«Дорожный иврит. Путевая проза»

Дорожный иврит. Путевая проза (fb2) - Дорожный иврит. Путевая проза 666K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Павлович Костырко

Сергей Павлович Костырко Дорожный иврит. Путевая проза

Часть первая ИЗРАИЛЬ КАК ИСПЫТАНИЕ ДЛЯ МАТЕРИАЛИСТА

Единственное, что смущало меня, впервые отправлявшегося в Израиль, это количество заготовленных, пусть и непроизвольно (книги, фотографии, любительское видео и пр.), образов его и, соответственно, уже готовых эмоций, которые неизбежно, как думал я, будут заслонять для меня реальность. Понадобятся специальные усилия, чтобы очистить то, что увижу я, от ожидаемого.

Но никаких усилий не потребовалось.

…Оглушающие размерами, светом и муравьиным копошением толп ангары Домодедовского аэропорта после паузы перелета продолжились для меня ангарами аэропорта Бен Гуриона, в принципе, теми же самыми, только указатели вдруг заполнила ломаная вязь иврита.

Завершив у окошка паспортного контроля процедуры, начатые в Домодедово, я, еще не вполне веря себе, выкатился наконец со своей тележкой наружу. Под небо Палестины. И обнаружил себя на дне колодца — с трех сторон от меня уходили в небо могучие стены из зеленоватого стекла, прошитого металлом, под ногами была бетонная дорожка с мелким кустарником по краям, а справа — бескрайнее поле автостоянки с двумя или тремя одинокими машинами с краю. Единственным человеком, которого я увидел в этом странном для слова «Палестина» пейзаже, был мой израильский друг Наум. Далее: я стоял возле его машины — солнце радужно светилось в каменной крошке, утопленной в асфальт, горизонт образовывали какие-то башни над бетонными косогорами аэропортовских автомобильных развязок, в мобильнике звучал московский голос жены, и безмятежность погруженного в полуденную знойную одурь мира вокруг меня была почти по-деревенски абсолютной.

Сунув замолчавший мобильник в карман, я начал устраиваться на переднем сидении машины Наума, тут же нервно пропиликавшей мне требование пристегнуть ремень безопасности, и это было, как выяснилось потом, вступлением в непосредственный контакт с тем сложным — технически, эстетически, исторически, метафизически — сооружением, а точнее организмом, которое осталось у меня потом одной из главных метафор Израиля. За неимением подходящего слова (а я перебирал честно — шоссе, трасса, магистраль, хайвэй, автобан и т. д.) назову его просто Дорога.

Вначале я смотрел через ветровое стекло, как капот нашей машины засасывает противоестественно ровный для русского глаза асфальт, поднимавший нас по плавному изгибу пандуса над темной зеленью мандариновой рощи, ну а потом окна справа и слева заполнила нежно-зеленая и нежно-рыжая неправдоподобно ухоженная земля. Передо мной разворачивали почти буколический сельский пейзаж — бледно-зеленые рощи олив, изумрудная зелень каких-то огородных, надо полагать, культур; буро-серебристая поверхность хлопкового поля; виноградники на низеньких шпалерах, с редко торчащими резными листьями, просвечивавшими на солнце алым, как уши первоклассника Первого сентября. При этом совсем близко от себя, на откосах вдоль дороги я видел обнажения сыпучего, больше похожего на мелкий песок грунта, и сочетание полумертвой прокаленной земли и буйного садово-огородного цветения на ней казалось почти противоестественным. И это первое впечатление, как выяснил я в последующие дни, оказалось абсолютно верным — гуляя по тель-авивским улицам-аллеям или по паркам, я, опустив глаза вниз, почти всегда видел уложенные в траву тонкие резиновые шланги, по которым подается вода к каждому дереву, к каждой клумбе, к каждому газончику. Сочетание крайней уязвимости, зыбкости с цепкой укорененностью выращенной репатриантами на этой земле жизни наводило на мысль о присутствии здесь каких-то чуть ли ни мистических энергетик.

И следующее, связанное с этим переживанием, не менее острое, — ощущение противоестественного комфорта, с которым Дорога проносила нас через эту землю. Физическая мощь ее как некоего промышленного сооружения, то есть тысяч и тысяч тонн бетона, асфальта, камня, металла, явлена была в легкой, почти ажурной конструкции; графика бетонных столбов-переростков с крохотными наклоненными вниз головками светильников прорисовывала в небе воздушный коридор Дороги. За окном справа струилась металлическая лента-бордюр, отделявшая стремительный поток блестящего тупорылого металла на колесах от безмятежной неподвижности и покоя зеленых полей. И само тело Дороги отнюдь не казалось инородным в этом праздничном просвеченном солнцем пейзаже, переливающемся всеми возможными оттенками зеленого с сахарной пудрой городских многоэтажек на горизонте.

Некоторая избыточная метафоричность, на которую тянет меня в этом описании, связана с тем, что проложена Дорога не только через эту землю, но и — через нашу культурную память. На дорожных щитах я читал латинские названия «населенных» и «географических» пунктов: Яффа, Иерусалим, Кейсария, Капернаум, Кумран, Массада и так далее. Нормальная жесть и нормальная краска вполне выдерживали тяжесть этих слов, и мы с Наумом, соответственно, пользовались этими «словами», рассчитывая время и маршрут, определяя остановки для купания в озере (Генисаретском!), обеда, заправки и т. д. И при этом было отчетливое ощущение нереальности, когда машина наша, задрав нос, начинала взбираться на гору мимо щита с надписью «Фавор», или когда мы, пролетев через мостик над небольшим, заросшим кустами ручьем, рассматривали оставшуюся на сетчатке глаза надпись с дорожного щита: Иордан. Переживание было сильное, но отчасти предсказуемое. А вот от чего пробирал меня здесь легкий озноб, так это от недоступного для чтения, но более чем внятного мне иврита на дорожных щитах. Вполне как бы будничного, узкофункционального, «дорожного иврита», то есть «до Иерусалима столько-то километров, до Хайфы — столько-то». Однако после гуляний по старинным торговым — драным, косматым — восточным кварталам Яффы, в которых до погромов 1920-х годов селились репатрианты первой и второй алии, специальных усилий для осознания того, что означает этот «дорожный иврит», не требовалось.

Я приставал здесь к друзьям-израильтянам с вопросом: было ли в Палестине (да и вообще где-либо на Земле в начале ХХ века) какое-то место с какими-то селениями, пусть крохотными, глухими, жители которых говорили бы на иврите как на своем «природном языке»? «Откуда, — говорили мне, — это ведь язык древний, книжный. Религиозный». Ну а сколько было евреев в Палестине, скажем, в 1870 году, до первой алии? Тысячи две-три, ответил мне Наум.

Я спрашивал также, какой это язык. «Это язык типа эсперанто? Средство общения и передачи информации, или он стал живым языком?» — «Еще как стал! — отвечали мне. — Приезжающим сюда с очень даже приличным знанием словарного иврита приходится заново переучиваться. Канонические слова и конструкции после обкатки живой израильской жизнью обретают массу новых смысловых оттенков, иногда прямо противоположных изначальному значению».

Значит, так, думал я, — а в данном случае я не историческое исследование пишу, я просто пытаюсь как можно точнее описать образ, который возник у меня в Израиле, возможно, образ неточный, но мне это уже без разницы, важно, что образ был абсолютно спонтанным, и в этом его ценность, — значит, так, думал я, к XIX веку иврит был языком древних книг, прапамятью рассеянной нации; еврейские философы в Испании XIV–XV веков писали свои тексты на арабском, ну а еврейская жизнь Центральной и Восточной Европы заговорила на идише. Иврит из реального языка превратился в идею языка. Но вот две-три тысячи евреев, живших в Палестине, превратились в пять миллионов и заговорили на иврите. И что здесь было причиной, а что следствием? То, что я вижу и слышу, убеждает меня, что причиной был как раз язык, историческая память, а не сложившаяся ситуация с пятью миллионами репатриантов, потребовавшая, в свою очередь… и т. д. Ясно же, что это язык, точнее идея языка собрала эти пять миллионов. Язык создал государство, а не наоборот.

Ну и что это все на самом деле значит? А значит многое, — как минимум, необходимость переосмыслить максиму, всегда воспринимавшуюся мною совершенно очевидной: «Бытие определяет сознание». Бытие, которое проносит меня по каменному руслу Дороги, размеченной ивритским алфавитом на дорожных щитах, демонстрирует свою абсолютную подчиненность сознанию, в данном случае — идее языка и полуторатысячелетнему усилию рассеянных по миру людей удержать эту идею в себе. Иврит на дорожных щитах как бы притворяется принадлежностью ко второстепенным функциональным атрибутам дороги, потому как ясно ведь, что здесь другая иерархия, что само существование этой Дороги — следствие его, языка, существования, думал я.

И, далее, я пытался сформулировать для себя связь всего описанного выше с еще одним, мистическим почти, свойством Дороги — ее стремительностью. В десять утра я сел в экскурсионный автобус возле своего отеля на побережье в Тель-Авиве, где ночью меня, зашедшего для одинокого купания далеко в море, высвечивали специальным прожектором пограничники, а через полтора часа, окруженный Иудейской пустыней, смотрел сквозь горячее дрожание воздуха на горы Иордании за Мертвым морем. Или — спустившись с вершины одной из гор на Голанских высотах, с которой совсем близко видны Сирия и горы Ливана, мы сели в машину, и путешествие сюда, длившееся с остановками два дня, сократилось вдруг до трех часов дороги до Тель-Авива. Но ведь это же расстояние от Москвы до Калуги, не далее! По возвращению я взял атлас и прочитал, что по территории Израиль (21056 кв. км) меньше моей Калужской области (29900 кв. км). То есть размеры этой страны совершенно несопоставимы с местом, которое занимает она в современной мировой истории. Как будто здесь — и это почти физически ощущаешь — разбухают время и пространство.

По дороге в Галилею разговор у нас с Наумом зашел о ситуации, мимо которой, можно сказать, мы проезжали — с зеленых склонов гор на подъезде к Израэльской долине светили белыми стенами уже не аккуратные домики киббуцников, но особняки, напоминающие загородные виллы новых русских. Это были дома израильских арабов, которые, как объяснил мне Наум, живут в Израиле достаточно комфортно и могут позволить себе другой уровень строительства. Да нет, не в том дело, что они хорошо живут, говорил Наум, хорошо живут — и слава богу! Дело в том, что им уже мало вот этого льготного режима для «нацменьшинств» (скажем, права не служить в армии), они начинают требовать статуса автономии. То есть, сложившись в единое государство, Израиль тут же встал перед опасностью членения изнутри, встал перед перспективой косовской проблемы.

Я слушал Наума и смотрел на Израэлеву долину, в которую мы въезжали, на маслянистый блеск бурой распаханной (был конец октября) до дальних гор земли, и вспоминал прочитанный когда-то текст. Вот он: «Наутро после приезда меня направили на работу. Довольно крутой участок склона требовалось расчистить под будущий огород. Пока это был голый, засушливый кусок пустыни, из-под камней едва проступала почва. Мне поручили подбирать эти камни, складывать в корзину и выносить за пределы участка, а очистив клочок земли от крупных камней, разрыхлить его мотыгой. После пары часов такого труда ладони покрылись волдырями, голова кружилась, хоть я и накрыл ее мокрым платком, руки и ноги, казалось, выворачивали на дыбе. […] На второй и третий день легче не стало, лишь к концу недели я понемногу начал втягиваться в рабочий ритм и научился экономить энергию на каждом движении. […] Трудно передать, в чем состояла притягательность этой жизни. В тот ранний период квуца казалась чем-то вроде социалистического монастыря и одновременно это было романтическое приключение, освоение диких земель. […] Уверен, со времен ранних христианских общин не возникало столь удивительного братства, как эти первые коммуны Палестины», — так вспоминал Артур Кестлер о своей палестинской жизни в 1926 году.

Я попробовал наложить описанное Кестлером на то, что видел в тот момент вокруг себя, и у меня возникло странное чувство, что да, угроз существованию Израиля по-прежнему неимоверное количество, но спасет ситуацию — не может не спасти — сама вот эта Дорога. Ее укорененность в этой земле и ее мощь, требующая сейчас от меня, материалиста, каких-то уже метафизических определений. Но и при этом я не могу не чувствовать, что ее фантастическая энергетика — абсолютная реальность.

ПРО «ИЗРАИЛЬСКУЮ ВОЕНЩИНУ»

В первое же утро моей израильской жизни, начинавшейся в городе Холон, мой друг Наум повел меня в бассейн, точнее, в некое спортивно-отдыхательное заведение с крытыми и открытыми бассейнами, тренажерными залами, джакузи, кофейней, шезлонгами и солнечными зонтами на зеленой травке и т. д. И после часа тамошней неги на выходе из бассейна я увидел молодых людей в военной форме и без формы, которые сгружали с маленького грузовичка ящики с пепси-колой, коробки с чипсами и булочками. «Такое у нас практикуют, — сказал Наум, — устраивают солдатам день отдыха».

То есть я наконец увидел «израильскую военщину».

Стоял и глазам не верил: что, вот это?! Вот этот, например, раздолбай в шлепанцах, в красной маечке и синих шортиках, с всклокоченными волосами и небритой рожей? С плеером, заткнувшим уши? Похоже, что да — с плеча у паренька свисает автомат. Военная железяка, которая в контексте разворачивающегося действа сугубо курортной молодежной тусовки, кажется абсолютно инородной. Ну разве только в качестве атрибута «игры в войнуху», как в моем детстве?

Но нет, передо мной отнюдь не взрослые дети с военными игрушками. Это чувствуется сразу же, непонятна только — мне пока непонятна — природа этого «нет». Содержание ее мне предстоит осваивать в последующие две недели. Ну а пока я стою и наблюдаю за нелепой сценой, когда охранник, которому мы с Наумом при входе показывали содержимое своих сумок, тормознул парня в красной майке, и тот, не прерывая разговора с приятелем, машинально открыл перед охранником пластиковый пакетик, — интересно, думаю я, а то, что у парня на плече автомат, это как?! А также смотрю на барышень, которые, в отличие от парней, как раз в форме, но форма — светло-серые брюки и такая же рубаха — сидит на них, как модельная одежда: брючки подогнаны по бедрам, рубашки приталены, пилоточки упрятаны под лычку на левом плече, глаза тронуты тушью. И это — «военщина»?

Потом я видел их много, везде, но больше всего — на автостанциях, поодиночке или в компаниях, именно, компаниях, — другого слова здесь не подобрать — дружно загружающими свои рюкзаки или раздутые дорожные сумки в багажное нутро междугороднего автобуса. Эти кочующие по стране молодежные компании с оружием мало напоминают наших солдат, заполняющих, скажем, вагон московского метро, а потом выходящих на платформу, образующих некое подобие короткой колонны и уже строем начинающих движение к эскалатору под присмотром двух офицеров. У этих же невозможно определить, кто тут ведомый, а кто ведущий. Эти держатся, по нашим представлениям, как-то подчеркнуто «внеуставно». Вольница. Почти анархия. Вот, скажем, в кассовом зале Тель-Авивского автовокзала на полу сидит солдат, перед ним огромный рюкзак, на рюкзаке открытый ноутбук. Парень вбивает на экран какой-то текст. В сосредоточенности его и покое ничего напускного, суету вокруг он, похоже, воспринимает, как шум листьев и колыхание трав на лесной полянке, где он уединился для работы. На коленях автомат.

Разумеется, обзор у меня сугубо обывательский, туристский, но и у взгляда издали есть свои преимущества — можно уловить то, на что местные уже давно не обращают внимания. В частности, их манеру обращаться с оружием — в жесте, каким поправляют они свисающий с плеча автомат, нет ничего от фетишизации оружия, которая стала основным знаком нашей массовой культуры. Я имею в виду рекламные постеры с каким-нибудь Сталлоне, удерживающим в руках могучий смертоубойный агрегат, похожий на гибрид автомата со скорострельной пушкой; и на картинках этих четко обозначено, что к чему прилагается: автомат — к Сталлоне, или Сталлоне, демонстрирующий взбугрившиеся мускулы полуобнаженного тела, а также ошалело-мужественное выражение лица — прилагается к автомату. Или тот же «мотив пистолета», который проигрывается ежевечерне по нескольким телеканалам одновременно — это когда герой на экране с невозможно мужественным выражением лица и тела крадется вдоль какой-нибудь стенки, бережно удерживая обеими руками пистолет, и обязательно дулом вверх, — место вот этого, воткнутого в небо дула в жизни киногероя, как и в жизни его массового зрителя, понятно и без Фрейда. То есть железное дуло как главная, если не единственная по нынешним временам, персонификация в мужчине мужского, и шире — мужественности. И не надо ругать режиссеров, они не при чем — профессия у них такая: оформлять в образ «коллективное бессознательное».

Ну а этим ничего изображать не надо. Даже свое равнодушие к висящему на плече автомату. Это их быт.

Через археологический парк Старого Города в Иерусалиме перетекает кипучий ручеек школьников-экскурсантов, девяти-десятилетних, как ртуть подвижных, громогласных, ничего не замечающих вокруг. Впереди молоденькая учительница, а сзади — учитель, мужчина лет сорока, с утрированно штатской сутуловатостью, лысиной и очками, правая рука его придерживает висящий на плече автомат. И у другого учителя, который что-то объясняет детишкам постарше, прислонен к камню автомат, и никто из терпеливо слушающих наставника подростков на автомат его не смотрит, взгляды прикованы к какой-то, видимо, супер-навороченной цифровой камере, которую достает из кофра случившийся в поле их зрения турист. Ну а автомат для этих детей, он что? — автомат, он и есть автомат. Что-то вроде пилы или лопаты.

То есть, буквально, ружье и мотыга как основные инструменты строительства государства Израиль. На фотографиях киббуцников 1920–30-х годов почти всегда можно отыскать рядом с сельхозинструментами оружие. Квуцы и киббуцы как военно-трудовые общины возникли не только из увлечения сионистов социалистическими идеями, военно-трудовую дисциплину их породила суровая реальность: еврей в Палестине ХХ века — это человек с лопатой и ружьем. Другого ему дано не было.

Казалось бы, героико-романтический дух пионерских времен остался только на черно-белых фотографиях первых еврейских поселений в Палестине или солдат Хаганы 40-х годов. Казалась бы, пружина, создавшая это государство, разжалась, оставив само государство. Но я знаю случаи, и достаточно многочисленные, когда мои соотечественники, евреи и русские, ломанувшиеся в 90-е годы к западной жизни в Израиль, через два-три-четыре года возвращались назад. Причины разные, но была среди них и та, что под внешней безмятежностью комфортной жизни сегодняшнего израильского общества они обнаруживали для себя некие общепринятые установления и внутренние законы, жесткость которых оказалась им не по силам.

Отсюда, похоже, вырастала и концепция израильской армии. Разобраться в ней, пользуясь отечественными представлениями, невозможно. Мой друг-историк, проживший в Израиле уже четверть века, с нашим, вполне «советским» изумлением рассказывал про дочь, которая не только не сделала ни одного движения в сторону «откосить от армии», наоборот, с готовностью пошла служить. И, как сказал друг, права оказалась «на все сто». Армия в Израиле — это среда, в которой пересекаются и спекаются в общество, в страну представители разных социальных слоев, регионов, национальных культур. Здесь заводятся знакомства, обозначаются жизненные перспективы, определяется будущая профессия и деловая карьера. Можно сказать, что молодые люди врастают в свою страну через армию. И будущее страны во многом вырастает из армии. Поэтому не кажется здесь странной реакция израильского командования на попытки «наших» в 90-е годы утвердить в израильской армии систему так называемых «неуставных отношений». Дедовщина преследовалась жесточайше, потому как армия Израилю нужна боеспособной, вариант армии как военизированного с полууголовными нравами «стройбата» для такой страны — самоубийство.

P. S.

Вечером, уже в темноте, возвращаясь из Иерусалима в Тель-Авив, я устроился меж высоких спинок кресел междугороднего автобуса у окна слева, через которое мне будут показывать огненные реки автострад на подъезде к побережью. Сумку свою я положил справа на пустое сиденье. Но пролежала она там недолго — из прохода напротив моего отсека возникает солдат: низкорослый щупленький паренек в форме. Узкое лицо, бородка, усы, черная кипа на черных волосах. Черный автомат. Черный рюкзак. Он взбирается на сиденье, с которого я убрал сумку, автомат ставит слева от себя, и я чувствую его жесткость правым коленом. Солдат вытаскивает из рюкзака книгу и, привстав, нашаривает рукой на панели сверху выключатель. Книга в твердом переплете, большого формата, не слишком толстая; такими бывают детские книги, но книга явно не детская — текст плотно уложен на страницу в два столбца. Краем глаза я вижу, как задвигались усы и бородка солдата — читая, он шевелит губами. Мягко клацает дверь впереди, тихо взревывает мотор — автобус начинает выруливать со стоянки вниз, наружу, в тесную для него иерусалимскую улицу. Я открываю записную книжку, и именно в этот момент свет лампочки начинает гаснуть, превращая светильник в лампу-ночник. Солдат непроизвольно поднимает голову от книги, и я говорю: «Все, теперь не попишешь и не почитаешь». Он непонимающе улыбается, на всякий случай кивает и совсем низко склоняется к книге. Ну а я смотрю в черное окно на редкие огни, на отражения пассажиров через проход, дружно говорящих сейчас по мобильным телефонам, и на темную фигуру солдата с раскачивающейся вместе с автобусом головой. Постепенно амплитуда этих раскачиваний начинает увеличиваться, левая рука солдата, которой он придерживает страницу и на запястье которой наброшен ремень автомата, расслабленно сползает вниз. Солдат спит. Автобус, клонящийся на поворотах то влево, то вправо, раскачивает его тело, и оно все более и более сползает вправо, к проходу. Я укладываю записную книжку в сумку, опускаю ее между колен на пол и завожу правую руку на сиденье поверх мальчика, чтобы подхватить его, когда он начнет падать в проход. Очередной разворот автобуса влево, нависшее над проходом тело спящего солдата упирается в мою руку, несколько мгновений я чувствую ладонью его расслабленную тяжесть, и тут же тело каменеет — солдат резко подается вперед, левая рука подхватывает ремень автомата и сгибается в локте, и я непроизвольно хватаю автомат свободной рукой за цевье, на секунду мы замираем в полуобъятии двух борцов — ощущение, что в руках у меня сжатая пружина неимоверной силы, особенно трудно в моей позе удерживать рвущийся вверх автомат. Солдат открывает глаза, видит, надо полагать, автобусное кресло, окно, меня, и что-то хрипло говорит. Потом смущенно улыбается и начинает расслаблять тело. А я с трудом расцепляю уже свои пальцы на автомате и встречаюсь глазами с мужиком, сидящим напротив через проход, — распластавшись всем телом по сиденью, он смотрит на меня, и во взгляде его крик почти: «Что вы делаете?!! Нельзя! Их нельзя трогать!!!».

Да-да, я вижу. Я вижу, что нельзя.

«ПОВЕРХНОСТЬ НАТЯЖЕНИЯ» — МЕА ШЕАРИМ

Впервые отправляясь в Иерусалим самостоятельно (из Тель-Авива, где поселился по приезде), я, естественно, волновался. Слишком много накопило для меня имя этого города. Ну и смущало положение соглядатая, человека здесь пришлого. Пришлого — во всех отношениях. А хотелось бы не только «ознакамливаться» с древним городом, рассматривая живые картинки и исторические декорации в натуральную величину через стекло экскурсионного автобуса, но и как-то почувствовать его жизнь непосредственно. Пусть хоть на чуть-чуть, но — побыть составной его жизни.

На автостанции Иерусалима я спросил у двух девушек, на каком «басе» я могу «гоу ту Олд Сити». Вопрос на своем скудном английском я еще могу задать, понять ответ — увы, не всегда. К счастью, ответ сопровождался активной жестикуляцией, девушки дважды показали на остановку через улицу, и потому я смело сел на первый же подошедший к указанной остановке автобус. И еще порадовался тому, что тронулся он с людной площади полупустым, дав возможность устроиться у окна с хорошим обзором. Скажу сразу, автобус был не тот, сверяясь с картой, я понял это быстро, но возвращаться не стал — ничего не бывает случайным. Для чего-то мне надо было ехать именно этим маршрутом.

Для чего, я понял уже через несколько минут, когда слева под стенами белого могутного здания увидел неправдоподобную почти для современного города мизансцену, составленную сразу из нескольких групп молодых мужчин, одетых исключительно в черные длинные сюртуки и такие же черные шляпы с высокой тульей. Снежной белизной светили треугольники их манишек. Белый фон стен отчетливо прорисовывал острые длинные бородки и пейсы. Разумеется, я уже встречал на улицах «религиозных евреев», но — не в таком количестве. Разницу я почувствовал сразу: дело не в количестве, дело в том, что здесь, в этих кварталах, они — дома. Я въехал в их город. В город религиозных ультраортодоксов — «сефардов, ашкеназов, хасидов, меснагидов», как названы они в скачанной мной из Сети перед поездкой Израиль статье «Ультраортодоксы» рава Александра Айзенштадта; или, как называют их мои друзья, — «харедимных» (богобоязненных), и слово это, кстати, произносят в Израиле с самыми разными интонациями — от и до.

Автобус затормозил на остановке, и жизнь, которую я рассматривал в окно, начала втекать в салон. В автобусе потемнело от черных сюртуков и длинных пальто. Мужчины поднимались по ступенькам, не прерывая своих бесед, не отрывая от уха включенных мобильников. Я с трудом удерживал зуд в руках, в которых лежал наготове крохотный «Кэннон», позволяющий снимать незаметно. Не посмел. Ко мне пробирался один из ортодоксов — высокий, кряжистый, с румянцем во всю щеку мужчина, совсем еще молодой, можно сказать, парень, но одной рукой он придерживал идущую впереди крохотную — года три, не больше — девочку, на другой руке у сгиба локтя спал младенец. Приподняв девочку, он посадил ее на пустующее рядом со мной сиденье, освободившуюся руку сунул в карман, вытащил мелочь для билета, а потом начал подвигать девочку на сидении поближе к проходу, чтобы, как я понял, уложить на освободившееся место ребенка под присмотр девочки.

— Мужик, ты чего делаешь-то! Давай хоть я подержу ребенка!

Парень наклонился, аккуратно переложил младенчика ко мне на руки и, не оглядываясь, двинулся по проходу к шоферу за билетом. Автобус в очередной раз затормозил, девочку качнуло, и она ухватилась за мою футболку. Купив билет, парень двинулся по проходу назад, но его остановили двое таких черносюртучных. Они заговорили. Время от времени молодой отец кидал взгляд в нашу сторону, все ли там в порядке, и продолжал беседу. Девочка же тихо и доверчиво сидела рядом с грузным седым дядькой и спящим на руках у этого дядьки братиком.

Ну а до дядьки постепенно доходило: вот он, двадцать минут назад прибывший в Иерусалим, сидит в автобусе со спящим еврейским младенчиком на руках и девочкой, оставленной на его попечение, — то есть я, разумеется, надеялся на живой контакт с городом, но о такой вот степени интимности его не мог и мечтать.

Ну а за окном происходило странное — город выцветал на глазах. Стены по обе стороны сдвинулись от автобуса. Исчезали разноцветные витрины и рекламные щиты. За окном серый камень и штукатурка старых домов, а также — черно-белая графика ивритского шрифта на залепивших стены «пашквилях» — местных афишах-газах. Идущие по тротуару мужчины одеты в глухие черные сюртуки, в серые и коричневые халаты, одноцветные или в мелкую полоску, из-под халатов — ноги в черных или белых носках и черных ботинках. Черные жилетки на белых рубахах. Шнурки и кисти, бахромой свисающие с пояса. Серые, черные, коричневые береты на головах женщин. Длинные темные юбки, глухие блузы… Где я? В еврейских местечках Галиции позапрошлых веков? В кварталах у Мыльной улицы довоенной Варшавы, какими я пытался себе вообразить их, читая Исаака Башевиса Зингера? Ощущение, будто я в каком-то сне. Но тепло и тяжесть спящего на моих руках ребенка были абсолютно реальными, как и твердый кулачок держащейся за мою футболку девочки. И ничего за окном и отдаленно не напоминало раскрашенную фанеру кинодекораций, — мир вокруг был абсолютно живым и плотным, с неимоверным количеством проработанных деталей — с пятнами ржавчины на железных воротах; с отстиранными ползунками, вывешенными, как праздничные флажки, на длинной, бесконечной, можно сказать, веревке; с силуэтом застывшего у стены с «пашквилем» старика, с бумажным мусором, упакованным в пластиковый мешок, с блеском вставленного в ухо под пейсами микрофончика от мобильного телефона, потресканными выгоревшими на солнце досками, которыми зашит фронтон старого дома, и проч. и проч.

…К нам быстро шел оторвавшийся наконец от знакомых парень. Принимая от меня так и не проснувшегося ребенка, он что-то коротко сказал мне на иврите благодарственное, подхватил девочку, и они вышли.

Я сошел на следующей остановке и медленно двинулся назад.

Я шел по Меа Шеарим, уже понимая, где я. Вокруг меня вечный город.

Нет, разумеется, по стенам его струились электрические провода, над моей головой висели запыленные короба кондиционеров, блестели бока проезжающих «тойот» и «хонд», а также пузатая бутылка с «Кока-Колой» в руках обогнавшего меня мальчика, — но все эти меты современности были чем-то вроде рамы, подчеркивающей отдельность, уникальность вставленной в нее картины.

И еще — аскетичность окружающего пейзажа и единообразие одежды не только на взрослых, но и на детях — из переулочка по ступенькам поднимались, держась за руки, две девочки и мальчик в блузках и рубашке, пошитых из одной материи, — почему-то заставили меня вспомнить собственное детство: Железнодорожную слободу города Уссурийска в конце 1950-х годов. Та же ситуация, когда язык не поворачивается назвать окружающую меня жизнь бедной. Бедна та жизнь, которая сравнивает себя с другой, с богатой. А эта, похоже, ни с кем себя не сравнивает. Эта держится с редким достоинством. Нет, это не бедность — это добровольная аскеза.

Таким было первое впечатление от Меа Шеарим. Потом я приходил сюда несколько раз, и один, и с персональным экскурсоводом Ицхаком (кипа его, в отличие от экипировки жителей Меа Шеарим, была цветной, но в рюкзачке лежал приготовленный для нашей прогулки пухлый том Танаха, который Ицхак вынул сразу же и зачитывал на каждом шагу, объясняя, что я на самом деле вижу). И это первое впечатление от Меа Шеарим не рассеивалось, напротив — оно усиливалось.

Я действительно оказался в другом времени. И времени как бы даже не вполне физическом. Меа Шеарим — феномен вневременной. Персонификация почти двухтысячелетнего усилия евреев оставаться евреями. Меа Шеарим прошел сквозь века, не меняя образа жизни и ее внутреннего содержания. Трудно подсчитать, сколько племен и народов выварились до полного растворения в многонациональном кипящем котле, который представляла собой история Средиземноморья в последние две тысячи лет; сколько исчезло языков и верований. Евреи остались. Более того, они вернулись на историческую родину. И сама возможность этого возвращения, возможность войти в свой дом, утраченный казалось бы навсегда, заговорить на своем языке обеспечена была сохранностью на протяжении восемнадцати столетий самого кода национальной, то есть религиозной еврейской жизни в неизменном почти виде. Хранителями этого кода и были как раз вот эти, как бы пришедшие из давно почивших времен, люди — насельники Меа Шеарим. Вот они, вокруг меня, поблескивают очками в новомодной оправе, прижимают мобильные телефоны к уху, отодвинув вымытые шампунем «Head&Shoulders» пейсы, но, так же как двести и тысячу лет назад, смысл и содержание их жизни остаются в сидении над раскрытой книгой («еврей — это тот, кто читает» — такое сверхкраткое определение национальности я услышал от Михаила Гробмана), только сидят они уже не в крохотных комнатках еврейских кварталов Дамаска, Гранады, Варшавы или Вильно, а в просторном с тонкими квадратными колоннами, поддерживающими расписанный потолок, зале, вдоль стен которого высокие шкафы с книгами, в здании, расположенном в самом центре Иерусалима. Вот эти, молодые, и не слишком, и далеко уже не молодые мужчины, посвятившие свою жизнь усвоению, осознанию, сохранению того строя мысли и чувствования, который хранили их предки восемнадцать столетий. Экзотика? Возможно. Это если рассматривать их в контексте сегодняшней жизни улиц Яффо или Бен-Иегуды, в контексте нынешней Москвы, Барселоны, Копенгагена, но кто сказал, что человечество так уж сильно поумнело за два тысячелетия? Замена голубиной почты мобильным телефоном — еще не критерий. ХХ век показал, чего стоит внешний цивилизационный лоск, которым так гордились европейцы на рубеже XIX–XX веков. И потому, увы, наличие в этом мире Меа Шеарим остается, видимо, актуальным.

Да, я знаю, что взаимоотношения ортодоксов с религиозными сионистами (не говоря уж об израильских «левых»), активно созидающими сегодняшний Израиль, здесь достаточно сложные. На стенах Меа Шеарим, то есть в квартале, оберегаемом созданным сионистами государством, висят плакаты с надписями: «Сионист — враг еврея». Взаимодействия эти Ицхак проиллюстрировал для меня анекдотом про еврея, построившего себе на необитаемом острове две синагоги, а на вопрос, зачем две, ответившего: «Как это зачем? Одна синагога, чтобы ходить в нее, ну а вторая синагога, чтобы не ходить в нее». Но поверх всех их споров (это уже действительно не моего ума дело) я как человек, наблюдающий ситуацию издали, могу себе позволить свободу вот этого изложения собственных ощущений.

Гуляя по Меа Шеарим, я вспоминал зингеровский роман «Раскаявшийся» — про успешного американского еврея-бизнесмена, которого вдруг затошнило от языческой дикости современной цивилизации и который прилетел в Израиль, чтобы «стать евреем». И единственным, как обнаружил герой Зингера, способом для него стать евреем оказался приход на Меа Шеарим и освоение, прежде всего, самого образа жизни религиозного еврея, всей этой как бы рутины: как одеваться, как стричься, когда, где и как молиться, что есть на завтрак, а что — на ужин и т. д. При всей страстности зингеровского повествования, которое я бы назвал еврейским вариантом толстовской «Крейцеровой сонаты», описываемое в нем отношение к форме содержит свою логику. Непроизвольный жест бывает умнее нас. Психомоторика может определить более короткий путь к цели, нежели логика, — взаимоотношения формы и содержания на самом деле гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Вот еще одна отдаленная ассоциация, которая возникала у меня во время прогулок по Меа Шеарим, — спор двух русских литераторов о форме (сейчас, записывая свои впечатления, я могу воспроизвести по оригиналу запись об этом споре из дневников Владимира Лакшина: «Залыгин заходил. Интересн. разговор о Катаеве. Он очень ценит его, и это характерно. Доказательства — от точн. наук. М. б. еще не открыто, для чего это, но для чего-то важного, как у математика Малышева. Важно не ядро, а поверхность, поверхн/ость/ натяжения образует форму. Спорил с ним».

Не имея возможности вникнуть в ядро, — разве только со слов Ицхака и литературно-художественных переложений его от Агнона до Зингера, — полноценно я мог воспринимать здесь только «натяжение поверхности». И образ этого «натяжения», демонстрируемый Меа Шеаримом, более чем выразительный. Вот все то, что вижу я в этом мире: белье на веревках, которое сушится на улицах, очередь исключительно из женщин в кошерном магазинчике, том «Танаха», привычно ложащийся в руку Ицхака, жест, которым еврей при входе в дом трогает закрепленную у наличника мезузу, — все эти и неимоверное количество других подробностей здешнего стиля жизни кажутся абсолютно самодостаточными, и, похоже, они ведут к ядру еврейской жизни так же безошибочно, как и многолетние усилия читающего Тору.

Не знаю. Не мне судить. Слишком далекая и сложная для меня материя. Но и — неожиданно близкая, если сам вид жизни Меа Шеарим способен так заворожить, и отнюдь не «экзотикой еврейской жизни», а неким обнажением сущностного — обнажением абсолютно реальным, даже если ты просто гуляешь здесь как турист, воровато щелкающий зажатой в руке цифровой мыльницей, чтобы — а вот это уже серьезно — хоть чуть-чуть, хоть кроху самого духа этого места оставить себе. Потому как дело тут уже не только в иудаизме, дело в способности духа быть неистребимым.

У СТЕН ХЕВРОНА

Утро в Текоа

…а утром я проснулся на Территориях…

Буквально.

То есть накануне вечером в уже черном, просвеченном огнями Иерусалиме меня, вернувшегося из экскурсии в Вифлеем, возле отеля «Монфери», где я прожил четыре дня и откуда вынес свои вещи, сдав ключ на ресепшен, подхватил на своей машине поэт Игорь Б. и повез сначала в гости к своим друзьям, на тихую улочку нового спального района, в южный дворик, где под деревьями за накрытым столом сидела дружная компания русских евреев из Ташкента, среди которых были два замечательных художника, писатель с женой и девушка-певица с братом-инженером.

Ну а после застолья и спора (не слишком ожесточенного) с писателем насчет финикийцев, которых я защищал, а писатель, увлеченный римлянами, обличал, мы вышли из двора на по-ночному уже глухую улочку с крепко спящими в загончиках автомобилями, оживили один из них и двинули назад во все еще бодрствующий центр Иерусалима. Там мы должны были, как сказал Игорь, захватить с собой их соседку Инну, которая, пока мы гужевались за столом, участвовала в проведении вечера памяти Романа Якобсона.

Инна возникла перед нами из каменного двора старинной улицы и отметилась тогда в моем сознании фразой, произнесенной со старомосковской интеллигентской интонацией: «Да, — сказала она со вздохом, когда мы выезжали на улицу Яффо, развороченную строительством трамвая будущего. — Да, уходит, уходит былая иерусалимская милота».

Мы ехали по запруженному машинами центру, где продолжалось народное гуляние, на перекрестках в районе гуляльной улицы Бен Иегуда еще играли музыканты, но по мере нашего движения город расширял свои улицы, освобождая их от транспорта для разбега нашей машины. Могучий все-таки город.

По моим ощущениям, ехали мы не слишком долго, как если бы я вез друзей на такси из центра к себе в Орехово-Борисово, — привычно отступали в сторону ряды огней, все шире становилась полоса шоссе; и вдруг я обнаружил, что мы едем по какому-то каменному желобу, в свете фар справа и слева — щебенка на откосах, потом снова огни вдалеке, но редкие и далекие, машина сбросила скорость, поднимаясь по склону небольшого холма, и в свете фар в черном небе вдруг вспыхнули фосфоресцирующим светом спецовочные штаны дорожного рабочего.

— Ну вот и наши кальсоны, — сказала Инна.

Шлагбаум, на котором они висели, поднялся, и машина вкатилась как бы в широкую парковую аллею, с пальмами и черными кустами. Проехав еще минуты две, мы остановились.

Я вышел из машины в коровинский (раннего периода) пейзаж: заляпанная лунным светом трава с черными тенями огромной толстоногой пальмы и лимонного дерева, сквозь кусты и кроны невысоких деревьев с той стороны сада-газона оранжево светили окна коттеджа в саду, ну а над нами высилась стена двухэтажного дома Игоря с крыльцом, охраняемым двумя каменными (или гипсовыми?) львами. В дом за деревьями, попрощавшись, ушла Инна, а мы поднялись меж львами по ступенькам в дом Игоря.

Меня разместили на втором этаже в маленькой комнатке, и когда, проснувшись утром, я вышел из комнаты на площадку перед лестницей вниз, первое, что я увидел, был горящий прямоугольник окна, в который, как в раму, была вставлена картина: рыжая голая земля, вздымающаяся по центру обрезанным конусом горы. Над ними — густая синева утреннего неба. В окне была пустыня и гора Иродион. Композиция воспроизводила гравюру Хокусая с Фудзиямой.

В доме еще спали, и я вышел наружу. Проживание открывшегося пейзажа началось с почти физического ощущения неба. Его было много. Очень много. Мир передо мной был поделен на яростно-желтый низ уходящей вдаль земли, светившей белыми каменными деревушками (арабскими) на пологих склонах, и покойную бездонную синеву сверху. Передо мной — Иудейская пустыня. Ну а я стою на ее берегу, на краю цветущего — буквально цветущего — оазиса. Пейзаж вокруг заставлял вспоминать рекламные картинки подмосковных коттеджных поселков, только без высоких заборов — с открытыми газонами, за невысокими каменными оградками, по камням этим стекает красная и розовая пена цветущих бугенвиллий, в зелени деревьев желтые пятнышки уже созревших лимонов. Ну а в глубине садов — каменные двухэтажные дома-коттеджи с черепичными крышами.

Из звуков — яростное щебетание птиц в кроне дерева за домом и шарканье вдали чьих-то подошв по асфальту, и мне пришлось подождать, пока из-за поворота не возникнет фигура пожилого сухощавого мужчины. Поравнявшись наконец со мной, он улыбнулся и что-то сказал на иврите. «Доброе утро», — ответил я и долго еще слушал потом звук удалявшихся шагов, не потревоженный вкрадчивым шуршанием колес проехавшей машины. Такая стояла вокруг меня тишина — тишина деревенская.

Я вдыхал воздух пустыни со слабым сухим запахом незнакомых мне растений. Солнце, еще не слишком жаркое, но уже полноценное, грело мое тело, недоверчиво впитывающее в себя покой вокруг.

…Да нет, ничего чрезмерно пафосного в деталях этого пейзажа не было. В поле моего зрения находились также темно-зеленые мусорные баки под оливковыми деревьями, гора щебенки, истаивали вдали нити высохшего виноградника, начинавшегося сразу за дорогой перед Игоревым домом. Вдали прерывистыми черточками — забор, надо полагать, обозначающий границы Поселения. Такая вот рамка для райского сада на границе Иудейских гор и Иудейской пустыни.

И это что? Это и есть Территории?! То есть еврейское поселение на «оккупированных территориях»? Место противостояния евреев и арабов? Противостояния Востока и Запада?

Да. Это и есть Поселение.

С перерывом в год я приезжал сюда дважды, жил по несколько дней у Игоря, не делая никаких специальных усилий для «сбора материала» — просто жил, общаясь с родными Игоря и его друзьями, пытаясь почувствовать ток здешней жизни. И если поначалу мне казалось, что Поселения для меня будут еще одним объектом для наблюдения и размышлений про Израиль, то достаточно быстро я понял, что разбираться во внутренней логике израильской жизни лучше всего отсюда, то есть имея точкой обзора именно Поселение.

А также держа в голове услышанное от здешнего поселенца Шимона, когда я пожаловался ему, что чем дольше живу здесь, тем меньше понимаю. «Ага, — сказал Шимон. — Но вы успокойтесь. Мы тоже мало чего понимаем. Это ощущение знакомо здесь всем».

Итак.

Поселение Игоря называется Текоа. Расположено в восточной части Гуш-Эциона, рядом с горой Иродион. Основано в 1977 году, примерно в том же месте, что и библейское Текоа (Фекоя — в греческой транскрипции), упоминаемое в Книге пророка Амоса, который «из пастухов фекойских». В Текоа проживает около пятисот семей. Здесь свой магазин, школа, детсад, синагоги. Асфальтовые дороги и дорожки, дорожные указатели в центре на перекресточке у магазина, площадки автостоянок. Деревянными будочками автобусных остановок для здешнего рейсового автобуса, объезжающего еще два соседних поселения. Своя охрана, пропускные ворота со шлагбаумом и строением для охранника — местный вариант блокпоста.

Текоа — смешанное светско-религиозное поселение. За составом его (то есть соблюдением баланса светского и религиозного населения) следит совет поселения. Вопрос этот встает, как правило, при выделении участков для новых поселенцев. Кипы здесь носят в основном вязаные, разноцветные, то есть по большей части здесь живут так называемые религиозные сионисты. Но есть, разумеется, и черные кипы ортодоксов. А есть и поселенцы без кип, как Игорь, например, но в дом к нему на шабат может зайти любой религиозный еврей, потому как обрядовая часть общения в этот день (посуда, угощение) соблюдается в Текоа достаточно строго. Местные девушки, стоящие по утрам у ворот в ожидании автобуса или попутной машины, делятся примерно поровну — на одетых в джинсы и футболки, с открытыми головами и на одетых в черные длинные юбки, глухие блузки, с беретами на головах. Такая же разница в одежде молодых людей, плюс у некоторых военная форма и автомат.

Говорят в Текоа, насколько мог судить я, не только на иврите, но и на русском, английском, французском.

Безмятежный «загородный» пейзаж Текоа не должен обманывать. Это не дачный поселок — будильники в его домах начинают звонить в половине шестого. Для того чтобы хозяйки успели приготовить завтрак для многочисленного, как правило, семейства, нарезать и упаковать всем бутерброды на день, поднять детей и т. д. Ну а с семи часов начинается разъезд на работу, загрузка безлошадных односельчан, кучкой стоящих у ворот в ожидании автобуса, в свою машину. По большей части жители Текоа работают в Иерусалиме. Он совсем близко — полчаса до центра, это если на машине, и минут 40–50 на автобусе, заезжающем еще и в соседние поселения Нокдим и Кфар-Эльдад[1]. К восьми утра жизнь на улицах затихает — дети в школе или в садике, родители на работе. На улицах редкие фигуры выгуливающих собак или арабов, переодевающихся для работ по ремонту бордюров и дорожек.

Стиль общения с незнакомыми открытый и доброжелательный. Я, естественно, выходил погулять по поселку и вокруг и во время одной из прогулок (во второй свой приезд сюда) обратил внимание на черный длинный автомобиль. Он дважды проехал мимо меня, потом появился в третий раз, обогнал меня и остановился метрах в пятидесяти. Наружу неторопливо, как бы даже с ленцой, вылез рослый бородатый парень в кипе, вроде как покурить вылез, на пустыню полюбоваться. И когда я поравнялся с ним, кивнул мне: «Шалом!»

— Доброе утро!.

— А вы здесь у кого-то гостите? — по-русски продолжает он.

— Да, у Игоря. Но гостевание главным образом только в доме. По улицам погулять можно утром и вечером, днем не высунешься.

— Да, — благожелательно откликается парень. — Ну и как переносите наш хамсин?

— В общем-то легко. Даже не ожидал.

— В первые разы мы все почти не замечали его, — словоохотливо объясняет парень. — А вот через несколько лет хамсин начинаешь чувствовать уже в полную силу. Тяжелая на самом деле штука. Ну, счастливо вам. Привет Игорю, — говорит он и поворачивается к машине.

В открывшуюся дверь я успеваю увидеть небольшую рацию и автомат на сиденье. Парень из охраны Текоа, которую содержат сами текойцы. Проверка личности проходит в тональности доброжелательного соседского разговора.

Все эти наблюдения я накапливал постепенно.

Ну а пока — о первом моем дне в Текоа.

Гора Шдема, или Как я занимался сионизмом

Накануне мы договаривались с Игорем о поездке в Хеврон.

— Да-да, — сказал за завтраком Игорь, — поедем обязательно. Только давай на часок завернем в одно место. Тебе это может быть тоже любопытно. Посмотришь нашу культурную акцию. По пятницам мы тут проводим разные мероприятия на одной горе, в судьбе которой принимаем участие. Инна с нами тоже едет. Ты как?

— Поехали, разумеется.

Инна уже стояла у машины.

— Мы не опаздываем, Игорь?

— Нет-нет, успеем, — уверенно сказал Игорь, и мы сели в машину.

Скажу сразу, до Хеврона в тот день мы так и не добрались. Запланированная экскурсия отложилась на год, до следующего моего приезда. Но в своих поездках я старался придерживаться правила — не суетиться и не слишком настаивать на своих планах. Доверяй обстоятельствам, смотри на то, что они тебе показывают, — ничего случайного тут не бывает.

В очередной раз взметнулся в воздух шлагбаум («А где же кальсоны?» — «Их только по ночам вывешивают — чтоб машины не въезжали в шлагбаум»), и зеленая зона оазиса кончилась. За стеклом буро-зеленые клоки каких-то жестких трав на каменистых осыпях пологих холмов и черно-лиловая под синим небом полоса дороги, стекающая вниз. Я приготовился к смакованию пейзажа пустыни, но проехали мы от силы минут десять. Свернули на какую-то узкую асфальтовую дорогу между склонами, проехали пару километров, и Игорь начал тормозить. Но как-то нервно. Сидевшая сзади Инна чуть подалась вперед, как бы сказать что-то Игорю, но ничего не говорила, — впереди от дороги, по которой мы ехали, отходила направо и вверх, на невысокую гору, дорога грунтовая, и как раз на этом повороте стоял приземистый, ощетинившийся грязно-рыжим военным металлом широкоскулый армейский джип. Возле него — два рослых израильских солдата в пузатых касках с черными длинными автоматами.

— Игорь, они что, тоже участвуют в вашем мероприятии?

— Похоже, да, — буркнул Игорь, пропуская встречную машину и выруливая на обочину слева.

По тому, с какой решимостью двинулся Игорь от машины к солдатам, я почувствовал, что дело наше, похоже, безнадежно.

— Нет, нет, — говорил солдат Игорю, — это не ко мне. У меня приказ не пропускать вас на гору.

— Но, — говорил Игорь, — там ведь ничего не происходит, несколько человек проводят философский диспут. Абсолютно мирная акция. И вообще, мы местные жители. Я не понимаю, какие могут быть основания для вашего вмешательства.

— Вы не подавали заявки на проведение своего мероприятия, у вас нет разрешения. Мы не можем вам обеспечить охрану.

— Нам не нужна охрана, — резко сказала Инна. — Слава богу, мы на своей земле.

— Повторяю, у меня приказ. Говорите с тем, у кого есть право решать. Я вам сейчас вызову старшего офицера.

Солдатик был спокойно-несокрушим. Второй солдат, смуглокожий, явно не понимавший по-русски, внимательно смотрел на лица и читал развитие диалога по выражению лиц и интонациям.

Игорь что-то тихо обсудил с Инной.

— Сейчас, Сергей, — сказал он. — Сейчас приедет офицер. С солдатами действительно разговаривать бесполезно.

Ну да, хорошо бы. Только откуда он вдруг возьмется, этот офицер, думал я. То есть вот картинка: три человека молча стоят на обочине периферийной по здешним местам дороги, в ложбинке между каменными осыпями. Проезжают мимо редкие машины, и кажутся они на этой дороге старыми и запыленными, как вот этот пыхтящий на не слишком крутом подъеме пикапчик с открытым кузовом, заваленным досками и бревнами, в кузове под бортом сидит мужчина в грязной рубахе, с головой, укутанной в серый платок. Октябрьское солнце набирает силу. Откуда здесь офицер? Чего ради? Типа вот сейчас все брошу и побегу, так, что ли?

Пикапчик с рабочим-арабом в кузове сворачивает за гору, а оттуда выскакивает грязно-рыжий военный автомобиль, что-то вроде небольшого бронетранспортера. Машина тормозит возле нас. Из кабины спрыгивает белокурый атлет-красавец в форме. С ума сойти — действительно офицер! А откуда-то сзади из машины вываливаются еще пятеро солдат, поправляя на ходу каски и прилаживая автоматы. Я никак не могу привыкнуть к количеству оружия в быту израильтян. И оружия отнюдь не бутафорского, вроде кортиков у наших морских офицеров.

Переговоры возобновляются, но идут, как я понимаю, по уже пробитому руслу. Говорят на иврите. Чувствуется, что не в первый и не во второй раз офицер ведет эти диалоги. Привычным, как бы ритуальным кажется протестное клокотание в речи Игоря, и таким же привычным кажется упорство обороняющегося офицера. В речи офицера можно даже уловить наличие некоторой рефлексии по поводу, который вынуждает его бодаться с таким вот милым интеллигентным человеком. То есть произносит он что-то вроде: да нет, вы не подумайте, я вас прекрасно понимаю, но поймите и мое положение, я обязан… и т. д. Стоящая рядом Инна подает только несколько реплик, как я понимаю, достаточно язвительных и резких, а потом и вовсе отходит.

Я же стою в сторонке, естественно, не вмешиваясь. Я здесь гость. Свидетель происходящего. Не более того.

Вяловатый спор-бодание Игоря с офицером продолжается, а мы с Инной закуриваем, и она говорит: «До чего ж осточертело бороться с собственной армией».

Ситуация наша, как я понимал, была тупиковая. Один солдат или даже два, стоящие на дороге, может быть, и согласились бы зажмуриться и не заметить поднимающуюся на гору машину. Но когда перед нами целое подразделение Армии обороны, силы уже явно не равные. Нас-то всего трое, точнее двое, Инна и Игорь, а я — так, для мебели, изображаю массовку, тупо соображал я, глядя на голую, с влажной чернотой разогретого асфальта дорогу, на светло-серую легковушку, которая на подъезде к нам зачем-то сбрасывает скорость. Более того, машина эта начинает маневр, чтобы припарковаться рядом с нами. То есть, похоже, и к нам идет подкрепление. Только вот подкрепление не слишком внушительное — за рулем две дамы лет тридцати, а если и постарше, то ненамного. Но когда дамы заглушили мотор, вылезли из машины, как бы не слишком и торопясь, деловито приладили рюкзачки на спину, прикрыли дверцы и со спокойными почти лицами твердым шагом — чуть не написал «строем», но ощущение было такое, — двинулись к офицеру, я почувствовал, что, возможно, поторопился с оценкой их боевых качеств. Офицер продолжал что-то говорить Игорю, но смотрел уже через его плечо на приближающихся дам, и с лица его сходило выражение сострадательного противостояния, а из интонаций — полуизвиняющиеся нотки, типа «не считайте нас бездушными церберами». Дамы уже стояли напротив него, открыто и прямо глядя из-под беретов религиозных сионисток. Заговорили они тихо, но с нажимом, офицер отвечал коротко, односложно. Смена тактики произошла мгновенно. Офицер, видимо, сразу же оценил степень упэртости, как сказали бы на моей исторической родине, этих на вид хрупких женщин и уже ничего не объяснял, не полемизировал, как с Игорем, он ушел в глухую оборону, выбрав непрошибаемо-армейское «не положено».

Диалог оказался на удивление непродолжительным. Дамы были лишены интеллигентной обстоятельности и пафоса Игоря. Они и не собирались полемизировать, они подошли просто выяснить: да или нет. Выяснили, что нет. Ну а дальше-то чего с этим офицером говорить? Только время тратить. Развернувшись, они подошли к нам. Произошло короткое деловое совещание, после чего Игорь и одна из прибывших дам двинулись к машинам. Мы — я и две женщины — остались на месте.

— И что дальше? — спросил я Инну.

— Пройдем пешком, — сказала она.

— Пропустят?

Она пожала плечами.

Отогнав машины на самый край обочины, подальше от проезжей части, Игорь и молодая дама вылезли наружу, закрыли дверцы, проверили их и вернулись к нам. И мы тронулись. То есть сначала остановились на несколько секунд, пропуская машины на дороге, и в этот момент я обнаружил, что стоим мы уже как-то сплоченно и осмысленно, мы с Инной чуть впереди, Игорь с дамами чуть по сторонам; что-то такое полузабытое из школьного учебника для шестого класса, обозначавшееся там, как помнится, словом «свинья». Дорога освободилась, мы пошли на солдат. Те стояли неподвижно, ничего не предпринимая. Мы прошли рядом, почти сквозь, и вступили на грунтовую дорогу, ведущую вверх. Какого-либо противодействия армия не оказывала.

Поначалу мы поднимались впятером. Но скоро две молодые дамы, оценив ситуацию как разрядившуюся, прибавили шагу. Тащиться по жаре неторопливым шагом, как мы с Инной и Игорем, люди уже в некотором роде в возрасте, дамы не стали. Их ждала работа наверху.

Инна рассказывала мне про то, что раньше на этой горе была военная база. Для поселенцев это было очень хорошее соседство. Ну а потом базу перенесли, и место это стало ничьим. И, соответственно, на него нацелились местные арабы.

— Что значит «ничье»?

— То и значит. Для того чтобы, скажем, поселенцы получили разрешение что-то построить на этой горе, ну, например, культурный центр для жителей окружающих поселений, нужно собрать неимоверное количество бумаг, подтверждающих, что земля эта не находится ни в чьей собственности. То же самое правило и для арабов. И только тогда военная администрация даст ход этим бумагам наверх. Без разрешения сверху здесь вообще ничего сделать невозможно. Мы в зоне С. Здесь в качестве администрации военные. И дикая путаница законов — израильских, иорданских, есть в ходу даже какие-то законы времен турецкого владычества. Правда, если вдруг арабская семья быстренько что-нибудь такое сляпает, то, в отличие от самопального еврейского строения, его вряд ли тронут. Такая вот политкорректность. Ну, мы и приучаем местных к тому, что на эту горку ходим мы. Устраиваем разные культурные акции.

— А как арабы к этому относятся?

— Внешне спокойно. Они особо и не вмешиваются. Потому как в ситуации с этой горой у них появились неожиданные союзники — анархисты. Местные леваки. Наши, отечественные и приехавшие, из Европы защищать права угнетаемого евреями-оккупантами обездоленного палестинского народа. Ну вот поднимемся наверх, вы там все и увидите.

Сзади захрустела каменная крошка под тяжелыми армейскими ботинками. Я оглянулся. За нами быстрым шагом поднимались четверо солдат.

— Это идут охранять нас, — сказала Инна. — Нормально.

Солдаты обогнали нас.

И, глядя в их еще совсем близкие спины, Инна закончила:

— Засранцы!

Хорошо, что они молодые и наверняка не говорят по-русски, поежился я.

— Вчера я был в Вифлееме, — сказал я, — и там были стена, пропускной пункт, палестинские полицейские и так далее. То есть все четко, ясно. Стена. Граница. Тут — израильтяне, здесь — арабы-палестинцы. Вы-то как к стене относитесь?

— Если б это зависело от меня, никаких стен бы вообще не было. Срыла бы. Своими руками.

— Ну а здесь-то как вы границы различаете? Мы же вроде как на Территориях?

— И не «как бы», а именно на Территориях, — она кивнула вслед удаляющимся солдатам. — Это ситуация, сложившаяся после Шестидневной войны 1967 года, но оформленная юридически только в 1995 году договором между Израилем и палестинцами, так называемым договором Осло-2. Вся «оккупированная территория» делится на три зоны. Зона А — арабские (палестинские) территории с их собственной администрацией и силовыми структурами, скажем Вифлеем. Вот их теперь и огораживают стеной. Зона В — администрация тоже арабская, но с участием в управлении израильской армии. Ну и наша зона — зона С. Здесь хозяин — армия. То есть здесь могут жить и арабы, и евреи. Но, опять же, после очень долгой и трудной процедуры получения разрешения. Так что основание и обустройство еврейского поселения — это песня долгая. Вот гора эта (на самом деле, скорее холм) была еврейской территорией, пока на ней находилась база. А сейчас непонятно чья. Поэтому мы хотим сохранить, так сказать, память о ее принадлежности. По пятницам мы здесь устраиваем собрания, детские праздники и так далее. То есть психологически воздействуем на округу, показываем, что мы есть.

Мы наконец поднялись на гору, точнее к невысокому кирпичному зданию слева от дороги, обошли его, свернули налево, и я увидел наконец, куда мы шли.

Небольшое плато, окруженное одноэтажными длинными зданиями с темными проемами пустых окон. Казармы, образующие каре. В центре небольшое двухэтажное здание; из верхних, тоже давно выбитых окон когда-то просматривалась вся территория базы. Светлые стены казарм разрисованы граффити.

Ну а в центре этого пейзажа с армейскими руинами, в тени под командирским домиком — группка людей, сидящих на белых пластмассовых стульчиках и расстеленных циновках. Сумки, рюкзачки, термосы, пластмассовые стаканчики. На стуле — мужчина средних лет в белой рубахе, с черной бородой и в кипе. Передо мной мизансцена из спектакля по чеховской пьесе или со старинной фотографии «Пикник русских интеллигентов начала ХХ столетия».

Только над сидящими на этой горе — безмятежно-синее небо древней Палестины, а на горизонте — пустыня и невысокие горы. По углам плато на возвышенностях черные силуэты с автоматами — обогнавшие нас солдаты уже заняли стратегически выгодные точки.

Наше появление было отмечено коротким аплодисментом, то есть у меня появилась возможность немного погордиться своим мужеством в борьбе за торжество сионистской идеи.

Инну усадили на стул, я пристроился на циновке, и мне тут же налили теплого кофе в стаканчик. Какое-то время Игорь переводил мне то, о чем говорил чернобородый в белой рубахе — местный раввин. Речь шла об этимологии слова «левые» и о том, как слово это постепенно меняло свое содержание. Я слушал, рассматривая граффити на окружавших нас стенах. Все-таки странные были граффити. Тут тебе и серп с молотом, и пятиконечная звезда. И написанное латиницей «Аллах Акбар!».

— Не думал, что арабы такие писучие, — сказал я.

Инна, проследив мой взгляд, усмехнулась:

— Это не арабы. Это анархисты. Вон видите, левак написал «Аллах Акбар», но с ошибкой. Пришел араб и исправил.

На циновочке в окружении местных интеллигентов-сионистов я провел минут сорок, не больше. Потом начались сборы. В отличие от нас, большинство участников акции успели подняться на гору на машинах и двинулись к своим припаркованным здесь же, на горе, автомобилям, ну а мы в сопровождении двух мужчин из соседнего с Текоа поселения пошли к дороге.

Мы снова выходим на дорогу, оставляя уже слева крайнюю казарму, и тут я вижу то, чего не мог видеть, сидя на площадке, — за то время, что мы сидели наверху, армия подтянула свои силы: за углом казармы, над дорогой стоит небольшой бронетранспортер с тремя солдатами на броне, естественно, вооруженными.

Идущие впереди меня поселенцы поочередно, проходя мимо бронетранспортера, произносят «Шабат шалом!» — ну да, сегодня же пятница. И солдаты, сидящие на броне, хором откликаются: «Шабат шалом!». Я шел последним и мучился — пройти молча мимо солдат было бы чем-то вроде демонстрации моей нелюбви к Армии обороны, ну а у меня к ней нет никаких претензий, но и сказать «Шабат шалом!» мне, нееврею, как-то неправильно, я — гость. И, уже набравший воздуху в грудь для приветствия, я говорю: «Счастливо, ребята!». И ребята («засранцы») — двое из троих, сидящих на броне, — также отвечают на автомате: «Счастливо, батя!».

Эпизод на горе Шдема вызывал у меня больше вопросов, нежели что-то прояснял.

Что на горе увидел, скажем, я? Я увидел действо, которое можно было бы назвать «оппозиционным пикником» местной сионистски настроенной интеллигенции, не более того — то есть припаркованные на горе машины, пластмассовые стулья и циновки в тени бывших казарм, завораживающий вид на горы и долины сверху, одноразовые стаканчики, из которых мы прихлебывали теплый кофе, под разговоры про трансформацию понятия «левый» в сегодняшнем мире.

Но тогда причем тут солдаты? Зачем здесь бронетранспортер? И автоматы, которые, извиняюсь, действительно стреляют?

Нет, я понимаю, что это не Европа, для которой война — это страшненькая картинка по ТВ, и от войны телезритель защищен все тем же телеэкраном: кадры носилок с окровавленными телами еще живых людей обязательно продолжатся картинкой с сексапильной блондинкой, рекламирующей новый сорт шоколада, или картинкой с депутатами-клоунами, предлагающими русским солдатам помыть сапоги то в Индийском океане, то в Черном море. В реальность войны Европа на самом деле поверить неспособна. Даже когда взрывают ее саму.

Нет, я — в Израиле. Здесь война, увы, — быт. Только израильтяне ее видят, а я — нет. Про войну, в которой я как бы участвую в этот момент, я знаю умом, и только. Сидя на горе, я любовался безмятежностью голубого неба, сахарным свечением новеньких арабских деревень на ближайших склонах долины, смаковал кофе и мелодику ивритской речи. Московские эпизоды уличных противостояний с милицией на рубеже 80–90-х, в которых я участвовал, казались мне не в пример серьезнее.

Но и с выводами я не торопился. Тут были свои, скажем так, особенности. Ну, например, «война граффити», то есть наличие в том действе надписей, оскорбительных для собравшихся на горе людей. Казалось бы, проблема снимается просто — ведерко белой краски и пятнадцать-двадцать минут работы кистями нашей дружной компании. Но так сделал бы я. Они не делают.

Почему? Возможно, потому, что, в отличие от меня, знают: надписи эти, даже если их замазать, не исчезнут — то, чем они написаны, то, почему они написаны, останется. Хладнокровие, с которым сидящие вокруг меня смотрят на надписи, убеждает меня в том, что тут не игра в противостояние, — у собравшихся здесь людей немного другой жизненный опыт, нежели у меня. И солдаты, которые стоят с автоматами, знают, зачем они стоят.

Да нет, на самом-то деле я тоже знаю. Но — умом. Тот образ, который накапливается во мне по мере освоения реалий израильской жизни и которым я начинаю мерить увиденное, — образ гигантской пружины, сжимавшейся два тысячелетия, свидетелем распрямления которой я сейчас явлюсь, — образ этот у меня наполовину головной.

Короче, мне нужно было съездить в Хеврон.

Хеврон

Сегодняшний статус Хеврона определить трудно.

С одной стороны — один из самых древних, если не самый древний город Израиля. Первая столица Иудеи. Место захоронения иудейских праотцов Авраама, Исаака и Иакова с женами — Махпела.

Над пещерой мемориал, построенный во времена царя Ирода, то есть практически одновременно со Вторым Храмом. Храм разрушили. Мемориал Махпелы остался, пусть немного и перестроенный арабами и крестоносцами.

Ну и просто, Хеврон — большой город со старинными кварталами, расположенный в необыкновенно живописной местности, на границе Иудейских гор и Иудейской пустыни. Езды от Иерусалима сорок минут, не больше.

Короче, город, как бы обреченный быть одной из туристских столиц Израиля.

Но туристов в Хеврон не возят. Более того, в европейских путеводителях по Израилю Хеврон практически не упоминается.

Хеврон сегодня, похоже, самый проблемный город Израиля. Город, поделенный между палестинцами и евреями. Точнее — арабский город с несколькими еврейскими квартальчиками, для охраны которых содержится армейское подразделение, сопоставимое по численности с еврейским населением города.

История Хеврона ХХ века — история арабо-еврейских конфликтов, самыми страшными из которых были еврейский погром 1929 года и расстрел доктором Борухом Гольдштейном молящихся арабов в мечети Махпелы в 1994 году.

Хеврон — весть из тех, ставших историей даже для нынешних израильтян, времен, когда еврей-поселенец рядом с лопатой и киркой вынужден был держать наготове ружье. Только у нынешних хевронских поселенцев к традиционному противостоянию с арабами добавилось противостояние с некоторыми установлениями уже их собственной государственной власти.

Иными словами, Хеврон — это персонификация нынешнего состояния самой идеи поселенческого движения, а может, и самой идеи существования государства Израиль.

1

В Хеврон меня повез текойский житель Шимон Г. Программист, строитель, реставратор, экскурсовод-любитель и так далее, несмотря на молодость, имеющий более чем приличный и, скажем так, разнообразный опыт жизни «на Территориях» (работал даже в Хевроне в общежитии для евреев), короче — местный поселенец.

Начиналась наша поездка с вполне безмятежного чаепития в доме Игоря, после которого мы вышли к припаркованной под пальмой машине Шимона, залезли в ее прогретое солнцем нутро и тронулись, имея в поле зрения дорогу с каменистыми откосами, слегка декорированными рыжими клоками жесткой травы, бледно-желтую пустыню и конус горы Иродион в голубом еще не накалившемся небе. Плавный ход машины, ветерок в открытое окно, зелень, постепенно заполняющая обзор, разговор об археологических раскопках, ролевых играх в Сети, о литературе, а также краткие пояснения Шимона, где мы и что видим.

Потом — пауза, это когда Шимон попросил меня закрыть стекло с моей стороны и закрыл свое:

— Сейчас будем проезжать одно место. Скажем так, место неспокойное.

Над дорогой при въезде в очередную арабскую деревню высилась серая бетонная башня с застекленным верхом, откуда просматривалась (солдатами, как я понял) вся дорога через деревню. Такая же башня — на выезде из деревни.

— Камни бросают, — добавил Шимон.

Про камни я уже слышал. Точно и сильно брошенный камень пробивает лобовое стекло идущей на скорости машины и может покалечить и даже убить водителя или его пассажира. Нет, разумеется, очередь из автомата вернее и проще, а достать оружие здесь не проблема. Но пойманный с автоматом будет судим за преднамеренное убийство, смерть же от брошенного камня квалифицируется как убийство по неосторожности; а само бросание камней является не покушением на убийство, а хулиганством. Наказание более мягкое.

И потом, камни — это традиция. В истории путешествия Бунина по тогдашней Палестине Хеврон отметился камнем, пущенным в спину молоденькой Вере Николаевне. (А вот цитата уже из самого Бунина, описывающая посещение «крепости» Махпелы, «где почиют Авраам и Сара»: «прах, равно священный христианам, мусульманам и иудеям. Но мальчишки все-таки швыряют камнями в подходящих к нему поклонников немусульман, травят их собаками…»)

С закрытыми окнами мы ехали недолго, пронеслись мимо очередной «надзорной башни» и опустили стекла.

И еще минут через пятнадцать Шимон сказал:

— Впереди Хеврон.

Мы катили по улицам очередного еврейского поселения — города, по сути, — с многоэтажными корпусами домов прихотливой архитектуры, с открытым кафе, с рекламными щитами и редкими прохожими. Чисто, просторно — деревья, газончики, сухой, как бы даже прохладный горный воздух в окно. Поселение называлось Кирьят-Арба.

— Где? — спросил я, вглядываясь в горящие на горизонте строения — Вон там Хеврон?

— Уже нет. Мы в Хевроне.

Городской пейзаж за окном преобразился практически мгновенно. Справа проплывал трехэтажный дом — обычный дом с обычным, приготовленным под магазины или ресторанчики первым этажом. Только вот витрины были наглухо закрыты железными щитами, закрашенными масляной краской, и краска эта уже успела выгореть на солнце, а тротуар перед домом напоминал спекшийся, нетронутый ногами брус цемента. И не понять, обитаем этот дом или нет.

Далее мы спускались по старинной восточной улице, правую сторону которой как будто срезало ударной волной от взрыва, оставившего осыпи старого кирпича, а над ними — стены внутренних перегородок. Идеальная натура для съемок военного фильма.

Исчезла зелень. Впереди над блестящим капотом машины — такой же голый блестящий асфальт, глаз упирается в стены двух— и трехэтажных домов с редкими узкими окнами, вызывавшими — возможно, из-за черных железных решеток на них — ощущение бойниц.

И еще — исчезли люди. Мы въехали в практически пустой город.

2

Первая наша остановка была на небольшой площади перед кофейней, на вид как бы оживленной за счет нескольких припаркованных возле кофейни машин. Напротив, через площадь, лавка с развешенным-разложенным восточным сувенирным товаром: шарфы, шали, кальяны, керамика, стоит столик с чайной посудой и за ним — неподвижная фигура продавца на стуле. Над лавкой белая вывеска, тронутая ржавчиной: «Oriental hand pottery factory». Ни одного покупателя.

Мы поднялись на крыльцо и вошли в кофейню, и единственный человек, которого мы там увидели за стойкой, оказался знакомым Шимона (как потом оказалось, Шимону в этих кварталах знаком чуть ли ни каждый третий). Взяв пластиковые стаканчики с кофе, мы вышли на улицу покурить. Свернули от крыльца налево, в тень деревьев, и только тут я наконец увидел, где мы — за железными воротами-шлагбаумом вверх уходили широкие каменные ступени, а над ними высилась громада мемориала Махпелы. Пещера Праотцев. Возможно, самое древнее на земле здание, функционирующее в изначальной своей ипостаси. Аскетичная и мощная архитектура иудейской архаики, нечто подобное я уже видел в Иерусалиме в макете Второго Храма. Здесь же передо мной был уже не макет, а часть каменного тела Иудеи времен царя Ирода.

— Нет, сейчас мы туда не пойдем, — сказал Шимон. — Оставим на завершение нашей экскурсии.

Но смотрел я не только на Махпелу, — в трех шагах от меня стояла застекленная будка охранника. На стекле вмятины от пуль и тонкие лучики трещин. Стекло толстое. Пуленепробиваемое. Но и стреляли не из мелкашки. Три вмятины и одна круглая аккуратная пробоина насквозь.

— Послушай, ведь они же считают Авраама и своим праотцом, Ибрагимом? Они же молиться сюда ходят?

— Да, — сказал Шимон. — Но в будке стоит еврей.

3

Сначала Шимон повез меня в соседние кварталы. Задрав капот, наша машина взбиралась по крутой улице к одной из верхних террас города. Ехали недолго.

— Тут все под рукой, — сказал Шимон, заглушив мотор. — Дальше идем пешком. Это тоже еврейское поселение в черте города. Граница его здесь, — Шимон взмахнул рукой, показывая.

Я проследил взглядом этот взмах, но понять, где и как проходит граница, не смог. Справа над нами каменный откос. Высокие дома слева, среди них странное сооружение — что-то вроде многоквартирного дома-квартала, смонтированного из типовых «караванчиков», щитовых времянок, которыми, по моим представлениям, начинаются еврейские поселения в пустыне.

— Ну вот, смотри, перед тобой остатки стены Хеврона времен Давида, — начал свою экскурсию Шимон.

Далее мы смотрели на археологические древности, отгороженные от асфальта и припаркованных впритык к ним машин невысоким проволочным заборчиком. Потом прошли сквозь тесный щитовой квартальчик, мимо какого-то блочного строения, в котором, судя по стоящему перед ним армейскому джипу, располагалась военная администрация, и поднялись наверх по коридорчику-галерее из гофрированного железа на небольшую площадку с очередным блок-постом. Стекло будки этого блок-поста могло пропускать уже только свет, но не изображение — так густо оно было исклевано пулями. Со стороны города блок-пост огорожен металлическими щитами, сверху маскировочная сетка.

Еврейский квартал из сгрудившихся караванчиков остался под нами. Правда, одно строение как бы отступало в сторону, оно стояло на открытом участке — то ли в огороде, то ли в садике, явно нежилое, что-то вроде остова щитового дома с открытым двором; стена и фронтон сооружения просвечивали дырками. Про их происхождение я уже не спрашивал.

С терраски, на которой мы стояли, открывался вид на город, стекавший по склонам в долину. Белые дома спекались в каменную корку с черной рябью окон, смотревших на нас с непонятным мне выражением. Над кварталами белые карандаши минаретов, вдали на горе — силуэт православной церкви. Справа на дне долины — серый могучий брус Махпелы.

Ну а здесь, наверху, рядом с нами за проволокой — оливковая роща и сквозь нее вид на отдаленные кварталы Хеврона и темно-зеленое свечение гор и долин за городом. Все накрыто чистейшим голубым небом. Ветер дремотно шелестит листьями над моей головой. Птица чирикает. Место для медитаций, для погружения в библейские дали под рассказы Шимона про Хеврон изначальный. И я бы погрузился, если б не присутствие на этой площадке в нескольких метрах от нас мальчика-солдата, выставленного под ночные выстрелы в стеклянную — пусть и пуленепробиваемую — будку блок-поста; если б не драное грязно-черное пятно маскировочной сети на синем небе и угрюмое военное железо щитов, которое закрывает нас от ближайших кварталов города.

То есть умом я понимал, что стою над одним из самых древних в истории человечества городов, но сосредоточиться на этом ощущении не получалось. Мешали разные детали — ну, скажем, фургон медицинского автомобиля, возле которого мы припарковались внизу и про который Шимон тогда бегло заметил:

— Наша местная гордость. Микроклиника на колесах. Если что, здесь можно оказать медицинскую помощь по максимуму.

— Но ведь Кирьят-Арба в пяти минутах езды отсюда.

— Извини, но эти пять минут еще проехать нужно.

И тем не менее в нескольких метрах от нас люди жили своей обычной городской жизнью — у дверей караванчиков стоят детские трехколесные велосипеды, бельишко сушится, лоточки с ухоженными цветами на балконах; во дворике выгороженный решеткой археологический раскоп; деревья, несмотря на городскую плюс специфическую — еврейского гетто — тесноту, растут и плодоносят.

Таким был общий вид на Хеврон.

Затем мы осмотрели частности.

4

Мы скатились вниз с горы по тем же улицам, на которых я наконец-то увидел людей — пятерых арабских подростков-школьников. Они шли посредине проезжей части — автомобильное движение как таковое в этом районе отсутствовало — и мальчики рассматривали меня в раскрытое окно с тем же, наверно, интересом, что и я их.

Граница следующего еврейского квартала определялась для меня уже четко — армейский блокпост, два солдата, опущенные вниз дула черных пузатых автоматов, про которые Шимон сказал с уважением: «Последняя модель. Тяжелые, правда, но зато надежные, особенно в условиях песчаных бурь».

Песчаные бури — это было актуально: четвертый день дул хамсин, по вечерам солнце, не дойдя до горизонта, погружалось в мутную пелену мельчайшей пыли. Ну и соответственно — жара. В такое время людям моего возраста полагалось бы сидеть (лежать) дома с ноутбуком на животе и, прихлебывая из пластиковой бутылки воду, перегонять на экран внятным развернутым текстом нечитаемые закорючки из записной книжки.

Однако здешняя пустота на улицах к хамсину отношения не имела. Сверху с холма я видел на дальних улицах машины и фигурки людей. То есть не весь город пребывал в таком вот тяжком оцепенении. Просто мы были в кварталах, специфическая история которых стала в конце концов выражением их лица, определила стиль и формы их нынешней жизни.

Про здание, к которому мы подъехали — бывшая больница Хадассы — я знал из рассказов друзей и из сетевых публикаций. Здесь во время погрома 1929 года местные арабы убивали евреев.

Улица перед Хадассой как бы чуть расширяется. Невысокие каменные ворота, за ними внизу — каменный двор и само здание. Широкий треугольный фронтон его с ажурным каменным орнаментом выглядит почти празднично. Перед воротами несколько машин, у ближайшей ко мне пролом от камня в ветровом стекле, и я уже привычно поднимаю руку с фотоаппаратом — добавить в свою коллекцию очередной вариант визитной карточки здешних мест.

Во двор Хадассы, представлявший собой сложную систему террасок, галерей, лестниц, я вошел, как в другой город, — зелень, солнце и, наконец-то, звуки живой жизни: по лестницам и переходам двора носились мальчишки, заглушая своими криками птичье пение.

Шимон достал мобильник и начал набирать какой-то номер. Я же рассматривал мир, в который попал. Во двор Хадассы выходили двери еще и окружающих двор домов — здесь компактно проживало десятка два или три семей, семей многодетных, судя по звуковому фону.

Я поймал себя на странном ощущении — защищенности. Нет, не физической — при желании можно достать пулей и в этом дворе, — а как бы психологической. Я — в гетто.

Два года назад, в первый свой приезд в Израиль, я вдруг обнаружил, что перестал ежиться при этом слове. До сих пор содержание его определялось для меня такими словосочетаниями, как, скажем, «Варшавское гетто» — со всем тем, чем осталось это гетто в истории. Ну а здесь, гуляя по кварталам Меа Шеарима в Иерусалиме, я неожиданно вспомнил слова писателя и зека Юрия Владимировича Давыдова: «Знаешь, как отличить свободу от несвободы? Очень просто: ты в запертой комнате, и вопрос только в том, с какой стороны заперта дверь. Если снаружи — ты в тюрьме. Если изнутри, то есть ты сам запер дверь, — это свобода. Абсолютная!». Меашеаримские гетто запирались изнутри. Там для меня висела даже специальная надпись: «Не ходи здесь, Сережа. Это не твое место. Мы тут живем и молимся, мы не экспонаты в музее, уважай нашу приватность».

Нет, в хевронских гетто, разумеется, достаточно и «варшавского». Более чем. Но и несомненная свобода, потому как обитающие здесь сами выбрали свой путь. Можно сказать, здесь живут избранные. Избранные буквально — отбор желающих жить в общине строжайший. И сочетание свободы и несвободы в этом гетто достаточно сложное.

Шимон наконец оторвался от мобильника и махнул мне рукой: «Сейчас зайдем к одному моему знакомому». Мы сделали несколько шагов к двери в нижнем дворике Хадассы, Шимон позвонил, дверь открылась, и я увидел кряжистого сухощавого мужчину в очках и черной кипе, очень похожего на сетевые фотографии Шмуэля Мушника, одного из самых известных сегодня ветеранов хевронского поселенческого движения. Мужчина заговорил — фотография ожила. Мы входили в квартиру Мушника. Почти старомосковскую — с блеском книжных переплетов, множеством фотографий на стенах в первой комнате и картин — во второй комнате, выполняющей функцию мастерской Мушника. Кроме того, что он — учитель, историк-краевед, он еще и художник-пейзажист.

Мы пили чай и разговаривали про мотивы настенных росписей в древних некрополях на территории Израиля. Выспрашивать Мушника про новейшую историю Хеврона я не был готов. Собственно, сам Мушник и был для меня сегодняшней историей Хеврона. Мне он был интересен сам по себе. Внимательный взгляд, чуть застенчивая улыбка, тихий голос, старорусская интеллигентская интонация, такая же, как у Инны, и обстоятельность, с которой он выкладывал свои представления о живописной архаике Израиля, — то есть ничего в облике сидевшего передо мной человека не было от воспаленного политика и борца, каковым он и являлся по темпераменту.

— В музей мы сейчас сможем зайти? — спросил Шимон.

— Да-да, разумеется. Вот ключ.

Мы распрощались и, выйдя во двор, открыли дверь рядом. За дверью — Музей Хеврона, инициатором создания которого и главным исполнителем был Мушник.

5

Три небольших сводчатых зала с расписанными стенами, из ниш которых светят витрины с экспонатами — фотографии, документы, вещи. Сначала подборка фотографий, сделанных до погрома: класс иешивы с учащимися, медсестры в белых халатах вокруг постели больного, конторские служащие, на ближайшем к фотографу столике машинка «Ремингтон», — это, видимо, отделение банка, где евреи-банкиры помогали местным арабам в организации их бизнеса. И просто — фотографии почтенных старцев с седыми бородами, пожилых женщин, молодых мужчин, девушек, детей — еврейский мир Хеврона начала века.

Ну а затем фотографии 1929 года, уничтожившего эту жизнь.

Тогда, летом 1929 года, главный муфтий Иерусалима Аль-Хусейни, обеспокоенный попытками евреев помолиться у Стены Плача, призвал арабов защитить эту «мусульманскую святыню» от иудеев. Начались погромы. Тогдашняя Хагана предложила хевронским евреям защиту, но те отказались. Причиной, как считают историки, были мотивы идеологические (лидеры хевронской общины не слишком сочувствовали сионистскому движению) и этические — хевронским евреям показалось, что появление в городе вооруженного отряда Хаганы для их охраны покажется оскорблением местным арабам, отношения с которыми были, как им казалось, абсолютно добрососедскими. В результате Хеврон стал самым кровавым эпизодом погромов 1929 года. На фотографиях, которые я вижу, — выжившие. С обезображенными лицами, колотыми и резаными ранами на теле, забинтованными головами, отрубленными руками. Далее — фотографии развороченных погромщиками квартир с разорванными книгами и свитками; квартир, в которых погромщики глумились над беззащитными, особенно над стариками, девушками, детьми. Происходило это, в частности, и в тех комнатах, где я сейчас стою, и в тех, где только что мы пили с Мушником чай и говорили про средиземноморскую архаику настенных фресок, — до 1929 года там жил с женой и двумя дочерьми местный аптекарь, к которому арабы приходили за помощью.

Шимон подвел меня к нише с выставленной в ней фотографией английского полицейского, рядом с которой висел длинный кинжал (или палаш? — не знаю, как называется эта колюще-режуще-рубящая железяка). История экспоната: полицейский этот, еврей по крови, услышал крики из еврейского дома, вбежал внутрь и увидел, как убивают (в доме этом убили шестерых) — полицейский выстрелил в одного из погромщиков, остальные тут же повыскакивали из дома. Ну а полицейский забрал оружие убитого и хранил его всю жизнь, и только когда возник музей, страшная реликвия перекочевала из семьи полицейского вот на эту стену. Передо мной оружие, которым пользовались погромщики — они не просто убивали, они терзали людей.

Когда хоронили убитых во время погрома, была отдельная могила для их отрубленных рук и ног.

В некоторых текстах о 1929 годе, вывешенных в Сети, употребляется словосочетание «арабское восстание», и я сдуру употребил это словосочетание в разговоре с другом-историком. «Извини, Сережа, — сказал он, — но арабское восстание было в 1936–1939 годах. Запомни: 1936–1939 год — восстание. А в 1929-м — погром. Восстание — это когда одни люди выходят на бой с другими. Стенка на стенку. Здесь “стенки на стенку” не было и быть не могло. Погром не предполагает боя, погром не предполагает сопротивления. С отрядами еврейской самообороны в 1929 году арабы не воевали, они убивали беззащитных».

(Самое темное и жуткое для меня — природа этнических конфликтов; то, что националисты называют «голосом крови». Почему-то именно «голос крови» узаконивает право на выплеск безграничной жестокости, которую не назовешь даже звериной — похлеще будет. Я знаю образованнейших, деликатнейших в быту людей, которые, если речь заходит о «национальном», превращаются в чудовищ. При том, что никто не может внятно (по крайней мере, для меня) объяснить, что такое здесь «кровь». Для меня этот выплеск изуверской жестокости выглядит абсолютно самодостаточным. Потому как сама по себе «кровь», насколько я понимаю, тут ни при чем. Ведь были в том же Хевроне арабы по крови, и достаточно много — не менее семидесяти семей, — которые спасали евреев во время того погрома. Которые рисковали. А с другой стороны, существует предположение, что во время этого погрома убивали друг друга и люди «одной крови». Я даже не о том, что и арабы, и евреи — семиты, и что словосочетание «араб-антисемит» по меньшей мере странное. В хевронском варианте все сложнее — историки утверждают, что в жилах некоторых погромщиков могла течь и еврейская кровь, потому как многие из исконных хевронских семей продолжали древние иудейские роды, в свое время принявшие ислам и ставшие для последующих времен «арабами». Тут другое, страшное — наша человеческая изнанка, в которой есть отсек так называемой «крови», то есть — право на беспредел.

Был бы я истинно верующим, то уж точно помянул бы в этом месте нечистого. Ну а как агностик развожу руками и просто констатирую.)

Английская администрация во время погрома, по сути, сохраняла нейтралитет. Эпизод вот с этим полицейским-евреем чуть ли не единственный. Возможно, что сдержанность, назовем это так, англичан объяснялась не только их скрытым антисемитизмом, но еще и бессилием — по большей части в английской полиции служили местные арабы, что потом дало право говорить о молчаливом поощрении погромщиков со стороны администрации. Погром длился несколько часов и закончился внезапно: чересчур разгорячившийся араб сделал угрожающее движение в сторону группы английских полицейских, и у одного из англичан сдали нервы — он выхватил свой пистолетик и пальнул в воздух. И этого оказалось достаточно — погромщики начали спешно расходиться.

В списке жертв 1929 года, который висит в музее, значатся Цфат, Газа, Иерусалим. Самый длинный список — хевронский: 67 человек.

6

Погрому посвящены главные экспонаты музея.

Большая часть событий, последовавших далее, были логическим продолжением этого сюжета: евреи, которые здесь жили всегда, то есть не столетиями даже, а тысячелетиями, были вынуждены покинуть Хеврон, и город стал арабским почти на сорок лет. Но когда армия обороны Израиля, освобождавшая эти земли от Иордании в 1967 году, подошла к Хеврону, жители его вывесили белые флаги. Арабы готовы были даже уйти из города, только чтоб не трогали их семьи — они хорошо помнили 1929 год и отдавали себе отчет в том, что по местным законам за это полагается.

Первым в город вошел, точнее въехал на джипе, главный раввин израильской армии Шломо Горен. Уже никем не останавливаемый он вошел в Пещеру Праотцев и внес туда списки Торы — первый еврей, который смог это сделать после семисот лет запрета евреям входить в Махпелу. Горен вывесил над ней израильский флаг.

Недолго провисел этот флаг — тогдашнее руководство Израиля, ориентируясь на международное мнение, сделало «сильный» политический жест — символические ключи от города были вручены арабам. Хеврон вернулся в свое постпогромное состояние, Махпела осталась мечетью.

Но уже начавшееся движение евреев за восстановление исторической справедливости остановить было невозможно. Религиозные сионисты стали бороться за право создать в Хевроне свою общину. Правительство предложило компромиссный вариант — строительство рядом с Хевроном (по сути — на окраине города) еврейского поселения городского типа с древним названием Хеврона Кирьят-Арба. То самое, которое мы проезжали с Шимоном, и если бы Шимон не показал мне тогда границу между Хевроном и Кирьят-Арбой, у меня в памяти поселение это осталось бы как один из самых чистых и благоустроенных районов Хеврона.

Но полуразрушенные оскверненные еврейские кварталы старого Хеврона по-прежнему оставались у арабов. Та же Хадасса как бы ждала своих. И логически неизбежным выглядит то, что произошло одной из весенних ночей 1979 года, — группа поселенцев из Кирьят-Арбы, состоящая из пятнадцати женщин и сорока пяти детей, смогла беспрепятственно проехать через город к задам Хадассы (фасад охранялся солдатами) и через пролом в окне проникла в пустующее здание. В музее висит фотография, на которой дети поднимаются по лестнице к разбитому окну, мужчина на первом плане, помогающий снизу, — Шмуэль Мушник.

На юридическом языке это называется самозахват, но воевать с женщинами и детьми армия не решилась. Почти год прожила эта коммуна в полуразрушенном (разрешение на обустройство его для нормальной жизни тоже не было дано) здании без права выходить за пределы здания и общаться с близкими. Все закончилось летом 1980 года после празднования Пурима. Как проходили эти праздники, можно увидеть на фотографии — перед воротами Хадассы на улице стоят в круг мужчины в ритуальных одеждах. Фотограф нажал кнопку до выстрелов, прозвучавших из гаражей за его спиной, примерно в пяти метрах от танцующих. Далее — фотографии шестерых мужчин, убитых теми выстрелами. И только после этого хевронские евреи получили официальное разрешение на заселение Хадассы и некоторых примыкающих к ней зданий. То есть почти каждый шаг евреев при возрождении общины в Хевроне оплачивался их кровью.

Гаражей, из которых стреляли арабы, больше нет. После многолетней переписки с властями поселенцы Бейт Хадассы получили наконец разрешение на обустройство перед Хадассой скверика. Место уже расчищено. Небольшой газончик, скамейки. Чистый опрятный кусок улицы. Улицы, повторяю, абсолютно пустой.

7

И это правильно, что я не мучил Шмуэля Мушника вопросами про новейшую историю Хеврона — то главное, что он должен был бы мне рассказать, было в музее. Собственно, настоящее знакомство мое с Мушником произошло не во время нашего разговора с ним, а в залах вот этого музея.

Так же, как и знакомство (заочное, увы) с другим местным подвижником Бенционом Тавгером (1930–1983). Только в случае с Тавгером это был не музей, а синагога, которую Тавгер, по сути, вернул евреям Хеврона.

Это был удивительный человек — физик из России, репатриант 70-х, уязвленный (в радищевском смысле этого слова) видом оскверненных еврейских святынь на территории Израиля. В частности, видом древнего еврейского кладбища в Хевроне, превращенного в огороды и свалки, и видом загона для скота и общественных туалетов на месте древней, в XVI веке построенной сефардами, синагоги Авраам Авину. Обращаться к властям с предложением восстановить кладбище и синагогу Тавгер счел бессмысленным. Помощи не будет, скорее наоборот. Нужно делать это своими руками, и чем позже власти узнают об этом и начнут вмешиваться, тем лучше. С кладбищем оказалось относительно просто — Тавгер устроился работать его сторожем и без отрыва от работы приступил к расчистке мусора и приведению в порядок сохранившихся могильных плит (большая часть каменных надгробий была использована местными арабами для строительных нужд).

Сложнее оказалось с синагогой. Разрешения на ведение раскопок, а тем более на возведение в историческом центре Хеврона здания у Тавгера, естественно, не было. Он сделал просто — пришел на то место, где по его подсчетам должно было остаться основание синагоги, огородил его и приступил к раскопкам. Авантюра? Да, если б этим занялся кто-то другой. Но Тавгер рассчитал все. Прежде всего, собственные силы. И поначалу его действительно никто не останавливал — просто никому в голову не могло прийти, что человек способен вот так, без разрешения начать работы в самом центре города. Попытки остановить Тавгера администрация предприняла с некоторым опозданием, но достаточно решительно. Однако Тавгер оказался на удивление упорным — для работы он находил таких же, как и он, энтузиастов, искал сочувствующих в местной администрации, привлекал на общественных началах даже туристов и паломников и дело свое довел до конца — вырыл основание синагоги. Ну а дальше подключилась — не могла не подключиться — община, и уже потом — государственные органы, поставленные, так сказать, перед фактом.

Историю эту он подробно описал в книге (увы, незаконченной) «Мой Хеврон». Чтение этой как бы «незамысловатой» книжки избавляет от некоторых наших стереотипов в восприятии арабо-израильского противостояния внутри Израиля. Оказалось, что главным противником Тавгера в борьбе за воссоздание синагоги были не арабы, а собственное правительство. Нравилось арабам то, что делал Тавгер, или не нравилось, но правоту его они признавали с самого начала. Более того, помогали. Ну, скажем, чета старых арабов, часть двора которых Тавгер самовольно приватизировал для раскопок, никакого шума по этому поводу поднимать не стала (для меня, знающего не понаслышке, что такое «межевые войны» из-за пятнадцати сантиметров, прихваченных новым забором соседа, факт поразительный). Напарником по сторожеванию и, соответственно, по расчистке еврейского кладбища был у Тавгера местный араб. И этот же араб приходил к нему на раскопки консультировать и помогать. В книге также упоминаются арабские ребятишки, бесплатно оттаскивавшие камни, которые вырывал этот чудаковатый еврей. Но самой удивительной для меня показалась история стычки Тавгера с арабом, владельцем загона, который Тавгер, по сути, уничтожил, нанеся реальный урон бизнесу араба, — стычка эта дошла до рукоприкладства, однако вовлеченные в разбор инцидента местные арабы молчаливо приняли сторону как раз Тавгера: «Устраивать загон для скота, разводить говно на освященном молитвами месте — грех». Поразительно, но все эти мелкие бытовые подробности мы узнаем из повествования человека, который пользуется в Израиле репутацией оголтелого сиониста-поселенца.

И еще один, уже как бы закадровый, сюжет этой книги, связанный с фигурой самого рассказчика, — сюжет превращения европейского (русского) еврея в израильтянина, то есть человека, остающегося западным по ментальности, но при этом обретающего здесь еще и черты человека Востока. В отношениях с арабами Тавгер, судя по его тексту, не был отягощен излишней политкорректностью, человек он был своевольный, инициативный, еврей упэртый. Но при этом, не изменяя себе, почти всегда находил общий язык с арабами. Даже в самых экстремальных ситуациях. В книге есть описание волнений в Хевроне, когда арабы поджигали и разбрасывали на улицах старые покрышки, блокируя автомобильное движение. Тавгер останавливал попадавшихся ему на улицах арабов и требовал убрать с проезжей части горящие покрышки. И — странно — ему подчинялись. И не потому, что так уж сильно боялись. В конце концов, могли и камень бросить, и палкой рубануть, да просто стрельнуть. Но тут было другое — тональность его приказаний: Тавгер апеллировал к древним восточным законам общежития на этой земле. И в этом отношении Тавгера к арабу, пусть и, так сказать, «ситуативному врагу», но — равному себе, гораздо больше уважения к человеческому достоинству, нежели у нынешних европейских правозащитников, призывающих к защите «братьев наших меньших» — «беспомощных, замордованных еврейскими агрессорами палестинцев». Их интеллигентская жалостливость и апломб спасителей должны быть более оскорбительными для араба, нежели яростное противостояние им Тавгера. И, как свидетельствует его книга, были арабы, которые это понимали и признавали.

Древняя синагога, восстановленная Тавгером, сегодня утоплена в квартале тесно сгрудившихся зданий — зданий, как бы даже щеголяющих основательностью постройки, чистотой, опрятностью, теми же цветочными горшками, свисающими из окон. И уже в самом уровне этого строительства новенького еврейского квартала присутствует своеобразный поселенческий пафос: мы здесь не только в «караваничках» живем; нет, мы здесь не временные, мы здесь — дома.

8

Квартал этот выходит на улицу царя Давида, одну из бывших когда-то центральными в еврейском Хевроне. Ну а сегодня — улицу, спящую летаргическим сном даже в середине дня. Голый асфальт ее, не засоренный ни одним штрихом человеческой фигурки или пятном машины, отражает синее небо на всем ее протяжении. Серый и бурый кирпич старинных лабазов, наглухо закрытые окна, выгоревшие на солнце бледно-зеленые металлические полукруглые навесы (маркизы) над давно запертыми дверями лавок, магазинчиков, кофеен. Это та улица, которая в любом другом городе обречена быть самой оживленной, заполненной туристами и местными гуляющими, с толкотней у дверей магазинов, с выставленными на тротуар столиками уличных кофеен, с музыкой из окон, с рекламными щитами, запахами кофе и фалафельных. Но нет здесь ни рекламных щитов, ни кофеен, ни прохожих. Только два солдата в мешковатой рыжей форме, обвешанные полагающейся им по службе амуницией, тащатся по жаре вдоль стен. Шимон, а вслед за ним и я, здороваемся, они вежливо отвечают. Расходимся.

Шимон выводит меня на площадь, центр которой занимает трехэтажное здание — «Вот здесь был когда-то был еврейский рынок, то есть это исторический центр еврейского Хеврона».

Но странный дом я вижу перед собой. Первый этаж его образует что-то вроде открытой галереи с глубокими отсеками, в которых стоят почему-то подставки для книг, стул. Подушка лежит у стены. У другой стены на деревянной брошенной под стену дверью сложены книги. Кухонные шкафчики и кран с раковиной у стены. Деревянная лестница на второй этаж, домашний кафель на стенах и обои. Свисают со стен и потолка оборванные, уже ни к чему не подключенные провода. Как будто у бывших здесь квартир убрали внешние стены, но не все вещи успели вывезти.

— Да, — откликается Шимон. — Ощущение верное. Это так называемый Дом мира. Его заселили семьи молодых поселенцев, но после очередных уступок нашего правительства палестинцам было решено всех выселить. Эвакуация жильцов превратилась в штурм. С одной стороны полиция и пограничники, с другой — жильцы и их друзья-поселенцы. Ты видишь то, что осталось после штурма. Это теперь тоже такой вот своеобразный музей поселенческой истории. Давай я тебе покажу одну квартиру.

Шимон обвел меня вокруг дома и подошел к железной двери. Дверь не заперта. То есть запертой она никак уже не могла быть. Железо двери погнуто металлической кувалдой или каким-то другим долбильно-сокрушающим железом. Мы вошли внутрь. Пустое помещение. Справа в углу у окна остатки кухонной раковины, плитка на стенках и розетка. Тумбочка с открытыми дверцами. Слева под стеной сооружение, похожее на развороченный бетонный сундук.

— А это что?

— А это оборонявшиеся сделали вот такую бетонную камеру и замуровались в ней. Когда дверь выломали, то пытались разбить камеру отсюда, из этой комнаты, но цемент уже схватился. Тогда полицейские сделали пролом в стене из соседней квартиры, к которой примыкала эта камера. Вытаскивали их через тот пролом.

На стене любительская фотография этой комнаты, когда она еще была жильем: шкаф с книгами, диванчик с сидящей на нем девочкой лет шести, другая девочка, помладше, играет с кубиками на ковре, постеленном у дивана.

Ни дивана, ни шкафа, ни девочек.

Под ногами похрустывает каменная крошка.

Глядя на погнутое железо двери, вывороченный замок, свисающий с наличника, я начинаю понимать, откуда этот постоянный мотив в прозе Алекса Тарна — темное пятно в биографии героев его романов, бывших солдат, принимавших участие в таких вот воинских операциях на территории своей страны. Я не могу представить такое, вспоминая налаженный, обросший уже местными традициями быт поселения Текоа, с субботними шествием его насельников к синагогам, с утренним шуршанием шин под машинами, везущими детишек в местную школу, а потом притормаживающими на выезде из Текоа, чтобы захватить с собой в Иерусалим соседей, которые ждут рейсовый автобус.

— Как вам кажется, — спросил я потом у Инны, — возможна ситуация, когда жителей Текоа решат эвакуировать, а все эти дома, всю это вашу жизнь снесут военными бульдозерами?

— Разумеется, возможна, — ответила Инна. — Я такое уже переживала, когда сносились поселения, построенные нами в Газе. Там были прекрасные поселки. Это было почти курортное место. Теперь там нет ничего. Хаос. И даже если б была у меня возможность поехать туда снова на отдых — нет, не поеду. Слишком это тяжело для меня.

Напротив Дома мира на стене через площадь настенная роспись — радужное в регистре от густо-синего до желтого и красного цветов панно с ветхозаветными старцами: встреча Авраама и его спутников с тремя ангелами у мамврийского дуба. Отсюда начинался четыре тысячи лет назад еврейский Хеврон.

И вот он я, рассматривающий эту роспись, — стоящий в тени «галереи» с остатками порушенной жизни еврейских поселенцев за спиной.

9

Финалом нашей не слишком протяженной по расстоянию, но неимоверно длинной прогулки была Махпела.

Мы поднимались по ее ступеням, и гигантская, неимоверной древности стена с двумя пристроенными позднее минаретами мечетей медленно двигалась справа над нами. На стене Махпелы, как и на Стене Плача, темно-зеленые клоки растущего из щелей мха.

Архаика кончилась, как только мы вошли в один из залов Махпелы, в котором молятся евреи. Я увидел причудливое сочетание музейного торжественного зала с расписанными стенами и обилием разного рода исторических экспонатов и современного молельного дома. Причем молельного дома не сразу определяемой конфессии: на стенах арабская вязь, а на стоящих у этих стен ковчегах — ивритская. Рядом шкафы с книгами. За зарешеченными дверями в соседние помещения — гробницы. Шимон успел показать мне только свисающие с потолка на цепях каменные яйца, и тут же сделал шаг вперед к мужчинам, выстроившимся для молитвы. И, не успев даже вынуть рук из карманов, забормотал, закивал головою. Миньян. Коллективная молитва, для свершения которой не хватало одного мужчины, и им стал Шимон. Святое дело. Да и сколько можно?! — надо же дать человеку передохнуть от целого дня экскурсионного говорения.

Обстановку зала я рассматривал с интересом, но скорее с протокольным, туристским. Интереснее всего для меня были собравшиеся здесь люди.

Свидетельствую — люди обыкновенные. Высокие, низкорослые, плотные, худые, с лицами спокойными, чуть торжественными. Подчеркнуто вежливые при обращении к ним и даже как бы слегка застенчивые. Мужчины, женщины, дети. Детей много. В зале атмосфера большого семейного и религиозного праздника. Держатся абсолютно раскованно — говорят по мобильным телефонам, женщины беседуют друг с другом, присматривая вполглаза за детьми. Солдат с забинтованной рукой молится у стены…

Удивительно, но вот эти, повторяю, абсолютно обыкновенные на вид люди и есть держатели идеи сегодняшнего Израиля, точнее, изначальной интенции этого государства. Делают, как минимум, то, что, по моим представлениям, требует неимоверного усилия, — живут в этом городе.

Тот груз, который они несут на себе, мне, например, кажется непосильным для обычного человека. А они обычные. И у них тоже бывают срывы. Редкие. Очень редкие. Собственно, я знаю только про один такой срыв. Страшный, трагический во всех отношениях. И произошло это именно здесь, в стенах Махпелы. Вряд ли в этом зале, скорее — в соседних, где молятся мусульмане.

Я — о Борухе Гольдштейне.

Я не осмелился спросить у Шимона, где и как это произошло. Тема эта здесь, как я почувствовал, болезненная. Осваивал ее по публикациям в сети, где достаточно подробно описывалось, как утром 25 февраля 1994 года, в еврейский праздник Пурим, врач из Кирьят-Арбы Борух Гольдштейн, репатриант из США, офицер запаса, отец троих маленьких детей, надев свою военную форму и взяв свой автомат «Глилон» и пистолет, вошел в Пещеру Праотцев, в мусульманскую часть ее, и расстрелял в упор толпу молящихся. Погибло 29 человек. Стрелял он до последнего патрона, после чего оставшиеся в живых арабы забили его насмерть металлическими столбиками, стоявшими в зале.

После теракта Гольдштейна последовало официальное заявление правительства, резко осуждающее это деяние. Вне закона была объявлена деятельность правой партии, членом которой был Гольдштейн и идеи которой — как считалось — могли подтолкнуть его к поступку.

И тем не менее, единства в отношении к Гольдштейну нет.

Суждения о нем располагаются в диапазоне от «чудовище» до «мученик-подвижник». Деяние его у разных людей квалифицировалось по-разному: преступление, трагедия, подвиг самопожертвования.

И у всех высказавшихся свои аргументы.

Первое, «чудовище», понятно — Гольдштейн стрелял в безоружных, в молящихся. Уподобился тем, кого за подобное лишают права считаться человеком.

Сложнее со вторым и третьим.

«Трагедия» — то есть у человека сдали нервы. После подписания договора в Осло в очередной раз обострились отношения между арабами и евреями. Возле Махпелы собирались толпы разгоряченных арабов, выкрикивавших оскорбления идущим на молитву евреям. И именно в эти дни впервые после 1929 года открыто зазвучало «Режь евреев!». В Хевроне и близлежащих деревнях ХАМАС распространил листовку, где был назначен день, когда их следовало «резать» — 25–26 февраля во время молитвы в еврейском зале Махпелы. Более того, больница, в которой работал Гольдштейн, получила накануне предписание приготовиться к приему возможно большого количества пациентов. И человек не выдержал — картины погрома 1929 года так и не стали для хевронцев седой историей, — он решил, что обязан предотвратить погром, пусть и ценой собственной жизни, стать террористом-смертником.

«Подвиг» — этим словом пользуются те, кто обязательно скажет: «…и погрома не произошло». А погром, несомненно, готовили — под коврами мусульманского зала Махпелы лежало заготовленное для него оружие, огнестрельное в том числе. То есть человек жизнь положил за жизнь своих детей, за жизнь единокровников Хеврона.

Я слушал и читал про это, пытаясь максимально отстраниться.

Отстраниться, правда, не очень получалось.

Я приехал сюда из города, пережившего не один и не два теракта, и счет погибшим в этих терактах идет на сотни. В метрополитене, которым я пользуюсь каждый день, уже на трех станциях памятные доски погибшим, цветы и иконки. Такая же доска с именами погибших и иконки в подземном переходе под Пушкинской площадью, по которому я иду после работы. И никуда не денешься, отношение к самому акту террора у меня есть. И согласиться с интонацией, с которой, например, уважаемая мною Майя Кучерская написала в 2010 году про чеченскую террористку-смертницу, взорвавшую вместе с собой людей на станции метро «Лубянка»: «умерла от отсутствия любви», мне трудно, хотя, возможно, она и права. Но той степени отстраненности, которая нужна для вот такого суждения, у меня нет. И быть не может. В сложившейся ситуации я, как и все мои домашние, как любой из моих московских друзей, соседей, просто жителей или гостей моего города, был включен в число ее потенциальных жертв. И вот это обстоятельство лишает нас права на индивидуальный выбор. То есть даже если я буду вот таким сверхотзывчивым гуманистом (или христианином), готовым согласиться на свою смерть во имя разрешения мировой несправедливости, то у меня, как у того же «гуманиста», нет прав согласиться на смерть сидящих рядом со мной в вагоне метро. Их смерть для меня как раз увеличивает массу этой «мировой несправедливости».

То есть мои суждения о Гольдштейне будут, возможно, выглядеть цинично-прагматичными, полностью подчиненными логике внешних противостояний.

Так вот, относительно деяния Гольдштейна как подвига — погрома в Хевроне не последовало. Факт этот с равным правом может быть употреблен и в защиту поступка Гольдштейна, и — против. Да, акт его мог остановить готовящийся погром, устрашив арабов. Но мог и, напротив, поднять на ноги весь город, и тогда погром был бы страшен. Сегодняшние арабские боевики уже научились преодолевать инстинкт самосохранения, запугать их не так просто. Но, повторяю, погрома не последовало. Это первое.

Второе, 1994 год — не 1929-й, в Хевроне стояли части Армии обороны Израиля, а не английской полиции, наполовину укомплектованной местными арабами.

И последнее, самое главное и трудное для меня: вопрос о разрешенных — нет, не законом и международным правом, а, так сказать, по-человечески — границах самообороны нации и национальной культуры.

Да, разумеется, нация имеет право защищаться. Обязана. Во имя самой материи жизни, самой идеи жизни, которую она воплощает в себе.

Словосочетание «национальная культура» в данном контексте синонимично словосочетанию «национальная форма жизни». Именно жизни. И если пользоваться вот таким раскладом, да, несомненно, Гольдштейн — преступник.

Чтобы понятно было, что именно я имею здесь с виду, вот такая аналогия. Я русский. Для меня самая комфортная и духовно, и психологически среда — среда русской бытовой и художественной культуры, среда русского языка. И мне, например, тягостно наблюдать за тем, как стремительно изменяется Москва — из старинного русского города, сохранявшего черты московского стиля жизни, она на моих глазах превращается в мегаполис. В Нью-Йорк, поделенный на кварталы национальных общин. Я имею в виду отнюдь не татар или грузин, давно уже ставших традиционной составной московской жизни, но, скажем, московский чайна-таун, живущий пока еще закрытой для москвичей жизнью, или вьетнамские общины, которые неизбежно станут одним из определяющих факторов жизни города в будущем. Нет, я осознаю, конечно, что чувство, с которым я наблюдаю за этими процессами, сродни тому, которое испытывает каждое поколение, столкнувшись с тем, что выросшие и начавшие формировать мир вокруг молодые соотечественники говорят уже как бы на другом языке, ориентируются на другие иерархии жизненных и житейских ценностей. Процесс, наверно, естественный.

Но когда я, всегда живший с ощущением себя как естественной части русской жизни, сталкиваюсь с актами «патриотично» настроенных москвичей, идущих убивать нерусских за то, что они нерусские, — китайцев, таджиков, узбеков, негров и т. д., — я чувствую реальную угрозу и себе, и своей национальной культуре. И если именно эти акты наше общество признает в конце концов проявлением истинно русского духа, то ничем кроме как тягчайшим оскорблением меня как русского я воспринять это не смогу.

Национальная культура перестает быть культурой, когда нарушает общечеловеческие ценности, частным проявлением которых она является. Проще сказать, бог един для всех. И, так или иначе, это чувствуют все.

(Я отдаю себе отчет в том, как тупо («политкорректно») выглядят вот эти суждения на фоне общепринятого сегодня в нашей продвинутой публицистике. Но вот беда — я не продвинутый. Я — «политкорректный», то есть вполне осознанно держусь вот за эту систему элементарных, «тупых» критериев — «добро — зло», «нравственно — безнравственно», короче, «черное — белое», потому как хорошо знаю особенности «гибкого» ума, с помощью которого очень легко перехитрить самого себя. И потому «интеллектуальной тупости» своей не стыжусь.)

Короче, назвать Гольдштейна героем-мучеником я, например, не могу. Чудовищем — тоже. Чудовище — это тот, кто убивает издали, нажимая кнопочку. А здесь человек вышел на бой, зная, что у него нет шансов остаться в живых.

Гольдштейн для меня — трагедия. Так же, как чеченские террористки-смертницы в Москве. Говорю это как человек, вполне могший оказаться в том вагоне метро, который взорвала чеченка-смертница на станции метро «Павелецкая» — это мой ежедневный маршрут на работу. У меня нет иллюзий насчет военной этики кавказцев, я помню кадры из Буденновска, на которых бородатые могучие воины с автоматами воюют, прикрываясь русскими беременными женщинами, помню тринадцатилетнюю русскую девочку, которую украли и истязали такие же взрослые вооруженные мужчины и вернули отцу без пальцев на руке, которые отрезали (европейские правозащитники отказались потом показывать на тамошнем телевидении эту девочку, чтобы не бросать тень на образ «борцов против путинского режима»), но я помню и полковника Буданова, ничем не отличающегося для меня от всех этих хаттабов и басаевых. Что двигало этими чеченскими женщинами-смертницами, мне не дано понять. В патологическую эмоциональную тупость их, «оболваненных» какими-то особыми исламскими психологическими практиками, я верю слабо.

И здесь я вынужден пользоваться христианской терминологией: я не приемлю грех, но я готов вникать в состояние грешника.

Я не знаю, что переживал Гольдштейн, решаясь на такое. И не приведи бог узнать.

Вот с этим незавершенным размышлением я и выезжал из Хеврона. Окончание нашей с Шимоном поездки оказалось для меня неожиданным: не так уж, как выяснилось, далеки по внутреннему наполнению своей жизни израильский город Хеврон и мой как бы бесконечно далекий от здешних противостояний и ожесточений, «спокойный» город Москва.

ЗАПИСИ

Прилет

Опустившееся вчера за кухонным окном в щель между 22-этажными жилыми башнями в Орехово-Борисове солнце всходило над облаками, закрывшими для меня Средиземное море внизу.

Первую половину этой ночи я провел в Домодедовском аэропорту, на синем диванчике из кожзаменителя, вдыхая запахи кофе из кофейни и парфюмов из магазина дьюти-фри, погруженный в гул аэропорта, который сначала был просто фоном, а потом, ближе к середине ночи, фон этот вдруг продырявился, и из него в мое сознание с бредовой отчетливостью начали вываливаться отдельные звуки: чей-то голос («Не надо было вообще открывать, я же предупреждал…»), вкрадчивый шепот-шелест щеток машины, которой чистят пол в соседнем отсеке зала, плач ребенка — плач ночной, вокзальный, отменяющий космополитический комфорт терминала с его сверкающим полом, где отражаются светящие со стен рекламные панно, на которых — флаконы с духами, топ-модель в черном вечернем платье с узким и глубоким вырезом, слепящим глаза полоской обнаженной кожи; желтые осенние листья, вмерзшие в серо-зеленый лед, на котором лежит бутылка с янтарным виски и т. д. Когда глаза мои открывались, я видел все то же — китаянку из фильмов Вонга Карвая, сидящую напротив с заснувшим наконец мальчиком на коленях, и, закрыв глаза, я рассматривал оставшееся на сетчатке изображение прекрасного, но дремлющего сейчас с открытыми глазами и потому ничем не защищенного, голого лица измученной женщины. И как бы ни старались дизайнеры, она все та же — «тоска дорожная, железная».

Потом я сидел в кресле самолета в полудреме-полуяви, гудящей в моем теле дрожью мотора, с яркой звездой на черном небе за иллюминатором. И только под утро почувствовал, что наконец-то вырубаюсь, — я открывал глаза, небо за стеклом видел слегка посеревшим, глаза закрывались, я тут же их открывал, а небо уже было просторным и желто-серым. И окончательно проснулся я, не увидев еще, а почувствовав, как загорелся на обшивке панели у моей головы яркий оранжевый овальчик — это солнце встало с той стороны самолета и прошило его насквозь, добавляя кофейные цвета в серо-голубой сумрак салона. На табло уже горит просьба пристегнуть ремни. Мы идем на посадку.

Ну а в иллюминаторе под голубым небом клубятся облака. Земли не видно. Мы снижаемся. Облака встают вертикально. Они — горы, висящие в воздухе. Перед нами. Над нами. Мы соскальзываем в ущелье.

На облаке справа на секунду обозначилась комариная тень нашего самолета.

Еще несколько секунд, и за стеклом иллюминатора плотный туман.

Земля обозначается внизу сразу и неожиданно близко. Толчок, и мы тяжело катим по бетону. В запотевших иллюминаторах пасмурное утро.

А часа через полтора я выкатываюсь с тележкой в каменный дворик, где должен был ждать меня друг, и там, во дворе-колодце, меж вставших в небо стеклянных стен — ослепительное израильское утро. Горят на солнце металлические поручни и позолота на огромной скульптуре миноры, под ногами белый каменный пол, мокрый в тени.

Я жду друга и наблюдаю за девушкой, сворачивающей косячок. Прилетевших уже разобрали встречающие, и мы с ней в этом дворике одни (мужик с портфелем на скамейке, спрятавшийся от солнца и от нас под пышными хлыстами похожих на папоротник кустов, не в счет). Конспиративно повернувшись ко мне спиной, девушка вытягивает из-под кофты кожаный мешочек. Интересно, что там? Документы, деньги, противозачаточное? Твердо знаю только про травку. Девушка сыпет ее на ладонь, собирает свернутой из бумаги трубочкой, щелкает зажигалкой. Затягивается.

У нее коротко, под машинку, стриженная голова, кожа под корнями волос еще белая. На ногах черные тяжелые ботинки, темно-синие джинсы. Упершись руками в ручку аэропортовской тележки с чемоданом и сумками, уложивши в это усилие все свое тонкое ломучее тело, девушка катит тележку к колонне, поддерживающей пандус. В трех шагах от колонны она бросает тележку, которая еще движется по инерции и замирает, уткнувшись в приступочку-скамейку. А девушка складывает свое тело на приступочку под колонной, выпрямляет спину, упирает затылок в камень колонны. Замирает. Потом снова подносит к губам спрятанный в кулаке косячок. Медленно вытягивает ноги. Прямой нос с горбинкой, неподвижные ресницы, полуоткрытые губы с сизым облачком выходящего дымка. После московской стылости и мороси меня пробирает солнце — я плавлюсь в нем, смакуя жар его пополам с блаженной, гриппозной почти слабостью не спавшего ночь человека и не могу глаз оторвать от губ девушки, плывущей сейчас в своем кайфе.

Наконец-то!

…Потом я стягиваю свитер и откатываю свою тележку в тень, к колонне. Сажусь рядом с девушкой, достаю мобильник. «Экскьюз ми», — поворачиваюсь я к ней, и девушка помогает мне набрать израильский номер друга. Оказывается, он давно уже стоит возле справочного бюро.

Через несколько минут мы идем вместе к его машине.

Осень в Тель-Авиве

Ночной тонкий запах горящей сухой травы (запах деревенский — запах поля, степи, пустыни) в отсеке автобусной остановки — я стряхивал пепел с сигареты, и, по-видимому, кусочки непогасшего табака попали на сухой лист у меня под ногами.

Девять вечера. Улица Арлозоров где-то на полпути от железнодорожного вокзала, куда полчаса назад я вернулся электричкой из Хайфы, к улице Яркон, на которой стоит мой отель. Я не стал ждать десятого автобуса и через несколько минут ходьбы от многолюдных, слепящих огнями площадей обнаружил себя в ночном спящем городе.

Идти минут пятнадцать-двадцать, сказали мне у вокзала, но иду я уже достаточно давно (так мне кажется), а не дошел еще и до улицы Дизенгоф. Мне нравится ощущение заблудившегося в незнакомом городе. И я сажусь перекурить на как бы всеми забытой автобусной остановке — забытой настолько, что, подняв сейчас голову от записной книжки, увидел морду десятого автобуса, который даже не притормозил, — видимо, водитель не заметил меня под навесом.

Стеклянная стеночка справа от меня, под которой я сижу на металлической скамеечке, — светящаяся рекламная панель со словом AHAVA и фотографией трех огромных, в мой рост, флаконов, на каждом из которых цветок — один зеленый, другой желтый, третий бледно-коричневый. Под их — цветов и листьев — светом я и записываю.

В полутора метрах от меня катят машины. Я знаю, что там, внутри, в панцире из металла, пластмассы и стекла — люди. Но только — знаю. С легким шорохом и одинаково горящими глазами-фарами они проносятся, не нарушая моего одиночества.

Бесстрастно поблескивают черными стеклами застывшие на ночь машины с противоположной стороны улицы, и вместо слова «застывшие» здесь просится — «остывшие».

Понятнее и роднее мне сейчас две старые толстоногие пальмы под оранжевым фонарем на полосе-дорожке, разделяющей проезжую часть. Костяные веера их еще хранят зеленый цвет, но глазом они воспринимаются вырезанными из листового железа, уже слегка тронутого ржавчиной. Под листьями темно-бурым сумраком свисают нерасчесанные космы то ли трав, то ли каких-то высохших водорослей.

Я поворачиваю голову налево к свободной от рекламы стене автобусной остановки, которая отражает горящие цветы на флаконах AHAVA, и в отражении этом вижу фигуру сидящего под цветами грузного мужика с записной книжкой на колене — это я, и меня на стекле прокалывают фары идущих от вокзала машин.

А над пальмами и оранжевым фонарем — небо. На небе луна, сегодня уже абсолютно круглая, ясная, ослепительная. Небо накрывает и город, и поля вокруг него, и горы, и Иерусалим, который сейчас от меня в каких-нибудь тридцати-сорока километрах, оно же — над Иудейской пустыней и над Мертвым морем, над Иорданией; оно — везде. Это легко почувствовать, трогая взглядом грязно-серые облака на так и не остывшем на ночь темно-голубом небе и вдыхая дымок паленого листа под ногами.

Официантки в Тель-Авиве

В эту осень на большинстве официанток в уличных кафе Тель-Авива как униформа — лосины на ногах и длинные майки с широким воротом, кажущим плечо, ну и под всем этим — а куда мне глаза девать, выколоть разве? — чуткие прямые спины с протяжной ложбинкой позвоночника, маленькие тугие груди еще не рожавших женщин, голые руки с плавными и одновременно стремительными движениями. И при этом — никакого напряга по поводу свой внешности. То есть если московская молоденькая официантка, наклоняясь над столиком, кажет мне обнаженной свою грудь, тут жест ясный: дразнится. А здесь ощущение домашней интимности, как будто сидишь у соседа на кухне, и он дочку, в девушку уже — и когда успела?! — выросшую, просит сварить нам кофе, и она в домашней маечке и джинсиках, равнодушно касаясь бедром моего локтя, ставит передо мной чашку и цедит из джезвы кофе; абсолютно отдельная от нас на этой тесной кухоньке, где мы с приятелем — «папа» и «дядя Сережа», которые когда-то подсаживали ее в автобус, отвозя по дороге на работу в детский садик; такие вот всегдашние и привычные, как рисунок обоев на стене.

Израильские друзья мои объясняют, что у них здесь профессиональные официантки редки, в основном работают (подрабатывают) студентки.

В уличных кофейнях в уличных кофейнях, вынужденный ограничивать себя в кофе, я пью чай с мятой. Девочка-официантка приносит и устанавливает рядом с выложенной мною пачкой «Winston» пепельницу, выкладывает фирменные, с логотипом их кофейни спички, потом несет на подносике фарфоровый чайничек с опущенным в него зеленым листком, чашку с блюдцем, ложечку, пару кружевных бумажных салфеточек, и я, чуть отклонившись на спинку стула, жду, когда она разложит-расставит все это на столике, перерезанном пополам тенью от зонта надо мной. Общение наше происходит на международном языке из жестов и тридцати английских слов — молодые здесь редко говорят по-русски. Я делаю первые глотки, закуриваю, надеваю очки и достаю записную книжку. Записывая, я стараюсь держать голову в тени зонта, бешенное, по моим московским представлениям, октябрьское солнце греет руки. Ну а по листу бумаги вслед за строчкой, вытекающей из шарика, движется радужная тень пальцев и ручки. Ветер с моря шевелит свободные страницы. Изредка я поднимаю голову и почти всегда встречаюсь взглядом с девочкой-официанткой — в этот час (десять утра) я у нее единственный посетитель.

В очередной раз поймав мой взгляд, она подходит, открывает рот и после коротенькой паузы выдает на русском целую фразу:

— Кушать хочешь?

— Нет-нет, дорогая. Только чай. Спасибо.

Но чай мой быстро кончается, во рту кисло от сигарет, а ручка только-только разбежалась по листу, я поднимаю голову, и она, сорвавшись с места, скользит ко мне в своих пузатых тапочках-кроссовках.

— Пожалуйста, еще чаю.

Девушка кивает, и мне как будто чудится в этом ее жесте легкое неодобрение. Она приносит чай. Ставит. Смотрит, как я наливаю в чашку. И — не отходит. Я поднимаю к ней голову и вопросительно улыбаюсь. И тут она выдает:

— Зыс ти фо ю — бед.

Ничего себе!

— Вай?!

— Потенс! — сокрушенно качает головой девочка.

Про бомжей

Проснувшись в Тель-Авиве на рассвете и успев поплавать в море, с десяти утра я гулял по Иерусалиму и к семи вечера, когда у меня должна была состояться встреча с другом, уже еле таскал ноги и разбухшую от увиденного и услышанного голову. Друга я ждал у автобусной остановки на улице Кинг Джорджия. До встречи оставалось полчаса, и, следуя примеру здешних молодых людей, я присел на каменный парапет под стеной с часами, остатками фасада школы для девочек. Парапет был низкий, камни не остыли. Я положил сумку на асфальт, пристроил на согнутых ногах руки, уронил на них голову и закрыл глаза. Кайф! Я слышал — но уже откуда-то из дремотного далека — говор идущих надо мной людей, шорох шин, а также скрип роликов, на которых проехали мимо подростки.

Совсем близко зашуршали устанавливаемые на тротуар пластиковые сумки, кто-то опустился на парапетик рядом. Чиркнул кремень зажигалки. Потянуло сигаретным дымком. На какое-то время я опять вырубился, а потом услышал шорох — человек, сидевший рядом, вставал навстречу женскому голосу:

— Ну куда ты сел? Куда сел! Господи!

— Да нет, тут чисто, — оправдывался мужчина.

— Ага, чисто. В такой-то компании.

— А ты знаешь, — сказал мужик, — тут у них бомжи, похоже, вообще не воняют.

Цфат

…не столько сам город, сколько — место.

Нет-нет, город, разумеется, тоже.

Город невелик. Городок.

Улицы-коридоры со средневековым каменным желобом посередине заплетены, как прутья в высокой корзине. В камень утоплено дерево старинных дверей и металлические решетки окон, покрашенные в синюю, уже выгоревшую на солнце краску.

Крутые и плавные повороты улиц, прорези арок, лестницы, латунный блеск вытертых подошвами каменных ступеней. Внезапная пена розовых бугенвиллий на стене.

Крохотная площадь со столиками, затянутая полупрозрачным тентом. За столиками харедимные — в белых рубахах, черных кипах — пьют апельсиновый сок.

Широкая лестница-улица прорезает старый Цфат сверху вниз…

Ну и так далее.

Но все это я рассматривал потом. А начали мы с вершины горы, куда подняла нас по улицам бесчувственная к крутизне дорог Наумова машина. Я стою под соснами, растущими на вершине, и — над соснами, встающими со склона. В ушах моих слабый, но внятный шум ветра — привычный, как ток крови в теле, будничный, обыкновенный, но который всегда — оттуда.

У каждого пространства свои сквозняки.

Передо мной горы с туманным голубым свечением огромной долины между нами. Горы такие же — прорезающие небо, которое не висит высоко над, а на горы эти опирается.

Я держусь взглядом за двугорбую с легким прогибом посередине могучую вершину одной из этих гор, еще не зная, что это и есть гора Мирона. Та самая, в пещерах которой две тысячи лет назад рабби Шимон, скрывавшийся от приговоривших его к смерти римлян, составлял Зогар (Зоар).

Вот место — не город, а именно место, или пространство, — которое называется Цфат.

Пережитое мною наверху ощущение (состояние) человека, вдруг обнаружившего себя в вертикально стоящем мире, разворачивалось во мне в последующие часы, когда Наум показывал мне исторические кварталы Цфата. И потом, когда сидели во дворике синагоги Ари, в которую в XVI веке ходил рабби Лурье, составивший здесь свод комментариев к Зогару — Лурианскую Каббалу.

И окружающее нас было бы вполне камерным пейзажем каменного дворика-терраски над городом, если б не вид на чашу долины и на вздыбившиеся в небо вершины горы Мирона, под присмотром которой рабби Лурье продолжал работу великих предшественников. И это пересечение взглядов из разных тысячелетий — с горы Мирона на синагогу Ари и с дворика-терраски перед синагогой на гору, — невидимые, но вполне ощутимые силовые поля Цфата. Составляющая его пространства.

Я сижу на теплом камне скамьи, потягивая из высоких пластиковых стаканов выдавленный на площади крепким парнем с косичкой темно-красный гранатовый сок, на соседней скамье и вдоль стен сидели и стояли экскурсанты из завернувшей в этот дворик группы. Я слушаю журчанье ивритской речи экскурсовода, воспринимая ее естественным звуковым сопровождением пейзажа, — и перевожу взгляд на дальнюю гору и обратно, на древний, сохранившийся после землетрясения 1837 года фасад синагоги с каменной резьбой малопонятного мне орнамента, и пытался угадать точку, в которой пересекались взгляды с горы на эту терраску и с терраски — на гору, и вспоминал третьего участника, присутствовавшего для меня в этом пространстве, — рабби Нахмана из Брацлава, из бесконечно далекого отсюда украинского местечка с рассохшимися деревянными ставнями на хатках, заносимых сугробами по окна в сумрачные декабрьские дни; в хатках тех тщательно хранились от чужого глаза книги, помнящие пальцы склонившихся над ними евреев не одного и не двух поколений. Вот оттуда на излете XVIII века рабби Нахман рискнул отправиться в паломничество на Святую Землю и после множества приключений сумел оказаться здесь, вон на той горе, в тех самых пещерах, где скрывался творец каббалы рабби Шимон и где, как считают современные комментаторы, пережил брацлавский хасид духовную инициацию, сделавшую его тем, кем знает его сегодняшний мир.

P. S.

Запись эту я делаю с двумя взаимоисключающими как бы ощущениями. С чувством неловкости за выспренность образного ряда и лексики, как будто я пытаюсь встать на цыпочки и дотянуться до того, что мне не дано. И одновременно — с абсолютно реальным, почти физически внятным ощущением: меня внезапно подняли за шкирку и подвесили в этом странном пространстве. И я испытываю что-то вроде конфузливой растерянности и при этом — восторг. И потому в записи этой ничего менять и поправлять не буду.

Только еще одно уточнение (извинение): я вполне отдаю себе отчет в том, что слова, которыми я здесь пользуюсь, не вполне, скажем так, из моего лексикона. И прежде всего, слово «каббала», — откуда мне и подобным мне знать, что это такое, если мы тормозим уже перед самым первым, при входе в нее, установлением: не верьте ни единому прочитанному вами слову. Не верьте ничему услышанному. …Да нет, разумеется, читайте. Разумеется, слушайте. Но верьте только своему телу и своей душе. Научитесь видеть то, что видите вы, и только вы. Чувствовать то, что чувствуете вы. Осознайте и сделайте это навыком, естественным для себя, потому как такой способ общения с миром — единственная возможность для реальной работы вашего ума и вашего сердца. Единственная для вас возможность быть. Все остальное — морок. Все остальное — топкое болото чужих для вас слов и поз.

Безумно просто, да? Да. Но и — абсолютно неподъемно для нас, живущих от телеантенны, от сети. Неспособных к передвижению без костыля идеологем (я здесь и о себе, потому как бодание с самой идеей идеологем — это тоже форма зависимости от них).

Короче, каббала — это не из нашей жизни. Но при этом, как выяснилось, в Цфате обязательно надо побывать.

2009

Часть вторая КАБАКОВ В СТАРОМ ПОРТУ ТЕЛЬ-АВИВА

Так сошлось: вечером в мастерской Михаила Гробмана на третьем этаже старинного по тель-авивским меркам дома, куда меня устроили пожить на время отпуска, я читал книгу Ильи Кабакова про концептуализм.

Ну а утром следующего дня, гуляя вдоль моря, я оказался на территории Старого порта в Тель-Авиве. Неожиданным сюжетом которого (порта), собственно, и завершилось мое чтение кабаковской книги.

1

Творчество Кабакова я знаю меньше, чем его славу. И потому, когда у нас с Гробманом зашел разговор о втором русском авангарде и хозяин несколько раз сослался на Кабакова, я спросил, нет ли в его библиотеке каких книг Кабакова или альбомов. Были, разумеется. И много. Я унес их из гробмановской квартиры на первом этаже «к себе» на третий, в мастерскую.

Тексты оказались хороши. Очень хороши. Кабаков пишет не хуже, чем рисует. (Слово «рисует», которое выскочило здесь по инерции — а чем еще занимается художник? — я стирать не стал, хотя… Что на самом деле делает Кабаков? Рисует? Строит? Составляет (режиссирует) монументальные натюрморты-мистерии из старой, советских времен мебели, посуды, радиоприемников, швабр, репродукций картин, драных обоев и т. д.?) К текстам прилагались фотографии инсталляций Кабакова. Именно «прилагались» и именно «к текстам». То есть главным творением Кабакова для меня в процессе чтения его книг и рассматривания альбомов оставалась все-таки сама его концепция. Ситуация в данном случае, похоже, естественная. А может быть, даже и просчитанная самим художником.

И я, читая кабаковское размышление о месте художника в современной жизни, естественно, спорил с автором. Заочно.

То есть не я, разумеется, спорил. Слишком разные у нас весовые категории для такого спора. Кабаков — художник, философ, ну а я пассивный рядовой потребитель, способный только повторить то, что, на мой взгляд, уже сформулировало само время. Это первое.

И второе — читая Кабакова, я как бы продолжал предшествующий этому чтению разговор с Гробманом. Меня не отпускали две его фразы. Фразы неожиданно колючие и долгоиграющие. Громбан вообще — собеседник странный. В общении с ним чувствуешь сразу же, что беседа — это его стихия, более того — что у Гробмана явный темперамент проповедника, но при этом он может — и довольно часто — оставлять впечатление человека неразговорчивого, почти замкнутого. Возможно, из-за своей манеры, излагая мысль, опускать логические связки. И делается это не из лени, а скорее из внутренней установки, что ежели собеседник не понимает его, то, значит, у него (собеседника) и нет, на самом деле, нужды понимать это. Способ говорения, который одновременно — способ фильтрации собеседников. Может, потому некоторые фразы Гробмана втыкались, как занозы. Ну например, как бы простенькое и очевидное, но со странным внутренним скосом выговоренное им: «Удар по современному русскому искусству — это подпольное существование московского авангарда 60-х. Отсутствие открытого, с вовлечением публики, диалога с последующим поколением художников, который (диалог) состоял бы из усвоения молодыми культуры русского авангарда, а потом — опровержения этой культуры уже в их собственном творчестве».

И еще одна фраза Гробмана из другого разговора. «Непризнанных гениев не бывает, — сказал он и, сделав паузу, повторил: — Не бывает непризнанных гениев».

То есть — это я уже для себя раскручиваю гробмановскую, да, по сути, и кабаковскую тоже мысль — чтобы стать настоящим художником, таланта и мастерства мало, необходима включенность в актуальный художественный процесс. Ибо процесс этот всегда больше самого художника. Нет, вполне возможно, что потомки через два-три десятилетия могут открыть еще одного неведомого гения и охнуть: «Мать честная! Да он, оказывается, сделал это раньше, сделал очевиднее и талантливее, чем N.N., определявший когда-то для нас развитие процесса!» Ну и что? Процесс-то оформил N.N. И потому Художником того времени для нас останется именно N.N. А неведомому гению место в музее.

Да. Похоже. Я вспоминаю собственные впечатления от триумфального — с персональной выставкой в Эрмитаже — возвращения Кабакова на родину. Горчил этот триумф. Кабакова приняли с энтузиазмом и пиететом. Не более того. Живая жизнь (увы, потенциальная) его работ для России осталась в 70–80-х. А новые, не знавшие Кабакова художники пробежались в 90-х по концептуалистскому дискурсу, заново изобретая уже опробованные Кабаковым велосипеды и быстренько их перерастая, и вот сейчас с уважением и благодарностью знакомятся с работами одного из отцов русского концептуализма и заодно вносят уточнения в предысторию своего нынешнего творчества. Путаную, как выясняется, историю, но — уж какая была. Спасибо и за такую. А с самим Кабаковым никто уже и не спорит. С мемориалом не спорят.

Я ведь тоже читаю Кабакова с тем же опозданием, то есть читаю уже со своим худо-бедно, но накопленным за двадцать лет опытом посетителя выставок посткабаковского периода.

Я читаю у Кабакова про то, что «картина в рамке» свое отжила. Про его выбор «плохой вещи» в качестве основного материала, где «плохая вещь» — это почти не тронутый художником предмет, вырванный глазом и сознанием его (художника) из привычного контекста и сориентированный выстроенной композицией на прочтение его в качестве некой метафоры. И чем «плоше» «плохая вещь», тем большее количество интерпретаций она предполагает. Дело в том, что — и это тоже принципиальная установка — современное искусство адресовано узкому кругу профессионалов. Со зрителем разговаривает не сам художник, а его куратор, интерпретатор. Посредник, наделенный в этом общении с потребителем чуть ли не теми же правами, что и сам художник.

Ну и что это значит? Что это значит, скажем, для меня, старорежимного потребителя искусства? А значит вот что: современное искусство, по сути, оставляет себе только интенцию того искусства, которым занимались художники от Праксителя до кубистов. Оно, по сути, уже не нуждается в материализации этой интенции, каковой (материализацией) всегда была «картина в рамке», рисунок, скульптура и т. д. Современное искусство — это процесс обнажения самой идеи его существования. Идеи как таковой. То есть перед нами искусство на уровне интенции, не дальше.

Да нет, я понимаю логику концептуалистов. Тех же соцартовцев. Я принимаю их пафос ниспровергателей тогдашних официальных и полуофициальных канонов. Соцартовцы в качестве «плохой вещи» брали, в частности, язык соцреализма, то есть язык «большого стиля» по-советски. Вычленение элементов этого языка в качестве «концепта» с соответствующим художественным комментарием было значимым эстетическим (и не только эстетическим, но и социально-психологическим, то есть жизнеустроительным) актом. У тех же Меламида и Комара. Или у Гробмана, скажем, в его коллажах, сталкивающих нетронутую им как художником стилистику оформления книжной обложки 40–50-х с дикой вольностью языка названий, придуманных им для этих книг. Логическим завершением концептуалистского дискурса для меня, например, стали перформансы группы «Коллективные действия» Андрея Монастырского — тут жест художника и мыслителя в чистом виде. Только жест (буквально), зарегистрированный протоколом и фотографиями.

Повторяю, мне как человеку советских времен легко понять, что двигало людьми искусства в 70-е годы. Тогда этот жест был почти непроизвольным, естественным актом самосохранения искусства.

Но я не могу не сравнивать: у Сезанна или Кандинского жест «ниспровергателей» канона был не только жестом — вместо одного языка они предлагали другой. Они оставались, как принято говорить сегодня, «в поле эстетического».

Ну а соцартовский, концептуалистский акт сохранения, возрождения самого духа искусства время превращает в акт его (искусства) самоуничтожения. Потому как сегодня невозможно, физически невозможно объяснить родившимся в 80-х актуальность того, что делал Кабаков или Монастырский. Для нынешних поколений само содержание концепта «советского» — историческая экзотика. Они не знали языка, на котором говорила наша тогдашняя жизнь («В магазине гречку выкинули»), не знали запахов советской столовой, «праздничных наборов» на работе, интонаций советских дикторов на телевидении и проч. — не знали того ритуала государственной и общественной жизни, который плющил собственно жизнь.

И просто непонимание здесь — это полбеды. Беда — двусмысленность ситуации, в которой оказались соцартовцы. Нынешнее поколение, в качестве идеологической и эстетической почвы выбравшее новый миф об СССР, новый миф о «великом Сталине» (или «великом Гитлере») с их «непроизвольной силой и дерзостью подлинной жизни», воспринимает соцарт как некую форму существования «большого стиля» в современном искусстве. То, что было для нас эстетическим «стебом», для нынешних — романтически возвышенный пафос героических времен. Эстетика сочинений того же Дугина, воспевающего провиденциальную мистическую природу, скажем, тоталитарного режима Сталина, полностью укладывается в стилистику «ленинско-сталинских» композиций Меламида и Комара. Только знаки поменялись на противоположные. В нынешнем контексте кабаковские «коммунальные композиции» могут восприниматься исключительно как лирическая ностальгия по чистому и светлому советскому прошлому. И кстати, некоторые жесты нынешних концептуалистов наводят на мысль, что и сами они достаточно чутко реагируют на эти изменения контекста, — ну, скажем, тот же Гриша Брускин, сделавший пионерчиков с горнами узором для фарфоровой посуды. Жест, который для меня, например, рифмуется с высказываниями одной молодой поэтессы, объяснявшей, что все эти противостояния «советского» и «антисоветского», все еще актуальные для таких замшелых людей, как я, в восприятии ее поколения — античная древность.

Новорусский советский миф грозит употребить для своих нужд соцарт без остатка. Поставить изощренного мастера Кабакова в один ряд с топорным Глазуновым как автором тоже по-своему концептуальной «Мистерии ХХ века».

При этом — и здесь нет никакого противоречия — с концептуализмом сегодня как бы все в порядке. На его поле отметились уже десятки, если не сотни нынешних «актуальных» художников. У них регулярные выставки. Рецензии. Книги. Фильмы. Никто не против. Зачем? Концептуализм стал салоном. Поводом для не слишком многочисленных тусовок единомышленников, собирающихся для того, чтобы еще раз ощутить чувство избранничества, для общения с кураторами, для фотосессий и интервью, для переговоров о возможности участия в очередной биеннале. И сколько бы тот же Гробман ни взывал в своих «левиафановских» манифестах к возрождению жизнеустроительного духа прежнего андеграунда, слой гламурного лака на нынешнем «актуальном искусстве» инсталляций все плотнее и плотнее.

Кабаков пишет, что, выбирая залы для своих экспозиций, он в первую очередь учитывает статус этих залов в символическом — эстетическом, общественном, историческом — пространстве, а уж во вторую очередь — степень удобства.

Увы, для нужного ему жеста контекста в России, похоже, не осталось. Это когда-то, в конце восьмидесятых, выставка тогдашних московских авангардистов в парадных залах Музея Ленина с параллельным распиванием водки и рисованием на разложенных по полу листах была действом знаковым. Сегодня — нет. Сегодня это только вопрос цены на аренду помещений.

Знаковый образ сегодняшней выставки — ежегодный Арт-Манеж, где все рядом: и нынешний экспрессионизм, и соцреализм с человеческим — да и бесчеловеческим тоже — лицом, и Наталья Нестерова, и пейзажная живопись а-ля Пластов, а рядом — а-ля Крымов, и Старженецкая, и Анна Бернштейн, и Катя Корнилова, и горящие телеэкраны, на которых в режиме нон-стоп демонстрируются перформансы, и концептуальные инсталляции, и фотографика Файбисовича, и мебель, и татуированные свиньи, и проч., и проч. И вроде бы никто никому не мешает. Напротив, контрасты «освежают глаз». То есть возникает какое-то противоестественное взаимодействие, превращающее экспозицию в некое единое — декоративное уже по природе своей — панно; в элемент дизайна, в жутковатую издевательскую «тотальную инсталляцию» под названием «Изобразительное искусство». Типа постмодерн, а может и просто — постискусство.

Я не выдерживал этого чтения, прерывался, ходил на кухню варить кофе, записывал вот эти свои возражения Кабакову, курил сигаретку, смотрел на развешанные по стенам мастерской работы гробмановских и кабаковских друзей из их тогдашнего московского 60–70-х годов авангардного клокотания. И зубами скрипел оттого, что только сейчас читаю тексты, которые должен был прочесть и продумать как минимум лет двадцать назад.

А также рассматривал антресоли в кладовочке за душем. На антресолях были плотно уложены чемоданы. Старинные, советские, черные и коричневые, с жесткими каркасами, с железными уголками и чуть заржавевшими замками — чемоданы, производившиеся в едином стиле лет тридцать-сорок, не меньше, и чемоданы — серые в рубчик, когда-то элегантные, — «импортные». На одинаково обшарпанных, видавших виды боках этих чемоданов «дорожно-эмигрантские» метки — «GROBMAN». Я смотрел на них и гадал: то ли это невытравимый уже из рук художника навык заставил Гробмана бессознательно выложить эти ошметки своего прошлого как сверхвыразительную инсталляцию, то ли вот эта полка антресолей — еще одно его произведение. Передо мной был краткий — в один кадр — конспект драматичного повествования о недавней истории нашей страны и нашего искусства, который (конспект) в данном случае и не требует разворачивания в протяженное высказывание — на этих антресолях, собственно, оно и выложено полностью.

И вот все это вместе — чтение текстов с когда-то раскаленной, а ныне уже историей ставшей (но, увы, не для меня) мыслью; пыльный неработающий телевизор, картины авангардных московских художников 60-х, так и не ставших знаменитыми (и потому работы их, нетронутые временем, казались необыкновенно выразительными), старые книги — все это провоцировало на сравнение с интерьерами подмосковных староинтеллигентских дач, куда постепенно перевозились для летнего ностальгического потребления артефакты когда-то актуальной жизни — подшивки «Юности» и «Нового мира» 60-х, портретики Хемингуэя и Экзюпери, грузинская чеканка, редкие когда-то в советском быту заграничные сувениры и т. д. И был искус закончить эту запись в дневнике фразой типа: «Конечно, можно сказать, что бывшие авангардисты стали “генералами”, но только с одним небольшим уточнением — генералами они стали в тот момент, когда армии оказались распущенными». Но не закончил.

2

Ну а на следующий день, вняв рекомендациям Иры Гробман, я погулял по набережной в сторону яхт-клуба и дальше — к Старому порту. «Это рядом с нами, — сказала Ира. — Минут десять-пятнадцать ходьбы».

Было ослепительное октябрьское утро. Вид с набережной на темное под солнцем море. На пляжи с еще прохладным, неистоптанным песком. Свежий ветерок. Блеск окон и металлических балкончиков отелей, закрывавших надо мной полнеба. Черные провалы теней под деревьями в скверах. Мокрые после утреннего заплыва купальные принадлежности в моем пластиковом пакете.

Я шел по набережной, шел сквозь праздничный пейзаж беспечного на вид средиземноморского города. И не сразу обратил внимание на то, что, поднявшись по очередной лестнице и пройдя террасу над морем, я иду уже не по каменной дорожке, а по доскам.

Город с белыми стенами, кофейнями, деревьями и светофорами отступил вправо. Я на деревянной площади. Графика уходящих из-под ног длинных узких досок делает ее пространство неожиданно протяженным. Обнаженным. Сосредотачивает взгляд на хлыстах тонких, чуть изогнутых фонарных столбов.

Доски подо мной светло-серые, белесые, припорошенные солнечной пылью. Ну а когда оглядываешься назад, доски темнеют, как бы проявляя цвет впитавшегося в них мазута.

Слева — все то же просторное море.

Ощущение неожиданного простора никак не было связано с ощущением пустоты; напротив, возникало чувство странной сгущенности этого пространства.

Впереди от берега в море уходили два каменных мола.

Я все еще, по инерции, ждал, когда начнется «старый порт», уже понимая, что я на территории этого порта.

Широкий коридор-канал соединяет море с прямоугольной рукотворной бухтой, куда, надо полагать, заходили корабли. Площадь вокруг бухты окружена громоздкими строениями, хранящими очертания портовых терминалов.

Ну а над бухтой со стороны моря тяжелой буквой Т стоит древняя портовая лебедка. Черная краска на ее металле покрыта белым, как бы соляным, налетом.

Обойдя бывшие портовые постройки, я ступил на такой же деревянный настил следующей площади; она вздувалась в центре пологим холмом, придавленным серыми муляжами каменных валунов. Расположенные на разных уровнях, тонкие стволы фонарей тонут в открытом небе.

…Да нет, вокруг меня по-прежнему все та же прогулочная курортная набережная. В зданиях бывших портовых складов — торговые центры и кофейни, столики которых выставлены наружу. У деревянных перил над морем застыли рыбаки. По теплым доскам у ног рыбаков прогуливаются кошки.

И одновременно это порт. Точнее, память о нем. И именно о том, тель-авивском, построенном в 1938 году, после того как арабы запретили евреям использовать порт в Яффе, то есть заблокировали главную артерию, по которой текла жизнь в еврейские поселения тогдашней Палестины.

Принадлежность этого пространства порту обозначена еще и пузатыми цифрами высотой в полтора-два этажа на стенах бывших терминалов: 8, 12, 4, 11, 13.

Вид этих цифр завораживает.

Служившие когда-то метками портовых сооружений, они легко отделяются от своей первой функции. Становятся просто Цифрами.

Цифрами с их извечной жутью.

То есть изначально цифра была как бы попыткой человека договориться с двумя стихиями, плющившими и корежившими плоть его жизни, — договориться со временем и с пространством. Укротить их. Обретенная человеком способность укладывать в цифру их протяженности должна была создать ощущение их (времени и пространства) подчиненности человеку. Но ощущение это оказалось иллюзорным. Цифра быстро вырвалась на свободу. Сама идея цифры как бы впитала в себя непомерную для рамок человеческой жизни тяжесть времени и пространства, тяжесть каменную (это почти буквально, ибо тяжесть эта ляжет в конце на каждого из нас, меченная двумя бесстрастными цифрами, выбитыми на каменной плите через черточку).

И откуда мне знать, чем отдавались цифры эти на терминалах в сознании евреев, которые с недоверием и надеждой всматривались когда-то с палубы в желтую полоску выжженной земли, пытаясь различить в ней очертания и краски их библейской прародины. Какие были отношения с цифрами у народа, разбросанного по всему миру, народа, имевшего за спиной тысячелетия непрекращающегося усилия оставаться евреями?.. Не приведи бог переводить все это в цифры!

Я пошел в море по одному из молов, и через пару минут уши мои заложил рев бурлящей внизу воды, крики чаек и шум ветра. Порт этот портом был около тридцати лет. Казалось бы, ничтожный срок. Но три этих десятилетия пришлись на времена такого напряжения здешней жизни, что в них вполне можно уложить и триста лет размеренного существования устроенного народа. Здесь свои отношения со временем. Достаточно опустить взгляд вниз, в белую клокочущую пену вдоль каменного мола, которая облизывает дырявую черную бахрому, бывшую когда-то металлической обшивкой. Железо, обугленное временем.

Вот пространство, берущее тебя незаметно и властно.

Ну, скажем, о чем думаю, например, я, записывающий сейчас впечатление от прогулки в тени под стеной бывшего склада?

Передо мной зады бывшего порта. Стоянка машин. Здесь уже почти не слышно моря. Только музыка из ближайшего кафе и шум близкого города. Я наблюдаю за тем, как из припаркованной на стоянке «тойоты» выходит молодая женщина, как открывает она багажник, достает сложенную детскую коляску, разворачивает ее. Ставит на колеса. Потом осторожно вынимает из люльки, закрепленной на заднем сиденье, ребенка и перекладывает его в коляску. Ребенок, видимо, спит.

Выпрямляется. Катит коляску в мою сторону. Она и вблизи кажется совсем молоденькой. Справа от меня в стене разъезжаются стеклянные двери, оттуда — нежная прохлада кондиционеров и парфюма. Женщина вкатывает коляску внутрь, на зеркальный кафельный пол, к витринам, уставленным разноцветными флаконами, к вешалкам с купальными тряпочками для женщин.

Но вместо мужского кайфа, с которым бы я нежил взгляд видом этой молодой женщины, я чувствую странное недоумение. Что-то тут не сходится. Хрупкость и изящество вот этой молоденькой мамы с ребенком я воспринимаю как знак незащищенности, как знак предельной уязвимости. Ну а с другой стороны — спокойствием, почти беспечностью повадки, уверенностью жестов женщина демонстрирует абсолютное, противоестественное как бы для этого места доверие к жизни. По мне, так вот такому младенчику лежать бы сейчас дома за крепкими стенами в затененной комнате, в тиши, под маминым присмотром. Но, похоже, и ребенок этот, безмятежно спящий в коляске, и его мама, перебирающая развешенные лепестки, воспринимает портовую площадь продолжением той комнаты.

В недоумении моем и есть аура Старого порта. Аура времен, закрепленных в обустройстве этого пространства, предполагающего — для меня, разумеется — другой образ молодой израильтянки: широкоплечей и широкобедрой, в свитере и рабочих брюках, которую я рассматривал на фотографии 30–40-х годов, где она вместе с мужчинами, уперев плечо в длинную лагу, ставит на каменный фундамент деревянный временный домик.

…Нет-нет, я ни на чем не настаиваю. Я действительно знаю мало. Может быть, вот эта женщина, которая для меня — порождение нынешней комфортной, тель-авивской, изнеженной почти жизни, еще пару лет назад в форме офицера израильской армии тряслась в бэтээре по раскаленной пустыне или вот этими, тонкими руками удерживала бьющегося в истерике солдатика и кричала ему хрипло: «Заткнись, придурок! Сейчас, сейчас тебя вывезут».

И вокруг меня отнюдь не музей Старого порта — машина, в которой приехала женщина с ребенком, настоящая. И настоящие, своей собственной жизнью живущие, — стена за моей спиной, и пузатая цифра на ней, и пот на моем лбу, и крики детей и чаек, и плотный лысый старик за столиком кафе, удерживающий тяжелой с пигментными пятнами рукой толстую газету, трепещущую под ветром всеми своими крыльями; и небо надо мной, и дальний гул моря. Но все это уже как бы включено архитекторами в язык, которым говорит здесь со мной история.

3

Я спрашивал потом у Гробмана, кто именно обустраивал территорию Старого порта. Миша не знает. Ира, которая навела меня на это место, тоже не знает. И никто из моих израильских друзей не знал. Строительство это, похоже, не стало событием культурной жизни Тель-Авива. Как будто порт этот вырос естественным путем, как дерево или холм.

И мне показалось, что вот это все и есть финальный, исполненный достоинства, жест современного концептуализма.

Грустно сравнивать этот язык с тем, на котором говорит со мной мой город. Я вспоминаю конфетной «красоты» картинку на фронтоне старинного московского, развернутого к Боровицким воротам Кремля, особняка, отданного московскими властями под «галерею Шилова»; вспоминаю непомерных для старомосковского пейзажа размеров гигантского оловянного солдатика, отлитого скульптором Церетели в виде Петра Первого; или рекламное панно с бесовскими харями телеведущих, затянувшее фронтоны старинных зданий на Пушкинской площади…

А ведь был у русского концептуализма шанс выйти из подполья. И не в галереи, как получилось, а в реальную жизнь. Для меня, например, «моментом истины» был конец восьмидесятых, когда решался вопрос с местом, на котором стоял когда-то Храм Христа Спасителя. Советская купальня свое отжила. Общество стояло перед выбором: или, не мудрствуя лукаво, построить заново («восстановить») Храм, или же обустроить здесь Пространство Храма, с памятником-макетом его в центре, — стеклянным, парящим в небе, вбирающим в себя его свет и цвет, вбирающим город вокруг. То есть была идея пространства, которое бы стало формой нашей сегодняшней рефлексии по поводу Разрушенного Храма, по поводу нашей истории, по поводу нашей ментальности. Увы, победил первый вариант — «восстановление». Как будто это возможно. Как будто Храм — это только много-много камня, выложенного определенным образом и определенным образом раскрашенного-разрисованного. То есть нам предлагалось зажмуриться и сделать вид, что ничего с Ним и с нами не было.

Глазунов победил Кабакова. Увы.

ПЛЯЖ

Картинка — маслом по жести: густо-синее море, золотая полоска песка, фигурки мужчины и женщины в купальных костюмах, зелень на невысоких горах и надпись на иврите. Бывшая вывеска магазина пляжных принадлежностей. Краска потрескалась, местами облупилась, песок и голубое небо потемнели, металл под ними прогнулся, повторяя рельеф стены трехэтажного дома, построенного когда-то четырьмя нанятыми арабами. Кирпичи для дома арабы лепили вручную. Буро-коричневой оползающей руиной торчит он в ряду фешенебельных отелей и офисов улицы Яркон, и от дома этого глаз не оторвать. И — от картинки на его стене. С сюжетом, тысячу раз виденным на рекламных щитах, но тревожащим, как в первый раз. Тревожащим чем? Беспомощностью художника, оказавшегося перед тем странным, перед тем непостижимым, что есть Пляж.

…Вы только что шли по набережной, упакованный в брюки и полосатую рубаху, черные очки, бейсболку, упакованный в стены домов над вами и свечение компьютерных мониторов за их окнами; в привычную городскую озабоченность — «не забыть позвонить», «распечатать», «купить», «закончить», «доделать». Но вот вы сворачиваете с набережной, делаете пять (всего пять!) шагов по ступенькам вниз, на песок пляжа, и руки ваши вдруг сами начинают стягивать рубаху — жест, еще минуту назад немыслимый. Автоматизмом своим напоминающий жест, которым снимают шапку при входе в церковь — или надевают при входе в синагогу, которым сбрасывают сандалии у порога мечети. Жест этот, продолжившийся чередой таких же привычных полуритуальных актов (выбор лежака, переодевание, установка зонта и проч.), завершается краткой заминкой перед вхождением в воду, когда вы замираете на несколько секунд, всего себя подставив солнцу, а перед вами — ничего, кроме воды и неба.

Вы стоите практически голый (полоска плавок на бедрах — это уже не одежда, это жест), и у вас нет ощущения раздетости. Напротив. Всей кожей ощущаете вы покрывшую вас горячую солнечную пыль, вы ощущаете небо, сомкнувшееся вокруг вашего тела. Потому как никто не знает, где оно, небо. Там, где облака и самолет? Или небо — это то, что лежит сейчас на крышах домов, или… Границу земли и неба отбивает линия горизонта, чтобы посмотреть на которую, вы, стоящий сейчас у кромки воды, не поднимаете, а чуть-чуть опускаете взгляд. Что на самом деле означает — вы стоите в небе.

И кем вы становитесь через несколько секунд? Когда, сделав короткий разбег, отталкиваетесь от дна и плавно уходите под воду, вытянув вперед руки, — в сине-зеленый сумрак упругой и податливой воды, прохладой своей мгновенно пробуждающей ваше тело и сознание? Вы чувствуете, что просыпаетесь в воде. Кем?

Под вами проносится стайка крохотных рыбок. Они сейчас — море.

И вы — море.

И тут как бы нет ничего сакрального. Тут почти все сугубо телесное, то самое, с плакатиков из моего детства: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья!»

Или все-таки нет? Или — сакральное?

То есть нас сбивает с толку несоразмерность «обыкновенных» атрибутов пляжа с тем необыкновенным, что они делают с нами, — лежаков, пластмассовых стульев, черных очков, тюбиков с кремами, пластиковых бутылок, которыми к вечеру забиты пляжные урны, шевелящихся на ветру страниц толстых тель-авивских газет.

Что делает с нами Пляж?

Пляж создает для нас свой образ моря. Образ, избавляющий нас от страха перед ним. Естественного, жизненно необходимого человеку страха, потому как море — это стихия, человека не учитывающая. Море может вдруг потемнеть, вздыбиться, встать над пляжем гигантской волной с седыми космами пены и с пушечным грохотом накрыть берег, превращая пляжные кофейни и раздевалки в ломкие спичечные коробки. И мы, наблюдающие внезапную осатанелость моря с безопасного расстояния, глаз не можем оторвать от тускло поблескивающего, текущего под гребнем волны изгиба ее, волны — чрева. Чрева ненасытного. Прообраза гигантской воронки, реализующей понятия рока и обреченности.

Но и море спокойное может быть недружелюбным, мелкопакостным и агрессивным, как стая дворовой шпаны, когда вы торопливо пробираетесь вдоль горы по каменистой тропке, прикрываясь от долетающих до вас снизу брызг, и вдруг оказываетесь полностью в воде, когда вас накрывает внезапно выхлестнувшая на тропинку волна, и, ослепленный, ошеломленный внезапностью этого подлого жеста, вы непроизвольно хватаетесь за куст, торчащий из расщелины. Сравните себя — стоящего на той тропинке, мокрого, тускло озабоченного мыслью, сколько еще осталось идти по этой проклятой тропинке до поселка, — сравните с собой пляжным, раскинувшим тело на упругом пластиковом брезенте лежака; чувствующим, как стягивает кожу соль высыхающей после плавания морской воды; с собой, щелкающим зажигалкой и опускающим руку за пластиковой бутылкой с минералкой.

Пляж — это усмиренное пространство.

Минималистский пейзаж, которым вы безотчетно любуетесь, не так уж безмятежен. Беспредельная гладь воды под бездонным небом и на стыке их — линия горизонта, экзотика для горожанина — это на самом деле еще и знак Бесконечности. В котором ничего умозрительного — море и небо абсолютно подлинные. И явленное этим знаком Пространство не может не курочить, не плющить сознание ощущением вашей телесной ничтожности — песчинки, пылинки, атома — перед масштабами мироздания. Но холодок от этого ощущения укрощается звуком хлопающего пологом солнечного зонта над вами; двумя перышками парусов чуть ниже линии горизонта, от которых вы не можете оторвать взгляда; запахом кофе из чашки, принесенной официантом из пляжного кафе. Укрощается видом двух крохотных девочек с ведерком и совочками, роющих мокрый песок, — беспечность их рядом с морем напоминает беспечность двух бабочек, порхающих над цветком, который растет из камня над черной бездонной пропастью, и прочнее этой беспечности нет ничего.

Пляж — это образ блаженного равновесия в природе. Точнее — форма эстетического проживания ее. И проживания — что принципиально важно — коллективного, делающего его актом почти мистериальным. Хотя, казалось бы, погруженность участников пляжного действа в игры с мобильниками, плеерами, ракетками и воланами — мелко-суетные, сугубо человеческие, нелепые с точки зрения природы — должна отделять их от природной жизни. Нет, не отделяет. Парадоксальным образом именно этот ритуал становится для нас чем-то вроде рамы (рампы), многократно усиливающей пронзительность явленной Пляжем картины мира. Проясняющей для нас ее внутренние смыслы. Более действенный перформанс представить невозможно.

Для нашего глаза, воспитанного городской культурой, нет ничего более заезженного, чем мотив воды и берега. Но на пляже все это — каждый раз заново. Может, потому, что почти все компоненты картины — нерукотворные. Здесь соавторство двух художников: нас, «подмастерьев», соорудивших раму для картины, и Мастера, Художника — Творца, создавшего небо, море, песок, горы, ветер, морскую пену.

Кто вы на пляже? На пляже вы — тело. Пляж возвращает вас в себя как часть природы. Но возвращение это отрефлексированное, осознанное. С помощью всей этой пляжной мишуры — ярких красок купальников, полотенец, фотоаппаратов и серфов. Вы обустраиваете пляж так, чтобы ощутить негу бытия. И в этом ваша сила. Вам дана жизнь — и вы обязаны жить, не скуля от ужаса перед нею. «Не впадать в грех уныния» — вот, если хотите, религиозная формула, предложенная вам пляжем.

Повторяю, малость и ничтожность атрибутов пляжной мистерии смущать не должна. Вот эта крохотная тинейджерская игрушка — плеер в ваших ушах, из которого втекают в вас, зарывшегося в горячий песок в двух метрах от вяло накатывающей и откатывающей волны, меланхолические композиции на мотивы Гленна Миллера, в которых звуки музыкальных инструментов переплетены с шорохом набегающей волны и криками чаек. Слушайте эту музыку, слушайте, не выключайте ее и не закрывайте глаз. Иначе вы останетесь один на один со звуком воды рядом с вами, с влажным шорохом наката ее и отката, наката и отката, наката и отката, и чем ласковей, чем вкрадчивей будут эти звуки, тем вернее они подчинят вас себе, спровоцировав непроизвольный подсчет: одна волна, вторая, третья, тридцать вторая, сорок седьмая — подсчет, который вы не в состоянии прекратить, даже ощутив холодок жути, входящей в вас, уже сознающего, чем вы, по сути, занялись — подсчетом того, что человеку считать не положено. Хотя бы потому, что волна, которая для вас по счету сорок седьмая, на самом деле не сто, и не тысяча, и даже не миллион сто сорок седьмая — череда этих звуков началась задолго до вас, задолго до способности человека считать, и продолжится она и после того, как истлеет, превратится в землю остов вашего тела. Вы сейчас трогаете то, что человеку не надо трогать, — Время. И ощущение Времени холодным ознобчиком войдет в вас. И Временем станет вокруг все, что окружает вас, — тот же песок, на котором вы лежите и который когда-то — неимоверно давно — был камнем, размолотым тысячелетиями в песок, а еще раньше, до камня, был, возможно, деревом или водорослями, живыми, колышущимися, со своим кровотоком, своими сроками жизни. И чтобы спастись от накатывающего детского кошмара, в котором еле слышный шорох наволочки под ухом грохотом отдается в непомерно разбухающем и разбухающем пространстве Времени и безбрежное эхо этого грохота катит по безграничной в этот момент Вселенной, которая — Вечность, нужно резко открыть глаза и сесть, переждать радужный солнечный туман в глазах, чтобы из него соткалось протяжное тело девушки, стоящей под соседним зонтом и втирающей в тело крем от загара, и тронуть взглядом — только очень осторожно, чтоб не оцарапать, — ее текущую под солнцем кожу, впадину пупка, стремительное скольжение линии бедра, ноги. Чтобы почувствовать ток горячей крови под ее кожей. И этот ток крови под этой вот кожей — это тоже ощущение Вечности, но уже наделяющее вас силой, способностью жить и радоваться жизни.

Пляжная эротика? Можно сказать и так. Но только если не путать слово «эротика» с его антонимом — «порнография». На пляже вы обнажаетесь не для взглядов представителя другого пола, вы обнажаетесь под взглядами солнца и неба, вы обнажаетесь для погружения в море. Содержание слова «эротика» определяется здесь дискурсом, в котором она, эротика, взаимодействует с понятиями «Время» и «Пространство».

Как все-таки убог рядом с этим нудизм, отправляющий нас в просмотровый кабинет поликлиники. Стократ эротичнее натяжение лайкры двух полосок ткани на груди и бедрах, не скрывающих, а рисующих скрытую плоть, точнее, прорисовывающих обнажающую ее — плоти — сокровенную витальность.

…Парадокс: какое еще зрелище может быть более тревожным и угнетающим, нежели вид толпы обнаженных, беспомощных и беззащитных перед лицом стихии людей на берегу моря. Но именно эту картину наше время сделало для нас праздником. Нашим избавлением от неостановимого, казалось бы, скольжения человека все дальше и дальше от своего природного естества к искусственным формам жизни.

Именно урбанистическая культура породила феномен пляжа как наше возвращение к собственной природе. Словами «пляж», «морской курорт» человечество пользуется каких-нибудь триста лет. Одно из самых первых известных нам курортных посланий датируется 1732 годом. Некий англичанин Уильям Кларк пишет своим друзьям: «Сейчас мы жаримся на солнце на брайтельстонском берегу […] Утренние мои занятия — купание в море, затем покупка рыбы, вечером езжу верхом, дышу воздухом, осматриваю остатки военных лагерей древних саксов, считаю экипажи на дороге и рыболовные суда на море».

Сегодня нам уже нечем измерить значимость вот этого жеста — перенесения действа сугубо приватного, интимного, всегда закрытого стенами ванной комнаты, бани или дворцового бассейна — наружу, под открытое небо, на берег реального, живого моря, в «дикую природу». Действа, бесконечно далекого от сакрального — под водительством Иоанна Крестителя — омовения в водах Иордана или от языческих беснований плоти на игрищах в ночь на Ивана Купалу. Перед нами жест, совершаемый просвещенным джентльменом, жест, уже содержащий отрефлексированную «курортную скуку» («жаримся на солнце», «купаемся в море», «считаем проезжающие экипажи и проплывающие суда»), она же — счастливое изнеможение от полноты жизни, как таковое осознаваемое нами всегда задним числом.

Место, откуда послано было это письмо, называется Брайтельстон. Через двадцать-тридцать лет название это станет первым синонимом словосочетания «морской курорт». То есть и Алушта, и Ялта, и Гагры, и Копакабана, и Сус, и Тель-Авив, на пляже которого, зарыв книжку в песок, я сочиняю эту «запись», назывались раньше Брайтельстон.

ИЗРАИЛЬСКИЙ ДНЕВНИК 2012 ГОДА

2 ноября 2012

12.30 (в аэропорту)

Домодедово. Жду посадки в самолет.

Утро серое. Усталость и заторможенность. Аэропортовские процедуры прошел на автомате, без ощущения начинающегося путешествия. И вошел в тот же проход-галерею вдоль магазинов дьюти-фри к сектору для посадки 12 А.

Объявили посадку.

13.42 (в самолете)

Стронулись с места, но сиденье мое на этот раз, увы, не у окна, и я лишен возможности проживать сюжет взлета в полном объеме. Между окошком и мной проход и еще два кресла с пассажирами, и мне достаются только фрагменты происходящего: клок бетонного пустыря, длинные сигары стоящих самолетов, которые протягиваются в круглой раме по частям, и еще один — уместившийся целиком в овальчике окна-иллюминатора маленький самолет, изящный и стремительный, как застывшее движение; потом — заборы, ангары, поле, буро-зеленая ноябрьская трава, вдали срезанный как косой край леса с белыми штрихами березовых стволов и темно-зеленой хвоей елей.

Серый пыльный свет за окном — или окно пыльное?

Встали наизготовку перед взлетом. Легкая дрожь и гул нарастает. Трогаемся, и я привычно удивляюсь тому, как тяжело набирает скорость самолет, скорость не такую уж большую, и от этого ощущение неповоротливости вот этой многотонной железной махины, внутри которой я и еще сотня пассажиров, закрепленных в ячейках кресел. Мы не летим по земле, как гоночная машина, а просто едем, правда все быстрее и быстрее, тяжело вздрагивая на колдобинах, и вдруг земля чуть наклоняется — мы взлетаем, плавно и медленно. За окном лес, серо-желтый с темными пятнами елей, потом чертеж-рисунок какого-то городка, похожий на материнскую плату в компьютере, и мгла залепляет стекло. Мир исчезает, как будто снаружи на стекло плеснули матовой краски. Но — ненадолго.

Мгла за окном начинает светиться, и свет прибывает так стремительно, что зрачок не успевает съеживаться, и это уже не мгла, а светящийся пар, и его легко, как бы порывом ветра сносит, и мы уже над облаками, которые — белый, чуть взвихренный снежный покров с мутно-серыми туманными оврагами. Самолет качнуло, в окошко опустился ярко-бирюзовый кусок неба. И то, что я вижу сейчас, не имеет ничего общего с серым замусоренным миром внизу; сейчас, как писали в старинной художественной литературе, я — в мире горнем. Чистом. Морозном. С горячим солнечным светом. И в старом теле моем как будто отблеск молодого восторга от предстоящего: от горящего под солнцем моря, которое увижу, горячего песка под локтем, темно-сизого асфальта дороги впереди, по которому буду ехать в Акко или в Ашдод; от нежно-зеленых гор на подъезде к Иерусалиму, от моей кофейни под деревьями-фикусами на тротуарчике улицы Бен Иегуды, от гробмановских картин на стенах, на которые я буду смотреть каждое утро, просыпаясь в его мастерской, и так далее, и так далее.

21.43 (в мастерской Гробмана)

Переступив через порожек самолета на пластиковое покрытие транспортной трубы-коридора, соединившего застывший самолет с телом аэропорта Бен Гуриона, я вдохнул воздух — и все так: воздух парной, густой, теплый!

Встречал Наум. Устроились в аэропортовском кафе, пили чай. Наум жаловался на зауженность литературного пространства. И вообще, — говорил он, — хочется посидеть с друзьями-коллегами за бутылкой, оттянуться всласть, про литературу поговорить. Но — как-то все не получается. Мало нас тут.

В Тель-Авив въезжали уже в сумерках. Немного посидели у Гробманов на первом этаже. Выпили с Наумом по рюмке, и он засобирался домой.

Разговор с Мишей:

— Да не слава мне нужна — мне бы успеть сделать то, что кроме меня никто не сделает.

— Кто бы жаловался. Ты порядковые номера сделанных работ уже давно метишь четырехзначными цифрами. Выложился полностью.

— Пишут не для самовыражения. Для другого. А у меня, чем дальше, тем больше планов. В семидесятые, когда был в Швейцарии, я позвонил Набокову. Перед этим послал письмо и стихи. Но я знал, что на письма он не отвечает. Поэтому позвонил. Он сказал, что стихи прочитал, и даже назвал стихотворение, которое ему понравилось. И пожаловался, что плохо со временем. Что вынужден торопиться писать, чтобы успеть. И через некоторое очень недолгое время умер. Я, например, знаю: если не напишу про Второй русский авангард, про того же Яковлева, историческая картина будет смазана. Нет, потом, если найдется добросовестный исследователь, который все сложит и проанализирует, картина прояснится. Но и для этого надо писать, надо, чтобы у историков был материал.

— Ну да, у каждого свой вариант прошлого. Поди разберись, какой из них имеет отношение к реальности. И что такое вообще реальность. Вот у Панаевой в ее воспоминаниях почти все места, где она про Тургенева пишет, отмечены ссылками комментаторов: там неточно, там неточно. Ну вот не любила она Тургенева, все-время что-то присочиняла, но при этом образ Тургенева получился у нее тот же, что и у, так сказать, объективных дотошных биографов. Только живее и убедительнее.

Втроем, с Ирой и Мишей, распределив тяжести, поднялись на третий этаж в мастерскую.

Когда раскладывал вещи, нашел в шкафу свои прошлогодние плавки.

Разобрался с мобильниками. Поставил местную симку.

Сейчас в душ и спать.

Завтра с Ирой на море в половине восьмого.

3 ноября

7.35 (утром во дворе)

В половине восьмого спустился во дворик на скамейку под гигантской акацией — с толстенным стволом и кроной-зонтом, накрывающей на уровне третьего этажа двор старинного по здешним меркам тель-авивского дома. Ира выглянула из окна, сказала, что выходит. Закурил вторую в это утро сигарету.

Ветерок. Небо чуть туманное, мутно-голубое.

По двору прошла кошка к мусорным бакам. Лениво, томно, с грацией аристократки невесть в каком поколении. В шаге от мусорного бака последовал легкий, как бы не потребовавший от нее усилия прыжок на край бака. С той же аристократической грацией застыла там, принюхиваясь к смраду из бака.

Женщина из подъезда справа вышла, издали заулыбалась мне и что-то тихо сказала, я ответил «Доброе утро», она повторила сказанное и сделала жест типа: можно у вас сигаретку одолжить. Я протянул пачку, она вытащила сигарету и тихо сказала что-то благодарственное. Но закуривать сразу не стала, в сумочку сигарету положила. Я смотрел ей в спину, как она идет через проход от двора к улице: среднего роста, брюки, полосатый пиджачок, в руках букет цветов упакованный, — вид вполне респектабельной сорокалетней спортивной женщины. Странно все это. Как и я — записывающий про кошку и про эту утреннюю женщину, потому что вроде полагается записывать. Надо себя останавливать.

То есть первое, что я должен здесь сделать, это затормозиться. Жить и смотреть как можно медленней, иначе вообще ничего не успею. Избавиться от «наблюдательности туриста-литератора», изучающего жизнь, что, наверно, было естественным в первые приезды сюда, когда еще была сильной острота вот таких мелких деталей и их переживания. Сейчас это стало привычкой, и только. Это мой шестой приезд, и я уже потерял ощущение, что я в чужой стране. В чужой, конечно, но — привычно, уютно, без радостного напряга.

На первом этаже в окнах Гробмана погас свет. Сейчас выйдет Ира.

12.18 (в кофейне)

Проход к морю. Гробмановская улочка с громким названием Нес Циона (Свет Сиона, Знамя Сиона) за год практически не изменилась. Только при выходе на Яркон на месте небольшой автостоянки строительство.

Старый дом на Ярконе напротив стоянки, которым я всегда любовался, как тель-авивским архитектурным антиквариатом — трехэтажный, с балконами и эркерами, роскошный когда-то дом-вилла, а сейчас грузная оплывшая от старости орясина с грязными потеками на стенах, с трещинами, с выгоревшей росписью пляжного мотива на стене и вывесками, ставшими давно частью стены, — дом этот наполовину покрашен, и, похоже, его тоже будут перестраивать, скорей всего подтянут к сегодняшнему щеголеватому стилю улицы Яркон, то есть смоют и закроют на нем всю его красоту.

На пляже высокая будка спасателей, на заборчике вокруг которой мы оставляли вещи под присмотр спасателей, пуста. Ни заборчика, ни спасателей — сезон кончился.

— Снесут будку. Сгнила. Поставят новую. Будь аккуратен, не бери на пляж ничего ценного. Воруют. Йеменцы и марокканцы. У них тактика: вроде просто так сидят на пляже, расслабляются, но — выбирают момент и обшаривают оставленные вещи, ценное забирают, тут же в песок зарывают и лежат дальше, как ни в чем ни бывало. Ну а в сумерки приходят и извлекают из песка украденное.

На пляже часть прошлогодней и позапрошлогодней компании тель-авивских людей, купающихся перед началом рабочего дня. А также вечный Фима под самодельным шатром, обложенный газетами, приезжающий сюда рано утром на весь день, то есть практически живущий здесь — желчный шахтер-пенсионер из Донецка, клянущий и покинутые «Советы», и Израиль; клокотушка Майя, конопатая могучая левая израильтянка, поющая при моем появлении пионерские песни, которые пела лет пятьдесят назад в «Артеке», где ей как дочке коммунистов удалось побывать; красавец-спортсмен программист Сережа из Герцлии с женой Ларисой; московский врач, а теперь редактор народного медицинского журнала Таня и так далее.

Первый заплыв. Вода заметно холоднее, чем в прошлом году, но в прошлом году я приехал сюда почти на месяц раньше. Нырнул, и стало хорошо. Градусов двадцать пять есть.

Доплыл до камней волнореза. Сооружение, когда-то бывшее искусственным, но от времени — от волн, от ветра и солнца — вернувшееся в дикое состояние. Камень потрескался, вода как будто вымыла его мякоть, выпятив острые желваки. У кромки воды камень оброс мхом, снизу поднялись водоросли. По каменным откосикам бегают крабы. Волны проделали в щелях и стыках дополнительные проходы, крохотные бухточки и гроты. В них — постоянный плеск, стоны и клекот стекающей воды. Плюс — крики чаек и мое дыхание. Ну и — доносящийся с пляжа звонкий стонущий звук деревянных ракеток пляжного бадминтона. Единственный звук, связывающий меня здесь с цивилизацией.

После купания Ира рассказала про склоки между восточными эмигрантами (из Йемена и Марокко) и ашкеназами. Восточные обвиняли ашкеназов в высокомерии и дискриминации. На Доме художников кто-то написал слово «ашкенацим». И Миша, пользуясь своим правом члена Союза художников на свободное представление одной работы, вывесил огромное панно со словосочетанием «Концлагерь ашкеназов». Надпись была сделана на полосе бумаги, покрытой маленькими красными розочками из магазинной бумаги для упаковки гламурного товара. Большинство зрителей так и не поняли нарратива. Был скандал. За Мишу неожиданно вступились представители организации бывших узников немецких лагерей. Они поняли горечь и иронию композиции, остальные — нет. Меир Шалев выступил в печати с критикой Гробмана. Инцидент обсуждался в Кнессете. И сейчас Миша шутит, что война в Ливане началась из-за него, — нужно было срочно сплачивать нацию войной, отвлекая израильтян от внутренних национальных проблем.

Кофейня

Кстати, на вывеске она обозначена как «ресторан» Weihenstepan. Есть зал со стеклянными стенами, вход с набережной, и есть пляжный отсек с дощатым проходом между низкими, поставленными в песок столиками с такими же низкими пластмассовыми креслами под выгоревшими синими зонтами. Здесь ты не сидишь, а полулежишь. Досточки дорожки-прохода припорошены песком — на них вступают люди, идущие с пляжа, по большей части босиком идущие, но уже накинув рубахи или майки.

Парит. Как бы чуть душновато. Детские голоса. Музыка из колонок.

За крайним столиком сидят в плавках. Молодая женщина встала, запустив большие пальцы за нижние края купальных трусиков, расправляет их на аккуратных ягодицах. Жест, который здесь не привлекает внимания.

Мода этого сезона: молодые женщины в открытых купальниках и в широкополых белых шляпах с черной лентой на низкой тулье. Ретро.

Голуби. Вспархивают, присоединяя шелест крыльев к плеску зонтов под ветром.

Рокот вертолета.

Порывистый суматошный парень-официант, и при этом на редкость неторопливый. Пока дождусь своего капучино, всю книжку испишу. Ну и правильно. Куда торопиться? Ты на Востоке.

Темно-изумрудный край моря. Нет, скорее фиолетовый. Плотность темных цветов подчеркнута белыми перышками парусов. Яхты. Легкий ветер.

Возвращение домой

Возвращаясь, сделал небольшой крюк — к перекрестку улиц Алленби и Бен Иегуды, напоминающему чем-то площади старых южнорусских городов.

Площадь эта, прокаленная солнцем, почти всегда пустынна, редкие машины не в счет. Именно здесь, а не в центре, с его небоскребами и толпами людей и машин, у меня возникает ощущение Тель-Авива как города столичного. И соответственно — ощущение покоя и незыблемости здешней жизни.

При том, что страна совсем молодая. На земле еще живет множество людей, помнящих времена, когда Израиля не было. Но под соленым ветром с моря, под южным солнцем дома за три-четыре десятилетия становятся столетними. И во взглядах их окон, которыми лениво, сквозь старческую дрему следят за мной, стоящим у края тротуара и ждущим зеленого света в светофоре, — дыхание веков. Пауза в две тысячи лет сомкнулась — Иудея из первого века перескочила в двадцать первый на том же месте, с тем же языком, и тем же духом.

И в этом районе, кстати, самая большая плотность фотомагазинов, студий и фотомастерских, с выставленным в витринах фото-антиквариатом, я рассматриваю фотоаппараты своего отрочества и молодости — «Смена», «Зоркий», «Зенит-ТТЛ», а также «Никоны» шестидесятых-семидесятых, и широкопленочную «Яшику», и прочие мифические в мои времена фотобренды. Наверняка, большинство из них в рабочем состоянии, только от этой техники с обалденной оптикой, чуткими механизмами настройки и с хай-тековским по тем временам гонором — ну и, соответственно, гонором узкого круга их владельцев — ушла, и уже навеки, обслуживавшая их фотоиндустрия — с пленками, с проявочной и закрепляющей, дубящей, виражирующей химией, с ванночками, бачками, красными лампами и т. д. Сейчас все делает цифровая мыльница, программное обеспечение которой заменило опыт фотомастеров прошлого. Как все-таки стремительно время, которое в момент проживания его кажется невыносимо медленным, неповоротливым.

4 ноября

17.30 (в полосатой бело-красной кофейне на ул. Шенкин)

С утра плавал. Потом обсыхал на солнце вместе с Мириам. Говорили про русскую прозу в Израиле. Мириам, востребованную здесь в качестве художника и скульптора, как прозаика, похоже, мало кто знает.

Говорили о природе еврейского юмора. О том, чем отличается юмор в текстах Мириам от повального хохмачества. Ну да, сказала Мириам, а ведь слово «хохма» на самом деле слово серьезное. В переводе с иврита — мудрость.

То есть «хохмить» следовало бы перевести как «мыслить», но никак не «юморить». Мириам как раз мыслит, а не юморит.

Для Мириам разговор с посторонним о ее прозе — ситуация редкая. Ну да. К этому все и идет, если уже и в России писателей начинает мучить ощущение пустоты вокруг. Ну написал текст, ну отправил в редакцию, ну напечатали; пара знакомых вежливо скажет: видели, молодец. И все. Как камешек в болото. На пару секунд — круги, ряска разошлась и сошлась. Возможно, будут рецензии, а может и в каком премиальном сюжете текст засветится. Возможно. А может и нет. И скорей всего нет. И если в России это становится нормой, то каково русскому писателю в Израиле?

Нормальный получался разговор, но Мириам торопилась, ей сегодня еще в университет, где она преподает студентам художественных факультетов основы их ремесла.

Подхватила свою сумку и полотенце, двинулась к раздевалке, оглянулась, мы помахали друг другу, и я, поворачивая голову к морю, увидел идущего от набережной Наума. Приехал из Холона поплавать на нашем пляже.

В кофейне с Наумом — разговор о Гандлевском, приятеле Наума по московской поэтической компании начала семидесятых. Я привез Науму новую книгу Гандлевского «Бездумное былое», которая мне понравилась еще и как выяснение отношений нашего поколения с наступившими в России временами. Науму — не очень: «Слишком все опрятненько. Но в своей передаче на ТВ он был хорош. Умеет держаться. Молодец».

Перистые облака на небе. Между ними клок бледного пара, но — с противоестественно правильной, циркулем вырезанной линией окружности: это диск Луны, просвечивающий голубизной неба.

Уличные кофейни

Перед закатом гулял по улице Кинг Джордж. Косое солнце, горящий под ним асфальт, старые двух— и трехэтажные дома, косматые от телеантенн, цветочных горшков, выставленных на балконах и балкончиках, от витрин; отражения этих домов плывут в стеклах огромных и неповоротливых на этой улице автобусов. Вазы с цветами перед магазинами, припаркованные мотороллеры. Темный зев входа в пещерку книжной лавки. Юные барышни, бдительно косящиеся на мой фотоаппарат с изготовившимся для съемки объективом. И просвеченный предзакатным солнцем воздух, в котором как будто взвесь желтой светящейся пыльцы.

Свернул направо и узкими улочками и кривыми переулками вышел на улицу Шенкин. Такая же старая, как и Кинг Джордж, но чуть пощеголеватее. С дорогими бутиками и — ближе к рынку — уличными кофейнями.

Догулял до «африканского» кафе «Tamar», где мы в позапрошлом году, утром, возвращаясь пешком из Ириной редакции, увидели ее знакомого за столиком снаружи. Сухой, ширококостный, с породистым лицом старик — высокий лоб, всклокоченные седые волосы, очки и неожиданно большие, крепкие, как будто крестьянской работой разбитые ладони. На светло-зеленой пластиковой столешнице — пачка толстых израильских газет и прозрачная кружка с кофе. «Не просто старый, но старейший израильский писатель Гиора Лешем, поэт, переводчик, один из тех, кто обустраивал здесь литературную жизнь, — быстро по-русски представила мне его Ира, пока мы пожимали друг другу руки. — Его родители из Польши».

Мы подсели к Гиоре за столик, заказали кофе. Удивительно, я ни слова на иврите, и английский у меня — из тридцати слов, и Ира не так много переводила, но пообщались мы с Гиорой плотненько — и про литературу, и про иврит, и про нынешнюю израильскую и русскую литературную молодежь. А также про переводы русской литературы: «У нас есть Гоголь и есть Достоевский, — с гордостью сказал мне, возможно, как человеку из России, Гиора. — На иврите они очень хороши».

Ну да, представляю, как выкладывались переводчики, смиряя своим пиететом перед высокой русской литературой дрожь от антисемитских пассажей одного и другого; скорей всего, то были евреи, затронутые пафосом русской интеллигенции, из породы русских евреев-филологов, жизнь положивших на сохранение для русских в советское время их классической литературы, то есть на спасение национального кода России, — такую вот неожиданную формулировку я услышал однажды от интеллектуала-антисемита, работающего в ИМЛИ. Но попробовали бы сунуться в сегодняшнюю имлийскую среду нынешние Эйхенбаумы и Лидии Гинзбург. «А вот Мандельштама на иврите по сути нет, — сказал Гиора, — но есть Бабель. А какое у вас впечатление от иврита? Скажите, вам не кажется, что мы сделали его мягче?» — «Спасибо, Гиора, но вы хотите от меня слишком многого».

Почему-то запомнилось то утро — теплое и влажное после ночного дождя, светло-зеленая столешница, белые пузатые чашки с кофе и старик в светло-серой рубашке с коротким рукавом, обхвативший пальцами кружку и как будто греющий ею свои ладони.

Гиора потом передавал мне привет через Иру. В прошлом году он умер. Не так уж он и стар был, когда мы с ним разговаривали, семидесяти не было. Видимо, уже болел и знал, естественно, об этом.

Кафе «Tamar» на улице Шенкин упоминается в модной песенке про молоденькую горожанку, мечтающую снимать документальное кино и тусоваться именно в этом кафе. Я тогда заглянул внутрь кафе посмотреть, чего же там такого культового. Да, в общем-то, особенно ничего — обшитые светло-коричневой вагонкой стены, такая же, как и на улице, дешевая пластмассовая светло-зеленая мебель, но — стены покрыты застекленными рамками, в которых фотографии, акварели, пастели, рисованные портреты, шаржи; я не знаю, естественно, чьи это портреты, но, видимо, для тель-авивских людей эти лица что-то значат. То есть оснастка этого кафе — не в дорогом интерьере, а в ауре, которую создавали его клиенты. Над входом табличка с ивритским текстом — кафе открыто в 1941 году.

Местный фольклор тель-авивской артистической элиты — кто в каком кафе сидел или сидит.

Тут кафе часть бытовой, а не только праздничной — юбилеи, свадьбы и проч. — жизни. В кафе заходят так же, как когда-то горожане спускались в свой двор потрепаться со знакомыми и соседями, — это я уже про интернет-кафе у перекрестка Бен Иегуды и Шолом-Алейхема, со столиками в тени деревьев-фикусов на тротуаре, куда я перед закатом иногда прихожу с ноутбуком — пять минут ходьбы от гробмановского дома. Наверху небо и солнце, но под деревьями фикусами почти полумрак, я располагался с кофе за одним из четырех столиков на тротуаре и работал часа по два-три, пока хватало зарядки. А за соседним столиком сидели местные мужики в домашних майках, из ближайших, надо полагать, дворов, и к ним, когда не было посетителей, подходил бармен, садился рядом. Трепались о чем-то своем на иврите.

Ну а вот эту вот запись я делаю в кафе на углу Yitzak Nafha st. (перерисовал с таблички на углу) и Шенкина. Диалоги Саши Гольдштейна и Наума, происходившие в конце 90-х за столиками как раз этого кафе, Наум потом воспроизводил в «Щели обетованья». Гольдштейна я вообще не застал. Он умер за два года до моей первой поездки в Израиль.

Немного поснимал через улицу кафе напротив, отгороженное для меня мотороллерами в два ряда.

Вымотался за день, но вечером надо зайти к Гробманам за корректурой сорокового «Зеркала» и поговорить с Ирой о предыдущем номере.

22.40 (в мастерской)

Барбизонки

К семи спустился к Гробманам. У них гости. Художник и писатель Валера Айзенберг, снимающий комнату на втором этаже в нашем подъезде, и три молодые женщины.

Одна в кресле рядом с Мишей, две на диване под окном. У каждой на коленях альбом для рисования. И действительно — рисуют. Чувствуют себя вполне непринужденно, видимо, не впервые здесь. Возле каждой — полураскрытые сумки, из которых, как из патронташей, торчат разноцветные фломастеры. Разговор ведет одна из трех — сидящая в кресле, две молчат, надо полагать, солидарно. Разговор напряженный — я присутствую при споре израильских левых (художница) и израильских правых (Миша).

И по ходу разговора разучиваю имена: та, которая спорит с Мишей, вулканчик энергетический — Зоя.

Стройная, узкобедрая светловолосая ундина со светлыми бровками и обалденно красивыми зубами (в первый раз такое написалось — никогда не думал, что можно любоваться зубами), сидящая на диване, — Наташа. Да, и еще — у Наташи короткая юбка, выставившая на наше любование ее длинные ноги.

Такая же стройная, но с темными коротко стриженными волосами, с вкрадчивым и при этом цепким взглядом — Аня.

Что-то такое они начали — не отрываясь от слушания общего разговора — делать своими карандашиками, искоса поглядывая на меня. Но никто не показал, чего у них получилось. Деликатность проявили, чтобы не травмировать.

— Но тогда мы никогда не станем нормальной страной, — говорила Зоя. — Мы останемся тупыми, агрессивными колонизаторами.

— Ну вот ведь у вас, Зоя, есть комплекс вины, да? — осторожненько встрял я. — И это ведь как раз комплекс западного человека. А вы когда-нибудь сталкивались с рефлексией исламистов по поводу их отношения к иноверцам?

— Значит, вы тоже считаете, что это нормально — смотреть на них сверху вниз? — спросила Зоя.

И у меня язык не повернулся сказать, что в определенных ситуациях — да, разумеется. Раз. И второе — на самом-то деле вот это акцентированное сочувствие к несчастным арабам, затраханным высокомерными евреями, — это и есть взгляд колонизатора, только просвещенного. Это отношение к израильским арабам как к «братьям нашим меньшим». Именно «меньшим» — это здесь уже на уровне психомоторики. То есть, называя своими словами, высокомерие. И — глубоко сидящее. Но ничего такого не сказал, политкорректность остановила. И к тому ж, они Мишины друзья, его гости, чего я буду взбухать. Ну и вообще, симпатичны мне эти барышни.

— Можно посмотреть, как вы рисуете? — спросил я.

И Зоя дала мне свой альбом. Наброски с натуры, которая их окружает, то есть Миша, Ира, я. Именно наброски, почеркушки художника, но — с неожиданной проработкой, точнее, с ориентацией на некоторую законченность. Летучий набросок как законченный жанр. Эскизность в качестве художественного приема. Некоторые работы были просто хороши. Скажем, три молодых негра, стоящие у барной стойки и задравшие голову к свисающему с потолка телевизору. Гротескно, но это не шарж, — здесь есть эмоциональная объемность, предполагающая существование мира за кадром. И очень выразителен штрих, скупой и нервный, а также насыщенность химических цветов фломастера. Цвета яркие, контрастные, но — ни один не свистит.

— А ваш альбом тоже можно посмотреть? — спросил я у Наташи.

Та послушно протянула свой альбом, и на первом же развороте я увидел великолепный пейзаж городской улицы, с домом, как будто слепленным цветными штрихами фломастера.

— Вот чего не получается, когда пытаешься сделать снимок фасада, а фотоаппарат выравнивает все цвета в одну тональность. Вроде все правильно, но убивается главное — игра оттенков и фактуры.

— Да, — кивнула Наташа так, как будто сама мучилась с фотоаппаратом, — глаз у фотоаппарата тупой.

И силуэты людей в альбоме Наташи тоже выразительные. Даже, может, чуть пожестче, чем у Зои. Но уровень профессионализма тот же.

— Но вообще странно, — сказал я, — что вы две художницы, два разных человека, а рисуете как один.

— Так и должно быть, — сказала Зоя. — Мы — группа.

— Какая?

— «Новый Барбизон».

— Барбизон — это кто?

И девушки терпеливо объяснили мне, что были когда-то во Франции такие вот художники-пейзажисты «барбизонцы», рисовавшие с натуры возле деревни Барбизон.

— Ну, раз вы группа, у вас, наверно, есть своя эстетическая программа?

— Мы пока еще формулируем ее.

— Но ведь хоть что-то про то, что вы делаете, можете сказать?

Первой программу начала объяснять Зоя:

— Художник должен рисовать руками.

— Не ногами то есть, — пояснил мне Миша.

— Ага, — сказал я.

У окна стоял Валера Айзенберг, рассказ которого я прочитал накануне, и в рассказе этом упоминался художник-авангардист, закреплявший лист бумаги на солнце, а на лист этот клавший камни и, дождавшись, когда солнце прожарит лист и чуть изменит цвет бумаги, камни снимавший, и лист с невнятной, но, надо полагать, выразительной композицией выгоревших и нетронутых солнцем кусков бумаги, заправлявший в рамку. Короче, рисовал солнцем. Ну да, теперь понимаю, о чем.

— В израильском современном искусстве, — продолжала Зоя, — мы единственные, кто делает это. Мы восстанавливаем прямую связь между рисунком и реальностью, породившей рисунок.

Дальше уже заговорила Наташа:

— На самом деле, мы — плоть от плоти современного элитного искусства, но мы решились на вот такой жест — ушли от канонов бесфигуративного искусства, замкнутого на самом себе. Мы начали рисовать с натуры. Со стороны, может, и непонятно, что это такой эстетический изыск. Но понимающие искусство люди, — таких, конечно, немного, — это чувствуют. Это тоже элитное искусство, но на определенном, новом этапе.

Аня молчала.

Я спросил, как человек, не вовлеченный в этот изыск, отрефлектирован ли в их творчестве факт включенности того, что они делают, в массовое искусство. Ну, скажем, в эстетику рекламного рисунка. Это ведь во многом похоже, скажем, на стилистику шведской рекламной графики. И в Испании я такое видел. Да и потом, рисунки Матисса и Пикассо тиражируются уже и на майках, и на этикетках парфюма.

Тут, услышав слово «массовое», за девушек вступился Айзенберг:

— Массовое бывает массовое и массовое. И что ты понимаешь под массовым искусством?

— Ну, Уорхолл — это массовое искусство или нет? Ведь делалось как эстетический жест, а стало стилем рекламы.

И тут голос подала, наконец, Аня:

— Да, — сказала она кратко, — у нас эта художественная рефлексия присутствует.

— Ну и ладушки, — сказал я и попытался успокоить Айзенберга, кинувшегося оборонять от меня высокое искусство барышень. — Я, Валера, ничего против не имею. Просто мне сказали, группа, значит, там есть какая-то своя эстетическая программа. Как иначе, если разные люди договариваются работать как один человек. О чем-то ведь они договариваются? Даже если не говорят про это. Вот я и пытаюсь понять, о чем. Я ведь не против.

— Да-да, — сказала Зоя, разминая бумажку, скручивая ее и раскладывая на сгибе темно-зеленый табак из пакетика, — мы как раз думаем об этом. Программа у нас, разумеется, есть, но не до конца сформулирована.

Предполагаемое окончание фразы «для таких, как вы» девушка, опять же из деликатности, опустила.

— А это то, что я думаю? — спросил я, кивая на табачную смесь, которую Зоя заворачивала в чинарик.

— Ну да, травка. Только не марихуана. Эта немного полегче.

— А вы сейчас покурите и начнете смеяться без остановки и плеваться?

— Не обязательно. Бывает такое воздействие, но не на меня.

— А дадите попробовать?

— Ради бога, — и протянула мне цыбарочку.

Я затянулся. Вкуса дыма не почувствовал. Немного прислушался к себе, но — ничего такого. Кроме неловкости за проделанный жест. Вернул назад цыбарочку.

— И все? — разочарованно спросила Наташа.

— И все. Это я просто, чтобы иметь право сказать: и я травку курил.

— Для галочки, да? — уточнила Наташа.

— Ага. А выставки у вас были?

— Специальной — нет, мы участвуем в коллективных выставках. В акциях разных. Скажем, на фестивале рисовали портреты с натуры. Рисунки. Народ в очереди стоял.

— И почем продаете рисунок?

— Ну, за сколько покупают.

— А за сколько покупают у вас? — спросил я у Зои.

— Долларов за пятьсот.

О как!

Когда мы в очередной раз вышли с Ирой покурить на балкон, она сказала, что Зоя художник востребованный, то есть хорошо покупаемый здесь.

Я попросил Зою написать их имена в мою записную книжку. Чтоб на Фейсбуке задружиться. Ну и вообще, автограф на память. Зоя аккуратно вывела у меня в книжке: Zoya Cherkassky, Наталия Зурабова, Anna Lukashevsky.

Ну и чтобы не томить барышень дальше своим присутствием, я оставил их в обществе эстетически близких — Гробмана и Айзенберга.

На прощанье попросил показать еще раз, чего они с нас нарисовали. Единственной, кто решился показать свой рисунок с меня, была Аня. С огромным носом, маленькими глазками и висящими под ними мешками. В принципе, то, что вижу каждый день в зеркале. Но такое типа — мужественное. И вообще — глаз притягивает. Рука у Ани хорошая. Но попросить лист побоялся — даже если рисунок Ани в пять раз дешевле, чем у Зои, для меня и сто долларов — в напряг.

Поднявшись к себе на третий этаж, я зашел в Фейсбук, нашел Зою, полюбовался африканскими лицами ее френдов и попросился в друзья. И так же попросился к Ане. Наташу не нашел.

5 ноября

(22.14, в мастерской)

Холодное утро. Облака.

Смотрел почту. Заглянул в Фейсбук и обнаружил, что уже принят во френды и Зоей, и Аней. Когда же они вообще спят?

Когда спускался по лестнице, на площадку второго этажа как раз выходил Валера Айзенберг. Тоже — на море.

Вышли на улицу. Пасмурно. Разговор про литературу. Я упомянул про «Новый мир».

— А это что это за журнал? — спросил Валера. — Это там, где редактором был этот… как его?

Я перечислил ему всех редакторов журнала в обратном порядке, начав с Василевского. На имени Твардовского он меня остановил:

— Да-да, этот вот… Твардовский. Тогда это был главный журнал для интеллигентов, если я не путаю. Этот тот «Новый мир»?

Нормально. То есть я впервые вижу, так сказать, модерниста самородного. Валера, действительно, человек талантливый. Рисует, снимает видеокомпозиции. И пишет прозу. Хорошую прозу, неожиданную, в основном про художников. Иногда даже как бы изощренную, но с неожиданными проколами в использовании слов. Может, это потому, что живет он то дома, то в Штатах, то в Израиле? И при этом все, что за пределами авангардного дискурса образца 1990–2000-х, для него, похоже, не существует.

В воду не хотелось, прохладно. Но все-таки пошел. Типа куда денешься — уплочено. Оказалось, в воде хорошо, даже лучше чем на берегу.

Читал корректуру «Зеркала».

Вернулся домой. Снова читал «Зеркало». Варил суп. Дочитывал корректуру. Спустился к Гробманам, показал Ире свою правку — несколько очевидных стилистических ляпов и всякого рода исторические неточности быта восьмидесятых и девяностых в тексте Воробьева, — почему-то очень быстро забывается атрибутика совсем недавних времен.

Немного поспорили с Мишей насчет маргинальной литературы. Это по поводу одесских авангардистов и их крутой прозы с сюрреалистическими образами наркоманов, дурдома, секса, по большей степени полузверского, с их демонстративной отвязностью: автор в пейзажной зарисовочке, например, сравнивает обрезанные столбики вдоль дороги с остриженными волосками вдоль вагины — типа о, какие мы!

Миша:

— Они маргиналы. Это их художественная позиция. А такие всегда одиноки. Такие всегда противостоят общему оцепенению и мертвечине. Противостоят мейнстриму.

— Миша, ну о каком мейнстриме ты говоришь. В России после публикации ерофеевских «Москва — Петушки» и «Голого завтрака» Берроуза мейнстримом для молодых стала как раз вот эта артистическая маргинальность и поза пруклятого поэта. Кто только в нее не становился. Более того, как-то даже неприлична стала нормальность. Все скопом пытаются эпатировать. Ну а если под мейнстримом понимать самое читаемое в нынешней России, так это, это извини, вообще не литература будет, это будет — про уринотерапию или детективы Дарьи Донцовой. Для массового читателя самый высоколобый писатель сегодня — Акунин. Пелевин ему уже не по силам.

Похоже, у Миши осталось почти нетронутым представление о существовании в России официальной литературы, за которой послушно идет читатель, и литературы неофициальной. И уже не объяснишь, что по нынешнем временам трудно представить нечто более маргинальное, нежели стихи нелюбимого Мишей Кушнера.

С Мишей понятно, он уехал из СССР в 1971 году, молодость потратив на противостояние советскому ханжеству. Не могло не остаться. Но откуда вот эта романтическая подростковая закомплексованность у молодых, казалось бы лишенных советских комплексов молодых художниц? Они ведь действительно хороши, раскованны и при этом ничего «винзаводского» вроде бы. Я листал фотографии на их фейсбучных страницах и нашел привет из конца 80-х в России — групповой снимок на фоне плаката с огромным словом из трех букв. И у Миши внизу висит большая работа Зои маслом — ночной городской пейзаж с металлической сеткой на первом плане, с застрявшими в ней листьями, что-то по цветовой насыщенности отсылающее к мирискусникам, но если приглядеться — а пригляделся я не сразу, — за сеткой на втором плане стоит машинка и две сношающиеся фигурки. Именно — сношающиеся. То есть вместе с художником «возмущают спокойствие», «эпатируют». И как бы ни гордились своей крутизной и продвинутостью «Пусси», мученицы вроде, но там внутри те же самые закомплексованные советские школьницы, если судить по их участию в скандальном акте «[Поимей] медвежонка», где, как им, наверное, казалось, что публичным, под объективами фотоаппаратов, половым актом они опускают некое политическое движение в России. Во всем этом — младенческое, дворовое неведение, тупое и агрессивное, того, что именно может выражать этот акт. Им кажется, что они действием своим дискредитируют политику, тогда как все наоборот — политическим жестом опускают великое. То есть стопроцентным советским быдлом выступают.

6 ноября

12.12 (в кофейне)

Утро было чуть потеплее, чем накануне. Проглядывало солнце. Плавалось хорошо. Даже заплатил за лежак под зонтом. То есть расположился с комфортом. Снимал. Единственное, что донимало, это работающий на полную мощность транзистор мужика через два от меня лежака: мужик балдел от русского рэпа.

Все та же проблема — затормозиться, не спешить. Не думать, что буду делать через час-два, а через час-два, делая запланированное, не думать, что я буду делать после, и уже заранее приноравливаться к этому «после». И так до бесконечности. Научиться жить здесь и сейчас.

Выбеленная голубизна неба с легкой дымкой.

Сижу в кофейне за последним столиком, сбросив шлепанцы и грея вытянутые на песок подошвы под солнцем. Передо мной — серо-желтый взрыхленный песок, уплотняющийся вдали в бледно-желтую раскаленную полосу пустыря между пляжами. Протянутый дальше взгляд студится сине-сиреневой с добавлением зеленцы жесткой поверхностью моря. Над ним черта горизонта. Хотя нет. Не черта. То есть не штрих и не тонкая линия. И даже не тончайшая натянутая нитка. Это обрез — между жесткой плотью моря и нежной голубизной неба.

Из звуков: воркование двух гуляющих вокруг моих ног голубей, влажный шелест волн, похожий на плеск листьев. И еще — рокот вертолета, крик детей, клекот зонта и листьев моей записной книжки под ветром.

Записи ни о чем. Просто физиологическое проживание пейзажа и скольжения по бумаге шарика моей ручки, оставляющего за собой вот этот след.

7 ноября

(15.11, в Яффе)

Утром солнце. Много плавал. Видел Мириам. Договорились, что в следующий четверг она проведет меня к себе на занятия в университет.

Поехал в Яффу на блошиный рынок. Километры старинных улиц, заложенных бытовым мусором, который время превращает — на моем уже веку — в антиквариат. Деревянные кровати, кофры, семисвечники, молитвенники в переплетах, инкрустированных камешками; утюг с угольным подогревом, похожий на тупую морду зубатой рыбины; металлические кувшины с узкими длинными горлышками, керамические штофики, джезвы, подносы, бронзовые ступы, настольные лампы, абажуры, люстры, кальяны, вышивки в застекленных рамках и т. д. и т. д.

Даже представить не могу, какой длины получился бы свиток с полным инвентаризационным списком выложенного здесь на продажу.

Отдельно, внутри этих кварталов, рыночек в несколько рядов с развешенной секонд-хэндовской одеждой, проходя сквозь который, чувствуешь себя внутри тесно набитого платяного шкафа. Мне сюда вообще соваться бессмысленно — это место для востроглазой Маши Галиной.

Ну а для меня — ковры, расстеленные прямо на тротуарах, и лавки, забитые картинами в рамах. Холсты неведомых никому художников пятого-шестого ряда, стоящие у входов в магазинчики, из мглы которых светит настольная электрическая лампа, и свет ее дотягивается до картин, сложенных в штабеля. Ближневосточный ремейк гоголевского «Портрета». Слюнки капают от вожделения — заторчать бы в такой лавке часа на два — на три, перекладывая, рассматривая, смакуя, но — неловко: я не покупатель.

Крупная надпись с цифрами 50 % при входе, то есть скидка на пятьдесят процентов — интересно, от какой цены? Или вот у этой осевшей пены существует некий общепринятый прейскурант? В качестве приманки у входа в магазин зимний пейзаж с альпийской, надо полагать, каменной избушкой на склоне горы с заснеженными деревьями. Рядом в старой облупленной раме графика а-ля «Захаров 60-х годов». И еще три летних пейзажа, явно писанных в прошлом веке, но — под старину, с ядреной зеленью деревьев и такой же пронзительной синевой обязательного водоема.

У другой лавки портрет сидящей балерины — тщательно, по-брюлловски, но с машковской плотоядностью проработаны обнаженные плечи, вздымающийся из пачки верх груди и, естественно, обнаженные ноги. И тут же на небольшой подставке три «рисунка Ильи Зверева», в девяностые годы бывшие обязательной принадлежностью ассортимента чуть ли не каждого художественного салона Москвы. Отличались только ценой; скажем, на аукционе в «Гелосе» «Зверев» выставлялся и по сто долларов, и по две-три тысячи. Разницу в уровне работ сразу не определишь. «По три тысячи — это атрибутированный Зверев», — дипломатично объясняла мне искусствовед Надя из «Гелоса». То есть, переводя на общеупотребительный язык, подлинный. Зверев сегодня — это индустрия. Каждый набивший руку профессионал способен тиражировать его ставшую салоном стилистику до бесконечности. И вот он я стою на улице Яффы и рассматриваю здешних «Зверевых». Зверев — он и в Яффо Зверев.

Книги и виниловые пластинки. Нормально. То есть книга постепенно превращается в винил. В снобистскую позу интеллектуала.

Суетно. Тупеешь от изобилия цвета, фактуры, звуков, запахов и т. д. Невозможно сосредоточиться для записывания даже вот так, вроде как спокойно расположившись за столиком уличной кофейни. Всемирный секонд-хэнд, вынесенный волнами еврейской эмиграции (или репатриации, как правильно?) со всех концов Европы, Азии, Африки и, если верить каким-то мексиканским сувенирным поделкам под индейский быт, Америки. Правда, с преобладанием все-таки ашкеназского — российские свистульки, чешский фарфор, немецкие гобелены. Это абсолютно еврейский рынок, и не только из-за того, что здесь на каждом шагу предлагают мезузу, минору, Тору и т. д., а из-за этих вот гуляющих по рынку сквозняков галута.

Нет, Яффа — это уже не вполне арабский город, как представлял я себе, читая про историю Тель-Авива: собственно Тель-Авив изначально возник как еврейский пригород арабской Яффы. В прошлом году я вылетал отсюда в Москву днем и увидел Яффу из самолета — оказалось, что она уже целиком внутри Большого Тель-Авива: с одной стороны — сам Тель-Авив, почти безбрежный, с другой — Бат-Ям, тоже не сказать что небольшой пригород, а там еще Холон, Рамат-Ган, Бней-Брак, Гиватаим и т. д. И, сидя за столиком, я пытаюсь определить на глазок соотношение проходящих мимо харедимных евреев и женщин в джаляби и платочках. Получается примерно поровну, основная же масса уже сливается в некий космополитический поток.

Разговор с ташкентскими евреями, отцом и сыном (в фалафельной на рынке). Отец спросил, где лучше — в Москве или в Тель-Авиве? Здесь у меня сын в охранниках, он просто дежурит, то есть ничего не делает и — 1600 шекелей. Считай задарма. А в Москве как? Далее отец начал вспоминать про свой душевный покой при Брежневе: «А здесь нас все время пугают по телевизору — то террористами, то засухой, то бедуинами, то войной с арабами. Создают исключительно нервную жизнь. И вожди здесь какие-то мелкие, не то что наш Сталин. Нет, в советское время мы жили счастливо».

Изданные в «НЛО» «Дневники» Гробмана я научился читать только на третий или четвертый год своего израильского гостевания, после того как немного освоил реалии здешней жизни, насмотрелся в разных семейных архивах черно-белых и выгоревших цветных фотографий, сделанных нашими репатриантами в первые годы своего здесь пребывания, ну и, соответственно, войдя во множество эмигрантских сюжетов.

Вчера у Гробманов я предложил им тему отдельного номера «Зеркала», по аналогии с тем, что делают нью-йоркский «Новый журнал» и владивостокский «Рубеж» — «вступление в эмиграцию», и именно на материалах 1970-х годов. Это может быть безумно интересным как сюжет взаимопроникновения культур русско-советской, которую привезли даже самые независимые и отвязные, и, скажем так, культуры западно-восточной, израильской.

— Ты наивный, — сказали мне Гробманы. — Никакого взаимопроникновения не произошло. Наши все закаменели в том времени, из которого приехали. Они до сих пор живут в своем «советском гетто».

Ну да, конечно, — Радио Рэка. Слушаю его, как отзвук старинной жизни с теми 70–80-х годов эстрадными певцами, бардовскими песнями и советским клокотанием в голосах пенсионеров, звонящих на студию с вопросами: почему им не предоставляется то-то и то-то и почему вокруг них такой «бардак».

Поразительно провинциальный уровень литературно-критических текстов обнаружил вдруг в газете «Вести».

— Господи, а ведь когда-то для этой газеты писал Гольдштейн!

— Нет, Гольдштейн писал для нас. А для «Вестей» он делал разные интервью. То есть и редакция, и читатели газеты не очень понимали, с кем имеют дело.

Все так, в новом «Зеркале» републикация статей Гольдштейна конца семидесятых, которые он писал для гробмановской газеты «Знак времени». Разбег перед книгой «Расставание с Нарциссом», сделавшей Гольдштейна знаменитым в России, и только в России. Я помню, как в 1999 году сошлись на высочайшей оценке этой книги враждебные литературные лагеря, оформившиеся вокруг премий «Букер» и «Антибукер», — Гольдштейн стал одновременно лауреатом и той и другой премии; но, судя по рассказам Наума и Иры, на положении его в Израиле это не отразилось никак.

23.20 (наверху, в мастерской)

Вечером — клуб «Биробиджан». Пошли втроем — Валера, Ира и я.

Основатель (или один из основателей) клуба художник Макс Ломберг. Название клуба — ход сильный. Биробиджан в Израиле, может быть, самое галутное, да еще с советским привкусом слово — несостоявшаяся еврейская родина на Дальнем Востоке в СССР, возможно с элементом советского пионерского энтузиазма: Палестина на промерзшей заболоченной восточной окраине сибирской тайги. Место для ссылки раскулаченных русских крестьян из Приморья, куда, кстати, в 1930 году коммунисты-односельчане выслали моих дедушку с бабушкой и четырехлетней мамой из-за брата Афанасия, у которого дедушка работал в батраках. Но если судить по историческим материалам, у советских евреев даже был какой-то энтузиазм. Вот все это для нынешних израильтян «галутное», память о национальном унижении, а Ломберг взял и сделал названием продвинутого клуба.

Шли пешком. Теплый, почти парной воздух, блеск огней казался маслянистым. Прошли почти всю Алленби. Угловое здание на перекресточке. Никаких вывесок, темно-серая железная дверь с тротуара. Небольшой зальчик, темно, светится экран. На ощупь нашли свободные места. Мне досталось место под кондишеном. Ледяной холод сверху. На экране строем шагают молодые люди. Потом фрагменты танцев. Перемежается фрагментами интервью, которые дают сидящие перед камерой молодые люди. Текст произносится на иврите с английскими субтитрами. К тому ж фильм заканчивался. Зажгли свет. Зал небольшой, с антикварной люстрой под потолком. Заполнен целиком. Средний возраст собравшихся — около тридцати. К экрану вышла девушка. Что-то начала говорить на иврите задумчиво-застенчиво, интеллигентно. Похоже на то, что спрашивает, будут ли вопросы. Вопросов не было. Зал также застенчиво молчал. Она ушла. Свет погас. Начался другой фильм. Обнаженный мужчина в ванне. Пар от воды. Мужчина погружается в воду. Капающая кровь. Потом — квартира, девушка. Сидят за столом. Свечи. Режут торт. Крупно нож и кусочки торта. Красное вино течет в бокалы, капает на стол. Мужчина уже одетый. Потом тот же стол, но — разоренный, на фоне распахнутого в черную ночь окна. Как если бы он еще раз покончил с собой, выбросившись в окно. Но опять стол полуразоренный. Стулья. Снято сверху. Потом опять девушка, опять мужчина. Их напряженные взгляды. Горит трот, горит крутящаяся на проигрывателе пластинка, звучит голос девушки. Ну и так далее. Титры.

Я дождался, когда включат свет, и выбрался на улицу.

Домой шел пешком.

8 ноября

13.20 (в доме-музее Рубина)

С утра на пляже. Плавал. Дремал. Читал Айзенберга. Снова плавал. Пил кофе. Пытался записывать. Не шло.

Сходил домой, взял сумку с фотоаппаратом и пошел в дом-музей Рубина. Он рядышком, в пяти минутах ходьбы от Мишиного дома, на старинной по здешним меркам улице имени Бялика.

И чего это Миша в дневниках 71 года жаловался на отсутствие национального искусства в Израиле? Вот оно. Рубин — из первого поколения еврейских художников. Работы 1920-х годов, когда Палестина была под турками. Язык живописи, привезенный из Парижа начала ХХ века. Но — еврейский художник. Как бы. «Как бы» — из-за четкой отрефлектированности: я еврей. То есть взгляд на себя-еврея чуть со стороны. Ментальность европейского художника. На холстах чуть утрированный, полусказочный Восток: пустыня, темно-коричневые крепостные стены, белые купола в городах, минареты и храмы, рыжебородые евреи в шляпах с лопатами, пальмы, верблюды, сады, которые — кусочки зеленого рая посреди пустыни на берегу маленького — нашего! — моря. Прекрасная голубоглазая еврейка на знаменитом парном (с женой) портрете с букетом роз, которые, как цветочная пена на холсте. Язык этой живописи я осваивал когда-то по работам Шагала, но по сравнению с Шагалом здесь больше лирического пафоса. Рубин здесь — авангардист Маяковский, воспевающий новую, заново создаваемую жизнь Палестины.

И еще вспомнилась фраза Бунина из «Тени птицы»: «Старые хозяева этой земли начинают возвращаться».

Я на третьем (или все-таки — на втором?) этаже в мастерской Рубина — с улицы дом выглядит двухэтажной виллой с двором, затененным кронами двух деревьев с неимоверно толстыми, тоже мемориальными уже стволами, не знаю, как называются, может быть это все те же, но вот такие гигантские израильские фикусы. Мастерская: не слишком большая, но достаточно просторная комната, — темно-коричневая мебель начала ХХ века, мольберт с огромным холстом и подмалевком незаконченной работы на какой-то библейский сюжет, два столика с разложенными красками, вазы с кистями, на полу вытертый красный ковер. Затянутое тонкой белой тканью окно. Вроде как монументально и одновременно — интимное, приватное пространство работающего художника.

Перед входом в мастерскую на стене телеэкран, на котором в режиме нон-стоп идет документальный фильм о Рубине. Как я понимаю, съемки 60-х годов. Рубин рассказывает о себе: я рисовал свои сны (разбираю английские субтитры). Рубин здесь уже совсем старый, но глаза живые, молодые, и в голосе никакой старческой одышки и поскрипывания.

В музее я один. Тихие комнаты-залы. На первом этаже — небольшой зал с работами. Многие знакомы по репродукциям, но, как всегда, когда смотришь подлинник, немного другие.

А вообще дом могучий, действительно мемориальный, и не только по отношению к Рубину, но и к тому поколению израильских художников. Почти такой же монументальный, как и у Бялика по соседству. Не живи на этой улице Бялик, улица точно называлась бы улицей Рубина.

(На улице Бялика)

Дом в десяти шагах от дома Рубина — образчик баухауса: как будто графиком-минималистом обозначенные плоскости, из которых составлен трехэтажный дом-особняк. При этом бетонные плоскости стен и балконов легкие, почти воздушные. Плотность желтого свечения стен питается интенсивностью синевы неба. И третья составляющая этого мотива — ветви средиземноморской сосны, укрывающей от взгляда треть фасада, — плети с длинными иглами, вызывающие ощущение конской гривы просвечивающей голубизной. Когда переводишь взгляд со стен и неба на ветки и лохматую хвою, ощущение, что на глаз наплывает слеза.

23.24 (в мастерской)

Встреча с Таней и Яшей М.

Яша приехал за мной в Тель-Авив. Дорога к ним на автобусе заняла часа полтора, при том, что живут они сравнительно недалеко. В городке Раанана, возле Герцлии. Приехали туда уже в темноте. Таня с сыном Мишей встречали нас неподалеку от остановки. Не виделись больше двадцати лет, и было интересно, насколько мы изменились. Ну да, изменились, конечно, но при первых жестах и звуках голоса — все та же Таня З., чуть ли ни институтских времен.

Прежде чем ввести в дом, мне показали двор. Живут они, по сути, в саду, то есть за домом сквер, переходящий в лес. Квартира на последнем этаже. Из кухни дверь на балкон, который на самом деле — просторная площадка на крыше с видом на долину, на море. Тут и расположились за столом. Мне выдали какую-то Мишину кофту, домашнюю, теплую, уютную. Внизу такие же подсвеченные в темноте новенькие невысокие дома среди деревьев, с неба погромыхивало что-то отдаленно, на горизонте над морем редкие всполохи грозы, черную долину в сторону моря время от времени прошивали пунктиром огоньки идущих электричек.

Таня рассказывала про их жизнь — как приехали и как оказались здесь, для новеньких репатриантов не самом дешевом месте, но здесь были дальние родственники, у которых остановились по приезде. И чуть ли не на следующий день нашли съемное жилье. Потом много лет жили в вагончике, ситуация обыкновенная для поселений, но не для респектабельного Раанана, к тому же Таня, будучи, по сути, безработной, участвовала на общественных началах в работе городского совета, занималась проблемами репатриантов из России. То есть могла бы, наверно, как-то подсуетиться и получить жилье. Но Таня оказалась не слишком «суетливой», жилье они получили относительно недавно, когда вырос Миша и можно было включиться в программу помощи для молодых семей, то есть через Мишу в качестве потенциального молодожена. Яша работал, как я понимаю, эпизодически. То есть трудно врастал в здешнюю жизнь. Человек в себе.

Жили трудно, но при этом Таня практически не изменилась, такая же клокотушечка с острым языком: «Наши вели себя здесь так же, как и дома, в СССР они выстраивались в очередь на вступление в партию, здесь — в очередь на обрезания» — это уже Танина интонация, продолжающая наш давний московский треп. После того, как у нее сложилась окончательно репутация толкового и активного работника, Таня получила предложение работать в политике и — отказалась. Сейчас она занимает хлопотную административную должность в жилищном хозяйстве Раананы.

Ну а Миша стал химиком, работает в фармацевтической компании.

Я спросил про фразу, произнесенную Таней на втором курсе, которая застряла у меня в голове, что-то вроде: «Как все-таки душно в еврейском окружении».

— Ну и как тебе сейчас?

— Нормально, — сказала Таня. — Здесь у меня все нормально. Только вот наше русское радио слушать и здешних русских газет читать не могу. Уровень запредельно местечковый. Ну а насчет той моей фразы: ну да, душно. Ты представь столичную девушку начала семидесятых, которая вдруг оказывается у дальних родственников в Черновцах, как будто ты попадаешь в позапрошлый век. Как у нее будет реакция?

Таня, оказывается, поддерживает отношения с однокурсниками, рассказала про наших институтских знакомых, в частности про трагедию Эдика Безносова. То есть хоть и прожила полжизни в другой стране, а разговор мы не начали, а как бы продолжили через двадцать лет. Никакой раздавленности тяжким врастанием в новую жизнь.

Произвел впечатление разговор — короткий и как бы не слишком содержательный — с сыном Мишей, которого последний раз я видел мальчиком. Я консультировался у него как у специалиста относительно местных лекарств. Миша объяснял. Немного рассказал о технологической культуре производства лекарств и Израиле. О жесткости международного экспертного контроля, поскольку лекарства ориентированы еще и на США и Европу. Тестируют чуть ли не каждую неделю. Я сказал пару слов про нашу фармацевтику, про то, как врачи в поликлиниках, выписывая рецепт, специально предупреждают: только «брынцаловское» не покупайте. Миша слушал внимательно, но по глазам я видел, что как будто не верит. В сознании израильтянина, работающего в медицине, такого просто не может быть. Ну какое-никакое, но ведь есть государство, есть обязательный контроль, есть этика медицинского работника, есть… И так далее. Вот это его вежливо скрываемое недоверие говорило мне о технологических дисциплинах в Израиле гораздо больше любого рекламного проспекта.

В половине одиннадцатого начали собираться. Таня с Яшей повезли домой на машине. На этот раз Яша за рулем, Таня — за штурмана. Долетели до Бен Иегуды за пятнадцать минут.

Полез в интернет. Прочитал присланный по почте рассказ Мириам «Менялы для прекрасной Лалы», жутковатый и замечательно написанный «хохмистый» рассказ. Напечатан в «Звезде», но в «Журнальном зале» не выставлен, редакция за счет таких вот жестов рассчитывает увеличить число покупателей бумажной версии. Логика, конечно, какая-то есть, но даже если я захочу купить «Звезду», то где? А рассказ хорош, и при том, что он опубликован, Мириам не имеет возможности показать его кому-то в Израиле, даже мне, куратору ЖЗ, приходится просить ее о персональной пересылке файла с рассказом.

9 ноября

17.12 (в мастерской)

Под утро проснулся от шума дождя. Сполохи грозы над морем я видел вечером с балкона Таниного дома.

Спал до восьми. Вышел на улицу в магазин за водой и хлебом. Дождь прекратился. Тепло.

Спустился к Гробманам. Ира показала мне на айпаде телефильм Ольги Медведевой про Гробманов: Миша как одна из центральных фигур Второго русского авангарда и организатор русско-израильской художественной жизни в Тель-Авиве, Ира — его верная подруга и редактор журнала «Зеркало». Досмотреть не получилось — за нами приехала машина. За рулем — Юля, телепродюсер, рядом та самая Ольга Медведева, автор только что увиденного мною фильма, раз, а также хозяйка уже легендарной «крыши», на которой в конце 90-х собиралась здешняя русская литературная элита. Про «крышу Медведевой» писали и Гольдштейн, и Вайман. Мы едем на выставку малой пластики Лины Блих, коя будет проходить на Блошином рынке в Яффе. Лина Блих — театральный режиссер и, соответственно, скульптор. Она из круга «Левиафана», то есть, можно сказать, Мишина воспитанница.

Разговор в машине про детей, которые вдруг заговорили фразами из советских мультфильмов. Причем это их собственный выбор. У Юли дети изучали русский самостоятельно, заработав денег на репетиторов. Я так и не понял, неужели они с самого начала дома говорили исключительно на иврите. У Юли нет и следа ивритского интонирования, нормальная русская интеллигентская речь.

«Каждый русский в Израиле мечен годом своего приезда» (Ира Гробман).

Долго искали место, где можно припарковать машину. Мы с Ирой оставили барышень и пошли искать выставку. Довольно долго путались. Наконец нашли — Иру окликнула на одной из улочек блошиного рынка жена Юхвица. Показала где. В вытянутом зальчике небольшого магазина керамики посередине три стола, на двух — экспозиция: сидящие и лежащие фигурки, малая пластика, действительно «пластика», то есть пластично, чуть гротескно и лирично, фактура нескольких лежащих фигурок напоминает фигурки, сделанные из пластилина, раскатанного теста. И как продолжение — на третьем столике в тарелках домашняя выпечка, специально для выставки изготовленная самой Линой: печенье и чего-то такое свернутое, и очень вкусно, тут же бутылки с минеральной водой и пластиковые стаканчики. Очень домашняя, во всех отношениях, выставка.

Пришли Наум с Риммой.

Приехали Пенно Соостер и Боря Юхвец из той нашей прошлогодней компании, которой вечерами таскались по тель-авивским выставкам и презентациям. Обменялись впечатлениями. Пожевали вкусного печенья. Выкатились на улицу. Сильное солнце, толпы народа. Ира сказала, что у девушек есть ко мне разговор. Пошли искать кофейню, чтобы посидеть на улице, то есть — с кофе и сигаретами. Юля с Олей закончили очередную работу и сейчас думают о передаче, посвященной русской литературе за рубежом. «Ну и у кого какие могут быть идеи на этот счет? Давайте по кругу». Варианты предлагались разные. Я начал говорить о том, что закончилась ситуация разделения русской литературы на эмигрантскую (зарубежную) и литературу метрополии (в нашем варианте советскую). И силовые линии сместились, у литературы за рубежом есть, разумеется, своеобразие, но как некой особой функции единого организма современной русской литературы. Ну и так далее. Ира возразила: это все интересно, но не для фильма. Для фильма нужен конкретный сюжет, конкретный персонаж, о котором и следует снять фильм. Далее начали перебирать варианты. Я предложил Гольдштейна. Оля спросила про Бараша. Ира начала говорить о «Зеркале», о вечере Миши, о клубе «Биробиджан». Договорились думать дальше. И затушив, последние сигаретки, двинулись.

Я предложил Науму прогуляться в порт, но ему нужно было отвозить домой Римму.

Пошел один.

Порт, солнце, мачты, новое стеклянное здание вместо старого сарая-терминала. Порт становится торгово-развлекательным центром. Той старо-яффской архаики и мощи, которую я видел в 2007 году, уже нет. Но все равно хорошо. Неохота было торопиться. Пообедал фалафелями, выпил кофе. Пошел наугад по улочкам: слева — Тель-Авив, справа — Бат-Ям. Скучные, серые, чуть замусоренные улицы из блочных в южном варианте почерневших домов, обычные. Посреди почти трущобных домов вдруг особняки в арабском варианте баухауса: с обобщенным силуэтом, но — с высокими стрельчатыми окнами, с пенхаусами, с маркизами на балконах. Искал остановку автобуса в Тель-Авив, но не нашел. В конце концов, дошел до блошиного рынка и через него на площадь с часами. Взял такси.

Спал полчаса. Душ. Стирал.

Сижу на балконе, записываю. Ветер, редкие капли. Сейчас буду спускаться к Гробманам. Сегодня пойдем к Мириам.

22.40 (в мастерской)

Гроза и тропический ливень, когда мы сидели на гигантской лоджии у Мириам, она же гостиная, она же мастерская. Вдоль стен — полки, на которых расставлены работы Мириам. Малая пластика. Такая же экспрессивная, как и ее графика и проза. Нет, проза у нее, пожалуй, мягче, лиричнее.

Квартира в старом доме на улице Алленби. Со стороны улицы — тель-авивский урбанизм, ну а лоджия выходит во двор, в котором деревенская почти тишина: кусты, деревья, полянка, за полянкой двухэтажный дом, по архитектуре — загородный. А над двором этим слева в ночном уже небе светит стела офисного небоскребика.

Сидели нашей утренней пляжной компанией — Мириам, Сережа, программист, ревнитель здорового образа жизни, с женой, мы с Ирой и дочь Мириам — красавица, бывшая фотомодель, офицер израильской армии, студентка, наследница старинного еврейского рода Гамбурд из Кишинева. В отличие от нас — израильтянка. По-русски говорит свободно, но с ивритским интонированием. Как хозяйка она показывала мне картины, висящие на стенах, в основном работы ее бабушки и дедушки, кишиневских художников. Хорошие работы. А также семейные, маслом писаные портреты. Девушка рассказывала мне, кто есть кто.

В прошлые приезды к Мириам мы ходили в другой дом, который она снимала, и тоже в старом центре Тель-Авива — отдельно стоящий старинный трехэтажный особняк неподалеку от улицы Бялика, мастерская Мириам была тогда на крыше этого дома. И при этом кочевом образе жизни Мириам везде дома, то есть перевозит свой дом — вот эти картины родителей, книги, портреты и свои работы. Собственно, то, что и есть ее дом.

10 ноября. Поездка в Хайфу

8.20 (на автовокзале, сидя в микроавтобусе)

Утро. Усталость после вчерашнего дня. Вышел на Бен Иегуду в восемь утра. Уже жарко. Облака. Улица абсолютно пустая. Суббота. Я, как говорят здесь, «беру четвертый микроавтобус». До автовокзала долетели за пять минут, только пару раз притормозили перед светофорами на Алленби. Гигантский автовокзал по случаю шабата закрыт. И, соответственно, междугородние автобусы не ходят. Под неработающим автовокзалом вдоль обочины стоят микроавтобусы. Зычные, как на рынке, крики водителей: «Иерушалайм! Иерушалайм! Хайфа!».

Я иду к машине, которая — «Хайфа».

Проезд до Хайфы — 45 шекелей.

Мой шеф: заросшая щетиной морда чеченского боевика и черная кипа. Набрал уже семь пассажиров. Три места еще свободны. Ждем.

Наконец в автобус залезли еще трое, а наш абрек отошел от микроавтобуса потрепаться с коллегами. Пассажиры начинают стучать в стенки, худая азиатка высунулась в открытую дверь и закричала по-ивритски: «Эй! Шеф! Давай! Ехай! У нас комплект». Он послушно заспешил, почти побежал к машине.

Трогаемся.

Герцлия. Натания. Сейчас впереди обозначился еще какой-тот город. Высокие трубы, за ними — море.

Можно читать историю страны. Можно разглядывать камни с орнаментами, выбитыми две тысячи лет назад. А можно просто смотреть из окна микроавтобуса, распластавшегося на бесконечной полосе асфальта, смотреть на ухоженные поля, полыхающие зеленым и желтым, и всем телом через дрожь улетающего назад асфальта почувствовать ярость и мощь сгибавшейся, скручивавшейся две тысячи лет в галуте пружины, которую можно назвать Израиль («поборовшийся с Богом»).

Справа поднялись в небо горы. Кармель.

Дорога заняла час. Перед Хайфой слева море, справа под горой в долине — парники, целые поля белого целлофана с зеленой оторочкой у земли.

9.10 (в кафе)

Дождь. Сижу в только что открывшемся «Макдональдсе», в котором моя племянница Света из Уссурийска, вышедшая замуж за тамошнего еврея и перебравшаяся сюда, назначила по телефону встречу. Сейчас они зайдут за мной. Скромный зальчик со стенами, закрашенными синей краской, пластмассовые столики и стулья. «Макдональдс» здесь — дешевый общепит. Из декора только воздушные шары с нарисованными сердечками, то есть «Ай лайк Макдональдс». За стеклянными стенами небольшая площадь.

Первое ощущение от Хайфы, когда микроавтобус въехал и кружил по улицам — Симферополь в дождливую погоду: блочные многоэтажки сквозь пышную зелень, похожую на южные ивы и тополя, сырые грязные стены, пасмурный свет. На улицах ни людей, ни машин, мокрый асфальт.

22.34 (в мастерской)

Света пришла со всем своим семейством — дочкой Катей, которая за четыре года, что я не видел ее, из ребенка превратилась в маленькую лукавую девочку, с внучкой Ангелиной, то есть племянницей Кати, такой же живой, подвижной, раскованной девочкой года на два постарше своей тетки. Четвертым шествие через площадь к «Макдональдсу» замыкал Светин сын Егор, вытянувшийся в подростка.

Иду на встречу с двоюродными сестрами из Уссурийска, приехавшими навестить дочь и племянницу в Хайфе, — то есть на родственную сходку чистокровных хохлов, наконец-то нашедших место для свидания.

Новая квартира Светы чуть поменьше и поскромнее предыдущей, но с видом на море.

Коля, муж двоюродной моей сестры Раи, отец Светы, удивляется: «Я-то думал: заграница. А тут трущобы какие-то!». Колю, как я понимаю, напрягает архитектура старой части Хайфы, восточного города с улицами, карабкающимися в гору, и, соответственно, такими же «горными» дворами, передвижение по которым — больше сверху вниз, по лестницам вдоль стен. Мы стоим на верхней площадке такой лестницы, курим, перед нами белые плоские крыши, с торчащими между ними стрелами кипарисов, под нами узкая глубокая щель двора, откуда встают два каких-то дерева с длинными голыми внизу стволами, поднявшими свои кроны до нашей площадки, так что можно протянуть руку и потрогать ветки.

— Это по нашим с тобой представлениям, Коль, должен быть дом, вокруг сад, огород, потом забор, потом снова сад, дом и т. д. А здесь Восток, дома друг на друге. Тут есть и роскошные кварталы.

— Да-а, я видел.

Коля простужен — перекупался.

Длинное застолье с разговорами про родичей. Рая — про нашу бабушку Наталью Гавриловну Костырко:

— Это когда бабушка жила у вас в Уссурийске. Она все у окна сидела, смотрела на улицу. Ну, помнишь сам, наверно. По улице идет парочка, мужчина и женщина. Под руку идут. Бабушка возмущается: «Причепилась! Вона что, слепая? Или убогая? Так причепиться к мужчине?!»

Ну и разговор про политику: ты, в Москве, объясни, что происходит.

Опять — про Путина, Медведева, про московские события на Болотной и проч. В их распоряжении только официальная телеверсия, предложенная стране. Чувствуют, что в версии этой какая-то лажа, но в чем она — непонятно.

— Ну а кто может быть вместо Путина? — спрашивает вторая моя сестра Галя.

— Да тот же Якунин. Все-таки железные дороги в стране — это государство в государстве. Вполне потянул бы.

— Ну нет. Извини. Я полжизни — на железной дороге. Могу оценивать. В прошлом году ехала из Хабаровска, так вагоны — старье. Трясет, грязь в вагоне, духота. О каком порядке ты говоришь? Это, может, у вас там, в центре порядок, но только не в стране.

Ну и о чем еще могут русские говорить за границей?

Света с девочками повела меня наверх, посмотреть на Хайфу. Разговор по дороге: «Я здесь получила свободу. Я здесь могу жить так, как хочу я. Никто не контролирует. Я здесь свободный человек».

Зарабатывает 5500 шекелей ($ 1500), за квартиру платит 1500 ($ 400). Это для медсестры ее класса половинная зарплата, но зато сама распоряжается своим временем. Курсы повышения квалификации, на которые ходила четыре года назад, когда мы виделись здесь в последний раз, бросила — нужно заниматься детьми. Некому помогать. Егор учится хорошо. Особенно хорошо у него идет арабский язык. Катя в обычной школе. Нормально. А Ангелину, поскольку в Израиле она относительно недавно, ее отец определил частную школу. Девочка молодец, за год выучила язык, читает и пишет.

— Работа до обеда. И еще есть приработки по вечерам. Делаю работу ту, которую хочу, и столько, сколько хочу.

— Некоторые из тех, кто двинул в Израиль в начале 90-х, вернулись в Россию. Не выдержали жесткости израильской жизни.

— Да, — сказала Света, — это трудно. Тут, как говорят, пуд соли надо съесть. Я свое приняла. Лет пять-семь — это трудно. Потом все идет как будто само. И я уже здесь — дома.

Постояли наверху над Бахайскими садами. Слава богу, они уже закрывались, так что туда не пошли. Образцовый парк, напоминающий дворцовый. Чересчур эффектно для меня.

Зато вид на закатную Хайфу сверху замечательный. Снимал.

(Записи из книжки, сделанные в поезде на обратном пути)

Запах дезодорантов. Запахи чистоты.

Вокруг исключительно молодежь. Молоденькая девушка рядом. Устроилась у окна в кресле с ногами. Сумки и рюкзак лежат на полу. Полы здесь такие же чистые, как и кресла. Девушка сначала играла со своим айфоном-смартфоном (до сих пор не научился словам, обозначающим вот эти суперпродвинутые мобильные игрушки), потом шлифовала ноготочки. И при этом на девушке — солдатская форма, и у стенки под окном стоит ее автомат. То есть барышня не в канцелярии сидит, а служит, и служит, возможно, на Территориях.

Напротив, через проход справа лицом ко мне еще две девушки. Одна изучает какие-то бумаги, раскрыв большую тяжелую папку, — это чертежи. И видно, что не учебное задание в колледже, это действительно рабочие документы, и девочка с ними реально работает. Инженер? Вторая рядом что-то вяжет. Плотненькая, невысокая, в военной форме, круглая голова, кудрявые волосы, очки на носу, вид невероятно домашний. Уже сейчас видно, какая это будет лет через двадцать уютная еврейская тетка.

Это вот и есть Израиль. Можно предположить, что все разговоры моих друзей и здесь, и в Москве про то, будет Израиль дальше или нет, и какая политическая концепция обеспечит для него дальнейшую жизнь, для этих вот вокруг меня молодых людей (я специально оглядел сейчас вагон, я здесь — самый старый) — пустой звук, они не собираются умирать. Они намерены жить, и жить здесь всегда.

В ивритской фразе из репродуктора я уловил слово «мерказит». Потянулись к выходу высокие парни в форме с черными автоматами. Такое впечатление, что я на военных сборах, но это просто конец шабата, ребята возвращаются в свои части из дома.

Конечная остановка десятого автобуса у вокзала, шофер спрашивает по-русски: «Пенсионер?» — «Да, пенсионер. Но — из России». — «Пенсионер — везде пенсионер, тебе скидка».

11 ноября

10.42 (на пляже в красной кофейне)

С утра дождь. Укладывал вещи для переезда в Иерусалим, завтракал, прибирался. Звонил Игорю в Текоа и Лене в Иерусалим.

Утренний выпуск новостей по Радио Рэка: вчера и сегодня палестинцы из сектора Газа обстреливали Ашдод и окрестности. Есть раненые. Один — тяжело, солдат. Евреи ответили. В секторе Газа шестеро убитых и четыре десятка раненных. Возможно, арабы решили разогреть ситуацию перед голосованием в ООН об их новом статусе. В Ашдоде отменены занятия в школе. Некоторые семьи провели ночь в бомбоубежищах. Ракеты из Газы стреляют на пять километров. Судя по сообщениям, стреляют не слишком прицельно. Наугад. Короче, гопота.

Совещание у премьер-министра. Заявление: «Армия ответит». Особого потрясения в голосе радиокомментаторов нет. Здесь это дело привычное.

Далее передача про трудоустройство. Фраза (дословно): «Приглашаем на учебу всех тех, кто в прошлой жизни не имел специальности, имеющей спрос в Израиле».

Вышел на час прогуляться на набережную. Дошел до красной (цвет стульев пляжных) кофейни, которая у меня для дождливой погоды и у которой окна ближе к морю, нежели в моей «желтой кофейне» под Бейт Опера.

Ничего зря не бывает. Например, сидящие у Гробманов новые барбизонки, на общение с которыми у меня уже, увы, сил не было, а жаль, одна из самых интересных встреч.

Зацепили они меня своими альбомчиками и гонором.

И сами по себе, и тем, что делают. Есть там своя «высвобождающая свобода». Воздух для дыхания.

При том, что изначально то, что они делают, конечно же, проект. Но и — сработавший инстинкт самосохранения художника. Чтобы понять, достаточно двух, с перерывом в полгода, прогулок по выставочным залам Винзавода в Москве, стены которых увешаны старательно изготовленным «хулиганским», «антиэстетическим» псевдопримитивом с «шокирующими» мотивами — секс, зверство разного вида: с помощью топора, автомата, атомной бомбы, кухонного секача; с вывернутыми наизнанку половыми органами полурастерзанных, но как бы еще живых женщин, с политическими лозунгами и кучами экскрементов, и прочей обязательной атрибутикой «пруклятых». Типа панк-искусство.

В прошлом году мы с Ирой, Соостером и Юхвицем обходили по вечерам «актуальные выставки» в Тель-Авиве, включая и ставшую здесь событием выставку фон Триера, и все они, по большей части, тоже были «винзаводскими».

В этой вот сосредоточенности на «шокирующем» — жуткая инфантильность. То, что казалось выходом в свободу творчества, очень быстро стало очередным тупиком.

Нет, барышни действительно хороши: неполиткорректные, курят травку, рисуют как заведенные, взбухают от любого возражения, уверены в себе, ну и, конечно же, они левые, то есть живут с подростковой уверенностью в непоколебимой крепости мира, который их вырастил, неспособные представить саму возможность того, что мир этот порушится. Неспособные представить ту темную страшную силу, таящуюся в толпе «униженных и оскорбленных» — оскорбленных самим фактом нынешней цивилизации, пестующих ощущение своей обездоленности и на самом деле в любой момент готовых на все. Буквально на все. Вряд ли они могут представить, что происходило на излете ХХ века в просвещенной как бы стране — в Сумгаите и Баку с публичными ритуальными убийствами и изнасилованиями армянок и евреек на улицах. Им все это кажется страшилками «взрослых».

И вот эта детская уверенность в незыблемости взрастившего их мира, уверенность в их праве мир этот слегка покурочить — тоже их сила. Потому что нет у них в крови того, что есть у нас, — памяти о всесокрушающем катке того же социалистического уплощения жизни и человека. И объяснять им, что это такое, бессмысленно, — у них просто нет органа для понимания этого.

Ну и ладно. В конце концов, они не политикой занимаются. Они рисуют. И здесь они действительно сильны. Здесь они вправе.

Ну а ты чего стесняешься своих вот этих записей в блокнотике? Зачем-то ведь нужна вот эта инвентаризация цвета кресел, шелеста воды, солнечного свечения на камне, клекота голубей, гуляющих у босых ног на песке, и т. д. А может, ты уже дозрел, пусть и на уровне только «творческой интенции», до вступления в их группу. Правда, пол у тебя для «барбизонки» не тот. И по возрасту не подходишь, по возрасту в смысле творческих перспектив. А так — почему нет? Но уже не фломастерами, а шариковой ручкой в блокнотике, или, как сейчас, когда дождь, пляжи и пляжные кафе пусты, музыка в них выключена, из окон с непросохшими каплями — серый сосредоточенный свет, — можно и на ноутбуке.

Только надо «просто», как у «барбизонских девушек», без напряга.

Третий день непогоды. Ночью слушал, как стучал дождь по подоконнику снаружи.

Гулять я вышел с ноутбуком в сумке и зонтиком. Маршрут для дождливой погоды: направо по Нес Циона, потом — направо и налево, на набережную, спуститься на пляж, и еще метров двести вдоль прибоя по утоптанному волнами песку до «красной кофейни».

Расположился за столиком у окна. Над правым виском за стеклом раскачивается под ветром подвешенная корзина.

Пористая белая пена на гребнях волн, которые — волны — только для широкоформатного кино, то есть нужно провести взглядом вдоль, чтобы заценить размах наката.

На небе облака с темно-серой, почти черной сердцевиной и белыми краями. Между облаков рваные клоки голубого неба.

Линия морского горизонта, если присмотреться, не ровная, а в мелкий рубчик. Вот, возможно, откуда рисунок греческих орнаментов.

Ну а когда смотришь вдоль берега налево, в сторону Яффы, то горизонта нет. Плотный туман. Точнее водяная пыль. Мутно-синяя мгла неба, легшая на волны. Там море и небо слились.

По дороге сюда, идя вдоль моря, я пытался совместить мир справа и мир слева. Слева — вздыбившееся волнами море и огромные облака, как бы встающие из моря и продолжающие его в небо. Даже примерять в воображении свое тело к этой стихии жутко: тяжелая пена хлещет по плечам и лицу, выворачивает из-под ног дно.

Ну а мир справа состоит из крохотных, неподвижных под летящим над ними небом небоскребов; из потока машин, тормозящих перед светофором; из пальм со сбившейся набок кроной и велосипедистом, проносящимся по набережной, и я как будто слышу в грохоте волн сухой треск резины его колес. Мир этот кажется игрушечным рядом с мощью вставших на полнеба облаков и ревущего моря. Но и есть ощущение прочности — почти пафосной — этого полукукольного мира справа рядом с хаосом слева, где я — «бездны мрачной на краю».

Чего там физиологи и психологи говорят про левое и правое полушария мозга? И про их взаимодействие? Надо бы в Википедию сходить почитать, но в этом кафе нет вай-фая.

14.10 (в автобусе)

По дороге в Иерусалим, в автобусе, в ушах наушнички плеера — поймал какую-то станцию, на которой передают оперу. Поют по-немецки. XVIII-й или начало XIX века. За окном с растянутыми ветром по стеклу снаружи крупными каплями — пасмурный мир. Горят фары идущих навстречу машин, жестко поблескивают лужи на обочинах. И хорошо, что слов не разбираю, и к сюжету мне не пробраться, и для меня — только голос, вплетенный в звучание оркестра, голос на правах одного из инструментов, скрипки, скажем, или гобоя, только несравненно более емкий и выразительный. Звучащий голос всегда умнее произносимых им слов, особенно — слов из оперных либретто. И потому вот эта меланхоличная музыка с вплетенным в нее голосом — в кайф. Сначала Иудейская долина, рыжая с клоками зелени, потом Иудейские темно-зеленые горы. Стремительно проносящийся ближний и медленно разворачивающийся дальний горный мир озвучен голосом из наушников. Ощущение уюта, как в детстве летом у бабушки на Угловке в Приморье, в дождливый день, на застланном для меня за занавеской сундуке, с хрестоматией по литературе для восьмого класса — единственной на все лето книгой, которую знал почти наизусть (особенно «Белеет парус одинокий»).

22.40 (у Прайсманов)

Сейчас разложил вещи в комнатке, в которой спала дочь Лени и Аллы, — высокая девичья кровать с полкой на стене, английские книжки в ярких обложках: любовные, приключенческие романы и фэнтези. А в ногах окно, и в нем, в лаковой черной ночи созвездие оранжевых и сиреневых огней Иерусалима за ложбиной, отделяющей холм, на котором городская автостанция Иерусалима (тархана мерказит). Здесь я буду жить неделю.

12 ноября

10.18 (в кафе «Вчера-позавчера»)

Сижу в кофейне «restaurant cafe bookstore TMOL SHILSHOM» (переводится как «это были дни», или «вчера-позавчера») во дворе дома на улице Соломона, в двух шагах от улицы Яффы. Каменные плиты на полу, беленые стены с обнаженной кладкой огромных камней у полукруглых восточных окон, темно-коричневые столики и стулья. Дом старый, я внутри каменного тела старого Иерусалима. На подоконнике лежат три граната, а также несколько книжек и старинный подсвечник. И еще несколько полок с книгами вдоль стен — на английском и иврите. Иерусалимский вариант типового интерьера кофейни «для интеллектуалов и арт-публики».

Проснулся в половине седьмого, чтобы не ждать автобуса в центр города и потом полчаса кружить по улицам, а выехать из Рамота вместе с Аллой. Успел принять душ, собрать сумку и попить чаю. В начале восьмого спустились во двор. По дороге Алла рассказывала про арабов:

— Арабу в Израиле трудно. Дискриминация действительно есть. Им труднее найти работу. Плюс проблемы с единокровниками. Куча всяких течений и группировок, так же как и у нас. А дискриминация — да, есть. И это ужасно. Но тут никуда не денешься. Договориться эти два народа не смогут никогда. В больнице у нас работают арабы. Есть врачи, медсестры. Ну и арабы убирают больницу. Когда-то попробовали брать русских. Но там все больше бывшие инженеры, и они работу эту ненавидели. И их, естественно, поувольняли всех к черту. Набрали арабов. А те счастливы. Им — работа! Больница у нас огромная — все отделения, вплоть до родильного.

— Это не здесь Леня лежал? Он рассказывал, что грыжу ему в роддоме вырезали.

— Да-да. Ему медсестры говорили, когда он скрюченный после операции начал ходить: бедненький, мы знаем, как это, нам тоже делали кесарево сечение. А когда кто-то звонил, спрашивал Леньку, я говорила: Леня сейчас лежит в роддоме. И кайф от паузы с той стороны.

Трамвай

Больница Аллы действительно огромная — занимает целый городской квартал. При входе охранники проверяют сумки. Просторный холл. Кафе, магазин, на стенах картины современных художников. Застекленные стенды с экспозицией из истории медицины — какие-то толченые орехи и еще что-то, насыпанное в блюдечки, ступочки и каменные пестики, инструменты какие-то (неужели хирургические?), фотографии станиц из старинных книг. То есть медицина — наука древняя, не вчера началась. Особенно здесь, на Востоке, в Иудее.

Алла провела своей карточкой в щели ящичка на стене. Ну вот, сказала, официально я на работе. Мы снова вышли наружу. Сыро. Туман. Обзора никакого. Немного прошли в сторону перекрестка, и Алла показала мне, где остановка иерусалимского трамвая: это не конечная, конечная чуть выше, на горе у парка. Но какая тебе разница.

Сегодня я решил проехать по всему маршруту иерусалимского скоростного трамвая, строительство которого можно сравнить со строительством нашего БАМа — по времени и количеству скандалов вокруг. Но получилось классно — два сдвоенных, если не строенных, по сравнению с московским трамваем, бело-серых, комфортных внутри вагона. Все вместе — стремительный поезд. Городской транспорт в Иерусалиме — проблема, город в центре старый, да еще и туристский, то есть узкие улочки всегда забиты огромными экскурсионными автобусами, и поездка из центра в не такой уж далекий Рамот может занять час — столько же, сколько тратишь на переезд из Иерусалима до Тель-Авива. А тут стремительное скольжение поезда через город. Трамвай выполняет здесь, по сути, функции метро.

Я поднялся наверх до трамвайных линий, увидел остановку, сверху от конечной у парка на горе шел трамвай, и мне показалось, что он плотно набит людьми, то есть поездки у окна не получится. И я сел в трамвай, который шел в сторону конечной. Трамвай поднял меня в гору, в совсем уж плотный туман. Вышедшие на конечной люди потянулись к автобусным остановкам — тут у них пересадка. Я же перешел через линии на другую платформу с пластиковыми навесами к автомату для продажи билетов. Автомат оказался ивритоговорящим, он все чего-то у меня спрашивал. А на платформочке стоял только арабский подросток. Он застенчиво поулыбался мне, когда я попросил его о «хелп». Потом появились еще два паренька, он сказал им что-то, и один из них подошел ко мне, выбрал у меня с ладони какое-то количество монет и провел транспортное камлание, из автомата выскочил билет и что-то вроде квитанции. Высыпалась мелочь. Парень вручил мне проездные документы, а сдачу сбросил себе в карман, типа за услугу. Но — завел в вагон, показал, что делать с билетом в самом вагоне. Я уселся справа у окна. Вагон полупустой. Голос, объявляющий остановки — на иврите, по-арабски, по-английски. Тронулись. Буквально через пару минут за окном начало светать. Обозначился город справа внизу — светло-коричневые плоские крыши с пластинами солнечных батарей и бачками с водой. Мы спускались. Дома не слишком высокие — в четыре-пять этажей. Ничего особенного. Обычный город. Утренний, пасмурный. Обычные пассажиры. В основном молодежь, школьники.

Проплыл мимо перекресток, на несколько секунд открылась улица, на которой по обе стороны дороги стояли школьники и держали длинные шесты с большими фанерными ладонями на концах. Это местные детишки регулируют уличное движение у школ перед началом занятий. И взрослые дяди в легковых автомобилях, и водители огромных автобусов послушно тормозят перед опущенными на проезжую часть шестами их шлагбаумов. Регулировщиками были две девочки, на вид — лет одиннадцати-двенадцати, не больше. Детей здесь, похоже, рано избавляют от инфантильности.

Как-то неожиданно быстро трамвай начал подниматься по пандусу эстакады возле Центрального автовокзала, и дальше пошла центральная улица Яффы, самая иерусалимская улица, с местным архитектурным антиквариатом. Еще минут пять, и мы на площадях слева от Старого города, здесь граница еврейской и арабской части города. То есть если посмотреть налево в окно — могучий город, чистый, зеленый, ухоженный старинный монолитный Иерусалим. А справа за невысокой металлической оградкой как будто другой город — мусор на тротуарах, исключительно зеленые арабские буквы на автобусах и маршрутках. То есть я въезжаю в Восточный Иерусалим, но трамвай идет дальше, и мы снова на какой-то широкой улице, и справа здания двух гостиниц — огромные, как бы нелепые в своей монументальности и изысканной архитектурной несуразности, с отсылом и к конструктивистским ходам баухауса, и к традиционному рисунку арабских домов-вилл здания. Но это гостиницы точно еврейские, на одной по-ивритски и по-английски — «Grand Kuart hotel». То есть никакой это не арабский Иерусалим. Второй раз еду на трамвае в надежде разобраться, где еврейский, а где арабский Иерусалим, и опять путаюсь.

В качестве Восточного Иерусалима знаю только квартальчики возле Дамасских ворот Старого города и угрюмые кварталы на Масличной горе.

Очень уже все переплетено, границы еврейских и арабских кварталов здесь знают только местные. В позапрошлом году, нагулявшись возле Стены Плача, я вышел из тамошней синагоги под Стеной, свернул направо в какой-то подземный проход, прошел буквально сто метров и вышел в подземные улицы, неожиданно глухие, замусоренные, почти безлюдные, если не считать компании подростков, которые, как я обнаружил через несколько минут, шли за мной на расстоянии, и понял, что я в арабском секторе и как-то нужно выйти отсюда, но — я в лабиринте этих подземных проходных улочек с закрытыми уже лавками, и чем дальше, тем непонятнее, куда идти, и тут я вдруг услышал родное, могучее: «…твою мать!», и раздалось это где-то совсем близко, я двинул на голос и через несколько шагов обнаружил на перекресточке что-то вроде блокпоста, четырех израильских солдат с автоматами, и рослый солдат, встретив мой взгляд, пожимает плечами:

— Извини, что-то меня поперло.

— Как раз правильно поперло, твой мат был для меня как музыка.

— А тебя-то, отец, чего понесло сюда?

И парень приказал на иврите другому солдатику, видимо, чином помладше, вывести меня, и этот худенький кивнул, типа давай за мной, и быстро и уверенно пошел, и прошли-то мы всего два или три перекресточка, и неожиданно оказались на еще освещенной с работающими магазинами и забитой людьми торговой подземной улице.

— Туда, — махнул мне паренек, — икзит там.

— Сенк ю, — сказал я.

— Бай, — ответствовал служивый.

То есть здесь, в Иерусалиме полно мест, где шаг вправо, шаг влево, буквально шаг, может означать пересечение невидимых, но очень даже реальных границ. Споры идут за клочки территории в улицу, квартальчик, а то и дом.

И это, кстати, еще и источник доходов у местных алкашей. Опять же, гуляя по верхним площадкам над площадью перед Стеной Плача, где куча кофеен, художественных салончиков, где на улице выставлены картины на продажу, то есть в одном из самых бойких туристских мест, я решил пройтись дальше, по узенькой улочке налево от площади, и через десяток метров меня остановил какой-то мужчина, очень даже импозантный на вид, и что-то проникновенно заговорил, показывая рукой в ту сторону, куда я направлялся. Я напряг свои скудные познания английского: мужик объяснял, что туда не надо, что там опасно. Экстремисты-мусульмане. И так далее. И трогательной мне показалась такая вот забота о незнакомом человеке и доверительность чисто человеческая. И благодетель мой, дождавшись, когда эта вот моя тронутость его заботой выразится на лице, не меняя интонаций, произносит: а ты не мог бы дать мне десять-пятнадцать шекелей? Плиз!

Но я уже прошел краткую, но выразительную школу у харедимов внизу, возле Стены Плача, шесть лет назад, в свой первый приезд. Тогда ко мне, ошалевшему от сознания, что вот он я стою, а передо мной — Стена Плача, самое намоленное место в мире, остаток плоти того мира, из которого пошла вся наша цивилизация, и вот тут ко мне подходит настоящий «хасид» — в пейсах, в черной шляпе, с суровостью на лице и просит (требует) назвать свое имя, а также имена родителей, я послушно отвечаю, и он кладет руку на мой затылок, нажимает, заставляя склониться, мы застываем в этом странном полуобъятии, и харедимный быстро бормочет молитву, потом пауза, и тут же — предлагает заплатить пятьдесят шекелей за сакральность произошедшего между нами. И я стремительно трезвею и из вынутого по инерции кошелька достаю не пятьдесят, а двадцать. Все, дорогой, все.

Но тот хоть молитву произнес, а этот… «Огромное спасибо за заботу, — говорю. — Удачи тебе, родной!» И двигаю дальше.

Но как только я засомневался, где я, в Восточном или Западном Иерусалиме, трамвай свернул направо, и я — это уже точно — в Восточном Иерусалиме. Мы как будто выехали из огромного города в городское предместье. Дома расступились и присели на несколько этажей. Между домами, в основном особняками, окруженными каменным забором-стеной, образовались пустые пространства, точнее — кусочки пустырей.

Ну, например, вот так: перекресток, за окном трамвая квадратная латочка незастроенного участка, заваленная мусором, сквозь который пробиваются жесткие темно-зеленые клоки травы. А дальше могучий каменный забор, имитирующий кладку крупных камней с рустовкой, и над забором — трехэтажная светло-желтая вилла-особняк, с красным черепичным треугольничком навеса над входом и застекленным пенхаусом на крыше.

На магазинных вывесках арабская вязь.

Это как бы приватная часть города, то есть здесь только живут — почти ничего общегородского: скверов, площадей, гуляльных улиц для туристов, открытых кофеен, торговых центров. Не сравнить с Тунисом и Суссом, не говоря уж о Каире, в котором всегда ощущение восточного города как единого тела — косматого, мусорного, почти хаотичного — но именно города, со своим городским кодом. Здесь же — как бы густо застроенный каменными виллами пустырь — каменистый, поросший травой и редкими кустами.

Уверен, что за этими заборами арабов — идеальная чистота, дизайн, комфорт; мусульмане — люди чистоплотные и мастеровитые. Но получается, судя по районам Восточного Иерусалима, что живут они здесь по принципу: мой дом — моя крепость. Точнее, мой мир — это мой дом. Не дальше.

Улицы совсем пустые, возможно из-за мелкого дождя, который сейчас пошел.

Доехал до той остановки, где вышел в прошлом году, увидев вдали в ложбине эффектный прогиб города в ложбине между двумя горами и длинную дугу эстакады.

Тогда, в прошлом году, я ехал здесь в середине солнечного дня, и в вагоне трамвая вместе со мной было только три пассажира: женщина в мусульманском платке и какой-то парень-качок в черных очках, который сначала сидел впереди, а потом, когда проехали Старый город и вагон начал освобождаться, медленно прошелся по проходу и сел слева от меня через проход на одно сиденье сзади. Я его не видел, но почему-то постоянно чувствовал. И когда я вышел, чтобы снять пейзаж с автомобильной эстакадой, он тоже вышел. Стал неподалеку на платформе боком ко мне, так что я по-прежнему оставался в поле его зрения. Я погулял по платформочке, поснимал, посмотрел схему маршрута, выяснил, что до конечной осталось всего четыре остановки, и решил, что хватит, пора возвращаться в обжитый Иерусалим. И когда показался трамвайный поезд в сторону центра, я перешел на другую платформу, парень остался на месте. Он стоял, чуть расставив ноги в черных мешковатых по покрою брюках со множеством карманов, но ткань не топорщилась, а висела под тяжестью сложенного в этих карманах. Невысокий, плотный, руки в карманах, белая курточка, стриженая круглая голова на крепенькой шее (типаж быка из телесериалов про «лихие девяностые»). И вот тут я, наконец, увидел витой белый проводок рации, тянувшийся из-за воротника на его затылке к левому уху. То есть парень этот из спецохраны, который увидел русского старпера с фотоаппаратом и разинутым ртом, непонятно зачем без туристской группы или местного иерусалимского приятеля направляющегося в арабский сектор города. И хрен его знает, чего с ним случиться там может. То есть ничего особенного с ним, скорее всего, и не произойдет, но на всякий случай надо бы присмотреть, чтоб потом не было головной боли.

Ну а сегодня эту остановку (Beit Hanina) я проехал, и через несколько минут трамвай опять катил в типично еврейском районе. Конечная. Улица Моше Даяна. Дождь усилился, и я под зонтом перебежал на тротуар в надежде на какую-нибудь открытую кофейню. Но фиг тебе — только маленькие магазинчики. И я пошел дальше по ходу остановившегося трамвая, по улице, застроенной скучными белыми четырехэтажными домами, нагибаясь под тяжелыми мокрыми ветвями каких-то деревьев с красными цветами. И район вокруг становился все более и более спальным. Дождь усиливался. Лужи уже не переступить. Зачерпнул воды ботинком. Благословенное для Израиля действо, проблема которого всегдашняя — вода. Вчера по радио сказали, что уровень воды в Кинерете поднялся на сантиметр.

Дома здешней архитектуры в меру выразительны, это скорее некий международный стандарт южного города. Района «спального», построенного отнюдь не Корбюзье с его конструктивистской осатанелостью, оставшейся, скажем, в моих орехово-борисовских двадцатидвухэтажных с таким же количеством подъездов блочных бараках, а именно — дума. Застроенный ими район выглядит достаточно уютно. Даже как бы чуть меланхолично, умиротворенно. Может, из-за дождя?

На обратном пути наблюдал, как полупустой трамвай, пройдя сквозь арабские секторы, вдруг начал наполняться людьми, две девушки, одна ехавшая в трамвае, другая — вошедшая на остановке, и обе говорившие по мобильному телефону, увидели друг дружку, просияли, прикоснулись друг к другу щекой, имитируя поцелуй, и при этом продолжали ворковать в свои трубки.

Когда проезжали «Гранд Курт отель», выглянуло солнце, осветило справа вдали бело-зеленые горы, и на улице Яффы я выходил уже в летний солнечный день, слепящий блеском мокрого асфальта, и двинул обсыхать и записывать впечатления в эту кофейню во дворе на улице Соломона.

15.32 (в скверике возле Музея Израиля)

Смотрел живопись и скульптуры.

Потом застрял в залах, где выставка одежды религиозных евреев. А также на большом экране крутились кадры еврейских праздников. Снято недавно. Огромное, на спортзал похожее помещение с длинным столом посредине и круто поднимающимися вдоль двух стен трибунами для стояния там зрителей. За столом в центре зала почтенные седобородые евреи в ритуальных одеждах с высокими меховыми шапками на головах — огромными, как колесо телеги. Вокруг такие же черносюртучные, в таких же шапках мужчины, но — молодые, с черными и рыжими бородами. Плотная черная толпа. К сидящим за столом очередь молодых, чтобы прикоснуться к руке старцев. Затем начинается ритуальное пение и приплясывание. Танцующие постепенно разогреваются, танцуют даже те, которые сидели за столом.

Мощь неимоверная.

Конечно, снято для туристов, для вот такого музея, — легко представить, как долго и старательно осветители развешивали под потолком софиты, как операторы выбирали для своих камер точки обзора, так, чтобы толпа харедимных создавала вот эту черную живую массу, чтоб были общие планы и крупные. То есть это, разумеется, действо во многом постановочное, но и праздник. И праздник, несмотря на новенькие стены спортивного ангара, подлинный — не мешают же Меа Шеариму мобильники в руках харедимов и кондиционеры на окнах. И то, что я вижу на экране, разумеется, произведено в XXI веке, но действо древнее. Изначальное. Подлинное.

Вот эту энергетику я почувствовал в прошлом году на Йом Кипур, когда мы небольшой компанией с Аркадием Горинштейном обходили синагоги на Алленби и после главной синагоги, где все шло по чину, сдержанно и пронзительно, оказались в зале какой-то библиотеки в переулочке, который сняли для праздничной службы молодые ветераны здешних войн. В зале, где мы были самыми старыми, — вокруг нас только молодые, до тридцати, люди с женами и малыми детьми, — сначала шла служба, потом началось пение, а потом все начали вставать, чтобы петь стоя и немного раскачиваясь, а потом и приплясывая, и, в конце концов, пение это, очень истовое, так сказать от души, перешло в танец, и танцевали все, и даже меня, старую лысую колоду, ребята вытащили, и чего-то там я выделывал вместе с ними ногами.

Потом смотрел живопись Рубина и израильскую живопись 1920–1930-х годов. Краем глаза — сил уже не было — Пикассо (по большей части поздний), Модильяни (в частности знаменитый женский портрет и портрет Зборовского), Пинх, Сутин. Но сил на все это уже не было.

Отдохнул в кинозальчике, где в темноте на экране шел фильм дадаиста Мана Рэя, снятый им в Париже в 1928 году. Фильм замечательный, Рэй как раз и создавал язык того кино, которое я смотрел в клубе «Биробиджан». Некоторые кадры показались знакомыми, и только к концу фильма я вдруг вспомнил, что смотрел его — и точно так же — в прошлом году, отупев от усталости и устроившись в этом зальчике подремать сидя.

Новости по израильскому ТВ. Говорит начальник разведки: «Сегодня день прошел спокойно, всего двадцать ракет из сектора Газа, вчера было около ста. Похоже, что обстрел ведет не ХАМАС, а какие-то мелкие группировки» (ничего себе — «всего двадцать ракет, а вчера сто»!).

Комментарий генерала в отставке: «Газа с нами воюет, так? Она хочет быть отдельным государством? Ну так никаких проблем! Хотите суверенитета? Ради бога! Ну а мы, соответственно, должны отключить поставки в Газу электричества, воды, стройматериалов, продуктов и т. д.».

13 ноября

8.43 (на рынке)

С утра гулял по улице Яффы, по дороге на работу Алла высадила меня у автостанции.

Пока ехали, рассказывала про самый замечательное из социалистических элементов израильской жизни — накопительную систему фонда повышения квалификации. «Допустим, ты заключаешь договор и кладешь в фонд каждый месяц 100 шекелей, и тогда государство кладет на твой счет еще 200 шекелей. Там начинает копиться некая сумма. Но снимать ее ты имеешь право только раз в шесть лет. И сумма там нарастает за это время очень даже приличная. Мы, например, машину на эти деньги купили».

После трех дождливых дней сухо, солнечно, в воздухе ни капли смога — воздух чистый, можно сказать горный, как и полагается Иерусалиму.

Улица Яффы еще пустая. Горят прожилки трамвайных лес в каменной мостовой. Два велосипедиста. Фигурки школьников с рюкзачками на спинах.

Завернул на рынок — поискать туалет и попить кофе. Восемь утра, вряд ли где еще могут так рано открываться кофейни.

Центральная линия рынка с синим небом сверху, с парящими в нем почему-то почти китайскими пагодообразными зелеными крышами, занята сейчас белыми грузовыми фургонами. Приемка товара. Мужики, в основном молодые, аккуратно переваливают содержимое картонных коробок — помидоры, огурцы, перец, бананы, яблоки — на прилавки. Парень снимает с деревянных лотков огромные крышки, похожие на крышки старинных сундуков, под ними — орехи. На ночь их просто накрывают и запирают на замок.

И сразу же увидел мужика, идущего с пластиковым стаканчиком. То есть будет мне кофе.

Свернул налево и пошел через крытую часть рынка — здесь мощный электрический свет и практически нет покупателей. Помещения эти еще принадлежат продавцам, — один говорит по мобильнику, прохаживаясь посередине, двое других доводят до кондиции вид своих прилавков, стоя в проходе, со стороны покупателей. На полу посередине сброшенные пустые коробки из-под товара ждут тележки уборщика. Я прохожу мимо хлебной лавки — худой голубоглазый парень в белой рубахе, с рыжими бородой и волосами под кипой, забрался с ногами на высокий табурет и перебирает пальцами струны гитары в ожидании и первых покупателей.

Открытое в этот час кафе нашел в конце главного ряда. Вялый, как будто еще не проснувшийся до конца парень кивнул без выражения и начал варить мне кофе. Спрашивать, чего хочу — капучино, американо, эспрессо, — не стал. Тут, видимо, единый стандарт кофе. Я выбрал из выложенной на прилавке выпечки что-то длинное, сухое, понадеявшись, что оно с местным сыром, и пока парень возился с кофейным аппаратом, попробовал. Оказалось, что да, с сыром. И выпечка абсолютно свежая, сегодняшняя.

Устроился за белым столиком, так, чтоб голова была на солнце, а тетрадь и тело в тени. Металлический стул еще хранил ночной холод, пришлось подкладывать под задницу газету, которую кто-то оставил на этом столике. За соседним столиком за плечом у меня сидел мужик лет тридцати со спрайтом. Это у меня отпечаталось на автомате.

Забибикала белая машина-фургон, медленно наезжающая на меня высокой мордой с надписью на покатом лбу ISUZU, почти уперлась в мой столик. Выскочил шофер, обежал свой фургон, открыл створку задней двери, вытащил оттуда грузовую тележку на колесиках и куда-то умотал.

Идут три школьника младших классов, видимо, срезая дорогу к школе через рынок. В пуховых курточках, с огромными для них рюкзаками, концы выданных мамами зонтов тащатся по каменному полу.

И, как ни странно, уже и покупатели — в основном старушки с хозяйственными сумками на колесиках. Покупают зелень и овощи. Харедимный прошел, с двумя мальчиками, все семейство в черных сюртуках и в белых рубашках, одетые «на выход». Во сколько же они встают? Еще один черносюртучный, с детской колясочкой, между машин лавирует.

Ритмичный стук железных колесиков на стыках плитки, которой застлан здесь пол, на тележке гора коробок, парень, откинув назад тело, удерживает катящую под уклон тележку. Машины уже стоят в два ряда и, когда начинают движение, кузова их проплывают друг мимо друга в нескольких сантиметрах — ювелирная работа.

Из прохода между рядами выходит рослая деваха с припухшей рожей — лет тридцати, в серых мятых штанах, обувь — галоши и ярко-желтые носки, сверху плотный грязно-голубого цвета свитер, из-под которого видна красная мужская рубаха, ну а надо всем ее могучим телом — круглая голова с торчащими в разные стороны кудельками давно немытых волос. Походка преувеличенно деловая, выражение лица целеустремленное.

Сидящий за спиной у меня мужик говорит по телефону, и я вдруг слышу родное: «Ты что, охренел?! Это я теперь и извиняться должен, что ли? Да пошел ты! Я ж пьяный был. В жопу. Ну что? Да… Да… Хрена тебе! Я что, должен, по-твоему, отказываться от бабла? Со стороны должен смотреть? …Нет уж, хватит! И все! Все, понял?! Достали вы меня! Отвали!»

Звук удара зажигалки о столешницу, — это он, закончив разговор, хряпнул тем, что было в руке. Типа, нет у меня настроения. Типа, гори оно все ясным пламенем. Но — характерно, что шмякнул зажигалкой, а не мобильником.

Я скосил глаз — мужественный профиль оскорбленного жизнью сильного, но слегка уже потрепанного мужчины. Такие в нашем кино играют ветеранов спецназа, по велению сердца снова взявшихся за оружие, чтобы защитить беззащитных русских девушек, а также стариков и детей от олигархов. И банка у него в руках оказалась не спрайтом, а пивом «Хайнекен».

Старый город

16.20 (в кофейне «Вчера-позавчера»)

Старый город — это почти протокол. Каждый год иерусалимскую жизнь начинаю отсюда.

Взял карту в туристском офисе у Яффских ворот и пошел искать улицу Виа Долороза. Шел наугад, но нашел легко. Дошел до Львиных ворот. Чтобы пройти с самого начала. Здесь уже накапливались группы паломников и экскурсантов. Купил буклетик с перечнем «остановок», подождал немного, выбирая, к кому пристроиться, но русских групп не было. Пошел за толпой африканских паломников в полосатых зеленых накидках и куртках.

Двинулись по каменному дну древней улицы. Понятно, что Христа вели совсем по другому городу. От того двухтысячелетней давности Иерусалима почти ничего не осталось. То, что вокруг меня, — это Средневековье. Но которое, надо полагать, шло здесь вслед за изначальной культурой этого города, то есть не могло не воспроизвести сам архитектурный и пространственный код Иерусалима. Не скажу, что переживание было острое, — мешала накопленная усталость за прошедшие дни. Но ощущение отчетливое — я в камне, как древесный жучок в дереве. Светло-серые желтоватые глыбы, домодельно — по штуке — обтесанные, плотно пригнанные, крупные, сантиметров по тридцать высотой, образуют уходящие над моей головой стены. Последние дни мучают шпоры на пятках, поэтому — почти физиологически острое ощущение камня вокруг и под ногами. Только сверху полоска густо-синего неба, отороченная клоками травы и кустиками, растущими на стенах сверху.

Ритуальный заход во двор, где бичевали Христа и откуда он понес свой крест. По две-три строки информации в буклетике (не взял на этот раз Евангелие). Пение польских католиков. Две крохотные группки русских туристов с персональными экскурсоводами. Я пристроился к одной. Крутой паренек лет тридцати — тридцати пяти в кепочке, в распахнутом светлом пиджачке, под пиджачком такая же до пупа расстегнутая рубашечка, на загорелой мускулистой груди золотая цепь с крестом. Сыночек его, десятилетний гаденыш, залезающий для фотографирования за все оградки с табличками «Просьба не трогать руками». И жена паренька — ядреная блондиночка с благостно покрытой косыночкой головой. При них русскоговорящий гид — сухая пятидесятилетняя тетка, делающая вид, что не замечает безобразного поведения подростка. Вип-клиенты. Жена крутого пытается разряжать атмосферу: «Ой, как тут симпатично! А кто строил этот храм?» — «Строил архитектор …». — «Да нет, кто финансировал?» — «Католическая церковь». — «Като-о-лики?.. А этим-то здесь что надо?!» И я отваливаю к своим зеленым африканцам. По крайней мере, не услышу их комментариев.

Идем дальше, и постепенно движение это начинает разогревать изнутри. То есть Священную историю я сейчас прохожу ногами. Аляповатые иконы в лавках, сияющие на всех прилавках кресты уже не мешают. Скорее наоборот.

Бог с ними и — с тем, что большая половина крестного пути сейчас представляет собой торговую линию арабского базара.

Не мешает даже сюжет, который невольно выстраивается по мере движения, — сюжет с пиар-спецами из монахов-францисканцев, размечавшими для Него это маршрут в XVI веке, то есть: начинаем от Львиных ворот, у Антониевой башни, вот в этом дворе, где Его бичевали и венец терновый надевали, лучше места не найти, двор закрытый, просторный — сразу несколько групп можно разместить, и помолиться всем можно, и псалмы попеть; далее место, где Он первый раз упал под крестом, вот здесь, на перекресточке, да? Тадеуш Зелинский потом барельеф сделает, а со временем часовенку откроем, места там хватит на две группы сразу, поэтому рядом еще остановка, где Его мать увидела; дальше — остановки с Вероникой, с Кириянином Симоном. В этом месте Он скажет Свое слово иерусалимским матерям. — А где Агасфера выпустим? — Нет уж, никаких «вечных жидов», не будем плодить бытовой антисемитизм, в нем кровь все-таки иудейская текла, а впереди сколько веков, и когда к христианству присоединятся африканцы, то у них точно крыша поедет, им в этих наших оттенках просто не разобраться. Ну а все остальное размещаем на самой Голгофе, в храме — это понятно. И туда же в подвальном помещении могилу Адама поместим, чтоб на нее кровь капала прямо с креста. — А это не перебор? — Ничего-ничего. Паломники со всего света будут ехать, надо дать им максимум впечатлений. Ну и т. д.

Ну и что?

Ты-то по этому маршруту идешь. И для тебя это действительно Крестный путь. Пускай и как материализация намоленного за столетия. И ты не так уж и отличаешься от своих спутников-африканцев, черных, угловатых, одетых в одинаковые зеленые полосатые куртки, некоторые — в зимних, подвязанных под подбородком меховых шапках (ноябрь для них — зима). И они действительно волнуются, замирают и слушают своего экскурсовода, полностью вырубившись из торгово-гуляльной атмосферы этих тесных рыночных улочек.

И вот он я, который морщится от вида кликушески разбросанных рук и волос коленопреклоненных паломниц по камню, на котором обмывали Его тело, — и тем не менее я нагибаюсь и стужу свою руку прохладой этого камня. И провожу в шестой раз глазом по декоративному панно на стене. И дальше, наверх — к распятию, к жуткому и выразительному кусочку камня, как бы вбирающего в себя свет, в стеклянном окошечке под изображением креста — части той самой Голгофы. А потом вхожу в зал с горящими в темноте вокруг гробницы свечами и со столбом света, опускающимся из открытого в небо купола.

И уже потом поднимаюсь по лесенкам наверх, на крышу почти, во двор коптского придела. Лестница тесная, запахи свечей и ладана, как во время службы в маленькой провинциальной церквушке, скажем, под Малоярославцем, в Карижах. Батюшка спускается навстречу мне, я прижимаюсь к стене, пропуская его, он проходит мимо, здоровается. И я здороваюсь. Ощущение, как будто я дома, но — это Восток, это изначальное христианство. Достаточно посмотреть на стены в этом месте храма — утром, под косым еще солнцем, как бы покрывающим солнечной пылью шершавые для глаза желто-серые могучие стены патиной древности. И кстати, среди самых первых списков Евангелия множество — на папирусе.

Вот здесь можно побыть одному. Экскурсий здесь не бывает.

Ну да, я агностик. От породы новых воцерковленных соотечественников с их гордыней неофитов стараюсь держаться подальше, а перед близкими друзьями чуть ли не оправдываться приходится за свою тягу к деревенскому народному христианству, но я никуда не могу деться от воспоминаний о том, скажем, как мы с бабушкой Ольгой Нестеровной на Угловке ходили туманным морозным утром вдоль еще не оттаявшей до конца речки, ломали вербу на Вербное воскресенье или как разговлялись на Пасху. Или от того, как в позапрошлом году я стоял в толпе русских туристов на Масличной горе, у оградки, отделявшей сквер со старыми оливами — Гефсиманский сад. Вокруг меня люди щелкали фотоаппаратами, и тут раздался хрипловатый голос их экскурсовода: погодите фотографировать, давайте я сначала вам расскажу, на что вы смотрите. И дальше он, как будто поставил иголку звукоснимателя на в сотый раз заводимую им пластинку: «Когда Иисус, отправив учеников, остался один, Он…». Я слушал его и смотрел на оливы. Накануне я читал подаренную Мишей Гробманом книгу про растительный мир Израиля, и там было про оливы, про то, что они могут жить долго. Исключительно долго. Встречаются оливы, которым 600–700 лет. А голос экскурсовода заканчивал: «…и вот здесь, под одной из этих олив стоял Он и молился… Конечно, история не может вам точно сказать: это было. Но она и не может сказать: этого не было. Так что это вопрос вашей веры». Ну да. Вот они — те самые оливы. Шестьсот лет — это очень много, но не две тысячи, это я понимаю. Но — умом. А холодок, который меня пробирает, он — от другого.

Библию я начал читать поздно и — с Евангелия. И с годами выяснилось странное: насколько я, скажем так, завишу внутренне от этого чтения, настолько усложняются для меня отношения с «новыми христианами», с их гордыней причастных к высшему знанию. И сама история Христа никак до конца не открывается для меня, в отличие от них. Вот здесь, когда я читаю Евангелие, сквозь «новозаветную» его историю проступает для меня «ветхозаветная основа» ее — ну, скажем, в смятении Иисуса перед тем, что ему предстоит, и в его принятии уготованного (Моление о чаше). То есть не только и не столько от сковородки в аду спасал Христос.

14 ноября

9.01 (на рынке)

Все еще развозят товар.

Голубая с желтым маркировка картонных ящиков с бананами.

В зеленых с красным — помидоры.

Напротив от меня, сидящего со своим утренним кофе, через проход прилавок с яйцами, огромные желтые ценники: XL — 35, L — 32, M — 29.

По дороге из Рамота Алла, посмеиваясь, пересказывала мне фразу Нонны Мордюковой, которая бегло, из окна машины увидела Израиль: «Мне нравятся израильские мужчины — у них таки-и-е шляпы!».

Аллу, живущую в религиозном квартале, каковым постепенно становится Рамот, харедимные достали. 90 % процентов населения их района. Вчера по Радио Рэка слушал статистику: десять лет назад 80 % харедимных работали, сейчас — только 50 %. Они практически на содержании государства. И в армии не служат. «Не знаю, что бы с ними сделали, если бы не наличие в Израиле арабов, консолидирующих разномастных евреев».

Ну да, наверно, а мне по-прежнему нравятся эти утренние, опрятные, строго по их религиозным правилам одетые. Повторил бы за Мордюковой.

Легкий ветерок. Потянуло свежей рыбой и пряностями.

Солнце встало. Припекает затылок. Высвечивает край и середину прохода. Светятся на синем небе бледно-зеленые крыши-пагоды над рядами.

Вчерашнее кино в музее

Продрала меня вчера энергетика того религиозного действа, что было на экране. Дикая мощь в пении, в танцах. И невозможно отделаться от неизбежного вопроса: почему? Почему так сложился еврейский ХХ век? Ну да, галут, придавленность местечковая, привычка просачиваться в «большую жизнь» по капиллярным сосудам.

Но ведь это та же кровь, которая дала Маккавеев и защитников Масады. Та кровь, что дала фантастическую в этом плане историю нынешнего Израиля. Которая была в солдатах-евреях Великой Отечественной.

Почему же так покорно выстраивались они в колонны для прохода в Бабий Яр? Ну хотя бы жест отчаяния — все равно умирать.

Почему?

Нет, дело не в заторможенности, не в «галуте».

Дело в простом, человеческом — в невозможности поверить, что ты «еврей». Что для твоих соседей, с которыми душа в душу жил десятилетиями, ты навсегда остаешься телом инородным. Что в любой момент представители той же русской политической и интеллектуальной элиты могут объединиться, подписать письмо с требованием запретить евреям в России быть евреями — то есть деятели русской культуры могут призвать государственные органы запретить деятельность всех еврейских организаций — общественных, культурных, религиозных, — потому как изначально «евреи» — это «посланцы сатаны». Именно так и написали они — и не в 1905-м, а в 2005 году, уже зная про Холокост все.

Сколько же сделали за столетия евреи для той же Германии! Или евреи СССР, создававшие его промышленность и вооружение в первые пятилетки и упершиеся, в конце концов, в 1949 год.

Или дикая история евреев Хеврона.

Когда погромщики пришли убивать еврея-аптекаря, они точно знали, как заставить его открыть для них двери: они попросили медицинской помощи, знали, что не откажет, что есть у него вот это человеческое, чего они сами лишены. И даже понимая на девяносто процентов, что его сейчас будут убивать, зная, что могут сделать с его женой и дочерью, он не мог не подчиниться: а вдруг правда человек умирает и нужна его помощь. А потом, все-таки жизнь с этими людьми прожил, сколько добра им сделал. Не может быть. Оказалось — может.

Нет, были арабы, которые прятали у себя евреев, — арабы, которые были людьми. Но получается, что лучше бы их и не было. Тогда не оставалось бы ложных надежд. Тогда бы точно знали, что для всего мира они не люди, а «евреи». И твердое знание этого помогло бы спастись.

А так, чуть ли не вся Европа, кроме болгар и датчан, сдала своих евреев Гитлеру.

Но как в это поверить? Да это невозможно. Невозможно моему другу, одному из лучших умов Москвы, которого в свое время близко не подпускала к себе философская и филологическая Москва. Ему бы в свое время — в Израиль. Ну а тут чисто человеческое: а с какой стати? Почему уезжать должен я, родившийся здесь, выросший здесь, родителей здесь похоронивший, а не они? Или я соглашаюсь, что здесь я вообще не человек?

Ну и в итоге, кем должны на самом деле чувствовать себя наши репатрианты в Израиле? Победителями? Или согласившимися на принятие того, что жить им можно только здесь и больше нигде? Что они «евреи»?

Из рядов восточная музыка. Не сразу понять, еврейская или арабская. Для меня грань почти неразличима.

Прошлогоднее ощущение от синагоги в Тель-Авиве на улице Алленби в Йом-Кипур: передо мной спины и плечи мужчин в полосатых одеждах, вокруг суровые смуглые лица, могучие руки. Восточные мужчины, от которых вдруг дохнуло пустыней с кострами, верблюдами, лошадьми — ветхозаветным, изначальным, могучим. Я присутствовал при древнем действе, и эти люди были древними. Пастухами, воинами, строителями. Мужчинами в изначальном смысле слова.

10.20. Солнце уже печет. Но разгрузка товара продолжается.

11.20 (у Стены Плача)

И в мыслях такого не было. Вышел почти наугад из лабиринта еврейских кварталов Старого Города на площадку, которая над площадью перед Стеной Плача. Изготовился для переживаний, и тут зазвонил мобильник. Ира Гробман.

— Ты где?

Я сказал гордо:

— Стою, смотрю на Стену Плача.

— А записку приготовил?

— Ну так вроде мне как нееврею не полагается.

— Бог един! — строго сказала мне Ира.

Вот уж от кого я не ожидал. Я устыдился — чего это ты во всем такой замордованный, сам же сто раз говорил, что бог един. И вообще, чегой-то ты слишком гордый стал. И ведь не гордость это, — гордыня.

И, отговоривши по телефону, спустился вниз, вырвал листок из этой вот книжечки, в которой пишу, вписал главную свою просьбу и добавил еще две попутные. Свернул в трубочку и двинулся. Белую бумажную кипу из корзины взял, на седую свою хохляцкую голову надел, к Стене подошел, руку к ней прислонил. И в этот момент снова мобильник.

Вложил свою записку в широкую, уже почти забитую записками щель и задом-задом, как полагается (это я в путеводителе прочитал) начал пятиться от стены.

И только выйдя с этой площади, отзвонил:

— Ну, Ир, чуть кайф мне не поломала.

— Успел положить-то? Ну вот, мой звонок и значит, что тебя услышали. Ты скажи, каким рейсом ты прилетел, я сейчас звоню в аэропорт насчет твоей потерянной ветровки.

Нет, все правильно. И Ирины звонки вовремя: типа, ты, Сережа, слишком-то не заходись. Надо и меру знать.

Немного погулял по окрестностям площади перед Стеной. Тепло, пасмурно. Влажным духом земли и весенне-осенней зелени пахнуло, и как будто близким дождем, и птицы у Стены кричат, и ощущение покоя как в детстве. И я снова спустился, надел кипу и пошел к Стене, вернее в синагогу под Стеной.

Харедимные. Черные шляпы, бороды. Типа патриархи. Бороды наполовину седые, у тебя такая же была бы. Только на тебе джинсы, футболка. А эти — архаика: торжественные, в черных одеждах старинного покроя, книги читают, которые ты и в старости не можешь прочитать. Они как вызов нынешнему миру. Поневоле смотришь на них снизу вверх, как подросток на взрослых мужчин, на патриархов. Но ты ведь не моложе их, ты тоже старый и седой, ты такой же крупный и солидный. Тебя во все это одень да бороду тебе отпусти — и ты патриархом глянешься. Но мы-то подсознательно ориентируемся на имидж вечного мальчика, то бишь сухощавые, спортивные, загорелые, рубашечка с короткими рукавами, шорты или джинсы, бейсболка на голове. Тут другое — зависть и уважение к их мужеству быть стариками.

На выходе из синагоги: опять прохладный влажный воздух, каменная стена, клоки растений, которые еще Верещагин рисовал, и чистый, утренний, ясный деревенский звук — птичий щебет сверху.

15 ноября

10.40 (кафе «Вчера-позавчера»)

Сижу в кафе во дворе, читаю газеты. Записываю вчерашнее.

Вечер 14 ноября:

К пяти поехал к Юлии Винер. Купил цветы. Немного смущал формат встречи, то есть визит читателя к писателю. Разрешение на этот визит получил через Игоря Б. Но получилось легко. Пили кофе, и у нее можно курить.

Высокая сухощавая смуглокожая семидесятилетняя женщина, и сейчас видно, какой она была красавицей. Некоторая затрудненность движений, проблемы, как я понял, с позвоночником, — последствия автомобильной аварии. Трудно писать рукой, пишет на компьютере. Читать может только лежа. Читает с «Киндла». Точно такого же, как и у меня. Попросила мой «Киндл», чтобы посмотреть, чего там у меня закачено. Почитала. Хмыкнула на Бялика и Рубина в списке. Спросила что такое «Возвращенная молодость», я сказал, Зощенко. Спросила про Горалик. Увидела себя — «Ага, и я тут есть».

Я немного рассказал про свои впечатления от ее стихов и прозы. Она комментировала. Шестнадцать лет жила с мужем возле Греческой церкви рядом со стенами Старого города — отсюда «Гефсиманский сад». «Место для жизни» писалось как отдельные рассказы, без мысли о едином цикле. Описываемый во всех рассказах цикла взрыв произошел в ее доме, в булочной, дверь в которую справа от входной двери ее подъезда. «Я вышла из булочной, зашла в свой подъезд и начала подниматься по лестнице, и вот тут рвануло. Буквально через полторы минуты».

Про «Былое и выдумки» — «Ничего не помню про “Новый мир”. В каком помещении мы были, как говорили с Твардовским. И не помню, большой или нет был кабинет. Я всегда удивлялась памяти мемуаристов: и название улиц помнят, и про то, кто и что говорил. Я мало чего вот так помню. Поэтому я назвала свои воспоминания “Былое и выдумки”. Может, оно было так, как я написала, а может, и не совсем так».

Про стихотворение о тете, про которое я сказал, что оно единственное для меня из прочитанного в современной поэзии, которое — на уровне темы Холокоста. Оно мне тоже нравится, сказала Винер.

Потом я спросил, кем она себя считает. Русским писателем или израильским, пишущим по-русски.

— Я не знаю. Никогда не задумывалась. Я пишу по-русски, потому что русский считаю самым богатым. Я люблю иврит, но никогда не смогу писать на нем. Тут все просто. Выросшие в еврейской культуре пользуются этими словами, которые идут для них из Торы. И в их устах это язык многоуровневый. Я не росла на Торе. И я, соответственно, не знаю всех традиций употребления слова. Для меня иврит — средство общения. А в русском слове чувствую его пространство.

Я сказал, что, читая ее «Любовь к языкам», завидовал. Для себя не видел смысла изучать языки — возможность оказаться за границей казалось мне абсолютно невероятной, а читать по-английски «Москоу ньюс» смешно. Читать в оригинале англичан и американцев? Но все равно лучше Кашкина или Риты Райт-Ковалевой я не смогу прочитать.

— Нет-нет, Райт-Ковалева не смогла перевести «Над пропастью во ржи». Она сделала свой перевод, далекий от духа оригинала. Тема перевода для меня острая. Не будем про это.

— Не будем.

— А как вы уезжали?

— Уехала в 1971 году, чтобы а) перестать наконец мерзнуть, б) избавиться наконец от своего еврейства.

— Что вы понимаете в данном случае под еврейством?

— В России я была ассимилированной еврейкой. Я чувствовала себя гражданином мира. Но мне все время казалось, что когда ко мне хорошо относятся, когда меня любят, то любят, несмотря на то что я еврейка. Ну а где лучше всего избавляться от такого комплекса? В Израиле. И внешне, и внутренне. Внешне получилось. Внутренне нет. Раньше, в Москве, когда я слышала на улице имя Сарра, я ежилась. Мне казалось оно некрасивым, каким-то ущербным. Но сейчас Сарра — это для меня прекрасное еврейское имя.

— Вы почувствовали свободу, оказавшись в Израиле?

— Я не знаю, как пользоваться этим словом. Не знаю, что этот такое. Первые полгода я была просто счастлива. Я как будто стала другим человеком, даже физически. Когда я приехала сюда, мне было тридцать четыре года, мне давали двадцать четыре. Ну а потом для меня началась реальная израильская жизнь. Это сложная на самом деле страна. Скажу так: я прожила здесь полжизни. Я люблю эту страну. Считаю, что евреи должны иметь свое государство. Но — не любой ценой. Нет, я желаю всяческих успехов своей стране, но предпочла бы, чтоб успехи достигались немного по-другому.

— Но тогда, если я вас правильно понял, Израиля просто не будет.

— А его и так не будет.

Я рассказал про свои впечатления от вида нынешней израильской молодежи, которой, похоже, нет дела до эсхатологии, они просто живут и намерены жить всегда и, соответственно, делать все, что для этого нужно. Винер слушала внимательно, не возражала.

Про последнюю русскую алию: «Когда-то это была другая страна — русские евреи в девяностые годы привезли ужасное — спиртное. При нас было только плохое кислое вино, которое употреблялось на ритуальных службах. Тут даже пиво было сладким. А сейчас везде бары, в которых пьют спиртное. Я помню, как по приезде шла по улице и увидела лежащего мужчину. Я прошла мимо. Решила, что пьяный. Я прошла, а все окружающие кинулись к нему. Оказалось, человек упал не по пьяни. Тут другая была жизнь. А сейчас пьют».

Проговорили часа полтора. Плотненько, без вежливых пауз. Было видно, что она устала. В половине седьмого распрощались. Подарила мне книгу своих стихов.

С говорливым таксистом-арабом доехал до Рамота. Позвонил в дверь, открыла Алла, в комнате громко работал телевизор. Алла сказала: «Война. С ХАМАСом. Наши убили ракетой их военного министра».

Телевизор был включен на израильский канал, Леня переводил. Показывали кадры, снятые сверху (спутник?). Картинка черно-белая. Улица, по ней движется в потоке машин вытянутый силуэт легковушки, белый на черном фоне, он обведен красным овалом, легковушка обгоняет два больших силуэта — похожи на автобус и на грузовой фургон, — силуэт легковушки оказывается на относительно открытом пространстве, и в этот момент белая вспышка заливает экран. Потом — кадры, снятые с земли. День, разноцветная улица. На первом плане блестящий новенький, без единой царапинки капот автомобиля, далее, на месте салона, черное обгорелое мятое железо. Вокруг люди, рядом автобус. Мужчина подбирает с асфальта какие-то осколки — то ли машины, то ли ракеты. Чуть дальше за полицейским оцеплением — толпы людей. Это убили лидера боевиков ХАМАСа Ахмеда Джабари. Леня переводит диктора: «В машине был также и его сын. Похоже, он тоже погиб». То есть стопроцентно убит, судя по тому, что на экране.

Следующий сюжет: жиденькая толпа палестинцев, традиционно протестующих осенью против поселенцев на Территориях; бросают в израильских солдат камни. Тут же — европейские леваки. В толпе уже кричат про мученика веры несчастного Ахмеда.

Пресс-конференция Нетаньяху, он краток: делаем все, чтобы защитить жителей нашего юга. Более миллиона израильтян сейчас в поле поражения. Спасибо им за мужество.

Репортажи из находящихся уже четвертый день под обстрелом Ашдода, Ашкелона, Беер Шевы. Красно-желтые кадры. Освещенные фонарями куски асфальта, деревья, стены домов — ни людей, ни машин. Люди не выходят из домов.

Информация об обстрелах сектора Газа: уничтожаются склады ракет, способных лететь далее сорока километров.

Студия: какой-то генерал и комментаторы. Говорится о том, что заседание правительства произошло накануне, решение о начале операции было принято, но не оглашалось: Нетаньяху продолжал говорить о режиме ожидания, президент поехал на Голаны — это, как я понял из Лениных комментариев, было формой дезинформации, чтобы палестинцы не были готовы сегодня к решительным действиям Израиля.

На экране министр обороны Барак, официальное извещение: мы начали операцию «Амуд анан» («Облачный столп»). Ее цели: сломить агрессивность боевиков, уничтожить ракетный потенциал в секторе Газа, уничтожить лидеров террористов.

14.35 (Моше Яним)

Вместо того чтобы идти сегодня в университет с Мириам, как было запланировано, гуляю по городу. Мириам позвонила и сказала, что в университете назначено землетрясение, и ей предписано проводить учения, то есть учить студентов, по каким лестницам и в каком порядке следует эвакуироваться. Экскурсия моя в университет откладывается на неделю. Но боюсь, что теперь, из-за войны, ее вообще не будет.

Неожиданно исполнил свою мечту — года три назад Леня прогуливал меня по какому-то замечательному району на склоне горы, который (склон) были наполовину городом, наполовину парком, а точнее лесом с поляной, и посередине поляны был деревянный стол; оттуда открывался вид на Старый город. И потом в Москве мне вспоминалась эта поляна, и слюнки капали от мысли приехать в тот лес-парк на целый день с ноутбуком, посидеть за тем столом в одиночестве, пописать с натуры.

Закончив записывать в кофейне вчерашний день, я прошел по улице Соломона вниз до конца, потом по какой-то улочке вышел на широкую улицу с монастырем на другой ее стороне. Перешел ее, ориентируясь на высокую четырехугольную с круглым куполом башню над крышами, похожую отчасти на минарет, и оказался на не слишком широкой старой зеленой улице. Слева от меня все та же минаретная башня, напротив нее через улицу могучее здание, монументальностью своей напоминающее московские комоды тридцатых годов. Справа от этого монстра тянулся сад, я вошел в него и оказался в том самом лесу-парке с видом на Старый город, о котором мечтал. Только лес этот был все же больше парком, и не таким безлюдным, как мне представлялось. Скорее наоборот. Стол из моих воспоминаний стоял там же, где и ему полагалось, только заставленный пластиковыми бутылками и тарелочками с едой, вокруг носилась орда старшеклассников. По дорожкам прогуливаются парочки. Солнце косое, свет яркий, тени. Молодые и не слишком молодые люди. Музыка из транзисторов. Гогот подростков. Короче, праздник жизни.

Ну а как же война, которая уже идет?

Поскольку за стол сесть не удалось — для этого сюда, видимо, утром надо приезжать, — я выбрал на склоне свободную скамейку с видом на Старый город.

Я в Мишкенот Шаананим, он же — Моше Ямин.

Под ногами плиты каменной дорожки. Надо мной олива с узкими листьями, как бы чуть запыленными солнцем. Моя тень на камнях у ног. И тени от деревьев, стекающие по разлинованному ими склону вниз. Трава на склоне густо-зеленая в тени и чуть белесая, осенняя уже — на солнце. Скользящий вниз взгляд упирается в светло-серый, почти белый сейчас низкий каменный парапет. За парапетом, почти вровень с ним черепичные крыши старинного квартала, который изначально был пригородом старого Иерусалима для неимущих, потом, в середине прошлого века, — местом обитания местной богемы, тех же полунищих художников, ну а сейчас это, возможно, самый дорогой, самый респектабельный жилой район города, район-сад с узкими улочками, образованными из старинных каменных домиков, превращенных в виллы, это я помню по той давней прогулке с Леней. Над крышами несколько стрел кипарисов и вдали, за ложбиной — Геенной Огненной — стены на вершине горы стены Старого Иерусалима. Вернее стена. Плоское панно. Глухое почти, с вертикальными тенями выступающих из нее башен. А сверху бледное, цвета выбеленной бирюзы небо. Правее — гора Сион с Успенской церковью. Та самая гора Сион.

Это пафосная часть пейзажа. Так сказать, иерусалимское раздолье. Природное и архитектурное, хотя здесь отделить одно от другого невозможно.

По дороге на гору вдали разноцветной лентой — дробно, пунктиром — поднимающаяся из Геенны Огненной группа экскурсантов.

Девочка что-то кричит кошке, которая неторопливо — привыкла — поднимается вверх по склону на мою дорожку.

Две вороны ковыляют на склоне. Какие-то они громоздкие здесь.

19.25 (у Прайсманов)

У Лени с Аллой гостья, берет интервью у Лени как одного из знаменитых репатриантов начала восьмидесятых. Зазвонил телефон. Трубку взяла Алла.

— Ты врешь, — крикнула она в трубку и повернулась к Лене: — Тель-Авив обстреливают!

Включили телевизор на русском канале. Раненых и убитых нет.

На экране хроника дня — вспышки запусков ракет.

Сбили семь палестинских ракет.

Потом прямой репортаж с улиц ночного уже Тель-Авива. Улицы полупустые.

Ракета из сектора Газа упала вроде бы в море. По городу не попала ни одна.

16 ноября

11.32 (у Прайсманов)

Утро провел дома. Смотрел ТВ, стирал. Леня уехал по делам. В час едем гулять по городу.

По ТВ: ночь прошла относительно спокойно. 17 ракет. Две долетели, остальные сбил Железный купол, долетевшие взорвались возле зданий, но никаких жертв и раненых. Израиль готовится к наземной операции, перебрасывают войска. Объявлен призыв 16000 резервистов. Сейчас обстрел слегка притих. Палестинцы немного стреляют, израильтяне нет — в сектор Газа с визитом солидарности прибыл премьер-министр Египта, на три часа. Возможно, договариваться с палестинцами, чтобы они не очень взбухали. Чтобы не было большой войны. Обама, типа, очень просит. А им, египтянам, надо же как-то отрабатывать крупу, которую им Штаты отсыпают.

В перерывах перед рекламой по ТВ показывают ролик, как вести себя во время ракетного обстрела: в бомбоубежище следует бежать, только если вы уверены, что успеете добежать. Лучше всего закрыться в специальной защищенной комнате. Или сесть на пол в любом помещении без окон на улицу. Спуститься на пару этажей по лестнице и сесть там на пол подальше от окон. Если сигнал тревоги застал вас на улице, то укрытие нужно искать в подъезде ближайшего дома.

Инструкции идут так плотно, что я уже выучил все наизусть.

Завтра приезжает в сектор Газа премьер-министр Туниса. Опять Израиль прекратит обстрел. Европа держится отстраненно.

Убито 19 человек в секторе Газа.

22.18 (у Прайсманов)

Гуляли по городу. Алла с Леней устроили мне экскурсию. Машину оставили возле площади Франции. Далее пешком.

Перешли площадь через сквер. В сквере группа молодежи, паренек стоял с плакатом прямо на проходе. Леня выматерился: опять леваки! Когда мы приблизились, Леня сказал ему что-то. Парень промолчал.

— Что у него на плакате, Лень?

— Написано «Еще одна плохая война для Израиля», в смысле позорная война. Я сказал ему «Сукин сын». Ничего. Возражений не последовало.

Гуляли все по тому же Моше Ямин. Узкие улицы из одно— и двухэтажных домиков-вилл, образующих единое тело, лестницы с яруса на ярус — кварталы на склоне. На нижних улицах низкие каменные оградки, за ними зеленые дворики, как продолжение — пространство комнаты, в которую мы смогли заглянуть через распахнутые двери; ну а улочка, по которой мы идем, как продолжение этих двориков. Абсолютно приватное пространство. С неимоверным количеством зелени — сосны, пихты, оливы, пальмы и пальмочки, банановые деревья, лавры, эвкалипты, агавы, алоэ, цикламены, герани и проч. и проч. Леня с Аллой не знают даже половины названий этих растений.

Алла перевела мне надпись на камне, стоящем в крохотном посреди улочки сквере-клумбе со стволиком кипариса, цветущим кустом и тремя рядами разных цветов: «Семкин сад». Рядом каменное крылечко старого дома, из которого в трех десятках сантиметров от входной двери встает могучий ствол старого эвкалипта. Каменные стены по краям широких лестниц, по которым мы спускаемся с яруса на ярус, затянуты вьющимися растениями. Город-сад.

Со стороны Старого города через ущелье Геенны, в которое мы спускаемся, время от времени доносилась стрельба. То частая и гулкая — из автоматов, то — отдельные отрывистые хлопки. Слышно хорошо. Там сегодня пятничные службы у мусульман, а поскольку страна на особом положении, власти с утра объявили, что допуск к Храмовой горе будет ограничен по возрасту и по гражданству, то есть — только по израильским паспортам. Судя по звукам из Старого города, там что-то серьезное.

Из парка вышли на улицу Кинг Давид, к тому монументальному, хотя в нем всего шесть этажей, но именно монументальному зданию, которое я снимал накануне. Оказалось, что это и есть то самое здание отеля «Кинг Давид», где в тридцатые-сороковые годы располагалась штаб-квартира британской администрации, а также французское консульство, и, соответственно роскошный по тем временам отель этот был местом официальной и неофициальной тусовки дипломатов и журналистов. Именно в этом здании произошел знаменитый теракт еврейских боевиков из «Иргуна» в 1946 году, после того как англичане наехали на еврейские киббуцы по всей Палестине и провели массовые аресты членов «Хаганы». Взрывчатку пронесли «молочники» в молочных бидонах, установили в подвале кафе, расположенного у подножия британского сектора здания, затем позвонили по телефону в полицию, в газеты и непосредственно в английскую администрацию с сообщением о том, что через полчаса произойдет взрыв, и предложили начать эвакуацию людей. Французы тут же стали выводить своих людей, англичане проигнорировали, сказали: мы не подчиняемся евреям. В результате погибло восемьдесят человек.

Здание это по-прежнему отель, один из самых старых и респектабельных. Мы зашли. Желто-мраморный холл с могутными квадратными колоннами, с коврами на полу, свет из огромного окна и от люстр-плафонов. В углу — концертный рояль. Мы устроились в мягких креслах вокруг стеклянных (знак уже сегодняшнего времени) столиков в холле, полистали взятые со стойки ресепшен буклеты и туристские карты Иерусалима. Неподалеку в кресле у колонны, выпрямив спину, сидела моложавая женщина с мальчиком — кого-то ждали, видимо отца семейства, задержавшегося в номере. На женщине был строгий серый пиджачок-жакет и такая же светло-серая шляпка с узкими полями, и я окончательно почувствовал себя в нуаровском фильме сороковых годов.

Потом поехали искать место для ужина, все рестораны закрыты — вечер пятницы, начался шабат.

Доехали до центра, начали подниматься к улице Яффы по проулочкам-дворам, уставленным ресторанными столиками. Народу почти нет. То ли холодно, то ли еще рано для вечерней жизни. Леня с Аллой выбрали ресторан. Уютно и даже как бы тепло от желтых ламп и завешенных графикой и фотографиями стен. Играет музыка.

Нам принесли три монументальные папки с листами меню, и когда мы открыли их, Леня вдруг вскинул голову, и Алла тоже напряглась, ну а меня немного удивила странная аранжировка мелодии из усилителей — в музыку вплелось какое-то монотонное навязчивое пиликанье.

— Азака? — спросил Леня стоявших неподалеку официанток.

— Кен, — удивленно ответили ему.

— Да не может быть!

— Да. Не может. Но это действительно сигнал воздушной тревоги.

То есть вот так: сидим в ресторане и слушаем сообщение, что на нас летит ракета.

— Отнесемся к делу ответственно, — говорит Алла, открывая меню, — то есть напоследок надо заказать чего-нибудь повкуснее.

Вокруг абсолютное спокойствие. Может потому, что бежать некуда? Или мы за могучими стенами укрыты? Да нет, вроде.

Принесли еду. Действительно, очень вкусно.

Перед кофе выходил покурить, оказалось, что сидим в нескольких шагах от улицы Яффы. Улица полупустая. Смеркается. Несколько пешеходов. Горит реклама, светятся окна магазинов и кофеен. Спокойно, даже как бы полусонно.

В телевизоре в ресторане прямое включение из Тель-Авива. «Посмотри, какие пустые улицы», — сказал Леня.

Когда принесли кофе, я задал свой вопрос: чего у них было больше по приезде в Израиль, чувства победы или чувства поражения?

Леня: Я очень жалею, что не жил в России в годы перестройки. Ну а отрыва особого я не ощущаю. Я люблю Россию и русскую культуру. И потом, я занимаюсь русской историей, постоянно езжу домой.

Алла: Конечно, было чувство победы. Я, например, никогда не хотела в Израиль. Я хотела быть человеком мира, не принадлежать ни к какой нации. Я хотела скрыться, хотела в Америку. Это Леня убедил меня ехать в Израиль. Ну а последние годы нашей жизни в России были годами борьбы за выезд. Мы схлестнулись с огромной бюрократической советской машиной. Так что, конечно, было ощущение победы.

Вечерняя сводка: израильтяне уничтожили 79 спусковых шахт для ракет. Из сектора Газа пущено 650 ракет.

17 ноября

9.20 (у Прайсманов)

Ночь прошла вроде тихо. Утром слушал из своего плеера Радио Рэка. О вчерашней стрельбе на Храмовой горе, которую мы слышали, ни слова. И ничего о том, сколько ракет выпустили по Израилю. Нанесено несколько ударов по сектору Газа, убиты несколько боевиков, продолжается уничтожение шахт для пуска ракет. И вся информация. Кроме, разумеется, регулярно включаемого противного пиликания азаки и голоса, перечисляющего населенные пункты на юге Израиля, которые в данный момент под ударом. То есть обстрел достаточно плотный. Нужно ждать, когда Леня включит израильский телеканал.

Потом передача про «нашу маленькую страну» — про Рамлу, первую арабскую столицу в Палестине: «Это далеко не самый древний город Израиля — основан в 716 году». Такие вот у них отношения со временем.

Вчера перед сном пытался читать путевую прозу Бунина из «Тени птицы», но хватило на пару страниц — вырубился, устал за день. Проза вкусная, немного цветистая даже, написанная с упоением путешественника-писателя, оказавшегося в экзотических местах. Ну а само бунинское путешествие в Палестину — это уже тоже местная историческая экзотика. Из сохранившихся строений железнодорожного вокзала в Яффо, оттуда он ехал в Иерусалим, сделали торгово-развлекательный центр — в отреставрированных зданиях и депо теперь выставочные залы, рестораны, магазинчики, и там же стоит паровозик с вагончиком, в котором, возможно, и ехал Бунин. Ну а когда я захожу в Старый город через Яффские ворота, я всегда помню, что с крыши вот этого старинного здания гостинцы «Империал» Бунин писал свою инвентаризацию иерусалимского пейзажа.

Чувствуется, как автора распирало — библейская земля передо мной!

Нормально. Писал еще сравнительно молодой человек, русский, путешествующий по Востоку, и очень талантливый писатель. Для него это путешествие было дополнительным обострением кайфа от жизни. Ему не приходилось думать о том, о чем думаем мы, для которых израильские пейзажи и типажи вставлены в другую рамку — немецких концлагерей ХХ века и сегодняшней антисемитской исламизирующейся Западной Европы.

Бунину легко было путешествовать по Иудее — он человек тех времен, когда еврейский вопрос для русских только начинался, когда понятие русского патриотизма не было завязано исключительно на антисемитизме. Правда, кое-что из грядущей для Израиля жизни Бунину почувствовать пришлось, — это когда в Хевроне незнакомый араб запустил камнем в спину его подруге Вере.

18.40 (у Прайсманов)

Экскурсия по городу, которую устроили мне сегодня Леня с Аллой.

Парк Герцля. Просторно. Сосны, ели, широкие дорожки. Черный большой камень посреди огромной поляны, могила Жаботинского. Пафосная могила Теодора Герцля на небольшом холме перед площадью, с двумя израильскими флагами, место для государственных ритуальных действ.

Леня: «Книжка Герцля “Еврейское государство” на самом-то деле очень даже незамысловатая. Об этом писали и лучше и сильнее до него, но так получилась, что именно его не бог весть как написанная книга определила будущее. Ну и естественно — его общественная деятельность: был одним из организаторов Всемирного сионистского конгресса в Базеле, возглавил “Всемирную сионистскую организацию”. Название “сионисты“ дали недоброжелатели, такая же история, как с термином “импрессионизм“».

Из парка поехали в центр, в район Рехавия.

Еще один иерусалимский вариант города-сада. Не такого приватно-садового как в Моше Ямин, но уже именно городского. Улицы в тени сосен с многоэтажными старыми домами, с пеной каких-то вьющихся по стенам кустов-деревьев. Квартал основан выходцами из Германии в 30-е годы. Узенький, игрушечный почти, бульвар — имитация бульваров европейских городов. Заходили во двор дома, посреди которого каменный фонтан — фонтан ностальгический, поскольку воды для него брать было неоткуда.

В этом районе говорили по-немецки. По вечерам выходили на обязательный променад мужчины, одетые по-европейски, женщины под солнечными зонтиками. Все строили сами. Есть анекдот, в котором диалог строителей, немецких евреев, передающих друг другу кирпичи: «Битте, герр профессор. — Данке, герр профессор».

Вышли на площадь-перекресток. На другой стороне улицы за невысоким забором резиденция премьер-министра. Слева от входа — две демонстрации. Одну проводят два чернокожих израильтянина с плакатами, протестуют против дискриминации восточных евреев. Другая демонстрация выглядит чуть солиднее, то есть протестующих в два с половиной раза больше — пятеро. Левые. Протестуют против проведения Израилем операции в секторе Газа. Леня останавливается и медленно вчитывается в надписи на их плакатах. Потом показывает им согнутую в локте руку и кричит что-то на иврите. Осанистый мужик из протестующих слегка оживляется, видимо, готовясь к политической дискуссии, — место здесь, действительно, глухое — кроме нас троих их никто не видит. И ни телекамер, ни фотографов. Неприятно, наверно, демонстрировать свою политическую позицию пустому асфальту и высокому глухому забору. К тому ж в шабат. Но Леня завершает свое политическое противостояние только этим жестом.

Охрана резиденции внимания на демонстрантов не обращает. Зато мы чем-то взволновали ее. Через площадь-перекресток стремительно идут два вооруженных молодых человека в штатском. Начинают говорить они с Леней. Леня переводит:

— Их беспокоят фотоснимки, которые ты сделал. И они спрашивают, зачем ты это сделал.

Я переключаю камеру в режим просмотра и показываю ближайшему секьюрити свои фотографии. Он смотрит внимательно и тычет пальцем: вот зис, плиз, — делит!

— Нет проблем, — говорю я и стираю. — Ну а вот эти, с демонстрантами, извини, хотелось бы оставить.

— Ну, эту, ладно, эту оставь, — говорит он на своем иврите. И что-то еще.

Алла переводит:

— Он хотел бы посмотреть еще твои фотографии, то есть что именно тебя интересует в Израиле.

Я начинаю демонстрировать охранникам свои снимки. Один парень смотрит на снимки, другой, не отрываясь, — на мое лицо, то есть изучает реакцию мою на ситуацию.

Наконец тот, что просматривал фотографии, кивает: о’кей, говорит. Сенкью. Сорри.

Идем дальше, выходим на улицу Керен. Мне показывают здание Сохнута и рассказывают, чем, собственно, это агентство занималось. Скупало земли и предоставляло их в аренду евреям. То есть с их деятельности и начиналось образование нынешней территории Израиля. И тут же в Аллином рассказе обязательный израильский мотив — теракт, который устроили здесь арабы в 1948 году. Алла:

— Вот смешная фраза на иврите в текстах, описывающих этот теракт: «Арабы всегда смотрели на это здание некрасиво». Именно это слово и употреблено — «некрасиво».

Слово «теракт» произносится сегодня уже второй раз — до этого, когда мы выходили из Рехавии к резиденции премьер-министра, Алла сказала, что здесь был чудовищный взрыв, и премьер-министр жутко разозлился, потому как бабахнули прямо у его резиденции.

Поехали к Кнессету. Начинались сумерки. Пустынное асфальтовое поле площади. Абсолютно безлюдное. Заборчики и металлические барьеры, ограждающие подходы к Кнессету. Единственная фигура, которую я вижу во всем окружающем пространстве — сидящий у входа на территорию Кнессета мужчина. По всей видимости, охранник. То есть идет война, в стране де факто чрезвычайное положение, а главные государственные объекты практически без охраны.

Я фотографирую и делаю записи в книжку. Ну и, соответственно, охранник страгивается с места, переходит через площадь. Алла с Леней, заметив его движение, уже сами идут к нему. Я подоспел, когда охранник, поговорив с ними, повернул назад.

— А этот чего? — спрашиваю я

— Все то же. Ты пользуешься особым вниманием наших спецслужб. Подходил спросить: этот вот с вами? Или он гуляет сам по себе?

Гуляем по парку напротив Кнессета в сторону Верховного суда. Царство роз. Фотосессия — парень-араб с красавицей невестой, которую снимает нанятый, видимо, фотограф. Рядом подружка невесты, похожая на разрисованную имиджмейкером куколку. Девушка ловит мой взгляд и улыбается. Я показываю ей большой палец: блеск! — и тянусь к фотоаппарату. Алла меня останавливает:

— Вот этого не надо — реакция может быть непредсказуемой.

Война только в моих наушничках, подключенных к плееру: регулярное пиликанье азаки и сообщения о том, что еще одна ракета, летевшая на Тель-Авив, сбита. А также установлена пятая батарея «Железного купола» для защиты центра страны.

Звонок по мобильнику Алле, сын Павел просит найти дома какие-то его документы и передать товарищу, который сегодня вечером к ним заедет, — его призывают на службу, или в Ашкелон, или в Ашдод, в части, занимающиеся ликвидацией последствий обстрелов.

Судя по лицам моих друзей, праздничное гуляние наше кончилось.

20.23 (Центральная автостанция)

Жду автобус на Текоа.

Азака в наушничках, перечень южных городов, которые под ударом.

18 ноября

9.40 (Текоа)

Сижу на крыльце-терассе Игоря под черепичным навесом. В кресле спит старик Арон, отец Игоря. Диабетик, уже пять лет его водят, обувают, одевают, кормят. Он почти беспомощен, но — в сознании, пусть и заторможенном. Вечный старик. Пять лет назад, когда я увидел его в первый раз, казалось, что человек доживает последние дни. Но вот прошло пять лет, и он все так же сидит на солнце в кресле. Рядом на диване дремлет мама Игоря.

Шелест листьев в винограднике справа от меня, кричат птицы, работает компрессор на стройке — напротив Игоря строят новые дома. Небо туманное, выбеленное, жаркое. Белые и красные бугенвиллии. Вдали пологие склоны гор в солнечной дымке, сквозь нее светят белые арабские деревни. Конус горы Иродион почти сливается с небом.

Легкий шорох-скрежет — воздух движет по каменному полу у моих ног сухой лист.

Ходил в магазин за сигаретами. По дороге позвонил Науму.

— Как вы там?

— Отмахиваемся веером, — хмыкнул Наум. — Бегаем на лестничную площадку. А как вы?

Я начал рассказывать, как слушал сирену в ресторане, и тут Наум сказал:

— Ло. Извини. У нас как раз сирена. Перезвоню.

Я дошел до магазина, вошел, начал смотреть, какие есть сигареты, то есть прошло минуты три, и позвонил Наум.

— Ну как? Судя по тому, что звонишь, арабы опять в тебя не попали.

— Нет, не попали, — ответил Наум. — Где-то грохнуло, скорее всего в воздухе, сбили. Но не понять.

— Ну а как по-твоему, нужна наземная военная операция?

— Ну откуда ж я могу знать? Это очень сложный вопрос. Шахматная партия. Нужно иметь перед собой всю картину. Да я особенно и не заморачиваюсь этим вопросом.

Сейчас вышла на крыльцо Мила с кофе. У нее на кухне телевизор включен на ивритский канал. Сказала, что опять стреляли в Тель-Авив, но ракету сбили в Холоне. То есть это та ракета, от которой сейчас прятался Наум. Осколок ракеты упал на машину, машина сгорела. Машина была пустая, никто не пострадал. В Ашдоде ракета попала в четырехэтажный дом, пробила дырку до второго этажа. Но, слава богу, тоже никто не пострадал. «Ну а ты спи спокойно — наши дома построены в 1982 году. То есть они абсолютно безопасны. До 1985 года дома строили из военного бетона. Они вообще непробиваемые».

По всему Израилю сейчас телефонный перезвон с одним вопросом: «Ну как вы там?». И, соответственно, звонки из заграницы. То есть попал в кусочек прочитанной накануне отъезда прозы Линор Горалик «Зоопарк».

В обзоре печати на Радио Рэка услышал фразу, которой Аббас ответил Обаме на его просьбу отозвать из ООН запрос Палестины о частичном признании ее суверенным государством. «Поезд ушел», — сказал Аббас президенту США. Нормально. Так может сказать человек, чувствующий силу или же, как в данном случае, — очевидную слабость собеседника. Это жест восточного человека, для которого Обама — свой по крови. Обаму можно не бояться. От Обамы не исходит для Аббаса ощущения непонятной силы западного человека. Для Аббаса это сухощавый, смуглолицый, скажем так, единокровник, который старается, и это слишком заметно, старается быть похожим на президента великой западной державы. Подвижный, как на шарнирах, всегда собранный, всегда в своем «выставочном варианте». Настоящему президенту, то есть белому президенту, стараться не надо. Он и так президент. За ним и так сила. Во всем — во флоте, в авиации, ракетах, могучей индустрии, в том, как сидит на нем дорогой костюм, которого он не замечает, в отличие от Обамы; в том, как неторопливо усаживается за банкетным столом, не боясь сделать неверный жест, — а он и не может такого жеста сделать, а если и сделает — не проблема. Он же не актер на съемках, изображающий президента, он настоящий президент, и ему это действительно можно. Это тоже входит в имидж. Ну а Обама такого себе позволить не может. Он должен стараться играть свою роль. И потому он уже и не вполне восточный мужчина, с которым можно и нужно по-восточному. Нет в нем силы, коварства, беспощадности восточного мужчины, и нет широты восточного мужчины, нет искренности в жесте гостеприимства. Как восточный мужчина, он для Аббаса порченный. Бояться такого, подчиняться такому — себя не уважать. И можно, вернее нужно вот так, как сделал Аббас, как от мухи надоедливой отмахнуться: «Поезд ушел».

Мила надела перчатки, пошла возделывать свой сад.

Из открытых окон голос Млечина, рассказывающего по ТВ про новейшую историю Израиля.

Заработал отбойный молоток. Строители долбят каменистую землю Текоа. В первый год, когда я оказался здесь, дом Игоря стоял на склоне их горы, на крайней улице, и из окон открывалась панорама Иудейской пустыни с горой Иродион, с Вифлеемом слева. Вид потрясающий. Между мной, стоящим у окна, и пустыней и горой Иродион был только высохший виноградник за окном. Ну а сейчас я смотрю на пустыню через крыши новеньких домов, образующих две или три параллельные улицы. И несмотря на все сложности политические, бюрократические, там внизу на склоне под этими новенькими улицами продолжается строительство еще более крайних улиц. Жалко конечно, пейзажа, но и — хорошо.

В наушничке плеера, который я практически не вынимаю из уха, пиликанье азаки и голос, перечисляющий населенные пункты, которые под ударом.

20.31 (на крыльце с сигаретой)

Перед закатом выходил погулять. Красные облака над Иродионом. Пошел вдоль новой улицы, на месте которой четыре года назад был пустырь. Каменные двухэтажные дома, каменные заборы. Бугенвиллий здесь пока нет, не успели вырасти. И вокруг меня сплошной камень, только-только отрустованный, отшлифованный — лестницы, заборы, каменные полы дворов с оставленными на них детскими велосипедиками и обувью. Некоторые дома смотрятся виллами, некоторые обычными, так сказать, бюджетным вариантом.

В прошлом году здесь все было неподвижно — строительный пустырь с фундаментами домов, с горами строительного песка и гравия — строительство в Поселениях было заморожено решением премьер-министра. Потом разрешили, и вот за год Текоа охлестнули по всему периметру еще две или три улицы.

Радио Рэка. Азака через каждые десять-пятнадцать минут. Утреннее сообщение о том, что сегодня пройдут переговоры в Каире и к вечеру вроде как может быть принято решение о прекращении огня, ничем не подтвердилось. Интенсивность обстрела не уменьшилась.

Интервью с политологом. Вопрос: какое завершение нынешней ситуации кажется вам наилучшим?

— Ничего сказать не могу. Я не знаю, какие цели ставило правительство. Нам было сказано, что цель — прекратить ракетный обстрел из сектора Газа, заставить ХАМАС подписать очередное соглашение о том же, о чем подписывали и раньше, но только на более длительный срок. Вот, в сущности, и все. Эффективность наземной операции мне кажется крайне сомнительной. ХАМАСу как раз и нужно, чтобы солдаты вошли в Газу, и тогда у них будет повод говорить о зверствах сионистов. А зверств они не боятся, наоборот, им-то как раз и нужны жертвы среди гражданского населения. А какие еще цели у этой операции — оккупировать сектор Газа? Нет. Взять под израильский контроль Филадельфийский коридор? Нет. И какой тогда смысл?

Смотрел телевизор. Повторяющиеся кадры запусков противоракетной установки «Железный купол». Сдвоенный белый след ракет плавно изгибается, длится, длится, и вдруг на самой кончике — облачко взрыва. Все. Ракета сбита. Поразительно. Кадры взрывов в секторе Газа. Дома с выбитыми стеклами. Столбы дыма над городом. Эхуд Барак с представителем американского посольства на батарее. Американец из дипкорпуса попал под арабский обстрел. Возможно, впервые в жизни. На лице осталось потрясение.

Вашингтон заявил, что Израиль имеет право на самооборону. Европа тоже признает ХАМАС в этой ситуации агрессором, но заявляет, что если Израиль предпримет адекватные действия, то лишится поддержки стран Европы. То есть хамасовцам можно, евреям — нет.

Израильтяне согласны на переговоры только при прекращении огня со стороны сектора Газа.

Переговоры, которые сейчас идут в Каире, зашли в тупик.

Беседы в студии. Министр информации Юлий Эдельштейн говорит о недостатке объективной информации в международных СМИ, его прерывает ведущий и просит покинуть студию. Эдельштейн слегка удивляется такому нарушению субординации и остается на месте. Ведущий «лишает его слова» и поясняет: это не его произвол — этого требует охрана министра. Эдельштейн подчиняется. Дальше длинная пауза с заставкой на экране и потом рекламная вставка. Снова на экране ведущий. Сообщил, что была тревога в Тель-Авиве, и пару минут назад ракету сбили. Вещание продолжили. Зеев Элькин из министерства иностранных дел отвечает на вопрос о том, нужна ли информационная защита Израиля в средствах массовой информации: «Зачем нам реагировать на высказывания Максима Шевченко? Важнее другое — в России кроме противников Израиля и сторонников есть множество изданий печатных и множество людей, которые не имеют четкого представления, на чьей они стороне, и потому необходимо работать в это направлении».

Игорь вернулся от соседей, сказал, что посланник Израиля приехал из Каира ни с чем.

Протянуло жутью от безысходности. Как если бы я увидел начало конца — Монтефиоре, по заборам которого бегают арабские подростки, а мельница измордована их граффити.

19 ноября

11.34 (Текоа)

Встал в семь. Утро солнечное. Достаточно оживленное — народ едет на работу в Иерусалим.

Ходил с наушниками в ушах — слушал обзор газет. Хреново. 35000 мобилизованных резервистов в ожидании начала наземной операции. Прорабатывается план двух «затиший». Первого — прекращения огня, второго — заключения долгосрочного договора с ХАМАС. ХАМАС считает, что он легитимизовался благодаря почти единодушной поддержке арабских стран. В сектор Газа постоянно ездят правительственные делегации. Резкое заявление Иордании — прекратить перестрелки.

Положение стало особенно напряженным после убийства Джабари, к этому моменту вроде как уже была договоренность через Египет о прекращении огня, но убийство Джабари обострило ситуацию. Далее — все пошло по нарастающей. Сейчас арабские страны единодушны в осуждении Израиля. США и Франция, например, однозначно поддерживают Израиль — но только до начала наземной операции. А она, по мнению некоторых политиков, необходима, чтобы еще раз продемонстрировать арабским странам силу Израиля. Уступки их только раззадоривают. Они должны почувствовать силу. Ошибка израильского наводчика — израильская ракета пошла не в квартиру полевого командира, а в квартиру многодетной семьи, все погибли, подарок ХАМАСу — сейчас все мировые телеагентства крутят эти кадры. Представитель Англии официально заявил о прекращении Англией поддержки Израиля в случае начала наземной операции.

Единственное, что было хорошо в этот час в эфире, — всего две воздушные тревоги за час моего гуляния. Вчера азака была каждые десять-пятнадцать минут.

Пили чай. Зашла Инна Винярская. Сегодня понедельник — она едет на свою работу. Сказала, что вчера водила покупателей дома по Текоа. Ей 77 лет. По-прежнему несокрушима. «Я хочу, чтобы вернулось все в ту ситуацию, которая была, скажем, месяц назад. Больше ничего». Про войну вообще ничего не стала говорить. Все больше про текойские дела.

И видно: она знает, что говорит. Знает, что сейчас самое важное — это то, что за последние пять лет Текоа увеличилось вдвое; что в Текоа очень много детей. И так далее. Тут с ней не поспоришь. Здесь, на Территориях, похоже, и решается будущее Израиля.

Вышел проводить Инну. Ждали машину соседей, будущих жителей Текоа Женю и Регину. Они здесь живут пока на съемной квартире, ждут разрешения на строительство. Приехали из Одессы. Инна тоже из Одессы. Регина: «Была недавно в Одессе. Грустно. Другой город стал. Нет евреев. Нашла в парке скамейку, на которой сидят все те же еврейские бабушки, но и только. И еще в городе очень много стало белых. Светловолосых. Нет-нет, дело не только в евреях. В Одессе жило много одесских армян, много греков. Сейчас их нет».

Вчера уже не было сил записывать — про ощущение истории Израиля, когда гулял по только что отстроенным улицам Текоа. Где и как ее смотреть. Ну да — Старый город в Иерусалиме, Цфат, кварталы Хеврона, кварталы Вифлеема и так далее. Ну а тот камень, что сейчас меня окружает, он, так сказать, еще не намоленный, новенький, только-только отесанный. Улицы и улочки из отдельно стоящих особняков, но соединенные забором, асфальтом, каменными полами дворов в единое пространство. Пространство, приготовленное для жизни. Уютно, красиво. Но и одновременно пространство, особой энергетикой созданное: обустроиться, сделать эту землю жилой, сделать эту землю еврейской.

Вот это и есть история Израиля. И я ее свидетель. Я вижу людей, которые эту историю делают, ну, скажем, ту же Инну Винярскую, которая уже тридцать лет занимается строительством поселений. То есть в этом вот безмятежном почти, загородном, полудеревенском пейзаже вокруг меня как раз это напряжение. Ну и это ведь тоже история, которая делается на твоих глазах. Крохотный по мировым масштабам Израиль не первых полосах всех газет. И уже не первое десятилетие. Точка, в которой сошлись западная цивилизация и арабское средневековье.

Ленина фраза: «Знаешь, почему у нас такая хорошая агентурная сеть в Палестине? Да потому, что слишком узок для жизни современного человека проповедуемый ими вариант ислама. Слишком много запретов для живой жизни. И потому так много арабов, готовых к сотрудничеству».

Жуткое ощущение, когда смотришь по ТВ на грузную, как башня средневековой крепости, пожилую мусульманку, с щелью в черной ткани, из которой светят ее глаза, и слушаешь клокотание в ее голосе: «Уничтожить Израиль! Стереть с лица земли эту разъедающую жизнь мировую язву! Жизни не пожалеем!» Персонификация ненависти, реальной готовности умереть за то, чтобы не было на земле евреев. Тут нет места для мысли, для человеческого разговора. Куда там до нее Шевченке с Куняевым. Ощущение, как будто на тебя поезд прет.

Ну а я записываю все это, сидя на том же каменном крыльце, в тенечке от черепичной крыши и виноградных лоз. С дремлющими передо мной в кресле и на диване двумя стариками. С яростным чириканьем птиц на деревьях и со звуком их крыльев, взбалтывающих короткими сильными взмахами воздух. Маленькие птицы, а сколько шума. С треском цикад и отдаленным подвыванием бензопил, клекотом отбойных молотков, визгом сверл, вгрызающихся в камень.

Турист ты здесь или не турист, это уже, в конечном счете, гомеопатия.

Все дело в том, на что и как смотришь.

Ну да, исторические камни Иерусалима, Хеврона, Вифлеема. История Израиля. Она же — история всемирная, откуда начинался язык той культуры, на котором мы говорим. И мы ловим следы человеческих рук на камнях как свидетельства рождения этого языка, то есть — нас. Мы видим следы, оставленные человеком две или три тысячи лет назад. Но ведь камень — он ведь еще и сам по себе. Он такой же древний. Для нас — почти вечный. У него свои измерения жизни, как и у собаки Игоря Руши, которая крутится возле меня, как у птиц, вспархивающих с каменных перил крыльца, когда я тянусь за пепельницей. Они не разговаривают с нами. Они сами по себе. И мы сами тоже ведь включены в этот мир на тех же правах, что и камень, и птица, и собака. И не обязательно ставить себя выше всех и числить их добавлением к нашему миру. Камню нет дела до следа, оставленного на нем инструментом резчика тысячу лет назад. Или — до тени, упавшей на него от проносившего мимо свой крест Христа. Мы же, отслеживая эти следы, эти тени, пытаемся разговаривать, тем не менее, с камнем, а не с самими собой. Но получается с трудом.

Евреи с арабами жили на этой земле так долго, что для кого-то национальность — это вопрос, так сказать, личной самоидентификации. Игорь рассказывает про знакомого араба из соседней с Текоа арабской деревни, который считает себя арабом, при этом мать его похоронена на их деревенском арабском кладбище, и над могилой у нее шестиконечная звезда.

Инна рассказывала, что в первые годы вокруг Текоа была непроглядная мгла по вечерам. Ни огонька. Пустыня. И я представляю себе это по виду с крайних улиц соседнего, за горой Иродион, поселения — темно-серая желтоватая зимняя пустыня, аскетичный пейзаж, меланхоличный; почему-то напоминающий федоровскую «Оттепель», покой, сосредоточенность, и я облизнулся при мысли: вот бы сюда — с компьютером и незаконченной рукописью месяца на два, и чтобы в окне — только вот этот вид.

Ну а сейчас склоны покатых гор вокруг Текоа светят белыми арабскими домиками. Деревни по большей части новенькие — арабы начали активно заселять эти склоны недавно, и как раз потому, что появились евреи, а значит — работа, плюс дороги, электричество, водопровод и т. д. И для жителей этих арабских деревень снос еврейских поселений — это только в дурном сне.

Собственно они эти поселения и строят.

Каждое утро встречные потоки машин: евреи-поселенцы из Текоа едут на работу в Иерусалим, навстречу машины с арабами-строителями — едут в Текоа работать.

Армия просила обносить поселения забором, так легче охранять. Инна настояла, чтобы вокруг Текоа не было забора. Есть ворота для въезда с будкой охранника и полудекоративный не слишком длинный забор. Все остальное открыто.

18.20 (в автобусе на автостанции Иерусалима перед выездом в Тель-Авив)

Девочка-солдат, серьга в носу, на правом ухе висюлька. Стоит за мной в очереди на посадку. Черты лица мелкие, внешность заурядная. Попробовал пропустить ее в автобус вперед себя, она удивленно запротестовала

— Бат ай мэн (хоть и старый), ю — янг вомен.

— Ноу-ноу-ноу — улыбка еще шире, и дурнушка превратилась почти в красавицу. Не хочет она быть «янг вомен».

20 ноября

12.20 (пляж)

Вот ведь гадство какое! Чем вынужден заниматься я, сидя на тель-авивском пляже, о котором год мечтал? Вместо того чтобы вкушать эту средиземноморскую истому, я вспоминаю процитированные вчера по радио антисемитские высказывания Максима Шевченко и, соответственно, составляю фразы для текста, который надо обязательно написать про вот эту войну для какого-нибудь нашего издания. При этом непроизвольно вслушиваюсь в звуки окружающего меня мира: в свист и рокотание с неба (самолет, вертолет, что там еще?), пронзительное бибиканье грузового фургона, выворачивающего из-за кофейни задом, сигналы башенного крана, сигналы поднимающегося строительного лифта и т. д. Ну и где она — вожделенная «нега бытия»?

21 ноября

16.14 (в мастерской)

Утром на пляже. Вода заметно похолодала. Немного поплавал. Пил кофе. Вернулся домой и сел писать «Азаку». После обеда прогулялся от Нес Циона напрямую до Дизенгофа, оттуда до бульвара Бен-Гуриона, по нему до Бен Иегуды, и по Бен Иегуде домой. Треугольник. Напрягала несделанная работа.

22 ноября

19.16 (в мастерской)

Проснулся в семь. Дожмурился до восьми. В девять пошли с Ирой на море.

Писал на балконе «Азаку». После обеда собирался в музей изобразительных искусств. Позвонила Ира: «Ты еще не поехал в музей? И не надо. Там теракт. Спускайся к нам».

И это что — война переходит в интифаду?

Спустился на первый этаж. Миша с Ирой перед включенным телевизором. На экране автобус — с покореженными дверьми, с выбитыми стеклами. Взрыв произошел на остановке рядом с музеем. 21 раненный. Есть изображение предполагаемого террориста с уличных видеокамер. Обобщенное, почти лишенное индивидуальных черт. Мужской силуэт.

Интервью с начальником городской полиции: «Делаем все, что можем. Уверены, что поймаем террориста в ближайшее время». Ну да. А что ему еще, бедному, говорить.

23.18 (в мастерской)

В девять часов вечера в Каире министр иностранных дел делает объявление о перемирии.

С 21 до 22 часов шесть ракет выпустили хамасовцы.

ХАМАС сделал заявление, что Израиль капитулировал.

Двадцать ракет после объявления перемирия.

Сегодня Израиль раздолбал здание штаба Исламского джихада.

Отправил «Азаку» в Русский Журнал.

22 ноября

22.00 (в мастерской)

Выходил на море. Пасмурно. Прохладно.

Плавал. Закрыл для себя сезон.

23 ноября

10.40 (на пляже)

С ночи дождь. Утром в комнате, из приоткрытого окна у изголовья, а потом на лестнице с открытыми окнами на лестничных площадках со двора — звуки стекающей с крыш, с пальмы воды, которые — музыка для израильтян.

Сижу в застекленном отсеке своего пляжного кафе, на столе русская карта Тель-Авива, купленная вчера на улице Дизенгоф, и вот на шестой только год обнаружил, что пляж мой называется Ершулаим.

Дождь немного притих. Темно-синие тучи. Лицом к морю, в несколько рядов, как зрители на концерте, спиной ко мне мокрые стулья кафе снаружи.

Дошел до обменника на углу Бен Иегуды и Алленби, обменял последнюю порцию своей валюты.

16.47 (в «Красном кафе»)

Только что село солнце.

Прогулка по Тель-Авиву. Дошел до музея изобразительных искусств.

На входе мне сказали: приходите лучше завтра, мы еще не все картины развесили после их эвакуации. Часть коллекции, самое ценное, была укрыта от возможных обстрелов. Я сказал, что сегодня пришел смотреть только израильскую живопись.

— А, ну это сейчас как раз доступно, эта экспозиция висит как обычно.

Но сказать, что я увидел экспозицию израильской живописи, не могу. Три картины Рубина и еще пять-шесть — израильских художников, представленных так же сверхскупо, плюс два просторных пустынных зала с видеоинсталляциями. Небольшой зальчик, плотно завешенный прекрасной графикой Мунка. Оказывается, он в фондах музея. И еще какая-то выставка на галерее. Но не более того.

Это новое здание музея, я здесь впервые, и здание замечательное — со странным скошенным экспрессивным пространством. Только это все-таки музей изобразительных искусств, я сюда шел живопись смотреть, не только архитектуру, — а такого количества пустых стен я не видел ни в одном музее.

После музея встретился с А. Посидели в кафе в ее районе.

А.: «Израиль проиграл. Как всегда. Какой смысл в ходе войны соглашаться на снятие блокады, если она на самом деле давно фикция. Нужно было дипломатическими методами, чтоб было торжественное заключение соглашения с ХАМАСом, и тогда мы бы были на коне. Или уже надо было давить до конца военной силой. Показать, на что мы способны, и посмотреть на реакцию Египта. Египет ведь быстро сбледнул, на третий день войны уже другая была интонация в их высказываниях про эту войну. Нужно было, если начали войну, вести ее до конца — взять под контроль Газу и потом аннексировать Синай. Это необходимо было сделать. Все оружие идет оттуда. И как бы уже изготовились для этого — для наземной операции в Газе не нужно 75 тысяч. В прошлый раз было не больше 15 тысяч. А здесь — 75. Ясно же, что нацелились на аннексию Синая. Но тоже тормознули. Ни то ни се.

А что касается начала, ты не прав. Началось не 10-го, а раньше, когда наши разбомбили туннель, который хамасовцы прокопали под границей уже не Египта и сектора Газа, а между Газой и Израилем. Видимо, для того чтобы воровать наших солдат. Наши его разбомбили, но мало того, в операции участвовал спецназ, уже на территории Газы, что и было расценено той стороной как агрессия, как вмешательство. Израиль на самом деле всегда начинает сам. И убийство Джабари в тот день было откровенной провокацией, нужно было усиление огня со стороны Газы.

В общем, просрали, и дипломатически, и в военном отношении».

20.40 (в мастерской)

Новости: невероятно, но террорист, взорвавший автобус возле музея, арестован. Вот так они здесь работают. Террорист из деревни под Рамаллой.

Ира прочитала в сети комментарий к событиям в секторе Газа: «И вообще, евреи добавляют в “вискас” кровь палестинских котят».

И еще от Иры услышал — межконфессиональный диалог: «— Как это Бог мог родиться от женщины? Ведь он Бог, он-то и создал женщину? — А наш сумел».

23.12 (в мастерской)

Вечерний комментарий Миши насчет моих музейных впечатлений: «Внезапно умер предыдущий директор музея, который все делал сам. Никого, по сути, не подпускал. В этом была его ошибка. Потому что после его смерти музей оказался вообще без хозяина. Сотрудники были бессильны. Долго искали директора. И тут, в Израиле, и за границей. Не нашли. Поэтому директором назначили даму из Иерусалима, уже отработавшую и уже собравшуюся на пенсию. Нет, у меня тоже нет своей концепции музея. Ну хотя бы очевидную задачу в подобной ситуации — ретроспективное представление израильского искусства по десятилетиям — можно было поставить перед собой?

С нашими левыми иметь дела нельзя. Бездарны. Бестолковы. Я с ними давно живу в войне. С тель-авивским музеем у меня нормальные отношения. Но только с ним. Несколько лет назад Иерусалимский музей решил приобрести несколько моих работ. И деньги, надо сказать, немаленькие. И я вроде как согласился, но потом одумался и написал им заявление, что не нахожу для себя возможным и отзываю свое согласие. С левыми я не раз схлестывался в газетах. На выставках. Они меня терпеть не могут. В истории израильского искусства про меня вот такой огрызочек, из которого ясно, что они просто не понимают, чем я занимаюсь в искусстве; ясно, что они не знают и, естественно, не понимают той культуры, из которой я вышел».

Мишин комментарий к тому, о чем мы говорили с А.:

«Ни один вменяемый израильтянин и подумать не может об аннексии Синая. Синай — это необыкновенно выгодно и удобно для Израиля. Это буферная зона между нами и Египтом. Это подушка. Это возможность маневра для нас. Это невозможность внезапного нападения на Израиль со стороны Египта.

С Египтом мы обречены на добрососедские отношения. Мы в них заинтересованы необыкновенно. И Египет заинтересован. Для нас это взаимовыгодное дело. Очень важное дело. И вот посмотришь: какую бы какашку нам ни кинули египтяне, все перенесем. И не рыпнемся.

Что касается сведений, которые дают военные о военных итогах операции “Облачный столп“, то им можно верить на все сто. Армия не имеет права врать. Иначе дисквалификация ее начальников. Это серьезное дело — военная информация. Так что как они написали, так дело и обстоит.

А что на операцию “Литой свинец“ было призвано относительно небольшое количество резервистов — до 15 тысяч, то есть как минимум в два раза меньше, чем сейчас, то там ситуация была другой: вооруженными силами командовал летчик. И ему казалось, что такие операции должны осуществляться с помощью, прежде всего, авиации. Такая у него была концепция войны. Ну а потом выяснилось, что никуда ни денешься: даже если все разбомбил, нужно, чтобы туда пришли наши солдаты и наземная операция состоялась. Ну а разница в цифрах 15 и 75 тысяч — это просто разница в подходах к войне, а никак не намерение напасть на Египет. На Египет нападать не будем никогда».

24 ноября

11.20 (на ул. Бен Иегуда)

С утра укладывал вещи.

Прогулялся до пляжа в свое кафе. Капучино под солнцем на ветру. Только сидел я уже не в шортах и майке, а в джинсах и курточке; по здешним понятиям — глубокая осень. Прошел по набережной, посмотрел танцы под «Шератоном». Потом — по бульвару Бен Гуриона и свернул к себе на Бен Иегуду.

Сегодня суббота. Шабат. Улица пустая. Просматривается насквозь. Узкая река серебристого асфальта. Берега из темных крон фикусов. Прерывистое, пунктирное свечение припаркованных по левой стороне машин, разомлевших на неожиданном после вчерашнего ненастья солнце. Я иду по правой стороне, в тени деревьев, вдоль застывших мотоциклов и велосипедов, прикованных цепями к домам.

На перекресточках поворачиваю голову направо, в короткие спускающиеся вниз провалы, кончающиеся голубым маревом моря.

В небе вертикально стоящие сизо-белые облака.

Записываю все это, сидя за столиком единственного открытого на Бен Иегуде кафе. Хозяин — или араб, или воинствующий атеист.

Сижу один, еще три столика, выставленные на тротуар, пустые.

Кроме меня на улице еще два человека — неподвижная парочка в тени на скамейке; девушка, уютно устроившаяся в руках у своего парня.

Дома тоже млеют. По жесткой поверхности стекает солнечный свет.

Харедимный в белой накидке с черной вертикальной полосой и белой кипе проходит, но не так расслабленно, как другие редкие прохожие, а целенаправленной походкой.

Молодая женщина в бледно-оранжевой рубахе навыпуск, в обтягивающих ноги и ягодицы черных лосинах (или колготках, не знаю, как называется эта одежда, которая уже больше по ведомству не одежды, а скорее нижнего белья), на ногах резиновые шлепанцы, переходит пустую улицу, протягивает руку с пультиком к стоящей машине и нажимает кнопку, открывает дверцу, усаживается — как в спальню свою заходит, пройдя по улице-коридору из ванной.

Самая негламурная столица, как сказал Бавильский.

Закрытые магазины. За стеклом витрин полумрак, в котором сиротливо стоит товар, лишенный света и взглядов, сам по себе — что-то такое от детских сказок про ночную жизнь игрушек.

17.40 (аэропорт Бен Гуриона)

После часа полудремоты-полурасслабухи и еще часа на сборы и прощание с Гробманами я как бы отдохнул. В машине было хорошо. Солнце, облака, начинающийся вечер, косое уже солнце высвечивает дальние горы, темно-синяя дорога. И не сверни такси налево к аэропорту, я мог бы ехать и ехать — до Иерусалима, и дальше, в пустыню, к Мертвому морю, или налево, на север, в сторону Цфата, в сторону горы Фавор и Тверии. Там целая страна, вот она — передо мной. Жаль, не удалось в этот раз поездить.

ПРИЛОЖЕНИЕ АЗАКА, ИЛИ НОЯБРЬСКИЕ КАНИКУЛЫ 2012 ГОДА В ИЗРАИЛЕ ЗАМЕТКИ ОБЫВАТЕЛЯ

Государственный секретарь США Хиллари Клинтон, выступая 1 декабря на форуме Сабана по американо-израильским отношениям, обвинила Израиль в нечувствительности, отсутствии эмпатии и благородства по отношению к палестинцам: «Я не оправдываю упущенные израильтянами возможности или отсутствие благородства, отсутствие эмпатии, которые, как я считаю, идут рука об руку с подозрительностью. Да, израильтяне должны сделать больше, чтобы действительно показать, что они понимают боль угнетенного народа и хотят — в рамках безопасности и еврейского демократического государства — прояснить, чего можно достичь».

Из СМИ

И вообще, в Израиле для приготовления «вискаса» используют кровь палестинских котят.

(Тель-авивский фольклор)

Ивритское слово «азака» я начал осваивать 16 ноября в 17.30 по иерусалимскому времени в ресторане «Бареуз» возле улицы Яффа, где заканчивалась моя экскурсия с друзьями по старым кварталам Иерусалима. В ресторане играла музыка, и в мотив ее вдруг вплелся звук, напоминающий булькающую пронзительную трель мобильника. Друзья мои насторожились и повернулись к официанткам: «Азака?» — «Кен», — с удивлением, как бы не веря самим себе, ответили те. «Воздушная тревога, — перевели мне с иврита. — На Иерусалим летит ракета из Газы». Кроме нас в кафе сидели еще две компании, те тоже замерли, но — остались за столиками. А я наблюдал за реакцией своих друзей-израильтян. «Ну, — сказали они, раскрыв меню, — и что мы закажем себе напоследок?» Минут через пятнадцать я вышел с сигареткой постоять на улице Яффа, посмотреть, что делается снаружи. А ничего особенного не делалось — полупустая по случаю шабата улица: сумерки начинаются, религиозный еврей с мальчиком идет, женщина катит сумку на колесиках, трамвай показался со стороны Старого города, парочка изучает выставленное на дверях кафе меню. Ну и где она — война? А ведь вокруг меня действительно война. Она идет на юге уже шестой день и вот дотянулась до столицы.

С вечера 16 ноября я жил с воткнутыми в уши наушничками плеера, включая внимание при звуке сирены, который прерывал речь диктора на канале Радио Рэка. Это было для меня самым доступным способом наблюдать за войной, так сказать, в реальном времени. Плюс, разумеется, сводки новостей по-русски по радио и передачи на девятом русскоязычном канале израильского телевидения. Звук азаки сопровождался мужским голосом, перечислявшим населенные пункты, на которые летит ракета. В основном это были города и поселки на юге. Тревога звучала в эфире каждые десять-пятнадцать минут. Под постоянным ударом находилось около миллиона израильтян. Можно, конечно, сказать, что благодаря работе израильской системы ПВО «Железный купол» воздействие этих обстрелов было по большей части психологическим. Но от этого не легче. Услышав сирену, люди кидались в укрытие (специальная защищенная комната, лестничная площадка, просто кювет, в который нужно было отбежать от машины и залечь, закрыв голову руками) и минуту-две ожидали возможной смерти. Потом расслаблялись, вставали, отряхивались, возвращались к обычной жизни. Проходило двадцать-тридцать минут — и снова азака. И так одиннадцать дней. Время, чтобы добежать до укрытия после звука сирены, исчислялось не минутами, а несколькими десятками секунд. Пятеро не успели.

С 16 ноября под обстрел уже попали и Тель-Авив, и Иерусалим — у хамасовцев были не только «самодельные ракеты», как я прочитал на некоторых русских информационных сайтах, но и ракеты «Фаджар» иранского производства.

Ну и, соответственно, полным ходом война шла в информационном пространстве, на экранах ТВ. И войну эту, в отличие от войны «в реале», Израиль явно проигрывал. Я пытался смотреть новости на «Euronews», заходил на международные информационные сайты и каждый раз переживал что-то вроде легкой контузии. Происходящее здесь подавалось в основном как агрессия могучего Израиля против беззащитных палестинцев, которые, тем не менее, сопротивлялись, и сопротивлялись героически — попадались уж совсем фантастические сообщения: о разбомбленном ХАМАСом Кнессете или о некоем военном корабле Израиля, потопленном хамасовцами. Я уж не говорю здесь об идеологическим смраде, которым шибало от политических комментариев.

Ну а мне деваться некуда — я, скажем так, обыватель. То есть, в отличие от продвинутых комментаторов, реально тупой — когда вижу черное, говорю: черное, а когда белое, говорю: белое. Потому эти заметки и имеют подзаголовок: заметки обывателя. Обывателя, который с изумлением и недоумением наблюдает за тем, что происходит вокруг него. И у которого возникает масса вопросов по поводу самой природы той войны, что шла вокруг.

Но прежде чем я перейду к этим вопросам, я вынужден здесь дать хотя бы краткую справку для возможных читателей этого текста в России, которые знают об этой войне только из телевизора: все началось не 14 ноября, а 10-го, когда с территории сектора Газа хамасовцы обстреляли джип израильских войск, ранили четверых солдат, одного — тяжело. ЦАХАЛ ответил ракетным ударом по точкам, откуда предположительно стреляли террористы. Те ответили запусками нескольких ракет. То есть произошел обычный по здешним понятиям «обмен любезностями». Но обстрел Израиля из сектора Газа продолжился и на следующий день, и через день, и через два. И уже было глупо жмуриться и не видеть, что, по сути, идет война. И 14 ноября точечным ударом израильской ракеты был уничтожен военный лидер ХАМАСа Джабари, кадры его машины со сгоревшим салоном и блестящим нетронутым капотом крутили по ТВ всего мира целый день. Тут же последовало усиление ракетного обстрела со стороны ХАМАСа. Вечером по ТВ показали короткую пресс-конференцию премьер-министра и министра обороны Израиля, объявивших о начале операции «Облачный столп»; цель операции: обеспечение безопасности граждан Израиля, уничтожение боевого арсенала ХАМАСа и его лидеров. Война, идущая уже, так сказать, де факто, была объявлена войной «де юре». Начался призыв резервистов для возможной наземной операции. И все последующие дни вплоть до вечера 21 ноября, когда было объявлено о перемирии, длилось одно и то же — ракеты из сектора Газа, ракеты и бомбы по Газе и гадание, будет или нет наземная операция.

Итог войны: из сектора Газа за время операции (14–21 ноября) было выпущено 1506 ракет. Система ПВО Израиля «Железный купол» сбила в воздухе 421 ракету, до жилых районов долетело 58, остальные разорвались на открытой местности. Погибло пять израильтян.

ЦАХАЛ атаковал 1500 военных целей — пусковые шахты для ракет, военные склады, туннели, через которые поступало в сектор Газа оружие, квартиры боевиков и др. Число погибших в секторе Газа — около 170 человек, среди них несколько десятков хамасовцев и боевиков из «Исламского джихада».

Вот краткий сюжет этой войны.

Ну и теперь о его наполнении, которое я, например, наблюдая войну с относительно близкого расстояния, постигаю с трудом.

Почему?

Ну представьте, что на вашу страну напало соседнее государство и у вас, допустим, есть возможность уничтожить штаб войск противника. Что вы делаете? Прицеливаетесь и стреляете. Так? Но подобное сделал бы, наверно, я. Здесь иначе. Сначала руководство Израиля несколько часов совещается с юристами, выясняя законность такого акта с точки зрения международного права, и приходит к выводу, что правовые основания есть, поскольку ХАМАС — организация террористическая. Руководство страны принимает решение о нанесении удара по штабу противника. Ну а затем оно уведомляет противника о принятом им решении и предлагает провести эвакуацию персонала. И только после этого следует приказ об атаке на штаб. В вашей голове такое укладывается? В моей — нет. Мне-то казалось, что война — это война. У нее свои законы. Но Израиль воюет по своим, вот таким вот законам.

Или. Что такое сектор Газа? Это что-то вроде автономной области Израиля. Но области, выбравшей всенародно в руководство ХАМАС, цель существования которого — уничтожение Израиля. И сектор Газа ведет себя по отношению к Израилю как отдельное, откровенно враждебное ему государство. Государство это развязывает военные действия против Израиля. Ну а с чего начинает войну Израиль? Он начинает с разбрасывания листовок в секторе Газа с подробной инструкцией для его жителей, как вести себя во время обстрела их территории (держаться подальше от военных объектов ХАМАСа и «Исламского джихада»).

Далее: ведя полномасштабную войну против сектора Газа, Израиль продолжает осуществлять бесперебойную поставку туда электричества, воды, лекарств и т. д. Более того, когда хамасовцы повредили ракетой линии электропередач, то израильские электрики налаживали эту линию под обстрелом боевиков. То есть рисковали жизнью, чтобы обеспечить им кроме всего прочего и возможность наводить свои ракеты на Израиль. Ну а на четвертый день операции «Облачный столп» Израиль открывает дополнительный коридор для поставки из Израиля в сектор Газа гуманитарной помощи. И так далее.

И вот это война?

Израиль ведет себя на Востоке как страна, исповедующая абсолютно дикие для этого региона нравственные установки. Израильтяне исходят в своих действиях, например, из того, что высшая ценность — это жизнь человека. И это не слова. Прошлой осенью я наблюдал здесь всенародное ликование по поводу освобождения из плена Гилада Шалита, молоденького израильского солдата, по своей, скажем так, воинской беспечности оказавшегося в плену у палестинских боевиков и проведшего там страшные для него пять лет. Так вот, в обмен на освобождение Гилада Шалита Израиль согласился выпустить из своих тюрем 1027 (одну тысячу двадцать семь) палестинских террористов. То есть, грубо говоря, Шалит нанес колоссальный военный урон своей стране, вынудив освободить больше тысячи опаснейших врагов Израиля. Но, повторяю, на улицах Иерусалима был праздник. Впрочем, не только в «еврейских» кварталах Иерусалима, но и в Восточном Иерусалиме — там праздновали освобождение своих героев, изумляясь «гуманистической дури» евреев. У исламистов отношение к жизни человека немного другое — для своих молодых людей они уготавливают роль «живых бомб».

…Самое жуткое, что видел я в эти дни на телеэкране, это даже не разбомбленные квартиры израильтян, не тела убитых в секторе Газа и искореженные там здания. Самым жутким для меня был вид старой, одетой в черное, с закрытым лицом (только щель для глаз, как щель бойницы) старой палестинки. Она напоминала грузную башню средневековой арабской крепости. И она кричала в камеру: «Будь прокляты! Мы не пожалеем ничего, мы жизнь отдадим за то, чтобы на земле не осталось ни одного еврея и христианина. Чтоб ислам победил на всей земле!». Было ощущение, что на тебя накатывает поезд. Вот уж она-то не была похожа на лидеров ХАМАСа, лукаво подбирающих слова, позы, жесты, интонации перед телекамерой. Она вся, без остатка, состоит из боли и ненависти. С этой женщиной бессмысленно разговаривать, бессмысленно что-то объяснять. И вот в ней — сила исламского сопротивления. Глядя на нее, легко понять, почему сам факт существования Израиля непереносим для исламистского Востока. Ведь, казалось бы: крохотный клочок земли, действительно крохотный — меньше нашей Калужской области. Населеный таким же по крови — семитским — народом, с близким языком. Но это клочок цветущей — цветущей буквально — земли, которую израильтяне сделали из каменистых пустынь (я был в Тунисе, был в Египте, в Марокко — могу сравнивать). И в этой крохотной стране развивается современная промышленность, современная наука, здесь свои художники, писатели, музыканты. Здесь свои представления о нравственных ценностях. Это действительно другая по ментальности страна.

И то, что я наблюдал в те две горячие израильские недели, это не только столкновение ценностей западной цивилизации и восточной, но и столкновения самого духа современной жизни с исламским средневековьем, пусть и оснащенным иранскими ракетами «Фаджар».

P. S.

Я честно назвал свои заметки заметками обывателя. Поэтому еще пару слов про свое, уже откровенно мелкое и стыдное рядом с происходившим вокруг меня — несколько раз я ловил себя на чисто обывательском раздражении: и чем это я здесь занимаюсь? Вместо того чтобы раствориться в том кайфе, который подарила мне судьба на несколько дней (надо мной осеннее средиземноморское солнце, накатывает волна, у ног моих гуляют по песку голуби), — вместо смакования всего этого я перебираю в голове слова-понятия: «джихад», «ракеты Фаджар», «Максим Шевченко», ХАМАС и т. д. Да расслабься ты наконец, когда еще выпадет вот такое блаженство? Но не получалось — слух невольно регистрировал звуки с неба, которое здесь, как выяснилось, переозвучено: рокот вертолета, свист идущего на посадку «Боинга» и еще какой-то низкий гул-рычание, в которое вслушиваешься, пытаешься угадать, это что гудит — самолет или?..

Примечания

1

Названо в честь Исраэля Эльдада, соратника Владимира Жаботинского.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ИЗРАИЛЬ КАК ИСПЫТАНИЕ ДЛЯ МАТЕРИАЛИСТА

  ПРО «ИЗРАИЛЬСКУЮ ВОЕНЩИНУ»

  «ПОВЕРХНОСТЬ НАТЯЖЕНИЯ» — МЕА ШЕАРИМ

  У СТЕН ХЕВРОНА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  ЗАПИСИ

Часть вторая КАБАКОВ В СТАРОМ ПОРТУ ТЕЛЬ-АВИВА

  1

  2

  3

  ПЛЯЖ

  ИЗРАИЛЬСКИЙ ДНЕВНИК 2012 ГОДА

  ПРИЛОЖЕНИЕ АЗАКА, ИЛИ НОЯБРЬСКИЕ КАНИКУЛЫ 2012 ГОДА В ИЗРАИЛЕ ЗАМЕТКИ ОБЫВАТЕЛЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg