судию, восприемлю спокойно: читать ли   Наши стихи, или скрыть ты их достойным сочтешь. 5 Первое — то, что твое заслужил я, Пакат, одобренье:   Чести защита моей будет заботой второй. Я в состоянье снести читателя строгого мненье,   Также могу воспринять в меру себе похвалу. Конь научился любить звук ударов по собственной шее, 10   Он же без страха привык гибкую плеть выносить. Сколько почета принес меонийцу Гомеру суровый   Критик его Аристарх[178] и Зенодота пример. Значит, используй пометки — поэтов сомнительных клейма:   Буду считать не виной, — пальмой победною их. 15 Более стоящим, чем порицанья достойным, сочту я   То, что отделка придаст мужа ученого мне. Я, между тем, восприму веский суд такого арбитра,   Буду признанья желать; а не придет, так уйду.

ПРОЛОГ

Семь мудрецов, которым это званье дал Минувший век и новый в том последовал, Выходят на орхестру все в плащах сейчас. Никак, краснеешь, Ромул, тогоносец наш, 5 Что славные на сцену здесь идут мужи? Нам стыдно это, но не стыдно эллинам: У них театр ведь служит вместо курии, Делам же нашим место всем дано свое: Собраньям — поле, а сенату — курия; 10 А форум, ростры — лишь отдельным гражданам.[179] В Афинах же, как и повсюду в Греции, Для общего совета место есть одно: Его же поздно в Риме роскошь создала. Эдил когда-то сцену из досок давал, 15 Построенную быстро, без камней, и так Мурена делал, Галлий: это знают все. А после власти, не боясь потратиться, Свое прославить имя пожелав навек, На каменном фундаменте построили 20 Раз навсегда для зрелищ место вечное: Театра клин громадный тут воздвигнулся.[180] Помпей и Бальб с Октавианом Цезарем Там в тратах непомерных состязалися. Но что твержу об этом? Не за тем пришел, 25 Чтоб сообщить, — театр и форум кто воздвиг И кем отдельно части стен построены, Но чтоб достойных и богами признанных, Вперед идя, — представить, с чем придут, — сказать. Они привыкли мысли излагать свои, — 30 Пусть их предугадает проницательный. Вы знаете, конечно, каковы они, Но коль о древнем память захромает, пусть Не я, — актер, их толкователь, выступит.

АКТЕР

Молва идет, что в Дельфах написал Солон: «Gnothi seauton» — значит: «Ты познай себя». Но мненье многих: в Спарте так Хилон сказал. Хилон, твое ли это, сомневаются, 5 Что всем известно: «hora telos macrubiu», Велит кто: «Долгой жизни наблюдай конец». Но мненье многих, — Крезу так сказал Солон. И есть молва — Лесбосский так сказал Питтак; «Gignōsce kairon» время он велит познать; 10 Но это «kairos» — время подходящее. Сказал Биант Приенский: «hoi pleisthoi kakoi», — Что по-латыни значит: «большинство плохих». Но знай, что он плохими лишь невежд считал. Рек Периандр в Коринфе: «meletē to pān», 15 Считавший, что на свете размышленье — все. «Ariston metron», — Линдский Клеобул изрек, А это значит: «Мера выше всех вещей». «Engya, para d’ata», — утверждал Фалес: Велит он не ручаться: поручитель — зло. 20 То — нам урок, досада — всем ростовщикам. Я кончил. Удаляюсь: вот идет Солон.

СОЛОН[181]

На сцену, как у греков, я иду, Солон, Кто из семи мудрейших первым слыл всегда. Но все ж молва — не строгое суждение. Считаю, что ни первый, ни последний я, — 5 Ведь равенство не терпит очередности. Глупцу когда-то мудро в Дельфах бог велел, Спросившему, кто первый из мудрейших есть, Их имена на диске круглом вырезать, — Ни первый, ни последний ведь из них никто. 10 Из круга их средины я иду, Солон; Считают — то, что Крезу я сказал царю, Могли бы счесть все люди, — что сказал я им… По-гречески: «hora telos macru biu» — Длиннее, если скажешь по-латыни ты: 15 «Конец велю всем жизни наблюдать своей». Вот почему несчастными, счастливыми Звать избегай людей: судьба их шаткая. И это так. Коль можно, вкратце я скажу. Царь иль тиран Лидийский был на троне Крез, 20 Безумно был богат он, средь счастливцев был, Златые стены храмов воздвигал богам. Меня позвал он. Прибыл, повинуясь, я, Чтоб для лидийцев лучше сделать их царя. Счастливца тот, коль знаю, мне назвать велит. 25 Телана называю, кто известен всем: Он за отчизну в битве отдал жизнь свою. Презрел. Другого хочет. Я Аглая взял, Клочка земли родного кто не покидал. Но тот, смеясь: «Какое ж место мне даешь, 30 Кого весь мир счастливым одного зовет?» Я говорю, что надо до конца дожить, — Тогда судить, коль счастие останется. Крез с неприязнью принял эту речь, а я Царя покинул. Шел он в Персию войной. 35 Пошел, разбит, окован, приведен к царю. А плен такой для Креза все равно что смерть. ………………………………… И Крез себя решился ввергнуть пламени, Что вьется и восходит в клубах дыма ввысь: Пожалуй, поздно, все же громко Крез вскричал: 40 «О ты, пророк правдивый, о Солон, Солон!» Солона громким криком трижды он зовет. И, этим криком тронут, Кир велит везде Смирить огня пыланье, раскидать костер; И дождь, что кстати хлынул вдруг с небес, прибил 45 Огонь высокий. Крез же приведен к царю Тем, кто из приближенных выбран для того, И спрошен был, — какого он Солона звал И почему он имя называл его. Тот все и по порядку рассказал царю. 50 А царь, жалея Креза, видя мощь судьбы, Солона хвалит, Креза взяв в число друзей. Велит, чтоб побежденный в золотых цепях Своей остаток жизни вместе с ним провел. Я двух царей сужденьем обо мне одном 55 Был восхвален, одобрен ими был двумя. Что одному сказал я, — каждый счел — ему То сказано. Свершил я то, зачем пришел. Идет Хилон. А вы прощайте, хлопайте.

ХИЛОН

Заныла поясница от сиденья, боль В глазах, пока ухода я Солона ждал.[182] Ах! Малое так долго говорят всегда Афиняне; одно лишь изреченье он 5 В трехста стихах представил, предо мной уйдя. А я — Хилон, спартанец, выхожу теперь. И коротко, чем все лаконцы славятся, Скажу я: «Gnōthi seauton» — «ты познай себя», Что на колонне в Дельфах можно прочитать. 10 Труд это тяжкий, плод же — лучше всех его, — Что мог бы ты, чего познать не в силах был, И днем и ночью, — что свершил, что делаешь, — До мелочей ничтожных все исследовать. Обязанности, совесть, постоянство, честь — 15 Все в нем, и слава та, что нами презрена. Сказал. Прощайте, помня. А хлопки — пустяк.

КЛЕОБУЛ

Я — Клеобул, живу на малом острове,[183] Но мысли я великой автором слыву: «Ariston metron» — я, считают, высказал. Ты истолкуй, кто ближе всех к орхестре здесь, 5 На ближних креслах,[184] коих всех четырнадцать: «Ariston metron», — мера лучше всех вещей, Скажи. Ты согласился. Благодарен я. Скажу все по порядку. Здесь изрек поэт Ваш, слывший африканцем, «лишнего ни в чем», Наш также: «mēdεn agan».[185] Сходны мысли их, — Пусть италиец иль дориец высказал: В речах, молчанье, сне и бденье мера есть: В благодеяньях, милости, немилости, В трудах, занятьях — всём, что в жизни есть, И все стремится к мере, все венчающей, Я кончил. Меру знаю. Вот идет Фалес.

ФАЛЕС

Вот я, Фалес Милетский, кто сказал — вода, Свидетель Пиндар, раньше создана всего.[186] ……………………………………. Добычу посвятили морю рыбаки. И те, — велел Делиец, — избрали меня, 5 Ведь этот дар велел он мудрецу послать.[187] Я ж, отклонив, не принял, но вернул, — отдать Другим, кому я дал бы предпочтение. Затем сей дар был послан мудрецам семи, И был назад отослан он от них ко мне. 10 Я, взявши, Аполлону посвятил его. Ведь если воля Феба — мудреца избрать, То им не смертный должен быть сочтен, но бог. Так, значит, я — тот мудрый. Но пришел сюда На сцену я затем же, что и первых два, — 15 Чтоб слов своих я сам же объявитель стал. Они не из приятных; но разумные Одобрят их по знанию и опыту. Сказали мы: «engya, para d’ata», А по-латыни это: «Поручаться — вред». 20 На тысяче примеров доказать могу: Ручатели в ручательствах раскаются. Но никого не назову по имени. К себе пусть каждый это отнесет, сочтя, Каким вине и каре поручить себя. 25 Но пусть обоим милый долг достанется. Так, хлопайте одни, другие — шикайте.

БИАНТ

Биант Приенский, рек я: «hoi pleisthoi kakoi». Сказать же по-латыни: «Большинство — плохих». Сказал невольно: правда ненависть родит. Худыми же зову невежд и варваров,[188] 5 Святые нравы, право, правду кто презрел. Ведь тот народ, каким театр украсился, Весь из людей хороших. На земле врагов, Сказал я, вы мне верьте, большинство плохих. Но ни один таким плохим не сделался 10 Судьей, чтоб не к хорошим он отнес себя. Хорош ли он по правде, зваться ль хочет им, — Он избегает злого звания — плохой. Иду. Прощайте. Хлопайте, хорошие.

ПИТТАК

Питтак, — рожден я Митиленой, Лесбосом, «Gignosce kairon» — кто изрек сентенцию. «Kairos» напоминает, чтоб ты время знал, «Kairon» же это значит: время должное. «Ты вовремя приди» — реченье римское.[189] Теренций, славный комик, полагал у вас: Из всех вещей — лишь время дело первое; Когда Дромон явился к Антифиле, раб, Не занятой, то было время самое. Подумайте, какой урон получится, Кому не будет часа подходящего. Пора идти. Не надоесть бы. Хлопайте.

ПЕРИАНДР

Рожден Коринфом, Периандр, иду сюда. Сказал: «meletē to pān» — и вверяю вам: Во всем, что ни предпримешь, размышленье — все. Лишь тот успешен будет в совершенье дел, 5 Кто прежде над любым из них подумает. Теренций, славный комик, наперед велел О всем подумать в счастье иль в несчастии.[190] Жилье устроить, биться иль кончать войну: Кто дел великих, средних или малых труд 10 Начать желает, должен взвесить все всегда. Ведь все инертней будут в начинаньях всех, Коль о грядущем деле не подумали. Нигде так не желанно размышление, Как в деле предстоящем. Почему всегда 15 Бездумным правит случай, не благой совет. Но я кончаю. Хлопайте, подумавши, Чтоб мудро печься о делах общественных.

Распятый Купидон

Перевод В. Брюсова *

Авсоний Григорию, сыну своему, привет.[191]

Видел ли ты когда-нибудь миф, написанный на стене?[192] Конечно, видел и помнишь. Такая картина нарисована в Треверах, в триклинии Эола:[193] там изображено, как женщины, жертвы любви, распинают на кресте Купидона. То женщины не нашего времени, когда грешат по доброй воле, но героических дней женщины, которые хотят себя оправдать и наказывают бога, те самые, часть которых перечисляет наш Марон,[194] описывая Поля Скорби. Эта картина своим замыслом и своим исполнением вызвала мой восторг. Но от оцепенения восторга перешел я к безумию стихослагательства. Мне самому в моей эклоге нравится только заглавие; все же вручаю тебе мой грех. Мы любим пятна на своем теле и свои шрамы и, не довольствуясь тем, что согрешили по своей слабости, стараемся, чтобы другие полюбили наши грехи. Впрочем, зачем я так старательно защищаю эту эклогу? Я уверен, что ты полюбишь все, о чем только узнаешь, что это — мое. На эту любовь я надеюсь более, чем на твои похвалы. Будь здрав и люби своего отца.

  В тех воздушных полях, помянутых Музой Марона, Миртовый где отеняет лес влюбленных безумных, Преданы страсти своей героиды, и каждая явно Символ той смерти хранит, от которой когда-то погибла. 5 Бродят они по великому лесу, при свете неверном, Посреди тростниковых стволов, меж маков тяжелых, У безмолвных, недвижных озер и ручьев без журчанья.   Никнут там на брегах цветы в туманном сиянье, Юношей и царей с именами, оплаканных древле: 10 Эбала сын Гиацинт, Нарцисс, в себя же влюбленный, Златоголовый Крок, разубранный в пурпур Адонис, Саламинский Аякс, на коем стон скорби написан.[195] Неутешные образы слез и любви злополучной, Давнюю скорбь приводя и после смерти на память, 15 Снова к годам, миновавшим давно, героид возвращают.   Плачет, лишенная сына, Семела о молнийных родах И, колыбели спаленной тень в пустоте раздирая, Воображаемых молний зыблет бессильное пламя. Дар напрасный кляня, мужским счастливая видом, 20 Плачет Ценида, что вновь свой прежний лик восприяла. Рану сушит Прокрида, кровавую руку Цефала, Ей сражена, лаская. Дымную лампу из глины Дева несет, что с башни фракийской кинулась в море. И с туманной Левкаты готова низринуться Сапфо, 25 Дева-мужчина, кого погубили лесбийские стрелы.[196] С грустным лицом Эрифила Гармонии дар отвергает, Несчастливая мать, злополучная столь же супруга! Вся миносская басня воздушного Крита, подобно Некой картине, дрожит во образах легких и тонких: 30 За белоснежным быком идет по следам Пасифая; Милым покинута, держит клубок в руке Ариадна; Взор безнадежно склоняет к дощечкам отвергнутым Федра. Петлю несет одна; другая — подобье короны; Стыдно, что в недрах скрывалась коровы Дедала, третьей. 35 Сетует Лаодамия о двух ночах, что мелькнули, В радостях недовершенных, с живым и с мертвым супругом. Дики, с другой стороны, — в руке клинок обнаженный, — Канака нас ужасает, Элисса Сидонская, Фисба: Эта — с мечом отца, та — гостя и третья — супруга![197] 40 Здесь и сама, что когда-то хранила Эндимиона Сон на Латмийских утесах,[198] — с факелом и в звездоносной Диадеме своей, Луна двурогая бродит. Сотни других, лелея давнишних страстей своих раны, Муки свои оживляют в жалобах нежных и горьких. 45   Вдруг посредине них, крылами стуча,[199] рассекает Неосторожный Амур подземного сумрака тени. Мальчика все признали, воспоминаньем постигнув Общего в нем врага. Хоть влажные сумерки кроют Пояс его, на котором златые блистают застежки, 50 И колчан, и огни горящего факела, — все же Узнан он, и спешат обрушить бесплодную ярость Женщины. Враг одинок, в чужих застигнут владеньях, Утомленный полет сквозь сумрак плотный стремит он; Те же, как туча собравшись, теснят. Он тщетной защиты 55 Ищет, дрожа, но его в середину толпы увлекают.   В скорбном лесу они выбирают мирт знаменитый, Ненавистный за мщенье богов (здесь когда-то Адонис, Верный Венере, был распят отвергнутой им Прозерпиной), И на высоком стволу они утверждают Амура, 60 Руки ему за спиною связав и ноги опутав Узами: как он ни плачет, нет облегчения пытке! Без преступленья Амур обвинен, осужден без суда он.   Хочется каждой себя оправдать, чтоб было возможно Преступленья свои ей сделать виною другого. 65 Все, его укоряя, подъемлют изведанной смерти Символы; это — оружие их, это — сладкое мщенье: Тем за скорбь отомстить, от чего и сами погибли! Держит та петлю; клинка та призрачный облик возносит; Та указует пустой поток и обрывистый берег, 70 Ужас неистовых волн и волненью чуждое море; Пламенем те угрожают и яростно факелы зыблют, Что трещат без огня; разрывает Мирра утробу, Что переполнена блестками слез, и в дрожащего бога Мечет янтарь самоцветный слезоточивого древа. 75 Многие, в виде прощенья, хотят одного: насмеяться, И под концом острия их тонкой иглы выступает Нежная кровь, из которой выросла роза; другие Светочей дерзкое пламя к стыдливости бога подносят.   Мать, благая Венера, сама повинная в тех же 80 Преступлениях, входит в это смятенье беспечно И, не спеша оказать поддержку теснимому сыну, Страх его удвояет, злыми наветами новых Подстрекая Эринний. Ставит в вину она сыну Собственный свой позор; что тайные сети супруга, 85 Поймана с Марсом, терпела она; что постыдные члены Форму смешную дают Геллеспонта сыну Приапу; Что безжалостен Эрикс; что Гермафродит — полудева.[200] Не довольствуясь речью, бьет золотая Венера Мальчика связкою роз, — тот, страшася горшего, плачет. 90 Бога избитое тело росой окропилось пурпурной От беспрерывных ударов связанных роз, что и прежде Алыми были, но ярче покрылись багровою краской.   Тут остыл неистовый пыл, и, видя, что кара Больше вины, Венера себя считает виновной. 95 Героиды вступаются сами; теперь уж согласна Каждая гибель свою приписать судьбине жестокой. Благодарит их добрая мать за то, что забыли Скорби свои, отпустив ребенку прощенные вины.   Образы ночи порой в таких виденьях тревожат 100 Ложными страхами сон беспокойный. От призраков этих Освобожден, изведавший ночью немало страданий, В час, когда сумраки сна редеют, Амур улетает И через дверь из слоновой кости возносится к вышним.[201]

Гриф о числе три

[202]

Перевод М. Гаспарова

Авсоний — Симмаху.

Лежала среди моих безделок одна убогая вещица, там бы ей и лежать, и не мне бы ее ловить, как мышь в ловушку. Но я, как тот Евклионов петух, извлек ее из бумажного праха,[203] отряс, перечел и решил, как жадный ростовщик, даже и худую монету лучше в рост пустить, чем в горшке хранить. А потом, подумавши не по-катулловски —

Кому дать мою чистенькую книжку? —

а по-другому, не красивее, но правдивее:

Кому дать недочищенную книжку? —

долго думать мне не пришлось: тут и повстречал я тебя, которого и сам бы выбрал из всех, будь на то моя воля. Вот я и посылаю тебе этот пустяк, «сицилийской пустячнее кошелки»,[204] чтобы ты, когда нечего делать, прочитал его и от нечего делать оправдал его. Наконец-то эта вздорная, мною хоть и таимая, но по рукам ходившая книжка достигнет и до тебя; а уж ты или, как Эскулап, возродишь ее к жизни, или, как Платон с помощью Вулкана, избавишь ее от бесславия, коли не дано ей славы.[205]

Повод у безделушки этой был таков. В походе — а в походе, ты знаешь, и воину бывает передышка, — было у меня застолье, и было на нем предложено пить не на греческий лад, как у Рубрия, а так, как описано Флакком в стихах, где он говорит и о полуночи, и о новой луне, и о Мурене-хозяине, и о трижды трех чашах для поэта.[206] Вот на этом месте о числе три и почувствовал я знакомый стихотворный зуд, а так как он заразителен, то хорошо бы, кабы он и на тебя перекинулся, чтобы краски твоих исправлений вписались в картину моих стихов, как та губка, которая для художника довершила недовершенное изображение взмыленного коня.[207] Я и еще похвастаюсь: начал я эти стихи за полдником, а кончил перед ужином, то есть писал их от питья и до питья; сообразуй же свой суд и с предметом, и с обстановкою. Читай их, когда сам будешь благодушен и навеселе: а то ведь нехорошо о нетрезвом поэте судить трезвому читателю.

Я не удивлюсь, если найдется у нашей шутки и такой читатель, въедливый и хмурый, который будет недоволен, что сказал я далеко не все, что можно было сказать о девятках и тройках. Я согласен, что это истина, но не согласен, что это правда. Если он хороший критик, то сам поймет: все, чего здесь нет, я не забыл, а опустил; а если нет — то пусть подумает, сколько бы на моем месте он сам растерял, отыскивая. Пусть он знает, что я нарочно иногда мало брал неизвестного и слишком много брал известного. Ах, сколько троек, отлично мне знакомых, оставил я в стороне! три времени и три лица, три рода и три степени сравнения, девять стихотворных стоп и триметрический стих, всю грамматику и музыку, все медицинские книги, Трижды Величайшего Гермеса, первого на свете любомудра, Варроновы «Числа» и все, чего не знает пошлый люд.[208] А когда мой критик соберет все, что знает, пусть сравнит (невелик труд!) себя со мной, деловитого с досужим, трезвого с хмельным, шутки и забавы мои со своим зловредным усердием. Ясно, один соберет больше, другой меньше, а всего не соберет никто!

Если, наконец, скажет кто-нибудь, что я здесь слишком темен, то скажи в оправдание мое вот что: во-первых, такие стихотворные упражнения иначе как темными и быть не могут; во-вторых, числа — не камыш, без узлов не бывают;[209] а в-третьих, если мне удастся оказаться темным даже для тебя, все знающего и все понимающего, то этим я и буду счастлив, ибо добьюсь, чего хотел: ты меня вспомнишь, обо мне поскучаешь, обо мне подумаешь. Будь же здоров!

  Пей или три или трижды три: в том вящая тайна! Так указует обычай: кто пьет или три, или втрое, Девять раз повтори нечетные тройки до куба.[210]   Сила в девятке и тройке одна, и все ей покорно: 5 Облик зародыша в чреве, рождение зрелого плода,[211] Длительность жизни людской — в ней девять девятилетий. Трое у Опы сынов,[212] три дочери следом за ними — Веста, Церера, Юнона, одна рождена за другою. Держит Юпитер трехжалый перун, а Нептун — троезубец; 10 Цербер трехглав; из тройного яйца родились Тиндариды,[213] Трижды Несторов век обновлялся пурпурною пряжей; Втрое против него живет свои сроки ворона; Если бы даже она трижды девять жила поколений, Все же ее пережил бы олень на четвертые девять. 15 Ворон, вещун Аполлонов, живет оленьи три века; В девять раз превосходит его индийская птица — Та, что сияет челом, в киннамонном гнезде восседая.[214]   Три существа у Гекаты, три лика у девы Дианы,[215] Три Хариты, три Парки, три голоса, три элемента;[216] 20 Три Сирены в земле треугольной,[217] три части у каждой: Дева на треть, и птица на треть, и богиня на треть же. Трижды три сестры, состязались с Сиренами Музы:[218] Ртом, дыханьем, рукой — на струне, на флейте и в песне, Три Пунийских войны; три суть в философии части;[219] 25 По три месяца длятся четыре времени года; Трижды сменяется стража в ночи; три раза Авроре Песню поет запоздалый клеврет плененного Марса.[220] Тот, кого мать зачала в утроенном сумраке ночи,[221] Трижды четыре трофея воздвиг для урочной добычи. 30   Девять лирных певцов по числу дочерей Мнемозины:[222] Некогда только троих держала рука Аполлона[223] — Втрое против того Киферон изваял их из меди, Верный заветам отцов, шестерых не желая обидеть. Трижды справлялись богам по три ночи Тарентские игры;[224] 35 Фивы в трехлетие раз чтят дважды рожденного Вакха; Трижды в порядке тройном сражались впервые фракийцы, В жертву себя принося над прахом отца Юниадов. Та, что в брачный чертог завлекала тройною загадкой,[225] — «Кто бывает двуногим, трехногим и четвероногим?» — 40 Сфинкс, аонийцев гроза, была птицею, львом, человеком: Крыльями птица, лапами зверь и женщина ликом.   Три божества на Тарпейской скале сияют во храме.[226] Трех родов ремесло созидает жилье человеку:[227] Этот стену кладет из камней, тот крышу возводит, 45 Третий стены и кров покрывает последней отделкой. Вакхов отселе сосуд, отселе медимн сицилийский:[228] Этот на три, тот на дважды три разлагается части. Три родовых начала вещей: бог, материя, форма, — Первый родитель, вторая рождает, третья родится. 50   Делятся по сторонам треугольники на три разряда: Равносторонний — один, другой — равнобедренный, третий — Разносторонний. Три части числу придают совершенство.[229] Трижды тройной состав разрешается трижды трояко. В трех впервые найдешь и нечет, и чет, и средину — 55 Ту средину, что, став на изломе числа, разрывает Троек сплошную чреду, довершая куб из квадрата, И, отделив по краям единицы от средней триады, Три образует четных числа: четверку, шестерку С дважды четверкой, и общей для всех серединою служит.[230] 60   Трижды четыре доски освятили право тройное:[231] Частное право, священный закон и общий обычай. Три интердикта гласят о владенье: «Откуда исторгнут Силой» — один, «Где бы ни был» — другой, и «Каких достояний».[232] Три к свободе пути и три есть лишенья свободы.[233] 65 Слог красноречья тройной: возвышенный, скромный и третий, Тканный из нитей простых. Как три медицинские школы (Им же дают имена эмпирия, логос и метод) Учат здоровье хранить, болезнь отвращать и лечиться, — 70 Так у ораторов три есть школы:[234] одна, где владычит, Став над Родосом, колосс; другая в приморских Афинах; Третью к судейской скамье низвела с театральных подмостков Азия, в прозе речей подражая хорическим ритмам.   Суша, вода и огонь составляют Орфеев треножник.[235] 75 Три есть признака звезд: положение, дальность и яркость. В музыке лад тройной,[236] и трояко ее проявленье: Слышится в слове, таится в звездах и зрится на сцене. Всадники, плебс и сенат — три сословия в Марсовом Риме; Имя отсюда и триб и с горы Священной трибунов.[237] 80 Всадники делятся на три полка; три имени носит[238] Знать; три тона у струн; три дня у месяца главных.[239] Был Герион трехтелым; тройным был облик Химеры;[240] Сцилла из трех состояла пород: псица, дева и рыба; Три Горгоны-сестры, три Гарпии, три Евмениды, 85 Три вещуньи-Сивиллы, носившие общее имя, Чьи роковые речения в трех записаны книгах, В книгах, трижды пяти мужей попеченьем хранимых.[241]   Трижды пей! В этом все! Три ипостаси в боге едином! Пусть же безделка моя бессильных чуждается чисел: 90 Трижды тридцать стихов составят в ней девять десятков.

Технопегнии

[242]

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перевод М. Гаспарова

Авсоний — проконсулу Пакату.

Есть читатели, от которых я могу ожидать похвал в меру трудов моих; но у тебя, Пакат, всякий раз, как говорится в «Таиде»[243] у Афрания,

Я слышу больше доброго, чем сделал я.

Вот перед тобою стихи, в которых между строчками, как точки, стоят односложные слова. Понятно, что здесь нет места ни красноречию, ни разработке чувств, ни вступлениям, ни повторениям, ни заключениям, ни иным приемчикам, которые в одну строчку попросту не поместятся; строчки между собою связаны, но так, как отдельные звенья в цепи. Обычно я берусь за вещи побольше, эта же — совершенная безделица; но —

Малое дело, а честь не мала![244] —

если только она понравится тебе. С твоим судом она что-то значит, а без него это лишь набор односложных слов, да и то лишь в лучшем случае. Где была польза, я шутил; где труд — я потел; и назвал я эту книжку «Технопегнии», что значит «Шутки ремесла», чтобы ты не думал, будто труд мой чуждается веселья и будто шутки даются без труда.

СТИХИ, НАЧИНАЮЩИЕСЯ И КОНЧАЮЩИЕСЯ ОДНОСЛОЖИЯМИ, ВСЯКИЙ РАЗ ОДНИМИ И ТЕМИ ЖЕ[245]

Перевод М. Гаспарова

Посылаю тебе «Технопегнии» — бесполезный плод моего безделья. Это стихи, которые начинаются односложными словами и кончаются односложными словами; но и эта трудность недостаточно крута, а нужно еще мучиться и над связностью, чтобы каким словом кончался предыдущий стих, таким начинался бы и следующий. «Вот поистине трата сил и времени!» — скажешь ты. Что ж, я и вправду старался над пустяком — малым, но докучным, несвязным, но запутанным, стоящим труда и не ставимым в заслугу. А все же я заботился, чтобы всюду здесь было или повествование, или мысль, раз уж тесные мои правила не давали воли поэтике и риторике. В общем, многого желать тут не приходится, а о многом жалеть приходится; поэтому не бери с меня примера! а если и снизойдешь до пробы, то сам увидишь: меньше тебе будет удовольствия от подражания, чем неприятности от помех уму и слову.

ВСЕ непрочное в мире родит и ведет, и крушит   Рок,[246] РОК, неверный и зыбкий; но манит нас льстивых надежд   рой, РОЙ, что с нами всю жизнь и с кем разлучит нас одна   смерть, СМЕРТЬ ненасытная, кою адская кроет в свой мрак   ночь. 5 НОЧЬ в свой черед умирает, едва воссияет златой   свет, СВЕТ, этот дар богов, пред кем впереди предлетит   Феб, ФЕБ, от кого не укрылся с Венерой одетый в доспех   Марс, МАРС, что рожден без отца: его чтит фракийцев слепой   род, РОД проклятый мужей, что свой в преступлениях зрит   долг, 10 ДОЛГ убивать, как жертву, людей: таков той страны   нрав — НРАВ свирепых племен, что законов признать не хотят   власть, ВЛАСТЬ, что в мире возникла из вечных природы людской   прав, ПРАВ, благочестия дщерей, прав, где сказался богов   ум. УМ этот чувством небесным кропит достойный того   дух, 15 ДУХ, подобие мира, всей жизни начало, упор,   мощь, МОЩЬ, бессильная, впрочем, затем, что все — шутка, ничто —   все!

СТИХИ, КОТОРЫЕ ТОЛЬКО КОНЧАЮТСЯ ОДНОСЛОЖИЯМИ

Перевод М. Гаспарова

Есть пословица: «Куда доска, туда и бревно»;[247] так вот же тебе еще недоделки в том же роде. Эти стишки тоже написаны на односложные слова, но только в конце, а начало у них свободное. Однако я старался по мере сил сделать в них для снисходительного слуха бессмысленное согласованным, безвкусное разумным, бессвязное последовательным, чтобы горечь стала послаще, неуклюжесть поизящнее, а шероховатость — поглаже. А что не удалось в безотрадном этом предмете скрасить мастерству писателя, то пусть скрасит снисходительность читателя. Посылай же спокойно и ты мне свои писания, которые куда лучше моих, — ибо как начал я пословицей, так и кончу пословицей: «Мул об мула чешется».[248]

Ты, искусство, соперник богов, наставник людских   дел, Будь, в угоду Пакату, моим легковесным строкам   вождь! Строг закон, предписавший несвойственный этим стихам   склад, Но пред твоим судом я верю, что будет поэт   прав, — Ежели шутка уместна — и в шутке бывает порой   толк.

О БОГАХ

Перевод М. Гаспарова

Есть односложные боги! Первейшую всех мы зовем —   Фас, Греки — Фемидою; далее — Рея, у нас —   Опс; Дальше — Юпитера брат и Нептуна, подземный Плутон —   Дис;[249] С ними — сестра и жена Юпитера, имя же ей —   Мощь;[250] 5 Мчит в небесах в золотой колеснице своей Аполлон —   Феб, И, потрясая мечом, взметает кровавую брань   Марс — Тот, кто не знает любви, которому благостный чужд   Мир. Я помяну и тебя, меналийских насельник дубрав,   Пан, И от альмонской Ларунды родившийся бог очагов,   Лар,[251] 10 И знаменитый меж рек Италии серный поток,   Нар,[252] И нерушимый в божественных клятвах, чернейший, чем ночь,   Стикс, И в парусах кораблей изогнувшийся белой спиной   Нот, И неразлучная с нами Надежда, пока не придет   Смерть.

О ГЕРОЯХ

Перевод М. Гаспарова

Феб, не тебе ль в утешенье цветком эбалийским[253] зацвел   друг? Встал цветком и Нарцисс, и священный его отразил   ключ. Горько Адонис погиб, которого ранил клыком   вепрь. Мнивший обнять Юнону[254] — лишь облачный обнял ее   лик. 5 Был обманут дельфийским вещанием царь Эакид   Пирр.[255] К Гему, Кавказу и Нилу аргосской телице[256] пролег    путь. Гибнет гамадриада, когда подрубает топор    ствол. То, из чего рождена Венера, Сатурна отсек    серп.[257] Сух возвышался утес, на котором приял Прометей   казнь, 10 Но, раздираемый коршуном, алую пролил титан    кровь, И, орошенный, зацвел аконит, смертоносный тая   сок. Ивик погиб, а убийц обличил журавлиный полет   птиц. Над Эакидовым прахом[258] Приамова жертвой была   дочь. Медленной смертью погиб Филопемен,[259] аргосский испив   яд. 15 В единоборстве с латинским вождем арморийский погиб   ларс.[260] Поздно вкусил Ганнибал носимую в перстне своем    смерть. Сколько азийских богатств деревянный во прах обратил   конь! Пламень, горя на эвбейской скале,[261] роковую сулил   месть. У олимпийского кравчего[262] Трой был отец, Дарданид —   дед. 20 На быстролетных крылах покинул искусник Дедал    Крит. Над Филомелой свершил насилие в гетской земле   царь. Женствен фригийский, коварен фракийский, лидийский жесток   раб, Веры нет лигурийцу ни в чем, а карийцу цена —   грош. Длинноодежный китаец под гребень сбирает с дубрав   шерсть.[263] 25 Всех чудовищ страшней трехтелое чудище Фив —   Сфинкс. А в каледонской земле крылатый витает упырь —   Стрикс.[264]

О ВЕСНЕ

Перевод М. Гаспарова

Год начинается вновь, растворяет затворы весне    год! Все цветет, зеленеют леса, золотится в полях   сев, Ствол выпускает побег и скоро раскинет кругом    тень, Больше не будет лететь на землю густой пеленой    снег, 5 Слаще дышат цветы, чем ладан, ливанских краса    гор (Длинноодежный везет из-за дальних китаец морей   шелк).[265]

О ЧАСТЯХ ТЕЛА

Перевод М. Гаспарова

Мальчика возраст ты знаешь, коль новый получит в семь лет    зуб. Скоро мужчиной он станет, и голосом сильным звучит   речь. Крепки и жилы и мышцы, но крепче всего у мужей   кость. Нежностью сердце трепещет, сжигает его, как огонь,   страсть. 5 Чувства еще горячи, но владыкой над ними их царь   ум. Слово вложивши в закон, произносит немало речей   рот. Возраста мера заметна уже, тяжела и черна   желчь. Тело худеет и сохнет, и бедрам все легче нести   вес, Путь сокращается наш, и уже не хватает нам сил   ног.

О РАЗНЫХ ПРЕДМЕТАХ

Перевод М. Грабарь-Пассек *

Часто большое приданое вносит досадный раздор    в брак. Каждому полу — свое, однако же властью сильней    муж. Кто справедлив (пускай не силен!), того и зови:    царь. Рушит дружбу людей, разрывает союз государств    спор. 5 Главное всюду — начать: начало — важнейшая часть   дел. Ввысь возносит мужей и равняет бессмертным богам   честь. Знанием разным богат и пороком богат городской    люд. Всем крепки города, но крепче всего в городах —   кремль. Золоту высшая честь, но и золоту цену гласит   медь. 10 Долог день трудовой, но усталым приносит покой   ночь, Только не ведает сна эфиопский тревожный степной   край, Где в поднебесном кругу беззакатно плывет над землей   день.[266]

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Перевод М. Гаспарова

Кто обвиненного взял под залог в ожиданье суда?    Друг. Если ответчик сокроется, что поручителя ждет?    Штраф. Кто на левшу-ретиария в латах выходит на бой?    Галл.[267] Имя какое имеет Меркурий у честных людей?    Вор. Что мы приносим богам, кроме вин и курения? Прах     жертв. Как называется остров, на коем рожден Гиппократ?    Кос. Бык или трон волновали сильней Гелиосову дочь?[268]    Бык. В туче плывущий, во что превращен феакийский корабль?    В холм.[269] Чем питается соня, когда кончается корм?   Сном. Что скрепляет поверхности кож, обтянувшие щит?    Клей. Sponte — творительный; как именительный будет падеж?   Spons.[270] Кто, кроме птиц, подает при гадании знак вещуну?    Мышь. Что заставляет смолу плыть в море, а в речке тонуть?    Вес. Что на дважды шесть разделяется равных частей?    Фунт. Если отнимется восемь, какая останется часть?    Треть.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Перевод М. Гаспарова

Впрочем, доколе мне это писать? где мера, предел,    цель? Будь снисходителен, добрый Пакат, ученый знаток    слов: Выткалась долгая ткань, заплела Антифила косу:[271]    всё!

МОЛИТВА РОПАЛИЧЕСКАЯ[272]

Перевод М. Гаспарова

Бог Отец, податель бессмертного существованья, Слух склони к чистоте неусыпных молитвословий, Будь ввыси милосерд к взываниям смиренномудрых. Дай, Христе, образец стремлению недостижимый, 5 Царь благой, живитель усердия христоревнивцев, Ты, Отца ипостась высокая в миродержавстве. Дух Святой, доверши трехстолпное всеустроенье, Дай Христа в небеси совокупно восславословить, Нас мольбы возносить побуждая неутомимо. Ночь взожжет пламена, светлейшие лампадоносных, 10 Ночь зарю породит неложную боголюбивым, — Ночь, светил в вышине блюдущая круговороты. Ты зовешь к трапезе говеющих благочестиво, Ты добро воссулил, которое всепревосходно; 15 Дай твое возгласить величие, высоковластный! Влаг твоих благодать омывает перерожденных, Дав душе позабыть греховные злопомышленья, Стад явив чистоту блистающе лилейнорунных. Свет, глагол излитой, многогрешным вспомоществует: 20 Как река Иордан освящает прикосновеньем Тех, кому заслужить помазанье достопосильно, — Так Христос, стихиям дарующий успокоенье, Льет волну крещенья, которое благоспособно Смыть пятно, извечно присущее земнорожденным. 25 Крест приняв казнящий, возглавился пренепорочный Смерть попрать, утрату превысивши возобретеньем, — Тем себя обрекши всесветному всепоклоненью. Кто продлит достойно господнее провозглашенье? Как земля воспоет человечьим многоголосьем 30 Лик, ввыси звенящий хваленьями ангелокрылых? Рай открыт Стефану,[273] казненному каменованьем; Ключ Петру доверен, церковному первопрестольцу; Савл причтен, гонитель, к апостолам боговестящим. Стал людей просвещать подстрекатель камнеметавших; 35 Стал злодей казнимый причастником присноблаженства, Все дела покрывши разбойные соискупленьем. Нас к тебе обратил достойнейший вероучитель, Мы в твоем притекли возвыситься богослуженье — Дай сердца укрепить надеждою несокрушимой. 40 В час, когда прозвучит свершение обетований, Ты меня воззови в селения вечноспасенных, — Бог Отец, податель бессмертного существованья!

СВАДЕБНЫЙ ЦЕНТОН[274]

Перевод М. Гаспарова

Авсоний — другу своему Павлу.[275]

Прочти, пожалуйста, и это мое сочиненьице, — если только оно того стоит. Не труд его выковал, не усердье его вылощило, не от быстрого оно рождалось ума, не до поздней отлеживалось зрелости. Центоном называют этот склад стихов те забавники, которые его выдумали. Ничего он не требует, кроме памятливости: чтобы собрать рассеянное, связать разрозненное и заслужить этим если не хвалу, то хотя бы улыбку. Вынеси такую вещь на продажу в праздничный день — ни соломки своей не даст за нее Афраний, ни скорлупки своей — Плавт.[276]

Стыдно, конечно, таким шутливым предметом унижать достоинство песен Вергилия. Но что было делать? таков был приказ. Больше того: меня об этом попросил тот, кто мог бы повелеть, — Валентиниан, священнейший император и ученейший муж, по крайнему моему убеждению. Однажды он сам написал такие шутливые стихи на свадьбу, складными строчками и в веселых сочетаниях; а потом, пожелав убедиться в состязании, насколько он превосходит нас, предложил он и мне составить нечто подобное. Ты поймешь, как это было для меня щекотливо: ни пред ним вознестись, ни позади него остаться мне было неудобно — всякий бы уличил меня в пошлой лести, если бы я уступил, и в тщеславии, если бы я одолел. Поэтому взялся я за дело неохотно, но справился с ним удачно: послушанием угодил, а победою не обидел. Тогда и набросал я это сочинение за один день и одну ночь; а теперь, отыскав его среди своих бумаг, решился я, уповая на любовь твою и искренность, не обездолить твою важность и этой шуткой.

Прими же от меня эту вещицу, из несвязных частей связную, из разных единую, из серьезных забавную, из чужих — мою, — и не удивляйся больше таинствам и сказаниям о сыне Фионы и о Вирбии, этих преображениях Диониса и Ипполита.[277] А если ты позволишь мне тебя поучать, хотя я и сам нуждаюсь в поучении, то я расскажу тебе и о том, что такое центон. Это стихотворение, крепко слаженное из отрывков, взятых из разных мест и с разным смыслом, но так, чтобы соединялись или два полустишия в один стих, или два стиха не подряд; брать же два стиха подряд — уже нелепо, а три подряд — совсем смешно. Рассечение же стихов на полустишия делается по всем цезурам, какие возможны в героическом размере: здесь годится и пятиполовинная с анапестическим остатком, и трохаическая, и семиполовинная с последующим хорическим анапестом; даже после полутора дактилей можно поставить цезуру в гексаметрическом стихе.[278] Это вроде той головоломки, которую греки называют «бой в костяшки».[279] Косточек там четырнадцать, видом они как геометрические фигуры — и равносторонние треугольники, и разносторонние, и прямоугольные, и косоугольные; а складывая их на разный лад, можно получить великое множество картинок: тут тебе и огромный слон, и хищный вепрь, и летящий гусь, и лающий пес, и воин в доспехе, и охотник в засаде, и башня, и чаша, и так без конца, — чем искуснее игрок, тем разнообразнее: умелой выкладке подивишься, а неумелой посмеешься (я, конечно, во всем последующем ближе ко второму, чем к первому). Вот и центон, как эта игра, строится так, чтобы разнозначные стихи были связными, чтоб заемные казались исконными, чтоб ничто стороннее не просвечивало, а собранное не обнаруживало натяжки, не сбивалось слишком тесно, не зияло слишком размашисто. Если ты найдешь, что все эти требования выполнены, то скажешь, что центон у меня получился. И так как я слагал его по приказу императора, то заплатишь ты мне за эту службу, признав получившиеся стихи моею собственностью. Если же нет, то да будет на меня наложено взыскание и полустишия эти всею кучею отобраны в казну, а там уж каждый стих сам пусть ляжет туда, откуда он взят. Будь здоров!

1. ВСТУПЛЕНИЕ

Императорам Валентиниану и Валенту

1 Души склоните ко мне и с весельем сердца обратите, 2 Мужеством равные оба, оружием славные оба, 3 Оба в цветущей поре, род, неодолимый во брани! 4 Первый — ты: я знаю, что путь под счастливой звездою 5 Держишь по морю ты, которого ни справедливей, 6 Ни благочестнее нет, ни выше в войне и сраженьях, — 7 Ты и твой сын, вторая надежда великого Рима, 8 Древних воителей цвет, предмет моей высшей заботы, 9 Именем деду подобный, родителю — духом и дланью. 10 Не без приказа пою: будь всякому труд и удача 11 По начинанью его, — мой же долг исполнять повеленья.

1 «Энеида», V, 204 (Эней объявляет награды на состязаниях)

Став между ними, Эней такие слова начинает: «Души склоните ко мне и с весельем сердца обратите! Сколько бы ни было вас, — ни один не уйдет без подарка…»

2 «Энеида», XI, 291 (Диомед вспоминает троянских вождей)

Гектора только рука и Энея рука отлагала Греков победу, замедлив ей шаг до десятого года, — Мужеством равные оба, оружием славные оба, Но благочестием выше второй…

3 «Буколики», VII, 4 (Пастухи, состязающиеся в пении)

Тирсис и Коридон стада воедино собрали, Тирсис — овец, а коз — Коридон, молоком отягченных, — Оба в цветущей поре, и дети Аркадии оба, В пенье искусны равно, отвечать обоюдно готовы…

«Энеида», IV, 40 (Дидона в Африке)

…Иль позабыла о том, на чьих ты полях поселилась? Гетулы здесь в городах — род, неодолимый во брани, Неукротимых нумидян кольцо, неприютные Сирты…

4–5 «Энеида», VI, 834 (Анхис о войне Цезаря с Помпеем)

Чада мои, не позвольте душе обыкать к этим воинам, Грозною мощью своей не терзайте утробу отчизны, — Первый — ты к милосердью склонись, олимпийцев потомок, Кровь моя, вырони меч!..

«Энеида», III, 374–375 (Пророчество Гелена Энею)

Сын богини! я знаю, что путь под счастливой звездою Держишь по морю ты, — такие судьбы богов царь Определил, и вращает их круг, и черед назначает…

5–6 «Энеида», I, 544–545 (Троянцы перед Дидоной)

Царь над нами — Эней, которого ни справедливей, Ни благочестнее нет, ни выше в войне и сраженьях; Если его сохранила судьба, и воздух эфирный Пьет он, и не сошел опочить к ужасающим теням, Страха в нас нет!..

7 «Энеида», IV, 94 (Юнона упрекает Венеру и Амура)

Да, завидную славу, большую добычу стяжали Ты и твой сын: велика ваша честь и памятно дело, Если одну двух богов погубили женщину козни!

«Энеида», XII, 168 (Встреча Энея с Латином и Турном)

Вот родитель Эней, зачинатель поросли римской, Звездным сверкая щитом и небесным оружьем, а рядом Отрок Асканий, вторая надежда великого Рима…

8 «Энеида», VIII, 500 (Гадатель зовет этрусков к союзу с Энеем)

…О Меонии лучшая юность, Древних воителей цвет, кого на врага подымает Правая скорбь и заслуженный гнев, на Мезенция вспыхнув! Род ваш великий нельзя никакому вверять италийцу Нет, иноземных взыскуйте вождей!..

«Энеида», I, 678 (Венера об Аскании, идущем в Карфаген)

В город сидонский идти по зову отца дорогого Должен царственный сын, предмет моей высшей заботы, Взяв дары, что в волнах и в троянских огнях уцелели…

9 «Энеида». XII, 348 (Битва троянцев с рутулами)

Мчится с другой стороны Евмед в середину сраженья, Славный в искусстве войны Долона старинного отпрыск, Именем — деду подобный, родителю — духом и дланью…

10 «Буколики», VI, 10 (Посвящение эклоги Вару)

Стал воспевать я царей и богов, но щипнул меня Кинфий За ухо, проговорив: «Пастуху полагается, Титир, Тучных пасти овец и петь негромкие песни!..» Сельский теперь я напев на тонкой слагаю тростинке — Не без приказа пою. Но, Вар, кто мое сочиненье Будет с любовью читать, увидит: все наши рощи, Верески все воспевают тебя!..

«Энеида», X, 111–112 (Юпитер не вмешивается в ход войны)

«Добрый ли рок италийцев — причина этой осады, Злая ль ошибка троян, обманутых ложным вещаньем, — Рутулам воли не дам. Будь всякому труд и удача По начинанью его! Для всех одинаков Юпитер».

11 «Энеида», I, 77 (Юнона велит Эолу поднять бурю)

Ей отвечает Эол: «Твоя, о царица, забота — Ведать, что нужно тебе; мой же долг — исполнять повеленья…»

2. СВАДЕБНЫЙ ПИР

12 Предожидаемый день настал: для законного брака 13 Матери и мужи, юнцы пред родительским ликом 14 Входят и возлегают кругом на разостланный пурпур. 15 Слуги воды подают для рук, нагружают в корзины 16 Вскисшей Цереры дары с огня и жирной дичины 17 Жаркое мясо несут; бесконечной идут чередою 18 Птицы, породы скотов земнородных и быстрые козы, — 19 Все это есть: и бодливый козленок, и стадные овцы, 20 И обитатели вод, и олень быстроногий, и серна 21 Перед глазами у всех, и в руках плоды в изобилье. 22 После, как голод утих и алканье подавлено снедью, 23 Винные чаши большие несут и потчуют Вакхом, Гимны поют и с топотом ног восклицают припевы…

12 «Энеида», V, 104 (День погребальных игр в честь Анхиса)

Предожидаемый день настал, и девятую в ясном Свете стремили уже Зарю Фаэтоновы кони…

«Энеида», XI, 355 (Дранк просит Латина выдать дочь за Энея)

К этим дарам и словам, что во множестве ты Дарданидам Повелеваешь послать, прибавь, о царь наилучший, Дар в придачу один: ни пред чем не склони своей воли, Воли отца отдать свою дочь для законного брака Славному зятю и мир утвердить этим вечным союзом.

13 «Энеида», VI, 306 (В подземном царстве, на берегу Ахеронта)

Вся, разливаясь, толпа сюда к берегам устремлялась: Матери и мужи, тела расставшихся с жизнью Духом великих бойцов, безбрачные девы и дети И с погребальных костров юнцы пред родительским ликом…

14 «Энеида», I, 700 (На пиру у Дидоны)

Вот и родитель Эней и троянские юноши вместе Входят и возлегают кругом на разостланный пурпур, Слуги воды подают для рук и Цереру в корзинах…

15 «Энеида», VIII, 180–181 (На пиру у Эвандра в честь Энея)

Юношей избранный цвет и жрецы приалтарные бычье Жаркое мясо несут, вперебой нагружают в корзины Вскисшей Цереры дары с огня и потчуют Вакхом…

16 «Энеида», I, 215 (Троянцы на ливийском берегу)

Пищею силы крепя, они на траве побережной Старого Вакха спешат причаститься и жирной дичины…

17 «Энеида», VIII, 180 (На пиру у Эвандра)

Юношей избранный цвет и жрецы приалтарные бычье Жаркое мясо несут, вперебой нагружают в корзины Вскисшей Цереры дары с огня…

«Энеида», I, 641 (Изображения на сосудах Дидоны)

Груды серебра на столах, отчеканены ярко на злате Славные предков дела, бесконечной идут чередою Подвиги стольких мужей с начала древнего рода…

18 «Энеида», VIII, 27 (Ночь, когда Энею явился Тиберин)

Ночь легла, и по всей земле утомленные твари, Птицы, породы скотов земнородных во сне позабылись…

«Георгики», II, 374 (Опасности для виноградников)

Лозам, кроме зимы непогожей и жгучего лета, Вреден и буйвол лесной, и до лоз-то и быстрые козы…

19 «Георгики», II, 471 (Довольство жителей сел)

В поле мычанье коров, под деревьями сладкая дрема, — Все это есть; там и рощи в горах, и логи со зверем…

«Георгики», IV, 10 (Место для пчельника)

Прежде всего, выбирай хорошо защищенное место Для обитания пчел: чтобы ветер им не был помехой К улью лететь, и бодливый козленок, и стадные овцы Скоком не смяли цветов…

20 «Георгики», III, 243 (Любовь охватывает все живое)

Так-то всяческий род на земле, и люди, и звери, И обитатели вод, и скотина, и пестрые птицы В буйство впадают и в жар: вся тварь одинаково любит…

«Георгики», III, 539 (Болезнь устрашает всех животных)

…И олень быстроногий, и серна Робкая бродят меж псов возле самых жилищ человека…

21 «Энеида», XI, 311 (Латин признается в неудачах войны с Энеем)

Прочих дел боевых каковы крушения ныне, — Перед глазами у всех и в руках: убедись, кто не верит…

«Буколики», I, 80 (Титир приглашает Мелибея)

Все ж отдохнуть эту ночь ты можешь вместе со мною Здесь, на зеленой листве, где есть и плоды в изобилье, Свежие, жатый творог и спелая мякоть каштанов…

22 «Энеида», VIII, 184 (На пиру у Эвандра)

Жадно вкушает Эней с молодежью троянскою вместе Длинный бычий хребет и утробу чистительной жертвы. После, как голод утих и алканье подавлено снедью, Молвил владыка Эвандр…

23 «Энеида», I, 724 (На пиру у Дидоны)

После того, как пир приутих и убраны яства, Винные чаши большие несут и венки возлагают…

«Энеида», VIII, 181 (На пиру у Эвандра)

…Жаркое мясо несут, вперебой нагружают в корзины Вскисшей Цереры дары с огня и потчуют Вакхом…

24 «Энеида», II, 239 (В Трою ввозят деревянного коня)

…Юноши вкруг и безбрачные девы Гимны поют, и рады рукой коснуться каната.

«Энеида», VI, 644 (Души блаженных в Элисейских полях)

На травянистых они упражняют члены палестрах, То состязаясь в игре, то борясь на желтой арене, Хоры ведут, и с топотом ног восклицают припевы…

8. ДЕФЛОРАЦИЯ

Доселе я в угоду чистому слуху окутывал брачные таинства покровом слов окольных и косвенных; но свадебным сборищам милы и фесценнинские песни,[280] но пресловутый обычай древних побуждает нас к наглости слов, — и вот мы откроем теперь все, что остается достоянием спальни и ложа, дважды при этом покраснев: за себя и за Вергилия, которому навязываем мы это бесстыдство. А вы, читатели, если не хотите, то не читайте дальше и предоставьте это любознательнейшим.

101 «Энеида», XI, 631 (Битва троянцев с рутулами)

После того, как сошлись в третий раз они в жарком сраженье, Все смешались ряды, и рванулся на воина воин…

«Энеида», VI, 268 (Эней в подземном царстве)

Так незримые шли одни они в сумраке ночи Через бесплотное царство, пустынную храмину Дита…

102 «Георгики», III, 267 (Любви подвластны все животные)

Так не ярится, однако никто, как ярятся кобылы: Пыл сама в них Венера влила, когда челюстями Древних потнийских квадриг было пожрано Главково тело…

«Энеида», III, 240 (Борьба с гарпиями)

…Знак подает Мизен с высокого камня Полою медью, друзья набегают для нового боя, Чтоб омерзительных птиц морских искалечить железом…

103 «Энеида», X, 892 (В бою убит конь Мезенция)

Он встает во весь рост, копытами вздыбившись в воздух, Бьется, всадника сбив, и сам ему рушится следом, Выбросил ногу вперед, и подмял, и ничком налегает…

«Энеида», IX, 398 (Нис приходит на помощь Евриалу)

Видит: пред ним Евриал, обманутый местом и мраком, Шумом врагов застигнут врасплох, чужими руками Схвачен, опутан, влеком, против множества тщетных попыток…

104 «Энеида», X, 699 (Мезенций в бою)

…Долихонова сына он Гебра Наземь простер, Латага за ним и бегучего Пальма — Бьет он Латага скалой, огромною горною глыбой, Рот подминает и лик врага, а Пальму поджилки Перерубает колен и бросает бессильного в корчах… Тем не меньше Эней, хотя от удара стрелою Медлят колени под ним, препятствуя быстрому бегу, Мчит за трепещущим вслед, на пяту наступает пятою…

105 «Энеида», VII, 362 (Амата не хочет выдавать дочь за Энея)

«Ты ли, отец, ни себя не жалеешь, ни дочери нашей, Ни меня, наконец, из чьих материнских объятий Дальше коварный стремясь с первым ветром умчит нашу деву?..»

«Энеида», VI, 406 (Сивилла показывает Харону золотую ветвь)

«Это троянский Эней, благочестьем и бранями славный, Сходит к отцу своему в преисподние тени Эреба! Если не тронешься ты столь зримой любовью сыновней, — Эту ветвь (и открыла тот сук, что скрывался одеждой) Ныне признай!..»

100 «Буколики», X, 27 (Боги сочувствуют влюбленному Галлу)

Пан, Аркадии бог, пришел, — мы видели сами, — Красный, как сурик, как кровь бузинных налившихся ягод, — «Будет ли мера?» — спросил. Но Амуру нимало нет дела!

107 «Энеида», XII, 312 (Неожиданное нарушение перемирия)

А благочестный Эней с безоружной простертой рукою И с обнажившимся лбом заклинал своих ратников криком: «Стойте! куда вы? Зачем вскипает нежданная распря?..»

«Энеида», VII, 60 (Знаменье царю Латину)

Пчелы тучей густой (о, даже рассказывать дивно!) С шумом к лавру тому примчались сквозь воздух прозрачный, Сели на самом верху, сплетясь ногами с ногами, И неожиданным роем на ветке зеленой повисли…

108 «Энеида», III, 658 (Рассказ об ослепленном киклопе)

Только он это сказал — над самою горной вершиной, Видим, громадой возник и над овчим держится стадом Сам пастух Полифем, направляясь к знакомому брегу, — Чудище страшное это, большое, тупое, слепое…

109 «Энеида», X, 788 (Эней пытается добить раненого Мезенция)

…Эней ободренный Видит тирренскую кровь, рукою проворною меч свой Он подымает от бедр и над трепетом, пылкий, возносит…

110 «Энеида», I, 159 (Эней пристает к ливийскому берегу)

Есть в укромных местах залива удобная пристань: Остров ее заслонил, бока подставляя прибою, — Волны дробятся о них и расходятся в легкие круги…

«Энеида», XI, 224 (Засада Турна против Энея)

Есть в долине крутой поворот, пригодный в сраженье, Чтоб обмануть врага: где густою листвою дорогу Черные склоны теснят, где труден вход для входящих, Узок зев горловин и вьются недобрые тропы…

111 «Энеида», VIII, 392 (Венера обнимает Вулкана)

…Знакомый по членам Жар пробежал и в кости проник, разомлевшие дрожью: Так иногда меж туч грозовых, разорванных громом, Щель огневая, блеснув, опояшет сверканием небо…

«Энеида», VII, 84 (Царь Латин у оракула)

А озабоченный царь чудесами к оракулу Фавна, Вещего старца-отца, поспешает на склоны лесные Той Альбунейской горы, где священная в роще пространной Влага звучит и душным она испарением дышит…

112 «Энеида», VI, 563 (Эней у ворот Тартара)

Вещая жрица в ответ: «О вождь прославленный тевкров, Чистому стать никому не дано на порочном пороге…»

113 «Энеида», VII, 568 (Долина Ампсанкта — вход в преисподнюю)

Полость ужасная там, и отдушины грозного Дита Явлены, там Ахеронт, прорвав бездонную пропасть, Зев в земле тлетворный разверз, там Эринния скрылась, Гнусное всем божество, облегчив и землю и небо.

«Энеида», VI, 240–241 (Авернская пещера — вход в преисподнюю)

Мимо нее не могли никакие крылатые птицы Путь безопасный держать — такое из черного зева Там дыханье летит, возносясь к небесному своду…

114 «Энеида», VII, 480 (Фурия на охоте ссорит троянцев с латинами)

Ярость внезапную тут стигийская вдунула дева В псов, знакомым лесным тревожа запахом ноздри, Чтобы рванулись они, горя, за оленем. И это Стало началом всех бед, поселян воспалило на битву.

115 «Энеида», XI, 530 (Турн становится в засаду)

Юноша рвется туда, спеша по путям небезвестным, И занимает притин, и таится в лесах вероломных…

116 «Энеида», V, 858 (Бог Сна губит кормчего Палинура)

Только лишь первый покой расслабил не ждавшему члены, — Вот он сверху налег, и с куском кормового настила, И с кормовым веслом Палинура в прозрачные волны Он низвергает, вотще зовущего ближних на помощь…

«Энеида», IX, 743 (Бой Турна с Пандаром)

Молвил. На это в ответ узловатое, с толстой корою Он, изо всех напрягшихся сил, копье запускает, — Ветер отвеял копье, отвратила Сатурния рану…

118 «Энеида», XI, 804 (Смерть амазонки Камиллы)

…А она дуновенья не чует, Звука не слышит, древка не видит, летящего в ветре, В грудь нагую пока не вонзилось копье, и глубоко В тело проникло оно, упиваясь девической кровью…

119 «Энеида», II, 53 (Лаокоонт перед троянским конем)

«…Что там ни есть, я данайцев боюсь и дары приносящих!» Так он сказал, и копье огромное мощною мышцей Чудищу в бок устремил, в скругленное скрепами чрево. Встало оно, трепеща, впилось в потрясенные недра, И задрожала утроба, и стоном наполнилась полость.

120 «Энеида», XI, 816 (Смерть Камиллы)

Вытащить хочет копье она, обмирая, но тщетно — В самые ребра вошел железный конец в ее ране…

121 «Георгики», III, 442 (Болезни скота)

Овцы чесоткою злой больны, коль дождливая стужа В плоть проникает до самых глубин, или страшной зимою Снежный мороз; а еще — коль на стриженых пот остается, С них не отмытый, иль куст ободрал им колючками кожу…

«Энеида», XI, 817 (Смерть Камиллы)

Вытащить хочет копье она, обмирая, но тщетно — В самые ребра вошел железный конец в ее ране…

122 «Энеида», IV, 690 (Умирающая Дидона)

Трижды она поднялась на одре, опираясь на локоть, — Трижды пала на одр; и, блуждая очами в высоком Небе, света искала она, и стонала, увидев.

123 «Энеида», X, 770 (Мезенций и Эней встречаются в бою)

Так Мезенций шагал в своем исполинском доспехе. Издали взвидев его, Эней во вражеском строе Выйти навстречу готов. А тот остается, не дрогнув, Ждет могучего духом врага, и недвижно громаден.

124 «Георгики», III, 110 (Кони на скачках)

То пригнувшись к земле, то вскинув над нею копыта. Словно по воздуху мчатся пустому, вздымаяся в вихре; Не отдохнуть ни на миг: песок лишь вздымается желтый Следом, и в спину им пеною дышат летящие сзади.

«Энеида», V, 852–853 (Палинур борется со Сном)

«…Я ли Энея (ужель?) вероломному ветру и небу Вверю, столько уж раз обманутый мнимою тишью?» Так говорит он в ответ; налегая на брус путеводный, Не ослабляет он сил, а очи возводит к светилам…

125 «Энеида», VI, 122 (Эней молит сивиллу допустить его в Аид)

«…Разве не вызвал отселе Орфей жены своей душу, Вверясь фракийской кифаре своей и струне сладкозвонной, Разве не выкупил брата Поллукс, по смертной дороге Снова и снова верша свой путь? Поминать ли Тесея Или Алкида? Мой род ведь и я возвожу к Громовержцу!..»

«Энеида», II, 52 (Лаокоонт мечет копье в деревянного коня)

Встало оно, трепеща, впилось в потрясенные недра, И задрожала утроба, и стоном наполнилась полость.

127 «Энеида», XII, 276 (Битва троянцев с рутулами)

Дрот попадает из них в одного в середине, где шитый Пояс сжимает живот и края кусает застежка; Юношу дивной красы, сиявшего в блеске оружий, Он поражает насквозь и на желтый песок простирает…

«Энеида», VI, 647 (Орфей в Элисейских полях)

Здесь и фракиец, служитель святынь, в одеянии длинном, Мерным стопам плясунов семизвучными вторит струнами, То в них перстами, а то ударяя зубом слоновым…

128 «Энеида», V, 327 (Состязание в беге)

И на последнем уже перегоне, усталые, к самой Цели они подошли, — как Нис, поскользнувшись на каплях Крови, упал, злополучный, в том месте, где тельчие жертвы, Почву кругом оросив, на зеленые брызнули травы…

129 «Энеида», V, 199–200 (Состязание в гребле)

…Изо всех они сил соревнуя, К веслам припали; дрожит медь кормы от широких ударов. Море навстречу бежит, дыхание частое зыблет Члены, сохнут уста, пот по лицам стекает ручьями…

131 «Энеида», XI, 818 (Смерть Камиллы)

Вытащить хочет копье она, обмирая, но тщетно — В самые ребра вошел железный конец в ее ране. Никнет тело, скользит, и гаснут застывшие в смерти Взоры ее, и с ланит уходит пурпурный румянец.

«Георгики», III, 381 (Приворотное зелье — гиппоман)

Тут-то у кобылиц та слизь истекает из паха, Коей названье дано «гиппоман — кобылье безумье»: Тот гиппоман, за которым на пастбища мачехи злые Ходит, сбирая, и трав добавляют, и слов наговорных…

* * *

Здесь, Павел, остановимся: Конец стихам разнузданным! Посмейся, — но не более!

И, пожалуйста, прочитавши это, заступись за меня перед теми, о ком у Ювенала сказано: «Курии видом они, а жизнью и нравом вакханты»,[281] чтобы они не судили обо мне по стихам моим. Ибо прав Марциал:

Пусть шаловливы стихи — жизнь непорочна моя.[282]

Пусть они припомнят, эти ученые люди, как достойнейший Плиний был шаловлив в своих стихах и строг в жизни; как щекотливы были вещицы Сульпиции и как хмур ее вид;[283] Апулей был в жизни философом, а в эпиграммах любовником; Цицерон учил нравственности, а в письмах заигрывал с Цереллией; а в «Пире» Платона целые панегирики посвящены красивым мальчикам. Что уж говорить о «Фесценнинах» Анниана, о целых книгах «Эротопегний» старинного Левия? об Эвене, которого сам Менандр называл премудрым?[284] о самом Менандре? обо всех сочинителях комедий, которые жили чинно, а писали весело? о самом, наконец, Вергилии Мароне, за стыдливость прозванном Девицею,[285] который в VIII книге «Энеиды», говоря о соединении Венеры с Вулканом, в пристойные слова вложил непристойный смысл? и который в III книге «Георгик», где речь о жеребцах в табуне, благовидною метафорой прикрывает стыдный предмет? Так вот, если что-то в наших шутках не понравится иным в их нарядной важности, то пусть вспомнят они, что и это — из Вергилия. Кому оно неприятно, тот пусть и не читает; или, прочитав, позабудет; или, не позабыв, пренебрежет. Ведь стихи-то о свадьбе; а свадеб без шуток — хочешь ли, не хочешь ли, — не бывает.

Послания

[286]

Перевод М. Гаспарова

К ВНУКУ СВОЕМУ АВСОНИЮ, ОБ ОТРОЧЕСКОМ УЧЕНИИ[287]

Авсоний — сыну своему Гесперию.

Вот стихотворение, которое написал я в шутку в виде наставления внуку, сыну твоей сестрицы; прочти его в ожидании моего приезда! Это будет лучше, чем если я прочту тебе его сам: без меня ты сможешь вольнее о нем судить, а при мне тому будут две помехи: и из слуха легче ускользает услышанное, чем из ума прочитанное, и отзываться об услышанном в лицо читавшему трудно, не покривив душой. Нынче же ты и в том и в другом свободен: и для чтения у тебя времени вдоволь, и для суждения не приходится смущаться меня. Одно только у меня к тебе предупреждение, милый сын: если покажется тебе (а боюсь, что покажется!), будто в стихах этих больше цветистости, чем прямоты, больше румянца, чем силы, то знай: я допустил это намеренно, чтобы текли они не столь напористо, сколь изящно, вроде тех красавиц,

                                      …которых матушки стараются затягивать: И грудь в бинты, и плечи вниз, чтоб выглядела стройненькой![288]

и так далее. Ты, пожалуй, скажешь: зачем же ожидаю я суждения твоего о стихах, недостатки которых самому мне ясны? Но я отвечу: перед чужим человеком я, наверное, и постыдился бы их, но между нами двумя нет места стыду, — ведь писал я эти стихи применительно к возрасту внука, а не к своему; а если и к своему, то что ж! «Вторично дети — старики» — говорит пословица.[289] Будь же строг, сколько угодно, а у меня разговор — с дитятею. Прости же, милый сын!

  Есть и у Муз забавы свои,[290] мой маленький внучек. Не без досуга и служба Камен: не всегда нависает Властный учительский крик и пугает немилая строгость. Время занятий и время досуга идет чередуясь. 5 Много прочесть и много запомнить — хорошее дело, Но ведь без отдыха тоже нельзя. По-гречески «школа» Значит «досуг»[291] — и он не во вред потрудившимся Музам. Будь уверен, что ты отдохнешь в надлежащее время — И оттого прилежно учись. Чем дольше работа, 10 Тем утешней просвет: ведь бывает конец и усердью, Если непраздным часам не явится сменою праздник. Будь же спокоен, стряхнуть не пытайся учебную упряжь, С легким сердцем учись! не так ведь уж грозен учитель. Пусть он мрачен и стар, и голос его неприветен, 15 Пусть у него на челе угрожающе морщатся складки, — Ты, хоть раз увидав его добрым, забудешь о страхе. Правду тебе говорю. К морщинистой тянется няне С рук материнских дитя; трясущихся дедку и бабку Предпочитают отцу запоздалые баловни-внуки; 20 Не был кентавр фессалийский Хирон Пелееву сыну Пугалом; не был Атлант, потрясавший лесною сосною, Страшен Амфитриониду;[292] о нет! по-доброму кротки, Ласковой речью они сердца покоряли питомцев. Так не тревожься и ты, свистящие слыша удары 25 В школе и над собой седины свирепые видя. Страх обличает того, кто слаб; а тебе ведь бояться Нечего — будь же тверд: когда просыпаешься утром, Пусть не смущают тебя ни всхлесты, ни вскрики, ни страхи, Ни потрясаемый жезл тростяной, ни открытые розгам 30 Спины, ни бич, до поры притаившийся в кожаных ножнах, Ни под учениками от дрожи скрипящие скамьи, — Все это лишь показной и вовсе не надобный ужас. Твой отец, твоя мать умели ему не поддаться, И оттого моя старость при них была безмятежна. 35 Сколько еще мне судьба отмерила старческой жизни, Я не знаю; но ты ее скрась мне хотя бы надеждой, Первый мой внук, что назван отцом по имени деда! Мальчиком вижу тебя, и юношей скоро увижу; Может быть, доживу до того, что увижу и взрослым 40 Если же нет, то надежда при мне, и она не напрасна, Что не устанешь и ты, как отец твой и дед твой когда-то, Трудных искать венков, чтобы той же тропой красноречья Следовать ввысь, по которой и я восходил, и за мною Твой проконсул-отец[293] и дядя твой, ставший префектом. 45   Все читай, что стоит читать; скажу и об этом. Прежде всего, тебя ждут творенья отца «Илиады» И несравненный Менандр. Повышай и усиливай голос, Чтобы продуманный ритм обнаружить в ритмической речи. За выраженьем следи. Когда с расстановкой читаешь, 50 То проясняется смысл и является в вялости сила. Ах, когда доведется и мне услыхать твое чтенье? Много уже позабыл я стихов и много рассказов Давних времен, и трагических фраз, и комических вычур, И песнопений для лирной игры; а ты их напомнишь, 55 И оживишь мальчишеский дух в дряхлеющем сердце. Вслед за тобою, мой внук, повторю я и мерного Флакка,[294] Вновь заучу возвышенный звук Мароновой песни; Также, Теренций, и ты, отборным украсивший слогом Отчий язык, по сцене скользя на плоской подошве,[295] 60 Вновь развлечешь старика живою игрой разговора; И уж послышалось мне обличение злодейств Катилины,[296] И полоса двенадцати лет встает пред очами С той поры, как поднял мятеж при Катуле Лепид И разразилась война и с внешним врагом и с домашним, 65 Коей зачинщиком был иберийский изгнанник Серторий.   Все это дед говорит не спроста, а по опыту. Много Я обучал молодых умов и многим питомцам Добрым питателем был. Я следил их младенческий лепет, На руки их принимал от груди кормилицы нежной; 70 Как становились младенцы детьми — я острасткой и лаской Их побуждал легким шагом всходить на тернистые тропы И ожидать на них сладкого плода от горького корня. Как подрастали они и юность была на пороге — Я им воспитывал нрав, обращал к наукам, к искусству 75 Речи, — хотя и они безо всякой склоняли охоты Шею под тяжкую власть и губу от узды воротили. Трудная выдержка, горький искус учителю нужен, Чтобы пожать наконец успех долгожданный, но редкий И нежестокой рукой довести непокорных до цели. 80 Все это я перенес, и дождался, что время настало — Стали отрадой труды, и привычка смягчила невзгоды, И в завершенье пути я был призван к священному долгу — Стать наставником Августу, быть во дворце господином, И в золотой сени облечься за почестью в почесть. 85 Пусть Немезида простит, пусть Фортуна позволит мне шутку: Разве не я над державою правил, когда мой питомец, Пурпур и скипетр нося, покорялся учителю с трона И полагал наш сан своего, августейшего, выше? Выросши, мой ученик его еще больше возвысил — 90 Квестором стал я при нем и отце его, властном над миром, Две префектуры объял, достиг курульного кресла, В шитую тогу облек первозванного консула титул, В летопись имя свое над должным вписавшего годом. Вот какою судьбой уготовал твои достиженья 95 Дед твой, консул Авсоний, твой путь пред тобой освещая. И без того над тобою сияет отцовская слава, И украшеньем способная стать и бременем сыну, — Но и от нас ты наследуешь честь; так пусть она будет В легкость тебе, а не в тягость и даст тебе силы подняться 100 В высь, где сулит тебе жизнь твой собственный консульский жребий!

К ФЕОНУ, О СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ[297]

  Тот, чьей указке теперь послушен и царственный скиптр, Шлет Авсоний привет поселянину-другу Феону.   Как поживаешь, поэт, на своем краю ойкумены, Пахарь песков, ведущий свой плуг по самому краю 5 Тех окраинных вод, куда опускается солнце? Как поживаешь в лачуге своей под соломенной кровлей, Где выедает глаза смоляная очажная копоть? Как твои Музы и как Аполлон, предводитель их хора, — Музы не те, которых вспоил геликонский источник, — 10 Те, что явились на свет из обильной груди Клементина[298] Для вдохновенья певцов, неспособных к иным вдохновеньям? Ты в своем праве: никто не предъявит своих притязаний К строчкам, в твоих устах звучащим куда смехотворней. Даже и эти стихи, чтобы мог я за них не стыдиться, 15 Ты читай за свои, — и впрямь они станут твоими.    Что ты поделываешь на Медулльском своем побережье? Верно, торгуешь опять, по малой дешевке скупая Все, что сможешь потом продать за безумные деньги: Белого сала круги, воска жирного тяжкие слитки, 20 Груз нарикийской смолы,[299] нарезанный тонко папирус И освещение хижины — факелы с чадною вонью? Или дела у тебя поважней — и ты уже ловишь В вашей округе воров, и воры, страшась наказанья, В долю тебя принимают, а ты, с твоим милосердьем, 25 Кровь людскую щадя, берешь с похитителей откуп, И называешь ошибкой вину, и плату взимаешь С кражи, и так из судьи становишься сам скотокрадом? Или же с братом своим ты вздумал в лесном бездорожье Скрытых оленей хитро окружить оперенною сетью? 30 Или в засаде ты ждешь кабана, которого поднял, Громким криком крича? Однако будь осторожен И не сходись в рукопашном бою с клыком его быстрым! Это изведал твой брат, который, вздернув одежду, Глазу являет постыдный ущерб на невыгодном месте 35 И обнажает свой зад, пробитый клыком посредине. Тем он, однако, и горд, и красуется славною раной Перед Урсином[300] своим, и Гедиппой, и сыном Йовина, И пред Таврином, который поет ему древнюю славу Мужа, сразившего встарь в Калидоне Оленского вепря, 40 Или того, перед кем эриманфское чудище пало. Только уж ты, я прошу, не пленяйся лесною забавой, Ловчих утех не ищи, не следуй опасным примерам, Чтобы Венера в тебе не оплакала вновь Цинирида.[301] Ты ведь и впрямь похож на него: и белою кожей, 45 И золотою волною волос, упавших на плечи, Нежною грудью своей, животом и гладким и гибким, Плавно округлым бедром и голенью, словно блестящей, — От головы и до ног таков ты отменно прекрасен, Как в стародавние дни на цветами пестреющей Этне 50 Бог-похититель,[302] который унес из девичьего круга Дочь богини Део, восстав из стигийских ущелий.   Или ты понял и сам, что охота — опасное дело, И перешел на рыбную ловлю? Недаром в соседних Думнотонийских местах у тебя такое обилье 55 Снасти: остроги, и сети, и лески различных названий, И невода, чтоб накинуть узлы на Нерееву паству, И земляным червяком наживленные острые крючья. Вот достоянье твое — толстей же! Недаром повсюду В доме твоем — морская добыча: к тебе притекают 60 Камбала, палтус, тригон, грозящий смертельною раной, Жгучие вкусом тунцы, лигаты с открытой спиною[303] И не долее трех часов хранимые триглы. Или милее тебе блудить с дочерьми Мнемосины, Всех троих или всех восьмерых[304] бередя своей песней? 65 Ну, коли дело дошло до того, — узнай, велика ли Разница у величавых Камен меж нешуткой и шуткой; Я тебе принесу пустячок, смешную загадку, Но не сумеешь ты в ней разобраться на этих страницах, Даже если очистишь себя, десять уксусов выпив, 70 Даже если умом превзойдешь лукумона-самосца,[305] Или возьмешь помощником Разгадчика давнишнего,[306] Тебе раскрыть сумевшего Потомство Кадма черного, 75 Дочь Нила белокожую, И росчерк каракатицы, И книдский узел каверзный. Зови его! и, может быть, Он, грамотей известнейший, 80 Тебе в два счета вылущит Смысл письмеца задорного. Вот стихи: ты и сам, конечно, знаешь, Что размер их — одиннадцатисложник, Да не знаешь, что в нем три разных вида: 85 Первый вид изобрел Фалек когда-то, Отделив от гексаметра начало И прибавив к нему в конце два ямба; Вид второй из гексаметра же вышел, Взявши пять полустоп его зачина 90 И конец за пастушеской цезурой; Третий вид был созданьем девы Сапфо — Он, вторым начинаясь эпитритом, Ставит вслед хориямб и антибакхий.[307] Но тебе уж, Феон, учиться поздно: 95 Да и мне, государеву педанту, Не к лицу обучать стихам плебеев. Так ответь же на мой вопрос, не медли: Он не труден, ответ — в доступных книгах, А не в тайных папирусных ученьях. 100 Если справишься с этою задачей — Будь свободен, храни тебя Вакуна,[308] И не бойся уже, что люди скажут: «Вот Феон, этот скверный стихотворец, Промышляющий славными стихами».

К ФЕОНУ, С ПРИГЛАШЕНИЕМ В ГОСТИ[309]

Шлет Авсоний привет Феону, любезному другу,   В эти влагая стихи все, чего просит душа. Три уже раза Луна сменила копытную упряжь   С той поры, как тебя не было в доме моем. 5 Значит, уже девяносто дней, как тебя я не вижу, —   Летних дней, не забудь, то есть тягчайших вдвойне. «Девять десятков!», могу я сказать, или «десять девятков!» —   Смысл выходит один — года четвертая часть. Целых две тысячи сто шестьдесят часов миновало, 10   А ведь в разлуке тяжел даже единственный час. Древний закон[310] предписал за такое ответчику время   Из-за восьмнадцати сот миль представать для суда. Стало быть, я бы успел и до Рима дойти и обратно, —   А от тебя до меня меньше и дальность и срок. 15 Так тебе жалко покинуть свой дом с тростниковою крышей?   Мне моя вилла и то, право, не так дорога. Или же ты, задолжав за картину с мидийскою битвой,[311]   Не появляешься здесь, так как пустует сума? Честное слово, Феон, четырнадцать звонких филиппов[312] 20   Я предпочту потерять, царский носящих чекан, Нежели дольше терпеть тебя в столь долгой отлучке,   Друг мой, чью дружбу ношу в самой утробе души! Стало быть, или отдай мне обратно персидские деньги,   Чтобы отпал наконец этот постылый предлог, 25 Или возьми у меня еще хоть столько же снова, —   Пусть бедняком, но хочу друга увидеть опять! Так поспеши к корабельной корме, натяни свой опавший   Парус, пусть понесет вдоль медулийской косы Плавную ветер ладью с тобою, простертым на ложе, 30   Не колыхнув, не тряхнув этот увесистый груз, — И на единой приливной волне с берегов Думнотона   Ты проплывешь по реке к нашим кондатским краям, Если не будешь ленив и на смену утихшему ветру   Дашь приказанье гребцам крепче на весла налечь. 35 Будут тебя ожидать у причала телега и мулы,   И довезут до Лука — нийской усадьбы моей.[313] Видишь, как я сумел расколоть цезурою слово?[314]   Так Луцилий писал, так постарайся и ты.

К ФЕОНУ, ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ОТ НЕГО ТРИДЦАТИ УСТРИЦ[315]

Я все ждал, что ты ответишь мне на мои шутки насчет твоей недостойнейшей медлительности, но так ничего и не добился: отказал ты мне в этом даре ответной дружбы. И тогда, отыскав изъеденное червями старое мое к тебе послание про устрицы и ракушки, написанное когда-то с такою нарочитою темнотою, этот юношеский свой набросок подновил я старческою рукою, не меняя его забавного и насмешливого склада. Отзовись же хоть на эти знакомые песни, если новые ты осуждаешь своим молчаньем!

Устрицы, Байских достойные вод,[316] разжиревшие в пресной Влаге затонов, куда и морские заходят приливы, — Этот твой дар получил я, Феон, и сейчас перечислю, Стих за стихом, сколько штук этих устриц нашел я в подарке. 5 Трижды колечком сведи большой с указательным палец, Десять поставь Герионов подряд и сочти все тела их, Трижды возьми столько лет, сколько греки сражались под Троей, Трижды количество лун, Эолиде отмеренных Солнцем, Ночи, сколько их есть меж старой и новой Луною, 10 Дни, что проводит Титан в каждом доме небесного круга, Годы, в какие Фенон свой путь совершает далекий, Сроки, какие даны для служенья вестальскому чину, Время, которое пробыл царем дарданийский потомок, Шесть десятых числа сыновей у владыки Приама, 15 Дважды число мужей, амфрисийские судьбы блюдущих, Весь приплод альбанской свиньи под дубовою сенью, Столько ассов, сколько их есть в девяноста триентах, Столько коней, наконец, сколько нужно вазатской телеге.[317] А если в этих описаньях косвенных, 20 Где числа лишь обиняками названы, Твой зажиревший ум вконец заблудится, То вот тебе подсчет, доступный всякому, В котором числа выражены числами: Пятью шесть перемножь иль трижды десять, 25 Иль сложи дважды пять и дважды десять, Иль четырежды шесть и тройку с тройкой, Иль четырежды десять без шестерки, Или две и еще одну десятку, Или дюжину взять и дважды девять, 30 Восемь раз по четыре минус двойка, Или дважды тринадцать плюс четыре, Или восемь да семь да пять да девять, Или взять дважды семь да дважды восемь, Или (ладно, не буду больше путать!) 35 Тридцать штук, единица к единице. Из-под тинистых вод устрицы в ракушках Мне доставят в обед пищу отменную, И в знатнейших пирах милую лакомкам, И к столам бедняков дешево вхожую: 40 Не растет им цена из-за опасностей Рыбакам, средь морей жизнью рискующим, — Их самих принесло море на отмели И укрыло от рук в бурую водоросль. Их тела в скорлупе скрыты двустворчатой, 45 А раскрывшись в пару влаги разваристой, Взор ласкают и вкус млечною мякотью.   Но забрел я на путь, полный опасностей: Муза, Муза, замкни поле папируса, И не дли борозду парнокопытного 50 Тростника, что рожден книдскою зарослью, Чтобы сеять в сухой пахоте черные Семена дочерей Агеноридовых, — Или вовсе сотри белою губкою Темный, всохший в стихи, сок каракатицы.[318] 55 Не хочу я хулить друга-дарителя, Чтоб не стоил мой стих больше, чем устрицы.

К ФЕОНУ, ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ОТ НЕГО ЯБЛОК И СТИХОВ[319]

Консул Авсоний привет посылает поэту Феону. Яблоки ты мне прислал — их спелость золотом блещет;   С ними прислал ты стихи — тяжесть свинцовая в них. Mala — названье плодам, и mala — стихи назову я:   Долог ли, краток ли слог — сам догадайся, Феон, Прощай, Феон, богам подобный именем, Но также и бегущему от гибели.

К АКСИЮ ПАВЛУ, О ГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ[320]

Если бывает поэт хоть когда-то достоин доверья,         Не вечно предан вымыслу, То и тебе, дорогой мой, воспитанный Музами, Павел,         Сам ныне их питающий, 5 Словно отец, или любящий дед, иль прадед, иль пращур,         Подобный Аргантонию,[321] — То и тебе не к лицу забывать о своих обещаньях, —         Феб учит нас правдивости И, позволяя Каменам подчас и безумные речи, 10     Сам прямо правит борозду. Так что не требуй назад тобою данного слова —         Прибудь меня порадовать: Или на веслах оттуда, где волны морские Гарумна         Несет, приливом вздутые, 15 Или в повозке — оттуда, где путь по пескам пролегает         В воинственную Блавию.[322] В эти хотим мы поля отправиться тотчас же после         Христова Воскресения: Я не люблю многолюдства и буйства, а здесь перед нами 20     На перепутьях города Все переулки народом кипят, все площади вспухли,         Забывши зваться площадью,[323] Эхо не знает, которому вторить из спершихся криков:        «Стой! прочь! давай! держи! спеши!» 25 Там два вола с непосильной телегой, там хряк грязнорылый,        Там пес несется бешеный, — Даже в свой дом заберись, даже в дальние комнаты скройся:        Все не уйдешь от грохота! Вот какие докуки, противные мирному нраву, 30    Нас гонят прочь из города, — В милые сердцу поля, где покой человеку отраден        И в деле и в безделице. Там ты хозяин себе, хочешь — делай, а хочешь — не делай,        Что заблагорассудится. 35 Ежели это тебе по душе — приезжай, нагрузившись       Мусическими грузами: И элегический стих, и гексаметр, и ямб, и эподы,       Комедию, трагедию, — Все добро на телегу взвали: у нас, у поэтов, 40   Она под ним не сломится! С тем же оружьем и я тебя жду: померимся силой        По-честному, как эллины!

К АКСИЮ ПАВЛУ, ПИСЬМО ДВУЯЗЫЧНОЕ[324]

  Я, элладической Мусы причастник и римской Камены. Шлю на диглотте[325] привет, Авсоний, Аксию Павлу.   Как я неладно живу! Обольщаясь пустою эльпидой,[326] Можно ли педзы[327] шутить, старея из гемара в гемар?[328] 5 Здесь, в сантонских полях, где царит аксенический криос,[329] Я, тромерос,[330] брожу и дрожу, коченея талантом, Для нежноплокамных[331] став Пиерид плохим ферапонтом.[332] Педы[333] сковал мне мороз, одонты[334] скрежещут от стужи, Гея[335] покрыта хионом,[336] не пышет гестия[337] жаром, 10 Ригос[338] вдвойне холодней из-за песен холодных аэдов.[339]   Янус, однако, раскрыл календарь; и вот в новогодье Я эпистолию шлю стихотворную филосу[340] Павлу. Вы, кого родила Мнемосина в своей диадеме, Девять речистых адельф[341] в венках из чистейшего крина,[342] 15 Одушевите мне френ[343] шутоватой комической одой И над челом раскиньте моим триумфальные птеры;[344] Ясный фаос[345] просияйте певцу в его скейскую[346] душу, На миксобарбарский[347] лад сгармонируйте к логосу логос![348] Если бы Аксия Павла, насельника этой же хоры,[349] 20 Я обошел бы стихом, то подверг бы себя немесиде.[350] Он мне во всем гемиох:[351] оценить и австеры[352] и педзы В нашей словесной палестре[353] сумеет он лучше любого. Ныне же он эремитом[354] живет в отдаленной Кребенне,[355] Где ни стафилы[356] не зреют, ни лесха[357] ему не услада — 25 Ни в диалоге беседника нет, ни в симпосии хмеля: С милою Музой сам-друг он ропщет на праздную схолу.[358]    Полно, Павел, мой друг! довольно мы вынесли понов,[359] На агоре[360] разбирая дела и на кафедрах сидя Пред непослушной толпой неанисков;[361] а много ли толку? 30 Между тем, иссыхает в артериях юная гема,[362] Нас уже можно геронтами[363] звать, затуманился опсис,[364] Меньше и меньше в суме статеров[365] на разные траты: Ведь человек апаламный[366] с трудом залучит себе кердос[367] — Трудно деньгу наживать при клиническом[368] образе жизни. 35 Будем, однако, мой друг, благодушны: не станем порочить Мойру — и Лета сокроет от нас и пению[369] и поны. Ну, а панкаллистон — лучше всего! — что при нас неотлучны Спутницы-Музы и с винным кратером и с винным фиалом — В дружном их фиасе[370] ты обретешь утешенье от скорби. 40 Здесь же будут дары и Деметры Аглаокарпы,[371] Вкусный кабаний креат[372] и винные чаши, в которых Пенится нектарный ойн,[373] сколько любо усталой кардии[374] Так гедонически мы и продлим эйс полла наши эте,[375]           Покуда силы есть, и Парок 45               Нэмата порфиреа плэкетай.[376]

К ПОНТИЮ ПАВЛИНУ, ПИСЬМО С ХВАЛОЮ[377]

Шлет Павлину Авсоний привет. Размеру угодно,   Чтобы из наших имен первым стояло твое. Так ведь оно стоит впереди и в консульских списках,   Так ведь и кресло твое в шествиях раньше несут, 5 Так и стихам награда твоим — перевитая пальма:   Слабым созданьям моим эта неведома честь. Что же достойно во мне почтенья? Одни лишь седины!   Только что из того? Лебедю ворон не брат. Пусть хоть тысячу лет живет индийская птица — 10   Ей не сравниться с твоим блеском, стоокий павлин, Больше лет за спиной, но меньше во мне дарованья:   Наша Камена твою Музу приветствует, встав. Будь же здоров и прощай, и пусть дадут тебе боги   Столько же счесть январей, сколько и нашим отцам.

К ПОНТИЮ ПАВЛИНУ, ПИСЬМО С УПРЕКОМ

  Так, Павлин! мы стряхнули ярмо, под которым ходили, Это ярмо, одно на двоих, нетяжелую шеям Скрепу, покуда вдвоем мы бок о бок шагали согласно. Эта ноша лежала на нас столь долгие годы, 5 И ни единый обманчивый слух, ни одна укоризна, Ропот, обида — ничто ее не заставило дрогнуть. Так была нам чужда подозрительность, вредный советник, В правдоподобную сеть сплетающий мнимые вины! Добрым было ярмо, его и родители наши 10 Всю свою жизнь пронесли от младенческих лет до преклонных И завещали своим сыновьям на долгую память, Чтоб неразлучными быть до самой разлучницы-смерти. Были мы впрямь неразлучны, пока улыбалась нам верность, И без заботы блюлось все, что друг блюдет перед другом; 15 Сами нас ноги несли по пути, одному для обоих. Легким было ярмо: под ним не стали бы биться Даже Марсовы кони в кровавом хлеву Диомеда, Даже те скакуны, что в узде небывалого Солнца Вскинувшись, свергли в поток Фаэтона, сраженного громом. 20 Вот какое ярмо мы стряхнули, Павлин; а повинны В этом не оба, а только один. Для меня, как и раньше, Было бы счастьем склониться под ним — но товарища в ноше Более нет у меня, и мне без равного рядом Тяжко нести одному, что нетяжко бывало обоим. 25 Дух все тот же во мне, силы те же, и только возможность Стала не та: была на двоих рассчитана тяжесть, И налегает на плечи мои удвоенным весом. Так заболевший член заражает здоровые члены, Как он ни мал, и расходится боль по целому телу, 30 Самый дальний сустав расслабляя постылым бессильем. Пусть, однако, я рухну под ношей, но старая дружба В сердце жива, покуда я жив и покуда надеюсь, Что и товарищ мой вспомнит о ней и с отрадой вернется.   Ах, нечестивец! ты мог у Фесея отнять Пирифоя, 35 Мог Евриалу внушить расстаться с соратником Нисом, Ты и Пиладу бы подал совет оставить Ореста, И сицилиец Дамон не сдержал бы обетного слова. Как обманулся народ! каким разочарованьем В лучших надеждах на нас омрачились лучшие люди! 40 Добрые нам говорились слова, о нас поминали Рядом с теми, чью дружбу прославила чтимая древность: Нам уступал свое место Пилад, фригийского Писа Меркла краса, и Дамон не гордился обетной порукой — Наш был ярче пример, и разве что были сравнимы 45 С нами герой Сципион и Лелий, сединами мудрый.[378] Общими мнились и наши заботы, и наши желанья; Разных были мы лет, а казалось, что ровнями были, И разлучить бы нас было трудней, чем царю македонян Узел тот роковой развязать меж ремней колесничных, 50 Где заплетались концы, скрывая от взгляда начала. Уж не случилось ли нам обидеть богов похвальбою И на себя за это навлечь Рамнусийскую деву? Так когда-то она, укрощая царя Арсакида, От непомерных побед в спесивые впавшего речи, 55 Бросила вспять мидийскую рать от земли Кекропидов, Где уже мнился трофей, вознесенный над попранным греком. Встав ей навстречу сама, пылая аттической местью. О Немезида, тебе ль славнейших терзать Ромулидов?[379] Нет: на мидийцев ступай, на арабов ступай, через черный 60 Хаос туч грозовых, но римских имен не касайся! Там иных найдешь ты друзей для своих покушений, Там твоя ненависть, там твоя желчь, кипящая ядом, Пусть себе ищет сердца, твоим доступные козням! Но ни Авсоний тебе, ни Павлин да не будут добычей: 65 Им, в золоченых плащах, в священных порфирах Квирина. Им не пристало терпеть божества чужеземного злобу.    Впрочем, зачем я вотще поминаю чудовищ Востока? Западный Таг виною всему, Барцинон финикийский, Снежная цепь Пиреней, что встала от моря до моря, 70 Та чужая земля, что широкой легла полосою Там, под солнцем чужим, за горами, реками, стенами, Весь огромный простор земли и небес, разделивших Эмеритийскую Ану и вольные струи Гарумны. Если бы между тобою и мной не такая лежала 75 Дальность (хотя для того, кто в невольной томится разлуке, Все расстоянья длинны), то сама постаралась бы дружба Сблизить края, меж страной и страной перекинуться словом, С отчей стены угадать вдалеке и лицо, и одежду. Так Бурдигала лежит в полпути от Сантона к Агинну[380] 80 И к племенам, что пашут поля в аквитанских равнинах; Так двойной Арелат на равном стоит расстоянье Между Виенной в альпийских горах и приморским Нарбоном, А от Нарбона — прямой уже путь к пятиградью Толозы. Будь между мной и тобой дороги, подобные этим, 85 Я бы рукой до тебя дотянулся, в объятии сжал бы, И до твоих ушей мое долетело бы слово.    Ну, а теперь за грядой Пиренеев, за мраморным кряжем Ты в Цезарее Августе[381] живешь, вблизи Тарракона Тускского, близ Барциноны, стоящей над устричным морем.[382] 90 Я же сейчас живу на покое: меня отделяют Три реки тройною волной от Бурдигалы людной. Вижу кругом я холмы виноградные, тучные пашни, Милые сердцу селян, дубраву с трепещущей тенью, Светлый луг и шумный народ из ближней деревни. 95 Вот каковы у меня усадьбы в Новерском округе — Обе рядом стоят и весь год по-разному манят. Там безморозна зима, а тут и в знойное лето Легким дыханьем несут аквилоны прохладную свежесть. Но вдалеке от тебя и времен череда безотрадна: 100 Нет цветов по весне, жжет землю Сириус летом, Скудным осенним садам чужды ароматы Помоны. И омрачают январь проливные дожди Водолея.    Милый Павлин, ты понял, как ты виноват предо мною? Я-то к тебе неизменен, во мне как есть, так и будет 105 Та любовь, какую всегда питал я к Павлину, То согласие душ, что меж нашими было отцами. Если под силу кому натянуть тетиву Одиссея Иль размахнуться копьем, привычным деснице Ахилла, — То и богине раздора под силу разбить нашу дружбу. 110    Впрочем, зачем я слагаю в стихи столь мрачные строки И не хочу обратиться душой к утешительным мыслям? Прочь, напрасный страх! Я верю, я истинно верю: Ежели Бог-Отец и Бог-Сын благосклонны к желаньям Тех, кто хочет добра, ты вернешься по этой молитве, 115 Чтобы не плакали мы о твоем разоренном именье, Ныне по ста господам расточившем Павлиновы средства, Ни о Павлине самом, на дальних испанских дорогах Старых друзей позабывшем и сердце открывшем для новых. Так воротись же ко мне, дорогой мой и самый любимый! 120 Наши мольбы, обеты, предчувствия — все тебя кличет. Поторопись, покуда ты юн, покуда не столько Стар я, чтоб сил не хватило моих приветствовать друга. О, когда долетит до меня эта весть, эта радость: «Едет, едет Павлин! Уже у него за спиною 125 Снежный край иберийский; уже он в полях у тарбеллов; Вот его принял под кров Гебромаг;[383] а вот он в поместье Брата, как гость дорогой; а вот он плывет по Гарумне; Ближе; уже на виду; уже повернул; подплывает; Вот он у пристани стал, сбежавшимся полной народом; 130 Вот он идет, раздвигая толпу, что теснится навстречу; Вот миновал он свой дом; на твоем он пороге; стучится!» Верить ли? Или любовь лишь тешится праздною грезой?

К ПОНТИЮ ПАВЛИНУ, ПИСЬМО С ПРОСЬБОЙ[384]

   Я уже думал, Павлин, что письмо мое, полное жалоб, Тронуло сердце твое, преклонило упорную душу, Мягким упреком тебя побудило к ответному слову. Нет: как будто язык связал ты священною клятвой, 5 Ты, Павлин, молчишь, и молчанье твое нерушимо. Может быть, трудно тебе или стыдно писать, потому что Друг от тебя, как отец, сыновнего требует долга? Робким оставь этот страх, ничто пусть тебя не тревожит: Смело прими привет и смело ответствуй привету! 10 Если же есть над тобой угроза какой-то измены Или с допросом к тебе подступает незваный досмотрщик, То исхитрись и тайно скажи, чего явно не можешь. Дева, лишась языка от насильства фракийского князя, Горе свое излила на вытканной ей плащанице, 15 И молчаливый челнок открыл преступление свету. Та, что стыдилась любви, доверила тайное чувство Яблоку, зная, что плод умеет бывать молчаливым. Выкопав ямку в земле, поведал ей царский служитель То, чем царь нехорош, и земля до поры это скрыла, 20 И лишь потом это выдал камыш, колеблемый ветром.[385] Можешь писать молоком: бумага подсохнет, и буквы Станут на ней не видны, а над жаром золы — потемнеют. Можешь взять лаконскую трость,[386] пергаментной лентой Круглый бок перевить, как делали в Лакедемоне, 25 И написать по ней стих, а потом размотать и увидеть, Как рассыпаются буквы из слов, теряя порядок, Но, как навьешь на такую же трость, все сложится снова. Тысячи способов есть, чтобы скрыться от глаз посторонних, Всю старинную тайнопись рад бы тебе преподать я, 30 Если действительно ты, Павлин, боишься, что дружба Наша опасна тебе. Твоя Танаквиль не узнает; До остальных и дела нам нет; не оставь же, прошу я, Это письмо без ответа. Не я ль, как отец твой, не я ли Дал тебе первые знанья и дал тебе первую славу, 35 Ибо открыл тебе путь к Аонийских сестер хороводу?

К ПОНТИЮ ПАВЛИНУ, ПИСЬМО ПОСЛЕДНЕЕ

   Вот и в четвертом письме я несу к тебе те же упреки, Твои охладелый слух тревожа ласковой речью, Но ни единый доселе листок от друга-Павлина Мне не порадовал глаз начертаньем приветного слова. 5 Чем заслужили отверженье это несчастные строки, Долгим таким и надменным таким презреньем казнимы? Недруга недруг — и тот на своем привечает наречье Грубом, и слово привета звучит средь лязга оружий. Камни дают человеку ответ; от сводов пещеры 10 Звук отлетает; леса оглашаются призрачным эхом; Стонет прибрежный утес; ручей лепечет журчащий; Колкий кустарник шумит жужжаньем гиблейского роя; В береговых камышах пробегает мусический трепет,[387] И с верховым ветерком сосновая шепчется хвоя. 15 Стоит чуткой листвы коснуться летучему Эвру, Как Диндимейский напев огласит Гаргарийские рощи.[388] Нет в природе немот. Ни одна поднебесная птица, Зверь ни один не лишен языка: шипят, пресмыкаясь, Змеи; подобием голоса дышат подводные твари; 20 Звоном удару ответит кимвал; проснется в подмостках Гул под пятой плясуна; взревут тугие тимпаны; Мареотийские систры[389] поднимут Изидину бурю; И не умолкнет вовек в сени додонской дубравы[390] Меди бряцающий звон, которым тяжкие чаши 25 Мерно дают послушный ответ ударяющим прутьям. Ты же, словно рожден в безмолвном Эбаловом граде, Словно мемфисский тебе Гарпократ уста запечатал,[391] Ты, Павлин, молчишь и молчишь… Твой стыд мне понятен: Чем промедление дольше твое, тем глубже провинность, 30 Чем стыднее молчать, тем труднее нарушить молчанье, Долгом долг отплатив: так праздность питает пороки.    Что же мешает тебе написать хоть два краткие слова, Только «привет» и «прощай» — два слова, несущие радость? Я не прошу, чтобы ты расшивал на длинных страницах 35 Ткань бесконечных стихов иль сплетал многословные речи, Разве лаконяне встарь одной-единственной буквой,[392] Хоть и скрывавшей отказ, не смягчили царского гнева? Дружба и в краткости есть — Пифагор, многократно рожденный, Так говорил; и когда перед ним со спорщиком спорщик 40 В долгих тягались словах, ответ он давал односложно: «Да» или «нет». О, лучший предел любых красноречий! Нет ничего короче и нет ничего полновесней Двух этих слов, чтоб принять, что надежно, отвергнуть, что зыбко. Только молчание — зло, а краткость — залог убежденья. 45   Впрочем, тогда зачем же я сам пишу так пространно? Две несхожие есть ошибки, и обе опасны: Много болтать и много молчать: виновны мы оба. Но не могу я молчанье хранить, потому что свободна Дружба моя и правда для нас дороже ласкательств. 50   Милый, милый Павлин, ужели ты так изменился? Так изменило тебя чужое далекое небо, И Пиренеев снега, и васконские дикие чащи? О, иберийцев земля, какою проклясть тебя клятвой?! Пусть пунийцы тебя разорят, Ганнибал тебя выжжет, 55 Пусть с войною к тебе вернется изгнанник Серторий! Как! неужель отчизны красу, сената опору Скроет навек бильбилийская глушь, калагуррские скалы Или сухая Илерда, над пенной водой Сикориса По каменистым холмам разбросавшая груды развалин?[393] 60 Вот где решил ты, Павлин, зарыть и сенатскую тогу, И остальные дары, какими почтен ты от Рима! Кто ж, разрушитель дружб, запретил тебе вымолвить слово? Пусть за это язык его будет вовек бессловесен, Будет безрадостна жизнь, пусть сладкие песни поэтов 65 Слух не ласкают его, ни скорбная нега свирели, Крик зверей, мычание стад, щебетание птичье, Или же та, что скрылась из глаз в пастушьей дубраве И утешает людей, повторяя их жалобы, — Эхо! Скорбен, нищ, одинок, пусть бродит он, речи лишенный, 70 В корчах альпийских хребтов — таков, как по древним преданьям Некогда Беллерофонт[394] блуждал, обезумлен богами, По бездорожным путям, где ни люда, ни следа людского. Вот пожеланье мое! беотийские Музы, услышьте Эту мольбу, и певца воротите латинским Каменам.

ОТВЕТ ПАВЛИНА АВСОНИЮ[395]

Перевод Ф. Петровского *

Вот уж ко грубым жнецам подошло и четвертое лето,   Да и мороз леденил столько же раз все кругом, Но от тебя не читал я за это же время ни слова   И не видал я совсем рукописаний твоих, — 5 Вплоть до того, как пришло, на счастье мне, снова посланье,   И долгожданные вновь я получаю дары. Правда, из разных цветов тройное письмо твое свито,   Но во единую ткань сплел ты размеры его. Всяческих горечь твоих упреков мне подсластила 10   Искренность их, и любовь строгость смягчила судьи: Мягкое слово отца мне умерило резкость укоров    Ласкою, и приговор твой не обидел меня. К выговору твоему вернусь я, однако, но веский    Пусть героический стих будет меня защищать. 15 Опережают его покамест лишь несколько ямбов    И отвечают тебе разным посменно стихом. Я посылаю привет стихом элегическим; дальше    Путь уступая другим, он замолкает сейчас. Зачем велишь ты к Музам, мной отвергнутым,           Отец мой, снова прибегать? Каменам, право, с Аполлоном места нет           В сердцах, Христу приверженных. С тобой в согласье прежде, в меру сил своих,           Но не с твоею мощью, звал 25 Глухого из пещер дельфийских Феба я,           А с ним и Муз божественных, И бога даром слова одарить меня           В нагорьях и лесах просил. Теперь с иною силою сильнейший Бог 30      Мне нравы изменить велит, За дар свой с человека ныне требуя,          Чтоб жизнь Отцу мы отдали. Делам ничтожным предаваться в праздности          И вздорным сочинениям 35 Он запрещает нам законом собственным          И зреть велит нам свет его, Как нам поэты, мудрецы и риторы          Умы темнят уловками, Сердца пустыми заражая мыслями 40      И оснащая лишь язык. Не направляют нас они к спасению          И к истины познанию: Кто мог бы в людях правду иль добро познать,          Не зная блага высшего, 45 Огня добра, истока правды — господа,          Который зрим лишь во Христе? Он — истинный нам светоч, путь наш жизненный,         Мощь, доблесть, ум, рука Отца, Он — солнце правды, благ источник, Бога цвет, 50     Создатель мира, божий сын, Податель жизни смертным людям, смерти смерть,          Наставник добродетели. Он — бог наш, человеком ставший ради нас          И, дав свою одежду нам, 55 Людей навеки сочетавший с Господом          Взаимным единением. И вот, когда он озарил сердца людей,          Блеснув с небес сиянием, Смывает злую грязь он с тела нашего 60      И обновляет души нам. Родник утех бывалых заменяет он          Водою чистой радости, Себе ж велит отдать, по праву Господа,          Сердца, уста и наши дни, 65 Стремится мысль и веру обратить к себе          Со страхом и с любовию. Пустые бури, что вздымает жизни труд          В путине века нашего, Смиряет вера в Бога и в грядущий век. 70     Что нами, видно, презрено, Не отвергает вера как ничтожное,          Но убеждает, что ценней На небе отданное Господу Христу,          Который большим нам воздаст, 75 Чтоб то, что дали мы, иль, лучше, вверили,          Нам возместить сторицею. Должник надежный, он своим верителям          Долги отдаст с избытками, И с прибылью от Бога тот окажется, 80      Кто пренебрег земным добром. Того, кто Богу предан честно, искрение           И кто ему доверился, Ты совращенным не считай бездельником,           Не обвиняй в нечестии. 85 Христианину можно ль нечестивым быть?           А благочестье свойственно Лишь христианам, ибо нечестив лишь тот,           Кто во Христа не верует. И, в благочестье наставляемый, могу ль 90       Я не считать отцом тебя, Кого я почитать и восхвалять всегда           Обязан волей Господа? Ты воспитал, возвысил, научил письму           И слову, тогу дал мне, честь, 95 Ты вывел в люди, ты кормил и пестовал,           Патрон, учитель, мой отец, — Но вот за то, что долго я отсутствую,           Коришь меня и сердишься. Но, по нужде ли это иль по прихоти, 100     Все это извинительно. Прости же другу, коль живу я с пользою,            Поздравь, коль всем доволен я.    То, что отсутствую я из отечества целых три года, Что для блужданий своих я другие края себе выбрал, 105 Вовсе о нашем забыв содружестве в годы былые, Сердит тебя, и меня отечески ты упрекаешь. Я понимаю твои задушевные чувства и мысли И благодарен тебе за гнев, порожденный любовью; Я бы хотел, чтобы просьба твоя о моем возвращенье 110 Мне исполнимой была. Но могу ль я подумать об этом, Если молитвы свои воссылаешь ты вовсе не к Богу, Но в своей тщетной мольбе обращаешься к Музам Кастальским? Волею их не вернешь к себе ты меня и в отчизну: Вздорную просьбу твою, с какой прибегаешь ко вздорным 115 Музам глухим, унесет у тебя дуновение ветра. Эти пустые мольбы развеваются вихрями бури И в облаках пропадут, коль не Богу ты их посылаешь, Не проникая в чертог царя небесного звездный.    Ежели ждешь ты меня, воззри на того ты с молитвой, 120 Кто потрясает грозой небес огневые высоты, Молнией блещет тройной и вотще не грохочет громами, Кто ущедряет с небес дождями и солнцем посевы, Кто надо всем и во всем нераздельно всегда и повсюду — Сей вездесущий Христос, управляющий всем мирозданьем, 125 Тот, кто и держит и движет умы, кто и время и место Определяет нам всем. А когда его воля желаньям Нашим противна, склонить к измененью ее помогает Наша мольба. Что меня укорять? Коль тебе не угодно Дело мое, то оно, не во грех будь сказано, божье: 130 Богу угодно мои направлять и улаживать мысли. Ибо, коль вспомнить, каким я был в предыдущие годы, То признаюсь пред тобой, что теперь совершенно иным я Стал, чем в то время, когда не считали меня совращенным, Хоть я и был совращен, туманами лжи ослепленный, 135 Бога не ведал, глупец, и питался тлетворною пищей.[396] Это простительно мне, ибо тем скорее дано мне Было познать, что меня обновляет верховный Создатель. И по-иному совсем я живу: не увидят, надеюсь, Здесь поврежденье ума, в заблуждение впавшего, если 140 Сам я открыто признал и сознался по собственной воле В том, что я жизнь изменил не по собственному разуменью. Мной руководит теперь новый разум, не прежний мой разум, Но обратившийся в мой по воле Бога, и если Видит достойными Он и мысли мои и поступки, 145 Благодарю я тебя и тебя первым делом я славлю За наставленье тому, что Христу оказалось угодным.    Вот почему поздравлений я жду от тебя, а не жалоб, Раз твой питомец Павлин, взращенный твоими трудами, Бывший за сына тебе, чего отрицать ты не станешь, 150 Даже считая меня совращенным, так изменился, Что угождает Христу, оставаясь, однако, при этом Верным Авсонию; он прославит тебя непременно И принесет тебе плод с твоего же дерева первый.    Так что не сетуй, прошу, не губи величайшей награды 155 И не гнушайся добром, которого сам ты источник. Нет, не мятежен мой ум, но ведь так же я чужд одинокой Жизни, которую вел, как ты пишешь, в ливийских пещерах Всадник Пегаса;[397] хотя иные, ведомые волей Бога, в пустыни идут, подобно философам древним, 160 Для размышлений и Муз, как и ныне те, кто душою Чистою принял Христа, усердствуют, так поступая. Не скудоумие их и отнюдь не врожденная дикость Гонит в пустынных местах обитать, но стремление к вышним Звездам небесным влечет взирать на Бога, глубины 165 Истины зреть и досуг, без всяких забот, безмятежный Предпочитать, а шум площадной и хлопот беспокойство, Все, что враждебно дарам, посылаемым Господом Богом, Воле Христа и любви к спасению, их ужасает. Следуют богу они, на дар уповая, который 170 Всем, кто надежду хранит, Создатель воздаст непременно, Если мирской суете их никак одолеть не удастся И коль их пламенный ум доступное взорам отвергнет, Чтобы проникнуть он мог в незримые таинства неба. Видимо тленное нам, а вечное скрыто от взоров, 175 И мы надеждой живем на то, что лишь мысли доступно; Но что является нам под разными видами в мире, Что соблазняет наш взор телесный, мы презираем. Мненье, однако же, тем присуще такое, которым Истины свет и добра уже воссиял и открылась 180 Века грядущего жизнь и дней ничтожество наших.     Но коли слава моя не столь велика, то зачем же Славиться мне? Я по вере своей уповаю. Однако, Если живу я еще на таком прелестном и щедром Взморье, откуда ж к нему явилась внезапно такая 185 Ненависть? Пусть бы мое к нему отвращение стало Праведным! Ради Христа возлюблю я свое униженье. Богом мой дух укреплен: малодушию он не поддастся, Презрел я здешнюю честь, но Христос мне ее возмещает. Не поноси же моих, почтенный родитель, занятий, 190 Будто бы ложных; меня попрекать перестань ты супругой Иль сумасбродством: мой ум смятением Беллерофонта Не поражен, и живу я с Лукрецией, не с Танаквилью. Не забывал я, как ты говоришь, и отчего неба: Кто созерцает, как я, единого вышнего Бога, 195 Помнит о небе всегда. И мы, отец мой, поверь мне, Не забываем о нем, да и разума мы не теряем, Живучи в людных местах. И труды наши, право, достойны Благочестивых людей: ни один ведь народ нечестивый Бога не может познать. Хотя и многие страны 200 Без просвещенья живут, никаких не зная законов, Где же обычаев нет, хоть и диких? Иль чем нечестивость Может чужая во вред быть честным? Зачем же твердишь ты Мне о васконских глухих ущельях, домах в Пиренеях Снежных, где будто бы я прикован к испанской границе, 205 Где мне пристанища нет ни в городе или в деревне Этой богатой страны, простертой до края земного, Где виден солнца закат в глубины вод океана? Но, коль судьбой занесен я в берлоги разбойников, все же Не огрубел я у них, обратившись в такого же точно, 210 Как и они, дикаря, и свирепости их не набрался, Чистого сердца никак порок не коснется, зараза Не запятнает души благочестной; и кто беспорочно В дебрях Васконии жизнь проводит среди нечестивых, Нравов не портит своих, находясь между этих жестоких 215 Жителей. Но почему ж васконцем меня обозвал ты, Если живу, как и жил, не у них, а в соседстве прекрасных Я городов, на местах цветущих и полных народа? Но если мне бы пришлось в краю поселиться васконцев, То почему же тогда это племя, узнав мои нравы, 220 Зверский свой норов сменить на наш не могло бы обычай? Если жилище мое в городах иберийских далеких Ты помещаешь, в стихах отводя ему лишь захолустье, И попрекаешь меня Калагуррой гористой и в скалах Бильбилой скрытой, и холм поносишь пологой Илерды, 225 Будто бы в этих краях я живу, как изгнанник бездомный, Вне и дорог и домов, не считаешь ли это богатством Ты иберийской земли, по незнанью испанского края, Где пресловутый Атлант стал когда-то поддерживать небо И, возвышаясь теперь горой на земельных пределах, 230 Против Кальпы[398] стоит, двойным омываемый морем? Бильбила иль Калагурра с Илердою малого стоят Тем, кто привык к Барциноне и Цезарьавгусте прелестной И к Тарраконе, с высот взирающей гордо на море, Что исчислять города, укрепленные в землях прекрасных, 235 Служит где гранью двойной счастливой Испании море, Бетис течет в океан, Ибер — в тирренские волны,[399] Соединяя в одно разделенные воды морские Там, где по кругу земли мировая проходит граница?    Иль, коль описывать ты принялся бы, мой славный наставник, 240 Области, где ты живешь, замолчишь ли ты блеск Бурдигалы, Вместо нее предпочтя закоптелых описывать бойев? А проводя свой досуг и нежась в маройальских термах[400] И наслаждаясь житьем под сенью тенистого леса, 245 Где полюбился тебе уют прекрасного места, Разве ты в курной избе или в хижине, крытой соломой, Там обитаешь в глуши, как бигерр, одетый овчиной? Разве, о консул, презрев своего горделивого Рима Стены высокие, ты пески отвергаешь вазатов? Если поместье твое процветает в пиктонских угодьях, 250 Мне ль горевать, что в Равран перешло авсонийское ныне Кресло курульное иль что уж ветошью стала трабея, Блеск коей все же горит в столице латинской Квирина[401] И среди цезарских тог, расшитых пальмами так же, Все продолжает сиять не тускнеющим золотом вечно, 255 Твой охраняя почет, который не может увянуть? Или когда ты живешь в своем луканском поместье, В доме, который готов со строеньями Рима поспорить, Скажет ли кто, перепутав места соседние, будто Переселился теперь в кондатскую ты деревушку?[402] 260   Хоть надо многим шутить и выдумывать всякое можно, Но ведь чесать языком и скалить недобрые зубы Иль оскорбительно льстить, отпуская коварно остроты, Их приправляя притом ядовитою желчью насмешки, — Это поэтам идет, но ничуть отцу не подходит. 265 Ибо и честь и любовь стремятся к тому, чтоб наветы Сплетен, до чистых ушей проникающих, добрым отцовским Уничтожались умом и чтоб он в сердцах вкорениться Им не давал, отвергая зловредные домыслы черни. В том, чтобы жизнь изменить и оставить привычные нравы, 270 Нет вины: что ведет нас к лучшему — благо. И если Я изменился, то знай, что это мой долг и желанье.    Если добро на порок, на нечистое то, что священно, Скромность на роскошь и честь на постыдную ложь я меняю, — Я малодушен, отвержен и слаб: пожалей же ты друга, Столь развращенного: гнев в душе да пробудит отцовской Нежность, которая вновь образумить должна непременно Блудного сына, на путь наставляя суровым внушеньем. Если ж тебе говорят, как иду по пути, что избрал я, Сердце свое посвятив благому богу и чтимой 280 Власти Христа, как за ним я следую с полною верой, Как убежден я, что Бог уготовал навеки награду Смертным за зло, что они при жизни своей претерпели, Я полагаю, отцу разумному это по сердцу: Он не сочтет заблуждением жить по заветам Христовым 285 Христианину. И мне по душе эта жизнь, и нисколько Не досаждает: глупцом для идущих иною дорогой Пусть буду я, коль решенье мое для предвечного Бога Будет разумным. Ведь век человеческий краток, и тело Бренно, а сам человек вне Христа — лишь призрак и пепел: 290 Что одобряет он или хулит, ничтожно, как сам он; Гибнет он сам, и его заблуждения с ним погибают, И приговоры его умирают вместе с судьею.    Но, если мы в отведенный нам срок не заботимся вовсе С должной тревогою жить по премудрым Христа наставленьям, 295 Поздно будет о том горевать человеку по смерти, Что, опасаясь пустых человеческих бредней зловредных, Грозного он ни суда, ни судьи не страшится, которым Вечного Бога престол одесную Отца занимает И, надо всеми царя, придет по скончании века, 300 Чтобы свой суд беспристрастный творить над народами всеми И чтобы каждому мзду воздать по делам и поступкам. Верую я и страшусь; и спешу, коли будет дано мне, Все прегрешенья свои искупить до смертной кончины; И в ожиданье ее содрогается полное веры 305 Сердце мое, и душа ожидает грядущего в страхе, Как бы в заботах пустых о теле она не погрязла И не осталась к нему привязанной в час, как в разверстом Небе труба возгремит,[403] а ей невозможно подняться Будет на легких крылах, навстречу царю улетая 310 В сонмах блаженных святых в пространства небесного выси, Где они все воспарят, мирские сбросив оковы; К звездам высоким стремясь и летя к ним без всяких усилий, По облакам пройдут они легким между созвездий, Чтобы царя воспевать небесного в высях воздушных, 315 Воинством славным своим Христа восхваляя и славя.    Но опасаюсь того и боюсь я, что день мой последний Сонным застанет меня и погрязшим в бесплодных заботах, Если я жизнь проводить буду, тщетными занят трудами. Как же мне быть, если вдруг, пока я, как во сне, забываюсь, 320 Передо мною Христос засияет в чертогах эфирных И, пораженный лучами его, нисходящего долу С неба отверстого, я, ослепнув от света, унылых Буду убежищ искать в ночной темноте непроглядной? И чтоб в меня не вошло недоверие к Истине, или 325 К нынешней жизни любовь и к мирским влеченье утехам, Или тревоги забот, я решил все эти соблазны Предотвратить и конец положить им в оставшейся жизни. Богу на будущий век я вверил все, что имею, И ожидаю теперь со спокойною совестью смерти. 330 Коль ты доволен, поздравь ты друга с богатой надеждой; Если же нет, то Христу предоставь ты все это одобрить.

Эпиграммы

[404]

ВСТУПЛЕНИЕ

Перевод Ю. Шульца

Авсоний Феодосию Августу

Если Церера златая вменила посев земледельцу,   Если оружие взять Марс полководцу велит, Вывести если Нептун из гавани флот безоружный,   В это ты так же поверь, как и неверье отбрось: 5 Пусть еще море свирепо бушует, еще не готова   Почва совсем для семян, как и десница для битв. Не сомневайся ни в чем при наставнике добром: совета   Люди хотят; так внемли бога велениям ты. Август велит мне писать, моих он требует песен, 10   Чуть ли не просит; таит силу тот мягкий приказ. Я не имею таланта! Но Цезарь велел: значит, буду;    Что говорить — «не могу», коль он считает — могу? Слабые силы он сам возбуждает, и он помогает, —    Тот, кто велит; и во мне повиновение есть. 15 Богу перечить опасно; стыдливость, однако, нередко    Медлит: и ты бы не раз медлил с подобным себе. Мало того, без приказа все песни излиться готовы:    Книга какая, скажи, хочет не Цезаря быть, Чтоб не сносить ни поэта плохого, ни сотню помарок, 20   Тех, что он вносит всегда, но постоянно скверней? Помни лишь, римлян отец, что твое исполняю веленье:    И в недостатках моих дай извиненье себе.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Перевод Ю. Шульца

3(10). НА ОТРАВИТЕЛЬНИЦУ-ПРЕЛЮБОДЕЙКУ

Шлюха-жена угостила супруга-ревнивца отравой,    Но, заключив, что такой дозой его не убить, К ней примешала она и ртути смертельную меру,    Думая скорую смерть ядом двойным причинить. 5 Коль разделить эти средства, они, разделенные, — яды;    Выпить их вместе — тогда противоядья они. И пока спорили эти смертельные чаши друг с другом,    Гибельный вред уступил силе целительной в них. Тотчас они устремились в пустые извилины чрева, 10   Скользким известным путем пищу извергнули вон. Благостна воля богов! Польза есть и в жене беспощадной?    Так, если хочет судьба, — яд помогает двойной.

4(75). НА ВРАЧА ЕВНОМА[405]

Как-то Евном объявил, что не жить уже хворому Гаю   Тот уцелел (это рок тут виноват, а не врач). Вскоре он Гая увидел, иль мнилось ему, что увидел;   Бледный был Гай и являл смерти подобье самой. 5 — Кто ты? — Я Гай. — Ты живой? — Но тот покачал головою.   — Что же ты делаешь здесь? — Дитом[406] я послан сюда. Знаю я жизнь и людей; потому и пришел за врачами. —   Эти услышав слова, оцепенел наш Евном. Гай же ему: — Не пугайся, Евном! я сказал, да и каждый 10   Скажет, кто может судить, что никакой ты не врач.

5(76). НА ЧЕЛОВЕКА С НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ГОЛОСОМ

Лай собачонок и ржанье коней ты нам представляешь,   Вторишь блеянию коз, вторишь блеянью овец, Шерстью обильных; искусно ты вторишь ослиному реву,   Если аркадские, Марк, нам представляешь стада; 5 Можешь запеть петухом и закаркать горластой вороной,   Можешь скотине любой, птице любой подражать. Неподражаемо ты и прекрасно им всем подражаешь,   Но недоступен тебе звук человеческих слов!

7(44). ГРАММАТИКУ ФИЛОМУЗУ

Книг накупив и составив немалую библиотеку,    Мнишь, ты грамматиком стал и мудрецом, Филомуз? Что ж! собери барбитоны, и плектры,[407] и струны; как только    Все это ты соберешь, — вмиг кифаредом зовись.

9(45). НА СТАТУЮ РИТОРА РУФА[408]

Статуя ритора Руфа здесь высится. Полное сходство!    Нет ни речей на устах и ни мозгов в голове: Не шелохнется, глуха, слепа, — все качества Руфа!    Есть лишь несходство одно: сам-то помягче он был.

11(52). О НЕЙ ЖЕ

«Это — статуя Руфа?» — Коль камень она, то бесспорно.    «Но почему?» — Он всегда камнем бесчувственным был.

14(23). С ГРЕЧЕСКОГО: О ЗОЛОТЕ И ПЕТЛЕ

Некто, желавший покончить с собою, вдруг клад обнаружил.    Петлю, ликуя, он снял — гибели средство своей. Тот же, кто золото спрятал, его не нашел уже больше:    Только веревку нашел, свил — и покончил с собой.

15(81). С ГРЕЧЕСКОГО: «НАЧАЛО — ПОЛОВИНА ДЕЛА»[409]

Начал — полдела свершил. Пусть еще половина осталась, —    Снова начни, и тогда все доведешь до конца.

16(82). С ГРЕЧЕСКОГО: «НЕСКОРАЯ МИЛОСТЬ — НЕМИЛОСТЬ»

Милость, которая медлит, — немилость уже, ибо милость,    Коль поспешает она, милости самой милей.

17(83). О ТОМ ЖЕ САМОМ

Делаешь если добро, делай быстро: что сделано быстро,    Будет и мило; не мил медленной милости ход.

22(91). К ВЕНЕРЕ — НЕУДАЧНИК В ЛЮБВИ[410]

«Что ненавидит, — люблю; ту, что любит меня, — ненавижу;    Нас согласуй, если ты можешь, Венера сама!» Сделаю это легко: сменю их любви и пристрастья,    Ненависть — в той, в той — любовь. — «Нет: я страдаю опять». — Хочешь обеих любить? — «Коль любили бы обе, — хотел бы».    Марк, заруби на носу: хочешь любви — полюби!

24 (72). О ТОМ, КАК АХИЛЛА ХОТЕЛ РАЗБИТЬ МЕРТВЫЙ ЧЕРЕП

Непогребенного череп лежал у дорог перекрестка;    Был он совсем без волос, даже и кожа сошла. Плакали люди над ним, но Ахилла не знал состраданья;    Больше того, он его, бросивши камень, разбил. Камень-отмститель, однако, ударившись в кость, отлетает:    В лоб и в глаза он тому, кто его бросил, попал. Если бы злая рука так всегда направляла удары,    Чтобы метнувший копье им же и был поражен!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Перевод Ю. Шульца[411]

25(9). ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

Здесь ты иное прочтешь поутру, а иное — под вечер:    Каждому часу — свое, важное вместе с смешным. В разные краски окрашена жизнь, и разный читатель    Книге сужден, и для всех что-то ко времени есть. 5 Эта страница Венере к лицу, а другая — Минерве,    В той — стоический дух, в этой — звучит Эпикур. Буду по-древнему строг; но над каждой дозволенной шуткой    Повеселится всласть Муза хмельная моя.

26(1). ОБ АВГУСТЕ[412]

Феб могучий — стихов, и Тритония — войн повелитель, Также и ты, что слетаешь на крыльях небесных, Победа, Вы диадемой двойной украсьте лик просветленный, Взору являя венки как награду за мир и за битву. 5 Мощный в войне и в речах, наш Август дважды достоин Чести: пусть славится вдвое, кто может умерить сраженья Музами, кто Аполлоном смиряет гетского Марса, Гуннов, свирепых в бою, а также грабителей вечных Савроматов; а сколько сраженья дадут передышки, 10 Столько же в лагере мирном он Муз посвятит попеченью. Стрелы едва лишь оставив и бросив свистящие копья, К флейтам и Музам искусным стремится рука неустанно: Преобразивши тростник, она упражняется в песне. Это не нежный напев: о сраженьях Одрисского Марса 15 Песнь повествует ужасных, о битвах фракиянки храброй. Радуйся, Эакид! тебя снова поэт величавый Славит, и римский Гомер к тебе прикасается снова.

31(4). ДУНАЙ ОБРАЩАЕТСЯ К АВГУСТАМ

Вот я, Данувий, сокрывший верховье в глубоких ущельях,    Через подвластные вам весь протекаю края: То изливаю свои холодные струи для свевов,    То по паннонской земле, Августов краю,[413] теку, 5 То, наконец, растекаюсь из устья по скифскому Понту, —    Но повсеместно волной вашу я чувствую власть. Пусть же стяжает Валент и вторую такую победу:    Пусть ему Нил вдалеке тайный откроет исток!

32(11). НА ИЗОБРАЖЕНИЕ ЭХО

Силишься тщетно зачем воссоздать мой облик, художник?    Можно ль богиню гневить, что не видал никогда? Дочь языка я и воздуха, мать бестелесная звука,    И, не имея души, голос могу издавать. 5 Звук замирающий я возвращаю в его окончанье    И, забавляясь, иду вслед за реченьем чужим. В ваших ушах я, Эхо, живу, проходящая всюду:    Хочешь меня написать, — голос возьми напиши!

33(12). НА СТАТУЮ СЛУЧАЙНОСТИ И РАСКАЯНИЯ[414]

Кто изваял это? — Фидий: тот Фидий, который Палладу    Сделал, Юпитера; я — третье созданье его. Я — божество «Случайность», немногим и редко известно. —    На колесе ты зачем? — Стать мне на месте нельзя. — 5 Крылья зачем на ступнях? — Я летуча: Меркурия помощь    В счастье могу задержать, если того захочу. — Кудрями скрыто лицо? — Чтоб меня не заметили. — Что же    Лыс твой затылок совсем? — Чтоб не поймали меня. — Спутница кто у тебя? — Она скажет. — Откройся же, кто ты? 10   — Я божество, но меня и Цицерон не назвал; Я божество: за дела и за то, что не сделано, кары    Требую, лишь бы карать: я «Метаноей» зовусь. — Ну, а зачем же она с тобою? — Когда улетаю,    То оставляю ее тем, кто остался ни с чем. 15 Ты, вопрошатель, и сам, коли ты с вопросами медлишь,    Скажешь, что я у тебя здесь ускользнула из рук!

34(13). ГАЛЛЕ, УЖЕ СТАРЕЮЩЕЙ ДЕВУШКЕ

Я говорил тебе: Галла, мы старимся, годы умчались,    Не упускай же весны: девственность — к старости путь. Ты не хотела и слушать, но старость внезапно подкралась:    Дней, что погибли давно, уж никогда не вернуть! 5 Ныне досадуешь ты и жалеешь о прежних желаньях    Или о том, что былой нет у тебя красоты. Дай же объятия мне и забытые радости с ними,    Дай, пусть не то, что хочу, — то, что когда-то хотел.

35(14). О ЗАЙЦЕ, СХВАЧЕННОМ ТЮЛЕНЕМ[415]

Зайца, бежавшего как-то вдоль брега Сицилии, раньше    Псов, что бежали за ним, пес похищает морской. Заяц же: «Есть на меня и на суше и в море погибель, —    Верно, и в небе, коль Пес звезды и там сторожит!»

38(17). О МИРОНЕ И ЛАИДЕ[416]

Ночь у Лаиды раз Мирон просил седой,            Но в том ему отказано. Поняв причину, сажей седину свою            Он всю в цвет черный выкрасил. 5 С лицом все тем же, с волосами новыми            Вновь стал просить просимого. Она же, сопоставив с волосами вид            И рассудив, что он — не он, А может, — он, но, захотев потешиться, 10        Так хитрецу промолвила: «Глупец, что снова просишь, в чем отказано?             Отец твой получил отказ!»

40(19). К СВОЕЙ ЖЕНЕ

Будем жить, как мы жили, жена! никогда не забудем    Слов, что явились у нас в первую брачную ночь. Пусть в нашей жизни тот день не придет, что нас переменит:    Пусть буду юн для тебя, юною будь для меня. 5 Будь я и Нестора старше годами, а ты долголетней    Хоть Деифобы самой, славной пророчицы Кум,[417] — Да не заметим с тобою, что старость настала: и надо    Знать, что такое года, но их не надо считать.

45(26). НА БОГАТОГО ВЫРОДКА

Раздут богатством, спесью весь наполненный          И благородный якобы, Он презирает славных века нашего,          Ценя лишь роды древние. 5 Он Марса, Рема, Ромула-зиждителя          Зовет своими предками, Их обрядить велит в шелка сирийские,          Из серебра ваяет их, Из воска отливает перед входом в дом, 10      На полках держит в атрии. Уверен я: не знал он своего отца,          А мать — так шлюха явная!

52(33). БОГИНЯ ВЕНЕРА

В море явилась, воспринята сушей, и небо — отец мой;    «Рода Энеева мать»,[418] здесь я, Венера, живу.

58(41). О ДВУХ БРАТЬЯХ И ИХ ИМЕНАХ[419]

Хрест и Акиндин — два брата; они — близнецы по рожденью. К ним имена не подходят; а чтобы они подходили, Хресту Акиндин пусть даст свое «А», без «А» пребывая:     Верное имя тогда каждый получит из них!

64(42). О ПАЛЛАДЕ И ВООРУЖЕННОЙ ВЕНЕРЕ[420]

Во всеоружье Венеру увидела в Спарте Паллада,    Молвит: «Поспорим теперь, — пусть даже судит Парис!» Ей же Венера: «Меня, всеоружную, ты презираешь, —    Ты, победивши кого, я обнаженной была?»

65(55). ЛАИДА, ПОСВЯЩАЮЩАЯ ВЕНЕРЕ СВОЕ ЗЕРКАЛО[421]

Зеркало я посвящаю Венере, старуха Лаида:    Вечной да будет красе вечным слугою оно. Мне же оно ни к чему, ибо видеть, какою я стала,    Я не хочу, а какой прежде была, не могу.

67(57). О СТАТУЕ ВЕНЕРЫ ПРАКСИТЕЛЯ[422]

Книдскую как-то увидев Киприду, сказала Венера:    «Думаю, что без всего видел Пракситель меня?» — И не видал, и не мог; но железным резцом мы ваяем,    А ведь железо под власть Марсу-Градиву дано. 5 Значит, какой пожелал повелитель увидеть Киферу,    Точно такой же ее и изваяли резцы.

68–75 (58–60, 64–68). О МЕДНОЙ ТЕЛКЕ МИРОНА[423]

1

Телка я. Медной резцом родитель Мирон меня сделал,    Но не издельем себя, — созданной я признаю: Бык покрывает меня, мычит соседняя телка,    Тянется жадный телок вымя мое пососать. 5 Не удивляйся, что я ввожу в заблуждение стадо:    Стада хозяин и сам в пастве считает меня.

2

В вымя холодное что ж ты матери медной, теленок,    Тычешься и молока просишь у меди зачем? Я и его бы дала, когда бы меня изваяли    В части наружной Мирон, в части же внутренней — бог.

3

Что понапрасну, Дедал, изощряешься в тщетном искусстве?    Лучше в меня заключи ты Пасифаю свою. Если быка приманить настоящей ты хочешь коровой,    Самой живою тебе создал корову Мирон.

4

Медная, право, мычать могла бы корова Мирона,    Но опасается тем мастера снизить талант. Ведь, как живую, ваять — это истинно жизни ценнее,    Ибо не бога совсем, мастера дивны дела.

5

Медной стояла я здесь; убили корову Минервы,    Но перелила в меня душу богиня ее. Стала теперь я двойной: частью медной, а частью живою;    Это — художник создал, то, говорят, — божество.

6

Бык, тебя вид обманул: зачем ты меня покрываешь?    Не Пасифаино я сооруженье тебе.

7

Еще не село солнце, но уж под вечер, Когда пастух домой вел телок с пастбища, — Свою оставив, гнал меня он, как свою.

8

Одну случайно телку потерял пастух, —    А счетом надо всех вернуть, — И вот он жаловаться стал, что вслед другим    Идти я заупрямилась.

77(70). ПИФАГОРУ О МАРКЕ-ЦЫПЛЯТНИКЕ

Ты, Пифагор-Евфорб, кто начала вещей возрождаешь   И возрожденным телам новые души даешь, Молви: кем будет Марк, погребенный совсем лишь недавно,   Если случится ему к жизни вернуться земной? 5 «Кто этот Марк?» Тот, кто слыл котом, до цыпляток охочим,   Тот, кто мальчишеский род весь умудрился растлить, Кто извращенной Венеры копатель был с черного хода,   И, как Луцилий сказал, «тот прижиматель юнцов»! — «Он ни быком, ни ослом, ни козлом, ни бараном не будет, 10   И ни верблюдом, — о нет! будет навозным жуком».

80(73). О ВРАЧЕ АЛКОНЕ И ПРОРИЦАТЕЛЕ ДИОДОРЕ

Хилому Марку предрек Диодор-прорицатель, что только    Шесть, и не более, дней жить остается ему. Врач же Алкон, кто сильнее богов и сильнее судьбины,    Сразу сумел доказать, что прорицание — ложь. 5 Тронул он руку живого, вернее, едва прикоснулся, —    И не осталось прожить Марку ни дня из шести.

88(77). КРИСПЕ, КОТОРУЮ ЗВАЛИ УРОДЛИВОЙ

Люди тебя называют уродливой, Криспа; не знаю!   Ты хороша для меня, — этого хватит судьи. Мало того, — так как страсти сопутствует ревность, хочу я:   Всем безобразной кажись, ну, а красивой — лишь мне.

90(79). С ГРЕЧЕСКОГО: К КУПИДОНУ

То, что любовью зовут, Купидон, иль удвой или кончи:    Иль не зажги никого, или обоих зажги.

95(93). ПРЕКРАСНЫЙ ОТВЕТ БОГА

Гилас, искусный боец, и Фегей, в борьбе изощренный,    И знаменитый еще Лик, олимпийский бегун, — Все вопросили оракул Аммона, ливийского бога,    Смогут ли все победить на состязанье они? Бог же, как истый мудрец, им ответил: «Победа за вами,    И несомненная; лишь остерегайтесь вы все, Чтобы Гиласа в бою, и в борьбе чтобы кто-то Фегея,    Чтоб и тебя кто-то, Лик, в беге не смог победить».

96(94). О ПОЯСЕ ГЕРМИОНЫ

Пурпурный, розами пышно был пояс увит Гермионы,    Вытканы были на нем два вот такие стиха: «Надпись читающий эту, люби меня волей Киприды,    И на примере своем не запрещай никому».

98(96). НИМФАМ, УТОПИВШИМ ГИЛАСА

Наяды, вы в неистовстве С любовью злой и тщетною: Эфеб сей станет цветиком!

99(97). О НАРЦИССЕ, ВЛЮБЛЕННОМ В СЕБЯ САМОГО

Если б другого желал, ты достиг бы, Нарцисс, обладанья.     Ныне ты полон любви, но наслаждения нет.

101(99). ЭХО, СКОРБЯЩАЯ О СМЕРТИ НАРЦИССА

Вместе с тобою, Нарцисс, умирает звучащая Эхо,     С жизнью простившись, едва голоса звук отзвучал: В жалобных стонах своих отразив уходящего стоны,     Любит она и теперь звуки последние слов.

104(102). АПОЛЛОНУ ОБ УБЕГАЮЩЕЙ ДАФНЕ

Лук отложи, о Пеан, убери свои быстрые стрелы:    Девушке страшен не ты, страшны ей стрелы твои.

106(108). НА ЧЕСОТОЧНОГО ПОЛИГИТОНА

Ежели Полигитона увидел кто-нибудь в банях, — Греет он язвы свои, что гноятся уже от чесотки, — Играм любым предпочтет он подобное зрелище явно. Бранью сначала, бросающей в дрожь, сотрясает он воздух 5 И, подражая в речах непотребных девок ораве, Членами после трясет, покрытыми мерзостной сыпью. Далее, крутит руками, как будто менада в экстазе: Ерзают грудь, и живот, и бока, бедра, пах, голень, икры, Плечи, шея, спина, Симплегадам подобное гузно,[424] — 10 Столь многоликая пытка, пронзая, блуждает по телу, Бани горячей пока разморенного жаром страдальца Эта болезнь не отпустит, приятная сладостью гиблой. Так, говорят, лишенные сил, подкошенных сталью, Там, где бесплодная страсть понуждает к соитью (не к битвам, 15 Мужа достойным), трясут наслажденье на ложе развратном И разжигают в себе до конца докучную похоть, Чтобы пустую игру завершить лишь напрасным укусом. Так же и Полигитон простер свои гнусные члены; И так как жизни ценой он свое искупленье получит, 20 То и готовит себя он при жизни для волн Флегетонта.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Перевод Ю. Шульца[425]

(118). С ГРЕЧЕСКОГО: НА ИЗОБРАЖЕНИЕ ДИДОНЫ

Я та Дидона, чей лик, как видишь ты, путник, прекрасен    И удивительно схож с обликом внешним моим. Я таковою была, но Марон исказил мою душу;    А сладострастьем порок жизни моей не пятнал. 5 Ибо меня ни Эней, ни другие не знали троянцы,    Флот илионский к брегам Ливии не приставал; Ярости брата бежав и оружия дерзкого Ярбы,    Я сохранила, поверь, смертью невинность свою, Сердце пронзивши себе; и меч поразил меня чистый, 10   А не безумье совсем и не жестокая страсть. Так я скончалась, и, жизнь сохранив непорочной, за мужа    Я отомстила и смерть, город построив, нашла. Что же, завистная, ты предала меня, Муза, Марону,    Чтоб запятнал клеветой он мою женскую честь? 15 Вы же, прочтя обо мне, доверяйте историкам больше,    Чем воспевающим страсть и похожденья богов Лживым поэтам: они — исказители правды, и падки    Мерзость людскую в стихах переносить на богов.

(106). НА ИЗОБРАЖЕНИЕ ВЕНЕРЫ

Только что выйдя из волн родимого моря, Киприда    Здесь предстоит. Апеллес сделал ее. Посмотри: Обе закинув руки, она волосы влажные сжала,    Пену соленой волны с прядей снимая сырых. 5 — Нас превзошла, — говорят Юнона и дева Паллада, —    Ты, о Киприда, и мы дань отдаем красоте.

(121). ОБ УМЕРШЕЙ ДЕВУШКЕ[426]

Были три Хариты; при Лесбии стало четыре.     Лесбии нет, — и теперь снова их в мире лишь три.

(129). НА ИЗОБРАЖЕНИЕ МЕДЕИ

Как захотел Тимомах на картине представить Медею    С мыслью ужасной детей собственных смерти предать, — Труд несказанный ему был представить различные чувства    Матери, что у нее страстно боролись в душе. 5 Гнев сочетается в ней со слезами, и жалость — со гневом:    Видишь, как в том и другом то и другое сквозит. Этой довольно борьбы! ибо детской пролитие крови —    Дело матери рук, а не твоих, Тимомах.

(85). НА НЕГОДНОГО ТАНЦОВЩИКА

Дафну с Ниобою в танце представил глупец подражатель;    В Дафне он деревом был, камнем — в Ниобе своей.

(104). НА ДВУХ СЕСТЕР РАЗЛИЧНОГО НРАВА

Делия, диву даемся, и это поистине диво,    Что непохожи совсем ты и сестра у тебя. Скромница с виду она — развратна, но кажется скромной;    Ты же похожа на шлюх платьем, а больше ничем. 5 И хоть ты нравом чиста, а она в одеянье пристойном, —    Платье порочит тебя, а поведенье — ее.

(105). К ГАЛЛЕ

Что же, иду, — без себя, ибо я без тебя: лишь с тобою    Целым я становлюсь, частью твоей становясь. Все же иду, — но иду половинный, иду половины    Меньше самой, нахожусь сразу и здесь и с тобой; 5 Большей же частью — с тобой; и куда бы я путь ни направил,    Вместе со мной унесу только ничтожную часть. Сам от себя отделясь, от себя самого забираю    Меньшую долю, — с тобой большая доля моя. Если вернусь — стану целым опять, и частицы не будет, 10   Чтоб в повеленье твое вмиг не вернулась. Прощай!

(132). НА СЛЕПОГО И ХРОМОГО

На ноги обе хромой, на слепом восседая, шагает.   То, чего каждый лишен, он у другого берет. Если хромому слепой доставляет идущие ноги,   Тот слепому взамен дарит за это глаза.

(133). О ТОМ ЖЕ

Ходит увечный ногами, верхом на слепом восседая:    Немощь взаимная их ищет взаимных подмог. Ибо хромому слепой помогает ногами; хромой же    В благодаренье слепцу дарит за это глаза.

(134). О БОГАЧЕ И БЕДНЯКЕ

Нет, богатей — не богат, и бедняк неимущий — не беден,    Ибо и тот и другой равно имеют нужду. Жемчуг — нужда богача, бедняк же нуждается в хлебе;    Но хоть и оба в нужде, все-таки в меньшей — бедняк.

(136). НА ГРАММАТИКА

В счастье грамматика нет, и вовек никогда не бывало:    Коль он грамматик — конец: счастья ему не видать. Если ж судьбе вопреки и найдется какой-то счастливец, —    Он исключенье из всех правил науки своей.

(137). О НЕСЧАСТНОМ БРАКЕ ГРАММАТИКА[427]

«Брани и мужа» уча, искусившийся в «бранях и муже»,    В дом я привел не жену, «брань» я скорее привел. Ибо все дни и вослед напролет все ночи за ними    Ссорясь, она на меня и на очаг мой идет. И словно Марс даровал ей в приданое вечные войны,    «Брань» затевает она, — нет мне покоя совсем. Сдамся, пожалуй, врагу, чтоб она побежденного «мужа»    Лишь и бранила за то, что я от «брани» бежал.

(141). О ДЕМОСФЕНЕ[428]

…Если желаешь учиться, бери от ученых побольше. То, что познал, пожелай размышленьем в уме увеличить; Что заучил, постарайся того никогда не лишаться.

(144). НА СТЕЛЛУ[429]

Стелла, ты прежде живым блистал восходящей звездою;    Теням, скончавшись, теперь светишь закатной звездой.

(145). ИЗ МЕНАНДРА

Ты наслаждайся добром, ибо смертен; но будь бережливым, Словно бессмертен; и доли блюди одинаково эти.

КЛАВДИАН

На бракосочетание Гонория и Марии

Перевод М. Гаспарова

[430]

ФЕСЦЕННИНЫ

1

  О государь,   всех звезд превосходнейший, Разящий луком   метче парфянина, Смелей гелонов[431]   в скачке ристающий, Как восхвалю я    дух твой возвышенный, 5 Как восхвалю   твой облик блистательный? Милей ты Леде   Кастора с Поллуксом, Милей Фетиде   сына Фетидина; Не хочет Делос   слыть Аполлоновым, Претит лидийцам   чествовать Либера. 10   Когда меж вязов,   вскинувших головы, Коня на ловле   мчишь ты копытного, — В кудрях играет   ветер резвящийся, Ложатся звери   сами под выстрелы, И лев, ужален   раной священною, 15 Рад, умирая,   смерти, как почести. Постыл Адонис   страсти Кипридиной, Слепа Диана   к вставшему Вирбию![432]    Когда, усталый,   тенью пещерною Или древесным   лиственным пологом 20 Ты отстраняешь   пламенный Сириус,[433] Вверяя тело   сонному отдыху, — О, как пылает   пламя в сердцах дриад, О, сколько рвется   робких наяд к тебе, Лобзаньем тайным   губы порадовать!    Кто сердцем жестче   жителя Скифии, Лесного зверя   злей и бесчувственней, Чтоб, видя лик твой   в светлой прозрачности, По доброй воле   в рабство не ввергнулся, Цепей не принял   в верном служении, 30 Не вверил шею   игу желанному? В снегах кавказских   если бы ринулся Ты амазонок   диких преследовать, — Забыв оружье,   девы бы вспомнили, Что значит девство:   в трубном сражении 35 Тебя узрев,   сама Ипполита бы Свою секиру,   томная, бросила, И пред сильнейшим   пояс расторгнула, Запретный длани   даже Алкидовой: Так красотою   мир побеждает брань. 40   Блаженна та,   чьим мужем предстанешь ты И первой страстью   с ней сочетаешься!

2

О земля, в венце весеннем Пой хвалу на царском ложе Торжествуемому браку!          Море, греми, 5       Роща, звени,   Реки, струите песню! Лигурийские равнины, Венетийские вершины, Будьте благи к новобрачным! 10      В Альпах снега          Пусть расцветут    Розой, цветком Венеры! Огласись, Атезис, хором, Прошуми, извивный Минций, 15 Камышами над волнами,           И отзовись,           О Эридан,    Плеском ольхи янтарной![434] Пусть над Тибром возликуют 20 Пиром сытые квириты, Рады счастью государя!            Рим золотой,            Семь своих круч    Все увенчай цветами! 25 Пусть несется ликованье В иберийские пределы,[435] Где отчизна государей!             Вскормленный там             Доблестный род 30   Счету не знает лаврам. Там рожден отец героя, Рождена и мать невесты: Разделившиеся струи             Царской реки — 35         В брачном русле    Соединятся снова. Зеленей, бетийский берег! Золотитесь, струи Тага! Ты, всеобщий прародитель, 40          Бог Океан,              В синей своей    Возвеселись пучине! Взвейте плеск, Восток и Запад, Оба братственные царства! 45 Смейтесь, села, тешьтесь, грады, —              Те, что восход              Те, что закат    Блеском ласкает Феба. Тише, северные бури 50 С горных стран и стран приморья! Не шуми нам, ветер Юга!               Вей лишь, Зефир,               Нежный Зефир,    Над триумфальным годом!

3

Сними с головы     сверкающий шлем, Венчай чело     венком, Стилихон! Умолкни, рев     боевых рогов, Отступи, о Марс,    от брачных огней! 5 Здесь царская кровь    и царская кровь Сливаются вновь.    Сочетать детей — Твой, Стилихон,    отеческий долг. Ты августу был    достойный зять, Ты августу будешь    достойный тесть. 10 Смири же, злоба,    шипенье свое: Оправданье, зависть,    есть ли тебе? Стилихон здесь — тесть,    и отец — Стилихон.

4

   Вот и Геспер встает,   радость Кипридина, Проливая в чертог    свой идалийский луч, — И невеста дрожит    девственным трепетом, И текут под фатой    слезы испуганно. Веселей подступай,    юноша к девушке, Пусть противится,   пусть больно царапает, — Никогда не сорвать   цвета весеннего И на Гибле[436] не скрасть    сота медового, Если страшно о шип    кожей пораниться: 10 Пчелы мед стерегут,    розу шипы хранят. Чем добыча трудней,   тем и отраднее: От погони любовь    воспламеняется, Сквозь слезу поцелуй    сладостней вырванный: «О! — воскликнешь ты сам, —     это приятней, чем 15 Десять раз победить    орды сарматские!»    Пусть наполнится грудь    новою верностью, Пусть все чувства горят    жаром негаснущим: Пусть с рукою рука    тесно сплетается, Как зеленой струей    плющ обвивает дуб, 20 Как хмельная лоза    вьется по тополю; Пусть язык с языком,    негою сближены, Заворкуют, томясь    сладко, как горлицы, Пусть сольются в устах    души согласные, И овеет их вздох    дрема крылатая. 25 Станет пурпур гореть    царскою страстностью, И окрасит багрец    красным по красному Благородная кровь    раны девической, А над влажным одром    радостно вскинется, Торжествуя в ночи,    вождь победительный! 30    Пусть всю ночь напролет    бодрствует музыка, Пусть ликует народ    в признанной вольности, Не страшась до поры    мрачных законников. Отвечайте вождям     шутками, воины, Отвечайте юнцам    шутками, девушки, 35 Пусть летят к небесам    звонкие возгласы, Пусть по землям бегут,    по морю носятся: «Наш Гонорий свой брак    правит с Мариею!»

ВСТУПЛЕНИЕ К ЭПИТАЛАМИЮ

В дни, когда Пелион, изогнувшийся брачным чертогом,[437]    Все же не мог вместить стольких притекших богов, И хлопотливой толпой Нереиды вкруг тестя морского    Множили день за днем яствами свадебный пир, 5 И круговую передавал Юпитеру в руки    Чашу премудрый Хирон, лежа на конском боку, И покатил холодный Пеней нектарные волны,    А из этейских скал пенное било вино, — В эти дни веселым перстом Терпсихора по струнам 10   Грянув, под сводом горы девичий вывела хор, И благосклонно внимал меж богов им сам Громовержец,    Зная, что лирным ладам нежные клятвы под стать. Глухи были одни кентавры и фавны: и вправду,    Мог ли растрогаться Рет или безжалостный Фол?[438] 15 Семь раз день восходил, семь раз с небесного свода    Геспер вечерний смотрел на круговой хоровод. Тут-то Феб коснулся струны достойнейшим плектром —    Тем, что камни пленял, ясени шествием вел, — И на священнейший лад запел о грядущем Ахилле 20   И о фригийской войне на симоисских брегах. Радостный клич «Гименей!» с лесистого грянул Олимпа,     Кличем «Фетида!» ему грянула Осса в ответ.

ЭПИТАЛАМИЙ

   Страстью неведомой жарко горит к нареченной невесте Август: еще никогда не пылал он, неопытный, сердцем; Что означает сей жар, отчего так томят эти вздохи, Он не умеет понять, новичок, незнакомый с любовью. 5 Ни охотничий конь, ни дроты ему не утеха, Ни к копью не стремится рука: всей мыслью приник он К ране любви, что нанес Купидон. Как часто из самых Недр души вылетал его стон! Как часто ланиты Тайным румянцем окрашивал стыд, как часто невольно 10 Милое имя писала рука! Уже для невесты Он готовит дары, уже выбирает Марии Светлые камни (но дева светлей!) из знатных уборов Ливии древней[439] и памятных жен священного дома. В тягость тоскливому дни, помехою кажется время, 15 Словно луна в небесах уж не гонит свою колесницу. Так когда-то Ахилл пылал о скиросской царевне,[440] Больше и больше, когда, не зная еще об обмане, Мощные руки она учила шитью и вплетала Розу в кудри, которые в страх обратят дарданидов.[441] 20   Сетует он про себя: «Доколе же высокочтимый Медлит со свадьбой мой тесть Стилихон? Зачем отлагает Им же назначенный брак и чистейшим не внемлет моленьям? Чужд мне роскошный обычай царей — выбирать по портрету В жены красивейших дев, по домам посылая, как сводню, 25 Живопись, чтобы она приносила мне весть о прекрасных! Чужд мне и дальний расчет, который меж браком и браком Трудный выбор любви доверяет лишь писчему воску![442] Чуждо мне и желанье отнять жену у другого! Нет: невеста моя отцом мне указана в жены,[443] 30 Общая кровь у меня и ее, единому предку Внуком я прихожусь и внучкою мать ее. Часто Я, как простой жених, забывая о сане священном, Сватов к тебе посылал, высочайших по роду и званью, Чтобы просить за меня. Велика моя просьба, я знаю; 35 Все же по праву прошу. Государь я, рожден государем — Тем, который тебе, Стилихон, дал племянницу в жены, Дал Марию родить. Заплати по отцовскому долгу! Дай во дворец, что взял из дворца! И к тебе припадаю, Кроткая мать, рожденная тем, которого имя 40 Сам я ныне ношу! Ты — краса иберийского рода, Кровью сестра мне, заботою мать: тебе я младенцем Вверенный, взрос у тебя на груди — рожденье Флакцилла, Жизнь мне Серена дала. Зачем же, зачем разрываешь Двух своих чад и дочь не даешь в супруги питомцу? 45 День ли еще не настал? Иль уже никогда не наступит Брачная ночь?» Такой лелеет он жалобой раны.    И засмеялся Амур, и взлетел к своей матери милой Вестником, и над зыбями простер горделивые крылья.    Есть на Кипре гора,[444] она тенью ложится на волны, 50 За море смотрит она семиустого в сторону Нила, Где на Фаросе царит Протей. Нога человека Здесь не ступала; седой ее не касается иней, Вихрь не смеет задеть и туча не смеет окутать. Здесь Венерин удел, здесь царит наслажденье. Отсюда 55 Изгнаны зной и мороз: здесь вечно весна благодатна. К полю спускается склон; вкруг поля стеной золотая Встала ограда и желтым горит металлическим блеском, Мульцибер[445] (так говорят) купил ею ласки супруги: Любящий муж в угоду жене оградил ее терем. 60 Зеленью поле цветет, не знавшей руки садовода: Ей довольно того, что Зефир ее вечный заботник. Роща раскинула тень; ни одна не влетит в нее птица Прежде, чем пенья ее сама не похвалит богиня: Если угодна — резвится в ветвях, если нет — улетает. 65 Здесь и деревья живут для Венеры: в урочную пору В каждом счастливая дышит любовь — склоняется пальма К пальме, вздыхает листвой о тополе тополь влюбленный, И по платану томится платан, и по ясеню ясень.    Два здесь текут родника, с водою и сладкой и горькой: 70 Вместе сливаясь, они ядовитою делают сладость. В них, говорят, Купидон закаляет любовные стрелы. А у воды на траве Купидоновы братцы резвятся: Все — с колчанами, все — как он, и лицом, и годами. Эти амуры — отпрыски нимф, а тот, настоящий, — 75 Сын Венеры златой. И богам он, и небу, и звездам Луком грозит, и в царей направляет разящие стрелы, Братья же целят в простой народ.[446] Живут и другие Здесь божества: и Распущенность здесь в распоясанном платье, И Бессонница с пьяным лицом, и летучие Гневы, 80 И непривычный Плач, и Бледность, услада влюбленных, И Дерзновенье, еще неумелое в первых попытках, И соблазнительный Страх, и небезопасная Сладость, И ветерком разносимые легким любовные Клятвы. А между ними с надменным челом задорная Юность 85 Гонит Старость из рощицы прочь.                                      Средь этой дубравы Встал в зеленой сени чертог, лучащийся светом. Бог лемносский его разубрал самоцветом и златом, Ценность соединив с красотой. Изумрудным стропилам Встали подпорой столбы из цельных глыб гиацинта, 90 Стены покрыл берилл, на порогах — скользящая яшма, И на полу ступает пята по плитам агата. А посредине двора цветущие благоухают Гряды, богатый струя аромат. Здесь дышат амомы, Здесь касия корицы полна, созревает панхейский[447] 95 Здесь киннамон, в зеленой листве маслянистые смолы Прячутся, и проступает бальзам на стволах увлажненных.     В этот дворец и вступает Амур проворно и гордо, Быстрые крылья сложив, утомленные дальним полетом. В эти часы на своем слепительно блещущем троне 100 Кудри Венера свои убирала прекрасным убором. Три идалийских сестры[448] стояли вокруг: возливала Нектар на темя одна, другая гребнем слоновым Прядь отделяла от пряди, а третья, встав за спиною, Их в завитки завивала и надобным располагала 105 Строем, один к одному, оставляя, однако, иные Вольной волною лежать: в богине мила и небрежность. Суд красоте — в зеркалах: отраженья блистают повсюду, Взоры пленяя, куда ни взглянуть. Взирает, любуясь, И замечает богиня в одном из зеркал отраженье 110 Сына. К нему обратясь, гордеца заключает в объятья И вопрошает: «О чем твоя радость? Какую победу Ты одержал? Кто пал под стрелой? опять Громовержца Бычьим мычаньем мычать ты заставил меж телками Тира?[449] Или Титана смирил? или снова в пастушью пещеру[450] 115 С неба Диану низвел? Большого и трудного бога, Вижу я, ты поборол».                                 Приникая к устам материнским, Молвит Амур: «Обрадуйся, мать! Небывалую славу Лук мой ныне стяжал: его силу изведал Гонорий. Ты ведь знаешь Марию, ты знаешь отца-полководца, 120 В чьей руке и Запад, и Рим; и слава Серены Тоже дошла до тебя. Склонись же к царственным зовам — Соедини их союз!»                                Разомкнув Киферея объятья, Кудри быстрой скрепила рукой, струящийся пеплум Складками собрала, опоясала пояс, волшебных 125 Полный чар, которым она укрощает потоки, Моря шум, ветра вихрь и молнии гневного неба. К берегу выйдя, она призывает крылатых питомцев: «Дети, скорей! Кто ко мне приведет из зеленой пучины Быстрое чудо, Тритона, — умчать меня в дальнее море? 130 До сих пор никогда не бывал он так нужен, как ныне: Брак сей — священнейший брак! Проворней ищите — быть может, Раковиной своей глушит он ливийские волны, Может быть, режет Эгейскую гладь. Кто найдет его первым, Тот от меня получит в подарок колчан золоченый». 135   Так сказала, и вмиг разлетелась искателей стая, Каждый своим путем. А Тритон в это время в глубокой Плыл Карпафийской волне и пытался настичь Кимофою.[451] Дикого бога боится она, противится, бьется, Из уловляющих рук вырывая скользящее тело. 140 «Эй! — восклицает Амур, уследивший их, — полно! проделок Вам под водою любовных не скрыть. Собирайся! ты должен Нашу везти госпожу. Немалая будет награда: Ты не в добычу, а в дар за услугу возьмешь Кимофою. Так поспеши заслужить!»                                      И вырос из бездны огромный 145 Бог-полузверь: по плечам волною струилися космы, Рыбий хвост плескал позади, и в жесткой щетине Ноги двоились в подобье копыт. Три раза рванувшись, Он на четвертый уже взбороздил пафосскую отмель. Чтобы достойно богиню принять, осеняюще выгнул 150 Хвост он крутою дугой, а колючих багрянок,[452] покрывших Спину, в мягкий багрец превратил; и, словно в беседке, Белой ногой касаясь волны, поплыла Киферея. Следом ринулся рой раскинувших крылья амуров, Дрогнула тихая гладь от песен; в Нептуновы сени 155 Сыплются с неба цветы; любуясь, глядит Левкофоя, Кадмова дочь; Палемон взмахом роз погоняет дельфина;[453] Водоросли переплел Нерей перецветьем фиалок, И седину свою Главк венчает невянущей вязью. Шественный шум уловив, всплывают из волн нереиды, 160 Каждая на своем невиданном звере: иную Деву с рыбьим хвостом выносит морская тигрица, Эту — баран водяной, гроза Эгейского моря, Лбом ударяющий в борт, а эту — с лазурною шерстью Львица морская, а та оперлась на зеленую телку; 165 Каждая наперебой предлагает дары новобрачным — Бусы несет Галатея, а пояс несет Кимофоя, А диадему несет Псамафа, жемчужные перлы Для украшенья сама в Эрифрейских собравшая глубях,[454] И поднимает, гордясь, кораллы подводные Дота — 170 В море они, как растенья, живут, а выйдя из моря — Как дорогой самоцвет. Окружая нагими телами Выезд Венеры, поют и плещут кругом нереиды: «Вот для Марии убор! Отнеси, царица, царице Наш верноподданный дар! Скажи, что такого Фетида 175 Не получала сама, ни наша сестра Амфитрита, С нашим Юпитером[455] празднуя брак. Пускай она знает: Счастливо море всегда служить Стилихоновой деве! Мы уж не раз отца ее флот[456] проносили к победе В дни, когда поспешал он отмстить за попранных греков». 180   Вот лигурийской земли коснулся уж пенною грудью Быстрый Тритон, на волнах заклубив утомленное тело. Ввысь устремляет богиня полет — в тот город, где галлы Гордо хранят напоказ шерстеносную кожу свиную.[457] От приближенья богини любви расступаются тучи, 185 Альпы светом горят под чистым северным ветром; Сторожевые войска не знают причины веселья, Но веселятся душой; покрываются Марсовы стяги Розами, и распускают листву оживленные копья.    С речью Венера тогда к своему обращается сонму: 190 «Други мои, до поры отвратите отселе Градива:[458] Я одна хочу здесь царить. Да скроется с виду Панцирный огненный блеск, мечи да вложатся в ножны, Да умирятся орлы на шестах и на древках драконы[459] — Нынче ратный стан под моими знаменами служит: 195 Флейты вместо рогов, а вместо трубного гула Нежные струны ликующих лир. Пускай часовые Пьют и едят на часах, пусть пенятся чаши меж копий! Гордый царственный двор пусть сложит грозную гордость, Высокомерная знать да не погнушается ныне 200 С дружеской слиться толпой. Пусть радость отпустит поводья, И не стыдится суровый закон улыбки и смеха! Ты, Гименей, свой факел зажги, и ты, Грация, лучших Нам набери цветов, ты, Согласие, свей их венками! Ты же, крылатый мой полк, разбейся теперь на отряды: 205 Каждый будь при деле своем, никто да не смеет Праздно коснеть! Одни развесьте на длинных веревках Строй лампад, которым гореть наступающей ночью; Эти пусть поспешат косяк блистающей двери Миртом моим перевить; а эти пролейте на кровлю 210 Нектар и взвейте огонь, ароматом питаемый савским;[460] Вы раскиньте шелка из Китая в шафранном их блеске И сидонийский порфирный ковер подстелите подошвам; Вы, наконец, воздвигните сень над брачной постелью, Чтоб самоцветами выткалась ткань, чтоб резными столбами 215 Кров утвердился такой, какого лидийцу Пелопу Не возводил золотой его край, какого Лиэю Не выплетали менады из пальм и индийской добычи! Все несите сюда, что снискали могучие предки: Что повелительный дед отбил у саксонцев и мавров, 220 Что полновластный отец с пособным ему Стилихоном Взяли в несчетных боях, что дали армяне и скифы, Чем поклонилась страна Мероэ,[461] окруженная Нилом, Где в волосах у людей торчат изостренные стрелы, Что мидиец прислал от ахеменидского Тигра[462] 225 В дни, когда, преклонясь, молила Парфия мира: Роскошь всех дальних племен, казна всех царей да украсит Брачный покой: всех римских побед осени его слава!»    Так прорекла и спешит, нежданная, к ларам невесты. Та между тем, не гадав, что уже ей готовится ложе 230 Брачное, мирно сидит, в материнской божественной речи Дух материнский впивает, примеры достойные учит Чистых нравов седой старины, и в руках ее свитки Римских и греческих книг, в которых ей мать раскрывает Все, что пел и фракийский Орфей, и старец из Смирны 235 Или Сапфо подбирала к ладам митиленской кифары.[463] Так трехликую дочь[464] наставляет Латона, так кротко Умной Талии преподает урок Мнемозина. Вдруг разливается блеск, вдруг веет сладостный ветер В их изумленную сень, и с неких кудрей благовонных 240 Льется кругом аромат, и вот, в сиянии чуда, Встала Венера, и медлит, дивясь, и взор переводит С дочери милой на мать златокудрую с белою шеей: Эта — как молодая Луна, та — как полная блещет; Или это как маленький лавр под тенью большого 245 Тянется ввысь и уже распростер те ветви, которым Пышною зеленью быть; или так, как на стебле едином В пестумском цветнике расцветают две царственных розы Первая в солнечный день, упоенная вешней росою, Вширь распустила свои лепестки, а вторая в бутоне 250 Медлит, не смея подставить лучам свою нежную алость.[465]    Деве представ, приветливо речь завела Киферея: «Радуйся, о державная дочь небесной Серены! Ты рождена от царей, и царей ты родишь для вселенной! Ради тебя я оставила Кипр и престол мой пафосский, 255 Ради тебя я переплыла широкое море, Труд немалый приняв, дабы ты, от родительских ларов В высший дом вознеслась, и юный властитель Гонорий Долее сердцем своим не питал бесплодное пламя. Долю свою родовую познай, прими диадему, 260 Чтобы ее передать сыновьям, и в чертоги, откуда Вышла мать, обратно войди. Будь даже не отпрыск Рода царского ты, будь даже чужая по крови Августам — ты одной красотой стяжала бы царство. Чье чело достойней венца? чей облик достойней 265 Скиптра? Розам — твои уста, снегам — твоя шея, Кудри — темным фиалкам,[466] а взор — огню не уступит. Как хорошо столь тонкий просвет разделил твои брови! Как хорошо в румянце стыда сочетаются алость И белизна, чтоб лицо не пылало излишеством крови! 270 Краше перстами Зари[467] и краше плечами Дианы, Ты превзошла красотой даже мать. Влюбленному Вакху Было дозволено брачным венцом[468] украсить светила, — Но почему над тобой, прекраснейшей, небо не блещет? Знай же: светлый Арктур тебе вьет уже новые звезды, 275 Чтобы эфир просиял созвездьем во славу Марии! Встань же, достойного мужа жена, раздели же с державцем Власть над кругом земным! Тебя ждет поклоненье народов, Истр воздает тебе честь, Рейн с Альбием рабствовать будут, В дебри сигамбров[469] вступив, ты станешь над ними царицей! 280 Перечислять ли мне все племена до самых приливов Океанических волн? Весь мир — твое достоянье!»    Так прорекла, и дары нереид из ликующей зыби Деве богиня сама возлагает на светлое тело, Кудри сама разделяет копьем,[470] возлагает на платье 285 Пояс и алой фатой покрывает главу новобрачной. А у дверей уже песни гремят, и в шественном чине Ждет колесница невестиных стоп, и уже пламенеет Выйти навстречу жених, и торопит закатное солнце. Так звонконогий скакун, впервые почуяв любовный 290 Запах, вскипает душой, потрясает пышною гривой, Шею крутой выгибает дугой и летит по фарсальским Пажитям,[471] жарко дыша, и звенит настоятельным ржаньем Над берегами знакомых ручьев, и табунные самки Рады красавцу коню, и хозяин предчувствует прибыль. 295    А между тем, оружье сложив, вкруг мощного тестя, В белое облечено, ликует все римское войско: И знаменосец и пеший боец неустанной рукою В воздух взметают цветы, красной тучей вождя одевая, И, торжествуя, поют, увенчавшись и миртом, и лавром: 300    «Вышний отец,[472] обретаешься ль ты в олимпическом небе Иль в Элисейских полях, уготованных душам достойных, Ныне воззри: Стилихон свои совершает обеты! Час блаженной расплаты настал: он чадо за чадо, Брак за брак воздает и несет в приношение сыну То, что взял у отца. Твоя, божественный, воля Непогрешима была: ты в завете любви не обманут. Он, твой избранник, достоин тебя, и царских достоин Отпрысков, он достоин держать бразды государства! Мы бы могли возгласить, как он бился под кручами Гема, 310 Как перед ним дымился Стримон от кровавых потоков,[473] Как сверкал его щит, как летал его меч над врагами, — Но Гименей замкнул мне уста. Иная уместней Песня сейчас! Кто лучше тебя и законам и праву Меру блюдет? Кто выше умом? В ком так сочетались, 315 Как ни в ком, и сильная мощь, и острый рассудок? Чье превосходней лицо? Кто римских достойнее высей? Кто столь широкую грудь подставил бы стольким заботам? Стань в любой толпе, и всякий взглянувший воскликнет: „Вот он, вот Стилихон!“ Так сама себя видом являет 320 Высшая власть, и не надобны ей ни надменная поступь, Ни повелительный крик, ни высокомерье движений. Все, что другим с трудом старанье дает и притворство, Ты от природы в удел получил. Прекрасную силу Скромность в тебе облекла, и лицо осенила почтеньем 325 Ранняя седина. В тебе раздельные жребьи Совмещены — и зрелый вес, и юная крепость: Каждый возраст тебя осенил подобающей честью. Ты — украшенье судьбы. Никого не язвят твои стрелы, И не багровится меч проливаемой кровью сограждан. 330 Ты не сеешь в нас страх и не балуешь нас попущеньем. Мы тебя в одинаковой мере страшимся и любим, Любим, даже страшась, о лучший служитель законов, О надежнейший страж победой венчанного мира, О величайший вождь, о самый счастливый родитель! 335 Преданы мы государю, и преданность наша — двойная, Ибо теперь он — твой зять, необорный! Венчайся ж цветами, В наш вплетись хоровод, позабыв на мгновенье о сане! Пусть Евхерий, твой сын, отца превзойдет в ратоборствах; Пусть Ферманция ждет и себе подобной же свадьбы;[474] 340 Пусть Мария родит, и пусть в багрянице рожденный Маленький Гонориад на дедовы ляжет колени».

Похвала Серене

Перевод М. Гаспарова

[475]

ПОСЛАНИЕ К СЕРЕНЕ

Свадьбу справлял Орфей, и на свет его факелов брачных    Гости сходились к нему с целой фракийской земли. Спорили звери лесные и спорили пестрые птицы:    Кто своему певцу лучше предложит дары? 5 Все вспоминали о том, как пел он им в горных пещерах,    Где полукругом скала мирной внимала струне. Рыси ему принесли хрусталь с кавказской вершины,    Грифы — прах золотой гиперборейской земли.[476] От Кифереиных рощ с венком прилетели голубки, 10   Красным завивши узлом ризы богини любви; Лебедь от берегов своего лебединого Пада    Ветку принес с янтарем в дар от сестер Гелиад,[477] С Нила к нему журавли прилетели от диких пигмеев,    В клювах держа для него перлы из Красных морей. 15 Феникс, долгий свой век на дальнем живущий Востоке,    Благоуханный ему в когте принес киннамон. Не было птицы такой и не было зверя такого,    Чтоб отказали певцу в брачном даренье своем. Рада приветить была Каллиопа избранницу сына 20   Всем, что имела сама, всем, чем богат Геликон, И попросила она пожаловать к свадьбе Орфея    Ту, чей вечный удел — звездный высокий Олимп; И не презрела царица богов ни просьбы просившей,    Ни благочестья, с каким боголюбивый певец 25 Столько раз слагал свою песнь во славу Юноне,    Плавный напев выводя перед ее алтарем И о флегрейской борьбе[478] ее Громовержца супруга,    И как низринут Титан, и как бессилен Гигант. С горних высот снизошла небесная к брачному пиру 30   И принесла молодым вышних даров благодать — Эти дары никогда ни один не присваивал смертный,    Эти присущи дары только самим божествам. Днесь, как Юнона была благосклонна к фракийцу Орфею,    Будь, Серена, к моей так благосклонна мольбе. 35 Если небесная высь покорна небесной богине,    То под твоею стопой земли и воды лежат. Я при моем сватовстве не мог обещать для невесты    Ни изобильных лугов, полных пасущихся стад, Ни виноградных холмов, где вьются несчетные лозы, 40   Ни шелестящих ветвей темных масличных садов, Ни посулить, что на нивах моих урожаи несметны    И что дворец мой стоит на золоченых столбах. Воля богини довлела всему. Ты письмо написала —    Мне заменило оно пашни, стада и дворцы. 45 Мать и отец невесты моей жениха не отвергли,    Скудную долю мою скрыла державная сень. Если Серена писала сама — все в мире покорно    Царственной этой руке, преданной нашей любви. О, когда бы я мог пред твоим сияющим ликом 50   В стане, где властен твой муж, в мире, где властен твой зять, Справить торжественный день! и блеснул бы мне знаменьем пурпур,    И окружил бы меня хором священнейший двор! Если бы та же рука, что письмом мне снискала невесту,    В брачном обряде сама соединила бы нас! 55 Ныне же путь желаньям моим преграждает пучина    И у ее берегов — ширь африканских степей. Все же в своем далеке будь, царица, ко мне благосклонна    И мановеньем чела добрый пошли мне возврат: Путь открой по земле, повели несуровому Эвру 60   Мчать мои паруса по умиренным волнам, А Пиериды тебе пропоют над струей Аганиппы    За своего слугу благодарящую песнь.

ПОХВАЛА СЕРЕНЕ[479]

   О Каллиопа, скажи: зачем так долго ты медлишь Свой пиерийский венок возложить в украшенье Серене? Может быть, — думаешь ты, царица, — убого царице Лоб венчать, привыкший носить самоцветы и перлы, 5 Вязью простых цветов? Но нет, они не простые: Сириус их не палит и Борей не морозит, но вечной Дышат они весной, потому что их цвет воспоила Током Пермесской[480] волны святая струя Аганиппы И потому что на них собирали блаженные пчелы 10 В дар грядущим векам сладкий сок геликонского меда.    Мог ли какой иной поэт достойнее выбрать Женскую доблесть своим похвалам? Вечно памятно грекам, Как в фессалийской земле жена приняла добровольно Мужнюю смерть, а ему уступила грядущие годы 15 Жизни своей. У латинских Камен на устах неизменно Вещий дар Танаквили, и то, как Тибрские волны Клелия переплыла, и как по тому же потоку Клавдия чистой рукой повела изваянье Кивевы.[481] Разве о чем-то ином гласит меонийского старца 20 Вся исполинская песнь? Пучины бездонной Харибды, Сцилла в поясе псов, Цирцея с отравою в чашах, Жадная пасть Антифата,[482] плывущий с глухими гребцами Мимо влекущего пенья Сирен корабль непреклонный, Света лишенный Циклоп, немилая сердцу Калипсо, — 25 Все это слава одной Пенелопе, и все это сцена Для добронравья ее. Все превратности моря и суши, Столько лет войны и столько же — горьких скитаний — Лишь прославление верной жены. Но пусть и гордится Клавдия тем, что богиня сама ей заверила верность, 30 Давши снять и с мели корабль, и с себя нареканье; Пусть Пенелопа на страсть женихов отвечает обманом, В ночь на кросне дневном распуская Улиссову пряжу, — Все же в славе своей не им состязаться с Сереной!    Если начало любым похвалам — от знатности рода, 35 Если славы расцвет заложен в семени предков, — Чья достойнее кровь, какие предки превыше Царского рода? На свет не в простом явилась ты доме, Не от убогих тебе твое имя даровано ларов: Ты вознеслась уже тем, что дядя твой был государем 40 И полководцем твой дед, который в британские зыби Римский стяг заносил и смирял гетулийские копья. Пусть же Корнелия, дочь Сципионова славного рода,[483] Меньше тщеславится тем, что богата ливийским триумфом: Твой, Серена, косяк осенили сугубые лавры — 45 От каледонских пучин и гетульских пустынь твои предки Дар приносили тебе. А еще ведь они не царили Над повсеместной землей в те дни, когда Илифия[484] Новой звездою меж звезд тебя засветила, о наша Слава! рожденье твое царению их научило. 50   Как достойно воспеть твою, Испания, землю Слову певца? В индийской волне омывается солнце В час восхода — в твоей на закате небесные кони Пену смывают с боков, и в водах обновляются звезды. Хлебом полна, скакунами сильна, изобильна металлом, 55 Ты драгоценней всего государями, добрыми к людям. Ты явила векам и Траяна, и Элиев корень, Здесь отчизна отца и сынов, диадему носящих.[485] Все остальные края, покоренные римским оружьем Или признавшие мирную власть, по-разному служат 60 Нуждам державы: фаросский посев и пунийская жатва[486] Кормят твои войска, крепит их пешую силу Галлия, конным рядам дает пополненье Иллирик; А иберийская дань ни с какими другими не схожа — Августов шлет она в Рим! Зерно, доходы и люди 65 Сходятся с разных земель, собираются с целого мира К тем, кто рождается здесь. И не только своими мужами Весь превосходит Испания мир, но и славою женщин: Чтобы равно проблистать и тем и другим совершенством, Свету явила она Флакциллу, Марию, Серену.[487] 70   Ты родилась — и плеснул половодьем на тучные нивы Вздутый золотом Таг; улыбнулась Галлеция лугом, Полным цветов, и поросли роз над дурийской волною[488] Преобразили в багрец руно на пасущихся овцах. Сам Океан изверг из глубин и рассыпал по брегу 75 Сев самоцветных камней. Вздохнул астуриец свободней В копях, изрезавших кряж: сама для новорожденной Брызнула жила рудой золотой. В пещерах Пирены Камни-перунники цвета огня собирали наяды.[489] Бурный прилив вскатился волной в речные затоны, 80 И в опененных валах предстали, плеща, нереиды Всем возвестить берегам, что ты им царица и счастье Ждет грядущий твой брак. А уже под иным небосводом Юный рос Стилихон, не зная о будущей доле, Тот Стилихон, которому ты предназначена в дальнем 85 Круге, где вышней судьбой вершатся благие союзы.    Над колыбелью твоей не склонялась кормилица грудью: Нимфы-напеи[490] вспоили тебя из сосцов ароматных, Грации три тебя на руках обнаженных качали, Нежно дыша, и учили тебя говорить. На зеленой 90 Травке ползала ты, и вставали красные розы С белыми лилиями. А когда закрывала ты глазки — Пурпуром под тобой расцветали фиалки, как будто Ложе твое травяное подобилось царскому ложу. Мать смотрела твоя на вещие знаки величья, 95 Тайно молясь о тебе, и не смела признаться в надежде, Что исполненье сулила мечте.                                               Отец твой Гонорий К сердцу тебя прижимал. Феодосий, еще не державный, Часто, к брату входя, встречал тебя у порога, И целовал, и на руки брал, и нес тебя в дом свой, 100 Нежно шутя, а ты взывала к матери милой: «Что он всегда уносит меня от родимых пенатов? Что он за повелитель такой?» И детское слово Вещим сбылось, и обмолвка была величанием царству. Умер твой отец, и брат племянницу принял 105 В дочери, в горькой тебя утешить желая потере. Больше родных он любил детей покойного брата, Ибо дружба у них была теснее и крепче Дружбы двух близнецов, рожденных лаконянкой Ледой. В память брата он назвал Гонорием сына родного, 110 Чтобы взрастить подобье того, кого он лишился. И наконец, избранником взяв в свои руки над миром Власть, не раньше явил он любовь к своим собственным чадам, Чем тебя и твою сестру, неразлучно с тобою, От иберийской земли доставил в столицу Востока. 115   Вот уже Таг золотой позади и обитель Зефиров, Вот поспешает корабль к городам, покорным Авроре. Едут две сестры, государева дочери брата, Младшей имя — Серена, а старшей — Ферманция имя, Обе девицы, обеим еще под Кипридино иго 120 Белые шеи не гнул Гименей, у обеих во взорах Светлая робость горит, и обеих прекрасные лики Пламень рождают в сердцах. Так мчатся Диана с Минервой, Дочь Латоны с сестрой, не знавшею матери, в гости К дяде Нептуну, морскому царю, и пред ними ложатся 125 Пенные волны, чистейших богинь приближение чуя, И не шалит Галатея, резвясь, и Тритон не дерзает В наглом объятье замкнуть Кимофою, и целое море Строгим покорно законам стыда, и слово Протея Не дозволяет сплестись сладострастно Нептуновым дивам. 130 Так на дворцовый порог вступают Гонориады, Так открываются им скиптроносца-родителя кровы. Он простирает свою на обеих отцовскую ласку, Но, Серена, к тебе его сердце склонялось нежнее. Сколько раз, когда он возвращался домой утомленный 135 Бременем стольких начальственных дел, печальный иль гневный, И сторонились отца сыновья, и сама трепетала Перед супругом своим Флакцилла, одна не пугалась Ты подойти к разъяренному, кротким уняв его словом. Он преклонялся к тебе и тебе раскрывал свое сердце. 140   Добрые нравы твои превзошли бы предания древних. Право, ты выше была, чем та, чью достойную скромность Уподоблял хвалебный Гомер трехликой Диане — Та Алкиноева дочь,[491] которая, выстелив берег Тканями, в круге подруг резвилась с мячом золоченым, 145 Но испугалась, в кустах пробужденного взвидев Улисса. Труд пиерийских сестер и писания древних поэтов Были отрадны тебе. У певцов Илиона и Рима Ты осуждала Елену и ты не хвалила Дидону — Чистую душу твою пленяли иные примеры: 150 Протесилаю вослед Лаодамия ставшая тенью В царстве теней, и жена Капанея, в костре погребальном Прах смешавшая свой с пылающим мужниным прахом,[492] И на чистейший меч Лукреция павшая грудью, Чтобы страданьем своим обличить преступленье тирана 155 И вдохновить отечество встать за правое дело, Выгнав из Рима царей: так вечной сподобилась славы И за свою отомстив она честь, и за римскую вольность. К этим преданьям склонясь, ты являла не меньшую доблесть, К лучшей готова судьбе.                                     А уже возбужденные к браку 160 Юноши при дворе волновались неверной надеждой, И колебался отец, кому обещать твое ложе.     В свитках сказано Муз, что древних владыки народов Грозный блюли закон: женихам за жену состязаться, Брачный дар добывать лишь с угрозою собственной жизни. 165 Радостно было отцам сватовство кровавое видеть К ложу своих дочерей. Пелоп в морской колеснице Лишь потому избежал Эномаевых рук, что неверный Предал царя возница Миртил неслаженной осью. Был Гиппомен спасен от копья настигающей девы 170 Тем лишь, что плод золотой от погони отвлек Схенеиду. Как Геркулес боролся с рекой, а борьбе их наградой Дева была Деянира, смотрел с высокого вала Весь Калидон, когда испустил, задыхаясь, победный Клич Алкид и вспять отступил Ахелой побледнелый, 175 Рога лишась над валом чела, и больное увечье На попеченье свое изумленные приняли нимфы.[493] Только тебя не плоды Гесперид, не поток покоренный, Не колесницы коварная ось, но праведный выбор Августа сделал женой Стилихону, прекрасному в битвах: 180 Доблестью боевой стяжал он в приданое царство. Часто случалось вождям венцы получать в награжденье Подвигам: кто за взятье стены, кто за жизнь гражданина, Кто за победу в волнах: стенной, дубовый, ростральный.[494] Только один Стилихон небывалой увенчан наградой, 185 Брачный венец получив от руки благодарного тестя.     Не обошла и сестру забота державного дяди: Вождь был мужем и ей. Но твоя не в пример превосходней Вышла на долю судьба. Само тебе Римское Благо[495] Брачный факел взожгло, и венки, высочайшие брачных, 190 Выплелись мужу в удел. Надзор над теми конями, Что от фригийских кобыл, аргейскихм вскормленных лугом, Каппадокийское семя несут в государевы стойла, — Вот ему первая честь. Потом с удвоенной властью[496] Принял он войско и так свершил доверенный подвиг, 195 Что, каковых бы наград ему ни давал повелитель, Большие ждали еще впереди. Сгущались ли тучи Бранные, все вожди над конной и пешею силой Слушались слова того, кто был меньше годами и званьем, И уступали ему все Марсовы распоряженья: 200 Ни заслуженный сан, ни возраст не был помехой Повиновенью старшин. Так в море в погожую пору Всякий на корабле управлять притязает кормилом; Стоит, однако, дохнуть грозовому дыханию Австра И задрожать бортам от ударов валов, как без спора 205 Предоставляют пловцы корабль тому, кто искусней: Буря страх навела и спорам конец положила. Именно так Стилихон, когда загремела войною Фракия,[497] избран вождем был один надо всеми, кто дрогнул: Страх, вернейший судья, привлек к нему общую волю, 210 Голос тщеславия смолк пред голосом здравого блага, И преклонила главу пораженная трепетом зависть.    О, в каком ты была испуге, какие катились Слезы из любящих глаз, когда, заплаканно глядя, В крике зовущих к оружию труб ты богов умоляла 215 Мужу счастливый возврат даровать и под шлемом пернатым Быстрый ловила его поцелуй сквозь щели забрала! И какова была радость, когда под победную песню Ты наконец железную грудь заключила в объятья Ярко блистающих рук и всю ночь в блаженном покое 220 Вновь и вновь побуждала его пересказывать битвы! А без него ни волос золотых ты не трогала гребнем, Ни в драгоценных камнях не искала привычной прикрасы, — Дух твой был обращен к небесам, и в молении кудри Прах предалтарный мели: красота позабытая меркла, 225 Чтобы опять воссиять с возвращением мужа. Однако Праздной любовь не была: стремилась ты женской заботой Мужу в славе помочь. Пока на дальних границах Он воевал, следило твое неусыпное сердце, Чтобы не смела поднять головы неправая злоба, 230 Издали вечно готовая жечь ненавистную доблесть, И чтобы хитрая кознь, плетясь безоружно и тайно, С гибельной сетью его не ждала. Твоим попеченьем Злобный Руфин, который ковал преступные ковы, Гибель готовя вождю от мятежно взволнованных гетов, 235 Был уличен, и ты о его потаенных движеньях В страхе за мужа письмо за письмом посылала с гонцами… …………………………………………………………….

Против Руфина

Перевод М. Гаспарова

[498]

ВСТУПЛЕНИЕ К КНИГЕ ПЕРВОЙ

В час, когда рухнул Пифон, пораженный Фебовым луком,    И по Кирренской земле мертвое тело простер, — Он, извивом своим покрывавший высокие горы,    Реки сушивший глотком, гребнем касавшийся звезд, — 5 Освобожденный Парнас, стряхнув змеиные узы,    Ожил рощей лесной, ветки взметнул к небесам; Ясени, долго страдав от тяжкого ползанья змея,    Без опасенья теперь в ветер плеснули листвой; А оскверненный не раз ядовитой змеиною пеной, 10   Вновь заструился Кефис чистой и ясной волной. Криком «ио, пеан!» оглашаются долы; треножник[499]    В веянье свежем звенит; к Фебу летят похвалы; И, привлеченные пением Муз, к пещерам Фемиды[500]    Из отдаленнейших мест сходятся сонмы богов, 15 Ныне же новый Пифон повержен стрелою владыки,    Новый священный сонм[501] к лирному звону течет — В честь того, кто блюдет державу для правящих братьев,[502]    Правдою мир крепя, силою правя войну.

КНИГА ПЕРВАЯ

   Часто я размышлял и часто надвое думал: Точно ли над землей державствуют боги? иль в мире Правящих нет, и случай царит над течением жизни? Если пытался вникать я в стройный устав мирозданья, 5 Видел моря в черте берегов, движение года, Смену ночи и дня, — то все мне казалось скрепленным Божией волей: она по путям предназначенным движет Звезды, она на земле порождает свой злак в свою пору, Это она переменной Луне повелела светиться 10 Светом чужим, а Солнцу — своим, замкнула пучину Сушею, шар земной в середине подвесила неба. Но обращаясь на то, каким окутаны мраком Все людские дела, как страждет честный и добрый, А процветает злодей, — я вновь и вновь колебался 15 В вере природной моей и склонялся к чужому ученью[503] — Будто частицы текут в пустоте без цели и смысла, Будто не замысел их сочетает друг с другом, а случай, И о богах над землей возможно двоякое мненье: То ли их нет, то ли знать не хотят о наших заботах. 20 Только теперь Руфинова казнь уняла мою смуту И оправдала богов! Теперь не ропщу я, что часто Низкий возносится ввысь: я знаю, чем выше он прянет, Тем страшней падет с высоты.                                             Но откройте поэту, О Пиериды, каков был исток столь мерзкой заразы? 25    Злобная Аллекто, обуянная завистью жгучей, Что города на земле благоденствуют в мирном покое, К черным порогам своим скликала сестер преисподних, Гнусный сбирая собор. Склубилась в единую тучу Вся Эребова чернь, все отродья зловещей утробы 20 Матери-Ночи: Раздор, питатель войны кровожадной, Голод, чья царственна власть, Болезнь, что сама себе в тягость, Старость, привратница смерти, и Зависть, жертва чужого Счастья, и Плач, на себе раздирающий скорбные ризы, И замирающий Страх, и незряче летящая Дерзость, 35 И расточитель Разврат, за которым след в след поспешает, Низко склонясь над землей, неразлучная нищая Бедность, И, наконец, обольнув бессонной своей вереницей Матери-Алчности черную грудь, притекают Заботы. Заполоняются сбродной толпой железные троны, 40 Тесно в мрачных стенах от собравшихся в курию чудищ.[504] Встав посреди, Аллекто призывает теснящихся смолкнуть И, откинув со лба змеиные черные пряди, Чтобы вились, шипя, по плечам, исторгает из глубей Сердца скопившийся гнев, изливаемый в яростной речи: 45    «Долго ль терпеть теченье веков безмятежных и мирных? Долго ль взирать, как породы людей упиваются счастьем? Или неведомый яд милосердья проник в наши нравы? Где наша ярость? Зачем удары бичей этих праздны? Черных факелов круг зачем дымится впустую? 50 О, презренная лень! С Олимпа теснит нас Юпитер, А Феодосий — с земли. Золотые являются веки, Древние севы встают: Добродетель и с нею Согласье, Верность и с ней Благочестье, высокие головы вскинув, Шествуют, песней своей прославляя победу над нами! 55 Горе! с небесных высот низлетев сквозь эфирную ясность, Правда сама попирает меня, иссекает под корень В мире порок и на свет из темницы изводит законы. Нам ли, нам ли теперь, гонимым из наших уделов, В сраме своем цепенеть? Припомним, покуда не поздно, 60 Фурии, чем мы живем; обретем привычные силы И сотворим достойное нас преступное чудо! Воля моя — взметнуть до светил стигийские мраки, День дыханьем растлить, взломать затворы пучины, Рекам сровнять берега, пустив их катиться по воле, 65 Связь мировую разъять!»                                        И, рев испустив кровожадный, Вскинула над головой всех змей разъятые пасти И разлила она яд смертоносный из каждого зева. Надвое встало волненье в толпе. Одни призывают Грянуть войной в небеса, другие верны преисподней. 70 Шум над раздором встает: так ропщет глубокое море В неуспокоенный час, когда гроза миновала, Но еще вздутые ходят валы, и над смутною зыбью Тяжко летят последние вздохи усталого ветра.    Вдруг возвысила глас с седалища грозного трона 75 Та, чей удел — безумия вопль, смятение грешных Душ, и пена у рта, кипящего гневом, — Мегера. Кровь она пьет, но запретную кровь, которая льется В битвах, губящих род, где отец заносит на сына, Брат на брата свой меч. Она Геркулесовы очи 80 Мглой покрыла и лук осквернила, спасительный прежде; В длань Афаманта она вложила разящие дроты; В доме Атридов она ликовала в вакхической пляске, Смерть громоздя на смерть; и в браке она возводила Мать на Эдипово ложе и дочь на Фиестово ложе.[505] 85 Так сказала она, и слова ее сеяли ужас:    «Против богов знамена вздымать — недолжная, сестры, И невозможная мысль. Но ежели пагубу миру Мы уготовать хотим и общую гибель народам, То у меня чудовище есть страшнее, чем гидра, 90 Тигра проворней, сильней порывов свирепого Австра[506] И вероломней, чем желтый поток в теснине Еврипа,[507] — Это Руфин! Его приняла я от матерних чресел Лоном моим; у меня на руках младенцем он ползал, Он обвивал в слезах мою непреклонную шею, 95 Ртом припадал к сосцам, и тройными его языками Змеи лизали мои, крепя ему мягкое тело. Я наставляла его в коварстве и многом искусстве Зла; у меня он узнал, как являть лицемерную верность, Злобное чувство скрывать и таить обман за улыбкой. 100 Смолоду был он свиреп и сжигаем стяжательной страстью: Ни Тартесийский песок в драгоценном кипении Тага, Ни золотые затоны Пактола с их красным отливом Жажду его утолить не могли бы: исчерпай он целый Герм в лидийской земле, — он пылал бы все больше и больше![508] 105 О, как он ловок прельщать и рушить дружбу враждою! Если б такой, как он, явился бы в древние годы, — От Пирифоя ушел бы Тесей, оскорбленный Орестом Скрылся Пилад и гневом пылал бы на Кастора Поллукс. С гордостью говорю: меня самое превзошел он, 110 Быстрым умом обогнав! Но не к чему долгие речи — В нем одном — все зло, что в нас содержится порознь! Вот кого я хочу, согласие ваше услышав, В царский дворец ввести к правителю круга земного: Не устоит его дух пред вскормленным мной кознодеем!» 115    Крик раздается в ответ и рук нечестивых плесканье — Весь прославляет собор измышление пагубы новой. И говорившая, синей змеей препоясавши ризу И адамантом скрепив шипящие волосы, мчится 120 К шумным валам Флегетона, где лес пламенеет на бреге; Вырвав оттуда сосну, в смоляном зажигает потоке И быстролетным крылом рассекает застой подземелий.    Берег в Галлии есть, на самой окраине дальней Вдоль океанских раскинутый вод, где в оное время 125 Жертвой кровавой Улисс пробуждал молчаливые сонмы.[509] Там летучих душ с глухим шелестением крыльев Слышен жалобный плач, и прохожие видят селяне Бледные призраки лиц и летящие тени умерших. Здесь-то, из-под земли явясь, осквернила богиня 130 Светлые Феба лучи и пронзила эфир завываньем Страшным, которого мертвенный звук долетел до британцев, Землю сотряс в сенонском краю,[510] и в испуге Тефия Хлынула вспять, и Рейн застыл над уроненной урной. Здесь-то, преобразив в седину змеиные кудри, 135 Облик старца она приняла, угрюмые щеки Сетью морщин иссекла и мнимо усталые стопы В путь обратила к стенам Элузы,[511] к знакомому крову; И, устремив ревнивый свой взгляд в лицо человека, Худшего, чем сама, такое промолвила слово: 140    «Ты ли, Руфин, ушел на покой, и цветущие годы Праздно в отеческих тратишь полях, без пользы и славы? О! ты не знаешь того, что судьбы, что звезды, что счастье В дар готовят тебе: ты станешь владыкою мира, Если за мною пойдешь! Не смотри, что я стар и бессилен: 145 Есть во мне дар волхвовать и жар узнавать о грядущем, Знаю и тот я напев, каким фессалийские ведьмы С неба сводят луну, и смысл таинственных знаков Мудрости Нильской страны, и то искусство, которым Повелевает богами халдей; я вижу в древесных 150 Жилах текущие соки, я знаю трав смертоносных Темную силу и все набухшие ядами злаки, Что зеленеют меж скал Кавказа и Скифии дальней Для собирающих рук хитрой Кирки и лютой Медеи. Часто я жертвой ночной укрощал пугающих манов, 155 Милость Гекаты пытал, заставлял заклинательной песней Мертвый прах для меня оживать, и моим чародейством Много я нитей пресек в руках у Сестер недопрявших.[512] Дубы по полю шли, застывали молнии в небе, Реки на слово мое выгибали покатые глади, 160 Вспять к истокам катясь. Не думай, что праздною речью Я похваляюсь, — взгляни на дом свой преображенный!» Так вещала она, и белые (чудо!) колонны Озолотились, и кров просиял драгоценным металлом.    Этим приманом пленен и ласкает несытые взоры 165 Вздутый тщеславьем Руфин. Так некогда царь меонийский[513] Тем поначалу был горд, что все позлащал прикасаньем; Но, увидав, как застыли в руках все яства, как стало Льдом вино золотым, постиг он губительность дара, Возненавидел желанный металл и мольбу свою проклял. 170 Молвит Руфин, побежденный в душе: «Иду за тобою, Будь ты бог, будь ты человек!» — и, покинув отчизну, Он, по велению Фурии, путь направляет к восходу, Где между двух Симплегад когда-то прославились волны Под фессалийской ладьей и где у высокого града 175 Размежевал Боспор с азиатской фракийскую землю.[514]    Долгий проделавши путь и ведомый недоброю нитью Пряжу прядущих Судеб, вот он вкрался в дворец государев. Вот где его вожделенья взожглись! справедливость забыта, Все идет с молотка, люди преданы, выданы тайны; 180 Выманив почесть и сан, продает он их тем, кто заплатит; Множит одно преступленье другим, воспаленного сердца Сам раздувает пожар, растравляет малейшую рану. Как морской Нерей, принимая несчетные реки, Истр впивая и Нил, из семи изливающий устьев 185 Свой половодный разлив, нимало на том не полнеет, Равный себе и подобный себе, — так жажду богатства Не утолить золотою рекой. У кого ожерелье Из самоцветных камней, у кого плодородное поле, — Все Руфину в доход! Грозит хозяину смертью 190 Тучная нива, боится мужик своего урожая: Не уберечь им ни отчих домов, ни дедовых пашен, Властно Руфин обирает живых, наследует мертвым, Грудой добро громоздит, добычу с целого мира Сносит в единый дом; народы повергнуты в рабство, 195 И города склоняют чело пред присвоенной властью.    О, безумный, куда тебя мчит? Пускай ты достигнешь Двух океанов, пускай иссосешь все лидийское злато, Сядешь на Крезов престол, увенчавшись тиарою Кира,[515] Все же не будешь богат, и вовек не насытится алчность. 200 Кто вожделеет богатства, тот нищ. А довольный немногим Честным добром, Фабриций отверг подношения Пирра, Консул Серран проливал свой пот над пахотным плугом, Куриев воинский род ютился в хижине тесной.[516] Эта мне бедность привольней богатств, и эти приюты 205 Краше твоих высоких дворцов. Там тщетная роскошь Ищет яств себе же во вред — а здесь беззатратно Кормит земля. Там шерсть впивает тирийские соки И расписной узор багрецом ложится на ткани — Здесь сияют цветы и луг цветет красотою, 210 Ею обязанный только себе. Там ложа вспухают Слоем блестящих ковров — здесь клонятся мягкие травы, И не тревожит заснувшего в них никакая забота. Там вкруг дома шумит толпа поздравляющей черни — Здесь — лишь пение птиц да журчанье ручья на протоке. 215 Малым отраднее жить. Сама даровала природа Средства к счастью для всех — но не всякий умеет их видеть. Если б умел — о, тогда б в простоте и блаженстве мы жили, Не завывали бы трубы, копье не пронзало бы воздух, Ветр не вздувал парусов и таран не врезался бы в стены. 220    Но возрастает преступная страсть, пылает в Руфине Жажда новых добыч, не сдержать нечестивую жадность Чувству стыда: сплетает он лесть и таит вероломство, Руку сводит с рукой и сам разрывает пожатье. Если же вдруг встречал он отказ своим притязаньям, — 225 О, каким огнем вскипало надменное сердце! Нет, ни львица гетульских степей, уязвленная дротом, Ни гирканийская самка, лишась родного тигренка,[517] Ни змея под пятой не пышет столь ярою местью! Попраны клятвы, забыты заветы гостеприимства; 230 Казнь обидчика, казнь жены, казнь сына и внука, — Все для него ничто! истребить и брата и свата, Бросить в ссылку друзей — все мало! Весь город, всех граждан Он бы искоренил, даже имя из памяти выжег! Быстрая смерть для него не смерть — жестокие пытки 235 Радуют сердце его: темница, оковы, распятье — Все хорошо, чтоб отсрочить удар! О, ярость пощады — Злее меча: даруется жизнь в добычу мученью — Смерть, ужель ты столь малая казнь?! Он взводит наветы, Он обвинитель, и он же — судья; повсюду ленивый, 240 Он к преступлениям быстр; до самых пределов вселенной Жертву преследует он, не преграда ему ни палящий Сириус, ни Аквилон, с снегового свистящий Рифея.[518] Лютое сердце его терзает одна лишь забота: Как бы кто не ушел от меча и монаршая милость 245 Как бы кого не спасла. Не смягчает ни старость, ни юность Сердца его: как росный цветок, голова молодая Сына пред взором отца склоняет под лезвием шею;[519] И переживший сыновнюю смерть удаляется старец, Плащ консулярский сложив, в изгнание. Можно ль оплакать 250 Столько смертей и столько поведать убийств нечестивых? Слышал ли кто, чтобы в оные дни так были жестоки Питиокампт у истмийской сосны, Скирон на приморских Скалах, с медным быком Фаларид и с темницами Сулла? О, доброта коней Диомеда! О, кроткое счастье 255 Жертв Бусирида! Незлобен Спартак, снисходителен Цинна,[520] Если с Руфином сравнить! Все скованы гибельным страхом, Все безмолвно таят в сердцах заточенные стоны, Все боятся роптать пред настороженною злобой.    Только один Стилихон свое благородное сердце 260 Страхом не надломил. Он один во всеобщем смятенье Противустать посмел пожирающей челюсти смерти, Он один на хищную тварь с оружием вышел, Даже, в подмогу себе, не вскинув узды на Пегаса.[521] Он один — вожделенный покой, оплот пред угрозой, 265 Крепкий подставленный щит нещадным вражьим ударам, Он — приют беглецам, он — знамя против безумства, Он — охрана всех благ. И Руфин, до этого часа Твердо стояв и злобно грозив, вдруг бросился в бегство; Так несется поток, полноводный от зимнего снега, 270 Глыбы мчит, деревья кружит, мосты сокрушает, Но разбивается, встретив утес, и, тщетно вздымая Пену, гремит дробимой волной у подножья преграды.    Как мне достойно прославить тебя, на крепкие плечи Тяжкий принявшего груз всего мира, готового рухнуть? 275 Боги тебя явили для нас, как звезду для спасенья Ветром и морем избитой ладьи, которая слепо Мчится, уже лишена побежденного кормчего бурей. Отпрыск Инаха, Персей победил Нептунова гада В Красном море; но он летел на пернатых подошвах — 280 Ты оставался без крыл; он был с каменящей Горгоной — А для тебя не вились в эгиде защитные змеи;[522] Он одержим был пустой любовью к прикованной деве — Ты стоял за римскую честь. Ты меркнешь, о древность! Сам Геркулес не сравнит свои с твоими победы: 285 Только один был лес, где свирепствовал лев клеонейский, Только одну разорял долину Аркадии горной Грозный кабан; даже ты, Антей, в материнском объятье Черпавший силу, был пагубой только в ливийском приморье. Молниеносный бык лишь Крит оглашал своим ревом, 290 Дальше лернейских болот не стремилась зеленая гидра, — Ныне же чудище в страх повергало не рощу, не остров, — Все трепетали пред ним народы, покорные Риму, От иберийского края земли до индийского Ганга. Ни тройной Герион, ни страж Плутонова царства[523] 295 С ним бы сравниться не мог, ни даже, сведясь воедино, Гидры яд, прожорливость Сциллы и пламя Химеры! Долгой была борьба, но неравной была: ни в пороке, Ни в добродетели не было сходств. Злодей угрожает — Ты защищаешь; он грабит богатых — ты жалуешь бедных; 300 Он разрушает — ты строишь; он битву несет — ты победу.    Как моровая болезнь, в заразном назрев постепенно Воздухе, прежде на скот нападет разъедающей язвой, После по селам пойдет, города разорит и под жарким Ветром свой пот разольет стигийской отравою в реки, — 305 Так кровожадный злодей, не довольствуясь частной добычей, Царственным скиптром грозит и алчет римскую силу Всю истребить и в прах положить латинское войско. Вот возмущает он Истр, волнует гетов,[524] подмоги В дальней Скифии ждет, и все, чего сам недограбил, 310 В руки врагам предает. Наступают сарматы и даки, И массагет, для питья взрезающий конские жилы, И в меотических льдах алан, утоляющий жажду, И расписавший железным ножом гелон свое тело, — Вот в ком Руфинова мощь![525] И он им желает победы, 315 Тратит напрасные дни, упускает нужное время. Именно так, когда ты, Стилихон, на гетские орды Грянул отмстить за друга-вождя[526] и рассеял их силу И оставался лишь малый отряд их, готовый для плена, — Он, нечестивый изменник, он, помнящий с гетами сговор, 320 Ввел государя в обман и отсрочил нависшую битву, Зная, что в помощь врагам надвигаются дальние гунны, Стан свой раскинуть спеша рядом с их ненавидимым станом.    Племя это живет у дальних скифских пределов, Там, где течет Танаид, и племени с худшею славой 325 Нет под Полярной звездой. Гнусный облик, грязное тело; Дух, ни перед каким трудом не знающий страха; Пища — охотничья, хлеба — ничуть; рубцами на лицах Тешиться рады они и убийством родителей клясться. Люди с конями срослись в одно, как в оное время 330 Сросся облачный род;[527] никаким не меренный строем, Молниеносен полет и внезапен возврат их на битву. Вот на кого ты пошел, бестрепетный, к пенному Гебру, Прежде трубы и прежде борьбы вознесши воззванье: «Марс! Покоишься ль ты на Геме, окутанном тучей, 335 Или Родопа тебя приняла, седая от снега, Или мидийским веслом возбужденный Афон, или в черных Вязах Пангейский кряж,[528] — препояшься мне спутником в битве. Будь защитой фракийцам своим! И ежели слава Мне улыбнется, то дуб тебе встанет с победной добычей!»[529] 340   Слышит потомка отец, восстает над снежной вершиной Гема и громко зовет, скликая служителей верных: «Дай, Беллона, шелом! укрепи колесничные оси, Страх! взнуздай и впряги скакунов стремительных, Ужас! Не покладайте проворных рук! На брань выступает 345 Мой Стилихон, от которого мне такие трофеи Встали, и столько висит на сучьях вражеских шлемов! Общие трубы для нас запевают общие зовы: Всюду рад я спешить туда, где раскинет он станы». Так он сказал, и прянул в поля, и полчища вражьи 350 Гонит вдаль Стилихон и гонит Градив неотлучный — Тот же щит, и тот же рост, и шлемы, как звезды, Вьется над каждым султан, разогрелся от жаркого бега Панцирь, и жаждет копье упиться широкою раной.    А опьяненная злом, гордясь исполненьем желаний, 355 Фурия в крепком дворце находит скорбящую Правду И унижает ее такою терзающей речью: «Это ли век золотой, возрожденье покоя и мира, Нам возвещенных тобой? И это ли наше изгнанье, Нашей власти над миром конец? Обрати свои взоры — 360 Видишь, сколько в огне городов от варваров пало, Сколько Руфин мне в жертву воздвиг кровавых побоищ, Сколько в змеиную снедь лежит повержено трупов! Роды людские покинь, предоставь их мне, отправляйся В небо, где зодиак открывает тебе средь осенних 365 Звезд пустующий трон[530] между Львом, опаляющим лето, И наводящими холод зимы на землю Весами. О, когда бы и мне за тобой в эти куполы взвиться!»    Ей богиня в ответ: «Безумная, полно, не буйствуй! Час расплаты настал, навис неминуемый мститель, 370 И оскверняющий землю и твердь твой ставленник скоро Примет смерть, и ни горсть песка его не прикроет. Се Гонорий грядет, предтеча блаженного века, Силой равный отцу и подобный сиянием брату: Он острием копья повергнет и персов и индов, 375 Склонят выю цари под ярмо его, лед фасианский[531] Дрогнет под скоком коней, и Аракс будет попран мостами. Ты же в гнетущих цепях извергнута будешь из мира, И под железом с твоей головы осыплются змеи, И побежденную вечно замкнет преисподняя бездна. 380 Вот когда общею станет земля, не будут межою Полосоваться поля, кривой сошник не вонзится В пашню, но сами взойдут колосья к веселым селянам. Реки вином потекут, разольются озера елеем, Мед зажелтеет в дубовой коре, перестанет цениться 385 Пурпур, красящий шерсть, но сами в пурпурных рунах Паствы пойдут по лугам, изумляя пасущих, а море Из подбережной травы засмеется огнем самоцветов».

ВСТУПЛЕНИЕ К КНИГЕ ВТОРОЙ

Музы, вернитесь на свой Геликон, спасенный от бедствий,    Настежь ворота — он вновь вашему хору открыт! Гнутые вражьи рога не гудят в аонийских равнинах,    Мерзостным ревом своим ваш заглушая напев! 5 Ты же, делосский бог, сплети в безбоязненных Дельфах    Свежий герою венок, храм оберегшему твой: Из-под десницы его Кастальские вещие струи    Варвар не осквернит прикосновением рта! Красной волной заструился Алфей в Сиракузское море, 10   К дальним неся берегам знаки кровавой войны, И по багровой струе узнала, склонясь, Аретуза:[532]    Пала гетская спесь, новый одержан триумф! Ныне пора, Стилихон, отдохнуть после долгой заботы,    Сердце утешить пора нашей звенящей струной. 15 Ни для кого не позор, меж трудов бесконечно великих    Краткое время сыскав, Музам его посвятить. Даже не знающий удержу Марс, — и тот после битвы    Отдых телу дает на одрисийских снегах: Даже и он в этот час, отложив успокоенно копья, 20   Чутко склоняет слух к мирным ладам Пиерид.

КНИГА ВТОРАЯ

   Альпы одолены, спасены гесперийские царства, И вознесен победитель-отец в достойную сферу, И небеса величавей горят, обновившись звездою, Ныне тебе, Стилихон, могущество вверено Рима, 5 Высшая власть вручена над кругом земным, и двойная О государях забота, и двух воеводство престолов.[533]    Только злоба терпеть не умеет покоя и мира, И кровожадная пасть иссыхает без свежего пойла — И замышляет Руфин опять в несказуемых войнах 10 Выжечь землю, и мир перебить привычною смутой. Он говорит себе так: «На что я могу полагаться В зыбкой жизни моей? Каким я сумею искусством Бурю унять? Ненавистный народу, теснимый войсками, Как поступлю? Ни в силе меча, ни в любви государя 15 Нет защиты: со всех сторон опасности зреют, И над моей головой уж сверкает клинок обнаженный. Что мне осталось? Одно: замутить небывалую смуту, Чтобы погибель моя погибелью стала народам! Пусть умру, но со мною весь свет! Утешением в смерти 20 Будет всеобщая смерть: никакой меня страх не заставит Раньше того умереть — жизнь и власть для меня нераздельны!»    Так он сказал, и словно Эол, спускающий ветры С цепи, препоны разверз, затопил племенами державу, Войнам путь проторил и, следя, чтоб нигде не осталось 25 Незараженной страны, расписал истребленье по землям, Каждой свою назначив беду. Одни переходят Заледенелый Дунай и дробят колесами воды, Свычные прежде с веслом; другие Каспийским проходом[534] По неоткрытым тропам сквозь армянские снежные кручи 30 Валом катят на богатый Восток. Дымится пожаром Каппадокийский Аргей, где пасутся летучие кони, Галис кровью течет, и горы уже не защита Для Киликийской земли. Пустеют угодья привольной Сирии; мчатся копыта врагов по долине Оронта,[535] 35 Где невоинственный люд сроднился лишь с песней и пляской; Льется из Азии плач! А Европа, открытая гетам, Стала игралищем их и добычей до самых далматских Рощ в зеленой листве: все земли, простертые между Адриатических вод и бурливо шумящего Понта, 40 Обнажены, опустошены, ни пахарь не пашет, Ни пастух не пасет, как в Ливии, выжженной зноем, Где каменеет земля, отвергая людскую заботу. Пламя взвилось с фессалийских полей; в лесах Пелиона[536] Говор пастуший умолк; эмафийские жатвы — под пеплом. 45 А о паннонских краях, о фракийских беспомощных градах, О придунайских равнинах никто уже больше не плачет: Каждый год открыты они для ярости вражьей, И ощущенье беды перешло в тупую привычку. Злая судьба! в сколь малый срок великое гибнет! 50 Сколько стоило крови создать и упрочить державу, Сколько вождей положили труды на ее утвержденье, Сколько лет стояла она под римскою властью, — Всё один погубил изменник в мгновение ока!    Сам великий тот град, почитаемый ровнею Риму,[537] 55 И за проливом своим халкедонскую видящий отмель, Даже и он трепещет уже недалекого Марса: Рядом пылают огни, и рядом хриплые стонут Вражьи рога, и у всех на глазах вонзаются в кровли Стрелы, дрожа на лету. Одни охраняют пролеты 60 Стен, другие в порту корабли сцепляют цепями; Только жестокий Руфин ликует при виде осады, Счастлив от общей беды и, взойдя на дозорную башню, Обозревает ужасный вид окрестного поля: Тянутся пленницы в плен, торчит полумертвое тело 65 Из водоема, иной, пораженный внезапным ударом, Падает, недобежав до ворот, а иной — на пороге; Старцу его седина не охрана, и кровью младенца Орошена материнская грудь. В безмерном восторге Он разражается хохотом; лишь одного ему жалко — 70 Что не своею рукой рассевает он смерть. По равнине Всюду пылает пожар, лишь его не касаясь поместий; И наслаждается он, и враг ему радостней друга. Впрямь, не гордился ли он, что ему одному не закрыты Вражьего стана врата и доступ к переговорам! 75 Всякий раз, как он выходил заключать свои сделки, Целая шла с ним толпа приспешников, рабски покорных: Воин с мечом вздымал знамена тому, кто не воин! Сам же он, варваром быть желая даже наружно, Шел посреди, покрыв себе грудь рыжеющим мехом, 80 В сбруе, как гет, с огромным колчаном, с натянутым луком, Варварский вид приняв и варварский дух выдавая. И не зазорно ему, блюстителю римских уставов, Консульскую сменить колесницу на гетский обычай! Страждет латинский закон, принужденный сменить одеянье, 85 Скорбно склоняя чело пред судьею, окутанным в шкуру.     О, как мрачен народ! как смотрит, как тайно он ропщет (Тайно, ибо ни слов, ни слез не дано в утешенье Горю: за все назначена казнь): «Доколе нести нам Смертное это ярмо? Какой для бедственной доли 90 Будет предел положен? Кто плачущим слезы осушит, Кто мятущихся вырвет из смут? Оттоле нас губит Варвар, отселе — Руфин; ни на суше спасенья, ни в море; Страшный свирепствует враг на полях, но много страшнее В собственном нашем дому. Приди же на помощь отчизне 95 Гибнущей, о Стилихон! Поистине здесь твои чада, Здесь твой дом, здесь твой брак,[538] впервые привеченный богом, Здесь Гименей во дворце озарил твое факелом счастье. О, желанный, приди — хоть один! С твоим приближеньем Сами утихнут бои, и безумство несытое рухнет». 100   Вот каковой заревые края[539] мятежились бурей. А Стилихон, чуть только Зефир дохнул на зимовья И на холмах от талых снегов обнажились вершины, Свой италийский край оставляет под сенью покоя И на восток обращает свой путь, ведя за собою 105 Галльскую мощь и восточную мощь, две несхожие рати. Нет, никогда под единой рукой досель не сбиралась Стольких сила полков и столь многое разноязычье! Там армянин на коне кудрявую голову вскинул, Легким узлом затянув свой плащ травянистого цвета, 110 Здесь шагают им вслед огромные рыжие галлы — Те, кого быстрый Родан питает и медленный Арар, Те, кто, рождаясь на свет, испытуются водами Рейна,[540] Те, наконец, на кого торопливая в беге Гарумна Плещет попятной волной, океанским гонима приливом, 115 Дух во всех един, забыты недавние раны, Злобы нет в побежденном, и нет в победителе спеси. Пусть недавно лишь смолк зов труб к усобице бранной, Страсти не улеглись, и гнев воинственный тлеет, — Всех одна сплотила любовь к своему полководцу. 120 Именно так (преданье гласит) за царственным Ксерксом[541] В войске шел целый мир, осушая текущие реки, Стрелами солнечный свет затмевая, ладьи через горы Правя и шагом своим поправ перекрытое море.    Вот перешел он Альпийский хребет — и дрогнувший варвар 125 Больше не рыщет в полях, в едином сбивается стане, В оборонительный круг ощетинив равнинную пажить: Ров ложится двойной, над рвом непреодолимый Тын встает на валу, и, словно стена боевая, Строятся плотным кольцом кибитки под бычьею кожей. 130    Оцепеняющий страх пронзает Руфиново сердце, Кровь отливает от щек, стоит охладелый, не зная, В бегстве ль спасенья искать, предаться ль на милость сильнейших Или направить стопы к послушному вражьему стану? Что ему груды богатств, сундуки, золотого металла 135 Полные, что ему кров, на порфирных столбах утвержденный, Что ему весь дворец, горой возносящийся к небу? Слышит он шаг, считает он дни, остаток он жизни Мерит остатком пути. Трепеща наступления мира, Он не смыкает глаз, он ночью срывается с ложа, 140 Словно безумный, казнясь самим ожиданием казни. Ярость нисходит в него, оживает в злодее преступный Гений, и вот он идет в священный чертог государя И обращается к слуху Аркадия с грозной мольбою:    «Ради сияющей братней звезды, ради мощных свершений 145 Ставшего богом отца, твоей ради юности светлой Я заклинаю: спаси! От неправых мечей Стилихона Дай мне уйти! На погибель мою ополчается сговор Галлии всей: если есть племена по ту сторону бриттов. Где Океан омывает волной последнюю землю,— 150 То и они взметены на меня! Ужели я стою Стольких мечей и стольких знамен? Откуда такая Жажда крови? О нет! Он два мировых полушарья Хочет подмять под себя, он не вынесет равного рядом: Мало ему над Римом стоять, над Ливией править, 155 Галлам, испанцам веления слать: уж под солнечным кругом Тесно ему и под сферою звезд! Какую добычу От победительных войн августейший собрал Феодосий, — Вся у него, никому ничего не отдаст из захвата! Он ли будет и впредь наслаждаться привольным покоем, 160 Я ли стану терпеть?! Почто в твои земли он вторгся? Пусть отойдет из Иллирика, пусть восточное войско Он воротит на восток, пусть брат поделится с братом — Будь наследник меча, как был ты наследником скиптра! Если же ты не намерен помочь моей участи смертной 165 И отвратить беду — пусть знают и звезды и маны, Что не одна моя голова падет под секирой: Кровь польется на кровь, не без свиты сойду я к Коциту, И не на радость могила моя для могильщиков будет!»    Так сказав, исторгает приказ, и гонец поспешает 170 В путь с неохотным письмом государя, прикрывшим измену.    Между тем Стилихон ликует, к врагу приближаясь: Вот уж недалеко войска от рва и от вала; Рвутся когорты на бой, и он побуждает их к бою. Встали армяне на левом крыле, доверено галлам 175 Правое; на удилах кипит горячая пена; Тучами пыль встает к небесам; везде по равнине Ветер вздувает значки над взмахами копий, и мнится — Взлетом багровых змей свирепствует самое небо.[542] Блеском сияют мечи по Фессалии, падает отблеск 180 В грот Хирона, на брег, не забывший младенца Ахилла, И на этейскую темную высь. Оглашается кличем Снежная Осса, высокий Олимп отзывается эхом;[543] Доблесть вскипает в сердцах, и жизни отважным не жалко: Им не преграда ни круча скалы, ни глубокие русла 185 Рек: несутся стремглав, и стелется даль под копыта.    Если бы в этот час с этим духом ударить на битву — Греция в жертву мечам не досталась бы силой измены, В крае Пелопа цвели города бы, не ведая Марса, Лакедемон бы стоял, стояли бы стены аркадцев, 190 Дым не застлал бы два моря, взлетев над горящим Коринфом, И кекропийская мать не томилась бы в лютых железах,[544] Мог бы этот день положить предел злополучью, Искоренив навсегда семена всех будущих бедствий. О, какой триумф отымаешь ты, зависть Фортуны! 195 В трубный рев и в ржанье коней приходит посланье От государя и слух поражает оружного мужа.    Он изумлен. Великая скорбь и великая ярость Душу терзают его: ужели столь жалкому трусу Столько воли дано? В сомненье он ищет решенья — 200 В бой ли вести войска или бросить славное дело, Так превосходно начав? Он хочет помочь иллирийцам — Но на пути государев приказ. Послушанье сильнее: Доблесть смириться должна. Там — зовет всеобщее благо, Здесь — опала грозит. И вот он в негодованье 205 Руки к небу простер и рек от полного сердца:    «Вышние боги, досель не сытые гибелью римской! Если под корень подсечь великую нужно державу, Если единый удар погубить должен дело столетий, Если постыл человеческий род, — пусть буйное море 210 Ринет на сушу потоп, пускай в колеснице небесной, Сбившись с пути, Фаэтон наудачу отпустит поводья, — Но не Руфин! Ему ль эта честь? Ужель не позорно Миру пасть от Руфиновых рук? Увы! отзывают Нас из разгара войны, велят сложить нам оружье! 219 Вы, города под огнем и мечом, свидетели будьте: Я повинуюсь и бедственный мир уступаю крушенью! Поворотите знамена, вожди! Восточное войско, В путь, по домам! Пусть луки замрут, пусть трубы умолкнут, Пусть уцелеют враги — таково повеленье Руфина!» 220   Эти услышав слова, общий рев испустили когорты: Как керавнийская зыбь,[545] италийским дробимая кряжем, Как из увлажненных западных туч исходящие громы, Так не хотят расходиться полки, так требуют боя, Так за великого спорят вождя, так каждое войско 225 Хочет его для себя. Любовь соревнует с любовью, Достопохвальный колеблет мятеж обоюдную верность И, наконец, в таком прорывается ропщущем крике:    «Кто обнаженные наши мечи, занесенные копья Хочет вырвать из рук, разогнуть напряженные луки? 230 Кто на сверкнувший клинок налагает запреты закона? Вспыхнувши раз, воинственный дух погасать не умеет: Дроты сами хотят упиться варварской кровью, Сами рвутся в полет, и клинок увлекает десницу, И не приемлют ножны не отведавших недруга лезвий. 235 Нет! не потерпим! Доколь раздорами нашими тешить Гетов? Опять восстает гражданской усобицы призрак! Кровь в наших жилах — одна, орлы наши — общая стая: Не разделяй их! Одно неразъемлемо цельное тело Перед тобой. Мы пойдем за тобою в любые походы: 240 Хочешь — в фульские льды, под гиперборейские звезды, Хочешь — в ливийскую степь, в пески, раскаленные солнцем; Если желанен тебе красный берег Индийского моря — Золотоносную пить готовы мы воду Гидаспа; Если прикажешь на юг, где новорожденного Нила 245 Тайный источник лежит,[546] — весь мир за тобой позабудем. Где бы под сводом небес Стилихон шатры ни раскинул — Там отчизна для нас!»                                   «Оставьте! — повелевает Вождь. — Вложите мечи! Пусть прежде развеется туча Злобы, грозящая мне. Победа не стоит победы, 250 Если она для меня одного. Ступайте, ступайте, Верные юноши — уж не мои!» Не добавив ни слова, Он обращается вспять. Так лев, зияя несытой Пастью, спешит отступить, когда набежавшие толпы Пасших стада пастухов копьем и огнем его гонят: 255 Клонит он шею к земле, застилает гривою очи И раздвигает трепещущий лес тоскующим ревом.    Как увидал легион, что он разделен и покинут, — Горький вздымает он стон, орошает слезами забрала, Вздох сжимает в груди, но сдавленный рвется наружу, 260 Панцирных крепких пластин сотрясая железные связи. «Предали, предали нас! запрещают идти за любимым! — Так восклицают бойцы. — О вождь, ужели презренны Эти десницы тебе, столько раз победные в сечах? Разве мы для тебя — ничто? Зачем удостоен 265 Запад счастья иметь тебя над собою у власти? Что мне родные края, что мне дети, с которыми свижусь, Что мне за радость почтить пенатов любимого дома? Все без тебя мне не мило. А там нависает тирана Пуганый гнев над моей головой: уж верно, он мыслит 270 Новую кознь против нас, и быть нам добычею диких Гуннов или в рабах ходить у немирных аланов! А ведь еще не иссякла во мне природная сила И не отвыкла рука владеть разящим железом! Знай же: останешься ль ты под закатным своим небосклоном, 275 Все равно, Стилихон, для меня и вдали ты единый Вождь, и верность моя — для тебя. Тебя ожидает Должная жертва от нас: да свершится святое закланье!»    Так скорбя, покидали войска гемонийское поле[547] И подступали уже к македонским пределам, в которых 280 Стены стоят Фессалоники. Боль сокрыта в глубинах Сердца, и гнев молчаливо мостит дорогу для мести: Ищет взгляд удобного места и доброго часа Для совершенья того, что задумано. Но ни единый В вооруженной толпе не выдал угрозы словами. 285 Как подивятся потомки в свои грядущие годы, Что сохранялся в молчанье такой многолюднейший сговор, Умысл остался сокрыт, и жар души не прорвался Ни в путевой болтовне, ни за чашами шумного пира! Всех побуждало молчать одно и то же упорство: 290 Тайну народа хранил весь народ. А уже миновался Гем, и была позади Родопа, и вот по фракийской Войско равнине пришло в по Гераклу зовущийся город.[548]    Об удаленье вождя и о приближении войска Слышит Руфин донесенья и, вскинувши гордую шею, 295 Мнит, что уже он спасен и в руках у него уже скипетр. Голос возвысивши, он ободряет приспешников дела: «Он побежден! он изгнан! в моей империя власти! Больше мне враг не грозит! И единый я всякому страшен Кто же теперь на меня посягнет, укрепленного войском? 300 Не одолев безоружного, кто на оружного встанет? Тщись теперь, Стилихон, измышлять в своем отдаленье Пагубу мне! Между нами лежат неоглядные земли И пограничный Нерей грохочет морскою волною! Больше, покуда я жив, тебе скалистые Альпы 305 Не перейти! Оттуда пускай в меня острые стрелы, Меч оттуда найди, который бы мог дотянуться До Константиновых стен! Ужели былые примеры Не остановят тебя? Хоть один на меня посягатель Спасся ль от этой руки? В середине целого мира 310 Ты стоял — я столкнул тебя прочь, я лишил тебя ратей. Ныне пируйте, друзья! Пора нам готовить подарки Щедрые новым войскам: должны мы осыпать их златом. Завтра засветится день, благосклонный моим вожделеньям: Царь, хоть не хочет того, но сам, принужденный, прикажет 315 Царство со мной разделить. Двух бед избегну я сразу: Низкой доли слуги и злой славы захватчика власти».    Вот какие слова обращал он к черному скопу Ближних злодеев своих, совместным окрепших разбоем И приведенных в подмогу ему единою мыслью — 320 Что ничего им запретного нет: совместною тайной Прочен преступный союз. И вот они уж заране Распределяют отбитых невест, разделяют добычу, Предназначают, кому на каких обжорствовать странах.    Ночь приняла на покой в свое глубокое лоно 325 Смертных усталых, и сон распростер свои черные крылья. Только Руфин, волнуясь в душе тревожной заботой, Трудно нащупывал сон. А едва успокоившись сердцем, Вдруг он перед собой увидел ужасные тени — Тени тех, кого сам погубил; и одна, проясняясь, 330 Так обратилась к нему: «Проснись! О чем ты томишься? Знай: конец всем трудам и покой после тяжких свершений Завтрашний день тебе принесет: вознесешься превыше Всех, и тебя на руках понесут счастливые толпы». Так двоезначно сказала она. И, знаменьем темным 335 Он обманувшись, не внял, что его голове угрожало.    Вот уж лучи протянула заря к высокому Гему, И в поднебесье Титан устремил колесницу поспешней В жажде быть наконец Руфиновой зрителем смерти. Ложе покинул Руфин, велит разукрасить по-царски 340 Свой чертог, способный вместить несметных застольцев, — Ныне будет им пир! — а на золоте, ждущем раздачи, Повелевает чеканщикам выбить свой собственный профиль. Сам же пускается в путь, чтоб приветить идущие рати, Царственно глядя вокруг, надменней, чем истинный август, 345 Шею по-женски взогнув, уверенный в том, что достигнет Власти, словно уже порфира окутала тело И над висками зажглась диадема в камнях драгоценных.    Есть у ворот городских, обращенных к полдневному небу, Возле стены равнина и луг; кругом отовсюду 350 Море лежит, и одна лишь туда пролегает дорога. Здесь-то пылавшие местью войска, сияя оружьем, Встали полк за полком. На левом крыле пехотинцы Держат ряды, а с другой стороны за всадником всадник Рвущимся вскачь скакунам уздает горячие губы. 355 Воин над головой потрясает перьями шлема, И на плечах у него железными красками блещет, Переливаясь, дрожащая сталь: из выгнутых полос Латы, скрепясь, облегли живые члены, и с ними Движутся — страшно смотреть! — как будто стальные фигуры 360 Тронулись с мест, и металл задышал человечьим дыханьем. Тот же убор одел и коней: железный очелок Грозен врагу, а железным бокам не опасны удары. Каждый стоит на месте своем, прекрасен и страшен, И ужасая и радуя взгляд, а над ними в утихшем 365 Ветре обвисли на копьях грозившие недругам змеи.     Август привет воздает знаменам, овеянным славой. Следом за ним Руфин к обманам привычною речью Славит десницы бойцов, говорит по имени с каждым, Всем обещает, что ждут возвратившихся жены и дети 370 В их невредимых домах. А они, притворством притворству Должный давая ответ, заходят тем временем сзади, Дальнею строй изогнув дугой и готовясь нежданно Оба конца ее сблизить в кольцо. Начинает сужаться Поле, сдвигается щит ко щиту, все круче и круче 375 Выгиб, сводящий крыло и крыло постепенно и мерно. Так расставляет широкую сеть вкруг зеленого леса Ловчий, так рыболов устрашенную к берегу рыбу Гонит, неводом в плен забирая чешуйную стаю. Все тесней ячеи, все больше смыкается выход. 380 Лишние отстранены. А Руфин, окруженья не чуя, В прежнем пылу уж хватает за плащ неробкой рукою Августа, требуя: «Дай с тобою взойти на трибуну, Почесть со мной раздели, объяви меня дольщиком скиптра!» Вдруг отовсюду сверкнули мечи, вдруг грянул ужасный 385 Крик со всех сторон: «О подлый, о мерзкий, ты думал Нас склонить под ярмо, нас ввергнуть в рабские узы? Ты позабыл, откуда наш путь? Рабами ли зваться Тем, кто сам для людей возвращал и закон, и свободу? Дважды нами подавлен мятеж, дважды сломлены Альпы,[549] 390 Нас приучила война не знать над собою тиранов!»    Слышащий окаменел. Пути к спасенью закрыты: Всюду железный колышется лес. И справа и слева Замкнутый, видит он блеск клинков, повергающий в трепет. Так свирепый зверь, из урочищ исторгнутый отчих, 395 Выси покинувший горных лесов и круглому цирку Брошенный в дар на арену, глядит, разъяренный, и видит: В плеске толпы перед ним — боец, разящий с колена, Всюду грохочет народ, теснятся ряды над рядами, — И замирает в тоске, оглушаемый криком и свистом. 400   Тут из ратных рядов бросается самый отважный, Меч наготове, пылает лицо и яростно слово: «Это гонимый тобой Стилихон своею десницей Здесь поражает тебя! далек он, но меч его близок!» Крикнул, и в бок вонзает клинок заслуженной кары. 405 Счастлива длань, которой дано было первою кровью Жертвы закланной омыть страдания целого мира! Вслед за одним бросаются все и ударами копий Тело дробят, острия все в одном согреваются мясе, И ни один не желает уйти с незапятнанной сталью. 410 Этот рвется ногтями к еще не смеженному взору Алчных очей, тот схватил, как добычу, отъятую руку, Третий ногу отсек, четвертый плечо из сустава Вывернул; этот в спине позвонок с позвонком разымает, Этот печень, тот сердце, тот полные вздохом последним 415 Легкие вырвал на свет. Мало места для мести, простора Для ненавидящих нет! Исчерпана смерть, но казнящим Удержу нет: раскромсанный труп вздевают на копья, И покраснела земля, как там, на горе Аонийской,[550] Где погибал от вакханок Пенфей или где Актеона 420 Бросила псам за брошенный взгляд богиня Диана.    О, Фортуна, ужель столь долгую милость злодею Хочешь таким окупить ты возмездием, хочешь поправить Зло, что сама нанесла? Один ли расплата за многих? Всем раздай Руфинову плоть исстрадавшимся землям, 425 Голову Фракии дай, ахеянам торс в утешенье, — Что же дашь остальным? Всех частей его тела не хватит Всем разоренным краям!                                     Но вот уж из города мчится Освобожденный народ: старикам не преграда их годы, Юным девам — их стыд; мужей потерявшие вдовы 430 И сыновей потерявшие матери волей тирана Быстрой стопой к ликованью спешат. Им любо направить Шаг по растоптанным членам, окрасить сандалии кровью, Любо градом камней взметнуть, осыпая удары На роковое лицо, с высокой глядящее пики 435 Над многолюдной толпой, с торжеством шагающей в город! А по рукам гуляет рука на посмешище черни: Ищет она подаянья в угоду душе ненасытной, Страшную шарит корысть, и пальцы ее, как живые, Крючатся, если, глумясь, шевельнуть ведущую мышцу. 440 О, пускай же никто на свое не надеется счастье! Так превратны щедроты богов, так изменчиво небо! Эта рука, которая сжать надеялась скипетр, Эта рука, над которой клонились с покорным лобзаньем Столько знатнейших уст, теперь для убогого тела 445 На погребальный обряд посмертной просит подачки! Каждый на это взгляни, в счастливой вознесшийся доле: Здесь под стопами толпы площадной не тот ли растерзан, Кто пирамиды себе воздвигал, для будущих манов Пышный готовя покой, чтобы спорил он с роскошью храмов! 450 Он, окутать себя сидонскою мнивший порфирой,[551] Голый, брошен стервятникам в снедь! Он, целым владея Миром, лежит, не имея земли на могильную яму, В множестве мест погребен и все же лишен погребенья!    К небу казнь понеслась. Свободней вздохнули светила. 455 Легче стало земле, стряхнувшей проклятое бремя. Тяжкая тень опускается в Орк, устрашая Эака. Цербер лаем тройным удержать ее хочет, но тщетно! Души его обстают, неправых расправ его жертвы, Черным сонмом его окружив, влекут его к судьям, 460 Горьким воем вопя. Так пчелы слетаются роем, Если пастух вороватой рукой потревожил их соты: Рвутся к лицу, крылами жужжат, колючие тянут Жала, спешат защитить родное гнездо меж каменьев Милой скалы, где их полый приют в отеческих щелях, 465 И полосуют, наклонно летя, взволнованный воздух.    Место есть под землей, где в общем сливаются русле Страшный Коцит и злой Флегетон, неприветные реки: Эта — слезами катясь, другая — огнем разливаясь. Между теченьями их, но к огненным ближе потокам 470 Высится башня, крепка адамантом, и левую стену В жарком купает огне, а о правую бьется волною Горько стенящий Коцит, и плач откликается плачу. Сходятся в этот предел по скончании жизни все души Смертных. Никто ни пред кем не отмечен бывалым почетом, 475 Следом земной судьбы, и царя без царского званья Нищий убогий теснит. Разбиратель их дел, на высоком Троне сидит над ними Минос, и пытает их вины, И отделяет неправых от правых. А кто не желает Свой исповедовать грех, тот отходит к суровому брату, 480 И Радаманф заносит свой бич. Обозревши деянья Жизни земной и весь ее путь до последнего шага, Мерит Минос достойную казнь: в звериные узы[552] Душам замкнуться велит. Кто свиреп, тот в медвежием теле, Хищный — в волке, коварный — в лисе обретает темницу; 485 Тот, кто в праздности жизнь проводил, вином и Венерой Теша ленивую плоть и коснея в роскошном разврате, Здесь заточается в туше свиньи, нечистой и жирной; Тот же, кто неумеренно был говорлив, не умея Тайны хранить, для житья низвергается в рыбные воды, 490 Чтобы обилие слов искупать непрерывным молчаньем. И лишь когда в три тысячи лет несчетные лики Сменит душа и очистится вновь летейским потоком, Вновь призывает судья принять ее вид человека.    Так восседающий здесь и стигийские правящий тяжбы, 495 Суд суровый верша и старинным ответчикам внемля, Видит вдали Руфина Минос и, сумрачным взором Смерив его, гласит к нему так с сотрясенного трона:    «Ближе, ближе ступай, о скверна смертного рода, Прорва, несытая золотом, лень, бередимая мздою; 500 Ближе сюда, для меня всех преступников злейший — бесчестный Судопродавец, от северных стран призывающий Марса: Ты, чьих бесчисленных жертв не обымут затоны Аверна[553] И не умеет в свой челн изнемогший вместить перевозчик! Явную ль станешь вину отрицать? Пороки на сердце 505 Выжгли свое клеймо и напечатлели свой образ — Что свершено, того не сокрыть! Все казни, все муки Здесь тебя ждут: над тобой нависнет, качаясь, грозящий Рухнуть утес; летучая ось тебя выкружит в беге; Влага коварно отхлынет от губ и обманутой жаждой 510 Высушит горло твое; и, прежние бросив добычи, К сердцу слетит твоему неотступно терзающий коршун. О, сколь малая часть твоих деяний — деянья Тех, кто нес эти казни досель! В такую ли меру Тантал грешил языком, Салмоней — дерзновенным перуном 515 И безрассуднейший Титий преступной своею любовью![554] Если все и у всех злодеянья собрать воедино — Их превысят твои. В каком свести наказанье Все наказанья за них? Чему не приищется кары Порознь, тому возможно ль найти совокупную кару? 520 Прочь! из сонмища душ исторгните эту заразу — Хватит нам вида ее! не терзайте нам долее зренье, Не оскверняйте подземный чертог! Бичами, бичами, Прочь, за Стикс, за Эреб, туда, в разверстую бездну, Глубже, чем черный затвор Титанов, глубже, чем Тартар, 525 Глубже, чем Хаос, туда, где начало незрячего мрака, Пусть низринутый рухнет и вечно там страждет, доколе Ветры бьют в берега и небо вращает светила».

Похищение Прозерпины

Перевод Е. Рабинович

ВСТУПЛЕНИЕ К КНИГЕ ПЕРВОЙ[555]

Первый, кто кораблем морскую взрезал пучину    И неискусным веслом начал волну бороздить, Тот свой утлый челнок вручил неверному ветру,    Самой стихии назло новых взыскуя дорог. 5 Полный боязни, сперва лишь тихим верил он водам,    К берегу ближе держась, путь безопасный искал — Ныне на всех парусах он к дальним бухтам стремится,    Легким Нотом влеком, землю оставил вдали. Мало-помалу растут в его сердце гордость и дерзость, 10   И забывает душа прежний томительный страх: Зыбкую режет он гладь, обуздав эгейские бури,     Звездам послушный, скользит по ионийским волнам.

КНИГА ПЕРВАЯ

   Ветер, подъятый в ночи конями тенарского вора,[556] Адских вращенье колес и брачный чертог подземельный, Мраком покрытый, на свет извлеку я дерзостной песней, Как вдохновенье велит. На шаг отступите, невежды! 5 Ибо священный порыв из сердца страсти земные Ныне изгнал, и Феб всю душу мою наполняет. Видит мой мысленный взор: на дрогнувших в страхе устоях Храмы трепещут и свет источают ясный пороги, Празднуя бога приход; послышались грома раскаты 10 Из-под земли — им гулом кекропов храм отвечает,[557] И озарен Элевсин изнутри священным сияньем. Путы сорвавши свои, шипят триптолемовы змеи,[558] Под чародейный напев скользя чешуйчатым телом, Красный расправив клобук и усталый хребет распрямляя. 15 Вижу: вдали поднялась Геката трехликая,[559] рядом С нею нежный Иакх[560] грядет, и плющ расцветает В пышнокудрявых власах, парфянской шкура тигрицы Плечи покрыла, сцепив узлом золоченые когти, Поступь хмельную его меонийский тирс укрепляет. 20   Боги, коим толпа боязливая служит в Аверне, Чья ненасытная власть поглощает все, что погибло, Чье обиталище Стикс, разлившись, волной омывает Иссиня-черной, чей дом Флегетон окружает стремниной Жар источающих вод и дымных водоворотов! 25 Вы мне откройте, молю, священной древности дали, Тайны чертогов своих: расскажите про факел Амура, Коим он Диту светил, и какое Хаос[561] отважный Взял приданое, став Прозерпины похищенной мужем, Сколько без отдыха стран обыскала Матерь, рыдая, 30 Как у людей плоды появились и как преклонился Желудь Додоны святой пред первым колосом хлебным.    Князь Эреба[562] вскипел к олимпийцам жаркою злобой, Им грозя мятежом за то, что живет одиноко, Долгие годы в тоске проводя без милой супруги — 35 Больше не в силах он ждать наслаждений брачного ложа, Сладкое имя «отец» скорее жаждет услышать. Вот по зову его встает из бездны могильной Чудищ бесчисленных полк, и против Властителя грома Фурии козни плетут. В кудрях из змей ядовитых, 40 Факел сосновый подъяв, сулящий беду, Тисифона В призрачный лагерь зовет с оружьем призрачным манов. Вновь, как в давние дни, едва порядок не сломлен Силами темных стихий: разбив узилища стены, Освободившись от пут, титаново племя стремится 45 Свет небесный узреть, и вновь Эгеон кровожадный Телом окрепнет, порвет оковы и с мощью сторукой Все на дороге своей сокрушит ужасным ударом.[563]    Но, убоявшись за мир, отвратить грядущие беды Парки седые спешат: припав к подножию трона, 50 Молят, колени склонив, со слезами к царю простирая Руки. В этих руках закон, который связует Сущее — нить судьбы плетут уверенно пальцы Ловкие, с веретена снимая пряжу столетий. Первою речь повела Лахеса косматая, к Диту 55 Гневному так обратясь: «О ты, могучий во мраке Теней грозный судья! О царь, для коего наше Вертится веретено! Рожденья и смерти владыка! Век поколений земных ты меришь твердой десницей, Жизни даруя предел — твоею создана властью 60 Всякая плоть, тропой ведомая, роком сужденной, Дабы, круг миновав, к тебе вернуться и снова Прежней наполнить душой оболочку бренного тела.[564] Не разрывай же, молю, сеть крепкую мирных законов, Прях неустанных труд! Во имя согласия распрю 65 С братьями не затевай! Зачем нечестивое знамя Ты поднимаешь? Зачем дал волю преступным титанам? Лучше жену попроси у Юпитера». Это услышав, Гневный смягчается Орк;[565] смущенью и жалости чуждый, Ныне мольбой он склонен. Вот так с пронзительным воем 70 Злобный взлетает Борей, разметав поросшие снегом Дикие кудри, крыла ледяные широко раскинув, Полные града, — сейчас он закружит смерчем ревущим Море, леса и поля; но если медные двери Накрепко запер Эол, без выхода скоро иссякнет 75 Тщетный порыв, и домой притихший ветер вернется.    Сыну Майя велит не спешить на небо с посланьем Гневным — и на бегу стремительный замер Киллений, Шапкой дорожной покрыт, снотворный посох сжимая,    В мрачном величии царь восседает на черном престоле. 80 Ужас внушая. Померк, покрывшись коростою скорби, Скиптра державного блеск, и облако смертной печали Тенью лежит на челе, а гневом скованы члены — Грозный, он в горе грозней. Как гром разносятся звуки Речи надменной, и смолк, владыке в страхе внимая, 85 Адский чертог: у ворот затих трехглавого стража[566] Лай, не струится слеза Коцита, бурной волною В берег не бьет Ахеронт, и больше не слышится рокот Огненных вод — Флегетон унял свое шумное пламя. Молвит владыка: «О внук Тегеи и Атласа,[567] близкий 90 Горним и дольним богам! Твое исконное право Пересекать рубежи, общенью миров помогая! Южного ветра быстрей поспеши к Юпитеру с вестью И гордецу передай: „О брат жестокий, доколе Будешь ты мучить меня? Ужель злонравной Фортуной 95 Наша отъемлется мощь? Ужель и силу и крепость Мы потеряли, лишь день окончился? Или угрозы Наши не страшны тебе, коль не мечем циклоповы стрелы,[568] Не сотрясаем эфир для забавы бессмысленным громом? Разве не видишь, как я, лишен благодатного света 100 Жребием высшим, терплю тройную обиду, страдаю В муках безмерных, а ты? Тебя венчает сиянье Звезд Зодиака и блеск веселый небесных Медведиц, Я обделен и в любви! Средь волн голубых Амфитрита, Лучшая из нереид, в объятиях нежит Нептуна; 105 Ты к супруге-сестре нисходишь на ложе, наскучив Молний метаньем. Скажу ль о тайных утехах с Фемидой Мудрою или с Лето?[569] Творец, ты счастлив в творенье Отчем, ибо толпой тебя сыновья окружают. Я же в бесславной тоске, хозяин пустынных чертогов, 110 Разве не вправе согреть заботой душу родную? Ныне предел настал терпенью! Клянуся предвечной Ночью и Стикса водой, гниющей в адских болотах, Если откажешь — собью затворы, коими Тартар Заперт, и узы порву, Сатурна сковавшие древле, 115 Солнце низрину во мрак, лучистой ось колесницы Переломив, и во тьме Авернской погаснет светило!“» Молвил — и к звездам тотчас посол устремился крылатый.    Вести услышав, Отец погрузился в тяжкую думу, Дабы решить: из дев какую выбрать? Какая 120 Солнечный свет променять захочет на берег стигийский? Долгих раздумий труд наконец решеньем увенчан.    Юной красою цвела у Цереры в доме Геннейском[570] Дщерь ненаглядная. Чад других не дарит Луцина[571] Матери, чрево замкнув, утомленное первым рожденьем, 125 Но и в бесплодье горда богиня пред всеми женами: За нерожденных детей наградою ей Прозерпина — Нежно лелеет она свое чадо, подобно корове, Лижущей телку, что луг еще не топтала и светлый Не увенчала лоб серпом рогов искривленных. 130 Но наступил наконец положенный срок, и созрела Дева, в ней пламя зажглось, стыдливость потрясшее, — к браку Страстной стремится душой, хоть в сердце чувствует трепет. Стал наполняться чертог женихами; спорят за деву Марс, щитоносный боец, и Феб, средь лучников лучший: 135 Марса свадебный дар — Родопы, а Феба — Амиклы, Делос и пышный дворец Кларосский.[572] С ревнивой Юноной Спорить готова Лето за невестку. Обоих отвергла Мать женихов и, страшась похищенья (о, если бы знала!), Тайно милую дочь отсылает на брег сицилийский, 140 Ларам неверным вручив дитя родимое, тщетно На сицилийской земле укрыть надеется деву, Местным поверив богам.                                      Тринакрия, остров сегодня, Прежде частью была Италии. Море и время Сушу разъяли — провел Нерей-победитель границу 145 Новую, влагой омыв подножья холмов разлученных; Родственным странам союз проливом узким заказан. Так италийской земли напротив осколок трехгранный Ныне воздвигся средь волн: Пахина выступ скалистый Бурь ионийских грозу отражает о камень утесов; 150 Громкий доносится глас Фетиды Гетульской — и вторит Мыс Лилибейский ему; на севере буйная ярость Диких тирренских валов сотрясает Пелориаду.[573] А в середине горит вершиной огненной Этна, Память грядущим векам о низвергнутых древле гигантах; 155 Здесь Энкелада[574] курган плененного — жгучая рана Едкой серы пары источает из тела больного; Если же, тяжкую цепь с мятежной выи срывая, Мечется пленник — до дна колеблется в трепете остров Смертном, и в страхе дрожат городов высокие стены. 160   Волен лишь взор воспарять к утесам Этны далеким, Но под запретом тропа: зеленеют склоны садами Пышными, только вершин не смеет пахарь коснуться: То, прогнав облака, смоляную гора извергает Тучу — и меркнет день, то страшным своим содроганьем 165 Сферы колеблет планет, взрастив ненасытное пламя. Но, хоть чрево горы переполнено жаром палящим, Снег ее белый покрыл, не тая в огне и твердея Коркою льда, не боясь испарений губительных зноя, Тайным морозом храним — и в клубах серного дыма 170 Так милосердный пожар соседствует с инеем хладным. Что за рычаг воздвиг эти скалы? Чья сила отверзла Пропасти эти? Струит Вулкан эту лаву откуда?[575] Ветер ли здесь побывал, заблудившись в ущельях сокрытых, В буйном порыве стремясь сломать преграду глухую 175 Дряхлых камней и найти дорогу к вольным просторам, Силою крыльев своих сокрушая горные своды? Море ли здесь пленено в кипящих серою недрах И, под спудом горя, колеблет тяжкое бремя?    Здесь-то доверчиво Мать покидает милое чадо, 180 Дабы к фригийским брегам поспешить в обитель Кибелы[576] Башневенчанной. Влачат колесницу богини покорно Гибкие змеи: их бег, пронзив облака, оставляет След в небесах, а яд безвредный пятнает поводья; На головах клобуки, узор зеленый украсил 185 Спин пестроту, чешуя блистает золотом рдяным. То, извиваясь, Зефир обгонят, то, вниз устремившись, Пашню заденут: скользит колесо по почве взрыхленной, Пыль поднимая, — и вот уже в колее золотится Колос, богине вослед урожай родится обильный, 190 Путь ее выстлан зерном. Вдали растаяла Этна, Взор напряженный едва Тринакрию в море отыщет. О, сколько раз в предчувствии зла слеза увлажняла Матери лик! Сколько раз, обративши очи к приюту Девы, взывала она: «Земля любезная! Небу 195 Предпочитая тебя, тебе дарую усладу Крови божественной, труд драгоценный усталой утробы. Щедрой награды жди: отныне вовек не изранит Плоти твоей кирка, не ударит лемех холодный, Сами собой поля зацветут, урожай изобильный 200 Миру на диво даря твоим обитателям праздным».    Так говорила, змей золотых направивши к Иде. Там богини престол святейший, там чтимого храма Краеугольный утес, и зелень чащи сосновой Капище тенью густой окутала — в кронах смолистых 205 Не зазвучит никогда гудящий напев урагана. Там безумных жрецов хоровод с неистовым воем Страшный кружится — и с ним бушует в вакхическом клике Ида сама, леса гаргарские долу склоняя. Лишь Церера вдали показалась, мычанье тимпанов 210 Смолкло, утихла песнь и замер меч корибанта, Немы медь и самшит, склонили гордые выи С пышною гривою львы.[577] В венце башненосном Кибела С радостным сердцем грядет, навстречу спеша поцелуям.    Это увидел тотчас Юпитер, из горней твердыни 215 Глянув, и промысел свой сокрытый открыл пред Венерой: «О Киферея, тебе признаюсь в тайной заботе. Тартара князю отдать Прозерпину кроткую в жены Определила судьба глаголом древней Фемиды, Атропы[578] твердой рукой. Пока без матери дева, 220 Есть у нас время — итак, отправься на брег сицилийский, Дабы Цереры дитя в полях игрой позабавить. Завтра, лишь только восток воссияет светом багряным, Стражу попробуй увлечь уловками, коих бываю Жертвою сам. Почему покойно дольнее царство? 225 Пламя Венеры краев не знает укромных и сердце Спрятать во мраке нельзя! Да зажжется пылом любовным Скорбной Эриннии плоть, да вопьются дерзкие стрелы Лучника[579] резвого в грудь железную грозного Дита!»    Волю исполнить отца спешит Венера. Паллада 230 С нею, а третьей та, что Менал устрашает рогами Гнутыми,[580] в путь собрались. Божественный след пламенеет В небе, словно несет предвестие злое комета Быстролетящая, свет изливая кровавый, сгорая В алом огне: тишину отъемлет у мирных народов, 235 У морехода покой звезды хвостатой угроза, Бурю пророча судам и столицам — вражьи набеги. Вот близ Цереры дворца богини нисходят. Циклопа Длань укрепила его: высокие стены железом Склепаны, из чугуна столбы, а двери стальные 240 Запер булатный замок. Ни разу столь тяжкого дела Не совершали Пирагм и Стероп:[581] подобные Ноту Вздохи усталая грудь исторгала, металл утомленный Тек широкой рекой из жаркого горла плавильни. Костью слоновой чертог украшен, на медных стропилах 245 Кровля покоится, свод янтарные держат колонны.    Мирно и радостно здесь Прозерпина покров вышивала С песней веселою — дар напрасный для матери милой. Изображала иглой искусной порядок исконный Первоначальных стихий — как, хаос разъявши предвечный, 250 Древле Природа сама отыскала законное место Всякому роду вещей: возносится легкое кверху, Грузное падает вниз, колышется воздух прозрачный, Пламя взвивается ввысь, море плещет, покоится суша. Был пестроцветным узор: расшиты золотом звезды, 255 Пурпуром — водная гладь. Украсила жемчугом дева Берег, рокочет прибой предивною нитью умело Сотканный: словно и впрямь облепили травы морские Гальку, и шепоту волн зыбучий песок отвечает. Пять поясов покров разделяют. Очерчена алым 260 Знойной средины межа, огнем опаленная — жаждой Жаркой томятся шелка под вечно полуденным солнцем, Сверху и снизу — края, для жизни пригодные, в меру Влагой полны и теплом, но ближе к верхним пределам Темен и мрачен узор, в морозе ночи полярной 265 Окоченев и тоской исполнясь вечного хлада, Изображает она и чертоги сродника Дита, Манов губительных — тут ей знаменье было: нежданной, Но прозорливой слезой увлажнились девы ресницы.    Вот Океан дугой стекловидной по самому краю 270 Ткать начала, но вдруг растворились двери и видит Дева богинь пред собой — остался труд кропотливый Незавершенным, покрыл румянца пурпур ланиты Нежные, и белизна стыдливая светом горячим Вмиг озарилась. Не так краснеет от краски лидийской 275 И от сидонских румян горожанок бледная кожа.    Солнце сокрылось в волнах; в дремотной своей колеснице Влажная ночь влечет истомы сонной усладу; А между тем Плутон наущеньем брата из бездны Путь пролагает наверх, упряжкой призрачной правя 280 Адских созданий тех, что на пастбищах тучных Коцита Травы жуют, по лугам Эреба черным блуждая, Жажду стоялой водой утоляя из тинистой Леты, Пенную жвачку тоски извергая пастью сонливой; Здесь жестокий Орфней, Этон, обгоняющий стрелы 285 Быстрые, здесь и Никтей, Стикса слава, а также Аластор[582] Дитовых стад тавром клейменный вместе с другими. Так, закусив удила, на границе с рычаньем свирепым Замерли, завтрашний день предвкушая и сладость добычи.

ВСТУПЛЕНИЕ К КНИГЕ ВТОРОЙ

Лишь возжелал отдохнуть Орфей от постылого пенья    И пренебрег трудом тяжким на долгие дни, О хороводах тотчас заплакали нимфы, а реки    Слезно воззвали скорей сладкий продолжить напев, 5 Ожесточилось вновь зверье — и в страхе пред львами    Молит телица вернуть голос кифаре немой. Грозные скалы скорбят о прерванной песни, рыдает    Лес, что некогда шел за черепахой вослед. Но, лишь могучий Алкид для Фракии Аргос покинул 10   И бистонийской земли тяжкой коснулся стопой, Дабы, царя сокрушив кровавого в дикой берлоге,    Юной травою питать быстрых коней табуны, Возликовал певец веселью милой отчизны,    Лире, умолкшей давно, голос былой воротил — 15 Радостным плектром задев ленивые жилы коровьи,[583]    Легкою пястью повел белую кость по струнам, Пенье услышав, тотчас притихли ветры и волны,    Сонного Гебра застыл водами скудный поток, Насторожился хребет Родопский, внемля напеву, 20   И отряхнула снега Осса с вершины крутой; Тополь спускается вниз с пустынных Гема утесов,    Вместе с подругой-сосной шествует царственный дуб, Лавр, что пресыщен давно искусством киррейского бога,[584]    Место покинул свое, голосом дивным влеком. 25 Зайцев молосские псы,[585] смирившись сердцем, не гонят,    Рядом с ягнятами волк в добром соседстве возлег. В нежном согласье игру затеяла с серной тигрица,    И не страшится олень гривы массильского льва. Пел Геркулеса дела Орфей и мачехи козни: 30   Как сокрушила рука мощная чудищ толпу, Как задушенных змей протянул младенец бесстрашно    Матери бедной, смеясь с голыми деснами ртом: «Не устрашил тебя бык, потрясший ревом столицы    Критские, не испугал Стикса разгневанный страж 35 Или Немейский лев, обреченный небесному своду,    Иль Эриманфский вепрь, в диких преславный горах. Ты развязал пояса амазонкам, ты птиц Стимфалийских    Перестрелял, ты увел с запада тучных коров, И, многократную мощь сокрушив трехглавого князя, 40   Над триединым врагом празднуешь ты торжество, Гидре сил не придаст возрожденье, Антею — паденье,    Лань не сумеет спастись дивною ног быстротой. Кака пламень погас, от крови Бусириса красен    Нил, а Фолою кентавр кровью своей увлажнил. 45 Глубь ливийской земли ты потряс и страхом наполнил    Сердце хозяйки морской, небо на плечи взвалив,[586] Крепче держится мир, опираясь на выю Геракла,    Мощь прославляет твою с хорами звездными Феб!» Так Фракиец пропел, но ты, Флорентин,[587] Тиринфийцем 50   Новым стал для меня: мой направляешь ты плектр, Сна беспробудного рвешь паутину в забытых пещерах    Муз и миру даришь стройного пения лад.

КНИГА ВТОРАЯ

Первым коснулся лучом кристальных вод ионийских Дня молодого рассвет, дрожа на волнах игривых Искрами, жарким огнем скользя по ясной лазури, А Прозерпина меж тем, осмелев, наказ позабывши 5 Матери, веря в обман Дионеи, ведомая роком, Выйти спешит на луга росистые. Злое предвидя, Трижды скрипнула дверь, и трижды пророчица-Этна Грозный исторгла рев, подобный скорбному стону. Но никаким чудесам, никаким чудовищам деву 10 Не удержать — бежит с небесными сестрами вместе.    Первой Венера идет, уловкой довольна, великой Жаждая жертвы, в душе замышляя грядущую кражу: Хаос в мечтаньях ее уже завоеван, а мощный Дит побежден — и в рабов обратились грозные маны, 15 Гребнем богини власы идалийским заколоты, вьется Прядей кудрявых волна, пурпурный пеплос скрепляет Пряжка узорная — труд искусный хромого супруга.[588]    Следом царица грядет Ликея Аркадского, с нею Та, что простерла копье над градом святым Пандиона — 20 Обе девством горды: одна свирепствует в битвах, Диких другая зверей устрашает. На шлеме Минервы Выкован древний Тифон, небес лишенный и в бездну Свергнутый: жизнь и смерть он в теле своем совмещает; Древу подобно копье, пронзившее острым железом 25 Туч небесных покров; бросает золотом тканный Плащ на Горгоны власы шипящие огненный отблеск. Тривия нежным лицом на брата похожа — узнает Всякий Феба чело и Фебовы ясные очи, Только природой мужской отличен близнец от Дианы. 30 Длани нагие ее блистают елеем, играет Локоном вольный зефир, тетива ослаблена лука Праздного и за плечо колчан стрелоносный закинут, Стянут поясом стан, подол гортинской туники Не закрывает колен, узором пестрым по ткани 35 Делос блуждает, кругом осиянный волной золотистой.[589]    Рядом Цереры дитя (как скоро матери радость Станет источником слез!) легко по травам ступает: Фебе с Палладой она не уступит ни статью, ни честью, Если стрелы возьмет иль щит, из бронзы отлитый. 40 Сколоты складки плаща застежками яшмы точеной, Гребень скрепляет красу искусной рукою завитых Дивносплетенных волос, узором неповторимым Ткань оживает в игре согласной нитей волшебных: Вот на расшитых шелках из семени Гипериона 45 Солнце родится, а с ним Луна в обличье несходном — Княжат они зарей и ночью. Тефия люльку Зыблет, на лоне морском вопящих детей утешая, И на лазурной груди младенец дремлет румяный.[590] Выткан на правом плече предполуденный образ Титана, 50 Скудного светом, главу еще не вознесшего в блеске Силу набравших лучей; но утром в кротком и нежном Облике он предстает, нежгучим огнем согревая. Слева сосцы Сестры молоком прозрачным сочатся, Малых рогов изгиб теченье времени мерит, 55   Так блистает одежд Прозерпина роскошью, сонмом Окружена наяд. Стремятся следом за девой Те, кто в истоках твоих, Кринис, и в Пантагия водах Быстротекущих поют, славословя крепнущей Гелы Имя, иль в тине болот стоялых живут камеринских, 60 Иль в Аретусы струях обитают, единых с Алфеем Пришлым — и в пестрой толпе превосходнее прочих Киана,[591] Словно прекрасный сонм амазонок резвых с серпами Медных щитов: не раз на Север пустынный из битвы Их Ипполита к снегам родным приводила с победой, 65 Гетов ли русых пленив, топором ли фермодонтийским Панцырь морозный разбив на скованном льдом Танаисе.[592] Следом нимф хоровод меонийских в вакхическом танце Скачет — с Герма[593] брегов явились, где плещутся в водах Золотоносных, а бог речной веселится в пещере, 70 Влагой журчащий сосуд наклоняя над руслом потока.    Вот узрела с холма зеленого Генна родная Средь пестроцветных долин сестер небесных и молит Нежный Зефир: «Отец любезный весны благодатной! Над луговою травой ты царишь, порхая игриво, 75 Легким дыханьем своим принося весеннюю влагу. Сонм божественных дев призри, а с ним Громовержца Чад благородных[594] — пусть на росных лугах порезвятся; Всякая ветвь да цветет по воле твоей благосклонной, Юный пустивши побег, на зависть Гибле — красою 80 Плодообильных садов да не смеет она возноситься! Все, чем Панхеи леса счастливые благоухают, Все, чем дышит Гидасп, благовонным струясь фимиамом, Все, что в далеких краях собирает бессмертная птица, Новых рождений ища, обновляясь в желанной кончине,[595] — 85 В жилах моих раствори! Поля и нивы дыханьем Щедрым овей! Удостой насладиться касанием дивным, Да возжелают венком увенчаться нашим богини!»    Молвила — и взмахнул Зефир крылами, нектаром Полными, плодотворя росой благовонною почву: 90 Вслед полету его весна заалела, долина Юной набухла травой, просияла воздухом чистым, Кровью роз лепестки окрасились, ирис темнеет Иссиня-черный, цветет фиалка ржавчиной сладкой. Уж не парфянский ли здесь блестит самоцветами пояс, 95 Царские чресла обвив? Не руно ли агнцев небесных Пенным румянцем горит, побывав в ассирийской красильне? Пестрый Юнонин павлин[596] не столь нарядом роскошен; Радуги лук тусклей, многоцветной воздвигшийся аркой В воздухе влажном, приход грядущей весны знаменуя 100 И на проселках сырых отражаясь светом зеленым.    Местность цветам красотой не уступит: средь ровной долины Почву подъемлет изгиб соразмерный склонов отлогих, Холм образуя крутой; ласкает росные травы Ключ, струею живой пробивший грубую пемзу; 105 Солнца палящего зной прохладой ветвей умеряет Лес, полуденный зной смягчая сладостным мраком: Здесь копьеносный кизил[597] и ель с невянущей хвоей, Дуб, Юпитера друг, кипарис, курганов насельник, Падуб медвяный и лавр, пророкам прозренье дарящий. 110 Рядом кивает самшит главою в листьях курчавых, Стелется плющ, и лоза обвилась вкруг мощного вяза. Озеро невдалеке (что Пергом зовут сицилийцы) Плещется средь берегов, поросших рощей густою, Блеклой блистая водой: влечет пытливые очи 115 Светлая гладь, а ширь кристальная влажных просторов Взор дальновидный зовет в глубины синие глянуть, Тайнами бездны маня, сокрытыми в водах прозрачных.     Дев веселит цветенье лугов и радость свободы, А Киферея сестер торопит спешить за венками: 120 «Скоро воздух жара иссушит — бегите, покуда Мой кропит Люцифер[598] златые поля, восседая На влагоносном коне!» Но стали предвестием горьким Для Прозерпины цветы. Вприпрыжку по полю девы Мчатся веселой гурьбой — так пчел над гиблейским тимьяном 125 Рой рассыпается вмиг, когда разбудит царица Сотовый стан — и летит из чрева дуплистого бука Полк медоносный, жужжа средь трав, нектаром богатых. Так обирают они наряд луговой; и фиалки Лилий темнят белизну, с душистым сплетясь майораном, 130 Розой алеет венок, светлеет таволгой сладкой. Здесь и ты, Гиацинт, в печальном образе скорбный, Здесь и Нарцисс, красой преславный средь отроков древле, Ныне — средь вешних цветов. Тебя Амиклы вскормили, Он Геликоном рожден, ты диском неверным загублен, 135 Он — обманом ручья, тебя с челом помраченным    Делий оплакал, его — камыш поникший Кефиса.[599] Жадно к цветам устремясь, богини Дщерь плодоносной Всех обгоняет подруг: сплетя корзинку из гибких Лоз, наполняет ее, смеясь, полевою добычей 140 И пестроцветным венком венчает себя простодушно, Знаменьем вещим судьбы. А та, что средь битвы гремящей Властвует, та, что полки устрашает отважные, дланью Мощною стены круша, ломая врата крепостные, Ныне, отбросив копье, предается легким забавам 145 И непривычным венком шелом обвивает суровый — Вот железный шишак расцвел, покинутый Марсом Грозным, и нежной весной укрощенное блещет забрало. Даже и та, что, презрев хоровод, в лесах парфенийских[600] Рыщет со сворою псов, главу в растрепанных кудрях 150 Жаждет скорей увенчать красой короны цветущей — Так проводят они в забавах девичьих время.     Вдруг грохочущий рев потряс башненосные стены, Дрожью объяв города и трепетом землю колебля. Всем загадочен гром внезапный и только богине 155 Внятен Пафийской,[601] страх и радость ей в душу вселяя, А средь подземных пещер уже возница во мраке Путь отыскал — и стон исторгла грудь Энкелада, Попрана конских копыт ударами: бременем грузным Давят колеса, дробя Гиганта крепкие кости, 160 Хочет пленник вздохнуть под тяжестью Дита, бессильно Змеями ветхими ось колесницы сломить порываясь — Серный дым колея источает на раненом теле. Словно во мраке ночном следит за врагом безмятежным Воин и, сделав подкоп под крепкой стеной крепостною, 165 Тайной тропинкою внутрь вползает, никем не замечен, И, уподобясь мужам земнородным,[602] победным обманом Город смятенный берет — вот так в глубинах сокрытых Хлещет упругим бичом наследник третий Сатурна, Землю рыхля над собой, взыскуя братнина царства. 170 Наглухо заперт рубеж — неприступной стражей воздвиглись Скалы, грозной стеной преграждая Диту дорогу, Но, промедленье презрев, он скиптром древоподобным Камни во гневе крушит, и стонут Сицилии недра, В страхе Липара[603] дрожит, у печи замер плавильной 175 Кузницы князь, а Циклоп перуны бросил в испуге. Слышен гром и во льдах, сковавших Альпийские горы, И на твоих брегах, о Тибр, еще не венчанный Славою, и в челноке, скользящем на веслах по Паду.[604]     Древле, когда среди скал фессалийских в тесной долине 180 Бурный разлился Пеней, поля затопив, уничтожив Пахаря труд, Нептун вот так же утесы трезубцем Острым разъял — и тотчас, ударом ранена мощным, Оссы глава отошла от снежной вершины Олимпа, Воды, покинув тюрьму, обретя желанное русло, 185 Влагу вернули морям, крестьянам — черные пашни.     Лишь неприступный заслон утесов победно расторгла Грозная длань, провал зияющий бездны отверзнув, Ужас внезапный объял небесные сферы, свернули Звезды с привычных дорог: Медведица влагой запретной 190 Ковш омывает,[605] испуг низверг Волопаса с зенита, Страхом объят Орион. Бледнеет Атлас, внимая Ржанью: затмился блеск полдневного неба дыханьем Черным, и адских коней, привыкших к пастбищам темным, Солнечный мир напугал — как будто от волчьей погони, 195 Ужасом оглушены, укрыться жаждут в родимый Хаос, спеша повернуть обратно тяжкое дышло. Но ощутили тотчас ударов жала на спинах И, притерпевшись к лучам светила, подобно потоку Бурному, из-под кнута вперед устремились ретиво: 200 Не обогнать их копью парфянскому, южного ветра Быстрым крылам, ума дерзновенного стрелам летучим. Кровью кипят удила, тлетворным дыханьем пронизан Воздух, дорожную пыль ядовитая пена пятнает.    В страхе нимфы бегут, Прозерпина — за ними, защиты 205 Слезно прося у сестер: Паллада образ Горгоны Грозный подъемлет, копье навострила Делия — вору Не покорятся они, обеих к оружью призвало Девство, обеим претит насилье жестокое Дита: Он уподобился льву, что в стаде лучшую телку 210 Режет и яростно плоть живую когтями терзает, Голод легко утолив лишь малою долею жертвы, И остается лежать гниющая туша, питая Трупных червей, пастухов распаляя бессильною злобой. Молвит Паллада: «О ты, из братьев презреннейший! Теней 215 Жалких правитель! Пустой надеждой тебя Евмениды Гонят зачем? Зачем ты дерзаешь своей колесницей Адскою небо сквернить, удалясь с законного трона? Лучше супругу ищи достойную или средь Фурий, Или средь чудищ иных на бреге болотистой Леты. 220 Брата область покинь! Уйди из вотчины чуждой! Мраком довольствуйся! Нам, живым, смешение с мертвым Гнусно. Зачем же, пришлец, ты в наше вторгаешься царство?»     Так возглашая, коням ненасытным удары наносит Грозной эгидою — щит на пути их воздвигла преградой 225 Медною, слышно кудрей змеевидных шипенье, но скрыто Страшной Горгоны лицо; копье к удару готово Острое, светлым лучом озарив черноту колесницы, К ближней цели стремясь, — но Юпитер с горнего трона Огненный бросил перун десницею миротворящей, 230 Тестем себя объявив: загремела в разорванных тучах Брачная песнь, и союз скреплен свидетельством молний.    Ропщут богини, смирясь. Со вздохом лук опускает Дщерь Латоны, к сестре печальную речь обращая: «Помни навек и прости! Почтенье к родительской воле 235 Нам тебя защитить мешает — с отцом не посмеем Спорить, обречены смириться пред властною силой. Тайно родитель тебя сговорил, просватав немому Племени и разлучив, увы! с сестринской любовью И с хороводом подруг. Каким злосчастьем у света 240 Отнята ты? Какой звездою накликано горе? Не по душе мне теперь силки в лесах парфенийских Ставить, наскучил колчан стрелоносный: пускай безнаказно Лев свирепый рычит и кабан пасется без страха. Будут рыдать о тебе Тайгета утесы, охоту 245 Скорбный забудет Менал, а Кинф в печаль погрузится, Вещего брата глагол в Дельфийском смолкнет приделе»,[606]     А Прозерпину меж тем крылатые кони уносят, Кудри ей Нот разметал — и, горестно руки ломая, Дева пустые мольбы возносит к тучам небесным: 250 «О почему, отец, меня стрелою Циклопов Ты не сразил? Ужель навеки теням жестоким Я отдана? Ужель навеки с солнцем расстанусь? Разве в сердце твоем иссякла к дщери любимой Жалость? Родительский гнев какою вызван виною? 255 Ибо не я, мятежом потрясая Флегру, знамена Против богов подняла; не моею силою Осса Снежная вознесена была на Олимп леденистый.[607] Чем согрешив и в каком помышленье преступном повинна, В бездну Эреба сойти должна я изгнанницей скорбной? 260 О, сколь счастливее те, кого умыкнули другие Воры: хоть солнечный свет для радости им остается! Я же, увы! не спасу ни девства, ни ясного неба, Дня и стыда лишена — покинув землю родную, Пленницей порабощусь владыке жестокому Стикса. 265 Горе любимым цветам и горе забытым советам Матери! Задним умом постигла я хитрость Венеры! Мать, увы! Средь долин фригийских самшит ли мохнатый, Идой рожденный, тебя мигдонийским славит напевом, Иль средь двуострых мечей куретов, средь воя кровавых 270 Галлов обитель избрав, взираешь на Диндимы склоны,[608] Гибель мою отврати! Защити от лютого вора! Пагубный бег обуздай подземной злой колесницы!»    Тронут дерзкий храбрец красавицы речью и плачем Горьким — впервые любовь из груди его вздох исторгает. Слезы с влажных ланит утирает он мантией черной И безысходную скорбь утешает ласковым словом:    «Дух отврати от дум печальных, моя Прозерпина, Страхи пустые отбрось! Зажжется факел на свадьбе С мужем достойным — честь обретешь славнейшую прежней, 280 Ибо Сатурна я сын, и мне вселенной законы Служат, властью моей великая держится бездна. Не сокрушайся о дне покинутом — небо иное В царстве моем, иных светил увидишь сиянье Чистое и узришь Элизия дивное солнце. 285 В сонме блаженных там поколенье века златого Длит изобильную жизнь — и в вечном у нас обладанье[609] То, что вышним лишь раз досталось. По нежным не надо Плакать лугам — у нас овевает зефир благодатный Прелесть бессмертных цветов, в твоей неведомых Генне. 290 Древо растет у меня, лесов густолиственных диво, Гнутые ветви его наливным блистают металлом — Дар сей чудесный прими, снимай урожай изобильной Осени и плодов златых наслаждайся богатством. Кратко слово мое: все твари стихии воздушной, Все, кого кормит земля иль гладь морская колеблет, Все, кого реки несут иль питают болотные воды, — Все под властью твоей единой сберутся, послушны Лунному шару, что путь по семи пролагает небесным Сферам, для смертных тел избирая звездную долю. 300 Порфироносный царь главу к стопам твоим склонит, Прежнюю роскошь забыв, средь нищей затерянный черни — Всех равняет смерть! Предашь преступных проклятью, Благочестивым покой подаришь; раскается грешник Пред справедливым судом в пороках жизни бесчестной. 305 Дол Летейский — тебе, тебе — служение Парок,    Волей твоею судьба да вершится!»                                                      И с кроткою речью Резвых торопит коней и вступает радостно в Тартар. Сонмы слетаются душ: как будто Австр озверелый Листья с древесных ветвей срывает иль влагу сбирает 310 Туч, иль гонит песок, иль катит волны морские — Так поспешают, теснясь, узреть красу новобрачной Дети минувших веков. К ним Дит нисходит веселый, Нежностью дух укротив, сияя улыбкой беспечной, Сам на себя непохож. Навстречу чете венценосной 315 Мощный встает Флегетон: огнем текучим струятся Космы его бороды, а лик пожаром пылает.    Из благородной толпы выбегают проворные слуги: Те к колеснице спешат высокой и упряжь снимают, Дабы к родимым полям вернулись усталые кони; 320 Этим достался дворец — покрывают пороги покровом Хвойным и брачный чертог ковром устилают роскошным. А невесту меж тем окружает матрон элизийских Сонм непорочный, страх умеряя нежною речью,     В косы сплетая красу растрепанных кудрей, румяня 325 Бледность ланит, чтобы скрыть искусно стыдливости робость.     Радостен сумрачный край, народ могильный великим Полон весельем, тьму покидая для брачного пира. Маны с венчанной главой гостей провожают на место, И непривычный напев нарушает молчание ночи, 330 Слезный стон заглушив. Добровольно вретище скорби Сбросил Эреб, покров рассеяв вечного мрака. Жребий неверной судьбы не стучит у Миноса в урне, Свиста не слышно плетей, не слышен в Тартара бездне Грешников вопль — бедняков от казни избавила милость: 335 Больше на колесе распятый не страждет Иксион, Больше от Тантала уст не бежит коварная влага. Тантал воду настиг, от пут Иксион свободен, И распрямил наконец коростой покрытые члены Титий, что простирал на девять югеров[610] тело 340 (Столь он велик!), — а века терзавший черную печень Коршун усталую плоть покидает нехотя, скорбный: Ныне для хищных когтей запретно кровавое яство.    О злодеяньях забыв Евмениды и ярость смиривши Дикую кубки вином наполняют и влагу впивают 345 Кудрями злыми, сменив клик грозный на кроткую песню, К чашам пьянящим с висков склоняя змей неотлучных, Весь озаривши чертог пыланьем свадебных сосен. В этот час пролететь над бездной тлетворной Аверна Вы безопасно могли, о птицы! Прервались Амсанкта[611] 350 Вздохи: оцепенел в молчании омут бурлящий. В этот час, говорят, парным молоком закипела Преображенная глубь Ахеронта, и волны Коцита Юным увились плющом, Лиэя сладкого славой. Нить Лахеса не рвет,[612] умолкли слезные клики 355 Хоров кладбищенских — смерть оставила землю, и стихли Возле могильных костров родителей скорбных рыданья. Воина меч щадит, морехода — пучина морская; Гибельный мор городам грозить не смеет цветущим. Лодочник[613] старый венком тростниковым украсил седые 360 Космы и, песнь затянув, отбросил праздные весла.    Вот уже Геспер вступил в пределы дольнего мира; Деву в брачный чертог уводят. Приблизилась свахой Ночь в звездоносном плаще и, тенью ложе окутав, Брак многоплодный навек скрепляет союзом священным. 365 Полнится адский чертог ликованьем сонмов блаженных, И неумолчная песнь возносится в радостном плеске: «Наша Юнона[614] и ты, Громовержца брат, а отныне Зять! Научитесь делить согласно брачное ложе, С верностью верность сплетя, как руки сплели вы в объятье! 370 Зачато в счастье дитя; ожидает, ликуя, Природа Юных рожденья богов — откройте же судьбам дороги Новые, в дар принеся Церере внуков желанных!»

КНИГА ТРЕТЬЯ

   Дщери Тавманта[615] велит Юпитер воздвигнуться аркой Средь облаков, богов со всей созывая вселенной. Вот заскользила она в пестроцветном полете: Зефиров Кличет, к духам морским взывает, мешкотных гонит 5 Нимф, из влажных пещер божества увлекает речные. В страхе боги спешат, гадая, зачем потревожен Мирный покой и в чем суматохи причина великой. Звездный заполнив дворец, расселись гости по чину, Каждому — должная честь: небес обитателям место 10 Первое; ниже — для тех, кто в глубинах соленого моря Правит: кроткий Нерей соседствует с достопочтенным Форком седым; скамью последнюю Главк двуобразный Занял, с ним Протей, в едином застывший обличье.[616] Старшим рекам почет оказан — сидячее место 15 Отведено, но ручьи молодые топчутся сзади Тесной толпой. К князьям морским дочерне наяды Льнут, и, язык прикусив, дивятся фавны созвездьям.    Тут загремел Отец с Олимпа речью суровой: «Вновь о роде земном меня одолела забота, 20 Чуждая думам моим с тех пор, как ветхий Сатурна Век миновал и пришло ленивое племя в упадок! Время людей пробудить, привыкших в оцепененье Праздном дремать! Пора возродить их для жизни тревожной![617] Да не взойдут хлеба на нивах непаханых, медом 25 Да оскудеют леса, ключи да иссякнут хмельные — В чаше речных берегов вину не пениться боле. (Я не завидую, нет! — поистине злоба и ревность Не достигают богов — но роскоши блеск несовместен С честностью, и средь богатств людской помрачается разум.) 30 Сметливость из нужды да родится — воспрянут ленивых Сонные души, к путям далеким мечты устремятся, И ежедневный труд ремеслам придаст совершенство.    Но умоляет меня Природа в жалобах многих Милость смертным явить — называет неумолимым, 35 Грубым тираном, Отца[618] вспоминает царство златое: Я-де скупец, людей лишивший сокровищ природных, Я-де хочу поля покрыть коростой, репьями Пашню засеять, отнять у года венец плодоносный. Ей же, что прежде была родимой матерью людям, 40 Ныне, увы! предстоит обернуться мачехой злобной. „Стоило ль к звездам умы увлекать и стоило ль смертным Гордо главу возносить, чтоб ныне паслись в запустенье, Словно скоты, с земли собирая желуди в пищу? В радость ли будет им жизнь средь лесных болотистых дебрей, 45 Жизнь не людей, а зверей?“ Подобные жалобы часто Слышал от Матери я и, милостью сердце смягчивши, Смертных решил уберечь от судьбы дикарей хаонийских:[619] Волей моей суждено Церере, в неведенье горя Ныне идейских львов бичующей с Матерью грозной, 50 Все обежать моря и земли в неутолимой Скорби, покуда вновь не обнимет чадо, ликуя. Да наделит людей плодами и, в тучи вознесшись, Круг да засеет земной семенами неведомых злаков, Да подчинится дракон небесный актейскому игу![620] 55 Если же выдать решит Церере кто-нибудь имя Славного вора, тогда (клянусь державой моею, Адскою тьмою клянусь) отмщу — хоть будет предатель Сыном моим, иль сестрой родимой, иль милой супругой, Иль из главы моей возникшей возлюбленной дщерью! 60 Да испытает гнев эгиды дальней, удары Молний — тогда проклянет бессмертье божественной плоти, К гибели тщетно стремясь. Уязвив ослушника раной Скорбною, зятю вручу — пусть бродит в им преданном царстве, Пусть на себе испытает, как Тартар казнит непокорных. 65 Так я решил! Судьба да вершится волей моею!» Молвил — и трепет потряс светила на сферах небесных.    А Церера вдали средь ущелий, мечами звенящих, Негу забыв и покой, давно видением грозной Устрашена беды: сильнее ужас с приходом 70 Ночи — во всяком сне Прозерпина юная гибнет. В миг, когда одолел похититель невинную деву, В страхе увидела мать, как плащ ее пестрый чернеет И как оделись листвой иссохших ясеней ветви. Лавр, украшенье лесов, возрастал в пенатах Цереры, 75 Зеленью чистой своей осеняя стыдливой юницы Терем, — видит его богиня павшим: надломлен Стройный ствол, и пыль оскверненные ветви пятнает. Кто же бесчестью виной? О Фуриях в страхе дриады Шепчут — их топором двуострым загублено древо. 80 И, наконец, предстает пред нею сама Прозерпина, Матери сонный покой явленьем вещим нарушив. Видит Церера дитя любимое запертым в стенах Мрачной темницы, цепей жестокое бремя влекущим, Будто не ею дщерь вручена полям сицилийским, 85 Будто средь Генны долин розоцветных давеча дева Взор не ласкала сестер. Поблекло золото кудрей, Некогда пышных, тьма сиянье очей помрачила, Холодом выпит ланит румянец — алая слава Гордого прежде лица, не топтавшие снега доселе 90 Нежные ноги черны чернотой смолы преисподней.    Мать вопрошает, едва узнавая в облике странном Милое чадо: «За что тебе наказанье такое? Что за болезнь на тебя напала? Властью жестокой Кто посягнул? Зачем влачишь непосильное бремя 95 Хладных цепей, согнув под тяжестью слабые плечи? Иль не мое ты дитя, и лжет обманчивый призрак?» Дева в ответ: «О мать жестокая! Чадо родное Ты позабыла, ко львам рыжегривым душой обратившись! Разве и вспомнить меня ты не в силах? Разве настолько 100 Я изменилась? Увы! тебе лишь дочери имя Мило, не дочь сама, которую в пропасти адской Пыткой казнимую зришь! Ужель, свирепая, к пляскам Ты воротишься? Ужель возопишь в столицах фригийских?[621] Если в груди твоей любовь материнская бьется, 105 Если Церерою жизнь мне дарована, а не каспийской Злобной тигрицей, молю: защити от бездны проклятой, В солнечный мир вороти! А коль не судьба мне вернуться, Дай хоть увидеть тебя!» Простирает руки с мольбою К матери дева, дрожа, — но цепей бесчестная сила 110 Держит.                   Цереры сон оков бряцаньем нарушен: В страхе проснулась, скорбя об объятьях утраченных, рада, Что не воистину дщерь узрела. Спешит, обезумев, Гостеприимный кров покинуть и молвит Кибеле:     «О Великая Мать! Во фригийской боле не стану 115 Медлить земле: меня призывает снова о дщери Милой печаль, томит тревога за возраст незрелый. Хоть железо для стен отлито в Этне, не верю Больше Циклопов труду, боюсь, чтоб о тайном приюте Не разнеслась молва, боюсь, что моя драгоценность 120 Скрыта небрежно вблизи городов тринакрийских, повсюду Славных. Выбрать должна я место иное, от взоров Скрытое чуждых, — а здесь Энкелада пламя и грома Рокот не сдержат секрет, не смолчат о пристанище тихом. Да и зловещие сны меня предчувствием горя 125 Часто преследуют — не было дня, что дурною приметой Мне не грозил. Сколько раз венок увядший внезапно Падал с главы! Сколько раз сосцы мои кровью сочились! То невольных слез поток увлажняет ланиты, То без причины грудь непослушной рукою терзаю. 130 Если самшиту велю запеть — он стонет печально, Если ударю в тимпан — в ответ рыданье слышу. О, как страшусь беды, возвещаемой знаменьем грозным! Более медлить нельзя!»                                   «Пусть глупые речи развеет Ветер! — молвит в ответ Кибела. — Ленив Громовержец 135 И перунов своих не станет попусту тратить. Впрочем, иди, но скорей воротись с успокоенным сердцем!»    Капище Мать спешит покинуть. Ей, торопливой, Все медлительно: змей проворней лететь побуждает, По неповинным крылам ударяя гибкою плетью — 140 Ищет Сиканию[622] взор, едва покинувший Иду. В страхе трепещет она безнадежном. Так мечется птица, Если, древесным ветвям доверив выводок нежный, Корм промыслить летит — и ужасом душу терзает: Вдруг разрушат гнездо непрочное ветра порывы, 145 Вдруг похитят птенцов охотники — люди иль змеи. Вот пред Церерой дворец показался, покинутый стражей: Крепкие сбиты замки и с петель сорваны двери, Нем и печален чертог опустелый — и в горе великом, Всех лишившись надежд, свое раздирает богиня 150 Платье и рвет с головы и колосья и волосы вместе.[623] Слезы застыли в очах, прервалось дыханье, пресекся Голос, до мозга костей пронизаны трепетом члены, Еле стоит на ногах дрожащих. Отперши ворота, Вот, по покоям пустым блуждая и по безлюдным 155 Атриям, видит она покров недотканный в нитях Спутанных и узнает мастерицы злосчастной искусство, Сгинул божественный труд, паутина кощунственной сетью Дерзко станок оплела, пространство заполнив основы!    Плакать не в силах мать над бедою, только лобзает 160 Пряжу, немую скорбь изливая нитям сплетенным. Стертый рукою челнок и шелк, поникший уныло, Все, что девичий досуг услаждало, а ныне во прахе, Словно родимую дочь обнимает; на ложе невинном И на перинах пустых — повсюду оставленных чадом 165 Ищет следов: вот так, обезумев, по лугу пустому Бродит пастух, коль стадо его погубила внезапно Ярость пунийских[624] львов иль стая хищников злобных: Не подоспел он в тот миг, а ныне на паствах пустынных Тщетно по именам тельцов созывает, рыдая. 170   Вот узрела мать в убежище тайном Электру,[625] Горем сраженную, — ту, что грудью деву вскормила, Ту, что славой своей превзошла детей Океана, Честью Церере равна: дитя восприяв с колыбели, Сладким млеком вспоив, взрастила Юпитеру — часто 175 Дочь на коленях Отца играла в горнем чертоге, Деве Электра была и мать, и страж, и подруга. Ныне, власы растрепав косматые, серою пылью Плоть осквернив, скорбит о пропаже питомицы милой.    К ней Церера спешит. Груди стесненной молчанье 180 Горьким рыданьем прервав, вопрошает: «Что за погибель Вижу? Жертвою чьей я стала? Иль с неба низвергнут Мой супруг и царят Титаны? Чья сила дерзнула Власть Громовержца презреть? Иль расколот утес Инаримы Выей Тифона? Ужель, сломив Везувия иго 185 Грузное, Алкионей из волн Тирренских выходит? Или в соседстве со мной содрогнулись пропасти Этны, Путь Энкеладу открыв?[626] Иль пенаты наши внезапно Сотнею рук Бриарей сокрушил многократным ударом? Горе мне! Где ты, дщерь родимая? Где твоя свита? 190 Где Киана? Куда сирены крылатые скрылись?[627] Вот ваша верность! Залог чужой поистине честно Вы сберегли!»                    Дрожит кормилица, скорбь уступает Место стыду — взирать не в силах Электра на горе Матери: жизни ценой, не медля более, жаждет 195 Имя злодея назвать, рассказать о гибели девы. Молвит: «О, если бы полк безумный гигантов жестоких Был преступленью виной! Нечистых легче удары! Здесь же, увы! сестер божественных (можно ль поверить?) Заговор тайный для нас источником сделался бедствий. 200 Козни вышних богов ты зришь и зависти раны Родственной. Звездный эфир нам стал враждебнее Флегры.    В мирном спокойствии дом процветал, и дева не смела Шагу ступить за порог, на зелень глянуть лесную, Твой соблюдая запрет. Ей ткачество было работой, 205 Отдыхом — пенье сирен. Со мной говорила, со мною Рядом спала и со мной веселилась в мирном чертоге. Но нежданно сюда Киферея явилась (не знаю, Кто ей тайный приют указал), — а внушать подозрений Нам не желая, с собой привела Палладу и Фебу. 210 Смехом уста изогнув, веселья надела личину Лживого, имя сестры повторяя средь многих объятий, Матери строгость браня: она-де в убежище скрытом Девы красу таит, запрещая с сестрами дружбу Единокровными, звезд родных едва не лишивши. 215 Злая речь веселит дитя простодушное, льется Щедро нектар на пирах: то плащ и доспехи Дианы Дева хочет надеть, испытуя нежной десницей Лук, то гривастый шелом примеряет Минервы, подъемля Медного тяжесть щита, — сестру восхваляет Паллада. 220   Первой Венера, вздохнув коварно, заводит беседу О геннейских лугах: цветы превозносит лукаво И (словно наши места ей неведомы) сыплет вопросы: Правда ль, что зимней порой здесь розы цвести продолжают, Наперекор холодам алеют младые побеги, 225 Вешних ростков не страшит арктический гнев Волопаса?[628] Вот и к прогулке она, восхищаясь краем окрестным, Деву склоняет — увы! слаба пред соблазнами юность. Тщетно я слезы лила, мольбы бесполезные тщетно К ней воссылала! Сестер защите доверясь, юница 230 Прочь убежала, за ней толпою наперсницы-нимфы.    Вот на холмах, что травой одеты вечнозеленой, Сестры цветы поутру срывают. Росой предрассветной Блещут луга, и пьют фиалки влажные капли. Но, лишь солнце в зенит по оси поднялось срединной, 235 Вдруг богомерзкая ночь небеса объяла, сотрясся Остров от скрипа колес и копыт ударов тяжелых. Нам возницу узнать не дано было — то ль смертоносный Князь, то ли Смерть сама, но травы за ним истлевали, Пересыхали ручьи, поля покрывались коростой, 240 Вздох прерывался живой: бирючина алая блекла, Лилии вянули, роз лепестки во прах обращались. Лишь колесницу назад повернул он с грохотом гулким, Ночь устремилась вослед, и день воротился на землю, Но Прозерпины уж нет. Исполнив черное дело, 245 Скрыться богини спешат. Нашли бездыханной Киану Мы среди трав луговых: бессильно выя склонилась, И отцветший венок увял на челе помраченном. К ней, узревшей вблизи злодейство, мы устремились, Дабы скорей разузнать: каково обличье возницы? 250 Что за кони? Но нет ответа, отравлена ядом, Стала Киана ручьем: струятся влагою косы, Ноги водою журчат и льются нежные длани, Миг — и наших подошв источник касается светлый. Все разбегаются прочь. Под сень Пелорийского мыса 255 В страхе укрыться спешат быстрокрылые Ахелоиды[629] — О преступленье они поют чудовищном, вторя Лиры звонким струнам. Заслышав глас сладкозвучный, В море застыли суда, смирив летучие весла, — Горе мыкать лишь мне, старухе, в обители скорби». 260   Ужас немой леденит Цереру, словно в безумье Все еще будущих бед страшится; но вот загорелся Взор — и она к небесам возносит гневное слово. (Так потрясает Нифат[630] гирканской ярость тигрицы, Если детей у нее похитил для царской потехи 265 Ахеменидов ловец: быстрее Зефира во гневе Мечется, а Зефир — ей супруг, со шкуры пятнистой Злобный струится пот, устрашен охотник отверстой Пастью — но зверя смирить успевает зерцалом защитным.)[631]    Вот в неистовстве Мать взывает к богам олимпийским: 270 «Дочь воротите! Ведь я рождена не рекою бродячей, Я — не из черни лесной! Мне жизнь подарила Кибела Вместе с Сатурном седым. Иль сгинуло право святое? Или низвергнут закон небесный? Стоит ли ныне Праведно жить, коль своей чистотой Киферея дерзает 275 Хвастаться (мерзко сказать!) после срама сети Лемносской?[632] Уж не внушил ли ей сон непорочный на ложе невинном Наглость такую? Иль честь принесли ей стыдливые ласки? Прежний дополнить позор ей гнусностью новой не в тягость! Ну, а вы-то, сестрицы безбрачные! Видно, забыли 280 Девичью гордость? Легко меняются склонности ваши, Если с Венерой идти согласились вору на помощь! Вас обеих поить подобало бы в капищах скифских Кровью людскою! В чем причина ярости вашей? Иль Прозерпина моя уязвила вас словом обидным? 285 Не попрекнула ль тебя, о Делия, к лесу любовью? Не осудила ль твою, Тритония, удаль в сраженьях?[633] Или груба ее речь? Иль назойливо вам докучала, С сестрами дружбы ища? Но дева в глуши тринакрийской Уединенно жила, вам в тягость быть не желая. 290 Без толку пряталась! Ей укрыться от зависти злобной Тайный приют не помог!»                                       Хулит олимпийцев Церера Речью поносной, но те, повинуясь Отцову запрету, Матери бедной в ответ лишь рыдают, слова не смея Молвить. Как же ей быть? Уступив и духом смирившись, 295 В слезной склонилась мольбе:                                       «Обиду забудьте, коль слишком Я в материнской любви занеслась, коль гневалась — гордость Нам, беднякам, не к лицу. Я горькою нищенкой ваши Ныне целую стопы: дозвольте мне жребий свой ведать! Только об этом прошу: пусть будет беда моя явной. 300 Дайте несчастье узреть, молю, откройте, какую Вы мне судили судьбу — я рок не сочту злодеяньем, Вытерплю все! Мольбе материнской внемлите, не часты Просьбы мои. А ты, похититель, кто б ни был, избегнешь Кары: вечно владеть добычей сможешь без страха. 305 Если же нас упредил насильник, связав вас зароком, Ты хоть, Латона, скажи: тебе, наверно, Диана Все поведала. Ты познала Луцину, познала Страх за детей и любовь великую, жизнь подаривши Двум близнецам. У меня лишь дочь. Любуйся же златом 310 Фебовых кудрей! Во всем ты удачливей — будь же счастливой Вечно!»               Потоками слез богов увлажнились ланиты. «Что ж, — вопрошает она, — лишь молчать вы хотите да плакать? Горе мне! Все бегут! Зачем же попусту медлю Здесь вдалеке? Иль войну объявляю открытую небу? 315 Разве не лучше дитя искать на земле и на море? Дню вослед поспешу, побегу по неведомым тропам Неутомимо — пропасть не дам единому часу, Нет мне покоя и сна, покуда украденной дщери Не обрету: хоть на дно упрятана у иберийской 320 Тефии, хоть в глубине сокрыта Красного моря. Рейнские льды меня не удержат, холод Рифейский Не устрашит, а Сирт не смутит жарою палящей.[634] Ибо хочу отыскать чертоги Нота, проникнуть В снежный Борея дворец, пробиться на запад к отрогам 325 Атласа и на восток к сияющим водам Гидаспа. Пусть блужданья мои по градам и весям Юпитер Видит! Соперницы скорбь да насытит злобу Юноны! Царствуйте на небесах, надо мною вволю глумитесь, Славный справляйте триумф, отняв дитя у Цереры!» 330   Так промолвивши, вниз с высокой спускается Этны, Дабы себе приискать для ночных блужданий светильник.    Там, где плещет Акид, в чьих водах, море презревши, Предпочитала порой Галатея невинная плавать,[635] Роща густая росла, ветвей простирая сплетенье 335 Вплоть до Этнейских вершин. Обагренную кровью эгиду Здесь, по преданью, Отец отбросил, сюда после битвы Он добычу принес. Доспехами воинов Флегры Лес блистает, наряд победный деревья венчает. Шкуры повсюду висят гигантов чудовищных, скалит 340 Череп зубастую пасть, куски изрубленных членов Все еще грозный вид являют; лишенные плоти Змей хребты чередой позвонков огромных белеют, Тысячью молний горят чешуи твердокаменной блестки. Древа здесь нет, чтоб себе не стяжало славное имя: 345 Тут обнаженных клинков Эгеона сторукого тяжесть Кудри ветвей бременит; а тут украшением Кея Иссиня-черный доспех; висит Миманта оружье Рядом; вблизи под нагим Офионом сучья согнулись.[636] Тенью обильная ель возносит над лесом вершину, 350 Бременем дымным на ней самого Энкелада кольчуга, Средь земнородных князей знатнейшего; отягощенный Клонится ствол, но дуб помогает усталой подруге. Ужас священный хранит это место — щадить подобает Рощу, ибо нельзя повредить небесным трофеям: 355 Пастырь сюда овец не гонит, не ранит деревьев Дерзкий Циклоп, бежит Полифем из чащи запретной.    Но для Цереры нет запретов — к лесу святому Гневом воспламенясь, топором потрясает свирепо, Словно выйдя на бой с самим Юпитером: сосны 360 Все ж не осмелясь рубить иль калечить высокие кедры, Только со злобой глядит на гибкие корни, на мачты Стройных стволов и удар нанести примеряется меткий. Так вот, если купец переплыть просторы морские Хочет, к дальним брегам корабль направив и бурям 365 Вверившись, метит в лесу ольху и бук для постройки Судна, получше бревно выбирая для всякого дела: Долгий ствол парусам тугим подставит опору, Прочный — хорош для руля, для весел упругих сгодится Гибкий, для киля — такой, чтоб не гнил во влаге соленой. 370   Два кипариса росли средь ближнего луга, красуясь Зеленью кроны двойной, — таких на отрогах Идейских И Симоэнт не видал, таких на береге тучном Не омывал и Оронт, Аполлоновой рощи кормилец.[637] Мнится, на братьев глядишь: настолько обликом стройным 375 Схожи, вдвоем с высоты озирая священную чащу. Факелов им удел уготован: проворно Церера, К ним устремясь и воздев десницу с двуострой секирой, Рубит безжалостно плоть деревьев дрожащую, силу В каждый влагая удар. Кипарисы рухнули вместе, 380 Рядом легли на лугу их главы — и скорбь охватила Фавнов лесных и дриад. Объемлет разом Церера Оба ствола и, подняв высоко ношу, восходит Вновь на кручу горы: задыхаясь, в растрепанных кудрях, К жаркому Этны огню спешит, попирая стопами 385 Лезвия острых камней и песка зыбучего волны, — Словно для страшных дел затеплила тис смертоносный Злая Мегера, стремясь достигнуть Кадмовых башен Или лютость свою показать в Фиестовом граде. Маны и адская тьма ее окружают, от тяжкой 390 Поступи Тартар гудит, но вот к волнам порубежным Вышла — и факел ее зажжен огнем Флегетона.[638]    Лишь Церера дошла до кратера грозного Этны, Тотчас, лик отвратив от огня, стволы кипарисов В глотку метнула горы, мостом закрывши широким 395 Пропасти пасть, подавив полыханье пламени в бездне. Скалы от жара гудят подспудного, в кузнице заперт Молотобоец, парам на волю не вырваться душным, Пики утесов дрожат, извергает новую лаву Этна, и в серном дыму древесные корчатся ветви, 400 Но, не желая леса губить, повелела Церера, Дабы вечно огонь горел, не чадя и не тлея, И оросила дубы волшебною влагой — такою Поит коней Фаэтон и тельцов питает Селена.    Вот уже светлому дню на смену молчание ночи 405 Сонную тьму принесло: выходит с истерзанным сердцем Мать в бесконечный путь и вещее слово глаголет:    «Свадебный факел не так зажечь для тебя, Прозерпина, Я хотела, увы! мечтались мне свахи, обеты Общие, ложе в огне светильников праздничных, звонко 410 С неба звучащий тебе гименей. Иль судьбы прядутся Даже богам? Иль нет различий для злобной Лахесы? О, как чванилась я недавно, искательством знатных Окружена женихов! Предо мной, однодетной, склонялась Чадообильная мать. Для меня ты — конец и начало 415 Радости, только тобой моя тяжелела утроба. Где мои честь и покой? Где матери гордость благая? Как я богата была, никогда счастливой Юноне Не уступая ни в чем, — а ныне ничтожна и сира! Это — воля Отца. Зачем же лить ему слезы 420 С нами? Тебя, о дитя, признаюсь, обделила жестоко, Бросив вдали одну и будто нарочно покинув Проискам грозных врагов. Я песням томным вакхантов Мирно внимала и слух ласкала бряцаньем оружья, Львов укрощая бичом, — а тебя умыкали злодеи. 425 Я наказанье свое заслужила: взгляни на ланиты В ранах глубоких, на грудь в кровавых бороздах скорби И на ударов чреду, казнящих беспамятство чрева.    Где отыщу тебя, средь каких полюсов и созвездий? Кто мне укажет путь? Идти по следу какому? 430 Чьей колесница была? Кто вор? Земли или неба Житель? Крылатых колес колею увидят ли очи? Но поспешу — а стопы пусть случай направит. Венеру Лживую так же искать желаю скорбной Дионе!    Будет ли делу успех? Смогу ли чадо родное 435 Снова обнять? Красой сияют ли прежней ланиты Дщери? Иль мне узреть суждено горемычный и жалкий Облик, в котором ко мне ты являлась в ночном сновиденье?»    Так промолвивши, прочь от Этны шагает Церера: Гнусны ей стали цветы, в беде повинные, гнусно 440 Место насилия — вдаль спешит по еле приметным Тропам, поля озарив сиянием низко склоненных Факелов. Влажны следы богини от слез изобильных, Реву подобен стон. На морские выйдя просторы, Тьму багряным огнем разгоняет; пламени отблеск 445 Ливии брега достиг и Авсонии: землю этрусков Свет озаряет, а Сирт отраженным блистает пожаром. Вдаль устремляется мать к пещере Сциллы, и в страхе Пес трусливый умолк, а смелый громче залаял…[639] …………………………………………………

Разные стихотворения

[640]

4(54). БЫК

Перевод С. Ошерова

Не было столь прекрасных быков и на западе крайнем,    Там, где трехтелый царил встарь великан Герион; Не было равных быков, о Клитумн, средь омытых тобою,    Чтоб на Тарпейский алтарь в жертву Юпитеру пасть; 5 Не был таким и телец, что взметал песок на прибрежье    Тира, желанный груз дальше от родины мча; Не было лучше скота ни на критских лугах, ни на Иде,    Где о любови к быку знал проницательный Кносс; Даже чудовищный сын, сочетавший несродные члены, 10    Выдавший видом своим матери гнусную страсть, Даже критский юнец, когда бы телом звериным     Облик отца повторил, не был бы столь же красив.[641]

7(87). МРАМОРНАЯ КОЛЕСНИЦА[642]

Перевод Ф. Петровского*

Мрамора кто же куску придал столь различные виды? Вот колесница встает пред возницей; уздою осажен Коней единый порыв. Все то, что раздельно по форме, В сходном слилось веществе воедино без разницы всякой: 5 Муж с колесницей слился, протянулась от оси упряжка, И возникает одно из другого. Какою же силой Связаны камнем одним столь многие члены? Искусство Гогу, ее покорив, превращает в различные части!

8(69). ПОЛИКАСТА И ПЕРДИККА[643]

Перевод С. Ошерова

Силой жестокой огня к чему Купидон не принудит?    Мать боится любить сына — родимую кровь! Держит дитя у белой груди кормилица в страхе, —    А в материнском горит сердце преступный огонь, Но отложи, Купидон, карающий лук свой и стрелы;    Лучше Венеру спроси; может быть, больно и ей.

11(91). НА МОГИЛУ КРАСАВИЦЫ

Перевод С. Ошерова

Парок закон не дает прекрасному быть долговечным:    Валит великое вдруг, рушит высокое вмиг. Прах красавицы здесь лежит: подобна Венере,    Высшую прелесть явив, зависть узнала она.

13(79). НА ПОДАГРИКА

Перевод С. Ошерова

Что тебе стопы, скажи? Зачем ты хулишь наши песни?    Строчки терзаешь в клочки, сам не умея ходить? «Эта хромает строка, — он твердит, — этот слог перекошен».    Мнит он, подагрик: ничто прямо не может стоять.

15–16(89–90). ВЛЮБЛЕННЫЙ БЕДНЯК

Перевод С. Ошерова

1

Мучат меня проклятый Амур и жестокая бедность;    Голод бы можно стерпеть, да нестерпима любовь.

2

Я, голодный бедняк, страдаю раной любовной:    Все же из двух этих зол я предпочту нищету.

18(51). ГАЛЛЬСКИЕ МУЗЫ

Перевод М. Грабарь-Пассек *

Ты посмотри на послушных питомцев бушующей Роны,    Как по приказу стоят, как по приказу бредут, Как направленье меняют, услышав шепот суровый,    Верной дорогой идут, слыша лишь голоса звук. 5 Нет на них упряжи тесной, вожжей они вовсе не знают,    Бременем тяжким у них шею ярмо не гнетет, — Долгу, однако, верны и труд переносят с терпеньем,    Варварский слушают звук, чуткий свой слух навострив, Если погонщик отстанет, из воли его не выходят, 10   Вместо узды и бича голос ведет их мужской. Издали кликнет — вернутся, столпятся — опять их разгонит,    Быстрых задержит чуть-чуть, медленных гонит вперед. Влево ль идти? и свой шаг по левой дороге направят;    Голос изменится вдруг — тотчас же вправо пойдут. 15 Рабского гнета не зная, свободны они, но не дики;    Пут никогда не носив, власть признают над собой. Рыжие, с шкурой лохматой, повозку тяжелую тащат    В дружном согласье они, так что колеса скрипят. Что ж мы дивимся, что звери заслушались песни Орфея, 20   Если бессмысленный скот галльским покорен словам?

20(52), О СТАРЦЕ, НИКОГДА НЕ ПОКИДАВШЕМ ОКРЕСТНОСТЕЙ ВЕРОНЫ[644]

Перевод М. Грабарь-Пассек *

Счастлив тот, кто свой век провел на поле родимом, —    Дом, где ребенком он жил, видит его стариком. Там, где малюткою ползал, он нынче с посохом бродит;    Много ли хижине лет — счет он давно потерял. 5 Бурь ненадежной судьбы изведать ему не случалось,    Воду, скитаясь, не пил он из неведомых рек. Он за товар не дрожал, он трубы не боялся походной;    Форум, и тяжбы, и суд — все было чуждо ему. Мира строенья не знал он и в городе не был соседнем, 10   Видел всегда над собой купол свободных небес. Он по природным дарам, не по консулам год свой считает,    Осень приносит плоды, дарит цветами весна. В поле он солнце встречает, прощается с ним на закате;    В этом привычном кругу день он проводит за днем. 15 В детстве дубок посадил — нынче дубом любуется статным,    Роща с ним вместе росла — старятся вместе они. Дальше, чем Индии край, для него предместья Вероны,    Волны Бенакских озер Красным он морем зовет, Силами свеж он и бодр, крепки мускулистые руки, 20   Три поколенья уже видит потомков своих. Пусть же другие идут искать Иберии дальней,    Пусть они ищут путей — он шел надежным путем.

23(74). НА КВЕСТОРА АЛЕТИЯ[645]

Перевод С. Ошерова

Лучше в Скифии мне зимовать нагим и бездомным    Иль в эфиопских сухих летом равнинах бродить, Лучше в час, когда ночь приведут дожденосные Геды,    Я ионийским волнам парус доверю тугой, 5 Чем, гонимый плетьми преисподних Фурий, задену    Словом хотя бы стихи злого грамматика я! Чувств не затмила моих в тот миг бесстыдная дерзость,    Больше обычного мой не был распущен язык. Вслух стишки порицать имел я неосторожность, — 10   Горе невежде! О, как эта вина тяжела! Может придраться любой безнаказанно к книгам Орфея;    Славой взнесенный, не стал неуязвимым Марон; Сам родитель певцов, Гомер, на Парнасе первейший,    Строгим упреком судьи ранен нередко бывал; 15 Тяжбы в ответ не затеял Гомер, не затеял Вергилий,    Квестором не был из них, бедных людей, ни один! Вот я в ладоши плещу, я хвалю тебя, бледный от страха,    Снова и снова на все «Славно! Отлично!» кричу. Лишь бы простил, лишь бы званье вернул — и пусть выступает 20   С чтеньем любым без стыда: будет мне все по душе.

28(47). НИЛ[646]

Перевод С. Кондратьева

Счастлив оратай, фаросскую землю взрывающий плугом: Не возлагает надежд он на тучи, что хмурятся в небе, Не призывает с мольбой ни веющих острой прохладой Кавров дождливых, ни дуг многоцветных, играющих ярко. 5 Без облаков плодороден Египет, и светлую влагу Сам сохраняет; под солнечным небом, в безветрии знойном, Он не безводен — поит его Нил, разливаясь широко. Из обвеваемых Австром земель, стремительным током Преодолев раскаленного Рака губительный пояс, 10 Он безызвестной волной пробивается к нашим пределам От сокровенных верховий, — вовеки они недоступны Для любопытных очей: никому не случалося видеть Дальний Нила исток — без свидетелей он возникает И устремляется к морю, под солнцем иным порожденный. 15 Вот он могучим потоком по Ливии всей развернулся, И, через тысячу черных племен и царств пробегая, Он орошает поля, обреченные вечному солнцу, Жаждущих сел и народов спасенье. Вот протекает Он по Мерое, вдоль Блемии дикой и темной Сиены, 20 Пьет гарамант его воды и дальний гиррей, укротитель Дикого зверя, под сводом нависшего камня живущий, Тот, кто привозит эбен, кто слоновую кость добывает, И племена, что пернатой стрелой убирают прическу. И наводненья его не в обычную пору приходят 25 И от особых причин. Не таянье льдов наполняет Русло его, не дожди проливные на взгорьях окрестных, — Нет! Когда зимней порой все другие вздуваются реки, Нил остается в своих берегах; но только иные Реки мелеют — тотчас поднимается Нил многоводный. 30 Будто все то, что жары у других отбирают потоков, Отдано Нилу природой! как будто ему отовсюду Собраны доли и дани и в русло единое слиты! В дни, когда Пес, разгоревшись, Титана ярит во вселенной, Влагу с собой унося, и кровь сжимается в жилах, 35 И в нестерпимых лучах уже плавится ось мировая, — Нил, вопреки всему свету, встречает тогда свою зиму: Мощным паводком он заливает прибрежные села, Шире Эгейского моря, пучин ионийских бурливей, И на равнины полей бесконечною гладью ложится: 40 Волны встают над лугами, и весла над пахотью плещут, И, утомленный полуденным сном, в изумленье внезапном, Видит пастух, как плывут по волнам его стадо и хлевы.

29(48). МАГНИТ

Перевод М. Грабарь-Пассек *

   Кто беспокойным умом исследует мира строенье, Ищет начала вещей и причину лунных ущербов, Хочет узнать, почему бледнеет сияние солнца, Путь разыскать смертоносных комет с пурпурною гривой, 5 Знать, где рождаются ветры, какие удары колеблют Недра земли и откуда родится сверкание молний, Гром, сотрясающий тучи, и радуги блеск разноцветный, Тот, кто может умом постигнуть истину, — пусть же Мой он вопрос разрешит: есть камень, зовется Магнитом, 10 Темный, бесцветный, лишенный красы, украшеньем не служит Он ни для царских венцов, ни для белой девичьей шеи И не блестит в поясах, замыкая их пряжкой нарядной, — Но коли чудо узришь ты, которое камешек черный Может свершить, то поймешь: он прекрасней камней драгоценных 15 Или того, чего ищут в пурпурных растеньях индийцы. Он у железа заимствует жизнь, и сила железа Пищею служит ему, и пиром, и пастбищем тучным; Черпает новую мощь он в железе; в суставы вливаясь, Эта суровая пища дает ему тайную силу; 20 А без железа он гибнет: его истощенные члены Голод снедает, и жаждой томятся открытые жилы.    Марс, кто десницей кровавой во прах города низвергает, С нежной Венерой, в тоске и заботах дарующей отдых, Вместе в святилище пышном стоят позлащенного храма, 25 Видом несходны они: железом блестящим окован Марс, а Венеры кумир украшен камнем магнитным. Жрец совершает по чину их брачное таинство в храме: Кружится в блеске огней хоровод; и листвою и миртом Двери увиты; цветов лепестками усыпано доже; 30 За покрывалом пурпурным чертог скрывается брачный; Здесь и свершается чудо. Навстречу летит Киферея К мужу сама, повторяя свой брак, в небесах заключенный; С нежною лаской она обвивает могучие плечи, Шею его охватив, за шлем его грозный руками 35 Крепко берется и Марса сжимает в любовных объятьях. Он, задыхаясь от страсти и долгим томим ожиданьем, Пояс жены распускает, за камень на пряжке схватившись. Брак их свершает Природа сама: и железного мужа Мощная тяга влечет. Так боги союз свой скрепляют. 40    Как же в два металла вливается жар обоюдный? Как же приходят к согласью и к миру суровые силы? В камне рождается пыл к веществу иному, он к другу Рвется — и счастьем любви наполняет изделье халибов.[647] Так же Венера всегда смягчает владыку сражений 45 Нежной улыбкой своей, если он, разгоревшись внезапно Яростью страшной, за меч заостренный хватается в гневе. Диких коней усмиряет она, и гневную бурю Пламенем нежной любви она успокоить умеет. Мир и покой его душу объемлют: забыв о сраженьях, 50 Голову в шлеме склонив, он устами к устам приникает.     Мальчик жестокий, скажи: над кем же ты в мире не властен? Молнии ты побеждаешь; и ты громовержца заставил, Ставши быком и спустившись с небес, по морю промчаться. Даже холодной скале, лишенной чувства живого, 55 Жизнь ты даешь; и суровый утес твои стрелы пронзают, В камне огонь твой горит, поддается соблазну железо, Даже и в мраморе твердом твое господствует пламя.

33–39(56–62). ХРУСТАЛЬ, ВНУТРИ КОТОРОГО ВОДА[648]

Перевод С. Ошерова

1

Прежней природы своей сохраняет признаки льдинка:    Частью камень она, частью отвергла мороз. Хитрая шутит зима: умерила стужи суровость —    И благороднее стал камень от влаги живой.

2

Влага, что влаге навек темницею родственной стала,     Ты, что водою была, ты, что осталась водой, Что победило тебя? Каким непонятным искусством     Твердым и жидким мороз сделал чудесный кристалл? 5 Что за внутренний жар уберег в безопасности воду?     Нот какой иль Зефир лед растопил изнутри? Где, в каких тайниках сокровенным движимый жаром     Иль отвердел самоцвет, или оттаял внутри?

3

Твердость альпийский лед обрел, неподвластную солнцу,    И драгоценным его сделал безмерный мороз. Все ж до конца не смогла самоцветом представиться льдинкам:    Доля предательской есть влаги в ее глубине. 5 Но лишь умножили честь чудеса текучего камня, —    Воду в себе сохранив, стал он ценнее стократ.

4

Видишь: вот жилу внутри переливчатый прячет обломок,     Там, где блистающий лед грани свои прочертил. Жидкость в укрытье своем, ни дыханья Борея, ни стужи     Не ощущая, течет снова все тем же путем. 5 Не победили ее ни зима, ни Сириус яркий,     И не убавил ничуть времени пагубный бег.

5

Цел и сохранен ручей, под сводчатым запертый кровом,    Влаги текучей родник твердою влагой покрыт. Видишь, как самоцвет пузырьками пенится полый,    Как по кубкам живым плещет волнами прилив, 5 Или Ириду лучи рисуют, встретив преграду,    Чуть лишь ударит свет по разделенной зиме? Дивный кристалл, что влагу вобрал! Победил ты по праву    Воды и камни: ведь ты — камень, и ты же — течешь.

6

Мальчик рад подержать хрусталь лощеный и скользкий,    Вертит груз ледяной нежными пальцами он, Видит влагу, навек заключенную в камне прозрачном:    Только ее пощадил тяжкой зимою мороз. 5 Мальчик камень сухой вновь и вновь к губам прижимает, —    Но не достигнет воды жаждущих губ поцелуй.

7

Не презирай этот каменный шар: он затмит украшенья    Царские, он ценней в море пурпурном камней. Грубый булыжник, бесформенный лед, в его очертаньях    Прелести нет, но внутри редкостный кроется клад.

49(46). СКАТ[649]

Перевод С. Ошерова

Кто, скажи, не слыхал о хитростях гнусного ската, Силе опасной его, каковой он обязан названьем? Двигаться он обречен нескоро, вялый и мягкий, Еле-еле ползет, пресмыкаясь средь донного ила, — 5 Но наделила его природа ядом холодным, Стужу в тело влила, от которой все цепенеет, Что прикоснется к нему, и мороз поместила в утробе. Зная, чем наделен, помогает природе коварством Скат: на морской траве он лежит, распластавшись, уверен 10 В силе касаний своих. Неподвижен он сам, но, коснувшись, Падают замертво все. А он выплывает, довольный, И, не страшась ничего, пожирает живую добычу. Если ж когда-нибудь скат по оплошности схватит одетый Пищей крючок и почувствует вдруг, что попался на повод, — 15 Он не бежит и медь раскусить не пытается тщетно, Но, изловчившись, к лесе подбирается черной поближе, Даже в плену не забыв, кто он есть, и из жил ядовитых Томную силу свою далеко по воде распускает. Вверх пробегает она по лесе и, влагу покинув, 20 На расстоянье разит человека. Из глуби подводной Ужас вздымается вверх, по висячей нити проходит И, по узлам тростника пробравшись, холодом тайным Руку победную вдруг цепенит, кровоток заморозив. Пагубный груз рыболов и добычу мятежную бросив 25 Прочь без снасти идет, потеряв и лесу и удило.

51(68). АРХИМЕДОВА СФЕРА[650]

Перевод С. Ошерова

В малом увидев стекле весь небесный эфир, засмеялся    И обратился с такой речью Юпитер к богам: «Вот до чего возросло могущество дел человечьих!    В хрупком шаре мой труд малой игрушкою стал. 5 Все обычаи звезд, все законы богов и природы    Ловко в него перенесть смог сиракузский старик. В шар заключенный дух услужает планетам и звездам,    Движет живой этот труд, все соблюдая пути. Что ж неповинного я Салмонея громам удивляюсь, 10    Если природе рука может соперницей стать?»

РУТИЛИЙ НАМАЦИАН Возвращение на родину

Перевод О. Смыки

[651]

КНИГА ПЕРВАЯ

Быстрый отъезд мой тебя удивит, любезный читатель:    Как это можно — спешить римских лишаться услад? Всем почитающим Рим и век не покажется долгим —    Всякий срок невелик для бесконечной любви. 5 Сколь блаженны, и как блаженны, и мне ли исчислить    Тех, кто судьбою рожден в этой счастливой земле, Тех, кто умножил от римских отцов благородное племя    И возвеличил своей славою римскую честь! Ведь семена добродетели, те, что ниспосланы с неба, 10   Больше нигде не могли б так же достойно взойти. Счастливы также и те, кому меньшая выпала доля,    Ежели Рим и для них сделался домом родным! Курия Рима святая открыта и славе неримлян,    И не чужие ему, кто по заслугам свои. 15 Властью не меньше они, чем коллеги и все их сословье,    И сопричастны они Гению, коего чтят.[652] Верим: такой же совет существует у высшего бога,    Там, на эфирной оси сферы, объемлющей мир! Но отрывает меня судьба от любимого края, 20   И своего земляка галльские пашни зовут. Обезобразили их бесконечные войны, и все же    Чем неприглядней их вид, тем еще больше их жаль. Можно простить небрежность к согражданам в мирное время,    Здесь же общий ущерб требует личных забот. 25 Слезы текут из очей при мысли о дедовских кровах,    Горем же вызванный труд часто на пользу идет, Больше нельзя нам не знать разорения этого края —    Мешкает помощь, и тем множит размеры беды. Там, на полях, истерзанных после свирепых пожаров, 30   Время поставить дома хоть бы лачугам под стать. Если бы наши ручьи обладали разумною речью,    Если бы только могли наши кусты говорить, — Их справедливый упрек меня, кто все еще медлит,    В путь бы погнал и напряг парус печали моей. 35 Зов их меня победил, и разжались объятия Рима.    Вот наконец-то настал час отправления в путь. Мы предпочли сухопутным дорогам морскую, поскольку    Реки в полях разлились, кручи опасны в горах. Ныне, когда и Аврелиев путь, и этрусские пашни 40   Гетским огнем и мечом разорены,[653] и когда Всюду леса без жилья, и на реках мостов не осталось, —     Лучше неверным волнам вверить свои паруса. Перед разлукою мы поцелуями дверь осыпаем,     Через священный порог ноги идти не хотят; 45 Молим прощенья в слезах и жертву приносим хвалою,     В меру, насколько словам слезы дорогу дают: «Слух преклони, о царица, прекраснее всех в твоем мире,     Рома, чей вечный удел — в небе, исполненном звезд! Слух преклони, о праматерь людей и праматерь бессмертных, — 50   Храмы святые твои нас приближают к богам. Мы воспеваем тебя и будем петь до кончины,    Счастлив не будет никто, если забудет тебя. Солнце затмится преступным забвеньем скорей, чем из сердца    Нашего может уйти это почтенье к тебе. Милости, равные солнца лучам, достигают пределов,    Где обтекающий мир волны несет Океан. Встав из твоих же земель, в твои же опустится земли    Сам всеобъемлющий Феб, мчась для тебя лишь одной, Пламень Ливийских пустынь тебя удержать не способен, 60   И не помеха тебе холод арктических звезд. Сколь простирается ввысь животворная наша природа,    Столь же доступна земля доблести, Рома, твоей. Разным народам единую ты подарила отчизну,    Благо — под властью твоей им беззаконье забыть. 65 Ты побежденным дала участие в собственном праве,    То, что было — весь мир, городом стало одним. Мы говорим, что Венера и Марс — основатели рода,    Мать Энеадов она, он — Ромулидов отец: Бранную силу и мощь смягчает победная кротость, 70   Свойства обоих богов, Рома, присущи тебе. Вот почему отрадно тебе и щадить и сражаться,     Грозных уметь побеждать, а побежденных — любить. Чтим мы богов, подаривших оливу и сок винограда,     Отрока чтим, кто вонзил в землю впервые сошник, 75 И врачеванью воздвигнут алтарь по заслугам Пеона, [654]     И по заслугам Алкид в славе причислен к богам. С ними — и ты, кто, объяв триумфом, несущим законы,     Землю, заставила всех в общем согласии жить. Каждый римский предел тебя прославляет, богиня, 80   И на свободных плечах гнет миротворный несет. Звезды, которые мир блюдут в вековечном движенье,     Более славную власть видеть нигде не могли. Разве такое могли сплотить мечи ассириян?    Даже мидийская власть дальше соседей не шла. 85 В царском доме парфян и среди македонских тиранов    Каждый имел свой черед ставить законы другим.[655] Было немного людей и сил у тебя при рожденье,    Мудрость, однако, в тебе и справедливость была. Правые войны ведя и мир принося ненадменно, 90   К высшей мощи пришла знатная слава твоя. Дело не в том, что царишь ты, а в том, что царишь по заслугам —     Ты начертанье судьбы делом своим превзошла. Не перечислить трофеев твоих, возносящихся в славе, —     Легче было бы счесть звезды в ночных небесах. 95 Блеск твоих храмов слепит на них обращенные взоры, —     Можно поверить, что здесь сами живут божества. Как рассказать, что по аркам воздушным[656] текут к тебе воды?     Радуга в тучах и та столь высоко не висит. Впору об этом сказать, что горы до звезд дотянулись, — 100   Делом Гигантов[657] зовет Греция труд таковой. В стены втекают твои на путях пресеченные реки,     Пышные бани твои тратят озера воды. Впрочем, не меньше того есть влаги и в собственных жилах.    Город так и звенит звоном природных ключей. 105 Свежим дыханьем они умеряют палящее лето,    Чистая их струя жгучую жажду уймет. Мало того: горячий поток пробрызнул когда-то    Возле Тарпейской скалы, путь преграждая врагам.[658] Если бы тек он всегда, я счел бы, что это — случайность; 110   Нет: на помощь придя, в землю он скрылся опять. Что говорить о лесах, под резным потолком заключенных,     Где доморощенных птиц пестрые песни звучат?[659] Здесь наслаждается год твоей бесконечной весною     И, покоряясь, зима радость твою бережет. 115 Вскинь же, о Рома, венчанную лавром главу и святую    Преобрази седину в юную свежесть кудрей! Пусть башненосный венец горит золотой диадемой,[660]    Пусть твой щит золотой вечные мечет огни! Ты же, обиду забыв, позабудь и причину обиды, — 120   Преодоленная скорбь скрытые раны целит. Твой ведь обычай — всегда в несчастии думать о счастье;     Твой без убытка ущерб, как у светил в небесах. Видишь, как звезды горят, и заходят, и снова восходят,     Как умирает луна и возрождается вновь. 125 Бренн, победитель при Аллии, ждал наказанья недолго,     Самний за злой договор рабством своим заплатил, Пирра смогла ты прогнать, уцелев среди многих несчастий,     Даже сам Ганнибал свой же оплакал успех.[661] То, что не тонет в воде, всплывает с новою силой: 130   Чем его глубже топить, тем оно легче всплывет; Факел, опущенный вниз, обретает новое пламя, —     Так, просиявши, и ты к высям стремишься из бед. Распростирай же в века бессмертную силу законов:     Нить роковая тебе только одной не страшна. 135 Тысяча сто шестьдесят тебе уже лет миновало,     И в добавление к ним год уж девятый идет,[662] — Но до конца твоего никакие не мерены сроки —    Лишь бы стояла земля, лишь бы над ней небеса! Ты укрепляешься тем, чем рушатся прочие царства: 140   Путь возрождений твоих — в том, чтобы крепнуть от бед. Пусть же, как жертва, падет наконец нечестивое племя,     Пусть вероломный гет в страхе поникнет главой! Пусть усмиренные земли несут богатые дани,     Прибыль от варваров пусть полнит святую казну. 145 Все для тебя: и нильский разлив, и рейнские жатвы:     Пусть плодородный мир кормит кормилицу-мать! Африка пусть тебе обильные шлет урожаи,    Солнцем богата твоим, влагой же больше твоей.[663] Пусть на латинских полях наполнятся житницы житом 150   И гесперийский нектар густо в давильни течет. Пусть даже Тибр, чело увенчав камышом триумфальным,     Воды послушно отдаст Ромула детям служить. Пусть по нему без помех к тебе поступают богатства:     Сверху — сельский товар, снизу — заморский товар. 155 Рома, открой же мне путь в усмиренное Кастором море:     Пусть Киферея тропу мне разровняет в волнах![664] Если я не грешил, соблюдая законы Квирина,     Чтил священных отцов, слушал их мудрый совет — Это не слава префекта; скорее — заслуга народа 160   В том, что мечу моему нечего было карать. Кончу ли жизнь я свою теперь в отцовских пределах     Или глаза мои вновь смогут увидеть тебя — Буду я счастлив, и мне желать будет нечего боле,     Если мне выпадет честь быть не забытым тобой». 165 Это сказав, отправляюсь я в путь, а друзья провожают,     И невозможно без слез взорами молвить «прощай». Вот и они возвращаются в Рим, а со мной остается     Руфий, в котором жива слава Альбина-отца.[665] Имя его родовое — от древнего рода Волуса, 170   Что из рутульских царей, как сообщает Марон. Сам доверялся дворец его даровитому слову:     Юный совсем, говорил именем принцепса он. А до того он подростком в проконсульской Пунике правил,     Вместе и страх и любовь в сердце тирийцев вселив. 175 Ревностный дух ему обещал высокие фаски:[666]     Эти заслуги — залог: консулом будет и он. Он не хотел, но, горюя, его я заставил вернуться.     Пусть разлучились тела: сердце — одно на двоих! Вот я иду к кораблям, туда, где Тибр, раздвоившись, 180    Правым своим рукавом пересекает поля. Левый рукав — не для нас, от глубоких песков неприступный:     Слава осталась одна, будто им принят Эней.[667] Небо бледнеет в клешнях Скорпиона,[668] и Феб восходящий     Больше и больше дает сроку ночной темноте. 185 В море идти не спешим, и у пристани медлим и медлим —     Из-за нежданных помех нам и досуг не в упрек: При захожденье Плеяд коварно бушует пучина,[669]     Всей ополчаясь на нас яростью бурной поры. Рады мы вновь и вновь озираться на Рим, еще близкий, 190   Взглядом скользя по холмам до утомления глаз, Чтобы по милым местам наслаждались приглядкою очи,     Воображая, что все видят они, что хотят. Этим местам примета — не дым, от земли восходящий,     Той земли, где стоит целого мира оплот, 195 Хоть и прославил Гомер видение легкого дыма,     Над дорогою землей вставшего к высям небес.[670] Нет: в пространствах у нас небосклон и ясней и прозрачней     Там, где семь холмов явственно взору видны. Кажется, будто бы здесь и солнце не знает заката, 200   Будто над Римом и день чище стоит и светлей. Игрища шум циркового в ушах у меня возникает,[671]     Крик возбужденный гласит: полон народом театр. То ли и вправду эфир доносит знакомое эхо,    То ли желанье мое этот обман создает. 205 Так пятнадцать мы дней ожидали надежного моря,    Но обновилась луна, ласковей ветер подул, — Время настало отплыть; отсылаю к делам и ученью    Нашего рода красу, друга-Палладия, в Рим. Был этот мальчик речистый недавно из Галлии прислан, 210   Чтобы усвоить закон римского форума здесь. Самые нежные узы меня к нему привязали:    Мне он недаром родня, мне он милее, чем сын, Эксуперанций,[672] отец его, край Ареморики снова    Мир научил полюбить, изгнанный было совсем, 215 Восстановил он закон, а многим вернул и свободу,    Не допустив, чтоб они были в рабах у рабов. Мы отплываем в тот миг на рассвете, когда понемногу    Можно опять различать краски окрестных полей. В маленьких кимбах плывем мы и держимся к берегу близко 220   Берег изрезанный им всюду убежище даст. Пусть грузовые суда по летнему плавают морю —     Осенью кимбы верней: легче спасаться на них. Альзия землю прошли, а вот миновали и Пирги, —    Стали деревней большой малые встарь городки, 225 Вот церетанов земля, указал на нее корабельщик:    Имя Агиллы давно эти не носят места.[673] Вот перед нами и Кастр, изъеден годами и морем,    Где из развалин стены старые встали врата. Эти места охраняет, изваян из камня простого, 230   Бог, по виду пастух, только рога у него. Долгие годы изгладили, видно, старинное имя,     Раньше же (так говорят) был это «Инусов Кастр».[674] Мнится: не Пан ли сошел от Менала в тирренские рощи,     Или родные места Фавн захотел навестить? 235 Смертное племя сей бог обновляет обильным потомством,     Вот и ваяют его склонным изрядно к любви. Южный усилился Австр, и мы в Центумцеллы заходим,     В этом спокойном порту ставим свои корабли. Амфитеатру подобно охвачены молами воды, 240    Остров искусственный встал, гавань собою прикрыв, Две на нем башни стоят, и, в две стороны разбегаясь,    Сузила насыпь земли правый и левый пролив. Мало того, что за ними — удобный простор для стоянки, —    Чтоб на покое суда ветер шальной не трепал, 245 Вглубь, за постройки домов, еще одна бухта заходит,    Где неподвижность воды ветра не знает совсем, Словно эвбейских купален[675] затон, где волна запертая    Держит движения рук неторопливых пловцов. Бани, что названы «Бани быка», посетил я охотно, 250   И без большого труда целых три мили прошел. В теплой и чистой воде нет дымной примеси серы,    И не испорчен их вкус едкой и горькой струей. Даже купальщик в сомненье, как лучше использовать воду —    Так ароматна она, так хороша на язык. 255 Если поверить преданью, то теплые эти купальни    Бык открыл для людей, этот источник вскопав, — Это ведь бык перед боем копытами комья взбивает    И перед твердым стволом точит крутые рога. Или какой-нибудь бог под обманчивым бычьим обличьем 260   Людям решил открыть дар раскаленной земли: Разве не бог, соблазнив дитя Агенорова дома,    Нес на бычьей спине по морю девственный груз? Ведь не у греков одних творятся подобные дива:    Если от скотской ноги ключ Геликона забил,[676] — 265 Думаю, там и здесь одинаково это случилось:    Конь копытом своим вырыл источник для Муз. Гроты здешней земли ничуть пиерийских не хуже:    Вот и Мессала в стихах эти края воспевал. Милые эти стихи к дверям священным прибиты, 270   Ими входящий пленен так, что уйти не спешит. Этот Мессала от первого консула род свой выводит,    Вплоть до Публиколы мы дедов его проследим.[677] Был он префектом претория, властным в своих мановениях,    Но знаменитее был речью своей и умом. 275 Он показал нам, какие основы нужны красноречью:    Если стремишься к добру — будешь и красноречив. Сумрак росистый уже осветило пурпурное небо,    Плещущий парус раскрыв, мы покидаем залив. Вот Мунион миновали мы, берег, где мелей немало, 280   Узкие устья бурлят очень опасной водой. Далее стали видны нам редкие крыши Грависков,[678]     Города, где от болот тяжкий разносится дух. А по соседству его зеленеют лесные дубравы,     Прямо у кромки воды сосны раскинули тень. 285 Видим никем не хранимые груды старинных развалин —     Это стоит, запустев, Коса меж рухнувших стен. Важные были причины тому, но была и смешная, —     Совестно даже сказать, скрыть же улыбку нельзя: Будто бы (так говорят) покинули граждане город 290   Из-за того, что у них крысы кишели в домах. Право, легче представить бои и уроны пигмеев     И журавлиных стай строй, устремленный к войне! Невдалеке ожидала гребцов Геркулесова Гавань,     К вечеру близился день — легче подул ветерок. 295 Видя остатки былых лагерей, про Сардинское бегство    Вспомнили мы — ведь туда Лепид поспешно бежал После того, как при Косе разбила врагов соплеменных    Доблесть римских полков, храброму Катулу вслед. Лепид явился потом еще худший: войной нечестивой 300   Он на сограждан пошел вместе с друзьями двумя, Он уничтожил свободу, добытую в Мутинской битве,     И на трепещущий Рим новые двинул войска. Третий же Лепид, на мир посягнув заговором коварным,     Общую участь имел страшных преступников всех. 305 Лепид четвертый мечтал прокрасться к Цезаря власти,     Но наказанье понес за нечестивую связь. Нынешний Лепид… но пусть молва ему будет судьею,     Пусть потомство клеймит весь этот мерзостный род! Может ли быть, что по имени в людях слагаются нравы? 310   Или наоборот — имя за нравами вслед? Как бы там ни было — странный закон в латинских анналах     В том, что от Лепидов зло часто вздымало мечи.[679] Вот, наконец, не дождавшись рассвета, выходим мы в море,     Ветер подул, что рожден там, на соседней горе. 315 Эта гора — Аргентарий, вдающийся в зыбь полуостров,     Чей двухвершинный хребет синие бухты теснит. Если идти поперек — шесть миль ширина перешейка,     Если же морем в обход — вшестеро больше сочтешь. Так в ионийскую хлябь врезается Истм Эфирейский,[680] 320   С двух омываясь сторон сразу морями двумя. Еле плывем, меж разбросанных скал выбирая дорогу,     Много вниманья и сил требует это от нас. Сколько раз поменялось уже направление ветра!     Вот помогли паруса, вот они только вредят. 325 Издалека я любуюсь Игилия[681] высью лесистой, —     Как не воздать ему дань самых почетных похвал! Сам он недавно себя защитил надежной защитой —     Бог ли хранитель помог, или властитель помог. Но неширокий пролив не пустил победителей дальше, 330   Словно до острова здесь целое море легло. Жителей он у себя разоренного Города принял     И для испуганных душ верным спасением стал. Диво, что всадник, природе назло, сухопутные войны     Вдруг на морские сменил, страхом грозя кораблям, — 335 Тем удивительней то, что остров — один ведь и тот же! —     Близок римлянам был, а от пришельцев далек. К Умбру подходим теперь, а эта река знаменита —     Устье надежный приют в бурю дает кораблям, Вход всегда открыт, и теченье ему не помеха, 340   Сколько бы ни бушевал на море злой ураган. Здесь захотелось и мне сойти на приветливый берег,     Но не пришлось — моряки жаждали путь продолжать. Мы торопились, но кончился день и кончился ветер,     И ни вперед, ни назад двинуться больше нельзя. 345 Располагаемся на берегу для ночного покоя,     В миртовом ищем лесу веток вечерним кострам, Весла вбивая в песок, мастерим небольшие палатки,     Чтобы держался навес на поперечных шестах. День настает, налегаем на весла; хоть кажется — тщетно, 350    Все же в движенье корабль, суша уже позади. Видим мы Ильву — она знаменита металлом халибов;     Даже норический край не изобильней рудой, У битуригов в огромных печах не лучше расплавы,     И из сардинской земли слитки не лучше текут. 355 Большая польза народам в земле, приносящей железо,     Нежели в желтом песке Тага в тартесском краю.[682] Золото пагубно тем, что оно порождает пороки,     К золоту смертная страсть вводит во всяческий грех. Золото гасит нередко и брачного факела пламя, 360    Даже объятия дев дождь золотой покупал.[683] Куплена золотом честь — и предана мощная крепость,     К золоту падкий порок бьется в подкупных делах. Ну, а железом, напротив, целинные пашутся земли,    К жизни дорогу оно людям впервые дало. 365 Полубогов поколенье не знало железного Марса,    Против свирепых богов было железо у них. Голые руки людей не могли бы служить им защитой,    Если б железо для них новой не стало рукой. Так рассуждая, гасил я досаду на ветер ленивый, 370    Слушая вскрики гребцов под переменный напев. Нам утомительный путь преграждает Фалерия вскоре,     Хоть не прошел еще Феб и половины пути. Видим: крестьяне веселые на перекрестке деревни     Отдых нашли от забот в шутках, угодных богам. 375 Это ведь день был, когда Осирис, опять возвратившись,[684]     Силу рождает в ростках снова плоды приносить. Выйдя на берег, на виллу идем и гуляем по роще,     Видим: в кольце берегов милый лежит водоем — Пруд отгорожен от моря, и волны его не колышут, 380   Рыбки веселые в нем могут спокойно играть. Но поплатиться пришлось нам за отдых на месте прелестном:     Злее хозяин наш был, нежели сам Антифат.[685] Вздорный был иудей управляющим в этом именье,    Даже гнушавшийся есть вместе с другими людьми.[686] 385 Стал он кричать, будто мы и кусты повредили и траву,     Будто испортили мы воду в бассейне, кричал. Бранью и мы отвечали исчадью породы, где люди     Край детородных частей режут, про стыд позабыв. В глупости укоренясь, с холодной субботою в сердце, 390   Сердцем они холодней даже субботы своей. День они каждый седьмой обрекают на мерзкую леность,     Слабым подобьем хотят бога усталого стать. Много бредней у них, в которые, я полагаю,     Верить не может никто даже из малых детей. 395 Лучше бы никогда, ни в войнах Помпея, ни Тита     Нам Иудею себе не удалось покорить![687] Взрезанный чумный бубон лишь больше бывает заразен,     И побежденный народ победоносных гнетет. Дует встречный Борей, но мы, полагаясь на весла, 400    Боремся с ветром, едва звезды погасли в заре. Вскоре открылся для нас Популонии берег надежный,    Там, где природный залив врезался в землю ее.[688] Здесь не возносится ввысь громада фаросской постройки,    Той, что светом ночным видима издалека, — 405 Но от старинных времен дозорная высится башня —    Здесь, на отвесном мысу, над укрощенной волной. Людям двоякую пользу такое несло укрепленье —    И охраняя страну, и отмечая залив. Но невозможно узнать этот памятник века былого: 410   Город, когда-то большой, едкое время снесло. Только следы остаются от стен, которые пали,     Кровли еле видны из-под обломков камней. Будем ли мы сокрушаться, что бренная плоть погибает?     Вот перед нами пример — город, который погиб. 415 Тут долетают до наших ушей приятные вести,     Я уж едва не решил в Рим возвратиться опять. Мы узнаем: префектура священного города, друг мой,     Вверена, милый, тебе: этого ты заслужил. В песне хотелось бы мне назвать твое полное имя — 420   Но не ложится оно в строгую меру стиха. Только я и могу сказать: «драгоценнейший Руфий!» —     Так называла тебя раньше страница моя. Праздник, который когда-то моих удостоил пенатов,    Пусть украшает твои двери цветущим венком, 425 Ветви зеленые пусть выражают совместную радость, —    Я ведь немало душой к славе причастен твоей. Именно, именно так на посту мне хотелось остаться —    Заново честь получив в том, кого сам предпочел. Вспять повернул Аквилон, и опять паруса мы готовим, 430   Только блеснула Заря, розовым правя конем. Вот начинает показывать Корсика темные горы,     Слился с туманом совсем верх, что всегда в облаках. Так пропадает луна, что лишь тонким серпиком светит,     Только глазами найдешь — вдруг исчезает опять. 435 Морем здесь путь недалек — и отсюда такое преданье:     Некогда бык, говорят, этот пролив переплыл, А за сбежавшим быком устремилась на берег кирнейский[689]     Женщина Корса, и здесь первой была из людей. Дальше мы в море идем, и Капрария нам показалась, 440    Черный остров-приют тех, кто от света бежит. Сами назвали себя они греческим словом «монахи»,[690]     Жить им угодно одним, скрыто от всяческих глаз. Счастье им трижды ужасно, несчастье трижды желанно —     Ищут несчастья они, чтобы счастливыми быть. 445 Так трепетать перед злом, что хорошего тоже бояться, —     Что, как не дикий бред явно нездравых умов? Ищут ли казни за что-то они, забиваясь в темницы,     Или у них в животе черная желчь разлилась? Так Гомер приписал помрачению Беллерофонта[691] 450   Именно эту болезнь — желчи избыток большой: В самом ведь деле, когда поразило юношу горе,    То человеческий род стал ему так же не мил. Вдоль Волатерры плывем — этот край называется «Вады»;    Путь я поглубже ищу, плыть здесь опасно весьма. 455 Громко вперед смотрящий приказы дает рулевому,    Голосу следует руль, носу покорна корма. Путь в этом трудном проходе «деревья» собой помечают:    С каждой его стороны вбитые колья стоят, А чтобы было видней, к этим кольям привязаны ветви 460   Лавра, те, что пышней и широко разрослись. Так между илистых двух Симплегад, где подводная заросль,    Ясно указан путь с помощью ставленных вех. Здесь задержаться меня стремительный Кавр[692] заставляет,    Ветер, который привык дебри лесные крушить. 465 Еле мы добрались под ливнем до виллы ближайшей,    Там обрели мы приют — виллой Альбин[693] мой владел, «Мой», потому что к нему перешла моя римская должность,    Власть моей тоги была через него продлена. Раньше законного срока он в должность вступил по заслугам, 470   Юноша возрастом, но — старец серьезным умом. Нравы похожие наши сошлись во взаимном почтенье,     И благосклонность росла в дружбе с обеих сторон. Мог он меня превзойти — но мое предпочел руководство,     Только возвысив себя этой любовью ко мне. 475 Можно пока осмотреть солеварни в окрестностях виллы —     Так называют затон, полный соленой водой, Где по наклонным каналам, прорезанным в почве, втекает     Море, и влагой поит множество мелких прудов. В пору, как Сириус свой палящий огонь насылает, 480   Сохнет трава, и поля жаждут напиться воды, — Шлюзы тогда закрывают и воду в канал не пускают —     И на горячей земле в сушу ссыхается хлябь. Зерна соли в воде приемлют палящего Феба,     И под июльской жарой в плотный спекаются наст. 485 Так и неистовый Истр, когда подо льдом застывает,[694]     Держит на твердой воде тяжесть огромных телег. Тот, кто привык рассуждать о природе, пускай поразмыслит,     Как при явленье одном разный бывает исход: Жидкость, замерзшая в лед, под солнцем теплеет и тает, 490    Но и наоборот, может от солнца застыть. О, сколь часто несчастье бывает причиною счастья!    Буря была страшна, а передышка мила: Я повстречал Викторина,[695] души моей лучшую долю, —    Так исполненье нашла общая наша мечта. 495 После паденья Толозы, скиталец в тускийских пределах     Вынужден был, поселясь, ларов чужих почитать. Мудрость, однако, его проблистала не только в несчастьях, —     Был он таков же душой в пору, когда процветал. Знали заслуги его Океан, и Фула, и дальний 500   Край, где пашет поля дикий Британии сын. Там Викторин как викарий префекта справлял свою должность,     Прибыль имея всегда в виде всеобщей любви. Дальние эти места почти за пределами мира —     Он же, как центром страны, краем земли управлял. 505 Это большая заслуга — средь тех уваженья добиться,     Где не зазорно ничуть ненависть встретить в сердцах. Нынче он при дворе получил светлейшее званье,     Но отстранил почет, сердцем деревню любя. Здесь, в объятьях его, обманул я коварные ветры, — 510   Чудилось, будто уже родина тешит меня. В блеске шафранном Аврора бездождных коней выпускает,    С берега ветер велит к реям крепить паруса. Дует легко, резная корма не качается в беге,    Мягкий парус дрожит, правит им крепкий канат. 515 Вот островок Горгоны встает, опоясанный морем,    Там, где Кирна — с одной, Пиза — с другой стороны. Эти утесы его — примета недавнего горя:     Римский здесь гражданин заживо похоронен. Юноша наших семейств, потомок известного рода, 520   Знатную взявший жену, вдосталь имевший добра, Бросил людей и отчизну, безумной мечтой обуянный, —     Вера его погнала в этот постыдный приют. Здесь обитая в грязи, ублажить он надеется небо, —    Меньшей бы кара богов, им оскорбленных, была! 525 Разве это ученье не хуже Цирцеиных зелий?[696]     Та меняла тела, души меняют они. Вот Тритуррита — такое трехбашенной виллы названье.     В море вдается она, словно на острове встав. И не задаром: вручную здесь камни натасканы в воду — 530   Прежде, чем выстроить дом, сделали почву под ним. Рядом пизанский Порт приводит меня в восхищенье —    Здесь и морские дары, здесь же и торг городской. Дивный у местности вид: бьет в сушу открытое море,    Тянется берег нагой, всем открываясь ветрам, 535 Выступа нет никакого на всем берегу, чтобы можно    Было защиту найти против Эоловых гроз; Дно же глубокое длинной морской окаймилось травою,    Мягкая эта трава для кораблей не страшна, Но умеряет она, клонясь, мятежные волны, 540   Не позволяя вставать с моря громадным валам. Эвр непогоду развеял, но мы отплываем не сразу —     Нужно еще посетить друга-Протадия мне. Если по точным приметам узнать бы его захотелось,    Мысленно доблесть представь — сразу узнаешь его. 545 Живопись с помощью красок не лучше нам облик покажет,    Нежели душу его — смесь добродетелей всех. В каждой черте у него несомненная видится мудрость,    И справедливости свет ярко горит на лице. Мало того, что Галлия в нем земляка восхваляет, — 550    Сам державный Рим в нем предводителя чтил. В Умбрии малый удел получив, он покинул отчизну, —     Для благородной души всякая доля равна. Вместо большого на малое ум его мощный направлен —    Ведь и большие дела малостью были ему. 555 Малые были дома у тех, кто царей побеждали,     Малым наделом земли сам обладал Цинциннат, — Скромность Протадия, думаю, столь же достойна почтенья,     Как и Серрана сошник, как и Фабриция дом.[697] Вот наконец корабли на надежной стоянке оставив, 560   В Пизу я еду, куда ходят обычно пешком. Дал мне коней и повозку товарищ по службе военной,     Ныне трибун, — полюбил я его с давней поры, С тех времен, как у принцепса был я начальником ведомств     И у дворцовых дверей верную стражу держал.[698] 565 Город передо мной, созданье старинных алфейцев,     С двух сторон текут возле него две реки — Арн и Авзур перед ним треугольным сливаются клином,     И между ними на нет сходит большая земля. Но при слиянии рек лишь одна сберегает названье: 570    К морю приходит лишь Арн, общие воды неся. Прежде того, как судьба к Лаврентским царям поселила      В Трое рожденных богов — мы их «пенатами» чтим, — Здесь, в этрусском краю, возродилась элидская Писа —      Происхождение Пиз даже в названье дано.[699] 575 Статую вижу я здесь отца моего дорогого,      Он у пизанцев стоит на городской площади; Слышу, как хвалят покойного все, и готов разрыдаться —      Сразу и радость и грусть мне увлажняют глаза. Был мой когда-то отец правителем в землях тирренских, 580   Ликтор носил перед ним шесть консулярских секир.[700] Помню, рассказывал он, что правление в области тусков      Нравилось больше ему прочих высоких постов: Ни охрана священной казны — не высокая ль должность? —      Ни квестура ему столь не казалась мила. 585 Так он этрусков любил, что нимало бы не усомнился      И префектуре самой этот удел предпочесть. Да, мой отец не ошибся, любя, в любви этих граждан,      Здесь благодарность ему будет навеки жива: Милостив был он и тверд, и об этом поведают детям 590   Те старики, кто еще видел отца моего. Рады они, что и я не порочу отцовского рода,      И привечают меня нелицемерно вдвойне. Часто, когда проезжал я дорогой Фламиния,[701] ту же      Видел заботу к себе в память о славе отца. 595 Имя Лахания здесь лелеется благоговейно,      Чтит его Лидия[702] вся, как имена земляков. Нравы блюдет старины провинция славная эта,      Вот почему и дают добрых правителей ей: Деций ныне таков, благородный потомок Луцилла, 600   Чья опекает рука пашни кортонских полей.[703] Не удивительно то, что в столь замечательном сыне      Счастлив видеть отец сходство с собою самим: Ранящей песней сатира его насмехаться умела,     Ни Ювенал, ни Турн не были лучше его,[704] 605 Твердой рукою судьи возрождал он забытую совесть     И, осуждая дурных, тем наставлял на добро. Разве не он, честнейший хранитель священных сокровищ,     Прочь отогнал от казны гарпий, терзавших казну? Гарпии эти весь мир когтями готовы расхитить, 610   Цепкою хваткой берут — что загребли, не отнять: Арг из-за них окривеет, Линкей и вовсе ослепнет,[705] —     Что для них сторожа! каждый грабитель — крылат. Но при Луцилле настал конец грабежам бриарейским —    Он и одною рукой натиск сторукий отвел. 615 Вот уже я в Тритурриту вернулся из города Пизы,     Вот уже парус крепил — южные ветры ловить, — Вдруг небеса вокруг грозовой омрачаются тучей,     Молнии там и здесь вспышками рвут облака. Мы задержались: ну кто же отважится выйти навстречу 620    Разбушевавшимся волнам в час, когда буря пришла? В ближнем лесу мы проводим от моря свободное время:     Славно, за зверем гонясь, тело свое поразмять! Все, что нужно для ловли, дает нам хозяин усадьбы,    Даже охотничьих псов — норы чутьем находить. 625 Сеть раскинув и став в засаду, сражаем мы вепря,    Молнией хищных зубов страх наводившего здесь, Вепря, которого сам Мелеагр побоялся бы тронуть,     Вепря, с которым едва сладил бы сам Геркулес.[706] Звонкое эхо на звуки рожка по холмам отвечало — 630   Легче добычу нести, если помощник — рожок. С влажными крыльями Афр меж тем никак не желает    Черные тучи убрать, день обратившие в ночь. Вот уже утром заходят Гиады, омытые влагой,    Вот среди зимних дождей, спрятавшись, Заяц исчез.[707] 635 Эта звезда не сильна лучами — опасна волнами:    Нет моряка, кто при ней в море решится отплыть. Заяц — небесный сосед Ориона, несущего бури,    Он от палящего Пса, мокрый, спасается прочь. Видим: со дна взметая пески, порыжела пучина, 640    Видим: белеют поля, пеной покрыты морской. Кажется, весь Океан всю сушу залить устремился    И хоть недолго, но всласть солью терзает поля: Или отливом из мира иного он в наш ударяет,    Или своею водой яркие звезды поит.[708]

КНИГА ВТОРАЯ

Книга была недлинна и в нетолстый свивается свиток,     Так что по праву ее можно продолжить еще. Но беспрерывным трудом легко породить отвращенье:     Бросит читатель, боюсь, безостановочный сказ. Пересидишь за столом — отвращение к пище получишь;     Залпом не пей — и тогда жажду скорей утолишь; Кто от дороги устал, — тому передышкою будет     Камень, что метит собой частые мили пути. Что ж, разделяю рассказ и вторично, волнуясь, краснею, 10   Лучше бы было терпеть это единственный раз! Вот наконец мы свободны от плена морского ненастья,     Можно из гавани Пиз в море открытое плыть. Тихая зыбь в дрожащих лучах улыбается мирно,     Мягкая плещет волна за корабельной кормой. 15 Вот завиднелись уже отроги высот Апеннинских,[709]     С грохотом бьется волна в скалы высокие там. Если Италию, мира владычицу, умственным взором     Хочешь представить себе, всю ее видя зараз, Ты найдешь, что она на лист дубовый похожа — 20   Только с обеих сторон глубже втянулись бока; В ней от пролива Сикании до Лигурийских пределов     Можно в длину насчитать тысячу тысяч шагов, А ширину изъедают заливами разных изгибов     Ярость тирренской волны и Адриатики соль: 25 Там, где ближе всего они подступают друг к другу,     Тысяч сто тридцать шагов есть между ними земли. В оба моря срединный хребет склоняет откосы:     Где появляется Феб и окунается Феб. Бьется с востока далматская зыбь о высокие горы, 30   Бьется о западный склон синий этрусский прибой. Если считать, что мир сотворен по разумным расчетам,     Если в устройстве его замысел божий лежит, — То Апеннины стоят, как страж, охраняющий римлян,     И замыкают их край трудными тронами гор. 35 Страшен завистливый враг; показалось природе, что мало     Силы в Альпийских горах от заальпийских угроз: Так ведь и в теле скрывает она средоточие жизни,     Пряча за много преград то, что дороже всего. С самых древних времен не жалея оплотов для Рима, 40    Боги пеклись о судьбе мест, где не встал еще Рим. Тем-то еще и страшней злодейская кознь Стилихона:[710]    Тайну владычества он выдал врагам вековым. Римский род пережить надеясь собственным родом,    В дикой ярости он горнее с дольним смешал. 45 Сам ужасаясь на тех, от которых заимствовал ужас,    Варваров он впустил в Лаций со смертным мечом, Незащищенное сердце страны он подставил оружью,    Страшный явивши урон и своевольный обман. Рим остался открыт друзьям его, в шкуры одетым: 50   Был он во власти врага раньше, чем взял его враг. Мало того, что предатель свирепствовал с шайками гетов:    Сжег он свитки судьбы, весть из Сивиллиных уст![711] Мерзко нам, что Алфея сожгла головню Мелеагра,    Птицы плачут, что Нис, пряди лишившийся, мертв,[712] — 55 А Стилихон пожелал погубить вековечное царство,    Коему пряжа прялась на веретенах судеб! В черном Тартаре пусть от Нерона отступятся муки —    Ждет стигийских огней злее казнимая тень! Смертную мать — Нерон,[713] Стилихон же — бессмертную губит, 60   Первый — только свою, этот же — мира всего. Сделали мы отступленье, однако, весьма многословно:    Вновь воротиться пора песне на лад путевой. Мы приближаемся, быстро скользя, к сияющим стенам,    Яркая солнца сестра городу имя дала.[714] 65 Здешние камни горят белизною смеющихся лилий,    И в разноцветных лучах гладкие глыбы блестят. Мрамором эта богата земля и в искристом сиянье   Так же роскошно бела, как и нетронутый снег… …………………………………………………

КВЕРОЛ

Перевод М. Гаспарова

[715]

Кверол, или Комедия о горшке

ПОСВЯЩЕНИЕ

Высокочтимейший Рутилий,[716]   достойный самых громких похвал!   Ты мне дал мой честный досуг посвятить веселому искусству, ибо ты меня причислил   к ближним твоим и ближайшим твоим. Эта дружба, эта милость —   двойное благо, большая честь,   истинное отличие. Но какою же отплатой   отплачу я за эту честь? Золотом — этой первопричиной   дел людских и забот людских? Ни у меня оно не в обилии,   ни у тебя оно не в цене. Есть у меня лишь немногое знание,   многим добытое трудом. В нем мой ответ и моя отплата,   неподвластная времени. И, чтобы это сочинение   чем-то тебе понравилось, из твоей же философской беседы   почерпнул я его предмет. Помнишь ли ты, как ты смеялся   над теми, кто плачется на судьбу, развивая и свивая   мысли твои на ученый лад?[717] Вот — предмет для размышлений!   Но кто здесь прав и кто не прав —   пусть разбираются знатоки; мы же писали эту пьесу   лишь для застольной болтовни.[718]   Вот ее содержание. У брюзги по имени Кверол   был отцом Евклион-скупец. Этот Евклион схоронил свое золото   в урне, словно прах отца, умастив его благовониями   и надписав эпитафию. Отплывая за море, спрятал он урну   дома, не говоря никому. На чужой стороне он умер. Был у него там прихлебатель;   этого прихлебателя сделал он сонаследником сыну,   но под тем условием, чтобы он честно показал сыну,   где лежит сокровище. Место сокровища описал старик,   а обманчивый вид описать забыл. Тут вероломный наш прихлебатель —   за море и к Кверолу, притворившись гадателем, магом   и мало ли чем еще! Все семейные секреты, что узнал он от хозяина, с видом божественного наитья   возвращает он Кверолу. Кверол преисполняется веры   и просит его о помощи. Прихлебатель делает очищение в доме —   и вправду очищает дом: он ищет и выносит урну,   никем не потревоженный. Но его обманывает старая хитрость!   Видя, что урна — погребальная, он решил, что над ним насмеялись; и, чтоб отомстить за это,   он пробрался, крадучись, к дому Кверола и урну   зашвырнул ему в окно. Урна — вдребезги, и мигом   прах обратился в золото! Вот как сокровище Евклиона, вопреки ожиданью и смыслу, неоткрытое, — было похищено,   а похищенное — отдано.   Узнав о случившемся, прихлебатель спешит обратно   и доли себе требует. Но так как он знал, что похищал он, и не знал, что возвращал он,   то вот и получается: во-первых, он повинен в краже, во-вторых, — в осквернении праха.   Таков исход комедии: и господин и прихлебатель по воле судьбы и по заслугам   получают каждый свое. Вот такое-то сочиненье,   о сиятельнейший муж, твоему посвятил я имени. Будь же век здоров и счастлив   по твоим и моим мольбам!

ПРОЛОГ

Тише, зрители, тише, тише, —   об этом просит вас поэт, который греческое искусство[719]   переложил на варварский лад   и латинскую старину   возрождает в наши дни. Он надеется и просит   вас по-человечески: того, кто ради вас потрудился,   наградите милостью. Будем мы играть комедию   под названием «Горшок» —   не древнюю, а новую,   по следам Плавта разысканную.   Вот предмет комедии. Мы представляем в ней счастливца,   хранимого своей судьбой,   и представляем обманщика,   своим же обманом погубленного, К вам сейчас появится Кверол,   герой этой комедии: он и есть неблагодарный, он и есть будущий счастливец. А Мандрогеронт, его противник,   будет обманщик и останется нищ. Но прежде выйдет к вам Лар-хранитель   и все по порядку расскажет сам. Конечно, рассказы утомляют;   но действие вас развеселит. Однако и к речам, и к поступкам   мы просим, как встарь, снисхождения: пусть того, что молвится о всех людях,   никто не относит только к себе и шутку, что метит во всех безлично,   не принимает на свой счет. Здесь никто не найдет никаких намеков:   все здесь — чистый вымысел. Как назвать эту пьесу: «Горшок» или «Кверол» —   вам решать и вам судить. Мы не решились бы выйти на сцену   хромою нашею поступью,[720] — если бы не было у нас   великих и славных предшественников.

СЦЕНА 1

Лар-хранитель.[721]

Лар: — Я — хранитель и блюститель   тех домов, где я живу. Нынче под моей защитой   тот дом, откуда я вышел к вам. Я вершу судьбы решения —   добрые — с готовностью,   а суровые — с мягкостью, Речь сейчас идет о Квероле, Человек он неблагодарный,   но по сути — неплохой. До сих пор он жил в достатке, что уже немалое благо;   теперь — в избытке будет жить!   Это заслужил он сам — ибо если вы сомневаетесь, что всем воздастся по заслугам, —   вы очень ошибаетесь. А в чем тут дело и что откуда, —   сейчас я вам коротко расскажу. Отцом у Кверола был Евклион —   скупой и недоверчивый старик. Когда-то он припрятал в урне   много-много золота, чтобы на него молиться,   как молятся на прах отца. Потом он уехал на чужбину,   а урну в доме закопал   перед самым моим алтарем. Так завещал он родным — гробницу,   а мне — свое сокровище. Уехал он и не вернулся. И, умирая на чужбине, лишь одному открыл он тайну   обманщику вероломному,      да и то не всю: ни о погребальной урне,   ни о надгробии над ней он не сказал ему ни слова —   может, по забывчивости,   может, сочтя за лишнее. Для Кверола, по воле судьбы,   довольно и этого. Вот и лежит сокровище — разом   и ведомо, и неведомо.   Мне ничего бы не стоило указать на него хозяину   наяву или во сне. Но чтобы лучше поняли люди, что подаренного богами —   человеку не отобрать, — Золото, вверенное вероломцу,   будет спасено через воровство. Вор уж близок — тот вор, который   это золото нам спасет! Он увидит урну, он решит, что в ней пепел   (как и предполагал старик), — и украденную добычу   сам обратно принесет: пренебрегши законной долей,   сам отдаст все целиком! Так, обманывая другого,   повредит он сам себе. Но чтобы не стоять здесь без пользы,   я кое-что вам расскажу. Этот Кверол, вы уже знаете, —   очень тяжелый человек — и для ближних, и для бога,   если не грех так сказать.   Вспыльчив он до крайности,   и поэтому так смешон. Говорить с ним — одно удовольствие: так приятно изобличенье   тщетных умствований людских. Но сейчас вы услышите сами   разговор человека с его судьбой —   сами их и рассудите. Я ведь сам — его дух-хранитель, насколько это в моих силах; говорю вам об этом втихомолку,   чтобы он мне не сделал зла:   ибо бранится он на меня       и днем и ночью,   без устали, без удержу. Но чу! я слышу его голос.   Он уже взывает к судьбе.   Он уже идет сюда. Это до него дошло известие,   что за морем умер его отец. Как он горюет, как горюет! Еще бы: дело человеческое —   ведь в наследстве-то ни гроша! Что мне делать? Исчезнуть мгновенно   не могу — это выше сил моих. Слава богу: я вижу вилы —   отличное оружие! Если Кверол и сегодня   не перестанет бранить меня, то ужо я позабочусь,   чтоб хоть было, за что бранить. И откуда здесь эти вилы? Поутру рыбаки здесь проходили —   не обронили ли они?

СЦЕНА 2

Лар, Кверол.

Кверол: — О судьбина, о злая судьбина! о проклятый и злой мой рок! Повстречаться бы мне с тобою —   ей-же-ей, тебе от меня пришлось бы   еще похуже моего! Лар: — Ну, видать, вся надежда на вилы!   Что ж, заговорю-ка с ним! Здравствуй, Кверол! Кверол: — Вот еще снова: «Здравствуй, Кверол!» Что за толк от этих «Здравствуй!»   встречному и поперечному? Даже будь от этого польза —   все беспокойства более. Лар: — Вот уж человеконенавистник! На одного рассердится, а на всех ругается. Кверол: — Что у тебя за дело, приятель? Долг взыскать? Вора поймать? Лар: — Кверол, Кверол, больно ты вспыльчив! Кверол: — Только этого мне не хватало! Мало было ему поздороваться —   он еще лезет в разговор. Лар: — Подожди чуть-чуть. Кверол:                       — Мне некогда! Лар: — Очень нужно! подожди! Кверол: — Так и знал я: лезет силою. Ну, чего тебе, говори! Лар: — Как ты думаешь, зачем я эти вилы держу в руке? Кверол: — Полагаю, для того, чтобы отгонять докучных. Лар: — Для того я их держу, чтобы, если ты меня тронешь,    проколоть тебе ступню. Кверол: — Вот что значит твое «здравствуй!» Отлично, нечего сказать! Не бойся: ни я тебя не трону,   ни ты не подходи ко мне. Прочь! ступай, дружи, с кем хочешь!   Вот она, вежливость твоя! Лар: — Погоди: ведь меня ты ищешь, меня только и бранишь! Кверол: — Унести бы ноги целыми! Лар: — Разве только что не бранил ты злую судьбину, злой свой рок? Кверол: — И бранил, и буду бранить. Лар: — Так это я и пришел на зов! Кверол: — Ты — мой рок? Лар:                              — Я — Лар в твоем доме:   меня ты и зовешь судьбой. Кверол: — Вот тебя-то и ищу я! Стой! ни с места, говорю! Лар: — Осторожней, отойди-ка, поберегись-ка этих вил! Кверол: — Сам берегись! Лар:                              — Уж я поберегся. Кверол: — Что это за жезл у тебя в руках? Лар: — Руки прочь, дурак несчастный,   никакой это не жезл! Отойди, коли не хочешь   разом три раны получить! Кверол: — А! теперь узнаю как будто   духа или демона. Он полуголый, одет он в белое,   и тело его само блестит. Ну, конечно, Лар мой домашний,   это ты с головы до ног! Одного не понимаю: что ты полуголый — это ясно,   а вот почему ты выбелен?[722] Я-то думал, ты бог приочажный,   а ты — как будто с мельницы. Лар: — Вот напасть! В своих несчастьях   ты еще шутишь надо мной! Слушай, Кверол: нам надоело слушать твои пустые жалобы. Вот и пришел я с тобой объясниться —   с тобою, с первым из людей! Кверол: — Ты знаешь, в чем смысл нашей жизни? Ты можешь мне его открыть? Лар: — Знаю и могу. Выкладывай все, что у тебя на душе, все, на что ты плачешься! Кверол: — Ну, на это и дня не хватит. Лар: — Расскажи хоть коротко, а я на все отвечу полностью. Кверол: — Тогда на одно я прошу ответа: почему честным живется плохо,   а бесчестным хорошо? Лар: — Это требует, как я вижу, уточненья личности. О себе ты говоришь или обо всех? Кверол: — И о себе, и обо всех. Лар: — Если ты сам в числе подследственных, то как же хочешь ты быть защитником   и за себя, и за других? Кверол: — Я-то знаю, что я невиновен. Лар: — А окажешься виновен —    все твое дело прогорит? Как по-твоему, ты — честный   или бесчестный человек? Кверол: — Я же тебе жалуюсь на бесчестных — и ты же меня причисляешь к ним? Лар: — Ну, а если докажу я, что ты точно из бесчестных, —   за кого ты будешь говорить? Кверол: — Если докажешь, что я преступник, — то и рассуждать придется мне с этим соответственно. Лар: — Если так, отвечай мне быстро: сколько проступков ты совершил? Кверол: — Ни одного, насколько помню. Лар: — Ни одного? Ты все забыл? Кверол: — Наоборот, отлично все помню, но проступков — ни одного. Лар: — И чужого не брал ни разу? Кверол: — Ни разу — с тех пор, как в ум пришел. Лар: — Ха, ха, ха! по-твоему, это значит: никогда не крал? Кверол: — Что бывало, то бывало.    В юности, по глупости, я и крал, и хвалился этим. Лар: — Что ж теперь не хвалишься? Ладно, замнем! А насчет обмана   что имеешь ты сказать? Кверол: — Кто же нынче живет без обмана? Лучше уж не спрашивай! Лар: — Стало быть, и это — не проступок? Ну, а прелюбодеяние? Кверол: — Вот уж в этом я безгрешен. Лар: — Да, ибо знаешь, что это грех. Ну, а будь это не грех? Кверол: — Что ж, ты будто сам не знаешь?    Вожделенья ни приказать, ни запретить нельзя. Лар: — Как же, Кверол, ты сам не видишь, сколько у тебя грехов? Кверол: — Если это все грехи, то все люди — грешники. Лар: — А ведь я не все перечислил. Кверол: — Перечислять-то нечего! Лар: — Никому не желал ты смерти? Кверол: — Нет. Лар:                   — А если докажу? Кверол: — Докажи — увижу. Лар:                  — Скажи-ка, тесть и теща есть у тебя? Кверол: — И так далее, — все понятно. Лар: — Так признался ты во всем? Кверол: — Да, коли на то пошло. Лар: — А если это не проступок, то что же нам назвать проступком?   И скажи мне, наконец: сколько раз ты ложно клялся? Кверол: — Видит бог, ни одного! Лар: — Тысячу раз — уж это верно;   а не больше ли тысячи? Кверол: — Или ты мне ставишь в счет всякую мелочь и всякую шутку? Лар: — Шутки с клятвами плохи! Но коль вы это в грош не ставите —   что ж, и это мы замнем. Ну, а заведомо, нарочно   не давал ты разве клятв в том, в чем вовсе не уверен?   Никому не клялся в любви,   кого в душе терпеть не мог? Кверол:                            — Горе мне, горе!    Сколько вдруг выплыло грехов! Да, порой на словах я клялся,   а в душе — нисколечко. Лар: — Узнаю людской обычай!   Лучше бы наоборот: так, чтобы в душе поклясться,   а на словах — нисколечко.   Да и только ли на словах? Часто ведь молчание тоже —   клятвопреступление, часто ведь одно и то же — сказать ложь или смолчать о правде. Кверол: — Все ты сказал, во всем я виновен. Прощай! Лар:           — Постой! еще не все.   Два отсюда вывода: во-первых, если ты несчастен,   то сам ты это заслужил, —   Это уже доказано; а во-вторых, ты сейчас признаешь,   что ты и попросту счастлив. Кверол: — Я-то счастлив и беззаботен? Лар: — Ты сам виноват в заботах своих. Но чтоб было все по порядку,   расскажи-ка коротко:   что для тебя причина тоски? Кверол: — Прежде всего, любезный хранитель, на друзей я жалуюсь. Лар: — О, благая Надежда! что же   он скажет тогда о недругах! Чем же друзья обманули твое доверие? Кверол: — Близкий товарищ мне всех докучней, а дальний знакомый — легче всех. Лар: — Что ж тут удивительного? Кто тебя знает, тому ты противен,   а кто не знает, тому по душе. Кверол: — Вот спасибо на добром слове! Лар: — Зато теперь тебя понял я. Сказать в двух словах, как спастись от беды? Кверол: — Конечно, скажи, пожалуйста! Лар: — Не води дружбы с дураками: от дураков и негодяев   хуже дружба, чем ненависть. Кверол: — А если умных не подвернется? Лар: — С глупыми обходись умно. Кверол: — Как? Лар:                  — Ты не хочешь, чтоб тебя обманули? Кверол: — Да. Лар:                — Так не доверяйся никому. От тебя зависит уйти от обмана —    так не жалуйся на обманщиков. А хочешь, чтоб тебя уважали? Кверол: — Хочу. Лар:                    — Так живи среди бедняков.[723] Кверол: — Это и впрямь похоже на правду. Лар: — А хочешь, чтобы тебя не обманывали,   и особенно ближние? Кверол: — Хочу; но разве это возможно? Лар: — Да; скажу еще и еще раз:   не верь никаким товарищам. Человек удивительно устроен:   он не выносит себе подобного!   Меньших вы презираете,   большим вы завидуете,   меж равными вы раздорите. Кверол: — Как же быть тогда, скажи? Лар: — Что ж, узнай, как вести себя в лад злонравию. Всякую бражку, пирушку и кружку —                            это ты брось. Кого больше всего привязать желаешь,   к тому меньше привязывайся сам. Сходбища, гульбища, вольные шутки —   от них приязни уж и не жди:   хоть не нажить бы ненависти! Кверол: — Но ведь столько народу живет и так! Лар: — Знаю. Ты говоришь о тех, кому ни до чего нет дела: они слишком умны или слишком счастливы.    Это к тебе не относится. Кверол: — Тогда пожалуюсь на другое. Ты ведь знаешь (ты сам тому виновник!):    я — небогатый человек. Но это само по себе терпимо;                          хуже другое:    никто мне не прощает бедности! И мало того, что зовут меня нищим… Лар:                  — Что же еще? Кверол: — Ох, уж сколько еще прибавят! И дурак я, и растяпа, и обжора, и соня:   я терпелив, а скажут — ленив,   я суров, а скажут — зол. Так все и переиначивают!   Никто не глядит, каков человек,   все только смотрят, богат ли он.   Богач делает все хорошо,   бедняк — все нехорошо. Лар: — Оставь об этом заботиться цензорам![724]   Ты мне, Кверол, скажи одно: что гнетет и что тревожит   тебя, именно тебя?   Все, что ты мне рассказал, — дело давнее, дело известное,   бедность страдала так всегда! Но ведь ты — не богат, и ты — не беден.   Согласись — и счастье в твоих руках. Кверол: — Ты же знаешь: я потерял отца. Лар: — Вот как ты меня слушаешь! Говоришь, как будто такое   до тебя не слыхано! Разве это не справедливо,   чтобы сын хоронил отца? Кверол: — Пусть так; но он не оставил наследства. Лар: — Да, вот обида из обид! Значит, ты плачешь, что похороны   были тебе не оплачены?   Это уж ты не жалуешься —   это уж ты сердишься! Если отец твой жил и не нуждался, —   значит, и ты не нуждаешься. Чем плохо такое наследство?   на что тебе свирепствовать? Для себя он пожил лишь в старости,   а для тебя он жил всю жизнь. Кабы ты оставил детям,   сколько оставил Евклион! Нет, придумай что-нибудь получше:   а об этом и слышать не хочу. Кверол: — Есть у меня раб, никуда не годный: «Пантомал-негодяй»,[725] так и звать его. Лар: — Счастливчик ты, Кверол! один у тебя Пантомал, а у других их множество. Кверол: — Но ведь многие хвалят своих рабов! Лар: — Те, у кого они всех хуже. Кверол: — Почему же хвалят их? Лар: — Потому что хозяева сами не видят своего разорения. Кверол: — Буря мне побила жатву — разве всем достается такая напасть? Лар: — На людей есть много напастей: тебе одна, другая другим. Кверол: — Но все другие ничуть не пострадали! Лар: — Вот в этом ты ошибаешься. Кверол: — Прости, я не знал, что о моих знакомых   тоже ты заботишься. Но вот еще одна обида:   у меня дурной сосед. Лар: — Это и вправду бедствие. Но опять скажу тебе, Кверол,   то, что говорил уже: тебе терпеть одного такого,   а другим терпеть десяток таких. Кверол: — Тогда сохрани мне его, Лар любезный, и ради меня береги его: а то вдруг их явится двое вместо одного! Лар: — Видишь: опять моя победа.   А теперь скажи-ка мне: кто, по-твоему, счастливей —   ты или тот, на кого ты жалуешься? Кверол: — Как же можно сравнивать? Разве не ясно, что счастливый                                не тот, кто жалуется, а тот, кто заставляет жаловаться! Лар: — А хочешь, Кверол, сейчас покажем, что он куда несчастнее? Кверол: — Покажи. Лар: — Но только по секрету. Дай-ка молвлю на ухо! Кверол:                        — Почему не скажешь громко? Верно, и ты боишься его? Лар: — Я тебя не боюсь — так его ли бояться? Дай-ка ухо, говорю! Кверол: — Ну-ка?.. Ха, ха, ха! Пусть имеет, пусть владеет,[726]    пусть жиреет с того добра! Молодец, спасибо тебе, хозяин! Лар: — Право? Кверол:             — Больше я не жалуюсь! Лар: — Что же, Кверол? То тебе кажется одно,   то ты вновь берешься за старое. Но так как ты не доказал, что ты несчастен,   докажу теперь я, что счастлив ты. Скажи, пожалуйста, Кверол,   ты здоров? Кверол:        — Я думаю, да. Лар: — А во сколько ты это ценишь? Кверол: — Как, ты и это ставишь в счет? Лар: — Ах, Кверол, ты здоров и не считаешь это счастьем? Не пришлось бы тебе слишком поздно понять, каким ты был счастливчиком. Кверол:                             — Я уж сказал:   сам по себе я хорошо живу, а по сравнению с другими — плохо. Лар: — Но сам-то по себе — хорошо? Кверол: — Да, говорю я. Лар:                        — Чего ж тебе больше? Кверол: — А почему же хуже других? Лар: — Это уже называется: зависть. Кверол: — Зависть, но справедливая:                               мне живется хуже, нежели тем, кто хуже меня. Лар: — Ну, а если я докажу, что ты счастливей тех, о ком ты говоришь? Кверол: — Тогда не будь я Кверолом-брюзгою, если кто при мне посмеет брюзжать. Лар: — Для краткости и ясности   отбросим рассуждения: ты назови судьбу, какая тебе нравится, и я тебе тотчас подарю тот удел,    который сам ты выберешь. Но запомни:    из того, что ты возьмешь, ни на что уж нельзя будет жаловаться    и ни от чего нельзя отказываться. Кверол: — Такой выбор мне нравится. Дай же мне хотя бы отведать    богатств и почестей воинских. Лар: — Это мне по силам; но подумай-ка, по силам ли тебе? Кверол:                      — А что? Лар: — Ты умеешь вести войну, рубиться мечом, прорываться сквозь строй врагов? Кверол: — Нет, этого сроду не умел. Лар: — Уступи же тем, кто умеет,   и добычу и почести. Кверол: — Ну, тогда удели мне что-нибудь хоть по жалкой гражданской службе. Лар: — Ты, как я вижу, очень хочешь    во все вникать и за все платить?[727] Кверол: — Ай, ай, ай, позабыл об этом!    Нет, ни того, ни другого не хочу. Если можно, Лар мой домашний, пусть я буду человеком   частным, но могущественным. Лар:   — А какого хочешь ты могущества? Кверол: — Обирать тех, кто мне не должен, избивать тех, кто мне не подчинен, а соседей —   и обирать, и избивать. Лар: — Ха, ха, ха, так это будет   не могущество, а разбой. Право, я уж и не знаю,   как это сделать для тебя. Впрочем, придумал: получай, что просишь.   Ступай, на Лигере поселись.[728] Кверол: — Ну и что же? Лар:                           — Люди там живут по естественному праву: там нет начальства, там суд выносит   приговоры с дубового пня[729]   и записывает на костях,[730] там мужики произносят речи   и судят без чиновников,   там — все дозволено. Если будешь ты богатым,   назовут тебя «пахус»,[731]   как говорят у нас в Греции.[732]                         О леса, о глушь,   и кто вас назвал привольными? Я и не то еще мог сказать бы,   но пока и этого достаточно, Кверол: — Не такой уж я богатый,   и не желаю судить с дубового пня, Не хочу лесных законов! Лар: — Так попроси чего-нибудь полегче,   если суд тебе не мил. Кверол: — Дай мне место того адвоката,[733]   которого ты так облагодетельствовал, Лар: — Вот уж это проще простого.   Это можно, даже ежели нельзя.[734]   Хочешь, это место будет твоим? Кверол: — Да, и больше мне ничего не надобно. Лар: — Об остальном я умолчу, но прежде ты надень одежду,   для зимы короткую, для лета толстую; обуй шерстяные чулки, где нога как в темнице,   что вечно сваливаются, разлезаются под дождем, становятся от грязи и пота   пыльными и липкими; обуй башмаки, низкие и некрепкие,   которых от земли не оторвать,   а цветом от грязи не отличить,   летом кутайся до пят, зимой ходи с голыми ногами:   по холоду — в сандалиях,   по жаре — в сапогах с голенищами. Работу бери, какую попало, на свиданья бегай до света,   судье устраивай пиры   то утром, то вечером, потчуй то горячим, то холодным, будь то веселым, то серьезным,   продавай голос, продавай язык,   сдавай в наймы гнев и ненависть. И при всем при этом — бедность:   будешь приносить домой   мало денег и много неприятностей. Я сказал бы и больше, да стряпчим   лучше льстить, чем их бранить. Кверол: — Нет, и этого не хочу. Дай мне богатств, какие наживают   писцы[735] над своими бумагами. Лар: — Тогда возьми на себя бессонные труды   тех, кому ты завидуешь. В молодости гонись за деньгами,   в старости — за клочком земли; новичок на пашне, ветеран на форуме, искусный счетовод и неумелый хозяин, знаток чужих дел и сам чужой для соседей,   терпи всеобщую ненависть всю свою жизнь, чтобы заработать   на пышные похороны; а там бог пошлет тебе наследников,   вот и старайся ради них! Часто, Кверол, добыча волка достается жадным лисицам. Кверол: — Ладно, не хочу быть писцом. Тогда, по крайней мере,   дай мне мошну вот этого купца,   приехавшего из-за моря. Лар: — Тогда взойди же на корабль, доверь себя и близких ветру и волне. Кверол: — Такого я желанья не высказывал. Ну что ж, хотя бы дай мне ларчик Тита. Лар: — А с ним возьми и подагру Тита. Кверол: — Ни за что! Лар:                          — Так не видать тебе и ларчика. Кверол: — Ну, не надо. Дай мне арфисток и хорошеньких наложниц, как у этого скупого   приезжего ростовщика! Лар: — Все, чего душе угодно! Получай, каких сам выберешь,   и в придачу целый хор! Бери Пафию, Киферу, Брисеиду,   но сначала обзаведись   и грыжею этого Нестора. Кверол:   — Ха, ха, ха, зачем она мне? Лар: — Есть же она у человека,   чьей судьбе ты завидуешь. Эх, Кверол, разве ты не слышал:   «Никто задаром не хорош». Или возьми и то и другое,   или и то и другое оставь. Кверол: — Наконец я понял, что мне нужно!   Надели меня хоть наглостью.[736] Лар: — Превосходно, клянусь! ты просишь   именно того, чего не следует. Но уж если хочешь, чтоб целый   форум слушался тебя, — будь наглецом, но зато лишись рассудка. Кверол:                               — Почему? Лар: — Потому что умные   не бывают наглыми. Кверол: — Убирайся, Лар мой домашний,   со своими спорами! Лар: — Сам ты, Кверол, убирайся   со своим брюзжанием! Кверол: — Неужели не изменится   горькая судьба моя? Лар: — Никогда, пока ты жив! Кверол: — Значит, нет на свете счастливцев? Лар: — Есть, но не те, о ком ты думаешь. Кверол: — Как? вот я тебе покажу человека   здорового и богатого, — и ты не скажешь, что он счастлив? Лар: — Что такое богатство, ты знаешь. Ну, а что такое здоровье? Кверол: — Это если тело крепкое. Лар: — Ну, а если душа больна? Кверол: — Вот уж этого не знаю. Лар: — Ах, Кверол, Кверол, только тело   слабым вам и кажется;   а насколько его слабей душа!   Надежда, страх, желанье, алчность, отчаянье не дают ей быть счастливой. Что, если на лице у человека одно, а на душе другое? Что, если он на людях весел,   а у себя в дому грустит? Не говорю о более важном;   но что, если он не любит жену?   что, если слишком любит жену? Кверол: — Если нет на свете счастливых,   значит, нет и праведных? Лар: — И на это я отвечу. Я согласен, есть на свете   люди, почти праведные,   но они-то как раз и есть   самые несчастные. Что еще узнать ты хочешь? Кверол: — Клянусь, больше ничего.   Оставь уж мне мою судьбу,   коли лучше ничего не найти. Лар: — Что ж! коль признано, что ты счастлив,   я хочу теперь показать, что станешь ты и еще счастливей. Не далее чем сегодня же   получишь ты много золота! Кверол: — Ты шутишь: быть того не может. Лар: — Почему? Кверол:             — Потому что не с чего. Лар: — Разве так уж трудно нам то, чего ты понять не можешь,   и сделать и выполнить? Кверол: — Но как же? иль щедрый покровитель?.. Лар:                                              — Нет. Кверол: — Или от друга такой подарок?.. Лар:                                             — Нет. Кверол: — Или кто неожиданно назначит меня наследником? Лар:                             — Еще того меньше. Кверол: — Или какое-нибудь сокровище   откроется глазам моим?.. Лар: — Сокровище в доме у тебя; но другим оно откроется   раньше, нежели тебе. Кверол: — Как же я получу   то, чего никто мне не даст? Лар: — И ты ступай себе и делай   все себе во вред. Кверол:                                    — Зачем? Лар: — Так лучше будет. Хитрецу доверься,   обманщику постарайся помочь, а воров прими гостеприимно. Кверол: — И если явится поджигатель,   то масла подлить в его огонь? Лар: — Так я и знал, что ты не поверишь. Кверол:   — Разбойники! воры! зачем мне они? Лар: — Затем, чтобы всю твою надежду и опору   унесли они с собой. Кверол:                       — Для чего? Лар: — Для того, чтоб ты стал богатым. Кверол:   — Как? Лар:                   — Потерявши свое добро. Кверол: — Для чего? Лар:                 — Для того, чтоб ты стал                                                счастливым. Кверол: — Как? Лар:                   — Оставшися ни с чем. Кверол: — Теперь понимаю, что значит пословица:   «Хороша правда, да темна». Что же прикажешь мне делать? Лар:    — Все, что тебе самому во вред, Кверол:   — Но что же именно, скажи!   А то вдруг я ошибусь и что-нибудь сделаю на пользу? Лар: — Все, что сделаешь ты сегодня,   то и будет на пользу тебе. Кверол: — А если я этого не хочу? Лар: — Хочешь ты или не хочешь,   а жди сегодня Фортуну в дом. Кверол: — А если я дверь запру? Лар: — Проскользнет через окно. Кверол: — А если и окна затворю? Лар: — Глупец! раньше окна твои раскроются,   раньше земля разверзнется, чем сумеешь ты запереться,   заслониться от неотклонимого! Кверол: — Так, стало быть, это вовсе и не подарок, если это должно случиться,   хочу ли я или не хочу… Лар: — Что ж, я и не ждал от тебя благодарности!   Ты Кверол-брюзга — и на все брюзжишь! Кверол: — Погоди, куда же ты? Лар: — В твой дом, в наш дом — обратно иду! А потом пойду, куда мне угодно,   но куда бы ни пошел, —   от тебя я не уйду!

СЦЕНА 3

Кверол.

Кверол: — Никогда еще я не был         в большем недоумении. Что же мне остается делать,         услыхав такой ответ? Слыхано ль этакое вещанье: самому себе искать несчастья, а когда оно нагрянет,         то даже и не противиться? «Брось, — говорит, — все, что имеешь,         чтобы добиться большего». Будто, если все мое я брошу,         кто-нибудь бросит мне свое! «Ищи, — говорит, — воров, — говорит, —         пусти грабителей в свой дом». Коли возьму я да так и сделаю, — разве судьи с полным правом         не прихлопнут меня самого — за сообщничество с ворами? Но пусть и так, откуда я знаю,   где искать мне тех воров, то неподобное злое племя, что в дневное время прячется,   а ночью рыщет по чердакам? Тех, что пряжку с плаща утянут,   тех, кто режут кошельки? Э, да вот одного уж вижу[737] —   вон, гляди, орудует! Эй, тебе говорят, ворюга!   Эй, кончай! Ну, добро, обошлось. Ой, ой, ой, что же я наделал!   вор-то мне ведь и нужен был!   мне ведь заповедано:   не мешать воровать ворам! Нет, одно другого хуже —   что с ворами, что без воров. Но, ей-ей, вот этот малый,   что со мной разговаривал, —   очень тонкая бестия. За какие такие заслуги мне, а не кому другому,   это чудо явлено?   Право, тут что-то странное. Ой, боюсь я: эту кражу, о которой меня предупреждал он,   сам он и совершил уже! Ну-ка, пойду к себе в покои и, если там его застану, —   тут же за дверь вышибу.

СЦЕНА 4

Мандрогеронт, Сикофант, Сарданапал.

Мандрогеронт: — Люди хвалятся обычно,        что на вострозубых львов и на быстроногих ланей,        по следам преследуя и заманивая в сети,        удачно охотятся. Я ль не удачливей, я ль не умнее:        на людей охочусь средь бела дня! И на каких! на богатых, знатных        и высокоумнейших. Мандрогеронт — мое прозванье, и из полчищ всех дармоедов —        первый я и лучший я.        Здесь лежит один горшок, запах которого я чую        и за тридевять земель. Прочь отсюда, суповары,        повара и кухари,        прихвостни Апиция![738] Этого горшка похлебку        мог сварить лишь Евклион. Не понимаете? Золото, золото —        вот зачем я сюда пришел,        вот что пахнет на целый мир. Что вы скажете на это,       желторотые мои ученики? Вот чему учиться надо, вот в чем надо изощряться,        вот чем надо овладевать! Сикофант: — Если бы знал ты, наш учитель,        что за сон приснился мне! Мандрогеронт: — Расскажи, коли хотел. Сикофант: — Снилось, будто сбылись надежды,        будто сокровище у нас. Мандрогеронт: — И что же? Сикофант:                       — Снились звонкие солиды.[739] Мандрогеронт:     — Ох, не по нраву мне этот сон! Сикофант: — Снились крючья, колодки и цепи, Мандрогеронт: — А скажи, еще не снились         оплеухи и тумаки? Сарданапал: — Вот несчастный! еще не хватало         и тюрьму увидать во сне! Эй, пророк, меня послушай:        я тебе отвечу в лад.        Нынче в сновидении        видел я покойника. Мандрогеронт: — Награди тебя бог! отлично! Сарданапал: — И покойника мы этого        куда-то выносили. Мандрогеронт:                    — Так! Сарданапал: — Выносили, слезы лили,        но не родной он был, а чужой. Мандрогеронт: — Слышишь ты, глупый? Вот какие        сны гораздо мне милей! Похороны — это к радости,        слезы обещают смех, а покойника погребенье —        заведомое счастие.        А теперь мой собственный сон расскажу я вам — и уж он-то        будет всех разительней. Некто вещал мне нынче ночью, будто золото хранится         для меня для одного         и никому другому оно не достанется. Но добавил, что мне на долю ровно столько будет денег,          сколько глотка выдержит. Сикофант: — Славный сон, клянусь Поллуксом! А чего еще нам надо?           Только глотку набить да живот! Сарданапал: — Чудный сон, клянусь Поллуксом!           Счастлив ты, Мандрогеронт,           и мы, твои спутники. Мандрогеронт: — Но постой-ка, мой любезный: если все нам сказали верно,           то мы уже и прибыли. Сарданапал: — Вот и улица, какую мы ищем. Сикофант:       — Посмотри-ка на чертеж! Мандрогеронт: — С одной стороны — часовня,           с другой стороны — меняла живет. Сикофант: — Точно так. Мандрогеронт:        — Значит, мы у цели! Сарданапал: — Что же дальше? Мандрогеронт:                  — Высокий дом? Сикофант: — Вот он! Мандрогеронт:       — Дубовые двери? Сарданапал:                                 — Верно! Мандрогеронт: — Ах, как низко здесь сделаны окна!           Право, хочется сказать:           дверь запирать — напрасный труд. Хоть на окнах и решетки,           но какие широкие! Поле боя для нас открыто:           до нас здесь не было воров.           Ах, как пахнет золотом! Что ж, подумаем, как подступиться. Ну-ка, Сикофант любезный,           ну-ка, милый Сарданапал, если есть у вас смекалка, и пронырство, и отвага, —           давайте выкладывайте! Как кинический учитель,[740] сию обретенную отраду            вам я в дар передаю. Вы раскидывайте сети,            а я обойду пока дом. Но смотрите не забывайте,            что у нас условлено            и многими днями и ночами обдумано. Сикофант: — Со двора напротив — портик,            а налево — часовенка. Мандрогеронт: — Верно замечено. Сарданапал:                         — В часовне —            три фигурки. Мандрогеронт:                     — И это так. Сикофант: — В середине — алтарь. Мандрогеронт:                     — Так точно. Сарданапал:           — Перед алтарем — золото. Мандрогеронт: — Скажи смело: наше золото! А каков сам Кверол с виду, —           это вы заметили? Сикофант: — Лучше, чем то, каков ты сам! Так покажи, как ты гадаешь,           а мы покажем, как мы лжем. Мандрогеронт: — Я пойду вот в эту сторону и отсюда все увижу,           а когда понадобится —           тотчас буду здесь. Сикофант: — Ну, а мы отойдем немного,           чтоб не заподозрили.

СЦЕНА 5

Кверол, Сарданапал, Сикофант.

Кверол: — Тот, кто говорил со мною,            нигде не показывается. И в доме ничего не пропало.            Нет, это был не человек! Сарданапал: — Тише: вот он. (Громко, притворяясь.) О, послушать бы мне человека,            с которым я только что встретился! Знал я магов, знал математиков,            а такого — никогда. Вот что значит предсказатель!            Не то, что всякие шутники. Кверол (в стороне, про себя): — О каком это предсказателе говорят они? Сарданапал:     — Небывалое дело            видел своими глазами я: только лишь он тебя приметит,            сразу назовет по имени, а потом перечислит и родителей,            и домочадцев, и рабов,            словно сам с ними знаком. И расскажет все, что ты делал на своем веку,            и все, что будешь делать впредь. Кверол: — Поистине чудный незнакомец.            Это стоит внимания. Сарданапал (Сикофанту): — Слушай: давай-ка подойдем к нему под каким-нибудь предлогом. Ах я глупый, ах неразумный,           что сразу с ним не поговорил! Сикофант: — Клянусь, и я не прочь, да знаешь,           у меня нет времени. Кверол: — Отчего бы не разузнать всего?          (Подходя.) Привет, приятели! Сикофант:   — Привет и тебе, приветствующий. Кверол: — Что у вас? Какая-то тайна? Сарданапал: — Для людей тайна, для мудрых не тайна. Кверол: — Слышал что-то я о маге? Сарданапал: — Точно: речь шла о человеке,           которой все предсказывает.          Да не знаю, кто он такой. Кверол: — А такие бывают? Сарданапал:                — Еще бы!          Так вот, Сикофант, как я сказал, ради тебя же и твоих же          прошу тебя: пойдем к нему со мной! Сикофант: — Только что я тебе ответил,          что и сам бы рад пойти, кабы время было. Сарданапал:                 — Погоди немножко! Кверол:    — Приятель, я прошу, не торопись. Мне ведь тоже интересно,          что это за человек, о котором вы говорили. Сикофант: — Вот еще, словно уж и дела           у меня другого нет!          Дома уж давно меня   ждут друзья и родственники. Сарданапал: — Вот уж человек упрямый и неподатливый! Погоди, говорю, не ждут тебя           ни друзья, ни родственники. Кверол (Сарданапалу): — Друг, прошу: если вы не против,    то и я с вами к нему: посоветуюсь! Сарданапал: — Только как бы он не зазнался,    увидев стольких просителей. Сикофант: — Дело, дело! Искал ты спутника, вот тебе спутник,    так отстань же от меня. Кверол (Сарданапалу): — Приятель, слушай: если ему охота, пусть уходит,    а мы с тобой вдвоем пойдем. Сарданапал: — Нет, без него мы не обойдемся:    он ведь видел и знает человека этого. Кверол (Сикофанту): — Окажи нам, друг, услугу    в нашем положении! Сикофант (показывая на Сарданапала): — Клянусь Геркулесом, он сам его знает   лучше меня и ближе меня! Кверол: — Так хотя бы расскажите,   кто он и откуда он? Сикофант: — Слышал, что звать его Мандрогеронтом;   больше не знаю ничего. Кверол: — Замечательное имя!   Сразу чувствуется маг. Сикофант: — Он сперва расскажет о прошлом; если не к чему будет придраться,    то откроет и будущее. Кверол: — Вот поистине великий человек! И ты не хочешь с ним поговорить? Сикофант:   — И хотел бы, да времени нет, Кверол: — Уж окажи друзьям услугу, а за это требуй от нас, чего хочешь. Сикофант: — Ладно, идет: будь так, коль вы хотите.          Но послушайте, что я скажу:         люди этого сорта — обманщики! Кверол: — Вот и я хотел сказать о том же.        Он ведь ходит без жезла        и без толпы приспешников! Сикофант (показывая на Сарданапала): — Ха, ха, ха! клянусь Геркулесом, вот у кого спросить бы совета        этому любознательному! Сарданапал: — Пусть он брешет, сколько угодно:        мне до речей его дела нет. Сикофант: — Если хотите, давайте я первый        расспрошу его на все лады и все                                                   повыведаю. Если он мне на все ответит,                                   будьте уверены:        это прорицатель или маг. Сарданапал: — Славно придумано. Но вот и сам он идет:        как я хотел, так и сделалось. Что за величие в походке,        что за важность на лице!

СЦЕНА 6

Кверол, Мандрогеронт, Сикофант, Сарданапал.

Кверол: — Привет, Мандрогеронт! Мандрогеронт:                    — И вам привет. Кверол: — Будь здоров, о жрец величайший,           заслуживший хвалу и почет! Сикофант: — Знаешь, Мандрогеронт, о чем          хотели мы спросить тебя? Мандрогеронт: — О чем? Может быть, и знаю. Сикофант: — Мы хотим кой-каких спросить советов          и познакомиться с твоей великой                                              мудростью. Мандрогеронт: — Я не ждал; но если хотите,          спрашивайте — дам ответ. Сикофант: — Просим, чтобы благосклонно          оказал ты помощь нам: есть у нас немало сомнений. Мандрогеронт: — Говорите, что вам нужно. Сикофант: — Прежде всего, скажи, пожалуйста:          какие священнодействия          надежней всего и легче всего? Мандрогеронт: — Силы бывают двоякого рода:[741]          властвующие и содействующие.              Они-то и царят надо всем. У высших сил могущества больше,              но милость низших часто полезнее. Впрочем, о высших силах бесполезно              мне говорить, а вам внимать. Поэтому, чтобы избегнуть трат и зависти,              полагайтесь на низшие. Сикофант: — Как же должны мы угождать им? Мандрогеронт: — Сейчас скажу. Первейших суть три: планеты могучие, гуси злые              и псоглавцы свирепые. Образы их в капищах и храмах              чти молитвой и жертвою:              и ничто не сможет тебе противиться. Сикофант: — Не о тех ли ты говоришь планетах,              которые мере подчиняют все? Мандрогеронт: — Да, о них: увидеть их трудно,              умолить еще трудней; они атомы вращают,             исчисляют звезды, мерят моря,                                          и только не могут             изменить своей судьбы. Сикофант: — Слыхал и я, что всем они правят,             словно кормчие. Мандрогеронт: — Ха, ха, ха! если это, по-твоему, кормчие,             то корабль их на скалы не налетит! Где они знают о недороде,             там они соберут людей и укажут, как спастись от смерти,             опустошая чужие края. Грозные бури, по их веленью,             уносят урожаи с полей, и какие-нибудь негодяи            забирают плод чужих трудов. Сарданапал (Сикофанту): — Разве ты не знал, как бури уносят урожаи? Мандрогеронт: — Вид и обличье всего на свете            могут они менять, как захочется. Сколько перемен, сколько превращений! Из одного делают другое: на глазах вино становится хлебом,                                       а хлеб вином. Желтое ячменное поле            сотворят из чего угодно без труда. А бросать людские души            то в царство живых, то в царство теней — это им проще простого. Сарданапал (Сикофанту): — Видишь теперь, как полезно            снискать их милость! Мандрогеронт: — Ха, ха, ха! немногим это дано. Их святыни слишком надменны            и стоят слишком дорого. Если хотите меня послушаться, приносите жертвы только            в небольших святилищах. Сикофант: — И где же лучше всего            искать такие оракулы? Мандрогеронт: — Где угодно: здесь и там, справа и слева, на суше и на море. Сикофант: — Но какой несчастный в силах остановить блуждающие звезды            или к ним приблизиться? Мандрогеронт: — Подойти к ним трудно, уйти невозможно. Сикофант: — Почему? Мандрогеронт: — Твари охраняют вход многовидные, таинственные,            нам одним известные: гарпии, псоглавцы, фурии,            упыри, нетопыри. Гидры сдерживают тех, кто поодаль;            лозы хлещут тех, кто вблизи: и вдали стоять невозможно,            и опасно приблизиться. Гонят толпы и манят толпы. Чего тебе больше? Если боги к тебе благосклонны,            то чуждайся этих сил! Сикофант: — Да, почтенный священнослужитель,            эти таинства мне не по сердцу. Но расскажи нам и поведай о втором, о гусином роде:            может быть, он добрее к нам? Мандрогеронт: — Это те, кто молится за смертных            у алтарей и жертвенников.            Головы у них и шеи лебединые. Кормятся остатками трапез.            Изо всех вещунов они самые обманчивые. Только и всего, что они толкуют           людские желания, —                             да и то скверно; и возносят молитвы, но ответы        получают лишь бессвязные. Сарданапал: — Лебеди, говоришь ты? В здешних храмах хоть гусей я видел много,           но лебедей — ни одного. Головы у них на длинных шеях,           крылья у них вместо рук. Сперва они шипят меж собою,           тройные высунув языки, а когда один из них закричит, то остальные           крыльями бьют со страшным гоготом. Мандрогеронт: — Их недаром нелегко насытить.           хлеба они не знают и не хотят: любят ячмень, тертый и влажный,           а иные и колосья жрут. Некоторым крупа по вкусу           и мясо гниловатое. Сикофант: — Вот еще пустые траты! Мандрогеронт: — Это о них сказал когда-то великий Туллий:[742] «Гуси едят за счет государства,           псы кормятся в Капитолии!» Сикофант: — О, порода многоликая           и многообразная! Не иначе, как был им отцом Протей,           а Цирцея — матерью.[743] Сарданапал: — Нет, и эти мне не нравятся. Расскажи теперь о псоглавцах,           если они лучше, по-твоему. Мандрогеронт: — Это те, кто в капищах и храмах           стережет пороги и пологи. Голова и шея у них собачьи,           брюхо большое, руки крючковатые. Это стражи и прислужники.           Некогда Гекуба, в псицу превращенная, родила их от Анубиса,[744]           бога нашего лающего, — по десятку на каждый храм           и каждое святилище.           Все они двухтелые: ниже груди это люди,           выше груди — животные. И когда незнакомый проситель           к ним вступает в храм, все они его оглушают           громким лаем со всех сторон. Чтобы приблизиться, дай вот столько;          чтобы молиться, больше дай. Из святыни они делают          для людей тайну, для себя выгоду: то, что всем дано и всем доступно,          они за деньги продают. Хоть немногим, хоть чем можешь,          а задобрить надо их. Вспомните, как слабы людские силы,          и строго не судите нас. Верьте: все-таки легче дойти до бога,         чем до иного судьи. Сикофант: — Хватит! и этих не желаю.         Изо всех, о ком ты рассказывал,         это, по-моему, самые мерзкие. Мандрогеронт: — Ваше счастье, что вам не приходится         дела иметь с псоглавцами. Я же видел самого Цербера там, откуда и Энея[745]         вывела лишь золотая ветвь. Сикофант: — А как насчет обезьян?[746] Мандрогеронт: — Это те, что пишут о будущем —         ведут протокол, по-вашему, — и на легких на листочках         запечатлевают судьбы людей. Эти животные хоть и не опасны, но докучны и неприятны.         Если бросишь денег им, — какие они будут корчить рожи,         какие кидать тебе цветы! А прибавишь орехов и рябиновых ягод, —         и считай все их стадо своим. Сикофант: — Извини, ты забыл еще гарпий —         вечных грабителей и похитителей.[747] Мандрогеронт: — Это те, что следят за людскими обетами         и почитанием богов. Они требуют не только         обычных приношений богам,      но и особенных даров,      и поминания родителей. Если что не сделано к должному сроку, —        терзают, пока не сделаешь. Туда и сюда, по всему миру        носятся они над самой землей. Навострив на добычу кривые и страшные когти,        они всегда прилетают на пиры. Что схватят, унесут; что оставят, испачкают. Лучше кормить этих чудищ, чем с ними                                                  встречаться,        а лучше вовсе их не знать. Сарданапал: — Ты не сказал о ночных бродягах — быстрых, козлоногих, козлобородых. Мандрогеронт: — Нет числа таким чудовищам;        но они трусливы, и не стоят внимания. Одного лишь бога Пана[748]        чтят они и слушаются. Сикофант: — Всех вещунов ты нам опорочил;        но что же сам ты предречешь? Мандрогеронт: — Ваши вопросы бесхитростны; так узнайте же: родиться счастливым —        вот самое лучшее! Кверол: — Это мы знаем; но как нам лучше        задобрить и почтить судьбу? Мандрогеронт: — Я скажу: почитайте Гениев,[749]        ибо в их руках — решенья судьбы. Их ублажайте, им молитесь; если же в доме скрыто какое злосчастье, —        свяжите его и вынесите. Кверол: — Клянусь, говоришь ты славно! Но чтобы мы тебя лучше послушались,        докажи нам на опыте        силу твою и мудрость твою. Ты рассказал нам о том, что знаешь;                          теперь, если можешь,         расскажи о том, чего не знаешь ты. Мандрогеронт: — Это так просто не делается. Все же, послушайте немногое,         и по нему судите об остальном. Кто вы такие, и как вы живете,     мне ведь неоткуда знать? Сарданапал:                 — Ну, конечно! Мандрогеронт: — Ты, Сарданапал, — бедняк. Сарданапал: — Точно так, но не хотел бы,            чтобы об этом знали многие. Мандрогеронт: — Низкого происхожденья. Сарданапал:                             — Так. Мандрогеронт: — Потому тебе и дали             царское имя.[750] Сарданапал:                 — Так говорят. Мандрогеронт: — Ты обжора, ты задира,             ты человек зловреднейший. Сарданапал: — Эй, Мандрогеронт, разве я о том просил тебя,             чтобы ты мои пороки расписывал? Мандрогеронт: — Лгать я не могу. Ты хочешь,             чтоб я дальше говорил? Сарданапал: — Право, лучше бы ты не говорил и этого!             Если хочешь продолжать,             то продолжай с приятелями. Сикофант: — Умоляю, Мандрогеронт, расскажи мне, что со мною будет,             но не все, а лишь хорошее. Мандрогеронт: — Я могу начинать лишь с начала. Ты, Сикофант, происхожденья             знатного и славного. Сикофант: — Так. Мандрогеронт: — Мошенник с самого детства. Сикофант: — Признаюсь, и до сих пор. Мандрогеронт: — Тебя гнетет бедность. Сикофант:                                        — Именно. Мандрогеронт: — Часто грозит тебе опасность             от огня, от меча, от реки. Сикофант: — Клянусь, обо всем говорит он верно:             словно сам он жил со мной. Мандрогеронт: — Твой удел — не иметь ничего своего. Сикофант:                                     — Понятно. Мандрогеронт: — Зато чужого — в изобилии. Сикофант: — Этого с меня довольно. А теперь, прошу тебя,             дай ответ и вот этому             милейшему человеку. Мандрогеронт: — Да будет так. Эй, приятель,             тебя Кверолом зовут? Кверол: — Именно так, да хранят тебя боги. Мандрогеронт: — Который час теперь? Сикофант:                                         — Седьмой.[751] Кверол: — Безошибочно: можно подумать,              это часы, а не человек. Что же дальше? Мандрогеронт: — Марс в треугольнике, Сатурн против Венеры, Юпитер в квадрате,              Солнце в кругу, Луна в пути. Вот, Кверол, все твои планеты.             Ах, злосчастье тебя гнетет. Кверол: — Не отрицаю. Мандрогеронт: — Отец не оставил наследства,             а друзья не дают взаймы. Кверол: — Истинно так. Мандрогеронт: — Хочешь все услышать?             У тебя дурной сосед и еще того хуже — раб. Кверол:                   — Согласен. Мандрогеронт: — Хочешь, имена рабов назову тебе? Кверол:                     — Я слушаю. Мандрогеронт: — Пантомал — один твой раб. Кверол: — Так. Мандрогеронт: — А другому имя — Зета.[752] Кверол: — Так оно и есть. Сикофант: — О, божественный прорицатель! Мандрогеронт: — Хочешь еще? Ведь я не знаю             твоего дома? Кверол:                     — Конечно, нет. Мандрогеронт: — По правую руку от входа там портик,             с другой стороны — святилище. Кверол: — Все совершенно верно. Мандрогеронт: — В святилище —             три изображения. Кверол: — Так. Мандрогеронт: — Одно — Тутелы,[753] два — Гениев. Кверол: — Довольно, довольно! Ты доказал             и мощь свою, и знания.             Теперь укажи исцеленье от бед. Мандрогеронт: — Разве давать советы — дело             легкое и быстрое? Твое святилище, конечно,             стоит поодаль от всего? Кверол: — Да. Мандрогеронт: — И конечно, в нем ничего не спрятано? Кверол: — Только изображения. Мандрогеронт:                   — Там надо              некий совершить обряд. Но при нем нельзя присутствовать ни тебе, ни твоим домочадцам. Кверол: — Как угодно. Мандрогеронт:          — Чужие люди             должны совершить обряд. Кверол:                               — Пусть будет так. Мандрогеронт: — Но кого же мы сможем найти так быстро?             Лучше всего и удобней всего, если вот эти двое             согласятся тебе помочь. Кверол (Сикофанту и Сарданапалу): — Друзья, прошу вас,                                    сделайте дело              доброе и благочестивое. И я тоже буду к вашим услугам,              если окажется надобность. Сикофант: — Этого мы не собирались;              но если так нужно, пусть будет так. Сарданапал: — Если просят помощи,              бесчеловечно отказывать. Мандрогеронт: — Славно сказано! оба вы молодцы! Кверол: — Вот несчастье! словно нарочно,              никого нет под рукой. (К дому.) Эй, Пантомал, лети немедленно              к Арбитру, соседу нашему, и, где бы ты его ни нашел,             скорей тащи его сюда! Впрочем, я ведь тебя знаю…             Так ступай и шляйся сегодня по кабакам! Мандрогеронт: — Ты знаешь, Кверол, что решенья                                                                  судьбы зависят от удачной минуты? Кверол:                          — Так что же? Мандрогеронт: — Светила сошлись, время самое подходящее. Если мы тотчас не приступим к делу,             то незачем было приходить сюда. Кверол:                              — Войдем же в дом. Мандрогеронт: — Ступай вперед, мы за тобою.             Ах, о чем я позабыл:             есть у тебя пустой сундук? Кверол: — И не один. Мандрогеронт: — Достаточно и одного:             в нем мы вынесем из дому очищение. Кверол: — Тогда я дам вам и замок,             чтоб запереть злосчастие. Мандрогеронт: — Все в порядке! Этому дому —              всякого счастья, удачи и благополучия!                      Вот и мы!

СЦЕНА 7

Пантомал.

Пантомал: — Нет на свете хороших хозяев —               это известно всякому. Но я доподлинно убедился,               что самый скверный — это мой. Человек-то он безвредный,               только рохля и ворчун. Если, положим, что-то в доме пропало,               он так и сыплет проклятиями,               словно это неведомо какое преступление. Если вдруг обман заметит, —              без перерыву кричит и ругается, да как! Если кто-нибудь толкнет в огонь              стул или стол или кровать, как это бывает при нашей спешке, —             он и на это плачется. Если крыша протекает, если двери сбиты с петель, —             он скликает весь дом, обо всем допрашивает, —             разве ж такого можно стерпеть? Все расходы, все расчеты            записывает собственной рукой, и если в чем не отчитаешься,            то деньги требует назад. А уж в дороге до чего он           несговорчив и невыносим! Выехать надо до рассвета;           мы себе пьянствуем, потом спим;           а он и на это уж сердит! А потом, за пьянством и сном,           пойдут другие поводы: в толпе толкотня, мулов не сыскать,           погонщиков след простыл, упряжка не слажена, сбруя наизнанку,           возница на ногах не стоит, — а он, словно сроду никогда не ездил,           все это ставит нам в вину! Когда так бывает у другого,           то немножко терпения —           и все постепенно наладится.           А у Кверола наоборот: За одной бедой он ищет другую,           придиркой за придирку цепляется; не хочет ехать с пустой коляской           или с больною лошадью                                       и все кричит:           «Почему ты мне раньше об этом не сказал!» — словно сам не мог заметить.           Вот уж самодур, так самодур! А если заметит какую оплошность,           то скрывает и молчит, и только тогда затевает ссору,           когда и сослаться не на что, когда уж не отговоришься:           «Так я и хотел сделать, так я и хотел сказать». А когда наконец потаскаемся туда-сюда,           то надо еще и вернуться в срок. И вот вам еще одна повадка           этого негодника: чтобы мы спешили к сроку,           он дает нам про запас один только день, — разве же это не значит просто           искать повода, чтобы гнев сорвать? Впрочем, что бы там ему ни взбрело в голову,          мы всегда сами себе назначаем день для возвращения;          так что хозяин, чтобы не попасть впросак, если кто ему нужен в календы,[754]          тому велит явиться накануне календ, А как вам нравится, что он терпеть не может пьянства          и сразу чует винный дух?          И что за вино, и много ли пил — по глазам и по губам он          с первого взгляда угадывает. Мало того: он не хочет, чтоб с ним хитрили          и водили за нос, как водится! Кто же смог бы такому человеку          служить и слушаться его? Не терпит воды, коли пахнет дымом,          ни чашки, коли засалена:          что еще за прихоти! Если кувшин поломан и потрескался,          миска без ручек и в грязи, бутылка надбитая и дырявая,          заткнутая воском тут и там, — он на это спокойно смотреть не может          и еле сдерживает желчь. Не могу себе представить,          что такому дурному человеку может                                                  понравиться? Как вино отопьешь и водой разбавишь —           он заметит всякий раз. Нередко нам случается           подмешивать и вино к вину: разве грех облегчить кувшин от старого вина           и долить его молодым? А Кверол наш и это считает           страх каким преступлением и, что самое скверное,           сразу обо всем догадывается. Дай ему самую маленькую монетку, легонький такой серебряный кружочек,           и он уже думает, что ее подменили или подпилили,           потому что случай такой уже был. И какая тут разница? ведь один и тот же           цвет у всякого серебра! Все сумеем подменить, а это — никак.           То ли дело — солиды:           тысячи уловок есть, чтоб их подделывать. Если чеканка одна и та же,           то попробуй-ка их различить! Где на свете больше сходства,           чем между солидом и солидом? Но и в золоте есть различия:           внешность, возраст, цвет лица,[755]           известность, происхождение, вес, —           на все это смотрят у золота внимательней, чем у человека.           Поэтому, где золото, там все для нас. Кверол этого раньше не знал;           но дурные люди портят хороших людей! Вот уж мерзавец этот самый наш сосед Арбитр,           к которому я теперь иду! Он пайки рабам убавил,           а работы свыше всякой меры требует. Кабы мог, он бы и мерки завел другие[756]           ради своей бесчестной выгоды. И вот, когда он, случайно или нарочно.           повстречает моего хозяина, тут-то они вразумляют друг друга. И все-таки, ей-ей, сказать по правде,           если уж надо выбирать,           то я выбираю своего. Хоть какой он ни на есть,           а, по крайней мере, держит нас без скупости. Да беда, что слишком часто дерется           и всегда кричит на нас.           Так пусть уж и того и другого накажет бог! А мы не так уж глупы и не так уж несчастны,           как некоторые думают.           Нас считают сонливцами           за то, что днем нас клонит ко сну: но это потому бывает,          что мы зато по ночам не спим. Днем наш брат храпит, но сразу          просыпается, как только все заснут. Ночь, по-моему, самое лучшее,          что сделала природа для людей. Ночь для нас — это день:          ночью все дела мы делаем. Ночью баню мы принимаем,          хоть и предпочли бы днем; моемся с мальчиками и девками —          чем не жизнь свободного? Ламп мы зажигаем столько, чтобы свету нам хватало,          а заметно бы не было. Такую девку, какой хозяин и в одежде не увидит,          я обнимаю голую: щиплю за бока, треплю ей волосы,          подсаживаюсь, тискаю, ласкаю ее, а она меня, —          не знавать такого хозяевам! А самое главное в нашем счастье,          что нет меж нами зависти. Все воруем, а никто не выдаст:          ни я тебя, ни ты меня. Но следим за господами          и сторонимся господ: у рабов и у служанок          здесь забота общая. А вот плохо тем, у кого хозяева         до поздней ночи все не спят! Убавляя ночь рабам,         вы жизнь им убавляете. А сколько свободных не отказалось бы с утра жить господами,          а вечером превращаться в рабов! Разве, Кверол, тебе не приходится          ломать голову, как заплатить налог?          А мы тем временем живем себе припеваючи. Что ни ночь, у нас свадьбы, дни рождения,         шутки, выпивки, женские праздники. Иным из-за этого даже на волю не хочется.          Действительно, откуда у свободного          такая жизнь привольная          и такая безнаказанность?          Но что-то я здесь замешкался. Мой-то, наверное, вот-вот          закричит, как водится. Не грех бы мне так и сделать, как он сказал,          да закатиться к товарищам.                                         Но что получится?          Опять получай, опять терпи наказание. Они хозяева: что захотят, то и скажут,          коли в голову взбрело,          а ты потом расплачивайся. Боги благие! ужель никогда не исполнится          давнее мое желание: чтобы мой дурной и злой хозяин стал адвокатом,[757] канцеляристом          или местным чиновником?          Почему я так говорю? Потому что после свободы          тяжелее подчинение. Как же мне не желать, чтобы сам испытал он          то, чего никогда не знавал? Пусть же он наденет тогу, пусть пороги обивает,          пьянствует с судейскими, пусть томится пред дверями,          к слугам пусть прислуживается, пусть, оглядываясь зорко,          шляется по форуму, пусть вынюхивает и ловит          свой счастливый час и миг,          утром, днем и вечером. Пусть преследует он лестью          тех, кому не до него; пусть свиданья назначает          тем, кто не является; пусть и летом не вылезает          он из узких башмаков!

СЦЕНА 8

Мандрогеронт, Кверол.

Мандрогеронт: — Можешь, Кверол, сбросить с плеч             эту ношу тяжкую: все обряды ты исполнил, сам же из дому ты вынес             собственное злосчастие. Кверол: — Ах, Мандрогеронт, признаюсь:             я ведь и не надеялся! Сразу видно, как всесильны             власть твоя и твой обряд: только что я один легко принес тебе вот этот сундук,             а теперь он и для двоих тяжел! Мандрогеронт: — Разве ты сам не знаешь,             что нет ничего тяжелей злосчастия? Кверол: — Конечно, знаю: еще бы не знать. Мандрогеронт: — Боги да хранят тебя, человече!             Я и сам не надеялся на такой счастливый                                                             исход. Никогда никакого дома             не очищал я так тщательно. Все, что в нем было горя и бедности,             все сокрыто здесь. Кверол: — И откуда столько весу? Мандрогеронт: — Этого рассказать нельзя. Но нередко бывает, что такое горе не могут сдвинуть с места             даже несколько быков. Но теперь-то мои помощники сбросят в реку             все, что мы отсюда вычистили. Ты же слушай со всем вниманием             то, что я тебе скажу. Злосчастье, которое мы вынесли,             попытается воротиться в дом, Кверол: — Пусть не дадут ему этого боги!             Пусть уходит раз и навсегда! Мандрогеронт: — Так вот, трое суток есть опасность,             что злосчастье попробует вернуться к тебе, Все эти трое суток сиди ты дома,             взаперти, и ночью и днем. Ничего не выноси из дому,             ничего не вноси в дом. Всех родных, друзей, соседей,             как нечистых, прочь гони. Нынче даже если само Счастье             постучится в дверь твою, пусть никто его не слышит.             А когда пройдут три дня, то к тебе уж не вернется то, что ты сам из дома вынес.             Ну, ступай скорей домой! Кверол: — С удовольствием и радостью,             и пусть будет стена             меж мною и злосчастием. Мандрогеронт: — Быстро я его спровадил.             Эй, Кверол, запри покрепче дверь! Кверол: — Готово! Мандрогеронт: — Задвинь засовы, навесь цепочки. Кверол: — Уж я позабочусь о себе.

СЦЕНА 9

Мандрогеронт, Сикофант, Сарданапал.

Мандрогеронт: — Клянусь, дело двигается славно! Отыскали человека,             обчистили и заперли. Но где же нам посмотреть находку, где взломать сундук и спрятать,             чтобы кража не оставила следов? Сикофант: — Лучше всего где-нибудь у реки! Сарданапал: — Знаешь, Мандрогеронт, от радости              я и взглянуть на нее не посмел. Сикофант:                                           — И я. Мандрогеронт: — Так и надо было делать,              чтобы мешкотность нас не выдала. Сикофант:                           — Действительно. Мандрогеронт: — Первое дело было — отыскать сокровище;              теперь второе — уберечь. Сикофант: — Мандрогеронт, говори, что хочешь,              но пойдем куда-нибудь: сам себе я не поверю,              пока не увижу золота. Мандрогеронт: — Да и я, не скрою, тоже.             Так пойдемте же! Сикофант: — Хоть туда, хоть сюда,             лишь бы в место неприметное. Мандрогеронт: — Ах, беда, на дорогах стража,             на берегу полно зевак.             Все равно, пойдемте скорей куда-нибудь.

СЦЕНА 10

Арбитр, Пантомал.

Арбитр: — Эй, Пантомал, что слышно у вас?             Что хозяин поделывает? Пантомал: — Сам знаешь, неважно. Арбитр: — То есть брюзжит? Пантомал: — Вовсе нет, да хранят его боги             здоровым и милостивым к нам. Арбитр: — Но ведь у него всегда дурное настроение! Пантомал: — Что ж поделаешь! Жизнь такова. Разве на небе всегда все в порядке?            Иной раз и солнце в тучу прячется. Арбитр: — Отлично, любезный Пантомал! Вряд ли кто другой умеет             так разговаривать при господах. Пантомал: — Говорю одно и то же             и при вас, и не при вас. Арбитр: — Как же, знаю: ты славный малый! Пантомал: — Нам всегда живется славно,             и все благодаря тебе: ты ведь добрые даешь советы             нашему хозяину. Арбитр: — Верно, давал и всегда даю. Пантомал: — Ах, если бы наш хозяин             был похож на тебя! Если бы с нами был он так же терпелив и кроток,             как с твоими рабами — ты! Арбитр: — В первый раз, Пантомал, я слышу такие речи:             что-то слишком ты меня расхваливаешь. Пантомал: — Мы-то это отлично знаем,             потому и хвалим тебя. Да пошлют тебе боги все,             чего тебе желаем мы, рабы! Арбитр: — И тебе, и всем вашим костям и шкурам             желаю того же, чего ты — мне. Пантомал: — Ах, зачем все толковать так дурно?             Разве ты чем-нибудь в тягость нам? Арбитр: — Ничем, но ведь вы, естественно, ненавидите             без разбору всех господ. Пантомал: — Да, мы многим зла желаем,             и нередко, и не таясь, но только плутам и негодяям,            ты ведь это знаешь сам. Арбитр: — Так я тебе и поверил! Но чем же,             говоришь ты, занят хозяин твой? Пантомал: — Он затеял священный обряд. Там колдун с двумя помощниками:             они только что вошли туда. Арбитр: — Но почему же, я вижу, двери заперты?             Наверное, творят священнодействие.             Ну-ка, крикни кого-нибудь! Пантомал: — Эй, Феокл!! эй, Зета!             эй, кто-нибудь, скорей сюда! Что же это такое значит?             Полное молчание — никого! Арбитр: — Раньше в этом доме привратники             не были такими сонями. Пантомал: — Клянусь, не иначе как это из-за обряда,             чтобы не мешали им. А зайдем-ка мы туда с черного хода:             мне отлично он знаком. Арбитр: — Ну, а если и он закрыт? Пантомал: — Когда я веду тебя, не бойся:             это наш обычный ход. Пусть он заперт для кого угодно,             а для нас всегда открыт.

СЦЕНА 11

Мандрогеронт, Сикофант, Сарданапал.

Мандрогеронт: — О, я бедный! Сикофант:                             — О, я несчастный! Сарданапал: — О, крушение всех надежд! Сикофант: — О, Мандрогеронт, о, наш учитель! Сарданапал: — О, Сикофант мой! Мандрогеронт:                             — О, папаша Сарданапал! Сарданапал: — Облачимся в траур, друзья мои бедные,             и окутаем головы! Не человека мы потеряли,             хуже: убыток оплакиваем! Что ж теперь делать, богачи?             что скажете о сокровище?             В прах обратилось золото! Кабы так случилось и с каждым,             у кого есть золото, —             то-то были бы мы богатыми! Мандрогеронт: — Сложим скудное, бесполезное бремя             и оплачем погребение, О обманчивое сокровище, я ли не гнался за тобою             навстречу ветру и волне? Ради тебя переплыл я море,             ради тебя пошел на все! Для того ли я стал колдуном и магом,            чтобы меня обманывали покойники? Я другим предсказывал будущее,             а своей судьбы не знал. Ах, теперь-то я понимаю,             что означали все наши сны! Точно, нашел я драгоценность,             но для другого — не для меня. Злая судьба наша все изменила:             нашли мы сокровище,             да нам оно ни к чему.             Все пошло наоборот! Над своим добром никогда я не плакал,             а нынче плачу над чужим. Только тебя самого, о Кверол,            не коснулось горе твое. Сарданапал: — Что за болезнь тебя убила,            о жестокое золото? Что за костер обратил тебя в пепел?            Что за колдун унес тебя? О сокровище, ты лишило нас наследства. Куда пойти нам, отлученным? Какой кров нас примет?              Какой горшок накормит нас? Мандрогеронт (Сикофанту): — Друг, давай, осмотрим урну              еще и еще разок. Сикофант: — Нет, приятель, ищи другой надежды,              а этой уж и след простыл. Мандрогеронт (Сарданапалу): — Прошу, прочти еще раз надпись                                                                          над прахом              и все, что здесь написано. Сарданапал: — Умоляю, прочти сам, а то мне страшно дотронуться до покойника:              пуще всего я этого боюсь. Сикофант: — Экий ты трус, Сарданапал:              давай-ка я прочту. «Триерин, сын Триципитина,             здесь похоронен и зарыт». Горе мне, горе! Мандрогеронт: — Что с тобой? Сикофант:                     — Дыханье теснит. Слышал я, что золото пахнет, —             а это даже и смердит. Мандрогеронт: — Как же так? Сикофант: — В свинцовой крышке             здесь частые дырочки:             вот из них и тянет мерзким запахом. Никогда не знал я раньше,            что от золота такая вонь. От нее любому ростовщику станет тошно. Мандрогеронт: — И какой же запах у пепла? Сикофант: — Дорогостоящий и скорбный,             требующий уважения. Мандрогеронт: — Будем же почтительны к этому праху, коли от него и до сих пор несет достоинством. Сикофант: — Ах, не попал бы я впросак,             кабы прислушался к вещему галочьему                                                        гомону! Сарданапал: — Ах, не попал бы я в ловушку, кабы понял,             какой мне куцая собака давала знак! Мандрогеронт: — Какой же знак? Сарданапал: — Когда выходил я в переулок,             она искусала все ноги мне. Мандрогеронт: — Чтоб у тебя совсем отсохли ноги,             чтоб ты с места не сошел!             О, Евклион злокозненный, разве мало, пока жив был,             поглумился ты надо мной? И из могилы меня ты преследуешь?             Ах, сам я это заслужил, доверившись вероломному,             который и смеяться-то не умел! Видно, даже умирая,             издевался он надо мной. Сикофант: — Эх, и что же теперь нам делать? Мандрогеронт: — Что же, как не то, о чем мы             говорили только что? Надо хоть сыну его Кверолу            отомстить как следует. То-то славно мы над ним,            над суеверным, потешимся! Вот этот горшок мы потихоньку пропихнем к нему в окошко, чтоб и он оплакал то,            над чем мы слезы пролили. (Сарданапалу.) Подойди-ка на цыпочках и                                                          послушай,            что там Кверол делает? Сарданапал: — Эта мысль мне нравится! Мандрогеронт: — Подойди же, говорят тебе,             да загляни одним глазком. Сарданапал: — Как, что я вижу? Там вся челядь наготове             с палками и с розгами. Мандрогеронт: — Клянусь, не иначе как Злосчастья             ожидают эти суеверные! Подойди-ка, нагони на них страху: говори, что ты — Злосчастье,              и грозись вернуться в дом. Сарданапал: — Эй, Кверол! Кверол (из дому):                         — Кто там? Сарданапал: — Отвори скорее дверь! Кверол: — А зачем? Сарданапал: — Хочу вернуться я к себе домой! Кверол: — Эй, Пантомал, эй, Зета, заходите справа, слева! Убирайся прочь, Злосчастье,              туда, куда жрец унес тебя! Сарданапал: — Эй, Кверол! Кверол:                             — Зачем ты зовешь меня? Сарданапал: — Я твоя судьба, и маг тебе             предсказывал, что я вернусь! Кверол: — Убирайся! Нынче даже самого Счастья             не пущу к себе я в дом! Мандрогеронт: — Ты, Сикофант, отвлеки их к этой двери, а я тем временем заброшу             нашу урну к ним в окно. Сикофант: — Отворите эти двери! Кверол: — Эй, скорее, все сюда! Мандрогеронт (бросает урну в дом): — Вот тебе, Кверол, получай Евклионово сокровище! Чтоб не знавать других сокровищ              ни тебе, ни детям твоим! Дело сделано; скорее на корабль, чтоб с нами снова              не стряслось какой беды! Сарданапал: — Ах, как видно, все равно уж              сегодня от беды нам не уйти! Подойду-ка я поближе: больно любопытно, что там скажет наш Кверол? Человек он суеверный               и труслив до крайности. Каково-то перепугает               его наш покойничек? Ну-ка, навострю я ухо!.. Как? Что я слышу? Весь дом ликует,               все прыгают от радости. Я погиб! Прислушаюсь еще раз… Конечно!               В дом их счастие пришло! Горе нам, горе!               Тащат мешки, ларцы, сундуки,               считают золото, позвякивают монетами. О, я несчастный! Жизнь скрывалась               там, где смерть мы видели! Ах, оплошали мы, горемыки, да как!               Оплошали, и не раз! Совершилось превращенье:                взяли прах, а вернули золото. Что же мне делать? Бежать, да и только, чтоб не схватили, как вора!                Пойду к моим товарищам, чтобы такое дело — вот уж поистине                                                      погребенье! —                не мне одному оплакивать.

СЦЕНА 12

Лар.

Лар: — Вот как вышло, что разродилась                 урна, чреватая золотом, и простая мать явила миру                исполинское дитятко. Даже жаль, что ее разбили:                служила она верою и правдою. Большой был горшок, почтенный горшок:                не обманул хозяина                и сам обворовал воров. Нечем мне пред тобою хвалиться,                о премудрый Евклион: ты живой сумел сберечь сокровище,               ты мертвый сумел его вызволить.               Пусть на этом люди научатся: ничего нельзя ни нажить, ни потерять               без воли Всемогущего. Что же, тут и конец всему,               что касается Кверола. Но теперь еще мне надо изловить Мандрогеронта,               вора вероломного. Он, конечно, чуть прослышит, чуть узнает, как было дело, —               тотчас же воротится,               чтобы поделить сокровище. Он еще и письмо предъявит, где он вписан как наследник,                в том предположении,                что горшок с сокровищем                он честно покажет Кверолу. Что с ним сталось — то пусть и станется!                 Что он сделал — он сделал для нас;                 что хотел он сделать — за то пусть                                                          платится.

СЦЕНА 13

Кверол, Арбитр, Пантомал.

Кверол: — Друг Арбитр, друг Арбитр,                 ты веришь ли глазам своим? Арбитр: — Верю, боги свидетели! Кверол: — А ты что скажешь, Пантомал? Пантомал: — Что тут сказать? Забудь теперь брюзжание! Кверол: — Дух мой смутился от радости. Чему дивиться, о чем ликовать?                  Кого благодарить за догадливость —                  отца или Провидение? Арбитр: — Конечно, сперва Провидение: ведь что до людей, то всякому ясно:                   услужил тебе не отец, а вор. Кверол: — А что ты скажешь обо мне,                   которому столько понадобилось времени, чтоб в черепках узнать ту урну, которую я знал? Арбитр: — Я и сам бы не поверил, если бы своими глазами                   не увидал ту яму в земле;                   а прежде и не верилось! Пантомал: — И у меня прошли сомненья,                   лишь когда прочел я буквы на черепках. Кверол: — Значит, все это сделал                   Мандрогеронт? Арбитр:                                — А кто же еще? Кверол: — Негодяй, колдун, звездочет самозваный! Значит, я своими руками                    выноси ему отчий залог,                    я же и укройся в дом, я же и сопротивляйся                    возврату сокровища?!                    Ведь это мне Лар и предсказывал: как ни перечь я, как ни противься,                    а добро ко мне придет. Арбитр: — Как чудесно это вышло!                    Корыстолюбье обмануло обманщика. Кверол: — Ты знаешь, Арбитр, человек я щедрый, так, право же, я бы этого плута                    одарил при случае: так он забавно проплутовался,                    так поднял на смех себя самого! Арбитр: — Не заслужил того обманщик,                    но раз уж благодаря ему                    все окончилось хорошо, — воздадим добром за то, что он сделал,                    а не за то, чего он хотел. Кверол: — Ого-го! если я не ошибаюсь,                    сюда приближается Мандрогеронт.                    Что его сюда привело? Не иначе, какая-нибудь новая выдумка.                    Поспеши-ка, Пантомал, принеси нам осколки урны. Арбитр: — Правильно, Кверол, правильно. Кверол: — Милый Арбитр, сыграем-ка штуку                    с этим самым обманщиком: потребуем у него                    похищенное сокровище и сделаем вид, как будто он подбросил                    к нам в дом чужого покойника. Арбитр: — Славно придумано. Кверол:                          — Так за дело! Остальное само получится.

СЦЕНА 14

Мандрогеронт, Кверол, Арбитр.

Мандрогеронт: — Здравствуй, Кверол! Кверол: — Здравствуй, разбойник!                  Разве мы нынче не виделись? Мандрогеронт: — Виделись, и я так уж рад                  вторично тебя приветствовать! Кверол: — Ну, а я буду рад постараться,                  чтоб больше уж мы не виделись, Мандрогеронт: — За что такая немилость? Кверол: — И ты еще спрашиваешь? Да не ты ли нынче ограбил дом мой? Мандрогеронт: — Перестань: я тебе не чужой. Я об этом доме давно забочусь. Кверол: — Снова чародействуешь? Золото, золото мое ты похитил! Мандрогеронт: — А вдруг я имел права на него? Кверол: — Вот чудесно! жил здесь один я,                   и вдруг ко мне является брат — новенький брат с седыми кудрями.                  Да откуда ты взялся такой, если вчера тебя еще не было,                  а нынче ты уже старик? Если ты мне брат, то должен                  ты быть двух лет от роду, потому что отец мой Евклион                  три года как уехал за море, а меня здесь оставил одного. Мандрогеронт: — Ты наговариваешь лишнее: я тебе сонаследник, а не брат. Кверол: — Лучше бы наоборот — чтобы ты назвал себя братом,                   а не сонаследником. Мандрогеронт: — К чему излишние разговоры?                   Прочитай, Кверол, это письмо. Возьми: я знаю, что ты не обманщик. Кверол: — Тебе ли этого не знать! Но что это? «Евклион сыну Кверолу                   посылает свой привет. Так как я боялся, что деньги                   выкрадет пришлец или раб, то шлю я к тебе Мандрогеронта,                  заморского друга моего: он покажет тебе без обмана, где лежит мое наследство; а ему, если верность его заслужит,                  ты отдай половину сокровища». Друг Арбитр, подойди поближе! Видишь: здесь написано ясно:                  ему ничего не причитается, кроме как если мы сочтем нужным и угодным                  уделить ему часть добра. Стало быть, ты отцу моему                  заморским был товарищем? Мандрогеронт: — Стало быть, так. Кверол:                             — Тогда не диво, что ты верно хранил молчанье                  о таком поручении. Что ж, приятель, коли ты — наследник,                  дай нам сокровище, которое делить. Мандрогеронт: — Видит бог, его я нашел и отдал,                  не тронув и не повредив. Кверол: — Ты мне отдал какое-то сокровище? Мандрогеронт: — Да: посмей-ка отрицать! Кверол: — Не посмею, только напомни, —                  видно, я что-то запамятовал,                  о каком таком говоришь ты сокровище? Мандрогеронт: — О том, которое Евклион тебе оставил,                  а я тебе передал. Кверол: — А как оно к тебе попало,                  неведомый ты человек? Мандрогеронт: — Пошутил я, чтоб после шутки                  явить тебе преданность мою. Кверол: — Стало быть, ты унес сокровище,                  спрятанное отцом моим? Мандрогеронт: — Да, унес, но тебе же на благо:                  другой бы и не вернул его. Кверол: — Ну, довольно, пошутил — и хватит.                  Давай сюда сокровище                  и яви нам всю преданность твою. Благодаренье богам, сосед Арбитр:                  надежда наша не обманута! Мандрогеронт: — Я ведь так тебе и сказал:                  человек неведомый этого не сделал бы. Кверол: — Спасибо, друг: да хранят тебя боги! И покойнику и живому                  изъявил ты преданность.                  Только где же золото? Пусть все будет по отчему слову:                 доставай сокровище,                 разделим его поровну,                 и Арбитр будет нам судьей. Мандрогеронт: — Нет, это ты яви нам и золото и верность,                 а я свою уже явил. Кверол: — Ты дурачишься, Мандрогеронт,                 или правду говоришь? Мандрогеронт: — Говорю истинную правду,                 и части прошу, хоть мог все иметь. Кверол: — Стало быть, сокровище                 было уж в руках твоих? Мандрогеронт: — Конечно, было. Кверол: — Не сойти мне с этого места,                 пока не воротишь взятое! Раз признавшись — не отопрешься!                 Ну, говорю! вороти, что взял! Мандрогеронт: — Воротил уже. Кверол: — Кому? когда? и как? Мандрогеронт: — Нынче, прямо через окно. Кверол: — Ха, ха, ха! а где нашел ты сокровище? Мандрогеронт: — Около святилища. Кверол: — Как оттуда его ты вынес? Мандрогеронт: — Вот через эту самую дверь. Кверол: — А тогда с какой же стати                  возвращать его через окно? Мандрогеронт: — Ты, ты сам его вынес вон! Кверол: — Славно, нечего сказать,                  выполнил ты условие:                  без обмана показать мне сокровище! Но так и быть: не стану я                 настаивать на этом условии, если ты хотя бы сейчас                 воротишь мне это золото. Ни к чему болтовня,                 коль денег нет в наличии.                 Отдай, от чего отпираешься! Мандрогеронт: — О времена, о нравы![758]                 О родитель Евклион! Вот какое в доме твоем                ты мне обещал доверие? Я вернул, клянусь тебе всеми богами,                прямо в дом твой вбросил я                нетронутое сокровище! Кверол: — Добрый Арбитр, погоди!               Он наделал больше, чем мы думали! Уж не тот ли это самый,     кто забросил в дом ко мне               урну погребальную? Мандрогеронт: — Ну, конечно, да хранят тебя боги!               Наконец-то вскрывается истина! Кверол: — Скажи, Мандрогеронт: а узнаешь ты ее черепки,               если я покажу их тебе? Мандрогеронт: — Даже склею, если хочешь! Кверол: — Эй, Пантомал! я велел тебе               кое-что принести сюда из дому! Пантомал: — Вот они, те черепки,               которые были с надписью. Кверол: — Узнаешь их, Мандрогеронт? Мандрогеронт: — Узнаю, конечно. Но оставим же               выдумки и хитрости! Кверол: — Если узнаешь — читай же               то, что здесь написано. Мандрогеронт: — Уже читал, и опять читаю.               Покажи-ка, Пантомал: «Триерин, сын Триципитина,               здесь похоронен и зарыт». Кверол: — Ах, проклятый, и тебе не стыдно? Ты живому человеку               не знаешь благодарности, а теперь еще и над мертвым               тоже издеваешься? Мало того, что ты выкопал урну, —               ты еще и бросаешь в окно               пепел этот горестный? Что ты на это скажешь, окаянный?              Ты украл золото, ты опозорил мертвого! Дом мой ты не только ограбил, но еще и осквернил, святотатец!              Попробуй отпереться-ка! Мандрогеронт: — Ну, коль меня покинула Фортуна,              больше я ни о чем не спрашиваю. Прощай! Кверол: — Зато я с тебя, я с тебя спрашиваю              за все твои черные дела!              Эй, Пантомал, ни на шаг от него! Я тотчас узнаю, где там претор,              и мы по законному порядку              разберемся, что и как! Мандрогеронт: — Заступись за меня, Арбитр:              прошу я только прощения. Арбитр: — Милый Кверол, не надо так хватать его                                                     за горло!              Прости и отпусти его,              и выйдешь победителем, Кверол: — Ладно! прах мы вновь похороним,              а как насчет сокровища? Арбитр: — Что ты скажешь, Мандрогеронт? Мандрогеронт: — Клянусь небесными богами,               клянусь попранною верностью: нет у меня ни золота, ни сокровища! Кверол: — Брось свое пустословие:               представь, что мы перед судьей. Говори: ты унес эту урну? Мандрогеронт: — Да. Кверол: — Так выбирай, Мандрогеронт:                что там было, пепел или золото? Перед нами такое дело,                что можно ответить по-разному. Мандрогеронт: — Словно волка держу я за уши:[759]                обмануть или правду сказать? Что ни скажу — все против меня. Но с богом! Там было золото. Кверол:                      — Так отдай его. Мандрогеронт: — Да отдал уже! Кверол:                             — Объясни. Мандрогеронт: — Эту урну узнаешь ты? Кверол: — Ну, какого ты ждешь ответа?               Так вот: не узнаю ее!               Довольно этого с тебя? Мандрогеронт: — Как? не узнаешь эту надпись? Кверол: — Не больше, чем тебя самого:               вас обоих сегодня я вижу в первый раз. Но ладно: допустим, признал я и урну, и надпись.               Говори: что было в горшке? Мандрогеронт: — Ты меня спрашиваешь, что было                                                     в горшке? Кверол: — Я ничего не предлагаю:               говори, что думаешь. Мандрогеронт: — Как же вы с меня требуете золото,               если видно по надписи,               что в урне только пепел и прах?! Кверол: — Стало быть, признаешь, что прах? Мандрогеронт: — Признаю, коль такое дело. (В сторону.) Эх, беда, не получилось:               придется начать другой разговор. Кверол: — Ах, глупец! ты отперся от кражи,               а святотатство ты признал?! Мандрогеронт: — А может быть, там ничего и не было? Кверол: — Если не было, чего же ты требуешь? Если было там золото — ты унес его, если не унес — значит, уносить было нечего. Мандрогеронт: — Умоляю, хоть вы мне скажите:                что же там было все-таки? Кверол: — Наше дело — отвесть подозренья,                от вины очиститься; если же браться за тебя,                то это уж будет другой разговор. Мандрогеронт: — Что за чудовищный народ! Все я сделал, и один ничего не знаю. Ни у меня денег, ни у меня доказательств.                Ради богов, почтенные,                скажите мне попросту: в чем я виноват, в краже или в святотатстве? Одного я не смог, другого я не хотел,                а обвиняюсь и в том, и в другом. Кверол: — Снова вертишь вокруг да около?               Об этом ведь и судимся: ты сокровище похитил,               а пепел дал нам взамен его, —               тут и воровство, тут и нечестие. А что прах ты присвоил и деньги подбросил, —               в это, уволь, не поверит никто. Мандрогеронт: — Славно сплелось и правдоподобно;              однако, поверьте, это не так. Кверол: — Ладно, будь благонадежен: ты не вор, ты только святотатец,              а золота там не было. Мандрогеронт: — И на том тебе спасибо,              что нет за мною хоть воровства. Хорошо! мне легче кара,              чем лишенье золота. Но скажите, отчего же              таким тяжелым был горшок? Кверол: — Разве волшебники этого не знают?              Всего тяжелее — злая судьба. Мандрогеронт: — Это так. Кверол:                            — А откуда тяжесть? От крышки на урне, она из свинца. Мандрогеронт: — Видел; что ж, теперь все понятно.             Так вот на чем обманулся колдун! Арбитр: — Нет, не все еще тебе понятно! Ты пойми, глупец, что завещал нам             тот старец, которого ты знал! Он был бедный человек,             откуда у него сокровище? Даже будь у него деньги — право, сын о них знал бы раньше, и вряд ли отец бы тебе доверил,             чего не доверил он отпрыску. И еще: если б знал отец о сокровище, неужели он завещал бы             место — ему, а доступ — тебе? Мандрогеронт: — Даже не знаю, что сказать. Арбитр: — Разве не знал ты Евклиона?             Веселого нрава был старик: видишь, даже из могилы             подшутил он над тобой. Мандрогеронт: — Да, теперь я понимаю. Узнаю его злорадство:              он часто так надо мной шутил. Еще раз, еще раз прошу прощения              за то, что похитил я этот прах:              я думал, это золото. Арбитр: — Славно извиняешься, Мандрогеронт! знать, веселого ты нрава, знать, впрямь товарищ Евклиону:              таких старик всегда любил! Мандрогеронт: — Так позвольте же мне уйти. Арбитр: — Слушай, Кверол, я тебя знаю,              ты славный и добрый человек. Такого веселого остроумца              не отпустишь ты ни с чем. Он ведь мастер на все руки:              и звездочет, и чародей; на одно лишь он не способен —              на то, чтобы воровать. Пусть тебе он будет другом —              старым и новым другом зараз; только его тебе в наследство              и оставил Евклион. Кверол: — Ах, боюсь я: это вор! Арбитр: — Что тебе бояться вора?              Он уже все свое украл, Мандрогеронт: — Милый Кверол, был я предан              покойному твоему отцу, и хочу служить тебе —              за то, что ты меня пожалел. Ты дал мне жизнь, так дай и прожиток. Кверол: — Если обоим вам так угодно, —              я согласен. Говори: можешь ты выучить новые законы? Мандрогеронт: — Ха, ха, ха! даже сочинить могу. Кверол: — Вот о рабах и о параситах              сенатское постановление. Мандрогеронт: — О! а хочешь, я прочту тебе все запреты из закона Свиния и Псиния, Рабия и Грабия, при консулах Плеттии и Цепарии?[760] Кверол: — И все ты берешься соблюдать? Мандрогеронт: — Это мне ничего не стоит.             Ты сказал: выучи; я готов. Арбитр: — О, да у него не счесть талантов! Прими же этого законоведца:             такие дорого ценятся. Кверол: Если хотите — будь по-вашему;             но где же его товарищи?

СЦЕНА 15

Те же, Сикофант, Сарданапал.

Сикофант: — Вот и мы, отец и покровитель! Кверол: — Ах, Сикофант, ах, Сарданапал, такова-то ваша вера? Но вот, друг ваш за вас заступился; а вы ступайте подобру-поздорову. Сикофант: — Мы уж сами знаем, Кверол:               трех обжор один дом не вынесет. Об одном тебя мы просим: дай нам чего-нибудь на дорогу,               ведь больше взять нам неоткуда. Кверол: — Вам? за какие такие заслуги? Сикофант: — Нас привел Мандрогеронт. Кверол: — Вот так причина…

ДИДАКТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

Басни Авиана

Перевод М. Гаспарова

[761]

ПОСЛАНИЕ ОТ АВИАНА К ФЕОДОСИЮ

Когда я колебался, превосходнейший Феодосий, какому роду словесности доверить память о моем имени, пришел мне на ум басенный слог: ведь басни не чуждаются изящного вымысла, не обременяют непременным правдоподобием. В самом деле, кто мог бы говорить с тобою о риторике или о поэзии, если и в том и в другом ты превосходишь афинян греческою ученостью, а чистотою латинской речи — римлян? Итак, узнай же, что предводителем моим в избранном предмете был Эзоп, который по внушению оракула дельфийского Феба первый начал забавными выдумками утверждать образцы должного. Эти басни в качестве примера вставил Сократ в свои божественные поучения, и Флакк приспособил к стихам своим, потому что в этих баснях под видом отвлеченных шуток житейское скрывалось содержание. Бабрий переложил их греческими ямбами и сжал в двух томах, а Федр распространил некоторые из них на пять книжек. Из них-то я и собрал сорок две басни в одну книгу и издал, попытавшись изъяснить элегическими стихами то, что было изложено грубою латынью.[762] И вот перед тобою сочинение, которое может потешить твою душу, изострить разум, разогнать тревогу и безо всякого риска раскрыть тебе весь порядок жизни. Я наделил деревья речью, заставил диких зверей разговаривать с людьми, пернатых — спорить, животных — смеяться: все для того, чтобы каждый мог получить надобный ему урок хотя бы от бессловесных тварей. (Прощай).

1. КОРМИЛИЦА И ДИТЯ

Некогда так поклялась поселянка над плакавшим чадом:   Если не смолкнет дитя — волку достанется в снедь! Это услышав доверчивый волк и польстясь на поживу   Долго без сна у дверей тщетно надежду питал — 5 Ибо усталый малец успокоился в сонной дремоте,   Хищных лишая надежд волчью голодную пасть. Вот, идущего вспять под родные дубравные сени   Видя, несытому так мужу волчица гласит: «Молви, почто возвращаешься ты без обычной добычи, 10   Впалые щеки неся на истощенном лице?» «Не удивляйся, — ответствует волк, — порожнему бегству,    Ибо причина ему — злобная хитрость людей: Мог ли какую, скажи, я надежду иметь на поживу,    Ежели дался в обман нянькиным бранным словам?» 15 Пусть же всяк, кто решил положиться на женскую верность,    Эти услышав слова, этот запомнит урок.

2. ЧЕРЕПАХА И ОРЕЛ

Молвила в оные дни черепаха летающим птицам:   Ежели смогут они взять ее ввысь и спустить, Тотчас отплатит она, из песков аравийского моря   Жемчуг бесценный явив, в ракушках спрятавший блеск. 5 Было обидно ей то, что медленным шагом и трудным   Часто и за день она не успевала ни в чем. Но, обманувши орла ожиданием ложной награды,   В нем вероломный язык сам вероломство нашел, — И, помышляя до звезд воспарить на злокупленных крыльях, 10   Сгинула жалкая тварь в хищных орлиных когтях. Тут-то в выси, испуская уж дух в летучие ветры,   И восстенала она об исполненье мольбы — В верный знак для грядущих времен, что низкая леность   Не возымеет побед без величайших трудов. 15 Так и любой из людей, кичащихся свежею славой,   К высшей доле стремясь, примет заслуженно казнь.

3. КРАБ И ЕГО МАТЬ

Краб, кривые следы в попятном пути оставляя,   По увлажненным камням тело шершавое влек. Мать, сыновним ногам легчайшей желая походки,   С увещеваньем ему молвит такие слова: 5 «Чадо мое, не прельщайся путем обратным и гнутым,   И на окольной тропе вспять не труди своих ног, — Прямо движенье направь, опираясь на крепкие стопы,   И безопасно ступай неизвратимой стезей». Матери сын отвечал: «Предшествуй! прямую дорогу 10   Ты укажи мне сама, я же готов тебе вслед, — Ибо нелепо держаться пути, что гораздо кривее,   И свысока порицать то, что неладно в других».

4. ВЕТЕР И СОЛНЦЕ

Неукротимый Борей пред ликом Юпитера ссору   С кротким Фебом завел в сонме высоких светил: Кто из них первым свершит начатое? Меж тем по равнине   Путник случайный ступал обыкновенным путем. 5 Тут и решили они пред судом померяться силой —   Кто сорвет с него плащ и обнажит его стан? Вот загремел отовсюду эфир, сотрясаемый ветром,   И леденящую дождь влагу обрушил с небес; Путник, однако, плотней двойною окутался тканью, 10   Буйный которую вихрь с тела пытался сорвать. Феб, напротив того, повелел лучам своим тонким   Крепнуть и светом своим жгучий усиливать жар, Чем и достигнул того, что путник усталые члены   Выпростал из-под одежд и распростер на покой. 15 Так собранью богов титан показал победитель,   что умноженье угроз не умножает побед.

5. ОСЕЛ В ЛЬВИНОЙ ШКУРЕ

(Каждый пусть меру блюдет, довольствуясь тем, что имеет,   И не взыскуя себе благ от чужого добра, Чтобы, избыв чудеса и к былым воротившись невзгодам,   Сам на себя не навлек уничижающий смех.) 5 Праздный доспех гетулийского льва осел обнаружив   Лика черты своего новой добычею скрыл И, неподобный покров возложив на убогие члены,   Чуждым величьем себе обременяет чело. Вот, лицедейством таким рассевая ужасные страхи 10   И в нерадивых костях чуя заемную мощь, Он попирает луга, удел прирученных животных,   И нарушает покой робко пасущихся стад. Но селянин, его уловив по ушам его длинным,   И обуздавши петлей, и укрощая бичом, 15 И обнажая природную плоть под похищенной кожей,   Низкой скотине в укор бранные молвит слова: «Может, других и введешь ты в обман подражательным ревом,   Но для меня, как и встарь, вечно ты будешь осел».

6. ЛЯГУШКА И ЛИСИЦА

Зыбких исчадье болот, в глубинном живущая иле   И с незапамятных пор грязных любовница мест, На луговые холмы надутая вышла лягушка,   Страждущим помощь суля тварям из пастбищных трав, 5 Ибо ей было дано (она похвалялась) уменье   Жизнь в живых продлевать, выместив всякую хворь Так, как даже и сам не сумел бы учитель Пеоний, —   Тот, что в должном кругу пользует вечных богов. Но хитроумная так, смеясь, сказала лисица, 10   Чтобы тщету похвальбы понял доверчивый скот: «Полно, способна ли дать больным исцеление членам   Та, у кого у самой сизая бледность в лице?»

7. СОБАКА, НЕ ЖЕЛАВШАЯ ЛАЯТЬ

Те, чья душа от рожденья дурна, не могут поверить,   Что заслужили они кары, постигшие их. Некий пес не страшил прохожих заранее лаем   Или оскалом зубов между раздвинутых губ — 5 Он, подгибая свой хвост, трепещущий робкою дрожью,   Раны умел наносить, дерзким впиваясь клыком. Чтоб не вводило в обман напускное смиренье, хозяин   Этому псу привязать к шее решил бубенец, Дикую глотку ему украсив звенящею медью, 10   Чье колебанье могло знаком людей остеречь. Пес, возомнив, что ноша такая дается в награду,   Стал на подобных себе чванно смотреть свысока. Видя восторг гордеца, старейший из низкого рода   Тут подступает к нему, увещеванье глася: 15 «О, какое тебя ослепило безумье, несчастный,   Сей почитающий дар данью заслугам своим? Нет, то не доблесть твоя красуется в медном уборе —   Это свидетель звучит, злой обличающий нрав!»

8. ВЕРБЛЮД И ЮПИТЕР

(Всяк, кто истинно мудр, довольствуйся тем, что имеешь,   И на чужое не льстись, — басня дает нам урок, — Чтобы во гневе своем с пути не свернула Фортуна   И не направила вспять щедрого бег колеса.) 5 С мощным туловом зверь, взошед сквозь возвышенный воздух,   К трону владыки богов, жалуясь горько, припал: Мнится, он говорил, не в меру смешно и постыдно,   Что у быков на челе пара отменных рогов, Он же, верблюд, меж всеми один не имеет оружий 10   И беззащитно терпеть должен удары зверей. Но, посмеявшись в ответ, отверг его просьбу Юпитер,    А сверх того и ушей снял с головы его груз: «Будь же умален, — вещал, — коли долей своей недоволен   И об ущербе своем вечно, завистник, страдай».

9. ДВОЕ ТОВАРИЩЕЙ И МЕДВЕДИЦА

Шел человек по ущельям кривым, по горам неизвестным,   Узкой ступая тропой; сопровождал его друг. Вышли они со спокойной душой, и были готовы   Общею силой своей встретить любую беду. 5 Вдруг, между тем, как шагали они, развлекаясь беседой,   Бросилась наперерез злая медведица к ним. Первый пустился бежать, за ствол ухватился дубовый   И меж зеленых ветвей трепетным грузом повис. Друг же, оставшись один, ни шага с места не сделал: 10   Наземь нарочно упав, он притворился, что мертв. Вмиг подскочила к нему свирепая в жажде поживы,   В когти схватила его и подняла над землей. Но леденящий испуг сковал несчастному члены —   (Ибо иссяк в душе жар, согревающий плоть) — 15 И оттого-то медведица мнимого трупа не стала   Трогать, и скрылась ни с чем в чащу, откуда пришла. Вот, успокоясь, друзья понемногу вернулись к беседе;   Задал другу беглец слишком развязный вопрос: «Ну-ка, поведай, о чем говорила медведица трусу? 20   Долго тебе на ушко что-то шептала она». «Много дала мне она советов, всего же важнее —   Тот, которому впредь буду я верен всегда: „Будь осторожен, — сказала она, — выбирая знакомцев,   Чтобы опять не пришлось хищнику в лапы попасть“».

10. ЛЫСЫЙ ЕЗДОК

Лысый ездок прикрывал свое безволосое темя   И накладные носил кудри над голым челом. Вот он, на Марсово поле явясь, в блестящем доспехе,   Стал ристать на коне, правя надежной уздой. 5 Всаднику прямо в лицо повеявший северный ветер   Вдруг обнажил ему плешь на посмеяние всем: Лысый лоб засиял, не прикрытый притворною прядью   И не похожий отнюдь на улетевший убор. Он, догадавшись о том по многоголосому смеху, 10   Острое слово сказал, чтоб от насмешек спастись: «Что ж удивляться тому, что чужих волос я лишаюсь,   Ежели даже своих я не сумел уберечь?»

11. ДВА СОСУДА

Берег речной подточив, два сосуда похитила влага   И по теченью реки быстрым потоком несла. Не одинаковы были они естеством и искусством —   Отлит из меди один, леплен из глины другой. 5 Крепкий сосуд и хрупкий сосуд в несогласном движенье   Зыбкий мерили путь вольно мятущихся струй. Медная чаша отнюдь скудельной разбить не желала   И от нее поклялась на расстоянии плыть. Та, однако, боясь, что тяжкое легкому вредно 10   И что не может, кто мал, верить тому, кто сильней, «Хоть и несут, — говорит, — твои мне слова ободренье,   Но не могу я стряхнуть страха с тревожной души — Ибо меня ли к тебе прилелеют, тебя ли ко мне ли   Струи, — равно мне страшна та и другая беда».

12. КРЕСТЬЯНИН И СОКРОВИЩЕ

Землю взрезал селянин сошником тяжелого плуга,   Как из борозд ему клад бросился прямо в глаза. Тут же, душой окрылясь, опостылевший плуг он покинул,   Гордый, погнал он быков к зелени лучших лугов. 5 Стал он богине Земле воздвигать алтари, поклоняясь   Той, что открыла сама деньги, зарытые в ней. Но укротила его ликованье вещунья Фортуна   В гневе на то, что мужик в жертвах ее обошел: «Ты от находки своей ничего не воздал в мои храмы, 10   Предпочитая другим ладан курить божествам, А ведь когда у тебя украдут твое золото, ты же   Первую будешь меня, тщетно рыдая, молить».

13. КОЗЕЛ И БЫК

Бык однажды бежал, преследуем львиною мощью,   И на пустынных путях сени приютной искал, И на пещеру нашел, а в ней обитал волосатый   Козьих водитель стад на Кинифийских брегах. 5 Но как уже наклонял он рога, покушаясь ворваться,   Косо козел поглядев, остановил его бег. Бык, отступя, вещал с отдаленного края долины,   Ибо мешал ему страх ближнюю ссору завесть: «Нет, не тебя, вонючая тварь с отвисшей брадою, — 10   Нет, дрожу я того, кто надо мною навис; Дай лишь ему отойти, и познаешь, глупец, велика ли   Разница между быком и злопахучим козлом».

14. ОБЕЗЬЯНА

Некогда царь богов по всему допытывал миру —   Кто из тварей земных лучших рождает детей? Все породы зверей вперебой стекаются к трону,   Вместе с ними спешит скот, прирученный людьми, 5 Не отстают, к состязанью стремясь, и чешуйные рыбы,   И от чистейших высот сонмы крылатые птиц. Матери в этой толпе, трепеща, выступают с потомством,   Чтобы представить его мощному богу на суд. Тут-то меж ними явясь коротышка с дитем обезьяна 10   Вызвала у самого даже Юпитера смех. Но и в постыдном уродстве своем нашла она слово,   Чтоб от породы своей все поношенья отвлечь: «Чей в состязании верх, о том пусть судит Юпитер,   По моему же суду — вот кто прекраснее всех».

15. ЖУРАВЛЬ И ПАВЛИН

Есть рассказ, что Юнонин павлин фракийскую птицу,   Общею пищей кормясь, высокомерно хулил, Ибо несхожее их подвигло обличье на распрю   И из-за малых причин встал непомерный раздор. 5 Он похвалялся, что члены его многовидно сверкают,   А на плечах журавля — блеклый и сизый наряд. Вот он, возвысивши хвост над собой осеняющим кровом,   Распространяет дугой звездный сияющий блеск. Но собеседник в ответ, не тщеславясь красой оперенья, 10   Вот какую повел столь же обидную речь: «Хоть и несчетными ты на перьях красками блещешь,   Все же в своей пестроте вечно привержен к земле, — Я же на крыльях своих, пускай на взгляд и невзрачных,   Мчусь в воздушную высь к звездным пределам богов».

16. ДУБ И ТРОСТНИК

С горных возвышенных мест, бичуемый яростью Нота,   Рухнул, вихрем сражен, с корнем исторгнутый дуб, И подхватило его бегущим в долине потоком,   И полноводной струей вниз по теченью несло. 5 Долго и много в пути бросаем от брега до брега,   В хрупком речном тростнике мощный застыл исполин. Дивно стало ему, что по-прежнему малая поросль,   Сдвинув верхушки, стоит у протекающих вод: Сам он, разросшись огромным стволом, не выстоял бури, 10   А легкокожий тростник вынес угрозы судьбы. Шелестом мягким ему отвечали скрипучие стебли,   Так объяснив, почему слабость свободна от бед: «Ты презираешь и бешенство бурь, и ярые ветры,   И совокупным они рушат напором тебя, — 15 Я же, привыкши терпеть помалу встающие Австры,   Чуя и легкий порыв, предупредительно гнусь. Так над мощью твоей разверзаются ливнями тучи,   А над уклоном моим ветр иссякает в ничто». Эти нас учат слова, что тщетно противиться сильным: 20   Исподволь легче избыть ожесточенье угроз.

17. ОХОТНИК И ТИГРИЦА

Ловчий, у коего дрот не безвредными ранами мучил,   В бегство под сенью лесной гнал устрашенных зверей. Смелая, робким прийти пожелавши на помощь, тигрица   Хлещет хвостом и велит дерзкому встать перед ней. 5 Тот, однако, привычной рукой направляя оружья,   Молвил: «Кто я таков, — мой тебе скажет гонец!» — И, устремляя вперед наносящее раны железо,   Окровавленным пронзил зверю стопу острием. Бережно рану свою покушаясь избавить от дрота, 10   Слышит тигрица вопрос, заданный робкой лисой: Кто был оный боец, столь тяжкие сеющий язвы,   И под какую он сень скрылся, чтоб снова разить? Та с прерывистым ей ответствует ропщущим стоном,   Ибо мешали речам гнев и несносная боль: 15 «Передо мной на средине пути никакой не явился   Образ, который бы мог запечатлеться в очах, Но и текущая кровь и пущенный сильной рукою   Дрот несомненно гласит: это был истинный муж».

18. ЧЕТЫРЕ БЫКА И ЛЕВ

Четверо мощных быков молодых, пасущихся вместе,   Между собою в молве дружбу такую вели, Что и в пути на луга ничто не могло их разрознить,   И на возвратном пути вместе держались друзья. 5 Даже лев-исполин, в лесной обитающий чаще,   Был, говорят, устрашен сомкнутой силой рогов, — Страх лишал его сил посягать на прямую добычу   И заставлял обходить издали дружеский круг, Ибо хоть был он свиреп и дела его были велики, 10   Но одолеть четверых он, одинокий, не мог. Вот почему подступает он к ним с кривыми речами,   Мысля разъединить стадо посевом вражды; А как разрознила едкая речь согласные души,   Лев, напав, растерзал порознь несчастных скотин. 15 Тут-то один из них произнес: «Кто хочет спокойно   Жизнь проводить, для того смерть наша — верный урок: Пусть, к лукавым словам не склоняя поспешного слуха,   Он не стремится порвать верности прежней союз».

19. ЕЛЬ И ТЕРНОВНИК

Пышная ель над терновым кустом насмехалась колючим,   С нею о красоте важный затеявшим спор: Даже и вовсе ее недостойно (она говорила)   Спорить с теми, кто с ней не разделяет заслуг: «Тело мое, — похвалялась она, — возносится к тучам,   Кудри моей головы самых касаются звезд; Я на открытой корме обретаю почетное место,   Где надо мною Зефир складки раздул парусов; А на тебя, чьи черты безобразятся жесткой колючкой, 10   Даже не хочет смотреть мимо идущий народ». Ели терновник в ответ: «Ты радостной хвалишься долей   И, торжествуя, хулишь низкую долю мою, — Но, как поднимется грозный топор на прекрасное тело,   Ты ли тогда о моих не затоскуешь шипах?»

20. РЫБАК И РЫБКА

Некий рыбак, конский волос и крюк за добычею свесив,   Маленькой рыбы извлек несоблазнительный груз. В миг, когда уже он вытягивал пленницу в воздух,   Раной терзая ее слишком прожорливый рот, 5 Так в слезах возопила она: «Пощади, умоляю, —   Много ли пользы тебе тело немногое даст? Малое время назад меня плодовитая матерь,   Здесь под скалою родив, в воду пустила играть, — Дай же вырасти мне для застолий твоих, не преследуй: 10   Этот же берег морской вновь тебе выдаст меня, Ибо, силы набрав в бескрайности синего моря,   Снова дорогу найду я к твоему тростнику». Но рыболов, полагая за грех расстаться с добычей,   Горькие молвил слова о ненадежной судьбе: 15 «Жалок тот, кто готов, уловив, лишиться улова,   Но неразумней, кто ждет в будущем новых удач».

21. ПТИЧКА И ЖАТВА

Вывела малая птичка птенцов средь широкого поля,   Где на зеленых стеблях желтое зрело зерно. Это зерно отделить желая от хрупкой соломы,   Стал поселянин просить помощи у земляков. 5 Голосу внявши его, птенцы доверчивы были   И уж хотели бежать прочь от родных очагов, Мать, домой воротясь, помешала опасному бегству,   Молвив: «Может ли быть плод от чужого труда?» Снова крестьянин позвал на помощь любезных соседей, 10   Снова осталась в гнезде мать, ничего не страшась. Лишь увидав, что за жатву берутся надежные руки,   И догадавшись, что сам взялся хозяин за серп, «Бедные! ныне пора покидать вам любимое поле, —   Молвила, — нынче мужик трудится сам для себя».

22. ЖАДНЫЙ И ЗАВИСТЛИВЫЙ

Феба Юпитер послал с высот небесного свода,   Чтобы прозреть и познать темные души людей. Двое молящих к богам возносили несхожие просьбы:   Первый завистником был, был скопидомом второй. 5 Феб, на них посмотрев и выслушав просьбы обоих,   Взялся посредником быть и обратился к ним так: «Боги хотят вам помочь: вы оба равно им любезны —   То, что дадут одному, вдвое получит другой». Скряга, не могши насытить безмерную жадность утробы, 10   Сам себе на беду взял свои просьбы назад, Чтобы именье свое приумножить молитвой другого   И получить вдвойне общую милость богов. Тот, увидав, что сосед желает на нем поживиться,   Сам был рад пострадать, лишь бы ему досадить, 15 И пожелал, чтоб Титан лишил его левого глаза,   А супротивник зато сразу на оба ослеп. Это узнав, Аполлон посмеялся над участью смертных   И, воротясь на Олимп, всем рассказал, какова Злобная зависть, которая, рада чужому несчастью, 20   Будет охотно сносить собственный горький удел.

23. ТОРГОВЕЦ И ВАКХ

Вытесал продавец из мрамора статую Вакха   И на продажу его выставил, цену назвав. Знатный муж пожелал такое купить изваянье,   Чтобы воздвигнуть его меж погребальных святынь. 5 Был и другой, назначавший кумир для чтимого храма,   Где посулил он воздать богу обетную дань. «Ныне, — кумир провещал, — ты надвое делаешь выбор,   Ибо в награде за труд неодинаков удел — То ли меня причтешь ты к богам, то ли к сонму усопших, 10   То ли мне быть божеством, то ль украшеньем могил. Смертную участь мою и почет, подобающий вышним,   Ты в произволе своем держишь единой рукой». Этот рассказ прилагается к тем, которые могут,   Если угодно — помочь, ежели нет — повредить.

24. ОХОТНИК И ЛЕВ

Долгий некогда спор, непомерным затянутый преньем,   В оное время вели знатный охотник и лев. Вот, положив наконец порешить эту распрю навеки,   Вдруг над могильным холмом памятник видят они. 5 Был на этой плите начертан искусной рукою   Лев, склонивший главу на человечьей груди. «Все ли в гордыне твоей ты упорен пред этой картиной?   Изображает она зверя, приявшего смерть!» Лев, сурово глаза обращая на суетный образ, 10   С ревом из ярой груди грянул такие слова: «Праздны мысли твои о доблести вашей породы,   Если опора для них — резаный резчиком знак. Если бы в львиной душе небывалое вскрылось уменье   Твердый камень насечь умным касаньем руки, — 15 Ты бы увидел, поверь, человека, под яростным рыком   В хищных наших зубах смертный познавшего рок».

25. МАЛЬЧИК И ВОР

Плачущий мальчик сидел у самого края колодца:   Тщетно рыдая, раскрыл свой он беспомощный рот. Хитрый увидевши вор, как он заливался слезами,   Бедному задал вопрос, что у него за беда? 5 Мальчик измыслил рассказ о том, что канат его лопнул   И ускользнул от него золота полный горшок. Без колебанья сорвав одежду нечистой рукою,   Голый бросается вор в кладезь на самое дно. Брошенный плащ подхватив, обмотал им тонкую шею 10   Мальчик и скрылся в кустах — так повествует рассказ. А обманувшийся вор, когда из опасности вышел   И о пропавшем плаще, сев на земле, горевал, То, говорят, его плач прерывали такие стенанья,   Скорбным звуком своим слух раздражая богов: 15 «Ах, украденный плащ — лишь урок тому, кто поверит,   Будто в прозрачной воде золото скрыто на дне!»

26. КОЗА И ЛЕВ

Мучимый голодом лев, под крутой проходивший скалою   И на вершине скалы видя козу на лугу, «Эй! — закричал он козе, — оставь каменистые кручи —   Много ль отрады щипать жесткие травы в горах? 5 Здесь, в зеленых лугах, ты найдешь золотую люцерну,   Блеклое листвие ив и вожделенный тимьян». «Остановись, я молю, — со стоном коза отвечала, —   И не тревожь мой покой льстивым коварством своим. Может быть, это и так, а может быть, много опасней, — 10   Ты не заставишь меня этим поверить речам. Даже ежели в них и правдиво каждое слово,   Их подозрителен смысл: слишком советчик свиреп».

27. ВОРОНА И КУВШИН

Жаждой ворона томясь, огромный кувшин усмотрела,   Где на глубоком дне было немного воды. Ею желая унять безмерную жажду, ворона   Долго старалась излить влагу на ровную гладь; 5 Но, увидав, что усердием здесь не добиться удачи,   Негодованья полна, птица на хитрость идет: Камешки ссыпав в кувшин, она дождалась, чтобы стала   Выше в сосуде вода, и напилась без труда. Это нас учит тому, что разум надежнее силы: 10   Даже и птица с умом цели добьется своей.

28. КРЕСТЬЯНИН И БЫК

У молодого быка, который сбрасывал сбрую   И под жестоким ярмом шеи крутой не клонил, Пахарь подрезал рога своим серпом искривленным   И, полагая, что зверь этим навек усмирен, 5 Впряг быка в исполинский плуг, весьма осторожно   (Были все же страшны бычьи копыта и рог) — Так, чтобы длинное дышло ему помешало достигнуть   Злобным ударом того, кто налегает на плуг. Но разъярившийся бык, из ярма вырывая загривок, 10   Стал по бессильной земле тщетно копытами бить И размельченный песок бросал ногами на воздух,   Чтоб Аквилон его нес прямо в лицо мужику. Сильно встряхнув волоса, загрязненные мерзкою пылью,   Пахарь сказал про себя, видя, что бык одолел: 15 «Вот — достойный пример того, что у низкой породы   Множество способов есть делать дурные дела».

29. ПУТНИК И САТИР

В дни, когда злая зима осыпала снегом равнины   И цепенели поля, твердым окованы льдом, Был человек задержан в пути пеленою тумана:   Сбившийся с верной тропы, дальше не смел он идти. 5 Тут-то его, говорят, пожалел, довел до пещеры   И у себя приютил Сатир, хранитель дубрав. Диву дался при взгляде на гостя питомец деревни,   В трепет его привела мощь человеческих сил: Тот, чтобы к жизни вернуть морозом сведенные члены, 10   Жарким дыханием рта руки свои согревал. Но, наконец, стряхнувши мороз, исполнясь веселья,   Сел он, готовый вкусить яств от хозяйских щедрот. Сатир, желая похвастаться благами сельского быта,   Потчевать путника стал лучшим, что было в лесу, 15 И преподнес ему чашу, горячим полную Вакхом,   Чтоб, разгоняя озноб, в теле тепло разлилось. Тот, не смея губами коснуться огненной влаги,   Хочет ее остудить вновь дуновением рта. Оцепенел хозяин, двойным напуганный чудом, 20   И повелел уходить путнику из лесу вон: «Пусть, — говорит, — никогда к моей не подходит пещере   Тот, чье дыханье несет сразу и холод и жар».

30. СВИНЬЯ И ХОЗЯИН

Опустошавшей поля и губившей тучные пашни   Собственной наглой свинье ухо отрезал мужик, Чтобы, навек сохранив следы наказания злого,   Впредь отучилась она нежным посевам вредить. 5 Вновь преступная тварь попалась за порчей посевов   И потеряла на том ухо второе свое. Лишь обнаглев от кары двойной, с изувеченной мордой   Снова помчалась свинья землю запретную рыть. Тут-то хозяин ее изловил и назначил для пира, 10   Тушу на части разъяв, каждому блюду под стать. Но когда на пиру искал он сердце свиное —   Сердце, которое съел повар, не сладив с собой, — То простоватый слуга укротил его гнев справедливый,   Молвив, что в глупой свинье не было сердца совсем: 15 Ибо зачем возвращалась она под новые раны   И попадалась опять прежнему в руки врагу? Этот рассказ относится к тем, кто в дерзости вечной   Не устает никогда делать дурные дела.

31. МЫШЬ И БЫК

Малая мышь, с огромным быком повстречавшись когда-то,   Не убоялась вонзить в мощного маленький зуб И, нанеся ему боль своею грызучею пастью,   Скрылась от всякой беды в дальнем приюте норы. 5 Тот, во гневе своем уставясь громадною шеей,   Тщетно искал врага, но никого не нашел; И разъяренного так усмирила разумным упреком   Мышь, уменьем своим бычьи угрозы избыв: «Те, от кого ты рожден, тебе дали могучее тело, 10   Но от того не верней действие силы твоей; Знай же теперь по себе, сколь опасны и малые пасти   И как мельчайшая тварь цели умеет достичь».

32. КРЕСТЬЯНИН И ВОЛЫ

В топкой дорожной грязи застрявшую возчик повозку   Бросив, и с нею в ярме вставшую пару волов, Праздно сидел, уповая на то, что дары его в храмах   Снищут ему и теперь помощь божественных сил. 5 Но возвестил ему с звездных высот тиринфский владыка   (Ибо к нему из богов слал поселянин мольбы): «Вспрянь, стрекалом своим побуди подъяремных к усильям,   Мертвое сдвинь колесо крепостью собственных рук: Только вставши на труд и дерзнув на великое дело, 10   Вправе ты ждать от небес благоволенья к себе. Знай, что вышним претит ленивцами дар приносимый;   Если же трудишься сам — боги пребудут с тобой».

33. ГУСЫНЯ С ЗОЛОТЫМИ ЯЙЦАМИ

У человека была гусыня чудесной породы,   И золотые она яйца по гнездам несла; Но предписала природа предел удивительной птице,   Двух за один ей присест не дозволяя даров. 5 Алчных, однако, надежд не желая утратить, хозяин   Долгий несносным почел к обогащению срок, Ибо немалую он усматривал прибыль в кончине   Птицы, на столько даров столько вместившей богатств. Но в обнаженную плоть грозящее врезав железо 10   И не нашед в ложеснах прежних обычных плодов, Горько он восстенал, обманувшись жестоким обманом,   И по заслугам своим принял и кару свою. Так, кто сразу всего у богов домогается вышних,   Тот и вседневным мольбам встретит достойный отказ.

34. МУРАВЕЙ И ЦИКАДА

(Тот, кто праздно провел молодые недолгие годы,   Недальновидным умом не опасаясь невзгод, Будет под бременем лет, изнуряемый старостью тяжкой,   Долго, но тщетно, увы, помощи ждать от других.) 5 В летние дни муравей, трудами стяжавши запасы,   Их отлагал до зимы, в малой скрывая норе; А как оделась земля, холодая, в сверкающий иней   И цепенящий мороз оледенел на полях, — Он, бессильный телесно восстать на бурные тучи, 10   Праздно при ларах своих влажным кормился зерном. Тут приступила к нему с преклонной мольбою о пище   Та, что пестрела в полях, жалобным пеньем звеня, Молвив, что в пору, когда на току молотились колосья,   Песнями длила она жаркие летние дни. 15 Малый с усмешкой в ответ муравей обратился к цикаде,   Ибо не меньше и он рвался продлить свою жизнь: «Я бытованье мое великим трудом удоволил   И оттого-то зимой долгий вкушаю покой; Ты же, всю свою жизнь провождать приобыкшая в пенье, 20   Верно, должна бы плясать в эти последние дни!»

35. ОБЕЗЬЯНЬИ ДЕТИ

Есть молва: двух детей рождает на свет обезьяна,   Но попечением им разную участь сулит, — Ибо из них она одного родительски любит,   А на другого кипит ненасытимой враждой. 5 Только заслышит она опасную детям тревогу,   Как устремляется прочь, взявши обоих с собой: Милого держит в руках или к нежной груди прижимая,   А нелюбимого мчит, вскинув на крепкой спине. Но, утомясь и уже на ногах нетвердых колеблясь, 10   Часто из рук на бегу ношу бросает сама; А на мохнатых плечах второй ее сын утвердившись   И невзирая на мать жизнь сохраняет свою, — После чего наследует он погибшему брату   В давнем наследье отцов и в материнской любви. 15 Пренебреженье порой бывает спасительно смертным,   Тем, кто мал и убог, лучшую участь суля.

36. ТЕЛЕНОК И БЫК

Тяжким еще не истерший ярмом прекрасную шею,   Резвый увидел телец шедшего с плугом быка И произнес: «Не стыдно ль, увы, многолетний загорбок   Гнуть под игом таким, не отдыхая ни дня? 5 А для меня открыты пути по пастбищным травам   И невозбранны всегда сени раскидистых рощ». Старый, однако же, бык, нимало такой не смущенный   Речью, устало ступал, в землю вонзая сошник, И наконец в положенный час от тяжкого плуга 10   Стал он свободен и лег на травянистом ковре. Малое время спустя он увидел теленка, который,   Связанный, брел к алтарю прямо под жертвенный нож, И произнес: «Эта смерть — воздаянье тебе за приволье,   Спасшее шею твою из-под ярма моего. 15 Стало быть, лучше сносить сколь угодное бремя работы,   Чем с малолетства вкушать недолгосрочный досуг».

37. СОБАКА И ЛЕВ

Толстый встретился пес изнуренному голодом долгим   Льву, и в приветную речь шутку насмешливо вплел. «Видишь, — он произнес, — как под толщей двойною круглятся   Ребра, как налилась мышцами знатная грудь? 5 Я, у трапезы людской присущий в досужную пору,   Емкою пастью делю общую пищу с людьми». — «Но почему облегла злая сталь твою тучную шею?» —   «Чтоб неотлучно мне быть в мною хранимом дому. Ты же подолгу в голодной тоске по урочищам рыщешь, 10   В дальнем покуда лесу встретишь добычную снедь, — Так не преминь и склони свою шею под эти оковы:   Верь, обретешь без труда радость заслуженных яств». Тотчас на это в ответ под бременем тяжкого гнева   Грянул доблестный зверь ревом из ярой души. 15 «Прочь, — воскликнул, — носи по заслугам постыдные узы,   Цепью на шее твоей мучивший голод смени! Я же, свободный, вернусь под пустые пещерные своды,   Буду несытый бродить всюду, куда захочу! Корм, которым ты горд, не мне восхваляй, а прельщая 20   Тех, кому толстый живот всякой свободы милей».

38. ПРОСТАЯ РЫБА И МИНОГА

Из пресноводных лагун, увлекаема бурным теченьем,   Выплыла рыбка стремглав прямо в морскую волну. Там, посмотрев свысока на толпы чешуйчатых тварей,   Стала кичиться она тем, что высок ее род. 5 Не потерпела минога изгнанницы в отчих глубинах —   К ней обратила она злую и едкую речь: «Смолкни, оставь напрасную ложь словес изощренных:   Я опровергну тебя и на тебя же сошлюсь. Кто скорее из нас народу приглянется, если 10   Вместе меня и тебя вытянет мокрая сеть? Я попаду к вельможе на стол за высокую цену,   Ты же за медный грош будешь прокармливать чернь».

39. ВОИН, СЖИГАЮЩИЙ ОРУЖИЕ

Дал когда-то обет уцелевший в сражениях воин —   Сжечь оружье свое на разведенном костре: То, которое он на поле снимал с умиравших   Или какое отбить мог у бегущих врагов. 5 Срок наступил исполнить зарок, и, помня об этом,   Стал он сносить на костер все, что имел у себя. Вдруг боевая труба взроптала рокотом хриплым,   Что неповинно ее он обрекает огню. «Ты ведь не смеешь сказать, — ратоборца она укоряла, — 10   Что от меня на тебя пал хоть единый удар: Нет, я только скликала на бой дуновеньем и пеньем,   Да и негромко притом — небо, свидетелем будь!» Воин сказал, бросая трубу в трескучее пламя:   «Пусть же постигнет тебя худшая кара и боль! 15 Даже если сама и была ты бессильной и робкой,   Больше творила ты зла, делая злыми других».

40. БАРС И ЛИСИЦА

Грудью прекрасною барс и пестрой кичащийся шкурой   Гордою поступью шел перед звериной толпой. Видя, что важные львы в пятнистую шерсть не одеты,   Тотчас он это вменил львиной породе в позор, 5 И, никому из зверей не прощая убогого вида,   Образом всех благородств сам себе стал он один. В этом наряде его ликовавшего встретив, лисица   Так посмеялась в укор тщетной его похвальбе. «Прочь, — сказала она, — ребячествуй в пышном обличье — 10   Я моим острым умом трижды прекрасней тебя: Ибо дивимся мы более тем, кто украшен духовно,   Нежели тем, у кого тело сияет красой».

41. ЛИВЕНЬ И СОСУД

Зимней холодной порой из туч, теснящихся к тучам,   Ветрами злыми гоним, хлынул стремительный дождь. Водный бурливый поток, по пространной земле растекаясь,   Смыл и с собою унес утлый скудельный сосуд. 5 Он просыхал, открытый ветрам, чтоб зыбкая глина   Стала готова принять прикосновенье огня. «Как его, хрупкого, звать?» — спросила тяжкая туча;   Он же, забывшись, в ответ: «Амфора имя мое: Мастер искусной рукой на быстро вертящемся круге 10   Дал мне этот изгиб мягко покатых боков». Туча промолвила так: «Досель красовалась ты вволю —   Ныне ж размытой тебе быть дождевою водой!» Подлинно так: недолго спустя, исполненный влагой,   Треснул сосуд и поплыл вниз по течению струй. 15 О, несчастный, зачем, величаясь прозваньем, он спорил   С тучей, у коей всегда полон стрелами колчан! Учит подобный пример на свою не сетовать участь,   Если подвластна она тем, кто сильнее стократ.

42. ВОЛК И КОЗЕЛ

Некогда в быстром бегу козел, ускользая от волка,   Пасшийся невдалеке от земледельческих изб, Свой избавительный путь в городские направил ворота   И за стенами пристал к стаду шерстистых овец. 5 Неутомимый за ним гонясь и по городу хищник   Так покусился его хищною речью смутить: «Разве, — сказал он ему, — ты не видишь у каждого храма   Жертв, в предсмертной тоске кровью пятнающих прах? Ежели вновь не придешь к безопасным твоим луговинам, 10   Горе! рухнешь и ты с жертвенной лентой на лбу». Но бородатый в ответ: «Оставь беспокойные страхи —   Скройся, и вместе с собой наглость грозящую скрой: Лучше кровь мне пролить, божествам алтари освящая,   Нежели полнить собой волчью несытую пасть».

«Дистихи Катона»

Перевод М. Гаспарова

[763]

ПРЕДИСЛОВИЕ

От Марка Катона сыну своему

Как приметил я, сколь многие на нравственном своем пути в тяжелые впадают заблуждения, почел я надобным прийти на помощь их суждению и позаботиться о добром их имени, дабы жили они со славою и снискали честь. И вот, возлюбленный сын мой, преподам я тебе, каковым образом надлежит тебе строить свой дух; ты же мои наставления читай и разумей, ибо чтение без разумения не есть чтение.

1 Господу молись. Родителей люби. О родичах пекись. Дареное храни. 5 Торжищ избегай. С добрыми водись. Незваный не приходи. Будь опрятен. Приветов не жалей. 10 Старшему уступай. Начальствующего страшись. Скромность соблюдай. Добру своему будь страж. Рук не покладай. 15 О доме заботься. Дать в долг не отказывай. Давая, смотри, кому. Пируй не почасту. Спи в меру свою. 20 Супругу люби. Клятву держи. Вином не упивайся. За отечество бейся. Не подумав, не доверяй. 25 Блудниц сторонись. Книги читай. Читанное запоминай. Детей учи. Кроток будь. 30 Не гневайся без причин. Не смейся ни над кем. Судимому помогай. Держись наготове. Раскидывай умом. 35 Упражняй добродетель. С обручем играй. С чернью не знайся. Словесность изучай. К доброму будь добр. 40 В советах будь осмотрителен. Не злоязычествуй. Доброй славы не теряй. Суди справедливо. Ни в чем не лги. 45 Гневом управляй. Отца осиливай терпеньем. Меньшого не презирай. Силе воли не давай. Положив закон, блюди его, 50 Услуг не забывай. В застолье не болтай. Над убогим не глумись. От суждений уклоняйся. Чужого не взыскуй. 55 За дело берись лишь правое. Щедро дари любовь. К благородному стремись.

ПЕРВАЯ КНИГА ДВУСТИШИЙ

1. Ежели бог есть дух, как об этом гласят песнопенья, Должен от чистой души ты ему воздавать почитанье. 2. Бодрственно жизнь проводи, чуждайся сонливости праздной: Слишком долгий покой в человеке питает пороки. 3. Будь господин своему языку — вот высшая доблесть! Тот, кто с толком молчит, поистине богу подобен. 4. Остерегись себе самому перечить в сужденьях: Тот не сойдется ни с кем, кто с собою сойтись не умеет. 5. Если посмотришь, как люди живут, хуля своих ближних, — Скажешь, увидя их собственный нрав: и они не безгрешны! 6. Ежели что-то имеешь опасное — брось, не жалея, Как бы ни было дорого: польза важнее богатства. 7. Мягким будь или твердым будь, как потребует дело: Умный умеет и нрав изменить, а упрека не вызвать. 8. Не доверяй, коли будет жена недовольна рабами: Те, кого любит супруг, всегда ненавистны супруге, 9. Если хороший даешь ты совет, а друг непослушен, То, коли хочешь добра, повтори его снова и снова. 10. С теми, кто щедр на слова, не пытайся тягаться словами: Каждому дан язык, но не каждому — истинный разум. 11. Ближних люби, но так, чтобы этим себя не обидеть: Добрым с добрыми будь, но бойся недобрых последствий. 12. Слухов не повторяй и первым пустить не старайся: Нам не бывает молчанье во вред, а бывает болтливость. 13. Не опирай надежду свою на чужие посулы — Много есть слов у многих людей, но трудно им верить. 14. Слыша людскую хвалу, будь сам себе строгим судьею: Помни, что ты о себе знаешь больше, чем знают другие. 15. Что получил от других, о том говори, не скрываясь; Но промолчи, когда сам кому-то окажешь услугу. 16. Если на старости лет обсуждаешь чужие поступки, Вспомни, что в юности делывал сам, и рассудишь вернее. 17. Видя, что шепчется кто-то тишком, не тревожься об этом: Только нечистая совесть боится любых разговоров. 18. Если живется тебе хорошо — опасайся несчастья! Ведь не таков бывает конец, как было начало. 19. Жизнь людская хрупка, и когда ей конец — неизвестно: Не полагай же своих надежд на чужую кончину. 20. Ежели друг небогатый дарит тебе дар невеликий, — Полною мерой воздай, принявши, ему благодарность. 21. Голым когда-то тебя на свет породила природа, Чтобы с младенческих лет привыкал выносить ты бездолье. 22. Жизни последний предел не должен бросать тебя в трепет: Тот, кому смерть страшна, при жизни лишается жизни. 23. Ежели друг на услуги твои не ответит услугой, То не ропщи на богов, а сам будь более сдержан. 24. Чтобы ни в чем недостатка не знать, живи бережливо, А чтобы жить бережливо, считай, что во всем недостаток. 25. Не обещай на словах, что на деле тебе не под силу, Чтобы тебя за твое же добро не сочли пустословом. 26. Ежели кто на словах тебе друг, а сердцем неверен, — Тем же ему отвечай: побеждается хитростью хитрость. 27. Не заключай, что добр человек, чьи ласковы речи: Сладко свистулька поет, чтобы птицу завлечь к птицелову. 28. Если имеешь детей, а богатств не имеешь, — старайся Делу детей научить, чтоб могли с нищетою бороться, 29. Все дешевое чти дорогим, дорогое — дешевым: Так и сумеешь прожить, не прослыв ни скупым и ни жадным. 30. Что осуждаешь, того и не делай: держись этих правил! Стыдно себя самого обличать своим поученьем. 31. Только к тому и стремись, что вполне справедливо и честно: Глупо того добиваться, на что не имеешь ты права. 32. Что неизвестно — всегда ненадежней, чем то, что известно: Судит о ведомом ум, а владеет неведомым случай. 33. Жизнь неверна, отовсюду грозят неизвестные беды — Стало быть, каждый твой день и в трудах ощущай как подарок. 34. Даже умея взять верх, уступи товарищу в споре: Дружба бывает верней от того, что идешь на уступки. 35. Без колебанья воздай за малую помощь большою — Именно так возникает союз благодарственной дружбы. 36. С тем, чья приязнь тебе дорога, не затеивай ссоры: Гнев питает вражду, а единодушие — дружбу. 37. Если провинность раба приводит тебя в раздраженье, — Справься с собой и сумей поберечь твоего человека. 38. То, что мог бы отмстить, подчас оставляй без отмщенья — В добрых нравах людских терпенье есть первое дело. 39. Что наживаешь трудом, умей сохранять бережливо: Где иссякает труд, там крепчает постылая бедность. 40. Дорог будь друзьям, благодетелен добрым знакомым, Но не забудь, что сам ты себе всех более близок.

ВТОРАЯ КНИГА ДВУСТИШИЙ

Если ты хочешь узнать, как должно возделывать пашню, — Это Вергилий тебе преподаст; в науке о свойствах Трав — наставленье найдешь в поэме Эмилия Макра; Римские войны желая познать и гражданские распри, Ты за Лукана возьмись, певца кровавого Марса; А вознамерясь любить и учиться любовной науке, С пользой Назона прочтешь.[764] Однако же, если желаешь Жизнь разумно вести, — к моему ты склонись поученью, Чтоб до скончания дней свободным пребыть от пороков: Эти читая стихи, познай в них искомую мудрость. 1. Пользу стремись приносить даже тем, кто тебе незнакомы: Дружбу услуга родит, а дружба дороже, чем царство. 2. Есть ли боги в выси, царят ли над небом, — не думай! Смертный ты человек, и о смертных заботься предметах.[765] 3. Страхом смерти себя не тревожь: поверь, что нелепо В вечной боязни конца отрекаться от радостей жизни. 4. Дела не разобрав, не впадай в раздражение, споря: Гнев мешает уму отличить неправду от правды. 5. Деньги с готовностью трать, коли этого требует дело: В нужный час и на нужный предмет простительна трата. 6. Малой отраде будь рад, а чрезмерных отрад опасайся: По неглубокой реке ладья плывет безопасней. 7. Если умен — скрывай от людей свои недостатки: Лучше свой стыд тебе знать одному, чем слышать от многих. 8. Не полагай, что дурной человек на грехах наживется: Будут до времени скрыты грехи, но со временем явны. 9. Не презирай и того, чье тело не кажется сильным: Часто, кто мышцею слаб, бывает сильней разуменьем. 10. Видя, что кто-то сильнее тебя, отступи ненадолго: Часто бывает, что так побежденный приходит к победе. 11. С добрым знакомым своим не вступай в словесные споры: Часто из малых слов родится великая распря. 12. Божью волю познать не пытайся, раскинувши жребьи, — Бог решит без тебя, какую послать тебе долю. 13. Слишком привольная жизнь рождает ненужную зависть, Пусть не всегда во вред, но всегда в досаду и тягость. 14. Если неправедный суд осудил тебя — духом не падай! Лишь ненадолго подкупный судья приносит победу. 15. Спору конец положив, не вступай в пререкания снова: Только злой человек и в мире все помнит о ссоре. 16. Не говори о себе ни добрых слов, ни недобрых — Делают так лишь глупцы, терзаясь праздным тщеславьем. 17. В тратах будь бережлив, если даже имеешь, что тратить: Трудно копить добро, а расходовать — просто и быстро. 18. С виду кажись простаком, если требуют время и дело: Часто умнее всего бывает глупцом притвориться. 19. Остерегись мотовства, не впадая, однако же, в скупость: Два порока несхожи, но оба приводят к несчастью. 20. Слыша иной рассказ, не верь ему с первого слова: Если рассказчик — болтун, то вряд ли он стоит доверья. 21. Спьяну попавши в беду, не требуй поблажки за пьянство: В каждом сделанном зле не вино виновато, а пьющий. 22. В ум запавшую мысль доверь друзьям неболтливым; В тело запавшую боль доверь врачу поискусней. 23. Пусть тебя не томит, что счастье идет к недостойным: Любит Фортуна сперва приласкать, а после ударить. 24. Все, что ждет впереди, умей предвидеть заране: Что предусмотришь в уме, то легче бывает на деле. 25. В час подступившей беды не склоняйся душой пред несчастьем: Помни, надежда с тобой, и до смерти тебя не оставит. 26. Выгодный случай лови и, поймав, держи его крепче: Кудри на лбу упустив, за голый затылок не схватишь.[766] 27. Помни все, что прошло, угадывай все, что наступит: С бога бери пример, чьи глаза и во лбу и в затылке.[767] 28. Хочешь быть здоров — умей соблюдать и воздержность: Лучше меньше служить наслажденью, а больше — здоровью. 29. Не восставай никогда один против общего мненья — Все, кого ты отверг, твоими станут врагами. 30. Самое главное дело твое — сохраненье здоровья, Ибо не возраст, а только ты сам себе муки готовишь. 31. Не придавай значения снам: чего мы желаем, Бодрствуя, то и во сне является мысленным взорам.

ТРЕТЬЯ КНИГА ДВУСТИШИЙ

Если тебе прочитать стихи захочется эти, В коих советы даны, на пользу идущие жизни, — Не пожалеешь, поверь. А если с презреньем отвергнешь — Будет не мне, а тебе самому от этого хуже. 1. Вверь учению ум: никогда не поздно учиться. Жизнь без наук нельзя не назвать подобием смерти. 2. Ежели честно живешь — не бойся людского злонравья: Право, не все ли тебе равно, что другие болтают? 3. Если твой друг под судом, а ты свидетелем призван — Совесть свою не пятнай, но вину его скрыть постарайся. 4. Льстивых и вкрадчивых слов опасайся, елико возможно, — Голос истины прост, а в выдумке скрыто коварство. 5. Не подпускай к себе лень, порожденную праздною жизнью: Неге преданный дух расслабляет безделием тело. 6. Чередовать научись заботы твои и забавы, Чтобы потом найти в себе сил для любых предприятий. 7. Не порицай никогда ни слова, ни дела чужого, Чтобы тебя самого точно так же не подняли на смех. 8. Все, что тебе посылает судьба в чужих завещаньях, Помни, храни и умножь, чтоб дурной не покрыть себя славой. 9. Если на старости лет у тебя соберется богатство — Благотворителем стань, а не скрягой, друзьям бесполезным. 10. Умный совет не отвергни, хотя бы и раб его подал: Не презирай никогда ничего, что только полезно, 11. Если добра у тебя было много, а стало немного, — Здраво довольствуйся тем, что есть в настоящее время. 12. Не приводи к себе в дом жену лишь за то, что богата; А коли станет она тебе в тягость — не медли расстаться. 13. Всюду учись на примерах, в чем можно следовать людям, В чем нельзя. Чужая нам жизнь наставницей служит. 14. На непосильное не посягай: иначе под ношей Сломится труд, и впустую уйдешь, начатого не кончив. 15. Не промолчи, коль случится прознать про недоброе дело, Чтоб о тебе не сказали; молчавший не лучше творивших. 16. Будешь в беде на суде — проси у судьи вспоможенья! Сами законы хотят, чтобы их хорошо применяли. 17. Что поделом заслужил, то умей выносить терпеливо: Сам пред собой виноват, сам и будь себе строгим судьею. 18. Много читай, но иное, прочтя, оставляй без вниманья: Можно поэтам дивиться, но вовсе не надобно верить. 19. Между застольных друзей не будь непомерно развязен, Чтоб не прослыть болтуном, желая казаться любезным. 20. Если сердито бранится жена, эта брань не опасна: Больше коварства сокрыто в слезах, когда она плачет. 21. Если хватает добра, ты трать его вволю, но в меру, Чтобы свое не прожить и потом на чужое не льститься. 22. Раз навсегда пореши, что смерти бояться не нужно: Счастья смерть не сулит, но несчастьям конец полагает. 23. Чья домовита жена, да болтлива, — терпи и не сетуй: Если болтливость порок, то не меньший порок — нетерпенье. 24. Помни: обоих люби родителей равной любовью — Не обижай свою мать, чтоб отцу показаться угодным.

ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА ДВУСТИШИЙ

Ежели в жизни своей ты хочешь прожить без тревоги И не погрязнуть душой в пороках, пагубных нравам, Чаще советы мои перечитывай снова и снова: В них указанье найдешь, как стать иным человеком. 1. Хочешь счастливо жить — научись гнушаться богатством: Кто его чтит, тот всегда останется жадным и нищим. 2. Не ощутит никогда недостатка в дарах от природы Тот, кто берет у нее не больше, чем просит потреба. 3. Если при деле твоем ты сам нерачительный кормчий — Не называй Фортуну слепой: она не слепая. 4. Лучше уж деньги любить, чем любить пригожую внешность: Кто благороден и чист, ни к какой красоте не стремится. 5. Ежели станешь богат, о своем позаботься здоровье: Хворый богач владеет добром, а собой не владеет. 6. Если ты в школе терпел побои учительских розог, То и родительских слов сердитые стерпишь внушенья.[768] 7. Делай то, что полезно тебе, и умей отстраниться, Если увидишь, что сбился с пути и что труд ненадежен. 8. Ежели просят, и просьба не в труд, — уступи безвозмездно: Сам останешься с прибылью, доброму доброе сделав. 9. В чем не уверен — спеши испытать, с чем имеешь ты дело, Чтобы не стал недосмотр, как бывает, причиной несчастья. 10. Если гнетет твою душу накладная похоть Венеры — Не разоряйся еще и на то, чтобы лакомить глотку, 11. Диких не бойся зверей — слишком много им делаешь чести! Страшен на свете один человек: страшись человека! 12. Если ты в теле своем немалую чувствуешь силу, Разуму к силе добавь, — и мужеством станешь прославлен. 13. Помощи в тяжком труде проси лишь у тех, кого знаешь, — Нет в бедах врачевателя лучше надежного друга. 14. Если ты сам виноват — за себя не закалывай жертву: Глупо думать, что смерть скота спасет человека. 15. Тот, кто ищет товарища дел или верного друга, Лучше смотри, хорошо ль он живет, а не много ль имеет. 16. Пользуйся тем, что стяжал, опасайся ославиться скрягой: Что тебе проку в деньгах, если ты над деньгами — как нищий? 17. Чтобы прожить свою жизнь, наслаждаясь хорошею славой, Пуще всего избегай тех услад, в которых погибель. 18. Тот, кто разумен душой, не станет смеяться над старцем — Каждый в преклонных летах бывает похож на младенца. 19. Будь чему-то учен: коли вдруг отшатнется Фортуна, Знанье твое не покинет тебя до последнего часа. 20. Сам молчи, но следи про себя, что другие болтают: Речь умеет и скрыть, и раскрыть человеческий облик. 21. Знанье душою впитав, не останься ленив в упражненье — Как старанье уму, так труд помогает уменью. 22. Что впереди ни готовит судьба, ты о том не заботься: Смерть не страшна, коли ты научился презрению к жизни. 23. Сам учись у тех, кто учен, сам учи неученых — Знание добрых наук чем сеется шире, тем лучше. 24. Пей, но не сверх своих сил, если хочешь остаться здоровым: Самая малость услад уж готовит нам злые болезни. 25. Если ты что-то когда-то при всех похвалил и одобрил, Слова назад не бери, чтоб тебя не сочли пустомелей. 26. В мирное время всегда берегись, что наступят невзгоды, А при беде не теряй надежды на лучшую пору. 27. Век непрестанно учись: усердием множится мудрость. Редко бывает, чтоб ум сам собою от времени крепнул. 28. Сдержан будь в похвале: кого часто зовешь ты хорошим, Может вдруг показать, таким ли он был тебе другом. 29. В чем ты не сведущ, тому никогда не стыдно учиться: Всякое знанье — добро, а отказ от знанья — провинность. 30. Там, где вино и любовь, — всегда и утехи и ссоры; Эти отрады лови, а ссор избегай, сколько можешь. 31. Остерегайся всегда людей молчаливых и мрачных: Там, где спокойна река, — глубокий скрывается омут. 32. Если удача к тебе на беду повернется спиною, То посмотри на других, которым приходится хуже. 33. Делай, что по плечу: вдоль берега править на веслах Лучше, чем парус тугой направлять в открытое море. 34. Против достойного мужа не строй неправедных козней — Несправедливому гневу бывает возмездье от бога. 35. Если лишился добра, то не трать своих сил на кручину, Если же сможешь на чем-то разжиться, то радуйся вволю. 36. Тяжкий удар — лишиться того, чем с трудом обзавелся; Но рассуди, что ты все же богат, коль сохранно здоровье. 37. Не обольщай себя долгою жизнью: на каждой дороге Смерть поспешает за смертным, как тень поспешает за телом. 38. Ладаном жертвуй богам, а телец пусть пасется для плуга: Можно ли думать, что бог веселится над льющейся кровью? 39. Если обижен — сумей уступить пред судьбой, пред сильнейшим: Тот, кто обидчиком был, глядишь, и помощником будет. 40. Ежели в чем виноват — сам себя обреки наказанью: При излечении ран исцеляется мукою мука. 41. Не осуждай никогда человека, с которым был дружен: Пусть он давно уж не тот — но памятуй прежнюю верность. 42. Чтобы любили тебя, отвечай на услугу услугой: Худо, когда говорят: «За ним все добро пропадает!» 43. Не попади в подозрение — не то горька твоя участь! Кто в подозрение дрожит, тот умри, чтоб не мучиться вечно. 44. Если купил ты рабов угоде своей на потребу, Не забывай, что они, хоть и слуги, а все-таки люди. 45. Всякий случай лови, как только будет возможность, Чтобы потом, опоздав, не жалеть о своем упущенье. 46. Радость не в том, что быстрая смерть приходит к недобрым, — В смерти счастливы те, чья жизнь прожита без порока. 47. Если женат — береги свой удел и доброе имя И для того избегай недружного имени друга. 48. Если случится тебе набраться книжной науки, То научись и тому, что ученье приходит от жизни. 49. Не удивляйся, что я без прикрас пишу эти строки — Краткость велит, чтоб единая мысль сопрягала двустишья.

ДОПОЛНЕНИЕ К ДВУСТИШИЯМ

1. В радости жизнь проводи, ни о чьей не печалься кончине: Надо ль о тех горевать, кто ушел ото всякого горя? 2. Не позволяй ускользнуть тому, что заведомо нужно, — Глупо, когда человек упускает доступную помощь. 3. Раз навсегда поспеши дурного товарища бросить: Щедро дари лишь тогда, когда знаешь, что доброму даришь. 4. Скрой обиду свою, если скорая месть невозможна: Враг, затаивший вражду, любому обидчику страшен. 5. Даже услышавши брань от друга, который полезен, Прочь не беги: никакое добро не бывает безгрешным. 6. Споря с тем, кто лукав, не пытайся прослыть хитроумным: Доброе дело — ловить наглецов, но не славное дело. 7. Пишет Правда закон, но сама не приемлет закона. 8. Не доверяй болтуну того, что скрываемо в тайне. 9. Не придавай значенья дарам, даримым Фортуной: Ведь не богатство бывает в цене, а добрые нравы.

ОДНОСТИШИЯ

1. Умный всюду готов послушаться нужных советов. Пусть тебе душу ни счастье не вскружит, ни горе не сломит. Разная жизнь у людей, но все одинаково смертны. Робкой душе берегись доверять великое дело. 5. Не исцелиться тому, кто изранен недоброю славой. Из-за неверной жены постигает крушение мужа. Царь — тот, кем властвует дух; но раб — тот, кем властвует тело. Будь лучше всех, а если не можешь — за лучшими следуй. Всех бережливее — кто не свое, а заемное тратит. 10. Кто говорит, что угодно, тот слушает, что неугодно. Я не люблю того, кто сам себя слишком уж любит. Хочешь не слыть рабом — ни пред кем не прислуживай рабски. Или несчастье терпеть, или счастьем учись не прельщаться. Дыма нет без огня, и злословия нет без проступка. 15. Кто постепенно расслабит любовь, тот скоро разлюбит. Блеск богатств никогда не скроет нечистого нрава. Злой человек не окажет услугу, но взыщет услугу. Над бедняком не глумись: сам познаешь неверность судьбины. Смерть пугает людей, а сон, образ смерти, пленяет. 20. Чем ты сильней, тем больше умей свою сдерживать силу. Губит высоких вражда, а малые крепнут любовью. Кто попускает вине, тот питает беспечностью дерзость. Негодованье порой и робкого делает сильным. Бедность вольно живет, а богатство трясется от страха. 25. Там, где случай вмешался в беду, не вини человека. Делай то, что к лицу, а не то, что заслужат другие. Голос, лицо, жизнь и воля — несхожи у каждого с каждым. Зависть, муча себя, тем твои объявляет заслуги. Бедность богатству всегда бывает истоком дохода. 30. Память хранит только то, что с трудом удалось человеку. Родина нам — вся земля, где родимся и где нас хоронят. Что тяжело пережить, то после рассказывать сладко. Все мы охотней не старое держим, а новое ловим. Доброе дело забудет душа, а обиду запомнит. 35. Легче бывает любая беда, коли люди не видят. Часто работа и слезы осушит, и радость навеет. Память о счастье былом умножает насущные муки. Учит чужой пример осторожности в собственном деле. Голод — лучше приправ; а сытым и сладость не в сладость. 40. Сладкий учение плод приносит от горького корня. Сам на себя оглянись, чем смотреть на других с укоризной. В нужное время сумей уступить, и одержишь победу. Тот, кто надеется, — раб: у него подкуплены чувства. Самый убогий и тот отомстит за обиду обидой. 45. Тот опасней других, на кого снизу вверх мы взираем. Скрой проступок проступком — и страх умножится страхом. К сильному телу прибавь способный им властвовать разум. Если ты зорко умеешь порок увидеть в соседе И не умеешь в себе — слепцом прослывешь по заслугам. 50. Доброму тяжко смотреть, как недоброго хвалят без меры. Если стыдишься поступка — сумей от него воздержаться. Даже и боль выноси, если болью достигнется польза. Стоит труда тот труд, плоды которого сладки. В радости жизнь проводи, ни о чьей не печалься кончине: 55. Надо ль о том горевать, кто уже не изведает горя?[769] Вводит надежда в соблазн, питается зрением похоть. Давший больному совет не исполнит его, заболевши. Даже врага воздержись обижать заочною бранью. Язва растет и растет, неразумной скрываема тайной. 60. Правду желая узнать, не ропщи на сказавшего правду. В том невеликая честь, чтобы верх одержать над друзьями. Черная часто душа под ясным скрывается ликом. Легче бывает в беде, коль постигла беда и соседа. Правду смелей говори, хоть порой и неласкова правда, 65. Твердый муж, однажды начав, сумеет закончить. Тот не прав, кто только себя и чувствует правым. Все творенья людей пожирает тягучая давность. Выдумки наших умов живут лишь недолгое время. Где не везет, там можно помочь, приложивши уменье. 70. Тяжкий нетяжким становится труд для руки искушенной. Сила взрастает в трудах, а в длительной праздности тает. Доблесть, к блеску стремясь, да не ржавеет в праздном покое. Сладок труд выносить труды, сулящие пользу. Важный о важном пекись, а скромный заботься о малом. 75. Не почитай неудачею то, что еще поправимо. Не согреши и тогда, когда можешь грешить безвозмездно. Где безотраден посев, там скорбная вырастет жатва. Если кого-то заочно бранят, не преминь заступиться.

ДОПОЛНЕНИЕ К ОДНОСТИШИЯМ

Ум рассудительный в нас превосходит телесные силы. Поберегись, победив, чтоб потом не жалеть о победе. Тот хорош человек, кто ко всем справедлив неизменно. Не обижай никого недоброю шуткой иль песней. 5. Будь рассудку желудок рабом, а похоть рабыней. Не доверяй сумасшедшему меч, а доверенный вырви. Льстивый учитель восторгом вредит своему же питомцу. Где собеседник умен, там и надобны долгие речи. Твердость бывает ума причиною доброго нрава. 10. Счастлив, кто дело свое поверяет разумному слуху. Много ли стоят слова, покажет разумное чувство. Новому другу нельзя перед старым давать предпочтенье. Добрые нравы тебе принесут и добрую славу. Кто неспособен помочь, от того и не жди вспоможенья. 15. Правое дело всегда о себе заявляет открыто. Не привыкай ни к неправым словам, ни к неправым поступкам. Предусмотревши беду, ты легче ее перетерпишь. Что застигает врасплох, то кажется много опасней. Счастлив тот, кому бич помогает усвоить науку. 20. Неблагодарному дав, в ответ ничего не получишь. Каждый час незаметно для нас приближает нас к смерти. Раньше смертного дня нельзя хвалить человека. Тот учитель хорош, чьи слова не расходятся с делом. Делай ближнему то, чего самому себе хочешь; 25. Не причиняй никому, чего и себе не хотел бы. С умным взыскателен будь, и он будет тебе благодарен. Строже суди проступки свои, чем проступки чужие. Добрым к доброму будь, не будучи к злобному злобным. Лучше тот, кто умен, чем тот, кто в сражении крепок. 30. Не пожелай для себя неправо добытых сокровищ. Ложь, воровство, разбой корыстолюбивому милы. Зависти черная скверна пятнает и добрую славу. Прежде подумай, чем браться за дело, и сделаешь лучше. Делай усердно все то, что судьба велит тебе делать. 35. Не сожалей никогда, что сделал кому-то подарок. Мысль, слова, разговор да предшествуют всякому делу. Как молодому вину, дай окрепнуть и новому другу. Ясным днем сменяется ночь, и отдых — трудами. Время времени рознь, но честь в душе неизменна. 40. Если ошибся твой друг — упрекни, но отнюдь не отвергни. Умный для умных речей найдет и уместное время; Глупый, сказав невпопад, одно лишь презрение встретит. Скромному другу уже даешь ты нескудный подарок Тем, что любишь его: любовь дороже, чем деньги. 45. Будет богат, кто на поле своем трудов не жалеет; Будет вовек бедняком, кто тешится праздною ленью. Духом твердый муж дороже любого богатства. Хочешь себе же добра — умей подыматься с рассветом. Речь мудреца бывает на пользу многим и многим. 50. В час войны превыше всего — могучие руки. Попридержи язык, будет легче завязывать дружбу. Любит сына лишь тот, кто розгой его поучает.

Загадки Симфосия

Перевод М. Гаспарова

[770]

В те времена, когда в ежегодную почесть Сатурну[771] Долгий праздник шумел, любезный веселому люду, После застолий, насытившись всласть и выпивши вволю, Вслед за хмельной воркотнею старух и трезвоном мальчишек 5 Все начинали болтать вперебой языком непросохшим. Каждый был, как умел, неуклюже словоохотлив, Каждый подолгу старался такую выдумать шутку, Чтобы других превзойти, но чаще всего понапрасну. Тут-то случалось порой, в замену тяжелого спора, 10 Тешить друг друга игрой, на разгад предлагая загадки. Вот и теперь, так как стыдно молчать одному средь собранья, И ничего я не взял про запас из живых разговоров, Эти стихи я сложил, как пришлось, не готовившись, сразу: Ведь неразумно казаться разумным среди неразумных,[772] — 15 Так не сердись же, читатель, на то, что хмельна моя Муза.

1. ГРИФЕЛЬ[773]

Гладок мой верхний конец, а нижний вовсе не гладок. Ловкой руке то одной, то другой стороной я полезен. То, что создаст одна моя часть, уничтожит другая.

2. ТРОСТНИК[774]

Глубям прибрежным сосед, я дружен с любящим богом, Сладостным Музам пою; а окрасившись черною краской, Помощь несу языку, и персты мне опорою служат.

3. ПЕРСТЕНЬ С ПЕЧАТЬЮ

Я — нетяжелый груз на дальней конечности тела. Так я в привычку вошел, что как будто рожден с человеком.[775] Лик у меня один, а лиц бывает немало.

4. КЛЮЧ

Малою силой моей я немалое делаю дело. Замкнутый дом мне открыт, а открытый становится замкнут. Я берегу для хозяина дом, а он меня в доме.

5. ЦЕПЬ

Вся в железе, сама я других заключаю в железо. Скована я для того, чтобы сковывать тех, кто не скован. Многих могу расковать, а меня лишь немногие могут.

6. ЧЕРЕПИЦА

Тело мне — ком земляной, а силы мои — от Вулкана; Вышла я из земли, а живу под небесною высью. Часто бываю влажна, но всегда лишь на малое время.

7. ДЫМ

Много вызвал я слез, хоть и не был причиною горя. Путь мой к небу ведет, но тяжелый мне воздух преграда. Тот, кто меня породил, и сам без меня не родится.

8. ТУЧА

Цветом я не черна, но обликом ночи подобна. Я прихожу среди белого дня, и всюду темнеет. Звезды, однако, во мне не блестят и луна не сияет.

9. ДОЖДЬ

Я — обвал с небесных высот, протяженный и долгий. Воздух меня пропустил сквозь себя и позволил мне выпасть. Та же заводь меня приняла, что меня испустила.[776]

10. ЛЕД

Был я когда-то волною и вновь скоро буду волною. Ныне сковали меня оковы сурового неба. Я не снесу ни напора от ног, ни тепла от ладоней.

11. СНЕГ

Легкий прах водяной, я медленно падаю с неба. В холоде сух, в тепле увлажнен, в жаре растекаюсь. Суша покроется мной, и мною наполнятся реки.

12. РЕКА И РЫБЫ

Есть на земле обитель, немолчным полная шумом. Шумом полна обитель, но вечно молчит обитатель. В вечном движенье обитель и в ней, но не с ней, обитатель.

13. ЛАДЬЯ

Длинная, быстрая, мчусь, порожденная пышной дубравой, Полое тело мое наполняют несчетные толпы. Много я знала дорог, но нигде не оставила следа.

14. ЦЫПЛЕНОК В ЯЙЦЕ

Первые дни моей жизни являют великое чудо. Я еще не был рожден, но уже я покинул утробу. Я уже был рожден, но никто меня в мире не видел.

15. ГАДЮКА

Я, рождаясь на свет, несу моей матери гибель.[777] Но, как погибла она, так и я в свое время погибну. Там же скрыт мой конец, где скрыто было начало.

16. КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ

Буквы кормят меня, хоть я и читать не умею. Век прожив среди книг, не стал от того я ученей. Всех причастился я Муз, но прибыли в этом немного.

17. ПАУК

Ткацким владеть ремеслом меня научила Паллада.[778] Но ни станок, ни челнок для моей не надобны ткани. Рук у меня ни одной, но славно работают ноги.

18. УЛИТКА

Дом мой ношу на спине, привыкнувши к вечным скитаньям. Край меняю на край, но никто мне не скажет: «изгнанник». Небо в союзе со мной: ему я такая угодна.[779]

19. ЛЯГУШКА

Громко мой голос звучит, отдаваясь окрестной водою. Сам он себе похвала, но никто его больше не хвалит, Песни пою и пою, но никто не рад моим песням.

20. ЧЕРЕПАХА

Медленным шагом иду, драгоценной красуясь спиною. Дан великий мне дар, но жестоким условием скован: Петь я могу, но живая молчу, а пою лишь по смерти.[780]

21. КРОТ

Слепы мои глаза и вечным окутаны мраком. День мой — как черная ночь, и нет мне на небе солнца. Любо мне жить под землей: так сам никому я не виден.

22. МУРАВЕЙ

Предусмотрителен я и тяжелым трудом не гнушаюсь: Сам нелениво ношу запасы на долгую зиму. Каждая ноша мала, но вместе их собрано много.

23. МУХА

Да, я не знаю стыда: до стыда ли голодному брюху? Я исчезаю в мороз, а летом опять возвращаюсь. Но чтоб меня отогнать, довольно и мнимого ветра.[781]

24. ХЛЕБНЫЙ ЧЕРВЬ

Пагубный житель в зерне, досадный гость селянину, Ростом я не велик, а имя мое многосложно.[782] Знаю, Церера мне враг, но кормит она меня сытно.

25. МЫШЬ

В маленьком доме живу, где дверь постоянно открыта. Малою пищей кормлюсь, однако же краденой пищей. Имя такое ношу, как римский некогда консул.[783]

26. ЖУРАВЛЬ

Буква в свитке небес,[784] пера летучего росчерк, Мчусь я к кровавой войне, где крылья — пособники Марсу, И не пугаюсь врага, если враг — тоже птичьего роста.

27. ВОРОНА

Девять жизней живу, если правду молвили греки. В черный одета я цвет, хоть горе тому не причина. Ни на кого не сержусь, но на каждого каркаю мрачно.

28. ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

Имя дал мне зверек, ничуть на меня не похожий. Крылья мои широки, но в перья они не одеты. Сумрак — время мое, и дневному я свету не верю.

29. ЕЖ

Тыном щетинится дом, но маленький в доме хозяин: Выставив спину свою, всю в остро отточенных копьях, Вооруженным жилье свое сделал жилец безоружный.

30. ВШИ[785]

Есть обычные звери, и есть необычная ловля: Если поймаешь его, то отбросишь такую добычу, Если не сможешь поймать, то возьмешь и хранить ее будешь.

31. ФЕНИКС

Жизнь приносит мне смерть, а смерть приносит рожденье. Должен я умереть, еще не увидевши света. Манов, подземных богов, зову я своими отцами.

32. БЫК

Царский прелюбодей, деревянной любовник подруги, Я с Киликийской горой ношу одинакое имя, И хоть брожу по земле, но знакомы мне тропы и в небе.[786]

33. ВОЛК

Зубы свирепы мои, копытным ужасные тварям, Ими терзаю я плоть, до кровавой дорвавшись добычи, И высоко возношу к небесам мой яростный голос.

34. ЛИСА

Телом невелика я, но дух мой приметнее тела. Хитрая тонким чутьем, я на много способна уловок; Даже умна, если можно назвать животное умным.

35. КОЗА

Хоть и длинна моя шерсть, я — кормилица высшего бога.[787] Легким я шагом брожу по кручам вершин неприступных, И на призыв пастуха мой дрожащий ответствует голос.

36. СВИНЬЯ

Я — немалый приплод, взращенный в щетинистом чреве. Шею пригнувши к земле, грызу я опавшую пищу. Имя же схоже мое с подземным божественным Орком.[788]

37. МУЛ

Ни на отца, ни на мать не похож я сыновним обличьем. Смешанной кровью живу, двух родов недостойный потомок. Сам я рожден, как и все, от меня же никто не родится.

38. ТИГР

Имя реки я ношу, а быть может, она мое носит. С ветром в браке живу, сама быстрее, чем ветер. Он моим детям отец, и другого не надо мне мужа.[789]

39. КЕНТАВР

Две руки и четыре ноги в моем обладанье. Я — един, и я — не един, на себя не похожий. Сам я иду и себя я везу: тело телу опора.

40. МАК

Большеголовый стою, но скрываю мельчайшие члены. Только одна подо мною нога, но длинна непомерно. Сон — мой любящий друг, но сам я спать не умею.

41. МАЛЬВА

Лапы мои ни дать ни взять как гусиные лапки. Только у гуся их две, у меня же гораздо их больше, Гусь на своих стоит, а я свои вверх поднимаю.

42. СВЕКЛА

Греческим словом зовет меня Рим, но грек — не латинским.[790] Я на столах бедняков бытую в убогих харчевнях. Мать мне — земля, омовенье — вода, умащенье — олива.

43. ТЫКВА

Я на весу рождена, на весу вырастаю и крепну. Влага меня на весу питает и ветер качает. Если не в воздухе я, то не быть мне большой и удачной.[791]

44. ЛУК

Я не кусаюсь ничуть, но всех укушу, кто укусит. Тем не менее, все кусать кусачего рады. Нет у меня зубов, и укусы мои не опасны.

45. РОЗА

Красным цветом меня, рождая, земля напитала, А для защиты его даны мне острые копья. Всем бы я хороша, но век, мне отпущенный, краток.

46. ФИАЛКА

Невелика я собой, но великим пользуюсь даром: Полон и сладок мой вздох, хоть исходит из малого тела. Нет в ростке моем пагуб,[792] и я за вину не краснею.

47. ЛАДАН

Сладостный запах дубрав, я томлюсь от огня и от дыма. Вышнему небу угодно ввергать меня в жгучее пламя. А между тем, я не грешен ни в чем по уставу природы.

48. МИРРА[793]

Слезы меня породили, слезам я стала заменой. Прежде текла из очей, теперь из коры на деревьях, — Прелесть веселой листвы и образ горького горя.

49. СЛОНОВАЯ КОСТЬ

Я — исполинский зуб, известный народам Восхода. Ныне, разрублен на части, я стал из единого многим. Прежняя сила ушла, красота неизменной осталась.

50. СЕНО

Я муравою была, зеленою порослью почвы. Но подсекла меня острая сталь, поковка халибов.[794] Ныне в высокой сени от собственной тяжести сохну.

51. ЖЕРНОВА

Оба мы камни, всегда мы вдвоем, всегда мы лежачи. Только один — ленив, а другой — беспокойно усерден. Первый — не шевельнется, второй — не устанет вертеться.

52. МУКА

Я между двух попала камней, в порошок меня стерло. Еле от них ускользнув, истончилась я каждой частицей. Стала меньше стократ, но стократ многочисленней стала.

53. ЛОЗА

Брачных не ведаю уз, хоть мила мне супружняя доля.[795] Мужа не знает постель, без отца рождается отпрыск. Я не хочу погребенья, но знаю, что буду зарыта.

54. КРЮЧОК

Я изгибаю кривым острием мое малое тело И под речною волной прельщаю обманчивой снедью: В снеди скрывается смерть, и за сладостью следует гибель.

55. ИГЛА

Я — металлический прут, но короткий, но тонкий, но легкий; А за моею спиной мягко гнутся послушные узы, Вид возвращая вещам, придавая бессвязности связность.

56. САПОГ

Был я когда-то велик, на огромном распластанный теле, После, изрублен, избит, истравлен, исколот и связан, Стал достояньем земли, хотя и не скрылся в могиле.

57. САПОЖНЫЙ ГВОЗДЬ

Ноги висят надо мной, голова моя тянется книзу. Теменем я приникаю к земле и следы оставляю. Эту со мною судьбу и соседи-товарищи делят.

58. ВОЛОС

Всякий срежет меня, но не всякий сумеет разрезать. Светел бываю и темен, но стану когда-нибудь белым. Ну, а покуда не стал, не страшит меня близость кончины.

59. МЯЧ

Я волосат, но моя голова кругла и плешива. Все мои волосы — в ней, а на ней не растет ни единый.[796] В воздух лечу я из рук, а из воздуха падаю в руки.

60. ПИЛА

Зубы мои без числа растут вдоль длинного бока. В поросль древесных стеблей вгрызаюсь я острым укусом. Но понапрасну жую: все плюю, а глотать не глотаю.

61. ЯКОРЬ

Два моих острия на одном вырастают железе. Ветру противостою и противоборствую морю. Виден я в глубях воды, а кусаю твердую землю.

62. МОСТ

Роща встала в воде, лес вырос в глубоком потоке. В зыблемой влаге стоит оплот незыблемо твердый. Вскинут, однако, он твердой землей и земле на потребу.

63. ГУБКА

Не тяжела я сама, но с грузом воды тяжелею. Вся разбухает во мне утроба из полых ячеек. Держится влага внутри и сама выливаться не хочет.

64. ТРЕЗУБЕЦ

Три во мне зуба растут, в едином построены строе, Их подпирает один, далеко протянувшийся книзу. Бог меня держит, и в ужасе ветр, и покорствует море.[797]

65. СТРЕЛА

Перьями окрылена, окована тяжким железом, Мчусь я по воздуху влет, рассекая движением ветер, Пущена меткой рукой, чтоб уже не вернуться к пустившей.

66. БИЧ

Я из кожи скота и сам для скота устрашенье. Напоминая про боль, учу я закону покорства. Не причиню я вреда, но забыть о себе не позволю.

67. ФОНАРЬ

Полым я рогом прикрыт,[798] прозрачным я кругом мерцаю, Свет внутри у меня не уступит небесным светилам. Так в ночной темноте я дневное лицо сохраняю.

68. СТЕКЛО

Я прозрачно насквозь, нет во мне остановки для взгляда. Я пропускаю сквозь плоть людские спешащие очи. Солнце во мне блестит, и от зимней я стужи защита.

69. ЗЕРКАЛО

Нет у меня лица, но ничье лицо мне не чуждо. Дивный блеск изнутри ответит упавшему свету, Но ничего не покажет, пока пред собой не увидит.

70. КЛЕПСИДРА[799]

Щедрая мера словам и строгая мера молчанью, Алчным закон языкам, бесконечным конец словопреньям. Влага течет, пока речи текут, в ожиданье молчанья.

71. КОЛОДЕЦ

Я — вода под землей, глубоко залегшая в почве. Только жилу пробив, ты найдешь ко мне выгодный доступ. Там я блещу и плещу, а твой труд меня вынесет к небу.

72. ДЕРЕВЯННЫЙ ВОДОПРОВОД

Ствол древесный ушел под землю, где прячется влага, Стал нешироким руслом, ни в каких берегах не лежащим, И уж не он по воде, а вода по нему поспешает.

73. МЕХ

Я испускаю дух, но от этого не умираю. Вновь он входит в меня и вновь из меня он выходит. То я полон и туг, то опять бездыханно бессилен.

74. КАМЕНЬ

Девкалионов я друг, из потопа вышедший целым; Родственник черной земли, но гораздо и крепче и тверже; Букву двумя замени — и я стану горяч и воздушен.[800]

75. ИЗВЕСТЬ

Пытана пыткой огня, из огня невредима я вышла. Мне враждебно лишь то, что другим приносит спасенье: Я от воды загораюсь и в водном пылаю потоке.

76. КРЕМЕНЬ[801]

Странная сила во мне: от огня я делаюсь мягче, А, угасая, огонь во мне оставляет частицу; Вечно она жива, но редко является взору.

76а. О НЕМ ЖЕ

Вечный во мне огонь, но редко является взору. Он глубоко внутри и выходит в ответ на удары, Чтобы от хвороста жизнь получить, а от влаги кончину.

77. КОЛЕСА

Четверо мчатся сестер, похожих одна на другую, Словно бегут вперегонки, хоть общее делают дело. Все они рядом бегут, но друг друга никак не догонят.

78. ЛЕСТНИЦА

Я возношусь к небесам, я высокого жажду удела. Крепко сколочена я и есть во мне твердый порядок, Чтобы опорою быть восходящему в горние выси.

79. МЕТЛА

В рощах начало мое, крепкий пояс меня опоясал. Движусь по ровной земле, работящими сжата руками. Движусь, куда ведут, и сама все встречное движу.

80. КОЛОКОЛЬЧИК

Твердая медь на мне изгибается в полые круги, А в середине дрожит и звенит язычок беспокойный. Я в покое молчу, а в движении слышен повсюду.

81. КУВШИН

Матерь моя — земля, а отец — Прометей-огненосец. Две у меня руки над полым вскинуты чревом. Если же я упаду, моя мать меня делит на части.

82. ТРОЙНОЙ НАПИТОК[802]

Был я когда-то тремя, а стал я нынче единым. Три смешались в одно и носят общее имя. Каждый и порознь хорош, а вместе все-таки лучше.

83. УКСУС ИЗ ВИНА

Я, ничего не прибавив к себе, ничего не убавив, Ныне не то, чем был, а то, чем вовсе и не был: Сколько себя ни ищу, ни в чем не остался я прежний.

84. ЯБЛОКО[803]

Я помогаю красавцу в любви, я утеха богиням, Из-за меня меж троих великая вспыхнула ссора, Жаркая встала война, высокая рухнула Троя.

85. ОКОРОК

Я из копытного рода, созвучного древним Катонам.[804] Брат у меня лишь один, а подобных мне — много-премного. Телом я толст, лицом закопчен, а характером солон.

86. МОЛОТ

Я силен, но не телом силен, а вовсе напротив: Сила моя в голове, ничто для нее не преграда, Очень она велика, и в ней-то вся моя тяжесть.

87. ПЕСТ

Все сотру в порошок — такова моя тяжкая сила; Две у меня головы на одной посажены шее; И ни одной ноги, потому что и тулова нету.

88. СКРЕБНИЦА

Выгнута рыжая медь, чужой увлажненная влагой, Ложным блеском своим золотому подобясь металлу; Много пота на мне, хоть работа мне вовсе не в тягость.

89. БАНЯ[805]

Все строенье насквозь безвредным проникнуто жаром, Страшный огонь в середине, но он никого не пугает. Пышно разубран чертог, но люди в нем ходят нагие.

90. ИГРАЛЬНАЯ КОСТЬ

Я ненадежна, а все на меня возлагают надежды. Брошена я, и верчусь, и по-разному падаю наземь. То я горе несу, то радость причастному люду.

91. ДЕНЬГИ

Были мы прежде землей, сокрыты в подземных темнотах. Ныне нам дал огонь другое имя и цену. Мы уж теперь не земля, но за нас ты и землю получишь.

92. МАТЬ БЛИЗНЕЦОВ

Больше было во мне, чем бывает во мне по природе — Три во мне было души, я вмещала их, я их питала; А расставаясь с двумя, я и с третьей едва не рассталась.

93. ВОИН В ПОДАГРЕ

Был я когда-то боец, во многих испытанный битвах. Шесть было ног подо мной,[806] и никто не перечил их ходу. Ныне их две, и обе без сил: стал богатый убогим.

94. ОДНОГЛАЗЫЙ ТОРГОВЕЦ ЛУКОМ

Дивное вижу я диво, едва глазам своим верю: Глаз у торговца один, а голов — без числа и без счету;[807] Можно продать то, что есть, но как продать, чего нету?

95. КАНАТОХОДЕЦ

Между землей и сводом небес колышется воздух. В воздухе вытоптан путь, по пути поспешает искусник. Узкой идет он тропой, едва умещаются стопы.

96. «8–7–6»[808]

[Ныне такое тебе покажу, чему не поверишь: Восемь перед тобой, но, ежели я пожелаю, — Семь уберу, а останется шесть, не больше не меньше.]

97. ТЕНЬ

Я не боюсь, что врасплох на меня нападут, притаившись: Так меня бог сотворил, такое дал мне обличье, Что не подвинешь меня, покуда ты сам неподвижен.

98. ЭХО

Строго блюду я девический стыд и должную скромность: Я не болтлива ничуть, и язык у меня не разнуздан — Не завожу я речей, а только на спрос отвечаю.

99. СОН

Я прихожу к кому захочу в различных обличьях, Страхом томлю пустым, за которым опасности нету; Но не увидит меня никто, коли глаз не закроет.

100. ПАМЯТНИК

Имя на мне человека, когда уже нет человека: Имя пустое живет, а милая жизнь отлетела; Так и в смерти самой сохраняется нечто от жизни.

Стихи о фигурах красноречия

Перевод М. Гаспарова

[809]

Мессий, я рассудил описать для тебя все фигуры Речи, каждой из них посвятив три равные строчки И приведя для каждой пример из стихов или прозы.

1. «КОММА»

В речи отрезки слагаются в член, а члены — в период. «Комма» — названье отрезку; пример, в котором три коммы, — «Просишь Аркадию? многого просишь! отнюдь не получишь».[810]

2. «КОЛОН»

Член — по-гречески «колон»; из членов мы строим период. Первый член, например: «Кто все твои делит желанья…»; С ним согласован второй: «…лишь тот — надежный товарищ».[811]

3. «ПЕРИОД»

Слово «период» значит «охват»: в нем два или больше Связано членов подряд, но крайняя мера — четыре; Сверх четырех — это будет уже неохватною речью.

4. «АНАКЛАСИС»

Вот оборот: когда речь в обратном толкуется смысле. Сын говорит: «Отец, я вовсе не жду твоей смерти!» Тот в ответ: «А лучше бы ждал, чем травить меня ядом!»

5. «АНТИМЕТАБОЛА»

Перестановка меняет местами слова и понятья: «Тех не пытай, с кем ты дружен, но с теми дружи, кто испытан».[812] «Силы есть — времени нет; есть время — да сил не хватает».

6. «АЛЛОЙОСИС»

Сделав различие, мы подчеркнем несхожее в схожем: «Будит петух одного, а другого — военные трубы; Бранный труд зовет одного, а другого — досужесть».[813]

7. «АНТИТЕЗА»

Сделав контраст — превратим несхожесть в противоположность; «Ты — учитель, я — ученик; ты — писец, я — начальник; Ты — актер, я — зритель: свищу — и ты сходишь со сцены».[814]

8. «ЭТИОЛОГИЯ»

Вот приведенье причин тому, о чем говорится: «Хоть неприятно, а выслушай! ибо и горькая правда Лишь поначалу горька, а после бывает полезна».

9. «АНТГИПОФОРА»[815]

Предвосхищение — в том, чтоб сказать, что сказал бы противник: «Полно, смелей! не прячься в тени, покажи себя людям, Пусть твой шаг неуклюж, но двойную стяжаешь ты славу».

10. «АПОКРИСИС»

Можно дать и ответ на вопрос, что сам же и задал: «Будет сердиться? смолчи. Обидит? стерпи, и воздастся. Драться начнет? не давайся. Ты слаб и не сможешь? погибни».[816]

11. «АНАФОРА»

Вот единоначатье, когда повторяется слово: «Сам ликовал на пиру, сам счастья желал новобрачной, Сам прославлял и отца и детей, и сам погубил их».

12. «ЭПИФОРА»

Вот, напротив, повтор на конце — единоконечье: «Силы даны мне судьбой; удача дана мне судьбою, И неудача — судьбой; все в мире вершится судьбою».

13. «КОЙНОТЕС»

Будет кольцо, если мы совместим эти оба приема: «Хочешь уменья достичь — учись; хочешь умственной силой Располагать — учись; хочешь брезговать миром — учися».

14. «АНАДИПЛОСИС»

Там удвоение, где два раза одно говорится: «Нет, я пойду на него, хоть и мощен перун его длани, Мощен перун его длани, а сила — в жестоком железе».

15. «БРАХИЛОГИЯ»

Краткость является там, где многое сказано в малом: «Будь прозорлив: всюду надобна мысль; ибо часто случайность Рушит наши расчеты; мы смертны — будь же уступчив!»

16. «ДИАФОРА»

Если в повторе меняется смысл, перед нами — оттенок: «Всякий муж, если только он муж, возмутится на это». «Женщина, женщина! впрямь, ты лишь женщина: это и горько».

17. «ПОЛИСИНДЕТОН»

Многосоюзие — там, где меж членами вставлены связки: «Тот его вводит в обман, а он и рад, а меня уж Даже тревога берет, что обида грозит чужеземцу».

18. «ДИАЛЕЛИМЕНОН»

При бессоюзии, наоборот, изымаются связки: «Сам познай себя, сам исцели себя, сам себе умным Будь советником, злых избегай, как змеи ядовитой».

19. «ДИЭРЕМЕНОН»

Вот расчлененье — оно в разновидное вносит порядок: «Оба — Юпитера были сыны, и отца не срамили: Поллукс — в кулачном бою, а Кастор — в бегу колесничном».

20. «ДИЭКСОД»

Вот пересмотр — когда мысль обегает предмет по порядку: «Кто сильнее меня, тех нет; кто равен со мною, Тех одолею; а кто слабей, не посмеют тягаться».

21. «ЭПИПЛОКА»

Будет сплетенье, когда конец сплетется с началом: «Так я, подумав, сказал; сказав, убедил; убедивши, Сам с посольством пошел; пошел и добился успеха».[817]

22. «ЭПАНАЛЕПС»

При усиленье повтор бывает не прост, а усилен: «Мы тебя знаем: о, да, воистину мы тебя знаем!» «Ты — разумнее всех; ты меж нами подобен Минерве».

23. «ЭПИТРОПА»

Можно сделать уступку, оставив противнику выбор: «Может быть, он и не знал; а быть может, не мог; а быть может, Не захотел, — будь по-твоему; важно одно: он не сделал!»

24. «ЭПИФОНУМЕНОН»

Отступ мы делаем так, чтобы мысль ответвлялась от мысли: «О, сильна красота! молодым она — царская доля; Но одарить красотой вольна лишь царица Фортуна».

25. «ЭПИЗЕВКСИС»

Вот удвоение — дважды подряд повторяется слово: «Фивы, Фивы, соседственный град, столь славный издревле!» «Сын мой, сын мой, опора моя в преклонные годы!»[818]

26. «ЭПЕКФОНЕСИС»

Нам восклицанье дает немедленный выход для чувства: «Вот, я разбит, и как не сказать: Фортуна, Фортуна, Как жестока привычка твоя возносить, унижая!»

27. «ИСОКОЛОН»

Там равночленность, где равные члены слагают период: «Тот, кто предела не знает алчбе и меры не знает Трате, — щедрым бывает в дарах и хищным в захватах».

28. «МЕРИЗМ»

Распределение — в том, чтобы связывать с частностью частность: «Руки крадут, а ноги бегут, а брюхо набито». «В тратах ты беден, в дарах ты богат, в помышлениях царствен».

29. «МЕТАБАСИС»

Мы совершаем возврат, возвращался мыслью к предмету: «Слишком долго я вам говорил о вещах посторонних, Но отступленью конец, теперь воротимся к делу».

30. «МЕТАФРАСИС»

Разнообразие — в том, чтоб непрямо предмет назывался: «Он над ливийским народом царил, царил в Инахийском Аргосе, он утвердил свою власть над Эбаловым градом».[819]

31. «МЕТАКЛИСИС»

Вот отклоненье — повтор, слегка изменяющий слово: «Честного отрока честно учи всему, что достойно». «Слава славе к лицу, благому благое во благо».

32. «ОРИЗМ»

Определение — в том, чтоб раскрыть природу предмета: «Любит тот, кто желает добра тому, кого любит; Если кто любит кого для себя, тот себя лишь и любит».

33. «ГОМЕОТЕЛЕВТОН»

Вот окончаний созвучье: похоже кончаются члены: «Там, где нет возмущенья, таятся порой исхищренья — Гнев не вырвется в гласность, но в действиях скрыта опасность».

34. «ГОМЕОПТОТОН»

Равнопадежье — когда падеж на конце одинаков: «Надобен нам не урок, а прок, не слово, а дело, Не обещанье пустое, а вспоможенье прямое».

35. «ПОЛИПТОТОН»

Многопадежье — когда слово то же, а формы не те же: «Ты — разумнее всех, тебя о совете мы просим, Все послушны тебе, и с тобой идем мы к победе».

36. «ПАРОНОМАСИЯ»

Подобозвучье — слова различны, а звуки похожи: «Малый, но милый», «шум, а не ум», «богатство — не братство», «Всем хороша обитель, да только живет в ней грабитель».

37. «ПРОСАПОДОСИС»

При подкрепленье короткая мысль развернется почленно: «Мы не такие, как ты: мы — честно с тобой, ты — лукаво; Ты и даешь, и берешь: даешь слово, берешь наши средства».

38. «ПАРАДИАСТОЛА»

Подразличеньем зовем уточнение схожих понятий: «Если буян слывет храбрецом — пускай расточитель Щедрым слывет, и великий злодей — человеком великим».

39. «ПАРЕНТЕЗА»

Вставка бывает, когда внутрь фразы вставляется фраза: «Как только мы пришли, — а было весеннее время, Праздник Цереры и Флоры, — пошли мы богам помолиться».

40. «ПАРОМОЛОГИЯ»

Вот оговорка — она смягчает значенье уступки: «Подлинно, здесь — Академия,[820] подлинно — скептики в сборе; Все же и здесь под сомненье берется не все, а лишь что-то».

41. «ПРОЛЕПС»

Предупреждение — в том, чтоб заране отбить возраженья: «Знаю, он будет рыдать и божиться, себе на подмогу Добрых представит друзей; а вы все же расследуйте дело».

42. «ПАРОМОЙОН»

Уподобление — в том, чтоб предмет уподобить предмету: «Если простолюдин в свободном живет государстве, Он в нем — истинный царь: все вершит его голос в собранье».

43. «ПАРРЕСИЯ»

Свободоречие — в том, чтоб не сдерживать резкое слово: «Ежели грубо скажу, виноваты вы сами, квириты, — В слишком высокой чести у вас слишком низкие люди».

44. «ПРОТАСИС»

Предположение — то, что ты сам и назвал и отвергнул: «Он украшает трофеями дом? нет, нарядами — девку! Он упражняет в законах себя? нет, в любовных утехах!»

45. «ПАНТА ПРОС ПАНТА»

Соотнесение: «Грек, африканец, испанец — покорны Риму: иной расплату понес, иной пресеченье Встретил в коварствах, иной признал над собою победу».

46. «СИНАТРОЙСМ»

Нагроможденье являет нам перечень многих предметов: «Все побуждает меня: и цель, и время, и место, Голос друзей, и воля народа, и слово пророчеств».

47. «СИНОЙКЕЙОСИС»

Сила сближения в том, чтоб в несхожести выявить сходство: «Мот и скупец друг другу сродни: что имеют, не ценят, И потому-то всего им мало, и оба порочны».

48. «ТРИКОЛОН»

Там возникает трехчлен, где три сопоставлены вещи: «Ежели ты не богат деньгами, не крепок здоровьем, Не превосходен душой, — то каким же ты хвалишься счастьем?»

49. «ХАРАКТЕРИЗМ»

Изображенье дают слова, слагаясь в картину: «С чашей в руке, с венком на лбу, с запрокинутой шеей Он возлежал, мутным взором водя, мокрым ртом улыбаясь».

50. «ЭПИТИМЕСИС»

Я исправленье даю, меняя слово на слово: «Долго? больше, чем долго! доныне он ждал, и напрасно». «Эта любовь… о, нет, не любовь, а скорее безумье…»

51. «ПРОГИПАНТЕСИС»

Опережение — там, где второе становится первым: «Пусть над тобою ни дождь не идет, ни сбираются тучи: Рад дождю земледелец, но вовсе не рад ему путник».

52. «АНАСТРОФА»

Перестановка в словах бывает и в прозе, и в метрах: «Самой по малой вине», «в необдуманном каясь решенье», «Листьям подобно древесным, по мудрого слову Гомера…»

53. «ГИПЕРБАТОН»[821]

А переход — там, где речь на ходу переменит порядок: «В том, что отказано мне людьми, заповедано богом, Запрещено законом и правом, — о том я ни слова…»

54. «АНТЕНАНТИОСИС»[822]

При отрицанье двойном скромным словом мы многое скажем: «Это немалое дело!» — а значит, великое дело. Так у Гомера Аякс «не последним меж греками» назван.

55. «ЗЕВГМА»

В связке несколько слов единым связаны словом: «Эбал мечом, Ликон бьет копьем, а Педасим стрелою» — Здесь относится «бьет» и к первым словам, и к последним.

56. «МЕТАБОЛА»

Для вариации мы ту же мысль повторим по-другому: «С кем ты помог заключить нам союз? кого ты привлек нам В дружбу? какие дела совершил? откуда богатство?»

57. «ГИПАЛЛАГА»

Много есть видов замены для слов. «Пышет Африка боем» Мы говорим, желая сказать: «африканцы воюют». Можно менять и число, и падеж, и глагольное время.

58. «ЭЛЛИПС»

Пропуск мы делаем там, где легко восполняется слово. «Вот он в беде — но никто не поможет, никто не подскажет, Все лишь винят», — а «его» и «ему» мы легко пропускаем.

59. «ПЛЕОНАЗМ»

Даже излишество слов порою на пользу предмету: «Самый приятнейший день был за этим для нас в Синуэссе», «Оный раненый лев…»,[823] — и «самый» и «оный» здесь лишни.

60. «ПЕРИФРАЗ»

И описание — тоже замена прямому названью: Так, «рогатым скотом» мы коров и овец называем И, предлагая: «скажи!», говорим: «скажи нам словесно!»[824]

61. «ПРОСДИАСАФЕСИС»

Вот присовокупленье — добавка уместного слова: «Это никак не ложится мне в ум»[825] — «никак» есть добавка, Можно и без нее, но с нею выходит складнее…

ЛАТИНСКАЯ АНТОЛОГИЯ

[826]

I

ВСТУПЛЕНИЕ

(Р. 90, Б. 278). Перевод М. Гаспарова

Все, чем резвилось дитя, чем тешился возраст любовный,   В чем пиерийскую соль сеял болтливый язык, Все в эту книгу вошло. И ты, искушенный читатель,   Перелистав ее всю, выбери, что по душе.

ХВАЛА СОЛНЦУ[827]

(Р. 389, Б. 543). Перевод Ю. Шульца

  В пору, когда от земли небеса отделила природа, Солнце вывело день, недвижные тучи на небе Разорвало и явило свой лик в розовеющем мире, И в светоносном полете сверкнули прекрасные звезды. 5 Хаос был бессолнечным днем. А теперь мы впервые Свет познаем и небес ощущаем тепло золотое. 11 Эти живые родят семена человечью породу, Это начало всех тварей земных, и морских, и крылатых, — Все в нем, что в небесах, на земле и в воде обитает. С этой поры теплота, охватившая мир, разлилася, 15 Жизни сладостный дар простирая в медовом потоке. 7 В час, как из розовых бездн встают неустанные кони, Ноздри вздымая высоко и свет на скаку выдыхая, Мрак разрывается солнцем, — и вот, золотое, с востока 10 Светочи сеет оно огневые по нивам эфирным. 16 Там, где всходит Титан в шафранное золото мира, Все раскрывается въявь, что скрывалось в молчании ночи: Вот уж сверкают леса и поля, и цветущие нивы, Море недвижно лежит, улеглись обновленные воды 20 Рек, и свет золотой бежит по трепещущим струям. 23 Вот у крылатых коней натянулись, сверкая, поводья, Ось золотая горит, колесница золотом блещет И в драгоценной красе подобна сиянию Феба. 21 Феб над миром царит, времена утверждает и гордо Светлую голову ввысь из зыби возносит к эфиру. 26 Только его одного из богов, царящего в мире, Нам и дано узреть, и следят его шествие нивы. О, сколь дивно Добро, творимое пламенной мощью: Он, посылая лучи, ощущеньями нас наделяет, 30 Плоть отселе, и жизнь отселе, и все в его власти. Феникс нам служит примером, из пепла родившийся снова, Что от касания Феба все жизнь получает на свете. Смерть дает ему жизнь, в злом роке он черпает силы, Был он для смерти рожден, но в огне он обрел возрожденье; 35 Гибнет он множество раз и, воспрянув, опять умирает. Он на утесе сидит в лучах и сиянии Феба, Жар, насылаемый смертью, что снова приходит, впивает.   Солнце сияньем пурпурным земли заливает пределы, Солнцу навстречу земля выдыхает весной ароматы, 40 Солнцу навстречу луга зеленеют сочной травою, Солнце — зерцало небес, подобие божеской мощи, Солнце вовек не стареет, летя через быстрое небо, Солнце — лик мировой, средоточье подвижное неба, Солнце — благая Церера, и Либер, и самый Юпитер, 45 Солнце — Тривии блеск, и божеств в нем тысяча слито, Солнце лучи разливает с несущейся в небе квадриги, Солнце и гиперборейскую ночь сменяет рассветом. Солнце, Олимп озарив, возвращает нам день лучезарный, 59 Солнце восходит — и лира ему откликается нежно, 50 Солнце зашло — но волна теплоту сохраняет светила, 49 Солнце — лето, осень, зима и весна, что желанна, 51 Солнце — час, и день, и месяц, и год, и столетье, Солнце — эфирный шар, сияющий золотом миру, Солнце — друг земледельца, надежда пловца в океане, Солнце собой возрождает все то, что способно меняться, Солнце в движении вечном бледнеть заставляет светила, Солнцу ответствует море покойным сверканием глади, Солнцу дано весь мир озарять стремительным жаром, Солнце — мира и неба краса, и для всех неизменно, 60 Солнце — и дней и ночей божество, конец и начало.

ХВАЛА ЛУНЕ

(Р. 723, Б. III, с. 163). Перевод Ю. Шульца

Гордость вселенной — Луна, наибольшее в небе светило, Солнечный блеск отраженный — Луна, сиянье и влажность, Месяцев матерь — Луна, возрожденная в щедром потомстве! Небом, подвластная Солнцу, ты звездной упряжкою правишь. 5 Ты появилась — и родственный день часы набирает; Смотрит отец-Океан на тебя обновленной волною; Дышит тобою земля, заключаешь ты Тартар в оковы; Систром[828] звуча, воскрешаешь ты зимнее солнцестоянье. Кора, Исида, Луна! Ты — Церера, Юнона, Кибела! 10 Чередованию дней ты на месяц даруешь названье, Месяца дни, что на смену идут, опять обновляя; Ты убываешь, когда ты полна; и, сделавшись меньше, Снова полнеешь; всегда ты растешь и всегда убываешь. Так появись и пребудь благосклонна к молениям нашим, 15 Дружных тельцов,[829] что идут в твоей светоносной упряжке, Ты средь созвездий направь по пути благосклонной Фортуны.

ХВАЛА ОКЕАНУ

(Р. 718, Б. III, с. 165). Перевод Ю. Шульца

Волн повелитель и моря творец, владеющий миром, Всё ты объемлешь своей, Океан, волною спокойной, Ты для земель назначаешь пределом разумным законы, Ты созидаешь моря и источники все, и озера; 5 Даже все реки тебя своим отцом называют. Пьют облака твою воду и нивам дожди возвращают; Все говорят, что свои берега без конца и без края Ты, обнимая, сливаешь с густой синевой небосвода. Феба упряжке усталой ты отдых даруешь в пучине 10 И утомленным лучам среди дня доставляешь питанье, Чтобы сверкающий день дал горящее Солнце народам. Если над морем царишь ты, над землями, небом и миром, То и меня, их ничтожную часть, услышь, досточтимый, Мира родитель благой; я с мольбою к тебе обращаюсь: 15 Где б ни судили мне грозные судьбы довериться морю, Морем твоим проплывать, и по грозно шумящим просторам Путь совершать, сохрани ты корабль на пути невредимым. Глубь голубую раскинь по спокойной спине без предела; Пусть, лишь колеблясь слегка, лазурью кудрявятся воды, — 20 Только б надуть паруса и оставить в бездействии весла. Пусть возникают теченья, которые силой могучей Движут корабль; я их рад бы считать и рад их увидеть. Пусть же борта корабля в равновесье всегда пребывают, Вторит журчанье воды кораблю, бороздящему море. 25 Счастливо дай нам, Отец, закончить плаванье наше; На берегу безопасном доставь в долгожданную гавань Спутников всех и меня. И поскольку ты это даруешь, Я благодарность тебе принесу за дар твой великий.

МОЛЕНИЕ ЗЕМЛЕ

(Р. 5, Б. III, с. 138). Перевод М. Гаспарова

Земля святая, мать всего живущего, Все ты рождаешь, все ты возрождаешь вновь, И все, что есть, питаешь силой жизненной. И высь, и хлябь, — все под твоим блюстительством: 5 Ты погружаешь мир и в тишину и в сон, И вновь выводишь свет и прогоняешь тьму. Ты мрак подземный хаоса безмерного В себе скрываешь, ты и бури с грозами Уздаешь и на волю выпускаешь их, 10 Взметая зыбь, вздымая ночь, взбивая шторм, Но вновь являешь взорам солнце доброе. Пока живем, ты нас питаешь силами, Когда умрем, в тебя бездушный ляжет прах, И все твое опять к тебе воротится. 15 Воистину Великая ты Мать Богов, Затем, что чтишься выше всех иных божеств; Богам и смертным ты родоначальница, Все чрез тебя и зреет и рождается, Могуча ты, царица ты, богиня ты. 20 Тебя молю, твою зову божественность: Дай без усилья все, о чем прошу тебя, — И я воздам достойной благоверностью. Услышь меня, богиня, и способствуй мне — Яви желанье, подари просимое: 25 Твоим величьем травы порожденные Всем племенам на благо и во здравие Пусть мне откроют мощь свою целебную — Приди ко мне с врачующим всесилием! Да будут благотворны зелья травные: 30 Пусть всяк, кому я дам их и кто примет их, Твоею властью исцелится. Вновь и вновь Молю, Богиня: пусть моленье сбудется!

МОЛЕНИЕ ВСЕМ ТРАВАМ

(Р. 6, Б. III, с. 140). Перевод Ю. Шульца

Днесь вас молю я, травы все могучие, Величье ваше я молю, которое Земля, что вас рождала, всем вам в дар дала; Она вложила в вас лекарство к здравию 5 С величьем вашим, чтобы неизменно вы Всем людям были помощью полезнейшей. Склонившись, умоляю и взываю к вам: Сюда, сюда спешите с вашей силою! Ведь та, кто вас творила, разрешила мне, 10 Чтоб я сбирал вас; надо мною бодрствует Блюститель врачеванья.[830] О, насколько днесь Вся ваша сила может, дайте средство нам К спасенью здравья. Милость для меня, молю, Свершите вашей силой, чтоб во всех делах, 15 Что б я из вас ни сделал и кому б ни дал, Являлся вместе с вами там благой исход, Скорейшее целение. Да будет мне От вашего величья благосклонного Дано сбирать вас 20 И пусть сложу плоды вам и признательность Во имя той, что вам велела вырасти.

НОЧНОЕ ПРАЗДНЕСТВО ВЕНЕРЫ[831]

(Р. 200, Б. 307). Перевод Ю. Шульца

  Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Вновь весна, весна и песни; мир весною возрожден. Вся любовь весной взаимна, птицы все вступают в брак. Дождь-супруг своею влагой роще косы распустил. 5 И Диона, что скрепляет связь любви в тени ветвей, Обвивает стены хижин веткой мирта молодой. На высоком троне завтра будет суд она вершить.    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Из высоко бьющей крови волн пенящихся своих, 10 Средь морских просторов синих и своих морских коней, Из дождей-супругов создал Понт Диону в плеске волн.    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Ведь сама богиня красит цветом пурпурным весну, Теплым ветра дуновеньем почки свежие растит, 15 Распускает их на ветках и сверкающей росы Рассыпает капли-перлы, этой влажной ночи след. И, дрожа, слезинки блещут, вниз готовые упасть. Вот стремительная капля задержалась на лугу, И, раскрывшись, почки пурпур, не стыдясь, являют свой. 20 Влажный воздух, что ночами звезды светлые струят, Утром с девушек-бутонов покрывала снимет их. Всем Диона влажным розам повелела в брак вступить. Создана Киприда кровью, поцелуями любви, Создана она из перлов, страсти, солнечных лучей. 25 И стыдливость, что скрывало покрывало лишь вчера, Одному супруга мужу завтра явит, не стыдясь.    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Нимфам всем велит богиня к роще миртовой идти. Спутник дев, шагает мальчик, но поверить не могу, 30 Что Амур не занят делом, если стрелы носит он. Нимфы, в путь! Оружье бросил и свободным стал Амур; Безоружным быть обязан, обнаженным должен быть, Чтоб не ранил он стрелою и огнем не опалил. Всё же, нимфы, берегитесь! Ведь прекрасен Купидон. 35 Ибо он, и обнаженный, до зубов вооружен.    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Целомудренно Венера посылает дев к тебе. Об одном мы только просим: ты, о Делия, уйди, Чтобы лес звериной кровью больше не был обагрен. 40 И сама б тебя просила, если б упросить могла, И сама тебя позвала б, если б ты могла прийти, Ты могла б три ночи видеть, как ликует хоровод; Собрались народа толпы, чтобы весело плясать, Средь увитых миртом хижин, на себя надев венки. 45   Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Трон убрать цветами Гиблы повелела нам она: Будет суд вершить богиня, сядут Грации вблизи. Гибла, всех осыпь цветами, сколько есть их у весны! Гибла, рви цветов одежды, Эннский расстели ковер! 50 Нимфы гор сюда сойдутся, будут здесь и нимфы сёл, Кто в лесной тиши и в рощах, и в источниках живет. Мать-богиня им велела всем с Амуром рядом сесть, Но ни в чем ему не верить, пусть он даже обнажен.    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! 55 Пусть она в цветы оденет зеленеющую сень; Завтра день, когда впервые сам Эфир скрепляет брак. Чтобы создал год весенний нам отец из облаков, В лоно всеблагой супруги ливень пролился — супруг. Слившись с нею мощным телом, он плоды земли вскормил; 60 А сама богиня правит и рассудком, и душой, Проникая в нас дыханьем сил таинственных своих. Через небо, через землю, через ей подвластный Понт Напоила семенами непрерывный жизни ток, Чтобы мир пути рожденья своего познать сумел. 65   Пусть полюбит полюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Ведь сама она троянских внуков в Лаций привела, Из Лаврента деву в жены сыну отдала сама. Вскоре Марсу даст из храма деву чистую она, И сабинянок, и римлян ею был устроен брак; 70 От него квириты, рамны, внуки Ромула пошли; И отец, и юный цезарь тоже ею рождены.    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Села полнятся блаженством, села все Венеру чтут: Сам Амур, дитя Дионы, говорят, в селе рожден. 75 И его, лишь он родился, поле приняло на грудь И, приняв, дитя вскормило поцелуями цветов.    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь! Выше дроков на полянах бычьи лоснятся бока; Без помехи жаждет каждый брачный заключить союз. 80 Овцы скрылись в тень деревьев, с ними их мужья — самцы. Птицам певчим повелела петь богиня, — не молчать; Оглашаются озера резким криком лебедей, В пышной тополевой сени Филомела вторит им. Верь, любви волненье слышно в мелодичной песне уст 85 И на варвара-супруга в ней не сетует сестра. Вот запела. Мы умолкли. Где же ты, весна моя? Словно ласточка, когда же перестану я молчать! Музу я сгубил молчаньем, Феб не смотрит на меня. Так Амиклы их молчанье погубило навсегда. 90    Пусть полюбит нелюбивший; кто любил, пусть любит вновь!

ПЕСНЯ ГРЕБЦОВ[832]

(Б. III, с. 167). Перевод Ю. Шульца

   Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а! Моря бескрайнего бог, улыбаясь безоблачным ликом, Гладь широко распростер, успокоив неистовство бури, И, усмиренные, спят неспокойно тяжелые волны. 5   Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а! Пусть заскользит, встрепенувшись, корабль под ударами весел. Небо смеется само и в согласии с морем дарует Нам дуновенье ветров, чтоб наполнить стремительный парус.    Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а! 10 Нос корабельный, резвясь, как дельфин, пусть режет пучину; Дышит она глубоко, богатырскую мощь обнажая И за кормой проводя убеленную борозду пены.    Эй-а, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а! Слышится Кора[833] призыв; так воскликнем же громкое: эй-а! 15 Море запенится пусть в завихрениях весельных: эй-а! И непрерывно в ответ берега откликаются: эй-а!

II

ТУКЦИАН

ПЕСНИ И ЛЮБОВЬ

(Р. 277, Б. 471). Перевод М. Гаспарова

Песня рождают любовь, и любовью рождаются песня: Пой, чтоб тебя полюбили, люби, чтоб тебя воспевали.

ПЕНТАДИЙ

НАСТУПЛЕНИЕ ВЕСНЫ[834]

(Р. 235, Б. 409). Перевод Ю. Шульца

Вижу, уходит зима; над землею трепещут зефиры,   Воды от Эвра теплы: вижу, уходит зима. Всюду набухли поля, и земля теплоту ожидает,   Зеленью новых ростков всюду набухли поля. 5 Дивные тучны луга, и листва одевает деревья,   Солнце в долинах царит, дивные тучны луга. Стон Филомелы летит, недостойной, по Итису-сыну,   Что на съедение дан, стон Филомелы летит. С гор зашумела вода и по гладким торопится скалам, 10   Звуки летят далеко: с гор зашумела вода. Сонмом весенних цветов красит землю дыханье Авроры,   Дышат Темпеи луга сонмом весенних цветов. Эхо в пещерах звучит, мычанию стад подражая,   И, отразившись в горах, эхо в пещерах звучит. 15 Вьется младая лоза, что привязана к ближнему вязу, —   Так, обрученная с ним, вьется младая лоза. Мажет стропила домов щебетунья-ласточка утром:   Новое строя гнездо, мажет стропила домов. Там под платаном в тени забыться сном — наслажденье; 20   Вьются гирлянды венков там под платаном в тени. Сладко тогда умереть: жизни нити, теките беспечно!    И средь объятий любви сладко тогда умереть.

НАРЦИСС[835]

(Р. 265, Б. 422). Перевод В. Брюсова*

Тот, чьим отцом был поток, любовался розами мальчик,    И потоки любил тот, чьим отцом был поток. Видит себя самого, отца увидеть мечтая,    В ясном, зеркальном ручье видит себя самого. 5 Тот, кто дриадой любим, над этой любовью смеялся,    Честью ее не считал тот, кто дриадой любим. Замер, дрожит, изумлен, любит, смотрит, горит, вопрошает,    Льнет, упрекает, зовет, замер, дрожит, изумлен. Кажет он сам, что влюблен, ликом, просьбами, взором, слезами, 10    Тщетно целуя поток, кажет он сам, что влюблен.

МОГИЛА АЦИДА[836]

(Р. 886, Б. V, с. 83). Перевод В. Брюсова *

Ацида здесь, на вершине горы, ты видишь гробницу,    Видишь бегущий поток там, у подножья холмов? В них остается доныне память о гневе Циклопа,    В них печаль и любовь, светлая нимфа, твои! 5 Но, и погибнув, лежит он здесь, погребен, не без славы:    Имя его навсегда шумные воды стремят. Здесь он еще пребывает, и кажется нам, он не умер:    Чья-то лазурная жизнь зыблется в ясной воде.

ХРИСОКОМА[837]

(Р. 267, Б. 424). Перевод В. Брюсова *

Хрисокома спаслась от меча грозившего мужа,    Свой покрыла она грех соучастьем судьи.

О ЖЕНСКОЙ ВЕРНОСТИ[838]

(Р. 268, Б. 425). Перевод М. Гаспарова

Бурному морю доверь корабли, но не женщине душу,    Ибо морская волна верности женской верней. Жен добродетельных нет, — а если какую и встретишь,    Все же, неведомо как, злом обернется добро.

МОДЕСТИН

СПЯЩИЙ АМУР[839]

(Р. 273, Б. 429). Перевод М. Гаспарова

Как-то младенец Амур, побежден легкокрылой дремотой, В зарослях мирта лежал на траве, увлажненной росою. Тут-то, скользнув из пропастей Дита, его обступили Души, которых когда-то терзал он жестокою страстью. 5 «Вот он, вот мой охотник! связать его!» — Федра вскричала. Злобная Сцилла в ответ: «По волосу волосы вырвать!» «Нет, изрубить на куски!» — Медея и сирая Прокна, «Душу исторгнуть мечом!» — Дидона и Канака просят, «Бросить в огонь!» — Эвадна, «Повесить на дереве!» — Мирра, 10 «Лучше в реке утопить!» — Аретуса кричит и Библида. Тут, проснувшись, Амур: «Ну, крылья, на вас вся надежда!»

ГАЛЛИЕН

ЭПИТАЛАМИЙ[840]

(Р. 711, Б. 113). Перевод В. Брюсова *

…Радуйтесь, о молодые! равно соревнуйте всей силой Мышц меж собой: да дивятся — ропотам вашим голубки, Вашим объятиям — плющ, створки раковин — вашим лобзаньям. Вволю резвитесь! но бдящих лампад не гасите: лампады Все по ночам следят, ничего наутро не помнят…

АВИТ

К НОВОБРАЧНОЙ

(Р. 29, Б. 218). Перевод М. Гаспарова

Тканью льняною прикрытую грудь обнажи из-под ткани; Дайся тому, кто теперь тебе муж; не пытайся ногтями Ранить ему лицо, не пугайся его посяганий: Брачная ночь страшна, но брачная ночь не опасна! Так не противься, а дай победить — и одержишь победу.

ОКТАВИАН

ЭПИТАЛАМИЙ[841]

(Р. 22, Б. 212). Перевод Ю. Шульца

Ныне ступайте, союз сочетайте с ложем стыдливым    И научитесь нести шалости пылкой любви; Пусть же объятья скрепит мать нежных Амуров: владеет    Всей Идалией она, в Книде, благая, царит; 5 Пусть установит согласье своим благосклонно величьем,    Пусть же отцы молодых дедами станут скорей.

К ЗАСТОЛЬНИКАМ

(Р. 719с, Б. 122). Перевод Ю. Шульца

О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы,    Чтобы сверкание дня сумрачный дух не смутил. Речи тревоги душевной пусть будут отвергнуты, чтобы,    Ей не поддавшись, душа дружбе предаться могла. 5 Радость не вечна: часы улетают; так будем смеяться, —    Трудно у судеб отнять даже единственный день.

РЕГИАН

КУПАНЬЯ В БАЙЯХ[842]

(Р. 271, Б. 427). Перевод М. Гаспарова

Прежде, чем в Байские воды войти, благая Венера Сыну Амуру велела с факелом в них окунуться. Плавая, искру огня обронил он в студеные струи. Жар растворился в волне: кто войдет в нее, выйдет влюбленным.

ПРЕКРАСНЫЙ ЛУГ

(Р. 272, Б. 428). Перевод М. Гаспарова

Марс, владыка войны, любезный Венере соложник, Здесь спокойно люби. Вот место для нежных объятий: Влага — преграда Вулкану, а тень — защита от Солнца.

РЕПОСИАН

ЛЮБОВЬ МАРСА И ВЕНЕРЫ[843]

(Р. 253, Б. 420). Перевод М. Гаспарова

   Знайте, кто слышит меня: безопасной любви не бывает! Даже Венера, чей пылок пожар, чьи воинствуют страсти, Хоть и могли бы ее оградить Купидоновы крылья, Хоть и царица она и в украдках любви и в уловках, 5 Но для себя и она не нашла сокровенных приютов. О жестокий Амур, беспощадный и к матери милой, Новый ты правишь триумф, ненасытный триумфами мальчик? Мало славы тебе, что бессильны Юпитера громы — Для полноты похвальбы, довлеющей огненным стрелам, 10 Тонкие цепи, дитя, назови Венеры и, Марса! Марс — влюблен, Марс — пленник любви, под ярмом и в оковах, Марс, ужасатель войны! Твое торжество знаменуя, Гордую шею пригнул он под иго твоей колесницы! Ратный Градив, царь браней и ран, теперь — новобранец 15 Робкий в стане твоем: всех страшащий, тебя он страшится И направляет свой шаг, как велят влекущие узы.    Музы, явитесь, молю! пока Марс и пока Киферея Самым мозгом костей разымчивый чувствуют трепет, Губы мешают с губами и сладкими вздохами дышат, 20 Вы мне сплетите ученую песнь про Вулкановы сети, Сети, обвившие Марса-бойца и Венерины руки, Нежные столь, что под тяжестью роз они томно бледнели.    Есть рассказ: богиня, отрада Вулкана и Марса, В час недолжной любви на ложе недолжного мужа, 25 Солнцем уличена, в неразвязные ввергнулась путы. Члены сковала ей жесткая цепь, железные ковы Из-под супружеских рук. Придала ему силы обида Иль вдохновила любовь? Зачем усердствуешь, злобный, Ради Венеры металл в циклопическом пламени плавя? 30 Розы возьми, из роз сплети ей ревнивые узы! И не накидывай сам их, а нежному вверь Купидону, Чтобы суровым узлом не поранить лилейных ладоней.    Роща была; для Марса ее избрала Киферея После того, как почил Адонис; и когда бы не Солнце, 35 Были бы скрыты они. Здесь все достойно Киприды, Здесь ей молится Библ, и здесь ей Грации служат. Здесь над сочной землей не встают повсеместные травы: Пурпуром пышут цветы, белизной багряницу расшили Светлые лилии; там — изнеженный вскинулся лотос, 40 Там — или лавр, или мирт. Не праздны нависшие ветви — В них меж зеленой листвы плоды ароматные блещут. Роза цветет, фиалки цветут, все запахи дышат, Между фиалок видны гиацинтов веселые кудри, Все здесь служит любви, все клонит дары перед нею. 45 Золото здесь не горит, не сверкают порфирные ткани: Ложе — цветы, и цветы — в головах, и цветы — покрывало; Это природа сама рассыпает щедроты Венере. И не простым тростником осеняются зыбкие воды — Тем, из которого точит Амур беспощадные стрелы! 50 Вот он, приют, богиней любви предназначенный негам: Марса здесь она ждет! Где вы, Грации, где вы, Хариты, Где ты, жестокий малыш, почему не цветы в твоих пальцах? Розы на ложе рассыпь, заплети цветущие цепи, В розовый узел завей красу головы материнской! 55 Пусть, их алый убор небрежным перстом осыпая, С каждым она лепестком вдыхает благоуханье! Нежные руки тебя опояшут, богиня, цветами, А чтобы острым шипом не поранились нежные груди, Листьями стебли овей, на которых красуются розы: 60 Это — забота для вас, служительниц радостной рощи! Мало того: чтоб любовь Кифереи была невредима, Ветви пригните к ветвям, сплетите их бережным кровом, Частой листвой удержите лучи прозорливого бога!    Так, в дубраве своей ожидая воителя Марса, 65 В дальних краях огнем и мечом наводившего ужас, Тешилась, окружена девическим Пафия сонмом: Здесь о любовных она страстях небожителей пела, То отвечая словам веселым движением стана, То стопу за стопой вынося в переменчивой пляске, 70 То на высоких носках быстро двигая стройную голень. То приседая легко на изогнутой крепкой лодыжке. Здесь вплетала она цветы в амвросийные кудри И несравненный убор венчала божественным гребнем.    В этих забавах царица любви часы коротая, 75 Неутоленным своим утешения ищет желаньям И сожалеет, что к ней не спешит долгожданная радость. Вот, однако, и Марс, еще пышущий яростным боем, Ей предстает, победитель войны, побежденный любовью. Не испугай, брось грозную сталь, одень себя в розы! 80 Ах, сколько раз, сколько раз притворным Пафия гневом За опозданье коря, отводила от милого очи! Сколько раз заносила она цветочные плети, Нежным ударом грозя! сколько раз (не к соблазну ли друга?) Медлила губы отдать нависавшему к ним поцелую 85 И преграждала порыв, не давая излиться желанью!    Полно! Откинуто мощной рукой копье боевое И, отлетев, повисает, удержано миртовой вязью. Мальчик, меч подхвати! вы, Грации, шлем развяжите! 90 Вы, Библиады, расслабьте доспех на груди необорной: 89 Пусть расстегнутся ремни, разомкнутся железные пряжки Панциря, пусть остальные и щит и оружие примут! Где же фиалки? Ликуй, Купидон! Твоим мановеньям Ныне покорствует бог, ужасный целому миру! Пусть же вместо ремней оружейных цветочные цепи 95 Щит ему обовьют, а мечом будет алая роза!    К ложу восходит Маворс: всем весом тяжкого тела Он пригнетает цветы, приминает красу их покрова. Всходит Венера вослед, едва по цветущим ступая, Чтобы случайным шипом не поранились нежные стопы. 100 Вот, перевив волоса, чтоб не смяли их пылкие ласки, С тела она своего дает соскользнуть одеянью И полускрытую страсть обнажает рукой утомленной; А из распахнутых роз, впиваясь алчущим оком, Марс Киприду следит и трепещет пожаром желанья. 105    Пафия возлегла. О, шопот, о, нежные речи, О, святой Купидон, владыка любовного часа! О, как губы смешались с губами, припав в поцелуе! Как сплелись и застыли в объятиях тело и тело! Правую Марс оторвал ладонь от богининой груди, — 110 Левой его руке тяжело под закинутой шеей, И опирается он на лилеи и нежные розы. Легких касания ног возжигают влюбленного бога Жаром, угодным богине. Уже утомленные члены Ярого бога объемлет покой, а в груди еще пышет 115 Прежняя страсть, и не гаснет пожар, и волнуется пламя. Он и в дремоте своей выдыхает долгие вздохи, Полные жара любви, снедающей самые недра. С ним и Венера вдвоем, томимая знойной отравой, В жгучем пылает огне, и сон ее неспокоен. 120 О, блаженнейший вид! Осеняет тела обнаженных Дремы властная длань. Лежит на руке белоснежной Светлая шея, и грудь сияет двойною звездою. Полуоткинувши стан, изогнула упругую спину Пафия, боком своим прижимаясь к Марсову боку, 125 С друга не сводит очей и смежает медлительно веки. Но и во сне хороша. А меж тем на дубравной опушке Марсов доспех ворошит Купидон: металл за металлом, Панцирь, щит, клинок, шелом с устрашающим гребнем, Все перевил он в цветы, и ворочает тяжкую пику, 130 И удивляется сам, как стрелы его всемогущи.    Вот уже Феб воссиял в середине небесного круга, Пламенный, меря часы растущим пространством полета, И огневых удержал скакунов. О, неверный свидетель, О, завистливый свет! Утехи влюбленной Венеры 135 Выданы зорким лучам. Предстают правосудному взгляду Марс, Венера, Амур: меж листьями веток дробятся Пятна света, и скрыть вину уже невозможно, — Видел солнечный бог, коней с крутизны устремляя, Как пламенел любовью Градив на ложе Киприды. 140 О, тщета всех надежд! Неужели богам и богиням Тоже нет бестревожных отрад? Любимый Любовью, Кто бы себя не почел безопасным под сенью подруги? Боги уличены — на что же надеяться смертным В их неурочной любви? Кому и какими богами 145 Взмолишься, прелюбодей? о каком воззовешь ты покрове? Нет и Венере покрова самой! Сжимая поводья, Феб лицо обратил к дубраве, скрывавшей влюбленных, И произносит такие слова: «Зачем расточаешь Стрелы свои, Купидон? не твоей ли матери рана 150 Мне облегченье дает? О любовь моя, будь беззаботна: Ты не вина для суда, ты только предмет для сказаний».     Так промолвив, он горькую весть обращает к Вулкану: «Слишком беспечный супруг, скажи, где твоя Киферея? Ждет ли тебя в слезах? Блюдет ли любовную верность? 155 Если тебе от нее и впрямь незнакома обида, Может быть, скажешь: где Марс, кому сам ты выковывал копья?» Молвил, и света поток обрушил на рощу богини, Всем сияньем своим обличая вину вероломной.    Оцепенел владыка огня пред лицом преступленья. 160 Сквозь онемелую скорбь с трудом прорывается ярость: Буйно гремят слова, несутся горькие стоны, Бьется нутро, и сквозь гнев тяжело вздымаются вздохи. Грозный, в этнейские недра грядет; звучит повеленье — Руки рвутся к труду, скорбь множит уменье усердных; 165 Как они вместе сильны — бог, искусство, супружество, пламя, Скорбь, обида и гнев! Не успел супруг объясниться, Как уж выходит на месть, сжимая казнящие узы. Вот он в рощу вступил, ни Харите не зрим, ни Амуру, Негодованье свое мастерству хитроумному вверив — 170 И нечувствительный взмах налагает на сонные руки Крепкую вязь, осторожно примкнув им запястье к запястью.     Марс пробуждается, с ним и богиня прекрасная рядом; Может быть, он бы и смог разорвать оковавшие цепи — Но удержала любовь: не поранить бы руки подруги. 175 Что, испугался теперь, Купидон? за щитом и под шлемом Ищешь приюта, злодей? А Марс угрюмые взоры Злобно кидает вокруг, уличенный на месте любовник. Лишь Киферея одна, не смущенная тем, что раскрылось, В помысле держит ответную месть, за коварством коварство 180 Перебирает умом, и любовь ей — орудие казни: Цель близка, и уже рога изгибаются бычьи Дочери Феба, в соблазн двуприродной манящие страстью.

ПОНИАН

УМИРАЮЩАЯ КЛЕОПАТРА

(Р. 274, Б. 430). Перевод М. Гаспарова

Облик нильской царицы представлен искусной рукою На живописной доске. И кажется: змейке приятно, К полной припавши груди, укусом вливать в нее гибель. Словно живые они: содрогается тело от боли, И на глазах от яда змеи умирает картина.

АЛКИМ

О ГОМЕРЕ И ВЕРГИЛИИ

(Р. 713, 740, Б. 115, 192). Перевод М. Гаспарова

1

«Есть ли кто равный и есть ли кто сходный певцу-меонийцу?»    Этот услышав вопрос, Феб рассмеялся и рек: «Ежели кто-то, Гомер, проложил тебе в песнях дорогу,    Так для кого-то, Гомер, путь пролагаешь и ты».

2[844]

Первым в списке певцов если вычеркнуть имя Гомера,    Рядом с первым стоять все-таки будет Марон. Если оставить Гомера, а вычеркнуть имя Марона —    Первому имени вслед явится долгий разрыв.

ВАРИАЦИИ ДВЕНАДЦАТИ МУДРЕЦОВ НА ТЕМУ ЭПИТАФИИ ВЕРГИЛИЯ[845]

(Р. 507–518, Б. 133). Перевод М. Гаспарова

Тема:

В Мантуе был я рожден, у калабров умер, покоюсь    В Парфенопее; я пел пастбища, села, вождей.

Вариации:

АСКЛЕПИАДИЙ

Я, Марон, воспевал пастуха, посевы и брани.   В Мантуе был я рожден, в Парфенопее лежу.

ЕВСФЕНИЙ

Здесь Вергилий лежит, который прославил стихами     Пастбища, труд на полях, мужа фригийского брань.

ПОМПИЛИАН

Кто воспевал стада, поля и битвы героев,    Тот в калабрийской земле умер и здесь погребен.

МАКСИМИН

Песнями славя стада, и села, и брань, и героя,    Я, Вергилий, стяжал славное имя в веках.

ВИТАЛИС

Родина — Мантуя, имя — Вергилий, песни — дубравы,    Села и буйная брань, Парфенопея мне — гроб.

ВАСИЛИЙ

Тот, кто украсил стихом дубравы, поля и сраженья,    Здесь под плитою лежит: это писатель Марон.

АСМЕНИЙ

Я — пастуший поэт, но пел и села и битвы;    Ныне здесь я лежу, горьким покоем объят.

ВОМАНИЙ

Рощи покинув, к полям, поля покинув, к сраженьям    Дивный песенный дар музу Маронову влек.

ЕВФОРБИЙ

Песни я пел пастухам, советы давал земледельцам,    Битвы в стихи облекал; умер, и здесь погребен.

ЮЛИАН

Здесь обретает покой Вергилий, что сладостной песней    Пана, труд полевой, пел и жестокую брань.

ГИЛАСИЙ

Я воспевал пастухов, научил возделывать поле,    Битвы вождей описал, ныне лежу под землей.

ПАЛЛАДИЙ

Здесь Вергилий почил — поэт, чья сельская муза,    Рощи забыв и поля, пела героя и брань.

ВАРИАЦИИ ДВЕНАДЦАТИ МУДРЕЦОВ НА ПРОИЗВОЛЬНЫЕ ТЕМЫ

(Р. 627–638, Б. 143–154).

ГИЛАСИЙ

ДВЕНАДЦАТЬ ПОДВИГОВ ГЕРКУЛЕСА

Перевод М. Гаспарова

Был Немейский лев укрощен его подвигом первым. Подвиг второй конец положил почкованию Гидры. Третьей жертвою стал огромный вепрь Эриманфский. Жребий четвертый упал на лань с золотыми рогами. 5 В пятый раз прогудел его лук для птиц Стимфалийских, Был добычей шестой ему пояс от чресл Ипполиты. Авгию стойло царю труд седьмой промывает волною. Долгой была с быком восьмая борьба, но победной. Царь Диомед девятым погиб со своими конями. 10 Стал трехтелый ему Герион одоленьем десятым. Подвиг его предпоследний — пес Цербер под солнечным светом. И золотые плоды он взял последней наградой.

ПАЛЛАДИЙ

ОРФЕЙ

Перевод М. Гаспарова

Оный фракийский певец (всем ведомо!) пел такие песни,             Что укрощались яростные звери, Реки не смели течь, пернатые складывали крылья,             Глухие камни чувствовали трепет, 5 Звонкою лирной игрой чаруемы, гибкие деревья             На вещее чело склоняли сени. Знаю, это не так: поэты рассказывают басни —             Нельзя вдохнуть в бесчувственное чувства. Просто умел он смягчать внушеньями всех, кто дик и злобен, 10         И умный голос правил грубой жизнью. Так научил он людей общению, так исправил нравы,             Так вся на свете правда — от Орфея.

АСКЛЕПИАДИЙ

ФОРТУНА

Перевод М. Гаспарова

Ты, Фортуна, сильна и переимчива; Все покорно твоим произволениям. Ты недобрых щадишь, добрых не милуешь, И не можешь ни в чем быть постоянною. 5 Ты порою до звезд высишь ничтожного, Смертный рушишь удар на неповинного, Справедливых томишь тяжкою бедностью, Недостойных даришь всеми богатствами. Отмеряет твой суд, вечно неправедный, 10 Юным — раннюю смерть, старым — отсталую, Нечестивым — почет, честным — бесчестие. Между злом и добром ты неразборчива, Вероломна, зыбка, верткая, скользкая: Не надолго тобой славен прославленный 15 И не вечно тобой мучим оставленный.

ЕВСФЕНИЙ

АХИЛЛ

Перевод М. Гаспарова

Я — Пелеев сын, прославленный отпрыск Фетиды,    Имя мое гремит доблестью ратных заслуг. Много я раз во прах повергал враждебные сонмы,    Многие сотни бойцов в бегство один обращал. 5 Высшая слава моя — моею рукою сраженный    Гектор, грознейший враг для арголийских полков. Он заплатил мне за смерть товарища — Менетиада,[846]    Гибель его обрекла в жертву мечу Илион. Даже когда я упал под коварной стрелою на вражью 10    Землю, слава моя встала превыше небес.

ПОМПИЛИАН

ГЕКТОР

Перевод М. Гаспарова

Отчей защитник земли, храбрейший из юношей, Гектор,    Самый последний оплот многострадальных троян, Пал, сражен могучим копьем ратоборца Ахилла,    Пал, и с собою унес все, чем держался Пергам. 5 Яростный Эакид проволок его вслед колеснице    Вкруг городской стены, долго спасаемой им. О злополучный день, сколько мук ты доставил Приаму,    Сколько Гекубе слез и Андромахе кручин! Скорбный, однако, отец откупил сыновнее тело, 10   Горько оплакал и здесь, в этом кургане, сокрыл.

МАКСИМИН

БУКВА «Y»[847]

Перевод М. Гаспарова

Пифагорический знак, двурогой расшедшийся веткой, Образ являет очам путей человеческой жизни. Правая ветвь — это путь добродетели: с первого взгляда Он каменист, он крут, он труден стопе восходящей, 5 Но на вершине его усталым покой уготован. Левый путь поначалу удобен, и ровен, и мягок, Но обольстившихся ждут обрыв и острые скалы. Кто на неторном пути из любви к добродетели сможет Все препинанья попрать, тот стяжает прекрасную славу. 10 Кто же, ленивой душой погрязнув в роскошестве праздном, Будет беспечную мысль уклонять от трудов предлежащих, Тот провекует свой век убого, позорно и скудно.

ВИТАЛИС

ЛЮБОСТРАСТИЕ И ВИНО

Перевод Ю. Шульца

Не поддавайся безудержной страсти к Венере и Вакху:    Ведь причиняют они нам одинаковый вред. Силы у нас истощает Венера, а Вакха избыток    Нам расслабляет стопы, сильно мешая в ходьбе. 5 Многих слепая любовь понуждает к открытию тайны;    Хмель, безрассудству уча, также о тайном кричит. Пагубной часто войны Купидон бывает причиной;    Также нередко и Вакх руки к оружью стремит, В страшной войне погубила Венера бесстыдная Трою, 10   Но и лапифов, Вакх, в битве не ты ль погубил? Оба они, наконец, приводят в неистовство разум,    И забывают тогда люди и совесть и стыд. Путами спутай Венеру, надень на Лиэя оковы,    Чтоб не вредили тебе милости этих богов! 15 Жажду лишь пусть утоляет вино, а благая Венера    Служит рожденью, и нам вредно за грань перейти.

БАСИЛИЙ

ДВЕНАДЦАТЬ КНИГ «ЭНЕИДЫ»

Перевод М. Гаспарова

В первой книге Эней приплывает к ливийскому граду. Как Илион повергся под меч, повествует вторая. Третья поет морские пути троянцев от Трои. В книге четвертой — рассказ о двух ранах несчастной Элиссы, 5 В пятой славится честь, что Анхисовой воздана тени. Память хранится в шестой о схожденье Энеевом в Тартар. Книга седьмая взметает враждой италийцев на тевкров. Помощь Энею восьмая дает и оружие в руки. Давнов сын[848] в девятой бушует пред новою Троей. 10 Битвы на тускских брегах воспеваются в книге десятой. Смертью Камиллы грозит предпоследняя книга латинам. Гибель Турна конец полагает войне и поэме.

АСМЕНИЙ

ПОХВАЛА САДУ

Перевод Ю. Шульца

Явитесь, Музы, дочери Юпитера, Воспеть хвалу в честь сада плодоносного. Целебное питанье телу он дает, И часто земледельцу он дарит плоды, 5 И овощи, и много всевозможных трав, И лозы в ярких гроздьях, и плоды дерев. Красою величайшей этот полон сад: Очарованье с пользой сочеталось в нем. Воды кристальной влагой этот сад омыт: 10 Ручей поит посевы, бороздой струясь. Кругом цветы пестреют на стеблях своих, Подобно самоцветам крася все вокруг. Чуть слышится жужжанье благодатных пчел: Они росу сбирают и пыльцу цветов. 15 Лозою плодоносной вяз-супруг обвит, И листья, тень даруя, вьются вкруг опор. Деревьев сень сомкнулась в теневой навес: Ветвей сплетенье солнца не пускает зной. Щебечут звонко птицы — говорливым хор; 20 Их песнопенье нежит непрерывно слух. Сад — сладость, он забвенье, утоленье, власть, Он избавляет душу от теснин тоски, Дарует крепость телу, взор к себе влечет. Он полнотою счастья награждает труд 25 И садоводу умножает радости.

ВОМАНИЙ

БОЛЕЗНЬ

Перевод Ю. Шульца

Ливор — страшный недуг — ведет к сухотке, А достигнув костей, мозг костный губит И вбирает в себя всю кровь суставов. В исступленье больной такую участь 5 Справедливо клянет, себе противен. Стон больного — жестоких болей признак; Слышен скрежет зубов, и крик, и вздохи; Хладен пот; он клянет недуг знакомый; Черный яд с языка его стекает, 10 Бледность мертвенным цветом красит щеки, Худоба обнажает кости тела. И не милы ему ни свет, ни пища: Нет отрады в питье, Лиэй противен: Даже если б Юпитер сам бокалы 15 Предложил, а дала б их выпить Геба, Или сам Катамит подал бы нектар. Нет покоя ему, и сон неведом; А палач изнутри терзает тело, Возбуждает внутри он тайно ярость, 20 Простирает к лицу Эринний факел. Словно Тития коршун, он несется, Непрестанно терзая, гложет разум; И живет под больною грудью рана: Не излечит ее рука Хирона, 25 Феб бессилен пред ней и дети Феба.[849]

ЕВФОРБИЙ

СИРЕНЫ

Перевод М. Гаспарова

Девы Сирены отца Ахелоя из уст неустанных    Пестрые песни вели, дивный сплетая напев. Их голоса, о, их голоса изволением Музы    Всеми умели звенеть звуками нежных фимел.[850] 5 Было в них все: и дудки, и трубы, и гнутые роги,    Все, чем из тысячи горл тонкая флейта звучит, Лира, кифара, свирельный тростник, соловьиные трели,    И лебединая песнь в час, когда близится смерть. Их голосов перелив, завлекая пловцов обольщенных, 10   Хищно пленных топил средь ионических волн. Только приспевший Улисс, потомок Сизифовой крови,    Тех, с которыми плыл, свычною хитростью спас. Воском залил он слух товарищей, гребших у весел,    В узы он заключил ловкие руки свои. 15 Так миновали его корабли неприветливый берег,    Сестры же смолкли навек, ринувшись с кручи в поток. Так одолел он соблазн прекрасных, но гибельных песен,    Так он на смертный конец певчих чудовищ обрек.

ЮЛИАН

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ АСМЕНИЯ

Перевод М. Гаспарова

Ясный брызжет Титан сияньем безоблачным в небо; День, отрадный для всех, встает в чистейшем эфире; Вы же, юноши, вы, благосклонствуя сердцем и словом, Справьте сей праздничный срок, и да сбудутся ваши моленья, 5 Чтобы в годичном кругу вновь и вновь наставал он блаженно, И приносили певцу дары сыновья-Асмениды…

* * *

ВЕСПА

ПРЕНИЕ ПЕКАРЯ С ПОВАРОМ[851]

(Р. 199, Б. 379). Перевод М. Гаспарова

  Трижды три сестры, наставницы всякого знанья, С гор Пиерийских сойдите и правьте моею рукою! Тот я, Веспа, молюсь, которому милостью вашей Многих народ городов дарил вниманье и славу. 5 Больший замыслил я труд, слагаю сладчайшую песню: Будет не только в ней мед, но и нечто от мудрости права.   Подал в суд хлебопек; соперником выступил повар; Им судия — Вулкан, которому ведомы оба. Первым пекарь выходит и первую речь начинает 10 (Вся у него голова от пыли мучной поседела):    «Мощью Цереры клянусь, клянусь Аполлоновым луком, Дивно, воистину дивно: едва могу я поверить, Как это кухарь посмел держать ответ предо мною? С мужем, чьи руки творят хлеба для всех на потребу, 15 Как он дерзнул тягаться о том, кто полезнее людям? Право мое подтвердят календы нового года, С ними же все, кто меня испытали в дни Сатурналий, В дни, когда для пиров я готовлю отменные яства. Вспомни, вспомни, Сатурн, твоих участника празднеств 20 И за усердье мое укрепи мне манием душу! [852] Ты нам открыл муку, и с нею — века золотые: Если бы ты не послал Церере священного дара, Грыз бы и до сих пор под дубом желуди повар! Каждому надобен хлеб: никто его не отвергнет: 25 Чем бы стали без хлеба пышнейшие пиршества наши? Хлеб нам силы дает, хлеб в первую голову нужен; Сеет его земледел, лелеет эфир высочайший; Хлеб родитель Эней к нам вез от берега Трои;[853] И без него — ничто поварские твои притязанья! 30 Ты ль, новобранец, посмел сражаться со мной, ветераном, С тем, кого научил искусству выделывать хлебы Сам Цереал из Песта,[854] наставник всякого знанья? Или не ведаешь ты, каковы Пифагора заветы? Да не дерзнет никто вкушать кровавого мяса! 35 Если убьете овец, говорил он, кто вас оденет? Если убьете волов — без пользы останутся плуги, И не подарит земля плодородная щедрою жатвой. Впрочем, тебя равняя со мной, я себя унижаю, Ибо я властью моей самим небожителям равен! 40 Грозен громом Юпитер — а я грохочу жерновами. Марс кровавым ярмом гнетет земные народы — Я же бескровно во прах повергаю желтую жатву. Есть у Кибелы тимпан — а я решетом потрясаю. Тирс у Вакха в руках — а я орудую скалкой. 45 Вакху сопутствует Пан — и хлеб называется „панис“. Все, что я в руки беру, исполняется сладости дивной: Мы, не жалея сил, для народа печем кулебяки, Жарим сочни в жиру, готовим канопские сласти, Янусу дарим печенье, супругам лепешки на сусле.[855] 50 Истинно, ведома всем пирожных сладость изделий, Так же, как ведома всем поварских жестокость деяний: Ты пировать во мраке заставил беднягу Фиеста, Ты, нечестивец, Терею зарезал Тереева сына, 55 Из-за тебя соловей тоскует в вечерней дубраве, И под застрехой касатка лепечет о страшном убийстве.[856] Нет, ничего не свершил, ничего не внушил я такого: Первое место — мое, и мне причитается пальма».    Кончил речь хлебопек; и повар, ответствуя, начал (Весь от усердья в золе, а лицо измазано сажей): 60   «Если права поваров посмел оспаривать пекарь, Сам торгующий дымом и сам сознающийся в этом, — Веры ему не давай, потому он на выдумки мастер, И оттого, как Сизиф, всегда ворочает камень Он, который сумел из муки, орехов и меда 65 Столько повыдумать блюд. Таково ли мое достоянье? Лес дает нам зверей, рыб — море, небо — пернатых; Бромий дарует вино, Паллада приносит оливу, Шлет кабанов Калидона, чьих ланей солю я и перчу; Я потрошу куропаток, и часто Юнонина птица[857] 70 Блещущий перьями хвост предо мной расстилает покорно. Хлеб, которым ты чванишься, хлеб, который ты славишь, Сам этот хлеб, поверь, без всего, что при нем подается, Будь он медовым насквозь, никому не придется но вкусу. Кто не восхвалит меня, возлагателя рыбы на блюдо, 75 Видя, как ромб,[858] едва из воды, блестит на подносе! Мало того: докажу, что с богами я более сходен! Вакх Пенфея сразил — мне бык заменит Пенфея. В пламени умер Алкид — и пламя меня опаляет. Словно Нептун, заставляю кипеть я воду в кастрюле. 80 Феб-Аполлон касается струн искусной рукою — Тех же бычьих кишок мои касаются пальцы. Я холощу петухов, как галлов Великая Матерь![859] Всяк у меня на пиру получит желанную долю: Ноги — страдалец Эдип, Прометей истерзанный — печень, 85 Голову — оный Пенфей, а Титий — опять же печонку; Тантал, от голода сух, наделить его просит желудком; Дам Актеону оленины, дам Мелеагру свинины, Пелию — мясо баранье, Аянту — мясо говяжье; Я предложу Орфею кишки, а мышцу — Леандру; 90 Матка — Ниобы удел, языком Филомелу утешу; Перья отдам Филоктету, а крылья, по чести, Икару; Бычий окорок дам Европе, другой — Пасифае; Рыбку дам золотую Данае, и лебедя — Леде; Но приговор судьи да положит конец словопренью!» 95 Молвив, повар умолк. И Мульцибер так заявляет:[860] «Повар, ты нравишься мне; но и ты мне по вкусу, пирожник. Равными вас признаю: мне, богу, вы ведомы оба. Пагубен добрым раздор: да будет меж вами отныне Мир, — а не то погашу я огонь в очагах у обоих!»

ФЛОР

О ТОМ, КАКОВА ЖИЗНЬ

(Р. 247–252, Б. 414–419)

1

Перевод В. Брюсова *

Грушу с яблоней в саду я деревцами посадил, На коре пометил имя той, которую любил. [861] Ни конца нет, ни покоя с той поры для страстных мук: Сад все гуще, страсть все жгучей, ветви тянутся из букв.

2

Перевод М. Гаспарова

Два есть бога-огненосца: Аполлон и Дионис. Оба в пламени повиты, дух в обоих огневой. Оба жар приносят людям: тот лучами, тот вином. Этот гонит сумрак ночи, этот сумерки души.

3

Перевод Ф. Петровского *

Злой не может уродиться злым от чрева матери. Но становится злодеем, кто со злыми водится.

4

Перевод М. Гаспарова

Презирай чужие нравы, много в них зазорного. Лучший в мире образ жизни — гражданина римского. Мне один Катон милее, чем Сократов тысяча. Всякий это заявляет, но никто не делает.

5

Перевод М. Гаспарова

Плохо, если ты без денег; плохо, если при деньгах. Плохо, если ты смиренен; плохо, если ты наглец. Плохо, если ты безмолвен; плохо, если говорлив. Плохо, если нет подружки; плохо, если есть жена.

6

Перевод Ф. Петровского *

Каждый год приносит новых консулов, проконсулов: Лишь цари и лишь поэты не родятся каждый год.

ЭПИГРАММА ФЛОРА НА ИМПЕРАТОРА АДРИАНА[862]

Перевод Ф. Петровского *

Цезарем быть не желаю, По британцам всяким шляться, (По германцам) укрываться, От снегов страдая скифских.

ОТВЕТ ИМПЕРАТОРА АДРИАНА ФЛОРУ

Перевод Ф. Петровского *

Флором быть я не желаю, По трактирам всяким шляться, По харчевням укрываться, От клопов страдая круглых.

НЕМЕСИАН[863]

ЭКЛОГА 2

Перевод Ф. Петровского *

Ида и Алкон

   Юный Ида и юный Алкон к Донаке прекрасной Оба с младенческих лет пылали страстной любовью, Прелести милой Донаки безумием их поразили: Раз, когда юная дева цветы собирала в лощине 5 Ближнего сада и грудь украшала любезным акантом, Оба застигли ее и, вняв обольщениям Венеры, Сладость девичьей ласки украдкою оба сорвали. Так возгорелась любовь и недетские с нею желанья — Так и в пятнадцать лет томления страсти приходят. 10 Но родители дома, суровые, заперли деву (Ибо и голос у ней звучал уже не по-детски, И беспокойные стали слова, и нрав непокорен, Часто краснела она, и в жилах кровь трепетала). Юноши, жаром любви пораженные в самое сердце, 15 Вверили горе свое тогда разымчивой песне. Оба равны искусством, красивы оба и статны, Оба еще безбороды, не стрижены длинные кудри. Сидя в тени под платаном, они утешенья искали Поочередно — свирелью один, а другой песнопеньем.

Ида

20   Вы, о дриады, жилицы лесов, луговые напеи, Вы, что, стопой белоснежной сырых побережий касаясь, Алые в травах цветы рассыпаете щедро, наяды: Дайте ответ, где найду я, в лугах или сенях дубравных, Милую сердцем Донаку, склоненную к лилиям нежным? 25 Трижды уже вечерело, и солнце с небес нисходило — Все у пещеры привычной Донаку я поджидаю. А между тем, будто есть исцеление в этом от муки, Или безумства желаний от этого могут смириться, Третью зарю мое стадо не ведает пастбищ веселых, 30 И ни один из потоков томительной жажды не гасит. В тщетной надежде к сосцам матерей припадают телята: Сухи сосцы, и слабым мычанием полнятся хлевы. Сам я ни гибкой лозы, ни ростков камышовых упругих Уж не ищу для корзин и сыра давно не готовлю. 35 Что я без нужды тебе говорю? Велико мое стадо (Знаешь сама), и были всегда дойники мои полны. Я… я все тот же, Донака, кому ты дарила так часто Сладкий свой поцелуй посреди неоконченной песни И от свирели мои отрывала дрожащие губы. 40 Кто мне (увы!) на помощь придет и подаст исцеленье? Вот я, самшита бледней и синее фиалки, блуждаю, Пищи давно не приемлю, и кубки нашего Вакха Я отвергаю, и тихому сну предаться бессилен. Горе мое, нет тебя — и лилия кажется черной, 45 Бледными кажутся розы, постыл гиацинта румянец, Нет аромата в дыханье ни лавра, ни нежного мирта. Но возвратися ко мне — и белыми лилии станут, Розы окрасятся ярко, и будут милы гиацинты, Сладостно мирты запахнут, и лавры вздохнут благовонно. 50 И покуда Палладе оливка, налитая соком, Вакху его виноград, Приапу — яблоки, Палес Милы луга, — дотоле тебе я предан единой.    Так вздыхала свирель. Алкон ей ответил стихами; Что — пусть поведает Феб: подвластны ему песнопенья.

Алкон

55   Горная Палес и ты, Аполлон, предводитель пастуший, В зарослях мощный Сильван и ты, о Диона благая, Что над вершинами Эрика властвуешь, чьею заботой Было от века — сердца сочетать, упоенные страстью, — Что я свершил? Почему я прекрасной оставлен Донакой? 60 Я ей подарки носил, каких не носил мой соперник, Звонкого ей соловья подарил, искусного в пенье; Он, когда дверцы его из лозы сплетенного дома Настежь были открыты, умел, как будто бы вольный, Вылететь — и среди птиц полевых насладиться свободой, 65 Не забывая, однако, к знакомому крову вернуться, Предпочитая лозовую клетку лесам и просторам. Кроме того, так недавно тебе добычу лесную, Нежного зайца прислал я с четой голубиною дикой, — И после этих даров ты меня отвергаешь, Донака? 70 Может быть, ты недостойным почла, что Алкон, твоя жертва, — Грубый пастух, и только быков выгонять ему в поле? Но пастухами и боги ведь были: прекрасный Адонис, Вещие фавны и Пан, и сам Аполлон несравненный. Утром глядел на себя я в зеркальную гладь водоема, 75 Феб не являлся еще на востоке багряном, и яркий Не трепетал еще блеск его на поверхности водной; Что я увидел? ланиты, едва поросшие пухом, Длинные кудри, — недаром везде слыву я прекрасней Нашего Иды! сама ты не раз ту молву повторяла, 80 Алые щеки хвалила мои и молочную шею, Эти живые глаза и стройность юного стана. Я обучен играть на свирели: цевница простая Некогда пела бессмертным, и Титир нежную песню Ей поверял, и леса привели его в город владычный. 85 Песнью моей о Донаке и я буду в Городе славен: Если боярышник может со стройным расти кипарисом. То и орешник пускай зеленеет средь сосен могучих.    Так целый день состязались юнцы, воспевая Донаку. Только, над лесом восстав, заставил их Геспер холодный 90 Долгие пени прервать и со стадом домой возвратиться.

ЭКЛОГА 3

Вакх. Перевод М. Грабарь-Пассек *

Вакх

   Летом однажды Никтил, Микон и красавец Аминта Скрылись от знойного солнца под тенью широкого дуба. Этой порою под вязом прилег, устав на охоте, Пан: ослабевшие силы хотел освежить он дремотой; 5 А над собою свирель он повесил на тонкую ветку.   Мальчикам вздумалось тайно похитить свирель и у Пана Песню взамен попросить; и самим поиграть захотелось Им на свирели богов, но ни вторить напевам знакомым, Ни позабавить их песней своею свирель не хотела: 10 Вместо напева она издавала лишь свист и сипенье. Мигом вскочил, поражен тростника охрипшего звуком, Пан и промолвил: «Мальчишки, вам хочется песню послушать? Лучше уж сам я спою — никому не позволю касаться Я этих трубок: я воском крепил их в пещерах Менальских. 15 Все о рожденье твоем, о первой лозе виноградной Я расскажу, о Леней! Я Вакха должен прославить».    Так начал Пан свою песню, в горах постоянно бродящий: «Я воспеваю тебя! Ты с плющом, отягченным плодами, Лоз виноградных побеги сплетаешь, зеленою ветвью 20 Тигров ведешь; как прекрасны твои благовонные кудри, Отпрыск могучего Зевса! Когда погибла Семела, Зевса узрев среди звезд, принявшего вид свой небесный, Взял всемогущий отец еще не рожденное чадо, Зная грядущие судьбы, ему уготовал рожденье. 25 Нимфы и старые фавны и дерзкое племя сатиров — С ними и я — воспитали тебя в зеленеющем гроте. С нежностью старец-Силен принимает малютку-питомца, Греет его на груди и качает, лаская, в объятьях; Он заставляет дитя улыбнуться, грозя ему пальцем, 30 Или дрожащей рукой трясет перед ним погремушку. Жесткою шерстью Силена малютка со смехом играет, Пальцами, сжатыми крепко, дерет его острые уши, Лысину гладит ручонкой своей и тупой подбородок, Вздернутый нос безобразный ласкает пальчиком нежным, 35 Но подрастает ребенок — настала цветущая юность, Меж золотистых кудрей на висках пробиваются рожки. Только впервые тогда на лозе виноградной явились Гроздья — собрались сатиры, дивятся на лозы Лиэя. „Ну же, сатиры, скорее, срывайте созревшие гроздья, — 40 Бог им велит, — и на плод незнакомый нажмите покрепче!“ Сказано — сделано вмиг: сорвав виноградные кисти, Быстро кидают сатиры в корзины большие и камнем Сверху спешат придавить; и сбор винограда в разгаре Всюду по склонам холмов; а сборщиков быстрые ноги, 45 Руки и голая грудь обрызганы соком пурпурным. Рой шаловливых сатиров хватает, где только заметит, Кубки и чаши себе, а захватит — обратно не выдаст. Этот забрал узкогорлый кувшин, тот — рог искривленный, Этот — ладони покрепче сложил и пьет, как из чаши; 50 Есть и такие, что сок, на землю пролитый, лакают, Или глубоко кимвал погружают в бродящую влагу (Медь принимает напиток и к пляске зовет веселее); Тот под лозой виноградной разлегся и спелые гроздья Крепко сжимает, а сок ему льется на грудь и на плечи. 55 Всюду веселые игры, и песни, и вольные пляски. Вместе с вином пробудилась и страсть: распалившись желаньем, Нимф, убегающих в страхе, преследуют дерзко сатиры — То их ухватят за плащ, то держат за длинные кудри. Плоскую чашу Силен впервые пурпурною влагой 60 Жадно наполнил и выпил, — но силы ему изменили: День уж второй занялся, но, нектаром сладким упившись, Все еще дремлет старик на потеху питомцу Иакху. Зевса божественный сын, великим владыкой рожденный, Жезл из лозы вырезает и гроздья ногой своей топчет, 63 Или, наполнив кратер, вином свою рысь угощает».    Все это мальчикам Пан поведал в долине Менала. Стало в ту пору темнеть; и овец, бродивших по лугу, Время пришло загонять и доить поскорее, чтоб к сроку Жидкий поток молока обратился в сыр белоснежный.

ЛИНДИН

О ВОЗРАСТЕ

(Р. 286, Б. 217). Перевод Ю. Шульца

Если хочешь ты жизнь прожить счастливо, И Лахеса дала б увидеть старость, — В десять лет ты резвись и забавляйся, В двадцать должен отдаться ты наукам, 5 В тридцать лет ты стремись вести процессы, В сорок лет говори изящной речью, В пятьдесят научись писать искусно, В шестьдесят насладись приобретенным. Семь десятков прошло — пора в могилу; 10 Если восемь прожил — страшись недугов; В девяносто — рассудок станет шатким; В сто — и дети с тобой болтать не станут.

ТИБЕРИАН

РУЧЕЙ

(Б. III, с. 264). Перевод М. Гаспарова

По долине, по поляне пробегал, звеня, ручей. Затканный в цветы, смеялся искорками камешков. Ветерок над ним, играя, ласково повеивал, Темной лавра, светлой мирта шелестящий зеленью. 5 А кругом цвела цветами мурава зеленая, И румянилась шафраном, и белела лилиями, И фиалки ароматом наполняли рощицу. А среди даров весенних, серебрящихся росой, Всех дыханий благовонней, всех сияний царственней, 10 Роза, пламенник Дионы, возносила голову. Стройно высились деревья над росистою травой, Ручейки в траве журчали, пробиваясь там и тут, И во мшистые пещеры, оплетенные плющом, Просочась, точили влагу каплями хрустальными. 15 А по веткам пели птицы, пели звонче звонкого, Вешнее сливая пенье с нежным воркованием. Говор вод перекликался с шелестами зелени, Нежным веяньем зефира сладостно колеблемой. Зелень, свежесть, запах, пенье — рощи, струй, цветов и птиц — 20 Утомленного дорогой радовали путника.

ПТИЦА

(Б. III, с. 264). Перевод М. Гаспарова

Птица, влажной застигнутая тучей, Замедляет полет обремененный: Ни к чему непрестанные усилья, Тягость перьев гнетет ее и давит — 5 Крылья, прежней лишившиеся мощи, Ей несут не спасение, а гибель. Кто, крылатый, стремился к небосводу, Тот низвергнут и падает, разбитый. Ах, зачем возноситься так высоко? 10 Самый сильный — и тот лежит во прахе! Вы, с попутным несущиеся ветром Гордецы, не о вас ли эта притча?

СУЛЬПИЦИЙ ЛУПЕРК

О ТЛЕННОСТИ

(Р. 648, Б. 118). Перевод В. Брюсова *

Суждена всему, что творит природа, Как его ни мним мы могучим, — гибель. Все являет нам роковое время              Хрупким и бренным. 5 Новое русло пролагают реки, Путь привычный свой на прямой меняя, Руша пред собой неуклонным током              Берег размытый. Роет толщу скал водопад, спадая, 10 Тупится сошник на полях железный, Блещет, потускнев, украшенье пальцев —              Золото перстня…

КАТОН

ДЕВЯТЬ МУЗ[864]

(Р. 664, Б. III, с. 243). Перевод М. Гаспарова

Клио деянья поет и былые века возвращает. Сладкую речь в дыхание флейт влагает Эвтерпа. Талия вольную молвь привечает комической сцены. Скорбь Мельпомена свою изливает в трагическом клике. 5 Движет, множит, живит Терпсихора лирою чувства. Пеньем, лицом и стопой правит плектр плясуньи Эрато. Смысл речей в мановенье руки Полигимния сжала. Зрит Урания путь светил в кругах поднебесных. Песнь о героях ведет по книжным столбцам Каллиопа. 10 Движет девятерых круговая мощь Аполлона: Он в середине сидит и все собою объемлет.

III ЭПИГРАММЫ ЛУКСОРИЯ

Перевод М. Гаспарова[865]

1. ПОСВЯЩЕНИЕ ФАВСТУ[866]

Я отважился, дорогой товарищ, Твоему уступая пожеланью, Славный Фавст, искушеннейший грамматик, Нас дарящий испытанною дружбой, — 5 Вслед за древними и свои ребячьи Стихотворства на разные предметы, За которые, право, я краснею, Не считая их стоящими чтенья, Хоть юнцам они были и по вкусу, 10 В этой книжке собрать в одно собранье И послать их тебе, чтоб оживил их Ты в приязненной памяти, а после, Если хочешь, разметил бы заглавья И другим бы товарищам отправил, — 15 Потому что уж если ты решишься Предложить их ученому вниманью, То вина наша будет обоюдна: Ты повинен, что счел их неплохими, Я повинен, что зря тебе поверил 20 И твое пожелание исполнил. Пусть, однако, не станут мне позором Эти шутки в веселых эпиграммах, Сочиненные некогда с прохладцей, Без оглядки на правила приличья. 25 Ну, а чем они могут быть приятны, Поясню я в другом стихотворенье.

2. ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ

Читатель добрый, у тебя немало ведь Стихов старинных на любые вкусы есть; Зачем же взял ты в руки эту книжечку, Хранилище безделок легкомысленных, 5 Игрушку лет далеких ученичества? Быть может, любишь ты стихи ученые Без призвука, однако, тяжкой трудности, Без блеска, суеты, высокоумия? Тогда начни: нашел ты то, что надобно; 10 Теперь порхай по веселящим зрелищам.

3. ОБРАЩЕНИЕ К СВОЕЙ КНИГЕ[867]

Если, книжка, твой путь — к книгохранилищам Тех вельмож и того пышного форума, Где у каждого свой вкус из читателей, Если прочь ты ушла от сочинителя, 5 У которого ты в пасмурной хижине Только книжных червей тешила пищею, Если взор на тебя бросит презрительный Карфагенская чернь или же римская, Ты скончайся с таким скромным двустишием: 10 «Лучше жизнь провождать у очагов своих, Чем искать похвалы ложно заманчивой».

4. ПОЧЕМУ В ЭТОЙ КНИГЕ ТОЛЬКО МАЛЕНЬКИЕ ЭПИГРАММЫ[868]

Ежели кто упрекнет, что эта короткая книга   Вся состоит из таких тоже коротких стихов, Пусть он припомнит: и год из маленьких месяцев сложен,   И ни зимой, ни весной дни не бывают длинны; 5 Пусть он подумает: часто от малого большая прибыль,   Даже приятным вещам мера бывает нужна. Если же краткость моя нимало ему не приятна,   Тоже неплохо: зато раньше придет ей конец. Будь моя книга из нескольких книг, да к тому же и длинных, — 10   Верно, была бы она хуже и много скучней.

5. О РЫБАХ, ПРИНИМАВШИХ КОРМ ИЗ РУК[869]

Рыба, вскормленная в доме, в водоеме царственном, Каждый день, разинув ротик, просит пропитания И плывет на зов, не труся ни крючка, ни невода. Хорошо ей плавать между берегом и берегом, 5 Вдалеке от бурь мятежных и опасных омутов, — У нее свое здесь море и свое приволие. Так-то, нежною головкой живо шевелящую, Научает даже рыбу голод красноречию.

6. О РУЧНОМ ВЕПРЕ, ВСКОРМЛЕННОМ В ТРИКЛИНИИ[870]

Вепрь, для бога войны рожденный жить на кручах гор, В чащах круша дерева, шумящие под бурями, Корм принимает из рук в чертогах раззолоченных, Буйный смиряя нрав привычкою к покорности. 5 Он беломраморных стен не тронет бивнем пенистым, Комнатных пышных убранств копытом не запачкает — Так он жмется и льнет к руке господской ласковой, Словно в служители взят не Марсом, а Венерою.

7. О ЕГИПЕТСКОМ ВОЗНИЦЕ, КОТОРОГО НИКТО НЕ МОГ ОБОГНАТЬ[871]

Сын богини Зари, под Троею ратовал Мемнон   И, сокрушенный, пал от Пелеидовых рук. Ты же, как видно, рожден не Зарею, а черною Ночью,   Твой отец — Эол, ветры же — братья твои. 5 Нет, не родится Ахилл, который тебя одолеет:   Ликом ты с Мемноном схож, долей, однако, не схож.

8. О БЕШЕНОМ ГРАММАТИКЕ

Ты, знаток стихов и поэтов древних, Что, кичась, детей обучаешь малых, И кому юнцы, замирая, внемлют, Словно ты в речах изощрен, наставник, 5 Почему, ответь, устрашая гневом, Ты на руку скор и на бич, почтенный? Видя этот гнев, поневоле скажешь: Не грамматик ты, недостоин быть им, Но причислен будь ты к Орестам буйным.

10. КАРЛИКУ, ГНЕВЛИВОМУ И КРИКЛИВОМУ

Телом и голосом ты подобен крикливым цикадам;   Те хоть зимою молчат, ты не молчишь никогда. Только начнешь — и трудно понять, откуда твой голос:   Ищем, где же крикун, и никого не найдем. 5 Как уместился столь яростный гнев в столь маленьком теле?   Легок, приятель, твой вес, но тяжеленек твой нрав.

11. РАЗВРАТНИКУ, КОТОРЫЙ ЖАЛОВАЛСЯ, ЧТО СПЬЯНУ ОН НЕ МОГ НАСЫТИТЬ ЛЮБОВЬ

Часто сытишь любовь ты, очень часто, И не знаешь пощады; только спьяну Ныне слезы ты льешь, что быть не в силах, Много выпив вина, прелюбодеем. 5 Пусть не сытит любовь, молю, Луцина! Иль всегда он пусть пьет и стыдно страждет, Или пусть от любви отраву примет.

13. НИЩЕМУ КОЛДУНУ

Ты, не имея хлеба ни крошки, Взяться решился за волхвованье И неумело шаткой стопою Бродишь меж прахов, спящих в могилах.[872] 5 Но заклинаньям нет отголоска, Сколь ни старайся пеньем голодным Тартар растрогать в тщетной надежде С бога Плутона взять подаянье На прокормленье. Право, ты мог бы 10 С большим успехом ждать, что получишь Чье-нибудь в пищу мертвое тело.

14. СОКОЛИНОМУ ОХОТНИКУ, ТОЛСТОМУ И НЕУДАЧЛИВОМУ[873]

Ты, бессердечный Мартин, насильственным голодом мучишь Птиц, чтобы сделать их злей. При твоей толщине необъятной, Право, нехорошо заставлять их страдать худобою. Лучше бы им налететь и хозяйской насытиться тушей, 5 Чем ни за что ни про что погибнуть голодною смертью.

15. ЛЕКАРЮ-СВОДНИКУ

Оттого, что тебя, Марин любезный, Столько дней мы не видели, а нынче Видим бледного, — я было подумал, Что варил ты лекарство от горячки, 5 Или робких юнцов учил науке, Или в книжных системах разбирался. Оказалось — отнюдь! Ты был в притоне, Посетителям девок предлагая, Хоть и сам бы им мог служить за девку, 10 Подопечных своих ничуть не хуже. Что ж, мой лекарь, такой я понимаю К ним подход с медицинской точки зренья: Это значит — ты вовсе не мужчина, И с тебя поглядения довольно.

17. ДИАКОНУ, ПОСПЕШАЮЩЕМУ В ХАРЧЕВНЮ

Что так спешишь, и куда, голодный священнослужитель?    Иль не псалмы, а вино сердцем владеет твоим? Полно! стол тебя ждет для святынь, а не пьяных напитков,    Чтобы не кружки считать, а поднебесную рать.[874]

19. О МОРСКИХ ПТИЦАХ, ИЗ ПОЛЕТА ВОЗВРАЩАЮЩИХСЯ К ХОЗЯИНУ

Какой счастливец — наш молодой Фридамал![875] Какой счастливец — милостью божеских сил! Морские птицы сами слетелись к нему: Они забыли дальний прохладный затон, 5 Где плеск их крыльев медленной вторил волне: Являя миру свежий приют твоих рощ, Они в неволю правят покорный полет, А их былая родина им не нужна.

21. ПОДАГРИКУ, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ ОХОТУ

Поглядите, как Скрюченный[876] гоняет Кабанов и оленей в конной скачке! Никого не нагонит он, не схватит, Обессиленный мучающей болью, 5 Но приятно ему, что молодые: «Удалец!» — говорят о нем. Однако Неужели милей ему кончина На скаку, чем на выстеленном ложе?

22. ЕМУ ЖЕ, КОТОРЫЙ ИМЕЛ МНОГО ДЕВИЦ И ДЕРЖАЛ ИХ ПОД ОХРАНОЙ

Скрюченный, ты упражняешь себя над множеством девок,    Но ни с одной не сумел нужную силу явить. Тем не менее, держишь ты их взаперти, как наложниц    (Поберегись: меж рабов тоже Юпитеры есть!).[877] 5 Ежели впрямь ты без сил, то зачем напрягаешься тщетно    И увлекаешься в блуд воображеньем одним?

23. ЛЕКАРЮ, ЖЕНАТОМУ НА ТРИЖДЫ ОВДОВЕЛОЙ ЖЕНЩИНЕ

Насытив три гробницы, Три погребенья справив, Морщинистая баба, Предав одной судьбине 5 Столь разных трех супругов, Должна теперь назваться Твоей женою, лекарь! Но ты ведь мертв и вживе, Затем, что лучшей частью 10 В мужья совсем не годен. Но я-то понимаю, Зачем выходит Павла За никакого мужа: Ей просто захотелось 15 Сменить свой вдовий траур На брачную одежду. И вот она, злодейка, Уже в четвертом браке, — Дай бог ей быть и в пятом!

24. КАРЛИЦЕ-ТАНЦОВЩИЦЕ, ИЗОБРАЖАЮЩЕЙ МИФЫ ОБ АНДРОМАХЕ И ЕЛЕНЕ

Карлица пляшет для нас Андромаху и пляшет Елену:[878]    Всех, кто ростом велик, любит она представлять. А между тем ведь сама она мельче пигмейской девчонки,    И Андромахе достать вряд ли смогла б до колен. 5 Видимо, кажется ей, что роль ее делает выше    И что трагический жест — это трагический рост. Ах, малютка, зачем обольщаться пустою надеждой?    Лучше Ферсита сыграй — это как раз для тебя!

25. ПЬЯНИЦЕ, КОТОРЫЙ НИЧЕГО НЕ ЕЛ, А ТОЛЬКО ПИЛ

Столько чаш осушил один ты, сколько Остальные все, — а душе неймется. Дар Цереры, видно, тебе противен: Нет иных забот — раздобыть вина бы. 5 Не могу тебя человеком, Нерфа, Я назвать: кувшин ты с широким горлом!

26. ОБ ИЗОБРАЖЕНИИ СЛАВЫ В ЦИРКОВОЙ КОНЮШНЕ

Той же, какою тебя написал на конюшне художник,    Ты благосклонно сойди к нашей упряжке коней И неизменно всегда приноси в состязаньях победу    Тем, над дверями кого спутницей храброй сидишь.

27. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ САМОМ

С подлинным, Слава, лицом тебя живопись изобразила,   И оживляют, горя, женственный облик глаза. Хоть и несешься везде быстролетно по кругу земному,   Очаровательней ты, сидя на этих дверях.

28. СОСЕДУ-ЗАВИСТНИКУ

Отчего на меня злишься ты до смерти, Отчего моему дому завидуешь? Ведь и сам ты живешь в смежном строении. И одной лишь стеной мы разгорожены. 5 Впрочем, все таковы — я и не жалуюсь, Что себе одному ждешь ты внимания. Будь по-твоему! Бог дай тебе пялиться На себя одного взглядом завистливым.[879]

29. ГОРБУНУ, ХВАСТАЮЩЕМУСЯ МНИМОЙ ЗНАТНОСТЬЮ

Себе ты измышляешь родословную, То возводя себя надменно к Юлиям, То к Меммиям, то к полубогу Ромулу. Но много ль в этом пользы для горбатого? 5 Ничуть хребту не легче от тщеславия. Брось похвальбу, не беспокой покойников: Чье ты отродье, видим мы по облику.

30. СТИХОТВОРЦУ, КОТОРЫЙ ХВАСТАЛСЯ, ЧТО СТИХИ ЕГО ПОЮТ УЛИЧНЫЕ ПЕВЦЫ И ХВАЛЯТ МАЛЬЧИШКИ

Тешат глупых юнцов песни Зиновия, Оглашает их звук шумные площади, К самым злачным местам льнет неученый стих. А Зиновий и рад: верит, наверное, 5 Что в потомство несет славу достойную. Так и птица себе кажется певчею, Испуская одни хриплые посвисты.

31. ГЕРМАФРОДИТКЕ

Облик женского пола двоевидный! Страсть тебя заставляет быть мужчиной, Но само твое тело хочет мужа. Ты, бесплодно горя желаньем ласки, Дать не в силах любовь, — чтоб дали, просишь! То, чем женщиной ты себя считаешь, Уступи — и всецело стань девицей!

32. ЧЕЛОВЕКУ, КОТОРЫЙ СПАЛ ДНЕМ И НЕ СПАЛ НОЧЬЮ

Целый день, Ликаон,[880] храпишь ты усталою грудью —   Видимо, страшен тебе радостный солнечный свет. Целую черную ночь, напротив, ты глаз не смыкаешь —   Видно, не хочешь ты жить так, как все люди живут. Что ж, коль таким создала сама тебя матерь-природа,   Прочь, к антиподам ступай: вот где отчизна твоя!

33. О САРКОФАГЕ, УКРАШЕННОМ НЕПРИСТОЙНЫМИ ИЗОБРАЖЕНИЯМИ

Бальб на гробнице своей изваянья бесстыдные сделал:   Чем он срамил небеса, тем же и Тартар срамит. Горе! Жизни лишась, не лишился он мерзкого нрава:   Нет и в Аиде конца наглому блуду скульптур.

36. МУЖУ, КОТОРЫЙ ОТДАВАЛ ЛЮБОВНИКАМ ЖЕНУ, ЧТОБЫ ИМЕТЬ ДЕТЕЙ[881]

Детным бездетный зваться желая, Стал ты, любезный, милой супруге В браке законном прелюбодеем, Чистую выдав всем на потребу 5 Ради ублюдков, чьих — неизвестно. Было бы это менее гадко, Если, Прокопий, сын твой подросший, Мать расспросивши, мог бы хоть вызнать, Чьим сорняком он вырос в посеве.

40. ХОЗЯИНУ, КОТОРЫЙ ЗВАЛ ГОСТЕЙ, ЧТОБЫ БРАТЬ С НИХ ПОДАРКИ[882]

Рад я, Блумарит, что меня так часто В пышное свое ты зовешь застолье, — Но за чей же счет? Я твоей оравой Разорен вконец. Не корми же стольких, 5 Или же меня не зови на это, Или же с меня не бери подарков. Если ты иначе никак не можешь, То и я к тебе не желаю в гости.

42. ПОХВАЛА ВОЗНИЦЕ ПАРТИИ ЗЕЛЕНЫХ

Иектофиан,[883] счастливый возница зеленого сонма,   Ты колесницей своей правишь, как древний герой: Ловкой рукой устремляешь коней, куда пожелаешь,   И выгибаешь свой путь за поворотным столбом. 5 Меньше велик Танталид с плечом из кости слоновой:   Он лишь одну одержал, ты же — без счета побед.

43. ЛЮБОВНИКУ БЕЗОБРАЗНЫХ ЖЕНЩИН

Любит девок Мирон, но только уродливых девок,    И убегает от тех, кто поприглядней собой. Можно представить себе, Мирон, каковы твои вкусы,    Что негритянка тебе скифской девицы милей![884] 5 Впрочем, для нас не секрет, почему ты уродливых ищешь:    Те, что получше лицом, разве с тобою пойдут?

44. О СОБАКАХ С ОБЕЗЬЯНАМИ НА СПИНЕ[885]

Дивное зрелище вновь представлено тирскому люду:    Вот обезьяны на псах, и не противятся псы! Добрые это сулит времена счастливому царству —   Даже и дикая тварь чувствует мир и закон.

46. ПОХВАЛА САДУ ЕВГЕЦИЯ[886]

Сад, где легкой стопой текут Напеи, Где дриады шумят зеленым сонмом, Где Диана царит средь нимф прекрасных, Где Венера таит красы сверканье, 5 Где усталый Амур, колчан повесив, Вольный, снова готов зажечь пожары, Ацидальские где резвятся девы,[887] — Там зеленой красы всегда обилье, Там весны аромат струят амомы,[888] 10 Там кристальные льет источник струи И по лону из мха, играя, мчится, Дивно птицы поют, журчанью вторя. Тирских всех городов[889] любая слава Пред таким уголком склонись покорно!

47. АЗАРТНОМУ ИГРОКУ, КОТОРЫЙ ДУМАЛ, БУДТО КОСТИ ЕМУ ПОСЛУШНЫ

Любит играть Ватанант,[890] но совсем он играть не умеет:    Все ожидает, что кость ляжет по воле его. Ежели плохо она и не теми ложится очками, —    Сразу в неистовстве он, бледен, бушует, кричит, 5 Волю дает и речам и рукам, задыхается хрипло,    Вместо веселой игры в смертный бросается бой, Стол опрокинет, скамью, расшвыряет и доски и кости,    Пальцами деньги когтит, хищницы-гарпии злей. Если же вдруг по воле судьбы и случайной удаче 10   Раз или два для него выигрыш выбросит кость, — Так и вздувается он, так и выгнется бледною шеей,    Так и бушует — сильней, чем бушевал, проиграв. Нет, «игра мудрецов»,[891] как видно, ему не подходит:    Больше ему по душе фурий безумных игра.

48. ОБ ИЗОБРАЖЕНИИ ОХОТНИКА С ГЛАЗАМИ НА ПАЛЬЦАХ РУКИ[892]

Ежели ловкой рукой он метил в свирепых медведей,    То не знавало копье промаха, насмерть разя. Так что глаза потому у портрета ты видишь на пальцах,    Что обладала рука зоркая зреньем очей.

49. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ САМОМ

Изображение глаз на руках у охотника видно:    Зреньем искусство двойным здесь наделило его. И, направляя копье быстролетное, тотчас охотник    Этим на верную смерть жертву свою обрекал. 5 Зоркость природная здесь побеждалась делом отважным,    И обладала уже собственным зреньем рука.

52. НА СМЕРТЬ СВАРЛИВОЙ КРАСАВИЦЫ

Всем была хороша Катуция, только сварлива:    Так умела смотреть, словно Горгона сама, Так умела кричать, что смолкал перед яростным криком,    Слова не смея сказать, глупо испуганный муж. Как он ее ни любил, но глядя несмеющим взглядом,    Он цепенел, словно сам в камень бывал обращен. Ныне она умерла, отошла в преисподние сени    И с Персефоною там, верно, уже на ножах.

53. НА СМЕРТЬ ДВУХ УЗНИКОВ, УБИВШИХ ДРУГ ДРУГА ОБЩИМИ ОКОВАМИ

Скованы цепью одной, два узника рядом сидели    По приговору суда возле тюремных дверей. Вдруг между ними двумя возникла жестокая свара:    Голод, как тягостный хмель, им одурманил умы. 5 Не кулаками они разили, не били ногами,    Нет: вместо рук и ножей собственной цепью дрались. Кто же будет теперь страшиться оков приговорных,    Если казнящая цепь может оружием стать?

55. НА ЦАРСКОГО ЧИНОВНИКА, СИЛОЮ ОТБИРАЮЩЕГО ЧУЖОЕ ДОБРО

Ночью и днем Евтих[893] не дает покоя оружью,    Ломится силой в дома и забирает добро. Если же вдруг отказ и отпор от кого-нибудь встретит,    Мигом берется за меч: «Все — достоянье царя». 5 Что остается творить врагу, разбойнику, вору,    Если такие дела делает царский слуга?

57. СТАРИКУ, КОТОРЫЙ, МОЛОДЯСЬ, ЗАВЕЛ НАЛОЖНИЦ

Что ты бранишься, чудак, что кудри твои поседели?    Ты ведь и вправду старей Феникса в дряхлых годах![894] И почему ты решил, что скроешь глубокую старость,    Ежели платных наймешь девок тебя веселить? 5 Этим ты не вернешь притворную юность — напротив,    Каждая въяве поймет, как ты и тяжек и стар.

58. ЕМУ ЖЕ, НА ЕГО СЛОВА, БУДТО ОН НИКОГДА НЕ УМРЕТ

Сколько продлился бы век утроенный старца Приама,    Сколько ворона живет, сколько выносливый слон,[895] Столько ты протянул свою долгосрочную старость    И утверждаешь теперь, будто совсем не умрешь, 5 Будто вовеки твою не подрубит судьбу Лахесида,    И бесконечною нить будет на ткацком станке. Это не так: придет к тебе смерть, придет, хоть и поздно,    В пору, когда у тебя память совсем отшибет. Хуже нет наказанья, чем жизнь доживать обессилев, — 10   Тяжко подолгу нести то, что дано не навек.

59. ЭПИТАФИЯ ДОЧЕРИ ОАГЕЙСА,[896] СКОНЧАВШЕЙСЯ ВО МЛАДЕНЧЕСТВЕ

   Горе! О, злобная смерть, великим враждебная судьбам, Даже и нежным годам ты светишь недоброй звездою! В этом почила гробу Дамира, царское чадо, Жизнь оборвав на четвертом году невинного века. 5 О, как быстро тоска затмевает радостный светоч! Кто бы розу сорвал, не будь эта роза прекрасна?    Эта недолгая жизнь достойна всяческой славы: Милым лицом, говорливостью уст, стыдливостью взгляда Опережала она свои природные годы. 10 Сладок был ее лепет, о чем бы она ни болтала, Нежные губы ее изливали медвяные звуки, Как по весне расточают напев звонкогорлые птицы.    Ныне царство небес приемлет в звездные сени Чистую душу и там лелеет в праведных сонмах. 15 Только родитель ее Оагейс, ливийский защитник, В ратных трудах услышавши весть о дочерней кончине. Принял внезапную весть тяжелее, чем вражьи удары, И над печалью вождя сама зарыдала Победа.

60. ОБ АМФИТЕАТРЕ, ПОСТРОЕННОМ В ПРИМОРСКОЙ ВИЛЛЕ

Встали в сельской дали гремящие амфитеатры,    Видят впервые леса дивных заморских зверей, Пахарь глядит с борозды на труд, неведомый плугу,    И мореход с корабля тешится видами игр. 5 Меньше не стали поля, а стали они плодородней:    С них устремляется прочь, чуя угрозу, зверье.

64. О ГОРЯЧИХ КОРСИКАНСКИХ ВОДАХ

Кручи в сверканье своем средь лесов, покрывающих горы,    Пики, что ныне еще ужас внушают зверью, Прежде забытые, лес отнимал дремучий у солнца,    На бездорожную глушь тягостный мрак наводя. 5 Ныне как вас восхвалить и в песне громкой прославить?    Ведь исцеленье само водружено среди вас. Здесь перед самым порогом неведомый жар возникает,    Им преисполнясь, земля теплые воды дает. [Кто не почел бы бесплодной ее? Но весной оживает, 10   Пышной травою одет, выгон дымящийся там.] Недра земли превосходно для тела рождают припарки,    Жар благотворным огнем меру природе кладет. [Пусть, уступая огню, растекаются твердые камни, —    Дерзкие травы растут средь негорящих огней.][897]

69. О МЕДНОЙ ХИМЕРЕ[898]

Эта бронзой блестящая Химера Изрыгала губительное пламя, Но, пройдя сквозь него, безвредна стала.

70. О СТАТУЕ ВЕНЕРЫ, НА ГОЛОВЕ КОТОРОЙ ВЫРОСЛИ ФИАЛКИ

В неживой красоте белого мрамора Ныне явлена жизнь плотью Кипридиной: Жар любви разлился в каменной статуе, И цветы расцвели на голове ее. 5 Если лоб осенен нежной фиалкою — Верю: чресла взойдут алыми розами!

71. СЛЕПЦУ, КОТОРЫЙ ОЩУПЬЮ УЗНАВАЛ КРАСИВЫХ ЖЕНЩИН

Света не видя лбом сиротливым, Слепо блуждая, пылкий любовник Женское тело гладит руками И осязает нежные члены, 5 Краше и чище белого снега. Право же, вряд ли он пожелает Сделаться зрячим: что ему зренье? Похотью движим, видит он зорче.

72. КОСМАТОМУ ФИЛОСОФУ, ПО НОЧАМ ЗАБАВЛЯЮЩЕМУСЯ С ДЕВИЦАМИ

Бородой космат, головой нестрижен, Устрашая взгляд волосатым телом, Ты для всех велик, как могучий стоик. Ты среди мужчин соблюдаешь скромность 5 И не ищешь днем утоленья страсти, Чтоб тебя накрыть не могли на месте; Но когда темно, ты отводишь душу И, трудясь вовсю, подминаешь девок. По дневным речам ты — собрат Катону, 10 А в ночных делах ты — инкуб-давитель.[899]

73. О ЩЕНКЕ-МАЛЮТКЕ, ПОСЛУШНОМ ХОЗЯИНУ[900]

Очень мал мой щенок, но мне оттого и милее:    Он умещается весь в ямке ладони моей. Стоит мне слово сказать — он бежит и услужливо лает,    И, как живое дитя, хочет ко мне подскочить. 5 Нет в нем той красоты, за которой таится уродство:    В маленьком тельце его все — утешенье для глаз. Мягкую пищу жует, мягко спит на уютной подстилке,    Весело ловит мышей, лихо дерется с котом. Хрипло умеет рычать — и как только горла хватает! 10   А уж умей он болтать — то-то он был бы речист!

74. О РУЧНЫХ БАРСАХ,[901] ПОМОГАВШИХ В ОХОТЕ СОБАКАМ

В былом осталась слава бога Либера, Индийских рысей власти подчинившего, Который хищных впряг пред колесницею, Хмельных и разучившихся свирепствовать, 5 И вел их в узах, окруженный сонмищем. Чудесней — нам дарованное зрелище! Мы видим: барсы, тигров устрашавшие, Укрощены, и ныне, воздух нюхая, Меж ловчих псов несутся за добычею 10 И, не сожрав, влекут ее охотнику. О страх перед людьми, не ты ль учителем Тому, что дикий зверь забыл о дикости И голодает, но добра не трогает?

76. БЕЗОБРАЗНОЙ ПЛЯСУНЬЕ, ПЛАТИВШЕЙ СВОИМ ЛЮБОВНИКАМ

Гаттула, ты за любовь предлагаешь любовникам плату?    Прежде себе заплати, прежде себе полюбись! Зря расточаешь дары, зря направо сулишь и налево:    Лучше возьми у меня, только свое убери! 5 Нет влюбленных таких и нет таких сумасшедших,    Чтоб не сказали, что ты худших страшилищ страшней! Если такой и бывал, то пусть он восстанет из мертвых    И на потеху свою примет твой дар и тебя.

78. КРАСАВИЦЕ, ПРЕДАННОЙ ЦЕЛОМУДРИЮ

Чудо твоей красоты ослепительно и совершенно, —    Ты же всегда норовишь лишь непорочность блюсти. Диву даешься, зачем получила ты власть над природой —    Нравом Паллада своим, телом — Киприда сама. 5 Вовсе не радость тебе получить наслаждение в браке:    Даже и видеть совсем ты не желаешь мужчин. В сердце, однако, моем ядовито-блаженная дума:    Право, ну как это ты можешь не женщиной быть?

80. ПОХВАЛА РОЗЕ О СТА ЛЕПЕСТКАХ

Верю, что Солнце златое восходом окрасило розу,    Иль из лучей предпочло сотканной видеть ее, Или, коль сто лепестков отличают розу Киприды, —    Значит, Венера сама кровь излила на нее. 5 Роза — созвездье цветов, светоч розовых зорь над полями,    Цвет с ароматом ее стоят небесной красы.

81. О СТАТУЕ ГЕКТОРА, ПОТЕВШЕЙ ПРИ ВИДЕ АХИЛЛА[902]

Здесь, в Илионских стенах, из паросского сделаны камня Гектор, фригийский герой, и напротив — Ахилл мирмидонский. Но человеческий пот проступает на мраморном теле, Словно страшит истукан истукана, как Гектор Ахилла. 5 Чудо Тартар явил небывалое нашему веку: Верно, боги на свет извели преисподние души Или же чары искусств одолели закон Либитины. Если же нет, то верно одно: из паросского камня Гектор стоит и страхом живым подтверждает, что умер.

82. О ЖЕНЩИНЕ ПО ИМЕНИ МАРИНА[903]

Некто, страстью горя, схватив нагую Марину,    В море, в соленой волне с нею сошелся, как муж. Не порицаний — похвал достоин любовник, который    Помнит: Венера сама в море была рождена!

83. ОБ ОАГЕЕВОМ САДЕ, ГДЕ ПОСАЖЕНЫ БЫЛИ ВСЕ ЛЕКАРСТВЕННЫЕ ТРАВЫ[904]

Средь исполинских строений, вздымающих стены высоко,    Дивный раскинулся сад, он и хозяину мил. Здесь из различных семян растут жизненосные травы;    Свойства лечебные их нам исцеленье несут. 5 Все здесь наука имеет для Феба с Асклепием: явно    Здесь от недугов любых средство открыто тебе. Я полагаю, что сад — это неба частица, где правят    Боги: ведь травам дано самую смерть победить.

86. О ЛОТОСЕ, РАСТУЩЕМ ПОД КРЫШЕЙ

Орошавшийся нильскими струями, Простирающий лиственные сени, К окружающей зелени привычный, В нашем доме разросся колокасий 5 И, поправши для нас свою природу, Крепче вырос под крышей, чем на воле.[905]

89. О КОШКЕ, КОТОРАЯ УМЕРЛА ОТ УДАРА, ПОДАВИВШИСЬ МЫШЬЮ[906]

Кошка, огромную мышь пожирая несытою пастью,    В этом вкусном пиру встретила горький конец. То, что терзала она, ей стало причиной терзанья:    Жизнь пожелав подкрепить, в рот приняла она смерть.

90. О ЦАРСКОЙ ПРИЕМНОЙ КОМНАТЕ В АНКЛАХ[907]

Дивной блестит красотой строенье царя Хильдерика;    Все в нем: искусство, талант, роскошь, богатство и труд. К Солнцу шлет он лучи, не от Солнца лучи принимает:    Мрамор навстречу заре сам расцветает зарей. Пол безоблачно бел, как будто под снежным покровом;    Кажется, сделаешь шаг — ноги провалятся в снег… ……………………………………………

IV БЕЗЫМЯННЫЕ ПОЭТЫ

ИЗРЕЧЕНИЯ СЕМИ МУДРЕЦОВ СЕМЬЮ СТИХОТВОРНЫМИ РАЗМЕРАМИ[908]

(Б. III, с. 159). Перевод Ю. Шульца

БИАНТ ПРИЕНСКИЙ

В чем величайшее благо? В уме справедливом и честном. В чем человека погибель? Она лишь в другом человеке. Кто обладает богатством? Довольный. Кто нищ? Ненасытный. В чем наилучший у женщины дар? В целомудренной жизни. Кто целомудренна? Та, пред которой молва умолкает. Свойственно что мудрецу? Хоть и мог бы вредить, да не хочет. Что отличает глупца? И не может вредить, но стремится.

ПИТТАК МИТИЛЕНСКИЙ

Не скажет тот, кто не познал молчания, Коль хвалит честный, — лучше, чем злодеев тьма. К счастливцам гордым глупый полон зависти. Смеется глупый над людским несчастием. 5 Законам, чтя их, должен подчиняться ты. Когда ты счастлив, много у тебя друзей; В несчастье из друзей с тобой немногие.

КЛЕОБУЛ ЛИНДСКИЙ

Пусть, чем больше дано, меньше бы нам желать. Разве в злобе судьбы сам виноват бедняк? Счастье только на миг, коль преступленье в нем. Можешь многим простить, но не прощай себе. 5 Всякий злого щадит, честного рад сгубить. Не прославят теперь даже больших заслуг, Но и за пустяки частый удел — позор.

ПЕРИАНДР КОРИНФСКИЙ

Польза вечно с пристойностью в согласье. Беспокойный в душе и счастлив больше. Плохо — смерти желать, бояться — хуже. Только то исполняй, что должен сделать. 5 Пусть страшится других, кто страшен многим. Если счастлив удел, — к чему тревоги; Если счастия нет, — к чему старанья.

СОЛОН АФИНСКИЙ

Назову я жизнь счастливой, если ход ее свершен. Коль ровня супруги, — вместе, не ровня, так, значит, — врозь. За случайную услугу не видать тебе заслуг. Подбирай ты друга втайне, но хвали его при всех. 5 Лучше, если благородным ты воспитан, — не рожден. Если жребий предначертан, избегать тогда чего? Если все неверно в мире, то чего бояться нам?

ХИЛОН СПАРТАНСКИЙ

Пусть не внушу младшему страх и неприязни старшим. Помня про смерть, жизнь проводи, и о здоровье помня. Беды свои все побеждай, духом силен иль другом. Если добро ты совершил, помнить о том не надо; 5 Помни всегда ты о добре, что для тебя свершили. Нам по душе старость, коль та молодости подобна; Молодость та тягостна нам, если она как старость.

СКИФ АНАХАРСИС

Бойся, чтоб тайный недуг вдруг не коснулся тебя. Жизнь пронеслась, но ее слава вовек не умрет. То, что задумал свершить, не торопись объявлять. Если ты страхом объят, — быть побежденным тебе. 5 Коль справедливо бранишь, — враг, ты полезен тогда; Ложно похвалишь, — тогда, будучи другом, вредишь. Лишку ни в чем: перейти мера в чрезмерность спешит.

БОГАТСТВО И СЧАСТЬЕ[909]

(Р. 444, Б. 54). Перевод Ю. Шульца

Нет, несчастье одно в подобной жизни, В той, что счастье для вас, — одно несчастье! — На руках созерцать сверканье перлов, Или ложе украсить черепахой, 5 Или нежить свой бок мягчайшим пухом, Пить из кубков златых, на алом лежа, Царской трапезой пышно стол уставить, Всю богатую жатву нив ливийских Не вместить, положив в одной кладовой! 10 Нет: бестрепетным быть в любой невзгоде, И в фаворе пустом не быть у черни, Не пылать, обнажив оружье яро, — Тот, кто может таким остаться, сможет, Гордый, даже Судьбу заставить сдаться.

ЗАВИСТЬ

(Б. III, с. 26). Перевод Ю. Шульца

Всех справедливее зависть, какая завистника гложет,   И, не кончаясь, она душу терзает ему.

БЛАЖЕНСТВО ПРОСТОТЫ

(Р. 433, Б. 43). Перевод М. Гаспарова

Мал мой честный доход, и поле мое невелико,    Но доставляют они самый завидный покой. Мир на душе у меня, не трепещет сердце от страха,    Низкая праздность меня к черным делам не толкнет. 5 Чужды мне и битвенный труд, и судейское кресло —    Все, чем в людях иных тешится суетный ум. Я — частица толпы, никаким не отмечен почетом:    Так и хотел бы я жить, сам над собой господин.

ТЩЕТА ДРУЖБЫ

(Р. 408, Б. 18). Перевод М. Гаспарова

«Царской дружбы беги», — говорили мне. Я убедился    В том, что вернее сказать: всяческой дружбы беги. Участь моя такова: большой меня друг обижает   И покидает меньшой. Бойся и тех и других! 5 Были друзья, но ты пошатнулся — они отшатнулись;   Кров твой еще и не пал — а уж под ним ни души. Царской дружбы беги и не царской! Привыкни, что нужно   Жить тебе одному, как умирать — одному.

ВОПРОС И ОТВЕТ[910]

(Р. 414, Б. 24). Перевод М. Гаспарова

1

В мраморном гробе — Лицин; Помпей — лежит в невеликом;    Вовсе без гроба — Катон. Верить ли в вышних богов?

2

Камнем придавлен Лицин; Помпей возвысился честью;    В славе вознесся Катон. Верую в вышних богов!

ЭПИТАФИЯ ПОМПЕЯМ[911]

(Р. 456, Б. 66). Перевод М. Гаспарова

Двое твоих сыновей в Европе и в Азии пали,    Сам ты в Ливии пал от вероломной руки. Так разметала судьба ваши прахи по целому миру,    Чтобы у каждой земли свой был Великий Помпей.

ЭПИТАФИЯ КАТОНУ[912]

(Р. 432, Б. 42). Перевод М. Гаспарова

Ты не дивись, что убог могильный курган у Катона, —    И у Юпитера гроб не по величию мал.

ЭПИТАФИЯ ЛУКАНУ[913]

(Р. 668, Б. V, с. 386). Перевод М. Гаспарова

Кордуба — родина мне; Нерон — погубитель; воспел я    Войны, какие вели тесть меж собою и зять. В песне моей никогда не змеились долгие речи,    Больше мне был по душе быстрый отрывистый слог. 5 Молния будь примером тому, кто ищет восторга!    Тот лишь стих хорош, что поражает, как гром.

ЭПИТАФИЯ СЕНЕКЕ[914]

(Р. 667, Б. V, с. 386). Перевод М. Гаспарова

Труд людской, заботы людские, заслуги, почеты,    Прочь от меня: другим сейте волненье в душе! Бог призывает меня из ваших объятий. Отныне    Делу земному конец: временный дом мой, прощай! 5 Алчно, земля, прими это тело под праздничный камень:    Недрам довлеет мой прах, к небу возносится дух.

ЭПИТАФИЯ ТЕРЕНЦИЮ[915]

(Р. 427с (734), Б. V, с. 385). Перевод Ю. Шульца

В доме высоком рожденный, в далеком краю Карфагена,    Пленник, для римских вождей стал я добычей войны. Нравы людей описал я — и юношей нравы, и старцев,    И рассказал, как рабы ловко проводят господ, 5 Что замышляет блудница и сводник коварно решает;    Кто бы о том ни прочел, — остерегаться начнет.

ЭПИТАФИЯ МИМА ВИТАЛИСА, СЫНА КАТОНА[916]

(Р. 487а (683), Б. III, с.245). Перевод М. Грабарь-Пассек*

Смерть, что мне делать с тобой? Ты щадить никого не умеешь.    Чуждо веселье тебе, шутки тебе не милы; Я же ими как раз стяжал всесветную славу,    Ими я дом приобрел, ими гражданство купил. 5 Был я веселым всегда — в нашем мире и шатком и лживом    Много ль ты проку найдешь, если веселье отнять? Только войду я — и разом утихнет гневная распря,    Слово скажу я — и вот скорбь рассмеялась уже. Гложут иного заботы — при мне они жечь перестанут, 10   И ненадежной судьбе он не поддастся тогда. Тот, кто со мною бывал, не страшился угрозы и кары,    Счастлив и светел ему каждый и день был и час. Был я движеньем и словом и длинной одеждой трагеда    Каждому мил — ибо знал средства, чтоб грусть разогнать. 15 Как я умел передать наружность, повадки и речи!    Словно в язык мой и рот сотня вселилась людей. Даже тому, чье обличье умел я искусно удвоить,    Мнилось, как будто в моем сам он явился лице. Часто я женщин дразнил, подражая их женским ухваткам, — 20   Видят, краснеют, молчат, словно отнялся язык. Ныне же образы всех, кто в теле моем обитали,    Сгинули вместе со мной в черный погибельный день. Вот почему обращаюсь я к вам с печальной мольбою,    К тем, кто на камне моем эту здесь надпись прочтет: 25 «Был ты веселым, Виталис, — скажите, с грустью вздохнувши, —    Пусть же даруют тебе боги такую ж судьбу!»

ЭПИТАФИЯ НА ЛАТИНСКОЙ ДОРОГЕ

(Б. V, с. 50). Перевод Ю. Шульца

Кто я, откуда, как звался и кто мой отец, — не скажу я:    Прах я, безмолвный навек, кости я, ныне — ничто. Нет меня больше, не будет, и сам я — ничье порожденье;    Брось пустяками корить: будешь таким же и ты.

ЭПИТАФИЯ ПОЭТА[917]

(Р. 721, Б. III, с. 270). Перевод М. Гаспарова

Путник, слышишь ли ты, что поэт и по смерти не умер?    Вот, ты читаешь меня: речь моя — в речи твоей.

БЕССМЕРТИЕ ПОЭЗИИ[918]

(Р. 417, Б. 68). Перевод М. Гаспарова

Все, что бессмысленный труд на память гордому Риму    Выстроил в мраморный строй вдоль подгородных дорог, Те пирамиды, чья высь к недальнему тянется небу    И пред которыми нет тени в полуденный час, 5 Тот мавзолей, утеха кончин злополучных, в который    Нильской царица земли римского мужа внесла, — Все сокрушат и сотрут грядущие годы: чем выше    Памятник, тем страшней будет жестокий конец. Только песни судьбе не подвластны и смерти не знают, — 10   Только в песнях твоих вечно живешь ты, Гомер.

ХРАМ ВЕНЕРЫ, РАЗРУШЕННЫЙ ДЛЯ ПОСТРОЙКИ СТЕН

(Р. 100, Б. 288). Перевод М. Гаспарова

Дивный древний храм разрушен ударами лома,    И на потребу войны кровы святые идут. Сброшены камни во прах, и влекутся тяжкие груды,    Чтобы на новых местах грозной сложиться стеной. 5 Марс Амура низверг, и его же о помощи просит:    Ныне Венера свой храм ищет в стене городской.

БИБЛИОТЕКА, ПРЕВРАЩЕННАЯ В ОБЕДЕННЫЙ ЗАЛ

(Р. 126, Б. 314). Перевод М. Гаспарова

Кров сей был посвящен девяти сопутницам Феба,   Ныне владеет им Вакх и называет своим. Там, где столько хранится трудов писателей древних,   Стала богиня любви тешиться сладким вином. 5 Без попеченья богов не останется эта обитель:   Был здесь хозяином Феб, стал здесь хозяином Вакх.

ВАРВАРСКИЕ ПИРШЕСТВА[919]

(Р. 285, Б. 439). Перевод М. Гаспарова

Здесь, меж готскими «eils!» и «scapia matzia ia drunkan!» Больше не смеет никто слагать хорошие строки. С Вакхом, пьяным насквозь, боится сойтись Каллиопа,    Чтобы не сбилась в стихе трезвая муза с ноги.

БАНИ БЕДНЯКА[920]

(Р. 178, Б. 358). Перевод Ю. Шульца

Жизнь от богатства вдали, но прилежная, в хижине скромной,    Радость с собою неся, дар подарила двойной: Новые бани средь поля построены ею, и рядом    Сад зеленеет, плодов сладкий струя аромат. 5 Что не дано от рожденья, дает прилежание бедным:    Нет у богатых того, чем обладает бедняк.

КУПАНЬЯ В БАЙЯХ[921]

(Р. 110, 119, 123, Б. 298, 308, 312) Перевод Ю. Шульца

1

Здесь, где воздвиглись благие и радость дающие Байи,    Где среди скал поднялся блеска исполненный труд, Прежде поля никаких не несли господину доходов,    И на бесплодной земле не было вовсе домов. 5 Ныне все это Воитель наполнил великой красою,    Своды на высях воздвиг, диво-купальни создав. Счастлив мужа удел! Здесь природа себе изменила:    Здесь у соленой воды — воды целебные есть. Так, по преданью, Алфей пресноводный, струясь по владеньям 10   Тефии, морем идя, воду свою сохранил. Здешние воды собою являют подобное чудо:    Море в соседстве, но свой вкус сохраняет вода.

2

Байи ты взором окинь, их дома и блестящие воды.   Живопись вместе с волной всюду прославили их. Здесь и вершины, сверкая, в своих очертаньях прекрасны,   И, низвергаясь, текут чистой струей родники. 5 Тот, кто желания полон вдвойне испытать наслажденье,   Кто преходящую жизнь сделать приятной сумел, — В Байях купается пусть, отдыхая душою и телом,   Теша картинами взор, тело водой освежив.

3

Байям нашим струит свои светочи Солнце, и светом   Комната вся залита, светочи эти храня. Пусть же другие купальни огнем нагреваются снизу,   Эти нагреты, о Феб, жаром твоим неземным.

ЛИМОННЫЙ САД[922]

(Р. 170, Б. 349). Перевод М. Гаспарова

Блещут из-за оград плоды, приносящие счастье,   Соком налит золотым круглый тяжелый лимон. Верю: таков был плод, принесший жену Гиппомену,   Знаю: такие росли в роще у дев Гесперид.

ГИАЦИНТ

(Р. 168, Б. 348). Перевод Ю. Шульца

Брошен рукою в игре, диск в висок угодил, и, жестокой   Смертью мгновенно сражен, юный погиб Гиацинт. Но величайшая дружба утешена жребием вечным:   Вечно, в цветке возродясь, Феба пылает любовь.

НАРЦИСС

(Р. 219, Б. 397). Перевод М. Гаспарова

Сам себя полюбил Нарцисс, а поток ему — сводник.    Если бы не было вод, не зажглось тогда бы и пламя.

ЯЙЦО ЛЕДЫ[923]

(Р. 142, Б. 329). Перевод М. Гаспарова

Леда рождает яйцо. Каких еще доказательств,   Что полюбил ее бог, облик лебяжий приняв? Трое в этом яйце, но несхожий им выпадет жребий:   Звездами двое взрастут, третья — Троянской войной.

ПТИЦА ФЕНИКС[924]

(Р. 485а (731), Б. III, с. 253). Перевод Ю. Шульца

Есть счастливейший край; он лежит далеко на Востоке.    Там, где распахнуты вширь вечного неба врата; Он от пределов далек, где царствуют зной или стужа,    С неба весеннего там льется сверкающий день. Там по равнине широкой открыты пути без препятствий,    Не возвышается холм и не зияет овраг, Но над горами, чей кряж мы зовем неприступною кручей,    Ввысь на двенадцать локтей к небу тот край вознесен. Солнца здесь роща лежит, в ней деревья сплетаются в чащу, 10   Лес густолистный одет в вечнозеленый наряд. Даже когда небосвод запылал от огней Фаэтона,[925]    Этого места ничуть ярый не тронул огонь. В Девкалионовы дни весь мир затопили потоки,   Но над просторами вод верх одержало оно. 15 Бледных недугов ты там не найдешь и старости жалкой,   Смерти безжалостной нет, страха, гнетущего нас. Страшного нет беззакония и страсти безумной к богатству,   Гнева и ярости нет, пышущих злобой убийств. Нет ни жестоких скорбей, ни нужды, облеченной в лохмотья, 20   Нет и бессонных забот, голода лютого нет. Там не бывает ни бурь, ни свирепого грозного ветра,    Там ледяною росой землю не кроет зима. Там не видать облаков, что клубятся, плывя над полями,    Буйные струи воды с неба не падают там. 25 Есть там источник один, который «живым» называют:    Тихий, прозрачный, течет, сладкой обилен водой; Он, разливаясь лишь раз на короткое время, двенадцать    Месяцев влагой своей рощу питает всегда. Там возрастают стволы высоких и стройных деревьев, 30   Нежные зреют плоды, но не спадают с ветвей. В этих лесах, в этой роще лишь птица одна обитает,    Феникс, что смертью своей жизнь возвращает себе. Кротко за Фебом идет эта дивная спутница бога:    Милость дарована ей эта природой самой. 35 Чуть начинает алеть, восходя, золотая Аврора,    Розовым светом стремясь с неба созвездья изгнать, Феникс в священные волны двенадцать раз погружает    Тело и столько же раз пьет из струи родника. После садится, взлетев, на вершине могучего древа, 40   Что, возвышаясь главой, сверху на рощу глядит. И, повернувшись туда, где Феб возрождается снова,    Феникс в сиянье зари ждет его ярких лучей. Только лишь Солнце раскроет ворот пылающих створы    И, озарив небосвод, первые вспыхнут лучи, 45 Птица напевов святых разливать начинает созвучья,    Свет возрожденный встречать голосом дивным своим. Ни соловьиные трели, ни музыку флейты Киррейской,[926]    Славной напевами, ты с песней ее не сравнишь. Лебедя песнь перед смертью — и та не сравняется с нею, 50   Лиры Килленской[927] напев ей подражать не дерзнет. После, когда устремит коней к вершине Олимпа    Феб и весь мир до краев светом своим озарит, Птица ударами крыл троекратно приветствует Феба    И умолкает, почтив пламенный Фебов венец. 55 Но отмечает она часов быстротечных движенье    Звуками ночью и днем — нам их постичь не дано. Феб, твою рощу хранит и, как жрица, трепет внушает    Птица, и только она таинства знает твои. После того, как ее исполняется тысячелетье[928] 60   И вереница годов в тягость становится ей, Чтоб на закате своем возвратить ускользнувшие годы,    Милое ложе свое в роще бросает она. И, к возрожденью стремясь, покидает священную рощу,    В мир направляет полет, где самовластвует смерть. 65 В Сирию быстро свой путь устремляет дряхлая птица —    Встарь Финикией она эту страну назвала. Над бездорожьем пустынь, над молчаньем лесов пролетает,    Там, где в ущельях крутых чащи густые видны. Пальму она выбирает, вершиной взнесенную к небу, 70   «Фениксом» греки ее так же, как птицу, зовут. Хищная птица иль червь этой пальмы коснуться не могут,    И не посмеет обвить ствол ее стройный змея. Ветры тогда замыкает Эол в небесных чертогах,    Чтоб дуновением их пурпур не ранить небес. 75 Чтобы в просторах небесных от них облака не сгустились    И не закрыли лучей солнечных птице во вред. Птица гнездо себе вьет или, может быть, строит гробницу:    Сгибнет она, чтобы жить, смертью себя возродит. Соки и смолы в гнездо она носит, каких ассириец 80   Ищет усердно себе или богатый араб. Ценит их племя пигмеев[929] и жители Индии дальней,    Их порождает земля в тучной Сабейской стране.[930] Здесь киннамон и амом, разливающий запах чудесный,    Там с ароматным листом смешан душистый бальзам, 85 Нежной корицы цветы, благовонные ветви аканфа,    И фимиама слеза каплей густою блестит; Птица к ним добавляет верхушки цветущего нарда,[931]    И, Панацея,[932] твоей мирры волшебную мощь. После, устроив гнездо, опустив в животворное лоно 90   Дряхлое тело свое, ждет перемены судьбы. В клюв свой берет благовонья и ими себя осыпает,    Словно свершает сама свой погребальный обряд. Так, в ароматах уснув, она прощается с жизнью    И умирает, — но нет страха при этом у ней. 95 Смерть ей рожденье несет, и тело, объятое смертью,    Жар принимает в себя и возгорается вдруг: И от светила небес восприяв эфирное пламя,    Феникс сгорает дотла, испепеленный в огне; Но этот пепел от влаги как будто сбивается в сгусток 100   И, наподобье семян, силу скрывает в себе. В нем, говорят, возникает сперва личинка без членов,    Видом подобна червю, цветом белей молока. После же куколки вид принимает: на ниточке к скалам    Лепятся часто они — бабочкой станут в свой срок. 105 Так же сгущается пепел, потом постепенно твердеет,    Форму находит свою, схожую с круглым яйцом, Он принимает затем очертания прежние птицы,    И, оболочку прорвав, Феникс выходит на свет. В мире у нас не найдется для птенчика пищи привычной, 110   Нет никого, кто бы грел в детстве его и питал. Нектар небесный — вот пища его и амбросии росы:     Чистые, пали они с неба, обители звезд. Росы сбирает птенец, впивает в себя ароматы,     Птицею взрослою стать скоро приходит пора. 115 Только лишь юной красой она расцветать начинает,    Тотчас готова лететь, к дому родному стремясь. Прежде, однако, всё то, что от тела ее сохранилось, —    Кожа, иль пепел, иль кость, — эти останки сберет; Мазью бальзама густой, фимиамом тягучим и миррой 120   Вкруг облепляет, скатав клювом священным своим. Шар этот в лапах неся, устремляется к городу Солнца,[933]    В храме на жертвенник там ношу слагает свою; Вид ее — диво для глаз и внушает почтительный трепет:    Столько у птицы красы, столько величия в ней. 125 Цвет необычен ее: под палящим созвездием Рака    Кожицей кроет такой зерна пунийский гранат; Цвета такого же листья у дикого мака, когда он    Новым багряным цветком свой раздвигает покров. Цветом таким же у ней и грудь и плечи блистают, 130   Этим же цветом горят шея, спина, голова. Хвост распускает она, сверкающий желтым металлом,    В пятнах пылает на нем пламенем ярким багрец. Радужны перья на крыльях: подобным же цветом Ирида    В небе пестрит облака, их озаряя собой. 135 Зелень смарагда с чудесной слилась у нее белизною,    Клюв самоцветный отверст в блеске его роговом. Скажешь, — глаза у нее — это два гиацинта огромных    И в глубине их, горя, ясное пламя дрожит. На голове золотистой изогнут венец лучезарный, 140   Этим почетным венцом Феб ее сам увенчал. Бедра в чешуйках у ней, золотым отливают металлом,    Но на когтях у нее розы прелестнейший цвет. В облике Феникса слиты обличье павлина и образ    Птицы фасийской[934] — такой красками пишут ее. 145 Величиной ни одно из животных земли аравийской    С ней не сравнится — таких нет там ни птиц, ни зверей. Но не медлителен Феникс, как птицы с телом огромным:    Вес их гнетет, — потому шаг их ленив и тяжел; Птица же Феникс быстра и легка и по-царски прекрасна, 150   И пред людьми предстает, дивной блестя красотой. Чтоб это чудо увидеть, сбегается целый Египет:    Редкую птицу толпа рукоплесканьями чтит. В мраморе облик ее изваяют тотчас же священном    И отмечают на нем надписью памятной день. 155 Все поколенья пернатых слетаются к этому месту,    Хищник добычу забыл, страха не знает никто. Хор заливается птичий, — она же парит в поднебесье,    Следом за нею толпа благоговейно идет. Но лишь достигнет в полете небесных потоков эфира, 160   Как исчезает из глаз, к дому родному летя. Птица завидной судьбы и кончины счастливой, родишься    Волей божественной ты, — и от себя же самой. Самка ты или самец иль иное, — ты счастлива, Феникс,    Счастлива, — можешь не знать тяжких Венеры оков! 165 Смерть — наслажденье одно и единая в смерти услада.   Чтобы родиться опять, смерти ты жаждешь своей: Чадо свое ты, и свой же отец, и свой же преемник,    Свой ты кормилец и свой вечный воспитанник ты. Та же всегда, но не та же, такая ж и все же иная, 170   Благо — кончина твоя, в ней — твоя вечная жизнь.

РОЗЫ[935]

(Р. 646). Перевод Ю. Шульца

Это случилось весной: холодком и колючим и нежным    День возвращенный дышал раннего утра порой. Ветер прохладный еще, Авроры коней предваряя,    Опередить призывал зноем пылающий день. 5 По перекресткам дорожек бродил я в садах орошенных    И зарождавшимся днем думал ободрить себя. Видел я льдинки росы, что на травах склоненных висели,    И на листах овощей видел я льдинки росы; Видел — на стеблях широких играли округлые капли 10   И тяжелели они, влагой небесной полны. Видел, как розы горели, взращенные Пестом, омыты    Влагой росы; и звезда нового утра взошла. Редкие перлы блестели на инеем тронутых ветках:    С первым сиянием дня им суждено умереть. 15 Тут и не знаешь, берет ли румянец у розы Аврора    Или дарует его, крася румянцем цветы. Цвет у обеих один, и роса и утро — едины:    Ведь над звездой и цветком равно Венера царит. Может быть, общий у них аромат? Но где-то в эфире 20   Первый струится: сильней дышит ближайший, другой. Общая их госпожа — у звезды и у розы — Венера    Им повелела надеть тот же пурпурный наряд. Но приближалось мгновенье, когда у цветов, зародившись,    Почки набухшие вдруг разом открыться должны. 25 Вот зеленеет одна, колпачком прикрытая листьев;    Виден сквозь тоненький лист рдяный наряд у другой; Эта высокую грань своего открывает бутона,    Освобождая от пут пурпур головки своей; И раздвигает другая на темени складки покрова, 30   Людям готовясь предстать в сонме своих лепестков. Разом являет цветок красоту смеющейся чаши,   Щедро выводит густой пурпурнолепестный строй. Та, что недавно горела огнем лепестков ароматных,    Бледная ныне стоит, ибо опали они. 35 Диву даешься, как время предательски все отнимает,    Как при рожденье своем старятся розы уже. Вот говорю я, а кудри у розы багряной опали,    Землю усеяв собой, красным покровом лежат. Столько обличий, так много рождений и все обновленья 40   День лишь один нам явил, день лишь один довершил! Все мы в печали, Природа, что прелесть у розы мгновенна:    Дашь нам взглянуть — и тотчас ты отбираешь дары. Временем кратким единого дня век розы отмерен,    Слита с цветением роз старость, разящая их. 45 Ту, что заря золотая увидела в миг зарожденья,    Вечером, вновь возвратясь, видит увядшей она. Что ж из того, что цветку суждено так скоро погибнуть, —    Роза кончиной своей просит продлить ее жизнь, Девушка, розы сбирай молодые, сама молодая: 50    Помни, что жизни твоей столь же стремителен бег.

РОЗЫ

(Р. 87, 84, 86, Б. 275, 272, 274). Перевод М. Гаспарова (1) и С. Кондратьева (2–3)

1

Вот наконец и розы в цвету. Вдохновляясь весною, В первый день острия лепестков прорезаются к свету, В день второй набухает бутон и встает пирамидой, В третий день раскрываются чашечки; а на четвертый 5 Кругу цветенья конец: сорви, чтоб они не погибли!

2

Что за розы сегодня, я видел, в саду распускались! Только рождались они, но возрастом были не равны. Веткой зеленой одна подымала набухшие почки, Из-под плаща обнажала багряное темя другая, 5 Третья круглила свою лепестками полную чашу, Ранняя зрелость уже приметно кралась к четвертой. Эту, набухшую почкой, и ту, что узлы распускает, Девичья прелесть пока под одеждой тяжелой таится, Чтоб не осыпалась, срежь поутру: скоро старится дева.

3

Сад возрастила Венера, кустами роз огражденный; Был он владычице люб любовью, сражающей сердце, Отрок сюда, заглядевшись, пришел за цветами и кудри Думал украсить венком; но острый шип незаметно 5 Ранил мраморный пальчик. Как только острою болью Руку свело и капелькой крови окрасилась кожа, С горькою жалобой он побежал к своей матери милой: «Что это, мать, так неласковы нынче сделались розы? Что это скрытым оружьем язвит твой кустарник любимый? 10 Он враждует со мной, и вид его крови подобен».

РОСА[936]

(Р. 241, Б. 411). Перевод Ю. Шульца

Хоть и струится роса влажной ночью со светлого неба, Утром трава цепенеет, хрусталь на побегах сверкает, И ветерок не колеблет тяжелые, стойкие капли.

ВРЕМЕНА ГОДА

(Р. 116, Б. 304). Перевод Ю. Шульца

Чудо-дары, пробудившись, весна обрывает у розы. Знойное лето ликует, плодов изобилие видя. Осени знак — голова, что увита лозой виноградной. В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время.

АМУР ГОВОРИТ[937]

(Р. 221, Б. 399). Перевод М. Гаспарова

Солнце мною горит. Нептун под водою пылает. Прялку берет Геркулес. Вольный Либер отныне невольник. Марс без боя в плену. И мычит предо мной Громовержец.

ВЛЮБЛЕННЫЙ АМУР

(Р. 240, Б. 440). Перевод М. Гаспарова

Что за огонь меня жжет? Доселе вздыхать не умел я. Бог ли какой нашелся сильней Амурова лука? Или богиня-мать, злому року покорствуя, брата Мне родила? Или стрелы мои, разлетевшись по свету, 5 Ранили самое небо, и ныне мир уязвленный Кару мне изобрел? Мои знакомы мне раны: Это пламя — мое, и оно не знает пощады. Жжет меня страсть и месть! Ликуй в надмирных пределах Ты, Юпитер! Скрывайся, Нептун, в подводные глуби! 10 Недра казнящего Тартара пусть ограждают Плутона! — Сброшу я тяжкий гнет: полечу по оси мирозданья Через пространства небес, через буйный понт, через хаос, Скорбных обитель теней; адамантные[938] створы разверзну; Пусть отшатнется Беллона с ее бичом ядовитым! 15 Кару, мир, прими, цепеней, покорись, задыхайся! Мстит свирепый Амур и, раненный, полон коварства!

К ДУЛЬЦИИ

(Р. 381, Б. 535). Перевод М. Гаспарова

Счастливы мать и отец, тебя подарившие миру! Счастливо солнце, что видит тебя в пути повседневном! Счастливы камни, каких ты касаешься белой ногою! Счастливы ткани, собой обвившие тело любимой! 5 Счастливо ложе, к которому Дульция всходит нагая! Птицу ловят силком, а вепря путают сетью; Я же навеки пленен жестокою к Дульции страстью. Видел, коснуться не смел; снова вижу и снова не смею; Весь горю огнем, не сгорел и гореть не устану.

ОТКАЗ ОТ СЕРЬЕЗНОЙ ПОЭЗИИ

(Р. 429, Б. 39). Перевод М. Гаспарова

Время пришло для любви, для ласки тайной и нежной.   Час веселья настал: строгая Муза, прощай! Пусть же входит в стихи Аретуса с упругою грудью,   То распустив волоса, то завязав их узлом! 5 Пусть на пороге моем постучится условленным стуком,   Смело во мраке ночном ловкой ступая ногой. Пусть обовьют мне шею знакомые нежные руки,   Пусть белоснежный стан гибко скользнет на постель! Пусть на все лады подражает игривым картинам, 10   Пусть в объятьях моих все испытает она! Пусть, бесстыдней меня самого, ни о чем не заботясь,    Неугомонно любя, ложе колеблет мое! И без меня воспоют Ахилла, оплачут Приама!    Час веселья настал: строгая Муза, прощай!

МОЛЧАНИЕ В ЛЮБВИ

(Р. 450, Б. 60). Перевод М. Гаспарова

Галла, ты мне велишь: «Поклянись, что не выдашь ты миру    Нашей любви». Клянусь! Но поклянись же и ты, Что не узнает о ней никто… ах, нет, до того ли! —    Что не узнает о ней, Галла, твой собственный муж.

НАЧАЛО И КОНЕЦ ЛЮБВИ

(Р. 451, Б. 61). Перевод М. Гаспарова

Что-то нудит меня разорвать любовные узы.    Нет уже более сил: знаю, что это грешно, Но надо мною стоит и жжет меня огненным жалом    То ли какой-то бог, то ли какая судьба. 5 Ах, причем тут боги! сказать тебе, Делия, правду?    Что нас с тобою свело, то и разводит: любовь.

ЕВНУХ

(Р. 109, Б. 296). Перевод М. Гаспарова

Жадной корысти рука рассекла недозрелое тело,    И человеческий пол сразу гадательным стал. Так изгибает свой женственный бок холощеный подросток,    Что ни за что не решишь, женщина он или муж? 5 Попран всякий закон в грамматике рода людского:    Женский был и мужской — средний прибавился пол.

ПАНТОМИМ

(Р. 111, Б. 299). Перевод Ю. Шульца

Мужа сильную грудь наклоняя в женском изгибе,    Гибкий свой торс применив к нраву и жен и мужей, Выйдя на сцену, танцовщик движеньем взывает к народу    И обещает слова выразить ловкой рукой. 5 Хор разливает вокруг свои милые песни, и звукам    Вторит певец: подает песню движеньями он. Вьется, играет, пылает, неистов, кружится, недвижен, —    Он поясняет слова, их наполняя красой. Каждая жилка дар речи имеет. Сколь дивно искусство, 10   Что при безмолвных устах телу велит говорить!

КАНАТОХОДЕЦ

(Р. 112, Б. 300). Перевод М. Гаспарова

Зыбкая напряжена веревка от жерди до жерди,    Твердо всходит по ней опытный юноша ввысь. Воздухобежец в выси направляет бегучие стопы,    Там, где и птичьим порой крыльям нелегок полет. 5 Руки по сторонам раскинуты над пустотою,    Чтобы с канатной тропы не соскользнула нога. Это новый Дедал променял свою землю на небо    И среди белого дня воздух крылами рассек. Так баснословный рассказ подтверждается зримым примером: 10   Так человека несут ветер и крепкий канат.

НА ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ САМ СЕБЕ МОЛОЛ МУКУ[939]

(Р. 103, Б. 291). Перевод М. Гаспарова

Ты по дешевой цене без труда приобрел бы осленка, —    Ведь не впервые ослам жернов о жернов тереть. Так почему же настолько ты скуп, что, себя унижая,    Сам предпочел под ярмо шею подставить свою? 5 Брось жернова, прошу! Наняв раба-мукомола,    Ты бы имел без хлопот точно такую муку. Ты же, трудясь над дарами Цереры, не меньше страдаешь,    Чем и Церера сама в поисках Коры своей.

ВОДОНАЛИВНОЕ КОЛЕСО[940]

(Р. 284, Б. 438). Перевод М. Гаспарова

Черпает воду и льет; подымает, чтоб снова низвергнуть; Пьет из реки, изрыгая, что выпито. Дивное дело! Воду несет, водою несомо. Волна через волны Льется, и древнюю влагу новая черплет машина.

ОРЕЛ, ВДЕЛАННЫЙ В СТОЛ ИЗ САРДОНИКСА[941]

(Р. 748, Б. III, с. 42). Перевод Ю. Шульца

Стол изгибается в крыльях, расцвеченных крыльях орлиных, И красота его вся и в расцветке, и в контурах птицы, Слитых в одно, и без крыльев полет заключен в самоцвете.

МУРАВЕЙ

(Р. 104, Б. 292). Перевод Ю. Шульца

Тащит из бычьих борозд муравей желанные севы,   Черный народец несет зерна в пещеры свои. Пусть невелик муравей, но как много, искусник, сбирает   Он для голодной зимы зерен на пользу себе! 5 Слугами черного Орка назвать муравьев подобает:   Цвет и поступки у них сходны с владыкой таким. Как Прозерпину Плутон на своей колеснице похитил,   Так в челюстях муравей тащит Цереру к себе.

КОТ, ПОДАВИВШИЙСЯ СОРОКОЙ[942]

(Р. 181, Б. 361). Перевод Ю. Шульца

Тот, кто мышей-грызунов пожирает обычно, хватая,   И истребляет их род, столь ненавистный жилью, — Кот ухватил в темноте вместо мыши-полевки сороку,   Голову птице отгрыз, алчно ее проглотил. 5 Скорым возмездьем, однако, обжора-разбойник наказан:   Жадную глотку его клюв заградил роговой. Заперта глотка, и этим пресеклась тропинка для жизни:   Сытый по горло, погиб хищник от птицы своей. Так беспримерно отмщенье погубленной хищником птицы: 10   Даже погибнув, она губит врага, истерзав.

НА СТАТУЮ ПОЭТА АРЗУГИТАНА[943]

(Р. 131, Б. 319). Перевод М. Гаспарова

Как? из глыбы кремня мастером высечен Тот, кто сам тяжелей дуба дубравного? Ты ли, крепкий, как пень, силишься, юноша [Сочинять для стихов строчку за строчкою],[944] 5 Все уставы поправ стопосложения? Кто поверит, что ты теми искусствами Просвещен, для каких сердце в нас вложено? Нет, нужней для тебя древообделочник, — И, красуясь тогда грудью дубовою, 10 Деревянный порт встанет пред взорами, Словно скрывшая блуд телка Дедалова[945] Или конь, что вместил козни данайские.

СОН ПЬЯНИЦЫ

(Р. 30, Б. 219). Перевод М. Гаспарова

Феб во сне мне вещал: не касайся даров Диониса.   Чтоб не грешить во сне, вот я и пью наяву.

ГРОЗДЬ

(Р. 31, Б. 220). Перевод М. Гаспарова

Мстит виноградная гроздь за то, что она испытала:   Сок, что давили ногой, валит давившего с ног.

КНИГИ «ЭНЕИДЫ», СЪЕДЕННЫЕ ОСЛОМ

(Р. 222, Б. 189). Перевод М. Гаспарова

Свитки стихов илионских сожрал ничтожный осленок.   Сколь плачевна судьба Трои! то конь, то осел.

ИЗ СТИХОВ, ПРИПИСЫВАЕМЫХ ВЕРГИЛИЮ[946]

(Р. 256–263, Б. 155–162). Перевод М. Гаспарова

1

Здесь, под грудой камней, погребен разбойник Баллиста.    Путник! и ночью и днем стал безопасен твой путь.

2

Милый этрусский сосуд, отцовских столов украшенье,   Крепок ты был, но, увы! лекарю в лапы попал.

3

Целую ночь шел дождь, но приходит и ясное утро:    Делит с Юпитером власть Цезарь над целой землей.

4

Я сочинил стихи, а слава досталась другому.    Так-то ваше — не вам, птицы, строители гнезд.    …Так-то ваше — не вам, пчелы, слагатели сот.    …Так-то ваше — не вам, пахари поля, волы.

5

Влага питает посев; посеву погибельна влага.    Все, что на пользу, — добро; но гибельно все, что насильно.

6

Заколебалась природа, мужчину создать или деву,    И создала тебя, деве подобный юнец.

ЭПИТАФИЯ ВЕРГИЛИЮ[947]

(Р. 800 (872), Б. 194). Перевод В. Брюсова*

Пастырь, оратай, воин — пас, возделывал, низил —    Коз, огород, врагов — веткой, лопатой, мечом. С пасшихся коз, с полевых посевов, с врагов побежденных    Ни молока, ни жатв и ни доспехов не взял.

ТРИ РАТОБОРЦА[948]

(Р. 392, Б. 123). Перевод М. Гаспарова

Как загремела война, в бою с амазонками пали От Ипполиты — Тевфрант, Клон — от Лики, а Эбал — от Алки, Эбал — мечом, Клон — дротом, Тевфрант — сраженный стрелою. Эбал бился верхом, Клон — пешим, Тевфрант — в колеснице, 5 Эбал — юноша, Клон — в цвете лет, а Тевфрант — еще отрок. Ранен Эбал — в лицо, Клон — в бок, Тевфрант — прямо в печень. Сын Ификла — Тевфрант, Клон — Дорикла, Идаса — Эбал, Эбал — аркадянин, Клон — мизиец, Тевфрант — аргивянин.

ОБ ОХОТНИКЕ, КОТОРЫЙ, УБИВАЯ ВЕПРЯ, НЕОСТОРОЖНО НАСТУПИЛ НА ЗМЕЮ[949]

(Р. 160, Б. 164). Перевод М. Гаспарова

1

Вепрь, охотник, змея погибли общею смертью:    Он под копьем, она под пятой, а третий от яда.

2

Вепрь, охотник, змея погибли общею смертью:    Первый ревет, второй — стонет, а третья шипит.

КЕНТАВР ХИРОН[950]

(Р. 89, Б. 277). Перевод М. Гаспарова

Хирон о двух телах стоит, ни единым не полный.

ПАСИФАЯ[951]

(Р. 732, Б. V, с. 108). Перевод М. Гаспарова

В дочери Солнца Новый пылает огонь, И она, обезумев, Все стремится к быку в луга, 5 Брачное ложе стыда в ней не будит, Ей не помеха ни царская честь, ни страх перед мужем, — Только, только на быка Хотят глядеть ее глаза, Она завидует Претидам 10 И славит Ио — не за мощь Исиды, Но за рога, чело ее венчавшие. А добьется когда встречи желаемой, — Обнимает грубую бычью шею, Рога цветами красит весенними, 15 Тянется сблизить уста с устами (Видно, сил придают нежной душе стрелы Амуровы!), Рада любви запретной. Телку из досок сколотив, в ней укрывает тело, Чтоб, забыв стыд, утолить пыл, ибо зла страсть. 20 Грешной похоти плод, рождается сын с двумя телами Тот, что дланью сражен потомка Эрехфеева, Которого из страшных стен вывела кносянки нить.

АНАЦИКЛИЧЕСКИЕ СТИХИ[952]

(Р. 674в, Б. III, с. 169). Перевод В. Брюсова*

Волн колыхание так Наяд побеждает стремленье,    Моря Икарова вал как пламенеющий Нот. Нот пламенеющий как вал Икарова моря, — стремленье    Побеждает Наяд так колыхание волн.

ЗМЕИНЫЕ СТИХИ[953]

(Р. 38–40, 48, 56, 63, 77–80, Б. 227–229, 236, 244, 251, 265–268)

1. СЛУЧАЙ

Перевод М. Гаспарова

Случай — причина всего. Наши замыслы нам неподвластны.    Полно бороться с судьбой! Случай — причина всего.

2. НАРЦИСС

Перевод Ю. Шульца

Видя свой облик, Нарцисс устремляется к глади зеркальной;    Гибнет один от любви, видя свой облик, Нарцисс.

3. СУД ПАРИСА

Перевод Ю. Шульца

Суд, что Парис совершил, возвеличил супругою Трою;    Трою разрушил вконец суд, что Парис совершил.

4. ГЕРО И ЛЕАНДР

Перевод Ю. Шульца

Страстью свой путь проложил по жестокому юноша морю;   К смерти безвременной он страстью свой путь проложил.

5. ВЕНЕРА

Перевод М. Гаспарова

Собственным жаром горит дымящая жерлами Этна —    Так и Венера, влюбясь, собственным жаром горит.

6. ДОЛОН И АХИЛЛ

Перевод М. Гаспарова

Славной добычей Долон прельстился — упряжкой Ахилла;   Сам, зарезанный, стал славной добычей Долон.

7. НИС И ЭВРИАЛ

Перевод М. Гаспарова

Дружества сладкий удел да будет тебе драгоценен:    Жизни великая часть — дружества сладкий удел.

8. ЕЩЕ О ДРУЖБЕ

Перевод М. Гаспарова

Ежели любишь — люби: нечасто друзей мы находим,    Часто теряем друзей. Ежели любишь — люби.

9. К АПОЛЛОНУ И К ЧИТАТЕЛЮ

Перевод М. Гаспарова

Благодаренье тебе, Аполлон, вдохновитель поэтов!    Друг-читатель, прощай: благодаренье тебе.

10. ПАМЯТНИК

Перевод Ю. Шульца

Смерть не погубит меня: по себе оставляю я память.    Ты лишь, книга, живи: смерть не погубит меня.

V

ПОСВЯТИТЕЛЬНЫЕ НАДПИСИ

Перевод Ф. Петровского *

[954]

СИЛЬВАНУ АЛЬПИЙСКОМУ

Сильван, в священном полускрытый ясене И страж верховный садика высокого, Тебя мы славим здесь стихами этими За то, что в поле и в горах Альпийских нам — 5 Гостям твоей благоуханной рощи — ты Всегда благой хранитель в дни, когда вершу Я суд[955] и ведаю владеньем цезарей. Меня с моими ты верни обратно в Рим, Заступник будь в именьях италийских нам, 10 И тысячу деревьев посвящу тебе.

СИЛЬВАНУ АФРИКАНСКОМУ[956]

Из всеродящей, всеплодной земли поднимаются всходы, Солнцем согретая днесь их рождает искусница почва, Радует все, веселит, зеленеют леса, расцветают Свежие всюду цветы в плодородном дыхании вешнем. 5 Дружно поэтому все воздадим мы отчую почесть Богу Сильвану, кому поют и ручьи и дубравы, Роща из камня растет, разрастаются ветви деревьев.

* * *

Вот в твою честь жертвуем здесь резвую мы овечку,    Вот в твою честь волей отца с острым серпом, — козленок, 10 Вот в твою честь, милый, тебе свежий венок сосновый.

* * *

Так вещает мне жрец верховный бога: Веселитесь, фавны и дриады, Веселитесь, пойте здесь во храме, Из моей выходя, наяды, рощи.

* * *

15 Фавн играть будет здесь на свирели своей, И парнасский напев будет громко звучать, Бассариды пускай громко песня поет, Сдержит пусть Аполлон бег ретивых коней…

ПРИАПУ ТИБУРТИНСКОМУ[957]

Слава, слава родителю Приапу! Подари ты мне в юности веселье, Наколдуй, чтоб мальчишкам и девчонкам Я нахальным бы взглядом полюбился, 5 Чтобы шутка и тягостная песня Облегчала гнетущие заботы, Не пугала бы тягостная старость, Не сжималось бы горло страхом смерти, Уводящей в обители Аверна, 10 Где томятся таинственные Маны И откуда никто не возвращался. Слава, слава родителю Приапу!

* * *

Все сюда, все сюда, красотки-нимфы, О священной пекущиеся роще, 15 О священных пекущиеся струях! Все сюда, и согласно величайте Голосами певучими Приапа: «Слава, слава родителю Приапу!» Приложитесь к Приапову величью, 20 Увенчайте венком благоуханным Божью мощь и опять провозгласите: «Слава, слава родителю Приапу!» Это он, отгоняя нечестивцев, Вам позволил резвиться по тенистым 25 Тихим рощам, не ведающим скверны; Это он от источников священных Гонит тех, кто преступною ногою В них ступает, мутя святую влагу, Кто в ней руки полощет, и при этом 30 Не помолится вам, красотки-нимфы. «Будь же милостив! — молвите вы богу. — Слава, слава родителю Приапу!»

* * *

Слава, слава могучему Приапу! Зачинателем звать тебя, творцом ли, 35 Называть ли Природой или Паном? Ибо в силе твоей берет начало Все живое на суше, в море, в небе, Все, что славит великого Приапа! Сам Юпитер по твоему веленью, 40 Отлагая палящие перуны, Покидает свой трон, пылая страстью. Ты — любимец Венеры благодатной, Нежных Граций, и пылкого Амура, И Лиэя, несущего веселье. 45 Без тебя нам ни Грации не милы, Ни Венера, ни Купидон, ни Бахус. Слава, слава могучему Приапу! Девы чистые шлют к тебе моленья — Развязать их девичьи поясочки; 50 Молят жены, да будут их супруги Сил полны и в любви неутомимы. Слава, слава родителю Приапу!

ЮПИТЕРУ ПЕННИНСКОМУ

Я добровольно в твой храм приношенья обетные отдал,   Ты же, тебя я молю, их благосклонно прими. Хоть и не ценны дары, но тебя мы, святой, умоляем:   Наши ты чувства уважь, большие, чем кошелек.

СИЦИЛИЙСКАЯ НИМФА

Нимфа здешних я мест, охраняю священный источник,    Дремлю и слышу сквозь сон ропот журчащей струи. О, берегись, не прерви, водоем беломраморный тронув,    Сон мой; будешь ли пить иль умываться, молчи.

НАДГРОБНЫЕ НАДПИСИ

Перевод Ф. Петровского *

[958]

НЕИЗВЕСТНЫЙ

82 Молви, прохожий:[959] тебе легкой да будет земля!

НЕИЗВЕСТНЫЙ

87 Вот приют твой. — Против воли прихожу я! — Но придешь.

НЕИЗВЕСТНЫЙ

99 Кто мы? О чем говорим! Да и вся наша жизнь — что такое? С нами вот жил человек, а вот и нет человека. Камень стоит, и на нем только имя. Следов не осталось. Что же, не призрак ли жизнь? Выведывать, право, не стоит.

ПАЦЕДИЯ СЕКСТА, НЕИЗВЕСТНАЯ

89 Человек ты: помни это. Знай — ты смертен. Будь здоров.

СКАТЕРИЙ ЦЕЛЕР, НЕИЗВЕСТНЫЙ

95 Были мы смертными, стали ничем. Посмотри же, прохожий,   Как недалек наш путь от ничего к ничему.

ТИТ ФЛАВИЙ МАРЦИАЛ, НЕИЗВЕСТНЫЙ, 80 ЛЕТ[960]

108 Что я пил и ел — со мною; что оставил — потерял.

ПОЭТ НАРД [961]

31 Нард, смиренный поэт, в этой могиле сокрыт.

РИТОР РОМАНИЙ

Здесь под покровом земли Романий Йовин похоронен.    Сам он умел говорить и обучал говорить. Ежели жизнь состоит в славе жизни у Манов подземных,    Здесь он живет и для нас, как Цицерон иль Катон.

ШКОЛЬНИК ПЕТРОНИЙ АНТИГЕНИД[962]

Ты, что поспешно идешь по узкой тропиночке, путник, Остановись, я прошу, и не презри надгробие наше. Два пятилетья всего, два месяца и двое суток Прожил я между людьми, возлелеянный нежно, любимый. 5 Догматы я Пифагора постиг, философские мысли, Лириков я прочитал, прочитал творенья Гомера, Уразумел я и то, что Евклид начертал на абаке. Вместе с тем и утех и дерзких забав было вволю. В этом способствовал мне Гилар, мой патрон и родитель. 10 Если б враждебной судьбой я не был, несчастный, настигнут! Ныне ж в обители я подземной у вод Ахеронта,    Тартара мрачных небес я обитатель теперь. Жизни мятежной избег я. Судьба и Надежда, прощайте! Нет мне дела до вас: дурачьте других, коль угодно. 15 Вот вековечный дом. Я здесь; я вечно пребуду.

ХОЗЯЙКА АМИМОНА[963]

Амимона, Марка дочка, здесь лежит прекрасная, Пряхой честной, домоседкой, чистой, доброй бывшая.

ТРАКТИРЩИЦА АМИМОНА

В этой гробнице лежит трактирщицы прах — Амимоны, Слух о которой прошел далеко за родные пределы: Многие ради нее частенько в Тибур ходили. Тленной жизни теперь лишена она богом всевышним, 5 Свет благодатный приял ее душу в обитель эфира. Сделал памятник сей Филотех безупречной супруге, Да благочестно живет во веки веков ее имя.

ОХОТНИК МАРЦИАЛ

Вепрей ли гонял свирепых, — был я мил охотникам; Быстрых ли гонял оленей, — был на радость дому я. На земле своей Патерна мне воздвигла памятник, Что, мне почесть воздавая, правде служит истинной.

СКОРОХОД САБИН

Кто о кончине скорбит, пусть душу утешит любовью: Смерть может жизнь унести, но жить продолжает по смерти Имени слава у всех на устах — умирает лишь тело. Жив, возвеличен и чтим, восхваляется всеми любимый 5 Августа вестник, гонец, бежавший ветру подобно. Отчее имя Сабин и латинское имя носил он. О, нечестивое зло! Беспощадно на смерть неповинный Был осужден и погиб коварных разбойников жертвой. Тщетны усилья твои, преступление: слава бессмертна!

МАТРОС ТРЕБИЙ

В крайней бедности был я рожден, служил я матросом, Августа я охранял семнадцать лет безупречно, Не провинился ни в чем и вышел в отставку с почетом.

КОЛЕСНИЧИЙ ФЛОР

Флор молодой здесь лежу, колесницы парной водитель. Быстро я гнаться хотел, и быстро к теням упал я.

ФЛЕЙТИСТ СИДОНИЙ И СКОРОПИСЕЦ КСАНФИЙ[964]

Взгляни на этот памятник, Ценитель Музы и стихов, И наши имена прочти На общей скорбной надписи. 5 Мы искусству различному Учились оба смолоду: Я на свирели звонкие Играл, Сидоний, песенки… Стихи, алтарь и пепел сей — 10 Юнца могила Ксанфия, Умершего безвременно. Он скорописью мог уже Посредством стиля беглого Записывать умело все, 15 Что беглый говорил язык. Всех превзошел он в чтении И, с голоса хозяина, Следя за продиктованным, Ловил уже дальнейшее. 20 Увы, как скоро умер тот, Кому дела секретные Мог вверять господин его!

ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ ЦЕЗЕЛИЙ[965]

Некогда был я жнецом и, усердно снимая созревший   Нивы своей урожай, рабский я труд исполнял. Бедного лара я сын, рожденный отцом неимущим;   Не было средств у него, не было дома у нас. 5 Будучи сыном его, я жил земли обработкой   И ни земле отдыхать не позволял, ни себе. Только лишь вырастит год созревшую на поле ниву,   Первым тогда выходил злаки серпом я срезать. В пору, когда на поля направлялся отряд серпоносный, 10   В Цирту к номадам идя иль на Юпитеров клин, Опережал я жнецов, впереди всех по полю идя,   И оставлял за спиной связки густые снопов. После двенадцати жатв, что я срезал под яростным солнцем,   Руководителем стал я из рабочих-жнецов. 15 Целых одиннадцать лет водил я жнецов за собою,   И с нумидийских полей жатву снимал наш отряд. Труд мой и скромная жизнь оказали мне сильную помощь   И господином меня они сделали дома и виллы, И не нуждается дом этот ни в чем у меня. 20   И принесла наша жизнь мне почестей плод изобильный: К списку старейшин у нас был сопричислен и я.   Избран советом, я стал заседать во храме совета, Из деревенщины став цензором также и сам.   Я и детей народил, и внуков милых увидел; 25 Так, по заслугам своим, мы славные прожили годы,   И не язвит никогда нас злоречивый язык. Смертные, знайте, как жизнь свою провести безупречно:   Честную смерть заслужил тот, кто обману был чужд.

ПОМЕЩИК КАЛЛИСТРАТ[966]

Землевладелец-богач и всем своим близким любезный,   Имя свое Каллистрат сам оправдать пожелал. Он, состоятельным быв и золота много имея,   Не поднимал никогда зависти злой парусов. 5 Жил для друзей, не себя одного ублажая богатством:   Зданьями новыми он земли свои украшал.

СТАРОСТА НАРЦИСС

Тот, кому строгий закон не давал гражданской свободы,   В смертной доле теперь вечной свободы достиг.

ВОЛЬНООТПУЩЕННИК ОФИЛЛИЙ

Варварской сына земли незаслуженно предал обычай   Рабству, и этим совсем переменил его нрав. Имя отцовское он по мере сил возвеличил,   И заслужил он трудом то, чего просьбой не смог. 5 Службой своей господина смягчив, он побоев не ведал,   Не получая в залог должных, однако, наград. Путник, куда ты спешишь? Покой ведь тебе обеспечен:   Этот народу приют вечно и всюду открыт. Да и о счете часов, что ведешь беспокойно, подумай: 10   Скоро, итог подведя, будешь и ты без забот.

Л. НЕРУСИЙ МИТРА, ТОРГОВЕЦ КОЖЕВЕННЫМ ТОВАРОМ; С АКРОСТИХОМ

Лишних забот уже нет, а кто я, узнаешь, читатель. Некогда шкурами я торговал в столице священной, Этот козий товар доставляя простому народу. Редкую честность мою хвалили всегда и повсюду. 5 Участь блаженна моя: я строил из мрамора, жил я Счастливо, фиску всегда платил я арендную плату И в договорах правдив был со всеми, старался Уравновешенным быть с людьми, в беде помогал им, С должным почтеньем ко всем относился, с друзьями был ласков. 10 Мало того, я почет себе приобрел еще больший, Имя прославив свое: убежище сам я устроил Телу по смерти. Но я не себя одного обеспечил: Храмина эта дана и наследникам. Всякий лежащий Рядом со мною, найдет себе все. Я прославлюсь 15 Этим примером своей образцовой жизни до смерти. Сам я был полон забот, но многим покой обеспечил.

ВИТАЛИЙ, ГОСУДАРСТВЕННЫЙ РАССЫЛЬНЫЙ

Сам я, Виталий, себе при жизни сделал гробницу, И, когда мимо иду, читаю я сам свои вирши. Исколесил я весь округ пешком со своей подорожной, Зайцев собаками брал и лисиц случалось травить мне. 5 Кроме того, я не прочь подчас был и чарочку выпить: Юности я потакал во многом, будучи смертен. Юноша умный! поставь себе тоже при жизни гробницу.

СОРАН ИЗ БАТАВСКОЙ КОННИЦЫ[967]

Тот я, кто некогда был по всей Паннонии славен, — Первенство мне присудил Адриан, когда из Батавской Тысячи храбрых мужей удалось мне Дуная глубины Преодолеть, переплыв его воды при полном доспехе. 5 Я и стрелу на лету, как повиснет она и обратно В воздухе падает вниз, расщеплял своею стрелою; Да и в метанье копья ни римский воин, ни варвар Не побеждали меня, ни в стрельбе из лука парфянин. Увековечены здесь дела мои памятным камнем. 10 Видевший это пускай моим подвигам следует славным; Мне же примером служу я сам, свершивший их первым.

УРС, ИГРОК В СТЕКЛЯННЫЙ МЯЧ[968]

Я — Урс, кто первый из носящих тогу стал Играть в стеклянный мяч, храня достоинство, При громких криках одобренья зрителей В Агриппы термах, Титовых, Траяновых, 5 В Нероновых частенько, если верите. Вот я. Сюда! Ликуйте все, кто любит мяч! Цветами роз, фиалок друга статую, Листвой обильной и духами тонкими, Друзья, почтите и возлейте чистый ток 10 Фалерна или Цекуба иль Сетии Живому в радость из хранилищ Цезаря. И славьте стройным хором Урса старого: Игрок веселый он, шутник, ученый муж, Перворазрядных всех побил соперников 15 Умом, красою и отменной ловкостью. Теперь стихами, старцы, скажем правду мы: И сам я был побит, не раз, а много раз Моим патроном Вером, трижды консулом, — Я слыть готов его эксодиарием!

ПАГ, УЧЕНИК ЗОЛОТЫХ ДЕЛ МАСТЕРА[969]

Кто бы ты ни был, пролей слезу над мальчиком, путник! Два шестилетья всего он от рождения прожил, Был господину утехой, родителям был он надеждой, Смертью безвременной им причинив глубокое горе, 5 Ловкой рукою умел выделывать он ожерелья, В мягкое золото знал, где надо, вставлять самоцветы. Звали мальчика Паг. А теперь, после мрачной кончины, Прахом в могиле лежит его безымянное тело.

ПРИМИГЕНИЙ, СТРАНСТВУЮЩИЙ ЛЕКАРЬ[970]

Я из Игувия врач, обошедший множество торжищ;   Сверх своего мастерства честностью я знаменит. Счастьем покинут я был в расцвете юности свежей,   И положили меня на погребальный костер. 5 Кладбищу Клусия прах уступило могильное пламя,   Кости мои патрон предал родимой земле.

АЛЬФИДИЙ УРБАН, ВОЙСКОВОЙ ТРИБУН СЕДЬМОГО СДВОЕННОГО ЛЕГИОНА

Веселись, живущий в жизни: жизнь дана в недолгий дар! Не успеет зародиться — расцветет и кончится.

ЖРИЦА СИДОНИЯ

Тщетно Счастливой дано Сидонии Юлии имя: Нить ее жизни, увы, до срока обрезали Парки, Раньше еще, чем жених зажег огни Гименея. Горестно плакали все, скорбели девы дриады, 5 Факела свет загасив, неутешно рыдала Луцина, Деву, единственный плод родителей бедных, жалея. Жрицей Мемфисской была она систром гремящей богини.[971] Здесь положили ее, погруженную в сон вековечный.

ВЕСТОВОЙ ВЕПРЬ[972]

Здесь ты, Вепрь, неповинно лежишь: не по гневу Дианы, Не Мелеагра копьем пораженный свирепо в утробу: Смерть, незаметно тебя настигнув, внезапно повергла В самом цвету, и твою погубила прекрасную юность.

ВОЛЬНООТПУЩЕННИКИ ТУРПИЛИЙ И ТУРПИЛИЯ

Строит хоромы богач, мудрец воздвигает гробницу.   То — для тела приют временный, это — наш дом. Там мы только гостим недолго, а здесь обитаем;   Там — беспокойство, а здесь — наш вековечный покой.

ЛУЦИЛЛА, ЖЕНА ЭКСУПЕРАНЦИЯ

Жизнь — это счастье и горе, а смерть — ни счастья, ни горя:   Мудрый, выбери сам то, что тебе по душе.

УПРАВИТЕЛЬ АЛЕКСАНДР[973]

Не было — нет меня. Есмь ли? — не знаю. Что мне за дело?

СВИНОТОРГОВЕЦ АЦЕЛЛИЙ

Ты — человек: взгляни на мой могильный холм! Хотел иметь я то, что нужно, смолоду, Не знал обмана, многим делал доброе. Ступай! будь счастлив. Путь твой здесь окончится.

ДЕКУРИОН ВИНЕСИЙ ФИРМ

Я наживался и вновь растрачивал все нажитое;   Смерть наступила — и вот нет ни наживы, ни трат.

ВЕТЕРАН ЦИССОНИЙ

Жил покуда, пил я вволю. Пейте, кто остался жив!

СКРЯГА РУБРИЙ УРБАН

Он, кто всю свою жизнь, ему данную, прожил как скряга,    Был и к наследнику скуп, да и себя не щадил, Здесь, по кончине, велел на веселом пиру возлежащим    Изобразить он себя мастеру ловкой рукой, 5 Чтобы хоть в смерти он мог найти покой безмятежный    И без тревог и забот, им наслаждаясь, лежать. Справа сидит его сын, который в походе военном    Пал еще до похорон скорбных отца своего. Но разве можно помочь усопшим веселой картиной? 10   Лучше гораздо для них было бы — в радости жить.

ДАФНИДА, УМЕРШАЯ В РОДАХ

Дафнида я, Гермета жена, получила свободу, Хоть и хотел господин, чтобы раньше Гермет стал свободным:   Первой мне волю судьба, первой — кончину дала. Скорбного я родила и скорбь оставила мужу; 5 И не желал господин, а жизнь дала я младенцу. Кто воспитает его? кто долгую жизнь обеспечит?   Право, безвременно Стикс отнял меня у живых!

ТРЕХЛЕТНЯЯ НИННИЯ

Что должна была дочь отцу начертать на гробнице,   Дочери это отец вместо того начертал.

СЕМИМЕСЯЧНЫЙ ЮЛИАН

Имя ему Юлиан, семь месяцев жил он на свете;    Горько, горько над ним плакали мать и отец.

СОБАЧКА ЖЕМЧУЖИНА

В Галлии я родилась; от богатого жемчугом моря   Имя мое: красоте это достойная честь. Смело в дремучих лесах умела я рыскать по следу   И по высоким холмам зверя пушистого гнать. 5 Не приучали меня ходить на своре несносной   И не стегали совсем по белоснежной спине: Мягко мне было лежать у хозяев моих на коленях   И на постельке своей сладко усталой дремать. Молча могла я сказать побольше всякой собаки 10   И не пугала ничуть лаем своим никого. Но погубили меня роковые несчастные роды,   И на могиле мой прах мрамором скромным покрыт.

СОБАЧКА МУШКА[974]

Как мила была, как была прелестна, На коленях лежавшая при жизни, Соучастница сна всегда и ложа, — Что за горе твоя кончина, Мушка! 5 Ты залаяла б тотчас, озорница, Коль с твоей госпожой соперник лег бы. Что за горе твоя кончина, Мушка! Нет чутья у тебя в глуби могильной, Ни рычать ты не можешь, ни кусаться, 10 Ни оскалом зубов мне улыбнуться!

БОРИСФЕНИТ, КОНЬ ИМПЕРАТОРА АДРИАНА[975]

Борисфенит Аланский, Цезаря конь проворный, По полю и болотам И по холмам этрусским 5 Носившийся, как птица, За кабаном паннонским; И вепрь его в погоне Белым клыком поранить Ни разу не решился, 10 Хотя бы пеной пасти Хвост он ему обрызгал, Что происходит часто. Но в цвете лет и силы, И невредимый телом, 15 Своим настигнут роком, Здесь погребен он в поле.

НАДПИСИ РАЗНОГО СОДЕРЖАНИЯ

[976]

Перевод Ф. Петровского *

НАДПИСЬ НА СТАТУЕ МЕМНОНА[977]

В первый час и второй от восхода солнца, в то время, Как с Океана заря благостно мир озарит, Трижды явственно мне слышен был Мемнона глас.

ПОМПЕЙСКИЕ ЛЮБОВНЫЕ НАДПИСИ[978]

1

142 Слава тому, кто любит! погибель тому, кто не любит!   Дважды погибель тому, кто запрещает любить!

2

139 Свяжет пускай ветерки, если кто ругает влюбленных,   И запретит убегать вечно текущей воде.

3

140 Вот, я пишу, а Любовь мне диктует, а Страсть меня учит:    Нет, без тебя не хочу даже и богом я быть!

4

144 Духом упал я, и сон усталых ночей не смежает:   Жжет меня ночью и днем, не унимаясь, любовь.

5

146 Мне белокурая девка велит: не люби чернокудрых!   Если смогу — невзлюблю; если нет — полюблю против воли.

6

138 Если тебе не пришлось Апеллесовой видеть Венеры,   Душку мою посмотри: так же прекрасна она.

7

143 Все, что ни есть у меня, — раздарил бы красивым девчонкам,    Только беда: ни одна девка не нравится мне.

8

145 Обнял сегодня я здесь девчонку, красавицу с виду, —    Все мне хвалили ее; но оказалось — дерьмо.

9

156 Странно, и как ты, стена, устояла — не рухнула, если    Столько писак на тебя столько излили тоски?

ПОМПЕЙСКИЕ ТРАКТИРНЫЕ НАДПИСИ

1

447 Выпивка стоит здесь асс. За два асса ты лучшего выпьешь,   А за четыре уже будешь фалернское пить.

2

448 Кабы попался ты нам на такие же плутни, трактирщик:   Воду даешь ты, а сам чистое тянешь вино!

3

149 Мы помочились в постель. Виноваты мы: ладно, хозяин.   Но почему же ты нам не дал ночного горшка?

НАДПИСЬ НА МОЗАИКЕ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ ТРИТОНА[979]

Он человек, но не весь, вполовину, а снизу он рыба.

НАДПИСЬ НА МОЗАИКЕ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ КЕНТАВРА

Не человек и не зверь, но частично и то и другое.

НАДПИСЬ НА БЛЮДЦЕ С РИСУНКОМ

Деианиру кентавр уносит, похитив у мужа.

НАДПИСЬ НА КУБКЕ С РИСУНКОМ

Лебедем став, заключил Юпитер в объятия Леду.

НАДПИСЬ НА СЕРЕБРЯНОЙ ЛОЖКЕ[980]

Бани, вино и любовь ускоряют смертную участь.

НАДПИСЬ НА ГЛИНЯНОЙ ЧАШЕ

Пыль золотого дождя пускай лишь обрызнет папирус, —    Тотчас Даная в ответ слово черкнет: «приходи!»

НАКАНУНЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Аполлинарий Сидоний

[981]

ВСТУПЛЕНИЕ К КНИГЕ[982]

Перевод Ф. Петровского *

Как утучняют посев, какая пора плодотворней   Для урожая и стад, для винограда и пчел, Было поведано встарь Меценату в особой поэме;   После ж посмел ты, Марон, брани и мужа воспеть. 5 Мне же теперь будет Петр Меценатом нашего века:   Я под звездою его по морю славы плыву. В свет он выпустит то, что одобрит, негодное скроет,   Да и не фыркнет на нас носом он, что носорог. В путь, моя книга! Поверь: он честь мою охраняет; 10   Отзыв такого судьи, даже нелестный, польстит.

К СЕНАТОРУ КАТУЛЛИНУ, ЖАЛОБА НА ВРАЖДЕБНОСТЬ ВАРВАРОВ[983]

Перевод Ф. Петровского *

  Просишь ты, но мне, право, не под силу Воспевать фесценнинскую Диону, Раз живу я средь полчищ волосатых, Принужденный терпеть германский говор 5 И хвалить, улыбаясь против воли, Обожравшихся песенки бургундов, Волоса умастивших тухлым жиром, Хочешь знать, что стихам моим мешает? Грубым сбитая варварским напевом, 10 Шестистопный отвергла стих Талия, Поглядев на патронов семистопных. И глаза твои счастливы, и уши, Да и нос назову я твой счастливым, Коль с утра в твоем доме не рыгают 15 Чесноком отвратительным и луком И к тебе на рассвете, будто к деду Иль к супругу кормилицы и няньки, Не врываются толпы великанов, Для каких Алкиноя кухни мало. 20   Но, потешив себя, умолкла Муза, Стих оставив одиннадцатисложный, А не то его примут за сатиру.

ПОСЛАНИЕ О ЗАМКЕ ПОНТИЯ ЛЕОНТИЯ

Перевод С. Ошерова

Сидоний приветствует Понтия Леонтия![984]

1. Покуда я мешкаю и медлю близ Нарбона, давно называемого, но лишь недавно воистину ставшего Марсовым, мне пришло в голову сочинить несколько шестистопных строк в твоем вкусе, дабы ты, прочитав их, до конца постиг, что даже если пенаты, обитаемые нами, отстоят друг от друга дальше, чем следовало бы, то сердца наши не разделены столь же большим расстоянием, как жилища. 2. Вот тебе Дионис, томный и бессильный среди услад индийского триумфа; вот тебе и Феб, который, как всем известно, по поэтическому праву сделался из божества обитателем твоего дома: я имею в виду Феба — друга и приятеля моего Антедия, который стоит во главе коллегии оного бога, превосходя в искусстве рассуждать не только музыкантов, но даже и геометров, и математиков, и астрономов, ибо я поспорил бы, что никто точнее него не знает, каково влияние светил, стоящих в наклонности зодиака, и блуждающих планет, и звезд, рассеянных вне зодиакального пояса. 3. И так он блещет в этих, я сказал бы, отраслях философии, что мне представляется, будто он без истолкователя, с помощью лишь своего природного дара, усвоил и Юлия Фирмика, и Юлиана Вертака, и Фуллония Сатурнина, осведомленнейших сочинителей математических книг. Мы же, лобызающие лишь стопы его учености, признаем себя лишь серыми гусями рядом со звонкоголосым лебедем. Но что же мое медлить более? По праву дружбы присвоил я твой Бург, твердо зная, что даже если все сочинение целиком тебе и не понравится, так понравится его предмет.

К стойлам царя бистонийских племен, к алтарям Бусирида Иль Антифата столам, иль в Тавриду, в царство Фоанта, Или к Циклопу, кого итакийца хитрость лишила Зренья, кто нес на просторном челе по горным пещерам 5 Глаза, пронзенного им, вертеп не мене глубокий,[985] Путник, ступай, если в Бург ты вступил — и молчать о нем будешь. Пусть не везде Аполлон отпускает бразды песнопенья И не желает для всех распускать паруса красноречья, Ты, кто без громкой хвалы на такие взираешь пенаты, 10  Зрелище редкое сам являешь. Молвят безмолвно Чувства твои, и кричит молчанье о зависти громко.   Ныне ударь для меня, Эрато, по струнам пиерийским, Чтобы задвигались в лад у сатиров и пальцы, и ноги, Но чтоб трясучей они не портили пляской напева. 15 Пусть и дриады тебе, и с напеями гамадриады[986] Все хороводы, что встарь водили они хоть когда-то, В дань, о Бург, принесут; ты ли, хор нереид благодатный, Здешних наяд научи, коль с попятным теченьем Гарумны, Море в реке бороздя, сюда приплывешь ты однажды. 20 Первопричины открой, Эрато, и поведай, кто гений Ларов таких: столь высокий кров не бывает без бога.    Ехал Эван, разорив Эрифры — град стрелоносный,[987] Тигров гнал пред собой, запряженных лозою в двуколку Так, что в двойную дугу грозденосное дышло входило. 25 Сам он томен и вял; стекают с крутого затылка Потом капли вина; сквозь чело золотые пробились Рожки, и молний из них излетает врожденное пламя, Что унаследовал бог при рожденье, когда из утробы Матери он перешел в бедро отца;[988] над висками — 30 Щедрость весны и цветы поры виноградного сбора; В левой руке его тирс, а в правой — винная чаша, Голых касается плеч, не пряча их, легкая палла,[989] Кроткие влажны глаза, но коль, взор на врага устремивши, Взглянет единожды он, — опьянев, цепенеют индийцы. 35 Где на ухабе тряхнет повозку, — винное сусло Каплет обильно с нее, глубину колеи наполняя. Тут же сатиров играть, бассарид[990] и фавнов, и панов Учит Силен, упоен божественной силой питомца; Прибрана все ж голова у него: на темени лысом 40 Он потерю волос возместить стремится венками.    Ганг рогоносный — краса небывалого прежде триумфа — Голову низко склонил косматую; чистым потоком Слезы бегут по щекам, пополняя иссякшие струи; Спутаны руки его за спиной, но путами служат 45 Лозы; сами собой, орошенные пленною влагой, Свежей листвой зеленеют они, обвивая предплечья. Скована, рядом идет жена, что похитила мужа;[991] Скрыться пред светочем дня не дозволили ей, и Аврора, Рдяный потупивши лик, пламенела алым румянцем. 50    Также и Феникс там был; потерявший корицу, страшился Он, что смерть уж к нему не будет впредь благосклонна. Пленная следом идет толпа, неся на подносах Груз индийских богатств: тут и золото с деревом черным, И слоновая кость, и жемчужины светлые, с темной 55 Сняты груди; кто не нес ничего, был в душистые цепи Ввергнут, но по душе — видно сразу — пленникам пытка: Путы зеленые их ароматом дышат фиалок.   Шествует стадо слонов в череде добычи последним; Видом они безобразны, темны; не опасно железо 60 Коже морщинистой их; не пробьют свирепые копья Панцирь природный слона; где натянута туго, где в складках, Твердая кожа гремит, и, морщины ее сотрясая, Может отбрасывать зверь летящие пики и стрелы.   Чуть лишь по воздуху путь направить успел победитель 65 К Фивам, ввысь облаков вознеся свой триумф вакханальный, Как увидал от вершин Аонийских спешащего Феба. Правит грифонами он; на изогнутых клювах уздечки Лавра листами шуршат; зеленеют висящие вожжи, Свежим обвиты плющом; по дорогам земным и воздушным 70 Медленно зверь крылатый летит, чтобы взмахом поспешным Крыл невзначай не сломать шлеи — ползучие лозы. Вечной гладкостью щек блещет бог; над висками разросся Плющ, и злато волос золотую метет колесницу; Слева лира висит, чье летит широко сладкозвучье, 75 Древний Пифон отчеканен на ней; а справа — стрелами Полный колчан и струна, издающая звуки иные. Шли пимплеады[992] вокруг, и в тени девяти одеяний Двигалась тихо средь них колесница делосского бога. Стройный треножник обвив, целительный змей эпидаврский 80 Свесил шею с него, священным налитую ядом. Рядом крылами Пегас, из волос рожденными, плещет,[993] Едет на нем Кротон, чьи речисты ученые ноги.    Только лишь с хором хор повстречался, поднялись братья, Чтобы обняться, но был Эван медлителен боле: 85 Стыдно ему показать, когда встанет, что ноги нетверды. Феб вопрошает: «Куда ты держишь путь? Неужели В Фивы зловредные, Вакх? Но ведь богом тебя не согласен Сын Эхиона признать.[994] Так покинь же, покинь эти стены, Вместе со мной поверни колесо. Не снисходит Агава 90 Чтить тебя, а Ниоба меня. Стала гордая камнем, Сколько видела ран, столько ран получила во чрево; Смерти желала, но казнь милосердье навеки продлило: Часто жесточе всего — пощадить и оставить на муки. Да и Пенфеева мать — не затем ли к ней разум вернется, 95 Чтобы безумье сильней обуяло убившую сына? Будем ли в силах с тобой обитать на холмах Аонийских В дни, когда ложем отца завладеет отцеубийца,[995] Сделавшись братом своих сыновей и матери мужем, Сам себе отчимом став? Коль пойти ты согласен со мною, 100 Я укажу, где вдвоем на земле оснуем мы обитель.    Место есть, где с Гарумной, чей ток через камень катится, Ты, что к морю несешь свои столь же быстрые волны И прорываешь валы песка, ты, о пенный Дураний, Струи сливаешь, и вы замедляете бег понемногу. 105 Там устремляется понт вам навстречу и вспять отливает, То отвергая, то вновь вбирая воды речные. Там и Гарумна сама, луной растущей влекома, Бурные струи свои вздымает валами и мощно Гонит их вверх по руслу, так что кажется, будто к истоку 110 Вниз под уклон, а не в гору бегут быстротечные воды. Хоть получает тогда от сестры переполненной меньше Влаги меньшой ее брат, но взбухает от вод океанских Также и он, свои берега превращая в морские. Там между рек (но ближе к одной) врезается в небо 115 Пик высокий: узрит он владык своих, вознесенных Выше него, возгордясь рожденным здесь же сенатом. Родоначальником их Павлином Понтием[996] будет В дни, когда над страной воцарится пришелец латинский, Стенами он обнесен, и башни в небо вонзятся; 120 Пусть на кровлях у них пребудет спасенье и Слава В блеске слиянном: тогда ни машина осадная стены, Ни подведенный к ним вал, ни удары тарана, ни насыпь, Ни катапульта, что вдаль мечет мощные с грохотом глыбы, Ни колесо, что бежит, когда лестницы недруг приставил, 125 Ни черепаха,[997] ни кров навесной разрушить не смогут. Мнится, я вижу твое грядущее, Бург (ибо зваться Бургом ты будешь): дома от реки поднимутся в гору И среди стен крепостных воздвигнутся пышные термы. Здесь, когда бурный прибой вздымают черные ветры, 130 Скал щелистых стена, над рекой встающая круто, Вдруг начинает реветь, и поток, об утес раздробляясь, Прядает ввысь и на крыши домов низвергается ливнем. Часто морочит волна мореходов потешным крушеньем: Вверх вздымает суда, а потом, когда буря минует, 135 После отлива они в городских остаются купальнях. Сколько колонн — и каких — там возносят высокую кровлю! С ними сравнитесь ли вы, пурпурной Синнадской пещеры Бледность бесценная? холм нумидийский, что цвета слоновой Кости камни дает? с травянистыми жилками мрамор? 140 Пароса мне не нужна белизна, Карист мне не нужен, Дешев кажется мне с красных скал свисающий пурпур.[998]    А для того, чтоб в грядущих веках основателя знали, Камень в преддверье стоит с именами создавших чертоги. Тут же рядом — вода, что следы проходящих смывает 145 И, разливаясь вширь, нечистоты и мусор уносит. Плитами мрамора вся одета стена до злаченой Кровли, чей желтый металл полагалось бы спрятать получше, Ибо таиться от глаз изобилье дома не хочет И выдает себя тем, под какою прячется крышей. 150 Вслед за преддверьем тем к двойному зданью подводит Портик, также двойной, двойным Ковшам неизвестный.[999] Как поднимается он по отлогому склону, взирают Зданья оба крыла, разбегаясь плавной дугою. Правый видел изгиб, как рождался день на востоке, 155 Смотрит на полдень фасад, любуется левый закатом, Так что, три охватив стороны небесного круга, Не упускают весь день луновидные атрии солнца. Здесь табуны, посвятив их Юпитеру с грозным трезубцем, Топит в пучине отец Фарнака: ты скажешь, что хлещет 160 Алая влага из ран под ударом меткой секиры И заливает тела скакунов, внушая неложный Ужас: картина живет коней крепконогих убийством. Кизик вокруг обложил бесчисленным войском властитель Понта, но консул Лукулл на помощь союзникам прибыл, 165 И Митридатов солдат, доведенный до крайних пределов Голода, сам осажденным врагам завидует горько. Римского воина здесь выносит рвенье из моря: Мокр он, выплыв из волн, но посланье сухим доставляет.[1000]   Выше по склону горы протянулись длинные кровли 170 Житниц; но все же тесны для обильных они урожаев: Будут сюда привозить все, что Африка знойная сжала, Все, что усердный взрастил калабриец и что апулиец, Все, что холмами дала леонтинская жатва насыпать, Все, что Гаргар браздам полей мигдонских вверяет, 175 Все, что Цереру в ночи молчаливыми плясками чтящий Спрятать мог Элевсин Аттический в дни Триптолема, От желудей отказались когда поколенья людские, Злак золотой получив, но век золотой потерявши.[1001] Летний здесь портик открыт лучам студеных Трионов,[1002] 180 Легкое рядом тепло выдыхают зимние термы, Холод в том месте порой смягчая; по этой причине Лучше оно к суровой зиме приспособлено (все, что Скрыто от взора Льва, плохо сносит Медведицы ярость). В верхние термы река с далеких высей приходит: 185 На гору пав, попадает она в разветвления протоков И по закрытым кругом подается полым отводам. Дальше, от житниц слепых на закат, расположено зданье — Зимний владельцев приют: пожирая бревен запасы, Добрый огонь здесь трещит; по изогнутым трубам камина 190 Жар от пыланья его проходит, жгучесть утратив, И усмиренным теплом наполняет все комнаты дома. Смежные с ним, погляди, какие ткальни построил Бурга создатель, дерзнув соперничать с храмом Паллады! Некогда в этих стенах супруга Леонтия будет, 195 Радуясь больше всех жен, что приняли Понтиев имя, Мужа славной судьбе, оставлять пустыми корзинки, Выпрявши всю сирийскую шерсть, иль накручивать нити Шелка на легкий тростник, иль сучить металл размягченный, Чтобы от пряжи златой веретена ее тяжелели. 200 Дальше огромный покой съединенными блещет стенами, Что несут на себе иудеев обрезанных древность.[1003] Вечно будут сверкать те картины, и долгие годы Образов их не сотрут, обесценясь, поблекшие краски.    Далее влево сверни: попадешь ты в портик просторный, 205 Прям его сводчатый ход; на самой кромке обрыва Высится каменный лес колонн, поставленных тесно. Дверь из него в столовый покой ведет распашная; Рядом — желоб литой; в водоем перед самою дверью Падает сверху струя; по протоку проплывшие рыбы 210 Сами в столовый покой — но полный воды — попадают. Первая рядом стоит — иль, коль хочешь, последняя — башня; Будут зимой в ней ставить столы хозяева дома. Часто и сам я, воссев на вершине ее, любоваться Музам любезной моим и милой козам горою 215 Буду, или бродить по этим зарослям лавров, Веря, что здесь наконец мне поверит пугливая Дафна. Если ж направишь ты шаг к обеим Медведицам после, Чтобы ко храму прийти среди всех величайшего бога,[1004] Винный склад и съестной будут всеми усладами пахнуть: 220 Будешь ты там в изобилье, мой брат. Раздели же со мною Этот приют, уступи мне один лишь источник, который Бьет на горе, осенен широким пористым сводом. Все у природы он взял, украшать его людям не нужно. Нравиться все там должно без искусства, — лишь так мне по нраву, 225 Гулкий пускай молоток не стучит, придавая утесам Форму, и мрамором туф заслонен пусть не будет щелистый. Вместо кастальской струи мне будет этот источник. Ты всем прочим владей: пред тобой пусть холмы вострепещут; Пленников там развяжи — пусть путы их превратятся 230 В лозы на Бургских горах, в виноградник, плодами обильный». Эти слова одобряет Силен, почти протрезвевший, Оба хора восторг изливают в песне согласной: «Ниса, с Вакхом простись, и с Фебом — Парнас двувершинный! Наксос пусть бога вина, бога песен пусть Кирра не ищет![1005] 235 В Бург отбывают они, пусть им будет он вечно любезен!»

5. Итак, посылаю тебе, что читать между выпиваемыми одним духом кубками, едва пожелаешь развеселить пир более емкими чашами. Помоги же моей стыдливости, коль скоро стихи эти до трезвого слуха дойти не могут; то, чего я требую, только лишь законно и справедливо, ибо мой Вакх непременно пострадает от приговора децемвиров, если судилище над ним будет учреждено слишком рано. 6. Если же кто сочтет, что слишком пространная песнь должна быть осуждена уже за то, что она отошла от краткости эпиграммы, то он, ясное дело, не читал ни «Бань Этруска», ни «Суррентинского Геркулеса», ни «Тибура Вописка», ни вообще ни одной из «Сильв» нашего Стация, каковые описания этот муж, чей дар неоспорим, не укладывает в тесные пределы двустишия или четверостишия, но, как учит нас лирик Флакк в книге о науке поэзии, раз начавши, пристойно расширяет свой предмет, вставляя пурпурные лоскутья общих мест.[1006] Для защиты моей довольно привести этот один пример, чтобы мое извинение за излишнюю длину само не показалось слишком длинным. Прощай.

ПОХВАЛА КОНСЕНТИЮ[1007]

Перевод С. Ошерова

Я готовился было, мой Консентий, Добрых нравов прекрасная опора, За радушье твое хвалой сквитаться, На свирели простой сыгравши песню, 5 Как ты первым, черед нарушив должный, Трубным звуком стихов заставил друга Отвечать, хоть привык он больше к шуткам. Повинуется Муза, но бесстыдным Осторожней пером отныне водит, 10 Ибо ты меня так красноречиво Убеждаешь писать, что я смолкаю. Лишь недавно, когда верхом скакал ты В град фокейский и в Сестиевы Байи,[1008] Что гордятся сражений славой оба, 15 Водрузивши двух консулов трофеи (Первый выдержал Юлиева Марса И ведомого Брутом флота ярость, А вторые — тевтонский бой кровавый И вождя, что возрос паденьем кимвров), 20 Ты меня вдруг обрадовал поэмой Многомудрой, изящной, гордой, сильной. Шли гексаметры гордою походкой, И вослед, семеня пятью стопами, Поспевали пентаметры за ними; 25 Ты послал и трехмерные трохеи,[1009] Дав им в спутники дактиль со спондеем, И приятный одиннадцатисложник; Долгом Соллия ты связал отрадным И лихву хочешь взять с меня. Ну что же, 30 Заплачу, но не больше сотой доли[1010] От достоинств твоих верну за песню.    Чем тебе угодить? С чего начать мне? Об отчизне и об отце скажу я. Хоть отец и по праву притязал бы 35 Первым быть, но, конечно, побеждает Та, которою сам рожден родитель. О, Нарбон, сильный воздухом здоровым, Где прекрасны и город, и окрестность, Стены, граждане, лавки и предместья, 40 Парки, портики, форум, капитолий, Двор монетный, святилища, аркады, Бани, житницы, и театр, и рынки, Солеварни, река, пруды, лужайки, Рудники, родники, и мост, и море. 45 Счастлив будь! Ты, единый, чтишь по праву Вакха, Палес, Цереру и Минерву Жомом, пастбищем, колосом, лозою. На одних только граждан полагаясь, Не на помощь природы, ты оставил 50 Выси гор далеко, но сам вознесся: Ров широкий тебя не окружает, Не щетинится вал рядами кольев; Ты ни мрамором плит не одеваешь Стен своих, ни индийской черепахой, 55 Не нужны тебе балки из слоновой Кости — бивни слонов мармариканских,[1011] И мусии наборными камнями Ты ворот золотых не украшаешь. Но, твердыней гордясь полуснесенной, 60 Битвы давней[1012] следами похваляясь, Кажешь миру расшатанные глыбы, Благороднее став от разрушений. Пусть сильны города другие местом, Если их на холмах воздвигла слабость, 65 Пусть, ютясь по обрывистым высотам, Кажут стены, не знавшие ударов, — Ты нам ранами дорог, ты в осаде Всем явил свою стойкость и отвагу.    Потому-то воинственный властитель, 70 Гордость готов, родителя затмивший, Рода римлян спасенье и опора, Теодорих тебя всем сердцем любит, В давней смуте твою познавший верность. Ты не стал безобразным и убогим, 75 Изувечен ударами тарана: Ведь на теле мужей отважных шрамы Чем их больше, тем больше служат к славе. Слыл сражавшийся в войске марафонском Опозоренным, если не был ранен; 80 Средь Публикол,[1013] рукой разящей славных, Всех славнее был Муций однорукий; Когда Цезарев вал Помпей Великий Брал на приступ, средь лиц без вражьих метин Всех прекрасней был одноглазый Сцева.[1014] 85 Вынесть тяготы — путь нелегкий к славе; Доблесть праздная мнится лишь трусливым, Недостойным, ленивым и бессильным.    Ты, что цезарям многим был отчизной, Ты, счастливый героями, — не ты ли 90 Дал сынов, что с отцом совместно правят? Как персидский поход и стан победный Императора Кара нам не вспомнить, Как не вспомнить о римских легионах, Перешедших Нифат, о том, как цезарь, 95 Быстрой молнии пламенем настигнут, Жизнь, подобную молнии, окончил?[1015]   Сильный городом, селами, мужами, Ты Консентиева отца родил мне,[1016] В ком ума острота и строгость римлян 100 Сочетались с изяществом афинским. Если б слышал его Фалес Милетский, Был бы он изумлен, и ты, родосский Клеобул, средь линдийцев знаменитый, Также ты, Периандр, коринфский житель, 105 И Биант, нам дарованный Приеной, Также ты, о Питтак, софист лесбосский, Ты, могучий Солон в Афинах строгих, Победитель Сократовой палестры, И рожденный в Тиндаровых Ферапнах, 110 Ты, Хилон, над Ликургом верх берущий. Если б он, от забот свободный, начал Наблюдать обращенье звезд на небе, То одним бы путем пошел с Аратом; Если б он к геометрии направил 115 Ум, за ним не поспеть бы и Евклиду, Хоть, исчислив, он площадь знал Олимпа; Если б он пожелал в размер округлый Речь вложить, — удержать его не мог бы Сам Хрисипп, приведя из «кучи» довод. 120 Прилагал бы к искусству Амфиона Он персты или флейту, плектр иль голос, Бог аркадский и Феб с певцом фракийским В песнях с ним не сравнялись бы, и даже Муз бы в музыке много превзошел он. 125 А надел бы он сирму и котурны И взошел на аттическую сцену, Вмиг бежали бы Еврипид с Софоклом. Если б сокком ударил он в подмостки И в комедии вышел, то награду, 130 Перст поднявши, ему Менандр бы отдал. А когда бы хотел он шестистопный Стих лощить, смирнской выученик школы, Или строгой истории предаться, Вряд ли первое место сохранили б 135 Геродотов поток иль гром Гомера. Не сильнее него оратор пылкий, Чье искусство когда-то зажигало В Пандионовом слушателей граде, Одноглазого ль он царя Филиппа 140 Обличал, вел ли дело Ктесифонта; Муж, что делался все милей народу И по праву вершину красноречья Занял, ибо, от кузнеца рожденный, Уст усердно лощил шероховатость. 145 Петь ли вас мне, творцы латинской речи, Арпинат, патавинец, мантуанец, И Теренций, комедии наставник, Плавт, в суровые времена рожденный, Но остротами победивший греков, 150 И Варрон, книг своих разнообразьем И несметным числом почет снискавший, И Саллюстий, немногословьем сильный, И Корнелий, что прозван Молчаливым, Но о ком умолчать никто не вправе, 155 И Арбитр, что священного чурбана По садам массилийских поселенцев Почитателем был, Приапу равный, И Назон, сладострастными стихами Всюду славный изгнанник томитанский, 160 Слишком преданный Цезаревой деве, Им же скрытой под именем Коринны? Называть ли мне Сенек благородных С Марциалом из Бильбилы высокой, Иберийского края уроженцев? 165 Иль двоих брачным связанных обрядом С Аргентарией Поллой стихотворцев? Или многих других, с несхожим слогом, Строгих, нежных, речистых и шутливых?[1017] Все исчезли б, живи тогда Консентий! 170   Этот муж столь высокого таланта, С красотой сочетавший благородство, Взял жену: принесла она супругу Знаки власти Йовина, дом софиста Одеяньями царскими наполнив, 175 Так что в доме твоем родном, Консентий, Всей Нарбонской земли краса и гордость, В фастах[1018] дед твой живет, родитель — в книгах, Родословной высоко взнесенного, Но превыше того — безгрешным нравом, 180 Мне тебя не воспеть хвалой достойной, Пусть бы даже во мгле пещер одрисских, Там, где Гебра поток широкошумный Вкруг утесов киконских плещет бурно, Царь певцов наставлял меня в искусстве, 185 Когда сладостных струн напев, вливая В камни жизнь, увлекал их с гор Родопы, И, сковав вопреки природе воды, Заставлял без оглядки мчаться сушу, Когда Исмар пред солнцем обнажился, 190 Ибо лес шел, заслушавшись, за лирой, И, растаяв, сбежал со склонов Оссы Снег, сильнейшему зною не подвластный, И бистоны увидели, как замер Быстротечный Стримон, возжаждав песни;[1019] 195 Пусть бы, к плектру приставленный кентавра, Пелионцу двувидному доверен,[1020] Я пред ржаньем наставника дрожал бы; Пусть бы даже учился красноречью Я у бога, который по приказу 200 У слуги своего служил в подпасках И который циклопов закопченных Перебил у липарских жарких горнов, Стрелы, молний губительнее, бросив.[1021]    В нежный миг, когда ты на свет родился, 205 Девять Муз тебя приняли на лоно, И, от матери отнятого с плачем, В чистых водах омыли Иппокрены: Из нее ты не влагу струй речистых Вволю пил, но словесность и ученость. 210 А подросши, учителей мудрее, Наставленья риторики и все, что Грамматической надлежит палестре, Поглощал ты, как пил младенцем, жадно. Двор похитил тебя, и благодарный 215 Принцепс дал тебе место меж трибунов, Что в его консисториях блистают. Возглавлял много раз в твердыне царства Все труды твои сам порфироносец,[1022] Как заслуживал нрав твой благородный: 220 О великой гласит и редкой чести В списке лиц должностных погодном запись. Вслед за тем, облачась военным саном, Ты был должен пополнить ратный лагерь, Справедливым возвышен назначеньем; 225 Но, не жадный до прибылей обычных, Ты вернулся богаче только славой, Полагая своим лишь то, что роздал. Коль о чем-нибудь тестя на востоке Известить был намерен император 230 И в надежном посреднике нуждался, Ты, привыкший вести переговоры Двуязычные, выбирался сразу. Сколько раз византийский двор за речи Награждал тебя плеском рук и криком; 235 Говорил ли на языке латинян Ты, как житель Субуры[1023] прирожденный, Речь ли греков округлыми волнами Изливалась из уст твоих, как будто В Марафоне родился ты, — боспорцы 240 И афинянам так не удивлялись. Если б все вдруг расторглись договоры, Ты, посредником став, склонил бы к миру Гуннов, готов, гелонов, савроматов, К тонграм, к Вакалу, к Альбису, к Висургу[1024] 245 Вплоть до франкских глухих трясин проник бы, Окруженный почтением сикамбров, От мечей благородством защищенный; К Меотиде, к Вратам Каспийским, в Бактры,[1025] Где несутся парфян простоволосых 250 Кони, ты бы пришел без содроганья, Так что царь, хоть сидит, подмяв сатрапов, И пресыщен родством с полубогами, Спесь смирил бы, сломил двора надменность И склонил пред тобой венец свой лунный. 255 Не мешали бы судьбы государства, В Бирсу ты бы проник и в Африканский Край, где правит мятежник танаисский,[1026] И угасла бы тотчас ярость Марса, И, ущерба не зная от пиратов, 260 Вновь повел бы купец суда с товаром, Ибо мир ты вернул бы благодатный, И под парусом войны не носились.   Если, важные все дела окончив, Соблазнялся ты зрелищем в театре, 265 Лицедеи всем хором вмиг бледнели, Словно сам Стреловержец и Камены Сели судьями около подмостков. Пред тобой Карамалл или Фабатон,[1027] Чьи речисты безмолвные движенья 270 Рук и ног, головы, и плеч, и шеи, Хоть однажды собьется непременно, Дочь Зетову будет ли с Ясоном Представлять он и Фасис кровожадный, Как на пашне, засеянной зубами, 275 Битвы страшные всходы всколосились Урожаем оружья изобильным; Иль представит он трапезу Фиеста, Иль стенанья жестокой Филомелы И еду из растерзанного сына 280 Для отца, что не так, как мать, преступен; Иль Юпитера с тирскою добычей, Хоть без молний, но страшного рогами; Или башню Данаи, когда хлынул С неба ливень богатств неисчислимых, 285 И любовь, золотой доходней жилы; Либо Леду и отрока сыграет, Что приставлен к Юпитеровой чаше, Сам же слаще нектарного напитка; Либо Марса покажет, как попал он 290 В сеть лемносскую, либо как, отвергнут, Принял вепря обличье — со щетиной На хребте и на морде и с клыками Под губой искривленною, — иль зверя Со спиною мохнатой, что все время 295 Трет и точит оружие кривое; Иль Персееву деву он покажет, Отомщенную саблей жениховой, Иль сказанья, которые дала нам Троя за десять лет осады славной. 300 Говорить ли, что все канатоходцы, Все флейтистки, шуты и кифареды За канаты, остроты, плектры, дудки Пред тобою лишь с трепетом берутся? Ведь и сам на ристаньях в римском цирке 305 Победил ты под гром рукоплесканий, — Вот для Муз подобающая нива.   Уж календы свои двуликий Янус[1028] — Срок начальный магистратур курульных — Приближал (Феб замкнул свой круг годичный). 310 За один этот день дает два раза Цезарь игры, что частными зовутся. Молодые, но из числа придворных, В колесницах наездники являют Взорам поля элейского подобье.[1029] 315 Назвала тебя урна, зычно кличут Толпы зрителей, имя выкликая. Там, где двери и консульские кресла, Где в стене с двух сторон по шесть решеток И за каждой — по сводчатому ходу, 320 В ту, что жребий из четырех назначил, Всходишь ты колесницу, сжавши вожжи. То же — твой сотоварищ, и тогда же — Ваш противник. Уже цвета мелькают; Белый, синий, и красный, и зеленый, 325 Ваши знаки отличья. Недоуздок Держат руки слуги, витую гриву Заплетает он гибкими узлами И хлопками ладоней ободряет Скакунов быстроногих, чтоб внушить им 330 Сладострастное рвенье и усердье. Кони фыркают у затворов, грудью Налегают на брусья и сквозь доски Шумно дышат, как бы еще до скачек Занимая ристалище дыханьем. 335 Распаляются, прыгают, трепещут, Рвутся, бьются, страшатся, страх внушают И, не в силах стоять на месте, брусья Беспокойно копытами колотят. Наконец-то трубач сигналом звучным 340 Вызывает и в поле посылает Наготове застывшие четверки. Ни сверкание молнии трехзубой, Ни стрела, с тетивы сорвавшись скифской, Ни сверкающий след звезды падучей, 345 Ни свинцовых снарядов ливень, пущен Балеарской раскрученной пращою, Так воздушных путей не бороздили. Уступает земля колесам, воздух Замутняется поднятою пылью, 350 То и дело коней возницы хлещут, В увлеченье из кузова настолько Наклонившись вперед, что не по крупам — По загривкам приходятся удары, И не скажешь, не скачут ли возницы 355 Не в повозке, а ниц припавши к дышлу. Промелькнув, словно птицы, по широкой Части поля, из глаз вы скрылись быстро Там, где с умыслом сужено пространство И еврип поперек простерся длинный,[1030] 360 Окаймленный двойной стеною низкой. Чуть лишь дальняя мета отпустила Вас, как твой сотоварищ обгоняет Двух тебя обошедших — и четвертым Ты становишься после поворота. 365 Тут у средних одна забота: если Первый вправо возьмет, захвачен гонкой, И упряжку прижмет вплотную к скамьям, Слева путь открывая, — как бы сразу, К середине свернув, его объехать. 370 Ты же, вдвое согнувшись от натуги, Скакунов усмиряешь, чтоб искусно Для седьмого сберечь их силы круга; Все другие и криком, и рукою Погоняют, и каплями стекает 375 Пот с коней крылоногих и с возничих. Крик приверженцев бьет по сердцу зычный; И мужей, и коней, разгоряченных Быстрой скачкой, трясет озноб от страха. Так за первым и круг второй проходят, 380 Так проходят и третий, и четвертый: Пятый круг начался — и тут передний, Вынесть гнет нагоняющих не в силах, Повернул колесницу, убедившись, Что уже у коней иссякли силы. 385 Колесницы в шестой уж раз вернулись, И толпа стала требовать награду, И бесстрашной стезей летел противник Впереди, сил твоих не опасаясь, Когда, выставив ногу и упершись, 390 Грудь напряг ты и, вожжи напрягая, Вдруг с такой быстротой погнал упряжку, Как когда-то возница Эномая[1031] Гнал ее на глазах дрожащей Писы. Тут один, чтобы кружный путь у меты 395 Сократить, взял к ней ближе, но, тобою Настигаем, с разлета всю четверку Не сумел повернуть в одном движенье; Ты ж скакавшего дальше, как придется, Обогнал не гоня, силен искусством, 400 А другой, увлечен любовью черни, Слишком близко к рядам подъехал вправо; Искривившего путь, пока он мешкал, Запоздалым бичом хлеща упряжку, Ты, прямым пролетев путем, объехал. 405 Но противник бесчестный твой, надеясь Вновь тебя обогнать, хоть стал ты первым, Следом наискось мчит неосторожно. Вбок сбиваются кони, и в колеса Беззаконные попадают ноги, 410 Спиц движенье застопорив, покуда Не ломает коням катучий обод С хрустом кости. Сам-пят летит возница[1032] Вниз лицом с развалившейся повозки, Многовидную завершив паденьем 415 Гору, свежей чело пятная кровью. В неразборчивом все смешалось шуме, — Так Ликей, кипарисами заросший, Так лесистая не грохочет Осса, Хоть и частые их тревожат бури, 420 Тринакрийское не грохочет море, Когда Австр налетит, иль Пропонтида,[1033] Чьи валы заграждают путь Босфору. Повелел справедливый император К пальмам ткани серийские[1034] прибавить, 425 К ожерельям — венки для награжденья, А ковры с пестрым ворсом присудил он Побежденным, довольно посрамленным.   А каким показал себя ты после, Когда юные годы миновали, 430 И тебя ко дворцу призвал мой свекор,[1035] Чтобы ты во дворце распоряжался, Мы расскажем об этом в книгах позже, Если будем богаче впредь досугом; А теперь о твоем гостеприимстве 435 Пусть послушная Муза скажет кратко.   Дом отрадный, чистейшие пенаты, Где, вовек несовместные, на редкость Уживаются вместе стыд и вольность! О, пиры, разговоры, книжки, шутки, 440 Смех, степенность, веселье, остроумье И собравшихся пестрое единство, Надо ль в храм нам идти молиться богу, 445 Иль на Ливиев дом взглянуть преславный, 443 Иль в чертогах епископа собраться, Иль направиться к Марцию Мирону Иль ко Льву, что в искусстве слова блещет (Если б дважды шести таблиц законы Он давал, то средь славных децемвиров Аппий Клавдий скромней бы занял место; 450 Если б он под бряцанье струн размеры Приспосабливал к ритмам строк коротких, Флакка едкого смолкнуть бы заставил, Сколько б тот после всех сатир и лиры Взмыть за лебедем Пиндара ни тщился),[1036] 455 Иль твоя в плен брала нас благосклонность, Магн, достоинства все в себе собравший: Ум, богатство, и красоту, и знатность (Чьи когда б исчислять я стал деянья, Утомила б хвала сто уст железных: 460 Даровитый, упорный и усердный, Прозорливый судья и лучший родич, Кто, внимательный к месту, часу, лицам, Ни себе, ни другим не портит праздник); Или твой собирал нас вместе атрий, 465 Марцеллин мой, в законах искушенный (Кто не знает тебя, средь тех прослыл бы Ты суровым за строгость и правдивость, Но кто мог испытать тебя на деле, Знает, как о тебе судить бы надо: 470 Ибо правду сказать ты не боишься, Хоть грозили б тебе Карбон и Сулла,[1037] Все жестокие Марии, все Цинны И клинки триумвиров озверелых Были б к сердцу приставлены и к горлу); 475 Иль в пенатах Лимпидия мы были, Благодетеля щедрого сограждан, Мужа, верного всем законам братства; Или в путах любезности держал нас Благородный Марин, кого навеки 480 Должен я предпочесть за то, что дружбе Прилежал он всем сердцем непреложно; Иль видались с собратьями другими, Нам обоим любезными, средь коих Праздность лучшим мне кажется занятьем; 485 Все назвать имена их в этой песне Жаждет страсть, но размер стиха мешает.   После звал нас к себе ты, когда утро Миновало и солнце, раскаляясь, Вновь дарило нам час благоприятный, 490 То давал ты нам обручи и палки, То, вручая в трескучих кубках кости, Нас сражаться бросками заставлял ты, Наслаждаясь веселой распрей, словно Навплиад, той игры изобретатель.[1038] 495 Не в Нероновы шли потом мы бани, И не в те, что Агриппа дал и тот, кто Похоронен в Салонах Далматинских:[1039] Нет, мы в частные термы шли, где каждый Может мыться, стыдливость не нарушив. 500 А потом нас твои держали чаши И застолье средь Муз твоих прекрасных, Ибо лучших картин и лучших статуй В бронзе, в мраморе или в ярких красках Ни Пракситель не создал бы, ни Ментор, 505 Ни Скопас, ни искусство Поликлета, Ни резец даже Фидия всевластный.[1040]    Но пятьсот уж одиннадцатисложных Строк прощения просят за болтливость. Полно! Слишком длинна такая песня, 510 Даже если и нравится; едва ли До конца ты прочтешь поэму друга, Что ленивее всякого сонливца.

БЛАГОДАРЕНИЕ ЕПИСКОПУ ФАВСТУ[1041]

Перевод Ф. Петровского *

  Феба и всех девять Муз с десятою к ним и Палладой, Да и Орфея, и вод баснословных конский источник, Как и фиванскую лиру,[1042] которой послушные камни, Чутко внимая, под песнь возводили высокие стены, 5 Презри, струна! и теперь к святого отца прославленью Ты призови меня, Дух, вошедший некогда в сердце Древней Марии,[1043] когда, схватив тимпаны, Израиль Посуху путь совершал по впадине грозной пучины, И, в ограждении стен водяных проходя безопасно, 10 Пыльные толпы людей твое торжество воспевали; Руку Юдифи ведь ты укрепил, когда ей обезглавлен Был Олоферн и лежал на земле с перерубленной шеей, Скрытую женщины мощь обнаружив при этом ударе; Ты же росой из руна наполнил доверху чашу, 15 После ж, росою покрыв всю землю, руна же не тронув, Мощь в Гедеона вселил ты, Дух, явившийся в звучных Трубах, которых один лишь гром обеспечил победу; [1044] Из Иесеева ты, скотовода богатого, рода, Одушевил и царя, когда был без вожатых отослан 20 На колеснице ковчег завета врагом, пораженным, Что на заду у него желваки отвратительно вспухли;[1045] Некогда также ты пел и трех отроков голосом,[1046] коих, Ввергнутых в жаркую печь халдейского волей тирана, Пламя не жгло, а росой орошало в огненном пекле; 25 Был и Иона тобой вдохновлен, когда он, пробираясь В чреве кита, воспевал поражавшие чудище песни Так, что от этих псалмов, из уст исходящих добычи, Или от тяжести той, что в его животе очутилась, Кит заикал, и хотя был голоден, но песнопевца 30 Вырыгнул он наконец из пасти, зубами не тронув; Силой двойной вдохновил ты некогда грудь Елисея, В день, как на огненной был колеснице взнесен фесвитянин Старец, и, милость свою разорвав, одарил ей пророка, В пламенной сам улетев косматым возницей упряжке;[1047] 35 И, вознамерясь послать Илию второго на землю,[1048] Праведного ты лишил Захарию благостно речи Вплоть до того, как старуха жена родила ему сына, Повелевая молчать о пророчестве этом пророку Так же, как Ветхий завет умолкает в лучах Благодати; 40 Ты же в явленье своем от девы, без семени рождшей, Бог до начала времен и Христос во времени сущий, В плоть облаченный, но сам себя во плоти сотворивший, Зренье даешь ты слепым, хромым исцеляешь ты ноги, Слух возвращаешь глухим, немых одаряешь ты речью, 45 И для того ты пришел, дабы умершие люди Встать с постели могли или даже оставить могилы; И во плоти перенес ты также телесные муки, И заушенья терпел, насмешки, удары и тернья, Жребий, оковы и крест, желчь, гвозди, и раны, и уксус, 50 Смерть, наконец, — но пришел для того, чтобы после, воскреснув, Вырвать все то, что себе наш враг исконный присвоил Нашего в силу греха, свершенного первой женою, Строгий презревшей наказ и связавшей виною нас вечной, Но, когда враг захотел тебя погубить, не нашел он 55 Вовсе в тебе ничего своего; чрез тебя потерял он То, что Ева дала во грехе своем: рукописанье,[1049] Коим введен был в соблазн человек, искуплено было. Ты, непричастный греху, принес за грешников полный Выкуп, и, новый Адам, своей собственной ветхою смертью 60 Ты похищаешь и нас у смерти: смерть попрана смертью, И оказалась она в свои же запутана сети, — Ибо, преследуя всех без разбора, невинных, виновных, Освободиться дала возможность даже преступным. Праведных праху велел восстать совместно с тобою[1050] 65 Ты в положенный срок, когда к давно погребенным Вдруг искупленье пришло, и жизнь, в них влитая снова, Выбросила из могил облеченные плотью останки. Дай же мне Фавста хвалить твоего, дай излить благодарность, Коей и впредь я ему обязан. Ты же, святитель, 70 Будь воспеваем моей, пусть тебя недостойною, лирой.   Первой причиной хвалы и первым к ней побужденьем Служит мне то, что мой брат в его опасные годы Был охраняем тобой и, с помощью господа бога, Был безупречен и чист; всем этим всецело обязан 75 Он попеченьям твоим, ему это будет во благо, — Но это благо твое. Хвала, что с пути он не сбился, — Но, что и сбиться не мог, всецело твое это дело. Кроме того же, когда пришлось побывать мне у Реев В пору, как там бушевал Процион,[1051] а знойное солнце, 80 Все иссушая поля, их покрыло извивами трещин, Гостем твоим оказался я там, истомленный, и встретил Мир, дом, воду и тень, стол, благословенье и ложе. Но превосходней всего было то, разумеется, благо, Что до святыни тобой святой матери[1052] был я допущен. 85 Оцепенел, сознаюсь, считая себя недостойным, И покраснел я, главу склонивши благоговейно; Вострепетал я тогда, как будто меня иль Израиль Вел, сын Ревекки, иль влек Самуил длинновласый, сын Анны. Вот потому-то, тебя поминая немолчно в молитвах, 90 В малых стихах любовь великую мы возглашаем.   В Сиртах ли пламенных или в песках неприютной пустыни, В зеленоватой ли ты грязи болотной, иль скалы Черные держат тебя одного в глубоких пещерах, Где ты, как узник, живешь одиноко во мраке без солнца; 95 Иль как отшельник ушел ты в Альпы под грозные скалы, Сном забываясь на миг, и дрожишь на дерне холодном (Но и жестокий мороз никогда в тебе не осилит И не умерит в тебе Христом зажженного пыла), Всюду идешь ты, куда Илия, Иоанн повелели 100 Иль два Макария, или позвал достославный Пафнутий, Или же Илларион, Ор, Аммон иль Сармат приказали, Или Антоний нагой в своей знаменитой тунике,[1053] Что ему сделал его наставник из пальмовых листьев; Или, как старый отец, ты приходишь в объятья Лерина, 105 Где ты, хотя утомлен, без отдыха снова и снова Служишь наставником всем, о покое и сне забывая; Пищи вареной почти не вкушаешь в своем воздержанье, Только лишь туком псалмов облегчая свой пост непрестанный, Братии всей говоря, какие сей низменный остров 110 В небо высоты вознес, каково житие на нем было Старца Капрасия, как на нем прославились юный Луп и честной отец Гонорат и достойнейший Максим, Коего городом днесь и обителью правишь вторично, Как настоятель и как епископ, немолчно хвалами 115 Славя Евхерия путь и Гилария вновь возвращенье; Иль тебя держит народ, тебе вверенный, и, как ни мал он, Смеет, когда ты при нем, противиться даже сильнейшим;[1054] Иль ты тревожно следишь, какою больной иль пришелец Пищей питается, как утоляет жажду и голод 120 Тот, кто томится в тюрьме и чьи ноги сжимают оковы; Иль ты, печалясь о том, что останки нищих усопших Без погребенья в земле загнить и заплесневеть могут, Сам их в могилу несешь, не гнушаясь несчастного трупом; Или же, видимый всем, с высоты ступеней алтарных 125 Проповедь ты говоришь, и народа тесные толпы Внемлют тебе, услыхав целебное слово закона, — Всюду в деяньях своих благим ты пребудешь мне Фавстом, Чтимым, как Гонорат, и великим так же, как Максим.[1055]

КУПАНЬЕ В АВИТАКЕ[1056]

Перевод Ф. Петровского *

Ежели наш Авитак почтишь ты своим посещеньем,   То не хули ты его: каждому любо свое. Так воздымается он, что и с конусом в Байях поспорит,   А на его высоте так же верхушка блестит. 5 И говорливей воды, по склону сбегающей Гавра,   С ближнего гребня холма весело струи журчат. И опротивел бы пруд Лукрина Кампании пышной,   Коль увидала б она озера нашего гладь. Красными берег ее украшен морскими ежами, 10   Но и у нас ты, мой гость, рыб красноперых найдешь. Если захочешь со мной поделить ты сердечную радость,   То приходи: отдохнешь, словно бы в Байях, у нас.

БАНЯ В АВИТАКЕ[1057]

Перевод Ф. Петровского *

В струи холодной воды окунитесь из бани горячей,   Чтоб разогретую в ней кожу свою освежить; Но и в одну погрузясь лишь эту студеную влагу,   В озере плавать моем будете взорами вы.

ЭКДИЦИЮ[1058]

Перевод Ф. Петровского *

Близится день моего рожденья — ноябрьские ноны,   И не прошу я, — велю: в гости ко мне приходи Вместе с женою своей. Не медлите оба! Но после   Этого года втроем вы посетите меня.

НОЧНОЙ УЛОВ

Перевод Ф. Петровского *

Первыми мне в эту ночь четыре рыбы попались;   Двух я оставил себе, двух и тебе я дарю. Больших тебе отдаю, — и правильно я поступаю,   Ибо в душе у меня большая доля — твоя.

НАПУТСТВИЕ КНИЖКЕ[1059]

Перевод С. Ошерова

Мой покинув порог, запомни, книжка, Путь, пожалуйста, и с него не сбейся: Он тебя приведет к друзьям любезным, Чьи вписал имена я в эти строки, 5 Не спеши насыпной дорогой древней, Вдоль которой по всем столбам старинным Многих цезарей имена замшели, Но ступай не спеша: промедлив дольше, Ты вернее любовь друзей узнаешь. 10   В дом Домиция строгого сначала Ты войдешь — и Камены затрепещут: Ведь придирчивей не был даже старец, Что один только раз смеялся в жизни; Но суровости радуйся ученой: 15 Он одобрит — так всем мила ты будешь. Вслед Бривада тебя радушно примет, Где останки святого Юлиана: Их лишь мертвые мертвыми считают, А они излучают жизнь и силу. 20 По полям ты возьми оттуда вправо, Вдоль пройди по хребту и, день потратив, Поутру золотой Триобр увидишь; Следом габалов снежный край узришь ты И, как здешние жители считают, 25 Град высокий, лежащий в щели тесной. Века нашего там найдешь лаконцев; Поспеши их обнять, Юстина с братом, Чья любовь, по всему известна свету, Попирает Тесея с Пирифоем 30 И Пилада со спутником безумным. Примут оба тебя они в объятья, Но от них в Тревидон ступай и в горы, Ближе к землям сутяжников-рутенов. Знай, Тонантия мудрого родитель 35 Ферреол, равный древнему Сиагру, Здесь живет, Галлий кормчий и опора, Чья супруга Папианилла скромным Облегчает трудом его заботы; Ни Танаквиль не может с ней сравниться, 40 Ни Лукреция, дочь Триципитина, Ни фригиянке отданная Весте Дева, что привела на косах судно Вверх по Альбуле в пору половодья. Дальше встретят тебя гора Лезора 45 (Выше скифских она вершин Кавказа) С быстрым Тарном, в чьих ясных водах рыба Есть, которую вкус болотный портит. Здесь у Зета и Калаида крылья Ты возьми, опасаясь гор туманных, 50 То и дело грозящих снежной бурей; Но хотя б ты неслась быстрее ветра, Все равно в Ворацин придешь усталой, Примет здесь тебя наш Аполлинарий: Иль, от ярости Льва обороняясь, 55 Хладом мрамора дом он одевает, Иль гуляет в саду уединенном (Рос такой лишь на Гибле медоносной, Рос такой лишь у черных вод Галеза, Счастье старцу корикскому даруя); 60 Иль среди бирючины и тимьяна, Средь шафрана, фиалок и лавруши, Ноготков, гиацинтов и нарциссов Зерна смол он душистых презирает, Что везет к нам сабей наживы ради; 65 Иль в искусственном отдыхает гроте Под холмом, где склоняются деревья И стремятся создать природный портик, Образуя не кущу, а пещеру. С ними древний сравнится ль сад плодовый 70 Иль златые царя индийцев лозы, Что янтарною ягодой сверкали, Когда Пор насадил казной звенящий Виноградник из желтого металла, Где качались из самоцветов грозди? 75   Следом в Коттион ты придешь, Авиту Скажешь «здравствуй», а после «до свиданья». Будь всегда и во всем ему послушна, Ибо пусть извинят меня родные, Но родство для меня не выше дружбы. 80 Следом Фидул, достойный из достойных, Что Тетрадию даже не уступит Благородством души, блюдущей правду, Встретит в доме тебя гостеприимном. Дальше шаг ты направишь к Трем Усадьбам, 85 Там отыщешь любого из Тавмастов: Младший — брат по родству мне и коллега И к тому же любимый мой товарищ; Если ж старшего вдруг ты повстречаешь, То ему поклонись, как будто дяде. 90 А оттуда уж, книжка, в дом просторный Магна-консула, к Феликсу ступай ты: Там в отцовской тебе библиотеке, Что богаче Филагриевой даже, После пробы даст место Проб ученый; 95 Здесь Евлалией читана ты будешь; Перед нею, Кекроповой Минерве Равной нравами, строгие робели Старцы вместе с порфироносным свекром.   Но довольно: пора покинуть пристань; 100 Больше я не гружу тебя балластом, Поднимай якоря на этой строчке.

Драконтий

[1060]

КОНТРОВЕРСИЯ О СТАТУЕ ХРАБРОГО МУЖА[1061]

Перевод З. Морозкиной

Закон гласит: «Храбрый муж да пожелает награды, какой захочет». Богатый и бедный враждуют. В государстве случается война. Богатый совершает подвиг храбрости; по возвращении требует в награду статую и получает требуемое. Совершает второй подвиг; по возвращении требует, чтобы его статую признали убежищем, и получает искомое. Совершает подвиг в третий раз; по возвращении требует в награду голову своего врага-бедняка. Бедняк находит убежище у статуи богача. Говорится в его защиту следующее:

Вступление

  Что за безумье встает? Таково ли меча своеволье? Как? желать, чтоб губил гражданин своих же сограждан, Чтобы злодейство творил под именем славного дела, И обращал преступленьем триумф, и враждебные стрелы 5 Сеял, укрывшись под сень закона, и вдовами делал Женщин, сирыми делал отцов и трупами — ближних? Тех, кто от битв уцелел, убивать по закону — злодейство! Ради них ведь и взял он оружье! Когда б милосердный Враг победил, пощадил бы и он смиренные толпы! 10   Нет, то не доблестный муж за отечество бился с врагами, Бок прикрывая щитом, потрясая в сражениях гребнем Шлемом одетой главы, и разил мечом смертоносным Окровавленных врагов! под обличьем того гражданина Враг нечестивый скрывался, желавший побед для того лишь, 15 Чтобы в триумфе сограждан губить. Вам угодны тираны? Что ж, отдайте победу врагам — сердца их жестоки Лишь на войне, а не после войны. Когда призывают Трубы на внешних врагов, то воинственный недруг опасен; Но, победивши, благим господином слывет победитель 20 Или даже прямым и верным становится другом,[1062] Если кончается миром война. Я скажу вам открыто; Граждане, сам я боюсь, но и вы за себя опасайтесь! Тайно связавшись с врагом, заключить договор на погибель Родине может, кто злое готовит, кто шею, кровавый, 25 Ближнему и гражданину рубить безвинно стремится. Сколько мы потеряли мужей! уж не он ли убил их?   В час, когда трубы ревут и сыплются Марсовы стрелы Между одетых в железо врагов, при звуке сигналов Если бы граждане встали на бой против юношей ратных, 30 Что бы делал тогда тот, кто грозен и в мирное время, Хочет невинных казнить, похорон добивается новых? Где ты теперь, дубовый венок за спасенье собрата?![1063] Войны забудьте, вожди, забудьте о вражеских ратях, Пусть себе варвар идет! пусть сразу нагрянут с оружьем 35 Свев, и перс, и сармат, и алан, и франк с алеманном, Гот и все племена, что на севере дальнем таятся! Пусть они точат на нас оружие! это не страшно: Если в поле пришлец, спасение есть за стеною, Коли сразиться нельзя. Но по городу как гражданину 40 От гражданина укрыться? что делать? денно и нощно Стены, площадь у ростр,[1064] капитолии, форум, пенаты Общи у них! к алтарям, к святилищам, к храмам, к театрам Вхожи равно и тот, кто гоним, и кровавый преступник. Нет никакого приюта у нас от коварства и козней! 45 Мало того: победитель во гневе грозит и законом, Сам попирая закон, положенный им же когда-то! О, когда он вернулся с войны и поставил свой образ В память о славе побед и о доблести бранного поля, 50 А ликовал убогий народ, и было утешно Свет убежища видеть гонимым и милости чаять, — Кто б угадал, что опасность теперь грозит и невинным?

Повествование

  Жалкий бедняк перед вами, бессильный, но честный меж граждан, Вечно в нужде, но достойный приязни богатого мужа. 55 Этому он богачу, как питомец, служил бы измлада, Если б его допустила толпа надменных клиентов. Он полагает, что службы достоин, — но внемлет отказам, Но отвергнут в мольбах. Как враг богачу и противник Всеми бедняк обличен за то, что посмел о клиентстве 60 Он возмечтать, А ведь он не заслуживал этого! Просто Честный внушает страх. В домах у сильных скорее Вольным другом становится тот, кто в сообщники метит, В чьем присутствии можно нечестье свершить без огласки; Если же слухи пойдут о злодействе, он все отрицает, 65 Сам вызываясь на пытку и крест, чтобы собственной кровью Пламя насытить, предав палачу суставы и члены, Руку того, кто пытает, хваля. И когда наказанье За богача понесет, и каторгу примет, и цепи, — Думает он, что замучил других, чтобы скрыть преступленье! 70 Чтобы первейший богач и последний бедняк-неудачник Сблизились, должен второй соучастником стать злодеянья! Если разбойники ночью сидят по засадам в теснинах Или по хищным волнам пират скитается в море, Даже сильнейших бурь не боясь в непогожее время, — 75 Это велит им корысть; а если в роскошестве наглый Прелюбодей умышляет на жизнь человека и мужа (Подан последний обед; изменница с мужем пирует, В сладкий ему бокал налив смертоносной отравы; Радуясь, он погибает), — здесь тоже надежда на прибыль 80 Руководит преступленьем: когда безнаказанно похоть Жаждет грешить, то она устраняет блюстителя права — Губит коварно его виновный. Любому безумству Выгодным кажется дело его, грех ищет награды: Кассий недаром велел искать — «в чью пользу?» поступок.[1065] 85   Если забыть преступленья, — чего от бедного хочет Или боится богач, давайте, сограждане, взглянем. Нет ничего в его доме, что алчный богач пожелал бы: Ни самоцветов, ни золота нет; нищетою постыдной Взяты в осаду голодные двери. «Но, может быть, дерзость 90 В бедном страшна богачу — чтобы тайно не сделался наглым!» Может ли стать спесивым — беглец и дерзостным — слабый? Будь он до ярости храбр, надменный, искал бы награды Перед лицом врага, а не милости для подсудимых. Он не повинен ни в чем, а ему преступленье вменяет 95 Злая богатого воля. Безумье — желать убиенья Тех, за кого воевал! Что проку выдержать натиск, Если вслед за войной домогаться казней? Бесчестно Тот столковался с врагом богач, что преследует граждан Вплоть до погибели их, — или сделаться хочет тираном 100 И гражданина желает казнить, чтобы скрыть эту волю, О, если он перебьет своих жертв резней беззаконной По одному подозрению, то он никого не оставит, Ибо виновному все подозрительно! Был бы он добрых Нравов, тогда бы он стал и благочестивых и скромных 105 Мирною дланью хранить, а не рвался преступно бы к горлу И не стремился бы кровь проливать противников явных, Чьих опасаясь речей, богатый жил бы достойно.   Мудрая римская власть недаром решила когда-то Злой не губить Карфаген, враждебный Энееву роду:[1066] 110 Знали сенат и народ, что для доблести нужно точило. И чтобы сил в троянских руках за ленивые годы Долгий мир не избыл, — Карфаген, побежденный, мятежный, Вновь в развалинах лег, — а ныне тою же силой, Что погубила его, опять обновленный, сияет 115 И, возрожденный, живет, восстав, как Феникс, из пепла. Прадеды наши всегда добродетелью милость считали — Этому ты, Карфаген, свидетель невольный и вольный!

Отступление

  Юноша, что за злодейство? Союзникам был ты защитой В войнах, а в мирные дни убиваешь сограждан. Зачем ты 120 Участью злою грозишь молящим? Свои же триумфы Что омрачаешь ты после побед, наполняя их скорбью? Разве не стыд перемена подобная в муже? Трофея С граждан еще не совлек ни один триумфатор, со шлема Гривы не вздел на шесте, на кресте никого не повесил. 125 Как? чтобы ваш украшала триумф голова гражданина, — Маны и тени! — достойно ль? и чтобы свидетельство вашей Доблести смерть окружала, и статую храброго мужа Труп гражданина сквернил, и гниль из костей источалась? Чтоб возлияния в честь победителя делались кровью 130 С гноем? Жреца позови — и жестокая выйдет Эрихто:[1067] Вот кто твоим алтарям служить по свирепости может! Вот кто пусть вырывает волокна из дышащих легких, Вот кто печень исторгнет из трупов кровавых, иль будет Сердце у жертвы живой, покуда трепещет и бьется, 135 Мерзкими зубьями грызть, и рот вылизывать станет Над головой гражданина. Ты этого ждешь, победитель? Жертва тебе такова, таково приношение будет? Что же твой образец: Фаларид ужасный ли, бык ли? Более кроток жестокий алтарь Дианы у тавров, 140 И не настолько свиреп египтянин кровавый Бусирид. Ближнего смерть у них не ждала: чужеземный пришелец Кровью своею один пятнал святилища храмов — Был гражданин невредим. А ты, победитель бесчестный, Хочешь сардийских жертв и стены, что были увиты 145 Лавром твоим и венками украшены, сам оскверняешь? Головы сыновьям отсекались когда-то во храмах — Ныне у них лишь с темени прядь благочестный родитель Режет, шеи не тронув. Казнил Карфаген ежегодно Двух благородных мужей и старому в жертву Сатурну 150 У алтарей убивал цветущих отроков в храме,[1068] Видом родительских плачущих лиц оскверняя святыню. Этого ждешь ты, храбрец? чтоб у матери вырвать утробу, Чтобы любимое пало дитя на глазах у родивших Или погибло при всех? Во время гибели Трои 155 Сын Эакида Пирр,[1069] что мстителем был за Ахилла, В битве ночной Полита сразил на глазах у Приама, Ярый по праву войны, — но понес достойную кару; Сам, таким же ударом сражен, на жертвенник рухнул. Так благочестие мстит за себя, победитель безбожный! 160 Что же ты матери-родины чтимую крепость бесчестишь? Здесь те храмы стоят, где мы склоняли мольбами Наших богов, чтобы ты, невредим и победен в сраженьях, Пленных ведя за собой, от битвенных ран ослабевших, В город вернулся родной, а враг не стяжал бы победы, 165 К нам не взошел бы на стены, не мучил бы в городе граждан. Этого матери просят, и дети, и самая старость С чистым девичеством вместе, и с ними — бедняк преклоненный.

Вопрос: «но ведь бедный из враждебности мог бы желать смерти богача?»

  Если бы мог — и впрямь бы желал. Но разве он может? Жизнь могучих доступна лишь козням богатых и равных 170 Или царей, чей скипетр силен, а сердце корыстно. Храброго робкий боится, пред храбрым робкий трепещет, Но не храбрец перед слабым и не богач перед бедным. Немощен бедный и гол, и нищ, и нуждается вечно, Он истощен худобой и сломлен крайней нуждою, 175 Как же замыслить бедняк убийство сильного может? Бедный выходит один, не станет кругом озираться, Козни ему не страшны, он совестью чист и невинен. Многих страшится лишь тот, кто сам опасен для многих: Слуги его окружают, друзья провожают толпою, 180 Чтоб угодить богачу, стекается много клиентов, — Так расчищают дорогу, так путь заране готовят, Чтобы к нему подойти никто на ходу не посмел бы.

Вопрос: «но ведь бедняк богачу может тайным образом подложить яд?»

  Черный яд для убийств лишь за плату готовят большую: Тайне охраной цена. Неподкупных сообщников нету; 185 Но чтобы их подкупить заранее, надобно столько, Сколько имеет богач, а бедняк никогда не имеет. Дальше: несчастный бедняк и приблизиться ночью не может К дому богатого. Сразу он будет принят за вора, Будет ославлен бродягой ночным и побит, безоружный, 190 А как падет он без сил — то и меч ему всучат кровавый, Чтобы считалось, что он на имущего поднял оружье Перед его же дверьми. Или, может быть, лекаря в помощь Он сумеет нанять? Осмелеет ли темною ночью Тот, кто при свете боится? Трусливыми делает бедность; 195 Деньги же сил придают и храбрости всем прибавляют. Бедность, наоборот, приносит опаску и робость И на убогих всегда подстрекнуть старается сильных.

Вопрос: «но ведь на защитника отечества не должно посягать?»[1070]

  Может быть, мне возразят: «Он считается нашим оплотом, Как на него нападать?» Но добрый защитник не будет 200 Сам нападать на достойных: он всем защита и слава, Он угнетенных возвысит, убогих и бедных возлюбит, Доблестью всею своей не затем стяжал он победу, Чтоб убивать гражданин безнаказанно мог гражданина. Юноша этот богат, отважен — а, значит, опасен, — 205 Ибо богатство всегда храбрецов обращало в тиранов: Марий отсюда, и Сулла жестокий, и Цинна кровавый, Цезарь отсюда, впервые сенат подчинивший господству. А между тем Сципион, эта молния битв африканских, Тот, кто, едва возмужав, покорил все народы иберов, 210 Тот, кто в битве сломил Ганнибалову мрачную ярость И приневолил его, разорителя римских пределов, Словно кубок с вином, смертоносную выпить отраву, В Рим зловещую голову сам привезя как посланник, — Он, удаленный в Минтурны, угас. В таком же изгнанье 215 Жил и благочестивый Камилл, и вовек бы не видел Рима, если бы он не явился, изгнанник, на помощь И не понес на галлов победное римское знамя.[1071] Так, изгнанник, изгой, он триумф получил за победу. В душах свободных своих навсегда, как закон, удержите: 220 Те, кто силен, обязаны жить в тревожной надежде, Чтобы они в безопасности стать не стремились царями. Отдых дашь ты рабу — он воли захочет. Не будет Мира от богачей, если дать бедняка им в обиду.

Вопрос: «но ведь надобно повиноваться закону, который требует, чтобы храбрый муж получил, что захочет?»

  Ежели речь о законах — ну, что ж, обсудим и этот: 225 «Храбрый муж да получит, чего желает и хочет». Жаждет того же бедняк, богача желание чтит он, Просит внесенный закон сохранить: ведь статуя эта Ныне прощенье дает, а с отменой такого закона Станет тенью пустой. Так пусть же бронза не блещет, 230 Мрамор не тянется ввысь, и наград небывалых не просит Храбрый по добрым законам, которые сам отвергает. Гнев не отменит закон, утвержденный во славу триумфа! Тот подобен врагу, кто законной силой не связан: Только тиран способен попрать гражданское право. 235 Если б иной гордец закон триумфатора презрел Или почел за ничто, разве он бы не стал святотатцем, Глупым спесивцем, ленивцем, врагом и противником общим? О, как юноша наш потряс бы судилища криком, Напоминая, как свят закон! зашумела бы площадь, 240 Он бы нахмурил чело и показывать стал бы народу Свежие шрамы, секущие грудь, восклицая при этом: «О, нелегко стерпеть оскорбление доблести Марсу!» Как он кричал бы по храмам Юпитера, храмам Минервы: «Пусть же теперь никто не торопится к строю и бою!» 245 Так бы он крикнул, и все, как один бы, в ответ зароптали.   И допустили бы вы, о знатные, слабую шею Перерубить бедняку? не уймете оружье и трубы? Снова затеете вы, как встарь, гражданские войны? Что же молчишь ты, народ? Богатый над городом судит, 250 Право твое не ценя ни во что. Проскрипция снова Хочет отнять у народа и жизнь его, и свободу. Что же я стона не слышу, ни плача, ни звона оружья? Подвиг, прямо скажу, — погибнуть во имя свободы! Так за Виргинию римский народ воспылал справедливым [1072] 255 Гневом, когда захватил вершину горы Авентинской После того, как отец простер несравненную мертвой, Грех совершая святой, чтоб не стал растлителем Клавдий, И не вернулся тогда бы народ с захваченной кручи, Если бы он не добился триумфа и вместе свободы.

Заключение

260   Видели, граждане, мы бедняка гонимого облик: Как он, руками припав, умолял о помощи молча. «Близится враг, — мы сказали. — Да будет здесь храбрый воитель, Чью беспомощный статую держит, чьи бедра руками Он обвивает, простершись у ног, и плачет, несчастный, 265 За божество почитая воителя». Эти моленья Жданный богач, появясь, обрывает нежданною смутой. «Граждане, помощь подайте! — кричит беспомощный в страхе. — Здесь гражданин самовластный, моей желающий смерти: Я не обидел его ничем, кроме бедности честной. 270 Этой победной рукой тот клинок, который когда-то Вражеским горлам грозил, ты снова с бранного поля Хочешь в отчизну внести? Не пронзай материнской утробы, Члены отца не терзай, что тебя владеть научили Мощным копьем, приносящим тебе победные пальмы. 275 Сжалься, оружная длань, я молю, и шеи сограждан Не поражай: от врагов не твой ли щит ограждал их? Стыд и нечестье — мечом погасить сражение в поле И перенесть избиенье на форум». И меньшим стенаньям Мы доверяем на слух; а здесь своими глазами 280 Будто костер погребальный и труп мы живой увидали, Как он трепещет и стонет, и в смерти корчатся члены. Вопль, которым бедняк, упав, огласит эти стены, Перед лицом толпы изливая мертвеющим телом Кровь и кусая зубами песок, — этот вопль услыхавши, 285 «Стонет Лаокоонт, обвитый змеями!» — ты скажешь. Храброму должно ли так бессильных, богатому — нищих Граждан любить гражданину? Иль так защищают невинных?   Если б кумиры могли говорить, то и твой не смолчал бы — Боль такие слова придала б его жалобным пеням: 290 «Юноша, молви, богатый, скажи, защитник отчизны, Если бедняк виноват, то в чем твой кумир провинился, Памятник славы твоей? Почему свидетельство чести Так презирают, зачем оскверняются отчие стены?»   Так говорит твой кумир. Но и стонущей родины нашей 295 Выслушай скорбную речь: «Недаром себе на отраду Я тебя родила, тебя на коленях держала, И в колыбели тебя колебала, и грудью кормила, И к состязанью тебя повела, когда стал ты подростком, Дротик бросая; и отроком — храбрый, и юношей — первый, 300 Зрелым ты стал необорен. Но чтоб не ушел ты, лишенный Благ Фортуны коварно, она тебе почести щедро Шлет, богатство дарит, за войну присуждает триумфы. Ты же вместо всего у несчастных родителей хочешь Сына сразить и отнять, кому ни единого блага 305 Не отпустила Фортуна, судьбу неправедно меря? Если ничто не смягчает тебя и дух твой кровавый Вовсе лишен человеческой жалости, — львам подражай ты! Дикость в них благородна: на тех, кто грозится оружьем, Смело бросаться и издали рыкать кровавою пастью 310 Гнев величавый привык, а покорных щадить они рады, И презирает добычу лежачую рыжая ярость. Молния дуб поразит, но травы под ним не коснется; Бык никогда Громовержцу с поникшею шеей, усталый, Жертвой не станет: лишь те, у кого поднимаются круче 315 Мышцы большого загривка, которых лбом величавым Пастбища вооружили для боя, падут под секирой. Слабая жертва и здесь осквернит победителя, если Будет заклан бедняк. Но да будут чтимы тобою Эти венки, этот плющ, дуб, лавр и пальмы триумфа, 320 Святы да будут щиты, эти шлемы, панцири, пики, Этот трофей. Так прими с алтарей наш ладан, могучий, Словно Тиринфянин, словно Кадмид, словно с Кастором Поллукс:[1073] Пятым к ним примкни (полубоги по смерти могучи!) По добродетели, разуму, верности, благости, мощи, 325 Ты, кому суждено восседать и ступать, где вертится Млечная ось, где круглится кольцо эфирного мира, Там, где лунный шар на теплеющей катится оси, Там, где Феб превыше светил устремляет квадригу, — Так ты в небо взойдешь, так звездную участь заслужишь».

ЭПИТАЛАМИЙ ИОАННУ И ВИТУЛЕ[1074]

Перевод М. Гаспарова

  Ныне хочу я, певец, опьянеть идалийскою песней, Брачный восславив чертог благородного Фабиев рода. Если бы этот удел дала мне благая Фортуна — Я бы достойным себя показал и ушел бы с победой. 5 Вновь бы я к жизни воскрес, возродившись не телом, но духом. И воспевал Иоанна и Витулы свадебный факел, Лавром кудри увив и миртом чело украшая. Я бы поведал о том, как властительны брачные клятвы, Как на любовный их зов нисходит благая Венера, 10 Вслед за собою ведя хороводы Амурова войска. Юный Амур! он нежен, жесток, самовластен и ласков, Он молчалив и речист, он миролюбив и воинствен, Гол и вооружен, зол и мягок, неистов и кроток, Сеет любовь на лету, оттого он и дорог Венере. 15 Всем он знаком: не его ли стрелой Ахилла родитель, Славный потомок Эака, вспылал любовию к Нимфе?[1075] И не его ли огнем горел Аполлон-словодержец, К Дафне любезной стремясь, а Вакх, индийский владыка, Ясное видя лицо диктейской возлюбленной девы?[1076] 20 И не от этих ли стрел вскипело неистовство страсти В Марсе, когда, возжелав белорукую деву-весталку, Римлянам он подарил на вечные веки Квирина, Ради него собравши богов в надзвездном сенате?   Ах, тому, кто томится в тюрьме, не к лицу песнопенья! 25 Но и молчать в столь праздничный день не пристало поэту. Пусть же правдивую песню мою здесь отроки грянут, В лад руками плеща, пусть нежные девы ударят Бубнам в грубое дно, и пусть дуновенье дыханья, Движимо легким перстом, прозвучит по скважинам флейты; 30 Пусть мусический плектр коснется струны сладкозвонной, Вслед людским голосам звуча говорливою лирой. Пусть библиады сатирам, а нимфы дадут гименеям Руки, пусть в хоровод дриады пойдут и напеи, Пусть ореады и фавны, вакханты и девы-наяды 35 Соединятся по воле Амура, под властью Дионы! Пан козлоногий на дудке двойной подыграет припрыжке, Пьяный Силен с осла своего кивнет благосклонно. Пусть поцелуй с поцелуем сливается в розовых губках, Жилы поют, и язык небывалые шепоты учит, 40 А шаловливый зубок прикусом живит наслажденье. Нежная грация пусть сплетает весенние стоны, Пусть целомудрие чистое, строгого мужа отрада, Пестрые рвет цветы по лугам и венки завивает, Лилии в них сочетав с гиацинтом, фиалкой и розой, 45 Пусть ее щеки горят розоватым жемчужным румянцем, Пусть в ее сардском меду кипят ситифийские травы — Так идалийский юнец сливает усладу с отравой, Роза шипами грозит, в сиропе таится лекарство, И защищает пчелиное жало пчелиные соты. 50 Так же и девичий стыд — не схлынет он раньше, чем дева Ногти супругу в лицо не вонзит, сохраняя невинность, И не почует сама, что кровавою ранена раной — В первый раз причастившись священному пламени жизни. Так вчерашние дети становятся взрослыми ныне, 55 Так человеческий род соблюдает закон вековечный. Пусть же на них, новобрачных, прольются несчетные блага — Столько благ, сколько пальм осеняет их свадьбу ветвями! Пусть седовласая Честь, и Верность, и чистая Радость Легкие руки сплетут в ожидании скорых потомков. 60 Вот и Юнона спешит, благие блюдущая браки, С нею нисходит на зов прядильщица шерсти, Минерва, Вместе справят они торжество святое Дионы. Юноши, пойте о них! Подпевайте, юные жены! Вторьте, отроки, в лад, и нежные отроковицы! 65 Пойте о них, ветераны любви, почтенные старцы — Кто не поет о любви, тот еще не расчелся с любовью, Ибо и белых седин не щадят Купидоновы стрелы.   Я же, увы, в темнице моей не в силах настроить Лиру и песнь завести (ведь песни меня и сгубили!) — 70 И вдалеке я томлюсь от песен любезной Киприды, Полон сомнений, тревог, смятенья, отваги и страха. Так усталый от битв, на покой удалившийся воин, Весь рубцами покрытый, лелеющий томные раны, Стоит ему услыхать боевые зовущие трубы — 75 Боль проходит, гнев приходит, рубцуются шрамы, Вновь занимается дух боевой, он рвется к оружью, Дух боевой целебней лекарств, он к Марсу взывает, И от грохочущих труб наливаются силою члены. Или как резвый скакун, к ипподромному призванный бегу, 80 След круговой оставляющий в быстрокопытном полете, Баловень шумных побед, опьяненный стремительным скоком, Слишком умчится вперед, окутанный облаком пыли Из-под сверкающих спиц, под пенье оси колесничной, Вдруг сбивается с ног, на него налетают колеса, 85 Пыл обращается в боль, друзья и враги на трибунах Стонут и плещут, кипя, а коня уже тащат в конюшню; Но лишь услышит опять он колеса, и конское ржанье, И рукоплещущий цирк от первых рядов до последних, — Тотчас уши насторожит и вытянет шею, 90 Тотчас понурую голову вскинет и весь затрепещет, Оземь копытами бьет, оглашает ржанием стойло, Землю у ног своих орошает брызгами пены, Ищет зубами удил, забывает минувшие раны, Рвется из стойл и бросается вскачь в запоздалом порыве. 95 Или как певчая птица, попавшая в тайную петлю, Звонким пеньем своим оглашавшая некогда рощу И услаждавшая слух земледельцев в их тяжких работах, Вмиг замолкает в плену, тоскуя глубокой тоскою О миновавшей свободе, о роще, о воздухе вольном, 100 Наглухо в горле замкнув трепетанье певучего звука; Если же вдруг заслышит она щебетанье подруги — Песня рвется на свет из пленной груди, как из вольной, Словно поет она, сев на суку в зеленой дубраве; Но и в такой ее песне звучат стенания жалоб. 105   Вот таков же и я: из темницы взирая на праздник, Скромную песню свою сплетаю возлюбленной паре, Чтобы бряцанием струн прославить два славные рода. Понтифик Оптатиан и товарищ его Статулений, Оба — мужи непорочные нравом, смиренные духом, 110 Благочестивые сердцем священнослужители храма, Оба — доверьем сильны в высоких дворцовых палатах: Первому тайны свои Палатин доверяет лацийский, И посвящен второй в святыни данайского дома. Кровь их родов сочетается днесь — да будет ей благо![1077] 115 Как не лелеять мечту, что от этого знатного брака Выпадет милость и мне, певцу, одетому в тогу? Мне ведь в доле моей больнее всего от сознанья, Что меж такими людьми не вспомнил никто о поэте, Скрытом в мрачной тюрьме. Но если меня и терзают 120 Беды мои, то и вам забвение ваше не в радость: Вам наказание — стыд, сотрясающий тело и душу, Стыд, что с вашим умом и вашей изысканной речью Вы позабыли певца, презрев его скромную Музу. Много ли проку — спасти от смерти того, кто истерзан, 125 Чтобы оставить его в тюрьме умирать постепенно? Невелико преступленье, которым навлек я немилость, Но злоязычье людское меня клеветой уязвило, Преувеличило зло и из легкого сделало тяжким. Вместо того, чтоб прощенье обресть, обрел я гоненье, 130 И обратилася в гнев достохвальная царская милость. Но всемогущий господь умягчает сердца властелинов И милосердьем своим их учит прощенью и миру. Что ж? когда от царя получу я прощенье и волю, Между тем, как ваши уста промолчат бесполезно, — 135 Кто же ваши тогда сохранит имена для потомства?    Но не хочу печально кончать я брачную песню — Лучше о том я шепну, что сделает матерь Диона, Свадебный кончив обряд и готовя отплытье в Каралы. Вступит она в Эолов чертог и умолит владыку 140 Бурные ветры унять над лазоревым мрамором моря, В парус попутно дохнуть и направить морские теченья Так, чтоб достигнул корабль невредимо сардинских пределов, И не откажет Эол законной Кипридиной просьбе: Двинется в путь по волнам в одеянии пышном Венера, 145 Следом за ней — тритоны-юнцы и нимфы морские, Пенный хор нереид, и питомцы старинного Форка — Рыбы подводных пучин, и с ними киты-исполины; Выплывут из глубины чудовища недр потаенных И понесутся, резвясь, по вскинутым пенистым гребням, 150 Вот среди них Галатея, верхом на игривом дельфине, Брызнет соленой росой струистой волны на Нептуна, Бог встряхнет бородой, и смехом зальется Диона. А легкокрылый Венерин стрелок, паря над зыбями, Сеет розы в волнах и пускает огнистые стрелы 155 В поезд богини любви, и холодные синие воды Пламенем жарким горят, и стихии приветствуют свадьбу. Полно! Песне конец; а о чем промолчал я сегодня, В должный о том я поведаю срок для любезных потомков.

СОТВОРЕНИЕ МИРА[1078]

Перевод М. Гаспарова

(из поэмы «Хвала господу», книга 1)

115   …Разве не чтит человеческий род творящего бога? В день шестой сотворенный, не стал ли он, божией волей, Ныне хранитель всего, что создано в пять предыдущих?    В первый из дней был свет сотворен и тьма расточилась. Свет был раньше небес, свет — ясного дня зачинатель, 120 Свет — природы лицо, свет — вождь в хороводе стихийном, Свет — сияние сфер, свет — грань для сумрака ночи, Свет — всех красок отец, свет — ясного солнца подарок, Свет — украшение звезд, свет — желтой луны полумесяц, Свет — зарница небес, свет — мира святое начало, 125 Свет — пыланье огня, свет — вестник великого срока, Свет — первозданье творца, свет — ключ целомудренной жизни, Свет — земледельцам привет, свет — страждущим ласковый отдых, Свет — половина времен, свет — мера течению суток, Свет поставил в начале вещей творимого мира 130 Славимый нами господь всеблагой, безупречный создатель. Света сего не затмит ночной угрожающий сумрак, Свету сему раскрывается все, что деется в мире, Света творец нам светом явил начало творенья! Свет в начале явив, дал светлую людям надежду. 135 В свете покоится мир — и свет предшествовал миру, Солнца путям круговым и блеску его огневому, Ибо светом господь осиял все творенье господне.    День второй покатую твердь изгибает над миром. Мощным потоком над ней разливаются горние реки — 140 И потекли благодетельных вод круговые потоки Там, где в своде небес пылает эфирное пламя. Трижды блаженна вода, заключенная в своде небесном, Ибо вознес и воздвиг ее к высям господь громовержец! В смежных пределах своих замкнулися обе стихии: 145 Влага не гасит огня, и огонь, пламенеющий в тверди, Водному хладу не враг: сохраняют и тот и другая Цельной природу свою, покорны господним уставам, — И нераздельны они, и неслитны вовек пребывают.   Третий день распростер морей лазурные глади: 150 Мир захлестнул седой океан необъятным разливом, 164 И судоносная зыбь всколебалася пенной волною. 151 Этот же день явил из воды и твердую сушу: Встала над морем земля, разделяя безмерные хляби, В шар сплотилась она и повисла в пустынном пространстве, Неба кружащийся свод осенял ее, воды питали — 155 Быстрая влага несла основания будущей суши, И оседали они, сухие, из водной утробы, В землю — покуда не мать. Рассыпался песок по песчинкам, Глина слипалась в комки, тяжелели булыжные камни, Горы вставали стеной, прорезались глубокие реки, 160 Распростирались равнины, дугой выгибались заливы, Нагромождались бугры, щетинились грозные скалы, Круто взлетал неприступный утес, опускались долины, 163 Их окружали холмы, возвышаясь гряда за грядою, 165 И, за отрогом отрог, межевались луга по низинам, А у подножий лежали поля, орошенные щедро. Зеленью всходит трава, пробиваются к свету побеги, Свежей одета листвой, зеленеет младая олива, Зреют плоды на ветвях впервые родящих деревьев, 170 Лавр награду растит красноречью грядущих поэтов, Плющ, извиваясь, ползет, и лозы кистятся кистями, И, раскачавшись, разят ударами пышные пальмы. А виноград, обвивая кусты, покрывая поляны, Брызжет соком хмельным из низко свисающих гроздьев. 175 Все цветет и дышит вокруг земным ароматом, Но хоть земля и одна, дыханье ее многовидно — Сколько трав и цветов, столь много и благоуханий! Мир в цвету, как Индия, был богат и роскошен: Соки по травам текли, первородным гонимые солнцем, 180   Есть в подсолнечной сад, четырьмя орошенный реками,[1079] Весь распестренный цветов амброзийных ковром многоцветным, Благоухающий запахом трав, увяданья не знавших, Божьей земли вертоград, совершеннейший всех вертоградов. Здесь не сменяется лето зимой, здесь год многоплоден, 185 Здесь многоцветна земля, распестренная вечной весною, Здесь, словно хор, деревья стоят в одеянье веселом; Сучья в свежей листве сплелись тенистой стеною, Всех деревьев плоды свисают бременем с веток И на траве врассыпную лежат. Ни жгучее солнце 190 Не опаляет тех мест, ни ветры его не колеблют, Ни налетающий вихрь коварной неистовой бури; Этой земли ни лед не скует, ни град не изранит, И не покроет лугов сединою морозною иней.[1080] Нет, здесь воздух так ласков и свеж, он нежным дыханьем 195 Веет от ясно струящихся вод господнего сада, Кудри деревьев легко шевелит, и в ответ дуновеньям Ходит под деревом тень от трепещущих веток и листьев, Зыблется зелень-трава, и кивают плоды налитые, — Ибо весна, вековечно царя, укрощает порывы 200 Ветра, и листья щадит, и плодам доспевать позволяет. Пчелам и тем нет нужды лепить ячейки из воска — Каждое дерево здесь медвяным нектаром дышит, Он проступает росой, он каплями капает с листьев, Словно в раскрытые чаши, суля исцеленье болящим, 205 И очертанья плодов достойны руки живописца.    Вот и заря четвертого дня взошла над волнами, И заалел небосклон стыдливым румянцем рассвета. Тут-то солнце зажглось, лучась сияющим жаром И заливая весь мир живительным пламенем света: 210 Все улыбнулись стихии навстречу живящему жару, Вслед за солнцем взошла и луна, его порожденье, Черные сумраки тьмы спеша расточить и рассеять, Трепетный свет и сладкий покой неся мирозданью. Небо ночное ясней, когда полумесяц дремотный 215 То округлится сполна, то вновь становится узким. И наконец просиял небосвод многозвездным убранством: Каждая в небе звезда обрела назначенье, названье, Место в эфире свое, восходы свои и закаты, Меру свою и предел, свой огненный блеск и сверканье, 220 Свой предназначенный путь в окружностях горнего неба, Нет их сонму числа, и свет их пламенно-ясен, Но неспособны они затмить сияние солнца, Тонут они в потоках лучей дневного светила, Меркнут, скрываясь из глаз, сколь ни светлые, — так светозарно 225 Солнце, которое мир из безмерного делает зримым, Солнце, живящее жаром своим небо, море и сушу, Божьих творение сил, — то солнце, которое ходит В двух полушариях сферы небес, покорствуя богу, Богу, что движет миры и над ними грохочет громами, 230 Божьему слову служа, по божьему движась уставу, Солнце, воитель господень, который и месяц и звезды В небо ведет молодое над миром, впервые весенним, С этого раннего дня и впредь на вечные веки.    В пятый день явились на свет живые созданья. 235 Струи воды сплотилися в плоть, натянулися в жилы, Влага мышцами стала, теченье застыло костями, И заблестели глаза, как капли, замерзшие льдинкой. Сколько струек в воде, столько рыбок выплыло в море, Резвой игрой веселясь в его бескрайней лазури, 240 И от подводного их дыханья волна зарябила. А для еще не рожденных зверей, насельников суши, Пищей готовые стать, взлетели пернатые птицы, Шумом плещущих крыл наполняя отзывчивый воздух И оглашая его разногласным, но сладостным пеньем, 245 В коем звучала хвала создателю птичьего рода. Каждой птице — свое оперенье: одна в белоснежных Перьях, та в багреце, а третья в шафранном наряде, Золотом блещет четвертая, в искорках крылья у пятой, А на груди и на шее горит переливчато яхонт. 250 Эту — пышный хохол украшает, ту — звонкое горло: Видом невзрачна она, но пенье прекраснее перьев. Ровный цвет у одной, у другой — разноперый и пестрый, С птицы на птицу бежит разноцветный узор оперенья, И на воздушных струях распластаны мощные крылья. 255   День шестой листву на ветвях и траву меж цветами Выметал, и пронизались поля остриями колосьев. Лес зеленеет в весенних кудрях, шумливые гнезда В сучьях таятся, и крик щебетливый летит отовсюду. Крыльями воздух пичуги не бьют, не парят в поднебесье — 260 Крепко в листьях засев, колышутся с листьями вместе, Не выпуская из цепких когтей упругую ветку. Роща весенним теплом зовет их лелеять потомство: В гнездах, пригретые ими, твердеют круглые яйца, В них созревают птенцы, пушатся, дышать начинают, 265 Клювом стучат, трещит скорлупа, птенец подрастает, Кормится, рвется в полет и неловкими крыльями машет… Вечно в раздоре вода и огонь; но обе стихии Тем роднятся, что вместе родят пернатых потомков: Влага рождает птенцов, тепло помогает им выжить. 270   Мир, как пастбище, был, но пастись на нем некому было, И на цветущих лугах без пользы бы старились травы, Если бы матерь-земля скота для пастьбы не родила. Вот молодые бычки наставили свежие рожки, Бык пошел по полям, а за ним — послушная телка, 275 Быстрый помчался олень, потрясая ветвистой красою, И легконогий конь, товарищ грядущих сражений. Вышли свирепые львы из недр земли беспощадной, И простодушные овцы, коварным волкам на поживу, И за трепещущей ланью хрипящие псы устремились. 280 Вепрь, напенивши пасть, вострит свой клык смертоносный И, раздувая бока, замышляет жестокую драку — Чтоб из утробы своей изгнать массилический голод Или чтоб вепрь-соперник к нему не нагрянул войною, Все породы скотов и все породы животных 285 По первозданным лугам кочуют, никем не хранимы. Ходят звери, горам подобные ростом и видом, — Вот гадюка шипит и ядом капает с десен, И по расщелинам скал чешуею пятнистою вьется; Губит дыханьем она: еще не коснувшись зубами, 290 Свистом шипящим одним она сеет мгновенную гибель; Но из нее же зато и целебное варится зелье.   А для того, чтоб не все против всех, не всегда и повсюду Бились, господь указал для каждого место и время, Обуревает их буйная ярость, но в разную пору — 295 Лев не вечно свиреп, скорпион ядовитое жало Взносит не вечно, грозясь, не вечно смертельны укусы Змей, и не вечно дракон, изгибаясь, готовится ранить, Волны морские не вечно шумят, не вечно на сушу Льется солнечный зной; жар меньше от времени года 300 И от земной широты, а море от срока до срока Тоже смиряет валы, и зыбь сменяется гладью. Небо — и то не всегда грозит нам грохочущим громом; Тучи уйдут, и в тиши чередой всплывают светила. Каждому времени — доля своя, и каждому месту; 305 Там, где сухие пески, родятся ползучие змеи, Жестоковыйные львы обитают сырые угодья, Индия перлы родит и с ужасными бивнями чудищ — Дикий кормится зверь меж дивных благоуханий, Топчет зловонная тварь на лугах амвросийные травы; 310 Неразличимо пестра, сливаясь из тысячи красок, Мчится гирканская там, родивши от ветра, тигрица,[1081] В осиротелом бегу стремительней яростной бури. В Африке выпало жить антилопам с прямыми рогами, В полых расселинах гор угнездилось драконово племя. 315 Всех пород семена рассеял всевышний по свету, Смежно сблизив одни, отстранив друг от друга иные. Даже сама земля разнородна в щедрых дареньях — Индия в недрах глубин растит драгоценные камни, Жемчуг, белый, как снег, родится из Красного моря, 320 Славится Вавилон зеленой и красною яшмой, Честь Персидской страны — драгоценные камни прибрежий, Розовою красой горит фригийский карбункул, Ткань расстилает Китай, из непряденых тканую нитей, На цезарейских полях кусты слезятся бальзамом, 325 Из амвросических слез несравненным дыша ароматом; А в финикийской земле, подальше от берега моря, Греясь под солнцем, растет киннамом, а без этого солнца Ни киннамомов бы не было в ней, ни цветущего нарда.    Всем созданьям венец — существо, наделенное мыслью, 330 Обликом бог и достоинством бог, творится из глины: В мир он приходит царить, но сам он — смиреннейший в мире. Он над природою царь, над природою, все породившей, Сам же он не был рожден ни землею, ни влагой морскою, Ни небесами, ни звездным огнем, ни воздухом чистым — 335 Нет, владыка-творец владыку творимого создал, Член за членом слепив его тело из дольнего праха. Персть, не имевшая вида, сплотилась в телесную форму, Обликом став человек, а образом — божье подобье. Тело сие без души пребывало недолгое время, 340 Но дуновение вдруг пробегает по глиняным членам, И согревается алая кровь, наполняя предсердье, Всходит румянец к щекам, становится розовой кожа, В плоть превращается прах, вся кость наполняется мозгом, И, как колосья в полях, прорастают на темени кудри. 345 Вот из темных глазниц замерцали жемчужные очи, Вот из сплетений грудных издает создание голос, Радостно славя творца за радость быть сотворенным; Вот обводит глазами вокруг — дивится, как пышно Цветом покрыты поля, дивится, как чистые воды 350 Рек четырех, волнами звеня, струи завивая, Льются в зеленых брегах по полям и под сенью дубравной, И на себя самого дивится: и кто он, и что он, Хочет спросить в простоте, а к кому обратиться, не знает, И для чего живет, и за что получил в обладанье 355 Мир и обитель сию средь цветущего царства природы. Смотрит он вдаль и видит стада на зелени пастбищ, И задает себе молча вопрос: кто это такие, И почему они там, а не с ним? Таковы его думы, Ибо нет у него товарища в участи здешней. 360   Видит могущий творец смятение в сердце творенья И, пожалев, говорит: «Да будет ему соучастник В роде, споспешник в трудах!» И это в устах его значит: «Мужу не должно быть одному: да познает усладу Брака, да будет жена, с которой разделит он участь, 365 Да назовутся они супругами, да воцарится Радость в невинных сердцах, друг другу да вверятся оба, Воля одна и неволя одна да будут в обоих, Из обоюдных молитв да сплавятся мир и согласье; Будут друг другу они утехой и будут опорой, 370 И пред любою бедой разделят единую долю!» Сказано — сделано. Сон нисходит на юные веки, И разымающий сладкий покой вливается в члены. Истинно, мог бы господь без помехи, по высшему праву, Взять частицу того, что сам благодетельно создал, — 375 Но, как если бы кость, исторгаясь, причиною боли Стала тому, для кого господь не хотел огорчений, — Стал творец самому себе вор. Начинатель творенья Мог бы для мужа создать жену из такого же праха, Но не хотел: пусть лучше супруг, признавши в супруге 380 Плоть от плоти своей, воспылает сильнейшей любовью. Вот раздвигается кожная ткань, и из спящего тела Плавно выходит ребро, но выходит, чтоб снова вернуться. Преображается взятая часть, и является миру Дева в сочных годах, в красоте, в нетронутом девстве, 385 Словно взрослая дочь, готовая к мужу и чадам, Хоть не питалась сама никогда материнскою грудью.    Юноша пробужден и видит своими глазами Деву перед собой: он муж ей, он и отец ей, Но не от брака родивший дочь, а для брака супругу: 390 Было рожденье во сне, и бессеменным было зачатье. Сам благодатный покой породил предмет для утехи, И неизвестную страсть вселила любовная дрема. Дева стоит перед ним, никакой не одетая тканью, Телом, белым, как снег, подобная нимфе пучины; 395 Кудри льются обильной волной, румянятся щеки, Очи ясны, прекрасны уста, и шея, и руки, Свой недаром обретшие вид под перстом Громовержца.[1082] Оба не знают, откуда они, что причина их жизни? А первотворец господь сочетает их вечным союзом, 400 И возвращается к мужу ребро, восполняются члены, И человек принимает лихву, хоть и не было долга.[1083] Им, новосозданным, вверено все, что по божией воле Суша, и воздух, и море родит: все четыре стихии Преданы власти двоих. «Плодитесь! — рек всемогущий. 405 Пусть от ваших семян взойдут и дети и внуки,[1084] Племенем землю наполнив своим! Питайте потомков, Новых супругов и новых супруг сопрягайте союзы! Ибо, покуда над морем земля, эфир над землею, Солнце покуда сияет с небес и луна растворяет 410 Сумрак ночной, а с чистых высот глядят мои звезды, — Все плоды достояний моих для вас невозбранны! Истинно вам говорю: и суша, и небо, и море Всем порожденьем своим под вашу подвергнуты правду, Будет на вас излита достойная сладость и радость, — 415 Дерево лишь одно для вас да пребудет запретно!»    Рек господь, и слово его скрепила Природа, Верная мощи творца. Дивятся на день уходящий Дети новой земли, прощаются с солнечным светом И утешаются тем, что луна темноту умягчает,[1085] 420 И на лучистые звезды глядят в безоблачной тверди. Но над багряной восточной волной огнистую гриву Вот уже вскинул рассвет, рассевая небесное пламя; Видят они: из-за звезд возвращается красное солнце, Новый приветствуют день и радостны, как накануне, 445 И понимают времен череду, и верят, что утро Есть обещание дня, и смеются над канувшей ночью…

Максимиан

Перевод М. Гаспарова

[1086]

ЭЛЕГИЯ 2

Ах! Ликорида моя, Ликорида, любимая мною,   Та, с кем был я давно телом и духом един, Та, с кем столько мы лет в нераздельной прожили дружбе,   Ныне гнушается мной и отвергает меня! 5 Ищет она людей молодых и любовников новых,   Я для нее — старик и бесполезный урод. Не вспоминает она, как счастливы были мы прежде,   Как от нее-то и стал нынешним я стариком. Неблагодарная! бросив меня, она повода ищет, 10   Чтобы еще и кольнуть: «ты же и сам виноват!» Шла она мимо меня, обернулась, плюнула наземь   И, заслоняя глаза тканью плаща, говорит: «Вот я кого любила? вот я кого обнимала?   Вот кто меня срамил тем, что меня целовал?» 15 Тут стошнило ее, и остатки любви из утробы   Вышли, и вот мне она сыплет проклятьями вслед. Ах! зачем эти поздние дни? затем ли, чтоб каждый   Срамом себе почитал прежнее чувство ко мне? Раньше бы мне умереть, когда никто не посмел бы 20   Ни за какие грехи так опорочить меня, Нежели жить, лишившись всего, что было прекрасно,   Жить живым мертвецом, слыша об этом от всех! Наша жизнь никогда не полна: бегущее время   Мчит наше прошлое прочь и приближает конец. 25 А между тем, как моя голова сединой индевеет   И на моем лице выступил мертвенный цвет, Только она, Ликорида, себе хороша, как и прежде,   И презирает года, как презирает меня, И незадаром: в лице красота проступает былая, 30   Из-под горелой золы скрытый мерцает огонь. Вижу я: тех, кто красив, щадят даже самые годы,   Прелесть былой красоты не умирает вовек. Старой останки любви питают любовь молодую:   Там, где хоть что-то есть, — мило и то, чего нет, 35 Вновь пред очами ее былые проходят победы,   Вновь сладострастна ее непозабытая жизнь, А у меня, оттого что вконец обессилело тело,   Больше нет ничего: кончены ласки мои. Мне один остался удел: горевать о невзгодах: 40   Сколько радости встарь — столько мне горя теперь. Стало быть, словно скотам, нам жить от мгновенья к мгновенью.   Стало быть, прошлое в нас не оставляет следов? Но ведь и скот спешит на пастьбу в знакомое место   И отвращается вспять от непривычных лугов; 45 Бык, отдыхавший под деревом в зной, это дерево любит.   И беспокойно овца ищет потерянный хлев; Слаще поет соловей в кустах, где поет не впервые;   Самый дикий зверь логово любит свое; Ты одна обжитое жилье решаешься бросить 50   И на неверных путях новых приютов искать! Разве не лучше вверяться тому, что привычно и прочно?   Где непривычен зачин, там ненадежен исход. Да, я стар, но смотри: и твоя голова поседела,   А ведь от близости лет крепнет и близость сердец. 55 Если теперь я без сил, не забудь мою прежнюю силу —   Пусть я буду хорош тем, что бывал ведь хорош! Пахарь ушел на покой — но все так же его уважают;   Стар ветеран — а юнец ценит в нем прежнюю мощь; Плачет мужик, увидя, что бык от старости помер; 60   Дряхлого кормит ездок победоносца-коня; Да ведь и я не совсем лишен моих юных умений;   Вот, сочиняю стихи, а сочинивши, пою, Старость во мне уважай и присущую старости важность:   Ты и сама ведь была рада бы долго прожить! 65 Кто же захочет себя осудить, осуждая другого?   Кто же закроет путь, нужный ему самому? Если не хочешь назвать «дружком» и гнушаешься «братцем»,   То назови «отцом»: это ведь тоже приязнь. За сладострастьем почет, за любовью придет уваженье, — 70   Сила бывает слепа, ум в человеке ценней. Так я плакал о старости лет. И меня не осудят:    Истинно горестно то, что и припомнить невмочь.

ЭЛЕГИЯ 3

Вспомнить теперь я хочу, что было в далекие годы,   Юность хочу сравнить с нынешней дряхлой порой. Этот рассказ оживит в читателе дух утомленный —   Будет после него легче и старческий стон. 5 Был я в любовном плену — в твоем плену, Аквилина:   Бледный, угрюмый, больной, был я в любовном плену. Что такое любовь и что такое Венера,   Сам я не знал и страдал в неискушенности чувств. Та, кого я любил, пронзенная той же стрелою, 10   Тщетно бродила, томясь, в тесном покое своем. Прялка и ткацкий станок, когда-то столь милые сердцу,   Праздно стояли; одна мучила душу любовь. Так же, как я, не умела она излить свое пламя,   Ни подобрать слова, чтоб отозваться в письме. 15 Только и были отрадой тоске бессловесные взоры, —   Лишь погляденьем жила в душах бесплодная страсть. Мало и этой беды: неотступно при нас находились   Дядька-наставник — со мной, с нею — докучная мать, Не утаить нам было от них ни взгляда, ни знака, 20   Ни покрасневшей щеки, выдавшей тайную мысль. Мы, покуда могли, молчаньем скрывали желанья,   Чтобы никто не проник в сладкую хитрость любви; Но наконец и стыд перестал удерживать нежность,   Сил не хватило таить пламя, что билось в груди, — 25 Стали мы оба искать и мест и предлогов для встречи,   Стали вести разговор взмахами глаз и ресниц, Стали обманывать зоркий досмотр, осторожно ступая,   И до рассвета бродить, звука не выронив в ночь. Так мы украдкой любили друг друга, однако недолго: 30   Мать, дознавшись, дает волю словам и рукам, Клином хочет вышибить клин, — но страсть от побоев   Только жарче горит, словно от масла огонь. Вдвое безумней безумная страсть свирепствует в душах:   Не умеряется, нет, крепнет от боли любовь. 35 Ищет подруга меня, прибегает ко мне, задыхаясь,   Верит, что муки ее верность купили мою, Напоминает о них, не стыдится разорванных платий,   Радостно чувствуя в них право свое на меня. «Любо мне, — говорит, — за тебя принимать наказанье, 40   Ты — награда моя, сладкая плата за кровь. Будь моим навсегда, не знай в душе перемены:   Боль для меня ничто, если незыблема страсть». Так терзали меня любовные жгучие жала,   Я горел, я слабел и вызволения не ждал, 45 Выдать себя не смел, молчаливою мучился раной,   Но худоба и тоска все выражали без слов. Тут-то меня пожалел и пришел, жалея, на помощь   Ты, Боэтий, знаток тайн, сокровенных от глаз. Часто видя меня, томимого некой заботой, 50   А о причинах ее вовсе не знав ничего, Ты угадал, какая болезнь меня обуяла,   И в осторожных словах горе мое приоткрыл. «Молви, — ты мне сказал, — какой тебя жар пожирает?   Молви! назвавши беду, ты и целенье найдешь. 55 Вспомни: пока неведом недуг, невозможно леченье;   Злее земного огня злится подземный огонь». Стыд мешал мне сказать о запретном, признаться в порочном;   Он это понял, но все смог прочитать по лицу. «Тайной скорби твоей, — сказал он, — понятна причина; 60   Полно! от этой беды средство всесильное есть». Пал я к его ногам, разомкнул стыдливые губы,   Слезно поведал ему все, что случилось со мной. Он: «Спасенье одно — овладей красавицей милой!»   Я: «Боюсь овладеть — страшно обидеть ее». 65 Он рассмеялся в ответ и воскликнул: «О дивная нежность   Разве царица любви может столь чисто царить? Будь мужчиною, брось неуместную жалость к подруге:   Ты обижаешь ее тем, что боишься обид! Знай, что нежная страсть не боится кусать и царапать, 70   Раны ей не страшны, краше она от рубцов». Он посылает дары — и стали родители мягче,   И снисхожденью ко мне их научила корысть. Жажда богатств слепа и сильней, чем семейные узы:   Стал родителям мил собственной дочери грех. 75 Нам дозволяют они наслаждаться лукавым пороком   И проводить вдвоем в радости целые дни. Что ж? дозволенный грех опостылел, сердца охладели,   Стала спокойна душа, лень одолела недуг. Видит подруга, что нет во мне желанного пыла, 80   И возмущенно идет, неповрежденная, прочь. Сонм ненужных забот покидает воскресшую душу,   Видит здоровый ум, как он напрасно страдал. «Слава тебе, чистота! — вскричал я, — не знала обиды   Ты от стыда моего, — и не узнай никогда!» 85 Весть об этом дошла до Боэтия, твердого мужа;   Видит он, выплыл я цел из захлестнувшей беды, И восклицает: «Смелей! торжествуй, победитель, победу:   Ты одолел свою страсть, и поделом тебе честь. Пусть же склонит свой лук Купидон, отступит Венера, 90   Пусть Минерва сама силу признает твою!» Вот как воля грешить охоту грешить отбивает:   Нет желанья в душе, нет и желанья желать. Мрачно мы разошлись, друг другу немилые оба.   Что означал разрыв? Наш целомудренный нрав.

ЭЛЕГИЯ 5

Послан когда-то я был государем в восточную землю —   Мир и союз заключить, трижды желанный для всех. Но между тем, как слагал я для царств условия мира,   Вспыхнула злая война в недрах души у меня. 5 Ибо поймала меня, потомка этрусского рода,   В сети девица одна греческим нравом своим. Ловко делая вид, что она влюблена в меня страстно,   Этим пленила она: страстно влюбился я сам. Часто ко мне под окно она по ночам приходила — 10   Сладко, невнятно звучал греческих песен напев. Слезы лились, бледнело лицо, со стоном, со вздохом, —   Даже представить нельзя, как изнывала она. Жалко мне стало смотреть на муки несчастной влюбленной,   И оттого-то теперь жалок, несчастен я сам. 15 Эта девица была красива лицом и пристойна,   Ярко горели глаза, был изощрен ее ум; Пальцы — и те у нее говорили, и лира звенела,   Вторя искусной руке, и сочинялись стихи. Я перед нею немел и, казалось, лишался рассудка, 20   Словно напевом Сирен завороженный Улисс, И, как Улисс, ослеплен, я несся на скалы и мели,   Ибо не мог одолеть мощи любовных искусств. Как рассказать мне о том, как умело она танцевала   И вызывала хвалу каждым движением ног? 25 Стройно вились надо лбом завитками несчетными кудри   И ниспадали волной, белую шею прикрыв. Воспламеняли мой взгляд упруго стоящие груди —   Каждую можно прикрыть было ладонью одной, Дух трепетал при виде одном ее крепкого стана, 30   Или изгиба боков, или крутого бедра. Ах, как хотелось мне сжать в объятиях нежное тело,   Стиснуть его и сдавить так, чтобы хруст по костям! «Нет! — кричала она, — ты руками мне делаешь больно,   Слишком ты тяжко налег: так я тебя не сдержу!» 35 Тут-то я и застыл, и жар мои кости покинул,   И от большого стыда жилы ослабли мои. Так молоко, обращаясь в творог, истекает отстоем,   Так на текучем меду пена всплывает, легка. Вот как пал я во прах — незнакомый с уловками греков, 40   Вот как пал я, старик, в тускской своей простоте. Хитростью Троя взята, хоть и был ей защитою Гектор, —   Ну, а меня, старика, хитростью как не свалить? Службу, что вверена мне, я оставил в своем небреженье,   Службе предавшись твоей, о жесточайший Амур! 45 Но не укор для меня, что такою я раною ранен —   Сам Юпитер и тот в этом огне пламенел. Первая ночь протекла, отслужил я Венерину службу,   Хоть и была тяжела служба для старческих лет. А на вторую — увы! — меня покинули силы, 50   Жар мой угас, и опять стал я и слаб и убог. Так; но подруга моя, законной требуя дани,   Не отставала, твердя: «Долг на тебе — так плати!» Ах, оставался я глух и к крикам и к нежным упрекам:   Уж чего нет, того нет — спорить с природой невмочь. 55 Я покраснел, я оцепенел, не мог шевельнуться —   Стыд оковал меня, страх тяжестью лег на любовь. Тщетно ласкала она мое охладевшее тело,   Тщетно касаньем руки к жизни пыталась воззвать: Пальцы ее не могли возбудить того, что застыло, — 60   Холоден был я, как лед, в самом горниле огня. «О! — восклицает она, — неужели разлучница злая   Выпила всю у тебя силу для сладостных битв?» Я отвечал ей, что нет, что сам я казнюсь, угрызаясь,   Но не могу превозмочь сладостью скорбь моих мышц. 65 «Нет, не пытайся меня обмануть! — возражает подруга, —   Знай, хоть Амур и слепой, — тысячи глаз у него! Не береги своих сил, отдайся игре вожделенной,   Мерзкую скорбь изгони, к радости сердце стреми! Знаю: под гнетом забот тупеют телесные чувства — 70   Сбрось же заботы на миг: будешь сильней и бодрей», Я же, всем телом нагим разметавшись на ложе любовном,   В горьких, горьких слезах вот что промолвил в ответ: «Ах, злополучнейший я! Я должен признаться в бессилье,   Чтоб не казалось тебе, будто я мало люблю! 75 Не заслужило мое вожделенье твоих порицаний —   Нет, только немощь моя наших несчастий виной. Вот пред тобою оружье мое, заржавелое праздно, —   Верный служитель, тебе в дар я его приношу. Сделай, что в силах твоих, — вверяюсь тебе беззаветно: 80   Если ты любишь меня, сможешь ты сладить с врагом», Тут подруга моя, вспомнив все ухищрения греков,   Ринулась — жаром своим тело мое оживить. Но, увидав, что предмет любви ее мертв безвозвратно   И неспособен восстать к жизни под бременем лет, 85 С ложа вскочила она и бросилась снова на ложе,   И об утрате своей так зарыдала, стеня: «Труженик нашей любви, отрада моя и опора,   Лучший свидетель и друг праздничной нашей поры, Ах, достанет ли слез оплакать твое униженье, 90   Песню сложу ли, твоих славных достойную дел? Изнемогающей мне так часто спешил ты на помощь,   Огнь, снедавший меня, в сладость умел превратить; Ночь напролет на ложе моем мой лучший блюститель,   Верно делил ты со мной счастье и горе мое. 95 Наших полуночных служб неусыпный надежный участник,   Свято хранил ты от всех тайны, что ведомы нам. Ах, куда же твоя расточилася жаркая сила,   Сила ударов твоих, ранивших сладко меня? Ныне ты праздно лежишь, совсем не такой, как когда-то, — 100   Сникнув, опав, побледнев, ныне ты праздно лежишь. Не утешают тебя ни игривые речи, ни ласки, —   А ведь когда-то они так веселили тебя! Да, это день похорон: о тебе, как о мертвом, я плачу:   Тот, кто бессилен вершить долг свой, тот истинно мертв». 105 Этому плачу в ответ, и жалобам тяжким, и стонам,   Так я, однако, сказал, колкость смешав и упрек: «Женщина, слезы ты льешь о моем бессильном оружье —   Верно, тебе, а не мне эта утрата больней! Что ж, ступай себе прочь, дели со счастливцами счастье: 110   Много дано вам услад, ты в них хороший знаток». В ярости мне отвечает она: «Ничего ты не понял!   Дело сейчас не во мне — мир в беспорядок пришел! Тот, о ком я кричу, — он рождает людей и животных,   Птиц и всякую тварь — все, что под солнцем живет, 115 Тот, о ком я кричу, сопрягает два пола в союзе —   Нет без него ни жен, ни матерей, ни отцов. Тот, о ком я кричу, две души сливает в едину   И поселяет ее в двух нераздельных телах. Ежели этого нет — красота не утеха для женщин, 120   Ежели этого нет — сила мужчин ни к чему. Ежели этот предмет не дороже нам чистого злата,   Вся наша жизнь — тщета и смертоносная ложь. Ты — и веры залог, и тайны надежный хранитель,   Ты — драгоценнейший клад, всякого блага исток. 125 Все на земле покорно тебе, что высоко и низко:   Скиптры великих держав ниц пред тобой склонены. Не тяжела твоя власть, но радостна всем, кто подвластен:   Лучше нам раны и боль, нежель немилость твоя. Мудрость сама, что над миром царит, размеряя порядок, 130   Не посягает ни в чем на достоянье твое. Дева, ложась под удары твои, тебя прославляет:   Ей, пронзенной тобой, сладостно кровью истечь, Слезы глотая, смеется она раздирающей боли,   Рада над телом своим видеть твое торжество. 135 Ты гнушаешься всем, что скудно, бессильно и вяло:   Даже и в нежной игре мужества требуешь ты. Служат тебе и разум людской, и мышцы людские;   Самое зло, и оно власти покорно твоей. Тщетно тебя одолеть враждебные силятся силы — 140   Труд, холода и дожди, ссоры, коварство и гнев, Нет — и жестокому ты укрощаешь душу тирану,   И окровавленный Марс кроток становится вновь. Нет — и когда сокрушил гигантов Юпитер перуном,   Ты из казнящей руки ласково вынул перун. 145 Нет — пред тобою и тигр признает владычество страсти,   Перед тобою и лев станет и нежен и мил. Мощь необорна твоя, а милость твоя несравненна —   Сладко с тобой победить, сладко тебе уступить. Даже в бессилье своем ты вновь исполняешься силой — 150   Снова готов побеждать, снова готов уступать. Ярость твоя коротка, а нега твоя бесконечна —   Смерть свою духом поправ, вновь оживаешь и вновь». Это сказав, удалилась она, пресытившись скорбью,   Я же остался лежать, словно мертвец, на одре.

Боэтий

Перевод С. Аверинцева

[1087]

ИЗ «УТЕШЕНИЯ ФИЛОСОФИЕЙ»

I, 4[1088]

Кто, свой век умиривши правой мыслью, Попирая стопами наглость рока, И под гневом Фортуны и под лаской Зрак являет равно невозмущенный, — 5 Не подвигнет того безумство Понта, Возбудившего волн кипящих смуту; Не смутит и Везувий, что из горнов Изрыгает нежданно дымный пламень; Ни перун огневой не поколеблет, 10 Что обык поражать гордыню башен. Долго ль важность в уме давать тиранам, Злобу имущим, силы же лишенным? Откажись от надежд, отвергни страхи, И надменного гнев обезоружишь. 15 Жалок тот, кто, страшась и вожделея, Не хранит своего самостоянья: Щит он бросит, и с места будет сдвинут, И скует для себя же сам оковы.

I, 7[1089]

Тучею смутной Скрыты, нимало Лить уж не смогут Света созвездья; 5 Если подвигнет Моря глубины Австр беспокойный, — Сткло омрачится Влаги, что прежде 10 Соревновало Светлости неба, Зрению явит Тьму и смущенье; Струи, что вольно 15 Прежде с высоких Гор нистекали, Сдержаны часто В беге бывают Камней препоной. 20 Ты ж, если ищешь В свете чистейшем Истину видеть, Верной стезею Течь невозбранно, — 25 Радости презри, Презри угрозы, Прочь да отходят Скорбь и желанье! Сим покоряясь, 30 Ум пребывает Смутен и скован.

III, 12[1090]

Тот блажен, кто возмог Добра Многосветлый узреть родник; Тот блажен, кто возмог стряхнуть Путы, долу влекущие. 5 Молвят были: Фракиец встарь Рок супруги оплакивал, Сладкозвучною жалобой Понуждая поток стоять И подвижно блуждать леса; 10 Лань меж лютых являлась львов, Отлагая природный страх, Не пугался и заяц пса, Укрощенного песнию. Только в недрах сердечных огнь 15 Все жесточе пылал и жег, И напевы могучие Не могли врачевать певца. Укорив олимпийцев, он К преисподним сошел богам; 20 На умильный настроив лад Струны, мерой звучавшие, — Что им было почерпнуто От святых материнских струй, Что внушала без меры скорбь 25 И питавшая скорбь любовь, Все излил он, пленив Аид, За усладу же — милости У подземных просил владык. Застывает трехглавый страж, 30 Песнью крепкой осиленный; Лики грозных карательниц, Столь ужасных для грешного, Увлажнились росою слез; Се, главу Иксионову 35 Колеса не кидает бег; Се, Тантал вечножаждущий Позабыл на струи глядеть; Укротился и коршун злой, Печень бросивши Тития. 40 «Побежден я! — взывает сам Повелитель, смягчась душой. — Ту, что выкупил песнию, Получает супругу муж; Но дается условие: 45 До исхода из Тартара От нее да отклонит взор». Что условье влюбленному? Для любови любовь — закон. Ах, уже у порога дня 50 Эвридику свою Орфей Увидал, потерял, убил. Эта басня гласит о вас, Что к верховному свету дня Душу силитесь вывести: 55 Ибо кто, на пещеру мглы Соблазняясь, оглянется, Тот, узрев преисподнюю, Потеряет предмет трудов.

V, 2

Чистым светом славного Феба Похвалил Гомер сладкогласный,[1091] Не имущего все же силы Ни утробу земли лучами Пронизать, ни пучину моря, Но Творец небесного круга Не таков: всесветлому оку Ни земли дебелая толща, Ни чернейший мрак не препона. 10 Все, что было, что есть, что будет, Он единым ума движеньем Видит вкупе; его неложно Наречешь ты солнцем всезрящим.

КОММЕНТАРИИ

Антология поздней латинской поэзии издается на русском языке впервые, и большинство произведений, помещенных в ней, русскому читателю неизвестны. Правда, еще в XVIII в. не менее пяти раз были переведены на русский язык «Дистихи Катона» (лучший перевод — известного И. Баркова в приложении к его изданию «Федра, Августова вольноотпущенника, нравоучительные басни…», СПб., 1764, с параллельным латинским текстом) и был начат перевод Клавдиана («Клавдия Клавдиана творения… пер. М. Ильинского», ч. I, СПб., 1782), но в XIX в. интерес к этой эпохе надолго был парализован; перевод О. Ф. Базинера из Рутилия Намациана («Журнал министерства народного просвещения», 1895, № 8–9) был малоудачен и прошел незамеченным. В начале XX в. серию мелких переводов из поэтов IV–VI вв. выполнил В. Брюсов (из Авсония, с компилятивной вступительной статьей. — «Русская мысль», 1911, № 3 и др.; из Пентадия. — Там же, 1910, № 1; в сб. «Erotopaegnia», М., 1917 и др.), но задуманной им антологии, которую он проектировал как отдельно — под заглавием «Римские цветы», — так и в составе очерков «Золотой Рим», он так и не осуществил. После этого отдельные произведения и отрывки появлялись лишь в сборниках «Римская литература» под ред. С. П. Кондратьева, М., 1939, «Хрестоматия по античной литературе», т. II, под ред. Н. Ф. Дератани, М., 1949 (с переизданиями), и особенно в «Памятниках поздней античной поэзии и прозы», М., 1964, и «Памятниках средневековой латинской литературы IV–IX вв.», М., 1970 — изданиях, предпринятых по инициативе М. Е. Грабарь-Пассек и Ф. А, Петровского. Материал и опыт этих изданий использован и при подготовке этой антологии.

РОДОСЛОВНАЯ ТАБЛИЦА СЕМЕЙСТВА АВСОНИЯ (В СКОБКАХ — НОМЕРА СТИХОТВОРЕНИИ ЦИКЛА «О РОДНЫХ»)

РУТИЛИЙ НАМАЦИАН ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

«ЛАТИНСКАЯ АНТОЛОГИЯ»

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

В настоящую хронологическую таблицу включены события и даты, так или иначе нашедшие отражение в произведениях, вошедших в том, или каким-то образом связанные с судьбой их авторов. Так как в настоящий том вошли в числе прочих и надписи, обнаруженные на стенах помпейских домов, то таблица начинается с момента гибели Помпей. Хронологическая таблица помещена в настоящем томе в целях уменьшения объема комментария.

79 г. н. э. — гибель Помпей от извержения Везувия; стихотворные надписи на стенах помпейских домов

117–138 — император Адриан; поэт (и историк?) Флор в его свите

II–III в. — «Ночное празднество Венеры». Поэт Веспа

212 — эдикт Каракаллы о распространении римского гражданства на все население империи

ок. 230 — медицинская поэма Серена Саммоника

260–268 — император Галлиен; отрывок его эпиталамия

284 — император Нумериан; с ним «состязается в красноречии» идиллик Немесиан

284–305 — император Диоклетиан

ок. 300 — окончательно сложены «Дистихи Катона». «Любовь Марса и Венеры» Репосиана

303 — последнее большое гонение на христиан

306–337 — император Константин

313 — Миланский эдикт о равноправии христианства и язычества

ок. 315 — сочинение Лактанция, обращенное к Пентадию (поэту?). Приписываемая Лактанцию поэма «Птица Феникс»

321, 333 — привилегии риторам и врачам

325 — Никейский собор. Порфирий Оптациан посвящает Константину свои фигурные стихи

328 — стихотворное «Евангелие» Ювенка.

ок. 328 — Арборий, дядя Авсония, переезжает в Константинополь

330 — Константинополь — столица империи

335 — Тибериан (поэт?) — наместник Галлии.

ок. 335 — Авсоний начинает преподавать в Бордо; большая часть его эпиграмм и мелких стихотворений

337–361 — император Констанций

338 — ритор Патера преподает в Риме

352 — ритор Минервий преподает в Риме

354 — «расцвет» Доната, автора «малой грамматики» латинского языка и комментатора Теренция. Его ученик — Иероним

361–363 — император Юлиан Отступник. Языческая реакция

362 — эдикт Юлиана против христиан — преподавателей грамматики и риторики

363 — Ритор Алким (поэт?), учитель Юлиана, произносит ему панегирик

364–375 — Валентиниан I — император Запада

ок. 364 — Авсоний приглашен ко двору

368 — Авсоний участвует в походе против германцев, получает в подарок Биссулу, возвращается в Трир по Мозелю. «Гриф» и «Центон» Авсония

374 — Амвросий — епископ Миланский

375–383 — Грациан, ученик Авсония, — император Запада

375 — Авсоний и родственники его на высоких государственных постах

376 — вестготы переселяются через Дунай

378 — поражение римлян при Адрианополе. Умер отец Авсония.

ок. 387 — Понтий Павлин, ученик Авсония — сменный консул

378–395 — Феодосий Великий — император в Константинополе

379 — Авсоний — консул

380 — возвращение Авсония в Бордо, поздние его стихи

382–385 — Иероним в Риме при папе-стихотворце Дамасе

383 — Дело об алтаре Победы: речь Симмаха в защиту язычества и Амвросия в защиту христианства

ок. 386 — Амвросий сочиняет первые христианские гимны

389 — Дрепаний Пакат, друг Авсония, произносит панегирик Феодосия

ок. 390 — Авсоний посвящает Дрепанию «Действо семи мудрецов», «Разные стихотворения», «Технопегнии». «История» Аммиана Марцеллина

390–393 — письма Авсония к Павлину в Испанию

391 — Симмах, оратор и автор писем, — консул

392–394 — ритор Евгений император в Риме; попытка языческой реакции

ок. 394 — умер Авсоний

395–423 — Гонорий император Запада, Стилихон — его опекун

395 — Августин — епископ Гиппона в Африке. Первый панегирик Клавдиана

395–397 — Флорентин, адресат «Похищения Прозерпины» — префект Рима

396 — поход Стилихона в Грецию против вестготов. «Против Руфина» Клавдиана

398 — эпиталамий Клавдиана Гонорию и Марии. Гильдонова война, воспетая Клавдианом

ок. 400 — «Исповедь» Августина. «Загадки» Симфосия. «Сатурналии» Макробия (среди их действующих лиц — поэт Авиен и комментатор Вергилия Сервий). Баснописец Авиан посвящает Феодосию (Макробию?) свою книгу

402–403 — война с Аларихом, воспетая Клавдианом. Клавдиан награжден статуей на форуме

404 — «Похвала Серене», брак и (по-видимому) смерть Клавдиана

ок. 405 — христианские стихи и поэмы Пруденция

406 — вторжение германских племен через Рейн

408 — падение Стилихона

410 — взятие Рима готами Алариха

ок. 414 Рутилий Намациан префект Рима

416 — запрещение язычникам занимать государственные должности. Плавание Рутилия Намациана («Возвращение на родину»).

ок. 416 — Рутилию (Намациану?) посвящена комедия «Кверол»

ок. 430 — «Пасхальная поэма» Седулия. Родился Аполлинарий Сидоний. Умер Августин

438 — кодекс Феодосия

439 — вандалы захватывают Карфаген

451 — битва на Каталаунских полях, отражение гуннов

455 — взятие Рима вандалами

455 — император Авит; панегирик ему Аполлинария Сидония

457 — император Майориан; панегирик ему Аполлинария Сидония

459 — автобиографическая поэма Павлина из Пеллы, внука Авсония

467 — император Анфемий; панегирик ему Аполлинария Сидония

468 — Аполлинарий Сидоний — префект Рима

ок. 470 — Аполлинарий Сидоний — епископ Клермона

474 — взятие Клермона готами, Аполлинарий в плену

476 — конец императорской власти в Риме

ок. 480 — умер Аполлинарий Сидоний

481–512 — Хлодвиг, основатель франкского государства в Галлии

484–496 — Гунтамунд, король вандалов в Африке. Стихи Драконтия

493–526 — Теодорих, основатель остготского государства в Италии

496–523 — Фрасамунд, король вандалов в Африке. Составление «Латинской антологии», книга эпиграмм Луксория

510 — Боэтий — консул.

Ок. 510 — Присциан, автор «большой грамматики» латинского языка, преподает в Константинополе

514 — Кассиодор, друг Боэтия — консул

524–525 — Боэтий обвинен в измене и казнен. «Утешение философией», написанное в тюрьме

527–565 — император Юстиниан в Константинополе

528 — кодекс Юстиниана

529 — Бенедикт Нурсийский основывает Монтекассинский монастырь с уставом, предусматривающим переписку рукописей

533–534 — войска Юстиниана отвоевывают Африку. Конец вандалов

535–555 — войска Юстиниана отвоевывают Италию. Конец остготов

ок. 540 — Кассиодор основывает монастырь «Виварий» и пишет «Установления» с программой изучения и христианской и языческой литературы

544 — Аратор публично читает в Риме поэму «Деяния апостолов»

ок. 550 — элегии Максимиана, историко-панегирическая поэма Кориппа

551 — гот Иордан пишет сокращение «Готской истории» Кассиодора: первая сохранившаяся книга на латинском языке, написанная германцем

Примечания

1

АВСОНИЙ

О СЕБЕ

Переводы из Авсония выполнены по изданию: D. М. Ausonii Burdigalensis Opuscula, rec. R. Peiper, Lps., 1886; использованы также издания: Works, ed. and transl. by H. G. Evelin Wyght; I–II, L., 1919–1921; Oeuvres completes d’Ausone (ed. et) trad. par E. F. Corpet, I–II, P., 1842–1843. Состав и расположение стихотворений Авсония в разных рукописях различны, и восстановление структуры всего корпуса его стихов гадательно. Стихотворение «К читателю» помещено Пайпером в цикл «Предисловия», стихотворения «Памяти отца» и «Усадьба» — в цикл «О себе», стихи «Круглого дня» образуют самостоятельный цикл.

Основные даты жизни Авсония вынесены в хронологическую таблицу в конце книги, обильные географические названия, упоминаемые в стихах о Галлии, — на карту на с. 611.

(обратно)

2

К читателю. Стихотворение служило предисловием к одному из прижизненных собраний стихов Авсония, состав которого невосстановим.

(обратно)

3

Ст. 9. …имена из нашего дома… — т. е. свойственники Авсониев из уважения к ним охотно давали детям имена, употребительные в роде Авсониев, но не наоборот.

(обратно)

4

Ст. 14. Бог — Эскулап, первоучитель врачевания.

(обратно)

5

Ст. 20. Эмилий Аспр (в подлиннике просто «Эмилий») — грамматик-комментатор конца II в., Теренций Скавр — автор грамматического учебника первой половины II в., Валерий Проб из Берита (Бейрут) — один из самых знаменитых филологов сер. I в.

(обратно)

6

Ст. 31–33. Атлант как учитель Геркулеса (Алкида) более античными мифографами не упоминается. Из Фив был родом Геркулес, из Фессалии (Фтии) — Ахилл.

(обратно)

7

Ст. 37. Фаски (связки прутьев с секирою в них) — знак почетных (курульных) должностей в Риме, высшей из которых было консульство.

(обратно)

8

Ст. 38. В консульстве 379 г. Авсоний имел почетное право писать свое имя раньше второго консула, Олибрия.

(обратно)

9

Памяти отца. Родословную таблицу семьи Авсония см. ниже, с. 618.

(обратно)

10

После господа бога… — в полном цикле стихов Авсония этому стихотворению предшествует «Консульская молитва» в стихах, обращенная к богу.

(обратно)

11

Ст. 1. Я был не последний в искусстве леченья… — Действительно, Авсония Старшего упоминает (вслед за Плинием, Цельсом и другими классиками) в ряду крупнейших авторитетов своего времени медик конца IV в. Марцелл из той же Бурдигалы.

(обратно)

12

Ст. 5. В двух я советах… т. е. в куриях двух городов, гиперболически комплиментарно сравниваемых здесь со столичным сенатом.

(обратно)

13

Ст. 9. …аттической речью… т. е. греческим языком, на котором были написаны все важнейшие медицинские сочинения.

(обратно)

14

Ст. 12. …не для денег лечил… — высокое требование, восходящее к Гиппократу, но практически, конечно, редко осуществлявшееся; самое большее, принимались меры, чтобы в городе был врач для бедных, который брал бы «сколько больной даст, а не сколько посулит» (указ Валентиниана I Претекстату от 30 января 368 г.).

(обратно)

15

Ст. 45. Сына его и зятя его… — Гесперия, префекта Италии, Африки и Иллирии в 377–380 гг., и Талассия, его преемника в Африке.

(обратно)

16

Ст. 52. Префектом (точнее, викарием) Иллирии в префектуре своего внука Гесперия 90-летний Авсоний Старший был назначен в 378 г. и в том же году умер.

(обратно)

17

Усадьба. Предисловие, написанное в третьем лице, по-видимому, принадлежит составителю посмертного издания Авсония — вероятно, сыну его Гесперию. Стихотворение написано по сложении Авсонием консульского звания 379 г.

(обратно)

18

Луцилиевым слогом — от имени Г. Луцилия, сатирика II в. до н. э. (Авсонию известного уже только понаслышке); его сатиры имели нравоописательный и, в частности, автобиографический характер в отличие от обличительно-патетического, установившегося потом.

(обратно)

19

Ст. 13. Аристипп — ученик Сократа, основатель гедонистической школы киренаиков, был героем многих анекдотов: рассказывали, что когда он шел через пустыню и раб, несший деньги хозяина, устал, то Аристипп ему сказал: «Выбрось лишние!»

(обратно)

20

Ст. 19. …два дельфийские слова… — «познай себя», знаменитая надпись на дельфийском храме.

(обратно)

21

Ст. 21. Югер — ок. 0,25 гектара, первоначально участок, который можно вспахать на паре волов за один день. Имение в 700 югеров, как у Авсония, считалось очень небольшим.

(обратно)

22

Круглый день. Цикл сохранился неполностью, и поэтому неясно: то ли он написан еще в Бурдигале, до приглашения ко двору, то ли уже в Треверах, и упоминания о дворцовых обязанностях Авсония выпали с недостающими частями; первое вероятнее.

(обратно)

23

Ст. 3. Парменон — имя раба из комедий Теренция: производное от греческого глагола, означающего «медлить».

(обратно)

24

Ст. 5. Сони — зверьки из семейства грызунов, мясо которых считалось деликатесом.

(обратно)

25

Ст. 13. Луна — Диана, вечным сном сохранявшая вечную молодость своему любимцу Эндимиону.

(обратно)

26

Ст. 18. «Встань, да не придет…» — цитата из Горация, «Оды», III, 11, 37.

(обратно)

27

Ст. 22–24. Сапфическими строфами (изобретенными лесбийской поэтессой Сапфо) написано это стихотворение, ямбическими диметрами — следующее.

(обратно)

28

Ст. 12. Медовые пироги были обычным видом бескровной жертвы богам.

(обратно)

29

Ст. 22–23. Последние два стиха представляют собой, по-видимому, интерполяцию позднейшего христианского происхождения.

(обратно)

30

3. Молитва. Во многих рукописях это стихотворение, неожиданно звучащее в корпусе Авсония, приписывается его ученику, христианскому поэту Павлину Ноланскому.

(обратно)

31

Ст. 13. …без кого не вершится ничто… — реминисценция из Ев. от Иоанна, 1, 3.

(обратно)

32

Ст. 19. …от привоя, что лучше подвоя… — из Посл. к Римл., 11, 16–24, где «подвой» — отпавшие от Христа иудеи, а «привой» — принявшие Христа язычники.

(обратно)

33

Ст. 21. …по нему лицезреть и Отца… из Ев. от Иоанна, 14, 9 («Видевший меня, видел Отца…»).

(обратно)

34

Ст. 41–42. Вознесение пророка Илии упоминается во Второй Книге Царств, 2, 11, а Еноха, отца Мафусаилова, — в Книге Бытие, 5, 24.

(обратно)

35

Ст. 57. …и раненный дух томится от собственных манов… (маны — души умерших) — реминисценция из «Энеиды», VI, 743.

(обратно)

36

Ст. 73. Смерть… да не будет страшна и не будет утешна — реминисценция из Марциала, X, 47, 13.

(обратно)

37

Ст. 7. Четвертый час — счет часов начинался с рассвета, так что четвертый час приходился за два часа до полдня.

(обратно)

38

Ст. 9. Сосий — имя раба (из комедий Плавта), здесь — повара.

(обратно)

39

Начальные стихи, заключенные в скобки, не сохранились и переведены по условному восполнению Эвелин-Уайта.

(обратно)

40

Ст. 11. …о трагических грезя соитьях — т. е. о кровосмесительных, как в мифах об Эдипе и т. п.

(обратно)

41

Ст. 22–24. Небесный певец — имеется в виду Вергилий, «Энеида», VI, 283–284 (о вязе, под листвой которого гнездятся сны) и 893–896 (о двух воротах, через которые они вылетают из Аида).

(обратно)

42

Точное заглавие цикла в оригинале — «Паренталии»: это название праздника жертвоприношений в честь мертвых, справлявшегося 21 февраля, но учрежденного, по Овидию («Фасты», II, 543), не Нумой, а еще Энеем.

(обратно)

43

Нения — как собственное имя — богиня погребения, как нарицательное — похоронная песня.

(обратно)

44

…олимпийское четырехлетье… — т. е. отец Авсония прожил 90 лет (см.: «Эпицедий отцу»), что составляет 22 полных и одно неполное четырехлетие.

(обратно)

45

Ст. 5 в рукописях неполон, перевод по дополнению Эвелин-Уайта.

(обратно)

46

И за Гарумной-рекой и за Пиренским хребтом… — т. е. не только в Нарбонской (присредиземноморской) Галлии, но и в Новемпопуланской Аквитании и в Испании.

(обратно)

47

Элисейские поля — обитель мертвых.

(обратно)

48

Викторин (268–270) и Тетрики (270–273) — императоры отложившейся Галлии в эпоху развала империи в III в.

(обратно)

49

Ст. 17. Скрывал знанье дед Авсония потому, что астрологические предсказания были официально запрещены как опасные возможностью предугадать смерть императора.

(обратно)

50

Мавра (maura) — по-латыни «черная».

(обратно)

51

Обет девичества давался религиозно настроенными женщинами и из язычниц, и (конечно, чаще) из христианок.

(обратно)

52

Гилария (лат. hilaris) — веселая, легкая.

(обратно)

53

…в заморском краю… точнее, «в Рутупийском», т. е. в Британии.

(обратно)

54

Атропа — одна из трех Парок (две другие — Клото и Лахеса, или Лахесида).

(обратно)

55

Префектом — преувеличение: наместник Иллирии носил звание викария. Когда занимал эту должность рано умерший Евромий, неясно.

(обратно)

56

Валентин (бурдигальский) — лицо неизвестное.

(обратно)

57

Рутупийский край — британский (см. выше).

(обратно)

58

«Дельный» — буквальное значение слова «Фруги», прозвища в древнем римском роде Кальпурниев; Катон Старший (цензор 184 г. до н. э.) и Аристид Справедливый, основатель Афинского морского союза (478 г. до н. э.) — знаменитые образцы древних добродетелей, сближенные уже в биографиях Плутарха.

(обратно)

59

…в… испанской земле — где его отец Павлин, как видно из следующего стихотворения, был «сонаместником» («корректором», т. е. гражданским губернатором), в Тарраконе.

(обратно)

60

Начальник свитков — т. е. правитель канцелярии; расчеты сводил — в должности «прокуратора» или «рационала»; сонаместник — см. выше.

(обратно)

61

Идалия (от названия горы на Кипре) — имя Киприды-Венеры.

(обратно)

62

Танаквиль, жена Тарквиния Старшего, ведовством и хитростью добывшая ему царскую власть, и Феано, жена (или дочь) мудреца Пифагора, — римский и греческий образцы женской мудрости.

М. Гаспаров

(обратно)

63

В Риме Минервий преподавал (по «Хронике» Иеронима) ок. 355 г.

(обратно)

64

Ст. 8. Калагур в Испании — родина М. Фабия Квинтилиана, знаменитого ритора I в.

(обратно)

65

Ст. 10–11. Тоги с красной каймой, претексты, — знаки отличия римских магистратов.

(обратно)

66

Ст. 14. Панафинеец — Исократ (IV в. до н. э.) — знаменитый автор «Панегирика» (Авсоний понимает это слово в позднейшем, привычном ему, значении «похвальная речь») и «Панафинейской речи».

(обратно)

67

Ст. 15. Мнимые процессы — школьные контроверсии.

(обратно)

68

Ст. 19. Имеется в виду знаменитая сентенция Демосфена: «в ораторском деле самое главное — искусство произнесения, и второе — тоже, и третье — тоже».

(обратно)

69

Ст. 34. См. примеч. 57 к «О родных».

(обратно)

70

Юлиан Отступник, император, и Саллюстий Секунд, префект Галлии, были коллегами по консульству в 363 г.; по-видимому, Алким произнес в их честь панегирик.

(обратно)

71

Ты старше был… — Иероним относит расцвет деятельности Патеры к 339 г. (а Дельфидия и Алкима — к 354 г.).

(обратно)

72

Кельтский бог Белен отождествлялся с Аполлоном, отец и брат Патеры носили имя «Фебиций», сын (см. ниже) — «Дельфидий».

(обратно)

73

«Стареющий орел» — реминисценция из Теренция, «Самоистязатель», 520.

(обратно)

74

Время смутное — мятеж Магненция в Галлии против императора Констанция в 350–351 гг. Прокула, дочь Дельфидия, и Евхротия, вдова его, в 380–385 гг. примкнули к последователям испанского епископа-еретика Присциллиана и погибли во время репрессий.

(обратно)

75

Назарий — ритор, еще более старшего поколения, чем Патера (ему принадлежит панегирик Константину 321 г.).

(обратно)

76

Молвил Гораций — «Оды», II, 16, 27–28.

(обратно)

77

Первый стих — изысканная (с игрою слов, непередаваемой в переводе) реминисценция из Горация, «Оды», I, 12, 33.

(обратно)

78

Фебиций — см. примеч. 71 к 4, Байокассы (Байё) находились близ Арморики (Бретани).

(обратно)

79

Этому же Геркулану посвящено стих. «О родных», 17.

(обратно)

80

Аристарх (II в. до н. э.) и Зенодот (III в. до н. э.) — знаменитые александрийские грамматики; Симонид Кеосский (VI–V в. до н. э.) — поэт-лирик и эпиграмматист.

(обратно)

81

Амиклы — город в Лаконии, где, по преданию, запрещалось передавать слухи о приближении врагов; воспользовавшись этим, доряне захватили город врасплох.

(обратно)

82

Сладкозвучные девы — Сирены.

(обратно)

83

Клеанф (III в. до н. э.) — ученик Зенона, основателя стоической диалектики; Теренций Скавр и Валерий Проб упоминались выше, в стих. «К читателю». Киней — советник и посол Пирра Эпирского, запомнивший с одного раза всех римских сенаторов.

(обратно)

84

Был ты оплакан… — «О родных», 3.

(обратно)

85

Константиновы братья — Констант, Констанций Старший (отец Юлиана Отступника) и Далмаций (отец двух сыновей, упоминаемых в следующем стихотворении), по-видимому, находились в Толозе в ссылке (ок. 326 г.) как опасные претенденты на престол.

(обратно)

86

Чада Далмация (см. выше). — Далмаций Младший и Аннабалиан были в 335 г. объявлены цезарями, т. е. включены в число наследников Константина, но погибли в 338 г. в смутах после его смерти.

(обратно)

87

Жилище Кадуркское — ныне Кагор.

(обратно)

88

Авски (нын. Ош) — одно из девяти племен Новемпопуланской Аквитании к югу от Гаронны.

(обратно)

89

Варрон (I в. до н. э.) — римский писатель-энциклопедист, чьи сочинения по истории культуры (до нас не сохранившиеся) были главным пособием для грамматиков.

(обратно)

90

Eleleisō (Элелейсо) — крик скорби у греческих трагиков.

(обратно)

91

Красноречие Менелая (Плисфенида, по имени деда), Одиссея (Дулихийца, по острову близ Итаки) и Нестора упоминается у Авсония рядом и в прозаическом «Благодарении Грациану», 19.

(обратно)

92

Сабинами были предки легендарного царя-мудреца Нумы Помпилия; Дракон и Солон (VII–VI вв. до н. э.) — афинские законодатели, Залевк — законодатель локров в южной Италии. Кастор — малоизвестный историк эпохи эллинизма, о Родопе сведений не сохранилось.

(обратно)

93

Илерда — нын. Лерида к северу от Эбро.

(обратно)

94

Род Ацилиев Глабрионов возводил себя к троянцам («дарданцам»), спутникам Энея.

(обратно)

95

Последний росчерк — «коронис», знак концовки в виде галочки;…от самого книги начала… — точнее, от «мениса», знака заставки в виде полумесяца.

Ю. Шульц, М. Гаспаров

(обратно)

96

Маленький, с несохранившимся концом цикл стихов о пленнице-германке, которую Авсоний получил в подарок после похода 368 г. (свевами назывались тогда пограничные южногерманские племена). Павел, к которому обращено посвящение, — ритор и поэт Аксий Павел, адресат «Свадебного центона» и нескольких посланий.

(обратно)

97

…черни… Горацию… — имеется в виду знаменитое начало «Оды», III, 1: «Противна чернь мне, чуждая тайн моих: благоговейте молча!..»

(обратно)

98

…самого Александра… — имеется в виду легенда о Гордиевом узле, сулившем развязавшему власть над всею Азией, и о том, что перед походом Александр обратился за оракулом в Дельфы в неурочный день, пифия отказалась пророчествовать, он потащил ее к треножнику силой, и она воскликнула: «С тобой не справиться!» — что уже и было пророчеством.

(обратно)

99

Ведь недаром говорится… — см., напр., Теренций, «Формион», 318.

(обратно)

100

Фимела — танцовщица и мимическая актриса I в., упоминаемая у Марциала и Ювенала.

(обратно)

101

Гиметт — гора в Аттике, где собирался лучший мед.

(обратно)

102

В поэме описано возвращение Авсония в императорскую резиденцию Треверы (Трир на Мозеле) после похода 308 г. От Винка (Бинген на Рейне) до Нойомага (Неймаген — Нимвеген на Мозеле) он следует по суше через провинцию Германию (ок, 90 км), а от Нойомага до Треверов по реке Мозелле (Мозелю) (ок. 30 км). Ст. 1–38, 53–70, 82–85, 88–89, 97–103, 108–117, 125–127, 131–162, 169–193, 240–256, 259–266, 270–275, 469–483 даны в (отредактированном) переводе А. Артюшкова, остальной текст переведен М. Гаспаровым.

(обратно)

103

Ст. 1. Нава — Наэ, небольшой приток Рейна, параллельный Мозелю. Винк лежит у впадения Навы в Рейн; укрепления этого важного стратегического пункта были обновлены Юлианом в 359 г. Здесь была одержана римская победа над батавскими мятежниками в 71 г. (Тацит, «История», IV, 70).

(обратно)

104

Ст. 9. Сарматы с северного берега верхнего Дуная были разбиты Констанцием в 359 г. и поселены в этих местах как военные колонисты.

(обратно)

105

Ст. 24. Городом, власти достойным — Треверами, императорской резиденцией в Галлии.

(обратно)

106

Ст. 48. Фригийские зерна — белый с красным мрамор из Малой Азии.

(обратно)

107

Ст. 68. Каледония — Шотландия; британский жемчуг был распространен в Риме, хотя ценился ниже восточного.

(обратно)

108

Ст. 80–81. Великий бог — Нептун.

(обратно)

109

Ст. 106. Двуименный Истр — Дунай, в нижнем течении именовавшийся Истром, а в верхнем — Данувием.

(обратно)

110

Ст. 136. Маслом актейским — т. е. аттическим, из олив самой Афины.

(обратно)

111

Ст. 85–149. Не все из рыб, перечисляемых Авсонием, поддаются точному отождествлению. Сарион (промежуточная разновидность между форелью и лососем) ныне в особый вид не выделяется; упоминаемый Авсонием сом ныне в Мозеле не водится. Менее знаменита стала барвена («тригла», «мулл», краснобородка), морская рыба, ценившаяся античными гастрономами, и выше стал цениться вкус щуки.

(обратно)

112

Ст. 157–160. Гавранские виноградники (близ Неаполя) давали знаменитые в древности массикское и фалернское вино, Исмар (упоминаемый уже в «Одиссее») — фракийское вино; смежные фракийские горы Пангеи и Родопа вином не славились. Вино с Гарумны (Гаронны) впоследствии было известно как бордоское.

(обратно)

113

Лиэй («разрешитель») — одно из имен Вакха.

(обратно)

114

Ст. 175. Панопея — нереида, морское божество, гостья в реке.

(обратно)

115

Ст. 176. Ореады — нимфы гор и (здесь) холмов.

(обратно)

116

Ст. 208. Кумы — гавань возле Неаполя, колония эвбейских греков.

(обратно)

117

Ст. 211. Актийский триумф — победа Августа над Антонием и египетской («канопской») Клеопатрой при мысе Акции близ острова Левкады (31 г. до н. э.), память о которой праздновалась в Риме каждые 4 года.

(обратно)

118

Ст. 215. При Милах в Сицилии, близ мыса Пелора в 36 г. до н. э. флот Августа одержал победу над Секстом Помпеем.

(обратно)

119

Ст. 216. Аверн — озеро близ того же Неаполитанского залива.

(обратно)

120

Ст. 222. Гиперион («высоко ходящий») — эпитет Солнца.

(обратно)

121

Ст. 235. Металл — в древности зеркала изготовлялись из полированного металла (обычно бронзы).

(обратно)

122

Ст. 276–279. Анфедонянин Главк — беотийский рыбак, увидевший однажды, как пойманные им рыбы грызли прибрежную траву и от этого оживали; тогда он сам попробовал этой травы, бросился в море и стал морским божеством (Овидий, «Метаморфозы», XIII, 903–948). Карпафийское море (на другом конце Греции, возле Родоса) и Цирцея, знаменитая колдунья, упомянуты здесь лишь в переносном смысле.

(обратно)

123

Ст. 281. Нерей — сын Земли и Моря, бог тихого моря; Тефия — жена Океана, старейшая морская богиня.

(обратно)

124

Ст. 287–288. Сестийское море, Геллины волны — пролив Геллеспонт (Дарданеллы), через который из Сеста в Абидос плавал к Геро влюбленный в нее Леандр.

(обратно)

125

Ст. 289–291. Халкедонский мост через Боспор был наведен царем Дарием во время похода на скифов.

(обратно)

126

Ст. 300–317. Гортинский летатель — Дедал, на сделанных им крыльях улетевший от царя Миноса (из Гортины на Крите) в Италию и потерявший в этом полете Икара; он считался строителем храма Аполлона в Кумах (см. примеч. к ст. 208). Филон — афинский («кекропийский») архитектор конца IV в. до н. э., строитель пирейского арсенала и элевсинского храма. У стен Сиракузских прославился знаменитый механик Архимед. Седмица мужей — семь великих архитекторов (набор их имен неизвестен), биографии которых составили один из циклов биографической энциклопедии Варрона (см. примеч. к «О преподавателях», 20) «Седмицы». Менекрат назван, по-видимому, по ошибке вместо Метагена, который с отцом своим Ктесифонтом был строителем знаменитого храма Дианы Эфесской. Иктин (имя это означает «коршун») — один из зодчих афинского Парфенона; о его пугающе живом изображении совы, священной птицы Афины, более ничего не известно. Динохар, планировщик Александрии (которому приписывалось и строительство пирамид, «не отбрасывающих тени» под высоким египетским солнцем, — Аммиан Марцеллин, XXII, 15, 29), спутан здесь с Тимохаром, строителем храма Арсинои, сестры — жены Птолемея II, в котором будто бы парила в воздухе статуя царицы, удерживаемая от падения силою магнита в потолке.

(обратно)

127

Ст. 330. Мемфисский Фарос — знаменитый маяк в Александрии.

(обратно)

128

Ст. 337–340. Описывается «гипокавст», род центрального парового отопления, при котором горячая вода или пар из котлов, топящихся под полом, разносятся по трубам, проложенным в полу и в стенах здания.

(обратно)

129

Ст. 342. Банная купальня — третье из трех отделений римской бани: для потения, для горячего мытья, для освежающей холодной ванны.

(обратно)

130

Ст. 346. Эвбейские (см. примеч. к ст. 208) Байи — знаменитый модный курорт с горячими источниками на берегу Неаполитанского залива.

(обратно)

131

Ст. 363. Пилы — после этого уникального места первые пильные мельницы в Европе упоминаются лишь в XIII в., поэтому некоторые исследователи считают это место (или даже всю «Мозеллу») у Авсония подложным.

(обратно)

132

Ст. 349–372. Перечисляются притоки Мозеля — слева (от окрестностей Трира до низовий) Сура (Зауэр с Прюмом и Мимсом), Цельбис (Килль), Сальмон (Зальм), Лезура (Лизер), Ализонция (Эльц), справа — Сарав (Саар), Эрубрис (Рувер), Драгон (Трон).

(обратно)

133

Ст. 375–376. Смирна — родина Гомера, Мантуя — Вергилия; первый воспел Троянскую войну (у реки Симоиса), второй — предысторию Рима.

(обратно)

134

Ст. 379. Немезида — греческая богиня возмездия, имя ее не имело соответствия в латинском пантеоне.

(обратно)

135

Ст. 407. Попечители стран — викарии, подчиненные префекту Запада, находившемуся в Треверах.

(обратно)

136

Ст. 409. …того, кто в Риме… — по-видимому, речь идет о Сексте Пробе, префекте Италии, в это время ожидавшем назначения консулом 371 г. совместно с Грацианом.

(обратно)

137

Ст. 423. У Никкера и Луподуна (Ладенбург на Неккаре?) одержали победу Валентиниан с Грацианом в походе 368 г.

(обратно)

138

Ст. 427. Багровое море — реминисценция гомеровского эпитета.

(обратно)

139

Ст. 433. …к раздельному устью… — Рейн впадает в море двумя устьями, Исселем и Ваалем; впрочем, древняя линия берегов и русел здесь значительно отличалась от современной.

(обратно)

140

Ст. 435. Хамавы — саксонское племя, жившее у моря, франки жили выше по Рейну.

(обратно)

141

Ст. 437…назывался по праву двурогим. — Речные божества на античных аллегорических изображениях представлялись рогатыми, будто бы в знак возникновения большой реки из слияния двух небольших истоков (ср. стр. 471); у Рейна только один исток, Мозель как бы дает ему второй.

(обратно)

142

Ст. 438. Вивиски — галльское племя в окрестностях Бурдигалы.

(обратно)

143

Ст. 440. Авсония — поэтическое наименование Италии.

(обратно)

144

Ст. 447. Аганиппа (и Иппокрена) — священные источники муз на беотийской (Аонийской) горе Геликон.

(обратно)

145

Ст. 461–467. Лигер — Луара; Матрона — Марна; Карантон — Шаранта, впадающая в океан в земле сантонов; Дураний — Дордонь, текущая с Центрального французского массива; Атурр — Адур, текущий с Пиренеев через земли тарбеллов возле Бискайского залива.

(обратно)

146

Ст. 472. Германская пристань при устье Мозеля — Конфлуэнция (Кобленц).

(обратно)

147

Ст. 477–482. Друна (Дром) и Друэнция (Дюранс) — левые притоки Родана (Роны), протекающей через «раздвоенную» Арелату (Арль); ср.: Ливий, XXI, 31: «определенных берегов Рона не имеет, течет в одно и то же время несколькими руслами, да и их постоянно меняет, порождая все новые броды и новые пучины» (см. с. 627). Гарумна — Гаронна с ее широким устьем.

(обратно)

148

Перевод В. Брюсова. Это эффектное «одностишие» В. Брюсов включил в свою книгу стихотворных экспериментов «Опыты».

(обратно)

149

Элисса — другое имя Дидоны, основательницы Карфагена.

(обратно)

150

Бирсой назывался карфагенский акрополь (ср. «Энеида», I, 367).

(обратно)

151

Дафна (имя обращенной в лавр нимфы, в которую был влюблен Аполлон) — название рощи с храмом Аполлона и знаменитым увеселительным парком близ Антиохии.

(обратно)

152

Селевк, основатель Антиохии (ок. 300 г. до н. э.) считал свое родимое пятно в форме якоря знаком рождения от бога Аполлона и поэтому сделал якорь символом своей новой столицы.

(обратно)

153

Медиолан (Милан).

(обратно)

154

Геркулесова сень — по-видимому, миланские термы (бани) были выстроены при храме Геркулеса, которого считал своим покровителем император-плебей Максимин (III в.), впервые возвысивший Медиолан до положения императорской резиденции.

(обратно)

155

Стихотворение описывает самый известный эпизод из истории этого италийского города — его союз с Ганнибалом против Рима во II Пуническую войну (III в. до н. э.), когда карфагенское войско «изнежилось в капуанской роскоши» и не смогло добиться победы.

(обратно)

156

Этот город при северной оконечности Адриатического моря приобрел стратегическое значение как «ворота Италии» в усобицах III–IV вв.; в 388 г. Феодосий разбил здесь узурпатора Максима, наместника Британии, низложившего в 383 г. императора Грациана. «Щепетильником» (маркитантом) из Феодосиевой челяди назвала Максима официальная пропаганда, в том числе друг Авсония — Дрепаний Пакат («Панегирик Феодосию», 31).

(обратно)

157

Арелата (Арль) названа «двойной», так как часть города располагалась на берегу, а часть на острове посреди Роны.

(обратно)

158

11–14. Гиспал, Кордуба, Тарракон, Брака. Гиспал — Севилья на Бетисе (Гвадалквивире), к этому времени — испанская резиденция римских наместников с их фасками (см. примеч. к «К читателю»); Кордуба — Кордова, Тарракон — Таррагона (главный административный центр Испании в предшествующую эпоху), Брака (или Бракара) — Брага.

(обратно)

159

Удел земнородных — так как жители Аттики считались не «пришельцами», как большинство греческих племен, а исконными поселенцами.

(обратно)

160

Город, явивший раздор — Афины, которые были предметом спора между богами-покровителями Афиной и Посидоном (Конс-Нептун); победила первая, подарив городу оливу.

(обратно)

161

Ионийское племя на малоазиатском берегу Эгейского моря считалось потомством легендарных выходцев из Афин.

(обратно)

162

16–17. Катана, Сиракузы. Катана, расположенная под Этною, была родиной юношей Амфинома и Анания, которые погибли, спасая отца из города во время извержения. Сиракузы (четверочастный град по кварталам Ортигии, Ахрадипе, Тихе и Неаполю) показывали место, где из-под земли выбивались и сливались два источника, считавшиеся пелопоннесскими нимфой Аретусой и богом Алфеем, пробившимся сюда под Ионическим морем.

(обратно)

163

Город назван кормилицей как место учения Авсония.

(обратно)

164

Четыре поселения — по-видимому, пригороды, жители которых не теряли толозского гражданства.

(обратно)

165

19. Нарбон. Нарбон описан как первое римское поселение (военная, «Марсова» колония) в заальпийской Галлии, центр провинции, простиравшейся по берегу моря от Альп (с их племенами аллоброгов и граев) до Пиренеев и в глубь страны по Роне и Гаронне (до Толозы в земле вольков-тектосагов). Нарбонский храм сравнивается с римским Капитолием, построенным при Тарквиниях в VI в., заново отстроенным Лутацием Катулом после гражданской войны 83 г. до н. э. и Цезарем Домицианом после гражданской войны 69 г. н. э.

(обратно)

166

Сикульские хляби — сицилийские.

(обратно)

167

20. Бурдигала. Площади… плоски (ст. 143) и Дивоной… дивен (ст. 160) — игра слов, аналогичная латинскому подлиннику. Водоем, восхваляемый Авсонием (Э. Винет, издатель Авсония 1580 г., сам будто бы видел в Бордо остатки его подземного — поэтому таинственного, ст. 157 — водопровода), сравнивается с Еврипом, проливом между Грецией и Эвбеей, где вода будто бы меняла направление течения несколько раз в день, и с реками Апоном и Тимавом (в северной Италии) и Немавсом (в южной Галлии). Царь мидийский — Ксеркс с его (будто бы) миллионной армией; о том, что персидские цари всюду возят с собой воду из столичной реки Хоаспа, писал Геродот (I, 188).

(обратно)

168

О РАЗНЫХ ПРЕДМЕТАХ

В этот раздел включены преимущественно стихи из цикла, в рукописях Авсония общего названия не имеющего, а издателями объединенного под названием «Эклоги» (т. е. «извлечения», «выборки»); были ли они собраны самим Авсонием и к ним ли относится посвящение ритору Дрепанию Пакату, поставленное Пайпером во главе цикла, уверенности нет. К этому циклу мы присоединили стихи «О двенадцати цезарях» (имеющие у Авсония продолжения — «Четверостишия о тех же цезарях» и «Четверостишия о цезарях после Светония») и «Действо семи мудрецов», посвященное тому же Пакату.

(обратно)

169

Начальный стих — цитата из Катулла, I, 1: этим стихом поэт веронский начинает посвящение своей книжки Корнелию Непоту, историку и поэту из предальпийской Галлии.

(обратно)

170

О двенадцати цезарях по Светонию. Стихотворения пересказывают сведения популярной биографической книги Светония (II в. н. э.) о первых римских императорах — Юлии Цезаре (диктатор 48–44 гг. до н. э.), Цезаре Августе (правил до 14 г. н. э.), Тиберии (14–37 гг.; последние годы жил в уединении на острове Капрее), Гае Калигуле (37–41 гг.; прозвище его значит: «солдатский сапожок»), Клавдии (41–54 гг.; был отравлен грибами), Нероне (54–68 гг.; на нем пресеклась династия Юлиев-Клавдиев, возводившая предков к Энею), Гальбе, Отоне, Вителлии (быстро сменившим друг друга в 68–69 гг.), Веспасиане (69–79 гг.), Тите (79–81 гг.) и описательно называемом Домициане (81–96 гг.).

(обратно)

171

О двенадцати месяцах («Эклоги» 10, 17, 14; кроме того, в «Эклогах» есть стихи о числе дней каждого месяца, о расчете солнцестояния и равноденствия, о временах года и пр.). В старину римский год начинался с марта; памятью об этом остались названия месяцев «квинтилис» (5-й), «секстилис» (6-й), «сентябрь» (7-й) и т. д.; квинтилис и секстилис были переименованы по двум первым императорам, но остальные сохранили свои имена. Этимология начальных месяцев года была предметом домыслов, иногда бесспорных (январь от Януса, бога начала; февраль от «фебруев», очистительного праздника, учрежденного Нумой Помпилием), иногда сомнительных. Около 25 числа каждого месяца солнце переходило в новый знак зодиака; зодиакальные созвездия (как и все остальные) ассоциировались с различными мифологическими образами (бараном, «спасителем Фрикса», за чьим руном плавали аргонавты; быком, в образе которого Зевс похищал Европу, и т. д.). В каждом месяце 1 число называлось «календы», 5 или 7 — «ноны», 13 или 15 — «иды»; остальные дни отсчитывались от них («накануне ид», «третий день до ид» и т. д.).

(обратно)

172

О семи днях недели («Эклоги» 8 и 26). Семидневная неделя, каждый день (и час) которой находится под преимущественным покровительством одной из планет, — счет времени, пришедший в Рим с Востока и официально утвержденный с 321 г. н. э. Приметы типа «Что в какой день стричь…» восходят к древнейшим временам (ср. Гесиод «Труды и дни», 724 сл.) и часто включались в средневековые календари.

(обратно)

173

О четырех всегреческих играх («Эклоги» 20–23). Игры Олимпийские (по преданию, с 776 г. до н. э.), Пифийские (с 586 г. до н. э.), Немейские (с 573 г. до н. э.) и Истмийские (с 582 г. до н. э.) были единственными общегреческими празднествами, на время которых объявлялся всеобщий «божий мир». Наградами на них были венки из оливы, лавра, сельдерея и сосны; упоминание о яблоках — недоразумение. Как обычно у греков, учреждение этих празднеств официально считалось лишь их «возрождением», а «начало» возводилось к мифической древности: Олимпийские справлялись будто бы в память Пелопа, сына Тантала (были и другие версии), Пифийские — в память победы Аполлона над Пифоном, Немейские — в память младенца Архемора-Офельта, погибшего во время похода Семерых против Фив, Истмийские — в память утонувшего Меликерта-Палемона, ставшего морским божеством. Первое из стихотворений Авсония — перевод греческой эпиграммы («Палатинская антология», IX, 357). Третье в подлиннике имеет не 4, а 6 стихов, но два из них, по-видимому, интерполированы и здесь не переведены.

(обратно)

174

О двенадцати подвигах Геркулеса («Эклоги» 24). Перевод греческой эпиграммы («Палатинская антология», XVI, 92).

(обратно)

175

О сроке жизни всего живого («Эклоги» 5). Перевод из несохранившейся дидактической поэмы «Заповеди Хирона», иногда приписывавшейся Гесиоду; греческий текст известен из цитаты у Плутарха.

(обратно)

176

О Пифагорейском «да» и «нет» («Эклоги» 4). Немногоречивость пифагорейцев вошла в пословицу; рассказывали, будто Пифагор решал все ученые споры только словами «да» или «нет». Здесь пример «ученого спора» демонстрируется на самом избитом примере ложного умозаключения из популярных учебников логики: «днем — светло; сейчас — светло; стало быть, сейчас день».

(обратно)

177

Действо семи мудрецов. Семью мудрецами называли виднейших государственных деятелей начала VI в. до н. э., которым приписывались нравственные изречения и о которых рассказывались легенды.

(обратно)

178

Аристарх (см. примеч. «О преподавателях», 13) считался изобретателем пометок — условных знаков, которыми он отмечал на полях издания Гомера надежные и ненадежные, лучшие и худшие места.

(обратно)

179

Поле (Марсово) — место голосования римских народных собраний, ростры (трибуна на площади) место народных сходок, форум (площадь) в целом место заседаний суда; Авсоний считал (ошибочно), что в греческих городах все заседания суда, совета и народа происходили только в театре; так бывало, но лишь в позднюю эпоху и в исключительных случаях.

(обратно)

180

В Риме все театральные постройки делались временными (в том числе и Мурены, и Галлия — современников Цицерона), пока в 55 и 13 гг. до н. э. не были построены три постоянных каменных театра — Помпея, Бальба и Марцелла (племянника Октавиана Августа).

(обратно)

181

Рассказывается о легендарной встрече Солона и Креза, описанной Геродотом (I, 29–33).

(обратно)

182

Ст. 1 — цитата из Плавта «Менехмы», 882.

(обратно)

183

На малом острове — на Родосе.

(обратно)

184

Ближние кресла в театре предназначались для привилегированных сословий — сенаторов и всадников.

(обратно)

185

Африканец — Теренций «Девушка с Андроса», 61; наш поэт — Еврипид, «Ипполит», 264–265.

(обратно)

186

«Выше всего на свете — вода» — знаменитое начало Олимпийских од Пиндара.

(обратно)

187

По легенде, рыбаки нечаянно вытащили из моря золотой треножник и обратились к Аполлону с вопросом, кому его поднести; тот ответил: «Мудрейшему из эллинов», они поднесли его Фалесу, Фалес переслал Бианту, треножник обошел всех семерых мудрецов и вернулся к Фалесу.

(обратно)

188

Ст. 4 — цитата из Теренция, «Девушка с Андроса», 68.

(обратно)

189

Ст. 5 и 8 — реминисценции из Теренция, «Девушка с Андроса», 758, и «Самоистязатель», 364.

(обратно)

190

Ст. 7 — из Теренция, «Формион», 241.

(обратно)

191

Адресат этой маленькой поэмы («сын» — любезное обращение старшего к младшему, не более) — лицо неизвестное; может быть, префект Галлии в 380-х годах, корреспондент Симмаха.

(обратно)

192

…миф, написанный на стене — по другому чтению, просто «картину, написанную на стене».

(обратно)

193

Триклиний Эола — столовая комната, названная так по стоявшей в ней статуе.

(обратно)

194

Наш Марон — Вергилий, «Энеида», VI («Поля Скорби» — выражение из ст. 441, так же как далее «воздушные поля» — ст. 887, и многие другие вергилианские реминисценции).

(обратно)

195

Ст. 8–12. Перечисляются обращенные в одноименные цветы Гиацинт и Нарцисс, ставший шафраном Крок, анемоном (или розою) Адонис; а из крови Аякса вырос цветок с красными пятнами в виде букв «ай».

(обратно)

196

Ст. 25 отсутствует в рукописях и условно вставлен Уголетом в XVI в.

(обратно)

197

Ст. 16–39, 72. Перечисляются героини мифов (Брюсов на латинский лад пишет «героиды»): Семела, пожелавшая увидеть Юпитера в его божеском виде и сгоревшая от его молнии; Ценида (Кенида), обращенная в неуязвимого юношу Ценея; Прокрида, нечаянно убитая на охоте своим мужем Цефалом; Геро (дева… что… кинулась в море), бросившаяся в Геллеспонт, когда утонул плывущий к ней Леандр; Сапфо, бросившаяся (по легенде) с «Белой скалы» (Левкаты) от несчастной любви к Фаону; Эрифила, погубившая мужа, прельстясь ожерельем Гармонии, и за это убитая сыном; Пасифая, жена Миноса, влюбленная в быка (см. стих. «Пасифая», с. 526), и дочери ее Ариадна, покинутая Тесеем, но взятая Вакхом и увенчанная звездной короной, и Федра, повесившаяся, когда ее любовное письмо («дощечки») отверг Ипполит; Лаодамия, новобрачная жена Протесилая, павшего под Троей и на одну ночь отпущенного к ней из Аида; Канака, заколовшаяся по приказу отца своего Эола, Элисса (Дидона) — от горя по уехавшему гостю Энею, Фисба — от отчаяния при мнимой гибели мужа ее Пирама; Мирра, мать Адониса, была превращена в дерево, приносящее мирру.

(обратно)

198

Ст. 41. Гора Латмос в Карии была местом любви Дианы и Эндимиона.

(обратно)

199

Ст. 45. Крылами стуча — реминисценция из «Энеиды», I, 397.

(обратно)

200

Ст. 84–87. Венера указывает, как пришлось страдать от любви ей самой (см. поэму Репосиана) и ее детям — вечно возбужденному Приапу, женственному Гермафродиту, павшему от Геркулеса разбойнику Эриксу.

(обратно)

201

Ст. 103. Дверь из слоновой кости — Вергилий, «Энеида», VI, 898 (ср. выше, «Круглый день», 8).

(обратно)

202

Слово «гриф» означает «загадку», преимущественно как застольную потеху. Стихотворение было написано Авсонием в германском походе 368 г., а посвящено Симмаху, крупнейшему оратору и деятелю сенатской языческой оппозиции, уже много позже.

(обратно)

203

Как мышь в ловушку — реминисценция из Теренция, «Евнух», 1024; Евклионов петух — из Плавта, «Горшок», 465 сл., где бедняк, зарывши клад, боится, что петух, роясь в земле, его отроет.

(обратно)

204

По-катулловски — опять цитата из Катулла, I, 1; Сицилийской пустячнее кошелки — поговорочное выражение (упоминается в словаре Феста).

(обратно)

205

Эскулап возродил к жизни убитого понесшими конями Ипполита, а Платон с молитвою богу огня сжег свои юношеские трагедии, когда послушал речи Сократа и обратился к философии.

(обратно)

206

Питье на греческий лад, т. е. с избранным начальником пира, назначающим меру и порядок питья, у Рубрия, приспешника известного Верреса, упоминается у Цицерона, «Против Верреса», II, I, 26, 66. Описано Флакком — Гораций. «Оды», III, 19, 9–17: «Девять чаш или три с теплой смешай водой: // Тот, кто любит нечетных Муз, // Тот, как буйный поэт, требует девять влить, // А тремя ограничиться // Миролюбцам велят три неразлучные // Обнаженные Грации…»

(обратно)

207

…как та губка — анекдот (Плиний, «Естественная история», XXXV, 102–104) о художнике Протогене (или Неалке): он писал взмыленного коня, пена не получалась, он в отчаянии бросил в картину губкой и неожиданно получил нужный эффект.

(обратно)

208

Девять… стоп — ямб, трохей, дактиль, анапест, хориямб, антиспаст, два ионика и пеон; триметрический стих — трехчленный (6-стопный) ямб. Трижды Величайший Гермес — божество египетского культа, под именем которого ходило много религиозно-мистической («герметической») литературы. Первый на свете любомудр (буквальный смысл слова «философ», им впервые употребленного) — Пифагор с его учением о числах. Варроновы «Числа» — один из несохранившихся трактатов этого энциклопедиста.

(обратно)

209

…числа не камыш… — перефразированная латинская пословица «На камыше узла искать» о бессмысленном труде.

(обратно)

210

Ст. 1–3. Кому мало трех или девяти Горациевых чаш (говорит Авсоний), тот должен пить 27 чаш.

(обратно)

211

Ст. 5. На третьем месяце младенец в чреве принимает человеческий облик, на девятом — рождается.

(обратно)

212

Ст. 7. Сыны Опы и Сатурна — Юпитер, Нептун и Плутон.

(обратно)

213

Ст. 10. Из яйца Леды, жены Тиндарея, от лебедя-Зевса родились Елена, Кастор и Поллукс.

(обратно)

214

Ст. 11–17. Нестор жил 3 человеческие жизни (пурпурная пряжа Парок означает счастливую жизнь), ворона — 9, олень — 36, ворон — 108. Феникс (индийская птица) — 927 поколений (ср. выше: «О сроке жизни всего живого»).

(обратно)

215

Ст. 18 — цитата из «Энеиды», IV, 511.

(обратно)

216

Ст. 19. Три голоса — высокий, средний и низкий, три элемента — неизвестно, какие из четырех стихий имеются здесь в виду.

(обратно)

217

Ст. 20. Треугольная земля (Тринакрия) — Сицилия, сирены — Парфенопа, Лигия, Левкосия.

(обратно)

218

Ст. 22. О состязании Муз с Сиренами рассказывает Павсаний, IX, 34.

(обратно)

219

Ст. 24. Части философии — физика, этика и диалектика.

(обратно)

220

Ст. 27. Алектрион (клеврет… Марса) должен был возвестить Марсу о восхождении зари, но не сделал этого, и взошедшее Солнце застигло Марса с Венерою; Алектрион за нерадивость был обращен в петуха, поэтому петух и встречает зарю криками.

(обратно)

221

Ст. 28. Чтобы зачать Геркулеса, совершителя 12 подвигов, Зевс приказал Солнцу не всходить в течение трех дней.

(обратно)

222

Ст. 30. Девять лирных певцов — Пиндар, Симонид, Вакхилид, Стесихор, Ивик, Алкман, Анакреонт, Алкей, Сапфо.

(обратно)

223

Ст. 31. Первоначально чтились (будто бы) только три Музы (дочери Мнемозины) — Мелета, Мнема и Аэда (прилежание, память и песнь).

(обратно)

224

Ст. 34–37. Перечисляются «столетние» (Тарентские) празднества, справлявшиеся в Риме только три раза, пока их не возобновил в 17 г. до н. э. Август; Никтелийские празднества в честь Вакха и первые гладиаторские игры (с 3 выходами 3 пар бойцов), устроенные в Риме в 265 г. до н. э. сыновьями консула Юния Брута в память отца.

(обратно)

225

Ст. 38. Брачный чертог — Иокасты, обещанной в жены разрешителю загадки Сфинкса.

(обратно)

226

Ст. 42. Три божества — Юпитер, Юнона, Минерва.

(обратно)

227

Ст. 43. Трех родов ремесло каменщика, кровельщика, плотника.

(обратно)

228

Ст. 44–45. Вакхов квадрантал вмещал три модия, медимн сицилийский — шесть модиев.

(обратно)

229

Ст. 52. Три части — начало, середина и конец.

(обратно)

230

Ст. 55–60. Если представить девятку в виде ряда точек: … … … и затем среднюю точку изъять из общего счета, принимая ее только за отметку середины, то эта середина будет делить пополам три четных числа (не считая двойки) — 4, 6 и 8, — средняя тройка разрушится, а квадратное число 9 превратится в кубическое число 8.

(обратно)

231

Ст. 61. Трижды четыре доски — законы 12 таблиц.

(обратно)

232

Ст. 63. Речь идет о законах о возмещении утраченного, о сохранении имеемого и о приобретении нового имущества.

(обратно)

233

Ст. 64. Три к свободе пути — свобода по рождению, по отпущению и по завещанию; три… лишенья свободы — лишение гражданства, личной свободы и жизни.

(обратно)

234

Ст. 70. Аттицизм, азианство и промежуточная родосская школа.

(обратно)

235

Ст. 74. Треножник — по-видимому, символическая фигура или название сочинения, приписываемого Орфею.

(обратно)

236

Ст. 76. Лад тройной — лады дорийский, фригийский и лидийский; ритмы речи, пляски и «музыки сфер».

(обратно)

237

Ст. 79. Трибунат был учрежден в результате выселения плебеев на Священную гору в 494 г. до н. э.

(обратно)

238

Ст. 80. Три имени — преномен, номен и когномен, напр. Гай Юлий Цезарь.

(обратно)

239

Ст. 81. Три тона — высокий, средний и низкий; три дня — календы, ноны и иды.

(обратно)

240

Ст. 82. Химера — «передом лев и задом дракон и коза серединой».

(обратно)

241

Ст. 87. Коллегия квиндецемвиров (трижды пять мужей), хранившая в Риме Сивиллины пророчества.

(обратно)

242

ТЕХНОПЕГНИИ

Этимологию заглавия Авсоний сам объясняет в своем предисловии. В цикле 1 стихотворение на повторяющиеся односложные слова в конце и начале стиха и 10 стихотворений, с вступлением и заключением, на односложные слова только в конце стиха (кроме переведенных здесь — еще «О кушаньях», «О названиях букв» и «О грамматических трудностях»). Мы присоединили к ним два самостоятельных произведения — «Молитву ропалическую» и «Свадебный центон», являющиеся такими же «шутками ремесла».

(обратно)

243

«Таида» — несохранившаяся комедия Л. Афрания (II в. до н. э.).

(обратно)

244

Малое дело… — Вергилий, «Георгики», IV, 6.

(обратно)

245

Стихи, начинающиеся и кончающиеся односложиями. В лионском издании 1558 г. (одном из первых научных изданий Авсония) посвящение к этому стихотворению обращено к Понтию Павлину, но в рукописях имя Павлина отсутствует.

(обратно)

246

Перевод В. Брюсова *

(обратно)

247

«Куда доска…» — пословица, более нигде не встречающаяся, перевод по приблизительному смыслу.

(обратно)

248

«Мул об мула…» — пословица, встречающаяся в одном из писем Симмаха Авсонию.

(обратно)

249

Фас, Опс, Дис — латинские имена греческих божеств, упоминаемых Авсонием.

(обратно)

250

Мощь как прозвище Юноны — античное толкование стиха «Энеиды», VII, 432 («Так велит небесная мощь…» — о приказе Юноны).

(обратно)

251

Лар считался сыном Меркурия от нимфы Ларунды, дочери реки Альмона.

(обратно)

252

Нар — Нера, приток среднего течения Тибра.

(обратно)

253

Цветок эбалийский — Гиацинт, сын Эбала.

(обратно)

254

Мнивший обнять Юнону — Иксион.

(обратно)

255

Пирр, по преданию, пошел на Рим, истолковав в свою пользу двусмысленный дельфийский оракул: «Я возвещаю тебе, Эакид: твой Эпир победит Рим!»

(обратно)

256

Аргосская телица — Ио.

(обратно)

257

Венера была рождена из пены, взбитой упавшим в море членом оскопленного Урана.

(обратно)

258

Над Эакидовым прахом… — жертвоприношение Поликсены над могилой Ахилла (Эакида).

(обратно)

259

Филопемен, стратег Ахейского союза, был казнен ядом в мессенском плену (183 г. до н. э.).

(обратно)

260

Арморийский (галльский) ларс (вождь) — Виридомар, князь инсубров, павший в единоборстве с римским вождем Марцеллом (222 г. до н. э.).

(обратно)

261

Пламень… на эвбейской скале — ложный маяк, зажженный Навплием, чтобы погубить флот ахейцев, несправедливо казнивших его сына Паламеда.

(обратно)

262

Олимпийский кравчий — Ганимед.

(обратно)

263

Шерсть китайца — по-видимому, шелк шелкопрядов.

(обратно)

264

Стрикс — фантастическая летучая мышь (или птица), кровосос, связь ее с Каледонией (Шотландией) неясна.

(обратно)

265

Последний стих, сохранившийся не во всех рукописях, возможно, интерполирован.

(обратно)

266

…беззакатно плывет… день… — Античные астрономы имели представление о полярной ночи и полярном дне, но перемещение его в тропики — ошибка Авсония.

(обратно)

267

Галл (мирмиллон) — тяжеловооруженный гладиатор, сражавшийся с легко вооруженным ретиарием (в подлиннике вместо ретиария назван другой вид гладиаторов, мечник-фракиец, среди которых, понятным образом, особенно ценились левши; но с галлами обычно сражались ретиарии).

(обратно)

268

Гелиосова дочь — Пасифая.

(обратно)

269

В холм (скалу) был превращен феакийский корабль, доставивший Одиссея на Итаку (см.: «Одиссея», VIII, 568–570, там же и мотив «тучи»).

(обратно)

270

Sponte — «доброй волей»; именительный падеж от этого слова обычно не употреблялся.

(обратно)

271

Антифила — героиня комедии Теренция «Самоистязатель» (ст. 290 — о ее распущенных волосах, пленивших героя; в подлиннике реминисценция буквальнее).

(обратно)

272

Молитва ропалическая. Принадлежность этого стихотворения Авсонию оспаривается, но преимущественно потому, что оно кажется «слишком христианским» для Авсония, что не очень убедительно. «Ропалическими» (в форме «палицы», утолщающейся к концу) назывались гексаметры, состоящие последовательно из 1-, 2-, 3-, 4- и 5-сложного слова. Разбивка текста на трехстишия принадлежит Пайперу. Первый (и последний) стих дан в переводе В. Брюсова, который пробовал перевести это стихотворение, но не пошел дальше начала.

(обратно)

273

Стефан (ст. 31) — христианский первомученик, побитый каменьями с одобрения Савла, будущего апостола Павла.

(обратно)

274

Свадебный центон. Слово «центон» означает ткань, сшитую из лоскутьев; в переносном смысле — стихотворение, целиком собранное из фрагментов другого, обычно классического стихотворного текста; художественный эффект такой формы — в том, что читатель воспринимает каждый фрагмент одновременно в двух планах, в новом контексте и в припоминаемом старом контексте, и контексты эти могут то сближаться, то сильно расходиться. Поэтому перевод центона, чтобы хоть, сколько-нибудь передавать эффект подлинника, должен давать не только собственно центонный текст, но и (поневоле более громоздкий) ряд контекстов всех используемых в нем фрагментов. Такая попытка и предпринята (едва ли не впервые) в предлагаемом здесь переводе. В переводах вергилиевских отрывков использовались (к сожалению, реже, чем хотелось бы) отдельные обороты и выражения из существующих русских текстов «Буколик», «Георгик» (в пер. С. Шервинского) и «Энеиды» (в пер. А. Фета, В. Соловьева, В. Брюсова, С. Соловьева, С. Ошерова). Центон состоит из 8 частей: «Вступление» (к братьям-императорам Валентиниану и Валенту, с упоминанием о сыне первого, воспитаннике Авсония Грациане), «Свадебный пир», «Описание входящей невесты», «Описание входящего жениха», «Подношение даров», «Эпиталамическая песнь», «Вступление в опочивальню» и «Дефлорация»; здесь переведены 1-й, начало 2-го и последний разделы.

(обратно)

275

Павел, которому посвящен центон, — ритор и поэт Аксий Павел, адресат «Биссулы» и посланий.

(обратно)

276

Ни соломки… ни скорлупки — поговорочные выражения из латинских комедиографов (напр., Плавт, «Канат», 580).

(обратно)

277

Сын Фионы (Семелы) — Дионис-Загрей, растерзанный и возрожденный (в мистических культах), Вирбий — имя, под которым в Италии чтился возрожденный Асклепием-Эскулапом Ипполит.

(обратно)

278

Примеры цезур, перечисляемых Авсонием, — пятиполовинная (самая частая) — напр., в 1 стихе центона, трохаическая — во 2, семиполовинная — в 12, после полутора дактилей — в 7.

(обратно)

279

Головоломка, описываемая Авсонием, приписывалась в древности самому Архимеду, была известна арабам и дошла до современных развлекательных пособий (в упрощенном виде) под именем «танграм».

(обратно)

280

Фесценнины — обрядовые свадебные песни, часто — с традиционными непристойностями (ср. начало «Эпиталамия» Клавдиана).

(обратно)

281

У Ювенала — «Сатиры», II, 3.

(обратно)

282

Марциал — I, 4, 8 (пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

283

О Плинии Младшем Авсоний говорит по его письму, IV, 14; о Сульпиции, поэтессе I в. н. э. (под ее именем сохранилось сатирическое стихотворение, по-видимому, позднейшего времени), — по стихам Марциала, X, 35, 38.

(обратно)

284

Письма Цицерона к Цереллии, знатной даме старшего поколения, не сохранились. Анниан писал во II в. н. э., Левий — в I в. до н. э.; от Эвена Паросского сохранилось несколько эпиграмм в «Палатинской антологии».

(обратно)

285

Девица (греч. «Парфений») — народная этимология имени — Virgilius, из стихов Вергилия имеются в виду «Энеида», VIII, 404–406 (Венера просит у Вулкана оружие для Энея) и «Георгики», III, 123–127.

(обратно)

286

В пайперовском издании Авсония раздел «Послания» составляют 29 стихотворений (в прежних изданиях два из них, в том числе «К внуку своему», входили в раздел «Идиллии»), к которым добавлены 5 стихотворений Павлина Ноланского и отрывки. Послания, переведенные здесь, у Пайпера имеют номера 22 (к внуку), 16, 15, 17, 14 (к Феону), 6, 8 (к Аксию Павлу), 24, 27, 28, 29 (к Павлину), 31 (ответ Павлина).

(обратно)

287

К внуку своему Авсонию. Адресат стихов — маленький Авсоний, сын дочери поэта от Евромия; адресат вступительного письма — сын поэта Гесперий, коллега отца по префектуре Запада.

(обратно)

288

…которых матушки… — Теренций, «Евнух», 313–314.

(обратно)

289

«Вторично дети старики» — греческая пословица (в подлиннике по-гречески).

(обратно)

290

Ст. 1. Есть и у Муз забавы свои… — Э. Ф. Корпе напоминает, что в 370 г., незадолго до стихотворения Авсония, был издан указ Валентиниана I, имевший целью как раз усмирение нравов римских школяров.

(обратно)

291

Ст. 6. По-гречески «школа» // Значит «досуг»… — буквальное значение слова «schole» (досуг от дел, пригодный для учения).

(обратно)

292

Ст. 20–22. Ср.: «К читателю», 31 и примеч.

(обратно)

293

Ст. 44. Проконсул-отец (точнее, отчим) — Талассий, проконсул Африки в 377–378 гг.

(обратно)

294

Ст. 56. Мерным Флакком Гораций назван за открытие новых «мер», стихотворных размеров латинской поэзии.

(обратно)

295

Ст. 59. Плоская подошва — обувь комических актеров, в отличие от высокого котурна — обуви трагических актеров.

(обратно)

296

Ст. 61. Имеются в виду служившие школьным чтением сочинения Саллюстия «Заговор Катилины» и (несохранившаяся) «История», описывавшая события 78–65 гг. до н. э.: восстания Лепида Старшего и Сертория против сенатской власти, войну с Митридатом и т. д.

(обратно)

297

Послание написано во время придворного учительства Авсония.

(обратно)

298

Ст. 10. Клементин — ближе неизвестен; по-видимому, секретарь Феона, которому Авсоний в шутку приписывает все лучшее в стихах и в догадливости его хозяина.

(обратно)

299

Ст. 20. Нарикийская смола — из Нарика в южной Италии.

(обратно)

300

Ст. 37. Урсин и прочие домочадцы Феона ближе неизвестны.

(обратно)

301

Ст. 39–43. Мифологические охотники — Мелеагр, победивший Калидонского вепря, Геракл, победивший Эриманфского вепря, и Адонис (сын Кинира), сам убитый вепрем.

(обратно)

302

Ст. 50. Бог-похититель — Плутон, похитивший Прозерпину, дочь Цереры-Деметры (Део).

(обратно)

303

Ст. 61. Лигаты — рыба неизвестная; текст здесь испорчен.

(обратно)

304

Ст. 65. Всех троих или всех восьмерых — ср. «Гриф о числе три», 31; по Макробию (I, 17, со ссылкой на Варрона), беотийцы устроили конкурс трех ваятелей на изготовление трех статуй Муз, но не могли выбрать среди них лучшие и поэтому стали чтить все девять, а имена им дал Гесиод. Почему Авсоний говорит не о девяти, а о восьми, неясно.

(обратно)

305

Ст. 70. Лукумон (этрусское слово, означающее «князь») — самосец Пифагор.

(обратно)

306

Ст. 72. Разгадчика давнишнего — по-видимому, Клементина; далее пересказывается загадка из письма об устрицах.

(обратно)

307

Ст. 82–93. Описание трех видов 11-сложного стиха: 1) «фалекий», которым написаны эти строки и который Авсоний представляет по схеме — U U — / U — / U — (U); 2) редкий размер по схеме — U — / — U U — U; 3) сапфический стих по схеме — U — / — U U — / U —.

(обратно)

308

Ст. 101. Вакуна — древняя сабинская богиня, в силу народной этимологии («вакации») считавшаяся богиней отдыха; здесь ее имя — реминисценция из Горация, «Послания», I, 10, 49.

(обратно)

309

К Феону, с приглашением в гости. Феон, помещик и любитель-стихотворец, живший в своем Думнотонском поместье на Медульском полуострове между низовьем Гаронны и океаном (ст. 28–31), известен только из этих посланий Авсония.

(обратно)

310

Ст. 11. Древний закон — закон, дававший ответчику на явку в суд время из расчета: один день на 20 миль пути.

(обратно)

311

Ст. 17. Картина с мидийской битвой (т. е. битвой в греко-персидской войне), которую Феон в долг купил у Авсония, — перевод по рукописному чтению, измененному в издании Пайпера.

(обратно)

312

Ст. 19. Филиппы — монеты царя Филиппа Македонского; здесь это реминисценция из Горация, «Послания», II, 1, 234.

(обратно)

313

Ст. 32–30. Кондат — пристань на Дордони, невдалеке от «Луканийской усадьбы» (нын. Люгеньяк), где жил Авсоний.

(обратно)

314

Ст. 37. Расколоть цезурою слово — в подлиннике: «тмесис», редкая фигура, при которой между двумя половинками слова вставляется другое слово, — прием, встречавшийся у неумелых архаических поэтов, одним из которых был сатирик Луцилий (II в. до н. э).

(обратно)

315

К Феону, при получении от него тридцати устриц. Письмо, написанное вслед за предыдущим, с приложением более старого шуточного стихотворения. О различных сортах устриц Авсоний со знанием дела рассуждает и в одном из посланий к Аксию Павлу.

(обратно)

316

Ст. 1. Байские воды — см. примеч. к «Мозелле», 346.

(обратно)

317

Ст. 5–18. Перифрастические обозначения числа 30, для которых использованы: знак «V0», по старинному счету на пальцах, образ трехтелого Гериона, убитого Геркулесом, 30 лет обетной девственности весталок, 30 лет царствования Аскания (сына Энея) в Лации, 50 сыновей Приама, 15 римских жрецов, хранящих сивиллины («амфрисийские», по названию реки, посвященной Аполлону) пророческие книги, 30 поросят на италийском берегу — знамение, обещанное Энею («Энеида», III, 390 сл., VIII, 43 сл.), триент — мелкая единица веса в треть «асса» (фунта) и, наконец, в шутку, упряжь тяжелой галльской телеги. Титан — Солнце, Фенон — планета Сатурн; Эолида (ст. 8; пер. по рукописному чтению, исправления малоубедительны) — речь идет или о каком-то 10-месячном календаре в греческой области Эолиде (?), или о 10 (лунных) месяцах беременности Канаки, дочери Эола, одной из овидиевских «Героинь».

(обратно)

318

Ст. 48–54. Иносказательное описание письма тростниковым расщепленным пером с чернилами, сделанными из темных выделений каракатицы («сепии»), выводящим по папирусу буквы (изобретение алфавита приписывалось финикийскому Кадму, сыну Агенора), которые в случае надобности можно смыть губкой.

(обратно)

319

К Феону, при получении от него яблок и стихов. Стихотворение написано ради двух каламбуров: слово «mala» с долгим «а» означает «яблоки», а с кратким «а» — «дурное»; а имя Феона может производиться и от греческого «theos» — «бог», и от «theo» — «бегу».

(обратно)

320

К Аксию Павлу, о городской жизни. Адресат известен только по посвященным ему произведениям Авсония (ср. «О Биссуле», «Свадебный центон»).

(обратно)

321

Ст. 6. Аргантоний — царь легендарного Тартесса (в южной Испании), знаменитый сказочным долголетием.

(обратно)

322

Ст. 16. Блавия — крепость на левом берегу устья Гаронны.

(обратно)

323

Ст. 22. Забывши зваться площадью — как и в русском языке, латинское слово «площадь» (platea) происходит от корня «плоский».

(обратно)

324

К Аксию Павлу, письмо двуязычное. Один из первых в Европе образцов «макаронической» поэзии, модной впоследствии в эпоху барокко. В следующем послании к Аксию Павлу тоже есть большие вставки по-гречески: вероятно, Павел преподавал не латинскую, а греческую риторику. В переводе грецизмы несколько разрежены, но принцип их включения в текст сохранен: у Авсония тоже греческие слова приобретают латинские суффиксы, и наоборот.

(обратно)

325

на двуязычии.

(обратно)

326

надеждой.

(обратно)

327

шутки

(обратно)

328

изо дня в день

(обратно)

329

Негостеприимный холод

(обратно)

330

трепетный

(обратно)

331

нежнолоконных

(обратно)

332

слугой

(обратно)

333

ноги

(обратно)

334

зубы

(обратно)

335

земля

(обратно)

336

снегом

(обратно)

337

очаг

(обратно)

338

стужа

(обратно)

339

певцов

(обратно)

340

другу

(обратно)

341

сестер

(обратно)

342

лилий

(обратно)

343

дух

(обратно)

344

крылья

(обратно)

345

свет

(обратно)

346

темную

(обратно)

347

полуварварский

(обратно)

348

к слову слово

(обратно)

349

земли

(обратно)

350

возмездию

(обратно)

351

дольщик

(обратно)

352

серьезные речи

(обратно)

353

школе борьбы

(обратно)

354

отшельником

(обратно)

355

Ст. 23. Кребенна — поместье Аксия Павла в предгорьях Пиренеев.

(обратно)

356

виноградные гроздья

(обратно)

357

беседа

(обратно)

358

досуг

(обратно)

359

трудов

(обратно)

360

судебной площади

(обратно)

361

подростков

(обратно)

362

кровь

(обратно)

363

стариками

(обратно)

364

зрение

(обратно)

365

монет

(обратно)

366

беззаботный

(обратно)

367

прибыль

(обратно)

368

лежачем

(обратно)

369

бедность

(обратно)

370

круге

(обратно)

371

прекрасноплодной

(обратно)

372

мясо

(обратно)

373

вино

(обратно)

374

сердцу

(обратно)

375

нашу жизнь на многие лета

(обратно)

376

прядутся пурпурные нити. Ст. 44–45. Заключительные стихи послания — цитата из Горация, «Оды», II, 3, 15–16 (один стих в подлинном виде, другой в греческом переводе).

(обратно)

377

К Понтию Павлину, письмо с хвалою. Этот молодой друг Авсония родился в 353 г., получил отличное риторическое образование, начал политическую карьеру (в консульских списках имя его не сохранилось — видимо, он был лишь «сменным консулом», суффектом, незадолго до Авсония — почетный срок для 30-летнего сенатора), но ок. 389 г. принял крещение, потом монашество, роздал имение бедным, с 394 г. поселился в Ноле в Италии, в 409 г. стал ее епископом, в 431 г. умер и был причтен к святым; от его христианских лет сохранилось ок. 30 стихотворений и ок. 50 писем. Это послание Авсония написано между 379 и 389 гг., когда новообращенный Павлин со своей женой Терасией жил в Испании, и письма Авсония до него не доходили.

(обратно)

378

Ст. 34–45. Классические примеры высокой дружбы: Фесей и Пирифой из греческой мифологии, Нис и Евриал из римской, Дамон и Финтий из греческой истории (пифагорейцы, взаимная верность которых тронула Дионисия Сицилийского, IV в. до н. э.), Сципион Младший и Лелий Мудрый из римской (II в. до н. э.).

(обратно)

379

Ст. 53–58. Рамнусийская дева — Немезида, богиня возмездия; Арсакидом (имя парфянской династии, ошибочно перенесенное здесь на более древнюю персидскую династию) назван здесь персидский (мидийский) царь Дарий или Ксеркс, потерпевший поражение в Аттике (земле Кекропидов).

(обратно)

380

Ст. 79–83. …от Сантона к Агинну… — нын. Сент (к северу) и Ажан (к юго-востоку) от Бордо; об остальных названиях см.: «О городах». Все перечисляемые расстояния — ок. 100–150 км.

(обратно)

381

Ст. 88. Цезарея Августа — нын. Сарагоса.

(обратно)

382

Ст. 68–88. Упоминаются испанские города Барцинон (Барселона), где жил Павлин, Цезарея Августа (Сарагоса) и реки Таг (Тахо) и Ана (Гвадиана), протекающая мимо Эмериты (Мерида).

(обратно)

383

Ст. 126. Гебромаг — поместье Павлина (недалеко от поместья его брата) в южной Аквитании, между Пиренеями и Гаронной.

(обратно)

384

К Понтию Павлину, письмо с просьбою. Стихотворение с намеками на то, что жена Павлина, ревностная христианка Терасия (Танаквиль — см. примеч. «О родных», 30), мешает мужу отвечать на письма.

(обратно)

385

Ст. 13–20. Мифологические примеры: Филомела, выткавшая изображение своих бедствий на ткани; Кидиппа, чья клятва любви была написана на яблоке (правда, не ею, а влюбленным в нее Аконтием); цирюльник царя Мидаса, нашептавший в ямку, что у Мидаса ослиные уши.

(обратно)

386

Ст. 23. Лаконская трость, «скитала», — самый употребительный в классической Греции способ шифровки донесений, особенно военных.

(обратно)

387

Ст. 13. Этот стих (в его латинском подлиннике) Ф. И. Тютчев поставил заглавием, а потом эпиграфом к знаменитому стихотворению «Певучесть есть в морских волнах, // Гармония в стихийных спорах, // И стройный мусикийский шорох // Струится в зыбких камышах…». Тютчев, вероятно, познакомился с этими стихами по «Истории французской литературы» Ж.-Ж. Ампера (1839), где по поводу этого и следующего стиха было сказано: «…их прелесть и музыкальность напоминают Грея или Ламартина…»

(обратно)

388

Ст. 16. Гаргар — городок на малоазийском берегу, в местах экстатического культа богини Кибелы-Диндимены.

(обратно)

389

Ст. 22. Систры — трещотки, культовый инструмент служителей Изиды, почитаемой в Александрии — городе у Мареотийского озера.

(обратно)

390

Ст. 23. В Додоне (Эпир) был оракул, представлявший собой медные чаши, по которым со звоном ударяли колеблемые ветром прутья, а гадатели толковали этот звон.

(обратно)

391

Ст. 26–27. Эбалов град — Амиклы (см. примеч. к «О преподавателях Бурдигалы», 15); Гарпократ — греческое имя египетского бога Гора, сына Изиды; он считался богом молчания.

(обратно)

392

Ст. 36. Одной-единственной буквой… Македонский царь послал в Спарту гонца с угрозой: «Если я вступлю в Пелопоннес, я сотру ваш город с лица земли!» — на что спартанцы ответили одним только словом: «Если!» (на лаконском диалекте оно обозначается одной буквой: «э!»).

(обратно)

393

Ст. 52–59. Перечисляются местности в северной, припиренейской Испании (Иберии), где жил Павлин.

(обратно)

394

Ст. 71. Беллерофонт был наказан безумием и страхом перед людьми за свою попытку взлететь на небо на крылатом Пегасе; здесь это — реминисценция из «Илиады», VI, 200–201.

(обратно)

395

Ответ Павлина Авсонию. Из четырех писем, посланных Авсонием, Павлин получил (и до нас сохранилось) только три, дошедшие до него лишь к лету 393 г.; на них он и отвечает в этом послании.

(обратно)

396

Ст. 134–135. Реминисценции из Исаии, 29, 18, и I Посл. к Коринфянам, 3, 19.

(обратно)

397

Ст. 158. Всадник Пегаса — Беллерофонт (см. выше).

(обратно)

398

Ст. 230. Кальпа на испанском берегу напротив Абилы на африканском берегу — «геркулесовы столпы» по сторонам Гибралтарского пролива, где Геркулес обратил титана Атланта в горный Атласский кряж.

(обратно)

399

Ст. 236. Бетис — Гвадалквивир, Ибер — Эбро.

(обратно)

400

Ст. 242. Маройальские термы — по-видимому, теплые источники в области бигерров близ нын. По в предгорьях Пиренеев.

(обратно)

401

Ст. 251. Трабея — парадная одежда консула (в позднюю эпоху империи); о курульном кресле см. примеч. к «К читателю»; столица Квирина — Рим.

(обратно)

402

Ст. 249–259. Пиктоны (в Пуату) были соседями сантонов, в чьей области находилось северное, «Равранское» поместье Авсония (см. выше 2 послание к Аксию Павлу), тогда как близ Кондата на Дордони (см. выше I послание к Феону) находилось его южное, «Луканское» поместье.

(обратно)

403

Ст. 308 и сл. реминисценция из Евангелия от Матфея, 24, 31.

М. Гаспаров

(обратно)

404

Эпиграммы Авсония сохранились в различных рукописях в различном составе и печатаются в разных изданиях в различном расположении. Здесь взята за основу последовательность издания Пайпера; его нумерация дается без скобок, нумерация самого полного из старых изданий (Ж.-Б. Суше, 1730: воспроизводилось вплоть до второй половины XIX в.) в скобах. Пайпер различает два основных издания эпиграмм (и других сочинений Авсония): раннее, со стихотворениями, написанными до 383 г. («часть вторая», со вступительным стихотворением 25), и позднее, добавляющее эпиграммы позднейших лет («часть первая»), с посвящением императору Феодосию. В поздних рукописях и ранних изданиях к этому корпусу эпиграмм примешалось много других, приписанных Авсонию или сочиненных в подражание ему; они составили «приложение» к настоящему разделу. Очень многие эпиграммы Авсония представляют собой перевод или переработку греческих образцов. Так, в основной части № 11 — «Палатинская антология», XVI, 317 (Паллад); 14 — IX, 44–45 (Платон и Статилий Флакк); 16 — X, 30 (Лукиан?); 24 — IX, 159; 32 — XVI, 153–156; 33 — XVI, 275 (Посидипп, см. ниже); 34 — V, 21 (Руфин); 35 — IX, 17–18 (Германии); 65 — VI, 1 (Платон) и 18–20 (Юлиан Египетский); 67 — XVI, 160 (Платон) и 162; 68 сл. — IX, 713, 726 (Антипатр Сидонский), 730 (Деметрий Вифинский); 80 — XI, 114 (Никарх); 90 — V, 68 (Лукиллий или Полемон); 95 — XI, 163 (Лукиллий); 96 — V, 158 (Асклепиад); в «приложении»: (85) — XI, 255 (Паллад); (106) — XVI, 178 (Антипатр Сидонский); (118) — XVI, 151, (121) — IX, 515 (Кринагор), V, 146 (Каллимах); (129) — XVI, 136; (132–133) — IX, 11–13, (114) — VII, 670 (Платон); (145) — X, 26 (Лукиан).

(обратно)

405

4. Ср. басню Эзопа, 305 (и стихотворное переложение Бабрия, 75).

(обратно)

406

Дит — одно из имен Плутона.

(обратно)

407

Барбитон — большая кифара; плектр — бряцало для игры на кифаре.

(обратно)

408

9 и 11. Если Руф — не условное имя, то, быть может, этот ритор тождествен с историком Секстом Руфом, жившим при Валентиниане.

(обратно)

409

15. Тема эпиграммы — греческая пословица, впервые встречающаяся у Гесиода. «Труды и дни», 40. Ср. Гораций, «Послания», I, 2, 40: «Тот уж полдела свершил, кто начал: осмелься быть мудрым // И начинай!..»

(обратно)

410

22. Ср. эпиграмму Марциала, VI, 11, тоже обращенную к некоему Марку.

(обратно)

411

Эпиграммы 33 и 68–75 переведены Ф. Петровским *, эпиграмма 25 — М. Гаспаровым.

(обратно)

412

26. Воспеваемый император (по-видимому, Грациан), очевидно, пытался сочинить поэму о послегомеровских событиях Троянской войны, о битве амазонки Пенфесилеи (из воинственной «одрисской» Фракии) с Эакидом — Ахиллом. Тритония — Афина.

(обратно)

413

Паннония (Августов край) была родиной династии Валента, Валентиниана и Грациана.

(обратно)

414

33. В греческом оригинале Посидиппа эта аллегорическая статуя Случайности приписывается не Фидию, а Лисиппу, и фигура Раскаяния (у Авсония оно названо греческим именем, потому что латинское не входило в гексаметрический стих) не упоминается вовсе: видимо, она присочинена Авсонием.

(обратно)

415

35. Обыгрываются значения слов: «пес», «морской пес» (тюлень) и «созвездие Пса» (и смежного с ним Зайца).

(обратно)

416

38. Ср. шутку, приводимую Спартианом в биографии императора Адриана, 20: «много рассказывали о том, что однажды он в чем-то отказал седому человеку, тот пришел к нему вторично, покрасив волосы, а Адриан ему сказал: „Я уже отказал в этом твоему отцу!“»

(обратно)

417

Кумская Сивилла Деифоба — знаменитая пророчица, вещавшая еще Энею и считавшаяся символом женского долголетия, как Нестор — мужского.

(обратно)

418

«Рода Энеева мать» — первые слова поэмы Лукреция «О природе вещей» (пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

419

58. «А» — отрицательная частица в греческом языке; поэтому Хрест значит «добрый», Ахрест — «недобрый», Акиндин — «безопасный», Киндин — «опасный». Другой вариант этой эпиграммы написан Авсонием макаронически — чередованием греческих и латинских стихов.

(обратно)

420

64. Статуя вооруженной Афродиты (Венеры), действительно, стояла в Спарте с древних времен и была предметом многих аллегорических толкований.

(обратно)

421

65. Обычай, расставаясь в старости со своим ремеслом, посвящать богам его орудия был в древности общим; так поступает здесь и знаменитая гетера Лаида (IV в. до н. э.). Через Авсония эта эпиграмма перешла в новоевропейскую литературу и с французского варианта Вольтера (из «Лицея» Лагарпа) была переведена в лицейские годы Пушкиным («Венере от Лаисы…»).

(обратно)

422

67. Имеется в виду знаменитая статуя Афродиты Книдской, воспетая во многих греческих эпиграммах. Но преданию, город Кос заказал Праксителю статую Афродиты, тот предложил им на выбор две, нагую и одетую; смущенные жители Коса выбрали одетую, а их соперники из Книда — нагую, и славою ее быстро затмили своих соседей. Бог войны (поэтому владыка железа) Марс считался возлюбленным Венеры.

(обратно)

423

68. Медная «Телка» — одно из самых знаменитых произведений Мирона (V в. до н. э.), обычный повод для разработки любимой темы эпиграмм о предметах искусства — «неживое — как живое».

(обратно)

424

Образ ст. 9 — реминисценция из Марциала, XI, 99.

(обратно)

425

Эпиграммы 106, 118, 129 переведены Ф. Петровским.

(обратно)

426

(121). Тема этой античной эпиграммы, перейдя в новоевропейскую литературу, известна русскому читателю по пародической вариации Лермонтова.

(обратно)

427

(137). Эпиграмма обыгрывает начало первой книги «Энеиды», основы школьного чтения: «Брани и мужа пою, кто первый от берега Трои // Прибыл в Италию…»; это — подражание многочисленным греческим эпиграммам на грамматиков, таким же образом обыгрывавшим первое слово «Илиады»: «Гнев…»

(обратно)

428

(141). Ср. «Дистихи Катона», IV, 21, 23, 27.

(обратно)

429

(144). Стелла («звезда») — перевод имени «Астер» из платоновского подлинника.

М. Гаспаров, Ю. Шульц

(обратно)

430

Перевод этого и следующих произведений выполнен по изд.: Cl. Claudiani Carmina, rec. Th. Birt, В., 1892; учитывался также перевод и комментарий в изд. Claudiаn, Works, ed. and transl. M. Platnauer, I–II, L., 1922.

Брак императора Гонория (которому было 13 лет) и Марии, дочери Стилихона, был отпразднован в 398 г. и должен был упрочить придворное положение Стилихона, покровителя Клавдиана. Новобрачные находились в двоюродном родстве. Полководец Валентиниана I Феодосий Старший (казненный в 376 г.) имел двух сыновей, Феодосия (ставшего императором) и Гонория; у императора Феодосия были два сына, императоры Аркадий и Гонорий; у брата его — две дочери, Серена и Ферманция, после смерти отца удочеренные Феодосием; Серену он выдал за своего полководца Стилихона, и дочерью их была Мария, предназначенная в жены молодому Гонорию. Брак был неудачен: Мария умерла, так и не дав Стилихону внука, который мог бы унаследовать римский престол. Эпиталамию, по языческой традиции, предпосланы четыре «фесценнины» (см. примеч. к «Свадебному центону» Авсония): императорская свадьба справлялась, конечно, по христианскому обряду, но из сочинений современных отцов церкви хорошо известно, что в нравах двора сохранялась вполне «языческая» распущенность.

(обратно)

431

Фесценнины, 1. Гелоны — скифское племя, упоминаемое Геродотом (за 800 лет до Клавдиана).

(обратно)

432

Фесценнины, 1. Вирбий — Ипполит (см. примеч. к «Свадебному центону») чтился в Италии при храме Дианы на озере Неми.

(обратно)

433

Фесценнины, 1. Сириус (в созвездии Большого Пса) — звезда, восход которой означал самую жаркую пору лета.

(обратно)

434

Фесценнины, 2. Атезис (Адидже), Минций (Минчо), Эридан (По), возле которого, по мифу, в рождающие янтарь деревья были обращены Гелиады, плакавшие о Фаэтоне, — реки в северной Италии, где в Милане праздновалась свадьба Гонория.

(обратно)

435

Фесценнины, 2. Иберийские пределы (с реками Бетисом и золотоносным Тагом) — Испания, откуда происходил род Феодосиев.

(обратно)

436

Фесценнины, 4. Гибла — гора в Сицилии, знаменитая своим медом.

(обратно)

437

Вступление к эпиталамию. Описывается свадьба Пелея и Фетиды, дочери Нерея (тестя морского, ст. 3), от которых родится Ахилл, — традиционный образец общего торжества богов и людей.

(обратно)

438

Рет и Фол — имена кентавров (впрочем, Фол считался как раз не безжалостным, а добрым и гостеприимным среди них).

(обратно)

439

Эпиталамий. Ст. 13. Ливии древней — имеется в виду жена Августа, основателя «священного дома» римских императоров.

(обратно)

440

Ст. 16–19. Скиросская царевна — Деидамия, которую любил переодетый девушкой Ахилл.

(обратно)

441

Ст. 16–19. Дарданиды — троянцы.

(обратно)

442

Ст. 23–27. Сопоставляются сказочный мотив «брака по портрету» и прозаический мотив «брака по расчету» (с писчими восковыми табличками).

(обратно)

443

Ст. 29. Отцом… указана в жены — императором Феодосием.

(обратно)

444

Ст. 49…на Кипре гора — Пафос, посвященный Венере.

(обратно)

445

Ст. 58. Мульцибер («плавящий») — имя Вулкана, супруга Венеры.

(обратно)

446

Ст. 72–77. Классическое греческое искусство изображало Эрота взрослым крылатым юношей, эллинистическое создало образы эротов — пухлых младенцев, ставшие потом традиционными; Клавдиан пытается, не вполне последовательно, увязать то и другое.

(обратно)

447

Ст. 94. Панхея — сказочный остров на Востоке; иногда — Цейлон.

(обратно)

448

Ст. 101. Три идалийских сестры (Идалий — гора на Кипре) — три Грации.

(обратно)

449

Ст. 113–115. Меж телками Тира — Юпитер в образе быка являлся финикийской царевне Европе.

(обратно)

450

Ст. 113–115. Титан — бог Гелиос-Солнце; в пастушью пещеру Диана-Луна сходила к Эндимиону.

(обратно)

451

Ст. 137. Карпафийская волна — море между Критом и Малой Азией. Кимофоя — одна из нереид.

(обратно)

452

Ст. 150–151. Багрянки — раковины-пурпурницы, из которых добывался багрец — пурпурная краска, знак царского достоинства.

(обратно)

453

Ст. 155–156. Левкофоя (чаще Левкофея) и ее сын Палемон — морские божества, в которых превратились Ино, дочь Кадма, и сын ее Меликерт.

(обратно)

454

Ст. 168. В Эрифрейских глубях — в Персидском заливе, во все века знаменитом своим жемчугом.

(обратно)

455

Ст. 176. С нашим Юпитером — т. е. с Нептуном.

(обратно)

456

Ст. 178. …отца ее флот… — Имеются в виду походы Стилихона против готов в 395 г. (в Фессалию, см. «Против Руфина») и в 397 г. (в Пелопоннес).

(обратно)

457

Ст. 183. …шерстеносную кожу свиную — народная этимология названия города Медиолана (Милана) от «in medio lana» — «в середине — шерсть».

(обратно)

458

Ст. 190. Градив («шагающий») — одно из имен Марса.

(обратно)

459

Ст. 193. Орлы на шестах — традиционные знаки легионов, род знамен; на древках драконы (др. — рус. «хоботы») — боевые флажки в виде узких мешков, расписанных, как змеи, и на скаку раздуваемых ветром.

(обратно)

460

Ст. 210. …ароматом… савским — из Савейского царства (нын. Йемен), где жители будто бы жгли смолу, чтобы не сойти с ума от благоуханий.

(обратно)

461

Ст. 222. Мероэ — нубийское царство между Египтом и Эфиопией.

(обратно)

462

Ст. 224. ахеменидским назван Тигр по памяти о древней персидской династии Ахеменидов. Подарки от Персии были получены Феодосием вскоре после смерти Сапора II, в 379 г., когда в державе Сасанидов начались смуты, обезопасившие римский Восток.

(обратно)

463

Ст. 233–235. Имена легендарного Орфея (которому приписывались многие стихотворения, ходившие по рукам в эпоху империи), Гомера (старца из Смирны) и Сапфо из лесбосских Митилен названы, скорее всего, условно, как символы высокой поэзии.

(обратно)

464

Ст. 236. Трехликая дочь Латоны — Тривия-Диана.

(обратно)

465

Ст. 246–250. Ср. эпиграммы о розах в «Латинской антологии».

(обратно)

466

Ст. 266. Кудри — темным фиалкам… — реминисценция гомеровского эпитета «фиалкокудрая» (темноволосая).

(обратно)

467

Ст. 270. Богиня Заря (Эос) — у Гомера неизменно называется «розоперстой».

(обратно)

468

Ст. 272. Брачным венцом — созвездием Северной Короны, подаренным Вакхом Ариадне.

(обратно)

469

Ст. 279. Сигамбры — германское племя между Рейном и Альбием (Эльбой).

(обратно)

470

Ст. 284. Кудри сама разделяет копьем — обряд, который совершала над новобрачной распорядительница свадьбы.

(обратно)

471

Ст. 291. …по фарсальским пажитям… — в Фессалии, главном месте греческого коневодства.

(обратно)

472

Ст. 300. Вышний отец… — Феодосий (хоть он и был ревностным христианином) изображен здесь посмертно обожествленным, как древнеримские императоры.

(обратно)

473

Ст. 309–310. Под кручами Гема (во Фракии) и на Стримоне (в Македонии) Стилихон с Феодосием воевали против готов в 380-х годах.

(обратно)

474

Ст. 338–339. Евхерий, малолетний сын Стилихона, погиб вместе с ним в 408 г.; Ферманция Младшая, сестра Марии, стала после ее смерти второй женой Гонория, но и этот брак был бесплоден.

(обратно)

475

Серена, жена Стилихона, написала Клавдиану рекомендательное письмо при его сватовстве; отпраздновав свою свадьбу в Африке, он отправил к ней послание со скрытым обещанием написать ей стихотворный панегирик. Это обещание он выполнил, взявшись за «Похвалу Серене» (ок. 404 г.), но она осталась неоконченной — по-видимому, из-за смерти поэта: описаны только происхождение, родина, прибытие героини ко двору и брак ее со Стилихоном. Оба произведения вошли в сборник «Малых стихотворений» Клавдиана (31 и 30).

(обратно)

476

Послание к Серене. Ст. 8. Грифы как охранители скифского золота (алтайских россыпей?) упоминаются еще Геродотом.

(обратно)

477

Ст. 12. О Гелиадах на берегах Пада (Эридана-По) см. примеч. к «Эпиталамию», фесценнине 2, 18.

(обратно)

478

Ст. 27. …о флегрейской борьбе… — В мифических флегрейских полях происходила война олимпийцев с восставшими на них гигантами.

(обратно)

479

Похвала Серене. О родственных отношениях Серены см. примеч. к предыдущему стихотворению.

(обратно)

480

Ст. 8. Пермесс — река в Беотии, берущая начало на Геликоне с его источниками Муз — Иппокреной и Аганиппой.

(обратно)

481

Ст. 13–18. …в фессалийской земле жена… — Алкестида, пожертвовавшая собою для Адмета и спасенная Гераклом. О Танаквили см. примеч. к Авсонию, «О родных», 30. Клелия — героиня римских войн с этрусками, спасшаяся вплавь из вражеского плена. Клавдия — знатная римлянка, обвиненная в прелюбодеянии, которая сняла с мели шедший в Рим корабль с кумиром богини Кивевы и этим доказала свою чистоту (204 г. до н. э.).

(обратно)

482

Ст. 22. Антифат — вождь людоедов-лестригонов, перечисляемых здесь в числе других бедствий, с которыми встречался Одиссей.

(обратно)

483

Ст. 42. Корнелия — дочь Сципиона Старшего, победителя Ганнибала (в Ливии, т. е. Африке, близ Гетулии, т. е. северной Сахары), мать знаменитых братьев Гракхов.

(обратно)

484

Ст. 47. Илифия (Луцина) — богиня рожениц, иногда отождествляемая с Дианой.

(обратно)

485

Ст. 50–57. Перечисляются происходившие из Испании императоры — Траян (98–117), Элий Адриан (117–138) и Феодосий с обоими сыновьями.

(обратно)

486

Ст. 60. Фаросский посев — т. е. египетский; пунийская жатва — т. е. в карфагенской Африке; обе эти местности были главными житницами империи.

(обратно)

487

Ст. 69. Флакцилла — императрица, жена Феодосия; Мария — императрица, жена Гонория, дочь Серены.

(обратно)

488

Ст. 71–72. Галлеция… над дурийской волною — нын. Галисия к северу от Дуэро, родина Феодосия.

(обратно)

489

Ст. 75–78. В Астурийских горах добывалось золото, а в пиренейских пещерах — полудрагоценные камни-перунники (карбункулы?).

(обратно)

490

Ст. 87. Напеи — нимфы долин (как ореады — гор, а наяды — рек).

(обратно)

491

Ст. 141–143. Алкиноева дочь — Навсикая, сравниваемая Гомером с Артемидою в «Одиссее», VI, 102–109.

(обратно)

492

Ст. 151. Эвадна, не пожелавшая пережить своего мужа Капанея, часто упоминается вместе с Лаодамией как образец верной жены.

(обратно)

493

Ст. 165–176. Перечисляются состязания за невесту: Пелопа (в морской колеснице — подаренной Нептуном) с отцом невесты Эномаем, Гиппомена — с самой невестой Аталантой (Схенеидой), Геркулеса — с соперником в сватовстве, богом-потоком Ахелоем; первый одержал победу, испортив ось в колеснице противника, второй — отвлекши соперницу уроненными золотыми яблоками (плодами Гесперид).

(обратно)

494

Ст. 182–183. Стенной венец (с украшением в виде зубцов стены) давался воину, который первым взошел на стену во время приступа; гражданский (из дубовых веток) — за спасение жизни римского гражданина в бою; ростральный (с украшением в виде корабельных носов) — за морскую победу.

(обратно)

495

Ст. 188. Римское Благо (Salus Romana) — божество-олицетворение, культ которого поддерживается в эпоху империи.

(обратно)

496

Ст. 193. С удвоенной властью — т. е. и над пехотой, и над конницей.

(обратно)

497

Ст. 207. …загремела войною Фракия — в 378 г., после Адрианополя.

(обратно)

498

Галл Руфин, одно из ближайших доверенных лиц императора Феодосия, был опекуном его наследника Аркадия в Константинополе, а вандал Стилихон — опекуном Гонория в Милане. В момент смерти Феодосия (январь 395 г.) все войска империи находились под началом Стилихона в Италии, где только что был подавлен узурпатор Евгений; этим воспользовались готы, поселенные во Фракии, и стали грабить Балканский полуостров. Аркадий и Руфин потребовали, чтобы Стилихон вернул восточное войско; но когда Стилихон повел его сам, запретили ему приближаться к Константинополю. Стилихон удалился; но войско его, подойдя к столице, само растерзало вышедшего ему навстречу Руфина (ноябрь 395 г.). Поэма Клавдиана была написана не раньше 396 г., после следующего похода Стилихона в Пелопоннес против готов.

(обратно)

499

Вступление к книге первой. Ст. 11. «Ио, пеан!» — ритуальный возглас в гимнах Аполлону. Треножник — тот, на котором сидела в Дельфах прорицающая пифия; до победы над Пифоном прорицалище это принадлежало Земле, после победы — совместно Земле и Аполлону.

(обратно)

500

Ст. 12. …к пещерам Фемиды: Фемида считалась также совладетельницей дельфийского оракула, отношение ее к Земле и Аполлону толковалось по-разному.

(обратно)

501

Ст. 16. Священный сонм — миланский императорский двор.

(обратно)

502

Ст. 17. …для правящих братьев… — Клавдиан последовательно утверждает, что Феодосий назначил Стилихона опекуном не только над Гонорием в Милане, но и над Аркадием в Константинополе.

(обратно)

503

Книга первая. Ст. 15. К чужому ученью — к эпикурейскому атомизму, основные положения которого перечисляются далее.

(обратно)

504

Ст. 40. Курия — место заседаний римского сената.

(обратно)

505

Ст. 79–84. Перечисляются: убийство жены и детей безумным Геркулесом; нападение безумного Афаманта на жену (Ино-Левкофею) и сына; убийство детей Фиеста — Атреем, Агамемнона — Эгисфом, Эгисфа и Клитемнестры — Орестом (дом Атридов); брак Эдипа с Иокастой и насилие Фиеста над Пелопией, от которого родился Эгисф.

(обратно)

506

Ст. 90. Австр — южный ветер, сирокко.

(обратно)

507

Ст. 91. Еврип — узкий пролив между Беотией и островом Евбеей, в котором направление течения будто бы менялось несколько раз в день.

(обратно)

508

Ст. 100. Перечисляются золотоносные Таг в Испании (Тартессе), Герм и его приток Пактол — в Малой Азии.

(обратно)

509

Ст. 125. Место, где Улисс (Одиссей) вызывал тени из Аида, чтобы узнать о своем будущем («Одиссея», XI), неопределенно представлялось «на краю света»; отнесение его в Галлию — домысел Клавдиана.

(обратно)

510

Ст. 132. Сенонский край — на Сене близ Санса.

(обратно)

511

Ст. 137. Элуза — нын. Оз в южной Франции, между Гаронной и морем.

(обратно)

512

Ст. 157. Сестры — три Парки.

(обратно)

513

Ст. 165. Царь меонийский — Мидас (Меония — область на золотоносном Пактоле, см. выше).

(обратно)

514

Ст. 173. Симплегады, упоминаемые в мифе о плавании Арго («фессалийской ладьи»), отождествлялись в древности с Боспором.

(обратно)

515

Ст. 198. На Крезов престол — лидийский Крез назван как самый богатый, а победивший его персидский Кир — как самый могучий царь древнего Востока.

(обратно)

516

Ст. 201–203. Фабриций, консул 282 г. до н. э., ведший переговоры с Пирром во время войны его с Римом; Атилий Серран, консул 257 и 250 гг. до н. э., названный рядом с Фабрицием в «Энеиде», VI, 843–845; Курий Дентат, консул 290 и 275–274 гг. до н. э., победитель Пирра, — постоянные у риторов образцы древнеримской доблести и простоты нравов.

(обратно)

517

Ст. 226–227. Гетулия — в Африке, к югу от Атласа; Гиркания — в Иране, к югу от Каспийского моря.

(обратно)

518

Ст. 242. Рифей — горы, обычно отождествляемые с Уралом.

(обратно)

519

Ст. 247. Сына пред взором отца… — Имеется в виду расправа Руфина с Тацианом и его сыном Прокулом, префектами Константинополя и Востока, обвиненными в лихоимстве; это произошло еще в правление Феодосия.

(обратно)

520

Ст. 252–255. Перечисляются легендарные и затем исторические образцы жестокости: убитые Тесеем разбойники Питиокампт (Синид), разрывавший путников пригнутыми соснами, и Скирон, сбрасывавший их в море; убитые Гераклом царь Диомед с его конями-людоедами и царь Бусирид, приносивший человеческие жертвы; акрагантский тиран Фаларид (VI в. до н. э.), сжигавший своих врагов в медном быке; вождь восставших рабов Спартак и вожди враждебных партий в гражданской войне I в. до н. э. Цинна и Сулла.

(обратно)

521

Ст. 263. Пегаса брал себе в помощь Беллерофонт, отправляясь на борьбу с чудовищем Химерой.

(обратно)

522

Ст. 281. Защитные змеи — волосы Горгоны, голову которой Персей нес на своем щите (эгиде).

(обратно)

523

Ст. 285–296. Перечисляются побежденные Гераклом чудовища — немейский (клеонейский — от названия города близ Немеи) лев, эриманфский кабан, критский бык, страж Плутонова царства Цербер, трехтелый Герион, ливийский великан Антей, сын Земли.

(обратно)

524

Ст. 308. Геты — название древнего фракийского племени, Клавдианом и его современниками переносимое по созвучию на германских готов (вестготов), которых после Адрианопольской войны Феодосий поселил во Фракии.

(обратно)

525

Ст. 310–313. Сарматы и аланы (с «Меотиды» — Азовского моря), действительно, участвовали в готском вторжении; древние же скифские племена массагетов и гелонов упомянуты лишь как литературные реминисценции.

(обратно)

526

Ст. 317. …отмстить за друга-вождя… — Имеется в виду полководец Промот, ок. 392 г. павший на Дунае в борьбе с варварами; смерть его тоже приписывалась интригам Руфина.

(обратно)

527

Ст. 330. Облачный род — кентавры, рожденные от Иксиона и тучи, принявшей облик богини Геры.

(обратно)

528

Ст. 334–337. Гем, Родопа, Пангейский кряж, Афон (перекопанный некогда каналом во время похода мидян, т. е. персов Ксеркса, на Грецию) — горы во Фракии, считавшейся местом преимущественного почитания и обитания Ареса-Марса (Градива).

(обратно)

529

Ст. 339. …дуб… с победной добычей! — «трофей», столб, украшенный снятым с противника оружием, ставившийся на поле боя как знак победы.

(обратно)

530

Ст. 365. Пустующий трон — Правда (Астрея) отождествлялась древними с зодиакальным созвездием Девы.

(обратно)

531

Ст. 375. Лед фасианский — на Фасисе (Рионе) в Колхиде, которую Клавдиан представляет себе продолжением Скифии.

(обратно)

532

Вступление к книге второй. Ст. 9—11. Алфей (см. примеч. к Авсонию, «О знаменитых городах», 17) здесь несет на запад весть о (сомнительной) победе Стилихона над готами в Пелопоннесе в 396 г.

(обратно)

533

Книга вторая. Ст. 1–6. Речь идет о победе Феодосия над Евгением близ Аквилеи в Юлийских Альпах (сентябрь 394 г.), смерти Феодосия в Милане (январь 395 г.; о его обожествлении ср. примеч. к «Эпиталамию», 300) и воцарении Гонория под опекой Стилихона («двойная о государях забота» — пропагандистское преувеличение, как во Вступл. к кн. 1, 17).

(обратно)

534

Ст. 28. Каспийский проход — «Железные ворота» близ нын. Дербента.

(обратно)

535

Ст. 31–34. Аргей — равнина в Каппадокии, центр малоазиатского коневодства (ср. «Похвала Серене», 191); Галис (Кызылырмак) — крупнейшая река Малой Азии; Оронт — река, на которой стоит столица Сирии Антиохия с ее пригородными увеселительными садами.

(обратно)

536

Ст. 43. Пелион — гора в Фессалии (Эмафии).

(обратно)

537

Ст. 54. …Великий тот град… — Константинополь (лежащий на Боспоре напротив Халкедона).

(обратно)

538

Ст. 96. …здесь твой брак… — с Сереной, отпразднованный при Феодосии.

(обратно)

539

Ст. 100. Заревые края — восточная, Аркадиева, половина империи.

(обратно)

540

Ст. 111–112. Родан — Рона, Арар — Сона; в Рейн окрестные жители, по свидетельству Юлиана Отступника, погружали новорожденных младенцев, чтобы испытать, законно ли они рождены (Вергилий, «Энеида», IX, 603, приписывал такой обычай рутулам; Аристотель, «Политика», VII, 17, считал повсеместным).

(обратно)

541

Ст. 123. …за царственным Ксерксом…. — в нашествии на Грецию в 480 г. до н. э., когда был наведен мост через Геллеспонт и прокопан канал через Афон.

(обратно)

542

Ст. 178. Багровые змеи — «хоботы», см. примеч. к «Эпиталамию», 193.

(обратно)

543

Ст. 179–182. Перечисляются памятные по мифам места Фессалии: Пелион, где в пещере у Хирона воспитывался Ахилл, Эта, с которой вознесся к богам Геракл, Осса и Олимп, с которых нападали друг на друга титаны и боги в войне за мироздание.

(обратно)

544

Ст. 188–191. Перечисляются местности в Греции, разоренные готами в 395–396 гг. Кекропийская мать — афинская.

(обратно)

545

Ст. 221. Керавнийская зыбь — бурная полоса Адриатического моря в горловине между Эпиром и Апулией.

(обратно)

546

Ст. 240–243. Фульские льды («крайняя Фула», самая дальняя земля в Океане), источники Нила и индийский Гидасп (в Пенджабе) названы как северная, южная и восточная окраины мира.

(обратно)

547

Ст. 278. Гемонийское поле — Фессалия.

(обратно)

548

Ст. 292. По Гераклу зовущийся город — Гераклея (Перинф) на Мраморном море.

(обратно)

549

Ст. 389. …дважды сломлены Альпы… — при походе на Италию в 394 г. и из Италии на готов в 395 г.

(обратно)

550

Ст. 418. На горе Аонийской (беотийской) — на Кифероне, месте дионисических оргий.

(обратно)

551

Ст. 450. Сидонская порфира — Финикия с городами Тиром и Сидоном славилась изготовлением лучшего пурпура.

(обратно)

552

Ст. 482. …в звериные узы… — вульгаризованное пифагорейское представление о метемпсихозе.

(обратно)

553

Ст. 502. Аверн — озеро в Кампании, один из спусков в подземное царство (описанный в «Энеиде», VI).

(обратно)

554

Ст. 508–515. Перечисляются муки знаменитых грешников Аида: утес, нависший над Пирифоем (или Танталом, или Иксионом), колесо, на котором распят Иксион, жажда Тантала среди реки и коршун, терзающий Тития, посягнувшего на богиню Латону.

М. Гаспаров

(обратно)

555

ПОХИЩЕНИЕ ПРОЗЕРПИНЫ. Вступление к книге первой. Сравнение с впервые плывущим моряком — указание на то, что «Похищение» — ранняя (или, по крайней мере, первая эпическая) поэма Клавдиана.

(обратно)

556

Книга первая. — Ст. 1. Тенарский вор — Плутон (Тенар — мыс на юге Пелопоннеса со спуском в подземное царство).

(обратно)

557

Ст. 10. Кекропов (т. е. аттический) храм — Элевсинский храм, общегреческий центр культа Цереры, Прозерпины и Триптолема.

(обратно)

558

Ст. 12. Змеи — воплощение земного производящего начала.

(обратно)

559

Ст. 15. Геката трехликая, богиня охоты, дорог и колдовства, отождествлялась с Луной на небе (ср. ниже, II, 297–298), Дианой на земле, Прозерпиной под землей.

(обратно)

560

Ст. 16. Иакх («ликующий», эпитет Диониса, римского Либера) почитался совместно с Церерой и Прозерпиной в римских обрядах, но не в греческих.

(обратно)

561

Ст. 27. Хаос — так назван Дит-Плутон для противопоставления олимпийским божествам света и порядка.

(обратно)

562

Ст. 32. Князь Эреба (преисподней) — тот же Дит.

(обратно)

563

Ст. 44–47. Титаново племя — титаны, дети Неба и Земли, были заключены в преисподнюю олимпийскими богами, отбившими у них власть над миром; Эгеон (чаще Бриарей) — их помощник, сторукий великан.

(обратно)

564

Ст. 60–62. Намек на учение о метемпсихозе.

(обратно)

565

Ст. 68. Орк — еще одно имя Дита.

(обратно)

566

Ст. 85. Трехглавый страж — Цербер.

(обратно)

567

Ст. 76–89. Киллений, сын Майи — Меркурий, родившийся на горе Киллене в Тегейской Аркадии; обращение «Внук… Атласа…» — реминисценция из Горация, «Оды», I, 10.

(обратно)

568

Ст. 97. Циклоповы стрелы — перуны Юпитера, выкованные циклопами в кузнице Вулкана.

(обратно)

569

Ст. 105–107. Супруга-сестра — Юнона, родившаяся, как и Юпитер, от Сатурна и Реи, Лето — Латона, мать Феба и Дианы.

(обратно)

570

Ст. 122. Генна (Энна) — сицилийский город, центр культа Цереры.

(обратно)

571

Ст. 123. Луцина (Илифия) — богиня деторождения.

(обратно)

572

Ст. 135–136. Перечисляются места культа Марса (во Фракии) и Аполлона (в Греции и Малой Азии).

(обратно)

573

Ст. 142–152. Тринакрия («трехконечная») — мифологическое название Сицилии по трем ее мысам (Пахин, Пелор, Лилибей) между тремя морями — Ионийским, Тирренским и Африканским (Фетидой Гетульской).

(обратно)

574

Ст. 155. Энкелад — один из сторуких великанов, погребенный под Этной.

(обратно)

575

Ст. 172. Кузница Вулкана представлялась в жерле Этны.

(обратно)

576

Ст. 180. Кибела — малоазийская богиня, отождествлявшаяся с Реей, матерью богов (в том числе и Цереры); изображалась в венце с зубцами городских стен.

(обратно)

577

Ст. 201–212. Ида — гора во Фригии (лесистая Гаргара — ее южная вершина), центр оргиастического культа Кибелы; из меди были мечи и щиты, которыми гремели ее жрецы-корибанты, из самшита — их флейты, львы везли ее колесницу.

(обратно)

578

Ст. 219. Парка Атропа (ср. I, 49) обрывала нить жизни тех, кому суждено было отправляться в Аид.

(обратно)

579

Ст. 228. Лучник — Амур.

(обратно)

580

Ст. 230. Третья спутница Венеры — Диана с лунными рогами, охотящаяся на Менальских горах в Аркадии.

(обратно)

581

Ст. 241. Пирагм и Стероп — циклопы в кузнице Вулкана.

(обратно)

582

Ст. 284–285. Орфней значит «темный», Этон — «жгучий», Никтей — «ночной», Аластор — «мститель»: у Клавдиана Дит правит квадригой по аналогии с Гелиосом, кони которого также носят значащие имена.

(обратно)

583

Вступление к книге второй. Ст. 8–15. Из панциря черепахи изготавливался корпус, из коровьих жил — струны; в Бистонийской земле (Фракии, родине Орфея) Геркулес убил царя Диомеда, владельца коней-людоедов.

(обратно)

584

Ст. 23. Киррейский бог — Аполлон (от Кирры, пристани близ Дельфов).

(обратно)

585

Ст. 25. Молосские псы — охотничья порода из Эпира. Ст. 28. Массильский лев — от нумидийского племени массилиев.

(обратно)

586

Ст. 29–46. Перечисляются подвиги Геркулеса: победы над змеями в колыбели, над Критским быком, Цербером (Стикса стражем), Немейским львом (превращенным в созвездие), Эриманфским вепрем, амазонками, медными Стимфалийскими птицами, трехтелым Герионом на дальнем Западе, Лернейской гидрой, Антеем (черпавшим силу в Земле), Керинейской ланью, огнедышащим великаном Каком (на месте будущего Рима), египетским Бусирисом, над кентаврами на элидской горе Фолое и добыча яблок Гесперид в ливийской земле, где Геракл вместо Атласа поддерживал небо плечами. Из этих 15 подвигов каноническими считались те 12, которые были совершены по приказу царя Еврисфея и богини-мачехи Юноны.

(обратно)

587

Ст. 49. Посвящение поэмы префекту Флорентину перед второй, а не первой книгой, видимо, объясняется тем, что Флорентин побудил поэта продолжить начатый и прерванный труд (параллель: Клавдиан — Орфей, Флорентин — тиринфиец Геркулес).

(обратно)

588

Книга вторая. Ст. 5–15. Дионея — Венера; идалийский гребень — из ее кипрского храма; хромой супруг — Вулкан.

(обратно)

589

Ст. 18–35. Царица… Ликея (дикая гора в охотничьей Аркадии) — Тривия (тройная) — Диана в короткой дорийской (гортинской, по городу на Крите) тунике;…над градом святым Пандиона (Афинами) властвовала Минерва с змееволосой головой Горгоны на щите-эгиде и изображением змееголового богоборца Тифона на шлеме.

Ст. 35. Делос считался плавучим островом до тех пор, пока не остановился, чтобы Лето родила на нем Феба и Диану.

(обратно)

590

Ст. 44–49. Гиперион — здесь: отец Солнца (Титана) и Луны; Тефия — супруга Океана.

(обратно)

591

Ст. 57–61. Кринис и Пантагий — речки на западе, Киана — на востоке Сицилии, об Алфее и Аретусе см. примеч. к Авсонию, «О знаменитых городах», 17; Гела и (еще не построенная на месте болот) Камарина — город в южной Сицилии.

(обратно)

592

Ст. 62–66. Амазонки изображались с небольшими серповидными щитами («пельтами»); Фермодонт в Малой Азии считался местом их обитания, гетский (фракийский) Дунай и Танаис (Дон) — местами их войн.

(обратно)

593

Ст. 68. Герм — см. примеч. к «Против Руфина», I, 100; боги рек изображались с сосудами в руках, изливающими реку из пещерного источника.

(обратно)

594

Ст. 76–77. Громовержца чада — Прозерпина, Венера, Диана, Минерва.

(обратно)

595

Ст. 79–84. О Гибле см. примеч. к «Эпиталамию», фесц. 4; Панхея — легендарный остров у берегов Счастливой Аравии (Йемена); Гидасп — приток Инда; бессмертная птица — Феникс.

(обратно)

596

Ст. 97. Павлин — священная птица Юноны.

(обратно)

597

Ст. 107. Кизил — из его твердой древесины изготовлялись копья и дротики.

(обратно)

598

Ст. 121. Люцифер — собственно, сама Венера как утренняя звезда (вечерняя Венера называлась Геспером).

(обратно)

599

Ст. 131–136. Гиацинт из спартанских Амикл был нечаянно убит диском Делия-Аполлона, Нарцисс с беотийского Геликона умер над рекой Кефисом, и оба были превращены в цветы.

(обратно)

600

Ст. 148. Леса Парфенийские — в горах между Аркадией и Арголидой.

(обратно)

601

Ст. 154–155. Богиня Пафийская — Венера.

(обратно)

602

Ст. 166. Уподобясь мужам земнородным — неожиданно рождающимся из земли воинам, из посеянных Кадмом драконовых зубов.

(обратно)

603

Ст. 174. Липара — вулканический остров к северу от Сицилии, другое место кузницы Вулкана.

(обратно)

604

Ст. 178. Пад — река По.

(обратно)

605

Ст. 189–190. Созвездие Большой Медведицы в древности было незаходящим («не касалось волн Океана», по гомеровскому выражению).

(обратно)

606

Ст. 244–246. Тайгет — горы в Лаконии, Кинф — на Делосе; пророческий глас — Аполлона, неудачливого жениха Прозерпины (I, 134).

(обратно)

607

Ст. 255–257. С Флегры восставали на богов гиганты, Оссу на Олимп громоздили богоборцы-Алоады От и Эфиальт.

(обратно)

608

Ст. 268–270. Мигдония — область во Фригии (см. выше, примеч. к I, 201–212); куреты (корибанты) и оскопляющие себя галлы — жрецы Кибелы; Диндима — гора во Фригии над Мраморным морем.

(обратно)

609

Ст. 286. …в вечном у нас обладанье... — т. е. золотой век, окончившийся на земле (для Дита — «у вышних»), вечно длится в подземном Элизии.

(обратно)

610

Ст. 339. Югер — см. примеч. к Авсонию, «Усадьба», 21.

(обратно)

611

Ст. 349. Амсанкт — озеро в Апеннинах, источавшее ядовитые пары и тоже считавшееся входом в преисподнюю.

(обратно)

612

Ст. 354. На парку Лахесу, «вынимательницу жребия», перенесены функции Атропы, разрывательницы жизненной нити.

(обратно)

613

Ст. 359. Лодочник — Харон.

(обратно)

614

Ст. 367. Наша Юнона — Прозерпина, ставшая царицей обитателей Аида.

(обратно)

615

Книга третья. Ст. 1. Дщерь Тавманта — Ирида (радуга), вестница богов.

(обратно)

616

Ст. 11–13. Нерей и Форк — старшие морские боги, сыновья Моря и Земли; Главк (двуобразный — получеловек-полурыба) и Протей — младшие сыновья Нептуна.

(обратно)

617

Ст. 20–22. Здесь вновь (ср. II, 284–287) упоминается золотой век, но уже в иной оценке.

(обратно)

618

Ст. 35. Отец — Сатурн, бог времен золотого века.

(обратно)

619

Ст. 47. Хаония — отсталая область северного Эпира.

(обратно)

620

Ст. 54. Актейское (аттическое, элевсинское) иго — ярмо колесницы, запряженной драконами, в которой Церера будет искать Прозерпину. Во время своего пребывания в Элевсине Церера научила Триптолема пахать и сеять.

(обратно)

621

Ст. 103. В столицах фригийских — реминисценция из Катулла (46, 4–6: «Покидай же, Катулл, поля фригийцев… К азиатским летим столицам славным»), искаженная сокращением: во Фригии не было никаких столиц.

(обратно)

622

Ст. 140. Сикания — Сицилия.

(обратно)

623

Ст. 150. …колосья и волосы вместе — т. е. снимает венок из колосьев и терзает свои волосы.

(обратно)

624

Ст. 167. Пунийские (карфагенские) — т. е. африканские.

(обратно)

625

Ст. 170. Электра — здесь: дочь Атласа, одна из Плеяд.

(обратно)

626

Ст. 184. Инарима — Энария, остров близ Везувия, под которым были погребены Тифон и Алкионей, как Энкелад — под Этной.

(обратно)

627

Ст. 190. Сирены представляются развлекающими Прозерпину своими песнями.

(обратно)

628

Ст. 225. Волопас — Арктур, «страж Большой Медведицы», северная звезда.

(обратно)

629

Ст. 255. Ахелоиды («дочери Ахелоя») — наяды.

(обратно)

630

Ст. 263. Нифат — хребет над Ваном в Армении, находившейся под властью персов (Ахеменидов).

(обратно)

631

Ст. 266–268. Упоминаются поверья о том, что тигрицы беременеют от ветра и что можно защититься от нападения хищника, показав ему его собственное отражение.

(обратно)

632

Ст. 275. Сеть лемносская — скованная Вулканом для Венеры и Марса (см. поэму Репосиана).

(обратно)

633

Ст. 285–286. Делия — Диана, Тритония — Минерва.

(обратно)

634

Ст. 319–322. Иберийское море (Атлантика), Красное море, Рифейские горы и Сирты (лагуны) африканского берега — западные, восточные, северные и южные пределы мира.

(обратно)

635

Ст. 332–333. Акид — река в Сицилии, в которую был превращен пастух, влюбленный в морскую нимфу Галатею.

(обратно)

636

Ст. 346–348. Титан Кей (отец Лето-Латоны), гигант Мимант, змей Офион — богоборцы, побежденные богами.

(обратно)

637

Ст. 372. Симоэнт — река на троянской равнине у подножия Иды; об Оронте см. примеч. к «Против Руфина», II, 31–36.

(обратно)

638

Ст. 386–391 — автореминисценция сцены из «Против Руфина», 1, 120–122; Кадмовы башни — Фивы, место страданий Эдипа и его рода, Аргос (Фиестов град) — Агамемнона и его рода.

(обратно)

639

Ст. 447–448. Сцилла — чудовище с шестью песьими головами на берегу пролива между Сицилией и Италией (Авсонией, землей этрусков); на этом начале Церериных странствий обрывается поэма Клавдиана.

Е. Рабинович

(обратно)

640

РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Нумерация без скобок — по изданию Бирта; в скобках — традиционно сохраняемая нумерация издания Геснера (1759). Некоторые из этих стихотворений являются переводами или переложениями греческих образцов из «Палатинской антологии»: 11 — VII, 599 (Юлиан Египетский); 13 — XI, 273; 15–16 — V, 50; 51 — IX, 822.

(обратно)

641

4. Перечисляются быки Гериона, за которыми ходил Геркулес; бык-Юпитер, увезший Европу из родного Тира; бык на критской горе Иде, от которого Пасифая родила в Кноссе чудовищного сына — Минотавра. Клитумн — источник в Риме, в котором омывали жертвенных животных для триумфальных жертвоприношений на Капитолии.

(обратно)

642

7. Бирт разделяет это стихотворение на два (по 4 стиха), представляющие собой вариации одной темы.

(обратно)

643

8. Трагическая любовь юноши Пердикки к своей матери Поликасте — тема небольшой поэмы той же эпохи, приписываемой Драконтию.

(обратно)

644

20. Плиний («Естественная история», VII, 151) упоминает о неком Аглае Псофидском, никогда не покидавшем своего надела земли. По консулам отсчитывались годы в римском летосчислении. Бенакское озеро в 25 км от Вероны — нын. Гарда.

(обратно)

645

23. Квестор Алетий ближе неизвестен. Геды — созвездие, с восходом которого начиналась пора осенних бурь на Средиземном море.

(обратно)

646

28. Мероя — столица Нубии; Блемия — территория на границе Нубии и Египта; Сиена (Асуан) — крайний южный город Египта.

(обратно)

647

29. Халибы — закавказское племя, считавшееся изобретателем плавки железа.

(обратно)

648

33–39. Горный хрусталь, считалось в античности, возникает из окаменевшего льда. Ирида — радуга.

(обратно)

649

49. Речь идет об электрическом скате («торпедо» — слово, по-латыни означающее «оцепенение»); действие электрических разрядов античные зоологи приписывали неуловимому яду.

(обратно)

650

51. Архимедова сфера — небесный глобус. Салмоней — элидский царь, возомнивший себя Юпитером, разъезжавший на колеснице с трещотками-громами и за это богохульство пораженный молнией.

(обратно)

651

РУТИЛИЙ НАМАЦИАН ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Перевод по изд. P. Е. J. Vessereau, Р., 1904. Поэма известностью не пользовалась и была опубликована в 1520 г. по копиям с (несохранившейся) раннесредневековой рукописи. Время действия стихотворения — с 22 сентября по 21 ноября 416 (417?) г.; но в море за это время Намациан находился не более 7 дней, а остальное время проходило в сухопутных задержках. Плыл он на нескольких небольших кораблях (преуменьшая, он называет их «кимбами», челноками — I, 219), делая в день ок. 40 км: в первый день — от Остии в устье Тибра до Центумцелл (Чивитавеккья); во второй — до Геркулесовой гавани близ Косы; в третий — до устья Умбра (близ нын. Гроссето); в четвертый — до Фалери и потом до Популонии напротив острова Ильвы (Эльбы); в пятый — до Волатеррских Вад на полпути до Пизы; в шестой — до пизанской гавани Тритурриты (близ нын. Ливорно); в седьмой — до Луны (близ нын. Специи). Здесь, приблизительно на половине дороги до Галлии, элегический дневник Намациана обрывается: может быть, наступившее время бурь заставило его продолжать путь по суше.

(обратно)

652

Книга первая. Ст. 5–16. Поэт воздает хвалу сперва исконным римлянам, потом — провинциалам, вошедшим в римское сенаторское сословие (как он сам). Курия — здание сената; Гений — божество-хранитель римского народа.

(обратно)

653

Ст. 39–40. Аврелиева дорога (Аврелиев путь) вела из Рима в Галлию по тому самому берегу, вдоль которого плыл Намациан; геты — готы, как у Клавдиана, см. примеч. к «Против Руфина», I, 308.

(обратно)

654

Ст. 73–74. Оливу людям подарила Минерва, виноград — Вакх, искусство земледелия — Триптолем, искусство врачевания — Аполлон (Пеон).

(обратно)

655

Ст. 85–86. Имеются в виду войны конца III — начала II в. до н. э. между македонскими Селевкидами, правившими в Сирии, и теснившими их из Ирана парфянами.

(обратно)

656

Ст. 97. Арки воздушные — девять водопроводов, питающих Рим из окрестных рек (Анио и пр.) и озер.

(обратно)

657

Ст. 100. Гиганты — циклопы: «циклопическими» в Греции назывались мощные каменные постройки древних Микен, Тиринфа и пр.

(обратно)

658

Ст. 107. Легенда о том, что, когда во время войны Ромула с сабинами последние ворвались в Рим, боги преградили им дорогу потоком воды, пробившимся возле храма Януса под Капитолием.

(обратно)

659

Ст. 111. Описываются парки при домах богачей.

(обратно)

660

Ст. 117. Богиня Рома изображалась в венце, имевшем форму зубцов городской стены.

(обратно)

661

Ст. 125. Перечисляются поражения римлян в других войнах, закончившихся, тем не менее, победами Рима: битва при Аллии с галлами Бренна (390 г. до н. э.), позорный мир с самнитами после Кавдинского поражения (321 г. до н. э.), битвы с Пирром Эпирским (280–279 гг. до н. э.), поражения в войне с Ганнибалом.

(обратно)

662

Ст. 135. 1169 год от основания Рима — 416 г. н. э.

(обратно)

663

Ст. 148. Считалось, что в Африке дождь выпадает из туч, приносимых северным ветром из Италии.

(обратно)

664

Ст. 155–156. Храм Кастора и Поллукса находился в римской гавани Остии, храм Венеры (Кифереи) — при выходе из Тибра в открытое море.

(обратно)

665

Ст. 167. Цейоний Руфий Волусиан (потомок Волуса, упоминаемого в «Энеиде», XI, 403), бывший квестор с полномочием объявлять сенату распоряжения императора, потом проконсул Африки, потом (ниже, I, 415–428) второй преемник Намациана на посту римского префекта.

(обратно)

666

Ст. 175. Фаски — см. примеч. к Авсонию, «К читателю», 37.

(обратно)

667

Ст. 180. Тибр в древности впадал в море двумя рукавами; на левом находилась гавань Остия, к этому времени уже занесенная песком, на правом — новая гавань Порт Августа. Прибытие Энея к устью Тибра описывается в VII книге «Энеиды».

(обратно)

668

Ст. 183. Солнце переходит из созвездия Скорпиона в созвездие Весов в осеннее равноденствие 22 сентября.

(обратно)

669

Ст. 187. Заход Плеяд на закате Солнца (в начале ноября) означает наступление зимних бурь.

(обратно)

670

Ст. 195. Знаменитые стихи об Одиссее, напрасно желавшем «видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий» («Одиссея», I, 56–57).

(обратно)

671

Ст. 201. «Римские игры» в цирке при Рутилии начинались 21 сентября.

(обратно)

672

Ст. 213. Эксуперанций (может быть, тождественный с одноименным историком, от которого сохранилась краткая переработка «Истории» Саллюстия) в должности наместника Ареморики-Бретани подавлял там местные вспышки восстания багаудов.

(обратно)

673

Ст. 223–226. Город Цере (греч. название — Агилла) лежал в стороне от моря, и гаванью его были Пирги.

(обратно)

674

Ст. 232. Ошибка Намациана: «Инусовым» (от имени бога Инуса, отождествлявшегося с Паном или Фавном) назывался не этот (этрусский), а другой (латинский, к югу от Рима) Кастр.

(обратно)

675

Ст. 247. Эвбейские купальни — знаменитые Кумы близ Неаполя (см. примеч. к «Мозелле», 208).

(обратно)

676

Ст. 261–264. Упоминаются мифы о похищении Зевсом-быком Европы, дочери Агенора, и о Пегасе, от чьего копыта на горе Геликон забил источник Муз — Иппокрена.

(обратно)

677

Ст. 268. Валерий Мессала, римский префект 396 г., считавший себя потомком первого консула Валерия Публиколы, переписывался с Симмахом (VII, 81–92) и был известен своей ученостью (Аполлинарий Сидоний, 9, 302).

(обратно)

678

Ст. 281. Город Грависки лежал в малярийной тосканской маремме.

(обратно)

679

Ст. 295–312. Перечисляются четыре мятежных Лепида: Старший, поднявший восстание против сената в 77 г. до н. э. и после поражения от Лутация Катула бежавший в Сардинию (по-видимому, через Косу); Младший, сын его, входивший с Октавианом и Антонием во второй триумвират, образовавшийся после битвы при Мутине в 43 г. до н. э.; третий, сын предыдущего, пытавшийся устроить заговор против Октавиана в 30 г. до н. э. и казненный; четвертый, муж одной и любовник двух других сестер императора Калигулы, казненный в 39 г. н. э. Нынешний Лепид — может быть, считавший себя потомком этого рода Постум Дардан, префект Галлии во время нашествия вестготов 411 г. и последующих узурпаций Иовина и Себастиана.

(обратно)

680

Ст. 319. Истм Эфирейский — Коринфский перешеек (Эфира — поэтическое название Коринфа), отделяющий от Греции Пелопоннес, как Косский перешеек отделял от Италии маленький полуостров Аргентарий.

(обратно)

681

Ст. 325. Островок Игилий напротив Аргентария служил приютом римским беглецам во время погрома 410 г., когда готская конница во главе с братом Алариха Атаульфом предпринимала набеги даже на прибрежные острова (если это не преувеличение Намациана).

(обратно)

682

Ст. 351–356. На острове Ильве (Эльбе) добывалась железная руда; по этому поводу перечисляются другие рудные места Римской империи — закавказские земли халибов, придунайский Норик, область битуригов близ Бордо и пр.

(обратно)

683

Ст. 360. Миф о Данае, к которой Юпитер явился в виде золотого дождя.

(обратно)

684

Ст. 375. Праздник Осириса, египетского божества плодородия, справлялся в пору равноденствия и осеннего сева.

(обратно)

685

Ст. 382. Антифат — царь людоедов-лестригонов в «Одиссее», X.

(обратно)

686

Ст. 384. Еврейский запрет на употребление свинины казался особенно странным для римлян, у которых свинина была самым употребительным мясом.

(обратно)

687

Ст. 395. Помпей осадою Иерусалима в 63 г. до н. э. начал, а Тит взятием Иерусалима в 70 г. н. э. закончил покорение Иудеи Римом.

(обратно)

688

Ст. 403. Фаросская постройка — александрийский маяк, одно из 7 чудес света. Популония (ст. 401), старый этрусский город, была разорена и осталась не восстановлена после гражданских войн I в. до н. э.

(обратно)

689

Ст. 437. Берег кирнейский — от слова «Кирн(а)», древнего названия Корсики.

(обратно)

690

Ст. 441. Слово «монах» буквально означает «одинокий». На Востоке монашество (пустынножительство) было известно уже не менее ста лет, на Западе в эти годы оно еще только начинает распространяться.

(обратно)

691

Ст. 449. Гомер упоминает о мизантропическом безумии Беллерофонта в «Илиаде», VI, 200–202.

(обратно)

692

Ст. 463. Кавр — северо-западный ветер.

(обратно)

693

Ст. 466. Альбин — первый преемник Намациана на посту префекта Рима (после 414 г.); не путать со старшим Альбином, префектом 390 г. и отцом префекта 416 г., упоминавшимся выше, I, 168.

(обратно)

694

Ст. 485. Истр — Дунай, замерзание которого в аналогичных выражениях описано Овидием, «Скорбные элегии», III, 10.

(обратно)

695

Ст. 493. Викторин, наместник Британии (в должности викария и в чине светлейшего комита), лишился своих поместий близ Толозы во время вестготского погрома южной Галлии в 413 г. и после этого поселился в «тускийских пределах» (Этрурии) не у дел.

(обратно)

696

Ст. 525. Рассказ о Цирцее (Кирке), колдовством обращавшей людей в животных, — в «Одиссее», X.

(обратно)

697

Ст. 556–558. Классические примеры древнеримской простоты нравов: диктатор 458 г. до н. э., Цинциннат, призванный к власти от плуга, и упоминавшиеся у Вергилия и Клавдиана («Против Руфина», I, 201–203, примеч.) Серран и Фабриций.

(обратно)

698

Ст. 563. В должности начальника ведомств Намациан распоряжался и дворцовой гвардией («схоларами»).

(обратно)

699

Ст. 565–574. Этрусская Пиза считалась колонией греческой Писы в Элиде на Алфее, знаменитого места Олимпийских игр.

(обратно)

700

Ст. 580. Лаханий, отец Намациана, управлял Пизой в должности консуляра Тусции и Умбрии (знаком этой должности были 6 телохранителей-ликторов с фасками); кроме этого, он побывал на должностях начальника священной казны, квестора и римского префекта.

(обратно)

701

Ст. 593. Дорога Фламиния — из Рима через Умбрию, наместничество Лахания, к Адриатическому морю.

(обратно)

702

Ст. 596. Лидия — область в Малой Азии, выходцами откуда считались этруски.

(обратно)

703

Ст. 600. Кортона (в подлиннике греческое название «Корит») — город в той же Этрурии-Тусции.

(обратно)

704

Ст. 603. Луцилл (ст. 559), начальник императорской казны, чьи сатиры Намациан сравнивает с сатирами Ювенала и (не дошедшими до нас) Турна, поэтов конца I — начала II в., ближе неизвестен.

(обратно)

705

Ст. 611. Многоглазый Арг (Аргус) и остроглазый Линкей — символы зоркости. Слепота и хищницы-гарпии были наказанием мифическому царю Финею в мифе об аргонавтах.

(обратно)

706

Ст. 627–628. Мелеагр назван как победитель исполинского калидонского, Геркулес эриманфского вепря.

(обратно)

707

Ст. 633–634. Утренний заход Гиад (конец ноября) и заход Зайца (маленькое созвездие у ноги небесного охотника Ориона с его спутником, июльским созвездием Большого Пса) — знаки наступления зимних бурь.

(обратно)

708

Ст. 643–644. Неожиданный намек на теории, что прилив вызывается притяжением Луны и что испарениями земных вод «питаются» небесные огни.

(обратно)

709

Книга вторая. Ст. 15. Возле Пизы к Тирренскому морю подходят холмистые отроги Апеннин; это — повод для описания Италии, чьи очертания Намациан (вслед за Плинием, «Естественная история», III, 43) сравнивает с дубовым листом и измеряет почти Плиниевыми цифрами (1020 на 130 миль; длина эта сильно завышена, но Плиний и Намациан считали ее, по-видимому, не по прямой, а по реальным дорогам).

(обратно)

710

Ст. 41. Опальный Стилихон погиб в 408 г., за два года до падения Рима и за 8 лет до поэмы Намациана; по-видимому, официальная пропаганда приписывала его «измене» (т. е. попыткам мирно урегулировать отношения с готами) все поражения этих лет.

(обратно)

711

Ст. 52. Сивиллины книги, к которым обращались римские правители в бедственные времена, были, по-видимому, уничтожены Стилихоном как ревностным христианином в его борьбе с язычеством.

(обратно)

712

Ст. 53. Алфея, мстя своему сыну Мелеагру за убийство своего брата, бросила в огонь головню, в которой была заключена его жизнь; Сцилла, влюбившись в Миноса, воевавшего с ее отцом Нисом, выдала Ниса Миносу, срезав у него прядь волос, в которой была его сила, и вместе с отцом была обращена в птиц.

(обратно)

713

Ст. 57. Нерон, приказавший убить свою мать Агриппину, — традиционный пример противоестественной жестокости.

(обратно)

714

Ст. 64. Город Луна находится близ ломок знаменитого каррарского мрамора.

(обратно)

715

КВЕРОЛ

Перевод сделан по изд.: Griesgram oder die Geschichte vom Topf, hrsg. v. W. Emrich, B., 1965. В средние века комедия считалась произведением Плавта и пользовалась значительной известностью; после того, как в эпоху Возрождения был открыт подлинный Плавт, она перестала привлекать внимание и скоро забылась. Ни дата, ни автор ее точно не известны; судя по реминисценциям, неизвестный сочинитель уже знал сочинения Авсония и, может быть, Клавдиана, Павлина и Августина. Филологи в разное время приписывали, ее и другу Авсония Аксию Павлу (чье имя легко могло исказиться в рукописях в «Макция Плавта»), и молодому другу Намациана Палладию, и даже Авиану; но все эти гипотезы равно необоснованны. Заглавие, основной мотив клада и одно из имен заимствовано сочинителем из комедии Плавта «Горшок», но сюжет не имеет с Плавтом ничего общего. Герой Плавта — бедняк Евклион, которому посчастливилось найти клад — горшок с золотом — и которого с тех пор обуяла жадность: он скрывает находку и все время прячет ее в новые места. Соседский раб подсмотрел за ним и похитил горшок; Евклион в отчаянии. Но оказывается, что хозяин этого раба когда-то обесчестил дочь Евклиона и теперь хочет взять ее в жены; после ряда недоразумений все кончается благополучно, брак совершается, а золото старик дарит в приданое молодым. Комедия Плавта написана стихами; но автор «Кверола» уже плохо улавливал их сложный ритм. Стих «Кверола» явно ориентируется на старинный народный 8-стопный трохей (ср. «Ночное празднество Венеры»), но обычно воспроизводит в нем лишь ритм окончаний стихов и полустиший, а внутри строк сплошь и рядом сбивается на чистую прозу. Это мы попытались передать и в переводе. В рукописях текст записан, конечно, подряд, как проза; в изданиях он или реконструируется, очень насильственно, в правильные трохеи (Л. Авс, 1880), или тоже печатается как проза. Поэтому общепринятой рубрикации текста не существует, и нумерации стихов мы не даем.

(обратно)

716

Посвящение. Рутилий — этот адресат с его саном «сиятельнейшего мужа» и литературно-философскими интересами еще И. Даниэлем, впервые издавшим «Кверола» в 1564 г., был отождествлен с Рутилием Намацианом; доказанным это считаться не может, но более вероятных предположений нет.

(обратно)

717

На ученый лад — букв.: «на академический лад», т. е. по сократовской диалектике.

(обратно)

718

Для застольной болтовни — т. е. для декламации на пиру.

(обратно)

719

Пролог. Греческое искусство — жанр комедии; автор «Кверола», конечно, никакими греческими образцами не пользовался, но его образец — Плавт в своих прологах часто предупреждает зрителей, что такую-то комедию «Плавт переложил на варварский язык».

(обратно)

720

Хромою нашей поступью — намек (в частности) на расшатанный стих комедии.

(обратно)

721

Сцена 1. Лар, бог домашнего очага, произносит монолог-Экспозицию и в «Горшке» Плавта.

(обратно)

722

Сцена 2. …почему ты выбелен? — тонкая игра смысла: символически белый цвет ассоциируется с добрыми богами и светлой судьбой, а реалистически — с мельницей, служившей каторгой для дурных рабов.

(обратно)

723

— Так… живи среди бедняков — т. е. сравнивай себя с теми, кто смотрит на тебя снизу вверх, а не сверху вниз.

(обратно)

724

…Оставь цензорам — цензоры в эпоху республики составляли списки доходов каждого из граждан и «следили за нравами»; для эпохи империи это уже анахронизм.

(обратно)

725

Пантомал — полугреческое-полулатинское имя, означающее «всячески дурной».

(обратно)

726

Пусть имеет, пусть владеет… — подражание римским юридическим формулам.

(обратно)

727

…во все вникать и за все платить… — характеристика положения куриалов, своим имуществом отвечавших за поступление налогов с сограждан.

(обратно)

728

На Лигере (т. е. Луаре) — очевидно, намек на те порядки, которые пытались установить в Галлии восставшие багауды.

(обратно)

729

Дубы в Галлии считались священными деревьями (еще Людовик IX любил править суд «под дубом»).

(обратно)

730

На костях — как в Греции на черепках, записи велись бедняками (возможно и переносное значение — «на костях жертв»).

(обратно)

731

«Пахус» — слово в рукописях испорчено; по-видимому, это искаженное (на кельтский лад?) греческое «толстый» или «главный».

(обратно)

732

…как говорят у нас в Греции. — Шутка по плавтовскому образцу.

(обратно)

733

Адвокат — в подлиннике togatus, «одетый в тогу»; отсюда далее насмешка над этой почтенной одеждой, в которой летом жарко, а зимой холодно, и т. д.

(обратно)

734

Это можно, даже ежели нельзя — по-видимому, насмешка над адвокатской изворотливостью толкований.

(обратно)

735

Писцы — т. е. правительственные сборщики налогов (в отличие от местных городских куриалов, о которых шла речь выше).

(обратно)

736

…Надели меня хоть Наглостью — «могущественнейшей из богинь» называет ее еще Менандр (фр. 223) в тех стихотворных сентенциях, которые служили обычным школьным чтением.

(обратно)

737

Сцена 3. Э, да вот одного уж вижу — комическое нарушение сценической иллюзии, нередкое и у Плавта.

(обратно)

738

Сцена 4. Апиций — богач и гурман начала I в. н. э., автор поваренной книги, в сокращенной переработке сохранившейся до нашего времени.

(обратно)

739

Солид — золотая монета весом в 4,3 грамма (одна 72-я часть римского фунта), чеканилась с 325 г.

(обратно)

740

Как кинический учитель — здесь имя «собачьих философов» киников употреблено почти в том переносном значении «циники», которое оно приобрело в новое время.

(обратно)

741

Сцена 6. Силы бывают двоякого рода… — развернутая двусмысленность: имеются в виду не только боги, но и римские власти от более высоких до более низких (тоже официально называвшиеся «священными» в эпоху поздней империи). Их хищничество (уносят урожаи с полей) и ложные записи в податных книгах (вино становится хлебом) представлены как магические действия (о поверье, что чародейством можно перенести урожай соседа на свое поле, упоминает еще Плиний Старший, XVIII, 41).

(обратно)

742

…сказал… великий Туллий — Цицерон, «За Росция Америйского», 20, 56.

(обратно)

743

Протей, морской бог, был знаменит искусством превращений; Цирцея сама умела превращать людей в животных.

(обратно)

744

Анубис, египетский бог, изображавшийся с собачьей (на самом деле, шакальей) головой, изображен здесь мужем троянской царицы Гекубы, после смерти превращенной в собаку.

(обратно)

745

…там, откуда и Энея… — в Аиде, по VI кн. «Энеиды».

(обратно)

746

Обезьяны в предыдущем списке чудовищ не упоминались; может быть, из-за пропуска в рукописи.

(обратно)

747

Гарпии в таком же переносном смысле упоминаются у Рутилия Намациана, I, 607 (см. выше).

(обратно)

748

Бога Пана — т. е. хлеба насущного (лат. panis); ср. такую же игру слов в «Прении пекаря и повара» Веспы.

(обратно)

749

Гении — домашние духи-хранители, как Лар в начальной сцене.

(обратно)

750

Царское имя. — Сарданапалом (искаженное «Ассурбанипал») греки называли полулегендарного последнего ассирийского царя.

(обратно)

751

Седьмой час — т. е. первый послеполуденный (см. примеч. к Авсонию, «Круглый день», 4). В подлиннике текст испорчен: «между шестым и третьим».

(обратно)

752

Зета — может быть, ошибка вместо «Гета», частое имя рабов в комедиях.

(обратно)

753

Тутела — богиня-хранительница имущества.

(обратно)

754

Сцена 7. Календы — см. примеч. к Авсонию, «О двенадцати месяцах».

(обратно)

755

Внешность, возраст, цвет лица… — изображенный на монете император описывается как живой человек.

(обратно)

756

…он бы и мерки завел другие… — т. е. отмеривал бы хлеб не стандартными мерами («модиями», по 8,75 л), а произвольно уменьшенными.

(обратно)

757

…стал адвокатом… — Пантомал желает хозяину участи куриала, которая к этому времени уже стала из приманки пугалом для состоятельных людей.

(обратно)

758

Сцена 14. О времена, о нравы! — знаменитые слова одной из самых популярных речей Цицерона («Против Катилины», I, 1, 2).

(обратно)

759

Словно волка держу я за уши — т. е. нахожусь в трудном и опасном положении (пословица, встречающаяся у Теренция).

(обратно)

760

Свиния и Псиния… — набор имен, этимология которых указывает на скверные отношения между хозяевами и слугами (Плеттии и Цепарии — настоящие римские фамилии; остальные для перевода пришлось изменить).

(обратно)

761

БАСНИ АВИАНА

Перевод сделан по изд.: Minor Latin poets, ed. with transl. by J. W. Duff a. A. M. Duff, L. — Cambr. (Mass.), 1935, где текст в основном следует классическому изданию Р. Эллиса (1887). В круглые скобки взяты «промифии» (морали перед рассказом) 5, 8, 34, принадлежность которых Авиану сомнительна. Об авторе этих басен ничего не известно; судя по языку и стиху басен, он жил не ранее конца IV в.; это позволяет предположить, что ученый Феодосий, которому Авиан посвящает свою книгу, — это Феодосий Макробий, известный автор «Сатурналий», диалогического сочинения, описывающего ученый пир как раз в конце IV в. Одного из участников «Сатурналий» зовут Авиен; было бы очень соблазнительно отождествить с ним нашего поэта, но это маловероятно: дело в том, что это имя носил другой писатель того же времени, Руф Фест Авиен, автор географической и астрономической поэм, — он-то, вероятно, и выведен в сочинении Макробия. Имена этих двух поэтов в рукописях часто путаются, но стиль их очень различен.

(обратно)

762

Грубая латынь, послужившая материалом для Авиана, — это, по-видимому, сочинение Юлия Тициана, ритора III в., который перевел латинской прозой греческие стихотворные басни Бабрия (конец I в.), который, в свою очередь, перелагал сюжеты популярных прозаических «басен Эзопа». Вот перечень соответствий между баснями Авиана и баснями Бабрия (№№ по изд.: Федр. Бабрий. Басни. М., 1902) и Эзопа (№№ по изд.: «Басни Эзопа», М., 1968). Близки к оригиналу: Авиан, № 1 = Бабрий, 16 (Эзоп, 158); № 3 = 115 (230); № 4 = 18 (46); № 6 = 120 (332); № 8 = 161 (117); № 10 = 188 (343); № 11 = 193 (346); № 18 = 44 (354); № 20 = 6 (18); более далеки от оригинала: № 2 = 115 (230); № 5 = 139 (188); № 7 = 104 (311); № 13 = 91 (217); № 14 = 56; № 15 = 65 (301); № 16 = 36 (70); № 24 = 194 (261); № 29 = 192 (35); № 32 = 20; № 34 = 140 (112а); № 36 = 37 (292); № 40 = 180 (12); № 42 = 132 (250); наиболее отдаленное сходство: № 17 = 1 (287); № 19 = 64 (260); № 21 = 88; № 23 = 30; № 31 = 112; № 33 = 123 (87); № 35 = 35 (218); № 37 = 100 (269); № 39 = 179 (337); № 41 = 172 (334). Только основной мотив сохраняет № 30 из Бабрия, 95 (где вместо хозяина действует лев, вместо свиньи олень, а вместо повара лиса). Отсутствуют у Бабрия сюжеты басен № 9 = (65); № 12 = (61); № 26 = (157); № 27= (349). Отсутствуют и у Бабрия, и у Эзопа сюжеты № 22, 25, 28, 38.

(обратно)

763

«ДИСТИХИ КАТОНА»

Перевод по изд. Даффа (см. примеч. к Авиану). Будучи популярным школьным чтением, это сочинение сохранилось во множестве рукописей со значительными вариантами (некоторые из них, представляющие, по-видимому, остатки более полных редакций, помещены в «Дополнении»); можно заметить и попытки христианизировать «Катона» (см. ниже вариант к II, 2), но далеко они не пошли, и языческих мотивов (гадания, жертвоприношения и пр.) сохранилось немало. Набор прозаических сентенций, открывающих сборник, представляет собой или школьные резюме по двустишиям, или, наоборот, исходные темы, на которые сочинялись двустишия; второе вероятнее. Набор одностиший, примыкающих к сборнику, — преимущественно продукт позднейших школьных подражаний (вплоть до раннего средневековья); «дополнение» к ним извлечено Э. Беренсом из цикла «Правила жизни», приписываемого Колумбану (VII в.). Дистихи начали сочиняться еще в III в. (дистих II, 3 известен в надписи этого времени); в начале IV в. они уже упоминаются с именем «Катона»; в рукописях они озаглавлены «Изречения Марка Катона к сыну своему», «Книги Катона-философа» и др. Под Катоном имелся в виду, конечно, Марк Порций Катон Старший, цензор 184 г. до н. э., знаменитый образец древнеримской доблести и нравственности, среди сочинений которого были и книги «К сыну», и «Слово о нравах», и «Изречения» (в прозе); до поздней античности они не дошли, но память об их существовании побудила приписать Катону и новосочиненные «Дистихи». Э. Вине, издатель Авсония, видел в одной несохранившейся рукописи (принадлежавшей Бозию, известному поддельщику) заглавие, начинавшееся «Дионисия Катона изречения к сыну своему…»; на этом зыбком основании автора сентенций иногда называли «Дионисием Катоном». В средние века «Дистихи Катона» были переведены на все новоевропейские языки (вплоть до чешского, кельтского, исландского и новогреческого) и входили в учебные пособия до самого XVIII в.

(обратно)

764

Вторая книга двустиший. Вступление. Перечисляются «Георгики» Вергилия, несохранившаяся поэма «О травах» Эмилия Макра (современника Вергилия), «Фарсалия» Лукана (спутанного с Силием Италиком: в некоторых рукописях не гражданские, а пунийские распри), «Наука любви» Овидия.

(обратно)

765

2. Вариант первого стиха (христианизованная редакция): «Таинства божьи оставь, познать небеса не пытайся…»

(обратно)

766

26. Ср.: Авсоний, «Эпиграммы», 33.

(обратно)

767

27. Имеется в виду двуликий бог Янус.

(обратно)

768

Четвертая книга двустиший, 6. В подлиннике игра слов: «verbera» — «побои» и «verba» — «слова».

(обратно)

769

Одностишия 54–55 повторяют двустишие I из «Дополнения».

(обратно)

770

ЗАГАДКИ СИМФОСИЯ

Перевод — по тексту «Латинской антологии» (см. ниже), Р. 286. Б. 440. Об авторе «Загадок», «Симфосии-схоластике», ничего не известно; техника его стиха и стиля указывает на то, что писал он не позднее IV — начала V в. В рукописях сохранились следы того, что эти «Загадки» приписывались когда-то Лактанцию, отцу церкви начала IV в.; но такое авторство маловероятно. Кроме основных рукописей «Латинской антологии», сочинение переписывалось и отдельно, с некоторыми вариантами; из него заимствованы загадки, вошедшие в сказочную «Историю Аполлония Тирского» нач. VI в. (на сюжет будущего Шекспирова «Перикла»), им пользовался в VII в. Альдхельм, сочиняя свои собственные «Загадки».

(обратно)

771

Вступление. В большинстве списков вступление открывается двумя стихами, которых в Салмазиевской рукописи нет:

Вот как я, Симфосий, резвился с нескладною песней; Ты же, Секст, мне наставником был и учил забываться.

Секст — лицо неизвестное, и двустишие, скорее всего, представляет собой интерполяцию. Вступление описывает зимний праздник солнцеворота, Сатурналии, когда дозволялись любые карнавальные вольности.

(обратно)

772

Ведь неразумно казаться разумным… — реминисценция из Горация, «Сатиры», II, 3, 40.

(обратно)

773

1. Грифель, или стиль, представлял собой палочку, острую с одного конца и закругленную с другого: острым концом писали на воске, закругленным стирали ошибочно написанное.

(обратно)

774

2. Тростник дружен с… богом Паном, так как из него изготовляются свирели-сиринги (Сирингой звали нимфу — возлюбленную Пана, обратившуюся в тростник), и несет помощь языку как перо для письма на папирусе и пергаменте.

(обратно)

775

3. Вариант чтения ст. 2: «Тот свободным рожден, кто носит подобное бремя». Перстень был знаком принадлежности к привилегированному всадническому сословию.

(обратно)

776

9. Учение о круговороте воды в природе было знакомо античным физикам.

(обратно)

777

15. Общим убеждением в античности было, что гадюка, рождаясь, прогрызает утробу матери и умерщвляет ее; этот образ охотно использовался моралистами.

(обратно)

778

17. В паука считалась превращенной пряха Арахна, состязавшаяся в искусстве с самой Минервой (Овидий, «Метаморфозы», VI, 1–145).

(обратно)

779

18. Смысл третьего стиха темен, перевод — условный (по поведению улиток можно гадать о погоде?).

(обратно)

780

20. Панцирь черепахи служил материалом для инкрустаций (двери и ложа с черепаховыми украшениями упоминаются у Вергилия и Марциала) и для резонаторов у лир (петь я могу…).

(обратно)

781

23. …и мнимого ветра — т. е. взмаха руки или опахала: неуклюже-изысканная перифраза в подлиннике.

(обратно)

782

24. …имя мое многосложно… — по-видимому, намек на то, что латинское название хлебного червя — curculio (с народной этимологией из gurges — «прорва» и gula — «глотка») слишком громоздко для такого маленького существа.

(обратно)

783

25. Игра слов: «Мус» (мышь) было потомственным прозвищем в древнем консульском роде Дециев.

(обратно)

784

26. Буква… небес… — «потому что строй журавлей в воздухе имеет форму буквы» (примечание в средневековой рукописи). Тот же образ — у Клавдиана, «Гильдонова война», 476–477. Далее речь идет о сказочных войнах журавлей с пигмеями, упоминаемых еще Гомером.

(обратно)

785

30. Одна из древнейших античных загадок: по преданию, ее загадали рыбаки проходившему мимо старому Гомеру, и он умер от стыда, что не смог ее разгадать.

(обратно)

786

32. Обыгрываются три значения слова «тавр»: «бык», «горный хребет в Малой Азии» и «созвездие Тельца».

(обратно)

787

35. Мифическая коза Амалфея вскормила своим молоком младенца Зевса-Юпитера, скрываемого от отца его Кроноса-Сатурна.

(обратно)

788

36. «Orcus» (Орк) — латинское имя бога Аида, созвучное слову «porcus» — «свинья».

(обратно)

789

38. Народная этимология считала, что зверь и река Тигр носят одинаковое имя, потому что оба очень быстры. О распространенном поверье, что тигрица беременеет от ветра Зефира, ср.: Клавдиан, «Похищение Прозерпины», III, 266; Вергилий, «Георгики», III, 273, рассказывает то же о лузитанских кобылицах.

(обратно)

790

42. Название свеклы — «beta» — созвучно второй букве греческого алфавита.

(обратно)

791

43. Имеется в виду «комнатная тыква», которую выращивали «в двух пядях над землей» (Палладий) и подставляли под нее воду.

(обратно)

792

46. Нет в ростке моем пагуб… — выражение неясное (нет в растении яда? нет на стебле шипов?).

(обратно)

793

48. О Мирре см. примеч. к Авсонию, «Распятый Купидон».

(обратно)

794

50. О халибах см. примеч. к Клавдиану, «Разные стихотворения», 29.

(обратно)

795

53. …мила мне супружняя доля. — Лоза и обвиваемый ею древесный ствол в античной поэзии считались символом супружества.

(обратно)

796

59. Мячи в Греции и Риме употреблялись кожаные и набитые волосом.

(обратно)

797

64. Намек на знаменитую сцену в I книге «Энеиды», где Нептун, встряхнув трезубцем, усмиряет ветры, разбушевавшие морскую бурю.

(обратно)

798

67. Фонарь в виде светильника, прикрытого прозрачным рогом, упоминается еще в «Амфитрионе» Плавта (341); ср.: Марциал. XIV, 61.

(обратно)

799

70. Клепсидра — водяные часы, применявшиеся в суде для регламентации выступлений ораторов.

(обратно)

800

74. Девкалион — герой греческого мифа о потопе, после которого он и жена его Пирра создали новый человеческий род из оживленных ими камней. Логогриф последнего стиха передает аналогичный логогриф подлинника («lapis» — «камень», «apis» — «пчела»).

(обратно)

801

76–76а. Загадка о кремне сохранилась в двух вариантах, в Салмазиевской рукописи оба помещены рядом.

(обратно)

802

82. Тройной напиток — «кондит», приготовлявшийся из меда, вина и перца.

(обратно)

803

84. Эпиграмма о яблоке переведена по контаминации наиболее легких из сильно расходящихся вариантов; в других обыгрываются разные значения слова «malum» (как в послании Авсония к Феону), переводу не поддающиеся. Красавец (ст. 1) — или Парис, или Аконтий, бросивший Кидиппе яблоко с написанной на нем клятвой в любви (тема стихотворений Каллимаха и Овидия).

(обратно)

804

85. Родовое имя Порциев Катонов было «созвучно» слову «porcus» — «свинья».

(обратно)

805

89. Имеется в виду баня с «центральным отоплением» (см. примеч. к «Мозелле», 337–340).

(обратно)

806

93. Шесть было ног подо мной… — очевидно, ноги коня и всадника; часть рукописей дает чтение: «Пять было ног у меня…», остающееся малопонятным (пятифутовый рост как минимум для римского солдата?).

(обратно)

807

94. Луковицы назывались по-латыни «головками», «capita», это — тема древнейшей в римской истории игры слов: когда легендарный Нума Помпилий договаривался с божеством о жертвоприношениях и бог потребовал «голов», т. е. человеческих жертв, то Нума подменил их головками лука.

(обратно)

808

96. Загадка отсутствует в лучших рукописях и по типу является средневековой школьной загадкой-шуткой, интерполированной в сборник Симфосия на место пробела. Если буквы латинского слова «octo» (восемь) написать прямыми линиями, то таких линий понадобится 13; если отнять первые две буквы, то отнимутся 7 линий и останутся 6. Применительно к русскому языку загадку можно переделать:

…Семь предо мною; но вот из семи отнимаю я восемь, А остаются все те же семь, ни больше ни меньше

(слово «семь» изобразить 15 прямыми линиями, отнять последние две буквы, и тогда отнимутся 8 линий и останутся 7). Есть и другие толкования, более сложные (основанные на условных знаках традиционного «счета на пальцах» и пр.).

(обратно)

809

СТИХИ О ФИГУРАХ КРАСНОРЕЧИЯ

Перевод по «Латинской антологии» (Р. 485, см. ниже) и «Rhetores latini minores», ed. С. Halm, 1863. Стихотворение сохранилось в рукописи VIII в. без имени автора; первые издатели относили его, ввиду некоторых ярких архаизмов языка и стиля, к I в. до н. э.; но метрические особенности явно свидетельствуют о том, что стихотворение написано не раньше IV в., а адресат его Мессий может быть отождествлен с грамматиком Мессием Арузианом, автором словаря грамматических конструкций, посвященного консулам 396 г.; архаизмы же могут объясняться ученым вкусом сочинителя, в качестве образца для дидактического стиля использовавшего знаменитую поэму Лукреция «О природе вещей» с ее старинным слогом.

Стихотворение представляет собой перечень риторических фигур с определениями и примерами; в заглавиях трехстишии даны их греческие названия, в тексте — латинские. Порядок фигур до № 50 — по греческому алфавиту (с некоторыми перебоями), далее идут добавления. Основным источником для алфавитной части было сочинение «О фигурах речи» Рутилия Лупа (нач. I в.), для дополнений — греческий трактат Александра, сына Нумения (II в.); но примеры в значительной части сочинены или подобраны самостоятельно, и довольно удачно.

Определения и примеры автора достаточно точны и комментария не требуют, но алфавитный порядок для современного читателя мешает понять логику античного учения о фигурах. Более или менее логический порядок материала был бы таков. (1) Фигуры мысли те, которые не меняются от пересказа другими словами: они могут быть обращены к предмету речи (уточнять мысль, как оризм, энитимесис, метабола, паромойон, этиология; уточнять чувство, как эпекфонесис; уточнять образ, как характеризм), к сопернику (антгипофора, пролепс, протасис, апокрисис, эпитропа, паромология, отчасти — эпифонуменон и метабасис), к публике (парресия). (2) Фигуры слова — те, которые разрушились бы от пересказа другими словами; среди них различаются: (а) фигуры переосмысления (уточнение смысла: диафора, парадиастола, синойкейосис, аллойосис, анакласис; детализация смысла: диэременон, диэксод, меризм, просаподосис, панта прос панта; оттенение смысла: антитеза, антенантиосис, антиметабола; пересказ смысла: перифраз, метафрасис, гипаллага), (6) фигуры прибавления (по количеству выделяются — плеоназм, синатройсм, просдиасафесис, полисиндетон; по форме — эпидзевксис, метаклисис, полиптотон, парономасия; по расположению — анафора, эпифора, койнотес, анадиплосис, эпиплока; по добавочному смысловому оттенку — эпаналепс), (в) фигуры убавления (брахилогия, эллипс, зевгма, диалелимен); (г) на стыке со следующей группой — фигуры порядка слов (прогипантесис, анастрофа, гипербатон, парентеза). (3) Фигуры фразы — это формы членения речи (комма, колон, период, исоколон, триколон) и параллелизации членов (гомеотелевтон, гомеоптотон).

(обратно)

810

1. Пример — оракул, полученный спартанцами перед войной с Аркадией (Геродот, I, 6(5)).

(обратно)

811

2. Пример (сильно видоизмененный) — из Саллюстия, «Заговор Катилины», 20, 4.

(обратно)

812

5. Пример о дружбе заимствован из Рутилия Лупа, который приписывает его философу Феофрасту, ученику Аристотеля.

(обратно)

813

6. Пример из Цицерона, «За Мурену», 9, 22.

(обратно)

814

7. Пример из Демосфена, «О венке», 265 (обращение к Эсхину).

(обратно)

815

9. Текст испорчен, и пример мало подходит к определению.

(обратно)

816

10. Второй пример перефразирует стих Энния (из трагедии), приводимый Рутилием Лупом.

(обратно)

817

21. За «эпиплокой» в позднейшей терминологии закрепился иной латинский вариант термина: не «коннексия» (сплетение), а «градация» (ступенчатость); иные употребления термина «градация» неточны. Пример — из Демосфена, «О венке», 179.

(обратно)

818

25. Первый пример — из Эсхина, 3, 133; второй — из «Энеиды», I, 664.

(обратно)

819

30. В примере имеется в виду, по-видимому, «дорийский народ»; из владений его Аргос и Спарта названы по именам сказочных царей Инаха и Эбала.

(обратно)

820

40. Академия — философская школа в Афинах, основанная Платоном, но впоследствии перешедшая на позиции скептицизма.

(обратно)

821

53. «Гипербатон» в позднейшей терминологии смешался с анастрофой, а за описанной здесь переменой конструкции закрепился термин «анаколуф».

(обратно)

822

54. «Антенантиосис» в позднейшей терминологии чаще называется «литотес» (иные употребления термина «литотес» — напр. в значении «преуменьшение» — неточны). Пример из Гомера — «Илиада», XV, 11 («не бессильный данаец» — в пер. Гнедича).

(обратно)

823

59. Примеры — Гораций, «Сатиры», I, 5, 40, и Вергилий, «Энеида», XII, 5.

(обратно)

824

60. В подлиннике пропущен стих (поясняющий слова «рогатый скот», переданные архаизмом, заимствованным из Лукреция), восполненный условно.

(обратно)

825

61. Пример — из Гомера, «Илиада», I, 28 (искаженный в латинском переводе).

(обратно)

826

«ЛАТИНСКАЯ АНТОЛОГИЯ»

Переводы по изданиям: Anthologia Latina sive poesis Latinae supplementum, pars I: Carmina in codicibus scripta, rec. A. Riese, ed. 2, I–II, Lps., 1894–1906; Poetae Latini minores, res. Aem. Baehrens, v. IV: Anthologia Latina, Lps., 1882 (и v. III, 1881; v. V, 1883). Для Репосиана, Немесиана и некоторых малых стихотворений использовано также издание Даффа (см. примеч. к Авиану). Заглавие «Латинская антология» условно: латинская «поэзия малых форм» не сложилась в античности в такой полный и систематизированный свод, как, например, греческая «Палатинская антология». Латинские эпиграммы, рассеянные по множеству рукописных сборников, были собраны воедино лишь учеными нового времени. Ядро этого собрания образует так называемый «Салмазиевский сборник» — открытая ок. 1615 г. французским филологом Клавдием Салмазием неполная копия (VII–VIII вв.) обширного свода мелких стихотворений, составленного в начале VI в. в Африке при вандальском дворе. В него входили цикл вергилианских центонов, цикл «змеиных» дистихов, стихотворная контроверсия, стихотворная свазория, стихотворная этопея, героикомическое прение Веспы, «Ночное празднество Венеры», «Загадки Симфосия», «Книга эпиграмм» Луксория, а в промежутках между ними еще несколько стихотворных циклов, объединенных по не всегда понятным признакам, — всего 24 «книги» (из которых первые 5 не сохранились). Большинство произведений анонимны или подписаны ничего не говорящими именами. Редактором этого свода Ризе склонен считать Луксория или кого-нибудь из его друзей, Беренс — «сиятельного» юношу Октавиана, ближе неизвестного; и то и другое одинаково произвольно. Можно думать, однако, что неизвестный составитель располагал уже сборниками такого рода от прежних времен, и лишь дополнил их обильными сочинениями своих африканских современников. Всего в «Салмазиевском сборнике» около 375 произведений; издание Ризе добавляет к ним свыше 500 стихотворений из других рукописей (некоторые из них принадлежат уже раннему средневековью). Из них в основном и сделан выбор текстов для настоящего раздела; нумерация стихотворений указана в оглавлении (Р. Ризе; Б. — Беренс, т. IV; для III и V томов Беренса указываются не номера, а страницы). Первую часть раздела составляет цикл больших безымянных гимнастических стихотворений; вторую — стихотворения с именами авторов (здесь же помещены две эклоги Немесиана); третью — книга эпиграмм Луксория, переведенная почти полностью; четвертую — анонимные произведения; пятую — посвятительные, надгробные и иные стихотворные надписи.

(обратно)

827

I Хвала Солнцу. — В «Салмазиевском сборнике» не сохранилось, но уцелело в родственном ему «Туановском» (IX в.). Две следующие «Хвалы» извлечены из различных рукописей IX–X вв. («Хвала Луне» приписана некоему Клавдию) и, по-видимому, принадлежат более позднему времени; напротив, два «Моления» принадлежат к числу самых ранних стихотворений этого раздела; слог их архаичен (стилизован под заклинания), хотя обращения вроде «величье ваше» выдают эпоху империи. В некоторых рукописях они примыкают к медицинскому трактату «О траве-буквице» Антония Музы, врача императора Августа, и даже прямо ему приписаны, но это — явный домысел переписчика.

(обратно)

828

Хвала Луне. Систр — см. примеч. к Посланию Авсония Павлину (4).

(обратно)

829

Кроткие тельцы изображались запряженными в колесницу Луны.

(обратно)

830

Моление всем травам. Та, кто вас творила — Земля; Блюститель врачеванья — Аполлон-Пеон.

(обратно)

831

Ночное празднество Венеры. — Автор этого знаменитого произведения неизвестен; в разное время оно приписывалось лирику Валерию Катуллу, его тезке мимографу Катуллу, философу Сенеке, Апулею, Аннию Флору, Вибию Флору, Тибериану, Флавиану, Сидонию Аполлинарию, Луксорию и, наконец, имитаторам эпохи Возрождения. Столь же неудачны были попытки уточнить и время его написания, в частности, определить, какой римский император подразумевается под «Цезарем» в ст. 74. Стихотворение построено как гимн для апрельского празднества в честь Венеры, справлявшегося в течение трех ночей; предполагаемое место действия — Сицилия (города Гибла и Энна, ст. 49–52). Вначале Венера изображается в обычном своем облике среди других богов (Делия, ст. 38, — Диана); затем (ст. 59) изображается в космическом масштабе рождение Венеры из пены морской; затем (ст. 63) она прославляется как «мировая душа» (пневма), проницающая все мироздание, согласно учению стоиков; затем (ст. 69) как мать Энея (троянских внуков) и прародительница римского народа (из Лаврента дева — Лавиния, жена Энея; Марсу даст из храма деву — весталку Рею Сильвию, которая родит Ромула и Рема; рамны — одна из трех триб, на которые первоначально делились римляне; брак римлян и похищенных сабинянок описан у Ливия, I, 9); заканчивается стихотворение опять общей картиной весны и любви (Филомела — соловей, сестра ее — Прокна-ласточка, варвар-супруг Прокны, изнасиловавший и изуродовавший Филомелу, — фракийский Терей-удод; см.: Овидий. Метаморфозы, VI, 412–674); об Амиклах см. примеч. к Авсонию, «О преподавателях», 15.

(обратно)

832

Песня гребцов — редкая в античной поэзии стилизация трудовой песни.

(обратно)

833

Кор (Портун) — римский бог портов и гаваней.

(обратно)

834

II Пентадий. Наступление весны. Элегические дистихи, в которых первое полустишие гексаметра повторяется во втором полустишии пентаметра, назывались «эхоическими», «эпаналептическими» или «змеиными»; самый ранний пример их — начальное двустишие элегии I, 9 у Овидия: «Всякий влюбленный — солдат, и есть у Амура свой лагерь; // В этом мне, Аттик, поверь: всякий влюбленный — солдат…»

(обратно)

835

Нарцисс. «Нарцисс почитался сыном потока Кефиса и нимфы Лириопы. Влюблена в него была Эхо, которую Пентадий называет Дриадой» (примеч. В. Брюсова).

(обратно)

836

Могила Ацида. — Принадлежность Пентадию сомнительна. «Ацид — река в Сицилии, у подножья Этны, названная, по мифу, в память сына Фавна, любовника Галатеи, убитого циклопом» (примеч. В. Брюсова).

(обратно)

837

Хрисокома. Двустишие «замечательно необыкновенной сжатостью речи. Некая Хрисокома (т. е. „златовласая“) была обвинена в неверности мужем, который в гневе едва ее не убил. Тогда Хрисокома отдалась тому судье, который должен был ее судить. Судья оправдал преступницу, так как сам был соучастником преступления. Этот анекдот втиснут Пентадием в пределы одного двустишия, которое требует от читателя острого внимания и умения понимать намеки» (примеч. В. Брюсова).

(обратно)

838

О женской верности. — Кроме Пентадия, эта эпиграмма приписывалась также оратору Цицерону, его брату Квинту, Петронию, Авсонию и Порфирию Оптациану.

(обратно)

839

Модестин. Спящий Амур. Каждая из десяти жертв любви (см. выше примеч. к Авсонию, «Распятый Купидон» и др.), предлагая казнь, напоминает о собственной участи.

(обратно)

840

Галлиен. Эпиталамий. «Галлиен славился как оратор, как поэт и отличался во всех искусствах», — писал биограф этого императора Требеллий Поллион (II, 6–7) и в виде иллюстрации приводит первые три строки настоящего отрывка из Эпиталамия на свадьбу своих племянников; эти три стиха переведены В. Брюсовым, два других (из «Салмазиевского сборника») дополнены М. Гаспаровым.

(обратно)

841

Октавиан. Эпиталамий. Автор, по-видимому, — «светлейший Октавиан, юноша 16 лет, сын превосходительного мужа Констанция», автор предыдущего стихотворения в «Салмазиевском сборнике», Беренс считал его составителем всего сборника. Второе стихотворение в рукописях приписывается «Октавиану Августу», но это явный домысел средневекового переписчика (хотя Август в юности, по свидетельству Светония, действительно писал стихи).

(обратно)

842

Региан. Купанья в Байях. О горячих Байских источниках близ Неаполя в «Латинской антологии» содержится более десятка эпиграмм (ср. ниже, «Безымянные поэты»); эта — одна из лучших.

(обратно)

843

Репосиан. Любовь Марса и Венеры. Знаменитый сюжет, восходящий к Гомеру («Одиссея», VIII, 266–366); но вынесение действия в подробно описываемое пейзажное окружение — дело поздней эпохи (ср. предыдущее стихотворение). Библ (ст. 36; отсюда нимфы Библиады, ст. 90) — финикийский город, где Афродита чтилась как семитическая Астарта. Маворс (ст. 96) — архаическая форма имени Марса. Циклопическое пламя (ст. 29) в этнейских недрах (ст. 103) — кузница Вулкана. Дочь Феба (ст. 182) — Пасифая, которую Венера накажет любовью к быку.

(обратно)

844

Алким. О Гомере и Вергилии. Второе стихотворение — парафраз суждения Квинтилиана, X, 1,80: «второй (после Гомера) — Вергилий, но ближе к первому месту, чем к третьему».

(обратно)

845

Вариации двенадцати мудрецов. Это — своеобразный поэтический турнир, в котором каждый из 12 участников писал стихи на 12 тем. В первом туре каждый писал по моностиху «О разумном поведении», в котором должно было быть шесть слов по шести букв. Второй тур представляют собой приводимые эпитафии Вергилия (образец их — эпитафия, с давних времен приписывавшаяся самому Вергилию; у калабров — в Брундизии, в Парфенопее — в Неаполе, пастбища, села, вожди — темы «Буколик», «Георгик», «Энеиды»). В третьем туре каждый писал по двустишию «О воде и зеркале»; в четвертом — о замерзшей воде; в пятом — по трехстишию о радуге; в шестом — опять эпитафию Вергилия, но уже в четверостишиях; в седьмом туре каждый писал по четверостишию о четырех временах года; в восьмом — о заре и солнце; в девятом излагал в пяти стихах содержание одной из 12 книг «Энеиды»; в десятом писал шестистишие на смерть Цицерона; в одиннадцатом — о двенадцати знаках зодиака; и, наконец, в последнем — стихи произвольной длины на произвольные темы, также приводимые здесь.

(обратно)

846

Менетиад — Патрокл, Эакид — Ахилл.

(обратно)

847

Буква «Y» считалась аллегорическим изображением выбора жизненного пути у пифагорейцев.

(обратно)

848

Давнов сын в IX книге «Энеиды» — Турн.

(обратно)

849

Ливор — болезнь, не поддающаяся отождествлению; Катамит — Ганимед, небесный кравчий; дети Феба — Асклепий-Эскулап.

(обратно)

850

Фимела — алтарь посреди театра, в переносном смысле — театр.

(обратно)

851

Веспа. Прение пекаря с поваром. Наряду с «Войной мышей и лягушек» это — один из немногих уцелевших образцов античной пародии. Стихотворение дошло в сильно испорченном виде, перевод отдельных стихов предположителен.

(обратно)

852

Ст. 16–20. О предновогодних Сатурналиях см. примеч. к «Загадкам Симфосия».

(обратно)

853

Ст. 28. Имеются в виду хлеба, служившие спутникам Энея вместо столов и съеденные ими по прибытии в Италию (знаменье, описанное в «Энеиде», VII).

(обратно)

854

Ст. 32. Имя Цереал («принадлежащий Церере») и название кампанского города Песта (в подлиннике каламбур иной) должны указывать на пекарские и кондитерские таланты носителя этого имени; Цереалом звали известного полководца времен Веспасиана, отсюда «военная» метафора предыдущих стихов.

(обратно)

855

Ст. 49. Янусу в день Нового года приносились в жертву медовые печенья; лепешки на сусле раздавались присутствующим на свадьбах.

(обратно)

856

Ст. 52. Речь идет о том, как Атрей накормил своего брата Фиеста мясом его детей (и Солнце в ужасе прекратило свои путь по небу), а Прокна с Филомелой накормили Терея мясом его сына (см. примеч. к «Ночному празднеству Венеры»).

(обратно)

857

Ст. 67–69. Бромий — имя Вакха, Калидона (от этолийского города) — Дианы; Юнонина птица — павлин.

(обратно)

858

Ст. 75. Ромб — греческое название камбалы.

(обратно)

859

Ст. 82. О галлах, жрецах Кибелы, см. примеч. к «Похищению Прозерпины», II, 268 (в подлиннике — игра слов: «gallus» по-латыни также «петух»).

(обратно)

860

Ст. 84–94. Намеки на младенца Эдипа с проколотыми ногами, орла и коршунов, клевавших печень Прометею и Титию, обезглавленного матерью-вакханкою (ср. выше ст. 77) Пенфея, обращенного в оленя Актеона, вепреубийцу Мелеагра, омоложенного Медеей перед Пелием барана, перебитых Аянтом быков, струны Орфея, силу Леандра-пловца, многодетность Ниобы, пернатые стрелы Филоктета, золотой дождь, под видом которого Юпитер проник к Данае, и т. д. Мульцибер («плавильщик») — имя Вулкана.

(обратно)

861

Флор. О том, какова жизнь. Рифмовка первого четверостишия внесена Брюсовым, но аллитерация в конце его воспроизводит аллитерацию оригинала.

(обратно)

862

Эпиграмма Флора на императора Адриана и Ответ императора Адриана Флору сохранены Спартианом в биографии Адриана, 16, 3–4.

(обратно)

863

Немесиан. Марк Аврелий Олимпий Немесиан Карфагенский известен как автор дидактической поэмы «Псовая охота», посвященной императорам Нумериану и Карину (284 г.); ему же, на основании рукописной пометки «Тита Кальпурния стихи буколические к Немесиану Карфагенскому», с уверенностью приписывается авторство четырех из одиннадцати эклог, сборник которых сохранился под именем поэта I в. н. э. Кальпурния Сикула; оба автора очень близко следовали классическому образцу — «Буколикам» Вергилия. Экл. 2, 20: Напеи — нимфы лугов, как дриады — лесов, а наяды — рек. Экл. 2, 51. Палес — богиня (или бог) пастухов и пастушества. Экл. 2, 55–56: Аполлон предводит пастухами, так как сам служил пастухом у Адмета; Венера (Диона) властвует над Эриком, посвященной ей горой в Сицилии. Экл. 2, 83. Титир — Вергилий, изображавший себя под этим именем в эклогах 1 и 9. Экл. 3, 14. Менал — аркадская гора, посвященная Пану.

(обратно)

864

Катон. Девять Муз. Один из самых популярных в средние века и новое время «запоминательных стихов»; на русский язык его перевел еще Тредиаковский (в «Аргениде»: «Клиа разны бытия в память предает, поя…»). В большинстве рукописей стихи анонимны, в двух приписаны «Катону-философу» (автору «Дистихов Катона»?). Печатались в старых изданиях Авсония. Любопытно, что Полигимния, древняя муза священных песен, представлена здесь как муза позднего искусства — пантомимы.

(обратно)

865

III Эпиграммы Луксория. Они составляют отдельную книгу в «Латинской антологии»: 89 эпиграмм следует подряд (Р. 287–376, Б. 441–529), и два стихотворения — «О царской приемной комнате в Анклах» (Р. 203, Б. 382) и эпиталамий-центон некоему Фриду — помещены в других разделах. Перевод (и нумерация) по изд.: М. Rosenblum. Luxorius: a poet among the Vandals. Columbia UP, 1961.

Эпиграммы 11 и 31 переведены В. Брюсовым *, эпиграммы 26–27 и 48–49 — Ф. Петровским *, эпиграммы 19, 25, 46, 64, 78, 80, 83 — Ю. Шульцем.

(обратно)

866

1. Адресат ближе неизвестен; посвящение, обращенное к будущему издателю, — редкость в античной поэзии. Размер стихотворения, «фалекиев 11-сложник», традиционный в посвящениях (ср. стихотворение Авсония к Дрепанию), как бы открывает здесь парад версификаторского искусства на стихах разных размеров (2 — ямб, 3 — асклепиадов стих, 5 — трохаический «квадратный стих», 6 — «Архилохов» элегиямб, 8 — сапфический стих, 13 — вариант «анапестического» стиха, 19 — ямбэлег, 23 — анакреонтов стих); указания на эти размеры есть в подзаголовках рукописи, но подлинность этих подзаголовков ненадежна.

(обратно)

867

3. Традиция обращений к своей книге восходит к Горацию («Послания», I, 20) и Овидию («Скорбные элегии», I, 1); ср.: Марциал, III, 2 и др. Книгохранилища пышного форума — публичные библиотеки.

(обратно)

868

4. Стихотворение развивает каллимаховскую тему «большая книга — большое зло», не раз обыгранную и Марциалом (I, 45; II, 1; IV, 29, 82; VIII, 24; X, 1 и др.).

(обратно)

869

5. Рыбные садки появились у римлян с I в. до н. э. и были заимствованы с Востока. Ср. о них: Марциал, IV, 30 и X, 30.

(обратно)

870

6. Триклиний — обеденный покой в богатом доме. Венере вепрь как убийца Адониса считался особенно ненавистен.

(обратно)

871

7. По-видимому, возница — эфиоп, как мифический Мемнон, сын Зари, убитый Ахиллом.

(обратно)

872

13. Речь идет о неудачливом нищем, который крадет поминальные жертвоприношения, выставленные на кладбищах у могил, — практика, упоминаемая еще Теренцием («Евнух», 491) и Катуллом (59, 2–5).

(обратно)

873

14. Соколиная охота в античности засвидетельствована Марциалом (охотничий сокол как подарок в XIV, 216) и поэтами V в., но распространена была мало.

(обратно)

874

17. Диаконы первоначально были служителями при христианских трапезах-агапах («К Тимофею», I, 3, 8: «диаконы также должны быть честны… не пристрастны к вину…»), но к VI в. уже стали помощниками при епископах.

(обратно)

875

19. Фридамал (имя германское) ближе неизвестен. Тема перекликается с эпиграммами 5 и 6.

(обратно)

876

21. Скрюченный (incurvus) — неясно, собственное это имя или описательное. «Удалец!» — в подлиннике германское слово «baudus».

(обратно)

877

22. Юпитеры есть — намек на мифы о Данае, Алкмене и пр.

(обратно)

878

24. «Плясать Андромаху» и т. п. — техническое выражение в искусстве пантомимы. Ферсит был в античной поэзии воплощением всякого уродства, хотя низкий рост его в «Илиаде» и не упоминается.

(обратно)

879

28. Смысл концовки: «смотри же недобрым взглядом сам на себя, чтобы сглазить!»

(обратно)

880

32. Ликаон — имя мифического аркадского царя, обращенного в волка; здесь применено к человеку, который, по обычаю, охотно обличаемому моралистами, днем спит, а ночью распутствует (Сенека. Письма, 122, 2: «Есть и в нашем городе антиподы, которые, как говорит Марк Катон, не видали ни восхода, ни заката»).

(обратно)

881

36. Текст темный, перевод по интерпретации Розенблюма.

(обратно)

882

40. В более раннюю эпоху хозяин давал гостям (обычно клиентам) подарки — предмет XIII–XIV книг Марциала; здесь, у Блумарита (имя германское), этот обычай превращается в противоположный, вроде складчины, и Луксорий жалуется на ее неравномерность.

(обратно)

883

42. Иектофиан (имя, более нигде не встречающееся) сравнивается с Пелопом, сыном Тантала, победившим в колесничном беге царя Эномая и основавшим Олимпийские игры. Цирковые партии «зеленых» и «синих» появились в Риме в I в. и распространились по всем провинциям империи.

(обратно)

884

43. …негритянка… скифской девицы… В подлиннике названы девицы «из гарамантов» (ливийское племя) и «с Понта».

(обратно)

885

44. Тема с ее политико-аллегорическим истолкованием задана Марциалом, I, 104, 21–22 и «Зрелища», 10, 5–6.

(обратно)

886

46. Евгеций — может быть, греко-латинизированное германское имя Оагейса, упоминаемого в эпиграмме 59.

(обратно)

887

Ацидальские… девы — Грации, спутницы Венеры, вместе с нею купающиеся в источнике Ацидалии близ беотийского Орхомена.

(обратно)

888

Амом — ароматическое растение, из которого приготовлялся ценный бальзам.

(обратно)

889

Тирские города — города карфагенской Африки, по большей части — колонии финикиян.

(обратно)

890

47. Ватанант — германское имя, более не встречающееся.

(обратно)

891

«Игра мудрецов» — название игры в нарды на маленькой доске особой формы.

(обратно)

892

48–49. Изображений, в точности соответствующих описанию Луксория, не сохранилось; по-видимому, оно было выполнено в очень архаически-примитивном стиле. Глаз как магический символ — частый мотив в античной (и не только античной) орнаментике.

(обратно)

893

55. Имя Евтих («благодольный») — перевод латинского имени «Бонифатий», которое, действительно, носил придворный царя Гелимера, впоследствии его казначей, в войне с Велисарием присвоивший царскую казну и перешедший на сторону императора.

(обратно)

894

57. Имеется ли в виду во 2 ст. птица феникс или старый Феникс, дядька Ахилла, неясно.

(обратно)

895

58. О вороне и слоне ср. примеч. к Авсонию, «Гриф», 11–17.

(обратно)

896

59. Оагейс (в греческой транскрипции Прокопия — Эвагей) — родственник короля Хильдерика, вместе с ним заточенный в тюрьму свергнувшим его в 530 г. Гелимером и казненный через три года. Стихотворение, несомненно, написано еще до 530 г., но о какой победе (над маврами?) идет речь в конце стихотворения, неясно.

(обратно)

897

64. Ст. 9–10 и 13–14 — вставки (переписчика?) из стихотворения Клавдиана о реке Апоне.

(обратно)

898

69. Ср. эпиграмму «Латинской антологии» (Р. 98), первый стих которой переводит знаменитое греческое описание этого чудовища:

Передом лев, и задом дракон, и козел серединой,   Из триединых уст зверь выдыхает огонь. (обратно)

899

72. Борода и нестриженые волосы считались обычным атрибутом сурового философа-аскета. Инкуб-давитель: первоначально это слово означало домового, сторожащего сокровище (Петроний, 38, 8), потом эти духи стали упоминаться рядом с фавнами и сатирами (так у ранних христианских писателей), на них было перенесено стихийное сладострастие последних, и в средневековой демонологии инкубами стали называться дьяволы, в мужском облике совокупляющиеся с ведьмами.

(обратно)

900

73. Классические образцы стихотворений такого рода: Катулл, 3 — о воробье, Марциал, I, 109 — о собачке, Стаций, «Сильвы», II, 4 — о попугае; ср. ниже эпитафию собачки Мушки.

(обратно)

901

74. Под «барсами» имеются в виду гепарды, до сих пор приручаемые для охоты в Индии. Охотник, приручивший их, сравнивается с Вакхом, часто изображавшимся как покоритель Индии в колеснице, запряженной смиренными хищниками (правда, обычно не рысями, а тиграми или пантерами).

(обратно)

902

81. Потеющие статуи часто упоминаются античными историками как знаменья предстоящих бедствий; но никаких упоминаний о статуях Гектора и Ахилла в Илионе поздних веков не имеется; скорее всего, перед нами — художественный вымысел.

(обратно)

903

82. Имя Марина — семитическое (и значит: «госпожа»), но в латинской народной этимологии рано осмыслилось как «морская»; отсюда и шутка с намеком на рождение Венеры из морской пены. Иное, более натянутое понимание этой эпиграммы, принято в переводе В. Брюсова (сб. «Erotopaegnia», 1917).

(обратно)

904

83. Об Оагейсе см. выше, к эпигр. 59. Такое лекарственное садоводство имело давнюю античную традицию и продолжалось в средние века при монастырских больницах.

(обратно)

905

86. Имеется в виду колокассий («египетский арум»), водяное растение с огромными листьями, выращиваемое в пищу. В домашних условиях могли расти, конечно, лишь карликовые экземпляры.

(обратно)

906

89. Кошки были новомодным ручным животным в эпоху Луксория: лишь к IV в. они распространились (из Египта) по Средиземноморью, а до того у греков и римлян для ловли мышей употреблялись ласки.

(обратно)

907

90. Анклы (Аклы, по написанию Прокопия) — пригород Карфагена. По-видимому, конец описания не сохранился; последние две строки в Салмазиевской рукописи отсутствуют и дошли лишь в других списках.

(обратно)

908

IV Безымянные поэты. Изречения семи мудрецов. См. примеч. к Авсонию, «Действо семи мудрецов» (по сходству с которыми этот цикл включался в старые Собрания сочинений Авсония). Каждое из семи стихотворений написано новым размером: гексаметром, ямбическим триметром, малым асклепиадовым стихом, фалекием, трохаическим тетраметром, хориямбом и пентаметром.

(обратно)

909

Богатство и счастье. Блаженство простоты. Тщета дружбы. Эпитафия Помпеям. Эпитафия Катону. Бессмертие поэзии. Отказ от серьезной поэзии. Молчание в любви. Начало и конец любви. — Эти эпиграммы соседствуют в рукописях с некоторыми эпиграммами Сенеки (I в.), и поэтому Беренс считал возможным все их приписать Сенеке; но поддержки эта гипотеза не получила.

(обратно)

910

Вопрос и ответ. Первое двустишие в рукописях приписывается Варрону Атацинскому, поэту — современнику поражения Помпея и Катона Младшего в гражданской войне против Цезаря (49–46 гг. до н. э.); Лицин — лицо неизвестное. Второе двустишие — позднейшая приписка в одной из рукописей.

(обратно)

911

Эпитафия Помпеям. Гней Помпей Великий погиб в 48 г. до н. э. в Египте, где пытался спастись от преследования Цезаря; старший сын его Гней — в 45 г. до н. э. в битве с Цезарем при Мунде в Испании; второй сын Секст — в 35 г. до н. э. в Малой Азии, куда он бежал после морского поражения от Октавиана и Агриппы.

(обратно)

912

Эпитафия Катону. Катон Младший (Утический) покончил самоубийством после поражения от Цезаря при Тапсе в 46 г. до н. э. «Могила Зевса», действительно, была предметом редкого культа на Крите.

(обратно)

913

Эпитафия Лукану. Первые два стиха имитируют знаменитую автоэпитафию Вергилия, остальные содержат очень точную характеристику риторического стиля «Фарсалии» — поэмы Лукана о гражданской войне Цезаря и Помпея («зятя и тестя»).

(обратно)

914

Эпитафия Сенеке. Сенека после нескольких лет отречения от политики и ухода в философское уединение покончил с собою по приказу Нерона в 65 г. н. э.

(обратно)

915

Эпитафия Теренцию. Предположительно приписывается Сульпицию Аполлинарию из Карфагена (земляку Теренция), грамматику II в., от которого сохранились стихотворные вступления-конспекты к комедиям Теренция и книгам Вергилия.

(обратно)

916

Эпитафия мима Виталиса. Мим этот ближе неизвестен; переписчики считали его сыном «Катона», автора знаменитых «Дистихов», и в некоторых рукописях это стихотворение помещено как приложение к «Дистихам».

(обратно)

917

Эпитафия поэта. Эту эпиграмму любил вспоминать Августин (Поссидий, «Жизнь Августина», 31).

(обратно)

918

Бессмертие поэзии. «Вдоль подгородных дорог» (в подлиннике названа знаменитая Аппиева дорога из Рима в Капую) обычно располагались могилы и памятники. Мавзолей — александрийский, где Клеопатра погребла Антония и покончила с собой.

(обратно)

919

Варварские пиршества. Стихотворение из Африки с редким для латинской поэзии вкраплением германских (исковерканных) слов; в переводе первая строка звучала бы: «Здесь, между готским „Привет!“ и „Ну-ка закусим и выпьем!..“» Три стиха гексаметра и заключительный пентаметр — редкая (простонародная) стихотворная форма, явно выбранная затем, чтобы подчеркнуть содержание стихотворения. Впрочем, и Ризе и Беренс склонны разделять это стихотворение на два самостоятельных двустишия.

(обратно)

920

Бани бедняка. В первом стихе — непереводимая игра слов «Вита» (имя бедняка-хозяина) и «vita» («жизнь»); в переводе передано только второе значение.

(обратно)

921

Купанья в Байях. Ср. выше эпиграмму Региона. Воитель (Беллатор) — по-видимому, имя или прозвище адресата. Об Алфее по двум сторонам Ионийского моря («Тефии») см. примеч. к Авсонию, «О знаменитых городах», 17.

(обратно)

922

Лимонный сад. Лимоны были в Европе новинкой: правда, ввозиться с Востока они стали еще при Александре Македонском, но разводиться в Средиземноморье они начинают не ранее III в. Отождествление их со сказочными «золотыми яблоками» мифа о Гесперидах или о Гиппомене, соблазнившем ими бегунью Аталанту, разумеется, фантастично.

(обратно)

923

Яйцо Леды. См. примеч. к Авсонию, «Гриф», 10.

М. Гаспаров

(обратно)

924

Птица Феникс. Древнейшее античное упоминание об этой сказочной птице находится у Гесиода (и переведено Авсонием, см. выше, «О сроке жизни всего живого»), потом о нем не раз упоминают и поэты, и ученые (от Геродота до Плиния и далее), а в эпоху поздней империи этот образ особенно привлекает к себе внимание: для язычников это была священная птица чтимого культа Непобедимого Солнца, для христиан символ воскресающего Христа. Во многих рукописях стихотворение приписывается никомедийскому христианскому ритору Лактанцию, крупному церковному писателю начала IV в., и Ризе, Бирт и др. принимают эту атрибуцию, но большинство других филологов оспаривают, считая тему слишком «языческой» для Лактанция.

(обратно)

925

Ст. 11. Миф о Фаэтоне, не справившемся с солнечной колесницей, известнее всего в изложении Овидия, «Метаморфозы», II, 1–322; миф о всемирном потопе при Девкалионе и Пирре — там же, I, 244–415.

(обратно)

926

Ст. 47. Флейта Киррейская — по имени Кирры, пристани Дельф недалеко от Парнаса.

(обратно)

927

Ст. 50. Лира Килленская — изобретенная Меркурием, родившимся на горе Киллене в Аркадии.

(обратно)

928

Ст. 59. 1000 лет жизни Феникса упоминают Плиний, Марциал, Клавдиан; другие называли 500 лет или 1461 год («великий год» — 365 ¼ X 4).

(обратно)

929

Ст. 81. Племя пигмеев по неопределенным представлениям жило далеко на крайнем юге.

(обратно)

930

Ст. 82. Сабейская (или «Счастливая») Аравия — Йемен, считавшийся сказочно богатым и плодородным.

(обратно)

931

Ст. 83–87. Киннамом — коричное дерево или его кора, популярное лекарственное средство древности и средневековья; амом — см. примеч. к Луксорию, 46; ароматный лист — вероятно, индийский малобатр, разновидность корицы; нард — восточный нард, упоминаемый среди «специй» Марцеллом Эмпириком (IV–V в.), применялся в медицине и парфюмерии.

(обратно)

932

Ст. 88. Панацея («Всеисцеляющая») — одна из дочерей Асклепия-Эскулапа.

(обратно)

933

Ст. 121. Город Солнца — египетский Гелиополь.

(обратно)

934

Ст. 144. Птица фасийская — фазан.

Ю. Шульц

(обратно)

935

Розы. Большая элегия о рождении роз — самое известное из античных стихотворений на эту тему, вскоре перешедшую и в новоевропейскую литературу; в некоторых рукописях оно приписывается самому Вергилию, в других (несохранившихся) Авсонию, и долго печаталось в составе его стихов. Ст. 10 не сохранился и переведен по позднейшим дополнениям. Пестум — город в Кампании, известной самыми рано распускающимися сортами роз. Из трех малых стихотворений первое помечено в «Салмазиевском сборнике» именем «Флор», и на этом основании все три часто приписываются этому поэту; но скорее всего, это ошибка переписчика вместо «de floribus» — «о цветах».

(обратно)

936

Роса. По-видимому, отрывок несохранившегося стихотворения.

(обратно)

937

Амур говорит. Последний стих в переводе контаминирован из двух вариантов рукописного текста. Латинское имя Вакха Либер буквально означает «вольный», отсюда частая в латинской поэзии игра слов.

(обратно)

938

Влюбленный Амур. Адамант — мифический металл, из которого, по преданию, были сделаны врата Аида.

(обратно)

939

На человека, который сам себе молол муку. Водяных мельниц в античности не было до самых последних веков: жернова вращались животными или рабами, для которых это считалось тяжелым наказанием.

(обратно)

940

Водоналивное колесо. Интересно сравнить эпиграмму Антипатра Фессалоникийского о новоизобретенной водяной мельнице («Палатинская антология», IX, 418), цитируемую К. Марксом в «Капитале» (т. I, 1953, с. 414).

(обратно)

941

Орел, вделанный в стол. В некоторых рукописях эпиграмма приписывается Клавдиану.

(обратно)

942

Кот, подавившийся сорокой. Ср. Луксорий, 29.

(обратно)

943

На статую поэта Арзугитана. Этот поэт ближе неизвестен.

(обратно)

944

Ст. 4 в рукописях не сохранился и условно восстановлен издателями.

(обратно)

945

Ст. 11. Телка Дедалова — см. ниже, примеч. к «Пасифае».

(обратно)

946

Из стихов, приписываемых Вергилию. Стихотворения, приписываемые молодому Вергилию, стали коллекционироваться рано. Двустишие № 1, быть может, даже подлинное: во всяком случае, оно вошло в биографию Вергилия, составленную Светонием в начале II в. Двустишия № 3–4, наоборот, заведомо неподлинны, но очень знамениты: они входят в цикл легенд о Вергилии, сложившихся в IV–V вв. и вошедших в поздние его биографии. Рассказывается, что молодой и безвестный Вергилий в первые годы жизни в Риме написал стих. № 3 во славу Августа на дворцовой стене без подписи; все им восхищались, а один тщеславный поэт выдал его за свое. Тогда Вергилий приписал на той же стене полустишие «Так-то ваше — не вам» («Sic vos non vobis»); все пытались дополнить этот отрывок, но никто не мог, в том числе и самозваный притязатель; тогда Вергилий предо всеми написал полностью стих. № 4, а второй его стих — даже в трех вариантах, и этим доказал свой талант и свое авторство.

(обратно)

947

Эпитафия Вергилию. Эпиграмма находится только в очень поздних рукописях и, может быть, принадлежит уже средневековью: эффектная «фигура распределения», по которой построено стихотворение, была в средневековой латинской поэзии модной. Брюсов перевел лишь первые две строки (приписав их, за некоторыми старыми издателями, Пентадию); две последние переведены М. Гаспаровым. Стихотворение характеризует три сочинения Вергилия — «Буколики», «Георгики», «Энеиду» (по образцу автоэпитафии Вергилия).

(обратно)

948

Три ратоборца. В рукописях это упражнение в «фигуре распределения» настойчиво приписывается различным римским императорам (Нерону, Траяну, Адриану), а также Овидию.

(обратно)

949

Об охотнике. В одной из рукописей — фантастическое заглавие: «Стихи Гомера об Эвандре, брате царя Александра, который в лесу сразился с вепрем и змеею, и все трое были найдены мертвыми». Были и другие варианты этой популярной темы.

(обратно)

950

Кентавр Хирон. Эффектное стихотворение-моностих; ср. Авсоний, «О знаменитых городах», I, и примеч. к «Вариациям двенадцати мудрецов». Ср. также ниже примеч. к «Надписям на мозаике».

(обратно)

951

Пасифая. Пасифая, дочь Солнца и супруга царя Миноса, воспылала противоестественной любовью к быку; спрятавшись в деревянном чучеле телки (изготовленном Дедалом), она соединилась с ним и родила Минотавра, получеловека-полубыка. Каждый из 22 стихов этого произведения имеет свой особый метрический размер; различными сочетаниями этих размеров пользовался в своих строфах Гораций, так что стихотворение представляет собой как бы беллетризованный метрический справочник к сочинениям Горация. В качестве такового оно приложено к одной из рукописей сочинения грамматика Руфина о метрике; может быть, Руфин и был его автором. Последовательность размеров такова: 1) адоний; 2) дактилический триметр; 3) ферекратей; 4) гликоней; 5) дактилический тетраметр; 6) дактилический гексаметр; 7) трохаический диметр; 8) ямбический диметр; 9) алкеев 9-сложник; 10) усеченный ямбический диметр; 11) чистый ямбический триметр; 12) малый асклепиадов; 13) малый сапфический; 14) алкеев 11-сложник; 15) алкеев 10-сложник; 16) большой асклепиадов; 17) аристофанов; 18) большой сапфический; 19) ионики; 20) архилохов; 21) элегиямб; 22) ямбэлег. Претиды — дочери аргосского царя, наказанные безумием (и вообразившие себя животными) за отказ почитать Диониса. Ио, возлюбленная Зевса, превращенная Герой в телку и бежавшая в Египет, в позднейшее время отождествлялась с богиней Исидой. Потомок Эрехфея (афинского царя) Тесей; кносянка — Ариадна.

(обратно)

952

Анациклические стихи. Так назывались стихи, которые одинаково читались слово за словом от начала к концу и от конца к началу. Русский тонический дистих в отличие от античного метрического не допускает таких построений; предлагаемый перевод Брюсова — уникальное исключение. Смысл: «Стремление (плывущих) наяд побеждает колыхание волн так же, как пламенеющий Нот (южный ветер) побеждает вал Икарова моря».

(обратно)

953

Змеиные стихи. Об этой стихотворной форме см. выше примеч. к Пентадию. Весь цикл «Змеиных стихов» в «Салмазиевском сборнике» насчитывает 42 двустишия; Беренс без достаточных оснований приписывает их Луксорию. О Геро и плававшем к ней на свидания через Геллеспонт Леандре в эту же пору (V в.) была написана греческая поэма Мусея; рассказ о Долоне — в «Илиаде», X; о подвиге друзей Ниса и Эвриала — в «Энеиде», IX.

(обратно)

954

V. Посвятительные надписи. В этот и два следующих раздела входят стихотворения, сохранившиеся не в рукописях, как обычно, а на стенах зданий, на статуях, на могильных плитах, на различных предметах, найденных археологами, и т. п. Основным изданием всех латинских надписей является многотомный Corpus inscriptionum Latinarum (1863–1903); стихотворные тексты из него извлечены в сборнике, дополняющем «Латинскую антологию» А. Ризе — Carmina Latina epigraphica, conl. F. Buecheler, I–II, Lps., 1895–1897; с этого издания сделан перевод Ф. А. Петровского («Латинские эпиграфические стихотворения», М., 1962) с приложением латинского текста и подробного комментария; там читатель найдет сведения о месте нахождения каждого из этих стихотворений. Почти все они относятся ко II–VI вв., за исключением помпейских надписей (I в. н. э.) и эпитафии поэта Нарда (I в. до н. э.?). Многие неправильности стихотворной формы подлинника соблюдены в переводах. В раздел «Посвятительные надписи» вошли № 1, 3, 7, 10, 18 из сборника Ф. А. Петровского (№ 7 в пер. М. Гаспарова).

(обратно)

955

Сильвану Альпийскому…вершу я суд… — надпись поставлена прокуратором (чиновником, собиравшим налоги и правившим суд) провинции Грайские Альпы Титом Помпонием Виктором.

(обратно)

956

Сильвану Африканскому. Любопытна пестрота размеров и вычурность стиля: «видно, что автор ее следовал поэтике Теренциана Мавра и Иония Марцелла, его современников и земляков» (Ф. А. Петровский). Отец с острым серпом — Сатурн. Бассариды — вакханки, спутницы Вакха-Бассарея.

(обратно)

957

Приапу Тибуртинскому. Надпись на трех сторонах несохранившейся гермы из Тибура в Лации; известна по копиям эпохи Возрождения. Приап отождествлен здесь с Паном, а имя «Пан» этимологизировано как «всё» (и то и другое — нередко в античности). В стихе много реминисценций из Катулла и Горация.

(обратно)

958

Надгробные надписи: № 82, 87, 99, 89, 95, 108, 31, 37, 116, 26, 122, 33, 40, 46, 47, 50, 52, 55, 76, 58, 54, 42, 43, 44, 65, 71, 85, 69, 73, 83, 96, 98, 90, 109, 92, 112, 77, 62 («Семимесячный Юлиан» — № 1197 по Бюхелеру, у Ф. А. Петровского нет), 125, 126, 128 из сборника Ф. А. Петровского (№ 95, 31, 76, 96, 98 в пер. М. Гаспарова).

(обратно)

959

Неизвестный («Молви, прохожий…»). Самая традиционная из стихотворных надмогильных формул; иногда писалась, сокращенная до одних начальных букв.

(обратно)

960

Т. Флавий Марциал. Вариация на знаменитую тему так наз. «эпитафии Сарданапала» («Палатинская антология», VII, 325; на латинский язык переведена еще Цицероном, «Тускуланские беседы», V, 35, 101).

(обратно)

961

Поэт Нард. Поэт был, действительно, «смиренным»: ни одной строки его и ни одного упоминания о нем не сохранилось. Были попытки (вполне произвольные) истолковать слово «смиренный» как собственное имя «Пудент» и отождествить Нарда со столь же неведомым поэтом Л. Валерием Пудентом, жившим в начале I в.

(обратно)

962

Школьник Петроний Антигенид. Основная часть надписи — 11 гексаметров, замыкаемые пентаметром (прием, характерный для плебейской, а не литературной поэзии, — ср. выше «Варварские пиршества»), затем — два стиха, образующие отдельную эпитафию-формулу (очень популярную, образец которой — греческий, «Палатинская антология», IX, 49, ср. 172), и затем — заключительный стих, тоже образующий отдельную эпитафию. Абак — счетная таблица.

(обратно)

963

Хозяйка Амимона. «Пряха», «домоседка» традиционные добродетели римской женщины (хотя, судя по мифологическому имени, покойница была вольноотпущенницей-гречанкой).

(обратно)

964

Флейтист Сидоний и скорописец Ксанфий. Любопытно совпадение размера и некоторых мотивов этой надписи со стихотворением Авсония к скорописцу («Круглый день», 7).

(обратно)

965

Земледелец Цезелий. Надпись — из крошечного местечка Мактара в Нумидии, которое, однако, считалось городом, имело курию («храм совета») и избирало дуумвиров («цензоров») для составления гражданских списков; всеми этими почестями и гордится Цезелий.

(обратно)

966

Помещик Каллистрат. Имя Каллистрат означает «добрый воин».

(обратно)

967

Соран. О том, что воины батавской конницы Адриана переплывали в полном вооружении (держась, разумеется, за своих коней) Дунай, свидетельствует Дион Кассий, 69, 9; ср. Тацит, «Истории», IV, 12.

(обратно)

968

Урс. Игра в стеклянный мяч ближе неизвестна. Вер, эксодиарием (актером-шутом) которого готов быть Урс, его клиент, — по-видимому, М. Анний Вер, бывший в третий раз консулом в 126 г. Фалерн, Цекуб, Сетия — италийские вина.

(обратно)

969

Паг. «Он прожил 12 лет, 9 месяцев, 13 дней и 8 часов», — гласит прозаическое дополнение к надписи. Последний стих — контаминация из Овидия («Прахом в могиле лежал бы, в которой покоятся деды» «Скорбные элегии», IV, 3, 45) и Вергилия («Отделена от плеч голова, и без имени тело» — «Энеида», II, 558).

(обратно)

970

Примигений. Игувий и Клусий — небольшие городки в Апеннинах.

(обратно)

971

Жрица Сидония. Мемфисская богиня — Исида.

(обратно)

972

Вестовой Вепрь. Обыгрывается буквальное значение имени Апр («Вепрь»).

(обратно)

973

Управитель Александр. Эпикурейская надгробная формула, иногда писавшаяся одними начальными буквами слов. На памятнике Александра было три одностишных эпитафии, это — одна из них.

(обратно)

974

Собачка Мушка. Подражание эпиграмме Марциала о собачке Иссе (I, 109), в свою очередь подражающей стихам Катулла о воробье Лесбии (2 и 3).

(обратно)

975

Борисфенит, конь императора Адриана. «Он так любил лошадей и собак, что сооружал им гробницы», — подтверждает Спартиан («Адриан», 20, 12).

(обратно)

976

Надписи разного содержания: № 130, 142, 139, 140, 144, 146, 138, 143, 145, 150, 147–149; 157–162 из сборника Ф. А. Петровского (№ 140, 150 в пер. М. Гаспарова).

(обратно)

977

Надпись на статуе Мемнона. Мемноном греки и римляне называли колосс Аменхотепа III близ Фив; от испарения росы в его трещинах на утренней заре он издавал звуки, казавшиеся плачем эфиопского Мемнона, героя Троянской войны, перед своей матерью Зарею. Звуки прекратились после ремонта, сделанного во II в.

(обратно)

978

Помпейские любовные надписи. Надписи 4 и 7 найдены не в Помпеях, а в Риме, и перенесены сюда лишь по сходству содержания. Второй стих надписи 5 — из Овидия, «Любовные элегии», III, 11, 35.

(обратно)

979

Надписи на мозаике. Умбрия, VII в. «Изображения тритона, получеловека-полурыбы, и кентавра, получеловека-полузверя, помещенные в церкви, имели, по-видимому, символический смысл, напоминая о двойной природе Христа, божественной и человеческой» (Ф. А. Петровский).

(обратно)

980

Надпись на серебряной ложке. Это — первый стих «змеиного» двустишия; видимо, на ложке не поместился второй: «…но украшают житье бани, вино и любовь». Двустишие встречается и среди эпитафии (№ 114 по сб. Ф. А. Петровского).

(обратно)

981

НАКАНУНЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

АПОЛЛИНАРИЙ СИДОНИЙ

Перевод сделан по изданию: Sidoine Apollinaire, Poèmes, texte établi et traduit par A. Loyen, t. I, P., 1960. В собрании стихов Сидония 24 стихотворения (кроме того, некоторые рассеяны в собрании его писем); здесь переведены стихотворения 3, 12, 22, 23, 16, 19, 18, 20, 21, 24. Это собрание было составлено Сидонием ок. 469 г., перед принятием духовного сана; начальную часть его составили панегирики трем императорам с вступлениями и заключениями (в том числе «Вступление к книге»), заключительную часть — мелкие стихотворения (преимущественно написанные до 461 г.), к которым были добавлены более крупные: «Послание о замке Понтия Леонтия», «Похвала Консентию» и «Благодарение епископу Фавсту».

(обратно)

982

Вступление к книге. Обращено к Петру, «начальнику переписки» императора Майориана, наводившему порядок в Галлии после низложения императора Авита, тестя Сидония; было приложено к панегирику Сидония в честь Майориана (458 г.). Как утучняют посев… — пересказывается содержание «Георгик» Вергилия, написанных им по указанию Мецената.

(обратно)

983

К сенатору Катуллину. Адресат — придворный Майориана, друг молодости Сидония, просивший написать для него эпиталамий (воспевать фесценнинскую Диону). Алкиной — богатый и щедрый феакийский царь из «Одиссеи».

(обратно)

984

Послание о замке Понтия Леонтия. Адресат родственник Понтия Павлина, друга Авсония, аквитанский вельможа; замок его (Бург — германское слово) стоял при устье Гаронны и Дордони. Воистину Марсовым стал Нарбон (ср. Авсоний, «О знаменитых городах», 19) в V в., когда в юго-западную Галлию вторглись вестготы. Феб — прозвище Антедии, главы «коллегии поэтов» в Бурдигале, Дионис — какого-то другого члена кружка Понтия Леонтия; обычай таких псевдонимов продолжался у тулузских грамматиков VII в. и потом в Академии Карла Великого. Из перечисляемых «математиков» (т. е., на языке этого времени, астрологов) до нас дошло большое сочинение Фирмика Матерна.

(обратно)

985

Ст. 1–5. Перечисляются знаменитые людоеды и душегубы: Диомед Фракийский («бистонинский»), ослепленный Одиссеем Полифем и др.

(обратно)

986

Ст. 15. Дриады — нимфы леса в целом, гамадриады — отдельных деревьев (живущие в них), напеи — полян.

(обратно)

987

Ст. 22. Эван — редкое именование Вакха (от возгласа «эвоэ!»), Эрифры — фантастический город на Эрифрейском море (Индийском океане).

(обратно)

988

Ст. 29. Мать Вакха Семела погибла, увидев своего возлюбленного Юпитера в его божеском облике, и Юпитер донашивал нерожденного Вакха в своем бедре.

(обратно)

989

Ст. 32. Палла — греческий плащ.

(обратно)

990

Ст. 37. Бассариды — вакханки.

(обратно)

991

Ст. 47. Аврора похитила мужа для себя, влюбившись в смертного Тифона и вымолив для него бессмертие.

(обратно)

992

Ст. 77. Пимплеады (от названия местности на Геликоне) Музы; их молочным братом был плясун Кротон, после смерти превращенный в созвездие Стрельца.

(обратно)

993

Ст. 79–81. Змей эпидаврский — спутник Эскулапа, Аполлонова сына; Пегас считался рожденным из крови змееволосой Медузы Горгоны.

(обратно)

994

Ст. 88. Сын Эхиона и Агавы — фиванский царь Пенфей, гонитель Вакха.

(обратно)

995

Ст. 97. Отцеубийца — будущий фиванский царь Эдип.

(обратно)

996

Ст. 116–117. Понтий Павлин, основатель «замка» и родоначальник сенаторского рода, был, по-видимому, дедом авсониевского Понтия Павлина.

(обратно)

997

125. Черепаха — строй воинов, прикрывшихся сверху от ударов щитами, употреблялся при штурме.

(обратно)

998

Ст. 137–141. Красный мрамор добывался в фригийской Синнаде, желтоватый — в Нумидии, зеленоватый — в Лаконии, белый — на Паросе и Евбее (в Каристе).

(обратно)

999

Ст. 151. Двойным Ковшам неизвестный — т. е. защищенный стеной со стороны холодных северных созвездий.

(обратно)

1000

Ст. 158–168. Роспись портика изображает сцены войны с Митридатом Понтийским (отцом Фарнака) в I в. до н. э.: по-видимому, Понтии выводили свой род из Понта.

(обратно)

1001

Ст. 171–178. Перечисляются самые хлебородные места империи: Африка, южная Италия, Сицилия (леонтинская жатва), Малая Азия (поля мигдонские) и легендарное место начала земледелия — Элевсин.

(обратно)

1002

Ст. 179. Трионы («волы» колесниц-семизвездий) — устойчивое обозначение севера.

(обратно)

1003

Ст. 201. Имеются в виду фрески на библейские темы.

(обратно)

1004

Ст. 218. С северной стороны замка (к обеим Медведицам) находилась домашняя церковь; среди всех величайшим богом Аполлон называет христианского.

(обратно)

1005

Ст. 233–235. Ниса, легендарное место рождения Вакха, и Наксос, место его свадьбы; Парнас, возвышающийся над Дельфами с суши, и Кирра, прилегающая к ним с моря, — любимые места Вакха и Аполлона.

(обратно)

1006

Децемвиры — древнейшая римская судейская коллегия; «Бани Этруска» и т. д. — описательные стихотворения из «Сильв» Стация; о пурпурных лоскутьях общих описательных мест Гораций Флакк писал в «Науке поэзии», 14–19.

(обратно)

1007

Похвала Консентию. Адресат — ученый магнат, принимавший Сидония в своем поместье близ Нарбона.

(обратно)

1008

Ст. 13. Град фокейский — Массилия (Марсель), колония греков-фокейцев, осаждавшийся в 49 г. до н. э. Юлием Цезарем и его флотоводцем Д. Брутом; Сестиевы Байи (обычно — просто «Аквы», «воды»), ныне Э — городок в его окрестностях, место победы Мария над германцами в 102 г. до н. э.

(обратно)

1009

Ст. 25. Трехмерные трохеи — стопа трохея состояла из долгого и краткого слога (2 + 1 единицы долготы).

(обратно)

1010

Ст. 30. Сотая доля — средний процент римских займов: 1 % в месяц, 12 % в год; может быть, это связано с числом 512 строк в панегирике Сидония.

(обратно)

1011

Ст. 56. Слоны мармариканские — из Мармарики, к югу от Кирены.

(обратно)

1012

Ст. 60. Битва давняя — осада Нарбона готами в 436 г. при Теодорихе I, отце Теодориха II, современника Сидония.

(обратно)

1013

Ст. 80. Публикола («народный заботник») — прозвище первого римского консула Валерия; здесь — расширительно о всех героях римской древности, включая Муция Сцеволу.

(обратно)

1014

Ст. 84. О подвиге Сцевы при Диррахии см.: Цезарь, «Гражданская война», III, 53, и Лукан, «Фарсалия», VI, 144–263.

(обратно)

1015

Ст. 90–96. Император Кар (282–283) и его сыновья-соправители Карин и Нумериан были родом не из Нарбона, а скорее всего из Иллирика; Кар был убит (будто бы молнией) во время похода в Армению (горы Нифат) против персов.

(обратно)

1016

Ст. 98. Консентий Старший был ритором (уподобляемым здесь всем семи греческим мудрецам), возвысившимся благодаря браку с дочерью Иовина, галльского узурпатора 411–413 гг. (ниже, ст. 173).

(обратно)

1017

Ст. 111–169. Как классик астрономии здесь назван дидактический поэт III в. до н. э. Арат; диалектики — стоик Хрисипп («куча» — известный софизм: если из кучи отнимать по зерну, то когда куча перестанет быть кучей?); музыки («искусства Амфиона», лирой двигавшего камни) — аркадским Меркурий, изобретатель лиры, и фракийский Орфей; драмы (высокие котурны — обувь трагических актеров, плоские сокки — комических, сирма — длинное актерское одеяние) Еврипид с Софоклом и Менандр; красноречия — Демосфен Афинский (из «Пандионова града»); латинской словесности — арпинат Цицерон, патавинец Ливий, мантуанец Вергилий, Корнелий Тацит (чье имя буквально значит «молчаливый»), Петроний Арбитр, Овидий Назон (сосланный в Томы будто бы за любовь к Юлии, внучке Августа, которую Сидоний наугад отождествляет с Коринной, героиней его элегий), уроженцы Испании (иберийского края) Сенека-ритор, Сенека-философ и Марциал, и, наконец, первый и второй мужья Поллы Аргентарии, поэты Лукан и Стаций (так толкует Сидоний предисловие Стация к «Сильвам», II).

(обратно)

1018

Ст. 177. Фасты — списки правителей по годам.

(обратно)

1019

Ст. 181–194. Царь певцов — Орфей из Фракии с ее реками Гебром и Стримоном, горами Родопой и Исмаром и народами одрисами и (мифическими) киконами.

(обратно)

1020

Ст. 195–196. Пелионец — кентавр Хирон.

(обратно)

1021

Ст. 199–203. Служил в подпасках бог Аполлон, но не за избиенье циклопов (сковавших Юпитеру молнию, убившую Эскулапа, сына Аполлона), а, по обычному преданию, за убийство Пифона.

(обратно)

1022

Ст. 217. Твердыня царства — Равенна, столица порфироносца Валентиниана III (425–455), при котором началась карьера Консентия; его «тесть на Востоке» — Феодосий II (408–450).

(обратно)

1023

Ст. 236. Субура — квартал в самом центре Рима.

(обратно)

1024

Ст. 244. Вакал, Альбис, Висург — германские реки Вааль (рукав Рейна), Эльба, Везер.

(обратно)

1025

Ст. 248. Меотида — Азовское море, Врата Каспийские — Дербент, Бактры — Балх на крайнем иранском востоке.

(обратно)

1026

Ст. 256–257. Бирса — Карфаген (точнее, его акрополь), захваченный вандалом Гензерихом, пришедшим (по мнению Сидония) с Дона-Танаиса; таким образом, поэт обводит взглядом север, восток и юг.

(обратно)

1027

Ст. 268. Пантомим Карамалл упоминается в любовных письмах Аристенета (VI в.), Фабатон ближе неизвестен; далее перечисляются сюжеты мифологических пантомим (тирская добыча, ст. 281 — Европа на быке; принял вепря обличье Марс, ст. 291, чтобы поразить своего соперника Адониса).

(обратно)

1028

Ст. 307. Описание скачек на новогодних играх в Риме.

(обратно)

1029

Ст. 314. Поле элейское — в Олимпии.

(обратно)

1030

Ст. 359. Еврип — здесь: продольная стена по оси скакового поля, у дальнего конца которой (меты) колесницы должны были делать поворот.

(обратно)

1031

Ст. 392. Возница Эномая — царя Писы, в честь победы над которым Пелоп учредил Олимпийские игры.

(обратно)

1032

Ст. 412. Сам-пят — следом за четырьмя конями.

(обратно)

1033

Ст. 417–421. Ликей — гора в Аркадии, Осса — в Фессалии; Тринакрийское море — т. е. Сицилийское, Пропонтида — Мраморное.

(обратно)

1034

Ст. 424. Серийские ткани — шелк.

(обратно)

1035

Ст. 430. Мой свекор — император Авит.

(обратно)

1036

Ст. 452–454. Намек на Горация, «Оды», IV, 2, 25.

(обратно)

1037

Ст. 471. Карбон и т. д. — участники гражданских войн I в. до н. э., прославившиеся жестокостью. Из всей перечисляемой Сидонием нарбонской знати наиболее известны Магн (ст. 456), консул 460 г., и Лев (ст. 446), будущий советник вестготского короля Эвриха.

(обратно)

1038

Ст. 494. Изобретатель игры в кости — Паламед, сын Навплия, герой Троянской войны.

(обратно)

1039

Ст. 495–497: видимо, самые старые бани в Нарбоне были построены Агриппой при Августе, вторые — при Нероне, а третьи — при Диоклетиане (похороненном в Салонах в 313 г.).

(обратно)

1040

Ст. 504–506: перечисляются знаменитые греческие скульпторы V–IV вв. до н. э. (наименее известен из которых Ментор).

(обратно)

1041

Благодарение епископу Фавсту. Адресат — видный деятель галльской церкви, родом из Британии, с 433 г. аббат знаменитого Леринского монастыря на провансальском берегу, с 460 г. епископ Рие в тех же местах (у Реев, ст. 78).

(обратно)

1042

Ст. 3. Фиванская лира — Мафионова (см. примеч. к «Похвале Консентию», 111, сл.).

(обратно)

1043

Ст. 7. Древняя Мария — Мариам, сестра Ааронова (Исход, 15, 20).

(обратно)

1044

Ст. 16. Знаменье Гедеону и трубная победа — Суд., 6, 36–40, и 7, 19–22.

(обратно)

1045

Ст. 18–21. Шествие Давида, сына Иессеева, с ковчегом завета — 2 Царств, 6, 3; наказание болезнями врагов-филистимлян — 1 Царств, 5, 6.

(обратно)

1046

Ст. 22. О трех отроках в пещи — Даниил, 3, 48–50.

(обратно)

1047

Ст. 31–34. Вознесение фесвитянипа Илии и передача его силы Елисею — 4 Царств, 2, 9–14 (у Сидония с неточностями).

(обратно)

1048

Ст. 35. Второй Илия — Иоанн Креститель, Лука, I, 5–26.

(обратно)

1049

Ст. 56. Рукописанье — образ из Посл. к Колосянам, 2, 14.

(обратно)

1050

Ст. 64. Праведных праху… восстать — Матфей, 27, 52: «и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли» (при распятии Христа).

(обратно)

1051

Ст. 79. Процион — другое название Сириуса, июльской звезды.

(обратно)

1052

Ст. 84. Святая матерь — церковь.

(обратно)

1053

Ст. 100–102. Перечисляются знаменитые зачинатели восточного монашества.

(обратно)

1054

Ст. 111–117. Перечисляются основатели и питомцы Леринского монастыря: Гонорат, епископ в Арле; Луп — в Труа; Максим — в Риме; Евхерий — в Лионе; Гиларий — в Арле (вторая четверть V в.).

(обратно)

1055

Ст. 127–128. Игра буквальным значением имен Фавст («счастливый»), Гонорат («чтимый»), Максим («великий»).

(обратно)

1056

Купанье в Авитаке. Авитак — вилла Сидония близ Клермона; конус ее крыши он описывает в письме II, 2, 5, но в Байях ничего подобного не известно (может быть, намек на возвышающийся над Байями Везувий?). Склоны Гавра и пруды Лукрина упоминаются и в других описаниях Байев.

(обратно)

1057

Баня в Авитаке. Из холодной купальни этой бани было видно соседнее озеро.

(обратно)

1058

Экдицию. Экдиций — муж сестры Сидония, впоследствии достигший сана патриция и руководивший обороной Клермона от вестготов в 472–475 гг. Ноябрьские ноны — 5 ноября.

(обратно)

1059

Напутствие книжке. Перечисляются местечки южной Галлии и живущие там друзья Сидония, в том числе Домиций, сравниваемый с суровым «старцем» Крассом, дедом триумвира; братья Юстин и Сацердот, сравниваемые с Диоскурами («лаконцами») и другими образцами дружбы; Ферреол, бывший префект Галлии, женатый на Папианилле, племяннице императора Авита (сравниваемой с древнеримскими героинями: см. примеч. к Авсонию, «О родных», 30; «Ответу Павлина Авсонию, 192»; к Клавдиану, «Похвала Серене», 13–18); далее, за севенской горой Лозером («Лезора», которую нужно облетать на крыльях сыновей Борея), садовод Аполлинарий, сравниваемый с «корикийским старцем», чья жизнь на речке Галез в южной Италии восторженно описана в «Георгиках», IV, 125–146 (его саду противопоставляются и благовония йеменских сабеев, и золотой виноградник индийского Пора, о котором рассказывалось в сказочной «Истории Александра Великого», в IV в. в переложенной на латинский язык Юлием Валерием); далее Авит, племянник императора 455 г.; консул Магн, упоминавшийся в «Похвале Консентию», «порфироносный свекор» ученой Евлалии, и др.

(обратно)

1060

ДРАКОНТИЙ

Перевод сделан по изд.: Dracontii Carmina, rec. F. Vollmer, В. 1905 (ed. maior), Lps. 1914 (ed. minor), где христианские и языческие его стихи впервые собраны вместе.

(обратно)

1061

Контроверсия о статуе храброго мужа. Стихотворение расчленено на обычные пункты риторической «диспозиции»: вступление, повествование, доказательство (распадающееся на 4 вопроса) и заключение; в середину вставлено (также предусматриваемое «диспозицией») «отступление».

(обратно)

1062

Ст. 19–20. …победивши, благим господином слывет победитель… — явный отголосок жизненного опыта латинского населения под властью германских завоевателей.

(обратно)

1063

Ст. 32. Дубовый венок за спасенье собрата — «гражданский венок», издавна установленная воинская награда.

(обратно)

1064

Ст. 41. Ростры — трибуна для ораторов на форуме.

(обратно)

1065

Ст. 84. «В чью пользу?» — знаменитый критерий «cui bono»; Кассий — известный римский юрист I в.

(обратно)

1066

Ст. 109. Между II и III Пуническими воинами Катон настаивал на том, что Карфаген должен быть уничтожен окончательно, а Сципион — на том, что его следует сохранить, чтобы римская доблесть закалялась перед лицом соперника.

(обратно)

1067

Ст. 130. Эрихто — фессалийская колдунья, изображаемая Луканом, VI, 508.

(обратно)

1068

Ст. 138–150. Перечисляются человеческие жертвы мифических Бусирида и тавров, тирана Фаларида, карфагенян в честь Молоха («Сатурна») и Кира персидского, пожелавшего было заживо принести в жертву взятого в Сардах Креза.

(обратно)

1069

Ст. 155. Пирр (Неоптолем), сын Ахилла-Эакида, убивший последнего сына Приама (а потом самого Приама), погиб в Дельфах по воле Аполлона.

(обратно)

1070

Ст. 198. Выпавший в рукописях подзаголовок восстанавливается предположительно.

(обратно)

1071

Ст. 206–218. Победителям тиранического нрава (героям гражданских войн I в. до н. э.) противопоставляются благородные Сципион (III–II в. до н. э.) и Камилл (IV в. до н. э.), которые перед происками врагов предпочли уйти в добровольное изгнание.

(обратно)

1072

Ст. 244. Рассказ о том, как Виргинию заколол ее отец, чтобы спасти ее от насилия, и это послужило началом восстания плебеев на Авентине против тирании децемвиров (449 г. до н. э.) — у Ливия, III, 44–54.

(обратно)

1073

Ст. 322. Перечисляются смертные, ставшие богами: Тиринфянин Геракл, Кадмид-Вакх и т. д.

(обратно)

1074

Эпиталамий Иоанну и Витуле. Герои эпиталамия ближе неизвестны; по метафоре ст. 47 можно предположить, что Витула была родом из Сардинии (куда в Каралы, нын. Кальяри, направлялись новобрачные, ст. 139), а Фабий (?) Иоанн — из африканского Ситифа.

(обратно)

1075

Ст. 17. Нимфа — нереида Фетида, жена Пелея и мать Ахилла.

(обратно)

1076

Ст. 20. Диктейская дева (от названия горы на Крите) — Ариадна.

(обратно)

1077

Ст. 113–114. Палатин — императорский дворец в Риме (лацийский — более изысканная форма, чем «латинский»), данайский дом (т. е. греческий) — в Константинополе.

(обратно)

1078

Сотворение мира. Это отрывок из поэмы, скорее лирико-дидактического, чем эпического содержания: поэт восхваляет милосердие божие к роду человеческому сперва на материале ветхозаветной истории (книга I), потом — новозаветной (книга II), потом — на конкретных примерах покорности божьим велениям (книга III, в которой сопоставляется длинный ряд библейских героев-самопожертвователей, начиная с Авраама, и не менее длинный ряд античных героев-самопожертвователей, начиная с Менекея, Кодра и Леонида, — разумеется, вывод делается в пользу первых) и, наконец, на общей картине современной греховности человечества, к которому бог так незаслуженно милосерд (книга IV). Отрывок о сотворении мира очень рано стал переписываться отдельно и в VII в. был даже переработан для отдельного издания поэтом Евгением Толедским. Приблизительно в этом объеме он приводится нами и здесь.

(обратно)

1079

Ст. 180. Сад, четырьмя орошенный реками — Бытие, 2, 10–14.

(обратно)

1080

Ст. 193. Реминисценция из Горация, «Оды», I, 4, 4: «Луга седой не убеляет иней».

(обратно)

1081

Ст. 311. О тигрицах, рождающих от ветра, ср. примеч. к «Загадкам Симфосия», 38.

(обратно)

1082

Ст. 397. Громовержец — этот эпитет Юпитера христианские поэты рано начали переносить на своего бога.

(обратно)

1083

Ст. 401. Бог возвращает Адаму его ребро и Еву — как бы проценты на взятое в долг, — хотя на самом деле он брал Адамово ребро не в долг, а по законному праву создателя и хозяина.

(обратно)

1084

Ст. 405. Парафраза Бытия, 1, 28

(обратно)

1085

Ст. 418. Изысканный психологический мотив, не встречающийся, как кажется, более нигде в многочисленных позднейших поэмах о сотворении мира.

(обратно)

1086

МАКСИМИАН

Перевод по изд.: Poetae Latini minores, rec. et emend. Aem. Baehrens, v. V, Lps., 1883. Об авторе известно мало: он был из «этрусского рода» (5,5 и 40), в молодости пользовался покровительством уже знаменитого Боэтия (3, 48), получил в Риме известность как оратор и поэт (1, 9–13), упоминается (если это он) в переписке Кассиодора, а в старости (5, 1–2) ездил послом из Рима в Константинополь. От него остался цикл из 6 элегий: первая содержит общие скорбные рассуждения о былой юности и печальной старости, вторая повторяет их в конкретном обращении к Ликориде, три следующие описывают (с нарастающей выразительностью) его любовные приключения разных лет, шестая служит кратким заключением. В своей эротической топике Максимиан опирался на «Любовные элегии» Овидия (знаменитая элегия Овидия III, 7 послужила несомненным образцом для 5 элегии Максимиана), а классическая гладкость его стиха и языка была такова, что в средние века он служил школьным чтением, а первый издатель 1501 г. приписал его стихи Корнелию Галлу, поэту эпохи Августа.

М. Гаспаров

(обратно)

1087

БОЭТИЙ

Перевод сделан по изд.: Anicii Manlii Severini Boetii Philosophiae consolationis libri V, ed. R. Peiper, Lps., 1871. Все четыре переведенные стихотворения написаны разными размерами (фалекием, адонием, гликонеем, каталектическим двусложным тетраметром): исключительное для своего времени богатство лирических метров в «Утешении философией» служило набором образцов для всего раннего средневековья.

(обратно)

1088

I, 4. Стихотворение входит в увещевательно-обличительную речь Философии, навещающей Боэтия в его заточении и выговаривающей ему за чрезмерную чувствительность к ударам судьбы. Уроки философской атараксии должны были бы наперед защитить от такой чувствительности, и если этого нет, значит, уроки были плохо усвоены, и их надо повторить заново. Начало стихотворения построено по образцу знаменитой оды Горация о непоколебимом мудреце (III, 3: «…пускай весь мир, распавшись, рухнет — чуждого страху сразят обломки»); наряду с бурей на море и молнией в грозу Боэтий включает в свой перечень стихийных смут извержение Везувия: такие извержения были весьма редки, но одно из них имело место в 512 г., лет за десять до этих строк. Для миропонимания Боэтия очень важна идея богоустановленной мировой гармонии, соответствие которой — невозмутимость мудреца; духовная любовь к высшему благу движет и совершенным человеком, и небесными телами (ср. заключительный стих «Рая» Данте); поэтому мнимые победы хаоса в мире природы, застящие эту гармонию, — тем более содержательные символы духовных искушений и смущений.

(обратно)

1089

I, 7. Философия переходит от укоризн к увещаниям: изгнание страстей, добровольный отказ от земной надежды есть способ очистить зрение ума. О Южном Австре (сирокко) идет речь, между прочим, в вышеупомянутой оде Горация, III, 3.

(обратно)

1090

III, 12. Стихотворение завершает диалог Философии и Боэтия на онтологические темы. Излагается миф об Орфее (Фракийце) в аллегорической интерпретации. Грозные карательницы (ст. 31) — Фурии; пещера (ст. 55) — ходовой неоплатонический символ дольнего мира.

(обратно)

1091

V, 2. Ст. 1–2. Гомер «Илиада», I, 605; V, 120; «Одиссея», VIII, 485.

С. Аверинцев

(обратно)

Оглавление

ПОЭЗИЯ РИТОРИЧЕСКОГО ВЕКА

  1

  2

  3

  4

  5

АВСОНИЙ

  О себе

  О родных

  О преподавателях Бурдигалы

  О Биссуле[96]

  Мозелла[102]

  О знаменитых городах

  О разных предметах

  Распятый Купидон

  Гриф о числе три

  Технопегнии

  Послания

  Эпиграммы

КЛАВДИАН

  На бракосочетание Гонория и Марии

  Похвала Серене

  Против Руфина

  Похищение Прозерпины

  Разные стихотворения

РУТИЛИЙ НАМАЦИАН Возвращение на родину

КВЕРОЛ

ДИДАКТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

  Басни Авиана

  «Дистихи Катона»

  Загадки Симфосия

  Стихи о фигурах красноречия

ЛАТИНСКАЯ АНТОЛОГИЯ

  I

  II

  III ЭПИГРАММЫ ЛУКСОРИЯ

  IV БЕЗЫМЯННЫЕ ПОЭТЫ

  V

НАКАНУНЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

  Аполлинарий Сидоний

  Драконтий

  Максимиан

  Боэтий

КОММЕНТАРИИ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg