«MW-04-05»

MW-04-05 (fb2) - MW-04-05 (пер. Владимир Борисович Маpченко (переводы)) 14013K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вальдемар Лысяк

MW: ЗАЛ IV СОБОР В АДУ

" Когда были закрыты последние двери,

картина, изображающая "Взрыв в соборе",

забытая на своем месте - потеряла смысл,

затершись и становясь лишь тенью..."

АЛЕХО КАРПЕНТЬЕР"Взрыв в соборе"

"Написано во время 688 окружения всесатанинской Бахарам, второго года планеты Сейфос в галактике Пини, профессором, именованным доктором, дьяволом третьей степени посвящения, придворным хроникером Сатаны - к научению будущих дьяволят и во славу Люцифе ра Нашего Немилосердного и Бессмертного.

Происходило это в году земном, 1983, когда Господин Наш в мудрости своей неизмеримой задумал ос­новать ад на Сейфос. И тогда же решил Он выбрать какого-нибудь дьявола поспособнее из других преисподен царем ада упомянутого, а поскольку весть разнеслась от тайных доносителей, что в земной преисподней, пере­довою считающейся, судить станут Бельбаала, сына Вельзевула - наместника Сатаны на Земле, порешил он Сам побеспокоиться прибыть на планету данную Системы Солнечной в первый раз, чтобы вынести справедли­вый приговор.

Когда слетели лучистые посланцы в земную преисподнюю - семь дней и семь ночей всяческий дья­вольский помёт Земли подготавливал ад свой к прибытию Величества, так что на ночь седьмую от предсказан­ного был он грязным и смрадным, и натопленным, и плачем всяческим был переполнен как никогда до того. И прибыл Люцифер в ночь после дня седьмого от объявления на колеснице чистого золота, что волочили в огнен­ной туче девяносто девять самых ужасных василисков. У входа в преисподнюю приветствовал Его Вельзевул поклоном покорнейшим и наполненным страхом утаиваемым, а с ним вся свита его, и слуги, и потомство слуг его; поцеловав же со всяческим почитанием кончик хвоста Господина своего, сказал Вельзевул:

- Приветствуем Тебя, о Блистающий, Наивеличайший, Наигениальнейший и Величественнейший из Величественных! Да будет слава и сила твоя известна во всех концах Вселенной, чтобы всяческое измерение, и время, и материя, и антиматерия, и стихия всяческая рабами твоими на всю бесконечность были! Какой же ра­достью, о Господин мой, переполняет меня Твой вид, какой благодарностью наполняется несчастная оболочка наипокорнейшего из слуг Твоих, как же отблагодарить за честь, какой одарил Ты меня! Смогу ли я, червь в сиянии Твоего Величия настолько несчастный, как эти твои василиски, но завидующий им, ибо они гораздо чаще глаза свои видом Твоей Блистательнейшей Особы насыщать могут!...

Перебил его Люцифер в то мгновение, сказав с высоты Величия своего такие вот слова:

- Заткни свое поддувало, Вельзевул, поскольку после вояжа через все галактики мы приустали, посему, не теряя ни секунды, веди нас в пропасти свои и угости достойным образом, чтобы не пришлось костей твоих, клыков и костей пересчитать, а потомство твое в людей превратить! А уж потом рассмотрим наши дела...

И уселся Люцифер над громадной ямищей, Вельзевула с левой лапы имея, а с правой - сына своего, князя преисподней Круэла, и насыщался блюдами изысканнейшими, которыми Вельзевуловы слуги ту яму на­полнили. А были там вкуснятины редчайшие, радующие вкус Его Сатанинского Величества, как, например, жаркое их исповедника самого Торквемады в соусе из лисьего дерьма и мухоморов; маринады из гиен с тру­сами в уксусе семи разбойников; вина, приправленные семейкой Борджиа и маркизой де Бринвилье; нежней­шие пирожные, выпекаемые из натертых рогов, которые неверные жены на головах своих жаждущих мести мужей посеяли, а также водка из слез грешников, которую попивали из черепов философов да шулеров. А после ужина радовал Люцифер слух свой воем, стонами и чудесным для уха его хрипом мучимых, наслаждая взор свой видом Казановы, которого пленила толпа разъяренных гетер; Гитлера, у которого правая рука сама собой раз за разом подымалась вытянутой ладонью вверх, в расплавленное железо попадая; а также иных зна­менитых преступников, душегубов и метеорологов. Когда же привели укротителя, которого медведь кнутом танцевать заставлял, подал Люцифер знак, что хватит веселья, и с такими вот словами к Вельзевулу обратился:

- Довольны мы тобою, Вельзевул, так как ад земной пред все ми другими первенство держит, не оста­навливаясь на заранее установленной цифре переработки, но и превышая планы, что мило нам, так что ты и подчиненные твои на расположение наше можешь рассчитывать. Работай так же и далее, с сатанинской помощью, и не останавливайся в исполнении повинностей своих, и тогда минет тебя опала наша, которая, если въемся в кого, страшнее святой воды становится. Взвесив показатели, земною преисподней достигнутые, при­шли мы, поразмыслив, к такому вот решению - чтобы из подчиненных тебе дьяволов-заводил наиспособней­шего выбрать и на высокий пост начальника новой преисподней поставить. Следует знать тебе, что на планете Сейфос в галактике Пини, мыслящие существа из полуживотных примитивов появляться начали, так что самое времечко устроить им ад, дабы наши райские конкуренты не устроили своими штучками там монополию. Тот, кого одарим мы доверием нашим и пошлем на Сейфос, чтобы новую преисподнюю там организовать, дьяволом обязан быть непростым, большущий опыт и заслуги имеющим, поворотливым и во всех отношениях та­лантливым. Укажешь нам, Вельзевул, такого, и, думаю, тебе это никакого труда стоить не будет, ведь по ре­зультатам твоей работы видим мы, что много у тебя имеется весьма способных к исполнению желания нашего шустрых и неутомимых заводил греха всяческого; вот разве что жалковато станет тебе, что такого способного работника лишиться придется. Но все же общественные дела должны быть выше частных. Так кого же ты мне представишь, Вельзевул?

Задрожал Вельзевул в шкуре своей - не нравилось ему и страх пробуждало то, что Люцифер только лишь его хвалит, ведь это ничего хорошего обещать не могло. Но подумал он, что Величество, возможно, не знает еще о проступке Бельбаала, тень бросившем на всю земную преисподнюю. Взял он себя в руки и отвечал преумильно:

- Честь это для всего нашего ада немалая, что именно в нем Ваша Сатанинская Сила новое начальство найти умыслила. Одно только меня беспокоит: найдутся ли дьяволы, достойные такой высокой чести, которые могли бы выполнять твои, Господин, великие желания и сделать...

Тут снова прервал его Люцифер такими вот словами:

- Не надо излишней скромности, Вельзевул, чтоб нам не пришлось ее тебе в глотку назад запихивать. Сунь ее себе под хвост, да поскорее к делу переходи!

И Вельзевул перешел к делу, говоря:

- О Господин наш, Высочайший и Величайший! Самых способных подчиненных моих нет сейчас на месте, так как они занимаются делом в самых различнейших уголках Земли. Пожелай погостить у меня какое-то время, тем самым честь свою великую нам оказывая, я же до завтрашнего дня соберу их в аду и пред Твоим Сатанинским лицом их представлю.

Так оно и случилось. И когда минуло солнечное время, пришедшей после него ночью, шел Люцифер по длиннейшему коридору, Вельзевула рядом, а слуг своих за спиной имея, и заходил в камеры наизначитель­нейших земных дьяволов. Представлял их Вельзевул, называя имя каждого, а уж они свои заслуги и таланты и всяческие свои дьявольские достоинства сладчайшими словами рассказывали, мечтания в себе вынашивая, будто только ему одному представлена будет дол жность высокая. Когда пришли они к Асмодею, спросил Лю­цифер:

- Ну, и чего натворил, Асмодей?

И отвечал тот:

- О Всемогущий, Господин наш и Повелитель, пусть все, что жило, живет и будет жить - твоим станет! Я же тот, кто делает, что люди, с той поры как мыслить научились, до нынешней ночи ни одного дня без войны не имели. Это с моей помощью придумали они такую бомбу, что за одну секунду весь род людской без остатка погубить сможет.

- Ну ты и дурак, Асмодей, - с достоинством заметил ему Наимудрейший из Мудрых, Господин наш, Люцифер, - ведь если воспользуются они этим оружием, ты, и друзья твои, и хозяин твой, Вельзевул, потеряете свою работу, уже не имея возможности ожидать грешников во владениях своих, я же всех вас на другие пла­неты переведу и простыми кочегарами назначу.

Вторым был Нихариэль, который, когда спросил его Люцифер, что он выдумал такого, чтобы претен­довать на должность начальника, сказал:

- О Бессмертный, да пребудет с тобою вечно сатанинская слава! Да будет так, чтобы все создания во Вселенной отдавали тебе надлежащую честь и были добычею твоею и радостью глаз твоих в своих мучениях! Я слежу за тем, чтобы вечно существовали на Земле бедные и богатые, и чтобы первые из них умирали от голода из-за тех, вторых, что потом попадают к нам в удел.

Тогда спросил его Люцифер:

- Скажи мне, Нихариэль, скажи-ка мне, кого на Земле больше, умирающих от голода или от обжорства?

Отвечал ему Нихариэль:

- Тех, кто от голода мрут, Господин мой, гораздо больше.

И сказал ему на это Люцифер: - Выходит, ты тоже недоедаешь, Нихариэль, и это на твоем умишке отражается, ведь себе берешь меньшинство, а большую часть задаром отдаешь конкурентам!

Так вот все они представляли заслуги свои, а Люцифер в милости своей каждому что-нибудь да гово­рил; то "идиот!", то "кретин!", то иное какое прозвание, а дойдя до самого конца коридора, сказал он с печалью в голосе:

- И это все, Вельзевул?

- Все, О Величайший, - покорно отвечал тот. - Все самые способные, благодаря которым преисподняя наша заполнена и гремит скрежетом зубовным.

Тогда сказал ему на это Люцифер:

- Хороши-то они хороши, да только мыслию слабы, чужд им гений великих свершений. Даже удиви­тельно, что работа их такие обильные плоды приносит...

Задумался Великий Люцифер, тайну сию размышляя, как вдруг, воспоминанием пораженный, спросил:

- А почему же это ты не представил нам своего заместителя?

Отвечал ему Вельзевул с тревогою: - Ты же видел его, Господин. Это Асмодей.

И удивился Повелитель:

- Асмодей? Когда, Вельзевул, в последний раз я гостил у тебя, а было это, как помню, не так уж давно, заместителем твоим был твой сын, Бельбаал, которого ты очень любил. Объясни же нам, почему это он не за­меститель твой, и по какому это праву сделал перестановки без нашего на то согласия?

Низко склонилась при словах этих морда Вельзевулова, слезы стали капать на раскаленный пол, и пал он на колени, объяв хвост Люциферов руками, покрыл его поцелуями, вымаливая милости:

- Пощади, Господин, прости, Светлейший, слуге своему, недостойному в присутствии твоем и глаз раскрыть! Ужасно стыдно признаться мне, что помет мой собственный дебилом, сволочью и предателем ока­зался, чтоб он исчез! И исчез бы он обязательно по приказу моему, но это ж сын мой, о Повелитель!!! При­мерно наказал я его, сняв с должности и заперев в карцере, чтобы там мог он обдумать свои прегрешения и по­нять их. Завтра судим он будет Наивысшим Адским Советом, который еще суровей накажет его.

- Да что же натворил сын твой, Вельзевул? - спросил Люцифер. А тот, не подымаясь с колен, проливая горючие слезы, пролепетал:

- О Господин, совершил он поступок настолько ужасный, что и сказать не смею...

И после того замолк, будто в горле у него проглоченная кость торчком стала, лишь тихонечко постаны­вал. Люцифер же рыкнул громогласно:

- Ах ты крыса бритая, сволота ангельская, чудище, гниющее милосердием! Паршивец, чтоб тебе куска в рот не положить, чтоб ты себе кости переломал, чтоб ты не согрешил никогда и никого не обидел, чтоб ты потонул в крестильнице, чтоб тебя от церковного вина вспучило!!!

Говоря это, схватил он Вельзевула за патлы, меж ушами торчащие, и бил мордой о камни, приблизи­тельно так, как уминают дуби ной тела людские в адской ступке, но не успокоился на том, а еще и объяснял как следует:

- Ты, во врожденном кретинизме своем, считал, будто предо мною скроешь свой срам, который сын твой на всю преисподнюю навлек, позоря свое сатанинское поколение! Но ты, заплесневевший от умывания баран, просчитался! Мне уже все донесли!

И говоря так, не переставал он молотить камни мордой Вельзе вула.

- А теперь подымайся и веди меня, куда следует, покажи его! Направились они тогда в прегромадней­шую пещеру, что служила залой для судов бесовских. По дороге Вельзевул обдумывал про себя те мучения, которым обязательно подвергнет тех из подданных своих, кто снаушничал Люциферу. Вот только не знал он, кто они такие! Под одной из стен, опираясь на камень, стояла в пещере той картина, наполненная светлыми красками. Люцифер приблизился к ней, глянул на нее внимательно наимудрейшим глазом своим, после чего повернулся к дьяволам и заворчал с достоинством:

- Вы что, издеваетесь надо мною? - Мы не осмелились бы... о Величайший... - пролепетал Асмодей, скорчившись от страха, что сделали уже и все остальные.

- Мне передали, что это церковь, собор!

- Да, Повелитель, это и в самом деле собор, чтоб он сгорел! Это собор в Руане, во Франции, о Велико­лепнейший!

Улыбнулся тут Люцифер Великий улыбкой, в которой видна была смерть трижды по сто тысяч греш­ников, и ласково так спросил у Асмодея:

- Асмодей, а не распинали тебя на железном, холоднющем как лёд кресте?

- Нет, Повелитель, - простонал Асмодей. - Пощади!...

- Так я недосмотр этот и исправить могу, не успеешь ты и глоток слюны своей паршивой сделать! Я вижу здесь лишь цветные, размазанные пятна, никакой формы не имеющие! Переодевшись Великим инквизи­тором, бывал я на Земле, когда сжигали Яна Гуса, видал я и готические соборы! Видал я их и на картинах, как настоящие были! А это что? И это должен быть собор?!

Асмодей, коленами о землю бухнувшись (в чем некоторые, так же как и он гневом Величества перепу­ганные, его уже опередить ус пели) пропищал умоляюще:

- Позволь объяснить, о Величайший! Это импрессионизм! - Чего? - О Повелитель мой, прости недос­тойного. Разреши спросить у Тебя... - Спрашивай, только быстро, - милостиво позволил Люцифер.

- Когда в последний раз, о Громовладный, удостоил ты Землю пребыванием своим?

- Когда?... Погоди... это было совсем недавно, когда люди так шикарно убивали себя во время, назы­ваемое ими Весной Народов.

- Тогда не знаешь, о Возлюбленнейший Повелитель наш, что их живопись после того изменилась со­вершенно. Земные художники покончили с реализмом и начали чудачества творить, от импрессионизма следуя.

- Да что же это такое? Что означает? - проявил нетерпение Великий.

- Взялось это, о Повелитель, от слова, которое у французов впечатление означает. L'impression. Рисова­ние впечатлений, которые вызывает в человеке природа, совершенно новыми методами. Тут художникам по­могли ученые-физики, что проанализировали солнечный свет, и вышло у них, будто луч он только на первый взгляд белый, но по правде состоит из нескольких цветов, которые перемешиваются, но их можно расщепить призмой и таким вот образом безошибочно до казать истину. И вот тогда удумали живописцы, импрессиони­стами называемые, что предшественники неправильно поступали, смешивая на палитре два или три цвета, чтобы получить иной другой, как для примера - голубой с желтым, чтобы появился зеленый для рисования. Не на палитре следует смешивать цвета, сказали они, но в глазу того, кто на картину глядит, и таким вот образом, когда зеленое показать желали, прикосновениями кисти пятнышки голубые и желтые расположили рядом на холсте, чтобы у зрителя они смешивались в глазу и давали впечатление зелени. Только лишь чистыми естественными красками, содержащиеся в солнечном луче, писали они картины свои, даже тени изображали подобными красками, а не черной, потому что цвет это искусственный, и в природе его нет. Отсюда...

- Короче, Асмодей, - прервал его Люцифер в тот же миг, ибо мне придется сократить тебя на твою слишком уж умную башку! А что ты мне скажешь на то, что я собора этого вовсе и не вижу?

- Это всего лишь потому, Предвечный Властелин Наш, что слишком близко к картине этой стоишь, и излишне широко раскрыты глаза Твои. Вблизи живопись импрессионистов является нам хаосом цветных, ни­чего не говорящих пятен. Но ежели отступить, да еще глаза прищурить, пятнышки краски в глазах наших сли­ваться начинают и творят единообразную сущность, тех форм и цветов, которые художник показать задумал.

Отступил тогда Величество на несколько шагов и глаза легонько прищурил, а сделав так, воскликнул в великом изумлении:

- Сейчас вижу! Это правда! Воистину собор это, как живой, в солнце сильном и высоком!

- Много раз написал Руанский собор этот художник, Моне называемый, в разное время дня и года, и картины его хорошо об импрессионизме свидетельствуют как никакие иные. Ведь импрессионисты желали ухватить все вещи в изменчивости времени и цвета.

Вот так вот объяснял Асмодей, но Люцифер уже слушать его перестал и, обратив благородное свое лицо к Вельзевулу, промолвил въедливо:

- Можешь гордиться! Изображения собора еще ни в одной преисподней не бывало. Ты первый, кто от­важился на украшение подобное!

- Милости, Повелитель! - завопил Вельзевул, трясясь будто лист, треплемый ветром. - Милости!!! Вина это Бельбаала моего, что, по-видимому, больным на голову от какого-то потрясения будучи, без позволения моего с Земли к нам сюда эту гадость приволок! Завтра его судить будут, и...

- Не завтра! - перебил его Могущественнейший. - Прямо сейчас! Немедленно! Я же на заседании этом судебном председательствовать стану!

И возмущенный изо всех мер, на кресле из кардинальских костищ воссесть возжелал, чтобы отсюда судить справедливо. С каждого его бока по четыре наивысших дьявола на корточки присело, немедленно же и виновного привели, с которым пришли Зарон, защитник, и Тегамот, обвинитель.

Молодой Бельбаал дьяволом чудесным был - прыщатый и скрюченный на морде и теле, с когтями по-ястребиному искривленными да буркалами горящими, от такого никакая дьяволица не сбежит, разве что дур­ман-травы переест. Низко в ноги он поклонился и, встав на месте, обвиняемым предписанном, со спокойствием ожидал того, что наступить должно было. Дал знак Люцифер, и по знаку тому, дьявол второго посвящения, Лотус, у правой лапы Величества сидящий, обвинительный акт читать начал:

- Судить станем Бельбаала, сына наместника Люцифера Великого на Земле, Вельзевулова, в том, что Бельбаал вышеупомянутый в адскую преисподнюю доставить осмелился изображение собора церкви христиан­ской, врага нашего злейшего, в виде картины, в году земном 1894 человеком написанного. Человеком тем был в 1840 - 1926 земных годах проживавший Клод Моне, от иной картины которого, выставленной в году земном 1874 в Париже "Impression - soleil levant", и взяло название направление в искусстве - импрессионизм. Выше­упомянутая картина оскорбляет характер преисподней и позорит его, ибо не может находиться в сатанинских пространствах изображение, священное здание представляющее. Я закончил, посему сурово и безжалостно приступайте к делу судьи, вдохновенные злом всяческим председательством Повелителя нашего, Люцифера Великого. Слово имеет обвинитель.

Сорвался со своего места Тегамот, и слово его молнией могло показаться:

- Проступок очевиден, посему требую кары наивысшей, превращения обвиняемого в человека до конца дней его!

- Я же, - ответил на эти слова защитник Зарон, - сомневаюсь в юридическом основании данного про­цесса, поскольку нет у нас закона, который бы запрещал доставлять в ад что угодно, пусть даже и картины, представляющие священные предметы. А раз запрета такового не имеется, значит нет и вины, тогда суд этот беззаконен, а обвиняемый - невиновен!

Остолбенели все при словах таковых и не знали, что делать в таком случае, ибо правдой была Заронова речь. Из неприятности та кой вывел их Господин наш, Люцифер Великий и Громовладный, в мудрости своей и справедливости неизмерной изрекши следующее:

- Тогда я запрещающий закон подобный теперь устанавливаю и делаю его обязательным!

- Но тогда он от сегодня действовать станет, - сказал на это Зарон. - Действия же Бельбаала, как совер­шенные ранее, ему не подчиняются.

- Ошибаешься, Зарон, в хитрости своей, - объяснил ему Повелитель, - ибо закон этот ретроактивен, подчиняющий себе все действия, прошедшие и будущие, совершенные и несовершенные, что по земному образцу устанавливаем, ибо это земная преисподняя, а не какая иная. Приступайте к делу.

Усмехнулся с торжеством Тегамот, зато морда Вельзевулова еще ниже спустилась. Один Бельбаал не­возмутимым остался.

И приступил Зарон к защите голосом рьяным, чему никто не удивлялся, ведь все знали, что давно они с Бельбаалом приятельствуют.

- Поначалу хочу я напомнить, - сказал он, - что картина эта была украдена Бельбаалом из Националь­ной Галереи в Вашингтоне, что дает вред роду людскому: который картины таковые весьма любит и ценит, платя за них деньги преогромные. Так разве не дьявольское это деяние, и разве причиненный людям вред не принес Бельбаалу славы?

- Принес бы, - парировал, шипя зловредно, Тегамот, - если бы Бельбаал эту картину уничтожил. А он притащил ее в ад, жилище наше тем самым оскверняя. Мы говорим здесь о вреде, не людям принесенном, но нам!

- Тогда сказать следует, зачем он так поступил.

- О том нам уже ведомо, и оправданием ни в коей мере быть не может! - вскричал Тегамот. Но ведь Господин Наш Предвечный не ведает, который и приговор тогда справедливый выдаст, так что историю сию рассказать стоит!

И кивнул позволяюще достойной мордой своей Люцифер. Зарон же начал свой рассказ:

- О Господин наш Всемогущий! Эта картина представляет собор в Руане, том городе, где в году зем­ном 1431 Жанну д'Арк, Орлеанскую Деву, на костре сожгли, благодаря чему, судьи ее и палачи преисподнюю нашу весьма обогатили достойными своими особами. До нынешнего времени варим мы их в смоле, а с года земного 1920, когда эту женщину еще и канонизировали на Земле, дополнительные муки регулярно к ним применяем.

- Об этом я знаю, - сказал ему на это Люцифер, - только как это к делу относится?

- Потерпите, о Наимудрейший. Позвольте мне прочитать текст, который я в защиту Бельбаала из зем­ной книги извлек, и который все происходившее в краткости излагает.

И взяв два листка, печатным текстом заполненные, заблаговременно подготовленные, стал он читать:

"Вскоре после казни во Франции разнеслись слухи, что все это дело покрыто тайной. Вспоминали о том, что осужденных к костру сжигают в шапках еретиков на головах, и что шапки те заслоняют лицо - откуда же уверенность, что на костер привели настоящую Жанну д'Арк? Затем появилась еще более точная информа­ция. Говорили, что вместо Жанны была сожжена какая-то другая женщина, которую в самый последний момент подставили вместо Орлеанской Девы. Упоминались две: Пьерронна ле Бретон и Катарина де ля Рошель. Обе, как и Жанна, были женщинами-воинами, попали в плен в Компьени, причем, в то же самое время, и наконец, обе были осуждены, равно как и Жанна к сожжению за еретические взгляды. Количество этих аналогий совершенно заглушило в умах людей, желающих верить, будто их идол жив, некоторый факт, не совсем совпа­дающий со слухами - а именно тот, что обе вышеупомянутые дамы были публично сожжены в Париже, а не в Руане.

Решающим же моментом аферы, дрожжами которой стала стоголосая сплетня, стало 20 мая 1436 года. В Мареуй, неподалеку от Метца (Лотарингия), к двум братьям Жанны д'Арк, Жану и Пьеру дю Лис, пришла какая-то женщина и заявила, что она... их любимая сестренка, сожженная пять лет тому назад. Те онемели от ее слов, после чего стали со всей тщательностью и подозрением к ней присматриваться. Та была вроде бы старше Жанны, но подобие было удиви тельным..."

Тут Зарон прервался и, обратившись к Великому Люциферу, сказал со всей покорностью:

- Прости, Наисветлейший, что сейчас слова, недостойные места этого и ушей Твоих произнесены бу­дут, но это всего лишь земной текст, который я дословно цитирую.

- Не тревожься, Зарон, - отвечал Повелитель на это, - и продолжай исполнять повинность свою.

Тогда тот продолжил чтение:

"...подобие было удивительным.

- Клянемся Пресвятейшей Матерью Божьей и Святым Иосифом, хотим тебе верить! - воскликнул старший, - но в течение последних лет перед судом мы не видали тебя своими глазами! Пошли, мы проведем тебя к господину Никола Лёве, что был с тобою на королевской коронации в Реймсе. Он тебя наверняка узнает!

Несмотря на физическое подобие, мессир Лёве, высокий чиновник магистрата, тоже не сразу избавился от сомнений. Тогда он решил проэкзаменовать эту женщину. Он приказал ей сесть на коня, ведь известно было, что Жанна д'Арк, сражаясь с англичанами за освобождение Франции, великолепно, как мало какой мужчина, ездила верхом. Таинственная дама уселась на полудикого жеребца и с небывалым у женщины умением устроила на нем такую скачку, что у всех присутствующих заперло дух в груди. Больше никаких дока­зательств и не требовали. Пришедший в восторг при виде чудесным образом спа сенной Девы, народ, ведомый братьями Жанны и мессиром Лёве, начал триумфальный марш через местечки и деревни. Нотр-Дам де Льес, Метц, Арлон - везде приветствовали героиню, хотя поначалу она совершила грубую ошибку: представившись... Клодиной, а не Жанной. В Люксембургском княжестве, куда она тоже заехала, граф Вюртембергский подарил ей прекрасного коня и великолепные доспехи, а вдобавок влюбился в нее, причем успешно, поскольку Дева та вела себя довольно-таки свободно, как о том девы обычно и понятия не имеют. О чудо - нимб ее нисколько при том не пострадал, а сексуальная свобода никого не отпугивала. Разве что за исключением Великого Инквизитора, Генриха Кальт-Эйсена.

Прежде всего, инквизитор обратил внимание на якобы чудеса, которые та совершала. Это были типич­ные ярмарочные фокусы. Среди всего прочего, она сделала так, что порезанная на двадцать кусков скатерть и разбитый бокал срослись наново без всяческих следов повреждения. Это было ошибкой, поскольку Священная Инквизиция таких штучек не любила. Кальт-Эйсен не сомневался:

- Орлеанская Дева ничего подобного никогда не делала! А ты колдунья! Перепуганная аферистка взяла ноги в руки вместе со своим женихом-графом, которому это жениховство уже явно выходило боком, потому-то он и испарился в Арлоне, воспользовавшись первым же поводом. Вскоре после того фальшивая Дева официально девой быть перестала, поскольку вышла замуж за Роберта дес Армуа, но тем не менее - оставляя прозвище Дева Франции. Через два года супружества она родила ребенка. Тем временем два ее брата пытались погреть руки на чудесном воскрешении сестрицы. Они направились к королю Карлу VII и напомнили ему, что именно Жанна несколько лет назад привела его на трон, но, выдурив из королевской казны всего лишь двадцать монет, покинули двор, злясь на неблагодарность монарха.

Радостные вопли, поднятые вокруг Спасительницы Орлеана, услыхали в Париже, и в скорое время туда отправилась и она сама. Для королевской столицы ее прибытие стало большим праздником, толпы скан­дировали имя Жанны, ее забрасывали цветами, ее приветствовали любвеобильней, чем монарха. Та, вместе с двумя своими сыновьями, появлялась перед толпами на специально выстроенном помосте и была счастливой комедианткой. Но идиллия долго не продолжалась. Хотя супруга господина дес Армуа прекрасно знала жизне­описание Жанны д'Арк, когда ее подвергли перекрестному допросу чиновники парламента Парижского уни­верситета - она сломалась и как можно быстрее убралась из города.

С этого момента ее слава начала быстро гаснуть. Кое-где ее еще видывали - в Тиффоже и в Вандее, но уже без мужа. В конце концов она стала любовницей одного из самых таинственных и демонических людей тогдашней Европы. Им был преславный Жиль де Рец, великолепный рыцарь, вернейший товарищ настоящей Жанны д'Арк в борьбе с англичанами, а затем колдун, алхимик, прозываемый Дьяволом и Синей Бородой, об­виняемый в убийствах своих жен и любовниц и скрытии их тел в железных доспехах. Когда палач повесил Жиля де Рец, наша героиня исчезла, и больше уже о ней и не слыхали."

Закончил читать Зарон и отложил листы, после чего стал говорить уже от самого себя, речь свою сло­жив из таких вот слов:

- Жиль де Рец нашим был дьяволом, Повелитель, Раисом, в шкуру рыцаря облеченным и в замке Ма­шекуль черные мессы проводящим, как наверняка знаешь во всеведении своем. Возвращаясь в преисподнюю, эту женщину с собою взял, ибо по вкусу она ему пришлась, как никакая другая. Они и сейчас живут вместе на восточном краю ада, доживая старость в ссорах и сварах, как часто с супругами бывает, в чем, более всего, ее вины, ибо она ад в аду устраивает. И чем старше становится, чем дряхлее, тем хуже становится. Никогда она не переставала утверждать, что и есть Жанна д'Арк, мы же, ради по коя адского, ей не перечим, дабы брата на­шего, Раиса, не печалить в старости его, хотя это и ложь бессовестная. А недавно потребовала, чтобы эту вот картину, напоминающую о Руане, где Жанну на по гибель англичанам и предателям оставили, принесли ей для ямы ее украшения, чего старый Раис сделать не мог. Вот и сжалился над ним Бельбаал, картину в ад доставляя. Поначалу он из Парижского Лувра ее похитил, но та картина ей не понравилась. Визжала, что слишком уж зе­леная. Тогда он на место ее отнес, и вторую, такую же самую, только более светлых тонов, из Вашингтона при­тащил. Вот и все. Вот и вся правда.

И задумался Люцифер, когда уже умолкли Зароновы слова, не слушая обвинительных криков Тегамота, но шепнул сам себе в мудрости своей:

- Да, злы земные женщины, это правда.

Услыхал это Зарон, чутким чрезмерно слухом своим, и добавил:

- Да, мудры слова Твои, о Бессмертный, так что мудрее и быть не может ни на земле, ни в небе, ни в аду. Мало того, что великих Землян у нас отбирают, ведь каждый женатый прямо на небо попадает за прежние страдания свои, так и в аду покоя нам не дают, несчастья всяческие сюда призывая. Да будут они прокляты!

- А скажи мне, Зарон, - спросил Люцифер, не выходя из задумчивости, - этот вот художник... как его там?...

- Клод Моне, Повелитель.

- ...Моне, он в вашей преисподней находится?

- Нет его здесь, о Наивысший.

- Так где же он, в чистилище или на небе?

- Это мне не ведомо, Повелитель.

- Ничего, скоро узнаем. Подайте мне межгалактический телефон.

И в тот же миг ему принесли телефон, из перламутра сделанный. Люцифер же номер набрал и, пере­ждав нужное время, молвил:

- Святого Петра пригласите, срочно!

- А кто его спрашивает? - задала вопрос ангелица, обслуживающая небесную АТС.

- Люцифер.

- Сейчас гляну быстренько, у себя ли шеф.

- И передай ему, куколка, чтобы был, потому что это дело, не терпящее отлагательств.

В ничегонеделании прошло какое-то время, но тут из трубки раздался грозный, низкий голос:

- Это чего ты мне голову морочишь, сатана? - Так-то ты меня приветствуешь, Петенька?! Ой, фи! День добрый.

- Будь ты проклят и сгинь-пропади, зараза, но пред тем давай выкладывай, чего хочешь, потому что занят я сильно, так что времени немного.

- Ты только представь, Петенька, что мне чертовски интерес но узнать, что там поделывает у тебя Моне, художник, что картины пишет.

- В чистилище бродяга торчит!

- И надолго он там?

- Будет там так долго, пока вся злость моя на него не пройдет, и в Рай разгильдяя допустить захочу. Ничего, пущай подождет, грешник отвратный, пущай подождет!

- А за что ж ты его так, Петенька? Чем он пред Господом твоим провинился, несчастный?

- Из собора святого в Руане такую пачкотню наделал отвратную, что у меня кровь вскипела!

- О, так ты, дружок, просто неграмотный, в искусстве совсем ни бе, ни ме, из-за чего небу стыд и срам. Разве не знаешь ты, что это импрессионизм?

- Дам я ему этот импрессионизм!

- Похоже, нового искусства не одобряешь, Петенька, за времечком не поспеваешь, консервативненький ты наш, даже стыдно за тебя. Начиная с импрессионизма, изменились художники, реализма уже не любят, знать надо!

- Ты мне тут, дьявольское отродье, не бреши, сам дурак, а раз всяческие отвраты милы тебе как грех и грязь, вот и мазюки этих сумасшедших тебе нравятся. Если бы я их за придурков не принимал всех бы пинком в нору послал!

- А вот представь, Петя, что одна из таких картин у меня сейчас стоит.

- Ну и ладно, пускай все чертовское у чертей и стоит! Лучшего места для нее и быть не может!

- Так понимаешь, ты мне очень помог, Петенька, разрешить од ну штуку, за что тебе огромное спаси­бочки. Из благодарности стану я проклинать тебя с нынешнего дня только по нечетным дням, а не ежедневно, как делал до того. Бывай здоров, и хоть чуточку подучись в искусствах, хоть тупость и пристоит тебе, как рабу Господа твоего, но уж не настолько же.

- Пошел ты к черту, паршивец дьявольский, - отвечал на это рассерженный Петр, - и не морочь мне го­лову! Лучше бы фильтры свои исправил, а то дым котлов твоих мне райские врата совершенно закоптил.

- Петенька, эт-ты сердце мое радуешь...

- А не сделаешь, так мы на тебя такой ливень сошлем, что там и потонете, семя дьявольское, безобраз­ное!

- Только не надо кипятиться, шуток, что ли, не понимаешь, как и картин... Ладно, ладно, сейчас же прикажу фильтры на трубах подремонтировать.

Так вот они переговорили друг с другом вежливо и попрощались потом, как благовоспитанные духи делают, после чего Люцифер повернулся и так своим дьяволам сказал:

- Освобождаю я Бельбаала от вины его!

- Не может такого быть, Повелитель! - рыкнул Тегамот отчаянно, ибо стыдно было ему пред ареопагом дьявольским, что проиграл он процесс.

- Это же почему? - спросил у него Люцифер Великий.

Тут уже Тегамот сконфузился слегка, но уступать не желал и, несмотря на громы, из глаз Люциферо­вых на него метаемых, выявил:

- Если уж не за это, так за другие провинности его, в сто крат худшие, осудить его стоит! - Молчи! - за­выл Вельзевул, когти в тело свое впивая, что прямо сукровица брызнула.

- Это ты замолчи, Вельзевул, - присадил его Господин наш Люцифер, - а ты, Тегамот, говори, в чем это еще провинился Бельбаал?

- А учинил он, Повелитель, деяние, самому нашему существованию угрожающее! И продолжает творить так! Не хотел я об этом говорить, ибо считал, что за саму только картину эту осужден будет, и уже не сможет нашу работу портить. Но раз ты его в милосердии своем простил, придется выложить мне всю правду!

- Так говори же, и не мешкай. Что такое творит Бельбаал?

И Тегамот, глубоко воздуху в себя вобрав, изрек:

- Делает он все, чтобы люди не грешили!

- Чего ты сказал? - спросил его Люцифер, у которого при том глаза на лоб полезли.

- Правду я сказал, Повелитель. Давно уже так поступает он. Без позволения Твоего или Вельзевулова вторгся он в головы Моисея, Хаммурапи, Солона, Дракона и Юстиниана, и уже через них права и запреты устанавливая, как-то: запрет лгать, чужеложствовать, воровать, убивать, святотатствовать и другие, то, что люди кодексами называют, все одну цель имеющие - удерживать род людской от зла!

Услыхав это, расхохотался Люцифер Великий смехом таким громким, что заглушил стоны и отчаянные вопли мучимых, на что Вельзевул со слугами своими и другие дьяволы из свиты Сатанинской считали, будто над глупостью Вельзевулова сына он насмехается, и тоже вторили Ему, за исключением Вельзевула. Когда же утих смех тот, спросил Люцифер у Тегамота:

- А вот скажи мне, Тегамот, прежде чем Бельбаал сделал то, что сделал, люди меньше грешили, чем те­перь?

И отвечал ему Тегамот:

- Что сказать, Повелитель. Потом стали они грешить больше, и с той поры грешат все больше и больше, но и нет в том чуда, ведь все больше и больше плодится их на Земле.

На что Люцифер Громовладный так вот сказал:

- Вижу. Тегамот, что и у тебя ума не хватает. Бельбаал сделал то же самое, что и я, когда предложил Еве яблоко. Ведь приняла она его с такой благодарностью лишь потому, что это запрещено было. Да если бы чужеложество дозволено было, многие из тех, что ныне чужеложствуют, не коснулись бы женщины иной, кроме супруги своей. Да если бы разрешено было воровать, крали бы только самые бедные и самые богатые, а не все подряд, как делают это теперь. Если бы позволено было святотатствовать, кто бы грозил Богу, раз решающему это, да о нем просто позабыли бы, и не было бы греха. Воистину, Бельбаал, сын Вельзевулов - либо мудрец, либо дурак величайший, его, во всяком случае, благодарить вы должны, что держи те первенство среди других преисподен. - После чего обратился он к Бельбаалу: - Ты это нарочно делал, Бельбаал?

- Ты сказал, Повелитель, - отвечал скромно тот.

- Что же сейчас на Земле ты творишь?

- То же самое, Господин, что и раньше делал. Говорю устами тех, кто к законности. честности и мило­сердию род людской призывают, через тех, кого там моралистами зовут; еще же возбуждаю умы тех, кто за­коны и запреты устанавливают, и радуюсь, видя, как племя людское тем охотнее запреты эти нарушает, чем суровей законы становятся и более от греха отталкивающие, ибо такова натура человеческая.

Тогда заключил Люцифер Бельбаала, сына Вельзевулова, в объятия свои и так сказал:

- Воистину, и меня радуют чрезмерно труды твои, Бельбаал, поскольку дурачат они род людской, а нет во всей вселенной греха большего глупости, из которой всякий иной грех вырастает, как сорняк поганый из пашни возделанной. Желаю я, чтобы и на Сейфос ты мне так же пашню возделывал, пускай и там, Бельбаал, убивают и воруют, чужеложствуют и предают, подкупают друг друга и голоса из урн подсчитывают, и пускай богов оскорбляют своих, и пусть глупеют во славу царства сатанинского во вселенной. Даю тебе я такой вот наказ, ибо тебя я избрал. Иди и твори дело свое!

Таким вот образом в 688 всесатанинское окружение Бахарам, года земного 1983, народилась преиспод­няя на планете Сейфос, где во славу Люцифера великий Бельбаал мудро правит теперь.

А про картину забыли - она стала всего лишь тенью великих событий, в тот миг разрешившихся."

MW: ЗАЛ V ХУДОЖНИКИ ПРЕДПОЧИТАЮТ БЛОНДИНОК

"Блондинка - это не тип, но архетип. Светлые

волосы имеют в себе нечто божественное, связываемое с материальным богатством (золото) и с

источником сверхчеловеческой энергии (солнце). Самой же могущественной из всех сил

является глупенькая блондинка. Ей принадлежит весь мир"

ЧАРЛЗ МАРОВИЦ в "The Listener"

"Мужчины предпочитают блондинок" Именно так сформулировали эту истину киноспецы, те самые гениальные ребята из Голливуда и Лондона, сделавшие так, что в нашем обществе великие кинозвезды испол­няют роли, зарезервированные ранее лишь для королей. Сделали они это с помощью англосаксонских блонди­нок - Джин Харлоу, Мей Вест, Джейн Мэнсфилд, Дайаны Дорс, Грейс Келли и суперзвезды - Мерилин Монро, а известный американский режиссер, Билли Уайлдер, свел это в самую короткую из научных дефиниций: "Блондинка с хорошим бюстом". Другой патриарх американского кино, повелитель триллеров, Альфред Хич­кок, так ответил на вопрос, почему в его фильмах представлены исключительно блондинки:

- Потому что у них имеется все, что надо, и они такие таинственные...

Уайлдер, обожающий все обосновывать научно, объяснял эту тайну тем, что у блондинок, якобы, име­ется фоликулин, дамский гормон, который, помимо того, что осветляет волосы, вызывает то, что "блондинки становятся вдвойне женственными". Тогда он не объяснил, почему же мужчины предпочитают блондинок даже тогда, когда их золотистость, платиновость и пшеничность является результатом косметических операций (окрашивание, осветление перекисью водорода и т.д.). Уже древние египтянки прекрасно знали о том, что ис­тинный цвет волос не имеет никакого значения, зато не без значения пресловутый "гормон" в глазах мужчины, реагирующего на светлый цвет волос, и потому окрашивали свои волосы золотом золотистая прическа в Египте фараонов была обязательным атрибутом красоты. Черноволосые европейки, помня о том, что Церера и Венера были блондинками, поступали точно так же, хотя несколько веков их пугали - даже в поэзии (см. французские вирши Филлипа Боскье) Божьим гневом, пред которым нельзя появиться с фальшивым цветом прически. Они не обращали внимания (особенно упорно в эпоху Ренессанса) на эти запугивания - все желали быть красави­цами, следовательно, блондинками, даже ценой наказания на Страшном Суде. Черноволосые итальянки по не­скольку часов в день просиживали в специальных беседках на крышах со специальными шляпами "Solana" на головах; такая шляпа была открыта сверху, и ее широкие поля закрывали лицо и плечи, волосы же выбрасыва­лись через дыру на те же поля и поддавались палящим солнечным лучам, фиксировавшим светло-желтую окраску. Как показали исследования, проведенные в современной Франции - всего лишь 7 процентов блонди­нок имеют естественный окрас волос, все остальные поменяли оригинальный цвет на светлый, поскольку блон­динки более "в цене".

Тем более, не мог Уайлдер выяснить, почему же наисильнейшим архетипом является легендарная "блондинка-дурочка", потому что этого не ведает никто из богов, и даже все вместе взятые. Это одна из тех загадок Вселенной, за раскрытие которой автоматически получают Нобелевскую премию.

Сознанию неопознанного притяжения к "блондинке-дурочке" исполнилось, по-видимому, уже больше 400 лет, но само притяжение достигает Рая и Евы. В отличие от жестоких, агрессивных и вечно поучающих женщин, которые - не обращая внимания на цвет волос - не являются "блондиночками-дурочками", из нее во­допадом изливаются совершенно иные свойства. В ней доминирует доступность, впечатлительность и безза­щитность. Женой она бывает очень редко как правило, она не принадлежит к какой-нибудь конкретной соци­альной системе, такой как семья или дом, ибо уже мифологизирована мужским подсознанием и является по­пыткой бегства (скорее в мечтах, чем наяву) от мрачной действительности вышеупомянутых систем или инсти­тутов, убежище весьма привлекательное. Она не принадлежит какому-либо классу, а если даже и (такое проис­ходит весьма часто) родом она из низов, тогда ее неотесанность становится изюминкой собственной личности. Она не притворяется начитанной или же интеллектуально развитой (Сартр: "Предпочитаю женское, а не муж­ское общество, так как терпеть не могу интеллектуальных бесед"). Она не жонглирует идеями, не признает ка­ких-то теорий. Ее разрушительной силой является sex appeal, сконцентрированный до размеров, превышающих нормы супружеской верности.

Первейшим ее атрибутом, без которого никогда она не стала бы "дурочкой-блондиночкой", это красота ее лица - вечно невинная физиономия с широко распахнутыми глазками, память которых хранит все тайны мира мужчин, сотни узнанных ею мужских тел, комплексов и мегаломаний. Это атрибут, очевидный настолько, что привлекательная дамская или мужская мордашка с сотворения мира всегда будет впереди. Гарольд Сигелл, на основании исследований, проведенных в США. еще в 1976 году показал, что красивое лицо обвиняемого существенно влияет на решение присяжных относительно длины срока наказания (более мягкие приговоры), а множество других исследований, проведенных во многих странах, бесспорно доказали, что люди с красивой внешностью как правило считаются более личностно ценными и интересными. На этом основывается вся исто­рия любовных отношений - одно из самых паскуднейших жизненных правил подтверждается фактом того, что истинную страсть пробуждают лишь красивые женщины и мужчины. Всем остальным остается лишь утешаться своими духовными, моральными, интеллектуальными и т.д. достоинствами, но каждый раз, когда они видят опережающего их на вираже красивенького дурачка с золотым перстнем и беззаботной грацией в танце - черная меланхолия гарантирована на неделю. Самая разумная женщина предпочтет мудрецу прилично выглядящего придурка (Налковска в "Дневниках": "Я готова отдаться по-всякому этому ничего не стоящему, но красивому господину"). Самый утонченный мужчина пригласит на танец красотку с куриными мозгами.

Вторым атрибутом "глупенькой блондиночки" становится ее оптимальное и молодое тело, само собой объясняющее, зачем Провидение сотворило именно такую анатомию, и пробуждающее в мужчинах звериные инстинкты. Причем, в каждом мужчине, от чистильщика сапог до профессора, выдающегося знатока теории относительности, ибо для каждого из них бесконечность значительно короче ног "блондиночки-дурочки". При­чем, в теории профессор имеет у нее значительно меньше шансов. Чрезмерный интеллектуал, не ограничиваю­щийся сплетнями и анекдотами, не излучающий на той же частоте сексуальной волны, что и "блондиночка-ду­рочка", может ее перепугать, потерять у нее собственный шанс и может быть отослан к более образованным, хотя и гораздо менее привлекательным физически женщинам, зато отвечающим представляемому им самим стилю и уровню беседы, она же подружится с придурочным болельщиком регби, отвечающим исключительно междометиями и являющимся для нее воплощением всех мужских достоинств. Но это вовсе не правило и совсем не означает, что если интеллектуалу, для которого тело "блондиночки-дурочки" всегда будет наркоти­ком, удастся овладеть им (гораздо чаще она отдается ему за деньги, либо ради его славы) тем самым скомпро­метирует себя. Ибо, с одной стороны наша сладенькая девонька слишком опытна в "ars amandi", чтобы не под­шучивать над эротическими попытками человека, знающего лишь несчастные, обязательные супружеские ор­газмы, но с другой стороны, весьма часто интеллигенты гораздо более изысканы и изобретательны в любви, чем придурки, надувающие свои мышцы в бассейне. Как таковых правил не существует - никто не ведает, ка­кое чудо в данный момент может притянуть "блондиночку". Но катастрофой становится супружество чрезмер­ного "яйцеголового" с этим секс-архетипом, случается, катастрофой немедленной. Дагмар Соренсее из Мальмё - о случае с которой оповестили все крупные пресс-агентства - обратилась в суд за разводом на следующий же день после свадьбы, поскольку ее муж, профессор истории, всю первую брачную ночь сидел на краю постели и так долго и нудно рассказывал о древних обычаях, имеющих отношение с этой ночью, что заснул сам.

Третьим обязательным атрибутом "блондиночки-дурочки" является содержимое ее серого вещества. Фридрих Ницше: "В теле твоем больше ума, чем во всей твоей мудрости. И кто знает, для чего телу твоему вся его мудрость?" Конрад Лоренц: "Так же, как я не знаю действительно великого ученого, который физически был бы похож на Аполлона, так не знаю я и идеально красивой женщины, одаренной хотя бы сносным умом". Именно эти высказывания и используют все те умные женщины, которые с наслаждением обменяли бы свой прекрасный ум на красивое личико, а так же многочисленные дамы бальзаковского возраста, более элегантно называемого "entre deux ages", чтобы исключить "глупеньких блондиночек" из игры ("Конечно, она красавица, но довольно ограниченная, и ты только глянь какая бесстыдная! Ну что же, если ума ни на копейку..." и т.д. и т.д.), хотя усилия эти заранее обречены на неудачу. Нет, это правда, даже самая прекраснейшая девица "не мо­жет выдать больше, чем имеет", но того, что имеет, вполне достаточно, чтобы ослепить, разоружить и подчи­нить себе практически любого мужчину, заставить его перечеркнуть самые возвышенные идеалы и забыть о всяческих моральных критериях, выработанных в прежней, упорядоченной и привычной жизни, и заставить вычерчивать в собственных снах карту чувственности, переполненную дикими островами, на которых хотелось бы установить собственный флаг. Ведь большинство мужчин отличается таким видом сексуального притяже­ния, которое тревожится и высыхает, встречая излишний женский интеллект (мнение, представленное в "Marie Claire", май 1980 года: "Что поделать, что поделать, нельзя скрыть тот факт, что рядом с интеллигентными женщинами мужчины чувствуют себя не в своей тарелке"). Когда Ромену Роллану, который делил женщин на смазливых глупышек для постели и умных дурнушек для бесед, удалось как-то раз "подцепить" "дурочку-блон­диночку", а та неожиданно оказалась энергичной интеллектуалкой - писатель запаниковал, сбежал и долгое время лечился от невроза. Милая болтовня, всяческая чушь и "хи-хи, ха-ха" "блондиночки-дурочки" в глазах мужчины являются одним из притягательных элементов и освобождают атавистичные пружины, превращаю­щие каждого из них в самца. Вечно хорошее настроение, веселье и шуточки всегда в колоссальной цене у муж­чин, которым осточертели страдальческие мины в собственном доме.

И наконец, четвертым атрибутом "блондиночки-дурочки" является ее жестокость, напоенная преду­мышленностью или же невинностью зевка. Род этой жестокости для нас не имеет значения, ибо само уже су­ществование этой женщины становится наивысшей жестокостью для эгоцентризма самцов, каждый из которых не может ее либо иметь, либо удержать, либо же должен насиловать собственный ум, чтобы приспособиться к ней и т.д. и т.д., а все вместе чувствуют себя как-то более или менее порабощенными и обманутыми. "Блонди­ночка-дурочка" правит ними как сама того желает. Потому-то, отдавая отчет в ее жестоком превосходстве и не забывая о ее глупости, в ответ на это они переносят на всех женщин мнение об умственной неполноценности всех представительниц прекрасного пола. Ну кто же не знает всех тех мужских разговорчиков за рюмочкой, в которых все женщины - дуры, а мы их жалеем, мы себе можем это позволить, в конце концов, к чему-то и они пригодны. В подобных разговорах обычно звучат неподходящие для печати выражения о женщинах. Удиви­тельно: ведь каждая из них в определенные моменты своей жизни получает страстные письма, наполненные выражениями, напоенными любовью, тонкостью чувств и небесной влюбленностью. Каждый такой умник, ко­торый в компании свободно оперирует подобной "мужской философией", в какой-то момент подобен клоуну, который молитвенно пал на колени на песке цирковой арены пред кружащейся танцовщицей в незабываемом "Le Rappel" Тулуз-Лотрека. Эта картина открывает пятый зал MW.

Привлечение ради ухаживания "блондиночки-дурочки" блестящей эрудицией, равно как и обратный метод, соглашение с глупостью, что выбирают многие, имеют ничтожную ценность, ибо обо всем решает прежде всего тот неуловимый нимб, поддаться которому "блондиночка" как раз решила и настроена на это, а в самом конце списка стоит физическое состояние, она же обязана быть либо самой высшей пробы, либо вообще пробовать и не стоит. Как я уже вспоминал, это грозит либо выставлением себя в смешном виде, либо чем-то намного худшим - супружеством с желающей выбиться "глупышкой". Из истории нам известно, что эти архе­типические создания покоряли самых знаменитых мужчин, разбивали самые стойкие супружества и тем самым занимали высочайшие общественные позиции. Чуть ли не энциклопедическим примером является знаменитей­ший министр иностранных дел Наполеона, князь Морис Талейран, хромец, но дамами обожествляемый и лю­бимый, потому что власть всегда привлекает желание дам, ну а физические недостатки... Женщины всегда счи­тали, что у мужчины может и не быть руки или ноги, лишь бы не был калекой. Так вот, Талейран, как и все опытные мужчины, очень любил глупенькие, великолепно подходящие в качестве любовниц существа с воло­сами цвета созревшего банана (уже Платон, когда описывал Атлантиду, восхищался этими "плодами, которые весьма трудно хранить, что являются забавой и дают наслаждение"). Таким вот существом с чудной фигуркой, пышными светлыми локонами, голубенькими глазками и курносым носиком была Катарина-Ноэль Ворле, ко­торая в Индии вышла замуж за англичанина, мистера Гранда, но тот весьма быстро с нею развелся, поскольку терпеть не мог непрошенных ночных посетителей, которых его служащие постоянно ловили в спальне миссис Гранд. Тогда прекрасная Катарина выехала в Европу и заблистала в Париже в качестве одной из так называе­мых "горизонтальных дам", а поскольку это был еще Париж Революции, в котором за любую мелочь можно было очутиться в тюрьме, ее арестовали. Талейран, с которым считались, спас красотку, аргументируя сле­дующим образом:

- Прошу принять во внимание, что глупость этой женщины переходит всяческие границы, и что она во­обще ничего не понимает.

Власти Директории освободили Катарину, поскольку аргумент этот был неопровержимым. Ее глупость уже тогда была настолько легендарной, что каждая чушь, совершенная в городе на Сене и каждый высказанный идиотизм сразу же приписывались миссис Гранд. Хотя, ума у нее хватило, потому как, когда в 1802 году Напо­леон потребовал от Талейрана, чтобы тот женился, Катарина знала достаточно много секретов, компроменти­рующих министра, и заставила его привести себя к алтарю, отметя соперниц, находящихся в, казалось бы, бо­лее выгодной исходной позиции. Талейран, родившийся в великолепной аристократической семье, переболел этот мезальянс с женщиной низкого происхождения, которая вдобавок своими глупейшими замечаниями в об­ществе еще сильнее свое плебейство подчеркивала, и, делая хорошую мину при плохой игре с "блондиночкой-дурочкой", риторически утешался:

- Но ведь жена-дура не может компрометировать умного мужа.

Компрометировать может лишь та, которая считается умной.

Сейчас же достаточно сказать то, что Талейран был отцом великого французского художника Делакруа (объяснения по данному делу я дам в зале Х), и мы сможем перейти к сути дела - к коллекции картин, запол­няющих в MW зал номер пять.

Художники всегда любили блондинок (Войцех Коссак, который женился на Марии из дома Киселецких - понятное дело, блондинке утверждал, что "блондинки - женщины вдвойне"), так же как сейчас их любят ав­торы фотографий в календарях и иллюстрированных журналах. Ибо, что есть обнаженная "pin-up-girl" ["де­вушка с плаката", буквально же - "девушка, которую подвешивают с помощью булавок" - прим. перев.], вися­щая в автомастерской, танке, кабине дальнобойщика, над столом чиновника и над моряцкой койкой, как не обя­зательная "блондиночка-дурочка"? Художники открыли ее несколькими веками ранее - как раз с того времени, когда уже разрешили писать женскую наготу. Но этого времени ждали они весьма долго.

В течение почти двух тысячелетий нашей цивилизации в искусстве доминировала мужская обнаженная натура. Нагие боги и атлеты античности, которая к наготе имела гораздо более здоровое отношение, чем в ны­нешних поколениях, не были проекцией сексуальных эмоций. Их несколько нарциссические, обнаженные фи­гуры, заколдованные в мраморе или бронзе, позволяли обществу почитать свою дисциплинированную мужест­венность, свои достижения и силу собственной культуры. Скульптурные богини были, как правило, покрыты, хотя Венера временами и показывала зрителю свои божественные ножки и груди, но это не было необходимым до тех пор, пока обнаженная натура в искусстве не была воспринята как воплощение мужских желаний. Хри­стианство, враждебно относящееся к сексу и истерически закрывающее гениталии античности всякими там листиками, допустило на холсты и распятия лишь фрагмент Иисусовой наготы, и запрет этот лишь усилил артистический голод. Освобождение принесло Возрождение, во время которого и началась доминирование женской обнаженной натуры. После квакерства Средних Веков это было революцией: публично обнажить пре­лести другого, более интимного пола! Женская обнаженная натура уже не воплощала в себе ни общественную гордость, ни вдохновение - она отвечала вкусам и эротическим фантазиям индивидуального потребителя.

Таким вот образом с женщина были сняты покровы, и каждый мог теперь глядеть. Как писал Маку­шиньский: "Эта несчастная ошибка жизни, которую каждый желает видеть голой". Но уж когда все это нача­лось - оказалось, что осознал это, просматривая самые знаменитые во всей истории живописи картины с обна­женной натурой. Девяносто процентов (а может даже и больше) художников в своих программных обнаженных натурах написали блондинок. Как минимум половина из них писала только блондинок. Здесь не может быть никаких сомнений - это колоссальнейшая галерея золотоволосых дам, целая армия голеньких блондинок, в те­чение нескольких веков марширующая в наши современные музеи и частные коллекции. Получается, будто брюнетки и шатенки погибли от какой-то заразы и уже просто невозможно найти натурщицу с темными воло­сами. Но ведб мы-то знаем, почему так "мужчины предпочитают блондинок".

Трудно сказать, кто первый отважился и написал обнаженную женщину. В часовне семейства Бран­каччи флорентийского собора Св. Марии дель Кармине Мазаччо (1401-1429) и Мазолино да Паникале (1383-1477) уже в третьем десятилетии XV века написали Рай с обнаженными Евами, в которых эротизма было ни на грош, но которые были блондинками. Потом пришел Ганс Мемлинг (после 1430-1494), который создал "оше­ломительное изображение обнаженной, хотя и несколько недостаточно упитанной Вирсавии" (Майкл Левей), и в триптихе которого "Страшный Суд", созданном перед 1473 годом, буквально роятся совершенно голые жен­щины, одни блондинки, но все еще в библейской сцене и в массе, а оба этих момента снимают эротизм так же действенно, как и переполненный нудистский пляж. Возможно, что перед Боттичелли был еще Лука Синьорелли (после 1441-1523), в картине которого "Пан" блондинка-Венера совершенно обнажена, но все равно, первым типично светским, понимаемым в современных категориях считать произведение Боттичелли.

Раннеренессансный флорентийский художник Сандро Боттичелли, настоящее имя которого было Алек­сандро ди Мариано Филипепи, дважды, около 1480 года (нечто вроде первоначальной версии), а потом в 1486-1490 годах (окончательная версия) написал полностью раздетую женщину в аллегорических картинах "Рожде­ние Венеры". Нагая, красивейшая девушка-богиня стоит будто в лодке в огромной ракушке на поверхности слегка волнующегося моря. Струи просвеченных солнцем золотых волос взлетают на ветру вокруг ее головки и могучим каскадом спадают на спину, окружают бедро и, поддерживаемые рукой, прикрывают холмик лона. С левой стороны кадра вздымающиеся в воздухе персонификации Зефиров сильными дуновениями подталкивают Венеру к берегу (это символизирует, что чувства приводят к страсти), а там уже ожидает богиня весны Хора с платьем, чтобы прикрыть наготу прибывшей. С формальной точки зрения холст этот был иллюстрацией одного из мотивов поэмы "Джиостра" придворного поэта дома Медичи - Полициано (в свою очередь, Анджело Поли­циано был вдохновлен гомерическим гимном, обращенным к Афродите). В действительности же это была ми­фологизированная проекция чувств Боттичелли к своей дальней родственнице Симонетте.

Сказочной красоты блондинка, родившаяся около 1451 года, Симонетта Каттанео своей восхититель­ной красой бросила на колени всех поэтов, музыкантов и скульпторов Флоренции. Ее называли "Прекрасной Симонеттой" или же по-просту - "Ля Беллой". Боттичелли познакомился с ней в 1472 году, когда она в шест­надцатилетнем возрасте выходила замуж зп Марко Веспуччи. Но, как и всякая "блондиночка-дурочка" верной оставалась недолго. Когда в 1475 году двоюродный брат Лоренцо Великолепного, Джулиано Медичи, устроил грандиозный рыцарский турнир в честь сеньоры Веспуччи - все знали, что это праздник для его любовницы. В то время Джулиано заказал у Боттичелли портрет Симонетты на знамени, с которым должен был выступать на турнире. Вскоре после того, на двадцать пятом году жизни, "Ля Белла" умерла от туберкулеза. После ее смерти правитель Флоренции, Лоренцо Медичи (Лоренцо Великолепный), обратился к Боттичелли с просьбой написать "Рождение Венеры" с изображением Симонетты, говоря при этом: "Красота ее при жизни была радостью для наших глаз, пускай же сейчас утешит нас ее далекий отблеск..." Боттичелли только того и ждал и создал первую типичную обнаженную женскую натуру, хранящуюся в настоящее время (финальная версия) во флорентийской "Галлерия делли Уфицци" и оцененную как самая дорогая обнаженная женская натура в истории искусства (ее стоимость - 40 миллионов долларов!). Симонетта на этой картине, напоенной тончайшим колоритом, залитой весенней деликатностью чувств художника к модели, стыдлива и недвижна как античная статуя, что можно объяснить стремлением Боттичелли соотнести ее с традициями древней Венеры Стыдливой и с одной из про­павших в веках картин античности ("Венера Анадиомена" Апеллеса), но она к тому же печальна и вроде бы даже разочарованная - разве же такой приходит весной на Землю богиня любви? Почему же ее лишили радости чувств и счастья, проистекающего из чуда возрождения природы? Не отражается ли в этом беспомощность ху­дожника, не воспринимающего поэзии гетеросексуализма? (Сам Боттичелли был гомосексуалом). Возможно и так, прибавляя к этому и вполне понятную печаль других людей, что она умерла такой молодой, оставляя так много неисполненныз обещаний и снов? Возможно, именно потому на обеих картинах она такая летучая, взды­мающаяся в пространстве, наполовину божественная - наполовину людская, будто призрак из потустороннего мира, почти что прозрачная - так сильно связующаяся с миром духов, что впоследствии критики будут писать о "болезненных флорентийках Боттичелли".

Я написал "модель". Только это не совсем так. Лицо наверняка "снято" с живой модели во время сеанса позирования. Боттичелли писал ее портрет еще до смерти Симонетты, а затем размножал во многих картинах те черты, которые и так никогда забыть бы не смог. Но вот нагое тело? Позирование обнаженной перед художни­ком в расчет не входило, это вам еще не те времена, когда сестра Наполеона, Полина Боргезе, и не станет скры­вать, что позировала перед Кановой совершенно голой. Что оставалось? Профессиональные модели. Такой профессии тогда еще не существовало, посему роль моделей исполняли любовницы художников, а прежде всего служительницы древнейшей на свете профессии, проститутки, наградой для которых стало то, что их лица теперь принадлежат Мадоннам, перед которыми в храмах молятся толпы.

Век XVI, когда умер Боттичелли, был последним столетием огромного общественного успеха и уважае­мого статуса проституток. В те времена представительницы их цеха принимали обязательное участие в каждом большом тожестве на итальянской земле. Вплоть до 1548 года такая делегатка занимала место на официальной трибуне рядом со светскими и церковными вельможами и была единственной женщиной среди них. Шлейф подобных связей тянулся уже тысячелетиями, а стоит помнить, что в священные храмы проститутки пришли в глубокой древности, причем не через иконографию, но во плоти. Во многих древних державах проституцией занимались в культовых местах, а полученные за это деньги отдавали богам. Свой стыд в качестве жертвы во­злагали на алтарь занимавшиеся проституцией в храмах жрицы многочисленных богинь (финикийской Астар­ты, армянской Анити, Великой богини сирийцев в Гелиополисе и т.д.). В Карфагене девушки занимались раз­вратом пред глазами божества, а собранные деньги копили на приданое. Демосфен провозгласил прекрасную речь в защиту проститутки Неаеры в храме Кибелы. Министр государственной казны империи Александра Ве­ликого, Гарпалос, поставил своей любимой куртизанке как богине Афродите два памятника (в Афинах и Вави­лоне). Победу над персами при Саламине греки приписывали молитвам женщин легкого поведения. Солон по­ставил храм в честь Венеры на деньги, собранные хозяйками публичных домов, а ощущавший в себе тот же самый дух, что и древние, Вильгельм граф Пуатье выстроил в Ниорте дом терпимости с монастырским уста­вом. Людовик Святой, плывя со своими священными отрядами в священный же крестовый поход с целью от­бить гробницу Христа из мусульманских рук, не позабыл присоединить к своей флотилии корабль с проститут­ками. В Японии проституция имела в себе нечто от набожности с того времени, когда последний монарх-свя­щеннослужитель ("даири") утонул, убегая от светского повелителя ("коубо"), и тогда фрейлины его двора, не имея средств на пропитание, должны были заняться платной любовью. Уважение к проституткам укрепляло их связи с господами мира сего и их влияние на повелителей. Это никто иной как куртизанка Таис уговорила пья­ного Александра Великого, чтобы тот спалил дворец Ксеркса в Персеполисе. Фемистокл-победитель проехал по улицам Афин в колеснице с четырьмя проститутками, а Марк Антоний во время своего триумфа вез с собою Цитериду, воспитанницу одного из римских лупанаров. Платная куртизанка Претия через свое влияние на все­могущего Цетега добилась для Лукулла поста главнокомандующего войсками в Азии. Нерон был постоянным гостем в домах терпимости. С детства занимавшаяся проституцией киприотка Теодора стала императрицей, женой Юстиниана, самого всесильного повелителя Византии.

Средневековая церковь не разрешала монархам так высоко возносить проституток, посему они стали музами людей искусства. Впрочем, они были ими с древнейших времен, их воспевали Менандр, Теренций и Аристофан; особо знаменитых одаряли неустанной любовью мастера пера, как например, прекрасную Демо, телом которой радовались три поколения царей (Антигон, Деметрий и Антигон Гонатус). Они же становились моделями для наибольших шедевров античной скульптуры и живописи. Такой божественной моделью была Теодата, которую учил разврату сам Сократ. Гарпалос - как я уже вспоминал - установил памятник куртизанки Питийоники на дороге из Афин в священный город Элевзис, другая же куртизанка, Фрина, сама себе поставила памятник за собранные занятиями проституцией деньги.

Люди искусства всегда чувствовали себя в борделях как в родном доме, достаточно вспомнить знаме­нитого приятеля Микельанжело, Тициана, Генриха VIII, папы Юлия III и многих других - Аретино, который родился и умер в публичном доме (его матерью была проститутка, а жизнь его закончилась в доме терпимости его сестер, в Венеции, где его так рассмешили, что он неудачно упал со стула и ударился головой), или же Ту­луз-Лотрека, которому долгое время стол и дом (плюс рождественские подарки) давали девочки из парижского борделя Мадам Сюзанны, или же японца Утамаро, который, равно как и Лотрек, никогда не переставал любить дешевых куртизанок и отплачивал им за добро тем, что делал с них портреты (никто, кроме этих двоих, не под­нялся выше в изображении с помощью кисти женщин из публичных домов), либо же... об этом можно было бы долго распространяться, но нам пора возвратиться к Боттичелли.

Во времена Ренессанса, который начал возвращать европейскому искусству свободу в отношении обнаженного тела, проститутки в качестве моделей сыграли колоссальную роль. Они позировали не только для обнаженной натуры, что итальянский историк, Чезаре Канту, заключил в полную отчаяния фразу: "И вообще, дух язычества в те времена так расползся по Италии, что на алтарях можно было увидеть изображения знаме­нитых транстеверинок (проституток, работающих на Транстевере, квартале публичных домов в Риме - прим. авт.), которых их любовники, художники, поместили на священных картинах (...) даже в папских часовнях. Весьма скоро (во второй половине XVI века) проституток осудил папа Сикст V, предавая их анафеме, но спра­ведливость восторжествовала в том, что никто не снял эти священные изображения с церковных алтарей и стен (слишком много пришлось бы снимать). Там же они находятся и до сегодняшнего времени, неся на себе бремя молитв и прошений множества поколений, и уже почти не помнит, кому принадлежали лица этих Мадонн. А тот, кто помнит, помнит также и притчу о Христе и блуднице, и думает о ней не с презрением, но сочувствием к этим несчастным девицам, каждая из которых - это человеческое существо, и каждая - пусть даже занимаясь дичайшим развратом с несколькими мужчинами одновременно - мечтает о сердечных связях, о теплых, мелан­холических, облаченных поэзией, временем и истинностью трогательных вздохах, о букетах цыетов и клятвах, проникающих в душу будто молитва у священного образа, и бережет эти мечтания будто бдительный пастырь, чтобы до конца не превратиться в животное.

Боттичелли, скорее всего, выбрал для своей работы из флорентийского борделя самое красивое, самое напоминающее фигуру Симонетты грешное тело, пририсовал к нему золотоволосую головку любимой и так "родилась первая в живописи нагая женщина из мужских чувственных снов" (Мальро в интервью для "Le Point"). Но ни Мальро, и никто до него или после него, вплоть до меня, не заметил, что женская обнаженная натура была полностью доминирована (за исключением испанской живописи, Веласкеса и Гойи) блондинками. Все картины перечислить невозможно, так как это заняло бы множество места, но внимание обратить на это стоит: "Венера за туалетом" современного Боттичелли столпа венецианской живописи, Беллини (1430-1516),

обладает каштаново-золотистыми волосами и, сидя обнаженной, осматривает в зеркале эффект осветления, ибо этот цвет волос является переходным к цвету волос блондинки. Блондинками являются также: роскошно разде­тая "Спящая Венера" ученика Беллини, Джорджоне (1478-1510), "Три Грации" Рафаэля (1483-1520), "Цирцея" Досса Досси (1479-1542) и возненавиженная ревнующей к своему Зевсу Герой "Ио" Корреджио (1494-1534). Несколько родившихся в первой половине XVI века "Венер", нимф и "Диан" другого ученика Беллини, Ти­циана (1485/90 - 1576), мастера венецианской школы живописи, которого считали виртуозом женской обна­женной натуры - это золотистые и пшеничные блондинки. Их лица - мордашки аристократических дам (напри­мер, Элеонора Гонзага из Урбино), но их совершенно обнаженные тела, это прелести дамочек совершенно из другого класса. Казимеж Хлендовский в книге "Рококо в Италии" пишет: "Тициан не умел и не желал писать святых женщин (...) Всякая женщина Тициана - это здоровое существо, гордость рода человеческого". А по­скольку Тициан - как нам известно - в обнаженной натуре забирал у этих здоровых существ лица. чтобы на их место поместить лица аристократических дам, долг этим девушкам возвращал тем, что портретировал их в ка­честве Мадонн. В результате, каждая из этих Мадонн художника, который "не умел писать святых женщин", была "святой только для почитателей красоты, возносить молитвы к такой было бы сложно", в связи с чем "Францисканцы от изумления не пожелали признать подобных Мадонн с буйным телом". Но они сдались перед "здравым мнением венецианцев", и каждая из тициановских Мадонн "вошла в собор".

Но не только в Италии блондинки воцарились на холстах художников. "Венера" Кранаха Старшего (1472-1553), а также все его "Евы", "Нимфы" и т.д., это совершенно голенькие, ничего не прикрывающие свет­лые блондинки; точно такая же и "Венера" Кранаха Младшего (1515-1586). Все голые "Грации" и "Венера" Бальдунга Грина (1476-1545) имеют в волосах солнце и золото. Точно так же и "Ева" Дюрера (1471-1528) и Ве­нера в "Парисовом Суде" швейцарца Дойча (14484-1530).

"Излишне манерничающие" по мнению историков искусства, хотя и ничего не теряющие от своих обнаженных прелестей "Венеры", "Ариадны", "Леды", "Сусанны" и другие голенькие красотки маньеристов: Бронзини (1503-1572), Вазари (1511-1574), Тинторетто (1518-1594) и Веронезе (1528-1588) - это блондинки, причем Вазари самым наглым образом скопировал, включая и название, "Рождение Венеры" Боттичелли (с единственным, разве что, исключением - у стоящей в раковине "блондиночки-дурочки" короткие волосы, и те­перь она не заслоняет уже ни единого сантиметра своей красоты).

И вот наконец приходит барокко с его полными взрывной витальности вакхналиями, в которых погру­жены атлетичные женские туловища, настолько пугающе толстые, что нынешняя эстетика с трудом это выно­сит. Уже чрезмерно полные блондинки Тинторетто или же участница оргии Диониса "Вакханка" Карраччи (1560-1609) имели вес несколько оскорбляющий все законы земного притяжения, но мы им прощаем, по­скольку все они блондинки. Но то, что кипит в обнаженных натурах Рубенса (1577-1640) и Рембрандта (1609-1669), даже не позволяет использовать понятия блондинки, ибо оно кажется здесь излишне эвфемистичным - это уже "блондины - кулеврины". Как писал Достоевский: "Таращат глаза на говядину Рубенса и им кажется, будто это и есть "Три Грации", поскольку так их заставляет верить путеводитель". И действительно - "Туалет Венеры" Рубенса представляет голую даму, анатомия которой доказывает, что род мужской измельчал и съе­жился с тех времен, и что потолки в домах теперь намного тоньше, ибо любого из нас это тело раздавило бы в лепешкуу и грохнуло бы вдобавок с этажа в подвал вместе с щепками, оставшимися от кровати. Только нельзя укрыть, что в этой картине "Гомера живописи" имеется запирающая дух страсть и монументальная красота, рожденные любовью (моделью для картины была жена Рубенса, типичная "глупенькая блондиночка", Елена Фурмен, на которой художник женился, когда той было 16 лет и считалась самой красивой девушкой в городе). Бананово-золотые, лениво расчесываемые волосы этой "Венеры" могут заставить завидовать каждую женщину и возбудить телесное вожделение любого здорового мужчины. А что касается обилия форм? В лаборатории Лувра была просвечена рентгеновскими лучами "Вирсавия" Рембрандта, и тогда оказалось, что в первоначаль­ной версии она была худощавей, художник же округлил ей фигуру, так как полные женщины в то время счита­лись более притягательными. Стоит ли добавлять, что у Рубенса, которого называли "художником тела" (Рем­брандта называли "художником души"), практически все обнаженные женщины - блондинки? Золотистые блондинки это еще и "Спящая Венера" француза Вуата (1590-1649), "Купающаяся Вирсавия" итальянца Риччи (1659-1734) и "Даная" другого итальянца, Беллучи (1654-1726), которого называли "мастером прелестных Да­най", и которому позировали самые прекрасные девушки Венеции. Заказанная семейством Джюстиниани "Да­ная" Беллучи уже несколько худощавей, потому что идет рококо, которое вновь утоньшит героинь обнаженной натуры, согласно новейшим тенденциям в области мужских вожделений. Вот только шедевры этого направле­ния появятся не в Италии, а во Франции. Голенькую блондинку представляет нам самая лучшая обнаженная натура Ватто (1684-1721), "Туалет", написанный в 1717 году. Последователи Ватто, как например, Фрагонар (1732-1806) адаптировали эротику учителя в качестве чистой эротичной пикантности, причем у Фрагонара (равно как и у Ватто) все раздетые, купающиеся или же страстно потягивающиеся дамульки блондинки. Но виртуозом среди художников эпохи рококо был живой помост между Ватто и Фрагонаром, ученик первого и учитель второго, Буше (1703-1770). Буше, первый придворный художник Людовика XV, имеющий дело (это уже превратилось в правило) с одними только блондинками, по образцу Ватто еще мифологизирует ("Туалет Венеры", шикарная "Диана после купания" 1746 года), только в конце концов это ему надоело и он создает в 1752 году один из величайших "chef-d'oeuvre" женской обнаженной натуры, дав ему очень простенькое назва­ние "Отдыхающая девушка". Но только к а к она отдыхает! На этом холсте, насквозь пропитанном различными оттенками золота с небольшим добавлением розового мы видим самую классическую "блондиночку-дурочку", не­совершеннолетнюю любовницу Людовика XV, Луизу О'Мерфи (Ля Морфиза), которую ранее "открыл" Джакомо Казанова, в результате чего она превратилась в опытную женщину, еще не перестав быть ребенком. Собст­венно, мы даже не можем сказать, то ли она уже отдыхает, то ли только еще ждет, во всяком случае, лежа вот так, с ногами, разложенными наиневиннейше бесстыдно или же наибесстыднейше невинно (в этом жесте без­грешность животного или же ругательство в устах трехлетнего ребенка), в постели, складки которой дразнят

чувства - она может разбудить бестию в импотенте и изнасиловать евнуха. Посему, по пожеланию французских государей эту картину неоднократно копировали, в том числе и на супрапортах; занимался этим и Буше, в ре­зультате чего дождался от Дидро эпитета: "мастер выпяченных попок". Гениальность этой обнаженной натуры - ныне висящей в мюнхенской Старой Пинакотеке и являющейся первым собственно порнографическим произ­ведением в истории большого искусства выражается именно в том, что возбуждает в эротическом смысле в

черт знает сколько раз сильнее, чем самая бесстыдная фото-порнография ХХ века, чрезмерность которой и ти­ражируемый эксгибиционизм уже наскучили до чертиков. Искусство, секс и любовь снесут все, только не скуку.

Северные европейцы до самого конца останутся мастерами обнаженной натуры с блондинками, что в XIX веке докажут английские прерафаэлиты (Росетти и последователи, голышки которых в большинстве своем - блондинки), французы Энгр (1780-1867) своей "Одалиской с рабыней" и Шассеро (1819-1856) "Эсфирью", а в ХХ веке бельгийцы Магритт (1898-1967) залитой Ниагарой золотистых волос красавицей в "Карнавале муд­реца" и Дельво своей "Хризалидой", написанной в 1967 год. Только две последние упомянутые работы принад­лежат уже полному изумлений сюрреализму, а длинная пленка рисованного кистями фильма, воспевающего обнаженность "блондиночек-дурочек", фильма, который совершенно не искал каких-то метафорических значе­ний, а лишь реалистически представлял то, что в природе есть самое красивое - раздетую женщину с золотыми волосами - закончилась в 1918 год на Модильяни. Несколько позже роль эту взяло на себя настоящее кино. Боттичелли - Модильяни. Между этими двумя сыновьями Италии растянулся увлекательнейший живописный пояс изображений обнаженных блондинок, замкнутый двумя туберкулезными пряжками. Возлюбленная фло­рентийка Боттичелли преждевременно умерла от туберкулеза, и выучившийся во Флоренции Амадео Модиль­яни (1884-1920) тоже умер от туберкулеза в тридцатипятилетнем возрасте. Вроде бы, метафизические бездны, но сейчас не об этом. Модильяни, творящий во Франции итальянец, более всего был предназначен судьбой для того, чтобы завершить путь, направление которому указал Боттичелли, но не потому, что его забрала чахотка, но потому, что у него был одинаковый талант - как к живописи, так и к любви.

Амадео по-итальянски значит: "возлюбивший Бога". Он был прекрасен будто ангел, женщины сходили по нему с ума уже тогда, когда он был еще ребенком, сам же он всю свою короткую жизнь поддавался этим чувствам так, как цветок поддается буре (в письме к Оскару Джильи он писал: "Я игрушка могущественных сил, рождающихся и умирающих во мне самом"). Но именно так он, собственно, и хотел жить, неоднократно повторяя: "Хочу, чтобы жизнь моя была короткой, но насыщенной". Жил он и вправду интенсивно - в переры­вах между занятиями живописью, питьем любимого Божоле и чтением вслух любимого Данте - но и не так уж

насыщенно, как пытаются уболтать нас все те седовласые старушки, которые в современном Париже оплаки­вают "Моди", утверждая, что были его любовницами. Если бы они говорили правду, у Модильяни не было бы времени взять в руки кисть, столько их еще живет. Кистью же своей он писал прежде всего обнаженную на­туру. Модильяни любил наготу и как каждый хороший любовник не стыдился ее. Случалось, что голый будто турецкий святой, засыпал он в цветах маленькой клумбочки возле своей мастерской. Однажды, рано утром, парочка котов, занимавшихся развратом на крыше, так увлеклась своим делом, что потеряла равновесие и свер­зилась на Амадео. Тот вскочил будто ошпаренный и вопя от страха выскочил на улицу прямо в объятия патру­лирующего полицейского. В том же самом садике танцевал он голяком в 1914 году с ошеломительной, "сотво­ренной для любви" испанкой Эльвирой, которую злые языки называли "La Quique". Они влюбились друг в друга с первого же взгляда, немедленно ужрались, сбросили с себя тряпки и начали танцевать будто африкан­ские туземцы, а "Моди" ежеминутно поворачивал голову в направлении окошка какого-нибудь разъяренного чинуши и выл: - Баранище! Скотина дурная! Сукин сын! Словом, вроде бы банальный хам, весь такой недели­катный и злобный. Потише! Не будем путать пьяной, брыкающейся фантазии (пусть даже с излишне экспрес­сивными проявлениями, но это из-за того, что заглатывались про запас в жизни, которой чахотка уже объявила блицкриг, и уже было известно, что она скоро выиграет) с неделикатностью чувств, ибо Модильяни в этом смысле был идеалом. Он не разрешал своим натурщицам позировать другим художникам (они, правда, его не слушались), поскольку, как сам он утверждал позируя обнаженной, женщина отдается художнику. Более того - он не разрешал никому входить в свою мастерскую во время работы и видеть обнаженную натурщицу, даже единственному своему опекуну и доброжелателю, Леопольду Зборовскому, без которого у него в течение мно­гих лет нечего было бы что положить в рот, и тогда он умер бы значительно раньше. И даже больше - Модиль­яни создал десятки обнаженных натур случайно встреченных девушек и проституток, но никогда не нарисовал в обнаженном виде свою прекрасную жену, Жанну Хебютерн. Святыню не лапают. Ничто так лучше не дока­зывает чистоты Модильяни, как его "разговор" с Ренуаром. Встречались они всего лишь раз, в 1918 году (за­помним этот 1918 год - это весьма важная дата) в Канье, и обоим оставался только год жизни. Без малого вось­мидесятилетний, скрученный ревматизмом и наполовину парализованный патриарх импрессионизма начал да­вать советы "вьюноше" тоном классного руководителя, желающего все же подлизаться к ученику:

- Ну вот, вы, молодой человек, тоже рисуете...

Модильяни даже не дрогнул.

- Прекрасно, прекрасно, продолжай рисовать, пиши радостно, так же, как любишь женщин.

Модильяни молчал как каменный.

- Ты долго ласкаешь свои холсты?

Никакого ответа. Желая, возможно, переломить это молчание, а, может быть, и импонировать щенку молодецкой похвальбой, что вылетает изо рта только лишь у говнюков и стариков, поскольку и те, и другие - лишь они способны на такое, Ренуар грубовато привел свой вопрос к логическому завершению, шепелявя:

- Потому что я выглаживаю попочку несколько дней...

Модильяни развернулся на месте и, прежде чем закрыть за собою дверь, процедил:

- Вы уж извините, но я терпеть не могу задниц!

Разве не был он великолепным мужчиной? Одновременно он был и великолепным артистом, и только одна из его женщин имела по сему поводу другое мнение. Это была веселая акробатка и одновременно натур­щица, которая помимо Модильяни позировала нескольким другим его коллегам, в том числе и Андре Варно. Она жила с "Моди" и любила его, но вот его картины ей не нравились, и в конце концов в 1908 году она бро­сила его, объяснив при этом Варно, что ей уже надоели художники, она же предпочитает артистов. На замеча­ние Варно, что Амадео замечательнейший артист, человек искусства, она решительно отрезала:

- Нет, никакой он не артист. Просто художник.

Вскоре после того Варно встретил ее на улице, обрадованную как никогда. Она объяснила, что причи­ной ее радости стал тот факт, что ей встретился настоящий артист, который занялся ею.

- И кто же это такой? - спросил Варно.

- Клоун из цирка Медрано. Великий артист!

Весьма типично для "дурочки-блондиночки". Откуда мне известно, что эта циркачка была блондинкой? Не знаю, цвет волос значения не имеет, ведь это же ясно с самого начала. Это факт, что "мужчины предпочи­тают блондинок", но уж если мы влюбляемся в брюнетку, то это говорит лишь о том, что брюнетки - это просто черноволосые блондинки! Лучше всего это понимают те кощунствующие, которые благодарят Бога лишь за то, что тот одарил женщин парой иных грудей. Мужчина же - это либо горец, либо вообще не мужчина. Но вер­немся к Модильяни.

С. Бульет написал в "Яблоках и Мадоннах", что обнаженные натуры Модильяни - самые выдающиеся в истории искусства рядом с некоторыми великими "Венерами" Тициана и других. Правильно, но вот какие из его актов самые лучшие? Блондинки. У большинства женщин, написанных Модильяни, волосы темные - брю­нетки, шатенки и темно рыжие. И вдруг, под конец жизни, в 1918 году появляется светло рыжая "Обнаженная Медичи" (явно имеющая связь с заказанным семейством Медичи "Рождением Венеры" Боттичелли, как назва­нием, так и положением тела, причем позиции рук и ладоней на обеих картинах идентичны), и наконец самая светловолосая, золотистая и голубоглазая, такая же прекрасная и меланхоличная как Симонетта Веспуччи "Обнаженная блондинка" с бессильно опущенными руками, которыми она уже ничего не закрывает. Эта обна­женная натура, находящаяся в частных руках, это самое выдающееся произведение во всем творческом насле­дии Модильяни. Что? Вы такого не прочтете в монографиях по истории искусств? А что вообще из того, о чем я рассказываю, вы там найдете?

Но кое-что, да. О том, что в живописи Амадео обнаруживаются отзвуки флорентийской грации Боттичелли, писалось неоднократно. Эрик Ньютон в "Acts of Man" говорил о "деликатно вырезанном Боттичеллиев­ском контуре" у Модильяни, а Кэтрин Кью в "Новом итальянском Возрождении" (на страницах "Saturday Review") утверждала, что Модильяни через обнаженную натуру "возвращался к своему предку Боттичелли (...) к его плавной линии и изысканному индивидуализму". Самыми оригинальными пожелали быть Адольф Баслер и Чарльз Кунстлер, которые в книге "Модернисты" назвали Амадео: "некоим негритянским Боттичелли". Повиди­мому, они плохо пригляделись к "Обнаженной блондинке". В ней, более чем в какой иной обнаженной натуре Модильяни, имеется типично итальянская "morbidezza" (мягкость, деликатность, женственность), от которой не

отказался бы и сам Боттичелли, и та "eleganza tutta toscana" ("элегантность всех тосканок" - прим.перев.), о кото­рой упоминал приятель Модильяни - Северини.

Откуда же Модильяни выволок эту "глупенькую блондиночку" с нежной, порозовевшей кожей модели Буше, античной фигурой Симонетты Боттичелли и золотистыми волосами Елены Рубенса? Скорее всего, из ка­кой-то сточной канавы Монпарнаса, которая еще не успела запачкать лазурной голубизны ее огромных глаз, измучить губы долгой службой непристойных усмешек и заразить память раком слишком долгой памяти о бремени множества постелей. Что же это за сокровище в Париже ХХ века: такая вот девушка с естественно покрасневшими щечками! Совсем недавно у одного парижского врача во время лекции вырвалось:

- Раньше у женщин была кожа получше! Это было результатом более частого прилива крови к лицу, когда они краснели от стыда. "Обнаженную блондинку" Модильяни я считаю наипрекраснейшей обнаженной натурой в истории искусств. Малиновая печаль ее щек и невинные, наполненные пастельным грехом глаза, ка­залось, молящие о прощении, значат гораздо больше беззаботных девушек Буше, которые не намного младше ее. Трудно точно определить ее возраст, но, скорее всего, он задержался между женской зрелостью и неосоз­

нанностью ребенка, в результате образовывая изображение, на редкость прелестное и возбуждающее. А вдоба­вок, эта вот тайна, поселившаяся в ней неделю, месяц, год назад (?) и выглядывающая теперь из глубочайшего фона ее глаз едва слышимым импульсом. Но я его слышу. Возможно, девушка эта еще жива. Она сидит в инва­лидной коляске, заслонив слепые глаза веками, и видит тот миг. Вспоминаю посмертную выставкуу работ про­фессора Зыгмунда Каминьского на архитектурном отделении Варшавского Политехнического института в июле 1973 года. В день открытия седовласая старушка, задумавшаяся над обнаженной натурой молоденькой девушки, сказала своему такому же седому товарищу:

- Помню тот день, когда я позировала ему.

"Помню тот день" - это как раз и есть тот миг, что застыл на холсте множество лет назад и теперь уже не стареет.

Чем была бы история искусств без всех этих обнаженных натур с блондинками на тропе меж Боттичелли и Модильяни! А тем самым, чем и весь мир без всех этих удивительных девушек, которым родители позволяют идти с нами на вечерний концерт, а они возвращаются домой под утро, потому что "оркестр играл на бис".

Оглавление

      MW: ЗАЛ IV СОБОР В АДУ

        MW: ЗАЛ V ХУДОЖНИКИ ПРЕДПОЧИТАЮТ БЛОНДИНОК Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg