«Крупнейшие мировые аферы. Искусство обмана и обман как искусство»

Александр Соловьев, Валерия Башкирова Справочник афериста. Крупнейшие мировые аферы

Если вы держите в руках эту книгу, значит, вы ее купили (или собираетесь купить, или взяли почитать у знакомых). Вы (или ваши знакомые) заплатили (или собираетесь заплатить) за нее деньги. А вы уверены, что здесь нет никакого подвоха? Вы уверены, что это не афера? Как знать, как знать…

Вместо предисловия Бизнес на все времена

Афера — (франц.) наживное предприятие, оборот из барышей: торговая или промысловая сделка, торговый оборот, подряд […]

Аферист — идущий на обороты, на наживные сделки; охотник до смелых расчетов, приобретатель, стяжатель.

Даль Владимир. Толковый словарь живого русского языка. — М.: Русский язык, 1981.

Афера (от франц. affaire — «дело») — мошенничество, сомнительная сделка.

Советский энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1981.

Подмена понятий

С тех пор как на земле появились деньги, люди стремятся их иметь — и при этом как можно больше.

Самый простой способ добиться этого — заработать, то есть продать непосредственно свой труд или продукт труда. Производство — это самый трудный (трудоемкий!) путь к богатству.

Можно продать продукт чужого труда (торговля), но в этом случае все равно придется немало потрудиться — снарядить корабли в дальние страны, зафрахтовать самолеты, дать взятки нужным людям и т. д.

Можно «продать» сами деньги (капитал), чтобы получить еще больше денег (прибыль). Но и тогда придется поработать (головой).

Производство, торговля и капитал — это честное предпринимательство, fair play. Но цель его всегда одна — сделать («наварить») как можно больше денег.

Предпринимательство. Предприятие. Дело.

В англоязычных странах «дело» называют business. По-французски «дело» — affaire. Афера.

Сегодня аферой называют в основном жульническое предприятие, а аферистами — мошенников и проходимцев. Но изначально это понятие означало вообще любое предприятие (оборот, сделку), имеющее целью наживу (наживное предприятие).

Такая «подмена понятий» обусловлена рядом причин как субъективного, так и объективного характера.

Во-первых, как в прошлом, так и сейчас, любое дело, имеющее целью наживу («оборот»), в какой-то степени ассоциируется с надувательством. С другой стороны, вокруг «деловых людей» и отпетых мошенников, как и вокруг великих предпринимателей, всегда присутствует некий ареал восхищения и уважения («Умеют же!»).

Во-вторых, грань между честным предпринимательством и надувательством очень тонка. Дело в том, что сам по себе честный бизнес — будь он хоть трижды честный, все равно занятие абсолютно безжалостное, несовместимое с понятиями «справедливость» и тем более «милость», а потому безнравственное. (Еще Маркс писал, что ради 300-процентной прибыли капиталист — если он, конечно, настоящий бизнесмен — готов на все.) Кроме того, чтобы успешно заниматься каким-либо делом, его надо любить. Чтобы заниматься бизнесом, надо любить деньги (а это — грех сребролюбия). Далее, для успеха нужно, чтобы и само дело тебя любило, то есть для успеха в бизнесе, как и на любом другом поприще, нужен талант. Талант — это новаторские идеи, а новаторство — всегда риск, а риск — это умение балансировать на грани… Да и что такое, в конце концов, бизнес, если не отъем денег одной частью населения у другой его части? В процессе этого отъема (экономического обмена) люди (и их, к счастью, большинство) предлагают взамен что-нибудь полезное (сюртук, корову, компьютер, автомобиль, яхту, возможность путешествовать, получать образование, лечиться и т. д.). Но что делать, если полезных и нужных вещей (сюртука или коровы) нет, а денег хочется? Тогда можно предложить что-нибудь бесполезное (акции сомнительной компании) или даже вредное (поддельное лекарство), пустоту («воздух») или даже то, что тебе не принадлежит, или чего нельзя продать в принципе (Эйфелеву башню, например) или чего не существует в природе (красная ртуть).

Ну, например, нельзя ли продавать не выращенные тюльпаны, а будущие, или, еще лучше, — контракты на эти будущие тюльпаны? То есть получать деньги не после , а до того, как товар произведен (тюльпаны выращены)? Чем не афера? Афера, но не в нашем сегодняшнем понимании, потому что никакого жульничества тут нет, а есть просто «болезнь роста» экономики, которую потом научатся лечить при помощи страхования фьючерсных сделок.

Разве Джон Ло, едва не разоривший Францию, был аферистом? Он был просто новатором. Но и человеком дела. Разве при создании Компании Южных морей имел место чей-то злой умысел? Нет, просто появился акционерный капитал — новая форма ведения бизнеса. Разве эпопею со строительством Суэцкого канала (не путать с Панамским!) можно назвать аферой? Это же подвиг! Великое дело, смелое предприятие. Афера в старом смысле слова.

Есть такие «дела», которые, хотя и приносят наживу, делаются не ради нее. Мистификациями, дезинформацией читателей, подделкой картин старых мастеров часто занимаются просто из любви к искусству (в последнем случае — в прямом смысле). Это аферы?

Есть, конечно, и бесспорные случаи, когда имеет место преступный умысел, когда в основе «дела» лежит циничный расчет, а само оно проворачивается исключительно ради денег. При этом либо нарушаются существующие законы, либо используются «дыры» в законодательстве. И если, с одной стороны, афера граничит с честным бизнесом, то с другой — с самой банальной уголовщиной, от которой ее отличает разве что «красота игры». Ведь и ограбление банка, если оно организовано с блеском и фантазией, можно назвать аферой. И разве знаменитая аферистка мамаша Мандельбаум по своей сути не простая торговка краденым (хотя и очень талантливая)?

Работа головой

И афера как честное (смелое!) предприятие, и афера как мошенничество отличаются от обычного преступления одной характерной чертой. Классическая афера — как правило, плод творчества одного человека, обладающего нетривиальным мышлением и огромным обаянием.

Аферисты не похожи ни на других представителей криминального мира, ни на рядовых бизнесменов. Это люди совсем другого склада. Еще бы — ведь им приходится работать головой, да еще носить маску (маскировать свои намерения).

Начнем с начала.

Обычные уголовники (люди без фантазии) присваивают чужую собственность либо с помощью грубой силы (кулаки), либо используя простейшие орудия преступления (дубина, нож, пистолет, базука и т. д.). Продвинутые в техническом отношении аристократы преступного мира полагаются на ловкость рук (карманные кражи) или примитивные приспособления (бритвы, фомки и т. д.). Но все те, кто таким образом тайно или явно, при свете дня или под покровом ночи ворует, тащит, тянет, лямзит, грабит и т. д., никак не маскируют своих намерений и не пытаются выдать «порося за карася». Хулиганы, грабители, домушники, карманники, форточники и борсеточники отнимают деньги у честных граждан либо без их ведома, либо не интересуясь их мнением, либо просто с ним не считаясь. Как говорится, было бы желание, а согласия жертвы никто не спрашивает.

Воры и грабители могут прятать лицо под маской или действовать тайно, но они не скрывают и не маскируют своих намерений. Иными словами, они лишают своих жертв собственности, но не лгут.

Есть и такие формы отъема денег у населения, которые на первый взгляд не связаны с насилием и происходят не под покровом ночи. Есть «артисты», способные использовать магнетизм слов и взгляда, а также просто умение отвлечь наше внимание (цыганки, гадалки, карточные шулеры, баптисты, мунисты, финансовые консультанты и т. д.). Казалось бы, все открыто — жертва видит и осознает происходящее, у нее есть выбор. Но на самом деле и в этом случае не обходится без насилия — насилия над волей и сознанием (внушение, гипноз, массовый психоз и т. д.). Но главное отличие этой категории грабителей от первой заключается в том, что хотя и действуют они более или менее открыто, но истинные намерения свои скрывают. Главное их оружие — ложь.

Но и это не предел совершенства. Можно уговаривать (убеждать, давить на психику, гипнотизировать) людей, чтобы они отдали деньги. А можно сделать так, чтобы денежки сами потекли в ваш карман, чтобы люди сами несли их «на блюдечке с голубой каемочкой» и еще благодарили за то, что вы согласились их взять.

Это, как говаривала Анна Дмитриева, уже «высший пилотаж». Это масштаб, это класс. Это игра по-крупному. Это афера.

Именно поэтому о настоящих аферистах пишут романы и снимают фильмы (в которых не стесняются играть лучшие актеры — от Пола Ньюмена и Роберта Редфорда до Алексея Гуськова; они знают, что зритель любит этот жанр!).

Аферистов часто окружает ореол романтики. Это происходит, видимо, по трем причинам.

Во-первых, существует такая загадочная вещь, как отрицательное обаяние.

Во-вторых, аферисты заслуживают если не любви, то по крайней мере уважения за талант, интеллект, обаяние и т. д. и т. п.

В-третьих, жертвы аферистов далеко не всегда вызывают сочувствие. И это неудивительно, учитывая, что страдают они часто не столько от аферистов, сколько от собственной жадности и глупости, от жажды легкой наживы и желания «купить на грош пятаков». Достаточно вспомнить два примера — из Священного Писания и истории древнего мира (неотделимой от античной литературы).

Библейский змей предложил Еве отведать запретного плода с древа познания добра и зла. Ее предупреждали, чем это может кончиться, никто не заставлял ее делать этого, у нее был выбор, и она его сделала. Последствия известны.

(Потом было другое яблоко — яблоко раздора, из-за которого началась Троянская война — чем не афера? Ведь и война в конечном счете ведется ради наживы.)

Потом был Одиссей с его Троянским конем. Что это такое, если не афера? Снаружи — блеск, красота, внутри — смерть. И у троянцев тоже был выбор — предупреждал же их Лаокоон! Но конь был так хорош…

И наконец, жертвами афер часто становятся не отдельные люди (или множество людей), а компании и даже целые государства.

Остап Бендер, как известно, знал примерно 400 сравнительно честных способов отъема денег у населения. Нечестных, наверное, намного больше, но сын турецко-подданного и потомок янычаров чтил уголовный кодекс. Масштабы его бизнеса были, в общем-то, весьма скромными — всего-навсего миллион, заработанный, так сказать, на работе с физическими лицами. Корейко работал с куда большим размахом — он крал у государства.

Бизнес-структуры и власть не вызывают у населения (особенно российского, привыкшего считать, что всю жизнь его грабят власть имущие и олигархи) особого сочувствия. И аферист, сумевший надуть компанию (государство), становится в глазах обывателя этаким Робин Гудом.

Но все-таки не следует забывать о том, кто был первым аферистом в истории.

Цветочная лихорадка в Голландии, учредительская лихорадка в Англии, золотая лихорадка в Америке, бриллиантовая лихорадка в Африке … «Мыльные пузыри» и торговля «воздухом», продажа Эйфелевой башни и Букингемского дворца, хищения, растраты, торговля инсайдерской информацией, мистификации и газетные утки… История человечества знает великое множество самых разных афер. Они столь же разнообразны, как бизнес, как люди, как сама жизнь.

О чем эта книга?

Эта книга — попытка рассказать если не обо всех (это невозможно сделать в одной книге), то хотя бы о самых выдающихся, грандиозных «свершениях», делах и «темных делишках», а также о самых известных аферистах — «охотниках до смелого расчета», авантюристах, откровенных мошенниках и преступниках. Это «справочник афериста», предназначенный, конечно же, не для аферистов, а для всех, кто интересуется «занимательной экономикой» и не хочет сам пострадать от жуликов.

В книге три части.

В первой из них («Темное дело») рассказывается об аферах, их экономических причинах и предпосылках. Это, так сказать, идеи, фабулы, бродячие сюжеты, по которым осуществлялись сотни и тысячи крупных и мелких жульничеств и мошенничеств. Мы постарались представить на суд читателей коллекцию самых масштабных афер, имевших место в разных странах и отраслях экономики. Для удобства читателя рассказ о каждой афере снабжен краткой информацией о месте и времени совершения аферы, «составе преступления», его масштабах и действующих лицах. Отдавая дань моде, мы также попытались классифицировать аферы по субъекту и объекту — business to business (B2B), people to people (P2P), people to state (P2S) и т. д.

Во второй и третьей частях книги речь пойдет об аферистах.

Во второй части («Охотники до смелых расчетов (романтики)») рассказывается о делах и свершениях представителей разных стран и народов, «творивших» не столько ради наживы, сколько из любви к искусству, — об аферистах-романтиках, которыми двигал не столько трезвый расчет, сколько гениальная идея. Большинство из них жили в прошлом. Многие умерли в нищете.

В третьей части («Люди дела (прагматики)») мы поговорим о тех, для кого афера — точная наука, о циниках и прагматиках. Часто такие люди быстро добиваются успеха, также быстро разоряются, потом снова всплывают на поверхность. Помимо всего прочего, обвинить их можно еще и в том, что они лишают свое «дело» того, что отличает их от обычного криминала, — своеобразной красоты, изящества, а иногда и благородства. Что поделаешь, они — дети своего (нашего) времени. Многие из них сегодня коротают дни в местах лишения свободы.

* * *

Пока вы будете читать эту книгу, в мире произойдут сотни и тысячи афер. Вот и сейчас кто-то наверняка пытается обдурить кого-то.

И можно сколько угодно задавать риторические вопросы из серии «Что делать?», «Кто виноват?» и «Куда смотрит государство?». И можно давать советы читателям, как уберечь свои карманы, вроде того, который дал когда-то Кузьма Прутков: «Бди!»

Да только зачем?

Все равно ведь облапошат!

Валерия Башкирова.

Часть 1 Темное дело

Отрыв и падение, или Тюльпаново-финансовый кризис

Место действия: Голландия.

Время действия: XVII век.

Corpus delicti: биржевая торговля тюльпановыми «фьючерсами».

Масштаб: национальный.

Действующие лица: практически все население страны.

Тип: B2B, P2P.

Тюльпановую лихорадку в Голландии XVII века можно считать аферой в том смысле, какой вкладывали в это слово в позапрошлом веке, то есть наживным предприятием. Но когда жажда наживы охватывает буквально все население страны, когда средством наживы становится один товар, а механизмы совершения сделок никак не защищены, рано или поздно в проигрыше оказываются все.

Многие экономисты считают, что причина финансовых кризисов — отрыв сферы обращения (деньги) от сферы производства (товар) вследствие глобализации, роста и усложнения мировых финансовых потоков и появления новых банковских технологий. Впервые угроза такого «отрыва от народа и падения» возникла еще в начале XVII века «в одной отдельно взятой стране» — Голландии, которая в то время была одной из самых развитых в экономическом отношении.

Финансовая катастрофа стала следствием ажиотажного спро са на тюльпаны и зарождением «фьючерсной» торговли. Учитывая, что механизмы страхования контрактов были разработаны лишь спустя столетия, неудивительно, что от этой «торговли бумагами» пострадало практически все население страны.

Почему предметом спекуляций национального масштаба явился именно тюльпан, а не, скажем, изумруды или заморские специи и прочие колониальные товары, к которым страна мореплавателей имела практически эксклюзивный доступ? Возможно, дело в том, что в начале XVII века букет тюльпанов в гостиной голландца означал примерно то же самое, что сегодня собственная яхта или «Роллс-Ройс». Тюльпан был статусным символом. Он свидетельствовал о принадлежности к высшим слоям общества. Неудивительно, что когда луковица тюльпана оказалась по карману среднему голландцу, страну охватила лихорадка. Каждый хотел урвать свой кусок и приобщиться к богатствам тюльпанового рынка.

Но была и еще одна причина, по которой именно тюльпан стал предметом грандиозной спекуляции, разорившей одну из самых экономически развитых стран Европы. Как и большинство других декоративных растений, тюльпан попал в Европу с Ближнего Востока. Его завезли из Турции в середине XVI века. Но тюльпан обладал одной интересной особенностью. Из луковиц вырастали красивые цветки однотонной окраски, но через несколько лет она неожиданно менялась: на лепестках появлялись полосы самых разных оттенков. Сейчас уже известно, что это результат вирусного заболевания тюльпанов. Но тогда это казалось чудом. Голландский ювелир, чтобы разбогатеть, должен был сначала заплатить за алмаз огромные деньги, потом долго трудиться, чтобы огранить его, а потом еще с прибылью продать камень. Владелец одной-единственной тюльпановой луковицы мог в один миг стать владельцем нового, неповторимого сорта, который можно было продать на тюльпановом рынке в несколько раз дороже.

Тюльпан был хорош тем, что его полосатые сорта идеально соответствовали потребностям самого дорогого сегмента рынка — такие цветки были редкостью и продавались по очень высокой цене, тогда как основная масса дешевых желтых, розовых и красных тюльпанов удовлетворяла потребности покупателей, принадлежащих к среднему классу.

В 1612 году в Амстердаме был опубликован каталог Florilegium с рисунками 100 разновидностей тюльпанов. Новым символом преуспевания заинтересовались многие европейские королевские дворы. Тюльпаны подскочили в цене. В 1623 году луковица редкого сорта Semper Augustus, пользующегося большим спросом, стоила 1000 флоринов, а в разгар тюльпанового бума в 1634–1636 годах за нее платили до 4600 флоринов. Для сравнения: свинья стоила 30 флоринов, корова — около 100.

Третьей причиной тюльпанового бума стала чума 1633–1635 годов. Из-за высокой смертности возникла нехватка рабочих рук и, соответственно, выросли зарплаты. У простых голландцев появились деньги, и, глядя на тюльпановое безумие богатых, они начали вкладывать их в собственный тюльпановый бизнес.

Наконец, тюльпаны — растения сезонные. До тюльпанового бума ими торговали с мая (когда луковицы цветов выкапывали) по октябрь (тогда их сажали, а зацветал тюльпан следующей весной). Но поскольку спрос катастрофически превышал предложение, в мертвый для тюльпановых дилеров зимний сезон началась торговля рассадой. Риск для покупателя, конечно, был, но и стоила рассада дешевле. Рискнув и купив будущие тюльпаны в ноябре или декабре, весной можно было продать их на порядок или даже на несколько порядков дороже. А отсюда уже всего один шаг до «фьючерсных» сделок, и этот шаг был тут же сделан. В конце 1635 года тюльпаны стали «бумажными»: большая доля их «урожая» 1636 года продавалась по «фьючерсным» контрактам.

Что случилось дальше, наверное, уже понятно. Началась спекуляция контрактами как любыми другими ценными бумагами.

Регулярные тюльпановые торги велись на фондовой бирже Амстердама. А в провинции — в Роттердаме, Харлеме, Лейдене, Алкмаре и Хорне — в тавернах создавались импровизированные тюльпановые биржи — коллегии. На них занимались, по сути, тем же, чем и на главной амстердамской бирже, — спекуляцией «бумажными» тюльпанами. Был даже разработан особый ритуал торговли ценными бумагами. Например, потенциальному покупателю запрещалось называть свою цену, он мог только намекнуть, что не прочь купить данный контракт. После этого один из продавцов вставал из-за стола и они вдвоем уединялись в задней комнате таверны. Если они не договаривались, то по возвращении в общий зал платили небольшую сумму всем остальным в качестве компенсации за срыв возможной сделки. Но торги не останавливались, и новая парочка удалялась в отдельную комнату. А компенсация тут же тратилась на выпивку для всех почтенных брокеров, так что торги, надо думать, проходили весело. Если же сделка заключалась, то по возвращении из кабинета продавец и покупатель выставляли всем присутствующим магарыч и по обычаю плескали на всех пивом и водкой.

В 1636 году тюльпаны стали предметом большой биржевой игры. Появились спекулянты, не боящиеся перекупать «бумажные» цветы в течение лета, чтобы продать их еще дороже следующей весной перед началом сезона. Современник описывал сценарий подобных сделок так: «Дворянин покупает тюльпаны у трубочиста на 2000 флоринов и сразу продает их крестьянину, при этом ни дворянин, ни трубочист, ни крестьянин не имеет луковиц тюльпанов и иметь их не стремится. Так покупается и продается больше тюльпанов, чем их может вырастить земля Голландии».

Цены росли как на дрожжах. Луковицы тюльпанов Admiral de Maan, стоившие 15 флоринов за штуку, продавались спустя два года уже по 175 флоринов. Цена сорта Centen с 40 флоринов подскочила до 350, за одну луковицу Admiral Liefkin платили 4400 флоринов. Задокументированным рекордом была сделка в 100 тыс. флоринов за 40 тюльпановых луковиц.

Чтобы привлечь людей небогатых, продавцы начали брать небольшие авансы наличными, а в залог шло имущество покупателя. Например, стоимость луковицы тюльпана Viceroy составляла «2 лоуда (2,25 кубометра) пшеницы, 4 лоуда ржи, 4 жирные коровы, 8 жирных свиней, 12 жирных овец, 2 меха вина, 4 бочки пива, 2 бочки масла, 1000 фунтов сыра, кровать, шкаф с одеждой и серебряный кубок» — всего добра на 2500 флоринов. Художник Ян ван Гойен за десять луковиц заплатил гаагскому бургомистру аванс 1900 флоринов, в залог остальной суммы предложил картину Соломона ван Руйсдаля, а также обязался написать собственную.

Тюльпановая лихорадка породила легенды. Одна из них — про то, как портовый босяк, увидев входящий в гавань корабль, бросился в контору его владельца. Купец, обрадованный известием о возвращении долгожданного судна, выбрал из бочки самую жирную сельдь и наградил ею оборванца. А тот, увидев на конторке луковицу, похожую на очищенный репчатый лук, решил, что селедка — это хорошо, но селедка с луком еще лучше, сунул луковицу в карман и отбыл в неизвестном направлении. Через несколько минут купец хватился луковицы тюльпана Semper Augustus («Вечный август»), за которую заплатил 3000 флоринов. Когда босяка нашли, он уже доедал селедку с «луком». Бедняга загремел в тюрьму за хищение частной собственности в особо крупных размерах.

А вот другая легенда. Харлемские торговцы тюльпанами прослышали о гаагском сапожнике, которому якобы удалось вывести черный тюльпан. Депутация из Харлема навестила сапожника и купила у него все луковицы за 1500 флоринов. После этого прямо на глазах у тюльпановода-любителя харлемцы бросились яростно топтать луковицы и успокоились, только превратив их в кашу. Они боялись, что невиданный черный тюльпан подорвет их хорошо налаженный бизнес. Сапожник не вынес надругательства над цветами, слег и умер.

Первый звонок прозвенел в конце 1636 года, когда производители тюльпанов и городские магистраты наконец обратили внимание на то, что торговля идет в основном «бумажными» тюльпанами. С резким увеличением количества игроков на тюльпановой бирже цены стали скакать в ту и другую стороны быстрее, чем понижался или поднимался реальный спрос. В хитросплетениях рынка могли разобраться только эксперты. Они и посоветовали в начале 1637 года снизить покупки. 2 февраля покупки фактически прекратились, все продавали. Цены начали катастрофически падать. Разорялись и бедные, и богатые.

Главные дилеры предприняли отчаянную попытку спасти положение, организуя мнимые аукционы. Покупатели начали разрывать контракты на цветы летнего сезона 1637 года, и 24 февраля главные производители тюльпанов собрались в Амстердаме на экстренное совещание. Они разработали следующий сценарий выхода из кризиса. Контракты, заключенные до ноября 1636 года, предлагалось считать действительными, а последующие сделки покупатели могли расторгнуть в одностороннем порядке, заплатив 10 % отступного. Однако Верховный суд Нидерландов, посчитавший тюльпановодов главными виновниками массового разорения голландских граждан, наложил вето на это решение и предложил свой вариант. Продавцам, отчаявшимся получить деньги с покупателей, предоставлялось право продать товар третьей стороне за любую цену, а разницу потом стребовать с того, с кем было заключено первоначальное соглашение. Но покупать больше не хотел никто.

Правительство поняло, что нельзя винить в тюльпановом безумии какую-то определенную категорию граждан. Виноваты были все. По всей стране работали специальные комиссии, разбиравшие споры по тюльпановым сделкам. В итоге большинство продавцов согласилось получить по 5 флоринов из каждых 100, что полагались им по контрактам.

Трехлетний застой в других, «нетюльпановых» областях голландской экономики дорого обошелся стране. Некоторые потом даже сочли, что именно в период тюльпанового безумия главный конкурент — Англия — сумел перехватить многие исконно голландские рынки за границей. Так это или нет, но потрясение, которое пережила Голландия в XVII веке, вполне сопоставимо с дефолтом 1998 года. Однако конец у этой истории все-таки хороший: механизмы фьючерсной торговли исправно работают во всем мире, а Голландия и поныне считается страной тюльпанов, и масштабам голландского цветочного бизнеса можно только по завидовать.

Классическая политэкономия «мыльного пузыря»

Место действия: Англия.

Время действия: XVIII век.

Corpus delicti: учредительская лихорадка, спекуляции акциями, «мыльные пузыри».

Масштаб: национальный.

Действующие лица: Компания Южных морей, Банк Англии, парламент и практически все население страны.

Тип: B2P, B2S.

В англоязычных странах «дутые» компании, за которыми ничего не стоит, называют «мыльными пузырями». Сегодня это понятие ассоциируется прежде всего с доткомами и бу мом электронного бизнеса начала XXI века. Но «мыльный пузырь» — штука очень долговечная. Появились они дав но, — собственно, тогда же, когда возникли акционерные компании, то есть произошел отрыв капитала от производства и управления от собственности. Не случайно классический пример «мыльного пузыря» — Компания Южных морей, созданная в начале XVIII века в стране классического капитализма — Англии.

В феврале 1709 года британское судно под командованием Роджера Вуда причалило к берегам необитаемого острова Мас-а-Тьерра в Тихом океане, в 700 км от побережья Южной Америки. Здесь, к своему изумлению, моряки обнаружили некоего Александра Селкирка, высаженного на остров в сентябре 1704 года после ссоры с капитаном. В 1711 году Селкирк прибыл в Лондон, где его история быстро получила широчайшую известность, обросла самыми невероятными слухами и вызвала огромный интерес публики к считавшейся несметно богатой Южной Америке. Граф Оксфорд (до получения титула — Роберт Харли), лидер тори, решил использовать этот интерес. В том же году несколько английских купцов основали при его покровительстве Компанию Южных морей, быстро получившую привилегии в заморской торговле, особенно с Южной Америкой.

Граф Оксфорд также покровительствовал Даниэлю Дефо, в 1719 году издавшему роман «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо», в основу которого легла история Селкирка. Книга сразу же стала бестселлером и подогрела интерес к Компании Южных морей. Но настоящий бум начался в 1720 году, когда в парламент был внесен билль о значительном расширении сферы ее деятельности. Правление и крупные акционеры организовали шум в прессе вокруг блестящих перспектив заморской торговли. Писали, что готовится договор с Испанией, которая откроет свои колонии для экспорта английских товаров, что в Англию потекут золото и серебро. Назывались фантастические размеры дивидендов. В итоге еще до голосования в палате общин курс акций номиналом?100 подскочил до?130.

Через пять дней после вступления закона в силу (он без проблем прошел в палате общин, быстро был одобрен палатой лордов и подписан королем Георгом I) правление объявило подписку на новую эмиссию — по?300 за акцию. Вместо?1 млн, как планировалось, было собрано?2 млн. Тогда было объявлено еще об одном выпуске акций — уже по?400. За несколько часов подписка принесла более?1,5 млн.

Удивительный успех Компании Южных морей породил учредительскую лихорадку. Вдруг оказалось, что буквально за несколько часов можно сделать состояние, которое раньше потребовало бы многих лет упорного труда. Изобретательные прожектеры выдвигали всевозможные схемы, пытаясь поразить воображение потенциальных акционеров. Знатные господа боролись с прожженными дельцами за управление этими «мыльными пузырями». Принц Уэльский (будущий король Георг II) возглавил одну из таких компаний и, по слухам, заработал на этом?40 тыс. Герцог Бриджуотер основал компанию, обещавшую вложить собранные деньги в благоустройство Лондона. За короткое время возникло до сотни «мыльных пузырей».

Одна компания собиралась переселять в Англию обезьян. Другая — создать вечный двигатель. Третья — производить древесину из опилок. Теперь это не кажется фантазией, но в то время что-то подобное могли предложить разве что шутники либо жулики, не думавшие о реальных инвестициях, а стремившиеся лишь максимально «загнать» курс акций и снять жирный навар. Всех превзошел один остроумный авантюрист, который создал компанию «для осуществления весьма выгодного предприятия, характер которого пока не подлежит оглашению». Проспект эмиссии этого финансового гения предусматривал выпуск 5 тыс. акций номиналом?100 и дивиденды в размере 100 %. Акционерам предлагалось внести скромную сумму —?2 — авансом, а остальное — через месяц, когда «будут объявлены истинные цели компании». Когда учредитель открыл подписку, его контору осадила толпа, и к концу рабочего дня он собрал?2 тыс. На следующее утро контора не открылась: ее хозяин благоразумно исчез вместе с деньгами.

Неудивительно, что очень скоро в лондонских газетах появилась масса сатирических сочинений в стихах и прозе, высмеивавших овладевшую публикой манию. Один издатель выпустил колоду карт, на которых помимо масти и достоинства были напечатаны карикатуры и эпиграммы, посвященные некоторым «пузырям». Самым видным критиком «мыльных пузырей» стал член парламента Роберт Уолпол, лидер вигов. При его деятельном участии правительство подготовило указ, которым все «мыльные пузыри» объявлялись «нарушениями общественного порядка», а маклерам под угрозой штрафа запрещалось продавать и покупать их акции. Король подписал указ в июне 1720 года, но это не помогло. Тогда коллегия лордов-судей (Верховный суд) аннулировала свидетельства о регистрации нескольких десятков компаний. Это несколько ослабило учредительскую горячку.

Тем временем в обстановке всеобщего ажиотажа быстро рос курс акций главного «пузыря» — Компании Южных морей. К концу августа он дошел до?1000. Но тут по Лондону поползли тревожные слухи. Говорили о фальсификации списков акционеров. Стало известно, что Джон Блант, председатель правления компании, и другие директора начали распродавать свои акции. Курс снизился до?900. Правлению пришлось срочно созывать собрание акционеров, на котором представители высшего руководства компании наперебой восхищались достигнутыми результатами и красочно описывали блестящие перспективы. Несмотря на бодрые резолюции собрания, на следующий день курс акций начал резко снижаться и за неделю упал до?400.

Эти события вызвали бурную реакцию в правительстве. Еще бы! К тому времени Компания Южных морей заняла столь важное место в финансовой системе и общественной жизни страны, что ее крах грозил банкротством самого государства. Получив привилегии в заморской торговле, компания предоставила правительству кредит на сумму?10 млн и взяла на себя значительную часть госдолга. С 1720 года в качестве платы за свои акции компания начала принимать государственные ценные бумаги и очень быстро превратилась в крупнейшего кредитора Англии (при этом никаких операций, связанных с реализацией торговых привилегий, компания не осуществляла). Ее неплатежеспособность рикошетом отразилась бы на финансах страны. Обманутые вкладчики тут же потребовали бы компенсировать потери за счет гособязательств, принятых компанией на баланс. И с ними уже невозможно было бы договориться об отсрочке, как это неоднократно происходило в случае с компанией.

К королю, который находился в своих владениях в Германии (он был курфюрстом Ганновера), отправили гонцов. Его просили вернуться в Англию и успокоить публику. Уолпола, который пользовался влиянием в Банке Англии и, опасаясь за свой престиж, не хотел вмешиваться в дела компании, вызвали из его поместья. Он составил проект соглашения между компанией и банком и сумел добиться его подписания. Прозаседав несколько дней подряд, правление банка согласилось открыть подписку на 5-процентные облигации на сумму?3 млн, которые планировалось направить на санацию компании.

Сначала облигации имели успех, и, казалось, намеченная сумма будет собрана за день. Но к полудню поток желающих иссяк. Напротив, люди кинулись не только продавать акции компании, но и изымать деньги из Банка Англии. Тот выдержал напор вкладчиков, но для компании это стало началом конца. Видя бесплодность усилий, направленных на ее спасение, и опасаясь, что ураган сметет их самих, директора банка отказались от выполнения соглашения. Акции компании упали до?130, вернувшись к тому уровню, с которого начали свое восхождение.

«Парламентская история», официальный печатный орган, подвела итог: «За восемь месяцев было создано, возвысилось и пало могущественное учреждение — Компания Южных морей, которая, будучи вознесена таинственными силами на небывалую высоту, приковала к себе взоры всей Европы. Однако это здание было построено на обмане, иллюзиях, легковерии и безрассудстве, а потому рухнуло, когда обнаружилось, как ловко управляли компанией директора».

Сразу после выхода из игры Банка Англии в ряде городов состоялись собрания местных акционеров Компании Южных морей, которые приняли обращенные к парламенту петиции с требованием наказать виновных и взыскать с них потерянные деньги. Петиции можно было и не писать. Парламент и так уже начал расследование.

Члены палаты лордов, несколько месяцев назад энергично занимавшиеся учредительством и спекуляциями, теперь гневно требовали кары для виновных в крахе компании. Лорд Молсворт предложил казнить директоров, многие из которых ранее считались людьми безупречной репутации, тем же способом, которым в Древнем Риме карали отцеубийц: зашив в мешок, их бросали в Тибр. «Чем Темза хуже Тибра?» — вопрошал он. Под влиянием его речи верхняя палата потребовала от всех брокеров, связанных с ценными бумагами компании, представить данные о том, какие сделки с акциями они совершали по поручению госчиновников. Когда эти данные были получены, оказалось, что большое количество акций попало в руки канцлера казначейства (министра финансов) Эйлсби. Скандал был таким громким, что канцлер был вынужден подать в отставку и вскоре оказался за решеткой.

Так же бурно проходили заседания в палате общин. Здесь был подготовлен билль, запрещавший высшим служащим компании покидать Англию и совершать какие-либо сделки со своим имуществом. При его обсуждении один из депутатов обвинил в корыстном пособничестве директорам секретаря казначейства (заместителя министра) Крэггса. Тот гневно отверг обвинения, заявив, что готов «дать удовлетворение в палате или вне ее» любому, кто сомневается в его честности. Поднялся страшный шум, и спикер долго не мог навести порядок. В конце концов Крэггс сбавил тон, заявив, что не имел в виду дуэль, и согласился дать объяснения палате. Когда они были выслушаны, секретарь отправился туда же, куда и его начальник.

Для расследования деятельности компании нижняя палата создала секретный комитет. Его члены докладывали, что многие допрошенные всеми силами запутывали дело и уклонялись от прямых ответов. В ряде предъявленных комитету бухгалтерских книг обнаружились фиктивные записи, некоторые листы вырваны, а в некоторых записях о поступлении денег не были указаны имена плательщиков. Некоторые книги вообще бесследно исчезли вместе с казначеем компании Найтом. Переодевшись в чужую одежду, он спустился на лодке по Темзе, сел в устье на заблаговременно нанятый корабль и направился во французский порт Кале. Оттуда он перебрался в Бельгию, где все же попался в руки властей и был помещен в антверпенскую тюрьму. Английское правительство потребовало от Австрии, которой тогда принадлежали эти земли, выдачи Найта, но оказалось, что по местным законам человек, арестованный в Бельгии, мог предстать перед судом только в этой стране. Пока шла переписка между Лондоном и Брюсселем, Найт бежал из тюрьмы, подкупив стражу.

Тем не менее комитет установил, что накануне принятия закона о привилегиях руководство компании фиктивно (без оплаты) продало акции не только чиновникам, но и членам парламента. Эти сделки были признаны взятками, размер которых колебался от?10 тыс. до 250 тыс. Палата общин приняла резолюцию об аресте директоров компании и других лиц, незаконно обогатившихся на ее акциях, и потребовала от них возместить «нанесенный народу ущерб». Парламентарии, причастные к компании, были лишены депутатской неприкосновенности.

Особый случай представлял председатель правления Блант. Этот убежденный пуританин, начинавший свою карьеру простым писцом, был известен как человек аскетического образа жизни, непримиримый критик роскоши, поборник нравственности и противник партийных склок в парламенте. Так вот, при аресте у него обнаружили купчие на шесть особняков. При допросе в палате общин выяснилось, что Блант, как и другие директора, брал в компании льготные ссуды под залог своих акций, которые ему ничего не стоили. Подтвердилось также, что, когда цена достигла пика, директора тайно продали часть своих ценных бумаг. На допросе в палате лордов Блант отказался отвечать на ряд важных вопросов под тем предлогом, что уже давал на сей счет объяснения палате общин, но точно не помнит ответов, а потому может оказаться в противоречии с самим собой. Это было воспринято как косвенное признание им своей виновности. От Бланта категорически потребовали ответа, когда, по какой цене и кому из чиновников и парламентариев он продавал акции. Блант вновь отказался отвечать. Попытки разговорить пуританина ни к чему не привели, и он был отправлен в тюрьму.

По завершении следствия палата общин начала судебный процесс по делу лиц, замешанных в махинациях с акциями Компании Южных морей. Первым перед судом предстал Чарльз Стэнхоуп, один из руководителей казначейства. Обвиняемый утверждал, что сделки с акциями проводил при посредничестве Найта (тот был в бегах) и покупал их только по рыночному курсу. И хотя на счетах Стэнхоупа обнаружилось около?250 тыс., происхождение коих он не смог объяснить, палата оправдала его незначительным большинством голосов. Когда об этом узнали в городе, в разных районах Лондона собрались толпы народа, требовавшие пересмотра вердикта, так что власти всерьез боялись мятежа и погрома. В этой обстановке перед палатой предстал бывший канцлер казначейства Эйлсби.

Судебный процесс продолжался до поздней ночи. Вина Эйлсби была столь очевидна, что палата единогласно признала: «Канцлер поощрял разрушительные действия Компании Южных морей с целью извлечения большой прибыли для себя, вступил в сговор с директорами в их пагубных делах к ущербу для торговли и кредита королевства». Депутаты постановили заключить Эйлсби в Тауэр и конфисковать его имущество для возмещения потерь рядовых акционеров. (Секретарь казначейства Крэггс скончался накануне парламентского суда. Его имущество, оцененное в?1,5 млн, конфисковали.) На этот раз решение парламента было встречено взрывом восторга и быстро стало известно всему городу. Люди, с самого утра осадившие парламент и с нетерпением ожидавшие результатов голосования, жгли костры и танцевали вокруг них, как в большой праздник.

Затем палата заслушала дело графа Сандерленда, который, согласно докладу комитета, получил от компании взятку в размере?50 тыс. Граф был видной политической фигурой, и, как считали многие, его осуждение могло вызвать падение кабинета. Поэтому палата вынесла оправдательный вердикт, хотя широкая публика была твердо уверена в виновности Сандерленда. Это вновь вызвало народный гнев, но открытых беспорядков опять удалось избежать: палата оперативно решила судьбу 33 директоров компании. В общей сложности у них конфисковали свыше?2 млн с таким расчетом, чтобы каждому осталась доля имущества, пропорциональная личной вине в банкротстве компании. Хуже всех пришлось Бланту. Парламент оставил ему лишь?5 тыс. из состояния, оцененного в?183 тыс. Это решение было воспринято публикой на ура. При этом никому так и не пришло в голову искать причины случившегося в собственном легковерии и алчности. По всеобщему представлению, рядовые англичане во всей этой истории остались такими же честными тружениками, ограбленными бандой стяжателей, которых надо повесить, колесовать, четвертовать…

Разумнее других с самого начала действовал Уолпол. Как только началось следствие, он стал настаивать на том, что ликвидация нанесенного ущерба и восстановление общественного кредита важнее наказания виновных. Вспоминая великий лондонский пожар 1666 года, практически уничтоживший средневековый город, он говорил в палате общин: «Если бы Лондон горел сейчас, все благоразумные люди сначала бросились бы гасить пламя, а уж потом — искать поджигателей». Понять Уолпола можно. Незадолго до начала истории с «мыльными пузырями» он сам был изгнан из парламента и даже подвергся аресту по обвинению в коррупции. Вскоре Уолпол представил парламенту свой план ликвидации долгов Компании Южных морей, предложив поручить это дело двум финансовым гигантам того времени — Банку Англии и Ост-Индской компании. План Уолпола был утвержден, но так и не сработал. Все завершилось тем, что между акционерами были распределены наличные активы компании и конфискованные у директоров деньги. Каждому досталось меньше?30 на 100-фунтовую акцию.

Любопытная деталь. В ходе судебных разбирательств выяснилось, что в период наивысшего ажиотажа жена наследника, принцесса Каролина, сильно увлекшаяся спекуляциями с акциями Компании Южных морей, попросила Уолпола, человека, искушенного в финансах, стать ее советником. По причинам лич ного характера, о которых ходили разные сплетни, Уолпол не смог отказать принцессе. Управляя ее деньгами, он и сам получал неплохую прибыль. В Лондоне говорили, что, возглавив в 1721 году кабинет министров, сэр Роберт потратил часть денег, заработанных на главном «мыльном пузыре», на великолепную коллекцию произведений искусства. Впоследствии его внук продал ее российской императрице Екатерине II, которая усердно формировала из разных источников картинную галерею Эрмитажа и знать ничего не хотела о том, что творилось в Англии в начале века.

И все-таки Англия — великая страна. Из истории с Ком панией Южных морей были сделаны надлежащие «оргвыводы». И хотя защитники прав человека (в тогдашнем смысле) подвергли парламентский суд резкой критике, указывая на то, что у обвиняемых не было адвокатов, все дела велись поспешно и пристрастно и порочен сам принцип коллективной ответственности, даже самые строгие критики вынуждены были признать, что публичная порка создателей и покровителей «мыльных пузырей» начала XVIII века способствовала принятию законов и моральных норм, регулирующих правила работы английских банков и акционерных компаний.

Два канала

Место действия: Франция, Египет, Колумбия.

Время действия: XIX век.

Corpus delicti: обман вкладчиков при строительстве Суэцкого и Панамского каналов.

Масштаб: глобальный.

Действующие лица: Б. П. Анфантен, Ф. М. де Лессепс.

Тип: P2S.

Если новые и очень рискованные начинания заканчиваются провалом, их называют авантюрой или аферой. Если они увенчиваются успехом, о них говорят как о великих свершениях. Строительство Суэцкого канала — великий подвиг, грандиозное свершение. Панамский канал, «Панама» — синоним аферы. Любопытно, что строительством обоих каналов занимался один и тот же человек.

Участок земной коры, отделяющий Красное море от Средиземного (а значит, Атлантический океан от Индийского), соблазнительно узок. Всего 160 км. Карибская гряда, не дающая слиться водам Атлантики и Тихого океана, в самом узком месте имеет ширину всего 45 км. Господь Бог, создавая Землю, мог без труда сделать два хирургических надреза, чтобы соединить три великих океана. Однако он предоставил такую возможность человеку. Имя этого человека — Фердинанд Мари де Лессепс.

Великие идеи привлекают сначала великих безумцев, а уже потом банкиров и предпринимателей. В 1832 году Бартелеми Проспер Анфантен, сидя в камере парижской тюрьмы Сент-Пе лажи, размышлял о том, каким образом осуществить мечту своего учителя Сен-Симона о постройке канала, соединяющего воды Средиземного и Красного морей. Конечно, сен-симонисты не были первыми, кому пришла в голову эта вполне очевидная мысль. Еще египетские фараоны пробовали соединить Средиземное и Красное моря. Наполеон Бонапарт задумывался об этом, расхаживая по средиземноморскому побережью близ Александрии и ковыряя грунт носком сапога, а его инженеры даже подготовили техническое обоснование строительства канала.

Но если Наполеон планировал сначала завоевать Египет и только потом приступить к строительству величайшей в истории человечества водной артерии, то Анфантену казалось, что для этого достаточно одного энтузиазма. И потому в 1833 году, только-только выйдя из тюрьмы, он с несколькими десятками сподвижников погрузился на корабль и отправился в Египет, рассчитывая, что правитель этой страны Мухаммед Али с радостью примет его предложение. Правитель предложение принял, однако высказался в том духе, что, мол, прежде чем приступать к выполнению столь грандиозной задачи, требуется решить более насущную для Египта проблему — укрепить устье Нила, а для этого — построить плотину. Пять лет строили ее Анфантен со товарищи, но эпидемия чумы заставила их — точнее, тех, кто остался в живых, — возвратиться в Париж.

От былого энтузиазма не осталось и следа, но идею строительства канала Анфантен не оставил. 30 ноября 1846 года он основал Исследовательское общество Суэцкого канала, членами которого стали уже не какие-нибудь мечтатели-социалисты, а известнейшие люди Франции, Великобритании и Германии — знаменитый австрийский гидротехник Алоис Негрелли, строитель железных дорог Роберт Стефенсон (сын создателя первого в мире паровоза), талантливый французский инженер Полен Талабо, немецкий банкир Дюфур-Феранс, французский предприниматель Арле-Дюфур. Довольно быстро собрав 150 тыс. франков, общество начало исследовательские работы и в течение 10 лет составило несколько проектов строительства Суэцкого канала, а также подготовило сметы. Исследователи, кстати, развеяли бытовавшее много веков ошибочное мнение о том, что уровень Красного моря на 10 м выше уровня Средиземного и потому их соединение может привести к затоплению Венеции и Генуи (оказалось, что разница действительно есть, но она составляет всего 80 см).

Однако до начала строительства было по-прежнему далеко. Главная причина — не техническая и даже не финансовая, а политическая. Египет в то время был частью Османской империи, которой правил турецкий султан. Гарантом целостности Турции и ее главным союзником была Великобритания, которой правили королева Виктория и глава правительства лорд Пальмерстон. И лорд Пальмерстон был категорически против строительства канала.

Несгибаемый премьер-министр имел возражения по существу. Британия обладала самым мощным флотом в мире. Она контролировала морской путь в Индию через мыс Доброй Надежды и чувствовала себя здесь спокойно и вне конкуренции. А что бы произошло, если бы какие-то французы прорыли свою канаву через Суэцкий перешеек? Через нее отправили бы свои малотоннажные суда Франция, Испания, Голландия и даже какая-то там Германия. И Англия оказалась бы равной среди равных в морской торговле?! Да ни за что! Египетский правитель Мухаммед Али не вправе дать разрешение на строительство без визы турец кого султана, а султан шагу не сделает без согласования с Пальмерстоном.

Разорвать этот заколдованный круг было не под силу международному сообществу талантливых инженеров, влиятельных банкиров и энергичных предпринимателей под руководством энтузиаста, фанатично преданного идее. Состав общества, несмотря на всю его представительность, был неполон.

Не хватало настоящего авантюриста.

В 1833–1837 годах, как раз в то время, когда Анфантен строил Нильскую плотину под палящими лучами североафриканского солнца, должность французского вице-консула в Каире занимал молодой дипломат Фердинанд Мари де Лессепс. Умение лихо гарцевать на коне было далеко не единственным и отнюдь не главным достоинством энергичного и образованного француза, но именно оно привлекло к нему внимание египетского правителя. Сын Мухаммеда Али принц Саид-паша был неуклюжим, ленивым мальчиком, и правитель попросил Лессепса заняться с наследником верховой ездой, чтобы тот немного растряс жирок. А заодно обучился европейскому этикету и хорошим манерам. Вскоре французский дипломат и наследник египетского престола стали друзьями.

Двое всадников на лучших скакунах из конюшни египетского правителя время от времени подъезжали к строящейся Нильской плотине и наблюдали с холма, как внизу машут кирками «эти безумные французы» — так их называл Лессепс. Но в глубине души он понимал Анфантена, поскольку сам мечтал совершить нечто великое, такое, что останется в памяти поколений. Лессепс прочитал все о прошлых проектах Суэцкого канала, в том числе отчеты французских инженеров Наполеону Бонапарту. Но в отличие от Анфантена он понимал, в какой тесный клубок сплетены отношения между европейскими государствами, и знал, что нечего и мечтать о согласии Мухаммеда Али на строительство канала.

Вскоре Лессепс покинул Египет. Следующая его должность — генерального консула в Барселоне — была трудной и ответственной, но не слишком заметной. Толчок карьере Лессепса вопреки ожиданиям дала революция 1848 года: республиканское правительство назначило его послом в Испании. Всего за полгода он успел проявить себя как самый деятельный зарубежный представитель республики, но после того, как президентом Франции стал Луи Бонапарт (будущий император Наполеон III), Лессепс был отозван из Мадрида без объяснения причин. Впрочем, объяснения и не требовались: на это место был назначен родственник президента Жозеф Бонапарт.

Еще один, казалось бы исключительный, шанс был дан Лессепсу в 1849 году, когда правительство Франции послало его в Италию (где войска французского генерала Удино терпели поражение от добровольцев Джузеппе Гарибальди) с чрезвычайно важной миссией: заключить мирный договор. Лессепс не знал, что был лишь пешкой в двойной игре правительства. Пока он вел мирные переговоры, генерал Удино получал секретные предписания об активизации военных действий. Лессепса попросту подставили.

После этого он прервал дипломатическую карьеру и удалился с женой и тремя детьми в поместье Ла Шенэ близ Орлеана, чтобы вдали от политических бурь вести хозяйство. Лессепса не взволновало даже сообщение о том, что его племянница Евгения Монтихо вышла замуж за императора Франции Наполеона III. Возможно, он так бы и провел свою жизнь за подсчетом поголовья овец и постройкой образцовых коровников, но в 1853 году в одночасье умерли от дифтерии его жена Агата и два старших сына.

Что в такой ситуации могло заинтересовать 48-летнего помещика? Только великие свершения.

В июле 1854 года Лессепс узнал о том, что правителем Египта стал его воспитанник Саид-паша. И воспринял это как знак судьбы. Лессепс решил, что именно он, и только он, может решить проблему Суэцкого канала.

Странное дело: Лессепс абсолютно ничего не смыслил в инженерном деле и не обладал внушительными капиталами. Что же было у него в активе? Только то, что с императрицей Франции его связывали узы родства и дружбы, а с правителем Египта он некогда галопировал в каирских предместьях. И еще, пусть и горький, дипломатический опыт.

Императрица Евгения загорелась идеей постройки Суэцкого канала после первого же разговора с Лессепсом. Она пообещала склонить на его сторону Наполеона III. Руководители исследовательского общества уверились в том, что именно Лессепс держит в руках все нити большой игры за канал, и передали ему свои наработки. Получить доступ к чертежам — единственное, что требовалось Лессепсу от общества. Делиться будущими доходами, а тем более славой, с его основателями он не собирался.

Теперь перед Лессепсом стояла самая важная задача: заручиться поддержкой правителя Египта Саид-паши. Подплывая к берегам Египта 7 ноября 1854 года, Лессепс не предполагал, какой поистине королевский прием будет оказан ему другом юности. Саид-паша дал в честь француза военный парад, поселил его на собственной вилле с роскошной мебелью из мрамора и палисандра и каждый день устраивал банкеты и ужины. Лессепс, однако, молчал о главной цели своего приезда, выжидая благоприятного момента. Такой момент представился, когда во время военной инспекционной поездки они с Саид-пашой остались вдвоем у входа в шатер, под звездным небом пустыни. Лессепс изложил свой проект. Саид-паша его принял.

Это произошло в военном лагере Марей, посреди Ливийской пустыни, 15 ноября. Через две недели Саид-паша выписал концессию лично на имя Фердинанда Мари де Лессепса, в которой ему давались полномочия на создание Всеобщей компании Суэцко го морского канала. Концессия была предоставлена на 99 лет с момента окончания строительства. Египет должен был получать 15 % доходов, компания — 75 %, ее основатели — оставшиеся 10 %. Между прочим, из всех членов исследовательского общества в списке основателей оказалось только имя Алоиса Негрелли, по проекту которого и было решено строить канал. Правда, позже его имя почему-то пропало из списков, и когда наследница Негрелли попыталась через суд восстановить свои права, она проиграла тяжбу.

Итак, Лессепс полностью взял строительство канала в свои руки.

А что, собственно, он имел в руках? Всего лишь концессионный договор с правителем одной из провинций Османской империи. В договоре было записано, что он подлежит утверждению турецким султаном. А турецкий султан полностью зависел от правительства Великобритании в лице лорда Пальмерстона.

Четыре года Лессепс проводит в бесконечных разъездах между Парижем, Каиром, Лондоном и Стамбулом. Частное лицо с весьма сомнительным с юридической точки зрения документом на руках, он добивается приема не только у английских послов в Турции и Франции, но и у самого лорда Пальмерстона. Он рассылает бесчисленные статьи в английские газеты, склоняет на свою сторону английскую общественность и доводит дело до слушания в парламенте. Но, несмотря на все красноречие сторонников проекта, за него проголосовали 62 депутата, против — 220.

И тогда Лессепс решился на отчаянный шаг. В ноябре 1858 года он выставил на продажу акции Всеобщей компании Суэцкого морского канала: 400 тыс. акций по 500 франков каждая. В торговых домах и финансовых учреждениях Европы это известие было встречено веселым смехом: кто же решится вложить деньги в столь сомнительное мероприятие? Даже во Франции ни один торговый дом, ни один банк не захотел стать акционером Суэца, а на территории Великобритании, Пруссии и Австрии продажа акций Суэцкого канала вообще была запрещена.

Лессепс переоценил себя? Нет, это финансисты его недооценили. Он начал пропагандистскую кампанию в прессе, взывая к патриотическим чувствам рядовых французов. «Британия препятствует осуществлению самого крупного проекта века, — говорил он. — Но неужели это нас остановит? Мы проиграли при Ватерлоо, но можем победить в Суэце. Раз проект плох для англичан, значит, он хорош для французов!»

И в кассу Всеобщей компании потекли сбережения представителей среднего класса — чиновников, адвокатов, торговцев, офицеров. Один старый солдат, придя в контору Всеобщей компании, изъявил желание купить акции железной дороги на шведском острове. Когда ему объяснили, что речь идет не о железной дороге, а о канале, не на острове, а на перешейке, и не в Швеции, а в Египте, он ответил: «Мне все равно, главное, что это против Англии».

Только во Франции Лессепс за месяц продал 207 111 акций (всего было продано 314 494 акции). Но что дальше? Время идет, деньги лежат мертвым грузом, а согласия на строительство со стороны турецкого султана все нет. Затеянная Лессепсом продажа акций все больше начинала походить на мошенничество.

И тогда он предпринял другой отчаянный шаг. На рассвете 25 июля 1859 года на том самом месте, где сейчас находится Порт-Саид, были начаты символические работы по строительству канала. Это вызвало переполох в Европе. Никогда прежде столь незначительное на первый взгляд событие не вызывало столь бурной реакции дипломатов. Пока из Лондона в Стамбул и из Стамбула в Каир шли депеши, Лессепс вербовал рабочих и специалистов в Европе и ни на день не останавливал работ. Не станет же в самом деле Турция или Великобритания высаживать военно-морской десант, чтобы разогнать несколько сотен людей с лопатами и кирками!

Однако дипломатические демарши возымели действие. Саид-паша по приказу из Стамбула отозвал со стройки своих подданных, все европейские государства, кроме Франции, — своих. Пред приятие вновь оказалось на грани краха.

И снова проявился талант Лессепса находить самый точный момент для решающего действия. Император Наполеон III до сих пор занимал выжидательную позицию — не чинил препятствий Лессепсу, но и не помогал ему. И только сейчас, когда на карту были поставлены интересы тысяч французских подданных, Лессепс через императрицу Евгению обратился к императору с просьбой о поддержке. На приеме в Тюильри император спросил Лессепса: «Чем вы можете объяснить, что столько умных людей выступает против вас?» Последовавший ответ: «Вероятно, потому, сир, что они не уверены в том, что ваше величество поддержит проект» — был вершиной дипломатического искусства. Внимательно поглядев в сверкающие глаза стоявшего перед ним седого человека, император произнес: «Можете рассчитывать на мою поддержку и защиту, господин Лессепс».

Это была победа, хотя понадобилось еще семь лет дипломатических игр, интриг и соглашений, в течение которых сменились египетский правитель, турецкий султан и британский премьер-министр, семь лет непрерывных работ на канале, прежде чем в марте 1866 года турецкое правительство признало очевидное и завизировало выданную Лессепсу концессию.

Строительство Суэцкого канала продолжалось более десяти лет. Оно обошлось в 450 млн франков ($90 млн) и унесло 120 тыс. человеческих жизней — в основном это были египетские феллахи, погибшие от истощения и болезней. Только в день открытия канала — 17 ноября 1869 года — на праздничные торжества было затрачено 28 млн франков. И принесена в жертву последняя человеческая жизнь. Накануне Лессепсу доложили, что на канале в 30 км от Порт-Саида сел на мель турецкий корвет. Все усилия сдвинуть его с места, даже с помощью закрепленных на берегу тросов, были тщетны. Хедив Исмаил, новый египетский правитель, не мог допустить такого позора. «Взорвать», — приказал он, не обращая внимания на мольбы капитана корабля. Когда подожгли бикфордов шнур и до взрыва оставались считанные секунды, стоявшие на берегу увидели на палубе фигуру человека в белой капитанской форме…

Но это событие не омрачило праздника открытия канала. Устроителей куда более огорчила необязательность Джузеппе Верди, который не успел закончить к сроку оперу «Аида», заказанную ему для этого случая. Вместо премьеры «Аиды» в Порт-Саиде был дан праздничный бал. Никогда еще в Египте не собиралось столько коронованных особ. Гостями праздника были голландские принц и принцесса, прусский принц, австрийский император Франц-Иосиф и, конечно, французская императрица Евгения, которая по поручению Наполеона III наградила Лессепса орденом Почетного легиона. Более того, ее яхта «Эгль» возглавила длинный караван судов, который прошел путь от Порт-Саида до Суэца за 16 часов. Путешествие вокруг африканского континента заняло бы 21 день.

Казалось, Лессепс, которому как раз в дни празднования исполнилось 64 года, мог считать дело своей жизни выполненным и удалиться на покой в свое образцовое поместье Ла Шенэ. Тем более что после окончания празднования он сочетался браком с 21-летней Луизой-Элен Отар де Брагар, дочерью последнего французского губернатора Маврикия. Высший свет был несказанно удивлен этим опрометчивым поступком. И кто бы мог предположить тогда, что за 16 лет супружества южная красавица родит Лессепсу двенадцать детей — шесть мальчиков и шесть девочек!

Но стремление удивить мир великими свершениями — болезнь хроническая. Проработав проект создания в Сахаре искусственного моря, предложив России построить трансконтинентальную железную дорогу до Пекина, Лессепс решил сосредоточиться на знакомом деле — на постройке канала. Панамского.

* * *

В 1879 году, ровно через 10 лет после завершения суэцкой эпопеи, Фердинанд Лессепс с согласия правительства Колумбии создал акционерное общество «Всеобщая компания Панамского межокеанского канала». Но панамская история похожа на суэцкую, как фарс на трагедию.

Символическая выемка грунта в Колоне, на Карибском побережье, была отмечена не менее пышно, чем открытие Суэцкого канала: банкет, фейерверк, гала-концерт. На следующий же день компания приступила к строительству… роскошных вилл для руководящего административного и инженерного состава. Сотрудники компании получали фантастические по тем временам оклады в десятки тысяч франков. Откуда же взялись деньги?

Как и в прошлый раз, Лессепс рассчитывал на мелких французских вкладчиков. Его расчеты оправдались только отчасти. В отличие от Суэца, значение которого было понятно рядовым французам, Панама представлялась им чем-то далеким и малоактуальным. Чтобы объяснить потенциальным акционерам, какие выгоды сулит сооружение канала между Тихим и Атлантическим океанами, Лессепс развернул мощную пропагандистскую кампанию в прессе.

Подписка на акции стала быстро расти. Но немало денег съела сама рекламная кампания. К тому же выяснилось, что трассу будущего канала пересекает американская железная дорога, и компания купила ее по тройной цене. Так, еще до начала земляных работ было истрачено $60 млн (две трети от стоимости Суэца!).

В 1885 году, когда средства от продажи акций уже почти иссякли, руководители компании задумали пополнить кассу, проведя лотерею. Для этого требовалось согласие парламента. 104 депутата получили чеки на суммы от 10 до 500 тыс. франков, тем не менее законопроект о проведении лотереи был окончательно утвержден только в 1888 году. Впрочем, лотерея, которая принесла 254 млн франков вместо предполагавшихся 720 млн, положения не исправила.

К 1889 году компания растранжирила около 1,3 млрд франков ($260 млн) — деньги 700 тыс. человек, а между тем канал не был прорыт и на четверть. Всеобщая компания Панамского межокеанского канала потерпела сокрушительный крах.

Никогда прежде Франция не знала подобного скандала. Слово «Панама» стало синонимом финансовой авантюры. Несколько депутатов парламента покончили жизнь самоубийством. Фердинанд де Лессепс и другие руководители компании были приговорены к пяти годам тюрьмы. Правда, ни один из них не отбыл срока. Когда на улицах Парижа обманутые вкладчики скандировали «Долой жуликов!», 85-летний Лессепс сидел в кресле-качалке в своем поместье Ла Шенэ и, уставившись в одну точку и поглаживая ручную обезьянку, в который раз пытался найти ответ на вопрос, был ли суэцкий триумф случайной удачей, или Панама — несчастным стечением обстоятельств?

Не обманешь — не продашь!

Место действия: Россия.

Время действия: XIX–XX века.

Отрасль экономики: торговля.

Corpus delicti: обвес, обмер и обсчет покупателей.

Масштаб: национальный и международный.

Действующие лица: оптовые и розничные торговцы.

Тип: P2P, B2B.

Торговля — мать родная для аферистов всех мастей, «на живное дело» per se. Купить подешевле, продать подороже, втюхать покупателю то, что ему и не нужно совсем, всучить ему залежалый или подмоченный товар, содрав при этом вдвое против настоящей цены, да еще обмерить, обвесить и обсчитать — без этого какая торговля? Да еще в России, где народ, как известно, любит покупать и продавать?

Торговали, конечно, и честно. Слово свое держали, покупателя не обманывали — но ведь это в основном староверы — отечественные протестанты с их строгими нравственными правилами. Да и то (вспомним Мельникова-Печерского), многие из них говорили, что выгодно им держаться старой веры, потому что доверия тогда к ним больше. Это, конечно, не голландские купцы, которые ради завоевания японского рынка топтали лик Христа, но тоже как-то…

Одно слово — торговля.

Мифы о себе, любимых, создавали все народы мира и во все времена. Причем легенды о людях одной профессии, сложенные в отделенных друг от друга землях, подчас похожи так, словно сложены одним сказителем. Взять, к примеру, рассказы о княжеских дружинниках или рыцарях. От их забав в мирное время страдали в равной степени и русские княжества, и европейские королевства. Но в устных и письменных сказаниях эти кровожадные воины предстают исполненными исключительного благородства. А завистливые и злобные крестьяне превращаются в гостеприимных и добродушных поселян.

Однако купцы многие столетия, особенно в нашем отечестве, стояли в этом ряду особняком. На Руси их хоть и именовали почтительно «ваше степенство», но не особенно любили. Собственно, ничего другого в стране, где родилась поговорка «не обманешь — не продашь», и быть не могло. А обманывали они почти всегда, везде и как только могли.

На протяжении веков в Москве и других русских городах у приезжавших в базарные дни крестьян товар скупали посредники. И если будущая прибыль не радовала их своими размерами, они безо всякого стеснения прибегали к разным трюкам. В «Записках сыщика» Михаил Максимов рассказывал о них так: «В Москве проживают мужики, торговцы хлебом, овсом, крупой, дровами и сеном; их почему-то называют одни кулаками, другие — хлыновцами.

Промышленность их заключается собственно в том, что они, покупая у приезжих степных мужиков в зимнее время хлеб, овес и крупу, рассыпают все это на свои воза, делая из трех четыре, а из пяти — семь. И когда у них покупают, бессовестно обманывают.

В возы с сеном для весу укладывают бревна, или во время взвешивания один или двое из них, прицепясь сзади или сбоку воза, усиливают вес незаметным образом. Укладывая на свои воза дрова, они середину делают пустой или перекладывают незаметно сучками и редко продают на сажень, а всегда повозно. При перемере овса и крупы, если не осмотреть, они меры три-четыре насыпят на дно. С кучерами и дворниками они в деле.

Каждого покупателя они строго рассматривают и, если увидят невозможность к обману, никогда не продадут.

Один мой знакомый купил по незнанию своему у этих кулаков десять возов дров. По цене и по обширности возов сделка показалась ему очень выгодной. Дело было к вечеру, и дрова ему все покидали в сарай, без укладки на место. На другой день, разговаривая с кухаркой, он сообщил ей:

— Теперь у нас дров, кажется, хватит до весны. Я полагаю, что тут будет около пяти сажен.

— И каких тут, сударь, пять сажен! Да тут едва ли наберется и три, — сказала ему кухарка. — Вы извольте-ка посмотреть, что вы купили — большую часть сучков, а не поленьев.

Богатый человек, скупец, имел привычку у заставы покупать на известных рынках все, что он находил для себя выгодным, а потому постоянно шатался там для покупки по дешевой цене различных припасов. Этого человека давно знали кулаки, но не находили возможности, как бы его обмануть.

В трескучий мороз, увидав его на базаре около возов с кучером покупающего для своих лошадей овес, они тотчас, договорившись с кучером, приступили к делу.

Один из этих хлыновцев, подойдя к скупцу, предложил ему купить 20 возов овинного овса, объявив решительную цену, самую выгодную. В возах этих в самом низу находилась мякина. Посмотревши овес и найдя его довольно хорошим, скупец начал еще выторговывать у них несколько копеек, в чем и преуспел.

Но впоследствии, увидав в своем закроме, что в овсе наполовину мякина, сказал сам себе: „Как это я недосмотрел, что попал на кулаков? Эки мошенники!“».

Весьма распространенным в Москве и Петербурге трюком была торговля спитым чаем. Купцы скупали в трактирах и ресторанах использованную заварку, высушивали ее, паковали и продавали по крайне привлекательной для покупателя цене. Естественно, во избежание неприятностей «особый товар» продавали главным образом приезжим крестьянам, которые назавтра собирались домой.

Подобными трюками баловались не только мелкие купчишки и лавочники, но и вполне солидные купцы первой гильдии. И не только во времена царя Гороха, но и в начале XX века. Русский военный атташе в Дании граф Алексей Игнатьев вспоминал об осмотре датской столицы вместе с русским дипломатом Бибиковым: «Осматривая из любопытства Копенгагенский порт, я только увидел, как грузились на английские пароходы с их пестрым красно-синим флагом бочки с большим ярлыком, изображавшим корову на зеленом поле.

— Полюбуйся, это наше родное сибирское масло, — объясняет Бибиков. — Вон видишь под этим навесом бочки в грязных рогожах? Здесь масло перекладывают в датские бочки, что, правда, необходимо из-за встречающихся в нем булыжников — знаешь, для веса. Сибирское масло превращается в датское и отправляется в этот всепожирающий Лондон».

Русские газеты пестрели подобной же информацией. К примеру, в феврале 1903 года они поместили сообщение Российского телеграфного агентства из Копенгагена: «В прибывшем вчера из России пароходном грузе сибирского масла, адресованном здешней фирме „Зунд и Петерсен“, снова оказалось несколько бочек, наполненных вместо масла камнями, землей и льдом».

Но заработанная такими способами дурная репутация на внешних рынках ничуть не мешала представителям отечественного бизнеса создавать о себе красивые легенды для внутреннего употребления.

Одним из самых распространенных объектов мифологизации была история накопления первоначального капитала. Практически каждая уважающая себя купеческая династия имела предка, пришедшего в лаптях из забытых богом мест на заработки в Петербург, Москву или иные места. Затем этот самородок каторжным трудом, выплачивая оброк барину, зарабатывал деньги на выкуп из крепостной неволи и разворачивался во всю широту своей новой, теперь уже купеческой души.

В некоторых случаях подобные рассказы были почти правдой. К примеру, известная до революции и не забытая поныне династия Кузнецовых владела фарфоровыми заводами, контролировала немалую часть российского рынка посуды, их фирма даже удостоилась звания придворного поставщика. Их предок — кузнец Яков Кузнецов, который, согласно легенде, вполне соответствовавшей истине, перешел от подковывания лошадей к производству чашек и плошек. Правда, о том, на какие деньги он поставил первое производство, в дореволюционных изданиях не говорилось. Ответ нашли и опубликовали уже в советские годы: «На большой дороге между деревнями Речица и Новохаритоново высился добротный рубленый дом. Рядом — кузница. Владелец кузни Яков Васильевич Кузнецов и сыновья его Терентий и Анисим ковали коней, мастерили оси к телегам, выделывали косы, вилы, топоры, грабли. Товар ходкий, без него ни в одном крестьянском хозяйстве не обойтись.

Ничем не гнушался Яков Васильевич, чтобы добыть денег, скопить капитал. Приторговывал пиленым лесом, пускал на постой проезжающих. Кормил, поил, ночлег предоставлял и за все плату взимал. Но не каждого встречного привечал и пускал в дом. Звенят деньги в карманах — получай кров и хлебосольство, нет за душой ни гроша — кати мимо.

Дождливым осенним вечером подъехал к дому кузнеца богатый купец во хмелю и остановился на постой. Когда уехал купчина, никому то не известно. Только по прошествии некоторого времени начал Кузнецов на окраине деревни, на правом берегу речушки Дорки, рубить большой сруб. Вслед за плотниками пришла на стройку артель каменщиков. А потом к новому зданию потянулись обозы с кварцем, шпатом, глиной. Вскоре запылали огнем трубы двух горнов фарфорового завода.

Было это в 1810 году. Тогда же пополз по деревне слушок, что богатый купец не уехал восвояси, а исчез бесследно и что в происшествии этом повинен Яков Васильевич. На купцовы, дескать, деньги поставил он завод».

Практиковались и другие способы обзаведения капиталом. Одним из самых надежных считалось фиктивное банкротство. И потому его довольно широко применяли на протяжении всего XIX века. Технология этого процесса в те времена была проста и безыскусна. Купец набирал в кредит товара, затем продавал или прятал его, составляя фиктивные бумаги о неудачной продаже и грандиозных убытках. Как утверждали знатоки, по существовавшей тогда практике потерпевшему удавалось сговориться с кредиторами о возврате 25 копеек с рубля, после чего он божился вернуть остальное, как только поправятся дела, и брал у них вновь товары в кредит. И лишь после этого объявлял о своей полной несостоятельности. Успех дальнейшего процесса целиком и полностью зависел от его правильной подготовки. За взятку мнимый банкрот добивался назначения состоящего с ним в деле конкурсного управляющего — конкурсиста, а затем выстраивал очередь из фиктивных кредиторов, чьи требования конкурсист удовлетворял в первую очередь. Так что реальные кредиторы в итоге оставались ни с чем. Но самое любопытное заключалось в том, что большинство проведенных таким образом купцов не обижались на мошенничающего коллегу. Ведь каждый из них либо пользовался таким трюком, либо мог прибегнуть к нему в будущем. Максимов в своих записках приводил слова опытного конкурсиста, рассказывавшего о трижды обанкротившемся с его помощью фабриканте: «Мало ли какими средствами люди приобретают капитал! При каждом торговом обороте есть своего рода мошенничество. Нужно уметь орудовать делом и уметь концы хоронить. Ты вот указываешь на фабриканта и, быть может, удивляешься: как, дескать, он все это обработал? А так. Он был человек трезвый, деятельный. Он заранее заготовил от кое-каких лиц на свое имя векселя да кое у кого векселей-то скупил на умерших, платя по 5 копеек за рубль. Тогда уже и начал подготовляться к несостоятельности, постепенно жалуясь на неплатеж ему денег. А потом некоторых кредиторов склонил на сделку по 60 копеек за рубль. После, окредитовавшись у них вновь товаром, он предложил им вторичную сделку, в которой ему также не отказали. Да и кредиторам-то уже было делать нечего, потому что он ловко сумел всех запутать. Потому и соглашались на предложенные им сделки. Ведь стоит только с сильными лицами повестись — о мелких-то и толковать нечего, — поневоле согласятся. После хотя они и узнали о его проделках, да взять-то уже было нечего: они только кланялись ему и пожимали дружески руку. Конечно, это делали только богатые, а те, которых он сделал нищими, посылали ему вечное проклятие, да он об этом мало думал — был уже богат и счастлив.

Мне недавно рассказывал мой приятель, что какой-то фабрикант… придумал, застраховав свою фабрику на порядочную сумму, сжечь ее. И если это правда, то выдумка полезная и средство для наживы легкое…».

Правда, при мнимых банкротствах случались и афронты. Конкурсист либо один из мнимых кредиторов мог нарушить договоренности и повернуть дело к своей пользе — не вернуть деньги прикидывавшемуся банкротом купцу. Но суть дела от этого не менялась, просто первоначальный капитал зарабатывался не на собственном, а на чужом банкротстве.

Однако ни убийствами, ни банкротствами самые крупные капиталы в России не составлялись. 40 % государственного дохода приносила торговля алкоголем, и те, кто сумел примоститься возле финансовых потоков от торговли хлебным вином, в считанные годы становились баснословно богатыми людьми. Правда, мало кто решался называть эти деньги праведными. Приказчики откупщика и зависевшие от них трактирщики делали все для того, чтобы превратить жителей «питаемых» их водкой территорий в хронических алкоголиков. Ведь только наличие постоянных и зависимых клиентов приносило стабильный доход. Обычной практикой было назначение плановых заданий для кабаков и трактиров. Откупщик устанавливал, сколько хлебного вина должно купить то или иное питейное заведение, заплатив вперед. Как именно будет сбываться водка, было заботой кабатчика. Существовали и неписаные правила смены откупщика. Если его по какой-либо причине смещали, то новый обладатель откупа выплачивал предшественнику отступные. В случае же отказа новичка от «налога» свергнутый откупщик немедленно сбывал имевшиеся у него запасы водки по демпинговым ценам богатым крестьянам. И несколько месяцев в деревнях шла торговля дешевым хлебным вином, а новый откупщик либо нес огромные убытки, либо совершенно разорялся.

Выдвинувшийся в число первых по богатству людей Российской империи откупщик Василий Александрович Кокорев, как утверждали современники, долгое время делился прибылью с «крышей» — казанским губернатором С. П. Шиповым. Но и того, что у него оставалось, хватило, чтобы организовать торговлю с Персией, а затем вложить деньги в наиболее прибыльный проект той эпохи — строительство железных дорог. В качестве партнера он привлек другого крупного откупщика — Ивана Мамонтова, отца известного купца и мецената Саввы Мамонтова. А затем чутье подсказало Кокореву новый выгодный объект для вложений — нефтяные промыслы в Баку. К середине XIX века его состояние достигло колоссальных для того времени размеров — 30 млн рублей. Но способы, которыми он нажил эти деньги, как ни странно, довольно мало волновали заботившуюся о народе и чистоте нравов общественность. Ведь Кокорев часто и помногу жертвовал на различные проекты, предлагаемые интеллигенцией, которая в большинстве случаев и получала кокоревские дотации. К примеру, в 1856 году он дал 200 тыс. рублей на торжества, посвященные встрече в Москве героев обороны Севастополя, — виднейшие люди того времени потратили их на организацию представлений.

Куда дальше продвинулся в освоении технологии покупки общественного мнения младший партнер Кокорева и своего отца Савва Иванович Мамонтов.

Слава богатейшего человека России и крупнейшего и безотказнейшего из меценатов позволяла Савве Мамонтову делать все, что ему только хотелось. Прокурору или судье, вздумавшему обидеть попечителя Музея изящных искусств, о благодеяниях которого беспрерывно писали газеты, в приличном обществе вряд ли кто-либо подал бы руку. Именно поэтому дело Ризоположенской церкви села Леонова против правления Общества Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги, которое возглавлял Мамонтов, и тянулось бесконечно долго. Суть же его была предельно простой. Добрый христианин Мамонтов приказал без согласия владельцев и оплаты прорубить в лесу на церковной земле просеку. А когда церковь предъявила претензии, отказался их признавать и выплачивать компенсацию. Причем суды, в которые обращались священники, неизменно отказывали им в удовлетворении иска против известного общественного деятеля. Дело дошло до императора, который в 1898 году повелел рассмотреть дело вновь. Но сдвинулось оно с мертвой точки только в 1899 году, когда Савва Мамонтов был арестован по обвинению в мошенничестве и злоупотреблении общественными фондами.

Вот как этот процесс описывал современник: «В течение целой недели в стенах Московского окружного суда слушалась длинная эпопея о том, как коммерции советник Савва Иванович Мамонтов со своими чадами и домочадцами геройски боролся с роковыми обстоятельствами, погубившими его широкие коммерческие замыслы и предприятия, и как эта борьба постепенно и систематически привела всю эту почтенную компанию на скамью подсудимых…

Один из этих свидетелей (г. Михайловский) читает на суде Савве Ивановичу целый панегирик, передавая с пафосом, как он был сильно поражен, узнав об аресте г. Мамонтова, который, по мнению свидетеля, — выдающийся русский человек, „промышленный гений“, обладающий сердцем, „умеющий вместить великое“, и, кроме того, „истинный поклонник“ искусства, „всеми любимый и уважаемый“!

Такой же панегирик поет и другой свидетель (инженер г. Лосев), служивший когда-то на железной дороге, где подсудимый был главным воротилой. И по словам этого свидетеля, Савва Иванович — тип железнодорожного строителя, преследующего не узко эгоистические цели, а „общегосударственные“!

Прислала свое похвальное слово С. И. Мамонтову и г-жа Винтер, восхваляя его как мецената. И в этом отношении подсудимый оказался выше всякой похвалы. Во время всероссийской выставки С. И. обратился к ней (г-же Винтер) с предложением устроить нам оперу, причем подарил ей все оставшееся от итальянской оперы театральное имущество. Оно мало пригодилось ей, потому что она ставила оперы исключительно русские. Г-жа Винтер понесла 20 тыс. рублей убытку, и С. И. возместил ей эту сумму. Затем она держала русскую оперу в Москве. Савва Иванович заведовал здесь художественною частью постановки, был, так сказать, главным режиссером, в чем ему помогали художники Поленов, Васнецов и др. Любовь к искусству переходила у него подчас в увлечение, и г-же Винтер приходилось его сдерживать. Сезон 1891–1892 годов опять-таки повлек за собой убыток в 20 тыс. руб лей, который Савва Иванович опять покрыл.

Ну разве это не почетное меценатство? Правда, теперь оказывается, что все эти убытки Саввою Ивановичем покрывались не из своего личного, а из общественного, не принадлежащего ему капитала.

Савва Иванович Мамонтов, этот „промышленный гений“, преследуя какие-то „общегосударственные цели“, стал распоряжаться общественными капиталами по своему единоличному усмотрению и как широкая русская натура в размерах ссуд и подачек не стеснялся. Тому нужно миллион — извольте; другому нужно два — прикажите получить. А послушные родственники и посторонние „из деловых“, удостоенные избрания с получением хорошего жалованья в якобы коллективное правление, едва успевают скреплять своими подписями единоличное распоряжение своего главаря — „выдать“ и „выдать“…

И в этих выдачах не стеснялись, особенно если требовались такие выдачи в предприятия, где были замешаны материальные интересы семьи Мамонтовых. Из сумм Архангельской железной дороги передано несколько миллионов для поддержания Невского завода, принадлежавшего членам той же семьи Мамонтовых; из того же источника выдана значительная сумма и Северному лесопромышленному обществу, в числе крупных акционеров которого находились все тот же Савва Иванович и его родственники. Не довольствуясь этими, так сказать, более крупными кушами, Савва Иванович не брезгал, как видно из дела, и мелочами. Так, за счет той же злополучной Московско-Архангельской дороги возили для него в Петербург театральные декорации, устраивали эстраду в Сокольниках, платили деньги за канализационные трубы в доме г. Мамонтова и за кирпич и доставку материалов в его имение, за малярные и кровельные работы, переделку сарая и т. п.

Каков размах широкой русской натуры! С одной стороны, из кассы Московско-Архангельской дороги летят миллионные капиталы, а с другой — из того же источника извлекаются два рубля с полтиною на уплату маляру за окраску сарайчика в своем имении!»

Но в итоге купленная на средства общества репутация помогла Мамонтову избежать долгого тюремного заключения. Суд признал, что в его действиях отсутствовал умысел. Его, впрочем, объявили несостоятельным должником и конфисковали имущество. А несчастная церковь села Леонова добивалась справедливости до 1904 года, когда ей наконец-то оплатили причиненный великим меценатом ущерб.

Если благотворителями дореволюционные купцы все-таки бывали, то образцом для подражания, нравственными столпами общества они не были никогда. Газеты и книги конца XIX — начала XX века были переполнены рассказами об их самодурстве и жадности. Одна из типичнейших историй выглядела так: «Умер в Москве в 80-х годах известный богач И. Фирсанов. Первым делом его наследников было отыскать ключ от шкатулки с деньгами и бумагами, находившийся в спальне умершего. Но ключа, несмотря на всевозможные поиски, нигде найти не могли. Говорили, что ключ был в руках покойного незадолго до смерти, но, куда он делся, никто не знал. Послали за слесарем и заказали сделать новый ключ. Между тем, когда обмытое тело положили на стол, кто-то из родственников заметил, что одна щека у умершего сильно вздулась. Посмотрели — и за щекой у него оказался искомый ключ от шкатулки. Переходя в другую жизнь, он хотел унести с собой хотя бы ключ от нажитых им богатств».

В 1911 году была опубликована история об охоте видных текстильных фабрикантов и филантропов братьев Морозовых: «Од нажды братья Морозовы охотились в своих лесах. Охота была из неудачных, но они узнали, что в соседнем лесу, смежном с их лесом, обложены волки и что с минуты на минуту должны приехать из Москвы охотники, члены О-ва Императорск. Правильной Охоты. Будучи сами членами этого общества, они пренебрегли его традициями и, ворвавшись в чужое владение, несмотря на протесты лесной стражи, перестреляли всю стаю и скрылись, увезя убитую добычу. Приехав и узнав об этом, возмущенные члены вернулись в Москву, где на назначенном экстренном заседании оба брата Морозовы были исключены из членов О-ва, о чем их известили повестками, потребовав членские билеты. Каково же было изумление членов, когда до них дошла весть, что купцы-феодалы обиделись и подали в суд. Суд, конечно, стал на сторону действительно обиженных, отринув нелепые притязания Морозовых».

В мифологизированных рассказах о русском купечестве важное место занимало честное купеческое слово, под которое без всяких бумаг совершались сделки на колоссальные суммы. В узком кругу знающих друг друга купцов сделки под честное слово действительно практиковались. К чему это приводило, рассказывала накануне революции «Петроградская газета»: «Наглая 200-тысячная афера на Калашниковской хлебной бирже. Несколько времени тому назад Виталий Творогов распустил слух, будто в его распоряжении имеется несколько вагонов муки-крупчатки, в которой торговцы ощущают большую нужду. При появлении на бирже В. Творогова окружающие купцы начали каждый в отдельности предлагать ему задатки. Делец начал брать по 15–25 тыс. рублей. И в течение двух дней собрал задатков на 200 тыс. рублей.

Любопытно, что на такую колоссальную сумму ни у кого в Петрограде даже не могло быть муки, тем менее у Творогова. Конечно, никто из вручивших Творогову задатки муки не получил. Сам Т. скрылся в Финляндию. Достойно особого внимания, что никому Виталий Т. расписок не давал, потому что на Калашниковской бирже крупные сделки совершаются „на купеческое слово“».

Сегодня в любом магазине (не только в супермаркетах, но и в каж дом ларьке) стоят электронные весы и кассовые аппараты. На видном месте вывешены Правила обслуживания потребителей и выписки из закона «О правах потребителей». А нарушение контрактных обязательств карается законом. Да только обман, обмер и обвес покупателей продолжается. И ничего с этим не поделаешь — торговля…

К терапевту!

Место действия: Италия, Франция, США и весь мир.

Время действия: от эпохи Возрождения до наших дней.

Corpus delicti: торговля фальшивыми лекарственными препаратами, недобросовестная реклама.

Масштаб: глобальный.

Действующие лица: шарлатаны от медицины и легковерные люди.

Тип: P2P.

Есть болезни — есть спрос на лекарства. А если настоящих лекарств нет, в ход идут разного рода «чудодейственные средства» — «универсальный болеутолитель», которым тетя Полли потчевала Тома Сойера, патентованные лекарства, эликсир вечной молодости, гербалайф, БАДы, тайские таблетки, средства для похудения за один день. А люди хотят всего и сразу! Более века назад, в 1906 году, в США был принят закон «О пищевых товарах и лекарственных средствах». С тех пор аналогичные законы, предусматривающие длительные испытания лекарственных препаратов, обязательную сертификацию, строгое наказание за продажу подделок и т. д., были разработаны практически во всех странах мира. Но ничего не помогает — ведь люди так хотят быть здоровыми, красивыми и жить вечно, и желательно, не прилагая к этому никаких усилий. Проглотил таблетку — и порядок. А раз есть спрос — есть и предложение…

Люди, специализирующиеся на облегчении телесных страданий, появились одновременно с собственно родом человеческим. Шаманы, знахари, а позднее дипломированные врачи и фармацевтические компании зарабатывали свой хлеб, оказывая больным посильную помощь. Однако наряду с честными эскулапами существовала и существует особая порода шарлатанов — людей, наживающихся на истинных и мнимых недугах своих клиентов с помощью совершенно негодных лекарств и методов лечения. Наука относится к таким субъектам с нескрываемым презрением, однако ничего не может с ними поделать, поскольку сами шарлатаны существуют исключительно благодаря науке. Дело в том, что чем дальше наука продвигается вперед, тем сильнее люди верят во всемогущество врачей. Но поскольку медицина во многих случаях все еще оказывается бессильной, находятся люди, которые берутся за плату сделать то, за что не взялся бы ни один доктор, чтящий клятву Гиппократа.

Ни древность, ни Средние века не знали шарлатанства, поскольку в те времена медицина находилась в зачаточном состоянии и каждый доктор, будь то Гален или Авиценна, был скорее магом и алхимиком, чем лечащим врачом. Но как только медицина стала на научную почву и люди начали доверять ученым, появились хитрецы, выдававшие себя за светил науки. Современники Парацельса, ранее доверявшие только молитвам и традиционным рецептам народной медицины, уверовали в целебную силу новых препаратов, и началась эра недобросовестных фармацевтов. Главным фактором их успеха часто служил пропагандистский дар.

Эпоха Возрождения принесла с собой колоссальную веру в возможности человеческого разума, чем не преминули воспользоваться бесчисленные мошенники, выдававшие себя за изобретателей чудодейственных эликсиров. А поскольку тогда наибольшего развития наука достигла в Италии, множество шарлатанов появилось именно там. Шарлатанство здесь стало вполне обычным занятием, а городок Черрето, расположенный на юге страны, — центром подготовки медицинских самозванцев. К началу XVII века выходцы из Черрето вели свои дела по всей Италии, а слово «черретано» (уроженец Черрето) стало обозначать и их «профессию», трансформировавшись в дальнейшем во французское charlatan. О методах «черретано» можно судить по рассказам иностранных путешественников, которые имели возможность наблюдать этих людей за работой. Так, англичанин Том Кориат, побывавший в Венеции в начале XVII века, свидетельствовал: «Шарлатаны эти устанавливают свои сундуки на помосте, изукрашенном разной мишурой. Когда все они заберутся на сцену — одни в масках, словно дураки в театральных пьесах, другие разодетые, как женщины […] начинается музыка […] Пока музыка играет, главный шарлатан достает из сундука свои товары и полчаса со всякими преувеличениями расхваливает свои лекарства и сласти, хотя многие из них являются подделками, или фальшивками. Меня часто увлекали эти прирожденные ораторы, поскольку они рассказывали свои небылицы с таким великолепным изяществом […] что часто вызывали у незнакомцев истинное восхищение […] Продают они в основном притирки, целебную воду, листы с текстами любовных песен, аптечные лекарства и целую кучу прочего хлама». Так утвердился главный закон шарлатанского ремесла, действующий до сих пор: в конкурентной борьбе побеждает не тот, у кого лучше лекарство, а тот, кто лучше рекламирует свой товар.

Вскоре свои «черретано» стали появляться и за пределами Италии, чему не в последнюю очередь способствовало всеобщее увлечение учеными занятиями. Методы торговли при этом оставались теми же — продавцы устраивали театрализованные представления, развлекали и убалтывали публику, а после предлагали приобрести какое-нибудь зелье. Так, в 1618 году в Париже, на площади Дофина, возник балаган братьев Жирар, который в течение 10 лет успешно снабжал парижан совершенно бесполезными снадобьями. Братья Антуан и Филипп показали себя истинными приверженцами итальянских традиций, разыгрывая перед публикой диалоги в стиле комедии дель арте. Антуан Жирар, принявший артистический псевдоним Табарен, появлялся перед публикой в клоунском костюме и с деревянным мечом в руках, а его брат, назвавшийся Мондором, вступал с ним в перепалку. Диалоги артистов, по-видимому, были весьма остроумными, поскольку современные искусствоведы считают Табарена и Мондора прямыми предшественниками Мольера и Лафонтена. Бизнес оказался настолько успешным, что, отойдя от дел в 1628 году, братья смогли купить поместье под Орлеаном, где и провели остаток своих дней в безмятежном довольстве.

Если в XVII веке шарлатаны были вынуждены рекламировать свои товары исключительно с помощью собственной глотки, то в следующем столетии им на помощь пришла печатная реклама в периодических изданиях, которая, как выяснилось, имела огромный потенциал. В те годы газетная реклама получила наибольшее развитие в Англии, где была свободная пресса и множество изданий, поэтому и шарлатанство смогло выйти на новый уровень именно в этой стране.

Прежде всего английские шарлатаны придумали рассылку медикаментов по почте. Если традиционный врач ставил диагноз и избирал методы лечения только после осмотра пациента, то теперь любой читатель газеты мог самостоятельно поставить себе диагноз на основе симптомов, изложенных в рекламном объявлении, а затем заказать понравившееся средство. Большим спросом у публики пользовалось так называемое болеутоляющее ожерелье, которое можно было получить бандеролью. Создатели «чудо-ожерелья» знали толк в рекламе и вовсю эксплуатировали достижения науки. Во-первых, создание ожерелья приписывалось некоему врачу по фамилии Чемберлен, а династия врачей с такой фамилией была хорошо известна современникам. Во-вторых, в те годы медики были уверены: высокая смертность среди младенцев объясняется тем, что малыши не могут вынести боли от режущихся зубов. Продавцы «болеутоляющего ожерелья» гарантировали, что их товар «облегчает прорезание зубов» и тем самым «снижает риск детской смертности». Фактически благодаря газетной рекламе зародился новый тип шарлатанов, которые получали патент на изобретенные ими препараты, а после зарабатывали деньги на их распространении. Кроме того, производители подобных средств опирались на авторитет науки. Так, больные могли приобрести таблетки с исключительно научным латинским названием pilulae in omnes morbos (таблетки от всех болезней) или же «великий сердечный эликсир», который якобы «был одобрен более чем двадцатью лучшими врачами медицинского колледжа». По подсчетам исследователей, около 10 % тогдашних рекламных объявлений принадлежало именно шарлатанам. А поскольку газетная реклама в те годы была еще достаточно новым явлением, эффект от нее был впечатляющим. Так, например, доктор Роберт Джеймс, продававший «порошок доктора Джеймса», хвастался, что за 20 лет своей деятельности продал около 1,6 млн порций своего зелья.

Другим английским ноу-хау была имитация высокой учености самозваных светил. Иными словами, если раньше шарлатан не гнушался обрядиться клоуном, то теперь он, отдавая дань моде эпохи Просвещения, предпочитал щеголять в профессорской мантии. Так, общеевропейскую известность приобрел англичанин Джон Тейлор, более известный как шевалье (дворянин) Тейлор. Этот британец действительно имел медицинское образование, однако в деле саморекламы он преуспел куда больше, чем на поприще медицины. Проще говоря, Тейлор понял, что честная практика связана с большой ответственностью и небольшими доходами, в то время как карьера гастролирующего врача-самозванца сулит деньги и славу, а вероятность попасться на врачебной ошибке минимальна. С тех пор доктор Тейлор лечил пациентов с помощью рискованных непроверенных методов и, забрав гонорар, спешил как можно скорее скрыться.

Деятельность «светила» была обставлена с чрезвычайной помпой. Тейлор провозгласил себя личным хирургом-окулистом ко роля Георга II, а также «офтальмиатером» (офтальмологом) Папы Римского, императора Священной Римской империи и еще нескольких важных особ, в том числе вице-короля Индии и некоей мифической грузинской принцессы. Тейлор, окруженный толпой слуг и почитателей, разъезжал по городам Европы в карете, на дверцах которой были изображены глаза, и всюду произносил напыщенные речи, в которых потоки самовосхваления перемешивались с непонятными медицинскими терминами. Затем начиналась череда «чудесных исцелений». Самозванец смело резал катаракты, после чего накладывал прооперированным повязки и запрещал их снимать в течение нескольких дней, которых ему хватало для того, чтобы уехать из города как можно дальше. По словам современника, он руководствовался достаточно простым принципом: «Если операция увенчается успехом, тем лучше, если же нет — пациент останется таким же слепым, как и был до операции». Впрочем, не все его пациенты оставались при своем. Известно, например, что композитор Гендель именно после операции Тейлора окончательно ослеп, а Иоганн Себастьян Бах, по мнению некоторых биографов, умер от осложнений. Незадолго до смерти ослеп и сам Тейлор.

Еще большей славы добился другой офтальмолог — Джеймс Грэ хем, который, вероятно, вполне искренне полагал, что нашел способ исцелить все недуги человечества. В молодые годы начинающий врач съездил в Америку, где познакомился с Бенджамином Франклином и пришел в восторг от его опытов с электричест вом. Грэхем решил, что с помощью электроэнергии сможет напитать живительной силой любого больного, и, вернувшись в Лондон, в 1775 году начал собственную практику. Грэхему удалось при влечь нескольких богатых клиентов, что позволило ему в 1779 году открыть грандиозный «Храм здоровья», представлявший собой нечто среднее между частной клиникой и увеселительным заведением. Вход в «Храм здоровья» стоил две гинеи — значительная сумма по тем временам, но внутреннее убранство того стоило. В богато отделанных залах играла музыка, среди цветов и античных статуй бродили девушки, одетые на манер греческих богинь. Жаждущие приобщения к последним достижениям науки могли послушать лекции самого Грэхема или же пройти курс лечения по его методике. Лечение обычно заключалось в том, что пациент садился на подобие электрического стула и наслаждался легкими разрядами тока. Те, кому было мало диковинных электрических аппаратов, могли провести время в грязевых ваннах, которые, по словам Грэхема, питали организм всем необходимым для жизнедеятельности. Доктор даже утверждал, что лично провел две недели без еды, сидя в ванной. Впрочем, самым привлекательным в его ваннах была не грязь, а Эмма Лайон — будущая знаменитая леди Гамильтон и любовница адмирала Нельсона, а в те времена лучшая из «богинь здоровья» грэхемского «Храма». Для тех же, кому общение с Эммой не могло помочь, существовала «божественная кровать», которая за одну ночь исцеляла мужчин от импотенции, а женщин от бесплодия. Ночь в «божественной кровати» стоила?50, что примерно соответствовало годовому доходу джентльмена средней руки, но желающие вы спаться в чудесной постели все равно находились. В первое время «Храм здоровья» пользовался бешеной популярностью, но уже в 1782 году его пришлось закрыть, поскольку доходы от заведения не могли покрыть гигантских долгов доктора. После этого провала звезда Грэхема закатилась, хотя он и пытался сопротивляться ударам судьбы. Для начала доктор попытался заняться просвещением масс, рассказывая им о сексе, но после лекции о «тихих радостях супружеской жизни» ему запретили выступать перед публикой из-за «неприличного содержания» его речей. На склоне лет Грэхем и вовсе превратился в некое подобие городского сумасшедшего — он призывал пить только воду и носить одеяния только из трав и дерна, поскольку шерстяная одежда причиняет здоровью непоправимый вред.

Таким образом, XVIII век стал свидетелем появления шарлатанов нового типа — ученых-ренегатов, перешедших в лагерь противника и променявших честный и скромный труд врача на щедро оплачиваемую деятельность.

XIX век дал миру подлинную революцию в медицине, и племя шарлатанов не могло не воспользоваться такой возможностью. К шоуменам, держателям патентов и псевдоученым, существовавшим в предыдущие века, добавился новый тип — корпоративные шарлатаны.

Родиной крупного шарлатанства стали США, где привычка вести бизнес с размахом существовала с первых лет независимости. Около 1805 года в Филадельфии обосновался бывший башмачник Томас Дайот, который начал патентовать и продавать свои лекарства. Хотя их целебные свойства были довольно сомнительными, Дайот сумел потеснить конкурентов благодаря грамотному маркетингу. Себя он провозгласил доктором, который якобы проработал много лет в Лондоне и Вест-Индии, а свою фирму именовал не иначе как колледжем, и публика начала с удовольствием покупать его эликсиры. Предприниматель смело поглощал конкурентов, снижая цены на свои товары, а после — скупая патенты разорившихся фирм. Дела велись с размахом. К 1810 году его фирма уже имела 41 отделение в 36 городах страны, а к 1814 году в одном только штате Нью-Йорк его отделения были в 14 городах. Со временем Дайот прикупил несколько стекольных заводов, на которых начал изготовлять бутылки для своих препаратов, причем задолго до менеджеров Coca-Cola бизнесмен додумался придавать своим бутылкам особую, сразу узнаваемую форму, чтобы продукция его «колледжа» всегда имела фирменную упаковку. С годами бизнес Дайота настолько окреп, что в распоряжении предпринимателя оказался целый город, построенный вокруг фабрики, на которой изготавливались его лекарства. В Дайотсвиле каждый житель подчинялся строгому уставу и должен был мириться с запретом на азартные игры, сквернословие и алкоголь. К концу карьеры Дайот жил в поместье, которое стоило $250 тыс., получал сказочный годовой доход в размере $25 тыс. и разъезжал в экипаже, которому мог бы позавидовать английский лорд.

Существовали и фирмы поменьше, причем расцвет их пришелся на вторую половину XIX века. Так, в 1881 году американцы Хили, Бигелоу и Оливер основали компанию индейской медицины Kickapoo, которая на поверку оказывалась передвижным шоу наподобие цирка шапито. Фактически представления Kickapoo мало чем отличались от представлений средневековых «черретано» — с той лишь разницей, что в шоу XIX века принимали участие настоящие индейцы, который в перерыве между туземными плясками рассказывали публике, как всевозможные индейские мази и притирки спасали их от неминуемой гибели. Была и другая особенность. Сотрудники компании Kickapoo и других подобных балаганов отличались способностью придумывать симптомы истинных или несуществующих болезней и запугивать ими доверчивых зрителей.

По свидетельствам современников, «доктора» из шоу умело вводили публику в состояние легкой паники: «Вы когда-нибудь поутру чувствовали, что вам тяжело встать? У вас отличный сон и отличный аппетит, но вам совершенно не хочется вставать! Когда-нибудь такое с вами было?.. Ладно, ребята, может, вы того и не знаете, но это первый симптом прогрессирующего туберкулеза!» Если же аудитория слабо реагировала, шоумен продолжал: «Вы вот смеетесь… а в каждом из вас гнездятся семена смерти! Что это, рак? Или, может быть, туберкулез? Или, может, какая-нибудь неизвестная науке болезнь?» Когда публика доходила до нужной кондиции, ее начинали пугать страшными историями о жизни и смерти известных людей: «Болезнь почек заползает в вас тихо, как змея. Аки тать в нощи! И не смотрит, богатый ты или бедный. Вот архиепископ Кентерберийский шел по лестнице из английской церкви, да вдруг как свалится, что твой бычок на бойне! Помер! Ну, они там вскрытие сделали и ничегошеньки не нашли ни в желудке, ни в сердце, ни в легких. Но, джентльмены, когда они заглянули ему в почки… да, джентльмены, почки у него были, что ваши тухлые помидоры». В качестве экспоната использовался гигантский червь нематода — кишечный паразит, купленный на скотобойне и заспиртованный в банке. Естественно, публика узнавала, что такие страшилища могут завестись в животе у любого, если только не принимать соответствующие микстуры. Продажи шли с большим успехом.

Несмотря на блестящие успехи Томаса Дайота, в целом XIX век оставался эпохой шарлатанов-одиночек и балаганов вроде Kickapoo. По-прежнему по обе стороны океана люди с удовольствием покупали всевозможные лекарства от всех болезней, произведенные полукустарным способом, и платили за консультации самозваным светилам. Наука же, как всегда, помогала шарлатанам самим ходом своего развития. Поскольку ученые постепенно уточняли свои представления о болезнях и с годами число распознаваемых заболеваний росло, появилась возможность лечить людей от выдуманных недугов, таких как меланхолия, избыток «дурной желчи» и т. п. Главным средством борьбы против подобных напастей оставалось известное с древности кровопускание, которым нередко злоупотребляли как врачи, так и сами пациенты.

Начало ХХ века было эпохой расцвета патентованных лекарств, которые продавались и в аптеках, и по почте, и методом прямых продаж, причем без какого-либо контроля со стороны властей или ученого сообщества. В США неоднократно предпринимались попытки законодательно защитить потребителей от недоброкачественных медикаментов, регулярно срывавшиеся фармакологическим лобби. В результате американцев лечил кто угодно чем угодно и от чего угодно. Зато один взгляд на тогдашние газеты создавал иллюзию, будто все болезни уже побеждены. Так, в 1906 году некий доктор Кинг предлагал покупателям «единственное верное средство от туберкулеза», а доктор Руперт Уэллс — лекарство, которое «лечит рак на дому без боли, пластырей и операций». Причем доктор Уэллс был не единственным «победителем» рака. Доктор Чамли и его супруга тоже предлагали спасти от этой страшной болезни «без ножа и боли». Как утверждали супруги Чамли, «любое уплотнение в любой женской груди есть рак». Понятно, что при таком методе диагностики количество пациентов, спасенных доктором и его супругой, было просто ошеломляющим.

Гром над шарлатанами прогремел в 1905 году, когда в популярном журнале Collier’s начали выходить статьи Сэмюэла Адамса под общим заголовком «Большая американская афера». Журналист обрушился на компанию Duffy, производившую «целебное виски», которое якобы было создано «по формуле, изобретенной одним из величайших химиков мира», одобрено «семью тысячами химиков» и принято в качестве лекарства в «двух тысячах больниц». На поверку «целебное виски» оказалось самым обычным алкоголем, и против шарлатанов ополчились многочисленные борцы за трезвость. Борцов с шарлатанами поддержал президент США Теодор Рузвельт, и в 1906 году конгресс принял закон «О пищевых товарах и лекарственных средствах», позволявший запрещать медикаменты, которые могли быть опасны для здоровья или просто были не тем, чем названы на этикетке. После принятия закона 1906 года в США начался процесс вытеснения мелких производителей лекарств крупными фармацевтическими корпорациями, который несколько позже распространился и на Европу.

К середине ХХ века большинство цивилизованных стран имело строгое законодательство, запрещающее применять препараты и методы лечения, не прошедшие должного тестирования. Однако развитие науки, как всегда, помогло шарлатанам справиться с на двигающимся кризисом. В ХХ веке благодаря вполне серьез ным ученым в моду вошли идеи возвращения к природе, чем не замедлили воспользоваться шарлатаны. Так, американские законы о тестировании новых препаратов относятся к лекарствам, созданным на основе синтезированных веществ, а значит, средства, созданные из природных компонентов, не нуждаются в одобрении Агентства по продовольствию и медикаментам (FDA). Образовавшейся законодательной «дырой» воспользовались многочисленные изобретатели всевозможных эликсиров, кроме того, некоторые изобретали средства, эффективность которых трудно оценить. Так, препарат для лечения рака лаэтрил, созданный Эрнстом Кребсом еще в 1950 году из абрикосовых косточек, до сих пор находится вне правового поля, поскольку FDA не одобряло его и не запрещало.

Наука начала помогать шарлатанам и другими способами. Прежде всего ХХ век стал эпохой расцвета психологических консультаций, а поскольку увидеть результаты работы психолога или психоаналитика сложнее, чем понять, от какой таблетки скончался пациент, многие шарлатаны переквалифицировались в психотерапевтов. Кроме того, развитие медицинских знаний позволило различать столько неуловимых симптомов и синдромов, что почти каждый человек сегодня может при желании найти у себя ту или иную истинную или мнимую болезнь. С недавних пор у пациентов стали диагностировать «синдром беспокойных ног» (СБН), который проявляется в неудержимом желании двигать ногами. Уже разработаны методы лечения СБН с применением транквилизаторов и особых процедур. Правда, специалисты вынуждены признать, что чаще всего помогают «умеренные физические упражнения, особенно с нагрузкой на ноги», проще говоря — ходьба, а также «умственная активность, которая требует значительного внимания».

Сегодня в мире действуют все типы шарлатанов, когда-либо появлявшиеся на свет. Шарлатаны-шоумены по-прежнему продают свои «чудо-продукты» на шумных презентациях, псевдоученые по-прежнему разрабатывают абсурдные методы оздоровления, а газеты по-прежнему пестрят предложениями купить какой-нибудь аппарат, который лечит ревматизм, головную боль и нормализует стул. Наука продолжает идти вперед, а значит, шарлатанство тоже будет шагать в ногу со временем, принимая все новые и новые формы.

Экспроприаторы в белых воротничках

Место действия: Великобритания, США.

Время действия: c XVII века и до наших дней.

Corpus delicti: хищения, растраты, незаконное использование инсайдерской информации.

Масштаб: локальный (банк, компания).

Действующие лица: «белые воротнички».

Тип: P2B.

«Все вокруг колхозное, все вокруг мое…» Не колхозное, а корпоративное, но суть дела от этого не меняется. И вот, случается, что мелкие сошки несут домой кто скрепки, кто авторучки, а руководители беззастенчиво залезают в корпоративный карман. Их добыча — более крупные суммы. Каждый раз, когда в мире происходит громкое банкротство или за решеткой оказывается очередной олигарх, начинаются разговоры о преступности «белых воротничков». В качестве борьбы с этой напастью обычно предлагают ужесточение карательных мер, повышение прозрачности финансовой отчетности и моральное перевоспитание сотрудников. Однако «белые воротнички» никак не становятся чище, и прибыль от их теневых операций растет год от года.

До начала ХХ века ведущие криминалисты мира полагали, что преступность — извечная спутница бедности, и если закон вдруг преступал обеспеченный человек, этому сразу находилось объяснение: дурная наследственность, психические заболевания и т. п. И лишь с началом Великой депрессии, когда общество страстно желало наказать виновных в обрушившихся на него бедах, мнение экспертов изменилось. В те годы на представителей высшего менеджмента, чиновников, биржевых игроков посыпался град обвинений в злоупотреблениях, финансовых махинациях и аферах, которые, по мнению обывателей, и привели к тяжелому кризису. Возмущение общества было особенно велико из-за того, что акции в ту пору находились на руках у миллионов американцев и биржевой крах ударил почти по каждому.

В 1939 году, когда о многочисленных скандалах той поры еще не успели забыть, американский социолог и криминалист Эдвин Сазерленд предложил использовать термин «преступность „белых воротничков“». «Белыми воротничками» называли людей интеллектуального труда: директоров предприятий, банковских служащих, брокеров, инженеров, адвокатов и т. п., в отличие от «синих воротничков», то есть пролетариев, не носивших белых рубашек, чтобы не испачкаться на работе. К «беловоротничковым» ученый отнес «преступления, совершенные уважаемым человеком с высоким социальным статусом, которые связаны с его профессиональной деятельностью». То есть если предприниматель начинал подделывать векселя, его преступление должно расцениваться как «беловоротничковое», а вот кража тем же предпринимателем серебряных вилок из ресторана оставалась в рамках обычной уголовщины, поскольку к его профессиональной деятельности отношения не имела. Социолог настаивал, что нарушение закона — распространенный метод ведения дел среди представителей политической и бизнес-элиты, а не только лишь «униженных и оскорбленных». Термин Сазерленда прижился, и теперь к преступности «белых воротничков» причисляют множество правонарушений, включая взятки, откаты, мошенничества со страховкой, загрязнение окружающей среды, недобросовестную рекламу, преднамеренные банкротства и еще много чего, лишь бы преступник имел «высокий социальный статус», а преступление совершалось им на рабочем месте. Однако были времена, когда о «белых воротничках» никто не слышал, но преступность такого рода уже существовала.

Одним из самых древних видов преступлений, совершаемых «уважаемыми людьми», была и остается растрата. С давних времен казначеи и мажордомы запускали руку в государственный или господский карман. Более того, присвоение богатств нанимателя часто рассматривалось как своеобразная прибавка к жалованью. Об этом, в частности, писал в своем дневнике британский чиновник XVII века Сэмюель Пипс, который несколько лет служил в должности главного бухгалтера королевского морского ведомства. Устроиться на эту должность ему помог покровитель — лорд Сэндвич, который сразу же разъяснил своему молодому протеже правила игры. «Жалованье богатым не сделает, — говорил лорд, — важны те возможности, которые человеку дает занимаемая им должность». Пипс прекрасно понял намек и через несколько лет писал в дневнике: «Я счастлив, что все счета сошлись после всех необходимых изменений, и теперь я считаю себя вправе взять кое-что себе от этих?127 тыс.». Какую именно часть флотского бюджета прикарманил бухгалтер Пипс, неизвестно, зато известно, что лорд Сэндвич украл из казны порядка?5 тыс., когда в его распоряжении оказались ценные военные трофеи, за что и был смещен с адмиральской должности. Сэндвич попался оттого, что присваивал захваченные сокровища почти открыто, но Пипс был не таков. Бухгалтер, судя по его дневнику, был крайне осторожен и тщательно скрывал свои преступления даже от самого себя. Однажды он получил от одного просителя «подарок для жены» — коробку, в которой должны были лежать перчатки. Пипс не сомневался, что кроме перчаток в коробке находилась и крупная сумма денег, но не стал открывать ее до прихода домой. Дома он высыпал деньги из коробки, не глядя на них, и лишь потом заглянул внутрь, дабы иметь возможность поклясться на суде, «что никаких денег в коробке он не видел».

Методы сокрытия преступления, которые Сэмюель Пипс использовал во времена мушкетеров, могут показаться наивными, однако они превосходно работали. Более того, привлечь растратчика к ответственности было довольно трудно из-за несовершенства законов. В Англии до 1799 года существовала лазейка, которая позволяла служащему, прикарманившему хозяйские деньги, остаться безнаказанным, потому что «кражей» считались лишь действия, связанные со взломом, проникновением в чужой карман и т. п. Если же работодатель доверял служащему обналичить чек, а тот присваивал деньги, доказать факт кражи было почти невозможно, ведь клерк оставил себе то, что хозяин дал ему вполне добровольно.

Из-за таких порядков в свое время чуть не разорился даже сам знаменитый Джозайя Веджвуд, который поставлял фарфор многим королевским дворам Европы, включая двор императрицы Екатерины II. В 1772 году Веджвуд обнаружил, что его фирма находится на грани банкротства из-за того, что его заместитель регулярно обворовывает кассу. Из-за несовершенства законодательной базы отдать вора под суд не удалось, и Веджвуду пришлось ограничиться увольнением. С тех пор предприниматель вел свою бухгалтерию лично, что и позволило фирме Wedgwood не только пережить временные трудности, но и стать самым знаменитым брендом на рынке фарфора, каковым она и остается до сих пор. С тех пор законы стали значительно совершеннее, но «белые воротнички» все так же время от времени попадаются на растрате вверенных им ценностей. Более того, чем развитее и богаче становилось общество, тем крупнее суммы оказывались в руках нечистых на руку «воротничков».

Растрата была и остается довольно примитивным и оттого наиболее распространенным видом преступления. Но чем больше прогрессировали законы и чем больше усложнялись экономические отношения, тем труднее было скрыть недостачу украденных средств. Поэтому растратчикам приходилось изобретать новые и все более изощренные схемы, дававшие шанс скрыть свою причастность к банальному воровству. В начале XIX века, когда банковское дело уже было хорошо поставлено, а бухгалтеры знали свою работу, начался рост банковских мошенничеств, целью которых в большинстве случаев было покрытие недостачи, образовавшейся в результате воровства. Поскольку главным мировым центром тогдашнего банкинга являлась Англия, страна джентльменов была обречена превратиться в страну банковских мошенников.

Самое громкое дело такого рода — афера банковского управляющего Генри Фонтлероя, о которой стало известно в 1824 году. Фонтлерой был одним из партнеров в лондонском банке Marsh, Sibbald & Co. Другие партнеры настолько доверяли ему, что передали в его руки все бразды управления банком, и, как выяснилось, напрасно. Фонтлерою нравилось жить на широкую ногу, и чтобы добыть деньги, он смело пускался в рискованные биржевые операции, используя для этого средства, хранившиеся в его банке. В 1814 году одна из его биржевых авантюр принесла банку убыток в?60 тыс. — огромную сумму по тем временам. Банк Англии, почувствовав неладное, прекратил кредитовать Marsh, Sibbald & Co, и перед Фонтлероем встала дилемма: объявить о банкротстве, признавшись в растрате, или попытаться скрыть одно преступление с помощью другого — еще более тяжкого. Чтобы продолжать выплачивать дивиденды, Фонтлерой взялся списывать деньги со счетов своих вкладчиков, среди которых было немало титулованных особ, правительственных чиновников и знаменитостей, включая вдову адмирала Нельсона. Чтобы по документам все оставалось гладко, мошенник ловко подделывал подписи своих клиентов, которые якобы снимали деньги со своих счетов. В первый раз никто ничего не заметил, и вскоре Фонтлерой обворовывал клиентов своего банка на регулярной основе. За 10 лет махинаций он украл порядка?250 тыс., что позволило ему наконец, вести разгульный образ жизни, о котором он мечтал. Его главной страстью были женщины, и теперь он буквально осыпал своих многочисленных возлюбленных бриллиантами. Украденная сумма многократно превышала ту, что когда-то позаимствовал лорд Сэндвич, ведь инфляция была минимальной: в середине XVII века унция золота стоила?4, а в начале XIX века —?4,25.

К 1824 году деньги клиентов были окончательно разворованы и банк Фонтлероя прекратил выплачивать дивиденды. Банкротство обернулось грандиозным скандалом, и факт подделки подписей был быстро доказан. По тогдашним законам подделка документов каралась смертью, и Фонтлерой был приговорен к казни через повешение.

Общество было шокировано не столько дерзостью преступления, сколько жестокостью приговора, ведь светский лев и дамский угодник Фонтлерой был представителем деловой элиты Лондона. Страсти накалились до того, что один заезжий итальянец даже вызвался взойти на эшафот вместо осужденного. Однако закон был неумолим, и Генри Фонтлерой был повешен при большом стечении народа. Свершившееся правосудие казалось современникам настолько невероятным, что в народе еще долго ходили слухи о том, что мошенник перед казнью проглотил серебряный штырь, из-за чего не был удушен веревкой, и после фальшивой казни удалился за границу.

В дальнейшем банки в Великобритании лопались с завидной регулярностью, причем главной причиной были махинации управляющих, а банкротство оказывалось отличным способом замести следы. Так, в 1856 году обанкротился Королевский Британский банк с уставным капиталом?200 тыс. и вкладами на?540 тыс. Из этих денег обманутым вкладчикам возвратили порядка?135 тыс. Причина была все та же — директора банка присвоили деньги. В том же году братья Джеймс и Джон Седлеры, оба — депутаты британского парламента, обанкротили банк Типперэри, в правлении которого состояли, позаимствовав из его средств?288 тыс. Махинаторов настигла заслуженная кара: Джон, не вынеся позора, покончил с собой, а Джеймс был лишен депутатского мандата и провел остаток жизни изгоем. Однако банкротства заканчивались столь плачевно далеко не всегда.

В середине XIX века английские деловые круги освоили еще один вид преступлений, характерный для «белых воротничков», — преднамеренное банкротство. Схема была довольно проста: предприниматель брал кредит, закупал товары и прятал их на чужом складе, после чего объявлял себя банкротом. Суд признавал его неспособным выплачивать долги, а товары тем временем распродавались. В результате ловкач получал прибыль и не выплачивал долг. Об этом в 1860 году писала одна из лондонских газет: «То, что произошло на прошлой неделе, прекрасно иллюстрирует положение вещей. Стало известно, что банкрот на складе хранил товары, но не для законной торговли, а для распродажи […] Эти товары не распакованными посылались на аукцион и уходили с молотка. И это не единичный случай, такое происходит повсеместно и ежедневно».

Суммы, украденные банковскими жуликами и фальшивыми банкротами, потрясали воображение современников, однако подлинно грандиозные аферы были еще впереди.

Если становление банковского сектора сделало возможным хищения в размерах, которые и не снились старомодным казнокрадам вроде лорда Сэндвича, то рост акционерного капитала открыл перед нечистыми на руку «белыми воротничками» невиданные перспективы. Во второй половине XIX века в Европе и Америке окончательно сформировался новый тип предприятия — корпорация. Если в прошлом фирма обычно принадлежала одной семье и хозяин предприятия являлся одновременно главным менеджером, то теперь человек, управлявший предприятием, часто не располагал даже контрольным пакетом акций, в то время как держатели акций не несли за судьбу компании персональной ответственности.

Чем большую роль играл акционерный капитал, тем большее значение приобретала биржа, на которой обращались акции, что открывало большие возможности для тех, кто умел манипулировать биржевыми ценами. Мошенничества с акциями, как выяснилось, приносили не меньший, а иногда и больший доход, чем разворовывание банковских активов членами правления. К тому же аферы такого рода чаще сходили с рук.

Во второй половине XIX века законы слабо регулировали деятельность биржевиков. В частности, никому не запрещалось использовать инсайдерскую информацию или же распускать фальшивые слухи. Зато практика «разводнения» акций была категорически запрещена. Сам термин «разводнение» был введен в биржевую практику американским предпринимателем Дэниелем Дрю, который начинал свою деловую карьеру в 1813 году в качестве скотопромышленника. Дрю сделал состояние на торговле скотом, поскольку знал, как его продавать. Прежде чем продать корову, ее нужно было «разводнить», то есть напоить водой, дабы она прибавила в весе. Нечто подобное Дрю и его компаньоны впоследствии проделывали и на бирже. Фирма, выпускавшая акции, делала это на большую сумму, чем стоили все ее активы, что было совершенно незаконно, но давало в руки хозяев фирмы дополнительный капитал. «Разводненные» акции могли в любой момент обесцениться, но тем, кто ими манипулировал, порой именно это и было нужно.

Дэниел Дрю имел большой зуб на знаменитого транспортного магната Корнелиуса Вандербильта, который несколько раз обставлял его в конкурентной борьбе. И в 1867 году перед предпринимателем замаячил шанс отомстить старому врагу. Дрю вошел в коалицию с двумя другими финансистами — Джеем Гулдом и Джеймсом Фиском, которые уже в те годы славились своей неразборчивостью в средствах. Достаточно сказать, что Фиск, прозванный за страсть к роскоши и мотовству Бриллиантовым Джимом и Праздничным Джимом, сколотил капитал во время Гражданской войны в США с помощью контрабанды южного хлопка, а Гулд был связан с нью-йоркским политиком Уильямом Твидом, который являлся главой могущественной преступной группировки, заправлявшей «Большим яблоком». Гулд входил в совет директоров железной дороги Эри, которая соединяла Нью-Йорк с районом Великих озер, а Вандербильт был ее фактическим хозяином, и махинаторы решили ее у него отобрать. Гулд, пользуясь своим положением в совете директоров, начал «разводнять» акции Эри и давать их «на реализацию» своим компаньонам. Дрю, Фиск и Гулд быстро обрушили стоимость акций железной дороги и тут же принялись их скупать по дешевке. Компаньонам грозило судебное преследование, но их за взятку прикрыл Уильям Твид, державший в руках законодательное собрание штата Нью-Йорк. Законодатели задним числом объявили действия троицы законными, и Вандербильту не осталось ничего другого, кроме как уступить контроль над железной дорогой за почти символическую цену — $1 млн. Впрочем, радость Дрю была недолгой. В 1870 году Фиск и Гулд вновь «разводнили» акции Эри и, скупив их, вышвырнули Дрю из бизнеса. Свои последние дни бывший скотопромышленник и биржевой спекулянт провел в бедности, в то время как Гулд и Фиск купались в миллионах.

Аферы с акциями становились доступными не только для биржевых воротил, но и для специалистов, чье экспертное мнение могло иметь значение для инвесторов. В 1872 году геологи-самоучки — двоюродные братья Филипп Арнольд и Джон Слэк — ухитрились надуть весьма серьезных инвесторов. В один прекрасный день компаньоны явились в Банк Калифорнии в Сан-Франциско и попросили взять на хранение мешок, набитый необработанными алмазами. Хозяин банка Уильям Ралстон, который был в ту пору одним из самых могущественных людей Сан-Франциско, начал расспрашивать геологов, и те неохотно сознались, что где-то в Колорадо ими обнаружено месторождение, где алмазы можно добывать открытым способом. Двоюродные братья согласились показать месторождение геологу Ралстона, но при условии, что тот поедет с завязанными глазами. Геолог, посетивший таинственную алмазную жилу, подтвердил, что драгоценные камни там буквально валяются под ногами. Ралстон немедленно организовал акционерное общество, причем значительная часть акций досталась Арнольду и Слэку. Интерес к акциям проявили крупные инвесторы, включая семейство Ротшильдов. Арнольд и Слэк уступили свою долю акций Ралстону за $600 тыс. и покинули штат. Вскоре была проведена дополнительная экспертиза месторождения. Тут-то и выяснилось, что часть алмазов имела явные следы обработки и что рядом с алмазами лежали изумруды, рубины и сапфиры, чего не может быть в природе. Оказалось, что мошенники просто купили отходы ювелирного производства и умело рассыпали их на местности. Примечательно, что ни Арнольда, ни Слэка никто не судил, ведь доказать, что именно они засыпали землю драгоценными камнями, было совершенно невозможно.

Использование инсайдерской информации стало еще одним и, пожалуй, самым прибыльным видом «беловоротничковой» преступности. Впрочем, преступным этот вид деятельности стал не сразу. Общеизвестна история о том, как в 1815 году Натан Ротшильд сумел по дешевке скупить акции многих британских компаний, узнав раньше всех о том, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо. Ротшильда тогда никто не счел преступником. Законы, запрещавшие использование инсайда, появились сравнительно поздно. В 1911 году штат Канзас принял так называемый Закон голубого неба, в котором строго запрещалось использовать в биржевой торговле информацию, почерпнутую не из открытых источников. Через несколько лет аналогичные законы были приняты в других штатах, но на практике они не действовали, поскольку следить за биржевиками было просто некому. Лишь в 1934 году в США был принят федеральный закон аналогичного содержания, причем на сей раз была создана Комиссия по биржам и ценным бумагам, которая должна была следить за его исполнением. Но поскольку использование инсайдерской информации стало более опасным делом, чем раньше, доходы от нее только возросли.

Хотя комиссия была создана, любители инсайда еще долго оставались безнаказанными. Например, в 1964 году стало известно, что вице-президент компании Texas Gulf Sulphur Чарльз Фогарти, зная о том, что его компания обнаружила в Канаде богатые залежи цинка, меди и серебра, приобрел больше 3 тыс. акций своей фирмы и заработал порядка $150 тыс. Фогарти судили, но не наказали. Более того, он даже не был уволен.

Первый крупный инсайдерский скандал, закончившийся реальным тюремным сроком, произошел только в 1986 году. Сын эмигранта из России Айван Боески открыл свою брокерскую контору в 1975 году и уже через несколько лет был известен всей Уоллстрит как Айван Грозный. Боески работал с акциями компаний, находившихся на пороге поглощения. Дело в том, что, когда одна компания собирается купить другую, она готова платить за ее акции цену выше рыночной. Соответственно, инвестор, приобретший акции фирмы, которую кто-то собирается купить, имеет все основания рассчитывать на то, что сможет их продать с немалой выгодой. Существует лишь одна проблема: предсказать подобную сделку бывает нелегко. Но Боески нашел способ: когда до него доходили слухи о возможном поглощении, он подкупал кого-нибудь из сотрудников корпорации, предназначенной к продаже, и тот сообщал ему дату и детали сделки. Так Боески купил 10 тыс. акций лесозаготовительной компании Pacific Lumber за три дня до того, как корпорация Maxxam Group предложила купить ее за $800 млн. Акции калифорнийских дровосеков сразу же взлетели в цене. Действуя такими методами, Боески стремительно разбогател, и уже к середине 1980-х годов его состояние оценивалось в $200 млн. По скорости зарабатывания денег он сильно обошел биржевых махинаторов XIX века, а для своего времени считался образцовым финансистом. Он даже написал книгу о хитростях биржевого анализа, в которой, правда, ни словом не обмолвился об использовании инсайдерской информации, а его речь, произнесенная в Университете Калифорнии, надолго запомнилась слушателям. «Я думаю, — говорил Боески, — жадность — это нормально. Вы можете быть жадным и чувствовать себя превосходно». В 1985 году он чувствовал себя уже не столь превосходно, потому что в Комиссии по биржам и ценным бумагам наконец узнали о его махинациях, после того как один из его информаторов, попавшись на какой-то афере, сдал его на допросе. Боески не стал отпираться и по примеру своего подельника начал сдавать всех. Боески отсидел в тюрьме два года и раздал на штрафы почти все свое состояние. Кроме того, суд запретил ему когда-либо работать на бирже. Однако дело Боески не умерло.

Аналогичные аферы в ходу до сих пор, причем ставки в игре по-прежнему очень высоки. Одна из инсайдерских историй произошла всего три года назад. Аналитик Комиссии по биржам и ценным бумагам Дэвид Марковитц обратил внимание на то, что несколько человек практически одновременно приобрели акции производителя спортивной обуви Reebok. Самым подозрительным было то, что через пару дней после покупки компания Adidas выразила желание купить Reebok и акции, стоившие $42, теперь стоили $60. Больше всех на акциях Reebok заработала некая Соня Антицевич, проживавшая в Хорватии, — более $2 млн, а общая сумма, заработанная подозрительно удачливыми спекулянтами, приближалась к $6 млн. Марковитц заподозрил утечку инсайдерской информации, и вскоре хорватская полиция уже стучалась в дом Антицевич. Дверь открыла ничего не подозревавшая старушка, которая, как выяснилось, работала уборщицей и даже не знала, где находится Уолл-стрит. Зато у нее был внук по имени Дэвид Пайчин, который не только знал, где это находится, но и работал там.

Вскоре комиссия была в курсе всех дел, которые творили Дэвид Пайчин и его сообщник Евгений Плоткин — выходец из России. Оба работали в брокерских конторах на Уолл-стрит и прекрасно знали, что журнал Business Week печатает колонку, посвященную биржевым новостям. По их верному расчету, достав журнал раньше других брокеров, они получили бы эксклюзивную информацию. Партнеры наняли типографского рабочего, который регулярно похищал для них копии свежеотпечатанного журнала, что и давало им возможность играть на бирже, почти не проигрывая. Однако на сей раз они попались и пошли под суд. 4 января 2008 года Евгений Плоткин был приговорен к 57 месяцам тюрьмы, штрафу в размере $10 тыс. и выплате незаконно присвоенных $6,7 млн. Между тем использование инсайдерской информации было и остается весьма популярным способом разбогатеть среди «белых воротничков». По крайней мере, представители Комиссии по биржам и ценным бумагам сообщали, что до Плоткина и Пайчина биржевые игроки уже трижды пытались получить доступ к Business Week.

Когда Эдвин Сазерленд в 1939 году писал свою книгу о преступности «белых воротничков», он старался доказать, что преступность не является уделом жителей трущоб. Он считал, что нарушение закона давно вошло в корпоративную культуру делового сообщества. Сазерленд подсчитал, что из 70 крупнейших на тот момент американских компаний нет ни одной, которая ни разу не была бы признана виновной судом. Две из этих корпораций были признаны виновными порядка 50 раз, причем обвинения включали финансовое мошенничество и ложную рекламу. В среднем же на каждую из этих компаний приходилось по 14 обвинительных приговоров.

Со времени выхода книги прошло уже почти 70 лет, но «белые воротнички» совершают все те же преступления, что и раньше. Растраты, например, сейчас не менее популярны, чем во времена Сэмюеля Пипса. Фальшивки, с помощью которых Генри Фонтлерой пытался оградить себя от банкротства, до сих пор в ходу, только выглядят они солиднее. Так, американский энергетический гигант Enron несколько лет публиковал фальшивые сведения о своих доходах и расходах. Компания скрывала свои долги, причем совокупная задолженность составила $66,4 млрд. Из того, что столь многие «белые воротнички» попадаются на преступлениях, вовсе не следует, что попадаются все. А ведь там, где есть шанс взять большие деньги и остаться безнаказанным, соблазн всегда слишком велик даже для «уважаемых людей с высоким социальным статусом».

Лавка древностей

Место действия: Россия, Германия.

Время действия: c XVIII века и до наших дней.

Corpus delicti: подделка старинных документов и произведений искусства.

Масштаб: национальный, глобальный.

Действующие лица: А. И. Бардин, А. И. Сулакадзев, Ханс ван Меегрен, Д. Фей, Л. Мальскат.

Тип: P2P.

Афера — это часто продажа того, чего нет. Лучше всего, конечно, продавать «воздух» (никаких затрат на производство, хранение и транспортировку!). Но что делать, если покупатель не верит словам и хочет товар пощупать, — вот вынь да положь ему что-нибудь этакое! Тогда лучше всего продавать то, что стоит дешево, а ценится очень дорого. Например, подделки. Например, произведений искусства или старинных документов. Тем более что хорошая подделка — это тоже искусство.

В России фальсификация произведений искусства, в том числе памятников письменности, превратилась в прибыльный бизнес не так уж давно — в конце XVIII — начале XIX века, когда на волне интереса к истории увлечение коллекционированием приобрело массовый характер. Как следствие, стал массовым и спрос на разного рода древности. Изготовленным в этот период фальшивкам была уготована счастливая судьба — многие из них украшают государственные и частные собрания и поныне.

Исторические документы подделывали всегда — для того, например, чтобы доказать древность собственного рода или право на недвижимость. Однако подделки, адресованные коллекционерам, не могли появиться раньше, чем сами коллекционеры.

Европейцы заинтересовались своей историей, начитавшись немецких романтиков. Вдохновленные картинами золотого века цивилизации, они стали записывать произведения народного эпоса, искать и публиковать старинные рукописи. Появились первые коллекции древностей. Бывшие в курсе европейских культурных тенденций петербуржцы и москвичи не остались в стороне и начали собирать славянские раритеты.

Вместе с интересом к древностям появились и люди, ими торгующие, которые определяли ценность той или иной вещи. Собиратели по большей части всегда были дилетантами, вынужденными доверять специалистам, а имея дело с любителем, трудно удержаться от соблазна и не воспользоваться своим профессиональным превосходством. Так в начале XIX века изготовление фальшивых рукописей стало доходным делом.

Антона Ивановича Бардина московские коллекционеры хорошо знали. В его антикварную лавку захаживали практически все российские историки первой половины XIX века. Бардин не только торговал старинными манускриптами, но и изготовлял на заказ их копии. Научившись искусно воспроизводить архаические почерки, антиквар решил попробовать продавать их, выдавая за оригиналы. Обнаружить подделку было непросто, поскольку методы атрибуции рукописей еще только разрабатывались. Спрос на такого рода продукцию оказался достаточно большим, и дело поставили на поток — специальная мастерская занималась изготовлением «состаренного» пергамена (специальным образом обработанная телячья кожа), соответствующих переплетов и застежек.

Бардин не писал «новых старых» текстов, а ограничивался изготовлением «оригинальных» рукописей уже известных памятников. В начале XIX века обнаружили десятки прежде неизвестных произведений древнерусской литературы, причем многие — в достаточно поздних списках. А исследователи и публикаторы мечтали обнаружить рукопись, относящуюся к эпохе создания памятника. Эту мечту и должны были воплотить бардинские подделки. И поскольку бумага появилась на Руси лишь в самом конце XV века, Бардин вместо подлинных бумажных рукописей XVI века предлагал своим клиентам пергаменные, относящиеся, как считали те, к XIII–XIV векам — почерки того времени удавались фальсификатору лучше всего.

И конечно же, учитывался спрос. Среди бардинских фальшивок пять списков «Русской правды» — древнейшего памятника русского права, были также написаны «Поучение Владимира Мономаха», «Сказание о Борисе и Глебе» и другие знаменитые тексты. Любопытная деталь: Бардин любил снабжать свою продукцию собственной зашифрованной подписью, используя в одних случаях глаголический алфавит, в других — специально изобретенные им руны.

Качество бардинских подделок доказала история с обнаружением двух рукописей «Слова о полку Игореве». Созданное в XII ве ке произведение сохранилось в единственном списке XVI века, да и тот погиб при московском пожаре 1812 года. Находка еще одной рукописи пришлась бы очень кстати — в то время развернулась бурная дискуссия на тему подлинности «Слова». И список нашелся.

В мае 1815 года к историку Алексею Малиновскому, участвовавшему в первом издании литературного памятника, пришел московский мещанин Петр Архипов и предложил купить желанный пергаменный список. Будучи хорошим палеографом, Малиновский тем не менее в подлинности рукописи не усомнился и, радуясь привалившему счастью, приобрел ее за 170 рублей — сумму по тем временам немалую, особенно для небогатого чиновника.

Некоторое время спустя владелец погибшей рукописи «Слова» граф Мусин-Пушкин купил у Бардина другой список этого произведения. Как и Малиновский, он был абсолютно уверен в подлинности своего приобретения и поспешил объявить о сенсационной находке в Обществе истории и древностей российских, чем вызвал всеобщий восторг. Его не разделил лишь Малиновский, уже готовивший издание своего списка. В какой-то момент стало ясно, что обе рукописи вышли из-под одного пера — таким образом фальшивки разоблачили друг друга. Во что обошлась бардинская «шутка» вполне состоятельному Мусину-Пушкину, история умалчивает.

Специалист высочайшего класса (профессионально изготовить фальшивую средневековую рукопись совсем не просто!), Бардин пользовался непререкаемым авторитетом не только среди покупателей-коллекционеров, но и среди коллег-антикваров. Косвенно о его профессионализме говорит тот факт, что в 1830-е годы он прикрыл свой промысел: к этому времени уже были придуманы достаточно эффективные способы идентификации рукописей. Торговля подлинниками оказалась более надежным делом.

Петербуржец Александр Иванович Сулакадзев изготавливал фальшивки не для заработка. Мотивация была вполне романтической: он хотел ввести в научный оборот рукописи, на основе которых можно было бы ответить на вопросы, не дающие покоя историкам. В те годы многочисленные любители старины предпринимали массу усилий, чтобы найти тексты, в которых бы рассказывалось о древнейшей истории славян. Но поиски были тщетными.

Как известно, добротное историческое исследование должно опираться на относящиеся к изучаемой эпохе рукописи. Будучи историком-любителем, Сулакадзев составлял описания древнерусской культуры — быта, торговли, обрядов, ловко сочетая почерпнутое из подлинных списков с собственными домыслами, для подтверждения которых приходилось изготавливать фальсификаты.

То немногое, что известно о самом Сулакадзеве, заимствовано из его собственных мемуаров, а мемуарам фальсификатора доверять рискованно. Имевший среди предков грузинского князя Сулукидзе, Александр Иванович получил неплохое, но в общем поверхностное образование. Его интересовало все — от драматургии до воздухоплавания, он внимательно следил за последними достижениями техники, хиромантии, был поклонником графа Калиостро. «В Петербурге, — вспоминал один из современников, — было одно не очень благородное общество, члены которого, пользуясь общею тогда склонностью к чудесному и таинственному, сами составляли под именем белой магии различные сочинения, выдумывали очистительные обряды, способы вызывать духов, писали аптекарские рецепты курений и т. п. Одним из главных был тут некто Сулакадзи, у которого бывали собрания, и в доме его висел на потолке большой крокодил».

Идя в ногу со временем, Сулакадзев активно собирал предметы старины. При этом, стремясь увеличить ценность своей коллекции, он начал снабжать подлинные документы приписками, указывающими на их древность, а затем и просто фальсифицировать рукописи. Однако в отличие от Бардина, который изготавливал новые списки уже известных памятников, Сулакадзев предпочитал сам сочинять произведения древнерусской литературы.

В марте 1807 года Гавриил Романович Державин рассказывал своим друзьям об антикваре Сулакадзеве, в коллекции которого имелось большое количество древностей, в том числе новгородские руны и костыль Ивана Грозного. Алексей Оленин, которого Державин пригласил осмотреть собрание, сообщил, что уже с ним знаком. «Мне давно уже говорили о Сулакадзеве, — сказал он, — и я, признаюсь, по страсти к археологии не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Сарая; обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы; престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами; но главное сокровище Сулакадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков: эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного… Когда же я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: „Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать“».

Этот рассказ на некоторое время охладил энтузиазм Державина. Но в 1810 году он все-таки решил посетить Сулакадзева — вместе с Мордвиновым, Шишковым, Дмитриевым и, кстати, Олениным. Известие о визите столь важных особ несказанно обрадовало коллекционера. «Так этот Дмитриев — министр юстиции? Так этот Мордвинов — член Государственного совета?» — спрашивал он.

На Гаврилу Державина собрание Сулакадзева произвело сильное впечатление. Особый интерес вызвали «Ответы новгородских жрецов», записанные рунами, которыми новгородцы якобы пользовались еще до принятия христианства, — Державин попросил скопировать текст и впоследствии издал его в переложении на русский.

Некоторые подделки Сулакадзева появлялись как своеобразные подарки влиятельным лицам. Так, в 1819 году перед поездкой в Валаамский монастырь Александра I вышел труд «Опыт древней и новой летописи Валаамского монастыря», где Сулакадзев, ссылаясь на несуществующие рукописи из своего собрания, рассказал о посещении Валаама апостолом Андреем Первозванным. Если верить автору, кроме острова тот почтил своим вниманием место, на котором впоследствии возникло село Грузино. Весьма полезное открытие — ведь именно там находилось имение графа Аракчеева!

Впрочем, в коллекции Сулакадзева находились и подлинные вещи, причем первоклассные. Она была одной из наиболее значимых в России — и по объему, и по ценности рукописных и печатных материалов. Современники же считали, что она совершенно уникальна — труды Сулакадзева, который пополнял свое собрание за счет фальшивок и старательно распространял слухи о древности новых поступлений, не пропали даром.

В 1832 году, после смерти коллекционера, его вдова пыталась продать коллекцию рукописей за 25 тыс. рублей. Это была фантастическая сумма — заплатить столько не был готов никто. В результате удалось продать лишь небольшую часть собрания. Спустя полвека вещи из коллекции Сулакадзева предлагались в лавке петербургского книготорговца Шляпкина по бросовым ценам. Значительная же ее часть бесследно исчезла, однако отдельным фальсификатам из этого собрания была уготована долгая жизнь.

Фальшивки Сулакадзева вызывали живой интерес не только у современников. В 1901 году была обнаружена его рукопись «О воздушном летании в России с 906 лета по Рождестве Христовом». Это произведение представляет собой свод встречающихся в различных древнерусских текстах упоминаний о попытках строительства летательных аппаратов. Причем первым русским воздухоплавателем оказывается Тугарин Змеевич — ближайший родственник Змея Горыныча. Сенсацией стала информация о том, что в 1731 году «нерехтец Крякутный фурвин сделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался жив». Из чего следовало, что за 50 лет до полета братьев Монгольфье на Руси был построен воздушный шар. Особой популярностью эта история стала пользоваться в годы борьбы с космополитизмом. Полет Крякутного описывался в школьных учебниках, а в Нерехте ему поставили памятник, у которого принимали в пионеры. В Большой Советской Энциклопедии Крякутному посвящена отдельная статья, основанная на все тех же данных Сулакадзева. В 1956 году в связи с 225-летним юбилеем исторического полета была даже выпущена почтовая марка.

По окончании юбилейных торжеств рукопись наконец подвергли экспертизе — выяснилось, что на месте слова «нерехтец» первоначально читалось «немец», вместо «Крякутный» было «крещеный», а вместо «фурвин» (что переводили как «мешок» или «шар») — Фурцель, то есть фамилия крещеного немца. Кто именно внес исправления в «О воздушном летании…» — сам Сулакадзев или кто-то из защитников приоритета России в области воздухоплавания, — сказать трудно. Впрочем, и само сообщение о полете кажется малодостоверным.

Посмертное явление другого труда Сулакадзева состоялось в 1923 году, когда архиепископ Винницкий Иоанн (Теодорович) при объезде своей епархии обнаружил пергаменную рукопись, датированную 999 годом. На полях рукописи имелись многочисленные приписки, из коих следовало, что в IX–XVII веках ею владели киевский князь Владимир, новгородский посадник Добрыня, первый Новгородский епископ Иоаким, патриарх Никон и другие не менее почтенные личности. Однако древнейшим этот список считался недолго: палеографический анализ показал, что сам документ относится к XIV, а приписки — к XIX веку. Споры о подлинности рукописи прекратились после того, как удалось доказать, что она когда-то принадлежала Сулакадзеву.

С именем этого коллекционера связывают появление еще одной знаменитой фальшивки — Велесовой книги, текст которой публиковали в 1950–1970-е годы. В 1919 году некий полковник белой армии обнаружил в разоренной помещичьей усадьбе деревянные дощечки с непонятными знаками. Позже с ними ознакомился историк-дилетант Миролюбов, он же переписал, расшифровал и издал текст. Собственно, как были обнаружены таинственные дощечки, мы знаем только из публикаций Миролюбова. Кроме него их никто не видел, и не исключено, что вся эта история — вымысел.

Велесова книга рассказывает о потомках Даждьбога — руссах, об их великих вождях Богумире и Оре, о том, как пришедшие из Центральной Азии славянские племена расселились по берегам Дуная, о битвах с готами, гуннами и аварами. Историки и лингвисты без колебаний говорят о Велесовой книге как о фальсификации, однако многие любители славянской истории восприняли это произведение всерьез.

В настоящее время невозможно однозначно ответить на вопрос, кто и когда изготовил фальшивку. Однако несомненно, что Сулакадзеву принадлежит по крайней мере ее идея. В каталоге его коллекции числятся два произведения, представляющие собой вырезанный на буковых дощечках текст. Не исключено, что в 1919 году нашли именно их, и в этом случае Миролюбов вполне мог счесть дощечки подлинными. Не исключено и то, что текст Велесовой книги был фальсифицирован самим Миролюбовым, который знал про дощечки, относящиеся, по сообщениям Сулакадзева, к V веку нашей эры. Кстати, что касается письма (Миролюбов решился опубликовать фото лишь одного фрагмента), то Велесова книга весьма напоминает подготовленное Державиным факсимильное издание «Ответов новгородских жрецов»…

* * *

Подделка произведений старых мастеров — классическая афера.

Во время Третьего рейха в личном музее Германа Геринга в Берхтесгадене среди прочих шедевров висела картина «Соблазнение замужней женщины» Яна Вермеера. Когда после войны начали разбираться с культурным наследием шефа люфтваффе, голландская полиция установила, что шедевр Вермеера был куплен агентами Геринга за?160 тыс. у миллионера Ханса ван Меегерена, владельца доходных домов, гостиниц и ночных клубов в Амстердаме. Меегерена арестовали. В Нидерландах в те годы за сотрудничество с нацистами «в особо крупных размерах» было лишь одно наказание — смертная казнь через повешение. Однако Меегерен висеть в петле не захотел.

— Меня нельзя казнить! — закричал насмерть перепуганный миллионер. — За что меня вешать? Ведь это я сам, вот этими руками, написал картину за Яна Вермеера. Меня не казнить, а наградить надо за то, что я всучил фальшивку проклятому убийце Герингу.

И далее он поведал полиции о том, как стал самым высокооплачиваемым фальсификатором в истории искусства.

Начало художественной карьеры студента архитектурного факультета Технологического института в Делфте Ханса ван Меегерена было многообещающим. В 1916 году за одну из акварелей он получил золотую медаль, которую присуждали раз в пять лет за лучшую студенческую работу. Однако его первая персональная выставка в Гааге в 1922 году закончилась провалом. Особенно издевался над произведениями молодого художника маститый искусствовед Абрахам Бредиус. Доктор искусствоведения Бредиус был поклонником тогда еще малоизвестного и только входившего в моду голландского художника XVII века Яна Вермеера. Бредиус был уверен, что рано или поздно будут найдены неизвестные шедевры мастера, которые сделают Вермеера величайшим представителем голландской школы живописи.

Обиженный на Бредиуса и на весь мир молодой художник Меегерен решил: раз миру нужны шедевры какого-то полузабытого холстомарателя из XVII века, пусть мир получит эти «шедевры». Первая же картина Меегерена под Вермеера вызвала восторженную реакцию у доктора Бредиуса, который был польщен, что его предсказания сбылись и человечество обрело истинный шедевр. Картину, изображавшую Христа, за?50 тыс. купил роттердамский Музей Боймана.

Всего Меегерен написал семь картин — пять под Вермеера и две от имени другого мастера старой голландской школы de Hooch. В общей сложности эти подделки принесли Меегерену?2 млн (?20 млн в современных ценах). Последний свой шедевр Меегерен создал специально для полицейских и совершенно бесплатно.

Почему? Потому что в полиции его рассказу о подделке для Геринга не поверили, и, чтобы спасти свою жизнь, подследственный Меегерен под охраной написал в своей амстердамской студии «Молодого Христа, проповедующего в храме». Впечатление от кисти «мастера XVII века» было такое, что все обвинения в сотрудничестве с нацистами с него сняли. Правда, год тюрьмы за жульничество Меегерен получил. А через полтора месяца умер в камере — сердце не выдержало.

* * *

Иногда произведения искусства подделывают просто ради самой подделки. Например, чтобы получить деньги за невыполненную работу.

В 1942 году союзная авиация разбомбила немецкий город Любек. В огне погибли фрески XIII века в церкви святой Марии. На обугленной штукатурке нефа остались видны лишь смутные пунктирные очертания фигур. И в июле 1948 года западногерманская Ассоциация охраны памятников старины наняла для реставрации фресок некоего Дитриха Фея. Трудно сказать, чем руководствовались ревнители германской старины, приглашая господина Фея, которого неоднократно привлекали к суду за фальсификацию старинных произведений искусства. Более того, Дитрих Фей, буквально как Остап Бендер, поставил условие, что с ним будет работать «мальчик, шустрый такой мальчуган». Этим помощником оказался Лотар Мальскат, тоже хорошо известный немецкой полиции виртуоз по подделке картин на любой вкус — от Рембрандта до Шагала (в том же 1948 году Мальската уже задерживали за продажу поддельных полотен).

Тем не менее реставраторы действительно были мастерами своего дела, и на их прошлое закрыли глаза. Им выделили $30 тыс., и они заперлись в церкви на целых три года. Изредка из-за запертых дверей Мариенкирхе доносились слухи о «бесподобном фиксаторе», который вернул из небытия древние краски. А затем Фей и Мальскат объявили, что, закончив реставрацию росписи нефа, они вскрыли под поздними наслоениями старинную роспись на стенах церковных хоров.

2 сентября 1951 года состоялась церемония открытия отреставрированной Мариенкирхе, на которой присутствовал канцлер ФРГ Конрад Аденауэр. В честь этого события была выпущена почтовая марка. Дитрих Фей получил крест за заслуги.

Лотар Мальскат не получил ничего. Это все и испортило. Он страшно обиделся и рассказал правду. Фей якобы вынудил Мальската соскрести не поддающиеся реставрации фрески XIII века и написать поверх них новые — по сохранившимся фотографиям. Мальскату не поверили, специальная комиссия осмотрела фрески и сделала заключение, что Лотар Мальскат лжет.

— Хорошо, — сказал реставратор-виртуоз, — тогда посмотрите повнимательнее на фрески на хорах, которые мы открыли с Дитрихом.

Эксперты взглянули повнимательнее и ахнули. У святых были лики Марлен Дитрих, Григория Распутина, Чингисхана и даже родной сестры Мальската. Был проведен рентгеновский анализ фресок в нефе, и выяснилось, что Мальскат говорит правду: роспись XIII века была соскоблена.

В августе 1954 года оба «реставратора» предстали перед судом. Фей получил 22 месяца тюрьмы, Мальскат — 20.

Количество фальшивок, находящихся в государственных и частных коллекциях, похоже, исчисляется десятками. Впрочем, в наше время подделки XIX и XX веков уже представляют определенную ценность.

Продавцы «воздуха»

Место действия: США, Франция.

Время действия: c XIX века и до наших дней.

Corpus delicti: использование поддельных документов в корыстных целях и незаконная продажа объектов недвижимости.

Масштаб: национальный, глобальный.

Действующие лица: Д. Э. Ривис, Т. Юбер, Фергюсон.

Тип: P2P.

На подделке старинных документов можно нажиться, не только продавая их, но и используя, так сказать, по прямому назначению. Все зависит от того, что это за документы. Однако подделывать бумаги дорого и хлопотно, а раз так, не попытаться ли «толкнуть» несуществующие документы? А почему обязательно документы, да еще несуществующие, — не проще ли продать «товар», который у всех на виду? Что? Он вам не принадлежит и вообще не продается? Велика важность!

В 1880-е годы сотни американцев из окрестностей города Феникса, бедных и не очень, добровольно несли свои деньги совершенно незнакомому человеку и упрашивали его взять их. Да что простые американцы, когда Southern Pacific Railway отдала ему $50 тыс., а Silver King Mining Company — $25 тыс., и обе были рады, что он взял их деньги.

Человека, который обобрал половину населения штата Нью-Мексико, звали Джеймс Эддисон Ривис. Когда он занимался спекуляциями недвижимостью в Санта-Фе, то наткнулся в городском архиве на договор, подписанный по окончании войны США с Мексикой в 1846 году. Согласно договору, Соединенные Штаты подтверждали право собственности старых испанских фамилий на земли, отошедшие США.

К своей афере Ривис готовился долго и тщательно. Целых 12 лет он путешествовал по Испании и Португалии, где представлялся ученым-архивариусом, благодаря чему получал доступ в церковные и государственные архивы. Кое-что оттуда Ривис просто крал, остальное переписывал. Он научился писать гусиным пером, освоил забытые обороты испанского языка, а затем сконструировал биографию дона Мигуэля де Перальты, постельничего испанского короля Фердинанда IV, кавалера многих орденов и старшего сына дона Хосе Гастона Гомеса де Сильва и Монту де Ока де ла Серда и де Каульо де Перальта де лос Фалькес де ла Вега, владельца обширных земель в Нью-Мексико и на юге Аризоны.

Мифический дон Перальта якобы продал за $1000 право на свои земли некоему Джорджу Уиллингу. Уиллинг был вполне реальным человеком, а именно спившимся алкоголиком. Он не глядя подписал все бумаги, которые ему подсунул Ривис. По ним выходило, что от Уиллинга земли Перальты за $30 тыс. переходили Ривису. Для подстраховки Ривис нашел молоденькую креолку Кармелиту, велел ей называться де Перальтой и женился на ней.

Уиллинг вскоре допился до смерти, а Ривис, который отныне именовал себя бароном де Аризоньяком и кабальеро де лос Колорадос, в 1883 году явился с купчей на земли и супругой (урожденной де Перальта) в город Феникс и довел до сведения тамошних жителей, что если они не хотят быть изгнанными с его личных земель, то пусть заплатят отступного. Одновременно Ривис подал иск к правительству США о возвращении ему 17 тыс. кв. миль земельных владений, включая город Феникс. Барон и кабальеро был согласен отозвать свой иск в случае компенсации в размере $50 млн.

К Ривису выстроилась очередь жителей Нью-Мексико и Аризоны с деньгами. С фермеров Ривис брал по $10 с головы, с более состоятельных граждан — по прогрессивной шкале. За первый же год он «наварил» $300 тыс. С такими деньгами Ривис смог нанять лучших адвокатов и начать серьезный шантаж правительства США. К концу 1880-х годов у Ривиса был дворец в Нью-Мексико, особняки в Вашингтоне и Сент-Луисе. А когда в 1890 году он с женой и двумя детьми путешествовал по Европе, его принимали английская королева Виктория, Римский Папа, король Испании и германский кайзер Вильгельм II.

Тем временем главный землемер США наконец приступил к изучению иска Ривиса к правительству США. Как ни старался Ривис, в его «старинных» документах обнаружилась масса несоответствий. Новые влиятельные друзья Ривиса, в том числе железнодорожный магнат Коллис Хантингтон, страшно возмутились и были готовы поручиться за благородного дона и удачливого бизнесмена Ривиса, однако в документах последнего были обнаружены признаки самой пошлой подделки, и в 1895 году Ривиса арестовали.

Суд дал «благородному идальго» шесть лет тюрьмы.

* * *

Тереза Юмбер была прачкой в доме мэра Тулузы, однако все горожане знали, что она голубых кровей, что рано или поздно правда восторжествует и ее отец вернет их родовое поместье. Отец Терезы настолько уверенно говорил об этом, что ему охотно ссужали деньги в счет будущих доходов от поместья, а его дочь в конце концов женила на себе сына мэра. В 1874 году отец Терезы умер, но в старинном сундуке, где якобы хранились бумаги, доказывающие его дворянское происхождение, не оказалось ничего, кроме обыкновенного кирпича. Старик обладал своеобразным чувством юмора.

В семействе мэра невестке-бесприданнице устроили скандал. Однако Тереза не растерялась и поведала другую историю. И вовсе фантастическую по сравнению с историей ее отца, но Терезе, как ни странно, поверили. Она рассказала, что получила наследство от чикагского миллионера Роберта Генри Кроуфорда. Он якобы ехал в поезде, неожиданно почувствовал себя плохо и помер бы, если бы не Тереза, оказавшая ему первую медицинскую помощь. Миллионер благополучно вернулся в Штаты, где все-таки скончался, но перед этим завещал свое состояние отзывчивой французской девушке. Ценные бумаги — облигации и боны — якобы лежат в личном сейфе Терезы, но по условиям завещания чикагского миллионера реализовать их можно только по достижении Терезиной сестрой Мари 21-летнего возраста (Мари тоже была в том поезде).

Под это завещание, которое никто не видел, Тереза получила практически неограниченный кредит во французских банках. Пользовалась она им без стеснения — ее задолженность только одному из лилльских банков достигла 7 млн франков. А когда лионский банкир Делатт отправился в Бостон, где, по словам Терезы Юмбер, жили племянники покойного чикагского миллионера, выяснилось, что ни в Бостоне, ни в Чикаго ни о каком Роберте Генри Кроуфорде и слыхом не слыхивали. Однако донести свое открытие до французских соотечественников лионский банкир не успел, потому что его труп со следами насильственной смерти выловили из нью-йоркской Ист-Ривер.

Между тем 21-я годовщина со дня рождения сестры приближалась, и Терезе надо было придумать себе новый источник доходов. На этот раз она решила не врать, а просто зарегистрировала страховую компанию Rente Viagere, которая гарантировала вкладчикам именно то, что стояло в названии компании, а именно пожизненную ренту. По идее, страховые компании такого рода, собрав деньги с вкладчиков, пускают их в оборот и получают прибыли. Но Тереза, поставив в качестве зицпредседателей Rente Viagere своих родных братьев Эмиля и Романа, и не собиралась заниматься инвестициями. Она просто строила то, что сейчас называют пирамидой. Причем строила ее основательно — Rente Viagere продержалась на плаву 20 лет. За это время провинциалка Тереза превратилась в Большую Терезу, парижскую светскую львицу, перед которой стелились банкиры и политики, желавшие вложить свои деньги в ее сверхдоходную Rente Viagere.

Однако все имеет свой конец. Один из управляющих Банка Франции Жюль Биза увидел, что пирамида Терезы своими размерами угрожает финансовым кризисом национального масштаба, и доложил об этом премьер-министру Пьеру Вальдек-Руссо. Премьер не мог открыто выступить против мадам Юмбер (тогда кризис разразился бы точно) и велел опубликовать серию разоблачительных статей в газете Matin. В ответ адвокат Терезы мэтр Дюбуи пообещал прилюдно открыть сейф в спальне мадам Юмбер, чтобы все убедились в чистоте помыслов его патронессы. Демонстрация содержимого сейфа была назначена на 8 мая 1902 года.

За два дня до назначенной даты дом мадам Юмбер сгорел дотла. Невредимым остался лишь сейф из ее спальни — он был несгораемым. А следующей ночью Тереза со всем своим семейством исчезла из Парижа. Однако семь месяцев спустя ее арестовали в Мадриде, привезли обратно и отдали под суд. Большая Тереза села на пять лет в тюрьму. А ее открытый сейф выставили в витрине одного из магазинов на парижской рю Бланш. По свидетельствам современников, перед витриной было не протолкнуться. Сейф был пуст, лишь на дне одиноко лежал кирпич.

* * *

В 1925 году бывший актер, некто Фергюсон, подошел к американскому туристу, который с завистливым восхищением глазел на колонну, поставленную на лондонской Трафальгарской площади в честь одноименной победы адмирала Нельсона. Американец явно прикидывал, как эта колонна выглядела бы на главной улице его родного городка в штате Айова. Фергюсон по секрету сообщил американцу, что колонну (как, впрочем, и несколько других лондонских памятников) британское правительство планирует продать, чтобы уменьшить бремя военного долга Соединенным Штатам. И совершенно случайно он, Фергюсон, является уполномоченным правительственным чиновником, которому поручено принимать предложения от возможных покупателей. Собственно говоря, потому он и подошел к солидному американскому туристу.

Айовский толстосум был польщен. Предложение ему понравилось, и он поинтересовался ценой. Фергюсон, попросив прощения, удалился «для консультаций с руководством», а потом, вернувшись, сказал, что «добро» получено, цена —?6 тыс. Американец тут же выписал чек и вручил его Фергюсону в обмен на адрес фирмы, которая, по словам «правительственного чиновника», должна демонтировать Трафальгарскую колонну и доставить ее в Айову.

По указанному адресу действительно находилась строительная фирма, специализирующаяся на демонтаже старых зданий, но о памятнике Нельсону ее сотрудники слышали впервые. Американец разбушевался не на шутку, и только в Скотленд-Ярде его убедили, что он стал жертвой жулика.

В течение следующих нескольких недель сыщики Скотленд-Ярда сбились с ног, разыскивая неизвестного, который также взял авансы с других американских туристов за Биг Бен (?1000), Тауэр (?1000), Букингемский дворец (?2000) и Вестминстерское аббатство (?2000). А потом как отрезало — больше обращений пострадавших в полицию не было. Сыщики сделали вывод, что проходимец покинул Лондон.

Они не ошиблись. Фергюсон понял, какие возможности таятся во взгляде американцев на окружающий мир, и отправился за океан, чтобы стричь купоны на месте. Но здесь он ошибся. Ему удалось лишь сдать Белый дом в аренду на 99 лет техасскому скотопромышленнику, получив аванс $100 тыс. На второй своей афере (продажа статуи Свободы) Фергюсон попался. У себя дома американцы, как выяснилось, вовсе не были простаками.

Подделка документов (не старинных) и незаконная продажа объектов недвижимости (в том числе несуществующих) сегодня получили широкое распространение на российском рынке. А в конце XX века один техасец все-таки получил в «аренду» Белый дом — правда, не на 99 лет…

Абсолютное оружие

Место действия: Германия.

Время действия: XX век.

Corpus delicti: изготовление фальшивых денежных знаков для подрыва экономики вражеского государства (экономическая диверсия).

Масштаб: межнациональный.

Действующие лица: Э. Кальтенбруннер, Б. Крюгер, А. Науджокс.

Тип: S2S.

На первый взгляд это и не афера вовсе, а просто экономическая диверсия. Желание подорвать экономику страны путем наводнения ее фальшивыми денежными знаками. Но ведь и сама война ведется в конечном счете ради денег — все того же «навара», как и любое другое «предприятие».

А изготовление фальшивых купюр, да еще в таком количестве, чтобы развалить экономику целой страны, — высокое искусство.

Тысячелетняя история фальшивомонетчиков знает немало ярчайших примеров филигранных подделок, нарисованных мастерами-одиночками, да так, что даже специалисты не сразу могли отличить их от настоящих денег. И все же наиболее приближенные к оригиналу фальшивые деньги выпускали в свет не одинокие гении и даже не хорошо организованные банды фальшивомонетчиков. Идеально подделать денежные знаки государства под силу только другому государству.

Самый яркий пример — изготовление британских фунтов стерлингов в Германии в годы Второй мировой войны для подрыва экономики противника.

Разумеется, подделка денег на государственном уровне не является изобретением нацистов. И в античные времена, и в средневековье правители облегчали золотые и серебряные монеты, пополняя таким образом казну. Самым известным из них был король Филипп IV Красивый. Другое его прозвище — Фальшивомонетчик.

Использовались фальшивки и как инструмент экономической диверсии при подготовке или проведении боевых действий. На пример, Наполеон Бонапарт заполонил Россию фальшивыми ассигнациями, которые печатал в походной типографии. Когда после войны 1812 года правительство России меняло денежные знаки, из обращения было изъято на 70 млн рублей больше, чем выпустила казна! Однако «диверсионные» деньги отличались, как правило, низким качеством исполнения. К примеру, на наполеоновских рублевых ассигнациях встречались грамматические ошибки: вместо слова «ходячая» было написано «холячая».

В годы Великой Отечественной войны немецкое командование планировало выпускать в Германии рубли для обращения на оккупированной советской территории. Впрочем, и союзники не гнушались подделками: англичане сбрасывали над немецкими городами фальшивые продовольственные карточки, что вызывало серьезные перебои в обеспечении населения Германии товарами.

Но операция по выпуску фальшивых фунтов стерлингов отличалась от других тем, что планировалась она не столько для подрыва вражеской экономики, сколько для достижения достаточно прозаической цели: правительству Гитлера нужны были деньги — твердая валюта (пусть и поддельная) — для развития промышленности, закупки сырья и оборудования в нейтральных странах, содержания шпионских и диверсионных групп. Английский фунт стерлингов — особенно высоко котировавшаяся валюта — подходил для этого как нельзя лучше.

Группенфюрер СС Вальтер Шелленберг, один из кураторов операции, обмолвился позже, что немецкое командование планировало даже инсценировать воздушный бой над территорией Великобритании, в ходе которого с самолетов должны были посыпаться тонны фальшивых банкнот. Эта акция по дестабилизации британской экономики была отложена якобы из-за нехватки горючего. Однако вряд ли столь масштабная операция могла сорваться по такой смехотворной причине. Скорее всего, нацисты и не собирались сорить фальшивыми деньгами, а намеревались пустить их в дело. А потому фальшивые фунты необходимо было сделать по высшему разряду. Дело поручили Альфреду Науджоксу.

Первая фальсификация, которую осуществил гауптштурмфюрер СС Альфред Науджокс (член НСДАП с 1931 года, характер нордический), не была связана с деньгами. Он командовал переодетыми в польскую форму эсэсовцами в инсценированном нападении на германскую радиостанцию «Глейвиц» 31 августа 1939 года. С этой провокации началась Вторая мировая война. А Науджокс стал руководителем технической группы службы безопасности (СД).

Первое задание, которое он получил в новом качестве, технически было значительно труднее осуществить, чем инсценировку в Глейвице. Одно дело — переодеть немецких офицеров в польскую военную форму, совсем другое — наладить выпуск фальшивых фунтов стерлингов, причем так качественно, чтобы их не отличил от настоящих даже Банк Англии. Впрочем, Науджокса, молодого (ему было всего 27 лет) и честолюбивого нациста, предстоящие трудности не пугали. План «Андреас» (так называлась операция по подделке фунтов) был для него не крупномасштабной уголовщиной, а проявлением нордического коварства — именно так назывались подобные акции на языке нацистов. Но для исполнения этого плана требовались немецкая скрупулезность и добросовестность.

Подлинные английские купюры были подвергнуты сотням анализов, для того чтобы выявить точный состав бумаги. Была ли в ней целлюлоза, а если да, то в каких пропорциях? В ходе лабораторных исследований выяснилось: бумага, на которой печатают фунты стерлингов, сделана на основе чистого льна. Но какого именно? Качество льна зависит от места, где он выращен. Потребовались еще месяцы исследований и килограммы валюты (настоящей), чтобы прийти к выводу: англичане используют лен, выращенный в Турции. Руководители операции вздохнули с облегчением: отношения с этой страной позволяли наладить поставки необходимого сырья.

Над изготовлением «английской валюты» рука об руку с химиками, полиграфистами, художниками трудились уголовники, в основном извлеченные из концлагерей. Бывшие фальшиво монетчики и университетские преподаватели добивались абсолютной идентичности в составе красок, секретных деталях рисун ка, водяных знаках. На изготовление одного только клише двадцатифунтовой купюры ушло почти семь месяцев! К работе были привлечены и математики, которые вычисляли систему регистрации и нумерации настоящих фунтов стерлингов, для того чтобы постоянно опережать Английский банк на 200–300 номеров и достичь полной синхронности в выпуске денежных знаков.

На заключительной стадии операции к организации проверки и распространения фальшивых фунтов был привлечен некто Фридрих Швенд — уголовник, находившийся под следствием по обвинению в мошенничестве. Он был освобожден и по личному распоряжению шефа имперской службы безопасности Рейнхарда Гейдриха, еще одного высокого куратора операции «Андреас», получил чин штурмбаннфюрера СС.

В декабре 1940 года Альфред Науджокс отрапортовал Шелленбер гу, что опытная партия фунтов стерлингов готова к испытаниям «в условиях, приближенных к боевым». Настало время запустить в действие хитроумный план проверки, разработанный Фридрихом Швендом.

В рейхсканцелярии служил мелкий чиновник Рудольф Блашке. Он был не примечателен абсолютно ничем — разве что тем, что не вздрагивал, когда подошедший сзади человек клал руку ему на плечо. Но и стальные нервы не мешает иногда подлечить в нейтральной стране. Начальство не возражало, когда в марте 1941 года Блашке изъявил желание отправиться на пару недель в отпуск в Швейцарию.

Как полагается, для поездки Блашке были выданы отпускные в валюте, и он с удовольствием потратил их на горнолыжных курортах и в ночных ресторанах Женевы. После этого, отдохнувший, он вернулся к месту службы.

Чиновник рейхсканцелярии и не подозревал, что выданные ему в качестве отпускных 5-, 10– и 20-фунтовые банкноты были отпечатаны не по ту сторону Ла-Манша, а в берлинском пригороде Грюневальд, на Дельбрюккштрассе, 6а. Не знал он и о том, что швейцарские таможенники были предупреждены, что из Германии выезжает подозрительная личность, требующая особенно тщательной проверки, и получили словесное описание Блашке. Швейцарцы честно обыскали машину «подозреваемого» и его самого, внимательно изучили вещи, в том числе имевшиеся при нем деньги, и, не найдя ничего предосудительного, открыли шлагбаум. Если бы команда германских ученых и уголовников сработала не столь тщательно, Блашке отсидел бы какое-то время в швейцарской тюрьме, но никому бы и в голову не пришло, что истинным автором поддельных банкнот является высшее политическое руководство Германии.

Это был лишь первый этап проверки. Через некоторое время в Базель выехал немецкий коммерсант с крупной суммой фунтов стерлингов на руках и с письмом от Государственного банка Германии, в котором содержалась просьба к швейцарским коллегам проверить подлинность банкнот. После тщательной проверки из Швейцарии пришло сообщение, что сомнения вызывают лишь 10 % купюр, остальные — вне подозрений.

Но на этом немцы не успокоились. Они попросили швейцарцев на всякий случай переправить банкноты в Банк Англии для окончательной проверки. Сама Германия связаться с Британией не могла. Не стала этого делать и нейтральная Швейцария. Местные специалисты ограничились запросом: выпускались ли в такие-то годы банкноты таких-то номеров и серий? Из Лондона пришел утвердительный ответ.

Таким образом, к июню 1941 года все было готово для массового выпуска немецких фунтов стерлингов. Однако план «Андреас» был заморожен на полтора года, поскольку, начав войну с Советским Союзом, Германия надеялась добиться мира с ведущими мировыми державами (и прежде всего с Великобританией), чтобы избежать войны на два фронта. В этих условиях германское руководство решило воздержаться от проведения экономических диверсий на британском рынке.

Только в августе 1942 года, когда все иллюзии нацистов насчет возможности установления мира с Великобританией развеялись, было решено начать «войну купюр».

Теперь операция получила название «Бернгард» — по имени ее нового руководителя штурмбаннфюрера СС Бернгарда Крюгера. Курировал ее теперь Эрнст Кальтенбруннер, занявший место убитого Гейдриха. Цех предпечатной подготовки перенесли в концлагерь Заксенхаузен, расположенный в 30 км к северу от Берлина. Штат специалистов был увеличен с 40 до 140 человек. В основном это были рекрутированные из концлагерей евреи, имевшие соответствующую подготовку: бывшие полиграфисты, граверы, художники, банковские служащие. Среди них были выходцы из Чехословакии, Франции, Германии, Нидерландов, Норвегии, Австрии, Сербии, Советского Союза.

О том, как на самом деле работала команда фальшивомонетчиков, имеются противоречивые сведения. Бернгард Крюгер и его помощники утверждали позднее, что все специалисты, собранные в бараке № 18/19, имели статус «соучастников». Им были обеспечены отличные условия существования, а некоторые из них (небывалый случай!) были награждены военной медалью «За особые заслуги». Правда, носить медали разрешалось исключительно на рабочем месте.

Сами бывшие узники утверждали, что всеми силами пытались саботировать операцию «Бернгард». Чех Оскар Скала, назначенный старшим среди спецов, приводит такие цифры. С конца 1942 года до весны 1945-го было изготовлено 134 610 810 фальшивых фунтов стерлингов. После многочисленных тестов только 10 368 430 было отнесено к первой группе — высшего качества. Вторую группу составляли банкноты с едва различимыми в лабораторных условиях дефектами. Третья группа — фунты стерлингов с одним (не более) слабым дефектом печати. Все остальное считалось браком. Таким образом, выход идеальных фальшивок составлял около 7,5 % валового производства. Скала утверждал, что узники сознательно уменьшали долю первосортных денег, относя вполне качественные купюры в низшие разряды. Видимо, так на самом деле и было. Заключенные понимали, что относительно приличные условия жизни, да и сама их жизнь, зависят от того, как долго нацисты будут нуждаться в их работе. С остановкой производства их неминуемо ждало «окончательное разрешение еврейского вопроса» — эсэсовцам не нужны были лишние свидетели.

Забегая вперед, отметим, что невольные фальшивомонетчики остались в живых по чистой случайности. 3 мая 1945 года оборудование лагерного монетного двора было уничтожено, а все заключенные, принимавшие участие в операции, отправлены в концлагерь Эбензее на уничтожение. Но к моменту их прибытия Эбензее уже был освобожден союзниками.

В течение двух с половиной лет фальшивые фунты вовсю работали на германскую военную машину. За границей закупались стратегическое сырье, золото и драгоценности, подделки менялись на валюту других стран. Особенно крупные партии нацисты завозили в Италию: в ожидании неизбежного краха Муссолини население охотно меняло лиры на надежные фунты.

Кроме того, сотрудники службы безопасности оплачивали фальшивками труд своих зарубежных агентов, особенно тех, кого считали «отработанным материалом». Весьма интересна история Элиаса Базны по кличке Цицерон, который занимал далеко не последнее место в шпионской иерархии Третьего рейха.

Цицерон был камердинером британского посла в Турции и передал германской разведке копии протоколов конференции союзников в Тегеране, а также документов о предполагаемой бомбардировке Софии. За это он получил чемоданчик с?300 тыс. После окончания войны Цицерон решил купить или построить симпатичный отель на побережье, однако вскоре выяснилось, что как минимум две трети содержимого его чемодана — подделки. С ним рассчитались фальшивками третьей категории.

В 1961 году Элиас Базна вчинил германскому правительству иск на сумму своего вознаграждения. Он искренне удивился тому, что иск был отклонен, и в течение десяти лет, до самой смерти, не уставал обжаловать это решение в судах различных инстанций.

Если очень условно считать подделку денежных знаков искусством, то фунты стерлингов немецкого происхождения можно назвать шедеврами. По крайней мере те, что были отнесены к первой категории. Если бы Оскар Скала не вел в Заксенхаузене записи, где фиксировал номера и достоинство банкнот с указанием типичных для каждой серии дефектов, и не передал эти сведения англо-американской следственной комиссии, возможно, фальшивые фунты еще долго находились бы в обращении.

Бесспорно, создание подобных шедевров было невозможно без мощной государственной машины, десятков высококлассных специалистов и огромных начальных вложений. Никакая, даже самая сильная структура организованной преступности не в состоянии произвести ничего подобного.

Однако в одном операция «Бернгард» схожа с деятельностью обычной банды фальшивомонетчиков: большая часть выручки пополнила карманы ее участников. Десяток миллионов фунтов — не та сумма, которая могла бы заметно повлиять на экономику Великобритании. Зато для тех, кто распоряжался нацистской казной, она была достаточно весомой. Даже такая мелкая сошка, как Фридрих Швенд, к концу войны положил в тайник 80 кг золота, $80 тыс. и 100 тыс. швейцарских франков. Этими деньгами он затем откупился от американцев, к которым попал в плен, чтобы получить возможность беспрепятственно выехать в Латинскую Америку.

Одним из последних, кто чуть было не поправил свое благосостояние с помощью фальшивых фунтов стерлингов, оказался безвестный австрийский рыбак, который майским утром 1945 года вышел на лодке на озеро Топлитзее. Его уловом в этот день оказалась банкнота достоинством?20. Высушив и разгладив купюру, рыбак отнес ее в банк, где получил за нее внушительную сумму в шиллингах. Сообразительный рыбак решил этим не ограничиваться, справедливо полагая, что английская банкнота оказалась в австрийском озере не случайно. Но когда он в очередной раз появился у кассы со своим уловом, его встретили два американских офицера. Рыбаку пришлось раскрыть источник поступления купюр. На дне озера Топлитзее были найдены остатки продукции, произведенной в бараке № 18/19 концлагеря Заксенхаузен.

Ва-банк по-русски

Место действия: Россия.

Время действия: XX век.

Corpus delicti: ограбление банка.

Масштаб: национальный.

Действующие лица: Сергей Розанов.

Тип: P2B.

Самое глубокое озеро в мире находится в России. В Рос сии же выпускались самые большие микросхемы. В Рос сии изготовлена самая крупнокалиберная пушка. Да и вообще, Россия — самая большая страна в мире. Принимая это во внимание, список мировых рекордов России можно не продолжать. Единственное, что все-таки хотелось бы еще отметить: самое крупное в мировой истории ограбление банка тоже случилось в России. Банк взял Сергей Розанов.

Для начала еще раз про самое-самое. Накануне первой мировой войны Российская империя обладала крупнейшим в мире золотым запасом. По состоянию на 16 июля 1914 года в кладовых Госбанка России находилось примерно 1240 тонн золота. Еще около 110 тонн хранилось за границей. Итого приблизительно 1350 тонн (для сравнения: Банк Англии владел 600 тоннами, Банк Франции — 1200 тоннами, Бундесбанк — 750 тоннами).

В годы войны часть этого богатства была вывезена за границу в качестве залога для получения кредитов на закупку оружия и обмундирования для русской армии, а та, что осталась в России, переправлена из Санкт-Петербурга подальше от театра военных действий — в Казань и Нижний Новгород. Вскоре после октябрьского переворота 1917 года казанское и нижегородское золото перешло в руки большевиков. По подсчетам начальника валютного управления Народного комиссариата финансов Леонида Юровского, им досталось примерно 850 тонн: половина хранилась в Нижнем, другая — в Казани. Нас интересует казанская часть.

В ночь с 6 на 7 августа 1918 года Народная армия Всероссийского комитета членов Учредительного собрания захватила Казань и срочно переправила казанское золото в Самару, где располага лась штаб-квартира комитета. Перемещаясь все дальше на Восток — из Самары в Уфу, из Уфы в Челябинск, золото еще несколько раз переходило из рук в руки, пока не попало в Омск к верховному правителю России Александру Колчаку. Адмирал овладел им между 18 ноября и 3 декабря 1918 года, а в марте — ноябре 1919 года несколькими эшелонами отправил во Владивосток — через Красноярск, Иркутск и Читу. Но по мере того, как золото приближалось к Владивостоку, составы становились все короче и короче, а два из них вообще не дошли до места назначения. Любопытно в связи с этим выяснить, кто и как присматривал за их сохранностью.

Еще при царском правительстве русская армия взяла в плен около 50 тыс. чехословацких солдат и офицеров, воевавших на стороне Германии. Временное правительство решило отправить легионеров на родину — через всю Россию они должны были по железной дороге доехать до Владивостока, там погрузиться на транспортные суда и далее направиться вокруг света в Европу. Ехали они по бескрайним российским просторам долго. По дороге легионеры участвовали в упомянутом взятии Казани и совершили еще множество других «подвигов». Их путь домой чудесным образом совпадал с маршрутом движения «золотых эшелонов», и по просьбе Колчака они освоили смежную специальность — охрану золота.

Как только в самой Чехословакии узнали о почетной миссии соотечественников, министр иностранных дел рекомендовал им «искать пути, как бы завладеть золотом» и «добывать его как можно больше». Поручик Франтишек Шип, начальник финансов легионеров, отписал: «Добываем, и изрядно». Как оказалось, это была не такая уж сложная задача. Легионеры в точности следовали старому российскому караульному уставу, основной принцип которого гласил: охранять нужно прежде всего забор, а не то, что за ним находится. Иными словами, чехословацкие караульные отвечали лишь за сохранность пломб на вагонных запорах, а также за соответствие «мест» (ящиков, сумок, мешков) накладным. Так что нет ничего удивительного в том, что при приемке эшелонов в ящиках вместо золота часто были кирпичи.

Более того, в феврале 1920 года в Иркутске легионеры сдали большевикам один эшелон с 320 тоннами колчаковского золота, а в придачу и самого верховного правителя России, ехавшего в последнем вагоне. Еще один состав они уступили казачьему атаману Григорию Семенову, но об этом чуть ниже. А пока отметим, что весной 1920 года легионеры начали прибывать на родину и вскоре учредили Легио-банк, отстроивший роскошный особняк в центре Праги. Одним из его учредителей и членом правления стал Франтишек Шип, «добывший» в России примерно 4 тонны серебра и 8 тонн золота. Приблизительно тогда же чехословацкая крона стала одной из самых стабильных валют.

И все же кое-что до Владивостока дошло. По данным Павла Бурышникова, последнего колчаковского министра финансов, примерно 145 тонн (плюс 514 невскрытых ящиков с российскими и иностранными золотыми монетами неустановленной стоимости). Часть из них была распродана на местной бирже на 15–20 % ниже мировых цен, часть — причем большая — досталась японцам.

Особая заслуга в этом принадлежит трем офицерам японской Квантунской армии: Идзомэ, Курасаве и Кураки. Они, как и чехословацкие легионеры, получили от японского командования предписание по возможности «добывать» как можно больше русского золота и переправлять его в Японию. А возможностей было предостаточно.

В октябре 1919 года атаман Семенов при участии японцев захватил в Чите один из эшелонов Колчака, своего недавнего союзника, и присвоил примерно 33 тонны золота. И почти все раздал. Например, 6 тонн выделил начальнику тыла генерал-майору Павлу Петрову. Тот, в свою очередь, передал часть золота отступавшим в Китай командирам семеновской армии «на непредвиденные расходы». 21 ноября 1920 года начтыла встретился с Семеновым и сообщил ему, что оставшееся — 20 ящиков с золотыми монетами и 2 ящика со слитками (чуть меньше тонны) — намерен под расписку передать «на временное хранение» начальнику японской военной миссии Идзомэ. Атаман одобрил эту идею. Более того, он и сам передал золото японцам. Но кое-что все же оставил себе. В конце ноября Семенов бежал на аэроплане из осажденной красными Читы в Дальний (ныне Далянь), прихватив несколько сумок с золотом.

Дальнейшая история подтвердила истинность утверждения, что нет ничего более постоянного, чем временное. Ни одному человеку, получившему в обмен на российское золото японские расписки, до сих пор ничего вернуть не удалось, хотя такие попытки неоднократно предпринимались (к примеру, теми же Семеновым и Петровым). А иногда не было даже расписок. Как, например, в случае с генералом Сергеем Розановым, ограбившим отделение Государственного банка России во Владивостоке.

Один из министров омского правительства Колчака дал Розанову такую характеристику: «сумбурный, нечистоплотный, окончательно подорвавший престиж омской власти на Дальнем Востоке». К этим словам трудно что-то добавить.

В 1918 году адмирал Колчак направил Розанова в Читу, в ставку атамана Семенова, для ведения переговоров о координации совместных боевых операций против большевиков и обеспечении беспрепятственного прохождения «золотых эшелонов» через подконтрольную атаману территорию. До Читы Розанов добрался, но переговоры вел не о совместных боевых действиях против Красной Армии, а о создании собственных вооруженных сил и Дальневосточной республики с собою во главе. И не о безопасности «золотых эшелонов», а о возможности их ограбления. Да и говорил он не с Семеновым, а с японскими эмиссарами, прикомандированными командованием Квантунской армии к штабу Семенова. Стоит ли уточнять, что эти переговоры проходили в самой теплой и дружественной атмосфере. Ради колчаковского золота японцы были готовы поддержать любую идею Розанова, хоть создания Соединенных Штатов Сибири со столицей на Аляске, не то что крохотной Дальневосточной республики.

Осенью 1919 года Розанов перебрался из Читы во Владивосток — предполагаемую столицу Дальневосточной республики. Однако на месте обнаружилось, что в отличие от японцев жители будущей столицы лишь отчасти разделяют идеи генерала. Большинство выступало за создание приамурского государства, но во главе его видели не диктатора Розанова, а Учредительное собрание. Но главное отличие состояло в том, что жители Владивостока склонялись к изгнанию японцев из Приморья. Это охладило интерес командования Квантунской армии к созданию Дальневосточной республики. Отказался от своих планов и Розанов. К тому же по долинам и по взгорьям к Владивостоку приближались эскадроны приамурских партизан.

29 января 1920 года Розанов встретился с командующим японскими оккупационными войсками во Владивостоке генералом Сигемото Ои и в присутствии полковника Рокуро Идзомэ обсудил с ним план дальнейших действий. Сошлись на том, что ноги из Владивостока пора уносить. Решили, что на следующий день розановская армия будет погружена на два военных транспорта и вывезена из города. При этом Розанов предложил «спасти» еще и остатки российского золотого запаса, хранившегося во владивостокском отделении Государственного банка. Реализация этой благородной цели не терпела отлагательств даже до утра.

Той же ночью к одному из пирсов владивостокского порта, расположенного напротив здания Госбанка, пришвартовался японский крейсер «Хидзен». Вооруженный десант быстро оцепил территорию между банком и причалом, и в здание направилась штурмовая группа под командованием Сергея Розанова, переодетого в форму японского офицера, и Рокуро Идзомэ, воздержавшегося от маскарада. Не встретив сопротивления со стороны охраны, не петляя по закоулкам банка и его подвалам, штурмовики кратчайшим путем вышли к помещению, где хранились ящики с золотыми слитками, сумки с золотыми монетами и мешки с ценными бумагами. Короче, не более чем через два часа после начала операции крейсер «Хидзен», груженный остатками российского золота, отдал швартовы и взял курс на Гонконг. 19 февраля Розанов в компании клерков гонконг-шанхайского отделения Иокогамского валютного банка подсчитывал трофеи. Совместными усилиями они подвели черту: примерно 42,7 тонны золота, которые были внесены на личный счет генерала. В тот же день Временное правительство Приморья заявило генералу Ои и японскому кабинету министров официальный протест, требуя возвращения золота и выдачи Розанова, против которого уже было возбуждено уголовное дело о краже в особо крупных размерах. Из Японии на эту ноту не ответили, хотя о дальнейшей судьбе Розанова призадумались.

Судя по сообщениям японской прессы, некоторое время после ограбления Государственного банка Розанов благополучно проживал с семьей в Иокогаме, подсчитывая, сколько лет понадобится ему и его потомкам на то, чтобы потратить добычу. И вдруг 22 января 1921 года в японской газете «Иомиури симбун» появляется сообщение о том, что Розанов погиб в Крыму при отступлении войск Врангеля. Почему, спрашивается, человек с таким огромным состоянием, да к тому же явно не склонный сражаться с большевиками до победного конца, отправился в Крым? Да потому, что, скорее всего, он никуда и не ездил. В 1920-х годах в Японии и на подконтрольных ей территориях при невыясненных обстоятельствах погибли несколько человек, причастных к разграблению российского золота. При этом в прессе неизменно появлялись публикации об их отъезде за границу. Розанов вряд ли был исключением.

Ну а куда же делось розановское золото? В 1926 году на этот вопрос попытались ответить несколько либерально настроенных японских министров и парламентариев, заметивших, что с недавних пор офицеры Квантунской армии начали интересоваться не только внешней, но и внутренней политикой Японии. При этом щедрость военных по отношению к чиновникам и депутатам не знала границ. Проведя расследование, парламентская комиссия установила, что из награбленного в России золота командование Квантунской армии создало секретный фонд (при этом физически золото и денежные средства находились на счетах нескольких банков, в том числе Иокогамского валютного), которым распоряжался Гиити Танака, в прошлом — военный атташе при царском и колчаковском правительствах, а в будущем — премьер-министр Японии. Скандал продолжался 10 лет (с небольшими перерывами), пока 26 февраля 1936 года молодые японские офицеры не убили нескольких министров и даже членов императорского дома, слишком активно интересовавшихся судьбой русского золота.

В 1945 году Иокогамский валютный банк влился в Токий ский банк, который в настоящее время является самым крупным банком в мире: его активы соизмеримы с бюджетом самой большой в мире страны.

Утиные истории

Место действия: все страны мира.

Время действия: с XVIII века до наших дней.

Corpus delicti: мистификация и дезинформация читателей.

Масштаб: глобальный.

Действующие лица: журналисты и издатели.

Тип: B2P.

Газетная утка — пожалуй, самый безобидный вид аферы. Может быть, это и не афера даже, а так — мистификация, полет фантазии, обман ради обмана, искусство ради искусства. Впрочем, «навар» они тоже приносят — народ получает забавное чтиво, владельцы изданий — рост тиражей, а авторы фантастических историй — свой кусок хлеба с маслом. Вот утки и слетают с газетных страниц не одно столетие.

Когда появилась первая газетная утка, сегодня уже не выяснишь, хотя с большой вероятностью можно предположить, что она была напечатана в первом номере первой газеты в истории человечества. Известно, например, что газеты появились в Германии в конце XV века вместе с печатным станком Гуттенберга, и начали они с живописания подвигов Влада Дракулы, который терроризировал Трансильванию. Естественно, трансильванские ужасы описывались с добавлением красочных подробностей, так что своей нынешней славой граф во многом обязан средневековым газетчикам.

Почему именно утка, тоже сказать непросто, версий появления этого термина много, и некоторые из них сами напоминают утку. Некоторые полагают, что термин был введен в начале XVI века идеологом протестантизма Мартином Лютером, который однажды вместо legende — «легенда» почему-то написал слово lugende, а оно для немецкого уха звучало как «лживая утка». По другой версии, об утках заговорили в конце XVII века, когда редакторы немецких газет стали помечать заведомые выдумки литерами NT, то есть «не проверено» (лат. non testatur). Поскольку NT звучало как «ente», то есть «утка» по-немецки, то и «непроверенные» заметки стали называться в честь водоплавающей птицы. Есть также мнение, что понятие «утка» зародилось во Франции, и даже называют год — 1776-й. Тогда парижская «Земледельческая газета» поделилась с читателями новым способом ловли уток. Для начала следовало отварить крупный желудь в особом травяном настое, который являлся сильным слабительным. Затем к желудю следовало привязать веревку и бросить его в водоем с утками. Птица, проглотившая желудь, вскоре начинала страдать животом, и приманка быстро покидала ее кишечник, после чего желудь глотала следующая утка. По уверениям газеты, одному судебному приставу удалось таким способом нанизать на веревку 20 уток, которые взлетели и подняли его в воздух. По счастью, веревка оборвалась и пристав благополучно приземлился.

Наконец, кое-кто считает, что о газетных утках заговорили при Наполеоне. Вот что писала по этому поводу «Вечерняя Москва» 27 сентября 1945 года: «„Газетная утка“ — это синоним той „сногсшибательной“ сенсации, которая является основной, движущей силой печати в условиях капитализма […] Во времена Наполеона в Брюсселе один из тогдашних журналистов Роберт Корнелиссен напечатал следующую „сенсацию“: „Как велика прожорливость уток, доказывает произведенный над ними опыт. Из двадцати уток взяли одну, разрубили ее на части вместе с перьями и костями и эти куски отдали на съедение остальным девятнадцати. И так продолжали убивать одну утку за другой и кормили убитыми оставшихся в живых до тех пор, пока осталась всего только одна, упитавшаяся мясом и кровью своих подруг“. Вот эта-то „упитавшаяся“ утка с тех пор и стала синонимом неправдоподобных газетных „новостей“».

Верна ли хоть одна из этих версий, неизвестно, зато известно, что заведомая неправда, опубликованная в СМИ, называется уткой в большинстве стран мира, так что термин этот вполне интернациональный. Причины, побуждавшие журналистов сочинять новости, а редакторов пропускать их в номер, также общие для всех: читателя нужно развлекать, а реальность слишком скучна, чтобы ее можно было использовать в увеселительных целях. Порой, правда, утки печатались с целью привлечь внимание публики к общественным язвам, но суть от этого не менялась: истина приносилась в жертву занимательности, и все в итоге оставались довольны — и читатели, и издатели, и журналисты.

До изобретения телеграфа сочинение «непроверенных» историй было для газет насущной необходимостью. Ведь заполнить все полосы в те времена было нелегко — реальных новостей катастрофически не хватало. На помощь приходила занимательная ложь вроде историй о процессии лягушек, растянувшейся на четыре мили, или о реке со столь быстрым течением, что брошенный в воду железный лом не тонет, а плывет. Для газет XVIII века подобное творчество было настолько обычным делом, что даже маститые литераторы им не брезговали. Так, в феврале 1708 года лондонский альманах «Предсказания на 1708 год» вышел со статьей, в которой утверждалось, что известный астролог Джон Партридж умрет 29 марта в 11 утра. Автором статьи был Джонатан Свифт, который, правда, подписался псевдонимом. Партридж поспешил выступить с опровержением, заявив, что умирать не собирается, однако будущему создателю Гулливера было все равно, как долго проживет астролог. В назначенный день Свифт выпустил некролог, в котором каялся в ошибке: Партридж умер не в 11.00, а в 7.05. Астролог пытался оспорить факт своей смерти на страницах газет, но Свифт был неумолим, доказывая, что Партридж действительно мертв, потому что ни один живой человек такую чушь не напишет.

Не брезговали выдумками и по другую сторону океана. Так, 22 октября 1730 года в Pennsylvania Gazette появился отчет о процессе над ведьмами в Нью-Джерси. Хозяином газеты и автором статьи был Бенджамин Франклин. Просветитель рассказывал читателям, что ведьмы «заставляли овец плясать в необычной манере, заставляли свиней говорить и петь псалмы и т. п. к вящему ужасу и изумлению добрых и мирных подданных Его Величества». Несмотря на то что Франклин впоследствии был признан чуть ли не совестью нарождавшейся американской нации, история об охоте на ведьм в Нью-Джерси была, конечно, чистым вымыслом. При этом Франклин ничем не рисковал — путь из Пенсильвании в Нью-Джерси был труден и опасен, так что проверять его информацию все равно никто бы не поехал.

Но даже изобретение телеграфа не избавило газеты от ложных сообщений. Единственным изменением стала тяжкая необходимость оперативно помещать опровержения, но в те времена сам факт опровержения никак не бил по репутации издания. Более того, с помощью утки молодая газета могла сделать себе имя и получить популярность. Именно так произошло с американской New York Sun, которая в 1835 году поведала об открытии жизни на Луне. Газета сообщила, что известный британский астроном сэр Джон Хершель, основываясь на «новейшей теории кометарных феноменов», изобрел принципиально новый телескоп, который собрал где-то в Африке и ныне способен обозревать лунные ландшафты. Поскольку сам Хершель в то время действительно находился в Африке и газет не читал, писать о нем можно было что угодно, и его открытия из номера в номер становились все поразительнее.

Для начала астроном «открыл» лунные леса и горы, затем обнаружил лунных бизонов и сферических земноводных, которые катались вдоль побережья лунных морей. Вскоре на Луне обнаружились и двуногие дикари, жившие в хижинах. Правда, по-настоящему разумными обитателями естественного спутника Земли оказались представители вида vespertilio-homo, то есть людей — летучих мышей. Мохнатые и крылатые мышелюди жили среди храмов с золотыми крышами и явно отличались недюжинным интеллектом.

Открытия Хершеля были приняты на ура не только простыми обывателями, но и научным сообществом. Современник так описал фурор, произведенный статьями в Йельском университете: «Йельский колледж был полон энтузиастами. Интеллектуалы — студенты и профессора, доктора богословия и права — и все прочие представители читающей общественности — все ждали почты из Нью-Йорка с беспримерной верой и страстью. Вы читали отчеты сэра Джона Хершеля о его удивительных открытиях? Вы читали Sun? Вы слышали новости о человеке на Луне? Этими вопросами вас встречали повсюду».

Примечательно, что газете это сошло с рук. Когда из утки выжали все, что можно, Sun объявила, что солнечные лучи повредили телескоп Хершеля и починить его уже не удастся, после чего публикация сообщений прекратилась. А через несколько месяцев газета написала, что, по непроверенным данным, вся история с открытием жизни на Луне могла быть выдумкой, однако редакция пока не может ни подтвердить, ни опровергнуть эту информацию. Таким образом, о деле можно было окончательно забыть.

С тех пор New York Sun сделала утку штатным инструментом редакционной политики. По крайней мере, авторам не возбранялось при случае выдумать сенсацию-другую. К тому же журналистам без уток было порой просто невозможно свести концы с концами. Так, в 1844 году писать для New York Sun стал Эдгар По, остро нуждавшийся в средствах. В письмах того периода По признавался, что весь его капитал ограничивается $5, так что сенсации были для него жизненно необходимы. 6 апреля 1844 года Sun напечатала его статью «Атлантика пересечена за три дня», где рассказывалось об известном английском воздухоплавателе Монке Мейсоне, который вместе с товарищами задумал перелететь на воздушном шаре через Ла-Манш. На беду поднялся сильный ветер и перенес летательный аппарат в Южную Каролину. «Великая проблема расстояний разрешена. Воздух, как ранее земля и океан, покорился науке и вскоре станет привычной и удобной дорогой для человечества», — провозглашал По. Опровержение последовало уже на следующий день, редакция сообщила, что «полагает сообщение ошибочным». Но дело было сделано, тираж распродан, а Эдгар По получил гонорар. Из газеты сочинителя не выгнали, и из-под его пера вышло еще немало сенсаций. Газета не изменяла своим принципам и во второй половине XIX века, и именно ее главному редактору Чарльзу Дана приписывают знаменитую фразу: «Когда собака кусает человека, это не новость, потому что такое случается слишком часто. Но если человек покусает собаку — это новость».

Выдумки New York Sun были хотя бы оригинальны и остроумны, но большинство газет XIX века производили на свет шаблонные утки и к тому же нередко воровали друг у друга идеи. Главным принципом при этом было, конечно же, создание новостей, которые никто и никогда не сможет и не захочет проверить: можно совершенно безнаказанно писать о землетрясении на Борнео, если газета и все ее читатели находятся в Париже. Поэтому новостные колонки пестрели сообщениями о наводнениях, торнадо и прочих ужасах, творящихся где-то очень далеко. Когда же кому-то из газетчиков удавалось придумать что-то новое, мгновенно находились подражатели в конкурирующих изданиях. Например, в середине XIX века в США стал популярен сюжет о загадочных окаменениях людей. Поскольку в то время ученые активно разыскивали древние окаменелости, мысль о том, что живой человек может внезапно превратиться в статую, многим не казалась дикой и сведения о все новых случаях обращения плоти в камень заполнили новостные колонки. В 1858 году калифорнийская Alta рассказала леденящую кровь историю о судьбе прусского путешественника Эрнеста Флюхтеншпигеля, который выпил из источника какой-то странной воды и уже через 15 минут превратился в памятник самому себе. Статья была написана от лица некоего доктора Лихтенбергера, который не только был свидетелем ужасной гибели друга, но и провел его вскрытие. Все органы несчастного были тверды и тяжелы, как камень.

В последующие годы редкая газета в США не рассказывала об ужасных находках в виде окаменевших людей, причем убедить читателей, что все это вранье, было уже невозможно. В 1861 году начинающий журналист Сэмюэл Клеменс, более известный ныне под именем Марк Твен, поместил в одной из калифорнийских газет материал об обнаружении в ближайших окрестностях окаменевшего трупа, намертво приросшего к скале, на которой он восседал. Языком опытного судмедэксперта Марк Твен описывал положение тела: руки каменного покойника были подняты на уровень лица, пальцы растопырены и т. п. Проще говоря, мертвец «показывал нос». Однако иронию никто не заметил, и розыгрыш был принят читателями за чистую монету. Впоследствии Марк Твен писал об этом эпизоде: «Было трудно найти газету, в которой не было бы одного-двух случаев такого рода. Мания становилась просто смешной… и мне казалось, что я призван разрушить это растущее зло… Я решил убить манию с окаменениями с помощью тонкой, очень тонкой сатиры». К сожалению, сатира оказалась слишком тонкой, чтобы ее заметили, и мания продолжала жить и здравствовать еще много лет. Кроме того, читатели были совершенно не против, чтобы газетчики обманывали их в мелочах.

Однако далеко не все утки тех времен были безобидными. Во время гражданской войны в США утка стала инструментом крупного мошенничества и едва не привела к катастрофическим последствиям на государственном уровне. 18 мая 1864 года газеты New York World и New York Journal of Commerce сообщили, что президент Линкольн объявил о дополнительном наборе 400 тыс. рекрутов в армию Севера. Новый призыв мог значить лишь то, что война затягивается, и биржа немедленно отреагировала. Участники рынка бросились скупать золото, и цены на него взлетели. Между тем кое-кто задался вопросом, почему президентский указ опубликован только в двух газетах. Вскоре выяснилось, что никакого указа не было, а новость была направлена в редакции журналистом, подкупленным редактором газеты Brooklyn Eagle Джозефом Говардом, который решил поспекулировать золотом. Говард был арестован, но быстро отпущен благодаря связям. Осенью того же года утка стала былью: Линкольн действительно объявил о новом рекрутском наборе, правда, призвал не 400 тыс. человек, а 500 тыс.

Порой вред, который наносили утки, был не столь очевидным, но не менее существенным. Например, в случаях, когда вымыслы попадали на страницы научных журналов, под угрозой оказывался профессиональный уровень специалистов, которые эти журналы читали, — утка могла вызвать смущение в их умах. Уже после завершения Гражданской войны в США в серьезном журнале American Medical Weekly появилась статья, которую потом еще долго цитировали в серьезных научных работах и перепечатывали в профессиональных изданиях. В статье под названием «Внимание, гинекологи!» рассказывалось о том, как во время одного из сражений войны Севера с Югом полковой врач заметил, что одному солдату пуля пробила половые органы. В тот же момент в доме, находившемся за позициями, шальная пуля ранила в нижнюю часть живота девушку. Через несколько месяцев тот же врач принимал роды у этой девушки, которая, естественно, была девственницей. Ребенок родился с воспаленной мошонкой, из которой доктор, конечно же, извлек пулю. В последний раз этот бред был перепечатан в New York State Journal of Medicine в 1959 году, то есть почти через 90 лет после дебютной публикации.

В начале ХХ века газетные утки существенно изменились. Прежде всего на издателей и журналистов все больше влияла политическая конъюнктура. Причем речь идет не только о прессе тех государств, где она была накрепко привязана к идеологической машине. Политическая утка была столь же востребована в странах со свободной печатью. Так, в 1917 году в американских газетах появились сообщения о том, что немцы сжигают трупы военнопленных, умерших в их лагерях, а пеплом удобряют поля. На Германию посыпались обвинения в варварстве, а общественное мнение стало склоняться в пользу объявления Германии войны, что потом и произошло. Заметим, что если во время Первой мировой войны немцы и не думали ни о чем подобном, то во Вторую мировую они, так получается, воспользовались идеями недобросовестных журналистов.

В 1933 году в английских газетах появилась фотография, якобы изображавшая Гитлера в младенческом возрасте. Дитя выглядело настоящим монстром со злобно перекошенным ртом, надутыми щеками и узнаваемой челкой. Позднее оказалось, что на фотографии был запечатлен другой младенец, а изображение подретушировали для придания сходства с германским диктатором. Что же касается прессы тоталитарных стран, то там сочинение политически правильных новостей было прямой обязанностью журналистов.

В середине ХХ века мир СМИ уже вовсю использовал достижения научно-технического прогресса, что не могло не сказаться на качестве новых выдумок. Во-первых, радио и стремительно развивавшееся телевидение создавали иллюзию достоверности сообщений еще искуснее, чем газеты, что и было доказано в 1938 году знаменитой радиопостановкой «Войны миров», которая, в сущности, была колоссальной уткой. Во-вторых, быстрые изменения в условиях жизни общества формировали социальный заказ на новости определенного характера, и покрыть недостачу таких новостей порой было невозможно без выдумывания очередных уток.

Мощь новых технологий была продемонстрирована в 1957 году, когда британская BBC задумала разыграть своих зрителей по случаю 1 апреля. В передаче «Панорама» был дан сюжет о небывалом урожае спагетти на плантациях Швейцарии. Программа рассказала, что благодаря аномально теплой зиме резко сократилась популяция спагетного долгоносика, который до сих пор серьезно снижал урожайность макаронных изделий. Были показаны счастливые швейцарские крестьяне, обиравшие спагетти с кустов, и т. п. После передачи зрители завалили редакцию просьбами рассказать о том, как вырастить дерево спагетти в домашних условиях. BBC отвечала, что «росток спагетти следует поместить в банку с томатным соусом и надеяться на лучшее».

Что же касается социального заказа, то творцы фальшивых новостей проявляли чудеса выдумки, лишь бы дать публике то, чего она хочет. Порой производители сенсаций создавали целый мир, наподобие потемкинских деревень. Так, в 1971 году советник президента Филиппин Маркоса по вопросам национальных меньшинств Мануэль Элизальде нашел оригинальный способ прибрать к рукам огромную территорию, поросшую джунглями. Элизальде объявил, что обнаружил в джунглях острова Минданао племя людей, живущих по законам каменного века. Дикари, называвшие себя тасадаями, обитали в пещерах и совершенно не знали войн, насилия, социального неравенства и прочих ужасов цивилизации. На Западе новость о тасадаях была принята с чувством глубокого удовлетворения — пацифизм и возврат к природе в ту пору были в моде. К тасадаям потянулись журналисты, кинозвезды и прочие знаменитости, а Элизальде объявил себя защитником племени, после чего стал единоличным хозяином территории их проживания и окрестных земель. Однако после падения диктатуры Маркоса выяснилось, что тасадаи вовсе не были пещерными людьми, — в пещеры их загоняли боевики Элизальде всякий раз, когда ожидался визит журналистов.

Социальный заказ стал фактором редакционной политики. Когда же в середине 1970-х журналисты стали главными героями Уотергейта, издатели и вовсе уверились в том, что корреспонденты могут и должны поставлять истории, способные вызвать большой общественный резонанс. Если раньше журналисты сочиняли истории про окаменевших людей, то теперь они искали и находили язвы общества даже там, где их не было. В 1980 году со страниц Washington Post прогремела история о черном мальчике Джимми, который в свои восемь лет уже был законченным героиновым наркоманом. Автором статьи была Джанет Кук — молодая энергичная афроамериканка, которая исходила праведным гневом по поводу ужасающего положения низов. История стала хитом, и в 1981 году Кук получила Пулитцеровскую премию. Однако ее успех стал причиной ее же падения. История маленького Джимми так запала в сердца американцев, что они потребовали от Кук немедленно предъявить несчастного ребенка, чтобы общество могло оказать ему помощь. Но журналистке было некого предъявить, потому что никакого Джимми не существовало, а вся история была выдумана. Джанет Кук пыталась оправдаться тем, что руководство Washington Post давило на нее, требуя горячего материала, что и подвигло ее на обман.

Впрочем, публика в целом спокойно относилась к политкорректному вранью, несмотря на порождаемые им громкие скандалы. Миф про мирных тасадаев в период вьетнамской войны оказался более чем ко двору, мальчик Джимми вполне мог существовать, а потому и ложь о нем была воспринята обществом с воодушевлением.

Между тем мировые СМИ все чаще использовали новости, добытые не собственными корреспондентами, а сотрудниками новостных агентств, а также перепечатывали новости из других газет, что позволяло размещать информацию, за которую редакция несла ограниченную моральную ответственность. В результате утки, как и подобает перелетным птицам, стали во множестве кочевать из одной газеты в другую (подобное наблюдалось и раньше, но масштаб явления был совсем другим). В 1994 году в Интернете появилась статья, якобы взятая из американского юмористического журнала National Lampoon, который, в свою очередь, якобы ссылался на Las Vegas Sun. Материал назывался «Бегемот съел карлика» и повествовал о печальной судьбе австрийца Франца Даша — циркового карлика, который прыгнул с трамплина как раз в тот момент, когда бегемотица Хильда разевала пасть. Карлик влетел в рот чудовища и был немедленно проглочен. Хотя Las Vegas Sun ничего подобного не публиковала, новость оказалась востребованной. В 1999 году таиландская Pattaya Mail рассказала о том, как на севере Таиланда цирковой карлик по имени Од попал в пасть гиппопотама Хильды и был тут же съеден. Газета подошла к новости творчески: выяснилось, что Хильда всегда была убежденной вегетарианкой и что злополучный трамплин был отправлен на судебную экспертизу.

На сей раз новость попала в Австралию, где была перепечатана несколькими газетами с дополнительными подробностями. Melbourne Herald-Sun, например, добавила такие комментарии участников событий: «По словам ветеринаров, это был первый случай, когда животное-вегетарианец съело циркового артиста. Рабочий, ухаживавший за Хильдой, говорит, что у нее были небольшие проблемы с весом, а потому она придерживалась строгой диеты…» В конце заметки австралийцы для пущего драматизма сообщали, что бегемоту дали слабительное, дабы полицейские патологоанатомы скорее получили останки несчастного. Словом, австралийские газетчики знали, что имеют дело с уткой, и, похоже, были уверены, что их читатели тоже разберутся, что к чему.

Несмотря на все достижения технологий, утки ХХ века по большей части оставались такими же, как и раньше, — глупыми и не задевающими ничьих интересов. Меньшую часть составляли, в частности, случаи злокозненного черного пиара. Вред, наносимый газетными измышлениями, часто сильно преувеличивался, но преувеличивали его обычно те, кому не нравилось то, что о них пишут. Так, советские газеты то и дело обвиняли в сочинении «очередных уток» о положении в СССР буржуазные СМИ, хотя те часто говорили чистую правду. Но большая часть выдумок никому не наносила прямого ущерба, потому что сознательно солгавшую газету могли ждать серьезные неприятности.

Благодаря терпимому отношению к уткам в мире сложилась традиция первоапрельских дурачеств и розыгрышей, в которых участвуют СМИ всего мира, за исключением, конечно, стран, где чувство юмора считается признаком неблагонадежности. Среди подобных шуток много по-настоящему удачных. В 1962 году шведское телевидение рассказало, как превратить черно-белые телевизоры в цветные. Шведам было рекомендовано обернуть экран телевизора нейлоновыми чулками, после чего изображение должно было приобрести цветовую гамму. Эксперимент проделали сотни тысяч подданных шведского короля.

Не меньше шума наделала первоапрельская шутка корпорации Taco Bell, которая в 1996 году объявила, что приобрела знаменитый Колокол свободы, созывавший американцев на первое чтение Декларации независимости. Патриотичные американцы были в ярости и засыпали корпорацию возмущенными письмами.

Интернет и вовсе превратил сочинение уток из профессионального дела журналистов в развлечение, доступное каждому. Одной из первых интернет-мистификаций стала появившаяся в 1994 году заметка, стилизованная под сообщение Associated Press, в которой говорилось, что компания Microsoft во главе с Биллом Гейтсом покупает католическую церковь. Приводились слова Гейтса о том, что «объединенные ресурсы Microsoft и католической церкви помогут сделать религию более доступной и более увлекательной для более широкого круга людей». Сообщение казалось настолько достоверным, что создателям Windows пришлось выступить с официальным опровержением.

В общем, утки если и доставляют неприятности, то лишь сотрудникам отделов по связям с общественностью, которым приходится объяснять доверчивым читателям, что тех в очередной раз ввели в заблуждение.

В целом, утки вполне укладываются в современную систему отношений СМИ с читателями, потому что на серьезные темы газетчики, как правило, врать боятся, а что они говорят на несерьезные, мало кого волнует.

Сегодня обычное место для утки — колонка новостей в «желтой» газете или на таком же сайте. При этом функция ее остается прежней. В январе 2007 года несколько интернет-изданий перепечатали статью из China Daily о китайском торговце по имени Вань, который выучил утку продавать газеты. Утка клювом берет деньги у покупателей и выдает им газету или журнал, какие они просят. Умеет ли она читать названия изданий и отсчитывать сдачу, не сказано, но смысл статьи ясен: утка помогает продавать газеты.

Часть 2 Охотники до смелых расчетов (романтики)

Бумажный змей (Джон Ло)

Место действия: Франция.

Время действия: XVIII век.

Отец инфляции, волшебник кредита, романтик банковского дела, авантюрист и пророк — так говорили о человеке, который в XVIII веке сначала превратил Францию в самую процветающую, а затем — в самую нищую страну Европы. Его первая биография вышла еще при жизни и вскоре была переведена на все европейские языки. Во Франции его называли Жан Ласс. В других странах он больше известен как Джон Ло.

В 1715 году умер Людовик XIV. В наследство правнуку, Людовику XV, он оставил роскошный Версаль и совершенно пустую казну, которая не могла платить даже проценты по госдолгу. О его погашении не могло быть и речи. Поскольку новому королю было всего семь лет, поиском выхода из кризиса занялся принц Филипп Орлеанский, человек неглупый, но легкомысленный и ленивый. Он не придумал ничего лучшего, как провести что-то вроде девальвации. Старые серебряные и золотые монеты были изъяты из обращения, а взамен выпущены новые — того же номинала, но с пониженным на 20 % содержанием драгоценного металла. Были приняты суровые меры против неплательщиков налогов. Один налоговый откупщик был даже казнен за злоупотребления. Его имущество конфисковали. Но в казну попало не более половины денег, полученных такими способами, — остальные присвоили приближенные принца. Финансовые трудности нарастали, хозяйство страны окончательно пришло в упадок. И тут в приемной регента появился Джон Ло.

Ло родился в 1671 году в Эдинбурге, столице Шотландии. В 1683 году его отец, ростовщик и золотых дел мастер, купил небольшое поместье и получил титул дворянина. Это открыло Джону двери светских салонов. Имея привлекательную внешность и изысканные манеры, он, как заметил один из его тогдашних приятелей, быстро «познакомился со всеми видами распутства». Когда Джону исполнилось двадцать, он счел Эдинбург слишком провинциальным и перебрался в Лондон, где и получил прозвище Красавчик. Одно из его любовных похождений закончилось дуэлью: в апреле 1694 года Ло убил противника, был арестован и приговорен к смертной казни. Но бежал из тюрьмы, спрыгнув с башни высотой 10 метров. Далее его путь лежал в Амстердам.

Еще в Лондоне Ло занялся спекуляциями с картинами старых мастеров, драгоценностями и ценными бумагами. О его талантах ходили легенды. В Амстердаме Джон стал еще и теоретиком. Он внимательно изучил работу крупнейшего в Европе Амстердамского банка и выпустил книгу «Деньги и торговля, рассмотренные в связи с предложением об обеспечении нации деньгами». Ее основная идея состояла в том, что главная причина экономического застоя — нехватка денег. Поэтому Ло предлагал дополнить обращение золотых и серебряных монет бумажными деньгами — банкнотами особого, лучше всего государственного банка. Реализовать эту идею на практике он предлагал Шотландии, Англии, Савойскому герцогству и Генуэзской республике, но востребована она оказалась лишь во Франции.

Филипп Орлеанский как за соломинку ухватился за проект шотландца, и в мае 1716 года Ло получил патент на открытие акционерного банка с правом выпуска бумажных денег. Хотя это был не государственный (как того хотел Ло), а частный банк, его банкноты принимались в уплату налогов. При этом Ло объявил, что они будут свободно размениваться на звонкую монету по их реальной стоимости на дату выпуска. Иными словами, банкноты были застрахованы от возможного уменьшения содержания драгоценного металла в монетах. Бумажные деньги становились даже более твердыми, чем золотые и серебряные.

Ло направлял их в промышленность и торговлю, ссужая под более низкий процент, чем парижские ростовщики, и очень скоро Франция вздохнула с облегчением. Умиравшая торговля начала быстро поднимать голову. Налоги уплачивались регулярнее. Восстанавливалось доверие к государственным облигациям. Банкноты Ло нередко ценились дороже золотых монет. А его банк открывал все новые отделения в крупных городах Франции.

Еще в декабре 1715 года Ло писал регенту: «Банк — не единственная и не самая большая из моих идей. Я создам учреждение, которое поразит Европу изменениями, вызванными им в пользу Франции». Через полтора года стало ясно, о чем шла речь. О компании, занявшейся освоением бассейна реки Миссисипи, который принадлежал Франции и назывался Луизианой (по имени короля Людовика, или Луи XIV). Подобные компании уже действовали в Англии и Голландии, но проект Ло имел одну важную особенность. Он предложил создать не объединение узкой группы купцов, поделивших между собой паи, а акционерную компанию, чьи акции предназначались для продажи самому широкому кругу людей и могли свободно обращаться на бирже.

В августе 1717 года Миссисипская компания приступила к размещению 200 тыс. акций. При этом Ло предложил любому желающему заключить с ним своего рода срочную сделку: через шесть месяцев он обещал купить 200 акций, которые при первичной подписке продавались по 250 ливров, по номиналу — 500 ливров, сколько бы в тот момент они ни стоили на рынке. Зная по опыту работы банка, что Ло слов на ветер не бросает, желающие нашлись быстро. Через шесть месяцев цена акций в несколько раз превысила номинал и Ло положил в карман огромную прибыль. Но теперь лишняя сотня тысяч ливров не имела для него значения. Его интересовало расширение деятельности компании. Вскоре она получила монопольные права на торговлю с «обеими Индиями» и была переименована в Индийскую компанию. Это подхлестнуло спрос на акции.

На новую эмиссию — 50 тыс. акций — поступило 300 тыс. заявок. Дом Ло, который лично распределял акции, осаждали толпы желающих приобщиться к богатствам Миссисипи. Некоторые пытались проникнуть в его кабинет через печную трубу. Одна дама приказала перевернуть коляску около его дома, чтобы выманить Ло на улицу. Его секретарь нажил огромное состояние на взятках от просителей, часами ожидавших аудиенции. В его приемной можно было встретить герцогов, маркизов, графов. Просители осаждали Ло даже на светских раутах. Однажды, сидя в окружении знатных дам, Ло стал ерзать на стуле и в конце концов признался, что хотел бы выйти по нужде. Дамы потребовали, чтобы он просто зашел за ширму, не покидая их.

Такой же ажиотаж царил и на вторичном рынке акций Индийской компании. На улочке Кенкампуа, где находился дом Ло, стихийно образовалась биржа — по сути, первая фондовая биржа в мире. Сапожник, которому посчастливилось иметь здесь мастерскую, получал 200 ливров в день, сдавая в аренду убогое помещение и предоставляя клиентам бумагу с письменными принадлежностями. Раньше он зарабатывал такие деньги за месяц. Некий горбун обогатился лишь на том, что подставлял свой горб, когда требовалось подписать документы купли-продажи. Вскоре Ло купил роскошный особняк и перебрался туда. Переехала и биржа. Причем Ло устроил все так, чтобы акции компании продавались только здесь. Рядом с особняком было сооружено около 500 павильонов для профессиональных торговцев акциями, которых теперь мы называем брокерами.

Между тем курс акций все повышался. Один богач, будучи болен и получив информацию об утренних ценах — 8 тыс. ливров за акцию, послал своего секретаря продать 250 акций. Пока тот добирался до биржи, курс вырос до 10 тыс. Он продал акции, доставил хозяину деньги, а разницу — ни много ни мало 500 тыс. ливров — оставил, разумеется, себе и бесследно исчез в тот же день. Но такого рода кражи не идут ни в какое сравнение со случаем, который привлек внимание всей Франции.

Граф д’Орн, известный своей беспутной жизнью, попросил брокера продать ему крупный пакет акций и назначил свидание в небольшом трактире. Здесь граф появился в компании с двумя уголовниками, которые нанесли брокеру несколько ударов кинжалами и попытались скрыться. Одному из убийц это удалось, но граф и его второй сообщник были схвачены, судимы и приговорены к смертной казни через колесование. Родственники д’Орна бросились спасать его. Но в дело вмешался Ло, настоявший на том, что закон должен соблюдаться независимо от знатности преступника. Тогда родственники попросили заменить позорное для знатного дворянина колесование почетным отсечением головы. Однако Ло вновь рекомендовал не делать разницы между сословиями. В итоге графа колесовали, а авторитет Ло среди простонародья резко вырос. Курс акций — тоже. Он достиг 15 тыс., а затем и 20 тыс. ливров за штуку.

По мере того как рос курс акций Индийской компании, повышалось и благосостояние французов. Никогда еще в Париже не продавали столько предметов роскоши. Статуи, картины, гобелены, которые раньше были привилегией аристократов, теперь попадали в дома людей среднего класса. Огромным был спрос на ювелирные изделия. Филипп Орлеанский, член правления Индийской компании и президент банка, за 2 млн ливров купил знаменитый бриллиант, позже получивший название «Регент». Разумеется, обогатился и Ло. Он купил два поместья и вел переговоры о покупке третьего, которое должно было дать ему титул маркиза. В январе 1720 года регент назначил его генеральным контролером (министром) финансов Франции. Но как раз в это время над его детищами начали сгущаться тучи.

Увлеченный Индийской компанией, Ло отчасти выпустил из рук управление банком, который тем временем был переименован в Королевский банк Франции и, по сути, стал центральным банком страны. Он выпускал бумажные деньги и выдавал ими ссуды. Эти ссуды с некоторых пор шли только на покупку акций Индийской компании. Та, в свою очередь, размещала все новые и новые выпуски акций, выкупала на вырученные средства гособлигации и в конце концов стала крупнейшим и чуть ли не единственным кредитором казны. Это устраивало регента, который требовал все новых выпусков банкнот. Его логика была убийственно проста: если после выпуска 500 млн ливров результат оказался так хорош, то почему бы не выпустить еще столько же?

Но так думали далеко не все. Принц де Конти отправил в банк груз банкнот и потребовал обменять их на монету. Ло бросился к регенту, и тот попросил родственника отказаться от своего требования, как бы законно оно ни было. Этот случай получил широкую огласку, но, к счастью для Ло, де Конти был известен своей мелочной скупостью и не пользовался популярностью у населения. К словам же менее знатных, но не менее предусмотрительных людей до поры до времени никто не прислушивался. А между тем таких людей становилось все больше и больше. Купец Вермале скупил золото и серебро на 1 млн бумажных ливров, погрузил сокровища на телегу и прикрыл их навозом. Сам он переоделся крестьянином и вполне благополучно добрался до Бельгии, а оттуда и до Голландии.

Золотой и серебряный запас банка — именно эти крохи и лежали в основании всей пирамиды — таял на глазах. Тогда Ло издал указы, ограничившие размен. Это, разумеется, не повысило доверие к банкнотам. Все последующие указы Ло, поддерживающие их курс, носили явный отпечаток растерянности. В частности, было запрещено покупать на банкноты ювелирные изделия и драгоценные камни. Банк между тем продолжал выпускать банкноты, люди же требовали звонкой монеты. Народная любовь к Ло стремительно превращалась в ненависть.

В феврале 1720 года было решено продать банк Индийской компании. Вскоре регент объявил, что отныне все решения по финансовым вопросам будет принимать регентский совет, состоящий из нескольких вельмож. Совет не нашел ничего лучшего, как с 21 мая девальвировать банкноты в два раза. Но всеобщее возмущение было так велико, что совет пошел на попятную и восстановил прежние условия размена. Это уже не имело значения: 27 мая под угрозой полной потери запаса драгоценных металлов банк вообще прекратил размен. Регент возложил ответственность за это на Ло и, когда тот приехал в Пале-Рояль, резиденцию Орлеанского, демонстративно отказал ему в приеме. Правда, ночью Ло был тайно (его провели через черный ход) приглашен к принцу. Регент, продолжавший верить в благополучное разрешение кризиса, объяснил причину своего сурового обращения на людях государственной необходимостью.

Париж заполнился карикатурами на Ло и регента, а на улицах распевались издевательские песенки, часто весьма непристойные. В одной из них рекомендовалось использовать банкноты по прямому назначению. Герцог Бурбон, наживший, по слухам, 25 млн ливров на спекуляциях с акциями и вовремя вложивший все в драгоценности, уверял Ло, что теперь ему не грозит опасность: парижане не убивают тех, над кем смеются. Но у Ло были основания считать иначе. Через несколько дней после прекращения размена банкнот на золото его карету окружила толпа, требующая обмена обесценившихся бумажек на полноценные монеты. Если бы кучер не хлестнул лошадей и ворота не закрылись сразу за каретой, толпа могла бы растерзать Ло. Регент послал к его дому отряд швейцарских гвардейцев, но Ло предпочел переехать в Пале-Рояль — под прямую защиту принца.

Вскоре было решено вернуть к управлению страной канцлера Дагессо, еще в 1718 году отправленного в отставку за сопротивление начинаниям Ло. Теперь уже унизиться пришлось шотландцу: по требованию регента он сам отправился в загородное поместье Дагессо уговаривать того вернуться в Париж. Одним из первых своих указов канцлер предписал Королевскому банку с 10 июня восстановить размен. Парижане бросились к банку обменивать свои бумажки. Поскольку серебра не хватало, людям стали выдавать медную монету. Отказавшихся от этой милости не было. Напротив, к банку прибывали все новые и новые держатели банкнот. К 9 июля страсти достигли такого накала, что появились жертвы. Чтобы народ не разгромил банк, солдаты закрыли решетки. Люди атаковали их камнями. В ответ раздались выстрелы. Один человек был убит. Через несколько дней в давке у дверей банка погибли около 15 человек. С трупами на носилках толпа направилась к Пале-Рояль. Увидев у ворот экипаж Ло, люди стащили кучера с козел, едва не убив его, а экипаж разнесли буквально в щепки. Ло там не оказалось.

В августе 1720 года Королевский банк Франции был объявлен банкротом (в ноябре были аннулированы и его банкноты). Современник писал: «Никогда еще не было столь неуверенного правительства, никогда безумная тирания не осуществлялась столь слабой рукой. Люди, которые пережили ужасы того времени, и теперь смотрят на них, как на страшный сон, могут только удивляться, что не разразилась революция, что регент и Ло не погибли в ее пламени».

Не лучше шли дела и у Индийской компании. Как только возникли проблемы с разменом, ее акции стремительно упали в цене. Ло попытался поддержать их. Он основал в Луизиане город, названный в честь регента Новым Орлеаном. В самой Франции компания взяла на откуп сбор налогов и, надо отдать ей должное, повела дело гораздо разумнее, нежели ее предшественники. При этом реальные дела Ло сочетал с искусной рекламой. Он распространял известия о сказочном богатстве Луизианы, жители которой с восторгом встречают французов и несут золото в обмен на яркие безделушки. Под его пером несколько жалких суденышек компании превратились в огромный флот, везущий во Францию золото, шелк, пряности и табак. Он сформировал корпус переселенцев из 6 тыс. человек, которым выдали одежду и орудия труда и заставили пройтись маршем по улицам Парижа. Но по большей части «колонистами» становились отбросы общества: нищие, воры, бродяги и проститутки. Более половины из них так и не попали в Новый Орлеан. Они продавали выданное им добро и оставались в Париже.

Эти фокусы лишь на короткое время поддержали курс акций. После закрытия размена банкнот на золото их цена упала ниже номинала. Чтобы поправить дела компании, ей позволили монополизировать всю морскую торговлю Франции. Но тут взбунтовался парижский парламент (судебный орган, который регистрировал указы). Он признал такой указ незаконным, за что регент отправил парламент в ссылку в Понтуаз. Но и там парламент отказался штамповать подобные указы и поддерживать Ло. Напротив, он требовал судить и казнить шотландца.

Когда акции потеряли всякую ценность, было возбуждено несколько уголовных дел. Подвергся аресту и заключению в Бастилию Уильям Ло, принимавший самое активное участие в делах брата. Однако его вина не была доказана, и его скоро отпустили. Что касается самого Джона Ло, то за последний год он сильно исхудал. Исчезла прежняя самоуверенность. У него начались нервные припадки. В этом состоянии он уже не мог руководить компанией и попросил у регента отставки и разрешения удалиться в одно из своих поместий. Регент согласился, но вскоре направил Ло предписание покинуть Францию. В декабре 1720 года Ло с сыном, оставив в Париже жену и дочь, тайно выехал в Брюссель. Его сопровождал эскорт из шести всадников, которые не то охраняли, не то конвоировали его. По дороге Джон Ло отметил, что Франция вернулась в то состояние, в котором он ее впервые увидел.

После эмиграции Ло ходили слухи о его несметном богатстве, но они оказались ложными. Он жил на очень скромную пенсию, которую выплачивал своему бывшему любимцу принц Орлеанский. При последней встрече с регентом Ло сказал: «Я признаю, что совершил много ошибок. Я человек, а людям свойственно ошибаться. Но я клянусь, что за этими ошибками не было нечистых и бесчестных мотивов, что ничего подобного не найдут в моей деятельности». Того же мнения придерживался и известный мемуарист того времени Сен-Симон (он, кстати, с самого начала был против экспериментов Ло): «В характере Ло не было ни алчности, ни плутовства». И это похоже на правду. Во Францию Ло приехал с 1,6 млн ливров и все эти деньги вложил в банк и компанию. Из Франции же он не вывез никаких ценностей, если не считать одного довольно дорогого бриллианта (все его имущество, нажитое во Франции, было конфисковано и использовано для удовлетворения кредиторов).

Ло, как и любой шотландец, всегда гордился своей родиной. Он сохранял черты простого, любезного и разумного человека даже в период своего расцвета. Если он и был высокомерен, то только с аристократами, которые сами унижались перед ним. При этом он охотно общался со своими соотечественниками, пренебрегая знатными французами, ждавшими приема. Но когда Франция приняла его идеи, он искренне почувствовал себя французом, немедленно принял французское подданство и даже перешел из протестантской веры в католическую. Этих фактов достаточно, чтобы защитить его память от обвинений в мошенничестве.

Ло еще некоторое время тешил себя надеждой, что его во второй раз призовут во Францию и доверят приведение финансов в порядок. Он засыпал регента письмами, в которых вновь и вновь доказывал свою правоту и предлагал еще раз повторить эксперимент, но действовать более осторожно. Принц был не против. Во всяком случае, он не раз говорил, что хорошо бы восстановить систему Ло, только на более прочном основании. Но в 1723 году регент умер, что сделало возвращение Ло во Францию невозможным. Ему даже не удалось увидеть жену и дочь: Джона Ло не пускали во Францию, а их не выпускали оттуда.

Он опять стал много играть. Ему приходилось закладывать свой бриллиант, но каждый раз он выкупал заклад. Ло стал словоохотлив и без конца рассказывал о своих подвигах, защищая одних и обвиняя других. В слушателях недостатка не было. Одни считали, что ему известен какой-то секрет, превращающий бумагу в золото (среди них стоит упомянуть Петра I, вступившего с Ло в переписку и пригласившего его в Россию для передачи опыта). Другие были уверены, что он не настолько глуп, чтобы не припрятать часть своих богатств за пределами Франции, и надеялись чем-нибудь поживиться.

Около четырех лет Ло провел в Англии (его уже давно амнистировали по старому делу о дуэли). Здесь его сочли достаточно влиятельным и ловким человеком, чтобы послать с каким-то секретным поручением в Германию. Но у этого дела был уже совсем не тот размах. Последние годы жизни Ло провел в Венеции, где написал объемную «Историю финансов времен регентства», чтобы оправдаться если не перед современниками, то хотя бы перед потомками. В 1729 году Ло умер от воспаления легких. Его труд был впервые опубликован лишь спустя 200 лет. Значительно раньше появилась эпитафия:

Под камнем сим шотландец знаменитый.

Он превеликим счетоводом был

И с помощью системы, им открытой,

Всю Францию он по миру пустил.

Великий реставратор (Жан де Батц)

Место действия: Франция.

Время действия: XVIII век.

Как известно, Первая французская республика просуществовала ровно пять лет. Началась она в 1789 году со взятия Бастилии. А закончилась в 1794 году заговором 9 термидора, когда были свергнуты Робеспьер и его соратники-якобинцы. Французы не успели опомниться, как от эпохи Республики перешли к эпохе Реставрации монархии.

Но некоторые считают, что эта смена вех была не чем иным, как грандиозным спектаклем, задуманным и поставленным бароном Жаном де Батцем.

«Серый кардинал» при дворе Людовика XVI после революции вышел в отставку и занимался в основном биржевыми спекуляциями. Главной режиссерской задачей мсье де Батца было спасти свою собственность, вложенную в крупнейшую монополию страны — Ост-Индскую компанию.

Барон Жан де Батц происходил из гасконской дворянской семьи, к которой принадлежал и живший за полтора столетия до него Шарль де Батц, он же Кастльмор Д’Артаньян, увековеченный пером Александра Дюма.

Будущий «палач революции» родился в 1754 году в Гаскони. В 18 лет этот невысокий юноша отправился, как некогда Д’Артаньян, покорять Париж и поступил в полк драгун королевы. Спустя шесть лет он оставил военную службу и занялся финансовыми спекуляциями, в частности игрой на повышение акций компании по торговле с Индией. Значительную услугу ему оказали связи с видными французскими банкирами и промышленниками, которые он успел наладить в процессе светской жизни придворного офицера. Со временем он стал кем-то вроде посредника между высшим светом Франции и миром биржи. По поручению аристократических семей он проводил операции с ценными бумагами, которые они по тем или иным причинам не желали афишировать. Молодой гасконец сумел оказать тайные услуги самому Людовику XVI, который с его помощью увеличил собственное состояние, отдав в рост суммы из казны. Де Батц также получал от королевской семьи официальные заказы на размещение и выкуп государственных займов, за что был пожалован чином полковника. По Лувру ползли слухи, что гасконец в скором времени займет пост министра финансов, но тайные отношения короля с ловким финансистом вели скорее к тому, что де Батц и дальше будет оставаться в стороне от официальной политики. Людовик и Мария-Антуанетта были лично заинтересованы в том, чтобы такой нужный человек всегда был под рукой в качестве внештатного консультанта. За несколько месяцев до революции 1789 года король передал 35-летнему барону в управление государственный пакет акций крупнейшей французской компании «Ост-Инд», которая на праве монополии вела торговлю с Индией, чеканила индийские рупии и владела огромным флотом, а также несколькими десятками городов-факторий в Африке и Азии. Их стоимость почему-то начала резко снижаться, и де Батцу было поручено с помощью игры на внутренней и иностранных биржах восстановить их прежний курс. Однако король вскоре был арестован и спустя несколько лет казнен. У барона на руках осталось 60 % паев компании, которую новая власть считала своей.

До жителей «малой родины» барона из столицы доходила информация о его головокружительных карьерных успехах и особом финансовом таланте, и он без труда выиграл на выборах в общенародное учредительное собрание освобожденной Франции.

В качестве члена этого революционного органа де Батц принял поручение заняться «ликвидацией государственного долга». Речь шла о выплате возмещения лицам, ранее купившим различные должности, которые были уничтожены по решению этого законодательного органа. Эта должность, конечно же, была несравнима по уровню с положением доверенного лица королевской семьи. Но она по крайней мере гарантировала его безопасность в тот период, когда Марат требовал «сто тысяч голов для победы революции». Параллельно Жан де Батц продолжает биржевые махинации, а также создает вокруг себя подпольный роялистский кружок, цель которого — реставрация монархии. Значительную часть членов Батц вербует по ходу своей официальной службы. К нему обращаются за компенсацией бывшие аристократы, лишившиеся должностей, и, с удовольствием обнаружив, что пост в революционном правительстве занимает свой человек, который к тому же продолжает поддерживать отношения с королевской семьей, они нередко отказываются от сумм компенсации в пользу де Батца. Эти пожертвования служили своего рода членским взносом за вступление в роялистский клуб. Де Батц финансирует несколько неудавшихся побегов членов королевской семьи за границу. В результате о его подпольной деятельности становится известно и самый богатый гражданин Французской республики вынужден скрываться сам. Людовик, а вслед за ним и Мария-Антуанетта отправляются на эшафот, и власть переходит в руки Конвента.

Де Батц в подполье не теряет времени — он создает небольшую агентурную сеть и тратит колоссальные суммы на подкуп различных чинов революционной полиции. В архивах сохранились отчеты полицейских, которые отправлялись арестовывать неуловимого барона. Судя по этим документам, полицейские стучали в дверь квартиры, где, по агентурным данным, находился враг Республики, он открывал им дверь, представлялся ложным именем и заявлял, что де Батц ушел минуту назад. Полицейские отправлялись в погоню за призраком, в это время де Батц успевал исчезнуть по-настоящему. Один из этих «наивных», инспектор Мишонис, был потом арестован, когда его коллеги получили донос о том, что скромный полицейский купил на имя жены огромный виноградник в Шампани.

В этот период Конвент приступил к рассмотрению вопроса о ликвидации Ост-Индской компании. Конвент склонялся к тому, чтобы компенсировать держателям небольших пакетов их минимальную стоимость, а 60 %, принадлежавшие казне, считать собственностью Республики. Еще один крупный пакет — около 25 % — принадлежал конкуренту французской монополии английской Ост-Индской компании, и Конвент обсуждал различные способы, которыми можно было бы «кинуть» английских пайщиков. Несмотря на то что это обсуждение проходило за закрытыми дверями, информация моментально через развитую британскую разведывательную сеть «Корреспонданс» стала известна заинтересованным лицам в Англии. Сэр Папильон, председатель совета директоров английского «Ост-Инда», через посредничество финансируемой им английской разведки немедленно обнаружил де Батца и передал ему предложение «не допустить ущемления интересов законных владельцев». Папильон, правда, учел, что права де Батца на контрольный пакет довольно сомнительны, и предложил по-новому поделить «шкуру национализированного медведя» — 50 на 50. Пока у власти оставался Робеспьер, акции можно было делить как угодно, но на реальном положении вещей это никак не отражалось. Папильон предложил де Батцу произвести небольшой путч, привести к власти верных людей и спокойно наслаждаться плодами своего труда. Каким образом провести переворот, Папильон не сообщил, сославшись на незнание французских реалий, но готов был предоставить в распоряжение коллеги резидентуру «Корреспонданс», которая охватывала практически всю страну и имела собственных агентов даже в самом Конвенте. Этого уже было достаточно, чтобы де Батц начал плести интриги.

Он решил ударить по самому больному месту в отношениях Конвен та и Робеспьера. Республиканский парламент был насквозь коррумпирован, исключение составляли лишь несколько совершенно безумных фанатиков, которыми безбожно манипулировали их более сметливые коллеги. Максимилиан Робеспьер носил гордое прозвище Неподкупный, и по его инициативе время от времени засветившиеся взяточники и просто оклеветанные чиновники пачками отправлялись на гильотину. Поскольку коррупция на тот момент охватила практически всю французскую администрацию, Неподкупный оказался практически в полной информационной изоляции. Де Батц решил, что крупный коррупционный скандал — это как раз то, что нужно. Он разработал схему, которая позволила ему сделать это без затрат со своей стороны и так, что его имя практически не было упомянуто.

В тот период в Париже находились некие австрийские банкиры братья Фрей. Они были отпрысками нищего чешского еврея, который каким-то образом неслыханно разбогател на поставках в австрийскую армию. Братья Фрей исполняли различные деликатные поручения австрийского императора во Франции. Представлялись они при этом членами некоего революционного клуба, изгнанными из страны по распоряжению герцога Брауншвейгского, и сумели втереться в доверие как в революционных кругах, так и в светских салонах Парижа. Им даже удалось выдать свою сестру за члена Конвента, бывшего монаха-капуцина Шабо. Лучший инструмент для интриги, чем эти австрийские братья, де Батцу сложно было бы найти. Через английскую агентуру он забросил австрийцам крупную наживку — информацию о ликвидации Ост-Индской компании, на которой они якобы могут разбогатеть. Братья Фрей обращаются к Шабо с интересным предложением, обещают ему 100 тыс. ливров и грозят в случае отказа донести Конвенту, что его жена — австрийская шпионка. Шабо подкупает еще нескольких членов Конвента, вместе с которыми фальсифицирует документы, относящиеся к оценке компании, и утаивает в пользу братьев более 10 % собственности «Ост-Инда». С ним тут же связывается сам де Батц и, угрожая тем, что сообщит Конвенту об этих махинациях, требует сдать братьев Фрей, а заодно еще пятерых членов Конвента. Шабо чувствует себя как на горячей сковороде, и ему ничего не остается, как броситься в комитет общественного спасения с воплями, что все вокруг подкуплены, а он единственный честный человек, которого угрозами заставили взять деньги и совершить государственное преступление. В качестве доказательства он предъявляет 100 тыс. ливров и обещает сдать всех своих подельников. Шабо называет место и время, где он и другие коррупционеры будут передавать Фреям документы, подтверждающие их собственность на активы компании.

С гильотинированием участников сделки скандал не стих, об этом позаботились барон и завербованный им издатель нескольких крайне популярных газет Эбер. Скандал был раздут еще сильнее, газеты писали, что взятки берет каждый член парламента, и тонко намекали, что у Неподкупного рыльце тоже в пуху.

Робеспьер с целью прекратить подобные суждения начал секретное расследование, в результате которого появился список 47 самых крупных взяточников в Конвенте. «Корреспонданс» удалось снять с этого списка копию и в ночь накануне оглашения результатов расследования разослать его всем упомянутым в нем лицам. Нескольких часов им хватило на то, чтобы выработать тактику действий.

На утреннем заседании Конвента 9 термидора 1794 года выступление Неподкупного было грубо прервано и участники «списка обреченных» попытались арестовать его прямо в зале заседаний. Робеспьеру удалось вырваться и доехать до казарм, где располагалась его личная гвардия. Однако после недолгого сражения он все же был схвачен и через несколько месяцев казнен по решению Нового Конвента, который заявил о реставрации монархии. Как только эти известия дошли до Англии, британский «Ост-Инд» захватил семь французских городов-факторий и четыре острова, которые теперь принадлежали компании по тайному соглашению с де Батцем.

Сам барон во время событий 9 термидора тоже был арестован, попав под горячую руку, но вскоре выпущен, так как вся его заговорщицкая деятельность была направлена против низверженной Республики. Вскоре он продал новому французскому роялистскому правительству свой пакет за 4 млн франков и уехал жить в Шотландию.

Человек, который продал Эйфелеву башню (Виктор Ластиг)

Место действия: Франция.

Время действия: начало XX века.

…Он сидел в парижском кафе, пил кофе и листал газету. Ровным счетом ничего интересного: скучная политика, дешевые скандалы, грязные интриги, Эйфелева башня срочно требует ремонта… Стоп! Специалисты не исключают, что отремонтировать башню уже не удастся и ее придется сносить!.. Идея, которая пришла ему в голову, была настолько дерзкой, что он даже нарушил свое неизменное правило не пить по утрам и после кофе заказал рюмку водки. Выпил залпом и выбежал из кафе. Посетителя парижского кафе звали Виктор Ластиг. Однако истории он больше известен под другим именем — Графа, одного из самых знаменитых мошенников XX века.

Ластиг родился в 1890 году в чешском городе Хостине. К окончанию средней школы он свободно говорил на пяти языках — чешском, английском, французском, немецком и итальянском. Продолжи он обучение, далеко бы пошел. Но учеба его не интересовала. Больше всего его привлекали две вещи — игра и деньги. Причем игра — гораздо больше, чем деньги.

Сразу по окончании школы он ушел из дома и отправился путешествовать по Европе. После нескольких арестов за мелкие проделки и бесчисленной смены мест обитания Виктор Ластиг обосновался, конечно же, в Париже — культурном, а главное, игорном центре Европы того времени. Как раз в середине 1920-х годов в Париже разворачивался знаменитый игорный Греческий синдикат, который вскоре превратился в крупнейшую игорную империю мира. В те годы здесь постоянно играли русские эмигранты Владислав Ходасевич и Георгий Адамович. Играли часто, по-крупному.

В Париже Ластиг, в совершенстве овладев покером и бриджем, превратился в профессионального игрока. Он так поднаторел в этих играх, что они вполне обеспечивали ему безбедное существование. Респектабельный, с сияющей улыбкой, в костюмах от лучших портных мировой столицы моды, Ластиг заводил знакомства с будущими жертвами в фешенебельных ресторанах, на бегах, в театрах, на выставках, концертах.

Главная задача состояла в том, чтобы как можно проще и незаметнее установить, есть ли у клиента деньги. Сделать это надо было так естественно, чтобы потенциальный клиент ничего не заподозрил и даже поблагодарил судьбу за знакомство с таким интересным и привлекательным господином, видимо, с огромными связями и возможностями, да еще и явно небедным. (Так клиенты Ластига рассуждали до тех пор, пока не оставались без штанов — чаще в переносном, но иногда и в прямом смысле слова.) Дальнейшее было делом техники. Следовало ненавязчивое предложение сыграть партию-другую в очень престижном месте. Новый знакомый не мог отказать столь обаятельному человеку. И вот тогда огромные расходы Графа на поддержание имиджа очень состоятельного бездельника — на шикарную одежду, дорогие аксессуары, другие сумасбродные траты — окупались с лихвой.

Вскоре Виктор Ластиг стал постоянным пассажиром трансатлантических пароходных рейсов. Разъезжая из Европы в Америку и обратно в каюте люкс, он делал ставку на богатых людей, которым нечем было занять свой досуг во время долгого и однообразного путешествия. Через пару дней плавания новизна впечатлений сменялась скукой: вокруг одни и те же лица, глупые и постные официанты, дурацкая обивка в каюте, отвратительная вечная качка, ставившая под сомнение выпивку и даже ухаживание за дамами. Ластиг мастерски использовал тоску по развлечениям, терзавшую туповатых и азартных американцев, снобов-аристократов и «новых европейцев», разбогатевших после Первой мировой войны на строительных подрядах и биржевых сделках. Надуть их, обвести вокруг пальца было для него высшим наслаждением. Надувательство привлекало Графа не только тем, что приносило неплохие доходы; оно давало ни с чем не сравнимое чувство превосходства над жертвой. Любитель охоты понимает, о чем мы говорим.

Сотни тысяч обитателей Парижа прочли в газете о том, что группа французских инженеров, обследовав Эйфелеву башню, заключила, что нуждающуюся в ремонте постройку уже, возможно, не спасти и ее придется сносить. Но только Ластигу пришла в голову идея провернуть одну из самых гениальных афер столетия. Выбежав дождливым мартовским утром 1922 года из кафе, он уже знал, что нужно делать. Он продаст Эйфелеву башню! Ему было 32 года. Башне — на год больше. Они подходили друг другу.

Изготовив фальшивые документы, Ластиг от имени высокопоставленного госчиновника послал на правительственных бланках приглашения ряду крупнейших сталелитейных магнатов Европы. Он предложил им принять участие в обсуждении трудной судьбы Эйфелевой башни. Гостиница — место встречи — была самой дорогой в Париже, печати казались подлинными, бумага — гербовой, а вложенные в конверты вырезки со статьей из газеты были настоящими. Послание содержало недвусмысленные намеки на конфиденциальность встречи. Все это делало приглашение убедительным. Потенциальные покупатели явились. Виктор Ластиг был само обаяние. Как можно было устоять? Никто и не устоял.

На презентации, которая проходила в жанре тайной встречи, Ластиг, посетовав на утечку информации, показал приглашенным сфабрикованное правительственное постановление о сносе Эйфелевой башни: мол, нет денег на ремонт. Разумеется, единственное, чего опасалось правительство, — это нежелательного общественного резонанса. Как же! Национальный символ Франции! Выдающееся техническое сооружение XIX века!

Дельцы затаили дыхание: вес башни — около 9 тыс. тонн, только металлических конструкций — 7,3 тыс. тонн. Предлагаемая стартовая цена была даже ниже стоимости металлолома. О таком подарке судьбы можно было только мечтать. Ластиг предложил контракт на конкурсной основе и объявил тендер, еще раз акцентировав внимание на том обстоятельстве, что действовать нужно в обстановке строжайшей секретности. Никто не имел права нарушить обет молчания до начала демонтажа, который должен был случиться внезапно, в день, назначенный после подведения итогов тендера, — дабы поставить прессу перед свершившимся фактом.

Во время беседы с коммерсантами Ластиг сделал еще один чрезвычайно сильный психологический ход: он намекнул на бедность «скромного государственного служащего», а затем, уже в процессе сбора заявок, изображая невинность, получал взятки от самых «расторопных» претендентов. Взятки, разумеется, он брал, как обычный госчиновник. Чем развеял последние сомнения магнатов в серьезности мероприятия. Ластиг был великим психологом, настоящим ловцом человеческих душ — в этом, пожалуй, его главный талант.

Потомив «конкурсантов» ожиданием решения, Граф выбрал самое выгодное предложение и выдал победителю тендера фальшивую лицензию на демонтаж башни, взяв с него чек на $50 тыс. По тем временам — немалые деньги. (Сейчас, с учетом нынешних цен на металлолом, эта сумма была бы как минимум в тридцать раз больше.) Они пожали друг другу руки.

В указанный в лицензии день представитель победителя тендера во главе бригады монтажников появился у подножия Эйфелевой башни. Сказать, что администрация и охрана башни были удивлены заявлением господина, возглавлявшего группу рабочих в одинаковых спецовках, — значит не сказать ничего. Никаких распоряжений насчет демонтажа башни от вышестоящих инстанций не поступало. Но предъявленные документы выглядели правдоподобно. Выходило, что Эйфелеву башню сносят!

С чувством священного ужаса, почти со слезами на глазах эйфелевы начальники обратились в правительство за разъяснениями. Прибывший чиновник по особым поручениям затребовал документы. И пришел в замешательство: он ничего не знал о прохождении документа, однако печати, подписи, бумага, шрифт машинки — все было подлинным. Но этого не могло быть, потому что не могло быть никогда: все документы, касающиеся национальных интересов Франции, — а здесь был именно такой случай — проходили через него. «Фальшивка!» — прошептал он.

Скандал после короткого разбирательства замяли. По инициативе самих промышленников, которые не хотели, чтобы широкая публика узнала, как лихо облапошили миллионеров.

Когда горе-миллионер пришел демонтировать Эйфелеву башню, Виктор Ластиг был уже в Вене. Спустя некоторое время он переехал в Соединенные Штаты и в конце 1920-х годов провернул несколько хитроумных афер в Нью-Йорке и Чикаго. Одно из его американских предприятий казалось почти безумным, но, как и все его предыдущие аферы, основывалось на тонком знании психологии клиента. На сей раз европеец облапошил «самонадеянного американского болвана» (как называл его про себя Виктор Ластиг) Аль Капоне.

То было время сухого закона и золотого века бутлеггеров. Аль Капоне был среди них самым удачливым, самым кровавым и самым беспощадным. С национальным американским героем Ластиг встретился в Чикаго и предложил ему долю в своем деле. От Аль Капоне требовалось $50 тыс., которые Ластиг обязался за два месяца удвоить. Известный своей мнительностью и осторожностью, гангстер тем не менее отсчитал 50 тысячедолларовых банкнот и, отдавая их Ластигу, сказал угрожающе: «Ну, Граф, смотри, удвой сумму». Ластиг кивнул.

Ровно через 60 дней он вернулся в Чикаго. «Примите мои искренние извинения, мистер Капоне. Мой план провалился. Я в дураках». Он вынул из кармана $50 тыс. и вернул их Аль Капоне со словами: «Вот, сэр, ваши деньги, все до копейки. Я весьма сожалею». «Боже, да ты честен!» — воскликнул Капоне. Отсчитал $5 тыс. и протянул Ластигу: «Если ты на мели, вот, возьми пятерку». Ластиг поблагодарил и удалился.

Разумеется, за два месяца он выгодно прокрутил деньги. А прекрасно зная, что Капоне не жалеет денег для тех, кто на него честно работает, Ластиг был уверен в получении награды. И лишний раз убедился, что облапошить можно любого, кто испытывает страсть к деньгам. А испытывают ее все. Разве что в истории с Капоне было больше риска остаться без головы.

Однако Ластиг не боялся смерти, он боялся однообразия и скуки. Он уже не мог остановиться, душа требовала все новых и новых авантюр. Эта его безудержная страсть к мошенничеству и острым ощущениям ярко проявилась и в начале 1930-х годов, когда он на короткое время вернулся в Париж, чтобы вновь продать Эйфелеву башню. Организовал ли он в парижской печати серию публикаций об угрожающем техническом состоянии башни или прибег к каким-то другим, не менее убедительным аргументам — так и осталось тайной. Известен, однако, результат: Виктор Ластиг вновь успешно продал свою возлюбленную, которая и повзрослела вместе с ним, и подорожала в полтора раза. И вновь афера сошла ему с рук. Граф спокойно вернулся в США.

Там, в Америке, спустя некоторое время в возрасте 45 лет он был арестован и приговорен к 20 годам тюрьмы. Не успел, видимо, «подмазать» копа или окружного судью, а может, его обманул купленный прокурор или двуручный адвокат. Ясно одно: против него ополчился весь карательный аппарат государства. Потому что денег, чтобы организовать защиту, у него было достаточно, а явных улик он никогда не оставлял.

На волю Виктор Ластиг уже не вышел. В 1947 году он умер в тюрьме от воспаления легких. До последней минуты его глаза сохраняли сумасшедший лихорадочный блеск, который в долю секунды очаровывал десятки и сотни мужчин и женщин — самых ловких мужчин и женщин, в погоне за наживой превращавшихся в глупцов и слепцов. Но, несмотря на то что цель, ради которой шли на риск его клиенты, — деньги — была для него второстепенной, к сорока годам Граф нажил состояние, которое по сегодняшним меркам исчислялось бы несколькими десятками миллионов долларов. И которых, впрочем, ему хватило лишь на место в безвестной общей могиле.

Yellow Kid, или Желтый Кидала (Джозеф Уэйл)

Место действия: США.

Время действия: XX век.

В начале XX века в США была совершена грандиозная финансовая афера. Исполнена она была настолько талантливо и изящно, что даже Голливуд не устоял — по мотивам этой истории был снят фильм «Афера». Организатор знаменитой аферы — Джозеф Уэйл, один из самых известных мошенников Соединенных Штатов.

Джозеф Уэйл родился в Чикаго в 1875 году. Он был белым (мать — француженка, отец — немец) и прозвище Yellow Kid получил много позже — так его окрестила одна проститутка за пристрастие к желтым галстукам и носовым платкам.

Свою трудовую деятельность Уэйл начал с работы подавальщиком в грязном салуне на окраине Чикаго. Затем он был коммивояжером — продавал местным фермерам изобретенное им самим средство от глистов. Употребив это снадобье, клиенты Уэйла, как ни странно, навсегда излечивались от насморка.

В лучшие свои годы Уэйл обладал состоянием в несколько десятков миллионов долларов, имел офис в Чикаго, владел несколькими отелями, играл на бирже и довольно успешно вкладывал деньги в недвижимость. Выглядел он тогда безупречно: тройка от лучшего портного, шелковый галстук, бриллиантовые заколка и запонки, трость с костяной ручкой и золотой монограммой. Трость сделал один старый еврей, приятель отца Уэйла. Он же, кстати, привил Джозефу Уэйлу любовь к книгам.

Читал Уэйл много. «Иудейские войны» Иосифа Флавия перечитал раз сто. Но пример для подражания нашел не в прочитанных книгах, а в плутовском испанском романе «Жизнь Ласариньо с Тормеса», пересказанном ему в юности проституткой-испанкой. Герой-плут поразил Уэйла, и это, наверное, определило его судьбу.

* * *

Уэйл — элегантно одетый господин средних лет с холеной собачкой, увешанной медалями, — входил в фешенебельный бар и заказывал выпивку. Разговорившись с владельцем бара, он с гордостью рассказывал о собаке и ее призах. Затем, достав из жилетного кармана золотые часы на золотой же цепочке, восклицал «Mein Gott!» и говорил бармену:

— Любезный! Я не могу пойти с Рексом в банк. Окажите мне услугу, присмотрите за ним часок. Но учтите: эта собака для меня бесценна.

И, подкрепив свою просьбу десятидолларовой купюрой, удалялся.

Вскоре в бар входил компаньон Джозефа Фред Бакминстер, производивший впечатление человека без определенных занятий. Заказывал выпить. Со скукой на лице оглядывал окружающих. Как бы невзначай натыкался взглядом на пса. И возбужденно вскрикивал:

— Ведь именно такую собаку я ищу уже пять лет, с тех пор как погибла моя любимица! За это время я лишился жены! Умоляю, любезный, — простирал он руки к бармену, — продайте собаку! За ценой не постою. Вот вам пятьдесят долларов.

— Извините, сэр, но собака не моя, меня просто попросили присмотреть за ней. Хозяин будет через час.

— Хорошо, хорошо, — кивал Бакминстер. — Даю сто.

— Я же сказал: она не моя.

— Даю триста долларов, и закончим торг.

Бакминстер доставал из кармана пачку денег.

— Вы не поняли, сэр. Я не могу продать чужую собаку.

— Хорошо, давайте сделаем так. Я оставлю пятьдесят долларов аванса, а двести пятьдесят будут ждать вас до того момента, как вы уговорите хозяина продать ее. Я принесу их тотчас же, как вы позвоните мне по этому телефону. Я не могу не купить эту собаку. Жена моя, умирая, просила хотя бы после ее смерти взять в дом собачку, похожую на нашего любимого Бобби, угодившего под повозку.

Бакминстер оставлял бармену визитную карточку и пятился к дверям, не отрывая взгляда от собаки.

Через полчаса возвращался Уэйл. Он был неузнаваем: плечи опущены, губы дрожат, в глазах — полнейшая растерянность.

— Что стряслось, сэр?

— О! Не спрашивайте. Я разорен! Уничтожен!

— Могу ли я вам чем-то помочь? Давайте (ну, какой бармен не хочет подзаработать?), я куплю вашу собаку за сто пятьдесят долларов.

— Что? Продать Рекса! Никогда! Его ведь так любила моя супруга, недавно скончавшаяся от заражения крови.

Еще через 10–15 минут бармен добавлял к начальной цене $25–50 — и получал собаку.

Стоит ли говорить, что по телефону, номер которого оставил Бакминстер, бармену не сообщали ничего утешительного.

В хороший день компаньонам удавалось продать до десяти собак. На них работал питомник, где отмывали и откармливали, стригли и увешивали медалями бродячих собак. Чистая прибыль мошенников достигала $5 тыс. в неделю (сегодня с учетом инфляции прибыль составила бы не менее $150–200 тыс.).

И ни разу ни один бармен не воспользовался подсказкой, которую Уэйл, стремившийся сохранить видимость благородства, давал своим жертвам. Ни один не обратил внимания на то, что у обоих мошенников недавно умерла жена (варианты: сестра, брат, мать, отец, дочь, сын).

* * *

Уэйл был мошенник по убеждению. Он гордился тем, что принадлежит к интеллектуальной касте преступного мира. Отбывая очередной срок в знаменитой американской тюрьме «Ливенворт», Уэйл заспорил о преимуществах своей профессии со знаменитыми гангстерами 1920-х годов — Фрэнком Нэшем, Эрлом Тайером, Томасом Холденом, Фрэнсисом Китингом, Джорджем Келли по кличке Автомат (они сидели за ограбление банков).

Не могу я понять таких людей, как ты, Джо, — иронизировал Келли. — Ты знакомишься с человеком, заводишь с ним дружбу, потом забираешь у него деньги. Но он знает тебя в лицо, и поэтому приведет полицию на порог твоего дома.

Если бы ты понимал суть мошенничества, Джордж, то знал бы, что пострадавший никогда не пойдет в полицию. Потому что тогда ему придется признать, что он собирался заключить незаконную сделку, которая принесла бы ему денег гораздо больше, чем могла бы дать законная, — цедил с сигарой в зубах Уэйл. — А теперь посмотри на себя. Ты врываешься в банк, вооруженный до зубов, палишь налево и направо, страдают ни в чем не повинные люди. Потом ты как сумасшедший удираешь от полиции, которая палит в тебя.

— В любом случае я не такой дурак, который ходит в обнимку со своими жертвами, — не сдавался Автомат.

— А позволь узнать, надолго ты прибыл в «Ливенворт»?

— На двадцать лет.

— А за что?

— За ограбление банка.

— А много ты взял в банке?

— Три тысячи долларов.

— Я получил шесть лет за четверть миллиона и выхожу досрочно за хорошее поведение. Так кто из нас дурак, Джордж?

Самой блестящей и, пожалуй, самой известной стала афера Джозефа Уэйла с фальшивым банком. Инсценировка была настолько талантливо исполнена, что вдохновила Голливуд на съемку фильма «Афера» с Полом Ньюменом и Робертом Редфордом.

В конце 1920-х годов Уэйл вышел из тюрьмы, измученный бездельем. Ему хотелось большого дела. Приближалась Великая депрессия. Люди изворотливые и умные, чтобы спасти и приумножить деньги, вкладывали их в недвижимость. И у Уэйла родилась идея продавать несуществующие земельные участки. Но для того, чтобы сделки выглядели убедительными, а бумаги и действующие лица — реальными, требовался соответствующий антураж.

Помог случай. Уэйл увидел в Chicago Tribune адресованное клиентам Национального торгового банка Muncie сообщение о том, что банк переезжает в новый офис. Он разыскал владельца здания и договорился об аренде освобождающегося офиса, который занял на следующий день после того, как съехал банк.

Бакминстер тем временем готовил клиента — канадского миллионера. В доверительной беседе он сообщил клиенту, что некий владелец банка, контролирующий нефтеносные участки, готов продать их за четверть реальной стоимости. Но при одном условии: оплата только наличными. Такая схема вполне устроила канадца, поскольку позволяла уйти от налогов.

На вокзале его встретил черный «Линкольн». Канадец, конечно же, не читал местных газет, а потому не знал, что настоящий банк уже съехал и табличка у входа в офис не соответствует действительности. Тем более что внутри все было очень достойно.

Уэйл нанял команду аферистов, которые разыгрывали сцены из банковской жизни. У касс стояли длиннющие очереди, операторы принимали и выдавали наличность, по углам и у двери торчали копы, сновали клерки с бумагами. Мошенники исполняли роли блестяще и произвели на миллионера должное впечатление.

Канадец ожидал встречи с владельцем банка не меньше часа. За это время репутация банка в его глазах многократно упрочилась — до него доносились обрывки телефонных разговоров: «Некуда складывать деньги… Усилить охрану…» Владелец банка, соблаговоливший наконец принять канадца, выглядел смертельно усталым, говорил бесстрастно и без видимого интереса: «Да, у меня есть земли. На этих участках недавно обнаружена нефть. Вот подтверждающие это документы. Но я нефтью не занимаюсь, не моя специализация. Решил продать. Мне нужна наличность. Полмиллиона. Как деловой человек, вы прекрасно понимаете, что земля того стоит. Скажу вам откровенно: если бы не рекомендации моего компаньона (жест в сторону Бакминстера), который за вас поручился, я ни за что не стал бы иметь дело с посторонним».

Далее наступила очередь Бакминстера. И на глазах канадца разгорелся спор, выходивший за рамки делового. Бакминстер отстаивал данное клиенту обещание — продать земли за $400 тыс. Миллионеру стало неловко. Он знал истинную цену земли и уже готов был отдать привезенные полмиллиона. Но банкир в конце концов согласился продать земли за $400 тыс.

(Сцена эта кажется в спектакле лишней, но только на первый взгляд. Это та самая подсказка Уэйла, которая давала миллионеру шанс остаться при своих деньгах. Судите сами, кто же спорит о цене в присутствии клиента?)

После оформления бумаг миллионер отправился восвояси. Раньше чем он успел доехать до вокзала, помещение банка опустело.

Итог: расходы мошенников составили $50 тыс., а их доходы с учетом комиссионных, полученных Бакминстером от канадца за то, что тот сбил цену на $100 тыс., по нынешним деньгам потянули бы на $10 млн.

«Я никогда не стану облапошивать честных людей, — всегда повторял Уэйл. — Только негодяев. Они хотят получить нечто в обмен на ничто, а я даю им ничто в обмен на нечто».

Земельная афера была одной из самых больших удач Уэйла.

В 1950-х годах начались провалы. Бакминстера посадили, на нарах оказались и другие сообщники. Да и сам Уэйл попадался все чаще. Сказывался возраст, а главное, его фантастическая известность. Стоило Уэйлу появиться в каком-нибудь заштатном городишке, как он непременно подвергался профилактическому аресту.

В конце 1960-х его, убогого старика, грязного и небритого, видели в Чикаго. Он еще пытался промышлять мелкими аферами, но дела шли все хуже и хуже. В конце концов Уэйл попал в городской приют для бездомных. Когда ему было 100 лет, его спросили: «Если бы ты мог встать с инвалидной коляски и выйти на улицу, ты попробовал бы кого-нибудь обдурить?» Джозеф Уэйл ответил не колеблясь: «Я мечтаю об этом, как голодная собака о мозговой косточке».

Он умер в 1976 году в возрасте 101 года. Уэйла нашли мертвым с любимой тростью в судорожно сжатой правой руке. Так, с тростью в руке, его и похоронили на кладбище Acher Woods на южной окраине Чикаго, в могиле для нищих.

Спаситель отечества (Артур Рейс)

Место действия: Португалия.

Время действия: начало XX века.

Сын бухгалтера похоронной конторы унаследовал от отца качества, присущие этому специфическому сочетанию профессий. Кроме того, у него была способность мыслить на государственном уровне. В результате он едва не похоронил экономику одной, отдельно взятой европейской страны. Последствия его деятельности историки называли потом «аферой века».

Молодой португалец сидел, скрестив ноги, на гобеленовом диване и перебирал ворох несвежих газет — единственное средство скоротать время томительного ожидания. Сигара Continental внушительных размеров так плавно двигалась от тонких губ к бронзовой пепельнице, что походила на дирижабль.

Под готическим шрифтом логотипа The Telegraph не менее крупных размеров заголовок извещал: «Инфляция в Португалии: эскудо похудел в 20 раз». Другие были не более оптимистичны: «Очередной правительственный кризис», «Португалия — судно, получившее пробоину».

Последняя метафора господину, очевидно, понравилась, сеньор поправил впившееся в переносицу пенсне и попытался найти фамилию автора. Убедившись в тщетности своих поисков, он обратился к газетам от 16 января 1920 года. Утренние сообщали, что пост премьера правительства Португалии занял Фердинанд Кошке. Вечерние — о его уходе в отставку…

Резкий гудок клаксона отвлек сеньора от чтения. Пенсне беспомощно повисло на золотой цепочке. Сквозь витраж посольского особняка португалец увидел свет фар и хищную морду подъехавшей «Испано-Сюизы». Из нее вышли три джентльмена.

Сигара-дирижабль португальца потерпела крушение в пепельнице.

Один из прибывших господ, протягивая руку в сторону португальца, изрек: «Знакомьтесь, господа. Это наш коллега из Лиссабона — Артур Виргилио Рейс».

Артуру Рейсу предстояло познакомиться с будущими компаньонами.

Представивший его низкорослый господин с пышными усами оказался сорокатрехлетним Жозе Душ Сантуш Бандейрой. Основным его жизненным достоянием было то, что он являлся братом консула Португалии в Гааге. Послужной список Жозе Бандейры включал ограбление со взломом, сокрытие краденого, торговлю спиртным и семь лет тюрьмы. Однако щедрые комиссионные от международных сделок, полученные не без посредства брата, и кем-то пущенный слух о том, что Бандейра «имеет интересы в нефтяном бизнесе», создали имидж преуспевающего дельца. Собственно, он и был организатором встречи в консульском особняке.

Второй — атлетического сложения голландец по имени Карел Маранг ван Иссельвеере. Потомственный дворянин, Иссельвеере нажил состояние в нейтральных Нидерландах, поставляя продовольствие и сырье воюющей Германии.

— Адольф Густав Хеннис, — представился третий и одарил присутствующих ухмылкой сутенера.

Сын крестьянина учился некогда на сигарного мастера, но… занял крупную сумму денег и бросился в бега, позабыв прихватить при этом семью. Мотался по свету, торговал чем попало. Хеннис — его псевдоним. По швейцарскому паспорту.

— Пройдемте в зал, господа! — пригласил Бандейра, распахнув дверь с гербами. За ними «великолепная четверка» и исчезла. Когда через полтора часа те же двери открылись и выпустили сигарный смог, слышалось лишь: «весьма перспективно», «наши совместные действия в Анголе»…

Полупустой вагон первого класса уносил Рейса из Гааги в Лиссабон. Дома его ожидала жена, двенадцатикомнатная квартира, трое слуг и личный шофер. За окном менялись титры населенных пунктов. Рейс курил. Половина его багажа состояла из буковых коробок с сигарами. Проводя рукой по высокому лбу и заглаживая назад редкие волосы, Рейс размышлял, полезна ли ему прошедшая встреча. До этого он всегда действовал в одиночку.

В свое время он весьма выгодно женился, подделав диплом несуществующего политехникума при Оксфордском университете. Согласно диплому, Рейс — бакалавр практически всех известных миру наук. В 1916 году он сделал стремительную карьеру в Анголе, подтвердив, как это ни странно, все, о чем напористо повествовал миру его диплом. Вернувшись в Европу, он принял титул «частный торговец» и уже располагал состоянием в 600 тыс. португальских эскудо.

Скупостью Артур не отличался. Шикарная жизнь и инфляция постепенно «съели» его капитал.

Поезд замедлил ход. Вагон болтало из стороны в сторону. «Этот участок полотна недурно было бы укрепить». С железными дорогами в его жизни была связана сделка, которой он особенно гордился. Рейс узнал, что ангольская железнодорожная компания Ambaco получила от Португалии заем в $100 тыс. На морское путешествие из Старого Света в Новый уходило восемь дней. Рейс открыл в Нью-Йоркском банке счет на некоторую сумму, которой, правда, едва хватало на скромный завтрак.

Пользуясь тем, что чек, выписанный в Португалии, придет на нью-йоркский счет пароходом только через восемь дней, он провернул нехитрую, но совершенно блистательную комбинацию. Он выписал чек на $40 тыс. (который и отправился морем в Штаты). Но перед отплытием парохода Рейс успел скупить, предъявив именно этот чек, контрольный пакет акций железнодорожной компании Ambaco.

Пароход покидает Португалию.

За это время Артур Рейс успел войти в совет директоров Ambaco на правах крупнейшего акционера и получить возможность распорядиться ее средствами.

Пароход все еще плывет.

Из $100 тыс., принадлежавших Ambaco, $35 тыс. Рейс переводит телеграфом на тот же самый нью-йоркский счет.

Пароход приплывает, а чек уже почти оплачен. На недостающую мелочь в $5 тыс. Рейс вообще не обратил никакого внимания, решив, очевидно, что банк может и подождать. Таким образом, он приобрел контрольный пакет акций Ambaco на ее же собственные деньги.

Мысленно прокрутив в памяти всю комбинацию, Рейс самодовольно зевнул и отправился спать. Ему снились пески нескончаемой африканской пустыни, по которой он шел, не оставляя следов. Как поезд по рельсам. В купе было душно. Утром в Лиссабоне его встретил водитель на серебристо-сером американском Nash и два жандарма с наручниками.

Тюрьма Порту не отличалась благодатным климатом. Особо неприятные ощущения доставляла ночная океанская сырость. В то время, пока суд рассматривал иск Нью-Йоркского банка на недостающие $5 тыс. и претензии компании Ambaco, Артур Рейс штудировал литературу по банковской и финансовой системе Португалии, выискивая уязвимые места. Двухмесячные тюремные курсы оказались весьма полезны — в его голове созрел вполне эпохальный проект.

Друзья, уладившие все «досадные неразумения» с истцами, устроили в честь выхода слегка исхудавшего узника грандиозный банкет. В полдень следующего дня виновник торжества, источая запах широко разрекламированной новинки — «мужского мыла», уже стоял перед дверью с медной табличкой: «Доктор Авелино де Фариа. Нотариус».

Он действовал бесхитростно и дерзко. Утром Артур Рейс обзавелся официальными бланками. Бланки состояли из четырех листов. Первые две страницы содержали текст вполне безобидного контракта с некоей государственной организацией. Третья страница начиналась со слов: «Совершено в двух экземплярах и подписано». Рейс поставил свою подпись так, чтобы осталось место и для других автографов. Нотариус, спрятав в ящик бюро вздутый конверт, заверил бумаги.

«Контракт» предполагал международные сделки, поэтому дальнейший маршрут Рейса пролег через канцелярии и нотариусов британского, германского и французского посольств. Ли повый, но тем не менее заверенный контракт был готов. После полуночи помощницами Рейса стали печатная машинка Imperial и лампа-одуванчик на чугунном стебле. Рейс аккуратно отделил от договора первые две страницы. Вместо них он прикрепил две новые.

«Артур Виргилио Альвес Рейс объявляется полномочным представителем международного консорциума финансистов, который готов предоставить Анголе кредит в?1 млн, оставляя за собой право пустить в обращение в этой португальской колонии эквивалентную сумму в эскудо».

Рейсу пришлось изрядно попотеть, чтобы облечь договор в рутинные тяжеловесные юридические формулы и отпечатать на двух языках — французском и португальском. В следующую ночь на третьей странице документа возникли подписи управляющего Банком Португалии и его заместителя. Их Рейс попросту срисовал с банкнот. Подписи ангольских высокопоставленных лиц родились импровизированно — их все равно в Португалии не знал никто.

Наконец, первую страницу украсил штамп с гербом, который Рейс заказал когда-то для гимнастического союза. Согласно документу, Артур Рейс практически получил государственные полномочия на эмиссию денег. Оставалось лишь напечатать деньги.

Не упустил Рейс и всевозможные конспиративные нюансы. — Сегодня я решил совершить конную прогулку, — изумил супругу заспанный Рейс.

Пристрастия к лошадям, впрочем, как и внимания к животному миру вообще, до этого за ним не замечали. Взбаламутив весь дом и вызвав шофера, он как на пожар понесся в предместье Лиссабона. Мнимым ипподромом оказалась маленькая типография, где Рейс заказал гербовые конверты с вензелями: «Банк Португалии. Управляющий. Личная переписка».

Через два дня Рейса уже могли увидеть в поезде «Лиссабон — Гаага»…

Наступила пора вступать в игру компаньонам. В частности, верзиле-голландцу Карелу Марангу.

Отпечатать португальские деньги — эскудо — сначала задумали в Германии. Но готовить для денег новые пластины-клише было слишком трудоемко и дорого. К тому же 100-процентной идентичности с теми образцами, которые представил Маранг (купюры в 1000 и 500 эскудо), все равно достичь было бы невозможно.

Тогда у компаньонов возникла дерзкая идея: почему бы не обратиться к постоянному партнеру португальского банка? Ею была старинная английская фирма Waterloo & Sons, долгие годы обслуживающая монетные дворы Европы. Через двое суток швейцар в ливрее уже провожал Маранга на Винчестер-стрит в Лондоне — в святая святых — в кабинет президента Waterloo сэра Вильямса.

Спустя пару минут Маранг уже живописал нищенское хозяйственное положение португальской провинции — Анголы. Затем углубился в суть дела: по просьбе португальского правительства создан финансовый синдикат, в который входит и он, Маранг. Для эмиссии банкнот синдикат готов предоставить кредит в?1 млн. Банк Португалии согласен. Фирма должна отпечатать соответствующую сумму в португальских банкнотах и переправить их в Лиссабон. Оттуда они поступят в Анголу. Именно там деньги получат соответствующую допечатку «Ангола». Свой спич Маранг подтвердил «документально».

Печатные пластины — собственность Банка Португалии, и без официального заказа мы не отпечатаем ни одной купюры, — печально произнес президент Waterloo. (С заказами у фирмы было негусто.)

Разумеется, сэр, вы получите такой документ… однако следует учесть деликатность дела. В курсе лишь президент Банка Португалии и его заместитель… Нежелательна утечка информации. Мы опасаемся конкуренции… Мы с вами понимаем друг друга?

Что ж, — повеселел Вильямс, — мы умеем отвечать доверием на доверие. Работа будет стоить?1500.

Битву при Ватерлоо выиграла португальская сторона.

Выбор остановили на купюрах в 500 эскудо с изображением Васко да Гамы, имевших хождение с 1922 года. 10 февраля 1925 года Маранг получил в Лондоне первую партию в 20 тыс. банкнот на сумму 10 млн эскудо.

Генеральная часть плана Рейса состояла в том, чтобы учредить собственный банк и осторожно скупать акции Банка Португалии. Получив соответствующий пакет акций, можно было бы занять место в его административном совете, и тогда… все кривотолки можно будет задушить в зародыше. Дело в том, что на новых купюрах стояли серийные номера тех купюр, которые хождение уже имели. Рано или поздно это могло бы всплыть.

15 июня 1925 года был создан банк Angola u metropolias.

В деловых кругах новый банк снискал репутацию спасителя отечества. Angola u metropolias предоставлял кредиты под низкие проценты, активно участвовал в различных предприятиях, фактически оживляя целые отрасли промышленности. Артур Рейс купался в славе «капитана экономики». Вундеркинды португальских финансов Маранг и Хеннис были лоцманами: овладевали искусством управления, анализировали, планировали, искали возможности нового размещения капиталов. Жозе Бандейра — рулевой — занимался скупкой акций Банка Португалии. Сооруженный ими финансовый гигант по масштабам и элегантности дизайна был сравним с «Титаником». Судьбой — увы — тоже.

Обороты увеличивались. Сейфы пустели. Маранг нанес еще один визит в Лондон и заказал еще 380 тыс. банкнот. Мысль, что в деле этом что-то нечисто, в голову президента Vaterloo не закрадывалась. Хотя какое ему, собственно, было дело до политических и экономических проблем Португалии? Станок заработал вновь. Банкноты отправились на Пиренеи. Их перевозка была оценена в 18 пенсов за чемодан. Маранг, сдавая в Ливерпуле багаж, лично сделал на нем пометку «малоценный груз».

Прибытие чемоданов ознаменовало годовщину с момента первого появления Маранга на Винчестер-стрит в Лондоне. Из 45 тыс. акций Банка Португалии Рейсу и его команде не хватало всего 16 тыс…

Высокий тощий служащий банка Kampos a Sa уже неделю наблюдал за лысым ювелиром-евреем из соседней конторы. Тот пачками менял эскудо на фунты, франки, марки и лиры. И неизменно предлагал купюры по 500 эскудо. Кассира отнюдь не переполняло служебное рвение, когда он докладывал об этом факте начальству. Кассира на всякий случай арестовали в первую очередь. Вторым был ювелир.

Проверка криминальной полицией его деятельности выявила связь с банком Angola u metropolias. Купюры с Васко да Гамой также подверглись аресту. Правда, следствие долго не могло сориентироваться, какие из купюр настоящие, а какие — нет. Настоящими были все «пятисотки». Только когда дотошный эксперт Kampos a Sa обнаружил четыре пары банкнот с одинаковыми номерами, Национальный банк забил тревогу. У полиции возникла версия похищения печатных пластин. Она-то и привела сыщиков в Лондон.

Финалом в расследовании «аферы века» стал допрос президента Waterloo & Sons сэра Вильямса.

Но только через четыре года после раскрытия аферы начались слушания по делу. Это был уникальный во многих отношениях процесс. Не хватало статей уголовного кодекса, чтобы квалифицировать весь фейерверк совершенных преступлений. Суд заслушал 85 свидетелей, 8 судей и 15 адвокатов. Рейс, Бандейра и Хеннис получили по восемь лет заключения в каторжной тюрьме и по 12 лет ссылки в колонии. Маранг отделался легким испугом — его выслали из страны.

Артур Рейс вышел из лиссабонской тюрьмы 7 мая 1945 года. Оставшуюся жизнь Рейс посвятил Богу, помогая своим братьям по вере в качестве проповедника-любителя. Умер 8 июля 1955 года от инфаркта, нищим.

Жозе Бандейра «по забывчивости» умолчал в суде о своих зарубежных счетах. После освобождения он приобрел увеселительное заведение, которое прогорело. Умер Бандейра 29 марта 1960 года в больнице для малоимущих.

Адольф Хеннис ушел из жизни в 1934 году, оставив немалое наследство двум дочерям.

Карел Маранг в 1928 году переехал с семьей в Париж, где приобрел фабричку по изготовлению электроламп. Со временем фабрика превратилась в солидный концерн, обеспечивший ему и трем его сыновьям безбедное существование. Умер Маранг в 1960 году на семьдесят седьмом году жизни на вилле в Каннах.

Совершенно правдивая история (Клиффорд Ирвинг и Дик Саскинд)

Место действия: США.

Время действия: XX век.

Богатые люди хороши уже тем, что другие могут на них заработать. Как это сделали Клиффорд Ирвинг и Дик Саскинд, решившие подзаработать на Ховарде Роубарде Хьюзе, человеке столь же богатом, сколь и странном, фальсифицировав его автобиографию. Когда их поймали, они написали вторую книгу — уже о технологии фальсификации. И хотя известными писателями они так и не стали, их имена все же были вписаны в историю XX века — в историю мистификаций.

Ховард Роубард Хьюз был сказочно богат. Разбогател он на производстве оборудования для нефтедобычи, затем основал Hughes Aircrafts (позднее преобразованную в Trans World Airlines — TWA), позже стал владельцем RKO (Radio-Keith-Orpheum) Pictures, одной из крупнейших киностудий Голливуда, и большой части индустрии развлечений в Лас-Вегасе, компании Hughes Tools и недвижимости в райских уголках земного шара.

С конца 1950-х годов он жил затворником. Журналисты роем носились за ним, но он всегда ускользал. Доступ в его отели в Неваде, дома в Палм-Бич и к владениям на Багамах был надежно перекрыт. Практически никто из работавших с ним в последние десятилетия не знал его в лицо и не слышал его голоса: он боялся микробов, а присутствие посторонних вело к нарушению стерильности. О нем ходили странные слухи: он носит картонные коробки Kleenex вместо туфель, у него огромные ногти на ногах и руках, он не подписывает бумаг и не появляется в банках. Он предпочел выплатить $137 млн, но не являться в суд по делу TWA. Он 20 лет не фотографировался. Byior Agency, PR-служба Хьюза, компания «Розмонт» и его личная полиция Intertel добросовестно выполняли свою работу.

Примерно раз в полгода кто-нибудь тщетно пытался получить от них право на написание биографии Хьюза. И было из-за чего. В нее вошли бы и история его фильма 1947 года The Outlaw, принесшего прибыль $3,5 млн при исходном бюджете $250 тыс., и три американских рекорда скорости в воздухе (один из них Хьюз поставил в 1937 году, когда пересек США за 7 часов 18 минут), и шесть авиакатастроф, и огромный самолет Spruse Goose, пылящийся в ангаре в Мексике, и романы с дюжиной голливудских звезд 1930–1940-х годов (в том числе с Авой Гарднер и Оливией де Хэвиленд), и все мании и причуды богача. Говорили даже, что он давно умер, но не велел об этом рассказывать.

Клиффорд Ирвинг, более или менее преуспевающий писатель, жил с семьей (женой и двумя сыновьями) в богемно-писатель-ском раю — на испанском острове Ибица. Его жена Эдит, немка по происхождению, была неплохим художником-абстракционистом. Они получили от родителей Эдит наследство в $100 тыс., и Клифф работал по контракту — $150 тыс. за четыре романа. Такова перспектива на ближайшие годы — хорошо, да не очень.

Вот тут-то ему и попался на глаза журнал Life со статьей «Не видимый миллиардер». Пролистав статью, он пригласил своего приятеля и коллегу Дика Саскинда в кафе и предложил сочинить Хьюзу жизнь, которую тот сам захотел бы прожить.

План был прост и безумен: друзья сообщили солидному нью-йоркскому издательству McGraw Hill, что неуловимый Ховард Хьюз заказал Клиффорду автобиографию. Мол, Хьюз стар, болен и одинок и, предчувствуя скорый конец, хочет оставить потомкам правдивую историю своей жизни. Вот, кстати, и его переписка с Клиффордом. Как и положено, на желтой линованной бумаге, поскольку известно, что он пишет только на такой (по крайней мере, писал 15 лет назад) и только чернильной ручкой. (Подделка почерка — особое искусство. Но почерк Клиффорда был удивительно похож на почерк магната — на те шесть строк, которые были сфотографированы Life. Позже «письма» блестяще пройдут экспертизу в лучшем графологическом агентстве США Osborn & Osborn, которое сделает вывод о 100-процентной их подлинности: почерк Хьюза был признан неподделываемым.)

Клифф сообщает издателям, что начинает серию интервью. Разумеется, через посредников: Хьюз якобы назначает свидание то в Мексике, то на Багамах, то в Лос-Анджелесе. Они общаются тайно (параноидальные черты личности Хьюза, о которых было хорошо известно, сыграли в проекте Клиффорда огромную роль), а магнитофонные пленки после расшифровки, разумеется, возвращаются Хьюзу. Хьюз через Клиффорда якобы общается с издательством: ругается, требует повышения гонорара, запрещает делать купюры. Проект развивается в условиях строжайшей секретности, о нем знает лишь «абсолютный минимум ответственных сотрудников».

Life купил права на публикацию биографии за $200 тыс. Уже первый выпуск должен был быть беспрецедентно огромным — более 400 тыс. экземпляров. И немудрено: американские масс-медиа ждали информации о Хьюзе, как пересохшая почва — целительной влаги. И ради нее рады были обманываться — издательские юристы лучше изобретательного Ирвинга находили объяснения очевидным проколам. Так, отсутствие в подготовленном Клиффом контракте подписи Хьюза легко объяснялось его фобиями. Никто не интересовался, на какой же адрес Клифф писал миллиардеру. Подобных странных деталей в этом проекте были сотни.

Однако сочинителям страшно везло. В разгар работы — имитации встреч с Хьюзом, перетряски архивов и библиотек — Клиффорду предложили редактирование рукописи Ноя Дитриха, который в течение 25 лет был правой рукой Хьюза (в конце своей службы, в 1950-е годы, Дитрих получал от босса $500 тыс. в год). Клифф снял копию с рукописи и разжился ценным фактическим материалом о том, как Хьюз опасался возможного преследования и утром ему готовили пять одинаковых «Шевроле» (никто не должен был знать, в какой именно машине он поедет) или как он назначал свидания. Писатели добрались до секретных архивов Life и полусекретных — Los Angeles Times. Клифф утащил из Военного архива толстенный том сенатских слушаний за 1947 год, где Хьюз, которого не обошла стороной послевоенная «охота на ведьм», произносил длиннейшие речи.

При этом Ирвинг и Саскинд сочиняли интервью по системе Станиславского. Один вживался в образ Хьюза и имитировал его техасский выговор, другой задавал вопросы. Потом они менялись ролями, а потом расшифровывали полученные интервью. В отличие от портных голого короля они действительно работали — в каждый момент времени что-то происходило, росли новые куски интервью, развивалась история «контактов» с главным героем. «Мне казалось, что одну половину времени я сплю, а другую играю в приключенческом кино», — рассказывал Дик Саскинд. И книга получалась очень правдоподобной. Шаг за шагом она создавала или воссоздавала яркий и патологический характер, шаг за шагом рассказывала о том, что большие деньги делают с большими людьми. Авторы творили героя и обстоятельства встреч с ним. Вот они в гостинице в Лос-Анджелесе ожидают Хьюза. Их комнаты расположены друг напротив друга, и они разыгрывают сцену:

— Давай он придет раньше и застанет в моей комнате тебя?

— Давай, а что я ему скажу?

— Да ничего. А он смутится и предложит тебе сушеную сливу из пакета, который всегда носит с собой в кармане.

— Почему?!

— А я-то откуда знаю?

Неплохую мысль подкинула Эдит, жена Ирвинга: Хьюз должен сам рассуждать о своем эксцентричном поведении, заниматься самоанализом. И вот Хьюз начинает не просто рассказывать о детстве и этапах карьеры, но и распространяться о кредитных картах и женщинах, о дружбе и одиночестве. Хьюз, оказывается, нарочно звонит людям по ночам: застигнутые врасплох, они более покладисты. Он, оказывается, классифицировал друзей по категориям «заразности» и присвоил Клиффорду категорию «Б». А чудаковатость, по его мнению, признак суперинтеллекта. 13 сентября 1971 года матерые зубры от журналистики собрались на большую читку 1000-страничного материала. Позже в оправ дательной статье в обманутом Life главный редактор Ральф Грейвз напишет: «Это была великолепная работа. Начиная читать, мы еще сомневались, но к концу все были абсолютно уверены, что это не подделка». В результате недописанную еще книгу издательство «Делл» купило за $350 тыс. Около $550 тыс. издательство выписало на имя Хьюза. Но как писателям получить эти деньги? Оказалось, очень просто. Некоторая бюрократическая неразбериха — и у Эдит Ирвинг оказывается два паспорта. Переклеив фотографию (в парике и с шариками за щеками) и переписав имя, друзья получили паспорт Хельги Ренаты Хьюз, сокращенно Х. Р. Хьюз, которая легко обналичивала в Цюрихе чеки на имя Х. Р. Хьюза. Затем она стала владелицей чековой книжки на то же имя. А затем по внезапному криминальному озарению за чашкой чая стащила у своего первого мужа удостоверение личности его супруги, фрау Ханны Розенкранц, и открыла счет на это имя в Credit Suisse, на который и положила первую порцию наличности.

И надо же было настоящей Ханне Розенкранц приехать в Цюрих с сыном Маркусом и открыть именной счет в том же отделении Credit Suisse, причем у того же менеджера, что и Эдит! Приехав повторить операцию — снять $300 тыс. в качестве Хельги и положить их в качестве Ханны, — Эдит встретилась с этим менеджером. Но немедленно придумала историю о счете, открытом втайне от «сестры» Ханны. Менеджер пожурил ее, но не более того. Не желая терять крупного клиента, он перевел счет Ханны-Эдит в другое отделение того же банка, и дело не всплыло наружу. На тот раз обошлось.

Все шло гладко до объявления о выходе книги. Однако 7 декабря 1971 года Hughes Tools в лице исполнительного директора Честера Дэвиса опротестовала подлинность биографии. Издатели держали удар: сначала дать материал Клиффорду, а затем отрицать — это совершенно в духе того Ховарда Хьюза, о котором они рассказывали в «Автобиографии». Газеты немедленно подняли шумиху, в Ибицу зачастили журналисты, а затем в прессе появились и первые фото самого Клиффорда Ирвинга.

И тут случилось нечто из ряда вон выходящее, отраженное во всех энциклопедических статьях о Ховарде Хьюзе, — Хьюз заговорил. 14 декабря 1971 года он позвонил в Life и попросил к телефону Фрэнка Маккуллоха, который последним интервьюировал его в 1958 году. И сообщил, что никогда не видел Клиффорда и не заказывал ему биографии. Ирвинг парировал: звонок липовый. Он тонко чувствовал характер своего героя, поэтому без труда цитировал любимые словечки Хьюза, более того, рассказал о подробностях его бесед с самим Фрэнком. 7 января 1972 года Ховард Хьюз дал телефонную пресс-конференцию семи журналистам в Лос-Анджелесе. Ее показали по телевизору, прервав новости. Ирвинг и Хьюз вытеснили с первых полос вьетнамскую войну.

Честер Дэвис утверждал, что босс никогда не получал денег в Швейцарии, так что изящная комбинация с Хельгой Ренатой оказалась самым слабым звеном в проекте. Детективы Хьюза поехали в Швейцарию и вычислили возможную владелицу счета, отследили Ханну Розенкранц среди постояльцев цюрихских гостиниц в дни снятия денег, идентифицировали ее — и вышла Эдит Ирвинг. Дело принимало серьезный оборот. Эдит угрожали экстрадиция и преследование по швейцарским законам. С помощью 20 друзей и жаждущих сенсации репортеров семье удалось вырваться с Ибицы в Нью-Йорк: полиция не стала задерживать такую ораву. В аэропорту Кеннеди их встречали 200 репортеров и тележурналистов — как настоящих поп-звезд.

Ирвинг отправился в районную прокуратуру и заявил там, что Эдит, его жена, работала на Хьюза. Якобы держа проект в тайне от своих сотрудников, параноик-миллиардер нанял ее для полукриминального снятия денег со счетов. Пресса раскопала неприятную для Эдит новость: Клифф ездил имитировать встречи со своим героем не один, а с женщиной — законы авантюры требовали двойной жизни не только в профессиональной сфере.

И последнее фатальное обстоятельство. Многолетняя любовница Ирвинга Нина Ван Палландт, бывшая, как выяснилось, в курсе всего проекта, именно в этот момент решила взять свое. Она была певицей и даже снялась в 1959 году в одном фильме с Луи Армстронгом. Но ее карьера не была звездной, и неудавшаяся примадонна почувствовала, что настал момент для «раскрутки». Дала пару интервью, засветилась на телеэкране в популярном шоу Майкла Дугласа, где утверждала, что Клиффорд Ирвинг не встречался с Хьюзом ни в Мексике, ни на Багамах, и впоследствии подтвердила свои показания на суде.

Старые знакомые и приятели готовы были оказать Клиффорду помощь. Юрист Фил Лорбер предложил Ирвингам перебраться к нему в дом, чтобы избавиться от журналистов. Под покровом ночи на двух машинах Клифф, Эдит и двое маленьких мальчиков в сопровождении адвоката бежали из Нью-Йорка. Через день Фил сказал: «Твоя история не стыкуется. Я тебя знаю много лет и говорю прямо: похоже, ты просто дерьмо». «Да, — вдруг сказал Клифф, — ты совершенно прав. Эта история — фальшивка».

Сладкое облегчение чистосердечного признания! Два дня и две ночи Клифф мерил шагами контору нью-йоркского адвоката Маури Нессена на углу 55-й улицы и 3-й авеню и рассказывал, рассказывал, рассказывал. Потом они расшифровали стенограмму, выверили детали и уничтожили первоначальный вариант. После чего сожгли его, опасаясь журналистов. И начался процесс.

Бригада следователей и прокуроров во главе с г-ном Морило внимательно просматривала рукопись. «Это взято из архива Life, это — из рукописи Дитриха, это — полный бред, чистая фантазия», — объяснял Клифф под неизменный хохот полицейских чинов. Они были настроены вполне дружественно и работали единой бригадой с адвокатами Клиффорда и Дика.

Коллеги-журналисты слету усвоили их трюк, и теперь уже сами мистификаторы страдали от сенсационного газетного блефа. 21 февраля Time заменил портрет президента Никсона на обложке на фотографию Ирвинга, и читатели узнали, что Ирвинг — алкоголик, наркоделец, связанный с итальянской мафией, и регулярно избивает жену. «Если бы репортеры знали, что у меня есть собака, то добавили бы к остальным моим порокам зоофилию», — отреагировал Клифф. New York Times опубликовал откровения вымышленной подруги семьи. Клиффа узнавали на улицах. Одна небритая и нетрезвая личность, подойдя, ткнула ему пальцем в грудь и сказала: «Только не отдавай им ни пенни, сынок». Издательство потребовало возвращения денег и выплаты штрафа за ущерб. Это было бы возможно, однако Швейцария с перепугу арестовала все счета, имеющие отношение к скандалу.

Обвинение строилось на банковских приключениях Эдит и на одной квитанции о найме машины (поскольку «письма» продолжали выглядеть подлинными). В конце концов 9 марта 1972 года и федеральный, и нью-йоркский суды сошлись во мнении: виновны — в тайном сговоре с целью обмана, в подделке документов, в использовании фальшивых документов, в использовании почты США в преступных целях, а также в лжесвидетельстве, прибавившемся после показаний возлюбленной Ирвинга Нины Ван Палландт. Приговор был объявлен 13 марта с отсрочкой исполнения до 16 июня. Но до этого, 12 июня, Клиффорд Ирвинг закончил в доме Фила Лорбера книгу «Проект „Октавио“», в которой и рассказывал всю историю первоначального проекта. Она вполне правдива. Еще бы! Ведь г-н Морилло официально заявил неугомонному литератору, что хотя бы малейшая неточность в этой новой книге непременно обернется для ее автора новым сроком.

Приговор приковал внимание всего западного мира. Клиффорд Ирвинг был осужден на два с половиной года, из которых отсидел 17 месяцев и был освобожден под честное слово 14 февраля 1974 года. Ричард Саскинд отсидел пять месяцев из полученных шести. Эдит Ирвинг получила два года, из которых отсидела два месяца. Швейцария не последовала рекомендациям американской стороны, и Эдит должна была провести после этого два года в швейцарской тюрьме, куда она и проследовала и откуда была условно-досрочно освобождена 5 мая 1974 года.

Прошло 27 лет. «Автобиография Ховарда Хьюза» — крупнейшая литературная фальшивка XX века, пролежавшая все это время в картонной коробке, в которой всюду возил ее с собой и ныне здравствующий Ирвинг, — опубликована в Интернете. Все та же компания «Розмонт» пыталась запретить публикацию, но апелляционный отдел нью-йоркского городского суда решил дело в пользу Ирвинга. Оказалось, что достаточно много фактов, якобы придуманных Ирвингом, впоследствии, как это ни странно, подтвердились.

«Даже если это и вымысел, то не более, чем любая другая биография, — сказал мистификатор в одном из интервью. — Вы ведь имеете дело с людьми, то есть с интерпретациями, а не с событиями. Даже вся история в целом — в лучшем случае компиляция полуправды и самооправданий. Моей целью была психологическая правда, а не плен сомнительных фактов».

Право на экранизацию всей этой истории выкупил знаменитый Марк Гордон, продюсер известного фильма «Спасти рядового Райана». И в 2006 году появился фильм «Мистификация» (The Hoax) с Ричардом Гиром и Альфредом Молиной в ролях Ирвинга и Саскинда.

Репортаж с чулком на шее (Михаэль Борн)

Место действия: Германия.

Время действия: XX век.

Михаэль Борн не успел стать миллионером, хотя такое намерение у него было. Четыре года немецкое телевидение с его помощью преподносило согражданам самые сенсационные сюжеты дня. Едва успев заработать 300 тыс. марок, Борн из продавца превратился в товар. Теперь на его историях зарабатывают другие — репортер Борн сам стал героем репортажей.

На тихой улице в средненемецком городишке Оберланштайн стоит не совсем нормальная телефонная будка. То есть будка-то сама по себе обычная, желтенькая, пропахшая застарелыми остатками спиртного и холодными сигаретными бычками. Странное в ней только то, что на внутренних стенках кто-то фломастером второпях набросал многочисленные инициалы и телефонные номера: ZDF, RTL, SAT1, VOX, WDR.

Как вам охотно подтвердит любой местный житель — это не кодовые обозначения шпионских квартир и тайных борделей. Это названия влиятельнейших европейских телевизионных каналов, в основном расположенных в Федеративной Республике Германия. Телефон-автомат на Южной аллее служил рабочим кабинетом, наблюдательной вышкой и командным пунктом высокому, тучному господину по имени Михаэль Борн.

Вплоть до недавнего времени.

У Михаэля Борна была отличная репутация. Вернее, чудовищная. Что для репортера, как правило, одно и то же. Михаэль Борн якшался с темными личностями всех сортов и расцветок. Не знаю, восхищал ли Борн собою немецкое высшее общество. Он зарос дремучей бородой, был жирен и громогласен. От него за версту разило отсутствием высшего образования и стиральной машины.

Короче, совершенно не то, что нравится дамам. Зато при его появлении тихое ликование разливалось по лицам решительно всех ответственных лиц телевидения Германии (а отчасти даже и Швейцарии). Ибо в ту минуту, когда в экономно зауженные дверные проемы любой телевизионной редакции с некоторым усилием просачивалось внушительное брюшко Борна, ближайшая передача была заведомо спасена. Вместо обычных жалобных попыток извлечь максимум из хилого материала, телезрители получали свеженький, пылающий злободневностью приключенческий роман.

Неудивительно, что вплоть до начала нынешнего года Михаэль Борн оставался любимым внештатным сотрудником немецкоязычного телевидения. В общей же сложности он посетил упомянутые почтенные телестанции двадцать девять раз за свою четырехлетнюю карьеру. Михаэль Борн беззаветно бросался грудью на самые неприглядные амбразуры современной действительности. Ему удавалось то, на что не рискнул бы ни один здравомыслящий репортер, хотя бы отчасти дорожащий своей маленькой жизнью.

С ним соглашались разговаривать перевозчики наркотиков, он подкрадывался к местам собрания ку-клукс-клановцев и снимал из-за кустов. От его видеокамеры не шарахались немецкие неонацисты — при виде обычного репортера чувствующие приступ неизлечимой застенчивости. Бледные наркоманы, коричневые радикалы, кровавые экстремисты самого брутального пошиба, торговцы людьми впадали при виде герра Борна в невообразимую откровенность и открывали ему самые неприглядные стороны своей нелегкой асоциальной судьбы. Разумеется, его собеседники никогда не забывали как следует законспирироваться. Или на худой конец, прикрыться темным капюшоном. В противном случае их противозаконным карьерам грозил бы скорый и бесславный провал.

Первые 30 с чем-то лет своей жизни герр Борн пытался заработать на жизнь в качестве уличного музыканта и торговца в семейном зоомагазине. Но даже от уличного музыканта требуется нечто вроде знания отдельных нот. А хомячки с попугайчиками совершенно не желали превращаться в бестселлер на мировом рынке.

Дожив до 33 лет и отчаянно задолжав банку, Михаэль Борн решил, что терять ему больше нечего. Его новое предприятие называлось: Trans-World-Pictures/Reportagen. TV Produktionen. Risikoeinsaetze. Последнее слово в переводе приблизительно означает «съемки повышенного риска». Время оказалось невероятно плодотворным для репортерского бесстрашия господина Борна.

В начале девяностых годов на свет как грибы повылезали первые частные немецкие телеканалы, остро нуждавшиеся в авторах. Любой, кто мог сравнительно ровно удержать в руках видеокамеру, становился героем дня. Талант Михаэля Борна явственно выходил за рамки этого скромного требования.

Первый же результат его рискованной деятельности безоговорочно покорил редакцию передачи Spiegel TV (телевизионное приложение к журналу Spiegel). За смехотворные 4,5 тыс. марок Борн продал в 1990 году самому популярному немецкому телеведущему Штефану Аусту «горячее» интервью с занимательным контрабандистом. Контрабандист перевозил через германскую границу граждан других государств. Потерявших надежду добраться до берегов Эльбы и Рейна легальными путями. Репортаж вдохновил несколько газетных статей и бурные бытовые дискуссии. Борна стали узнавать в коридорах телередакций. Пора было поднимать расценки.

Вторая съемка была закончена через три месяца и стоила вдвое дороже первой. На сей раз речь шла о сугубо немецких бандитах, которые грабили пустующие восточногерманские виллы и перепродавали награбленное в антикварных магазинах. А главными действующими лицами были три свеженьких грабителя, чуть ли не с капроновыми чулками на головах. Эта сенсация досталась конкурирующей программе — Stern TV (телеприложение к журналу Stern).

Последовавшие двадцать пять репортажей были один лучше другого. Борн носился из Туниса в Алжир, из Греции в Сербию и дюжинами поедал фаршированных цыплят, дожидаясь в каком-то отеле эксклюзивного интервью с Ясиром Арафатом. Одежда его состояла с тех пор исключительно из поношенной униформы, на которой красовался значок с непереводимой арабской вязью. «Это за Ирак», — доверительно делился он с окружающими, не вдаваясь в дальнейшие пояснения. Его бумажник трещал от удостоверений с тиснением «Пресса».

Перед одним путешествием по Африке он наотрез отказался от любого сопровождения — в том числе и от оператора — съемки грозили смертью любому безрассудному. Кроме, разумеется, самого Борна.

Одним из самых впечатляющих восклицательных знаков в его карьере стал репортаж о новых загадочных наркотиках, блуждающих по Федеративной Республике. Видеокамера запечатлела наркомана, доверительно повествующего о том, что на свете существуют экзотические… жабы, выделяющие сногсшибательные одурманивающие субстанции. Ошарашенная аудитория наблюдала за тем, как в кадре действительно появилась маленькая противненькая жаба, покрытая каким-то белесым веществом. Упомянутый наркоман, получивший несколько капель вещества, немедленно погрузился в непроходимо сладостный транс и к дальнейшему интервьюированию пригоден не был.

Четыре года славной репортерской деятельности Михаэля Борна принесли общенемецкой публике по меньшей мере два десятка сенсаций — как внутринемецких, так и международных. А самому автору в общей сложности — всего лишь 350 тыс. марок.

Как вскоре выяснилось, эта сумма была даже скромнее, чем кажется на первый взгляд.

Идиллия, скорее всего, продолжалась бы и по сей день. Если бы не пристрастие Михаэля Борна к криминальной злободневности. Ибо: политика — читай, беженцы, албанские террористы, африканские повстанцы — как правило, интересует лишь самих политиков. Зато наркомафия и прочие беспокойные организации при случае занимают и фантазию прокуратуры. Шустрые криминалисты имеют привычку просматривать сенсационные репортажи. В поисках крупиночек и зернышек возможно полезной информации. Во время одного такого полуслужебного вечера у телеэкрана некий сотрудник немецкой прокуратуры в конце 1995 года наткнулся на репортаж из Франкфурта-на-Майне, касающийся переправки наркотиков по территории Федеративной Республики.

Страж закона рассчитывал обнаружить в репортаже пару полезных подсказок для дальнейшей борьбы с этим международным бедствием. И действительно — обнаружил. Замаскированный злодей, беззастенчиво повествующий перед камерой о подробностях переправки наркотиков, навел его на некие смутные воспоминания. То ли камуфляж наркокурьера оказался знакомым, то ли голос. Господин из прокуратуры начал перебирать в памяти варианты. Может, на улице встречались? Или сидел за соседним столиком в пивной? После краткого, но интенсивного раздумья уравнение с одним неизвестным прояснилось. Замаскированного негодяя уже когда-то показывали по телевизору.

Только в тот раз он на фоне какого-то мрачного ландшафта повествовал о своей приверженности… идеалам ку-клукс-клана. Вероятно, первой мыслью упомянутого чиновника была мысль о мировом заговоре зла. Наркотики, ку-клукс-клан, тайные связи, преступная сеть, призрак бродит по Европе.

Некоторое время прошло в звонках на телестудию и экспертизах голоса. Последние со всей бесповоротностью подтвердили — приверженец ку-клукс-клана и наркокурьер из двух разных репортажей — одно и то же лицо. Еще одна — самая несложная — экспертиза сообщила: авторство обоих сенсационных репортажей принадлежит бравому Михаэлю Борну. Призрак мирового заговора зла не то чтобы совсем рассеялся. Но как-то потускнел.

Первое полугодие 1996 года выдалось суматошным. Многочисленные сотрудники немецкой прокуратуры с головой ушли в экспертизу телесенсаций Борна. Экспертиза с утомительным однообразием выдавала один и тот же результат. Подлог. Опять подлог.

Из двадцати девяти документальных репортажей по крайней ме ре двадцать были короткометражными художественными филь мами. Созданными силами деревенской самодеятельности. Михаэль Борн не имел ни малейшего отношения к всемирным криминальным сетям. Из своей телефонной будки около дома он всего-навсего руководил любительской киностудией. Которую оплачивал из собственных скромных гонораров.

Школьные друзья, укутанные в плащи и капроновые чулки, изображали шатающихся от слабости наркоманов и зловещих грабителей. Албанские беженцы за небольшую плату преображались в курдских террористов, мастерящих смертоносные бомбы. Роль жабы в пресловутом репортаже о загадочных наркотиках исполняла настоящая жаба. Но в качестве белесого дурмана фигурировало… сгущенное молоко из ближайшего супермаркета. Правых радикалов убедительно представляли добропорядочные граждане с совершенно либеральными политическими убеждениями.

Жизнелюбивые господа, всем наркотикам предпочитающие ящик пива, без малейших затруднений входили в образ латиноамериканских наркокурьеров, наклеивающих на тело пакетики с героином и кокаином. Или торговцев крадеными автомобилями. С ролью крови неизменно успешно справлялся кетчуп.

Персонажей, требующих особого драматического дара, шеф брал лично на себя. К примеру, контрабандиста, принесшего ему первый успех и первый гонорар в Spiegel TV. Смертельно опасное путешествие к восставшим туарегам в Африке (то самое, в которое нельзя было брать даже оператора) оказалось двухнедельным отпуском на собственном диване. А обожженные африканским солнцем щеки — результатом успешного применения крема для загара.

Перед открытием судебного процесса знатные телеведущие и редакторы заверили правосудие в том, что: а) в этих репортажах им всегда чудилось что-то неладное и б) если бы они хоть на минуту заподозрили фальшивку, то, конечно, отказались бы покупать материал. Логическую связь между а) и б) предоставлено восстанавливать все еще изумленной публике. Которая отныне с большой опаской посматривает в супермаркетах на сгущенное молоко и кетчуп.

Сизифов труд на изумрудной горе (Дариус Гуппи)

Место действия: Германия.

Время действия: XX век.

Свое странное для англичанина имя Дариус Гуппи получил в память о персидском царе Дарии. Вместе с именем он унаследовал пылкий восточный романтизм и нетипичные для Европы понятия о личной чести. Которые прозаическое британское правосудие оценило в пять лет лишения свободы и?500 тыс.

У молодого человека были девичьи бархатные ресницы, томные глаза и пленительный британский акцент. Элегантность его строгого английского костюма внушала почтение. Ибо дело было в центре Нью-Йорка, столь чувствительного к европейскому шарму.

Молодой человек лежал на полу дорогого нью-йоркского отеля. И жалобно рыдал. Руки и ноги его были связаны. На эту сцену в безмолвном ужасе взирали две хорошенькие дамы в полицейской униформе. Юноша был совершенно очевидно слишком изящен и хорош собой для столь вульгарной ситуации.

Вокруг него в беспорядке валялись остатки холостяцкого обеда, состоявшего из сандвичей и бутылки недорогого шампанского Cordon Negro. В ванной комнате того же гостиничного номера вскорости обнаружился еще один молодой человек. Также связанный по рукам и ногам.

Обоих выпутали из веревок, слегка утешили и привели в подобающий джентльменам вид. После чего дамы в униформе, предвкушая захватывающую историю и не отрывая взгляда от очаровательных юношей, приступили к составлению протокола.

Дариус Гуппи и Бен Марш прибыли в Нью-Йорк первого марта 1990 года по делам сугубо коммерческим. Коммерция их была самая что ни на есть романтическая. Британские юноши торговали первоклассными драгоценными камнями. Сойдя с самолета, оба немедленно передали свою безопасность в руки нанятых телохранителей. Карманы и саквояжи англичан были буквально набиты образцами их нежного бизнеса: двадцать три изумруда, двадцать пять рубинов, четырнадцать сапфиров, колье, серьги, броши…

Общая стоимость багажа составляла?1,5 млн.

Последовавшая вереница свиданий с лучшими американскими ювелирами принесла на редкость жидкие успехи. Проще говоря, американские профессионалы прямо-таки подняли заокеанских юнцов на смех. За два дня Марш и Гуппи обошли весь Нью-Йорк, запрашивая за свои камни воистину астрономические суммы. Кроме того, если кто-то из ювелиров просил оставить пару образцов на комиссию, оба горе-коммерсанта заметно пугались и начисто отказывались расстаться с драгоценными образцами.

Один из ювелиров пошел навстречу робким юношам и попросил их прийти на следующий день, чтобы лично продемонстрировать камни возможному покупателю. Англичане не явились. Ювелир счел это не самой удачной шуткой. Короче, всякому дураку было с первого взгляда ясно, что в торговле драгоценностями молодые люди разбираются хуже, чем в древнеяпонской грамматике. Им снисходительно посоветовали заехать в Америку еще годика через два. А для начала набраться опыта.

Если бы кто-нибудь дал себе труд полюбопытствовать, то узнал бы, что, несмотря на юный возраст, Марш и Гуппи уже третий год владеют в Англии фирмой, торгующей драгоценностями. В создание которой каждый из приятелей вложил по?88 тыс. родительских денег. Так что, скорее всего, некоторая наивность, которую демонстрировали британские юноши в Штатах, свидетельствовала либо о врожденном идиотизме, либо о выдающихся скрытых дарованиях.

На третий день нью-йоркских мытарств оба зашли около полудня в свой отель, чтобы перекусить в номере, где спустя пару часов и разыгралась вышеупомянутая печальная сцена с распутыванием веревок.

Они как раз собирались по первому разу откусить от своих сандвичей, как в дверь постучали. На пороге стояли двое с пистолетами. Англичан связали, запихнули в ванную комнату, порекомендовали не высовываться и для наглядности один раз выстрелили в матрас. Через несколько минут возня в комнате затихла и Гуппи рискнул выползти из ванной. Никого не обнаружил, с трудом дополз до телефона, спихнул трубку и героически нажал на номер вызова портье. Кончиком носа. Благо это была всего лишь одна цифра.

Разумеется, гостиничный персонал ничего подозрительного не слышал и никого подозрительного не видел. Разумеется, драгоценности на сумму?1,5 млн испарились. Разумеется, юноши рыдали.

В матрасе одной кровати действительно сидела пуля двадцать второго калибра. А на соседней улице ровно за день до этого неизвестные грабители убили пожилого раввина… Полицейские детективы составили словесные портреты налетчиков. И удалились, поздравив потерпевших с тем, что они так легко отделались. Действительно, ведь могли запросто и по пуле в затылок схлопотать.

Существенно меньше повезло страховой компании. Изумруды-рубины-сапфиры были застрахованы в знаменитой Lloyd, которая по договору обязалась выплатить убыток плюс 25 % стоимости камней. То есть в общей сложности почти?2 млн. Так как молодые люди вели себя безупречно, наняли телохранителей, арендовали сейф в банке и вообще приняли все мыслимые меры предосторожности, Lloyd заплатила. Как несложно догадаться, без малейшего удовольствия.

Торговца украшениями в Дариусе Гуппи не могла бы предположить ни единая живая душа. Происходил он из достойной семьи английских натуралистов. Один из которых и открыл когда-то маленькую рыбку, названную в его честь «гуппи» и населяющую ныне почти каждый домашний аквариум. Мать же Дариуса носила загадочное имя Шуша и появилась из рода выдающихся восточных мудрецов. Специальностью последних было преподавание философии и Корана в различных университетах Востока. Дед Дариуса в свое время пытался внушить основы мудрости Аятолле Хомейни. И жаловался впоследствии на то, что именно этот студент не имел ни предрасположенности к философии, ни религиозного чувства.

Семейная традиция предписывала отправить старшего сына учиться — в лучшие заведения страны. Следующие полтора десятка лет жизнь Дариуса протекала в Итоне и Оксфорде, где у него развились мечтательность, бурная фантазия, вкус к гуманитарным дисциплинам и стойкое отвращение к математике.

Ночами он кропал стихи.

Однажды его застали на водосточной трубе с розой в зубах. Это, по его мнению, должно было произвести самое благоприятное впечатление на одну хорошенькую девушку. Комната его напоминала привал бродячего актера, что допускалось строгими правилами закрытого учебного заведения. В конце концов, личная свобода есть личная свобода. Его часто находили в состоянии мечтательной задумчивости, которую окружающие традиционно принимали за поэтическое вдохновение. На самом же деле Дариус зачитывался Макиавелли и засыпал с фантастическими планами завоевания господства над миром. Планы эти, все как один, были составлены в лучших традициях столь любимой им романтической литературы.

Двадцати лет от роду Дариус Гуппи был хорош собой, как витринный манекен, эгоцентричен, как Нарцисс, и образован не хуже и не лучше другого итонца — Оскара Уайльда. Увы, он не имел ни фамильного замка, ни благозвучного титула. Зато половина наследной английской аристократии числила его в своих друзьях и прочила ему блистательное будущее.

Подобно большей части выскочек, он был действительно неотразим.

Драгоценности определенно обладают притягательным воздействием на мошенников всякого рода. Причем на всех континентах.

Следующая часть истории происходила спустя пару лет пос ле вышеописанных приключений. Но уже не в Нью-Йорке, а в Лондоне. Причем вновь при самом деятельном участии полиции. Лондонские детективы разыскивали один пропавший бриллиантик. Интересного в бриллиантике только и было, что его размер. 239 карат — величина если не рекордная, то примечательная.

Предположив, что похититель сего сокровища вряд ли таскает его с собой завернутым в носовой платок, полиция взяла под наблюдение недавно арендованные банковские сейфы. После чего без большого шума арестовала некоего Питера Рисдона. Он действительно намеревался забрать бриллиант из сейфа. Правда, при ближайшем рассмотрении Рисдон оказался бывшим частным сыщиком и вовсе не похитителем, а перекупщиком. Рисдона посадили. Арестовавший его детектив Майкл Эллис, зная, что у этой публики обычно есть в запасе ценный жизненный опыт, оставил ему свой приватный номер телефона и попросил позванивать.

Ну, бывает же, вспомнится неожиданно на досуге какой-нибудь забавный случай из личной жизни, которым не грех поделиться с полицией. Рисдону действительно один такой эпизод вскорости пришел на память. Забавный. Просто обхохочешься.

Году этак в 1987-м, когда Рисдон еще работал частным сыщиком и телохранителем, к нему в контору зашел Дариус Гуппи, которому как раз только исполнилось 24 года, и попросил обыскать бюро его фирмы и частную квартиру на предмет подслушивающей аппаратуры. Рисдон добросовестно обшарил все углы, однако никакой подслушивающей аппаратуры не обнаружил. Он счел, что у молодого человека, очевидно, слишком живое воображение.

Ему и прежде попадались беспокойные клиенты с манией преследования. Про себя Рисдон называл их джеймс-бондами. Но этот юный «джеймс» явно не желал успокоиться и намеревался, кажется, превратить Рисдона в своего домашнего детектива. Он назначал ему таинственные встречи в барах, закатывал глаза, намекал на загадочные опасности и просил порекомендовать надежного телохранителя. В конце концов Рисдону осточертела эта игра и он вежливо, но настойчиво попросил объяснений. Каковые и получил незамедлительно.

Одним из оксфордских друзей Дариуса был лорд Олтроп, более известный как младший брат принцессы Дианы. Дариус объяснил, что из-за этой дружбы его прямо-таки преследуют скандальные журналисты, от которых он и собрался защищаться при посредстве телохранителя. Несмотря на столь веское объяснение, Рисдон по-прежнему считал своего юного подопечного неврастеником с фантазиями в голове. Дело в том, что как-то в припадке воодушевления Дариус поделился с ним некоторыми своими планами на будущее, среди которых были и весьма живописные.

Так, например, Дариус собирался завоевать славу и деньги, взяв на абордаж (в буквальном смысле) какой-нибудь нефтяной танкер. Изумленный Рисдон, вперившись глазами в салфетку, выслушивал, как Гуппи, вдохновенно пиля руками воздух, расписывал ему тщательно режиссированные подробности. Захват будет осуществлен с воздуха командой наемников-парашютистов. Руководить этой операцией предстоит им обоим. На Гуппи будет надет золотой шлем. На Рисдоне — серебряный. Разумеется, для того, чтобы прочие участники атаки без труда распознавали начальство в общей свалке.

Короче говоря, Рисдон определил своего юного клиента в категорию, в сущности, не слишком опасных сумасшедших. И когда Дариус спустя два года вновь объявился с очередным вдохновенным предложением, Рисдон не особенно удивился. Как несложно догадаться, Дариус попросил его слетать в Нью-Йорк, зайти в гостиничный номер, связать самого Дариуса и Бена Марша, выстрелить в матрас и уйти с миром.

Может, то было и не самое обычное поручение в практике Рисдона. Но, согласимся, по сравнению с перспективой штурмовать нефтяной танкер на парашюте и в серебряном шлеме это были сущие пустяки. Гонорар же предлагался отнюдь не пустячный —?10 тыс.

Рисдон разумно решил, что совершеннолетний молодой человек может тратить свое состояние, как ему заблагорассудится. И если ему так приспичило полежать связанным на полу — это его право.

Детектив Майкл Эллис был прямо-таки вне себя от радости.

Арестовать Дариуса Гуппи не составляло решительно никакого труда. Одаренный юноша, оказывается, полагал, что совершил преступление века и больше года искренне наслаждался этим обстоятельством. Он даже достал из сейфа «украденные» драгоценности (после ограбления они, разумеется, вернулись обратно в Англию; правда, уже без телохранителей, просто-напросто запрятанные в нижнее белье Гуппи и Марша). И отправился к лондонским ювелирам, чтобы продать их по второму разу.

За истекшие месяцы он успел удачно жениться и побыть свидетелем жениха на свадьбе лорда Олтропа.

Арест и судебный процесс нимало не отразились на его лучезарном настроении. Дариус солнечно улыбался журналистам и интересовался у знакомых в зале, хорошо ли он смотрится на свидетельском месте. Никому не пришло в голову счесть его безумным. Просто если человек хочет остаться в хорошем обществе, нужно уметь сохранять невозмутимость и стиль. При любых обстоятельствах. Британцы тонко разбираются в этих вопросах.

Его жизнерадостность, кажется, также ничуть не пострадала. Даже после того, как обнаружилось, что основанная им фирма несколько лет торговала главным образом мифическими драгоценными камнями. А сам шеф специализировался на растрате основного капитала и сочинении счетов от несуществующих поставщиков в Индии.

Отправляясь в тюрьму, Дариус оптимистически заметил: «Я думаю, это будет что-то вроде Итона».

Немецкий Робин Гуд (Арно Функе (Дагоберт))

Место действия: Германия.

Время действия: XX–XXI века.

В легендарном судебном зале берлинской тюрьмы Moabit открылся судебный процесс над человеком, которого в Герма нии называли «гангстером 1993 года», «великим шантажистом торговых домов». Невзрачный подсудимый внешне очень мало соответствует своим пышным прозвищам. Однако он и в самом деле многие месяцы держал в напряжении всю Германию, превращая размеренную жизнь своих добропорядочных сограждан в увлекательный, полный непредсказуемых перипетий телесериал.

Показывали Schreienmaker’s life — любимое в Германии ток-шоу. Рядом с ведущей сидела красивая женщина с заплаканными глазами, очевидно иностранка. Ведущая сочувственно вздыхала. Сочувствовали и зрители — в зале их было несколько десятков, а перед телевизорами — несколько миллионов. Героиня передачи лепетала на ломаном немецком нечто вроде: он мой муж, я ничего не знала, я его не оставлю. Дело происходило весной 1994 года. А муж очаровательной иностранки, за несколько дней до передачи арестованный берлинской полицией, — был и остается самым популярным преступником Германии.

В мае 1988 года в самом дорогом торговом доме Берлина KaDeWe случилась ужасная неприятность. Поздним вечером через несколько часов после закрытия магазина в отделе спортивных товаров раздался взрыв. Событие это, само по себе, разумеется, прискорбное, имело не менее прискорбное продолжение. Неизвестный господин, взявший на себя ответственность за взрыв, потребовал от KaDeWe 500 тыс. марок, пообещав в случае, если ему не заплатят, устроить пару-другую еще более неприятных происшествий.

Владельцам магазина рисовались леденящие душу картины. Они живо представляли себе, как респектабельная клиентура станет в панике покидать торговые залы, оставляя изысканнейшие, редчайшие, прекраснейшие в мире товары KaDeWe пылиться на полках и вешалках. Разумеется, были приняты меры предосторожности. Вымогателю сообщили, что ему незамедлительно выплатят требуемую сумму, и известили полицию.

Бульварные газеты вышли с чрезвычайно красочными и едкими заголовками. Особенно после того, как шантажист при посредстве не слишком мудреного трюка — пакет денег он предложил выбросить из окна мчавшегося поезда — получил 500 тыс. и счастливо избежал встречи с недружелюбными полицейскими. Газетчики получили сенсацию, преступник — деньги, полиция — неизменную порцию насмешек обывателей. Вслед за этим наступила довольно длительная пауза.

Через четыре года 500 тыс. оказались, судя по всему, на ис ходе.

Безымянному наглецу нельзя было отказать в благоразумии, известной последовательности и чувстве справедливости. Следующее письмо с угрозами пришло летом 1992 года уже в другой немецкий торговый концерн — Karstadt. Владельцы Karstadt, к несчастью, придерживались иных взглядов на благоразумие и справедливость. К тому же не всякий может так запросто и элегантно расстаться с полумиллионом, беззаботно вышвырнув его в окошко.

Переговоры вымогателя с Karstadt проходили не слишком успешно, и догадаться об этом не составляло никакого труда, поскольку в магазинах, принадлежащих концерну, загремели взрывы. В общей сложности с июня 1992 года по апрель 1994-го их было шесть: в Гамбурге, Бремене, Билефельде, Магдебурге, Берлине и Ганновере. Нельзя сказать, что Karstadt наотрез отказывался платить. Однако каждая встреча неизвестного и посыльного от фирмы проходила при чересчур уж деятельном и настырном участии полиции. Иногда наш инкогнито благодаря своей исключительной изворотливости добирался-таки до заветного пакета. Но вынужден был всякий раз констатировать, что вожделенный сверток представляет из себя «куклу». Тысячи четыре марок сверху, а остальное так, ерунда, резаная бумага.

После каждой подобной огорчительной находки взрывы возобновлялись, журналисты бросались сочинять новые заголовки, полицейские свирепели. Полицию волновал не столько сам шантаж, сколько неуловимость шантажиста. Он тщательно продумал вопрос о своей безопасности. После каждого телефонного звонка в Karstadt он моментально исчезал с места действия, полагая, что телефоны прослушиваются. Тут он, следует отметить, не ошибался. Телефонные будки, из которых он звонил, сразу становились объектом самого пристального внимания со стороны полиции, выискивавшей свидетелей каждого звонка. Но неизвестный никогда не позволял себе, к примеру, просто уехать на автомобиле, предоставив какой-нибудь не в меру приметливой старушке запомнить номер. Пути отступления он продумывал не менее тщательно, чем способы получения денег (о чем речь несколько ниже).

Он садился на велосипед (всякий раз новый), чтобы покинуть место происшествия, затем прятал велосипед в багажник автомобиля. Часто он пользовался еще и наемной лодкой, пригородными поездами и всеми видами городского транспорта во всем их многообразии. В конце концов он оказывался на противоположном конце города или даже вовсе в другом городе. Все это лишь для того, чтобы замести следы своего пребывания в телефонной будке. Неудивительно, что через четыре года неустанной охоты полицейские знали о нем не больше, чем на старте, и располагали всего лишь одним чрезвычайно сомнительным словесным портретом.

Одна из первых денежных «передач», до которой он, как нам помнится, так и не добрался, была упакована в сумку с изображением диснеевского селезня-скряги Дагоберта. После этого полицейские и журналисты, тщетно пытавшиеся установить личность шантажиста, стали называть его Дагобертом.

Простые обыватели решительно отказывались видеть в Дагоберте злостного врага общества и всего немецкого народа. С замиранием сердца ожидали они новых взрывов и новых подробностей. Эти похождения казались им эффектнее и пленительнее самых модных телесериалов. Во-первых, гораздо более непредсказуемыми — создатель их был действительно талантлив. Во-вторых, гораздо занимательнее придуманы (остроумия автору было не занимать). В-третьих, каждый, буквально каждый, мог оказаться в его сценарии невольным статистом. Это горячило кровь.

Но самой упоительной была, конечно, воистину неисчерпаемая изобретательность, с которой Дагоберт снова и снова пытался добраться до своей добычи. В каждой такой попытке, к всеобщему восторгу, участвовали хитроумные механические игрушки, которые Дагоберт сам придумывал и мастерил своими руками. Самой простенькой из них был контейнер с вмонтированным магнитом и дистанционным управлением. Деньги предстояло опустить в контейнер, контейнер крепился магнитом под вагоном поезда перед отправкой. Дагоберт, сидя в укрытии, нажимал на кнопку дистанционного управления, крышка откидывалась, и сверток оставался лежать на шпалах. В контейнер же было дополнительно встроено некое устройство, призванное окончательно запутать полицию относительно места и времени исчезновения свертка.

Впрочем, сообразительность полиции Дагоберт, скорее всего, переоценивал: она в основном использовала численное превосходство и с методичностью и занудством, присущими в особенности полицейским обеих объединенных Германий, предпринимала попытки окружить и прочесать максимально обширный район «возможной дислокации противника». Один такой старательный отряд, отправленный в очередной раз на его поимку, помешал Дагоберту использовать еще одну замечательную новинку — мини-вагонетку. Она стояла на рельсах берлинского метро и после передачи денег должна была пронестись мимо полицейских куда-то вдаль, в безопасное место, где Дагоберт надеялся беспрепятственно забрать пакет. Но полицейских оказалось так много, они как-то особенно засуетились и что-то этакое вполне непреднамеренно перепутали — вагонетка сошла с рельсов, шантажист занервничал, потерял терпение и сбежал из своего укрытия.

Своим шедевром сам Дагоберт считал игрушечную подводную лодку. Она была предназначена для того, чтобы на берегу Ванзее принять на борт все тот же неизменный пакет, немедленно погрузиться, а потом при посредстве дистанционного управления найти дорогу к хозяину. Однако это техническое чудо публика уже не смогла оценить — изобретателя арестовали.

Возможно, его изобретения были чрезмерно виртуозны, чтобы успешно послужить такому простому и грубому делу, как вымогательство.

Кроме изобретательности, Дагоберт располагал бесспорным остроумием. Однажды он договорился, что деньги по-простому положат в большой ящик с песком. За много часов до установленного времени ящик был, разумеется, оцеплен бдительными и незримыми полицейскими. Они пялились на проклятые доски, предвкушая, как Дагоберт явится забрать посылку и будет немедленно схвачен, скручен, доставлен.

Так никого и не дождавшись, полицейские через пару часов с ужасом обнаружили, что в ящике уже нет ни песка, ни пакета. В днище его было предусмотрительно проделано отверстие, которое находилось прямо над замаскированным люком канализации. Дагоберт, спрятавшись в люке, просто убрал крышку и подождал, пока песок вместе с пакетом провалится вниз. Впрочем, это снова была проклятая «кукла»!

Своего пика восторг аудитории достиг в тот день, когда Дагоберта едва не схватили. В одном из магазинов его опознали по словесному портрету, полицейские устроили погоню по этажам и лестницам, но ему удалось выбежать на улицу. Самый быстрый из преследователей выскочил вслед за ним и схватил его за рукав.

Но случилось именно то, что, кажется, никогда не бывает в жизни и всегда удается в телесериалах. Полицейский наступил на кучку собачьего… простите, бога ради, — дерьма, пос кользнулся на ней и, падая, выпустил рукав. Разумеется, это совершенно неправдоподобно, но тем не менее — святая правда.

Публика гоготала, хохотала, ликовала, веселилась. Во-первых, эпизод идеально соответствовал природе германского чувства юмора. Во-вторых, любой берлинец подтвердит, что собачьи экскременты на тротуаре — самое большое несчастье этого во всех отношениях уважаемого Европой города. Происшествие было, таким образом, исполнено подлинно народного комизма и глубоко символично.

Дагоберта любили не только за то, что он так весело дурачил полицию. Народная молва возымела еще один повод называть его Робин Гудом наших дней. С маниакальным упорством устраивая взрыв за взрывом, он неизменно следил за тем, чтобы от них никто и ни при каких обстоятельствах не пострадал. Бомба в KaDeWe и четыре из шести бомб в филиалах Karstadt взрывались поздно вечером или ночью, когда в помещениях наверняка никого не могло быть. Пятый взрыв произошел, правда, днем, в лифте переполненного магазина. Но следствие установило, что Дагоберт заложил взрывное устройство и, стоя рядом с лифтом, следил, чтобы в лифт никто случайно не вошел. Взрыв раздался через восемнадцать секунд — Дагоберт заранее рассчитал, что за это время кабина еще не успеет доехать до следующего этажа.

Только однажды при взрыве пострадали люди. Два покупателя были неопасно ранены осколками. Публика уже любила к тому времени своего героя и простила ему этот несчастный случай от всего сердца. Его поклонники ждали 115-ю серию упоительной истории «Дагоберт против Karstadt и криминальной полиции». Им, разумеется, не терпелось узнать, кто скрывается за мультипликационной маской. Охотнее всего они позволили бы полиции арестовать Дагоберта на пару дней, как следует расспросить, сфотографировать и отпустить безобразничать дальше.

У полиции была, разумеется, совершенно иная точка зрения.

Весной 1994 года полиция была вознаграждена за бесплодные усилия в течение долгих лет. Впрочем, заслуга полицейских в том была невелика. Уставший Дагоберт сам ослабил бдительность. Он в очередной раз напомнил Karstadt о себе, но чересчур небрежно отнесся к разработанным им же самим мерам предосторожности. Его заметили, когда он прятал велосипед в багажник автомобиля. Все остальное было, как говорится, делом техники. 22 апреля, обсудив с Karstadt подробности следующей передачи выкупа, он вышел из очередной телефонной будки и был окончательно и бесповоротно арестован.

Как вы понимаете, тут уж полицейские старались вовсю. Район был оцеплен, все пути к отступлению — заблокированы, тротуар — тщательно приведен в порядок. Его вымыла специальная бригада, и никакие собачьи экскременты не могли больше помешать доблестной берлинской полиции. Сомкнувшись вокруг арестованного плотным кольцом, полицейские спешно эвакуировали Дагоберта, так и не позволив раздосадованным журналистам сделать ни одной фотографии. Единственная, обошедшая впоследствии все газеты, была сделана с расстояния в несколько десятков метров и высоким качеством не отличалась.

Однако никакой ошибки на этот раз не случилось. Полицейские арестовали и препроводили в самую знаменитую берлинскую тюрьму Moabit того, кого так долго желали, — «гангстера-93», «шантажиста торговых домов» Дагоберта. Теперь у него, разумеется, появилось имя.

Какое же всех ожидало разочарование!

В нашем герое не было ничего от блистательного и непобедимого парня из Шервудского леса. Публике предстал тихий, застенчивый берлинский безработный Арно Функе, женатый, отец одного ребенка. Никого специально грабить он не желал, но в одной берлинской мастерской слишком долго работал с вредными лаками и угробил свое здоровье. Страдал головокружениями, потерей памяти, работать больше не мог, содержал семью на пенсию по инвалидности. Соседи рассказывали, что он был милым, внимательным молодым человеком, в свободное время все мастерил какие-то забавные машинки, сидя на крылечке. Словом — тоска.

Газетчики, как, впрочем, и вся немецкая публика, были ошеломлены банальностью этого портрета настолько, что попытались объявить узника Moabit Лжедагобертом. Увы, эта версия не выдержала никакой критики. Дагоберта таки превратили в Арно Функе, и он покорно ожидал в тюрьме судебного процесса. Праздник кончился.

Однако пресса и сам Дагоберт недооценили постоянство немецкой публики, которая так просто от своих привязанностей не отказывается. Четыре года она снисходительно потакала своему «селезню», прощая покушения на общественную безопасность. Теперь она простила ему и невзрачного Арно Функе. Сидя в тюрьме, он получал мешки писем от поклонников, которые подбадривали его, утешали, предлагали работу после судебного разбирательства. Sic! За все время перед процессом заключенный получил лишь одно письмо, написанное грубым и желчным недоброжелателем.

Как это ни комично, но именно после ареста он получил наконец свою добычу, свой вожделенный пакет с купюрами, так долго от него ускользавший. Гонорар, который выплатили Дагоберту за снятый о нем фильм, и аванс за книгу воспоминаний превзошли суммы, которые он мог бы получить от Karstadt в случае успеха своей авантюры. Правда, Karstadt собирался прибрать деньги к рукам, ссылаясь на миллионные убытки, нанесенные взрывами. Но адвокаты тут же объявили авторские права собственностью жены Арно Функе. По закону же имущество супругов раздельно, а очаровательной иностранке не стоило большого труда доказать, что она ведать не ведала о злостных похождениях супруга. Так что деньги, скорее всего, останутся в семье. Дагоберту удалось осуществить свою мечту: он всегда хотел, как и его анимационный тезка, купаться в золотых монетах. Отсидев шесть из положенных по приговору девяти лет в тюрьме, Функе вышел, получил работу карикатуриста в одном из издательств, а в 2004 году снялся в британском телефильме The Heist вместе с другими известными преступниками.

Часть 3 Люди дела (прагматики)

Торговля краденым как точная наука (Фредерика Мандельбаум)

Место действия: США.

Время действия: XIX век.

Нью-Йорк, Уолл-стрит, 11 и Брод-стрит, 18. Эти адреса знают все брокеры мира, потому что здесь находятся торговые залы Нью-Йоркской фондовой биржи. Однако в 1860–1870-х годах был не менее известен другой адрес: Нью-Йорк, Клинтон-стрит, 79. Здесь размещался один из крупнейших «депозитариев» того времени. Многие из посещавших его — леди и джентльмены самого почтенного вида — оперировали такими пакетами ценных бумаг и такими денежными средствами, которым могли бы позавидовать крупнейшие банки. Через Клинтон-стрит, 79 проходили не только деньги и ценные бумаги, но и огромные партии товаров: золото, драгоценные камни, мебель, ковры, лошади. А принадлежал этот дом Фредерике Мандельбаум, которую клиенты обычно называли просто Марм — Мамаша.

Фредерика рано вышла замуж. Ее муж, Вольф Мандельбаум, был личностью малоинтересной и никчемной. В памяти потомков он останется, наверное, лишь благодаря тому, что дал свою фамилию Фредерике и трем ее детям. Именно ее, а не его, поскольку вопрос об отцовстве навсегда останется открытым — Фредерика изменяла своему супругу. Изменяла ночью и днем, утром и вечером, в будни и по праздникам. Но рогоносец не устраивал сцен ревности. Он прекрасно знал, что его жена — проститутка, и, наверное, был даже счастлив, если иногда ему удавалось бесплатно воспользоваться ее услугами.

Шли годы. С возрастом Фредерика раздобрела. При полутораметровом росте она весила полтора центнера. Марм (Мамаша), как теперь ее стали называть, еще оставалась привлекательной, но уже не настолько, чтобы от клиентов отбоя не было. Поэтому в 1862 году, когда Фредерике исполнилось 44 года и прежнее занятие перестало приносить существенный доход, она решила сменить профессию.

Для этого ей не понадобилось устраиваться на курсы переквалификации или занимать очередь на бирже труда. Фредерика Мандельбаум давно освоила вторую специальность — без отрыва от основной работы. Уже несколько лет она приторговывала краденым и, благодаря необычайной оборотистости, сколотила на этом приличный капитал. Теперь Мамаша решила придать перекупке воровской добычи более широкий размах, рассудив, что при умелой раскрутке этот бизнес может оказаться намного прибыльнее ее первой профессии.

Для начала Фредерика почти на все свои сбережения купила большой трехэтажный дом в Нью-Йорке на Клинтон-стрит. Затем распространила через знакомых преступников, по большей части бывших клиентов, информацию о том, что берет на хранение любые краденые товары, будь то лошади или бриллианты. А если продавец предложит разумную цену, то может их даже купить.

* * *

Очень скоро у Мамаши уже было полно клиентов. Самым уважаемым вскоре стал Джордж Вашингтон Лумис-младший.

Обладатель звездно-полосатого имени свято чтил семейные традиции. Его отец, Джордж Вашингтон Лумис-старший, был легендарным конокрадом. Его мать, родившая девять детей — шесть мальчиков и трех девочек, всячески поощряла любое воровство и запрещала детям только одно — попадаться. За это она их безжалостно била. Чаще всего доставалось Вашу (так Джорджа Вашингтона Лумиса-младшего называли в семье). Он был старшим ребенком и заправлял сворой малолетних бандитов.

Когда время детских забав миновало, шестеро братьев и одна из сестер перешли от мелочевки к крупным и дерзким грабежам. Случалось, что банда Ваша уводила у местных фермеров весь скот. Лумис разбогател настолько, что сумел не только собрать воедино всех местных и пришлых подонков, но и обзавестись кое-какими связями среди политиков. Все знали, кто грабит, но ничего не могли поделать с бандой, за которой стояли высокие покровители. Однажды фермеры устроили набег на дом Лумисов и нашли множество вещественных доказательств причастности семейства к грабежам. Однако после того, как один за другим исчезли все свидетели обвинения, а из здания суда пропали все документы, судебный процесс был закрыт. Ваш и его сообщники остались на свободе.

Война между Севером и Югом стала несчастьем для подавляющего большинства граждан, но только не для конокрадов. Армейские чиновники, стараясь выполнить заведомо невыполнимые требования начальства, закупали лошадей в несметных количествах. Они не задавали лишних вопросов, когда к ним поступал очередной табун, только что уведенный Лумисом и его бандитами из какой-нибудь окрестной деревни. Напротив, они благословляли судьбу, которая дала им в это трудное время исправных поставщиков. За два года Гражданской войны Лумис сделал на конокрадстве как минимум вдвое больше денег, чем самый известный бандит Дикого Запада Джесси Джеймс — за 15 лет грабежей банков и почтовых поездов.

Но при чем здесь Фредерика Мандельбаум? Как это при чем? Именно через нее Джордж Вашингтон Лумис-младший продавал большую часть своего товара. За два года он получил при ее посредничестве около $500 тыс. (для сравнения: за $1,5–2 тыс. тогда можно было купить очень хороший дом или даже небольшое поместье). У других клиентов за то же время Мамаша купила товаров на $3,5 млн. Доля Лумиса в ее обороте была столь значительной, что Мамаша навсегда сохранила самые теплые воспоминания о своем первом крупном клиенте, которого в 1865 году забили прикладами члены фермерского комитета бдительности.

Мамаша не рыдала над могилой любимого клиента. Она пережила потерю довольно легко, поскольку вскоре у нее появился новый VIP-клиент — Джордж Леонидас Лесли.

В 1865 году Лесли исполнился 21 год. Сын владельца пивоваренного завода с отличием окончил университет по специальности «архитектура». Дипломированный специалист с богемной профессией вошел в нью-йоркский высший свет и состоял в приятельских отношениях со многими влиятельными и богатыми людьми, например с президентами нью-йоркских банков. Эти связи Лесли использовал традиционно: он пристраивал в банки своих людей. А вот профессиональные навыки, полученные на университетской скамье, он применял не совсем обычным способом: люди Лесли, работавшие в банках сторожами и охранниками, добывали для своего патрона планы охраняемых помещений, а глава банды выяснял, как туда легче проникнуть. Одну из комнат своей квартиры на Манхэттене Лесли использовал в качестве бандитской штаб-квартиры и тренировочного полигона.

Первое крупное ограбление, по своим масштабам далеко превосходившее все достижения того времени в этой области, Лесли совершил в 1869 году. Во взломанном сейфе банка оказалось около $800 тыс. Затем последовал ряд не менее удачных ограблений, которые в итоге принесли архитектору около $12 млн наличными и ценными бумагами. В 1879 году у Лесли появилась еще одна статья дохода — он начал консультировать других грабителей. Одна консультация стоила $20 тыс. К 1883 году по науке было ограблено более пятидесяти американских банков.

Наибольшая добыча Лесли составила $2 млн 747 тыс.

Однажды Лесли узнал, какой сейф закупил один из самых крупных банков Америки — Manhattan Saving Institution. И приобрел точно такой же. Научившись его открывать, Лесли отправился на дело. Но замок у банковского сейфа оказался другим, поэтому, провозившись до утра, Лесли так и не сумел открыть его. Следующей ночью он повторил попытку, и опять без успеха. Через неделю, 27 октября 1878 года, Лесли с четырьмя сообщниками снова проник в банк и через три часа наконец открыл сейф. Грабители не обратили внимания на мешки, где, как потом выяснилось, лежало более $2 млн наличными, а взяли ценные бумаги. Вернувшись в штаб-квартиру, Лесли обнаружил, что все бумаги были именными, то есть не подлежали передаче в другие руки. Он ограбил банк на колоссальную сумму, но ничего не получил.

Не смогла помочь даже Мамаша Мандельбаум, через которую проходили все бумаги, украденные Лесли, и которая в воровских кругах считалась признанным авторитетом по фондовому рынку.

Лумис и Лесли — лишь два клиента Фредерики Мандельбаум. Ее услугами пользовались сотни менее удачливых грабителей. Многих из них она взрастила сама. На третьем этаже своего дома Мамаша открыла школу, где получили путевку в жизнь десятки карманниц, воровок и аферисток. Многие из них внесли свою лепту в оборот Мамашиного «депозитария».

В 1862–1884 годах через руки Фредерики Мандельбаум прошло едва ли не все, что было украдено в Нью-Йорке и его окрестностях за это время. По городу и в предместьях были разбросаны бесчисленные Мамашины склады. Табуны краденых лошадей, горы драгоценностей, мебель (кстати, дорогая мебель была одной из немногих слабостей Мамаши и преступники тащили ее специально для «крестной») — все было в постоянном движении. Многочисленные помощники Мамаши были верны ей как собаки. Не известно ни одного случая, когда кто-либо из жуликоватой Мамашиной клиентуры обманул ее. Даже такие асы своего дела, как Лумис и Лесли, безусловно признавали ее превосходство.

Мамаше было не важно, что продавать — табун лошадей, пакет ценных бумаг или дорогое колье. Она была трудоголиком. И если у нее случалась свободная минута (а такого почти не бывало), начинала разрабатывать новые крупные проекты. По самым скромным оценкам, за 22 года своей трудовой деятельности Ма маша скупила у клиентов ценных бумаг и товаров на $12 млн. Продавала же она все это примерно в полтора-два раза дороже. Иными словами, ее прибыль можно очень приблизительно оценить в $10 млн.

Закончилась эта кипучая деятельность в 1884 году, когда на смену прежним коррумпированным властям Нью-Йорка пришли новые люди, решившие покончить с преступностью. Первой, кого они намеревались упрятать за решетку, была, конечно, Мамаша. Но Фредерика Мандельбаум не дала себя схватить. Она быстро реализовала все, что к тому времени имела, и уехала в Канаду.

Несколько раз Мамаша наезжала в Нью-Йорк инкогнито. Она ходила по знакомым местам и проливала слезы. Смыслом жизни для нее были не деньги, а работа. Работы же больше не было, поэтому Мамаше нечего было делать на этом свете. Она умерла в Канаде через пять лет после своего бегства из Нью-Йорка. От тоски по настоящему делу.

Человек не в фокусе (Вернер Маусс)

Место действия: Германия.

Время действия: XX век.

Вернер Маусс — чума фоторепортеров и следователей. Он имеет привычку непостижимым образом исчезать из кадра. Или же расплываться в нечетком контуре. Застенчивые работники немецкой прокуратуры после регулярных попыток пригласить Вернера Маусса на официальное собеседование, как правило, удостаиваются лишь скромной чести созерцать его пустующее поместье с частным зоопарком и аэродромом.

В конце осени 1996 года Федеративную Республику Германия навестил господин неопределенных лет. Скучающий пограничник в аэропорту небрежно пролистал паспорт, в котором значилось имя «герр Зайдель». В тот же день — или на следующий — государственную канцелярию в Бонне навестил сосредоточенный бизнесмен, зарегистрировавшийся как герр Мольнер. Еще через два-три дня перед авиарейсом на Панаму таможню франкфуртского аэропорта прошел спортивного вида джентльмен с элегантными залысинами, предъявивший паспорт на имя герра Шредера.

Три этих никак не связанных случая примечательны лишь в единственном отношении. Господа Зайдель, Мольнер и Шредер были одним и тем же лицом. В действительности же лицо звалось Вернером Мауссом. И его дорожные сумки были наполнены довольно причудливым реквизитом. Помимо спутникового телефона, радиопередатчика и набора техники неопределенного назначения там лежали, к примеру, два паспорта с одинаковой фотографией.

Оба паспорта были выданы госпоже Барбаре Бауман. Печать на одном из них сидела довольно-таки криво.

У Вернера Маусса романтическая профессия — частный детектив. Что, собственно, и объясняет его специфическую нелюбовь к подлинным именам и четким фотографиям.

В конце 1960-х годов у него имелись: минимальный опыт, жажда деятельности и пропасть самонадеянности. Самонадеянность-то и навела его на оригинальную мысль.

«В чем преимущество полиции перед частным сыском? — спросил себя Маусс. — Полиция располагает неограниченным доступом к интереснейшей информации. А что хорошего в частном сыске? Частный сыщик не обязан отчитываться перед начальством и жить на зарплату».

Не беремся ничего утверждать. Вероятнее всего, внутренний диалог выглядел как-то иначе. Или не выглядел вовсе никак — детективом руководила интуиция.

Так или иначе — в начале 1970-х годов Вернер Маусс принялся разыскивать криминальные случаи, которые в равной степени действовали на нервы как государству, так и разнообразным состоятельным фирмам. Вышеупомянутое государство снабжало его спецполномочиями, информацией и документами. Частные фирмы заботились о гонорарах. То была первая — героическая — эпоха карьеры немецкого Джеймса Бонда.

Первое же сногсшибательное приключение Маусса разразилось в 1975 го ду. Из легендарного Кельнского собора исчезла масса драгоценной церковной утвари. Полиция немедленно потеряла злодеев. Следы вели в Белград.

Вместо того чтобы сломя голову лететь в Югославию, сообразительный Маусс отправился в соседнюю Италию. Выдал себя за скупщика краденого в международном масштабе и… получил наводку на двух югославов. Двое же вывели его на третьего — шефа — в Белграде. У шефа Маусс выкупил несколько предметов из украденного добра. И выманил его в Милан, якобы собираясь заплатить за все остальное. После чего арестовать всю тройку не составляло уже никакого труда.

Не менее эффектное действо разыграл Вернер Маусс по поводу одного господина по имени Рольф Поле. Герр Поле, мрачный молодой человек, был по призванию, увы, террористом. Неспокойная профессия вынудила его в конце концов раствориться в уличном шуме Афин. Где полиция простодушно его потеряла.

Вернер Маусс в терроризме не смыслил ни аза. Но дело свое сделал элегантно. Заглянув в официальные акты, он обнаружил массу полезной и несущественной информации. В частности, мимолетное замечание о том, что сквозь землю провалившийся Рольф Поле всей печатной продукции предпочитает журнал Der Spiegel и газету Sueddeutsche Zeitung. В оживленном афинском квартале Маусс нашел единственный газетный киоск, торгующий этими экзотическими изданиями. После чего порекомендовал полиции устроить засаду. Поле арестовали, кажется, на следующий день.

Апогеем джеймсбондовщины Вернера Маусса был 1983 год. Речь шла уже о спасении целого континента. Где-то в Европе потерялась сорок одна бочка со смертельно ядовитыми химикалиями. Бочки принадлежали немецкому концерну Mannesmann. Некий злокозненный французский гражданин, мсье Парино, запрятал их в некий укромный уголок континента. Был ли француз скрытым террористом или просто счел, что обычная процедура захоронения ядовитых отходов чересчур уж дорого стоит, — сегодня уже несущественно. Полиция тупо допрашивала Парино. Парино тупо молчал.

Европе грозило массовое отравление. Неизвестно где и неизвестно когда. Защитники окружающей среды требовали немедленно приговорить всех причастных к чему-нибудь совершенно иезуитскому. Вернер Маусс, как обычно, заглянув в полицейские протоколы, обнаружил, что злокозненный француз женат.

Путая следы, меняя паспорта, машины и сопровождающих, детектив направился в нейтральную Швейцарию, куда прибыла и мадам Парино. Свидание проходило в присутствии адвоката. Который в конце концов выдал Мауссу официальную расписку небанального свойства: «Я нижеподписавшийся, доктор права и адвокат, подтверждаю этой квитанцией, что получил наличными 500 000 марок. Я передам эту сумму получателю, после того как получу официальное известие об обнаружении 41 бочки с диоксином…»

Чернила на подписи под этим примечательным документом просохли 17 мая 1983 года, в 14 часов. Сообщение о том, что яд обнаружен, пришло в 16 часов 30 минут. Из немецкого героя Маусс превратился в общеевропейского.

Благодарное Общество немецких страховых компаний платило ему ежегодное жалованье в размере около 800 тыс. марок. Его внешний вид, местонахождение, привычки и планы были никому не известны.

Меньше чем за пять лет Вернер Маусс превратился в европейскую легенду и последнюю надежду разнообразных секретных служб. Главной — и, в общем-то, единственной — проблемой оставалась неизгладимая путаница с работодателями. Он работал одновременно на страховые компании, десяток частных фирм, криминальную полицию, государственную безопасность, комитет по защите конституционного строя. И, разумеется, на себя лично. Сами работодатели давно уже перестали задаваться вопросом, чей он, собственно, агент.

Биография нашего героя стала принимать отчасти криминальную окраску.

В 1978 году «органы» федеральной земли Нижняя Саксония задумали внедриться в ряды немецких террористов. Вернера Маусса попросили создать сценарий внедрения. В июле 1978 года внешнюю стену тюрьмы города Целле сотряс весьма энергичный взрыв. Пыль от которого оседала еще как минимум лет 10. В метафорическом, разумеется, смысле. В тюрьме коротал срок один из пресловутых западногерманских террористов герр Зигурд Дебус. Взрыв, собственно, для него и предназначался.

Автор сценария, детектив Маусс, рассчитал все весьма изящно. Герр Дебус исчезает после взрыва в образовавшемся проломе. По другую сторону его ожидают два благодетеля. Герр Дебус, натурально, должен разыскать своих друзей-террористов, навестить различные явки, разработать план дальнейших передвижений. Благодетели, взорвавшие для него стены тюрьмы, следуют за герром Дебусом, примечают адреса явочных квартир и имена сообщников. Вскоре терроризму наносится непоправимый удар.

При всей элегантности план страдал некоторыми изъянами.

Во-первых, в качестве непосредственных исполнителей пришлось привлечь двух малопривлекательных господ с весьма криминальным прошлым. Во-вторых, взрыв тюремной стены вызвал бурный интерес различных парламентских комиссий. В-третьих, помянутые комиссии начисто отказались вникнуть в оригинальность замысла. Известие о том, что взрыв тюрьмы подготовлен и осуществлен при непосредственном участии комитета по защите конституционного строя, вызвало у парламентариев, мягко говоря, неудовольствие.

Оно весьма усилилось после сообщения о том, что органы государственной безопасности действовали в соответствии с фантазиями частного сыщика. И в творческом союзе с двумя господами, одного из которых судили за покушение на убийство.

К счастью для агента Маусса, все действующие лица и исполнители провалившегося сценария имели возможность в любой момент сослаться на угрозу национальной безопасности. Или подписку о неразглашении. По-настоящему досадное происшествие, обозначившее конец второй эпохи в жизни Вернера Маусса, случилось в начале восьмидесятых.

31 октября 1981 года сокрушительная неприятность постигла ювелира, господина Рене Дюэ. Его магазин в городе Ганновере ограбили. Общая стоимость пропажи, согласно описи, составляла 13,5 млн марок. Страховой компании Mannheimer Versicherung AG до горьких слез не хотелось платить. Детектив Вернер Маусс взялся решительно сократить расходы. Его условия — 350 тыс. гонорара плюс накладные расходы, разумеется, не шли ни в какое сравнение с 13 млн. Mannheimer Versicherung AG великодушно предложила удвоить гонорар, если дело закончится ко всеобщему удовольствию.

Всеобщее удовольствие должно было выглядеть примерно следующим образом.

Вернер Маусс уличает Рене Дюэ в том, что ювелир сам инсценировал ограбление. Дюэ отправляется на несколько лет за решетку. Страховая компания освобождается от всех обязательств. Детектив Маусс становится на несколько сот тысяч марок богаче. Так оно и вышло. Почти.

Вот только не нужно было с помощью полиции устанавливать подслушивающие устройства. И бурить дырки в стенах. И совершенно излишне было переводить на личный счет полицейского, участвовавшего в расследовании, несколько тысяч марок. В особенности же — не стоило выкидывать в уличную канаву полицейские акты, свидетельствующие о том, что кроме самого ювелира существуют и другие — посторонние — подозреваемые. Хотя большая часть перечисленных недочетов почила под знаком недоказуемости, ювелир, уже было приговоренный, получил-таки свою страховую премию.

Вернер Маусс не дождался второй половины гонорара и остался при 350 тыс. Самое же неприятное — пресса получила две-три довольно ясные фотографии Вернера Маусса. Раздраженная упреками в «попирании правового государства» полиция отныне отвечала: «Маусс больше не работает».

Хотя откуда полиции было это знать?

Маусс, возможно, с удовольствием ушел бы на покой.

У него было поместье в Германии, резиденция в Панаме, банковские счета в Лихтенштейне, личный самолет и небольшой частный зоопарк c лохматыми муфлончиками, настойчивыми козерожиками и радужными павлинчиками. Правда, все это было зарегистрировано на вымышленное имя. Но Маусс даже женился во второй раз по фальшивым документам.

Но о каком покое может идти речь? У частных детективов нет профсоюза. На жизнь надо зарабатывать! Террористов же между тем поубавилось. Полиция стала несговорчивой. Частные предприниматели жались с гонорарами. И главное — за 25 лет Маусс пристрастился совать нос в государственные дела. К счастью, из госаппарата Федеративной Республики не совсем улетучился ветер романтики. Господа в Бонне по-прежнему ценили сочные голливудские фантазии.

Вернер Маусс исчез примерно в 1986 году. Дабы обнаружиться в конце 1996 года во франкфуртском аэропорту. В котором, напомним, стартовало наше повествование. В жизни всегда есть место высокооплачиваемому подвигу. Новое — патетическое — хобби Вернера Маусса называлось: спасение заложников. Речь идет, разумеется, не о подвыпивших бюргерах, которые запирают тещу на ключ, вымогая у жены денег на опохмел. Граждане Европы стали в восьмидесятые-девяностые годы с головокружительной частотой попадать в плен к разнообразным экстремистам. Главным образом, в Латинской Америке и на Ближнем Востоке.

Вернеру Мауссу снова подвернулось поле деятельности, на котором пересекались государственные интересы, частные заботы и внушительные денежные суммы. С тех пор его так и швыряло между Колумбией, Бейрутом, Пномпенем. В джунглях международного терроризма Вернер Маусс производил впечатление диковатое — жизнерадостный, голубоглазый, свежевыбритый, со спутниковым телефоном в кейсе. И килограммами наличности. Ибо целебный рецепт Маусса годами оставался неизменным. Платить, платить и еще раз платить.

Этот — скажем прямо, давно запатентованный другими — метод принес Мауссу репутацию лучшего в мире частного посредника по освобождению заложников.

Только не надо спрашивать почему. Автор не знает. И, скорее всего, никто не знает. Заплатить может каждый. Фирма, посольство, государство, частное лицо, в конце концов. Были бы деньги. Отметим: опыт Вернера Маусса приносил особенно богатые плоды в Колумбии, где местные повстанцы-герильерос считают похищения частных лиц надежным способом пополнения революционной кассы.

Вернер Маусс впервые оказался в Колумбии еще в 1984 году. Тогда речь шла о выкупе двух немецких техников. В обмен повстанцы получили детские сады, оборудованные походные госпитали. И, возможно, что-то наличными. С тех пор Маусс регулярно обменивал пленников (среди которых бывали не только немцы, но и итальянцы, датчане, австрийцы) на деньги, техническое оборудование и медикаменты. Последняя героическая операция по спасению человеческой жизни может дорого обойтись самому спецагенту Мауссу.

Вылетев, напоминаем, из Франкфурта с двумя фальшивыми паспортами на одно и то же женское имя, Вернер Маусс отправился выручать из колумбийских джунглей жену немецкого инженера, фрау Бригитту Шоне. Для которой, собственно, оба паспорта и предназначались. Операция, бесспорно, удалась. Фрау Шоне вернулась домой, к супругу. Самому Вернеру Мауссу пришлось задержаться в неуютной колумбийской тюрьме.

Властям этого несколько хаотичного государства пришел в голову беспокойный вопрос. Который, скажем честно, уже неоднократно приходил в различные головы. Но как-то без особых последствий для герра Маусса. На самом ли деле оговоренные суммы выкупа так высоки, как сообщает г-н Маусс?

Проще говоря, не берет ли он, помимо частных гонораров, еще и комиссионные с повстанцев? И не заинтересован ли герр Маусс лично в том, чтобы драгоценные граждане Европы продолжали исправно пропадать в джунглях Колумбии?

Возможно, вопрос и на этот раз повис бы в воздухе. Но кто-то из высокопоставленных колумбийских чинов не вовремя огласил не вполне удобное предположение. В случае с фрау Шоне похитители могли бы, судя по всему, уступить тысяч за двести долларов. Вернер Маусс же привез в своем кейсе около полутора миллионов.

Кто-то из коллег Маусса не без иронии заметил по этому поводу: герильерос не выписывают квитанций.

Колумбийская полиция подозревает Маусса в соучастии в похищении. Немецкие спецслужбы пытаются сформулировать одновременно внятный, но уклончивый ответ на вечный вопрос: на кого, собственно, работает Вернер Маусс. Маусс сидит в камере и подписывает протоколы допросов, в которых не понимает ни слова. Ибо за 10 лет миротворчества так и не удосужился выучить испанский язык. Местные газеты ему переводит сокамерник, бывший наемный убийца. За сказочный гонорар — три доллара в минуту.

Последнее дитя лейтенанта Шмидта (Юрген Шнайдер)

Место действия: Германия.

Время действия: XX век.

Юргену Шнайдеру принадлежали самые роскошные дома Германии. С 1995 года ему принадлежит только скромная камера в аме риканской тюрьме. Ее он может обменять только на аналогичную — в тюрьме немецкой. Избавиться от этих неприятных объектов недвижимости господин Шнайдер мог бы, заплатив 7 млрд марок, которых у него нет.

Рабочие врываются в новый незаселенный дом. Сантехники крошат тяжелыми молотками нежные фаянсовые рукомойники и унитазы. Электрики срезают проводку. Маляры выплескивают на только что отштукатуренные стены алую краску.

Это — не карнавал и не голливудская съемка. Шабаш происходит в чинной Германии, в апреле 1994 года. Рабочие срывают злобу на ни в чем не повинном здании, потому что знают — плакали их денежки. Обанкротился заказчик.

Когда две Германии превратились в одну, самым прибыльным бизнесом оказалась торговля недвижимостью. Глубокомысленные западные эксперты постановили, что архитектура ГДР эстетически ужасна, идеологически чужда демократическому сообществу и чрезвычайно вредна для здоровья. Поскольку использовались сомнительные стройматериалы, которые на прогрессивном Западе прокляты. Например, асбест, о канцерогенных свойствах которого ходят страшные, но научно обоснованные легенды.

Восточная Германия пошла на снос. Или под реконструкцию. С размахом, который не снился свежеприватизированной России. Процесс получил двусмысленное название «санирование» — оздоровление. Промежуточные результаты оздоровления более всего напоминали военный пейзаж после массированной бомбардировки союзников — развалины, обломки, леса. На месте размашистой социалистической архитектуры, которая по мании величия сильно превосходила московскую, воздвигались современные западные строения — скромные, узкие, дешевые. Счастливцы, въехавшие в только что отстроенное жилище, обнаруживали, что новая квартирка слегка жмет в плечах, а соседский телевизор слышен не хуже собственного.

Доктор Юрген Шнайдер, потомственный торговец недвижимостью, дешевизну, экономию и поспешность презирал от всего своего щедрого сердца. Он даже отказывался называться маклером или торговцем недвижимостью, чтобы не ассоциироваться с бизнес-чернью, которая суетливо покупает, ремонтирует и перепродает — побыстрее и подешевле. На визитных карточках Шнайдера значилось: «частный инвестор».

Инвестиции его были чрезвычайно занимательны, хотя и не слишком разнообразны. Сначала Юрген Шнайдер разводил… такс. Таксы Шнайдера отличались, по-видимому, особой неотразимой криволапостью. Доходы от этой деятельности позволили ему в короткий срок сколотить необходимый начальный капитал для самостоятельных упражнений в области торговли недвижимостью, тогда еще в Западной Германии.

Случилось это в 1981 году. Тогда же он стремительно сформировал собственный деловой стиль, которого неуклонно придерживался до самого финала своей карьеры. Не гнаться за стремительными доходами, дорого покупать самые дорогие объекты в самых престижных местах, дорого реставрировать и дорого сдавать в аренду. Образцово-показательную операцию в этом стиле Шнайдер осуществил в 1986–1991 годах, заработав пару сотен миллионов марок и несокрушимую репутацию.

Он купил отель Fuerstenhof во Франкфурте (бывший под опекой Общества охраны памятников) за 40 млн марок. Вложил в реставрацию — слово «санирование» еще не вошло в обиход — 200 млн и перепродал некой японской фирме за 450 млн. Он охотно признавался в своей слабости к старой архитектуре и не выносил современных штучек из стекла и бетона.

Вся его деловая активность происходила, в сущности, исключительно из заботы о сохранении исторического облика любимой родины. Он любовно подбирал расцветки фасадов, форму окон и рисунок дверных ручек в соответствии с оригинальными проектами. Если промышленность Германии не удовлетворяла его придирчивый вкус, заказы переправлялись в страны, которые лучше ориентируются в качестве строительных материалов. Например, в Бельгию и Великобританию.

В довольно стремительном темпе Шнайдер продолжил архитектурно-финансовую карьеру, приобретая один элитарный объект за другим. Берлин, Мюнхен, Франкфурт, Гамбург… Отели, торговые центры, апартаменты люкс. Разумеется, подобная деятельность проводится только и исключительно в кредит. Он и брал кредиты — документально обосновывая размеры необходимых ему сумм.

В кредитах ему не отказывали никогда.

Во-первых, потому, что его документация была неизменно безукоризненна и неопровержимо доказывала, что здание, под которое он берет в долг 50 млн марок, после сдачи в аренду принесет 200 млн.

Во-вторых, сам Шнайдер выглядел так безукоризненно-консервативно в своем темном двубортном костюме, из нагрудного кармашка которого выглядывал совершеннейшим образом свежий, подобранный в тон платочек.

В-третьих, он появлялся у подъездов банков на роскошном ухоженном «Мерседесе» модели… пятнадцатилетней давности. Что, с одной стороны, доказывало его пристрастие к изысканной старине. А с другой — демонстрировало: у этого человека уже 15 лет назад были деньги на собственный «Мерседес».

После объединения Германии фирма Шнайдера развернулась по-настоящему. Он стал самым крупным инвестором в недвижимость ее восточной части, скупив, к примеру, в Лейпциге около 60 % всех объектов, выставленных на продажу. Дороже и роскошнее, чем Юрген Шнайдер, не строил никто. Самым эффектным из его приобретений был торговый пассаж Maedler в центре Лейпцига с легендарным рестораном «Погребок Ауэрбаха». Именно в этом уютном заведении коварный черт по имени Мефистофель дурил головы беззаботным выпивохам.

Черт всех и попутал.

31 марта 1994 года — в «зеленый четверг», четверг Страстной недели, доктор Юрген Шнайдер выплатил праздничные премиальные своим сотрудникам, распил с ними пару бутылочек шампанского и отбыл с женой на пасхальные каникулы в Тоскану.

Пасхальные каникулы в солидных фирмах принято растягивать подольше. Поэтому, когда шеф не объявился к началу рабочей недели — 5 апреля, никто не хватился. Хватились 7-го, когда было уже поздно. 7 апреля поверенный Шнайдера, по случайному совпадению тоже Шнайдер, передал в бюро фирмы и правлению Deutsche Bank — главного кредитора Шнайдера — два экземпляра одного и того же письма.

Письмо источало изысканную вежливость и невыразимую наглость.

«Неожиданно обнаружившиеся признаки тяжелого нездоровья мешают мне продолжать мою деловую активность. Надеюсь, что Deutsche Bank будет наблюдать за завершением строительства начатых мною объектов. Врачи рекомендуют мне избегать любых стрессов и в связи с этим не разглашать мое нынешнее местопребывание». Этот текст привел правление фирмы Schneider AG и правление Deutsche Bank AG в оцепенение — приблизительно равной степени. Самый крупный инвестор за всю послевоенную историю торговли недвижимостью — сбежал. Или, если буквально переводить с немецкого, — «нырнул», залег на дно.

Зачем? Ведь у него было огромное личное состояние и самая прекрасная немецкая недвижимость, которая должна была приносить неимоверные доходы. На него работала половина строительных предприятий страны — от огромных фабрик до крохотных столярных мастерских.

Надо сказать, что опытный германский пролетариат, закаленный в боях с буржуазией, этими вопросами не задавался. И был прав. Сообщение о письме появилось сначала в утренних радионовостях, а рабочий день у строителей начинается раньше, чем у банкиров, так что некоторые мелкие фирмы успели отчасти предотвратить свои убытки.

Они рванули на незаконченные стройки доктора Шнайдера и вынесли оттуда все, что не было привинчено накрепко. С тем же, что никак уж нельзя было унести, расправились способом, описанным в начале нашей истории. Будущее показало, что это было единственно разумное, хотя, конечно, отчасти варварское решение. Через пару часов самые важные строительные объекты Шнайдера были взяты под охрану службой безопасности Deutsche Bank. Последний, оправившись от первого изумления, решил прежде обезопасить дорогостоящее имущество, а уж потом разбираться.

Самые верные сотрудники Шнайдера, которые знали, что шеф опасался шантажа и круглосуточно находился под охраной двух частных детективов, еще некоторое время упорствовали, утверждая, что герр Шнайдер чист и его, несомненно, похитили. Через неделю прокуратура получила доступ к бухгалтерским книгам и строительной документации. О похищении больше никто не заикался.

Состояние Юргена Шнайдера скроено было исключительно из долгов, которые он, оказывается, умел делать с тем же размахом, с которым реставрировал памятники архитектуры.

В общей сложности Шнайдер был должен пятидесяти немецким и евро пейским банкам. Сумма кредитов, по которым он никогда не смог бы рассчитаться, составляла в марте 1992 года — 2,496 млрд марок, в марте 1993 года — 3,818 млрд, в марте 1994-го — 6,347 млрд. Кроме миллиардных долгов, он оставил десятки незавершенных строек и на 90 млрд неоплаченных счетов от строительных фирм, большей части которых теперь грозило разорение.

Чтобы предотвратить эту катастрофу, потребовалось телевизионное обращение канцлера Коля к немецким банкам. Канцлер призвал финансовую элиту дать строителям возможность списать свои убытки по делу Шнайдера и предотвратил тем самым появление сотен агрессивно настроенных банкротов. Когда этот вопрос был решен, банкам и прокуратуре пришлось искать ответ на следующий, который в сложившейся ситуации представлял не более чем академический интерес. Но тем не менее занимал правосудие в наибольшей степени.

Кем был Юрген Шнайдер — мошенником или идиотом? Разорил ся ли он оттого, что переоценил собственные силы и утратил чувство реальности? Или с самого начала запланировал это грандиозное надувательство? Ответ потребовал нескольких месяцев напряженной экспертизы всех имеющихся в распоряжении следствия документов. Он заключался в том, что Шнайдер был не просто мошенником, но — совершенно выдающимся мошенником.

Кредиты, которые он получал под свою деятельность, во много раз превосходили реальную стоимость всех его объектов. Что достигалось тремя несложными способами.

Способ первый состоял в том, что в каждом здании завышалось общее число метров полезной площади, что естественным образом повышало предполагаемые доходы от возможной аренды. Торговый центр Les Facettes во Франкфурте-на-Майне содержал 20 тыс. квадратных метров, пригодных для аренды. Так было написано в документах, которые Шнайдер представил в Deutsche Bank. Банк откликнулся на это сообщение, выдав 415 млн марок в кредит под реконструкцию. На самом деле квадратных метров было всего 9000 и стоимость всех работ составляла не более 200 млн марок.

Кстати, цифра 9000 была крупно написана на заборе, ограждавшем строительство, и, следовательно, не составляла никакой тайны.

Способ второй был несколько хитроумнее. Одно и то же здание многократно перепродавалось, всякий раз дорожая. Шнайдер основал более пятидесяти мелких фирм, которыми руководил через подставных лиц и формально перегонял купленные дома с баланса одной фирмы на баланс другой. Небольшую прекрасно оборудованную виллу в Кенигштайне, которая служила резиденцией Schneider AG, подчиненные босса перепродавали друг другу, пока она не стала стоить 37,5 млн марок. Эта цифра и стала основанием для банка выдать соответственную сумму в кредит под залог виллы.

Дорожать-то она дорожала, но исключительно на бумаге, поэтому банк, завладевший виллой, после банкротства обнаружил, что более 15 млн выручить за нее невозможно. В конце концов, не Шнайдер виноват в том, что банки выдают кредиты, ориентируясь на последнюю продажную стоимость здания. Он только использовал создавшееся положение. Один из его коллег-маклеров жаловался: «Куда бы я ни явился, Шнайдер непременно оказывался где-то поблизости и уже предлагал на 50 % больше». За Fahning-Haus в Гамбурге просили 55 млн марок — Шнайдер заплатил 84 млн. Все равно он тратил чужие деньги. Еще герр Шнайдер любил предъявлять банкам контракты на будущую аренду, в которых цифры вписывались нехитрым методом «с потолка». В том же торговом центре Le Facettes аренда по двум комнатам должна была приносить 57,5 млн в год. На самом деле — не более 11 млн.

Из комбинации этих трех приемов доктор Шнайдер и извлек за несколько лет около 7 млрд марок кредитов.

Шнайдер, разумеется, извлекал прибыль из собственного дарования и для себя лично. Но очень скромную по сравнению с размахом всего предприятия. На его личном счету в марте 1994 года находились сбережения в размере всего 250 млн марок. Вернее, они должны были там находиться.

Это последний аргумент в пользу того, что Юрген Шнайдер был отнюдь не идиотом, а именно мошенником. Начиная с 1993 года он понемножку перекачивал указанные 250 млн окольными путями на счет в английском банке. Где вся сумма к марту 1994 года и оказалась. Испарившись в Великий четверг из собственного офиса, Шнайдер повторил всю операцию еще раз, справедливо полагая, что найти деньги в Англии — исключительно вопрос времени. Поэтому он снова разделил эту сумму на части и отправил гулять по всему свету. Изрядно попутешествовав, миллионы снова оказались вместе. Только теперь в Швейцарии.

Отправился путешествовать и их владелец. А по его следам — многочисленные сотрудники самых разнообразных сыскных организаций. Услужливые граждане и неутомимые журналисты умудрялись в один и тот же день видеть доктора Юргена Шнайдера в весьма удаленных друг от друга частях света. 9 мая его видели в Мюнхене и Парагвае. 30 мая на западноафриканском побережье и в герцогстве Лихтенштейн. Сообщения поступали из Канады, с Карибских островов и Филиппин, из Испании, Швейцарии, Югославии и Ирана. В это время Шнайдер загорал на пляже в райском местечке неподалеку от Майами, штат Флорида.

Долетев вместе с супругой до Вашингтона под собственным именем, он продолжил путь с фальшивым паспортом, нанял апартаменты в Майами, которые обходились ему в $3 тыс. ежемесячно, и прикинулся итальянцем. Единственную маскировку, о которой позаботился беглец, будет точнее все же назвать демаскировкой. В Германии Шнайдер прикрывал свою огорчительную лысину маленьким элегантным шиньончиком. В Майами он расстался с этой деталью туалета и отпустил усики.

Свою жизнь в амплуа миллионера в отставке Шнайдер был все же вынужден время от времени прерывать отправкой связных в Европу для пополнения денежных запасов. Связной-то его и подвел. Итальянец Полетти пренебрег мерами предосторожности, не ушел вовремя от «хвоста» и был замечен при входе в апартаменты, занятые неизвестной пожилой парой. Шнайдера арестовали в момент, когда он предавался любимому делу — открывал дверь местного банка. Быть может, даже, если б не вмешательство ФБР, ему бы удалось взять что-нибудь в кредит.

С тех пор как его переодели в тюремную форму города Майами — безрукавку и шорты защитного цвета, — начальство многих немецких банков вздохнуло с облегчением. Хотя почему, собственно? Деньги сгинули безвозвратно. Доказать, что тринадцатимесячный отдых Шнайдера в Штатах был выз ван чем-либо иным, кроме состояния здоровья, пока не пред ставляется возможным. Его обвиняют в мошенничестве и сокрытии доходов от налогов. Но какие могут быть доходы у человека, задолжавшего 7 млрд?

Чех на сто миллионов (Виктор Кожены)

Место действия: Германия и другие страны.

Время действия: XX век.

Виктора Кожены, бизнесмена чешского происхождения, в мировых финансовых кругах называют пиратом или браконьером, хотя вполне респектабельные коллеги по бизнесу всегда считали его очаровательнейшим, милейшим человеком и как малые дети покупались на любое предложение Виктора. Действительно, к своим 36 годам он успел вовлечь в различные сомнительные предприятия такое число богатейших и опытнейших людей мира, что только диву даешься.

Экстравагантность и обаяние — визитная карточка Виктора Кожены. Подобно Великому Гэтсби, он создает вокруг себя столь сильную ауру успеха, что перед ней не в силах устоять никто. Он наделен колоссальным природным обаянием, разящим наповал, непоколебимой уверенностью в себе и талантом продать что угодно кому угодно без видимого усилия. Без сомнения, это незаурядная личность.

Уже в юном возрасте Виктор Кожены подает большие надежды. В 16 лет вместе с родителями он переезжает из родной Чехословакии в Германию. Через два года в Мюнхене Виктор попадает на лекцию известного американского физика Марлана Скалли. Во время лекции Кожены, размахивая блокнотом с какими-то каракулями, громко заявляет, что он физик-вундеркинд, бежавший от коммунистического террора, а каракули в блокноте — его новая физическая теория. Профессор настолько тронут историей рыжеволосого вундеркинда, что приглашает его учиться в университете Нью-Мексико.

Вернувшись в США, профессор на пороге своего дома встречает Виктора, который просится переночевать и — $100 взаймы. Очень быстро профессору становится понятным, что к физике Кожены, чешский диссидент-вундеркинд, не имеет никакого отношения. И все же Скалли убеждает руководство университета оставить Кожены учиться и поселяет его в своем доме. Спустя несколько месяцев благодарный студент сбегает с женой профессора, 37-летней матерью троих детей.

Следующая остановка — Кембридж, штат Массачусетс, где Кожены учится в летнем колледже для поступления в Гарвардский университет. И поступает. Через шесть лет, успев развестись с первой женой и получить диплом экономиста, он с пачкой блестящих рекомендаций (в том числе от профессора юриспруденции и будущего верховного судьи Стивена Брейера) появляется в столице Британии.

Его с необычайной легкостью принимают на работу в знаменитый лондонский банк Flemmings. Человек, который проводит собеседование с Кожены, настолько поражен его знаниями и эрудицией, что даже не читает ни единой рекомендации. Но потом происходит нечто странное: новый сотрудник относится к работе крайне легкомысленно, не выполняя даже простейших поручений, и целыми днями ведет какие-то переговоры по телефону на чешском языке. Своему боссу Кожены объясняет свое поведение загадочно: мол, у него есть важные дела в Восточной Европе, настолько важные и секретные, что он даже не может сказать какие. Через полгода Кожены увольняют из Flemmings.

1990 год Виктор встречает с $3 тыс. на счету, без работы и с новой женой, которая к тому же беременна его первым ребенком. Но Кожены не так-то легко вывести из себя. Он уже обдумывает перспективы бизнеса на развивающихся рынках Восточной Европы. Через год он переезжает в Прагу со своей секретаршей Людкой, оставив жену и маленькую дочку, и начинает частную практику, рекомендуясь бизнес-консультантом. Кожены начинает строить мосты и налаживать связи в мире чиновников и политиков своей исторической родины, упорно пытаясь найти малейший шанс, который сделал бы его богатым.

Шанс появляется в разгар приватизации. Каждый гражданин Чехии имеет право приобрести буклет ваучеров на сумму $35 (что составляет почти 1/4 среднемесячного дохода граждан), а затем обменять их на акции предприятий. Не привыкшие за годы правления коммунистов доверять властям люди не спешат отдавать свои кровные за кусочки бумаги. И тут на сцене появляется Виктор Кожены. Чутье не обманывает его: не использовать такой шанс просто грех. За считанные дни он организует группу инвестиционных фондов под громким названием Гарвардский фонд и заявляет о том, что каждый, кто вложит свои ваучеры в «американское имя», получит десятикратную прибыль в течение года. Кожены грамотно привлекает вкладчиков, используя широкомасштабную рекламную кампанию во всех СМИ. В Гарвардский фонд отдают ваучеры более 820 тыс. доверчивых чехов.

Кожены не имеет ни малейшего понятия, где он возьмет деньги, обещанные инвесторам. Это его и не беспокоит. Благодаря ваучерной катавасии он завел кучу полезных связей в правительстве Чехии. Например, он регулярно играет в сквош с министром внутренних дел. Кожены уверен, что собранные ваучеры и накопленные связи принесут в будущем дивиденды. Его фонд собрал такое количество ваучеров, которое позволяет Кожены контролировать 15 % пражского фондового рынка. Он обменивает ваучеры на пакеты акций 50 наиболее перспективных компаний и получает значительную долю в каждой из них. Когда акции поступают на торги, их стоимость подскакивает в 20 раз. А активы Гарвардского фонда взлетают до $1 млрд.

После этой операции имя Кожены становится знаменитым. Как и подобает знаменитости, он нанимает штат охранников и покупает «Мерседес» с шофером. Чешское правительство нервничает и спешно принимает закон, запрещающий инвестиционным фондам приобретать более 20 % акций любой компании.

«Они пытались притормозить меня, потому что я мог купить всю страну», — хвастается Кожены в одном из своих интервью.

В прессе начинается скандал. Все пытаются выяснить, каким образом Кожены удалось так быстро разбогатеть. Бизнесмена обвиняют даже в связях с неким бывшим тайным агентом полиции, который якобы продавал ему политические секреты, компромат на министров и информацию о компаниях, в которые Кожены вкладывал ваучеры. Бизнесмен упорно защищается, называя эти заявления шантажом, но после начала официального расследования решает не искушать судьбу. В январе 1994 года он вызывает своего водителя и отбывает в направлении Швейцарии. Расследование со временем прекращают, а Кожены получает свое знаменитое прозвище Пражский Пират.

И вот наш герой уже на Багамах. Там он знакомится с Дэвидом Макгрэтом, который знает всех живущих в городке Лайфорд-Кэй богачей и знаменитостей (например, Шона Коннери, с которым вместе обедает). Респектабельный обитатель райского уголка мгновенно очаровывается чешским бизнесменом, который помогает своей стране, покупая оборудование для больниц чуть ли не в убыток себе — из одной любви к родине. Кожены заключает сделку с Макгрэтом: Макгрэт вводит его в круг наиболее «перспективных» обитателей налогового рая, а Кожены обещает новому партнеру 10 % с каждой заключенной с кем-нибудь из них сделки. В том, что сделки будут, Кожены не сомневается. В воздухе пахнет большими деньгами, а бедных друзей он не заводит принципиально.

Один из наиболее «перспективных» в списке, составленном Кожены с помощью Макгрэта, — Майкл Дингман, влиятельный американский бизнесмен, директор компании Ford Motor. Войти в доверие к 63-летнему Дингману для Виктора не составляет большого труда, и вскоре он уже работает с ним в одном офисе. Дингман охотно берет на себя роль покровителя молодого дарования. В 1995 году их взор опять обращается к родине Кожены, во всех смыслах дорогой для него стране. Через все тот же Гарвардский фонд они постепенно скупают крупные пакеты акций восьми чешских производственных компаний, причем в трех из них — контрольные. Дингман вкладывает в это дело личные $140 млн. Они ставят себе целью ни много ни мало реструктурировать в своих интересах всю промышленность Чехии.

Когда план не удается — чехи отчаянно сопротивляются попыткам реструктуризации предприятий со стороны, — бизнесмены определяют новую цель: быстро заработать деньги и удалиться. За несколько месяцев Кожены проводит более тысячи сложных финансовых операций, в результате которых продает все активы Гарвардского фонда. За это время он зарабатывает, по разным оценкам, от $200 млн до 700 млн, а Гарвардский фонд дешевеет на 80. Обвинения в нарушении закона и миллионные штрафы мало его расстраивают. Ерунда, что эта история убивает в потенциальных инвесторах чешской экономики всякое доверие к стране и поэтому Чехия оказывается на грани финансового кризиса. Проблемы чешской экономики ему уже неинтересны.

Со своим багамским приятелем Макгрэтом Кожены поступает с легкой непосредственностью. Когда тот начинает требовать свои законные 10 %, Кожены заявляет, что Макгрэт заставил его подписать договор в состоянии сильного алкогольного опьянения. В результате Макгрэт получает всего $1 млн, да и то только пригрозив судебным разбирательством.

А вот Дингман остается лучшим другом Кожены. Знакомство с известным бизнесменом открывает перед Виктором двери самых влиятельных и богатых домов США. Вести себя приходится соответствующим образом: Виктор с таким размахом тра тит деньги направо и налево, что даже мультимиллионеры приходят в шок. Например, он платит $21 тыс. за ужин на троих в ресторане, при этом оставшись недовольным бутылкой вина за $8 тыс. — «слишком молодое». Он покупает личный самолет, целый парк роскошных автомобилей и остров на Багамах. Бассейн стоимостью $14 млн в его багамском поместье по размеру чуть меньше озера. В довершение всего Кожены приобретает огромный дом композитора Эндрю Ллойда Вебера в Лондоне (этим возмущена вся британская пресса), а также роскошное шале в Аспене, горном курорте в штате Колорадо, за $19,7 млн.

В Аспене Дингман знакомит Кожены с Риком Бурком, совладельцем крупнейшей компании по производству модных аксессуаров Dooney & Bourke. Бурк становится очередной жертвой обаяния Кожены. Виктор приглашает его «приятно провести время» в путешествии вокруг земного шара. Бурк соглашается. Итак, на личном самолете Кожены в мае 1997 года путешественники отправляются в кругосветный полет. Они останавливаются в самых «экзотических» местах: в Минске, Бухаресте, в Казахстане, в Азербайджане…

И тут, спустившись по трапу своего самолета на берег Каспий ского моря, Виктор явственно ощущает запах огромных денег. Пахнет ваучерами, обращаться с которыми он умеет в совершенстве.

В отличие от чехов, граждане Азербайджана получают ваучеры бесплатно. Процесс в стране идет полным ходом — чиновники правительства уже вовсю приватизируют парикмахерские и пекарни. В перспективе приватизация крупных предприятий, которые могут заинтересовать иностранных инвесторов. Соответственно появляется множество дельцов разного калибра, скупающих ваучеры у населения. Кожены думает недолго. Чтобы разбудить «спящую красавицу», так романтично он называет Азербайджан, Кожены собирает команду и скупает ваучеры на $150 млн. К концу 1997 года у него готов план действий: набрать их столько, чтобы купить единственную, на его взгляд, заслуживающую внимания государственную компанию в Азербайджане — нефтяной гигант SOCAR.

Вот что писал об Азербайджане журнал Forbes: «Это одно из самых коррумпированных и загадочных государств в мире. Выражение „инвестиционный риск“ применительно к Азербайджану предстает во всей глубине своего смысла. В этом маленьком государстве спустя 10 лет после начала великого капиталистического эксперимента еще нет ни фондового рынка, ни какого-либо определенного финансового регулирования, зато есть большой опыт взяточничества и кумовства».

Основная составляющая экономики Азербайджана — нефть. Крохотное государство, зажатое между Россией и Ираном, — один из крупнейших нефтедобытчиков в мире. Достаточно сказать, что в 1900 году на территории Азербайджана было сосредоточено более половины мировых ресурсов нефти. После прихода к власти Гейдара Алиева здесь начался настоящий нефтяной бум. Страна, обладающая порядка 10 млрд баррелей разведанных нефтяных ресурсов, стала лакомым куском для западных инвесторов. Неудивительно, что, если бы кому-нибудь удалось купить нефтяную компанию SOCAR, это стало бы сделкой века.

20 декабря 1997 года Кожены начинает собирать инвесторов вокруг своего азербайджанского предприятия. Вместе с бывшей секретаршей Людкой, ослепительной красавицей и своей третьей женой, Виктор закатывает в своем аспенском шале роскошный прием. И не просто роскошный прием, а вечеринку, которую обитатели Аспена будут помнить еще несколько лет. Приглашены 150 гостей (многих из которых Кожены даже и в глаза не видел) — самые богатые и знаменитые соседи Виктора, в том числе и блистательная миллиардерша Ивана Трамп. Шампанское и дорогие вина льются рекой, публику развлекает певица Натали Коул. Каждый из гостей получает в подарок от хозяина по ювелирному изделию из Asprey & Garrard, эксклюзивного магазина драгоценностей в Лондоне. Простое человеческое желание познакомиться с соседями обходится Кожены в $1 млн.

Кожены собирается убедить своих новых друзей вложить деньги во «второй Кувейт» и обещает им стократные прибыли. Агитационная деятельность проводится прямо в Аспене. Именно на отдыхе Кожены вовсю распространяется о «новых великих возможностях» Азербайджана. Он приглашает друзей, постоянно устраивает приемы и вечеринки. Они катаются на его самолете, обедают в лучших ресторанах, останавливаются в лучших отелях. К началу 1998 года Аспен напоминает клуб поклонников Азербайджана. Все только и говорят о каспийской нефти. На приемах нередко можно услышать фразу, произносимую как бы по секрету: «А вы тоже в деле Виктора?» Кстати, прямым текстом денег Кожены ни у кого не просит. Ему дают сами. Еще и уговаривают. Один из инвесторов вспоминает: «Люди буквально забрасывали его деньгами».

Среди ссудивших Виктора миллионами долларов — его друг-путешественник ювелир Бурк; Ричард Фридман, сдающий один из своих домов Клинтонам; Джордж Митчелл, бывший глава большинства в сенате. Кожены обращает свой взор и на Уоллстрит. После некоторых сомнений хеджинговый фонд Omega Advisors и крупнейшая в США страховая компания AIG дают под нефтяной проект деньги — намного больше, чем ожидал Кожены. В целом собрано $450 млн, а затем старый друг Дингман добавляет еще $250 млн. Деньги Кожены кладет на счет в одном из швейцарских банков.

От президента Алиева, без ведома которого не принимается ни одно политическое решение в Азербайджане, зависит многое. Но инвесторов все — от азербайджанских чиновников до самого Кожены — убеждают, что нет причин для беспокойства: приватизация SOCAR начнется в ближайшее время. Некоторые из инвесторов лично встречаются с Алиевым, и он говорит им то же самое. Кожены хвастается: «Мы — в постели с президентом».

И как было не верить? Когда партнеры Кожены приезжали в Баку, им устраивали приемы, достойные королевских особ. Они встречались с политиками высшего ранга, в том числе с Баратом Нуриевым, вторым человеком в Комитете государственной собственности. Нуриев, бывший профессор математики, интеллигентный и обаятельный человек, к тому же в совершенстве владеющий английским, просто покоряет иностранцев. Они верят ему безоговорочно, а он, в свою очередь, успокаивает их, обещая скорейшее начало приватизации нефтяной компании. Кстати, сам Нуриев на операциях с ваучерами заработал, по некоторым оценкам, $2,8 млн.

Итак, весной 1998 года американцы пребывают в полной уверенности, что все идет по плану и огромные прибыли скоро потекут в их карманы. Том Фаррел, доверенное лицо Кожены, скупает ваучеры коробками. Расплачиваются наличными, и для этого из Цюриха Фаррел привозит несколько чемоданов с деньгами (экспериментальным путем Кожены вычислил, что в каждый чемодан вмещается ровно 5 млн). Виктор открывает в Баку инвестиционный банк Minaret Group, самое дорогое офисное здание в городе, и приглашает руководство и сотрудников из США, пообещав им гигантские проценты. Для хранения ваучеров он строит огромный бронированный бункер со стальными дверями, круглосуточной усиленной охраной и системой наблюдения. Ведением его дел в Азербайджане теперь занимается банк.

При любой возможности американцы стараются сделать что-нибудь приятное для своих азербайджанских друзей: помочь сыну Нуриева поступить в Университет Мичигана, устроить его дочке и внучке встречу с их любимыми Back Street Boys. А приватизация все не начинается. Проходит год с начала предприятия. В течение многих месяцев Нуриев и правительство Азербайджана уверяют инвесторов, что процесс вот-вот пойдет. С апреля дату переносят на июнь, потом — на конец лета. Наконец американцам объявляют, что после президентских выборов SOCAR можно будет приватизировать чуть ли не на следующий день. Взаимные нежности кончаются неожиданно — Алиев вдруг отказывается от предложения инвесторов вложить в реконструкцию центра Баку $15 млн, а после президентских выборов приватизацию и не думают начинать.

В Minaret Group начинают подозревать неладное — можно не только ничего не заработать, но и потерять все деньги до последнего цента. Представители Omega и несколько других крупных инвесторов специально прилетают в Азербайджан, чтобы обсудить ситуацию с местными политиками. И в ответ получают дежурные завтраки и уверения в том, что все будет замечательно. Вернувшись в США, один из партнеров спрашивает Кожены (к тому времени уже очень долго не появлявшегося в Баку) о том, когда, собственно, истекает срок действия ваучеров. Странно, но раньше никто не удосужился задаться этим простым вопросом. Оказывается, дата окончания срока действия — август 2000 года. «А что же с ними будет, если приватизация до этого времени не начнется?» «Ими можно будет оклеить стены», — советует добродушный Виктор.

Вопрос в том, кто кого обманул. Инвесторы узнали о том, что Кожены покупал у азербайджанского правительства опционы на ваучеры не по $25, как утверждал, а меньше чем за $1. Только корпоративные инвесторы (Omega и AIG) выделили Кожены $100 млн на покупку опционов. Однако в документах Европейского Союза, полученных Omega, говорится, что азербайджанские чиновники получили за опционы в общей сложности $13 млн. Инвесторы логично предполагают, что судьба остальной суммы могла сложиться по-разному: деньги мог положить в карман Кожены; могли присвоить азербайджанцы; возможно, Кожены и азербайджанцы поделили их между собой.

Естественно, Кожены тут же начинают подозревать в мошенничестве. Но на предложения встретиться бизнесмен деликатно не отвечает, а до истечения срока действия ваучеров остается меньше полугода. Изощренные западные инвесторы, с каждым днем теряющие всякую надежду на благополучный исход дела, выглядят полнейшими идиотами.

Неудивительно, что все участники неудавшегося проекта лихорадочно пытаются спихнуть вину за случившееся друг на друга. Инвесторы, которые отдались Виктору Кожены как студентки-первокурсницы, во весь голос заявляют, что он «соблазнил» их. Omega и AIG подали на Кожены в суд, требуя возмещения убытков. Неизвестно, добьются ли они своего, ведь Виктор свято чтит уголовный кодекс. Сам он рассматривает случившееся совершенно по-другому и не собирается брать на себя вину. В первую очередь Кожены винит во всем азербайджанских чиновников. По его словам, они нагло обманули его самого после того, как получили миллионы долларов взятками. Однако азербайджанские власти отрицают существование коррупции в стране. Хафиз Пашаев, посол Азербайджана в США, заявил: «Запад может делать инвестиции в экономику Азербайджана, но только не с помощью Кожены». Нуриев утверждает, что ни один из чиновников не брал у Кожены никаких денег.

Кожены даже расстроен неблагодарным поведением инвесторов. Ведь они знали, на что шли, а он и сам, между прочим, пострадал — недавно Виктор пытался обменять хотя бы часть своих ваучеров на долю в одной небольшой азербайджанской компании, но ваучеры отказались принимать.

Том Фаррел, который первым приехал в Азербайджан по поручению Кожены, а в России живет уже 10 лет, не испытывает к партнерам Виктора сочувствия. Он считает, что их погубила жадность. Опытные бизнесмены не могли не знать, что подобная затея крайне рискованна, а сказочные проценты просто нереальны. Тем более трудно представить, что президент Алиев позволит продать неиссякаемый источник богатства всех азербайджанских чиновников кучке иностранцев.

Все объясняется просто. Кожены был для миллионеров своим парнем, близким по духу и месту жительства и к тому же безумно обаятельным. Он внес во всю эту историю романтический дух приключения, в которое взрослые дяди погрузились с головой. Один из представителей Omega, подтверждая неземное очарование Кожены, сравнивает его со щенком: «Когда с ним играешь, то он милый и трогательный. Но стоит только отвернуться, как он тут же нагадит на ковер».

Недавно Кожены продал дом с гигантским бассейном на Ба гамах, яхту, самолет и автомобильный парк, оставив себе только один «Мерседес». Он полон новых идей — начать бизнес в Интернете, заняться преподаванием. Названия курсов лекций он уже придумал: «Бизнес в неуправляемой обстановке», «Опыт в реальном мире». Может, Кожены и правда не брал денег? Ведь если бы ему что-то досталось, он бы устроил очередную вечеринку для друзей! А Виктор пока не шлет никому пригласительных писем…

Злоключения Герострата (Ник Лисон)

Место действия: Великобритания.

Время действия: XX век.

Говорят, что именно ему банк Barings обязан своим падением. Это не бесспорно, зато эффектно. Бесспорно другое — если бы Barings не обанкротился, слава Ника Лисона никогда не вышла бы за пределы круга финансовой элиты. За его нынешнюю всемирную известность дорого заплатили тысячи вкладчиков, владельцы банка, английская разведка и лично королева Великобритании.

Barings был почтенным банком с безупречной историей, насчитывающей двести тридцать три года. Отцы-основатели оставили отлично налаженное дело и завещали потомкам скромность как главную деловую добродетель. Череда наследников на протяжении столетий исправно следовала этому завету, выдавая безукоризненные балансы и скромные, но надежные прибыли.

Ник Лисон был ничем не примечательным молодым человеком незавидного происхождения и неопределенных способностей. Анекдотически известен лишь один его талант — проваливать экзамены по математике. В этом он, по свидетельству соучеников, преуспел как никто.

Ничего трагического здесь, разумеется, нет. В конце концов, на свете есть много вполне уважаемых профессий, с математикой решительно не связанных. Например, литература. Или живопись. Или… да мало ли что. Но Лисон занялся финансами, очевидно задавшись целью доказать, что банковский бизнес к точным дисциплинам не относится. Эта теорема нашла решение в дальнейшем.

Barings ангажировал своего будущего душегуба в 1992 году, после того как душегуб отслужил недолгое время в банке Coutts & Co. Там он довольствовался более чем скромным жалованьем — около $15 тыс. в год — и никакими сверхъестественными поступками внимания к себе не привлекал. В том же недоброй памяти 1992 году в Barings был избран новый председатель правления. Питер Бэринг, 59 лет, сменил на этом посту своего брата.

Никто не спорит, что считаться символом надежности и респектабельности в финансовом мире — лестно. Но не очень вдохновляющие прибыли отчасти обесценивали в глазах Питера Бэринга эту честь. Он сообразил, что скромность уже не стоит первым пунктом в повестке дня. На очереди — риск, мгновенные обороты, сложно организованные и молниеносно исполненные спекуляции. Богатство перестало ассоциироваться с толстым бумажником, шелестом банкнот или лязгом замка на сундуке, скрывающим от нескромного взгляда россыпи золотых монет. Деньги окончательно потеряли свою материальную субстанцию — и легко перетекают по темным лабиринтам компьютерных сетей.

Честолюбие Лисона, занимавшегося скучной координацией деятельности банка на биржах в Осаке и Сингапуре, пришлось Бэрингу кстати. Активность Лисона очень скоро вышла за рамки отведенных ему полномочий. И вместо того, чтобы пригасить активность, правление расширило полномочия.

Позже, уже после катастрофы, в начале марта, Питеру Бэрингу пришлось срочно организовывать кампанию в прессе, чтобы успеть представить Лисона то ли провокатором, то ли безумцем, то ли предателем, сознательно уничтожившим Barings. Правление устроил бы любой из вышеперечисленных вариантов, лишь бы он свидетельствовал о непричастности руководства банка.

Тогда и появились легенды о сногсшибательных доходах Ли сона, о размерах полученных им комиссионных. О собственном Porche и личной яхте, на которых он якобы бежал из Сингапура. О роскошной квартире, которую банк был вынужден оплачивать как служебное жилье. Обнаружились также неприглядные подробности, свидетельствующие о том, что Лисон психически неустойчив и вообще сомнительный тип. Его изгнали из респектабельного крикетного клуба Select Cricket Club, потому что он затеял волокитную склоку с одним из членов клуба. Игрок в крикет из него, впрочем, был такой же никудышный, как и математик. А в одном из ночных заведений Сингапура он, оказывается, будучи пьян, сделал попытку разоблачиться и снял с себя штаны на глазах у присутствовавших дам.

Дамы, скорее всего, не принадлежали к кругу высокой аристократии. Однако моральный облик человека, который мог позволить себе подобный жест, разумеется, обсуждению вообще не подлежал. Журналисты поведали и душераздирающую историю о том, что, оказывается, понесшая миллионные убытки королева Елизавета самолично открывала лицей, в котором учился пятнадцатилетний Ник Лисон.

Вряд ли этот факт мог бы вызвать волнение в какой-либо еще стране. Кроме Англии. Здесь само собой подразумевалось, что плебей, способный после такого трогательного события подрывать финансовые устои монархии, — последний негодяй.

Служащие обанкротившегося банка выступали в телевизионных передачах и истерически кричали, что Лисона следует повесить. Никак не меньше. Обманутые партнеры из Латинской Америки предлагали, впрочем, только кастрировать, считая такую расправу, по-видимому, еще более катастрофичной.

Взбесившимся от легких денег выскочкой он не был. Легенда о Porche и яхте, повторенная многими изданиями, проверки не выдержала. Ни того, ни другого у Лисона не было. Был Rover. Единственной роскошью, которую он себе позволял, неизменно оставались часы Rolex и костюмы от Armani. А плата за служебное жилье — $3–4 тыс. ежемесячно — вряд ли многим покажется суммой головокружительной. В Сингапуре за хорошее жилье могут запросить и $10 тыс.

Размеры его комиссионных и впрямь впечатляют — около $4 млн, в общей сложности. Плюс $320 тыс. жалованья. Вспомним $15 тыс. от Coutts & Co. Правда, биржевые маклеры, работающие на крупные банки, случается, зарабатывают на комиссионных больше, чем председатель правления. Уже после ареста Лисона швейцарская финансовая группа Schweizerische Bankgesellschaft наняла известного маклера — коллегу Лисона — для координации биржевой деятельности, соблазнив его годовым заработком в $4 млн. А в Германии маклер, только начинающий карьеру на рынке ценных бумаг, получает зарплату 100 тыс. марок, которые через год-другой легко превращаются в $300 тыс. Так что заработки Лисона головокружительными не назовешь.

Кроме того, в 1994 года его операции принесли банку 30 % всей прибыли.

Так что безумцем-дилетантом он, вероятно, тоже не был. И свои комиссионные отработал честно. Слово «игра» наиболее исчерпывающим образом определяет то, чем Лисон занимался в Сингапуре. Он ввязался в ту область финансовой жизни, в которой чутье и быстрота реакции вознаграждаются мгновенно. А отсутствие оных наказывается столь же стремительно и беспощадно.

Лисон спекулировал на фьючерсных контрактах, до поры до времени — безошибочно. Сидя за компьютером, он мог совершать 200 кульбитов один за другим. Это — сфера высоких рисков, Formula 1 мирового рынка. Шерсть, сахар, нефть, валюта входили в сферу интересов Barings, знание конъюнктуры окупалось, принося миллионы. Триумф Лисона на сингапурской бирже длился восемнадцать месяцев и принес ему прозвище «Счастливчик Ник». Но последняя акция оказалась чересчур, как бы это выразиться… авангардистской, что ли.

Он играл на повышение иены. Причем играл буквально — не по законам биржи, рекомендующим тщательно обдуманный риск, а по законам Лас-Вегаса, где принято полагаться на судьбу. Он купил в общей сложности 20 тыс. фьючерсных контрактов, предполагая скорый взлет иены. Если бы расчет оправдался, Barings обеспечил бы себе неслыханный триумф в финансовом мире. Только расчет не оправдался.

Землетрясение в Кобе повергло национальную валюту в шоковое состояние. Благоразумные отступили — Лисон сыграл ва-банк. Иена упорно падала, Лисон не останавливался. Он упрямо ставил на красное. Выходило только черное.

Руководство Barings позже пыталось доказать, что об авантюрах сингапурского филиала оно ничего не ведало. К сожалению, доказать нечто подобное практически невозможно. Ни одна сделка не оставалась незарегистрированной. Руководство банка и лично председатель правления имели доступ к любым операциям в любую минуту. Цифры нарастающих потерь были доступны каждому, кто счел бы нужным ими поинтересоваться. Лисона не остановил никто. Национальный банк Англии не был поставлен в известность.

В двадцатых числах марта предпринимать что-либо стало поздно. Лисон нарушил глобальное равновесие на бирже. Падение стало необратимым, потери банка приблизились к полумиллиарду, история приобрела детективную окраску.

24 февраля, 7 часов 15 минут утра. Лондон. Питера Бэринга разбудил телефонный звонок. Ему сообщили, что Лисон исчез. Через 45 минут экстренно собралось правление. Оно смогло лишь констатировать размеры убытков. Но в течение дня эта сумма еще удвоилась. Питер Бэринг звонит Эдди Георгу, управляющему Национальным банком Англии. Он застает его на лыжном курорте, в Авориазе, куда управляющий отправился на выходные покататься на лыжах. Звонок застает Георга в тот момент, когда он входит в свое шале. Лыжи ему распаковывать не пришлось. Он вылетел первым же рейсом из Женевы в Лондон.

Бэринг попросил помощи Национального банка. Ему обещали подумать, что было равносильно отказу. Национальный банк однажды уже спас Barings после серьезных потерь в Аргентине. Но это было в 1890 году. Управляющий молчит. Он прекрасно знает, что Barings не настолько велик, чтобы его падение грозило крахом английской банковской системе в целом.

Лисон объявлен скрывающимся беглецом. Перед тем как исчезнуть, он отправил факс: «Сожалею, шеф». Для Интерпола это, впрочем, неубедительно.

На самом деле он покинул Сингапур со своей женой Лизой с олимпийским спокойствием под носом у своей экономки, с которой Лиза в ожидании такси расплатилась за февраль, отдав $350. Беглая пара скрывается якобы в Таиланде, а на следующий день уже во Вьетнаме. Решительно, если верить журналистам, этот человек пересекает государственные границы так же просто, как в фантастических романах проходят сквозь стены. Куала-Лумпур — это лишь остановка на пути в Малайзию, куда он всего-навсего решил на четыре дня уехать вместе с женой, чтобы в уединении отпраздновать свое 28-летие. Лиза даже разговаривает оттуда с кем-то по телефону, а Ник рассылает факсы друзьям, выражая сожаление, что не может отпраздновать вместе с ними.

Лондон, суббота, 25 февраля, 15 часов. Второе заседание правления. Питер Бэринг готов отказаться от президентского кресла в пользу любого желающего. Оно теперь не слишком многого стоит. В 18 часов приходит предложение от султана Брунея — купить банк. Кто-то говорит, что это первоапрельский розыгрыш. В 20 часов султан забирает свое предложение назад, ознакомившись с балансом.

Когда настает обеденное время, в благородный зал заседаний вносят… пиццу. Кажется, это и в самом деле — крах. Завет основателей банка, напоминающий о необходимой банкиру скром ности, приобретает новую актуальность. Управляющий Национальным банком окончательно отказывает выдать Barings спасительный чек.

В понедельник, 27-го, газеты публикуют данные внутреннего аудита, анализируя степень риска операций Лисона в Сингапуре. Бэринг благоразумно отказывается от комментариев — ему следует заботиться о репутации. Больше заботиться уже не о чем.

Все это время Лисоны воркуют в объятиях друг друга на краю бассейна в двухсотдолларовом номере в малайзийском отеле. Человек, которого разыскивают все полиции мира, зарегистрирован в отеле под собственным именем.

1 марта Deutsche Bank присылает предложение купить банк за… один фунт.

2 марта Ник Лисон и его жена приземлились во Франкфурте-на-Майне рано утром. Рейс 454, экономический класс. «Я тот, кого вы разыскиваете», — обратился он к немецким полицейским, рыскавшим в поисках Лисона по залу прилета. О его присутствии в самолете сообщил клерк, который продавал ему билет, также зарегистрированный на его настоящее имя.

У него комический вид в бейсбольной кепке, с детективным романом в руках. Он уверял, что узнал о падении банка в отеле, прочтя три строчки в местной газете. И поспешил в Англию. Кратчайший путь вел через Франкфурт. Пакуя чемоданы, он позвонил приятелю и сказал: «Все знали, что я делаю. Они поставили меня играть в рулетку, а теперь хотят, чтобы я расхлебывал все сам». Вероятнее всего, он поспешил в Европу, не только следуя чувству долга. Сингапурские власти обвиняют его в открытии фиктивного счета № 88888, на котором он скрывал некоторую часть убытков — 400 млн. Если бы его судили в Сингапуре, то могли бы приговорить и к смертной казни.

Тем не менее то, что беглец поспешил домой, произвело весьма приятное впечатление. Только ему следовало бы сделать это пораньше. Уезжая праздновать день рождения, он уже знал размеры убытков. Но не изменил свои планы. И это практически все, в чем его можно упрекнуть, — вот ведь и управляющий Национальным банком Англии как-никак прилетел из Авориаза.

Зато в тот злосчастный week-end, совпавший с днем рождения Лисона, он провернул свою последнюю удачную финансовую операцию — получил скидку за номер в отеле в Куала-Лумпуре. Потому что расплатился карточкой Barings.

Девять баллов по шкале Sumitomo (Ясуо Хаманака)

Место действия: Япония.

Время действия: XX век.

Жанр беллетристики под названием «роман о фирме» в Япо нии процветает. По дороге на работу жители Токио зачитываются историями о менеджерах-злодеях, прозорливых секретаршах и судьбоносных биржевых операциях, организованных неотразимым дилером-самураем. Эти сказки зачастую становятся былью. Но в тот раз цифра итога — $2 млрд — катастрофически превзошла самые яркие литературные фантазии.

Скромный сорокадвухэтажный небоскреб корпорации Sumitomo, одной из пяти самых богатых торговых корпораций Японии, находится в самом центре Токио. Как раз между Центральным вокзалом и императорским дворцом. Центр Токио отличается от всех прочих деловых центров мира одним-единственным свойством. Это самый дорогой земельный участок на всем белом свете. За один квадратный метр полезной площади здесь платят $60 тыс.

13 июня 1996 года президент Sumitomo господин Томиши Акияма вошел в набитый зал для пресс-конференций и, пробравшись к микрофону, начал с традиционного поклона в сторону публики. За поклоном последовал неожиданный залп велеречивых извинений. Акияма-сан что-то подавленно вещал об ошибках, недосмотрах и так далее. Со стороны собрание напоминало небольшую дружескую встречу. На самом деле президент сообщал журналистам об огромном международном биржевом скандале.

Через двое суток выяснилось, что это был самый большой крах на мировом финансовом рынке за всю историю его существования.

А ведь всего чуть больше года прошло с того момента, как англичанин Ник Лисон за два месяца успешно провернул операцию по превращению миллиарда в ноль — и тем самым прекратил существование старейшего английского банка Barings. Все это время самых разных солидных господ, занимающих высшие посты в уважаемых фирмах, мучили навязчивые сны. Президенты, председатели, исполнительные директора и начальники отделов страдали от одних и тех же адских видений. Им мерещились безответственные дилеры, миллионные убытки, всемирные скандалы, банкротства, потеря репутации.

Руководство корпорации Sumitomo спало спокойно. Поскольку было надежно застраховано от появления нового Лисона. Sumitomo родилась на свет в год, когда Уильям Шекспир как раз начинал обдумывать сюжет «Гамлета». И за истекшие 400 лет накопила не только активы в размере $50 млрд, но и неисчерпаемые запасы здорового консерватизма. В нем любой случайный авантюрист просто погибал, как муха в сахарном сиропе.

Жители страны восходящего солнца помешаны на статистике. Им доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие примерять к себе различные цифры. Прикидывая в уме, не слишком ли сильно они отличаются от научной нормы. Господин Ясуо Хаманака от нормы не отличался.

У него имелись среднестатистические четырнадцать галстуков, двое детей и постоянная работа. До работы он добирался каждое утро 40 минут электричкой. Свой офис он делил с еще девятнадцатью среднестатистическими господами в снежно-белых нейлоновых рубашках. У каждого из которых, вероятно, были четырнадцать галстуков и двое детей. Господин Хаманака отличался от статистики только в одном отношении. Средний японец, по утверждению науки, покидает свое рабочее место в 17 часов 49 минут.

Ясуо Хаманаке нередко случалось засиживаться в бюро до трех часов ночи, куря сигарету за сигаретой. Нельзя сказать, что его мучила бессонница. Все дело было в разнице часовых поясов. Ему жизненно важно было знать, как дела в Лондоне. Точнее, на Лондонской бирже цветных металлов, где разгар рабочего дня как раз приходился на те часы, когда среднестатистический японец досматривал седьмой стереоскопический сон в системе Sony.

Господин Хаманака был менеджером Sumitomo уже 26 лет. И лично отвечал за 800 тыс. тонн меди, которые Sumitomo ежегодно скупала у поставщиков и перепродавала главным образом на бездонных рынках Юго-Восточной Азии. Таким образом, примерно 5 % всей меди мира ежегодно проходили через руки и кассовые книги Ясуо Хаманаки.

За что его и прозвали мистер «Пять Процентов».

В Лондоне он был хорошо известен своими безукоризненными манерами и смертельно скучными серыми костюмами. Лишь двое-трое коллег обратили внимание на его своеобразную манеру вести дела.

История, завершившаяся печальным выступлением Томиши Акиямы перед журналистами, началась летом 1991 года. Вернее, началась-то она раньше. Но об этом до поры до времени никто не ведал.

Летом 1991 года к одному брокеру на Лондонской бирже цветных металлов обратились с не вполне традиционной просьбой. Его попросили зарегистрировать одну сделку по продаже меди. На сумму $425 млн. Сумма-то как раз была вполне обычная. Не которое изумление вызвало у брокера то, что упомянутой сделки… в действительности не существовало.

В роли просителя выступал вежливый господин Хаманака. Которого никто не заподозрил бы в том, что он в состоянии перейти улицу на красный свет. Озадаченный брокер предположил, что его либо разыгрывают, либо проверяют на честность. И немедленно «настучал» начальству о случившемся.

Правление биржи повело себя блистательно. Оно не проявило к делу ни малейшего интереса, заявив, что в компетенцию биржи такие безумства не входят. В следующие годы торговля цветными металлами переживала полосу непрерывного расцвета. В особенности во всем, что касалось торговли медью. Цены безукоризненно держались у отметки $2500 за тонну, слегка подрастая время от времени. Никакие спады конъюнктуры их не затрагивали. Медь обещала — и приносила — изумительно высокие прибыли. Восхищенные промышленники разрабатывали один новый рудник за другим. Короче, период с 1991-го по 1995 год был «медным веком».

Если не считать одного загадочного происшествия в середине 1993 года, на которое обратил внимание все тот же въедливый брокер, уже проявивший в 1991 году свою бесполезную честность. Для неспециалиста происшествие выглядело не слишком выразительно. Кому-то из дилеров удалось продать 20 тыс. тонн меди, получив от сделки прибыль существенно больше стандартной. Пресловутый брокер, разумеется, понятия не имел ни о покупателе, ни о продавце. Просто проплыли на экране компьютера 20 тыс. тонн меди. И исчезли навеки.

Он только успел сообразить, что сумма ненормально высока. И был вынужден немедленно заняться собственными делами. В конце 1995 года рай закончился. Началось время магнитных аномалий. Цены на медь начали вытворять подозрительные цир ковые номера. Тонна меди принялась дорожать какими-то лихорадочными темпами. Добравшись до несказанной суммы $2800. Спрос бушевал. Медь расхватывали, как елки перед Рождеством. Покупатели желали заключать контракты немедленно. Краткосрочные сделки котировались намного дороже долгосрочных.

Так бывает только в одном случае: если запасы металла по каким-то причинам сократились и в скором будущем следует ожидать дефицита. А никакого дефицита не было и в помине. И в ближайшие десятилетия не ожидалось. Вот тут Лондонская биржа цветных металлов и Нью-Йоркская биржевая комиссия одновременно почувствовали приступ болезненной подозрительности.

9 мая 1996 года господина Ясуо Хаманаку неожиданно повысили в должности, отстранив от непосредственной биржевой деятельности. А 14 июня Токийская биржа была вынуждена на два дня остановить котировку акций Sumitomo.

Неприятное предчувствие посетило менеджеров корпорации примерно в начале апреля. Бухгалтеры Sumitomo обнаружили некую платежную ведомость. Сумма была совершенно мизерная. Но, во-первых, невозможно оказалось выяснить — кто, кому и за что заплатил. Во-вторых, перевод был осуществлен через никому не известный заграничный банк.

На преодоление международных законов о банковской тайне ушло несколько недель, по истечении которых вне всяких сомнений выяснилось — неопознанный перевод сделал Ясуо Хаманака.

Директора Sumitomo вспомнили осенний запрос Лондонской биржи по поводу волнений на рынке медных контрактов и сложили в уме два и два. Вот тут-то господина «Пять Процентов» и повысили в должности. От греха подальше. В смысле, от биржи. Надо заметить, в корпорации поначалу сочли, что речь идет о каких-то мелких финансовых шалостях. Возможно, даже приватного свойства. Хаманака, также сложивший в уме два и два, явился к начальству с повинной. Заблуждение о мелких непорядках рассеялось. Ко всеобщему ужасу.

Господин «Пять Процентов» действительно позволял себе довольно рискованно шутить с биржевыми ценами на медные контракты. Делал он это на протяжении десяти лет. Из которых последние пять были особенно, как бы это сказать, плодотворными.

Слава недоброй памяти Ника Лисона померкла.

Скупая медные контракты, Хаманака их попросту придерживал. На рынке случался дефицит, ажиотаж поднимал цены. Разумеется, шаловливые скачки курсов время от времени провоцируют все — или почти все — торговцы, у которых достаточно денег и времени, чтобы ждать. Но Ясуо Хаманака в одиночку держал искусственные цены на медь во всем мире. На протяжении как минимум пяти лет.

Разумеется, чтобы удерживать постоянный дефицит, ему требовалось больше металла, чем это было указано в официальных документах. Недолго думая, он принялся скупать медь нелегально. Но чем выше были биржевые цены, тем больше запасов требовалось, чтобы держать дефицит на приличном уровне. В конце концов Хаманаке приходилось, продав одну тонну, немедленно покупать две. Речь шла уже не о прибыли, а о том, чтобы авантюра не выплыла наружу.

Мистер «Пять Процентов», на самом деле был по крайней мере мистером «Восемь Процентов». А его родная корпорация годами сидела на медной горе, о существовании которой не подозревала ни одна живая душа. Главное же несчастье заключалось в том, что цены на эту медную гору были не более реальны, чем снег на экваторе. Sumitomo пришлось в этом удостовериться еще до того, как известие об афере распространилось по официальным каналам.

Мировой рынок меди стоимостью в 1,5 трлн провалился в тартарары, едва прошелестел слух о том, что Хаманака исчез с биржи. В середине мая цены упали на 15 % за четыре дня. Большинство фирм, торгующих сырьем, начали панически сбрасывать медные контракты. Биржа пришла в состояние невменяемости. В Sumitomo поняли, что пора делать официальное заявление, а то хуже будет. Вот тут-то президент фирмы и выступил с постным лицом перед журналистами.

После чего цена меди обвалилась еще на 10 %. Вместо $2800 за тонну теперь давали $ 2145. Так что каждая тонна, числившаяся в конторских книгах Sumitomo, в середине июня приносила $700 убытка. Мрачная ирония происходящего заключалась в том, что никто даже отдаленно не знал, сколько именно контрактов скупил Хаманака.

Официально — 800 тыс. тонн. Что само по себе означает дефицит $500 млн. На самом деле, вероятно, у него были контракты на 2–3 млн тонн. То есть текущий убыток $2 млрд. Разумеется, Sumitomo с ежегодным торговым балансом $152 млрд не грозит исчезнуть с лица земли, как это случилось с банком Barings.

Но за месяц после скандала медь подешевела в среднем еще на 10 %. И дорожать не собиралась. Убытки корпорации росли. Сегодня тонну меди можно купить за $1935. Еще вчера за нее давали $1985.

Окончательный итог деятельности мистера «Пять Процентов» оценивается в $2,6 млрд. Сакраментальный вопрос: «Как это могло произойти?!» — еще долго висел в воздухе.

О том, как поссорились Лопес Иванович с Опелем Никифоровичем (Игнасио Лопес)

Место действия: Германия.

Время действия: XX век.

Ради того, чтобы Игнасио Лопес сменил кресло в бюро Opel на кресло в бюро Volkswagen, шеф VW назначил ему зарплату вдвое выше собственной. Последние две недели правление Volkswagen занято мрачными подсчетами — трехлетнее пребывание Игнасио Лопеса в пресловутом кресле грозит обойтись фирме в сумму от 600 млн марок (в лучшем случае) до… 15 млрд.

27 ноября 1996 года пресс-секретарь концерна Volkswagen предпринял оригинальную акцию. Запрограммировав свой факс на все известные газетные редакции Федеративной Республики Германия, он произвел на свет сообщение, в котором ехидство явно смешивалось с нездоровым нервным возбуждением. «Дабы сэкономить вам утомительное висение на телефоне, довожу до вашего сведения: не ждите от нас сегодня никакой информации. Повторяю: никакой».

Со своим обетом молчания, так или иначе продержавшимся не более суток, злосчастная пресс-служба опоздала примерно на три с половиной года. Именно тогда в дирекции самого большого автоконцерна Европы водворился человек, от которого ждали превращения воды в вино. По меньшей мере.

Менеджер Игнасио Лопес любил творить чудеса в рабочее время. Можно даже сказать, это было его основной специальностью. Чудеса Лопеса имели один-единственный недостаток. Они свершались только и исключительно в пределах автомобильной индустрии. И имели весьма сухие, не волшебные названия. Рентабельность, экономия, прибыль, рационализация. Говоря человеческим языком, менеджер Игнасио Лопес руководил отделом закупок в европейском отделении концерна General Motors и в принадлежащей концерну фирме Adam Opel AG.

Его забота о родном концерне решительно выходила за рамки обычной лояльности служащего. Большая часть коллег даже смутно предполагала, что речь идет о каком-то медицинском случае. Его деловой стиль был известен всему миру. По крайней мере, автомобильному. Игнасио Лопес, родившийся в стране воинственных басков в 1941 году, категорически не желал ничего знать о мирном времени. Его профессиональный лозунг гласил: война до победного конца.

Каждый пункт в графе «Расходы» по определению был лично его, Лопеса, смертельным врагом. На которого менеджер ополчался с яростью крестоносца, попавшего в засаду неверных. Он доводил поставщиков General Motors до истерик, заставляя их снижать цены. Он посылал четыре сотни своих экспертов на заводы поставщиков, выискивая, как удешевить производство. Он выбрасывал в корзину для бумаг уже подписанные договоры, добиваясь более выгодных условий. Неуступчивым грозила немедленная потеря заказа.

Сногсшибательные результаты его деятельности в концерне невозможно было выразить конкретными цифрами. То ли 2 млрд экономии, то ли… 10. Так или иначе — Лопес держал производственные расходы General Motors на таком низком уровне, какого (казалось бы) не существовало в природе. Для своих подчиненных он собственноручно сочинил сорокапятистраничный указ, в котором можно было обнаружить боевые предписания на все случаи жизни — от манеры вести переговоры до продуктов питания, которые полагается потреблять сознательному бойцу менеджерского автофронта.

«Наша планета состоит на 70 процентов из воды. Человеческое тело также. Следовательно, вы должны употреблять в пищу продукты, которые на 70 процентов состоят из воды». И пожалуйста, ничего жареного. Это нездорово.

Фирменным знаком Игнасио Лопеса были часы. Которые он носил на запястье правой руки. Что, как известно, весьма некомфортабельно, если вы не левша. Заставив всех своих подчиненных переодеть часы на правую руку, неумолимый Лопес объявил: вы всегда будете чувствовать это неудобство и вспоминать — не все еще достигнуто. Битва продолжается. Битва продолжалась вплоть до 1993 года. General Motors был самым большим автоконцерном мира. Игнасио Лопес был самым незаменимым менеджером General Motors.

Часы тикали на его правом запястье. Письменного договора с General Motors у Игнасио Лопеса не было. Руководящие сотрудники GM никуда и никогда не уходили по собственной воле.

В том же пресловутом манускрипте г-на Лопеса значилось: менеджер может говорить клиенту косвенную неправду. А при стечении обстоятельств — не косвенную, а прямую. Именно такое стечение обстоятельств и случилось.

Размеренная жизнь почтенного концерна на долгое время превратилась в киносценарий. Игнасио Лопесу принадлежит честь создания жанра «промышленный триллер». В конце 1992 года по коридорам GM прошелестел некий слух. Или, если угодно, всего лишь тень слуха. Что Лопес-чудотворец, как бы это выразиться поделикатнее… ну вот что-то его… то ли не устраивает… то ли даже скорее… Одним словом, прополз такой небольшой туманчик. И испарился в одночасье.

Руководитель General Motors, господин со сногсшибательным именем Джек Смит, навел деликатные справки. Игнасио Лопес с военной прямотой заявил: лично он ни за что и никогда не покинет родной концерн. Пока будет жив. После чего наступил год 1993-й. Который ради экономии времени придется отчасти описывать в жанре хроники.

3 февраля, среда: в штаб-квартире Adam Opel AG в Руссельс-хайме собирается двухдневное производственное совещание. Инициатор — Игнасио Лопес, желающий ознакомиться с планами новых моделей фирмы.

4 февраля, четверг: Лопес с совещания исчезает. В его календаре на этот день запланирована встреча на 14:00. Отнюдь не с прекрасной незнакомкой, а с господином по имени Йенс Нойманн. Каковой господин является доверенным лицом Фердинанда Пио ха, шефа автоконцерна Volkswagen. Главного конкурента Opel в Европе.

25 февраля, четверг: в ответ на прямой вопрос Лопес заявляет Смиту, что остается в GM. При любых обстоятельствах. (Его дом в Америке к этому моменту, кажется, уже продан.)

8 и 9 марта верхушка Adam Opel AG снова собирается на секретное совещание. На испытательном полигоне обсуждаются модели следующих десяти лет. Лопес, как обычно, проявляет бурный интерес к документации, расходам, поставкам запчастей и прочая.

9 марта, вторник, 16.00: совещание закончилось.

10 марта, среда, утро: Лопес приходит в свое бюро в Руссельс-хайме и собирает вещи. 13:50: Лопес садится в самолет на Детройт (штаб-квартира GM). 16:50 (местное время): Лопес в Детройте. И объявляет Джеку Смиту о том, что уходит. В Volkswagen.

11 марта, четверг: Лопес показывает в GM подписанный договор с Volkswagen.

12 марта, пятница: Джек Смит навещает его и предлагает все, что только может предложить человек, занимающий его должность.

13 марта, суббота: Лопес соглашается остаться.

14 марта, воскресенье: Лопес пишет прочувствованную речь. О том, как он уже шел было по трапу самолета, но сердце позвало его назад, к родным пенатам GM.

В понедельник, 15-го, за несколько часов до запланированного произнесения этой речи: Джек Смит получает записку — «Извините, я передумал». Хосе Игнасио Лопес в это время сидит в самолете, уносящем его обратно в Германию. Только уже не в Руссельсхайм, а в Вольфсбург — место расположения концерна Volkswagen.

16 марта, вторник: Лопеса официально представляют правлению VW как нового руководителя отдела закупок.

К концу недели в штаб-квартире General Motors постепенно выясняется, что чудотворец улетел не один. Не хватает еще семерых сотрудников. Двоих голландцев, четверых испанцев, одного бельгийца. Так как договоров у них тоже нет, их самостийное увольнение по собственному желанию можно определить лишь по пустующим кабинетам.

Разумеется, на свете случались и более приключенческие коллизии. В конце концов, как говорил лучший друг детей и менеджеров, — у нас незаменимых нет. Но если бы наша история на этом заканчивалась — а она как раз только набирала обороты!

Это стало очевидно еще дней через десять, когда правление Adam Opel AG в очередной раз потрясло мир, сообщив узкой (пока еще) общественности, что никак не может найти некоторые документы. Их общий объем правление оценивало в… 10 тыс. страниц. Таким образом, по мнению Adam Opel AG, супер-Лопес унес с собой не только семерых ценных сотрудников. И не только свою менеджерскую суперголову, плотно набитую know-how по превращению расходов в доходы. Главным его багажом были слайды, дискеты, списки и чертежи.

Тут-то и пришлось составлять приведенную выше хронику. Дабы определить приблизительные очертания происшедшего. По американским законам менеджер, собирающийся перейти в другую фирму, обязан придерживаться некоторых правил лояльности. А именно: как только мысль о переходе закрадывается в его сознание — известить об этом начальство. Самое позднее — перед началом предварительных переговоров с будущим работодателем.

После этого он должен самоустраниться от всех мероприятий и совещаний, имеющих отношение к внутренним коммерческим и производственным секретам фирмы. Игнасио Лопес, напротив, как раз перед уходом произвел ряд энергичных действий. Результаты внутреннего расследования GM поражали своим раблезианским размахом.

В ноябре 1992 года он потребовал перечень деталей и запчастей европейских фабрик Opel. Перечни занимали около 3000 страниц формата А3 и содержали захватывающую — разумеется, для специалистов — информацию. От себестоимости производства до закупочной цены. На 60 тыс. деталей. А также — детали моторов и политику фирмы вплоть до 2003 года. Для того чтобы выполнить этот запрос, штаб-квартира GM в Детройте даже любезно наняла целую компьютерную фирму.

Во время же упомянутых совещаний 3–4 февраля и 8–9 марта 1993 года Игнасио Лопес, по воспоминаниям присутствующих, аккуратно собирал копии всех обсуждаемых технических документов. Еще девять ящиков общим весом в 150 кг отправились 22 февраля в путешествие по Европе. Содержимое ящиков оставалось туманным, а местом промежуточного назначения было родное село Лопеса в Баскии.

Как мы помним, существовали еще семь перебежчиков. Один из них по имени Гутьеррес тоже предавался интенсивному сбору макулатуры. 23 февраля 1993 года в Руссельсхайме ему без малейших возражений выдали внутренние расчеты по моделям Omega, Corsa, Astra и Vectra. И документацию на новый дизельный мотор, который должен был появиться на рынке лишь через пару лет. Вот, собственно, все эти материалы в совокупности и составляли те 10 тыс. страниц, которых теперь так отчаянно не хватало Adam Opel AG. Вернее, концерн отчаянно подозревал, что их содержание беззаконно услаждает глаз инженеров и менеджеров Volkswagen.

Не стоит повторять то, что Фердинанд Пиох, глава Volkswagen, ответил на высказанное подозрение. Скажем лишь — это было весьма энергично сформулированное отрицание. 15 апреля 1993 года руководитель юридического отдела GM ласково попросил Игнасио Лопеса просто написать расписку о том, что у него нигде не завалялись секретные документы Opel и GM. Последний решительно заверил, что его честного слова вполне достаточно.

30 апреля не до конца убежденный юрист отправился в прокуратуру города Дармштадт.

Трудно искать черную кошку в темной комнате. Особенно же в эпоху копировальных аппаратов, электронной почты и микрочипов.

Брюзжание господ из Opel, грозившее перелиться в неслыханный промышленный скандал, едва было не осталось брюзжанием. Но тут некстати случился один швед. Шведа звали Томас Андерсон, жил он в Висбадене. Рядом с ним обитали двое сотрудников Лопеса. Вернувшись из отпуска в конце июня 1993 года, швед обнаружил во дворе грузовик, в грузовике мешки, в мешках бумажный мусор. Еще несколько мешков стояло в подъезде. Соседи же Андерсона — синьоры Альварес и Пиацца — усердно трудились над бумагой, запихивая ее в шредеры, — если кто не знает, это такие машинки, в которые сверху засовываются осмысленные документы, а снизу выходит бумажная лапша.

Наутро все испарилось как сон — грузовик, мешки, макулатура, уничтожители и бывшие соседи. Остались четыре полные коробки. Шведу коробки быстро надоели — возможно, он о них спотыкался. Он позвонил в шведское консульство. Шведское консульство позвонило в полицию. Полицейская машина коробки забрала. Через какое-то время появился некто от имени Альвареса и спросил про коробки. Однако те уже лежали в прокуратуре, которая с интересом копалась в их содержимом.

«Все чудестраньше и чудестраньше», — говорила Алиса, правда, по совершенно другому поводу. В коробках действительно лежали документы, однозначно принадлежавшие Opel AG. И совершенно не предназначавшиеся для посторонних, тем более конкурирующих, глаз. Например, некоторые технические данные на так называемый O-Car — микроавтомобиль, разработанный Opel. Предположительная причина, по которой содержимое осталось нетронутым, смехотворна, но не столь абсурдна. Это были главным образом слайды и пленки. Которые по техническим причинам в уничтожитель бумаг не пропихнуть.

Правление VW выдало на находку одну за другой три реакции. Ни одну из них нельзя счесть беззаветно убедительной. Или совершенно абсурдной. Первая реакция: никаких секретных документов в коробках не было. Разумное возражение: а откуда правление VW может это знать, если оно заверяет, что не видело содержимого? Второй вариант ответа: документы подсунул сам Opel, ради скандала — звучал гораздо лучше.

В принципе, на нем можно было и остановиться. Но, к сожалению, последовал вариант третий, испортивший песню. Один из высоких руководителей Volkswagen выступил с публичным разъяснением. Синьоры, перешедшие на работу в VW из Opel, действительно уничтожали принадлежавшие последнему бумаги. Но по исключительно благородным соображениям. Ради того, чтобы чуждая документация не попала в руки конкурентов из Volkswagen.

На это, разумеется, много чего можно возразить.

Последовавший за этой находкой обмен аргументами нельзя назвать продуктивным. При всей живости словарного запаса участников.

Представители Volkswagen строго придерживались версии: «У нас ничего нет, а если есть, то подсунуто». Представители Opel-General Motors монотонно твердили: «Нас обокрали!», требовали изгнания Лопеса из VW и подсчитывали убытки. Игнасио Лопес, к которому прилип обидный эпитет «скандально известный», думал, что делать с 1,5 млрд убытка, которые достались ему в наследство от прежних менеджеров VW.

Шеф Volkswagen Фердинанд Пиох клялся, что не расстанется со своим новым чудо-менеджером ни при каких обстоятельствах. Приступ товарищества отчасти объяснялся тем, что уволить Лопеса означало бы признать справедливость претензий Opel.

26 августа 1993 года прокуратура унесла из бюро Volkswagen дискеты, рукописи и, кажется, даже центральный компьютер. Мельницы правосудия мелют медленно. Особенно в Европе. Прокуратура читала конфискованные документы с такой вдумчивостью, что дело грозило затянуться лет на 50.

Решение, как это часто случается, пришло из Америки.

Дело в том, что немецкое законодательство о промышленном шпионаже требует от истца доказать, что шпион не только похитил, но и применил на практике незаконные секреты. Американский же закон требует всего-навсего доказать, что материалы были похищены. 27 июня 1994 года в дело включилось ФБР — затребовав акты германской прокуратуры. После чего события приобрели утраченную было динамику. Всего-то через полтора года — 26 ноября 1996 года — американский суд в городе Детройте принял иск Opel-General Motors к рассмотрению. На основании закона… об организованной преступности, который позволяет суду ни больше ни меньше — утраивать сумму денежного штрафа, указанного в иске.

Так как эксперты Opel уже насчитали 5 млрд убытка — проигранный процесс вполне может обойтись VW в 15 млрд. Разумеется, в космически скверном случае.

Нельзя сказать, что космически скверный случай казался правлению VW таким уж неизбежным. Однако за два дня, прошедших с момента подачи иска в Детройте, акции Volkswagen упали на бирже на 5 %. Единственное разумное решение прямо-таки бросалось в глаза. Срочно выпроваживать чудо-менеджера и без лишнего шума, полюбовно улаживать дело. Вскоре после полуночи 29 ноября этого года Игнасио Лопес торжественно попросил об отставке. Каковую незамедлительно получил от экстренно собравшегося правления.

Сумму выплаченного ему единовременного пособия по внезапно наступившей безработице журналисты оценивают в сумму от 4 до 11 млн марок. В зависимости от лихости печатного органа.

Самое скверное, что Opel AG после этого жеста доброй воли даже и не подумал отозвать свой иск.

Дети до шестнадцати… (Ларс Виндхорст)

Место действия: Германия.

Время действия: XX–XXI век.

Ларс Виндхорст был образцово-показательным «экономическим чудом» Германии — вплоть до конца июля 1996 года. 100 тыс. марок за два года превратились в его руках в 80 млн. Правда, сегодня некоторые утверждают, что на главном счете группы Windhorst лежит внушительная сумма… 94 марки.

Ларс Виндхорст несся на служебном «Мерседесе» по немецкой провинции, догоняя своего бывшего подчиненного Хорста Феттера. Через некоторое время по шоссе летели уже три «Мерседеса». У трех высших чинов фирмы Windhorst — президента, генерального менеджера (бывшего) и пресс-секретаря выдалось — хлопотливое утречко.

Продолжить погоню помешал перегородивший дорогу грузовик. А затем и подоспевшая полиция. В это время в переднем автомобиле шел странный разговор. Один из участников которого, рассказывают, причитал: «Что я скажу папе и маме?»

Когда германские политики слышали словосочетание «Ларс Виндхорст», лица их начинали рефлекторно струить медовое умиление. Решительно всех — от канцлера и председателя парламента до министра экономики — посещала неконтролируемая улыбка, полная родительской гордости.

Хотя, казалось бы, что в нем такого выдающегося, в этом Ларсе?

Разумеется, господин Виндхорст распоряжается двумя холдингами и двадцатью дочерними фирмами в семи разных странах. Цель которых — благородно открывать немецкой экономике путь на цветущие рынки Азии, куда неповоротливые нордические бизнесмены своим ходом не доберутся — по причине незнакомства с местной спецификой и характерного европейского снобизма. Заметим, однако: Ларс Виндхорст не единственный смышленый предприниматель, которому пришло в голову, что без него увязнет в аравийских песках благородный Porsche. Или жители знойного Сайгона вымрут от жажды без прохладного немецкого пива. Так что дело не в свежести фантазии. Просто Ларсу Виндхорсту в 1996 году как раз исполнилось… 19 лет. А свои рассеянные по белу свету фирмы он начал плодить, едва добравшись до шестнадцати.

Примите во внимание: немецкие молодые люди учатся в школе 13 (!!!) лет — с семи до двадцати. После чего некоторое время подрабатывают на бензоколонках, в кафе и супермаркетах, дабы лет в 25 отправиться в университет… Короче, средний возраст гигантов местной индустрии вполне сопоставим со средним возрастом брежневского Политбюро.

Юное же поколение в общественном сознании соседствует исключительно с понятиями «безработица» и «преступность». Как же тут господину Колю было не умилиться! Канцлер прямо-таки лоснился и таял, как масляная гора, в свете репортерских вспышек, раскатисто мурлыча: «Я всегда мечтал именно об этом: чтобы восемнадцатилетние не думали о пенсии, а рисковали и покоряли мир».

А нынешний руководитель табачного концерна Реемтсма господин Людгер Штаби объявил с ликованием (заставляющим заподозрить тайный комплекс неполноценности): «Не только в музыке или теннисе бывают врожденные таланты».

Короче говоря, да здравствует малютка Ларс — наш немецкий Билл Гейтс!

Даже терпению замученных демократией европейских родителей, привыкших к тому, что дети красят волосы во все цвета радуги и с пяти лет интересуются новейшими противозачаточными средствами, — есть пределы. Папа-Виндхорст, торговец школьно-письменными принадлежностями, и мама-Виндхорст, учительница начальных классов, уже давно подозревали неладное.

У их сына были очень странные игрушки. Подобно всем гениям, в школе Ларс читал под партой. Биржевые сводки. Его одноклассники — не гении — тоже читали. Сначала комиксы, позже — порнографические журналы.

Только родители перевели дух, узнав, что любимый сын тайком играет на гитаре и ездит на машине без прав — короче, живет нормальной жизнью, — все сразу пошло пропадом. На свое шестнадцатилетие Ларс потребовал от родственников только два подарка. Во-первых, разрешения бросить школу. Во-вторых, банковский кредит на 100 тыс. марок. Под отцовскую, само собой, гарантию.

Добившись своего, Виндхорст-младший немедленно заказал костюмы у дорогого портного, завел золотые часы, идеальный пробор и шелковые галстуки. Окончательно добил всех шофер в ливрее. Кредитные 100 тыс. марок оказались стартом для неизменного процветания. Не прошло и года, как официальная статистика пополнилась десятком фирм, учредителем которых числился шустрый мальчик. А европейская пресса — регулярными сообщениями о чудо-ребенке. Арийский «Гейтс» действовал.

Два холдинга — в Гонконге и в Германии — образовывали крышу для двадцати отделений в семи странах. Из-под земли, как грибы, лезли гидроэлектростанции. Немецкие товары караванами уходили во Вьетнам, Гонконг и Китай. Драгоценные европейские технологии по изготовлению пива и йогуртов цвели и плодоносили, несмотря на тяжкий гнет азиатской бюрократии. И за всем маячила сдержанная улыбка подростка из немецкой провинции.

Он сопровождал китайских бизнесменов в Бонне и канцлера во время визита в Китай. В его инвестиционных проектах прочное место занимали почтеннейшие имена и названия. От автомобильного аристократа Porsche и финансового аристократа — частного банка Sal. Oppenheimer до ветерана германской внешней политики Ханса-Дитриха Геншера. В центре Сайгона готовилось место под двухсотметровый небоскреб, которому предопределено было стать центром деловой жизни всего Вьетнама. Самое позднее — к началу XXI века. Подыскать имя для будущего небоскреба не составило труда: разумеется, Windhorst Tower.

Но дома, у родителей, дитя-миллионер по-прежнему жил в шестнадцатиметровой комнате-голубятне прямо под крышей. Правда, редко. Главным образом господина Виндхорста видели в ночных барах Гонконга. Где, судя по всему, не существует возрастных ограничений. Деловые партнеры (старше его раза в три) как-то даже смущались. И изо всех сил сдерживались, чтобы по рассеянности не погладить мальчика по головке. Тем более что внешность ябеды-отличника у юного гения оказалась неистребимая. Равно как и привычка говорить, будто отвечая вызубренный параграф, — звонко и без пауз.

Собственное бюро Ларса в деловом центре Гонконга обходилось во впечатляющие 40 тыс. марок. Ежемесячно. Скромный Ларс, улыбаясь, помахивал бумагами, в которых значились 80 млн годового оборота в 1994 году. И документами, твердо обещающими 300 млн в 1996 году.

Именно в тот лучезарный момент, когда прибыль росла в арифметической прогрессии, а слава — просто в геометрической, юный Виндхорст принял решение. Оказавшееся, мягко говоря, недальновидным. Он уволил собственного менеджера Хорста Феттера. За которым ему вскоре пришлось нестись по немецким проселкам. О чем речь шла выше.

Вообще-то, увольнение одного-единственного сотрудника совершенно не обязательно должно вызывать такой накал страстей и нервов. Но обиженный Феттер, потеряв рабочее место, отправился не домой и не на биржу труда. А прямиком в Гамбург, столицу общенемецкой прессы. Где разыскал корреспондентов сразу двух наиболее читаемых еженедельников Германии — Spiegel и Stern.

Вот тут-то малолетний босс Far East Cervices и внес в сюжет ковбойскую окраску, рванув за беглым менеджером. Заметим, с безнадежным опозданием, поскольку ушлой прессе, как известно, достаточно даже не информации — а хотя бы тени намека на информацию. Вместо того чтобы в очередной раз любоваться достойной улыбкой Ларса, журналисты решили немного «пошарить» в конторских книгах его гонконгского холдинга. Эта примитивная мысль, надо сказать, никому не приходила в голову, кажется, с самого момента основания фирмы.

Первой добычей — скорее всего, не без помощи того же Феттера — оказалось незаметненькое письмецо. Обычная квитанция банка о недавно проведенных платежах. Но против последних десяти чеков зияла неуютная дырка. С лаконичной справкой «Не принят к оплате». В добавление к письму вскоре всплыла целая серия весьма удивительных бумаг. Которые так и пестрели разнообразными суммами. Суммы варьировались от 3 до 53 тыс. марок. Неизменным оставалось раздражение отправителей.

Недоумевающая телефонная фирма спрашивала, куда подевались 10 тыс. за телефонные переговоры. Автопрокат уже в четвертый раз интересовался судьбой арендной платы за «Мерседес 600». Это еще 4 600 марок в месяц. Управляющий бизнес-центром напоминал о том, что 40 тыс. марок за 300 квадратных метров офисных помещений — цена вполне божеская. И непонятно, почему господин Виндхорст так упорно забывает перевести указанную сумму. Владелец многоквартирного дома разъяренно сообщал, что ему надоело каждый месяц напоминать про 11 тыс. марок квартплаты. И теперь это берет на себя полиция. Завершалось все смехотворным писком фирмы, у которой Виндхорст арендовал всякую мелочь для офиса — факс, письменные столы и прочую ерунду. Фирма вопрошала, когда же, когда же ей наконец переведут положенные 100 марок.

А ведь как раз денежные дела Ларс улаживал с особенным блеском. Своим пожилым партнерам по бизнесу он всегда неотразимо объяснял, что произвел революцию в области платежей. И теперь ни в одной из его фирм по определению не может возникнуть даже микроскопических затруднений с наличностью. Ибо решительно вся финансовая информация по всем двадцати фирмам группы Windhorst по первому мановению даже не руки, а одного пальца появляется на экране компьютера. И шеф может в мгновение ока перевести деньги именно той фирме, у которой возникли временные трудности. Пожилые коллеги кивали, чувствуя, что их время прошло, и говорили: технический прогресс — великая, конечно, сила.

У патентованной компьютерной чудо-методы имени Ларса Виндхорста было, разумеется, одно ограничение. О котором, впрочем, в высоких кругах упоминать вообще не принято. Чтобы перевести деньги, нужно их иметь. Хотя бы на одном счете.

После второго набега журналистов на сотрудников, партнеров и клиентов Far East Cervices рассеялась последняя робкая надежда на то, что все вышеупомянутые чудеса — простое недоразумение, следствие смехотворного сбоя. То есть недоразумение, конечно же, имелось. Но масштабы его выходили за рамки неполадок в бухгалтерии.

Первым удивился энергетический концерн-гигант Veba, услышав о том, что вундеркинд Ларс то ли помогает, то ли уже помог концерну построить в Китае три гидроэлектростанции и две теплоэлектростанции — общей стоимостью 3 млрд марок. Во-первых, отношения Veba с Виндхорстом сводились к лаконичному заявлению о намерениях. Во-вторых, в Китае упомянутые электростанции еще не были вставлены в экономические программы. Даже и в самые долгосрочные.

С Porsche тоже вышло крайне неловко. Виндхорсту как-то случилось минуту-другую поговорить с руководителем этой почтенной фирмы. Последний туманно запомнил молодого человека, потратившего всего 3 минуты на рассказы о собственных успехах. Пресс-секретарь Porsche только что со стула не свалился, прочтя заявление Ларса о том, что Far East Cervices отныне собирается открыть автогиганту путь в Китай.

Но самое большое изумление подкараулило двух высокопоставленных политиков: Ханса-Дитриха Геншера, бывшего министра иностранных дел ФРГ, и Лотара Шпета, бывшего премьер-министра федеральной земли Баден-Вюртемберг, ныне руководителя фирмы Jenoptik. С господином Шпетом Ларс встретился как-то раз на концерте сэра Иегуди Менухина. А с господином Геншером не встречался никогда в жизни. Такое, мягко говоря, беглое знакомство не помешало Ларсу очаровывать возможных партнеров сообщениями о том, что господа Шпет и Геншер собираются занять (или уже заняли?) места в правлении фирмы.

Говорят, Лотар Шпет продолжает считать Виндхорста многообещающим юношей.

Но высокопоставленным господам по крайней мере не пришлось огорчаться из-за причиненных убытков. Ни их репутации, ни банковские счета не пострадали. Зато предпринимателю Георгу Рауму темпераментный Ларс обещал радужные восточные перспективы — заказы на строительство пивоварен и фабрик по производству йогуртов. За скромные комиссионные. Раум обеспокоился лишь через девять месяцев, обнаружив, что восемь суперпрофессиональных агентов Ларса Виндхорста за это время умудрились не добыть ни единого заказа. При ближайшем рассмотрении восемь агентов оказались одним-единственным.

Другой бизнесмен — Йорг Котлевски — мечтал осчастливить весь Китай средствами ухода за автомобилем. И еще Вьетнам заодно. Виндхорст обещал за 20 тыс. марок в месяц распродавать эту высококачественную продукцию контейнерами. Каждый стоимостью 200 тыс. марок. Через несколько месяцев Котлевски пришлось написать вежливое письмо. Дескать, нам отчего-то ничего не известно о вашей деятельности на благо нашего бизнеса. Ни в Китае, ни во Вьетнаме, ни в Гонконге. После этого Виндхорст неохотно заказал один контейнер. Но и тот Котлевски, понятное дело, не хотел отдавать без банковской гарантии. Однако вместо гарантии получил 70 тыс. марок. Которые пока и рассматривает как аванс.

Да и триумфальной двухсотметровой башне в Сайгоне, похоже, не светит называться Windhorst Tower. Ибо у Ларса отчего-то не оказалось разрешения на строительство. И вообще пока не оказалось ничего, кроме убытков. 48 тыс. марок на торжественную презентацию проекта в Бонне да 50 тыс. на взятки варварским азиатским чиновникам.

Нельзя сказать, что все вышеупомянутые печальные известия оказались полной неожиданностью. И резкое опровержение Porsche, и осторожные заявления Veba были опубликованы до того, как уволенный Феттер «сдал» прессе своего малолетнего босса. Но всем так хотелось верить в чудо. А злостный журналистский азарт превратил самую многообещающую карьеру последних лет в руины из песка и дыма. Буквально за две недели. Более того, самые неугомонные добрались до консультанта Виндхорста по налогам и развеяли последнюю иллюзию — о грандиозных оборотах фирмы в 1994 году. 80 млн оказались при ближайшем рассмотрении не менее мифическими, чем китайские гидроэлектростанции.

Пока что журналисты настраиваются на долгий праздник сенсационных разоблачений. Юный Ларс совершенно по-детски обещает все объяснить и сваливает вину на собственного пресс-секретаря. Его клиенты оглядываются в поисках надежных адво катов. Криминальная полиция туманно намекает на взятки, обман инвесторов и злоупотребление всеобщим доверием. «Дело выглядит многообещающим, с нашей точки зрения», — кровожадно облизнулся один из следователей.

P.S. Дело развалилось. Виндхорст процветает и сегодня, если не считать досадного происшествия с крушением его личного самолета в Казахстане в декабре 2007 года. Миллионер заработал перелом ноги и ссадины.

Оглавление

Вместо предисловия . Бизнес на все времена

  Подмена понятий

Часть 1 . Темное дело

  Отрыв и падение, или Тюльпаново-финансовый кризис

  Классическая политэкономия «мыльного пузыря»

  Два канала

  Не обманешь — не продашь!

  К терапевту!

  Экспроприаторы в белых воротничках

  Лавка древностей

  Продавцы «воздуха»

  Абсолютное оружие

  Ва-банк по-русски

  Утиные истории

Часть 2 Охотники до смелых расчетов (романтики)

  Бумажный змей (Джон Ло)

  Великий реставратор (Жан де Батц)

  Человек, который продал Эйфелеву башню (Виктор Ластиг)

  Yellow Kid, или Желтый Кидала (Джозеф Уэйл)

  Спаситель отечества (Артур Рейс)

  Совершенно правдивая история (Клиффорд Ирвинг и Дик Саскинд)

  Репортаж с чулком на шее (Михаэль Борн)

  Сизифов труд на изумрудной горе (Дариус Гуппи)

  Немецкий Робин Гуд (Арно Функе (Дагоберт))

Часть 3 Люди дела (прагматики)

  Торговля краденым как точная наука (Фредерика Мандельбаум)

  Человек не в фокусе (Вернер Маусс)

  Последнее дитя лейтенанта Шмидта (Юрген Шнайдер)

  Чех на сто миллионов (Виктор Кожены)

  Злоключения Герострата (Ник Лисон)

  Девять баллов по шкале Sumitomo (Ясуо Хаманака)

  О том, как поссорились Лопес Иванович с Опелем Никифоровичем (Игнасио Лопес)

  Дети до шестнадцати… (Ларс Виндхорст)

Реклама на сайте