«MW-08-09»

MW: ЗАЛ VIII БОГ ШАХМАТ

"Ссылаясь на Спинозу, Эйнштейн сказал:

"Бог играет не в кости, а в шахматы" (...)

Так что мир можно представить как

шахматную партию между Добром и Злом,

в которой люди служат игрокам в качестве

пешек и фигур."

ФРИДРИХ ДЮРРЕНМАТ в интервью для журнала

"Le Mond" 12 IX 1982

"Мы можем сыграть партию в шахматы и

Растирать свои глаза без век,

Ожидая стука в двери."

Т.С.ЭЛИОТ "Игра в шахматы"

18 мая 2136 года "Западно-Американский Информатор", вы ходящий в небольшой провинциальной дыре под названием Лос Анжелес, сообщил следующую информацию:

"Вчера вечером в Санта Барбара был арестован сумасшедший шахматист, имя которого неизвестно, дезорганизовавший в течение последних нескольких дней жизнь до сих пор спокойного городка. Этот тип, про­возглашая, что является "сыном Бога шахмат", собрал вокруг себя кучку местных шахматистов, которые, бро­сив свои дома и семьи, кочевали вместе с ним в летних павильонах городского парка, проводя время в шахмат ной игре и выслушивании "учения" этого неудавшегося "Мессии". Поначалу на жалобы жен этих шахматистов не обращали внимания, ограничиваясь только проверкой, не сделался ли парк местом эксцессов, оскорбляющих общественную мораль. Но резкое вмешательство директора местной фабрики по производству машин, демате­риализующих отбросы, который не смог удержать большей части своих сотрудников от того, чтобы те не бро­сили работу и присоединились к шахматистам, вызвало, что местные власти дали приказ об аресте чужака под предлогом ведения антиправительственной агитации, нацеленной в самые основы экономической системы ре­гиона. Одновременно были арестованы и двое сотрудников полиции, которые пытались ус троить побег аресто­ванному. Против них было начато следствие на основании параграфа 427 антитеррористического кодекса. Из хорошо информированного источника мы знаем, что шахматный маньяк, ставший причиной всей этой зава­рухи, отказывается дать показания и принимать пищу. Если он будет так же и продолжать, это будет первая голодовка в нашем регионе за последнюю сотню лет.

Новости последнего часа: по решению окружного прокурора человек, называющий себя "сыном Бога шахмат", в ближайшие несколько часов будет передан в психиатрическую больницу в Сан Диего и подвержен наблюдению. По нашему мнению, следовало бы дать ему там жилье и пропитание до конца жизни в маленькой комнатке без дверных ручек, где помимо кровати имеется только лишь стол с шахматной доской и автоматиче­ским партнером. В завтрашнем номере мы попробуем сделать интервью с "сыном шахматного Бога", которому на голову должно быть упала какая-то тяжелая шахматная фигура, нехотя сброшенная с небесной шахматной доски его папочкой".

"Западно-Американский Информатор" был всего лишь провинциальным изданием, посему цитируемая информация пробудила лишь местный отклик. Большинство из ознакомившихся с нею лишь недолго посмея­лось. Большинство из этого большинства впоследствии жалело о том, что уничтожило (путем банального рас­творения в "Синоксе") имеющиеся у них экземпляры. Не прошло и сорока восьми часов, как о "шахматисте из Санта Барбары" узнал весь мир. Но теперь уже никто не смеялся.

За эти сорок восемь часов произошел ряд событий, слагающихся в цепную реакцию, каждое из после­дующих звеньев ко торой обладало большей взрывной силой. Шахматисты из Санта Барбары попытались силой освободить своего идола. Раздались первые выстрелы, было подожжено несколько магазинов и разрушено все оборудование в нескольких общественных заведений. Поздно ночью полиция перевезла арестанта в Лос Анже­лес. На рассвете здание штаб-квартиры полиции было атаковано обезумевшими толпами. Более ста человек было убито, несколько было тяжело ранено.

В тот же самый день, 19 мая, в полдень, "шахматист из Санта Барбары" в бронированной реактивной машине был перевезен в наземную столицу Северной Америки - Ниагара Фоллз. Не успела реактивная машина приземлиться на тамошнем, подвешен ном над водопадами аэродроме, как сопровождающих арестованного полицейских охватила "шахматомания" (как было сказано в средствах массовой информации) - они начали па­дать перед ним на колени, целовать руки и распространяться о шахматах. После посадки они уже играли с ним будто сумасшедшие, когда же по приказу, отданному из спутниковой метрополии Северной Америки, войска атаковали центральный комплекс зданий полицейского управления (Полтагон), они бросили шахматы и схва­тились за оружие. В течение полутора часов американская полиция при поддержке гражданских лиц держала отчаянное сопротивление на территории всего континента. В Ниагара Фоллз проблему решила бравурная акция коммандос из лунной бригады - и только после этого военные смогли захватить "шахматиста из Санта Бар­бары". Но уже через полчаса вся бригада лежала у его ног и возносила к нему молитвы.

Первыми в провинциях шахматисту подчинились гарнизоны Аляски. Не прошло и суток, как вся армия Северной Америки перестала состоять из солдат и офицеров - теперь все они были шахматистами. Приказы, отдаваемые с командного спутника пропадали в пустоте или же беспомощно отражались от гигантской шах­матной доски безумия миллионов граждан в мундирах или же обычных костюмах. Армия отказалась подчи­няться приказам властей, и сразу же после того (21 мая) спутниковая правительственная станция была уничто­жена гелионными лучами вместе с практически полным составом совета министров (лишь министры земной экономики и эксплуатации Марса, оба заядлые шахматисты, чуть раньше высадились на земной поверхности с целью переговоров, но тут же присоединились к бунтовщикам). Одновременно были казнены все сопротив­ляющиеся высшие чиновники и значительная часть церковных иерархов, которые предали "шахматиста из Санта Барбары" анафеме. На алтарях церквей начали появляться шахматные доски...

"Шахматист из Санта Барбары", называемый теперь Шахматным Богом, стал повелителем континента. Он правил, распространяя неземную харизму, только вот само правление его не интересовало - его страстью была только игра. От его имени десять самых выдающихся шахматистов этой части земного шара производило контроль над территорией от Рио Гранде до северного полюса, а так же над теми пространствами Луны, Марса и других планет, которые принадлежали Северной Америке. Они решали обо всем. Самым же важным, прини­маемым раз в месяц их решением было назначение тех, кто достиг наивысшей милости права играть с Шахмат­ным Богом. А точнее - права проиграть Ему, ибо сам Он проигрывать не умел.

Первые агенты Шахматной Империи проникли в Центральную Америку (Ацтекская Республика) и на африканский континент уже в июле 2136 года. Они провозглашали учение своего Бога, которое быстро нахо­дило отзвук у всех народов. Все усилия властей, массовые аресты и дематериализационное устранение бунтов­щиков не помогли совершенно. Результатом обоих случаев стал процесс, подобный вышеописанному, закон­чился же он несколькими шикарными фейерверками на околоземной орбите армия расстреляла гелионом пра­вительственные спутниковые станции.

В конце марта 2137 года в состав Шахматной Империи входили уже - помимо Северной и Центральной Америки, а также Африки - Южная Америка, Антарктида, Океания и Австралия. Только члены правительства этой последней смогли уйти от смерти, выпросив убежище в Япофилинезии (объединенные Япония, Филип­пины и Индонезия), которая спасла свою независимость, равно как Европа и Азия, благодаря плотнейшему изоляционному кордону из К-лучей (находящийся до того на орбите правительственный дворец был посажен на землю), огромнейшим усилиям, вложенным в пропаганду, направленную против Шахматного Бога. и чудо­вищным превентивным репрессиям. В знамени той речи ко всем объединенным нациям премьер Накамура среди всего прочего сказал:

- Мы оказались перед лицом величайшей опасности для нашей независимости со времен священного Дня Объединения. По всему миру катится зараза, пробужденная фальшивым пророком, что заменяет Будду, Христа и Аллаха шахматной доской и заставляет почитать ее! В этот тяжкий миг нам нужна вера и непреклон­ность, мы обязаны мобилизовать все силы, соединить умы, сердца и мышцы в единую броневую мощь, дабы защитить самое дорогое: наши дома, нашу культуру, само наше существование! Я верю, всем сердцем верю, что все мы, как один...

Только у веры Накамуры не было покрытия в фактах. На Филиппинах Марио Менендез, шахматный гроссмейстер, победитель последнего турнира претендентов, поднял мятеж, который, правда, был залит в крови и подавлен, но Окамура знал, что это всего лишь начало. На что мог он рассчитывать? Ведь не на то, во что верил "всем сердцем" в своей риторической болтовне с трибуны на Площади Единения в Токкайдо. Он мог рас считывать на чудо, но чудеса случались в далеком прошлом - в собственной же жизни он не видал и не слыхал ни про одно. Если, конечно же, не считать того чуда, которое как раз свершал Шахматный Бог.

26 сентября 2137 года в правительственном дворце на Токайдо состоялась первая встреча кабинета Окамуры с титулованными австралийскими беглецами. В этой конференции участвовали также и полномочные представители Азии и Европы. Первым взял голос бывший премьер австралийского правительства, Слоан:

- Мы не прибыли к вам с пустыми руками, и хотя вы приняли нас как парий...

- После стольких враждебных акций, после чуть ли не ежедневных провокаций в океане, чего вы ожи­дали?! Цветов и фанфар?! - гневно перебил его япофилинезийский министр национальной обороны, генерал Саэрто. - Радуйтесь уже тому, что вас вообще приняли! -

Этим поступком вы проявили милость к самим себе, холодно ответил на это Слоан, - но одни только мы можем дать вам шанс на спасение независимости!

- Неужели, теми же методами, какими спасали Австралию? - съязвил Саэрто.

В этот момент Окамура расставил руки, как бы желая рас пихнуть противников, и с типичным япон­ским поклоном, прибавив к нему улыбку, сказал, обращаясь к австралийцам:

- Извините, господа, воинственность нашего индонезийского приятеля. Его беспокоит, равно как и всех нас, угроза, нависшая над Япофилинезией. Мы всем сердцем сочувствуем вам. За нынешнюю трагедию челове­чества мы ответственны в той же мере, что и вы. Вы, австралийцы, вместе с американцами, первыми сократили месяц рабочего времени почти до нуля и, же лая заполнить свободное время массам образованных людей, рас­пропагандировали шахматы как панацею от скуки. Мы же их приняли и укоренили и в нашем мире. Мы все виноваты. Мы создали подходящую атмосферу и почву для этого человека, который именует себя Шахматным Богом, и который с такой легкостью своими штучками вызывает массовый психоз, проявляющийся в поклоне­нии шахматам... Мы боимся этого демона. Если вы сможете нам помочь, благодарность наша будет безгра­нична.

- Простите, экселенц, что я не соглашусь с вашим мнением об этом человеке, - уважительно перебил его Слоан. - В нем нет ничего от кровожадной бестии, это впечатлительный молодой человек, страдающий по поводу резни, устраиваемой с его именем на устах. Он пытается каким-то образом остановить ее. Его охваты­вает дрожь при самом виде крови, равно как и зло, подлость, ложь - все это пробуждает в нем печаль, если не отчаяние. Он вовсе не склоняет к агрессии, ограничиваясь лишь учением о шахматах. Он утверждает, что ровно две тысячи лет назад его отец, Бог Шахмат, сошел на Землю и научил людей играть, теперь же, увидав расцвет шахматной игры на нашей планете, он выслал собственного сына, чтобы тот "словами добра установил шах­матное царствие на Земле". Все это звучит довольно-таки осмысленно, впрочем, а что нам известно о началах шахмат? Мы предполагаем, что они родились в Индии, в VI веке христианского летоисчисления, и оттуда рас­пространились по миру. И больше, кроме того, ничего...

- Возможно, вы и мало что знаете о зарождении шахмат, с злобным блеском в глазах перебил его Са­эрто, - но вот мы (он черкнул это "мы", как часто подчеркивают расовое превосходство), мы знаем многое! На­столько много, чтобы серьезней относиться к ситуации, чем сделали это вы. Наш генеральный штаб провел соответствующие исторические изыскания и открыл весьма интересные вещи об этой игре, которую послал в мир демон, именующий себя Богом Шахмат. Так вот, разыскивая колыбель этой игры, мы не можем из-за от­сутствия источников добраться далее, чем до хефталитов, но даже и этого достаточно. Это кочевое племя, за­бавляющееся шахматами, создало в Азии, между четвертым и шестым веками нашей эры, великую державу...

- Какое это имеет отношение к делу, генерал? - спросил Слоан.

- Сейчас узнаете, позвольте мне только закончить! Только что вы сказали, что мы мало что знаем о на­чалах шах мат, и это должно было означать, насколько я понимаю, будто нет никакого смысла делать какие-либо выводы, основываясь на истории. Относительно этого у меня совершенно противоположное мнение, и я хочу доказать, что именно мое мнение истин но. Впрочем, не я открыл, что история - это великолепный учи­тель, необходимо лишь внимательно слушать ее уроки и тщательно выполнять домашние задания. Вы, видать, были к ним не слишком усидчивы, равно как и американцы, которые, возможно, и избегли бы своей судьбы, если бы помнили, что двести с лишним лет назад писал их земляк, писатель Джордж Сантаяна. А написал он вот что: "Те, кто не помнят прошлого, обречены на то, чтобы его повторить". И я как раз желаю доказать, что и вы, и они обрекли себя сами...

- Генерал, - перебил его Окамура, - прошу удержаться от личных выпадов и перейти к сути! Не затем мы собрались сюда, чтобы ссориться и оскорблять друг друга будто базарные торговки.

- Ладно, возвращаюсь к сути дела! - процедил сквозь зубы Саэрто. - Я взял сюда классическую книгу, многократно переиздаваемую в течение нескольких веков - "Индию" Бешема. Автор называет хефталитов "бе­лыми гуннами" и описывает "дикарское нападение этих варваров на Индию". Если я прибавлю, что шахматы хефталитов были военной игрой, то вывод можно сделать самостоятельно. Эта игра вызволяет убийственные инстинкты и порождает агрессию!... Но пойдем дальше. В шестом веке шахматы в Индии развивались под наз­ванием "чатуранга". Слово это означает: "четыре войска", так как фигуры, которыми играли в чатурангу, дели­лись на четыре военных отряда. Это были боевые слоны, кавалерия, пехота и боевые колесницы. Эта игра с самого начала имела чисто стратегический характер. Ничего удивительного, что оба наибольших в истории человечества массовых убийц, живущих неустанной агрессией, Чингис-хан и Тамерлан, не расставались с шах­матами. Этот второй играл на доске со ста десятью полями, приглашал к себе выдающихся шахматистов тогдашнего мира, в том числе и великого Галальдина, а одного из своих сыновей назвал Шахрушем, то есть Царской Башней (в средневековых шахматах функции ладьи выполняли "колесницы" и "башни"; в некоторых языках шахматную ладью до сих пор называют башней, впрочем, вспомните нашу "туру" - прим. перев.). Шах­матным гроссмейстером времен Тамерлана был Али Шатранджи... Но вернемся в бо лее близкие к нам вре­мена. В 1780 году пруссак Хельвиг изобрел современную, улучшенную впоследствии лейтенантом фон Рейс­свитцем, военную игру "Kriegsspiel". Партия разыгрывалась на шахматной доске с более чем полутора тыся­чами полей, а фигурами были ведущие военные действия отряды различной величины. В течение двух столетий все военные штабы мира применяли "Кригсшпиль" для уточнения планов сражений и военных кампаний. И в русско-японской войне, и в обеих мировых войнах все решающие сражения предварительно были разыграны на шахматной доске. Резюме: не следует питать надежд, что если нам и удастся противодействовать проникнове­нию заразы на наши острова, то мы можем спокойно спать. Они атакуют нас изнутри, ибо такова всегда агрес­сивная, империалистическая и непреодолимая сущность тотальных шахмат. Это если даже кто-то занимается ею ради развлечения, в подсознании игрока все время таится агрессия и жестокость! Я закончил.

Стало тихо. Через какое-то время Слоан поднялся со своего места и спросил:

- Так что вы предлагаете, генерал?

- Контрудар. массированную атаку всеми силами Япофилинезии, Азии и Европы. От сотворения мира не придумали еще лучшей защиты, чем упреждающее нападение.

Слоан подумал про себя о глупости солдатни именно то, что подумал бы любой врожденный пацифист, после чего сухо заметил:

- У этого чудесного метода есть только один маленький недостаток. Он гарантирует уничтожение всего нашего земного шара в результате двустороннего обмена ударами с помощью самого современного оружия, с самом же лучшем случае - полную ликвидацию рода людского.

- А вы, конечно же, предпочтете смерть барана, спокойно бредущего на бойню! - вспылил Саэрто. - Когда вы говори ли об этом Шахматном Боге, трудно было удержаться от впечатления, что вещает его почита­тель.

- Вы ошибаетесь, генерал. Я вовсе не утверждаю, что он, якобы, Бог, это просто безумец. Вместо того я говорил и готов защищать собственное мнение, что сам он не зол, равно как не несет зла и его "евангелие". Он не только не склоняет к агрессии, но наоборот, провозглашает, что люди обязаны забыть о братоубийственных стычках, спорах, войнах и убийствах, и все политические, и даже личные, проблемы они должны решать мир­ным путем с помощью шахмат. Это не он повергал алтари, сами народы совершили все перевороты. Посему, господа, я не согласен с генералом. По моему мнению, Шахматный Бог со всеми своими последователями вам не угрожают, хотя среди них есть множество тигров в человеческой шкуре. Вам угрожают, скорее, люди, кото­рыми вы управляете, и которые, если пока еще не желают, то вскоре захотят, чтобы он правил ими.

- У меня имеются два вопроса, - вмешался Окамура. Первый: действительно ли этот человек шахмат­ный гений, либо он гипнотизирует противников или какой-то телепатической силой снимает на нет их способ­ность играть?

- Мы провели тщательнейший анализ многих его партий, отвечал Слоан, - и решительно отбрасываем версию как гипноза, так и телепатии, которые до сих пор во внимание принимали. Этот человек - и вправду урожденное шахматное существо. Он играет с феноменальной фантазией, очень быстро и как бы нехотя, у него изумительное чувство позиции и практически безошибочная интуиция, в помощь которым пришла изумитель­ная техника и сверхчеловеческий комбинационный талант. Он одарен каким-то шестым чувством, нечего и го­ворить, чтобы он не заметил ошибку противника. Сам же он никаких ошибок не совершает. Я пере дал вам мнение наших правительственных экспертов, которые, впрочем, влюбившись в его систему игры, первыми же против нас и взбунтовались. -

В связи с вышесказанным, возможно ли, чтобы безумец играл настолько феноменально? - задал свой второй вопрос Окамура.

- Мой дорогой друг, - позволил нотку откровенности Слоан, - как раз безумие и является мотором его гения. Генерал Саэрто поставил мне здесь, правда, двойку по истории, но не думаю, господа, что со мною так уж плохо. Позвольте мне напомнить вам действительное событие, произошедшее в 1961 году. Чемпионом мира в то время был один русский, Таль. Один врач-психиатр попросил его сыграть в больнице партию с сумасшед­шим, утверждающим, будто он лучший шахматист во всем мире. Таль согласился выполнить просьбу и... про­играл! Только во второй партии, предельно сконцентрировавшись, и после долгой борьбы он выиграл. Как и предполагал врач, поражение излечило пациента. Его выписали из больницы. Вскоре после того Таль случайно встретился с ним на открытом шахматном турнире в Риге и предложил сыграть партию. Они сделали по не­сколько ходов, и Таль остолбенел. Его противник играл совершенно банально, бесцветно и плохо. Теперь он был здоров!

Вновь воцарилось молчание. Его прервал заместитель Окамуры, вице-премьер Рамос, обращаясь к ав­стралийцам:

- Господа, вы упоминали о помощи, которую могли бы нам предоставить. Неужели вы действительно нашли способ недопущения этой чумы в Япофилинезию?

- Мы не знаем, окажется ли данный метод эффективным, отвечал Слоан, - только нам кажется, что это единственный способ и шанс не только удержания на месте, но и уничтожения Шахматной Империи. Только подумайте, господа, что скелетом всей этой гигантской структуры является миф о непобедимости этого чело­века. Достаточно было бы победить его за шахматной доской один единственный раз, и тогда миф лопнет, а вся структура разлетится как карточный домик. Такой проигрыш излечит всех его последователей.

По залу прокатилась волна злого смеха с япофилинезийского конца стола заседаний.

- Простите, экселенц, - объяснился министр иностранных дел, Фуджита. - Об этом думали и мы сами. Об этом нетрудно догадаться. Вот только откуда нам взять такого гроссмейстера, который бы победил?

- Мы прекрасно понимаем и знаем, о чем вы думали, - холодно отреагировал Слоан. - У нас неплохая разведка. Мы знаем даже и о том, что кое-кто из вас, вопреки воинственным кличам генерала Саэрто, думают о том, чтобы поддаться без боя, лишь бы сохранить собственные головы. Только на сей раз я прошу вас не питать иллюзий, господа. Ваши шахматисты никогда не простят вам той резни, которую вы устроили после бунта в Маниле. Что же касается о придумках, касающихся способа спастись, то у нас перед вами тот перевес, что мы его уже выдумали. Шахматиста, который бы выиграл у него, вы не найдете, следовательно, вы должны его из­готовить! Мы же вам в этом поможем. Я хочу напомнить вам самую старую в истории (при этом он злобно по­глядел на Саэрто и усмехнулся, как бы желая сказать: "Ну что, придурок, кто из нас лучше подкован в про­шлом?") машину для шахматной игры - шахматного андроида. Именно с таким механическим шахматистом, сконструированным бароном фон Кемпеленом, Наполеон играл в 1809 году в Вене, а тогдашний обладатель этого гениального автомата, австриец Мальзель, считал, будто император и не знает, что все дело тут основано на обмане. Дело в том, что внутри якобы машины, выигрывавшей сотни партий, сидел живой шахматист. Только Бонапарт знал секрет от своих контрразведчиков. Но он не стал раскрывать его по причинам, которые я сейчас оставлю в стороне, поскольку они для нас несущественны. Суть в ином, и вот почему я рассказываю вам эту историю - повелите ля Шахматной Империи мы не сможем победить оружием или путем честного шахмат­ного турнира, но только лишь лисьей хитростью.

- С помощью обмана? - переспросил Саэрто.

- Можно это назвать и так, генерал. Слово андроид, родившееся от греческих понятий "андрос" - чело­век и "эйдос" фигура, образ, обозначало искусственного человека... Так вот, нашим шансом будет сотворение шахматного гомункулуса!

- Мистер Слоан... - пробормотал Окамура.

- Господин премьер, - отрезал Слоан, - я не сошел с ума и не прибыл сюда затем, чтобы шутить с вами. Мы рассуждаем серьезно. У нас уже имеется тело этого шахматного Франкенштейна. Это полковник Вильям Уокер, заместитель шефа нашей разведки. Уокер, высланный с разведывательной миссией, собственными гла­зами видел Шахматного Бога и нашел способ, который я вам сейчас представлю. Прошу вас, полковник.

Мало было на всем земном шаре людей, к которым австралийский экс-премьер, аристократ в семнадца­том поколении, чувствовал бы большее отвращение, чем к полковнику Уокеру. Тот был родом из Европы. Никто не знал, сам он, впрочем, то же, кем были его родители. Его нашли младенцем возле цирковой повозки. Подкидыша взял под опеку цыган, эпатирующий почтенную публику тем, что метал ножи в деревянный щит, перед которым стояла маленькая цыганочка, его дочка. Уокер оказался феноменальным метателем. Уже в деся­тилетнем возрасте он преодолел учителя в мастерстве. Он попадал во что угодно с завязанными глазами, как будто в его ушах и волосах были установлены радары. Когда ему исполнилось семнадцать, он изнасиловал дочку своего опекуна, перерезал ножами половину цирковой труппы, пытавшейся его схватить, и скрылся. После того он очутился в Австралии. Там его арестовали за убийство ножом. Он сбежал из тюрьмы. Совер­шенно случайно он очутился на трассе проезда президента, когда япофилинезийские агенты устроили покуше­ние на главу Австралии. Правда, на спусковые крючки они почти что и не успели нажать. Ножи ракетами выле­тали из рук Уокера. Их вынули из тел покушавшихся, самих агентов похоронили, а Уокер сделался националь­ным героем. Он вступил в полицию, где проявил необычайные таланты. После того его перевели в контрраз­ведку. Все знали, что ножи в любой их форме, включая и скальпели, являются его магией, религией и единст­венной любовью. В шутку говорили, будто он занимается с ножом сексом и спорит с ним, что нож читает ему газеты и травит анекдоты, что сам он ест и пьет исключительно ножи. Слоан презирал этого хама, но даже если бы Уокер во сто крат был достоин презрения, Слоан не отказался бы от его плана. Он подружился бы даже с дьяволом, лишь бы вновь отобрать власть и отомстить австралийским шахматистам.

Уокер поднялся со своего места. Это был высокий, седеющий человек с хищным лицом, украшенным орлиным носом и парой фосфоресцирующих глаз. Выглядел он лет на сорок пять, но был моложе. Когда же он заговорил, утихли даже самые легкие шорохи. -

Способ простой. Прежде чем Австралию охватило все это безумие, мы успели посадить в тюрьму двадцать трех лучших шахматистов нашего континента, в том числе и экс-чемпиона мира, Густафсона. С фор­мальной стороны, этот арест был связан с мятежом, в действительности же дело было совершенно в другом. Перед казнью, воспользовавшись методом Регнье, мы извлекли из их мозгов ткани с содержимым их шахмат­ных талантов и знаний. К сожалению, мы не успели реализовать...

- Но ведь это же кошмарно! Применение метода профессора Регнье в 2098 году было запрещено все­мирной конвенцией и признано одним из основных преступлений на планете! - выкрикнул кто-то из зала. Уокер повернул к кричавшему свои жестокие глаза и про цедил:

- Прошу не морочить нам голову всякими датами, хватит нам на сегодня всяких уроков истории! Мы предлагаем вам шанс. Можете его принимать или не принимать. Другого у вас нет и не будет!...

Больше никто не отозвался. Уокер огляделся по сторонам и продолжил:

- Возвращаясь к теме. Вы тоже, прежде чем казнить Менендеса, извлечете его собственный "шахмат­ный банк". Точно так же вы поступите и с Изонаки и несколькими другими гроссмейстерами, которые только и думают о том, чтобы всех вас экстерминировать, короче - прибить. После чего, все это богатство шахматных знаний вы привьете ко мне в мозг, делая из меня, скажем, Густафсона в десятой степени. После этого мы пред­ложим министрам Шахматной империи сыграть партию между мной и их божеством. Они пойдут на это без колебаний, так как свято верят, что он непобедим.

- А вы сами, господин полковник, верите в возможность победы над ним? - тихим, дрожащим голосом спросил Окамура, шокированный, как и все его сотрудники.

- Прежде чем убраться из Ниагара Фолл домой, я видел более десятка его партий. В этом я разбираюсь, так как и сам неплохо играю в шахматы. Дважды, когда он играл черными с чемпионом мира, Блумфилдом, после идентичных дебютов Блумфилда у него были неприятности в эндшпиле. Блумфилд не мог выиграть тех партий, но был на волосок от ничьей. И каждый раз этот тип сознательно усложнял концовку таким образом, что Блумфилд прямо на глазах глупел, и это провоцировало его на ошибки. Человек, в мозгу которого очутится три десятка великих шахматных умов, не даст себя обмануть подобным макаром. Так как?

На этот раз уже никто не раскрыл рта. Уокер подождал немножко, после чего сказал:

- Я знаю, что операция, которой мне придется подвергнуться, может и не удастся, ведь после конвен­ции 2098 года все исследования, связанные с методом Регнье были прекращены. Но это я рискую. Я так же пре­красно понимаю, что игра одного против тридцати - штука нечестная, только ведь этот тип настоящий Бог (он растянул последние слова, злобно осклабившись), так что успокойте угрызения вашей блаа-ородной совести и подумайте, что игра может быть нечестной и в противоположную сторону. Только, чтобы вы себе не надумали, вам следует осознать одно:

- А откуда нам взять уверенность, - спросил у него Саэрто, - что у вас, после превращения в шахмат­ного гомункулуса, не появится желания сделаться повелителем Шахматной Империи, и вы не предадите нас? - А ниоткуда, - отрезал Уокер. - Вы должны верить, что моя ненависть к нему сильнее любви миллиона шахматистов.

Выбора у них не было, так что предложение было принято. Они не знали, что Уокер мало чем рискует, поскольку отыскал одного из ассистентов профессора Регнье, опытного хирурга, дважды уже проводившего для мафии запрещенные операции на мозге. Не имели они понятия и о том, что в первую очередь Уокер обма­нул их вместе со своим начальством, не открывая, каким именно образом задумал он вырвать победу у Бога Шахмат. Уокер разбирался в людях и, внимательно приглядываясь к лицу Блумфильда, когда чемпион мира из-за глупейших ошибок терял ничьи в партиях с Шахматным Богом, уверовал в то, что история любит повто­ряться. В том числе и история Богов. В это он уверовал гораздо раньше, чем генерал Саэрто публично процити­ровал мнение Сантаяны о тех, кто осужден на повторение прошлого, поскольку сами успели его забыть.

Знаменитейшая шахматная партия во всей истории человечества состоялась на стадионе Маракана в Рио-де-Жанейро, где уже давно не происходили жестокие спортивные ристалища прошлых веков, но который тщательно содержался как памятник архитектуры и варварских страстей рода людского и, случалось, использо­вался для церемоний, связанных со значительными памятными датами. Именно здесь Уокер и встретился с Шахматным Богом. Это произошло 21 декабря 2137 года.

Ради увеличения эффекта, по просьбе Уокера ради этой игры, ставкой в которой был весь мир, вспом­нили родившееся еще в VIII веке изобретение короля франков Карла Молота: "живые шахматы". На громадной шахматной доске из белого и черного эполита, уложенного посреди травяного поля, роли фигур исполняли са­мые знаменитые шахматисты Империи Шахмат, переодетые в королей, ферзей, ладей, слонов, коней и пешек. Честь править белыми досталась Блумфильду, черными же - бывшему чемпиону Африки, нигерийцу Тессеру. Белыми фигурами - по праву вызванного на поединок - играл Шахматный Бог. Он и Уокер управляли фигурами с противоположных лож стадиона с помощью передатчиков, работающих на разных длинах волн, так что белые фигуры могли принимать в свои наушники сигналы только лишь от Бога Шахмат, а черные - от Уокера. На со­рок восьмой минуте игры, ровно в 13:48, Бог Шахмат приказал своему королю стать на поле G-4, но Блумфилд, как ни в чем ни бывало, встал на поле F-4.

- Блумфилд, брат мой, - прошептал Бог Шахмат в микрофон, - хорошо ли ты слышишь мой голос?

В ответ он увидал, как Блумфилд кивнул. И вот тогда он понял все. До него дошло, что люди вовсе не так подлы, как считается. Они гораздо более подлые. Тогда он начал горячечно размышлять. Протестовать и отменить этот ход он не мог, чтобы не показаться смешным - Шахматный Бог знал, что Блумфилд будет при­сягать всем святым, что ему было приказано перейти на F-4. И он не знал, что ему теперь делать. Все вокруг представлялось ему словно в кошмарном сне. Он огляделся по сторонам. Его окружали самые близкие, самые верные священнослужители шахмат.

- Это ошибка, - в отчаянии прошептал он, - Блумфилд ошибся. Даже нет... он обманул!

- Кто обманул, господь наш? - удивленно спросили у него.

- Я приказал ему встать на F-4.

Окружающие начали переглядываться и, не выдерживая взгляда своего кумира, опускали глаза. Бог Шахмат отдал тот приказ, не отрывая губ от микрофончика, а гвалт из глоток пятисот тысяч зрителей не давал им возможности слышать его слов - они внимательно следили за игрой по перемещениям людей-фигур. Но даже если бы кто-то и услыхал, пусть даже если бы услыхали его все рядом стоящие, то каким образом можно было бы переубедить толпу, что они говорят правду, а не пытаются обманом исправить ошибку своего учителя и пророка. Впрочем, на исправление хода не согласился бы и полковник Уокер, ибо правила не допускали по­добной возможности. Все молчали. Молчал и Шахматный Бог. "Если ни один человек не верит в то, во что верю я, значит я сумасшедший", - подумал он. На всем белом свете сейчас не было никого - только он со своей болью. Было ясно, что ему конец.

Для обычного шахматиста этот ход на F-4 вовсе не казался ужасным, наоборот, можно было подумать, что он только укрепляет позиции белых. Один только виртуоз шахматной игры, а таким Блумфилд несомненно был, понял, чем грозит этот ход для дальнейшей партии. Блумфилд выбрал самый подходящий момент, чтобы дать Уокеру шанс, а его кивок головой в ответ на вопрос Шахматного Бога одновременно был для Уокера ус­ловным сигналом. У шахмат имеются собственные неумолимые законы - даже боги не могут совершить чудо на шахматной доске в безвыходной ситуации. Бог Шахмат защищался отчаянно, рассчитывая уже только лишь на ошибку противника. Но Уокер промаха не допустил и в 14:20 воскликнул:

- Шах-мат!

По-арабски "шах-мат" означает: "Повелитель мертв". И для черни повелитель империи умер, его уви­дели с поникшей головой и со слезами, текущими по щекам. И тогда толпа заорала:

- Король умер, да здравствует король!

И с того момента уже Уокер стал править Шахматной Империей, и сам сатана подавал теперь ему на стол, затолкав себе в пасть знаки собственной власти и напялив ливрею. Сброшенного с трона Шахматного Бога распяли на огромной, поставленной вертикально шахматной доске, на которую повесили сверху язвитель­

ную цитату из архаичных сочинений Мишеля де Лопиталя: "Сила ножа ничто по сравнению с силой духа." Уокер встал перед распятым на расстоянии в двадцать метров и несколькими ножами (при каждом точном по­падании из глоток собравшейся толпы вырывался триумфальный рев) пригвоздил тело несчастного к доске. Затем, чтобы уже окончательно поиздеваться над историей, он заставил Блумфильда совершить самоубийство, закрыв его в камере без еды и питья, но оставив нож. Вскоре он расширил Империю, обманным путем захватив Япофилинезию, и перерезал (лично, ножом) всех ее предводителей, равно как и команду Слоана. Следующим этапом должна была стать Европа, но та откупилась двумя знаменитейшими картинами Иеронима Босха. Но­вому Богу Шахмат она отдала фрагменты триптихов "Сад радостей земных" из мадридского музея Прадо и "Страшный Суд" из венской Галереи Академии Изобразительных Искусств. Только таким образом аппетиты великого метателя ножей были удовлетворены.

Иероним Босх (1450-1516) был необыкновенным живописцем. Во времена Леонардо да Винчи он писал картины будущего тысячелетия настолько сюрреалистичным образом, что впоследствии с ним пытался срав­ниться один лишь Дали. Его картины были изображениями человечества, осужденного на страх, муки и кошмар наижесточайшей смерти. Мир для Босха был сатанинским царствием безумия и вырождения, нечто вроде ков­чега, населенного дураками и убийцами, жертвами и палачами, предназначенной на убой скотиной и мясни­ками. И Босх отважился все это написать, и потому впоследствии писали, что "Босх отважился на все". Монар­хом же этого Апокалипсиса он сделал гигантский нож.

Из одной европейской книжки, изданной в 1974 году, Уокер узнал, что в "Тайной Вечере" Леонардо имеется таинственный, готовый ударить, нож в руке, не принадлежащей ни апостолам, ни самому Христу. Его интересовало это секретное послание великого мастера Ренессанса, но он не потребовал от европейцев, чтобы те сорвали фреску со стены миланского монастыря, ибо тогда бы роспись была бы совершенно уничтожена. Он попросил изготовить для себя большие копии фрески, а так же увеличенные фрагменты с ножом. Но гораздо сильнее его привлекали ножи Босха, в несколько раз превышающие людей, более чем десяток метров длины.

В правой части триптиха "Сад радостей земных", на которой изображено земное царствие сатаны, мир горел, будто охваченная пожаром деревня, а демоны преисподней издевались над людьми. На фрагменте, изображающем шулеров, окруженных игральными картами и костями, мы видим человека, пришпиленного ножами к плоскости, может это крышка стола? Чуть повыше, на острие гигантского ножа лежал щит, а на ней рыцарь в доспехах, которого живьем поедают собаки с туловищами ящериц. Еще выше - клинок второго ножа, шириной с человеческое туловище, был наподобие пушечного ствола помещен меж двух "колес" в виде чело­веческих ушей. Черти управляют этой машиной, секущей в капусту голых грешников.

Центральная часть триптиха имеет подобное содержание. О ней писали очень кратко: "Картина изображает муки грешников в преисподней. Представленные Босхом сцены пыток, которым человека подвер­гают демоны и люди же, являются самыми трагичными во всей истории европейской живописи". В нижней части этого холста клубилась резня, производимая с помощью самого различного вида ножей. В верхней же, над землею, мы видим небо с разложившим руки Христом, со святыми и ангелами. Самыми интересными были здесь две вещи: нечто вроде астрономической обсерватории с куполом, через дыру в котором вверх тянулась подзорная труба в виде ножа (!), и монструальный ножище в правом нижнем углу картины, который тянут несколько чудищ и направленный ими острием в небо, в Спасителя и святых! Группа же этих последних явно смущена, они обеспокоены и озабочены, что кажется вполне естественным при взгляде на эту пандемонию ху­дожника; нигде больше не показа на нам подобная беспомощность Иисуса Христа перед лицом заливших весь свет жестокостей Сатаны, орудием которого служит сверхъестественной величины нож.

Уокер не пожелал иметь оба целых триптиха, ему хотелось обладать только лишь фрагментами с апо­калиптическими ножами. И он получил их взамен на договор о ненападении. Нет, он размышлял над вопросом нападения на Европу, хотя и понимал, чем это может грозить. Статус-кво установил Ватикан. Никто не знал, каким образом папа узнал про великую мечту Уокера - желание обладать данными картинами Босха. Скорее всего, это было результатом утечки информации из ближайшего окружения Императора. После этого европей­ское правительство информировало Уокера, что в случае любого проявления агрессивных действий с его сто­роны, обе картины будут немедленно уничтожены. Тогда Уокер махнул рукой на этот "ни кому не нужный мы­сок" и заключил гарантированное мирное соглашение, а полученные взамен картины поместил в своем каби­нете. "Страшный Суд" он повесил на стене так, чтобы глядеть на него, не вставая из-за стола. Охотнее всего он делал это в темноте, и тогда маленькие светильники, установленные в кабинете и управляемые Уокером с элек­тронного пульта, скользили по записанной красками плоскости, вырывая из мрака призрачные ужасы и чудо­вищные ножи.

С правой же частью "Сада радостей земных" он поступил по образцу короля Филиппа II.

Короли Испании, руками Святой Инквизиции превратившие Европу в пылающую кострами преиспод­нюю, были самыми большими почитателями Босха. Уже Филипп I Красивый (1478-1506) скупал его картины и заказывал их художнику - одним из таких заказов как раз и был "Страшный Суд". Филипп II (1527-1598), кро­вавый фанатик, с мрачной суровостью истребляющий десятки тысяч более или менее выдуманных "еретиков" (когда принцесса Маргарита приказала осужденных не сжигать, а вешать, он посчитал это за личное оскорбле­ние), так же рьяно добывал для себя картины Босха, не сторонясь даже грабежа. Девять картин нидерландца повисло в Эскуриале, где король работал в темной комнате, напоминающей монастырскую келью. Главным предметом мебели в этой аскетической норе был стол, крышка которого была сделана из "Семи смертных грехов" Босха.

Уокер скопировал Филиппа II дважды. Первый раз, когда всем, кто желал поговорить с ним, приказал делать это, стоя на коленях. Второй же раз, когда из добытого фрагмента "Сада радостей земных" сделал крышку рабочего стола для своего кабинета. Он садился за ним, когда темнота понемногу начинала окутывать его старинную замковую резиденцию, краски серели все быстрее и интенсивнее, а вещи расплывались во влаге мрака. Это был тот самый час, когда тени делаются длиннее, размякают и уходят в холод ночи, будто пустын­ные миражи, невидимый же ветер, как бы издеваясь над вами, слышится со всех сторон. Лунный свет, прони­кающий через маленькое прямоугольное окно, серебрил шляпки гвоздей в полу, так что казалось, будто топ­чешь сапогами второе звездное небо. Когда же палец Уокера касался движка на панели управления, мрак про­бивался лучом света, не имеющим источника, словно одинокий отшельник зажег во мраке ночи свой волшеб­ный фонарик. Тогда горящими глазами Уокер всматривался в картину, освещенную желтым кружком и погло­щал жестокую поэтику этих композиций до тех пор, пока сон не начинал сжимать его виски клещами устало­сти. Лишь только когда взгляд его падал на игральные карты, разбросанные возле несчастного, пришпиленного ножами к игральному столу, его охватывало непонятное беспокойство, и он никак не мог определить его про­исхождения...

В управляемой Уокером империи в шахматы играли на все: на женщин, на еду, на жизнь. Это были игры без реванша - проигравшие уходили в вечную тьму получивших мат и убитых ножом, что весьма эффек­тивно решало проблему перенаселенности. Искусство и любая иная культурная деятельность вращались вокруг шахмат и ножа. Во всех фильмах показывалось одно и то же. Героем их был человек, не представляющий жизни без шахмат и ножей, великий шахматист и боец на ножах. Вторым всегда был какой-нибудь чужеземец. Они встречались в таверне, где первый метал ножи в подвешенную на стене шахматную доску, они обменива­лись приветствиями и очень вежливо беседовали. Потом выходили на улицу и начинали драться. Все время без слов и всяческого пафоса. Не было ни малейшего упоминания о деньгах, идеях или даже какой-либо женщине. Чужеземец погибал с ножом в теле: он приходил за смертью.

Сам Уокер играл весьма редко и только фигурами из эполита. Ему не хотелось рисковать. Свое время он предпочитал посвящать укреплению единства империи и собственного престижа путем обогащения сенса­ционными новинками теории шахмат ной игры. Наступление на остальную часть планеты он отложил на не­сколько, возможно десяток и более, лет, ожидая, пока его ученые изобретут такое оружие, которое даст ему бесспорный перевес.

Нет никаких сомнений, что он правил бы еще очень и очень долго, если бы в феврале 2142 года отме­тил коротенькую, квадрапластическую информацию провинциального "Голоса Новой Зеландии" о "сумасшед­шем игроке в покер", что появился в маленьком городке Дьюнедин...

Выходя из зала под номером VIII, поглядите на висящую возле самой двери картину Жоржа де Ла Тура "Шулер" и перестаньте питать иллюзии, что это была всего лишь "научная фантастика". Лучше вспомните слова Алисы из Страны Чудес: " Вы всего лишь обычная карточная колода!"

MW: ЗАЛ IX БАГРОВЫЙ РЕЙС ДО ХИЛО

"Куда мой Том уплыл, куда?

Хей - хей, хей - хей, на Хило!

На море тысячи дорог.

Вот и плывет мой Том на Хило!"

Помните ли вы эту замшелую моряцкую песню о Томе, который плывет до Хило? Уже несколько сто­летий пели ее матросы, ставя паруса, поднимая якорь или брасопя реи перед далеким рейсом в неизвестность. Сам "Том" было понятием условным и могло означать человека или корабль. А Хило - это порт на Гавайях, настолько далекий и таинственный, что и он стал символом. Плыть до Хило - значило быть осужденным роком, неуклонно стремиться к смерти, уходить туда, откуда нет возврата. Никто еще не вернулся из Хило.

В Лондонской Национальной Галерее и в моем личном Музее Вечера 367-го дня висит картина, изо­бражающая путешествие в Хило. Называется она "Последний путь "Дерзкого" и является значительнейшим символом ухода в вечность целой эпохи в морской истории - эпохи военных парусников, тех самых гигант­ских морских коней, называемых линейными кораблями, благодаря которым старая проститутка Европа под­чинила себе и "цивилизовала" мир.

Это произведение ровесника Фридриха, Джозефа Мэллорда Тёрнера (1775-1851), художника, который - подобно Фридриху в молодости отдал дань почтения и некоторой влюбленности Клоду Лоррену (у фран­цуза он почерпнул беспокоящую романтику тайны), а сам стал указателем для нескольких поколений живо­писцев с импрессионистами во главе. Моне, Писарро и Сислей не появились бы без Тёрнера.

В истории искусства оригинальность и исключительность этого англичанина производят буквально шокирующее впечатление. Тёрнер - это был единственный человек, который, собственно, не писал красками. Он оставил более трёхсот картин и почти двадцать тысяч рисунков и акварелей. Когда же глядишь на его масло и "watercolours", то видишь, что он писал настроениями, впечатлениями, стихиями, временами дня и состояниями атмосферы. Его краски - это дождь, туман, тень, водный пар, пена, пламя пожара, состояния небес и солнца, тепло и холод, а еще грусть и ностальгия. Это единственная в мире коллекция произведений, которых невозможно описать напрямую, поскольку, хоть они и представляют нам некоторые аспекты действи­тельности, но способами, обладающими собственными измерениями, настолько по-импрессионистски, что весь последующий, истинный импрессионизм становится по сравнению с ними банальным математическим примерчиком.

С возрастом Тёрнер все далее уходил от описательности к живописи нерегистрируемых большинством органов чувств впечатлений, до тех пор, пока в самом конце, увлеченный "Теорией цвета" ("Farbenlehre") Гёте, старался уже представлять характер света в рассеивающем воздухе (картины "Свет и цвет", "Тень и мрак" и другие). Земля, небо, воздух, вместе с пронизывающим их светом и меланхолией, слились у него в единое романтичное землетрясение, по отношению к которому в зрителе рождается чувство общения с чем-то невысказанно неуловимым и растворяющимся будто запах. Кажется, что материя здесь расстреливается на прозрачные атомы. Истинное волшебство!

В цикле картин "Пожар лондонского парламента" героем становится не сам факт, довольно-таки по­трясающий, но естество огня, разлившегося по всему небу. В пейзажах Тёрнера царствуют не горы, долины, замки и мосты над пропастями, но атмосфера, которую, в большей мере, чувствуешь кожей, чем воспринима­ешь глазами. Хватаешься за перо, пытаясь зафиксировать это на бумаге и... всё расплывается. Ты уже совер­шенно теряешь понимание того, что реально, а что нет, и чем сильнее будешь заставлять себя делать описа­ние, тем большую пустоту уловишь, в тем большую окунешься банальность, поверхностность, не передающую сути вещей. Необходимо какое-то счастливое стечение обстоятельств и аллюзий, краткая молния которого осветит тебе путь. Именно так, как случилось со мною перед тёрнеровским изображением путешествия "Temeraire" до Хило.

"Temeraire" ("Дерзкий"), влекомый паровым буксиром на смерть. На этой картине "Temeraire", ли­шенный парусов, с нагими обрубками мачт и рей, совершенно не дерзок - это труп, который волочат на свалку умирающей эры. Дерзок здесь буксир, символ начинающейся эпохи - эры железа, машин и густого дыма из труб, перед которыми мачты должны были уступить. Уходит нечто большое и прекрасное, а нарождается что-то более эффективное, но гадкое. Так появляется ностальгия, без которой - как я уже объяснялся в зале VI - нет и романтичности.

Ностальгия, это греческое слово, проникшее и в французский язык, первоначально означавшее тоску по родине. Она в равной степени как эстетика, например, является элементом развитой культуры, и вместе с тем - одной из психомоторных сил, заложенных в человеке. К наиболее сильным проявлениям ностальгии принадлежит тоска по прошлому. Дело в том, что современность предстаёт перед нами стихией хаотичных и лишенных из-за своей близости красок событий, вызывая у многих людей отказ вложения личной энергии и эмоций в этот хаос, в то время, как прошлое состоит из явлений давным-давно отсеянных, тем самым более легких и привлекательных в восприятии.

Миражи прошлого заключены в каждом из нас. В то время, как жизнь форсированно ускоряется и ста­новится более машинной, а всеприсутствующие тяготы каждодневного существования догоняют нас даже тогда, когда мы пытаемся сбежать от них в "отпускные парадизы", единственным, ничем и никем не сдержи­ваемым, становится бегство в прошлое. Только вот мало кому из людей удается позволить себе напечатать билет в самую сердцевину прошедшего - для этого следует быть на "ты" с историей, искусством, литературой и собственным воображением, более того, ими следует упиваться, даже допьяна, орать пьяные песенки и ша­таться в любовных объятиях. Тем же, кто на это неспособен, билеты продают хамовитые, дирижирующие массовой культурой "шоумены", штампующие дешевейшие "ретро"-зрелища.

Так было с модой на "ретро" в начале 70-х годов. Предреволюционные и междувоенные годы, эра Форда-Т, Мистингуэтт, борсалино и картин Климта (который долгие годы был для всех мрачным "козлом от­пущения") как-то сразу стали фаворитами элиты и широчайших масс. Весь этот цирк "заработал" благодаря извлечению огромных доходов на ностальгии, а в массовом своём аспекте был проявлением культурно бед­ненького потребления подсовываемых под самый нос наборчиков "made in retro". В подобных акциях нет места интереса к людям, которые это прошлое создавали, к процессам этого минувшего имеется лишь эпа­таж отряхнутой от пыли подвязкой с кружавчиками, резиновой грушей-клаксоном и тросточкой с рукоятью слоновой кости, которой можно было размахивать под газовым фонарём или же почесать себе спину. Сегодня же следовало бы постучать ею в то место, на которое когда-то напяливали шляпу борсалино.

В прошлое следует входить иначе. Это занимает кучу времени и требует терпения и даже храбрости. Прошлое - это вам не проститутка, которую можно купить. Оно сопротивляется. И это сопротивление нужно преодолеть, что вызывает такое же удовольствие, как и в случае сопротивления женщины. Это барьер, в котором необходимо сделать пролом в страну чудес. Ласками или камнями, только камни эти должны быть тяжелы как любовь и вырезаны в форме слез. Меряясь силой с подобной преградой, пробиваясь через неё, человек всё лучше познаёт её саму, одновременно познавая самого себя и окружающую современность.

И если ты уже пробился - распахать это поле до самого конца не удастся никогда, но это и не имеет никакого значения, потому что не целое, но сам процесс вспашки здесь важен. Уже одна-единственная бо­розда ставит человека перед всеми извечными проблемами, хорами оживают умершие голоса, возвращая миру весь его пафос, а намагниченное сознание все реже спрашивает: кто идёт?

А идёт Тёрнер, леди и джентльмены! Романтик, наилучший из маринистов. Что он говорит? Тёрнер, что говоришь ты, когда изображаешь издыхающего породистого коня, которого волочет паршивый мул? По­тому что я именно так это и вижу. Сам я люблю много вещей из прошлого. Но из этого множества более всего люблю я старинные парусники. Я люблю их по тем же причинам, что и фортификации, единственный скон­чавшийся вид архитектуры, поскольку они уже отплыли в Хило. И ты показал нам на это, Джозеф Уильям, как вдохновенный поэт умирания. Ты представил нам монументальный труп морского жеребца, который тащит в могилу сильный, грязный, извергающий дым карлик. Ты ненавидишь этого урода, перед которым будущее, а жалость из коробочки с синеватой грустью не пожалел для павшего аристократа. Это великолепно - так не­навидеть, иметь во всем мире подобного врага для собственного удара. Когда слышишь о подобном против­нике, как и в любовном упоении кружится голова. Тогда ты собираешься в путь, бросаешь уют собственного дома и выходишь на дорогу. Тебе плевать на усталость, сон, отдых и тягу к женщине - плевать на все, лишь бы нанести удар. И ты пишешь, пером или же кистью, пока не закончишь. Ты не убиваешь его, поскольку пером или кистью так легко не убивают. Но, сопоставляя его уродство - уродство победителя - с царственным величием побеждённого, ты убиваешь его стократно. Как это изумительно, Тёрнер, что так сильно можно осудить и подавить победителя-варвара. Нас с тобою мучает тот же самый голод, вот только времена и враги у нас различные.

Но давайте-ка вернёмся в мой музей, где бунт лишенной прав личности не имеет смысла, ибо там проживаю лишь я - директор, хранитель, гид, портье, гардеробщик и уборщик в одном лице.

Картина "Последний путь "Дерзкого" появилась в 1839 году, в самое подходящее время, символичное как и содержание этого холста, на стыке эпох парусного линейного корабля фрегата и триумфа новых дви­жущих сил. Ровно год назад, в сопровождении миллионноголосого восхищения, Атлантический Океан был покорён двумя колёсными пароходами ("Сириус" и "Great Western"), на воду был спущен "Архимед" - пер­вый корабль, приводимый в движение винтом. Винт морской истории закрутился в другую сторону и смёл деревянных лошадок, что сотни лет качались на волнах. "Temeraire" остался на холсте из Национально Галереи мрачным и монументальным "memento mori".

Эра линейных кораблей, агонию которой Тёрнер обессмертил в "Последнем пути "Дерзкого", началась вскоре после введения линейного строя сражающихся флотов в битве под Ловстофт (1665). Ранее, в эпохе галеонов, применяли кучный строй. После же Ловстофта вражеские эскадры, составленные из кораблей и движущихся гуськом, один за другим, и повторяющие маневры передового флагмана, плыли или останавли­вались параллельно друг другу и бомбардировали противника бортовыми залпами. Этот новый способ веде­ния боя требовал новых технических решений, а также стандартизации и разделения боевых единиц на классы, чтобы цепь можно было сформировать из кораблей, равных по силе - в ней не должно было иметься слабых звеньев, ибо тогда сила огня была бы неравномерной. Увеличение количества орудийных палуб пре­вратило корабли в "многоэтажки". Формы корпуса и парусное вооружение также подверглись изменениям, детали которых оставим специалистам. Для нас важнейшим является то, что фрегат, сформировавшийся из галеона в последней декаде XVII века, был красивейшим животным, порождением эпохи барокко, наполнен­ным резной

фауной и флорой, весь в позолоте и мастерстве гирлянд, небольших колонок, аттиковых гале­рей и резных чудищ. Стоимость всей этой орнаментации неоднократно превышала стоимость самой конст­рукции. В особенности же корма делала корабль подобным дворцу какого-нибудь богача. Барокко, раздра­жающее многих свой женской излишностью и богатством в сухопутной архитектуре, здесь становилось чем-то весьма благородным, ибо позолоченная статуэтка, окруженная нагромождением ненужных мелочей может и

раздражать, но на безбрежной, пустынной плоскости океана привлекает наше внимание и околдовывает будто драгоценный перстень на зеленой, матовой материи накидки. Последующие стили делали лицо линейного корабля более суровым, но всегда он оставался величественной скульптурой с линиями мягкими, будто белые гривы волн.

Он был словно человек. С годами, взрослея, он одевался все менее крикливо, становился серьезнее и рос. В XVIII веке он уже превысил водоизмещение в две тысячи тонн и границу в сотню орудий, пока нако­нец испанцы не построили рекордсмена, "Сантиссима Тринидад", мамонта со ста тридцати шестью орудиями, размещенными на четырех орудийных палубах (три тысячи тонн водоизмещения). Корабль этот сравнивали с гигантским собором Сантьяго де Компостелла и называли "плавающей Компостеллой". В своём чреве он вмещал конюшни, амбары, бальную залу, сад с цветами и деревьями и пышнейшие адмиральские апарта­менты. Польский офицер-легионер Якуб Кержковский посетил этот стоящий на якоре в Кадиксе "город на воде" в 1802 году (по пути на Сан Доминго) и записал в дневнике: "Казалось, что воды в порту прибыло, когда он бросил здесь якоря, все остальные суда и корабли казались будто дети, окружившие отца".

"Сантиссима Тринидад" ("Святейшая Троица" - прим.перев.) был слишком тяжелым, слиш­ком маломаневренным, чтобы стать эффективной боевой машиной, Оптимальный линейный корабль парус­ной эпохи, как показала практика, имел около двух тысяч тонн водоизмещения и от девяноста до ста десяти орудий. Таким был "Дерзкий" (девяносто восемь орудий), корабль, заслуживший, чтобы из него сделали сим­вол, ибо он разрешил длящуюся уже сто с лишним лет войну между Альбионом и Францией за господство на водах и одним залпом сделал Англию королевой морей на последующие сотню с лишком лет.

У этого поединка имеются два пограничных столпа, две рамки, две сцепляющиеся пряжки, старт и финиш: Ля Юг и Трафальгар. Современный французский историк Андре Кастелот написал: "Трафальгар! Ля Юг! Два названия, при упоминании которых французских моряков корежит от ярости!"

Перед Ля Юг, во времена галеонов, война шла между Британией и Голландией. Когда при "Короле-Солнце", Людовике XIV, в конкурентную борьбу вступила величественная Франция, Англия и Голландия объединились против общего врага. Довольно скоро Голландия ослабела и вышла из игры, на турнирном поле остались теперь лишь всадники с Островов и Сены, восседающие на самых прекраснейших боевых конях, которые когда-либо пересекали моря - на линейных кораблях - фрегатах. Ибо с чем еще, как не с чис­топородным конём, можно сравнить этих хищников великой солёной воды? Именно этой кавалерии под пару­сами и нескольким её выдающимся командирам и благодарен эпос за свою славу.

Первым был француз, адмирал Анн-Илларион де Констентин граф де Турвиль (1642-1701). Людовик XIV приказал ему разбить врага, и де Турвиль свершил это, разгромив в 1691 году объединенную англо-гол­ландскую эскадру под Бичи Хед. Но это было всего лишь прелюдией для решительного столкновения, которое по мнению де Турвиля могло произойти не ранее 1693 года, после комплектации новых экипажей и реоргани­зации флота. Выигранная битва под Бичи Хед изрядно проредила моряков. Облавная система принудитель­ной вербовки тогда еще не была развита, а добровольный прием, хотя принимали каждого желающего, дейст­вовал излишне медленно. Впрочем, даже если бы его темпы и были удовлетворительны, невозможно было просто так создать вышколенные кадры. Сложившуюся ситуацию лучше всего характеризует одно предложе­ние из письма французского капитана корабля "Фульминант": "Среди имеющихся у меня на борту людей один когда-то уже видел море". Не хватало и пушек - необходимо было полностью разоружить один из кораб­лей, чтобы дополнить до комплекта вооружение остальных. Так что трудно удивляться де Турвилю, что он не видел возможности немедленно приступить к делу. Это было мнение специалиста.

Только в Париже, как и в каждой из столиц, с тех пор как первая из столиц появилась, решения при­нимали профаны. В апреле 1692 года адмирал получил следующий приказ от министра военного флота, де Понтшартрена: "Его Королевское Величество категорично желает, чтобы месье де Турвиль выплыл из Бреста 25 апреля и атаковал англичан под Ля Юг, несмотря на диспропорцию сил в пользу неприятеля." Внизу нахо­дилась дописка короля: "Собственноручно подтверждаю этот приказ. Он полностью отражает мои пожелания. И я хочу, чтобы он был реализован самым пунктуальным образом. Людовик."

В сложившейся ситуации это был приказ покончить жизнь самоубийством. Адмирал попытался было образумить Париж, но ему ответили: "Вы не имеете права обсуждать приказы короля!" Де Турвиль уговари­вать перестал. В средине мая он был уже в открытом море, имея сорок три корабля против девяноста девяти у неприятеля. Как назло у французов не хватало в экипажах трех тысяч человек. Тем временем в Париже, видя, насколько громадна диспропорция сил, король отменил свой приказ. В Брест срочно, на самых быстрых ло­шадях помчались курьеры. Но они застали только пустые причалы. В погоню за Турвилем тут же выслали де­вять корветов. Они "прочесали" Ла Манш и округу - все напрасно. Французский флот исчез в безбрежье вод. Историк Ля Варенд в своей работе "Маршал де Турвиль и его времена" определил безрассудное подчинение адмирала безумному приказу как "наилучшую иллюстрацию той характерной для эпохи добродетели, для которой само королевство было ее составной частью, а уважение к королю проявлялось совершенно по-рели­гиозному (...) Де Турвиль был выслан на резню, но считал, что непослушание повредит величию короля намного сильнее, чем проигранное сражение".

29 мая, в четыре часа утра, французы заметили у мыса Барфлер восемьдесят восемь английских и голландских кораблей, не считая громадной флотилии, состоящей из корветов и брандеров. Вся эта силища была сформирована громадной дугой с далеко выдвинутыми флангами. Де Турвиль встал на корме флагман­ского фрегата "Soleil-Royal", снял с головы шляпу со страусовыми перьями, с улыбкой поклонился собствен­ному флоту, а затем восходящему солнцу, осветившему букли его светлых волос и красивое лицо. Это был салют данному участку морской поверхности, где следовало пожертвовать собой - победив или умерев. С тех пор "кормовой салют" стал на французском флоте предбитвенным ритуалом.

Во время сближения с неприятелем французские экипажи, в основном составленные из сухопутных крыс, стояли на коленях на палубах, громогласно исповедуясь. В момент столкновения канониры корабля "Принц" первые выстрелы сделали, еще стоя на коленях, сразу же после того, как получили полное отпущение грехов. Один из французов, видя трясущегося от страха товарища, спел ему припев веселой песенки:

"Я приду в преисподнюю, встречусь с тобой,

чтобы напомнить о всех твоих слабостях!"

В тот же самый момент боязливый моряк получил пулю в голову, а поющий весельчак испуганно простонал: "О Боже, дай мне избежать этой встречи!"

Англичане с голландцами смеялись над численностью французов. Когда де Турвиль атаковал их, для них это было совершеннейшей неожиданностью. Голландцы вообще подозревали, что англичане их предали, сговорившись втихую с французами. Но когда дошло до боя, англичане с голландцами выступили солидарно. Правда, ни тем, ни другим уже было не до смеха. Несмотря на их численное преимущество, происходящее в течение первых часов после первых выстрелов, походило на чудо...

В то время как восемь выделенных специально для этого де Турвилем кораблей держало связанными оба крыла англо-голландского флота, которым командовал адмирал Эдвард Рассел, главные силы французов ударили во вражеский центр. Целый день продолжался убийственный обмен залпами. Французы, которым жулики-поставщики продали слабый порох, должны были подплывать к вражеским кораблям слишком близко. Они бросали якоря на виду неприятеля, vis a vis, и стреляли массированным бортовым залпом, не обращая внимания на собственные потери. Раз за разом случались кровавые абордажи. В самом конце, когда бешенство охватило сражавшихся, на воду спускали шлюпки, экипажи которых вырезали друг друга.

Центр французов, теоретически заранее обреченный на поражение, сражался с неправдоподобной яростью, тем самым нивелируя численное превосходство врага. В течение всего боя на корме "Короля-Солнце" было видно фигуру французского адмирала, отдающего приказы с той же улыбкой на лице. Британ­ским снайперам была обещана крупная награда за убийство этого человека. На нем сконцентрировали свой огонь десятки мушкетов, но никому не удалось попасть.

К вечеру французы даже начали одерживать перевес. Для Рассела, который был уверен в лёгкой по­беде, это было шоком. Последней козырной картой англичанина были брандеры. Их подожгли и направили в сторону французского флота. Только это ничего не дало. "Плавучие факелы" окрасили ночь рыжими огнями, но ход битвы не изменили. Они лишь осветили позорное отступление более сильного объединенного флота.

Победа при мысе Барфлер была наибольшим успехом де Турвиля. Обладая вдвое слабыми силами, он не потерял ни единого корабля, в то время как двое судов неприятеля пошли на дно, а шесть было настолько ужасно покалечены, что их превратили в понтоны. "То, чего достиг де Турвиль за эти тринадцать часов, было героизмом наивысшего качества" - написал впоследствии Вийет.

В течение четырех последующих дней англичане искали оказии для реванша. Де Турвиль, экипажи которого были настолько побиты, что межпалубные пространства были превращены в полевые госпитали, пытался довести флот к Бресту, но плыл слишком медленно. На продырявленном "Короле-Солнце" все, кто мог двигать руками и ногами, днем и ночью работали у насосов. Французы пытались прорваться мимо ост­рова Ориньи, но это удалось только авангарду. Пятнадцать самых крупных и тяжелых кораблей, слишком быстро набирающих воду, пришлось посадить на мели.

Первым пришлось испытать эту судьбу трем гигантам, из которых сделали дуршлаги: "Soleil-Royal", "Triomphant" и "Admirable". Их нагоняет англо-голландский флот, и начинаются "учебные стрельбы". На побе­режье близкого Шербура собрались толпы, наблюдая за неравным боем. Французы заядло огрызались, только у них не было ни малейшего шанса. Резню прервало наступление ночи. Утром троицу французов окружила целая туча плюющихся огнем английских фрегатов, а через несколько часов англичане выпустили на все еще сопротивляющиеся развалины зажженные брандеры. Первым сгорел флагман "Король-Солнце", а после него и собратья. Три прекраснейших жеребца из морского табуна ушли через огненное чистилище в рай линейных кораблей.

Для Рассела это было всего лишь началом его мести. После этого он направился к посаженным на мели под Ле Юг двенадцати оставшимся фрегатам де Турвиля и начал поочередно отправлять их в Хило. Де Турвиль, успевший пересесть на "L'Ambitieux", ответил отчаянной атакой в стиле камикадзе, бросаясь на весь объединенный флот врага силой восьми кораблей! Результат этого поединка можно угадать без труда.

"Король Солнце" прекрасно понимал, что он лично ответственнен за эту резню, поэтому, принимая де Турвиля в Версале, осыпал того наградами и сказал:

- Я вами доволен. Вы были разбиты, но покрыли славой себя и весь народ!

Это было всего лишь риторикой. Французские моряки чувствовали себя опозоренными Понтшартре­ном и другими титулованными и имеющими влияние на короля парижскими идиотами, потому-то с тех пор при упоминании Ля Юг их и "корежило".

В 1693 году де Турвиль отомстил англичанам на Средиземном море, "превратив в опилки" громадный англо-голландский конвой, за что был награжден званием маршала. Правда, месть была мелковатой, так как громить торговые суда - это все же не то, что разбить военный флот. До самого конца жизни де Турвиля по ночам мучили кошмары Ле Юг - сидящие на мелях корабли в роли недвижных "мишеней" для британских артиллеристов.

Поединок продолжался с переменным успехом, а случай де Турвиля стал прецедентом, ибо жизнь ко­мандующих огромными корабельными конюшнями фрегатов в подобной игре была совсем не легкой. Слиш­ком уж велика была ставка. Два британских адмирала заплатило в ходе этих состязаний головой. Меттьюс за то, что атаковал французов, не сформировав перед тем эскадру в линейном строю, а Бинг за то, что такой строй сформировал, когда этого делать не стоило, и проиграл. Все дело в том, что, хотя в гонке за господство над морями и мчались на линейных кораблях, это еще не сделало из линейного строя условия "sine qua non" (необ­ходимейшего - прим. перев.). В историографии царит мнение, что первым, порвавшим с рабской зависимо­стью от данного построения, был англичанин Нельсон. Но на самом деле на четверть века опередил француз, Пьер Андре Сюффрен де Сен Тропез (ок.1727-1788), а то. что он не стал первым морским коноводом в балансе соперничества, было вызвано лишь глупостью и ревностью к успехам подчиненных. Конфликт с ними резко сократил земную жизнь Сюффрена.

Лас Касес в знаменитом "Мемориале Святой Елены" так характеризовал этого крупного телом, не­брежно одетого и вечно в паршивом настроении обжору: "Мсье де Сюффрен обладал гениальным чувством изобретательства, громадной энергией, колоссальными амбициями и стальным характером (...) Непоколеби­мый будто скала, странный в своих поступках, крайний эгоист, спорщик и забияка, совместное пребывание с которым становилось каторгой - его не любил никто, но уважали все." Один из британских чиновников Восточно-Индийской Компании написал о нем: "Приземистый и толстокожий - в нем было больше от анг­лийского козла, чем от французского дворянина". Сравнение это было удачным, так как этот "козел" взял на рога британский флот и неоднократно устраивал англичанам кровавую баню.

Первый раз это случилось в 1778 году, когда он спалил английскую эскадру в порту Ньюпорт. Второй раз - в 1780 году, когда он разгромил у мыса Святого Винсента большой британский торговый конвой, захва­тив двенадцать неприятельских судов. И все именно потому, что отказался от связывающих руки принципов традиционной тактики, от неповоротливого линейного построения в пользу эластичного маневра, зависящего от обстоятельств и подкрепленного скоростью и захватом врага врасплох.

В начале восьмидесятых годов XVIII века ареной для гонки стал Индийский Океан, куда Франция на­правила командора Сюффрена. Хотя после Ньюпорта он и завоевал себе некоторую славу, но продолжал ос­таваться одним из пастухов морского стада, и никто, даже в мыслях, не мог предполагать, что лишь в тропи­ках этот стареющий толстяк совершит такое, отчего половина мира остолбенеет.

Сюффрен вышел из Бреста 22 марта 1781 года во главе слабенькой эскадры, состоящей из пяти фре­гатов. одного корвета и восьми транспортных кораблей. По пути у одного из островов Зеленого Мыса он на­гнал британскую эскадру Джонсона и потрепал ее, хотя битва и не была разрешена до конца, так как француз­ские капитаны, рабы традиционного способа ведения военных действий в линии, вообще не поняли быст­рого, заставшего англичан врасплох маневра своего командующего. Исполненный сожалений Сюффрен писал своей кузене и приятельнице, мадам д'Але: "Это сражение могло сделать меня бессмертным. Такую возмож­ность послали псу под хвост!"

Псу под хвост послали и другие оказии. Первая из нескольких случилась 17 февраля 1782 года в ин­дийских водах. Британская эскадра Индийского океана под командованием адмирала Хьюгса состояла из де­вяти линейных кораблей. Сюффрен, подкрепленный группой скончавшегося перед тем командора д'Орвеса, имел столько же. На совещании перед боем он приказал капитанам позабыть о линейном строе (называя его "процессией улиток") и маневрировать так, чтобы англичане оказались под перекрестным огнем. Капитаны его выслушали, ничего не поняли и по возвращению на свои суда начали выставлять их в линию за адмиральским "Героем". Не всем это удалось шесть французов "заманеврировалось насмерть" и вообще не вступили в боевой контакт с врагом. Выпаливающий залп за залпом в борты англичан "Герой" добрался до центра не­приятельского строя, все время сигнализируя остальным французским судам, чтобы те сблизились с непри­ятелем "на расстояние пистолетного выстрела". Послушался его лишь маленький "Фламандец". Вечерний ураган и наступающая ночь позволили побитым англичанам уйти. Несмотря на героизм французского флагмана, который фактически один выиграл битву, была понапрасну пропущена еще одна оказия полного уничтожения английских сил.

Следующая возможность представилась 12 апреля неподалеку от островка Провидьен. Сюффрен ата­ковал двенадцатью судами и довольно быстро расколотил огнем пушек "Героя" британский "Монмут", но французские капитаны вновь напутали в маневре, и Хьюгс вновь сумел уйти. Вечером шторм прервал сраже­ние. Разъяренный Сюффрен записал: "Если в моей эскадре не будет заменено пять или шесть капитанов, ни­чего не изменится и мы утратим все возможности уничтожения врага."

Последующая оказия материализовалась 6 июля в битве под Негатаме, хотя французские капитаны все еще не были в форме. Их раздражало то, что слишком уж много времени проводят они на мостиках, в то время как на находящемся поблизости Иль-де-Франс (Маврикии) ожидают жаждущие их общества дамы, играет музыка, и ручьями льется пунш. И все это по вине Сюффрена, который написал мадам д'Але: "Я здесь затем, чтобы сражаться, а не для того, чтобы создавать компанию дамам Иль-де-Франс." Как раз именно по­добного типа чудаческие решения плохо воздействовали на настроения и тактические способности офицер­ских кадров Сюффрена.

Вышеупомянутые обстоятельства существенно повлияли на ход битвы у захваченного Сюффреном порта Тринкомалее (в самом начале сентября). Французские капитаны, пытающиеся сформировать против флота Хьюгса косой строй, создали совершеннейший хаос, из-за чего в апогее стычки "Героя" сопровождали только "Аякс" и "Иллюстрат". Эти три корабля приняли на себя всю тяжесть сражения. но не могли поме­шать бегству Хьюгса в Мадрас. Пропала еще одна возможность. Сюффрен проклинал собственных капитанов и писал: "Ведь это же ужасно! У меня было четыре возможности, чтобы уничтожить британский флот, но он до сих пор существует!"

Пятая оказия ушла псу под хвост в сражении (тоже победном) под Гуделуром, 20 января 1783 года. Французские капитаны все еще как-то так слушали своего командующего, что ничего не могли и не желали понять. Версальский мир (сентябрь 1783 года) отобрал у Сюффрена возможность искать других возмож­ностей.

Отозванный в Европу, он возвращался в ореоле славы. Возле Мыса Доброй Надежды свое восхище­ние им высказали его бывшие враги, капитаны судов Хьюгса. Голландцы назвали его "Адмиралом-Дьяво­лом". Париж встречал его как триумфатора. Когда три года назад он прощался с королем, дворцовый служа­щий с трудом пробил для него дорогу в плотной толпе придворных.

- Благодарю, приятель, - сказал тогда Сюффрен, - но клянусь, что когда вернусь, твоя помощь не по­надобится. Тогда я сам пробью себе дорогу!

Свое слово он сдержал. Теперь уже весь двор, низко склонившись, расступался перед человеком, побившим Англию на море. Сам же он не мог, несмотря на все почести, забыть о пяти напрасно потраченных возможностях. О Сюффрене не позабыли и те сукины сыны, которые постоянно совали ему палки в колеса, и которых он то ругал, то учил. Один из капитанов, разжалованных после битвы под Негапатам (или же, по другой версии, отец одного из них), вызвал героя на дуэль и убил в Париже, 8 декабря 1788 года. Через много лет, на острове Святой Елены. Наполеон, говоря о Сюффрене, воскликнул:

- Ну почему этот человек не дождался меня? Всю жизнь я искал подобного ему! В нем я бы имел соб­ственного Нельсона, и тогда все пошло бы совсем иначе!

Последний этап гонки, разыгранный уже в наполеоновские времена, прошел под знаком британ­ского адмирала Хораса Нельсона (1758-1805). Нельсон был гением эпохи фрегатов и счастливчиком, в отли­чие от Сюффрена, который был всего лишь гением. Так что англичанин был гением большим, поскольку гений без везения - калека.

У счастья Нельсона имелось три этажа, как у его линейных кораблей имелось три орудийные палубы. Во-первых, перед решающей битвой он получил новую версию сигнального кода, дающего возможность пе­редвигать все корабли флота будто куклы на шнурках без необходимости предварительно договариваться с капитанами. В большей степени это облегчало проведение эластичного маневра. Во-вторых, во времена Бо­напарте во Франции не родился моряк, равняющийся классом Сюффрену. В-третьих, офицеры Нельсона были полностью ему послушны.

Сам же Нельсон, будучи ранее подчиненным адмирала Джервиса, послушанием не грешил, что могло для него закончиться плохо, поскольку Джервис был весьма суров к подчиненным, и его так ненавидели, что супруги его капитанов на приемах провозглашали тосты за его смерть ("Пускай следующий бокал удавит эту бестию!"). В критический момент битвы против испанцев у мыса Святого Винсента ( в 1797 году ) Нель­сон, видя, что британские корабли могут попасть под перекрестный огонь, самовольно исполнил несогласо­ванный маневр, нарушая строй, установленный приказом Джервиса. В Королевском Флоте за невыполнение приказа карали смертью, но, к счастью для Нельсона, на флоте знали и уважали старинное право, введенное еще императрицей Марией Терезией. Орден Марии Терезии получали за нарушение приказа, приводящее в результате к победе или же спасающее отряд от поражения. Поскольку же самовольность Нельсона принесла Джервису победу, везунчик Нельсон не пострадал, а только получил орден Бани и чин контрадмирала.

Как раз в его времена линейные парусные корабли достигли своей оптимальной формы. Тёрнер ухва­тил это в картине "Линейный корабль первого класса принимает провиант". Кормление лошадей. Наши глаза на уровне разгулявшихся волн, мы глядим, как бы погрузившись в воду. Справа над нами высится достигаю­щая неба стена с тремя этажами орудийных портов, откуда высовывают свои пасти пушки. Так мы видим фронтон собора, когда стоим, задрав голову вверх, в нескольких шагах от входа. К борту прижались две парус­ные лодки, на которых провиант и привезен; третья только подплывает. На втором плане силуэт еще одного гиганта, а еще дальше, за заслоной водяных паров или же утреннего тумана, белое видение - контур третьего морского жеребца. Целость, что часто случается у Тёрнера, гораздо лучше чем глазами, можно воспринять с помощью нюха, касаний и поэтической впечатлительности. Ты чувствуешь пористую фактуру и мокрую ядре­ность громадных досок, из которых сконструирована огромная дуга перехода борта в нос, ты вдыхаешь све­жий запах морского рассвета, все окутано синевой и разреженным воздухом, ты слышишь тишину, прерывае­мую фырканием волн. Красками были здесь капельки водяной пыли с пенных верхушек волн и капли недвиж­ности атмосферы, вещества и людей, малюсенькие силуэты которых видны на палубах лодок и в отверстиях бойниц. Типичная для Тёрнера статичность мира, остановка киноленты событий, ностальгическое окаменение всего и вся, просвеченное бледным, романтичным сиянием. Мгновение, схваченное в блаженстве, залитое идиллической ленью, как будто величественная рука небесного сеятеля разбросала вокруг зерна доброты и любви. Впечатление крайне обманчивое, зато какое удовольствие!

Впечатление обманчивое, поскольку в груди этого образа бьётся иное, невидимое сердце - ад, в кото­ром существовали экипажи фрегатов. Английский моряк XVII века, Эдвард Барлоу, записки которого хранит Морской Музей в Гринвиче под Лондоном, жалуется в них, что нищие гораздо более счастливы, чем моряки - у них есть свобода! Во времена великого поединка экипажи вербовались принудительно, устраивая воистину гитлеровские облавы на городских улицах, выволакивая из домов тысячи портных, сапожников, лавочников и

других несчастных из третьего сословия. Специальные, вооруженные тяжелыми дубинками облавные отряды окружали целые кварталы предместий и "очищали" их от здоровых мужчин. В одном только 1779 году та­ким вот образом из Англии была похищена двадцать одна с половиной тысяча человек! Это количество с каждым годом возрастало и во времена Нельсона удвоилось. Сам Нельсон в 1803 году подтвердил, что в тече­ние трех лет первой его большой войны с Наполеоном (1799-1802) из Королевского Флота дезертировало со­рок две тысячи похищенных. Их места заняли новые рабы. Тысячи женщин этих "белых негров", матерей, жен, любовниц и сестер, устраивали кровавые походы на "облавщиков", палили их дома и т.д.

Похищенных, опасаясь дезертирства, годами не выпускали на сушу. Их кормили тухлым мясом, бу­дили после четырехчасового сна и за малейшую провинность карали с рафинированной жестокостью, поль­зуясь при этом"кошкой-пятихвосткой" (плётка с пятью ремнями), или же протаскивая под килём. Оба эти наказания проводились по театрализованному сценарию. Если несчастный приговаривался к тремстам ударам плетью (весьма частое наказание), а в эскадре было десять судов, то на каждом проводился спектакль, содержащий три десятка ударов. Осужденного привязывали к специальному помосту на небольшом баркасе, после чего в сопровождении офицеров в парадных мундирах его возили от корабля к кораблю, на постое из­бивая плеткой из бычьей кожи со свинцовыми шариками на концах ремешков. Редко когда случалось, чтобы моряк пережил эти триста ударов.

На картине Тёрнера баркасы танцуют меж фрегатами, но не слышно визга избиваемого, а из глубин гигантских, деревянных ковчегов не исходит отчаянный "Вопль пленника", старинная песнь порабощенных гражданских, которых окрестили в моряков "кошкой-пятихвосткой". Когда же они привыкали к своей судь­бине и будто татарская пленница соглашались с нею, пели тогда "Виски, Джонни!", "Расходилось море", "Альбатроса" и "Черноокую Сюзанну", о которой могли лишь мечтать между гомосексуальными и содомит­скими актами, наказываемыми повешением на рее. Когда же через годы этой тюрьмы без приговора они те­ряли силы, их выбрасывали на сушу будто дохлых крыс.

Но на романтичной картине Тёрнера мы видим лишь красоту морских коней, в том ее наивысшем измерении, которое порождается магией безграничных вод.

В эпоху Нельсона облавы еще усилились, ибо гонка уже вступила в свою конечную фазу, и верфи в Четтеме, Дептфорде, Портсмуте и Саутхемптоне превратились в запыхавшиеся матки, один за другим выпле­вывающие из себя корпуса новых и новых линейных кораблей. Спешка была сумасшедшей, поскольку с дру­гой стороны Ла Манша точно так же спешили и французы. Адмирал Томас Кокрейн записал, что в результате этой спешки "некоторые новые суда сразу же после спуска на воду буквально распадались на куски, так как половина их деревянных составных даже не была скреплена друг с другом, поскольку сверху торчали лишь головки гвоздей!"

Но это были мелочи. Самую важную голову, голову Нельсона, англичане прикрепили в 1798 году са­мым подходящим образом во главе эскадры, задачей которой было разбить французский флот в Средиземном море. Правда, в голове этой был только один действующий глаз, левый (правый глаз Нельсон потерял в 1794 году, атакуя Кальви на родной для Наполеона Корсике), только этот глаз был весьма шустрым, а в голове Нельсона было мозгов побольше, чем во всех вместе взятых головах офицеров французского флота.

В средине июля 1798 года французский флот, который только что перевез армию Наполеона в Еги­пет, встал на якоре в полном мелей Абукиркском заливе, в двух милях от Александрии, вопреки приказу са­мого Наполеона. Непослушный французский адмирал, Поль Франсиск Брюйес д'Эгайерз (1753-1798) вы­строил тринадцать собственных линейных кораблей и четыре фрегата в две параллельные берегу линии и, судя, что полоса песчаных мелей и рифов прикроет его со стороны земли, большую часть орудий поместил на бортах со стороны открытого моря, превращая свой флот в плавучую батарею с односторонним направле­нием огня. На мнение проводившего предварительную разведку капитана Барре, что при некоторой удаче пошедший на риск храбрец мог бы пройти через полосу отмелей и занять безоружный фланг французов, Брюйес не обратил ни малейшего внимания. Не обратил он внимания и на появление возле залива двух раз­ведывательных фрегатов Нельсона (19 июля) и еще за сутки до сражения не посчитал необходимым вызвать с берега всех пребывающих там членов экипажей. Эта непредусмотрительность обошлась ему очень дорого.

Нельсон, у которого тоже было тринадцать линкоров, мчался на встречу с врагом в таком возбужде­нии, что - как вспоминают свидетели - в течение всего рейса практически ничего не ел. Успокоился он уже перед самой битвой, будучи в уверенности, что теперь уже Брюйес от него не ускользнет. Он приказал подать себе первый за несколько дней обед и, поедая его с аппетитом, сказал:

- Завтра в это время я либо получу место в Палате Лордов, либо же в Вестминстерском Аббатстве.

Корабли Нельсона Брюйес увидал в 18.00, 1 августа 1798 года. Но он был спокоен, так как ожидал, что Нельсон атакует лишь назавтра утром и не рискнет прорываться между берегом и строем французов. Он также был уверен, что вся стычка сведется к артиллерийскому поединку "по правилам" в обустороннем линейном строю. В такой ситуации у него был абсолютный огневой перевес. Но Нельсон, подобно Сюффрену, не любил придерживаться правил, и своими быстрыми маневрами заставлял моряков старой школы застывать в изум­лении. Он ударил немедленно, в прогалину между островком Абукир и крайним судном линии французов. Он рисковал многим - глубина прохода возле острова насчитывала всего лишь двадцать пять футов, в то время как линейные корабли англичан погружались в воду на двадцать два фута. Лидирующий в атаке "Culloden" наскочил на мель, но остальные корабли обошли остров по дуге большего радиуса и при помощи западного ветра прошли между берегом и французскими кораблями. Одновременно, вторая группа англичан, уже под личным командованием Нельсона, атаковала со стороны открытого моря. Брюйес понял, что случилось самое худшее - он попал меж двух огней.

Около 19.00 английский флот взял в перекрестный огонь центр и левый фланг линии французов, правда, опасно открывшись перед французским правым флангом. Но его командующий, адмирал Вилльнёв, даже не шелохнулся, выполняя первоначальный приказ Брюйеса оставаться на первоначальных позициях. В этой ситуации, уже в течение первого часа сражения, несколько французских кораблей потеряли мачты и множество людей, превращаясь в беззащитные мишени. И сразу же бросался в глаза более высокий уровень английских артиллеристов.

Особенно жаркая схватка шла вокруг французского флагмана "Ориент". Брюйес, преступно недально­видный при подготовке к битве, оказался храбрым бойцом. Сто двадцать орудий "Ориента" извергали огонь с обоих бортов, совершая ужаснейшие опустошения на палубах атакующих английских кораблей. Четыреж­ды раненный адмирал не позволял снести себя в укрытие, крича:

- Французский адмирал умирает, отдавая свои приказы на посту!

Капитаны его кораблей тоже проявляли чудеса храбрости, посему около половины восьмого вечера весы, на которых взвешивались судьбы сражения, начали выравниваться. Англичане потеряли два корабля, многие были серьезно повреждены. Сам Нельсон, тяжело раненый картечным осколком в голову, так что "оторванная от кости кожа спадала на его единственный глаз и погружала в совершеннейшую тьму", лежал в каюте "Vanguard"-a и не видел, как ураганный огонь "Ориента" за несколько мгновений расколошматил гор­дость британского флота, "Беллерофонта". Брюйес, еще видя какой-то шанс победы, наконец-то подал сигнал Вильнёву атаковать англичан. Располагающий лучшими французскими линейными кораблями Вильнёв мог бы прижать усталые английские корабли к берегу и расстрелять их прямой наводкой. Но французам в этот день катастрофически не везло - Вильнёв сигналов не заметил, сам же не отважился предпринимать какую-либо инициативу и вскоре после того... удрал с поля битвы.

При трагической бездеятельности Вильнёва битва, ведущаяся в трагических обстоятельствах при на­ступающей темноте, начала принимать для французов нехороший оборот. Их потери составили уже пять ко­раблей, когда после восьми вечера пушечное ядро убило Брюйеса. В десять вечера флагман "Ориент" неожи­данно загорелся. Огонь распространялся с такой скоростью, что не было и речи, чтобы его погасить. Гигант­ский факел осветил весь залив. Около одиннадцати вечера огонь добрался до порохового погреба, раздался чудовищный взрыв, и наибольший из принимавших участие в битве кораблей исчез с поверхности моря. Это настолько подействовало на обе стороны, что на какое-то время бой прекратился, и над заливом нависла со­вершеннейшая тишина.

После возобновления боевых действий ситуация французов превратилась в критическую. Вскоре фре­гат "Serieuse", взлетев в воздух, разделил судьбу "Ориента". Несмотря на страшные усилия, англичане никак не могли сломить сопротивления пяти оставшихся французских судов, которые, не обращая внимания на то, что битва была проиграна, еще тринадцать часов вели неравный бой, покрывая славой флот революционной Франции. В 3.00 бой был прерван на два часа, когда же он вновь продолжился, то перешел в резню. Французы не прекращали сопротивляться. Раненый снарядом в лицо контр-адмирал Дюшайля в горячке орал морякам:

- Не переставайте стрелять! Последний выстрел может оказаться победным!

Его "Франклин" в 2 часа дня спустил свой флаг последним.

В битве при Абукире погибло тысяча семьсот французских моряков, и три тысячи попали в плен. От всего флота сохранились лишь корабли Вильнёва. Потери англичан были намного меньшими (неполных де­вятьсот человек), но большинство их судов уже не могло вести бой, экипажи от усталости теряли сознание прямо на своем посту.

Когда через семь лет пришло время последнего раунда великой англо-французской гонки за трон в царстве морей и океанов, во главе флота Альбиона вновь встал Хорас Нельсон. Главой же французского флота Наполеон с совершенно непонятным легкомыслием сделал скомпроментировавшего себя под Абукир­ком предателя Пьера Шарля де Вильнёва (1763-1806), хотя сам же в письме к генералу Лористону назвал его "ничтожеством".

Финал наступил 21 октября 1805 года у мыса Трафальгар (неподалеку от Кадикса). В этой битве при­няли участие все наибольшие жеребцы парусной эпохи. Возглавляемый Вильнёвом франко-испанский флот состоял из тридцати четырех линейных кораблей (в том числе здесь был и "Сантиссима Тринидад"). Нельсон располагал всего лишь двадцатью семью линейными кораблями, но в загашнике у него имелась британская "вундерваффе" - новый, чрезвычайно действенный сигнальный код Попхема, дающий возможность непосред­ственной связи между отдельными судами в ходе сражения. С помощью именно этого кода в 11.40 с борта флагмана "Виктори" он отдал знаменитый сигнал-приказ: "England expects that every man will do his duty" ("Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг"). До сегодняшнего дня, ежегодно, 21 октября, в присут­ствии тысячных толп, британские моряки повторяют "святой сигнал" на законсервированной в сухом доке в Портсмуте "Виктори".

Последняя битва линейных кораблей была самой кровавой из всех тех, что разыгрывались до того. Дул легкий западный ветер. С Атлантики шла высокая волна, предвещая шторм. Некоторые участники битвы говорили впоследствии, что в памяти у них сохранилась не столько само сражение, сколько единственный в своем роде вид табуна великолепных судов, мчащихся прямо в солнце в облаках белоснежных парусов.

Вильнёв сформировал традиционный линейныйстрой, Нельсон же возжелал пересечь эту линию в двух местах, что было маневром сложным, из-за того, что англичане отдавались на волю ветра. Ветер ока­зался слишком слабым, посему ведущая за собой английскую колонну "Виктори" прорывалась через разрыв в строю французов слишком медленно - девять французских фрегатов засыпало ее градом пуль, срезая таке­лаж, рулевое колесо и часть парусов. Но все же через час подобного кошмара она прорвалась, и вот тогда при­шло время смеяться англичанам - их картечный огонь снес с палубы французского "Буцентавра" четыре сотни человек. Корабли обеих противоборствующих сторон бросились друг на друга как бешеные псы, а в центре этой преисподней шла дуэль между "Виктори" и французским "Redoutable"-ем, которым командовал неуст­рашимый капитан Люкас. Малыш "Redoutable" ("Страшный"), на котором были всего две орудийные палубы, вполне заслуживал своего названия. Зато в названии корабля Нельсона было зловещее для французов проро­чество ("Виктори" - "Победная").

Был час дня, когда находящиеся в самом центре перемешавшихся флотов "Виктори" и "Страшный" начали обмениваться убийственными бортовыми залпами с такого близкого расстояния, что стволы пушек чуть ли не касались друг друга! Люкас, пожелавший взять "Виктори" на абордаж, направил своих людей на марс-реи, и на палубу английского судна посыпался град из двух Сутин гранат, сея опустошения. Захват британского флагмана, командовавшего всем флотом Альбиона, имел принципиальное значение для результата битвы. Могло показаться, что это случится вот-вот...

Дуэлью с "Redoutable" непосредственно дирижировал командир "Виктори", капитан Харди. Нельсон же подавал сигналы другим кораблям, и они немедленно исполнялись. Сам он, когда еще был подчиненным, не был послушен сигналам настолько. Когда в 1801 году у Копенгагена адмирал Паркер сигнализировал ему приказ прекратить сражение, гениальный непослушник приложил зрительную трубу к слепому глазу и проце­дил:

- Честное слово, никакого сигнала не вижу!

После чего, как и у Абукерка, рискнул пройти через мели и - вечный везунчик - сражение выиграл. Но сейчас везение находилось на слишком уж неуравновешенных весах. Команда "Виктории", на две трети со­стоящая из порабощенных сухопутных крыс (на нескольких только что схваченных канатоходцах до сих пор были цветастые трико, так как их схватили прямо во время циркового представления), редела с ужасающей скоростью. Палуба "Виктори" была залита кровью...

В высоте, на одной из мачт "Redoutable", безымянный снайпер приложил приклад к щеке и долго целился, когда же корабль спустился в ложбину волны и на мгновение застыл в недвижности, указательный палец этого человека дрогнул. В грохоте битвы выстрел не был слышен. Капитан Харди с изумлением увидал, как его приятель, Хорас Нельсон, закачался, затем опустился на колени, а затем медленно-медленно падает лицом вниз на доски палубы. Он подбежал и склонился над ним.

- Меня достали, Харди, - прошептал Нельсон. - Прострелили позвоночник.

Его занесли вниз, чтобы умирать там. Тем временем Люкас дал сигнал атаковать с холодным оружием и начал подниматься со своим экипажем на реи, переброшенные будто помосты меж двумя кораблями. Не успел! В тот же миг по палубе "Страшного" прокатился тайфун картечи, убивая две сотни человек, в том числе и тех, кто должен был захватить "Виктори". И это, собственно, было концом. "Дерзкий", незаметно зашедший в бок "Страшного", одним убийственным залпом перечеркнул все надежды французов. Раненый Люкас уже не мог мечтать об абордаже - сейчас он мечтал лишь о мести. "Страшный" повернулся к "Дерзкому" правым бортом и еще раз подтвердил свое право на собственное имя: страшный залп из тридцати орудий срезал мачты "Дерзкого" и перебил множество моряков из английского экипажа. Но это была уже лебединая песня ужасно покалеченный "Redoutable" уже не вынес следующей атаки, исполненной британским "Непту­ном"...

Через несколько часов битва утихла, и так вот закончилась продолжающаяся сто с лишним лет франко-британская гонка за право воссесть на троне повелительницы морей и океанов. Великобритания на­долго сделалась владычицей соленых вод. Но поначалу она признала право на награды всем героям сраже­ния, всем, кроме одного. Об этом единственном случае англичане вспоминать не любят. После высадки в ро­димых портах и приветствиях победившему флоту не был обнаружен сигналист Рум, тот самый, кто лично поднимал на мачту "Виктори" кодовые сигналы с памятным вовеки сигналом "England expects..." После битвы у англичан было три тысячи раненых и убитых, но Рума, перевозчика-лодочника, похищенного во флот из бедного лондонского квартала Беттерси, среди них не было. Догадывались, что он дезертировал, как и ты­сячи иных моряков, которым посттрафальгарская эйфория властей облегчила возможность смыться из пла­вучих тюрем. Разве что Рум не был обычным дезертиром - этот человек поднимал "священный сигнал"! По­этому его старались отыскать любой ценой. Хотя Рум и "провалился сквозь землю", но о нем не забыли и в конце концов нашли через... сорок лет, дожидавшегося смерти в приюте в Гринвиче! Перед смертью его даже удалось сфотографировать.

Эта фотография стала символом жестокости гонки. Символом же внешней красоты стал силуэт "Дерз­кого", которого тащат на бойню с помощью паровой машины. Линейные корабли были красивыми как верхо­вые лошади и умирали как отслужившие своё лошади, а бойней был мол, где корабли разбирались на лом. Вместе с "Дерзким" умирала эпоха боевого паруса, так что картина Тёрнера стала символом великого отплы­тия в Хило.

Разборке на лом предшествовало несколько лет работы в порту в роли буйка, посаженного на "мерт­вый якорь", исполняющего функции мастерских или даже тюрьмы. Тогда еще казалось, будто корабль жив, как живыми нам кажутся срезанные цветы. Мы приносим их домой, радуем глаз их "живостью" и даже тем, что раскрываются бутоны, а ведь это только агония, обнаруженное биологами у всех существ предсмертное "пробуждение биополя". Мы дарим цветы женщинам. Дарим агонию. И цветы увядают так же, как увядают все земные прелести - женщины, лошади и корабли.

Из высокой трубы буксира взвивается ядовитый столб дыма, прямиком в голые, лишенные парусов реи и мачты буксируемого колосса. Сам катер, плоский будто жаба и такой же отвратительный, выпендри­вается своим сочно - грязным корпусом. "Tameraire" же бледен будто расплывчатый призрак, перекрещенные балки носа нависают над черной жабой как скелет. С правой стороны картины солнце поджигает вселенную пурпуром, расстреливая его во всех направлениях, багровый столп прокатывается по небу будто балдахин, а по морю - будто ковровая дорожка для "Дерзкого", стирая границы меж двумя стихиями. Последний поклон по­следнему морскому рысаку и багровое отчаяние солнца.

Но здесь же имеется и Луна, едва видимая, чуть повыше солнца. На картине ухвачен один из самых необыкновенных природных моментов - между закатывающимся диском солнца и рано поднявшимся месяцем. Начинается вечная ночь парусников, и солнце, навсегда уходящее в багровом пожаре - это их солнце. "Tameraire" забирает его с собою.

И в самом конце, скажи нам, Тёрнер, где ты взял такие краски? Багрец, скорее всего, из крови, про­лившейся на палубах. Зелень из океанских глубин. Белизну из мечтаний о мраморных скульптурах античности, которые варвары распилили на ступени для собственных домов. Ибо то, что печаль ты взял из коробочки с синеватой грустью - это нам уже известно. Печаль о том, что последнее на этой земле и что уходит навсегда - это самая глубокая краска на твоей палитре, Тёрнер, это будто взгляд старой брошенной жены, которая мед­ленно проходит сквозь толпу, неся в глазах глубокую тишину своего дома.

Уже поздняя ночь, и в пепельнице погасла последняя сигарета, о которой я позабыл, пока писал. Я должен закончить и поставить точку в этой главе. Все будет когда-нибудь в последний раз. Когда-нибудь я в последний раз погляжу на картину Тёрнера, закурю последнюю сигарету, в последний раз прослежу за поле­том ласточки, в последний раз коснусь женской руки, высмею последний лозунг, последний раз сплюну под ноги клакерам и не прочту последнего приказа, в последний раз со злостью подумаю о своих написанных книжках.

А потом я выплыву с экипажем своих ненаписанных героев в далекий рейс за последний багровый го­ризонт. Мы отдадим концы, поставим паруса и отправимся галопом в туманах ненаписанных проклятий, когда же берег исчезнет из вида - нагие, чистые будто ангелы и залившиеся в штемпель, мы запоём:

"Куда мой Том уплыл, куда?

Хей-хей, хей-хей, на Хило!

На море тысячи дорог,

Вот и уплыл мой Том на Хило!"

Оглавление