«Стихи как сложная информационная система»

М.Волькенштейн

Стихи как сложная информационная система

Перестройка научного мировоззрения, определяемая возникновением кибернетики в широком смысле этого слова, включающей теорию информации, теорию систем, позволяет по-новому формулировать проблемы эстетики, искусствоведения. Обращение науки к наиболее сложным целостным системам - к живым организмам - и их теоретическое моделирование могут послужить основой для будущего включения и гуманитарных наук в единое поле точного знания.

Перевод старых понятий на язык теории информации углубляет эти понятия и расширяет их круг.

Любое произведение искусства содержит определенную информацию, сообщаемую автором окружающему миру. Ограничимся поэзией. Информационное содержание стихотворения значительно шире содержания в обычном смысле этого слова, сводящегося к тематическому изложению мыслей и эмоций. В стихотворении информативно все: содержание, словарь, образы, ритм, инструментовка, размер, рифмы. Все это образует целостную систему, и только в качестве единого целого стихотворение имеет полную эстетическую ценность. Вычленение отдельных информационных совокупностей может быть поучительным, но оно уничтожает целостную систему. В этом смысле произведение искусства подобно живому организму, о котором Гете говорил устами Мефистофеля:

Кто хочет живое описать и познать,

Пытается дух из него изгнать.

И вот он держит все части в руках,

Но связи духовной в них нет - это прах.

Современное естествознание встречается с трудностями именно в трактовке живого. Нильс Бор говорил о практической дополнительности между исследованием атомно-молекулярного строения организма и его устройством как целостной системы. Познавая одну сторону жизни, мы утрачиваем возможность познания другой. Причина этого лежит в чрезвычайной сложности живого тела. Однако последующее развитие науки позволяет сегодня смотреть на проблему оптимистически, считать, что эта дополнительность преодолевается.

Многие проблемы биологии, психологии, социологии получают новое освещение в общей теории систем. Под системой разумеется совокупность взаимодействующих объектов, свойства которой отличны от суммы свойств этих объектов. Система не аддитивна. Взаимодействие и взаимопроникновение ее составных частей делают невозможным их вычленение без разрушения системы.

В том же смысле нельзя считать произведение искусства суммой содержания и формы, стихотворение - суммой содержания, размера, рифмы и т. д. Информационное содержание стиха неизмеримо превышает сумму информации, заключенной в отдельных его "характеристиках. Стихотворение - целостная информационная система.

Сопоставление произведения искусства с живым организмом основывается не на внешней аналогии. Стихотворение создано человеком, общающимся с окружающим миром; оно само по себе есть проявление жизни, функция творческого мозга. Будучи опубликованным, стихотворение приобретает самостоятельное существование в качестве неизолированной системы, сохраняющей связь со своим создателем и вступающей во взаимодействие с читателем или слушателем. Стихотворение создает реальную связь читателя с поэтом, живущим в стихе в принципе сколь угодно долго. Богатство эмоций и мыслей Катулла или Марциала и через две тысячи лет остается достоянием читателя.

Чем же определяется эстетическая ценность стиха как информационной системы?

Информация стиха не замкнута в себе - она сообщается читателю, ее рецептору. Рецепция художественной информации не сводится к регистрации и запасанию. При рецепции происходит и утрата части информации и ее возрастание. Первое тривиально. Передача любого сообщения обязательно сопровождается "шумами", случайными нарушениями в работе сигнального устройства. Хорошей моделью вызываемых "шумами" искажений информации может служить детская игра в "испорченный телефон". В технике борьба с "шумами" происходит путем сообщения избыточной информации - терпящий бедствие корабль многократно повторяет сигнал SOS, дабы увеличить вероятность приема сигнала. Утрата части информации при восприятии художественного произведения определяется принципиальной неадекватностью сознания автора и читателя, обязательным различием их индивидуальностей. Невозможность сообщения миру полной информации о своих мыслях и чувствах всегда остро ощущалась художниками. Уже создание стихотворения искажает эти мысли и чувства:

...Мысль изреченная есть ложь.

(Ф. И. Тютчев.)

В то же время создание стихотворения, как самостоятельной сущности, оказывает обратное влияние на творческое сознание автора - оно уже изменилось, сообщив информацию в окружающий мир, и поэт, будучи первым читателем своего стихотворения, вступает с ним во вторичное взаимодействие.

Возрастание информации при рецепции стихотворения не тривиально. В качестве информационной системы стихотворение служит и информационной программой. Оно программирует поток ассоциаций, эмоций и мыслей в сознании рецептора. В результате рецептор оказывается созидателем и обладателем дополнительной информации, сверх содержащейся в самом стихотворении. Эта информация может остаться в его сознании или сообщена окружающему миру, если рецептор хочет и может поделиться с ним своими переживаниями. В этом и состоит сотворчество читателя и поэта.

Таким образом, информационное содержание стихотворения включает сообщаемую информацию и новую информацию, возникающую под ее воздействием в сознании рецептора. Проблема ценности художественной информации не может решаться безотносительно к ее восприятию.

Очевидно, что подлинное, а не формальное восприятие художественного произведения возможно лишь при наличии соответствующего предварительного запаса информации в сознании рецептора. Такой запас именуется тезаурусом (сокровище - по-латыни). При недостаточном тезаурусе не только невозможно сотворчество, то есть создание новой информации на ассоциативной основе, но и первичная информация, содержавшаяся в стихотворении, не будет получена. Стихотворение может быть прочитано и даже выучено наизусть, но остаться совершенно невоспринятым, подобно стихотворению, написанному на языке, неизвестном читателю. Следовательно, полноценное восприятие художественного произведения требует надлежащей подготовки.

Под тезаурусом здесь должно разуметь не простую сумму сведений, некую "картотеку" прочитанного, увиденного и услышанного, но все интеллектуальное и эмоциональное богатство рецептора, включающее его способность к сотворчеству. Лишенный фантазии и эмоциональности эрудит в этом смысле может оказаться обладающим меньшим тезаурусом, чем человек не столь сведущий, но способный к ярким переживаниям.

Вопрос о ценности информации сложен. Научная теория информации дает точное определение ее количеству, но не ценности. При ответе на любой вопрос, поставленный в форме "да или нет", то есть при решении двоичной альтернативы, получается одно и то же количество информации, именуемое "один бит". Между тем ценность этого бита может быть совершенно различной. Скажем, ответ "нет" на вопрос о возможности распространения физического сигнала со скоростью, превышающей скорость света, неизмеримо боле" ценен, чем ответ "нет" на вопрос: "Вскипела ли вода в чайнике?". Количество информации не зависит от ее рецептора, ценность определяется тезаурусом рецептора.

При малом тезаурусе ценность получаемой информации мала. При очень большом тезаурусе она также мала, так как сообщаемая информация может быть в этом случае уже известной рецептору. Так, если я впервые знакомлюсь с творчеством некоего поэта, обладая достаточным для его восприятия тезаурусом, то я получаю более ценную информацию, чем читая новое стихотворение автора, чье творчество в целом мне уже хорошо знакомо. Очевидно, что падение ценности информации с ростом тезауруса должно зависеть от отношения тезауруса к количеству получаемой информации.

Для восприятия и сотворчества необходим некий оптимальный тезаурус, не малый, но и не слишком большой.

При неограниченно большом количестве поступающей информации, существенно превышающем тезаурус, ее ценность от этого количества не зависит и целиком определяется тезаурусом.

Сформулируем сказанное математически. Одна из простейших функций, удовлетворяющих указанным условиям, имеет вид:

Ценность информации

, где I - количество поступающей информации, Т - тезаурус, А, В, С - константы. При очень большом Т V неограниченно убывает, при очень малом Т или I - также. При очень большом I

V --> AT,

то есть ценность зависит только от Т. Максимальная ценность соответствует условию Т I/C, то есть тезаурус при этом должен быть пропорционален количеству получаемой информации.

Очевидно, что оптимальная ценность художественной информации соответствует близости тезауруса читателя и тезауруса поэта. Как бы ни были богаты и содержательны ассоциации рецептора, если они далеки от того, что заложено поэтом в стихотворение, его информативная ценность снижается. Подлинное сотворчество возникает в результате "резонанса" поэта и читателя, в результате "настройки" сознания читателя на "волну", посылаемую поэтом. Это особенно сложно, и в этом суть искусства. Резонанса ищут обе стороны: поэт адресуется к некоему мысленному рецептору, читатель сознательно или бессознательно стремится полностью воспринять стихотворение. Трудность сводится к взаимопроникновению сознаний, к снижению барьера между индивидуальными "Я". "Резонанс" тем сложнее, чем дальше от нас поэт во времени и пространстве. В "Разговоре о Данте" (изд-во "Искусство", М,, 1967) Осип Мандельштам рассказал о своем сотворчестве с великим итальянцем, вскрывая те информационные пласты "Божественной комедии", которые недоступны никакому гелертерскому - сухому ученому - комментарию. Мандельштам преодолел время и пространство, остро восприняв поэму Данте как целостную систему.

Читая стихи прошлых времен, мы многое теряем, так как наше время иное. Мы утрачиваем "резонанс". Но, приобретая самостоятельное существование, стихотворение может быть источником новой информации, о которой поэт и не помышлял. Строки Андрея Белого, написанные в 1921 году:

Мир рвался в опытах Кюри

Атомной, лопнувшею бомбой

На электронные струи

Невоплощенной гекатомбой...

после Хиросимы, воплощенной гекатомбы, воспринимаются совершенно заново вследствие изменившегося тезауруса.

Тезаурус меняется во времени. Изменение жизненного опыта читателя меняет систему его знаний и "ассоциативный потенциал". Художественная ценность произведения - величина непостоянная: она может возрастать и падать. Было время, когда стихи Некрасова казались широкому кругу культурных русских читателей (Писарев, Плеханов) художественно более ценными, чем стихи Пушкина. Затем ценность их упала, а позднее возросла вновь, в частности под влиянием поэтических открытий Блока, показавших, как много нового дал Некрасов русской поэзии. Эти подъемы и падения не биржевая игра, а тонкое выражение перемен в индивидуальном и общественном сознании. Но основная ценность произведения искусства сохраняется.

Нормальная интеллектуальная жизнь означает непрерывное обогащение тезауруса. Многосторонность, системность искусства приводит к неравномерности восприятия произведения в целом: для восприятия одних аспектов стиха тезаурус оптимален, для других-недостаточен или слишком велик. Так как тезаурус растет и меняется, повторное знакомство с произведением может означать получение новой ценной информации. Поэтому мы перечитываем стихи. Истинно талантливое произведение в этом смысле неограниченно информативно. При повторном прочтении оно способно вызвать новые мысли и новые переживания. Подлинное искусство динамично, а не статично. Так, недавно писатель Гранин в статье "Два лика" по-новому "прочел" "Медного всадника", раскрыв с нем идейно-эмоциональные стороны, ранее остававшиеся незамеченными ("Новый мир" э 3, 1968 год).

Стремление ребенка многократно перечитывать полюбившуюся ему сказку понятно: его тезаурус быстро возрастает и его способность к сотворчеству, к ассоциативному фантазированию особенно велика.

Но имеется и второй не менее важный фактор, определяющий ценность художественной информации для рецептора. У вполне подготовленного рецептора, располагающего оптимальным тезаурусом, может полностью отсутствовать восприятие стихотворения, если восприятие не реализует определенную цель. Цель состоит именно в эстетическом сопереживании, в сотворчестве. Почему в какой-то момент человек снимает с полки запыленный томик стихов и их перечитывает? Это стремление зависит от тезауруса, но сложным образом. Оно столь же загадочно, как и реализация цели поэтом - написание стихотворения. Можно сказать, что сотворчество, подобно творчеству, требует вдохновения, то есть включения тезауруса в широком смысле этого слова. Глубокая эстетическая подготовка приводит к тому, что такое включение происходит чаще и легче, чем при отсутствии нужного тезауруса. Однако, помимо тезауруса, как такового, необходим момент цели. Хорошо зная творчество Пушкина, я ищу в алфавитном указателе именно "Во глубине сибирских руд", а не что-нибудь другое. У меня есть цель, управляющая включением тезауруса. Эта сторона дела более переменчива и субъективна, чем тезаурус, и в поисках объективной эстетической оценки произведения ее должно свести к минимуму.

Таким образом, объективная эстетическая значимость стиха определяется ценностью художественной информации для рецепторов, располагающих оптимальным тезаурусом и способных к его беспрепятственному включению.

Ценность тем выше, чем новее, неожиданнее получаемая информация. Неожиданность может состоять, например, в контрастном столкновении различных языковых планов - приподнятого стиля с обыденным, в появлении контрастного образа, эпитета, метафоры. В басне Крылова "Гребень" простым народным языком рассказано о том, как мальчик бросил гребешок в реку. Но:

Теперь им чешутся наяды.

Не русалки, а наяды. Это слово неожиданно и очень информативно. Возникает целый ассоциативный комплекс, объединяющий русскую деревню с античным мифом. Читатель вспоминает о России конца XVIII - начала XIX века, о нищей, крепостной деревне и дворянской верхушке, увлекавшейся классицизмом. В микрокосме крыловской басни выражены противоречия эпохи.

Весна, я с улицы, где тополь удивлен,

Где даль пугается, где дом упасть боится,

Где воздух синь, как узелок с бельем

У выписавшегося из больницы.

(Б. Пастеpнак.)

Неожиданное, контрастное сравнение делает особенно информативным описание весны. Это не только сравнение, но и образ. Читатель ощущает весну с ее резким воздухом, с "удивлением тополя", с домами, опьяневшими от солнца и свежести.

Контрасты - одна из важнейших эстетических категорий. Однако не только контрасты, но и повторы (см. В. М. Волькенштейн "Опыт современной эстетики". "Acadernia". M., 1931, предисловие А. В. Луначарского).

Уже основные элементы стиха повторны: ритм, размер, рифма. Информативную ценность имеет вся совокупность этих элементов, например, жесткая структура сонета. При этом само повторение одних и тех же рифм означает не избыточность информации (как в случае сигнала SOS), но новую информацию. Повтор в стихе не абсолютен - рифмы те же, но слова и их окружение различны. Повторы фиксируют определенную ассоциативную линию связи - каждая строфа ритмически повторна, и ее ритм ожидается. Наличие повторов означает структурность, системность стиха - их полное отсутствие превращает стихотворение из информационной системы в аморфную информационную совокупность. Создание истинно художественного верлибра требует преодоления аморфности, опасность которой велика при отказе от внешних повторных моментов - от постоянного размера и рифмы. В верлибре повторен внутренний ритм, и, скажем, белые стихи Блока или стихи Превера представляют собой информационные системы тесно взаимодействующих элементов. Появление новых повторов столь же эстетически существенно, как и появление контрастов.

Означает ли все сказанное, что эстетическая ценность стихотворения значительна лишь при условии полной или частичной новизны воспринимаемой информации, то есть новизны возникающих ассоциаций, новизны результатов "сотворчества"?

Этим эстетическая ценность не ограничивается. Стихотворение может вызывать сильное эстетическое воздействие повторением, возвращением уже известных ассоциаций, дающих душевное удовлетворение, реализующих эмоциональную цель.

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

Эти хрестоматийные строки знакомы нам с детства. Перечитывая их, мы не получаем новой информации и, как правило, не создаем новых результатов "сотворчества". Но в нашем сознании повторяется, возобновляется радостное настроение, вызываемое не только содержанием четверостишия, достаточно простым и ясным, но и его мажорной инструментовкой (на "а" и "р") и веселой аллегоричностью. Такое внутреннее повторение яркой образности и яркого звучания, оставаясь в рамках имеющегося тезауруса, обогащает его тем же эстетическим моментом повтора.

Итак, стихотворение - целостная система, система незамкнутая, выражающая поток информации от поэта к читателю. Это динамическая, воспроизводящаяся система - воспроизводство происходит в сотворчестве читателя. Именно эти особенности делают произведение искусства сходным с живым организмом.

С особенной четкостью "информационная эстетика" выявляется при сопоставлении оригинального стихотворения с его иноязычным переводом.

В содержательном труде Е. Г. Эткинда "Поэзия и перевод" (М.-Л. 1963) с большой точностью и наблюдательностью проанализированы особенности стихотворного перевода. Автор не пользуется языком теории информации, но, в сущности, трактует и оригинальное стихотворение и его перевод как целостные информационные системы.

Адекватный перевод стиха невозможен, так как языки различны, а информация содержится в каждом слове и в каждом звуке. Различны и информационные программы в оригинальном и иноязычном тексте - они рассчитаны на читателей с разным тезаурусом. Поэт-переводчик пытается оптимально перекодировать исходную информацию на другой язык. Различные информационные планы могут быть неравноценны в стихах разного жанра, стиля и содержания. Переводчик определяет относительную ценность той или иной части стихотворной сущности и сохраняет то, что наиболее ценно, поступаясь менее важным.

Переводное стихотворение должно стать достоянием поэзии" на языке перевода. Переводчик решает двойную задачу - оптимально воспроизвести исходную систему, создав на ее основе новую, иноязычную. Он проникает в тезаурус поэта и адресует перевод тезаурусу иноязычного читателя. Эти задачи не менее трудны, чем создание оригинального стихотворения, и успешно решить их может лишь истинный художник.

Сказанное отвергает иногда выдвигаемый тезис о недопустимости поэтического перевода с подстрочника. Конечно, было бы странно и нелепо, если бы русский переводчик не владел основными европейскими языками. Но можно ли требовать от поэта обязательного знания языков других систем скажем, японского или китайского? Их изучение, достаточное для перевода без подстрочника, само по себе означает глубокую специализацию. Сила поэта-переводчика не в знании языка, а в художественном даровании, позволяющем решать указанные задачи. Подстрочник - неизбежное зло, которое можно, однако, свести к минимуму.

Выдающийся индолог академик Баранников перевел "Рамаяну". Не будучи художником, он создал систему, имеющую научную, но не эстетическую ценность. Напротив, Жуковский, пользовавшийся немецкими переводами с санскрита, сделал "Наля и Дамаянти" событием русской поэзии, сохранив в то же время важные информационные планы подлинника. Переводы грузинских поэтов Пастернаком, китайских классиков Гитовичем свидетельствуют о первостепенном значении художественного мастерства, а не глубоких лингвистических познаний.

Лишь в редких случаях такие познания сочетаются с поэтическим дарованием. Академик Алексеев был не только первоклассным китаистом, но и подлинным художником. Он действительно решал основные задачи в своих прозаических и стихотворных переводах. Дьяконов подарил русской поэзии совершенный перевод аккадского эпоса о Гильгамеше.

Итак, в переводе происходит утрата части исходной информации и создание новой поэтической информации. Главная цель перевода - сохранение целостной информационной системы стихотворения ценою потери частностей.

Гениальное стихотворение Лермонтова "Выхожу один я на дорогу" вошло в немецкую литературу в прекрасном переводе Райнера Марии Рильке. Приводим русское стихотворение, его стихотворный перевод и обратный буквальный перевод немецкого стихотворения на русский язык.

М. Ю. Лермонтов Перевод Р. М. Рильке прозаический перевод

* *

* STROPHEN СТРОФЫ

1 Выхожу один я на Einsam tret ich auf den Weg, Одиноко выхожу я на

дорогу; den leeren, пустынную дорогу, Сквозь туман кремнистый der durch Nebel leise которая, тихо мерцая,

путь блестит; schimmernd bricht; прорывается сквозь Ночь тиха. Пустыня seh die Leere still mit Gott туман;

внемлет богу, verkehren вижу, как пустыня тихо И звезда с звездою und wie jeder Stern mit сообщается с богом

говорит. Sternen spricht. и как каждая звезда

говорит со звездами.

2 В небесах торжественно Feierliches Wunder: Торжественное чудо:

и чудно! hingeruhte успокоенная Спит земля в сиянье Erde in der Himmel земля в великолепии

голубом... Herrlichkeit... неба... Что же мне так больно Ach, warum ist mir so schwer Ах, почему мне так

и так трудно? zumute? тяжело? Жду ль чего? Жалею ли Was erwart ich denn? Was Чего же я жду? Чего мне

о чем? tut mir Leid? жаль?

3 Уж не жду от жизни Nichts hab ich vom Leben zu Ничего не нужно мне

ничего я, verlangen требовать от жизни, И не жаль мне прошлого und Vergangenes bereu ich и в прошлом я не

ничуть; nicht; раскаиваюсь: Я ищу свободы и Freiheit soll und Frieden Пусть свобода и мир

покоя! mich umfangen меня охватят Я б хотел забыться и im Vergessen, das der Schlaf в забвении, которое

заснуть! verspricht. обещает сон.

4 Но не тем холодным сном Aber nicht der kalte Schlaf im Но не холодный сон в

могилы... Grabe. гробу. Я б желал навеки так Schlafen mocht ich s_o Я хотел бы спать т_а_к

заснуть, jahrhundertlang, столетие, Чтоб в груди дремали dab ich alle Krafte in mir чтоб во мне были все

жизни силы, habe силы Чтоб, дыша, вздымалась und in ruhiger Brust des и ход дыхания в

тихо грудь; Atems Gang. спокойной груди.

5 Чтоб всю ночь, весь день Dab mir Tag und Nacht die Чтобы днем и ночью

мой слух лелея, sube, kuhne сладкий, смелый Про любовь мне сладкий Stimme sange, die aus Liebe голос пел бы,

голос пел, steigt, поднимающийся из любви, Надо мной чтоб, вечно und ich wubte, wie die и я знал бы, как

зеленея, immergrune вечнозеленый Темный дуб склонялся Eiche flustert, duster дуб шелестит, угрюмо

и шумел. hergeneigt. склоняясь.

Попытаемся определить, из чего состоит информационная система стихотворения и какие ассоциации она программирует.

Ритмический план стиха, его повторяющийся размер, цезура в каждой строке создают очень четкую структуру ясно формулируемого содержания. Простота и точность рифмы, обилие открытых гласных его усиливают. Образуется единая система, строение которой очевидно. Величественный пейзаж (первые шесть строк) пробуждает мечту в душе лирического героя. Мысль возникает из вопроса:

Что же мне так больно и так трудно?

контрастирующего с умиротворяющим пейзажем. Прямого ответа на этот вопрос в стихотворении нет.

Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Ответ дает центральная третья строфа, мощно утверждающая основную идею.

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть.

Значит, не потому больно и трудно, что я чего-то жду и о чем-то жалею. Ответ - косвенный - в главной строке стихотворения:

Я ищу свободы и покоя!

Больно и трудно потому, что свободы и покоя нет. В этом антитеза между душевным состоянием поэта и пейзажем. И кремнистый путь, и внемлющая богу пустыня, и небеса, в которых звезда говорит со звездою, и спящая земля свободны и спокойны.

Быстрое нарастание главной мысли подчеркнуто двумя знаками восклицания. Заключительные две строфы - сказочное, утопическое существование, реализующее мечту. Оно исполнено красок и звуков, а не спокойной тишины.

Страстное требование свободы и покоя - целая информационная программа. Стихи написаны после пушкинского

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Они говорят о том же. Деспотизм эпохи Николая I лишал поэта покоя и свободы. Поэта держали в клетке, не выпускали за рубеж, его творчество угнетали жестокой цензурой, он погибал от пули подлеца. Лирические строки Лермонтова обретают яркое общественное звучание.

Давно усталый раб замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Это глубокая и ясная тоска все понявшего гения, гонимого правительственной чернью, которая лишает его не только внешней, но и внутренней свободы. Блок говорил о предсмертной тоске Пушкина в речи "О назначении поэта" - одном из наиболее значительных произведений, посвященных русской поэзии. Великий поэт называет себя усталым рабом!

Страдания другого раба - Лермонтова - ведут его не к классической формуле, а в фантасмагорию. Его мечта - анабиоз, смерть, обращенная в сон. Позднее Тютчев писал о близости сна и смерти. Сон Лермонтова - сон без пробуждения. В другом его стихотворении трупу, лежащему в долине Дагестана, снится

Вечерний пир в родимой стороне.

Пушкинская обитель дальная - свободная жизнь в трудах и чистых негах. У Лермонтова дышащий мертвец обретает покой, но не свободу творческого труда. Сказка, и сказка страшная. Кто он, этот покойник, - спящая красавица или вурдалак, упырь? Мажорное, открытое звучание стиха усиливает трагическое ощущение.

Эти соображения не имеют, казалось бы, теоретико-информационного смысла. Более того, они нарушают целостность стиха. Но, в сущности, речь здесь идет об ассоциативном создании новой информации, не общеобязательной, но естественной для русского читателя.

Обратимся к переводу. Ритмический рисунок, простота и строгость рифмы, ясное звучание стиха сохранены, хотя и утрачена цезура. С большой точностью и выразительностью переданы первые 10 строк, ритмический переход от пейзажа к вопросу и начало ответа. При этом сила пейзажа несколько ослаблена - в переводе отсутствует яркий эпитет "кремнистый" и вместо "голубого сияния" фигурирует "великолепие неба" - слова, несущие гораздо меньшую информацию. Но дальше происходит идейный сдвиг. Резкое, протестующее утверждение

Я ищу свободы и покоя!

заменено более элегическим:

Пусть меня охватят свобода и мир.

Интонация иная, информационная программа изменена. Герой перевода хотел бы свободы и мира, царящих в природе, но в его душе нет внутреннего протеста. Это мечта чисто лирическая. Соответственно отсутствуют восклицательные знаки. Стихи адресованы тезаурусу читателя классической немецкой поэзии, готовому к лирическому сотворчеству, но чуждому протестующих воспоминаний об эпохе. Герой Рильке мечтает не о полусмерти, а о длительном сне, который, возможно, завершится пробуждением. Самая слабая строка перевода четырнадцатая. "Навеки" переведено громоздким и неточным словом "jahrhundertlang" - "на протяжении столетия". Может быть, Рильке недостаточно хорошо знал русский язык и понял слово "навеки" буквально - "на сто лет"? Изменен и графический рисунок стиха - устранены заглавные буквы в начале строк, слово "так" выделено разрядкой. Само название "Строфы", отсутствующее в оригинале, программирует лирический, мечтательный оттенок перевода.

Рильке создал целостную систему, сделал эти стихи достоянием немецкой поэзии, но несколько сместил информационное содержание и программу. В этом смысле талантливый перевод Рильке не оптимален.

Рассмотрим еще один близкий пример. Стихотворение "Зимняя ночь" крупнейшего австрийского поэта Николауса Ленау (1802-1850), творившего в те же годы, что и Лермонтов, посвящено той же мечте о покое и смерти, возникающей из контраста между природой и внутренней жизнью героя. Стихи не говорят, почему поэт мечтает о мертвом покое. Стремление к свободе не выражено, герой стихотворения не "усталый раб", а личность, измученная сильными переживаниями, индивидуальность с ярким темпераментом. Об этом свидетельствует не только содержание стихотворения и его образная система ("дикое сердце"), но и мощная и резкая инструментовка стиха, свирепая звукопись.

Перевести это стихотворение на другой язык легче, чем стихи Лермонтова. Здесь можно избежать информационного сдвига, так как стихи Ленау более просты - они содержат и программируют меньший объем информации и соответственно требуют для оптимального восприятия меньшего тезауруса. Рецептор, знакомый с комплексом идей и образов европейского романтизма прошлого века, вновь встретится с ним, читая Ленау. Сравнение стихотворений Лермонтова и Ленау показывает, как Лермонтов преодолевал традиции романтизма.

Привожу единственный известный мне русский перевод "Зимней ночи". Он, несомненно, не так талантлив и интересен, как перевод Рильке, выполнен с меньшим мастерством, но воспроизводит исходную систему именно вследствие ее меньшей информативности.

Буквальный Стихотворный перевод

N. Lenau прозаический перевод В. В.

WINTERNACHT ЗИМНЯЯ НОЧЬ ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Vor Kalte ist die Luft От холода отвердел Дыханье - паром. Снег

erstarrt, воздух, хрустит, Es kracht der Schnee von Снег хрустит от моих И скован воздух

meinen Tritten, шагов, омертвелый, Es dampft mein Hauch, ec П_а_рит мое дыхание, И борода моя

klirrt mein Bart; звенит моя борода; звенит. Nur fort, nur immer fort Шагать только вперед, Вперед, в морозные

geschritten! всегда только вперед! пределы!

Wie feierlich die Gegend Как торжественно Вокруг владенья

schweigt! молчит местность! тишины, Der Mond bescheint die alte Луна освещает старые И ели стынут в лунном

Fichten, ели, свете. Die sehnsuchtsvoll, zur Tod Которые, полные тоски, Тоской смертельною

geneigt, склоненные к смерти, полны Den Zwtig zuruck zur Erde Направляют ветвь К земле направлены их

richten. назад к земле. ветви.

Frost! Friere mir ins Herz Мороз! Вмерзни мне Мороз! Под снегом сердце

hinein, в сердце, скрой, Tiei in das heibbewegte, Глубоко, в горячо Прерви горячее

wilde! движущееся, дикое! движенье! Dab immer Ruh mag drinne Чтобы всегда в нем был Пусть будет в нем всегда

sein, покой, покой, Wie hier im nachtlichen Как здесь, в ночных Как на полях в ночном

Gefilde! полях! забвенье!

Этот очерк никак не претендует на формулировку положений научного литературоведения. Не все здесь ново (см., например, Ю. М. Лотман. Лекции по структуральной поэтике. Тарту 1964). Автору - физику, а не литературоведу ясна дискуссионность этой статьи, задача которой - перейти к языку теории информации и обратить внимание читателя на возникающие при этом проблемы. До количественной, математической эстетики еще далеко. Однако по мере углубления любой области знания возрастает математизация. Без математического аппарата сегодня не обходится ни экономика, ни социология. Еще более сложные проблемы искусствоведения также будут решаться средствами точной науки. Алгебра поверит гармонию, хотя и не заменит ее,